---------------------------------------------------------------------
     Книга: Аркадий Фидлер. "Зов Амазонки"
     Перевод с польского Л.Чех
     Издательство "Молодая гвардия", Москва, 1957
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 29 мая 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     {1} - Так обозначены ссылки на примечания.


     Аркадий Фидлер, известный польский писатель и путешественник, родился в
1894  году.  В  Познанском  и  Краковском университетах изучал  философию  и
естественные науки.
     Фидлер много  путешествовал,  вначале как  естествоиспытатель,  собирая
материалы для музеев,  а затем как писатель. Побывал в Норвегии, в Бразилии,
в Перу, в Канаде, на Мадагаскаре, на острове Таити, в Мексике, в Камбодже. В
результате  этих  поездок  появился  ряд  интереснейших книг  о  тропических
странах  и   о   жизни  колониальных  народов.   Сам  Фидлер  называет  себя
натуралистом и писателем, влюбленным в простых людей и природу.
     А.Фидлер большой друг детей и молодежи. Им он посвятил ряд книг.
     Предлагаемая  советскому  читателю  книга  "Зов  Амазонки"  ("Здобывамы
Амазонке") - это переработанная автором для молодежи "Рыбы поют в Укаяли". В
ней Фидлер описывает свое путешествие по рекам Амазонке и Укаяли, раскрывает
сказочные богатства природы, мир буйных тропических лесов, чарующую прелесть
необыкновенных цветов,  грозу  и  ужас  разбушевавшейся стихии,  причудливую
красоту бабочек и птиц, мир диковинных животных и поющих рыб.
     Описывает автор и  нещадный гнет,  которому подвержен трудовой люд этой
страны, невообразимую нищету, которая уживается рядом с безумным богатством,
рассказывает о гнусной торговле препарированными человеческими головами.
     Талантливая   книга   Аркадия   Фидлера,    раскрывающая   перед   нами
малоизвестный мир тропических лесов Амазонки и  Укаяли,  интересна не только
молодежи, но и взрослому читателю.




     1. Амассона, крушитель лодок
     2. До Амазонки за двенадцать английских фунтов
     3. Чикиньо
     4. Пассажиры
     5. Сдерживает ли "Бус Лайн" свои обещания?
     6. Пальмы и клещи
     7. Ягуар в Вер-у-песу
     8. Маленький Чикиньо и большая Амазонка
     9. Тропический лес
     10. Каучуковая трагедия
     11. Лес наступает на Манаус
     12. Жив ли полковник Фосетт?
     13. Насекомые на пароходе
     14. Чикиньо ищет муравейник
     15. Летят арары
     16. Дикие индейцы
     17. Драма на границе
     18. Эльдорадо
     19. Попугаи и муравьи в Икитосе
     20. Экзотика в каменном доме
     21. Город с единственным выходом
     22. Хищники Малекона
     23. Свежая партия человеческих головок
     24. Сто бабочек ежедневно!
     25. "Синчи Рока"
     26. На границе двух миров
     27. Сны на Укаяли
     28. Тайна грустного штурмана
     29. Паук-великан
     30. Прожорливость
     31. Чикиньо действует по закону
     32. Пауки за работой
     33. Кумария
     34. Дельфины
     35. Змея чушупи нападает на человека
     36. Цветы, восхитившие весь мир
     37. Кто открыл самую прекрасную орхидею?
     38. Жестокость
     39. Безумствующая природа
     40. Старые добрые друзья
     41. Перед лицом ужасов
     42. Злая капибара и добрый тапирик
     43. Нашествие
     44. Борьба не на жизнь, а на смерть
     45. Колибри
     46. Индейцы презирают белых и обезьян
     47. Чикиньо полон отчаяния
     48. Вода, вода, вода...
     49. Жара!
     50. Рабство на Укаяли
     51. Приключения маленького кампа
     52. Снова ливни!
     53. Мы отправляемся к Клаудио...
     54. Бабочки
     55. Любовь к змее
     56. Попугай - царь птиц
     57. Барригудо
     58. Вот это дружба!
     59. Буду любить!

     Примечания




     Когда  в  1500  году  испанцы открыли побережье нынешней Бразилии,  они
наткнулись на чудо природы,  повергнувшее смелых мореплавателей в панический
страх. Таинственная земля низвергала в океан огромные массы клокочущей воды;
со  стороны  казалось,  что  сам  ад  разверзнул во  всю  ширь  свою  пасть.
Водовороты кишели стволами могучих деревьев,  вырванных с корнем, а плавучие
лесные островки, отторгнутые от суши, усиливали ужас этого хаоса{1}.
     Суеверные   испанцы   крестились  и   испуганно   спрашивали  у   своих
попутчиков-индейцев:
     - Что это?
     - Бог, - отвечали туземцы, - великий, грозный бог!
     - Какой бог?
     - Амассона,  -  испуганно шептали индейцы;  на  их  языке это  означало
"крушитель лодок".
     По-видимому,  это было устье какой-то  неведомой могучей реки.  Испанцы
боязливо обходили грозные водовороты, опасаясь за участь своих судов.
     Тридцать лет  спустя  авантюристы Писарро,  завоеватели Перу,  вторично
открыли ту  же  реку,  но  на этот раз у  ее истоков,  далеко на западе,  со
стороны Анд{2}.  Даже там она своей мощью поражала пришельцев. Самый дерзкий
из них,  Франсиско де Орельяна,  построил бриг и  пустился на нем в плавание
вниз по  реке;  когда много месяцев спустя он,  наконец,  добрался до  устья
реки,  то стал седым -  вот что сделала с ним величественная Амазонка! Через
три  года  Орельяна вторично появился у  ее  берегов,  чтобы  вслед за  этим
исчезнуть навсегда{3}.




     Среднему   европейцу   кажется,    что    Амазонка   окружена   ореолом
таинственности и недоступности и находится за семью морями, за семью горами.
А между тем,  готовясь к поездке в Перу,  я узнал,  что Амазонка течет,  что
называется,  под самым носом у Европы. Немногие, вероятно, знают, что проезд
в  третьем классе парохода от портов Западной Европы -  например,  Гамбурга,
Антверпена  или  Ливерпуля  -  до  порта  Белен-Пара,  находящегося в  устье
Амазонки,  стоит всего двенадцать английских фунтов,  а  до  города Манауса,
расположенного за  тысячу семьсот километров вверх по  Амазонке,  всего лишь
пятнадцать с половиной фунтов.
     А вот до штата Пернамбуку,  находящегося недалеко от Пара{4}, проезд из
Европы  в  том  же  третьем классе стоит  уже  около  тридцати фунтов,  хотя
Пернамбуку лежит  на  трассе  многих пароходных линий,  связывающих Европу с
восточным побережьем Южной Америки. Чем объяснить такое резкое расхождение в
ценах и почему проезд до Амазонки стоит так дешево?  Очевидно,  потому,  что
туда  мало  кто  ездит.  Основной поток эмигрантов из  Европы устремляется в
порты,  лежащие южнее от  Пернамбуку до  Буэнос-Айреса.  Всех  этих бедняков
гонит крайняя нужда.  И  вот  их-то  алчные пароходные компании немилосердно
обирают.
     Однажды я  отправился в  Южную Америку на судне,  принадлежащем "Ройяль
Мейл компани",  и попытался подсчитать доходы,  которые пароходство получает
от бедняков-пассажиров третьего класса.  Я сопоставил их с тем, что приносят
пароходству немногочисленные пассажиры первого и  второго классов.  По  моим
подсчетам  оказалось,   что  обитатели  третьего  класса  не  только  сполна
оплачивали комфорт и  роскошь,  которыми пользовались пассажиры двух  первых
классов, но и приносили пароходству львиную долю гигантских прибылей. К тому
же  бедняки-эмигранты были  обречены на  переезд  в  ужасных  антисанитарных
условиях, глубоко оскорбляющих человеческое достоинство.
     На этот раз,  купив билет по дешевой цене,  я  плыву на судне,  носящем
звучное имя "Гилярий".  Оно принадлежит английской компании "Бус Лайн". Путь
мой  лежит от  Ливерпуля до  Манауса.  Укажу для точности,  что этот переезд
стоит  мне  пятнадцать  с   половиной  английских  фунтов  плюс  еще  десять
шиллингов.
     Пятнадцать фунтов -  это плата за  проезд,  койку и  питание в  течение
почти четырех недель,  а  за добавочные полфунта,  сунутые мною on the right
place to the right man,  -  то есть в руку господина главного стюарда,  -  я
получаю в  безраздельное пользование еще  три  койки  -  иначе  говоря,  всю
четырехместную каюту,  да еще сверх того нежные заботы главного стюарда. Как
видите, господин стюард гораздо щедрее своих хозяев!
     Кормят нас  четыре раза в  день.  Пища обильная,  здоровая,  но  ничего
изысканного -  типично английский стол. Дважды, под звуки музыки, нам подают
горячие мясные  и  рыбные блюда,  картофель,  макароны,  рис,  овощи.  После
Лиссабона на  столе  появляется совсем  неплохое красное вино.  Если  у  вас
аппетит хороший,  -  можете требовать любое количество еды.  Нет, на питание
жаловаться нельзя было!




     Наше  резвое судно  "Гилярий" смело  рассекает волны и  вспугивает стаи
летающих рыб. Зрелище занятное: рыбы здесь куда крупнее тех, что встречались
нам до сих пор.
     Взлетают вверх  они  у  самого парохода.  Пассажиры стоят вдоль бортов,
возбужденно  жестикулируют и  обмениваются громкими  репликами.  Мой  сосед,
маленький бразилец,  в восторге. Он взбирается на перила, размахивает руками
и ногами,  не замечая в пылу возбуждения, что лупит при этом меня, и истошно
вопит:
     - Рыбы! Рыбы!..
     Но  рыбам  уже  надоело  резвиться.   Вероятно,  они  уплыли  в  другом
направлении.  Все успокаиваются, мой маленький сосед тоже. Я с удовольствием
его  разглядываю.  На  полном  загорелом личике  блестят  черные  энергичные
глазенки.
     - Ты куда направляешься? - заговариваю с ним.
     - О, очень далеко! На самую перуанскую границу. Там живет мой отец.
     Оказывается,  отец мальчонки - кабокло, то есть житель южноамериканских
тропических лесов.  Кабокло -  бразильцы белой расы с примесью индейской,  а
иногда и негритянской крови. Живут они обычно вдали от городов и селений.
     - Тебе предстоит проплыть почти всю Амазонку. Ты не боишься?
     Нет, он ничего не боится, и тотчас сам задает мне вопрос:
     - А ты куда едешь?
     - Еще дальше - до самого Перу, до Икитоса, а потом на реку Укаяли{5}.
     - Barbaridade!* Зачем ты туда едешь?
     ______________
     * Дословно - варварство (португ.), выражение удивления.

     Когда он узнал,  что я  еду за образчиками редкой фауны для музеев и за
живыми зверями для зоопарков,  его снова обуял дикий восторг.  Глядя на меня
сияющими глазами, точно я был каким-то высшим существом, он спросил:
     - Хочешь, будем с тобой дружить? Меня зовут Чикиньо. А тебя?
     - Аркадий. Хорошо, Чикиньо, como nao*.
     ______________
     * Почему бы и нет? (португ.)

     Так я  заключил самую удивительную в моей жизни дружбу.  Мы пожали друг
другу руки.  Его ладошка, маленькая, как птенчик, утопает в моей ладони. Нас
разделяют тридцать с лишним лет, но зато объединяет общая страсть к природе.
     Горячий  и  очень  непосредственный,  этот  мальчик обожает все  живое.
Вместе с тем у обладателя маленьких ладошек уже свой взгляд на мир. Наряду с
бурным воображением ему присуще большое чувство собственного достоинства. Но
эти свойства его характера я узнал позже,  сегодня же - только то, что моему
милому резонеру восемь лет. До чего же рано развиваются дети юга!




     Среди  пассажиров нашего  третьего  класса  больше  всего  выходцев  из
Португалии,   направляющихся  в  Северную  Бразилию.   Едут  целые  семьи  с
множеством ребят.  Во  время  неоднократных поездок по  Южной Америке мне  и
раньше доводилось сталкиваться с эмигрантами -  поляками и другими, и всегда
я наблюдал в них какую-то сосредоточенную настороженность,  как бы затаенный
страх. Это понятно: все они вырвались из тисков нищеты и теперь, отправляясь
в неведомое будущее, со страхом думают о том, что готовит им судьба.
     А  вот  португальцы выглядят совсем иначе!  Они  веселы,  обходительны,
держатся свободно,  всегда готовы пошутить, посмеяться, поболтать. Вначале я
приписывал  это   их   жизнерадостному  южному   темпераменту,   но   потом,
разговорившись с  ними,  понял  истинную  причину.  Португальцев не  страшит
будущее:  у  каждого из них в Бразилии либо родные,  либо друзья,  и каждому
известно,  что  его там ожидает.  Для них Бразилия -  всего лишь продолжение
Португалии,  а  Атлантика -  просто широкий канал.  Рядом с этими солидными,
спокойными,  уверенными в  себе людьми другие эмигранты,  не имеющие никаких
определенных целей, выглядят как болезненный, хотя и красочный нарост.
     В Сеара на нашем судне появился англичанин - один из самых необычных и,
скажу  откровенно,  самых  очаровательных  англичан,  каких  мне  когда-либо
приходилось  встречать.   Его   зовут   Александр  Уордлоу.   Он   похож  на
путешественников типа  Дрейка,  Кука  или  Лоуренса,  на  тех  авантюристов,
которые  во  славу  Англии  открывали  острова  и  завоевывали  колонии.  Он
рассказывал,  как, еще будучи мальчишкой, участвовал в первой мировой войне,
сражаясь во Фландрии в рядах стрелков. Позднее, по его словам, он избороздил
всю  Австралию,   шесть  лет  проболтался  в   Африке  и  изведал  всяческие
приключения.  Он  собирал экспонаты для  чикагского музея,  занимался ловлей
слонов для  зоопарков.  В  качестве бывалого охотника снимался в  нашумевшем
фильме "Традерхорн", гонялся за пантерами и усмирял их голыми руками.
     - Не  плохо  придумано!  -  говорю ему  в  глаза,  увлеченный занятными
рассказами.
     Но  он распахнул рубашку и  показал страшные рубцы,  оставшиеся на теле
после смертельных схваток с  хищниками.  Показал также написанную им книгу и
множество фотографий.
     Этот  удивительный человек сложен  как  Урсус*,  а  лицом  и  повадками
напоминает ребенка. Он непрерывно курит папиросы и крепчайшие сигары, нянчит
на  судне  всех  португальских ребятишек,  которые  -  как  и  их  матери  -
боготворят его,  поет  чудесным  баритоном английские песенки  и  ежеминутно
заливается звонким смехом.  На судне все в него влюблены. Он так не похож на
тех  скучных,  уравновешенных англичан,  которые издавна существуют в  нашем
воображении,  что я,  плененный его обаянием и энергией,  полушутя предлагаю
ему отправиться в Перу.
     ______________
     *  Герой романа Г.Сенкевича "Камо грядеши".  Силач,  который в  древнем
Риме на цирковой арене единоборствовал с хищными зверями. (Прим. перев.)

     Нет, он не может. Он должен быть в Мату-Гросу.
     - Зачем?
     - Чтобы вздохнуть полной грудью, - отвечает он, смеясь.
     Через  два  дня,  в  Пара,  Уордлоу сошел на  берег,  промелькнув,  как
чарующий метеор.  А несколько недель спустя в Манаусе я случайно узнал,  что
наш   очаровательный  попутчик  -   агент  английских  нефтяных  компаний  и
"специализируется"  на   провоцировании  в   латиноамериканских  республиках
всяческих  кровавых  столкновений,  приносящих  добавочные  барыши  нефтяным
монополиям.

     Я  чуть не  забыл об одном,  пожалуй,  самом удивительном пассажире:  о
бабочке из устья Амазонки. По прихоти капризной судьбы эта бабочка попала на
палубу "Гилярия" еще два месяца назад,  когда судно уходило в рейс к берегам
мрачного  Севера.  Бабочка  приткнулась где-то  в  теплом  углу  парохода  и
проспала  несколько  недель.  Какие  же  кошмарные сны  должны  были  мучить
маленького обитателя тропических лесов,  когда осенние бури  трепали судно у
холодных английских берегов! Но все это уже позади, а когда на обратном пути
"Гилярий" снова  вступил в  полосу тропиков,  очнувшаяся бабочка затрепетала
крылышками над  палубой судна.  Впрочем,  она предусмотрительно пряталась за
трубой, чтобы свежий ветер не сдул ее с палубы в открытое море.
     Бабочка   эта   крупнее   нашей   русалки   и   ярко   раскрашена.   На
светло-коричневом фоне -  черные полоски,  а  по  краям крыльев белые точки.
Красивого  предвестника Амазонки  все  мы  встречаем  необычайно  оживленно.
Некоторые пытаются поймать бабочку,  но  она  удачно уклоняется от  чересчур
сердечных рук. Самым ревностным охотником оказывается маленький Чикиньо. Мне
пришлось  потратить  немало  дружеских  усилий,   чтобы  охладить  его  пыл.
Маленький энтузиаст разошелся не на шутку:
     - Пусти! Я ее поймаю!
     - Ну поймаешь, а дальше что?
     - Она будет моей. Я посмотрю на нее вблизи! Я спрячу ее!
     - Ты пальцами помнешь крылышки, изуродуешь ее.
     - Ну и пусть!
     - Чикиньо, ведь ты ее убьешь!
     - А что мне до этого?!
     Я гневно сдвинул брови:
     - Ах,  вот  что!  А  знаешь ли  ты,  как называется тот,  кто без нужды
убивает животных? Презренный выродок.
     - Ну и пусть я выродок! - мальчишка упрямо надувает губы, но все же ему
становится не по себе, и он не знает, то ли ему улыбаться, то ли злиться.
     - Послушай,  Чикиньо,  - продолжаю я, - если ты ее поймаешь, между нами
все будет кончено, все!
     Но тут на помощь моим педагогическим усилиям приходит сама бабочка. Она
вдруг куда-то  исчезает.  Впрочем,  не  совсем.  На  другой день  она  снова
появляется, и опять радует нас своей яркой расцветкой и веселым порханием.
     С  нами едет торговец живыми животными,  превосходный знаток амазонской
фауны.  Он  уверяет,  что ему достаточно взглянуть на  любое живое существо,
чтобы определить его вид и группу.
     - Limenitis archippus!  -  вещает он с  важным видом,  бросив взгляд на
бабочку.  Может быть, он прав, хотя издали и ошибиться не трудно. Но дело не
в  названии  -   экзотический  пассажир  чем-то  волнует  нас.  Есть  что-то
трогательное в этом крылатом Одиссее,  проделавшем огромный путь через океан
и теперь возвращающемся на родину целым и, наверное, стосковавшимся.
     Когда на  горизонте появилось желтое песчаное побережье Сеара,  бабочку
мы увидели в последний раз.  Вздымаясь все выше и выше,  она покружилась над
"Гилярием",  как  бы  прощаясь с  судном,  и,  подхваченная попутным ветром,
унеслась в  сторону суши.  Так скрылся с наших глаз яркий летчик,  тронувший
наши сердца.
     - Улетела,  -  вздохнул рядом со мной Чикиньо.  Он произнес это не то с
грустью, не то с облегченьем.




