============================================
     Военное издательство Министерства обороны СССР
     ПОВЕСТИ
     МОСКВА - 1963
     Р2 П-16
     OCR: Зайцев Г. Г. сентябрь 2006
     ============================================


     


     Эта книга посвящена приключениям и  подвигам разведчиков- североморцев,
"орлов капитана Людова", как называет их автор.  Наряду с широко известными,
полюбившимися читателю повестями  "Боцман  с "Тумана" и  "В океане", впервые
печатается здесь новая  повесть Николая Панова "Голубое и черное", в которой
снова  появляются боцман Агеев и проницательный командир разведчиков  Людов,
ставшие героями удивительных приключений в дни войны и в послевоенные годы.
     Действие "Голубого и черного" начинается в наше  время, в  нью-йоркском
порту и перебрасывается в сопки Заполярья, в суровую действительность первых
месяцев Великой Отечественной войны. Напряженный, полный необычайных событий
сюжет  построен  на  раскрытии  тайны  гибели американского  судна "Бьюти оф
Чикаго", шедшего  из  США к  советским берегам  и  потерпевшего  крушение  в
океане.
     Действие  повести "Боцман с  "Тумана" развивается  на палубе торпедного
катера  и  среди диких  скал Северной Норвегии, куда проник  маленький отряд
наших разведчиков для выполнения секретного  задания. Повесть "В океане", по
мотивам  которой снят кинофильм "Тень у пирса", ведет читателя в  балтийский
приморский городок, в шведский и норвежский порты,  мимо  которых лежит путь
экспедиции  советских  кораблей.  "Орлы  капитана  Людова", действуя  уже  в
послевоенные годы, разбивают хитрый замысел заокеанских диверсантов.
     Повести Николая Панова учат неусыпной бдительности и верному восприятию
морской романтики. Все три произведения,  включенные в книгу, воспринимаются
как целостный поэтический рассказ о подвигах, о силе  духа советских воинов,
способных преодолеть любые препятствия на пути к победе.

     Опять под палубой кают Басы турбинные поют. Мы с якоря готовы сняться И
выйти в  море без огней... Опять в тиши  московских дней Мне  битвы северные
снятся.
     Опять среди полярных скал Я путь к землянкам отыскал. Кругом десантники
теснятся...  Звучит матросский разговор...  Опять вдали  от волн и  гор  Мне
сопки северные снятся.
     Я прочитал  впервые  там  Разведчикам  и  морякам  Наброски "Боцмана  с
"Тумана",  Вдыхая  волн  летящих  пыль,  Вплетая  выдумку  и  быль  В  ткань
авантюрного романа.
     Такую вещь создать хотел, Чтоб  отблески геройских  дел,  Как солнце  в
соляном  кристалле,  На диких скалах  отпылав,  В  хитросплетенье этих  глав
Правдивой жизнью заблистали,
     Чтоб тот, кого ввести я смог
     В мир странных встреч,
     Больших тревог,
     В мир приключений этой книги,
     Увидел наяву, как я,
     Необычайные края
     В незабываемые миги.
     Героям Севера -- привет! Привет друзьям военных лет! Пускай, романтикой
овеяв, С читателем заговорят Медведев, и его отряд, И боцман-следопыт Агеев.
     Из  дали  пламенных  годин Кувардин,  Людов, Бородин Глядят  неутомимы,
зорки -- Те,  кто  за счастье  вел  бои,  Кто окрылял  мечты мои В Москве, В
Атлантике, В Нью-Йорке...
     Оттуда, где  гремят моря, Наречьем флагов говоря, Звучат шаги, тверды и
вески: Покинув  корабельный борт, Идет на  подвиг, прям и горд, Морской орел
-- моряк советский.





     Глава первая ЧЕЛОВЕК, КОТОРОМУ ПОВЕЗЛО
     Существует мнение --  родилось оно  в  давние  времена,  --  что  любой
океанский порт  -- это  сравнительно небольшой участок  суши, защищенный  от
волн, ограниченный линией причалов.  Там качаются  на голубом  ветреном фоне
трубы и паруса кораблей, там пахнет  солоноватой влагой  и в лица  тех,  кто
выходит на пристань, летят брызги перемешанной с ветром воды.
     Нью-йоркский  порт  --  одно из наиболее убедительных опровержений этой
романтической, устарелой картины. Разумеется, приехав в Соединенные Штаты, я
не мог не  стремиться  побывать  в нью-йоркском  порту. Но не так-то  просто
оказалось  добраться  до его  гигантских  водных  излучин, до могучего устья
Гудзона, белесый отблеск которого увидел я издали, со стадвухэтажной вершины
Эмпайр-Билдинг -- этого самого высокого в мире здания...
     Я шел по гулким  улицам портового района, стиснутым стеклянными гранями
небоскребов. Я  проходил за кварталом квартал,  стремясь поскорее достигнуть
пирсов,   увидеть  белые  многоярусные   суда,  вдохнуть   ароматы   дальних
странствий-- сложный, чарующий запах смоляных  канатов,  ящиков экзотических
фруктов,  мешков  с  кофе  и  бобами  какао.  Это  запомнилось  из  описаний
нью-йоркского порта каким-то восторженным репортером.
     Но  здесь  пахло  лишь  раскаленным асфальтом  и гонимой  сухим  ветром
угольной пылью. Бесконечно тянулись одноэтажные и двухэтажные прямоугольники
складов,  тончали  над ними решетчатые руки кранов и разгрузочных  стрел.  И
чем-то   противоестественным  казались  бетонные  подвесные  мосты,  которые
взлетают  здесь  не  над  водой, а над переплетенными  глубоко внизу  жилами
железнодорожных путей.
     Меня мучала жажда. Все чаще задерживался взгляд на  узорчатых  неоновых
вывесках закусочных-баров, то и дело встречаемых здесь по  пути. Не хотелось
заходить одному в чужом городе в  неизвестный ресторанчик.  Но  одна вывеска
заставила меня остановиться.
     Я замедлил  шаг еще и потому, что мне преградило путь изумрудно-зеленое
авто,  которое наехало на тротуар плоским овальным крылом. Авто развернулось
в узком  переулке,  дало  скорость,  блеснув  золоченой фирменной  надписью:
"Комета".
     "Бьюти оф Чикаго", -- прочел я над  витриной бара, от которого отъехала
"Комета".
     "Бьюти оф Чикаго"!  "Красотка  Чикаго" --  возник в памяти своеобразный
русский перевод этого названия, издавна  знакомого  мне.  Так  переводил эти
слова  боцман  Агеев,  сидя  рядом  со  мной  в  жарко  натопленном  кубрике
разведчиков-североморцев,  вспоминая  о трагическом  исходе последнего рейса
"Бьюти оф Чикаго".
     Случайное совпадение?  Или  название  бара  имеет  какое-то отношение к
удивительным происшествиям военных дней, хронику которых записал я когда-то?
Я не мог пройти мимо, не получив ответа на этот вопрос.
     Я толкнул звякнувшую колокольчиком дверь, вошел внутрь бара.
     В   темноватом  низком   помещении,  уставленном  бутылками  и  горками
апельсинов, горбился молодой буфетчик с традиционным полотенцем, перекинутым
через  рукав его грязноватой накрахмаленной куртки. Ни одного посетителя  не
было возле высоких круглых стульев у стойки.
     Бармен  склонился  мне  навстречу  с  широкой  улыбкой  на  остроносом,
желтовато-сером лице.
     -- Пиво, сэр? Кофе? Порцию горячей собаки?
     За его спиной высилась пирамида золотистого цвета жестянок, похожих  на
зенитные снаряды, -- в таких жестянках продается американское пиво.
     Сияла  никелированными  боками  электрическая  кофееварка. Под  стеклом
круглились бледно-розовые жирные сосиски. Подогретые, зажатые  между ломтями
поджаренного хлеба, они носят странное название -- "горячие собаки".
     -- Кока-кола, пожалуйста, -- сказал я.
     Не   знаю,   из  чего   делают   в   Соединенных  Штатах   эту,   столь
разрекламированную, темно-коричневую пенистую  жидкость.  Существует  шутка,
что предприимчивые бизнесмены нашли способ фабриковать ее из отходов нефти с
примесью  сахарина. И тем не  менее в  жаркую погоду, в соединении со льдом,
это совсем недурной напиток.
     Бармен  поставил  передо  мной маленькую бутылку  с  огромной надписью:
"Кока-кола"  -- и  граненый,  толстостенный стакан,  наполовину  наполненный
кубиками  льда.  Рядом со стаканом легла  соломинка в  обертке из папиросной
бумаги.
     Я надорвал  бумагу, сунул  прозрачную,  искусственную соломинку  в лед.
Опорожнив бутылочку в стакан, стал сосать горьковато-сладкую жидкость.
     -- Жарко у вас здесь, -- сказал я.
     -- Жарко, сэр, -- согласился буфетчик.
     -- Далеко отсюда до ближнего причала?
     -- Не так далеко, меньше мили.
     -- Скажите, пожалуйста, откуда произошло название вашего бара?
     Он вскинул на меня насторожившийся взгляд.
     Это был корабль.
     Не тот ли, который ходил в Советский Союз в военное время?
     -- Тот самый. Хозяин плавал на "Бьюти оф Чикаго"... Еще кока-кола, сэр?
     --  Нет, спасибо... -- Я смотрел,  как остатки напитка  становятся  все
светлей и светлей среди медленно тающих льдинок.
     Мне уже не хотелось пить. Мне все больше хотелось по-настоящему втянуть
его в разговор.
     --  Очень интересно! -- сказал  я, тщательно обдумывая очередную фразу.
(Я   свободно  читаю  по-английски,  но  вести  живой  разговор  значительно
труднее.) -- И ваш хозяин участвовал в походе в Россию?
     Опустив голову, бармен тщательно вытирал полотенцем стопку.
     -- Рассказать вам эту историю, сэр? -- Он поднял голову. В его глазах я
прочел  робкий  упрек.  Он  заговорил  монотонно и  быстро,  словно повторяя
заученный текст: -- Дул жестокий норд-ост, когда "Бьюти оф Чи-
     каго" вышла из филадельфийского  порта и взяла курс на Кольский  залив.
Немногие решились бы принять участие в этом безумно смелом предприятии кучки
американских  моряков...  Мистер, вы обратили  внимание,  что у  нас  в баре
совершенно нет мух?
     Нет мух? -- переспросил я, подумав, что не понял вопроса.
     Да, мухи поиздыхали все сплошь, слушая этот мой рассказ -- раз  сто все
одно и то же!.. Вы видите, я парень  веселый, тоже умею шутить... -- Никакой
веселости  не  было  в его полном подавленного  раздражения тоне.--  А может
быть,  вы лучше просмотрите "Тайну  мурманского негра"? Великолепный цветной
фильм, с Оливией Хаксли и Майклом Гудом в главных ролях. Уверяю вас, не могу
рассказать больше того, что  показано на экране.  Когда погибла "Бьюти", мне
было пять лет.
     А разве есть такой фильм?
     Он  пригнулся  к  стойке,  опершись  на  раздвинутые  локти.  Уже  явно
укоризненное, презрительное выражение было на его оживившемся лице.
     -- Слушайте, мистер, вам  меня не поймать! Вы не  собьете меня с толку,
даже если просидите здесь до закрытия бара!
     Я вынул из кармана  и положил на стойку  непочатую коробку папирос.  По
алому картону летел, огибая земной шар, нарядный, выпуклый спутник.
     -- Русские сигареты! -- сказал я. -- Берите, закуривайте!
     Раскрыв   коробку  и   приподняв  звонкую   серебряную   бумагу,  он  с
любопытством взял папиросу.
     -- Да нет, -- сказал я. -- Берите все. Я запасся ими в Москве.
     Он всматривался в меня, держа папиросу в пальцах.
     -- Вы русский? -- спросил он недоверчиво, будто  не я, а ангел небесный
сидел перед ним.
     -- Конечно. Я турист из Советской России.
     --  А я думал вы  шпик! -- Он радостно захохотал. --  Честное  слово, я
принял   вас  за  шпика.  Проклятые  ищейки  заходят  иногда,  подбивают  на
откровенность... Видите ли, босс проверяет меня после того, как однажды... А
бывает и другое: те, кто видели фильм, цепляются, начинают ругаться...
     Уверяю вас,-- сказал я,-- я ничего не знаю о фильме, а история  "Бьюти"
крайне интересует меня. Нельзя ли поговорить с самим хозяином бара?
     Поговорить с  боссом? --  Он  бережно  опустил  папиросы  в карман:  --
Спасибо,  покурю вечером с друзьями... Да  ведь  вы только что встретились с
ним! Видели зеленую "Комету" около входа? Вам  стоило  лишь открыть  дверцу,
сесть  с  ним  рядом,  завязать разговор,  как  вот  сейчас  со  мной. -- Он
чистосердечно расхохотался собственной шутке. -- А вообще, сэр, повидаться с
ним сейчас не так просто. Не то что в  прежние дни, когда  сам он  стоял  за
прилавком. Тогда  многие приходили сюда специально  -- взглянуть на  него, и
каждый выпивал стаканчик-другой.
     Звякнул дверной  колокольчик.  Вошли двое -- с обветренными  лицами,  в
измятых,  поношенных  костюмах.  Не  присаживаясь,  выпили   по   картонному
стаканчику кофе, молча расплатились, так же молча ушли.
     -- Какие-то  приезжие,  --  сказал бармен.  --  А вообще,  видите, дело
стоит.  Устроили нам  что-то вроде бойкота. Должно быть, из-за этого фильма.
Но боссу-то  теперь все равно.  Вот повезло  человеку!  Да,  извините! -- Он
схватил одну из бутылок, придвинул две стопки: --  Выпьемте по случаю нашего
знакомства? Я угощаю.
     --  Спасибо, -- сказал я.  -- Но прошу  вас,  говорите  медленнее:  мне
трудно следить.
     -- Хорошо. -- Он выпил  стопку, продолжал, чеканя каждое слово: -- Сэр,
интерес к вашей стране растет с каждым днем. Ну а дельцы стараются  обратить
этот интерес в свою пользу.  Ну босс и откопал свой старый комикс, предложил
в Голливуд.
     -- Комикс? -- переспросил я.
     --  Да,  комикс, который  печатался  в  газете из номера  в  номер  под
фамилией босса...  В Голливуде клюнули на это,  дали ему кругленький капитал
за право постановки "Тайны мурманского негра".
     -- А при чем здесь Мурманск? -- перебил я. -- Дело происходило совсем в
другом месте.
     Но  бармен  продолжал говорить. Он стал  вдруг очень  красноречивым. Он
излагал  содержание фильма, то и дело поглядывая на меня. Было трудно понять
многое из его убыстрившейся речи. Но даже то, что я разбирал...
     Постойте! -- перебил  я  опять.  --  Если я правильно  вас понимаю, все
показанное в этой картине -- бессовестная, злобная ложь.
     Бессовестная ложь?
     Ему жалко было  прерывать пересказ кинособытий, о достоверности которых
он решил, очевидно, узнать у меня. Но он замолчал, многозначительно взглянул
на меня, сжав губы и приложив палец к кончику носа.
     -- Я так и предполагал, что вы  окажете  это. Я мало  знаю о России, но
поверить во  все снятое в этой  картине!.. Недаром публика  бойкотирует нас,
Однако на этой лжи хозяин сделал хороший бизнес.
     Ему все же хотелось досказать до конца "Тайну мурманского негра".
     А в фильме есть все же увлекательные сцены! Например, когда возле отеля
в Мурманске  на русскую  медсестру  -- ее играет  Оливия Хаксли -- бросается
белый медведь и капитан "Бьюти" стреляет из кольта... Или когда негр бежит с
деньгами капитана, а русские разведчики нападают на  ложный след... Скажите,
правда, что на улицах ваших городов еще встречаются медведи?
     Нет, медведи живут у нас, главным образом, в зоопарках... Между прочим,
как фамилия вашего босса?
     Он произнес фамилию, показавшуюся мне знакомой.
     --  Как? Повторите, пожалуйста!  --  вскрикнул  я. Он повторил  фамилию
хозяина бара.
     В  эти  мгновения  мучительное чувство какой-то глубокой  вины охватило
меня.
     Я понял, как неправильно поступил, не  опубликовав до сих пор подлинную
историю последнего похода "Бьюти оф Чикаго".
     Я  сидел в тот вечер  на двадцать восьмом этаже  шумного  нью-йоркского
отеля, а в памяти возникали черные  отвесные скалы поселка Китовый, бьющийся
в их подножье  штормовой океан, наши разведчики, которые шли в туманную даль
на  старом норвежском боте. Звучала в сознании песня,  навсегда связанная  с
образами и переживаниями тех незабываемых дней:
     Полярный край, туманами  повитый, Гранит высокой, северной земли. Здесь
океан бушует Ледовитый, Здесь боевые ходят корабли.
     За  бортом волны  серые  шумели, Тугой прибой в крутые скалы бил. Стоял
моряк  с винтовкой и в  шинели И на прощанье другу говорил: --  Громи врага,
стреляй быстрей  и  метче!  В походах нас  усталость не берет.  Иди  вперед,
испытанный  разведчик, Иди вперед, всегда иди вперед! И  он сражался, рук не
покладая, И не смежила смерть орлиных глаз. Прошла по сопкам слава молодая И
до кремлевских  башен  донеслась... Полярный край, туманами повитый,  Гранит
высокой,  северной земли. Здесь океан бушует Ледовитый, Здесь  боевые  ходят
корабли...
     Майор  Людов  и  Сергей  Никитич  Агеев,  которым  я  рассказал,  после
возвращения  из Нью-Йорка, о  встрече в портовом баре, согласились  со мной,
что  полезно и  своевременно опубликовать книгу, написанную  на основе наших
воспоминаний фронтовых дней.
     Я вновь перелистывал свой пожелтевший от времени североморский блокнот.
Отчетливей вспоминались  дела  и  люди героического  тысяча  девятьсот сорок
первого года. Несколько памятных событий сплелись в крепкий сюжетный узел: и
клятва  боцмана  Агеева,  и  фронтовая  любовь  Люси  Треневой,  и  зловещие
обстоятельства гибели капитана Элиота.
     И, работая над  этой  повестью, я  не  мог не  вспоминать сказанные мне
Людовым слова:
     -- А вы знаете,  почему чайкам удается ловить рыб? Потому что рыбы,  по
устройству  своего  зрения,  принимают  чаек за  облака и, следовательно, не
опасаются их...
     Глава вторая МОРЯК В ОБГОРЕЛОМ БУШЛАТЕ
     Люся  Тренева   не  могла  понять,  почему   это  некоторым  доставляет
удовольствие в такое время глупыми приставаниями так отравлять ей жизнь!
     Ну девушка как девушка! И неразговорчивая и на-
     ружностью не лучше других: нос торчком, брови слишком  тонкие, вразлет,
щеки  круглые,  какого-то  неприлично розового  цвета.  Правда, волосы  вот,
золотисто-каштановые,  мягкие, очень  украшают лицо. Перед отъездом на Север
хотела  обрезать  косу -- только мешает в работе, да мама уговорила оставить
как есть. Но уж эти ухажеры! Нужно же понимать настроение человека!
     Взглянула мельком в зеркало над умывальником, приготовляя шприцы, ставя
кипятильник на плитку в комнате дежурной  сестры. Сегодня совсем некрасивая:
румянец пропал. Оказывается, в конце концов, он всетаки не портил, а украшал
щеки!  А  нос, наоборот, покраснел,  волосы сбились,  космами торчат  из-под
белой косынки.
     Не  выспалась.  Всю  ночь  пришлось  сперва  принимать  раненых,  потом
помогать в операционной...
     Все время подвозят раненых с переднего края, от реки Западной Лицы, где
наши остановили фашистов. А  еще здесь вот,  в палатах,  моряки с  погибшего
тральщика,  с  обожженными  лицами,  изуродованными  руками.  Одному сменила
повязку, другому сделала  обезболивающий укол... Так и  не  уснула всю ночь,
переходя от койки к койке.
     В дверь заглянул дежурный краснофлотец:
     -- Тренева, к телефону.
     Она выбежала в вестибюль. Может быть, наконец Ваня. Ах, если бы это был
Ваня!
     В  телефоне зазвучал  незнакомый, беспечный  голос. Люся  чуть было  не
всхлипнула от обиды:
     -- Нет, никакой расчески в  матросском клубе я не  теряла! И  в кино не
собираюсь идти. Потрудитесь по  служебному телефону  не  болтать ерунды.  Не
стыдно вам, товарищ, мешать мне работать!
     Возвращаясь   в   дежурку,  бросила  взгляд  в   окно  на   деревянные,
закомуфлированные дома, на кривизну выбитых в граните  проспектов, на трапы,
сбегающие  вниз,  туда, где  темно-синяя  полоса спокойного сегодня  залива.
Перед окном --  площадка скверика, две скамейки без  спинок.  Прохаживаясь у
этих скамеек, Ваня, бывало, поджидал ее после концертов в Доме флота.
     Но  вот  уже не приходит несколько  дней. Теперь он  не артист ансамбля
песни и пляски, он  --  боец морской пехоты:  подал добровольно докладную об
отправке его
     на  передний край. В Доме флота сказали, что  Иван  Бородин отчислен аз
ансамбля. И вот уже не приходит несколько дней. Не послан  ли  уже срочно на
фронт, не  бьется  ли в  сопках, откуда  привозят раненых?  Там, конечно, не
только  раненые,  но и  убитые  и  пропавшие  без  вести,  оставшиеся  среди
безлюдных ущелий...
     Кипятильник урчал  и содрогался, из-под никелированной крышки вырывался
острыми струйками пар. Выключила плитку, провела  рукой по глазам. Только не
расстраиваться, а то еще заплачешь в такое страшное время...
     -- Прошу разрешения, сестрица!
     В дверях дежурки стоял высокий моряк в застегнутом  бушлате. Бескозырку
держал  пальцами,  плотно   замотанными  белоснежным  бинтом.   С   круглого
медножелтого лица, из-под рыжеватых бровей  сурово  смотрели  белесые, яркие
глаза.
     -- Выписались, товарищ старшина? -- улыбнулась ему Люся.
     -- Так точно. Зашел проститься, за внимание вас поблагодарить. Руки мне
вылечили отлично. И спасибо, что бушлат починили.
     До свидания,  товарищ старшина,  всего вам доброго! И чтобы вам  больше
сюда не попадать!
     Есть, сестрица, больше сюда не попадать!
     Четко повернулся, пошел к выходу  на улицу по  вестибюлю. Перед  дверью
надвинул на курчавые волосы бескозырку, вышел, не обернувшись.
     Вот хороший  человек!  И выносливый  такой, терпеливый. Когда пришел  в
приемный покой обгорелый, в намокшей одежде, страшно было  смотреть  на  его
багровые,  покрытые волдырями  и  ссадинами  руки.  На перевязке ни  разу не
застонал,  не  отвечал  на  расспросы, как  ухитрился  так  обжечь руки.  Но
товарищи с погибшего  тральщика "Туман" рассказали: он боцман,  руки опалил,
когда  работал  на юте  подожженного  фашистами  корабля, сбрасывая  готовые
взорваться  от   пожара  глубинные  бомбы.  А  потом  спустился  в  машинное
отделение, вынес на палубу раненого друга...
     Да, он  не такой, как другие, этот боцман с  "Тумана". Не заигрывал, не
заговаривал с ней,  даже  когда стали  подживать  его пальцы,  утихла в  них
мучительная боль.
     Сидел  неподвижно, молчал, думал о чем-то своем, смотря в  пространство
задумчивым взглядом.
     А сейчас не обидела ли его? Понял ли правильно "И чтобы вам больше сюда
не приходить"? Не потому ли ушел, не обернувшись, что обиделся на  шутку? Но
нужно побольше шутить, смеяться,  нельзя унывать,  кукситься в такое грозное
время.
     Со стены вестибюля из черного раструба громкоговорителя звучал голос:
     "В течение последних суток войска Красной Армии вели ожесточенные бои с
противником  на всем фронте  от  Ледовитого океана  до  Черного  моря. После
упорных боев наши войска оставили города Николаев и Кривой Рог. Николаевские
верфи  взорваны.  На  подступах к  Одессе  части морокой  пехоты  сдерживают
развивающееся    наступление   немцев...   На   петрозаводском   направлении
продолжается наступление гитлеровских войск..."
     Нет, лучше не слушать,  не вдумываться  в то, что происходит  сейчас на
пылающих со всех  сторон света фронтах... Слава богу, мама далеко от фронта,
фашисты не доберутся туда... А может быть, Ваня уже уехал? Срочно под Одессу
или на Петрозаводский фронт... Нет, все-таки выбрал бы минутку проститься...
     Она  поспешила  в  палаты,  где  ждут  раненые, где можно отвлечься  от
мучительных мыслей.
     Не  заметила,  как подошло время сменяться.  Проходя снова  вестибюлем,
привычно  шагнула к окну. В такое время, бывало, Ваня приходил  к госпиталю,
ждал, прохаживаясь возле скамеек.
     Матрос  в бескозырке, чуть  сдвинутой на затылок, с сумкой противогаза,
свисающей через плечо, стоял на площадке, знакомым движением вобрав голову в
плечи.
     "Ваня! Пришел!" -- чуть не вскрикнула Тренева.
     Выбежала из  подъезда. Ваня  спешил  навстречу  с радостной,  белозубой
улыбкой.
     --  А  я  думала, уехал  ты!  -- Сжала  протянутые руки,  посмотрела  в
повзрослевшее за дни разлуки лицо.
     -- Точно, уехал! Ушел, говорят по-флотски. На попутном ботишке, ночью.
     -- И не сказал мне ни слова!
     А как сказать? Из полуэкипажа -- на пирс, с пирса -- на корабль.
     Открытку мог бы бросить.
     --  Да,  письмо  следовало  подать, котелок не сработал.  Только оттуда
писать -- дойдет через неделю. Обещали мне, как осмотрюсь, отпустят на сутки
для устройства личных дел. Вот и отпустили. Неплохой у нас командир.
     А в бою ты еще не участвовал, Ваня?
     В  бою?  -- Помрачнел, поправил  противогаз,  взглянул  в  ее  любящие,
тревожные глаза: -- Нет у нас, Люська, никаких боев.
     Да, ведь ты на переднем крае?
     Просился на передний край, а угодил прямым курсом на край земли.
     Она смотрела вопросительно, недоуменно.
     Адрес: полевая почта 30607, а говоря между нами, поселок Китовый.
     Китовый?!  --  воскликнула Люся. Сразу почувствовала облегчение. Знала,
Китовый -- дальний морской пост, на выходе  в океан.  Это уж никак не  линия
фронта. Значит, в безопасности Ваня.
     Вот  ведь, Люська, дела какие,  -- хмуро продолжал  Бородин.  Он спешил
излить душу, рассказать о своей неудаче.
     Законно говорят краснофлотцы: помни флотское правило -- хочешь  попасть
на юг -- подавай докладную, просись убедительно на север.
     А зачем тебя послали в Китовый?
     Она боялась слишком явственно проявить радость, глядя в его  огорченное
лицо.
     -- Зачем? Я ведь певец-то между прочим, а по боевому расписанию радист.
А  что душа  горит с  врагом  схватиться лицом  к лицу,  это во  внимание не
принимают. Мне  бы разведчиком стать, морским пехотинцем... Помнишь, как я в
ансамбле новую песню пел?
     Коснувшись ее руки, вполголоса запел своим бархатным баритоном:
     Громи врага, стреляй быстрей и метче! В походах нас усталость не берет.
Иди вперед, испытанный разведчик, Иди вперед, всегда иди вперед!
     Помнит ли она!.. Это было совсем недавно, когда Ваня впервые удостоился
чести исполнять сольную  песню. Она сидела в одном из боковых рядов большого
зри-
     тельного  зала,   а   на  далекой,  сияющей  сцене  вытянулись  широким
полукольцом певцы и танцоры краснофлотского ансамбля песни и пляски -- все в
белом, с поблескивающим золотом на ленточках бескозырок.
     У   нее   перехватило  дыхание,  когда  руководитель  концерта  объявил
очередной    номер    программы    и    Ваня    вышел    вперед,   запел   о
разведчиках-североморцах... Тогда они были знакомы только  несколько дней...
Это было так недавно и в то же время так бесконечно давно...
     -- Вот они, дела-то, какие! -- сказал Бородин.
     Успокоительно,  нежно  взяла  его  под  руку.  Он  слегка  отстранился,
оглянулся кругом: не  положено матросу  идти  под  руку с  девушкой по улице
военно-морской базы.
     -- Да разве у вас так уж там тихо? -- спросила Люся.
     -- Не так уж тихо, -- нехотя откликнулся Бородин. -- Фашисты то  и дело
мимо  летают, по дороге в Мурманск. Мы, конечно, заградительный огонь ведем.
Они нас как-то  даже бомбить пытались, рассказывают ребята. Только  и тогда,
понимаешь,  видели  их на  высоте метров в  пятьсот!  А мне хочется вплотную
сойтись  с  врагом,  в  глаза подлому  посмотреть, прежде чем  своими руками
прикончу...
     Боцман Агеев  стоял в эти минуты внизу, на  дощатом настиле  пустынного
пирса, смотрел вслед уходившему кораблю.
     По заливу бежали  маленькие,  ровные, округлые волны. Они  были  сейчас
ярко-синими,  будто  отливали   радужным,  маслянистым  мазутом.  Вода  чуть
колыхалась, хлюпала, ударяясь в устои причала. Под нависшими срезами дальних
утесов море казалось чернильно-черным, а там, где только что прошел "Шквал",
вырос  травянисто-зеленый полукруглый расплывчатый след, пересекая наискосок
середину залива.
     Агеев смотрел неподвижно, чуть надвинув бескозырку на опаленные брови.
     "Шквал" уже подходит к горлу залива. Вот изменил  курс, поворачивается,
сдваивает  мачты. Исчезла прямая белая цифра  на скуле тральца,  лапа  якоря
прочернела в отверстии клюза. Под  кормой словно  застыла снежная полоса  --
это крутится пена взбиваемой винта-
     ми воды. На мостике корабля передвигаются силуэты людей...
     Агеев  вздохнул,  стиснул  пальцы,  обмотанные  бинтами. Боль пронизала
предплечье, отдалась во всем  теле. Но сильнее, невыносимее болела душа. Эх,
тяжко мотаться  вот так, без  дела,  когда  повсюду идут  бои, друзья моряки
ведут свои корабли в океанские дали!
     С  моря  дул  свежий,  нестихающий ветер,  и боцман  застегнул  верхнюю
пуговицу  бушлата.  На рукавах, на черном  добротном сукне коричневели следы
ожогов.  Материя еще  держится, но  ворс выгорел здесь и там, пожалуй, скоро
появятся,  дыры.  Пропал,  похоже,   бушлат!  Девушка  в  госпитале  отлично
заштуковала локти и грудь, но  вот на боку тоже  коричневеет  пятно, материя
расползется и здесь.
     Он  оглядывал  бушлат,   старался  успокоиться,  отвлечься  от  тяжелых
воспоминаний.  Куда  податься  теперь?  Только  что заходил  в отдел  кадров
узнать, не нужен ли на какой-нибудь сторожевик или тральщик боцман. Нет, все
штаты полны.  Попытаться попасть на торпедные катера? Или в морскую  пехоту?
Может, под Смоленск,  где Гитлер  прется вперед, может, под Одессу, где бьют
врага бесстрашные черноморцы? Нет, лучше бы опять на корабль... Эх, "Туман",
"Туман"!  Не  уберегли мы  тебя, лежишь  ты на дне Баренцева  моря  вместе с
друзьями матросами, погибшими, тебя защищая...
     Обернулся, словно кто-то  тронул его  за плечо.  В конце  пирса,  возле
трапа, протянутого по  скалам, в сторону городских домов, стоял низкорослый,
худой пехотинец.  Пехотинец улыбнулся  странно: одними  губами,  приложил  к
пилотке костлявую руку.
     Нахмурившись,  боцман  ответил  на  приветствие.  Прошагал по  причалу,
спрыгнул на  скользкие камни, пошел вдоль берега, где ленивые волны, чавкая,
набегают на коричневый острый базальт. Пройдя сотню шагов, присел на плоский
обломок  скалы.  Что  ж, придется вернуться в полуэкипаж, ждать  назначения.
Зря, значит, упросил врача, выписался раньше срока.  Ведь кожа на  руках еще
не совсем зажила. И вот бездельничай, жди...
     -- Тоскуешь, морячок? -- прозвучал рядом чуть насмешливый голос.
     Он поднял  голову. Тот же маленький пехотинец сидел на соседнем обломке
скалы,  смотрел  пронзительным   взглядом  бледно-голубых  глаз.  Пилотка  с
вишневой звездочкой надвинута  на  оттопыренные уши, из-под задранной ветром
полы шинели торчат ноги в коротких кирзовых сапогах.
     Боцман только двинул плечом, будто отгонял надоедливую муху.
     --  Смотри  не  простынь, на  камне-то сидя, --  тонким  голосом сказал
пехотинец. -- Одежка твоя -- плохая от ветра защита.
     --  Не  одежка это,  а  бушлат,  --  поправил  внушительно  боцман.  --
Запомните на будущее время. Почтительно о нем нужно говорить.
     -- Запомню, --  опять  словно усмехаясь,  оказал  пехотинец. Он  глядел
теперь в высокое, пересеченное облаками небо. -- А сейчас, похоже, воздушную
тревогу сыграют.
     Он еще не договорил, а из-за гряды сопок уже накатывался урчащий, такой
знакомый гул самолетных  моторов. И  сразу захлопали далекие зенитки, завыли
корабельные сирены, среди облаков расцвели ватные комочки разрывов.
     -- Ложись! -- крикнул пехотинец.
     -- Гадам  кланяться не буду! -- вскакивая, ответил Агеев.  В бессильной
ярости он  вскинул  обмотанные бинтами кулаки, послал  отчаянный  матросский
загиб  навстречу "мессершмиттам", вывалившимся  из-за вершин. А в  следующий
момент цепкие руки  схватили  его, потянули  за  камень,  пригнули  голову к
мшистой поверхности валуна.
     Сверкнуло  ослепительное   желтое  пламя,  вблизи  что-то   прогремело,
прострекотало. И вот уже отдалились залпы зениток, стихло завывание моторов.
     --  Так, -- сказал, распрямляясь, боцман. Он был смущен и рассержен. --
Тебе кто позволил меня на землю валить?
     Маленький пехотинец молча провел пальцем по длинной выбоине на граните.
Здесь только  что сидел боцман. Здесь прошла очередь с фашистского самолета.
Пехотинец молчал, улыбался по-прежнему одними губами, невесело, зло.
     --  Так, -- повторял Агеев. --  Выходит, ты меня от смерти спас? За это
спасибо.
     Ему    было   неловко   под   пронзительным,    неотступным    взглядом
водянисто-голубых глаз.
     Только не нравится мне, что ты зубы скалишь все время.
     А что мне, слезы лить? -- спросил пехотинец.
     -- Слезы лить незачем, а растягивать рот до ушей -- это тоже не манера.
     Агеев присел на прежнее место.
     -- Ну, а теперь иди. Нечего меня рассматривать -- я не картина.
     -- Посижу еще...
     Незнакомец снова провел по камню рукой,  старательно подложил под  себя
полы шинели: видно, устраивался надолго.
     -- Скажи-ка, друг, это сейчас в море "Шквал" вышел?  -- Ну, "Шквал", --
откликнулся Агеев.
     --  И  что это  у вас здесь  названия  кораблей  какие чудные? "Шквал",
"Гроза", "Смерч", "Туман"...  Еще  "Пассат"  был,  его, слышно,  тоже  немцы
потопили. Имена! Словно вся ненастная погода тут собралась.
     -- А он так и называется --  "дивизион ненастной  погоды", -- сказал  с
нежностью и болью Агеев.
     Его  собеседник  поднял  камешек,  бросил  в   море.  Камешек  запрыгал
рикошетом по воде.
     Занятно. А еще, может, подскажешь, какие корабли есть в этом дивизионе?
     Каким положено  быть,  те  и есть, --  откликнулся  боцман.  --  Только
постой, откуда ты все эти названия знаешь?
     Значит,  знаю...  -- Поправил пилотку,  сделал движение встать.  -- Ну,
ладно, пока прощай, морячок.
     Нет, не "значит, знаю".  --  Агеев смотрел пристально на пехотинца.  --
Слишком, я вижу, ты осведомленный.
     Незнакомец встал с камня.
     Идти  мне  пора. Только  помни:  в  другой  раз, как сыграют  тревогу и
услышишь самолет, падай на чем стоишь.
     Нет, подожди!  --  тоже  встал  Агеев. --  Теперь мне любопытно о  тебе
больше узнать. Покажи документы.
     Завтра покажу, -- сказал протяжно незнакомец, шагнув в сторону трапа.
     Стой! -- крикнул боцман. Ухватил идущего за плечо, и вдруг почувствовал
себя как в капкане. Руки маленького пехотинца стальной хваткой сжали его.
     -- Осторожней, товарищ старшина, как бы мне кости вам не сломать...
     Пехотинец уже  не улыбался. Боцман рванулся,  почувствовал  невыносимую
боль в руках, замер.
     --  И вправду, мне нужно идти, --  звучали чуть  насмешливые  слова. --
Хотелось  побеседовать  с  вами,  да  вы  раздражительный  очень,  под  пули
подставляете лоб. А незнакомых людей лапайте осторожней.  Знаете, что  такое
самбо?
     Он  не успел  договорить, и  уже  лежал на  камнях,  распластавшись под
грузом большого, мускулистого тела.
     -- Что такое самбо, я не знаю, -- сказал Агеев, задыхаясь, весь вспотев
от  боли в обожженных руках. -- А вот вам наша поморская ухватка. И  кто  вы
такой есть, сейчас в комендатуре узнаем.
     --  Отпусти, старшина, -- хрипло сказал  пехотинец.--  Не  хочу  я тебе
кости ломать... Отпусти.
     -- Сдам с рук на  руки патрулю -- тогда порядок, -- откликнулся  Агеев.
-- Ну, поднимайся, пошли.
     -- Пошли, -- согласился лежащий.
     Молниеносно рванулся, взлетели полы  шинели--и  маленький пехотинец уже
стоял  на  ногах,  на недосягаемом  расстоянии,  осклабясь  своей  невеселой
усмешкой.
     -- Прием  ваш хорош, товарищ  старшина, нужно будет и его на вооружение
взять. Только против самбо он слабоват.
     Он потер бок, застегнул нижний крючок шинели.
     -- Ну вот что, идти так идти. А то как бы нас комендантский патруль  не
застукал: валялись, как пьяные... Похоже, все-таки нужный вы нам человек.
     -- Кому это вам? -- опросил боцман, поправляя сбившиеся бинты.
     -- Узнаете, -- отрывисто сказал пехотинец. -- Послали меня проверку вам
сделать. Я от госпиталя вслед за вами шел. Как начали вы самолет  на кулачки
вызывать, думаю, нет, не подходит. А  когда  бдительность проявили,  да  еще
схватили меня, несмотря на сожженные руки, смекнул, пожалуй, подружимся  мы,
товарищ Агеев.
     -- Стало быть, и фамилию мою знаешь? -- спросил боцман.
     -- Знаю  и  фамилию  твою,  и  что  служил ты на  "Тумане", на геройски
погибшем корабле, и  что в десанте уже довелось тебе побывать -- ходили вы к
Большой  Западной Лице с бесстрашным комиссаром Стрельником, вражеский склад
там подорвали... Так вот, хочу я тебя в наше подразделение свести, на пробу.
-- Он понизил голос, хотя кругом на голом морском берегу не было ни души. --
К разведчикам, в отряд особого  назначения. А берем мы только тех, кто к нам
по доброй воле идет и на любые тяжелые испытания согласен.
     Он повернулся, словно не глядя на боцмана, шагнул в  сторону трапа,  но
Агееву казалось, и сейчас чувствует на себе взгляд маленького пехотинца.
     Боцман  тоже  двинулся к  трапу.  Поднимались  плечом к плечу туда, где
шеренгами, одна над другой, вытянулись дощатые домики заполярного городка.
     На корабль я снова мечтал... -- сказал задумчиво боцман.  -- Море люблю
больше жизни.
     Много у нас есть таких, которые к кораблям сердцами приросли, -- так же
задумчиво откликнулся его  спутник. --  Увидишь:  и подводники у нас есть, и
катерники, и моряки с эсминцев. Только сейчас такое время -- там нужно быть,
где ты Родине больше полезен. Впрочем, командир велел передать: не полюбится
тебе у нас  -- отпустим  обратно в экипаж,  будешь ждать, пока на корабль не
возьмут. -- Пехотинец  помолчал.--  Только  думаю, брат,  полюбимся мы  друг
другу. Потому что подразделение наше сухопутно-морское. И  орлу, вроде тебя,
у  нас  много  дела  найдется. Недаром  хочет тебя видеть один замечательный
человек.
     -- Какой замечательный человек? -- спросил Агеев.
     --  Политрук товарищ Людов, любимый  наш командир, -- задушевно  сказал
маленький пехотинец.
     Глава третья


     Разведчики  жили в  большом деревянном доме, там, где  обрывалась улица
заполярного городка и начиналось ущелье с  вьющимся в его глубине порожистым
горным ручьем.
     Дом был двухэтажный, когда-то окрашенный в светло-желтый нарядный цвет,
но  покрытый,  после начала войны, грязноватыми  полосами  камуфляжа. Совсем
недавно, в  мирные дни, здесь помещалась начальная школа. В  двух просторных
комнатах еще и  сейчас стояли перед классными досками низенькие,  изрезанные
перочинными ножами и залитые чернилами парты.
     Из других  комнат  парты были вынесены,  составлены  одна  на другую по
бокам  широкого  коридора. У входа  в  коридор  стоял  на  вахте вооруженный
полуавтоматом боец.
     Но хотя в комнатах, лишенных школьных досок и парт, возвышались  теперь
двухъярусные  солдатские  койки,  а  вдоль  стены  синели  вороненой  сталью
составленные в пирамиды винтовки, никто бы, пожалуй, не подумал, что живущие
в этом доме люди почти каждый день встречаются со  смертью лицом к лицу, что
об их удивительных подвигах будут слагаться легенды и песни.
     Их было не очень много, теперешних обитателей  старой деревянной школы,
и, на первый взгляд,  каждый из них напоминал  рядового  бойца  сухопутья --
подтянутого,  скромного,  одетого в  одноцветную,  тускло-зеленую,  защитную
форму.
     Но когда утром звучал  сигнал побудки и  разведчики вскакивали  с коек,
бежали к  умывальникам,  выстраивались  для  физзарядки на обнесенном глухим
высоким  забором  дворе, на  мускулистых торсах  большинства  этих  здоровых
ловких  ребят  пестрели  сине-белыми   полосами  изрядно  поношенные,  чисто
выстиранные, тщательно заштопанные "морские души" -- тельняшки.
     Здесь   были   комендоры   с   эскадренного   миноносца    "Серьезный",
поставленного на ремонт в  первые дни войны после молниеносного боя с шестью
"юнкерсами",   спикировавшими   на   него  из-за   туч.   Были   матросы   с
гидрографического  судна "Меридиан",  потопленного  фашистами в Белом  море,
около Семи Островов. Когда маленький кораблик принимал  на  борт жен и детей
маячных служащих, четыре немецких миноносца пустили его ко дну.
     Были здесь акустики и радисты с недостроенных подводных лодок,  летчики
с погибших в бою  самолетов, после спуска на парашютах  и долгих блужданий в
сопках вернувшиеся к своим. Были солдаты и старшины, кото-
     рые вышли из окружения на  Карельском фронте. Самых выносливых и боевых
зачислили по их просьбе в отряд особого назначения.
     Обо всем этом  узнал Агеев позднее. Его спутник ("Сержант Кувардин", --
отрекомендовался  по  дороге  маленький  пехотинец.)   оказался   не   очень
разговорчивым, да и сам боцман не был в настроении вести беседу.
     Они молча подошли к  дверям старой школы. Сержант бросил несколько слов
часовому  у  входа.  Часовой  вызвал  дежурного командира,  которому  боцман
предъявил документы.
     Они прошли в безлюдный, уставленный двухъярусными койками зал.
     Навстречу им шагнул стройный дневальный.
     -- Разместите старшину. Будет пока в нашей роте, -- приказал Кувардин.
     --  Есть, товарищ  сержант,  -- сказал дневальный. --  На койке Коврова
разместить?
     --  Можно, -- сказал  Кувардин.  --  Письмишка  мне,  между  прочим, не
принесли?
     -- Еще пишут, товарищ сержант, -- сочувственно ответил дневальный.
     Дневальный провел боцмана к окну, где в тусклом свете хмурого полярного
дня, возле проклеенных крестнакрест  бумажными полосами  стекол  возвышалась
свободная  верхняя  койка, по-военному аккуратно  застеленная  чуть  помятым
бельем. В центре байкового, подоткнутого  с боков одеяла  сверкал начищенной
бляхой свернутый краснофлотский ремень.
     -- Вот здесь располагайтесь, товарищ старшина...
     Похоже, занята койка? -- спросил Агеев.
     Свободна,  --  сказал  дневальный.  --   Сейчас   сменим  белье  --   и
размещайтесь.
     А ремень чей?
     Ничей  теперь.  Хочешь, возьми  хоть  себе.  -- Дневальный говорил чуть
потупившись, в его голосе была боль. -- Золотой парень носил  этот ремень, а
родных у него никого.
     --  Так,--  сказал  боцман.  --  Недавно,  значит,  погиб?  -- Вчера не
вернулся с задания. Ленька Ковров...
     Золотой парень, мы его на берегу моря в камнях схоронили.
     Агеев присел на табурет рядом с койкой.
     "Располагайтесь".  Нет  у него  ничего,  только  форма  второго  срока,
обгорелый бушлат  да  трубка  Пети  Никонова  в  кармане.  Все  осталось  на
"Тумане", лежит теперь на дне моря. "Ладно, если брошу здесь якоря, получу в
баталерке новый такелаж", -- думал Агеев.
     Гул многих голосов доносился сквозь оконные стекла.
     Агеев вышел на школьный двор.
     Двор  напоминал небольшой стадион. Невдалеке  от забора  стояла, желтея
поцарапанной кожей прямой круглой спины, высокая "кобыла", через нее прыгали
бойцы.  Несмотря  на  холодный ветреный  день,  бойцы были  в одних  трусах,
круглые  мускулы  вздувались  под  бледной  кожей  людей, не  знающих южного
солнца. Но разгоряченные лица были покрыты северным желтоватым загаром, руки
до запястий -- в загаре, как в темных перчатках.
     На двух  столбах  была  подвешена боксерская кожаная  груша.  Человек в
трусах  и  тельняшке яростно молотил ее кулаками, будто на подлинном  ринге.
Дальше, по сложенному  вдвое  брезенту катались  два обнаженных тела --  шла
схватка классической борьбы. В глубине двора сгрудилась кучка парней, одетых
в армейскую форму.
     -- А вот сейчас кок-инструктор пойдет гвозди рвать!  -- раздался оттуда
молодой веселый голос.
     Агеев подошел к группе.
     Между двумя козлами была протянута над землей сосновая длинная доска.
     Толстый, массивный  мужчина, стоя  на  конце  доски, подняв  напряженно
локти, надвигал на глаза широкую повязку.
     -- Это мне запросто, -- густым  голосом говорил толстяк.--  Некогда мне
тут с вами возиться: как бы борщ не переварился.
     Он явно волновался, его лицо под повязкой было малинового цвета.
     Ладно, кок, не  переварится  ваш  борщ, -- добродушно сказал человек  в
морском кителе с тоненькими  золотыми  нашивками.  Над  его  большим смуглым
носом, под козырьком фуражки, блестели круглые стекла очков.
     Начали, -- скомандовал стройный разведчик.
     Толстяк осторожно шагнул вперед, наклонив пересеченное повязкой лицо.
     Доска под ним закачалась.
     Он  сделал еще  шаг, балансируя руками.  Всего, прикинул  боцман, нужно
пройти по доске шагов шесть -- восемь.
     Никитин,   не  выглядывать  под  повязку,  не  жулить.  Разведчиков  не
проведешь! -- крикнул тот же задорный голос.
     А я  разве жулю?  -- сказал Никитин.  Сделал еще  шаг.  Доска  под  ним
раскачивалась, выгибалась.
     --  Кого  обманываете,  товарищ  Никитин?  --  прозвучал  резкий  голос
человека в очках. -- Надвиньте повязку ниже!
     Толстяк   вскинул   руку,  коснулся  повязки   и  тотчас   остановился,
покачиваясь посреди доски,  не решаясь  идти дальше. Вот  поднял  было ногу,
пошатнулся, вместо того чтобы  шагнуть вперед, тяжело спрыгнул на каменистую
землю.
     -- Тонет! Теперь обморозится! -- весело закричали кругом.
     Никитин сдернул повязку с толстощекого лица.
     Говорю,  некогда  мне, ужин  перепреет. И  вовсе  я не смотрел, товарищ
политрук! Только с равновесия меня сбили ребята!
     Ладно, рассказывай!
     -- Товарищ командир, вы следующий! -- кричали кругом.
     --  А  задачу  отработать вам  все-таки  придется!-- сказал  человек  с
лейтенантскими нашивками вслед уходившему коку.
     -- Есть, отработать! -- откликнулся уже возле двери кок.
     Человек в  командирском кителе снял  очки, сунул их  в карман, протянул
руку  к  повязке.  У  него, показалось  боцману, был немного рассеянный, как
будто  беспомощный  взгляд -- такими кажутся глаза  людей, которые  привыкли
носить очки и пытаются обходиться без них.
     Но   взяв  повязку,  ловко  и  крепко   затянув  ее  вокруг  худощавого
большеносого лица, командир разведчиков уверенно пошел по доске.
     Он  шел,  осторожно  выбрасывая ноги, балансируя  слегка расставленными
руками, чуть запрокинув стяну-
     тое повязкой  лицо.  Доска  была длиной  метра в  четыре,  очень  легко
прогибалась. Но командир шел уверенно, доска почти  не шаталась под ним, как
шаталась под ногами кока, остановившегося теперь у двери --  посмотреть, как
отработает задание командир.
     Один  раз нога в начищенном флотском ботинке повисла  над  пустотой, но
человек в кителе тотчас  снова нащупал доску подошвой, быстро дошел до конца
и легко спрыгнул на землю.
     --  Помнится, товарищ Никитин, Стендаль писал,  что храбрость итальянца
--  вспышка гнева, храбрость немца --  миг  опьянения, храбрость испанца  --
прилив гордости, -- сказал он, сдернув повязку.  -- Что бы  оказал Стендаль,
если  бы  сейчас  увидел  вашу  храбрость?  Ну  а  теперь  идите,  чтобы  не
переварился борщ...
     С  улыбкой  он  вынул  из  кармана  очки, тщательно протер  стекла. Его
глубоко сидящие глаза глянули на Агеева. Этот взгляд  не казался уже боцману
беспомощным и рассеянным.
     -- А теперь, может, попробует новичок? -- оказал командир разведчиков.
     -- Есть, попробовать, -- откликнулся Агеев.
     Он  взял протянутую  ему повязку,  платно затянул  широкую  ткань,  без
колебаний пробежал по заплясавшей под ногами доске.  Недаром приходилось ему
столько  раз  бегать в полярной тьме по палубам  кораблей,  бешено  качаемых
волнами. Спрыгнув на землю, снял повязку, протянул близстоящему бойцу.
     -- Вот это орел! -- произнес восхищенно кто-то.
     -- Браво,  боцман, -- тихо оказал Людов.  Конечно, Агеев уже догадался,
что командир, на которого все смотрят с таким уважением, это и есть политрук
Людов. -- А теперь, если не возражаете, пойдем побеседуем немного.
     Комната командира  отряда была  на втором  этаже  школы. Около  окна --
застеленный газетами столик, вдоль стены -- узкая красноармейская койка, над
койкой  -- большая  карта-двухверстка,  утыканная змеящейся линией маленьких
бумажных флажков. В углу комнаты -- полный книг шкаф.
     Людов сел к столу, просматривая вынутую из папки бумагу.
     -- Вурда хар ди де? -- сказал вопросительно, не поднимая глаз.
     Боцман напрягся. Что-то знакомое есть в этих  непонятных словах. Но  он
не уловил смысла фразы.
     -- Вурдан бефиндер ди дет? -- произнес командир более раздельно. Из-под
очков блеснули на боцмана темные, будто смеющиеся глаза.
     Ах, вот что! Командир говорит по-норвежски. Что ж, попробуем ответить.
     -- Так,  мэгед  годт,  -- раздельно произнес боцман. -- Варсго  ат геге
пладс, -- гостеприимно сказал Людов.
     Агеев придвинул стул, сел, положив на колени свои забинтованные руки.
     Людов  произнес  еще  какую-то непонятную  фразу,  ждал  ответа.  Агеев
молчал.
     Значит, кое-что  кумекаете по-норвежски.  А понемецки,  видимо, нет, --
сказал Людов.
     По-норвежски рубаю  немного, -- откликнулся боцман. -- Когда мальчишкой
был, я на двухсоттонке ходил, встречались мы с норвежскими рыбаками. Да ведь
давно это было, запамятовал чуток. Английский, как боцман дальнего плавания,
тоже различаю. В Лондоне и в Глазго  бывал. А последнюю фразу вы  по-немецки
сказали?
     По-немецки,--  откликнулся  командир. -- Придется вам, Сергей  Никитич,
вспомнить норвежский,  да и немецкий подучить, если  останетесь,  конечно, у
нас. Работают тут с  нами норвежские патриоты, те, кто сюда  к нам вместе со
своими семьями от фашистов бежали на рыбачьих ботах... А немецкий... Знаете,
как говорится, чтобы победить  врага, нужно его хорошо знать...  Кстати,  не
подскажете ли, если  идти от  мыса Нордкап к селению Тунес,  какие опасности
там на пути?
     Опасностей там  хватает,  -- усмехнулся Агеев.  --  Расположен  поселок
Тунес в двух с половиной милях меж запада к шелонику от мыса Кнившерудде...
     --  Меж  запада  к шелонику? --  поднял  брови Людов.  -- Это,  товарищ
командир, мы так по-поморски вестзюйд-вест обозначаем...
     -- Понятно, -- сказал Людов.
     Первым  делом  малые  там глубины и  приливноотливные  течения  больших
скоростей...
     Значит, хорошо известно вам это побережье?
     Еще бы  не известно! Я на рыбачьих посудинах  там, почитай, все  фиорды
излазил. А что, там теперь фашисты? Свести туда разведчиков наших?
     В боевые операции с нами вам еще рано ходить, -- сказал Людов.
     Как так рано? -- приподнялся боцман на стуле. -- В бой хочу идти, грудь
с грудью сойтись с врагом, вытрясти из него подлую душу, отомстить за друзей
с "Тумана".
     В бой вы, боцман, пока не пойдете, -- холодно сказал Людов.
     Он подошел к окну, неподвижно смотрел наружу.
     --  И  когда сможете  пойти,  обещать вам сейчас  не  сумею.  Нужен нам
специалист  по морской  практике, шлюпочному  делу  матросов  обучать, вязке
узлов, швартовке -- всякой вашей боцманской премудрости. Этому  вы товарищей
должны обучить на "отлично", и в самый короткий  срок. А сами в это время --
норвежскому учиться и немецкому,-- подчеркнул он последнее слово,-- и борьбе
самбо, в которой, как я слышал, вы не очень сильны, хотя и  знаете поморские
приемы. -- Глаза под стеклами очков снова весело блеснули.
     Командир сел за стол.
     --  А  из  пистолета  умеете  стрелять? На  каком  расстоянии поражаете
мишень?
     -- Из пистолета не  приходилось стрелять,--  глухо  оказал боцман.-- Из
пулемета на корабле огонь вел.
     --  Так вот,  научитесь стрелять из  пистолета "ТТ",  из нагана,  и  из
немецкого  маузера и из парабеллума,  из кольта, браунинга и из вальтера.  В
общем, изучите все  системы ручного  оружия,  которые вам встретиться могут.
Гранату метать приходилось?
     Не приходилось, товарищ командир,-- еще глуше сказал Агеев.
     Так  вот, освоите метание гранаты -- стоя, лежа, сидя, через голову, из
всех  положений. Изучите  все  системы  гранат:  и  ефку нашу, как  ее бойцы
называют,  и  гранату  мильса,  и  немецкую  на  деревянной  ручке.  Сдадите
испытание  по  метанию  гранаты на  "отлично".  Знаете,  как  у нас говорят:
"Прожиточный минимум для раз-
     ведчика в походе -- гранат четыре штуки, кинжал и пистолет".
     Командир  вынул  из  кожаных ножен,  любовно  держал в  руке  блестящий
клинок, с гладкой рукояткой, с отточенным на славу (это даже со своего места
увидел Агеев) лезвием.
     -- Похоже, из немецкого штыка сделан? -- сказал боцман.
     Из  трофейного оружия.  Производство наших умельцев. Таким вот кинжалом
владеть, вероятно, не умеете тоже?
     Ножом пырнуть -- хитрость небольшая, -- горько откликнулся боцман.
     Не пырнуть ножом,  а владеть  им  так,  чтобы  он  при случае  пистолет
заменил, -- сказал Людов. --  Если  останетесь у нас, получите на вооружение
персональный походный нож, как каждый в  отряде. Обращению  с ним вас Матвей
Григорьевич Кувардин обучит, тот, который вас  с пирса  привел. Великий он в
этом  деле  мастер. Умеет бросать кинжал так,  чтобы за десять -- пятнадцать
шагов  поразить насмерть врага. Ну а  еще, конечно,  должны вы освоить бег с
препятствиями, прыжки в длину и высоту. Должны научиться часами оставаться в
застывшем положении, чтобы  враг вас за камень  принял.  Вот  если  согласны
изучить  все это, а вместе о  тем  помочь вашими знаниями нам, тогда  будете
желанным товарищем в отряде.
     --  Товарищ командир, -- взмолился боцман, --  Да ведь я сейчас воевать
должен, а не  учиться! Пока  я всю эту  премудрость  пройду, пожалуй,  война
кончится.  А мне за товарищей мстить  нужно.  -- Он перевел дух, поднялся со
стула: -- Я  клятву дал в  полуэкипаже -- шестьдесят  врагов собственноручно
убить.
     -- Шестьдесят врагов?--переспросил Людов.
     --  Так точно.  Втрое больше, чем они матросов  на моем родном "Тумане"
огубили.
     Опустил руку в карман бушлата, вынул рывком новенькую трубку с наборным
цветным мундштуком к темно-красной чашечкой для табака.
     --  Вот  эта  трубка  мне  от  убитого друга  Петра Никонова  осталась.
Поклялся я сделать на ней шестьдесят зарубок. А пока ни одной еще нет.
     -- Пока окончится война,  успеете сделать  свои зарубки, -- по-прежнему
тихо,  но очень  торжественно сказал  Людов.  Подошел  к  боцману  вплотную,
невесомо положил на  его забинтованную кисть свои тонкие, смуглые пальцы. --
Только если не изучите все, о  чем говорю, может быть, и погибнете с честью,
а клятву не выполните и наполовину. Еще долго придется нам воевать до полной
победы. Поверьте мне, старшина!
     Он  глядел Агееву прямо в лицо своим глубоким,  не затемняемым стеклами
очков, настойчивым взглядом, и боцман не опускал желтоватых, ярких глаз.
     -- Так обещаете,  Сергей Никитич,  выполнить  все, о чем  говорю, чтобы
послужить Родине, полностью отомстить за погибших друзей?
     За окном завыла сирена: сигнал воздушной тревоги.
     -- Обещаю, товарищ  командир. Нерушимое матросское слово даю, -- сказал
Агеев...
     Для   постороннего   взгляда,   подразделение,    расквартированное   в
двухэтажном  доме возле  ущелья, вело  обычную жизнь учебного отряда. Каждый
день с  утра бойцы  вьбегали на зарядку, маршировали  к  камбузу на завтрак,
потом  занимались  в  классах, с  трудом  втиснув  свои  могучие тела  между
сиденьями и крышками  детских парт, или  уходили группами в окружающие город
сопки...
     Но никто из посторонних не видел, как сперва летними светлыми ночами, а
потом  под  покровом осенней,  дождливой мглы  то  одна,  то  другая  группа
вооруженных  до зубов  людей уходила от здания школы  к недалекому "морскому
берегу, где дожидался их или торпедный катер,  или катер-охотник, а иногда и
закопченный,  низкобортный,  оснащенный  заплатанными  парусами   норвежский
рыбачий бот.
     Разведчики   уплывали   в  ночь,   брали  курс  к  норвежскому  берегу,
оккупированному врагом, а через суткидругие возвращались обратно. И подчас с
катера или  с бота сходило меньше людей,  чем ушло  в бой.  Кто-то  навсегда
оставался в сопках, схороненный друзьями среди мшистых береговых камней.
     Но иногда на пирс главной североморской  базы поднималось больше людей,
чем отправлялось в разведку.
     У некоторых из сошедших  на берег были завязаны плотно глаза,  закинуты
за  спину  руки.  На  них  была темносерая  форма  егерей  корпуса  "Великая
Германия". На высоких кепи пленников желтели жестяные цветки  эдельвейса, на
их куртках звенели кресты и медали за победы в Норвегии и на Крите.
     И боцман  Агеев  ходил  уже не раз  в  эти  ночные  походы,  обвешанный
оружием, с  кинжалом у  пояса и  заветной  необкуренной  трубкой  в  кармане
стеганых  штанов.  Об  одном  из  этих  походов  довелось  мне  вспомнить  в
нью-йоркском баре "Бьюти оф Чикаго".
     Глава четвертая МОРЯКИ С "КРАСОТКИ ЧИКАГО"
     О  том,  как  наши  разведчики спасли моряков с  потерпевшего  крушение
судна, прочел я впоследствии в донесении сержанта Кувардина, написанном им в
поселке Китовом:
     "Находясь в боевой операции за линией фронта, западнее Варангер-фиорда,
выполнено нами задание по уничтожению вражеского опорного пункта: при взрыве
землянки полностью  истреблен фашистский гарнизон в  составе десяти  егерей.
При  возвращении  с  операции  морем,  на  боте  Оле  Свенсена,  норвежского
патриота, замечена моим напарником, старшиной первой  статьи Агеевым, шедшая
к  берегу шлюпка. Будучи старшим по  группе, я принял решение  сблизиться  с
указанной шлюпкой на предмет захвата "языков".
     По выяснении  оказались в шлюпке не  немцы, а три американских моряка с
транспорта   "Бьюти  оф  Чикаго",   шедшего  из  Нью-Йорка  в  Мурманск.  Из
американцев один ранен  в голову, другой -- с переломом руки, все трое очень
ослабели  и замерзли. В  связи с чем принято решение доставить их  в главную
базу.  Однако перед  Мотовским  заливом  вошли мы в густой  туман, видимость
нулевая, почему и  пришлось высадиться в  поселке Китовый, где, связавшись с
главной базой, ждем укaзаний командования..."
     Поселок Китовый -- несколько одноэтажных домов у среза гранитной сопки,
вытянувшейся над океанской водой.
     С  началом  войны  ушла из  этих домов  обычная жизнь, жизнь  полярного
рыбачьего поселка. Только в двух домиках разместились бойцы  возникшей здесь
в военные дни зенитной береговой батареи.
     Здесь,  у самой норвежской  границы,  довелось мне  бывать по  заданиям
флотской  газеты. Я хорошо  запомнил ребристые, рассеченные трещинами, скалы
над вечным грохотам нестихающего прибоя.
     Скользкая пешеходная  тропка взбегает от узкого причала, прижавшегося к
подножию  горы.  Вдоль тропки вбиты в  камень  стальные кронштейны,  натянут
надежный трос, чтобы пешеходов не сбросило вниз штормовыми ветрами.
     Такая  же  тропка  вьется  от  домиков  вверх, где,  укрытые гигантской
паутиной маскировочных  серых  сетей,  смотрят  в  небо  и  в океан  длинные
орудийные стволы.
     Поднимаясь  к  группе  молчаливых,  словно  уснувших   построек,   ясно
представлял  я себе,  что не так  давно за окнами,  затянутыми теперь черной
бумагой  затемнения, звучали  женские и детские голоса,  а  внизу,  у мокрых
отвесных  палов,  качались рыбачьи  парусники  и  мотоботы. А  теперь  семьи
рыбаков  эвакуированы в тыл, лишь моряки береговой  батареи  несут  вахты на
высотах...
     С океана ползло серое молоко тумана, над скалами летел влажный, тяжелый
снег, когда сигнальщик заметил на далеких смутных волнах бледные серебристые
вспышки -- мигание сигнального фонаря.
     -- Принимаю светограмму, --  докладывал сигнальщик.--  Пишут по  нашему
семафорному своду.
     "Прошу  разрешения  подойти  к пирсу,  -- сигналили с моря. -- На борту
бота группа разведчиков из двух человек,  норвежский  патриот, три  моряка с
потерпевшего  крушение  американского судна.  Докладывает сержант  Кувардин.
Передал семафор старшина первой статьи Агеев".
     -- Напишите "Добро",-- приказал командир батареи лейтенант Молотков.
     Ваня  Бородин  готовился  заступить  на  вахту,  скучал,  бродил  среди
зарослей ползучих березок. Тянулись из  каменистых провалов коленчатые ветви
с листками, будто выкованными из блеклой  латуни. Собирал чернику, выискивал
среди  мхов шляпки  белых  грибов,  когда  сигнал  боевой  тревоги  заставил
стремглав броситься вниз.
     Старый рыбачий  бот  медленно подходил к пирсу. Был отлив, рыжие бревна
причала,   покрытые  дощатым  настилом,   поднимались  высоко   над   водой.
Краснофлотцы подавали с берега на бот зыбкие, скрипучие сходни.
     Первым поднялся на пирс грузный  старик  в подбитом  мехом комбинезоне.
Над  мясистым, багровым лицом навис козырек офицерской  фуражки. Левая  рука
неподвижно  висела на  перевязи  из  обрывка  парусины. Локтем  другой  руки
американец бережно прижимал плоский пакет, завернутый в клеенку.
     У второго, худощавого, с  черной  щетиной волос на  измученном, бледном
лице,  пестрел  из-под  рукава комбинезона  красно-желтый  обшлаг  полосатой
пижамы.
     Третьим поднялся на берег  чуть сгорбленный негр в дождевике из толстой
парусины. Под полями зюйдвестки блестело испачканное кровью лицо.
     Негр обернулся, принял два чемодана, поданных снизу.
     Вслед за  ним вступил  на пирс маленький  разведчик с  гранатами вокруг
пояса, в  шерстяном  подшлемнике, надвинутом на  костистый лоб. Плащ-палатка
поверх ватника вздувалась под ветром, как широкие крылья.
     Второй  разведчик,  рослый,  широкоплечий,  сидел  в  боте, придерживая
сходню.  Вытянулся  во весь рост,  передал  негру  чемоданы,  одним  прыжком
очутился на пирсе. Помогал завести швартовы хозяину бота -- норвежцу.
     Лейтенант,  затянутый  в  новенькую морскую  шинель,  шагнул  навстречу
американцам, взял под козырек:
     -- Командир базы лейтенант Молотков!
     Конечно, командиром базы назвал себя для солидности. Какая там  база --
эти несколько домиков, затерянных в сопках! Опустил руку, ждал, что ответят,
как поведут себя иностранцы.
     О-о!  -- протянул  старик  в  высокой фуражке,  глядя налитыми  кровью,
слезящимися глазами.  Стал  говорить быстро, непонятно. Горько пожалел в эти
минуты молодой лейтенант,  что  ничего  не сохранилось в  памяти от школьных
занятий английским языком.
     Донт  андестенд1,  --  сказал   Молотков,  скрывая  смущение   любезной
улыбкой.(1 Не понимаю (англ.).)
     Старик заговорил снова, раздельнее, громче.
     Высокий  разведчик  стоял  почтительно  в  стороне.  На  тусклой  глади
матросского  черного ремня  лежали его  покрытые  шрамами пальцы.  Шагнул  к
лейтенанту, вытянул руки по швам экономным, полным достоинства движением.
     --  Разрешите  обратиться,  товарищ  лейтенант? Старшина  первой статьи
Агеев.
     -- Обращайтесь, старшина, -- с облегчением сказал Молотков.
     Если позволите, могу в этом деле помочь малость.
     А вы понимаете по-английски?
     -- Не  то  что  понимаю, а  кое-как  разобрать  могу.  Рапортует,  что,
дескать,  он  --  Чарльз Элиот, капитан транспорта  "Бьюти оф  Чикаго", порт
приписки НьюЙорк. С ним  первый помощник Нортон и матрос рулевой Джексон. Мы
с сержантом  Кувардиным  еще раньше это у него разузнали. После гибели судна
остальная команда ушла на  шлюпках в неизвестном направлении...  Спрашивает,
не слышно ли о них здесь?
     --  Ясно... -- сказал лейтенант. -- О команде  транспорта  мы ничего не
слыхали.
     Агеев, запинаясь, подыскивая слова, перевел ответ лейтенанта.
     Капитан Элиот заговорил снова. Агеев вслушивался напряженно.
     --  Просит  немедленно  связать  его   с  представительством  ихним   в
Мурманске, -- сказал Агеев.
     Ясно...  --  повторил  Молотков.  --   Переведите,   старшина,  что   с
представительством  Соединенных  Штатов  его,  конечно,  свяжем. При  первой
возможности. Но до Мурманска отсюда далеко.
     А  пока, --  продолжал  лейтенант, --  дадим  им  обсушиться, покушать,
разместим  на отдых,  окажем  первую помощь. Что  дальше  делать, начальство
решит... Насчет начальства, старшина, пожалуй, не переводите.
     -- Есть, не переводить насчет  начальства, -- сказал Агеев. Обратился к
капитану. Старик перебил раздраженно.
     Ну, в чем дело? -- спросил лейтенант.
     Говорит, прежде чем отдыхать, хочет связаться с Мурманском по радио или
по телефону.
     Как будто это так легко из нашей чертовой да-
     ли! -- пожал  плечами  командир батареи.  -- Объясните ему, связаться с
Мурманском не так просто, сейчас доложу командованию, запрошу инструкций...
     Разведчик затоварил, старик слушал, упрямо  склонив голову. Дул мокрый,
пронзительный  ветер. Негр стоял  горбясь,  опустив  тяжелые руки.  Кувардин
переминался  нетерпеливо  с  ноги  на ногу: дело сделано,  нужно обогреться,
поесть,  объясняться можно  и  в  закрытом  помещении. Худощавый  американец
оказал что-то капитану убедительно, негромко.
     -- О'кэй!  --  буркнул  наконец  старик.  Сунул  в  карман  комбинезона
жилистую, багрово-синюю руку,  извлек  толстую пачку зеленых узких кредиток.
Отделил три кредитки,  ткнул в сторону негра, услужливо  подавшегося к нему.
"Рум",-- невнятно прозвучало в коротком приказе.
     --  А  теперь велит матросу сбегать в  ближайшую лавочку, взять бутылку
рома,  --  с  прежней почтительной  серьезностью перевел  Агеев.  --  Четыре
доллара ему дал.
     --  Ну это понятно и без перевода,-- не мог не  улыбнуться лейтенант.--
Объясните им, что ромом здесь не торгуют.
     --  Да уж и угостился он в шлюпке из нашего НЗ, --  сказал  нетерпеливо
ждавший Кувардин. -- Ишь он какой на выпивку лихой.
     -- Ну, может, нездоров, рука у него сломана, боль какая, -- откликнулся
лейтенант. --  Переведите ему,  старшина: рома нет, но выдам им медицинского
спирта граммов по сто. А доллары свои пусть спрячет обратно.
     Его мысли были заняты другим. Обдумывал, как разместить американцев.
     "Капитану с  помощником отдам свою каюту, сам  переберусь в канцелярию,
--  размышлял лейтенант. -- У меня порядок: тепло, уютно. Хорошо,  что стоит
запасная  койка --  пригодится  теперь. Негра, норвежца  и разведчиков --  в
кубрик  к батарейцам. Покормить  их  всех нужно получше. А  главное,  тотчас
связаться  с главной  базой, затребовать инструкций, как быть  дальше. Туман
сгущается: едва ли смогут скоро уйти от меня".
     Он правел иностранцев в свою "каюту" -- в небольшую квадратную комнатку
с письменным столом  у  единственного  окна, затянутого  бумагой затемнения,
Пощу-
     пал ладонью  большое горячее  зеркало печи -- печь вытоплена  на славу.
Открыл дверцу, мельком взглянул, прогорел ли уголь, не будет ли угара. Вынул
из замка торчавший  снаружи ключ, вложил  в скважину  с  внутренней  стороны
двери, --  может  быть, захотят запереться  на ночь. Хорошо,  что сохранился
здесь ключ еще с довоенных дней. Вот как будто и все...
     --  Ну отдыхайте, джентльмены! --  Сделал  приглашающий  широкий жест в
направлении  двух коек,  вытянутых  вдоль  стен.  Вестовой краснофлотец  уже
застилал их чистым бельем.
     -- Ту  рест!  -- извлек  наконец  лейтенант Молотков  из  глубин памяти
подходящее к случаю слово.
     Капитан  Элиот что-то пробормотал в  ответ, присел к столу, по-прежнему
сжимая под мышкой плоский пакет в клеенчатой обертке.
     -- Мэни фэнкс1, -- вежливо сказал второй американец. Тут только, видно,
заметил, что из-под  рукава  комбинезона торчит пестрая  пижамная  ткань, со
смущенной улыбкой поправил рукав, прижался спиной  к теплой печке. (1Большое
спасибо (англ.).)
     Негр поставил чемоданы у коек, молча стоял, ждал приказаний...
     Через несколько минут  Иван  Бородин, заступивший на вахту, уже вызывал
главную  базу, передавал  рапорт лейтенанта.  Вслед  за  первой радиограммой
послал в эфир  вторую  --  донесение сержанта  Кувардина.  Окончил передачу,
встал размяться, вышел в коридор, приоткрыл  наружную дверь. В лицо рванулся
поток мокрого ветра, влетели снежинки, острые, как осколки стекла.
     Сильнее гремел внизу океан, невидимые волны разбивались о берег.
     "Дает погодка, --  подумал  Бородин.-- Все  затянуло,  наверное. Где-то
теперь Люська? Думает ли обо мне?  Похоже,  думает: хорошее прислала на  той
неделе письмо. Только пишет, очень занята, много в госпитале работы... Когда
увижу ее? Эх, выбраться бы отсюда, податься на фронт, стать разведчиком, как
эти двое,  пришедшие  на шлюпке.  Подам лейтенанту докладную, может, меня  и
отпустят теперь. На днях прислали на ба-
     тарею  пополнение, есть радист, служил  строевым, на подаче снарядов, а
теперь  у  меня   --  дублером...  А  разведчикам,  слышно,  нужны  радисты.
Поговорить с этими ребятами, может, замолвят за меня словечко?"
     Вспомнил  сосредоточенное  лицо  одного,  могучую  фигуру  другого, его
сдержанную улыбку, зоркий открытый взгляд.
     Но эти мысли недолго занимали его.
     -- Бородин, воздух! -- крикнул из рубки дублер.
     Соседний пост наблюдения и  связи  сообщал:  гитлеровцы снова летят  на
Мурманск... Ваня тотчас сменил у приемника дублера...
     Немного позже его  оторвали от вахты доносившиеся снаружи дикие  вопли.
Выскочил в коридор, распахнул наружную дверь.
     Уже сгущались сумерки.
     На  пороге  соседнего  дома  стоял капитан  Элиот в  красном  шерстяном
свитере, с лицом почти таким  же красным, как свитер. Это он издавал хриплые
вопли, будто звал и проклинал кого-то.
     Хлопнула  дверь позади Бородина, из кубрика выскочил негр,  бросился  к
капитану. Он бежал  пригнувшись, на цыпочках, чуть сгорбленный, мускулистый.
И тотчас  проклятия и  вопли  умолкли,  сменились сердитым  ворчанием.  Негр
что-то  отвечал, как бы извиняясь негромко.  Дверь захлопнулась,  американцы
прошли в уступленную им лейтенантом каюту.
     Бородин вернулся в радиорубку.  Хорошее дело!  Это он, значит,  матроса
вызывал, честил почем зря.  А  негр так  и бросился на зов. Такое  обращение
ему,  видать, не  впервой.  Интересно!  Обратись  так у  нас один  человек к
другому, каким бы начальством ни был, заработал бы в ответ по первое число!
     Радист был взволнован и возмущен.  Долго  не мог  успокоиться,  сидя  у
приемника, внимательно  вслушиваясь  в эфир.  И вот опять воздушная тревога,
снова летят "юнкерсы" курсом на Мурманск.
     Стрельба  зениток  с  утесов  почти  над  головой  была,  как  хлопанье
оглушительных гигантских бичей.
     Потом  зазвучал  приемник.  Пришел ответ  из главной  базы: "Обеспечьте
спасенным  возможные удобства,  в  связи  с  условиями  погоды  отправку  из
Китового задер-
     жите,  к вам  высланы хирург, медсестра, представитель штаба". И следом
-- радиограмма сержанту Кувардину: "Ждите меня в Китовом. Людов".
     Глава пятая ИСЧЕЗНУВШИЙ КОРАБЛЬ
     Внизу взлетали и опускались морские волны  в легкой дымке тумана. Потом
вырос береговой базальт, Самолет пошел вверх, пробил сероватый пар облаков.
     На потолке кабины зажглась зеленая лампочка: "Все готово к прыжку".
     Людов, непомерно толстый и неуклюжий в своем костюме парашютиста, сунул
очки в карман комбинезона, нагнулся, хлопнул по плечу Тер-Акопяна: "Прыгай".
Разведчик скользнул вниз, исчез в грохочущем люке.
     Следующим прыгал Людов.
     Не терять ни мгновения! Самолет делает пятьдесят метров в секунду, чуть
промедлишь  -- и  очутишься вдали от товарищей, на  местности,  пересеченной
ущельями, а может быть, и минными полями.
     Сжался, рванулся вниз, вывалился из люка. Его охватила бездна, свищущая
с боков.  Дернул кольцо, парашютный купол раскрылся. "Нормально", -- подумал
Людов.
     Он падал, плавно качаясь на парашютных стропах. Теперь задача -- надеть
в полете очки. Дотянулся до кармана -- и сразу все стало отчетливо видно.
     Сбоку, наверху, раскрылся еще один купол -- это выбросился  из летающей
лодки Суслов.
     Вдали, из-за бурого гребешка скал, сверкнул  выстрел, за ним -- второй.
Успел взглянуть на часы, прежде чем донесся звук... Еще выстрел...  Вспышка,
далекий звук...
     Командир разведчиков подобрал вовремя ноги, неплохо  погасил парашютный
купол, хотя  все  же несколько шагов протащило по густым  зарослям  черники.
Тер-Акопян уже залег среди горбатых камней, с полу-
     автоматом на изготовку. Суслов приземлился, гасил парашют...
     Выстрелы засекли? -- спросил Людов.
     Так точно.
     Какое расстояние до противника?
     До  противника...  --  Тер-Акопян  еще  тяжело  дышал  после  борьбы  с
парашютом. --  Четыре  секунды  прошло  между  вспышкой  и  звуком,  товарищ
командир.
     Следовательно? -- смотрел на него Людов.
     Значит... -- Тер-Акопян замялся.
     Скорее соображайте. Какое расстояние проходит в секунду звук?
     Третью часть  километра.  Значит,  километр  с  третью  до них, товарищ
политрук. Тысяча восемьсот шагов...
     Правильно, -- сказал Людов.
     К ним подполз Суслов с полуавтоматом в руках, прижался рядом у камня.
     -- Ну что ж, --  сказал Людов, вставая.  -- Задачу как будто отработали
неплохо.  Приземлились  кучно, успели бы в  бою  занять оборону.  И  вспышки
выстрелов успели засечь. Отдохнем, пока товарищи не подойдут...
     Они сидели на  округлых,  гладких  камнях,  глубоко  дыша,  наслаждаясь
минутами  отдыха. День  за днем, неделя за  неделей то боевые походы, то вот
такая,  не   менее  напряженная   учеба.  Сейчас  ответственное  задание  --
отработать  парашютные  прыжки в  тыл противника, конечно,  в полном  боевом
снаряжении. Вот-вот подойдут товарищи, стрелявшие из-за скал, сделаем разбор
прыжков...
     С  моря усиливался ветер,  разгоняя туман,  который еще  недавно плотно
окутывал  скалы.  Меркнул  короткий  день.  Скоро зима, бесконечные полярные
ночи.  "Это хорошо,  -- думал Людов. -- Ночь для разведчика  -- друг, начнем
чаще ходить в тыл врагу..."
     Из-за  скал,  со стороны  дороги,  раздался  шум приближающегося  авто.
Затормозила на  повороте большая легковая машина. Из машины выскочил молодой
морякофицер.
     Орлы, не подскажете, где разыскать политрука Людова?
     Я Людов! -- встал с камня командир разведчиков.
     --  Товарищ политрук,  вас  вызывает  командующий флотом...  --  Офицер
подошел, вынул из  кармана  листок, протянул  Людову.  --  И  вот, приказано
срочно вам передать, радиограмма от ваших разведчиков, из поселка Китовый...
     Командующий подошел к окну  штаба флота, взглянул на рейд сквозь  вновь
вставленные стекла. При вчерашнем налете вражеских "юнкерсов" на базу ударил
из  своих  пушек стоящий  у  причала  эсминец  "Гневный",  воздушной  волной
повредило окна окрестных домов.
     Правда, враги хорошо заплатили за нахальство -- тяжелый бомбардировщик,
полыхая  чадным  огнем,  врезался в  прибрежные  скалы. "При  условии  таких
результатов разрешаю  хоть  еще  раз  выбить  стекла  в  штабе",  -- пошутил
вице-адмирал, после налета посетив эсминец.
     Он шутил,  а усталые, красные от недосыпания глаза не смеялись. Тяжелы,
очень тяжелы дни и ночи этой осени сорок первого года!
     Началась  битва  под  Москвой, наши войска оставили  Одессу,  противник
остановлен  на  Карельском  перешейке,  но  уже   обстреливает  дальнобойной
артиллерией Ленинград.
     И  здесь,  на Западной  Лице, на подступах к полуострову  Среднему,  на
побережье  Мотовского  залива, гитлеровцы, горные  егеря Дитла, снова рвутся
вперед. Боятся застрять  в  сопках и в тундре, хотят до  наступления холодов
обосноваться в Мурманске.
     Только вчера  командующий  вернулся с  передовой, видел,  как стремится
продвинуться враг, как  самоотверженно бьются плечом к плечу, сдерживая его,
наши армейцы и морские отряды. Да, сейчас совсем не до смеху...
     Вы знаете, товарищ политрук, что на днях  Гитлер вызвал Отто Дитриха --
начальника своего отдела печати и приказал объявить на весь мир, что Красная
Армия разгромлена, война в России кончается? --  спросил вице-адмирал, глядя
на рейд.
     Да, товарищ  адмирал!  -- откликнулся Людов.  -- Но  ведь  еще  великий
Гегель в своей "Энциклопедии
     философских  наук"  писал, что пропорционально пустоте  идей возрастает
самомнение и суетность человека.
     Людов сидел  чуть сгорбившись у  стола, положив на ручки кресла длинные
пальцы.  Командующий  искоса  взглянул на  него.  Оригинальная  фигура  этот
разведчик  Людов!  Политрук...  Таким   званием  привык   именовать  молодых
коммунистов, не так  давно  окончивших  училища,  только начинающих  военную
службу. А здесь с  тоненькими нашивками на рукавах мешковатого  кителя сидит
перед  ним пожилой  человек, не по-военному рассеянно смотрит сквозь круглые
стекла в широкой зеленоватой оправе.
     С тех пор как  погиб в  сопках в  неравной  схватке  с врагами командир
отряда  особого  назначения капитан  второго  ранга  Петрухин,  командование
разведчиками принял вот этот политработник, пришедший на  флот  в первые дни
войны. Отнюдь не моряк. Доцент университета, философ...  Но пока не  найдена
замена Петрухину  из кадровых офицеров, ничего не  скажешь, хорошо командует
отрядом, сам не раз ходил в операции.
     Правда,  однажды, как  докладывал  сам с  иронической легкой  усмешкой,
потерял  во  время  перебежек  очки -- счастье, что  имел  запасную  пару  в
кармане,  Пожалуй,   пора   присвоить   ему  внеочередное   строевое  звание
капитана...
     --  Так вот, -- сказал, садясь за  стол  вице-адмирал.  -- Наши корабли
выходили в океан встретить "Бьюти оф Чикаго", но, поскольку транспорт исчез,
не  подает  радиосигналов, не  могу  больше задерживать  для его поисков  ни
одного судна, ни одного самолета! И в то  же  время, возможно, что транспорт
не пошел ко дну, сидит где-нибудь на камнях у норвежского побережья.
     -- Вы исходите из сообщений команды "Бьюти оф Чикаго", товарищ адмирал?
-- спросил Людов.
     --  Да,  но  показания  очень  противоречивы!.  Вы  знаете,  из экипажа
транспорта   было   подобрано   только   несколько   человек,   все  шлюпки,
расстрелянные  фашистским  самолетом,  пошли  ко  дну вместе с людьми. Среди
оставшихся в живых нет никого из командного состава.  Никто из  спасенных не
был  во  время  аварии  на  мостике или  в  штурманской  рубке,  никто  даже
приблизительно не мог указать места гибели "Бьюти оф Чикаго".
     --  Но поскольку  теперь обнаружена еще одна  шлюпка, в  которой спасся
капитан, эти координаты, конечно, будут сообщены нам? -- сказал Людов.
     У  капитана  --  карта  и  судовой журнал,  где  должны  быть  отмечены
координаты аварии. Жаль, что ваши разведчики задержались в Китовом.
     Уверяю вас,  что если  бы была  хоть малейшая возможность... --  горячо
начал Людов.
     Да,  я  знаю, они  не  рискнули  идти дальше в тумане, подвергать новой
опасности  жизнь  спасенных.--  Командующий  встал. --  Итак,  отправляйтесь
немедленно  в Китовый.  Поскольку английским  вы владеете неплохо,  серьезно
разберитесь в этом вопросе, срочно добудьте координаты.
     Вице-адмирал подошел к большому глобусу в углу кабинета.
     Между очертаниями  двух материков  выпукло голубеет  неподвижная  гладь
океанской воды. Слева -- американский континент,  Соединенные Штаты,  справа
-- Союз  Советских Социалистических  Республик. Между континентами -- тысячи
миль Атлантического океана.
     Океан прочерчен  линиями долгот  и  широт. На глобусе  он  безбурный  и
гладкий, а в  действительности грохочет  бушующими вереницами волн, по  нему
ходят льды и туманы,  в его глубинах таятся  подводные  лодки. Где-то здесь,
восточнее  мыса  Нордкап,  шел  транспорт "Бьюти  оф Чикаго",  когда  с  ним
прервалась радиосвязь...
     Командующий задумчиво стоял около глобуса.
     Что  мы  знаем  о  плавании  "Бьюти  оф  Чикаго"?  Груз  транспорта  --
медикаменты и теплые вещи --  подарок американского народа  советским людям.
Да-да, именно подарок. Тысячи наших  заокеанских  друзей собрали  деньги  по
подписке, зафрахтовали принадлежащее частному предпринимателю судно.
     По принципу "кэш энд кэрри"? -- сказал Людов.
     Да, "кэш энд кэрри", "покупай и вези".  Лозунг, выдвинутый президентом,
поскольку  Соединенные  Штаты до  сих пор  соблюдают нейтралитет, все еще не
решаются вступить в открытую войну с гитлеризмом! Было бы  прискорбно,  если
бы этот подарок американского народа погиб в океанских волнах.
     Это было бы очень печально, -- сказал Людов.
     Но, как вы понимаете, в Соединенных Штатах у нас не  только друзья,  --
продолжал   вице-адмирал.--  Еще  есть   там  немало  наших  могущественных,
смертельных врагов. И эти враги делают все от  них зависящее, чтобы помешать
победе демократии над фашизмом.
     Вы имеете  в виду, товарищ  адмирал, что американцы  не очень торопятся
осуществлять обещанную нам помощь? -- спросил Людов.
     Не только это,  --  нахмурился адмирал.  -- Я имею в виду ряд очевидных
диверсий.  Восемь  транспортов, направленных недавно к нам  из Филадельфии и
Бостона, или погибли в океане, или вернулись обратно в Соединенные Штаты, не
доставив  свой груз. Этот  груз оказался плохо закрепленным.  Купленные нами
орудия  и  танки стали срываться  с палуб,  ящики  в  трюмах  ломали обшивку
кораблей.
     Он взволнованно шагал по кабинету.
     Нам  сообщили подробности этих катастроф. Матросы транспортов старались
закрепить  груз,  но  одни  из них были  изувечены,  других  смыло  за  борт
штормовыми  волнами.  В результате  транспорт  "Индепенденс Холл" разломился
пополам  в океане, транспорт "Дамбойн", с  палуб  которого смыло почти  весь
груз, был покинут  командой  и затонул. Как  показали на следствии спасшиеся
моряки, из  скоб, при  помощи которых  крепится к  палубе груз,  были кем-то
вынуты чеки,  а иллюминаторы не задраены перед штормом. Словом, кто-то обрек
транспорты на гибель еще до выхода их из американских портов.
     Вы полагаете, товарищ  адмирал, что нечто подобное могло произойти и  с
"Бьюти оф Чикаго"? -- спросил Людов.
     -- Я не строю догадок и не провожу параллелей, -- резко сказал адмирал.
--  Мне нужно  знать фактическую  сторону  дела.  Непонятно,  почему капитан
транспорта  и его старший помощник оказались в отдельной шлюпке, а не вместе
с остальным экипажем. И если "Бьюти" не затонула, нужно уточнить характер ее
повреждений, принять  срочные меры для спасения  груза.  Возьмите у капитана
судовой журнал и карту.
     -- Будет исполнено, -- сказал Людов. Вице-адмирал снова подошел к окну.
     В  сумерках, у входа  на рейд светились  два  красных  огня --  сигналы
штормового предупреждения.
     Неважные прогнозы, -- сказал командующий. -- В заливе был туман, теперь
ожидается  штормовой  ветер.  С  вами  пойдут хирург  и медсестра.  Судя  по
радиограмме,  там  нужна   медицинская  помощь.  Возьмете  мой  катер.  Если
невозможно будет добраться на нем...-- командующий замолчал, размышляя.
     Простите, товарищ адмирал, -- сказал Людов.-- Есть  у наших разведчиков
поговорка: "Два  слова  --  моряк и невозможно --  в  одну  фразу никогда не
ложатся".
     Его утомленное лицо вдруг осветилось улыбкой.
     Вот  потому,  Валентин  Георгиевич,  я  и  даю  два  способа выполнения
приказа!  --  тоже  улыбнулся  вицеадмирал.--  Если  не  успеете  до  шторма
проскочить на катере в Китовый, вас доставит туда подводная лодка "малютка",
на тузике подойдете к пирсу... Выполняйте, товарищ политрук!
     Есть, выполнять, -- вытянулся Людов.
     В окна госпиталя,  сквозь густеющий мрак, сквозь  карусель  кружащегося
крупного снега, были видны два багровых огня, один над другим.
     -- Ожидается шторм с норд-веста, --  объяснил Люсе один из лежащих в ее
палате моряков.
     Из кабинета начальника госпиталя вышел хирург Дивавин.
     -- Дежурная! -- окликнул Дивавин.
     Люся обернулась  к нему.  Худенькая,  чуть  сонная,  утомленная  долгим
дежурством.
     -- Вызывайте добровольцев. Получен приказ  хирургу и медсестре выйти на
дальний пост,  оказать  помощь  раненым американцам.  Ничего  серьезного,  в
масштабе наших  событий. У одного шишка  на голове, у другого,  по-видимому,
перелом предплечья. Мог бы управиться и местный санитар.
     Небритое,  землисто-серое  от усталости  лицо  военврача  скривилось  в
подобие беспечной улыбки.
     -- Однако -- международная любезность... Хирург, как вы сами понимаете,
я. Наметьте девушку повыносливее, чтобы не боялась морской болезни.
     Люсе  вдруг стало холодно,  будто в теплую  дежурку  ворвался штормовой
ветер. Всегда на  все трудные  задания в  первую очередь вызывалась сама! Но
только вчера  вернулась с переднего  края, мерзла  в сопках, вытащила из-под
огня двух раненых, до сих  пор ломит от усталости спину и плечи.  Нет, нужно
отдохнуть, выспаться, теперь очередь других девушек.
     Хлопала  плохо  пригнанная  форточка,  будто   ветер  стучался  кулаком
снаружи.  Пожалуй,  вызвать  Марусю  Зуеву:  всегда  соглашается на  трудные
задания...
     Зуеву вызвать,  товарищ майор  медицинской службы? -- деловито спросила
Люся. -- Куда придется идти?
     Неблизко. В поселок Китовый. Давайте срочно ее на пирс.
     Теперь Люсе сделалось жарко. Поселок Китовый! Но там Ваня! Только вчера
получила от него письмо. Жалуется, тоскует.
     -- Товарищ майор! Зуеву вызывать долго. Можно я пойду?
     Сама  не знала, как вымолвила  эти слова,  думая  о штормовом  ветре  и
качке. Услышала свой тонкий, просительный голос, словно чей-то чужой.
     Сами  вызываетесь?--  Дивавин  явно  удивился.  --  Ну, знаете... Когда
качнет вас в заливе...
     Я не  боюсь, -- сказала Люся,  чувствуя, как кровь отливает  от сердца.
Очень боялась качки, хотя ни разу еще не попадала в настоящий шторм.
     В таком случае  собирайтесь.  Оденьтесь потеплее, -- сказал  озабоченно
хирург.
     Внизу,  в  конце  чернеющего  затоптанным,  раскисшим  снегом  причала,
качались очертания  белого  катера  командующего.  Краснофлотец  в тулупе, в
шапке, надвинутой на глаза, стоял у застекленной рубки, с  трудом  удерживая
отпорным крюком качаемый прибоем кораблик.
     Звучно чавкали волны, набегая на бревна причала. Сквозь рубочное стекло
катера смутно маячило лицо в больших очках под сдвинутой почти к самому носу
меховой шапкой.
     Люся спрыгнула на скользкую покатую палубу.
     За ней осторожно спустился хирург.
     И  сразу застрелял мотор, краснофлотец  поднял  отпорный крюк  --  пирс
исчезал в темноте.
     Человек  в  очках сидел молча, засунув  руки в  рукава шинели,  сгорбив
узкие плечи. Дивавин тяжело вздохнул, садясь на скамейку рядом с ним:
     --  В общем, предстоит нам уютная  ночка! А вы вот что, медсестра,  ваш
диванчик  свободен, ложитесь,  вздремните,  пока  есть  возможность.  Можете
рассматривать это как боевой приказ непосредственного начальства.
     Люся покорно  вытянулась на упругой скамейке, взлетающей вверх и тотчас
мягко оседающей вниз.
     --  В  своей  интересной и очень  популярно написанной книге  "Эволюция
физики", -- услышала она чуть хрипловатый голос человека в очках, -- Альберт
Эйнштейн говорит,  что самая  фундаментальная  проблема,  не  разрешенная  в
течение тысячи лет, --  это  проблема движения. Находясь на этом катере,  мы
можем убедиться...
     Люся так и не дослушала, в чем удалось убедиться человеку в очках.
     Катер качало все  сильнее, от каждого рывка  замирало под ложечкой, над
головой слышались  звучные шлепки водяных струй, пена стекала  по  выпуклому
смотровому стеклу рубки.
     Засыпая, думала совсем о другом: о том, как удивится и  обрадуется Ваня
когда,  добравшись к  утру до Китового, она  вдруг появится перед ним. Если,
конечно,  удастся  добраться  до  Китового   сквозь  эту  сумасшедшую,  душу
выворачивающую пляску волн.
     Глава шестая ПОСЛЕДНИЙ СОН КАПИТАНА ЭЛИОТА
     -- К сожалению, нам  придется прервать отдых капитана  Элиота, -- бодро
сказал Людов, смахивая с лица мокрый снег.
     Он чувствовал себя до конца вымотанным, после  пятичасового перехода из
главной базы в Китовый,
     когда  катер то вздымался почти вертикально  к низкому штормовому небу,
то как бы нерешительно  начинал проваливаться и вдруг резко падал набок, так
что  в  смотровом стекле  не было  видно  ничего,  кроме иссинячерной  воды,
перевитой зыбкими канатами пены.
     Два раза  старшина  катера предлагал  вернуться  в базу,  и каждый  раз
возникало острое  желание послушаться  его,  прекратить этот  фантастический
танец, попробовать  другой способ добраться до Китового. Но  оба раза Людов,
взглянув  на  доктора,  угрюмо  забившегося  в  угол  рубки,  на  беспокойно
дремлющую  на диванчике  Люсю, делал резкий отрицательный жест,  и  старшина
снова склонялся над рулем, всматриваясь в обезумевший фарватер.
     И вот  наконец выбрались на скалы Китового, чувствуя, что эти скалы как
бы подражают катеру, будто уходят из-под ног.
     Уже рассвело. Сопки, одетые тонким снеговым покровом, черные наверху, с
пятнами пожелтевшей осенней зелени  по склонам, величественно  вздымались  в
тускловатом свете невидимого солнца. Тропка круто вела вверх, ноги скользили
по тонкому слою уже начавшего таять снега.
     На  причале  прибывших встретил  командир  батареи.  Отвечая  на вопрос
Людова, прокричал сквозь свищущий  в ушах ветер, что капитан Элиот находится
в отведенной ему каюте. Уже с вечера не показывался оттуда.
     Может быть, сперва  чайку  выпьете, товарищ  майор медицинской  службы,
согреетесь немного?  --  наклонился лейтенант  Молотков  к Дивавину,  угрюмо
карабкавшемуся вверх.
     Хорошо бы горячего  чайку! -- ответил вместо военврача Людов. -- Однако
сперва нужно  побеседовать с капитаном. А товарищ майор  за одно и  руку ему
посмотрит.
     Он перехватил удивленный, укоризненный взгляд Молоткова, сообразил, что
нарушил священную субординацию флота, ответив вместо старшего по званию.
     Простите, товарищ майор, не возражаете против такого варианта?
     Не возражаю, --  буркнул Дивавин. Шагал, глубоко засунув руки в карманы
шинели, вобрав голову в плечи, сзади мотался замызганный обвисший проти-
     вогаз -- обязательная принадлежность каждого военного в те дни.
     Меня из-за кого сюда вызывали? -- спросил хирург Молоткова.
     У капитана сломана рука, у матроса ушиб  головы. Им наш санитар  оказал
первую помощь.
     И из-за этого  тащили меня сюда, когда в  госпитале  работы  полно!  --
Дивавин с отвращением взглянул на  Молоткова, словно  юный командир  батареи
был виноват во всем.
     Медсестру немедленно отправьте переобуться  и  чаем  напоите, чтобы  не
слегла от простуды...
     Люся шла оступаясь, покачиваясь как во сне. Сперва спала на  катере, но
потом  ее  чуть не  сбросило на  палубу неожиданным рывком.  Потеряла сон, с
каждой  милей  чувствовала себя все хуже. Когда  выбиралась на  пирс, по  ее
давно заледеневшим ногам хлестнула высокая волна.
     Товарищ  майор  медицинской службы, я  с  вами, я не  промокла, честное
слово, -- пробовала было запротестовать Люся.
     Есть,  отправить сестру  переобуться  и напоить чаем!  --  отрапортовал
Молотков.  Рядом  шагал  принимавший  швартовы  краснофлотец.  --   Слышали,
Сидоркин, приказ? Выполняйте!
     Есть, выполнять! -- Румяный, быстрый Сидоркин  галантно  подхватил Люсю
под  руку. --  Сестрица, не положено спорить с начальством. Неужто еще этому
не научились?
     Повлек Люсю к дверям  ближнего домика, откуда вырвалось  круглое облако
пара, повеяло аппетитным запахом приготовляемой пищи.
     Лейтенант  вел Людова и майора к соседнему дому через неровное снеговое
плато, пересеченное серой дорожкой протоптанных в снегу следов.
     Они  вошли в коридор, остановились  перед дверью  комнаты, гостеприимно
уступленной командиром батареи нежданным гостям.
     -- Вот здесь, -- сказал лейтенант,
     Осторожно постучал в дверь согнутым  пальцем.  Прислушался,  повернул к
приезжим недоумевающее лицо.
     -- Спит он до сих пор, что ли?
     -- Вы поместили здесь одного капитана? -- спросил Людов.
     Вдвоем  я их  здесь разместил:  капитана и первою  помощника. Только он
другого американца еще ночью выгнал из каюты!
     Выгнал? -- удивился Дивавин.
     Так точно. Была  у нас тревога после двенадцати ноль-ноль. Опять Гитлер
летел  курсом  на Мурманск.  Мы  ставили огневую  завесу.  А  после  тревоги
подходит ко мне тот мистер, что-то силится сообщить.
     Вы не владеете языком? -- спросил Людов.
     Признаюсь, после училища забросил это дело. Один из разведчиков, что их
сюда доставил, чуть  смекает по-английски. Ну, стащил я. этого разведчика  с
койки, он перевел: капитан заперся, дескать, изнутри на  два поворота ключа,
не впускает этого мистера. А тот очень своего капитана боится.
     Боится? -- переспросил Людов.  Расстегнул верхний  крючок  шинели, снял
шапку, не найдя, куда повесить, надел снова.
     Ему все  еще было нехорошо.  Голова продолжала  кружиться,  и пол будто
покачивался  под  ногами.  Он  сильнее  постучал  в  дверь.  Из  комнаты  не
доносилось ни звука.
     -- Боятся его и помощник и матрос... -- начал Молотков и тут же понизил
голос:  -- Если бы  вы видели, товарищи офицеры,  какая грубая  скотина этот
капитан!
     Приезжие слушали молча.
     Да, грубая, бесцеремонная  скотина,-- вполголоса, но  с жаром продолжал
Молотков. -- Как он третирует негра  матроса, кричит на него! Вчера отпустил
я  им по сто граммов  медицинского спирта, так он потребовал еще,  словно  у
себя дома. И видите, не церемонится ни с кем.
     А где сейчас помощник капитана? -- спросил Людов.
     Наверное,  в кубрике,  где же  ему  быть?  Тихий,  деликатный  человек,
стыдится своего командира.
     Будьте любезны, пригласите его сюда, -- сказал Людов.
     Он в третий  раз, еще  громче, постучался в  дверь.  Не получив ответа,
стал  расхаживать взад и вперед, разминаясь, смешно поднимая  ноги в широких
флот-
     ских  брюках,  в непривычных  для флотского  взгляда  калошах.  Дивавин
отошел, меланхолически присел на подоконник. Встал, поднял свой чемоданчик:
     В таком случае взгляну пока на другого пациента.
     Есть, взгляните на другого пациента, -- рассеянно откликнулся Людов.
     Он   остался   один.  В  коридоре   горела  лампочка.  Людов   повернул
выключатель,  нахлынула  темнота.  Стала  видна неширокая  щель  под дверью.
Значит, в комнате есть свет.  Людов пригнулся к  замочной  скважине. Щелкнул
выключателем снова.
     Открылась наружная дверь, в коридор шагнул американский моряк.
     Он был  среднего роста,  в подбитом  коричневым  мехом  комбинезоне  из
шерстяной непромокаемой ткани. Чернели редкие волосы, зачесанные над высоким
с пролысинами лбом.
     Хау ду  ю  ду, сэр.  Жалею,  что пришлось вас  побеспокоить, --  сказал
Людов.  Говорил  по-английски   уверенно,   бегло,   без  той   старательной
медлительности, с которой объясняются нетвердо знающие чужой язык.
     Хау ду  ю  ду, -- ответил американец.  Шагнул вперед, твердым  пожатием
стиснул протянутую руку.
     Джошуа Нортон, первый помощник  капитана  "Бьюти оф Чикаго".  Простите,
капитан Элиот ждал наших представителей...
     Ваши представители извещены. Но  они, кажется, предпочитают встретиться
с  капитаном в  Мурманске,-- сказал  Людов.  --  Мистер  Нортон,  я  прислан
командующим Северным флотом, чтобы срочно поговорить с капитаном Элиотом.
     Ай-ай, сэр, -- откликнулся  американец. (Людов  знал: на американском и
английском флотах это восклицание соответствует нашему "Есть".) -- Чем  могу
быть вам полезным?
     Капитан Элиот не отвечает на стук. Помогите нам его разбудить.
     Да, он  не  отвечает на стук? -- Нортон криво улыбнулся.-- Это меня  не
удивляет.
     Губы американца  обиженно дрогнули, скосились  глаза, но  в голосе были
снисходительные нотки.
     -- Капитан -- человек со странностями. Вы слы-
     шали, он выгнал меня ночью  из комнаты? Да, попросту выгнал, прежде чем
запереться на ключ.
     --  Разбудите его, -- отрывисто  сказал Людов.-- У меня  к нему срочное
дело.
     Нортон стоял неподвижно. Людов слегка улыбнулся.
     Обещаю вам принять на себя гнев капитана Элиота.
     Ай-ай, сэр! -- повторил американец. Подошел к двери вплотную, на Людова
пахнуло запахом табака и сырой кожи.
     Мистер кэптин! Мистер Элиот, сэр! -- неожиданно громко закричал Нортон,
загрохотав кулаком по двери. -- К вам прибыли по срочному делу!
     За дверью  стояла  полная тишина.  Американец  многозначительно  потряс
головой, обернул к Людову хмурое лицо.
     -- Да,  это так, --  горестно сказал  Нортон. --  Боюсь,  капитан  не в
состоянии сейчас беседовать с вами.
     Он пригнулся к замочной скважине, распрямился.
     Когда  капитан  Элиот  беседует  с   бутылкой,   ему  не  нужны  другие
собеседники.  А сейчас  он  сидит за  столом  и бутылка с  ним рядом.  -- Он
доверительно подмигнул  карим, насмешливым глазом. -- Дело в том, что у него
был в чемодане ром, так  сказать, неприкосновенный запас. Я вижу этот ром на
столе.
     Но вы  не увидели другого, -- негромко сказал  Людов. -- Рядом  с вашим
капитаном лежит револьвер, а на его виске кровь.
     Револьвер?  Кровь?  --  как  эхо  повторил  Нортон.  Его  лицо  приняло
испуганное выражение.
     Людов обернулся к Молоткову.
     Товарищ лейтенант, есть запасной ключ от этой двери?
     Никак нет.  --  Лейтенант  был очень взволнован.--  Запор старый,  ключ
потерян уже  давно.  А  замки  здесь хорошие,  не стандартные. Были  случаи,
пробовали мы открывать эту дверь другими ключами...
     -- Все же  попытайтесь  еще раз, --  сказал  Людов. Молотков  вынул  из
кармана связку, торопливо
     вставлял в скважину один ключ за другим. Замок не отпирался.
     Дернуло же меня оставить ему ключ! -- с досадой сказал лейтенант, пряча
связку в карман. -- Что же делать, товарищ политрук? Постучать снова?
     Боюсь,  что стучаться бесполезно, -- сказал Людов. -- Придется выломать
дверь,
     Выломать дверь?
     Молотков нагнулся к замочной скважине сам.
     Не   теряйте    времени,   лейтенант!   --   сказал    Людов.    Сказал
повелительно-четко, голосом, которым отдавал приказы в бою.
     Помогите нам, мистер  Нортон! -- Так  же  повелительно сказал  командир
разведчиков по-английски.
     Молотков и Нортон навалились на дверь.
     Замок не поддавался.
     Они   толкнули  изо  всех  сил.  Раздался  металлический  треск,  хруст
ломаемого дерева. Дверь в комнату распахнулась.
     Из  комнаты  веяло табачным застоявшимся  дымом и  сладковатым  запахом
спирта.
     Капитан "Бьюти оф Чикаго" сидел вполоборота к двери, навалившись грудью
на стол. Темнела бутылка с лаковой этикеткой, стоял стакан с остатками рома.
Еще две бутылки виднелись на полу, около стула.
     Людов шагнул ближе.
     Пальцы безжизненной,  с  выпуклыми венами руки сжимали крупнокалиберный
кольт.  Рядом лежал на столе  дверной ключ. Седовато-бурые  волосы  капитана
Элиота  свешивались на лоб, почти касались  обрывка бумаги, пригвожденного к
столу острием финского ножа.
     Все молчали. Только Нортон издал какой-то невнятный звук.  На  его лице
было выражение и отвращения, и сочувствия, и душевной боли.
     Покончил с  собой. И видите,  предсмертную  записку оставил... Впрочем,
нет, печатный текст, -- почти шепотом сказал Молотков.
     Предсмертная  записка?  --  Людов,  вытянувшись,  смотрел  через  плечо
мертвеца. -- Да, это предсмертная записка, вы правы.
     Он бегло прочел по-английски:
     -- "I  have laboured in vain, i have spent, my strength for nought  and
in vain, yet surely my judgement is with the Lord". Это значит, товарищи: "Я
работал напрасно,
     растратил силы впустую и зря. Теперь суд надо мной в руках божьих".
     Что-то религиозное? -- спросил Молотков.
     Насколько я понимаю, это слова  из Библии, -- сказал Людов.  -- А вот и
сама Библия, откуда вырван листок.
     Рядом с чемоданом,  у койки на полу, лежал томик  в кожаном  переплете,
раскрытый на порванной странице.
     -- Прости ему бог, он осквернил священную книгу! -- с глубокой горечью,
тихо сказал Нортон.
     Людов обвел комнату пристальным взглядом.
     Белели простыни  смятых,  незаправленных  коек,  возле  коек стояли два
чемодана.
     Людов  прошел  к  окну, отодвинул  хрусткую  черную  бумагу,  проверил,
задвинуты ли  шпингалеты. Шпингалеты  были задвинуты  крепко,  оконная  рама
проклеена полосами пожелтевшей от времени бумаги.
     Были заперты и  дверь и окно, --  сказал Людов,  как бы думая вслух. Он
подошел к  столу,  несколько мгновений  смотрел  на  записку,  пригвожденную
ножом, на  лежащий около  револьвера  ключ. Взглянул  на помощника  капитана
"Бьюти оф Чикаго":
     Приношу вам  свои  соболезнования,  мистер  Нортон,  сэр!  Самоубийство
мистера Элиота очень прискорбное событие, очень! Конечно, он был  в глубоком
расстройстве после гибели своего корабля. И к тому же пристрастие, о котором
вы говорили...
     Людов сделал выразительный жест в сторону бутылок. Нортон стоял, слегка
опустив голову, молитвенно сложив перед собой руки.
     Для нас это особенно прискорбно  потому, -- продолжал, помолчав, Людов,
-- что командующий  приказал срочно уточнить с  мистером Элиотом подробности
гибели   вашего   судна,    взять   координаты   аварии...   Теперь,   когда
ответственность  за  корабль переходит на вас,  как  на  первого  помощника,
будьте любезны, передайте мне судовой журнал и карты похода.
     Ай-ай, сэр! -- с торопливой готовностью откликнулся Нортон. Склонился к
стоявшему у одной из коек чемодану. -- Капитан после аварии все время держал
карты и судовой журнал при себе, в водонепроницае-
     мом пакете, но, возможно, положил их сюда... Одну минуту, сэр.
     Он распахнул незапертый, туго набитый чемодан, запустил  в  него  руку,
тщательно перебирал  его содержимое. Распрямился  с  еще  более  озабоченным
лицом:
     -- Здесь нет этого пакета...
     Он волновался  все больше.  Его тощая шея порозовела,  пальцы  дрожали,
когда он закрывал чемодан.
     -- Может быть, по ошибке...
     Не  договорил,  распахнул второй  чемодан,  выбрасывал из него рубашки,
носки, несколько книг в цветных лакированных обложках.
     --  Нет, в моем чемодане  документов  нет тоже...  Нортон  покосился на
мертвого Элиота:
     В карманах он их спрятать не мог: слишком большой пакет.
     Да, -- сказал  сдержанно Людов. -- Насколько я понимаю, карты и судовой
журнал не скроешь незаметно в одежде.
     Он шагнул  к  неплотно  прикрытой  чугунной  дверце, черневшей на  фоне
выбеленного зеркала печи. Открыл дверцу, заглянул в печь.
     Там серебрилась высокая  горка пепла,  виднелись  остатки бумаги. Людов
осторожно разгреб пепел, выпрямился, держа в руке уголок обгорелого картона.
     -- Не это ли остатки судового журнала, мистер Нортон?
     Американец вглядывался в обугленный картон.
     --  Да, вы правы, это обрывок судового журнала. -- Он нагнулся, смотрел
в  глубь  печи.  --  А  вон там я  вижу  край  карты!  --  Нортон  негодующе
распрямился. -- Да простит его бог и за это: он сжег корабельные документы!
     -- Зачем? -- резко спросил Людов. Американец развел руками. Недоумение,
презрительное сожаление были на его аскетическом лице.
     Но  вы,  мистер Нортон,  помните, разумеется,  координаты места  гибели
"Бьюти оф Чикаго"? -- спросил Людов.
     К счастью, помню. Мне  сообщил  их  капитан  еще на  мостике "Бьюти".--
Нортон с расстановкой произнес градусы и минуты широты и долготы,
     --  Это  точно?  Вы  видели  их в  судовом  журнале? -- спросил  Людов,
записывая координаты.
     -- Я помню их хорошо и,  надеюсь, они  точны, -- сказал  американец. --
Дело в  том, что в момент  аварии капитан был на  мостике один.  Мы  провели
трудный  день в  ожидании атак  подводных  лодок. Мистер  Элиот разрешил мне
спуститься в каюту отдохнуть. Я даже надел пижаму, она на мне до сих пор.
     Застенчиво улыбнувшись, Нортон вытянул из-под меха комбинезона  пестрый
обшлаг пижамы.
     Я взбежал  на мостик  после  аварии.  Капитан  уже  свернул  и  спрятал
корабельные документы,  но на  мой вопрос назвал координаты.  Судя  по  этим
координатам, судно отклонилось от заданного курса.
     Это было еще до того, как вы ушли отдыхать? -- спросил Людов.
     Нет, пока я был на мостике, судно шло заданным курсом.
     Ваше мнение, почему капитан Элиот повел транспорт другим направлением?
     Нортон пожал плечами:
     -- Трудно сказать. Может быть, он боялся подводных  лодок. Мистер Элиот
был не таким человеком, чтобы посвящать в свои планы других.
     Нортон погрузился в мрачное молчание.
     -- Ну  что ж, -- сказал Людов. -- Благодарю вас,  мистер Нортон. Сейчас
буду радировать командующему об этом прискорбном  деле. Пока вопросов  к вам
больше нет.
     Нортон поклонился, вышел из комнаты.
     -- Едва ли  прокурор  доберется  сюда сейчас, --  сказал  Людов, словно
думая вслух.  Сквозь закрытые окна был  слышен крепнущий грохот  прибоя.  --
Лейтенант, поставьте у двери часового. Чтобы не прикасались здесь ни к чему.
     Он замолчал, медленно протирая очки.
     Между прочим, вам не кажутся  странными некоторые обстоятельства  этого
дела? Зачем покойному было сжигать корабельные документы?
     В пьяном виде, возможно, -- сказал Молотков, косясь на мертвеца.
     Корабельные  документы  для  капитана  корабля,  насколько  я  знаю  из
литературы, -- самая большая цен-
     ность,  --  задумчиво сказал Людов. -- Едва ли он решился бы уничтожить
их без особых причин...
     Он нагнулся, всматриваясь в раскрытую Библию.
     Кроме того, эта вырванная страница, куда она девалась?
     На столе, ножом приколота, разве забыли! -- сказал Молотков.
     Ножом приколота другая страница, -- повел на него очками Людов.
     Снова пригнулся, заглянул в Библию, не беря ее в руки.
     Библия  раскрыта  на  "Книге  судей",  а проколото ножом, как  видно по
тексту, одно из пророчеств Исайи.
     Точно! -- с изумлением сказал Молотков. -- Вижу нумерацию. Совсем не та
страничка, что  на  столе.  Может быть,  сжег  ее тоже...  -- А вы,  товарищ
политрук,  оказывается,  знаток  Библии?  -- не мог  не разъяснить лейтенант
главной причины своего удивления.
     Чтобы сражаться с врагом, нужно знать его оружие, -- откликнулся Людов.
-- А  когда споришь  с церковниками,  как приходилось  мне спорить не раз на
диспутах в довоенные дни, не обойдешься без этого сборника древних легенд.
     Валентин Георгиевич шагнул задумчиво от стола.
     Характерно также, что воткнутый в стол нож обращен лезвием к двери...
     Ну и что же? -- спросил недоуменно лейтенант.
     Кстати, вы  уверены,  что на  столе  ключ именно от этой  двери,  а  не
какой-нибудь  другой, просто похожий?-- Не  отвечая на  вопрос,  взглянул на
него Людов.
     Какой-нибудь другой? -- Лейтенант решил не выказывать больше удивления.
-- Это  легко уточнить!  На ключе от этой  двери две  зарубочки были,  сам я
сделал,  чтобы не путать с другими. -- Всмотрелся, не  прикасаясь к ключу на
столе. -- Вот они, товарищ политрук, убедитесь. И никакой другой ключ, я уже
вам докладывал, к данному замку не подходит.
     Однако с какой целью,  -- продолжал размышлять вслух Людов, -- покойный
не только запер дверь на два оборота, но и счел нужным вынуть ключ из замка,
положить  на  стол, рядом  с  собой?..  Кстати,  не подскажете,  когда у вас
начался снегопад?
     С вечера метет, -- откликнулся лейтенант, Смот-
     рел на приезжего офицера, тщетно стараясь уяснить себе ход его мыслей.
     Он стал  бы недоумевать  еще больше, если  бы услышал  задание,  данное
немного спустя сержанту Кувардину очкастым политруком.
     Глава седьмая УТРО В КИТОВОМ
     Товарищ сержант, -- приказал Людов, вызвав Кувардина из кубрика наружу.
--  Видите, как вытоптан снег между домами -- образовалась сплошная  дорога.
Пройдите по ней, всмотритесь,  нет ли  одиночных следов, уводящих  куда-либо
вбок.
     Слушаюсь, -- сказал Кувардин.
     Смотрите  зорче: след, вероятно, проложен еще  ночью -- занесен снегом.
Поэтому поручаю  это вам с вашим  зрением следопыта. А если обнаружите след,
пройдите по нему до конца и там хорошенько пошарьте.
     Слушаюсь, -- сказал Кувардин. Поднял на командира бледно-голубые, будто
выцветшие глаза. -- А что ожидаете там найти, товарищ политрук?
     Я надеюсь, найдете там свернутую длинную бечевку, --  сказал  Людов. --
И, может быть, еще что-нибудь...
     Он  ждал,  всматриваясь сквозь выпуклые  стекла  в  холмистые,  снежные
просторы.
     -- Есть след, товарищ политрук, -- сказал,  возвратившись, Кувардин. --
И нашел я под снегом...
     Сержант   выставил  из-под   рукава  ватника  еще  влажный   от  снега,
покрасневший кулак. Он разжал пальцы. На мозолистой, квадратной ладони лежал
скомканный моток тонкой бечевки. "Скорее, не бечевка,  а нитка",  -- подумал
Людов.
     -- Спасибо,  -- сказал Людов, осторожно принял  моток.  --  Видите  ли,
Матвей  Григорьевич, в  чем  дело. Капитан транспорта найден  нами мертвым в
запертой комнате, с револьвером в руке. По некоторым данным,
     я склонен думать, что эта нитка имеет отношение к его смерти... Капитан
был вчера очень чем-то расстроен? Не слишком любезен со своими спутниками?
     Какое  там  любезен! С  помощником обращался еще ничего, в  норме, а на
негра кричал почем зря,  --  сказал Кувардин. -- Да и со Свенсоном  вышел  у
него на боте детский крик. Они, оказывается, раньше встречались.
     Да?   --  сказал  Людов.  Его  иссеченное  морщинами  лицо   оставалось
бесстрастным.
     Когда  подобрали мы  в  море американцев, дали им, конечно, обсушиться,
поесть, выпить по маленькой,-- рассказывал сержант. --  Товарищ Свенсон, как
положено,  у руля  стоял в  это время. Потом  старшина Агеев  его подсменил.
Спустился Свенсон  в свой закуток, где американцы  сидели, и,  слышу, что-то
сказал капитану. А  тот в ответ  как зарычит на  него и пошел честить  почем
зря. О чем шел разговор, я так и не понял.
     Ясно, -- сказал Людов. -- Агеев этого разговора не слышал?
     Нет, за рулем стоял в то время.
     Понятно. Не знаете, где сейчас Свенсон?
     А где ему быть? Как  всегда, возится на своем  боте...  Разрешите  быть
свободным?
     Свободны, Матвей Григорьевич.
     Командир разведчиков зашагал по тропке, сбегающей к причалу.
     Солнце, уже  поднявшись над овальными отрогами сопок, бросало на палубу
бота теплый, ослепительный свет.
     Корма была в белых соляных накрапах,  кое-где вспыхивали искорки рыбьей
чешуи, присохшей  к бортам. А возле рубки палуба  была безукоризненно чистой
-- мокрые доски тускнели, высыхая под солнцем.
     Год  морген1, херре Свенсон! -- сказал Людов, ступив на скользкие доски
причала. (1Доброе утро!(норвежск.))
     Год морген, -- отозвался Свенсон с палубы бота. Из-под клеенчатых полей
зюйдвестки глядели  маленькие, воспаленные глаза. Иег форстиррер мааске?1 --
спросил Валентин Георгиевич, остановившись у борта.
     Аддлес икке2, -- ответил  Свенсон, стал с привычной легкостью орудовать
на палубе шваброй.
     1 Я вам не помешал? (норвежск.)
     2 Никоим образом (норвежск.)
     Херре  Свенсон,  --  продолжал  по-норвежски  Людов,  медленно подбирая
слова. -- Вы были знакомы в прошлом с капитаном "Бьюти оф Чикаго"?
     О, да!  -- сказал норвежец. -- Я знаком с капитаном Элиотом. Капитан не
узнал меня, но потом вспомнил.
     Не расскажете, почему у вас вчера была ссора?
     Вчера у нас не было ссоры, командир.
     Но капитан кричал на вас, когда вы с ним заговорили на боте.
     Да, он кричал. -- Норвежец прислонил  швабру к борту,  поднял с  палубы
толстый парусиновый шланг.-- Может быть, кричал потому, что ему стало стыдно
воспоминаний. Может, потому, что не хотел отдавать долг.
     Какой долг, херре Свенсон?
     Сто двадцать долларов, мой матросский заработок.
     Вы плавали у него матросом?
     Я  плавал  матросом на его  судне. Он  меня не узнал, это было давно, в
довоенные дни.
     На "Бьюти оф Чикаго"?
     Нет, капитан командовал грузовозом  "Райзинг Сан". Мы пришли в  Чили из
Бергена. В порту Вальпараисо меня выбросили на берег.
     И вы вчера напомнили ему о деньгах?
     Нет, не о деньгах. Он был голодный, замерзший.  Я просто спросил, когда
отошел  от  штурвала:  "Помните меня,  капитан?" Он  не  помнил.  Я  сказал:
"Вспомните Свенсона и Вальпараисо".  Он  всмотрелся в  меня, стал  ругаться,
кричать. Но я получу с него мои деньги.
     Херре Свенсон, капитан Элиот умер сегодня ночью, -- сказал Людов.
     Э,  он  умер? -- меланхолически откликнулся  норвежец. -- Тогда не буду
говорить о нем дурно.
     Он включил шланг, пенистой звонкой струей стал смывать с  кормы соляные
пятна и чешую. Потом устремил на Людова вопросительный взгляд.
     -- Командир,  хотите знать,  почему капитан выбросил  меня  в  Чили  на
берег? В порту он арауканца обидел.
     Арауканца? -- переспросил Людов.
     Индейца-грузчика, -- пояснил норвежец. Свенсон говорил медленно, грузно
чеканя  слова,  как привык объясняться с русскими друзьями.  --  Индеец  был
слабый, больной, уронил ящик на  трапе. Капитан  стал  драться.  Когда  пил,
становился хуже свиньи, да  помилует бог его душу. Я удержал капитана. Ну, а
мистер Элиот приказал выкинуть меня с судна. Выгнал без  цента  в кармане. Я
голодал в Вальпараисо. Вчера вспомнилось это.
     А потом ночью, на берегу, не заходили к нему?
     Здесь на берегу? Нет, не заходил. После ужина не видел капитана.
     Свенсон поднял шланг, включил водяную струю, тотчас выключил.
     А отчего умер капитан?
     Застрелился  в  отведенной  ему комнате,  -- сказал отрывисто Людов. --
Кстати, вы не слышали одиночного выстрела ночью?
     Нет, командир, не слышал. -- Норвежец снова включил шланг.
     Людов задумчиво  зашагал  с  причала. Придерживаясь за протянутый вверх
стальной трос, стал подниматься к домикам на сопке.
     -- Командир! -- донесся со стороны бота  голос норвежца. -- Отчего умер
капитан Элиот?
     Людов продолжал  взбираться наверх,  будто  не  услышав  вопроса. Он  и
вправду мог не услышать этих невнятных  слов, заглушенных плеском и шелестом
трущегося о скалы прибоя. А Свенсон не повторил вопроса.
     --  Окончить  приборку!  Команде  руки  мыть!  --  прозвучал  голос  из
громкоговорителя.
     Краснофлотцы   убирали   голики   и   швабры,   бежали  наперегонки   к
умывальникам,  сверкая  белизной  вафельных полотенец,  переброшенных  через
смуглые плечи.
     -- Ну вот,  и мы  тоже прибрались, --  сказала в кубрике  Люся. Сделала
последний оборот  бинта, ловко завязала марлевые концы среди  курчавых волос
сидевшего  перед  ней матроса.  У нее была привычка во время работы  ласково
разговаривать с ранеными, помогать
     им отвлечься от мыслей о страдании и боли. Так разговаривала теперь и с
американцем, хотя знала, что тот не понимает ни слова.
     Негр сидел, послушно вытянув шею, упершись в  колени широкими, плоскими
кистями рук.  Один  глаз был  скрыт марлей бинта, другой  --  беспокойный, с
кровяными  жилками на  выпуклом,  голубоватом  белке  --  глядел  жалобно  и
беззащитно.
     И  ничего  с  тобой  страшного  не  случилось,  -- продолжала Люся. Она
улыбнулась негру, но не вызвала ответной улыбки.
     Нихтц шреклих? Ферштеен зи? l
     ( 1 Ничего страшного. Понимаете? (нем.))
     В  школе изучала  немецкий  язык,  --  может  быть,  американец  поймет
по-немецки?  А  действительно  травма пустяковая.  Доктор  Дивавин, осмотрев
зловещий  с  виду,  кровоточащий  шрам  над  бровью,  сказал:  ерунда, скоро
заживет. Хотя будь травма чуть ниже -- от глаза осталось бы мокрое место.
     -- Товарищ старшина, -- позвала Люся.
     В  кубрик вошел Агеев,  положил  мыло на  тумбочку возле отведенной ему
койки.
     Переведите:  рана  неопасная, доктор  сказал,  только чтобы не  сдвигал
повязку, а то может инфекцию занести.
     Задачка! -- откликнулся Агеев. -- Не знаю, смогу ль объяснить. Особенно
инфекцию -- исконно русское слово.
     Он шутил, но озабоченное выражение  возникло  на круглом, твердом лице.
Не осрамиться бы перед девушкой и американцем.  Вот стал  нежданно  знатоком
английского языка!
     Однако негр, похоже, сразу понял перевод.
     Мэни фэнкс, -- сказал, вытягиваясь во весь свой солидный рост.
     Благодарит  вас! -- торжественно  сообщил  Агеев.  -- Дескать,  большое
спасибо.
     Ну а ваши руки, товарищ, старшина? Покажите.
     Моим рукам что сделается? -- застеснялся боцман.
     Но Люся уже взяла его большую жилистую кисть
     в свои ловкие пальцы, рассматривала с профессиональным интересом:
     Хорошо зажило, шрамов почти не видно. А ведь был сплошной ожог. Как вы,
наверное, мучились, бедный!
     Папаша мой всегда говорил: "Для нас мученье -- тоже ученье".
     Агеев, с влажным от смущения лицом, тихонько высвободил руку.
     Обедать пойдем, сестрица? И Джексона захватим с собой.
     Пойдемте все, -- весело откликнулась Люся. Уже давно видела, как, войдя
в кубрик, Ваня Бородин следит за ней ревнивым настойчивым взглядом.
     Негр, обращаясь к Агееву, взорвался залпами гортанных, сливавшихся одно
с другим слов. Показал на табурет, с лежащими на нем шилом,  складным ножом,
обрезками кожи, потом -- на Люсины ноги.
     Предлагает сапожки вам починить, -- перевел Агеев.
     Не нужно, спасибо, не нужно!
     Она торопливо, смущенно укладывала в медицинскую сумку  запасной  бинт,
вату, пузырек  с йодом. Взглянула на  свои стоптанные, старые  сапожки. Стыд
какой! Когда торопилась на катер, не успела даже почистить. А после сушки на
камбузе подошвы загнулись, лопнула кожа на союзке. Что подумает о  советской
девушке иностранец? Неряха, неряха!
     Негр  заговорил  опять.  Блеснул  длинными  зубами,  вынул  из  кармана
несколько  смятых рублей.  Сунул рубли  обратно в карман, закрутил  головой.
Отчетливо, с нажимом произнес:
     Фоо ю визоут мони.
     Бесплатно ремонт вам произведет, -- перевел, чуть усмехаясь, Агеев.
     Не нужно,  -- в замешательстве  повторила  Люся.  --  Скажите ему:  это
запасная обувь. У меня в базе новые, отличные есть.
     Она  и  не  сознавала,  какой  привлекательной  кажется  окружившим  ее
морякам:  раскрасневшаяся,  с  карими живыми глазами под  тяжелыми  локонами
волнистых волос.  Боялась,  Джексон  будет настаивать, сконфузит совсем.  Но
негр замолчал, неожиданно угрюмо.
     А  разве  он за  починку  деньги  берет? --  спросила  Люся,  когда они
вчетвером вышли на  воздух. У дверей присоединился  к ним Бородин, задорный,
колючий. Они шагали по направлению к камбузу, в тонком пении снежного наста.
     Еще  как   берет!  --  откликнулся   боцман.  --  Американцы  --  нация
коммерческая, даром трудиться не любят. Вишь, у него с собой целая карманная
мастерская. Вчера,  как  расположился  на койке, немного  отдохнул, а  потом
вынул  сапожный  инструмент.  Стал доказывать,  что у  себя, в Гарлеме,  был
знаменитым сапожником, много долларов зашибал.
     В Гарлеме?  -- переспросил Бородин. Убыстрив шаг, догнал Агеева и Люсю,
вклинился между ними.
     Гарлем --  негритянский  квартал в Нью-Йорке,--  пояснил боцман.  --  А
вышел  у нас  этот разговор потому, что один здешний орел  свои корочки стал
латать, подметка у него оторвалась, когда бежал к зенитке по боевой тревоге.
Смотрел, смотрел Джексон, а потом  семафорит ему -- несолидно, мол,  чинишь,
непрочно.
     С улыбкой  он оглянулся на негра. Тот, немного  отстав, глубоко, горько
задумался о чем-то своем.
     А  тут снова боевая тревога, -- продолжал рассказывать Агеев, сдерживая
шаг. --  Бросились ребята к  пушкам, орел наш  и сапога натянуть  не  успел.
Возвращаемся,  видим -- Джексон завладел сапогом,  подметку  тачает. Починил
знатно  и просит  перевести: плати, сколько можешь.  Тут и другие стали  ему
заказы давать, набросали рублей -- бери, нам не жалко.
     Разве наши деньги в Америке годятся? -- спросила Люся.
     Годятся  банковские билеты, достоинством в червонец  и выше, -- солидно
разъяснил боцман. -- А я ребят предупредил: рублевками платите, их на золото
обменять нельзя.
     Да ведь это обман, -- с упреком сказала Люся.
     Какой  обман? Я  и Джексону растолковал, что мы  нашу валютную политику
подрывать  не  хотим,  червонцы  не  выпустим  за рубеж.  Ответил:  "Ничего,
согласен на рубли, я их как сувениры продам".
     Коммерсант!  -- сердито сказал Бородин. -- А  вы, товарищ старшина, еще
его поощрили.
     Поощрил потому что приносит людям пользу.
     Агеев перехватил вопросительный Люсин взгляд, пояснил:
     -- Это о том, сестрица,  речь, что кончилась дратва у нашего гостя, а у
меня парусинная нитка всегда есть  в  запасе. Тройного плетения, пропитанная
тиром,  крепче  всякой дратвы. Я  вчера и смотал Джексону малую толику.  Ему
теперь хватит надолго.
     Бородин  открыл  дверь  в столовую  -- навстречу пахнул  вкусный  запах
борща,  заправленного  лавровым  листом.   Боцман  пропустил  Люсю   вперед,
подтолкнул дружески Джексона, медлившего у порога.
     --  Здесь  давайте  пришвартуемся,  сестрица, -- сказал Сергей Никитич,
подходя к свободной скамье.
     Он удивлялся  сам себе:  с чего это стал таким разговорчивым! Усадил за
стол Люсю.
     --  Сит даун!1 --  пригласил негра,  указывая место рядом  с  Люсей. (1
Садитесь! (англ.))
     Хотел расположиться  по  другую сторону  от Треневой,  но  обнаружил  с
досадой: рядом  с медсестрой уже уселся  чернобровый  радист, деловито резал
ломтями краюху душистого, ноздреватого хлеба.
     Дежурный по камбузу поставил перед ними полные миски борща.
     "Жидковат супец, -- проглотив первую ложку, подумал боцман. -- А с чего
ему быть наваристым?  Консервов -- кот наплакал.  Сушеная  картошка да соль.
То-то не  торопится есть Джексон, даже за  ложку не взялся...  А может быть,
медлит по другой причине?.. По той же, что вчера?.."
     Вспоминал, вчера вечером они пришли с бота на камбуз все вместе: и он с
Кувардиным, и норвежский рыбак, и американцы.
     Замерзшие, голодные, усаживались за стол. Только негр не садился, стоял
в стороне, несчастный, жалкий, угрюмый.
     "Понимаю это так, что на "Красотке" ел он отдельно. Не положено черному
вместе с белыми столоваться, по их звериным законам", -- сказал тогда боцман
вполголоса сержанту.
     Кувардин  с негодованием  встал,  взял негра  за плечи, усадил рядом  с
собой. Но Джексон все не прикасался
     к еде. Только  когда  мистер  Нортон уронил  какую-то  короткую  фразу,
матрос, униженно вскочив с банки, ответил: "Ай-ай, сэр!" -- начал жадно есть
вместе с остальными.
     И вот сегодня дичится  еще  больше  под любопытными взглядами обедающих
краснофлотцев.
     -- Да не глядите  вы на него, словно он чудище какое! -- сказал сердито
Кувардин, уже доедавший второе. -- Подрываете интернациональную дружбу!
     Часто  потом,  вспоминая  этот обед, думал боцман  Агеев, как страшно и
тяжело было в те минуты их заокеанскому гостю:
     Негр  сидел,  устремив  вниз  свой  незакрытый  повязкой  глаз,  уронив
бессильно большую, мускулистую руку. Видел ли он себя вновь и  вновь наедине
с  капитаном  Элиотом,  в  ночной  тишине,  в  маленькой  комнатке  русского
полярного городка? Наедине с пьяным, яростным,  впавшим в отчаяние стариком,
с которым плечо к плечу провел столько  дней и  ночей на мостике "Бьюти" под
пронзительными ветрами, в неустанной качке Атлантического океана...
     "Я  погубил  сам себя,  -- верно, думал  Джексон. -- Мне  не нужно было
делать  этого, я  погубил  сам  себя.  Но  я  не  знал,  что  все  может так
обернуться. Я сделал это и не знаю, как поступить  дальше. А может быть, все
кончится хорошо. Пока нужно молчать  и не показывать  страху. Меня  не могут
обвинить ни в чем. Мне не нужно было вмешиваться ни во что, но дело сделано,
нужно молчать и ждать и не показывать страху..."
     Но  ему  трудно   было  не  показывать   страху.   Даже  за  обедом   в
краснофлотской столовой, когда  вокруг  сидели такие  доброжелательные,  так
хорошо, непривычно хорошо встретившие его люди...
     Люся нет-нет, а тоже поглядывала  на Джексона. Никогда раньше не видела
чернокожих -- только разве в кино и  на картинках... Вот он, такой, какими и
представляла  себе  негров:   барашек  густых,  жестких  волос,  белки   как
облупленные  яйца.  Но  никак  не  ожидала,  что  из-под  черных  век  может
выглядывать такой синийсиний, как вечернее небо, глаз.
     И какой он нервный, этот Джексон, вскидчивый, озабоченный чем-то. Знает
ли он о смерти капитана?
     Вот задумался снова, ложка застыла над миской. Потом  опомнился, но ест
вяло, без аппетита...
     Они  возвратились  в  кубрик.  Кувардин  снял шинель,  вынул  из кобуры
пистолет  "ТТ"  образца  1930  года,  положил на  чистую  тряпочку, рядом  с
пузырьком  золотистого  ружейного масла.  Держа за рукоятку,  нажал  большим
пальцем  правой  руки  на  пуговку  защелки, левой  рукой подхватил  набитый
патронами магазин. Объяснял устройство пистолета внимательно слушавшей Люсе.
     Ваня  Бородин  стоял  у  стола,  расстраивался,   пробовал  вступить  в
разговор, не знал, как вырвать Люсю из неожиданных чар маленького сержанта.
     Вот, товарищ Тренева,  это --  возвратная  пружина, а это  -- затвор со
стволом,  --  говорил  Матвей Григорьевич,  разложив  на тряпочке  на  славу
смазанные части.
     Да?  --  говорила  Люся,  опершись  обоими  локтями  на  стол.  --  Как
интересно! Как все вы хорошо знаете, товарищ сержант! А где здесь шептало?
     Ей,  конечно,  было  совсем  не  так  уж  интересно  изучать устройство
пистолета,  тем более что проходило  драгоценное время:  минуты  возможности
побыть с Ваней наедине. Но хотела наказать Ваню  за глупую ревность. Неужели
не  понимает, не хочет понять, что только из-за  него  находится  она  здесь
сейчас, страдала на катере в штормящем заливе.
     --  Товарищ  Тренева!  -- не выдержал наконец Бородин, отчаянно  указал
глазами на дверь.
     Штормовой  ветер стих уже давно, тонкая пелена снега оседала, таяла под
лучами  теплого  осенного  солнца.  Очень  четко  вырисовывались,   покрытые
зарослями, округлые вершины.
     Люся и Бородин молча шли к тропке, ведущей в сторону причала.
     -- Эй, друг! -- окликнул Бородина Агеев. Разведчик сидел на  скамеечке,
рядом с домом.
     На дощатом самодельном столе -- здесь обычно зенитчики батареи забивали
в свободное время  "козла"  --  перед  боцманом  высилась  какая-то странная
ослизлая груда.
     Среди мерзлых  водорослей проступали  узлы и нити  рваной, перепутанной
бечевы.
     Ловкими  смуглыми  пальцами  Агеев  отбрасывал  водоросли,   распутывал
бечеву. Повернул  к  Бородину исполненное  какого-то странного умиротворения
лицо.
     Кто у вас тут по шкиперской части? -- спросил разведчик.
     По какой части? -- не то не понял, не то недослышал радист.
     По корабельной части, по рангоуту  и такелажу, -- пояснил  веско Агеев.
Приподняв  над  столиком,  старательно  высвобождал  запутавшуюся  в  бечеве
высохшую красновато-бурую морскую звезду.
     Все  мы здесь  по корабельной части,  -- сказал Ваня  задорно. -- Форму
морскую  видишь?  --  Напряг,  развернул плечи, из-под  расстегнутой  черной
шинели проступали полосы окаймлявшей шею тельняшки.
     Стало быть,  неважные вы корабельщики, --  сказал Агеев. -- И  не стоит
тебе морской формой слишком кичиться.
     А почему не стоит? -- надменно спросил Бородин.
     -- Сеть видишь? В каком она у вас состоянии? Агеев развел руки сильным,
плавным движением.
     Между пальцами ровными просветами серебрились ячейки очищенной от грязи
и водорослей сети.
     Сплеснить ее  и залатать где надо -- сколько трещечки наловить можно! Я
на  берег давеча  взглянул  -- вижу, валяется  у  самой  воды  в непотребном
состоянии.
     Был  здесь  рыбачий  поселок. Верно, бросили  за негодностью, -- сказал
Бородин.  Расстраивался  опять:  лишь  было  выманил Люську из дома, и снова
задержка!  Подошла  к столику, рассматривает  морскую  звезду,  не  обращает
внимания на сигналы идти дальше.
     Они  бросили,  а ваше дело подобрать!-- наставительно сказал Агеев.  --
Эту звездочку, сестрица, если  желаете,  на память возьмите. Промою, просушу
-- и берите.
     Спасибо, -- сверкнула Люся своей доброй, белозубой улыбкой.
     А вы, товарищ старшина, видно, любитель рыбку поесть?
     Радист постарался  вложить в  эти  слова  побольше  ядовитой насмешки и
перехватил Люсин взгляд, полный отнюдь не одобрения, -- удивленного упрека.
     -- Любитель! -- безмятежно согласился разведчик. --
     Мы, поморы, на трещечке выросли, трещечка нам силу дала. Была она у нас
в  прежние дни вместо хлеба.  Слышал ты, может, поговорку: "Море --  рыбачье
поле"? Потому и называется треской, что трещит,  когда высушим. А  настоящее
ее название -- вахня. Объедение, если ее умеючи приготовить! У нас, детворы,
слюнки текли, когда, бывало,  папаша привезет улов. Выберет вахню покрупнее,
а мама ее сварит на поморский лад: с лучком да с постным маслом.
     Не  до  рыбки нам  теперь!  -- грубо  сказал  Бородин.  Его  раздражало
спокойное превосходство в  тоне этого  человека. --  Нам немцев  расколотить
нужно, а потом уж гастрономией заниматься.
     А одно  другому иногда не мешает,  --  сказал  Агеев. Лицо, только  что
освещенное мечтательной улыбкой,  потемнело, напряглось жесткими углами:  --
Одно другому не мешает, браток, будь уверен!
     Он  (продолжал  разбирать  мерзлые узлы сети,  отбрасывать водоросли  и
мусор.
     "А  ну их, петухов  этих,  уйду я от  них,  -- подумала  Люся.  -- Нет,
старшина  Агеев,  пожалуй,  не  петух,  очень  спокойный, очень выдержанный,
отбивается от Вани, как от мальчишки. -- Ей вдруг стало жалко Ваню. -- Хочет
одолеть в споре  спокойного старшину и не  может. И от этого злится, глупеет
все больше.  Действительно,  как  мальчишка!  Такой  задушевный, красивый, а
ведет себя точно ребенок".
     Стало весело и легко на душе. Так весело и легко, как не было уже много
дней.
     Не  могла больше мучить  Ваню.  Тронула пальцем губчатый холодный лучик
морской  звезды, еще  раз поблагодарила старшину за подарок, вместе  с Ваней
сбежала по тропке к воде.
     Ноги скользили по крутому извилистому спуску.
     Бородин  хотел  взять ее за руку,  но  вырвалась,  ловко  сбегала вниз.
Бородин сорвал на бегу веточку ползучей березки.
     --  Вместо цветка! --  сказал Ваня.  Воткнул веточку в  петлицу Люсиной
шинели. Задержал руку на ворсистом сукне, заставил ее замедлить шаг.
     Море  ударялось  о  камни,  взлетало  косыми  фонтанами,  кропило  лица
освежающей  влагой.  Ваня  взял   ее  за   руку,   крепко  держал,   помогал
перепрыгивать с одно-
     го валуна  на  другой.  Его  шинель распахнулась, из-под жесткого  меха
шапки блестели счастливые глаза.
     Вот  молодчина,  что приехала!  --  говорил Ваня.--  Только ты, Люська,
признайся: специально из-за меня или просто случай вышел?
     Из-за тебя, ясно  из-за тебя! -- откликнулась Люся. -- Понятно, если бы
не   американцы   эти,  не  выбралась  бы  сюда.  Военврач  и  то  удивился,
отговаривал...
     А зачем тогда с этим разведчиком играешь? -- спросил  Бородин. Его лицо
потемнело, а глаза вдруг стали бесцветными, приобрели то бешеное  выражение,
которое так не любила Люся. -- Смотри, Люська, в случае чего...
     Что "в случае чего"?
     А то, что  этим не шутят.  Даром, ты от  меня далеко, если полюбишь еще
кого, не пощажу ни тебя, ни его.
     Так-таки и  не пощадишь? -- смеялась Люся. Даже эти угрозы и радовали и
смешили ее. Угрожает, ревнует, -- значит, любит.
     Они  остановились  возле рогатой,  выступающей в  сторону  моря  скалы,
присели на камень в подветренном  месте. Ваня сжал ее плечи сильной и нежной
рукой, поцеловал, так что стало больно губам.
     Не дразни  ты меня, Люська! Я и так  здесь тоскую. Такая война  идет, а
кругом камни да вода, и ни одного врага в глаза не видел.
     Уж  очень ты  воинственный, -- сказала  Люся.  Было бесконечно  приятно
сидеть так, прижавшись к его груди, чувствуя его родные, робкие руки.
     Да,  я  воинственный, --  сказал Ваня. --  Мне  бы  сейчас летчиком или
разведчиком быть.
     Обнимал ее все увереннее и крепче,  все  ближе надвигались затуманенные
любовью глаза. Она сделала над собой усилие, вырвалась, встала.
     Ванечка,  пора.  Наверное,  доктор  меня  ищет.  Мы  еще  капитана   не
перевязали.
     Никто тебя не ищет, -- привлек ее к  себе Бородин. -- Не слышала разве?
Застрелился капитан.
     Застрелился?
     Точно. Ребята рассказывали, радиограмму передавали об этом. Побудь  еще
со мной.
     -- Нет, мне пора, я озябла...
     Быстро пошла по берегу. Бородин нагнал ее, шел рядом,
     Меня майор, наверное, ищет, -- сказала озабоченно Люся.
     Никто тебя не ищет. Эх, не хочешь остаться... Когда погуляем снова?
     Ваня, не нужно. Вот кончится война. Я тебе обещаю... Ни о ком другом не
думаю, ты мой любимый.
     Когда окончится война?! Шутишь?
     Догнал,  хотел  обнять,  задержать,  но  она  уклонилась,  взбегала  по
тропинке.  Он  поскользнулся,  отстал.  Люся  не  останавливаясь  обернулась
разгоряченным лицом, окинула его полным любви извиняющимся взглядом.
     -- Не сердись на меня, Ваня... За ней захлопнулась дверь.
     Бородин  остановился  между  домами.  Тяжело  дышал,  почувствовал, как
пробирает холодный ветер, как словно померк вокруг ясный осенний день.
     Агеева  уже не было на скамейке. Из  двери дома, где радиорубка,  вышел
приезжий  политрук  -- сутуловатый,  худой,  в  шапке-ушанке, надвинутой  на
прикрытые круглыми стеклами глаза.
     --  Товарищ  политрук,  разрешите  обратиться,  -- прозвучал за  спиной
Людова просительный голос.
     Валентин Георгиевич обернулся. Перед ним  стоял стройный краснофлотец с
юношеским  румяным лицом,  с  сумрачным взглядом из-под сдвинутых напряженно
бровей.
     Обращайтесь, -- сказал Людов.
     Радист первого класса Бородин. Имею просьбу.
     Слушаю вас, товарищ Бородин.
     Подал  я докладную  командиру  батареи об отчислении меня  на  передний
край,  в части  морской  пехоты. Вполне  здоров,  сдал  до  призыва комплекс
зачетов "Готов к труду и обороне". Перед войной был радистом
     эсминца, имел несчастье участвовать в самодеятельности корабля.
     Несчастье? -- удивился Людов.
     Так  точно.  То  есть сначала  казалось  мне все  отлично, был списан в
ансамбль песни  и пляски, исполнял сольные номера. Да  как  началась  война,
понял: должен с оружием в руках бить врага. Просил об отправке на передовую,
а угодил прямым курсом в эту дыру.
     Людов молча слушал, не сводил глаз с молодого, взволнованного лица.
     Я,  товарищ  политрук, понимаю: начальству виднее, кого куда отправить.
Только взяли бы вы меня в свой отряд.
     А вместо вас кто останется, товарищ Бородин? -- спросил Людов.
     Подготовил  я себе здесь смену. Дублер мой самостоятельную вахту несет,
я его натаскал. Хоть командира батареи спросите.
     Замолчал, смотрел с тревожным ожиданием.
     А  вы сознаете, что жизнь разведчика --  тяжелый, опасный труд,  каждый
день -- встреча со смертью? Отнюдь не прогулки, товарищ Бородин!
     Сознаю. Если нужно, жизнь отдам, под пытками слова не скажу.
     Что ж, я подумаю, -- сказал Людов. -- Радисты нам в отряде нужны...
     Помолчал снова.
     Товарищ  Бородин,  у меня  к вам встречная просьба. Не выясните ли,  по
какой программе  идет сегодня  Второй  концерт Чайковского для фортепьяно  с
оркестром?
     Второй концерт Чайковского? -- переспросил удивленно.
     Да,  в исполнении  оркестра Московской  филармонии.  Объявлен несколько
дней  назад, но  я  запамятовал  за всеми  этими делами. И  забыл  попросить
вахтенного  радиста уточнить  время передачи.-- Командир разведчиков  устало
усмехнулся.  --Я  видите ли, большой  любитель симфонической  музыки и, если
улучу нынче время...
     Есть,  узнать,  когда  будет  Второй  концерт  Чайковского,  --  сказал
Бородин.

