---------------------------------------------------------------
OCR: Dmitriy Zhuk
Текст будет выкладываться по мере сканирования
---------------------------------------------------------------
ПАМЯТИ ПАВШИХ МУЖЕСТВУ ВЕРНУВШИХСЯ..
Из приказа Штаба партизанского движения при Военном Совете Карельского
фронта
13 июня 1942 г. г. Беломорск
1. Командиру 1-й партизанской бригады, майору тов. Григорьеву и
комиссару, ст. политруку тов. Аристову в составе шести отрядов 29 июня с. г.
с исходного положения поселок Сегежа выйти в район тыла противника,
ограниченный пунктами Пряккила, 2-я Кумса, Кондопога, Петрозаводск,
Шотозеро, Суоярви, Лубо-Салми, на срок не менее двух месяцев.
2. Линию охранения противника перейти в районе между пунктами Кала-ярви
и Лин-ярви, после чего сосредоточить отряды бригады в районе Поросозеро.
3. Боевой задачей партизанской бригаде поставить:
Первое: Не обнаруживая себя преждевременными партизанскими действиями,
напасть на штаб 2 АК в Поросозере, захватить пленных и штабные документы,
уничтожить живую силу и склады.
Второе: Выполнив первую задачу, приступить к постоянному нарушению
коммуникаций противника сроком на 20 дней в следующих пунктах: силами двух
отрядов -- шоссейные дороги Порос-озеро -- Юстозеро, Поросозеро -- Пряккила,
По-росозеро -- Спасская Губа; силами двух отрядов -- железную и шоссейную
дороги Медвежьегорск -- Кондопога и шоссейную дорогу Кяппясельга -- Уница;
силами двух отрядов -- железную и шоссейную дороги Петрозаводск -- Суоярви и
шоссейные дороги Петрозаводск -- Пряжа, Петрозаводск -- Кондопога и
Петрозаводск -- Спасская Губа.
Третье: Выполнив вторую задачу, сосредоточить отряды бригады в районе
Кондопоги, совершить налет на Кондопогу, уничтожить штаб 7 АК, станцию и
железнодорожные пути, военные учреждения и живую силу противника, захватить
пленных и штабные документы, после чего отойти.
Четвертое: После выполнения третьей задачи сроком на 12 дней повторить
выполнение второй задачи.
4. О дальнейших действиях бригады указания будут даны дополнительно.
5. На время похода в тыл противника запас продовольствия и боеприпасов
взять с собой в вещевые мешки и на лошадях при помощи вьюков и волокуш. Во
время нахождения в тылу противника пополнять запасы продовольствия за счет
охоты и рыбной ловли.
Примечание: В случав критического положения с продовольствием и
боеприпасами и невозможности получения их в тылу противника - бригада в
исключительных случаях будет снабжаться боеприпасами и продуктами с
самолетов. Запрос об этом должен быть сделан по радио и точно указан пункт
нахождения бригады, сигналы для самолета и время (час, день).
6. Связь держать при помощи радиостанции по специальному расписанию.
7. Выход бригады из тыла противника ранее установленного срока может
быть только с разрешения партизанского штаба по радио. При особо тяжелых
обстоятельствах, при невозможности получить разрешение на выход из тыла по
радио или через связных -- командир и комиссар бригады принимают решение
самостоятельно.
Нач. штаба партизанского движения при ВС КФ -- комбриг ВЕРШИНИН
Члены:
Нач. РО Кар. фр. -- полковник ПОВЕТКИН
Зав. Воен. отд. ЦК КП(б) КФССР -- КАРАХАЕВ
Согласен: Член Военного Совета Карельского фронта -- бригадный комиссар
КУПРИЯНОВ
(пос. Услое, 30 июня. 1942 г.)
Бараки в поселке были заняты батальоном пограничников, державшим линию
охранения вдоль реки Сегежа, и партизанская бригада, переправившись на
западный берег, расположилась на отдых в лесу.
Всем отрядам капитан Колесник определил полосу обороны, наметил огневые
точки для пулеметов, расписал очередность дежурства по бригаде и потребовал,
чтобы это же было сделано в каждом отряде. Действовал он самостоятельно, с
сознанием полного своего права поступать так, не ожидая приказания комбрига.
Лишь убедившись, что его распоряжения выполняются, Колесник доложил обо всем
Григорьеву.
Григорьев все одобрил, хотя кое-что в распоряжениях начальника штаба
показалось ему излишней предосторожностью. После тяжкого ночного перехода
люди вымотались и, может, не следовало бы сейчас держать столько постов и
дежурств. Прямой необходимости в этом не было. Впереди -- сорок километров
ничейной земли, да к тому же охрану держат пограничники.
-- Хорошо,-- еще раз кивнул Григорьев и внимательно посмотрел на
Колесника, успевшего уже начертить схему обороны бригады. -- Вот что,
начальник штаба! Выход назначаю на двадцать три ноль-ноль. В двадцать --
совещание командиров и комиссаров отрядов. Пора в общих чертах познакомить
их с боевой задачей. В восемнадцать -- отправим еще одну разведку к финской
полосе охранения... Сам вместе с Николаевым подбери ребят -- ходких и
выносливых, человек девять-десять, больше не надо. Кого командиром, как
думаешь?
-- Думаю, Полевика.
-- Согласен. Перед выходом комиссар намечает провести отрядные
партийно-комсомольские собрания. Запланируй время на это. А сейчас пусть
обедают и до двадцати -- всем отдых! Людям надо выспаться как следует.
Переход-то мы с тобой тяжелый им задали, а?
Григорьев подождал -- не скажет ли на это Колесник чего-нибудь, но тот
промолчал.
-- Я пройдусь по отрядам. К завтраку вернусь.
Григорьев постоял, неторопливо оглядывая бивуак, потом -- легко и
быстро, как привык ходить всегда,-- зашагал, помахивая неразлучной тростью,
к реке, в расположение "единицы" -- отряда имени Тойво Антикайнена. Недавно
приказом по штабу партизанского движения отрядам вместо номеров были вновь
присвоены наименования, как было это в начале войны, в период их создания.
Этого добивались все -- и бойцы, и командиры -- хотя сами же продолжали
называть отряды по номерам.
С погодой вроде повезло. Весь июнь стояли холода, однажды в Сегеже даже
снег выпал, а как только вышли на задание -- день словно по заказу:
безветренно, солнечно, тепло. Хотя трудно сказать, хорошо это или плохо.
Конечно, в такую погоду и настроение у людей лучше, и костров для обсушки не
разводят. Однако для маскировки, особенно с воздуха -- будешь и ненастью
рад. Сегодня за ночь бригада оставила за собой две черных тропы, которые
наверняка различимы с самолета... Теперь уже ясно, что открытые места надо
или обходить, или пересекать развернутым строем. Еще вчера об этом как-то и
не думалось. Там, в Сегеже, все подобное казалось пустяком, там думалось о
главном, а вот вышли в поход -- и каждая мелочь таит в себе непредвиденную
опасность. Сколько их встанет еще на пути бригады?