     Передо мной красиво оформленный и  богато иллюстрированный путеводитель
пароходной компании "Бус Лайн" под названием "Тысяча миль вверх по  Амазонке
на  океанском пароходе".  Путеводитель сулит пассажирам всевозможные чудеса,
радости жизни,  безмятежную идиллию среди лазурных вод,  вечерние концерты и
дансинги под  созвездием Южного  Креста;  им  обещаны чудеса  самых  больших
тропических лесов,  окаймляющих самую  большую  тропическую реку,  сказочные
лунные ночи  под  сенью пальм,  невиданные звери,  причудливые птицы,  яркие
бабочки и орхидеи.  Сдерживает ли компания "Бус Лайн" эти обещания?  О,  да.
Щедрая природа в  избытке поставляет все,  что перечислено в  путеводителе и
показано на  его фотографиях.  Только об одном сюрпризе умолчали составители
путеводителя -  о  том,  какой  мошеннический трюк  выкинет наш  "Гилярий" -
пассажирский полутуристский пароход.  Лишь когда судно уже  прибыло в  Пара,
оказалось,  что  в  трюмах его  находится уголь,  предназначенный для  этого
порта.  Выгружать его стали тайком,  под покровом ночи,  но шила в  мешке не
утаишь,  тем  более,  что  все судно заволокло черным облаком угольной пыли.
Возмущенные пассажиры громко  негодуют,  и  они  правы,  потому  что  кодекс
морской чести категорически запрещает перевозку таких грузов на пассажирских
судах.  Бывалые люди говорят,  что "Гилярий" совершил неслыханную низость, и
все поносят на чем свет стоит и пароходную администрацию и "Бус Лайн".
     Мне  тоже  хочется считать себя  бывалым человеком и  присоединить свой
голос к общему возмущению,  но почему-то у меня это плохо получается.  Через
иллюминатор каюты я  смотрю на  воду.  Луна  протянула серебряную дорожку от
бортов  парохода до  далеких  островов,  поросших лесом  и  растворяющихся в
ночной мгле.
     Давно  миновали  те  годы,  когда  луна  вызывала во  мне  восторженную
экзальтацию.  Сейчас я  смотрю на лунный пейзаж трезво и спокойно,  и все же
мне  стоит усилий убедить себя,  что эта освещенная луной река -  настоящая,
самая что ни  на  есть настоящая Амазонка,  хотя здесь ее  называют Пара.  С
берегов доносятся острые,  пряные ароматы,  присущие южноамериканским лесам,
слышно пронзительное стрекотание кузнечиков.  И запахи и это стрекотание мне
хорошо  знакомы по  прежним поездкам на  Парану{6}.  На  несколько мгновений
скрежет грузовых лифтов  и  грохот сбрасываемого угля  заглушают все  другие
звуки,  но вот опять доносится трескотня кузнечиков.  И  я знаю,  что теперь
буду слышать ее  непрестанно,  в  любое время дня  и  ночи,  пока не  покину
Амазонку.
     Да,  сейчас я не в состоянии сердиться на кого бы то ни было, ничего не
поделаешь. Пусть уж "Гилярий" выгружает свой уголь!




     Впервые Амазонка ослепила меня ранним утром,  когда мы прибыли в  Пара.
Мы  сошли  с  парохода  и  отправились побродить по  берегу  реки.  Миновали
последние домишки предместья,  и  в  каких-нибудь ста шагах от них оказались
уже в лесной чаще.  Тут-то я впервые увидел эти сказочные пальмы. Эмильяно -
бронзового цвета нищий,  забулдыга и хвастун,  идальго* и оборванец -  все в
одном лице, пристал ко мне и объявил себя моим проводником и телохранителем.
Этот Эмильяно, заметив мое восхищение при виде пальм, поспешил пояснить:
     ______________
     * Идальго (исп.) - титул мелкого дворянина в Испании.

     - Асаи!{7}
     И многозначительно прищелкнул языком.
     До этого всюду на юге -  в Сеара, Пернамбуку, Баия, Рио-де-Жанейро{8} -
мне попадались кокосовые пальмы,  и  я восхищался ими,  полагая,  что ничего
лучшего быть не может. Оказывается, я ошибался. Пальмы асаи, растущие здесь,
красивее кокосовых.  Они напоминают их  по  форме,  но куда стройнее,  выше,
тоньше. Они так привлекательны, что невозможно пройти мимо и не поддаться их
очарованию.  Вот на  самом берегу реки Пара,  южного рукава Амазонки,  гордо
высятся над чащей четыре-пять асаи. Они - как светлый луч в мрачной пуще{9},
как ясная улыбка молодой девушки, приветствующей гостя.
     - Вы ели,  сеньор, плоды асаи? - спрашивает меня Эмильяно. Не дожидаясь
ответа, он причмокивает губами и забавно вращает глазами. - Райские плоды! -
И  приводит бытующую в  этих местах пословицу:  -  "Кто ел  плоды асаи,  тот
останется здесь навсегда".
     Позднее я ел их не раз,  они действительно превосходны, и все же в Пара
я не остался.  Но признаюсь: первое впечатление от красавиц пальм оставило в
моей душе неизгладимый след.
     Мы  идем  дальше вдоль реки по  тропинке,  прорубленной в  такой густой
чаще,  что растительность обступает нас со всех сторон сплошной стеной. Один
лишь  раз  я  попытался свернуть с  тропинки в  сторону,  чтобы полюбоваться
бабочкой,  отдыхавшей на ветке дерева.  Тщетно пытался! Протиснуться в глубь
чащи дальше,  чем на пять-шесть шагов,  нет никакой возможности.  Я вынужден
был  вернуться обратно на  тропинку весь исцарапанный,  как после потасовки.
Мое знакомство с пущей Амазонки длилось всего лишь несколько минут, но я уже
осыпан злющими клещами с  ног до головы.  Укусы этих клещей ужасны,  и  раны
болят много дней.  Как  бы  для  того,  чтобы окончательно отрезвить меня  и
развеять миф  о  сказочном пальмовом рае,  на  обратном пути  нас  атаковали
какие-то маленькие мушки. Укусы их оставляют на коже черные точки и вызывают
невыносимый зуд на целых две недели.




     И  все  же  больше  всего  меня  поразили в  Пара  не  пальмы асаи,  не
буйствующий  тропический  лес,  уже  завладевший  предместьем,  не  пестрота
населения города,  как кто-то остроумно заметил -  причудливой смеси Парижа,
Тимбукту  и   бразильского  леса,   не  контраст  между  лощеными  щеголями,
расфранченными по последней парижской моде, и нищетой большинства населения,
- нет, больше всего меня поразил Вер-у-песу.
     Вер-у-песу -  порт для туземных барж и одновременно рынок. Из лабиринта
десятков рек,  речушек  и  лесных  ручейков,  прорезающих всю  страну,  сюда
стекается  самая  причудливая  в   мире  флотилия  барж  и  лодок  с  людьми
всевозможнейших  оттенков  кожи.   Это  потомки  многократно  скрещенных  на
протяжении трех  веков  португальских конквистадоров,  негритянских рабов  и
индейских племен, ныне уже не существующих.
     Они привозят в  Пара плоды своих крохотных полей,  отвоеванных у лесной
чащи на  берегу реки,  и  дары самого леса.  Чего только здесь нет!  Рядом с
неизбежной кукурузой, маниокой{10}, фасолью, рисом - всевозможные рыбы самой
необычной формы и  окраски.  Рядом с бразильскими орехами,  известными здесь
под названием кастанья ду  Пара{11},  и  плодами какао десятки,  нет,  сотни
сортов  великолепных фруктов.  Рядышком с  изделиями из  пальмовых волокон -
красивые,  искусно разрисованные горшки, украшенные резьбой тыквы, индейские
луки  и  стрелы,  шкуры  ягуаров,  змеиные  кожи  и  чудодейственные  травы,
исцеляющие от  всех  болезней.  Рядом  с  домашней птицей  -  лесные индюки,
игуаны{12} -  черепахи (изысканное лакомство!); тут же прирученные попугаи -
огромные арары{13} и  крохотные перикиты;  живые  анаконды{14},  пекари{15},
змеи,  множество всяких лесных птиц  -  радужные тангары{16},  касики-япимы,
длинноносые туканы.
     Солнце  едва  взошло,  а  порт  уже  кишит  баржами.  Каждая  старается
пришвартоваться поближе к той полосе берега, где находится торговая площадь.
Над человеческим муравейником высится лес мачт.  Несмотря на тесноту,  здесь
царит  удивительное спокойствие  -  какая-то  торжественная тишина.  Нет  ни
суеты,  ни шума,  обычных для рынков всего мира. Поражают также удивительная
приветливость и достоинство,  с которым держатся эти лесные обитатели.  Лишь
немногие из них грамотны и  ни на ком вы не увидите целой рубашки -  рванье,
но как все это чистенько выстирано и выглажено!
     Клетку с молодым ягуаром окружила такая густая толпа,  что пробраться к
ней,   казалось,   невозможно.  Но  мой  неотступный  Эмильяно  вежливо,  но
решительно расталкивает зевак,  прокладывая мне путь.  Впрочем,  люди и сами
охотно расступаются. В клетке сидит хищная крупная кошка, величиной с добрую
легавую собаку -  это юнец,  которому понадобится еще не  менее года,  чтобы
достичь нормального роста.  Забившись в угол клетки, ягуар притаился. Только
сощуренные глаза  неуверенно посматривают на  окружающих.  В  зеленых глазах
мелькает страх  перед неведомыми страшными существами и  бессильное отчаяние
узника,  посаженного за решетку.  Владелец ягуара,  старый метис,  улыбкой и
жестами предлагает мне купить зверя. Я отрицательно покачал головой.
     - Дешево отдам, - подзадоривает старик.
     - Сколько?
     - Сто мильрейсов.
     Цена действительно очень низкая. Но тут в разговор вмешивается Эмильяно
и объясняет метису,  что я еду вверх по Амазонке,  в Перу,  а не в Европу, и
мне нет смысла покупать сейчас зверя.
     - А, тогда другое дело, - доброжелательно соглашается продавец.
     Какой-то подросток просунул в  клетку палку и  тычет ею в спину ягуара.
Он  объявил,  что ягуар ручной.  Но вдруг зверь вскочил с  гневной молнией в
глазах,  яростно зарычал,  свирепо щелкнул клыками и  вырвал  палку  из  рук
паренька. Тот в ужасе отпрянул.
     - О да, сеньор, - насмешливо передразнил старый метис, - очень ручной!
     Зрители  глядят  на   ягуара  с   почтительным  удивлением.   Раздаются
одобрительные голоса:
     - Вот так молодец!  Лесной смельчак!  Такого легко не  возьмешь!  Он за
себя постоит!
     У людей засверкали глаза. Они возбуждены, поощрительно улыбаются зверю,
как герою.  Так бы  и  погладили его по  пушистой шерсти!  Внезапная вспышка
ягуара,  казалось,  пробудила в  них упрятанную нежность.  А может быть,  их
взволновал сильный протест пленника.  В беспросветной,  полной лишений жизни
этих людей каждое проявление героизма радует, как живительный луч солнца.




     Чикиньо с  матерью возвращается домой в верховья Амазонки.  Три года он
пробыл в  Португалии.  Он  уже знаком с  Амазонкой,  а  я  еще не  видел ее,
следовательно, маленький Чикиньо имеет передо мной огромное преимущество. Он
рассказывает мне об Амазонке самые невероятные истории.  Только один раз мне
удалось поставить его в  затруднительное положение:  я спросил -  как велика
Амазонка,  и  Чикиньо не сумел сразу ответить.  Он долго что-то прикидывал в
своей маленькой головке и,  наконец, объявил: Амазонка велика, как его отец,
и немножко меньше самого бога.
     Чикиньо  прав:  Амазонка  очень  велика.  Когда  мы  находились  еще  в
Атлантическом океане,  на значительном расстоянии от устья Амазонки, она уже
давала о себе знать: вода на наших глазах меняла окраску. Из синей она стала
зеленой,  потом  пожелтела,  помутнела и,  наконец,  через много часов стала
совершенно желтой.  Тогда нам объявили,  что мы  находимся на самой середине
устья реки,  хотя виден только один берег ее,  южный,  а другого не было и в
помине.  Вот так река,  у которой виден только один берег!  Так мы плыли еще
несколько часов.  Затем  на  севере стали  вырисовываться какие-то  туманные
очертания (мы подходили к  Амазонке с  юга,  от  порта Сеара),  и,  наконец,
появилась земля.  Оказывается,  это не  противоположный берег реки,  а  лишь
остров Маражо.
     И  тут  милый  Чикиньо  вдруг  становится  бразильским шовинистом -  он
хвастливо уверяет меня, что остров Маражо вместе с другими, расположенными в
устье Амазонки,  занимает такую же большую территорию, как вся Португалия. Я
с  ним соглашаюсь и  между прочим замечаю,  что на  этом приятном его сердцу
острове водятся тысячи препротивных кайманов{17}, каждый из которых способен
проглотить в  один  присест пяток  таких  Чикиньо.  Это  ничего,  хвастается
Чикиньо,  когда он подрастет,  он перестреляет всех кайманов!  Чикиньо очень
храбр, но ведь кайманов на этом острове такое множество, что вряд ли удастся
всех их истребить!
     К  северу за  островом Маражо начинается,  наконец,  настоящее северное
устье Амазонки,  которое вместе с южным (являющимся одновременно устьем реки
Токантинс) имеет в ширину около четырехсот километров,  то есть больше,  чем
расстояние от  Гдыни до  Щецина.  Чтобы получить полное представление о  той
гигантской массе воды,  которую Амазонка несет в  Атлантику,  надо принять в
расчет и невероятную глубину этой реки, достигающую в некоторых точках устья
ста  метров{18}.  В  Манаусе,  находящемся  выше  устья  на  тысячу  семьсот
километров,  глубина реки составляет около пятидесяти метров, а под Икитосом
- четыре  тысячи  шестьсот  километров от  устья,  уже  вблизи  Кордильер  -
двадцать метров.  Это глубина в засушливую пору,  а в дождливое время года -
май,  июнь -  вода в Амазонке поднимается еще метров на пятнадцать.  Напомню
для сравнения, что средняя глубина Вислы под Варшавой два метра.
     Такая  глубина  Амазонки дает  возможность обычным  океанским пароходам
типа нашего "Гилярия" плыть без всяких помех до Манауса и даже выше.  За все
время пути  наше  судно село  на  мель  лишь  один раз,  и  то  потому,  что
бразильский  штурман  не  в  меру  выпил  крепкого  английского пива  стоут.
Благодаря такой  глубине в  Манаусе может пришвартоваться три  четверти всех
военных кораблей.
     Однако тот,  кто  подумает,  что ширина Амазонки здесь соответствует ее
глубине,  будет разочарован.  Вот уже три недели мы плывем вверх по реке,  а
ширина ее  после устья всего лишь  в  два-три  раза превышает ширину Вислы у
Торуня.  Объясняется это тем, что мы видим не всю Амазонку, а только один из
ее  многочисленных рукавов.  Именно этим Амазонка отличается от  большинства
других  больших  рек  -   она  расчленена  на  русла  и  рукава,  образующие
бесчисленное множество островов, иногда очень крупных.
     Другая характерная особенность Амазонки заключается в  том,  что наклон
реки незначителен и она подвержена воздействию морских приливов и отливов. В
Сантарене,  находящемся на расстоянии около тысячи километров от устья реки,
маленький Чикиньо чуть не свалился в воду от изумления: он вдруг увидел, что
течение  реки  повернуло вспять,  в  сторону Анд.  Это  был  морской прилив,
докатившийся от океана до Сантарена.
     Еще в  устье Амазонки можно видеть,  какие богатства таят глубины реки.
Стаи огромных двухметровых рыб поминутно высовываются из  воды,  и  кажется,
что  вокруг  вас  какой-то  сказочный зоопарк.  Это  самые  крупные  в  мире
пресноводные  рыбы  -   пираруку  (арапаимы){19},  составляющие  особенность
Амазонки.  Вслед  за  ними  из  глубин  реки,  вызывая восхищение маленького
Чикиньо и мое,  непрерывно появляются всевозможные чудища,  речные дельфины,
какие-то  жирные розовые рыбы со  страшной пастью.  Вся  эта тварь вызывающе
шумно плещется у самого борта парохода.
     Третью неделю плывем мы и днем и ночью,  а река все та же, ничего в ней
не меняется, и кажется, что нет ей конца. Она начинает угнетающе действовать
на  наши  нервы  и  мозг,  перевоплощаясь в  нашем  сознании в  некую  силу,
подавляющую своей суровой мощью.
     А  по берегам реки в  убогих хижинах и  шалашах ютятся скромные,  тихие
люди.  Где-то у перуанской границы живет отец маленького Чикиньо. Он сборщик
каучука. Мать Чикиньо рассказывает, что когда-то жили они неплохо, но сейчас
им  приходится туго.  Какие разящие контрасты вокруг этой великолепной реки:
лесные чащи таят в себе неслыханные богатства, а люди терпят страшную нужду;
с  одной стороны -  изобилие щедрой природы,  с  другой -  тернистый путь  и
лишения человека.