     Глава восьмая


     Когда  Валентин Георгиевич  получил радиограмму, уже кончался  короткий
осенний   день.   Лиловатые   сумерки   окутывали  дома,   снег   подернулся
серо-голубыми тенями.
     Адмирал  приказал  мне,  пока  не  прибудет  к  вам  прокурор, провести
предварительное  дознание в  связи со  смертью  капитана,  --  сказал  Людов
командиру  батареи.  --  Прошу  указать  помещение,  где  можно поговорить с
людьми.
     А та каюта... -- начал Молотков.
     Комната с телом капитана Элиота должна остаться в неприкосновенности до
прибытия следственных работников.
     Что  ж,  пойдемте,  -- вздохнул  Молотков.  --  Может  быть, пообедаете
сначала?
     Поем, если не возражаете, позже. Есть неотложные разговоры.
     Они вошли в теплый коридор.
     Краснофлотец с полуавтоматом стоял перед комнатой с телом Элиота.
     Молотков толкнул дверь в начале коридора, пропустил Людова вперед.
     -- Расположился я было здесь сам,  когда пустил  американцев  к себе...
Да, видно, такая моя планида -- кочевать с места на место...
     Лейтенант  взял с  полочки над койкой  зубную  щетку,  тюбик с  пастой,
бритвенный прибор. Снял с вешалки полотенце.
     Перейду на сегодня спать в экипаж.  Располагайтесь за  столом,  товарищ
политрук. Отдыхать можете на койке.
     Думаю,  дознание  будет  недолгим,  --  сказал  Людов. --  Побеседую  с
иностранцами и освобожу помещение. Можете оставить все, как есть.
     Да  нет, --  вздохнул  командир батареи,  -- освободите вы -- подгребет
прокурор, потом еще кто-нибудь из
     начальства. Я  уж лучше прямо  в кубрик... Вам нужны бумага и  чернила?
Вот они на столе.
     --  Спасибо,  --  сказал Людов. Окинул взглядом  помещение  канцелярии.
Кроме койки, покрытой серым байковым одеялом, здесь стояли несгораемый шкаф,
стол у проклеенного бумажными полосами окна.
     Молотков закрывал окно хрустящей черной шторой затемнения.
     Если  не  ошибаюсь,  эта комната  точно  такая, как  та, где  скончался
капитан Элиот? -- спросил Людов.
     Так  точно,  --  откликнулся  Молотков. --  Все  каюты  здесь по одному
стандарту.
     А ключ от нее у вас в кармане? Вас не затруднит оставить его в замке?
     Пожалуйста...  --  Молотков  вынул  ключ из кармана,  вставил в дверной
замок, взглянул, удивленно.-- И вы тоже думаете запереться?
     Нет, пока запираться  не намерен. Но это весьма удачно... Не пригласите
ли сюда мистера Нортона?
     А мне присутствовать при разговоре?
     В вашем присутствии необходимости  нет.  Разговор, как понимаете, будет
вестись по-английски. В случае необходимости как могу с вами связаться?
     Вот  кнопочка  звонка.  Вызов  дежурного  по батарее.  Он  меня  тотчас
разыщет. На курорт пока ехать не собираюсь, -- грустно пошутил лейтенант.
     Более  курортное место, чем  здешние края, найти трудно,  --  подхватил
шутку Людов. Снял шинель и шапку, стряхнул капли растаявшего снега.
     Кстати, товарищ  лейтенант, как могло  получиться, что никто не  слышал
выстрела капитана Элиота?
     Получилось  это  очень  просто,  --  сказал Молотков.  --  Когда  ведем
зенитный огонь, все на  боевых постах. В доме, стреляй не стреляй,  никто не
услышит. Покончил-то он с собой, наверно, во время тревоги.
     -- А  что,  по-вашему,  толкнуло его на  самоубийство?  Молотков  пожал
плечами:
     -- Кто его знает.. Приняли мы их хорошо, гостеприимно, санитар руку ему
осмотрел, положил в гипс.  Правда, он что-то  нервничал очень,  негра к себе
вызывал, кричал на него и на помощника. Естественно, рас-
     страивался, что загубил транспорт.  Но до  такой  степени расстроиться,
чтобы пустить себе пулю в лоб... А вы что думаете, товарищ политрук?
     Об этом я сообщу  вам несколько позже, -- любезно сказал Людов. -- Двое
других где были во время тревоги?
     Очевидно, в убежище, в скалах. А когда заперся капитан, первый помощник
пришел в кубрик, попросил там постелить койку.
     Замолчал, ждал: не будет ли еще вопросов. После паузы сказал:
     Так я позову американца?
     Пожалуйста, пригласите.
     Первый  помощник  капитана "Бьюти  оф  Чикаго"  почти  тотчас  вошел  в
комнату, остановился у двери.
     -- Присаживайтесь, мистер Нортон, сэр...
     Людов устало горбился над столом, но предупредительно встал, пододвинул
стул.
     Нортон сел, повернул к Людову внимательное лицо.
     -- Я  доложил  командующему  о  положении  вещей, -- сказал  Людов.  --
Адмирал огорчен смертью капитана, выражает сочувствие.
     Нортон молча склонил высокий, бледный лоб.
     Но координаты, сообщенные вами, неверны, -- продолжал Людов.
     Неверны?! -- вскрикнул американец.
     "Бьюти оф Чикаго" не могла потонуть в месте, сообщенном  вам капитаном.
В том квадрате Баренцева моря  очень  большие глубины  и  совсем нет рифов и
скал.  Предположить  же, что  судно потонуло  от  мины  или от торпеды, тоже
нельзя.
     Почему  же?  -- спросил  Нортон.  --  Насколько  я  знаю,  повреждения,
получаемые  торпедированным  судном и судном,  на  всем ходу  врезавшимся  в
камни, довольно похожи. Я не могу поклясться, что слышал взрыв, однако...
     В  задумчивости  он налег  локтем на  стол,  подпер  рукой  подбородок,
недоуменно смотрел на русского офицера.
     Нет,  мистер Нортон, это  предположение  исключается  тоже,  --  сказал
Людов.  -- Как  раз в квадрате  сообщенных вами координат патрулировала наша
подводная лодка.  Наши подводники могли не  заметить дыма и мачт "Бьюти", но
несомненно уловили бы отзвуки взрыва, если бы таковой имел место.
     Но  капитан  Элиот  не  мог  дать  мне  ложные  координаты!  --  сказал
запальчиво американец. -- Вы оскорбляете его память, сэр!
     Я не хочу оскорбить память капитана,  сэр, -- отпарировал Людов.  -- Но
есть поговорка:  "Факты -- упрямая вещь". Транспорт,  который  капитан Элиот
должен был доставить в Мурманск, исчез. Капитан покончил самоубийством, сжег
судовые документы.  Как  выясняется,  он  дал вам  ложные  координаты гибели
"Бьюти оф Чикаго". Я не  хочу пока высказывать никаких подозрений, но должен
выяснить все  обстоятельства  дела.  Хотите ли вы  помочь мне в этом, мистер
Нортон, сэр?
     Нортон сидел неподвижно. Медленно потер лоб ладонью.  Вскинул на Людова
прямой сосредоточенный взгляд:
     Да, я понимаю вас. Я хочу вам помочь. Этот чудовищный поступок капитана
-- сожженные документы! Я хочу помочь вам и по долгу службы и глубоко уважая
ваш храбрый народ, который так стойко отбивается от врага. Я отвечу на любые
вопросы. Простите, не знаю еще, с кем говорю?
     Я  офицер  морской  разведки,  моя фамилия  Людов...  Когда ночью перед
самоубийством он не впустил вас в комнату, он объяснил почему?
     Нет,  не  объяснил.  Он  только  ругался,  богохульствовал  и  требовал
оставить  его  одного.  Капитан  был  в  каком-то  исступлении  после гибели
корабля. После  того как он выгнал меня, к нему пошел негр Джексон спросить,
не нуждается ли  он в  чем-либо.  Джексон доложил мне,  что мистер Элиот  не
впустил его в комнату тоже.
     А позже Джексон не заходил к капитану?
     Не знаю. Когда началась воздушная тревога, негр вышел из общей комнаты,
где мы спали, и долго не возвращался.
     Порванная Библия принадлежала капитану Элиоту?
     Да. Вы, может быть, не знаете,  что для капитанов наших судов Библия --
необходимая  книга.  Кэптин  заменяет  на море  капеллана,  например,  когда
приходится совершать похоронный обряд.
     Каковы были политические убеждения мистера Элиота?
     Как вам сказать? --  Нортон криво  усмехнулся.-- Боюсь, он не  позволял
себе роскоши иметь какие-то свои убеждения. Мы,  соленые лошади,  делаем то,
что  приказывает босс.  Чем больше нам  дают  долларов,  тем  меньше  у  нас
собственных убеждений.
     --  Расскажите  подробности  аварии...  Людов  придвинул  бумагу,  взял
карандаш.
     -- Постараюсь рассказать все, что знаю...
     Нортон вынул  из  кармана пачку сигарет  в лакированной обертке, вложил
сигарету в мундштук, чиркнул спичкой.
     Простите, я не предложил...  -- Он протянул Людову пачку.  -- Настоящий
Честерфильд.
     Спасибо, я не курю, -- сказал Людов.
     Завидую вам...  -- Нортон порывисто затянулся.--  В  день перед гибелью
"Бьюти" мы с капитаном  почти все время были на мостике вдвоем. Неоднократно
принимали  сигналы о вражеских  подводных  лодках. Была  хорошая  видимость,
сравнительно спокойно,  но к ночи поднялся  нордовый ветер, волнение до пяти
баллов. Мы почти  падали от усталости, проводя на  мостике за сутками сутки.
Восточнее острова  Ян-Майен  капитан решил обсушиться и поспать,  оставив на
мостике меня одного.
     На каких координатах это было, не уточните ли, сэр?
     Пожалуйста... -- Нортон назвал координаты.-- Я как раз перед этим занес
их в судовой журнал... Не прошло и часа, как капитан снова взошел на мостик.
"Дьявольская темнота, Нортон, в этих широтах,  -- сказал капитан. -- Не могу
больше лежать в каюте,  когда  вокруг бродят их  перископы".  Он взглянул на
меня в синем свете лампочки у нактоуза. Я почти спал  стоя, у  меня,  верно,
был  очень измученный вид. "Живо вниз -- и спать, пока не  позову  вас!"  --
зарычал на меня капитан. Бедный старик, При его невозможной манере
     разговора  у него было доброе сердце! Я хотел остаться, но он буквально
прогнал меня в каюту.
     Нортон замолчал, заново переживая все испытанное в ту ночь.
     Когда  я добрался до койки, повторяю,  я почти  валился от усталости  с
ног. И не только от усталости -- качка усиливалась. Помню, как я танцевал по
каюте, стараясь снять мокрые  сапоги. Я переоделся в пижаму. Может, это было
глупо  в условиях похода,  но  я  не  раздевался  уже пятые  сутки, хотелось
по-настоящему отдохнуть. Эта пижама так и осталась на мне...
     Мне рассказывали подобравшие вас, -- сказал Людов.
     -- Да? Они заметили на мне пижаму? Людов кивнул.
     Я  задремал, --  продолжал  Нортон,  -- и следующее,  что помню, меня с
силой  подняло в воздух, выбросило из койки, ударило  о  переборку.  Я почти
потерял  сознание  от  боли.  Слышал топот  многих ног  над головой,  крики,
заглушавшие грохот  шторма. На  мостике стоял капитан Элиот.  Не забыть  его
лица  с  влажными,  воспаленными  глазами.  "Они  подстерегли  нас,  Нортон!
Проклятые,  подкараулили нас, "Бьюти"  идет ко  дну!" -- прокричал  капитан.
Палуба накренилась, на мостике было трудно стоять. Команда спускала шлюпки.
     Простите, как погружалась "Бьюти": носом или кормой? -- спросил Людов.
     Нортон  взглянул   недоуменно.   Он  был  весь   во   власти   страшных
воспоминаний.
     Носом  или кормой?..  Позвольте...  Она  погружалась  кормой...  --  Он
замолчал, как будто сбитый вопросом с толку.
     А каков был характер разрушений?
     Характер разрушений? -- повторил Нортон.
     Да, характер  разрушений на судне.  Все  же  ваше мнение, транспорт был
торпедирован или наскочил на мель?
     Нортон помолчал, устремив на Людова взгляд своих полных смущения глаз.
     --  Сэр,  хочу  быть  вполне  откровенным.  Я  не  знаю,  какого   рода
повреждения были на "Бьюти"...  Началась паника. Это повредит  моей карьере,
повредит памяти
     капитана Элиота, но нам было  не до  того,  чтобы устанавливать, отчего
произошла катастрофа.
     -- Вы  хотите сказать,  что вам,  первому помощнику  капитана, даже  не
пришла в голову мысль бороться за жизнь корабля?
     Держа слегка дрожащими пальцами, Нортон раскуривал новую сигарету.
     К сожалению,  сэр, это так. Я  еле двигался после удара о переборку. --
Он  вдруг понизил голос, приблизил к Людову костистое, щетинистое лицо. -- И
я  не  хочу  позорить  капитана Элиота! Но  у  него был  один порок.  Порок,
свойственный, к  несчастью, большинству моряков. Он много, неумеренно пил во
время похода.
     И он был пьян в момент аварии?
     Да, он  был пьян, хотя держался на ногах тверже  меня. "К шлюпкам, сэр,
вы  забыли свои  обязанности!"-- закричал он,  когда я взбежал на  мостик. Я
взглянул  в сторону  шлюпок, матросы не справлялись со  спуском,  я бросился
туда.
     Нортон сделал несколько порывистых, глубоких затяжек.
     Мне жалко  "Бьюти",  это  был  красивый  надежный  корабль... Когда мне
удалось  навести порядок и шлюпки уже были спущены, готовы отплыть, я позвал
капитана.  Его не  было  среди нас. Я бросился на мостик,  приказав  шлюпкам
ждать.
     "Бьюти" продолжала погружаться?
     Она накренилась так, что трудно было держаться на ногах. Капитан  стоял
возле  штурвала, в свете  луны,  вынырнувшей  из-за  туч,  покачивалась  его
большая фигура. "Вас ждут в шлюпке!" -- закричал я. "Я останусь  на "Бьюти",
--  ответил капитан  Элиот. Тут я  нарушил  субординацию:  встряхнул  его за
плечи,  от  него несло запахом  рома.  "Сэр,  у вас есть  обязанности  перед
экипажем, корабль вы не спасете, но нужно спасать людей, помочь им добраться
до берега!" Я  потянул его за собой, он следовал за мной, как во  сне. Когда
мы подходили к трапу, я споткнулся обо что-то, чуть не  полетел  за борт. На
мостике лежал рулевой Джексон. Мы провозились несколько минут, приводя его в
чувство. Когда втроем вышли на ростры, шлюпки уже отошли, не дождавшись нас.
Нам удалось спустить еще
     одну шлюпку, мы провели в море несколько часов, пока нас не спасли ваши
люди.
     -- И вы ни разу не взглянули на карту и в судовой журнал? Вы же штурман
транспорта! -- сказал Людов.
     Нортон молчал.  Его  высокий лоб с зачесанными  на бок  прядками редких
волос  порозовел.  Он откинулся  на  стуле,  надменно  выставив  подбородок,
засунув руки в карманы.
     --  Зачем вы  хотите сбить меня с толку,  лейтенант?  Вы ловите меня на
слове,  как агент страховой компании. Я уже  сказал, что не имел возможности
увидеть координаты.
     Людов снял, стал тщательно протирать очки.
     -- Я  не ловлю  вас  на слове, мистер  Нортон.  Но повторяю:  "Бьюти оф
Чикаго" везла предназначенный нам груз, и нам нужны координаты аварии. Если,
вопреки  вашим впечатлениям, судно  не  пошло  ко дну, а сидит где-нибудь на
камнях, может быть, удастся его спасти.
     Он замолчал, надевая очки.
     Нортон молчал тоже. Вынул мундштук изо рта.
     Прошу  прощения за резкость, сэр.  Этот  поход  измучил нас,  я стыжусь
своего  поведения в минуты катастрофы.  Капитан  Элиот покончил с  собой, не
выдержав позора. Может  быть, следовало бы  и мне таким образом расплатиться
за легкомыслие. И я обязан был знать координаты аварии! Но повторяю, когда я
выбежал на мостик,  капитан  уже  спрятал  документы в  непромокаемый пакет,
держал их под мышкой.
     Но  вы говорите,  что  капитан  решил не  покидать корабль. Зачем же он
упаковал журнал и карту?
     Нортон  погрузился  в  мрачное  молчание.  Потом  устремил   на  Людова
укоризненный взгляд карих, правдивых глаз:
     Я понимаю вашу позицию, сэр. У вас есть приказ, вы стараетесь выполнить
его.  Но, повторяю,  не  ловите меня,  как страховой  агент, не  оскорбляйте
напрасно. Я не знаю координат, если  те,  которые сказал мне  капитан Элиот,
неверны...
     А может быть, их помнит Джексон?
     Джексон? -- нахмурился Нортон.
     Да. Во время аварии он был у штурвала.
     Спросите его,-- отрывисто сказал Нортон.
     Вы думаете, это бесполезно? -- мягко произнес Людов.
     Думаю, бесполезно. Но спросите  у  него, попытайтесь. Рулевой -- только
живая часть машины, исполнитель команд. И  хотя Джексон -- лучший из негров,
которых я когда-либо встречал,  думаю, что он  не сможет  нам помочь в  этом
деле.
     Какие отношения были у него с капитаном?
     Джексон  -- честный  парень! --  с жаром произнес Нортон. -- Я с ним  в
плавании первый  раз, но  не заметил  за ним  ничего  плохого. Старательный,
исполнительный,  послушный.   Не   то   что  другие  негры  --  мстительные,
злопамятные твари. Он старался услужить даже капитану, против которого любой
другой на его месте мог затаить зло.
     Нортон осекся. Людов ждал молча. Нортон старательно вставлял сигарету в
мундштук.
     -- А почему Джексон мог затаить против капитана зло? -- спросил Людов.
     Нортон вертел в пальцах нераскуренную сигарету.
     -- Сэр, не хочу говорить дурно ни о ком, тем более о  мертвом. Но после
того как мистер Элиот почти прикончил негра, пробил его голову...
     --   Разве  не  толчок  при  аварии  причина  его  раны?  Нортон  криво
усмехнулся.
     Толчок при  аварии!.. Я думаю,  лейтенант,  пришло время сказать чистую
правду. Когда капитан был пьян, он становился подлинным зверем. Все  боялись
его как огня. Если "Бьюти" действительно наскочила на мель, он мог подумать,
что это вина рулевого, неточно державшего курс.
     А почему вы думаете, что Джексона ударил капитан?
     Нортон медленно закурил.
     -- Когда  на мостике  я споткнулся  о тело  Джексона, рядом с ним лежал
кольт капитана, запачканный кровью. Да,  кольт был липким  от крови, когда я
поднял его и сунул капитану в карман. Лучше бы я выбросил револьвер за борт.
     Людов прошелся по комнате, вернулся к столу.
     -- Мистер Нортон, хочу задать вам на первый взгляд странный вопрос.
     Нортон ждал молча.
     -- Если  бы не  очевидность, что  капитан Элиот, запершись,  покончил с
собой,  были  бы,  по-вашему,  основания подозревать Джексона в  убийстве из
мести?
     Нортон  придвинул  пепельницу,  тщательно  раздавил  окурок, вставил  в
мундштук другую сигарету. Потом пожал плечами:
     -- К счастью,  картина самоубийства  слишком  очевидна.  И повторяю, не
похоже,  чтобы Джексон затаил зло. Здесь не корабль, он имел  возможность не
общаться с капитаном, не оказывать ему услуг.
     -- А он, как мне  доложили, даже принял поручение  капитана купить  ему
ром, -- сказал Людов.
     А вы знаете и об  этом? -- прищурился Нортон.  -- Да, Джексон готов был
бежать за  ромом.  Бедняга. Видели  бы вы, с каким удовольствием  он ухватил
доллары  капитана,  как  неохотно  вернул деньги. У  негра есть достоинство,
которое вы назовете, возможно, недостатком.
     Какое достоинство?
     Он неравнодушен к деньгам. Экономит каждый заработанный цент.  Для него
деньги -- главное в жизни, как, впрочем, для многих из нас.
     --  Кстати,  мистер  Нортон,  вы  говорили  с  Джексоном  после  смерти
капитана?
     Нет, не говорил ни о чем.
     Он знает, что капитан покончил с собой?
     Затрудняюсь сказать... Но вы меня удивили. Вы сомневаетесь, что капитан
покончил с собой? А запертая комната?
     Есть  способы создать видимость,  что комната заперта  изнутри.-- Людов
невесело  усмехнулся.--  В  частности,  мистер  Нортон,  эти способы  широко
разработаны на страницах выходящих у вас детективных романов.
     Ах, вот что...  -- Нортон помолчал.  -- В таком случае тоже хочу задать
вам вопрос. Если бы не очевидность,  что  капитан покончил  с  собой,  можно
допустить, что его убил ваш норвежец?
     Он  откинулся  на  стуле, смотрел как игрок, сделавший  удачный ход,  с
любопытством ждущий ответа.
     --  Нет,  --  раздельно, почти  торжественно  заговорил Людов.  --  Это
предположение исключено. Свенсон наш
     боевой  товарищ,  проверенный  в походах.  Он  участник  Сопротивления,
честнейший, бесхитростный человек... А вы запомнили разговор на боте?
     Запомнил ли я? -- Нортон сосредоточенно курил. -- Норвежец сказал всего
несколько фраз, он с  трудом  объясняется по-английски. Напомнил  о том, что
капитан прогнал его со своего судна где-то в Чили,  не заплатив заработанных
им денег. А мистер Элиот по обыкновению  начал  ругаться, вместо того, чтобы
поблагодарить  человека за помощь, может быть, возвратить  старый долг. Увы,
это похоже на капитана... И может быть, потому... -- Американец осекся.
     Что вы хотели сказать, сэр? -- спросил после паузы Людов.
     Нет,  я  забыл  упомянуть...  Капитан Элиот вчера  был  чем-то напуган.
Требовал,  чтобы  я все время держал дверь запертой.  А  когда я  выбежал по
тревоге, как вы знаете, даже не впустил меня обратно...
     И он не сообщил вам причин своего страха?
     Нет, не сообщил...
     Вопросов к  вам больше не имею, -- сказал Людов.  -- Вам следует теперь
отдохнуть после всех этих волнений, сэр.
     Спасибо, сэр. -- Нортон  встал, слегка потянулся.-- Попробую заснуть, я
чертовски  устал. -- Он задержался на пороге. -- Может  быть, послать  к вам
Джексона?
     Не  нужно, не  беспокойтесь.  Прошу  вас  пока  вообще  не  говорить  с
Джексоном.
     Ай-ай, сэр!
     Когда  дверь  за  помощником  капитана  "Бьюти  оф  Чикаго"  закрылась,
Валентин Георгиевич вынул  из  кармана  кителя  золотисто-желтый  прозрачный
портсигар --  память об  одном из  "юнкерсов", сбитых  нашими  зенитчиками в
сопках. В портсигаре белели несколько кусков рафинада.
     Валентин  Георгиевич  задумчиво взял  кусочек сахару в  рот. Присел  на
койку,  сбросил  ботинки, лег  не  раздеваясь  поверх  одеяла. Лежал  совсем
неподвижно, вытянув вдоль тела худые смуглые кисти.
     Что предпринять дальше? Разговор с Нортоном  дал кое-что, заслуживающее
внимания. Любопытно сообщение, что рану  рулевому  нанес  капитан. При каких
об-
     стоятельствах это  произошло?  Действительно ли  покойный терял голову,
опьянев, или,  может  быть... Возможно, были другие  причины его конфликта с
Джексоном?
     Не  может  не  удивлять,  что  капитан Элиот хотел  остаться  на  борту
тонущего судна, но в то же  время упаковал  карту и судовой журнал. И почему
вообще  он решил остаться на  мостике "Бьюти оф Чикаго"?  Есть традиционное,
романтическое  представление:  когда  гибнет корабль, капитан  до  конца  не
уходит с  его  борта. Сейчас, в дни войны, совсем  не то происходит на судах
капиталистических стран. И команда и капитан очень  охотно покидают даже при
небольших повреждениях принадлежащие частным владельцам суда. Не так, как на
нашем флоте, где командир привык считать свой корабль частью советской суши,
борется за жизнь корабля, как за собственную жизнь...
     Адмирал  приводил  случаи  диверсий на  американских  судах.  По словам
Нортона,  капитан  Элиот даже не  приказал установить причину разрушений  на
судне. Стоял на мостике пьяный рядом с оглушенным  им рулевым... Если верить
Нортону... Есть веское основание не вполне верить ему.  Естественно ли,  что
первый помощник капитана, штурман, в  минуты аварии не счел нужным взглянуть
на карту и в судовой журнал? Характерен  рассказ одного из  наших штурманов.
Когда он тонул вместе с  кораблем, на котором служил, не вся жизнь прошла  у
него  перед глазами, как пишут  в романах, а перед мысленным взором возникла
лишь карта с линией прокладки, приведшей к гибели корабля...
     Почему  Нортон  отбился от остального экипажа?  Рискнул собой, не хотел
оставить в беде  своего капитана? Как совместить факты, что капитан требовал
срочно  связать его с  представителем Соединенных  Штатов, но, не дождавшись
встречи, покончил с собой? Почему он сообщил Нортону неверные координаты?
     Нужно поговорить с Джексоном. Вызвать его сюда или, правильнее, пойти в
кубрик, побеседовать с рулевым там? Там  находится Нортон, но он,  возможно,
уже спит... Он весьма благожелательно говорит о Джексоне...
     Джошуа Нортон -- человек с бледным высоким  лбом и чуть  трепещущими от
возбуждения руками. Его нервность понятна -- он не высыпается которую ночь,
     столько пережил  после  гибели  "Бьюти". Но  он  предупредителен, полон
желания  помочь.  С  какой  любезной  готовностью он распахнул туго  набитый
чемодан  капитана, а потом собственный  чемодан... Вызвать на  откровенность
Джексона будет труднее. Когда Джексон в последний раз виделся с капитаном?..
Толстая нитка под снегом и воткнутый в стол нож...
     Валентин  Георгиевич встрепенулся,  сел  на койке.  Кажется,  задремал.
Хотел прилечь лишь на минуту и вот заснул, когда дорога каждая секунда.
     Он взглянул на часы. Все в порядке, пролежал не больше пяти минут.
     Надел ботинки, застегнул китель, нажал кнопку звонка.
     В комнату заглянул рассыльный.
     Товарищ краснофлотец, пригласите сюда матроса Джексона.
     Есть, вызвать матроса Джексона, -- отрепетовал рассыльный.
     Валентин  Георгиевич  терпеливо  ждал.  По  коридору  простучали  шаги.
Рассыльный вырос в полураскрытой двери.
     Не хочет он идти, товарищ политрук. Прямо прирос к табурету.
     Не хочет идти? -- Людов  встал, протянул руку к шинели. -- А  что делал
Джексон, когда вы пришли в кубрик?
     Да, как всегда, у койки сидит, сапоги чьи-то тачает.
     А другой американец?
     Другой американец спит. Я видел: как пришел он от вас, так сразу и лег.
     -- Спасибо, свободны, -- сказал Валентин Георгиевич, надевая шинель.
     Глава девятая ЛЮДОВ ПРОВОДИТ ЭКСПЕРИМЕНТ
     Валентин Георгиевич застегнул шинель на все пуговицы, нахлобучил на лоб
командирскую шапку-ушанку с потертым кожаным верхом, еще влажным от растаяв-
     шего снега. Одна мысль о необходимости выйти сейчас наружу, в холодную,
ветреную ночь,  заставила  его  поежиться, еще  плотнее  надвинуть  шапку на
брови.
     У порога он задержался, вынул из замочной скважины  ключ, вставленный в
дверь  Молотковым. Ключ был  точно таким, как тот,  что лежал  перед мертвым
Элиотом... Подержав ключ на ладони, вставил его обратно в скважину, шагнул в
коридор, вышел на воздух.
     Его  охватила  промозглая  темнота,  в  лицо  пахнули  бодрящие  запахи
студеного  моря.  Волны  шумели глубоко под  обрывом, во мраке  расплывались
очертания соседнего дома. Ни полосы света не пробивалось из окон.
     Вдруг дверь приоткрылась. Еле различимый силуэт  возник на крыльце, под
легкой поступью заскрипел снег. Дверь закрылась и распахнулась опять.
     Люська,  подожди! -- прозвучал полный  страстной  нежности голос. Людов
почти  столкнулся с высоким матросом. Матрос порывисто спрыгнул  с  крыльца.
"Похоже  по  голосу  --  тот  радист,  что  обращался  ко  мне,  просился  в
разведчики", -- подумал Людов.
     Куда  пошла, Люся?  --  Краснофлотец смотрел в темноту,  вслушивался  в
неумолчный рокот прибоя.
     Здесь я, здесь. Ну, что шумишь?  -- ответил тихий девичий голос. Совсем
не похожий  на тот, который  был  у  медсестры  Треневой  днем.  Таинственно
приглушенный, немного робкий,  счастливый. --  Давай к морю спустимся, Ваня.
Хочешь пройтись? Я вот только дороги не найду в темноте.
     Знаю  дорогу, не  упадем.  Возьмись  за  руку, крепче  держись!  Хорошо
придумала, Люська. Знаешь, здесь ночью море красивое какое!
     Шаги удалялись в сторону берегового обрыва.
     Усмехаясь, Валентин Георгиевич взошел  на крыльцо.  Нужно же придумать:
гулять  на  берегу  этой воющей, невидимо трущейся  о ледяные, мшистые скалы
пустыни! А впрочем, даже такое море покажется им сейчас  очень красивым: они
смотрят на  него  глазами  своей  любви,  глазами  молодости, преодолевающей
все...
     Смирно! -- скомандовал дневальный, когда в общежитие  батарейцев  вошел
приезжий командир.
     Вольно, -- сказал Людов.
     Он прошел вдоль ряда двухъярусных коек, аккуратно
     застланных  одноцветными  одеялами.   Поверх  высоких  рундуков  белели
сложенные квадратиками полотенца.
     За длинным столом, под  висячей  лампой,  несколько  человек, вставших,
когда  вошел  политрук,  вновь  стали  с увлечением забивать  "козла". Среди
других Кувардин и  Агеев тоже  держали черно-белые костяшки  в растопыренных
пальцах. Норвежский рыбак с треском опустил свою  костяшку на  стол.  Полным
довольством  светилось  его  красно-бурое  лицо,  с  нависшими  над  глазами
соломенно-желтыми бровями.
     Джексон  сидел рядом с отведенной ему койкой на табурете, сжимал  между
коленями ботинок. Рядом с негром лежал сапожный инструмент.
     Мистер Нортон спал на дальней койке, до подбородка укрывшись одеялом.
     -- Хелло, эйбл симен Джексон! -- окликнул вполголоса Людов.
     Джексон вскочил с табурета, ботинок упал на пол. Негр стоял -- высокий,
чуть сгорбленный, вытянув  вдоль  корпуса руки, будто вылепленные из черного
пластилина.
     Сидевшие за столом видели, как подошедший к Джексону политрук  протянул
дружески  руку  и  матрос слегка  отшатнулся,  его тяжелые  кисти продолжали
висеть неподвижно вдоль  бедер. Джексон стоял не шевелясь, глядя прямо перед
собой фарфорово блещущим глазом, оттененным бинтом пухлой повязки.
     Рассказывая впоследствии об этом эпизоде, который сыграл немалую роль в
развитии дальнейших событий, Валентин Георгиевич признавался, что  это  была
одна из его труднейших, не давших никакого видимого эффекта, бесед.
     -- И это естественно, -- говорил мне командир североморских разведчиков
с обычной своей  мягкой, немного печальной улыбкой. --  Мы,  советские люди,
имели  несколько абстрактное  представление  о психологии  угнетаемых белыми
колонизаторами народов. Казалось, только заговори дружески, ну, к примеру, с
американским негром, упомяни о международной солидарности трудящихся, скажи,
что ты из Советской  России, -- и  собеседник тотчас  бросится тебе  на шею,
раскроет немедленно душу. На практике дело обстояло сложнее... И если учесть
положение, создавшееся тогда...
     Нет, матрос первой статьи Джексон отнюдь не собирался броситься на  шею
неизвестному ему советскому офицеру!
     Он  не  ответил  на вопрос -- знает  ли уже о смерти  капитана  Элиота,
только  -- показалось  Людову -- лицо его  стало  почти  пепельно-серым, еще
напряженнее согнулись широкие плечи,
     Валентин  Георгиевич  присел на  койку, указал Джексону  место  рядом с
собой.   Казалось,  это  еще  больше   насторожило  матроса.  На   повторное
приглашение сесть  придвинул табуретку, занял  самый ее  край.  Отвечал чуть
слышно, голосом, полным откровенного страха.
     -- Нет, сэр, не знаю,  на каких координатах погибла "Бьюти". Не  думаю,
что  в судно попала  торпеда: взрыва не  было слышно. Я не виноват в аварии,
совершенно  не виноват, сэр,  держал руль  точно  по компасу,  по  указаниям
капитана.  Капитан Элиот все время был на мостике, а мистер Нортон незадолго
до аварии ушел вниз...
     Был ли сильно пьян капитан Элиот? Нет, сэр, не пьянее обычного, почти в
том же состоянии,  как в другие дни похода. Отчего у  меня поранена  голова?
Был сильный толчок, меня швырнуло вперед... Нет, сэр, мистер Элиот не ударял
меня револьвером, как  вам  могло прийти такое  на ум?  Бедный  мистер Элиот
бывал несдержан и  груб,  но хорошо  относился ко мне,  даже  привел  меня в
сознание, не хотел покинуть на "Бьюти".
     В этот момент Людов положил руку на колено Джексона.
     -- Мистер Джексон, -- тихо спросил Людов,  -- почему из Библии капитана
Элиота вырвана страница?
     Широкое колено подскочило.  Негр  вздрогнул,  словно  через него прошел
электрический ток.
     О какой Библии вы говорите, сэр? -- хрипло спросил Джексон.
     Библия была порвана, когда вы заходили к капитану ночью?
     Ночью к капитану, сэр?
     Да, во время воздушной тревоги.
     Я не был ночью у мистера Элиота. --  Лицо Джексона выражало изумление и
страх. -- Капитан позвал меня вечером, я помог ему  поправить повязку. С тех
пор я не видел капитана...
     -- Не заходили к нему в отсутствие мистера Нортона?
     Джексон качнул головой, покосился в сторону  койки Нортона. Нортон спал
в прежнем положении.
     Людов встал. Джексон вскочил с табурета.
     --  Выйдем,  товарищ  Джексон,  мне  нужно  задать  вам  еще  несколько
вопросов.
     Выражение мрачного упорства было во всей фигуре Джексона.
     -- Извините, сэр, я сказал вам все, что знаю.
     Он словно прирос ногами к полу. "Сорри,  сэр... Донт  ноу,  сэр... Ней,
сэр..."1  -- доносились до слуха Агеева робкие ответы на  задаваемые Людовым
настойчивые вопросы.
     Наконец Валентин  Георгиевич  вздохнул,  надел снятую было  при входе в
кубрик шапку.
     --  Фэнк  ю,  сэр  2, --  почтительно  ответил  Джексон  на  прощальное
приветствие  советского офицера,  Выждал, когда посетитель достаточно далеко
отойдет от его койки,  сел. Склонив курчавую  голову, пересеченную повязкой,
принялся за прерванную работу.
     1 Сожалею, сэр... Нет, сэр... Не знаю, сэр (англ.).
     2 Спасибо, сэр (англ.).
     С  треском  опускались  костяшки  домино в  масляножелтом  свете неярко
горевшей лампы.
     Проходя мимо стола, Людов сделал почти неприметное движение рукой.
     Кувардин небрежно встал, передал костяшки склонявшемуся из-за его плеча
любителю "козла".
     -- Пощелкай за меня, друг. А то я себе уж руки отбил.
     Агеев  тоже  передал  свои костяшки,  расправил плечи,  пошел  вслед за
командиром.
     Разведчики погрузились в черноту наружного мрака.
     Где-то  за горизонтом, со  стороны моря,  неярко  вспыхивали, трепетали
высокие немые зарницы.
     Похоже, артиллерия бьет в океане, -- сказал Кувардин.
     Нет, это наши  северные зори играют, --  откликнулся Агеев.  -- Товарищ
политрук, долго еще здесь отсиживаться  будем? В такие ночи самое милое дело
-- в гости, на чужой бережок.
     --  Отдыхайте, боцман,  вам еще хватит  работы,-- рассеянно откликнулся
Людов.
     Еле  слышно   чавкал  под   ногами  тающий   снег.   Трепетная  зарница
свертывалась и  вновь распускалась, отливая красноватым и  голубым. Звезд не
было в нависшем над сопками арктическом небе.
     Они вошли в пустую комнату, где  слабо накаленная лампа бросала отсветы
на чернильницу, листы бумаги, стулья, придвинутые к столу.
     Разведчики  остановились  у  двери.  Смотрели вопросительно  на  своего
командира.
     -- Хочу  с вами посоветоваться, товарищи,  присядьте, --  сказал Людов,
указывая на стулья. Разведчики поставили стулья рядом, сели плечо к плечу.--
Сообщу вкратце задание адмирала, в связи с  которым добрался сюда. "Бьюти оф
Чикаго"  шла к нам  с  подарками американского народа,  с грузом лекарств  и
теплых вещей. Эти подарки, как сами понимаете, очень пригодились бы нам и на
фронте  и  в  тылу. Но еще  больше могут они пригодиться  гитлеровцам, армии
генерала Дитла, который рассчитывал с  ходу взять Мурманск,  еще до  больших
холодов расположиться там на зимние квартиры.
     Валентин Георгиевич закашлялся, вытер платком рот.
     Но, как видите, Мурманск они не взяли, застряли в норвежских сопках, на
подступах к нашим базам. Коммуникации у  них  -- швах, наши подводники топят
транспорты,  идущие  к  фашистам  вдоль  скандинавского  побережья.  В  этих
условиях груз "Бьюти" был бы для них подлинным даром божьим.
     Да ведь потонула "Красотка", товарищ политрук! -- горько сказал Агеев.
     "Красотка"? -- приподнял брови Людов. -- Ах, вы перевели имя транспорта
на русский язык? -- Агеев кивнул. -- Что ж,  будем звать судно "Красоткой" с
вашей легкой руки...
     Он прошелся по комнате.
     -- Так вот, дело в том, что возникает сомнение в самом факте потопления
"Красотки Чикаго".  Транспорт не торпедирован, на нем не было пожара, обычно
возникающего  при  попадании в борт  торпеды.  Я  уточнил, что все ощущения,
пережитые командой "Красотки", могли
     бы возникнуть и при условии, если бы корабль сел на всем ходу  на мель,
напоровшись,  скажем,  на  банку  или риф,  которых так много  вдоль берегов
Северной Норвегии.
     Он подождал, как бы ожидая возражений.
     А ведь правда, могла она и не  потонуть,  товарищ политрук? И груз ее в
целости остался? -- живо сказал Кувардин.
     Вот именно, ее груз мог  остаться  в целости,  -- повторил Людов. -- Но
этот груз  --  около  оккупированного  гитлеровцами  побережья, среди волн и
камней.  Если  даже  "Бьюти"  еще  на  камнях,  легко может  быть  разломана
штормовыми  волнами  или,  что значительно  хуже,  захвачена врагом. Поэтому
вице-адмирал приказал срочно установить координаты "Красотки".
     Эти координаты унес с собой в могилу капитан Элиот, -- продолжал Людов.
-- Мы  нашли  его  в комнате,  запертой изнутри на два  поворота ключа. Ключ
лежал на столе, рядом с телом, около револьвера и предсмертной записки.
     А  карта, судовой  журнал?--спросил  Агеев.--  Это  он их, не иначе,  в
свертке, под мышкой нес, оберегал все время.
     Судовой  журнал и карта  исчезли.  Очевидно,  были сожжены.  Их остатки
обнаружены среди пепла в комнате, где умер капитан.
     Тогда первый  помощник  знает координаты!  Он  штурман  по  расписанию,
прокладку вел во время похода, -- быстро сказал Агеев.
     То же самое предполагал  и я, -- продолжал Людов, --  Но мистер  Нортон
сообщает, что задолго до аварии  ушел в свою  каюту. Его  отпустил отдохнуть
капитан, оставшийся на мостике один. Мистер Нортон утверждает, что, когда, в
минуты паники после аварии, он выбрался на мостик, капитан уже убрал карту и
судовой журнал и  сообщил ему, как выяснилось, неверные координаты.  Рулевой
Джексон, как видите, не может или не хочет ничего рассказать.
     Рулевой,  если  не  видел записи в  журнале  и  карты, места корабля не
знает. Не его это дело, -- сказал Агеев. -- Разве что слышал какой разговор.
Да ведь запуган он крепко.
     -- И  дернул черт застрелиться этого капитана! --  хлопнул  ладонью  по
колену Кувардин,
     Все  дело  в  том,   товарищи,  что  капитан  Элиот,  мне  кажется,  не
застрелился, а был застрелен, -- вполголоса сказал Людов.
     В запертой комнате? С револьвером в  руке? -- удивился Кувардин. -- Что
ж, его через окно застрелили? И кто?
     Нет, не через окно, -- сказал Людов. -- И есть основания подозревать...
     Он оборвал фразу, обвел взглядом недоуменные лица разведчиков.
     В этом происшествии,  товарищи, есть два  знаменательных факта: то, что
на столе, перед трупом, лежал ключ от комнаты, запертой изнутри, и то, что в
стол был воткнут обращенный лезвием к двери нож.
     Ну  и  что  же,  товарищ  командир? -- спросил  Кувардин.  Сам любитель
загадывать загадки,  ставить собеседника  в  тупик,  сейчас  он был  глубоко
изумлен.
     Агеев молчал, чуть прищурив глаза.
     --  Хочется мне проверить на практике этот тезис, провести, как говорят
юристы,  следственный эксперимент,  -- сказал  Людов.  Его светло-коричневые
щеки слегка порозовели, движения стали быстрее. -- Для этого нужен нож.
     Блеснули два, одновременно обнаженных разведчиками длинных клинка.
     Людов взял из рук Агеева кинжал, отвесно воткнул острием в центр стола.
     -- Насколько  я помню, именно в таком положении мы нашли придерживающий
бумажку нож, -- сказал Людов.
     Он вынул из кармана разысканную Кувардиным нитку-бечевку, расправил ее.
По полу протянулся отрезок в десяток метров длиной.
     Валентин Георгиевич  шагнул  к двери,  вынул из замочной скважины ключ,
пропустил конец нитки в ушко, протянул сквозь ушко несколько метров.
     Сложенную таким  образом  вдвое  нитку  с  ключом  на  конце  петли  он
перекинул через округлость клинка на столе и направился к двери.
     Смуглыми, чуть бугристыми пальцами  он протолкнул  в  замочную скважину
два сложенных вместе конца
     нитки.  Перебросил другую часть  сложенной  нитки через порог, выйдя  с
ключом в руке из комнаты, закрыл за собой дверь.
     -- Интересно, -- сказал Кувардин.
     Раздалось щелканье запираемого из коридора замка.
     Разведчики  уже поняли,  в чем дело, но  смотрели не  отводя глаз.  Вот
сложенная  вдвое  нить  шевельнулась,  заскользила, как по шкиву, по тыльной
стороне клинка, напрягшись, поползла в скважину.
     Из  просвета под  дверью показался влекомый  ниткой за ушко ключ.  Ключ
подполз  к  столу, поднялся в  воздух, перевалился через край  стола, застыл
рядом  с клинком.  Нитка  подергалась, заскользила по  полу, выскользнув  из
ушка, исчезла в скважине.
     Ну и ну!  -- только  и мог сказать Кувардин, глядя на улегшийся рядом с
клинком ключ.
     Отоприте дверь, будьте любезны, -- послышался голос Людова из коридора.
     Взяв со стола ключ, Агеев отпер замок. Людов вошел в комнату с моточком
нитки в руке.
     --  Здорово,  товарищ политрук! --  сказал с восхищением Кувардин. -- И
как только вы додуматься могли!
     Но  на   озабоченном  лице  командира   разведчиков  не   было  и  тени
удовольствия.  Наоборот, глубокое недоумение, почти  растерянность прочел на
нем Кувардин.
     Я боялся, что этот эксперимент может получиться, -- сказал Людов.
     Боялись, товарищ командир?
     -- Да, это окончательно запутывает дело... -- Людов сел к столу, оперся
подбородком  о сплетенные пальцы рук.  -- Это уводит  нас, товарищи, в сферу
бездоказательных  подозрений, домыслов, в которых  нужно серьезно,  не спеша
разобраться. И хотя мистер Нортон навел меня на некоторые мысли...
     Да кто  он такой, этот Нортон! -- взорвался Кувардин.  -- Пойти,  взять
его под жабры, поговорить с ним начистоту.
     Спокойнее, сержант,  -- устало сказал Людов.-- Вы хотите  сказать,  что
подозреваете в преступлении мистера Нортона?
     А кого же другого? -- Несколько опешил Кувардин.
     -- Вот именно, кого же другого! -- С упреком смот-

     рел  на  него  Людов.  --  Если  здесь  действительно  налицо  имитация
самоубийства,  мы имеем дело с коварным, тщательно обдуманным преступлением.
Почему  подозревать в  нем именно этого моряка иностранной  державы, который
участвовал  в  доставке  нам  подарков  американского  народа?  У  вас  есть
основания для таких подозрений?
     Кувардин молчал.
     --  Насколько я знаю, у Нортона не было никаких  логических мотивов для
совершения  этого  преступления,  --  продолжал  Людов. --  Какой  смысл был
штурману "Бьюти  оф Чикаго"  убить  соотечественника, своего капитана, сжечь
корабельные  документы? В основе  каждого преступления такого рода лежит тот
или иной веский мотив. И поскольку ненависть, как, впрочем, и любовь и жажда
наживы,  лежит  в  основе  большинства таких  преступлений,  более  вероятно
предположить, что это сделал Джексон.
     -- Не мог негр этого сделать! -- ударил кулаком по колену Кувардин.
     Но, Матвей  Григорьевич,  будем  объективны!  -- Смотрел  Людов  в  его
негодующее лицо. -- Вы почти подсознательно исключили из числа подозреваемых
Джексона, как представителя угнетаемой расы. Но Джексон  имел  все основания
ненавидеть  капитана,  оскорбительно обращавшегося с  ним. Учтите, что,  как
сообщил мистер  Нортон, рана Джексону  нанесена капитаном  Элиотом  в момент
аварии на "Бьюти оф Чикаго". И хотя Джексон это отрицает....
     А этот  шкертик...  --  начал  Агеев. На протяжении  всего разговора он
сидел  молча  и  замолчал  опять, оборвав  сам  себя.  Командир  разведчиков
скользнул по его лицу задумчивым взглядом.
     Может  быть,  моя гипотеза  вообще не  верна и  капитан  Элиот  все  же
покончил самоубийством, -- продолжал Людов размышлять вслух. --  Разобраться
в этом должно законное следствие. Наша цель -- сделать все  возможное, чтобы
найти  координаты  аварии.  Разгадка  здесь может быть в вырванной из Библии
странице.
     Разведчики  смотрели недоуменно. Валентин Георгиевич провел  ладонью по
пересеченному глубокими поперечными морщинами лбу.
     --  Ножом, воткнутым в стол, был пригвожден  клочок вырванной из Библии
страницы, текст  которого давал понять, что капитан сам себя лишил жизни. Но
из Библии вырван  еще один листок. Мистер Нортон  любезно разъяснил мне, что
капитан должен был иметь при себе Библию для совершения официальных обрядов.
Однако  из  литературы  мы  знаем  и  другое.  Библия,  по  традиции  многих
американских  семей,  служит для  занесения в нее важнейших событий жизни ее
владельца... Раздался стук в дверь.
     -- Войдите! -- сказал Людов.
     В комнату шагнул рассыльный.
     -- Товарищ политрук, американец хочет вас видеть.
     Из-за  его  спины  выглядывал  взволнованный   мистер  Нортон.   Нортон
переступил порог.
     -- Простите, я помешал?
     Его взгляд скользнул по кинжалу, воткнутому  в стол,  по лежащему рядом
ключу.
     -- Лейтенант, мысли  о смерти капитана  Элиота  измучили меня.  Вы были
правы, есть нечто неестественное в  этой картине самоубийства. Капитан Элиот
не мог сжечь документы и осквернить Библию, даю вам в этом слово!
     Нортон волновался все больше. Замолчал, переводя дух.
     И эта запертая комната, ключ на столе -- все как в  дешевой детективной
книжонке!  У капитана была при себе изрядная  сумма денег. Эти ваши солдаты,
-- Нортон кивнул на Агеева и Кувардина, -- они видели доллары, когда капитан
посылал негра за ромом. И Джексон последним был ночью в комнате  капитана...
У меня не  укладывалось в голове, как негр мог пойти на такое дело, но после
вашего  с ним разговора я припер его к  стене, он  путается и лжет, не может
объяснить, что делал в комнате капитана.
     И вы обвиняете Джексона в убийстве? -- спросил Людов.
     Да, я обвиняю в убийстве этого хитрого, лживого, мстительного пройдоху!
-- крикнул Нортон. -- Обыщите его, не ограбил ли он капитана!
     Кувардин и Агеев стояли неподвижно,  вслушивались в поток стремительных
слов.
     --  Товарищи,  --  сказал  Людов. --  Мистер  Нортон  выдвигает  против
Джексона серьезное обвинение. Говорит, что Джексон убил и  ограбил капитана.
Что ж, придется сделать им очную ставку. Пойдемте, товарищи.
     Он  взял со стола ключ, в то время  как Агеев вкладывал в ножны кинжал.
Все вышли в коридор.
     Товарищ политрук, не успел я вам доложить, -- сказал вполголоса  Агеев.
--  Этот шкертик,  которым  в  комнату  ключ  протащили,  он  ведь  мой. Эту
парусинную нитку я давеча Джексону дал вместо дратвы.
     А вы знаете, где нашли эту нитку?  -- откликнулся Людов. -- Какой смысл
был Джексону зарывать ее в снег, вместо того чтобы просто положить обратно в
карман?
     Папаша мой говорил, бывало: "У кого совесть нечиста,  у того  и подушка
под головой вертится", -- задумчиво произнес боцман.
     Глава десятая ВЕЧЕР В КИТОВОМ
     Было так темно, что вышедший наружу Людов невольно поднес руку к глазам
--  не забыл ли надеть очки. Очки  были на месте. Кто-то  нащупал его рукав,
мягко подхватил под руку.
     Осторожнее, сэр, -- прозвучал над ухом голос Нортона. -- Не оступитесь,
здесь выемка у самой дорожки.
     Спасибо, -- сказал Людов.
     Ни  проблеска  звезд и  луны не  было в  угольно-черной  бездне  над их
головами.  Поскрипывал  невидимый  скользкий  слой  снега.  Людов  осторожно
высвободил руку -- глаза привыкали к темноте. Быстро шедший впереди Кувардин
открыл дверь.
     В  кубрике по-прежнему забивали  "козла"  --  звучно  хлопали  по столу
костяшки.
     Койка Джексона была пуста.
     -- Где Джексон?  -- спросил дневального Людов, -- Вышел он минут десять
назад с другим  американцем... Вот с ними, --  кивнул дневальный на Нортона,
стоящего возле двери.
     Что он говорит? -- спросил Нортон.
     Джексон  вышел  минут  десять  назад  вместе с  вами  и с  тех  пор  не
возвращался.
     --  Он не  возвращался? --  голос  Нортона  дрогнул.  --  Я  велел  ему
вернуться в дом и ждать здесь. Может быть, побежал прятать деньги.
     Не отвечая, Людов вышел наружу. Промозглая темнота охватила их снова.
     Позовите Джексона, мистер Нортон! -- попросил, вернее, приказал Людов.
     Вы  считаете это целесообразным? -- прозвучал  нервный  ответ. -- Может
быть, лучше дождаться его. Поскольку я дал понять, что подозреваю...
     Позовите его! -- повторил повелительно Людов.
     Аттеншен1, Джексон! --  Голос  американца прозвучал слабо и бесцветно в
шуме прибоя.
     (1Внимание! (англ.))
     Полундра!  --  почти  тотчас  отозвался встревоженный  голос  откуда-то
снизу.
     -- На берегу! В чем дело? -- крикнул во мрак Агеев.
     -- Тут человек разбился. Пособить нужно, -- донеслось снизу.
     Блеснул  луч  карманного  фонарика  в руках Людова, вырвал  из  темноты
утоптанный снег, поручни мостков, ведущие к береговым скалам.
     -- Кто там с огнем балует! Стрелять  буду! -- тотчас донесся сверху,  с
площадки зенитной батареи, голос вахтенного матроса.
     Фонарик погас.
     Они ступили  на доски мостков, спустились вниз по крутому трапу. Внизу,
где  шумела  морская  вода,  чуть  вспыхивали  белизной  и пропадали  рваные
гребешки пены.
     -- Сюда, товарищ, скорей! -- позвал женский голос.
     Что-то смутно белело  около  прибрежной  скалы.  Людов пригнулся. Белел
бинт вокруг почти невидимой головы, словно зажатой между камнями.
     -- Джексон? Жив? -- спросил Людов.
     -- Насмерть разбился, -- откликнулась Люся Тренева. В ее голосе звучали
слезы.
     Негра положили на брезент носилок, носилки внесли в дом.
     --  Осмотрите  его карманы, сэр, --  сказал  Нортон,  Не ожидая ответа,
нагнулся  к носилкам, провел рукой по  куртке Джексона, вытащил из  бокового
кармана толстую пачку засаленных узких кредиток.
     Несомненно,  эту самую пачку видели  Агеев и Кувардин в руках  капитана
Элиота на пирсе, Нортон брезгливо держал пачку в руке.
     -- Вот  из-за этих долларов он  погубил  капитана!  Если подумать,  что
мистер Элиот доверял ему, приводил в сознание на палубе "Бьюти"!
     Все угрюмо молчали.
     --  Я  слышал,  в  Соединенных  Штатах  есть пословица,  мистер Нортон:
"Деньги --  это  океан, в  котором тонут совесть и честь", --  сказал  после
паузы Людов.
     Майор  медицинской  службы,  осмотрев  тело,  констатировал  смерть  от
падения с  высоты на  камни:  перелом  позвоночника, раздроблена  затылочная
кость.
     Мы с медсестрой Треневой  около моря  гуляли,  балакали  кое  о чем, --
докладывал  Людову взволнованный Бородин.  --  Вдруг  слышим,  что-то сверху
свалилось.  Ни крика,  ничего,  только вроде  хрустнуло,  а  потом -- стоны.
Подбежали,  всмотрелись -- Джексон  лежит,  приподняться  пытается  и  сразу
затих. И дернуло его в темноте по скалам лазить.
     Это  моя повязка  его подвела, -- всхлипнула Люся. -- Один глаз завязан
-- значит, другим хуже видел. Все думаю: а может, плохо я закрепила повязку,
сползла она ему на глаз.
     Они сидели  в комнате втроем.  Людов рассеянно слушал, положив локти на
стол.
     Вы увидели Джексона, только когда он упал со скалы?
     Так точно, -- сказал Бородин. -- Тяжелое упало, мы с ней и побежали...
     Он ничего не сказал перед смертью?
     Людов почти механически задал этот вопрос. Если и
     сказал что Джексон, как разобрать, запомнить слова на чужом языке.
     --  Кажется, бредил о чем-то, -- сказала Люся.  Смахнула слезы  со щек,
высморкалась  в  скомканный  комочком платок.  Сколько раз смотрела  за  эти
месяцы смерти в глаза -- на  окровавленных, пахнущих копотью и дымом камнях,
у покрытых морской травой нар лазаретов переднего края, у госпитальных коек,
когда  раненые бойцы умирали у нее на руках -- и все  не могла закалить свое
сердце. Гибель каждого воспринимала как личное  горе. А  этот Джексон, когда
перевязывала  его,  смотрел так трогательно единственным синим  глазом,  как
ребенок,  вытягивал  жилистую черную  шею...  Глупо  погиб  вдали от родного
дома...
     Она вновь и вновь повторяла свой короткий рассказ о том,  как  вместе с
Ваней  присутствовала  при  гибели  негра,  слушала  его предсмертный  бред.
Смотрела в кубрике на  пустую  койку, на табурет с  не убранным еще сапожным
инструментом, и опять на глаза навертывались слезы.
     Это  было  перед вечерней  поверкой,  когда  все  не  занятые на  вахте
собрались в  кубрике у стола.  В свете  потолочной лампы голубели воротнички
фланелевок, темнела парусина матросских рубах.
     Все   то  и  дело  взглядывали  на   потертую,   изломанную  по   краям
фотокарточку,  которая  лежала  на  столе.  С коричневатой,  глянцевой глади
смотрела  пожилая  женщина.  Темное  круглощекое  лицо  невесело  улыбалось.
Женщина  держала  на  руках  курчавую,  глазастую  девчушку,   рядом   стоял
голенастый, такой же курчавый мальчишка лет девяти-десяти.
     Эту карточку нашел под койкой Джексона  краснофлотец Сидоркин, подметая
перед ужином в кубрике пол.
     Мамаша его, что ли? -- тихо спросил кто-то.
     Какая мамаша? Жена! Джексон нам эту  фотку показывал, объяснял: супруга
его,  двое  детишек,  Мэри  и Юджин,  -- ответил  матрос с ближней койки, --
Снялись они, когда в поход его провожали.
     А что же она старая такая?
     Стало быть,  забот  много,  --  сказал боцман Агеев. Он  стоял опершись
плечом о борт  верхней койки, привычно охватив сильными пальцами черную кожу
пояс-
     кого  ремня. -- Муж в  море,  а она  дома все  хозяйство  тащит,  деток
обстирывает. В Америке-то всякая там механизация, удобства -- для богатых, а
бедняки, слышал я, даже в  Нью-Йорке живут в трущобах,  там и  днем крысы по
комнатам шныряют.
     Когда  мы  с  носилками  прибежали,  уже  кончился он,  --  рассказывал
коренастый зенитчик с мелкой насечкой рябин на  юношеском  твердом лице.  --
Отнесли его в дом, а  в  кармане --  пачка долларов. Откуда  бы  ей взяться?
Помните, когда мы рубли ему за починку платили, все хлопал себя по карманам,
повторял: "Шоот оф мони", дескать, нет денег.
     Из-за  ребят, может,  и польстился на деньги,  -- сказал  погрустневший
Сидоркин.
     Может, из-за ребят... А  может  быть, сердце не стерпело, когда капитан
орать на  него стал,  -- сказал  Ваня Бородин.  В  памяти явственно возникла
картина: разъяренный багроволицый старик беснуется на пороге дома  и  к нему
мчится на цыпочках мускулистый, сгорбленный Джексон. -- Ну а когда убил, тут
и соблазнился деньгами.
     Люся сидела рядом с Бородиным, думала о своем.
     С каким-то особым удовольствием, со смутным волнением  смотрел Агеев на
пылавшие  смуглым  румянцем  девичьи  щеки,  видел  влажный блеск  прикрытых
густыми ресницами глаз.
     Только  и успел он несколько слов сказать  перед смертью,  --  говорила
Люся. -- Дайте  припомнить... Может  быть,  представлялось ему,  что  они  с
корабля спаслись, на шлюпках плывут.
     Фантазерка вы, товарищ медсестра, -- сказал Агеев.
     Нет, правда, правда. Он вас, похоже, вспоминал, товарищ старшина. Вас и
сержанта.
     Нас-то ему не с чего вспоминать было, -- подал голос Кувардин.
     А вот вспоминал! -- продолжала Люся. -- Подождите, постойте...
     Замолчала,  подперла  щеку   маленьким   крепким   кулачком,   смотрела
сосредоточенно в пространство.
     Да, вот что он сказал: "Берег, им машу".
     Точно!  --  подтвердил Бородин. Расстраивался, что в эти минуты  Люська
совсем забыла его, обращается
     все чаще к высокому, видному старшине, на которого он давно точит зубы.
-- Верно Тренева говорит. Так он и сказал! Теперь и я вспоминаю.
     Желтоватые,  с пестрыми искорками  глаза Агеева вдруг  зажглись  особым
интересом.
     А как  же  это по-английски  будет,  товарищ  краснофлотец?  -- спросил
боцман.
     А  он  не  по-английски,  по-русски  бредил,   если  хочешь  знать!  --
отпарировал  Бородин.  И вдруг  осекся,  окинул  присутствующих  недоуменным
взглядом: -- А  ведь  чудно, ребята! Как он мог  по-русски  говорить? И ведь
точно так пробормотал, Люська, как ты вспомнила, правда!
     Значит,  так и сказал: "Берег, им машу"?  -- спросил Агеев. -- А больше
ничего не говорил?
     Нет, больше ничего! -- сказала Люся.
     Боцман вдруг повернулся, почти выбежал из кубрика.
     Валентин Георгиевич шагал  по комнате взад и  вперед, сгорбившись,  как
обычно, потупив серое от усталости лицо.
     Разрешите обратиться, товарищ политрук? -- постучавшись, Агеев застыл у
порога в положении "смирно".
     Обращайтесь, старшина, -- рассеянно откликнулся Людов.
     Товарищ политрук, Джексон перед смертью о координатах говорил.
     О координатах? --  Людов остановился  как вкопанный. Блеснули и погасли
стекла устремленных на боцмана очков.
     -- Точно.  Медсестра  Тренева  вспомнила.  Пробормотал  перед  смертью:
"Берег,  им  машу".  Сказал,  ясное  дело,   по-английски,   а  по-английски
"координаты" будет "берингс".
     А  что  он еще сказал,  Сергей  Никитич,  повторите! --  Людов  подошел
вплотную, с неожиданной силой сжал руку разведчика.
     А еще сказал  "им машу", --  усмехнулся недоуменно Агеев.-- Вот что это
значит -- не соображу...
     "Им машу"!  --  впалые глаза  Людова  просияли.  --  А  помните, радист
говорил -- приподнимался он, словно
     дотянуться хотел до чего-то! Ин май шу, боцман! Пойдемте!
     Он  стремительно пересек  коридор, вошел  туда,  где каменело  на сером
брезенте носилок неподвижное  тело со строгим, точно вырубленным из базальта
лицом. Выступали  из-под простыни матросские  ботинки на толстых, изношенных
подошвах.
     -- Помните, Сергей Никитич, он этот ботинок чинил?  -- Людов показал на
каблук, желтевший свежеобрезанной кожей. -- И новые гвозди на каблуке...
     Неловкими от нетерпения пальцами он распутывал узел сапожного шнурка.
     -- Позвольте,  товарищ командир, --  сказал Агеев. Расшнуровал ботинок,
передал Людову.
     Они вышли  в коридор,  вернулись  в канцелярию, Людов положил  на  стол
тяжелый ботинок.
     -- Может быть,  оторвете каблук. У вас это выйдет побыстрее. -- Обычное
спокойствие уже вернулось к нему.
     Агеев  вынул   из  ножен  кинжал,  ввел  острие  между  слоями  недавно
обрезанной кожи.
     Во внутренней поверхности каблука была плоская выемка.
     Из выемки выпал сложенный клочок бумаги.
     -- "Беринге ин май шу". Координаты в моем ботинке!  Вот  что он сказал,
Сергей Никитич!
     Людов развернул бумажку -- вырванный из книги печатный листок. На полях
листка  трудным, крупным почерком было выведено несколько цифр,  под цифрами
короткая фраза.
     Смотрите, боцман, вам и книги в руки, как моряку!
     Координаты,  точно!  --  Боцман  читал обозначение  широты  и  долготы,
шевелил губами, соображая.
     Будет это чуть мористее Корсхольма. Там, чтобы не соврать, группа скал,
осушка,  уходят  скалы  под  воду во  время прилива.  Там,  видно,  и засела
"Красотка".
     Проверим это, Сергей Никитич, и уточним...
     Из  кармана  шинели  Валентин  Георгиевич  вынул  большую,  многократно
сложенную карту  Баренцева  моря, развернул  на столе.  Запестрели  просторы
безбрежной воды, прорезанной зубчатыми, извилистыми линия-
     ми берегов, усыпанной, как дробью, множеством цифр и знаков.
     Вот это место, товарищ командир, -- положил палец на карту Агеев.
     Расположен  этот  пункт в непосредственной  близости  от оккупированных
противником берегов, -- сказал задумчиво Людов.
     Агеев кивнул.
     Людов  сложил карту, спрятал в карман  шинели.  Вынул из кармана кителя
потертый бумажник, вложил в бумажник драгоценные координаты.
     --  Сейчас  будем радировать адмиралу,  доложу о  вашей находке. Думаю,
неотложнейшая задача теперь -- разведать, в каком состоянии "Красотка", есть
ли реальная возможность снять ее с камней, привести в наши воды.
     Он стремительно прошел к радиорубке. Из-за двери доносились заглушенные
выстрелы разрядов, обрывки музыки, постукивание шифрованных передач.
     У передатчика сидел  только что  заступивший на вахту Бородин. Поднялся
навстречу Людову.
     Товарищ политрук, уточнил я. Концерт  Чайковского передается  по второй
программе, в двадцать три ноль-ноль по московскому времени.
     Спасибо,  товарищ Бородин.  Сейчас, к  сожалению,  не  до  Чайковского.
Срочно вызовите дежурного по штабу...
     Агеев остался в комнате один.
     Вот, стало быть, как повертывается дело. Вынул  из кармана штанов, стал
посасывать   новенькую  трубку  с  наборным  мундштуком  --  эбонитовым,  со
стеклянной  прокладкой.   Не   чувствовал   вкуса   табака.  Да  и  не   мог
почувствовать:  не  раскуривал еще  трубку  ни разу, и  неизвестно, скоро ли
удастся раскурить.
     А  страшно хочется затянуться хоть раз после  всех трудов  и  волнений.
Провел пальцем  по мундштуку.  Двенадцать  зарубок.  Пока только  двенадцать
врагов удалось уничтожить со времени клятвы в полуэкипаже.
     Двенадцать  врагов! Он, мирный человек,  моряк дальних  плаваний,  стал
беспощадным истребителем в дни
     этой небывалой  войны. Мучительно-четко  встали  в  памяти  переживания
последнего боевого похода.
     Вот лежат они  рядом с  сержантом на  ледяных камнях, совсем  близко от
землянки  вражеского  опорного  пункта.  Возле  землянки  топчется  часовой,
долговязый, в короткой шинели. В лунном свете не видно лица врага  -- только
четкий силуэт  на  синем  снеговом  фоне. Вот часовой насторожился,  пугливо
повел головой  в кепи с длинным козырьком, похожим на клюв. А может быть, не
насторожился,  а съежился  от холода, мерзнет в своей подбитой рыбьим  мехом
шинельке?
     К нему  подходят вплотную  квадраты  и  треугольники теней от окрестных
скал. Мертвенно-спокойно  светит летящая в черном небе луна. Почувствовал ли
он приближение  собственной смерти? Мог  ли  предполагать, что здесь,  среди
норвежских гор, лежат, в трех шагах от него, два русских разведчика, похожих
на плоские сугробы в своих полотняных маскхалатах.
     Несколько раз  хотелось податься вперед: нестерпимо лежать,  видя врага
так близко, чувствуя под пальцами теплую рукоятку кинжала, и каждый раз рука
Кувардина сжимала его руку, заставляла замереть снова.
     Фашист  перестал всматриваться, двинулся вокруг землянки.  Затянул даже
какую-то унылую песню. До сих пор звучит в ушах этот  глуховатый, испуганный
голос.  Зашла за тучу луна.  И вот  Кувардин  сам  пополз  к землянке. Песня
оборвалась,  часовой  будто всхлипнул,  упал на  колени,  замер,  уткнувшись
головой в снег.
     И вот  они  уже  возле стенки, сложенной  из каменных плит.  У сержанта
шанцевый инструмент -- короткая саперная лопата.
     -- Трут! -- командует шепотом Кувардин.
     Подрыт  снег  под  камнями, уложена в отверстие тяжелая толовая  шашка,
сержант принайтовил к ней конец бикфордова шнура.
     Он работает с яростной быстротой. Совсем близко, отделенные от них лишь
каменной стенкой, спят солдаты опорного пункта.
     Боцман помнил,  как,  волнуясь,  разжигая трут,  забыл  заслонить пламя
спички от ветра. Мягкая снежинка влетела в сложенные лодочкой ладони. Спичка
погасла, осветив на мгновение стиснутые губы сержанта.
     Зажал коробок между колен, зажег трут, затлев-
     шийся чуть видной  малиновой точкой. Передал  трут сержанту.  По шнуру,
потрескивая, побежал огонек.
     -- За  мной! -- слышится шепот Кувардина. Бежали уже не таясь, прыгая с
камня на камень.
     Упали плашмя  за дальней скалой, смотрели на  светящиеся стрелки ручных
трофейных часов.  Не выйдет ли  кто из  землянки, не затопчет ли в последнее
мгновение  огонь?  Но  дрогнули скалы, заревел воздух, взвился дымный  свет.
Осколки камней просвистели мимо.
     Стало быть, можешь делать  зарубки, -- сказал Кувардин, когда, пробежав
десяток  миль на хорошо смазанных лыжах по горным  снегам, сделали  привал в
неглубокой ложбине. Сержант все еще был во власти  свирепого  азарта. -- Что
не радуешься, моряк?
     Я радуюсь, -- хмуро откликнулся тогда, вспоминая тихий всхлип часового,
скорчившийся на  камнях силуэт.  И  вдруг  не удержался,  высказал затаенные
мысли: -- Уж очень ты злой, товарищ сержант. Все-таки люди живые были...
     Я  не злой, я справедливый, --  сказал  тогда Кувардин. --  У меня душа
обуглилась на этой войне.
     И  не забыть никогда,  как  вдруг задрожали жесткие губы,  острые глаза
по-детски заблестели слезами.
     -- А ты знаешь, что гады мою родную деревню сожгли дотла и с тех пор ни
слуху ни духу  от женушки нет? Покою не буду знать, пока хоть один фашист на
свете остался... И ты разве зря давал клятву, боцман?
     И  вот  снова,  как  давеча,  в сопках  Норвегии, вспомнился заливаемый
волнами "Туман",  душное пламя  от фашистских  снарядов,  поднявшийся к небу
высокий темный нос тонущего корабля.
     Вспомнились  окровавленные  лица друзей  моряков,  мертвый  командир  в
изодранной осколками шинели, разорванный  флаг "Тумана", тяжелое  тело  Пети
Никонова, которого так и не донес до борта живым...
     И  последний  шепот  закадычного друга: "Ты  сам спасайся, со  мной  не
возись". И тонущие шлюпки "Тумана", залпы с немецких миноносцев, безжалостно
истреблявших  обессиленных пловцов. Может  быть,  так  же  расстреливали они
шлюпки  с  моряками "Красотки  Чикаго". Нет,  война есть  война. Не будет  в
сердце жалости,  не закурит он трубку, пока хоть один  фашист топчет  родную
советскую землю...
     Валентин Георгиевич Людов медленно читал принятую Бородиным шифровку.
     Так, --  сказал Людов, кладя шифровку в карман. Взглянул  на  сидевшего
возле  приемника  радиста.  --  Помнится,  товарищ  Бородин,  просили  вы  о
зачислении вас в отряд особого назначения?
     Точно, -- вскочил Бородин с табурета, устремил на Людова смелые, полные
страстного ожидания глаза.
     Насчет перевода  вас  в  отряд  примем  решение позже. А  пока  мог  бы
предложить  вам  небольшую   морскую  прогулку,  если  не  будет  возражений
командира   батареи.   Приказано   адмиралом   немедленно   отправить  наших
разведчиков для осмотра "Бьюти оф Чикаго". Пойдут отсюда Кувардин и Агеев на
борту норвежского  бота. Предупреждаю, прогулка не из легких, погода свежая,
"Бьюти" потерпела аварию невдалеке от вражеских  баз. Если чувствуете себя в
силах,  я поговорю  с лейтенантом  Молотковым. Может быть,  сочтет возможным
отпустить вас, поскольку имеется дублер.
     Чувствую себя в силах, обещаю оправдать доверие! -- вытянулся Бородин.
     Но  имейте в виду, никому здесь ни слова  об этом  предстоящем  походе!
Молчание -- ограда мудрости, -- выходя из радиорубки, сказал Людов.
     Глава одиннадцатая ОНИ УВИДЕЛИ "БЬЮТИ"
     На рассвете они подняли еще  один парус. Второе выгибаемое ветром крыло
из латаного  полотна  развернулось над мерзлой  палубой. Снасти натягивались
как струны. Бот мчался, кренясь от быстроты.
     Далеко, слева по борту, проплывали горы, как серые отвесные  стены, как
очертания фантастических животных, припавших к океанской воде.
     К подножию гор липли клочья тумана, тяжелые и круглые, словно облака.
     Черная чайка, будто острый осколок скалы, пробила слой полумглы, парила
над океанской водой.
     -- Чайка  с неба спустилась, -- значит, потеплеет, --  сказал Агеев. --
Вишь, море лосеет.
     Он стоял недалеко от штурвала, следил, хорошо ли закреплены, не слабеют
ли шкоты.
     Норвежец сказал, правя одной рукой, вынув изо рта прокуренную трубку:
     Ведрет вил слаа ом.
     Вот и Оле говорит, будет перемена погоды, -- перевел боцман.
     Чайка пронеслась над волнами, села на воду, качалась на плавно бугрящей
глади.
     --  Как  бы она купаться не стала  --  тогда  жди ненастья,  -- говорил
боцман. -- Нет, просто отдохнуть села.
     Он взглянул на Бородина.
     -- Следи,  парень,  куда она клюв  повернет. Села клювом на  восток, --
значит, шалоник  задувает. Чайка морехода  не  обманет: всегда  держит  клюв
против ветра, показывает, с какой стороны дует.
     Он был в благодушном  настроении, стоял слегка  расставив крепкие ноги,
сдвинув шерстяной подшлемник со светло-бронзового лба на затылок.
     Гудел и  свистел ветер в снастях, прогибалась выщербленная  шершавая от
старости мачта.
     Круглые океанские волны накатывались одна за другой, проносились мимо к
далеким береговым камням.
     Норвежец  неподвижно  стоял  за рулем,  чуть шевелились под  клеенчатым
дождевиком костлявые плечи.
     -- Вот  уж  точно, полярный край, туманами повитый, --  сказал Бородин.
Тоже  был  одет  по-походному: стеганый ватный  костюм,  поверх  ватника  --
непромокаемый дождевик.
     Кувардин был рядом,  прислонившись к  рулевой рубке, кутался в намокшую
от брызг плащ-палатку.
     Красиво,  а мертво,  -- сказал  Кувардин. -- Горы  да туманы, да  льды.
Кончится  война, я  из  этого  полярного края такого  стрекача  дам  в  наши
белорусские леса!  Не пойму,  боцман,  как  можно на  берегу такого моря всю
жизнь провести.
     А знаешь, о чем думаю? -- сказал Агеев.
     Думаешь, хорошо бы сейчас в кубрик на суше, чтобы не качало.  Сто грамм
выпить и трещечкой закусить.
     Это само собой, -- мечтательно сказал  боцман. -- А еще думаю о другом.
Мертвые это места, потому что никто ими не занимался.  А после  войны, когда
освобо-
     дим мир от фашистов, всякие горные  богатства здесь добывать будем. А в
ущельях этих вместе  с норвегами электростанции  построим на  энергии горных
рек.
     Шутник ты, боцман, -- сказал Кувардин.
     Почему шутник?  Коммунисты все могут.  Вот  только  бы Гитлера поскорей
разгромить.
     Электростанцию на  энергии горных  рек?  -- Кувардин помолчал.  -- Если
будешь инженером на такой станции, я к тебе под старость сторожем наймусь.
     Ты сам инженером будешь. Не здесь, так в Белоруссии или в Сибири.
     Нет,  я  лучше  по другой части...  --  сказал  Кувардин, закутываясь в
плащ-палатку плотнее.  -- Пошел  бы погреться  вниз, Сергей,  --  сказал он,
помолчав.
     Мне  не холодно.  Сейчас  товарища  Свенсона  подсменю, --  откликнулся
Агеев.
     Когда нужно будет, покличь! -- Маленький  сержант  поднял крышку  люка,
нащупал ногой трап.
     Бородин тоже  спустился  в крошечный  жилой  отсек  под верхней палубой
бота.
     Узкие нары, откидной столик, в углу ворох сетей, над столом двустволка,
железный фонарь.
     После свежего наружного ветра  ударил в нос острый запах рыбьего  жира,
непроветренного жилья. Но здесь было тепло, манил темнеющий на нарах матрац.
     Садись,  моряк,  -- сказал  Кувардин. Был уже без плащ-палатки, обычная
ядовитая усмешка исчезла с тонких губ. -- Ты откуда эту песню знаешь?
     Какую песню? -- не понял Бородин.
     А вот "...полярный край, туманами овитый". Это же из песни.
     Из песни, -- сказал Бородин.  -- Я ее в  ансамбле исполнял,  прежде чем
меня в Китовый списали. Сольное пение в сопровождении хора.
     Странное выражение застенчивости было на лице маленького сержанта.
     А  ведь эту  песню  я сложил, --  сказал Кувардин.  Бородин  смотрел  с
удивлением.
     Вы?


     Так вы, товарищ сержант, стало быть, поэт?
     -- Поэт не поэт, --  сказал Кувардин, --  а вот  песню  сложил.  --  Он
говорил смущенно и быстро. -- Я, правда,
     только слова и чувство дал, а рифмы сотрудник в редакции подработал.
     Он усмехнулся опять.
     Выходит, мы  с тобой вроде авторский коллектив. А ну, спой, как  у тебя
получается.
     На суше спою, -- невнятно откликнулся Бородин.
     Все кругом раскачивалось, скрипело, звякало. Уходила палуба из-под ног,
нехорошая дурнота стала подступать к сердцу.
     "Курс переменили, бортовая качка", -- подумал радист.
     Моталась на переборке  двустволка, сорвался  с гака, дребезжа покатился
по палубе под нары фонарь.
     Они повернули от  берега в  открытое  море, и  волны,  которые  недавно
расходились  под  острым носом,  стали  ударять  сбоку, перехлестывали через
низкую рубку. Бородин  и Кувардин  выбрались  наружу. Уже исчез из видимости
берег, расстилался кругом сине-зеленый, колышущийся океанский простор.
     Бот летел, качаемый  бортовой  волной. Норвежец ниже пригнулся к  рулю.
Агеев смотрел на развернутую карту под защитой колеблемого ветром обвеса.
     И вот команда: "Рангоут рубить".
     Все бросились к шкотам.
     Легли на палубу свернутые паруса,
     Агеев встал за руль, Оле Свенсон спустился в моторный отсек.
     Теперь бот шел под мотором. Далеко впереди, будто плавая  в воздухе над
волнами, замаячила цепочка темных камней.
     --  Скалы  Корсхольм, -- прокричал сквозь  шум ветра Агеев. --  Скоро и
"Бьюти" появиться должна.
     Оле   Свенсон   что-то   сказал,  высунувшись  из   моторного   отсека,
всматриваясь в даль.
     Видны  мачты  корабля!  -- перевел Агеев. Смотрел в том же направлении,
его влажное от морской воды лицо вдруг напряглось, полуоткрылся рот, обнажая
белые ровные зубы.
     Мачты двух кораблей, товарищ сержант! -- сказал Агеев.
     --  Двух кораблей? --  повторил  удивленно Кувардин.  И вот они увидели
"Красотку".
     Свенсон заглушил мотор. Они разобрали весла, бес-
     шумно  гребли  к   черневшей  над  морем   широкой  плоской  скале   из
потрескавшегося базальта. Там и здесь выступали  из  волн черные рифы. Скала
уходила в воду отвесно, вокруг пенились водовороты и взлетали фонтаны.
     -- Когда сельдь и треску ловили,  случалось нам на шлюпке  отстаиваться
здесь, -- сказал сквозь зубы боцман, налегая на весло.
     Свенсон правил  прямо на скалу.  И внезапно одна из трещин расширилась,
превратилась в узкий  проход  -- из  тех,  что пробивают  в  полярных скалах
неустанно трущиеся о них океанские воды.
     Бот прошел совсем близко от надвинувшегося сверху обрыва.
     Весла  лежали вдоль  бортов. Свенсон  подтянулся отпорным  крюком,  бот
остановился, покачиваясь под укрытием голой вершины Корсхольма,
     "Бьюти  оф  Чикаго"  была  метрах  в  трехстах  от  них,  вздымалась  и
опускалась среди плоских, сине-зеленых валов. Большое  высокобортное судно с
желтеющей над палубой дымовой широкой трубой.  Виднелись  расплывчато сквозь
туман  мачты,  радиоантенны,  грузовые  стрелы  с  ниточками якорных  цепей,
струящихся из полуклюзов.
     Просторная палуба "Бьюти оф Чикаго",  загроможденная ящиками  и тюками,
казалась  безлюдной. Над судном  в тускнеющем арктическом небе вились  белые
стаи встревоженных гагар.
     -- Когда же они якоря отдать успели? -- пробормотал Агеев, всматриваясь
в туманный силуэт.
     Но только с  первого  взгляда  транспорт  казался покинутым и  лишенным
жизни.
     "Бьюти"  медленно  повернулась  на  якорях  и  за  ее  корпусом  возник
закопченный, низко сидящий  в воде корабль.  На гафеле  спасательного  судна
трепыхался пересеченный черным крестом со свастикой посредине флаг. Мористее
покачивался на волнах широкобортный, черный буксир.
     Стало быть, опередили они нас! -- вскрикнул Бородин.
     Опередили, гады! -- как эхо отозвался стоявший рядом Агеев,
     Кувардин молчал. Смотрел неподвижно в мглистый
     простор, на три нечетких силуэта, разбросанных по сизой воде.
     Так, --  сказал  наконец маленький сержант.-- Значит, точно, раньше нас
отыскали  "Красотку". Объясняй, боцман, как  специалист,  в  каком положении
дело.
     Что там объяснять... -- голос  Агеева звучал глухо, надрывно. --  Ясное
дело,  сняли  "Красотку"  с  банки, отведут в  свою  базу.  Вишь,  буксир  и
спасательное судно.
     А как пробоина?
     Пробоина, видно, была небольшая: пластырь фашисты завели.
     Он замолчал, не сводя глаз с "Бьюти оф Чикаго".
     --  Пластырь  завели,   а   вот   шлюпбалки  завалить  не  удосужились,
горе-морячилы! И тали шлюпочные не убрали... -- сказал после паузы боцман.
     Кувардин не вслушивался в эти непонятные фразы.
     -- Ясно! -- горестно сказал Кувардин. -- Уводят "Красотку"!
     Бородин  лихорадочно  налаживал  передатчик.  Обернулся  к  сержанту  с
блестящими от возбуждения глазами.
     Готово, товарищ сержант,  можно радировать. Думаю, подскочат  сюда наши
корабли и самолеты.
     Правильно,  --   сказал  Кувардин.  --  Сейчас  соображу  текст.  Давай
позывные.
     Агеев поднял голову, положил руку на плечо Бородина:
     Подожди, друг, минутку... Матвей Григорьевич, а может, не спешить нам в
эфире шуметь? На спасательном  судне тоже радисты  сидят слушают. Можем себя
рассекретить.
     Ну  и   рассекретим!  --  Бородин   поправил  шапку  смелым,  свободным
движением, не снимал с  передатчика пальцев.  --  Боитесь,  что  ли, товарищ
старшина?
     Агеев не отвечал, погруженный в свои мысли.
     -- Нужно,  Сергей, торопиться, -- не по-обычному мягко сказал Кувардин.
-- Пусть наши перехватят "Красотку", пока ее немцы к себе не отвели. Знаешь,
как Гитлеру сейчас лекарства и теплые вещи нужны, перед зимовкой в сопках, с
ключами от Мурманска в кармане!
     Думаю, нашим кораблям вовремя сюда не дойти, -- так же тихо, раздумчиво
сказал Агеев.
     Кораблям не дойти -- так самолеты ее раздолбают к чертовой матери! Чтоб
не досталась врагам, пустят на дно морское.
     Пустить  на дно морское мы  ее  можем  и сами. Только бы до  "Красотки"
добраться, -- сказал Агеев.
     Добраться  до "Красотки"? --  Глаза Кувардина зажглись интересом.  -- А
как? Посудина наша до нее не дойдет: разом заметят и в темноте, потопят.
     Ежели вплавь добираться, может, и не заметят.
     --  Вплавь?  -- голос  Кувардина  звучал  изумлением.  -- Есть  у  меня
думка-мечта, -- продолжал Агеев. --
     Доберусь  до  "Красотки"  --  не  так  трудно будет  и  трюма  достичь.
Поскольку  людей там сейчас  всего ничего: личный  состав сбежал, размещена,
верно, только аварийная команда со спасательного судна, несколько человек. А
может быть, одни вахтенные остались.
     -- А в трюме что думаешь делать?
     А в  трюме у  каждого судна есть  такое  заведование  -- кингстоны  для
приема забортной воды. И стоит сейчас "Красотка"  на глубоком месте. Большие
глубины возле этих скал.
     И,   полагаешь,   можно  туда   добраться?   Вплавь?  --  Все   большая
заинтересованность  звучала в  голосе  Кувардина.--  Сам  знаешь,  море  это
ледяное, не плавает в  нем никто. Матросы  с английских кораблей, слышал  я,
пробовали купаться -- оказалось слабо.
     Не знаю,  как англичане, --  сказал боцман, -- а папаша  мой, покойный,
купался и в Белом и Баренцевом морях и нас приучал.  Плаваю я неплохо, и  не
так уж далеко до "Красотки". Если судорога по дороге не схватит, взберусь на
борт по шлюпочным талям.
     Что за шлюпочные тали?--глядел на него Кувардин.
     А вон, смотри зорче, тросы потравлены за борт "Красотки", болтаются над
самой водой. Это и есть тали -- на них шлюпки спасательные за борт спускают.
Вся  команда с  судна  сбежала, а тали остались  за бортом,  некому  их было
убрать. По ним и поднимусь на палубу, благо уже темнеет.
     Действительно, очень быстро  темнело. Волны становились  из зеленоватых
дымчато-черными, силуэт "Кра-
     сотки"   как  бы  растворялся  вдали.  Транспорт  по-прежнему  медленно
поворачивался на якорях.
     -- Если за якорную цепь схватиться, можно перед подъемом дух перевести,
-- сказал раздумчиво Кувардин.
     Он сбросил плащ-палатку.
     -- Принимаю решение. Прав старшина. Товарищ  политрук говорил: "Главное
-- не отдать "Красотку" в руки врага". Попробуем своими силами ее истребить,
попытаем счастья.
     Он повернулся к Бородину.
     --  Ну а уж если не вернемся -- тогда радируй, пусть начальство решает,
как быть.
     Шагнул к люку, приостановился:
     Конечно,  раздеться придется. Оружия взять  всего по кинжалу. Да еще по
фонарю.
     Разве тоже плыть хочешь? -- смотрел на него Агеев.
     А ты думал, я тебя одного отпущу, с борта на тебя поглядывать буду?
     Агеев  молчал. Больше чем кто другой  знал температуру  полярных морей.
Может страшным холодом заледенеть сердце, парализовать мускулы ног.
     Матвей, я один поплыву, -- сказал боцман.
     За меня не бойся, -- Кувардин скользнул  по лицу друга бледным пламенем
глаз. -- Плаваю неплохо,  както  на спор  Ангару  чуть не переплыл. А здесь,
говорят,  теплое течение Гольфстрим.  -- Улыбка исчезла с его губ. -- Одного
тебя не отпущу. Пока ты в трюме будешь, я снаружи оборону займу.
     Бородин смотрел на воду. Стало холодно от  одного  вида пологих  черных
валов, убегавших в густеющий мрак.
     Свенсон коротко что-то  спросил, Агеев  так же коротко ответил. Свенсон
заговорил  не  по-обычному  торопливо, удивленно. И опять  раздался короткий
ответ боцмана.
     Агеев и Кувардин спустились в жилой отсек, отцепили от ремней кобуры  с
пистолетами,  положили на  нары.  Сняли  ватники,  сапоги, стянули  стеганые
штаны. Кувардин остался в одном тонком шерстяном белье. На широкой костистой
груди боцмана темнела не раз стиранная, кое-где заштопанная тельняшка.
     Агеев  глянул  прямо в лицо боевому другу.  Видел  в  пляске  фонарного
света, как  еще  больше осунулось узкое  худое лицо, кожа обтянула скуластые
щеки. Но глаза маленького сержанта смотрели сосредоточенно и ясно.
     Вошел  Свенсон, согнулся  около  нар,  что-то  достал  из-под  столика,
протянул Агееву, бросил несколько слов.
     Мангетак,  броде1,  --  сказал Агеев с чувством. -- Это  он нам, Матвей
Григорьевич, китовый жир предлагает, чтобы натереться. Жир, дескать, теплоту
сохраняет в теле. (1 Спасибо, брат (норвежск.))
     Давай   китовый  жир,  --  оказал  Кувардин.  Сбросил  белье  с  худого
мускулистого  тела,  натерся тщательно, надел  белье, затянул  вокруг  пояса
ремень с ножом и фонариком в водонепроницаемом футляре.
     То  же самое  сделал Агеев. Неслышно ступая  ногами в носках,  чувствуя
влажный холод под ступнями,  они  вышли на верхнюю  палубу  бота.  И ледяной
ветер пронизал их насквозь.
     Глава двенадцатая СЕВЕРОМОРСКИЙ ЗАПЛЫВ
     Свенсон с  отпорным  крюком, Бородин с веслом в  руках  оттолкнулись от
стенки грота.  Бот выдвинулся  в море  кормой,  его  закачало  сильнее.  Два
силуэта  разведчиков склонились над  катящимися мимо, как живой  черный лед,
волнами.
     Кувардин скользнул через борт, тихо ахнул, коснувшись воды.
     Рядом с ним прыгнул в воду Агеев.
     На  мгновение  грузные  валы  накрыли  его  с  головой, лишили дыхания.
Вынырнул,  лег  грудью  на  морозное  пламя.  Кругом  была  чернота  океана.
Крошечным, лишенным сил почувствовал себя боцман.
     Он приподнялся над водой, над волнами, неуклонно, грозно  вздымавшимися
из мглы.
     Вдалеке, в страшном далеке, как показалось сейчас,  вставали над  водой
смутные очертания "Красотки".
     Он преодолел  слабость, плыл  в сторону  "Красотки"  могучими,  мерными
движениями  опытного пловца. Старался вкладывать в  каждый размах мощь всего
тела. Провел рукой по поясу  --  кинжал  и  фонарик  здесь,  висят  на  туго
охватившем тело ремне.
     Кувардин плыл почти рядом.
     Брызги воды бледно вспыхивали капельками холодного света.
     В фосфоресцирующем свете были видны впалые щеки сержанта, заголубел над
водой затуманенный взор.
     Доплывем,  Матвей  Григорьевич! --  крикнул  боцман  и точно сквозь сон
услышал свой сдавленный слабый голос.
     Доплывем, Сережа! -- послышалось еле внятно в ответ. --  Нельзя  нам не
доплыть!
     Снова Агеев приподнялся  над водой -- расстояние до "Красотки" почти не
сократилось.  Еще  больше  напряг мерно  работающее  тело.  Знал,  не  нужно
вкладывать в движения слишком много усилий. Но  вдруг вспомнил:  когда погиб
потопленный фашистами "Меридиан", выжили  только малоопытные пловцы, те, кто
изо всех сил барахтались в воде.  Пловцы-мастера закоченели в воде, умерли в
госпитале от простуды..,
     --  Сильней выгребай,  Матвей, холоду  не  поддавайся! --  подал  голос
Агеев, и крик прозвучал еще немощнее и глуше.
     Чувствовал,  чудовищный  холод сжимает  мускулы, тащит в глубину.  Тело
деревенеет,  словно  врастает  в  лед.  Неужели   и  сейчас  не  уменьшилось
расстояние до "Красотки"?
     Нет, оно уменьшилось, очертания высокого борта выросли, расширились.
     Это придало  боцману  новые  силы. Если холод  не дойдет  до сердца, не
заморозит кровь, удастся доплыть до цели.
     "Не подведет меня наше море, не погубит", -- думал боцман и чувствовал,
что пугающая немота охватывает плечи, уже не  чувствуется ног в  этой бездне
жидкого, плещущего льда.
     Опять на мгновение  охватила  бесконечная усталость. Подумалось, хорошо
бы отказаться от борьбы, подчи-
     ниться, покорно уйти в глубину. Но вспомнилось: "Коммунисты все могут".
Главное -- вера в победу, для коммунистов нет неодолимых преград,
     Снова  рванулся  из воды,  как  дельфин, взглянуть, далеко ли "Бьюти",и
вдруг  услышал скрежещущие звуки  и плеск. Что-то огромное, черное вырастало
над головой.
     Перед  глазами  была  бескрайняя,  чуть  выпуклая,   покрашенная  внизу
суриком, обросшая слоем ракушек стена корпуса "Красотки".
     Невдалеке всплескивали, грузно поднимались из волн  и вновь погружались
овальные звенья якорь-цепи. Рядом мелькнула в волнах голова друга.
     -- Давай направо, -- прошептал  боцман, выдавил сквозь зубы, выбивавшие
неодолимую дробь.
     Кругом была густая, влажная темнота.
     Борт  транспорта ходил  перед глазами,  все  казалось  как  в  тяжелом,
бесконечно длящемся сне.
     Агеев  ухватился  за  круглый,  шершавый, скользкий  металл якорь-цепи,
поджидая сержанта. Борт пошел вверх, звено вырвалось из пальцев.
     --  Не  задерживайся...  Пока  силы остались,  к  талям  плыви. Я  тебя
подсажу,  --  прошептал боцман.  Белое, как маска, лицо Кувардина  маячило в
темноте.
     Сквозь  тьму,  над бьющимися  в  борт  "Красотки"  волками,  был  виден
качающийся конец троса -- лопарь.
     Давай, Матвей. Близко до лопаря, -- опять подал голос Агеев.
     Один  иди, -- донесся из воды странный шепот, не похожий на  привычный,
уверенный голос сержанта.
     Как так один? -- не понял боцман.
     -- Прощай, друг. Мне ноги... судорога свела. Кончился я.
     Не  дури, Матвей! Руку давай! -- Агеев  изо  всех  сил  (всматривался в
затянутые чернотой волны.
     Выполняй  приказ!  --  в  еле  донесшемся  шепоте   прозвучали  прежние
повелительные нотки.
     Боцман замер, рукой сжал ледяной контрафорс.  Больно колотилось сердце.
Судорога -- это смерть. Не  сможет Матвей Григорьевич  ни выплыть обратно на
бот, ни взобраться по тросу.
     -- Матвей! -- прошептал отчаянно, приникнув лицом
     к воде, и  не получил  ответа.  Кувардин  исчез.  Где искать,  в  какую
сторону плыть?
     -- Матвей! Товарищ сержант! --  позвал снова. Уже  не ощущал стиснувших
якорь-цепь пальцев. Отпустил  якорь-цепь,  нырнул в душную бездну, нащупывая
друга  руками,  и  не  мог  найти.  Вынырнул,  когда  не  стало  больше  сил
задерживать дыхание.
     И  вдруг  осознал:  "У меня  боевое  задание,  нужно  выполнять  приказ
командира".
     Почувствовал  горячие  слезы  на   онемевших  щеках.  Поплыл  к  талям,
подпрыгнул, ухватился за конец троса.
     Трос  раскачивался,  вырывался  из  рук как  живой.  Но  подтянулся  из
последних сил. Скользя по канату, задыхаясь, карабкался выше и выше.
     Тяжело перевалился  через высокий  фальшборт.  На  верхней  палубе было
ветрено,  тихо, темно. Медленно падал  уносимый  ветром  снежок,  Неожиданно
громко застучали по железным листам коченеющие ноги.
     Перед глазами  выросла  дверь надстройки,  тяжелая  крашеная  задрайка.
Нажал задрайку, распахнул дверь, шагнул в холодную темноту тамбура.
     И только тогда вспомнил про  висящий на ремне, рядом с ножом, фонарик в
водонепроницаемом футляре.
     Не намокла ли батарейка?  Непослушными пальцами отцепил фонарик,  нажал
кнопку -- и белый сноп света упал на крышку люка, ведущего вниз.
     С немалым удивлением рассказывал впоследствии  боцман, как все же нашел
после долгих блужданий правильный путь в недра "Красотки".
     Конечно, никогда не нашел бы этого  пути, заблудился бы  в  бесконечных
переходах,  если  бы  не  поплавал  в прежние годы на судах  этого класса  и
проекта.  Облазил не один  десяток  раз  в дни боцманской работы  такие  вот
транспорты от клотика до трюма.
     Он открывал  и закрывал люки  и водонепроницаемые двери, спускался  все
ниже по  судовым отсекам. Предположения оправдались -- все отсеки "Красотки"
безлюдны.
     Он пробирался то в темноте, то включая фонарный луч.
     Шел  вдоль  коек жилых  помещений,  носящих  следы  поспешного  бегства
команды,  спускался  по отвесным скоб-трапам, двигался у  покрытых  асбестом
холодных паропроводов.
     И наконец добрался до  трюма, услышал под решетчатыми  паелами хлюпанье
воды, ощутил тяжелый запах нефти.
     Он  нашел  маховики кингстонов,  сделал  что положено  и  сразу  уловил
опытным  ухом шелест  и  журчание  хлынувшего  в  цистерны "Красотки"  моря,
почувствовал -- трюм начинает едва ощутимо уходить из-под ног.
     -- Выполнен приказ, товарищ сержант! -- невольно, почти громко сказал в
темноту.  Ощутил  жжение  в  распухших глазах  и ком в  горле.  "Эх, Матвей,
Матвей, товарищ  Кувардин,  как бы радовался ты сейчас", -- думал, выбираясь
наверх, все сильнее чувствуя крен судна под ногами.
     Он  шагнул  на  верхнюю палубу  --  и  еле  успел выхватить  кинжал  из
свисавших вдоль заледенелого тела ножен.
     Гитлеровца, матроса спасательного судна,  насторожили, вероятно,  следы
мокрых  ног,  которые  вели  от борта к надстройке. Следы четко  чернели  на
опушившем палубу снежном слое, в свете повисшей над горизонтом луны.
     "Вот я, боцман, других драю  с песочком, если напачкают  на корабле,  а
сам  наследил, как салага, -- не раз  шутил  впоследствии Агеев.  --  Был я,
правда, тогда  как бы не  в  себе,  мокрый, обмерзший и в  смерть друга  еще
поверить не мог, Вылез на палубу,  как бог Нептун, -- вода с меня лила в три
ручья, ноги примерзали к металлу, а я и не замечал".
     Они столкнулись лицом к  лицу -- Агеев и  гитлеровец, поджидавший его у
двери надстройки.
     Кого ожидал увидеть враг на покинутом командой корабле?
     Почему не поднял тревоги, лишь только заметил следы?
     Во всяком случае не  мог даже подумать,  что на стоящем в десятках миль
от берега американском транспорте может оказаться советский разведчик.
     Перед   немцем  возникло  в  прямоугольнике   открывшейся  двери  почти
фантастическое существо: курчавый, худощавый  гигант, в мокрой  тельняшке, в
шерстяных  кальсонах, охватывающих  длинные ноги,  с  карманным фонариком  в
багровой от холода руке.
     Боцман увидел  изумленные глаза на  мальчишеском лице под  кокардой  со
свастикой, вскидываемый толстый
     ствол пистолета-автомата. И в  следующее мгновение метнул во врага  нож
тем  смертоносным, неотразимым  приемом,  какому так  настойчиво обучал  его
Кувардин.
     Матрос рухнул с клинком в горле.
     Кинжал  помешал ему закричать, но судорожно  сжавшиеся пальцы выпустили
из автомата длинную очередь, прогремевшую над палубой "Красотки".
     Боцман  подбежал  к  заснеженному  фальшборту.  Услышал  сигнал  боевой
тревоги на спасательном судне, топот многих каблуков по металлу.
     Свет прожектора, включенного  на  мостике спасательного  судна, кипящей
бело-голубой полосой прошел по надстройкам "Красотки".
     На несколько мгновений  Агеева ослепил этот застывший на его лице свет.
В следующий момент он  ласточкой прыгнул  с борта -- и  его охватили ледяные
волны Баренцева морд.
     Правда, теперь вода показалась не такой смертельнохолодной. Может быть,
потому, что еще холодней был обдувавший мокрое тело ветер. Может быть, из-за
того, что весь был во власти сильнейшего возбуждения. "Меня удача моя как на
крыльях несла", -- рассказывал впоследствии Агеев.
     Но опасность все еще не миновала его.
     Широкое  лезвие  света  упало на  воду, металось  по  маслянисто-черным
волнам и замерло, нащупав пловца.
     С необычайной четкостью увидел Агеев ослепительные всплески пены,  свои
собственные  замерзшие,  изо  всех сил выгребавшие руки.  Увидел  -- длинная
линия однообразных стремительных  всплесков  приближается  к  нему, и тотчас
нырнул. Понял -- враг ведет пулеметный огонь.
     Он сделал под водой маневр уклонения, вынырнул далеко в стороне, хватая
ртом воздух вместе с потоками ледяного рассола.
     Нырнул опять, плыл под водой.
     Когда вынырнул, увидел  далеко  впереди черную  отвесную  скалу.  К  ее
вершине силились подняться пенистые волны, струйки и пузырьки  пены медленно
опадали с ребристых склонов к подножию.
     Выгребая из последних сил к этой скале, с недоумением подумал:  "Отчего
ночью  видна  она  так  хорошо?"  Не сразу сообразил:  ее  озаряет вражеский
прожектор.
     И эта  скала, и сам он,  еще плывущий далеко от нее, видны  гитлеровцам
как на ладони.
     Потом  увидел:  из-за  скалы выдвинулся бот,  мчится  навстречу,  стуча
изношенным мотором. За рулем стоит Оле Свенсон, на носу бота -- склонившийся
к воде Бородин.
     Боцмана покидали  последние  силы.  Набежавшая  волна перевернула  его,
накрыла, перевернула опять. "Вот и помираю", -- подумал Агеев.
     Но  сверху свесилось черноглазое молодое  лицо со сдвинутыми напряженно
бровями, вырос деревянный борт.
     --  Руку, друг!  --  услышал он  юношеский  баритон.  Глубокий,  хорошо
поставленный голос солиста краснофлотского ансамбля.
     Бородин перегнулся с бота, схватил боцмана за плечи, потащил из воды.
     Просвистела  еще  одна очередь по воде, подымая длинный  ряд всплесков.
Боцман рванулся, вцепился в фальшборт, перевалился на палубу бота.
     Бородин сидел  на  палубе, почему-то  кашлял и не мог остановиться.  По
подбородку текла ярко-красная кровь, стекала на ватник.
     --  Ваня!  -- позвал  Агеев.  Последним усилием хотел  поднять радиста,
снести в рубку, но тот все кашлял  и  кашлял, усмехаясь странной недоуменной
улыбкой.
     Оле Свенсон  стоял у руля. Вот бот сделал  разворот, завернул за скалу,
ушел в темноту ночи.
     Камни Корсхольма были между ними и пулеметами фашистского корабля.
     Бородин начал  клониться  в сторону,  вытянулся, лежал неподвижно. Стал
как будто тоньше, невесомее на темной палубе бота. Сказал что-то  невнятно и
быстро,
     Ты что, Ваня? -- нагнулся к его губам Агеев.
     Люське передай,..
     Бородин замолчал. Агеев провел ладонью по  залитому теплой кровью лицу,
расстегнул мокрый ватник радиста.
     --  Убит! И  ты  убит,  друг! -- промолвил Агеев.  Ярость,  недоумение,
жалость бушевали в его сердце.
     Бесконечная усталость  валила  с  ног,  пронизывал свищущий  ветер.  Но
выпрямился, взглянул назад, где белел в
     темноте  кильватерный  след   катера,   а  дальше  бугрилось  в  лунном
мертвенном свете ночное полярное море.
     Зоркие  глаза  различили  черный силуэт "Красотки  Чикаго". Силуэт стал
ниже, явственно скрывался под водой.  Вот  уже  остался над линией волн лишь
зубчатый рисунок мачт, грузовых стрел и трубы. Потом исчезли и они.
     "Бьюти оф Чикаго" опускалась на дно Баренцева моря.
     Глава тринадцатая ВИЗИТ КАПИТАНА ЛЮДОВА
     Они стояли широким полукольцом -- краснофлотцы в белоснежных форменках,
в бескозырках, чуть сдвинутых  набок,  с золотыми  надписями  на  ленточках:
"Северный флот". Певцы-солисты и хор, и артисты балета.
     Впереди расположились на банках баянисты, балалаечники, горнисты.
     На фланге  стоял  пожилой моряк  в  кителе  и  в мичманской  фуражке, с
дирижерской  палочкой в  пальцах. Рядом  с дирижером  -- Валентин Георгиевич
Людов,  в черной  парадной  тужурке с золотыми полосками  новых  капитанских
нашивок, блещущих на сукне рукавов.
     Ансамбль песни  и  пляски  Северного  флота  давал  очередной  концерт.
Выступал  на этот  раз перед  английскими  моряками, на  борту  зашедшего  в
советские воды авианосца британского королевского флота.
     Гулкий стальной ангар авианосца был  приспособлен  по этому  случаю под
концертный  зал.  Длинные  фалы  с  нанизанными  на   них   яркими   флагами
расцвечивания протянулись под высоким сводом, над сложенными крыльями боевых
самолетов.
     Слушатели  занимали расставленные посреди ангара  мягкие кресла  -- для
офицеров,  длинные,  узкие скамьи -- для  матросов. Первые ряды  --  белизна
крахмальных  воротничков  и манжет на фоне  черных тужурок и  жемчужно-серых
мундиров. Сзади синела фланелевками, голу-
     бела  заплечными   воротничками,  белела  сатиновыми  шейными  платками
матросская масса.
     Сперва  сдержанно, с  недоверчивым  любопытством,  а  потом  все  более
горячо, увлеченно  встречали английские моряки  и летчики каждый новый номер
программы ансамбля.
     Звучали старинные  русские  матросские  песни "Кочегар"  и  "Варяг",  и
слушатели сидели замерев -- таким чувством были проникнуты звуки незнакомого
им языка. Танцоры пускались в лихую русскую пляску -- и  топот  ног плясунов
по металлу  палубы сменялся дружным  грохотом английских матросских ботинок,
одобрительными  криками "гип-гип", оглушительным свистом. (Этот свист служит
у англичан  высшим  выражением  одобрения,  своевременно разъяснил  артистам
ансамбля Людов.)
     Валентин  Георгиевич  чувствовал  себя несколько  неловко в непривычной
роли конферансье. Кроме того, еще не совсем освоился с новым  своим званием.
Лишь сегодня узнал,  что приказом  командующего  присвоено ему  внеочередное
звание капитана.  Пришлось  срочно  пришивать к  рукавам по  новой золоченой
полоске.  Но постепенно  осваивался с ролью ведущего на концерте, привыкал к
обращению "товарищ капитан".
     Он сказал что-то вполголоса дирижеру. Музыканты в переднем ряду встали,
краснофлотцы задних рядов вытянулись в положении "смирно".
     --  А теперь, -- сказал капитан Людов по-английски, -- артисты ансамбля
исполнят песню  нашей  морской пехоты.  Текст этой  песни,  --  голос Людова
дрогнул от  волнения,  -- написал  наш  разведчик сержант Кувардин, погибший
сегодня ночью в боевом походе. С ним вместе погиб  первый исполнитель песни,
бывший певец ансамбля, матрос Бородин.
     Вперед вышел молодой краснофлотец, глубоким, звучным баритоном запел:
     Полярный край, туманами повитый. Гранит высокой,  северной земли. Здесь
океан бушует Ледовитый,  Здесь  боевые ходят корабли. За бортом  волны синие
шумели, Тугой прибой в крутые скалы бил. Стоял моряк с винтовкой и  в шинели
И на прощанье другу говорил:
     Могучий хор подхватил:
     Громи врага, стреляй быстрей и метче! В походах нас усталость не берет.
Иди вперед, испытанный разведчик, Иди вперед, всегда иди вперед!
     Вновь звучал голос солиста:
     А если я погибну в жарком споре, Отдам победе жизнь свою и кровь, Где в
скалы бьется Баренцево море, Среди камней могилу приготовь. И буду спать я в
ледяном граните, И  буду видеть  яростные  сны  -- Как  вы врага  без отдыха
громите, Североморцы, партии сыны.
     Хор подхватил:
     Громи врага, стреляй быстрей и метче! В походах нас усталость не берет.
Иди вперед, испытанный разведчик, Иди вперед, всегда иди вперед!
     Когда концерт окончился, исполнителей пригласили в салон.
     Салон,  рядом  с  офицерской  кают-компанией,  был  уставлен  глубокими
кожаными  креслами,  круглыми  столиками  из  пластмассы  и  никелированного
металла. Пожилые  стюарды в белых коротких курточках разносили  на  подносах
высокие  бокалы, бутылки и  на  закуску  -- крошечные бутербродики и  черные
крупные маслины.
     Людова окружили несколько англичан.
     Прелестно,  великолепно!  --  говорил высокий  офицер в мундире морской
пехоты.  --  Какое  чувство  ритма показали ваши  танцоры!  Но не  пытайтесь
уверять меня,  мистер кзптин, что хоть один из этих  певцов  и  артистов  --
моряк,  а не профессиональный  артист,  переодетый  в  матросскую форму! Они
слишком хорошие  исполнители  для простых матросов,  так же  как  вы,  -- он
обнажил  свои  желтые,  прокуренные  зубы,   --  слишком   хорошо   владеете
английским, чтобы быть простым конферансье.
     Виски, сээ?  Лимонный сок,  сээ? --  остановился  возле  них  стюард  с
подносом.
     Офицеры  взяли бокалы с виски, Людов --  стаканчик полный подслащенного
лимонного сока.
     --  Я ни  в чем  не  собираюсь уверять  вас, -- небрежно сказал  Людов.
Отлично знал: морские пехотинцы на английских кораблях -- жандармерия флота,
и этот офицер подошел к нему  не случайно. --  Не собираюсь убеждать, но тем
не  менее все  это  не  артисты. Это  наши боевые  соратники  с эсминцев,  с
подводных лодок,  с  торпедных  катеров. Способные ребята, поэтому  им  дали
возможность, служа на флоте, совершенствоваться в искусстве.
     Людов глядел на офицера в сером мундире:
     --  Вспомните   баяниста,  стоявшего  справа.  Когда  погиб  от  налета
вражеской авиации наш  миноносец, этот комендор до последней возможности вел
огонь из орудия вместе с другими, а потом успел опуститься в кубрик и выплыл
на берег весь в крови и в мазуте, но с баяном в руках.
     Он медленно прихлебнул из стакана. -- Нет, это настоящие матросы!  И вы
правы, я  не  конферансье. Я офицер морской разведки. Сержант  моего  отряда
написал песню, исполненную сегодня... Простите, мне нужно сказать  несколько
слов мистеру Нортону.
     Нортон стоял в  стороне --  улыбающийся,  с  тщательно  зачесанными  на
высокий  лоб жидкими прядями  волос. Был одет в  черный отглаженный  костюм,
свежий воротничок подпирал чисто выбритый подбородок. Увидев, что Людов идет
к нему, радостно подался навстречу.
     --  А вот мой русский спаситель! Мы должны выпить с  ним за  дружбу! --
воскликнул  первый помощник капитана  "Бьюти  оф Чикаго". Он  держал в  руке
бокал с виски, его бледные губы широко улыбались.
     Джентльмены,   этот   офицер  был  одним  из   тех,   кто  оказал   мне
гостеприимство -- такое же, как сейчас оказываете вы!
     Отбываете на родину, мистер Нортон? -- спросил Людов.
     Да,  как  видите,  нам,  немногим  спасшимся   с  "Бьюти",  дали  приют
британские моряки. Обещают передать нас на корабль Соединенных Штатов.
     Нортон выпил виски, взял с подноса другой бокал.
     -- А вас,  кэптин,  --  Нортон  подчеркнул  последнее слово,  --  можно
поздравить с повышением  в чине? Только вчера вы были лейтенантом. И кстати,
когда вместе с вами мы переживали прискорбные, крайне прискорб-
     ные события, я не знал, что вы связаны с артистическим миром.
     Я не связан с артистическим  миром, мистер Нортон, -- сказал Людов. Они
стояли друг против друга в тесном кругу моряков  и летчиков авианосца. Краем
глаза  Людов увидел,  что  офицер  в жемчужно-сером мундире  прислушивается,
остановившись в заднем ряду. -- По правде сказать, я пришел сюда с артистами
ансамбля,  взялся  оказать  им помощь переводчика,  главным  образом с целью
увидеть вас.
     Меня?  -- Лоб Нортона слегка наморщился, пальцы крепче сжали  бокал, но
улыбка не покидала губ.
     -- Прощальный  визит  вежливости? Или еще  что-нибудь  хотите  узнать у
меня?
     Спасибо, я уже узнал все, что нужно, -- сказал Людов. -- Наоборот, хочу
сообщить кое-что вам. Хочу сообщить, что мы нашли "Бьюти оф Чикаго".
     Вы нашли "Бьюти"?
     Цепкие пальцы Нортона сильнее стиснули граненое стекло.
     Осторожнее, мистер Нортон, вы  пролили виски, -- тихо сказал  Людов. --
Немцы уже сняли было транспорт  с  камней, собирались отбуксировать  в  свою
базу. Но нам удалось пустить "Бьюти" ко дну.
     Вы  потопили  "Бьюти"! -- вскрикнул Нортон. Капельки пота выступили  на
его матовом лбу.
     Да,  разведчик,  тот  самый,  который  обнаружил вашу  шлюпку  в  море,
пробрался на судно и  открыл кингстоны.  Два других наших героя  погибли при
этом, мистер Нортон.
     Но это  бесчеловечно --  уничтожить  корабль с таким  ценным грузом, --
пробормотал Нортон. Вялой походкой он отошел к креслу, тяжело сел.
     А не бесчеловечно было бы, если б  этот груз достался фашистам, если бы
враги человечества получили поддержку  в борьбе с нами? -- медленно произнес
Людов.
     Нортон молчал.
     Капитан  Людов  поставил  на стол  стаканчик  с  лимонным  соком, обвел
англичан взглядом.
     -- Джентльмены, разрешите ввести вас в курс разговора. В Советский Союз
шел  транспорт из Соединенных Штатов с  грузом,  купленным на  пожертвования
тысяч наших заокеанских друзей. И сейчас мой долг довести до
     сведения всех, кто  виновник того, что "Бьюти оф Чикаго"  чуть  было не
попала гитлеровцам в руки. Разговоры в кают-компании умолкали.
     -- Капитан "Бьюти оф Чикаго", --  продолжал Людов, -- был найден нами в
отведенной ему  комнате с простреленной головой, в типичной позе самоубийцы.
Но мы установили, что самоубийство симулировано, что капитан Элиот был убит.
     -- Проклятый  негр сделал это!  -- выпрямился  в кресле Нортон.  В  его
голосе звучала  ядовитая  злоба.  --  Негр  обманул  всех.  Я  сам  старался
оправдать  его  перед  вами... Если  б  он  остался  жив,  он кончил  бы  на
электрическом стуле.
     Да,  возможно, он был бы казнен в вашей стране,-- тихо сказал Людов. --
Но,  мистер  Нортон, смерть капитана Элиота не сулила  ему никакой пользы...
Знаете, джентльмены, что навело меня в этом деле на верный след?
     Ключ на столе и нож! -- ударил ладонью  по ручке  кресла Нортон. -- Это
грязные негритянские  штучки! Не кто иной,  как  я, привлек ваше  внимание к
этому трюку.
     -- Нет,  преступника выдало другое,  -- по-прежнему  негромко продолжал
Людов. -- Обилие выпивки, оказавшейся в распоряжении капитана  Элиота! Когда
капитан вышел на пирс вместе с  нашими людьми, подобравшими его в океане, он
прежде всего приказал негру  Джексону  купить ему рому. Следовательно, никак
не  рассчитывал на собственные  запасы спиртного. А когда  мы нашли капитана
мертвым, рядом  с ним стояло  несколько опорожненных  бутылок. И  когда  вы,
мистер Нортон, в мнимых поисках карты и судового журнала с такой готовностью
распахивали  чемоданы,  легко  было  заметить, что  чемодан  капитана Элиота
плотно набит вещами, а в вашем чемодане много свободного места.
     --  Следовательно,  -- продолжал  Людов,  --  выпивка  не  только  была
доставлена на  берег в вашем чемодане, но мистер  Элиот даже не знал об этом
факте.  Зачем   вам  понадобилось   захватить  с  собой  столько  спиртного?
Логический ответ:  чтобы  все время держать капитана  в  состоянии  тяжелого
опьянения.
     Людов отпил глоток лимонного сока.
     -- Лишь только ступив на берег, капитан Элиот потребовал  связать его с
представителем Соединенных
     Штатов.  Зачем? Очевидно,  для  того чтобы сообщить ему  обстоятельства
гибели судна.  А поскольку стало выясняться, что капитан убит, а не покончил
жизнь самоубийством, истина обрисовывалась все больше.
     -- У негра нашли доллары капитана! -- крикнул Нортон.
     Он встал  с кресла, шагнул в сторону  Людова, хмуро  усмехнулся:  --  А
может быть, у вас хватит наглости обвинить в убийстве меня?
     После того  как  совесть измучила капитана  Элиота и он решил  сообщить
консулу все,  --  говорил,  словно  не  слыша  его,  Людов,  --  несчастный,
безвольный алкоголик, чтобы отрезать себе  путь  к  отступлению,  вырвал  из
Библии страницу,  на которой записал координаты  аварии судна. Он отдал  эту
страницу человеку, которому доверял, --  Джексону. Между капитаном и рулевым
обычно возникает на  корабле  своеобразная  дружба:  поскольку им приходится
проводить  на  мостике, в  море, вместе  за  сутками сутки.  Джексон  обещал
хранить  координаты,  но  пришел   в  ужас,  узнав  о  смерти  капитана.  Он
подозревал,  что  это  не самоубийство,  он  знал,  на  его  родине в каждом
преступлении прежде всего стремятся обвинить  негров. Но он счел невозможным
уничтожить доверенный ему листок.
     Но мистер  Нортон  говорит,  что  у негра  нашли  доллары капитана,  --
напомнил  английский летчик  с чеховской белокурой бородкой. Он слушал очень
внимательно, не сводя с Людова пристальных серых глаз.
     Деньги, несомненно, сунул в карман Джексона  убийца, так же как спрятал
в снегу  украденную у матроса нитку, с помощью которой  был  поднят  на стол
ключ,--  пояснил  Людов.  --  И,  джентльмены, может  быть,  эту самую пачку
засаленных долларов сам Нортон передал раньше капитану  Элиоту как плату  за
участие  в продаже "Бьюти  оф Чикаго"  фашистам. А убив капитана, забрал эти
деньги обратно.
     Теперь Людов смотрел на Нортона в упор.
     -- Мистер Нортон, вы делали отчаянные попытки скрыть от нас  координаты
места  гибели судна. Сделка  с  гитлеровской  разведкой  была,  вероятно, не
завершена. Основную сумму вы должны были получить после фактической передачи
транспорта  немцам.  Самое удобное  для вас  было  бы  остаться на покинутой
экипажем
     "Бьюти", радировать гитлеровцам о прибытии груза.  Но  вы  не могли, не
возбудив подозрений, остаться на тонущем судне: по морским законам вы должны
были руководить спасением экипажа на шлюпках. Другое дело, если бы создалось
впечатление,  что вы остались на "Бьюти", пытаясь спасти жизнь  капитана. Но
ни Элиоту, ни Джексону  не хотелось попасть гитлеровцам в лапы. Они опустили
шлюпку, и вы не могли не присоединиться к ним.
     Угрюмо, молча Нортон сделал несколько шагов  к  выходу из салона. Людов
оставался на месте.
     -- У  вас еще была  надежда, мистер  Нортон, что ваша шлюпка попадет  в
руки немцев, но  наши  разведчики  обнаружили  ее.  Рухнули ваши  финансовые
планы. Потому-то вы были  так потрясены, узнав  о подвиге советских людей. А
на  родине вас ждут  не только  разорение, но и  суд,  тюрьма,  может  быть,
электрический стул.  Есть собственноручное  свидетельство против  вас  вашей
жертвы. На  странице из  Библии,  под цифрами  координат, написано  дрожащим
почерком  капитана  Элиота:   "Прости  меня  бог  --  я  принял  предложение
Нортона..." Подождите, не уходите, мистер Нортон.
     Нортон  стоял у  двери  салона,  вытянувшись, положив пальцы  на  ручку
двери.
     -- Может быть,  вы посмеете задержать меня?! -- сказал  яростно Нортон.
-- Меня тошнит от вашей клеветы. Я уважаемый гражданин Соединенных Штатов!
     -- Да, вы  были уважаемым  гражданином  Соединенных  Штатов,  -- сказал
Людов. -- Вы из семьи судовладельцев. По наведенным мной справкам, "Бьюти оф
Чикаго" принадлежала лично вам, фирма "Нортон энд Нортон, лимитед" считалась
солидным  коммерческим предприятием  в прошлом.  Но  вы  разорились,  мистер
Нортон, и решили поправить дела  преступлением. Когда в НьюЙорке  шли поиски
судна   для  отправки  нам  подарков   американского  народа,  представители
гитлеровской разведки -- им, кстати сказать, очень свободно живется в  вашей
стране   --  сделали   вам  выгодное  предложение.  Подождите  же,  куда  вы
торопитесь, глава фирмы "Нортон энд Нортон, лимитед"?
     Пальцы Нортона застыли на ручке двери.
     -- Вы предоставили ваше судно для перевозки  груза в Советский Союз. Вы
договорились   с  Чарльзом  Элиотом,  безработным,  спившимся  моряком,  что
возьмете его капитаном  "Бьюти оф Чикаго", если он отведет судно не к нам, а
посадит  на мель в  заранее  условленном месте, недалеко от  оккупированного
фашистами порта. А чтобы  капитан не обманул ваших надежд, вы назначили сами
себя его первым помощником, чтобы успешнее довести до конца этот бизнес.
     --  Это  ложь!  --  пронзительно  крикнул Нортон.  --  Все  это  подлая
большевистская ложь. Я принесу доказательства сейчас же...
     Он  толкнул грузную металлическую дверь, исчез в  коридоре.  Все  молча
смотрели на Людова.
     --  Вы  видите,  джентльмены,  --  сказал  Людов,  поправляя  очки,  --
поведение мистера Нортона говорит само за себя.
     На  него  надвигался,  грозно выставив грудь,  офицер в  жемчужно-сером
мундире.
     Предупреждаю  вас,   сэр,  если  он   принесет   доказательства   своей
невиновности, вам придется серьезно ответить за клевету.
     Боюсь,  сэр, ему  долго придется искать эти доказательства, --  ответил
Людов, беря со столика свой недопитый  стакан. -- А мои доказательства будут
пересланы в судебные органы Соединенных Штатов.
     Над  головами  зазвенела палуба, донесся  одиночный  пушечный  выстрел.
Слышались приглушенные частые гудки.
     Офицеры   авианосца  выбегали  из  салона.  К  Людову  подошел  дирижер
ансамбля.
     Товарищ  капитан, пора бы на  бережок.  Нам завтра с утра  на  передний
край, ребятам отдохнуть нужно... Не разъясните, о чем шел разговор?
     Об одном грязном деле, -- устало  сказал Людов. -- О предателе, который
продал гитлеровцам предназначенный нам груз.
     Вот  как? --  сказал  дирижер изумленно. -- Не  об этом  ли плешивом, в
штатском костюме? Что же он вплавь, что ли, удирать собрался?
     Почему вплавь? -- рассеянно спросил Людов.
     --  А  вот --  выстрел  и гудки. Сигналы "Человек за  бортом".  Это он,
значит, прямым курсом из салона за борт.
     --  Едва  ли  он  рассчитывал  куда-нибудь  удрать.  Просто  понял, что
проиграл все, -- брезгливо сказал Людов.