Вот и решай: ясный день -- хорошо это или плохо?
Сегодня -- несомненно хорошо! По всему лесу весело позвякивают котелки,
жарко потрескивают костры, звенят топоры и пилы, тесным кружком у огня сидят
люди -- покуривают, пересмеиваются и кой-где даже поют вполголоса. Словно бы
и не они несколько часов назад с трудом добрели до реки и думали, наверное,
не о каше и кружке чаю, а о том, как бы поскорее завалиться и спать, спать,
спать.
А сейчас вон нашлись даже любители рыбной ловли. Сидят у реки на
бревнах, помахивают удилищами-скороделками: перед сном рассчитывают ухи
похлебать.
-- Ну как -- клюет? -- крикнул сверху Григорьев, хотя и без этого было
видно, что клюет, и клюет отменно: серебристые плотички то и дело взлетали в
воздух и шлепались на песок.
-- А как же, товарищ комбриг! Не хотите побаловаться'
-- С удовольствием. На что ловите?
Ловили на всякое. За наживкой далеко не ходили-- кто муху поймает, кто
отвернет от бревна кусок коры, разыщет червячка-короеда -- все годится на
крючок.
Григорьев с детства любил рыбалку. Конечно, не такую, как эта, а
настоящую, на лудах (луда -- подводные каменные мели), с хорошим запасом
червей и крепкой снастью, чтоб можно было безбоязно выводить килограммового
окуня В Паданах у каждого мальчишки были свои излюбленные места, и выезжали
на них не для удовольствия, а потому, что летом забота о рыбе для семьи была
уделом ребятишек.
Да и тут баловство -- баловством, а минут за десять -- пятнадцать
натаскал комбриг чуть ли не котелок рыбы. Только успеешь закинуть, пробочный
поплавок дернется раз-другой и круто уходит под воду. Плотва гуляла по
верховодью и за наживкой бросалась стаями.
-- В штаб отнести? -- кивнул на рыбу партизан, у которого Григорьев
брал удочку.
-- Не надо, вари на здоровье.
-- Ну тогда, товарищ комбриг, на уху приглашаю. Конечно, из плотвы
какая уха? Но все повкуснее корюшки, помните?
Еще бы не помнить... Эта пудожская корюшка, наверное, до конца дней
будет преследовать своим запахом. Почти месяц не имела бригада другой еды,
кроме корюшки .. Шальские рыбаки привозили ее прямо на лодках, еще живую,
трепещущую. А вечерами отрядные повара, чертыхаясь, выгребали ковшами из
котлов несъеденное варево. Сладковатый, приторный, бессолый корюшковый
запах, казалось, висел в воздухе над всем онежским побережьем, а партизаны,
почти с отвращением, заставляли себя съесть порцию корюшки -- вареной,
жареной, все равно какой...
В расположении отряда "Боевые друзья" Григорьев встретил комиссара
Аристова, который, сидя на пеньке, что-то горячо втолковывал стоявшему перед
ним невысокому, тихому и всегда чем-то смущенному Петру Поварову, недавно
выдвинутому из политруков на должность комиссара отряда.
Григорьев хотел пройти мимо и не мешать их разговору, но Аристов догнал
его и пошел рядом.
-- Опять в войну играем... Люди недовольны.
-- Чем? -- Григорьев сразу уловил, что имеет в виду комиссар.
Неприязненные взаимоотношения Аристова с начальником штаба были для него
хуже зубной боли.
-- Посты, дозоры, наряды, дежурства... Треть личного состава занята...
Разве есть в этом сегодня прямая необходимость?
-- Нет, сегодня прямой необходимости нет.
-- Почему же не отменишь?
-- Потому что согласен с Колесником. Это все нужно нам делать не для
сегодняшней, а для завтрашней необходимости.
-- Общо и сложно. Такая формула годится на все случаи жизни.
-- А нам, комиссар, и нужна такая система сторожевого охранения и
готовности, чтоб годилась на все случаи... Ты говоришь, люди недовольны.
Жаловался кто-либо?
-- Не хватало, чтоб жаловаться начали... По настроению чувствуется.
-- Я и то удивился... Ну ладно, пойдем поедим, да отдохнуть пора.
-- Связь с Беломорском была?
-- Первую радиограмму отдал радистам.
Григорьев шел, слушал, разговаривал, а в голове все время держалась
мысль: какая это странная и необъяснимая вещь -- человеческие отношения...
Люди по существу еще не знают друг друга, а уже наготове -- или симпатия,
или непризнь. Не оттого ли и рождается неприязнь, что каждый торопится найти
у другого симпатию к себе? Особенно у молодых, которым все подавай сразу и
без всяких оговорок... Но ведь Аристов уже не молод, тридцать лет стукнуло,
бывший секретарь райкома партии. Должен же он понимать, что нельзя строить
свое отношение к человеку только на том основании, что при первой встрече
тот не выказал тебе должного уважения! И Колесник тоже хорош! Строит из себя
оскорбленную добродетель и с комиссаром держится с такой подчеркнутой
вежливостью, от которой на версту разит плохо скрываемым презрением.
Началась эта история с первого дня.
Колесник, прибыв в бригаду, хотел сразу же приступить к исполнению
обязанностей, хотя письменного приказа из Беломорска не привез. Григорьев,
основываясь на своем разговоре с Вершининым, написал приказ по бригаде,
показал Аристову, но тот вдруг возразил.
-- К чему такая спешка? Приказа из Беломорска нет, человека я почти не
знаю... Не взводного назначаем.
Григорьев даже растерялся. Такого между ним и комиссаром раньше не
бывало. Стал объяснять, что Колесник не кто-то со стороны, а свой человек,
бывший начальник пограничной заставы, зимой командовал спецотрядом, дважды
ходил в тыл на операции, награжден орденом Красного Знамени. Чем больше он
нахваливал нового начальника штаба, тем суровее и несговорчивей Аристов
повторял:
-- Не взводного назначаем. Будем ждать приказ!
Григорьев и теперь не знал -- рассчитывал ли Аристов кого-то
переубедить в Беломорске или просто хотел настоять на своем первом слове, но
приказ по бригаде так и остался неподписанным.
Тогда Григорьев рассвирепел. Молча повернулся, вышел, велел собрать
командиров отрядов, представил им нового начальника штаба.
Приказ из Беломорска о назначении Колесника пришел через неделю, 20
июня, за девять дней до похода.
Казалось, вся эта история должна была в первую очередь наложить
отпечаток на отношение Аристова к нему, комбригу, но получилось как-то
совсем странно. Их добрые отношения никак не пострадали, зато Аристов и
Колесник не терпели друг друга. Дважды за выпивкой Григорьев пытался мирить
их, пили на брудершафт, но назавтра опять становились -- один настороженно
придирчивым, другой -- подчеркнуто вежливым и слегка насмешливым.
Обед уже ждал командиров. Котелки с гороховым супом-пюре, кашей и
крепко заваренным чаем стояли возле догорающего костра. Связные Василий
Макарихин и Борис Воронов расстелили на земле плащ-палатки, достали сухари,
ложки, кружки, но в это время подошедший Колесник сообщил, что командир
батальона пограничников настоятельно приглашает командование бригады на обед
к нему.