     Весь бассейн Амазонки -  кроме тех немногих участков,  где вклиниваются
похожие  на  полуострова  степи,   -   покрыт  великолепным  и   недоступным
тропическим лесом.  Площадь,  занимаемая им, составляет около семи миллионов
квадратных  километров,   почти  две  трети  Европы.   И   хотя  это  звучит
неправдоподобно в нашу эпоху радио и самолетов,  вся эта огромная страна, за
малым исключением,  совершенно не поддалась цивилизации;  сегодня она так же
дика,  таинственна и  неосвоена,  как и  сто -  сто пятьдесят лет назад,  во
времена  естествоиспытателей Бейтса{20}  и  Гумбольдта{21},  а  кое-где  она
сохранилась во всей своей первобытной неприкосновенности со времен Орельяны,
то есть на протяжении четырех веков.  Железных дорог нет,  и связь с другими
частями  Южной  Америки  поддерживается только  пароходами,  курсирующими по
Амазонке и некоторым ее притокам.
     Впрочем,   есть  исключение!  В  городе  Икитосе  соорудили  лилипутную
окружную дорогу протяженностью в  несколько сот метров.  В жаркие воскресные
дни  жители  города  путешествуют  в  миниатюрных  вагончиках.  Их  освежает
приятный  ветерок  мчащегося  поезда,  и  они  с  гордостью  чувствуют  себя
"железнодорожными пассажирами".  Кроме этой железной дороги, на окраине пущи
имеются еще две небольшие: между Пара и Браганса и над рекой Мадейрой.
     От самой Атлантики нам неизменно сопутствует лес. Зеленая стена его так
причудлива,  что кажется фантастической декорацией.  Пальмы,  лианы, бамбук,
эпифиты{22},  деревья стройные и с искривленными стволами, деревья, растущие
почти горизонтально, кустарник выше деревьев, удивительное многообразие форм
и  красок:  листья белые как снег и алые как кровь.  Через каждые сто метров
новый пейзаж,  новые виды деревьев и  растений,  но все это те же неизменные
леса.  В  течение трех недель днем и ночью неотступно и неустанно следуют за
нами непроходимые могучие леса Амазонки.
     Уже  около  ста  лет,  со  времен  знаменитых натуралистов X.В.Бейтса и
А.Р.Уоллеса{23}, бассейн Амазонки является не только Меккой, притягивающей к
себе путешественников;  об  этом тропическом крае написано,  пожалуй,  самое
большое количество книг и  исследований.  Восседая в  покойном мягком кресле
библиотечного зала  где-нибудь  в  Европе  или  Северной  Америке,  нетрудно
изучить все географические особенности Амазонки.  И все же, каким бы запасом
теоретических познаний вы ни обладали, попав на Амазонку, очутившись лицом к
лицу с ее величавой природой, вы испытаете глубочайшее изумление и радостное
ощущение  первооткрывателя.   Нужно   самому  все   это   пережить,   самому
прочувствовать,  чтобы понять,  сколько волнующей силы в этом крае, казалось
бы хорошо знакомом нам по избитым книгам.
     Тропические леса Амазонки!  Кто-то метко заметил, что человек, попавший
в них,  дважды испытывает острую радость:  в первый день, когда, ослепленный
сказочными богатствами Амазонки,  он думает,  что попал в рай, и в последний
день,  когда,  на грани безумства,  он,  наконец, удирает из этого "зеленого
ада".
     Круглый  год  царит  здесь  невыносимая жара  и  угнетает душный  сырой
воздух.  В  течение  девяти  месяцев  огромную территорию леса  захлестывает
половодье.  Тысячи  неведомых  болезней  притаились  в  болотах.  Муравьи  и
термиты,  пожирающие на своем пути все живое; тучи москитов и комаров, укусы
которых  отравляют  кровь;   ядовитые  змеи,  смертоносные  пауки,  деревья,
источающие опасный дурман, - все это делает леса Амазонки поистине проклятым
местом,  в  особенности  для  белого  человека,  пожелавшего остаться  здесь
навсегда.
     И  в  то  же  время эти  леса -  истинный рай,  о  котором может только
мечтать,  грезить естествоиспытатель.  Углубившись в  это пекло,  он  найдет
здесь самые изумительные чудеса природы: цветы невиданной формы и раскраски,
таинственные орхидеи с  чувственным запахом,  бабочек,  более  пестрых,  чем
цветы,  колибри  ярче  бабочек  и  меньше  их,  и  других  причудливых птиц,
млекопитающих древних,  уже исчезнувших родов, муравьиные гнезда, поражающие
совершенством  своего  общественного  устройства,   -   словом,  натуралиста
захлестнет  буйное  цветение  жизни.  Биологические проблемы,  над  которыми
ученые ломают себе головы, здесь, над Амазонкой, лежат как на ладони, только
срывай их, как созревшие плоды.
     Тайн природы сегодня осталось не  так  уж  много на  нашей планете,  но
здесь, в пущах Амазонки, еще огромный неизведанный мир.




     Когда Форд  создал свой  первый автомобиль,  житель бразильских лесов -
кабокло -  вел на берегах Амазонки самый неприхотливый образ жизни,  питался
нередко сырой рыбой и  о  большом мире  знал  немного.  Когда Форд  выпустил
тысячный автомобиль,  кабокло,  бранясь на  чем свет стоит и  всячески кляня
новшества,  в  конце концов стал  подражать своему соседу и  тоже  надрезать
каучуковые деревья.  Когда  появился пятисоттысячный автомобиль Форда,  всей
Амазонкой овладело безумие, а кабокло - извините, серингейро{24}, так теперь
называли сборщиков каучука!  -  потягивал в  Манаусе французское шампанское,
лакомился  привезенной  из  Европы  икрой,   а  гаванские  сигары  закуривал
кредиткой достоинством в сто мильрейсов.
     Впрочем,  шампанское доставалось только  тем  ловкачам,  которые сумели
вырваться из лесных дебрей, добраться до города и стать там "организаторами"
новой торговли.  Как стая гиен, привлеченная запахом падали, сюда, на берега
Амазонки,  стали  стекаться со  всех  концов  мира  проходимцы -  зачастую с
преступным  прошлым.   Их  манили  сказочные  богатства.   После  золотой  и
бриллиантовой  лихорадки  человечество  познало  каучуковую  лихорадку.   На
Амазонку хлынули отовсюду миллионы долларов,  фунтов,  франков.  Хлынули так
стремительно,    таким   бурным   потоком,   что   ошеломленный   серингейро
действительно не знал, что с ними делать. Баснословные прибыли от проданного
каучука уходили на  вино,  устриц,  на сооружение дворцов и  памятников,  на
канализацию и  школы,  на роскошь,  всяческие причуды и распутство.  Одна за
другой возникали фантастические затеи: проложить в лесу дороги, построить на
Амазонке плотину. По берегам реки, как на дрожжах, росли новые города: Пара,
Манаус,  Икитос.  В  конце XIX столетия цены на каучук неуклонно повышались.
Огромная  страна,  величиной в  три  четверти Европы,  быстро  богатела.  Но
вдруг...
     Началось   с    того,    что   некий   скромный   английский   ботаник,
коллекционировавший флору  юго-восточной Азии,  написал пространный доклад и
отослал его английским властям.  Как это обычно бывает с  докладами скромных
людей,  власти, даже не дочитав, сунули его под сукно. Позднее труд ботаника
случайно  попал  в  руки  прибывшего из  Англии  инспектора,  который  очень
заинтересовался им,  добился  необходимых  ассигнований  и  проделал  первые
опыты.  Результаты превзошли все ожидания.  Оказалось,  что в  юго-восточной
Азии вполне возможно выращивать каучуковые деревья!
     Жизненные интересы Англии  требовали,  чтобы  каучуковая монополия была
вырвана у  Бразилии.  И  вот на  Малайском полуострове одна за  другой стали
возникать  огромные  плантации каучукового дерева.  Разумеется,  бразильский
серингейро ничего не  знал об  этом -  что ему за  дело до  остального мира?
По-прежнему  он  продолжал надрезать деревья,  по-прежнему товар  вырывали у
него из рук и платили огромные деньги.
     Грянула первая мировая война.  В  Европе народы истекали кровью,  а вся
Америка -  от  Гудзонова залива до  Патагонии -  делала на этом великолепный
бизнес.  И  только на  Амазонке творилось что-то  неладное:  цены на каучук,
несмотря на войну,  стали падать. Никто на Амазонке - ни купцы в городах, ни
серингейро в лесах -  не могли ничего понять.  Война закончилась, а цены все
продолжали  падать.  Плантации  в  Азии  буквально  засыпали  мировой  рынок
каучуком. Слабо разбираясь в мировой экономике, жители Амазонки поняли одно:
нужно  потуже  затянуть пояс,  распроститься с  божественным шампанским,  со
сказочными мечтами и так полюбившейся вольготной жизнью.  Города на Амазонке
стали хиреть,  а  серингейро и  комиссионеры пришли к грустному выводу,  что
незачем возить каучук в города,  где его все равно никто не покупает. Многие
из них вернулись в чащи и снова превратились в смиренных кабокло.
     Но тех,  кто прибыл в эти места издалека, обуял дикий страх. До сих пор
все они -  у кого только хватало сил и здоровья - занимались сбором каучука,
ни о чем другом не помышляя.  Мало кто обрабатывал землю.  Люди предпочитали
покупать готовые продукты,  доставляемые пароходами,  хотя бы и  втридорога.
Теперь же,  когда не стало ни денег,  ни продуктов, перед ними встал призрак
голода, и они тучами потянулись из леса к великой реке. Охотники за каучуком
буквально облепляли пароходы, идущие вниз по Амазонке. Они дрались за каждую
пядь на палубе,  с револьвером в руках прокладывая себе дорогу.  В глазах их
светилось  безумие  и  преступность.  Эти  люди,  привыкшие  издеваться  над
индейцами,  сейчас позорно улепетывали, гонимые страхом, и напоминали жалкие
остатки разгромленной армии.
     Леса  обезлюдели.   Лесные  тропы  заросли.   Казалось,   сама  природа
торопилась стереть  ненавистные следы.  Замолкли весла  на  воде...  Крупные
звери,  ранее вспугнутые шумом и покинувшие насиженные места, возвратились в
свои  логова.  В  Амазонке по  ночам  снова стали купаться тапиры{25},  а  с
берегов ее все чаще доносилось рычанье ягуаров.
     Путешествуя  по  Амазонке,   я   встретил  несколько  кабокло,   бывших
серингейро.  Они приплелись на наше судно узнать новости. Жалкие, захиревшие
фигуры -  жизнь в  лесу  не  сладкая.  Они  охотно вспоминают былые времена,
которые  им  самим  казались  сейчас  чудесной сказкой.  Они  рассказывают о
прошлом с  гордостью старых ветеранов,  вспоминающих славные битвы,  где они
отличались.  Время многое стерло из их памяти; они забыли о своих мучениях в
лесу,  об обидах,  которые они терпели от хищных людей и которые,  возможно,
сами наносили другим,  более слабым. Во время этих красочных рассказов глаза
бывших серингейро загорались от  волнения лихорадочным блеском.  Они потухли
только тогда,  когда  наступила пора  покинуть наше  судно.  Оборванцы уныло
прощаются и  на  неустойчивых каноэ  возвращаются к  себе,  в  убогие лесные
шалаши на сваях.
     То,  что  другим  народам и  странам доводилось пережить на  протяжении
веков или по  крайней мере десятилетий,  здесь,  на Амазонке,  свершилось за
какие-нибудь двадцать лет:  фантастический взлет и  головокружительный спад,
бурный расцвет и трагический финал. Трагедия страны величиной в три четверти
Европы.  Когда вспыхнула вторая мировая война,  у  нас  это  был трагический
сентябрь,  сердца жителей Амазонки окрылились надеждой:  ведь воюющей Европе
понадобится много каучука!  Тем  более,  что  уже  через год японцы отняли у
англичан и  прибрали к  рукам каучуковые плантации на Малайских островах и в
Голландской Индии  -  источник  всех  бед  кабокло.  Хотя  плантации и  были
захвачены Японией, положение кабокло нисколько не улучшилось. У них появился
новый соперник,  страшный и  всемогущий,  сразу убивший все  надежды жителей
Амазонки. Это был синтетический каучук.




     Из Пара мы отправились пароходом вверх по Амазонке,  и  через несколько
дней  прибыли в  Манаус -  город,  больше других разбогатевший на  каучуке и
поэтому впоследствии больше других пострадавший. Сейчас Манаус выглядит, как
слишком широкий костюм, смешно болтающийся на тощей фигуре. Не могу сказать,
сколько жителей в этом городе.  Говорят, что в пору наибольшего расцвета, то
есть в  1900-1914 годах,  численность населения его  доходила до  ста тысяч.
Сейчас  называют другие цифры  -  пятьдесят тысяч  и  даже  меньше.  В  этом
сравнительно небольшом  городе  множество великолепных,  грандиозных зданий,
достойных любой столицы.
     Лучшее  из  них  -  дворец  президента.  (Манаус  главный  город  штата
Амазонка,  площадь которого в  девять раз  превышает территорию Англии,  при
населении  в  четыреста  тысяч  человек,  преимущественно неграмотных лесных
жителей.)  Этому величественному зданию мог бы позавидовать президент любого
из европейских государств!  Сомневаюсь также,  найдется ли в столицах Европы
несколько зданий, способных соперничать с монументальным Дворцом Правосудия.
     Но, пожалуй, самое примечательное в Манаусе - здание оперы, построенное
по  образу и  подобию Парижской оперы,  но  еще больших размеров.  Одни боги
ведают,  кому здесь пятьдесят лет  назад понадобилась опера!  Этот роскошный
театр,  -  истинный курьез на фоне амазонских лесов,  -  в  своих стенах еще
никогда не  видел  оперного спектакля.  Обычно  он  пустует и  закрыт.  Лишь
изредка -  раз  в  несколько лет  -  заправилы города  (для  поддержания его
престижа) приглашают из Рио-де-Жанейро на гастроли труппу актеров,  и  тогда
несколько   дней    подряд   здесь   разыгрывают   какой-нибудь   фарс   или
сентиментальную приторную пьесу.
     Перед  театром  раскинулась  широкая  площадь.   Она  выложена  богатой
каменной мозаикой и  могла бы служить украшением любого европейского города.
Всего лишь несколько сот  метров отделяют эту  мозаичную мостовую от  первых
могучих деревьев -  грозного форпоста лесов,  опоясывающих город. Я попросил
театрального сторожа провести нас с маленьким Чикиньо на самую высокую точку
здания.  Какая  сказочная панорама открылась перед  нами!  Манаус расположен
несколько в стороне от Амазонки, на берегу Риу-Негру, в десяти километрах от
ее  слияния с  Амазонкой.  Огромная масса воды видна сверху.  Эти  две  реки
служат жизненными артериями города и  единственной базой его  существования.
За ними во все стороны простирается бескрайное море густой зелени. Казалось,
вот-вот  оно  подступит к  самым стенам здания,  с  которого мы  осматриваем
окрестности.  Вид этих девственных лесов еще ярче подчеркивает всю нелепость
и причудливость постройки здания оперы здесь.
     Когда смотришь сверху,  видишь,  как лес постепенно овладевает городом.
Лес буквально поглощает его.  Не сразу, не штурмом, но медленно и неуклонно.
Он  отвоевывает территорию города пядь за  пядью,  он  наступает на окраины,
вгрызается в улицы.  Здесь не человек наступает,  подчиняя себе природу,  а,
наоборот,  природа,  в  порядке  реванша,  ведет  наступление  на  человека.
Неумолимая стихия  точно  железным обручем стискивает Манаус,  а  притихший,
грустный  город,  несмотря  на  свои  асфальтовые  мостовые,  величественные
здания,  электричество,  телефоны,  как  будто  смирился со  своей судьбой и
покорно сдается.
     Есть в  Манаусе красивые фонтаны,  но они без воды.  Есть бульвары,  но
мостовая  их   выщерблена.   На  крышах  домов  маячат  черные  "урубу"{26},
разглядывающие сверху прохожих.  И  хотя  урубу -  явление обычное для  всех
городов Южной Америки,  здесь их  вид  оставляет особенно неприятный осадок.
Есть в  Манаусе и  трамвайные линии,  проложенные в свое время с расчетом на
дальнейший рост города,  но роста "не получилось", и трамвайные колеи уходят
далеко за пределы города.
     В  городе несколько кинотеатров новейшей конструкции.  Однажды днем мне
довелось испытать довольно острые ощущения. Виновницей этого оказалась Грета
Гарбо,  которую я увидел на экране. Когда сеанс окончился, я сел в трамвай и
через каких-нибудь пятнадцать минут очутился на конечной остановке,  в самом
настоящем девственном лесу, среди лиан, орхидей, истлевших пней, в атмосфере
дурманящих  запахов   безумствующей  природы.   Еще   большее   волнение   я
почувствовал,  когда заметил огромных ярко-голубых бабочек морфо, отливающих
металлическим блеском,  а на дереве обнаружил ящерицу игуану длиною в метр с
лишним. Подумать только: Грета Гарбо на экране шикарного кинотеатра и игуана
на ветке тропического леса,  отделенные друг от друга расстоянием в двадцать
минут! Это можно увидеть только в Манаусе, и это не скоро забудешь!
     Кстати,  на  этой же трамвайной остановке какой-то добряк предложил мне
живого, почти трехметрового удава боа всего за два мильрейса - почти даром.