     Глава четырнадцатая


     --  А  вы  знаете, почему чайкам  удается ловить  рыб? --  спросил меня
капитан  Людов. Он помолчал,  глядя с легкой  улыбкой, ответил сам  себе: --
Потому, что рыбы,  по  устройству своего зрения, принимают чаек за облака и,
следовательно, не опасаются их.
     --  Но в данном случае наши разведчики  отнюдь не оказались похожими на
облака, -- откликнулся я.
     Разговор происходил  на втором  этаже старой школы, в комнате командира
отряда  особого  назначения.  Мои пальцы  ныли от  напряжения  --  кончалась
последняя страничка заполненного торопливым почерком блокнота.
     Слухи о событиях в поселке Китовый  далеко  не сразу дошли до  сведения
нашей краснофлотской газеты, так же как и все остальное, связанное с аварией
"Бьюти оф Чикаго". Моряки умеют хранить секреты, а капитан Людов дал строгую
инструкцию  артистам  ансамбля  и  зенитчикам  береговой  батареи  соблюдать
молчание обо всем происшедшем  в дальней морской базе и на борту английского
авианосца. И только много времени спустя, уже после приключений  на Чайкином
Клюве,  рассказал мне  Валентин  Георгиевич и об  этом удивительном  подвиге
североморцев.
     Откровенно  говоря,  я  был  тогда  немало  удивлен,  что  мне  удалось
заставить разговориться этого обычно молчаливого человека.
     --  Вас  удивляет,  что  в  данном  случае  я  проявил   несвойственную
разведчику болтливость? -- как бы отвечая на мои мысли, усмехнулся Людов. --
Скажу  откровенно,   хочется,  чтобы   сохранились  все   подробности  этого
необычайного  дела.  То,  что  совершили  наши  люди,  чтобы  "Красотка"  не
досталась врагу, может  и  должно  стать  когда-нибудь  основой  героической
поэмы.
     Он  подошел  к  чайнику  на  электроплитке  в  углу, налил два  стакана
бледно-желтого  чая,  пододвинул  ко  мне  раскрытый  портсигар  с  кубиками
рафинада.
     --  И  едва ли  нуждается в уточнении, что  все записанное вами  сейчас
придется пока спрятать  в надежный архив, хотя здесь и  нет  никакой военной
тайны. А если когда-нибудь возникнет у вас желание опубликовать хро-
     нику этих  событий,  не  впадайте  в  искушение  изложить  ее  в  форме
детективного романа.
     Валентин  Георгиевич  вынул  из  шкафа потрепанную  книгу,  раскрыл  на
заложенной странице.
     -- Как раз в те  дни мне довелось прочесть  "Эволюцию физики"  Альберта
Эйнштейна.  В  этом,  кстати  сказать,  весьма  популярно  изложенном  труде
создатель теории относительности пишет: "Со времени  великолепных  рассказов
Конан-Дойля почти в каждой детективной новелле наступает такой момент, когда
исследователь собрал все факты,  в которых он нуждается для раскрытия тайны.
Эти  факты  часто  кажутся  совершенно  странными,  непоследовательными,  не
связанными  между собой. Однако великий детектив заключает, что не нуждается
в  дальнейших  розысках  и   что  только  чистое  мышление  приведет  его  к
установлению между собранными фактами связи..."
     Людов захлопнул книгу, аккуратно поставил в шкаф.
     --  Факты, вставшие  перед  нами  в связи  с исчезновением  "Красотки",
только в самом начале казались противоречивыми, не связанными между собой. С
того момента, как  в голубом океанском просторе острый взгляд Агеева заметил
шлюпку  с "Красотки",  Нортон  все больше  запутывался в собственной  лжи, и
наконец  у  него   не  выдержали   нервы.  Осуществив  свой  план  и  бросив
легкомысленно  в  снег  украденную  у  Джексона  нитку,   он  явно  недоучел
возможности,  что   мы  разгадаем  тайну  комнаты,   запертой  изнутри,  что
доказательства его  черного  предательства  смогут очутиться в  наших руках.
Какой  сюжет,  достойный Достоевского или  Стендаля! Кстати, если бы  автору
"Красного и черного" попала подобная фабула в руки, он, возможно, свой новый
роман на этом материале назвал бы "Голубое и черное".
     Людов  усмехнулся  свойственной ему  чуть насмешливой, немного грустной
улыбкой.
     Конечно,  дело  не в названии,  а  в  том,  насколько  глубоко  удастся
разработать этот сюжет.  Хотя и разрабатывать  здесь особенно нечего -- лишь
взять и записать, как произошло в жизни.
     Однако едва ли оправдано психологически самоубийство Нортона, -- сказал
я.
     Вы имеете в  виду его прыжок за борт авианосца? -- прищурился Людов. --
Нортон игрок и актер, тут
     тоже сказался его характер, проявился определенный расчет. Может  быть,
в первый момент, придя в отчаяние, он и решил покончить счеты с  жизнью.  Но
когда мы уходили с авианосца,  мне рассказали, с какой силой Нортон вцепился
в спасательный круг. Такие субъекты живучи как кошки. Вероятно, он отделался
насморком  и,  возможно,  радикулитом. Вода  Баренцева  моря,  как  правило,
противопоказана для купания.
     Валентин Георгиевич снял с вешалки шинель.
     -- Зато,  поскольку  Нортону  предстоит  уголовный  суд в Штатах, какой
благодарный материал дает этот прыжок для защитительной  речи! "Американский
моряк, оклеветанный  большевиками, в  отчаянии решил  покончить с собой" или
что-нибудь еще в этом роде... Правда, надеюсь, что и адвокатское красноречие
не поможет Нортону. На его совести не только убийство Элиота и Джексона,  но
и гибель почти всего экипажа "Бьюти оф Чикаго", перестрелянного гитлеровцами
в шлюпках.
     Сквозь закрытое окно доносились со двора звуки баяна, несколько молодых
голосов пели хором:
     За бортом волны синие шумели, Морской прибой в крутые скалы бил.  Стоял
моряк с винтовкой и в шинели И на прощанье другу говорил:
     --  Громи врага, стреляй быстрей и  метче!  В походах  нас усталость не
берет. Иди вперед, испытанный разведчик, Иди вперед, всегда иди вперед!
     Песня звучала все явственней, задушевней:
     И он сражался рук не покладая, И не смежила смерть орлиных глаз. Прошла
по сопкам слава молодая И до Кремлевских башен донеслась...
     Людов прислушивался -- в незастегнутой шинели, с фуражкой в руке.
     -- Живет песня... --  сказал  Людов,  медленно надевая фуражку. --  Ну,
простите,  иду  к  моим  орлам.  И то, верно, удивляются, куда запропастился
командир.  Одна  к  вам просьба:  если когда-нибудь,  после окончания войны,
осилите роман или поэму об этом, не забудьте отметить, как радовало нас, что
в Соединенных Штатах, как и во всем мире, есть у нас много преданных, верных
друзей. Они отдавали, может быть, последние центы, чтобы со-
     брать  средства на  покупку  груза  "Бьюти оф  Чикаго".  И если все  же
пришлось уничтожить этот груз, диалектика учит,  что иногда истребление тоже
может быть творческим актом. И никакие Нортоны, эти торговцы кровью, мастера
делать  доллары из народного горя и слез,  не помешают  боевому  содружеству
демократических сил всего мира!
     Эти слова не раз вспоминал я, находясь в Соединенных Штатах  Америки. И
в нью-йоркском порту  после разговора  в безлюдном  сумрачном баре. И  среди
скученных,  закопченных,  перенаселенных  домов Гарлема, этого негритянского
гетто, где движутся деловитые торопливые толпы  озабоченных, скромно  одетых
чернолицых  нью-йоркцев,  как  бы  отделенных от других  граждан  Манхеттена
невидимой, но почти физически ощутимой чертой.
     Я вспоминал слова моего североморского друга среди малолюдных бульваров
и широких площадей Вашингтона. И у Арлингтонского кладбища, где к массивному
зданию Пентагона примыкают  бесчисленные белые столбики  военных могил.  И в
чикагском   университетском   городке,  на   спортивном  стадионе,  покрытом
подстриженной свежей травой. Как говорят, на этом  месте американские ученые
создавали первую атомную бомбу. Они создавали ее,  чтобы ускорить победу над
фашизмом, но сброшена она была на мирное население Хиросимы.
     Не забыть,  как  встречала  нас молодежь в  Нью-Йоркском, Колумбийском,
Чикагском университетах.
     Мы,  группа  советских  туристов,  столкнулись  сперва  с  напряженным,
выжидательным молчанием извещенных о нашем приезде студентов. Потом, в ответ
на  радушные  наши "Гуд дей!" и "Хау ду  ю  ду?"1 нерешительно протягивалось
несколько юношеских и девичьих рук: студенты здоровались с нами, прикалывали
к своим грубошерстным костюмам раздаваемые нами сувениры -- нагрудные значки
с надписями "Peace"2. И выражение недоверчивой замкнутости сменялось добрыми
улыбками   на  большинстве  молодых,   ясноглазых  лиц.  "Мир"   --   слово,
произносимое на разных языках, но с  одинаковым чув-ством, было самым частым
в этих обрывочных  разговорах. Но иногда  прорывалось в  этих  разговорах  и
угрюмоугрожающее слово "война"...
     1 Добрый день! Как поживаете? (англ.)
     2 "Мир" (англ.).
     Когда  я уходил из бара  "Бьюти оф  Чикаго", остролицый  буфетчик долго
тряс мне на прощание руку. Выйдя в переулок, я обернулся. Бармен смотрел мне
вслед, потом, украдкой оглянувшись, закрыл за собой  дверь.  Может быть,  он
подумал,  что был  слишком  разговорчив со мной. Ему,  конечно, не  хотелось
вызвать гнев хозяина бара Джошуа Нортона, бывшего первого помощника капитана
"Бьюти оф Чикаго", бывшего главы судовладельческой фирмы "Нортон энд Нортон,
лимитед".
     -- Так вот, сэр, -- рассказывал мне бармен, --  когда  босс вернулся из
России,  сперва его дела  сложились  неважно. Началось  скандальное судебное
дело.  Хозяин,  похоже,  очень  перетрусил тогда, уже  чувствовал  под собой
электрический стул. Мне рассказывал обо всем этом отец. Отец был из тех, кто
тоже дал деньги на покупку груза "Бьюти  оф  Чикаго". Расстраивался, что его
подарок потонул в Ледовитом океане...
     Дело, сэр, слушалось в суде города Нью-Йорка, и  боссу  посчастливилось
заполучить  одного из лучших адвокатов  страны. Отец  вспоминает,  в  начале
процесса  прямо-таки   пахло   горелым  мясом:   из  России  пришли  тяжелые
доказательства  вины  мистера  Нортона. Но защитник  произнес  замечательную
речь,  обратил все доказательства против негра. Присяжные  плакали, какую-то
женщину в обмороке вынесли из  зала  суда, а после оправдательного приговора
толпа чуть  было не устроила негритянский погром. Да, в те дни негры боялись
показываться  за пределами  Гарлема,  а в южных  штатах линчевали-таки  двух
чернокожих...
     Так вот, защитник получил свои деньги не зря. И  он  получил их сполна,
хотя раздел босса догола, выжал из него  все до последнего цента. Но в одной
из южных газет решили состряпать комикс в  виде воспоминаний босса  о походе
на "Бьюти",
     А  потом  из  комикса  сделали  фильм.  Правда,  в  Голливуде,  похоже,
просчитались: картина  не имеет успеха, народу надоели выдумки о  России. Но
мистеру Нортону  это не повредило: он  получил  кругленькую  сумму. Говорят,
хочет заняться политикой... -- закончил бармен свой рассказ.
     Вот  почему я не встретил самого  мистера Нортона в баре, принадлежащем
ему. Теперь он для этого  слишком  важная шишка, сказал  мне бармен. И я  не
различил его сквозь стекла элегантной, изумрудно-зеленой "Кометы", в которой
он   проехал  мимо   меня,  в   которой,  может   быть,   мчится   сейчас  в
ослепительно-белом сиянии бесчисленных кинотеатров Бродвея. Какой-то из этих
театров, быть может, демонстрирует еще "Тайну  мурманского  негра"  на сюжет
комикса, подписанного именем Нортона...
     И  вот я заканчиваю книгу,  в основе  которой  история последнего рейса
"Бьюти оф Чикаго".
     Несколько  дней  спустя  после   вышеописанных  событий  конца   тысяча
девятьсот сорок первого  года стройный, высокий  старшина  вышел  из  здания
старой  школы  и, миновав вахтенного у  ворот, приостановился, словно решая,
куда направить шаг.
     Боцман  Агеев   был  одет  в  морскую,  ладно  пригнанную  шинель.  Над
рыжеватыми  его бровями чернел короткий  мех  зимней матросской шапки, алела
звездочка-эмблема. Всегда,  когда не находился  в  разведке, боцман  надевал
морскую  форму  первого срока. А  нынче  придется  надолго расстаться с этой
любимой формой, сменить ее на походный армейский костюм.
     Он стоял у поручней, у деревянного трапа, бежавшего в заснеженную даль,
и  не мог заставить себя  шагнуть на ступени, облепленные  плотно утоптанным
снегом.  Сколько раз после  потопления "Красотки" стоял вот  так, не решаясь
прошагать  по городским улицам, открыть  дверь госпиталя,  вызвать медсестру
Треневу, передать ей последние слова Бородина.
     "Передай  Люське..."  --  прошептал,  геройски   погибая,  радист.  Что
передать?  Все что  было  у него:  задушевный голос,  взгляд ясных, отважных
глаз, улыбку юношеских губ унес Ваня с собой в ледяную гранитную  могилу,  о
которой сложил песню другой погибший друг, Матвей Григорьевич Кувардин.
     Рассказать о том, как умирал Бородин, как протянул в прожекторном свете
свои крепкие руки, с какой  силой поднял его на борт, а потом  опускался  на
палубу, кашляя кровью?.,
     Да,  нужно рассказать Люсе и  об этом. И вдруг в памяти встало  девичье
румяное лицо,  как  наяву  увидел блестящие глаза, вьющиеся  из-под  шапочки
косы, когда  шла  счастливая  со  стороны моря и ее  бережно придерживал  за
локоть  Ваня  Бородин.  Вспомнил  покрасневшие  от  холода,  нежные  пальцы,
которыми прикоснулась к его руке -- проверить,  остались ли шрамы от ожогов.
Они еще долго не исчезнут, эти шрамы, врезанные в бурую кожу рук...
     Он подошел к дверям госпиталя, шагнул в просторный вестибюль.
     Его встретили забытые запахи йодоформа и свежевымытого плиточного пола.
     Стоял, не зная, что делать дальше, комкая в руках шапку.
     Вам  кого?  -- спросила вышедшая из дежурки  сестра.  Услышав ее  шаги,
вздрогнул -- может быть, Тренева? Но эту сестрицу видел в первый раз.
     Медсестру Треневу, -- трудно выговорил боцман.
     Люсю Треневу? --  Он поймал  на себе влажно блеснувший взгляд девушки в
белом халате. -- А вы кто ей будете?
     Я... Просто знакомый... Лечила меня... Поручение к ней есть...
     Не  понял сразу, почему с таким  сочувствием смотрит  девушка  в  белом
халате.
     -- Нет больше  нашей Люськи...  --  Услышал  ее расстроенный  голос. --
Убита третьего дня на передовой... Раненого выносила из-под огня...  Жених у
нее погиб, а вот теперь и она...
     Боцман повернулся. Вышел,  не чувствуя, не видя ничего. Шел  по улице с
шапкой в руках, надел шапку, вдруг  ощутив ледяной ветер, порывами  дувший с
залива.
     Почему-то  кажется  черным  скрипящий под  подошвами снег. Нет,  он  не
черный, он голубовато-белый,  такой,  каким положено ему  быть.  Как прежде,
виднеется на синеве рейда  серая сталь кораблей, по улицам  идут моряки, над
сопками простерлось голубое огромное небо. Все как прежде, только нет больше
на свете доброй, худенькой Люси Треневой.
     Он остановился, машинально вынул из кармана заветную трубку. Неподвижно
смотрел на  зарубки,  пересекающие  наборный  мундштук. Их  мало  еще,  этих
зарубок,
     их должно быть  гораздо больше. Вспомнил свой  горький вопрос погибшему
другу; "Почему ты такой злой?" И рассудительный, строгий  ответ сержанта: "Я
не злой, я справедливый, У меня душа обуглилась на этой войне".
     И  сержанта  нет  больше на  свете,  спит  Кувардин  на  дне  студеного
Баренцева моря. А в столе дежурного по отряду лежит полученный на имя Матвея
Григорьевича  треугольный конвертик -- наверно, письмо  от женушки, о судьбе
которой так и не смог узнать при жизни сержант...
     Сунул трубку в карман, провел  ладонью по ярким желтоватым, лишь на миг
затуманившимся глазам. Быстро шел к дому разведчиков у старого оврага.
     Но о том, как Сергей Агеев  мстил за погибших друзей, как выполнял свой
суровый воинский долг, как, став прославленным следопытом, совершил с новыми
боевыми  друзьями  новый  удивительный  подвиг,  я уже  рассказал читателю в
другой книге о боцмане с "Тумана".
     Нью-Йорк -- Чкаловская -- Москва 1960--1962








     Глава первая ПЛАМЯ НАД МУСТА-ТУНТУРИ
     Молчание -- ограда мудрости,  -- любил говорить  капитан Людов, цитируя
старинную восточную поговорку. И,  помолчав, обычно добавлял: -- А  попросту
это значит  -- держи язык  за зубами.  Чем меньше знают о разведчике другие,
тем больше знает он сам... Вполне понятно, что в годы  Великой Отечественной
войны дела  с  участием "орлов  капитана Людова" не находили почти  никакого
отражения  в печати. И  в то время как в определенных кругах имена Людова  и
старшины первой статьи Сергея  Агеева  пользуются огромным уважением  и даже
славой, широкому читателю пока они не говорят ничего.
     Не  привлек особого  внимания  и  небывалый  серебристо-багровый  свет,
блеснувший  над горным хребтом Муста-Тунтури  в  одну из  военных  ветреных,
ненастных ночей.
     А ведь этой вспышкой закончился  целый фантастический роман, начавшийся
походом торпедного катера старшего  лейтенанта Медведева  у берегов Северной
Норвегии в  поисках вражеских кораблей.  Теперь наконец  могу  я  рассказать
подробности этого необычайного дела.
     Свет, о котором я говорю, был много ярче бледных трепещущих зарев, то и
дело  взлетавших тогда со стороны океана над Скандинавским полуостровом, где
шла  артиллерийская  дуэль  между  нашими  кораблями и береговыми  батареями
немцев.
     Но   бойцы,  просвистанные   полярными  ветрами,  атакующие   по  ночам
неприступные  горные вершины,  моряки, несшие  зоркую  вахту  на  обдаваемых
волнами палубах кораблей, приняли эту чудовищную вспышку за
     огромный пожар на торпедированном транспорте  или за излучение какой-то
особо мощной осветительной ракеты.
     Сам я, правда, был просто потрясен, сбит с толку этим светом.
     Я только  что вышел  из землянки;  черная  сырая полярная  ночь  стояла
вокруг, непроницаемой сыростью залепляла  глаза. Я  осторожно ступал с камня
на камень, чтобы  не  провалиться  в одну из расселин,  наполненных  ледяной
водой.
     И  вдруг будто плотная повязка упала с моих глаз. Все вокруг осветилось
до  мельчайших подробностей: далекая  линия синевато-черных  окрестных  гор,
коричневый   хаос    камней   базальтового    котлована,   двери   землянок,
замаскированные  в  скалах,  даже  красноватые  провода  полевых  телефонов,
протянутые по камням.
     Мне почудилось,  что далеко на весте вздулся  дымящийся радужный шар, с
огромной быстротой улетавший в черное небо.
     Шар   уносился   вверх,   превращаясь  в   крутящийся   столб   дымного
разноцветного огня.  И  вновь  надвинулся  мрак: океан темноты  еще  плотнее
сомкнулся над нами.
     --  Вот так фейерверк! -- сказал тогда рядом  со мной морской пехотинец
голосом,  охрипшим от  удивления.-- Осветительную,  что  ли, бросил? Нет, на
осветительную не похоже!..
     Но  когда я  вспоминаю эту минуту сейчас, встает передо мной  не горный
пустынный пейзаж, озаренный  фантастическим светом, а жаркий и тесный кубрик
корабля, в котором день спустя я встретился с героями нижеописанных событий.
     Я  вижу  обветренные  лица моряков,  сидящих  на  койках вокруг  узкого
корабельного  стола;  вижу  полосы   тельняшек,  потемневших  от  пота,  под
расстегнутыми воротниками ватников...
     Черным глянцем блестят автоматы, сложенные на одной из коек...
     Слышен  сухой  стук  костяшек  домино,  в которое  с увлечением  играют
четверо сидящих за столом.
     -- Присаживайтесь, товарищ капитан, -- сказал мне,  потеснившись, пятый
моряк, не принимавший участия в игре.
     -- Скоро  пойдем? --  опросил  я,  садясь  на  койку  и с  наслаждением
вытягивая ноги.
     Я почти бегом прошагал  пять километров от землянки до причала и еще не
оправился от разочарования, узнав, что торпедный катер, на который я опешил,
ушел в базу за полчаса до того, как я  подбежал к дощатому, чуть белевшему в
темноте настилу пирса.
     Мотобот,  смутно  вздымавшийся  над  невидимой  водой,  был  переполнен
пассажирами.  Моряки с автоматами, торчавшими  из-под плащ-палаток, занимали
всю  палубу.  При  виде  моей  офицерской  фуражки  они молча  расступились,
пропуская меня к люку, внутрь корабля...
     Итак, я сел  на койку. Мои  ноги в тяжелых кирзовых  сапогах уперлись в
какой-то прямоугольный предмет.
     -- Осторожнее, товарищ капитан, -- не оборачиваясь, сказал широкоплечий
рыжеватый человек, только что с треском опустивший на стол руку с костяшкой.
Под примятым  подшлемником,  сдвинутым на затылок, повязка,  как белая тень,
пересекала  его медно-коричневое лицо.  --  Я,  конечно,  извиняюсь,  но под
койкой у  нас  пять килограммов  взрывчатки. Скучно  будет сейчас  на воздух
взлететь...
     Моряки,  видимо,  разыгрывали  меня,  и, чтобы  поддержать  игру,  я  с
достойной неторопливостью поджал ноги.  Говоря  с  моряками,  подчас  трудно
разобрать:  когда они серьезны,  а когда  "травят"  --  по морской традиции,
подшучивают над вами.
     Худой длинноносый человек, потеснившийся на койке, когда я уселся с ним
рядом, глядел на  меня из-под круглых роговых очков. На нем была потрепанная
армейская шинель с капитанскими погонами.
     Старшина  сказал:  "Пойдем, как начнет рассветать". В  темноте не хочет
рисковать. Вчера немцы опять залив минами забросали.
     А как же катер с разведчиками капитана Людова? -- спросил я.
     Катер ушел еще в сумерках, --  неторопливо,  но очень  предупредительно
ответил  офицер в очках. -- Там, где бот идет восемь  часов, он проскочит за
полтора. У него и маневр другой, и наблюдение...
     Говоривший сидел вполоборота, но мне казалось, что он смотрит на меня в
упор.
     Мы его специальными пассажирами укомплектовали, -- сказал румяный моряк
с квадратными усиками, подравнивая на столе  домино. -- Детишкам  на ботишке
идти нехорошо. Еще укачает...
     А немецким профессорам тем более, -- подхватил маленький боец, сидевший
рядом. -- Поскольку лаборатория в сопках приказала долго жить...
     Матросы!.. -- предостерегающе произнес человек в очках.
     В его  негромком голосе прозвучали нотки, сразу  заставившие  замолчать
маленького бойца.
     Смутившись, он так ударил по  столу пятерней, что костяшки подпрыгнули,
одна свалилась на палубу.
     Я видел,  что сильнейшее возбуждение владело сидящими в  кубрике. Такое
возбуждение  замечал я  у летчиков, вернувшихся  из  полета, у моряков после
трудного  боевого  похода...  Вслед  за окликом  офицера в  очках  наступило
напряженное молчание.
     -- Говорят,  старший лейтенант  Медведев  снова командует  катером?  --
опять попытался я завязать разговор.
     Все молчали.
     -- Кстати, разрешите познакомиться! -- Офицер в очках бережно сложил  и
сунул  в  карман  шинели  книжку,  бывшую  у  него  в  руках,  и  теперь  уж
действительно в упор взглянул на меня темными, обведенными синевой глазами.
     Просьба  познакомиться  очень  напоминала  вежливый  приказ  предъявить
документы.
     Я не обиделся. На фронте случайные спутники  должны быть уверены друг в
друге. Я вынул редакционное удостоверение.
     Настороженность исчезла с лица офицера.  С нежданной силой он сжал  мою
ладонь длинными пальцами.
     Капитан  Людов,  --  сказал  он. --  А  вот  мои  разведчики  --  орлы,
альбатросы полярных морей. Возвращаемся с операции.
     Вы капитан Людов?! -- воскликнул я.
     Его впалые, морщинистые щеки слегка  порозовели.  Застенчивым движением
он поправил очки.
     Тот человек,  с  которым я  неоднократно  пытался встретиться  в  базе,
оказывался моим соседом и спутником на много часов пути.
     --  Значит,  вы  помните  старшего  лейтенанта  Медведева?  --  спросил
задумчиво  Людов, когда  несколько  времени  спустя  мы  вышли  из кубрика и
присели  на палубе,  укрывшись  от острого ветра  на корме,  позади  рулевой
рубки.
     Наступал тусклый, зеленовато-серый полярный рассвет. Бот уже отвалил от
пирса и,  мерно  раскачиваясь,  стуча изношенным мотором, шел по  спокойному
Мотов-
     скому заливу.
     Он  шел  вдоль  нашего  берега, сливаясь  камуфлированными черно-белыми
бортами с его  однообразным  бурым  гранитом. Сизая линия занятых  фашистами
сопок,  еще  подернутых  туманом, проплывала далеко  от нас.  Много  времени
предстояло идти от полуострова Среднего до главной базы Северного флота...
     Помнил ли я старшего лейтенанта Медведева?
     Конечно, все на флоте знали историю его  героического  катера. Знали об
отчаянной храбрости старшего лейтенанта,  о его любви к морю, о странном для
морского офицера стремлении в сопки -- на сухопутный фронт.
     Однажды  я видел  Медведева в офицерском клубе, совсем вблизи. Он сидел
за соседним столиком в ресторане. В танцевальном зале  играл оркестр, весело
переговаривались  моряки,  вернувшиеся  с  боевых   заданий.   А  он   сидел
неподвижно,  прямой  и высокий,  опустив на широкую ладонь скуластое  лицо с
тяжелым лбом, нависшим над глубоко сидящими глазами.
     Казалось, он даже не сознает, где находится в эту минуту. Он  задумался
горько и  глубоко. Лишь когда  его окликнули  с соседнего столика, он  отвел
руку от лица. Тускло блеснули две потертые золотые нашивки на рукаве кителя.
     Тогда  он  еще плавал  на катере,  но  уже получил  известие  о жене...
Отвечая на оклик, он улыбнулся широкой, доброй, какой-то детской улыбкой...
     И  вот передо  мной  лежит фантастическая история старшего лейтенанта и
его  маленького отряда,  записанная мной  на борту мотобота со слов капитана
Людова и Сергея Агеева -- знаменитого северного следопыта.
     Много  позже  я познакомился  с  документами, захваченными  в  немецкой
разведке, беседовал с самим Медве-
     девым (к тому  времени он стал  уже капитаном второго ранга), Но сейчас
для читателя особый интерес имеет даже не история  Медведева, а самый подвиг
горстки  самоотверженных  моряков, который  был  словно увенчан удивительной
вспышкой в сопках.
     К  моему  счастью,  на  всем  протяжении пути капитан Людов был  в  том
нервном, обычно совсем несвойственном ему возбуждении, о  котором я упомянул
раньше.
     Капитан  не  спал третью ночь. Командир  мотобота предоставил  ему свою
койку, но Людов предпочел сидеть на верхней палубе,  зябко кутаясь в шинель.
Сперва он говорил сам, а потом наблюдал, как я записываю рассказ Агеева.
     Иногда   рослый   неторопливый   Агеев   останавливался   и   задумчиво
притрагивался к марлевой повязке на курчавой голове. Я  понимал: он дошел до
момента, казавшегося  ему секретным...  Он  вскидывал на  Людова свои  живые
глаза, и  тот или чуть заметно кивал, или еще  незаметнее поводил  очками. В
последнем случае  Агеев  довольно  безболезненно  опускал  запрещенную часть
рассказа. Но капитан чаще кивал, чем делал отрицательный жест.
     Записывайте подробнее,  потом не  пожалеете,-- сказал он, увидев, что я
перестал  писать  и  стал  разминать  натруженные  пальцы.  --  Вы  помните,
Стендаль,  говоря  о  "Красном  и  черном",  писал:  "Читателя  удивит  одно
обстоятельство -- роман этот совсем не роман". То же самое могу сказать и я.
Если  вы опубликуете свои  заметки, никто не поверит, что  все  рассказанное
взято прямо из жизни.
     Да,  вы  правы!  --  сказал  я,  укладывая  в  полевую  сумку последний
заполненный  блокнот.  --  Действительно, это  готовый роман приключений.  В
сущности, вы могли бы опубликовать эту вещь сами.
     Капитан  Людов  задумчиво достал из  кармана прозрачный портсигар -- из
тех,  на производство которых  наши моряки пускали  обломки сбитых вражеских
самолетов.  В  портсигаре были не папиросы,  а  аккуратно  уложенные кусочки
пиленого сахара. Он предложил  кусок  мне, другой  небрежно отправил в  рот.
Сахар захрустел на его крепких зубах.
     -- Дорогой товарищ, я пережил десяток таких рома-
     нов. Но, знаете ли, кто-то из писателей сказал: "Пережить роман  -- это
еще не значит уметь  его написать". Уже  тогда я  стал замечать  пристрастие
Людова  к  литературным цитатам.  И  он  очень  обижался,  когда  собеседник
возражал,  что у названного  автора нет цитируемой фразы.  Во всяком случае,
отмечу  одно: капитан  был начитан  глубоко и  всесторонне,  и не  только  в
области художественной литературы.
     Смотря  для кого! -- возразил я  с  некоторым  жаром на  его  последнюю
цитату. --  Для  некоторых написать роман легче, чем пережить  хотя бы сотую
его долю.
     Я имею в виду хорошие романы, -- серьезно сказал Людов. --  Так вот: на
настоящий  роман у меня нет  ни  времени, ни  способностей, а для плохого не
стоит стараться. Стараться-то придется  все  равно. Кажется,  Анатоль  Франс
шутил  над распространенным заблуждением, что  написать плохой роман  легче,
чем хороший. "Нет, --  говорит он,  --  и тот  и  другой написать  одинаково
трудно: оба требуют одинаковой затраты бумаги и сил..." Но... -- он взглянул
на меня с легкой улыбкой, --  здесь у вас риск минимальный. Материал говорит
сам за себя.
     Да,  пересмотрев  недавно  свои записи,  я  не могу  не  согласиться  с
капитаном. Материал говорит сам за себя!
     И первое, что встает в  моем воображении  и просится на  бумагу, -- это
поход  катера старшего лейтенанта  Медведева  у  берегов  Северной Норвегии,
поиски вражеских кораблей  осенней  полярной  ночью:  первое  звено  в  цепи
дальнейших необычайных событий.
     Глава вторая МОРСКАЯ ОХОТА
     -- Лучше смотреть, Фролов! А то как бы тебе чайка
     на голову не села! -- крикнул  Медведев сквозь ветер и опустил  мегафон
на влажную фанеру рубки.
     Сигнальщик Фролов  чуть было  не выронил от удивленья бинокль. Командир
шутит в  конце неудачного  похода, когда катер уже  возвращается  в базу,  а
торпеды по-прежнему спокойно лежат на борту. Удивительно, невероятно!
     Он  покосился  на командира.  Старший лейтенант Медведев стоял в боевой
рубке,   как  обычно,  слегка  сгорбившись,  надвинув  фуражку  с  эмблемой,
потускневшей   от  водяной  пыли,  на   прямые  суровые  брови.  Сигнальщику
показалось, что и лицо командира, похудевшее от бессонницы, выражает скрытую
радость. Радость в конце неудачного похода!..
     Высокая  мутная волна ударила  в борт,  длинными  брызгами обдала линзы
бинокля  и щеки. Фролов протер линзы, снова тщательно повел биноклем по морю
и небу.
     Справа  до  самого  горизонта  расстилалась  зыбкая  холмистая  пустыня
океанской  воды. Бинокль скользнул  влево -- возник  голый извилистый берег.
Ребристые утесы черными срезами  вздымались над водой. Рваной пеной взлетали
снеговые фонтаны прибоя.
     Океан  глухо ревел. Еще  белела  в небе луна,  но  уже вставало неяркое
полярное солнце. Наливались розовым соком длинные снеговые поля в расселинах
горных вершин.
     Опять  бинокль скользил по волнам. Палуба  взлетела и опустилась. Снова
брызги ударили в выпуклые стекла, и Фролов протер бинокль меховой рукавицей.
     Всю ночь катер плясал по волнам вдоль берегов Северной Норвегии.
     Сзади  бежала светлая  водяная дорожка  -- за  кормой  второго  корабля
поисковой группы.
     Однообразно и грозно гудели моторы. Нестихающий  ветер свистел в  ушах.
Обогнули  остроконечный,  прикрытый  плоским облаком мыс, и  палубу  качнуло
сильнее. Кипящая  волна взлетела на  бак,  разлилась по  настилу  прозрачной
пенистой пленкой.
     Да,  Медведев  был рад. Он  рвался в бой,  страстно ненавидел врага, но
сейчас,   сам  себе  боясь  в  этом  признаться,  испытывал  чувство  явного
облегчения... Радость оттого, что не встретил вражеских транспортов!
     "С торпедами не возвращаться!"  Это  было  боевым лозунгом, делом чести
экипажей  торпедных  катеров. Но длинные  золотящиеся  смазкой  торпеды, как
огромные спящие рыбы, лежали в аппаратах по бортам.
     Катер  уже  ложился  на  обратный курс, и Медведев  даже  позволил себе
пошутить, а шутил он лишь в минуты душевного спокойствия и подъема.

     Он стер с лица горькую влагу  неустанно летящих брызг, окинул  взглядом
свой маленький боевой корабль.
     Сколько  раз на  этой узкой деревянной скорлупке выходил он в  открытое
море,  смотрел смерти прямо в  раскрытую  пасть!  Сколько  раз, как  сейчас,
кругом  качалась пенная  водяная  пустыня,  тусклые  волны хищно изгибались,
катясь из бесконечной дали!
     Палуба вздымалась  и  опадала. Чернел  вдали  обрывистый  дикий  берег.
Держась  за поручни, моряки смотрели -- каждый по своему сектору наблюдения.
Фролов  в  долгополом  бараньем  тулупе  старался прикрыть  мехом  воротника
румяные мальчишечьи щеки, не отводя бинокля от глаз.
     --  Значит, зря мотались всю  ночь, товарищ командир? -- опросил боцман
Шершов, держась за пулеметную турель.
     -- Возвращаемся в базу, боцман! -- бодро сказал Медведев.
     И боцман тоже с удивлением взглянул на старшего лейтенанта. У командира
неподобающе  довольный  голос!  У  старшего  лейтенанта  Медведева,  который
потопил три корабля врага,  как  бешеный  пробивался к  ним, прорывал  любые
огневые завесы!..
     Из  квадратного  люка высунулась коротко остриженная голова  с веселыми
карими глазами под выпуклым лбом.  Молодой моторист Семушкин, он же катерный
кок, надевая на  ходу бескозырку, шагнул на  палубу, балансировал с  большим
никелевым  термосом и  стаканом в руках. Протанцевал к  рубке,  встал  перед
Медведевым  --  раздетый,  в  одной  холщовой рубахе, с черными  ленточками,
вьющимися за спиной:
     -- Товарищ командир, стаканчик горячего кофе! С вечера не ели, не пили.
     Кофе? -- задумчиво взглянул на него Медведев. -- Горячий?
     Горячий, товарищ командир. Этот термос вот как тепло держит!
     Сам-то небось уже попробовал?
     Семушкин ловко  отвинчивал  крышку, широко  расставив  ноги на  палубе,
вздыбленной волной.
     Ладно, налейте стаканчик,  -- решительно  сказал Медведев. --  А  потом
всех моих тигров угостите. В базето будем только часа через два...
     На горизонте дым! Справа, курсовой угол сто тридцать! -- крикнул вдруг,
нагибаясь вперед, Фролов.
     Стакан выпал из рук командира. Семушкин подхватил стакан на лету.
     Да, командир вздрогнул, кровь отхлынула  от сердца. Глядел  в указанном
направлении,   порывисто  схватив  бинокль.   Увидел:   низкий  бурый  дымок
действительно плывет над рассветным морем.
     Сигнал  в моторный отсек... Замолкли моторы, катер бесшумно покачивался
на волнах.
     -- Напишите мателоту: "Вижу на горизонте дым", -- тихо сказал командир.
     Все глядели вперед. Стучали сердца  в ожидании  близкого боя.  Семушкин
мгновенно исчез в люке моторного отсека.
     Дым густел,  вырастал. Смутный  силуэт  большого  корабля  вставал  над
гранью горизонта.
     Вижу  караван!  --  докладывал  возбужденно  Фролов,  не  отрываясь  от
бинокля. --  Один  транспорт, два  корабля охранения. Идут  курсом на нас...
Немецкие корабли, товарищ командир.
     К торпедной атаке! -- приказал Медведев. --  Фролов, напишите мателоту:
"Выходим в атаку на транспорт".
     Он говорил звонким, отчетливым  голосом.  Непреклонная решимость была в
его взгляде. Таким привыкли моряки всегда видеть своего командира.
     Медведев  выпрямился,  уверенно  сжал  штурвал.  Только  глаза   запали
глубоко, с непонятной горечью сжались обветренные губы.
     Моторы зарокотали снова, теперь  почти бесшумно:  на подводном выхлопе.
Фролов, окруженный пламенем порхающих флажков, семафорил приказ командира.
     Катер рванулся в бой.
     Торпедист Ильин деловито возился у аппаратов.
     Катер мчался навстречу вражеским кораблям.
     -- Товарищ командир!
     Из  радиорубки  глядело  широкоскулое добродушное лицо с узким разрезом
глаз. Немного клонилась на одно ухо примятая бескозырка.
     Катер мчался вперед.
     -- Товарищ старший лейтенант!
     Ветер уносил слова, но на этот раз радист коснулся
     руки Медведева.
     Вам что, Кульбин?
     Товарищ старший лейтенант! -- Теперь Кульбин стоял рядом с  Медведевым.
-- Принята шифровка командира соединения. Вот! -- Радист протягивал вьющийся
по ветру листок.
     Медведев взял кодированную радиограмму.
     Прочел, прислонив к козырьку ветроотвода.
     Не поверил собственным глазам. Снова прочел, всматриваясь изо всех сил.
Дал сигнал застопорить моторы.
     Кульбин, друг, у меня что-то в глазах мутится... Прочти...
     "Катерам  поисковой  группы, --  медленно  читал  Кульбин,  -- запрещаю
торпедировать  транспорт, идущий  в нордовом  направлении в  охранении  двух
катеров..." И подпись капитана первого ранга!
     Кульбин поднял на Медведева удивленные глаза.
     И  он  поразился, увидев лицо старшего  лейтенанта. Странное  выражение
было  на этом обветренном, затемненном козырьком  фуражки лице. Не выражение
разочарования, нет!
     Такое выражение  --  будто человек  удержался  на самом  краю пропасти,
избежал огромной опасности, еще не вполне веря в свое спасение.
     -- Отставить торпедную атаку!
     Хмуро,  разочарованно  смотрели  матросы.  Силуэт   вражеского  корабля
вырисовывался яснее.  Уже было видно: вокруг него движутся  -- чуть заметные
пока -- два катера охранения.
     Фролов  отвел  бинокль  от  разгоряченного  волнением  и  ветром  лица,
досадливо махнул рукой:
     --  Товарищ командир,  мателот  сигналит: "Согласно  принятому  приказу
отказываюсь от атаки, ухожу под берег".
     Медведев  кивнул.  Конечно, правильнее всего, если  уж не ввязываться в
бой, затаиться  под  берегом,  слиться с  его глубокой тенью. Без  бурунного
следа враг не обнаружит катеров на фоне береговых скал.
     Не говоря ни  слова,  он уводил  катер  ближе к берегу.  Боцман  Шершов
наклонился к командиру:
     Что ж, товарищ старший лейтенант,  так и отпустим фашиста, тетка его за
ногу?
     Приказ  слышали,  боцман? Воевать  нам  еще  не  одни день.  Начальству
виднее.
     Да  ведь обидно, товарищ командир.  И охранение  небольшое. Всадили  бы
торпеды наверняка.
     --  Приказы командования не обсуждаются,  боцман! Катер  покачивался  в
береговой тени.
     Все  громче наплывал гул винтов вражеского каравана, смешиваясь с ревом
прибоя.
     Высокобортный  закопченный   транспорт  мерно   вздымался   на  волнах.
Медлительный жирный дым  летел  из трубы, скоплялся в  круглые облака, плыл,
редея, за горизонт. Два сторожевых катера ходили зигзагами вокруг...
     Караван надвигался все ближе.
     В линзах бинокля проплывали выгнутые борта. Крошечные  фигурки матросов
двигались  по  трапам вверх и вниз. И на темных палубах, среди нагромождения
грузов, будто сгрудилась густая толпа...
     Медведев перегнулся вперед, до боли прижал к глазам окуляры бинокля. Но
рваное облако дыма затянуло видимость: ветер  прибил  дым к самой ватерлинии
транспорта.
     Быстрый  корабль  охранения, трепеща  свастикой  флага, проходил  между
транспортом и советскими катерами. Транспорт уже изменял курс, поворачивался
кормой, палуба скрылась с глаз.
     Конвой уходил дальше, в нордовом направлении.
     Будто проснувшись, Медведев опустил бинокль.
     Приподнял  фуражку, не чувствуя  острого  ветра,  стер  со лба внезапно
проступивший пот.
     Гул винтов  отдалялся.  Медведев  ощутил  весь  холод,  всю  промозглую
сырость бушующего  вокруг океана. Надвинув  фуражку на  глаза, дал сигнал  в
моторный отсек. Налег на штурвал, ведя катер домой из неудавшегося похода.
     Но вялость  мгновенно  прошла, когда ширококрылый  самолет  заревел над
водой, стремительно надвигаясь на
     катер. Он подкрался из-за береговой гряды, лег на  боевой курс, стрелял
из всех орудий и пулеметов.
     -- По самолету -- огонь!--прогремел Медведев, вращая колесо штурвала.
     Мало что  сохранилось в его памяти от этого  мгновения. Лишь прозрачные
смерчи  пропеллеров  над  самой водой,  темные  веретенца бомб  под  широким
размахом крыльев.
     Катер  повернулся в  волнах,  как живой.  Над  ним  прокатились водяные
потоки. Медведев почувствовал струю  твердой, как железо, воды, бьющей прямо
в глаза, горькую соль на сразу пересохших губах.
     "Фокке-вульф"  стрелял  непрерывно,  снаряды  и  пули били  по  волнам,
надвигаясь кипящей завесой.
     Все звуки потонули  в  сплошном грохоте. Содрогался вместе с грохочущим
пулеметом  Фролов,  вцепившись  в вибрирующие ручки.  Рядом  стрелял  боцман
Шершов.
     Трассы с катера и самолета скрестились.
     Несколько черных рваных звезд возникли  вдруг  на мокрой обшивке рубки.
Торпедист беззвучно  пошатнулся,  рухнул  между цилиндрами торпед.  Кровавая
струя текла  на доски палубы, и в следующий миг ее смыла набежавшая волна. А
потом вбок  отвернули  огромные  крылья, два дымовых столба выросли в  воде,
катер подскочил, словно поднятый из воды невидимой великанской рукой.
     -- Ура! -- услышал Медведев  слабый  крик Фролова. Вода бушевала вокруг
разбухших сапог, толкала под
     ноги. И только мельком увидел Медведев овальное серожелтое крыло,  косо
врезавшееся в волны, почти мгновенно исчезнувшее под водой.
     Фролов, в голландке, липнущей к худощавым  стройным плечам (когда успел
он сбросить тулуп?), торжествующе поднимал  большой палец. Радостно улыбался
Медведев, выравнивая курс катера.  Но  Фролов докладывал уже про  другое. Он
увидел пробоину в деревянном борту, рвущуюся  в нее пенную воду,  бесцветные
языки пламени, бегущие по палубе невдалеке от торпед.
     Товарищ командир,  пробоина в  правом борту!  --  торопливо  докладывал
боцман.
     Товарищ командир, в моторный отсек поступает вода! -- высунулся из люка
покрытый мокрой копотью старшина мотористов,
     Медведев передал штурвал  боцману. Скользнул в люк машинного отделения.
Сердце его упало.
     Здесь в  тусклом  свете забранных  металлическими  сетками  ламп белели
извивы  пышущих жаром  авиационных моторов. Остро  пахло бензином.  Семушкин
сидел прислонившись  спиной к  асбестовой стенке  мотора,  уронив  стриженую
голову на  высоко поднятые колени. Бескозырка лежала на палубе рядом, вокруг
нее плескалась вода.
     Семушкин! -- позвал Медведев.
     Убит, товарищ командир, -- глухо доложил старшина. -- Осколком в грудь,
наповал...
     Вместе с другим мотористом старшина уже разворачивал пластырь.
     Пробит борт  возле правого  мотора, -- докладывал  старшина.  -- Снаряд
разорвался в  моторном отсеке.  Если заведем пластырь,  сможем идти на одном
моторе.
     Делайте, -- тяжело сказал Медведев, не сводя глаз с Семушкина.
     "Может быть, еще жив?"  Тронул его за плечо. Голова качнулась, на ткани
голландки темнело кровяное пятно. Сердце Семушкина не билось.
     Медведев  выбежал наружу. Матросы заливали огонь, брезентовыми  ведрами
черпали забортную воду.
     --  Радист!  -- крикнул  в рубку Медведев. Кульбин высунулся из  рубки.
Смотрел невозмутимо,
     будто ничего особенного не происходило вокруг.
     Передайте  сто   одиннадцатому:   "Катер  получил  бортовую   пробоину,
поврежден один  мотор, есть попадания зажигательных снарядов...  -- Медведев
быстро прошел по  палубе, встал на  колени возле  лежащего ничком Ильина. --
Убито два  краснофлотца".  То же самое  передадите капитану первого ранга...
Идите!
     Есть, товарищ командир. -- Кульбин скрылся в рубке.
     Палуба была горячей и сухой,  струйки дыма выбивались из  полуоткрытого
люка.
     Медведев  заглянул в  люк.  Отшатнулся. Набрав воздуху  в легкие, почти
скатился по крутому трапу.
     Узкий коридорчик  был в буром дыму, под ногами плескалась вода. Отсветы
пламени плясали на металлической стенке.
     -- Зажигательный снаряд! Точно...
     Дым  схватил за горло.  Но  Медведев  рванулся сквозь дым,  распахнул и
захлопнул за собой дверь в крошечную каюту, где провел столько часов отдыха,
где каждая вещь дорога, запомнилась навсегда.
     В каюте горел свет.  Висел над  койкой запасной полушубок, покачивалась
шапка-ушанка, которую из-за морского  щегольства старший  лейтенант не носил
никогда. На полке, над столом, несколько  любимых книг. И  здесь же, в синей
сафьяновой рамке, большая фотокарточка под стеклом: тонкая женщина с  прямым
серьезным взглядом из-под пушистых бровей, мальчик лет шести обнимает  ее за
шею...
     Дым просачивался в каюту. Сперва  корабельные  документы... Рванул ящик
стола. Собрав  аккуратно,  сунул пачку за  пазуху, под мех реглана, вместе с
журналом боевых действий.
     Теперь фотография...
     Она  не  поддавалась,  была  надежно  прикреплена  к  переборке.  Ногти
скользнули по рамке и стеклу. Дым ел и слепил глаза. "Еще, пожалуй, не выйду
наверх..."
     Он дернул рамку -- острая боль пронизала  ногти.  Сунул фото за пазуху,
не дыша промчался коридором, взлетел по трапу.
     И  особенно  навсегда  запомнилась  открывшаяся  здесь  картина:  узкая
деревянная палуба, темная от воды и  дыма,  серый брезент пластыря, неровной
заплатой  вздувшегося у борта, мертвый Ильин  лежит  лицом вниз между  двумя
золотящимися смазкой торпедами.
     Медведев  сам  схватил огнетушитель, направил в  люк шипучую струю. Ему
помогал Фролов, непривычно серьезный, с широко открытыми глазами. И снова за
спиной спокойный, неторопливый голос Кульбина:
     Товарищ   командир,  капитан   первого  ранга   поздравляет  со  сбитым
"фокке-вульфом".  Спрашивает,  не нуждаемся ли  в  помощи. Сто  одиннадцатый
сигналит: "Может быть, взять на буксир? Буду нести ваше охранение".
     Передайте: "В помощи не нуждаюсь, дойду  собственным  ходом", -- бросил
Медведев через плечо.
     Он  сменил Шершова у штурвала.  Фуражка боцмана сдвинулась  на затылок,
струйка крови запеклась на смуглой, будто отлитой из бронзы щеке.
     А  потом:  длинный  дощатый   причал   у   плавучей  базы,   офицеры  и
краснофлотцы, толпящиеся у трапа... Минута торжественного молчания, когда  с
палубы на сушу переносили двух погибших моряков...
     И, только  закончив швартовку,  вымывшись под  душем и  переодевшись  в
каюте  плавучей  базы, перед тем как  идти к командиру соединения на доклад,
Медведев присел на койку, постарался привести  в порядок свои  мысли, понять
то удивительное, что произошло во время похода.
     Почему  дана   была   шифровка,  запрещавшая   торпедировать  вражеский
транспорт? Разве не совпало это с его собственными опасениями, мучившими уже
не первый день?
     Значит, все-таки  не  зря, после раздумий и колебаний, написал  он свой
недавний рапорт,  удививший  всех,  огорчивший его прямое  начальство, а его
самого ввергший в мир новых, необычайных переживаний.
     Глава третья ГОРОД В ГОРАХ
     -- Не знаю! -- сказал командир соединения. -- Не знаю, почему был такой
приказ.  Как только  мне  позвонил  командующий флотом, я  передал  шифровку
вам... Говорите, уже  готовились выйти в атаку? Небось сердце так и екнуло в
груди? Упустить такую добычу!
     Медведев молчал, вертя в пальцах потухшую папиросу.
     Ладно, не вы один это испытали, -- продолжал  капитан первого ранга. --
Уже  был подобный приказ  на прошлой неделе.  Тоже шел транспорт на  норд...
Спрашиваю командующего: "В чем дело? Этак у моих моряков  торпеды сами собой
пойдут выскакивать из аппаратов..."
     И что сказал командующий, товарищ капитан первого ранга?
     Пожилой моряк нахмурился. Вскинул на Медведева зоркие глаза.
     Сказал:  "Выполняйте. Приказы  командования не обсуждаются". А  с  этим
"фокке-вульфом"  вы  молодцом.  Мастерски  провели маневр,  сбили  с боевого
курса. Ребята ваши метко  стреляли...  Удивился я,  как дошли своим ходом до
базы... Мотор поврежден, бензобаки почти пустые. На чем вели катер?
     На энтузиазме матросов довел корабль, товарищ капитан первого ранга! --
серьезно сказал Медведев.
     Он сидел в светлой, просторной  каюте перед столом командира соединения
торпедных катеров. Желтоватые отсветы потолочного плафона падали на вишневую
эмаль  ордена   Красной   Звезды  над   грудным  кармашком  кителя  старшего
лейтенанта.  Только с полчаса назад  капитан первого  ранга вручил Медведеву
этот орден.
     Ну,  денька два  отдохните, отоспитесь,  а потом  снова в море, старший
лейтенант!
     Разрешите спросить, товарищ капитан первого ранга, как мой рапорт?
     Ваш рапорт?  -- снова нахмурился командир соединения. В его голосе были
удивление и досада. -- Вы настаиваете на своем рапорте?
     Отдыхать сейчас не могу, -- приподнялся Медведев на стуле. -- Мой катер
будет в ремонте месяца два. Сидеть без дела невыносимо!
     Так идите  в операцию хоть  сейчас. Пошлю вас обеспечивающим  на  любом
корабле!
     Медведев побледнел. Побледнел  так же, как в тот момент,  когда  Фролов
доложил о дыме на горизонте.
     Я  прошу дать  ход  моему  рапорту.  Прошу  перевести  меня временно  с
торпедных катеров в части морской пехоты, в сопки.
     Но почему? Что вас тянет на берег, старший лейтенант?
     Медведев  молчал. Как  мог  он  объяснить  свой странный замысел,  свои
фантастические мысли? Даже себе  самому не отдавал в  них ясного отчета. Его
сочтут смешным болтуном. Никого не хотел посвящать в  заветную мечту, боясь,
что докажут ее неосуществимость.
     --  Вот  что, дорогой,  -- мягко сказал  командир соединения, -- говорю
по-дружески:  вы устали,  изнервничались  и собираетесь сделать  глупость. Я
нарочно задержал ваш рапорт. Люди на суше нужны, командующий
     может списать  вас, тем более  вы  уже служили в  морской пехоте... Вам
надоело море?
     Товарищ капитан первого ранга, -- горячо сказал Медведев, -- вы знаете,
как я люблю мой корабль!
     Знаю,--  ласково  посмотрел на него боевой  моряк. -- Так выбросьте  из
головы  этот  вздор. Уйти  из  плавсостава легко, гораздо  труднее вернуться
обратно.
     Он вынул из папки листок рапорта.
     -- Отдохнете два дня -- сами будете мне благодарны. Идите отдыхайте.
     Медведев встал со стула.
     -- Рапорт можете взять с  собой. Хотите -- порвите, хотите -- сохраните
на память. Ну, берите!
     Медведев стоял неподвижно, вытянув руки по швам.
     -- Я  очень благодарен вам за хорошие слова...  за дружбу... Но, -- его
голос окреп, -- я прошу, не задерживая, передать командующему мой рапорт.
     Наступило долгое молчание.
     --  Хорошо!  --   резко  сказал  капитан  первого  ранга.--   Я  доложу
командующему. Идите.
     Вот так и получилось, что уже второй день Медведев был не у дел, ожидая
результатов своего рапорта.
     У  подножия  гранитной  сопки,  в  глубине  извилистого  фиорда,   была
пришвартована плавучая база торпедных катеров -- широкопалубный пассажирский
теплоход "Вихрь".
     Никогда  Медведев  не предполагал, что  у  человека  может  оказаться в
распоряжении так много лишних минут и часов.
     Утром  он  лежал  дольше всех, старался спать,  вытянувшись на  кожаной
пружинистой койке -- не чета узенькому диванчику в каюте катера.
     Одним  из   последних  выходил  он  в  отделанную  карельской  березой,
уставленную мягкой мебелью каюткомпанию базы.
     Здесь стояли столы под жесткими,  крахмальными  скатертями.  Вестовые в
белоснежных  спецовках  неслышно  передвигались,  разнося  чай   в  граненых
стаканах,    охваченных   металлическим    узором   до   блеска   надраенных
подстаканников.
     В круглые иллюминаторы лился утренний свет. До-
     носились снаружи  револьверные выстрелы заводимых моторов. Какой-нибудь
друг  офицер в походном костюме дожевывал бутерброд,  торопливо допивал чай,
чтобы сбежать  к своему катеру  по  широкому корабельному  трапу, устланному
мягким ковром.
     Снова пошли на большую охоту, Андрюша! -- бросал офицер Медведеву через
плечо.   --   Говорят,   возле  Кильдина   наши   летчики   подводную  лодку
запеленговали. Пожелай счастливой охоты!
     Попутного ветра и пять футов чистой воды под киль! -- посылал вслед ему
Медведев обычное напутствие северных моряков.
     А  офицер  уже  исчезал  в  дверях  кают-компании,  на ходу  застегивая
пуговицы реглана.
     Медведев медленно допивал чай. Присаживался к черной глыбе рояля в углу
кают-компании.
     Пальцами,  шершавыми  от  морской  воды  и  океанских ветров,  небрежно
пробегал по гладким клавишам и, вздохнув, опускал крышку рояля.
     Вестовые уже снимали скатерти, заменяли их зеленым сукном,  расставляли
пепельницы на столах.
     Медведев подходил  к иллюминатору, отвинчивал  боковой болт,  отодвигал
толстое мутноватое стекло.  Соленый ветер врывался  снаружи. Вокруг  "Вихря"
вились неторопливые белогрудые чайки, курсом на вест уходили катера,  курсом
на вест -- высоко в небе -- проносились
     наши истребители и торпедоносцы.
     Взяв  в каюте фуражку,  старший  лейтенант выходил на  верхнюю  палубу,
подходил к переброшенным на берег сходням.
     Вытягивался стоявший с винтовкой у сходней часовой краснофлотец...
     Здесь  берег  круто убегал вверх.  Внизу,  у  корабельного трапа, сопка
темнела  ребрами  обнаженного  гранита.  Выше,  по  склону, зеленели  низкие
заросли ползучих заполярных березок.
     "Наш  парк культуры  и отдыха", -- называли это место  моряки  плавучей
базы.
     Медленно,  извилистой тропкой  Медведев поднимался на  сопку.  Все выше
вела тропа,  ее  пересекали  горные  ручейки,  вода ртутно  блестела  из-под
намокшего жесткого мха. Мокрый гранит скользил под ногами.
     Старший лейтенант поднимался все выше.
     "Вихрь" стоял внизу, плотно прижавшись  к береговым скалам.  Сверху его
прикрывала серая маскировочная сеть. Сеть окутывала скалы и мачты корабля; с
воздуха весь теплоход казался плоским выступом каменного берега.
     Полускрытые  маскировочной сетью,  на свинцовой  ряби фиорда  жались  к
борту теплохода маленькие торпедные катера.
     Оттуда  поднимался  грохот моторов.  То один, то  другой катер уходил к
горлу фиорда, оставляя на воде бутылочно-голубой след...
     Чем  ближе к вершине, тем  сильнее  дул в лицо  крепкий морской  ветер.
Старший  лейтенант  входил  в цепкие  заросли  березок,  в разлив  черничной
листвы. За  поворотом  виднелся  сложенный из камней  дзот, блестели  из-под
лиственных укрытий длинные стволы зениток береговой батареи.
     Немного  ниже,  на  открытом  месте,  темнел  свежий  холмик  маленькой
братской  могилы.  На нем лежали широкие венки розовых горных  цветов. Здесь
схоронили Семушкина и Ильина, павших в морском бою,
     Медведев медленно подходил к обрыву.
     Закуривал,  заслонившись  от  ветра.  Глядел  в  открывающийся  с веста
огромный простор.
     За  зубчатой стеной сопок виднелась сизая полоса Баренцева моря. Дальше
-- широкая дымчатая пелена норвежских горных хребтов. Там залегли фашистские
егерские части.  Подолгу  неотрывно  смотрел в эту  сторону Медведев,  жевал
задумчиво  мундштук,  и все больше укреплялась  всецело овладевшая им, такая
неосуществимая на первый взгляд мысль...
     Он опускался вниз, шел к месту ремонта своего корабля.
     Катер,  вытащенный  на  берег, стоял  на высоких  деревянных  подпорах.
Высоко  взлетал над землей изогнутый  узкий киль. Еще  была видна  на  рубке
тщательно нарисованная цифра "3" -- счет потопленных вражеских кораблей.  Но
краснофлотцы уже  раздевали  катер,  счищали  с подводной  части въевшиеся в
дерево ракушки и старую, облупившуюся краску.
     Как резко выступали теперь все раны корабля, полу-
     ченные в последнем бою! Пластырь был  снят, огромная пробоина чернела у
самой  ватерлинии. Сквозь нее видны были мотористы, разбиравшие поврежденный
мотор.
     Хмуро вставала над палубой пробитая осколками и пулями рубка. Сиротливо
высилась мачта без  флага и  антенны. Медведев чувствовал себя  здесь, как в
операционной в присутствии тяжело больного друга.
     Однажды  он  услышал   разговор  краснофлотцев.  Подошел  незамеченный,
остановился под килем у широкого плавника руля.
     Медведев сразу распознал голоса.
     Говорил радист Кульбин обычным своим, будто немного сонным голосом:
     -- Что это ты кислый такой? Укачало, что ли, на суше?
     И конечно, ответил Фролов. Медведев знал,  какая дружба связывает этих,
таких не похожих друг на друга матросов.
     Фролов -- живой, легкомысленный парень, корабельный остряк и задира  --
сейчас казался подавленным и раздраженным.
     --  Сухая ты,  Вася, душа. Третий день по  земле хожу и  все в себя  не
приду. Смотри, как покорежило катер.
     Помолчали.  Работали  на  палубе,  перетаскивая  какие-то  вещи.  Снова
заговорил Фролов:
     Какой катер! Быстрый, что чайка. Три корабля потопили, самолет  пустили
на дно. А теперь что? По чужим кораблям разойдемся?
     А ему все  равно уж в ремонт пора,  --  негромко сказал Кульбин.  -- Ты
зачем  его,  Дима, будто  хоронишь? Мы  ему  огня  больше дадим, новую рацию
поставим. Еще как повоюет...
     А ребята? Те,  что погибли?  Когда в  могилу  их  опускали,  мне солнце
черным  показалось. Чтобы не заплакать  -- по душам говорю,  Вася, -- я себе
губу прокусил. Золотые ребята!
     Война! -- прозвучал взволнованный голос радиста. -- Слезами, друг, делу
не поможешь. У матроса слезы наравне с кровью ходят...
     Я бы сейчас  на сухопутье  пошел, -- сказал Фролов страстно. -- Лицом к
лицу  с  немцем  схватиться.  Говорят, командир рапорт  подал  --  в морскую
пехоту. Вот бы с
     ним, пока здесь корабль лечат. Пошел бы ты, Вася, тоже?
     -- Не  знаю...--  раздумчиво  произнес Кульбин.-- С корабля  уйдешь  --
обратно  могут  не  воротить.  Я  моряком  умереть  хочу,  если  уж  умирать
придется...
     Медведев стоял опершись на стальное перо руля. Да, золотые  ребята! Как
сдружился  с  ними за  короткое военное время!.. Может  быть,  взять обратно
рапорт, оставить все, как было, положиться на волю случая?
     Но три часа  спустя на борту рейсового катера он уже подходил к причалу
главной базы Северного флота.
     Много  дней  и  недель  не видел  он этого  города в сопках --  города,
лишенного  детей и  деревьев, возникшего  на голых  гранитных утесах,  -- на
скалах,   отшлифованных  постоянными  яростными  ветрами,  дующими  со  всех
тридцати двух румбов.
     Уже рейсовый катер  прошел линию противолодочных бонов, огибал пологий,
кое-где пестреющий деревянными домами Екатерининский остров.
     Нежданный снежный заряд закрутился в воздухе,  жесткой крупой  осел  на
серых чехлах и на ворсе шинелей. Мгновенно  надвинулась и промчалась зима, и
вновь  засияло солнце,  заблестели  окна домов  базы,  всеми цветами  радуги
заиграла вода залива.
     Темнели пологие гранитные холмы,  светлели на них  узкие мостики-трапы,
превращающие весь город в  огромный  каменный  корабль.  Уже с причала видны
были центральный городской  стадион, тяжелое,  похожее на форпост рыцарского
замка здание штаба на склоне сопки.
     У трапа  старшина  проверял  документы сходящих  на берег.  Задержал на
Медведеве взгляд.  Какой-то капитан, длинноносый, в круглых  очках, ходил по
пирсу, лениво любуясь радужной расцветкой залива.
     Медведев прошел вдоль низкого борта стоящего у причала эсминца.
     Длинные, полускрытые водой тела подводных лодок, как спящие аллигаторы,
покачивались у пирса вдали. На рейде стоял белый  английский  корвет;  белая
шлюпка двигалась к берегу от его борта.
     Группа громко болтающих англичан шла со стороны
     стадиона. Вслушавшись  в  быструю  шелестящую речь,  старший  лейтенант
разобрал:  разговор  идет  о  только  что  окончившемся  футбольном   матче.
Англичане  поравнялись с Медведевым.  Черные клеенчатые плащи, бескозырки  с
очень высокими тульями и куцыми полями, у офицера -- высокая фуражка. Офицер
прошел,  не  козыряя; матросы посторонились,  притрагиваясь  к  бескозыркам,
смотря  на  Медведева  водянисто-голубыми  глазами,  блестевшими  спортивным
азартом и удивлением.
     Они  говорили о русском  полярном  городе, моряки  которого только  что
выиграли со счетом 9:0 матч  у британской команды,  пришедшей сюда с  родины
футбола...
     Медведев сошел с мостков.
     Прыгал  прямо  по  камням,  напрямик  пересекая  проспекты, торопясь  к
двухэтажному дому верхней линии, в который не заходил столько недель.
     Пирамидка подгнивших ступенек, спускающихся с крыльца,  по  обе стороны
высокого подъезда. Сначала, приехав сюда, Настя,  жена,  всегда  удивлялась:
зачем здесь строят такие высокие крылечки. Потом, увидев полярные снегопады,
решила -- чтобы не занесло сугробами входную дверь...
     Медведев вошел в подъезд. Как и раньше, открыта никогда не запиравшаяся
дверь в квартиру. Пустая передняя в холодном электрическом свете. На пыльной
вешалке, в углу, неизвестно как  попавшая сюда беловерхая офицерская фуражка
без эмблемы.
     Медведев  вынул  ключ  из  кармана.  Открыл  комнату,  столько  времени
стоявшую на запоре. И, только войдя в нее, удивился -- зачем  так торопливо,
со смутным ожиданием чего-то нового, радостного пришел сюда?
     Все  здесь  было  --  прежний  погибший   уют   и  теперешнее  глубокое
запустение. Сквозь  треснувшее  от  бомбежки запыленное стекло  дневной свет
падал на розовый  шелковый  абажур над столом,  на полураскрытый  зеркальный
шкаф, на две стоящие по стенам, аккуратно заправленные кровати.
     На  одной  из  кроватей до  сих  пор лежал  наспех  увязанный клетчатый
портплед.  Настя сперва решила взять  его с  собой, а потом, когда  загудели
моторы над крышами и торопливо захлопали зенитки, и бахнуло с рейда
     морское  орудие,  так и  бросила  на кровати...  Стоял  на  краю  стола
сломанный  оловянный  солдатик,  о котором Алеша  так  горько  плакал -- уже
позже, на борту буксира...
     -- Убрать бы комнату нужно, -- сам себе сказал вслух старший лейтенант.
Голос,  привыкший к корабельным командам, неестественно громко  прозвучал  в
комнатной тишине.
     Он провел пальцем  по скатерти. На пальце остался бархатный серый слой.
По скатерти вытянулась белая отчетливая полоска.
     Медведев присел  на  кровать. Тотчас встал, тщательно  отряхивая брюки.
Мелькнуло  в зеркале костлявое смуглое лицо с зачесанными  назад волосами, с
глазами, грустно смотрящими из-под покрасневших век.
     --  Постарел  ты, Андрей!  --  снова  вслух сказал  старший  лейтенант,
прикрывая дверцу зеркального шкафа.
     Расстегнул сумку противогаза, бережно  достал снимок. Лак  фотокарточки
слегка  покоробился,  пожелтел  по  краям  от  пламени  и  воды.  Как  будто
потемнело,  стало старше лицо жены с широко  открытыми глазами. Только Алеша
улыбался по-прежнему, смотря куда-то в сторону, вдаль...
     Куда повесить карточку?  Конечно,  пока сюда,  на прежнее место  -- над
кроватью. Но гвоздь,  еле державшийся в стене, покачнулся -- фото скользнуло
за кровать. Медведев еле успел подхватить рамку...
     Кто-то осторожно постучал в дверь.
     -- Войдите! -- нетерпеливо  бросил Медведев. Офицер в морской шинели, с
капитанскими погонами
     на  плечах  приоткрыл  дверь,  приложил  пальцы  к  круглым  очкам  под
козырьком фуражки.
     Медведев холодно козырнул в ответ:
     -- Вам кого, товарищ капитан?
     Вас, -- дружелюбно улыбаясь, сказал офицер в очках.
     Вы, конечно, ошиблись, --  хмуро буркнул Медведев.  -- Я  в  базе всего
минут  двадцать,  не  был  здесь  несколько  месяцев. К  сожалению,  не имею
удовольствия знать вас...
     Зато я знаю вас, -- негромко сказал вошедший.--
     Насколько я вижу, в квартире больше никого нет? Это меня устраивает. Мы
побеседуем  о  вещах,  которые  пока следует знать  только нам  с  вами. Моя
фамилия -- Людов.
     Глава четвертая ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ
     Медведев  смотрел вопросительно.  Оторванный от главной базы, все время
проводя  на  катере,  в боевых походах, в  тренировках, он был одним из  тех
немногих, которым  имя Людова не говорило  ничего.  Наоборот, этот капитан в
очках,  с  явно  сухопутной  походкой  вызывал  в  нем  то  чувство  легкого
пренебрежения,  которое  некоторые  моряки  с  боевых  кораблей  испытывают,
встречаясь с береговым персоналом.
     Прошу садиться... -- Он сделал неопределенное движение, снова увидел  в
зеркале  свое  осунувшееся   лицо,  снял  фуражку,   ища  глазами,  куда  ее
положить.-- Но видите, здесь такой беспорядок. Давно нужна большая приборка.
Сейчас сотру пыль со стула.
     Ничего, не беспокойтесь, -- сказал улыбаясь Людов.
     Медведева поразило, что улыбка  будто  никогда не  сходила  с этого уже
немолодого,  пересеченного множеством  морщин  лица. Но  странное  дело, эта
вечная улыбка  не казалась  натянутой, неуместной. Что-то  дружеское,  очень
приветливое было  в  ней, точно  внутренний  свет озарял резкие,  некрасивые
черты.
     Людов смахнул пыль  со  стула и сел. Сняв фуражку,  привычным движением
положил на перекладину под сиденьем.
     -- Погодка... -- сказал он, стряхивая с шинели тающий снег. -- На дворе
еще лето, а вот  извольте -- заряд. Кажется,  Наполеон говорил, что сюрпризы
русской  природы должны  быть учтены при разработке  любого  стратегического
плана? А  ведь  он  дошел  только  до Москвы.  Что сказал бы  он,  побывав в
Заполярье?
     Медведев хмурился, все  еще держа в одной руке фотокарточку,  в  другой
фуражку.
     -- Насколько мне известно, -- тон Людова стал отрывисто-деловым, --  вы
подали рапорт об отозвании вас с торпедных катеров?
     Медведев молча кивнул.
     --  Вы ушли с торпедных катеров, так как боялись... -- Людов  помолчал,
выбирая выражение, -- боялись стать причиной гибели своей семьи?
     Медведев  уронил  снимок  и  фуражку на  стол.  Брови  сошлись  в  одну
сумрачную черту.
     Товарищ капитан, ничего подобного я не писал в рапорте!
     Конечно, не  писали, -- подтвердил Людов. -- И не могли писать, так как
не  знали ничего определенного. Но  я  себе представляю,  как  вы  страдали,
подстерегая с торпедами корабли, на одном из которых могли идти ваши жена  и
сын! -- Он помолчал, сочувственно глядя на Медведева. -- Успокойтесь, Андрей
Александрович. Все  три корабля,  на которых  перевозили наших мирных людей,
угнанных  в  рабство,  спокойно дошли  до места назначения.  Мы  узнавали  о
времени  их  отхода  и  курсе,  своевременно давали  шифровки...  Правда,  в
последний раз шифровка немного запоздала: вы уже, кажется, хотели выходить в
атаку...
     И вы тоже думаете,  что на  этом транспорте могла  быть  моя семья?  --
ломким голосом спросил Медведев.
     Этого я не думаю, --  медленно  произнес Людов.-- Я верю  в возможность
всяких  страннейших  совпадений.  Но  строить такое  предположение  было  бы
слишком наивно.
     Медведев тяжело сел на кровать.
     --  Подытожим  факты, --  продолжал  Людов.  --  Вы  обращались  в штаб
партизанского  движения с  просьбой  установить судьбу  ваших жены  и  сына,
захваченных  немцами под Ленинградом. Вам  ответили  -- не правда ли? -- что
вашу семью сперва держали в концентрационном  лагере,  потом перевели в один
из норвежских портов для отправки на транспорте в Заполярье... Не так ли?
     Затаив дыхание, Медведев кивнул.
     -- Теперь, когда вашему рапорту дан ход, -- помол-
     чав, сказал Людов, -- с какой целью вы натравляетесь на сухопутье?
     Медведев молчал.
     -- Я представляю себе ваши мечты... -- Людов снял очки,  стал задумчиво
протирать носовым платком стекла. -- Вы проситесь на передний край,  думаете
связаться  с разведчиками,  проникнуть в  немецкие  тылы,  разыскать  лагерь
рабов, отбить свою семью...
     Капитан  сидел  без очков; на Медведева глядели очень  усталые, добрые,
глубоко запавшие глаза. Но Людов опять надел очки. Его голос стал жестким.
     -- Едва ли это удастся вам. Северная Норвегия -- океан пустынных сопок.
Ваши  поиски  обречены  на неудачу,  даже  если  бы  командование  пошло вам
навстречу в этом сомнительном деле...
     Медведев порывисто встал:
     Скажите, капитан, зачем вы затеяли весь этот разговор?
     Затем, чтобы  предложить  вам  перейти в мое  распоряжение,  --  просто
сказал Людов.
     В ваше распоряжение?
     Командующий  передал ваш рапорт  мне. Я  думаю, вы как раз тот человек,
который нужен мне для одной операции.
     Операция за линией фронта, в сопках?
     Говорите тише...  Да,  за  линией  фронта, в сопках. Но сперва уточним:
правильно ли я вас понял? Вы коммунист и советский морской офицер. Тревога о
семье не  может  заслонить  в  вашем сознании  мыслей  о  Родине,  понимании
советского  воинского  долга.  Главная  ваша мечта --  уничтожить фашистских
захватчиков, что вызволит из  гитлеровского рабства тысячи  наших детишек  и
женщин. Так ли это, старший лейтенант?
     Вам,  товарищ капитан, удалось высказать  самые мои заветные мысли!  --
волнуясь, сказал Медведев.
     Так  вот. Сейчас  командованию  необходимо установить точные координаты
района, куда фашисты свозят наших людей. С какой целью -- вам будет сообщено
позже.  Сами вы  не  пойдете  на  поиски своей  семьи.  Вы  только  поможете
установить   место,  все  остальное  предоставите  другим.  Приготовьтесь  к
разочарованиям.  Приготовьтесь   к  безусловному   повиновению  инструкциям,
которые вам будут даны... Согласны ли вы пойти в тыл
     врага навстречу неведомым опасностям на неопределенный срок? Вы...
     Он не  договорил. Медведев бросился к нему, сжал его тонкие,  узловатые
пальцы. Не находя слов, тряс Людову руку.
     -- Если вы сломаете мне пальцы, -- морщась, сказал Людов, -- я не смогу
подписать приказ о вашем назначении.
     Медведев  распахнул дверцы  шкафа,  выхватил бутылку  вина,  два липких
стакана. На дне одного лежал окурок, в другом ползала  вялая полярная  муха.
Вытряхнув из стаканов муху и окурок, молча выбежал из комнаты.
     -- Андрей Александрович, не нужно! -- крикнул вслед Людов.
     Из-за  двери  слышались  бульканье  и  плеск  воды. Медведев вернулся с
вымытыми стаканами.
     -- Я редко пью, -- отрывисто сказал он. -- Последний  раз выпил из этой
бутылки, когда расставался с Настей.  Думали допить после ее возвращения. Но
для такого случая...
     Багровая густая струя билась в стенки стаканов.
     Чтобы  не  был последним!  --  сказал  Медведев,  торжественно поднимая
стакан.
     Чтобы не был последним!--повторил Людов суровый тост военных моряков.
     Они выпили, поставили стаканы рядом.
     -- У вас хорошие  нервы, Андрей Александрович,  --  с уважением  сказал
Людов. -- Волнуетесь, а в руке ни малейшей дрожи.
     Он застегнул  шинель. Нагнулся, вынул из-под стула фуражку, обмахнул ее
рукавом.
     Медведев смотрел удивленно.
     Людов надел, поправил перед зеркалом фуражку.
     -- Сейчас  я  вас покидаю, Андрей  Александрович.-- Странно звучало для
Медведева это штатское, еще непривычное тогда на флоте обращение. -- Главное
мы с вами скрепили. Вы поступаете в мое распоряжение. Обдумайте еще раз этот
шаг. Нет колебаний?  Тогда прикиньте  пока,  кого из своего  экипажа сможете
взять с собой. Нужны двое: радист и сигнальщик.
     Медведев  не успел ответить  ни  слова. Капитан  предупреждающе  поднял
смуглый палец:
     --  Не торопитесь, обдумайте кандидатуры всесторонне. Через полчаса жду
вас у командующего, в скале... Думаю, лучше нам не идти по улице вместе...
     Приложив руку к козырьку, вышел, тихо притворив за собой дверь.
     Ровно  через полчаса  вахтенный  краснофлотец  перед  овальным входом в
скалу спрашивал пропуск у подошедшего сюда офицера.
     Ранние  сумерки  уже  окутывали  улицы,  корабли  у  причалов,  площадь
стадиона, где совсем недавно летал влажный футбольный мяч, свистели и топали
англичане,  аплодировали наши  моряки,  когда  команда гвардейского  эсминца
забивала в английские ворота гол за голом.
     Медведев предъявил удостоверение. Вахтенный нажал кнопку звонка.
     В глубине туннеля горел электрический  свет. Дежурный офицер  показался
из-за поворота.
     --  Старший  лейтенант Медведев?..  Проходите.  Медведев шел  туннелем,
наклонно убегавшим в глубь
     сопки.  По  неровным  каменным  стенам сочилась вода,  бежала проволока
проводов, темнел свинцовый кабель.
     Открылась тяжелая, обитая  резиной  дверь. Еще одна дверь --  с высоким
стальным порогом-комингсом, как на линкоре.
     Возник длинный прямой коридор, ряд дверей по обеим  его сторонам. Из-за
дверей  слышался  заглушенный разговор, звучали телефоны,  постукивали ключи
телеграфа.  Адъютант  остановился,  пропустил Медведева  вперед, в небольшую
приемную.
     -- Обождите, сейчас вас примет вице-адмирал.
     В кабинете командующего флотом сидел капитан Людов.
     Просторная сводчатая комната находилась глубоко под поверхностью сопки.
Пол устлан линолеумом, на одной из обитых крашеной  фанерой стен -- огромная
карта заполярного  сухопутного  фронта. В глубине письменный стол, перед ним
глубокие мягкие кресла.
     Вице-адмирал -- немного сгорбленный плотный мо-
     ряк,  с  профилем,  будто вырубленным  из гранита,-- остановился  перед
низким широким столом -- макетом морского фронта.
     Голубел Ледовитый океан -- бумажный простор, пересеченный линиями широт
и  долгот. Извивался  рваный, прорезанный сотнями  фиордов берег.  Крошечные
модели  боевых  кораблей разбежались по  голубеющей глади.  В  любой  момент
(находящийся здесь  видел  расположение  подводных  и  надводных  сил флота,
видел, в  каком пункте расположены тот  или другой  корабль, любая подводная
лодка.
     Острый профиль  вице-адмирала склонялся  над зубчатым полумесяцем Новой
Земли. Командующий  передвинул узкое веретенце подводной  лодки,  идущей  на
другую позицию. Выпрямился, взглянул на Людова.
     Все, что вы рассказали, капитан, похоже на фантастический роман.
     И тем не менее это действительность, товарищ командующий.
     Я не люблю вмешивать семейные истории в военное дело.
     Но это одна из  тех ситуаций, когда семейные  взаимоотношения перестают
быть достоянием двоих, товарищ адмирал.
     -- Вы, капитан, любите отвлеченные формулировки.
     Простите, товарищ командующий, -- отпечаток  профессии. Я не военный, я
доцент  философских наук.  Только  кончится война --  опять засяду  в  своем
институте.
     Хорошо, капитан, продолжайте...
     Вице-адмирал снова переставлял кораблики  на  карте. Только что  пришло
сообщение,  что дивизион эскадренных миноносцев  вышел  в море  конвоировать
караван.
     Я уже докладывал, товарищ командующий: этот офицер страстно стремится в
сопки -- ваше согласие примет как подлинное благодеяние.
     Вы хотите сказать, -- улыбнулся вице-адмирал, -- что стремление в сопки
у нас не такое уж частое явление?
     --  Да,  -- взглянул  без  улыбки  Людов, --  вы сами  знаете,  товарищ
вице-адмирал, наши люди превосходно, самоотверженно дерутся на сухопутье, но
мысленно всегда на своих кораблях. А тут -- человек заболеет,
     если не отпустить  его.  А условия операции трудны, командовать отрядом
должен энтузиаст своего дела, если хотите -- фанатик.
     -- Допустим... -- задумчиво сказал вице-адмирал.
     --  Есть  еще  обстоятельство,  --  продолжал  Людов,--  Ни  одного  из
подходящих  офицеров  разведки  не могу сейчас снять с основной работы. Люди
перегружены  не  менее  важными  заданиями.  А  старший  лейтенант  Медведев
отважный,  до конца  преданный  Родине  и  партии офицер.  Он  исполнителен,
прекрасно развит физически, сможет перенести любые трудности похода. Полезно
для дела  то,  что в первые дни  Отечественной войны он, как и многие другие
офицеры  наших  кораблей,  был послан  на сухопутье.  Он командовал,  правда
недолго, отрядом морской пехоты и отлично проявил себя там,
     -- Я вспоминаю, --  сказал вице-адмирал. -- Возникла  тогда даже мысль,
не  оставить ли его на  Рыбачьем. Если  бы не  ходатайство капитана  первого
ранга... Но не думаете ли вы, что теперь мысли о семье...
     Командующий замолчал, переставляя макет другого корабля.
     -- Меня самого тревожил этот вопрос,  -- медленно сказал Людов. -- Но в
Медведеве высоко  развито сознание  воинского  долга. Не  поколебался же  он
выйти   в  торпедную  атаку,  даже  предполагая,  что  на  борту  вражеского
транспорта может находиться его семья.
     Вице-адмирал распрямился.
     Ваше мнение,  подозревают немцы,  что мы заняты  этим  объектом? Им  не
кажется подозрительным, что мы не потопили ни один из тех транспортов?
     Наоборот,  они  могли  приписать это мастерству своих  конвоиров. Мы же
организовали  ложную атаку подлодки  на  второй караван... Думаю, немцы пока
ничего не подозревают,
     Хорошо, -- сказал командующий, -- пригласите старшего лейтенанта.
     Людов открыл дверь, вошел Медведев.
     --  Товарищ командующий,  старший  лейтенант  Медведев явился по вашему
приказанию!
     Медведев застыл у дверей, приветствуя вице-адмирала.
     -- Здравствуйте,  старший  лейтенант.  --  Командующий радушно протянул
руку. -- Поздравляю с успешны-
     ми  действиями  в бою  с  самолетом.  Награда вам уже  вручена?  --  Он
скользнул взглядом по ордену на кителе Медведева. -- Ну, лиха беда начало...
Теперь хотите прогуляться в сопки... Корабль оставить не жаль?
     -- Он в ремонте, товарищ командующий.
     -- Капитан Людов нуждается в вас... -- Командующий сел за стол. --  Что
ж, не возражаю... Капитан, доложите смысл боевого задания.
     Несколько  времени  назад,  --  начал  негромко  Людов,  --  британской
разведкой  произведена  в  Южной  Норвегии  любопытная операция. В провинции
Телемарк была  сброшена на парашютах  группа командос. Сброшенная в  сопках,
недалеко от  Сингдаля, она имела задание  уничтожить находящийся  там  завод
секретного оружия...
     Подождите,  капитан...  --  отрывисто сказал  вицеадмирал.  --  Старший
лейтенант! Если  я вас не пошлю в  сопки, найду нужным оставить на  корабле,
сможете ли, как раньше, отдавать все силы работе?
     Медведев приподнялся в кресле.
     --  Сидите,  Андрей Александрович, -- сказал командующий,  не  поднимая
глаз. -- Отвечайте на вопрос сидя.
     Медведев молчал, сжав пальцами ручки кресла.
     --  Отвечайте честно,  как советский  офицер  и коммунист, -- продолжал
командующий. --  Я знаю,  зачем вы стремитесь  в сопки. Но если  понадобится
Родине и партии, сможете ли отказаться от своей мечты? Согласны ли сражаться
там, где принесете больше пользы?
     Медведев склонился вперед. Вот снова вопрос, который он ставил сам себе
не раз. Вопрос, на который должен ответить до конца откровенно.
     Слово коммуниста  и офицера,  -- твердо, раздельно сказал Медведев.  --
Куда бы ни послало командование, на суше или на море, все силы и способности
отдам делу нашей победы!
     Хорошо сказано, старший лейтенант!  --  Командующий вскинул свой острый
взгляд. -- Не забывайте  об этом  там, на  вражеском берегу...  Продолжайте,
капитан. -- Он опустил голову на сложенные ладони.
     Группе, под условным названием "Линдж компани", соединившейся  с другим
отрядом  командос, -- мерным голосом продолжал Людов, --  удалось проникнуть
на территорию завода и взорвать цех концентрации. По-
     скольку завод оказался  рассекреченным, из Германии пришло распоряжение
демонтировать установки, перебросить их в  другое  место. Англичанам удалось
подорвать  транспорт,  шедший  от  местоположения  завода.  По сведениям  их
разведки, завод ликвидирован полностью.
     А по сведениям нашей разведки? -- нетерпеливо перебил вице-адмирал.
     По  сведениям   нашей   разведки,  основная  часть   установок   завода
благополучно  проследовала  к  сопкам  Северной Норвегии. Там  немцы  срочно
соорудили   новый   укрепленный   район.  Туда  доставлялись   транспорты  с
техническим оборудованием и рабочей силой, состоящей из женщин и детей. Туда
же на  борту миноносца "Тигр" было  отправлено несколько  физиков со  штатом
лаборантов...
     Далекий  слитный гул  донесся  откуда-то извне,  проникая  сквозь толщу
гранита.
     Щелкнул и зашуршал громкоговоритель над столом.
     -- Говорит штаб противовоздушной обороны.  Воздушная тревога! Внимание!
Воздушная тревога!
     Зазвонил  телефон  на столе. Служба наблюдения докладывала  обстановку.
Звонил стенной телефон-вертушка.
     -- Группа бомбардировщиков идет курсом на базу?  -- Командующий повесил
трубку и надел фуражку. -- Товарищи  офицеры, прошу  извинения. -- Он встал,
вышел из кабинета.
     Всем в базе был известен обычай вице-адмирала: когда  раздавался сигнал
тревоги,  корабельные   сирены  у  причала  поднимали  душераздирающий  вой,
торопливо  хлопали зенитки  и  все не  занятые на боевых  постах  спешили  в
убежище,  командующий выходил  наружу, начинал медленно прохаживаться  возле
здания штаба с морским биноклем в руках...
     Скала гудела и содрогалась.  Что  наверху? Бомбежка? Воздушный бой  над
базой? Это было неизвестно здесь, под каменной толщей. Но  Медведев  думал о
другом. Он подошел к Людову, неподвижно сидящему в кресле:
     -- Скажите, капитан,  вы только что говорили про детей и женщин.  Я  не
понимаю... Они заставляют работать там наших жен и детишек?
     --  По-видимому, так,  --  взглянул  на  него Людов.-- И знаете почему?
Во-первых, ясно, боятся скопления большой массы  мужчин, хотя бы ослабленных
голодом и безоружных, в горах, недалеко от линии фронта. Кроме того, фашисты
полагают, что женщины меньше разбираются в области точных наук. А дети -- их
используют,  видимо,  в лабораториях,  на  посылках,  около  самых секретных
объектов.  И вместе с  тем,  разве  вы не  понимаете, --  это лучший  способ
держать в повиновении матерей. Ни одна из них  не сбежит,  не покинет своего
ребенка. Чудовищный, чисто фашистский способ...
     Медведев стиснул руки так, что хрустнули и побелели суставы.
     --  А  что это  за  проклятые  работы?  Им,  видимо, придается  большое
значение?
     Людов снял, стал тщательно протирать очки.
     -- Да, им придается большое  значение, очень большое значение. Вот все,
что могу вам сказать пока...
     Он помолчал, снова надел очки.
     -- Гибель фашистов  близка.  Гитлер пойдет на все,  чтобы отдалить  эту
гибель. Помните  одно: истребление этой лаборатории в сопках вырвет еще один
шанс  из  рук  врага,  спасет  тысячи,  может  быть,  сотни тысяч  людей  от
мучительной смерти. Это секретное оружие... Внимание!
     Он вскочил с кресла. Вошел вице-адмирал, на ходу снимая фуражку.
     Самолеты прошли  на  ост, --  сказал  командующий.  Весело  поблескивая
глазами, шагнул к своему столу.-- Там их  перехватят наши,  а  по дороге уже
пощипали зенитчики -- один бомбардировщик врезался в сопку... Итак, капитан,
вы  хотите  сказать,  что фашисты  открыли  по  соседству  от  нас небольшое
научно-производственное предприятие  по  выделке...  ну,  скажем...  мыльных
пузырей.  И  предлагаете  старшему  лейтенанту   заняться  розысками   этого
предприятия?
     Так точно, -- подтвердил  Людов. -- До  сих пор ни вылазки наших людей,
ни авиаразведка не могли установить следов этого завода. Он, видимо, неплохо
замаскирован  в  районе  горных  озер. Нужно направить  постояннодействующии
морской пост в глубокий тыл противника,
     --  Принято! --  отрубил вице-адмирал.  -- Старший  лейтенант  назначен
командиром  поста.  Возьмите  с  собой  сигнальщика и радиста.  На вражеском
берегу встретит вас лучший наш разведчик Агеев. Слышали о нем коечто?
     -- Слышал, товарищ командующий!
     -- Теперь увидите его в деле.
     Вице-адмирал   пригладил  короткие,  жесткие  волосы  над  пересеченным
морщинами лбом.
     -- "Где не пройдет горный  олень, пройдет русский солдат" -- это  будто
про него сказано!.. Подойдите сюда, товарищи.
     Прошли  к настенной  карте  -- к  изломанной береговой черте  с цифрами
высот на штриховке горных массивов.
     Здесь фашисты создали новый укрепленный район, -- приложил вице-адмирал
карандаш  к  карте.  --  Полагаю,  его  назначение   --  прикрывать  с  моря
разыскиваемый нами объект. Здесь озера, горные вершины. На некоторые из этих
вершин никогда еще  не  ступала нога человека... В этот фиорд,  --  карандаш
вице-адмирала  продолжал скользить по карте, -- доставит вас наша "малютка".
Даю вам  отличного командира-подводника.  Он пройдет мимо вражеских батарей,
форсирует  минные поля, высадит вас  на  берег. Таким образом сразу  минуете
основную линию вражеской обороны, окажетесь в тылу врага.
     Где установим морской пост, товарищ вице-адмирал? -- спросил Медведев.
     Командующий взглянул  на  него. Стоит спокойно, ни тени волнения, будто
готовится  к курортной  прогулке.  Хороший  офицер! Пожалуй,  капитан  Людов
действительно прав.
     -- Место для морского поста выберете с Агеевым на одной из самых мощных
высот,  чтобы контролировать берег  и  сушу.  Возьмете с собой радиостанцию.
Установите радиовахту  --  по часу  в день. В  эти  часы будете  докладывать
важнейшие  наблюдения   поста,  получать  инструкции,  сообщение   о  начале
десанта... Когда  начнется  десант, обеспечите  корректировку стрельбы...  А
главное -- во что бы  то ни стало установите координаты  этого предприятия в
сопках!