-- Ну что ж, ребята! -- весело сказал связным Григорьев. -- Вам сегодня
повезло. Ешьте сами, что наварили. Как, комиссар, сходим?
-- Познакомиться не помешает,-- поднялся Аристов.
Пошли втроем. Колесник знал дорогу, и минут через десять они входили в
приземистый, покосившийся от бомбежек барак, укрепленный свежими подпорками.
Стол был накрыт в тесной комнатушке с полевым телефоном и железной
кроватью в полутемном углу.
Комбат -- моложавый, рослый капитан, одетый в суконную, чуть ли не до
колен гимнастерку, с орденом Красной Звезды и медалью "XX лет РККА", четко
представился по очереди Григорьеву и Аристову и на их ответ дважды повторил:
-- Очень рад, прошу... Очень рад, прошу...
С Колесником, как видно, они были старыми знакомыми.
Обед удался на славу. Было что и выпить, и закусить. В центре стола
возвышалась огромная миска с кусками жареного мяса и две алюминиевые тарелки
с прозрачно-красноватым, без жира, студнем.
-- Неплохо нынче пограничники живут,-- добродушно подмигнул Григорьев,
когда выпили и принялись за закуску.
Это замечание не очень понравилось комбату. Он сразу нахмурился и,
выждав, пояснил:
-- Лоси на минах подрываются... Тянет их к реке, а у нас там сплошные
минные поля.
-- Что ж, бесплатное доппитание -- это неплохо...
-- Да нет, товарищ майор... Хлопот больше. Мясо-то мы все равно
приходуем, себе оставляем, как говорится, рога и копыта. А каждый взрыв --
тревога, проверка, рапорты, новое минирование. Участок большой, а людей все
забирают и забирают.
-- Финны часто на полосу выходят?
-- В нейтралке следы встречаются. А сюда на линию... раза три-четыре
были попытки небольшими группами. Вовремя обнаружили...
-- А на Майгубу финны не через ваш участок вышли? -- спросил Аристов,
чтобы включиться в разговор. Они оба с Колесником до сих пор молчали, и это
создавало какую-то напряженность в беседе.
-- Что вы, товарищ комиссар... Туда они со стороны Ондозера проникли.
-- Скажи, капитан,-- перебил Григорьев,-- что, по твоим данным,
представляет собой линия охранения у финнов? Где она точно проходит?
Капитан достал карту, и сразу же Колесник развернул свой планшет.
-- Сам я далекой разведки не веду, ограничиваюсь наблюдением. Нет
возможности, да и не положено... Однако через участок проходит иногда
армейская разведка, так что кое-какие сведения имею. Вас интересует участок
между Сегозером и Елмозером? Тут финнам, как видите, повезло. Участок очень
удобный для создания полосы охранения. Во-первых, дорога Паданы -- Сяргозеро
-- Кузнаволок. Отличная коммуникация по фронту. Вторая дорога Сяргозеро --
Шалговаара -- Баранова Гора выходит к самым их минным полям, которые тянутся
от Барановой Горы прямо на юг до Орченьгубы на Сегозере. Плюс к этому финны
имеют две охраняемые просеки позади полосы минных полей.
-- А гарнизоны? Где есть гарнизоны?
-- В каждой из названных мной деревень. Численности не знаю, но, думаю,
небольшие. Вы рассчитываете переходить на этом участке?
-- Да.
-- Нелегкая у вас задача,-- покачал головой капитан.-- Я, товарищ
комбриг, имею приказание оказать вам содействие. Чем могу быть полезен?
-- Спасибо, капитан, пока ничем.
-- До реки Войванец,-- оживился капитан, -- мои люди проводят вас.
Можем, если нужно, сопровождать до линии охранения.
-- Спасибо, не надо. Там мы пойдем сами,-- улыбнулся Григорьев,
понимая, что капитан, конечно, будет рад этому. Помолчав, он продолжал: --
Давайте лучше условимся о сигналах. Не исключено, что мои связные будут
выходить через ваш участок. Опознавательный сигнал -- дважды поднятая над
головой винтовка. При сближении пароль, ну хотя бы "Курок" -- "Киев".
Согласен?
-- Хорошо.
Капитан повеселел. Его, как видно, тяготило неопределенное, но
категоричное приказание, шедшее откуда-то из весьма высоких инстанций,
оказать партизанам помощь, и теперь, когда все прояснилось и никакой помощи
практически не требовалось, он был доволен.
-- Давайте выпьем еще по одной, по последней. За успех вашей операции.
Буду рад, если на обратном пути снова встретимся за этим столом. Ни пуха, ни
пера!
Выпили, закусили, принялись за чай.
-- Колесник, я завидую тебе. Ты идешь на серьезное дело! -- тихо сказал
капитан, и все сразу примолкли, почувствовали неловкость, словно произнес он
что-то явно лишнее и даже неуместное.
Допивали чай в напряженной тишине, как бы прислушиваясь и ожидая
сигнала, чтоб встать и разойтись.
Такой сигнал последовал. Заверещал зуммер, и комбату доложили, что из
Сегежи прибывает катер. Видно, должны были привезти что-то важное для
комбата, так как он, покусывая губы, произнес в трубку:
-- Передай, скоро буду!
-- Ну, и нам пора! -- поднялся Григорьев и надел фуражку.
-- Товарищи, если хотите, располагайтесь отдыхать здесь. Я велю
принести матрацы. В лесу ведь комары спать не дадут.
-- Ничего, капитан. -- Григорьев поправил маузер, взял в руку трость.
-- Спасибо тебе. А насчет комаров -- нам дело привычное.
-- Почту, наверное, тоже привезли? -- спросил Аристов, прощаясь с
капитаном.
-- Да.
-- И газеты?
-- Наверное.
-- Сможете нам выделить несколько экземпляров?
-- Конечно, конечно... Я пришлю, сразу же как разберем... Колесник,
может, хоть ты останешься, отдохнешь здесь -- койка, видишь, есть. Поговорим
потом.
-- Если хочешь, оставайся,-- разрешил комбриг.
-- Нет, я должен идти.
-- Вечером я приду проводить вас,-- крикнул капитан, когда они уже
разошлись в разные стороны.
-- Хороший парень,-- улыбнулся Аристов.
-- Только болтает много,-- хмуро возразил Колесник. В поведении своего
бывшего сослуживца он был чем-то недоволен.
Григорьев рассмеялся:
-- Вот и угоди вам! Человек хотел каждому из нас приятное сделать, а вы
его обсуждать взялись... Парень как парень, настоящий пограничник... Ну, кто
как, а я на боковую. Только бы добраться до палатки.
(пос. Услог, 30 июня 1942 г.)
Прозвище "доходяга" родилось не у партизан. Оно пришло, наверное, из
лагерного жаргона. Но в бригадном походе это слово приобрело столь исконный
и наглядный смысл, что сразу получило самое широкое распространение и до
конца войны среди партизан характеризовало целое явление походной жизни.