     В Манаусе,  в гостинице "Бразиль", я никак не мог за ужином сговориться
с  кельнером.  Тогда  хозяин  попросил одного  из  посетителей,  сидящего за
соседним столиком,  помочь мне. Приветливый гость подошел ко мне и помог. Мы
познакомились и,  разговаривая по-французски,  вместе поужинали.  Мой  новый
знакомый -  англичанин, зовут его Альберт де Уинтон; ему сорок пять лет, и у
него солидная борода. Мы толковали о том, о сем, а когда Уинтон узнал, что я
еду в зоологическую экспедицию в Перу,  выложил мне цель своего пребывания в
Бразилии:
     - Я должен отыскать полковника Фосетта.
     - Как! - воскликнул я удивленно. - Неужели его гибель до сих пор еще не
установлена?
     - Для меня,  -  подчеркнуто заметил Уинтон,  - это остается вопросом до
тех пор, пока я лично не выясню всего до конца. Надеюсь, что через несколько
месяцев мир, наконец, узнает всю правду.
     Из  дальнейшего разговора я  узнал от  приветливого Уинтона -  пожалуй,
самого  авторитетного  источника  -  все  подробности  этого  загадочного  и
громкого дела.
     Фосетт,  английский полковник в  отставке,  в  свое  время  был  членом
комиссии,  устанавливавшей пограничную линию между Бразилией и Боливией.  Он
прекрасно изучил  южноамериканские тропические леса,  и  не  только  их.  От
индейцев штата Мату-Гросу он  узнал,  что в  глубине штата имеются развалины
какого-то города.
     Более тщательные исследования навели Фосетта на  мысль,  что  развалины
эти могут относиться к  легендарной Атлантиде,  остатки которой,  по  мнению
некоторых ученых,  следует искать  именно  в  бразильском штате  Мату-Гросу,
между реками Шингу и Арагуая.  Одержимый этой навязчивой идеей,  Фосетт, как
истый  романтик,  решил  проверить свою  догадку лично  и,  после тщательных
приготовлений, в 1926 году отправился из Англии в Мату-Гросу.
     Свои  поиски  он  начал  от  города  Куяба,   столицы  Мату-Гросу,   по
направлению к  северо-восточным истокам  реки  Шингу.  В  состав  экспедиции
вошли, кроме Фосетта, его сын двадцати одного года, приятель сына Джек Римль
и  три  собаки.  Надо  заметить,  что  штат Мату-Гросу,  лежащий в  бассейне
Амазонки,  вообще мало  изучен,  а  район  истоков реки  Шингу совершенно не
исследован.   Несмотря  на   относительную  близость  столицы  Куяба  (всего
четыреста километров),  этот район -  "белое пятно" на  географической карте
Бразилии.
     Через  двенадцать дней  после  выхода из  Куябы экспедиция добралась до
последнего цивилизованного пункта -  какой-то  фасьенды -  в  ста пятидесяти
километрах от Куябы,  и  вынуждена была сделать здесь остановку на несколько
дней из-за  недомогания Фосетта.  Когда он поправился,  экспедиция двинулась
дальше на север, в глубь тропического леса, и с этого момента она как в воду
канула.  Неделю спустя в  фасьенду приплелась одна  из  собак  Фосетта,  вся
окровавленная.  Через несколько дней она  издохла.  Это  был  последний след
экспедиции.  Отправившиеся на  поиски  ее  люди  вернулись ни  с  чем.  Пуща
поглотила и Фосетта и его спутников.
     Весть  о  гибели Фосетта дошла  до  Англии через несколько месяцев.  Но
потом прошел слух,  что Фосетт жив, но находится в плену у дикарей-индейцев.
Английские друзья решили собрать средства и  организовать экспедицию для его
спасения.  Первая экспедиция ничего не добилась.  Послали вторую,  а потом и
третью -  две английские и одну американскую.  Но все было напрасно, никаких
следов Фосетта не нашлось.
     Уинтон, впоследствии проверивший на месте деятельность этих экспедиций,
утверждает,  что  это  был  сплошной  блеф.  Располагая крупными средствами,
участники экспедиций -  люди,  для этого дела мало подходящие,  - заботились
только о  собственных удобствах и  широко рекламировали свою  деятельность в
прессе,  что и создало истории Фосетта мировую известность. Они разъезжали в
комфортабельных лодках по Шингу{27} и  вообще не искали Фосетта там,  где он
вероятней всего  пропал.  По-видимому,  Фосетт  погиб  либо  в  лесах  между
истоками реки  Шингу (их  не  меньше пяти),  либо восточнее -  между Шингу и
Риу-Мортис,   а  спасательная  экспедиция  держалась  у  берегов  реки,   не
отваживаясь углубиться в чащу.
     В  начале  1933  года  Уинтон  сам  исследовал окрестности реки  Шингу,
направляясь с востока на запад.  Когда он добрался до реки Арагуая, его люди
взбунтовались и  отказались идти дальше.  Тогда он  нанял других бразильцев,
готовых на все,  и,  продираясь сквозь чащу,  добрался с ними до Риу-Мортис.
Здесь у  индейцев бакари он выяснил,  что Фосетт (судя по описанию,  это был
именно он) дошел до  Риу-Мортис,  оставался здесь в  течение года,  а  затем
двинулся обратно на  запад,  к  истокам Шингу.  Узнав об этом,  Уинтон решил
немедленно двинуться по  его следам,  но во время переправы через реку лодки
со всем снаряжением экспедиции погибли, и Уинтону, измученному и заболевшему
малярией,   пришлось   повернуть   назад,   чтобы   поскорее   добраться  до
цивилизованного мира.
     Во  всяком  случае,  экспедиция Уинтона  дала  важные  результаты:  она
доказала,  что Фосетт погиб не сразу,  как это считали раньше. Почему Фосетт
появился у Риу-Мортис один, без своих спутников, - пока еще загадка. Уинтон,
которого первые неудачи не  сломили,  вскоре снова отправится на поиски.  На
этот раз он пойдет вверх по реке Шингу,  к  ее истокам и  подробно исследует
лес у притока Кулуэни,  где,  по мнению Уинтона, вероятнее всего обнаружатся
следы Фосетта.
     Итак,  жив  Фосетт или  нет?  Возможность того,  что  он  взят  в  плен
индейцами бакари, Уинтон исключает: это не в обычае индейцев. Следовательно,
если Фосетт не погиб,  -  а Уинтон в этом убежден,  -  он поселился где-то в
лесах у гостеприимных индейцев. Индейцы племени бакари славятся своим мягким
характером и  гостеприимством,  а в семье Фосеттов уже бывали случаи бегства
на  лоно  природы.  Учитывая  романтические  наклонности  полковника,  можно
допустить, что нечто подобное случилось и на этот раз. Вся ошибка в том, что
до  сих пор Фосетта толком не разыскивали.  Банда дармоедов тратила напрасно
средства его друзей и занималась только саморекламой.
     Уинтон ведет поиски за  свой счет и  на  свой риск.  Увенчаются ли  они
успехом? Не знаю. Во всяком случае, глаза его полны энергии.
     Два дня спустя мы сердечно распрощались с  ним в порту Манаус.  Пароход
Уинтона отправляется вниз по Амазонке, к устью реки Шингу, а мой - вверх, до
Икитоса.  Мы  пожелали друг другу успеха.  Уинтон поклялся,  что переворошит
землю и небо, но Фосетта отыщет.
     Посмотрим, сдержит ли он эту клятву!*
     ______________
     * Не сдержал. Сам Уинтон тоже бесследно исчез.




     В  Манаусе мы заканчиваем путешествие на "Гилярии" и  пересаживаемся на
другое судно  -  "Белем".  Судно  принадлежит "Эмзон Ривер  Стим  Навигейшен
Компани"  и  курсирует исключительно по  Амазонке.  Эта  широкая  и  плоская
коробка в течение месяца проплывает всю реку от устья Пара до города Икитоса
в Перу.
     Пароход мы сменили,  а река осталась все та же -  огромная и желтая,  и
окаймляет ее та же стена сплошного леса. По-прежнему с обоих берегов свисают
над  рекой и  лезут в  воду буйно раскинувшиеся ветви деревьев.  Пальмы всех
видов гордо вздымают в  небо  свои  верхушки -  утром,  в  лучах восходящего
солнца, они кажутся розовыми, а вечером фиолетовыми.
     С палубы парохода мы смотрим на все это, словно зрители в театре. Часто
мы  плывем у  самого берега,  и  тогда из лесу доносятся к  нам бесчисленные
голоса птиц.  Какое же здесь неизмеримое богатство пернатого мира! Над водой
проносятся цапли,  аисты,  ибисы,  чайки и огромные зимородки.  Истошно орут
полчища зеленых попугаев.  Ветви ближайших к  реке  деревьев временами резко
раскачиваются. Мы не видим виновников, но догадываемся, что это обезьяны.
     Каждый день мы  причаливаем к  берегу у  какого-нибудь полуразрушенного
селения,  и  каждый день  у  нас  на  столе  свежие цветы.  И  какие  цветы!
Настоящие,  бесценные  амазонские орхидеи,  сказочные  каттлеи  всевозможных
расцветок.  А  на  палубу  слетаются крылатые гости.  Днем  прилетают к  нам
красные бабочки - парусники. Они садятся на снасти, на скамьи, но поймать их
трудно -  они пугливы.  За ними с  азартом охотится маленький Чикиньо.  Он с
матерью тоже пересел на "Белем".  Мальчик, невзирая на адову жару, весь день
неутомимо носится по палубе с  сеткой в  руках,  подкарауливая добычу.  Если
что-нибудь поймает,  то вопит на радостях,  как истый индеец, и сломя голову
мчится пополнить мою  коллекцию бабочек.  А  по  вечерам при  свете огней на
пароходе происходят настоящие оргии.  Целые  тучи  ночной  мошкары облепляют
лампы и вокруг них на стенах образуют живую мозаику сказочной красоты.
     Кого только нет среди наших крылатых гостей!  Тут и  ночные бабочки,  и
шелкопряды,  и толстые жуки,  гудящие в полете,  и ошалевшая от яркого света
саранча,  и  хищные  богомолы.  То  вдруг  загудит над  головой колоссальная
бабочка бражник,  величиной без малого с нашу ласточку, или огромная - в две
ладони -  бабочка калиго с  глазами совы на крыльях.  Все это отправляется в
мою коллекцию.
     Как-то  Чикиньо  принес  необыкновенно красивую  бабочку  из  семейства
агриас.  При виде этого редкого сокровища у меня глаза разгорелись. Но, увы,
незадачливый охотник сломал ей крылья.
     - Чикиньо! - завопил я. - Что ты натворил!
     - Неважно!  -  успокаивал меня мальчик.  - На Рио-Жавари{28}, где живет
мой отец, таких бабочек сколько угодно.
     Может быть,  там этих бабочек действительно много,  но пока что Чикиньо
изуродовал настоящее сокровище, за которое я получил бы немало долларов.
     Однажды  ночью,  когда  мы  проплывали местность Тефе{29},  наше  судно
атаковали полчища медведок.  Они похожи на наших медведок, только раза в два
крупнее.  Толстые,  подвижные, они набились во все щели парохода, их полно в
каютах,  они  забираются под  платье,  в  волосы,  кусаются и  царапают лицо
колючими  лапами.  Мы  топчем  их,  давим  на  себе,  чувствуя непреодолимое
отвращение. Налет продолжался несколько часов, только к утру мы выбрались из
этой  тучи  насекомых  и  облегченно  вздохнули.  Медведки  исчезли  так  же
внезапно, как налетели, и, к счастью, больше не появлялись.
     Таким образом,  не сходя с парохода, я уже получил представление о том,
что увижу в тропическом лесу,  какие чудеса ожидают меня там.  Еще не ступив
ногой на сушу, я добыл богатейшую коллекцию насекомых.




     В  первый  же  день  нашего пребывания на  пароходе "Белем" я  разложил
пойманных бабочек  на  столике  и  вышел  из  каюты.  Через  несколько минут
вернулся и...  остолбенел:  от  бабочек остались рожки да  ножки.  На  столе
лежали только остатки истерзанных туловищ и обрывки крылышек. Это - муравьи.
Они выползли из всех щелей и набросились на моих бабочек.
     - Смотри,  Чикиньо,  что они наделали! - говорю я мальчику, указывая на
разгром.
     - О,  матерь божья из Сан-Паулу-ди-Оливенса!  -  воскликнул Чикиньо.  -
Муравьи!
     Да,   муравьи,   муравьи...   Тысячи  муравьев,   больше:  миллионы  их
путешествуют вместе  с  нами  на  "Белеме".  Пароход буквально пронизан ими.
Стоит лишь на минуту оставить где-нибудь мертвую бабочку, как тотчас из стен
или из-под пола появляется процессия муравьев и набрасывается на нее - у них
какой-то безошибочный,  собачий нюх!  Они постоянно угрожают моей коллекции,
пожирают все  отбросы.  Счастье еще,  что людей не  трогают,  иначе жизнь на
пароходе стала бы невыносимой.
     Маленький  Чикиньо   переживает  большое   горе.   Чикиньо   ревностный
натуралист и обычно все и всех знает. А сейчас ему неизвестно, где находится
муравейник. Нет, он не может примириться с этим. Ведь где-то он должен быть,
черт побери!  Чикиньо ищет,  вынюхивает,  выслеживает, ломает себе голову, -
все напрасно. Он просто в отчаянии!
     Не огорчайся,  мой опечаленный друг!  Тропические леса, мимо которых мы
сейчас  проплываем,  тебя  встретят тысячами других  тайн  и  загадок.  Люди
посильнее и выносливее тебя,  мой отважный маленький Чикиньо, тщетно силятся
проникнуть в эти тайны, разгадать их.
     Наш пароход ежедневно причаливает к берегу, чтобы запастись дровами для
топки. Пользуясь двух- или трехчасовой стоянкой, мы хватаем сетки и бежим на
берег.  Сколько тут бабочек, и какие чудесные экземпляры! А сколько муравьев
- сущий ад!  Охотясь за бабочками,  мы боялись как огня одного:  встряхивать
ветки над  головой.  Да,  буквально как  огня:  на  ветках копошатся полчища
красных муравьев,  называемых в  Бразилии formiga defogo,  то  есть огненные
муравьи.  Они  набрасываются на  людей и  кусают так  яростно,  что от  боли
взвоешь.
     В  устьях  Амазонки  эти  огненные  шельмы  стали  подлинным бедствием.
Нередко  они  вынуждают к  бегству целые  селения.  Некогда цветущий городок
Авейру на реке Тапажос{30} в  середине XIX века прекратил свое существование
именно  из-за  нашествия  этих  тварей.   Несколько  раз  жители,  в  панике
покинувшие город,  пытались вернуться обратно,  но  всякий раз натыкались на
хозяйничавших в  их  домах  муравьев.  В  конце  концов  обезлюдевший  город
превратился в руины и покрылся лесом.




     Я сижу в каюте и пишу письма своим друзьям в Польшу.  Вдруг ко мне, как
бомба, врывается Чикиньо.
     - Иди, скорей иди! Летят попугаи!
     Мы  выбежали на  палубу,  и  я  остановился как  вкопанный.  Невиданное
зрелище ослепило меня:  летели арары.  Поодиночке, парами, вчетвером, а то и
целой стаей.  Высоко в небе их десятки.  Все тянутся к югу. Арары напоминают
огромных фазанов; хвосты длинные, а расцветка перьев просто сказочная.
     - Арарауны!  - кричит Чикиньо и показывает на птиц, летящих ближе всех.
Спинки у них голубые, а брюшки - оранжевые. А вот еще один вид попугаев. Эти
похожи на летящие огни.
     - Араканги! - вопит Чикиньо.
     Араканги  окрашены в  цвета  заходящего солнца,  нежно-голубого неба  и
спелых мандаринов.  Жаркая долина Амазонки родина самых  красивых попугаев -
арара. Это великолепные, величественные существа, а их крикливая расцветка -
лазурная,  оранжевая,  пурпурная - на фоне зеленого леса кажется вызывающей.
Когда,  распластав крылья шириной в  полтора метра,  они проплывают в  небе,
переправляясь с  одного  берега  Амазонки  на  другой,  изумительное зрелище
оставляет в душе человека неизгладимое впечатление. Кажется, это не птицы, а
какие-то неземные существа, воплощающие наши мечты о прекрасном. Даже агенты
пароходной компании "Бус Лайн" в Ливерпуле -  деляги с окаменевшими душами -
и те, рекламируя путешествие по Амазонке, преподносят перелет арара как одно
из самых замечательных чудес этой сказочной страны.
     Но  вот арары пролетели.  Скрылся за  лесом пестрый караван,  отзвучали
птичьи  голоса,   властные  я   торжественные.   По-прежнему  слышен  только
неумолчный рокот машины,  сотрясающей судно.  Снова гнетущая жара и  духота.
Прямо с небес мы опустились на пароходную палубу. Все еще взволнованный, иду
в каюту докончить письма моим польским друзьям. Очень хочется передать пером
чарующие впечатления только что  пережитого,  но  кто знает,  может быть,  я
добьюсь не большего успеха, чем Чикиньо в поисках муравейника?