     Глава пятая


     -- Форсируем минное поле, Вася! -- шепнул чуть слышно Фролов.
     Кульбин напряженно кивнул.
     --  Только  что,  --   сказал  друг  подводник,  --  обогнули  северную
оконечность Норвегии.
     Теперь вошли в горло фиорда. Корпус лодки чуть слышно вибрировал, ровно
горела лампочка под потолком  отсека. Незабываемый,  душный,  едва  ощутимый
запах работающих  аккумуляторов и  машинного масла стоял в  воздухе -- запах
подводной лодки в походе.
     Снаружи  будто кто-то металлическим ногтем  осторожно коснулся  корпуса
корабля. Нарастали поскрипывание,  металлический  скрежет. Казалось,  кто-то
неуверенно ощупывает лодку снаружи.
     -- Минреп! -- так же тихо шепнул Фролов.
     По влажным переборкам медленно  стекали  капли.  И  такая  же  капелька
холодного пота нежданно покатилась по телу Фролова.
     -- Да замолчи ты, пожалуйста! -- сказал досадливо Кульбин.
     Они  сидели втроем на узких  банках  за столом крошечной кают-компании.
Только поскрипывание рулевого управления, шорох минрепа да заглушенные слова
команды из центрального поста нарушали тишину.
     Медведев сидел неподвижно, сжав пальцами ребро стола, пристально смотря
в одну точку. Да, самое худшее на  войне  -- сидеть  вот так,  без дела, без
оружия, во власти собственного воображения.
     Ясно виделось:  вот лодка вслепую  пробирается под водой, среди висящих
кругом мин, руководствуясь только штурманской картой  и чутьем командира.  В
любой момент  минреп может притянуть к  борту мину, ударник мины толкнется о
металл,  страшный  взрыв вырвет часть  корпуса и  переборки,  кипящие  волны
хлынут внутрь...
     Царапанье прекратилось. По-прежнему вибрировала палуба, стоял в воздухе
металлический, душный запах.
     Голова матроса в черной пилотке подводника просунулась в люк:
     -- Товарищ старший лейтенант, командир корабля просит вас в центральный
пост.
     Медведев  встал. Протиснулся  в  круглый  люк  в переборке, разделяющей
отсеки.
     Командир лодки  стоял у маслянистого стального ствола перископа, слегка
расставив  крепкие ноги, припав к  окуляру  глазом.  Оторвался от перископа,
повернул  к  Медведеву потное  лицо  с белокурой прядью  из-под сдвинутой на
затылок пилотки:
     -- Глядите, старший лейтенант.  Узнаете? Медведев ухватился  за  рычаги
перископа, припал к
     окуляру.
     Лодка шла еще  под водой,  на перископной  глубине.  Сияла лунная ночь.
Совсем  близко, над  серебряно-черной  водой вставали  голые  скалы  странно
знакомого рисунка.
     "Эти очертания...  -- соображал Медведев.  --  Да я ведь только сегодня
тщательно изучал их на фотографиях в штабе флота".
     У-фиорд! -- сказал тихо, не отрываясь от перископа.
     Так  точно,  У-фиорд!  --   с  торжеством  подтвердил   подводник.   --
Поздравляю,  старший  лейтенант!  Форсировали  минное  поле,  доставили  вас
благополучно  под носом  у  немцев.  Слышали,  как смерть  к  нам  коготками
царапалась?   Ну,   как  говорится,  приехали,   собирайте  пожитки...--  И,
повернувшись к боцману: -- К всплытию приготовиться!
     Есть, к всплытию приготовиться!
     Комендорам в центральный пост!
     Лодка всплывала. Откинулся  отдраенный рубочный  люк. Звеня  каблуками,
наружу выбежали комендоры.
     Кружа головы, свежий морской воздух хлынул навстречу.
     Неверными движениями три моряка-надводника тоже вскарабкались по трапу.
Стояли на высоком стальном мостике только что всплывшего подводного корабля.
     -- Ну,  как будто  все в порядке! -- сказал командир "малютки", опуская
бинокль.
     По обеим сторонам высились  отвесные, молчаливые, залитые лунным светом
скалы. Начинался отлив, море чуть плескалось у смутных остроконечных камней.
Берег
     казался безлюдным до самых дальних вершин, убегающих в темноту.
     Почти  весь корпус лодки был под  водой, только рубка, как узкая скала,
вставала, казалось, прямо из волн.
     С покатой палубы еще стекала вода.
     Волны пенились у  самых  ног  комендоров,  направивших на  берег мокрый
пушечный ствол.
     А  на палубе  уже надували резиновый понтон, спускали его на воду возле
рубки.
     Медведев разглядывал берег в бинокль.
     Приблизились граненые,  окруженные  отступающей  водой  скалы.  Бинокль
скользил по  молчаливым расселинам, старался нащупать  скрытую,  затаившуюся
опас-
     ность.
     Нет,  здесь не было признаков  засады. За  одной из скал мигнул, погас,
снова мигнул бледный огонек... Медведев опустил бинокль.
     -- Боезапас не уроните, -- тихо сказал Кульбин.
     Он  уже  стоял  в  колышущемся  широком  понтоне, сохраняя  равновесие,
осторожно принимал подаваемые с палубы тюки:
     -- Куда рацию подаешь? Рацию потом.
     Она девушка нежная  --  ее поддерживать нужно. Правда,  Вася? -- Фролов
перешагнул через надутый борт, тоже стал принимать и укладывать груз.
     Ну, -- сказал, оборачиваясь к командиру лодки, Медведев.
     0н  был одет в ватник и  стеганые штаны, через плечо --  плащ-палатка в
скатке, на голове -- неразлучная морская фуражка.
     Пожали друг другу  руку.  И вдруг Медведев  шагнул  по скользкой стали,
крепко  поцеловался с  этим курносым вихрастым офицером,  с  которым  провел
всего несколько часов и расставался, быть может, навсегда.
     -- Счастливо! -- сказал подводник. -- В случае засада или  что, падайте
за камни -- я им дам огоньку. Не уйду, пока не встретите своего человека.
     -- Спасибо, друг! -- с чувством сказал Медведев. Весла плеснули. Слегка
перегибаясь, понтон сколь-
     зил  по  ледяной серебристой воде к  нависшим над берегом скалам, туда,
откуда мигал огонек.
     Скалы  надвигались вплотную. Вокруг больших  валунов шипела и  качалась
вода. Медведев прыгнул на камни, скинул с шеи ремень автомата. Подняв весло,
одной рукой держась за камень, всматривался в берег Фролов.
     --  Пока  подождите  здесь!  -- прошептал Медведев. Его окружили густые
прямоугольные тени. Прошел
     по берегу в глубину, подойдя к подножию квадратной скалы, тихо свистнул
два раза. Сбоку взвился такой же свист.
     То, что казалось  углом  скалы, обернулось  головой в  капюшоне.  Из-за
скалы вышел укутанный в плащпалатку человек.
     -- Пароль? -- спросил Медведев.
     Мушка!  --  глубоким радушным голосом сказал человек в плащ-палатке. --
Отзыв, товарищ начальник?
     Мушкель!
     Медведев протянул разведчику руку. Тот почтительно, крепко пожал ее:
     Старшина  первой  статьи  Агеев. Согласно  приказу, ждал  вас,  товарищ
старший лейтенант.
     Вражеских часовых поблизости нет?
     -- Был один... Понтон обратно пойдет, товарищ начальник?
     Да, сейчас выгрузимся, и отошлю.
     Так прошу разрешения отлучиться на минутку.  У  меня тут посылочка есть
-- наложенным платежом -- в штаб флота. Разрешите?
     Он  скрылся  за скалой. Понтон  вздымался и опадал у береговой черты, в
нем сидели два гребца-подводника. Весь груз экспедиции уже  лежал на камнях,
у ног Кульбина и Фролова. Медведев вернулся к понтону.
     -- Подождите, товарищи, не отдавайте концы.
     Из-за скалы появился Агеев. Он шел согнувшись, таща  на  спине какую-то
бесформенную  тяжесть.  Подошел  вплотную.  Разрисованная  желтыми  листьями
плащ-палатка прикрывала обвисшую фигуру; болталась длинная мертвенная рука,
     -- "Язык", -- сказал тяжело дыша Агеев, -- охранитель  этого района.  Я
его легонько стукнул -- для тишины, а вообще, все нормально. Ничего, оживет.
     Он сбросил бесчувственное тело на дно понтона.
     Живой? -- жадно спросил один подводник.
     Живой. Примите с рук на руки.  Да  смотрите, чтобы  не задохся. Я ему в
рот целый индивидуальный пакет забил.
     Вот это ловко!  -- Второй подводник откинул край плащ-палатки, взглянул
на  бледное лицо в  густой черной щетине. --  Ребята будут довольны! А  то с
начала войны сколько  их издали потопили, а вблизи не  видели ни разу. Когда
их корабли  ко дну  пускали, мечтали мы: хоть бы  одного за волосы вытащить,
посмотреть, какие они, эти фашисты.
     Теперь налюбуетесь, --  жестко сказал Агеев.-- Смотреть особенно  не на
что. Вы только его  в море  не  уроните  по ошибке.  Теперь  он наш казенный
инвентарь.
     Подводники оттолкнулись  от  камней. Гребли в  сторону подводной лодки,
чуть видимой вдали.
     Ну,  товарищ  Агеев,  --  сказал Медведев, поднимая  рюкзак,  -- теперь
командуйте походом. Куда поведете нас? Задание вам известно?
     Так точно,  известно...  Хочу  вас  повести на  высоту Чайкин  Клюв  по
сопкам, горными оленьими тропками, куда  фашистам, хоть они и горные  егеря,
вовек не  добраться. Пока пустынными местами  пойдем, можно и днем, а дойдем
до опорных пунктов -- нужно до темноты затаиться.
     Он поднял голову, будто нюхая воздух.
     Ветер  скоро  переменится, туман разгонит. Да  и солнышко  уже  встает.
Здесь  к десяти часам патруль  с опорного пункта будет часового сменять. Так
что, может, разберем вещи и... полный вперед?
     Полный вперед, -- повторил Медведев.
     Они шли по мокрым, скользким, опутанным морской травой камням.
     Море вдали закипело -- рубка подлодки скрылась под волнами.
     Развилки    колючей   проволоки,    как    фантастический    кустарник,
вырисовывались в расселине между скал,
     --  Товарищ  командир,  прошу  идти  за  мной  след в след, --  сказал,
оборачиваясь, Агеев: -- Берег, видишь ты, минирован,  если куда попало идти,
того и  гляди кишки  вырвет. Там, подальше,  дохлый тюлень лежит: угораздило
его на мину нарваться.
     В проволочном заграждении был  проделан узкий проход.  Агеев  осторожно
расширил  его,  проскользнул  сам,  помог пролезть  Медведеву.  Светало  все
больше. Ржавые переплетенные шипы отовсюду протягивались к одежде.
     Проволоку  лучше  не  дергать.  --  Агеев  помогал  пролезть   Фролову,
поддерживая его рюкзак. -- Она, может, с минным полем связана, кто ее знает.
     Я теперь  сам огнеопасный. -- Фролов  распрямился, поправляя гранаты на
поясе. -- Человек-торпеда! Видишь, весь боезапасом обвешан.
     Он дружески и широко улыбнулся Агееву, но не встретил ответной улыбки.
     Разведчик  глядел  холодно  и будто  свысока.  Был раздосадован чем-то.
Вынул из кармана маленькую трубку с прямым мундштуком.  Не зажигая, вложил в
рот, стал посасывать, отвернувшись  от сигнальщика. Прошел  вперед несколько
шагов. Обернулся.
     -- Товарищ командир, теперь можно и  не гуськом  идти, дорога свободна.
Только просьба в сторону не отбиваться.
     Они шли болотной расселиной, вдоль бегущего по камням ручейка. Болотные
кочки чавкали  под  ногами, Фролов тихонько чиркнул спичкой, закурил, догнал
разведчика. Дима Фролов со всеми любил поддерживать хорошие отношения.
     -- Прикуривайте, товарищ путеводитель в пустыне! У вас, похоже, огонька
нет.
     Агеев резко  обернулся  к  нему.  Фролов  чуть  не отшатнулся, встретив
холодный, уничтожающий взгляд.
     Вам кто разрешил курить, товарищ краснофлотец?
     Мне?  Я  думал,  можно... Ты ведь трубку  жуешь... -- Фролов растерянно
поглядел на Медведева.
     Сейчас здесь  командует старшина! -- строго  сказал Медведев.  -- Нужно
было спросить разрешения у него.
     А  я  хоть  и  брошу,  товарищ  старший  лейтенант!  --  Фролов  совсем
расстроился, швырнул самокрутку на камни. -- Я ему же хотел услужить.
     С удивлением увидел, что разведчик нагнулся, подобрал самокрутку, сунул
в карман. Но еще в большее изумление поверг его быстрый, резкий вопрос:
     Зажигалкой закуривали или спичкой?
     Ну, спичкой! -- Фролов поправил автомат, досадливо сплюнул.
     -- Где спичку бросили?
     Фролов смотрел  с  негодованием. Подумалось, что разведчик  смеется над
ним.
     -- Не  знаю, где  бросил...  Может быть, сочтем  инцидент  исчерпанным,
товарищ старшина?
     Агеев обернулся к Медведеву:
     -- Товарищ командир, прошу вашего приказания краснофлотцу отыскать  эту
спичку.
     Медведев тоже смотрел удивленно:
     Нужно ли это, старшина... в таком пустынном месте?..
     Нужно,  товарищ  командир. Идем  на важную  операцию:  никто  не должен
знать, что мы высадились здесь. Прикажите отыскать спичку.
     Исполняйте приказание, Фролов, -- сказал Медведев.
     Медленно, всей фигурой выражая  скрытое негодование, Фролов пошел вдоль
мокрых камней.  Где, в какую сторону он бросил проклятую спичку? Может быть,
ее  давно  унес  ручеек...  Проклятый  придира  разведчик  шел  рядом,  тоже
всматриваясь в грунт.
     Поиски продолжались долго.
     Фролов негодовал.  Но  получил приказ --  значит,  нужно  добросовестно
выполнить его. Изо всех сил всматривался сигнальщик в острые расселины среди
еще окутанных полутьмой темных камней, в серебристые пятна мха.
     Может быть, старшина и прав. Предупреждали же их. перед походом, что на
вражеской территории нельзя оставлять никаких следов  своего  пребывания. Но
крошечная  спичка  на  этом  пустынном  берегу!  Он  вспоминал, что  закурил
осторожно,  скрыв  ладонями  огонек, хотя знал, что  единственный  вражеский
часовой,  находившийся  поблизости,  обезврежен  Агеевым.  А спичку  вот  не
предусмотрел.
     Чем больше он  искал, тем сильнее обвинял себя:  "Плохой  ты разведчик,
Димка Фролов! Легкомысленный ты парень... Задал товарищам лишнюю работу..."
     Агеев наконец разогнулся, подошел к Медведеву.
     Не  найдешь  в  таких  сумерках,  товарищ  командир,  -- горько  сказал
разведчик. -- А задерживаться здесь  больше нельзя. Что ж, может, как-нибудь
обойдется... Разрешите двигаться дальше?
     Идем, старшина, -- сказал Медведев.
     Они шли вперед. Запах моря  оставался сзади, сменялся  запахом  гниющих
растений.  Оранжевым мягким  светом наливался край неба за грядой  скал. Как
будто освещенные изнутри, поднимались оттуда легкие облака.
     Ущелье вело  вверх, в хаос вздыбленных, нагроможденных друг  на  друга,
отшлифованных ветрами камней. Далекие округлые хребты мягко вырисовывались в
рассветном  небе.  Некоторые  высоты  будто  дымились:  их  окутывали полосы
голубого тумана.
     Четверо  моряков  сгибались  под тяжестью оружия и грузов. У каждого на
груди  короткий  черный автомат,  на спине туго  набитый  рюкзак,  на  поясе
гранаты и пистолеты. Кульбин нес за плечами большой чемодан радиоаппарата, в
руках  запасные  аккумуляторы.  Его рюкзак и  автомат вскинул  себе на плечи
Агеев.
     Разведчик  шел  впереди  мягким,  скользящим  шагом,  наклонив  голову,
пригнув широкие плечи. "Будто тигр по следу", -- с уважением  и вместе с тем
с неприязнью подумал Фролов.
     Ему было  тяжело.  Непривычно  оттягивал шею  ремень автомата,  вещевой
мешок тянул  назад;  даже  гранаты, которыми  еще так  недавно гордился, как
будто прижимали к  камням. Шагах  в двух  впереди, пошатываясь под  тяжестью
своего груза, шел молчаливый Вася Кульбин.
     -- Тяжело, Вася?
     Кульбин только взглянул, продолжал идти, не отвечая.
     Помнишь, мы с тобой  о  сухопутье балакали? Выйдет теперь нам боком это
сухопутье!
     О чем  говорить! -- Кульбин изловчился, грузно перепрыгнул  с камня  на
камень. --  Война! -- Он  тяжело  дышал,  его широкое лицо покрывал  пот. --
Пословицу  знаешь: мужчина должен идти, пока не  выбьется из  сил,  а  потом
пройти еще в два раза больше.
     Нехорошо с этой спичкой вышло, Вася. Намылил мне голову старшина.
     Сдается мне, я его знаю, -- задумчиво сказал Кульбин. -- А что насел на
тебя -- это он прав... Ведь в тылу врага находимся, не шутка!
     Чудной  этот тыл!  Я  думал, к фашисту в  самую  пасть  идем, только  и
придется что  за камнями  ползать, а  тут  шагаем  в полный  рост как у себя
дома...
     Фролов тихонько ухватился за ручку кульбинского багажа, старался идти с
товарищем в ногу.
     Да... Только  ты мне зубы  не  заговаривай. --  Кульбин потянул к  себе
чемодан. -- Тебе, Дима, самому тяжело... Нам еще далеко идти.
     Нет, у  меня  вещи  легче!  -- Фролов стиснул зубы.  Капля пота  стекла
из-под шерстяного подшлемника, за ней -- другая. -- Я, Вася, вполне могу!
     Он чувствовал: еще десять шагов этой невозможной, гористой  дороги -- и
оступится,  покатится  вниз со всем своим  боезапасом.  Но  он  шел  рядом с
другом, поддерживая будто свинцом налитой чемодан.
     Медведев шагал  тренированной упругой  походкой. Совсем  не  так  давно
могла  ли  ему  прийти  в  голову  мысль,  что  по  собственному желанию, по
собственной настойчивой просьбе  вновь расстанется с  родным  кораблем,  как
пришлось расстаться в первые дни войны?
     В то недавнее, но уже  кажущееся таким далеким время сошли на берег, по
всему флоту,  моряки-добровольцы,  двинулись навстречу тяжелой гари, плывшей
от  мирных  рыбачьих  поселков,  подожженных врагом. Они  спешили  вперед  в
грохоте пропеллеров воздушных вражеских армий, навстречу парашютным десантам
врага, оседлавшим горные дороги,  навстречу гитлеровским ордам,  хлынувшим к
нашим заполярным портам.
     Тогда Красная Армия  плечом к плечу  с морской  пехотой  отбросила  эти
отборные  фашистские  части,  заставила врага  забиться в базальтовые  щели,
залечь  под   защитой   скал.  И  он,  командир  катера  Медведев,  шагал  с
винтовкой-полуавтоматом  в руках, сражался в сопках, делал все, что мог, для
победы.
     Но  какое  счастье  было прочесть  однажды, в тусклом  свете  землянки,
приказ об отозвании его,  старшего лейтенанта Медведева, обратно на корабли,
хотя и на суше крепко сошелся он с новыми боевыми друзьями!
     Счастьем было опять ощутить  под ногами  шаткую  палубу, которая моряку
кажется устойчивее гранита. И  вот  сызнова  уходит он в сопки, все дальше и
дальше от своего корабля...
     --  А  ну-ка,  Кульбин! -- сказал Медведев, свободной рукой подхватывая
чемодан из рук покачнувшегося от усталости радиста.
     Товарищ старший лейтенант... -- слабо запротестовал Кульбин.
     Ладно, не рассуждать!  Увижу, что вы отдохнули,  тащить эту тяжесть  не
буду.
     Он взял аккумуляторы из рук Кульбина.
     Агеев  вдруг остановился, откинул капюшон плащпалатки, сдернул с головы
подшлемник. Медведев тоже снял фуражку, опустив свою ношу на камни.
     Рядом  с  чуть  заметной  тропой, полускрытая  кустами черники,  лежала
измокшая, почти  потерявшая  форму бескозырка с выцветшей надписью  на ленте
"Северный флот", а немного поодаль  -- ржавый, наполненный  водой германский
стальной шлем. Широкий ребристый край второго, пробитого пулей шлема зеленел
рядом.
     Какая драма  разыгралась  на этих голых норвежских утесах?  Как  попала
сюда бескозырка десантникасевероморца? Где  тлеют кости участников неведомой
драмы?  Загадка!   Может  быть,  разведчик,  проникший  во  вражеский  стан,
застигнутый врасплох, бился здесь с егерями, дорого  продавая свою  жизнь, и
сорвался, упал в  пропасть? Путники знали одно:  он не мог  сдаться  в плен,
поддержал честь воина Северного флота.
     --  Когда-нибудь   после  разгрома  врага   здесь   памятник   поставят
неизвестному советскому моряку! -- тихо, торжественно сказал Медведев.
     Они  снова  взбирались по  камням.  Все круче  становился  подъем.  Как
великанские ступени поднимался в небо заросший мхом гранит.
     Возле большой нависшей скалы Агееев остановился:
     Товарищ  командир,  тут  бы  нам  привал  раскинуть.  Дальше днем  идти
нехорошо. Обратный скат к немецким наблюдательным  пунктам  выходит. Впереди
тундра -- вся местность просматривается.
     Самое время для привала, -- подтвердил Медведев.
     Он тоже  очень  устал  --  струйки  пота  текли по  худощавому,  гладко
выбритому лицу. Сложил оружие, вещевой мешок  и  чемодан радиста  на  камни.
Присев  на  обломок  скалы,  пристально  разглядывал  знаменитого  северного
следопыта.
     Агеев скинул плащ-палатку, сгрузил с себя вещи. Стоял -- высокий, очень
широкий в плечах; из-под мяг-
     кого  подшлемника, надвинутого почти до уровня тонких белокурых бровей,
смотрело круглое лицо  с  зоркими желтоватыми  глазами. Когда улыбался, было
видно:  среди  ровных белых зубов не хватает двух сбоку  -- может быть,  это
делало улыбку суровой и немного грустной.
     На краснофлотском  ремне, стягивавшем просторный серый  ватник,  висели
кобура с тяжелым "ТТ" и кинжал в кожаных, окованных медью ножнах.
     -- Кульбин, Вася, ты?  -- спросил Агеев, присматриваясь к прилегшему на
камни радисту.
     Кульбин приподнялся. Всматривался в лицо разведчика:
     -- Неужто Сергей? Ну и изменился ты, друг! Никогда бы не узнал.
     Радость  озарила смуглое лицо Агеева. Он шагнул вперед, потряс Кульбину
руку:
     Говорят, если не признал, это к счастью. А мог бы узнать! Когда на флот
пришли, в одном полуэкипаже были, из одного бачка борщ хлебали.
     Да ведь говорили, погиб ты... на "Тумане"...
     Я-то не  погиб,  -- помрачнев,  тихо  сказал Агеев,--  я-то,  друг,  не
погиб...
     Потом; будто отгоняя тяжелые мысли, повернулся к Медведеву:
     --  Может, глянете,  товарищ  командир, какой нам  путь впереди  лежит?
Только подходите с оглядкой, чтоб нас фашисты не запеленговали.
     Согнувшись,  он  пошел к  верхним  камням.  Потом пополз,  сделав  знак
Медведеву лечь тоже. Они осторожно посмотрели через перевал.
     Там виднелся  спуск  вниз, крутой, рассеченный причудливыми трещинами и
всплесками  гранитных  волн.  Дальше  начиналась  тундра,  кое-где  покрытая
тусклыми зеркалами болот, кровяными пятнами зарослей полярных растений.
     И  дальше  вновь вздымались острые кряжи, окутанные  туманом. Один пик,
раздвоенный наверху,  залитый  утренним  светом, казалось, уходил  под самые
облака бледного высокого неба. Прямо  за ним лежала  вздутая морская пелена;
кольцо тумана вилось вокруг лиловеющей вершины.
     -- Высота Найкин Клюв! -- сказал Агеев, -- Не знаю,
     как  ее норвеги кличут,  а  наши поморы так окрестили. На эту высоту  и
поведу вас, товарищ командир...
     Внезапно схватил Медведева за плечо, притиснул к камням.
     На одной из  окрестных  высот сверкнул, погас, снова  засверкал  белый,
ослепительный блик.
     -- Наблюдатель ихний, --  почти шепотом сказал разведчик. --  В бинокль
или  в дальномер местность  просматривает.  Стекло на солнце блеснуло. Им-то
особо  маскироваться  здесь  ни  к  чему.  Кругом  свои.  Вот  если  бы  нас
обнаружили, устроили бы нам баню...
     И  возможно,  как  раз  в  эти  минуты  писалось  донесение  германской
разведки, найденное впоследствии среди трофейных документов:
     "...На  береговом  посту  117 исчез ночью  рядовой Герман Брехт.  Майор
Эберс считает, что Брехт похищен русской подводной лодкой,  перископ которой
обстреляли  на  рассвете  наши  батареи у входа  в У-фиорд. Возможно,  лодка
высадила  группу  русских  разведчиков,  ушедших  в  сторону района  особого
назначения. В этом  направлении  майор обнаружил спичку советской продукции,
оброненную русским разведчиком за линией проволочных заграждений..."
     Глава шестая ВЫСОТА ЧАЙКИН КЛЮВ
     Так  до  него  рукой  подать,  до  этого Чайкина  Клюва!  --  сказал  с
облегчением Фролов, тоже взглянувший за перевал.
     А не  так далеко, --  безмятежно  согласился  Агеев.  --  Если всю ночь
прошагаем  на полную  скорость, на заре, пожалуй, дойдем. Сопки, они  всегда
так: к ним идешь, а они отодвигаются, будто дразнят.
     Фролов пригорюнился.
     Отточенным,  как  бритва,  кинжалом с  цветной  наборной  ручкой  Агеев
пропорол тонкую жесть консервной банки.
     Кульбин вынул галеты, разложил жирное мясо, пах-
     нущее лавровым листом. Роздал каждому по куску шоколада.
     Агеев   сбросил  ватник.   Обнажились   костлявые   мускулистые  плечи,
охваченные узкими полосами заштопанной во многих местах тельняшки.
     -- Морская душа-то на вас поношена крепко,-- пошутил Фролов. Пошутил не
очень уверенно: еще чувствовал себя виноватым из-за ненайденной спички.
     Разведчик не ответил. Кончив есть, вынул  из кармана нарядную маленькую
трубку  с   мундштуком,  покрытым   множеством  однообразных   зазубрин,  не
закуривая, сжал обветренными, жесткими губами.
     Остальные  закурили. Фролов радушно протянул Агееву свой  кожаный, туго
набитый кисет:
     Угощайтесь, товарищ старшина. Табачок мировой, до печенок пробирает.
     Не нужно, -- отрывисто сказал Агеев.
     Закуривайте, у меня много. Чего зря воздух сосать.
     Ему  хотелось ближе  сойтись с разведчиком.  Но  прямо-таки отшатнулся,
увидев блеск ярости в белесых зрачках Агеева под смуглым нахмуренным лбом.
     --  Не  приставайте,  товарищ  краснофлотец!  --  сказал  будто  ударил
разведчик. -- Не нужен мне ваш табак. Вы лучше следите, чтобы снова мусор не
разбрасывать!
     Резко встал, отошел, сося незажженную трубку.
     За  что это он  так  на меня, Вася? -- Фролов  беспомощно  взглянул  на
Кульбина.
     Не  знаю...  Может, чем  обидел  ты его  раньше.  --  Кульбин  тоже был
удивлен.
     Да  ничем не обидел. Только  табачку предложил, уже  второй раз. Просто
придира и грубиян!
     Одним словом, боцман! -- улыбнулся  Кульбин. -- Это он  на тебя, видно,
за ту спичку до сих пор сердится. Боцмана, они все такие. Для них главное --
аккуратность.
     -- Да он разве боцман?
     Боцман.  И  на  "Тумане"  боцманом служил, и  до  этого  еще, в дальних
плаваниях, на кораблях гражданского флота.
     Так чего ж он на сушу пошел тогда?
     А это уж ты его самого спроси...
     Кульбин  замолчал. Агеев  вернулся, накинул  свой протертый  на  локтях
ватник.
     Товарищ  командир, придется нам до темноты здесь  отдыхать. Только ночь
падет -- дальше пойдем. Может, соснем пока?
     Отдыхайте,  старшина,  --  сказал Медведев.  -- Я  первым вахту отстою.
Потом разбужу вас...
     Поверх ватника Агеев завернулся в плащ-палатку, прилег под тенью скалы.
     Они  отдыхали  весь день, а ночью шли тундрой по лишайникам и мхам. Дул
резкий ветер, чавкали болотные кочки, снова ныли плечи под тяжестью оружия и
грузов. Пошел мелкий, косой дождь. Все кругом заволокло чернильной темнотой.
Четверо шли, скорее угадывая, чем видя друг друга.
     --  Это для нас самая погода, --  услышал Кульбин голос  Агеева. -- Чем
гаже, тем глаже!
     Разведчик  взглянул на ручной компас  -- мелькнуло в темноте и скрылось
голубое фосфорное пламя румбов.
     А мы так, вслепую, на немца не напоремся? -- негромко сказал  Кульбин в
темноту.
     Нет, здесь не напоремся, -- откликнулся Агеев.-- Я  сам, как первый раз
по вражьим тылам  пошел,  удивлялся,  что  за  чудеса!  Думал, фронт  -- это
сплошная  линия, дзоты  да проволока.  Ползком крался,  из-за  каждого камня
выстрела  ждал. А потом вижу,  где нужно  ползком, а  где и нормально пройти
можно. Враги  берег заняли, окрестности просматривают с командных  высот,  а
тундра -- она пустая...
     Снова  светлело  небо,   становилось  травянисто-зеленым   на  осте,  а
казалось, пути не будет конца. Было видно: из  всех четверых один Агеев идет
своим обычным, легким, скользящим шагом. Совсем сгорбился под  грузом  рации
Кульбин, то и дело оступался среди  остроконечных скользких камней. Медведев
подошел, опять взялся за чемодан с аккумуляторами.
     Товарищ командир, не нужно... -- Радист не отдавал чемодан.
     Не   спорьте,  Кульбин!--  резко  сказал   Медведев.  В  этой  излишней
вспыльчивости тоже угадывалась боль-
     шая усталость.  -- Что, если упадете? Вы сейчас не  сами за себя --  за
рацию отвечаете. Ясно?
     Ясно, товарищ  старший лейтенант. -- Кульбин, молчаливый всегда, теперь
окончательно потерял вкус к разговору.
     Старики сказывают, товарищ командир, -- обернулся к Медведеву Агеев, --
не было раньше в этих местах земли, бушевало здесь студеное Мурманское море.
И  ходили  по  тому  морю разбойничьи  чужеземные  корабли,  грабили  мирных
рыбаков,  их   барказы  на  дно  пускали.  И   тяжко  стало   морскому  дну,
заволновалось  оно, поднялось к небу  застывшими волнами, а  все разбойничьи
корабли, что в  море были,  так в горах  и остались. Еще сейчас,  говорят, в
сопках всякий такелаж можно найти.
     Как  бы теперь эти горы  от обиды назад не провалились, поскольку в них
война началась, --  подхватил  Фролов,  -- а по мне  хоть бы  и провалились:
совсем здесь ноги оттопал.
     Он шутил больше  по привычке -- обычной веселости  не было в голосе. Он
тоже почти падал под тяжестью багажа.
     Тундра  кончилась,  начался   резкий  подъем.  Гладкие  крутые  граниты
исполинской  лестницей вели  к светлеющему  небу. Они  громоздились слева  и
справа, образуя глубокое ущелье, по дну которого моряки шли выше и выше.
     Легкие как лебяжий пух плыли вверху желтоваторозовые облака.
     -- Вот мы почти  и  дома!  --  сказал  наконец Агеев. Вдали  поднимался
рокочущий гул. Морской прибой?
     Он не мог быть слышен здесь, далеко от берега, на такой высоте...
     Гул становился сильнее.
     Вскарабкавшись на высокий гранитный барьер, Агеев остановился, поджидая
остальных.
     Быстрая горная речка, пересекая им  путь, клубилась, взлетала каскадами
пенных стремительных всплесков.  Она  мчалась под  уклон, кувыркалась  среди
обточенных черных камней и шагах в десяти влево срывалась вниз белым ревущим
водопадом.
     Водопад фыркал,  и  гремел,  и летел отвесным потоком на далекие мокрые
скалы.
     А  прямо перед четырьмя моряками, по другую сторону речки,  поднималась
отвесная гранитная  стена, поросшая  от самого подножия  ползучей березкой и
кустиками черники.
     -- Ну, товарищи,  -- крикнул Агеев сквозь шум водопада,-- сейчас пойдем
туда, где нас днем с огнем не сыщут!
     Пенная вода, обдавая влагой, прыгала и бесилась у самых ног. Речка была
шириной метра  в четыре.  Три  черных кривоугольных  камня, как  неправильно
расположенные ступени, пересекали  поток.  И  как  всегда  в таких  случаях,
людям,  пристально  смотревшим на камни, казалось: вода стоит  неподвижно, а
вперед   несутся   три  точки,  обрызганные   тающей  пеной  среди   кипящей
взбудораженной реки...
     -- Вдоль речки пойдем, старшина? -- крикнул Медведев.
     Он не  расслышал,  что ответил Агеев. Разведчик наклонился к самому его
уху:
     Зачем вдоль речки! Нам прямо, через стремнину, идти.
     Да ведь на том берегу сплошная стена.
     --  Было  время -- и  я  так  думал,  товарищ  командир.  Агеев  бросил
пристальный быстрый взгляд на тот
     берег,  ступил  на  первый  камень,  его   сапог   обдало   пеной.   Он
пробалансировал  по  камням  и в  следующий миг точно растворился в отвесной
зелени скалы.
     Трое переглянулись. Каждый подумал  одно и то же: поскользнется человек
или закружится голова -- и вода опрокинет, понесет к водопаду, бросит вниз с
многометровой высоты...
     Зелень зашевелилась. Агеев,  уже  налегке, без вещевых мешков, пробежал
по камням, встал рядом со спутниками.
     -- Все нормально,  -- сказал, потирая руки. -- Я  этот тайник случайным
делом нашел. Охотился  на оленя, загнал  его сюда -- ну, думаю, крышка. А он
через воду перепрыгнул и  пропал. Ну, думаю, если несознательный зверь здесь
прошел, человек тем паче пройдет... Ничего -- это ступеньки надежные, только
лучше на воду не смотреть.
     Он  глядел на спутников со странным  выражением. Медведеву  показалось,
были в этих прозрачных дерз-
     ких  глазах и  азарт,  и  скрытый вызов,  и  какое-то смутное опасение.
Медведев шагнул к потоку.
     Клокочущая снеговая  пена рябила  у самых ног,  какая-то  непреодолимая
сила мешала шагнуть вперед. Занес ногу...
     -- Товарищ командир! -- как сквозь сон, услышал он оклик разведчика.
     Обернувшись, придал лицу спокойное, почти нетерпеливое выражение.
     -- Товарищ командир,  мы это по-другому наладим. Конечно, без груза  вы
бы и так перешли, а  с багажом лучше  вам удобства создать. Держи, моряк! --
разведчик передал  Фролову конец белого манильского троса. -- Сейчас будет у
нас подлинный трап...
     Не  выпуская троса, легко перебежал на тот берег. Белый натянутый  трос
задрожал над потоком.
     Медведев  перешел  свободно,  придерживаясь  за  трос.   Только  слегка
дрогнул, покачнулся  под ногой первый камень. Следующим перешел Кульбин, как
всегда  неторопливый,  с  радиопередатчиком,  вздувшимся  под  плащ-палаткой
огромным горбом.  Теперь  лишь один Фролов, с  концом троса в  руке,  еще не
пересек стремнину.
     Ему показалось, что,  глядя  на  него, Агеев  насмешливо  щурит  глаза.
Стиснул  зубы.  "Покажу,  на  что  способен   настоящий  моряк..."  Отбросив
ослабевший трос, шагнул на первый камень.
     Камень шатнулся, но нога стала твердо. Хорошо! Прыгнул на второй острый
выступ... Прекрасно.
     И  вдруг скользнула нога, рюкзак потянул вниз, что-то ударило под ноги,
камни  и пена завертелись в глазах.  Все кончено. Сейчас захлестнет водопад,
бросит вниз на скалы...
     Но он не упал.  В последний  момент  Агеев прыгнул, выгнулся, подхватил
падающего Фролова. И оба уже стояли на берегу, с водой, хлюпающей в сапогах,
с дрожью напряжения в каждой мышце. Яростные глаза разведчика в упор глядели
на Фролова.
     Фанфаронить вздумал? Храбрее всех оказаться хотел?
     Я, старшина,  как  тот  ирландец...  --  Фролов  попробовал улыбнуться,
провел ладонью по бледному лицу, борясь с головокружением.
     Какой еще ирландец? -- удивленно смотрел на него разведчик.
     А вот  тот, которого спросили,  умеет ли он играть  на  скрипке. "Умею,
отвечает, только никогда не пробовал..."
     Попытался улыбнуться. Улыбка застыла под ледяным блеском трех пар глаз.
     -- Вот  что, товарищ  Фролов, -- голос Медведева был сух, куда девались
обычные дружеские интонации, -- здесь у нас не Ирландия! Понимаете,  что  не
только собой  --  всем успехом операции рисковали?  (Фролов молчал,  жалобно
понурившись.)  Получайте  выговор за  бессмысленное  лихачество...  Старшине
первой статьи Агееву выражаю благодарность!
     Он торжественно пожал  Агееву руку.  Румянец удовольствия окрасил  щеки
разведчика. Но в следующий  момент  Агеев взглянул  с прежним,  бесстрастным
выражением.
     -- Теперь, товарищ командир, покажу вам наш морской  пост. Только прошу
кусты не мять, чтоб не видно было, что мы здесь проходили.
     Гранитная скала  поднималась отвесно вверх. Из-под прильнувшей к камням
листвы лиловели  ягоды, продолговатые, крупные,  как виноград. Агеев  сорвал
несколько веточек, сунул в рот.
     Прямо-таки огородная ягода,  -- провел ладонью по  зарослям  черники  и
голубики и, раздвинув ветви березок, исчез за густой листвой.
     За мной идите, товарищи!
     За гранитным выступом, скрытым снаружи, снова начиналось узкое, ведущее
вверх ущелье. Моряки шли  гуськом. Усиливался падающий  сверху неяркий свет.
Ущелье  было  похоже  на  почти вертикальный,  бесконечно  стремящийся вверх
туннель. Казалось, он пробивал сопку насквозь,  вел к ее недостижимо далекой
вершине.
     Вот  он стал  расширяться.  Яснел  свет наверху --  туннель переходил в
широкую ложбину.
     Ложбина  свернула в сторону,  и свежий морской ветер хлестнул по лицам,
чуть не сорвал с головы Медведева фуражку.
     Они  стояли на  небольшой  неровной  площадке, только  с  одной стороны
прикрытой скалой. С  трех сторон  были небо  и ветер. Казалось,  можно рукой
дотронуться до висящих в небе молочных сгустков облаков.
     Они прошли  еще  десяток  шагов. Неровные  скалы  барьером  огораживали
площадку.
     Невозможная, головокружительная пропасть развертывалась под ногами.
     Высота,  к  которой  подошли  постепенным  подъемом,  здесь,  с  другой
стороны, обрывалась отвесной стеной.  До самого океанского прибоя, плещущего
внизу, спускалась эта стена без наклона. Даже морской гул не доносился сюда.
     Немые, отороченные белизной волны набегали на извилистый берег внизу. И
видимость   отсюда  открывалась  на  три  стороны   света.  И  воющий  ветер
нордвестовой четверти качал, казалось, узкий гранитный утес.
     -- Да  ведь это мировой наблюдательный пункт! Здесь хоть  маяк строить!
-- крикнул Медведев. -- Почему немцы здесь свой пост не открыли?
     Ветер смял и унес слова. Только по движению губ угадал их Агеев.
     -- Они сюда дороги  не знают. На этот пятачок снизу не  вскарабкаешься,
только разве если проход отыскать. А отыскать его  не так просто.  А теперь,
товарищ командир, покажу вам мой кубрик.
     Они  отошли от края  скалы. Кульбин  и  Фролов стояли  возле сложенного
груза.
     -- Пойдемте с нами, матросы!
     Прошли  несколько шагов в сторону, туда, где нависала козырьком вершина
Чайкиного  Клюва.  Под этим  козырьком громоздились плиты,  будто  стихийной
силой поднятые одна  на другую, образуя каменную переборку. Вторую переборку
составляли  ровные  доски, так плотно  пригнанные к  камням, что даже вблизи
казались продолжением скалы.
     За досками темнела небольшая пещера.
     -- Прошу пожаловать! -- молвил  Агеев, как любезный хозяин, принимающий
знатных гостей.
     Медведев шагнул  внутрь согнувшись,  Кульбин и  Фролов  вошли  в полный
рост.
     Они очутились  в заправской каютке,  пол и потолок которой состояли  из
смоляных,  почерневших, местами  покрытых пятнами  морской соли досок. Камни
стен были тщательно пригнаны друг к другу, прошпаклеваны надежно и крепко.
     Дощатые  широкие  нары,  покрытые пробковым матрацем, тянулись  с одной
стороны.
     Стоял круглый стол, сделанный из бочонка.
     Свет через входное отверстие и прямоугольное мутное стекло, вставленное
между  камней,  падал  на красно-белый  спасательный  круг  с цифрой  "12" и
большой надписью "Туман".
     -- Да вы волшебник, товарищ Агеев!  -- Медведев подошел к столу, сел на
койку, провел рукой по сухой морской траве.
     Агеев широко улыбался.
     --  Это  я  помаленьку соорудил, пока в горах  от немцев отсиживался...
Недаром  шесть лет  боцманом  плавал.  С  плотничьей  и  такелажной  работой
знаком...
     Он радовался, как  ребенок;  гордостью  светилось его  обычно пасмурное
лицо. Подмигнул на мутноватый прямоугольник маленького окошка:
     Откуда бы такое стекло взялось?
     Похоже на смотровое стекло самолета, -- критически посмотрел Медведев.
     Ваша  правда,  товарищ  командир.  Смотровое стекло  с  бомбардировщика
"Ю-88". Его  наш  истребитель  сбил;  этот "Ю" сейчас  в  норвежских  скалах
ржавеет.
     И академик, и герой, и  мореплаватель, и плотник? -- Фролов засмотрелся
на оборудование кубрика. -- Все сходится, кроме академика, товарищ старшина.
А кончится  война, можете  и  на  академика  учиться. Это  у  нас никому  не
заказано.
     Агеев не отвечал.
     Нагнулся, достал из-под нар медный примус, позеленевший от времени.
     Плеснулся внутри керосин.
     --  И горючее имеется... Порядок! --  Разведчик покачал  насос,  поджег
керосин. -- Разрешите, товарищ командир, чай приготовить?
     -- Чай чаем, -- сказал Медведев, -- а вот вы, Кульбин, установите сразу
же передатчик, да пошлем в по-
     ложенный  час  шифровку, что прибыли на  место  назначения  и открываем
морской пост.
     Так была установлена радиостанция на высоте Чайкин Клюв.
     А попозже, когда  затрепетали в  эфире позывные поста и первая шифровка
помчалась  среди ветров и туманов,  в хаосе тысячи других звуков, чтобы быть
принятой в скале штаба Северного флота, два руководителя германской разведки
вели следующий разговор:
     В   секторе  района   особого   назначения  запеленгована   неизвестная
радиостанция.  Только   что  перехвачена   часть   шифрованной   телеграммы.
Прослежены те русские, что высадились в У-фиорде?
     Пока русских проследить не удалось, но приняты меры...
     И взятый  впоследствии в плен телефонист гестапо особенно ясно запомнил
слова, сказанные вслед за этим одним гестаповцем другому:
     --  Еще раз напомните майору  Эберсу,  что дело его  чести и  служебной
карьеры -- как можно скорее разыскать этих русских.
     Глава седьмая ТРУБКА РАЗВЕДЧИКА
     Далеко на  весте, за сизым барьером скал, видна  была полоска бегущей в
неизвестность дороги.  Дорога выбегала  из крутого ущелья и вновь терялась в
горах,  отделяющих океан  от болотистой тундры. И бескрайняя океанская  рябь
представлялась  неподвижной  студенистой  массой,   отгороженной  от  берега
снеговой каймой. Но это был не снег, а пена неустанно ревущего внизу океана.
     А  над  Чайкиным  Клювом  вечно  свистели  ураганы,  будто  Роза ветров
расцвела именно  здесь,  на  неприступной вершине.  И нужно было старательно
придерживать карту руками, со всех сторон прижимать ее осколками скал, чтобы
один из налетающих вихрей не подхватил и не унес ее прямо в море.
     Рано утром, закутавшись поверх ватника плащпалаткой, Фролов подползал к
пахнущему  морем  и  горной  сыростью  краю  скалы  и,  осторожно  выглянув,
устраивался поудобней.
     Нужно   было  отстоять   ("вернее  --   отлежать",   --  шутил  Фролов)
четырехчасовую вахту, обследуя в бинокль каждый  метр  береговых  просторов.
Первое открытие Фролов сделал утром на следующий день.
     -- Товарищ командир, смотрите!
     Медведев лежал рядом, ветер бил  в  лицо, свистел вокруг  линз морского
бинокля.
     -- Видите, у высоты шестьдесят, слева, курсовой угол сорок!
     Медведев смотрел неотрывно. Как выросла в полукружиях бинокля эта рябая
плоская скала! Скала как скала. Ничего необычного не замечалось в ней...
     -- Глядите, товарищ командир, глядите!
     И Медведев увидел. Скала  медленно  двинулась.  Стала вращаться  вокруг
собственной оси.
     -- Орудие береговой батареи! -- крикнул сквозь ветер Фролов.
     Да Медведев и  сам видел:  это  не  береговой  гранит,  это --  орудие,
замаскированное  вращающимся  щитом, покрашенным  под цвет  камня.  Медведев
сделал отметку на карте берега, полученной в штабе.
     Только на первый взгляд  берег казался необитаемым  и безлюдным. Он жил
тайной неустанной жизнью. Укреплена была каждая высота.
     -- Значит, не  зря заставили нас сюда такой путь  прошагать,  -- сказал
Фролову Кульбин. -- Попробовали бы  мы высадиться прямо здесь --  задали  бы
нам жару!..
     Это было после вахты  Фролова, когда  сигнальщик отогревался в кубрике,
пил  горячий,  припасенный Кульбиным чай. Радист не договорил. Стремительный
гул  самолетных моторов  надвигался снаружи. Сигнальщик  выглянул  осторожно
из-под скалы.
     Мелькнули  темные  очертания  крыльев,  замерцали  пропеллеры.  Самолет
прошел над скалой так низко, что Фролову показалось: увидел очки летчика под
прозрачным колпаком кабины.
     Фролов ударил кулаком по колену:
     -- Жалость какая,  Вася,  что в  секрете сидим.  Я  бы его из  автомата
угадал -- он бы как миленький в ска-
     лы врезался. Знаю, как их бить, -- взял бы на три фигуры вперед.
     С необычайной суровостью Кульбин глядел на него:
     -- С тебя станется -- ты и из секрета выстрелишь. Эх, Димка, еще, может
быть, вспомним мы  ту твою спичку! Не зря с самого рассвета сопки, как улей,
гудят. Ведь это они нас ищут.
     И впрямь, немецкие разведчики с утра шныряли низко  над  сопками.  Весь
день  Агеев  пропадал  где-то  в  горах, вернулся  лишь  к вечеру. Весь день
Медведев  пролежал над  картой у  среза  скал, а  когда стемнело, устроил  в
кубрике совещание.
     -- Кое-чего сегодня добились...
     Он смотрел на свежие отметки, покрывавшие карту.
     Но наша задача --  не  только обследовать берег. Мы должны найти важный
военный объект, скрытый в этих горах. Видите, как подступы к нему защищены с
моря. Но координаты самого объекта? Их нужно установить как можно скорей!
     Разрешите, товарищ командир?  -- Присев  на  корточки, Агеев  посасывал
незажженную трубку.
     -- Слушаю, старшина.
     -- Товарищ командир,  понаблюдайте дорогу на весте. Я  нынче, от нечего
делать,  туда все  утро  глазел. Когда  в  разведку  ходил,  к  этой  дороге
подобрался. Не  заметили: по  ней  будто  мураши  ползут? Это  люди, вернее,
фашисты. А точки побольше -- это, понятно, грузовики.
     Агеев нагнулся над картой, провел по ней загорелой рукой:
     Заметил  я, когда машина идет  на  норд-вест, никого  не  подбирает, не
останавливается.   А   когда   на   обедник,   то  бишь   на  зюйд-ост,   --
останавливается, прихватывает пешеходов. Вопрос -- почему?
     Объект на зюйд-осте, ясно! -- не удержался Фролов. -- Ловко подмечено!
     Быстро  и  неверно,  --  хмуро  взглянул  Агеев.  --   В  норд-вестовом
направлении  нужно  искать. Почему туда машина никого не  берет? Потому  что
идет  с  грузом.   А  возвращается   порожняком,  подбирает  попутчиков!   В
норд-вестовом направлении загвоздка.
     Прав старшина... -- задумчиво сказал Медве-
     дев. --  Что ж,  надо на  практике  догадку  проверить. Завтра с  утра,
товарищ Агеев, снова идите в разведку --  посмотрите, что за район, можно ли
туда проникнуть.
     Его голос дрогнул.  Может быть, так близко разрешение  всех сомнений  и
страхов? Если добыть точные координаты...
     Он  старался не  мечтать  напрасно, не тешить  себя несбыточными,  быть
может, надеждами. Резко свернул карту, встал с койки:
     -- Ну, товарищи, отдыхать. Сейчас сам встану на вахту, за мной Кульбин.
Ложитесь,  Василий Степанович,  отдыхайте.  И остальным  советую, пока  есть
возможность.
     Он  вышел наружу.  Кульбин  лег на нары, укрылся  плащ-палаткой. Густая
темнота заполняла кубрик.
     -- Сергей, может, прилег бы тоже? Нары широкие, места хватит...
     Агеев не откликнулся: его не было в кубрике.
     -- А ты, Дима? Фролов молчал.
     -- Ну, не хотите, как знаете... Мое дело -- предложить...
     И Кульбин быстро заснул; спокойное дыхание слышалось из темноты.
     --  Спишь?  Ну  спи!   --  пробормотал  досадливо  присевший  на  банку
сигнальщик.
     Ложиться не хотелось. Было беспокойно на сердце, все  больше чувствовал
себя виноватым перед товарищами. Эта проклятая спичка! Не зря лучший друг --
Вася Кульбин -- тоже бросил ему упрек. И не зря так сурово ведет себя с  ним
старшина  Агеев. Конечно,  Агеев презирает его,  Димку Фролова,  балтийского
матроса, компанейского парня. Почему бы иначе дважды  отказался от перекура?
Впрочем,  странно:  старшина,  похоже, не курит совсем,  только  сосет  свою
неизменную трубку.
     Фролов вышел из кубрика, присел на обломок скалы. Ветер переменил румб,
из-за  серого кружева  облаков сверкали, переливались  огромные  беспокойные
звезды, далеко на осте вспыхивали тусклые отсветы артиллерийского боя...
     --  На  заре,   похоже,  падет  туман,  --  раздался  сзади  негромкий,
задумчивый голос. -- Шалоник подул, и звезды дюже мерцают...
     Фролов  сидел, не поворачивая головы. На его плечо легла широкая ладонь
Агеева.
     -- Ты, матрос, не сердись, что я  тебя в работу взял.  Парень ты лихой,
только иногда  раньше  шагнешь,  а  потом уже  подумаешь.  А  у  меня  такая
боцманская привычка... Ну, давай лапу.
     Фролов  встал.  Высокая  фигура   Агеева  недвижно  стояла  в  темноте,
покачивалась  протянутая   рука.  Фролов  вспыхнул   от   радости:   столько
душевности, дружеской  теплоты  было в этих простых словах. Сама собой левая
рука опустилась в карман за кисетом.
     Только перекурку не предлагай, -- быстро, почти испуганно сказал Агеев,
-- наверняка поссоримся снова.
     Да почему же, товарищ старшина?
     Во-первых,  ночью  --  никаких огней,  а  во-вторых,  всю  душу ты  мне
переворачиваешь  этим. Я курильщик заядлый,  мне  твое угощение  --  соль на
открытую рану. Как думаешь, зарок дал, так выполнять его нужно?
     Зарок? --  Фролов был очень заинтересован. Вот  когда наконец откроется
секрет старшины!
     Зарок! -- повторил Агеев. --  Да ведь это целая история. Давай посидим,
расскажу. Очень уж накипело на сердце...
     Он  расстелил  под  скалой плащ-палатку. Звезды сверкали вверху,  внизу
ворочался океан. Старший лейтенант Медведев сидел  у гребня огромной высоты,
погруженный в невеселые мысли, в то время как боцман Агеев стал рассказывать
историю своего  родного  корабля  прилегшему  рядом  с ним  на  плащ-палатке
Фролову.
     -- Ну, как начать? -- сказал, помолчав, Агеев.--  Чудно  мне, что  ты о
"Тумане" ничего не слыхал.  Правда, ты  на  Севере не с начала войны, других
геройских  дел насмотрелся... Так  вот, плавал у нас  в Заполярье сторожевой
корабль "Туман", тральщик  номер двенадцать.  И я на  нем с  начала  финской
кампании боцманом служил.
     Экипаж у нас дружный  подобрался, хорошие  ребята.  А война  еще больше
сдружила. С тех пор как первый немец на нас бомбой капнул, как мы матросский
десант у горной реки Западной Лицы  высадили, а  потом  в  ледяной воде  под
минометным огнем раненых на борт таскали,  стали мы все  как один человек. А
больше всех подружился я с котельным машинистом Петей Никоновым.
     Главное,  человек  он  был  безобидный. И, как я, не военный моряк -- с
торгового  флота. Такой безобидный  человек!  И  больше  всего  любил всякое
рукоделье мастерить.  В  свободное  время  засядет  в  уголок  и  вытачивает
какую-нибудь  зажигалку-люкс.   Особые  крышечки  выточит,  цепочки...  А  в
последнее  время,  как  началась  война,  стал  с  какой-то  особой  яростью
работать.
     Корабль наш  день и  ночь  по заданиям ходил: то мины тралит, то десант
поддерживает, то дозорную  службу несет  у острова Кильдина. Днем и ночью на
боевых постах,  а спать никому не хотелось. Очень тоскливо и  муторно  было,
мысли одолевали:  немец по России пошел, города  жжет, народ угоняет, режет,
будто татарское иго вернулось.  Здесь-то знали: выстоим, нам пути назад нет,
матрос в скалу упрется -- и сам как скала, а как там, в России, на равнинах?
     И тоска грызла. На фронт бы, под огонь, в самое  пекло, чтоб в бою душу
облегчить! А  тут тяпаешь малым ходом, в дозоре, у, голых скал,  и  кажется,
твоя вина в том, что враг вперед прется...
     И вот ночью, часов около трех, ходим как-то в дозоре на выходе в океан,
и гложут меня эти самые мысли.
     Знаешь нашу летнюю ночь -- светло что днем, только свет будто помягче и
облака на  небе  как разноцветные перья. Нес  я вахту  на верхней палубе. На
корабле порядок, палуба скачена, трапы начищены. В другое время боцману жить
бы и радоваться, а в те дни и чистота была не в чистоту.
     И  вот выходит на палубу Никонов, как сейчас вижу, голубоглазый, из-под
бескозырки мягкие волосы вьются, над тельняшкой жиденькая бородка торчит (мы
его за эту бородку козлом дразнили).  Выходит и держит в руке нарядную новую
трубку-- только что
     собрал,  даже не успел  табаком  набить.  И видно, очень своей  работой
доволен.
     "Смотри, Сережа, ювелирную вещь смастерил!"
     А  трубка  правда  любительская:  эбонитовый  мундштук   с   прозрачной
прокладкой, чашечка красноватого цвета, отполирована.
     И вдруг злоба меня прямо в сердце укусила.
     "Эх ты, трубочник! -- говорю. -- В России народ гибнет, Гитлер по крови
шагает, а ты вот чем занят!"
     И так  бывает:  скажешь что-нибудь сгоряча -- и сразу  готов свои слова
проглотить  обратно.  Вижу, пальцы  его  затряслись, худые пальцы,  машинным
маслом запачканные, а в глазах тоска так и плеснула.
     "Как ты можешь так говорить, Сергей! Душа неспокойна, руки дела просят.
Два месяца из дому писем нет, и немец  в нашем  районе. В  этой трубке кровь
моего сердца горит".
     Эдак чудно сказал. Тихо, без задора.  Лучше бы он прямо меня обругал...
И как  раз в  это  время боевая тревога:  колокол  громкого  боя  по кораблю
загремел.
     Петя в  машину  бросился, а  я  на  свой боевой пост  -- к пулемету, на
мостик.
     Навстречу  мне  дублер  рулевого, что  по  боевому расписанию у  орудия
стоял:
     "Три корабля противника!  Идут курсом  на нас!" --  И  скатился вниз по
трапу.
     Взбежал  я на мостик.  А  на  корабле будто никто и  не  спал.  Стоят с
биноклями командир "Тумана", помощник,  комиссар. Морскую гладь серая  дымка
подернула. С зюйда сопки нашего берега сизой гранью встают.
     А  со стороны  океана,  кабельтовых  в пятидесяти от  нас,  три длинных
силуэта  боевых  кораблей  показались.  Взглянул я в  дальномер --  немецкие
эсминцы.
     Низкотрубные,  чуть темнее  морской  волны,  раскинули широкие  буруны,
полным ходом идут. И  длинные стволы  орудий  поворачиваются прямо на нас. А
что можно против них с нашими двумя пушчонками-мухобойками сделать?
     Но слышу, командир говорит -- разве  чуть громче, чем всегда: "Орудия к
бою изготовить! Поставить дымовую завесу!"
     Какой-то восторг меня охватил. Взглянул я на-
     верх   --  длинный  наш   бело-голубой,  краснозвездный   флаг   широко
развернулся по ветру, шлет вызов врагам. Как будто и впрямь мы не тихоходная
посудина, а крейсер -- гроза морей.
     Однако  еще  не  стреляем.  При такой дистанции наши пушки  ни к  чему.
Думаю, укроемся дымовой завесой, подпустим  их ближе, тогда и ударим. Полным
ходом  идем к  береговым батареям.  И нужно  же  быть  такому  делу:  только
распустился  дым от кормы  -- ветер переменился, завесу  отнесло  в сторону,
гитлеровцам нас как на ладони видно.
     И стали они "Туман" изо всех своих орудий громить.
     И наша кормовая пушчонка в  ответ ударила. Но конечно, снаряды ее почти
на полпути к эсминцам ложились. А фашисты, хоть  моряки они никакие, наконец
пристрелялись  к  нам.  Один  снаряд у самого нашего борта лопнул.  Я  прямо
оглох. А командир опустил бинокль, прислонился к  рубке.  Из-под козырька --
струйка крови.
     "Ранены, товарищ командир?"
     Отмахнулся досадливо:
     "Ничего, боцман..."
     И  снова  корабль  тряхнуло.  Рулевой  Семенов, вижу, не может  штурвал
держать. "Туман" наш зарыскал.
     "Товарищ   командир,  рулевое  управление  выведено  из   строя..."  --
докладывает вахтенный офицер.
     "Перейти на ручное управление!" -- приказывает командир.
     Вижу, кровь ему  глаза заливает.  Он ее вытирает платком, а платок весь
алым набух --  хоть  отжимай.  Нужно бы,  смекаю, перевязать  командира,  за
индивидуальным пакетом сбегать, да будто прирос к палубе.
     В ушах свистит, палуба в желтом дыму, дым этот с кормы встает все гуще.
А сквозь него огонь нашей пушчонки сверкает.
     Зато германец затих, не стреляет, хотя подходит все ближе.
     И тут крикнул кто-то:
     "Командир убит!"
     И другой голос тут же:
     "Флаг! Флаг!"
     Взглянул я на гафель и обомлел.
     Осколком перебило  фал -- флаг наш  больше по ветру не  вьется. Потому,
стало быть, и не стреляли фашисты, что думали: "Туман" пощады запросил!!
     И  что  же?  --  не  удержался  Фролов. Его захватил рассказ. Он плотно
придвинулся к Агееву, всматривался в смутно белеющее из мрака лицо.
     Что? -- строго переспросил  боцман.  -- А  вот что!  Не успел лейтенант
команду подать: "Поднять флаг!", как уже несколько матросов у гафеля были.
     Рулевого Семенова в руку ранило.
     "Помоги,  Агеев! -- говорит  он сквозь  зубы и тянет оборванный фал. --
Видишь ты, фал травить двумя руками нужно, а у меня одна сплоховала..."
     И радист Блинов тут же у гафеля помогает сращивать фал.
     Мигом подняли  мы флаг --  вновь он забился под ветром. И тотчас  опять
снаряды вокруг засвистели.
     А как наши комендоры стреляли? -- вновь не удержался Фролов.
     Этого  не скажу, -- бросил нетерпеливо  Агеев. -- В тот час  все передо
мной, как при шторме,  ходило. Первый  ведь  мой бой был...  Потом сказывали
ребята: у  кормовой  пушки  прямым  попаданием оторвало  ствол,  из  носовой
стрелять трудно было:  сектор видимости не позволял. Так что  немец нас  бил
как хотел: и бронебойными и шрапнелью.
     И  комиссар погиб. Вижу:  лежит  он на палубе, у  боевой  рубки, шинель
стала лохматой, что твоя бурка,-- так ее осколками порвало.
     И заслужил в  этом бою  наш корабль себе  вечную славу. Трудно сказать,
кто из экипажа больше отличился,  -- все героями были.  В трюме,  в угольном
бункере, пробоина была -- так старшина  второй статьи Годунов ее собственной
спиной  зажал,  пока  пластырь  не  завели.  И  флаг  все-таки над  кораблем
развевался!
     Перед смертью командир дал приказ: секретные документы уничтожить.
     Вбежали мы  в штурманскую рубку, а из трещины в переборке высокое пламя
бьет. Рвем карты, в пламя бросаем.
     И очень запомнилось, что тогда рулевой Семенов сказал:
     "Пелевин Сашка помер... Шибко ранен был, я ему
     фланелевку  разрезал,  перевязал  его. А  он весь побелел,  обескровел.
Шепчет:  "Костя, попить дай..." Я в  камбуз, за водой, а  там все разбито...
Бросился в каюткомпанию... От графина  одни осколки блестят... Возвратился к
другу.  "Нет нигде воды, Саша..." Отвернулся он и  помер... Такое дело -- на
воде находимся, а дружку стакана воды не достал..."
     И, как сказал это Семенов, вспомнил я, что нигде Никонова не видно.
     Уже давал крен "Туман",  трудно было на палубе стоять.  Смотрю, матросы
шлюпки спускают... Бегу в машинное отделение.
     Здесь электричества уже  нет, под ногами  море плещется.  Машинисты, по
колено в воде, еще борются за жизнь корабля. Никонова меж них нет... Смотрю,
он, прислонясь к трубопроводу, лежит, и вода ему под горло подходит.
     "Петя!" -- кричу.
     Открыл он глаза... Жив! Подхватил его, еле взобрался  по трапу. "Туман"
уж совсем на бок лег.
     "Ты, дружба, со мной не возись. Спасайся сам..." -- шепчет Петя.
     "Мы  еще,  Петр Иванович,  поживем,  повоюем", -- говорю ему  и  несу к
шлюпкам.
     Но только хотел друга в шестерку спустить,  лопнул рядом снаряд -- меня
вконец  оглушило,  Никонов  у меня  на руках  обвис.  Раздробило  ему голову
осколком. Так я его на палубе и оставил...
     И лишь  отошли шлюпки от корабля, длинный  темный  нос "Тумана" стал из
воды подниматься. Никак он потонуть не хотел. Уже корма целиком в воду ушла,
в  пробоины волны  рвутся,  кто  в  шлюпки сесть  не  успел,  прямо  в  воду
бросается,  а  корабль  наш  все  форштевнем  в  небо смотрит,  полукруг  им
описывает.  И  потом вскипел водоворот  --  исчез наш "Туман". Я  даже глаза
зажмурил-- такая грусть охватила!
     А когда открыл глаза, вижу: по морю только наши  шлюпки плывут, матросы
за них цепляются, а  кругом опять снарядные всплески -- эсминцы и по шлюпкам
стреляют. И поклялись мы друг другу: лучше всем в воду попрыгать и потонуть,
а в плен не сдаваться...
     Но загудели от берега наши самолеты -- фашисты, понятно, наутек. Пришли
мы в базу живыми... И осталась мне только вот эта память о друге...
     Агеев  шевельнулся  --  и  на  ладонь Фролова  легла  маленькая, легкая
трубка. Она была теплой на ощупь: боцман только что вынул ее из кармана или,
может быть, все  время  держал в руке. Как живое спящее существо, лежала она
на ладони сигнальщика.
     -- Эту  трубку,  -- прозвучал тихий  голос  боцмана,-- и выточил  перед
смертью  Петя Никонов.  Не помню, как  она у  меня очутилась.  Верно,  когда
заиграли тревогу, я сам ее в карман сунул. Пришли в базу, гляжу -- она.
     И  дал  я  в  тот  день  великую  клятву.  Поклялся  перед матросами  в
полуэкипаже не курить, покамест не убью шестьдесят врагов! Втрое больше, чем
погибло на "Тумане" друзей-моряков. Проведи-ка пальцем по черенку.
     Фролов   пощупал  мундштук.  Он  был  покрыт   двусторонней   насечкой,
множеством глубоких зазубрин.
     --  Пятьдесят  девять  зазубрин! -- с силой сказал  Агеев. -- Пятьдесят
девять врагов уже полегло от моей руки. Еще одного кончу -- и тогда накурюсь
из Петиной трубки. А сейчас, видишь ты, какое положение: нельзя бить  врага,
чтобы себя не обнаружить. Даже того часового в фиорде я не прикончил, в штаб
как "языка" отослал. Может быть, потому и хожу такой злой.
     Он бережно взял трубку у Фролова.
     -- Один только спасательный круг, что ты в кубрике видел, да эта трубка
остались мне от "Тумана". Круг к этому  берегу океанским прибоем принесло. И
все,  что  у меня  в кубрике  видишь, это мне наше море подарило. И койку, и
всякую снасть,  и  даже одежу  с  потопленных  немецких  кораблей  на  берег
выносило,  как  будто для того, чтобы мог я свой кубрик  построить -- в тылу
врага, как в собственном доме, жить.
     И  когда смотрю на  красную  чашечку, на эбонит, на эту трубку с нашего
"Тумана",  снова  видятся мне  и  корабль, и Петя Никонов, и  родная  земля,
кровью  залитая, города  и села в горьком дыму.  И каким бы усталым ни  был,
сызнова ведет в бой матросская ярость...
     Глава восьмая СИГНАЛ БЕДСТВИЯ
     Туман  пришел исподволь  и  бесшумно,  но  скоро  стал  полным хозяином
побережья. Он поднялся с моря на рассвете, заволок берег густой пеленой, его
синеватые щупальца тянулись все выше.
     Казалось,  огромное  сумеречное  существо,  лишенное  формы,  вышло  из
океана, цепляясь за скалы, проникает повсюду...
     "Прав был боцман",  -- подумал, проснувшись,  Фролов.  Он вышел  было с
биноклем на вахту, но только досадливо махнул рукой.
     Несколько окрестных  вершин еще плавали в тускнеющем  небе. Затем туман
затянул и их.
     Только Чайкин  Клюв парил над молочными,  желтоватыми слоями. Но цепкие
полосы, как стелющийся по камням дымок, потянулись и сюда.
     Туман густел. От края скалы трудно было рассмотреть вход в кубрик.
     Утром плотный рокочущий звук возник издалека.  Он надвинулся на высоту.
Усиливался. Прогремел гдето сбоку. Стал быстро стихать.
     Самолет!  -- сказал  Кульбин.  Даже на  его спокойном  лице  отразилось
глубокое удивление.
     Какой это сумасшедший в  такую погоду летает? -- Медведев  всматривался
туда, куда удалялся гул, катящийся по скалам. Но туман висел непроницаемый и
равнодушный -- нельзя было разобрать ничего.
     Он при такой видимости в любую сопку врезаться может... Летит на  малой
высоте... -- Кульбин тоже всматривался в пространство.
     Ну,  врежется  --  туда  ему и дорога...  Здесь  наши летать не должны.
Какой-нибудь пьяный фриц с тоски высший пилотаж крутит...
     А в это  время в десятке  миль  к весту  шел по оленьим  тропам  Агеев,
пробираясь в засекреченный вражий район.
     Он ушел с поста еще в темноте,  перед рассветом. После рассказа Фролову
старшина прилег было отдох-
     нуть  на дощатой  палубе  кубрика,  сразу  заснул,  как  умеют засыпать
фронтовики, используя любую возможность.
     Но  он  спал недолго.  Проснулся  внезапно, будто  кто-то  толкнул  или
окликнул его. Лежал на спине, в темноте, и сердце билось  тяжело  и неровно.
Ему приснился  "Туман", рвущиеся кругом  снаряды, ветвистые всплески воды...
Текла кровь товарищей, косая  палуба уходила из-под ног... Он сам не ожидал,
что так разволнуется от собственного рассказа.
     Предупредив  Медведева,  что уходит,  он спустился к водопаду. И теперь
карабкался  по  крутым  переходам, в  слоях душной  мглы,  оставив в стороне
широкую горную дорогу.
     Он  решил пробраться  в секретный район другим, высокогорным,  обходным
путем.  Горы становились  все обрывистей и неприступней. Здесь  уже  не было
кустарника,  даже черничные заросли попадались реже, даже  мох  не  покрывал
обточенные неустанными  ветрами  утесы. Только шипы  каких-то  безлиственных
колючек торчали из горных расселин.
     Под покровом тумана он крался  мимо немецких постов. Однажды два  егеря
прошли совсем близко; тяжелый солдатский ботинок скользнул по склону; мелкие
камешки покатились, чуть не попав Агееву в лицо; желтизну полутьмы прочертил
огонек папиросы...
     Дальше он  прополз  у  самого сторожевого  пункта.  У колючей проволоки
топтался часовой,  кутаясь  в  короткую  шинель, напевая жалобную тирольскую
песню.  Рука  Агеева потянулась  к  кинжалу. Прикончить бы  и  этого,  как в
прежних  походах  приканчивал  не  одного  врага... Но  он  замер,  позволил
часовому  пройти. Здесь, в  глубине вражьей  обороны, можно переполошить все
охранные части.
     Нет, не так легко было сделать последнюю отметину на трубке!
     И вот  он полз над самым  обрывом  гранитного перевала, распластавшись,
как кошка на карнизе многоэтажного дома.
     Он знал: обогнешь вон ту трехгранную скалу, и откроется спуск в низину,
куда ведет автодорога.
     Он полз над самой пропастью, где туман лип к камням, точно составлял их
плотное продолжение... Вдруг
     рука  скользнула  по влажной скале, потеряла  опору.  Боцман  застыл на
месте.
     За   поворотом   тропка   резко    обрывалась.    Топорщились    острые
кристаллические грани. Не было сомнений: перевал здесь искусственно разрушен
-- саперы уничтожили чуть видную оленью тропу через вершину.
     Агеев лежал, собираясь с мыслями. Значит,  проникнуть дальше нельзя.  А
именно туда  нужно проникнуть --  недаром  враги закрыли дорогу.  Он вытянул
шею.  В  головокружительном  провале  клубился  рыжий  рассвет. Подул ветер,
сперва приятно обдувая лицо, затем пробирая дрожью.
     Агеев облегченно  вздохнул. Терпеливо ждал, расслабив под  сырым ветром
усталое тело, щурясь на солнце, заблестевшее сквозь туман.
     Он знал старую  морскую примету: если ветер дует по солнцу, будет тихая
погода, а повернет свежун  против солнца, значит, начнет дуть сильнее, может
прогнать туман. И как раз ветер повернул навстречу косым солнечным лучам.
     И точно  --  туман  рвался  на полосы, уходил облаками. Солнышко крепче
грело спину. Только мерзла грудь: насквозь просырел протертый ватник.
     Агеев оглянулся. Если бы податься хоть немного за  поворот, краем глаза
взглянуть на запретный район!
     Продвинулся  вперед  еще  немного  --  одна рука свешивалась, не находя
опоры; всем телом чувствовал огромный ветреный провал внизу.
     Дальше,  Сергей, дальше!  Может быть, удастся проползти по краю обрыва,
снова  выбраться  на тропу.  Уже  вся верхняя половина тела свешивалась  над
провалом. Там, внизу, снова скоплялся туман,  казалось,  небо  опрокинулось,
висит под ногами скоплением грозовых облаков.
     Продвинулся  еще -- и из-под руки покатился камень.  Агеев заскользил с
обрыва, пытаясь ухватиться за торчащие из расселин шипы...
     На Чайкином Клюве этот день тянулся долго.
     -- Видимость -- ноль, товарищ командир, -- уже в который раз докладывал
Фролов, -- до горизонта рукой достать можно...
     -- Идите отдыхайте, -- приказал наконец Медведев.
     Он сидел на  скале,  у  входа  в расселину,  ведущую вниз,  к водопаду,
положив автомат на колени, всматриваясь в зыбкую стену тумана.
     Да я  уже отдыхал,  товарищ командир, дальше некуда. Как отстоял  ночью
вахту,  улегся в  кубрике,  только  недавно  глаза  протер.  Минуток пятьсот
проспал.
     Идите спите еще. Вам за  всю войну отоспаться нужно. Ложитесь на койку:
там удобнее.
     А вы,  товарищ командир?  Пошли бы вздремнули  сами. Больше всех нас на
вахте стоите.
     Ничего, захочу  спать  -- сгоню тебя с койки, -- улыбнулся  через  силу
Медведев.
     Фролов  знал:  спорить  с  командиром не приходится.  Медленно пошел  в
землянку. Кульбин возился у гудящего примуса.
     -- Ну, кок, что на обед приготовишь?
     Как всегда, Кульбин не был расположен к болтовне:
     Что там с видимостью?
     Видимость --  ноль... Давай  помогу тебе. А ты ложись отдохни. На  этой
койке, думаю, особенно сладко спится.
     Кульбин задумчиво взглянул на него:
     Тебя только подпусти к еде -- ты  такого наворочаешь!.. Ложись отдыхай.
Нужно будет -- я тебя сгоню.
     Ладно, я только глаза заведу...
     Фролов лег, укрылся ватником и тотчас заснул крепким сном.
     В  полдень Кульбин вышел из кубрика  с  двумя манерками в руках.  Туман
стоял по-прежнему. Согреваясь, Медведев прохаживался за скалой,
     -- Проба, товарищ командир.
     Старший лейтенант повернул к нему утомленное, заострившееся лицо:
     -- Что сегодня  сочинил? На первое -- суп  из морских червей, на второе
-- гвозди в томате?
     Кульбин глядел с упреком. Ко всякому  выполняемому делу он  относился с
предельной серьезностью. Теперь, когда стал  по совместительству завхозом  и
коком отряда, болезненно переживал шутки над своей кулинарией.
     --  На  первое -- суп из консервов, на второе  -- концентрат  гречневая
каша, -- веско сказал Кульбин.-- Прошу взять пробу.
     Старый флотский  обычай -- перед каждой  едой приносить  пробу старшему
помощнику  или  командиру корабля. И здесь положительный Кульбин не отступал
от корабельного распорядка.
     Ну давай!.. Много наварил?
     Хватит... Это для вас, товарищ старший лейтенант.
     Медведев  зачерпнул  ложкой  суп.  Вдруг  почувствовал  сильный  голод.
Вычерпал с полбачка.
     -- Отличный  супец, Василий  Степанович! Будто  вы в нем целого  барана
сварили...
     Из другой манерки съел несколько ложек каши. Положил ложку, вытер губы.
     -- И каша адмиральская!.. Вы, Василий Степанович, в жизни не пропадете.
Если  инженером  не  станете,  как  демобилизуетесь,  можете  шеф-поваром  в
ресторан пойти.
     --  Нет,  инженером интересней,  товарищ командир. Такой разговор бывал
уже у них не раз и не два.
     Но сегодня Медведев шутил рассеянно, по привычке...
     -- Идите обедайте,-- сказал он, укутываясь в плащпалатку.
     Кульбин не уходил.
     Агееву бы вернуться пора...
     Давно пора, -- отвел глаза Медведев. -- Говорил, обязательно до полудня
обернется.
     Так  я оставлю  расход...  -- Хотел сказать  что-то  другое, но осекся,
звякнул котелком о котелок.
     Конечно,   оставьте...  --   Медведев   помолчал.   --   Пока  особенно
беспокоиться нечего. Старшина -- опытный разведчик.
     Я, товарищ старший лейтенант, в Сергея Агеева верю.  Да ведь туман: мог
на засаду нарваться...
     Оба помолчали.
     Разрешите идти?
     Идите.
     Кульбин будто  растворился  в облаках  тумана.  Медведев  снова сел  на
скалу...
     Он то сидел, то прохаживался напряженно, нетер-
     пеливо.  Один  раз  даже  спустился  по ущелью  вниз, почти  до  самого
водопада... потом снова сидел у скалы.
     И  вот расплывчатая высокая фигура возникла со стороны ущелья,  подошла
вплотную.
     Медведев  вскочил. Разведчик подходил своим обычным скользящим, упругим
шагом. Остановившись, приложил к подшлемнику согнутую горсточкой кисть:
     -- Старшина первой статьи Агеев прибыл из разведки.
     Медведев схватил его за плечи, радостно потряс. Что-то необычное было в
лице  старшины: широкие губы,  десны,  два  ряда ровных зубов -- в лиловатой
синеве, будто в чернилах.
     Черникой  питались,   старшина?  --  Медведев   медлил  с  вопросом   о
результатах разведки, будто боялся ответа.
     Так точно, товарищ командир! -- Голос разведчика звучал четко и весело,
разве чуть глуше обычного.-- Черники, голубики  кругом -- гибель!  Как лег в
одном месте, так, кажется, на всю жизнь наелся.
     А разведка? -- Медведев подавил дрожь в голосе. -- Выяснили что-нибудь?
     Зря гулял, товарищ командир. В тот район пробраться не мог.
     Не могли пробраться? Никаких результатов разведки?
     Так точно, никаких результатов.
     Медведев молча смотрел в бесстрастное лицо Агеева, на  губы, окрашенные
ягодным соком. Разочарование, застарелая тоска стеснили дыхание.
     Он знал, что боцман старался добросовестно  выполнить задание. Но после
многочасового ожидания, тревоги за жизнь товарища,  бессонной  ночи получить
такой лаконический рапорт! Спокойствие Агеева приводило в ярость, так же как
этот  ягодный  сок на  губах. Но сдержался, заставил  свой  голос прозвучать
спокойно и ровно:
     Хорошо,  старшина,  идите.   Не  этого,  правда,  я  от  вас  ожидал...
Отдыхайте.
     Есть,   отдыхать!   --  раздельно  сказал  боцман.   Снова  приложил  к
подшлемнику руку.
     Он  стоял,  не  спуская с  командира  прозрачных,  ястребиных  зрачков.
Медведев увидел: поперек мозолистой
     ладони бежит широкий кровяной  шрам, материя  ватника на  груди свисает
клочьями.
     Постойте, что это у вас с рукой, старшина?
     А это я,  товарищ командир, когда ягодами лакомился, сорвался  немного,
за куст уцепиться пришлось...
     Он резко повернулся, исчез в тумане.
     Когда Медведев  вошел в  кубрик,  боцман  сидел на койке,  расстелив на
коленях  свой старый, защитного цвета,  ватник: размышлял,  как приступить к
его ремонту. При виде Медведева встал.
     --  Сидите,  сидите,  старшина. --  Медведев  говорил  мягко, глядел  с
застенчивой,  виноватой  улыбкой. -- Вы что же не  отдыхаете? Поспать  нужно
после вашего трудного похода...
     Он  особенно  подчеркнул  последние  слова.  Боцман  глядел исподлобья.
Медведев сел у радиоаппарата.
     Я  спать не  хочу,  товарищ  командир.  Вот прикидываю, как ватник  мой
штопать.
     Ладно, я вам не помешаю...
     Агеев  снова сел на койку, вынул  из кармана штанов  плоскую коробочку,
вытряхнул  на  колени  моток  ниток  с  иголкой.  Расправив  ватник  ловкими
пальцами, делал стежок за стежком.
     --  Меня,  товарищ  командир, если  неряшливо одет,  всегда будто червь
точит...
     Помолчали.  Медведев  бродил  глазами  по  кубрику.  Агеев  старательно
работал.
     Нет, товарищ командир, я бы не в море упал, я бы о скалы разбился.
     Да?.. -- рассеянно сказал Медведев. И потом удивленно: -- О чем это вы?
Я же вам ничего не сказал,
     А подумать подумали?
     Агеев  продолжал зашивать  ватник. Медведев  не  отводил от  разведчика
взгляда.
     Действительно подумал... А вы, похоже, умеете угадывать мысли?
     Угадка здесь,  товарищ  командир,  небольшая.  Когда я словечко "червь"
бросил, заметил:  вы в  угол кубрика взглянули,  где Фролов  свои сигнальные
флаги
     держит. Тут я решил, вы о  флажном семафоре  подумали. Ведь для каждого
моряка "червь" -- это сигнал  "Человек за бортом". А потом посмотрели  вы на
меня,  на  руку,  что я  поцарапал, и  беспокойно  головой качнули.  Значит,
подумали:  не удержись я -- пошел бы на  обед к рыбам. Ну я вам  и возразил,
что там внизу не море, а скалы.
     -- Занятный вы человек, боцман!
     Агеев методически делал стежок за стежком. Медведев усмехнулся:
     Вы о Шерлоке Холмсе что-нибудь слыхали?
     Нет, не приходилось. Это кто -- иностранец?
     Это такой знаменитый сыщик был, тоже мысли угадывал.
     Нет,  о Шерлоке  не слышал, -- задумчиво  сказал  Агеев. --  А это  наш
капитан  учит  нас  к  людям  присматриваться.  Сам   он  не  такие  загадки
отгадывает. Голова!
     Капитан Людов?
     Так точно.
     Медведев  встал, прошелся  по  кубрику. Волна  беспокойства,  затаенной
тревоги снова захлестнула его.
     Слушайте, боцман, уже третий день мы здесь, а  вперед идем самым малым.
Капитан Людов ждет информации, координат  этого объекта  в горах. В вестовом
направлении, куда дорога ведет, вы  уже дважды были. И результаты? На десять
миль район этот -- белое пятно. Неужели невозможно туда пробраться?
     Невозможно, товарищ  командир.  -- Агеев отложил ватник, снова  смотрел
исподлобья..
     -- Моряк --  и невозможно! Разве нас не учили никогда  не  ставить этих
слов рядом?
     -- Так точно, учили. А  только в этот  район я никак проникнуть не мог.
-- Агеев взял со стола карту, развернул на  койке. -- Здесь вот автострада в
туннель  уходит. Кругом сплошные патрули, дзоты, по скатам  проволока Бруно,
на  высотах пулеметные  гнезда.  И все  под  цвет  скал камуфлировано. Враги
каждый метр просматривают. А по сторонам -- пропасти, отвесные скалы. Оленья
тропа через перевал взорвана, там тоже обрыв.
     Он замолчал. Медведев хмуро разглядывал карту.
     -- Нужно снова идти в разведку, старшина!..
     -- Есть, снова идти в разведку! -- Обида прозвучала в голосе боцмана.
     Медведев вдруг подошел  к Агееву вплотную, положил ему на плечи ладони,
взглянул разведчику прямо в глаза:
     -- Слушай, друг, ты на меня не сердись,  не  обижайся! Верю, что сделал
все возможное. Только помни --  главная надежда на тебя. Попробовал бы я сам
пойти,  а  что пользы?  На  первую же пулеметную  точку нарвусь  и  все дело
закопаю.  Да ведь  такой  важности дело!  Сам  командующий  известий ждет...
Вице-адмирал  приказал  добиться успеха, этот объект обнаружить. Там  против
нашей Родины новое оружие  куется, там  советские люди томятся  в фашистском
рабстве...
     Он замолчал, волнение схватило за горло:
     -- А  для  меня...  Может быть, в  этой горной каторге моя жена  и  сын
погибают!..
     Резко оборвал, сел, облокотившись  на стол, закрыл  лицо руками.  Агеев
застыл над картой:
     Ваша жена и сын? Здесь, в сопках?
     Да, подозреваю, -- их привезли сюда с другими... рабами...
     Агеев  медленно  надел ватник,  снял со  стены  пояс с  тяжелым  "ТТ" в
кобуре, с кинжалом в окованных медью ножнах. Тщательно затягивал ремень.
     -- Разрешите, товарищ командир, снова идти в разведку.
     Медведев  поднял голову.  С новым чувством боцман всматривался  в  лицо
командира.  Так  вот  почему  так  обтянуты  эти свежевыбритые скулы,  таким
лихорадочным блеском  светятся впалые глаза под черными  сведенными бровями.
Медведев глядел с молчаливым вопросом.
     -- Я, товарищ  командир, с собой трос прихвачу,  попробую спуститься  с
обрыва. Может быть, и  вправду пойти  нам вдвоем? Только я бы не вас, а хотя
бы Фролова взял. Если вы не вернетесь, пост без головы останется...
     В кубрик заглянул Кульбин.
     Товарищ командир, время радиовахту открывать.
     Открывайте.
     Кульбин  придвинул  табурет,  снял   бескозырку,  нахлобучил  наушники,
включил аппарат. Мир звуков хлы-
     нул  в  наушники,  шумел, рокотал,  кричал  обрывками приказов,  звенел
ариями и мелодиями. Кульбин настраивался на нужную волну...
     Медведев с Агеевым сидели на койке, опять рассматривали  карту. Кульбин
ближе наклонился к аппарату, напряженно вслушивался. Придвинул было карандаш
и бумагу... Отложил карандаш... Вслушивался снова.
     -- Товарищ старший лейтенант! Медведев оторвался от карты.
     -- Принимаю  сигнал бедствия  по  международному коду...  И  дальше  --
текст... Не пойму, на каком языке... Только не по-немецки...
     Медведев  встал. Кульбин  передал  ему наушники. Медведев  вслушивался,
опершись о стол. Придвинул бумагу. Стал быстро записывать.
     --  Радируют  по-английски,  открытым  текстом. Видишь  ты,  английский
летчик приземлился в сопках. Вышло горючее, сбился с пути в  тумане.  Просит
помощи.
     Он передал  наушники Кульбину, порывисто встал. Из наушников шел сперва
однообразный   настойчивый  писк  --   сигнал  бедствия,  потом  шелестящие,
наскакивающие друг  на друга звуки  английских слов.  И  опять  однообразный
жалобный призыв.
     -- Только места своего точно не дает... Сел на берегу фиорда... А где?
     -- Где-то  поблизости, товарищ  командир.  Кульбин  вслушивался  снова,
что-то записывал, опять
     вслушивался с величайшим вниманием.
     -- Старшина, -- сказал Медведев, -- нужно союзнику помочь... Если немцы
его найдут, плохо ему будет.
     Агеев  пристально глядел на  доски  палубы, покрытые соляными пятнами и
высохшей смолой.
     Чего ж он тогда в эфире шумит? -- хмуро сказал Агеев.
     А  что  ему  делать   остается?  Может  быть,  думает,  что  в  русском
расположении сел... Ведь он в тумане сбился...
     Поблизости  у  нас  три фиорда.  Если все обойти, на это несколько дней
уйдет.
     Кульбин  сдернул наушники.  Вскочил с табурета. Необычайное возбуждение
было на широком рябоватом лице:
     -- Товарищ командир, установил его место. Я ра-
     диопеленги взял. Он вот у этого фиорда сел, совсем от нас близко.
     Нагнулся над развернутой картой, решительно указал точку.
     А вы не ошиблись, радист?
     Не ошибся! На что угодно спорить буду!
     Придется помочь, -- твердо сказал Медведев. -- Лучше вас, боцман, никто
этого не сделает.
     А что, если пост рассекречу?
     Пост рассекречивать нельзя. Действуйте смотря по обстановке. Если враги
его  уже  захватили, тогда,  ясно, ничего не  поделаешь... Объясниться-то, в
случае чего, с ним сможете?
     Я,  товарищ  командир,  как  боцман дальнего плавания,  на  всех языках
понемногу рубаю, -- отрывисто сказал Агеев,
     Глава девятая ТРОЕ
     И вправду, самолет сел в том месте, которое запеленговал Кульбин.
     Он лежал на небольшой ровной площадке, окруженной хаосом  остроконечных
вздыбленных  скал. "Ловко  посадил его  англичанин в тумане!" -- с уважением
подумал  Агеев. Ошибка  в  несколько десятков метров -- и врезался бы  в эти
плиты, мог разбить вдребезги машину.
     Правда,  и теперь  самолет  был поврежден: одна плоскость косо  торчала
вверх, другая уперлась в камень.  На  темно-зеленом крыле ясно виднелись три
круга, один в другом: красный в белом и синем, на хвосте --  три полоски тех
же цветов. Опознавательные знаки британского военно-воздушного флота.
     Но Агеев не подошел к самолету  прямо.  Подполз на  животе,  по  острым
камням. "Опять ватник порвал, зря зашивал..." -- мелькнула неуместная мысль.
Лег за одной из плит, наблюдая за самолетом.
     На  покатом  крыле,  в  позе  терпеливого  ожидания,  сидел  человек  в
комбинезоне. Дул полуночник, клочья-
     ми уходил туман. Ясно виднелись  высокая плотная фигура, румяное лицо в
кожаной рамке шлема. Длинноствольный револьвер лежал рядом на крыле.
     Вот  летчик  встрепенулся,  подхватил  револьвер.  Вспрыгнул на  крыло,
шагнул в открытую кабину.
     Стал  постукивать передатчик  в  кабине.  Летчик снова  посылал  сигнал
бедствия.  И  опять  он  спрыгнул на камни,  сел  неподвижно,  держа руку на
револьвере. -- Хелло! -- негромко окликнул боцман.
     Летчик вскочил, вскинул револьвер.
     --  Дроп  юр ган!  Ай  эм  рашн!--Эти  слова  боцман долго  обдумывал и
подбирал. Будет ли это значить; "Положите револьвер. Я русский"?
     По-видимому, он подобрал нужные слова.
     Поколебавшись, летчик положил револьвер на плоскость.
     Боцман вышел из-за камней. Трудно передать тот ломаный, отрывистый язык
-- жаргон международных портов, с помощью которого боцман сообщил, что здесь
территория врага, что он послан оказать англичанину помощь. Говоря, подходил
все  ближе, встал наконец у самого крыла  самолета. Агеев закончил тем, что,
несмотря  на  протестующее восклицание  летчика,  взял  с  крыла  револьвер,
засунул за свой краснофлотский ремень.
     Летчик  протянул  к  револьверу руку.  Агеев  радостно  ухватил  своими
цепкими пальцами чуть влажную, горячую кисть.
     --  Хау ду  ю ду?  -- произнес он фразу, которой, как убеждался не раз,
начинается любой разговор английских и американских моряков.
     Летчик  не  отвечал.  Высвобождал  руку, кивая на револьвер,  протестуя
против лишения его оружия, будто он не союзник, а враг.
     Агеев пожимал плечами, примирительно помахивая рукой.
     -- Донт андестенд!1  --  сказал он, засовывая револьвер глубже за пояс.
(1Не понимаю! (англ.))
     И летчик перестал волноваться. Он  весело захохотал, хлопнул боцмана по
плечу. По-мальчишечьи заблистали выпуклые голубые глаза над розовыми щеками,
маленькие усики, как медная проволока, сверкнули над пухлыми  губами. Махнул
рукой:  дескать, берите  мой револьвер.  Он казался добродушным, покладистым
малым, смех так и брызгал из его глаз.
     Но боцману было совсем не  до  смеха в тот  критический момент. Десятки
раз в пути с морского поста  обдумывал он, как должен поступить, если найдет
незнакомца, и не мог ни на что решиться. Больше  всего не хотелось приводить
постороннего на Чайкин Клюв.
     Не найти  самолета? Пробродить  по  скалам  и  доложить, что поиски  не
привели ни к чему?  Эта мысль  забрела было  в голову, но он  отбросил ее  с
отвращением. Во-первых, приказ есть приказ, а  во-вторых, боцман был уверен:
захвати фашисты англичанина -- убьют, несмотря на все международные правила,
а может быть, примутся пытать...
     Следовательно, первая мысль исключалась.
     Нельзя было и отправить летчика одного через линию  фронта. Это значило
опять-таки  отдать  человека в руки врага. Ему не миновать  всех  патрулей и
укреплений  переднего  края. И,  еще не найдя самолета, Агеев  сознавал:  не
бросит он летчика на произвол судьбы.
     Но  летчик, видимо,  совсем  не был  уверен в  этом. Может быть, за его
внешней веселостью скрывалась тревога. Он заговорил раздельно и убедительно.
     -- Уиф ю!  Тугевер!1 -- неоднократно  слышалось в  этой речи. (1С вами!
Вместе! (англ.))
     -- Ладно, -- сказал Агеев. -- Кам элонг!2
     (2Пойдем! (англ.)) Он стремительно обернулся.
     В  кабине что-то зашевелилось.  Агеев отскочил в сторону, выхватывая из
кобуры свой верный короткоствольный "ТТ".
     Под  полупрозрачным  колпаком,  тяжело  опираясь на  козырек смотрового
стекла,  стояла  женщина  в белых  лохмотьях.  Золотистые волосы  падали  на
бледное лицо.
     Так странно  и неожиданно  было это появление, что боцман  потерял  дар
речи. Смотрел на женщину, не выпуская летчика из виду, и она  глядела на них
обоих  большими  серыми  глазами; тонкие  губы  вздрагивали,  как у ребенка,
готового заплакать.
     Единственное,  что  пришло Агееву  на  ум,  --  произнести по-английски
какую-то вопросительную фразу.
     -- Я русская, -- сказала женщина глубоким, испуганным голосом и прижала
руки к груди. -- Помогите, ради бога, я русская...
     Легким  движением,  как-то не  соответствовавшим его массивной  фигуре,
англичанин шагнул на крыло. Женщина отшатнулась.
     -- Вы-то как оказались здесь? -- спросил Агеев.
     Англичанин  мягко и бережно взял незнакомку за локоть,  помог выбраться
из кабины. Бросил ей вполголоса несколько добродушно-недоумевающих слов.
     -- Я  не понимаю, что он говорит. -- Губы женщины снова задрожали, сухо
блестели огромные глаза.
     Летчик все еще поддерживал ее под локоть.
     Как вы попали на этот самолет? Откуда он взял вас? -- спросил Агеев.
     Он даже не знал, что я в его самолете, -- быстро произнесла женщина.
     Не знал, что вы в его самолете? -- только и мог повторить Агеев.
     Это случай, это только счастливый случай,  -- почти шептала незнакомка.
--  Когда  он сел недалеко  от бараков, я  пряталась в скалах. Слышу --  шум
мотора,  опускается  самолет.  Летчик  выбрался из кабины, ушел,  за  скалы.
Смотрю  -- английские цвета  на хвосте. Такие самолеты нас бомбили в дороге.
Что мне было делать? Все равно погибать! Подкралась, забилась в хвост. Лежу.
Слышу  --  снова загремел мотор,  все зашаталось, меня стало бить  о стенки.
Потом  перестало. Потом  опять  бросило...  Самолет  опустился...  --  Шепот
женщины стал совсем беззвучным.
     -- Кто вы такая? -- отрывисто спросил  Агеев.  Женщина молчала, стиснув
бледные губы, будто не
     поняла вопроса.
     -- Кто вы такая, как ваша фамилия? -- повторил Агеев.
     -- Я... -- Она переводила  с Агеева на летчика огромные  светлые глаза.
-- Я жена советского офицера, он служит на Севере... Медведев...
     --  Вы жена  старшего  лейтенанта Медведева?  -- почти вскрикнул Агеев.
Обычная выдержка изменила ему.
     -- Да, я жена Медведева, -- повторила женщина как эхо.
     Она зашаталась. Боцман бережно подхватил ее, опустил на камни. Она была
необычайно легка, с тонкой морщинистой шеей, с ввалившимися щеками.
     Хэв сэм  дринк!1  -- сказал заботливо англичанин. Развинтил висевшую на
поясе  фляжку,  большой ладонью  приподнял голову женщины,  влил  ей  в  рот
несколько  капель.  Она проглотила,  закашлялась,  оттолкнула  флягу.  Села,
опершись худыми руками о камни.
     (1Выпейте немного! (англ.))
     Уведите меня! --  умоляюще посмотрела она  на Агеева.  --  Они нагонят,
убьют вас, меня будут мучить снова...
     Летчик  быстро  заговорил.  Боцман  вслушивался  изо  всех  сил.   Ждал
услышать, как попала в самолет эта женщина -- жена старшего лейтенанта.
     Но летчик говорил совсем о другом: он тоже торопил идти.
     Джермэн,  джермэн!2 --  произнес он несколько  раз,  указывая на скалы.
(2Немцы, немцы! (англ.))
     Идти-то вы можете? -- с сомнением взглянул на женщину Агеев.
     Я  могу  идти,  я  могу!  --  вскрикнула  она.  Вскочила,  пошатнулась,
запахивая халат на груди.
     Это был именно халат -- из грубой дырявой холстины.
     Напряженный свет излучали ее широко открытые глаза.
     "Никогда не видел  раньше таких  глаз, -- рассказывал потом  Агеев.  --
Прямо они меня по сердцу резанули..."
     Да, положение  становилось  невероятным,  как в  сказке. Он приведет на
пост   не  только  летчика,  приведет  жену  командира.   Такое  совпадение!
Кому-нибудь рассказать -- засмеют, скажут: "Трави до жвака галса!"
     -- Ну что же, идти так идти! -- сказал наконец боцман.
     Но он решил возвращаться не  прежней дорогой. Повернул к берегу фиорда,
неловко  подхватив  женщину  под  руку.  Она торопилась,  скользя по камням.
Англичанин шел размашистым твердым шагом.
     Из-за скал доносился шелест волн. Они вышли к синей, вскипающей пенными
барашками воде за лаковой,  черной линией камней. Туман  рассеялся,  светило
высоко поднявшееся солнце, блестело  на  серой  скорлупе раковин, на  мокрой
морской траве, опутавшей камни.
     В  одном месте  осушка  вдавалась  глубоко  в берег.  Здесь море  в час
прилива билось, видно, в самое подножие отвесных утесов. Летчик стал огибать
мокрые камни.
     -- Хелло! -- окликнул Агеев. Летчик оглянулся.
     -- Прямо! -- Агеев искал нужные английские слова. -- Стрэйт эхед!
     Уже  начинался прилив,  небольшие  волны, белеющие  пеной, набегали все
ближе. Агеев сделал знак идти прямо по обнаженному дну водной излучины.
     Но теперь  летчик потерял,  казалось, способность  понимать разведчика.
Пошел, тщательно огибая излучину, карабкаясь по скалам.
     -- Ну, мистер, если боишься ноги промочить, нам с тобой  не по пути, --
пробормотал Агеев.
     Отпустил  руку  женщины,  взял  своими  сильными  пальцами  летчика  за
предплечье. Повел  его, слегка  сопротивлявшегося,  прямо по  мокрым камням.
Женщина шла следом.
     -- Так-то лучше. -- Боцман выпустил руку летчика. -- А теперь прибавить
шагу надо. Вода зажила, как мы говорим -- по-поморски...
     Он почти бежал по неглубокой впадине вдоль отвесного темного утеса.
     Волны плескались все ближе,  они почти прижали трех пешеходов к камням.
Казалось, сейчас ударят под ноги -- придется идти уже по воде...
     -- Вот и порядок! -- сказал наконец Агеев.
     Он ухватился за выступ утеса, подтянулся, поднялся на выступ. Подхватил
женщину, поставил рядом с собой.
     Брызги  волн хлестнули по мохнатым унтам летчика. Англичанин подтянулся
тоже, встал рядом с Агеевым, с улыбкой глядя вниз.
     В  излучине,  которую  только  что  пересекли,  плескались  темно-синие
беспокойные волны, пузыри пены лопались на камнях.
     Олл райт! -- сказал летчик.
     То-то -- "олл-райт!" -- ответил боцман.
     Снова  подхватил женщину, подтянул на следующий  выступ утеса. Подсадил
англичанина, легко подтянулся сам.
     Так они карабкались все вверх и вверх. Англичанин тяжело дышал и уже не
улыбался. Женщина бледнела все больше.
     Они добрались  до самой вершины утеса. Утес свешивался прямо над морем,
уходил подножием в волны. Прилив продолжался.
     --  Вот и  прошли по морскому  дну, -- взглянул  боцман на  женщину. --
Маленькая предосторожность... Литтл каушен... -- повернулся он к летчику. --
Не понимаете, в чем дело? После, может быть, поймете...
     Он  пересек утес, лег у его противоположного края. Подал знак спутникам
сделать то же самое.
     -- Теперь можем и отдохнуть. Только за скалы прошу не высовываться.
     Сам осторожно выглянул из-за скалы.
     Ничего не осталось  кругом от  недавнего  промозглого тумана.  Высоко в
небе стояло полярное неяркое солнце.  Небо было чистым, будто омытым морской
водой.  И  лилово-синими  красками  играло   море,  принимало  те  глубокие,
непередаваемые оттенки, которые навсегда пленяют сердце северного моряка.
     Дул свежак, пахнущий морем и солнцем.
     Далеко внизу, направо, среди  однообразных  камней был виден маленький,
беспомощно приподнявший крыло самолет.
     Летчик, лежа рядом  с  Агеевым, расстегнул  желтый комбинезон на груди,
снял шлем. Ветер шевелил мягкие волосы на затылке.
     Женщина явно мерзла в своем рваном халате.
     Агеев скинул ватник:
     Наденьте, товарищ Медведева.
     Мне не холодно... -- Она сделала слабый протестующий жест.
     Агеев набросил ватник на ее узкие  плечи. Англичанин медленно вынул  из
кармана вместитель-
     ный портсигар. Взял в рот сигарету, протянул портсигар Агееву.
     -- Спасибо, -- отвернулся боцман.
     Летчик не опускал портсигара. Сигареты дразнили своим нарядным,  свежим
видом, так и просились в рот.
     -- Спасибо, фэнк, -- повторил Агеев. Он резко отвел  руку летчика, чуть
не рассыпав сигареты.
     Англичанин пожал плечами. Чиркнул зажигалкой, закурил.
     -- Теперь, -- боцман  старался не  смотреть на  вкусно вьющийся  дымок,
рассеиваемый ветром, -- расскажите-ка поподробнее, товарищ Медведева, как вы
на этот самолет попали?
     Он решил пока ничего не говорить ей о муже. Пускай сюрприз будет полным
для  обоих. Холодело  сердце, когда взглядывал  на  страшно  худое лицо,  на
меловые  нити  в густых растрепанных  волосах.  Конечно,  не такою хотел  бы
увидеть  командир  свою  супругу...   А  мальчик,  сын?..  Какое-то  чувство
стыдливости удержало от  расспросов об  этом.  Пусть  сама  обо всем  скажет
мужу...
     -- Что  мне  вам рассказать? -- Она взглянула и тотчас отвела глаза. --
Сама не знаю, как мне посчастливилось... Здесь, в горах,  они что-то строят,
какой-то  завод... Нас там много -- замученных женщин...  Я бетонщица, вчера
провинилась,  не выполнила нормы... Не  выполнила нормы, --  повторила  она,
будто вслушиваясь в музыку русских слов. -- И вот меня  должны были наказать
сегодня утром. Сечь перед всеми, перед строем рабынь.
     Она села,  прижала  ко лбу маленькую, морщинистую, темную  от въевшейся
грязи руку.
     -- Меня должны были сечь! Вы не знаете,  что это такое! Они засекают до
смерти... На днях убили одну женщину, она умерла под розгами. Так страшно...
Я  не могла  вынести  ожидания.  Убежала ночью  из  барака, прокралась возле
проволоки,  мимо пулеметных гнезд.  Но все равно идти  некуда,  только разве
броситься в море... Вокруг стройки охрана, в горы не убежишь, поймите! Знала
-- утром  все  равно отыщут с собаками: решила не даваться, лучше  головой о
камни. Так было страшно, поймите!
     Она говорила это "поймите", вскидывая на Агеева
     глаза, прижимая ко  лбу руку снова  и снова,  как  будто смиряя  острую
головную боль.
     -- И вот -- чудо! Крадусь между камней, в тумане, и вдруг будто занавес
разорвало, тумана нет -- и самолет и все, что я вам рассказала. Когда лежала
в хвосте,  думала: а может, все это сон, сейчас проснусь в нашем  бараке,  и
все по-прежнему, и нет никаких надежд. А потом услышала русскую речь --  вас
услышала. Тогда выбралась наружу...
     Она замолчала.
     -- Чудно... -- протянул Агеев.
     Англичанин  лежал,  сосредоточенно  курил,  ничего   не  понимая  в  их
разговоре.  Когда  женщина  кончила,  повернул  лицо  к   Агееву,  приподнял
вопросительно брови.
     Боцман попытался передать ему рассказ женщины. Нет, ничего не выходило.
Летчик  вежливо  слушал, старался  помочь  сам,  но  Агеев  так  и  не  смог
растолковать ему,  в  чем  дело,  а кстати разузнать, как  попал  самолет  к
врагам, в самую засекреченную зону.
     "Ладно, -- решил Агеев, -- доставлю их командиру, там выясним все..."
     Время от времени он взглядывал с обрыва туда, где они проходили полчаса
назад, от самолета к береговым камням. Вдруг тронул летчика за плечо, сделал
знак не высовываться из-за камней.
     Увидел:  из-за  скал,  окружающих  площадку   с   самолетом,  мелькнуло
приземистое верткое существо. За ним другое, будто связанное с первым... Еще
одна фигура появилась из-за скал...
     Агеев провел языком по обветренным твердым губам.
     Два горных  егеря в темно-зеленых коротких шинелях подошли к  самолету.
Огромная ищейка извивалась  и прыгала впереди, натягивая длинный ремень. Она
обнюхала крылья, камни около самолета и рванулась вперед, по следу, ведущему
к береговым камням.
     Англичанин тоже смотрел осторожно вниз.
     Совсем близко от Агеева розовело его приподнятое над камнями лицо.
     Агеев сделал знак пригнуться ниже.
     -- Понимаете, мистер, зачем мы по морскому дну шагали?
     Егеря подошли к самым волнам фиорда.  Они остановились перед излучиной,
там, где Агеев провел  своих спутников по обнаженным отливом  камням. Ищейка
металась вправо и влево, словно принюхиваясь к волнам. Эти волны смыли следы
троих, глядящих теперь вниз с вершины утеса.
     Летчик повернулся, сел на камнях; его пухлая горячая рука крепко  сжала
пальцы  Агеева. Восхищение и благодарность  были разлиты на его  добродушном
лице.
     Фэнк ю вери мач!1 -- Он снова крепко пожал Агееву
     руку. (1Большое спасибо! (англ.))
     То-то -- "фэнк ю", -- ворчливо сказал Агеев.
     Он отполз от края обрыва, сделал знак следовать за собой.
     --  А теперь, граждане туристы, продолжим осмотр достопримечательностей
полярного края.
     Глава десятая ЖЕНЩИНА ИЗ НЕВОЛИ
     Утром они подходили к Чайкину Клюву.
     Водопад  гремел,  и фыркал, и летел  отвесным потоком на далекие острые
скалы. Мчалась горная речка, кувыркаясь среди черных камней.
     Один лишь Агеев видел этот громыхающий горный поток. Двое других только
слышали нарастающий грохот воды.
     -- Би  кээфул...  Рок...2  -- говорил то и дело  разведчик, поддерживая
летчика под локоть.
     (2Осторожнее... Камень... (англ.))
     Летчик трудно  дышал, шел напряженным,  неверным  шагом слепца. Женщине
было  легче:  Агеев  взял ее  под руку; она покорно следовала за  каждым его
движением.
     И  у нее  и  у  летчика  лежали на  глазах  плотные повязки -- об  этом
позаботился боцман. Они не должны были знать путь к Чайкину Клюву.
     Всю ночь, весь последний отрезок пути боцман про-
     вел в колебаниях, в напряженном  раздумье.  Они  заночевали среди скал,
защищавших от ветра. Агеев ни на минуту не сомкнул глаз.
     "Не было бы счастья, да несчастье помогло", -- говорил он впоследствии,
рассказывая про эту ночевку.
     Он был  без ватника, поверх тельняшки  укутался в плащ-палатку, и сырая
осенняя ночь  пробрала  его до костей. Он то  бегал  в темноте, то,  пытаясь
согреться, свертывался в комок на камнях, но от холода болели все кости. И в
то же время его томили сомнения, уйти от которых было невозможно.
     С  самого начала он  решил  провести  посторонних  на Чайкин  Клюв,  не
раскрывая  тайны  прохода.  Завязать  им  глаза?  Простейшее  дело!  Но  тут
начинались главные колебания.
     Завязать глаза союзнику -- выразить явное недоверие... Ну, своя девушка
-- она  поймет... Но иностранец...  Просто  взять с него слово,  что забудет
тайну прохода? По-джентльменски, как они говорят.
     "А какой  я для него джентльмен? -- думал угрюмо разведчик. -- Будет он
данное матросу слово держать? Еще вопрос!"
     А потом -- разве они смогут перейти речку с завязанными глазами?
     Уже  подходя к  водопаду,  принял он решение -- действовать  начистоту.
Пусть  потом жалуется  как хочет! "В крайнем  случае отсижу на губе, а тайны
прохода не выдам..."
     Но никаких осложнений  не произошло. Сперва летчик качнул было надменно
головой,  а  потом  улыбнулся, послушно присел на камень. Даже сам  вынул из
кармана большой белоснежный платок.
     --  Вэри  уэлл! -- сказал  он  хладнокровно,  подставляя  повязке  свое
розовое лицо.
     "Вот  какой покладистый",  --  подумал с удовлетворением боцман, поверх
платка заматывая, для верности,  глаза англичанина бинтом из индивидуального
пакета.
     Женщина  тоже покорно согласилась на эту  процедуру. И когда, подойдя к
стремнине, боцман подхватил ее на  руки, нес сквозь  грохот воды, обняла его
за шею тонкими руками, легкая, как десятилетний ребенок.
     Боцман поставил ее перед входом в ущелье, вновь
     пересек поток. Англичанин ждал, слегка сгорбив плечи, выставив большое,
пересеченное марлей лицо.
     -- Ай  кэрри ю!1 -- сказал отрывисто  боцман.  Он все больше восхищался
своим знанием английского языка.
     (1Я вас понесу! (англ.))
     Летчик отшатнулся, поднял  руки к повязке. Казалось, в следующий момент
сорвет ее с глаз. Дружески бережно боцман стиснул его запястья.
     -- Би кээфул. Ай кэрри ю!2
     (2Будьте осторожны. Я вас понесу! (англ.))
     Почудилось, румяное лицо под повязкой немного побледнело.
     "Подниму ли? -- подумал боцман.  -- Такой здоровый дядя! Еще сорвусь...
Оба -- головой о камни..."
     Напрягаясь,  схватил англичанина в охапку, почувствовал вокруг шеи  его
тяжелые, длинные руки. "Только три шага, только три шага", --  думал боцман,
примеряясь, как бы  ловчее ступить  на первый  камень. В лицо  бил смешанный
запах кожи, пота и каких-то удушливосладких духов...
     Он ступил  на первый  камень, пошатнулся, тяжелые  руки летчика плотнее
сжались на его шее. Внизу прыгала и ревела яростная пена. "Не смотреть, а то
упаду..." -- подумал  Агеев... И в следующий момент  был уже  на том берегу,
тяжело поставил летчика на ноги.
     -- Олл райт! -- хрипло сказал англичанин, оправляя комбинезон.
     Агеев раздвинул  листву -- они  очутились в ущелье. Осторожно вел своих
спутников  узкой  расселиной  вверх.  Сердце  его  стало биться  все чаще  и
прерывистее --  он  сам  не  понимал  почему.  "Неужели  от  физкультуры над
стремниной?"
     И  вдруг вспомнились вчерашний  разговор с командиром,  темное от тоски
лицо, внезапно прорвавшаяся просьба. И он осуществил мечту командира, привел
ему жену! Но в каком виде... И где остался их сын? Вот  от каких мыслей  все
быстрее и быстрее билось сердце, и стало трудно дышать.
     Он уже видел яркое небо, сверкнувшее в  треугольнике наверху. Расселина
расширялась,  пахучий  морской ветер дул в  лицо.  Уже Фролов,  скинув с шеи
автомат, вышел из-за скалы, бежал навстречу, сияя глазами.
     Они обнялись порывистым крепким объятием.
     А мы заждались! -- Фролов тряс руку  Агееву.--  Молодец, что вернулись,
товарищ боцман! И вижу, с двойным результатом... -- В изумлении он глядел на
женщину.
     Позови  командира! --  быстро сказал Агеев и  сам не узнал своего будто
отсыревшего голоса.
     Женщина  рядом  с ним ждала неподвижно. Она  и не предчувствует  своего
счастья! Летчик ждал тоже, в спокойной, непринужденной позе.
     --  Снимэ  повязку, снимэ! --  сказал ему Агеев. В  волнении забыв  все
английские слова, перешел на тот подетски искажаемый  невольно язык, которым
некоторые пытаются говорить с иностранцами.
     Но затем, взяв себя в руки, отыскал нужное выражение:
     -- Тэйк офф кэрчиф!
     Летчик сбросил  повязку, стоял, щурясь в ярком солнечном свете. Женщина
осторожно сняла свою. Ее  золотистые, с белыми нитями, волосы рассыпались по
плечам.  Она  раскраснелась при  подъеме и в этот  момент казалась молодой и
красивой.
     Медведев  вышел  из-за  скалы,  прикрывающей  кубрик. Подходил  широким
торопливым шагом, прыгая с камня на камень.
     -- Ну, старшина, с успехом! А мы уже думали искать вас идти...
     Агеев молчал. Вот  сейчас командир бросится  к жене... Нужно отойти, не
мешать...
     Кто  это?  --  быстрым  дружеским  шепотом  спросила  женщина.  --  Ваш
начальник?
     Это?..  -- Агеев  изумился. -- Это? Или не узнали?.. Старший  лейтенант
Медведев, ваш муж...
     Кого вы привели к нам в гости, боцман? -- спросил Медведев, устремив на
женщину темные тоскующие глаза.
     Все с минуту молчали.
     -- А это... -- боцман отступил на шаг, он говорил медленно и раздельно,
--  а это гражданка  Медведева, жена  русского офицера,  как они  говорят...
Бежала из  немецкого рабства. Разрешите доложить, товарищ командир, операция
окончена. Доставил летчика в со-
     хранности. А почему эта гражданка назвалась  вашей женой  -- пусть сама
расскажет...
     Он не скрывал негодования.
     "Будто  она  по моей  душе сапогами прошла", -- признавался он  потом в
разговоре с друзьями.
     Женщина молчала, летчик вопросительно смотрел на Медведева.
     --  Спасибо за  службу,  боцман! -- отрывисто  сказал  Медведев.  --  С
гражданкой поговорим отдельно.
     Шагнул  к  летчику,  взял  под  козырек,  заговорил поанглийски  бегло,
только, подумалось Агееву, слишком отчетливо выговаривая слова.  Так говорят
русские, даже хорошо знающие английский язык.
     -- Добро пожаловать! -- сказал  Медведев,  протягивая руку.-- Вы офицер
британского воздушного флота?
     Летчик, широко улыбаясь, потряс руку  Медведева. -- Я командир  звена с
авианосца "Принц Уэльский". Имею честь говорить с морским офицером?
     Да, я советский морской офицер, старший лейтенант Медведев.
     Приятно  убедиться, что  советские  офицеры так  хорошо  владеют  нашим
языком, --  любезно сказал  летчик. -- Черт  возьми!  Я, капитан О'Грэди, не
рассчитывал встретить такое культурное общество в этих проклятых горах. Даже
матрос смог объясниться со мной.
     Нас обучают языку  в  морском училище, -- холодно сказал  Медведев.  --
Извините, сэр,  но для нас это еще не признак большой  культурности... Кроме
того,  у  меня лично  была кое-какая практика. Еще  будучи  курсантом,  имел
удовольствие пойти  в Портсмут  с нашим  военным кораблем,  был в Лондоне на
празднике коронации.
     Да здравствует его величество король! -- Летчик вытянулся, торжественно
приложил руку к шлему.--  Так  вы  видели  Лондон?.. О,  Лондон,  Лондон! --
мечтательно затуманились голубые глаза, он  вынул  из  кармана платок, вытер
потное лицо. -- Но у меня есть к вам и претензия, старший лейтенант.
     Они подошли  к  кубрику. Летчик  и Медведев  впереди,  немного поодаль,
сзади -- женщина рядом с молчаливым, настороженным Агеевым,
     -- Ваш матрос...
     Он не матрос, он старшина, боцман, -- поправил Медведев.
     Так  вот, ваш боцман,  -- летчик заволновался, толстое добродушное лицо
налилось кровью, --  он отобрал  у меня револьвер, как  у  военнопленного. Я
протестую против такого обращения, прошу вернуть мне оружие.
     -- Старшина! -- позвал Медведев. Агеев подошел, взял руки по швам.
     Капитан О'Грэди жалуется на вас. Вы отобрали у него револьвер.
     Так точно, отобрал,  --  виновато  сказал боцман.  -- Да я его потерял,
товарищ командир.
     Как потеряли?
     Вернее  сказать, обронил, когда вот их  через поток переносил.  Сам  не
знаю, как это револьвер у меня из-за ремня выпал. Его водой унесло.
     Они смотрели друг другу в глаза. Медведев хмурился, но  явное одобрение
почудилось боцману во взоре командира.
     -- Теперь я сам понимаю, что промахнулся, -- развел руками Агеев. -- Да
ведь что пропало -- не вернешь...
     Медведев повернулся к О'Грэди:
     -- Я должен извиниться  перед вами. Боцман потерял ваше оружие в  пути.
На него будет наложено строгое взыскание.
     О'Грэди все еще вытирал  платком  лицо; выпуклые голубые глаза блеснули
гневом. Он сунул платок в карман.
     --  Платочек уронили, господин офицер, мимо кармана сунули.  --  Боцман
услужливо нагнулся, протянул летчику платок.
     Англичанин спрятал платок. Широкая улыбка опять засияла на его лице.
     -- Очень  неприятно. Но  не могу сердиться  на парня.  Как-никак вырвал
меня из этой горной пустыни. Ценой пистолета, правда, но, если будет бой, вы
снабдите  меня  оружием, не  так  ли? Прошу  вас  не наказывать  моего друга
боцмана.
     Медведев  рассеянно  кивнул,  уже  явно  думая  о  другом,  обернулся к
женщине,  окинул  ее  суровым пристальным  взглядом.  Под  этим взглядом она
сделалась как будто еще меньше. Медведев не сказал ей ни слова.
     У входа в кубрик стоял Кульбин.
     Василий Степанович, нужно покормить гостей.
     Есть, покормить! -- четко отрепетовал Кульбин.
     Проведите гражданку в кубрик, угостите, чем можете... Сейчас подойдем и
мы.
     Медведев взял летчика под руку, отвел в сторону:  Простите, капитан, на
минутку. Мне не совсем понятно, как с вами очутилась эта женщина.
     --  Не  совсем  понятно?  --  хохотнул англичанин.  Все  его  природное
добродушие, видимо, вернулось к нему. -- Скажите лучше -- совсем  непонятно!
Ставит  вас  в  тупик! Я  готов съесть  собственную голову, если  что-нибудь
понимаю в этой истории.
     Он присел рядом с Медведевым на скалу.
     Видите ли, я вылетел в разведку с  нашего авианосца, когда еще не  было
тумана. Наш авианосец базируется... -- Он  замялся.  -- Конечно, у союзников
нет  тайн друг  от  друга, но, предполагаю, вы  информированы  сами, где  мы
базируемся... --  Медведев утвердительно  кивнул. Так  вот,  этот  проклятый
туман  лишил  меня  ориентировки.  Что-то произошло  с  приборами,  кончался
бензин... Решил  приземлиться  в  горах,  чтобы  не  упасть  в  море...  Мне
казалось, что я над вашей территорией.
     Понимаю, -- сказал Медведев.
     Раза два по мне  ударили зенитки. Потом ветром немного разорвало туман.
Увидел  группу  построек,  удачно сел на небольшой  площадке.  До  построек,
помоему, было с полмили... Я пробирался в  тумане... Напомните мне  потом, я
вам расскажу  анекдот  о  тумане. Вдруг  слышу  немецкую речь. Боши болтают:
слышали шум самолета, он сел где-то рядом... "Проклятие, -- подумал я, -- ты
попал в скверную историю, О'Грэди!" -- "Зондер-команда, -- говорили боши, --
пошла на поиски самолета, который подбит зенитчиками..."
     -- Вас действительно подбили?
     Нет  конечно. Немцы стреляют  отвратительно.  Это, --  О'Грэди  хлопнул
Медведева по колену, --  еще в воздухе должно было насторожить меня. Я знаю,
ваши  зенитчики  бьют хорошо и  в  тумане! Так  вот, я  забрал ноги в  руки,
бросился к самолету. Мы  знаем  кое-что о судьбе людей, попадающих  в плен к
фашистам. Добежал до самолета, запустил мотор. Полетел наугад на
     восток, спланировал, когда горючего не оставалось ни капли.  Удалось не
сломать себе шею...
     Вам казалось, что вы перелетели линию фронта?
     Да, я пролетел изрядный  кусок в  остовом направлении. Спросите, как  я
решился радировать  о помощи? А  что мне оставалось делать в  этих проклятых
горах?   Питаться   собственными   сапогами?   Или  съесть   вашу  маленькую
соотечественницу?  --  О'Грэди  снова густо  захохотал.--  Нет,  я предпочел
поделиться с ней аварийным пайком.
     Он вынул  портсигар, щелкнул по  крышке,  предложил Медведеву сигарету.
Закурили.
     Но женщина?.. Как она попала к вам в самолет?
     Говорю вам -- это сказка Шехерезады! Она, конечно, забралась туда, пока
я бродил в тумане. Лежала  тихо, как мышь... Когда выбралась наружу, я почти
испугался, даю вам слово!
     Медведев нервно курил.
     -- Еще один вопрос. Когда  вы снизились в первый раз, обратили внимание
на характер зданий?
     О'Грэди задумчиво покачал головой:
     Боюсь, что  не рассмотрел  ничего  ясно... Был  очень густой туман. Мне
казалось, это обычные домики опорного пункта.
     Могли бы вы указать на карте, где находится это место?
     Боюсь, что нет... Говорю вам, я блуждал в тумане...  Разве только очень
приблизительно...
     Хорошо, -- встал Медведев. -- Очень  благодарен за рассказ... Думаю, не
откажетесь закусить и отдохнуть...
     Они прошли в кубрик.
     Женщина  сидела за столом, передатчик был  отодвинут в сторону. Робкими
движениями она подносила ложку ко рту.
     Сидя на койке, Кульбин  глядел на женщину  полными сочувствия  глазами.
При виде офицеров она вскочила, поправила свой безобразный халат.
     Продолжайте, прошу вас, -- мягко сказал Медведев. Его  уколола  жалость
при виде этого порывистого движения, этой униженной позы.
     Нет, спасибо,  я уже поела.  -- Женщина смотрела исподлобья, попыталась
улыбнуться. -- Меня так хоро-
     шо  накормили...  Не  помню,  когда   так  пировала...  Теперь   должна
рассказать вам все, все. -- Она умоляюще сложила руки.
     --  Тогда  выйдемте  отсюда,  -- не глядя на нее,  сказал  Медведев. --
Василий Степанович, устройте капитану покушать и поспать... -- И вполголоса:
-- Глаз не спускайте с него...
     Посторонился, пропуская женщину вперед, вышел следом.
     Над Чайкиным  Клювом  плыли легкие  облака,  солнце  стояло  в  зените.
Летящая вверх скала подпирала, казалось, небесный свод. Кругом была огромная
тишина, только настойчивый ветер рвал и трепал холстину халата.
     Медведев  увел женщину за  скалу, в подветренное место. Стоял, не зная,
как начать разговор.
     --  Позвольте,  я сяду,  -- слабым  голосом  сказала женщина. --  Очень
устала в дороге.
     Но она не  садилась, ждала разрешения. Медведев  кивнул. Она присела на
камень.
     Мне казалось, если вырвусь  из плена,  будет такое счастье -- сердце не
выдержит...  А теперь... -- Она неуверенно притронулась к руке Медведева. --
Не сердитесь на меня. Я так страдала в последнее время.
     Я не  сержусь, --  отрывисто сказал Медведев. Ее пальцы  соскользнули с
его рукава. -- Может быть, сообщите свою настоящую фамилию?
     -- Меня зовут Рябова... Маруся Рябова..,
     Почему вы  назвались Медведевой? -- Изо всех сил стиснул он  в  кармане
зажигалку,  металл врезался в ладонь, но он не чувствовал боли. --  Разве вы
знали какую-нибудь Медведеву, жену офицера?
     Знала, -- тихо сказала женщина. -- Нас везли вместе морем, на пароходе.
Я  постоянно  встречалась  с  ней. Все  знали: она жена офицера с  Северного
флота.  Поэтому с  ней обращались  хуже, чем  с другими...  Но она держалась
молодцом...  Мы все восхищались Медведевой,  любили ее. И  когда  я убежала,
когда этот моряк спросил  меня, кто я такая, подумала: нужно назваться женой
офицера,   Медведевой...  Тогда  мне  лучше   помогут...  --  быстро,  почти
скороговоркой прибавила  она  и взглянула испуганно. -- Но ведь вы все равно
поможете мне?
     Не бойтесь... --  Сердце Медведева  прыгало  в  груди. --  Когда  вы  в
последний раз видели Настю?
     Настю? -- переспросила женщина.
     Ну да, Медведеву, мою жену... И сына... Ведь они были вместе...
     Да, она  с мальчиком... -- Маруся глядела со странным выражением. -- Но
после парохода я почти не видала ее. Она работала во внутренних помещениях.
     А мальчика, Алешу?
     Вашего  сына? Я его не видела ни  разу,  как и своего. Они сказали, что
держат  детей заложниками, чтобы мы  вели  себя хорошо. Но мы их  не видели.
Только знали: они где-то близко, они отвечают за нас.
     И все-таки вы убежали?
     С угрюмым упреком она подняла глаза:
     -- Я не могла  не убежать.  Меня  все равно  засекли  бы насмерть. Меня
должны были наказать перед строем. Вы не знаете, что  такое наказание  перед
строем.
     Каждая черточка  ее  лица вдруг задрожала. -- Я все равно не увидела бы
моего  мальчика... Она смотрела вниз, перебирая край халата. Медведев  отвел
глаза.
     Что это за место, где вы работали?
     Не знаю,  --  вяло сказала  женщина. -- Мы  только месили бетон. Носили
щебень и воду. Потом бетон увозили. Наш барак был на наружных работах.
     Вы хотите сказать, что другие работали под землей, в скалах?
     Так у нас говорили... Мы не ходили в ту сторону.
     И вы ни разу не видели Настю? Или моего сына? Это невероятно.
     Ее большие глаза с прежним странным выражением остановились на нем.
     --  Мы  не могли  видеть  никого из  них...  Между  нами  была  колючая
проволока... За проволокой такие  странные треугольные горы... Никто никогда
не показывался оттуда... Никогда не забуду одного случая...
     Она  вдруг замолчала, осеклась, неподвижно  смотря вниз. Медведев молча
ждал.
     --  Один  мальчик... Это  был не  ваш и  не  мой мальчик... подкрался к
решетке, наверно, хотел увидеть свою маму... Может быть, думал  пролезть под
проволокой. Охраны не было поблизости. Я как раз проходила там...
     Он  схватился  ручонками  за  проволоку. И  вдруг  его  начало  трясти:
держится за  проволоку и трясется. И  не  может крикнуть. Хотела броситься к
нему. Испугалась. Он  уже почернел и трясется все сильнее. Я подняла крик...
Прибежали солдаты, оттащили его длинными крюками,  унесли... Не знаю, что  с
ним было дальше...
     --  Проволока под высоким  напряжением.  Палачи! --  сказал сквозь зубы
Медведев.
     Он  ходил взад и вперед нервным, порывистым  шагом.  Вынул  папиросу  и
спрятал, не закурив.
     -- Малыши там  вымирают,  -- шепотом сказала Рябова. -- Я слышала,  они
работают под землей. Я никогда не увижу моего мальчика...
     Медведев  будто не слышал, только шагал все быстрее и быстрее. Внезапно
остановился перед ней:
     Вы не нашли бы на карте это место?
     Как я могу? -- растерянно сказала она. -- Здесь все скалы одинаковые. Я
могу ошибиться... Конечно, ошибусь.
     Вас привезли прямо туда на транспорте, на пароходе?
     Нет, сначала высадили в маленьком заливе, потом погрузили в машины...
     Может быть, припомните ориентиры... Очертания местности вокруг?
     Там  одинаковые,  совсем  одинаковые  скалы...  Кроме  тех  треугольных
холмов... -- Она помолчала: --  Да, еще  вот что...  Наш лагерь был  в таком
странном  месте...  В кольце  скал, точно в  высохшем  озере... Точно на дне
высохшего  озера...  И  сверху  и по гребню --  колючая проволока... За  нее
схватился тот мальчик... И второй ряд проволоки внизу, вокруг землянок. И  в
этой клетке, глубоко внизу, -- все мы, русские женщины...
     Значит, вы жили вместе с моей женой?
     Она вскочила. Подняла руку беспомощным отрицающим движением. Не сводила
с него светлых, мучительно светлых глаз.
     Вы сказали, что все женщины жили в одном котловане. Как же вы  могли ни
разу не встретиться с Настей?
     Я  не  встречалась  с ней, --  тихо произнесла  женщина. -- Вы меня  не
поняли. Я с ней не встречалась.
     Но ведь вы сказали...
     Дайте мне отдохнуть. --  Она тяжело села  на камень. --  Уверяю вас:  я
ничего не скрываю... Но я так устала. Дайте мне отдохнуть...
     Хорошо, -- сказал Медведев. -- Идите отдыхайте...
     Глава одиннадцатая БОЦМАН ДАЕТ КООРДИНАТЫ
     Медведев лежал у края высоты, сжимал ледяными пальцами бинокль, вновь и
вновь просматривал пустынный далекий берег.
     Нечеловеческая тоска сжимала сердце, лишала дыхания и сил. Когда кончил
разговор с Марусей,  взглянул на окрестные скалы.  Солнечный свет  показался
черным. Что-то, как грохот близкого прибоя, шумело в ушах.
     Так  вот,  он  узнал  наконец  о семье.  Увидел  женщину,  вышедшую  из
фашистского ада, -- призрачное, тусклое  подобие прежнего  человека. Неужели
Настя тоже стала такой?.. Если еще жива... И  Алеша... "Малыши вымирают", --
сказала эта женщина.
     Может быть, сейчас Алеша, заброшенный, голодный,  не понимающий, за что
такая  мука свалилась  на  него,  лежит  где-нибудь  в  каменной  пещере,  в
холодном,  темном углу.  И  невозможно  прийти  на помощь...  А эта  женщина
путает, недоговаривает чего-то...
     Медведев скрипнул зубами, ударил кулаком по скале. Боль  пронзила руку.
Опомнился, снова стиснул пальцами гладкие раструбы бинокля.
     Сейчас не время тосковать и ныть, нужно что-то предпринять, и как можно
скорее...
     Он лежал, раскинув ноги,  укутанный в плащ-палатку, глядя на берег,  на
бесшумный океан с ободком пены у скал.
     И по мере того как он всматривался в берег и море, будто темная  пелена
спадала  с  глаз, шум в  ушах  прекратился,  мысли  текли  спокойнее.  Море,
любимое,  ни  с чем  не  сравнимое, как будто  входило в  душу, просветляло,
захватывало в свой вечный безбрежный простор.
     Солнце  спускалось  за скалы.  Небо было в  нежнейших,  налитых  мягким
сиянием перьях желтого, жемчужного, алого, розоватого цвета. Вода, лиловая у
линии  рифов  -- они  казались сверху  черным, еле  видным  пунктиром,  -- к
горизонту  светлела,  горела  металлическим  глянцем,  отливала  золотом   и
изумрудом.  И,  по  сравнению с  этим  сиянием,  берег казался  темно-синим,
затянутым мглистой пеленой.
     Красноватые пятна, как запекшаяся кровь, были на дальних склонах. Может
быть,  Настя  и  Алеша  смотрят оттуда... И  не  только  они!  Сотни  других
пленников фашизма, на помощь которым должны прийти советские моряки!
     И  он  работал  опять:  засекал новые точки  --  по блеску бинокля,  по
вращению ложной  скалы,  -- заносил их  на  карту. Таких  новых  точек  было
немного. Больше подтверждались прежние наблюдения...
     Наконец  он  свернул карту. Окоченевший, пронизанный  ветром  насквозь,
отполз от края высоты.
     Обстановка   очень  осложнилась.  На  Чайкином  Клюве  два  посторонних
человека... Мог ли он  избежать этого, мог ли Агеев не  приводить  их  сюда?
Нет, нужно  было оказать помощь  потерпевшему бедствие, нельзя было покинуть
его и эту женщину в горной пустыне...
     Документы летчика в порядке, рассказ женщины подтверждает его слова. Но
теперь каждое мгновение  необходимо  быть начеку...  Радировать обстановку в
штаб, немедленно запросить указаний...
     Выполнение задания... Думать сейчас  только об  этом. Не достигнута еще
главная цель --  старшина  доказал,  что невозможно  преодолеть  подступы  к
секретному  району. Но может быть, этот О'Грэди,  эта Рябова все же  помогут
уточнить координаты. Рябова явно  недоговаривает чего-то -- нужно еще раз, в
присутствии Агеева, поговорить с ней...
     -- Старшина! -- подозвал боцмана Медведев. Агеев подошел своей обычной,
скользящей походкой.
     Увидев лицо командира, стал сильнее посасывать незажженную трубку.
     -- Как дела, боцман?
     --  Все нормально, товарищ  командир. Гости наши отдыхают: девушка -- в
кубрике, летчик под скалой
     устроился,  снаружи.  Я  с  ним  еще   побалакал.  Он  мужчина  ничего,
добродушный, слышали: даже револьвер свой мне простил...
     Постоянные вахты, как я сказал, установили?
     Так точно. Кульбин от передатчика не отходит. Фролов -- на вахте, возле
ущелья. Скоро время их подсменять.
     Видишь, старшина, дело какое... -- Медведев  вынул  папиросу, но глянул
на боцмана, на его незажженную трубку и сунул папиросу в карман. -- Нужно бы
десант вызвать, ударить по  этому гнезду. Только вот неизвестно расположение
самого объекта. Место его радировать не можем...
     Агеев стоял, чуть потупив круглое, обветренное лицо.
     -- Насчет его места, товарищ командир, я кое-что смекаю.
     Медведев вскинул голову:
     -- Вы же сказали, что разведать ничего не смогли?
     -- Разведать не смог, а  координаты  его теперь назову  точно. Мне этот
летчик и девушка все разъяснили.
     -- Они же не могут ничего уточнить.
     --  А  все-таки сообщили  все,  что  нужно.  Разрешите  карту,  товарищ
командир.
     Он отвел Медведева под скалу, развернул на камнях карту.
     -- Летчик, я слышал, сел в первый раз там, где  туман рассеялся. Потому
и самолета не повредил.
     Говоря, он  аккуратно обкладывал  карту обломками  камней, разгладил ее
края.
     Верно, -- сказал Медведев.
     А  девушка,  Маруся эта, говорила:  по  опознавательным  знакам  издали
определила,  что самолет  английский, потому в  него  и забралась.  Помните,
товарищ командир?
     Медведев кивнул.
     -- Туман весь вчерашний день на скалах жил, только к  вечеру разошелся.
Ветер дул  из-за  гор, что берег  повсюду  прикрывают. Только один раз туман
уходить стал, это когда  я  в  горах бродил  утром. Тогда подул побережник с
моря. И  так с  полчаса  дул. А объект  этот,  девушка говорила, в береговой
черте...
     -- Разве она говорила? -- сомнительно взглянул Медведев.
     Не раз говорила: чем  там оставаться, лучше в море  броситься.  Значит,
было там море.
     Да, правильно. -- Медведев  провел ладонью по лбу. -- Вы, старшина, все
замечаете.
     --  Так вот, если  даже  ветер с  моря здесь  дует, туман  еще  долго в
низинах живет, они  там хребточками прикрыты. Только одно место в том районе
есть повыше, ровное  --  туман оттуда  сразу  уходит. Стало  быть,  здесь он
самолет и посадил.
     Агеев уверенно обвел пальцем одно место на карте:
     Сюда вот автострада ведет,  дальше путь закрыт. Вот здесь возвышенность
вроде  площадки, где можно самолету сесть... А вам она про треугольные холмы
говорила?
     Говорила.
     Эти холмы рядом с заброшенным никелевым рудником -- вынутая порода... А
рудник глубоко в сопку идет; там могли подземный завод раскинуть... И породу
не нужно рвать: шахты глубокие. Сам в прежние времена видел.
     Да вы разве там бывали, боцман?
     Бывал  в  старые  времена.  Я  мальчишкой на норвежском рыбачьем  судне
служил. Мы за гренландским тюленем ходили, треску ловили по всему побережью.
Я тут каждый мысок, каждую приглубость знаю.
     Медведев встал. Его глаза блестели.
     -- Так, думаете, можем радировать координаты?
     -- Думаю,  не  ошибетесь,  товарищ  командир. Медведев раскрыл планшет,
стал быстро писать.
     -- Я вот что сообщу, старшина: "Визуальным наблюдением установили точки
орудий береговой обороны, зенитных батарей..." Тут выпишу все наши записи на
карте... Дальше: "Предполагаемые координаты объекта X..." Дам указанное вами
место...   "Прошу  инструкций  о  дальнейшей   работе   поста.   Имею   двух
посторонних..." Составлю шифровку. Пусть Кульбин немедленно передаст.
     Он склонился над бумагой и картой.
     Агеев ушел, как обычно, бесшумно и быстро...
     Ветер  шелестел  картой,  рвал  бумагу  из  рук, но  Медведев  не менял
положения, хотелось скорее отправить шифровку.
     Чье-то деликатное покашливание заставило его оглянуться.
     -- Хелло!
     Английский летчик стоял в нескольких шагах, дружески улыбаясь. Подошел,
присел на камень.
     Медведев спрятал  карту  и бумагу  в планшет.  Улыбалось рядом  розовое
толстощекое лицо; подстриженные усики отливали отблеском меди.
     Хелло,  камрид, я вам  помешал?  Но  здесь чертовская  скука,  на  этой
площадке  под облаками. Хотел бы узнать о своей дальнейшей судьбе. Знаете, в
разгар войны, когда прямо с боевого  самолета переселяешься в орлиное гнездо
над океаном, хочется иметь некоторые перспективы на завтра.
     Перспективы у нас одинаковые, мистер О'Грэди. Пока мы находимся  здесь,
думаю иметь вас своим гостем.
     Я  в восторге от  такого  хозяина!  -- поклонился летчик. -- Но сколько
времени это может продлиться? Простите за солдатскую прямоту вопроса.
     Этого не могу  сказать  вам точно.  Может  быть, два  дня, может  быть,
месяц.
     Но, черт возьми! -- Летчик хлопнул по  колену  ладонью.  --  Я  не могу
пробыть  здесь  месяц.  Меня  призывает  мой  долг.  Я  прошу  вас,  старший
лейтенант, дать мне возможность перейти линию фронта, пробраться к своим.
     Медведев холодно взглянул на него:
     Вы представляете себе, где мы находимся, капитан О'Грэди?
     Представляю!  -- крикнул  летчик.  -- У черта  в  зубах, в  самой пасти
врага! Но вы-то проникли сюда? Если дадите мне провожатого или хотя бы карту
местности, путь, которым вы шли...
     Провожатого я не могу вам дать: вы сами видите, сколько у меня людей, А
отпустить вас одного... это значило бы отправить вас на смерть.
     Но если я хочу рискнуть жизнью, чтобы пробраться на корабль?
     За вашу жизнь отвечаю сейчас я: вы мой гость.
     Может быть, вернее, пленник? -- Летчик резко поднялся.
     Но почему же пленник, мистер О'Грэди?
     Я  чувствую себя пленником,  -- угрюмо сказал англичанин. -- Я  в таком
возрасте,  что  не нуждаюсь  в няньке. А этот  ваш боцман  ходит за  мной по
пятам. У меня отобрали оружие...
     За утерю вашего пистолета боцман понесет наказание, если вы настаиваете
на этом.
     Нет, не настаиваю, -- пожал плечами О'Грэди.
     А другой пистолет, к сожалению, я выдать  вам не могу. У каждого из нас
имеется  только  личное  оружие --  расставшись  с  ним,  совершим  воинское
преступление. Что же касается няньки, я скажу боцману, чтобы не досаждал вам
своим присутствием.
     Спасибо, старший лейтенант! --  Летчик вдруг весело расхохотался; усики
запрыгали на  пухлой губе,  над  ровными  зубами. --  Что ж,  будем  считать
дипломатические переговоры оконченными. Будем надеяться, все идет к лучшему.
Хотя у нас есть пословица: "Надежда -- хороший завтрак, но плохой ужин..."
     Он повернулся, неторопливо пошел за скалу. Медведев снова склонился над
шифровкой.
     Несколько времени спустя старший лейтенант вошел в кубрик.
     Женщина  вскочила  с койки,  словно  захваченная  врасплох.  Она что-то
кроила: перед ней лежали полосы материи, лоскутья.
     -- Вот, Василий Степанович, передайте сейчас же!  -- протянул  Медведев
шифровку Кульбину.
     Потом взглянул на женщину:
     -- Да сидите, пожалуйста. Зачем встали?
     Она продолжала стоять, смотря с каким-то испугом.
     -- Садитесь! -- повторил Медведев.
     Она села на самый кончик койки, поджав ноги.
     Кульбин  начал  радировать, склонившись над  столом.  Аппарат  тонул  в
вечернем полумраке. Медведев вышел наружу.
     Агеев  стоял возле кубрика,  задумчиво глядя вдаль.  Синеватые  длинные
тени от вершины скалы пересекали площадку.
     Медведев подошел к  боцману. Отсюда видны были спуск в ущелье,  стоящий
на вахте Фролов с автоматом в руке. Недалеко от Фролова -- летчик.
     Медведев взглянул на Агеева:
     Слушайте, старшина, мне на вас этот англичанин жаловался. Правда, вы за
ним по пятам ходите?
     Никак   нет,  товарищ   командир.   Просто  площадка  здесь  маленькая,
разминуться трудно, вот ему и мерещится.
     Так вот что:  вы все-таки старайтесь разминуться.  Чтоб  он себя  здесь
пленным не чувствовал. Правда, сам я отдал приказ глаз с него  не спускать и
не отменяю приказа. Да ведь тонкое это дело... -- Медведев  испытующе глядел
в строгое лицо боцмана: -- Парень он как будто хороший, простой, незачем ему
жизнь отравлять. А?
     Агеев молчал.
     -- Вы что молчите, боцман?
     Я, товарищ командир, с чего-то папашу-покойника вспомнил. Был он рыбак,
помор, человек малосознательный, в  Соловки на богомолье  Белым морем ходил.
Так он мне всегда  образок  Соловецкой  божьей  матери показывал --  копию с
иконы,  что  висит  у  соборных  ворот. А  на  том  образке  два кругленьких
отверстия прорезаны, там, где  ядра с английских кораблей  соловецкую  икону
пробили.
     Вы это к чему?
     А к тому,  что папаша, по своей малосознательности, всегда мне говорил:
"Хоть и англичане, видно, не те стали и мир у нас  с ними,  а все-таки нужен
глаз  да  глаз". А потом, бывало, добавит: "С медведем  дружись,  а за топор
держись". Это у нас такая пословица есть.
     Дельная пословица, старшина!
     -- И против этого летчика я хоть ничего  не имею,  но пришла мне чудная
мысль.
     Какая мысль? -- насторожился Медведев.
     Кажется мне, что он в чужом  платье ходит.  Не видели, как  он платочек
мимо кармана сунул? Будто к этой одеже не привык.
     Медведев беспокойно провел рукой по лицу:
     --  Фантазируете, боцман.  Странные  у вас  мысли...  -- Точно, товарищ
командир. Мне после всех этих
     походов   скоро   зеленые  черти   мерещиться  начнут.  Разрешите  идти
отдохнуть?
     -- Идите... Впрочем, подождите, боцман. Агеев остановился.
     -- Хоть и странные у вас мысли, а все-таки  береженого  и  бог бережет.
Так ведь, верно, папаша ваш говорил?
     Агеев сдержанно улыбнулся. Медведев продолжал без улыбки:
     Конечно, лучше бы совсем этих посторонних здесь не было. Но уж если они
здесь,  нужно  и  вправду  к  ним  быть  поближе. Только  без  навязчивости,
боцман... Вы Фролову приказали, чтобы тоже наблюдал за О'Греди?
     Так точно, сказал.
     Тогда сейчас вам отдохнуть  можно... Кстати, не знаете, что эта женщина
кроила?
     Новый костюм подгоняет. У меня лишняя матросская роба была -- еще давно
морем сюда  целый морской чемодан прибило... Я ей и  предложил. Тошно  ей  в
этом халате...
     Они  вернулись  в  кубрик.  Женщина  снова  предупредительно  вскочила.
Помедлив, скользнула к выходу с темным свертком под мышкой.
     Хотел  вас  предупредить,  --  сказал  Медведев,  --  к  краю  площадки
подходить нельзя: могут увидеть снизу.
     Хорошо, -- слабым голосом сказала Маруся.
     Огня зажигать нельзя. У вас есть спички?
     У меня нет спичек. Я не буду зажигать огня.
     Агеев  словно  не слышал  разговора,  прилег,  свернувшись  в углу  под
плащ-палаткой.  Маруся помедлила,  будто  хотела сказать что-то... Вздохнула
отрывисто, исчезла в дверях.
     Агеев встал, неслышно вышел за ней. Кульбин быстро писал у аппарата.
     -- Товарищ  командир, ответная  радиограмма. Протянул  смутно  белевшую
бумажку.
     Это десант, товарищ командир?  -- спросил  шепотом.  --  Может быть, на
рассвете!
     Да, это десант, Василий Степанович, милый! -- Глаза Медведева смеялись,
он как будто помолодел. Давно  Кульбин не  видел таким  своего командира. --
Завтра решится все. Может быть, последнюю  ночь здесь проводим. Может  быть,
завтра...
     Он не  договорил. Радость светилась в  его глазах, но взял себя в руки,
подавил рвущийся наружу порыв. Суше, отрывистее стал голос.
     -- Теперь, в последнюю ночь, нужно нам чего-нибудь
     не прошляпить. Идите, смените Фролова, он уже давно вторую вахту стоит.
На всякий случай  установим постоянный  пост  здесь, у рации, и  у спуска  в
ущелье...  Наблюдайте  за нашими гостями  -- оттуда,  где  вахту  несем, вся
площадка  видна... Через  четыре часа вас сменит боцман. Вы-то сами ужинали?
-- Так точно.
     -- Так вставайте на вахту.
     Кульбин взял автомат, подхватил плащ-палатку. Медведев остался один.
     Он  прошелся по кубрику  взад и  вперед.  Больно,  беспокойно  замирало
сердце, хотелось что-то делать, не откладывая, сейчас же...
     В кубрик вошел Агеев.
     Товарищ командир,  девушка  за скалой, похоже,  новый костюм примеряет.
Англичанин с Фроловым.
     Добро. Отдыхайте.
     Агеев  лег,  натянул  на себя плащ-палатку. Медведев шагал  по кубрику.
Взглянул на Агеева, отвернувшего к стене бронзовое лицо. Агеев дышал глубоко
и ровно.
     -- Молодец боцман! -- не мог удержать восклицания Медведев.
     Боцман шевельнулся, открыл глаза, будто и не спал, вопросительно глядел
на Медведева.
     -- Ничего, старшина, спите... Боцман снова закрыл глаза.
     В  кубрик вошли Фролов и  О'Грэди.  Сигнальщик,  как всегда порывистый,
быстрый, внес с собой наружную свежесть, запах океана и ветра.
     --  Отбарабанили вахточку...  Разрешите присесть, товарищ  командир? --
Смутно различимый в полумраке,  сел  на койку, вынул из-за  уха сигарету. --
Теперь и закурить не  мешает. Меня мистер О'Грэди угостил, еще на вахте. Так
я ему  говорю: "На вахте  курить  нельзя, а после вахты -- за милую душу..."
Закурим, мистер?
     Он  взял  сигарету в  зубы, потянулся за спичками. О'Грэди  наклонился,
внезапно отобрал сигарету.
     Да что  вы! -- подскочил Фролов.  Летчик сунул сигарету  в карман. -- У
нас так с людьми не обращаются, мистер!
     Каушен! Нот лайт!1 -- сказал летчик раздельно.
     (1Осторожно! Не нужно света! (англ.))
     Улыбаясь, поднял толстый палец.
     Медведев с упреком взглянул на Фролова.
     Капитан  О'Грэди  совершенно прав.  Уже  вечер, не  должно быть никаких
вспышек. Всегда у вас какие-то недоразумения со спичками, Фролов!
     Да ведь  мог по-другому предупредить. Не рвать прямо изо  рта. Он  не у
себя дома, ему здесь холуев нет...
     Ладно,  я  ему  скажу...  --  Медведев  не  мог  сдержать  улыбки:  так
откровенно  проявлялась  обида  Фролова.  -- Поужинайте  и  ложитесь  спать.
Завернитесь потеплей: вам придется снаружи, под скалой, лечь пока. Здесь нам
нужно женщину уложить, англичанина... И видите, боцман отдыхает.
     Но англичанин не захотел спать в кубрике. Объяснил, что одет достаточно
тепло, может лечь снаружи, не  хочет стеснять  хозяев помещения. Уговоры  не
помогли... Медведев дал ему свою плащ-палатку.
     О'Грэди вышел.
     Медведев минуту спустя выглянул наружу. Летчик устраивался  под скалой,
в  стороне от входа. Завертываясь в плащ-палатку, дружески кивнул Медведеву.
Затих на камнях...
     -- Боцман! -- тихо позвал Медведев. Агеев приподнялся.
     --  Вам свежим  воздухом не  хочется  подышать? Гость наш  снаружи лег.
Составьте-ка ему компанию.
     Агеев вышел, захватив ватник.
     Так быстро сгустилась  осенняя ночь, что  трудно  уже  было рассмотреть
Марусю, в новом матросском костюме похожую на стройного юнгу.
     --  Ложитесь  на  койку,  --  мягко сказал  Медведев.  --  Там  одеяло,
укройтесь.
     Она молча скользнула к койке, завернулась в одеяло.
     Медведев  сидел около  передатчика. Почти полная тьма была в помещении,
лишь  тусклым  прямоугольником виднелся наружный  выход, чуть вырисовывалось
окошечко наверху. Снаружи свистел ветер.
     Женщина спала неспокойно, приподнималась, простонала несколько раз.
     То и дело Медведев взглядывал на светящийся циферблат ручных часов...
     Как медленно тянется время... Мысли о Насте, об
     Алеше, воспоминания, мечты о будущем, как искры, кружились в мозгу...
     В  полночь  он  разбудил Агеева,  лежащего рядом  с летчиком, у  скалы.
Боцман  встал  беззвучно, ушел  сменить  Кульбина. Кульбин вошел  в  кубрик,
притопывая ногами.
     Холодно, Василий Степанович?
     Так-то не холодно, только ветром продувает насквозь.
     Хорошо. Значит, завтра тумана не будет... Вахта спокойно прошла?
     Вахта нормальная, товарищ командир.
     Ложитесь, согревайтесь. Когда нужно будет, я вас разбужу.
     Кульбин  лег  рядом  с  Фроловым,  сдерживая  судорожную  зевоту. Снова
Медведев сидел  у рации, смотрел  в темноту широко открытыми глазами... То и
дело выглядывал наружу, видел смутные очертания по-прежнему спящего О'Грэди.
     Уже перед рассветом разбудил Кульбина. Сперва хотел поднять Фролова, но
сигнальщик спал как убитый. Кульбин проснулся без труда.
     -- Посидите, Василий Степанович, у рации. Я сейчас сюда боцмана пришлю.
     Он  вышел  наружу. Ветер шуршал по камням,  снизу доносился  глухой гул
океана.
     Площадка наклонно шла вниз, ко входу в ущелье.
     -- Приставить  ногу, -- послышался из темноты голос Агеева. И мгновение
спустя: -- Подходите, товарищ командир.
     Медведев не различал боцмана, как ни всматривался в темноту.
     Вы разве видите меня, старшина? В такой тьме?
     Нет такой тьмы, товарищ командир, в которой  ничего бы не было видно. К
тому же у вас небо за спиной, ваш силуэт ясно вижу.
     Никаких происшествий на вахте?
     Все нормально.  Один  раз  будто  кто  подошел со  стороны  кубрика,  я
окликнул -- молчок. Может быть, ветер... Он по камням так и скачет.
     Спать очень хотите, старшина?
     Да не особо... Как-то тревожно на душе, товарищ командир.
     -- Тогда  пусть Кульбин еще поспит. Посидите у рации. Ему завтра работы
много, пусть отдохнет хорошенько.
     -- Есть, -- ответил, уходя, боцман.
     Старший лейтенант прислонился к шершавому, влажному  граниту,  поправил
на  шее ремень автомата. Зубчатый гребень  обрыва стал вырисовываться яснее;
небо из  темно-синего  становилось серым.  Четче выделялись  длинные  полосы
черных облаков...
     Ветер  шуршал по  камням.  Утих  было совсем. Потом  стал дуть сильнее,
пронизывая до костей.
     Уже  было совсем светло, небо наливалось розовым и зеленым, когда из-за
скалы показался  Фролов,  застегивая на  ходу ватник,  поправляя подшлемник.
Вытянулся, не доходя двух шагов:
     Разрешите принять вахту, товарищ командир?
     Как выспались?
     Сон и выпивка, товарищ командир,  такое дело: их  всегда не хватает. Но
парочку снов просмотреть успел.
     Умойтесь, закусите и сменяйте меня.
     Фролов встал у ручейка на колени, умылся, утерся полотенцем, вынутым из
кармана.
     Кушать  не  хочется,  товарищ командир, а вот  мне бы  перекурить перед
вахтой. Сон отбить окончательно.
     Как летчик?
     Проснулся только что, глаза  протирает и  уже свой портсигар в  пальцах
крутит. Поздоровался, как виноватый...
     Ладно,  идите  курите. И  Кульбину скажите,  чтобы у  боцмана  вахту  в
кубрике принял.
     --  Мы  в  один  момент.  --  Фролов  исчез  за скалой.  Теперь,  когда
рассветная роса блестела на скалах,
     и клочья синеватого тумана нерешительно качались в каменных складках, и
все  ярче разгорался горизонт,  Медведеву нестерпимо  захотелось  спать. Под
веками был словно насыпан песок, автомат казался необычно тяжелым.
     С трудом дождался Фролова, передал ему вахту, пошел к кубрику.
     Летчик, розоволицый,  как видно  отлично  выспавшийся, дружески  кивнул
ему, докуривая сигарету.
     Женщина сидела  на камне, в стороне.  Она казалась  тоньше,  стройнее в
своем наспех сметанном матросском платье. Ее волосы были распущены. Откинула
их назад, неподвижно смотрела вдаль...
     Медведев  еле добрался  до  койки.  Показалось, заснул,  стал падать  в
глубокий блаженный мрак, еще не успев опустить голову на подушку...
     Он проснулся от чьих-то настойчивых прикосновений. Над ним стоял Агеев.
     Пора вставать, старшина?
     Вставать-то  не  пора:  вы  только минут  десять  как  глаза  завели...
Выйдемте, товарищ командир.
     С  удивлением  Медведев  увидел: боцман держит  в  руках серовато-белый
сверток.
     Вышли наружу. Агеев отвел  Медведева  почти к самому гребню.  Развернул
рваный халат.
     Этот халат, товарищ командир, что наша гостья  носила, был в расселину,
за обрывом,  одним  концом засунут. По ветру, как флаг,  развевался. Мне  на
него наш мистер указал.
     О'Грэди?
     Так  точно... Я,  перед  тем  как  ложиться, в  обход  по камням пошел.
Боцманская привычка -- палубу осматривать, все ли в  порядке. Вдруг  он меня
догоняет, указывает  на скалу. А оттуда будто чайка  крылом  машет. Глянул я
через борт -- этот халат болтается. Хорошо еще, недавно светать стало, может
быть, нас запеленговать не успели.
     Кто же это сделал? -- У Медведева перехватило дыхание.
     Думаю, не англичанин. Зачем бы ему самому себя выдавать?
     А где эта женщина?
     -- Сидит у кубрика  как ни в чем не бывало.  Медведев взглянул. Женщина
задумчиво сидела на
     камне. Летчика  не было видно. Но вот он шагнул из кубрика, неторопливо
пошел за скалу, туда, где стоял на вахте Фролов.
     -- Маруся! -- позвал боцман.
     Женщина вскочила с камня. Пошла к ним суетливым, неуверенным шагом.
     -- Может быть, и его позвать, товарищ командир?
     -- Не спеши, боцман, сперва поговорим с ней.  Летчик скрылся за скалой.
Маруся подошла. Остановилась, глядя робко и вопросительно.
     Глава двенадцатая КОГДА ЗАМОЛЧАЛ ПЕРЕДАТЧИК
     Маруся молчала, глядя на халат в руках боцмана. Он, казалось, привлекал
ее взгляд как магнит.  Только мельком посмотрела в лица Агеева,  Медведева и
снова неотрывно глядела на светлые лохмотья.
     Где вы оставили вчера ваш халат? -- тихо спросил Медведев.
     Не помню точно, --  отрывисто сказала Маруся.-- Я отнесла его подальше,
спрятала между камнями. Не могла  я больше смотреть  на него...  Я поступила
неправильно? -- Она вскинула и тотчас опустила глаза.
     Ваш халат был повешен за скалами, как флаг!  -- Голос Медведева  звенел
сталью. -- Зачем вы сделали это?
     Теперь женщина  смотрела на  него  в упор.  Ее черты  были  неподвижны.
Только глаза, широкие и светлые, жили на мертвенно-бледном лице.
     Кто  вы такая? -- продолжал  Медведев.  Ярость охватила его.  Бессонная
ночь, затаенное горе, страх  за исход дела усиливали эту ярость.  -- Кто  вы
такая? Вы действительно русская?
     Я  русская,  --  пролепетала  Маруся. Она  стиснула  ладони;  маленькие
смуглые  пальцы  с  обломанными  ногтями побелели. -- Я не  понимаю... Я его
свернула  в комочек, в плотный комочек, засунула глубоко в трещину... --  Ее
губы запрыгали, но глаза оставались сухими.
     Зачем вы хотели выдать нас немцам? -- спросил Медведев.
     Выдать вас  немцам?.. -- повторила она, будто не веря собственным ушам.
-- Выдать вас немцам? Это я-то могу выдать вас немцам? Это я-то? Я?
     Ее дыхание пресеклось. Она молчала, подняв руку,  глядя на Медведева  с
невыразимым упреком.
     Ее измученное,  страшно худое, когда-то бывшее молодым и красивым  лицо
все трепетало  от  горя  и  обиды.  В  этом  лице  не  было больше  робости,
приниженности, как вчера.
     Она не могла говорить: слезы хлынули  из ее глаз, покатились по впалым,
сморщенным щекам...
     Агеев внезапно повернулся, пошел, почти побежал к кубрику.
     Маруся закрыла пальцами лицо, упала на камни.
     -- Что они сделали с нами!.. -- повторяла она среди рыданий.
     Холодный пот тек по лицу Медведева.
     --   Товарищ  командир!  --  раздался  голос  Агеева.  Нечто  настолько
необычное, зловещее было в этом
     голосе, что оглянулась даже Маруся. Медведев бросился в кубрик.
     Кульбин  сидел у стола в  странной неестественной позе, опустив голову,
одной  рукой  охватив передатчик. По  стриженой голове текла струйка  крови.
Агеев поддерживал радиста, низко склонившись.
     -- Что? -- крикнул Медведев, подбегая..
     -- Похоже, помер!.. -- со стоном ответил Агеев. Выпрямился. Его жесткая
ладонь была испачкана кровью. -- Скорей идем!
     Он бросился из кубрика. Медведев бежал за ним.
     -- Там Фролов... Не пропустит...
     Агеев  молчал. Одним  рывком  расстегнул кобуру.  Они  обогнули  скалу,
заслоняющую спуск к ущелью.
     -- Тоже убит? -- задохнулся Медведев.
     Фролов  сидел,  скорчившись,  у  самой расселины. Он уронил  голову  на
колени,  крепко сжав  в руках  автомат. Агеев добежал первый, тряхнул его за
плечо,  сигнальщик   стал  клониться  набок,  не  выпуская  автомата.  Агеев
приподнял его, расстегнул ватник.
     -- Ран, похоже, нет...
     Фролов тяжело дышал, его невидящие глаза были полураскрыты.
     Агеев бережно опустил Фролова на камни.
     -- Он  отравлен,  товарищ  командир! Этот  шпион  обоих  их  одурманил.
Сигаретами. Когда утром я к ним подошел, как раз втроем перекурку кончали...
Товарищ командир, я его еще у потока настигну!
     Распрямился, рванул из кобуры пистолет. Медведев сгибался над Фроловым.
     Идите... Нет, подожди, брат! -- Только в  моменты большой задушевности,
наивысшего напряжения Медведев переходил,  сам того  не  замечая, на "ты"  с
подчиненными. -- Как бы он и тебя не подстерег. Какое у него оружие?
     Пистолет и две гранаты  --  он  их у  Кульбина забрал.  Я  его  нагоню,
кончу...
     Смотри,  как  бы  не  подстерег...  --  снова  повторил   Медведев.  Он
растерялся, может  быть,  первый  раз в жизни: слишком неожиданно  свалилась
беда.
     Ему меня подстерегать не резон! -- уже из ущелья крикнул боцман. -- Он,
поди, как заяц, по скалам скачет!..
     Медведев поднял Фролова.  Сигнальщик был  страшно  тяжел.  "У мертвых и
лишившихся  сознания,  --  мельком  подумал   Медведев,   --  вес  почему-то
вырастает, всей  своей  тяжестью  они тянутся к  земле..." Пошатываясь,  нес
Фролова в кубрик.
     Все  произошло так мгновенно. Он остался на посту один -- теперь, когда
так  нужна помощь  каждого...  Кульбин  убит,  Фролов отравлен, боцман тоже,
возможно, пошел на смерть. А может быть, Василий Степанович еще жив?
     Он опустил Фролова на койку.
     Сигнальщик по-прежнему трудно  дышал; всегда румяное,  свежее лицо было
сейчас тускло-синеватого цвета.
     Маруся склонялась над Кульбиным у стола.
     -- Что с ним?  Вправду мертв? --  В  голосе Медведева теплилась  робкая
надежда.
     -- Я ничего не могла сделать... -- Маруся подняла залитое слезами лицо.
-- У него раздроблена голова...
     Понимаете  что-нибудь  в  медицине?  Простите,  я  вас  обидел, но  это
потом... Может быть, поможете Фролову?
     Я... до плена... училась на санитарных курсах... Хотела  в армию пойти.
-- Ее голос был тихим, как вздох. -- Можно, посмотрю, что с ним?
     Конечно,  разумеется...  Если  бы вы  могли помочь ему...  Вот походная
аптечка.
     Медведев поднял Кульбина, вынес наружу.
     Василий Степанович похолодел. Медведев отнес его  в сторону, уложил  на
камнях,   с   головой    укрыл   плащпалаткой.   Присел   рядом,    стараясь
сосредоточиться.
     Наступил солнечный, ветреный день. Дул норд-ост.
     "Верно,  море  свежеет",  -- подумал Медведев,  -- глухой гул  морского
прибоя доносился снизу.
     Что делать? Сегодня начнется десант, корректировка необходима... Закрыл
глаза  -- и вдруг из  мрака  надвинулось лицо виновника катастрофы, веселое,
хохочущее,  с  круглыми глазами в  кровяных  жилках  и  медной  щетинкой над
верхней  губой. Доверился ему, как дурак!.. Вспоминал все происшедшее шаг за
шагом...
     Конечно, это переодетый  гестаповец  -- не англичанин... Недаром боцман
говорил: носит чужой костюм... Вот почему он отнял вчера сигарету у Фролова:
хотел отравить его  во время вахты, а  потом побоялся выдать себя. А сегодня
отравил разом двоих, отвлек от себя внимание развешенным халатом... Ровно на
столько времени,  чтобы успеть убить  радиста,  испортить рацию... А  рация?
Конечно, сломал ее.
     Он бросился обратно в землянку.
     Маруся склонялась над Фроловым, стараясь удобнее уложить на койке...
     Медведев нагнулся над передатчиком, сдвинутым в  сторону,  забрызганным
каплями крови.
     Торчала  порванная  проволока,  блестели  осколки  стекла. Но  запасной
комплект? Успел его поломать диверсант?
     Нет,  вот он  стоит, тщательно упакованный. Запасливый  Кульбин спрятал
его в углу, за койкой. Медведев нетерпеливо развернул запасные части, стер с
рации кровь, стал чинить передатчик.
     Он оторвался от работы, только чтобы взглянуть  на Фролова.  Сигнальщик
спал, его дыхание стало ровнее и тише. Маруся сидела на койке, глядя Фролову
в лицо.
     Он должен скоро очнуться... Я сделала все, что могла...
     Спасибо, -- мягко сказал Медведев.
     Он мгновение подумал. Взял со стола свой заряженный автомат.
     -- Хочу вам дать поручение...  Из автомата  стрелять не  умеете? -- Она
покачала головой. -- Тут особой науки не нужно.
     Подошел к койке, показал, как обращаться с автоматом.
     --  Вот, возьмите  его,  встаньте  там, где нес вахту Фролов. Если  кто
покажется  из ущелья, стреляйте прямо очередью, чтобы предупредить меня.  На
близком расстоянии, не промахнетесь.
     Опять уловил в ее глазах  то прежнее непонятное  выражение. Но робости,
неуверенности не было теперь в ее движениях.
     Вы... больше не подозреваете меня? -- тихо спросила Маруся.
     Конечно нет... -- Он досадливо нахмурился.-- Это было хитро разработано
тем фашистом. Ему нужно было отвлечь внимание от себя: он  знал,  что боцман
все время следит за ним... Только как он отыскал в скалах этот халат?
     Когда засовывала  его  среди  камней,  мне  показалось, кто-то  смотрит
сзади. Оглянулась -- никого. Я думала, может быть, вы...
     Она  замолчала.  Медведев  видел:  у   нее  на  губах  дрожит  какая-то
невысказанная фраза.  Она стояла  у выхода,  как  бы ожидая, будто собираясь
что-то произнести...
     Молча она вышла из кубрика.
     Он  снова нагнулся  над  рацией.  Заменял  часть  за  частью,  соединял
порванные провода.  А в глазах стояло лицо Маруси, лицо девушки-старухи. Все
они прошли сквозь эту муку. Неужели и Настя?.. Он старался отвлечься, думать
о  другом  и  снова  представлял  себе  лицо  Насти, изуродованное  месяцами
страшного рабства.
     Но образ Насти  затерялся  где-то  в  сознании...  Сейчас он мог думать
только о деле, только о том, что нужно противопоставить диверсии врага!
     И в то же время все яростнее и торопливее восстанавливал рацию. Утратил
представление о времени. Ужаснулся, взглянув на часы...
     Почему не вернулся Агеев? Нет ли в видимости кораблей десанта?
     Он вышел из кубрика.
     Подполз к верхнему гребню скал, выглянул.
     Как всегда, берег был дик и  безлюден с виду,  океан  грозно гудел, рос
прибой, увеличилась  пенная  линия  вдоль  береговых  извилин. Четкой, будто
приподнятой над морем чертой вырисовывался горизонт.
     "Свежая погода идет!" -- подумал привычными мыслями  опытного морехода.
Но небо еще было чисто, скалы теплы от прямых солнечных лучей.
     Снова вернулся в  кубрик,  согнулся над аппаратом. Основные  части  уже
заменены.  Но  аппарат молчит --  он  так  же мертв, как его хозяин, лежащий
снаружи.
     Все пропало, пост  не  сможет  давать  корректировку.  По  собственному
легкомыслию,  из-за преступной доверчивости он, командир  поста,  сорвал всю
операцию, обманул доверие флота... Правда, мог бы быть еще один выход...
     Услышал глубокий вздох за спиной, шуршание сухой морской травы.
     Фролов, поднявшись на койке, смотрел с недоумением, с испугом.
     -- Что это, товарищ  командир? Неужто на вахте заснул? В голове жернова
ворочаются...
     Медведев коротко рассказал все.
     --  Вася!..  --  только  и  мог  вымолвить  Фролов.  --  Вася  погиб!..
Разрешите, взгляну на друга...
     Он  вышел шатающейся, неверной походкой. Медведев  опять склонился  над
рацией...
     Нет, он не может исправить аппарат...
     Через несколько минут вернулся Фролов.
     Вошел сгорбленный,  сразу постаревший,  глаза  ушли глубоко под длинные
ресницы.
     -- Лежит, будто спит...
     Фролов всхлипнул, закусил пухлую  губу. Крепился  изо всех сил,  но две
прозрачные  слезинки  вдруг  скатились из-под ресниц,  оставляя  полоски  на
смуглой пушистой коже.
     Товарищ командир, это ведь он говорил: "Слезы  матроса наравне с кровью
ценятся..." Я бы за  него, верьте слову,  всю  кровь отдал... Закадычный мой
дружок... А боцман? Неужто и он... погиб?
     Нет, я думаю, Агеев вернется. Он за диверсантом погнался... За летчиком
этим... -- глухо сказал Медведев.
     Фролов горестно взглянул на него.
     -- Вот  ведь какой хитрый волк] Утром подъехал  ко мне, будто извинялся
за вчерашнее:  "Хэв  эй сигаретт!"  Ну  почему  же не взять? Закурили  мы  с
Васей... -- Внезапное недоумение скользнуло по его лицу. --  Но  ведь и он с
нами курил, из одного портсигара!
     --  Значит,  знал, какие  папиросы вам  дать...  --  Медведев порывисто
встал. -- Разговорами делу не поможешь. Рация  испорчена, не можем принимать
сигналов, давать  корректировку... Пойдем взглянем, -- пожалуй, наши корабли
уже на горизонте.
     Они  вышли наружу. Тени от скал удлинялись, ветер  дул  все резче, день
подходил к концу.
     Подползли к краю обрыва. Легли  рядом, с  биноклями в руках. В радужных
ободках линз выросли однообразные темно-синие с пенными барашками валы.
     Проплывала зазубренная колышущаяся линия горизонта.
     Над ней висели продолговатые облака. Все сильнее дул ветер.
     Товарищ командир! -- почему-то шепотом сказал Фролов.
     Ну что вам?
     -- Как же  с  Васей?..  --  Он замолчал, с трудом  перевел  дух. -- Его
хоронить нужно.
     Мы его  к ночи  похороним, друг. Сейчас нельзя вахту  бросать. Десант в
любую минуту подойти может.
     А как корректировать будем... без рации?
     Как?..
     Медведев глядел  на лежащего рядом  моряка, на его  стройные  юношеские
плечи, загорелую шею, румяное лицо под шерстяным подшлемником  -- видел  его
как будто впервые.
     Мысль, что пришла  в голову  недавно, показалась дерзкой, неисполнимой.
Должен ли он,  смеет ли послать на верную смерть и этого красивого,  полного
жизни парня?
     -- Есть один выход, Фролов... -- медленно сказал он. Сигнальщик смотрел
на него широко открытыми карими глазами.
     -- Видишь  ли, если не наладим корректировку, весь наш  пост ни к чему.
Корабли не смогут громить укреплений  -- тех, что мы запеленговали. Рация не
работает. Остается флажной семафор.
     Фролов молча слушал. Медведев помолчал.
     -- Не знаю,  что из этого получится. Но может  быть, что-нибудь и вышло
бы. Чайкин Клюв высоко над морем: его далеко видно и с берега  и с кораблей.
Я решил было сам сигнализировать, да скорости дать не могу.
     Фролов понял. Глаза блеснули обидой.
     А  мне  разве не  доверяете? Я  сигнальщик первого класса --  семьдесят
знаков в минуту пишу.
     Знаю... Да ты понимаешь,  за что  возьмешься? Должен стать  на открытом
месте, над  самым  обрывом. По тебе, как по мишени, все их орудия и пулеметы
бить будут.
     Авось промахнутся,  -- просто сказал Фролов.-- Товарищ командир, это вы
здорово придумали!
     Он приподнялся на камнях, густой румянец залил  щеки. И вдруг напрягся,
вытянулся, прижал к лицу окуляры бинокля:
     -- Наши боевые корабли на горизонте!
     Медведев   смотрел  тоже.  Плескался  в  линзах  бесконечный  океанский
простор.  Длинной  изогнутой  клешней  вдавался  в  воду   берег.  Мерцал  и
переливался рубчатый горизонт.
     -- Справа, курсовой угол десять, товарищ командир!
     И  точно,  в  указанном  направлении  мелькнули  по волнам  еле  видные
зазубренные полоски.
     -- Дадим корректировку, товарищ  командир! -- Фролов не отрывал бинокля
от глаз. -- Вы за меня не бойтесь. Вася Кульбин любил говорить: "Матрос пули
глотает, бомбы руками хватает..."
     Он взглянул на Медведева и осекся.
     Ни тени растерянности и колебаний не было больше на исхудалом,  строгом
лице под козырьком офицерской  фуражки. В даль вглядывался, чуть  нахмурясь,
сдержанный, подтянутый  командир,  каким Фролов привык видеть его на мостике
катера в часы боевых походов. Взгляд Медведева был ясен  и тверд, экономными
и быстрыми стали движения.
     Старший лейтенант достал из  планшета карту.  Ветер трепал и сворачивал
легкие кальковые края.  Медведев разложил карту в углублении, прижал с боков
осколками гранита.
     -- Принесите ракетницу и сигнальные флаги!
     Фролов  бросился  в   кубрик,  вернулся  с  большим,  старинной  формы,
пистолетом. Вложил в ствол  картонный патрон ракеты. Из  клеенчатого футляра
вынул два красных флажка.
     Корабли  приближались.  Уже  различались  в  бинокль  очертания широких
скошенных труб, углы орудийных надстроек. Но берег затаился, точно и не было
в скалах настороженных, направленных в море батарей.
     -- Ракету! -- приказал Медведев.
     Фролов  вскинул ракетницу.  Узкая  дымовая лента  взвилась над высотой,
высоко в  небе  вспыхнул алый лоскут дыма. Мгновение спустя такая  же ракета
поднялась над флагманским эсминцем.
     --  К  корректировке приготовиться!  --  приказал  Медведев, не отрывая
бинокля от глаз.
     Фролов  шагнул  вперед --  в  каждой руке по развернутому флажку. Стоял
теперь на самом краю  ветристой бездны, ясно видимый и с моря и с берега. И,
улучив  момент  перед началом сигнализации, сделал  то,  что делал  не  один
краснофлотец, смотря смерти в глаза, никогда не сгибаясь перед врагом.
     Он сорвал и бросил на камни свой шерстяной подшлемник и, бережно достав
из-за  пазухи,  расправил,  лихо  надел набекрень старую,  пропитанную солью
бескозырку с золотыми литерами и ленточками, вьющимися на горном ветру.
     Глава тринадцатая ПОЕДИНОК
     "Ему меня подстерегать не резон!" -- крикнул Агеев Медведеву,  бросаясь
вслед за диверсантом к выходу из ущелья.
     Такова была  первая  мысль.  Конечно, мнимый англичанин постарается  не
упустить   ни   мгновения,   использует  преимущество   во  времени,  чтобы,
затерявшись в скалах, уйти к своим. Но тотчас родилось другое соображение.
     Неверно! Может быть, неопытный враг сделал бы
     именно  так,  но  испытанный  разведчик,  конечно,  оценит  особенность
местности, затаится где-нибудь за скалой, чтобы, дождавшись преследователей,
наверняка расправиться с ними.
     "Точно!  -- думал на  бегу боцман.  --  Где он  будет ждать? Конечно, у
перехода  через  стремнину.  Придется  мне там  помедлить, выйти на открытое
место. Там он и ударит, как на охоте".
     И  вместо  того  чтобы  одним  духом  перемахнуть  пенную воду,  Агеев,
пробежав  ущелье, лег, подполз  к заросли  у потока  и, не раздвигая зелени,
выглянул наружу.
     Сквозь  кружево  листвы, пронизанной  солнцем,  чернели  мокрые  камни,
сверкали брызги потока.
     Молчаливо сгрудились на том берегу бурые, ребристые скалы. За  одной из
них и ждет, вероятно, мнимый О'Грэди...
     А  на  этом  берегу -- Агеев знал  --  вдоль отвесной стены  на  уровне
скрытого  входа  в  ущелье, где он задержался  сейчас, идет  трещина,  узкий
выступ, тоже скрытый зеленью снаружи.
     Не шевельнув ветки, боцман пополз этим выступом вдоль стремнины до того
места, где обрыв сворачивал в сторону и делала поворот речка.
     "А может, зря теряю время, немец давно уже  уходит к своим?" -- терзала
неотступная мысль.
     --  Неправда! Торопитесь  медленно!  --  пробормотал  он  свою  любимую
поговорку.
     Напрягся,  перепрыгнул поток, стал возвращаться ползком, распластавшись
по камням.
     И против  входа  в  ущелье,  за  первым  же  поворотом,  лицом  к  лицу
столкнулся с затаившимся врагом.
     Диверсант  лежал,  держа  наготове  гранату, смотрел на  зеленое  горло
ущелья. Совсем не такое, как у "капитана О'Грэди", напряженное, обтянувшееся
лицо  с  полуоскаленными  зубами под  приподнятой верхней  губой глянуло  на
Агеева.
     Боцман прыгнул вперед.
     Граната покатилась  на камни. Агеев поднял  пистолет. Но с проворством,
почти  невероятным  для  жирного,  тяжеловесного  человека,  мнимый  О'Грэди
схватил  его за  руку.  Они  зашатались  над  самой  водой.  Враг  рванулся,
вывернулся, как змея, исчез за скалой.
     И  потом -- минуты стремительного карабканья по скалам,  бег по камням,
под солнцем и  ветром... И наконец Агеев лег ничком, жадно напился  студеной
воды, золотящейся в мшистом углублении.
     Он вытер обильный пот, слепящий  глаза,  и, осторожно приподняв голову,
окинул взглядом окрестность.
     Теперь  перед  ним  была плоская лощина,  похожая на высохшее океанское
дно. Ни деревьев, ни высокого кустарника. Тот же пейзаж, как и всюду, в этой
области  вечной мерзлоты:  гранитные  валуны, нагроможденные друг на  друга,
остробокие шиферные плиты.. Кое-где желтоватые ветви  ползучей березы плотно
прижимались к камням.
     За этой лощиной, охватывая ее полукольцом, вилась далекая линия  горной
автострады -- той самой дороги, что вела к заброшенным никелевым рудникам.
     Боцман лежал за  большим,  обточенным  ветром валуном;  от  камней  шел
легкий морской  аромат: запах  водорослей и соли.  Сверху грело  солнце,  но
снизу ледяной холод уже проникал сквозь одежду.
     Успел  ли  он  перерезать  врагу  дорогу,  преградить  ему  путь? Агеев
взглянул на циферблат плоских ручных часов -- эти  часы подарил ему  адмирал
за одну из разведочных операций...
     После того как диверсант, вырвавшись, скрылся за скалой, боцман не стал
преследовать его по пятам, а  бросился наперерез, по  одному ему  известному
кратчайшему пути.
     И  вот теперь  он лежал  за большим  валуном, просматривая  всю лощину.
Знал, если враг не  добрался  еще сюда  -- а по  времени не  мог  добраться:
боцман прошел к валуну прямиком, по обрывистым оленьим тропам, -- не сможет,
гад, пересечь лощину, не подставив под выстрел свое большое тело.
     Агеев лежал  задыхающийся, потный, держа  наготове  гранату  и  тяжелый
пистолет.
     Солнце сверкало над камнями, вися в бледно-голубом небе.
     Великая тишина пустыни стояла кругом.
     И вот Агеев снова увидел врага.
     Тот полз по краю лощины, распластавшись так,  что почти не выделялся за
линией шиферных глыб. Полз
     метрах  в  сорока от  боцмана, и  всего  десяток шагов отделял  его  от
дальнего края лощины.
     Агеев  выстрелил  три  раза  подряд и,  приподнявшись,  тут  же  метнул
гранату.
     Он  промахнулся.  Диверсант  вильнул  в сторону  скользким,  торопливым
движением змеи.
     Промахнулся!.. Бешеный бег  по камням, волнение, усталость от бессонных
ночей сделали свое дело.
     Агеев взглянул  на часы. Улегся ничком.  Высоко в  небе стояло  солнце,
спина была теплой, но живот леденел, легкий озноб пробегал по телу... Что ж,
он будет  ждать, пока враг не выглянет  из-за камня, сколько  бы  времени ни
ушло на это ожидание.
     На это ожидание ушло почти восемь часов...
     Уже солнце пересекло небосвод, уже не раз Агеевым овладевала неодолимая
дремота, голова опускалась к камням.
     Боцман взял остроконечный осколок, поставил острием  вверх...  И  когда
голова падала  сама собой,  резкая  боль укола  снова  приводила его в себя,
прогоняла дремоту.
     Из-за зеленоватого камня выставилось круглое кожаное плечо.
     Боцман не стрелял.
     Плечо  шевельнулось,  исчезло,  высунулось снова. Агеев  хмуро смотрел.
Усмехнулся, выстрелил. Дернувшись, плечо скрылось за скалой.
     Агеев не вставал из-за камня.
     Он знал все тысячу и одну хитрость первобытной горной войны.  Ставкой в
этом поединке была не только его собственная жизнь.
     Он  поднял  ветвистый  желто-бурый,  будто  отшлифованный   рог  оленя,
лежавший среди камней. Засунул рог стоймя полунаклонно между двумя  камнями.
Привязал к  нему  длинный и тонкий шкертик,  который всегда носил  с собой в
кармане. Снял свой круглый шерстяной подшлемник, расправил, надел на верхние
развилки рога.
     Разматывая  шкерт, он отползал в сторону, плотно прижавшись к земле, не
показываясь из-за укрытий. И только отползши шагов на десять, взял на прицел
     дальнюю скалу, где исчезло плечо врага, и осторожно потянул бечевку.
     Испытанная хитрость северных снайперов!
     Рог шевельнулся. Подшлемник, как  живая голова, высунулся, кивнул из-за
камня.
     Агеев  увидел: из-за скалы  взметнулась рука с пистолетом -- подшлемник
дернулся, пробитый навылет.
     Пистолет разведчика громыхнул дважды.  Оружие врага  взлетело в воздух,
упало на плоские плиты.
     --  Вот ты какой хитрый!  -- пробормотал Агеев.--  Вместо плеча  пустой
комбинезон подставил! А теперь что будешь делать с простреленной лапой?
     Сонливость  прошла, сердце колотилось,  сразу заострились все  чувства.
Теперь гибель врага -- решенное дело.
     Перележал фашиста, перехитрил его, нужно ждать результатов.
     Но  он радовался  недолго.  Из-за скалы, где  лежал  раненый диверсант,
потянулась тонкая, нерешительная струйка дыма.
     Она  расширялась, густела;  изогнутый  бурый  столб  вырастал, медленно
качался над камнями.
     -- Своих подзываешь, гад?! -- удивленно, с яростью пробормотал Агеев.
     Сжался в  комок. Сердце стучало больно и бешено. Нужно  пойти на  риск,
нельзя  терять  ни минуты!  Огромными  прыжками, не скрываясь больше,  Агеев
кинулся к укрытию врага.
     Навстречу, крутясь, вылетела  граната, брошенная нетвердо, левой рукой.
Агеев припал к камням.
     Когда  громыхнул взрыв и просвистели осколки гранаты, вновь вскочил  на
ноги. Делая зигзаги, достиг укрытия. Два выстрела миновали его.
     Перед ним, без  комбинезона, в  розовой трикотажной  рубахе, обтянувшей
жирную  грудь,  стоял мнимый О'Грэди, поддерживая левой рукой  окровавленную
кисть правой.  Страшная ненависть была  на  толстом  сероватобледном лице, в
широко открытых, воспаленных глазах.
     Они выстрелили  одновременно. Агеев,  может  быть, на  секунду  раньше.
Диверсант качнулся, выронил пистолет,  упал навзничь,  головой к  дымящемуся
костру.
     На потрескивающих  березовых  ветвях  тлел  обгорелый комбинезон.  Враг
лежал, готовый, казалось, крик-
     нуть; медные усики топорщились над приоткрытым ртом; белки, испещренные
кровяными жилками, смотрели в тускнеющее небо.
     Боцман тщательно затоптал костер, огляделся, сунул в кобуру пистолет.
     Солнце  по-прежнему  блестело  на  камнях,  по-прежнему  стояли  кругом
безлюдье и  тишина каменной пустыни.  После грохота боя эта  тишина казалась
еще чудеснее и полнее.
     Агеев глубоко вздохнул. Сел на камень. Осторожно достал из кармана свою
заветную трубку.
     Он  обнажил  кинжал  и  прежде  всего  сделал на  мундштуке  последнюю,
шестидесятую  зарубку. Знал,  что должен уходить,  но  именно  сейчас,  хоть
несколько минут, хотелось насладиться победой.
     Он  выполнил зарок.  Уничтожил  убийцу  Кульбина, шпиона. Имеет наконец
право покурить в свое удовольствие.
     Из  заднего  кармана  стеганых  штанов  он   извлек  плоскую  маленькую
жестянку, полную табаку. Как  долго, как  бесконечно долго носил ее с собой,
не раскрыв ни разу! Как бережно набивал теперь  полированную чашечку трубки,
старался не  просыпать  ни  крошки. С удивлением  заметил: широкие узловатые
пальцы дрожат мелкой дрожью.
     -- Эх, боцман, боцман, нервы у тебя подгуляли!
     Вложил   в  рот  рубчатый  мундштучок,  чиркнул  зажигалкой,  затянулся
глубоко, до сладкого головокружения.
     Именно тогда наступил  миг, рассказывая  впоследствии о котором,  Агеев
сразу терял хорошее настроение и дар речи.
     Он   охотно,  с   неостывающим  удивлением  рассказывал  об  ощущениях,
сопровождавших   первую  затяжку.  Необъяснимо,  странно,   но   ему   сразу
расхотелось  курить.  Он  сидел с  трубкой, зажатой в зубах,  чувствуя  лишь
неожиданную слабость в коленях, боль в теле, избитом камнями.
     Табак потерял для него прежний  вкус. Может быть, слишком долго и часто
мечтал он об этих затяжках... Остро  захотелось вернуться  на Чайкин Клюв, к
друзьям, узнать, не  произошло ли еще  что-нибудь  дурное в этот невероятный
день. На сегодня приключений
     достаточно, более чем достаточно для простого человека...
     Может быть, этому  минутному упадку духа был обязан боцман тем, что его
так неожиданно захватили враги.
     Они  подкрались по  горному  склону  со  стороны  дороги. Агеев говорил
потом, что их было не меньше пяти. "Иначе им бы меня не  взять!" -- добавлял
он с несвойственным ему мрачным хвастовством.
     Это были горные егеря,  здоровые и ловкие парни. Они накинулись на него
так быстро, что он  даже не успел до конца сдернуть кольцо с ручной гранаты,
которую бросил под ноги себе и врагам...
     "Живыми в плен не сдаваться!" -- это девиз советских военных моряков. А
Агеев не успел  сдернуть кольца и уже валялся, скрученный  по рукам и ногам,
на   платформе  фашистского   грузовика.   Его  встряхивало  и  швыряло   на
поворотах...  У самого лица видел  он  тяжелые,  подкованные сталью  ботинки
горных егерей.
     Грузовик  мчался на  вест.  Сидя  на бензиновых баках, держась друг  за
друга,  егеря  взволнованно обсуждали  только  что совершившееся событие  --
пленение русского моряка.
     Несколько раз  были  произнесены слова: "майор Эберс".  Агеев,  знавший
по-немецки два десятка слов,  понял: речь идет о застреленном им диверсанте.
Так, значит, майора Эберса, знаменитого  офицера немецкой разведки,  удалось
ему  отправить  на тот свет!.. Но такая тоска, такой стыд, что дался в  руки
врагам!
     Платформа взлетала и наклонялась. Иногда пленнику, будто при вспышках в
темноте, приоткрывался клочок мчавшегося мимо ландшафта.
     Проносились  по  краю  дороги  столбы   линии  высокого  напряжения  --
приземистые, наполовину обложенные грудами камней. Возникал нежданно мшистый
курган  сторожевого  дзота.  Ажурные  витки  колючей проволоки  тянулись  по
склонам, прикрывающим дорогу.
     И  вновь боцман видел только грязные доски  платформы, бился  головой в
дребезжащую перегородку, задыхался от терпкого запаха бензина.
     Почему  не  наступало  то,  чего ждал  уже  давно, о чем мечтал  как  о
возможном средстве спасения? Почему не начиналась высадка десанта?..
     Но  вот  тяжелые  гулы  смешались  с  тарахтеньем грузовика. В  небе  с
дьявольским  свистом пронесся снаряд. Приятнее сладчайшей  музыки  показался
боцману этот свист.
     Глухой взрыв раскатился по ущельям.
     Снова раздались свист и мощное уханье с моря.
     "Наша, корабельная, бьет!" -- чуть не крикнул Агеев.
     Он  знал посвист этих голосистых орудий. Верил -- по звуку угадает,  не
только бьет  ли  наша  или вражеская батарея, но  даже пушки какого  корабля
вступают в  дело. "Громовой"  бьет!"  --  подумалось  в  ту минуту. И точно,
эсминец "Громовой" первым начал разгром немецких батарей.
     Словно  от  удивления  грузовик  замедлил ход,  потом снова помчался  с
бешеной  скоростью.  Немцы  кричали,  указывали  на  море,  подскакивали  на
гремящих баках.
     Затем машина  остановилась. Еще явственнее  вырос гром  канонады.  Били
корабли. Отвечали береговые батареи.
     Егеря  прыгали  через  борта. Прозвучала  команда. Немцы  ушли  куда-то
беглым шагом.
     И  уже опустилась  бурой  пеленой ночь. Рев стрельбы рос  в  отливающем
багрянцем небе, а  боцман лежал скрученный,  всеми  забытый, тщетно  пытаясь
распутать  стягивавшие  его  узлы. Раза два  егерь, оставленный  на  страже,
взглянул на платформу. Снова начинал шагать снаружи...
     Потом боковая стенка откинулась. Два солдата,  с жестянками эдельвейсов
на помятых кепи,  схватили пленника с двух сторон, опустили на  камни. Агеев
лежал неподвижный, закрыв глаза, решив не подавать признаков жизни.
     Это он убил майора Эберса, -- сказал один голос, и сапог ударил боцмана
в бок. -- Он знает о десанте.
     Доктор  его  оживит, -- ответил другой.  -- Пока  бросим  его в  третий
сектор.
     Там англичанин.
     Ничего. Англичанин уже подыхает. Для допроса возьмем внутрь.
     Подняли, пронесли несколько шагов, тяжело швырнули снова на камни.
     Боцман открыл глаза.
     Темнота.  Но  это  -- не  закрытое  помещение.  Колючая  сетка  темнеет
недалеко от глаз. Она искрится кое-где, сухо потрескивает; деревянные столбы
обмотаны изоляционной прокладкой. Ограда под  высоким напряжением,  такая, о
которой рассказывала Маруся.
     Сбоку раздался стон. Агеев молчал. Стон повторился.
     -- Кто там? -- еле внятно спросил голос поанглийски.
     Это  был  настоящий  английский язык.  Чем-то неуловимым  отличался  от
языка,  на  котором  говорят небританцы,  но  Агеев знал  --  это  настоящий
английский...
     --  Кто  там?  -- повторил  умирающий голос,  и  после  паузы: --  Если
спасетесь, товарищ, передайте нашим: я капитан О'Грэди, из Дублина. Я летчик
британского королевского  флота...  Заблудился в тумане...  Разбили  голову,
раздели...  Два  дня  истекаю  кровью...  Может быть,  больше...  Я  капитан
О'Грэди...
     Голос   прервался,  послышалось  невнятное  бормотанье.  Агеев   лежал,
прислушиваясь. Так  вот  он, подлинный капитан О'Грэди,  самолетом  которого
воспользовался диверсант.
     -- Капитан! -- окликнул он тихо.
     Темнота молчала.  По-прежнему  плыл  отдаленный  гул  канонады.  И вот,
совсем  вблизи,  настойчиво  зачастили  пулеметы,  лопнула  граната,  забили
пулеметы с другой стороны.
     Агеев напрягся, изогнулся всем телом  --  узлы немного ослабли. Нащупал
грань острого камня,  стал перетирать стягивающий руки шкерт. Раза два шкерт
срывался, острый край скользил по пальцам, но Агеев не чувствовал боли.
     Это работали наши пулеметы!
     Он перетирал веревки  и  вслушивался и вглядывался в озаряемый тусклыми
вспышками мрак. Что-то изменилось кругом. Что-то произошло с проволокой: она
перестала  потрескивать,  искриться.  А   кругом  пробегали  враги,  падали,
стреляли,  бежали  снова.  Где-то  на склоне замигал  быстро-быстро  красный
огонек автомата.
     Боцман перепилил шкерт. Сел,  разминая  затекшие пальцы. Развязать ноги
было совсем легко. Припал к
     земле  -- пулеметная очередь, разрывая проволочную ограду, лязгнула над
самой головой.
     Он  подполз к  неподвижному  телу дублинца. Пальцы Агеева скользнули по
белью,  жесткому  от  засохшей  крови. Капитан  О'Грэди,  подлинный  капитан
О'Грэди был мертв -- сердце его не билось...
     Большой дырой зияла проволока, рассеченная пулеметной  очередью.  Агеев
шагнул наружу. Да, в проволоке не было больше электротока.
     Посвистывали над головой пули, летели  медленно самоцветы  трассирующих
снарядов и огненный пунктир пулеметных очередей.
     Боцман снова  припал  к  камням.  Смерть  носилась над  головой.  Нужно
перехитрить ее снова, проползти туда, откуда -- он определил это по звуку --
били наши пулеметы и автоматы. Быстро полз по темным, скользким камням.
     Все его избитое, измученное тело болело и ныло, во рту  был солоноватый
привкус крови, жгучим потом, а может быть, кровью заливало глаза.
     Кто идет? Полундра! -- прозвучал впереди резкий вопрос.
     Свой! -- крикнул Агеев. -- Я свой, Сергей Агеев!
     Боцман?
     Агеев  узнал голос друга -- разведчика сержанта  Панкратова. Увидел его
коренастую фигуру, распластавшуюся на камнях у ручного пулемета.
     Он самый, сын своего отца! -- Агеев крепко стиснул руку сержанту.
     С  кем  это  вы,  Панкратов?  --  послышался,  как  всегда,  негромкий,
глуховатый голос Людова.
     Боцман Агеев, товарищ капитан, откуда-то взялся!
     Боцман? -- Людов  подполз ближе, из-под капюшона  плащ-палатки блеснули
круглые стекла. -- Вы почему не на Чайкином Клюве?
     Так вышло, товарищ капитан...  Я майора Эберса  убил. Меня немцы в плен
взяли... -- Последнюю фразу Агеев произнес с трудом, много тише, чем первую.
     Ага, -- сказал  Людов хладнокровно. -- Следовательно,  полагаю, вы  без
оружия? -- Никогда, ни при каких обстоятельствах капитан Людов не показывал,
что удивлен тем или другим фактом.
     -- Так точно, без оружия...
     --  Панкратов,  передайте ему автомат  Тер-Акопяна... Тер-Акопян только
что  погиб, боцман... -- На  мгновение Людов  замолчал.  -- Панкратов, нужно
проверить, вырублен ли ток.
     -- Ток вырублен, товарищ капитан! -- доложил Агеев.
     Он сжимал в руках автомат  павшего товарища. Кровь бушевала в  теле, не
было и следа недавней слабости.
     -- Прекрасно! --  сказал  Людов.  -- Тогда  займемся спасением женщин и
детей, орлы матросы!
     Как же очутились орлы капитана Людова здесь,  в самом сердце секретного
вражеского района?
     Глава четырнадцатая ЖЕНА ОФИЦЕРА
     Когда Фролов с вершины Чайкина Клюва увидел  наши корабли, на  одном из
этих кораблей был капитан Людов  со своими бойцами. Но  разведчики шли не на
эсминце -- они толпились на палубах двух катеровохотников. Маленькие корабли
плыли мористее, почти застопорив ход. Обстрел берега не входил в их задачу.
     Между  ними  и  береговыми высотами скользила грозная  линия  эсминцев,
вздымающих  белоснежные  буруны.  Широкие  военно-морские  флаги   и  змейки
вымпелов вились  на их мачтах. А  над "Громовым" --  флагманским кораблем --
алый  флаг  командующего флотом: три белые  звездочки  возле краснозвездного
поля. И  на высоком мостике стоял сам вице-адмирал,  не отводя от ястребиных
глаз черные окуляры бинокля.
     Есть позывные с Чайкина Клюва?
     Нет позывных, товарищ командующий...  Корабли сближались с берегом. Все
яснее были
     видны зубчатые отвесные скалы.
     Гудел ветер, бился в брезент  ветроотводов. Мерно  вибрировал турбинами
корабль.
     Комендоры, направив на берег длинноствольные
     пушки, тоже всматривались в  молчаливые скалы. Сигнальщики, опершись на
холодные поручни, не отрывали биноклей от глаз.
     Есть позывные корректировочной группы?
     Нет, товарищ командующий...
     Уже  ясно виден был Чайкин  Клюв: раздвоенная,  уходящая в бледное небо
вершина. Дымовая нить  ракеты  взлетела над ней  -- вспыхнул в небе  красный
дымок.
     -- Ракету! -- приказал вице-адмирал.
     С мостика "Громового" взвилась ракета.
     -- Вижу человека на Чайкином Клюве! -- взволнованно крикнул сигнальщик.
-- Пишет по нашему семафорному коду: "Готов к началу корректировки".
     Офицеры  смотрели. Крошечная фигура на обрыве огромной скалы  неустанно
махала флажками.
     -- Дайте ответный, -- приказал адмирал: -- "Начинаю обстрел берега".
     Развернув сигнальные флажки, писал ответ сигнальщик "Громового".
     И  первые  громовые  раскаты  послышались   с   моря,   первые  снаряды
разорвались около тайных береговых батарей.
     --  Заметили  нас!  --  крикнул  в  восторге Фролов.-- Приняли семафор,
товарищ командир!
     Медведев склонялся над картой берега, распластанной на камнях. Смотрел,
как  перестраивались  корабли,  как  первые бледные вспышки рванулись  от их
бортов, первые снаряды прочертили воздух.
     -- Объект  номер первый -- перенести огонь  на полкабельтова  вправо...
Объект номер второй  --  недолет... Объект  номер третий --  накрытие...  --
диктовал Медведев.
     И флажки молниеносно летали в руках Фролова.
     И вот  рявкнул  берег:  из-под  маскировочных  щитов, из-под  камней, с
окрестных  высот  заговорили  вражеские батареи -- и первые пули чиркнули по
граниту Чайкина Клюва. Пулеметная очередь лязгнула о камни...
     Товарищ командир, -- Фролов кричал,  не прекращая сигнализации, -- если
подстрелят меня, как бы мне вниз не свалиться!.. Нехорошо будет...
     Я тебя удержу! -- крикнул Медведев в ответ. -- А  ты не стой  на  одном
месте! Дал корректировку -- и прячься... И перебегай на другой край...
     Он  сам вытянулся над камнями, не берегся пуль.  Это  был бой -- стихия
военного  моряка!  То  чувство,  что  захватывало  целиком,   вытесняло  все
посторонние мысли.
     -- Дают шквал  огня! -- кричал старший лейтенант сквозь ветер  и грохот
орудий.  --  Прямое  попадание в  первую батарею...  А ну,  перенесем  огонь
глубже!
     Вновь свистнула пулеметная очередь над самыми их головами.
     -- Перейди на ту сторону площадки: там тебя не достанет!
     Фролов бесстрашно стоял над обрывом. И непонятно было,  ветер  ли режет
лицо или пули свистят возле самых ушей. Вдруг споткнулся, взял флажки в одну
руку, провел пальцами по лицу.
     -- Ранен, Фролов? -- рванулся к нему Медведев.
     -- Ничего, пуля погладила по щеке...
     Все скалы пылали огнем, клубились дымовыми волнами.
     Водяные черные всплески взлетали вокруг маневрирующих кораблей.
     Наступал вечер  --  дымный,  неверный свет  мерцал в темнеющем небе.  И
неустанно сигналил еще четко видимый с кораблей и с берега Фролов.
     Но вот  он схватился за грудь, шагнул  к обрыву.  Флажок упал на камни.
Медведев успел подбежать, подхватил тяжело обвисшего моряка.
     Ранен, брат? Куда?
     Угадали, дьяволы! Как будто в плечо, осколком... Рука онемела,  не могу
сигналить...
     Кругом свистели трассы, лопались на камнях мины.
     Фролов бледнел,  голова  откинулась на камни. Набухала кровью тельняшка
под бушлатом.
     Медведев вспомнил: "Маруся!" Бросился ко входу в ущелье.
     Маруся стояла, прислонившись к скале, опустив автомат. Молча глядела на
Медведева.
     --  Фролов ранен! --  крикнул Медведев. --  Вам  здесь больше стоять не
нужно... Помогите ему!.. Идите в кубрик. Принесу его туда.
     Кинулся обратно. Маруся бежала следом, бледная, держа в  руках ненужный
теперь автомат.
     -- Идите  в кубрик!  -- повторил  Медведев.  -- Видите, здесь стреляют.
Подождите там...
     Фролов старался приподняться на локте:
     Эх, обидно: сигналить больше не могу...
     Ничего, ты уже свое сделал. Теперь  они  сами могут  бой вести. Засекли
все точки...
     Опять  лопнула  мина вблизи.  Медведев припал к  камням.  Оглянулся  --
Маруся стояла на коленях рядом с Фроловым.
     -- Уйдите, здесь вас подстрелят! -- крикнул Медведев.
     Она будто не  слышала. Ее  густые волосы  рассыпались  по плечам,  лицо
тонуло в полумраке. Она вынула из ножен финку  Фролова, разрезала тельняшку,
разорвала индивидуальный пакет.
     --  Это  ничего...  --  Она  стирала  ватой  кровь.  --  У  него  плечо
прострелено, мякоть... Сейчас  остановлю кровь... Так... Так... Нужно его  в
землянку отнести...
     Медведев подхватил раненого.
     В скрежете и чавканье мин пронес в кубрик, положил на койку: здесь, под
защитой козырька скалы, безопасно.
     Стер с  лица пот, взглянул  на  ладонь  -- она  была в горячей,  липкой
крови.
     -- Вот  кончите с  Фроловым, и я к вам  записываюсь на прием! --  бодро
сказал он через плечо. И тут только заметил: Маруси нет в кубрике.
     Выбежал наружу. На камнях темнело распростертое тело.
     -- Вы ранены?
     Она чуть шевельнулась.  Лежала  ничком,  фланелевка была  разорвана  на
спине, кровь капала на камни.
     -- Да,  немножко, в спину...  Это  ничего,  это хорошо, мне не  больно.
Только трудно дышать... -- Замолчала, чуть слышно заговорила снова: -- Очень
я устала от той жизни... Ваша жена... Настя... была права -- лучше смерть...
     --  Моя  жена?..  -- Медведев  близко нагнулся к ней, не чувствовал, не
слышал свиста осколков вокруг.
     --  Да,  --  шептала  Маруся.  --  Не  увидите  больше ее... Она умерла
героем... Когда  нас заставляли работать  здесь,  в горах, она  отказалась с
тремя другими женщинами. Она не хотела строить этот завод... Бро-
     силась на эсэсовца,  схватила за  горло... Ее застрелили... Она  умерла
хорошо... Мы боялись так умереть...
     Ее шепот стал совсем невнятным, затих. Медведев сжал  ее тонкие пальцы.
Маленькая рука упала на камни...
     -- Настя, -- сказал Медведев, -- Настя...
     Ничего  не сознавая, будто во сне, подошел он  к  краю обрыва.  То, что
увидел, заставило его прийти в себя.
     Уже  наступила ночь, но  весь  берег  был  озарен зеленоватым  дрожащим
светом.
     Корабли били  осветительными снарядами.  Низкий желтовато-багровый  дым
стлался  над  скалами. То  там,  то  здесь  вспыхивало  бурое пламя;  рвался
боезапас  батарей.  А  вдали  по-прежнему  пенили  воду  корабли,  озаренные
молниями залпов.
     Прямой, высокий, не в  силах  оторвать  от  этого  зрелища  глаз, стоял
Медведев на краю высоты... Потом вернулся в кубрик.
     Навстречу блеснул горячий взгляд раненого.
     Старший лейтенант присел на край койки.
     -- Как дела, товарищ командир?
     -- Лежи, брат,  лежи...  Хороши  дела... весь берег наши разворочали --
слышишь?..
     Значит, семью вашу выручим скоро?
     Молчи!  --  быстро  сказал Медведев.  --  Тебе вредно говорить... Будем
думать, как тебя теперь на берег доставить. Здесь служба наша кончилась.
     Как раз в  это  время катера с разведчиками капитана Людова разом легли
курсом на берег.
     Они не участвовали в бою. Два  маленьких корабля лениво покачивались на
высоких волнах. Но теперь наступило их время.
     Был отлив: тише бились у скал океанские волны. Два "охотника" влетели в
небольшую  губу, подошли  к скалам,  перебросили сходни на обнаженные мокрые
камни.
     Сходни вздымались, и опускались, и раскачивались в темноте, но  один за
другим люди в плащ-палатках
     сбегали   на  берег.   Несли   ручные   пулеметы,   боезапас,   большие
ножницы-кусачки.
     Одним из  первых спрыгнул  с катера, поскользнулся на гладком камне, но
ловко удержался на ногах  невысокий человек, тоже  укутанный в плащ-палатку.
Из-под капюшона блеснули круглые очки.
     --  Осторожно,   товарищ  капитан,  --  сказал   коренастый  разведчик,
почтительно поддерживая Людова под локоть. -- Если эта штука об камни ахнет,
останется от нас мокрое место.
     --  Она не взорвется,  -- спокойно ответил Людов. Под плащ-палаткой  он
нес небольшой,  но очень  тяжелый  предмет. --  Эта бомба умная. Она молчать
будет, пока мы ей не прикажем.
     Уже все разведчики выбрались на скалы. Катера отвалили  от берега. Пока
высадка шла  хорошо -- их не заметили: все  внимание береговых  батарей было
обращено на бой с эсминцами.
     Все было договорено заранее. Разведчики делились на два отряда.
     --  Старшина,  --   сказал  Людов,   --   прежде  всего  проникаете  на
электростанцию, вырубаете ток. Берете "языка", узнаете, где содержатся дети.
В бой не ввязывайтесь: бой  будем  вести мы, отвлечем на  себя  все внимание
охраны.
     Отряд старшины Суслова ушел в темноту.
     Разведчики  карабкались по скалам.  Над головами, чертя  высокие  дуги,
проносились корабельные снаряды. Грохот взрывов, багровое  зарево оставались
сбоку и сзади. Впереди была затаившаяся тьма.
     --  Вер  да?1  --  крикнул  из  темноты  испуганный  голос.  Разведчики
молчали... Один бесшумно пополз вперед. (1 Кто там? (нем.))
     --  Вер...--  громче начал  часовой и захлебнулся.  Отряд  снова полз в
темноту.
     Шипы  проволочного  заграждения темнели над головами. Это была простая,
неэлектрифицированная проволока...
     Внезапно  забил  из  тьмы  пулемет.  Бил торопливо,  лихорадочно,  пули
лязгали по камням. В ответ застучали пулеметы разведчиков.
     С обеих сторон, как разноцветный пунктир, летели трассирующие пули. Все
новые пулеметы вступали в дело с обеих сторон...
     Разведчики прорвались на территорию секретного завода. То там, то здесь
мелькали  тусклые  полосы  --  желтый  свет из  распахнутых  дверей.  Черные
торопливые тени взметывались и припадали к камням...
     Нестерпимый сверкающий  свет  хлынул  вдруг сверху.  С одной из ближних
вершин  сияла ослепительная звезда, шаря лучом по окрестным скалам. И второй
голубой луч протянулся с другой вершины, побежал по камням.
     -- Боевые прожекторы включили! --  сквозь зубы сказал кто-то. -- Теперь
дадут нам жару...
     Прожекторы  осветили  все:  и  странные  треугольные  холмы  справа,  и
какие-то  причудливые  резервуары, и  грузовики,  стоящие  среди  скал.  Как
огромные щупальца  бежали лучи  по камням и вдруг  застыли, скрестившись  на
группе людей в плащ-палатках.
     -- Отползать за скалы! -- скомандовал Людов.
     Теперь немецкие пулеметы и  минометы били увереннее со всех высот...  А
затем  прожекторы погасли  так же неожиданно, как зажглись.  Опять шел бой в
темноте. Только  вспышки пулеметов и  автоматов, разноцветные паутины  трасс
блестели во мгле, да с моря доносился нестихающий орудийный гул.
     Это и было то время, когда, освободившись из плена, боцман встретился с
боевыми друзьями.
     Глава пятнадцатая ОРЛЫ КАПИТАНА ЛЮДОВА
     Ребят  разыскали,  товарищ капитан,  --  торопливо  докладывал голос из
темноты. -- Они все в трех  землянках, за  проволочной сетью  были... Ох,  и
замученные же мальчишки! Некоторые чуть живы...
     Доставить  на берег!.. -- быстро  приказал Людов. -- Вам что, их "язык"
указал?
     Так точно, товарищ капитан, вот он здесь к услугам...
     Что-то в темноте завозилось, замычало.
     -- Отлично!..  -- Людов всматривался в темноту:  -- Пусть ведет  нас  к
женским  баракам...  Суслов, доставите на берег детей! Выйдете на берег,  до
прихода  катеров займете круговую  оборону... Пошли, товарищи, наших  женщин
выручать.
     Снова зажглись скалы кругом. Шипя, висела в небе зеленая лампа ракеты.
     Немецкие  пулеметы   били  из  отдаления   --  охрана  завода,  видимо,
отступала.
     Короткими  перебежками разведчики  продвигались  к синевато-черной цепи
скал, похожей на неровную  стену.  Высокий егерь,  без  кепи,  со связанными
руками, указывал путь.
     Ракета погасла -- снова наступил мрак.
     -- Нужно эти скалы перевалить! -- крикнул Людов.
     Он  почти бежал. Агеев еле  успевал  за ним, слышал прерывистое дыхание
капитана.
     Разведчики, одолевшие высоту, задержались: шипы проволочных заграждений
выросли на дороге.
     Этой проволокой лагерь огорожен! -- крикнул Агеев:  он вспомнил рассказ
Маруси. -- Это с электротоком проволока была!
     Теперь-то она безопасна... -- ответил Людов.-- Саперы, вперед!
     Послышался скрежет разрезаемого металла.
     Опять вспыхнула в небе зеленая медуза ракеты.
     Сбоку  застучал  пулемет,  и  резавший  проволоку  маленький  разведчик
выронил кусачки, упал головой на камни...
     Людов, Агеев,  другие  разведчики прошли сквозь проволочную сеть, легли
на камни вершины.
     Перед ними в мертвенном мерцающем свете, в кольце скал, как в  огромном
сухом водоеме, распростерся лагерь  рабынь, окруженный пулеметными гнездами,
затянутый сверху маскировочной серой сетью.
     Внизу  еще  одна плетеная стальная  ограда  замыкала скопление каменных
землянок.  Между  этими  землянками,  в проволочном кольце  металась толпа в
светлых халатах, резко выделявшихся на фоне темных камней.
     -- Сюда!.. -- крикнул, вставая во весь рост, Агеев.
     Он поднял руку, его голос затерялся в огромных каменных просторах.
     -- Сюда, товарищи! Идем вам на помощь!
     Сотни  пленниц  растерянно метались внизу. Хлестнул пулемет. Агеев едва
успел спрятаться за камень.
     Разведчики стреляли по пулеметным гнездам фашистов.
     -- Погаснет ракета -- спустимся вниз, -- сказал Людов. -- Они...
     Он не договорил.
     Вдали  громыхнул взрыв --  разлетелась одна из скал, огораживающих  дно
котлована. На ее месте возникла другая  -- зыбкая бушующая стена, сверкающая
кипением пены.
     В котлован рвалась черная гудящая  вода, вливался океан сквозь огромную
пробоину в утесах.
     Оцепенев,   разведчики   смотрели,   как   вода   катилась  по  камням,
подхватывала женщин  в  белом, заливала  землянки.  Слепая  стихия  бушевала
внизу, в зеленом, фантастическом свете. Агеев рванулся вниз.
     -- Куда? -- схватил его за руку капитан. -- Может, спасу кого...
     -- Никого не спасти!  -- глухо сказал Людов.  -- Там проволочный забор.
Они предусмотрели все...
     Ракета погасла.  Внизу  шумела  и плескалась вода. Пулеметы  замолчали,
точно  и  фашистов потрясло увиденное.  Только  со стороны  моря по-прежнему
вспыхивали белые зарницы залпов.
     Сержант, -- окликнул Людов.
     Есть, товарищ капитан, -- отозвался сдавленный голос Панкратова.
     Вы  и Фомин  остаетесь со  мной. Остальным отходить  к  берегу, вызвать
катера, отправить  ребят. Командует отправкой  Агеев... Разнесем это чертово
гнездо...  Если  не придем  через полчаса, сами грузитесь на катера. Уходите
без нас... Ясно, товарищи?
     Товарищ капитан, может, кого другого назначите на берег? Я с вами... --
Боцман старался разглядеть сквозь мрак лицо капитана.
     Командует отправкой Агеев... --  повторил  непреклонный  голос. -- Вам,
боцман, со мной остаться нельзя.
     Вам еще на Чайкин Клюв возвращаться за старшим лейтенантом... Погрузите
ребят, возьмите в подмогу кого хотите -- и на Чайкин Клюв! Все ясно?
     -- Все ясно, товарищ капитан!
     Молча стали спускаться со скал. Миновали проволочную ограду. До сих пор
боцман не мог поверить собственным  глазам. Вот  зачем они держали пленниц в
котловане! Чтобы уничтожить одним движением руки...
     Людов с двумя разведчиками затерялся в темноте. Остальные шли в сторону
берега.
     -- Куда идти, кто знает? -- спросил Агеев.
     --  Иди, боцман,  за мной  в  кильватер. Прямо  по  компасу  выведу, --
откликнулся старшина Соколов.
     Они выходили к  морю. Нарастал плеск прибоя;  в просвете  скал блестели
черные, вспыхивающие фосфором волны.
     Полундра!-- окликнули из темноты.
     Свои, -- сказал Агеев.
     Проходите, товарищ боцман.
     У самой линии прибоя, среди молчаливых  разведчиков, еле  различимых во
мраке, темнели маленькие  фигурки. Их было много; они тесно прижимались друг
к другу.
     Боцман наклонился,  взял  на  руки  одного  мальчика. Костлявые  легкие
ручонки обхватили его шею. Худая щечка доверчиво прижалась к груди.
     -- Сынок старшего лейтенанта Медведева здесь есть? -- окликнул боцман.
     Дети пугливо молчали.
     Есть Алеша Медведев?
     Я Алеша... -- Голос мальчика был нерешительный и слабый.
     Боцман подхватил на руки второе легкое тельце.
     -- К папаше своему хочешь?
     Мальчик не отвечал, только ухватил крепко боцмана за плечо.
     -- Ну, ребята, кончились ваши мучения! Теперь мы вас домой,  на родину,
доставим... Григорий, давай катерам сигналить.
     Замигал  карманный  фонарик в руках Суслова.  Все ждали. Залив  казался
безлюдным. Волны, фосфоресци-
     руя, катились из темноты, вспыхивали на камнях гребешками пены.
     Кровавое тусклое зарево по-прежнему вставало из-за скал.
     Из темноты донеслось чуть слышное постукивание мотора.
     -- На берегу! -- раздался голос из мегафона.
     -- Есть, на берегу!. -- крикнул Агеев в сложенные рупором ладони.
     -- Ближе подойти не могу: разобьюсь о камни... Уже видны были очертания
катера-охотника, его
     рубка, люди, стоящие у обращенных к берегу автоматов.
     -- Будем вам пассажиров передавать! Агеев хотел войти в воду.
     Рядом блеснули черные глаза Суслова.
     -- Подожди, Сергей, тебе на берегу оставаться, ноги промочишь...
     Суслов вошел по колени в волны, протянул руки. Вода била  его под ноги,
волны нарастали и  убегали, но  он стоял  неподвижно. И уже с  борта  катера
скользнул высокий краснофлотец, ушел по грудь в ледяную морскую глубь.
     -- Давай  сюда парнишек,  Сергей!  -- сказал Суслов. Одного  за  другим
мальчиков передавали на катер...
     Катер отошел, исчез в  темноте. Боцман взглянул по  привычке  на  кисть
руки -- забыл, что часы отняли у него при пленении.
     Полчаса-то уже  прошло, -- сказал Суслов. Присев  на камень, он выливал
из сапога воду.  -- Думаю,  второй  катер  вызывать рановато. Капитан еще не
вернулся.
     Самое время вызывать...  -- сказал из темноты голос капитана Людова. --
Ребят всех погрузили?
     Так точно, товарищ  капитан! -- Забыв про воинскую субординацию,  Агеев
шагнул вперед, нащупал  и крепко  сжал тонкую  руку Людова.  -- Вот спасибо,
товарищ капитан, что невредимым вернулись!..
     Ладно,  ладно,  боцман!.. -- застенчиво пробормотал капитан. --  Видно,
пока  наши инициалы на  немецких  пулях не  вырезаны...  Вызывайте катер, да
погрузим сначала этих "языков".
     Не  трое, а  шесть человек стояли в темноте. Троих, крепко связанных, с
кляпами во рту, привел с собой из своей экспедиции капитан Людов...
     И  когда катер-охотник уже  вышел из  залива, дав полный ход, летел  от
вражеского берега по  огромным  темным  волнам,  сзади,  среди скал, выросла
небывалая вспышка.
     Она была похожа  на  дымящийся радужный шар, улетающий  в ночное  небо.
Золотой, пурпурный, лиловый, зеленый, синий  оттенки кипели и переливались в
нем.
     Ярчайшим  светом  озарил он бесконечную пустыню волн, деревянную палубу
"охотника", командира  рядом с рулевым,  трех пленников, скорчившихся  около
рубки. Потом налетел сильный вихрь -- высокая береговая волна подняла катер,
бросила в клокочущую бездну.
     Вот все, что я узнал о причинах удивительного света в горах.
     Я  записал  последнюю  фразу рассказа  Агеева,  когда  наш  бот миновал
сигнальный пост у входа в главную базу, прошел линию противолодочных бонов и
разведчики, сидевшие в кубрике, уже  выбирались на палубу, готовясь сойти на
берег.
     --  Разрешите  быть  свободным,  товарищ  капитан?  --  спросил  Агеев,
мельком,  в двух  словах рассказав,  как вернулся он на  Чайкин  Клюв, как с
помощью Медведева и друзей разведчиков доставил к своим раненого Фролова...
     Капитан Людов вопросительно взглянул на меня.
     Мне непонятно одно, -- сказал  я, пряча в  карман карандаш, --  как мог
так рисковать этот майор Эберс? Пробраться одному к врагам, в чужой форме...
     Да, конечно,  Эберс  рисковал... --  задумчиво сказал Людов.  --  Но не
забудьте: он был  их  лучшим разведчиком, его  дальнейшее  продвижение прямо
зависело от исхода этого дела. И начал он так удачно: найдя спичку, напал на
след отряда, прекрасно использовал возможность попасть на Чайкин Клюв...
     Но такая цепь совпадений... -- протянул я.
     А разве мы отрицаем роль случайности?  -- взглянул на меня капитан.  --
Диалектика говорит: необхо-
     димость прокладывает себе путь сквозь толпу случайностей.
     Эта  дерзость  безрассудна. Как  мог  опытный  диверсант  отдаться,  по
существу, прямо в руки врагам?
     Вы  не совсем правы, -- вежливо  улыбнулся  Людов.  -- Конечно,  майору
нельзя   было   отказать   в  сообразительности.   Когда   англичанин   сел,
заблудившись, на площадке строительства, майор понял, что случай сам идет  к
нему в руки. Но не забывайте, что риск у него был, по существу, минимальный,
     Я смотрел на Людова с недоумением.
     -- План его был значительно проще, чем получилось на деле, -- продолжал
капитан. -- У самолета в засаде ждали егеря с ищейкой. Они должны  были идти
за  Эберсом по  пятам,  до  самого  Чайкина  Клюва.  Первое поражение  майор
потерпел,  когда  боцман, чтобы  замести  следы,  прошел  по морскому дну --
избавился от ищейки. Помните, как раз тогда майор в первый раз решил пустить
в  ход свои отравленные сигареты.  Но, как  вы знаете, боцман не курил.  Что
было делать?  Агеев проявил  бдительность, майор  остался без  оружия: нужно
было, так сказать, перестраиваться  на  ходу. И Эберс перестроился  неплохо.
Даже совсем непредвиденный случай -- появление в самолете этой несчастной --
он сумел повернуть в свою пользу...
     Людов снял свои круглые очки, начал медленно, старательно протирать их.
     -- Но заметьте, именно на основе рассказа Эберса о том, как приземлился
английский самолет, боцман сумел установить координаты завода. А вся история
с   Чайкиным  Клювом  учит  нас  быть  еще   более   бдительными,  стараться
предусматривать  любые  козни  врага... Видите ли,  при  всех своих  хороших
качествах старший  лейтенант  оказался  в  отдельные моменты, я  бы  сказал,
слишком  прямодушным  человеком. Зато наш  друг боцман  с самого  начала  не
спускал с  Эберса глаз. И  тому пришла  в  голову последняя  блестящая идея:
одурманить своими папиросами сразу двоих  наших людей,  а  с помощью  халата
хотя бы  на пять минут отвлечь от себя внимание, чтобы выполнить превосходно
разработанный план. И, нужно сказать  прямо, в этом плане было предусмотрено
все, кроме самого основного...
     Капитан Людов положил свою узкую руку на широкое плечо Агеева.
     -- Он не предусмотрел,  -- почти нежно сказал  Людов, -- что вступает в
поединок  с  лучшим  разведчиком  Северного  флота.  И  не  только  с лучшим
разведчиком, но  и с  русским, советским  моряком, которым  движет не  жажда
наград  и повышений,  а безграничная любовь к Родине и священная ненависть к
врагу...
     Наш бот подходил к причалу.
     Все уже становилась отливающая радугой нефтяных пятен полоса воды между
дощатым пирсом и бортом старого корабля.
     Из  кубрика на  верхнюю  палубу поднимались  разведчики,  потягивались,
поеживались  под  сырым  ветерком.  Глядя  на  берег,   поправляли   оружие,
обдергивали ватники, подтягивали черные краснофлотские ремни.
     Матросы  на  палубе  мотобота готовили  для  подачи  на  стенку  гибкие
стальные швартовы, пододвигали к фальшборту ступенчатые длинные сходни.
     Разведчик  с  квадратными  усиками  сладко зевнул, передвинул на  поясе
плоскую деревянную кобуру трофейного пистолета, стал помогать матросам.
     Вечер еще не наступил. Холодный свет  невидимого солнца озарял  сопки и
городские  дома.  Из печных  труб  стелились кое-где  над крышами  медленные
лиловатые дымы.
     Агеев отошел  от нас,  встал возле  трапа. Таким и  запомнился  он  мне
навсегда: стройный,  высокий,  с зоркими  желтоватыми  глазами,  блестевшими
из-под светлых  бровей. Круглое обветренное  лицо  улыбалось;  простреленный
Эберсом подшлемник был сдвинут  на затылок;  заветная трубочка  торчала  изо
рта. Видно, боцман все же не потерял вкуса к курению...
     Несколько дней спустя я встретил старшего лейтенанта Медведева.
     Я  шел по  главной  улице  нашей североморской базы  --  по  гранитному
проспекту,  ведущему  к мосту у стадиона,  откуда открываются море, стальные
мостики и легкие вымпелы кораблей.
     Старший лейтенант вышел из деревянного двухэтажного дома верхней линии,
как всегда прямой, немнoгo медлительный, надвинувший  на  брови свою старую,
тщательно отглаженную фуражку с эмблемой, позеленевшей от морской воды.
     Он был не один. Он осторожно  вел за руку тоненького, бледного мальчика
в новом краснофлотском бушлатике, в бескозырке, надвинутой на глаза.
     Отец и  сын шли по  улице,  занятые каким-то  увлекательным разговором.
Проходя  мимо меня, Медведев коснулся козырька фуражки своей широкой смуглой
рукой.  И тем же  движением  поднял  руку  маленький Медведев --  мальчик  с
недетски  серьезными,  грустными  глазами, спасенный  из фашистской  неволи,
видевший там много удивительных и страшных вещей.
     Они шли по  улице  тихого полярного городка подтянуто  и  чинно,  будто
ничего исключительного не случилось с ними.
     И мирно светило  над ними неяркое сентябрьское  солнце, и плескались на
ветру алые вымпела кораблей, и морские волны мерно набегали на скалы. Так же
бьются они в  безлюдный норвежский берег,  где в  каменных  глубинах  кипела
тайная напряженная жизнь, а  теперь лежат груды  развалин; пенная вода ходит
на месте уничтоженного вражеского объекта X.
     И я знал: ни на секунду не прекращается героическая работа наших людей.
     Опять шли корабли в океан сражаться с врагами Родины.
     С  горных  аэродромов взлетали наши  летчики перехватывать мчащегося на
бомбежку  врага;  бойцы морской  пехоты  умирали  среди  голых скал,  кровью
добывая уже недалекую великую победу.
     И  герои-разведчики  шли  в новые  походы,  вступая  в  единоборство  с
разведкой врага, противопоставляя свое мужество, проницательность, энтузиазм
ее  зловещей  искусной  работе.  Но   только   о  некоторых  эпизодах  этого
единоборства смогу я, быть может, рассказать читателю в дальнейшем.
     -- Молчание --  ограда  мудрости,  -- любит говорить мой  друг, капитан
Людов.
     Северный флот -- Москва 1943--1946