Одним из первых получил эту кличку боец отряда "Мстители" Вася Чуткин,
восемнадцатилетний парень из Шелтозерского района. В партизаны он пришел в
сентябре 1941 года и вскоре стал своего рода отрядной знаменитостью. Был он
незлобив, покладист и до удивления безразличен к голоду и холоду, опасностям
и радостям. На все у него был один ответ: "А мне че?" И при этом Вася
обязательно виновато улыбнется и подернет правым плечом. Сухопарый и
длинноногий, он отлично ходил на лыжах, скользил легко и накатисто, однако
это свое умение Вася показал лишь единственный раз, когда командир отряда
послал его с донесением в штаб бригады через Онежское озеро. Шестьдесят
километров Чуткин пробежал за восемь часов, и быть бы ему при награде и в
должности связного при штабе, если бы в пути он не перезабыл все, что было
ему поручено передать. От сурового наказания его спасло лишь то, что
операция на западном берегу озера окончилась удачно и его забывчивость
никакой беды отряду не принесла.
Вася участвовал во всех зимних операциях отряда, дважды ходил с
диверсионной группой в свой район и один раз был послан со стариком
Мякишевым в разведку в родную деревню.
С диверсионного задания вернулся с трофейным автоматом "Суоми" --
мечтой всех его товарищей по взводу. Но тут же променял автомат старшине за
пачку легкого табаку. В ответ на упреки и даже обвинения, что подрывает
огневую мощь взвода, Вася виновато улыбнулся:
-- А мне че? Нужны эти майские жуки, что ли?
-- Какие майские жуки, дурень?
-- Выдь на озеро, узнаешь...
Сбиваясь и умолкая, словно бы нехотя, Чуткин рассказал, как
преследовали их группу, как настигли на середине озера ("попробуй сам три
дня не жравши, не спавши..."), как партизаны залегли и дали прицельный
огонь...
-- Расстояние-то с километр будет... У них одни эти "Суоми", а у нас
винтовки есть... Мы их как куропаток, прицельно: бац-бац, бац-бац... В снег
полезли, жарят из своих трещоток. А пули-- как майские жуки! Жужжат, глазом
видно -- снимай шапку и лови! Летит и кувыркается, как камень из рогатки! Я
этих ихних пуль штук десять в шапку поймал, особенно которые трассирующие...
-- Какой шапкой, этой? -- ядовито ухмыльнулся кто-то, снимая с Васиной
головы замусоленную ушанку.
-- А какой еще Конечно, этой...
-- А где пробоины? Чего врешь?
-- Какие тебе пробоины? Говорю -- на излете пули, никакой силы у них за
километр нет, жужжат как ленивые майские жуки... Из нас никого даже не
ранило, а будь у них винтовки, все мы там остались бы... Мне че? Не хочешь
-- не верь...
Все понимали, что подсочинил Вася и подсочинил крепко, особенно в
отношении того, чтоб пули шапкой ловить, но было в этой придумке такое, во
что хотелось верить, и поэтому верили. Ведь у большинства в отряде были на
вооружении винтовки,-- или трехлинейка, или образца "маузер". Должны же они
иметь хоть какое-то успокаивающее преимущество в сравнении с автоматами
противника.
А потом Чуткин пропал. Вернулся недели через три исхудавший, с
обморожениями на лице. Как ни в чем не бывало, плюхнулся, не раздеваясь, на
топчан и два дня не вставал, отсыпался -- даже ел лежа... В санчасть не
пошел, врач сама приходила к нему. Где он был, что делал -- товарищи могли
только догадываться, и авторитет Васи в эти дни достиг высшей точки.
Но Чуткин сам же все и испортил.
Когда все пообвыклись и Вася пришел в себя, стали товарищи у него
понемногу выпытывать -- как оно там, на другой стороне, как живут люди в
деревнях и сильно ли финны лютуют... Вася долго отмалчивался, непонятно
пожимал плечами, и на него никто не обижался, подобная разведка -- дело
секретное. Поговаривали, что не сегодня-завтра Васю вообще заберут из
отряда, не зря его в наряды уже не назначают, пусть отдыхает парень, сил
набирается.
Однако из отряда Чуткин так и не ушел. И вот по какой причине. Когда от
него уже начали отставать даже самые любопытные, Вася как-то вечером, сидя
на топчане, чему-то усмехнулся, головой покачал в сомнении и произнес:
-- Сдавил я ей, паразитке, глотку, под пальцами что-то хрустнуло --
слабо так... Забила она ногами по полу и затихла.
Все сразу примолкли, потянулись к нему с вопросами: "Кто? Где? Кому?"
Как всегда, добиться от Васи связного рассказа так и не удалось, но
кусками, кусками, а картина выяснилась полная.
Был Вася в родной деревне. Пришел поздно вечером в свой дом. Старуха
(так он называл мать) все, что знала, выложила ему и говорит, что тебе,
Васенька, оставаться в родном доме нельзя-- финны часто приходят, один за
Зинкой все ухаживает, целыми вечерами у них просиживает. "Где
Зинка?"--спросил Вася, поднимаясь. ("Зинка -- это сестра, на год младше").
Старуха ответила, что на гулянке и скоро должна прийти. Вышел Вася на
крыльцо, стоит, раздумывает -- куда же ему податься, где устроиться, чтоб
задание выполнить.
А тут и Зинка идет. И вместе с ней финн этот -- провожает. Вася --
шасть под крыльцо и замер. Остановились они совсем рядом, руку протяни --
достанешь. Стоят, хиханьки да хаханьки. Потом целоваться начали. Поднимутся
на ступеньку -- чмок-чмок. Поднимутся на другую -- опять то же самое. Еле
дождался Вася, .пока финн уйдет. Вошел в дом, вызвал Зинку в сени и...
-- ...Сдавил ей, паразитке, глотку, под пальцами что-то хрустнуло --
слабо так. Забила она ногами по полу и затихла,-- равнодущно, слово в слово,
повторил Вася и принялся свертывать цигарку.
Все сидели ошеломленные, не зная, то ли верить, то ли рассмеяться прямо
в лицо Ваське. Чаши весов долго колебались, и вдруг одна медленно потянула
вниз.
-- А чего ж ты обоих из автомата не полоснул? Прямо там, на крыльце,
раз решил рассправиться с сестрой... Поди, с автоматом ходил?
Чувствовалось, что командир отделения Живяков уже поверил случившемуся
и его беспокоила лишь Васина оплошность -- упустил финна.
-- Шум нельзя было поднимать...
-- И это ты на глазах у матери?--сдавленным голосом, осуждающе произнес
Иван Соболев -- одногодок Чуткина, пудожский комсомолец, бывший детдомовец.
-- Не-е, старуха уже спала...
Слух о Васином поступке быстро разнесся по отряду. Партизаны других
взводов специально заходили в его казарму посидеть -- покурить в рукав
(курение в казармах запрещалось), никто уже ни о чем не расспрашивал, но все
с каким-то странным удивлением смотрели на Васю, словно был перед ними
совсем незнакомый человек. Политрук третьего взвода Спиридон Лонин, человек
добрый и старательный, в силу своей доброты потрясенный услышанным более
других, уже начал готовить специальную беседу "Нет пощады предателям",
которую думал построить на рассказе Чуткина, как вдруг все переменилось.