     На  расстоянии одного  дня  пути  от  городка Сан-Паулу-ди-Оливенса{31}
находится  одна  из  многочисленных  пристаней,   расположенных  на  берегах
Амазонки.  Мы  остановились здесь,  чтобы  набрать  дров  для  топки,  благо
пристань на самой опушке леса. И вдруг - сенсация:
     - Indios brawos! Дикие индейцы! - кричит кто-то на палубе.
     Все,  кто  был  на  пароходе:  бразильцы,  перуанцы,  метисы,  индейцы,
итальянцы, венгерский еврей, поляк и даже кое-кто из экипажа, - все ринулись
к  борту.  По  реке  плыло несколько быстроходных лодок,  с  которых индейцы
обычно охотятся за рыбой.  В  каждой лодке по двое индейцев:  один на носу с
гарпуном и  луком  в  руках,  другой,  гребец,  на  корме.  Пассажиры нашего
парохода,  не  скрывая любопытства,  разглядывают их  со  смешанным чувством
покровительства и уважения.
     Индейцы почти  голые.  Только  на  шее  и  бедрах  повязки из  свободно
свисающих волокон.  Длинные,  черные,  как вороново крыло, волосы спадают на
спину,   а  спереди  подрезанные  челки  закрывают  лоб.  Всеобщее  внимание
приковывает не только их первобытный,  с трудом поддающийся описанию внешний
вид, но и поведение гребцов: поглощенные охотой на рыб, они ни на секунду не
отрывают глаз от  воды.  Наш  пароход для них как будто не  существует.  Мир
зевак,  глазеющих  с  пароходной палубы,  настолько  им  чужд,  что  они  не
удостаивают его даже мимолетным вниманием.
     Чикиньо вытянул шею, как цапля, и перегнулся за перила так, что чуть не
потерял равновесия.
     - Осторожно, Чикиньо! - испуганно кричу. - Свалишься в воду!
     - Не свалюсь... Я смотрю...
     Внимание мальчика приковано не к индейцам, а к их лодкам.
     - Что ты там высматриваешь? - спрашиваю.
     - Разглядываю, что они поймали!..
     Его интересует только это.
     Пассажиры  оживленно  переговариваются,   стараясь  угадать,  к  какому
племени принадлежат индейцы. Одни утверждают, что это племя текуна, а другие
называют иные племена.  А я думаю о том,  какой слабый,  поверхностный налет
цивилизации оставило здесь четырехвековое господство белых.  Уже  сто лет по
Амазонке ходят пароходы,  а  между тем как ненадежно и неустойчиво положение
белого человека в  лесах Амазонки!  Нет,  не  пароходы,  не  нищие и  редкие
городки, прилепившиеся к отвоеванным у леса опушкам, - не они главенствуют в
местном  пейзаже.  Основным  фоном  его  остаются все  та  же  непокоренная,
капризная  река,  непроходимые болота,  протянувшиеся на  сотни  километров,
вездесущие и недоступные леса.  И вот эти, почти нагие, индейцы, не желающие
даже голову повернуть в нашу сторону! Звучит это парадоксально.
     А Чикиньо сердито бранится:
     - Растяпы!  Вороны! Корчат из себя великих индейцев, а ничего не сумели
поймать. Растяпы!
     Индейцы  приплыли сюда  по  одному  из  тех  рукавов Амазонки,  которые
тысячами уходят в глубь леса. Живут они, надо думать, на каком-нибудь глухом
острове,  куда еще  не  ступала нога цивилизованного человека.  Бразильцы на
нашем  пароходе,   их  соотечественники,  кроме  Чикиньо,  смотрят  на  этих
индейцев,  как на пришельцев с того света. Невольно возникает вопрос: кто же
здесь настоящий хозяин,  кто здесь больше в своей стихии - индейцы, плывущие
в каноэ, или цивилизованные бразильцы, глядящие на них с пароходной палубы?
     А Чикиньо, великий охотник Чикиньо, никак не может простить индейцам их
неудачной ловли.
     - Растяпы!  -  говорит он с презрением. - Ни одной рыбы еще не поймали!
Будут теперь голодать, так им и надо!..




     Когда мы прибыли на бразильско-перуанскую границу,  Чикиньо и  его мать
постиг тяжелый удар:  выяснилось,  что отца Чикиньо здесь не было. Он уехал,
вернее сбежал,  в  Перу.  Здесь я  имел  возможность познакомиться с  дикими
нравами, господствующими на далекой границе.
     Отец  Чикиньо,  оказывается,  повздорил с  местным  комиссаром полиции,
который давно уже  преследовал его.  Месяц назад в  пылу  ссоры отец Чикиньо
ранил противника.  Поскольку его к этому вынудили обстоятельства,  закон был
на стороне стрелявшего и в обычных условиях ничто бы ему не угрожало. Однако
пострадавший имел в Табатинге{32} всемогущего приятеля -  комиссара, который
поклялся отомстить за  него.  Поэтому отец Чикиньо счел благоразумным бежать
из Бразилии.  Он удрал в соседнее Перу, а своих местных друзей просил помочь
его жене и сыну перебраться туда.
     Разгневанный Чикиньо мечет громы и  молнии на ненавистного комиссара из
Табатинга:
     - Я его убью! - грозит он.
     - Как же ты его убьешь? - спрашиваю я.
     - Зарежу бритвой!
     - А где ты ее возьмешь?
     - У меня уже есть. Я взял у тебя лезвие.
     Я пользуюсь правом вето* и отбираю у него "смертоносное" оружие.
     ______________
     * Veto - не разрешаю (лат.).

     При создавшемся положении Чикиньо с  матерью должны немедленно покинуть
Бразилию.  Но,  увы,  у них нет ни денег,  чтобы продолжать путь, ни визы на
въезд в Перу.  В конце концов посвященные в их дела друзья принимают решение
контрабандой провезти обоих дальше на  том же пароходе "Белем".  Ни капитан,
ни  экипаж  не  должны  были  знать  об  этом.  Конечно,  "тайна" обошлась в
некоторую сумму денег.  Расходы,  связанные с  проездом Чикиньо,  я  взял на
себя,  а за мать уплатили другие пассажиры.  Наш план удался. По эту сторону
границы,  в  Табатинге,  и позже на перуанской стороне чиновники не особенно
тщательно осматривали пароход.
     Мы  уже  добрый  час  плывем  по  территории Перу.  Чикиньо выбрался из
укрытия и, повернувшись в сторону границы, потрясает кулачком:
     - Я еще вернусь сюда. Я с ним расправлюсь!
     У Чикиньо на уме комиссар из Табатинга. А я думаю о тропическом лесе. И
здесь,  в Перу,  нас окружает все тот же лес,  сплошной стеной тянущийся вот
уже  несколько тысяч километров,  начиная от  устья Амазонки.  Нескончаемая,
сплошная стена того же леса!..  Сознание с  трудом постигает эти бесконечные
пространства, их безмерность начинает угнетать.




     Испанские  конквистадоры,  стремившиеся завладеть Америкой,  отличались
чудовищной,  дьявольской жадностью,  не  имевшей границ.  Жадность порождала
звериную жестокость и  наглый  авантюризм.  И  порой  до  смешного ничтожные
горсточки  авантюристов захватывали и  истребляли  целые  государства.  Днем
испанцев снедала золотая лихорадка,  а  ночью в  кошмарных снах им  чудились
несметные сокровища. Здесь не признавали ни веры, ни любви, ни геройства, ни
честности. Все, что мешало добывать золото, здесь попросту не существовало.
     Неисчислимые богатства Мексики и Перу стали добычей конквистадоров,  но
это  нисколько не  умерило их  жажды наживы.  Ведь это  лишь небольшая часть
Америки,  а  к  востоку от Перу простираются огромные неизведанные земли,  о
богатстве которых ходили такие заманчивые,  о  Santa Madonna,  слухи,  такие
заманчивые!  Говорили,  что где-то  там,  за  Черной Рекой Маноа,  находится
страна короля Эльдорадо, владеющего несметными сокровищами.
     В  1539  году  завоеватель Перу Франсиско Писарро назначил своего брата
Гонсало губернатором провинции Кито (где, по слухам, протекала Черная Река),
чтобы тот исследовал и захватил леса,  простирающиеся к востоку от испанских
владений.
     После  долгих приготовлений,  длившихся целый  год,  Гонсало Писарро во
главе трехсот сорока испанцев и  четырех тысяч индейцев-носильщиков двинулся
завоевывать эти  неведомые земли.  Пока путь пролегал через горные цепи Анд,
испанцы чувствовали себя неплохо,  но когда они спустились в низину,  на них
обрушились всевозможные напасти.  Пришлось  продираться сквозь  непроходимую
чащу,  терпеть удушающую жару, спасаться от множества хищников, от нашествия
комаров и  всяких иных паразитов.  Но  это  еще полбеды.  Хуже было то,  что
горные  индейцы,  не  привыкшие к  климату тропиков,  погибали как  мухи  от
неизвестных болезней. Страшные дни сменялись не менее страшными ночами. Ночи
хоть приносили с  собой сладкие сны  о  золоте и  золотых городах,  маячащих
впереди.
     Чтобы облегчить свою участь,  испанцы построили вместительный бриг,  на
который погрузили больных и все снаряжение,  и отправили его по реке.  Более
здоровые шли  налегке берегом.  И  все  же  они так устали и  ослабели,  что
Писарро  вынужден  был  сделать  остановку и  разбить  лагерь.  Проведав  от
окрестных индейцев, что несколько ниже, на реке Напо, расположены деревни, в
которых есть запасы продовольствия,  Писарро пустился на авантюру:  он решил
послать  туда  пятьдесят испанцев и  наказал  им  захватить продовольствие и
переправить его как можно быстрее в лагерь.  Командовать отрядом он назначил
Франсиско де Орельяну, честолюбивого офицера и любимца всего лагеря.
     Можно  себе  представить,  с  каким  нетерпением изголодавшиеся испанцы
ждали  возвращения  брига!   Но  проходили  дни,  недели,  люди  умирали  от
истощения,  а брига все не было.  Наконец Писарро понял,  что ждать Орельяну
безнадежно,  и  принял отчаянное решение:  двинуться с  оставшимися в живых,
вконец ослабевшими людьми в обратный путь.  Но это оказалось выше их сил:  в
пути,  кроме девяти человек,  погибли все.  Прошло шестнадцать месяцев с тех
пор,  как отважная экспедиция отправилась завоевывать страну золота,  и  вот
однажды  пораженные жители  Кито  увидели на  улицах  своего  города  девять
шатающихся фигур, похожих на страшные призраки. Это был Гонсало и восемь его
товарищей.
     Что же  сталось с  Франсиско де  Орельяной?  Он  тоже погиб?  Ничуть не
бывало.  Долго плыл он вниз по реке,  гораздо дольше,  чем предполагалось по
рассказам индейцев,  и,  наконец,  добрался до деревень. Индейцы приняли его
очень дружелюбно и снабдили солидным запасом продовольствия. Но тут возникло
непредвиденное препятствие.  Тяжело нагруженный бриг  не  мог  плыть  против
быстрого течения,  а  нести такой груз на  плечах было не под силу.  Тогда у
Орельяны возникла дерзкая мысль: плыть дальше, уже на свой риск и страх. Его
товарищи охотно согласились с этой затеей.  Всех их манили настойчивые слухи
о  находящейся неподалеку  большой  реке,  на  берегах  которой  раскинулась
сказочная страна Маноа.
     Так  начался один  из  самых  дерзких походов,  какие когда-либо  знало
человечество.   Продвигаясь  вдоль  реки,  Орельяна  не  имел  понятия,  где
находятся владения золотого короля и  много ли у него войска.  Смельчаков со
всех  сторон  обступали огромные  враждебные леса,  судьба  их  зависела  от
таинственной реки,  реки, которая приводила в ужас индейцев, реки, о которой
путники ровным счетом ничего не  знали...  Куда текут ее воды:  в  Китай,  в
Индию или на конец света?
     Происшествия и  опасные  приключения дерзкого  похода,  предпринятого в
пылу  золотой лихорадки,  впоследствии стали известны благодаря отцу Гаспару
де  Карваль,  духовнику экспедиции,  записавшему все подробности похода.  12
февраля 1542 года обе бригантины пришли к  устью реки Напо{33} (обе,  потому
что Орельяна с помощью местных индейцев построил еще одно судно,  поменьше),
и  тут  глазам  пораженных испанцев предстала могучая река.  Противоположный
берег ее виднелся на горизонте в виде тонкой голубой полоски.
     Это была Амазонка.  Впервые белые люди,  спустившиеся с  Анд в низовья,
увидели ее здесь, на западе.
     - Mar dulce -  сладкое море!  -  вырвалось из  уст потрясенных испанцев
восклицание, как нельзя лучше выразившее их первое впечатление.
     Теперь  возбужденные  путешественники  нисколько  не  сомневались,  что
находятся на верном пути,  прямиком ведущем к  несметным сокровищам золотого
короля.  Дружески настроенные индейцы омагуа подтверждали,  что  если  плыть
вниз по  большой реке,  то можно добраться до народа маноа (не города Маноа,
как до сих пор полагали, а народа), живущего в устье Черной Реки.
     По  мере продвижения вперед напряжение испанцев все  возрастало.  Через
несколько недель захваченные в  плен индейцы подтвердили,  что  устье Черной
Реки уже недалеко.
     И  вот  настал день,  когда сердца испанцев бурно забились:  их  взорам
открылось  широкое  водное  пространство.  В  Амазонку  впадала  река,  лишь
немногим уступавшая той, по которой они до сих пор плыли. Уже издали заметно
было, как черные струи ее вливались в желтые воды Амазонки.
     - Риу-Негру! - Черная Река! - взволнованно шептали испанцы, убедившись,
что наконец-то они стоят у порога царства золотого короля.
     Преодолев крутые  водовороты,  образовавшиеся при  слиянии  обеих  рек,
бригантины медленно плыли  по  Риу-Негру  против  течения.  Спустя три  часа
испанцы увидели на левом, более высоком берегу реки людную деревню.
     Когда бригантины подплыли ближе,  от  берега отчалило множество лодок и
около тысячи воинов напали на  них.  Испанцы дали залп из мушкетов,  зная по
опыту,  что выстрелы всегда обращали туземцев в бегство. Но на сей раз этого
не случилось.  Ярость индейцев была сильнее страха,  и  они не намерены были
отступать.
     На  помощь  им  с  противоположного берега  двинулась  новая  флотилия,
напавшая на  испанцев сзади.  Зажатые со всех сторон,  испанцы сражались как
львы;  они  яростно  уничтожали карабкавшихся на  борта  бригантин туземцев,
устилая их трупами реку. Черная вода покраснела от потоков крови нападающих.
Стрелы  и  копья  индейцев  казались жалкими  игрушками,  бессильными против
железных панцирей,  которыми были защищены конквистадоры,  и  тем  не  менее
почти все испанцы вскоре оказались ранеными.  А вражеские лодки - целые тучи
лодок!  -  все  прибывали и  прибывали.  Орельяна  понял,  что  против  этих
остервенелых полчищ ему  не  устоять.  Единственным спасением было поспешное
бегство.  С трудом очистив борта бригантин от наседавших индейцев, испанцы в
панике повернули назад. Еще несколько миль индейцы преследовали бригантины и
отстали только тогда, когда суда вошли в Амазонку.
     Попытка достигнуть Эльдорадо окончилась поражением.  Не  могло  быть  и
речи  о  том,  чтобы пробиваться дальше,  вверх по  Риу-Негру.  Беспримерная
храбрость  индейцев  племени  маноа   окончательно  убедила  Орельяну,   что
сокровища золотого короля существуют:  разве  стали  бы  индейцы так  упорно
драться,  если б  им не надо было защищать эти сокровища?  Орельяна понимал,
что сейчас игра проиграна,  но  твердо решил:  он еще вернется сюда с  более
многочисленным отрядом.  С  этим  непреклонным намерением он  продолжал свой
путь вниз по Амазонке, где путникам встречались преимущественно дружественно
настроенные индейские племена.
     Атлантический океан был еще далеко,  но уже чувствовались его приливы и
отливы.  Изумленные испанцы стали замечать,  что на протяжении суток уровень
воды  в  реке  регулярно  то  поднимался,  то  падал.  Они  сообразили,  что
сказывалось влияние моря.  Их догадку подтверждали и  встречавшиеся индейцы.
Поэтому,  когда  у  устья  реки  Тапауа путники увидели перед собой огромное
водное пространство,  тянувшееся до самого горизонта,  они решили, что это и
есть долгожданный океан.  Но,  увы! До океана оставалось еще не менее тысячи
километров.
     Испанцы выбивались из сил. Много месяцев они провели в этом аду. Днем и
ночью их окружали враждебные, полные опасностей леса. Могучая река, которой,
казалось,  конца не  было,  подавляла их.  Утратив после поражения на Черной
Реке  всякую надежду захватить золото,  из-за  которого они  проделали такой
мучительный  путь,   измученные,   истерзанные  авантюристы  были  близки  к
сумасшествию.
     26  августа  1542  года  после  десятимесячных мытарств  и  блужданий в
неведомых водах они добрались,  наконец,  до океана.  Величайшая в мире река
выдала свои  тайны  белым  людям.  Что  всего удивительнее -  она  выпустила
дерзких смельчаков живыми из своих цепких когтей.  Только восемь испанцев из
пятидесяти погибли.
     Первооткрывателям  Амазонки  сопутствовала  редкая  удача,  но  главный
секрет   успеха  заключался  в   их   безмерной  храбрости  и   удивительной
жизнеспособности.
     Спустя  несколько недель  бригантины добрались до  испанских островов в
Караибском море. Отсюда Орельяна направился в Испанию и подал королю рапорт.
Ответом на  него  было королевское разрешение организовать новую экспедицию,
которая должна была обогатить испанскую корону,  присоединив к  ней Амазонку
вместе со всеми сокровищами страны Маноа.  Теперь,  после того, как Орельяна
открыл Амазонку и  добрался до устья Риу-Негру,  существование Эльдорадо уже
не вызывало никаких сомнений,  и  охотников отправиться туда оказалось более
чем  достаточно.  Три  года готовился Орельяна к  новому походу и,  наконец,
преодолев различные,  в том числе и финансовые трудности, которые воздвигали
на его пути завистники и интриганы, двинулся со своей флотилией в путь.
     И  вот  в  один  прекрасный день  три  больших судна появились в  устье
Амазонки.  Орельяна велел  построить на  берегу  хорошо укрепленный лагерь и
оставил в нем большинство своих людей.  Сам же во главе ста человек, которых
он разместил на двух баржах, поплыл вверх по реке на разведку.
     С  той поры он пропал -  как камень,  упавший в  воду.  Тропический лес
Амазонки поглотил его и обе баржи со всем экипажем. О пропавших больше никто
не слыхал. Неужели лес отомстил смельчакам, открывшим тайну их реки?
     Испанцы,  оставшиеся в лагере у устья Амазонки, прождали безрезультатно
несколько месяцев и двинулись в обратный путь.  Они покинули негостеприимную
землю Южной Америки,  уступив поле деятельности другим авантюристам и другим
нациям.
     Миф  о  золотых  сокровищах на  Риу-Негру  оказался сплошным обманом  и
лопнул,  как  мыльный пузырь.  Орельяна и  его товарищи погибли в  погоне за
призраком.  Но  чем бы ни были движимы эти люди,  важен факт,  что благодаря
своей беспредельной храбрости и героизму,  достойным великанов,  они открыли
величайшую в мире реку.