     Глава первая ДВА СИГНАЛЬЩИКА
     Море у  борта было дымчато-синим, всплескивало,  проносилось  за  корму
длинными,  чуть вспененными волнами. Ближе к горизонту начинался серебристый
просвет, там скользил "Сердитый" --  такой же, как  "Ревущий", низкобортный,
быстрый  красавец  корабль. А  у  самого горизонта  море  опять  становилось
темнее. Ясная грань отделяла его от солнечного, горячего неба.
     На высоком мостике эскадренного миноносца "Ревущий" сигнальщик, старший
матрос  Жуков,  опустив  бинокль,  мельком  взглянул  на  трофейные  часики,
блеснувшие из-под рукава, и покосился на Калядина, проходившего мимо.
     Жуков не держался за поручни,  хотя свежая  волна качала корабль. Снова
поднес к глазам свой испытанный, потертый бинокль.
     Вольно дышит  Балтика после окончания  войны! Ожили морские дороги! Вот
опять строй косых рыбачьих парусов забелел на горизонте, и Жуков тотчас, как
положено, доложил  о них вахтенному офицеру. И  снова стой вот, всматривайся
неустанно в  волны и в облака,  хотя давно отпраздновали День Победы, вокруг
наше, мирное море...
     Право   руля!--   прозвучал    резкий    голос    командира    корабля,
капитан-лейтенанта Бубекина. -- Курс двести тридцать пять!
     Начали поворот вправо.  Передать на  "Сердитый"  --  иметь курс  двести
тридцать пять градусов! -- приказал сигнальщикам вахтенный офицер.
     Младший   сигнальщик   Сучков   поспешно   прицепил   к   снасти   угол
полуразвернутого флага, потянул тонкий прохладный фал,  торопливо  перебирая
руками.
     Легко, как обычно, фал заскользил по блоку верхнего рея.
     Сине-желтый широкий флаг "покой" -- сигнал поворота вправо -- взлетел к
вершине мачты, свободно затрепетал на ветру.
     Но вдруг  угол флага  оторвался  от снасти, полотнище свернулось, ветер
обмотал его вокруг верхнего рея.
     -- Клеванты расцепились! -- услышал Жуков голос старшины Калядина.
     Расцепились  клеванты --  зажимы,  крепящие углы флажного  полотнища  к
снасти...  Запутался  флаг  -- на "Сердитом" не разберут сигнала! Позор  для
сигнальщиков,  задерживается  совместный поворот  кораблей...  Впервые нынче
командир  отделения Калядин допустил  Сучкова к самостоятельной  вахте --  и
вот...
     -- Очистить  флаг!  -- крикнул  капитан-лейтенант  Бубекин.  И в тот же
момент Жуков скинул с шеи ремешок бинокля.
     -- Подержи! -- Он сунул бинокль младшему сигнальщику, кинулся к мачте.
     Еще,  казалось,  не  успел отзвучать приказ, а Жуков уже  ухватился  за
скоб-трап. Взбегал к вершине мачты по узкой отвесной стремянке. С зажатыми в
зубах  ленточками  бескозырки  --  чтоб  не  сорвало  бескозырку  ветром  --
карабкался к верхнему рею.
     Все дальше под ногами мостик, все ближе запутавшийся флаг.
     На вершине мачты качка ощущалась сильнее, ветер больно резал глаза.
     "Ревущий"  накренился, и далеко  под ногами засинели  мчащиеся горбатые
волны. Не переставая подниматься, Жуков крепче вцепился в скоб-трап...
     "Закружится  голова, поскользнется Ленька  -- и сорвется, упадет в воду
или разобьется о палубу, -- волновался  внизу командир отделения Калядин. --
Нет,  Жуков не сорвется...  Крепкий  парень, образцовый  сигнальщик...  Я-то
знаю, пуд соли съели с ним за годы войны... Смелый,  быстрый  как ветер... И
качки не  боится  совсем... Вон как  поднялся  до  самого  верха... А  вдруг
все-таки сорвется..."
     Но сам Жуков не думал об этом. Думал об одном --
     как дотянуться до оконечности рея, вынесенного далеко вбок.
     Вот  достиг  самой  вершины перегнулся, только  одной  рукой держась за
скоб-трап.
     Корабль   качнуло   особенно    сильно.    Перехватило    дух,    волны
головокружительно катились под  ногами. Но  он дотянулся до  флага, распутал
его, сцепил угол полотнища с сорвавшимся фалом.
     И вот уже спустился по  скоб-трапу, спрыгнул на мостик,  стоял как ни в
чем  не  бывало,  только  часто  вздымалась грудь под  тельняшкой и  сильней
блестели красивые черные глаза.
     Он взял  бинокль из рук младшего  сигнальщика, смотрящего  восхищенно и
виновато. Глянул на  старшину.  "Молодец, Леня!  Развернулся,  как  в боевом
походе!" -- скажет  ему сейчас  старый друг  Калядин. Но старшина  отделения
сигнальщиков лишь нахмурился, отвел глаза, набирая новое сочетание флагов...
Значит, и на прощание не хочет мириться старый боевой товарищ...
     И Жуков  обиженно сдвинул густые жесткие брови, вскинул  бинокль, вновь
стал  всматриваться в море  и небо...  Стало быть, по-прежнему Калядин будет
сторониться его, отмалчиваться, вести только строго служебный разговор...
     Кончается трудная  походная  вахта. В  такие  минуты приятное  ожидание
заслуженного  отдыха  обычно   охватывало   Леонида,   помогало   еще  зорче
вглядываться в  даль,  отчетливее докладывать  об  увиденном.  Проходя  мимо
Калядина,  любил  обменяться  со  старшиной,  с  полуслова  понимавшим  его,
каким-нибудь соображением, шуткой, улыбкой.
     Но   сегодня  радостное  чувство  подменила   легкая  грусть,  как   бы
предчувствие неизбежной потери.
     Размолвка с Калядиным  началась  несколько дней назад,  когда, сбежав в
кубрик  по трапу,  Жуков  увидел  старшину  склонившимся над листом  бумаги.
Калядин поднял веснушчатое, с облупленным широким носом лицо.
     -- Вот пишу...
     Он  не договорил, но  Жуков и  так знал, что  пишет Калядин.  Рапорт об
оставлении  на  сверхсрочную. Приближался  срок  увольнения  в  запас,  того
увольнения, о котором в военное время, как о чем-то необычно пре-
     красном, частенько мечтали  друзья. И вдруг  в мирные дни Калядин круто
переменил  решение,  стал  думать о  сверхсрочной, уговаривать друга  подать
рапорт.
     -- Корабль  оставить не  могу,  понимаешь.  Чем  ближе  подходит  время
разлуки  с  ним,  тем больше  чувствую -- не могу.  Останемся,  а,  Леня?  И
докладные подадим вместе... Потом учиться на офицеров пойдем.
     Это решение друга потрясло Леонида.
     Уже  успел  привыкнуть к мысли, что скоро конец военной  службе. Хорошо
повоевали, пора  отдохнуть. Он представлял себе день, когда, проснувшись еще
до  побудки, они  с Калядиным увяжут в последний  раз свои  койки, переложат
вещи из рундуков в штатские чемоданы,  еще раз  окинут взглядом  знакомый до
любой мелочи кубрик, а позже, выправив документы, вместе пройдут по палубе к
трапу на стенку.
     Но сейчас главное даже не в этом. Сейчас он думал не только  о себе, он
думал о Клаве.
     Пожалуй, сам по себе и не стал бы мечтать о расставании с флотом. Разве
меньше Калядина  любил  он  море,  корабль?  Во  здесь  замешивалось  особое
деликатное дело. Нет, нужно, нужно уговорить друга.
     Смотри, Миша, подашь докладную -- обратно  ее не возьмешь, -- сказал он
тогда в кубрике. -- Выбор судьбы. Легко на это смотреть нельзя.
     А кто  легко смотрит? -- Калядин старательно  выводил  очередное  слово
рапорта. -- Я к делу политически подхожу. Могучий океанский флот нам  нужен?
Факт!  Кадры  нужны? --  Калядин  любил  говорить  немного  по-книжному,  и.
выходило у него очень убедительно,
     Кадры сейчас  в  мирном  строительстве  нужнее,  --  запальчиво  сказал
Жуков.--  На  производстве, в колхозах нас  ждут. Ведь  вместе хотели  мы  с
тобой... Дружбу не ломать нашу...
     -- А вот  и не ломай. Останемся на  корабле, чудесное дело. Хорошо тебе
на корабле? Хорошо! Дело свое любишь? Любишь! А ты еще гребец замечательный,
под парусами мастер пройтись. Морской талант. А на сушу уходить хочешь!
     Коренастый, крепко  сбитый, Калядин говорил так просто и рассудительно,
что действительно подумалось -- не подберешь возражений...
     Жуков задумчиво вынул расческу, стал приглаживать чуть курчавые волосы,
-- собирался с мыслями для ответа.
     -- У меня, Миша, особая есть причина...
     --  Эту  твою причину  я  насквозь вижу, --  с обидной  категоричностью
отрубил Калядин. -- У нее нахальные глаза и  родинка на левой  щеке. Уж если
заговорили о  ней,  прямо  скажу --  не  для  матроса  она...  У нее на  уме
офицеры... Один имеет интерес -- мужа посолиднее затралить.
     --  Нет,  ты о  ней  так не  говори, --  раздельно  произнес Жуков.  --
Оскорблять ее не имеешь права.
     Он стоял,  положив руку на  койку,  -- рослый, худощавый, с развернутой
ладной  грудью. От  негодования  сильней  заблестели полные  мягкого черного
блеска глаза. "Такого и вправду каждая  полюбить может", -- подумал Калядин,
мельком взглянув на друга.
     Ты, Леонид, не обижайся... Брось... Может, и ее такая она. Только, если
точно тебя любит -- сделает по-твоему.
     Нет,  я ей обещал, --  твердо сказал Жуков.-- Да и нехорошо ей здесь...
на такой работе. Уж все обговорили. Как поедем в Медынск, где поселимся...
     -- Ну так поезжайте... А  лучше  вот что,  -- Калядин поднял от  бумаги
свои честные, хорошие глаза.  -- Скажи  ей прямо и твердо, что передумал ты,
новое  решение  принял. Из ресторана  она может уйти, учиться  поехать... Ей
полезно кругозор свой раздвинуть.
     --  И заикаться об этом не буду, --  хмуро отрезал Жуков. -- Обещал, --
значит, точка.
     Как  объяснить другу, что  не способен оказать  этого Клаве, что  из-за
этого  может   сломаться  все!  При  каждой  встрече  Клава  становится  все
требовательнее  и  нервнее  --  все  разговоры  сводит  к  одному  --  когда
демобилизация, когда они уедут отсюда?
     Совсем  недавно на танцах  вдруг  залилась  слезами:  "Не могу я больше
терпеть,  Леня". В  другой раз,  сидя на скамеечке в парке, крепко  взяла за
руки,  всматривалась в  глаза: "Любишь, вправду любишь, Леня? Сделаешь,  что
попрошу?" Но не попросила ничего, перевела разговор на другое...
     А  то вдруг меняется  совершенно, косится  дерзкими, словно опустевшими
глазами. Не раз назначала свида-
     ние  и  не приходила --  заставляла зря  ожидать себя  на  каком-нибудь
перекрестке или в сырой аллее парка...
     -- Люди говорят -- ты мне не пара! -- сказала както особенно отчужденно
и  зло.  А  потом  снова  менялась,  смеялась,  заглядывала  в  глаза своими
непонятными, ждущими чего-то глазами.
     А  тут  еще --  после того спора  в  кубрике  -- пошел раздор с  лучшим
другом. У, этот Калядин! Сам виноват, опорочил ни за что ни  про что Клаву и
надулся, точно обидели его самого...
     "Нет, брат, я тоже с характером, командовать собой никому не позволю...
А девчонке, Шубиной, позволяешь командовать собой?" --  тут же упрекнул себя
Леонид, словно от имени друга... И от этого расстроился еще больше.
     А нынче, перед походом,  стряслось новое дело. Пришел приказ о списании
его,  старшего  матроса  Жукова,  с  корабля  в  состав  экспедиции  особого
назначения.
     Узнав  об  этом,  растерянный,  он  пришел к заместителю  командира  по
политчасти. Почему его  списывают с "Ревущего"? Надеялся дослужить свой срок
на родном корабле...
     -- И может быть, из-за этого, --  немного замялся  Жуков, -- задержится
увольнение в бессрочный?
     Но  заместитель командира корабля по политической части сразу разъяснил
все.  Его   списывают   в   состав   экспедиции  как  опытного  сигнальщика,
выдержанного, проверенного комсомольца. Демобилизован он будет в срок.
     -- И  не  все  ли  равно  вам, -- сказал замполит, помолчав, с каким-то
особым, как показалось Жукову, укоризненным выражением, взглянув на старшего
матроса,  --  на каком корабле и на  каком  море  смените  военную форму  на
гражданское платье, если твердо решили уйти с флота?
     Да, разумеется, это  ему  все  равно. Только бы  не было  задержки... И
может быть,  даже  лучше  закончить службу дальним  интересным плаванием,  в
которое, как дал понять замполит, он должен пойти... И проще решается вопрос
об увольнении в бессрочный -- много легче будет  уходить из другого кубрика,
с другого фронта... Но снова он стал думать о Клаве.
     С каждым часом чувство грусти и неустроенности
     сильнее охватывало его. И Калядин,  будто  угадав его  мысли, заговорил
перед началом вахты прежним приятельским тоном:
     -- Матросский телеграф говорит -- в интересную экспедицию идете.
     -- Интересная-то интересная...
     "Ревущий" все-таки покидать жалко?
     А думаешь, не жалко? Просолился, просмолился на нем насквозь.
     Все равно  ведь  от  нас уходить решил.  Так  какая разница?  --  Глаза
Калядина потемнели, вызывающе прозвучал голос.
     -- Все равно -- ясное дело! -- с таким же вызовом ответил Жуков.
     И  вот  теперь,  на вахте, горько  вспоминать  все  это.  И старый друг
старшина работает рядом словно чужой.  Вот уложил флаги в ячейки сигнального
ящика, сердито покосившись из-под припухших от ветра век.
     Жуков  поднес  к глазам  свисавший  с шеи на  ремешке бинокль.  Балтика
родная! Ровно колышутся  бесконечные волны, лиловато синея,  отливая радугой
по краям... Хорошо повоевали, разгромили врага, пора на сушу...
     Он слышал,  как за его спиной командир  корабля  негромко что-то сказал
вахтенному офицеру.
     --  Старший матрос Жуков,  почему не доложили о парусе в  вашем секторе
наблюдения? -- торопливо спросил вахтенный офицер.
     Парус! В его секторе наблюдения! Напрягшись, всматривался изо всех сил.
Но  и особо всматриваться не нужно  -- вот он  и впрямь парус: большой, ясно
видимый, скользящий у кромки облаков.
     -- Рыбачий бот, оправа по носу двадцать, -- громко доложил Жуков.
     И  тут же  сообразил, почему не  заметил  этого  паруса  раньше.  Хотел
объяснить командиру,  но промолчал -- на  мостике никаких лишних разговоров.
Вот и заработал выговор напоследок!
     Но он не хотел примириться с этим. Сменившись с  вахты, не ушел сразу с
мостика,  как делал  обычно. Переминаясь  с  ноги  на  ногу,  стоял у мачты,
поглядывал на  командира. Нужно  обратиться,  объяснить,  почему вовремя  не
доложил о парусе.
     Он  смотрел  на  низкорослого,  коренастого  офицера,  стоявшего  между
рулевой рубкой и тумбой машинного телеграфа. Нужно заговорить с командиром!
     Капитан-лейтенант  Бубекин лишь  в послевоенные дни, придя с  Северного
флота на Балтику, принял командование  кораблем, но матросы уже полюбили его
за требовательную справедливость, за скрываемую внешней суровостью доброту.
     "Нет, нельзя отвлекать командира во время похода..." Вздохнув, шагнул к
трапу, ведущему на полубак.
     -- Старший матрос Жуков! -- окликнул его Бубекин.
     -- Есть, старший матрос Жуков! Сигнальщик радостно повернулся!.
     -- Почему  задержались  на  мостике  после  вахты? --  Маленькие темные
глазки Бубекина остро смотрели изпод надвинутого на брови козырька.
     -- Думал обратиться к вам, товарищ капитан-лейтенант.
     -- Обращайтесь.
     -- Объяснить -- почему не доложил о  парусе -- разрешите...  Не моя это
вина...
     Бубекин смотрел на него молча.
     Не было паруса на  горизонте. Это же мотобот шел. Не под парусом, а под
мотором.  На таком расстоянии не просматривается  силуэт...  А  парус поднял
потом -- как раз перед тем, как вы вахтенному офицеру сказали.
     Дальше!  --  сказал  Бубекин.  Уже  не глядя  на  сигнальщика,  вскинув
бинокль, всматривался в море.
     Жуков  молчал. Как  будто  объяснил все?  Он  видел, что  жилистая  шея
капитан-лейтенанта  стала краснеть над белой  полоской  подворотничка,  ясно
выделился на ней длинный бугорок шрама -- след давнего ранения.
     Наконец  командир  опустил   бинокль,  окинул  сигнальщика   сумрачным,
раздраженным взглядом.
     -- Значит, говорите,  не ваша вина, потому что мотобот без  паруса шел.
Разглядеть его не успели?
     --  Так точно,  товарищ  капитан-лейтенант, --  упавшим  голосом сказал
Жуков.
     Он уже понял свою ошибку.
     --  А  я успел  заметить парус и  вам замечание  сделать? В  тот  самый
момент, когда его подняли на боте.
     Жуков молчал, вытянув руки по швам.
     --  А  когда  вражеский  перископ встает над  волнами?  На  две секунды
покажет   его  враг  и  уберет  снова,  торпедный  залп  даст.  Тоже  будете
оправдываться, что за секунду до этого не было на поверхности перископа?
     Жуков  смотрел виновато. Взгляд капитан-лейтенанта стал мягче,  потерял
яростное   выражение.   Бубекин  медленно   вынул  из  кармана   трубочку  с
многоцветным мундштуком.
     --  Вы, Жуков,  матрос  неплохой,  опытный сигнальщик. Именно потому  я
рекомендовал вас  в  состав  экспедиции. Молодецки очистили флаг,  вам будет
вынесена  благодарность  в  приказе.  Но  сейчас  допустили  грубую  ошибку.
Ослабили внимание, задумались, верно, о чем-нибудь?
     -- Было такое...  Мирное же время, товарищ командир,  --  слабо  сказал
Жуков.
     --  Точно -- сейчас мирное  время. Ходим в родной Балтике,  из  которой
выбросили  врага.  Но  нельзя снижать  бдительность, ослаблять  внимание.  В
военное время если бы проглядели перископ -- что было бы?
     Худо было бы, товарищ капитан-лейтенант.
     Поняли, стало быть?