Поздно ночью Чуткина вызвал в штаб командир отряда Александр Иванович
Попов.
-- Значит, хрустнуло под пальцами? -- весело спросил он и улыбнулся
куда-то мимо Чуткина.
Заспанный, ничего не понимающий Вася тоже улыбнулся и пожал плечами.
Поначалу он не заметил, что в полутемном углу сидит помощник командира
бригады по разведке, отправлявший его месяц назад на задание.
-- Значит, и ногами забила по полу? Вася молчал, глядя чуть в сторону.
-- Почему же ты не доложил об этом, вернувшись?
Вася продолжал молчать.
Командир поднялся и во весь голос крикнул:
-- Встань как следует! И отвечай, трепло несчастное! Ишь, у него,
видите ли, "хрустнуло под пальцами " Где только научился так складно врать.
Вот уж воистину, один дурак семерым работу задаст. Знаешь ли ты, идиот, что
из-за твоей болтовни людей на проверку пришлось отправлять, все твои другие
сведения под сомнение ставить. Хорошо, хоть в деле не наврал, а то быть бы
под трибуналом. Вот так- был ты представлен к награде, а теперь все
отменяется .. Будешь месяц нужники чистить.
Помощник комбрига приблизился к Васе и тихо спросил:
-- Скажите, Чуткин, зачем вы все это придумали? Зачем вам понадобилось
позорить свою сестру, да и себя, конечно?
Вася молчал. Что он мог ответить? Им легко спрашивать -- зачем? А
попробовали бы сами пойти в оккупированную деревню, да пожили бы там хотя бы
неделю -- тогда узнали бы, зачем человеку приходится многое придумывать...
За двое суток, пока шел через озеро и впереди ждало неизвестное, в голове
всякое побывало. И хорошее, и худое. Даже не знал, живы ли вообще мать и
Зинка -- восемь месяцев ничего о них не слыхал. Если живы, то как живут, чем
кормятся? Подумаешь об этом -- опять закорючка! Если плохо им -- мать жалко,
старая уже, а помочь-то нечем. Коль хорошо или сносно живут -- еще хуже,
разве честные советские люди могут хорошо жить при оккупантах?.. Да, многое
пришлось обмозговать, и он остановился, как ему думалось, на самом худшем И
так свыкся в мыслях с этим, что, кажется, все было на самом деле.
Разве ж виноват он, что в деревне все оказалось проще и неинтересней.
Живут люди. Впроголодь, конечно, но от голода никто еще не умер. Кто как
может, переживают лихое время, своих ждут. Парни и девки, оставшиеся в
оккупации, угнаны на оборонные работы и дома бывают только по церковным
праздникам. Старикам и пожилым тоже без дела сидеть не дают -- дороги
расчищают, дрова заготовляют, паек отрабатывают.
Конечно, и он, и мать натерпелись страху за эти две недели, пока он
таился в родном доме. В деревне стояла полурота финнов, а неподалеку на мысу
-- дальнобойная батарея с прожектором. Казармы в бывшей школе расположены,
но в дом Чуткина солдаты заглядывали чуть не каждый день То одно им надо, то
другое -- только успевай в холодный подпол прятаться.
Вот так все и вышло.
Случись что-либо необыкновенное, может, из сознания и выпало бы то, к
чему готовил он себя, когда шел через озеро. Но ничего не случилось, и оно,
это придуманное, так и осталось в нем самым глубоким и потрясшим его
переживанием.
Вот теперь попробуй объясни -- зачем он все это придумал? Да и какая же
это выдумка, если он все это действительно пережил и, коль понадобилось бы,
то поступил бы точно так, как рассказывал.
Вася молчал.
Командиры, так и не добившись толку, отпустили его.
Васина жизнь в отряде сделалась нелегкой. Уважение сменилось если и не
полным презрением, то уж достаточно ядовитой насмешкой. Этого, вероятно, не
произошло бы, если бы сам Чуткин повел себя по-иному. Другой постарался бы
превратить случившееся в шутку, в розыгрыш. Но Вася и не умел, и не хотел
этого. Он вел себя так, словно ничего не произошло. С еще большим
безразличием к тому, что о нем говорят или думают, Вася в ответ на самые
язвительные вопросы пожимал плечами и ронял свое любимое: "А мне че? Сами
просили..."
Многих это бесило, иные, пользуясь беззащитным Васиным положением,
стали извлекать для себя выгоду. Внеочередные работы, всякие поручения, что
потрудней,-- теперь было на кого спихивать. Особенно старался его земляк,
командир отделения Живяков, который чувствовал себя лично оскорбленным тем,
что не только первым поверил рассказу Васи, но и своим одобрением как бы
поставил его в пример другим. Он действовал по принципу: провинился --
зарабатывай прощение товарищей. Внеочередные наряды сыпались на Васю за дело
и без дела. Вася не роптал. Немудреную справедливость этого принципа он
разделял и сам, но выполнял бесконечные поручения командира отделения не
только в силу этого. Своей безотказностью он славился и раньше Лениво, может
быть, даже нехотя, но он всегда пойдет, принесет, сделает. Хитрецы и филоны
(а такие всегда найдутся, раз есть простаки) охотно пользовались Васиными
услугами и до этого, а теперь они получили как бы моральное право не
стесняться. Совсем загоняли бы Чуткина, но было у того спасение -- в любом
деле он не переусердствует; не откажется, но и не разбежится; если возможно,
сделает чуть меньше положенного. Может, это его качество развилось как
средство защиты от желания других излишне часто прибегать к его услугам.
Так было на базе. Но в походах есть тот минимум, меньше которого делать
невозможно. Каждый должен идти и нести за плечами свой груз.
В отношении Чуткина Живяков учел и это обстоятельство.
При выходе с базы перед каждым командиром отделения встает постоянный и
довольно-таки сложный вопрос: как распределить груз? Нет, речь идет не о
личном оружии, боеприпасах и продовольствии: это каждый боец должен нести
сам для себя. Речь идет о шести запасных дисках к ручному пулемету, о тысяче
пулеметных патронов, о пятнадцати килограммах тола, о батарее для рации,
двух топорах, поперечной пиле и разном прочем скарбе, которого набирается до
пятидесяти килограммов на каждое отделение. Добровольцев нести все это, как
правило, не бывает -- люди и так до предела нагружены. Разделить поровну
между девятью человеками тоже нелегко -- диски и патроны к ним делить
нельзя, надо, чтоб были они у определенных лиц, в бою всякое случается,
искать по мешкам некогда. Вот и мучается командир отделения, прикидывает,
распределяет, устанавливает очередность.
В летнем бригадном походе для командира отделения Живякова такой
проблемы не существовало. В день выхода из Сегежи он кинул к ногам Чуткина
мешок с запасными патронами для "Дегтярева":
-- Головой ответишь! Смотри, чтоб всегда под рукой были.