     В  одно прекрасное утро мы  подошли к  устью реки Напо,  к  тому самому
месту,  где  Орельяна и  его  товарищи впервые увидели Амазонку,  а  два дня
спустя мы  прибыли в  Икитос.  Путешествие из Манауса в  Икитос продолжалось
месяц.
     Сойдя на берег,  я отправился в гостиницу. Вдруг над моей головой вдоль
улицы пролетела стая орущих попугаев.
     - Это,  верно,  ручные попугаи?!  -  воскликнул я радостно, обращаясь к
моему носильщику, очень красивому бронзовому метису.
     Паренек  посмотрел на  меня,  как  на  сумасшедшего,  но  ответил очень
вежливо:
     - Нет, это дикие попугаи.
     - Как же они осмеливаются так нагло летать над городом? И откуда они?
     - Из леса.
     - А куда летят?
     - В лес.
     Из одного леса в другой - самым коротким путем - через город.
     За  такие наивные вопросы мне  пришлось уплатить носильщику в  три раза
больше обычного,  но зато я  в самом начале сделал для себя важное открытие:
лесные попугаи,  обычно очень пугливые, не испытывают никакого почтительного
страха перед Икитосом, столицей перуанского департамента Лорето.
     По  пути к  гостинице нам  пришлось остановиться на  несколько минут на
главной улице.  Я  поставил свой чемодан на  тротуар,  а  когда через минуту
поднял его,  по нему бегало несколько десятков юрких муравьев.  Великолепные
экземпляры солдат,  самый настоящий авангард!  Мое сердце естествоиспытателя
радостно забилось и  преисполнилось уважением к огромным челюстям,  которыми
вооружены эти вояки.
     - Черт  побери!  -  вырвалось у  меня  невольно,  когда  несколько этих
молодчиков заползли мне на руки и ноги и не на шутку принялись за меня.
     - Это куруинчи! - с олимпийским спокойствием объясняет носильщик и идет
дальше: на такие мелочи не стоит обращать внимания!
     Итак,  в  первые же десять минут я  имел возможность познакомиться и со
второй особенностью Икитоса - муравьями.
     О  южноамериканских тропических  лесах  говорят,  что  там  под  каждым
цветком сидит по крайней мере одно насекомое, а под каждым листом муравей. В
Икитосе природа,  оказывается,  еще щедрее:  на каждого жителя приходится по
меньшей мере сто тысяч муравьев.  Они буквально всюду:  в центре города и на
окраинах,  в  домах деревянных и каменных,  в столах и шкафах,  в сундуках и
кроватях.  Они не питают почтения даже к верховным властям и забираются, - о
наглецы! - в дом самого префекта департамента Лорето.
     Когда я  пишу эти строки,  три пронырливых муравья появляются на листке
бумаги и бегут напрямик.  Но я пригвоздил их ногтем к бумаге и решил послать
в  Польшу в виде сувенира.  В это мгновение какой-то их собрат больно кусает
меня в ногу. А, чтоб вас!..
     Икитосские муравьи  -  самые  наглые  воры  из  всех  существующих.  По
наглости  и  жадности  они  перещеголяли даже  своих  сородичей  с  парохода
"Белем".  Они  забираются  повсюду,  воруют  хлеб  из-под  рук,  припасы  из
кладовки.  У моих знакомых неделю назад они зернышко по зернышку перетаскали
за  одну ночь целый мешок кукурузы,  и  все  эти  трофеи припрятали в  своих
подземных муравейниках и катакомбах, которыми подкопан весь город.
     Мое  болезненное знакомство  с  икитосскими муравьями  не  ограничилось
первым  днем  приезда.  Однажды среди  ночи  мне  пришлось сорваться с  моей
походной кровати  с  быстротой серны  и  с  легкостью балерины,  спасаясь от
нашествия небольших,  но необычайно воинственных муравьев. Это были какие-то
новые,   неизвестные  мне  злюки.   Покружив  четверть  часа  в  необычайном
возбуждении по  полу и  по  стенам моей комнаты,  они  исчезли в  щелях -  к
счастью, навсегда.
     Икитос считается самой здоровой местностью на  всем побережье Амазонки.
Здесь не бывает ни тифов,  ни холеры,  ни других напастей. Миллионы муравьев
поедают  все  отбросы и  очищают город  наравне с  урубу,  которых городские
власти признали санитарами города. Муравьи этой чести еще не удостоились, но
кто знает,  не  благодаря ли им Икитос так великолепно очищен и  избавлен от
всякой заразы?




     Икитос,  как и  все города Перу,  имеет свою Plaza de  Armas,  обширную
площадь и парк в самом сердце города. На этой площади растут чудесные пальмы
и   громадные  аноновые   деревья.   Вокруг   площади   проложена  мостовая,
единственная добротная мостовая во всем городе.
     По этой мостовой снуют вокруг площади два с  лишним десятка автомобилей
- все  достояние  города.  Раздраженные этим  колибри,  птички,  похожие  на
горящие  под   лучами  солнца  драгоценные  камни,   несутся  наперегонки  с
автомобилями и,  разумеется,  побеждают в  этом  соревновании,  после чего с
веселым  характерным писком,  выражающим удовольствие,  возвращаются в  лес.
Вечером на  площади зажигаются дуговые лампы (в Икитосе есть электричество),
и  в свете их безмолвно,  как духи,  проносятся среди прохожих и автомобилей
большие,  как  ястребы,  летучие  мыши.  "Пакарды",  вампиры{34},  колибри и
электричество уживаются здесь в полном согласии.
     Я  живу  в  каменном доме  (здесь это  большая редкость) у  очень милых
людей,  моих  соотечественников Викторовых.  Однажды в  углу  моей комнаты я
обнаружил какой-то  странный,  слепленный из  опилков шириной в  два  пальца
канал,  ведущий от пола к  потолку.  Внутри этого канала слышен был какой-то
таинственный шорох и  приглушенный треск.  Просверлив дырочку в оболочке,  я
обнаружил,  что канал кишмя кишит термитами.  У меня буквально волосы встали
дыбом:  ведь в этой комнате находятся все мои коллекции - идеальная пища для
термитов.  Я  бью  тревогу,  но  мои хозяева успокаивают меня,  уверяя,  что
термиты находятся в их доме больше года и до сих пор ничего не тронули.  Под
крышей они устроили себе громадное гнезде,  а по этому каналу путешествуют в
город.  Там они занимаются грабежом, но имущества своих ближайших соседей не
трогают.
     И  вот я живу бок о бок с этими опасными насекомыми.  Всю ночь слышатся
беспокойные шорохи,  а утром я со страхом поглядываю на свой багаж -  цел ли
он?  Цел.  Все же,  несмотря на благодушное настроение,  иногда у меня такое
чувство, будто я сплю на бочке с динамитом либо живу на кратере вулкана. Мне
кажется,  что достаточно малейшей случайности, и сто тысяч термитов ворвутся
ночью в  мою комнату и  пожрут все мое достояние.  Ложась спать,  я мысленно
обращаюсь к  термитному божку,  восседающему где-то  надо  мной  в  канале и
ведающему путями этих разбойников:  я молю его пощадить меня и не выкидывать
никаких фокусов.
     Мы  с  Чикиньо  встречаемся ежедневно.  Он  со  своей  матерью живет  у
знакомых в предместье Икитоса.  Встретившись, мы рассказываем друг другу обо
всем случившемся с  нами в  течение суток.  Мы  хвастаемся друг перед другом
знакомством с новыми, все более интересными явлениями.
     - Я видел сегодня колибри, - хвалится Чикиньо, - красного-красного, как
стручок перца.
     - Фи,  -  оттопыривая губу,  говорю я.  -  У меня в доме живут миллионы
живых, ручных термитов.
     Чикиньо даже подпрыгнул.
     - Не может быть!..
     - Приходи ко мне, увидишь.
     Чикиньо пришел,  посмотрел,  убедился.  От удивления он широко разевает
ротик и шепчет:
     - Белые муравьи.
     Объясняю ему,  что это не белые муравьи,  а термиты.  Правда, термиты и
муравьи похожи;  у них одинаковый "общественный строй",  и у тех, и у других
есть королевы,  работники и  солдаты,  но все же они принадлежат к различным
отрядам насекомых{35}.  Собственно,  Чикиньо этим  мало  интересуется,  зато
когда я  веду его на чердак и показываю термитное гнездо -  солидную гору из
твердой, как кирпич, земли - у него дух захватывает.
     - Знаешь,  -  бормочет пораженный малыш,  -  пожалуй, это самое большое
чудо!
     Самое большое? Чикиньо, но ведь мы еще не были в лесу...




     Сто  лет назад в  том месте,  где река Итая{36} впадает в  Амазонку,  в
глухой чаще высились шалаши индейского лагеря икитов.  Около 1860 года здесь
появились иезуиты и  принялись обращать индейцев в христианскую веру.  Позже
сюда прибыли несколько белых молодчиков и стали рьяно уничтожать язычников и
селиться в их шалашах. Так возникло селение, названное по имени истребленных
индейцев - Икитос.
     Благодаря  своему  прекрасному  местоположению  на  берегу  Амазонки  и
расстоянию  лишь  одного  дня  пути  от  устья  реки  Укаяли  Икитос  быстро
разрастался.  Годы 1904-1914, когда всех захватила каучуковая горячка и цены
на  каучук  невероятно  подскочили,  для  Икитоса  были  годами  расцвета  и
обогащения.  А  затем,  вместе со  своим бразильским товарищем по  счастью и
несчастью - городом Манаус, Икитос стал хиреть.
     Но  и  сейчас,  хотя над Икитосом так же,  как и  во времена несчастных
индейцев,   бесцеремонно  проносятся  стаи   диких  попугаев,   не   следует
пренебрежительно  относиться  к  нему.   Теперь  Икитос  имеет  немаловажное
экономическое   значение.   Это   единственный   пункт   вывоза   продукции,
вырабатываемой во  всем  восточном  Перу,  так  называемой Монтанье,  с  его
огромными  пространствами  богатых   лесов,   площадь   которых  значительно
превышает всю  территорию Польши.  В  смысле политическом Икитос играет роль
перуанского  бастиона,   противостоящего  трем  алчным  соседям:   Колумбии,
Бразилии и Эквадору.
     Европейцу кажется невероятным,  что оживленный город с двадцатитысячным
населением,  столица  обширного департамента,  не  имеет  никаких сухопутных
дорог,  которые соединяли бы  город с  центром страны.  Если вы  попытаетесь
проникнуть в лес,  сплошной стеной обступивший город,  то,  пройдя несколько
шагов,  наткнетесь  на  непреодолимые препятствия.  Тропинка  обрывается,  и
человек не в состоянии сделать ни шагу дальше.  В глубине леса его неминуемо
ждет голодная смерть в  непроходимой чаще или трясине,  а  во время дождей в
лесной топи.
     Икитос -  это порт;  первоклассный морской порт, несмотря на то, что он
отстоит от Атлантического океана на четыре тысячи шестьсот километров. Перед
мировым  кризисом  1930   года   по   Амазонке  регулярно  ходили   большие,
трансатлантические пароходы.
     Когда  полиция разыскивает в  Икитосе преступника (что,  кстати,  редко
бывает),  она устраивает засаду лишь в  порту,  зная,  что только этим путем
может уйти преследуемый.  Бегство в  лес  в  большинстве случаев равносильно
самоубийству.
     Вся жизнь зависит здесь от реки.  Через Амазонку приходят сюда вести из
другого мира,  Амазонка кормит людей, обеспечивает их существование. Когда я
говорил,  что Икитос располагает территорией гораздо большей, нежели Польша,
то  я  имел  в  виду водные пути.  Только реки,  большие и  малые,  являются
жизненными артериями Монтаньи, и только на берегах рек живет более или менее
цивилизованное население.  Все остальное пространство между реками заполняют
хищнически, грабительски эксплуатируемые леса.




     В  Икитосе,  на высоком берегу Амазонки,  который называется Малеконом,
построены иностранные торговые дома. Дома эти небольшие - одноэтажные, всего
их  десятка полтора,  но  именно  эти  дома  господствуют над  рекой.  Здесь
представлены Англия, Франция, Бельгия, Испания, Соединенные Штаты, Германия.
Торгуют тут  всем:  ввозят  всякую  заваль и  политические интриги,  вывозят
золото,  красное дерево,  хлопок и кокаин{37}.  Малекон -  это международный
капитал,  это международная дипломатия,  это так называемые сливки общества;
это  угрожающие ноты,  ультиматумы,  пушки.  Если  английский консул  скажет
"нет",  суда "Эмзон Ривер Компани" перестанут курсировать по Амазонке, и что
тогда будет с Икитосом, отрезанным от всего мира.
     К  Малекону  прилегает  центр  города.   На  шумных  перекрестках  улиц
расположились китайские  и  японские  лавки.  Немногочисленная группа  белых
туземцев с  гордостью именует  себя  подлинными перуанцами.  В  нее  входят:
небольшое  количество  трудовой  интеллигенции,   большее  -   бездельников,
живущих,  как  птицы небесные,  а  также множество чиновников всевозможных и
невозможных учреждений.  Люди здесь очень вежливы,  обходительны, с хорошими
манерами и преимущественно красивы.  Когда в воскресенье, после богослужения
они  выходят из  кафедрального собора  -  сколько же  там  красивых женщин и
привлекательных мужчин!
     Увы,  когда  я  познакомился ближе с  местными условиями,  я  обнаружил
грустный факт:  перуанцы не хозяева своей страны, а лишь ее привратники. Они
открывают двери и  впускают чужой капитал.  За  это они получают чаевые и  в
погоне  за  ними  яростно  пожирают  друг  друга.  Представители чужеземного
капитала  вывозят  из  страны  всевозможные богатства,  а  хозяевам  швыряют
объедки.
     Девять  десятых населения Икитоса -  потомки смешанных браков  белых  и
индейцев  (с  преобладанием индейской  крови).  Их  зовут  здесь  чоло.  Они
физически хорошо  развиты -  прекрасная мускулатура,  широкие плечи  и  кожа
чудесного каштанового цвета,  но  в  умственном отношении они очень отстали.
Так же как и  большинство индейцев и  метисов,  живущих в бассейне Амазонки,
они неграмотны или полуграмотны,  они совершенно безвольны,  инертны,  живут
беззаботно, не думая о завтрашнем дне.
     Конечно,  в  этом моральном убожестве повинны не чоло.  Они лишь жертвы
царящей здесь колониальной системы.  Белые перуанцы, особенно жители столицы
Лимы,  смотрят  на  Икитос,  который находится где-то  на  далекой окраине в
отвратительной пуще,  -  куда по  доброй воле никто не отправляется,  как на
богом проклятое место,  и живут здесь как в изгнании.  Зато для иностранного
капитала  это   великолепная  кормушка,   объект  беспощадной  эксплуатации.
Ненависть одних и  алчность тех и  других держат народ в  тисках,  темноте и
невежестве. У него нет даже тени надежды на лучший завтрашний день.
     В   белом  доме  префектуры  в   Малеконе  в  обширном  зале  восседает
привлекательный пожилой человек с  мужественным лицом и живыми глазами.  Это
дон Оскар Мавила, префект Монтаньи и начальник вооруженных сил в этом районе
страны.  Образованный и  культурный,  он на свой лад любит родину и хотел бы
видеть ее  счастливой и  богатой.  Он  -  "великий привратник" -  сглаживает
конфликты с  представителями иностранного капитала и после очередной схватки
с  ненасытным Малеконом предается приятным мечтам,  как  бы  найти  выход из
создавшегося положения -  расшевелить чоло и  оживить Монтанью.  Увы,  он не
находит иного выхода,  как  получить за  границей новый кредит и  впустить в
страну новых грабителей.  "Может, найдется хоть один честный банкир, который
не  потребует разорительных процентов?"  -  думает  этот  наивный мечтатель,
Дон-Кихот в заколдованном кругу.
     Икитос  расположен  почти  у  экватора  и  славится  своей  невыносимой
жарой{38}.  Только по вечерам воздух охлаждается, становится легче дышать. Я
иду  на  берег  Амазонки,  поворачиваюсь спиной ко  всем  торговым домам,  к
консулам и метисам. Смотрю на Амазонку, любуюсь резвящимися в ней дельфинами
- красивыми созданиями -  и  все  больше  поддаюсь обаянию  этой  реки,  над
которой веет  сейчас  свежая вечерняя прохлада,  напоенная ароматами далеких
орхидей.