     Понял, товарищ капитан-лейтенант. Бубекин вдруг ласково улыбнулся.
     Хорошо, идите.
     Жуков сбежал  вниз. Его шаги  прозвенели  по окованным медью ступенькам
трапа.
     "Превосходный  сигнальщик,  --  думал  Фаддей  Фомич  Бубекин,  -- а  в
последнее время допускает ошибки.  Meчты о бессрочном на него действуют, что
ли... Мыслями где-то  витает... Может быть, и в  состав экспедиции зря я его
рекомендовал... Да ладно, там дело простое -- при том ходе, которым будут их
корабли топать".
     Командир "Ревущего"  прошелся  по мостику, вновь поднял  бинокль, долго
глядел  в  том  направлении,  где,  уже сильно уменьшившись,  все еще  белел
одинокий парус.
     -- Вахтенный офицер! -- позвал Бубекин. Лейтенант был уже рядом с ним.
     --  Запишите в вахтенный журнал -- в такое-то время встретили одиночный
рыбачий бот, шедший под мотором в сторону базы.
     -- Есть! -- откликнулся лейтенант.
     -- Когда  придем из похода -- сообщите об этом пограничной охране.  Вам
не кажется странным, что он поднял парус, только заметив нас?
     Сейчас, товарищ капитан-лейтенант, столько ботишек ходит  на лов... И с
горючим свободнее стало... Верно, отстал от своих.
     Но  они, как правило, не ходят под мотором при хорошем попутном  ветре,
-- сердито бросил капитанлейтенант.
     А Жуков, опустившись с мостика, долго еще не мог успокоиться. Невкусным
казался жирный мясной обед с компотом, который так хвалили сегодня товарищи.
Неудачно  проходит последний день службы на родном корабле! А впереди новое,
нелегкое объяснение с Клавой.
     Глава вторая БОЦМАН ВСТРЕЧАЕТ ДРУГА
     Мичман Агеев поднял кружку  с ледяным квасом. Осторожно подул на  пену,
косым  бугром вставшую над толстой кромкой стекла. Сделал небольшой глоток и
вновь поставил кружку на прилавок киоска.
     Вечерело, но  закатное  солнце все еще беспощадно жгло  с  безоблачного
балтийского неба.
     По  широкой улице летела едкая пыль -- частицы кирпичного щебня и пепла
от  разрушенных  бомбежками, еще  не  восстановленных  зданий,  здесь и  там
громоздящихся вокруг. Ветер дул с моря,  но, проносясь над каменными пирсами
и зданиями портовых построек, над красными черепичными крышами остроконечных
домов, терял по пути всю свою бодрящую свежесть.
     Сергей  Никитич  повел  широкими  плечами,  стянутыми  горячим  сукном.
Конечно,  в  рабочем  бумажном кителе было  бы куда  свободней, но, выходя в
город, мич-
     ман всегда надевал новый суконный  китель.  Может  быть, поэтому  и  не
любил часто уходить в увольнение. Много проще чувствовал себя на борту...
     Он  опять  прихлебнул  квасу. Приподняв беловерхую  фуражку, стер пот с
костистого,  будто облитого йодом лба  под завитками  мягких  светлых волос.
Снова  взял граненую кружку  с прилавка, наблюдая лениво, как один за другим
лопаются пузырьки над поверхностью прозрачной, темно-коричневой влаги.
     Некуда спешить. Выходной. Срок увольнения далеко не истек.
     Даже,  верно,  нет  еще шлюпки у  пирса.  Но он  уже  отдохнул  хорошо.
Погулял, выкупался, полежал на пляже.
     Разумеется, мог  бы куда  лучше  провести  выходной. Так, как все  чаще
мечтается с  некоторых пор...  С тех  пор,  как  состоялось  это  мимолетное
сперва,  а потом  все больше  забирающее за  душу  знакомство...  Да,  когда
впервые увидел ее на  палубе дока, мог ли он ожидать, что образ этой девушки
так властно захватит мысли и чувства?
     Мичман Агеев невольно взглянул на часы...  Если сейчас возвратиться  на
док, можно  успеть зайти в библиотеку, переменить книгу... Он и раньше любил
чтение, но теперь посещения библиотеки приобрели для него особую прелесть...
Нет, к  тому времени как подойдет шлюпка и  он доберется домой -- библиотека
уже будет закрыта.... Стало быть, и некуда торопиться...
     Скоро станет  прохладней... Промчался из порта грузовик, везущий  новую
партию моряков,  уволенных в город...  Проехал пыльный  загородный  автобус,
переполненный рабочим людом -- строителями гигантской  электростанции нового
прибрежного города Электрогорска, спешащими после работы домой...
     Мичман  пил  холодный  квас  и хотел  полностью  получить удовольствие.
"Торопитесь медленно"  -- его любимая поговорка была известна всем имевшим с
ним дело.
     Он  вскинул руку  к козырьку, приветствуя проходившего  офицера. Прошел
матросский комендантский  патруль, четко печатая шаг, поблескивая  вороненой
сталью  закинутых за плечи винтовок. Белокурая девушка  выбежала из  зеленой
калитки, взяв под руку высокого
     моряка, что-то весело  говорила. Местный житель, видимо рыбак, сутулый,
в выцветшем комбинезоне, вошел  в калитку другого  дома, стал подниматься на
высокое крыльцо.
     Мичман повернулся лицом к массивной бочке, темневшей в глубине киоска.
     То  и  дело рядом  останавливались  любители холодного  кваса,  звенели
мелочью, поспешно осушив кружку, двигались дальше. Киоск был на полдороге от
порта  к городу -- "заправочная станция", как называли его  матросы.  Сергей
Никитич не опешил никуда, благодушно прихлебывал из кружки.
     Конечно,  было  бы приятнее не стоять  на ногах, а присесть  за столик,
заказать пивка и закуску -- ну, скажем, моченый горох, воблу  или  сухарики,
посыпанные крупной,  прозрачной солью.  Но хорошо освежиться и стоя.  Хорошо
уже и то, что оперативно развернулись с квасом, сумели организовать доставку
его в этот, не так давно отбитый у гитлеровцев порт. Требовать  от военторга
большего -- значило бы зря растравлять душу.
     С ребристой каменной башни лютеранской церкви на главной площади города
начали  мерно,  с  перезвоном, бить  старинные  часы. Боцман  считал  удары.
Пожалуй, можно  уже вернуться в порт. Вдруг стало скучно стоять так без дела
в плывущей кругом жаре. Если б  не  выходной -- зашел бы в  шкиперский отдел
поговорить о доставке нового манильского  троса вместо партии, забракованной
вчера.
     Нужно  им объяснить, что трос требуется первоклассный, не  такой, какой
пришлось  отправить обратно из-за легкого запаха гари,  шедшего от  шершавых
волокон, потрескивавших на изгибах... Если  растительный трос трещит, пахнет
гарью,  -- значит, долго  лежал на складе. Пусть  дадут гладкий, приятный по
запаху, без вихров на поверхности...
     Он  слегка усмехнулся  собственным  мыслям.  Отвлечься  хочешь,  Сергей
Агеев? Не о тросе сейчас волнуешься ты, совсем не о тросе...
     --  Кружечку  кваску!  -- услышал  он  за спиной чей-то  очень знакомый
голос.
     Агеев не обернулся,  только слегка отстранился от прилавка. Тот, у кого
ходит в знакомых чуть ли не весь
     флот, не может оборачиваться ежесекундно...  Сзади зашелестели бумажки,
монеты  звякнули о мокрый  прилавок,  киоскерша  в белом  халате  подставила
кружку под пенную струю...
     -- Товарищ  боцман! -- прозвучал сзади тот же очень знакомый, но теперь
удивленно-восторженный голос. -- Вот уж встреча так встреча!
     Мичман обернулся и уже в  следующий момент крепко сжимал протянутую ему
руку.
     -- Фролов, друг... -- только и сказал мичман Агеев. Перед ним, одетый в
серый фланелевый штатский
     костюм, в  желтые  щегольские ботинки, стоял старый  фронтовой  друг --
Дима Фролов.
     Поля мягкой  фетровой шляпы прикрывали смелые смеющиеся  глаза, широкий
воротничок снежно-белой апашки охватывал смуглую шею.
     -- Сергей Никитич! -- повторил Фролов.
     Не выпуская руки Агеева, придвинул к киоскерше свою  разом опорожненную
кружку, поставил рядом опустевшую кружку боцмана.
     -- Еще по кружечке...
     Значит,  довелось-таки  встретиться в  мирное  время! Помните,  товарищ
боцман,  как мечтали  об  этом  времени там  --  на  Муста-Тунтури, в  вашем
кубрике, на Чайкиной Клюве.
     Еще бы не помнить! -- так же весело отозвался Агеев.
     Эх, жалко, водочки нет! По такому случаю чокнуться  бы горючим. Квасом,
говорят, только дураки чокаются.
     Ничего, чокнемся и кваском. Другой поговорки не слышал: у кого  дурость
есть, тому водка желанная весть?
     -- А вот квас -- питье для нас. Так, что ли? -- улыбался Фролов.
     Они  допили  кружки, медленно  двинулись  по  широкой  асфальтированной
дороге в сторону наклоненных решетчатых кранов  и пересекающихся  реев, чуть
видных за оградой далекого порта.
     -- Стало быть, демобилизовался,  друг? В бессрочном отпуску? Ишь, каким
франтом вырядился, -- благодушно взглянул Агеев на шагающего рядом Фролова.
     --  Демобилизовался,  Сергей Никитич. А вы,  вижу, уже мичманом  стали.
Поздравляю... Может быть, и боцманом зря вас зову?
     -- Нет, я по-прежнему боцман...
     -- Сверхсрочник,  значит! И знаменитая  ваша трубочка с вами.  Помните,
грозились в  те  годы:  как  отвоюемся --  сразу  куда-нибудь в рыболовецкий
колхоз или на траловый флот, трещечку ловить. Вы ведь до рыболовства большой
охотник.
     Рановато  еще,  --  пробормотал  Агеев.  --  Придет  время,  займусь  и
рыбалкой.
     И не женились пока, товарищ мичман, семьей не обзавелись?
     -- Пока не обзавелся. Знаешь пословицу: "Жена  не  сапог --  с ноги  не
скинешь". Не такое простое дело, -- добавил отрывисто Агеев.
     А  другую пословицу знаете? --  смеялся Фролов. -- "Долго  выбирать  --
женатым  не бывать". Я  вот,  чтобы не ошибиться, в  каждом порту  по  женке
завести хочу.
     Ну  это ты  брось,  --  нахмурился боцман.  -- Моряк не кукушка, должен
крепкое гнездо свить.
     -- Так что  же, подавайте пример, Сергей Никитич... И вдруг Фролов стал
серьезным.
     -- А я,  по правде говоря, никак не думал вас  в морской форме увидеть.
Всегда казалось -- совсем другое у вас впереди.
     Задорно глянул на Агеева, но тот  словно  не слышал. Косая широкоплечая
тень боцмана ровно взмахивала руками, скользя по каменным плитам тротуара.
     -- Чудно устроена жизнь, -- сказал Фролов, помолчав. -- Скажи я ребятам
на Севере, что снова Сергей  Никитич по боцманской линии пошел -- ни в какую
бы не поверили.
     Он  снова  взглянул  на  идущего рядом.  Агеев  промолчал,  неторопливо
печатая шаг.
     -- Все мы думали -- вы по другой линии пойдете,
     -- По какой линии? -- вскинул глаза Агеев.
     -- Да  вот по разведке, -- чуть понизил голос Фролов. -- Очень  здорово
это у вас, Сергей  Никитич, получалось. Бывало, вспомню фронт -- так и вижу,
как пробираетесь вы  где-нибудь по  скалам, в  плащ-палатке,  с гранатой  за
поясом и автоматом на шее.
     Круглое лицо Агеева подернулось задумчивой, немного грустной улыбкой.
     Да,  пришлось  порыскать с  автоматам  на  шее.  Только,  друг,  насчет
будущности моей ты ошибся. Не  под тем углом ее пеленговал. Видел ты меня на
сухопутье, в скалах, под этой самой плащ-палаткой, ну и решил, что я заядлый
разведчик. А я, брат, по природе  человек очень мирный, рыбак, сын помора, и
дети мои моряками будут. Ветер в зубы, волны вокруг да палуба  под ногами --
вот, дорогой товарищ, мой дом.
     Да уж очень хорошо у вас с разведкой получалось!
     --  Дело было военное, -- отрезал боцман.  --  На войне  каждый русский
человек воином был, а сейчас всем народом мир строим... Ты лучше расскажи --
старший лейтенант Медведев жив-здоров?
     -- Да он теперь не старший лейтенант! Капитан второго ранга. На Дальнем
Востоке командует он...
     Агеев предупреждающе поднял руку. -- Точка. Значит, жив-здоров  капитан
второго ранга. А чем он командует -- будем держать про себя.
     -- А я... -- начал было Фролов  и осекся. Хотел было рассказать о новой
своей  работе,  но  пусть боцман  поинтересуется сам. "Все  такой  же Сергей
Никитич, -- думал Фролов без обиды, -- любит одернуть человека в мирное, как
и в военное  время. Так и отбрил. Ладно, сердиться на него не могу. Но пусть
сам поинтересуется, где и что я сейчас".
     Но боцман не интересовался, молча вышагивал рядом.
     -- А вы-то сами где теперь, Сергей Никитич?
     -- Так, на одном объекте, -- сказал боцман  неопределенно.  -- Воинская
часть пять тысяч  двести четыре... В общем,  видеться  будем часто. --  Он с
легкой улыбкой взглянул на Фролова.  -- В матросском парке  здесь ты  еще не
бывал?  Побывай обязательно. Соловьев здесь -- до страсти. Заслушаешься, как
поют. Думка приходит: не без того  что из курских краев их сюда перевезли --
балтийцам в подарок.
     Фролов  молчал,  сбитый  с толку внезапной переменой разговора.  Мичман
улыбнулся по-прежнему -- одними глазами.
     -- На ледоколе служишь давно?
     -- Как  демобилизовался...  Года еще не будет, --  начал было Фролов  и
замолчал удивленно.  --  Да  вы откуда знаете про ледокол?  Ничего я  вам не
сообщал.
     --  Догадка  тут небольшая, --  удовлетворенно усмехнулся Агеев. -- Вот
он, "Прончищев", дымит у стенки, недавно ошвартовался. А ты весь -- хоть и в
штатском, а  свежей  морской просолки.  От тебя еще  волной  открытого  моря
пахнет. И потом... -- он деликатно замолчал.
     Да уж говорите, Сергей Никитич, говорите!
     Костюмчик на тебе, извини,  с виду  высший сорт, а на деле --  дерьмо в
целлофане. Такие костюмы только за границей морякам дальнего плавания  умеют
сбывать. Ясно?
     -- Ясно вижу! -- сказал  восхищенно Фролов. Нет, он не мог обижаться на
Агеева!  -- Все  как  по нотам прочитали. Костюмчик, верно, не наше "метро",
его мне в Финляндии сосватали, когда мы там на ремонте стояли... Ну, товарищ
мичман,  жалко,  времени больше нет,  хочу  по городу подрейфовать.  Значит,
говорите, будем встречаться?
     -- Значит, будем, -- потряс его руку Агеев. -- Идите, развлекайтесь.
     Фролов хотел сказать еще что-то, но мичман уже шагал к порту.
     -- Сергей Никитич! -- окликнул Фролов.
     Агеев  обернулся. Солнце, скрывавшееся за  домами, светило ему в спину,
ясными контурами обрисовывало высокий, устойчивый силуэт.
     А  вы  говорите  --  не  нужно  было  вам  по   той   линии  идти...  С
проницательностью вашей... Ну ладно,  ладно, не хмурьтесь... Вас да капитана
Людова -- весь  флот  прирожденными  разведчиками считал. С  капитаном-то не
встречаетесь больше?
     После Дня Победы не встречался, -- задумчиво произнес Агеев. --  Думаю,
скорей  всего демобилизовался  капитан.  Часто он  нам говорил:  я, дескать,
научный  работник, лишь окончится война  -- засяду снова в  своем институте.
Книжку он по философии писал, война  ему помешала. И наружность, помнишь,  у
него не очень боевая -- щуплый, в очках, -- с нежностью улыбнулся мичман.
     Щуплый,  щуплый, -- тоже заулыбался Фролов,-- а помню, рассказывали вы,
как он с разведчиками в
     тыл к фашистам ходил, не раз и не  два.  Своими  руками взорвал завод у
Чайкина Клюва.
     --  Я  тебе  говорил --  на войне  каждый русский человек воином был! А
капитан  Людов,  старый   партиец,   нам  пример  подавал.   Был  комиссаром
разведчиков, а как погиб командир в  операции у  Западной Лицы, пришлось ему
командование  отрядом принять. Так до конца  войны нашим командиром  капитан
Людов и остался... Ладно, о прошлом вспоминать -- дотемна простоять можно!
     Он решительно протянул руку Фролову. Тот снова ответил долгим пожатием.
     Хочу еще  разок сказать вам,  Сергей  Никитич, -- очень  я рад, что вас
встретил!
     И я рад, друг, -- с большой теплотой сказал мичман. -- Только вот,  еще
раз  скажу  --  лишнего  не болтай.  В городе  всякий  народ есть.  То  ли с
девушками, то ли с кем из вольных --  о корабельных делах, о том, куда скоро
пойдете, -- молчок. О бдительности помни.
     Приложил руку к фуражке, зашагал в сторону порта своей быстрой и мягкой
походкой.
     Он шел и хмурился и улыбался одновременно, перебирая, в памяти разговор
с  Фроловым. Прежние  воспоминания нахлынули  на  него.  Сопки,  разведчики,
боевая, полная приключений жизнь.  Нет,  он не  жалел  об  этих,  канувших в
прошлое днях.
     Куда  дороже  сегодняшняя  морская  работа. Счастливый труд отвоеван  в
боях.  Приятно сознавать, что ты,  моряк  военного флота, стоишь  на  страже
этого мирного труда, сам трудишься для процветания великой морокой державы.
     Душу радуют высокие нарядные  корабли на рейдах и у широких бревенчатых
стенок. Стройный  рангоут, лес окруженных легкими  фалами мачт. Запах дыма и
мазута  плывет  от палуб и труб,  запах свежей рыбы  --.  от широких влажных
рыбачьих сетей, растянутых на пристанях и над бортами для сушки.
     Хорошо  выйти  на  верхнюю  палубу  ночью,  когда  весь  рейд  заполнен
колыханием белых  якорных  и разноцветных  отличительных огней, трепещущих в
чернолаковой зыби.  Пробежать по  палубе утром, когда над  морокой прохладой
всплывает  неяркое  еще  солнце,  слышатся  приглушенные  расстоянием  слова
команд, пере-
     кличка рыбаков и грузчиков у кораблей, уходящих в дальние рейсы.
     Высокие,  кренящиеся  от быстрого хода парусники и грузные, закопченные
буксиры  движутся  среди могучих боевых кораблей -- готовых к выходу в  море
красавцев.
     И когда тяжелые волны начинают с размаху  бить в борт и ветер брызжет в
лицо освежающей  пеной, так  приятно выбраться из жаркого кубрика на  омытый
океанскими волнами шкафут...
     Вот и  сейчас  надвигаются  -- поход через  два океана, новые страны  и
люди,  жизнь  в открытом  море, любезная  сердцу  советского моряка.  Велика
гордость представителя необъятной морской державы!
     Мичман вышел к  линии обнесенных  высокой оградой бассейнов  -- водяных
излучин, глубоко  вдавшихся  в сушу. На глади этих излучин зыбко  отражались
борта и грубы кораблей. Дальше вздымалась тускнеющая синева рейда.
     Он  свернул в раскрытые  ворота. Мимо моряка-часового, проверившего его
пропуск, вышел на стенку, зашагал вдоль  корабельных бортов,  между ящиков и
тюков, приготовленных к погрузке.
     По  краю стенки  прохаживался  средних  лет  офицер  в белом кителе,  с
кортиком у бедра.  Офицер был  тучен и высок, длинная пушистая борода падала
на выпуклую грудь.  Все на  нем переливалось и блестело:  золотые погоны  на
плечах,  отделка кортика,  начищенные,  как  зеркало,  ботинки. Под  лаковым
козырьком  фуражки, окаймленным орнаментом из бронзовых  листьев, круглились
выпуклые, добродушные глаза.
     На док, мичман? -- взглянул на Агеева начальник экспедиции Сливин.
     Так точно, товарищ капитан первого ранга.
     Сейчас подойдет мой катер... Сегодня  переношу свой флаг на "Прончищев"
-- там будет штаб экспедиции... Что так рано с берега? На увольнении были?
     Не рано, погулял в самый раз.
     Добро. Подброшу вас на док.
     -- Спасибо, товарищ капитан первого ранга.
     Агеев  почтительно   отошел.  Скользнул   взглядом  по  лицу   смуглого
худощавого матроса, ждавшего поодаль, возле чемодана и шинели,  затянутой  в
ремни. У матроса был грустно-озабоченный вид. Приветствуя мичмана, он
     приложил  руку  к бескозырке.  Потом шагнул вперед, в  сторону старшего
офицера.
     Товарищ капитан первого ранга, разрешите обратиться. Может быть, и меня
прихватите?
     Вы тоже на док?
     Нет,  на  "Прончищев".  Старший матрос Жуков, направлен  в распоряжение
начальника экспедиции.
     Пойдете   со  мной...   Сигнальщик  Жуков?   --  Сливин  улыбнулся.  --
Капитан-лейтенант Бубекин дал о вас хороший отзыв. А что вы хмурый такой?  К
нам переходить не хотели?
     Голова что-то болит.
     Ничего, в  море пройдет. Вы, я  слышал, на шлюпке ходить мастер.  Люблю
шлюпочное дело...
     От борта далекого ледокола отделился катер, пошел в их сторону, вздымая
пенный бурун.
     Он  огибал огромное, странной формы  сооружение, как квадратный остров,
легшее посреди рейда.
     Плавучий  док был похож  на костяк  многоэтажного дома, перенесенный на
воду с суши.
     Над железными  понтонами его стапель-палубы  взлетали две боковые узкие
башни,  соединенные  наверху  ажурным  стальным  мостом.  Крошечная  фигурка
сигнальщика  чернела  на  вершине  одной  из  башен,  у флага, вьющегося  на
невидимом  издали флагштоке. На  башнях  горбились  силуэты электролебедок и
кранов.
     Катер подходил к стенке. Жуков  поднял  чемодан  и и шинель. Чувствовал
себя неловко под устремленным на него взглядом высокого мичмана.
     -- Товарищ старший матрос! -- негромко окликнул мичман.
     Жуков остановился.
     -- Приведите себя в порядок. У вас под ухом, возле правой щеки, след от
губной помады, --  с упреком,  веско,  по-прежнему вполголоса сказал  Жукову
Агеев.
     Вспыхнув, Жуков торопливо достал из кармана платок.
     Мичман и несколько человек, ждавших  в  стороне, размещались у катерной
рубки.  Первой уселась  на банке  женщина  средних лет в светлом  платье,  с
угрюмым лицом, с желтыми волосами, заправленными под ядовито-зеленую шляпку.
Когда Жуков с вещами в руках
     спрыгнул  на катер,  она сердито подобрала ноги, как  бы  боясь, что он
запачкает ее телесного цвета  чулки. Капитан первого ранга шагнул через борт
катера, прошел в рубку.
     Опять наша  Глафира Львовна нынче не в духе,-- добродушно сказал моряк,
рядом с которым сел Жуков. -- На ледокол с берега возвращаться не любит.
     А разве на  ледоколе  женщины  служат?  --  Жуков еще  раз  потер  щеку
платком. Его томили неотступные мысли о Клаве.
     --  Как  же,  две  буфетчицы  у  нас  есть  по  штату.  Эта  вот  --  в
кают-компании,  а  другая  --  в  капитанском  салоне  и  библиотекарем   по
совместительству будет работать. С дока ее переводят... А ты  тоже с нами  в
поход?
     -- Выходит, что так, -- сказал отрывисто Жуков. Все ближе вырисовывался
-- обводами длинного,
     крутого корпуса, голубыми широкими  трубами, обведенными желтой каймой,
--  ледокол, стоящий  на  рейде. На его скуле зоркие глаза  сигнальщика  уже
различали бронзовую надпись: "Прончищев".
     Ночью  на  пустынном морском берегу  два пограничника  двигались  вдоль
линии  прибоя. Старые фронтовые  друзья, Панкратов и Суслов, "орлы  капитана
Людова", как прозвали  североморских разведчиков в  славные военные годы. Не
так давно перешли они служить с Баренцева на Балтийское море.
     Впереди,  на коротком поводке, обнюхивал камни огромный  красавец  пес,
служебно-розыскная овчарка.
     -- След, след! -- говорил Панкратов.
     Овчарка  остановилась, злобно залаяла на плоский, обтянутый мхом валун.
Блеснули лучи фонариков.
     Овчарка потянула вверх, к окутанным темнотой скалам.
     Пограничники карабкались  по скалам. Начинался рассвет, заливал тусклым
маревом берег с мигающим вдали маяком, неустанно плещущее море.
     -- Вот здесь он с камней на песок спрыгнул, -- сказал Панкратов.
     --  Вот побежал  по  открытому  месту, --  говорил  Суслов, поспевая за
овчаркой, всматриваясь  в  песчаный  грунт.  --  Вот  снова  пошел...  Роста
среднего, не такой
     молодой, похоже -- из военных, к строевому шагу привык,
     Возле одной из расселин пес остановился, залаял.
     -- Полундра, -- сказал Панкратов.
     Разбросали  завалившие расселину камни. Осторожно  извлекли  из глубины
водонепроницаемый,  туго набитый мешок. В мешке был  легководолазный костюм:
ласты с перепонками, кислородная маска, ранец.
     Порядок! -- сказал Суслов. Чуть  сдвинул набекрень зеленоверхую фуражку
пограничника, туже стянул ремнем гимнастерку.
     След! След! -- приказывал снова Панкратов.
     Пес  повизгивал, натягивал  поводок. Вышли за гребень  скал,  к полотну
железной дороги, к линиям голубевших под лучами  рассветного солнца рельсов.
Овчарка заметалась у шпал.
     --  Так,  --  сказал Панкратов.  --  Здесь  он,  стало быть,  к  поезду
прицепился... Давай докладывать на заставу...
     Глава третья СКОРО В МОРЕ
     Над  головами  протяжно загремело  железо  --  по  палубе  "Прончищева"
проносили поданный с берега груз.
     Сквозь   распахнутый   иллюминатор,   обрамленный   ярко    начищенной,
пропитанной солнечным жаром медью, было видно, как  решетчатая  стрела крана
снова проплыла над стенкой, заваленной ящиками и тюками.
     -- Таким образом, прогнозы благоприятствуют выходу, -- закончил штурман
Курнаков  и  стал  выравнивать  стопку  лежавших  перед  ним документов.  --
Устойчивые  ветры северных  направлений, в один-два  балла. Штормовая погода
возможна не раньше, чем в Скагерраке, ну и, конечно, у Лофотен...
     За  иллюминатором  плавился,  казалось,  от  жары наружный безветренный
воздух. Снова загремело над головами. Мимо иллюминатора мелькнула решетчатая
рука крана.
     В кают-компании  ледокола за длинным, застеленным синим  сукном  столом
сидели моряки командного состава -- кто  в белых  форменных  кителях,  кто в
легких
     штатских  костюмах.  Два  длинных  пропеллера  вращались  у  подволока,
покрытого белой масляной краской. Они овевали внимательные  лица, обращенные
к большой карте перехода. Карта  висела за спиной Сливина на покрашенной под
дуб переборке.
     Рядом  с  Курнаковым -- начальником штаба  экспедиции -- очень  прямым,
худощавым,  полным  той  корректной  сдержанности,  которая  отличает  наших
штабных  офицеров, сидел младший  штурман Игнатьев.  Шапка  белокурых  волос
вздымалась над юношески свежим лицом.
     Заместитель  начальника   экспедиции  по  политической   части  капитан
третьего  ранга Андросов, полный, с лысиной над большим покатым лбом, сложил
и сунул в карман кителя конспект своего доклада.
     Против Сливина откинулся в  кресле одетый в просторный чесучовый костюм
капитан "Прончищева" Потапов. Обмахиваясь  четвертушкой бумаги,  он слушал с
обычным своим немного рассеянным, будто скучающим видом. Вот он наклонился к
старшему  механику  --  пожилому  человеку  с седеющим  ежиком волос, что-то
шепнул. "Проследите... механизмы..." -- донеслось до капитана первого ранга.
Старший механик кивнул, осторожно отодвинул кресло, вышел из кают-компании.
     На  карте,   вокруг  желто-коричневых,   изрезанных   фиордами  берегов
Скандинавии,  по  голубизне  двух  океанов  тянулась  тщательно  вычерченная
штурманами нить -- намеченный курс каравана. Линия, начинаясь от Балтийского
моря, вдавалась острыми углами в шведский порт Гетеборг  и  в  норвежский --
Берген.  Она огибала самую  северную оконечность Европы,  уходила в  простор
Ледовитого океана.
     Начальник  экспедиции  провел  платком  по   гладко  выбритой   голове.
Просматривал записи, сделанные во время доклада. Тяжелая, прорезанная  сетью
голубых вен рука легла на сукно стола.
     -- Ну что  же, товарищи... Как будто подготовились к выходу не плохо...
Вопросов к докладчикам словно бы нет... Так, так...
     Сливин вчитывался в свои заметки.
     -- По сообщению  штурманской части...  Вы, капитан  второго  ранга,  не
очень  полагайтесь  на  прогнозы...  В одном  из  прошлых  походов,  тем  же
маршрутом, синоп-
     тики давали сплошной штиль, а корабли чуть не навалило штормовым ветром
на скалы... Стало быть, лоцмана впервые примем на борт у Треллеборга?
     --  У  Треллеборга,  --  вытянулся капитан второго ранга  Курнаков.  --
Подойдет датчанин, будет вести нас Зундом в Каттегат.
     Прошу сесть...  По докладу капитана третьего ранга  Андросова  тоже все
ясно... Темы намеченных политзанятий... Будет  укомплектована новыми книгами
библиотека, перенесенная  с дока на  ледокол... Обеспечить передвижками док,
"Пингвин" и "Топаз"... Хорошее дело! Описки закупленных книг доложите мне.
     Есть, доложить  списки,  --  поднялся  с  кресла Андросов. -- Разрешите
маленькое дополнение?
     Сливин кивнул.
     По   инициативе   комсомольской   организации   библиотекарь   Ракитина
производит  опрос личного состава для  выяснения,  кому какие  книги хочется
прочесть в пути.
     Верно, спрашивала она и меня, -- улыбнулся Сливин.
     -- Татьяна Петровна  уже  связалась  с местным книжным коллектором,  --
продолжал Андросов. -- Там обещали обеспечить нужный нам подбор книг...
     Приятная  девушка  Таня.  Вот бы ее  сюда в  каюткомпанию вместо  этого
вашего  дракона --  Глафиры! -- шепнул белокурый Игнатьев  штурману ледокола
Чижову.
     Тогда  бы она библиотекарем быть не  могла. Обслужить кают-компанию  --
работа на целый день,-- деловито откликнулся Чижов.
     Начальник экспедиции кончил просматривать свои заметки...
     Бесшумно  вращались  пропеллеры, из иллюминаторов потянуло предвечерней
прохладой.
     Сливин  с  удовольствием  расправил  плечи,  погладил   бороду,  окинул
присутствующих  взглядом.  Командиры  "Пингвина"  --  буксирного  корабля  и
"Топаза" --  посыльного судна, сидя в конце стола,  шепотом говорили  друг с
другом, но теперь повернули к Сливину загорелые лица.
     -- Итак, товарищи, в основном закончена подготовка к  походу, -- оказал
Сливин, вставая. -- В дни мира
     мы,   военные  моряки,   должны   выполнить  с  честью  важное  задание
правительства. Моряки "Прончищева" нам помогают отлично.
     Сливин значительно помолчал.
     --  Прошу  всех  помнить.  Много  дней  проведем  в  водах  иностранных
государств.  Капитан  третьего  ранта   Андросов  не  напрасно  подчеркивает
необходимость познакомить личный состав с историей, этнографией, теперешними
политическими режимами  Швеции и Норвегии. Посещение  иностранных государств
-- новая возможность для нас укрепить дружбу с народами, которые мы защитили
от гитлеровского ига.
     Сливин вновь обвел взглядом сидящих вокруг стола.
     -- Мы призваны помочь растущему нашему гражданскому флоту перегонкой на
Север  плавучего дока для ремонта ледоколов,  траулеров, пассажирских судов.
Уверен  --  каждый  отдаст  все  свои  силы  и  способности  делу  успешного
завершения  похода.  Во всяком  случае,  если пойдем без  задержек,  будем в
пункте назначения до наступления осенних штормов.
     В круге иллюминатора сияла голубизна  безоблачного неба. От стоящего  в
соседнем  бассейне военного корабля стали доноситься чистые звоны отбивающих
время склянок...
     На мостике  "Прончищева" Фролов поднял  бинокль, стал медленно вести им
слева направо. По военной привычке тщательно просматривая море и берег.
     Скоро время сдавать вахту Жукову -- новому сигнальщику экспедиции.
     Неплохой  малый  Жуков,  шустрый  парнишка...  Сперва  попробовал  было
заноситься, хвастать  -- что он, дескать, боевой моряк, в дни войны ходил на
Ханко, имеет звездочку, медали "За отвагу" и "За оборону Ленинграда". Но он,
Димка Фролов, тоже гангутец,  оборонявший Ханко, а потом служивший всю войну
за Полярным кругом, рассказал ему только один-два из своих боевых походов, и
парень сразу стал держаться по-другому...
     Фролов вел биноклем по береговой черте.
     В светлом,  сдвоенном круге возникли и  поползли  вбок квадратные плиты
набережной.
     Зачернели  чугунные  тумбы  кнехтов, стальные тросы закрепленных вокруг
них швартовов.
     Качнулись  поручни деревянных сходней, перекинутых на  стенки с  бортов
кораблей.
     Взгляд Фролова скользнул дальше -- по воде рейда, гладкой, как асфальт,
радужной от нефтяных разводов.
     В окуляры бинокля вошли борта кораблей.  Бинокль уперся в прямоугольную
громаду дока посреди рейда.
     "Вот так махина! -- уже не  в первый раз с уважением подумал Фролов. --
Целый плавучий завод. Отсюда его боковые башни кажутся не очень большими, но
матросы рассказывали -- в них скрыта целая электростанция,  освещающая  док,
приводящая в движение его лебедки и краны... В этих башнях расположены жилые
помещении,  камбуз, ремонтные мастерские. А на нижней палубе,  огромной, как
стадион,  сразу  могут  ремонтироваться несколько кораблей. И размещенные по
краям этой палубы, вдоль башен, две старые  океанские  баржи занимают на ней
не очень много места..."
     "Прончищев"   принимал   с   набережной   последние   грузы.   Матросы,
выстроившись у сходней, передавали из рук в руки  ящики, мешки с продуктами.
Работал  разгрузочный  кран.  Грузовики  один  за  другим уходили  в  тесные
портовые переулки, в сторону оттененных зеленью красных черепичных крыш.
     "Скоро в море, -- думал Фролов, глядя на очертания дока, -- трудно себе
представить, что  наш "Прончищев" впряжется  в  эту громадину, потянет ее за
собой через два океана".
     С дока слышался  отдаленный  грохот  металла о  металл,  по  его нижней
палубе двигались фигурки матросов...
     "А интересно получается в жизни.  Вот где, значит, пришлось встретиться
с боцманом Агеевым... Оказы  вается, вместе пойдем в поход, -- он на доке, я
на  ледоколе.  Он   --   мичман,  по-прежнему  военный  моряк,  я  --  моряк
ледокольного флота, гражданский теперь человек".
     Вдруг стало горько, что списался с военных кораблей.
     "А  вот  боцман Агеев ее описался. Не списались и капитан второго ранга
Медведев и капитан-лейтенант Бубекин, отчаянный моряк, ходивший на "Геринга"
в торпедную атаку..."
     Услышав от Жукова фамилию  командира "Ревущего", сразу вспомнил об этом
подвиге северных моряков.
     "Но и на ледоколе интересная работа, хорошие, дружные ребята... Вот тот
же Жуков -- как рвется в бессрочный. Правда, мечтает  о бессрочном, а иногда
становится мрачным, намекает,  что, если бы не сердечная причина, не ушел бы
с боевых кораблей... Хороший парнишка Жуков, пожалуй, крепко сдружимся с ним
в походе... А что-то сейчас делает боцман? Верно, подтягивает ребят на доке,
учит своему любимому делу..."
     -- Перекурка, матросы, -- сказал, распрямляясь, Агеев.
     Сунув под  мышку жестяной  мегафон,  он снял брезентовые рукавицы, стер
пот с  жесткого  сурового лица. Шагая через бухты  тросов и  грузные  извивы
якорных цепей, присел на  груду длинных, неструганых бревен, уложенных рядом
с баржей, вдоль стены доковой металлической башни.
     Матросы  боцманской команды  рассаживались вокруг. Одни  были в рабочем
платье, распахнутом на груди,  другие -- в потемневших от  пота  тельняшках.
Несколько  человек  работали обнаженными  до  пояса --  под закатным солнцем
плечи и спины блестели, как полированная медь.
     Они  усаживались  в  теневые  места, где больше чувствовалась  вечерняя
прохлада.
     Матросы смотрели  на море, на четкие очертания  кораблей,  опрокинутыми
силуэтами отражавшихся в желтовато-зеленой воде.
     На корму "Прончищева"  вышла Таня  Ракитина в белом халате, с  ведром в
руке. Ветер  завивал халат вокруг ее ног,  играл выбившимися  из-под косынки
темными завитками волос. Чайки, парившие вдали от ко-
     рабля, с  хриплыми  криками  кинулись  к выплеснутым  из ведра  хлебным
коркам.
     Повернув  ласковое  живое  лицо  в  сторону  дока,  девушка  улыбнулась
кому-то.
     Матросы заулыбались в ответ. Мосин -- мускулистый, обнаженный  до пояса
парень, сдернул  бескозырку,  взмахнул ею над  коротко  остриженной головой.
Девушка отвернулась, легко помахивая ведром, скрылась в камбузной рубке.
     -- Стало быть, не  мне позывные! -- с шутливой грустью сказал Мосин. --
Вот  девушка на все руки! И  буфетчица, и библиотекарь, и  медсестра. Эх, не
удержали мы ее, братцы, отпустили на ледокол!
     Мосин снова нахлобучил бескозырку на брови.
     -- Тогда кому же улыбку посылала, кто счастливец, матросы?
     Обвел  озорными глазами  лица  моряков,  остановил  взгляд  на  молодом
матросе Щербакове, присевшем поодаль.
     -- Не вам ли, товарищ колхозник, девушка весть подавала?
     --  Кому  она весть подавала -- тот про это  и знает,  -- строго сказал
Агеев. -- Для вас здесь самое главное, что не вам.
     Главный   боцман  видел,   как   застенчиво  встрепенулся  задумавшийся
Щербаков.  Сергей  Никитич не  выносил  попыток  поднимать  на  смех молодых
матросов.
     От  понтонов  палубы  пахло  теплым  металлом  и морской  глубиной.  От
древесных стволов -- сладким смолистым запахом леса.  Свежий аромат ржаного,
только  что  выпеченного  хлеба  тянулся из пекарни,  сооруженной на  палубе
дока...  И обожженное  солнцем  лицо  Щербакова, сидевшего у  среза  бревна,
подернулось задумчивой грустью.
     Он  положил на шершавую  кору ноющие  от напряжения  ладони. Томительно
ярко  встали  в  воображении  хвойные  заросли  вокруг  родного колхоза,  из
которого уехал служить на флот.
     Солнце низко  висело  над радужной поверхностью  рейда. Чайки кружились
над водой. Одна птица подхватила хлебную корку, круто взвилась вверх.
     -- В древних книгах писали, -- сказал молодой боц-
     ман Ромашкин, -- дескать, души моряков, погибших в море, переселяются в
чаек. Летят эти души  за кораблями в поход, тревожным криком предупреждают о
шторме.
     Это и я слышал, --  подхватил Мосин, -- потому, дескать, и убивать чаек
не  положено.  По-дедовски  выражаясь,  --  большой грех. -- Он покосился на
мичмана, набивавшего трубку. -- Знаем мы эти бабушкины сказки.
     Насчет душ -- это точно бабушкины сказки,  -- откликнулся Агеев. Отойдя
от бревен к кормовому срезу, он чиркнул зажигалкой,  затянулся. Разноцветные
дольки наборного мундштука поблескивали в его прямых губах. -- А что убивать
чаек  нельзя  --  истинная  правда. Чайка  моряку  друг.  Только  вот  разве
подводники в военное время эту птицу не уважали  --  рассекречивали чайки их
корабли.
     Матросы подошли к главному боцману. Ближе всех к  Сергею Никитичу встал
Щербаков.
     Папаша мой  не раз рассказывал, друзья, -- продолжал мичман. --  Дружба
чайки с моряком с давних времен повелась, когда еще не знали теперешних карт
и приборов. Уйдет, скажем, поморский карбас на рыбалку, куда-нибудь  к Новой
Земле, а туда  испокон веков,  когда Баренцево море еще Студеным называлось,
ходили  поморы. И  настигнет, бывало, карбас в океане штормом или все кругом
туманом затянет -- неизвестно,  где  берег. Вот  тут-то чайка и  приходит на
помощь: с какой стороны помашет крылом,  с той, значит, и суша.  Моряк чайку
кормит, и она ему отвечает добром.
     Ну а нам, товарищ  мичман, в океане, пожалуй, никакие чайки не помогут,
-- сказал Мосин, поглаживая голые плечи.
     Он  присел  на широкую тумбу кнехта,  за спиной Щербакова.  Подмигнул в
сторону молодого матроса, при рассказе Агеева даже приоткрывшего от внимания
рот.
     --  Выволокут  док  на  буксирах в  Атлантический океан, да тряхнет его
штормом, порвет концы, и понесет нас неведомо куда. -- Мосин сделал страшные
глаза.-- Своего-то  хода и управления мы  не имеем! Слышал  я: когда  тащили
американцы док на Филиппины, что ли,
     их так закрутило -- одна жевательная резинка осталась.
     -- С американцами это случиться могло, -- сухо сказал Агеев.
     Он загасил трубку.  Положил руку  на  плечо  тревожно  насторожившегося
Щербакова, строго взглянул на Мосина.
     -- Зачем  парня  дразнишь?  Ты,  я  вижу, известный травило... Думаете,
товарищ  матрос,  если прошли вы  пять  раз из Таллина в Кронштадт -- так уж
старый моряк, можете зубы заговаривать новичку? А вот сами  на кнехт сели --
допустили нарушение морской культуры.
     Он не сводил с Мосина взгляда чуть  прищуренных глаз, пока  тот, что-то
пробормотав, не поднялся нехотя с кнехта.
     --  Да, товарищи, --  помолчав, продолжал боцман. -- Поход наш будет не
из  легких.  Только  все  здесь от  нас  самих  зависит.  Хорошо  подготовим
буксирное хозяйство -- никаким свежуном его не порвет.
     Он сунул трубку в карман.
     Ромашкин,  через  пять минут кончать  перекур!  Поднажмите  -- окончить
разноску якорь-цепей к спуску флага.
     Есть, окончить разноску якорь-цепей к спуску флага!  -- весело  крикнул
Ромашкин.
     Сергей  Никитич зашагал к  барже. Ромашкин потянулся. Подошел к Мосину,
зло и отчужденно смотревшему вдаль.
     Вы,  Мосин,  что  хмурый  такой?  Погладил  вас против шерстки  главный
боцман. Так разве не поделом?
     Поделом! -- Мосин негодующе сплюнул. -- И пошутить, стало быть, нельзя?
     Он повернулся к Ромашкину.
     С кнехта меня согнал -- как маленького, осрамил перед всеми!
     И правильно  согнал  -- главный  боцман морской серости  не терпит!  --
быстро, убежденно сказал порывистый Ромашкин.  -- Эх, парень, против  какого
человека ершишься!
     А какой такой особенный человек?
     Какой такой человек? -- Ромашкин смотрел со снисходительным сожалением.
-- Трубку его видел?
     Не слепой!
     Заметил  -- мундштучок на ней какой-то чудной, словно мохнатый, со всех
сторон зарубками покрыт?
     Мосин молчал полуотвернувшись.
     --  Так,  может быть, ты и  о "Тумане"  ничего не  слыхал? -- продолжал
Ромашкин.  --  Служил  товарищ мичман на североморском тральщике "Туман": на
том корабле,  который бой  с тремя фашистскими эсминцами принял, флага перед
ними не спустил. И когда  не стало "Тумана", поклялся наш главный боцман  не
пить и не курить, пока не истребит  собственными  руками шестьдесят фашистов
-- втрое больше, чем его боевых друзей на "Тумане" погибло.
     Ромашкин говорил с увлечением, и все больше матросов боцманской команды
скоплялось вокруг него.
     Пошел  Сергей Никитич в сопки, в морскую пехоту, знаменитым разведчиком
стал. Умом,  русской  матросской хитростью врагов  вгонял  в могилу.  И  как
прикончит фашиста -- делает зарубку на трубке, которую ему  геройский друг с
"Тумана"  подарил. Ровно  шестьдесят  зарубок на  мундштуке этой трубки -- и
проверять не надо.
     Да ну! -- сказал пораженный Щербаков.
     Вот  тебе  и  ну! Да не  в  этом главная суть. А  суть в том,  что, как
окончилась война, Агеев  снова на корабли вернулся, рапорт  на  сверхсрочную
подал и,  видишь, служит, как медный котелок. А вы,  Мосин,--  "какой  такой
человек"! Такой он человек,  что море  больше  жизни любит, хочет сделать из
нас настоящих военных моряков.
     Ромашкин затянулся в последний раз, бросил окурок в обрез.
     --  По годам еще молодой,  а  видите, как  все его знают и  уважают  на
флоте.
     Он взглянул на часы.
     -- А ну -- по местам стоять, к разноске якорь-цепей приготовиться!
     Матросы  разбегались  по  палубе,  выстраивались в  две  шеренги  возле
якорных цепей...
     Агеев стоял  у  борта,  смотрел в сторону  ледокола.  "Кому  она  весть
подает,  тот  про то и знает". А знает  ли он сам,  кому  улыбнулась Татьяна
Петровна?
     Вчера, уволившись на  берег, как бы  невзначай  встретил  он  на  пирсе
сходящую с  баркаса Таню.  Была  изрядная зыбь, борт баркаса раскачивался  у
стенки,  она  не  решалась  перескочить  с  палубы  на  берег,  и  он  очень
своевременно очутился с ней рядом...
     Татьяна Петровна шла  в  книжный коллектор, и мичману оказалось как раз
по пути с ней. Говорили о книгах, о политике, о  предстоящем походе... Может
быть,  посторонним слушателям  представился  бы  не  очень  интересным  этот
обычный,  обрывочный  разговор,  но  для  Агеева  он  был  наполнен огромной
прелестью, глубоким, замечательным смыслом.
     Красота какая кругом! -- сказала,  проходя по высокой набережной, Таня.
Они поднялись из порта в город, откуда  видны далекий голубеющий рейд, белые
надстройки кораблей, паруса на горизонте.
     Я, Сергей Никитич, кажется, больше всего на свете море люблю!
     С вашим  сердцем и не полюбить  моря!  -- Он  шагал с ней совсем рядом,
приноровив свой широкий шаг к ее легкой походке. Счастливое, светлое чувство
внутренней близости с этой девушкой все больше охватывало его.
     --  Что  вы  знаете  о  моем  сердце,  Сергей  Никитич!  --  Она  вдруг
остановилась,  с задумчивой улыбкой протянула руку. -- Совсем я заговорилась
с вами. За книгами как бы не опоздать.
     И, коснувшись ее руки, Агеев почувствовал -- должен сейчас же высказать
свои сокровенные мысли. Подался вперед, взглянул ей прямо в глаза.
     -- Давно хотел я вам сказать, Татьяна Петровна... Ее милое смуглое лицо
внезапно стало напряженным, тревожным, но он уже не мог остановиться.
     Знакомы мы всего без  году  неделя, а как  будто  знаю вас много лет...
Такой девушки в жизни я не встречал...
     Не  нужно, не говорите,  -- вырвалось у Тани.  Мягко, но решительно она
высвободила руку, пальцы мичмана скользнули по желтеющему  на загорелой коже
тоненькому, похожему на обручальное, кольцу.
     Она  подняла  голову,  улыбнулась   какой-то  неполной,   взволнованной
улыбкой.
     -- Для меня радость быть вашим другом, поверь-
     те... Мы ведь  всегда останемся с вами друзьями? -- торопливо  добавила
Таня, наверное заметив, как потемнел, насупился ее спутник.
     --  Есть, остаться друзьями!  -- отрывисто  сказал  он  тогда, приложив
пальцы к фуражке.
     Вот и весь  разговор. И они не встречались с тех пор. "Для меня радость
быть вашим другом, поверьте"... И на пальце -- тоненькое золотое кольцо. Что
же,  оно  необязательно  должно  быть  обручальным.  Не  часто  носят теперь
обручальные кольца...
     -- Сдавай вахту,  --  поднявшись  на мостик "Прончищева", сказал Жукову
Фролов.
     -- Ну,  как у тебя там? Не  подавала  она позывных? Но Жуков промолчал,
может быть, не расслышал,
     склонясь  над  сигнальными  книгами, перекидывая  через голову  ремешок
передаваемого Фролову бинокля...
     Совсем ведь  недавно, переходя  с "Ревущего" на док, расстался с Клавой
как с  родной -- потому что твердо обещал демобилизоваться, уйти с кораблей.
А  потом  смертельно затосковал,  понял  --  обещал  несбыточное,  не  может
расстаться с морем.  Вновь  бросился к  ней -- сказать  все  как  есть  -- и
никогда не забудет, какой яростной  злобой налились любимые глаза. "Если так
-- кончено  у нас все с тобой!"  -- сказала  как  отрезала  --  отчужденно и
грубо.
     Даже сам  себе боялся дать отчет Жуков, как плохи, как безнадежно плохи
стали вдруг его  отношения с Клавой. А в глубине сознания теплилась мысль --
если  все же настоит  на  своем,  поставит  ее перед фактом --  может  быть,
наладится  жизнь.  Ведь,  в  конце  концов, его одного любит  эта непонятная
Клава! И если честно предложить ей теперь же оформиться в загсе...
     Глава четвертая ДОМ В ПЕРЕУЛКЕ
     Ресторан "Балтика" в этот  сравнительно  ранний  вечерний  час  был еще
далеко не заполнен.
     Еще пустовала высокая позолоченная  вышка  для оркестра, возле  которой
закружатся позже, вяло покачи-
     ваясь, огибая шумные столики, танцующие пары. Сейчас, вместо  оркестра,
гремела  в   углу   вишнево-красная,  поцарапанная  радиола.  За  столиками,
покрытыми  не первой свежести скатертями,  выпивали и закусывали десятка два
постоянных посетителей ресторана.
     Из полураскрытых окон и распахнутых на террасу створчатых  застекленных
дверей проникал  в  зал  свежий  морской  воздух, рассеивая  не  слишком еще
плотный табачный дым и жирно-сладкие запахи кухни.
     И  несколько молоденьких  официанток в  цветных  кокетливых платьях,  с
маленькими фартучками, с  большими металлическими подносами, прислоненными к
стульям,  как  щиты,  отдыхали  в  ожидании предстоящей  вскоре  напряженной
работы. Они присели у столика возле кассы, перед входом на кухню, вполголоса
переговаривались, не спешили откликаться на голоса нетерпеливых клиентов.
     Клава Шубина вышла из зала  на балкон, смотрела на протянувшуюся  вдаль
цепочку  еще  не  зажженных,  молочно-белых  уличных  фонарей,  похожих   на
маленькие мертвые луны.  В  черном зеркальном глянце дверного  стекла видела
смутное отражение своего лица  -- издали такого  хорошенького  и молодого, с
трогательно приоткрытыми, тонко очерченными губами.
     И  Клаве  вдруг захотелось никогда не  уходить  с этого балкона, всегда
стоять  вот  так,  глядя в  сумеречную  даль,  отражаясь в зеркальной черни,
откуда  смотрит на  нее какая-то другая -- гордая,  красивая, ни от  кого не
зависящая, ничего  не  боящаяся  Клава.  Или  уехать  бы,  наконец,  куда-то
далеко-далеко,  забыть  весь  этот  ужас  последних  месяцев,  избавиться от
страшного  напряжения, из-за которого все время что-то  мелко-мелко дрожит в
глубине, у самого сердца...
     -- Девушка! -- донесся голос из зала.
     Она  вздрогнула,  встрепенулась. Зовут  с  ее столика, уже, видно, не в
первый  раз.  Слишком  задумалась  под  эти  хрипловатые,  вкрадчивые  звуки
льющегося из радиолы фокстрота.
     Она  пошла своей обычной походкой  --  стремительно и плавно, покачивая
подносом.   Оглядывала  столики,  смотрела   открыто,   весело,   с  немного
вызывающей,  что-то  обещающей,  неоднократно  проверенной  перед   зеркалом
улыбкой,
     Нет,  ей  показалось...  Это  позвал  не  тот...  Тот  ушел, не  должен
вернуться сегодня... Да и никогда не окликает  он ее сам, всегда ждет, когда
она подойдет без зова...
     Молодой  паренек,   недавно  заказавший  сто   грамм  и  пиво,  смотрел
посоловевшими,  просительными  глазами. Волосы ниже  ушей, крошечным узелком
затянутый пестрый галстук... Она хорошо знала этих молокососов, приходящих в
ресторан  с видом  победителей  и раскисающих после  второго  стакана пива с
прицепом...
     -- Я вас слушаю, -- сказала, останавливаясь перед столиком, Клава.
     -- Выпьем, девушка, за общественное питание! Ему, конечно, кажется, что
сказал что-то . очень
     остроумное,  что  это путь завязать знакомство! Может  быть,  пропивает
свою первую зарплату,  может быть, выпросил  у матери деньги  на  что-нибудь
нужное, а сам прибежал  сюда...  Вот  приподнялся,  держа в хлипких  пальцах
полную до краев стопку.
     Наши официантки с клиентами не пьют! -- Она ответила вежливо, сдерживая
отвращение и  злость, даже нашла в себе  силу сохранить на губах  кокетливую
улыбку.  Да,  парень  здорово  раскис...  Грациозным  движением   вынула  из
карманчика  фартука  маленький  блокнотик.  --  Может   быть,  рассчитаемся,
гражданин?
     Успеем рассчитаться... -- Он  тяжело плюхнулся на стул, плеснула водка,
оставляя на скатерти серое большое пятно. -- Эх, девушка, душевной теплоты в
вас не вижу...
     Но она  уже забыла про  него. Шла  по залу,  заботливо  осматривая свои
столики, все ли в порядке.
     --  Клава,  к  телефону,  --  дружески  окликнула  ее  полная  курчавая
официантка Настя, спешившая мимо с подносом.
     Жуков стоял в будке уличного  автомата. Нетерпеливо ждал, прижав трубку
к уху, сжимая под мышкой аккуратный бумажный сверток.
     Клавочка? Леонид говорит! Здравствуй!
     А,  это ты... -- голос  Клавы  звучал сухо,  почти  враждебно,  и Жуков
сильней стиснул рубчатый держа-
     тель трубки влажной от волнения рукой. --  Сказала я тебе -- кончено у,
нас все.
     -- Я, Клава, еще раз поговорить пришел. Важная есть новость.
     Ему показалось, что она задышала быстрее.
     -- Какая там еще новость?
     -- По телефону не скажу. Повидаться нужно. Она молчала.
     -- Повидаться нужно сейчас, -- настойчиво повторил Леонид.
     Ее голос звучал теперь немного ласковей, мягче.
     -- Завтра приходи... В это время... Сегодня не могу.
     --  Завтра я,  Клавочка, не получу  увольнения. Снова молчание. Поет  в
трубке музыка, звучат невнятные голоса, потрескивает качающийся шнур.
     -- Сказано --  не могу. Занята я до поздней ночи... Но он чувствовал --
она поколебалась, ей хочется
     скорей узнать, что это за важная новость.
     Отпросись. Все равно -- пока не придешь, ждать буду у твоего дома.
     К ресторану подойди, выбегу к тебе...
     Ждать буду у твоего дома! -- настойчиво повторил Жуков.
     Она  знала, что Леонид настоит на своем. Взглянула на стрелки часиков у
запястья. Что ж,  время  еще  есть... И очень  важно  узнать --  что  это за
новость такая...
     -- Ладно, сейчас приду, -- отрывисто бросила Шубина в трубку...
     Жуков только  еще  приготовился было  ждать, прохаживаясь  у сводчатых,
старинной  кладки  ворот  в  глубине узкого переулка,  когда из-за  поворота
показалась Клава, деловито, словно не замечая его, направилась к дому.
     Леонид бросился к ней. Не поздоровалась, не подала руки.
     Ну, говори -- в чем дело?
     А разве к тебе не зайдем?
     Некогда мне.
     --  Хоть на  минутку!  На улице говорить не буду. Молча  она  вынула из
сумочки  ключ. Свернула в ворота,  остановилась под  аркой, отперла  низкую,
покры-
     тую  облупившейся  краской  дверь,   рядом  с  тщательно,  как  всегда,
занавешенным окном.
     Она пропустила Жукова  вперед, в  пахнущий духами и  сыростью полумрак.
Щелкнула выключателем, машинально оправила покрывало  на кровати, не садясь,
не снимая шляпки, вопросительно смотрела на Леонида.
     Он  подошел  к столу,  бодро  извлек из пакета бутылку портвейна, банку
мясных консервов,  поджаристый,  свежий  батон. Складным ножом,  вынутым  из
кармана брюк,  начал открывать  консервы -- вкусно запахло мясом, сдобренным
лавровым листом. Не в первый раз приходил он так,  с угощением,  к  Клаве...
Правда, говорит, что торопится, но обстановка покажет...
     -- Напрасно стараешься, -- презрительно, вызывающе сказала она.
     Леонид оставил банку полувскрытой, стремительно шагнул к ней.
     -- Да не сердись ты... Отпраздновать хочу с тобой вместе...
     Привлек  ее  к  себе  --  слабо сопротивлявшуюся,  смотревшую  ждущими,
увлажненными глазами. Прижался горячим ртом к уклончивым мягким губам.
     Я, Клавочка, нынче большое дело сделал.
     Решил, значит?  Уедем отсюда? -- Она смотрела  недоверчиво, с тоскливой
надеждой.
     На  флоте  остаюсь.  Рапорт  подал  сегодня...  Ты послушай,  все  тебе
объясню... Хочешь -- пойдем хоть сегодня в загс -- закрепить это дело.
     Она вырвалась, отступила. Всматривалась, словно еще не поняв.
     Шутишь, Леня?
     Нет, Клавочка, не шучу.  -- Сказал  это спокойно,  твердо,  хотел снова
обнять, но она отступила еще дальше.
     Я душой с морем сросся, с флотом сроднился навсегда. Пойми -- не могу я
с кораблями расстаться. Но и без тебя мне тоже не жизнь.
     Уходи! -- вскрикнула Клава.
     И вдруг  надломилась, припала  к  нему  сама, боль и тоска  захлестнули
голос.
     -- Ленечка, в последний раз Христом-богом молю, уедем  отсюда! Ты  свое
отслужил, вышел твой срок.
     Я  работать буду,  хорошей,  верной  буду тебе  женой... Только  уедем!
Пожалей  ты  меня. Больше сил нет здесь  жить.  Наденешь  гражданское, Леня,
возьмешь билеты на поезд -- поженимся в тот же день...
     -- Я  с кораблей  уйти  не  могу. Последнее  мое  слово,  --  глухо,  с
непреклонной твердостью сказал Жуков.
     Она  грубо  вырвалась, хотела ударить с размаху, он едва успел защитить
лицо.
     Убирайся! Видеть тебя не хочу! Мальчишка, нищий матрос!
     Ты пойми, Клава...
     Ненавижу!  --  Она оперлась руками  о  стол,  ее  голос  звучал  теперь
ядовитой насмешкой. -- Я другого найду, не такого, как ты, настоящего мужа.
     Обида, ревность охватили его.
     Может быть, у тебя еще кто  есть и теперь? -- Не узнавал своего голоса,
не заметил, как очутился в  кулаке схваченный со стола нож. -- Тогда смотри,
Клавка!
     Не  твоя   это   печаль!  Убирайся!  --   Надвигалась  --  обезумевшая,
постаревшая, злая. Бросил нож на стол, шагнул к двери.
     И уйду! И никогда не вернусь к тебе больше!
     Рывком  распахнул  наружную дверь,  с  силой захлопнул. Не  видел, как,
оставшись одна, Клава пошатнулась, припала лицом к скатерти, залилась сердце
надрывающим  плачем... А потом подняла голову, взглянула на часы и бросилась
к зеркалу на стене, привычными движениями стала припудривать мокрое от  слез
лицо...
     Темнело, зажигались  редкие фонари на улицах и на бульварах. Загорались
там и здесь окна квартир, светились жидким золотом над брусчаткой улиц.
     В ресторане "Балтика" громче  играла музыка, резче и нестройней звучали
голоса, слышался звон посуды через раскрытые окна...
     Издали  доносился   неумолчный  гул  порта,  гудки  паровозов,   сирены
заполнивших рейд кораблей.
     И  растерянный,   огорченный,   блуждающий   по  улицам   Жуков   вдруг
остановился,  постоял неподвижно,  зашагал решительно, быстро... Нет, нельзя
было оставлять  в таком состоянии Клаву... Что-то жалкое, беззащитное было в
ее прощальном, угрожающем крике... Еще
     сделает что-нибудь над собой... Но откуда это упорство, это настойчивое
стремление заставить его поломать свою жизнь? Наверное, не так, как следует,
объяснил  он ей все, нужно было говорить мягче, убедительнее, не брать сразу
на полную скорость.
     Вернуться, посмотреть, как она себя чувствует... А может быть, ушла уже
в ресторан, ведь говорила, что очень занята сегодня... Тогда -- порядок... А
может  быть, спешила не в ресторан, кого-нибудь ждала  к себе в гости...  От
одной этой мысли ему стало душно, еще больше ускорил размашистый шаг.
     Еще успеет вовремя вернуться на док... Срок увольнительной истекает, но
он не  задержится у Клавы. Только  посмотрит  -- все ли  нормально, и тотчас
побежит в порт...
     Вернулся  к такому  знакомому,  неприветливо смотрящему на  него  дому,
вошел в  ворота,  дернул дверь. Заперто...  Значит,  ушла Клава...  Но вдруг
увидел:  под  плотной тканью занавески внизу окна -- косая  световая  щелка.
Значит, Клава дома... Никогда не уходит, не погасив в комнате свет.
     Клава,  открой!   --  постучав  в  дверь,  крикнул  просительно  Жуков.
Молчание. И как будто какой-то  слабый звук изнутри. Он отчетливо чувствовал
теперь: в комнате кто-то есть.
     Клавочка! Я у тебя ножик забыл! Открой!
     Он подождал. Подошел к  окну. Пригнулся туда,  откуда, из незавешенного
уголка, пробивался слабый электрический свет.
     Он  всматривался  всего  лишь несколько мгновений.  И  никогда  не  мог
вспомнить точно, что произошло дальше. Отдал себе  отчет в том,  что делает,
только  позже, когда  бежал  стремглав  по  неровной  мостовой  переулка  --
побледневший, потный  от  волнения, отчетливо слыша стук собственного, гулко
колотящегося сердца.
     Глава пятая СЕМАФОР С "ПРОНЧИЩЕВА"
     --  На  флаг!  -- донесся  с доковой  башни протяжный  голос  дежурного
офицера.
     Агеев выпрямился и застыл, повернувшись к вьющемуся на башне флагу. Все
бывшие на палубе вытя-
     нулись, приветствуя корабельное знамя. С мгновения, когда, за минуту до
захода солнца,  подается эта команда, --  военные  моряки  стоят неподвижно,
повернувшись  спинами  к  бортам, лицами  к  флагу,  свято  соблюдая морскую
традицию.
     Последние солнечные лучи окрашивали в пурпур и золото зеленоватую гладь
рейда. Чуть  шевелилась  в  своем вечном  движении вода, замкнутая каменными
гранями пирсов, белыми волноломами, смотрящими в открытое море.
     Сильнее подул ветер с залива, колебля  светлое полотнище с алым гербом.
На мостиках боевых кораблей, рядом с сигнальщиками, горнисты подняли к губам
начищенную медь горнов.
     -- Флаг спустить!
     Звуки горнов торжественно  и звонко  полились  над рейдом.  Сигнальщики
взялись  за фалы,  полотнища флагов сворачивались, заскользили вниз. С палуб
кораблей доносились  прозрачные звуки отбиваемых склянок.  И сразу все снова
задвигалось, пошло, заспешило.
     И  младший  штурман   экспедиции  лейтенант   Игнатьев,  возвращаясь  в
штурманскую  рубку,  торопливо  вынул  из кармана  кителя  остро  отточенный
карандаш и листок бумаги. По листку бежали стихотворные строки:
     На  Балтике  июльский  зной,  Волна  прибоя  чуть  качает,  Белеют  над
голубизной Распластанные крылья чаек.
     Игнатьев быстро приписал:
     И  волны, ударяясь в  лаг,  Поют опять про нашу славу, Про наш  морской
любимый флаг...
     Лейтенант начал грызть карандаш. Рифма последней  строки не давалась...
"Славу -- по праву -- державу... Придумаю потом!" Он сунул листок  в карман,
вошел в рубку.
     В  штурманской  рубке "Прончищева" было  душно -- несмотря на  открытые
иллюминаторы  и  распахнутую на  мостик  дверь. Курнаков  расстегнул китель.
Третий  помощник капитана  "Прончищева" Чижов  бросил  на  диван  свою синюю
спецовку. Из-под вырезов розовой майки влажно блестели его потные плечи.
     Кругом,  тесно  расположенные  на  рубочных  переборках,  навигационные
приборы отливали сталью, медью, выпуклым и прямым стеклом.
     Игнатьев  встал  у  высокого  прокладочного  стола.  Еще  раз  проверил
разложенные  по  номерам  на  верхней  полке  длинные  свитки  путевых  карт
перехода.
     Путевые карты? -- спросил Курнаков.
     В порядке!
     Лейтенант  чуть помедлил с ответом -- не хватало карты  района Большого
Бельта. Но тотчас нашел ее, положил на нужное место.
     Генеральные карты морей? -- спросил Курнаков.
     Здесь! -- отозвался Игнатьев.
     Данные о маяках и маячных огнях?
     На месте, -- сказал Чижов.
     Сведения  о  количестве  миль  перехода,  о  солености воды  в районах,
которыми пойдем, выписаны для старшего механика?
     Выписаны и переданы! -- откликнулся Чижов.
     -- Хорошо, --  сказал Курнаков, садясь на диван. Игнатьев с облегчением
вздохнул. Молодой штурман
     впервые  шел  в  заграничное плавание  --  волновался,  не  упустил  ли
чего-нибудь при  подготовке штурманского хозяйства. Зато  Чижов  держался  с
подчеркнутым  равнодушием,  отчасти  подражая  капитану  Потапову,   отчасти
потому, что не впервой было идти в дальнее плавание...
     Так, товарищи,  --  сказал начальник штаба экспедиции Курнаков.  -- Как
будто вся документация  "на товсь". Теперь проверим  приборы... Придется нам
посидеть нынче подольше.
     Да ведь еще завтрашний день... -- откликнулся Чижов.
     Приказ капитана первого ранга -- все должно быть подготовлено сегодня.
     Сколько наших  людей уволено! --  не сдавался Чижов.  Все последние дни
был  занят штурманским  хозяйством,  хотел перед отплытием хоть  разок сойти
пораньше на берег. И вдруг опять нежданная задержка.
     Отпущены те, товарищ третий помощник,-- взглянул на него Курнаков, -- в
ком нет прямой надобности при последних подготовительных работах.
     Курнаков встал с дивана, застегнул китель, взял с полки фуражку.
     -- Выйдем, товарищи, проветримся несколько минут -- и за работу.
     Смычки якорь-цепей были  разложены широкими восьмерками  вокруг кнехтов
--  вросших  в  палубу  стальных  закругленных  тумб.  Оставалось  закончить
разноску тросов. Снова боцман встал во главе шеренги моряков, указывал,  как
ловчее ухватиться, быстрее  обносить  вокруг кнехтов  и закреплять стопорами
гибкие металлические канаты...
     Теперь окрасочные работы...
     Сергей Никитич пересек  палубу, подошел к стоящей на киль-блоках барже.
Щербаков в распахнутой  на груди  спецовке красил, широко размахивая кистью,
изъязвленный многими пробоинами и вмятинами борт.
     Агеев  остановился от него в двух шагах. Продолжая  работать,  Щербаков
покосился на мичмана. Вот он -- высокий, широкогрудый, с желтоватыми глазами
под выступами тонких бровей. Такая жара, а главный боцман,  как всегда, одет
в тщательно застегнутый рабочий китель. Беловерхая  фуражка слегка  сдвинута
на маленькое смуглое ухо.
     -- Ровней, ровней  красить нужно, товарищ  матрос,-- сказал,  помолчав,
Агеев. -- Так крыть,  как вы  кроете,  матовые  просветы  останутся.  Ну-ка,
дайте!
     Он  взял у Щербакова  кисть, осторожно  и  быстро  погрузил  в котелок,
полный   глянцевой   черни.   Ловко,  с   одинаковым   нажимом,  наложил  на
непокрашенный участок борта несколько слившихся одна с другой полос.
     -- Так  кладите,  чтобы  второго  слоя  не  потребовалось. Знаете,  чем
красите? Каменноугольным лаком -- его нам прямым курсом с Кузбасса привозят,
почитай через весь Союз. Народное имущество разбазаривать нельзя.
     Он отдал кисть Щербакову.
     --  Краску  растирать крепче нужно! Кисти,  так  сказать,  не жалеть...
Трудитесь, как всегда, на "отлично"!
     Он перешел к Мосину, работавшему у другого борта баржи.
     Матрос вяло  счищал старую,  облупившуюся краску,  бугристые  наслоения
ракушек и морской соли, въевшиеся в днище.
     А  вы,  Мосин, не  жалейте скребка, его и поточить  недолго,  -- сказал
Агеев.  -- Иная  ракушка  так  вцепится  в киль... Плохо отчистите металл --
краска не будет ложиться.
     А   что  ей  ложиться!  --  Матрос  опустил  скребок,  сердито  смахнул
заливавший  глаза  пот.  --  Куда  нам  эта старая  калоша! Вот  уж точно --
выкрасить да выбросить. А тут корпи над ней!
     Во-первых,  встаньте,  как  положено,  матрос  Мосин,  когда  отвечаете
старшим по  званию!  -- строго  сказал  мичман. Мосин подтянулся.  Несколько
секунд Агеев не  сводил  с  него  укоризненного  взгляда.  --  Выкрасить  да
выбросить! Мастак вы, похоже, казенным добром бросаться! -- Он взял скребок,
плавными, размашистыми движениями стал  очищать металл. -- Верно, баржа эта,
старушка,  хорошо  послужила! --  почти с  нежностью, как  о  живом, хорошем
человеке, сказал мичман. --  Но поплавает  еще не один год, если не будем ее
за старую калошу считать. Не ожидал я от вас, Мосин, такого разговора!
     Скребок летал под рукой главного боцмана как птица.
     Конечно,  подремонтировать  эти баржи следует -- раны войны залечить. В
таком  виде  их  только  и  можно  что  камнями  набить,  якорь-цепи  к  ним
принайтовить и затопить как вечные якоря. А  все же подумайте, зачем  красим
их, как заправские корабли?
     Перед Европой покрасоваться, что ли, хотим? -- буркнул  Мосин. -- Будем
в  чужие порты заходить, нехорошо,  что  на борту ржавые  развальнюги. -- Он
протянул руку к скребку. -- Да уж дайте, товарищ главный боцман, докончить.
     Но главный боцман не отдавал скребка.
     -- Для себя  это делаем, не для Европы, пойми! Русский человек  во всем
порядок любит.  А  вы  матрос боцманской команды, хозяин  корабля. Вас тоска
должна грызть, если каждая задрайка не  блестит на борту. Образцовый корабль
-- вот в чем сейчас ваша матросская слава.
     Он отдал наконец Мосину скребок, с минуту наблюдал, как тот  принялся с
новой энергией за работу. Потом снова подошел к Щербакову.
     -- Ну, вот и лучше у вас пошло!
     Щербаков  вспыхнул  от  удовольствия.  Все знали, как скуп  на  похвалы
мичман Агеев.
     Сергей  Никитич вновь пересек палубу, пристрастным взглядом озирая свое
хозяйство. Скоро --  в  море.  Ничего не  должно быть  упущено  перед  таким
серьезным походом.
     На черном борту  второй,  уже окрашенной заново баржи, поджав под  себя
ноги, сидел водолаз  Коркин. Он был  в одних трусах. В  руках Коркин  держал
медный, глазастый,  похожий на  отрубленную гигантскую голову шлем, протирал
сухой ветошью стекло.
     -- Отдохнуть бы пора, товарищ мичман. После обеда  не отдыхали нынче. В
кубрике у нас прохладно.
     --  В  плавании отдохнем,  -- сказал  Сергей  Никитич. Молодой  водолаз
Пушков ремонтировал порванную
     водолазную рубаху. Костюм из  толстой зеленоватой  резины лежал, свесив
через борт одну из перчаток.
     Вчера,  спускаясь под воду, Пушков порвал  рубаху о выступающий  острый
край  докового понтона.  В  скафандр  просочилась  вода. Пушков  растерялся,
задергал шланг-сигнал. Водолаз-инструктор  Костиков  вовремя  пришел ему  на
помощь,  вода  так  и  не  проникла  в  шлем.  Сейчас  Костиков  возился  на
стапель-палубе дока -- проверял  работу недавно доставленной для  экспедиции
помпы.
     -- Там книжечка у вас интересная на рундуке, товарищ мичман, -- крикнул
Коркин. -- Почитать взять не разрешите?
     --  Не  могу,  --  отрывисто  сказал Агеев.  --  В библиотеке  ледокола
возьмите -- не сегодня-завтра менять эту книгу буду...
     Он зашагал дальше  --  туда,  где  под руководством  Ромашкина  матросы
обносили вокруг кнехта очередной, тяжело грохочущий трос.
     Хорошо, чисто  работает Ромашкин, славный из  него  получится боцман...
Все на месте, нормально заканчивается подготовка к походу...
     И все же что-то казалось несделанным,  незавершенным. Агеев остановился
у борта, провел рукой по лицу.
     Какое-то неясное беспокойство не  покидало душу. Старался разобраться в
причинах  этого беспокойства и  вдруг понял -- сегодня  не мог повидаться  с
ней, обменять прочитанную книгу. "Неужели из-за этого душа  не на месте?" --
усмехнулся боцман.
     Только что, в перерыве между работой, он успелтаки сходить на шлюпке на
ледокол, но библиотека оказалась запертой, не было Ракитиной и в каюте.
     "Ладно, завтра повидаюсь", -- повторил про себя мичман.
     Ясное дело, захлопоталась  Татьяна Петровна, сегодня опять должна  была
отправиться  в  коллектор.  Странно,  что  забыл  об  этом,  разлетевшись  в
библиотеку с книжкой!
     У  нее своя жизнь, у него  своя... И все-таки непрестанно думал  о ней,
непонятно расстроился, найдя закрытой дверь библиотеки на ледоколе.
     -- Что к огню ближе, то жарче.  Что к сердцу ближе, то больнее, -- стоя
на палубе дока, сам себе сказал мичман Агеев.
     У  фок-мачты по широкому деревянному мостику "Прончищева" шагал  взад и
вперед Фролов.
     На ледоколе  шла  обычная вечерняя  жизнь.  Матросы  кончили  погрузку,
толпились на юте, прикуривая друг у друга. Из тамбура вышел кок Уточкин, его
лицо   казалось  раскаленным  от  жара  плиты.  Он  стоял,  прислонившись  к
фальшборту, вдыхая поднимающуюся от воды прохладу...
     Темнело. Там и здесь на берегу зажигались  огни. "Не Леонид ли идет? --
подумал Фролов, смотря в сторону городских  улиц. Должен бы вернуться давно,
к спуску  флага, а скоро уже вечерняя поверка.  -- Загулял  сегодня  парень.
Работает хорошо, но каждый  день  к  вечеру томится,  а сегодня вот  получил
увольнительную и загулял... Точно, Ленька!"
     Леонид очень торопился. Бескозырка  сбилась на затылок, прядь  смоляных
жестких волос прилипла к потному лбу. Жуков делал огромные шаги, почти бежал
к сходням ледокола.
     Выражение растерянности, чуть ли не испуга было на его необычно бледном
лице.
     Жуков стремительно подошел к сходням.
     -- Капитан третьего ранга на корабле? -- донесся его голос до Фролова.
     -- На корабле! -- ответил дежурный у трапа. "Так",  --  подумал Фролов.
Сердце начало биться
     сильнее,  трудно   было  устоять  здесь,  на  мостике,  когда   что-то,
по-видимому, стряслось с Леонидом.
     Всего несколько суток прошло, как, заняв койку рядом с  койкой Фролова,
поселился  в  кубрике  "Прончищева"  этот  вновь  назначенный  в  экспедицию
сигнальщик.  Но  то  ли  сразу пришелся по  душе  Жукову веселый прямодушный
Фролов, то ли много общего нашли они в своих судьбах -- сигнальщиков, боевых
моряков,--  но мало-помалу полностью посвятил  Леонид  нового друга  в  свои
сердечные тайны.
     В синем свете забранных сетками фонарей, когда кругом уже  крепко спали
матросы, застенчивым шепотом рассказывал Жуков  Фролову о девушке на берегу,
о колебаниях и спорах, об окончательно принятом решении  объясниться с ней в
последний раз, поставить ее перед фактом...
     "Значит,  какой-то не  тот разговор  получился!"  --  думал  беспокойно
Фролов.
     На мостик взбежал рассыльный, взмахнул розовым листом.
     -- Сейчас же передайте на док!
     На  листке торопливым почерком  капитана третьего ранга  Андросова было
написано  всего несколько слов.  Приказ  мичману Агееву немедленно прибыть в
каюту капитана третьего ранга на высылаемой с "Прончищева" шлюпке.
     Выхватив  из клеенчатого футляра цветные флажки, Фролов  взмахнул ими в
сторону дока.
     И  на  доковой башне вахтенный сигнальщик поднял руки  с флажками, стал
принимать семафор.
     От  борта  "Прончищева" отошла шлюпка-шестерка.  Весла, разом вздымаясь
над водой, взблескивали, как длинные полоски зеркал.
     ...На доке закончилась работа. В углу стапель-палу-
     бы звонко стучала по металлу  прохладная душевая вода.  Матросы вбегали
под  душ,  одевались  освеженные, рассаживались  на пахучих  бревнах  вокруг
главного боцмана.  Приняв  душ и быстро одевшись, Щербаков  подсел к мичману
поближе.
     Похоже -- и завтра  хорошая погода будет,  -- сказал Агеев.  -- Видели,
как небо на закате розовым отдавало? Розовый цвет при закате -- будет ведро.
     А если небо в зелень ударит, товарищ мичман? -- с очень серьезным видом
спросил Мосин. Ждал ответа явно озабоченно, лишь в глубине его озорных карих
глаз теплился насмешливый блеск.
     Зеленый цвет в небе, когда солнышко заходит,  -- значит,  назавтра  жди
ветра и дождя, -- так же серьезно откликнулся Агеев. Прищурившись, глянул на
Мосина. --  А  знаете, как  угадать,  куда ветер  повернуть  должен? С какой
стороны неба звездные лучи протянутся длинней -- оттуда ветра и жди.
     Он вынул не спеша из кармана  свою наборную трубочку и  кожаный кисет с
табаком.
     Щербаков вспомнил рассказ  Ромашкина  об агеевской трубке.  И  точно --
множество отчетливых, мелких зарубок  со всех  сторон покрывало  мундштук...
Главный боцман не спускал с Мосина глаз.
     --  Вам, товарищ матрос, это, похоже, смешно, а по  таким  вот приметам
папаша мой, помор, частенько  решал, выходить ли  завтра в море на  лов -- и
никогда не ошибался. По таким приметам предки наши  в океане ходили в давние
времена,  когда, кроме самодельного  компаса --  "маткой"  его  звали,  -- и
мореходных приборов еще у них не было никаких... С давних пор народ  наш  на
море  хозяин... Почему, к слову сказать, у ледокола  имя "Прончищев"? Кто он
такой был -- Прончищев? Ну-ка, ответьте!
     Матросы, переглядываясь, молчали.
     --  Эх,  орлы,  любознательности в  вас  маловато,--  вздохнул  главный
боцман.  -- А вот мне Татьяна Петровна интересную книжку дала почитать --  о
русских полярных плаваниях.
     Мичман минутку помолчал.
     --  Был Василий  Прончищев  моряком  русского  военного  флота. Из тех,
которые еще тому назад два века с гаком, не  щадя здоровья и жизни, на малых
своих
     кораблях  открывали новые морские пути, дальневосточные берега изучали.
Лейтенант  Василий  Прончищев  на  дубель-шлюпе  до Таймырского  полуострова
пробился сквозь льды.
     Агеев не спеша  набивал трубочку  табаком.  Снова  заговорил с  большим
чувством.
     -- Шла с ним в плавание его супруга -- Мария Прончищева, первая женщина
-- участница  полярных  экспедиций.  Погиб лейтенант  от великих  трудностей
похода, а через  несколько дней и Мария Прончищева скончалась. Крест, на  их
могиле поставленный, до  сих  пор виден  у  выхода  в  океан. А командование
дубельшлюпом  принял подштурман Семен Челюскин... О Челюскине-то,  поди, все
слыхали?
     Он глубоко, с наслаждением затянулся.
     -- Не зря стали мы  великой  морской державой. Вот, может,  слыхали  --
хвастают  англичане: дескать,  Британия  -- владычица морей. А эта владычица
морей вся чуть поменьше нашей Мурманской  области. Советский Союз -- вот это
подлинно морской владыко. Ну-ка, Щербаков, сколько морей вокруг нашей родины
легло?
     Щербаков застенчиво молчал.
     Четырнадцать морей! -- быстро сказал юркий матрос Афанасьев.
     Четырнадцать  морей!  --  с  чувством повторил мичман. --  И есть у нас
прямой выход к трем океанам. И во всех этих морях-океанах стоим на вахте мы,
русские  моряки, охраняем  мир  во  всем мире. Вот перегоним на  север док в
помощь гражданскому  флоту, еще больше мир укрепим. Потому --  настоящий мир
там, где Советская власть твердой ногой встала.
     Щербаков  придвинулся  к  мичману  еще  ближе.  Настало время  выяснить
тревожащий вопрос.
     Товарищ мичман! А вот если льдами нас затрет -- как выбираться будем?
     Почему льдами? -- удивленно взглянул Агеев.
     А вот  ледокол с нами идет... И за Полярный круг...  -- Щербаков совсем
засмущался  под  пристальным  взглядом боцмана,  услышал  за  спиной  чей-то
смешок. "Эх, опять разыграли матросы!"
     Что ледокол нас потянет  -- так, думаете,  пробивать льды будем? Опять,
видно, Мосин вас разыграл?
     Сергей Никитич повернулся к хихикающему Мосину.
     --  А  ну-ка,  ответьте вы  сами  -- почему ледокол  нас поведет,  если
никаких льдов на пути нет? Ледокол все ж таки, а не простой буксир?
     Он  смотрел  в упор светлыми, играющими рыжими  крапинками  глазами,  и
самоуверенный здоровяк Мосин почувствовал себя под этим взглядом маленьким и
слабым. И  точно -- вдумываясь сейчас,  не  мог найти причины, почему именно
ледокол будет буксировать док.
     -- Потому что машины на нем большой тяговой силы -- вот и  загадка вся,
-- сказал Сергей Никитич. -- Знаете, какая тяговая сила должна быть на крюке
при буксировке дока?  У трех  буксирных кораблей,  вместе взятых, не найдешь
такой силы, которую один ледокол даст.
     Мосин  насупясь молчал. Снова осадил его этот спокойный, все замечающий
мичман!
     Был у  нас  такой  боцман,  --  отвернувшись, будто  сам  себе,  сказал
вполголоса Мосин. -- Глаза, случалось, выкатит -- один смех! "Боцман шары на
стоп"  матросы  его  звали.  Слишком  много  о  себе понимал.  Бывало, любил
говорить:  если велю  вам  за борт  прыгнуть --  не узнавайте  зачем, только
спросите -- с правого или с левого борта скакать.
     Хотите  сказать, что и я вроде  него?  --  чуть улыбнулся Агеев.  Мосин
ехидно молчал.  -- Нет, товарищ матрос, уж если прикажу  вам в воду  идти --
поздно будет любые вопросы задавать.  Сами поймете, с какого  борта прыгать.
Боевая обстановка покажет.
     По крутому трапу сбегал рассыльный.
     -- Товарищ главный боцман! -- кричал он, еще не вступив на пересеченные
тросами и якорь-цепями понтоны.
     Агеев повернул к нему голову, ждал.
     -- Товарищ мичман! Семафор с "Прончищева". Немедленно прибыть вам туда.
Шлюпка выслана.
     Агеев встал, упругой своей походкой зашагал  к барже, где жил  вместе с
водолазами. Вскарабкался  на  борт  баржи  по  шторм-трапу.  Несколько минут
спустя  снова  спрыгнул  на палубу  дока: уже  одетый по-выходному,  в новом
кителе,  в  тщательно вычищенных  ботинках.  В  руке он  держал  потрепанную
библиотечную книгу.
     -- Что-то повадился  наш  мичман в библиотеку  на  ледокол  ходить,  --
сказал один из матросов.
     К носовой части дока уже швартовалась пришедшая с ледокола шлюпка.
     Глава шестая ЧТО РАССКАЗАЛ ЖУКОВ
     Капитан  третьего  ранга  Андросов  сидел  в  кресле   перед  нешироким
письменным столом, загроможденным книгами и бумагами.
     Иллюминатор над столом был задернут бархатной портьеркой, каюту освещал
белый   свет   потолочного   плафона.  Эту  каюту  помощника  командира   по
политической части Андросов занимал один -- хозяин каюты заболел  в  трудном
ледовом походе, сейчас уехал в отпуск, на юг...
     В  углу  узкого диванчика, наискосок  сидел Леонид Жуков.  На его будто
сразу   повзрослевшем   за   этот  вечер   лице  было  то   самое  выражение
растерянности, горестного недоумения, которое подметил Фролов.
     В  мягком  электрическом свете очень нарядной  и свежей казалась  белая
форменка  Жукова, празднично  блестели  золотые буквы  бескозырки  у него на
коленях.
     Плохо, товарищ Жуков,  совсем  нехорошо,  -- говорил  Андросов.  В  его
обычно дружески-мягком голосе  прозвучало  негодование. --  Как  же  так  --
впутаться в подобное дело?
     А  кто   ж  его   знал,   что  такое  дело   выйдет!  --  сказал  Жуков
напряженно-тоскливо. -- Кто же знал, товарищ капитан третьего ранга,  -- как
будто прислушиваясь сам к себе, повторил он.
     Но ведь вы по существу почти порвали с ней отношения?
     Она со  мной порвала. Еще когда я  с  эсминца сюда не перешел. А  потом
передумала, что ли.
     Вы давно знаете эту гражданку, товарищ Жуков?
     Не так чтобы очень давно... -- Он провел рукой по жестким волосам. -- А
теперь так тяжело, беспокой-
     но.  Казалось,  любит она  меня.  А тут такое дело...  И я, вместо того
чтобы дождаться, узнать, что с ней, на корабль подался.
     Андросов с упреком смотрел на него.
     А вас не беспокоит другое? Вам не приходит в голову, что могли замарать
высокое звание советского военного моряка?
     Не виноват я здесь ни в чем, товарищ капитан третьего ранга...
     Жуков  был в каюте уже давно, но дышал, как  после быстрого бега. Снова
нервно провел ладонью по волосам.
     -- То, что вы вернулись на корабль, --  совершенно правильно, поскольку
вас оттуда отпустили, а там вы все равно ничем не могли помочь...
     Андросов говорил,  как будто думая о  чем-то  другом, его пухлые пальцы
крутили карандаш.
     Подумайте, такое дело  накануне похода!.. Кстати, вы  не говорили  этой
гражданке, что послезавтра уходим в море?
     Нет, не говорил, -- вскинул Жуков глаза. -- А точно послезавтра уходим?
     Возможно... -- Андросов оборвал его, отложил карандаш. В дверь негромко
постучали. -- Войдите! -- сказал Андросов.
     Агеев вошел и  остановился в обычной своей спокойно-выжидательной позе,
держа фуражку и книгу в руках.
     Товарищ  капитан  третьего ранга!  Мичман Агеев  по  вашему  приказанию
прибыл.
     Садитесь, мичман!
     Андросов  кивнул  на  диван,  Жуков  посторонился.  Боцман  неторопливо
повесил фуражку у двери, сел, не выпуская книгу из рук.
     -- Завязалось тут одно пакостное дело, -- сказал Андросов.
     Агеев  ждал,  положив на колени темные,  покрытые  застарелыми  шрамами
руки.
     -- Меня просили познакомить с этим делом вас,-- продолжал Андросов.
     Жуков смотрел вниз -- хмурый, замкнутый. "Уж, верно, не ты  просил", --
мельком подумал, взглянув на него, Агеев.
     --  Думаю,  что и комсомолец Жуков не  будет возражать, чтобы секретарь
парторганизации  дока  был  в  курсе  этого  дела!  --  сказал  с  ударением
Андросов.--  Так  вот -- подытожим факты. Несколько времени назад, еще служа
на  эсминце,  сигнальщик  нашей  экспедиции  Жуков  познакомился   с  некоей
гражданкой  Шубиной. Это  не было,  насколько я  понял из ваших слов, Жуков,
очень  счастливое  знакомство... Одним из первых требований,  которые Шубина
предъявила  вам, было требование изменить принятое вами  раньше решение; она
настаивала, чтобы вы не оставались на сверхсрочную службу.
     Упорно глядя на палубу, Жуков сидел неподвижно.
     -- Под влиянием Шубиной комсомолец Жуков изменил свои планы на будущее,
-- продолжал Андросов.--  Благодаря этому была восстановлена их дружба. Но в
последние дни отношения его с Шубиной, как он мне сообщил, резко ухудшились,
дошли до полного разрыва.
     Агеев  шевельнулся.  Ясно  вспомнилась встреча  с  матросом  на  пирсе,
багровое пятнышко у него на щеке, под ухом... Но боцман промолчал.
     Товарищ Жуков подал сегодня начальнику экспедиции рапорт об  оставлении
на сверхсрочную  службу, -- продолжал Андросов.  --  Вместе  с  тем он решил
поставить об этом  в известность Шубину. Попросив увольнение на берег, Жуков
имел с ней решительный разговор... Кстати, товарищ Жуков, у вас не создалось
впечатления, что она все же знает о сроке нашего выхода в море?
     А может быть, и знала... -- неожиданно откликнулся Жуков.
     -- Откуда? -- резко спросил Андросов.
     А кто  их  разберет, откуда  эти  девушки  все  знают. Слыхал я о таком
корабле -- когда б он в море ни уходил, всегда прибегали к пирсу девчата. На
корабле  тайна,  а на берегу, бывало, когда шел тот корабль  в боевой поход,
каждая собака знала. В кубриках говорят: "Это матросский телеграф работает".
     Дорого  мог нам этот телеграф  обойтись...  Самито  вы не  пользовались
таким телеграфом?
     Никогда я  на берегу  о корабельных делах не говорил, --  сказал  Жуков
твердо, вскинув блестящие, не-
     много запавшие  глаза. И  вдруг весь задвигался,  взглянул, всем  телом
обернувшись, на круглые часы над диваном.
     Позвонить бы туда, о Шубиной узнать...
     Терпение, позвоним... Итак, после крупного разговора с Шубиной вы долго
бродили по улицам, потом решили  зайти к ней снова.  Дверь в комнату Шубиной
была заперта, никто не откликался... Больше никого не оставалось в квартире?
     А  там  больше никто и  не  живет.  Одна комната это, в проходе  ворот,
дворник ее занимал раньше... А когда дворник себе получше комнатку подыскал,
Клава... Шубина... там поселилась...
     --  Расскажите  мичману,  что  произошло  дальше.  Жуков,  собираясь  с
мыслями, помолчал.
     Так вот, стучу  --  молчок. А все-таки подумалось, что в комнате кто-то
есть.
     Подожди, парень, ты почему так подумал? --  вдруг вмешался Агеев. -- Не
отвечает -- стало быть, дело ясное, дома ее нет.
     Жуков взглянул на  него,  будто  проснувшись. Он  слишком  ушел в  свой
рассказ, в воспоминание о пережитом. Как будто даже не понял вопроса.
     Словно  меня  что-то  в  сердце  толкнуло. Словно  бы  позывные изнутри
услыхал. Нагнулся, глянул под занавеску. Вижу -- рука.
     Рука? -- переспросил боцман.
     Товарищ  Жуков  увидел  через  окно на  полу  комнаты  неподвижную руку
мужчины,  --  пояснил  Андросов. -- Он стал стучаться -- безрезультатно.  Он
бросился  на  улицу,  встретил  комендантский  патруль,  вернулся  с  ним  в
квартиру.  Дверь  оказалась  отпертой,  даже  полуоткрытой,  на  полу  лежал
гражданин, убитый ударом ножа.
     Точно,  --  шепотом  произнес Жуков.  Он слушал это  краткое  изложение
своего рассказа  в  таком волнении,  что  побелели  суставы  его  сплетенных
пальцев.
     До прихода следователя Жукова задержали, но поскольку, по-видимому, его
непричастность  к   делу  оказалась  явной,  следователь,   снявший  с  него
показания, отпустил его на корабль. За это время гражданка Шубина дома так и
не появлялась.
     Стало  быть,  один вы  были при обнаружении тела, пока  за  патрулем не
побежали? -- спросил Агеев.
     Стало быть, один...
     Нехорошо выходит, -- сказал Агеев.
     Товарищ капитан третьего ранга!  -- начал  Жуков  и замолчал.  Зазвонил
телефон над столом. Андросов взял трубку.
     Слушает  Андросов...  -- Жуков  не  сводил  с  его лица  нетерпеливого,
горького  взгляда.  Казалось, какието  невысказанные слова огромной тяжестью
давят на сердце, не могут сорваться с губ.
     Есть!  Будет  исполнено,  товарищ  капитан  первого  ранга,  --  сказал
Андросов. Приподнялся, вложил телефонную  трубку в  плотный зажим. -- Хотите
что-то сказать, товарищ Жуков?
     Разрешите доложить... -- Жуков снова осекся, но пересилил себя, вскинул
запавшие  еще  глубже глаза.  --  То, чего  следователю я не  сказал...  Нож
этот... Которым тот гражданин зарезан... Он мой...
     -- Ваш нож? -- глядел на  него Андросов.  Агеев  сидел рядом с  Жуковым
неподвижно.
     --  Так  точно...  Забыл  я  его  сегодня  у  Шубиной,  когда  консервы
открывал... А потом вижу -- весь в крови рядом с убитым лежит... Мой ножик.
     -- И вы это от следователя утаили!
     Жуков  кивнул  с несчастным, страдальческим  выражением лица. Порывисто
поднялся с дивана. Полная тишина была в каюте. Наконец Андросов заговорил:
     Сейчас же  идите,  сообщите следователю то,  что не  решились  сообщить
сразу. Больше ничего не имеете сказать мне?
     Больше ничего не имею... -- Жуков стоял бледный, вытянув руки по швам.
     Подождите на верхней палубе. Вам выпишут увольнительную.
     Повернувшись по-строевому, Жуков вышел из каюты.
     Хуже не придумаешь, --  сказал, помолчав, Андросов. -- Перед походом --
такая мерзость... Эк  она  его  забрала. А сперва говорил ведь в том смысле,
что, дескать, она ему чуть ли не безразлична.
     Матросу  девушка  никогда  не безразлична, --  улыбнулся боцман, и  эта
открытая, почти застенчивая
     улыбка сразу осветила его лицо. -- А что совсем он с ней голову потерял
--  это  факт.  Видели,  товарищ   капитан  третьего  ранга,  глядел  он  на
корабельные часы, а про собственные, наручные, забыл.
     --  Нет, я  не заметил...  --  рассеянно сказал  Андросов.  -- Так вот,
мичман, придется вам тоже туда сходить, помочь разобраться.
     Круглое, отливающее медным глянцем лицо боцмана снова стало угрюмым.
     Разрешите  доложить  --  у меня  на доке  еще дела карман.  Если завтра
швартоваться  к  ледоколу  будем   с  утра,   мне  сейчас  отлучиться  никак
невозможно.
     Ну-ну,  хозяйство ваше в порядке, не вам говорить, не  мне  слушать, --
перебил Андросов. --  Другому  рассказывайте,  а не  мне: я  сегодня на доке
был... Нужно сходить  туда,  мичман. Начальник экспедиции  приказал  послать
вас. Только что мне звонил об этом.
     С чего бы это непременно меня?
     Значит,  есть   основание.  --  Андросов  невесело  усмехнулся.  --  Не
скромничайте,  Сергей Никитич,  я вам вашу  собственную  пословицу  напомню:
"Волной  море колышет,  молвою  -- народ".  Помнит флот о ваших разведческих
подвигах,  о проницательности вашей. Поговорите со следователем, выясните --
в чем там Жуков замешан... Еще эта история с ножом... Нужно помочь следствию
разобраться.
     Полагал я -- кончено у меня все по части разведки.
     Лицо Андросова приняло грустное выражение.
     --  Многим это, Сергей  Никитич, казалось. В  День Победы и я  думал --
раздавлен фашизм навсегда...  А  это дело, боюсь, прямое  отношение к нашему
походу имеет.
     Что-то дрогнуло в лице боцмана, глаза заблестели ярче.
     Какое же  отношение? Зарезался человек в комнате  вертихвостки на почве
любовных дел.
     Но  тут  замешан  матрос  с нашего корабля!  --  с болью сказал капитан
третьего ранга. -- Подозрительна мне вся эта  история с тем, как она Жуковым
играла. Сами знаете, город  этот  не так давно мы у  фашистов отбили, всякий
здесь народ есть. Вам не кажется странным, что произошла эта гадость как раз
накануне наше-
     го ухода?.. Одним словом, пойдите посмотрите обстановку.
     --  Есть, идти посмотреть  обстановку, --  покорно откликнулся  боцман,
вставая.
     Он взял с колен принесенную с собой книгу.
     Хотел вот в нашей  библиотеке книжечку поменять.  Разрешите пока  у вас
оставить -- библиотека закрыта.
     Оставьте...
     С  сожалением, бережно Агеев поставил книгу  на полку, взял  с  вешалки
фуражку, одернул китель.
     Эх, товарищ капитан третьего ранга, не  люблю я всего этого беспорядка!
-- внезапно сказал он с большим чувством. -- Разрешите идти?
     Идите, Сергей Никитич.
     Четко повернувшись, Агеев шагнул из каюты.
     На мгновение приостановившись  в  коридоре, он вынул  из  кармана  свою
любимую наборную  трубку, тщательно  выколотил из чашечки табак,  со вздохом
сунул трубку в карман...
     Андросов  прошелся по каюте. Тяжелое, болезненное чувство  не оставляло
его. Уголовщина, а может быть, и хуже... Во что-то скверное пытались вовлечь
этого матроса... Как будто он искренен, как будто сказал все, что знал... Но
почему это произошло именно  с ним, с участником  экспедиции, накануне ухода
кораблей в море? Случайность?
     Мирное  время...  Культурная смычка с людьми портов, которые  предстоит
посетить... Возможно, тут будет не только это... Возможны вылазки темных сил
старого мира, фашизма, не уничтоженного до конца...
     Андросов  сел за  стол, стал  просматривать  свои записи, материалы для
политзанятий.
     Трудно  было  сосредоточиться.  Он  глядел на  фотокарточки под толстым
настольным стеклом. Поместил их сюда, когда устраивался в каюте... Лицо жены
-- уже немолодое, но по-прежнему такое любимое, лицо с  чуть впалыми щеками,
со  слишком большими  беспокойными, скорбными  глазами.  Она  старалась быть
веселой на этом снимке, предназначенном для него, старалась улыбаться  перед
аппаратом, но он знает это дви-жение напряженных,  слишком плотно  сведенных
бровей -- выражение человека, силящегося не заплакать...
     Когда она фотографировалась,  еще слишком  свежа была память о дочке. А
вот  и  дочка  на  снимке рядом -- их любимица, единственный  ребенок. Здесь
девочка снята  толстенькой, улыбающейся, но перед смертью была совсем другой
-- с пальчиками тонкими как спички, с личиком, на котором жили одни глаза...
Аня делала все, чтобы спасти ее, отдавала ей свой донорский паек. Но девочка
хирела с каждым днем, скончалась на второй год войны в Ленинграде.
     Война,  война...  Он  подошел   к  иллюминатору,  вдыхал  влажный,   не
приносящий   прохлады  воздух.  Смотрел  на  разноцветные  огни  порта,   на
освещенные  окна  лежащего  поодаль  городка...  Большие   скопления   света
окаймлены полосками тьмы. Там, где тьма, -- развалины еще не восстановленных
зданий, еще  не залеченные раны войны.  Еще не работают многие предприятия в
городе, ожидая тока от новой станции Электрогорска -- города, заложенного на
побережье...
     Андросов  вышел  из  каюты, внутренним  трапом поднялся  в  штурманскую
рубку.
     В  рубке  был один  Курнаков. Начальник штаба экспедиции,  сутулясь над
прокладочным  столом, читал  толстый  том лоции.  Андросов  присел на диван.
Курнаков мельком взглянул на него, продолжал читать.
     Трудишься, Семен  Ильич? -- Андросов говорил очень тепло: еще с военных
дней,  когда  служил  со  штурманом  на  одном корабле, установились  у  них
сердечные отношения.
     В город пора... -- сказал  Курнаков, не отрываясь  от книги. --  Сейчас
кончу -- и на бережок...
     К штурману  уже успела приехать в базу семья -- как раз  сегодня  хотел
уйти  в город пораньше, провести с женой  и  с сыном  последний, может быть,
перед началом плавания вечер.
     Задержался вот, как всегда... -- Курнаков отодвинул книгу, распрямился.
-- Тому выписки, этому справки... А переход дальний, и на море рельсов нет.
     А  я  тебе партийное поручение  наметил,  --  чуть  запнувшись,  сказал
Андросов.
     Какое поручение?  --  Курнаков  сдвинул негодующе брови. -- Ну, знаешь,
при моей нагрузке... -- Он
     нервно захлопнул лоцию,  но аккуратно, с привычной точностью вдвинул ее
на полку среди других книг.-- Мог бы меня освободить, Ефим!
     -- Нет,  друг,  не освобожу... --  Андросов встал, вскинул на  штурмана
добрые, словно извиняющиеся глаза.  --  О бдительности доклад нужно сделать.
Ты офицер думающий, развитой, тебе долго готовиться не придется.
     Он снова запнулся. Решительно продолжал:
     -- А в порядке самокритики можешь привести один пример.
     -- Что, за  пример?  -- взглянул в упор Курнаков. Андросов шевельнул на
столе несколько сколотых
     между собой написанных на машинке страниц папиросной бумаги.
     С час назад, -- отрывисто сказал Андросов,-- я,  зайдя сюда, увидел  на
столе этот документ -- и никого не было в рубке.
     Ну и  что же? --  Штурман поднял  листки,  бросит  обратно на  стол. На
бумаге  лиловели  длинные  столбики цифр: указания широт  и долгот, часов  и
минут -- таблицы курсов будущего перехода.
     Я работал с ними, вышел на минутку. В рубке оставался электрик.
     Но когда  я проходил рубкой, электрика тоже  не было здесь! -- Андросов
говорил,  не глядя на штурмана. Человек по натуре  деликатный и  мягкий,  он
каждый  раз  мучительно  переживал  необходимость  говорить людям неприятную
правду. -- Нельзя было оставлять этот секретный документ незапертым, товарищ
капитан второго ранга!
     Слегка насмешливым взглядом Курнаков смерил его напрягшуюся фигуру.
     Учту  ваше замечание,  товарищ  заместитель командира по политчасти. --
Переменил тон, хотел закончить инцидент шуткой. -- А поручение,  может быть,
отменишь теперь, поскольку, как понимаю, придумал ты его мне в наказание, но
я вину свою чистосердечно признал?
     Нет, не отменю, Семен! -- твердо сказал Андросов.
     Обычная сдержанность изменила Курнакову. Он резко повернулся.
     Мне кажется,  в дни мира, когда мы раздавили фашизм и идем  в совсем не
секретный  поход,  мимо берегов  дружественных стран,  можно  было бы  и  не
выдумывать мнимых страхов!
     Вот потому,  что не у одного тебя  здесь такие настроения, --  а я ждал
подобного ответа, -- парторганизация и поручает тебе сделать этот доклад, --
покраснев до самого затылка, непреклонно сказал Андросов.
     Глава седьмая ВТОРОЙ НАРУШИТЕЛЬ ГРАНИЦЫ
     --  Есть не  один способ прятать секретные  материалы,  -- оказал майор
Людов. -- Мы находили их в искусственных  полых зубах нарушителей границы, в
каблуках,  под повязкой на раненой  руке или даже в  самой  ране.  Некоторые
прячут собранные шпионские сведения среди волос, в воротничках, в галстуках,
в зубных щетках, в креме для бритья, среди бритвенных лезвий, в карандашах и
в шнурках ботинок... И не кажется ли вам, лейтенант, несколько упрощенным, я
бы даже сказал наивным, что этот чертеж открыто нанесен на обломок расчески?
     Лейтенант Савельев молчал. Нет, ему  это  совсем не показалось наивным.
Когда,  изучая  взятые  у  нарушителя  границы  предметы:  два  пистолета  с
глушителями,   обоймы,  полные  боевых  патронов,  пачки   советских  денег,
фальшивый паспорт, портсигар  с двойным дном, выложенным  золотыми  монетами
царской  чеканки, --  он  дошел до обломка расчески, его  внимание привлекли
несколько  еле  видных  царапин  и  точек.  Расческа была  сфотографирована,
фотоснимок  увеличен  --  и  лейтенант  Савельев   торжествующе  положил  на
письменный стол Людова грубо выполненный, но очень отчетливый чертеж.
     План  гавани? -- едва  взглянув на чертеж,  сказал майор  Людов. -- Что
отмечено крестом?
     Место стоянки плавучего дока.
     -- Если  не ошибаюсь,  уже заканчивается подготовка  к  его  буксировке
через два океана?
     -- Так точно,-- сказал  лейтенант Савельев. Людов вынул из ящика стола,
протянул лейтенанту
     сложенную иностранную газету.
     -- Господа капиталисты  подозрительно  много  внимания  уделяют  нашему
доку. Читайте.
     К газетной  заметке  был приложен русский  перевод.  Лейтенант Савельев
прочел:
     -- "Доведут ли русские док?
     В   одном  из   советских  портов  заканчивается  подготовка   сложного
океанского перехода.  Огромный плавучий док  оригинальной конструкции должен
быть переброшен  из Балтийского моря  в Ледовитый  океан. Удастся ли русским
эта труднейшая буксировка?.."
     -- Подозрительно много внимания, -- повторил майор Людов.
     Нарушитель, у  которого отобрали расческу, замкнулся в полном молчании,
с  самого  момента  задержания  не  произнес ни  слова. С того  момента  как
проходивший   в  зарослях   лесник   услышал   подозрительный  шум,   увидел
закапывающего  парашют субъекта и после отчаянной борьбы задержал его,  пока
не  подоспели  пограничники, --  задержанный  притворился  немым.  А недавно
позвонили по  телефону  с дальней береговой  заставы, сообщили  о  найденных
следах второго нарушителя границы, который высадился ночью на морском берегу
и ушел в неизвестном направлении...
     Валентин Георгиевич Людов спрятал газету, в стол. Задумчиво прошелся по
кабинету, остановился у высокого, светлого окна.
     С высоты третьего этажа виднелась  дорога в порт. Дорога исчезала среди
двух кирпичных недостроенных зданий.
     Мимо растущих по  ее обочинам кленов шли  матросы, офицеры,  женщины  с
продуктовыми сумками в руках, рабочие со строительных площадок.
     Кроны широколиственных деревьев слегка покачивались на ветру.
     Ветер закрутил, понес по асфальту охапку зеленобурых опавших листьев.
     "Ветер  с  моря..."  -- привычно подумал майор Людов, глядя  в  сторону
порта.
     Две высадки разными путями, но в  один  и  тот же район, --  раздумывал
вслух Людов. --  Этот диверсант, задержанный  нами, приземлился невдалеке от
погранзаставы,  отнюдь не в дремучем лесу.  Обнаруженный  вами  чертеж  ясно
говорит о задании, полученном им, но он счел нужным замкнуться в молчании...
Конечно, молчание -- ограда мудрости, но в чем мудрость такого молчания?
     Не хочет  раскрыть сути полученного  задания! --  откликнулся лейтенант
Савельев.
     Или хочет скрыть, что не ориентирован в этом задании?
     Майор, помолчав, продолжал:
     -- Сложнее дело со  вторым нарушителем  границы. Он  высажен  необычным
путем, выплыл из моря в безлюдном, пустынном месте. У пославших его были все
основания полагать, что он незамеченным пересечет в ночное  время границу...
Помните, кажется,  Лермонтов писал в одном из стихотворений:  "Дымятся  тучи
над темной бездною морской"? Глубокая ночь -- и нарушитель уже на берегу.
     Лейтенант  внимательно слушал.  Как все, кому  приходилось  работать  с
Людовым, он  знал пристрастие майора к литературным цитатам и философическим
размышлениям.  Знал  он  и  то,  что  эти  раздумья  вслух  помогают  майору
сосредоточиться, логически объединить отдельные умозаключения и факты.
     Никто не видел, как вышел из моря  второй нарушитель  границы. Но майор
госбезопасности  Людов,   получив   донесение   с   заставы,  услышав,   что
пограничники нашли под камнями легководолазный костюм человекаамфибии, очень
ясно представил себе картину высадки диверсанта на берег.
     Была глубокая ночь. Выглядывала и вновь исчезала в черных летящих тучах
луна. Среди камней белела пена волн, омывающих камни. Побережье в этом месте
всегда  безлюдно, лишь  издали  вспыхивает  и гаснет,  вспыхивает  и  гаснет
красный проблесковый маячный огонь.
     И вот  какое-то округлое  тело  мелькнуло в  воде,  пропало среди волн,
появилось  снова. Из  воды  вышло су-щество почти фантастических  очертаний.
Горбатое, круглоголовое, оно издали могло показаться совсем голым.
     Водонепроницаемый  вещевой мешок  и  кислородный  баллон, соединенный с
легким водолазным шлемом, образовали горб за  спиной вышедшего из моря. Руки
и   ноги  обтянутого  резиной  тела  заканчивались   перепончатыми  ластами,
помогавшими быстрее плыть под водой.
     Судя  по состоянию найденного под камнями костюма,  нарушителя  сбило с
ног прибоем, протащило по  илистым камням, но он, по-видимому, не  расшибся,
быстро двинулся вверх по скалам...
     Его след обнаружила служебно-розыскная собака. В районе Восточных скал,
там, где нагромождения диких камней поднимаются от самой воды, собака тянула
вверх и вверх, пока не вывела пограничников к рельсам железной дороги. Здесь
ищейка беспомощно заметалась по насыпи, возле шпал...
     Допрошен  весь персонал поездов,  проходивших  у  Восточных  скал  этой
ночью, --  докладывал  Людову  лейтенант Савельев.  -- Вы знаете  --  рельсы
тянутся там сравнительно близко от берегового обрыва... Проводнику одного из
вагонов  показалось, что именно на этом участке пути кто-то вошел из тамбура
в коридор.
     Показалось? -- приподнял брови Людов.
     Так  точно.  Был  третий  час  ночи,  проводник,  повидимому, задремал.
Услышав, что дверь из  тамбура отворилась, он тотчас, как уверяет, прошел по
вагону, но никого из посторонних не обнаружил.
     В том месте побережья поезд, кажется, замедляет ход?
     -- Слегка притормаживает на стрелке. -- Значит, ушел!  -- сказал Людов.
Расстроенный, он сгорбился над столом.
     -- Лейтенант,  усилить  наблюдение в  порту.  Свяжитесь  с  отделениями
милиции  и  с военной  комендатурой.  Обо всех  важных  происшествиях пускай
немедленно докладывают нам...
     В обеденное  время  майор  пересек  городские  улицы, прошел  тенистыми
аллеями  матросского  парка,  вышел   на   пологий  морской  берег.  Длинные
раскатистые  волны  набегали  на  серебристо-желтый  плотный   песок,  пахло
водорослями, солнцем и солью, вода была тепловатой, почти не соленой, плавно
покачивала на мерно вздымавшейся, прозрачной синеве.
     Вдали  берег  громоздился  россыпью  камней, там, далеко за  поворотом,
поднимались  Восточные   скалы.  Издали   свистели   паровозы,   был  слышен
нарастающий и опадающий грохот дальних и пригородных поездов.
     Выкупавшись, Людов сидел на горячем песке в трусах и фуражке, сдвинутой
на  большой  смуглый нос. Балтийское  солнце жгло коричневатое, здесь  и там
прорезанное застарелыми шрамами тело. В  Заполярье, откуда недавно перевелся
в  эту  базу,  купаться в  море  не приходилось  никогда,  разведчики ходили
плавать к чуть теплеющим летом горным озерам...
     Вдруг  возникли  воспоминания об  удивительных  событиях  в  Китовом, о
бессмертном  подвиге тех,  кто  не отдал  врагу груз "Бьюти оф  Чикаго". Да,
пришлось  тогда героям искупаться в жидком льду Баренцева моря...  При одной
мысли  о  том легендарном  заплыве  мурашки  пробежали по телу. Эх, не дожил
Кувардин  до счастья  нашей победы...  А  Сергей  Никитич вернулся к любимой
морской  работе, что-то  не  подает  о себе вестей.  Пожалуй, настало  время
встретиться с проницательным соратником-североморцем...
     Он  сидел  на раскаленном  песке,  старался не думать  сейчас ни о чем,
наслаждался редкими  минутами полного  отдыха, прекрасным  ощущением мирного
времени, отвоеванного в смертных боях.
     Возвращаясь  с купанья, торопился,  быстро прошагал  по тихим  аллеям и
оживленным тротуарам. Навстречу шли женщины с детьми, бежала из школ веселая
детвора.  Майор не мог не  улыбаться  из-под своих влажных от пота очков. Он
очень любил  ребят,  а  во время войны  почти  не  встречал детей в суровых,
готовых ежеминутно к боям, североморских базах.
     В  кабинете  ждал  лейтенант  Савельев. Никаких новых  сведений пока не
поступило. Никаких следов вышедшего из моря диверсанта!
     Майор  приказал  привести  на  повторный  допрос  первого,  молчаливого
нарушителя границы.
     Нарушитель сидел, неуклюже приподняв плечи, опустив глаза в пол, жалкий
человечек  с  землисто-серым,  упрямым лицом. Его спрашивали  про чертеж  на
расческе, про док. В его глазах проглядывали растерянность и страх, но он не
проронил ни слова.
     Вечером зазвонил  один из стоящих  на  столе  телефонов.  Майор поднял,
порывисто поднес к уху трубку, Слушал, слегка  наклонив иссеченное глубокими
морщинами, оттененное большими очками лицо.
     -- Так, так... На убитом обнаружена ампула с ядом? И не найдено никаких
документов? Спасибо. Сейчас же выеду на место происшествия.
     Глава восьмая АМПУЛА, СЧЕТ И НОЖ
     Седоголовый медицинский эксперт, склонявшийся над трупом, распрямился.
     --  Рана нанесена ножом в область сонной артерии.  Смерть в этом случае
наступает мгновенно. В области виска  -- след от удара о тупой предмет. Судя
по положению тела, убитый при падении ударился головой об угол стола.
     Майор Людов не спеша осматривал комнату.
     Это была  довольно большая комната с  низким,  коегде покрытым  пятнами
сырости потолком.
     От  обстановки  веяло  странным  сочетанием  кокетливой  женственности,
обывательского уюта со следами беспорядка и смерти.
     На стенах, лоснящихся голубой потрескавшейся краской, пестрели коврики,
цветные тарелочки, веера открыток.
     Широкая никелированная кровать, рядом  с  занавешенным окном,  розовела
атласным стеганым одеялом... Вздымалась белоснежная горка подушек...
     Между   окном  и  кроватью  висело  большое  прямоугольное   зеркало  в
темно-красной лакированной раме.
     На  столе  поблескивали  в   электрическом  свете   непо-чатая  бутылка
портвейна, рядом -- полувскрытая консервная банка.
     С  одной  стороны  стола  край  скатерти   был  отогнут,  белели  листы
заполняемого сотрудником милиции протокола.
     На полу у стола, под пикейным покрывалом, по-видимому снятом с постели,
проступали неподвижные очертания тела.
     -- Да, -- сказал сотрудник милиции,  отрываясь от  протокола, -- трудно
словесный портрет потерпевшего составить. Лицо даже как будто приятное, а не
запоминается совсем. Нос обычный, уши в норме, цвет лица неопределенный...
     Людов  осторожно взял  со  стола, рассматривал на свет плоскую  ампулу,
полную прозрачного вещества. Ее нашли зашитой в лацкане пиджака убитого.
     Все находившиеся в  комнате знали: тайным агентам иностранных разведок,
переходящим границу, строго предписывается -- при аресте разгрызать ампулу с
мгновенно действующим ядом. Но смерть незнакомца наступила не от яда...
     -- А куда девался пистолет? У кого есть это -- должно быть и оружие, --
сказал, кладя ампулу на стол, Людов.
     Сотрудник милиции оторвался от протокола.
     Оружие,  похоже,  было...  На  подкладке  внутреннего  кармана  пиджака
убитого  имеются  потертость  и   жирные  пятна.   Оставлены,   как  считаю,
пистолетом, товарищ майор.
     А это что?
     Людов  кивнул на смятый, запачканный бланк, лежащий рядом с протоколом,
среди вещественных доказательств.
     Счет домоуправления  за квартиру.  Обнаружен  на полу,  около двери,  с
грязевым следом подошвы на нем.
     Товарищ  Савельев,  -- сказал  Людов. --  Этот  счет и пыль  с  ботинок
убитого сдайте в лабораторию на экспертизу.
     Он взглянул на сотрудника милиции.
     Отпечатки пальцев с ручки ножа вы, конечно, уже сняли?
     Сняты, как  положено,  товарищ майор.  В  кабинет дактилоскопии  вы  их
сдадите?
     Людов кивнул.  Сотрудник милиции встал,  хрустнул пальцами,  пододвинул
Людову листы протокола, уступая место.
     Людов сел  к  столу,  пробежал  мелко  исписанные  страницы.  Сотрудник
милиции склонился над его плечом.
     Вот записано в протоколе о счете... Его дворничиха сюда сегодня вечером
принесла. Тому назад часа два.
     Значит, часов около семи... Кому она счет вручила?
     Некому было  вручить. Постучалась, никто не открыл.  Она счет под дверь
просунула, в щелку.
     Сотрудник  милиции взял  со  стола фотоаппарат, закрыл футляр,  щелкнул
застежкой.
     -- Ну,  товарищ майор, как  приказано,  передаю  дело. Поскольку пахнет
политикой -- вам и книги в руки.
     Он усмехнулся -- слегка виновато.
     --  Дело  мутное, нужно  прямо  сказать.  И пожалуй,  прохлопал  я  тут
кое-что... Зря не задержал этого матроса.
     Людов  снял,  стал  тщательно протирать очки. Белый китель  образовывал
глубокие складки между сутулыми плечами и грудью майора.
     Вы имеете в виду Жукова?
     Да, этого матроса.
     В  его  показаниях,  судя по протоколу,  есть только  одно сомнительное
место. Он  показывает, что, когда  увидел  убитого через окно, комната  была
заперта. А потом дверь оказалась открытой.
     Да, патруль обнаружил полуоткрытую дверь. Но ведь патруль-то привел сам
Жуков.
     Людов подошел  к окну, смотрел  на слегка отодвинутую с краю занавеску,
обнажавшую узкую полоску стекла.
     Жуков показывает, что сквозь этот просвет увидел снаружи тело?
     Сквозь этот...
     Не  откажите  в  любезности, Василий Прокофьич, --  повернулся Людов  к
Савельеву, -- выйдите и посмотрите, откуда Жуков глядел.
     Савельев, вышел из комнаты. Через минуту возвратился.
     -- Ну, что увидели? -- спросил Людов.
     Странное  дело,  товарищ  майор,  не  видно  тела сквозь  щель... Часть
пустого пола -- и все.
     Следовательно, --  сказал сурово  майор,  -- приходится или подвергнуть
сомнениям  показания  Жукова...  Или  предположить,  что  в  тот  промежуток
времени,  когда  Жуков  вызывал патруль, потерпевший  передвинулся  в другую
часть комнаты...
     Не оставив кровяного  следа? -- перебил сотрудник милиции. Но Людов как
будто не слышал вопроса.
     Или  же допустить, что кто-то, находившийся в комнате,  когда  стучался
Жуков, перетащил потом убитого на другое место.
     Но зачем, товарищ майор? -- спросил удивленно Савельев.
     Валентин Георгиевич пристально всматривался  в  электроутюг, стоящий на
туалетном столике, у кровати. Прошел к столу, наклонился над телом.
     Установить  причины этого и является одной из наших задач. Так же как и
то, кто таков человек, затаившийся здесь, пока Жуков стучался снаружи.
     Что-то  очень  похоже на  детективный роман,-- усмехнулся  Савельев. --
Убийца, ждущий в запертой комнате... Переместившийся труп...
     Не забывайте, что материалы для романов, как правило, берутся из жизни,
-- улыбнулся ему из-под очков Людов.
     Агеев  и Жуков быстро  шли к городу мимо  кораблей и портовых построек.
Над пирсами блестели фонари, над темными водяными излучинами -- судовые огни
и сигналы.
     Кончилась военная  гавань. У  стенок чуть  покачивались  рубки  и мачты
рыбачьих  шхун  и  баркасов,  покрашенные в синий,  зеленый,  желтый  цвета.
Свернутые паруса -- длинные остроконечные жгуты -- темнели среди чуть видных
на  фоне  вечерного неба снастей. На  широких каменных  плитах пристани были
расстелены для просушки длинные сети вернувшихся с лова судов.
     Путь в город вел по широкому шоссе мимо наваленных по обочинам разбитых
проржавленных  вражеских  автомашин  и  танков, мимо  исковерканных зенитных
орудий, причудливыми очертаниями  высившихся  в полутьме. "Сколько  времени,
как  кончилась война, а железный  лом отсюда нам  еще  возить  и возить", --
подумал  боцман,  отбрасывая  с  дороги  попавшийся  под  ноги  раздавленный
фашистский противогаз.
     Все  четче  вставали впереди  городские  огни. Домики, стоявшие поодаль
один  от другого,  огороженные  неизменными  штакетниками, теперь  сменялись
сплошными   рядами  домов.   Городские  постройки  толпились  треугольниками
черепичных крыш, чернели узкими прорезами окон.
     И снова начинались провалы мрака. В сгущающейся темноте было видно, что
во  многих   домах  нет  стекол,  высокие   подоконники  опалены   пожарами,
бушевавшими здесь много дней назад.
     Становилось людней. В полосах света возникали силуэты прохожих. Женские
лица выглядывали из  окон.  Но  и  здесь то  и дело груды  щебня  пересекали
дорогу, сверху нависали кронштейны  разбитых балконов, полусорванные вывески
с  фамилиями бывших  владельцев предприятий. А  дальше  снова мерцал неяркий
фонарный свет, взлетало ослепительное пламя электросварки, слышались  голоса
рабочих, повизгивание лебедок, поднимающих вверх штабеля кирпича.
     Плотники  двигались  на  подпорках  лесов,  каменщики  раскачивались  в
подвесных беседках. На расчищенных пустырях,  рядом  с приземистыми древними
домами, там и здесь вырастали коробки новых многоэтажных корпусов.
     Пройдя мимо  старинного  памятника морякам -- героям Гангута  (фашисты,
заняв  базу,  вывезли  за город,  пытались  уничтожить  массивный  гранитный
обелиск,  а  он  вот  восстановлен на  прежнем  месте,  темнеет шлифованными
гранями в  освещенном  сквере!),  Жуков  свернул в еще более узкий  лабиринт
переулков.
     Он оглянулся, замедлив шаг.
     Мичман  немного отстал,  задержался на выходе из сквера,  среди темного
кустарника, обнесенного низкой чугунной оградой.
     В сквере шуршал опавшими листьями ветер.
     Висячий  фонарь на  площадке  у обелиска скупо освещал листву деревьев,
гладкие ступени постамента, решетчатые, выгнутые спинки скамеек на бульваре.
Кто-то встал с дальней скамейки. Среди  черных  стволов двигался,  удаляясь,
неясный силуэт женщины.
     "Не Клава ли?" -- подумал Жуков.
     Мичман напряженно всматривался в силуэт.
     --  Татьяна Петровна?  -- услышал Жуков  его удивленный,  нерешительный
оклик.
     Силуэт растаял в темноте, исчез за дальними стволами деревьев.
     -- Товарищ мичман, вы что? -- подошел к Агееву Жуков.
     -- Нет, это я так... обознался... Голос Агеева опять звучал твердо.
     -- Ну что же вы, товарищ старший матрос! Идите, указывайте путь.
     Жуков зашагал в переулок. Агеев шел рядом.
     Они вошли в сводчатые ворота одного из домов. Повеяло сырой прохладой.
     В глубине  прохода тускло светилось задернутое плотной занавеской окно.
Рядом виднелась приоткрытая дверь. У двери прохаживался милиционер.
     -- Вот  так мы и  нашли ее приоткрытой,  когда с комендантским патрулем
сюда прибежали, -- обернувшись к мичману, сказал возбужденно Жуков.
     Под взглядом милиционера Агеев достал из кармана удостоверение. Коротко
объяснил  причину прихода.  Мельком  взглянул  на Жукова, на  его стиснувшие
увольнительную пальцы.
     Да ведь рассказывал ты, что заперта была дверь?
     Была запертой, а как вернулся я с патрулем -- смотрим, она уже открыта.
     Милиционер пропустил их внутрь.
     У  стола  сидел  офицер  в  белом  кителе,  свет  от лампы  блестел  на
поношенных  майорских  погонах. Из-под  круглых  очков глядели  внимательные
впалые глаза.
     Товарищ... майор! -- По давней  фронтовой привычке Агеев  чуть было  не
назвал капитаном прославленного командира североморских следопытов.
     Здравствуйте, мичман, давно  не видались,  -- сказал Людов, вставая. Он
протянул худые, узловатые пальцы,  и Агеев  радостно сжал  их своей  сильной
рукой.
     А я  думал, демобилизовались вы, товарищ  майор!  -- улыбался Агеев. --
Философией, думал я, вы занялись, как грозились...
     --   М-да,   философия...   --   Людов   поправил   очки.--   Нет,   не
демобилизовался, Сергей Никитич... Так же, как и вы...
     Фронтовые друзья  жали  друг  другу  руки.  Оба --  всегда  сдержанные,
владеющие собой -- вложили в это пожатие огромное чувство...
     --  Чем  обязан  удовольствию видеть  вас  здесь,  Сергей  Никитич?  --
помолчав,  спросил  Людов. Еще  по  фронтовым дням помнил Агеев, что  бывший
командир  североморских   разведчиков  никогда,  ни   по  какому  поводу  не
выказывает явного удивления.
     Жуков  остановился у двери. Так  сердечно встретивший мичмана майор  не
взглянул, казалось,  в  его сторону ни разу, но Леонид ощущал, что прикрытые
толстыми стеклами глаза словно пронизали его насквозь.
     Кроме майора в комнате был еще совсем юный, подтянутый, что-то делающий
у стола лейтенант.
     Никаких  признаков, что Клава возвратилась домой. Неужели не появлялась
с тех самых пор? Или, может быть,  ее уже  допросили? А не случилось ли чего
плохого и с ней? Страстно хотелось получить ответ на эти вопросы, но сначала
нужно покончить с другим...
     Вот  он  -- этот злополучный нож... блестит на  столе, куда положил его
начавший вести следствие милицейский.
     И   эта  страшная  неподвижность  застывшего  возле  стола,  прикрытого
покрывалом тела.
     И  этот душный воздух комнаты,  в которой,  еще совсем недавно, бывало,
чувствовал себя так хорошо...
     --  Прибыл  по  приказу   начальника  экспедиции,   товарищ  майор,  --
докладывал неторопливо Агеев. -- Может быть, помогу разъяснить что-нибудь...
Поскольку в дело военнослужащий нашей части замешан.
     Жуков невольно сделал шаг вперед.
     Он вот, старший матрос Жуков. Есть у него сообщение...
     Товарищ Жуков, хотите чем-нибудь помочь следствию? -- спросил Людов.
     Теперь ясно было видно сквозь  круглые, выпуклые стекла,  что  у майора
строгие, но совсем как будто не злые глаза.
     -- Так точно... -- Жуков торопился высказать все,
     сбросить с души  невыносимую тяжесть. -- Хочу  дополнить,  что  писал в
протоколе.
     -- Василий Прокофьич, протокол! -- сказал майор. Савельев протянул  ему
заполненный лист. Людов
     смотрел с подбадривающим выражением.
     Жуков глубоко перевел дух, словно бросился в ледяную воду.
     Нож этот... Я его сегодня здесь в комнате оставил... Он мой.
     Да? Это ваш  нож? --  негромко  переспросил майор.  Жуков кивнул, ждал,
опустив голову. Лейтенант порывисто придвинул к себе чистый лист протокола.
     Почему раньше не сказали об этом?  Как ваш нож сюда попал? -- прозвучал
голос лейтенанта.
     Забыл  его, как  поссорились  мы... На столе  открытым оставил... Когда
уходил, нож в сердцах и забыл...
     Жуков  поднял  голову.  Лейтенант  глядел в  упор  острыми, немигающими
глазами.
     --  С  кем  поссорились?  -- спросил лейтенант.  --  Ну с  Клавой...  с
Шубиной, конечно.
     На какой почве произошла у вас ссора? Вы ей ножом угрожали?
     Не угрожал я ножом... Эти вот консервы им открывал... -- Жуков  говорил
отрывисто, угрюмо, не глядя на ведущего допрос.
     Может  быть,   на  почве  ревности  поссорились?   Потерпевшего  к  ней
приревновали?
     Жуков   вскинул  голову.   Склонившись  вперед,   лейтенант   продолжал
всматриваться  в  него.  Угрожающе  покачивалась  над  листом  бумаги черная
блестящая авторучка.
     -- Слово моряка -- я этого гражданина никогда раньше не видел!
     Сказал  это  от  всей  души,  искренне негодуя.  Видел,  чувствовал  --
лейтенант не верит ему.
     Постойте, Василий Прокофьич, -- прозвучал  спокойный голос. С  надеждой
Жуков перевел взгляд на благожелательное, оттененное большими очками лицо.--
Скажите,  Жуков, когда вы смотрели в  окно  -- заметили рядом  с убитым свой
нож?
     Я ножа не заметил... Только руку видел да край пиджака...
     А можете вспомнить, как лежал убитый -- ничком или навзничь?
     Ничком  или  навзничь?  --  Жуков   старательно  вспоминал.  --  Трудно
припомнить... Пожалуй, что навзничь...
     Покосился на очертания неподвижного тела и вздрогнул  --  умерший лежал
ничком...
     -- Рука была ладонью вверх -- как сейчас вижу. А точнее не скажу.
     Майор был явно удовлетворен ответом.
     А  еще ничего необычного не заметили?  Какогонибудь движения в комнате,
звука?
     Нет, не  заметил... -- Жуков лихорадочно думал... -- Только вот когда к
окну подходил, показалось мне -- словно тень за занавеской прошла.
     Тень? -- переспросил Савельев.
     Может,  почудилось, -- пробормотал Жуков. Он  не мог больше выдерживать
неизвестности,  он  весь  истомился.  --  Товарищ  майор,  а Шубину Клаву вы
видели? Не возвращалась она домой?
     Нет, Шубину мы еще не видали, -- с готовностью отозвался майор. -- И на
работе  ее  давно нет... Скажите,  Жуков,  где здесь  в  комнате обычно утюг
стоит?
     Утюг?  --  Он удивился вопросу.  С  удивлением  покосился на  Людова  и
лейтенант. --  Не смогу  сказать... Когда здесь бывал, никогда я не  замечал
утюга.
     На туалетном столике вам его видеть не приходилось?
     Жуков  взглянул на  столик. Среди флакончиков, баночек и статуэток сиял
полированный сталью небольшой электроутюг...
     -- А кто  его  знает, --  Жуков еле  сдержался...  "Уж не  отвлекает ли
просто  мое  внимание пустым  разговором  этот  майор,  чтобы  потом  задать
неожиданно каверзный вопрос? Подозревает  он  меня, что ли?" -- с  внезапной
неприязнью подумал  Жуков. -- Я,  товарищ майор,  когда сюда приходил, не об
утюге думал...
     Он горько улыбнулся собственной шутке, Но Людов глядел очень серьезно.
     --  Да, утюг  обычно стоит, вероятно,  не здесь.  А сюда его  поставили
второпях, даже, видите, Василий Прокофьич, разбили эту фигурку...
     Майор взял со столика фарфоровую обезьянку с отбитой головой, задумчиво
вертел ее в пальцах.
     Пропустите меня! Что здесь происходит такое? -- послышался  из-за двери
испуганный и в то же время требовательный женский голос.
     Товарищ  сержант,  пропустите, --  сказал Людов, приоткрыв  в  прихожую
дверь.
     Глава девятая ДЕВУШКА ИЗ РЕСТОРАНА
     На  пороге стояла девушка  в светлом шелковом платье.  Испуганно, хмуро
смотрела из-под соломенной шляпки, сдвинутой на тонкие подбритые брови.
     Ее   дерзкие  красивые  глаза  скользнули  по   лицам,  по  обстановке,
задержались на прикрытом покрывалом теле. Припудренное лицо задрожало. Резко
выделялись маленькая родинка на щеке и покрашенные лиловатые губы.
     -- Клава! -- повернулся к ней Жуков.
     Она  будто  не   слышала  его,   застыв   у  порога.  Лейтенант  сделал
предупреждающий жест. Жуков остановился.
     --  Войдите,  гражданка  Шубина!  --  сказал  Людов.  Она  сделала  два
медленных, осторожных шага, не
     отводя  от   находящихся  в   комнате  округлившихся,   ставших   очень
прозрачными глаз. С ней вместе вошла в душную комнату волна приторно сладких
духов. Она казалась очень молодой, но от взгляда боцмана не ускользнули чуть
видные морщинки вокруг ее рта и около глаз.
     И все же ей было с виду не больше двадцати двух -- двадцати трех лет, и
боцмана, еще дальше отступившего  в  угол,  толкнули  в сердце негодование и
жалость.
     Я не понимаю... Что случилось?.. -- Она замолчала, опять обвела комнату
тем же недоуменным прозрачным взглядом. -- Кто это там лежит?
     Сейчас узнаете все,  если действительно не  понимаете, в  чем дело,  --
сказал Людов, пододвигая ей стул.  Она села, сжимая сумочку  из лакированной
кожи.
     Вы  гражданка  Шубина?  Ваше  имя,  отчество?  --   спросил  лейтенант,
придвигая к лампе незаполненный лист протокола.
     Шубина, Клавдия Кузьминична.
     Она отвечала  как во  сне.  Ее мелкие ровные  зубы  стукнули,  словно в
ознобе, и сжались.
     -- Почему так долго не возвращались домой?
     -- По магазинам ходила. Проверить можете -- все время с подругой вместе
была.
     По-прежнему  она говорила  почти машинально,  как  бы  думая  совсем  о
другом. Ее взгляд был прикован к укрытому покрывалом телу.
     Господи! Долго будете меня мучить! Кто это там лежит?
     А вы сами не знаете?
     Господи! Конечно, не знаю!
     Лейтенант  Савельев  обогнул  стол,  приподнял  покрывало.  Она   жадно
смотрела,  подавшись  вперед.  Вскрикнула,  закрыв  лицо  рукой  с  ногтями,
покрытыми малиново-красным лаком.
     -- Вам известна личность убитого? -- спросил лейтенант.
     -- Нет, неизвестна.
     Она  отняла руку от  лица,  снова окинула  взглядом  всех находящихся в
комнате.
     -- Да скажете вы мне наконец, что здесь случилось!
     Лейтенант осторожно взял со стола, протянул ей покрытый темными пятнами
нож.
     -- Чей это нож? Откуда он у вас? -- спросил лейтенант.
     Как бы защищаясь, она снова вскинула руку. Еще четче выделились лиловые
губы на покрывшемся потом лице.
     Этот нож... его... Леня  Жуков... у  меня  еще раньше забыл...  Правда,
истинный бог.  Только Жуков  тут ни  при чем, товарищи, совсем он тут ни при
чем, -- вдруг страшно заторопилась она.
     Ключ у Жукова от вашей комнаты был? -- спросил лейтенант.
     Не было у него ключа. -- Она рванула сумочку, вынула ключ. -- Вот он --
всегда с собой ношу.
     Так, может  быть, еще кто-нибудь ключ от этой двери имел? Кто-нибудь из
родственников ваших?
     Никаких родственников у меня здесь нет. Еще что выдумали!  -- сказала с
негодованием Клава.
     -- Значит, вы сами  сюда потерпевшего впустили? Жуков слушал, омертвев,
не отводя от лица Шубиной взгляда.
     --  Ваш  долг,  Клавдия Кузьминична,  насущная  для  вас  необходимость
сообщить следственным органам все, -- негромко сказал майор Людов.
     Она  присела  на  стул,  неотрывно   смотрела   на  ручку  следователя,
скользившую по листу протокола.
     Зачем мне его впускать, если в глаза его никогда не видала?
     Как же объясните, что у вас в комнате убит этот гражданин?
     Она молчала, напряженно сжав  губы. Вдруг, кокетливо улыбнувшись, стала
поправлять короткую юбку  вокруг колен,  обтянутых  тонкими  телесного цвета
чулками.
     -- Что это вы как смотрите, товарищ  мичман?  Насупившись, Агеев  отвел
глаза. Майор, неподвижно
     стоявший в  стороне,  повернулся к окну,  поднял  занавеску,  распахнул
неширокую раму. Свежий  ночной воздух, запахи деревьев и моря подули снаружи
в  комнатную  духоту.  Прогудел буксир  со  стороны  порта,  прокатился  шум
промчавшейся по соседней улице машины.
     И боцман тоже  придвинулся ближе к окну,  к  свежести,  плывшей оттуда.
Тяжелое, неотступное чувство все больше стесняло его грудь.
     И вдруг он шагнул к Шубиной, так порывисто, что она вскочила со стула.
     Такое дело, гражданка, выходит, что, когда  в вашу комнату  Жуков после
ссоры вернулся, дверь отпертой была. Выходит, что этого гражданина Леонид из
ревности заколоть мог.
     Мичман, я  вам не разрешал говорить, -- бросился  к нему лейтенант.  Но
мичман не мог сдержать негодования.
     Вывертываетесь, лжете, а  из-за вас старший матрос Жуков под арест, под
трибунал должен пойти!
     Людов стоял к ним спиной, не спеша закрывал оконную раму.
     -- Он -- под арест! -- У нее перехватило голос. Сморщился от напряжения
маленький припудренный лоб, по щекам катились слезы.
     -- Молчите, мичман! -- крикнул Агееву лейтенант. Но Шубина  уже приняла
решение. Она повернулась
     к лейтенанту.
     Пишите. Всю правду скажу. Я этого человека убила.
     Клава,  не верю! --  только  мог  вымолвить  Жуков. Лейтенант торопливо
писал протокол.
     Она  опустилась на стул, прижала  ладони  к лицу, слезинка  просочилась
сквозь ее влажные пальцы.
     Я, когда Жуков ушел, отдохнуть прилегла, дверь за ним забыла закрыть. А
он, бандит этот, вошел, набросился сразу, не помню, как у меня нож под рукой
оказался... Не крикнул он даже, упал...
     И головой о стол ударился? -- спросил майор, оборачиваясь от окна.
     Она. опустила руки, ее лицо было измятым, мокрым от слез.
     Не помню... Может быть, и ударился... Я выбежала со страху...
     Перед этим карманы его обыскали, оружие с собой унесли?
     Ничего я не обыскивала и не уносила. Выдумываете тоже!
     -- А когда выбежали, дверь заперли за собой? Она снова наморщила лоб.
     И этого не помню...  Наверное, заперла... Говорю, не в себе  я была  со
страху.
     Скажите -- утюг ваш где обычно стоит?
     Она взглянула недоуменно. Кивнула в сторону окна.
     На  подоконник, под  занавеской  всегда  его ставлю... -- Ее мысли были
заняты  явно  другим, выражение досады мелькнуло  на покрытом  потеками слез
лице.
     А что ножом бандита ударили -- это вы помните точно?
     Шубина энергично закивала.
     --  Что  ж,  лейтенант,  --  вздохнув,  сказал  Людов.-- Я пока  больше
вопросов не  имею.  В связи  с  показанием  гражданки  Шубиной  придется  ее
задержать...
     ...Хлопнула закрывшаяся  наружная дверь. Затихли, удаляясь по переулку,
ее неверные шаги и грузная поступь милиционера.
     Некоторое время  все  тяжело молчали. Был слышен  только  легкий шелест
пера, скользящего по бумаге.
     Жуков  стоял замкнутый, бледный, словно не в силах осознать происшедшее
на его глазах.  Майор Людов провел ладонью по светлым, редеющим  над высоким
лбом волосам.
     -- Ну что  ж, товарищи моряки, отнимать вашего времени больше не будем.
--  Он  протянул Агееву  руку.  --  Поблагодарите  начальника экспедиции  за
внимание.
     Легким движением, как-то  не  вяжущимся  с  внешним  видом  загрубелых,
красно-коричневых пальцев, мичман пожал руку майору.
     О Жукове-то что доложить? -- негромко спросил Агеев.
     Доложите,  что,  поскольку  Шубина  призналась, Жуков от  подозрений  в
убийстве свободен... Еще хотите что-то сказать, Сергей Никитич?
     Майор  заметил  уже давно, что яркие,  чуть прищуренные  глаза  боцмана
вновь и вновь устремлялись в одном направлении. Агеев застенчиво усмехнулся.
     --  Да  так...  Может  быть, ерунда...  Я,  товарищ  майор,  верно,  по
боцманской привычке,  если кругом  какой  беспорядок увижу, забыть о  нем не
могу.  Вот  хоть бы зеркало это. Комната убрана  подходяще, хозяйка, похоже,
красоту любит, а вот зеркало висит кривовато... И внизу рамы какое-то чудное
пятно...
     Людов прошел к зеркалу, пристально всматривался в раму.
     На  нижней  кромке  лакированной  рамы,  на  ее  вишнево-красной  глади
проступал тусклый, слегка смазанный след. Только наметанный морской глаз мог
издали  различить это пятнышко, меньше чем на сантиметр  затемняющее лаковый
отсвет.
     А еще разрешите доложить... -- Помолчав, Агеев продолжал:  --  Полагаю,
что после того как обнаружили тело, никто здесь мебели не передвигал?
     Несомненно,  --  откликнулся  Людов.  --  Вы  же  знаете,  мичман,  при
следственном  осмотре места обнаруже-ния трупа первейший закон --  оставлять
все неприкосновенным.
     -- Стало быть, раньше, совсем недавно, кто-то передвигал здесь все.
     Лейтенант   поднял   голову   от   протокола,  смотрел   на  мичмана  с
любопытством.
     -- Вот, прошу  посмотреть, -- сказал Сергей Никитич, вместе с Людовым и
лейтенантом сгибаясь над полом...
     Когда Агеев  и  Жуков  ушли,  Людов  с улыбкой взглянул  на  лейтенанта
Савельева.
     Ну,  как  вам  понравился  наш  боцман?  Немало  во  время   войны   он
разведческих подвигов совершил. И видите -- не ослабела старая хватка.
     Действительно  -- зорок! --  улыбкой  на улыбку  ответил лейтенант.  --
Только, откровенно говоря, не вижу, чем нам могут помочь его наблюдения.
     --  Проанализируйте  их, Василий  Прокофьич... Людов снова  пригнулся к
полу, всматривался то в
     одно, то в другое место давно  не натиравшегося паркета. Вдоль  нижнего
борта тумбочки и возле ножек стола чистый паркет отливал восковым глянцем.
     Стол и тумбочку недавно передвигали, -- живо сказал Людов.
     И кровать,  товарищ  майор...  А может, сама хозяйка передвинула, когда
комнату убирала? -- сказал лейтенант.
     Нет,  комнату  не подметали давно  -- видите  пыль. А  мебель  сдвинута
совсем недавно, -- отозвался Людов. -- Зачем передвигали мебель?
     Может быть, во время борьбы сдвинулась или когда падал убитый?
     Тогда были бы резко сдвинуты или опрокинуты один-два предмета, а здесь,
заметьте, буквально все аккуратно переставлено с прежних мест. По всему полу
велись поиски чего-то мелкого, рассыпавшегося по всем направлениям.
     Они   возвратились   к   зеркалу,  сверху  донизу   осматривали   раму.
Вглядывались в тусклый след на нижней кромке.
     --  Кровь, --  произнес лейтенант тихо.  -- Не  могла  она  так  высоко
брызнуть...  -- Повернулся, всмотрелся  в пятна  на полу. -- И здесь смазано
одно место!
     Это  доказывает, --  сказал задумчиво Людов, --  что зеркало  снимали и
ставили на пол уже  после убийства.  Зачем?  Вы, лейтенант, неженаты...  Так
ставит иногда  зеркало женщина,  осматривающая  перед  прогулкой -- все ли в
порядке  у  нее в туалете.  -- Майор помолчал. --  Кто занимался всем  этим?
Логически рассуждая,  -- тот, кто был в этой комнате, когда  Жуков  стучался
снаружи.
     Ловко! -- сказал лейтенант. -- Значит, Шубина...
     Это могла быть Шубина. Мог  быть и кто-либо другой, опасавшийся, что на
его светлом  костюме явно обозначились кровяные  пятна. И  он,  по-видимому,
очень торопился. Возможно,  стер отпечатки пальцев с ручки  ножа,  но  забыл
стереть их с краев рамы, вешая зеркало на место.
     Майор  сел,  облокотившись  на стол, с угрюмым выражением морщинистого,
худого лица.
     -- А то, что  диверсант  убит, -- это наш промах, Василий Прокофьич. Ну
что же, попытаемся исправить этот промах.
     Глава десятая НЕДОСТАЮЩИЕ ЗВЕНЬЯ
     Майор Людов сидел в конторе ресторана, одетый  в хорошо сшитый, широкий
штатский костюм. Сквозь притворенную дверь просачивалась  оркестровая музыка
из ресторанного зала. Две девушки-официантки то и дело поглядывали на дверь.
     Одна,  с  металлическим  подносом,  прислоненным  к  бедру,  сидела  на
табуретке, вторая присела рядом с Людовым на кушетке, машинально разглаживая
на коленях свой накрахмаленный фартук.
     И ничего  плохого я в ней не нахожу,  --  не  поднимая головы, говорила
полная блондинка, та, что поглаживала фартук.
     А что в ней хорошего? -- перебила другая, вы-сокая, с темными волосами,
зачесанными  на  затылок. -- Сама  ты  добрая,  Аня,  и  всех кругом добрыми
считаешь. И не пойму я, почему вы приятельницы с ней.
     --   А  ты,  бригадир,   в  каждой  находишь  недостатки!--  вскинулась
блондинка.  --  Скажу снова  -- не вижу в ней  ничего плохого. Посетители ее
любят?  Любят.  За что? За исполнительность --  раз. -- Она  загнула  пухлый
мизинец. -- По себе хоть сужу: иногда так намаешься к концу дня -- руки-ноги
гудят, еле поднос таскаешь. Иногда и присядешь, а клиенты нервничают.
     Она вскинула  на  майора  круглые  голубые  глаза, и  Людов  ответил ей
понимающей улыбкой.
     А Клава -- она всегда  на  ногах,  у  столиков,  заказ  принять готова,
клиента обслужить. И нарядная, аккуратная, смотреть приятно...  Хоть на душе
у нее, может быть, кошки скребут...
     За чаевыми гонится  -- раз, --  воинственно загнула палец  черноволосая
официантка.  -- Должна  советская девушка  у пьяных  подачки  брать?  А  она
потому,  может быть, всегда у столиков и вьется.  Учебой не интересуется  --
два. На уме у нее только платья и танцульки.
     А почему  не потанцевать, не развлечься? Правда, чаевые она уважает. --
Аня  снова покосилась на Людова,  и  снова  он  ободряюще  улыбнулся  ей. --
Несчастливая  она, Клава,  а  не жалуется, не ноет.  Личная  жизнь у нее  не
удалась.
     Сквозь открывшуюся дверь танцевальная музыка рванулась в контору. Вошла
третья официантка.
     Бригадир, за твоим столиком давно посетители ждут.
     Разрешите, товарищ майор?
     Людов кивнул. Черноволосая девушка подхватила поднос, вышла из конторы.
     Нас перебили,  --  сказал майор,  привстав и захлопывая дверь. --  Так,
говорите, несчастливая она? -- Аня молчала. -- Почему, с вашей точки зрения,
у нее личная жизнь не получилась?
     Хороший  знакомый у нее  был, один летчик... -- Аня начала неохотно, но
вдруг  вся  взволновалась:  -- И  подумать только  --  всю  войну на  боевых
самолетах летал, а погиб как испытатель в мирное время... Уж как
     она плакала, заливалась!  Даже заболела в тот день, не вышла на работу.
Забежала я к ней, а она без сознания  лежит... Ах, я болтаю, а за столиками,
наверно, ругают меня почем зря.
     Я просил  подсменить  вас... Кстати,  когда вы с  Шубиной по  магазинам
ходили, никто из посторонних не заговаривал с ней?
     Ни с кем она не встречалась, не говорила.
     А  потом,  как сообщаете,  вы с  ней почти  у  самых дверей ее квартиры
расстались?
     Почти что у самых дверей.
     Хорошо... Пожалуйста, продолжайте, как  вы ее больной нашли, --  сказал
Людов.
     В служебном кабинете Людова ждал лейтенант Савельев.
     На  столе лежали бланки анализов и пакет из кабинета дактилоскопии. Вот
они --  отчетливые фотоснимки  отпечатков  пальцев на  раме  зеркала...  Вот
снимки  следов пальцев,  обнаруженных на счете  домоуправления: установлено,
что на счете следы пальцев убитого незнакомца.
     Пыль и  крупинки песка  с  ботинок убитого  характерны  для побережья в
районе  Восточных  скал,  где  вышел из  моря нарушитель границы.  Но анализ
грязевого отпечатка  подошвы на счете  выявил  наличие  рыбьей чешуи и песка
совсем  другой  формации  --  характерных  для  берега  в  районе  Рыбачьего
поселка...
     Лейтенант раздумывал над странными подробностями убийства. Почему пусты
карманы незнакомца? Кто унес его оружие, документы, деньги? Майор разъяснил,
в чем ценность наблюдений Агеева над чуть покривленным зеркалом. Но кто этот
субъект, снимавший зеркало, передвигавший в поисках чего-то мебель?
     Почему так  много  внимания уделил Валентин  Георгиевич местонахождению
утюга?..
     Зазвонил телефон. Савельев взял трубку:
     -- Слушает лейтенант Савельев... Майора нет, обещал скоро быть... Да...
Да... Передайте трубку...
     Он слушал некоторое время,  так же, как Людов,  слегка наклонив голову,
сжав рот. Сам себе не отдавая отчета,  лейтенант во  всем старался подражать
майору.
     -- Если по  срочному  делу --  пройдите, дождетесь  его  здесь.  Сейчас
закажу вам пропуск... Фамилия, имя, отчество? -- спросил Савельев, придвигая
блокнот...
     Чуть зыбилась, переливаясь, исчезая во мраке, черная гладь рейда, здесь
и  там  озаренная огнями  судов,  стоящих на якорях  и  у стенок. Сверху,  с
доковой  башни,  была  видна  пустынная  стапель-палуба,  вся   пересеченная
тяжелыми  извивами приготовленных к  буксировке тросов и якорь-цепей.  Слева
сиял   белый  свет  на   палубе   ледокола,  золотились  два-три  освещенных
иллюминатора на темной его скуле.
     Жуков  стоял на  доковой  башне, смотрел в  сторону города,  мерцавшего
вдали неяркими многоточиями огней. Огней  становилось  все меньше, городские
дома засыпали.
     Летели из темноты серебристые звуки склянок со стоящего где-то военного
корабля. Два часа ночи. Завтра-рано вставать. Но Жуков не мог сомкнуть глаз.
Вышел из кубрика в одной тельняшке, заправленной  в брюки, тоскуя смотрел во
влажную темноту.
     Послышались приглушенные  шаги  по  металлу.  Ктото всходил по трапу на
башню. Замаячила в темноте  высокая  фигура. Главный  боцман Агеев  подошел,
молча встал рядом.
     Не спится, товарищ мичман? -- спросил Жуков.
     А ты  что  не  спишь?  --  откликнулся  Агеев.  -- Завтра побудку  рано
сыграют.
     Будто бы отложили поход?
     Про  то начальство знает... -- Сергей Никитич помолчал.  --  Все  о ней
думаешь? -- спросил необычно грустно и мягко.
     Все  о  ней...  На сердце так  тяжело, беспокойно.-- Всмотрелся в  лицо
стоящего рядом,  захотелось откровенно, дружески излить  перед ним  душу. --
Что же это получается, Сергей Никитич? Неужели вправду Клава убила?
     -- Это  следствие разберет.  Только, кажется  мне,  путает  она что-то,
лжет.
     Жуков продолжал, будто не слыша ответа:
     --  А  ведь  любит она  меня!  Помните,  как  вскинулась,  когда вы про
трибунал сказали? Я даже подумал -- не для того ли вину на себя взяла, чтобы
с меня обвинение снять?
     --  Поговорка  такая  есть:  "С  ложью  далеко  уйдешь,   да  назад  не
вернешься", -- сказал Агеев. -- Темное, нехорошее получается дело.
     Жуков смотрел в темноту.
     Вот мучаюсь, соображаю --  чудной случай с этим бандитом, который к ней
в комнату попал, --  снова глухо  заговорил Жуков. --  А что ко мне одному у
нее любовь была -- это точно.
     Веришь ей, значит, крепко?
     Я ревнивый, на  одной  вере  прожить  не могу...  Только  знаю  --  как
познакомились  мы,  ни с  кем  она,  кроме  меня,  не  водилась... --  Жуков
помолчал. -- Правда, был такой факт -- встретил я ее с одним гражданином. Да
он ей родственником оказался, дядей.
     Что  же она майору не сказала, что  родственник у  нее здесь есть? -- с
внезапным интересом повернулся к нему Агеев.
     Видно, разговор до этого не дошел.
     --  Как так не  дошел?  Лейтенант при нас ее прямо  спросил... Помнишь,
ответила: "Никаких у меня здесь родственников нет".
     -- Я не слышал, -- изменившимся голосом откликнулся Жуков.
     Многого ты, похоже, не слышишь, не замечаешь. О ключе разговор зашел...
вспомни.
     Не  помню я!  -- с  болью в  голосе сказал Жуков.-- Тогда...  -- боцман
видел сквозь мрак,  как сжались на поручнях его пальцы. -- Мне  снова пойти,
выяснить нужно...  Если  солгала она мне... --  и он почти  побежал к трапу,
ведущему вниз, туда, где  еще светился из темноты иллюминатор каюты, занятой
на ледоколе начальником экспедиции.
     Майор  Людов сидел в  своем кабинете, вчитывался  в строки медицинского
заключения,  в страницы технического осмотра разбившегося самолета. Медленно
перелистывал подшивку в картонной папке,
     "Акт о гибели  в  полете  летчика-испытателя Борисова В.  А."  --  было
написано на заглавном листе подшивки.
     Портрет  Борисова --  простое, честное, мужественное  лицо... Несколько
месяцев  назад произошла  эта катастрофа.  Думали  -- отказали  механизмы на
большой  высоте, в конструкции какой-то изъян... Было предположение -- из-за
внезапной  слабости  сердца  летчик  лишился  сознания  в кабине...  Да,  не
разглядели, не смогли предотвратить хода врага...
     Людов закрыл  папку, прошелся по кабинету, глянул в окно. Дорога в порт
была  пустынна в этот поздний  ночной час, белый фонарный  свет  дрожал  над
плитами тротуара.
     -- Приведите Шубину, -- сказал майор...
     Шубина  вошла с  упрямым,  почти  вызывающим  выражением  на  тщательно
припудренном и подведенном лице. Молча  села слева от письменного  стола, за
маленький столик, против лейтенанта Савельева. Приложила к глазам платок.
     -- Не пойму -- чего вам от меня нужно? Не хотела я его убивать, нож мне
под руку подвернулся,
     Савельев старался смотреть безразличным взглядом.
     Вы продолжаете утверждать, что убитый не был вам ранее известен?
     И сейчас он мне неизвестен...
     Она попыталась кокетливо улыбнуться.
     И как это я с ним справилась, сама не пойму...
     После того как упал он -- вы зеркало со стены не снимали?
     Зеркало? -- она явно удивилась. -- Зачем бы мне его было снимать?
     А может быть, все-таки  вспомните, кто был убитый? -- Лейтенант вскинул
на нее глаза. -- Не был он кем-нибудь... ну, из поклонников ваших?
     Вот еще выдумали -- поклонник! -- негодующе фыркнула Клава.
     Она доверительно  склонилась  в  сторону  Людова к  письменному  столу,
смотрела правдивым взглядом воспаленных слезами глаз.
     -- Верьте слову, товарищ майор, я с одним Жуковым только и встречалась.
Он жениться на мне обещал.
     Всхлипнула, сморгнула слезинку.
     --  Хоть  в  ресторане у девушек  спросите  --  с одним  Жуковым  Леней
гуляла... Никаких ему из-за меня неприятностей не будет, скажите?
     Людов снял очки, стал старательно протирать стекла.
     -- Очень беспокоитесь о нем?
     -- Как не беспокоиться... Его одного люблю.
     -- А летчика Борисова разве не любили? -- как бы невзначай, надев очки,
спросил Людов.
     Она чуть  вздрогнула.  Ее взгляд стал  напряженным, но она не  опустила
глаз.
     Какого  Борисова?..  А,  этого...  Нет,  я  просто  так,  время  с  ним
проводила.
     А почему заболели, когда самолет Борисова разбился?
     Она продолжала  смотреть прямо, но ее глаза странно скосились, глубокие
морщины выступили на лбу.
     Разве  я заболела?  Не помню...  -- Она усиленно  соображала. --  Может
быть, и заболела... Жалко ведь человека...
     Вам  не  было жалко его, когда вино, которым угощали его,  отравили! --
Людов поднялся из-за стола. Она поднялась тоже.
     Я... Я... -- Ее голос  вдруг огрубел, стал хриплым. -- Я это вино с ним
вместе пила.
     Самолет  Борисова разбился через восемь часов после того, как вы пили с
ним это вино, --  медленно, отчеканивая каждое слово, говорил  Людов. -- Шеф
ваш, давший вам яд, дал и противоядие. Вы знали, что  яд начнет действовать,
когда Борисов будет в испытательном полете.
     Шубина  долго  молчала.  Мелкие капельки пота скатывались на  тоненькие
подбритые брови.
     Выдумываете. Не  отравляла я никакого  вина. И про какого шефа говорите
-- не знаю.
     Про того, кто имел ключ от вашей комнаты, не раз приходил к вам.
     Даже  не понимаю, о  чем говорите.  --  Глаза снова подернулись слезами
незаслуженной обиды.  -- И знакомых у меня здесь  никого, кроме Лени Жукова,
нет...
     Майор чуть заметно утомленно вздохнул.  -- Уведите гражданку Шубину, --
сказал Савельеву Людов.
     Жуков вошел в кабинет  словно  запыхавшись, под темно-синей фланелевкой
порывисто  вздымалась его  смуглая, мускулистая грудь.  Но майор видел,  что
Жуков задыхается не от  быстрой ходьбы --  глубокое  волнение проглядывает в
каждом движении матроса.
     Майор Людов был в кабинете один.
     -- Ну, товарищ Жуков, садитесь. Рассказывайте, что вас тревожит.
     Он  указал на стоящий  в  глубине комнаты широкий удобный диван, присел
рядом с Жуковым, положил на диван раскрытую  пачку папирос. Жуков будто и не
заметил папирос, его грудь вздымалась по-прежнему неровно и быстро.
     Отпросился я... С Клавдией Шубиной  повидаться  мне надо... Один вопрос
уточнить.
     Что это за вопрос, из-за  которого  вам  ночью увольнительную с корабля
дали?
     Мне мичман Агеев с увольнительной помог... Мучает  меня,  что я в такое
дело замешан. Комсомолец я, советский  моряк... Не говорила  она вам,  что у
нее здесь родственник есть?
     -- Почему вас интересует этот вопрос? Жуков сжал пальцами колено.
     -- Подозреваю  -- неправду она мне сказала... -- Замолчал,  собирался с
мыслями.  Спокойно, не глядя  на  него,  сидел  рядом  майор.  -- Было такое
дело... Както раз  очень  мне повидаться  с ней  захотелось... А она меня не
ждала... В порту я на попутную машину сел.
     Он  рассказывал,  и отчетливо встал  в памяти летний солнечный день, со
свежими  запахами  соленого  ветра, корабельного  дегтя,  смоляных бревен --
незабываемыми запахами, источаемыми портом. Грузовик  трясся по улицам базы,
и  мимо  пролетали  расцвеченные солнцем стекла домов, трепещущая  листва на
бульваре, афиши и вывески магазинов.
     --  И вижу  с  машины -- сидит  она с кем-то  на  бульварной  скамейке,
разговором увлечена. Окликнул я ее и махнул прямо на ходу через борт.
     Он провел языком по запекшимся губам.
     --  Подбегаю к  ней, а она  уже одна встает мне навстречу,  от  радости
смеется.  "Кто это, -- спрашиваю,-- с тобой был?"  А его и след  простыл  на
бульваре...
     Отвечает: "Ты что,  ревновать вздумал?  Родственник это мой, дядя".  --
"Какой такой  родственник, никогда ты мне о нем не говорила?" Взяла меня под
руку,  пошла  рядом.  "А  что  о  нем  говорить? Живем  в  одном  городе,  а
встречаемся по обещанию раз в год... Зря ревнуешь. Один ты у меня любимый на
свете".
     Рассмотреть вы этого человека не успели? -- спросил майор.
     Мельком, с грузовика я его видел.  С усами будто... Непримечательный  с
виду.
     Не тот ли это самый, которого в комнате Шубиной убитым нашли?  -- Жуков
удивленно взглянул. -- Подумайте, не торопитесь.
     --  Да ведь сказала она, что тот ей незнакомый. -- Отвечайте на вопрос!
--  резко сказал майор. Жуков сидел, опустив глаза,  уперев в колени сильные
руки. Его брови сошлись в одну сплошную черту.
     --  Нет, точно  сказать не могу. Сходство  намечается, только  дядя был
старше, с усами...
     Майор встал с дивана.
     -- Хорошо. Пройдите вот в эту дверь, подождите...
     Шубина снова сидела перед майором.
     -- Так, значит, родственник, дядя у вас все-таки есть?
     Она устало поправила волосы.
     -- Он уехал. В прошлом месяце уехал отсюда.
     -- И давно вы связаны с этим вашим дядей?
     Связана?  -- Ее покоробило это слово. -- Да с тех пор  как он жить сюда
переехал, мне посылочку от тети привез.
     А в посылке что было? Шелковые чулки, одеколон?
     Капроновые чулки  и  денег немножко. -- Она попробовала улыбнуться,  но
выражение страха все больше проступало на потускневшем лице.
     Начали вы с чулок  и  одеколона, а кончили  --  сами знаете  чем...  --
раздельно произнес Людов. -- С тех пор как он вашу растрату покрыл...
     Какую растрату? -- упавшим голосом спросила она.  Людов глядел на нее в
упор.
     Пять месяцев  назад вы  дневную выручку  в  кассу  не сдали,  пропадали
где-то два  дня... Потом  вернулись,  полностью  отдали  деньги, разжалобили
всех... Тогда вас купил этот матерый шпион?
     Шубина долго молчала. Провела рукой по лицу. Заговорила торопливо:
     -- Вы все знаете... Когда я выручку прогуляла, не знала, что делать, он
меня на улице встретил,  предложил помочь... Взамен приказывал, чтобы иногда
я из  комнаты своей  уходила  на  вечер. Велел, чтобы  я  ему  запасной ключ
отдала.  И когда  познакомилась я с летчиком этим, не думала, не гадала, что
так кончится все... А потом  Жукова полюбила,  хотела уехать с ним отсюда, с
прошлым  порвать... А этот гад все ходил за  мной...  Терпеть  сил больше не
стало... И убила я его, чтобы распутаться с ним.
     Это с ним вас встретил на улице Жуков? Она закивала.
     Его нашли в вашей комнате убитым? Она кивала еще энергичней.
     Майор взял со стола фотоснимок, протянул через  стол... Человек средних
лет, с  малопримечательным  лицом, с  короткими усиками,  в  рабочем простом
пиджаке... Шубина взглянула на снимок, передала обратно.
     Он? -- спросил Людов.
     Этого никогда в жизни я не видала!
     -- Пригласите! -- сказал Савельеву майор.
     Савельев  шагнул к  внутренней двери.  Шубина стремительно  повернулась
вместе со стулом, смотрела на дверь.
     Вошел Жуков. Когда  увидел  Шубину, его  озабоченное  лицо просветлело.
Пошел  к  столу,  глядя только на  Клаву  -- такую  неподвижную, так странно
вытянувшуюся на стуле.
     -- Товарищ Жуков! -- окликнул Людов.
     Леонид взглянул на майора. Тот протягивал ему несколько снимков.
     -- Знаком вам кто-нибудь из них?..
     Жуков перебирал снимки. Грузный мужчина с квадратным  угрюмым  лицом...
Молодой человек  с  упавшими  на  лоб  волосами... Человек  средних  лет,  с
малопримечательными чертами  лица,  с короткими усиками... Жуков признал его
сразу.
     Вот этот с ней сидел тогда на бульваре.
     Так,   значит,  вы  снова  солгали?  --  майор  смотрел   на  Шубину  с
презрительной грустью. Какие-то нотки в тоне этого вопроса  заставили Жукова
похолодеть. И Клава  ответила голосом, которого никогда  раньше не  слыхал у
нее Леонид, -- таким слабым, полным такой безысходной тоски.
     Признаю -- все время говорила неправду...
     Зачем приняли на себя убийство, не совершенное вами?
     Я за Жукова испугалась... Дорог он мне...
     Жуков вам  дорог не  больше, чем летчик  Борисов, которому  вы дали яд,
которого  уничтожили  вместе  с   самолетом  новой  конструкции  по  приказу
шпиона...
     Голос Людова звучал беспощадно. Майор встал изза стола.
     -- Нет, признаваясь в  убийстве,  вы пытались  скрыть свою более тяжкую
вину -- измену советской Родине.
     Ее  лицо было  искажено страхом, залито слезами. Она вытянула согнутые,
дрожащие пальцы.
     Как бы я хотела его своими руками сюда привести!
     Поздно, Шубина... -- сказал Людов. -- Он живет в Рыбачьем поселке?..
     Да... да... --  Она  трясла головой -- постаревшая, совсем  некрасивая,
совсем непохожая на недавнюю хорошенькую Клаву.
     Майор позвонил. Вошел конвойный.
     -- Уведите!
     Она  сидела у  стола неподвижно. Конвойный  тронул  ее  за  плечо.  Она
встала, как во сне; пошла нетвердой походкой.  Поравнялась  с  Жуковым --  и
след какого-то сильного чувства возник на ее лице.
     -- Леня! -- вскрикнула Шубина.
     Но он, ответив ей полным боли и негодования взглядом, отвернулся.
     ...Людов  и Савельев были  в  кабинете одни. Майор ходил  взад и вперед
нервной, порывистой походкой, склонив голову, заложив за спину руки.
     -- Товарищ майор, -- нерешительно окликнул Савельев.
     Людов остановился, взглянул на него.
     -- А не поторопиться ли нам? Не просчитаемся ли на этот раз?
     Людов смотрел, как будто пробудившись от сна. Лейтенант нарушил ход его
мыслей.
     Есть у моего  друга,  боцмана Агеева, неплохая  поговорка:  "Торопитесь
медленно", -- сказал наконец Людов.
     Да не напрасно ли медлим? Убийца-то на свободе.
     Людов беспокойно провел рукой по высокому лбу.
     Мы знаем многое, Василий Прокофьич, но еще далеко не все. Знаем, к кому
шел  убитый диверсант.  Догадываемся,  кем  и  почему  он  был  убит.  Имеем
возможность обезвредить убийцу.
     Так  давайте обезвредим! Сами  же вы говорили:  не в ожидании неведомых
нам преступлений, а потом в их раскрытии, -- сущность нашей работы...
     А  в  умении разгадать замыслы, предвидеть будущие  действия врага?  --
Савельев кивнул. -- Вот это сейчас мы с вами и пытаемся сделать.
     Зазвонил  телефон.  Савельев  рывком поднял  трубку. Людов  нетерпеливо
ждал.
     Шофер   спрашивает,  нельзя  ли  отлучиться  на  полчаса?   --  доложил
разочарованно лейтенант. -- Когда будет нужна машина?
     Скажите -- пусть ждет. Можем выехать каждую минуту.
     Савельев передал приказ. Майор снова шагал по кабинету.
     --  Помните,  Василий  Прокофьич,  Жуков   довольно  образно  сказал  о
прошедшей  за занавеской  в  комнате Шубиной  тени? Эта тень все еще лежит у
пирса, где готовится к буксировке док. Но все-таки --  почему так настойчиво
они навязывают нам мысль, что охотятся именно  за доком?  Вспомните хотя  бы
план гавани на расческе. А мы не поверим им, Василий Прокофьич!
     Мы с вами заставим, чтобы они поверили нам, навяжем им свою волю.
     Он положил руку на плечо лейтенанту.
     Помните, как учит нас Ленин: "...попробуйте заменить софистику (то есть
выхватывание внешнего  сходства случаев вне связи событий)  диалектикой  (то
есть изучением всей конкретной обстановки  события и  его развития)". Только
диалектически рассматривая все данные дознания, сможем мы разобраться в этом
деле.
     Значит,  этого  брать нельзя? -- лейтенант шевельнул лежавший  на столе
фотоснимок.
     Рано! -- сказал майор Людов.
     --  Иногда бывает:  и смотрим, а  не видим! -- говорил потом, вспоминая
события ночи, предшествовавшей началу похода, Сергей Никитич Агеев.
     Был  уже поздний  час,  когда  к борту  "Прончищева" подошел  последний
рейсовый катер. Агеев сидел  на стапель-палубе  дока, в лунной  безветренной
полутьме, вертел в руках томик рекомендованного Таней романа.
     Книга прочитана  давно, но  случилось же  так,  что  никак  не  успевал
вернуть ее в библиотеку! И какое-то  странное удовольствие испытывал оттого,
что носил ее с собой,  в боковом кармане кителя, чтобы, как уверял  сам себя
Сергей   Никитич,   в  свободные  минуты   перечитать   некоторые,  особенно
понравившиеся места.
     Пришедшие с берега поднимались на борт ледокола. Среди вернувшихся была
и Татьяна Петровна.
     В  свете,  озарявшем  палубу  "Прончищева",  Агеев   увидел,  как   она
перешагнула фальшборт, исчезла за надстройкой.
     "Пошла,  значит,  к себе в каюту,  не  встретимся  сегодня", -- подумал
Агеев.  Но тотчас увидел ее  уже  на корме, она  шла к сходням,  соединяющим
ледокол с доком.
     Она шла деловитой, торопливой и вместе с тем осторожной походкой, боясь
запнуться о  швартовы и тросы. В электрическом свете,  освещавшем деревянные
поручни сходней,  мичман  различил толстую  книгу, которую Таня держала  под
мышкой.
     "Неужели в  передвижку идет? Как будто поздновато... --  подумал Агеев,
еще сам не веря  своей удаче.--  Если идет в  передвижку, с книгой  в руках,
значит, не будет навязчивостью подойти к ней..."
     Легкий силуэт ступил из полосы света в темноту. Девичья фигура забелела
у отвесного трапа, ведущего  на  доковую  башню. Агеев поспешно направился к
трапу.
     Над головой слышалась ее поступь, звон  каблуков по  металлу. Он догнал
ее уже наверху, у сигнальной рубки. Она собиралась спуститься в люк, ведущий
к передвижке.
     -- Татьяна Петровна! -- окликнул мичман.
     Она оглянулась так порывисто, как будто он схватил, а не окликнул ее. В
лунном,  зеленовато-серебряном  свете  ее лицо казалось  очень бледным.  Она
стояла неподвижно, прижав к груди большой том.
     -- Здравствуйте... Простите -- я тороплюсь.
     Его  удивил  холодный,  нетерпеливый, напряженный  тон  ее  голоса.  Он
смущенно держал в руках библиотечную книжку.
     -- Вот  -- вернуть  вам  хотел. Давно  с  собой ношу...  --  Она  ждала
неподвижно, не сводила с него широко открытых глаз. -- А это что-то новое вы
достали? Взглянуть разрешите?
     Преодолевая  неловкость, он говорил  так, как  привык  всегда  начинать
разговор  с  ней.  Она  обычно  любила  показывать  вновь приобретенные  для
библиотеки  книги... Протянул руку и с недоумением увидел, что Таня чуть  ли
не отшатнулась от него.
     Только  много времени спустя,  перебирая  в памяти  пережитое,  осознал
боцман подлинную причину необычного поведения Татьяны Ракитиной в минуты той
встречи.
     И конечно, тот факт, что она принесла увесистую книгу на док, никак  не
увязывался, не  мог  увязаться  тогда  с таинственным  убийством  в  комнате
девушки из ресторана.
     И  нервное  поведение  Тани,  ее   неприязненный  взгляд,  порывистость
движений  Сергей Никитич Агеев  приписал главным  образом тому, что  проявил
невыдержанность  сам.   Проявил  недостойную  настойчивость,  навязывался  с
неслужебным разговором... Ведь он безразли-
     чен Татьяне Петровне,  в разговоре на берегу она ясно дала  понять, что
ее сердце принадлежит другому...
     Смущенный, расстроенный,  мичман все же взял  у  нее из рук книгу. Взял
почти машинально, преодолев легкое сопротивление. Недоумевал, почему с таким
беспокойством, с затаенным испугом смотрит на него Таня.
     Но он должен был высказаться, слишком наболело на сердце...
     А  Татьяна Петровна  явно не  хотела поддерживать разговор, хотя  бы по
поводу книги.
     Едва лишь он завладел книгой, она резко сказала:
     Это техническая. Для специалистов.
     Техникой я интересуюсь...
     Она хотела взять  книгу обратно. Все получилось  не так, как мечталось.
Явно  не  налаживался  разговор.  Он шагнул  к  лампочке  у рубки, продолжал
перелистывать толстый  том,  не запомнив  его  названия,  не  видя  страниц.
Запомнил только массивность, вескость книги, толщину ее переплета.
     -- Татьяна Петровна, -- сказал Агеев, -- там, на берегу, давеча, вы мне
вместо любви  дружбу  свою  предложили.  Ясно  вижу  -- это  вы  по  доброте
душевной, чтобы не  очень я огорчался. Только, может  быть, и вправду  нужна
вам моя дружба?
     Она молчала. Он продолжал, перелистывая книгу:
     Беспокойной вы стали, тревожной, вижу -- душа у вас не на месте... Если
могу чем помочь...
     Оставьте книгу в покое!
     Этот  окрик  прервал его на полуслове.  Глубоко обиженный, протянул  ей
толстый том. Она снова сжала книгу под мышкой.
     -- Сергей Никитич, не  сердитесь на меня, извините.  Мне  нужно идти...
Это  вы  тот  роман  принесли?  Давайте, оставлю  его в  передвижке.  Завтра
приходите.
     Спускаясь в  люк, она  запнулась  было о  высокий  стальной  порог,  но
удержалась на ногах, крепко прижала книгу локтем...
     Это  была тревожная, беспокойная, бессонная  ночь.  После  полуночи  на
стапель-палубе ударил оглуши-
     тельный взрыв, взметнулось в небо отвесное дымное пламя.
     Вспышка была  такой высоты  и силы,  что,  как  сообщили с  берега  и с
соседних кораблей,  там предположили: не  ударилась  ли о  док попавшая сюда
каким-то  чудом  плавающая мина.  Осветили док  прожекторами, запрашивали --
нужна ли помощь.
     Широкий  дымовой   гриб  поднимался  над  доком  все   выше,   сплошной
черно-бурой завесой затягивал понтоны и башни.
     Моряки  дока  не  растерялись. Все оказались отлично подготовленными  к
борьбе с огнем и водой. Все мгновенно разбежались по местам.
     "Повреждены и  затоплены отсеки  шестой и седьмой. Крен на правый борт.
Пожар продолжается" -- было сказано в переданной по трансляции "вводной".
     -- Открыть  отсеки шестой  и  седьмой.  Аварийной  партии приступить  к
заделке пробоины! -- гремел в мегафон голос Агеева.
     От горевших дымовых шашек плыли густые клубы душного чада. Сквозь чад и
пламя пылающей  пакли матросы тащили  доски, упорные брусья,  жидкое стекло,
разворачивали  на  палубе  пластырь.  Водолазы  Костиков  и  Коркин  первыми
спустились в понтоны...
     Эта ночь была беспокойной не только на рейде.
     Перед  рассветом  на горизонте, со стороны открытого  моря,  взлетали в
небо сизые прожекторные лучи, световые  лезвия  прорезали  забитый  облаками
край неба, медленно опускались к воде.
     Утром сигнальщики с вернувшегося из учебного похода эсминца, сменившись
с  вахты,  выйдя  для перекура на  пирс, рассказывали друзьям, что увидели в
море перед рассветом.
     В  прибрежной полосе, на траверзе новостроек Электрогорска, они увидели
рыбачий бот, крепко взятый в световую вилку прожекторными лучами.
     Странно было то, что широкий парус суденышка, на мгновение забелевший в
скрестившемся на нем прожекторном свете, вдруг свернулся, исчез -- и мотобот
на необычайной скорости, резко лавируя, стал вырываться из мчавшегося за ним
света.
     Мотобот  круто  уходил в море,  за  линию  наших территориальных вод, и
наперерез  ему  пронеслись  мимо  эсминца  два пограничных  катера.  Катера,
догоняя мотобот, не спускали с него своих ослепительных прожекторных глаз...
     Верно, контрабандиста поймали, -- сказал сигнальщик, закончив рассказ.
     А может, ушел? -- усомнился один из слушателей.
     От  наших пограничников попробуй -- уйди!..  А что это  у вас за  взрыв
такой был?
     Но спрошенный  матрос с  ледокола промолчал,  раскуривая  папироску,  и
сигнальщик с эсминца не повторил вопроса...
     Глава одиннадцатая НАЧАЛО ПОХОДА
     На рассвете  зазвонили колокола громкого боя. Моряки вскакивали с коек.
Узкий и  длинный  кубрик,  легкое  покачивание  под ногами, на подволоке  --
забранные железными сетками яркие лампы...
     Крепкий сон подчас лишает ориентации, переносит в былые, опалившие душу
дни.
     Налет вражеской авиации? Атака подлодки?
     Нет, это не боевая тревога. Это  аврал.  Звонки: длинный  --  короткий,
длинный -- короткий... Аврал.
     Внутри  башни плавучего  дока, в  кубриках, пахнущих теплым металлом  и
свежей краской, люди натягивали сапоги и одежду, срывали  с вешалок фуражки.
Выпрыгивали  по трапам  на верхнюю палубу, в тусклый и мокрый полусвет утра,
занявшегося над шквалистым морем.
     И боцман Агеев, быстрее всех одевшийся в  каюте старой  баржи, опередив
водолазов, скользнул  по штормтрапу,  свисавшему  с  усеянного  закрашенными
вмятинами борта. Спрыгнул на палубу дока.
     Док двигался в открытом море. Дул порывами настойчивый  ветер. Холодный
дождь падал не отвесно,
     а летел прямо в глаза, параллельно пенистым бесконечным волнам. Вечером
море было нежно-зеленым, гладким, как шлифованный малахит, а сейчас, куда ни
бросишь взгляд, расстилаются хребты серых, закипающих пеной волн.
     На  вершине  доковой башни сигнальщик, прикрыв глаза козырьком  ладони,
всматривался вперед, читал вспышки на мостике ледокола.
     Из-за чего шум?  -- спросил молодой  лейтенант Степанов. Он был в одном
кителе, жмурился под бьющим в лицо дождем.
     Входим в Зундский  пролив!  --  сказал вахтенный офицер.  Ветер  хлопал
длинными полами его  резинового плаща. Вода стекала  по  надвинутому на лицо
капюшону.
     Ветер  рванул вздувшийся капюшон, сдергивал  его  с  головы.  Вахтенный
офицер встал спиной к ветру.
     --  Вам бы лучше шинель надеть, товарищ лейтенант! -- сказал  вахтенный
офицер.  --  Принят семафор  командира  экспедиции: "Тросы выбирать, на  сто
метров подтянуться к ледоколу".
     Лейтенант исчез в тамбуре.
     Снова работа  с  тросами!  Только  вчера,  выйдя  из огражденной  части
канала, вытравили буксир с дока на "Прончищев" до трехсот метров, чтобы идти
открытым  морем. Сейчас,  входя  в узкости Зунда, при плохой  видимости,  со
шквалистыми   дождями,   опять   укорачивают   тросы...   Чтобы   не   сбить
навигационного  ограждения, избежать возможности  столкновения со встречными
судами... А потом, при выходе на простор Каттегата, снова травить буксиры...
Огромная работа! Надев шинель, лейтенант вновь выбежал наружу.
     Вахтенный  офицер   перегнулся  с  мегафоном  в  руках   через  поручни
подвесного моста.
     -- Мичман, быстрей людей на шпили! Выбирать буксиры!
     В  руках Агеева тоже был  мегафон. Среди уложенных восьмерками тросов и
гигантских  якорных  цепей  торопливо  двигались  моряки.   Сбегали  вниз  и
подымались  по  звонким  суставчатым  трапам,  будто  по  пожарным лестницам
многоэтажного дома.
     Наверху завизжали  электрошпили.  Словно  оживая  под  ударами ветра  и
дождя, серебристые тросы за-
     шевелились, поползли по палубе, вытягиваясь и сокращаясь.
     Молодой матрос Щербаков опасливо ухватился за  скользкую,  неподатливую
сталь.  Главный  боцман предупреждал не раз:  каждый трос --  длиной в сотни
метров,  двенадцать килограммов  весит один его  метр. Не  закрепишь  вокруг
кнехта выбираемый из воды  стальной канат,  не наложишь вовремя  стопор -- и
увлекаемый  собственной  тяжестью  трос  может  рвануться  обратно  в  море,
хлестнуть по ногам, перебить кости. Скользя за борт с огромной быстротой, он
может унести с собой в море разиню.
     -- Рукавицы ваши где? -- услышал Щербаков оклик Агеева.
     Он  распрямился. Вот  почему так неудобно рукам.  Торопясь на палубу по
авральным звонкам, совсем забыл о рукавицах.
     -- Живо наверх! Надеть рукавицы! -- скомандовал главный боцман.
     Когда Щербаков вернулся, уже все моряки боцманской  команды работали по
выборке тросов.
     -- А ну, матросы!  --  кричал  Агеев, и его голос  не  терялся в  визге
шпилей и грохоте металла. -- Раз-два, взяли! Веселее, мальчики!
     Мальчики!  В   устах  главного  боцмана   это  звучало   не  обидно,  а
задорно-ободряюще. Но еще больше подбадривал вид самого мичмана, работавшего
во главе одной из групп.
     Он  нагибался,  ухватывался  за  мокрую  сталь, и  в такт его движениям
полтора  десятка людей подхватывали  трос.  Трос толщиной с мускулистую руку
понемногу  выползал из  воды,  наматывался  на  шпиль, завитками  ложился на
палубу.
     Во главе  второй  группы матросов работал боцман  Ромашкин.  Он  первый
сбросил  пропитанную дождевой  водой и  потом рубаху,  мышцы его  худощавого
стройного  тела вздувались  под  полосами тельняшки.  Бескозырка с  золотыми
литерами  "Балтийский  флот"  плотно сидела на курчавой  голове. Будто шутя,
работал рядом с ним широкоплечий Мосин.
     И Щербаков приноровился уже к общему движению. Даже летящий пригоршнями
дождь не леденил теперь, а приятно освежал разгоревшееся лицо.
     Ну, то-то, -- услышал он рядом с собой голос  Агеева. -- В рукавицах-то
работать способней. Почему без них вышли?
     Поторопился,  товарищ  мичман,  --  сказал  Щербаков,  плотней  надевая
рукавицы.
     А  не  слышали  поговорки  "Торопитесь медленно"?  Всегда  помните  эту
поговорку.
     Он отошел  от  Щербакова. Сгибая  бугристую от  мускулов  спину,  помог
другому матросу крепче ухватить буксир.
     -- Еще раз, орлы!
     Вползая на палубу, тросы  несли за собой клочья водорослей,  прозрачную
слизь  медуз. Даже  красный буек  минного  трала был подхвачен  ими где-то в
глубинах Балтийского моря.
     Туман рассеивался, дождь утихал.
     Четче вырисовывался на волнах приближающийся "Прончищев".
     Издали он казался почти круглым.  Теперь яснее были видны мощные обводы
его бортов, две трубы, от которых летели к горизонту плоские дымовые облака.
     Уже  стало видно,  как  тросы, уходящие  в  море  с палубы  дока, вновь
поднимаются из воды среди снежнобелой пены, бушующей за кормой "Прончищева".
     А еще дальше чернел головной корабль экспедиции -- маленький "Пингвин".
Буксир,  похожий издали  на  паутинную  нить, связывал  его с  ледоколом.  И
посыльное судно "Топаз"  пенило  на траверзе  дока еще  затуманенную  водную
даль.
     С "Прончищева" снова мигал сигнальный прожектор.
     Буксиры выровнять и завернуть! -- крикнул вахтенный офицер.
     Буксиры выровнять и завернуть! -- повторил, выпрямляясь, мичман.
     Снял рукавицы, вытер ладонью лицо.
     На корме "Прончищева", перед лебедкой с намотанным на нее тросом, стоял
начальник  экспедиции,  держа  мегафон под  мышкой.  Большое  лицо  капитана
первого  ранга  блестело  от  дождя,  борода  намокла  и  потемнела,  мокрая
беловерхая фуражка была сдвинута на бритый затылок.
     Рядом со Сливиным стоял Андросов.
     Офицеры удовлетворенно глядели на плещущие в воде буксиры.
     Исчезая в  пене  кильватерной  струи  ледокола,  тросы то  натягивались
слегка, то  снова ослабевали.  Возле самых бортов  дока и ледокола возникали
они  из волн. Вся их средняя часть уходила глубоко под воду, образуя тяжелый
провес.
     Такой   провес,  не  раз   терпеливо  разъяснял  матросам  сам  Сливин,
обязателен  при буксировке, особенно  необходим, когда на  крюке ледокола --
огромной  тяжести док. Ведь  при  полном  натяжении  тросы  порвались бы  от
первого резкого рывка...
     Серебристый  металл  буксиров  уже успел покрыться,  как  инеем, тонким
налетом осевшей на нем морской соли. Док сносило ветром в сторону, сейчас он
шел  боком по  отношению  к ледоколу, и  два  толстых стальных каната  резко
перегибались в скобах, укрепленных на корме "Прончищева".
     Боцман  ледокола Птицын  -- выдубленное  ветрами лицо,  фуражка  слегка
сдвинута на седеющий висок -- стоял у  лебедки, придерживался одной рукой за
влажный барабан.
     Сливин еще  раз взглянул  на тросы,  на близкие очертания дока. Пошел в
сторону мостика, по деревянной палубе ледокола.
     Хорошо  поработали, Иван Андреевич,  -- задержавшись  рядом с Птицыным,
сказал Андросов.
     Разъяснишь людям политично, в чем дело, вот они и работают с душой,  --
внушительно откликнулся Птицын.
     Он сказал это со скромным достоинством, он был коммунистом и  одним  из
агитаторов ледокола. Еще  до выхода в море Андросов  провел с коммунистами и
агитаторами экспедиции не одну беседу...
     И  морских  загибов,  Иван Андреевич,  вы избегали удачно,  --  понизив
голос, чуть улыбнулся  Андросов. -- Слышал я -- лавировали, как среди минных
полей. Правда, раза два чуть не взорвались.
     Вот чудное  дело,  -- тоже  улыбаясь, развел  руками Птицын. --  Раньше
казалось -- без крепкого  словечка ни одного буксира не заведешь. А  теперь,
оказывается, все тихо, интеллигентно можно.
     -- И, говорите, не хуже пошло без ругани этой!..
     --  Однажды,  когда  лебедку  заедало,  а вы тогда  как  раз  в  машину
спускались, я-таки подхлестнул их малым загибом, -- честно признался боцман.
     Андросов посмотрел с упреком.
     Вы, Иван Андреевич, больше художественную литературу читайте. Очень это
язык развивает, увеличивает запас слов.
     Насчет чтения -- я любитель. Уговаривать не нужно меня в этом смысле.
     Вот и  чудесно, что не  нужно вас уговаривать... А мы  как  раз хороших
книг для библиотеки достали. Будет нам чтение в свободное время.
     Андросов  кивнул  боцману. Пошел по палубе  дальше. Небо  светлело,  но
палуба была еще мокрой и скользкой, потемнела от недавно кончившегося дождя.
     Андросов шел  порывистой энергичной походкой. Каждый раз  при  выходе в
море чувствовал  себя как-то собранней и в то же время свободней, легче, чем
на берегу. Был неплохо настроен и сейчас, несмотря на волнения перед выходом
в море. Радовался, что в состав моряков  экспедиции подобрался сознательный,
боевой народ.
     Когда  в  столовой   "Прончищева"   штурман   Курнаков  сперва  немного
стесненно, сухо, а потом  оживляясь  все  больше,  сделал свое сообщение  "О
бдительности"  (Курнаков категорически настоял, чтобы  этот короткий  доклад
был назван  скромно "сообщением"), Андросов видел, с  каким живым  интересом
слушали его пришедшие в столовую свободные от вахт моряки.
     Вместе  с военными моряками столовую заполнили  кочегары,  сигнальщики,
трюмные  машинисты  ледокола.  Запомнилось  вдумчивое лицо кочегара Илюшина,
бывшего  котельного машиниста с черноморского крейсера,  после демобилизации
поступившего  на  ледокол. Запомнился гладко причесанный, степенный машинист
Гладышев, бывший  пехотинец. Серебряное солнце ордена Богдана  Хмельницкого,
полученного в боях за форсирование Вислы, мерцало на его пиджаке.
     Рядом  с  Гладышевым сидели  две  буфетчицы ледокола: молчаливая, будто
всегда чем-то недовольная Глафира Львовна и курчавая  темноглазая  Таня, всю
войну самоотверженно проработавшая в полевых  госпиталях медсестрой.  Эти  и
десятки  других служащих ледокола помогают военным морякам выполнить  важное
правительственное задание...
     Да,  пока  все  идет хорошо. Поднявшись  на мостик,  Андросов  взглянул
вперед,  где,  соединенный с  "Прончищевым"  буксиром,  медленно продвигался
"Пингвин".  Обернулся  назад  --  к массивным  очертаниям покачивавшегося на
волнах дока.
     Море  было серовато-синим  с  редкими  вспышками  пенных гребней.  Чуть
видной смутной чертой проступал на горизонте берег.
     Сигнальщики стояли на крыле просторного мостика.  Черноволосый  высокий
Жуков, смуглый кареглазый Фролов.
     -- Здравствуйте,  товарищ  капитан третьего ранга!  Андросову  улыбался
Фролов, откинувший за плечи
     резиновый  горб  капюшона. С  дружеской лаской  смотрели  большие глаза
сигнальщика.
     -- Здравствуйте, товарищ Фролов. Как вахта?
     -- Да я сейчас не вахтенный. Вот поднялся -- военных моряков проведать.
Все в порядочке на сегодняшний день.
     Сквозь  стекло  рулевой  рубки  было  видно,  как рулевой, ухватясь  за
рукоятки  штурвала,  то  всматривается  пристально  в даль,  то  взглядывает
мельком на компас.  Засученные до  локтей рукава открывали плоские мышцы его
почти черных от загара рук.
     Андросов  остановился у поручней. Смотрел на  бесконечно бегущие волны.
Жуков полуобернулся к нему, хотел что-то сказать, но промолчал, всматриваясь
в волны и в берег.
     Капитан третьего ранга видел движение Жукова, но молча отошел, заглянул
в штурманскую  рубку. Там, опершись  локтями на  высокий прокладочный  стол,
среди  блещущих  никелем  и стеклом механизмов,  склонился  над  картой, как
всегда корректный, затянутый в китель, штурман Курнаков.
     Совершенно непонятно, Почему на солнце пятна, --
     напевал свою любимую песенку штурман.
     Андросов снова прошелся по мостику. Над туманной
     Балтикой -- мирное утро. Плавание началось только
     вчера, на рассвете, но уже сейчас происшедшее в тот вечер с  Жуковым  в
базе кажется каким-то мрачным противоестественным сном.
     В  задумчивости  он  спустился в свою каюту. Набросил на вешалку  возле
двери плащ и мокрую фуражку, присел в кресло.
     Совсем недавно он  перебрался  сюда -- и  вот уже  чувствует себя здесь
уютно и просто, как дома.
     Так привычно сидеть, покачиваясь за столом.
     Гудят  под  каютной   палубой   корабельные  машины.  Иногда   чавкает,
всплескивает   в   умывальнике   вода.   Чуть   поскрипывают  металлические,
покрашенные под дерево переборки.
     На столе -- газеты, журналы,  книги  с вложенными  в них  выписками для
бесед.  Еще столько необходимо  прочесть, проработать.  Не  прочтешь всю эту
литературу -- не проведешь хороших бесед с людьми.
     И в то  же  время так трудно  приняться за чтение после бессонной ночи,
которую провел на  мостике и в машинах, среди матросов на корме "Прончищева"
и  на  стапель-палубе дока, куда уже под  утро перебросил его  обслуживающий
экспедицию  маленький  посыльный   корабль...   Манила  прилечь,  хорошенько
выспаться широкая, застланная свежим бельем койка.
     В дверь каюты постучали.
     -- Вас чай просят пить, товарищ капитан третьего ранга! -- прозвучал за
дверью голос Ракитиной.
     Когда Андросов вошел  в капитанский салон, здесь уже  собрались Сливин,
Потапов, Курнаков, только что сменившийся с вахты.
     Капитан   первого  ранга  Сливин   расхаживал  по  салону,  смотрел   в
иллюминатор. Таня Ракитина в белом накрахмаленном  переднике расставляла  на
круглом обеденном столе хлеб, масло, открытые банки консервов.
     -- Прошу  к  столу,  товарищи, --  сказал  Сливин,  отстегивая ремни  у
кресла. Уже при первом обеде на ледоколе заметил Андросов здесь своеобразные
детали:  ременные  застежки  на  креслах  у  стола, высокие  откидные борта,
окружающие обеденный стол, чтобы при
     сильной океанской качке не разбрасывало по салону кресла, не слетала на
палубу со стола посуда.
     Итак,  Ефим Авдеевич,  -- сказал Сливин добродушно,  накладывая сахар в
стакан, -- как вам нравится начало нашего перехода?
     Если  не считать этой  неприятности в  базе,  --  сдержанно откликнулся
Андросов,  -- мне кажется, что  плавание началось хорошо. Прекрасно работают
люди.
     И  можно надеяться,  что  и  в дальнейшем  переход пройдет  без  всяких
приключений. Ваше мнение на этот счет?
     По поводу приключений характерную цитату привел мне майор Людов,  вчера
побывавший у нас, -- улыбнулся Андросов, принимая у  Тани полный чаю стакан.
--  У меня  на  столе  лежит книга  Роалда  Амундсена  "Моя  жизнь", которую
собираюсь  прочесть.  Амундсен пишет, что приключение  --  это не более  как
следствие скверной  плановой  разработки, приведшей к тяжелым испытаниям.  И
дальше  говорит   норвежский  полярник:  "Приключение  --   это   еще   одно
доказательство  той истины, что ни одному  человеку не дано предвидеть  всех
случайностей будущего". Эти-то строки и указал мне майор.
     А  ведь неплохо сказано, -- погладил бороду Сливин.  --  Приключение --
следствие  плохой  плановой  разработки!  И  никому  не дано предвидеть  все
случайности будущего...
     Андросов, склонясь  над столом,  сосредоточенно  помешивал  ложечкой  в
стакане.
     -- А  вы  помните,  товарищ капитан первого  ранга,  что писал  Маркс о
закономерности  случая?  Как  известно,  случайность   и   необходимость  --
родственные категории,  отражающие единство противоположностей  объективного
мира.
     Густые   брови  Сливина   слегка  приподнялись  над  водянисто-голубыми
глазами.
     И вы,  следовательно,  так  же,  как ваш майор, с  мнением Амундсена не
согласны?
     Типичная для  буржуазного  интеллигента внеклассовая  точка  зрения, --
пожал плечами Андросов.-- Амундсен не упоминает об источнике целого ряда так
     называемых приключений: о вмешательстве враждебных классовых сил.
     Капитан  "Прончищева"  Потапов допил  торопливо чай, вышел из-за стола,
мельком  взглянув на  часы.  Он торопился  на мостик, с  которого  почти  не
сходил, как только начался поход.
     --  Но  в  этой экспедиции мы,  по-видимому,  избежим новых приключений
всякого рода, --  Сливин неторопливо,  с удовольствием  прихлебывал  чай. --
Время  мирное, прекрасные прогнозы погоды. Правда, немного запоздали в связи
с этой задержкой, но, по всем данным, успеем  провести  док  до  наступления
осенних штормов.
     Андросов слушал  уверенный голос начальника  экспедиции, смотрел на его
внушительную фигуру. Еще с давних дней  Великой  Отечественной войны  многим
запомнился  портрет  Сливина в одной из  флотских газет:  его огромный рост,
выпуклая  грудь  под  распушенной  по  кителю  светлой бородой.  Впечатление
подкупающей непосредственности и силы вызывал образ Сливина у всех,  имевших
дело с этим морским офицером.
     С  первых военных  дней командовавший  тогда тральщиком Сливин  проявил
себя беззаветно храбрым  командиром.  Под жестоким  огнем  береговой батареи
врага  высаживал он армейский  десант  на занятый гитлеровцами берег. Каждый
раз  когда  орудийный  снаряд  ложился близко от борта  и  солдаты  невольно
прижимались  к  палубе,  командир  тральщика  удальски  взмахивал  фуражкой,
громовым голосом отпускал ядовитые  замечания  по поводу меткости фашистских
артиллеристов.
     Это Сливин, несколько месяцев  спустя, взял на буксир  в океане горящий
американский транспорт, покинутый командой, и, потушив пожар, привел судно в
порт  назначения.  Вскоре  после  этого  представитель  американской военной
миссии вручил Сливину один из высших военных орденов Соединенных Штатов...
     -- Вы что сморщились, как от хины, Ефим Авдеевич? -- вывел Андросова из
раздумья насмешливый голос начальника экспедиции. --  Вот и штурман согласен
со мной, что поход должен пройти гладко. А, говоря  между нами, неплохо было
бы нашему личному составу хватить небольшой штормок -- кусок хорошей морской
практики.
     -- Так  или иначе -- морской практики  будет достаточно. Без  шторма  в
пути не обойдемся! А если учесть парусность доковых башен, то нас  будет все
время сносить с курса... -- начал Курнаков.
     В дверях появился рассыльный.
     Товарищ капитан  первого ранга, к  нашему борту подошло посыльное судно
"Топаз", просит разрешения начать выгрузку хлеба, выпеченного на доке.
     Пусть приступают, -- сказал Сливин.
     -- Разрешите обратиться к капитану третьего ранга!
     -- Обращайтесь.
     --  Товарищ   капитан  третьего  ранга,  --   повернулся  рассыльный  к
Андросову. -- Мичман Агеев пришел на "Топазе", находится в вашей каюте.
     Андросов допил чай, глядя на Сливина, приподнялся в кресле.
     Разрешите выйти из-за  стола? Нужно потолковать с мичманом,  пока  идет
разгрузка.
     Конечно, идите, Ефим Авдеевич, -- сказал Сливин...
     Агеев сидел на диванчике в каюте, перелистывал взятый со  стола журнал.
Он  тоже  мало  спал  этой  ночью,  изрядно устал. Но  боцман  был  в  очень
благодушном настроении. Его  жесткие пальцы перелистывали  журнал, а светлые
глаза смотрели куда-то в пространство, будто за переборку каюты. Когда вошел
Андросов, Сергей Никитич поднялся с дивана.
     Сидите, мичман, сидите, -- сказал Андросов. -- Ну как, все нормально на
доке?
     Все  в  порядке,  товарищ капитан  третьего  ранга.  Матросы работают с
душой!
     Активисты-агитаторы вам помогают?
     Сами  вы  видели,  --  актив  подбирается крепкий.  Коммунисты-водолазы
Костиков и Коркин -- фронтовики, с гвардейских кораблей. Электрики Афанасьев
и  Милин -- тоже из  старослужащих... Боцман  Ромашкин... Пекарь Кубиков  --
бывший кок из морской  пехоты... И в комсомольской организации уже  вижу, на
кого опереться...  Между прочим,--  мичман  слегка усмехнулся,-- есть  у нас
такой  занозистый парнишка -- Мосин. Пока шебаршится, но  похоже -- будет  у
нас с ним настоящая дружба.
     -- Так... -- Андросов протянул  Агееву стопку листков.  -- Вот прочтите
тезисы беседы о Швеции. Здесь проведу собрание с агитаторами  сам, а на доке
придется  вам как секретарю парторганизации заняться этой беседой.  Прочтите
сейчас, может быть, что неясно.
     -- Есть, -- сказал Агеев, углубился в чтение листков.
     Когда,  закончив разговор с Андросовым, мичман вышел на  верхнюю палубу
ледокола, погода разгулялась совсем.
     Высоко   в  небе   стояло  яркое,  горячее   солнце.   Сверкали  вокруг
золотисто-синие волны.
     Широкий черный "Топаз" покачивался возле "Прончищева", идя  с ним почти
борт к борту.
     Еще не отходим, товарищ мичман, -- крикнул старшина с посыльного судна.
     Так я в библиотеку забежать успею. Будете отходить  -- просигнальте, --
сказал  Агеев  и вдруг почувствовал, как налилось жаром лицо. -- Взгляну, не
свободна ли книжонка одна, нужна мне для занятий, --  бросил он, внушительно
сдвинув брови, стоявшему у поручней матросу  и тут же нахмурился еще больше.
Мичман не выносил лжи и притворства.
     Нет,  не  книжка  для  занятий  нужна  была   Агееву...  Быстро  пройдя
коридором,  взглянул   он  на  дверь  с  ярко  начищенными  медными  буквами
"Библиотека", Дверь была полуоткрыта.
     Таня Ракитина сидела за маленьким  столиком среди книжных полок.  Перед
ней белел незаполненный листок картотеки. На голове девушки не было повязки,
в которой  она обслуживала обычно салон.  Густые кудри  падали  ей на глаза,
белый листок оттенял лежащую на  столике руку. Ракитина о чем-то задумалась,
глубоко и грустно.
     Встрепенувшись,  Таня  взглянула  на  вошедшего.  "Не  выспалась  тоже,
бедняжка", -- подумал боцман, увидев синеватые тени у девушки под глазами.
     -- А, Сергей Никитич, вы здесь? -- улыбнулась Таня. Мичман возликовал в
душе,  что к нему обращена  эта улыбка,  но, как  всегда, сдержанный,  почти
строгий, вытянулся перед столом.
     -- Да, вот  пришел на "Топазе"... Кстати, почитать что-нибудь взял  бы,
Татьяна Петровна.
     А  прежнюю книгу не сдали? -- сказала Таня с  шутливым упреком. -- Пока
не вернете -- другую выдать вам не могу.
     Как  же  не  сдал? Помните  -- еще  в  базе, когда  вы  с берега  ночью
вернулись, в  библиотеку  пошли  с  толстой  книжкой...  Я  вам  тогда  свою
принес... В ту ночь, когда тревогу сыграли... На доке я вам досаждал.
     -- Ах, да, я и забыла в хлопотах этих.
     Ее рука  скользнула,  рассыпались  по палубе листки  картотеки.  Мичман
нагнулся за ними, но она сама быстро собрала листки, внимательно выравнивала
перед собой.
     --  Да  вот книжка эта стоит! -- зоркий  взгляд мичмана  остановился на
одной из полок, он вынул томик из ряда других. Повертев в руках, поставил на
место.
     -- Ну, а теперь что вам предложить? Таня деловито подошла к полке.
     -- Чернышевского "Что делать?" читали?
     -- Нет, "Что делать?" еще  не читал... А  может, из советских писателей
что прочесть? Или о плаваниях русского военного флота? Интересуются матросы.
     Мичман оперся ладонями о гладкий библиотечный барьер.
     --  Рассказал  я  им  давеча, что по вашему совету прочел  о лейтенанте
Прончищеве  и его геройской подруге жизни... Как укрепляли они боевую  славу
России...
     Таня стояла у полки, полуобернувшись к нему.
     Нет ли чего  о героях Гангута,  которые  при Петре Первом шведский флот
разгромили? -- продолжал мичман.  -- Помните,  Татьяна Петровна, в базе, как
пройдешь через сквер, гранитный памятник морякам Гангутского боя?
     Нет, памятника  посмотреть не  успела, не была в том районе, -- сказала
Таня, перебирая книги. -- А вот о Гангутском бое сейчас вам найду кое-что...
     Мичман ждал, опершись на барьер. Никогда еще,  возникла чудесная мысль,
не  получал  столько радости  от  внешне  простого  разговора, от такого вот
ожидания в маленькой, залитой солнцем каютке. Казалось -- не
     библиотечную  книжку  ожидает  он,  а  прихода какого-то  необычайного,
огромного счастья.
     Не потому ли так  радовался, что сейчас увидел опять, еще раз убедился,
что на руке Татьяны Петровны нет больше тоненького, похожего  на обручальное
кольца?
     Глава двенадцатая ШТОРМ В КАТТЕГАТЕ
     Копенгаген проплывал линией  бесконечных причалов, стрельчатыми вышками
соборов,  будто свитых из окружающего город тумана. Дождь прекратился давно,
туман на волнах исчез, но берег все еще был в сырой жемчужно-серой дымке.
     Портовые  склады, круглые  нефтяные цистерны вырастали, казалось, прямо
из  неподвижной  черной  воды.   К  тесаным  плитам  причалов  жались  борта
теплоходов и шхун, косые  полоски  парусов.  Дома набережной,  нависшие  над
проливом, смотрели в  волны гигантскими готическими литерами  на приземистых
широких фронтонах.
     Андросов окончил обход кубриков и вахтенных постов  ледокола,  поднялся
на  палубу из  кочегарки. На траверзе  "Прончищева"  была  центральная часть
города.  Андросов  взял  в  штурманской  рубке  бинокль,  стоя  на  мостике,
рассматривал береговую черту.
     Он  повел биноклем в  сторону, и в радужном обрамлении  линз плеснулась
рубчатая вода. В  сдвоенный круг окуляров  вплыла двухмачтовая  шхуна, будто
впаянная  в  водный свинец. Лишь  вытянутый  ветром флаг --  белый крест  на
выцветшем красном полотнище -- говорил о движении парусника.
     Андросов разжал  пальцы.  Город, плывший,  казалось, совсем  близко  по
борту, отдалился. Дома, корабли, многовековые камни пристаней слились в одну
неясную черту на горизонте.
     У  двери  в  рубку  стоял  лейтенант  Игнатьев.  Светлая   прядь  волос
выбивалась из-под лакового козырька его
     сдвинутой на затылок фуражки. Игнатьев что-то медленно вписывал в общую
тетрадь.
     Увидев   капитана  третьего  ранга,  перестал  писать,  глядел   как-то
виновато.
     --  Стихи сочиняете, товарищ лейтенант? -- спросил Андросов. -- С музой
беседуете в свободное время?
     Он  знал:  Игнатьев  сейчас  не  занят  по службе, только недавно  сдал
штурманскую вахту Чижову.
     Почему же стихи? -- смутился Игнатьев.
     Да я поэта за десять шагов узнаю, хотя бы по волосам! -- шутливо сказал
Андросов.
     Движением руки лейтенант заправил волосы под фуражку.
     Две  страсти были у  лейтенанта Игнатьева.  Поэзия и штурманское  дело.
Вернее, штурманское  дело и поэзия. В  толстую  общую  тетрадь  с выведенным
любовно  на  обложке  рисунком боевого  корабля, рассекающего бурные  волны,
лейтенант, еще будучи  в училище,  стал вписывать  наиболее полюбившиеся ему
стихи, перемежая их строфами собственного сочинения...
     --  Дайте прочесть, что  написали. Честное слово, останется между нами,
-- сказал улыбаясь Андросов.
     Столько  подкупающей  мягкости было  в  этой  улыбке, что  улыбнулся  и
лейтенант,  застенчиво протянул  тетрадь.  Андросов  прочел четко написанные
строчки:
     -- Вот проступают сквозь туман, Как затушеванный рисунок, Остроконечные
дома.  Над  берегами  Эресунна.  Проходит  шхуна.  Белый  крест На порыжелом
датском флаге. Мы за границей. Курс норд-вест. На горизонте Копенгаген.
     -- Из вас  может  выйти  поэт, лейтенант, -- серьезно сказал  Андросов,
отдавая тетрадь.
     Игнатьев вспыхнул от удовольствия.
     Хорошо подмечено: как затушеванный  рисунок этот берег в  тумане. А что
за Эресунн? Для рифмы, что ли, придумали?
     Никак нет, товарищ капитан третьего ранга. Эресунн -- это же правильное
название Зунда. Так он на всех штурманских картах обозначен.
     --  Значит, нет  натяжек для рифмы? Это совсем здорово. Вам  и в печати
уже выступать приходилось?
     Печатался в училищной газете, кое-что в нашу
     флотскую давал... --  Игнатьев смотрел доверчиво, уже видел в Андросове
лучшего  друга. Немного  замялся. --  Сейчас  мою  песню разучивают матросы,
музыку к ней подобрали сами.
     --  "Бывают  дни"  --  это  ваш  текст?  --  Игнатьев  кивнул. -- Песня
душевная, матросам она полюбилась.
     Игнатьев весь сиял.
     Только есть просьба. Вы капитану  второго  ранга Курнакову не говорите,
что я здесь стихи сочинял, -- с запинкой сказал Игнатьев.
     Почему же? Вы же не в часы вахты писали?
     Все равно. Начальник штаба мной недоволен. Считает, что стихи писать --
не дело штурмана.
     --  Да?  -- сказал  Андросов.  --  А  я  как  раздумал,  что  поэзия  и
штурманское  дело  --  довольно  близкие  категории.  И  там  и здесь  нужна
предельная точность работы. А кстати, лейтенант,  я думаю, --  из вас должен
выработаться  хороший  агитатор.  Секретарь  комсомольской  организации   не
беседовал с вами об этом?
     Заходила речь. Да у меня большая штурманская загрузка...
     Значит, не стремитесь быть в  нашем  активе? Напрасно. Каждый подлинный
поэт --  агитатор. Помните, Маяковский  писал: "Слушайте, товарищи  потомки,
агитатора, горлана-главаря..." Вот что, лейтенант,  в четырнадцать ноль-ноль
будет  в  моей  каюте собрание  агитаторов.  Отдохните  к  этому  времени  и
обязательно приходите. И принесите какие-нибудь стихи для нашей стенгазеты.
     --  Есть  быть  на  собрании  и  принести стихи! Андросов смотрел, как,
отбросив с  бровей вновь выбившийся  из-под  козырька  чуб, лейтенант весело
сбежал по трапу.
     -- Однако пустовато  после  войны на европейских  морских  дорогах,  --
негромко, как будто  обращаясь сам  к себе,  сказал капитан Потапов, стоя на
мостике у машинного телеграфа.
     Корабли, чуть покачиваясь,  медленно  продвигались вперед.  "Пингвин" и
"Прончищев" в кильватерном
     строю, соединенные тросами между собой и с высящим-
     ся позади них доком. "Топаз" -- в кильватере дока.
     Они двигались вдоль  датского берега, из Зунда  в  Каттегат,  проходили
сейчас самое узкое место пролива.
     Здесь, сходясь почти вплотную, берега Ютландии  и Скандинавии  салютуют
друг другу белыми и желтыми крестами датских и шведских национальных флагов.
     Андросов прошел  на  ют ледокола. Свободные от вахт  матросы  собрались
возле  поручней, глядели на берег. Там блестел готическими башнями над самой
водой массивный  замок  из красноватого  камня.  Сторожевые  каменные вышки,
раскаты крепостных стен, черные точки бойниц...
     Замок  Хельсингборг,  --  сказал  кочегар  Гладышев,  большой  любитель
чтения. -- Слышал я: вот тут-то, уверяют датчане, и жил принц Гамлет.
     Если не жил, то должен был жить, -- откликнулся Андросов.
     Матросы с любопытством смотрели на берег,
     Это какой Гамлет?  О  котором  пьеса в  театрах  идет?  --  вмешался  в
разговор боцман Птицын. Он стоял у барабанной лебедки,  следил за натяжением
тросов, но сейчас придвинулся ближе к поручням. -- Так, так... Хорошо, прямо
нужно сказать, замок его сохранился.
     Где жил  принц  Гамлет, герой датских народных сказок,  увековеченный в
бессмертной  трагедии  Шекспира, сейчас, конечно, невозможно установить,  --
сказал Андросов. -- Но знаете, товарищи, еще Вольтер, знаменитый французский
философ, писал: "Если бы  бога не  существовало, его следовало бы выдумать".
Вольтер  хотел сказать этим, что бог  необходим правящим  классам, чтобы его
именем держать в подчинении народ. Точно так же датчанам полезно утверждать,
что  замок Хельсингборг  -- это  и  есть Эльсинор,  упоминаемый  в  трагедии
Шекспира. Это необходимо им для привлечения туристов.
     Матросы повернулись к Андросову.
     Меня лично, товарищи, в этом деле удивляет одно... -- продолжал капитан
третьего ранга.
     Что  так  сохранился этот замок, так сказать, на  протяжении веков?  --
подсказал боцман Птицын.
     Нет, Иван Андреевич, -- улыбнулся ему Андросов. -- Странно то, что этот
замок вообще сохранился
     на месте! Что какой-нибудь  делец не перевез его, упакованным  в ящики,
за океан.  Почему  не  устроить в  таком  замке доходный  ночной  ресторан с
вывесками  над дверями зал: "Комната  блаженства  -- здесь Гамлет  поцеловал
Офелию" или "Комната ужаса -- здесь преступный претендент на престол влил яд
в  ухо собственному  брату".  Это было  бы  как  раз  во вкусе  американских
бизнесменов.
     Матросы смеялись. Им нравился этот офицер-политработник, всегда имеющий
наготове умную шутку, острое, бодрящее словцо...
     На стапель-палубе  дока Сергей  Никитич Агеев  делал сплесень: сращивал
два  порванных пеньковых конца и в то же время с неудовольствием наблюдал за
наступающим изменением погоды.
     Ему совсем не нравилась слишком ясная  видимость  отдаленных предметов.
После  шквалистого  дождя на  рассвете  ветер было  утих,  туман  прошел,  и
горизонт словно отодвинулся, очень четко вырисовывался, будто приподнявшийся
над водой берег.
     Боцману не нравилось, что на  западе  взметнулись  тонкие  белые  перья
облаков, быстро движущихся одно к другому, сливаясь в плотные дымчатые слои.
Пока еще не сильно дул побережник -- северо-западный  ветер,  но сейчас зыбь
усилилась   и  облака   летели   другим   направлением   --  явный   признак
приближающегося  циклона.  Даже не взглянув  на барометр,  боцман  знал, что
стрелка снова движется на "дождь".
     Изогнутые перистые  прутья  облаков  все круче  вставали  над  начавшим
темнеть горизонтом.
     Если небо метлами метут,
     Значит сильный ветер будет дуть, --
     задумавшись, вслух произнес Агеев.
     Сказали  что, товарищ  мичман?  --  повернулся к нему  вахтенный матрос
Киселев.
     Нет, ничего. Это старая поговорка  морская. Небо мне сейчас не нравится
и ветер. Ночью вы не видели -- вокруг луны  будто кольцо  было? Это, старики
поморы  говорят,  к большому  ветру.  Похоже, скоро  аврал  сыграют.  Циклон
проходит где-то вблизи.
     И точно --  ветер  усиливался,  как  бы продвигаясь  по кругу.  Сильней
поскрипывали тросы, тяжело терлись между удерживающих их скоб.
     Полосы облаков надвигались одна на другую, сливались, тяжелели.
     Где-то вдали зародились на волнах клочья тумана, полетели над спокойной
еще водой.
     Узкий пролив остался позади, корабли вышли на простор Каттегата.
     Барометр падает что-то уж очень быстро, -- обычным своим уравновешенным
голосом  сказал  Курнаков,  выйдя  на мостик "Прончищева".  -- Как  думаете,
товарищ  капитан первого ранга, успеем до шторма  зайти  во внутренний  рейд
Гетеборга?
     Шведы дают  нам  якорную  стоянку  на рейде  Винга-Санд,  --  таким  же
спокойным, с  виду безразличным  тоном  откликнулся Сливин.  Он  только  что
поднялся из радиорубки на мостик.
     Капитан  Потапов   не  сказал  ничего,  но  его  лицо  приобрело  такое
выражение,  точно он съел что-то  отвратительное,  но  хочет  скрыть  это от
окружающих.
     Курнаков  молча  прошел  в  штурманскую  рубку. Сняв с полки поперечную
планку,  охраняющую  книги  от  падения  при  качке,  вынул  "Лоцию  пролива
Каттегат". Стоя у  стола с  разложенной на нем картой, над которой  согнулся
Чижов, молча,  торопливо перелистывал страницы.  Найдя нужное  место,  начал
читать вслух:
     --  "Отдельные  участки  западных  подходов к порту  Гетеборг изобилуют
подводными и надводными скалами... Участок севернее острова Бушар называется
проливом Винга-Санд"... Так, так...
     Он перевернул страницу.
     "Три фарватера, идущие  с запада, при подходе к порту Гетеборг сходятся
в  проливе  Винга-Санд  на траверзе островка  Бетте... На  западной  стороне
главного фарватера  находятся опасности,  расположенные на зюйд  от островов
Винга и Бушар,  а на восточной  стороне  его лежат опасности,  расположенные
близ островов Стюрсе, Варге, Кензе и Гальте".
     Опасностей в общем хватает, -- сказал Чижов, не отрываясь от карты.
     Ага, вот что нам нужно, -- смотрел Курнаков  в  лоцию.  -- "На западных
подходах к порту Гетеборг
     имеются  следующие  якорные   места:  в  проливе  ВингаСанд,  в  восьми
кабельтовых  на  вест  от огня Бетте..."  Он стал  читать  про себя,  но  не
выдержал, снова произнес вслух:
     "Это якорное место  открыто  для ветров с  зюйдвеста  и  веста, которые
разводят на нем значительные волнения".
     Не очень смешно, -- пробормотал Чижов. -- Как раз имеем западные ветра.
     Сливин, вошедший в штурманскую рубку, присел на диванчик, положил рядом
с собой бинокль, расстегнул ворот дождевика.
     Непонятно,  чего  это  их  угораздило  подсунуть нам такую стоянку,  --
сказал Чижов, придвигая к себе лоцию.
     Вероятно,  заняты все  причалы  в  Гетеборге, --  сдержанно откликнулся
Курнаков.
     Трудно  предположить...  Протяженность причалов там  не  одна и  не две
мили... Весь город пересечен пристанями для океанских кораблей.
     Но  еще  труднее предположить,  что  они  просто не хотят  пускать наши
корабли  на внутренний рейд  или  умышленно стараются  поставить  под  удары
ветра...
     До этого момента Сливин молчал, теперь вмешался в разговор.
     -- О чем спор, товарищи? Я не протестовал против этой стоянки.
     Штурманы замолчали. Начальник экспедиции продолжал:
     --  Мотивы? Прошу внимания. Мы простоим в Гетеборге всего один-два дня.
Бункеровку можно  произвести  и на  внешнем рейде. А вести док по реке Гете,
потом в  тесноте рейда, затем выводить его  обратно  -- это,  пожалуй, будет
посложнее, чем стоять под,  вестовыми  ветрами.  Я считаю, что они поступили
правильно, предложив мне не входить на внутренний рейд.
     Он  сказал  это,  как  будто   возражая  себе  самому.  Штурманы  молча
посмотрели друг на друга.
     Совещание агитаторов в каюте Андросова подходило к концу.
     Сильнее скрипели переборки, глухо ударялись сна-
     ружи в борт волны. Раскрытые книги, журналы и лежавшая перед Андросовым
стопка страничек двигались,  как живые; то и дело приходилось  удерживать их
на столе.
     На диванчике  сидели, плотно друг  к другу, машинист Гладышев,  кочегар
Илюшин, лейтенант Игнатьев, повар Уточкин, Фролов  -- с записными книжками в
руках. На койку присели Таня Ракитина, боцман Птицын, трюмный Иванов.
     -- Итак, товарищи, вот вам  материал о современной  Швеции, -- закончил
капитан третьего ранга. -- О стране железной руды, высококачественных сталей
и постоянного нейтралитета, принесшего Швеции немалую пользу. Это,  пожалуй,
единственная в Европе страна, которая не пострадала от второй мировой войны,
наоборот -- увеличила свои богатства в военные годы...
     Разговаривая, все выходили из каюты.
     Где-то  за  горизонтом  возникает  волна,   нарастая  зыбкими  водяными
хребтами, бежит мимо  борта корабля, мимо берегов Скандинавии из Атлантики в
Ледовитый океан.
     Она  омывает  плавучие  льды, вливается в  теплое  течение  Гольфстрим.
Живая,  упругая, она огибает  борта  кораблей, уносится все дальше и дальше,
вслед за грядами таких же неустанных, вечно живых волн.
     Ученые говорят, что это обман зрения. Что волны не бегут по поверхности
моря все дальше  и вперед,  а горбы раскачавшейся от  ветра воды  вздымаются
почти  над  одним  и тем же  местом.  Как колосья  ржаного  поля, колеблемые
ветром, словно мчатся вдаль, а на самом деле не отрываются от стеблей, так и
разведенная  ветром  волна  создает  лишь  видимость быстрого  бега  вдаль к
горизонту. И чем больше давит на нее ветер, тем выше волна, тем ярче иллюзия
быстрого движения.
     А  могучие  течения,  перемещающие  воду  из  одного  океана в  другой,
сносящие корабли с курса, движутся часто  не по направлению  бегущих снаружи
волн...  Как смычок, скользя по струнам, заставляет их колебаться, не срывая
с деки, так ветер, касаясь волн, создает вечную музыку моря...
     Так размышлял Андросов, держась за кронштейн, раскачиваемый  на мостике
все  возрастающим размахом  волн. Ему начинало казаться, что музыка  моря, о
которой  так  красиво написано  в книгах, на  практике  становится оглушающе
громкой, почти невыносимой.
     Ветер  усиливался, дуя  со всех сторон. Все сильнее гудел он в снастях,
все шире  чертили  верхушки мачт  низко нависшие  облака. На высоких буграх,
закипающих  белыми  гребнями, возникали клочья  какого-то  особенно плотного
бурого тумана.
     И море  становилось зловеще бесцветным, рваные облака  мчались по небу,
как низкий тяжелый  дым. Холодная  водяная пыль  летела на мостик.  Андросов
вытер  ставшее влажным  лицо  и  почти тотчас снова  почувствовал  на  губах
горько-соленые брызги.
     Шведский лоцман  -- высокий и  тощий,  молча  стоял рядом с  капитаном,
кутаясь в клеенчатый плащ.
     -- Док  идет  с  дрейфом до двадцати  градусов!..  --  крикнул  Сливину
капитан Потапов.
     Рокот моря, свист ветра в вантах заглушили его голос.
     Лицо Потапова тоже было мокрым от водяной пыли.
     Сливин пригнулся к нему вплотную.
     --  Плохо   управляюсь...   Выхожу  на  ветер...   "Пингвин"...   не  в
состоянии...  удерживать...  меня  на  курсе!  -- проревел  капитан Потапов.
Теперь его голос покрыл и рокот моря и гудение ветра.
     Андросов  смотрел назад.  Высокие белые фонтаны почти скрывали  из виду
стапель-палубу дока. Буксиры напряглись.  Ледокол  шатнуло особенно  могучей
волной, и Андросов почувствовал странное головокружение, томительно  тянущее
щекотание под  ложечкой -- первые  признаки  начинающейся  морской  болезни.
Сколько  раз выходил он в море, сколько  штормов перенес, а вот не избавился
от этих мучительных ощущений...
     "Только  не думать  об  этом, не  поддаваться, -- возникла  настойчивая
мысль. -- Почему стою здесь без дела?" Но как будто свинцом наливались ноги,
трудно было оторвать от поручней пальцы.
     -- Самочувствие  как?  --  услышал  он звонкий голос Фролова,  встретил
взгляд его задорных,  блещущих отвагой глаз. Фролов  стоял у фок-мачты, чуть
придерживаясь  за  поручни,  упруго  покачиваясь  на  слегка  рас-ставленных
крепких ногах. Он совсем не страдал от качки.
     Шибко бросает! -- крикнул в  ответ Андросов. Голос  унесло ветром, звук
выкрикнутых слов показался глухим и жалким в окружающем грохоте стихии.
     Все нормально!.. Товарищ Фролов!  --  во всю  силу легких,  так же, как
капитан Потапов, проревел Ефим Авдеевич и увидел, что Фролов даже с каким-то
недоумением отшатнулся от этого дикого крика,
     Сливин   ходил  по  мостику  взад   и  вперед,   надвинув   фуражку  на
сосредоточенное, мокрое,  воспаленное  ветром  лицо. Капитан Потапов  врос в
палубу  у тумбы  машинного  телеграфа,  смотрел неподвижно  вдаль.  Штурманы
Курнаков,  Чижов  и  Игнатьев то  и дело выходили  на мостик, всматриваясь в
береговой рельеф, исчезали в дверях радиорубки.
     --  Слева по  носу... вижу движущийся предмет...  --  услышал  Андросов
доклад молодого сигнальщика Михайлова.
     Михайлов  тоже  явно страдал  от  качки.  Его  голос  рвался.  Прыгал в
малиновых, стиснутых пальцах бинокль.
     -- Всмотритесь лучше, доложите еще  раз точнее...  Это ответ Жукова  --
спокойный, требовательный, как
     будто острым лезвием прорезающий хаос.
     Михайлов смотрел,  опершись  на  поручни. Его шатнуло, одной  рукой  он
вцепился в поручни, другой рукой крепче стиснул бинокль.
     Вижу крестовую веху... окрашенную черным... с красными полосами.
     Движется или стоит на месте?
     Стоит на месте.
     Продолжайте наблюдать...
     Жуков шагнул  к вахтенному  офицеру, шел по  шаткой  и скользкой палубе
точной, уверенной походкой.
     --  Слева  по носу  крестовая  веха  -- черная с красными полосами,  --
доложил Жуков.
     Михайлов  снова  вел   биноклем  по  морю.   Стоял  теперь,  показалось
Андросову, тверже, прямее.
     -- Что еще видите, Михайлов? -- послышался требовательный голос Жукова.
     Михайлов молчал.
     -- Ближе -- кабельтова на два -- к берегу смотрите!
     Михайлов всматривался.  Повернулся к Жукову.  Порыв мокрого ветра забил
ему рот, перехватил дыхание.
     Красная веха...
     Сигнальщики!  --  загремел голос  капитана  первого ранга. --  Напишите
"Топазу": подойти к доку с подветренной стороны, удерживать его от сноса.
     Есть  написать  "Топазу" --  подойти  к  доку  с подветренной  стороны,
удерживать его от  сноса! -- крикнул Фролов, быстро набирая сигнальные флаги
из сетки.
     Качающееся,  клочковатое,  оловянно-серое море  мчалось внизу.  Наверху
проносилось качающееся, клочковатое, оловянно-серое небо...
     "Вот основное.  Постараться забыть о качке, сосредоточиться на другом".
Андросов  хорошо  усвоил  это  правило  еще  в военные  годы, когда, бывало,
корабль, на  котором служил, начинало трепать свежей  волной,  а он  шел  на
боевые посты,  к  людям, -- и мысли об успешном завершении похода заставляли
забывать обо всем, кроме дела.
     Он  разжал  сведенные на  кронштейне  пальцы,  и ноги сразу, будто сами
собой, побежали по накренившемуся мостику к другому борту.
     Ему  удалось ухватиться за скользкий поручень трапа. Спустился  вниз по
ускользающим из-под ног ступенькам, пробежал среди захлестывающей ноги пены,
добрался до кормовой лебедки.
     Совсем  невдалеке  видны  были  окруженный  пенными  водоворотами  док,
маленькие фигурки в бескозырках и в брезентовых куртках.
     Они двигались уверенно и быстро, работая с тросами, и так же уверенно и
точно работали  у  кормовой  лебедки "Прончищева" военные  моряки и  матросы
ледокола с боцманом Птицыным во главе.
     Переводя дух, Андросов остановился  возле лебедки. Осмотревшись, увидел
синевато-бледное,  страдальческое   лицо  одного  из  матросов.  Матрос   не
участвовал  в  общем  труде,  ухватившись  за  фальшборт,  почти  обвис  над
кипящими, взлетающими у самого его лица волнами.
     --  Товарищ Шебуев! -- позвал  Андросов.  Чувствовал,  как  поднимается
тошнотное головокружение, как холодный болезненный пот проступает на лбу, но
твердо шагнул к матросу.
     -- Товарищ Шебуев!
     Матрос повернул к нему осунувшееся лицо.
     -- Очень  порадовался  бы кое-кто здесь на берегу, если  бы не  осилили
шторма мы, советские мореходы!
     Матрос попытался распрямиться.
     --  Комсомолец Шебуев! Смотрите -- все товарищи ваши работают!  Неужели
не  осилите  себя  самого!  Ремень туже  подтяните, на воду  не  смотрите...
Думайте, как лучше выполнить свой долг.
     С силой,  неожиданной для себя самого, он поддержал матроса, шагнувшего
к лебедке.
     -- Осилю...  товарищ капитан  третьего  ранга!  --  сказал сквозь  зубы
Шебуев. Затянул  непослушными пальцами  ремень. Краска  возвращалась  на его
лицо. В следующий момент еще уверенней ухватился за трос, потянул его вместе
с другими...
     В  зимнюю кампанию этого года "Прончищев" много и плодотворно работал в
тяжелых льдах Балтийского моря.
     Он расчищал путь затертым льдами кораблям, буксировал суда,  потерявшие
собственный ход. Ледокол сам однажды был на краю гибели: его несло бортом на
скалистый  остров Калке, команда  готовилась  спускать  шлюпки,  но выдержка
капитана и экипажа спасла судно от аварии.
     Когда  торосистый лед затер транспорт "Магадан", сломал ему руль и лишь
с помощью наших  самолетов команда транспорта получала пищу  и пресную воду,
"Прончищев" пробился к "Магадану", вывел его из ледяного плена.
     И ныне в штормящем море моряки ледокола уверенно несут вахту на верхней
палубе и у машин.
     Андросов спустился в котельное отделение. Горячий, рокочущий воздух как
кипятком  обдал его. Подавив  вновь возникшую тошнотную слабость, сбежал  по
стальным трапам, шел узкими треугольными  проходами  между горячими котлами,
туда, где глубоко под верхней палубой гудело в топках оранжево-желтое пламя.
     Деловито управляли здесь  механики и  кочегары  механизмами, рождающими
огненную кровь ледокола.
     В  жарких недрах "Прончищева" сильнее  чувствовалась качка, было трудно
ходить по скользким решетчатым площадкам, перекрывшим ярусы машинного зала и
кочегарки.
     Огромные шатуны взлетали и опускались в электрическом свете.
     В топках гудело нефтяное пламя.
     Между высокими  котлами, в  узких проходах,  людей  шатало от стенки  к
стенке.
     И старший механик Тихон Матвеевич с ежиком  седеющих  волос  над всегда
сердитым,  немного  одутловатым  лицом то и  дело спускался в машину, слушал
работу механизмов.
     Любопытный  человек  Тихон  Матвеевич.  Большой  любитель  классической
музыки. В его каюте намертво принайтовлен к столу патефон с солидным запасом
пластинок.
     Чуть  ли  не половину своих получек  Тихон Матвеевич тратит  на покупку
новых пластинок. Любимый его  разговор --  о жизни и творчестве композиторов
всех времен и народов.
     Тусклые  отсветы  огня  падали  на полосы  тельняшек Илюшина  и молодых
кочегаров Федина и Петрова, несущих вахту у топок.
     Ну как вахта, друзья?  -- весело сказал Андросов,  стараясь перекричать
рев вентиляции. -- Входим на внешний рейд Гетеборга, скоро будем становиться
на якорь.
     Да вот комсомольцы наши немного  сдают! -- прокричал в ответ Илюшин. --
Похоже, считают: сейчас самое время на койки завалиться.
     Ледокол  резко качнуло, пошли вниз пламенные  отверстия топок. Андросов
не удержался бы  на  ногах,  не ухвати  его  за руку Илюшин.  Федин и Петров
стояли ссутулившись, тяжело и неровно дыша.
     --  Комсомольцы  --  будущие  коммунисты  --  сдают? Не верю!  -- Такое
удивление  прозвучало  в  голосе  Андросова,  что   оба   молодых   кочегара
распрямились.--  Начальник  экспедиции   приказал   передать   благодарность
Кочегарам "Прончищева" за хорошую работу!
     Сперва ему казалось, что не перекричит шума коче-
     гарки, но теперь чувствовал -- котельные машинисты слушают его слова.
     Шторм сходит на нет. Еще немного поднапрячься -- и победа!
     Есть   поднапрячься!   --   сказал   Петров,   выпрямился,   пристально
всматриваясь в стекло  водомерной колонки. Федин промолчал, но  его движения
тоже стали собраннее и точнее.
     Капитан третьего ранга навестил других кочегаров, потом шел по стальным
площадкам машинного зала,  мимо распределительных досок  и  огромных масляно
блещущих, бесшумно вращающихся коленчатых валов.
     Звонили сигналы сверху, вспыхивали разноцветные лампочки.
     На  пути снова  встретился Андросову старший механик Тихон Матвеевич  в
синем выцветшем  комбинезоне, охватывающем  его  тучное тело. Спокойный, как
обычно,  будто не  замечающий  ни качки,  ни горячего  воздуха, от  которого
жаркий пот давно уже заливал глаза.
     Но   и  Андросов  заставил   себя  почти   забыть  о  морской  болезни.
Останавливался  то здесь, то  там,  рассказывал о ходе буксировки.  Старался
каждому сказать несколько подходящих к моменту, ободряющих слов.
     "А как  дела там, наверху,  пока  нахожусь здесь?"  -- подумал,  обойдя
наконец все машинное отделение.
     Судя по качке, шторм  не становился слабее.  Попрежнему, а может  быть,
еще  резче,  палуба вырывалась из-под  ног, был  слышен глухой  грохот волн,
бьющихся снаружи в борта.
     Андросов выбрался на верхнюю палубу под мокрый, стремительный ветер.
     Его поразил вид движущегося мутными холмами,  грозно потемневшего моря.
Док был  совсем близко, качался почти  за  самой кормой ледокола, на коротко
подтянутых  буксирах. Боцманские  команды  на доке и  на корме  "Прончищева"
кончали обносить мокрые тросы вокруг чугунных тумб.
     Визжали  электролебедки.  На  палубу  дока  взбегали   яростные  волны,
катились  по металлическим  понтонам,  били  людей  под ноги,  плескались  у
подножия башен и у черных килей барж.
     Совсем невдалеке,  за полосой грохочущих волн,  Андросов увидел высокую
фигуру  Агеева -- главный  боцман был в одной  тельняшке,  сжимал под мышкой
жестяной  рупор.  Исполинские  звенья  якорной  цепи, грохоча,  двигались  к
борту...
     -- Ишь какая зеленуха  идет! -- крикнул главный боцман сквозь ветер. --
Крепче держитесь, орлы!
     Длинные  косматые волны ударялись  о груды бревен и  о  нефтяные  баки.
"Хорошо, что  вовремя  закрепили  все по-штормовому",  -- подумал  Щербаков.
Каждый раз  когда  его настигал ледяной, лишающий дыхания вал, он, как  учил
главный боцман, весь сжимался, пригибался к палубе, ухватясь за трос или  за
звено якорной цепи. Вода,  как  живая, била под колени, старалась утащить за
собой. Недалеко от Щербакова работал Мосин.
     Мосин,  как всегда, двигался легко, почти  небрежно,  будто  не обращал
внимания на стихию, бушующую вокруг.
     Вода  билась  в деревянный  настил, скоплялась  в водовороты у  тросов.
Сорвала  одну  доску,  другую.  Все ближе несло  док к четко видимым  сквозь
полумрак утесам  над ревущей водой. У Щербакова  похолодело внутри. Лучше не
смотреть, сейчас ударит, пойдет ломать о камни...
     --  Пошла  якорь-цепь! -- услышал он  страшно  далекий,  страшно слабый
голос Агеева.
     Новый металлический грохот рванулся в уши. Заглушая рев океана,  пошла,
будто полилась с палубы -- струей стальных звеньев, огромная якорная цепь.
     И  снова кто-то крикнул  особенно страшно, навалилась сзади невыносимая
тяжесть воды. Щербаков еле успел удержаться, вцепившись в железо киль-блока.
И в этот  миг увидел широко раскрытый рот кричащего человека, распластанного
на волне.
     "Да ведь  это  же  Мосин",  -- мелькнуло в  сознании. Рванулся, держась
одной рукой за трос, вытянул пальцы, но не успел ухватить  -- смытого волной
Мосина пронесло мимо.
     А потом увидел Агеева, метнувшегося сквозь волны, ухватившего Мосина за
ремень.
     Водяная, мутновато-гладкая стена уходила, на ее гребне блеснул жестяным
краем и исчез упущенный Агеевым рупор.
     --  Винга-Санд,  якорная  стоянка,  -- прокричал  Фролов  в  самое  ухо
Андросова,  взбежавшего  на  мостик. -- На  доке  кого-то  чуть  не смыло...
Видите, наносит нас на остров...
     Совсем близко из дождливой  полумглы выступала  белая скала, окруженная
гейзерами прибоя. "Прончищев" сотрясался от  напряжения,  сдерживая  док  на
буксире.
     --  Мы  два якоря отдали... --  кричал Фролов. -- С дока  якорь-цепь...
травят на грунт... А ветром все равно тащит...
     Струилась казавшаяся бесконечной якорная цепь. Упирался носом в понтоны
дока маленький  "Топаз".  И,  развернувшись  башнями  по  ветру,  заливаемый
волнами, огромный плавучий завод остановился, застыл почти у самых островных
скал.
     Ну как самочувствие, товарищ капитан третьего ранга? -- спросил Фролов.
Он уже  улыбался,  чуть насмешливо, задорно блестели глаза  на разгоревшемся
лице.
     Самочувствие  выше  нормального!  --  ответил  Андросов  таким  звонким
голосом,  что  улыбка  Фролова утратила  свой  задорный оттенок.  Да,  силен
капитан третьего ранга, если на такой свежей волне чувствует себя лучше, чем
всегда!
     Подняв  к  глазам  бинокль, Сливин  пристально  всматривался в  сторону
береговой черты. Андросов посмотрел в том же направлении.
     За  линией   скал,   на   внутреннем,  защищенном   от   ветра   рейде,
вырисовывались будто вырезанные  из серого  картона силуэты  тяжелых  боевых
кораблей.
     Линкор  типа  "Висконсин".  Два  авианосца, крейсер,  -- сказал капитан
первого ранга,  не  опуская бинокля.  --  Американская эскадра на внутреннем
рейде Гетеборга.
     Вот, пожалуй, и объяснение -- почему  шведы дали нам стоянку на внешнем
рейде, под вестовыми ветра-
     ми! -- с возмущением сказал капитан Потапов. Но Сливин сделал вид,  что
не слышит,  или  действительно  не слышал  его из-за  рокота  волн  и  лязга
закрепляемых буксиров.
     Глава тринадцатая МАТРОССКАЯ ПЕСНЯ
     Мачты,  паруса. Черные от копоти и белые --  свежепокрашенные --  трубы
рядом   с  блеском  зеркальных  витрин,   среди  подстриженных,  низкорослых
деревьев, склонившихся над неподвижной темной водой.
     Океанские корабли  высились в  самом  центре Гетеборга. Они пришли сюда
большим портовым каналом, разрезающим город  на две равные части.  Множество
других каналов, обнесенных парапетами  из серого тесаного  камня, пересекают
во всех направлениях Гетеборг.
     Металлические  арки  высоко  поднявшихся  в  воздух  мостов  встают над
зеркальной,  то темной,  то  лаковосерой,  покрытой радужными пятнами  нефти
водой этих каналов.
     В центре города шумят два больших рынка. Среди зелени бульваров темнеет
позеленевший от времени  бронзовый памятник основателю  Гетеборга --  королю
Густаву Адольфу, грузному мужчине, закованному в рыцарские доспехи.
     Советские  моряки  проходили  мимо  старинных,  острокрыших  готических
зданий,  мимо   современных  построек,  сереющих  железобетоном,  блистающих
бесконечностью витрин.
     Над головами, раскачиваясь у дверей  магазинов, пестрели длинные  флаги
-- звезды и  полосы -- рядом с желтыми крестами на синих полотнищах шведских
национальных знамен. Полосатые,  многозвездные флажки  стояли среди товаров,
за стеклами витрин.
     -- У нас только над посольствами висят иностранные флаги, а тут, смотри
ты, везде, -- сказал Гладышев, останавливаясь у витрины.
     -- К чему бы  здесь американские флаги?-- спросил Уточкин, рассматривая
витрину с флажками.
     --  А  это  значит  --  здесь  фирмы  Соединенных  Штатов  торгуют,  --
авторитетно разъяснил Фролов.
     -- Америка  --  единственная  держава, у которой  морской торговый флаг
ничем не отличается от военноморского, -- сказал штурман Игнатьев.
     Они шли дальше -- мимо бензиновых ярких колонок и велосипедных стоянок.
Сотни велосипедов  стояли один возле  другого  в ожидании ушедших  по  делам
владельцев.
     "Своеобразное ощущение переживаешь,  сходя здесь  на берег", -- подумал
штурман Игнатьев. С  того  момента, как  легкое дерево сходней, сброшенных с
борта  "Топаза", коснулось  каменной набережной  Гетеборга,  казалось -- эти
сходни не просто соединили палубу корабля с сушей, а протянулись между двумя
планетами, а вернее -- между вчерашним и завтрашним днем земного шара.
     Наступил вечер, и широкобортный "Топаз" возвращался на  внешний рейд по
пепельно-серой воде морского канала.  Серебристые  нефтяные цистерны, доки с
военными  и  торговыми  кораблями,  сидящими  в  них,  как  куры  на  яйцах,
норвежские,  шведские,  английские,   американские   транспорты,   советский
теплоход  "Фельдмаршал   Кутузов"  --   медленно  уплывали  назад   на  фоне
бесконечных каменных пристаней...
     Еще издали при выходе из  порта вновь увидели советские моряки высокий,
прямой  обелиск  и  на его вершине  бронзовую  женщину,  в  тщетном ожидании
протянувшую  руки  в сторону  моря.  Прекрасная скульптура даровитого  Ивара
Ионсона -- памятник шведским матросам, погибшим в первую мировую войну,
     -- Да, немало  морячков, о  возвращении которых так трогательно молится
бронзовая   шведка,   погибли   во  время  войн,  добывая  прибыли  хозяевам
гетеборгских фирм, -- сказал, любуясь памятником, Андросов.
     "Топаз" вышел на рейд, подходил к доку. Шторм  утих  давно, еле заметно
зыбилась морская вода.
     Дощатые, слегка накрененные сходни соединяли док с бортом "Прончищева".
     Агеев  сидел  на  деревянных  брусьях  киль-блока,  покуривал,  держа в
жестких губах рубчатый мундштук
     своей   многоцветной  трубки.   Вокруг   отдыхали   матросы.   Щербаков
мечтательно смотрел вдаль,  туда, где  за горизонтом, за  просторами  моря и
суши лежала родная земля.
     Я, товарищ мичман,  как подойдет время в  бессрочный,  на  Алтай  думаю
податься, на новые урожаи.
     Что  ж, на  флоте заживаться  не  хотите? Не понравилось? -- добродушно
усмехнулся Агеев.
     Я свое  отслужу честно,  --  улыбался  в ответ Щербаков.  --  А  только
знаете, какие у нас в колхозе хлеба! Опыт передавать  нужно другим колхозам.
Вот мы и поедем...
     -- С девушкой своей,  видно, договорился об  этом?  Щербаков застенчиво
молчал.
     А  я  обратно на  Урал,  на мой металлургический, -- откликнулся  рядом
сидящий.
     А мне  и ехать никуда не надо! -- подхватил никогда не унывающий Мосин.
Он  поиграл  мускулами, провел рукой по стриженой, обильно смазанной йодом у
темени голове.  Он получил здоровую  ссадину, барахтаясь  в тащившей его  за
борт волне, но это не лишило его пристрастия к шуткам.
     Вернемся в нашу базу, послужу сколько положено, а потом на автобус -- и
через час прибыл в Электрогорск!
     Огромный, говорят, город? -- взглянул на него Щербаков.
     Спрашиваешь! Не  меньше этого  самого Гетеборга будет...  Со  временем,
правда,  когда кончим строить  его... Там  одна гидростанция мощностью  чуть
послабее Днепрогэса.
     Это которая на днях в строй войдет?
     Пока только первую очередь вводим. Снимки в газете небось видел? У меня
там невеста.
     Служит?
     Мосин покосился на Щербакова озорным взглядом.
     Работает. Директором комбината.
     Травишь! -- сказал пораженный Щербаков.
     Зачем травить... Она пока, конечно,  только монтажница, главный  корпус
помогала достраивать.  Сейчас вот  учиться в техникум поступила.  Когда  мне
срок демобилизоваться выйдет -- ее уже директором назначат.
     Шутишь все...
     А что мне -- плакать? Моряк всегда веселый.
     Он  сидел с баяном  на коленях, растянул баян,  раздался  пронзительный
звук.
     --  Эх, жалко,  не  умею  на  гармони... Сыграть  бы  что-нибудь  наше,
матросское, чтобы на берегу подпевали...
     Жуков стоял  в  стороне,  смотрел  неподвижно в  пространство.  К  нему
подошел спрыгнувший с палубы "Топаза". Фролов.
     -- А ты что же, не просил увольнения в город? Стоит там побродить.
     -- Нет, не просил... -- Жуков явно не желал поддерживать разговор.
     --  Да брось ты думать о ней после  такого дела! -- Фролов во что бы то
ни  стало хотел развлечь загрустившего  друга. -- Я вот лучше тебе расскажу,
как нас в Гетеборге встречали. Городок, нужно  сказать,  ничего, чистенький,
весь каналами прорезан. И народ к нам относится хорошо.
     Дима Фролов говорил подчеркнуто бодро -- у него  болело сердце при виде
исхудавшего за последние дни, потемневшего лица друга.
     --  Гуляли, знаешь,  мы  со штурманом нашим,  который  сочиняет  стихи.
Подходит какой-то пожилой человек, из интеллигентных. Приподнял шляпу, пожал
по очереди всем нам руки, что-то говорит по-английски.  Штурман нам перевел:
"Спасибо героическим русским, уничтожившим дьявола Гитлера!"
     А с нами другое было, -- вступил в разговор Ромашкин. -- Подошли  к нам
на  бульваре  четыре  шведа.  По-русски  говорят. Мы,  объясняют,  из  армии
спасения, во  всех странах мира бываем, все  языки знаем.  Сигаретами  стали
угощать.
     А  что это за "армия  спасения"  такая, товарищ  старшина?  --  спросил
Щербаков.
     -- Армия  спасения? --  боцман Ромашкин значительно потер нос. --  Это,
как бы тебе сказать, ну попы, служители культа. На площадях молитвы поют, на
скрипках играют.
     -- Вроде наших цыган? -- с сомнением протянул Щербаков.
     -- Говорю, попы, а не цыгане. Ромашкин медленно затянулся.
     А мы что, мелочные, на  чужой табак кидаться? Вынимаю пачку  "Казбека",
дескать,  закуривай  наши,  ленинградские  --  и  проходи.  А  они  за  нами
увязались, не  отстают. Стали расспрашивать, как в Советской  России  живем.
Превосходно живем,  отвечаю. "А  как моряки у  вас время проводят?"  В море,
говорю,  проводим время,  в труде. А как срок увольнения подходит: чистимся,
одеколонимся  и  идем с  любимой  девушкой  в театр.  Помолчали  они,  будто
поскучнели. Потом  один спрашивает:  "А трудности у вас от войны  остались?"
Тут я им и подпустил. Трудностей, говорю, только у того нет, кто с фашистами
не воевал,  нейтралитет  соблюдал  в  этом  деле.  А  про их нейтралитет  --
помните, что мичман рассказывал?
     Это что они через свою страну гитлеровские войска пропускали, за валюту
шарикоподшипники Гитлеру гнали? -- сказал кто-то из матросов.
     Вот-вот...
     Жуков  не  вслушивался в разговор, стоял  в  стороне  убитый  горем.  У
Фролова заныло сердце сильней. Он шагнул к Леониду.
     Не горюй ты -- море  все раны лечит!  Еще  найдешь  в  жизни  настоящую
подругу.
     Отплавался я, -- тихо сказал Жуков.
     Что так? Разве твой рапорт задробили?
     -- Не задробили еще,  а думаю, будет "аз".  -- Да  ты  поговорил  бы  с
замполитом... Жуков, глядя в сторону, молчал.
     -- Вот что! -- Фролов взял у Мосина баян. -- Давай споем. Песней печаль
разгоним.
     -- Не могу я петь! -- взглянул с упреком Жуков.
     --  Песня  усталость уносит, тоску разгоняет.  А  эту  будто  для  тебя
специально штурман наш сочинил.
     Прислонился   к  брусьям   киль-блока  --  гибкий,  темноглазый,   взял
вступительные аккорды, запел:
     Бывают  дни  такие -- повеет  ветер грусти,  Туманом  застилает маячные
огни. Моряк не любит грусти и руки не опустит, Но выпали на долю и мне такие
дни.
     Фролов тряхнул  головой,  сдвинулась  на  затылок шляпа, голос зазвучал
сдержанной страстью, грустным призывом:
     О чем грущу, матросы, о  чем, друзья, тоскую? Какие злые мысли прогнать
не  в  силах   прочь?  Дорогу   выбрал  в  жизни   просторную,  морскую,   А
девушка-подруга не хочет мне помочь.
     Грусть Фролова  исчезла,  сменилась веселым вызовом. Матросы подхватили
припев:
     Нелегкая дорога, но в ней и честь и слава! Далеко флаг Отчизны проносят
моряки.  И где бы  ни  ходил я, и где  бы я  ни плавал -- Повсюду мне  сияют
родные маяки!
     Пели уже несколько матросов, в хор вступали все новые голоса.
     Глаза разъело солью, усталость ломит руки, Бушует даль волнами, и берег
скрылся с глаз... Далекие подруги, любимые подруги, Как думаем, мечтаем, как
помним мы  о вас!  А  вот  моя  подруга не любит,  не  жалеет...  Иль  ты не
понимаешь,  не знаешь ты сама,  Что  другу  в  океане  работать тяжелее  Без
теплого привета, без  милого письма... Нелегкая  дорога, но в ней и  честь и
слава,  Далеко флаг Отчизны проносят моряки. И где бы ни ходил я, и где бы я
ни плавал -- Повсюду мне сияют родные маяки!
     -- Вот уж  точно, -- растроганно сказал  Агеев. -- Чем  дальше в  чужие
края -- тем роднее советская земля.
     Он  спрыгнул  с киль-блока,  неторопливо  пошел в сторону "Прончищева".
Сергей Никитич заметил  давно,  что из  палубной  надстройки ледокола вышла,
остановилась у поручней  Таня Ракитина.  И походка  могучего, прославленного
боцмана,  по  мере того как  он  приближался  к  Тане, становилась все более
неуверенной, почти робкой.
     --   Татьяна  Петровна!  --  негромко  окликнул  мичман.  Она  медленно
обернулась.
     -- Погодка-то  какая  стоит  после шторма.  Глядите  --  чайки на  воду
садятся. Недаром  старики говорят:  "Если чайка села  в воду --  жди, моряк,
хорошую погоду".
     Он остановился с ней рядом... Нет --  совсем не  такими незначительными
словами хотелось начать этот разговор. Ракитина молчала.
     -- Правильную  поют матросы  песню...  -- Еще  звучал баян, хор голосов
ширился над закатным  рейдом,  и в  душе мичмана  каждое слово находило  все
более  волнующий отклик.  -- В походе  волна  бьет, солью глаза разъедает, а
любимые у нас на сердце всегда. Куда глаз глядит, туда сердце летит.
     Он искоса  взглянул на нее  -- не навязывает ли опять  Татьяне Петровне
слишком явно свои чувства?
     А бывает  --  любовь  эта самая и  до  плохого  доводит,  --  продолжал
рассудительно  мичман. -- Вот хоть бы сигнальщик наш Жуков. До головотяпства
дошел, нож забыл в комнате у вертихвостки, а тем ножом человека убили.
     Разве он ножом был убит?
     Мичман  от неожиданности  вздрогнул.  Таня  повернулась к нему. Ее губы
были приоткрыты, какой-то настойчивый вопрос жил в ее взгляде.
     -- Точно -- ножом...
     Он молчал  выжидательно, но она не  прибавила  ничего,  опять  смотрела
вдаль, положив на поручни свои тонкие  пальцы. И боцман упрекнул сам себя --
вместо задушевного разговора напугал девушку рассказом об убийстве!
     --  Сергей Никитич, --  тихо сказала  Таня, -- бывало с вами  так,  что
долго мечтаешь о чем-то, ждешь чего-то большого-большого, кажется --  самого
главного в жизни,  а дождешься --  совсем все не то  и  вместо  радости одно
беспокойство и горе?
     Ее  голос  становился  все  тише,  не  оборвался,  а   словно  иссяк  с
последними, почти шепотом произнесенными словами.
     -- Какое у вас горе? Скажите?
     Но она тряхнула волосами, смущенно закраснелась,  благодарным движением
коснулась его руки.
     -- Нет, это я так...
     Она поежилась в своем легком пальто.
     -- Ветер какой холодный. Я в каюту пойду...
     Действительно, ветер усиливался. Вода  рейда подернулась легкой  рябью,
хотя чайки  по-прежнему покачивались на волнах и горизонт на весте был чист.
Но когда Ракитина скрылась  за тяжелой дверью надстройки, Агееву показалось,
что погода испортилась непоправимо.
     Глава четырнадцатая НОРВЕЖСКИЙ ЛОЦМАН
     Караван  входил в норвежские  шхеры. Лоцман Олсен всматривался в берег,
потом взглянул на репитер гирокомпаса.
     Форти дегрис, -- сказал лоцман.
     Право руля.  Курс сорок градусов! -- скомандовал Сливин  громко,  чтобы
слышали рулевой и сигнальщик.
     Право  руля,  курс  сорок  градусов!  --  сообщил  капитан  Потапов   в
штурманскую рубку.
     Они стояли на мостике недалеко друг от друга: Сливин, капитан ледокола,
и норвежский лоцман -- невысокий седоватый моряк в черной тужурке с золотыми
нашивками на  рукавах, в высокой  фуражке с королевской короной и латинскими
литерами "LOS" на золоченом значке.
     Четырехугольный лоцманский  флаг:  верхняя  половина  белая, нижняя  --
красная, вился  на мачте "Прончищева".  Быстро перебирая фал, Жуков поднимал
на нок верхнего рея сигнал поворота вправо.
     Впереди  маленький черный "Пингвин" поднял  такой  же  сигнал, медленно
показывал правый борт.
     Рулевой повернул колесо штурвала, смотрел на цифры компаса.
     "Прончищев",  следуя за движением "Пингвина",  сворачивал вправо, тянул
за  собой  идущий  на укороченных  буксирах громадный,  неповоротливый  док.
Ложась на новый курс, стальная громада дока описывала полукруг.
     --  На  румбе сорок градусов, --  доложил рулевой. Караван шел прямо на
черную  зубчатую  стену  исполинских ребристых  скал, отвесно  вставших  над
водой.
     --  Фифти  файв  дегрис,  -- раздельно  сказал,  опираясь  на  поручни,
норвежец.
     -- Право  руля.  Курс  пятьдесят пять градусов, --  скомандовал Сливин,
вскинул висевший на груди тяжелый бинокль, стал смотреть на близящуюся стену
скал.
     Казалось, здесь нет прохода, караван  идет прямо на берег. Но вот скалы
стали медленно раздвигаться, распахивались, как крепостные ворота, открывали
узкий
     лазурно-синий  фарватер.  А  впереди  уже  вырастала  новая,  кажущаяся
непроходимой стена скал...
     Маленькие желто-красные домики --  высоко над срывами  кое-где покрытых
зеленью гор...
     Округлые черные островки среди голубой зыби фиорда... Крошечные рыбачьи
лодочки на воде. Будто задремавшие в них рыбаки.
     Остались позади хмурые волны и штормовой ветер Каттегата. Легкие полосы
неподвижных облаков чуть розовели в утреннем небе.
     Напряженный, озабоченный голос  норвежского лоцмана совсем не вязался с
окружавшей моряков театрально красивой природой.
     Файв дегрис лефт, -- сказал лоцман.
     Лево руля. Курс пятьдесят градусов, -- скомандовал Сливин.
     Опять открылся узкий скалистый проход. Он  медленно расширялся, впереди
развертывалась широкая синева.
     Опершись  на  штурманский  стол,   лейтенант   Игнатьев  тщательно  вел
прокладку, отмечая тонкой чертой путь ледокола, все его крутые повороты.
     Вошел Курнаков, положил бинокль на диван.
     Выходим на чистую воду, Пойду, товарищ лейтенант, немного прилягу.
     Вы  бы  по-настоящему отдохнули,  Семен  Ильич,  --  самолюбиво  сказал
Игнатьев. -- Могу заверить -- вахту сдам в порядке.
     Не отвечая, Курнаков вышел из рубки.
     На  мостике  лоцман Олсен  приподнял  фуражку,  пригладил  белокурые  с
сединой  волосы,   снова   надвинул  козырек  на  морщинистый  лоб.   Быстро
по-английски что-то сказал Сливину.
     Херре Олсен говорит, -- пояснил Сливин Потапову, -- самая трудная часть
фарватера пройдена.
     О, не нужно  меня звать "херре"! -- Олсен заговорил по-русски, медленно
подбирая слова. -- Напоминает немецкий... В Норвегии от фашистов много беды.
     В таком случае, мистер Олсен...
     -- Мистер  -- тоже нехорошо, Напоминает английский. В Норвегии немножко
много говорят по-английски... --  Олсен подыскивал слова.--  Я хочу  просить
звать меня товарищ.
     -- Товарищ Олсен говорит, -- сказал Сливин, -- что  самая трудная часть
фарватера пройдена, а в Бергене мы получим хороший отдых.
     Олсен  удовлетворенно закивал,  улыбнулся Сливину,  и  капитан  первого
ранга ответил ему дружелюбной улыбкой.
     Он всматривался в  лицо  норвежского лоцмана: желтовато-коричневое, как
старый пергамент, сужающееся книзу -- от широкого костистого лба, с глазами,
ушедшими под седые  мохнатые брови, до ввалившихся щек и  маленького, плотно
сжатого рта. Лицо много видевшего, много пережившего человека. Сливин не мог
забыть, как дрогнуло оно от волнения при  первом  разговоре лоцмана Олсена с
советскими моряками.
     Когда лоцманский бот подошел к борту  "Прончищева" и худощавый старик в
высокой фуражке  и долгополом  дождевике с  ходу  ухватился  за поданный ему
трап,  в два  рывка  оказался  на  палубе ледокола,  моряки экспедиции сразу
признали  в нем  опытного  морехода. Порывисто  и  легко  лоцман взбежал  на
мостик, цредставился командиру экспедиции, пожал  руки Потапову,  Курнакову,
Андросову.
     Веар велкоммен!1  --  сказал Сливин, пожимая худую  жесткую руку.  Лицо
лоцмана,  хранившее строго  официальное выражение,  просветлело. Он  ответил
что-то  по-норвежски.  Сливин,  улыбаясь,  развел  руками. Лоцман перешел на
ломаный английский язык, широко распространенный в скандинавских портах.
     (1 Добро пожаловать! (норвежск.))
     Я  думал,  вы говорите  на моем  родном языке, -- сказал  разочарованно
Олсен.
     К сожалению, еще нет, -- ответил по-английски Сливин. -- Только начинаю
изучать  язык  наших норвежских  друзей.  Мы хотим знать как можно  больше о
стране, народ которой так мужественно сражался с фашистами.
     Норвежец слушал с равнодушно-любезным выражением лица.
     --  Мы,  советские люди,  с  восхищением следили  за этой  борьбой,  --
продолжал Сливин. -- Помним, как сражались за свободу норвежские моряки, как
при вторжении гитлеровцев  в  Норвегию бергенская  береговая  батарея меткой
стрельбой повредила крейсер "Кенигсберг".
     Да? Вы знаете об этом? -- сказал, начав слушать внимательней, лоцман.
     А патрулировавший  в  горле Осло-фиорда норвежский  китобойный  корабль
открыл огонь из своего единственного орудия по отряду фашистских крейсеров и
миноносцев! Восхищаемся мы и героическими действиями "Олава Тригвассона".
     Вы слышали об  "Олаве  Тригвассоне"?  -- спросил  лоцман, не  сводя  со
Сливина глаз. Выражение странной напряженности появилось на его лице.
     Конечно,  слышали! --  продолжал Сливин. Он повернулся к Андросову.  --
Помните,  Ефим  Авдеевич,  минный  заградитель  "Олав  Тригвассон"  вместе с
тральщиком  "Раума"  стоял  у военных верфей, когда к  Осло подошла  эскадра
фашистских захватчиков. Два норвежских  корабля со  слабым вооружением  дали
морской бой немецкой  эскадре, потопили своим огнем два десантных корабля  и
миноносец "Альбатрос".
     Потом  "Олав Тригвассон"  отдал швартовы  и  пошел  навстречу  крейсеру
"Эмден",  --  подхватил Андросов. --  Конечно, "Эмден"  уничтожил  его своей
артиллерией,  но  норвежские  моряки успели  серьезно повредить гитлеровский
крейсер. Они до последней возможности вели огонь.
     "Они  до последней  возможности  вели огонь!" --  повторил норвежец. Он
боролся  с волнением, его старческий рот скривился, влажно заблестели  глаза
из-под бурых бровей. -- Да, наши ребята вели себя хорошо.
     Он шагнул было к крылу мостика, но обернулся к Сливину снова.
     -- Простите, я немного разволновался. На "Олаве  Тригвассоне" погиб мой
сын Сигурд. Мой единственный сын Сигурд. Он был хорошим мальчиком... Да,  он
был хорошим, храбрым мальчиком, -- повторил лоцман,  пристально всматриваясь
в береговой рельеф.
     И вот он стоит рядом с командиром экспедиции -- как прежде, молчаливый,
сдержанный норвежский моряк.
     Фифти дегрис! -- говорит лоцман Олсен.
     Пятьдесят градусов, -- переводит Сливин...
     ...Агеев  ходил по палубе  дока, с  досадой  рассматривал  повреждения,
причиненные штормом.
     -- Да, нужен изрядный ремонт... Как  будто  ножом срезали волны киповую
планку там, где в воду сбегают тросы. Сорвало деревянную обшивку по бортам и
унесло  в море --  нужно ставить  новую обшивку. Расшатало дубовый настил...
Сильно покорежило буксирное хозяйство!
     Хорошо  еще,  что,  умело  маневрируя,  все  время  меняя  ход,  моряки
"Прончищева" избежали  обрыва  тросов... И  неплохо  развернулась боцманская
команда на доке.
     Главный  боцман  взглянул  на  упорные  брусья  --   древесные  стволы,
сослужившие при  шторме  хорошую  службу,  подпирая  доковые  башни.  Эх,  и
металлические  листы  сорваны  около якорной  цепи!..  Своими  силами тут не
справишься, командир хочет  вызвать в Бергене заводскую бригаду. Хорошо еще,
что уцелели все люди.
     Агеев  вспомнил,  как  наутро  после  шторма  подошел  к  нему Мосин. С
необычным выражением смотрели быстрые, всегда задиристые и озорные глаза.
     -- Спасибо,  товарищ мичман... Если  бы вы меня за  штаны  не ухватили,
пошел бы я, пожалуй, Нептуну на ужин.
     Мосин  сказал это с самолюбивой улыбкой, видимо,  больше всего  боялся,
что мичман припомнит  сейчас  его  дерзости, отплатит ему  за  все. И Сергей
Никитич понял состояние матроса.
     О чем  говорить!  Моряк  вы, Мосин, хороший, авралили  с душой. Только,
знаете, не зря наши поморы говорят: "На воде ноги жидкие".
     Ну, у вас-то,  товарищ мичман, они не  жидкие, -- сказал  с восхищением
Мосин.  И  Агеев  понял,  что  навсегда  завоевал  его  дружбу.  Было  время
перекурки. Они  стояли среди других матросов.  Сергей Никитич  заметил,  что
многие прислушиваются к их разговору.
     Море --  строгое дело, с ним дружить  уметь надо,  -- сказал Агеев.  Он
оперся  на бухту белого  манильского  троса, вынул  кисет,  роздал  матросам
табак, набил свою трубочку.
     -- Рассказать вам, как я к нему привыкал?  Я десяти лет от роду в океан
выходить стал с нашими рыбаками.  Еще сам в лодку залезть не мог, ростом был
мал -- колодку подставлял к борту, или взрослые мне помогали...
     Ходили мы за треской,  за норвежской сельдью, морского зверя на льдинах
били... Море -- рыбачье поле... Один раз выскочил я на льдину, а она трещину
дала, не  могу  обратно  перескочить. Так папаша мой,  силач, меня багром за
воротник захватил и передернул на главную льдину.
     Агеев  рассказывал,  а   сам  то  и  дело  поглядывал  на  палубу,  уже
покрывшуюся кое-где  белыми  и красновато-желтыми  пятнами.  Совсем  недавно
вычистили и покрасили ее, и вот опять она стала янтарной-желтой там, где уже
проступила  ржавчина на  поцарапанных  тросами и якорными  цепями местах.  В
других местах она  стала белой от  морской  соли  -- следы разгулявшихся  по
стапель-палубе волн.
     Неудобно с такой палубой в  порт  приходить, -- озабоченно сказал Агеев
Ромашкину, стоявшему  рядом. -- Придется приборочку устроить. Перекур кончим
-- свистать всех к большой приборке!
     Есть, свистать всех к большой приборке!
     Ромашкин даже расстроился  тогда  -- еще  чувствовалась усталость после
бессонной  ночи. И здоров  же работать главный  боцман! Но,  конечно, мичман
прав:  не к лицу советским кораблям входить в иностранный порт  в неряшливом
виде.
     А Сергей Никитич чувствовал в те минуты новый прилив бодрости, с особым
рвением натянул на руки брезентовые, заскорузлые от морской соли рукавицы...
     Уже  давно произошел у них  с Татьяной  Петровной столь расстроивший  и
удививший мичмана разговор на гетеборгском рейде. А  немного  спустя Татьяна
Петровна встретилась с ним как ни в чем не бывало, была привычно приветлива,
как  обычно, дружески  взмахнула  рукой,  когда  "Прончищев" дал  ход,  стал
удаляться от Гетеборга, таща за собой док к норвежским шхерам...
     И теперь  опять на  корме близко идущего ледокола  Агеев  увидел  Таню,
вышедшую из камбузной рубки, засмотревшуюся  на плывущие мимо величественные
скалы. Мягкий  пушистый  локон  выбился  из-под  Таниной косынки. Девушка не
видела Агеева,  но мичман знал  --  как  только приметит его, ее черноглазое
милое лицо засияет улыбкой, она помахает рукой, посмотрит как-то
     особенно  прекрасно,  как умеет  смотреть только она.  Стоит  ей только
обернуться...
     На корму вышел не торопясь Фролов, потянулся,-- видно, здорово выспался
после вахты, остановился возле Тани. Глянул на берег, потом на док, дружески
кивнул Агееву, что-то мельком сказал Тане.
     И тотчас девушка радостно  оглянулась, помахала  тонкой смуглой  рукой,
совсем  дружески  просто,  но  у мичмана  бешено  забилось  сердце.  Сдернул
рукавицу,  торжественно  четко  приложил  правую  руку  к  фуражке.  А  Таня
улыбнулась снова, пошла на шкафут своей легкой походкой.
     И много  времени после  этого, распоряжаясь приборкой,  сам работая  до
седьмого пота, Сергей Никитич чувствовал необычайный  прилив сил, все кругом
улыбалось ему: и синяя вода фиорда, и расцвеченные коегде зеленью и пестрыми
домиками  горы,  и  удивительно  высокое,  удивительно  спокойное  и светлое
скандинавское небо...
     ...Сидя  в  своей  каюте,  капитан  третьего  ранга   Андросов  готовил
материалы для политбеседы, просматривал выписки из книг, журналов и газет.
     "Тяжело  переживал норвежский народ гитлеровское  иго, -- читал он одну
из своих  записей. -- В Германию вывозилось  продовольствие, скот,  железная
руда Киркенеса и Сер-Верангера, медь Реруса и Сулительмы, никель Хосангера и
Эвье, молибден из Кнабехея. Три  миллиона крон в  день выплачивал норвежский
народ на содержание гитлеровских гарнизонов, расквартированных в стране".
     Андросов  распрямился, взглянул в отдраенный  иллюминатор. Сложил  свои
записи, вышел из каюты.
     Караван медленно продвигался к Бергенскому рейду.
     Уже  видны были  высящиеся  у  набережных  океанские  теплоходы,  ярусы
бесчисленных иллюминаторов,  белые  линии  палубных  тентов.  Тянулись  ряды
круглых нефтяных цистерн, похожих на приземистые сторожевые башни, и древние
крепостные башни, похожие на цистерны.
     Вырастали  городские дома.  Их остроконечные  вышки,  черепичные  крыши
нависали над  самой водой. То  там, то здесь рыжели  у причалов ржавые борта
кораб-
     лей,  неподвижно прильнувших к камням. На палубах этих кораблей не было
признаков жизни.
     Берген,  главный  город  нашего  западного  побережья,  древняя столица
норвежских королей! -- сказал с гордостью Олсен.  -- Больше  ста лет правили
здесь вожди древних  викингов, пока их не  вытеснила Ганза  -- союз немецких
купцов. Здесь томился в плену у ганзейцев норвежский король Магнус Слепой.
     А теперь снова Берген -- центр  вашей рыбной торговли? --  откликнулся,
стоя  рядом  с  ним,  Сливин.--  И   один  из  центров   вашего  знаменитого
судоходства!  Мы  знаем  -- до  второй  мировой  войны  Норвегия  по тоннажу
торговых кораблей занимала четвертое место в мире.
     Лоцман молчал.
     "Нашу силу и  наше могущество  белый  парус  в  морях  нам принес",  --
продекламировал  Сливин.  --  Это  ведь  из   вашего   национального  гимна,
написанного Бьернстерне Бьернсоном? Недаром Норвегию звали  мировым  морским
извозчиком.
     То было раньше, -- откликнулся Олсен. Он как будто немного оживился. --
В молодости, товарищ, я и сам ходил матросом на наших торговых  кораблях. Мы
возили чилийскую селитру, руду из Швеции, каменный уголь из Кардифа в Пирей,
белых  медведей  из  Норвегии в зоологические  сады Гамбурга,  Антверпена  и
Кенигсберга. Мы возили сельдь  и тресковый жир, золото из Бельгийского Конго
и удобрения из Мексики и КостаРико. Вы правы, товарищ, наш поэт  Бьернстерне
Бьернсон недаром прославил норвежских моряков в гимне.