Мешок хоть и не велик, а увесист -- пожалуй, никак не меньше полпуда
потянет... Но главное -- не было ему места в вещмешке, набитом до отказа
продуктами. Пришлось сухари чуть ли не ногой уминать.
На первых же шагах, как только вышли из Суглицы, Вася сразу ощутил
неладное. "Сидор" и сам по себе тяжел -- под три пуда, а тут еще никак не
сидит на спине, все время из стороны в сторону ерзает, и не вниз тянет, а
куда-то набок заваливает. Вася и раньше догадывался, что надо бы патроны в
самый низ положить, да не то чтобы поленился все перекладывать, а скорей
всего успокоил себя мыслью, что делать этого, пожалуй, нельзя, что патроны
не сухари, они каждый миг могут понадобиться и их надо держать сверху.
Вот и мучился километр, другой, третий... Шли так быстро, что глаза
застилало едким потом, в сторону и взгляда бросить некогда, только и успевай
следить за ногами впереди идущего: он перешагнул валежину -- и ты
перешагивай, тут он с камня на камень ступил -- и ты следом. Пот, усталость,
машинальность движения -- все это знакомо по зиме и привычно. А вот комарье
-- такого никто и не предвидел. Как только вошли в лес -- откуда что
взялось! Над головами -- черные тучи, льнут к потному лицу, и каждый укус
сначала саднит, потом начинает так зудеть, что рад бы в кровь разодрать
кожу.
А Вася отмахнуться или почесаться не всякий раз может -- руками крепко
лямки придерживает. Чуть отпустит, и поехал мешок куда-то в сторону или
назад, потом подпрыгивай, подправляй его на место. Мешок уже не просто тянул
и заваливал на сторону, он брал поясницу на излом, давил на нее до онемения,
делал ноги чужими и непослушными.
"Надо было переложить",-- много раз укорял себя Вася, собираясь
заняться этим на первом же малом привале -- авось успею за десять минут. Но
как только идущие впереди останавливались и без слов начинали опускаться на
обочину, кому где удобней, Вася чуть ли не падал в мягкий мох, не снимая
лямок, приваливался спиной к вещмешку, вытягивал огрузшие ноги -- и ничего
ему больше было не нужно. Сил едва хватало от комаров отмахиваться, а в
голову всякий раз приходила успокаивающая мысль, что теперь недалеко и до
большого привала, а там Живяков, конечно, заберет у него патроны, даст
что-либо полегче и поудобнее,
Бригада, как ему казалось, шла все быстрей; переходы становились
длиннее и привалы короче, хотя на самом деле все было наоборот.
Где-то за серединой пути к Услагу Вася вдруг почувствовал, что больше
он не может. Это состояние было знакомо ему по зимним походам, и он знал,
что его надо обязательно пересилить и ни в коем случае не сходить с тропы.
Надо тянуться. Надо перестать думать о привале и тянуться. След в след, шаг
в шаг. Ведь идут же все. Даже девушки-сандружинницы... Правда, им легче. У
них в мешках только продукты и медикаменты, каких-то двадцать -- двадцать
пять килограммов. А у него?.. Эти проклятые патроны!
Стоило подумать об этом, и сразу же приходила расслабляющая мысль, что
он вымотался больше других не без причины, что груз у него тяжелее, и если
он сейчас сойдет с тропы, то никто не посмеет упрекнуть его.
Какое-то время он еще держался. По его подсчетам вскоре должны были
остановиться на короткий отдых. "Вот дойду до спуска в лощину -- там и
привал, наверное",-- думал он, шагая из последних сил.
Дошли до лощинки, пересекли ее, стали подниматься на взгорье -- привала
все не было. Вася резко качнулся, сошел с тропы и прислонился вещмешком к
стволу молодой податливой березки. Приятная и странная прохлада выкатилась
из-под надавленных лямками плеч и облегчающе разлилась по всему телу...
Словно подуло откуда-то холодным ветром... Будто комары перестали звенеть
над головой...
Мимо двигались люди. Шаг за шагом. След в след. Шли так медленно, что
Васе показалось, будто они уже подтягиваются поплотнее и вот-вот усядутся на
привал.
Но это только показалось -- привала не было.
-- Чуткин, что с тобой? -- чуть задержался политрук Лонин, повернув к
Васе багровое от натуги лицо. Он замыкал взводную цепочку.
-- Портянка сбилась,-- соврал Вася. В том, что выдохся, он еще не
признался бы и себе.
-- Смотри, не отставай...
Потом, почти без перерыва, потянулась цепочка другого отряда... "Боевые
друзья", бывшая "шестерка"... Вместе с ними зимой дважды ходили в
Заонежье... Много знакомых, есть даже земляки из Шокши.
На Васю никто не обращал внимания. Лишь скосят на секунду понимающие
глаза в его сторону и снова взгляд вниз, под ноги. Для лишних разговоров сил
ни у кого уже не было
Потом объявили привал. Стоять у дерева стало бессмысленно, но и
садиться отдыхать в расположении другого отряда было неловко.
Вася подтянул мешок и стал пробираться к своим.
Идти пришлось стороной, так как тропа была перегорожена ногами людей,
усевшихся по обе ее стороны. Пока Вася медленно пробирался, обходя деревья,
валуны, заросли, снова устал и уже с нетерпением ждал момента, когда сможет
усесться на свое место.
-- Что, приятель, "доходишь"? -- не удержался кто-то незнакомый из
соседнего отряда. У партизан всегда так -- еле отдышатся, а уже норовят
уколоть друг друга шуткой, особенно если ты из чужого отряда.
Вася, конечно, промолчал. Он лишь усмехнулся про себя, так как
действительно доходил тот отрезок пути, который должен был пройти вместе с
другими.
Когда он добрался до своих, время привала наполовину истекло, отдохнуть
как все он не успел, и все началось снова.
С каждым переходом он отставал все больше, и времени на отдых не
оставалось совсем.
В Услаг Чуткин пришел через полчаса после отряда. К его утешению, был
он не один -- со всех отрядов таких набралось около десятка.
Их еще не называли "доходягами", они числились в отставших. Из-за них
от штаба бригады, по нисходящей, пошла целая цепь замечаний и предупреждений
командирам. За Чуткина получил замечание его командир отделения Живяков.
Тот налегке, с одним автоматом, вышел встретить Васю на подходе к реке
Сегежа.
-- Опять отличился? -- грозно спросил он, едва Вася приблизился. -- А
ну шагай, чего встал!
-- А мне че? Патроны заберешь, не хуже других пойду! -- с полной верой,
что так оно и будет, ответил Чуткин.
-- Ах, вот оно что? Сачковать, значит, надумал? Нет, браток, ничего не
выйдет! Патроны понесешь и пойдешь, как миленький! Молодой, здоровый парень,
а в "доходяги" целит! Ну-ка, снимай мешок!
Вася, думая, что Живяков хочет помочь ему, охотно скинул вещмешок.
Живяков взвалил его на спину, поерзал плечами, прилаживаясь, и снял.