     Я приобрел хорошего знакомого в Икитосе.  Это был некий Мигель Перейра,
первый франт в  городе,  беззаботный,  как  птица,  кабальеро.  Он  нигде не
работал, но зарабатывал неплохо.
     Однажды утром, когда я сидел в кафе за завтраком, дон Мигель подошел ко
мне и, весело поздоровавшись, сказал:
     - Вы естествоиспытатель, не правда ли?
     - К вашим услугам.
     - Вас интересуют индейские изделия?
     - Очень!
     - Тогда подождите меня здесь.
     Он  убежал  и   спустя  четверть  часа  вернулся  с  узелком  в  руках.
Таинственно улыбаясь,  он  стал развязывать узелок,  озираясь по  сторонам и
стараясь скрыть от соседей его содержимое. Наконец он извлек оттуда - что бы
вы  думали?  Бальзамированную человеческую голову.  Голова была  маленькая -
величиной в два кулака,  хотя, судя по черным пышным буклям, это была голова
взрослого индейца.
     - Ну, как? Неплохие мастера эти хибари? - довольным тоном вопрошает дон
Мигель, видя, что я внимательно присматриваюсь к ней.
     Об  этих удивительных головках я  слышал уже не раз,  но до сих пор мне
еще  не  удалось увидеть их.  Рот  и  глаза у  этих  головок прошиты тонкими
пальмовыми волокнами,  -  делается это  для  того,  чтобы  "душа  убитого не
отомстила победителю",  - а в остальном на них не заметно никаких изменений.
Лица  кажутся  живыми,  только  уменьшены примерно  в  три  раза.  Выражение
трогательной печали  усиливает это  ощущение жизни  в  лице.  Кто  был  этот
индеец, как он погиб?
     - Этот индеец из племени,  живущего по соседству с хибарами, - сообщает
тут  же  Перейра.  -  Хибари  и  их  соседи  уже  давно  хотели помириться и
прекратить вражду,  но  мы этого не допускаем...  Никто не умеет так красиво
выделывать эти  головки,  как  хибари,  ну,  а  для  этого  необходим свежий
материал,  -  цинично хохочет Перейра. - В мире большой спрос на этот товар.
Мы не поспеваем его удовлетворять... Хибарам некогда передохнуть...
     Хибари принадлежат к самым диким индейским племенам, которые до сих пор
не поддаются никаким попыткам "цивилизировать" их.  В труднодоступных дебрях
между тремя северными притоками Амазонки -  Сантьяго, Пастасой и Мороной{39}
- они и  поныне живут той жизнью,  какой жили четыреста лет назад,  когда их
впервые обнаружили испанцы.
     Они препарируют головы тотчас же после убийства жертвы.  Добытые трофеи
привешивают за волосы вокруг пояса.
     - Прошу прощения,  уточним: привешивали, - поправляет Перейра, - теперь
уже  этого не  делают,  ибо  головки получили другое назначение:  они теперь
отправляются путешествовать в большой мир...
     Да,  я  сам  убедился в  этом.  В  Пара мне  предлагали несколько таких
экспонатов по триста долларов за штуку.
     - Почему они такие дорогие?  -  удивился я.  -  Разве вы  много платите
хибарам?
     - Нет,  конечно.  Хибари получают гроши,  но агенты,  занимающиеся этим
делом, подвергаются опасности. Они-то и вздули цены.
     - А хибарам выгодна такая работа?  Ведь за эти гроши,  как вы говорите,
им, прежде чем добыть трофейные головы, приходится воевать.
     - Ну,  тут уж наша забота,  мы им помогаем.  Делается это очень просто.
Время от времени мы науськиваем соседей,  уговаривая их отомстить хибарам за
все  нанесенные ими обиды,  и  волей-неволей хибарам приходится драться и...
добывать для нас головы.  И добывают, ибо мы даем им немножко больше оружия,
нежели их соседям...
     Я  слушал этот  кошмар,  и  мне  становилось страшно.  Препарированными
человеческими  головами  забавляется  свет,  это  лишь  забавные  экспонаты,
необычная  игрушка,  развлекающая пресыщенных снобов,  скучающих  в  салонах
далеких городов.  Так вот в  чем секрет спроса на эти головы!  Чтобы угодить
чьим-то  извращенным вкусам,  здесь,  над притоками Амазонки,  лесные жители
вынуждены уничтожать друг друга. Нечего сказать, славная миссия цивилизации!
     - А кто больше всего скупает эти головки? - спрашиваю у Перейры.
     - Американцы.
     - Американцы?
     - Да,  сеньор!  Чикагский музей  платит самые  высокие цены.  Здесь,  в
Икитосе, у них есть свой представитель, доктор Бесслер.
     - А скажите,  там,  в Америке,  знают, каким страшным способом добывают
эти препараты?
     - Что за вопрос!
     - Знают или не знают? - настаиваю я.
     - Разумеется,  знают.  Никакой тайны тут  нет.  Собственно,  сеньор сам
может спросить об этом доктора Бесслера.
     Оказывается,  мой знакомый Перейра -  главный поставщик головок во всем
Икитосе.  Однажды утром он пригласил меня к себе, чтобы показать свой товар,
"свежую партию",  как он  выразился.  В  потайном углу комнаты стоял сундук.
Перейра открыл его,  и  я увидел более двух десятков головок,  установленных
рядами на его дне. Густые черные кудри заполнили сундук почти до половины.
     При виде этой чудовищной коллекции у меня помутилось в голове.  Не надо
было особого воображения, чтобы представить себе, сколько человеческого горя
и  страданий заключено в  этом сундуке.  А  дон Мигель любовно поглядывал на
головки,  как бы лаская их своим взором, и восхищение, которое я читал в его
глазах, усиливало мой ужас.
     На  одной  головке волосы  были  покороче;  внимательно вглядевшись,  я
заметил,  что  и  цвет кожи у  нее светлее других.  По-видимому,  это был не
индеец.
     - Сеньор удивлен, да? - спрашивает развеселившийся хозяин.
     - Кто это?
     - Это Мартине,  один из моих агентов, - отвечает Мигель. - Вероятно, не
поладил с хибарами -  возможно,  слишком ретиво требовал головок. И когда он
возвращался обратно по  реке Пастаса,  они  его подстерегли и  укокошили.  А
затем его голову продали вместе с другими...
     - И что же, американцы купят и эту головку?
     - Конечно,  купят, почему бы нет? Головка, как и все прочие. К тому же,
немалая сенсация... Пожалуй, еще дороже заплатят...




     У  маленького Чикиньо и  его матери дела очень плохи.  Из  Икитоса отец
Чикиньо убежал.  Одно время он  был здесь,  но  мстительная рука всесильного
комиссара из Табатинги и  тут нашла его.  Беднягу хотели арестовать и выдать
бразильским властям как уголовного преступника.  Не имея другого выхода,  он
скрылся в  лесной чаще.  По слухам,  он отправился далеко на юг,  к  притоку
Укаяли -  Урубамбе,  и там пристал к партии сборщиков каучука. Попав в такой
сложный  переплет,  он  вынужден был  бросить  семью  на  милость  судьбы  и
знакомых.
     - Что нам делать? - спрашивает у меня подавленная мать Чикиньо.
     Я  и  сам не  знал.  Что можно посоветовать,  когда человек находится в
таком положений?  Спустя два  дня  она  снова пришла ко  мне с  предложением
прихватить с  собой мальчика в  качестве помощника до  Кумарии{40},  куда  я
направился. В Кумарии мальчик будет ближе к отцу и легче выпутается из беды.
Я согласился взять мальчика с собой.
     Когда  Чикиньо  узнал  об  этом,  он  явился  ко  мне  взволнованный и,
протягивая руку, торжественно произнес:
     - Спасибо тебе.  Ты  мой  настоящий друг  и  покровитель.  Я  буду тебе
ежедневно приносить сто бабочек.
     - Ежедневно? Ну, ну! А если пойдет дождь?
     - В дождливые дни двадцать пять бабочек!  -  заявил он веско, нисколько
не смущаясь.
     В  конце января мы  оба сели на пароходик "Синчи Рока".  На второй день
пути вошли в устье Укаяли и направились вверх по реке.




     "Синчи  Рока"  -  речной  пароход водоизмещением в  сорок  восемь тонн.
Каждые полтора месяца он отправляется из Икитоса вверх по Амазонке,  а затем
по Укаяли почти к ее истокам и обратно.  Это маленькая, но крепкая посудина.
Все,  что  необходимо жителям,  обитающим  на  этом  кусочке  земного  шара,
протяжением в  две  тысячи  километров,  она  доставляет исправно.  А  нужно
многое:  сукно,  соль,  керосин,  орудия  производства и  сведения  о  давно
отшумевших революциях.
     Владелец этого парохода и капитан - некто Ларсен, норвежец из Осло, вот
уже тридцать лет бороздит реки Монтании. В водоворотах Укаяли он потерял все
свое достояние и даже семью.  "Синчи Рока" - вот все, что у него осталось. О
себе он говорит,  что умрет жалкой смертью, то есть естественной. Регулярно,
раз в  полтора месяца он пристает к  берегу у каждого шалаша,  диктует цены,
продает,  покупает,  сдирая  по  три  шкуры,  а  в  промежутках между  этими
занятиями толкует о  метафизике.  Однажды я зашел к нему в каюту;  он сидел,
углубившись в  чтение "Эдды"* на древнем языке после недавнего ожесточенного
торга с каким-то метисом.
     ______________
     * "Эдда" - сборник мифов древних скандинавских стран.

     Нашу  ланчию -  так  называют на  Амазонке маленькие суда  -  ведут два
штурмана из Пунханы. Пунхана - это деревушка вблизи Икитоса, в которой живут
исключительно штурманы,  выходцы из  самых  различных индейских племен.  Они
изучили капризы здешних рек лучше,  нежели капризы собственных жен,  и - как
утверждает молва - способны жить вместе с рыбами в воде.
     У  одного  из  наших  штурманов,  веселого толстяка со  сплюснутым лбом
(некоторые  индейские   племена   деформируют  детям   черепа),   живописный
фотогеничный вид инкского раба; у второго, худого и мрачного, такой вид, как
будто он замышляет какое-то злодейство,  но это только кажется. Его сердитые
глаза  в  самые  темные  ночи  прекрасно  нащупывали  дорогу  среди  пней  и
водоворотов, предательски подстерегающих корабли.
     На  "Синчи Рока"  две  палубы -  верхняя и  нижняя.  На  верхней палубе
находится рулевое  управление и  каюты  первого класса.  Пассажиры -  белые,
креолы,  люди со смуглой кожей и обостренным честолюбием -  ходят в нарядной
обуви.  На  нижней  палубе  помещаются машинное  отделение и  третий  класс,
пассажиры - индейцы, чоло, бедные метисы - ходят тут босиком.
     Нет сомнения,  что индейцев бассейна Амазонки можно отнести к  наиболее
отсталым народам.  Некоторые исследователи склонны видеть в этом особенность
низшей  расы  -   краснокожих,   но  это,   разумеется,   вздор.  Английский
естествоиспытатель X.В.Бейтс усматривает основную причину отсталости местных
индейцев во  вредном климате бассейна Амазонки.  Он утверждает,  что здешние
индейцы монгольского происхождения и  перекочевали сюда сравнительно недавно
из стран с умеренным и здоровым климатом. До сих пор они не могут привыкнуть
к  тяжелым  климатическим  условиям  этих  мест.   Пожалуй,  это  не  лишено
основания.
     Но  главная причина,  мне кажется,  это страшный гнет белых,  который в
течение нескольких веков  душит этих  несчастных.  Вот  что  притупило разум
индейцев и породило в них непреодолимое отвращение ко всему,  что исходит от
завоевателей и называется их цивилизацией.




     Вдоль реки Укаяли,  так же как и Амазонки,  тянется бесконечный лес. На
правом,   на  левом  берегу  -   куда  ни  глянь,  всюду  лес!  Невероятное,
поразительное буйство растительности, невольно вызывающее вопрос: а нет ли в
этом безудержном разгуле лесной стихии какого-нибудь скрытого смысла?  Может
быть,  лесной  покров,  наброшенный на  речные  берега,  прикрывает какую-то
неведомую тайну природы?  Наивные домыслы,  что  и  говорить,  однако трудно
отмахнуться от них, когда видишь такую распоясавшуюся лесную оргию.
     Сейчас,  в  феврале месяце,  уровень реки  поднялся выше нормального на
семь метров.  Пройдет немного времени,  и  паводок достигнет самого высокого
уровня -  десяти метров.  Но  уже и  теперь большие пространства леса залиты
водой.  Повсюду из  воды торчат островки суши.  Некоторые из них имеют всего
несколько десятков шагов в  диаметре,  другие несколько сот.  На этих лесных
островках  в  сырых,  продуваемых ветрами,  сплетенных из  бамбука  хижинах,
отрезанный от всего мира, окруженный небом, лесом и водой, живет заброшенный
лесной человек.
     Троекратно  прогудела  сирена  "Синчи  Рока",   извещая  леса  о  своем
прибытии. Торжественная минута, которую житель хижины с нетерпением поджидал
целый  месяц!  С  парохода  перебрасывают  на  берег  узкую  доску.  Человек
шатающейся  походкой  поднимается  на  палубу.  Истощенный,  ободранный,  со
смущенной и жалкой улыбкой на лице, он все же пытается держаться независимо.
Если это белый и бывший городской житель, "Синчи Рока" смутно напоминает ему
лучшие времена.  Если  он  метис или  индеец,  "Синчи Рока" для  него -  мир
ошеломляющих мечтаний.  Но  и  белым  и  индейцам роскошь парохода не  сулит
ничего хорошего.
     На ланчию человек всегда приходит с надеждой,  что за мешок принесенной
им фасоли он получит равноценный товар:  керосин,  мыло,  материю. (Получить
деньги никто не  надеется.)  Действительно,  капитан Ларсен даст  все,  чего
только пожелает лесной житель,  но в два раза меньше,  чем ему следует.  Ибо
Ларсен -  богатый человек,  которому не терпится разбогатеть еще больше, и у
него есть пароход,  а лесной житель - больной бедняк, и парохода у него нет.
Все,  что он  имеет,  -  это маленькое каноэ,  а  ведь на  нем до Икитоса не
доберешься; до Икитоса пятьсот, а то и тысяча километров!
     Ограбив несчастного,  "Синчи Рока" дает два гудка, на палубу втаскивают
доску,  и  пароход отчаливает.  Еще  минуту  назад  житель  побережья и  его
маленькое поле  находились в  орбите  интересов большого мира,  принадлежали
этому миру,  подчинялись его порядкам.  Сейчас,  когда трап убран, эта связь
оборвалась;  снова  человек  принадлежит только  лесу.  Тяжелой  походкой он
возвращается к своему шалашу,  к своему повседневному образу жизни, убогому,
беспросветному, безрадостному.
     На берегах реки Укаяли раскинулось несколько местечек,  влачащих жалкое
существование, - Рекена, Орельяна, Контамана, Масисеа. Но очень сомнительно,
найдется ли на всем этом пространстве, длиной в две тысячи километров, такое
же количество жителей, приобщенных к цивилизации. Для них "Синчи Рока" везет
четырнадцать писем и три - буквально три! - газеты: одну в Контаману, вторую
в Масисеа и третью для врача Здзислава Шимоньского,  который живет в Кумарии
в   польской  колонии,   впоследствии  ликвидированной.   Остальные  жители,
по-видимому, ничего не читают и не желают ничего знать о внешнем мире.
     Впрочем,  не все. Однажды на какой-то пристани явился к нам человечишка
в  заштопанной,  но чистой рубахе и штанах.  По темной коже лица трудно было
определить,  к  какой  расе  он  принадлежит:  солнце и  местный климат всех
нивелируют.  Выясняется,  что он испанец. На Укаяли прожил сорок лет. Узнав,
что  я  прибыл сюда  прямо из  Европы,  он  подошел ко  мне  и  после долгих
извинений и  церемоний спросил,  носят ли еще в  Европе цилиндры и  в  каких
именно случаях.
     - Ах,  Dios,  -  вздыхает он,  -  как бы я был счастлив надеть еще хоть
разок цилиндр!..
     "Синчи Рока" плывет дальше.  Все удивительно в этой стране,  поражающей
богатством  своей   природы.   Здесь  попадаются  деревья  таких  гигантских
размеров,   что  каждое  из  них  могло  бы  осенить  своей  тенью  половину
немаленькой деревни. Здесь растут пальмы с листьями в полтора десятка метров
каждый. Воздух сотрясают крики бесчисленных пернатых. Летящие стаями арары с
ярко-красным  оперением  снизу  и  сверкающей  лазурью  сверху  представляют
незабываемое зрелище.  С глинистого берега сползают в реку кайманы,  из воды
выскакивают рыбы-чудища,  а  в  лесу роятся миллионы удивительных насекомых.
Здесь,  невдалеке от  подножья Кордильер,  природа еще богаче,  чем в  устье
Амазонки. Все вокруг буйно цветет, размножается и жаждет жизни, жизни!
     Только человеку здесь плохо.  Он  страдает от  всевозможных тропических
болезней и  прежде всего от  анемии.  На  его  истощенном лице  лежит печать
вечной грусти. Паразиты пожирают внутренности человека. Здесь водятся глисты
и микробы всех "специальностей". Они размножаются в тонких и толстых кишках,
в почках,  в печени,  в крови. Все это живет за счет человека и гасит на его
лице  улыбку  радости.  Несмотря на  большую рождаемость,  прирост населения
здесь незначителен - дети мрут как мухи.
     Когда "Синчи Рока" причаливает,  мы все выходим на берег и отправляемся
в чакру. Я обычно разговариваю с людьми, либо брожу среди бананов, а Чикиньо
усердно исполняет свои обязанности и носится с сеткой за насекомыми.
     Романтический убогий шалаш,  полоска бананов, утопающих в ослепительных
лучах тропического солнца,  цветы и  сказочной красоты бабочки,  порхающие в
душистом воздухе,  -  все это кажется такой счастливой идиллией!  Но  вот вы
прошли каких-нибудь пятьдесят шагов -  бананы кончаются,  и начинается чаща.
Огромный мрачный мир,  у  края  которого вместе  с  тропинкой,  протоптанной
человеком, обрывается всякий след цивилизации.
     Нигде,   мне  думается,   граница  двух  миров  не  пролегает  с  такой
поразительной  отчетливостью,  как  именно  здесь,  у  порога  тропического,
девственного леса.