     Да,  гитлеровская оккупация  подорвала  ваш флот. Олсен угрюмо  молчал.
Сливин помолчал тоже.
     Что это за суда  на приколе, товарищ Олсен? Олсен повернул  к нему свое
худое лицо.
     --  Это, товарищ, наши рыболовные и транспортные  корабли. Они  ржавеют
без работы...  -- тонкие  губы лоцмана скривились печальной усмешкой. -- Вам
не кажется, что здесь на рейде слишком много иностранных флагов?
     "Да,  --  подумал  Сливин,  --  иностранных флагов  здесь действительно
немало". Полосатые полотнища с  накрапами  белых звезд развевались на штоках
теплохо-
     дов, на мачтах разгружаемых высоких черных транспортов.
     -- Я  не  хотел  об  этом говорить,  -- медленно, морщась, как от боли,
сказал норвежский лоцман, -- но  у  меня уже глаза болят  от  пестроты  этих
флагов. -- Он улыбнулся, смотря вперед. -- А вот, впрочем, имею удовольствие
увидеть и наше национальное знамя.
     Из окна двухэтажного домика, прильнувшего  к подножию черной  скалы, из
окна с  ярко-зелеными ставнями свесилось полотнище норвежского красно-синего
флага. Две девушки улыбались, размахивая флагом.
     --   Насколько  я  понимаю,  они  приветствуют  вас!  --  глаза  Олсена
прояснились, он заговорил живее, радовался перемене разговора. -- Норвежский
народ  помнит,  что русские люди помогли  ему освободиться  от гитлеровского
рабства.
     --  После окончания войны, --  торжественно  сказал Сливин, -- пришлось
мне побывать в  Северной  Норвегии,  в рыбачьем  городке Хорштадте. Есть там
могила советских  воинов, замученных  фашистами. Трогательно было  смотреть,
как ухаживает население за этой могилой, как  девушки приносили на нее венки
из камыша и горных цветов.
     -- Да, отношение народа к  вам не изменилось... Лоцман сам себя оборвал
на полуфразе, подошел к
     трубе  ледокола,  потянул  рукоятку свистка. Вместе  с  жемчужно-белыми
султанами пара  взлетели из трубы три пронзительных зова:  два длинных, один
короткий -- сигнал вызова портового лоцмана.
     -- Норвегия встречает  вас хорошо, -- сказал  Олсен, шагнув к поручням.
--  Вам  улыбаются  и наши  девушки и  наша природа.  Вы  знаете, про Берген
говорят: дома и  улицы здесь  всегда чисты потому, что  почти непрерывно  их
омывают дожди. А сегодня такая праздничная погода!
     Он хрустнул пальцами своих костистых рук.
     Ну, окончена моя работа. Сейчас  портовый лоцман будет  ставить  вас  к
причалу.
     Но  когда пойдем отсюда, вы, насколько я знаю,  снова поведете нас?  --
спросил Сливин.
     Да,  я буду  иметь честь  вести моих  русских друзей  до  границы наших
государственных вод, -- слегка поклонился норвежец.
     Он сбежал по трапу вниз. От пристани уже нарастало постукивание мотора.
По  направлению к "Прончищеву"  шел, разваливая сине-белую воду,  лоцманский
катер.
     -- Как  только  ошвартуемся  --  сразу  придется связаться  с одной  из
судоремонтных компаний, договориться о ремонте,  -- сказал  Потапову Сливин.
-- А  вас, капитан  третьего ранга,  -- обернулся он  к  Андросову, -- прошу
приготовить  приказ  о вынесении  благодарности  боцманским командам  дока и
кораблей экспедиции за отличную работу с буксирами...
     На верхнюю палубу  вышел Тихон  Матвеевич, что-то  сердито пробормотал,
постоял  недоуменно,  вернулся  в  свою каюту...  Торжественные звуки  Пятой
симфонии Бетховена  разнеслись  по  ледоколу, проникли в  буфет, где Глафира
Львовна и Таня готовили посуду к обеду.
     Опять  со  своим патефоном,  --  сказала,  перетирая  тарелки,  Глафира
Львовна.  -- Солидный человек, а занимается ерундой... От одиночества...  --
Она говорила, как всегда,  недовольным тоном, но ее лицо казалось оживленней
обычного. -- Не слышала, Танюша, скоро на берег начнут увольнять?
     Нет, не слыхала, -- сказала Таня рассеянно, смотря в иллюминатор.
     Ты, Танюша,  вместо меня в кают-компании  обед не раздашь? Меня старший
помощник  в  первую очередь отпустить обещал.  Хочу по магазинам пройтись. А
завтра, когда в увольнение пойдешь, я тебя подсменю в салоне.
     Не знаю,  успею ли, Глафира  Львовна.  Мне  передвижку  на доке сменить
нужно. А потом на "Топазе" и на "Пингвине".
     Успеешь  с  передвижкой.  Кому  сейчас  чтение  твое  нужно?  Ребята  к
увольнению готовиться будут... Подсмени, Танюша!
     Я подумаю, Глафира Львовна, -- сказала нерешительно Таня.
     Глава пятнадцатая


     Был  тот самый ранний утренний  час,  когда  особенно глубоко ощущаются
свежесть  и  красота  мира. Деревянный настил палубы был  темным  от недавно
прошедшего
     дождя, но  пропитанные солнцем облака лишь кое-где подернули прохладное
небо, вода рейда казалась очень чистой, чуть плескалась у корабельных бортов
и вдоль пристаней, сложенных из древних каменных плит.
     Жуков стоял у борта  "Прончищева", смотрел  задумчиво на залив. Сегодня
почти  не спал. В походе,  после  трудных вахт, засыпал,  едва добравшись до
койки, а  теперь вот  проснулся перед рассветом и не давали  покоя смятенные
мысли.
     Так  хотелось  поговорить   с   человеком,  на  суждение  которого  мог
положиться. Был бы здесь друг Калядин...
     Он  вздохнул,  отвернулся от поручней.  Потянуло  взбежать  на  мостик,
взглянуть --  в порядке ли  сигнальное хозяйство. Привык так  делать еще  на
"Ревущем",  никогда  не  лишним  казалось  заглянуть на свой боевой пост. Он
взбежал по трапу -- сталь ступенек зазвенела под каблуками.
     На  мостике стоял  полный  невысокий офицер.  Повернулся на шум  шагов,
взглянул на Жукова ясными небольшими глазами. Подкупающее добродушие было во
взгляде Андросова.  Что-то словно толкнуло  Жукова в сердце. Вот возможность
поговорить по душам...
     --  Здравствуйте, товарищ капитан третьего  ранга. Он в нерешительности
остановился.
     Здравствуйте, товарищ Жуков! Что так рано проснулись?
     Не спится... -- Жуков снова запнулся и вдруг решился,  открыто взглянул
на офицера. -- Вся душа у меня изныла. Поговорить с вами разрешите?
     Я давно ждал этого разговора, Жуков, -- тихо сказал Андросов.
     Что же это  получилось такое?  -- Жуков шагнул ближе,  невольно понизил
голос.  -- С девушкой моей там  в базе?  Врагом оказалась. А ведь  убила-то,
оказывается, не она.
     Да,  того диверсанта, шпиона  убил в ее  комнате,  по-видимому,  другой
человек, -- сказал негромко Андросов. -- Но не в этом для вас суть дела.
     Жуков  слушал  потупившись.  Вспомнил  до мелочей  последнюю встречу  с
Клавой у майора, и холодом обдало сердце. Андросов будто читал его мысли.
     --  Следствие  установило,  что Шубина замешана  в  преступлении  более
страшном, чем убийство, -- в измене
     родине,  в  шпионаже. И вы,  комсомолец, советский моряк, тоже  чуть не
оказались  запутанным  в этом деле. Жуков  стоял неподвижно,  с осунувшимся,
потемневшим лицом.
     Ни в чем я таком не замешан! И  подумать об  этом не  мог... --  сказал
наконец, трудно смочив языком высохшие губы.
     Им не удалось вовлечь вас в это преступление -- я знаю. Вы даже помогли
следствию, насколько сумели. Но подумайте о другом. У вас была с ней не одна
встреча, вы собирались взять ее в жены, она даже как будто полюбила вас...
     Точно что  полюбила! -- Жуков  как-то по-мальчишечьи шмыгнул носом, был
полон  негодования,  давно  понял, что  любовь  к  ней  перешла  в  яростное
презрение.
     Да,  у нее  могло быть  к вам искренне влечение, такое же, как у  вас к
ней.  Конечно,  вы  правы --  это  была  не  наша,  не  советская любовь, не
глубокая,  товарищеская связь двух до  конца понявших  друг  друга людей. Но
разве вы сами не могли бы раньше разгадать сущность этой любви? Вспомните --
о чем вы говорили с Клавой, что вас главным образом привлекало в ней?
     Жуков молчал, теребя медную пряжку ремня.
     Известно, что парня в девушке привлекает... Красивая, бойкая. Одевалась
аккуратно. Всегда  умела  кофточку  подходящую  выбрать,  чулочки...  Хорошо
танцевать умела... -- Замолчал, понял,  почувствовал, что высказывает что-то
совсем не то. С удивлением заметил, что невольно говорит о Клаве в прошедшем
времени. И действительно -- то, что было между ними, казалось теперь страшно
далеким, навсегда  рухнувшим  в прошлое. -- Ни  о чем  мы  с ней особенно не
говорили. На берег  сходишь: первая  мысль  -- потанцевать и прочее такое...
Разговоры потом...
     "Разговоры потом"! Эх, Жуков, Жуков!
     Таким  осуждающим  и в то  же время понимающим взглядом смотрел на него
Андросов, что Леониду стало нестерпимо стыдно за свои слова.
     --  Сейчас,  в  мирное  время, на серьезный  разговор что-то  не тянет,
товарищ капитан третьего ранга. Были бы военные дни...
     -- Но для нас еще не кончились военные дни! -- с силой сказал Андросов.
--  Старый мир,  чующий  свою  гибель,  не  прекращает войну против нас. Это
тайная война, многие не знают о ней, советский человек занят мыслями о мире,
но тем страшнее она, тем  опаснее. Война  миров, Жуков, вы не  задумывались,
что это значит? И в этой войне первую линию обороны против  фашизма занимают
строители  будущего человечества, советские молодые люди. А фашизм старается
разбить  наши  ряды,  выбирает  самых  неустойчивых... Скажите,  есть у  вас
какой-нибудь большой закадычный друг?
     Как не  быть! --  Жуков  вспомнил Калядина, его дышащее спокойной силой
лицо.
     И  этого друга вы полюбили, сошлись с ним сердцами тоже потому, что  он
бойкий, красиво одет?
     Леонид усмехнулся, молчал.
     Поймите меня правильно, Жуков. Девушка есть девушка.  Чудесно, если она
и  красивая и потанцевать умеет. Но  если смотреть только на это, не узнать,
что  у нее  за  душой, -- вот и может  получиться так, как  у  вас с Шубиной
получилось... Значит, так-таки ни о чем серьезном с ней и не говорили?
     Все больше спорили -- уходить мне с флота или  нет. Она к демобилизации
тянула, я, конечно, колебался, на корабле остаться хотел, военным моряком.
     А почему, кстати,  вы хотели остаться военным моряком? Гражданские люди
сейчас тоже большие дела творят, коммунизм строят под нашей защитой.
     Жуков  молчал.  Да,  действительно, почему  так  нестерпимо  жалко  ему
уходить с флота? "Хорошо тебе на корабле?  Хорошо! Дело свое любишь! Морской
талант!" -- четко всплыли в памяти слова Калядина.
     -- Не потому ли, что у вас есть призвание к военноморской службе! -- Не
спросил  --  утвердительно  сказал  Андросов.  -- Любовь к морю  у вас есть,
быстрота, сообразительность,  зоркость.  Я видел,  как вы  во  время  шторма
работали.  Но  развиты  ли  в  вас  другие  качества,  особенно  необходимые
советскому    моряку,    --   положительность,   боевая    принципиальность,
разборчивость в выборе знакомств? Вот над чем вам следует задуматься, Жуков.
     Солнце стояло в зените.
     Легкая рыбачья шхуна скользила вдоль борта ледокола. Парус  был  выгнут
ветерком, синий выцветший  крест  зыбился  на  розовом полотнище норвежского
флага.  Сидя  за  рулем,  плотный  юноша  в  широком  комбинезоне  с  жадным
любопытством смотрел на советский ледокол.
     Рейд белел медленно  скользящими  крыльями прямых и  латинских парусов.
Верхушки голых  высоких  мачт покачивались  на уровне крыш. Бергенские  дома
спускались к самой воде, палубы кораблей были как бы продолжением  городских
улиц.
     У  дальнего  причала  высился,  как снеговая  гора, белый  лайнер линии
Гамбург -- Нью-Йорк.
     Дальше закопченный транспорт под американским флагом вздымал над пирсом
краны и пучки  стрел. Окружившие рейд каменные холмы в яркой зелени деревьев
были  прорезаны  ложбинами  переулков, круто взбегавших  вверх.  Над кронами
листвы поднимались башни готических церквей.
     С  тех первых минут, когда советские  корабли ошвартовались в  порту, у
переброшенных на пристань сходней не расходилась толпа людей. "Это, конечно,
не одни и те же люди, -- подумал дежурный офицер Игнатьев, -- они проходят и
уходят,  сменяют  друг  друга". Мужчины, надвинув шляпы  на глаза, задумчиво
посасывают трубки, дети с  любопытством подаются  вперед,  вырываясь  из рук
удерживающих их матерей.
     -- Товарищ старший механик,  посмотрите на парнишку у трапа,  -- сказал
улыбаясь Игнатьев.
     Мальчик  лет   восьми,   одетый   в  выцветший  от  стирки   костюмчик,
вкрадчивыми,  робкими движениями  старался взойти  на корабль. Он подходил к
сходне  вплотную,  делал несколько  шажков  вверх,  не отрывая  от дежурного
матроса  опасливых, страшно любопытных  глаз.  Стоящий рядом  с ним  пожилой
человек,  одетый в пиджачную  пару,  -- верно, отец,  подумал  Игнатьев,  --
хватал мальчика за руку, что-то строго говорил. И снова робкие шаги ребенка.
И вновь резкий жест отца.
     -- Любопытствует парнишка! -- нагнулся над  фальшбортом кочегар Кривов.
-- Да  вы, гражданин,  или как  вас там, мистер, ослобоните  парнишку. Пусть
взойдет. Мы его не съедим. Сами угостим чем богаты.
     Норвежец качнул головой,  недоумевающе пожал плечами. Кочегар пошарил в
кармане, что-то пробормотал, скрылся в двери надстройки.
     Когда  он вернулся  на палубу, в его пальцах была  большая,  пестреющая
оберткой конфета. Отец с мальчиком все еще стояли в первом ряду.
     -- Подходи-ка, хватай.  Ленинградская. Из гостинцев, что  сыну  везу на
Север.
     Кривов протянул к  набережной длинную  руку. Мальчик попятился,  крепче
ухватился  за  отцовский  палец. В  толпе  сдержанно  заулыбались.  Норвежец
приподнял шляпу, потянул сына -- уйти подальше от греха.
     Эк они какие  запуганные! --  Кочегар распрямился, осмотрелся смущенно.
-- А мальцу сладкое не помешает, вишь какой худущий. Здесь  у них до сих пор
все по талонам. А ну, подожди...  -- Он сбежал  по сходне,  вложил конфету в
сжавшиеся маленькие пальцы.
     Мангетак!1 -- приподнял шляпу отец.
     (1 Спасибо! (норвежск.))
     Ясное дело -- так, -- сказал кочегар удовлетворенно.
     ...Старший  механик  вздохнул,  тщательно   вытер  ветошью   черные  от
машинного масла  пальцы. Он  стоял  у  входа  в  кочегарку.  Большая  голова
механика была слегка склонена набок, словно и сейчас по многолетней привычке
он прислушивался к работе машин.
     Тихон Матвеевич  решал,  казалось, какой-то сложный  вопрос.  Он  сунул
ветошь  в карман спецовки, открыл дверь в коридор правого борта,  двинулся к
каюте замполита.
     Андросов  полулежал на  узеньком диванчике, читал книгу. На  переборке,
против  отдраенного  иллюминатора, солнечными  бликами  колыхались отражения
водной  ряби. Когда вошел старший механик, капитан  третьего  ранга  спустил
ноги на пол, положил книгу рядом с собой.
     Прошу садиться, Тихон Матвеевич. Старший  механик  присел на  кресло  у
стола.
     Закончили прием горючего?
     -- Порядок. Разъединяем  шланги... -- Тихон Матвеевич хотел сказать еще
что-то, но осекся, молчал.
     -- С ремонтом задержка, -- досадливо сказал Андросов, -- никак не можем
с норвежцами  договориться.  Ремонт, в  сущности,  небольшой,  а  одна фирма
несуразную  цену  затребовала,  другая  согласилась  было,  да  не  прислала
рабочих.
     Взгляд  Тихона  Матвеевича  упал  на  переплет  книжки,  которую  читал
Андросов. Глаза под густыми бровями просветлели.
     --  О Григе читаете, товарищ  замполит? Не знал, что есть у вас и о нем
литература.  Люблю  Эдварда  Грига.  Так  сказать,  великий  певец  северных
фиордов. Помните вторую сюиту к "Пер Гюнту"? А шум горного ветра в сонате си
бемоль?
     Начиная  говорить  о  музыке,  молчаливый  Тихон  Матвеевич  становился
словоохотливым   и  даже   многословным.  Его   речь  приобретала  некоторую
витиеватость языка музыкальных справочников.
     Это не Эдвард Григ, -- откликнулся Андросов.
     А-а, -- протянул механик, мрачнея.
     Это Нурдаль Григ, внук знаменитого композитора. Не слыхали этого имени?
Один из  талантливейших  представителей  молодой Норвегии, погибший в боях с
фашизмом. Он был драматургом и романистом.
     Старший  механик  слушал рассеянно.  Глядел в  иллюминатор, за которым,
поднимаясь  над причалом,  вилась  вверх одна  из  городских  улиц.  Плоский
лаковый автомобиль промчался по  ней,  исчез за деревьями наверху. Несколько
пешеходов взбирались по крутой дороге.
     В каюте было жарко, и потому особенно манящей,  прохладной казалась эта
дорога. Тихон  Матвеевич стал напевать себе под нос, выбивая толстым пальцем
мелодию аккомпанемента.
     -- Идиллический пейзаж, не  правда  ли?  -- сказал Андросов,  захлопнув
книгу.  --  Тихий средневековый  город, окруженный горами,  жилищами гномов,
места, где перелагал на музыку шелест ручьев и шум ветра  Эдвард Григ... Вот
хоть эта песенка до минор.
     Он тоже тихо запел хрипловатым, но не лишенным приятности голосом.
     --  Товарищ  замполит!  --  внушительно, словно  решившись  на  трудный
разговор, сказал старший механик.
     Андросов перестал петь.
     -- Товарищ замполит, я по поводу экскурсии... На-
     род  готовится  к увольнению. Вот и следовало  бы осуществить поездку в
дом-музей композитора.
     Тихон Матвеевич доверительно нагнулся к Андросову.
     Взглянуть  на инструмент  великого Грига,  на тот  рояль,  из  которого
извлекал он музыку, так сказать, завещанную векам...
     По поводу экскурсии в дом Грига... -- начал Андросов.
     Так точно, -- сказал торопливо старший механик.
     Я  уже  говорил  с  капитаном  первого  ранга,   он  обещал  обеспечить
транспорт. Пойду доложу еще раз.
     Андросов с сожалением положил книгу на стол, вслед за старшим механиком
вышел из каюты.
     Моряки готовились к увольнению на берег.
     Док стоял рядом  с  ледоколом,  соединенный с ним дощатыми сходнями. На
стапель-палубе выстраивались  военные  моряки в  белых  форменках и на славу
отглаженных  брюках, в  бескозырках, белеющих чехлами.  Из кубрика  выглянул
Щербаков, стал спускаться по трапу.
     --  Живей, живей,  товарищ матрос!  -- крикнул Мосин. --  Только тебя и
ждем для полного комплекта!
     Мосин говорил с обычной своей подначкой. Но эта подначка уже не смущала
Щербакова.  Щербаков  уже сам  чувствовал себя бывалым,  кое-что  испытавшим
матросом...
     Осторожно  неся полную  кипятка кружку, водолаз Коркин  вскарабкался на
борт баржи, исчез  в люке. Яркий  наружный свет  из раскрытого  иллюминатора
падал на лицо водолаза-инструктора Костикова, прилегшего на нижнюю койку.
     Коркин  налил  кипяток  в  тазик,  стал  бриться,  смотрясь  в  круглое
зеркальце  на переборке.  Солнечный  луч  скользил  по  квадратному лицу, по
широкому,  покрытому мыльной пеной подбородку, которым Коркин двигал влево и
вправо, натягивая глянцевую кожу щек.
     Пушков  проворно орудовал утюгом, гладил брюки сквозь мокрый  лоскут на
сложенном вчетверо одеяле. Электрический утюг был нагрет на славу. Лоскут то
и дело высыхал, то и дело  Пушков мочил его в стоящем рядом тазике и, слегка
отжав, расправлял на горячем влажном сукне.
     --  Может быть, и  ваши заодно погладить, товарищ  старшина?  -- сказал
Пушков, покосившись на Костикова.
     --  Успеете  --  погладьте,  --  откликнулся,  не  поворачивая  головы,
старшина. -- Сейчас большой надобности в этом не вижу.
     На бережок разве снова не пойдете?
     Не знаю  еще, -- откликнулся  Костиков.  Его мысли  были заняты другим.
Совсем  недавно прилег  он на койку с  записной книжкой в руках,  а до этого
долго бродил по стапель-палубе, заходил на ледокол, что-то чертил и писал на
клочках  бумаги,  о  чем-то  совещался   со  старшим   помощником   капитана
"Прончищева".
     Надоело, что ли, в чужом городе, товарищ старшина? -- спросил Коркин.
     Не то  чтобы надоело, а  вчера  нагулялся вволю. Поднялись на  этот  их
фуникулер, на рейд  посмотрели сверху, по  кружечке пива выпили. -- Костиков
вскинул  руку, взглянул  на циферблат  часов.  -- Пиво здесь  не того,  наше
ленинградское лучше.
     Нет,  я люблю незнакомыми городами  бродить. Набираешься,  так сказать,
впечатлений. -- Коркин  вытер  и сложил  широкое  лезвие  бритвы,  перекинул
полотенце через плечо, исчез в люке.
     Старшина  лежал  молча.  Пушков осторожно  снял с  одеяла,  повесил  на
шкертик у койки свои, еще исходившие струйками пара, брюки. Ловко  бросил на
одеяло и расправил брюки старшины.
     Вернувшись из умывальника, Коркин  протер лицо одеколоном. Раскрыв свой
рундук, достал две картонные коробочки, стал прикалывать к форменке  большую
серебряную  медаль  "За  отвагу"  и   бронзовые  поменьше  --  "За   оборону
Ленинграда", "За победу над фашистской Германией".
     --  Пойдем  побродим по  Бергену, -- сказал Коркин.  --  Девушки у  них
здесь, говорят, обходительные. В магазинах или в пивных так и улыбаются тебе
из-за прилавка.
     --  Им  за улыбки хозяин  деньги  платит,  -- откликнулся Костиков.  --
Видал, сколько  здесь покупателей? Кот наплакал. У народа с деньгами туго, а
продавцы торговый план должны выполнять, над ними хозяин, как кор-
     шун, навис. Вот они и улыбаются не тому, кому бы хотели.
     Так думаете -- улыбаются мне, а думают о другом?
     Точно!
     --   Недооцениваете   взрывчатой  силы  любви...   Коркин  самодовольно
улыбнулся, расправил на
     форменке  звякнувшие друг о  друга медали, стал надевать перед зеркалом
бескозырку.   По   охватившей   тулью   ленточке  бежала   золотая   надпись
"Беспощадный".
     -- Товарищ старшина! -- окликнул Пушков Костикова.
     Он  наконец  решился,  хотя был  уверен давно, что не получит отказа  в
просьбе. Старшина  Костиков  по широкой  своей  натуре  обычно не  отказывал
товарищам ни в чем. Правда, на тот раз просьба была несколько необычной.
     Выпаливай! -- подбодрил его Костиков.
     Бескозырку бы мне дали свою. На бережок. Только на сегодня.
     Костиков взглянул, будто не понимая. -- Какую бескозырку?
     --  А  вот  что  в  рундуке  у  вас  лежит... гвардейскую.  С  надписью
"Гремящий".
     Костиков молчал.
     --  Вы  же  не  носите  ее  все  равно, у  вас фуражка  старшинская, --
просительно  говорил Пушков. -- Погуляю  и  обратно вам в полной сохранности
верну.
     Пушков пришел  на корабли  в  конце войны,  еще  не заслужил  орденов и
медалей,   не  мог  щегольнуть  ими  на  берегу.   А  тут  --  бескозырка  с
черно-оранжевой   лентой   цвета  солнца   и   пламени,  с  золотым   именем
прославленного корабля!
     Этого, друг, не проси, не могу, -- твердо сказал Костиков.
     Жадничаете,  товарищ старшина, -- пробормотал Пушков.  Не мог  сдержать
разочарования и обиды.
     Не жадничаю, вздора не городи, -- старшина сел на койке. -- Только есть
вещи, пойми  ты, которые с  рук в руки  передавать нельзя! Знаешь ли ты, что
такое  советский гвардеец? Он со своим коллективом родному флоту бессмертную
славу помог добыть...
     Костиков взволнованно замолчал.
     -- А вы -- "одолжите". Словно какой-то бабий наряд. Денег тебе нужно --
пожалуйста, бери, а это... Вы, товарищ, почитайте  о боевых традициях нашего
флота, тогда в  другой  раз  будете соображать,  с  какими  просьбами  можно
обращаться,  а с какими нельзя,  -- четко  и  раздельно добавил старшина,  и
Пушков понял,  что  получает скрытый  выговор за  вольность. -- Стало  быть,
прения  по данному вопросу исключены,  --  закончил весело  Коркин.  --  Ты,
Пушков, закругляйся, сейчас на увольнение строиться будем.
     Пушков молча одевался. Старшина лежал, закинув за голову руки:  свет из
люка падал  на его  немолодое мужественное, белеющее  длинным  шрамом повыше
виска лицо. "А ведь он прав, -- с раскаянием подумал Пушков. --  Гвардейское
звание -- его заслужить нужно".
     Фролов вышел на палубу "Прончищева". Серый выходной костюм, ботинки как
зеркало,  чуть  сдвинутая  на  глаза  мягкая  фетровая  шляпа. С юта,  из-за
надстройки,  раздавались голоса, но он,  медленно закуривая, стоя у ведущего
наверх трапа,  не спешил сходить на берег. Сейчас подойдет друг Жуков -- еле
уговорил его пройтись вместе в  город.  Совсем загрустил парень в  последние
дни...
     Фролов ждал,  покуривал, вдыхал теплый морской ветерок. Скользил зорким
взглядом по  людям,  толпящимся  на пирсе.  "Стоят, удивляются  на советские
корабли. Так и должно быть, порядок!"
     А  публика, видно, разная.  Есть здесь и  трудовой народ  --  ишь какие
худые,  в заношенной робе, смотрят на нас, как на счастливцев из  сказочного
мира. Есть, похоже,  и  другие: одеты по-рабочему, но  в движеньях  странная
развязность,  на  лицах,  затемненных  полями шляп, слишком  широкие,  будто
нарисованные улыбки.
     Вот  один  подошел  к  высокому  борту  "Прончищева",  у  самого  среза
набережной,  стоит,  задрав  голову,  с  сигарой  в  зубах.  Молодое,  почти
симпатичное,  но  какое-то  бесцветное,  незапоминающееся  лицо.  Вот  будто
судорога прошла по этому лицу, сощурился, подмигнул глаз изпод шляпы.
     Фролов осмотрелся. Подмигивает, ей-богу! Кому  мо-жет  подмигивать этот
парень, уставившийся  прямо на ледокол? Кругом на палубе -- пустота, на баке
тоже как будто никого нет... Фролов взбежал по трапу на бак.
     Здесь,  около поручней, стоял старший  механик. Тревожное,  растерянное
выражение было на его красном, одутловатом лице.
     Видали, Тихон Матвеевич? -- спросил Фролов.
     Что  видел?  -- Тихон  Матвеевич вздрогнул  от  неожиданности, сунул  в
карман большой платок, которым вытирал покрытое потом лицо.
     Этого  бродягу  на  пирсе,  который  гримасы  строил!  Будто  семафорил
кому-то, сюда вот, где вы стоите... -- Фролов взглянул вниз, на пристань, но
у скулы "Прончищева" уже никого не было.
     Чепуху  несете, вздор! Какой там бродяга! --  раздраженно  сказал Тихон
Матвеевич.   Старший  механик  был  явно  удручен,  почти  испуган   чем-то.
Рассерженно топая, он стал спускаться по трапу.
     Чудно! -- следуя за ним, протянул Фролов,
     Увольняемые группами  сбегали  на берег. Фролов  снова шагал у сходней,
хмурился -- уж  очень долго заставляет себя ждать Жуков. И вдруг подтянулся,
заулыбался, притронулся  к шляпе: Таня Ракитина вышла  на палубу  всегдашней
своей деловой легкой походкой  в нарядном и вместе с тем  скромном,  светлом
выходном платье.
     А,  Танечка, тысячу лет вас не видел!  Нет, постойте, не  убегайте,  --
весело улыбался  Фролов. --  В город вместе не прогуляемся? Одной  вам здесь
лучше  не  ходить,  уже  бродят  вокруг корабля  всякие нахалы, подмигивают,
девушку нашу хотят обольстить...
     Кто подмигивает? -- вскинула глаза Таня.
     -- А вот только что один под баком стоял, с сигарой в  зубах. Уставился
на пустое место. Не без того, что ваше приближенье почуял.
     Болтун вы,  Дима!  -- сказала Таня  сердито. Сверкнула  глазами  --  не
выносила этого  самоуверенного,  всегда подшучивающего  над  ней моряка.  --
Вечно вы со своей ерундой!
     Нет, шалишь, мы за нашими девушками иностранцам ухаживать  не позволим!
-- С удовольствием
     смотрел Фролов в ее сердитое, еще больше похорошевшее от этого лицо. --
Пусть-ка  вам  подмигнет -- я ему шею  намну... Так пройдемся по Бергену?  И
платьице на вас выходное. Ясно вижу -- согласны!
     --  Я на берег  не пойду! -- Таня  глядела мимо  него,  ее черно-карие,
оттененные длинными ресницами глаза вдруг просветлели. Фролов оглянулся.
     По  сходням  "Прончищева" взбегал с  пирса  Агеев:  чинный, нарядный, в
белом  кителе со  сплошным  золотом мичманских погонов  на  прямых,  могучих
плечах. На груди мичмана мерцала широкая радуга орденов и медалей.
     А что, разве и главный боцман ваших чар не избежал, Татьяна Петровна?
     Все-то  у вас пустяки на  уме,  -- отпарировала Таня. --  Вот поучитесь
вежливости у Сергея Никитича. Как нужно не надоедать  людям,  которым до вас
дела нет.
     Да,  Сергей Никитич  к девушкам  вполне  равнодушен. У него против  вас
противоминная  защита номер один, -- смеялся  Фролов.  -- Некоторым  с этим,
конечно, трудно примириться...
     Отвернувшись, Таня смотрела на Агеева.
     В  дом-музей  композитора  Грига  разве  не  поедете  с  нами,  Татьяна
Петровна? -- спросил мичман, остановившись, торжественно отдав честь. -- Вот
уже машина подходит.
     Нет,  Сергей Никитич, не могу,  -- с искренним сожалением сказала Таня.
--  Никак не могу, Сергей Никитич,  -- повторила она  грустно, но твердо. --
Голова смертельно болит. Я и в город из-за этого не пойду.
     -- В город не идти -- правильное  решение, -- сказал Агеев, мрачнея. --
А  вот съездить за  город, так сказать, на лоно природы --  полный  резон. Я
сейчас  доктору нашему просигналю,  он вам от головы  порошок даст. Точно --
побледнели вы что-то...
     -- Спасибо, Сергей Никитич, не нужно.  Лучше пойду прилягу. А потом чай
командирам нужно готовить.
     Агеев не настаивал -- никогда не навязывал комулибо свои личные желания
и вкусы.
     Внизу, недалеко  от  сходней,  уже  стояла  машина.  Молодой  человек в
штатском костюме, сотрудник нашего посольства, рассаживал едущих в экскурсию
моряков.
     Но  Агееву  расхотелось  ехать.  Когда  узнал  об  экскурсии  --  решил
присоединиться: после того как уговорился с Таней, придя обменять книги, что
поедет  она.  А теперь не та  получилась  компания,  в  которой  рассчитывал
провести время... В нерешительности мичман стоял рядом с Фроловым...
     -- Чудное все-таки дело! -- Фролов взглянул на боевого друга, приподнял
недоуменно плечи. -- Кому же все-таки он моргал?
     -- Кто моргал? -- вышел из задумчивости мичман.
     Маячил тут какой-то на пирсе, подмигивал на бак. В шляпе, с сигарой.
     А на баке кто был? -- Агеев выпрямился, пристально смотрел на Фролова.
     Тихон Матвеевич, старший механик, один только и был.
     И что -- он видел, что мигают ему?
     Да, похоже, не  ему мигали. Я, Сергей Никитич, сам не пойму... А только
я да Тихон Матвеевич здесь стояли, никого больше не было...
     Спросил ты его -- ему ли мигают?
     Спросил...  Да  он  психанул  в  ответ, обиделся,  верно...  А стоял  в
расстроенных чувствах, пот платком утирал.
     Так, -- сказал мичман.  Четко ответил  на приветствие Жукова, торопливо
подходившего к ним. -- Едем, стало быть, в музей Грига?
     Нет, у нас курс другой. Хотим по Бергену подрейфовать. В смысле музыки,
Сергей Никитич, сами знаете -- мне на ухо медведь наступил.
     То-то ты песни  на доке распеваешь! -- бросил мичман,  порывисто сбегая
по трапу.
     Направляясь  к  машине,  он  отдал  честь  Андросову,  наблюдавшему  за
посадкой.
     И вы, товарищ капитан третьего ранга, с нами?
     Нет, мичман, к сожалению, не могу. Капитан  первого ранга в отсутствии,
нужно мне его дождаться.
     Прошу разрешения? -- сказал Агеев, взявшись за дверцу машины.
     Еще  с палубы ледокола разглядел он грузную фигуру  старшего  механика,
вслед за штурманом Курнаковым входившего в машину,
     --  Скорее  сюда  садитесь,  не   задерживайте,  мичман!  --  услужливо
подвинулся  на сиденье Тихон Матвеевич.  В  его  голосе  послышалась  Агееву
искренняя, непонятная  радость.  И мичман  шагнул  в  машину,  опустился  на
сиденье бочком между тучным старшим механиком и костлявым начальником штаба.
     Увидел из окна, как Глафира Львовна,  нарядно  одетая, направлявшаяся к
машине,  внезапно, как  бы  в  недоумении,  остановилась.  Осторожно обогнув
Глафиру Львовну,  Дима  Фролов  --  самоуверенный,  стройный --  зашагал  по
набережной между двумя моряками.
     "Значит, не пошла в город Татьяна  Петровна... И с чего  это головы так
часто болят  у  девчат?  -- подумал  Агеев. -- Какая,  однако, у нее  ясная,
хорошая улыбка, есть же такие девушки на свете".
     Он совсем  было  пришел  в  хорошее  настроение  --  и опять  внутренне
напрягся,  взглянул  искоса  на  Тихона  Матвеевича,  со вздохом  облегчения
откинувшегося на сиденье.
     Глава шестнадцатая ИНСТРУМЕНТ ВЕЛИКОГО ГРИГА
     Крепкие запахи порта овевали их -- запахи рыбьего  жира и морской волны
с чуть ощутимым горьковатым привкусом дегтя.
     Они миновали рыбный рынок, обширный квартал навесов, лотков, заваленных
свежей, соленой, копченой рыбой, ряды бочонков и садков.
     Машина свернула на улицу, параллельную заливу. Было занятно смотреть на
все эти взбегающие  в гору  острокрышие, окрашенные в красное и желтое дома,
на прикрытые полосатыми тентами витрины магазинов с огромными,  почерневшими
от времени фамилиями их владельцев.
     По  мостовой  чинно катили велосипедисты.  Тротуарами  шли  пешеходы  в
странно пестрых  костюмах.  Под шляпами темнели  стекла дымчатых  очков. Вот
прошел молодой человек в клетчатой, распахнутой на груди
     ковбойке, в замшевых, обнажавших загорелые колени трусах. Рядом девушка
в коротком платье, в больших очках, с ремешком фотоаппарата через плечо.
     Машина вырвалась на гребень горы. Блеснула сбоку синяя, глубоко лежащая
вода. И  вот развернулась  под  ногами панорама извилистых, жмущихся друг  к
другу  переулков,  а ниже длинные  линии  портовых зданий.  Белые лайнеры  и
черные  транспорты  высились над мелкотой разбежавшихся по рейду развернутых
парусов.
     Из Гамбурга и Гулля, из Нью-Йорка  и со Средиземного моря  каждое  лето
выбрасывают  сюда  корабли  десятки  тысяч  туристов,  --  сказал  задумчиво
Курнаков.  --  Вон  они   заполнили  улицы  Бергена.  Кстати,  товарищи,  не
оскандалимся мы без языка? Я, правда, немного владею английским.
     А  я  десяток  норвежских  фраз  кое-как   смастерю,  если  нужно,   --
откликнулся Агеев.
     Он  сидел, откинувшись на  удобную спинку  машины.  Полное  благодушие,
наслаждение отдыхом было разлито на его лице. Сжатый с двух сторон костлявым
штурманом и  тучным старшим механиком, он чувствовал себя вполне уютно.  Под
свежим ветерком,  дувшим в  открытые  окна  машины,  он  извлек  из верхнего
кармана  кителя  круглое  зеркальце,  поправлял выбившуюся  из-под  козырька
рыжеватую прядь волос.
     Машина пошла быстрее, катилась теперь улицами городских предместий.
     Меньше встречалось велосипедистов.
     Надвигались на мостовую плотно жмущиеся друг к другу обветшалые дома.
     Уже  не  нарядные  туристы,  а  медлительные  понурые  люди  в  кожаных
безрукавках и выцветших  комбинезонах тяжело двигались  по крутым мостовым к
своему, гнездящемуся высоко над гаванью жилью.
     И вновь раздвинулась  солнечная даль, еще раз просинела и скрылась вода
залива. Они  выехали  за город  на горную  дорогу, вьющуюся  среди  зелени и
дачных домиков, расположенных возле скал.
     -- Везде и всюду своя  краса, --  сказал  Агеев.  -- Может, скомандуете
шоферу не газовать очень?
     Старший механик досадливо шевельнулся., Он молчал всю дорогу, его мысли
были сосредоточены на од-
     ном. Иногда он начинал улыбаться, мурлыкал какой-то мотив.
     --  Сейчас  бы на травке  полежать вот под таким деревцем, --  вздохнул
Уточкин, глядя на зелень. -- Да, разные бывают у людей вкусы. Что он, чудак,
собственного удобства не видит?
     Машина  шла  медленнее,  проезжали  мимо  пожилого,   тощего  человека,
присевшего на каменной обочине дороги. Разложив на  коленях газету, норвежец
неторопливо  ел сушеную  рыбу.  Его почти коснулось  крыло  проехавшей  мимо
машины.
     Закусывает себе под пылью, на камнях, чудачина. А мог бы пройти два-три
шага, на той вон полянке расположиться, -- сказал Уточкин.
     А вас не  заинтересовало, что значат эти столбики с надписями  по краям
дороги? -- резко спросил штурман.
     Вижу столбики... А кто их знает, что там написано.
     Так вот, вчера, проезжая по городу, мы поинтересовались этим, -- сказал
Курнаков.  --  На  них написано  "adgang forbudt" --  вход запрещен. Вся эта
зелень, каждое  деревцо,  каждая полянка  здесь --  собственность бергенских
дачевладельцев. Никто не смеет коснуться их под страхом ареста или штрафа.
     Так, может, пустим самым полным  машину? Тошно  и  смотреть-то стало на
эту зелень, -- сказал Агеев.
     Штурман кивнул.  Машина пошла полным ходом. Агеев снова потянул круглое
зеркальце из кармана, поднес к глазам.
     Что это вы все в зеркало на себя любуетесь? -- удивился штурман.
     А  вот   назад  поглядите,  товарищ   капитан  второго  ранга.   Да  не
оборачивайтесь, а как я... -- Агеев протянул ему зеркальце.
     Курнаков  взглянул в стеклянный серебристый кружок. В зеркале отразился
дальний поворот дороги. Было видно, как вынеслись из-за  этого  поворота три
изо всех сил спешащих велосипедиста. Они низко пригнулись к рулям, их колени
двигались, как у  гонщиков на  треке. Один  мчался  впереди, двое других  --
шагах в двадцати следом. Мгновение -- и новый поворот скрыл их из виду.
     -- Что бы это значило, мичман? -- спросил Курнаков удивленно.
     А это значит, -- сказал сурово Агеев, -- что находимся мы, как вы точно
отметили, в буржуазной стране. Еще  в порту  я этих граждан  заметил  -- они
поодаль  от корабля стояли.  По дороге взглянул в  зеркальце -- они  тут как
тут. Мы затормозили -- и они тоже.
     Посмотрим, что дальше будет, -- сказал Курнаков.
     Машина свернула  с  шоссе  на неширокую лесную  дорогу.  Из-за сосен  и
белоствольных берез возникли очертания загородного дома.
     -- Тролдхауген. Эдвард Григ, -- сказал шофер, обернувшись к пассажирам.
Затормозил около дома. Неподалеку стояло несколько автомашин.
     Из полураскрытой двери  и распахнутых окон дома с высокой  застекленной
террасой и  квадратной  башенкой мезонина неслись  звуки  фокстрота, тяжелое
шарканье многих ног.
     Похоже, здесь веселятся вовсю, --  сказал Уточкин. От  дома,  торопливо
спустившись  с  крыльца,  шла  к  ним невысокая  женщина в белом переднике и
старомодной наколке. Она что-то сказала Курнакову.
     Она  говорит,  --  перевел   Курнаков,  --   это   веселится  молодежь,
американские туристы. Просит зайти в музей попозже, а сейчас пройти к озеру,
к могиле Грига.
     Старший  механик  повернулся, быстро пошел  по ведущей  вниз каменистой
дорожке.
     --  Тихон Матвеевич! -- позвал штурман. Старший механик не отвечал.  Он
шел все быстрее,
     почти  бежал,  будто  звуки фокстрота толкали его  в  спину.  Остальные
двинулись  за  ним.  Остановились  только  тогда,  когда  музыка  замерла  в
отдалении. Их охватила влажная тишина раскинувшегося кругом парка.
     Сквозь листву  деревьев  блестела  здесь  бледная вода озера. Укрытая у
подножья длинными лезвиями папоротника, поднималась гранитная скала. Старший
механик с потупленной головой,  с  пальцами, сжатыми в  кулаки, остановился,
всмотрелся, снял шляпу.
     -- Могила Эдварда Грига, -- негромко сказал штурман.
     Моряки  долго  смотрели  на  врезанную  в  гранит  широкую  клинописную
надпись: "Эдвард и Нина Григ", окруженную разливом зелени.
     Агеев обернулся на шелест шагов по каменистой тропинке.
     По тропинке быстро  спускались  три человека. Нетрудно было  признать в
них замеченных мичманом  велосипедистов. Все трое  были  одинаково одеты  --
темные  грубошерстные  пиджаки облегали  широкие плечи, брюки, мешковатые  в
коленях, были заколоты булавками, наподобие велосипедных штрипок.
     Впереди  порывистой,  не  совсем твердой походкой шел  высокий парень с
вызывающим выражением затемненного шляпой лица.
     Спускавшийся следом костлявый широкоплечий  старик настиг его,  схватил
за локоть, рывком повернул к себе. Парень что-то злобно пробормотал.  Старик
говорил укоризненно  и горячо.  Третий норвежец  тоже  сжал  за локоть слабо
сопротивлявшегося парня, заставил остановиться.
     Старик шагнул к ждавшим недоуменно советским морякам.
     Чистая  голубизна   глаз   блестела   на  его   расстроенном,  покрытом
красноватым загаром лице.
     Он хотел что-то сказать, но осекся, всматриваясь в Агеева. Улыбнувшись,
произнес по-норвежски несколько вопросительных слов.
     Боцман кивнул,  ответил по-норвежски,  с трудом подбирая слова.  Старик
торжественно пожал ему руку. Парень в шляпе угрюмо смотрел в землю.
     Не выпуская руки старого норвежца, Агеев повернулся к Курнакову:
     Оказывается,  встречались мы  с ним  в  сопках. Запомнил  он  меня. Он,
дескать, Олав Скурре, не в первый раз встречается с русскими, бил фашистов в
Северной Норвегии. Точно, узнаю его теперь --  был такой партизанский вожак.
Еще, говорит, -- он рыбак с острова Бьернейя.
     Бьернейя!  --  Курнаков  потряс  руку  старику.  --  С этого  островка,
товарищи, в первые дни  оккупации Норвегии почти все жители-рыбаки бежали на
своих ботах,  вступили  в  армию  Сопротивления.  В  наказание фашисты убили
оставшихся на острове, сожгли по-селки. Скажите  ему, мичман, -- мы помним о
подвигах норвежских патриотов.
     -- А вот как это сказать, товарищ капитан второго  ранга?.. Пожалуй, не
поймет...
     Но старик, видно, прекрасно понял  перевод  Агеева. Его  глаза засинели
еще больше.
     На  вершине тропинки возникла фигура хранительницы музея. Она взмахнула
платком, что-то прокричала.
     -- Говорит, уехали американцы. Приглашает в дом, -- сказал штурман.
     -- Ну, пошли, товарищи, -- торопливо бросил старший механик.
     -- Но  в  чем  тут дело,  мичман?  --  спросил,  не  трогаясь с  места,
Курнаков. Старый норвежец стоял неподвижно, дымил трубкой, поглядывая из-под
желтоватых, щетинящихся у переносья бровей. Парень в шляпе весь как-то осел,
второй молодой норвежец по-прежнему крепко держал его за локоть.
     Старик произнес несколько фраз.
     А  это, товарищи,  отец  с  сыновьями,  --  пояснил Агеев.  --  Только,
выходит, неудачливый  у  него  один сынок. Под  влияние фашистских элементов
попал.  Нынче напоили его в  порту, чтобы  он  за нами погнался, какуюнибудь
провокацию учинил. А старик с другим сыном его по дороге настиг,  мозги ему,
так сказать, вправляет. Стыдил почем зря, пока они по тропинке спускались. А
второй сын, видите, с отцом заодно.
     Москва!  -- сказал старик и  прижал к груди жилистую, широкую  руку. --
Слава!  -- отчетливо произнес  он,  кивая  на второго сына, что-то  объясняя
по-норвежски.
     Этот его сын, дескать, гарпунером ходил в Антарктику с нашей китобойной
флотилией "Слава", со многими русскими дружил,-- переводил Агеев.
     Слава! -- повторил молодой норвежец. Он чувствовал себя явно неловко, с
извиняющейся усмешкой встряхнул тяжело  обвисшего, окончательно захмелевшего
брата.
     Старик заговорил снова.
     -- Просит он извиненья, -- переводил мичман. -- И предостерегает нас...
Против какой-то ловушки, что ли... Слышите, повторяет: "фаре, снаре"  -- это
значит "опасность, западня".
     Фрюгте фор, -- раздельно сказал старик.
     "Фрюгте фор" -- это значит "берегитесь".
     -- Кого беречься? Чего? -- резко спросил штурман. Агеев повторил вопрос
по-норвежски. Старик бросил короткий ответ, снова стал дымить трубкой.
     Он говорит --  я  не  знаю. Хердовцы снова поднимают голову. О каких-то
зебрах сказал... -- переводил Агеев.
     А-а,  зебры...  Я  читал...  Так норвежцы называют  фашистов-хердовцев,
которые теперь маскируются под патриотов,  --  совсем помрачнел Курнаков. --
Ну вот что,  мичман, нам здесь вести такие разговоры  не к  лицу. Переведите
ему --  теперь мир, война окончена. Мы здесь мимоходом, как друзья, ни с кем
больше не воюем.
     С  видимым  удовольствием  мичман  перевел  эти  слова.  Лицо  молодого
норвежца прояснилось. Старик упрямо потряс головой, заговорил.
     Он говорит, -- перевел Агеев, -- у советских людей здесь больше друзей,
чем врагов, но есть и враги. Говорит: "фрюгте фор" -- "берегитесь".
     Коротко и неясно,  -- сухо сказал  Курнаков. -- Не нравится мне вся эта
история,  мичман. Поблагодарите  его, но  скажите: "Здесь, в  дружественной,
мирной  Норвегии, мы  не  опасаемся  ничего". Пригласите его вместе  с  нами
осмотреть музей Грига.
     Не  хочет  он с нами идти, товарищ капитан  второго  ранга. Говорит  --
лучше, чтоб не видели нас вместе.
     -- В таком случае пойдемте, мичман. Не нравится мне вся эта история.
     Их  встретила  тишина  двух  просторных,  облицованных  светлым деревом
комнат.   Резная   деревянная   мебель  кустарной   работы   стояла  кругом,
поблескивало  стекло книжного  шкафа.  Чернел полированной  крышкой  большой
концертный рояль с придвинутой к нему длинной, покрытой ковриком скамьей.
     Почтительно,  говоря вполголоса,  осматривали музей  советские  моряки.
Курнаков подошел к книжному шкафу.
     -- Жизнь и письма Петра Ильича Чайковского, -- перевел он вслух надпись
на корешке  одной из книг. Дверца шкафа была полураскрыта, будто Григ только
что вынимал эту книгу о своем гениальном русском друге.
     Старший механик стоял около  рояля, глядел с благоговением.  Чего бы ни
дал,  чтобы  прикоснуться к клавишам, на  которые так часто  ложились пальцы
Эдварда Грига! Но крышка была опущена.  Приподнять бы ее,  хотя бы взглянуть
на клавиши!
     -- Переведите, Семен  Ильич, спросите, открыть рояль можно?  --  сказал
наконец старший механик.
     Хранительница  музея,  присевшая  в  углу комнаты у столика  с  веерами
открыток  -- видов музея, с готовностью кивнула. Трепещущими от благоговения
пальцами Тихон Матвеевич коснулся полированной поверхности,  поднял крышку и
отшатнулся, будто увидел ядовитую змею.
     На слоновой кости клавишей  лежала горка  пепла  и позолоченный  окурок
сигареты, видимо притушенный, брошенный здесь одним из туристов...
     Вот дела-то какие, Тихон  Матвеевич, -- выйдя  на чистый лесной воздух,
остановившись  рядом  со  старшим механиком, сказал Агеев.  Тихон  Матвеевич
молчал, опустив голову,  сжав в кулаки большие,  жилистые  руки.  --  И тут,
значит, они себя показали... А к слову сказать... --  мичман коротко передал
разговор с норвежцем, его предупреждение.
     Варвары! -- взорвался старший механик. Полнота чувств требовала выхода,
и Тихон  Матвеевич  был  рад, когда,  вскинув  глаза,  встретил  понимающий,
сочувственный взгляд мичмана. -- Какое надругательство над искусством! А что
касается этого предупреждения... Вы вот что, поговорите с сигнальщиком нашим
-- Фроловым. Видел он, что какой-то тип подходил к борту "Прончищева", мигал
кому-то... Всего можно ждать от таких изуверов.
     Да, Фролов мне уже сказал... И будто  бы, Тихон Матвеевич, прямо на вас
смотрел тот парень. Я  подумал -- не знакомый ли вас вызывал на пирс, может,
с какого другого корабля?
     -- Нет здесь у меня знакомых, -- буркнул старший механик.
     -- А если не вам он мигал -- стало быть, еще кто стоял на баке?
     Тихон Матвеевич пожал плечами.
     -- А Димка Фролов говорит: будто  тогда, на баке, что-то вас расстроило
шибко.
     Старший механик, насупившись, молчал.
     Учтите тот факт, Тихон Матвеевич, -- сказал,  тоже  помолчав, Агеев, --
здесь, в секторе  капиталистических стран, должны мы, советские люди, стоять
сердце к сердцу, ничего  не  таить друг от  дружки. Да и народ говорит: куда
правда ни свернет, а с ней не разминешься.
     Ничего я от вас не таю! -- взорвался Тихон Матвеевич.
     Мичман молчал, задумчиво грыз травинку.
     -- И, если хотите знать, это глубоко частное, личное дело...
     Тихон  Матвеевич  покраснел  раздраженно,  прижал  к  груди  трепещущую
ладонь:
     Но  в  конце концов  я  должен  быть  как-то огражден... У меня трудная
работа. Уверяю вас -- я не подавал повода для этого преследования.
     Так почему же он преследует вас? -- спросил боцман.
     Какой такой он?  Она! Глафира эта!  Ходит  за мной по пятам, навязывает
свои чувства. Я уверен -- пластинку похитила она.
     Пластинку? -- удивился Агеев.
     Да, патефонную пластинку "Инвенции Баха". -- Тихон Матвеевич сказал это
неохотно,  словно  жалел,  что проговорился...  --  Но заметьте,  я не  хочу
затевать  скандал.  Хотел  было заявить  об этом  замполиту,  но потом решил
пренебречь.
     Зачем бы ей пластинку у вас красть?
     Не  знаю. Во всяком случае, заходила как-то ко  мне в каюту -- и  после
этого пропала  эта  редкая  запись, которую  успел проиграть всего лишь один
раз. С тех пор не оставляю в двери ключа.
     А с ней вы не объяснились о пропаже?
     Пробовал... Сегодня, как раз перед поездкой сюда... Но она опять начала
о любви. Я, правда, вдовец, но это не  дает ей права... Я выскочил  на  бак,
как из бани... Запугала меня женщина эта!
     А вы где на баке стояли  -- у  трапа или  ближе к  якорь-цепям? --  без
видимой связи с предыдущим, с интересом спросил Агеев.
     У самого трапа  стоял...  -- большим  платком  Тихон Матвеевич стирал с
лица пот.
     Он взглянул  на  мичмана --  и поразился.  Напряженная  настороженность
сошла с лица Агеева, сменилась доброй, мягкой, почти мечтательной усмешкой.
     Стало быть, он в иллюминатор смотрел, -- сказал мичман.
     При чем здесь иллюминатор?
     Под  баком, как раз где вы стояли, -- каюткабуфет.  Там, верно, Татьяна
Петровна хозяйством занималась, -- пояснил чуть застенчиво Агеев. -- Ну этот
парень, ясно, и засмотрелся  на нее с  пирса. И  подмигнул ей... Может быть,
таким  манером  познакомиться  хотел -- как  малокультурный  европеец.  Дело
объяснимое: кто такую девушку увидит -- каждого к ней потянет.
     Да, конечно,  Глафире он  не  стал  бы  подмигивать!  --  сказал  Тихон
Матвеевич с содроганием. -- Но знаете, мичман, именно Глафира Львовна, когда
я отступил, так сказать, под ее натиском на бак, зашла в ту каютку...
     Глава семнадцатая ЧЕТВЕРО В БАРЕ
     Три  моряка  не спеша  поднимались из  порта  в город.  Прямо  от  воды
начинались деревянные, крытые  черепицей дома:  поверх остроконечных крыш --
большие рекламы табачных фирм, на стеклах окон и вдоль деревянных фасадов --
фамилии  владельцев  размещенных  здесь лавок  и  контор.  Витрины  портовых
лавчонок пестрели глянцевыми  пачками сигарет, платками  ярчайших расцветок,
ножами в кожаных чехлах.
     У  дверей  подвальных  помещений --  рыболовные  принадлежности,  сети,
удилища, бухты толстых и тонких тросов, сложенная кипами парусина.
     В  одной из витрин блестели  серебром и  бронзой  маленькие  и  большие
кресты,  виднелись картинки религи-озного содержания, лежали толстые книги с
крестами, тисненными на переплетах.
     -- Здесь миссионеры  своим товаром торгуют -- отпущением всяких грехов,
-- сказал авторитетно  Фролов. Не впервые бродил он в заграничных портах. --
А  вот  если в ту  лавчонку, в подвальчик зайти --  тебе татуировку на любой
части тела выбьют, по последнему слову техники! -- Он лукаво прищурил глаза.
-- Может, зайдешь,  Жуков?  Разукрасят  тебя,  как индейца!  А  потом  рядом
крестик и библию купишь, чтобы в море тебя косатки не съели.
     --  Не  очень  смешно,  -- ответил рассеянно Жуков...  Узкие,  мощенные
плиточным камнем, стремящиеся
     вверх переулки.
     Деревянные  домики,  потемневшие  от  времени,  с  висячими  галереями,
выступающими над мостовой, тесно жмутся друг к другу.
     Тяжелым  запахом  китового  жира,  сырым,  холодным воздухом  тянет  из
переулочных  щелей.  Здесь и  там  сидят  у  дверей,  чинят  задумчиво  сети
молчаливые  люди. Женщины  стирают белье, на  камнях играют  белокурые дети.
Кожаные ведра висят у входов в дома...
     Это у  них, видно, противопожарная охрана,--  сказал без улыбки Фролов,
рассматривая ведра. -- Не очень-то сладко живет здесь народ.
     Да,  скучновато  живут,  в каких-то  щелях  гнездятся,  --  откликнулся
Илюшин. -- Начисто снести бы древность эту, нормальные дома построить.
     А  слышали, товарищи,  что  норвежский лоцман рассказывал?  --  спросил
Жуков. -- Портовые кварталы  здесь четыре раза сгорали с тех пор, как Берген
стоит. Совсем недавно  -- в  тысяча девятьсот  шестнадцатом  году  --  почти
полгорода  пожар уничтожил.  И восстановлены  эти  кварталы в  прежнем виде,
вплоть до кожаных ведер и  гербов  над дверями, чтоб иностранные  туристы на
древний Берген могли  любоваться.  А свой народ  пусть в  сырости  и  духоте
живет, от туберкулеза погибает.
     Чудно, -- хмурился Илюшин.
     Жуков  с  интересом  и  достоинством  поглядывал  кругом,  с  гордостью
замечал, что именно на нем прежде всего останавливаются взгляды встречных.
     Еще бы, советский военный моряк! Жуков заметил, что шедший рядом Фролов
раза два одобрительно и  чуть ли не  завистливо окинул  взглядом  его  форму
первого срока.
     И  точно  -- неотступное  чувство вдруг  охватило Фролова,  чувство  не
зависти,  а  скорее  обиды на  себя  самого.  Вот он, Димка  Фролов,  боевой
балтийский  моряк, североморец-катерник, разведчик морской пехоты, идет не в
овеянной легендами форме  военных  моряков,  а в штатском, да  еще в костюме
иностранной  продукции,  в  этом  "дерьме  в  целлофане",  как обидно  метко
выразился мичман Агеев.
     То ли дело пройтись по  городу этой страны, которую помог освободить от
фашистов, в сопках которой геройствовал в военные годы, одетым  в матросскую
или старшинскую форму, скромную и одновременно мужественно-нарядную!
     Да, напрасно ушел он на гражданские корабли с любимого  военного флота.
Сейчас уже  мог бы быть курсантом, учиться на офицера, как многие матросы --
друзья фронтовых дней...
     Он задумался так глубоко, что не заметил, как сзади остались извилистые
переулки. Со стен смотрели смеющиеся лица красавиц, свирепые глаза красавцев
с револьверами в руках -- кинематографическая голливудская жизнь...
     Под  полосатой парусиной навесов, слегка  колеблемой ветерком,  стучали
пивные кружки, манили отдохнуть глубокие кресла у столиков.
     По кружечке выпьем? -- предложил спутникам Фролов.
     Посмотрим, какое оно, норвежское, -- откликнулся Илюшин.
     Хэлло, рашен! -- раздался сзади них негромкий возглас.
     К ним  подходил  высокий  худой  негр.  Штатский  костюм  из  бумажного
лоснящегося материала мешковато висел на его длинноногой  фигуре. Соломенная
шляпа была сдвинута на затылок,  открывая шоколадно-коричневое лицо. Широкие
челюсти  раздвинулись в  радостной улыбке,  обнажив два  ряда ровных больших
зубов,
     -- Хэлло!  --  повторил  негр.  Протягивая  руку,  пальцем другой  руки
указывал на себя -- Симэн! Америкэн шип! Лонг лив совьет Рашен, Москва!1
     (1  Моряк!  Американский  корабль!  Да  здравствует  Советская  Россия,
Москва! (англ.))
     Столько молодой  радости,  искреннего чувства было в  этом приветствии,
что советские моряки сразу заулыбались. Негр жал руки по очереди всем троим.
     Они  рассматривали  друг   друга  с  живым  интересом  и   с  некоторой
неловкостью, которую испытывают  люди, симпатизирующие  один  другому, но не
владеющие общим языком.
     Вот и  порядок! -- сказал никогда не терявшийся Фролов. -- С ним вместе
пивка и выпьем!
     Фрейндшип! Бир!2 -- указал он на вход под навес негру.
     (2 Дружба! Пиво! (англ.))
     Негр  явно смутился.  Потряс головой. Пошел  по  улице,  маня за  собой
русских моряков.
     --  Да  нет, сюда  вот в  бар зайдем,  понятно?  -- Фролов сложил  руку
горстью и поднес ко  рту.  -- В  бар. Бир. Дринк.  Вот  какой  непонятливый!
Пойдем!
     Он взял за руку упиравшегося американца, повел под навес.
     За столиком слышался невнятный картавый говор.  Сидели  люди в  пестрых
спортивных костюмах, через  плечи  -- ремешки  фотоаппаратов.  Томные дамы в
очень коротких платьях с сигаретами в зубах. Обветренные широкоплечие парни,
бритые и бородатые, с  татуировкой под распахнутыми комбинезонами. Дальше --
отдельно -- такие же  смуглые,  краснолицые, но в крахмальных воротничках, в
светлых чесучовых костюмах.
     Фролов  подошел  к  столику  с незанятыми  плетеными  креслами  вокруг.
Позвенел  кронами в кармане --  зарплатой, полученной на корабле. Показал на
одно из кресел американцу:
     -- Присаживайся, мистер, выпьем за дружбу народов.
     Но  негр не  садился.  Нерешительно  стоял у  столика. Разговор  кругом
умолкал. Почти силой Фролов усадил негра в кресло, сам сел рядом.
     --  Четыре  кружечки пивка!  --  помахал рукой остановившейся невдалеке
девушке в крахмальном переднике, с худощавым голубоглазым лицом.
     Особа в  короткой юбке, с ярко-лиловыми  губами встала порывисто  из-за
соседнего столика,  пошла к выходу из  бара. Юноша с  фотоаппаратом  кинулся
вслед за ней. У негра был очень несчастный, испуганный вид.
     -- Неужели из-за нас переполох? -- сказал Жуков.
     --  Нет, тут другое...  -- Фролов смотрел  на  вышедшего из-за буфетной
стойки, приближавшегося к ним бармена.
     -- Нот биэ фоо блек, -- медленно  сказал бармен.-- Рашен --  иес! -- Он
ухмыльнулся  Фролову.  -- Нигер --  нот!1 --  выразительно  указал негру  на
выход.
     (1 Нет пива для черных. Русским -- да! Негру -- нет! (англ.) )
     Негр сидел словно окаменев. Его плоские щеки посерели.
     -- Ах расисты чертовы! -- воскликнул Фролов. Только сейчас заметил, что
все  кругом смотрят на них.  Он  был очень взволнован,  побагровел до  самых
белков. -- Это мы, похоже, в  американскую компанию попали. Ничего,  покажем
им, как советский человек смотрит на это дело.
     Успокоительно он  положил ладонь на колено  негра.  Почувствовал острую
жалость, ощутив в этом колене неуемную дрожь. Негр сидел по-прежнему прямо и
неподвижно.
     Грузный человек  в белом  кителе медленно встал  изза дальнего столика,
надвинул на  лоб высокую фуражку, пошел решительно через  бар. Он подходил к
негру, и тот, как бы против воли, стал медленно приподыматься с кресла.
     Офицер   выкрикнул   что-то   повелительное.  Негр   вежливо   ответил,
просительно сложив руки, не сводя с офицера глаз.
     -- Постойте-ка, мистер, -- начал было Фролов. Особенно запомнились  ему
в  этот момент  синевато-багровые, до блеска  выбритые щеки  американца, его
красная надувшаяся шея, врезавшийся в нее накрахмаленный воротник.
     Негр вскинул руки к  лицу странно беспомощным, пугливым  движением.  Но
еще  быстрее  кулак человека в  капитанской фуражке опустился на метнувшееся
назад лицо.
     Американец ударял с привычной быстротой,  что-то выкрикивая угрожающее,
и негр стоял, опустив руки  вдоль тела; после каждого удара откидывалось его
залившееся кровью лицо.
     -- Стой, мистер, так нельзя! -- крикнул опомнившийся Фролов. Он вскочил
с кресла, удержал  покрытую татуировкой руку. Американец что-то пробормотал,
замахнулся снова.
     Приблизившись незаметно  от входа, человек в  надвинутой на глаза шляпе
деловитым движением  схватил с  соседнего столика пустую  кружку из толстого
граненого стекла.
     Краем глаза Фролов увидел, как взлетела рука с кружкой...
     С необычайной ясностью мелькнула догадка -- не этого ли субъекта  видел
трущимся  у скулы ледокола... Хотел  отклониться,  но голову потряс страшный
удар, и все затянуло мраком...
     Черномундирный полицейский, стоявший недалеко от бара,  одернул мундир,
вяло шагнул на шум. Он старался не  смотреть на человека в надвинутой шляпе,
выбежавшего из кафе, исчезнувшего в извилистом переулке...
     Барометр продолжал показывать "ясно". Андросов легонько постучал ногтем
по круглому стеклу.  Тонкая  стрелка анероида, слегка затрепетав, не сошла с
прежнего места, смотрела острием вверх.
     Андросов провел  ладонью по влажному лбу. Неподвижная сухая жара стояла
в каюте. Он взглянул на часы, пошел на верхнюю палубу.
     Кончался  срок увольнительных  очередной  смены.  На пристани  мелькали
белые  верхи  фуражек, голубые воротники матросских форменок, золотые погоны
офицеров, штатские костюмы моряков ледокола.
     Моряки  взбегали  на  "Прончищев", на  "Топаз" и  на "Пингвин",  шли  к
сходням дока. Скоплялись на палубах, еще полные впечатлений от прогулки.
     -- В парке над городом были? -- спрашивал один из матросов. --  Красота
там какая -- весь город и рейд видны как на ладони!
     Как же,  поднимались по  канатной  дороге. И  кассирша с  нас  денег за
проезд не взяла. Дескать, советским морякам честь и место.
     А мы с армией  спасения повстречались, ну как боцман Ромашкин в Швеции,
-- сказал Мосин, взошедший на борт вместе с Щербаковым.
     А что -- они и вас спасать вздумали?
     Честное  комсомольское  --  вздумали!  --  улыбался  Мосин  всем  своим
веснушчатым  широким лицом.  --  Бродили мы с  ним вот по Бергену  вдвоем  и
забрели кудато, словом с курса сбились. Тут и подходит к нам тощий в черном.
По-русски говорит:  "Вы,  братья,  блуждаете  во тьме.  Господь  повелел мне
вывести  вас  на  путь истинный. Из армии спасения я..." И тащит  из кармана
толстую книжицу вроде словаря.
     Какой там словарь  -- библия это  была. По-старому говоря --  священное
писание, -- перебил Щербаков, обнажив в  улыбке сахарно-белые зубы.--  А ты,
Ваня, ему складно ответил.
     Просто ответил, по-матросски. -- Мосин напряг свои квадратные плечи. --
Не знаю,  говорю,  как у вас  глаза устроены,  а  для  нас сейчас не тьма, а
полный день. А во-вторых,  мы,  в Советском Союзе,  по пути истины уже почти
полвека  шагаем. А тут как раз видим --  наши ребята с  ледокола идут. Он  и
стал отрабатывать задним.
     Когда  недалеко   от  "Прончищева"  остановилась  легковая  машина   и,
порывисто захлопнув  дверцу,  Сливин шагнул  к сходням, --  на ледоколе  его
встретили дежурный офицер и Андросов.
     Товарищ капитан  первого ранга, -- докладывал дежурный  офицер.  --  За
ваше отсутствие никаких  происшествий  на  кораблях экспедиции не было. Весь
личный состав военнослужащих, уволенных на берег, вернулся на борт кораблей,
кроме сигнальщика Жукова. Из личного  состава ледокола с берега не вернулись
двое.
     Вольно, -- сказал Сливин. Опустил  поднятую к козырьку фуражки руку. По
его порывистой походке, по сжатым губам и задорно выдвинутой бороде Андросов
     понял, что начальник экспедиции очень раздосадован чем-то.
     -- Ефим Авдеевич, прошу ко мне в каюту.
     Они молча  прошли коридором, поднялись по  трапу. Войдя в салон, Сливин
обычным небрежным движением повесил фуражку, расстегнул крючки на  воротнике
и верхнюю пуговицу у кителя.
     Взглянув на барометр, повернул к Андросову негодующее лицо.
     Так   вот,   Ефим  Авдеевич!  Увольняемся  на  берег,  ездим  по  дачам
композиторов, любуемся на ваш хваленый Берген.
     Почему же он мой? --  улыбнулся  Андросов.  Эта умная,  немного усталая
улыбка оказала, как всегда, свое действие. Сливин, под  ядовитой вежливостью
скрывавший  большую душевную  боль, тяжело опустился в кресло. Успокаиваясь,
провел платком по лицу.
     Коротко  говоря, сегодня подвели нас  снова,  не  прислали  рабочих для
ремонта. Третья фирма, с  которой уславливаемся,  нарушает обещания, требует
повышения  платы,  затягивает время. И  это, когда  их  судоремонтные заводы
работают  на  четверть  мощности,  город  полон   безработными  всевозможных
профессий! Что  это -- мошенничество, желание  сорвать с меня втридорога  за
грошовый ремонт? Прошу садиться.
     Еще  Энгельс писал, -- сказал  Андросов, присаживаясь к  столу: -- "При
развитом капиталистическом способе производства ни один человек нe разберет,
где кончается честная нажива и где начинается мошенничество".
     Сливин яростно взглянул на него круглыми, налитыми кровью глазами.
     -- Мне, товарищ капитан третьего ранга, нужны сейчас  не  теоретические
высказывания,  даже такие  меткие, как  приведенное вами сейчас,  а  деловой
партийный  совет! Нам необходимо двигаться дальше, дорог  каждый час хорошей
погоды.  Платить втридорога?  Это  же  валюта, золото,  и  я  не  имею права
расходовать его зря.
     Он прошелся по каюте.
     -- Был сейчас у начальника порта... Он только разводит руками, дескать,
частная  инициатива,  свобод-ный сговор, ничем не  могу помочь.  А между тем
настоятельно советует  мне  скорей  отдавать швартовы. В  Берген  приходят с
"визитом вежливости"  американские военные корабли. Он опасается беспорядков
в порту, стычек наших матросов с американскими. Сливин нервно закурил.
     Он напуган теми свалками, которые были недавно в скандинавских  портах,
когда там стояли  английские и американские корабли и все  кругом дрожало от
пьяных драк и дебошей.
     Вы, конечно, заверили  его,  что  наши  моряки достаточно выдержанны  и
сознательны,  чтобы не поддаваться на любую провокацию? -- сказал Андросов и
невольно  взглянул  в иллюминатор.  Почему не пришли  с увольнения те  трое?
Правда -- пока опоздание небольшое...
     Разумеется,  заверил. -- Сливин шагал  по каюте. -- Но, понимаете, этот
командир порта, видимо,  просто в ужасе  от  перспектив "визита вежливости".
Знаете  эту  их  паническую  боязнь  осложнений под  маской  дипломатических
улыбок?
     Андросов кивнул.
     Знаете, что  было  здесь  в прошлом  году?  Линкоры "Висконсин" и  "Нью
Джерси" отдали якоря в порту Осло. Их орудия, конечно, не были направлены на
берег,  но вооружение линкора  -- зрелище  достаточно  внушительное  само по
себе.  Командир  американской  эскадры  предложил  норвежцам  знакомиться  с
техникой кораблей, а  на  берег для дружеского общения с населением  сходили
офицеры  и кадеты -- все сыновья состоятельных американских семей. Кончилось
это тем, как  писали  газеты,  что норвежская  молодежь  устроила  форменную
облаву в  столичном  Королевском  парке,  куда американцы  взяли  за правило
уводить девушек  города. Норвежцы  развели  девушек по домам,  а американцам
предложили вежливо и категорически вернуться на свои корабли.
     Намяв им бока -- тоже  вежливо  и категорически! --  невесело улыбнулся
Андросов.  -- Думаю, Николай Александрович, что и другие возможности страшат
начальника  порта  и кое-кого другого. Они боятся, что  слишком  разительным
будет контраст между  поведением  наших  и  их моряков.  И  еще  боятся  они
откровен-ных разговоров между советскими  людьми и простыми матросами  флота
Соединенных Штатов.  Теми  матросами,  для  которых  и сейчас  существуют на
американском  флоте   свирепые   порки,   для   которых  на  каждом  корабле
приготовлены ручные кандалы.
     Возможно и это. Возможны и провокации, -- Сливин сел в кресло.
     Так    вот,   жду   вашего   совета.    Сегодня    мне   подан   проект
водолаза-инструктора   Костикова,  предлагающего  своими  силами   закончить
ремонт.
     Об этом проекте положительно отозвались наши офицеры и командный состав
ледокола, -- сказал Андросов.
     Да вы уже в  курсе дела? -- Сливин  даже улыбнулся от удовольствия.  --
Там  есть  очень  остроумные мысли...  Так  не махнуть  ли нам рукой  на эти
проклятые фирмы, не  сыграть ли аврал? Общими усилиями обойдемся  без помощи
иностранцев... Ага, как будто вести из дому!
     Только  сейчас   он   увидел   лежащий  на   столе  развернутый  листок
радиограммы, жадно прочел.
     --  Из  дому!  Молодец,  дочурка.  Сдала   экзамены  в  университет  на
"отлично". Мать так волновалась...
     Андросов  сочувственно  слушал. Знал,  как сам Сливин волновался за эти
экзамены, только вчера послал запрос о домашних новостях жене.
     Стало быть, возражений против проекта Костикова нет? Я лично считаю его
осуществимым   вполне,--   сказал   начальник   экспедиции,   бережно  пряча
радиограмму.
     Очень дельный проект. Партийный  и комсомольский актив возглавит борьбу
за кратчайший срок его выполнения! -- ответил Андросов.
     Лейтенант Игнатьев пришел с  берега в прекрасном настроении.  Он был на
увольнении  в  штатском  костюме,  купил  в  одном из  бергенских  магазинов
широкополую  шляпу,  в другом  -- большие  противосолнечные очки -- дымчатые
желтоватые стекла в голубой пластмассовой оправе.
     Он  торопливо прошел в каюту, бросил шляпу на койку, снял очки. Вытащил
из-под подушки свою завет-ную тетрадь, написал  две строчки, задумался, стал
грызть карандаш, писал снова.
     Лейтенант, проверили  таблицу  светлого  времени в  районе плавания? --
спросил Курнаков, входя в каюту,
     Проверил, товарищ капитан второго ранга.
     Так... --  Курнаков  смотрел не  на Игнатьева, а  на толстую тетрадь на
столе. -- Сомневаюсь  я,  что с вашими  поэтическими  упражнениями мы сможем
благополучно закончить поход. Опять стишки писали?
     --  Да  вот,  пришло  в голову во  время прогулки... Игнатьев перебирал
страницы тетради. Еще весь
     был  во власти  только  что написанного.  Хорошо  получилось!  Вспомнил
разговор с Андросовым, застенчиво улыбнулся:
     -- Может быть, хотите прочесть?
     Курнаков молча сел на койку, взял раскрытую тетрадь.
     Выходя из переулков узких, Говорил мне в Бергене норвежец:
     Почему в глазах матросов русских Эта удивительная свежесть?
     Разве сами, -- я ему ответил, -- Вы загадки этой не решили? Сколько лет
Октябрьский свежий ветер Нас влечет в неслыханные шири!
     Игнатьев присел рядом с  Курнаковым, нетерпеливо ждал оценки. Начальник
штаба молчал.
     -- Это я в нашу стенгазету хочу...  -- упавшим голосом сказал Игнатьев.
-- Капитан третьего ранга говорит -- нужно давать стихи в стенгазету...
     Он расстроенно оборвал, откинул волосы, упавшие на брови.
     --  Пусть  тогда  капитан  третьего  ранга   и  занимается  штурманским
обеспечением похода! --  Курнаков решительно  захлопнул  тетрадь. --  Нечего
говорить  --  стихи  неплохие. Но еще  раз  предупреждаю, лейтенант, --  или
поэзия или штурманская точность.
     -- Но ведь поэзия это и есть точность! --  с отчаянием сказал Игнатьев,
придвигая к  себе тетрадь. -- А наше штурманское дело -- это же сама поэзия!
Сколько было штурманов --  хороших поэтов. Знаете  стихи  балтийца Лебедева,
который на  подлодке слу-жил? Превосходный был штурман, а его стихи теперь в
хрестоматиях печатают, А североморский штурман Ивашенко, гвардеец! Смотрите,
как он писал, товарищ капитан второго ранга.
     Игнатьев продекламировал нараспев:
     Вот  так менять  долготы  и широты, От Айс-фиорда к Огненной  Земле, От
знойной Явы к островам Шарлотты, Все дальше, дальше плыть на корабле...
     -- Во всяком  случае, сомневаюсь, чтобы эти офицеры писали свои стихи в
походах, -- сказал Курнаков, вставая. -- На  море рельс нет.  Если во  время
вахты стишки сочинять...
     Он негодующе замолчал.
     -- Разрешите  доложить,  товарищ капитан второго  ранга, -- тоже  встал
Игнатьев, -- во время вахты я стихов никогда не пишу.
     Восхищаясь   втайне    Курнаковым,    он    невольно   перенимал    его
холодно-корректный тон.
     -- Имеете замечание о моих упущениях в штурманской  службе?  -- спросил
Игнатьев.
     -- Нет,  пока  не  имею.  Пока  работаете  неплохо. Курнаков глядел  на
Игнатьева, на его вскинутое
     смелое лицо под хаосом белокурых волос. "Неплохой, талантливый штурман,
но вот заболел стихами, что тут будешь делать!"
     -- Скоро уходим в море, лейтенант. Переодевайтесь и приходите  в  рубку
-- поработаем с лоциями, -- сказал Курнаков почти мягко.
     Над палубами "Прончищева" и дока прокатились звонки аврала.
     На стапель-палубу дока  выстраивались матросы...  Агеев, уже в  рабочей
одежде,  распоряжался   около  бревен...  И  водолазы  в   своих  поношенных
комбинезонах прошли по палубе тяжелой точной походкой, готовили оборудование
для электросварки.
     На  их  лицах  зачернели  стеклянные  грани  защитных очков.  Вспыхнуло
ослепительно-лиловое искристое пламя автогена.
     Андросов, одетый в бумажные брюки  и синий рабочий китель, переходил от
одного участка работы к дру-гому,  когда возле него остановился запыхавшийся
рассыльный.
     --  Товарищ капитан  третьего  ранга! Только что  с  берега доставлен в
санитарной  карете тяжело раненный сигнальщик Фролов.  Начальник  экспедиции
приказал вам срочно явиться на ледокол.
     Глава восемнадцатая АТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН
     Андросов стоял на крыле мостика, задумчиво смотрел на остающиеся  сзади
по правому борту черные скалы Бью-фиорда.
     Атлантический океан. Вот он плещется вокруг -- спокойный,  вздымающийся
мягко, чуть заметно. Безбрежная, подернутая неподвижными бликами и разводами
синева.
     Караван лег на новый курс, снова шел на норд. По правому борту медленно
проплывал берег материка --  за первой линией гор из коричневого складчатого
камня поднималась вторая линия, смутные, расплывчатые, словно  сотканные  из
холодного дыма  громады.  Узкими лоскутами белеют на откосах  прибрежных гор
стеклянно-матовые  срезы  -- это  спускаются к  морю  ледники. А над океаном
стоит жара,  солнце сверкает  на тяжелой спокойной  воде. И  по левому борту
протянулась  цепь  островков  --  то  крутых,  зазубренных,  то плоских, еле
заметно чернеющих в синеве.
     Теперь  пойдем Инреледом  до самого Баренцева моря,  -- сказал  капитан
Потапов, с обычным меланхолическим видом вглядываясь в океанский простор.
     Инреледом? -- переспросил Андросов.
     Так  точно,  Инреледом, рекомендованным  фарватером. Видите -- идем как
будто  открытым  морем,  а  на самом деле это Инрелед -- узкий проход  вдоль
берега  среди  опасностей --  надводных и подводных шхер.  "Шергорд" -- "сад
шхер", называют эти места норвежцы.
     Поэтично, -- заметил Андросов.
     Поменьше  бы  такой  поэзии!  -- откликнулся  капитан "Прончищева".  --
Собьешься с  фарватера -- и посадишь корабль  на банку. Знаете, одних только
островков у берегов Норвегии насчитывается до полутораста тысяч.
     Так, может быть, целесообразнее идти дальше от берегов?
     То есть открытым морем?  -- иронически усмехнулся Потапов. -- Здесь под
нами глубины небольшие, много якорных мест. Подводный рельеф Инреледа -- как
широкий  порог, по которому  проходит теплое течение  Гольфстрим. А податься
мористее  -- выйдем  в  огромную  впадину  Атлантики  с  ветрами  и  длинной
океанской волной.
     Нет,  товарищ  капитан  третьего ранга,  --  помолчав, сказал Потапов с
таким негодованием, точно обвинял Андросова в том, что именно  он создал все
неприятности норвежского побережья. -- С вашего позволения пойдем Инреледом,
как ходят, огибая Скандинавию, мореплаватели всех стран.
     Андросов сдержал улыбку. Характер капитана  "Прончищева",  своеобразная
манера его разговора уже давно не удивляли его.
     Начальник экспедиции вышел из  штурманской  рубки, остановился  рядом с
капитаном.
     Зазвенели ступеньки  трапа.  На  мостик из  радиорубки  взбежал  лоцман
Олсен. В последние дни -- после выхода из Бергена -- норвежец стал замкнут и
угрюм, чем-то глубоко озабочен.
     Он подошел к  Потапову  и  Сливину. Сообщил сводку  погоды, только  что
принятую с норвежской метеорологической станции.
     Шифтинг  уинд!  --  услышал  отошедший  в  сторону  после  разговора  с
Потаповым Андросов. Увидел, как прояснилось лицо капитана "Прончищева".
     Долгосрочный прогноз: шифтинг уинд -- переменчивый ветер. Лофотены дают
хорошую  погоду,  -- повторил  капитан  Потапов.  --  Совсем  хорошо,  после
бергенских прогнозов.
     Это совсем хорошо, -- подтвердил Сливин.
     Он помолчал, поглаживая бороду, -- верный знак отличного настроения.
     -- В штиль непременно собрались бы циклончики у Лофотен. А переменчивый
ветер их разгонит.
     Олсен, прислушиваясь к разговору, утвердительно закивал.
     Значит, точно, Николай Александрович, что погода сочувственно относится
к большевикам? Слышал  я, в  войну на Северном флоте моряки так  говорили,--
совсем развеселившись, пошутил Потапов.
     Потому  что коммунисты не ходят  на поводу  у  погоды;  вот  ей  ничего
другого  не  остается,  как  сочувственно  к  нам  относиться,  -- вступил в
разговор Андросов.
     У  всех  было  теперь отличное  настроение.  Ушли  в  прошлое  недавние
переживания перед выходом  кораблей в  море. Прекрасно работают  люди. После
ремонта буксирное  хозяйство на высоте.  И даже  Лофотенские острова --  эта
всегдашняя кухня штормов и туманов -- дают устойчивую погоду.
     Как там наш раненый, Ефим Авдеевич? -- спросил Сливин.
     Лучше ему. Только очень слаб от потери крови.
     Да и лихорадка  его  сколько времени трепала. Боялся я -- не воспаление
ли мозга, -- сказал Потапов.
     По-прежнему у него Ракитина дежурит?
     Да. Они с военфельдшером друг друга сменяют, вахту несут у его койки.
     Нужно бы Ракитину от работы в салоне освободить, --  нахмурился Сливин.
-- Может быть, заменить ее вестовым?
     Предлагал  я уж  ей, -- откликнулся Потапов. -- Сердится, не хочет ни в
каком случае. Темпераментная девушка. Мне, говорит, не трудно, я привыкла за
ранеными ходить. И основную работу, говорит, не брошу.
     Докладывайте  мне,  капитан третьего  ранга, чаще  о здоровье  Фролова.
Скверное это дело, -- сказал Сливин.
     Хорошо  еще,  что  Жуков и  Илюшин проявили  выдержку, не  вмешались  в
свалку,  когда норвежцы бросились  на  американцев.  Говорят, этому капитану
транспорта,  что  избивал  негра,  норвежские  моряки   изрядно  накостыляли
затылок.
     Да, наши люди не  дали повода для газетных сплетен. Даже реакционнейшие
из газет не смогли ис-пользовать против нас этот тягостный случай, -- сказал
Андросов.
     Сливин вскинул бинокль,  посмотрел за  корму, в  сторону  отдалившегося
дока.  В линзах  качнулась  лазурная штилевая  вода, смоляно-черные  баржи у
подножия доковых башен, маленькие фигурки обнаженных до пояса людей...
     Белые кружочки бескозырок  двигались над плоскостью понтонов, чернеющих
высоко над  водой. "Золотые  ребята", --  в который раз с  нежностью подумал
Сливин.
     На стапель-палубе дока Агеев вытер ладонью залитое потом лицо.
     Кожа немного болела, обгорела под жарким солнцем. "Будто не у Полярного
круга идем, а где-нибудь в южных широтах", -- подумал Сергей Никитич.
     Погодка  подходящая, товарищ  мичман,  -- сказал  дежурящий у  буксиров
Мосин.
     Пока подходящая, -- откликнулся главный боцман.
     А что, думаете, на перемену может пойти?
     Солнышко  вчера  с красной зарей  заходило, а  нынче со светлой зорькой
взошло.  Это,  наши  поморы  говорят,  к тихой  погоде, --  задумчиво сказал
боцман.-- А вот что  звезды неярко блестели, вроде  как затемнялись, --  это
значит к сырости, к туману идет дело...
     --  Нехорошо  как,  товарищ  мичман, в  Бергене  с  нашим  сигнальщиком
получилось.
     -- Нормально  получилось, -- пробормотал  Агеев.  -- Пришли за границу,
точнее говоря, в сектор капиталистических стран, ну и началась вокруг всякая
уголовщина.
     Он прошелся еще раз вдоль сбегающих в воду  тросов, еще раз проверил --
надежно ли наложены стопора.
     Не так давно, при выходе  из Бью-фиорда, закончили вытравлять  буксиры.
Как всегда, они чуть плещутся в темно-синей воде, уходит  в глубины  слабина
круглой  тросовой стали, соединяющей док  с  ледоколом...  Порядок,  стопоры
наложены  хорошо... Но чувство  беспокойства,  какой-то сердечной  тоски  не
покидало Агеева.
     Он сознавал, откуда идет эта тоска. Она не оставляла
     его с той минуты, как на борт "Прончищева" принесли с берега Фролова --
тяжело раненного друга.
     Сергей Никитич успел  только раза два  посмотреть  на  него,  мимоходом
забегая в лазарет.
     -- Ну,  как  тут мой Димка? -- спрашивал, остановившись у  двери каюты.
Оба раза видел там дежурившую возле  больного  Таню,  успокаивался, встретив
спокойный взгляд ее добрых серьезных глаз.
     Потом началась неотложная работа по подготовке выхода  в море, но мысли
все время возвращались к Фролову.
     Эх,  друг Фролов, геройский,  но  легкомысленный парнишка... Здесь  он,
конечно, не виноват: знал, как вести себя в  иностранных  портах, не стал бы
ввязываться в драку. Тот  парень в шляпе, надвинутой на  глаза, только  ждал
подходящего  момента. Но  если  бы раньше  сказать  Фролову о предупреждении
норвежцев, может быть, был  бы осторожнее... Так  вот о чем предупреждал тот
партизан... Но и без предупреждения сигнальщик, бывший разведчик, обязан был
видеть  опасность  и  сзади,  не дать возможности  врагу нанести тот удар...
"Говорить-то хорошо, -- думал  мичман,  --  а если бы сам присутствовал  при
таком избиении,  у самого бы, пожалуй, от бешенства потемнело в  глазах... А
казалось, поход будет мирный и простой..."
     "Точно,  что мирный  и  простой!" --  горько  повторил про себя  Сергей
Никитич,  зашагал  к  борту баржи,  куда  Пушков только что  принес бачок  с
борщом, распространявшим вкусный аромат.
     На  доке  и  на  кораблях пробил  обеденный  час.  Дежурные  с  бачками
выстроились  в  веселую очередь  у  камбузов, в кубриках матросы  и старшины
рассаживались за столами...
     -- Кушать можно идти, Сергей Севастьянович,-- доложила Потапову Таня.
     Она стояла на мостике  ледокола, вытянувшись почти по-военному, опустив
вдоль накрахмаленного  фартука смуглые  девичьи  руки.  Под  белой  косынкой
мягкие курчавые  волосы  оттеняли немного утомленное, бледное от недосыпания
лицо.  Но продолговатые черные  глаза  Тани смотрели, как всегда, с ласковым
вниманием.
     Как служащая ледокола, она обращалась к капитану "Прончищева" и в то же
время  окидывала  взглядом стоящих  рядом, давала  понять,  что  приглашение
относится и к ним.
     -- Ну как, прошла головная боль? Лучше чувствуете себя? Глаза-то совсем
сонные! -- сказал капитан Потапов.
     Куда лучше, Сергей Севастьянович. Ветерок обвевает, а отоспаться всегда
успею, -- отозвалась Таня.
     Ну, значит, прирожденная морячка! Приглашайте офицеров, я буду  обедать
позже. -- Потапов отвернулся, стал всматриваться в берег.
     Прошу кушать, товарищ капитан первого ранга, -- шагнула Таня к Сливину.
     --  Слушаюсь, товарищ руководитель  питания. Сливин вложил свой тяжелый
бинокль в футляр,
     скинул ремешок с шеи, взглянул на Олсена.
     Гаа сизе миддаг, товарищ Олсен... Прошу кушать.
     Мангетак. Спасыбо, -- сказал улыбаясь Олсен.
     Они  прошли   в  штурманскую  рубку,   откуда  внутренний  трап  вел  в
капитанский салон. Курнаков склонялся над  матово-серым разворотом карты  на
штурманском столе. Игнатьев перелистывал лоцию, сидя на диване.
     -- Штурман, обедать! -- проходя мимо Курнакова, пригласил Сливин.
     -- Есть... Сейчас меня лейтенант Игнатьев подсменит.
     Сливин пропустил Олсена вперед, вслед за ним спустился в салон. Войдя в
салон,  не сел  сразу  к  столу,  глянул  в зеркало, обдернул белый  китель,
прошелся по каюте, взглядывая на барометр и в иллюминатор.
     Андросов  и  Олсен  стояли,  положив   руки  на  спинки  кресел.  Ждали
Курнакова, чтобы, по морскому обычаю, всем сразу сесть за стол.
     В дверь постучали. Четко, по-строевому в каюту шагнул рассыльный.
     Товарищ капитан первого ранга, разрешите обратиться к капитану третьего
ранга?
     Обращайтесь, Лютиков.
     Товарищ капитан третьего ранга, раненый вас просит к себе. Беспокоится.
Одного вас просит зайти, -- понизив голос, сказал Лютиков Андросову.
     Андросов вопросительно взглянул на Сливина.
     Может быть, сперва пообедаем, Ефим Авдеевич? -- сказал Сливин.
     Я бы лучше сейчас прошел, Николай Александрович.
     Ну идите. Начнем обедать без вас.
     Фролов  лежал,  откинув забинтованную голову  на подушку. Его лицо было
желтовато-бледным,  ввалились  прикрытые  длинными ресницами глаза. Андросов
тихо подошел к койке.
     -- Товарищ капитан третьего ранга! -- приподнялся ему навстречу Фролов.
     Молодой военфельдшер,  мечтательно глядевший  в  иллюминатор, порывисто
обернулся.
     Лежите спокойно, больной! -- военфельдшер решительно шагнул к койке. --
Докладываю, товарищ капитан третьего ранга, что при  резких движениях  могут
усилиться последствия  травмы головы.  Вы же  мне обещали, больной, -- почти
умоляюще он перевел взгляд с Андросова на Фролова.
     Слышите, Дмитрий Иванович, что доктор говорит?
     Фролов откинулся на подушку.
     Ну,  что  у вас  за срочность? -- Андросов присел на  койку,  в ногах у
раненого. Фролов потянулся к нему всем телом.
     Доктора  ушлите,  --  лицо его начало  краснеть,  лихорадочно  блестели
глаза.
     Товарищ Суриков, прошу вас  на минутку выйти. Не бойтесь, не растревожу
вашего пациента, -- взглянул на военфельдшера Андросов.
     Военфельдшер  хотел было что-то  сказать,  но  только приподнял  плечи,
шагнул из каюты. Андросов пересел ближе, взял в руку слабые пальцы Фролова.
     Помните -- вам волноваться нельзя. Торопитесь медленно, как говорит наш
боцман.
     Не сердитесь на меня, товарищ  капитан третьего ранга?  -- чуть  слышно
спросил Фролов.
     Да, есть  серьезные  основания для  выговора вам.  Вы допустили ошибку,
зайдя в  этот бар. Знаете, как следят за границей за каждым нашим движением?
Но
     уж если получилось такое... Вы ведь,  как рассказывают товарищи, только
хотели остановить этого мерзавца, чтобы не бил негра?
     Фролов слабо кивнул.
     --  Смотреть спокойно  на  такое фашистское зверство...  Невозможно это
советскому человеку.
     Фролов закивал, его глаза просветлели.
     А вот ваш друг Жуков -- он проявил настоящую выдержку. Во-первых, успел
отвести руку того субъекта, ослабил удар кружки. Иначе попросту раскроило бы
вам череп... А когда началась свалка, Жуков вместе с Илюшиным подхватил вас,
вытащил из бара.
     Так была-таки там драка?
     Да,  американцам намяли бока.  В баре  оказались  норвежские  рыбаки  и
матросы, они показали свое
     истинное  отношение к  "заокеанским  друзьям".  Думаю  --  если  бы  не
полиция, едва  ли тот шкипер ушел бы  на корабль  своим ходом. А вот если бы
наши приняли участие в драке -- пожалуй, вы не  отделались бы так счастливо,
как теперь.
     Фролов глядел с упреком.
     -- Да,  вы отделались счастливо, -- сурово сказал Андросов.  -- Судя по
всему, тот  молодчик только ждал  повода для  покушения. Возможно, он был не
один. И расправиться  с вами  троими могли  уж не кружками, а ножами,  могли
пустить в ход револьверы.
     Я, товарищ капитан третьего ранга, вот зачем вас позвал... -- У Фролова
перехватило дыхание,  он провел языком по бледным губам. --  Хотел доложить,
что раньше того человека видел.
     Какого человека?
     -- Того, что меня кружкой ударил. Андросов выжидательно молчал.
     --  Я  его на  пирсе видел, около  ледокола.  Он  тогда к  самому борту
подошел, подмигивал, словно кого-то с "Прончищева" вызывал. Сперва я подумал
--  он Тихону Матвеевичу,  стармеху  нашему,  мигает.  Мичман Агеев это дело
опроверг.  Сказал,  это,  может  быть,  какой-нибудь норвег на Танечку  нашу
засмотрелся. Я Ракитиной это в шутку и передал.
     -- Ну, а Ракитина что? -- спросил рассеянно Андросов.
     -- С чего-то рассердилась на меня, расплакалась, разобиделась. Я ее еле
успокоил, прощенья просил...
     --  А наружность  этого человека  можете описать? Фролов молчал, думал.
Андросов крепче сжал его
     руку.
     Ну-ка,  Дмитрий  Иванович,  вы же  сигнальщик, корабельный глаз, да и в
разведке работали немного. Можете описать этого субъекта, который к  кораблю
подходил?
     Стараюсь...  --  Фролов мучительно соображал.-- Лицом  как  будто  даже
приятный, черты  правильные, все  на месте.  Волосы? Какие-то светловатые, а
скорее темные, шляпой они были прикрыты... Крепкий  парень.  Пожалуй, повыше
среднего роста, а не высокий... Вот  как тот, что в баре меня ударил... Хочу
описать, а все расплывается...
     Он замолчал, поднял недоуменно брови, бледно улыбнулся:
     -- Это, называется, описал! Не за что зацепиться.
     Нет,  вы хорошо описали  его, Фролов, --  сказал  Андросов. -- Вы очень
правильно его описали.
     Неужто знаете, кто таков? -- раненый чуть было не сел на койке.
     Андросов встал, будто не слышал вопроса.
     -- Вы  хорошо  описали его, Дмитрий  Иванович... Ну, вот что -- лежите,
поправляйтесь, не мучайте себя  ничем. Повторяю,  радуйтесь, что  отделались
так легко. Все высказали, что хотели сказать?
     Фролов кивнул.
     В таком случае приказываю срочно поправляться.
     Есть, срочно поправляться. Голова у  меня крепкая, военной  закалки. Ни
одному фашисту ее не пробить.
     Когда Андросов  вернулся  в  салон,  обед уже  подходил к  концу.  Таня
поставила перед ним тарелку с борщом. Сливин и Курнаков доедали компот.
     Олсен,  о  чем-то  задумавшись,  медленно  разрезал на  части на  славу
поджаренный бифштекс.
     Ну, что наш больной? -- спросил Сливин.
     Дело идет на поправку...
     С удовольствием, медленно Андросов ел борщ.
     -- Сообщил вам что-нибудь новое о бергенском скандале?
     -- Нет,  ничего нового не сообщил.  Его волновало,  что русских моряков
могли объявить зачинщиками драки. Я  его  успокоил.  -- Андросов  перешел  с
русского языка  на английский.  -- Думаю,  и товарищ Олсен  подтвердит,  что
уличные драки -- обычное  дело в портах, куда  приходят американские моряки.
Что вызывающее поведение  этих  новых  оккупантов  все  чаще ведет  за собой
протест населения европейских портов. Что вы скажете на это, товарищ Олсен?
     -- О-о, я? -- лоцман вскинул голову, как будто проснувшись.
     Андросов повторил свой вопрос.
     --   Да,  к  сожалению,  я  могу  это  подтвердить.  Пьяные   скандалы,
безработица,  неуверенность  в  завтрашнем  дне  --  вот  что  принесли  нам
послевоенные годы.-- Олсен снова впал в глубокую задумчивость.
     Сливин  доел компот, вытер губы  салфеткой, встал из-за стола. Вместе с
ним  поднялся  Курнаков. Мерно покачивалась палуба салона. На  медном  ободе
иллюминатора плавилось солнце, яркий  световой  зайчик запрыгал на  скатерти
стола.
     Андросов  и  Олсен остались в  салоне  вдвоем. Андросов ел  неторопливо
второе. Олсен положил вилку и нож, вскинул свои светло-синие глаза.
     Я хочу думать, товарищ, что вы считаете меня другом советских моряков?
     Да, товарищ Олсен, я считаю вас нашим другом.
     Как друг советских  моряков, я  должен  сказать  вам одну вещь, сделать
признание.
     Андросов тоже положил нож и вилку, ждал.
     -- Если вы  сочтете возможным иметь со  мной разговор, так  сказать,  с
глазу на глаз... -- продолжал лоцман.
     --  Конечно, товарищ  Олсен. -- Андросов позвонил,  вошла  Таня. -- Вот
что, Татьяна Петровна, будьте любезны, закажите нам на камбузе хороший кофе.
А  по  дороге  прошу  вас зайти проведать Фролова.  --  Таня  улыбнулась,  с
готовностью вышла. -- Слушаю вас, товарищ Олсен.
     Как  бы собираясь  с  мыслями,  лоцман крутил  столовый нож.  Поджал  в
нерешительности губы. Положил нож, провел рукой по волосам.
     -- Я королевский лоцман, я вожу суда в наших водах уже двадцать лет. Но
случай, о котором хочу вам рассказать, произошел со мной впервые.
     Он снова замялся, чуть покраснели его сухие морщинистые щеки.
     -- Коротко говоря, накануне отплытия из Бергена меня вызвал  к себе мой
начальник, сделал  мне заманчивое  предложение. Он сказал, что ему уже давно
не  нравится  мой  вид,  что  он  наконец  получил  возможность  сделать мне
небольшой подарок: предоставить отпуск для поправки здоровья. Я поблагодарил
его. Я давно хотел отдохнуть и полечиться. Но мой  начальник сказал,  что  я
имею возможность начать отдых сейчас же. Это понравилось мне гораздо меньше.
     Олсен с  достоинством откинулся в кресле,  глядел на  Андросова  из-под
седых бровей.
     -- Это понравилось мне гораздо меньше, -- повторил лоцман. --  Я сказал
моему  начальнику, что сперва  должен  выполнить одно обещание  -- закончить
проводку русских кораблей. Я сказал ему: никогда еще лоцман Олсен не нарушал
своих  обещаний.  Я  чувствую себя  не  совсем  хорошо, я  благодарен, но  я
воспользуюсь отпуском после того, как выполню свое обещание.
     Он замолчал, Андросов молчал тоже.
     -- Мой  начальник  был недоволен. "Мы кормим и поим  вас двадцать  лет,
Олсен,  -- сказал он, -- мы заботимся о  вашем здоровье. Разрешите нам самим
решить, когда вам идти отдыхать". Он намекнул, что такая моя неблагодарность
может  испортить  ту  хорошую  репутацию,  которую я  заслужил у начальства.
Откровенно признаться,  я поколебался. Я помогаю  дочери,  которая  учится в
Осло, у меня на плечах жена --  немолодая женщина. Но я снова сказал, что не
нарушу своего  обещания,  я  не  могу нарушить слово,  данное людям, которые
помогли освободить от фашистов мою страну.
     Он замолчал, глядя гордо и выжидательно.
     -- Может быть, вы скажете: "Лоцман  Олсен просто  старый дурак, слишком
много думает о себе, не все ли равно, кто поведет нас по норвежским фиордам?
Пусть бы он  взял нужный ему отпуск". Но после того,  товарищ,  как я слышал
один разговор, я не мог поступить иначе.
     Андросов  приподнялся  в  кресле,  протянул  руку.  Олсен  торжественно
приподнялся тоже. Ефим Авдеевич стиснул его костлявые, бугристые пальцы.
     -- От  имени  советских моряков благодарю  вас за  дружбу!  Но о  каком
разговоре вы упомянули?
     --  Я  упомянул о  разговоре, который  вел  мой  начальник  с  каким-то
человеком, когда я пришел по вызову в лоцманскую контору. Я ждал в приемной,
а  разговор шел в  кабинете. Они сначала говорили  тихо, потом мой начальник
раздражился, протестовал против чего-то. Я  услышал, что они говорят о ваших
кораблях.  Услышал слово "трап". Потом секретарь начальника пошел в кабинет,
вероятно, сказал, что  я жду в приемной. Они стали говорить тише. Когда меня
ввели в кабинет, там не было посторонних. Того человека вывели другим ходом.
     И вы хотите сказать, товарищ Олсен, что английское слово "трап"...
     Я хотел  сказать, -- перебил лоцман, -- что, как известно, слово "трап"
по-английски означает не только корабельную лестницу, но и западню, ловушку.
Мне  пришла мысль,  что,  может быть, меня  хотят заменить другим, не  столь
дружески относящимся к вам моряком, могущим закрыть глаза на эту ловушку. Я,
конечно, ничего не расспрашивал, не хотел вмешиваться в это грязное дело.
     Он вдруг встал, кровь сильней прихлынула к его впалым щекам.
     Если бы я знал тогда, что кто-то покушался на вашего матроса, что враги
вашей страны, видимо, готовы на все, я, конечно, постарался бы выведать, что
это за опасность. Но я думал, что, поскольку я отверг их предложение и иду с
вами...
     Постольку  они, возможно,  постараются  найти другой способ  привести в
исполнение свой план, -- сказал Андросов.
     Незадолго до этого разговора в далекой балтийской базе, откуда двинулся
в экспедицию док,  майор Людов подошел  к окну своего кабинета,  по привычке
стал всматриваться в даль.
     Фонари, протянутые вдоль дороги, сияли ровно и ярко.
     Над  домами   стояло  светлое  зарево  --  отсвет  многочисленных  окон
работающих  предприятий. Новая могучая гидростанция Электрогорска  дала базе
промышленный ток.
     Ярче,  чем раньше,  был освещен  и кабинет.  Настольная  лампа  бросала
отчетливый свет на лицо сидящего у стола средних лет человека.
     Стандартное,  малопримечательное лицо с маленькими усиками над привычно
улыбающимся ртом.
     Человек шевельнулся, отодвигаясь от лампы. Не сводивший  с него взгляда
лейтенант Савельев насторожился, напрягся.
     -- Кажется, свет нашей новой электростанции режет вам глаза? -- вежливо
спросил Людов.
     Человек у стола слегка пожал плечами. Майор сел в кресло, сгорбился над
исписанными листами.
     Итак, продолжим...
     Я сообщил вам все, -- быстро сказал человек у стола.
     Кроме одного: куда девались обрывки снимка из комнаты Шубиной.
     Я сжег их, -- сказал человек у стола.
     Ложь!
     Человек у стола молчал.
     --  Вы  никогда  не  сожгли бы  этих обрывков,  которые  так  тщательно
собирали. А мы не смогли  разыскать их  -- следовательно, вы успели передать
снимок куда-то. Куда и зачем?
     Улыбка человека у стола все больше напоминала гримасу.
     -- Мы с  вами уточняли, -- сказал после паузы майор. --  Вся история со
взрывом на доке имела основной целью отвлечь наше внимание от Электрогорска.
Взрыв дока должен был послужить  сигналом для  высадки диверсионной группы в
Электрогорск, гидростанцию которого вы собирались уничтожить. Но диверсанты,
как  вы  убедились, захвачены, ваш  главный  замысел провалился...  Куда  вы
девали снимок?
     Наступило долгое молчание.
     -- Хорошо, я расскажу  и об этом,-- сказал  человек  у стола. -- Но еще
раз прошу принять во внимание чистосердечность моих показаний.
     Его мускулистые  плечи обмякли под пиджаком, привычная улыбка исчезла с
лица.
     --  Доку все еще угрожает  большая  опасность. Речь  идет  о патефонной
пластинке "Инвенции Баха"...
     На рассвете  следующего  дня из легковой  машины  у  ворот  загородного
аэродрома балтийской  базы вышел майор Людов  с потрепанным,  видавшим  виды
чемоданом  в  руке,  с  шинелью,  перекинутой  через  другую  руку.  Самолет
гражданской авиации уже принимал пассажиров. Людов взбежал по трапу,  сел  в
откидное кресло у окна, вытянул с удовольствием ноги.
     Заревели  пропеллеры,  кресло  слегка  вздрагивало,  самолет  бежал  по
зеленому полю  аэродрома.  Потом толчки  прекратились,  ровно гудели моторы,
блестела  за  толстым   стеклом  под  лучами  утреннего  солнца  серебристая
плоскость огромного крыла.
     Самолет  был  в  воздухе. Майор  вынул из  кармана шинели захваченный в
дорогу роман.  Перелет предстоял  неблизкий,  и Валентин  Георгиевич  мечтал
целиком  уйти  в  чтение,  как  всегда  делал  в  минуты  отдыха,  не  часто
достававшегося ему.
     Но чтение не  увлекало его. Мысли снова вернулись к загадочным событиям
в базе.
     Ответ  Сливина на радиограмму, посланную ночью,  как  будто успокаивал,
но, с другой стороны, еще больше запутывал дело...
     Несколько часов  спустя,  когда  полет  подходил к концу, Людов сунул в
карман так и  не прочитанную книгу. Самолет накренился, делал над аэродромом
круг. Снизу надвигались линии каменных и деревянных домов, выбитые  в скалах
проспекты,  теплоходы и транспорты, дымящие у причалов. Качнулась и скрылась
за вершинами зданий сизая даль угрюмого полярного моря...
     Выйдя из самолета,  майор  Людов  вступил  на деревянные  мостки  улицы
нашего северного  городка, такого  знакомого, родного с военных незабываемых
дней...