-- Мешок как мешок. Только уложен по-дурацки. За тобой, как за
ребенком, ухаживать надо. Гляди, Чуткин, перейдем линию охранения, там
разговаривать некогда будет. За сегодняшнее получишь два дневальства вне
очереди. Надевай мешок, чего стоишь!
Все пять дней, пока бригада осторожно выдвигалась к линии охранения,
Чуткин отставал на каждом переходе. Еще в Услаге он уложил мешок как
положено: тяжелое -- внизу, легкое -- наверху, да и груз с каждым днем
убывал. Но ничто не помогало.
Минутное послабление себе, допущенное в первый день, как невидимая язва
подтачивала его волю, а без нее разве соберешься с силами в этом тяжком, на
пределе мучительном походе.
Так появились в бригаде первые "доходяги", и в штабе раздумывали, как
поступить с ними...
(оз. Мальярви, 8 июля 1942 г.)
Шестого июля бригада подошла к линии охранения и расположилась вблизи
лесного озера Мальярви. До ближайшего финского гарнизона в деревне Баранова
Гора оставалось десять километров. В Междуозерье, к линии охранения, были
направлены три группы разведчиков.
Григорьев все еще не оставлял надежды, что удастся скрытно перейти
полосу охранения в перешейке между Елмозером и Сегозером.
Дальнейшее представлялось не таким трудным. Быстрый рывок на юго-запад,
форсирование шоссейной дороги, выход к высоте с отметкой 278. Там уже глухие
места. На десятки верст вокруг -- ни жилья, ни дорог. Там можно будет идти
спокойно. На юг, на юг -- в широкий проход между озерами Унутозеро и
Селецкое, потом на юго-запад -- к Матченъярви и снова на юг, к северной
оконечности Янгозера, откуда до цели останется сорок километров. Десятки раз
этот маршрут пройден по карте. Каждый квадрат, каждая топографическая
отметка изучены так, словно бы уже сам бывал там, ногами измерил весь путь
от Се-гежи до Поросозера. А разве это не так? Ведь начинаются места --
родные и знакомые. Хотя и давно, но доводилось ему бывать и на Янгозере, и
на Селецком, и на Унутозере. Может, потому и видятся теперь при взгляде на
карту не столько топографические знаки, сколько постепенно оживающие перед
глазами лесистые склоны, проемы озер и болот и волнистая темная кайма по
горизонту...
Разведгруппы, посланные в Междуозерье, вернулись утром и принесли
раненых. Трое партизан подорвались на минах, один из них скончался в пути.
Все самые худшие опасения подтвердились: перешеек покрыт сплошными минными
полями, позади них прорублены патрулируемые просеки. На севере у Барановой
Горы и на юге у Орченьгу-бы разведчики заметили финские дзоты. Стало ясно:
здесь незамеченной бригада не пройдет. Осталось дождаться разведгруппы
Полевика и трогаться на север, даже если и Полевик принесет неблагоприятные
вести. На юг пути не было: от Лисьей Губы на Сегозере до Повенецкого
залива-- сплошная линия фронта.
Группа Громова принесла неутешительные вести. Переправа через Елмозеро
невозможна. На западном берегу -- гарнизон в бараках, вода в озере --
высокая, болото -- непроходимо.
Но вернувшийся ночью Полевик обнадежил. Сплошных минных полей между
Елмозером и Ондозером он не обнаружил. Перед дорогой Кузнаволок -- Коргуба
есть патрулируемая просека. Движение на дороге слабое -- днем прошла колонна
из трех машин да проехал патруль на велосипедах. Идти туда далеко --
километров сорок, пожалуй, да еще вдоль берега не пробраться, придется
огибать болото и делать лишних восемь -- десять верст.
Полевик еле держался на ногах.
-- Хорошо. Отдыхай, спасибо,-- отпустил его Григорьев.
Раздумывать, казалось бы, и нечего, но весь остаток ночи комбриг провел
в раздумьях. Несколько раз собирались и советовались все трое -- он,
комиссар Аристов и начштаба бригады Колесник. Вечером из штаба партизанского
движения пришла радиограмма, смысл которой можно выразить одной фразой:
"Почему топчетесь перед линией охранения?" Этот упрек выглядел особенно
непонятным потому, что в Беломорске уже знали о результатах разведки
Междуозерья. Как только вернулись первые три группы, Григорьев отправил
Вершинину подробное донесение. Что означал ответ? Уж не то ли, что бригаде
следует начать переход, не обращая внимания -- будет она обнаружена или нет?
Бригада, конечно, перейдет полосу охранения. Пусть с потерями, с боем, но
перейдет. Но тогда сразу же придется распроститься с мыслью выполнить первую
и главную задачу -- разгромить штаб финского корпуса в Поросозере.
Верил ли сам Григорьев в выполнимость этой задачи? По силам ли она
бригаде?
Эти вопросы он задавал себе не раз, об этом же сразу спросил его
Вершинин, как только впервые познакомил с планом, разработанным совместно с
разведывательным отделом штаба Карельского фронта.
Они сидели вдвоем -- в служебном кабинете Вершинина, в бывшем жилом
доме на тихой беломорской улице.
Из всего высшего начальствующего состава на Карельском фронте Вершинин
был, пожалуй, единственным, кто еще в 1942 году носил давно уже устаревшее
воинское звание "комбриг", хотя был кадровым военным, участником гражданской
войны, потом -- чекистом, начальником пограничного округа, депутатом
Верховного Совета СССР.
Вершинин много курил. Трубку изо рта он вынимал лишь затем, чтобы
набить ее свежей порцией табака. Попыхивал, щурился, ждал ответа и словно бы
заново приглядывался к Григорьеву. Через три дня Вершинин должен был ехать в
Москву на сессию Верховного Совета и попутно собирался доложить о намечаемой
операции начальнику Центрального штаба партизанского движения.
Верил ли Григорьев в выполнимость задачи, поставленной перед бригадой?
И да и нет... Верил, если удастся обеспечить внезапность нападения на
Поросозеро В противном случае -- лесная война, изнурительная и очень
невыгодная для бригады. Населения на оккупированной территории практически
нет На его помощь, хотя бы в снабжении, рассчитывать нельзя. Дороги и машины
дадут финнам маневренность, авиация обеспечит постоянное наблюдение с
воздуха, затишье на фронте позволит оттянуть против партизан столько войск,
сколько понадобится для окружения бригады. Не лучше ли сразу
рассредоточиться поотрядно и двигаться мелкими группами?
Григорьев так и ответил Вершинину.
-- Нет,-- покачал головой тот.-- Выбора нам не дано. Ситуация такова,--
Вершинин любил это слово,-- что фронту необходимо иметь в тылу противника
крупное соединение.. Сейчас объясню!
Вершинин выколотил трубку, снял нагар перочинным ножом, набил ее и
тщательно раскурил:
-- Еще зимой штаб Карельского фронта начал по приказу Ставки
разрабатывать план крупного наступления. Да-да, именно здесь, на Масельгском
направлении, с прорывом в сторону Суоярви и далее на Сортавалу. Цель --
отрезать или в крайнем случае заставить финнов отвести войска со Свири,
очистить восточное побережье Ладоги и тем самым облегчить положение
Ленинграда. Для этого фронту было обещано восемь свежих дивизий. Но на юге
ситуация сложилась так, что с Карельского фронта Ставка вынуждена забрать
три дивизии, стоявших в обороне. При этом поставлена задача -- ни в коем
случае не допустить, чтобы противник, воспользовавшись этим, смог снять с
нашего фронта не только дивизию, но и какую-либо часть для переброски и
перегруппировки. Выход один -- активизация, втягивание в действие финских
резервов и частей второй полосы обороны... Теперь давай рассуждать... Если
бригада рассредоточится и будет действовать мелкими группами, то против
партизан финны навряд ли отвлекут крупную часть. Они будут организовывать
преследование силами малочисленных гарнизонов, стоящих в деревушках. Но если
в их глубоком тылу появится целое партизанское соединение, тут уж иная, как
говорится, ситуация.
Создавалось впечатление, что и сам Вершинин не очень-то рассчитывает на
успех поросозерской операции. Но когда Григорьев намекнул об этом, Вершинин
прервал его:
-- Ошибаешься. Мы сейчас обсуждаем с тобой самый худший вариант, а, как
известно, оперативные задачи ставятся в расчете на оптимальный результат.
Разговор остался незаконченным. Потом были и другие разговоры об этом
же. Но были они уже деловыми, строгими, официальными. Вместе с Вершининым и
Аристовым Григорьев побывал с планом операции у члена Военного Совета
фронта, секретаря ЦК КЩб) КФССР Г. Н. Куприянова, и там о поросозерском
походе говорили так, словно успех его ни у кого не вызывал сомнений.
"Вероятно, это и правильно,-- решил для себя Григорьев. -- На войне
нельзя руководствоваться принципом: смогу -- не смогу. На войне есть один
закон -- надо... Уж кому-кому, а мне меньше всего пристало сомневаться. Мне
надо действовать".
В кабинете Куприянова находился начальник разведотдела штаба фронта
полковник Поветкин. Они вместе с Вершининым разрабатывали план
поросозерского рейда. Высокий, интеллигентного вида полковник все время
молчал, пристально поглядывая на Григорьева, и было в его взгляде что-то
недосказанное, загадочное и сковывающее, словно он знал о походе больше
того, что имел право знать сам Григорьев.
В день отправки из Сегежи в бригаду приехал сам Вершинин. Был он
внимателен и заботлив. Вместе с заведующим военным отделом ЦК КП(б)
республики Н. Ф. Карахаевым он обошел все отряды, поговорил с бойцами, дал
накачку интендантам за то, что часть мясных консервов была заменена рыбными,
а вечером, когда опять остались вдвоем с Григорьевым, в больших светлых
глазах Вершинина появилась задумчивая грусть...
-- Послушай, комбриг... Все, что мы говорили тогда -- помнишь? --
остается в силе. Ситуация прежняя, только дела на юге стали еще хуже...
Приказ у тебя на руках. Выполняй его, но действуй сообразно обстановке. Быть
поводырем тебе отсюда я не смогу... Знать о бригаде буду ровно столько,
сколько сам сообщишь. Поэтому радируй чаще и подробней. Наша связь будет
работать на вас беспрерывно. Помни одно -- бригаду посылаем не на
заклание...
Григорьев не понял последнего слова, хотел переспросить, но Вершинин
жестом остановил его и закончил:
-- Надо действовать так, чтоб и задание выполнить и бригаду сохранить,
понял? Тогда это будет по-партизански...
-- Понял, Сергей Яковлевич!
Вершинин проводил бригаду до посадки в эшелон.
Все было как будто ясным в их отношениях, и вдруг этот упрек: "Почему
топчетесь перед линией охранения?" Неужели Вершинин не получил его
донесения? Разве там не поняли, что разведданные, на которых строился план,
оказались неточными, устаревшими?
Утром Григорьев собрал командирское совещание, объяснил обстановку,
сообщил свое решение двигаться на север, чтобы перейти линию охранения между
Елмозером и Ондозером, и попросил каждого командира высказаться. Заканчивая
совещание, Григорьев сказал:
-- Выступим в восемнадцать. Больше до перехода линии охранения костров
разводить не будем. Проверьте состояние каждого бойца. Всех ослабевших, кто
отставал на переходах и не может идти, в семнадцать ноль-ноль собрать возле
санчасти.
Тут же он составил и передал радисту следующее донесение:
"Вершинину.
Ввиду невозможности скрытного перехода линии охранения на указанном
участке принял решение двигаться на север, чтобы осуществить переход между
Елмозером и Ондозером. Для вывозки раненых вышлите самолет с посадкой на
озере Тухкаярви. Будем ждать с двадцати трех часов восьмого июля до
тринадцати часов девятого июля. Сигналы три красных ракеты вдоль берега.
Подтвердите согласие.
Григорьев"
До выхода оставалось около часа.
Вася Чуткин наскоро вытер мхом котелок, засунул его в мешок,
порадовался, что наконец-то нашлось там ему место, и тут же с грустью
подумал, что радоваться-то нечему -- продуктов уж больно поубавилось. Но
быстро утешив себя, что такое положение не у него одного, потянулся за
кисетом -- нет ничего приятнее всласть покурить на сытый желудок... Вместе с
махоркой партизанам выдали в поход пачки белой курительной бумаги,
нарезанной уголком, как раз для "козьей ножки". Это -- чтоб курильщики не
брали в тыл врага газет, по которым, как думалось, противник мог бы
определить кое-что, для партизан нежелательное... Каждый раз, свертывая
козью ножку, Вася размышлял, а что же, собственно, можно определить по
кусочку газеты? И оттого, что сам он никак не мог додуматься и найти
отгадки, запрещение в его глазах нисколько не утрачивало своего смысла, а
наоборот -- представлялось делом тонким и не каждому доступным.
Не успел Вася накуриться, как подошел командир взвода Бузулуцков:
-- Чуткин, пойдешь на задание!
Все вокруг настороженно притихли.
Вася приметил на лице командира взвода странную и вроде коварную улыбку
и, не желая попасть впросак, ответил:
-- А мне че? Надо -- так пойду... На всякий случай он поднялся, принял
что-то похожее на стойку "смирно".
-- Не "чекай", а собирайся,-- уже строго приказал Бузулуцков. -- Ты что
нес? Пулеметные патроны? Сдай их Живякову. Живяков, прими у него патроны и
тол... Ты, Чуткин, сейчас же иди к бригадной санчасти. Понесешь назад в
Сегежу раненых!
-- Везет же "доходягам"! -- то ли с завистью, то ли с презрением
воскликнул командир отделения Живяков и сплюнул.
-- Живяков, укороти язык. -- Бузулуцков повернулся и ушел к штабу
отряда.
Текст будет выкладываться по мере сканирования
Популярность: 4, Last-modified: Sat, 30 Mar 2002 11:56:07 GmT