     Глава девятнадцатая


     Радиограмма  Людова  пришла  на ледокол поздно  ночью.  Капитан первого
ранга,  спустившись  с  мостика  в  каюту,  уже в  который  раз  перечитывал
расшифрованный текст, когда вошел Андросов.
     Ну, выяснили? -- нетерпеливо спросил Сливин.
     Совершенно необычайное происшествие, --  докладывал  Андросов. -- Тихон
Матвеевич говорит, что эту  пластинку, о которой запрашивает майор, похитили
у него из каюты.
     Похитили? Когда?
     Еще в  самом начале  плаванья... Он говорит, что хотел тогда же заявить
об этой странной пропаже, но потом решил не поднимать шума из-за пустяка.
     Сливин слушал, сдвинув густые брови.
     --  Это невероятно!  На  борту  не было никого из  посторонних. Значит,
нужно предположить, что кто-либо из экипажа... Невероятно!
     Андросов вздохнул:
     У  стармеха есть на этот счет  совершенно определенные  подозрения.  Он
считает, что патефонную запись "Инвенции Баха" присвоила Глафира Львовна.
     С какой целью? -- взглянул изумленно Сливин.
     Непонятно.  Правда,  стармех, по его  словам,  дорого заплатил  за  эту
пластинку, купив ее с  рук на рынке,  но Глафира Львовна к  серьезной музыке
совсем равнодушна.
     А вы беседовали с ней?
     К  сожалению,  безрезультатно... --  Андросов растерянно  улыбнулся. --
Стала кричать, что уже спала, что я зря поднял ее с постели...
     Этого   дела  так  оставить   нельзя,  --   сказал  Сливин.  --   Майор
категорически требует изъять пластинку. Вызовите ее и стармеха ко мне...
     Раздался стук в дверь. Глафира Львовна шагнула  в каюту.  На костлявом,
желтоватом лице вздрагивал покрасневший нос.
     Я ее выбросила! -- сказала Глафира Львовна.
     Как выбросили?!
     Так  вот и выбросила. Вынесла в ведре и выплеснула  за борт...  --  Она
говорила  с обычной своей сварливой  категоричностью,  но  вдруг всхлипнула,
прижала к пористому носу крошечный голубой платочек.
     Но зачем? -- спросил Андросов.
     Сама  не  знаю, --  всхлипывала  Глафира  Львовна. --  Дядька  этот  не
понравился мне... Который Тихону Матвеевичу продал пластинку...
     Офицеры слушали удивленно.
     --  Видела я -- на толчке дядька  этот его  будто  искал, на глаза  ему
попасть норовил. Почему такой интерес? Как он мог знать, что Тихон Матвеевич
по музыке с ума сходит? А как продал пластинку -- юркнул, сразу исчез.
     Она звучно высморкалась.
     Я девушка с воображением. Когда вернулась на ледокол -- все время стоял
у меня  в глазах этот  дядька. А  товарищ штурман  как раз  провел беседу  о
бдительности... Тут меня и осенило...  Не верите  --  Ракитину спросите, она
подтвердит...
     Ну  что  ж,  так  и придется ответить  майору, -- сказал  Сливин, когда
Глафира Львовна, комкая в пальцах платочек, величественно вышла из каюты...
     Опять наступил солнечный, знойный день.
     У входа в машинное отделение стоял старший механик. Он дышал медленно и
глубоко, стирая с лица маслянистый, горячий пот.
     Не  похоже,  что  скоро  будем  пересекать   Полярный  круг,  а,  Тихон
Матвеевич? -- подходя к трапу на мостик, пошутил Курнаков.
     Шестьдесят  пять градусов  жары  в  кочегарках,  --  угрюмо  отмахнулся
старший механик. -- И вензеля не помогают.
     Внизу снова  задыхались  от жары  машинисты и кочегары "Прончищева". На
верхней  палубе,   над   покрашенными  охрой  пастями  вентиляционных  труб,
вдувающих свежий  наружный  воздух  в машину,  были  поставлены  парусиновые
рукава -- виндзейли, или вензеля, как в шутку называли  их  моряки ледокола.
Но  при  полном безветрии,  при повисшей над океаном жаре  не много свежести
вдыхали они внутрь корабля.
     Курнаков  взбежал   на  мостик.  У  мачты   стояли  Жуков  и  Михайлов,
просматривали в бинокли водную даль.
     Вижу движущийся  черный  предмет,  справа десять  градусов,  -- доложил
Михайлов.
     Дистанция? -- спросил Жуков.
     Дистанция... Пятнадцать кабельтовых...
     Восемнадцать  кабельтовых,  --  поправил  Жуков.  Всмотревшись,  громко
доложил: -- Десять градусов  справа, в восемнадцати кабельтовых  --  кит.  И
китобой за ним следом.
     Крошечный  кораблик, обнаруженный  вдали, казалось, не двигался  полным
ходом по океану, а неподвижно врос в водную гладь. О  скорости  хода говорил
лишь бурун  за его  кормой... Мелькнул  и  исчез и  снова  показался  черный
бугорок китовой спины. Над палубой китобоя взвился дымок,  громыхнул выстрел
гарпунной пушки.
     Они китобои  знаменитые,  трудовой морской  народ, -- задумчиво  сказал
Михайлов. --  Их флот, рассказывал  товарищ Агеев, до  войны во  всех  морях
плавал,
     Разговорчики на вахте, Михайлов! -- строго прикрикнул Жуков.
     С  тех пор как вышел  из строя  Фролов, Жуков словно  решил работать за
двоих. Отстояв вахту, он  то и дело снова  выходил  на мостик,  наблюдал  за
работой  сигнальщиков.  Иногда забегал  в лазарет. Если  Фролов  не спал  --
перекидывался с ним несколькими словами, заверял, что нет никаких упущений в
сигнальной службе
     И сейчас, встретив взгляд  прошедшего мимо Курнакова,  снова  вскинул к
глазам бинокль...
     -- Итак, выводы? -- сказал капитан первого ранга и выключил вентилятор,
с легким жужжанием вращавшийся над столом.
     Он включил этот вентилятор с минуту назад  и, пока маленький пропеллер,
слившийся  в  мерцающий круг,  гнал  по  каюте  освежающий  ветер,  просидел
неподвижно, с дымящейся папиросой в зубах. Андросов так же  неподвижно сидел
в кресле напротив.
     -- Мерзавцы! --  с чувством сказал  Сливин. -- И я еще мог ждать от них
элементарной  порядочности! Да,  против нас куется какая-то подлая  интрига.
То, что произошло в базе... В шведских водах, в Бергене с ре-
     монтом... Нападение на  Фролова и то, что  рассказал нам Олсен... Какие
мерзавцы!
     --  Все это,  Николай  Александрович,  звенья одной  и той  же цепи. Им
нужно, очевидно, во  что бы то ни стало помешать благополучному исходу нашей
экспедиции, пока  проходящей довольно успешно. -- Андросов помолчал. -- И --
столь  же  очевидно  --  не  просто   помешать,  а   добиться  определенного
психологического эффекта. Мне кажется -- психологический эффект играет здесь
не последнюю роль.
     Сливин слушал, яростно  дымя папиросой. Андросов помахал рукой, отгоняя
наплывающий слоями дым. Сливин прошелся по каюте.
     --  А не предположить  ли другое, Ефим Авдеевич? Нет ли тут провокации,
блефа?  Не  придумана ли вся эта история с лоцманом, с  обрывками разговора,
который   умышленно,   может    быть,   дали   ему   подслушать,   с   целью
дезориентировать,   запугать  меня?  Заставить  потерять  голову,   сойти  с
проложенных предварительно курсов, которые им не удалось украсть?
     Он подошел к карте Скандинавии, распластанной на переборке.
     --  Прибрежный   район  Норвегии  очень  нечист,  покрыт  подводными  и
надводными опасностями, все еще засорен  минными полями. Я иду  протраленным
фарватером  вблизи берегов, а вот здесь, мористее, -- он  провел ладонью  по
карте, --  в  любом месте меня могут подстерегать  банка  или минное поле...
Уйти еще  мористее,  на  большие  глубины, подставить док  ударам  океанской
волны?.. Между прочим -- вы абсолютно верите рассказу Олсена?
     --  Я  верю  ему,   Николай  Александрович.  Он,   несомненно,  честный
человек... У него в борьбе с фашистами погиб сын. Олсен пошел с нами, рискуя
подорвать свою многолетнюю  лоцманскую репутацию, если  произойдет авария  с
ведомыми им кораблями.
     Сливин шагал по каюте. Взял в руки фуражку.
     --  В  таком  случае  принимаю  решение.   Я  пойду  намеченным  раньше
маршрутом. Повторяю -- имея за кормой док, я не могу маневрировать в океане,
должен  строго  придерживаться предварительной  прокладки. В  конце  концов,
ходили же  мы  во  время войны  среди  непротраленных минных полей. Придется
усилить наблюдение,  принять кое-какие технические  меры... При мало-мальски
хорошей видимости буду держаться шхерного  фарватера. В океан выйду только в
случае густого тумана... Возражения имеете?
     Нет,  возражений  не  имею,  --  сказал  Андросов.--  Возможно, Николай
Александрович, вы приняли  единственно  правильное  решение.  А  сейчас, при
такой прекрасной погоде, в условиях полярного дня...
     Боюсь, что нас ждет далеко не прекрасная погода... --  Сливин подошел к
анероиду,  постучал  ногтем  по стеклу.  --  Смотрите,  стрелка  идет  вниз.
Переменные ветра кончились. Может быть, где-нибудь на арктическом фронте уже
возник новый циклон, движется нам навстречу.
     В каюте стало будто  темнее. Солнечный блик на медном ободке исчез,  по
стеклу иллюминатора бежали крупные пенистые капли.
     -- А циклонический тип погоды, -- продолжал Сливин, надевая фуражку, --
характерен пасмурным небом, низкими слоистыми облаками, проще говоря, плохой
видимостью. Пожалуй, придется все-таки пройтись океаном...
     Он  взглянул на  стекло иллюминатора, снял с вешалки тяжелый клеенчатый
плащ-пальто, пропустив вперед Андросова, шагнул из каюты.
     Снаружи все еще было жарко,  солнце вновь выглянуло из облаков.  Но над
спокойной, там и  здесь подернутой  овальными белесыми бликами  водой  вдруг
потянуло порывистым, знобящим ветерком.
     Длинная пологая волна, вспенившись где-то вдали, набежала, качнула борт
корабля.  Бледная гладь  океана  словно дышала тревожно,  приобретала  более
темные  оттенки.  Черный  баклан,   который  сидел,  покачиваясь,  на  воде,
расправил узкие крылья, полетел лениво к береговым скалам...
     В штурманской рубке горел свет. Громко тикали корабельные часы. Круглым
стеклом,  разноцветными  буквами  и  цифрами  поблескивали  аппараты,  густо
покрывшие стены рубки: репитер гирокомпаса, счетчики оборотов машин...
     Игнатьев  вел  прокладку, склонившись  над  картой, над цифрами глубин,
соединенными  волнистыми  линиями  изобат.  Курнаков  снял  с  полки большую
книгулоцию, внимательно читал.
     Вошел штурман Чижов. Его рабочий китель был застегнут на все  пуговицы.
Он  снял  с  вешалки  над  диваном  шерстяное  непромокаемое пальто, мельком
взглянул на ртутный столбик термометра на переборке.
     --  Кончилось,  товарищи  офицеры, курортное время. Переходим  в другой
климат.
     Не  отвечая,  Курнаков  читал.  Захлопнул  книгу,  поставил  на  полку.
Распахнул дверь рубки.
     Снаружи  пахнуло сырым, холодным ветром.  Чернели бушлаты сигнальщиков.
Капитан Потапов и лоцман Олсен на все пуговицы застегнули свои прорезиненные
пальто.
     Черная  овальная скала  вырастала  далеко впереди. Она  как бы  висела,
приподнятая  над  водой,  ее  подножие  было окутано  бесформенным,  плотным
туманом.   Немного  дальше,  тоже   будто   вися  над  затуманенным   морем,
вырисовывалось несколько скал поменьше.
     Андросов, только что поднявшийся на мостик из машины, стоял у поручней.
Курнаков остановился с ним рядом.
     Как будто плотно затягивает нас? -- сказал Андросов.
     Да, такие туманы характерны для этих  широт. Видите ли, они  образуются
как раз при  ясном  небе и тихой погоде.  Они  как бы стекают  в море с гор,
затягивают прибрежную полосу, распространяются и нарастают в вышину. В лоции
написано  -- много судов погибло  из-за таких туманов, так как мореплавателю
яри ясном небе кажется, что берег еще далеко, а в тумане скрываются скалы.
     Такая  опасность нам,  во  всяком  случае,  не грозит,  --  откликнулся
Андросов.
     Курнаков удивленно приподнял брови.
     -- Я имею в виду упоминание о ясном  небе.  Смотрите, с какой быстротой
густеют облака.
     Действительно  --  от горизонта  шли,  нагромождаясь  одна  на  другую,
угловатые,  грузные грозовые  тучи.  Молочно-белая,  туманная мгла ширилась,
ползла навстречу кораблям. Вот уж начал тускнеть силуэт "Пин-
     гвина", будто растворялся в промозглой мути. Его очертания расплывались
все больше, он превращался в продолговатое пятно, в палевый сгусток мглы.
     Андросов взглянул назад.  Очертания  дока начали расплываться  тоже.  И
даже  на мостике "Прончищева" становились менее  ясными  фигуры людей. Будто
затушеванное,  серело  сухощавое   лицо  Олсена,   охваченное  у  подбородка
воротником толстого дождевика. Сутулился у тумбы  телеграфа капитан Потапов.
Высилась у поручней  массивная,  очень  прямая  фигура  Сливина, поблескивая
черными складками плаща.
     Штурман! -- позвал Сливин. Обменялся  несколькими словами с Потаповым и
с Курнаковым.
     Что же  --  на  море  рельс  нет, --  произнес  Курнаков  свою  любимую
поговорку. И вдруг как-то  по-особому  свежо  почувствовал  ее  смысл. Резко
шагнул к штурманской рубке.
     -- Мистер Олсен, прошу зайти на минутку.
     Сказав  это,  вспомнил  просьбу лоцмана не  называть  его  мистером, но
только досадливо качнул головой -- сейчас не до этого. Да и Олсен, видно, не
обратил внимания на неприятное ему слово. Быстро прошел  вслед за Курнаковым
в рубку. Строгое, озабоченное выражение было на его лице.
     Чижов сидел  на  диванчике,  держал  на  коленях  раскрытый  том лоции.
Игнатьев  положил  карандаш  и транспортир,  выпрямился  над  картой,  снова
взглянул на показания компасов и лага.
     Присядьте, товарищ Олсен, -- сказал Курнаков по-английски.
     Так   вот,   товарищи,   вошли  мы   в   туман,   который   продержится
продолжительное время, -- перешел Курнаков  на русский язык. -- Обсервация в
таких условиях  отпадает  -- туман сгущается,  видимость скоро  будет  ноль.
Капитан  первого  ранга  не  хотел  выходить  из  шхер,  но   сейчас  принял
единственно правильное в данных условиях решение. Ложимся на  новый курс,  в
океан.  Пока  туман  не  рассеется  -- будем идти по опушке  шхер,  большими
глубинами,  открытым  морем.  Когда  улучшится  видимость  --   вернемся  на
проложенный раньше курс.
     В шхеры не  везде обратно  войдешь,  -- откликнулся Чижов. --  Придется
искать входной фарватер,
     -- До ближайшего  входного  фарватера,  когда  рассеется  туман,  будем
продолжать идти океаном, -- пояснил Курнаков. -- Там мы не защищены от ветра
и крупной волны, как  в шхерах, но  продвижение шхерами  в тумане  исключено
совершенно.
     Чижов кивнул. Курнаков взглянул на часы.
     Через шесть  минут начинаем поворот на  курс  триста  десять  градусов,
выходим  из шхер.  Будем  идти по  счислению, контролироваться по  глубинам.
Нужно особо обратить  внимание  на учет  береговых течений, идущих  здесь  в
разных направлениях. Скорость этих течений доходит до двух узлов.
     Шергорд, -- сказал Олсен, беспокойно кутаясь в плащ.
     Так точно, товарищ Олсен... Лоцман напоминает о неисчислимом количестве
мелких островков и скал, некоторые лежат на расстоянии тридцати пяти миль от
материка. Мы  не будем уходить  далеко  в океан,  поэтому, если не учитывать
тщательнейшим образом сноса  течениями и ветром, можем посадить док  на одну
из этих банок.
     Одним словом,  -- Курнаков  обвел глазами, блеснувшими из-под  нависших
бровей,  всех  находившихся в рубке, -- заранее прошу не  обижаться, что все
время буду проверять вашу прокладку. Во  время прохождения в тумане не сойду
с   мостика,   никому   не   могу   доверить  штурманское  хозяйство.   Наши
четырехчасовые вахты остаются в  силе, но счислимое  место корабля прошу все
время докладывать мне для проверки.
     Товарищ  капитан второго  ранга! --  начал негодующе  Игнатьев.  Чижов,
обиженно  улыбаясь,   тоже  хотел  что-то  сказать.  Курнаков  остановил  на
Игнатьеве предупреждающий взгляд.
     Товарищ  лейтенант,  приказы начальства  не обсуждаются! --  Он перевел
взгляд на Чижова, напряженно улыбнулся.
     А вы, Михаил  Павлович,  поймите -- я не сомневаюсь в вашем штурманском
искусстве, но у военных моряков есть правило: в боевых условиях на все время
операции  отвечает за  свое хозяйство один  командир  штурманской  части.  А
сейчас, если не ошибаюсь, пойдем в условиях, приближенных к боевым.
     Он  взглянул на прокладку -- на изящные  карандашные линии, проведенные
рукой Игнатьева на  матовой глади  карты.  Неожиданно мягко  положил руку на
плечо младшему штурману.
     --  Когда будете,  лейтенант,  нести  ответственность  за  какой-нибудь
переход как  старший  штурманский  специалист, --  поймете,  что  я  не  мог
поступить иначе...
     Он  снял с  вешалки  кожаный  реглан,  надел  его в  рукава,  вместе  с
Игнатьевым склонился над штурманским столом.
     -- Сигнальщик, передать  на  "Пингвин" и  "Топаз": "Иметь  курс  триста
десять градусов", -- приказал на мостике Сливин.
     Он сам потянул рукоятку свистка -- тоскливый оглушительный звук взвился
от  трубы  ледокола --  предупреждение  могущим встретиться в  тумане судам.
Такие же сигналы донеслись спереди, со стороны "Пингвина".
     Сверкнул  на вершине  мачты "Прончищева"  красный  клотиковый фонарь, с
трудом пробивая лучами густеющую массу тумана.
     Буксир передает "люди" -- "начал поворот влево", -- доложил Жуков.
     Лево  руля,  ложиться  на  курс  триста  десять,  --  приказал  Потапов
рулевому.
     Есть, лево руля, ложиться на курс  триста  десять, -- повторил рулевой,
вращая колесо штурвала.
     И  металлическая  громада  дока,  окутанная   белесой  мглой,  медленно
поворачивалась,  повинуясь  движению  мягко  напрягшихся  буксирных  тросов.
Здесь,  как  всегда,  несли  вахту  матросы  боцманской  команды.   Тревожно
прислушивались к унылым, пронзительным воплям свистков.
     Щербаков, плотно застегнув бушлат, надетый поверх парусиновой спецовки,
прохаживался взад и вперед  возле кнехтов. Сколько  событий произошло  с тех
пор, как  сидели они у этих  самых  кнехтов на рейде,  в родной базе,  и он,
тоскуя по далекому колхозному дому, вдыхал смолистый запах бревен, смешанный
с  запахом  нагретого солнцем железа. Тогда  Мосин здорово разволновал  его,
рисуя страшную картину, как штормовой ветер понесет док в неведомый океан...
     А теперь они идут  на доке в этом самом океане,  и смолистых бревен нет
уже на  прежнем месте:  ими сперва  подпирали  топ-башни во  время шторма  в
Каттегате, потом пилили, обтесывали их, чтобы обшить ими лебедку ледокола.
     И он, недавний сухопутный парнишка, сам участвовал в борьбе со штормом,
сам волочил  эти бревна, когда взвихренные тяжелые волны катились по палубе,
били  под  колени.  А зловещий  шутник  Мосин оказался  на поверку  простым,
добродушным  парнем,  хорошим товарищем, умеющим  вовремя и хорошо помочь...
Сам  мичман, знаменитый боцман Агеев, скупой на похвалы, представил их обоих
к поощрению за хорошую работу с буксирами.  И так  много нового, интересного
узнали они в этом походе...
     Но вот снова испытание -- холодный  мглистый туман, сравнявший с  морем
невидимо  плывущие  мимо  исполинские  черные  горы  в  стеклянных  отсветах
ледников.  Но теперь Щербаков не боится. Чувствует себя в матросском крепком
коллективе, с которым не пропадешь.
     И странное дело -- в этом тяжелом  длительном  походе все реже приходят
мысли о далеком деревенском доме, все с большей теплотой думает он  о тесном
кубрике,  о качающемся пробковом матраце, на  котором так хорошо растянуться
после утомительной вахты, в свете чуть мигающих на подволоке ламп...
     Ну, как вахта, Щербаков? Не очень замерзли? -- услыхал он голос  Агеева
из сырой полумглы. Увидел приближающуюся высокую, прямую фигуру мичмана.
     Все в порядочке, товарищ мичман,  -- откликнулся Щербаков и  неожиданно
лязгнул  зубами. Почувствовал,  что  действительно замерз -- отсырел бушлат,
сырость пропитывает жесткие холщовые брюки.
     Живо сбегайте наденьте шинель.  А я за  вас здесь  постою. Ну --  бегом
приказы выполнять нужно! -- прикрикнул добродушно Агеев.
     Главный  боцман  остановился   у  черной   тумбы   кнехта.   Отсюда  до
обрывающегося в  море борта всего шага два,  но всплескивающие в воде  тросы
еле видны, еле видна черно-бурая, будто задымленная вода.
     Агеев хотел думать сейчас  только  об одном  -- о буксирном  хозяйстве.
Туман,  холод,  неустанный суровый  труд  в открытом  море -- еще с  детства
привык он чувствовать себя в такой обстановке, как дома.
     Но  мысли  снова возвращались к бергенским событиям,  к предупреждениям
Скурре.  Норвежец,  конечно,   имел  в  виду  портовые   стычки,  провокации
фашистских отбросов,  то,  что случилось с  Фроловым.  Но,  может,  и в море
подстроена какая-нибудь пакость? На мрачные мысли наводит этот унылый туман,
эти тоскливые вопли свистков, все время доносящиеся спереди.
     Что-то сейчас там Таня? Чувствует ли  себя  лучше? Вспоминает ли о нем?
Жалеет ли, что не могла поехать в домик Грига?
     Почему  отказалась от  этой  прогулки, на которую  он  возлагал немалые
надежды? И  вправду,  верно,  у нее  болела голова...  Все  последнее  время
жаловалась, что плохо себя чувствует, за  все  время  стоянки  в  Бергене не
сошла  ни разу на берег. Конечно,  не захотела  бы  обидеть его без причины,
недаром всегда при встречах окидывает таким ласковым взглядом.
     "Да и почему могла она знать, что в домик Грига  еду только из-за  нее?
Нет, не умеешь ты, боцман, найти путь к сердцу девушки... Поговорить с ней о
своем  чувстве --  это  потруднее,  чем без сучка,  без  задоринки  провести
заводку буксиров при свежей волне..."
     --  Переоделся,  товарищ  мичман!  Разрешите становиться  на  вахту! --
услышал он окрепший, звонкий голос Щербакова.
     Щербаков  стоял одетый в шинель, видно, хорошо разогрелся, бегом слетав
в кубрик и обратно.
     -- Становитесь, -- сказал Агеев. -- Да смотрите не  зевайте,  видимость
ухудшается, уходим дальше от  берега.  Если буксиры  напрягаться  начнут  --
сразу сигнальте вахтенному офицеру.
     Из  мокрых сумерек  впереди,  из  молочных  слоев тумана тускло брызнул
красный клотиковый огонь.
     -- Притопить док, увеличить осадку на  два метра,-- бегло  читал боцман
буквы светового языка.
     И  невидимый  в  тумане сигнальщик на  доковой  башне тоже прочел  этот
семафор.
     Грянул звонок аврала.
     По металлическим трапам бегом спускались матросы.
     Костиков, Коркин, Пушков спрыгивали на палубу дока с баржи,  устойчивой
своей походкой шли к приводам кингстонов.
     Надев брезентовые перчатки,  подхватив влажную жесть мегафона,  главный
боцман деловито зашагал по гулкому железу понтонов.
     Глава двадцатая ОГОНЬ МАЯКА СКУМКAM
     Лейтенант  Игнатьев встрепенулся, взглянул  на часы. Спрыгнув с верхней
койки, надел и стал торопливо за-
     шнуровывать ботинки.
     Каюту покачивало  сильнее. Было жарко  и  душно, свет потолочной  лампы
резал  распухшие  от усталости  глаза.  Коричневая  портьерка,  прикрывавшая
иллюминатор  над  столом,  раздвинулась  от  качки,  глянцевый  черный  круг
толстого стекла  был подернут  снаружи водяной струящейся  пленкой. Игнатьев
пригладил волосы, торопливо застегнул китель. Потрескивали переборки, где-то
за бортом дробно разбивалась волна...
     Он  никак не  рассчитывал  заснуть.  Только  на  минутку,  сдав  вахту,
спустился вниз, прилег и вот заснул, проспал больше часу.
     Что там наверху?  Видно, разыгрывается погодка. Скоро наступит рассвет.
Уже  давно шли  в океане, уже  много часов  подряд  длинные океанские  волны
качали  суда каравана.  Туман  рассеялся,  когда вышли  из  шхер, но моросил
неустанно  дождь, низкие тучи мчались  над  сумеречным морем.  И  все  время
штурман Курнаков выходил на мостик,  ждал с секстаном в руках -- не разорвет
ли тучи, нельзя ли определиться по светилам.
     И  действительно,  когда  к  ночи  несколько  чуть видных,  расплывчато
замерцавших звезд пробились сквозь черные облака и  вдали проступила  рваная
береговая черта, Курнаков  успел взять  обсервацию, установить, что курс  по
счислению  выдерживается  точно.  Вновь  и   вновь  Курнаков  склонялся  над
штурманским столом,
     проверял формулы поправок на дрейф, опять выходил на мостик...
     Почти с нежностью Игнатьев думал о Курнакове. Сколько часов подряд, без
минуты   отдыха,  работает  начальник   штаба!  Настоящий  боевой   штурман:
молчаливый,  скромный,  но  в нужный  момент доказывает личным примером, что
такое  советский моряк.  Приятно  работать с таким  штурманом, даже  если он
ругает тебя за стихи...
     Игнатьев снял с вешалки клеенчатый плащ-пальто, тщательно застегнулся.
     Прошел по вздрагивающему,  ярко  освещенному коридору, открыл  наружную
дверь.
     Дождь, смешанный с  ветром, ударил ему в лицо.  Ненастная ночь окружила
его. Игнатьев ухватился  за холодные, скользкие поручни трапа,  поднялся  на
мостик.
     Рассвет еще не наступал. Кругом двигалась, клубилась,  свистела  ночная
непогода. Плотные тучи по-прежнему громоздились в  очень  тесном,  казалось,
для них небе.
     Когда лейтенант  поднялся  на  мостик,  ветер задул  еще пронзительнее,
гудел в снастях, заглушал шум вентиляторов.
     Чуть  видные  силуэты  вырисовывались  над поручнями и  рядом с толстым
стволом мачты. Игнатьев разглядел коренастую фигуру Чижова.
     Принято решение  снова войти  в Инрелед, -- прокричал Чижов сквозь  рев
непогоды. --  Ветер скверный подул,  и волна больше. А  в  шхерах  давно нет
тумана. Подходим к входному фарватеру, будем делать поворот по пеленгу маяка
Скумкам.
     Уже открылся маяк?
     Время еще не вышло...
     Сигнальщики,  ищите  справа  по носу белый  огонь  маяка! -- донесся из
темноты повелительный голос Курнакова.
     -- Есть, искать справа по носу белый маячный огонь! Игнатьев  прошел  в
штурманскую рубку. Курнаков,
     смахивая дождевые капли с лица, склонялся над картой.
     -- Эхолот включите, Игнатьев, -- сказал он, словно и не заметил отлучки
лейтенанта. У Курнакова был
     утомленный,  охрипший  голос.  Игнатьев включил  эхолот. Красные  искры
стали проноситься в прорезях указателя морских глубин.
     --   Сейчас   приходим   на   видимость   маяка   Скумкам,--  заговорил
удовлетворенно Курнаков, взглянув на эхолот, снова наклоняясь над картой. --
По  пеленгу  на  маяк  делаем  поворот  на тридцать два  градуса  в  шхерный
фарватер. На  море  рельс  нет, но пока, чтобы  не  сглазить,  идем,  как по
рельсам...
     От переборки, из переговорной трубы раздался тонкий свист.
     Штурман,  когда откроется  маяк?  --  глухо  прозвучал  голос Сливина в
медном раструбе. Курнаков взглянул на часы.
     На видимость маяка Скумкам приходим через минуту!
     Он привычно взглянул на счетчик оборотов, как бы проверяя себя.
     Громко, отчетливо тикали часы.
     Курнаков ждал.
     Нетерпеливо потянулся к переговорной трубе.
     Открылся огонь маяка?
     Не видно маяка! -- прозвучал голос из медного раструба.
     Минуты  шли, как  часы.  Что-то дрогнуло в  лице Курнакова. Он хрустнул
пальцами, не отводя глаз от циферблата.
     --  Штурман,  на мостик!  -- сердито прохрипела труба. Курнаков толкнул
дверь рубки. Игнатьев следовал
     за ним.
     -- Ну,  штурман, что же ваше счисление, где Скумкам? --  резко  спросил
Сливин.
     Впереди была сплошная,  чуть  поредевшая  предрассветная мгла. Курнаков
всматривался в эту мглу, заслонив ладонью глаза от слепящих дождевых струй.
     Борт  взлетал  и  опускался,  вздымаемый  крутыми  волнами.  Усиливался
береговой ветер.  "Как трудно сейчас  буксировать док  в  океане,  чтобы  не
лопнули напрягающиеся тросы..." -- подумал Игнатьев.
     -- Нет,  не открывается маяк, -- сказал сквозь ветер недоуменно  Чижов.
-- Мы уж и так тут сигнальщиков атакуем.
     -- А вы не атакуйте сигнальщиков, а старайтесь
     раньше  их  заметить огонь,  --  откликнулся невозмутимый,  как всегда,
Потапов.
     Сливин подошел совсем близко к Курнакову.
     Может быть, не включен маячный огонь, штурман?
     Должен  быть  включен!  Не  было предупреждения  мореплавателям.  Белый
затмевающийся огонь при входе в фарватер... Должен быть включен...
     А может быть, в  счислении ошибка, Семен Ильич? Учитывали  все поправки
на дрейф?
     Не мог я просчитаться!  -- сказал Курнаков с  силой и почувствовал, как
заколотилось рывками сердце, похолодели пальцы.  А если и вправду не заметил
ошибки  в  счислении?  Взял  всю ответственность на  себя и  вот -- допустил
ошибку!.. Он снова проверял в уме все поправки и расчеты.
     Не  могла просчитаться штурманская  часть,  Николай  Александрович,  --
уверенно повторил он.
     Замигал впереди красный отчетливый свет -- клотик "Пингвина".
     С  "Пингвина" запрашивают,  --  докладывал Жуков. --  "Не вижу маячного
огня, продолжать ли заданный курс?"
     Вижу   белый  затмевающийся  огонь!   --  прозвучал  из  темноты  голос
Михайлова.
     Все  подались  вперед. И  точно:  далеко-далеко  справа возникло  белое
световое пятно. Заблестел, равномерно вспыхивая  и затмеваясь,  долгожданный
свет маяка.
     На двенадцать  минут  просчитался-таки, штурман,  --  вполголоса сказал
Сливин над  ухом  Курнакова. В его голосе слышались легкий  упрек и в  то же
время огромное облегчение. -- Сколько градусов поворот, говорите?
     Поворот тридцать два градуса, иметь курс шестьдесят семь градусов...
     Курнаков снова пеленговал маячный огонь.
     -- Время поворота вышло!
     Он продолжал -- до боли  в глазах -- всматриваться в далекий свет.  Да,
несомненно,  это   белый  затмевающийся  огонь...  Маяк,  установленный   на
зюйд-вестовой  оконечности острова Скумкам... И в то же время...  Почему  он
открылся так поздно?
     "В обычных условиях следовало бы отдать якоря,
     дождаться утра, чтобы уточнить свое место,  -- мелькнула мысль.  --  Но
здесь не станешь на якорь, на этих океанских огромных глубинах..."
     -- Сигнальщик, передать на "Пингвин": "Курс шестьдесят семь  градусов!"
-- приказал Сливин.
     Курнаков  вошел  медленно  в  рубку.  Просчет  на  двенадцать  минут...
Возможно,  Игнатьев на  своей вахте,  увлекшись стишками,  не  учел величину
дрейфа, а он не заметил ошибки?.. Да, вот и объяснение... Младший штурман не
учел дрейфа от встречного ветра, а он вовремя не исправил ошибку...
     Курнаков глядел на  часы, на репитеры  гирокомпаса  и лага. Не хотелось
поднимать  глаз на  тихо  вошедшего, остановившегося  у  штурманского  стола
лейтенанта.  Все-таки  мельком  взглянул  и  увидел,  с  каким   недоумением
всматривается Игнатьев в серо-желтую гладь навигационной карты.
     Особенно  раздражал сейчас  Курнакова  светлый чуб,  падающий на  глаза
лейтенанта. Расстроенный, Игнатьев забыл даже заправить волосы под фуражку.
     -- Да, прокладку вести -- это вам не стишки  писать, -- почти  невольно
сказал Курнаков.
     Игнатьев вспыхнул, повернулся к нему. Но Курнаков  думал  уже о другом.
Все же что-то смущало его в этом так поздно открывшемся маячном огне.
     Курнаков  всмотрелся  в  красные вспышки  над  цифрами глубин  эхолота.
Рванулся к переговорной трубе.
     -- На мостике!
     Его голос перехватило, он даже поднес руку к горлу, но огромным усилием
воли овладел собой.
     -- На мостике! Резко уменьшаются глубины. Идем к опасности!
     Еще раз взглянув в эхолот, бросился на мостик.
     --  Полный назад!  --  услышал он  команду  Сливина.  Звякнул  машинный
телеграф.
     -- Сигнальщики, передать на "Пингвин": "Полный назад!"
     Все последующее слилось в вихрь вытесняющих друг друга впечатлений.
     По-прежнему  работали  под  палубой  машины, но стал тише свист ветра в
снастях. Рванулись  из-за  кормы  вспененные волны. И в  то же  время резкий
толчок, как удар электрического тока, потряс мостик.
     -- Что  там на юте? -- крикнул Сливин.  Пробежал по мостику, перегнулся
через поручни.
     По палубе,  по  металлическим ступеням трапов звучал топот многих  ног.
Сразу усилилась качка. Ледокол переваливался с борта  на борт. Выбежавший из
штурманской рубки Игнатьев ухватился за кронштейн.
     --  Лопнули буксиры! --  раздался голос  из темноты. --  Боцман  Птицын
задет тросом!
     Из-за кормы, где жидко блестели огни дока, торопливо мигал прожектор.
     Семафор с  дока! --  громко, возбужденно  читал Жуков. --  Порваны  оба
буксира. Стоим на месте. Коснулись грунта.
     Включить  большой  прожектор! --  скомандовал Сливин. --  Оба  якоря  к
отдаче изготовить!
     Шипя,  вспыхнул над  мостиком  прожектор.  Вогнутые зеркала  бросили  в
темноту ослепительно  яркий свет. Световой  столб  скользнул по воде,  в его
лучах ясно  возникли ртутные  полосы летящего косо дождя.  Сзади  взлетел из
темноты ответный  прожекторный луч.  Он сиял с одной из доковых башен, стало
видно,  как  бьются  беловерхие  волны  в понтоны и по широкой  палубе бегут
фигурки людей.
     --  По  местам стоять, на якорь  становиться!  -- гремел голос капитана
Потапова.
     Отдать левый якорь! И немного спустя:
     Отдать правый якорь!
     -- Капитан, штурман, заместитель по политчасти --  ко мне! -- прозвучал
голос Сливина, перекрывший грохот якорных цепей.
     Прожекторный  луч мчался над мостиком  в темноту.  Дождь стекал тонкими
струйками с лаковых козырьков фуражек.  Капитан первого ранга вынул папиросу
-- и  забыл закурить,  комкал мундштук в  мокрых  пальцах. Но  зычный  голос
начальника экспедиции был полон  уверенности и силы -- таким голосом отдавал
он приказы в военные дни, под дулами фашистских батарей.
     -- Капитан! -- командовал Сливин. -- Лишь уточню  обстановку --  снимем
док  с  мели, отведем на глубокое место.  Ваша задача --  в кратчайший  срок
завести новые буксиры.
     Будет исполнено. -- Залитое дождевыми струями лицо Потапова не казалось
больше меланхоличным, возбужденно горели глаза.
     Штурман! -- повернулся Сливин к Курнакову.-- Определите глубины вокруг.
Дайте мне  место  поблизости -- достаточной  глубины  для постановки дока на
якорь.  Когда снимем док с мели --  все время будете докладывать  лично  мне
изменения глубин.
     Есть! -- сказал отрывисто Курнаков.
     Ефим Авдеевич! -- взглянул Сливин на Андросова, только  что взбежавшего
на  мостик. -- Мобилизуйте весь личный  состав --  во главе с коммунистами и
комсомольцами  --  на   мгновенное  выполнение  приказов.  Выясните,  что  с
Птицыным.
     Боцман Птицын руководит выборкой порванных тросов, -- доложил Андросов.
Вода часто капала  с  козырька  его  фуражки,  он  хотел  вытереть  пальцами
козырек, но ледокол шатнуло, Андросов ухватился за поручни. -- Я  только что
говорил с Птицыным.
     Докладывали здесь, что он задет тросом...
     Птицын был на корме, когда лопнули буксиры. Он упал, но сейчас снова на
ногах, отказался пойти в лазарет...
     Курнаков прошел  в  штурманскую рубку. Вдруг  почувствовал  себя  очень
усталым,  сказались долгие часы напряженной вахты. Смотрел будто во сне, как
Игнатьев и Чижов склоняются над навигационной картой.
     -- Если недостаточно учли дрейф, хоть  на  градус  допустили  просчет в
счислении,  -- говорил Чижов, -- это, товарищ лейтенант,  --  он прикинул на
бумажке,-- через шестьдесят миль дает уже отклонение на милю, даже при нашем
ходе... Вот и получается -- у семи нянек дитя без глазу...
     Чижов  покорился,  когда  начальник  штаба  принял решение не уходить с
мостика,  но теперь,  после  аварии,  нужно было отвести  душу. Это  отлично
понимал Курнаков.
     --  Но  ведь  не  было просчета  в  счислении!  --  горячо  откликнулся
Игнатьев. --  Прекрасно  знаете, товарищ  третий  помощник,  учли и  ветер и
течения,   все   время  контролировались   по   глубинам.  Начальник   штаба
предупреждал, что маячный огонь открылся слишком поздно.
     --  Значит, остается  предположить, что маяк Скупкам  каким-то  образом
переместился на милю к норду? -- насмешливо сказал Чижов.
     Курнаков встрепенулся. Сонное состояние  прошло. Какая-то, еще смутная,
догадка мелькнула в глубине сознания. Переместился на милю к норду! В памяти
возник рассказ Олсена о бергенском  разговоре... Трап,  ловушка... И все эти
необычайные события, начиная с происшествия в базе...
     В рубку торопливо вошел Олсен. Его расстроенное, худое лицо блестело от
влаги. Волнуясь, он заговорил по-норвежски, потом перешел на английский.
     -- Огонь маяка Скумкам исчез! -- выкрикнул лоцман.
     Все бросились на мостик.
     Кончалась короткая ночь. Синеватый сумеречный  свет просачивался сквозь
мокрый войлок туч. Яснее проступала поверхность моря. Но было еще достаточно
темно,  чтобы  увидеть  маячный  огонь.  И  они  увидели  его:  как  раньше,
блистающее сквозь мокрую полумглу, белое световое пятно на черном горизонте.
     Вот же он светит, маяк! -- крикнул Олсену Чижов.
     Но его только что не было, -- сказал Олсен.
     Погасший  маячный огонь  зажжен  снова, -- доложил  Жуков от сигнальной
мачты.
     Белый огонь маяка Скумкам светил спокойно и ровно, откуда  и должен был
светить,   как   показывала  мерцающая  компасная  картушка  у  борта.  Ясно
представили себе штурманы приземистую круглую башню на маленьком островке, с
сияющим  фонарем  на ее вершине.  Они  прекрасно помнили рисунок  и описание
этого маяка на страницах лоции Северной Норвегии.
     "Словно бы не на  том месте он зажегся, где раньше горел", -- чуть было
не оказал  вслух Жуков, все время не сводивший глаз с  горизонта.  Но тотчас
подумал,  что  мог  ошибиться.  Даже,  наверно,  его  ввело  в   заблуждение
перемещение  борта  "Прончищева",  под давлением  ветра  и  волн  все  время
вращающегося на отданных якорях.

     Уже давно наступило утро.
     Капитан  первого  ранга Сливин  спрыгнул в  пляшущий у  борта  ледокола
вельбот, и  несколько  рук  протянулось  поддержать  его,  такого  грузного,
неповоротливого  с виду. Но старый моряк даже не пошатнулся, сразу опустился
на банку. Рядом сидел, глядел из-под надвинутого козырька фуражки Андросов.
     --  А,  вы уже  здесь,  -- одобрительно  сказал  Сливин. Только сейчас,
спускаясь в шлюпку по шаткому штормтрапу,  подумал  он мельком,  как  трудно
придется с этим упражнением замполиту, которому приказал тоже идти на док. А
Андросов уже сидит спокойно на широкой  банке,  словно  всю жизнь  только  и
занимался лазанием по шторм-трапу в свежую погоду...
     Лоцман Олсен тоже спрыгнул в шлюпку.
     -- Отваливай! -- скомандовал Сливин.
     Жуков  отдал   конец,  другой  матрос   оттолкнулся   крюком  от  борта
"Прончищева". Гребцы вставили уключины и разобрали весла.
     -- Весла! На воду!
     Сливин положил руль  от борта. Дружно взлетели и  опустились  три  пары
весел. Вельбот шел к доку, вновь соединенному буксирами с ледоколом...
     -- Итак? -- взглянул на Андросова Сливин, уверенно правя рулем.
     -- Итак, товарищ  капитан  первого ранга, --  откликнулся  Андросов, --
вот, кажется,  и объяснилось  значение слова "трап". И штурманы и  лоцман  в
один голос утверждают, что это мог быть только ложный огонь. Настоящий огонь
зажегся лишь после того, как док коснулся грунта.
     Хорошо еще, что  Курнаков так верил в свою прокладку, -- сказал Сливин.
-- Вовремя заметил уменьшение глубин. При нашей черепашьей  скорости док еле
коснулся подводной скалы.
     Значит, Николай Александрович, можно полагать, что мы отделались легким
испугом?
     Точно, легкий испуг имелся. Представьте  себе, что было бы, если бы док
на   другой  скорости  врезался  в  грунт.  Стало  бы  его  волнами  ломать,
расшатывать башни. Верней, чем торпедой, могли они нас убить.
     Матросы    прислушивались   к    разговору.   Загребной    Жуков    так
заинтересовался, что чуть было не "словил
     щуку" -- глубоко зарыл  в  воду, с трудом вытащил  весло -- неслыханное
дело для мастера гребли.
     Но  этот  огонь... Если предположить, что он  зажегся приблизительно на
милю от маяка... Вся протяженность острова Скумкам меньше полумили.
     Мы выясним  это,  --  угрюмо  сказал  Сливин.  Чуть  кивнул  на Олсена,
неподвижно  сидевшего  на банке.  --  Смотрите, как  волнуется лоцман. Здесь
затронуты и его интересы. Резонно потребовал, чтобы отправили его на маяк --
установить причину аварии.
     Глаза  начальника экспедиции  на мгновение  померкли.  Он молча  правил
рулем. Потом заговорил снова:
     Док  едва  коснулся скалы,  и тем не  менее  есть,  вероятно, пробоина.
Узнаем это, когда водолазы обследуют днища понтонов.
     Уж очень легко удалось снять его с мели, когда завели мы буксиры...  --
сказал Андросов.
     Русая  борода  и  повеселевшие  глаза  Сливина  повернулись  к  нему. С
удовольствием капитан первого ранга выдержал паузу.
     -- Это  вас удивляет? А  помните, дал я приказ, перед  выходом из шхер,
притопить док. Обратили внимание, как он низко сидел в воде?
     Андросов слушал с большим интересом.
     -- Понтоны, из которых  состоит стапель-палуба дока,  -- это же  пустые
металлические резервуары с  системой клапанов затопления. Вот я  и  приказал
принять   туда   забортную  воду.   Правда,  тяжесть   буксируемого  объекта
увеличилась,  зато  уменьшилась парусность,  меньше  сносило  его  ветром  в
океане. А главное -- это дало возможность легко снять его с мели.
     Как всегда,  начав говорить о  любимом  деле,  Сливин  с особым  вкусом
входил в детали морской практики. Но вот его лицо омрачилось опять.
     -- А этот ложный огонь...  В голове  не укладывается,  что  кто-то  мог
пойти на такую подлость.
     Надвигался   длинный,  четко  выступавший   над  волнами  борт  доковых
понтонов. Сливин и Андросов выбрались из шлюпки.
     Матросы отдыхали. Заново  заведенные с дока на  ледокол буксиры  влажно
поблескивали. Порванные тросы уже были втянуты на  палубу. Будто рассеченный
топором, голубел ровным изломом конец одного из тросов.
     Осмотрев  буксиры,  поговорив с водолазами, Сливин подошел  к  мичману,
стоявшему среди матросов. Обвел глазами молодые, мужественные лица.
     Спасибо, товарищи!  Отлично  закончили  заводку, уложились в кратчайший
срок!
     Служим Советскому Союзу!
     Лицо  Агеева  только  что лоснилось от пота  и дождя, намокшая  фуражка
сдвинулась на затылок, из-под кителя, расстегнувшегося на груди, выглядывали
полосы тельняшки. Но, отвечая начальнику экспедиции, мичман мгновенно привел
себя  в надлежащий  вид:  застегнул  китель, выровнял  фуражку  --  привычно
коснувшись ребром ладони козырька и кончика носа. Даже  успел вытереть лицо.
С удовольствием Сливин смотрел на подтянутую, высокую  фигуру.  Ему пришла в
голову превосходная мысль.
     Очень устали, товарищ мичман?
     Не так, чтобы очень, товарищ капитан первого ранга.
     Видите, какая  муть  получилась. Есть  предположение, что зажег  кто-то
вместо маяка  Скумкам ложный  огонь,  потому  мы и на мель  сели. -- Матросы
слушали, обступив Сливина.  -- Сейчас норвежский лоцман пойдет  на остров --
узнать, почему не работал маяк. Хочу командиром шлюпки послать вас.
     Сейчас пойдем? -- только и спросил Агеев.
     Сейчас и пойдете, -- Сливин потирал руки, как потирал, бывало, в минуты
опасности на фронте. -- Все равно, пока водолазы не обследуют днище дока, не
выяснят характер повреждений, придется нам на якоре стоять... Лоцман ждет  в
шлюпке. Идите, переоденьтесь в сухое.
     Агеев  прошел своим  размашистым, мягким шагом к барже, поднялся  на ее
борт, исчез в люке. Через несколько минут вернулся одетый в сухой бушлат.
     -- Вы, мичман, на остров, конечно, не выходите, останетесь  с матросами
в  шлюпке,  --  сказал Сливин.-- Ни  шагу на норвежскую территорию, чтобы не
было потом разговоров.  Сам Олсен  выяснит, что случилось на маяке.  Тут его
честь затронута, отвечает и он  за проводку...  Похоже,  что расставили  нам
здесь западню.
     -- Это в мирное-то время? -- тонкая усмешка скользнула по твердым губам
Агеева.
     --  Как видите, мичман,  враги наши и в мирное  время  с нами воюют! --
гневно сказал Сливин.
     Глава двадцать первая МИЧМАН ВСТРЕЧАЕТ ТАНЮ
     Даль прояснилась,  почти прекратился  дождь,  но ветер, не  утихавший с
ночи, дул  с  материка,  гнал  на  шлюпку  сизые  горбы  волн.  И  матросам,
выгребавшим изо всех сил, казалось,  что  шлюпка почти не движется вперед, к
нависшим над морем береговым скалам.
     А ну, поднажмем, орлы! -- бодро крикнул  Агеев. Усевшись у руля, он тут
же  почувствовал  себя  как  дома. Смотрел,  как,  налегая  на  весла, разом
откидываются матросы, как  поднимается от  напрягшихся мышц  мокрая парусина
рубах,  как,  выгребая,  Жуков  почти  касается его  колен ленточками  своей
бескозырки.
     Может,  под  парусом  пойдем? --  покосившись на  Олсена, сказал Агеев.
Лоцман  сидел сосредоточенный,  строгий. Ему  не терпелось скорее достигнуть
маяка.
     Шабаш! Рангоут ставить! -- звонко скомандовал  мичман. Повернул вельбот
носом к ветру. Главный боцман -- большой мастер управлять парусной шлюпкой.
     Гребцы сразу  убрали весла и  уключины,  расшнуровали  чехол  рангоута.
Загребные ловко сдернули чехол, положили его на кормовой решетчатый люк.
     Раскатали  парус, поставили и выровняли  мачту --  весело  повиновались
командам  мичмана,  снявшего  и  свернувшего  тем  временем  кормовой  флаг.
Командуя, Агеев сменил кривой румпель на прямой.
     На фалах! -- скомандовал главный боцман. Еще раз окинул все взглядом --
правильно  ли разобраны  фалы и выдраены вантины,  все  ли  готово к подъему
паруса. Все было готово.
     Парус поднять!
     Широкое парусиновое крыло взлетело над шлюпкой, затрепетало, надуваемое
ветром.

     Вельбот,  повинуясь   рулю,  рванулся  вперед,  к   быстро  вырастающим
очертаниям острова Скумкам.
     Все молчали,  каждый был  занят своим делом.  "Хорошо развернулись", --
подумал  с  удовольствием Агеев.  Сперва тревожился, как  пойдет дело с этой
неизвестной ему  шлюпочной  командой,  но моряки  оказались опытными как  на
подбор, образцово выполняли приказы. Вот и теперь сидели как положено, не на
банках, а на рыбинах между ними -- лицами к парусу.
     Сам мичман расположился на кормовом  сиденье  с наветренного борта,  не
сводил  глаз с паруса,  лишь мельком взглядывая  на  приближающиеся отвесные
скалы.
     Весь  островок  Скумкам  казался лишь основанием  круто уходящей  вверх
маячной  башни.  Парапет окружившего маяк  волнолома,  сложенный из больших,
грубо обтесанных плит, поднимался почти от самой воды.
     Небо  потемнело опять.  Стал  дробно накрапывать  редкий  дождь, ложась
пузырями на гладь водяных откосов. "Пузыри от дождика на  воде, стало  быть,
не кончается ненастье", -- вспомнил мичман старинную примету.
     Островок приближался. Береговые камни блестели, как полированные. Ветер
доносил йодистый запах водорослей. В вышине блестели жидким золотом, бросали
вдаль прямые потоки света отражательные стекла работающего маяка.
     Шлюпка  шла  к  берегу под  углом. Там,  где взлетали  у камней  острые
всплески, открылись в глубине маленькой бухты сваи бревенчатого причала. Уже
были видны неровные каменные ступени, ведущие к башне маяка.
     Над  причалом,  на  верхнем  горизонте  скалы,  возник крошечный силуэт
человека.
     На  фалах! --  скомандовал  мичман, налегая на  руль.  Шлюпка повернула
прямо к причалу.
     Парус долой!
     Белое крыло опало. Гребцы свертывали снасти, парусину, убирали рангоут.
Боцман сменил прямой румпель на изогнутый, поднял кормовой флаг.
     Уключины вставить! Весла разобрать!
     Как бы нас, товарищ мичман, о камни не брякнуло, -- оглянувшись, сказал
невольно Жуков.
     Камни чернели неожиданно близко, почудилось --
     уже слышно, как ворчит и шипит между ними пузырчатая вода.
     А вы делайте свое дело, и все будет в порядочке, -- сказал Агеев сквозь
зубы. Они уже вошли в бухту. Сразу стали меньше броски волн.
     Суши весла!
     Вода капала с узких лопастей, причал подходил все ближе.
     -- Шабаш!
     Весла,  как  одно, легли вдоль  бортов  шлюпки. Жуков встал  на ноги  с
длинным отпорным крюком в руках.
     --  Здесь пристаем! -- сказал Агеев. -- Сойти здесь сможете? -- спросил
он лоцмана по-норвежски.
     Олсен кивнул. Мичман ухватился за ржавое причальное кольцо, в то  время
как  Жуков ловко  действовал  отпорным  крюком.  Слышались шипенье  и  плеск
трущейся  о  камни  воды.  Стая  гагар  взлетела  с  дальних  скал,  оглашая
окрестность хриплым, тревожным криком.
     Маяк был  прикрыт с моря диким нагромождением скал. Между этими скалами
виднелась вьющаяся вверх тропка. Из-за поворота вышли, неподвижно  стояли на
тропке несколько молча глядевших на шлюпку людей.
     Это были высокие худощавые мужчины, пожилые и молодые, одетые в кожаные
потертые безрукавки и в красные свитеры домашней работы. "По всему похоже --
норвежские рыбаки", -- подумал Агеев.
     Олсен выпрыгнул на бревенчатый, скользкий настил.
     Здесь, в шлюпке, будем вас ждать, -- сказал мичман.
     Мангетак!
     Олсен  волновался  все  больше.  Быстро  пошел  по  крутой  тропинке  к
ожидающим наверху рыбакам.
     С  криками  носились  над  островком   потревоженные  птицы.  Странное,
неприветливое впечатление  производила  вышка молчаливого маяка,  глядевшего
из-за скал своей застекленной вершиной...
     Старшина Костиков в шерстяном свитере и  стеганых ватных штанах сидел у
доковой башни на бухте  белого  троса, дышал часто и глубоко. Он только  что
вышел из-под воды. Его  еще  мокрый скафандр раскинул зеленоватые  резиновые
руки на палубе, янтарно-желтой от
     ржавчины  и  белой от  морской соли.  Скафандр был  похож на  человека,
легшего навзничь в последней степени утомления.
     Около борта работала помпа. От помпы уходили за борт шланг и сигнальный
конец.
     Пушков, надвинув на белокурую голову наушники телефона,  не сводил глаз
с бьющих в понтон волн. Сейчас под водой работал Коркин.
     Один за другим  ныряли водолазы в океанскую глубь, обследуя повреждения
дока.
     Ну как, старшина? -- спросил Костикова Сливин.
     Пробоина  небольшая, товарищ  капитан первого ранга. Замерил ее, сейчас
Коркин уточняет замер.
     Он встал, подошел к кормовому срезу.
     Течение  здесь  больно  здоровое.  А  когда  всплывешь на  поверхность,
волнами о борт бьет... Пора бы Коркину выходить.
     А вот он и выходит, -- сказал Пушков, всматриваясь за борт. Возникая из
волнистых  зеленовато-черных глубин,  за  бортом  белела  непрерывная  струя
пузырьков.  Замерцали в глубине круглые отблески меди.  Человек в скафандре,
как чудовищная  головастая рыба, вынырнул на поверхность, работая плавниками
рук.
     Казалось, волна ударит его о железную стенку, но он ловко ухватился  за
ступеньку  скоб-трапа,  поднимался  из  воды,   грузно   подтягивая  ноги  в
свинцовых, окованных медью галошах.
     Отвинтили  огромный шар медного  глазастого шлема.  Черноволосая голова
Коркина возникла  над круглым  резиновым  воротником.  Коркин  жадно  дышал,
глотая влажный ветер.
     Все точно, как замерил старшина, --  сказал, переводя дух,  Коркин.  --
Повреждений нет, кроме как в подбашенном отсеке второго понтона.
     Стало быть, разрешите заводить пластырь? -- спросил Костиков.
     Приступайте, -- сказал Сливин.
     Легким,  почти юношеским шагом командир экспедиции  взбежал  по  крутым
пролетам  трапов,  соединяющих  стапель-палубу  с  вершиной  башни.  Немного
задыхаясь, Андросов следовал за ним.
     В дощатой рубке ждал у аппарата радист.
     -- Вызовите капитана "Прончищева", -- приказал Сливин.
     Андросов остановился  у флага, вьющегося на башне. Глянул на  очертания
ледокола, на "Пингвин", еще  не соединенный  тросами с "Прончищевым"... Стал
всматриваться в линию береговых скал.
     Кайма прибоя  вставала у  подножия  скал островка  Скумкам. Башня маяка
казалась  неподвижным гребнем взметнувшейся в воздух волны... Не было  видно
ни шлюпки, ни  каких-либо признаков жизни на островке.  Но вот  от береговых
складок  что-то  двинулось,  стало   отдаляться  от   линии  прибоя.  Шлюпка
возвращалась на док.
     -- Капитан "Прончищева" на аппарате, -- доложил из рубки радист.
     Начальник экспедиции взял переговорную трубку.
     -- Сливин говорит. Сергей Севастьянович, в доке, к счастью, повреждение
небольшое.  Снимемся  с якорей, как  только  заведем буксиры  на  "Пингвин".
Сейчас возвращаюсь на ледокол, прошу начать подготовку к заводке. Как поняли
меня? Перехожу на прием.
     Он  отпустил  рычаг трубки, слушал, что говорит Потапов.  Вновь надавил
рычаг.
     -- Понял вас, Сергей Севастьянович.
     Отдал трубку радисту, вышел из рубки. Озабоченно глянул на Андросова.
     Верно говорит  народ, несчастье никогда не приходит одно. Боцман Птицын
слег.  Ходить не может.  Сейчас уточним: если взять  на "Прончищев"  Агеева,
справятся здесь без него?  А мичман  служил  раньше  на ледоколах,  знает их
якорные и швартовые устройства...
     Я уже  уточнял -- справятся  без Агеева здесь... А что Птицын сляжет --
нужно было ожидать, -- сказал  Андросов.  -- У него серьезный ушиб. Во время
аварии, при первом возбуждении, может быть, и боли-то он не  почувствовал, а
потом ушиб себя показал... Мичман Агеев умеет передавать свой опыт, за время
похода  воспитал  сплоченный коллектив. Если  прикажете перейти  мичману  на
ледокол, его здесь заменит боцман Ромашкин.
     А вон и шлюпка подходит. Быстро обернулись, -- сказал Сливин,
     Они  спустились  по  трапам. Парус на  шлюпке  был уже спущен,  вельбот
точно, в притирку подходил к понтонам. Олсен первый поднялся на палубу дока.
     Норвежский лоцман весь трепетал от сдерживаемого возмущения.
     Ну, товарищ Олсен, что там на маяке? -- спросил Сливин.
     Там на маяке... -- Олсен вскинул старческие смятенные  глаза. -- Там на
маяке  сделано  большое  преступление.  Там  рыбаки  очень  напуганы. Ловили
треску, остались ночевать на острове из-за тумана. Ночью  увидели, что погас
свет,  пришли на  маяк... Старший  среди  них -- Гельмар Верле, почитаемый в
округе человек, очень удивлен, рассержен...
     По мере того как Олсен говорил, Андросов вполголоса переводил его слова
столпившимся вокруг морякам.
     -- Они понимают, что значит  маячный огонь в такую непогоду, -- говорил
лоцман. -- Когда  бежали  на маяк,  увидели  --  в море зажегся другой свет.
Смотритель  и его помощник лежали без чувств, а наверху был другой  человек,
преступник.
     Олсен обвел взглядом стоящих вокруг старшин и матросов.
     Это  хорошо, что меня  слушают все. Об  этом  должен  узнать весь  мир.
Рыбаки  говорят:  вчера вечером видели вблизи  острова подводную лодку...  А
когда пришли на маяк, человек, потушивший фонарь,  стоял  на  вершине башни,
смотрел  на море  в бинокль. Его  хотели схватить  рыбаки, но  он выстрелил,
ранил в руку одного молодого  парня, сбил с ног двух других, убежал... Когда
рассвело, рыбаки осмотрели остров, но никого не нашли...
     Так  он и  стал  бы их ждать!  -- сказал Агеев. -- Ясно --  на подлодку
ушел... Разрешите вопрос задать?-- шагнул он вперед, когда замолчал Олсен.
     Спрашивайте! -- сказал Сливин.
     Мы, товарищ капитан первого  ранга,  как было приказано,  на  берег  не
сходили, не могли с теми  норвегами поговорить.  А хорошо бы узнать -- какой
он  с виду,  диверсант этот.  В морской  форме  или  нет? Чем, так  сказать,
выделялся?
     Андросов перевел слова Агеева. Лоцман коротко ответил.
     -- Нет, он не был в  морской форме...  -- переводил Андросов,  и мичман
понимающе кивнул. -- Был он  одет, как  рыбак... Наружность невидная... Лица
его  не запомнили.  Говорят, был невысокого  роста, но сильный. Потому и  не
смогли они его задержать, что не ожидали в нем такой силы.
     Мичман  кивнул  снова.  Слегка  наклонив  голову,  Сливин  слушал,  что
говорит, обращаясь к нему, Олсен.
     --  Нет, товарищ Олсен, мы не будем ждать результатов расследования, --
сказал  наконец  Сливин. -- Это  дело  местных  властей,  а  когда  еще  они
доберутся до маяка. Конечно, доложим кому полагается, но пока наша задача --
скорей закончить буксировку.
     Он повернулся к матросам.
     Каждое наше промедление в пути -- выигрыш для врага,  товарищи! Давайте
же так закончим проводку,  чтобы показать всему миру, что  никакие трудности
не  собьют русского  моряка  с  намеченного  курса!..  Вам, Сергей  Никитич,
придется  на  ледокол с  нами  идти.  Примете  на себя  обязанности  боцмана
"Прончищева". Птицын в лазарет слег.
     Временно переходить, товарищ капитан первого ранга?
     До конца плавания перейдете. Личные вещи вам собирать долго?
     Имущество мое небольшое. Разрешите исполнять?
     -- Идите. Жду вас у шлюпки. Сергей Никитич исчез в люке баржи.
     -- Вот и объяснение,  товарищи,  как хотели они расправиться с нами, --
говорил Сливин окружившим его морякам...
     В барже Агеев действовал с обычной стремительной аккуратностью.
     Пряча  в  чемодан маленькое  зеркальце для  бритья, несколько мгновений
всматривался  он   в  отражение  своего  красно-коричневого  круглого  лица.
Спокойное, как всегда,  лицо. Еще  недавно так радовался бы, получив  приказ
перебазироваться  на  "Прончищев". А  теперь  мысли всецело  заняты  другим.
"Каждое промедление в  пути -- выигрыш для врага", -- сказал капитан первого
ранга.  С особой ясностью встала  в уме  вся цель  связанных  с  буксировкой
непонятных событий.
     Он  вышел из кубрика  с потертым  чемоданом  в одной  руке, с  шинелью,
затянутой  в ремни,  в  другой. Ромашкин  и Щербаков, ждавшие у борта баржи,
подхватили  вещи,  понесли  к шлюпке.  Когда  Сергей  Никитич  спрыгивал  на
стапель-палубу, его услужливо поддержал  Мосин. Все матросы  дока глядели на
своего боцмана, шагнувшего к шлюпке.
     Ну  смотри,  Ромашкин,  не  осрами!  -- с  чувством  сказал  Агеев.  --
Заместителем моим здесь остаешься.  А  вы, Щербаков,  когда  придем  в базу,
доложите мне, обижал вас Мосин или нет, -- улыбнулся он одними глазами.
     Да мы,  товарищ главный боцман,  давно  с  ним друзья!  --  растроганно
сказал Щербаков.
     Гребцы уже приняли  чемодан и шинель, боцман спрыгнул в шлюпку, положил
руку на румпель.
     Шли  минуты  горячего  морского  труда. Вступив на палубу "Прончищева",
забросив вещи в каюту,  Сергей Никитич  с головой  ушел в этот труд,  а  все
вспоминались ему прощальные слова друзей с дока...
     Стоя на носу ледокола,  боцман немного пригнулся, верхние пуговицы  его
рабочего кителя отстегнулись,  выглядывали  сине-белые полосы тельняшки.  Но
сейчас боцман не замечал  этих непорядков в одежде. Он  был целиком захвачен
работой.
     Недавно прошедший у борта "Прончищева"  "Пингвин" развел большую волну.
Бросательный  конец,  поданный  с  юта  "Пингвина",  не  долетел  до  палубы
ледокола, упал в море. Боцман успел заметить -- матрос с бросательным концом
слишком  перегнулся   через   борт,  не  мог   хорошо  подать   конец  из-за
неправильного положения тела.
     -- Свешиваться  за борт  не нужно,  замах лучше будет! -- крикнул Агеев
вслед  маленькому  кораблю.  И теперь,  когда  "Пингвин"  снова  подходил  к
ледоколу,  заметил  еще издали, что его  совет  принят: длиннорукий  матрос,
держащий "на товсь" широкий моток тонкого троса, правильно стоит у борта.
     Низкий  черный  "Пингвин"  прошел  почти  вплотную  у   носа  ледокола.
Бросательный конец, отяжелевший от
     влаги, просвистел в воздухе, коснулся палубы "Прончищева".
     Прежде чем он успел соскользнуть, мичман подхватил его, потянул из воды
прикрепленный  к  нему пеньковый  проводник. И стальной трос,  подтягиваемый
десятками рук, пополз на палубу вслед за пеньковым.
     На  кораблях кружились  электрошпили,  сгибались  и выпрямлялись  спины
моряков.
     Мичман,  смотрите,  чтоб  слабина  была! -- кричал  в рупор  с  мостика
Сливин.
     Есть! -- отвечал Агеев.
     Вира! --  выкрикивал  Агеев команду, привычную еще  со времен работы на
гражданских кораблях.
     Снаружи тросов  стоять!  -- предупреждал  он  моряков,  без достаточной
осторожности работавших на баке.
     Семафор на док --  по  местам стоять, с якоря сниматься! -- скомандовал
наконец Сливин. Снял фуражку, под холодным ветром вытер вспотевший лоб.
     Жуков  писал  флажками  над  качающимся, серым  с  просинью  океаном, в
бессолнечном свете задернутого тучами неба.
     Было видно, как взлетел над доковой башней, забился на ветру белый круг
на длинном красном полотнище -- ответный вымпел "ясно вижу".
     Лоцман Олсен сосредоточенно шагал по мостику ледокола.
     Курнаков вышел из штурманской рубки,  стоял прямой,  молчаливый. Все  в
штурманском хозяйстве готово к продолжению похода.
     Над неподвижно стоящим  доком  стал вздыматься металлический гром. Было
видно, как вползают из воды на палубу черные звенья якорных цепей.
     "Не  подвел  Ромашкин.  Времени  не  теряет,  славно  разворачивается с
якорь-цепями", -- подумал главный боцман.
     Кружилась широкая стальная катушка носового шпиля.
     Смычки якорь-цепи с грохотом струились на палубу ледокола.
     Матрос с шлангом  в руках  обмывал цепь, из клюза  обрушивалась за борт
плотная водяная струя.
     "Пингвин"  качался  неподалеку  на  волнах.  Трос,  соединивший  его  с
"Прончищевым", уходил провисающей частью в глубь океана.
     Чист якорь! -- крикнул Агеев в мегафон на мостик.
     Чист якорь! -- доложил старший помощник капитану Потапову.
     --  Стоп шпиль!  --  скомандовал старший  помощник. Караван  двинулся в
сторону шхер. Проплывали мимо хмурые очертания острова Скумкам.
     Агеев не  торопясь  шел  на корму. Открылась дверь палубной надстройки.
Наружу нетвердо шагнул, оперся на поручни похудевший, белеющий забинтованной
головой Фролов.
     Сейчас  же  вернитесь!  --  строго сказала  Ракитина,  выйдя  на палубу
следом.
     Да  я,  Танечка, только  на минутку. Ветра морского понюхать.  Сил  нет
больше киснуть в каюте!
     Фролов глубоко дышал, жадно смотрел в океанскую даль.
     Дайте хоть прочесть, что там с дока пишут...
     Если сейчас же не вернешься в каюту -- честное ленинское, напишу рапорт
капитану и  ходить за тобой перестану! Пользуешься, что доктор отлучился, --
сказала Таня.
     Ее  глаза  так выразительно блеснули, что Фролов  покорно  повернулся к
двери.
     Да я только бы еще полминутки...
     Поговори у меня!  -- оборвала Таня, придерживая дверь.  Фролов шагнул в
коридор. Он и вправду чувствовал себя еще очень слабым...
     Таня  остановилась  у  поручней.  Постояла,  глядя  вдаль,  обернулась,
увидела Агеева, задержавшегося невдалеке.
     -- Сергей Никитич! -- радостно вскрикнула Таня.
     Она  порывисто  шагнула к  нему. И  мичман, весь просияв, протянул  обе
руки, вобрал в свои ладони ее легкие застывшие пальцы.
     А я  и  не  знала,  что  вы теперь с нами... Что же  не  зашли,  Сергей
Никитич,  не навестили?  --  говорила  Таня с улыбкой,  тихонько высвобождая
руку.
     Не  успел,  Татьяна Петровна, -- тоже  улыбался Агеев, --  Да  я теперь
часто к вам наведываться буду.
     Еще, может, надоесть успею, помешаю вам Димку Фролова лечить.
     Он шутил -- весь во власти  охватившей его  радости, но Таня вспыхнула,
сердито сдвинула брови.
     Надоел мне этот ваш Димка. Непослушный,  болтун. Ходишь, ходишь за ним,
а он вот вырвется, как сейчас, и все лечение пойдет насмарку.
     Нет, Фролов парень хороший, душевный...-- продолжал  мичман шутливо, но
вдруг осекся --  что-то поразило его в Танином разгоряченном лице. --  Он  и
впрямь  человек хороший,  --  серьезно, тихо сказал мичман. -- Если, Татьяна
Петровна, по сердцу он вам...
     Сергей Никитич  замолчал, внутренне весь  напрягся.  Так  напрягался на
фронте, в бою, когда, бывало, вставал из укрытия, зная:  в следующий момент,
может быть, ударит в тебя смертельная пуля.
     -- Я таких, как он,  болтунов,  хвастунов ненавижу, -- горячо, страстно
сказала Таня.  -- Почему  он всегда  пустяки  болтает?  Почему он  несносный
такой, нескромный! Не как некоторые другие...
     Агеев слушал, опустив глаза.
     Подвигами своими на Севере хвастается  то и дело. И  в базе, когда меня
пройтись пригласил, показал на памятник морякам-гангутцам и говорит: "А ведь
я тоже гангутец,  на Ханко сражался.  Мне  с  боевыми друзьями еще не  такой
памятник поставят"... Ну зачем, зачем так о себе говорить?..
     Стало быть, вы памятник этот  видали?  -- почти непроизвольно  произнес
мичман.
     Видала...  -- она открыто взглянула в  его потемневшее  лицо. -- Сергей
Никитич, что с вами?
     А в тот вечер, когда я в библиотеке вас не застал, когда беда с Жуковым
стряслась, вы у памятника того не проходили?
     Она  молчала, вдруг побледнев. Он молчал  тоже, потом сказал раздельно,
не отводя глаз:
     Папаша  мой,  Татьяна Петровна,  при  случае,  бывало,  пословицу  одну
вспоминал: "С ложью далеко уйдешь, да назад не вернешься".
     С  ложью?  --  повторила  она.  И вдруг какое-то  мучительное выражение
возникло на Танином лице, дрогнули губы, беспомощно и в то же время надменно
скосились глаза.
     Она повернулась, дернула ручку двери, не прибавив  ни слова, скрылась в
надстройке.
     Мичман  прошел на корму, где мерно всплескивали,  чуть  напрягаясь, два
стальных троса в белом кипении забортного буруна.
     Снова охватывали его  привычные походные ощущения: дрожь  и покачивание
палубы, неустанный свист ветра. Но  где то  глубокое спокойствие, та радость
за-;  служенного  отдыха,  которые  обычно  следовали  за хорошо  оконченной
работой?
     Внезапно сердце  его забилось рывками. "Сергей Никитич", --  послышался
откуда-то издали призывный, слабый Танин голос. Решил не оглядываться, потом
все же оглянулся. Нет, это  только послышалось ему. Он стоял и стоял,  глядя
на бушующий след ледокольных винтов.
     Он знал -- нельзя бесконечно стоять так.  Нужно наконец решиться. Пойти
к Андросову, доложить о своих чудовищных подозрениях. А ноги словно приросли
к палубе. Но вот он вздохнул, решительно пошел по шкафуту. Сумрачно смотрели
глаза Агеева с жесткого, словно отлитого из темной меди лица.
     Глава двадцать вторая МАЙОР ОБЪЯСНЯЕТ ВСЕ
     -- Войдите, -- сказал Андросов, откликаясь на сдержанный стук.
     Агеев вошел, молча  шагнул к столу, за которым,  склонясь над бумагами,
сидел Андросов. Ефим Авдеевич поднял голову, ждал.
     -- Разрешите обратиться. Поговорить мне нужно, по одному особому делу.
     Голос Агеева звучал приглушенно, трудно.
     Присаживайтесь,  Сергей   Никитич,  --   сказал  устало  Андросов.   --
Выкладывайте ваше особое дело.
     Это о Ракитиной  Татьяне Петровне, -- мичман запнулся,  не по-обычному,
грузно опустился  на  диванчик. Темный  румянец  стал  заливать лицо  и  шею
Агеева, рез-
     ко выделяя  полоску  подворотничка. Переплелись, сжались широкие пальцы
пересеченных шрамами рук. Андросов ждал молча.
     -- Зашел у  нас с  ней  как-то в начале плавания разговор  о  памятнике
героям Гангута. О том, что, помните,  в базе стоит, на пути в старый  город.
Полагаю, видели вы его?
     -- Видел, конечно, -- сказал удивленно Андросов.
     --  А она  мне ответила, что  не видала никогда,-- в той  части  города
будто бы не бывала. А сейчас вот обмолвилась  невзначай, что видела памятник
этот...
     Как бы собираясь с силами, мичман замолчал, вытер лицо платком.
     --  Стало  быть,  она  солгала,  -- тяжко  вымолвил  Агеев. -- А  народ
говорит:  "Ложь  до правды доводит"... Так и ударило в сердце: зачем она мне
солгала? Девушка ведь серьезная, не пустышка...  Не  потому ли, что памятник
стоит по дороге туда, где убийство произошло в базе?
     Ожидая возражений, он с надеждой поднял глаза.
     Дальше, мичман, -- только и сказал Андросов.
     После всех этих пакостей, что нам в  пути враги строят, все думаю о том
-- нет ли еще  подвоха какого...  Верю --  ничего плохого помыслить  она  не
могла... А только если и наш человек поскользнется...
     Агеев перевел дух.
     -- И еще,  как-то  раз сказал я ей про  того  -- зарезанного в  базе. С
изумлением опросила: "А разве он ножом был убит?" И теперь вспоминаю:  в тот
вечер не было ее  на кораблях.  А потом, перед  тем  как мы учебно-аварийную
тревогу  сыграли,  -- помните: взрывпакеты зажгли  и весь рейд  задымили, --
пришла с берега очень поздно, как бы не в себе, даже не запомнила, что я ей,
повстречавшись на доке той ночью, книгу библиотечную вернул.
     Мичман опять смахнул с лица пот.
     -- И когда зашел в  библиотеку, уже на походе, смотрю: книга  эта стоит
перевернутая, названием вниз --  кое-как ее Татьяна Петровна сунула на полку
в ту ночь. А ведь она аккуратница, -- видно, и вправду не в себе была... А в
Бергене не ей  ли  какой-то ферт  сигналить пытался,  на берег ее вызывал...
Невозможно в это поверить, -- прибавил, помолчав, мичман и стра-
     дальчески улыбнулся, -- но, думаю, и не доложить об этом нельзя.
     Да, Сергей  Никитич,  -- сказал  Андросов, --  Ракитина  в той  комнате
была...
     В тот самый вечер была? -- не верил собственным ушам мичман.
     В тот самый вечер.
     Стало быть... она и убила?
     --  Нет, по-видимому,  убила не она. Кажется  мне,  Сергей Никитич,  --
Андросов  с  глубоким сочувствием  взглянул  в лицо  мичману  и  стал  снова
смотреть в бумаги,  --  кажется мне,  что  Ракитина  -- наш человек,  жертва
отвратительной, грязной интриги. Но пока больше вам сказать  ничего не могу.
Утверждать  это  с  полной  определенностью  сможем,  лишь   окончив  поход,
связавшись с майором Людовым, расследующим дело...
     Но  повидаться  с майором  Людовым мичману  довелось  еще  до окончания
похода.
     Время  после  разговора в  каюте Андросова главный  боцман  проводил  в
яростном,  неустанном  труде,  в  неустанном  наблюдении   за   исправностью
буксиров.
     Уже  давно проплыла  по  борту  самая  северная  оконечность  Норвегии:
прямоугольная, вдавшаяся в  океан скала мыса  Нордкап и мыс Нордкин, похожий
на изогнутый серый рог.
     Уже  давно  ускользнувший опять из лазарета  на  верхнюю  палубу Фролов
увидел  то, что  много  времени мечтал увидеть: далеко  впереди, вонзаясь  в
низкие, дымчатые  тучи, возникла черная раздвоенная скала, как полураскрытый
птичий клюв, поднявшаяся над океаном.
     -- А вот и Чайкин Клюв! -- сказал Фролов стоявшему рядом с ним матросу.
Его голос стал торжественно-серьезным, он сдернул с головы бескозырку. Белая
марля повязки пересекала коротко остриженную голову, Фролова.
     --  Похоронен здесь  замечательный парень, радистсевероморец Кульбин...
Закадычный  дружок мой Вася... -- чуть слышно прибавил он, и что-то защипало
ему глаза.
     Молчаливые, дикие горы медленно проплывали мимо.  И  Фролову захотелось
отвести душу с другим старым соратником и другом -- Агеевым, героем операции
на Чайкином Клюве. Но мичмана нигде не было видно, а нужно было возвращаться
в лазарет.
     И то,  к  великому  удивлению  Фролова,  Таня  до сих пор  не  заметила
отсутствия  своего больного,  не  разыскивала, не  гнала с верхней  палубы в
каюту,  как  обычно  разыскивала и  гнала в последнее  время... И Фролов сам
почувствовал  острую необходимость разыскать Таню...  Но ему пришлось одному
вернуться в лазарет, он не мог найти Таню...
     Она сидела на верхней палубе "Прончищева", в подветренном месте, откуда
хорошо видны  мягко  бугрящиеся, синевато-серые, бесконечно  бегущие  волны.
Нет,  мичману  не  почудилось  тогда на  юте, что его окликнула Таня. Она  и
вправду окликнула его,  но тут же  захлопнула дверь  надстройки, пробежала в
свою каютку, легла на койку,  закрыв руками лицо. Затем  медленно вышла  под
свежий  ветер,  присела  на  осветительный   люк,   неподвижно  смотрела   в
бесконечное, ветреное море...
     --  Слева   пятнадцать  --  силуэт  корабля!  --  доложил   на  мостике
сигнальщик, вглядываясь сквозь стекла бинокля.
     -- Наш  пограничный катер... Идет курсом  на  нас...  "Прошу разрешения
подойти к борту ледокола", --
     медленно  читал  он  слова  флажного  семафора,  следя за взмахами  рук
сигнальщика у рубки быстро приближающегося маленького корабля...
     Несколько времени спустя  в каюту Андросова  шагнул перешедший на  борт
"Прончищева" с борта катера  пограничной охраны майор Людов. Майор устроился
на диванчике около стола, рядом с  ним  сидел вызванный в  каюту Агеев, а на
спинку кресла у стола откинулся озабоченный Андросов.
     Глафира Львовна заканчивала свой рассказ.
     -- А  что  вправду  я  выбросила  ее -- хоть Ракитину Татьяну спросите.
Пластинка была какая-то чудная,  небьющаяся, только сгибалась... Татьяна как
раз в  буфет  зашла, когда я ведро  выносила... А что, товарищ  майор, разве
навредила я в чем?
     -- Нет, не очень навредили... Майор поправил очки.
     --  Опасаюсь  --  если  бы  не  ваша инициатива, горел  бы  "Прончищев"
где-нибудь у  берегов Скандинавии, а док понесло бы на скалы...  Дело в том,
товарищи,  что под  верхним  небьющимся  слоем  этой с виду  вполне  обычной
патефонной  пластинки был  самовозгорающийся  состав огромной  зажигательной
силы.
     Все слушали затаив дыхание.
     Пластинку  можно было  безопасно  проиграть  один-два раза, -- не спеша
продолжал  Людов.  -- Затем  скользящая  по ней повторно  игла  должна  была
прорезать поверхность, вызвать чудовищную вспышку. Захваченный нами резидент
выдал эту тайну, чтобы сохранить свою жалкую жизнь, но моя радиограмма могла
прийти уже слишком поздно.
     Сразу мне  не  понравился этот  дядька,  который ее  Тихону  Матвеевичу
продал! -- сказала Глафира Львовна с чувством.
     Кстати, почему вы никому не сообщили о своих  подозрениях,  а предпочли
действовать в секрете от всех? -- сурово спросил майор.
     Она молчала.  Ее  желчное  лицо  вдруг  просветлело.  Она  заговорила с
мягкостью, для нее необычной.
     --  Тихон  Матвеевич  -- человек вроде как неземной.  Я  так рассудила:
пусть лучше окончательно меня невзлюбит, а от неприятностей его огражу.
     Она всхлипнула, ее пальцы стали комкать мокрый платочек.
     -- Он за эту пластинку как младенец цеплялся. Мужчина с  виду солидный,
а в душе -- что ангел небесный, на уме у него только музыка да машины.
     Ее глаза были тревожно устремлены на майора.
     Не беспокойте вы его по этому делу, товарищ майор!
     Я не вижу оснований беспокоить его, -- сухо сказал Людов.
     Легко, как девочка, она поднялась с дивана.
     -- Тогда разрешите идти, нужно стол к обеду готовить.
     Привстав, майор поклонился.
     -- Не сочтите за труд пригласить сюда товарища Ракитину.
     -- Какой там труд! Она помедлила у двери.
     --  А у Тихона Матвеевича  все от  одиночества. Он человек молодой, ему
женское общество нужно.
     Она выпорхнула из каюты.
     С  того времени,  как  мичман  в  последний  раз  видел  майора,  резко
очерченное лицо Людова стало будто еще суше и морщинистей,  глубже ввалились
глаза под круглыми стеклами очков.
     Из внутреннего кармана  кителя майор  вынул бумажник,  из бумажника  --
отливающий лаковой поверхностью небольшой фотоснимок, положил на край стола.
     Агеев взглянул почти  машинально, и вдруг  изумление вспыхнуло на  его.
лице, расширились, потемнели зрачки пристальных светлых глаз.
     Он  наклонился к столу. С  фотокарточки  смотрели  на него двое:  очень
молодая,  счастливо улыбающаяся  Таня в костюме военной медицинской сестры и
рядом с ней убитый в комнате Шубиной незнакомец.
     Да, это был, несомненно, человек, найденный мертвым  в комнате Шубиной.
С самодовольной, широкой улыбкой он полуобнимал Таню, склонив к  ее курчавым
волосам голову в высокой фуражке...
     Раздался робкий стук в дверь.
     Войдите, -- сказал Андросов.
     Звали меня, товарищ капитан третьего ранга? -- своим чистым, отдавшимся
в сердце мичмана голосом спросила Таня.
     Да,  прошу  присесть...  Товарищ  майор  хочет  задать  вам   несколько
вопросов.
     Людов встал, горячо пожал Ракитиной руку.
     --  Здравствуйте, товарищ майор, -- сказала  Таня. Увидев  Агеева,  она
растерянно улыбнулась, села на
     край  диванчика. Выпрямившись, сложив  руки  на коленях, не  сводила  с
Людова глаз.
     Майор  несколько  мгновений  молчал.  Потом  взял  со  стола,  протянул
Ракитиной фотокарточку.
     --  Вам  известен этот  снимок, Татьяна  Петровна? Она подалась вперед,
взглянула -- и откинулась,
     словно от удара. Глубочайшее изумление и страх  были на ее помертвевшем
лице.
     Да ведь я его... Своими руками...
     Вы  своими руками порвали  его,  и  вот он  снова  перед вами? -- мягко
сказал Людов. Она  кивнула, не  отводя от  фотокарточки глаз. -- Вы  порвали
точно  такую карточку в комнате Шубиной, думая, что навсегда  расправились с
прошлым,  а  мы  нашли этот  снимок в  кармане диверсанта, задержанного  при
переходе  границы,  имевшего   среди  прочих   заданий   задание  продолжать
шантажировать вас...
     Вы сфотографировались в госпитале? -- спросил, помолчав, майор.
     --Да,  когда  прощались,  когда Кобчиков  мне  кольцо  подарил.  Мы  по
фотокарточке взяли. Я свою всегда носила с собой.
     --  А он,  вероятно,  не  отнесся так  бережно к своему, экземпляру, --
сказал Людов.  --  Хотя, очевидно,  сохранял  его на всякий случай где-то за
рубежом.
     Майор положил фотокарточку  на  стол.  --  Но  резидент, подобравший  в
комнате Шубиной обрывки  вашего снимка, сразу, как вы  помните,  использовал
их, чтобы начать шантажировать вас. А потом успел до своего ареста не только
продать Тихону  Матвеевичу ту  оригинальную  пластинку, но  и позаботиться о
снимке.
     Майор помолчал.
     -- Он переправил  своим зарубежным хозяевам клочки этого фотодокумента,
на  котором   вы  фигурируете  рядом  с  агентом  иностранной  разведки.  Он
рассчитал, что,  если  вы не  погибнете во  время пожара, вас смогут вновь и
вновь запугивать памятью об убитом.
     Андросов  передвинулся в кресле. Агеев  сидел, стиснув пальцы, чувствуя
страшную тяжесть в сердце.
     -- Установлено непреложно, -- с  силой сказал Людов,  --  что  человек,
найденный убитым в  комнате Шубиной, известный вам под именем Кобчикова, был
матерым шпионом и диверсантом... А убил шпиона его сообщник,  бывший  офицер
гитлеровского гестапо фон Клейст.
     Он  расстегнул  полевую  сумку,  вынул  из  нее несколько написанных на
машинке страниц.
     --  Сейчас, когда  следствие по  этому  делу  закончено  и  преступники
обезврежены, уже  может  быть предан огласке ряд характерных  моментов...  К
счастью,  тот факт, что убийство  в комнате  Шубиной  связано  с иностранной
разведкой,  был  сразу  же установлен  нами... Скажите,  Татьяна Петровна, в
заграничных портах не пытались вступить в контакт с вами какие-либо типы?
     В Гетеборге  я не увольнялась на берег. В Бергене  на пристани какой-то
мигал мне, манил к нему спуститься.
     Он, конечно,  получил задание  связаться с вами, узнал вас по  одной из
копий  этого  снимка.  Субъекты вроде  мнимого Кобчикова и  после  смерти не
разжимают когтей. В Заполярье вас тоже должен был встретить некий незнакомец
со снимком,  но,  как я  уже доложил,  ему пришлось против воли передать эту
фотокарточку нам.
     Таня сидела  будто не дыша. Мичман  угрюмо рассматривал свои сплетенные
на коленях пальцы.
     -- Вот, собственно,  и все, из-за чего я позволил себе потревожить вас,
Татьяна Петровна,  --  сказал,  помолчав,  Людов.  Он  снял,  стал  не спеша
протирать  очки.   Очень  добрыми  показались  Андросову  его  серо-голубые,
окруженное множеством морщинок глаза.
     Полная тишина  стояла  в  каюте. Агеев  взглянул  на Таню,  увидел, что
побелели даже ее губы. У Тани был вид человека, лишающегося чувств.
     Значит, закончено следствие об убийстве? -- спросил Андросов.
     Да, следствие  закончено...  --  Майор  надел  очки, его  взгляд  сразу
отдалился.  --  Теперь  могу  сообщить  вам, товарищи, что  убийство мнимого
Кобчикова  оказалось  лишь первым  звеном в цепи последовавших,  значительно
более  важных  событий. Диверсанты готовили  удар  не только по доку --  они
пытались  взорвать  новую  гидростанцию  Электрогорска.  Вражеская  разведка
разработала своеобразный тактический план. Чтобы локализовать наше внимание,
отвлечь его от  главного  объекта диверсии,  они навязывали нам  мысль,  что
единственная цель их диверсионных замыслов -- док. Но взрыв  дока должен был
быть  лишь  сигналом   к  выброске   на   берег   подрывной   группы  против
Электрогорска.
     Людов неожиданно улыбнулся.
     --  Мы  дали этот  сигнал:  имитацией  взрыва  --  известной вам ночной
пожарно-аварийной тревогой на
     доке. И тут трудно переоценить ту помощь, которую  оказала  нам Татьяна
Петровна.
     Губы Ракитиной дрогнули, она сидела, не поднимая глаз.
     -- Она сама пришла  к нам сразу после убийства, откровенно сообщила мне
все, что пережила в комнате Шубиной. Несмотря на тяжелое нервное потрясение,
она  согласилась  выполнить  ответственное  поручение. Правда, продумывая ее
показания,  еще нелегко было  догадаться,  что  произошло  в комнате Шубиной
перед  приходом милиции.  Нельзя не отметить,  что немаловажную роль в наших
логических выводах сыграли наблюдения мичмана  Агеева на месте преступления.
Я имею в виду слегка покривленное зеркало и сдвинутую с места мебель...
     Итак,  логически  рассуждая, мы пришли  к  выводу, что бывший в комнате
Шубиной  резидент не  упустит возможности попытаться завербовать  Ракитину с
помощью  найденных им  кольца и обрывков  снимка... Татьяна Петровна нашла в
себе  душевные силы на  должном уровне провести разговор  с шантажистом. Она
притворилась,  что  согласна  снести  на   док  бомбу-книгу,  врученную   ей
резидентом.  Она  действовала  так смело и умно,  что врагу даже не пришла в
голову мысль, что мы своевременно  обезоружили эту адскую машину перед  тем,
как Татьяна Петровна ступила в ту ночь на палубу дока.
     Затем   последовали:   известная    вам   имитация   взрыва   в   форме
учебно-аварийной  тревоги  на доке,  немедленное  радиодонесение  резидента,
высадка  в  ту   же  ночь   диверсионной  группы   с  быстроходного  катера,
закомуфлированного  под  рыбачий  бот,  и,  наконец, арест  всех  участников
диверсии.  Не удалась и попытка вывести  док из  строя  в  пути,  чем хотели
расквитаться с нами джентльмены, слишком поздно  понявшие, что им не удалось
перехитрить нас...
     Людов встал.
     --  Еще  раз, товарищ Ракитина, выражаю вам глубокую  благодарность  за
ваше мужественное поведение в этом деле.
     Таня  хотела  что-то  сказать. Ее губы кривились, все  влажнее блестели
глаза. Она судорожно всхлипнула, выбежала из каюты.
     Невольно мичман приподнялся.
     -- Подождите, Сергей Никитич, может быть, так
     лучше, -- сказал майор. -- То, что она пережила, не очень легко забыть,
вытравить  из  сердца...  Прежние  добрые  чувства,  которые  она  питала  к
убитому...
     Они молчали.  Стало отчетливо слышно, как  тикают  на  переборке  часы,
пофыркивает вода в умывальнике, журчат за иллюминатором волны.
     -- Что  же  это за добрые чувства такие?  --  сказал наконец через силу
Агеев.
     --  Да,  мичман, добрые чувства были,  -- откликнулся Людов. --  И  был
очень испорченный, злой человек, не постыдившийся  использовать эти чувства.
Жила-была   советская   медицинская   сестра,   очень   молоденькая,   очень
восторженная,  работавшая  в дни Великой  Отечественной войны  на  передовой
линии  фронта. В  госпитале она спасла от смерти человека, найденного тяжело
раненным среди освобожденных нами пленников фашизма.
     Это  был  подосланный  к  немцам  тайный  агент  одной  из  иностранных
разведок.  Работая  в гитлеровском гестапо, он  украл имя и фамилию  Дмитрия
Васильевича  Кобчикова  --  взятого  в  плен  гитлеровцами,  казненного  ими
советского   офицера.   С   документами   Кобчикова   шпиона   забросили   в
концентрационный  лагерь, но  ему  не  повезло,  он  был  тяжело  ранен  при
воздушном  налете,   перед   тем  как  пленников  фашизма   освободила  наша
наступавшая часть.
     Наши санитары  доставили  мнимого  Кобчикова в госпиталь, наши  хирурги
вернули ему жизнь. Медсестра Таня Ракитина дни и ночи проводила у его койки,
выхаживала его. Она сердечная, хорошая девушка, в те дни он представлялся ей
чуть ли не героем.
     Наступил мир, и диверсант попросту, вероятно, забыл об этом приключении
военных  лет.  Едва  ли он  предполагал,  что их дороги  когда-либо сойдутся
опять.
     Но их  дороги сошлись. Перейдя нашу границу уже не впервые, направляясь
на явочную квартиру, в комнату Шубиной после трудного  морского заплыва,  он
встретил Ракитину, и эта встреча оказалась для него роковой. Вступила в дело
борьба   человеческих   воль  и  страстей,  повлекшая  за  собой   ту  толпу
случайностей, через которые, как учит нас диалектика, прокладывает себе путь
необходимость.
     Но  ведь шпиона-то убил его  сообщник, как вы сказали? --  взглянул  на
майора Агеев. -- При чем тут Татьяна Петровна?
     Татьяна Петровна  сама, вероятно, захочет со временем рассказать  вам о
том, как она  расправилась с диверсантом... -- С ласковой насмешкой смотрели
на Агеева глаза майора,  и  главный боцман  покраснел,  стал всматриваться в
переборку каюты... -- Скажу сейчас одно: после  того как, поняв, с кем имеет
дело,  Ракитина  схватила попавшийся  ей под  руку  утюг, и  диверсант  упал
оглушенный, она выбежала,  оставила дверь полуоткрытой.  Здесь могу прочесть
вам показания захваченного нами резидента фон Клейста.
     Он  расстегнул  полевую  сумку, вынул  из  нее несколько  написанных на
машинке страниц.
     -- "Теперь  о том,  как я убил агента "Ф 96", -- начал читать Людов. --
Он ни разу не  сообщил мне своего настоящего имени. Я убил его  и не сожалею
об этом. Боже правый, как ненавидел я этого человека! Он был зол и хитер, но
я  оказался  хитрее...  Когда  советские  войска  заняли  город,  я, как уже
показывал раньше, стал работать в рыбачьей артели. Я сбросил свою офицерскую
форму,  навсегда,  казалось мне, покончил с гестапо. Я  хотел прийти в  себя
после того кошмара, который пережил на Восточном фронте.
     Я  знал,  русские  не  трогают  рабочий  народ.  Когда-то  я  увлекался
рыболовством как спортсмен. А что значат лишения рыбацкой трудовой  жизни по
сравнению с тем, что мы пережили при отступлении из России!
     Но я не  знал  еще тогда, что списки агентуры  гестапо перешли к  новым
хозяевам.
     Об этом сообщил мне  агент, перешедший границу со стороны моря... Да, в
первый  раз  он  тоже  приплыл  морем,  в  специальном  костюме,  снабженном
кислородным  прибором.  Его  подбрасывали к  линии  территориальных  вод  на
быстроходном  катере, замаскированном под рыбачий парусник, а дальше он плыл
под водой, выходил на берег ночью, в пустынном месте...
     Он сообщил  мне,  что восстанавливаются  старые связи,  что  резидентом
теперь буду я, а моим непосредственным  руководителем  он. Он  провел  здесь
несколько
     дней.   Он   наметил  девчонку  из  ресторана,   которую  приказал  мне
завербовать,  он  велел   уничтожить  во  время  полета  летчика   Борисова,
готовившегося к испытанию нового самолета...
     Кстати, он был очень опытен и  даже образован, этот мой новый хозяин. В
минуты  откровенности  (он  страшно  унижал меня, топтал  мое  самолюбие, но
должен  был  изливать перед кем-нибудь свою  грязную  душу)  он рассказывал,
какие требования предъявляются к  подобным  ему  шпионам.  "Вам,  олухам  из
гестапо,  и не  снилось  такое образование",  -- со  своей надменной, гадкой
улыбкой говорил он мне.
     Он хвастался, что в состав агентов  принимают одного из тысячи подавших
заявление  кандидатов.  Рассказывал,  какую  подготовку  прошел  он.  Изучал
иностранные  языки и  умел  обращаться  с любым  оружием  --  от кинжала  до
пулемета, изучал  фармакологию  и историю  дипломатии, географию и искусство
одним ударом убить человека.
     Я  особенно  заинтересовался последним.  И  он  показал  мне  некоторые
приемы. Он  не подозревал, что сам подсказал способ избавиться от него  мне,
доведенному до отчаяния его наглым, высокомерным обращением.
     Он  считал  меня  за  ничто, за  поставленного  на колени раба. "Можете
писать на свинском немецком языке, -- сказал он со своей, приводившей меня в
бешенство   улыбкой.   --   Важно   только,   чтоб   вы   научились   думать
по-американски".  Неужели  все  янки  так  обращаются  с  нашим  побежденным
народом? Я так ненавидел его..."
     Тут майор пропустил большой кусок текста.
     --  "...С  агентом "Ф  96"  у  меня была назначена  встреча  в  комнате
Шубиной,  на  нашей  явочной квартире. Дубликат  ключа  от  квартиры  Шубина
оставляла  в  тайничке,  около  двери. В  тот вечер я  приказал  Шубиной  не
появляться домой. Но Шубину неожиданно вызвал домой влюбленный в нее матрос,
а  агента "Ф  96"  опознала  на  улице  девушка,  кольцо  которой вы  у меня
отобрали.
     Когда я пришел на явочную квартиру,  увидел дверь открытой, а агента "Ф
96" оглушенного, на  полу, я понял,  что не успею убрать его оттуда. В дверь
стучался матрос, забывший в комнате нож. Вы  правы,  что я прикончил "Ф  96"
этим ножом, чтобы навести вас на мысль, что его  убил  из ревности  Жуков. Я
поднял с полу кольцо,
     собрал обрывки фотоснимка... Я был в светлом костюме, и снял зеркало --
проверить, нет ли на брюках кровяных пятен... Но клянусь  честью -- основной
причиной убийства была моя ненависть к поработившему меня..."
     -- Сил нет эту фашистскую муть  слушать. Душа не принимает, -- невольно
сказал Агеев.
     Людов положил выписку из протокола на стол.
     --  Видите, как построены  показания  этого субъекта? Если полностью им
довериться, сам  господин фон Клейст -- жертва обстоятельств,  он чуть ли не
заслуживает благодарности за  то, что  убил  агента "Ф 96". А на самом  деле
"один гад съел другую гадину" -- так, кажется, написано у Достоевского?
     Андросов кивнул.
     --  Он  убил  мнимого  Кобчикова потому,  что  находился в  безвыходном
положении, -- продолжал  Людов.-- Шедший к нему из-за рубежа диверсант лежал
оглушенный -- с пистолетом, фальшивым паспортом и, несомненно, очень крупной
суммой  денег  в  карманах... Снаружи  стучался  Жуков,  о  взаимоотношениях
которого с Шубиной резидент знал. На столе лежал складной нож...
     Резиденту пришла в голову  удачная, с его точки зрения, мысль:  смазать
картину  случившегося,  создать  версию убийства из ревности. Он был уверен,
что Шубина, чтобы выйти сухой  из воды, поддержит эту версию перед нами. Он,
конечно,  предупредил бы  ее  о том, что  произошло,  но  Шубина  ходила  по
магазинам с подругой из ресторана, он  не нашел возможности поговорить с ней
наедине в этот вечер...
     -- Но  ведь  Шубина-то  сама призналась  в убийстве,  -- сказал  мичман
рассеянно, как бы думая о чемто другом.
     Майор задумчиво чертил карандашом по бумаге.
     Да, почему она  призналась в несделанном ею? Может  быть, испугалась за
Жукова,  которого действительно полюбила... Но вероятней иной мотив.  Шубина
сообразила  тогда,  что,  признавшись  в  убийстве  незнакомца,  имеет  шанс
затемнить  подлинную  картину   преступления.  Этот  негодяй  развратил  ее,
мало-помалу превратил в растленное, вконец изолгавшееся существо...
     Коготок   увяз   --  всей  птичке  пропасть,  --   подавленным  голосом
откликнулся Агеев.
     Вот именно,  Сергей  Никитич. То, до  чего дошла  Шубина,  --  страшное
предупреждение другим...  Итак --  план  возник, нужно  было его  немедленно
осуществить.  Он перетащил оглушенного  от окна  к  столу,  прикончил ударом
ножа.  Обчистил   карманы  убитого,  забыв,  правда,  об  ампуле  в  лацкане
пиджака... Попутно  с этим  он обдумывал новое преступление.  Он  видел, как
выбежала  Ракитина  из комнаты, заметил на полу кольцо и обрывки снимка. И у
него возникла идея  компенсировать провал конспиративной  квартиры вербовкой
новой жертвы. Этой жертвой должна была оказаться Татьяна Петровна.
     Он, стало быть, мебель передвинул, когда обрывки снимка искал?
     Он  передвинул  мебель, он  поднял с  пола  утюг, стер с него отпечатки
пальцев  Татьяны  Петровны, но  имел  неосторожность  в спешке  оставить  на
зеркале следы собственных пальцев... Он не  мог  вспомнить, что  утюг обычно
стоял у Шубиной на окне, за занавеской,  и поставил  его на тумбочку, разбив
второпях статуэтку... Если бы  Ракитина  не  решилась сразу прийти  к нам  и
сообщить все, нам не так легко было бы обнаружить ее участие в деле... Шпион
сделал все от него зависящее, чтобы Ракитина безвозвратно погибла -- проявив
слабость духа, стала изменницей Родины.
     Так беспощадно прозвучал голос майора, что у Агеева похолодело в груди.
И в то же время глубокая радость все больше охватывала его.
     --  Как  это  получилось, товарищ майор,  что словно  мы  все  с  одним
человеком встречались? --  спросил  мичман. -- И Кобчиков -- агент "Ф 96", и
тот, кто Тане  подмигивал, и тот, который Фролова ударил, и который на маяке
был, как его норвеги описывали, -- все точно на одно лицо.
     Андросов привстал, снял с полки томик в пестрой суперобложке.
     --  На этот  вопрос, товарищи, кажется  мне, отвечает книга,  купленная
мной  в бергенском  магазине. Эта  стряпня  некоего Флоерти,  прославляющего
деятельность  Федерального  бюро  расследований, дает  кое-какие  любопытные
фактические сведения... Я переведу вам кусочек английского текста.
     Людов слушал с интересом.
     Андросов раскрыл книгу на заложенной тесемкой странице.
     -- "Гувер с исключительной тщательностью подбирает нужные ему кадры, --
переводил Андросов. -- Установлены внешние стандарты, которым должен  строго
отвечать  специальный  агент  ФБР. Он  должен  быть в  возрасте  25--40 лет,
среднего роста, обладать сильной мускулатурой и большой выносливостью, иметь
отличное зрение и хороший слух: слышать негромкий разговор на  расстоянии до
пяти  метров. Но  прежде  всего у  него не должна быть  бросающаяся в глаза,
сколько-нибудь запоминающаяся наружность".
     Андросов поставил книгу на полку.
     -- Эта цитата очень уместна,  -- сказал майор. -- Помнится -- наш друг,
сотрудник милиции, никак не мог составить словесного  портрета убитого. Этим
агент "Ф 96" и был похож на всех остальных  агентов. Посмотрите на снимок --
у  него  правильное,  почти  приятное,  но  какое  стандартное,  ординарное,
незапоминающееся лицо! Они одинаковы своей бесцветностью,  умением незаметно
приспособиться к любой среде.
     Взяв со стола, он задумчиво рассматривал снимок.
     --  Думаю  --  мы  не  ошибемся,  уничтожив  теперь  этот фотодокумент.
Находясь в  руках врага,  он казался страшным орудием шантажа. Перестав быть
тайной для нас, утратил всякое значение и силу,
     Фотокарточка  превратилась  в  клочки покрытого  лаком  картона.  Майор
потянулся -- бросить клочки в пепельницу на столе.
     А может, разрешите ей эти обрывки отдать?  -- смущенно поднялся мичман.
-- Спокойней ей будет, если сама в море их бросит.
     Что же, Сергей Никитич, отдайте, -- понимающе улыбнулся Людов.
     Разрешите быть свободным?
     Свободны, Сергей Никитич, -- сказал Андросов,
     Глава двадцать третья ЛЮБОВЬ АГЕЕВА
     Салон  шатнуло,  в толстое стекло иллюминатора ударил пенный пузырчатый
всплеск.  На несколько секунд потемнело, потом на влаге стекающих по  стеклу
струй, на медном ободке иллюминатора заиграли отблески солнца.
     Капитан  первого ранга кончил писать.  Взглянул  на  часы.  Встав из-за
стола, подошел к зеркалу, стал прикреплять к черной парадной тужурке колодку
с чуть позванивающими друг о друга орденами и медалями.
     Майор  Людов сидел  в  глубоком кресле,  вобрав голову в плечи, вытянув
худые  ноги. Рядом с ним стоял  Андросов. Он,  как  и Сливин, был в парадной
тужурке, на его  груди блестела  малиновая и  голубая эмаль орденов, круглая
бронза медалей.
     Да,  оказывается,  недостаточно было прекрасно  провести  подготовку  к
походу, чтобы избежать в  пути некоторых неприятных приключений,  --  сказал
Людов.-- В настоящем случае Амундсен оказался неправ.
     К сожалению,  это  так, -- откликнулся Сливин и  взглянул удивленно. --
Позвольте, майор, я действительно только  что  подумал  об этом. Вы  что  --
умеете читать мысли?
     Увы, до этого мне еще далеко, -- мягко  улыбнулся Валентин  Георгиевич.
-- Просто я обратил внимание, как с минуту назад вы захлопнули вот эту книгу
Амундсена "Моя жизнь", лежавшую у вас на  столе, и, нахмурившись, отложили в
сторону.  Мне  и  пришло  на  ум  идеалистическое  высказывание  знаменитого
норвежского полярника  о причинах возникновения так называемых  приключений.
Высказывание, которое,  естественно, не  может не вызвать  протеста с  вашей
стороны, особенно после всего того, что произошло в этом походе.
     Да, -- согласился Сливин, -- такой  поход может любого лишить некоторых
иллюзий.  Например,  иллюзии,  что  с  окончанием  явных  военных   действий
окончилась  тайная  война фашизма против нас. Вы слышали, что сказал  лоцман
Олсен, когда покидал наш борт у Гаммерфеста?
     Благодарил  вас  за  гостеприимство,  казался  смущенным,  что  не  мог
предотвратить  аварию? --  подсказал  Андросов. -- Да, он крепко сдружился с
нами за этот поход. Трогательно нес  свою  вахту на мостике, даже  когда  мы
совершенно в нем не нуждались.
     Нет,  он сказал  мне  нечто  более характерное. Это коварство  с маяком
перевернуло  его  душу. Я напомнил ему  народную норвежскую  поговорку: "Кто
ложится
     спать с собаками -- просыпается с блохами". Он ответил: "Только  бы нам
избавиться  от  собак, а  блохи  исчезнут  сами  собой"...  Старик  настроен
воинственно, но  едва ли ему позволят открыть рот.  Дело на  маяке, конечно,
замнут...
     "Не   пойман   --   не  вор"  --   лейтмотив   большинства   буржуазных
дипломатических  нот, -- сказал Людов.  -- Поскольку  тому субъекту  удалось
бежать с маяка, все будет шито-крыто.
     Возможно, -- протянул Сливин, Он снова взглянул на часы, сложил и сунул
в  карман  несколько  исписанных  листков. -- Через пять минут  обращусь  по
трансляции к  личному составу  в связи со вступлением в  отечественные воды.
После этого, товарищ майор, надеюсь, вы не  откажетесь  отобедать с  нами...
Ефим Авдеевич, подпишите приказ...
     "Командирам дока, "Прончищева", "Пингвина", "Топаза", -- читал Андросов
строки,  написанные  размашистым  почерком  Сливина. --  Поздравляем  личный
состав со вступлением  в  воды дорогого  Отечества. Начальник экспедиции  Н.
Сливин, начальник штаба С. Курнаков, заместитель командира то политчасти..."
     "Е. Андросов" -- аккуратно вывел капитан третьего ранга  своим  мелким,
округлым почерком.
     --  Да, кстати, Николай Александрович, подано вам заявление от Фролова,
-- сказал, распрямляясь, Андросов.
     Он бережно вынул четвертушку бумаги, вручил начальнику экспедиции.
     "От бывшего краснофлотца Дмитрия Ивановича Фролова.  Рапорт,  -- прочел
Сливин.  --  Сим рапортом  прошу  о зачислении  меня  в личный состав  наших
Военно-Морских  Сил. Как участник  Великой Отечественной войны и  сигнальщик
первого класса, хочу быть полезным в еще большем укреплении родного флота".
     Подумаем, --  сказал, помолчав, Сливин.  -- Побеседуйте  с ним --  он в
гражданском флоте, кажется, хорошо прижился... Кстати, нужно решить наконец,
как  быть с  аналогичной  докладной, которую еще  в базе  подал мне  старший
матрос Жуков. Хороший моряк, но после того романа...
     Тот роман послужит ему уроком  на всю жизнь. Я беседовал  с Жуковым, он
тяжело переживает это де-
     ло.  Если командование сочтет возможным  принять мое  поручительство за
комсомольца Жукова...
     -- С вашим (поручительством, Ефим Авдеевич, едва ли ему откажут в чести
продолжать службу в Военно-Морском  Флоте,  -- с глубоким  уважением  сказал
Сливин.
     --  Подсменить?  Сбегай,  оденься потеплее..  Видишь, не  очень-то  оно
ласково, наше Баренцево море, -- прокричал Жукову сквозь ветер Фролов.
     Жуков отрицательно  качнул  головой. Он действительно очень продрог  на
резком  северном  ветру  в своем коротком, туго застегнутом  бушлате.  Но он
неустанно, закоченевшими пальцами, прижимал к глазам тяжелый бинокль, вел им
по волнам, по береговой черте, по небу в своем секторе наблюдения.
     Чтобы не  сорвало ветром бескозырку, он держал ее  ленточки в стиснутых
зубах. Его  чернобровое смуглое  лицо хранило  какое-то  особо  значительное
выражение.
     Фролов давно вышел на  мостик. Шрам  под  повязкой на голове  почти  не
болел. Он совсем не был похож на больного. Его полные розовые губы счастливо
улыбались.
     Почти  все  время  проводил  он теперь на верхней  палубе,  несмотря на
пронзительный ветер и усиливающуюся качку.
     Ветер гудел в снастях все сильнее. На серых, длинных, бегущих от океана
волнах  вспыхивали  язычки беляков.  Горы  отвесно  срывались  к воде --  то
коричнево-черные,  то  белеющие снеговыми вершинами, то  до самого  подножия
поросшие  нежно-зеленым мхом. Узкие трещины  фиордов  врезались в  береговые
массивы.
     Невозможно  было  оторвать  глаз  от величественных  картин  заполярной
природы, от этих сопок -- свидетелей легендарных подвигов советских моряков.
И снова захотелось Фролову повидаться с Агеевым -- старым фронтовым другом.
     Фролов увидел  мичмана значительно позже, когда, приняв вахту у Жукова,
набросив  на шею тонкий ремешок  бинокля, стал тщательно просматривать море.
Уже  остался  сзади, растворялся в  тумане  берег Скандинавии --  длинная  и
плоская   полоса,   слившаяся   с   океанской   водой.   Уже   прозвучала  в
громкоговорителе речь на-
     чальника экспедиции.  Всегда  спокойный гулкий  голос  Сливина  дрогнул
волнением,  когда он  благодарил  военных и гражданских  моряков за отличную
работу.
     --  А теперь, --  услышал  Фролов в  громкоговорителе  благожелательный
голос Андросова, -- наш  корабельный поэт лейтенант Игнатьев  прочтет стихи,
посвященные всем морякам экспедиции.
     И над палубами "Прончищева", дока, "Пингвина"  зазвучал юношеский голос
лейтенанта:

     Родина!
     Над ней и воздух чище
     И слабей удары непогоды,
     Вместе с доком входит наш "Прончищев"
     В Баренцево море, в наши воды.
     Нас  вели  фарватерные  тропы  В  океанские  чужие  дали.  У  старинных
пристаней Европы Мы на берег сходни подавали.
     Где  б  ни  загоралась  на причале Звездных бескозырок позолота,-- Враг
ярился, и друзья встречали Моряков прославленного флота.
     Хмурились готические башни,
     Будто удивлялись
     Русской силе.
     Мы в угрюмый день позавчерашний
     Солнечное завтра приносили.
     Небо  цвета  голубиных  перьев  Мирно  голубело  перед нами,  Механизмы
тщательно проверив, Мы следили зорко за волнами.
     И всплыла бесшумно с нами рядом Мина, затаенная в глубинах, Разразилось
грохотом и градом Небо цвета перьев голубиных.
     Клочья   штормовой   свирепой  пены  Океанская  вздымала  лапа.  Рифами
грозились Лофотены, Плыл в тумане черный рог Нордкапа.
     Но в победах трудных -- наша  слава! Знает вахту зоркую несущий: Где бы
наш могучий флот ни плавал, Это часть родной советской суши!

     Курнаков  остановился  на  крыле  мостика.  Только недавно  сдал  вахту
Чижову, хотел прилечь  в каюте,  но  стоял  неподвижно, выслушав сперва речь
капитана первого ранга, потом выступление Игнатьева.
     Начальник  штаба чувствовал  себя  виноватым  перед младшим  штурманом.
Растроганный стихами, сильнее ощутил эту вину.
     Прекрасно работал лейтенант весь поход, не  допустил ни одного просчета
в  обсервации и  счислении! Видно, всей душой живет в  штурманском  деле.  И
тогда,  перед  маяком  Скумкам, сдал  вахту в  полном  порядке, как уточнили
потом, не  ошибся  ни на кабельтов, ни на минуту... В конце концов, при этих
условиях, почему бы ему и не писать стихи!
     Голос в  громкоговорителе  умолк. Немного спустя лейтенант  взбежал  на
мостик -- счастливый, раскрасневшийся. Увидев Курнакова, перестал улыбаться,
невольно провел рукой по лбу -- заправлены ли волосы под фуражку.
     Вы вот  что, лейтенант, -- обычным своим немного чопорным  тоном сказал
Курнаков. -- Как-нибудь в свободное время продиктуйте мне эти стихи. Сохраню
их на память о переходе.
     Товарищ капитан второго ранга!  -- глаза Игнатьева засияли. -- Да я сам
вам  перепишу,  пожалуйста!  --  Он  подошел  ближе,  не  мог сдержать новой
счастливой улыбки. -- А я ждал -- вы меня за них бранить начнете.
     Нет, почему же, поскольку это не идет в ущерб штурманскому делу. Кстати
сказать, отлично вы проявили себя в походе как штурман.
     Он оборвал сам себя, кажется, слишком увлекся похвалами.
     Правда, должен отметить в ваших стихах фактическую неточность.  Никакой
мины на фарватере мы не встречали.
     Этот  поэтический  образ, я думаю, можно простить лейтенанту, -- сказал
подошедший Людов. -- Насколько  я  понял, под миной он подразумевал  происки
наших  классовых  врагов... С моей точки зрения,  интересен в художественном
отношении и образ мирного неба цвета голубиных перьев, таящего в себе угрозу
предотвращаемой нами войны.
     "Где бы наш могучий флот ни плавал, это  часть  родной советской суши",
-- процитировал Курнаков. --
     Хорошо, лейтенант! -- И снова оборвал сам себя, укоризненно взглянул на
Игнатьева. -- Только поймите, эти ваши вихры, они всю картину портят!
     --  Не знаю, как с точки зрения  широких  масс  штурманов, -- улыбнулся
Людов, --  но,  по  мнению  современных  поэтов, длинные  волосы  совсем  не
обязательны для писания хороших стихов.  Лучший,  талантливейший поэт  нашей
эпохи Маяковский любил ходить с коротко остриженными волосами.
     --  Что  же, товарищи,  --  слегка упавшим голосом сказал  Игнатьев, --
пожалуй, придется мне зайти к парикмахеру в базе.
     Сергей Никитич Агеев встретился с Таней  вскоре  после  беседы в  каюте
Андросова. Окликнув  Таню на  верхней палубе, отдал ей  горсточку скомканных
обрывков. Она всмотрелась  в них, ее милые губы задрожали, и влажно блеснули
глаза. Сильно перегнувшись через поручни, она бросила обрывки за борт.
     -- Спасибо, Сергей Никитич!
     Она  взглянула  с нежной благодарностью, хотела еще что-то сказать,  но
промолчала.
     "Ну,  говори  же, чудак! -- подумал тогда Агеев.  -- Возьми в руки  эти
пальцы,  скажи  все, что  ты думаешь о ней,  о том, что она  самая красивая,
самая лучшая девушка в мире".
     Начистоту  скажите,  Татьяна Петровна,  --  выговорил он  вслух.  -- Не
обижаетесь на меня? Что я тогда вроде вас заподозрил?
     Вы не  могли иначе, -- задумчиво  откликнулась  Таня.  -- И я  не имела
права ничего сказать никому... С меня слово взял майор Людов.
     Молчание -- ограда мудрости? -- сказал невольно Агеев.
     Она взглянула удивленно. -- Это у капитана  Людова поговорка такая была
в военное время.
     Но она думала  о другом. Она  стала  говорить, глядя в волнистую  даль.
Рассказывала  все,  что столько  времени  такой страшной  тяжестью лежало на
сердце.
     Это  произошло  на  главной  улице  базы,  когда,  выйдя  из   книжного
коллектора, она возвращалась в порт.
     По тротуарам  спешило много людей, и, может  быть, она разминулась бы с
ним, если  бы не встретилась почти  лицом к  лицу, и, конечно,  узнала его с
первого взгляда.
     Он  шел  деловитой,  быстрой походкой --  человек,  кольцо которого она
носила всегда. Он был не в  военном, а в штатском, слегка мешковато сидевшем
на нем костюме,  как сидят купленные  готовыми  вещи.  Один момент она  даже
поколебалась. Еще в госпитале подруги поддразнивали ее, говорили, что у него
такое обычное,  похожее на сотни других лицо. Но она не  могла  ошибиться --
слишком  хорошо  запомнила,  ухаживая за ним круглые сутки,  и  посадку  его
головы, и особое движение плеч, и другие непередаваемые приметы.
     Она не смогла догнать его  сразу. Он свернул в переулок, зашел в ворота
одного из домов. Увидела лишь закрывшуюся под полутемной аркой ворот дверь.
     Она  постучала  -- сперва очень тихо. Изнутри никто не  отзывался.  Она
хотела уйти, но  постучала  еще раз сильнее -- дверь отворилась. Он стоял на
пороге, чутьчуть нахмурившись, явно не узнавая ее.
     Простите, вам кого?
     Вы не узнаете меня? -- спросила она. Теперь она убедилась окончательно.
     Дмитрий Васильевич, вы не узнаете меня?
     Она часто  дышала  от быстрого  бега, прижала,  вероятно, руку к груди.
Тогда он, конечно, увидел кольцо. И наверное увидев кольцо, улыбнулся с  тем
мягким подкупающим выражением, которое она так любила.
     -- Таня? Неужели Таня? Входите.
     Она вошла. Он поторопился закрыть за ней дверь.
     Когда  она  впервые  почувствовала нечто  неладное?  Тогда  ли,  когда,
впустив  ее  в  комнату,  в  странную,  мрачноватую   комнату  с   крикливой
обстановкой, он даже не предложил ей сесть? Или  когда поняла, что его мысли
заняты чем-то другим, что он озабочен и расстроен, хотя с улыбкой смотрит на
нее, пожимает дружески руку?
     -- Да, теперь я узнал вас. Не узнать девушку, спасшую мне жизнь!
     У него были потные, холодные пальцы. Сколько раз представляла себе, как
произойдет  эта встреча, -- и в  жизни все  вышло  не  так. Он  улыбался, но
какой-то на-
     тянутой улыбкой. Смотрел на нее, но, казалось, ее не видит.
     -- Как прекрасно встретить старого друга... И как обидно, что все уже в
прошлом...
     Он поторопился сказать это. "Все в прошлом..."  Она знала, что  принято
понимать  под этими словами. Он так спешил избавиться от нее! Уже  тогда она
нашла  бы  в  себе силы уйти,  не сказав  ничего  больше...  Но  нужно  было
выяснить, понять...
     -- А я ждала вас, -- услышала она свой очень слабый, умоляющий голос.
     Сердце билось быстрей и  больней.  Он стоял,  слегка  склонив голову, в
большом зеркале  на  стене  отражались  его  прямые  плечи и широкий,  будто
железный, коротко подстриженный затылок.
     -- Если можете, Таня, простите...  Такова  жизнь...  Затылок в  зеркале
напрягся, слегка приподнялись
     плечи.
     -- Встретил другую  хорошую девушку. Работа, семья. Я рад был увидеться
с вами.
     Такой обидной, пренебрежительной усмешки она никогда раньше не видела у
него.
     И если бы я знал, что этот наш фронтовой роман...
     Фронтовой роман?
     Ее руки сами собой  расстегнули сумочку. Рвали  на части, вновь и вновь
маленькую  глянцевую карточку,  которой так  дорожила, все эти годы носила с
собой.
     -- Ах,  это не  то, не то...  --  Опять она слышала  свой отвратительно
слабый,  беспомощный  голос.  Его  взгляд стал  настороженным,  приподнялись
щетинистые, седоватые брови. -- Я писала вам и не получила ответа. Случилось
попасть в ваш город после войны. Зашла к вашей маме...
     Почувствовала -- теперь он думает только о ней, об этих ее словах.
     -- Ваша мама считала, что вы погибли в  плену у фашистов... -- Железный
затылок в зеркале слегка покач-
     нулся. -- Ей написал товарищ, видевший казнь ее сына. Но  я сказала ей,
что вы  живы. Что встретила вас уже потом. -- Она заставила себя улыбнуться.
-- Ведь не могли же мы встретиться после вашей смерти?
     Он  слушал все  внимательней, напряженней.  Как  забыть его  лицо  в те
мгновения -- лицо волевого, но очень
     усталого, давно не спавшего человека! Он шагнул. Ей показалось -- хочет
привлечь ее к себе. Она отступила.
     Спасибо, Таня, вы  правы. Я был подлецом,  что так долго не писал маме.
Но я уже навестил ее, теперь она живет хорошо, не нуждается ни в чем.
     Но она  скончалась в прошлом  году!  Значит, вы  неправду говорите!  --
вскрикнула Таня.
     Его  лицо  дернулось,  посерело.  Тогда-то  и  раздался   в  дверь  тот
настойчивый, яростный стук снаружи.
     Его  рука  рванулась  за пазуху.  Блеснул  пистолет с черным  раструбом
глушителя  на  стволе  --  такие  пистолеты  она  видела  только в  кино,  в
гангстерских  фильмах. Она  ахнула, но он  не отводил  взгляда от входа,  от
сложенной бумажки, просунутой снаружи под дверь.
     Он шагнул на  цыпочках. Наклонился. Даже издали можно  было рассмотреть
счет домоуправления в его пальцах. Его лицо порозовело.
     -- Нервы... -- Счет упал на пол, он сунул пистолет в карман, повернулся
к ней. -- Я объясню тебе все... Не хотел подвергать тебя риску...
     Куда девались любимое раньше лицо, незабываемый прежний голос -- лицо и
голос лежавшего в госпитале  человека. Того,  кто,  расставаясь, надел ей на
палец кольцо.
     Выпустите меня! -- Она бросилась к  двери, в растерянности, в страхе, в
тоске. Он больно стиснул ей руку.
     Я  обманул тебя, не сердись на меня, Таня, У меня нет  семьи,  я совсем
одинок... Но теперь, когда сама судьба свела  нас, когда я встретил верного,
преданного друга...
     Она рванула руку. Почувствовала боль в пальце -- кольцо не снималось...
Она сдернула с пальца кольцо, услышала, как оно звякнуло о пол.
     -- Выразительно... И категорично... -- тихо сказал он.
     Тогда-то она  и  уловила в его словах  легкий иностранный акцент...  Он
схватил ее, привлекая к себе. Зеркало на стене покачнулось, исчезло.
     -- Сейчас ты не покинешь меня, Таня. Не отпущу  тебя никуда. Я неплохой
человек, мне не повезло  в  жизни... Я бежал из тюрьмы, но  не виноват ни  в
чем... Пойми, главное в жизни -- любовь.
     Она   вырывалась,   боролась.  Он  зажал  ей  скользкой   ладонью  рот.
Гипнотизировали молящие, странно бес-
     цветные, когда-то такие дорогие глаза... Она оперлась обо что-то рукой.
     --  Я никогда не утешусь, если мне придется убить тебя, Таня, -- звучит
его голос.
     И  следующее,   что  помнит,  --  его,   лежащего  навзничь..,  Тяжесть
схваченного   с  окна  утюга...  Тупой  стук  упавшего   на  пол  металла...
Раскрывшаяся дверь... Ночная темнота...  Она бродит по  бульвару, садится на
скамью, снова бродит около того  места. Необходимо рассказать сейчас же все,
выяснить -- зачем попал сюда этот человек... Но так трудно решиться...
     Она звонит по телефону... Входит в кабинет... Рассказывает... Старается
понять и запомнить, что  говорит ей  невысокий,  задумчиво снимающий, иногда
медленно протирающий очки майор...
     И другое страшное воспоминание.
     Она  идет по  ночной  улице. Кругом  тишина, безлюдье.  Косые,  черные,
неподвижные  тени  протянуты от  стен и деревьев.  Сколько  времени  прошло?
Сколько продумано и пережито...
     Кто-то  подходит   к  ней  сбоку.  Она  вздрагивает,   убыстряет   шаг.
Отделившись от тени, ее путь пересекает какой-то гражданин.
     Он ростом похож на того... На Кобчикова...  Она  плохо различает  его в
темноте. Воротник пиджака поднят, глаза скрыты полями шляпы. Но у него такой
же, как у того, -- уверенный, приятный, немного вкрадчивый голос.
     Простите,  на два  слова... --  Он поравнялся с  ней,  идет  рядом. Они
совсем одни,  вдалеке  свистят маневренные паровозы, гудит теплоход, блестят
цветные судовые огни.
     Должен сказать  -- вы поступили неосторожно. И вас не удивляет,  что вы
до сих пор на свободе, после того как забыли там это?
     В  колеблющемся  тусклом  свете  фонаря  на  его плоской ладони блестит
кольцо, белеют несколько обрывков фотоснимка.
     Она хочет вскрикнуть, но не кричит. Она бросается бежать, но, точно  во
сне, он не отстает ни на шаг среди вздрагивающих, длинных теней.
     -- Не бойтесь, я только  хочу  вам помочь.  Если бы это обнаружили там,
где ищут убийцу близкого вам человека...
     Его голос звучит тише.
     Убийцу агента иностранной разведки  Кобчикова,  которого уничтожили вы,
чтобы скрыть свою связь с ним.
     Неправда, неправда, неправда!-- задыхаясь, повторяет  она. Ей страшно и
отвратительно. Она останавливается, смотрит сквозь  слезы. --  Прошу вас  --
отдайте кольцо. Произошла ошибка.
     Не останавливайтесь, -- властно говорит он. -- Идите со мной рядом.
     Ей кажется -- она сейчас умрет  от  ужаса, упадет на месте. Но она идет
рядом с ним.
     -- Я отдам  вам  кольцо и снимок завтра, когда  выполните мою маленькую
просьбу.
     Вдруг  она  заметила: он  все  время  нес под мышкой  толстую, большого
формата книгу. Не останавливаясь, протягивает книгу ей.
     --  Возьмите...  Эту  книгу   вы  снесете  на  док,  оставите  в  вашей
передвижке. Вот все, что у вас прошу. Сейчас она вполне безопасна.
     Конечно, нужно согласиться  не  сразу. Так приказал майор, чтобы у того
не возникло никаких подозрений.
     Я никогда не сделаю этого!
     Сделаете,  --  уверенно  говорит  тот.  Он  крепко  сжимает ей  локоть,
заставляет  идти  не останавливаясь.  Он  совсем обычный  с виду прохожий, с
вкрадчивым, неотступным голосом.
     У вас нет выхода. Или поможете мне, или конец, гибель всего.
     Что  в  этой  книге?--  спрашивает  она.  Она  должна  была прикинуться
ошеломленной, не знавшей, на что решиться. -- Я боюсь, боюсь...
     Он идет молча, он дает ей время подумать.
     Мне страшно. Пожалейте меня! -- беспомощно повторяет она.
     Не бойтесь, все предусмотрено, -- успокаивает он.
     Если что-нибудь случится -- меня все разно арестуют!
     Говорите тише... Вас не  заподозрит никто. Вы оставите книгу на доке  и
вернетесь  на ледокол.  Вы на хорошем счету. Причина взрыва никогда не будет
раскрыта. Поймите -- книга сгорит сразу, без остатка.
     Его пальцы сжали ее локоть тисками.
     -- Немедленно возьмите!
     Ему удалось всунуть ей книгу  под мышку. Она  не могла сдержать  дрожи.
Чувствовала -- он внимательно наблюдает за ней.
     -- Повторяю --  сейчас она безопасна  вполне.  Можете  даже перелистать
ее... Но лучше не выпускать из рук, пока не принесете на место.
     Он ласково проводит по книге рукой.
     Она сработает только через пять часов. И когда  будут  взрыв и пожар --
никто вас  не заподозрит.  А утром получите не только кольцо и снимок,  но и
деньги -- гораздо больше, чем зарабатываете в год.
     Хорошо, я сделаю все,  -- слышит она свой надтреснутый,  неестественный
голос. И он пожимает ей локоть, отступает  в темноту,  на мгновение вынимает
пистолет.
     Но  помните --  не пытайтесь меня надуть.  Я все время буду следить  за
вами...
     И потом  все, как в кошмаре. Она садится  в катер,  идущий на  док... В
каютке катера  ждет  майор  Людов...  Она  отдает  книгу, немного спустя  ей
возвращают как будто тот же самый том...
     Лестница дока в ночной темноте, сердце, будто подступившее к горлу...
     Сергей Никитич, помните, как мы встретились тогда на доковой башне... Я
так боялась все время... И не только за себя -- за всех вас, моих товарищей,
боевых друзей.  Потому,  наверное, и  нашла силы  действовать, как  приказал
майор.  Какой  он  сердечный,  простой  человек...  Вы,  оказывается,  давно
знакомы...
     Майор Людов человек справедливый,  правильный, справедливый человек, --
ответил Агеев.
     И он  замолчал опять, стоя рядом  с ней, яростно посасывая незакуренную
трубку; и она  молчала тоже.  Потом взглянула со  странным выражением из-под
сдвинутых пушистых  бровей, повернувшись, пошла по шкафуту. "Да,  упустил...
Самое время было сказать обо всем", -- упрекал себя мичман.
     Фролов стоял на вахте, щурился под встречным ветром. Когда отрывался от
бинокля, оглядывался  на ходовой мостик  --  видел массивную фигуру капитана
первого ранга,  его  надвинутую на брови фуражку и  распушенную над регланом
бороду, а рядом чуть согнутые плечи
     капитана  Потапова у машинного  телеграфа и  Андросова,  присевшего  на
откидную скамеечку у поручней.
     Фролов  заговорил с Агеевым,  когда, поднявшись на мостик, мичман  стал
тщательно осматривать, не облупилась ли где краска во время похода, не нужно
ли заново промазать мазутом металлические, подверженные ржавлению части.
     Сергей   Никитич   остановился  у  сигнальной   мачты   --  как  всегда
сосредоточенный, немного хмурый. В последнее время мало говорил  с Фроловым,
хотя частенько  заглядывал в  лазарет  -- проведать, как поправляется старый
друг.  Но так  получалось, что почти всегда  встречал  там Таню  Ракитину, и
смущался,  терял  дар  речи,  пробормотав  несколько  слов,  растревоженный,
вспотевший от  волнения выходил  из  лазарета, медленно  прикрывая  за собой
дверь.
     И теперь боцман привычно хмурился,  но  в глазах была большая затаенная
радость. Удачно, раньше положенного срока, заканчивался поход. И, стоя рядом
с североморским  соратником и другом,  Агеев сдержанно улыбнулся  в ответ на
широкую улыбку Фролова.
     -- Хорошо-то как на душе, Сергей Никитич! Кончаем поход, снова в родное
Заполярье вступили, -- улыбался Фролов.
     Мичман коротко кивнул.
     А  вы меня поздравите скоро! Первым поздравите --  как старый фронтовой
друг.
     С тем, что в военный флот переходишь обратно? Как же, слышал, рад.
     -- Да нет, Сергей Никитич, не только с этим. Поразмыслить советуют мне,
не  торопиться  с  рапортом, поскольку  и  на  гражданском  флоте  нужный  я
человек...  Тем более  -- семейное  положение срочно меняю...  Помните,  при
нашей встрече на  Балтике вы  правильно  сказали: моряк не кукушка,  прочное
гнездо свить должен. Я наконец подходящую девушку нашел -- на всю жизнь.
     Фролов  не заметил, как недоуменно  повернулось к  нему лицо  стоявшего
рядом Агеева, грозно взметнулись  светлые, как у тигра, глаза. Он продолжал,
весь во власти нового увлечения.
     -- Знаете -- Ракитину Таню! Вот это  девушка!  Ухаживала за мной, ночей
не  спала... Она и  про вас  так хорошо  говорит, очень вас уважает,  только
боится немного.
     Сегодня вдруг понял -- люблю я ее. Придем в базу -- свадьбу сыграем.
     Агеев не отвечал.  Фролов  опустил бинокль. Увидел, что  Сергей Никитич
сжал  поручни своими могучими  руками, не  спускает  глаз  с бегущих  издали
серых, кое-где вспененных волн.
     Да ты что -- уже говорил с ней? -- странно изменившимся голосом спросил
наконец Агеев.
     Пока  не говорил,  да  ведь объясниться недолго. У  меня  к  ней  такая
любовь! А передо мной еще ни одна девушка не устояла.
     Он  только  позже  понял,  почему  так  весело,  с   таким  облегчением
расхохотался  Агеев.  Смотрел на мичмана  удивленно --  не так  часто  видел
смеющимся старого друга.
     Ну-ну, иди, говори,  --  сказал  шутливо Агеев.  --  Смотри  только  не
просчитайся.
     Что это вы слишком веселый? -- спросил подозрительно Фролов.
     Он поднял бинокль.
     Эх, Сергей Никитич, зря вы к девушкам так равнодушны. За вас любая бы с
радостью пошла. Только этому делу больше внимания уделять надо...
     А вы, товарищ  сигнальщик,  вместо посторонних разговоров  лучше бы  за
морем внимательно следили, --  вдруг резко и холодно сказал Агеев. -- Почему
не докладываете о мачтах кораблей -- по носу курсовой угол десять?
     Мачты  справа  десять градусов!  --  крикнул Фролов.  Не  успел  мичман
договорить,  а  уже  сам сигнальщик  заметил  чуть проступающие  острия  над
далеким рубчатым  горизонтом. Только ястребиные глаза Агеева, не вооруженные
биноклем, смогли различить раньше него эти верхушки мачт.
     Мачты  военного  корабля.  Крейсер.  Идет  курсом  на  нас!  --  звонко
докладывал Фролов.  --  Силуэты  двух миноносцев.  Наши  военные корабли  на
горизонте.
     Наши корабли.  Крейсер и  два миноносца,  -- подтвердил,  всмотревшись,
Сливин...
     Звеня каблуками, мичман сбежал с мостика. "Уж  не  приревновал ли меня?
-- вдруг подумал Фролов.  --  Да нет, с чего бы?" Никогда он не видел Сергея
Никитича гуляющим с ней, занятым долгим разговором. Никогда
     не обмолвился Агеев о своем чувстве к Тане. Почему же так грубо осадил?
Естественно --  сделал  замечание по службе: "Настоящий боцман --  придира и
грубиян",--  вспомнилась  шуточная оценка  Кульбина. "Нет,  не  могу на него
обижаться", -- не опуская бинокля, думал Фролов.
     Агеев  прошел  на  ют.  Сама  собой  рука  потянулась  в карман, вынула
разноцветную трубочку. Медленно набил трубку табаком.
     Вдалеке  величественно   плыла   громада   дока,  она  казалась  совсем
неподвижной, только перед  носовыми  торцами  вставали снежно-белые  фонтаны
ударяющихся в  понтон волн.  У тросов  чернели крошечные фигурки  вахтенных.
Сергей  Никитич знал, что  там стоят надежные люди: боцман Ромашкин,  Мосин,
Щербаков, другие матросы, которым сумел, похоже, передать кое-что  из своего
многолетнего опыта.
     Все яснее вырисовывался  впереди  горбатый  силуэт  Рыбачьего  -- нашей
североморской  твердыни,  один  взгляд  на   которую  поднял  в  душе  вихрь
воспоминаний и чувств.
     Вспомнился Кувардин, разговор с ним в  часы поисков "Красотки Чикаго" о
сказочном будущем полярного края.  Не дожил Матвей Григорьевич  до этих, уже
близких теперь дней. Спи спокойно, боевой друг, в ледяной подводной  могиле,
не зря отдал ты жизнь для нашей победы...
     Все  явственней вырастали силуэты кораблей. Четко были  видны обводы их
высоких и стройных бортов, зачехленные орудия и торпедные аппараты.
     --  Смотри ты,  опять белые чайки вокруг. А  в пути они какие-то другие
были,  чернокрылые, -- донесся до Агеева голос одного из свободных от  вахты
матросов.
     --  Эх,  красавец крейсер!  -- услышал  он голос другого. На  ют  вышел
Людов,  встал рядом с боцманом, смотрел  на бушующий за кормой молочно-белый
бурун.
     --  Ну, Сергей Никитич,  кажется, морская жизнь  ваша подходит к концу?
Женитесь, детьми обзаведетесь, само собой потянет на берег.
     Агеев ответил не сразу.
     -- Не знаю, товарищ майор. Только думаю: она сама человек морской, если
посчастливится нам семью завести -- не будет препятствовать моей службе.
     -- Значит, намереваетесь поплавать еще лет двадцать?
     Боцман задумчиво кивнул.
     А то, если уйдете с кораблей, непременно разыщите меня  -- может, опять
поработаем вместе.
     Вместе будем книжку по философии писать? -- улыбнулся Агеев.
     Вот именно! -- сказал майор Людов.
     Со стапель-палубы дока доносилась матросская песня:
     Нелегкая дорога, но в ней и честь и слава. Далеко флаг Отчизны проносят
моряки. И где бы ни  ходил я, и где бы я ни плавал, Повсюду мне сияют родные
маяки...
     Сливин,   Потапов,   Курнаков,   Андросов,   Жуков    вглядывались    в
приближающиеся корабли.
     На  мачте крейсера  широко развевались,  пружинились  на  ветру пестрые
сигнальные флаги.
     "Добро  пожаловать в  воды дорогого  Отечества.  Поздравляю с  успешным
окончанием плавания", -- читал Фролов флажный семафор.
     Да ведь это Володя Ларионов! Ишь каким красавцем командует! -- крикнул,
вытягиваясь над поручнями, Сливин.
     Его острый глаз уже различал  черты старого фронтового  друга,  бывшего
командира  эсминца  "Громовой",  теперь  держащего  на  грот-мачте  крейсера
брейдвымпел командира соединения.
     Ларионов стоял на мостике крейсера, тоже смотрел  в бинокль. Невысокий,
очень прямой, франтовски затянутый в черную морскую тужурку.
     -- Захождение! -- скомандовал Сливин.  Взбежавший по трапу горнист  уже
ждал, приложив к
     губам,  сверкающую  медь  горна.  Военные  моряки  вытянулись,  офицеры
приложили руки к фуражкам. Звонкие протяжные звуки горна полились с  мостика
над волнами.
     И над палубой крейсера взлетели такие же  звуки -- музыка традиционного
боевого  приветствия,  которым  обмениваются,  встречаясь,   корабли  нашего
непобедимого флота.
     И  мичман  Агеев,  вытянувшись  на  юте,  приложив  к  фуражке  сильную
обветренную  руку, почувствовал новый прилив  высокого  светлого  счастья --
счастья советского человека,  после долгого  похода увидевшего вновь  берега
милой родной земли.
     Балтика -- Северная Атлантика -- Москва -- Чкаловская 1953--1956



     Аз  --  буквенное обозначение одного из  флагов  военно-морского  свода
сигналов. Значение его: "нет, не согласен".
     Анероид  --  разновидность  барометра  для  определения  силы  давления
воздуха.
     Банка -- мель, возвышение морского дна, опасное  для плавания кораблей.
Кроме того, банками называются на флоте скамейки и табуретки.
     Боны -- плавучие заграждения, состоящие из системы надводных поплавков,
бревен, сетей, защищающих вход в порт.
     Верхняя палуба -- открытая палуба корабля. Название ее носовой части --
бак или полубак, кормовой части -- ют.
     Вест -- запад.
     Вьюшка -- барабан с диском. Служит для наматывания троса.
     Гак -- металлический кованый крюк.
     Гафель -- наклонный шест у вершины мачты. На верхнем его конце во время
хода корабля поднимается военно-морской флаг.
     Зюйд -- юг.
     Изобаты -- линии на морской карте, соединяющие точки равных глубин.
     Кабельтов -- десятая часть морской мили.
     Киль-блоки  -- подпоры  из  деревянных  брусьев,  укрепленных  один  на
другом.
     Кингстон -- клапан в подводной части корабля (в трюме), предназначенный
для приема воды из-за борта.
     Клотик  -- кружок  на  вершине  мачты,  где устанавливается  сигнальный
фонарь.
     Клюз,  полуклюз -- отверстия в борту для  пропускания троса или якорной
цепи.
     Кнехты -- литые, стальные или чугунные, тумбы, служащие для закрепления
на них тросов.
     Комингс  --  высокий  стальной порог  вокруг  люка или у  двери  каюты,
мешающий проникновению воды внутрь корабля.
     Комендоры -- матросы-специалисты, обслуживающие корабельные пушки.
     Координаты -- широта и долгота какой-либо точки на  поверхности земного
шара.
     Корвет -- небольшой военный корабль.
     Кубрик -- жилое помещение для матросов на корабле.
     Мателот -- соседний в строю корабль.
     Мегафон -- рупор, служащий для передачи команд.
     Минреп -- стальной трос, соединяющий мину с якорной тележкой на морском
дне.
     Мушкель -- деревянный молоток, употребляемый при такелажных работах.
     Нактоуз -- плотно прикрепляемый к верхней палубе шкафчик  для установки
на нем котелка магнитного компаса.
     Норд -- север.
     Обедник -- поморское название юго-восточного ветра.
     Ост -- восток.
     Пирс -- часть набережной, к которой причаливают корабли.
     Побережник -- поморское название северо-западного ветра.
     Полуношник -- поморское название северо-восточного ветра.
     Проводник --  тонкий трос, служащий для  передачи с корабля  на корабль
или на стенку более толстых тросов.
     Рандеву -- заранее назначенное место для встречи кораблей в море.
     Рангоут -- деревянные или стальные части оборудования верхней палубы.
     Ревун  --   электрический   сигнальный   прибор,   по   звуку  которого
производится залп корабельных орудий или торпедных аппаратов.
     Репитер   --   компас-повторитель,   принимающий  показания   основного
корабельного компаса.
     Ростры --  возвышение в средней части  корабля,  где обычно размещаются
шлюпки, баркасы.
     Рубка боевая  --  помещение на  верхней  палубе,  откуда осуществляется
управление кораблем.
     Румб -- одно из тридцати двух делений компаса, или одна тридцать вторая
окружности видимого горизонта. Слово "румб" у моряков заменяет обычно  слово
"направление".
     Стенка -- синоним набережной в Военно-Морском Флоте.
     Такелаж -- общее название снастей на судне или на корабле.
     Тали  -- приспособления из  блоков с продернутой сквозь них снастью для
подъема тяжестей.
     Тахометр -- прибор для измерения числа оборотов гребного вала.
     Трап -- лестница на корабле.
     Трос   --  общее  название  всякой  толстой  веревки,   применяемой   в
корабельной жизни.
     Фал -- тонкая веревка, служащая для подъема флага.
     Шалоник -- поморское название юго-западного ветра.
     Шкафут  -- пространство на верхней палубе корабля,  между фок-мачтой  и
грот-мачтой.
     Шкерт -- тонкий, короткий отрезок троса.
     Шестерка -- шестивесельная шлюпка.
     Штурвал -- устройство, с помощью которого перекладывают руль.




     Стр. Посвящение 5
     Голубое и черное
     Глава первая. Человек, которому повезло 9
     Глава вторая. Моряк в обгорелом бушлате 15
     Глава третья. Боцман дает обещание 25
     Глава четвертая. Моряки с „Красотки Чикаго" 35
     Глава пятая. Исчезнувший корабль 42
     Глава шестая. Последний сон капитана Элиота 50
     Глава седьмая. Утро в Китовом 61
     Глава восьмая. Показания мистера Нортона 76
     Глава девятая. Людов проводит эксперимент 88
     Глава десятая. Вечер в Китовом 99
     Глава одиннадцатая. Они увидели „Бьюти" 109
     Глава двенадцатая. Североморский заплыв 117
     Глава тринадцатая. Визит капитана Людова 124
     Глава четырнадцатая. Голубое и черное 133
     Боцман с „Тумана"
     Глава первая. Пламя над Муста-Тунтури 143
     Глава вторая. Морская охота 149
     Глава третья. Город в горах 158
     Глава четвертая. Особое задание 167
     Глава пятая. Человек в плащ-палатке 178
     Глава шестая. Высота Чайкин Клюв 189
     Глава седьмая. Трубка разведчика 198
     Глава восьмая. Сигнал бедствия 209
     Глава девятая. Трое . 219
     Глава десятая. Женщина из неволи 228
     Глава одиннадцатая. Боцман дает координаты 239
     Глава двенадцатая. Когда замолчал передатчик 252
     Глава тринадцатая. Поединок 260
     Глава четырнадцатая. Жена офицера 270
     Глава пятнадцатая. Орлы капитана Людова 276
     В океане
     Глава первая. Два сигнальщика 287
     Глава вторая. Боцман встречает друга 296
     Глава третья. Скоро в море 307
     Глава четвертая. Дом в переулке 318
     Глава пятая. Семафор с „Прончищева" 324
     Глава шестая. Что рассказал Жуков 335
     'Глава седьмая. Второй нарушитель границы 344
     Глава восьмая. Ампула, счет и нож 349
     Глава девятая. Девушка из ресторана 358
     Глава десятая. Недостающие звенья 364
     Глава одиннадцатая. Начало похода 380
     Глава двенадцатая. Шторм в Каттегате 393
     Глава тринадцатая. Матросская песня 409
     Глава четырнадцатая. Норвежский лоцман 416
     Глава пятнадцатая. Фролов удивляется 425
     Глава шестнадцатая. Инструмент великого Грига 439
     Глава семнадцатая. Четверо в баре 448
     Глава восемнадцатая. Атлантический океан 460
     Глава девятнадцатая. Корабли входят в туман 474
     Глава двадцатая. Огонь маяка Скумкам 485
     Глава двадцать первая. Мичман встречает Таню 496
     Глава двадцать вторая. Майор объясняет все 507
     Глава двадцать третья. Любовь Агеева 521
     Словарь морских терминов, встречающихся в книге ...... 539


     Николай Панов
     ОРЛЫ КАПИТАНА ЛЮДОВА
     Повести
     (Военные приключения)
     М., Воениздат, 1963, 544 стр.
     Редактор Логинов Н. В.
     Художественный редактор Гречихо Г. В.
     Технический редактор Срибнис Н. В.
     Корректор Лапшина Г. С.
     Сдано в набор 16.8.62 г. Подписано к печати 1.2.63 г.

     Г93056.
     Формат бумаги  84Х108'/з2--17  печ.  л. -- 27,8  усл.  печ.  л.,  28,14
уч.-изд. л.
     Тираж 200 000
     Изд. No 4/4389. Цена I р. 4 коп. За к. 1004,
     Отпечатано с матриц 1-й типографии
     Военного издательства Министерства обороны Союза ССР
     Москва, К-6, проезд Скворцова-Степанова, дом 3,
     в 4-й военной типографии.




Популярность: 14, Last-modified: Sat, 21 Oct 2006 07:22:06 GmT