     В это время года,  в феврале, вечера на реке Укаяли сказочно красивы. С
удивительной регулярностью, почти ежедневно, за час перед заходом солнца, на
западе, над Кордильерами, скучиваются живописные перистые облака, отливающие
всеми цветами радуги.  Отблеск их  падает на  реку и  превращает ее как бы в
фантастические потоки крови.  В кристаллически прозрачном воздухе (еще утром
он был как бы затянут пеленой) берега будто сблизились и  на ветвях деревьев
ясно видны птицы и стада резвящихся обезьян.
     Около  шести часов вечера солнце заходит и  наступают короткие сумерки,
продолжающиеся менее одного часа.  (Разговоры о  том,  будто в тропиках день
гаснет мгновенно,  тут же  переходя в  ночь,  неверны.)  Но вот на горизонте
засверкали молнии:  февраль здесь пора  дождей,  тропических ливней и  бурь.
Однажды ночью над нами разверзся ад.  Тысячи молний слились в  сплошное море
света,  создавая какую-то  феерическую иллюминацию.  Такое зрелище не только
никогда не  забудешь,  но  трудно поверить в  реальность его,  настолько оно
фантастично.
     В  дождливые  ночи  мы  великолепно спим  и  утром  встаем  бодрыми,  в
прекрасном настроении.  Но если ночи тихие и  ясные,  мы буквально погибаем:
нас мучают комары! Эти злобные бестии во сто крат страшнее наших европейских
невинных созданий:  они нападают,  жалят,  впиваются в  тело;  ни белье,  ни
постель не спасают от них.  Если каюты не защищены сетками,  то ни на минуту
не сомкнешь глаз.  Ночь проходит в  горячечном бреду,  а весь день мы бродим
сонные и измученные.
     На пятый день пути мы подошли к местности, населенной индейцами племени
чама.  Это  первые  независимые  индейцы,  которых  мне  удалось  увидеть  в
естественном окружении.  Правда,  мы уже встречали их на Амазонке,  но тогда
они быстро и молчком проносились на своих каноэ мимо нас,  как будто им было
не по себе вблизи нашего парохода. На Укаяли все иначе. Чамы считаются здесь
если и не хозяевами реки, то во всяком случае равноправными обитателями. Они
не  избегают общения  с  белыми  людьми,  но  сохраняют независимость своего
племени и собственные, хотя и примитивные, традиции.
     Остановка в Пантабельо.  Берег выше и просторнее,  чем в других местах.
На широкой поляне стоит хижина белого чакрера -  крестьянина. На опушке леса
выросли фигуры мужчин и  женщин,  привлеченных прибытием парохода.  Лица  их
раскрашены в  черные  и  красные полосы,  на  голове  буйная растительность,
прикрывающая лбы  до  самых  бровей.  Одеты  они  в  мешковину  собственного
изделия, так называемую "Кузьму". У женщин в носу серебряные кольца.
     Близко  к  пароходу  чамы  не  подходят,  наблюдают за  нами  издалека.
Вероятно,  они  уже  сталкивались с  белыми  людьми и  знают,  что  особенно
доверять им  не  следует.  В  их движениях заметно настороженное любопытство
диких зверей, готовых в любую минуту обратиться в бегство.
     Я заглянул в лагерь чамов.  Несколько пальмовых крыш на сваях,  боковых
стен не существует -  вот их жилье. Под одной из крыш группа мужчин ужинает.
Сидят  на  корточках вокруг  горшка и  уплетают какую-то  желтоватую жижицу,
которую берут руками. На одном из них надета Кузьма, разрисованная черными и
красными ломаными линиями -  чудо примитивного искусства.  Под другой крышей
женщина-старуха  лепит  горшок  из  глины.  Вдруг  раздались дикие  крики  и
визгливый смех -  это означало радость по поводу удачной охоты. Оказывается,
один из чамов пронзил стрелой из лука огромную рыбу,  и тотчас все помчались
любоваться добычей.
     Такое бурное проявление необузданной радости совершенно незнакомо людям
цивилизованным.   Это  как  бы  стихийный  голос  природы.   И   невольно  я
взволнованно подумал:  может быть,  две-три тысячи лет назад и  наши прадеды
встречали подобным образом возвращение счастливого охотника?
     На  "Синчи  Рока"  прогудела  сирена.  Меня  зовут  обратно.  Несколько
десятков шагов -  и я в другом мире.  Сажусь за стол,  накрытый белоснежной,
прекрасно выглаженной скатертью, и принимаюсь за обильный ужин. Прикасаюсь к
ножам,   вилкам,   тарелкам  и  испытываю  особенную  радость.   Неожиданное
соединение этих двух миров необъяснимо волнует. Вскоре мы двинулись дальше.
     Ночью мне  снятся дорогие моему сердцу образы ранней юности:  Соколиное
Око,  Винету,  Ситтинь Бул,  прерии и  Скалистые Горы.  Разбудили меня дикие
вопли.  В  полусне мне чудится,  что мы  снова на  берегу и  какая-то толпа,
вооруженная дубинами,  штурмует наш пароход.  Я  цепенею от ужаса -  неужели
индейцы напали на нас?  Срываюсь с койки и мчусь на палубу. Здесь я протираю
глаза и замечаю свою ошибку: это действительно индейцы, но из команды нашего
парохода.  Они  перетаскивают тяжелые колоды дров для нашей топки.  В  лучах
прожекторов на фоне огромных листов хлебного дерева блестят их нагие, мокрые
от пота тела.




     По  мере  продвижения вверх  по  реке  Укаяли  течение  становится  все
сильнее,  берега все выше,  а  водовороты все более бурными.  Не  раз "Синчи
Рока" с  трудом пробиралась через этот водяной хаос,  и  не один раз грозила
нам  гибель.  В  таких  водоворотах два  года  тому  назад  затонул  пароход
"Укаяли", принадлежавший Ларсену - нашему капитану и владельцу "Синчи Рока".
     Водовороты,  попадавшиеся на  нашем пути  весь день,  преследуют нас  и
ночью,  во сне.  Нас душат кошмары.  Обливаясь потом,  с  пульсом,  бьющим в
висках подобно молоту, мы судорожно хватаемся за поручни коек.
     Однажды ночью  я  снова  очнулся от  глубокого сна.  Машины замерли.  В
темноте слышен треск ломающегося дерева.  Я успокаиваю себя тем, что это мне
грезится и что я во сне вижу,  как разваливается пароход.  Но вдруг в тишину
врывается пронзительный вой сирены,  долгий,  отчаянный сигнал бедствия, и я
вскакиваю  на  ноги  как  безумный.  Нет,  это  не  сон!  Последние сомнения
развеялись,  когда  я  услыхал топот  мчащихся по  палубе людей.  Тут  же  я
почувствовал толчок,  от  которого стены моей каюты затрещали.  Спящий рядом
Чикиньо проснулся и дико заорал от страха.
     - Ой, мне приснилось что-то ужасное, - застонал он.
     - Ничего удивительного.
     - А что случилось?
     - Не знаю. Видимо, что-то очень неприятное...
     Вдруг на палубе раздался нервный окрик Ларсена: "Свет, свет, сто чертей
вас  возьми!"  На  носу  парохода вспыхнул рефлектор.  Из  темноты вынырнули
мощные  ветви  огромного дерева.  Оказывается,  пароход наскочил на  дерево,
расщепил его со страшной силой и сам едва не опрокинулся.
     - Что  за  черт?  -  опять  послышался в  темноте голос Ларсена.  Он  в
бешенстве набросился на  штурмана,  по  вине  которого  произошел весь  этот
скандал. Штурман в ответ бормотал себе под нос что-то нечленораздельное.
     - Зачем ты,  подлец,  вел пароход на берег?!  - захлебывается Ларсен. -
Говори, красная собака! Зачем ты так рулил?..
     - На реке пни... - бормочет штурман.
     - Лжешь, хам, нет никаких пней!
     - Туман, - оправдывается штурман.
     - Лжешь, нет никакого тумана! Пьян ты, что ли?
     Взбешенный Ларсен замахнулся на  штурмана,  собираясь его ударить,  но,
заметив меня, с трудом сдержался и обратился ко мне:
     - Вы видите туман?! - шипит он возмущенно.
     Трудно сказать, что вижу: тумана нет. Я смотрю внимательно на штурмана.
Это  тот  грустный индеец  из  Пунхана,  у  которого такой  странный взгляд.
Сжавшись,  он  сидит на  лавке,  мрачный и  апатичный,  точно не слыша угроз
Ларсена,  и не обращает никакого внимания на волнение окружающих. Трудно его
понять.  Так,  не двигаясь,  сидит он обычно часами, и никто не знает, какие
мысли бродят в его индейской голове.
     Под  утро он  выходит из  этого оцепенения,  как  ни  в  чем не  бывало
становится  у  руля,  сменяя  товарища,  и  весь  день  безукоризненно ведет
пароход.
     Вот какие сны мучат нас на реке Укаяли.  А к вечеру, когда близится час
солнечного заката и тропических чар, когда в небе плывут неистовые пурпурные
облака,  трудно поверить,  что  все  это  явь,  а  не  сон.  А  может  быть,
действительно,  это  только  сон  -  индейцы и  колибри,  радужные облака  и
странные штурманы, мощная река и экзотические леса, в которых плутает путник
из Польши?




     На "Синчи Рока" капитан Ларсен завел электричество, и этим, несомненно,
перещеголял своих конкурентов - пароходы "Либертад" и "Либерал", где имеются
только  керосиновые лампы.  Два  десятка электрических лампочек,  освещающих
ночью палубу,  производят немалую сенсацию на всем протяжении реки Укаяли, -
две  тысячи  километров.  Сияние  тысячи  свечей  придает  тропическому лесу
дьявольское очарование,  сеет на берегах реки переполох и ужас,  будоражит и
пробуждает от спячки все живущее, ослепляет и нарушает равновесие природы.
     Но  прежде всего привлекает на  палубу лесных обитателей.  Бесчисленные
насекомые летят на свет,  садятся вокруг ламп,  ошалелые и безоружные.  Свет
опьяняет их.  В  эту минуту ничего не стоит поймать их и отправить в банку с
ядом.
     Моя коллекция быстро пополняется сказочными богатствами. Но на пароходе
у   меня   появились  серьезные  соперники:   пауки!   Как   известно,   это
профессиональные, прирожденные охотники, и разбойничают они свирепо.
     Над  обеденным столом  под  потолком висит  самая  мощная  на  пароходе
лампочка,  и  ее  сияние привлекает наибольшее количество насекомых.  И  вот
однажды  из  ближайшей  щели  стремительно  выскакивает  огромный  волосатый
паук-птицеед{41} -  настоящий великан!  -  и  почти из-под рук выхватывает у
меня  великолепного шелкопряда.  Птицеед  не  слишком приятное соседство для
человека,  и капитан Ларсен решает устроить на него охоту. Увы, "Синчи Рока"
такая старая посудина,  что глубоких щелей в ее крыше сколько угодно.  Паука
поймать не удалось, и с его пребыванием на пароходе пришлось смириться.
     Впрочем, этот паук оказался очень тактичным разбойником. Он как истинно
сильный и великий воин держался скромно, не мозолил глаза и показывался лишь
один  раз  в  сутки,  примерно через  час  после  захода  солнца.  Тогда  он
молниеносно выскакивал из  своего укрытия,  нацеливался на  самую аппетитную
ночную бабочку и,  сцапав ее,  возвращался в  свою щель.  После этого он  не
появлялся,  уступая поле боя мне, двуногому охотнику. Тогда я уже без страха
мог заняться охотой.
     - Я его не люблю!  -  изрекает Чикиньо и называет паука "тенентом", ибо
"тененты" преследуют его отца и он питает к ним непреодолимое отвращение.  -
Я бы ему этого не простил...
     - Так поймай его! - подшучиваю я.
     - И поймаю, обязательно поймаю! Вот увидишь, поймаю.
     - Посмотрим.
     И вот Чикиньо,  вооружившись палкой, метлой и сеткой для ловли бабочек,
притаился у  щели.  С  похвальной выдержкой он просидел один вечер,  второй,
третий.  Весть о  его воинственных намерениях разносится по  палубе,  и  все
пассажиры восхищаются им.  Некоторые пытаются помочь  и  принимают участие в
засаде.
     Неизвестно,  пронюхал ли паук что-либо, или же Чикиньо выбрал неудачное
время  для  охоты,  но  "дичь"  не  показывала носа,  и  физиономии молодого
охотника и  его сообщников с каждым днем все больше вытягивались.  На третий
вечер Чикиньо швырнул на пол метлу и заявил:
     - Он перебрался в другое место.
     - Неужели?
     - Либо его уже нет в живых...
     - Ну, конечно, он испугался тебя и умер от страха...
     Чикиньо в  бессильном гневе поглядел на потолок,  куда в  последний раз
улизнул хищник,  и  снова  упорство и  ожесточение заблестели в  его  черных
глазенках.
     - Терпение, - говорю я, - похвальное качество охотника.
     - Сам знаю,  - ворчит молодой энтузиаст. - А я говорю тебе, что его уже
нет!
     На следующий вечер на палубе неописуемый крик и суматоха. Чикиньо вопит
что есть мочи, задыхаясь от восторга; пассажиры несутся к нему со всех ног и
тоже орут, капитан вылетел из своей каюты, я опрокинул на ходу скамейку.
     - Есть! Есть! Поймал! - несутся радостные крики.
     Да,  Чикиньо поймал  паука.  Только что  хищник появился,  наконец,  на
потолке,  мальчишка метлой стряхнул его  на  пол и  проткнул вилкой.  Теперь
победитель приплясывает на палубе,  размахивает своей добычей и сует ее всем
под  нос.   Волосатый  паук  величиной  с   растопыренную  ладонь  бессильно
перебирает лапами.
     - Нужно его убить, - предостерегаю я.
     Но Чикиньо не боится живого паука, он высоко держит его в руке и издает
победные вопли.  И вдруг случилось несчастье.  Очевидно, мальчик неосторожно
дернул рукой.  Паук соскользнул с вилки на пол и, не теряя времени, помчался
к куче свернутых канатов. Все бросились за ним, но, увы! Паук пропал.
     Среди  пассажиров  мнения  разделяются:   одни  утверждают,  что  паук,
проколотый вилкой, все равно сдохнет, другие - что он выздоровеет.
     Растерянный Чикиньо совершенно убит.
     - Вот видишь, - говорю я с напускной серьезностью, - фортуна изменчива.
Но истинный философ должен принимать спокойно и победы и удары судьбы.
     Однако Чикиньо не  хочет быть истинным философом.  Он  смотрит на  меня
исподлобья и  вдруг,  выказывая этим  свое  волнение,  бросает  два  тяжелых
коротких слова:
     - Сдохнет! Тененте!
     По-видимому, он прав. Паук больше не появлялся на палубе.




     У  других лампочек на  "Синчи Рока" орудуют пауки из семейства ликозид,
или  пауков-волков.  Это  небольшие,  прожорливые  твари,  юркие  и  наглые,
настоящие волки в  паучьей семье!  Они караулят по  двое,  по трое у  каждой
лампочки, и к ним в жертву попадают чаще всего мухи, хотя ликозиды нисколько
не гнушаются и  более крупной дичью -  бабочкой,  саранчой,  жуком и другими
насекомыми.  Нападают они так же,  как их родич -  птицеед мигале:  внезапно
выскакивают  из   укрытия  и   мгновенно  набрасываются  на   свою   жертву.
Прожорливость этих  хищников просто потрясающая.  Схватив свою  добычу,  они
бешено тормошат и  с нервной торопливостью высасывают внутренности у живого,
трепещущего насекомого.  Не управившись окончательно с несчастной мухой, они
бросают ее,  чтобы тут же схватить другую, потом бросают и эту и принимаются
за приглянувшуюся бабочку.  Под лампой, на палубе, образуется целое кладбище
из  останков их  жертв.  К  утру  здесь скапливается множество искалеченных,
разодранных  в  клочья  и  еще  полуживых  насекомых.  А  тропический лес  в
безудержной щедрости  шлет  на  заклание все  новые  полчища  своих  летучих
обитателей, привлекаемых светом наших ламп.
     В  центре  парохода  находится небольшая каюта.  В  ней  хранятся самые
ценные  сокровища капитана Ларсена.  Это  сердце парохода -  склад  товаров,
предназначенных для продажи населению Укаяли.  На полках,  тянущихся от пола
до потолка,  размещены всевозможные товары, необходимые жителям лесов. Здесь
найдется все,  начиная от иголки, керосина, сукна и полотна и кончая ружьями
и  консервами.  Четыре  стосвечовые  электрические лампочки  заливают  склад
потоками яркого света  и  превращают эту  каюту  в  страну чудес,  страстных
мечтаний и  непреодолимых искушений.  На  всей Укаяли не  найдется человека,
который бы не поддался соблазнам, таящимся здесь.
     В каюте за столом сидит Ларсен. У него голубые, холодные глаза. У людей
Укаяли, наоборот, глаза черные и горячие. Ларсен неторопливо ведет торговлю,
а  жители Укаяли с  раскрасневшимися щеками и затуманенным взглядом пожирают
сокровища, привезенные из далекого мира.
     Индеец  из  племени кампа  принес четыре шкуры  дикой  свиньи,  пекари.
Ослепленный светом, он осматривается вокруг, и глаза его загораются при виде
стольких чудес.  Он хочет получить за свои шкуры большой нож - мачете. Шкуры
хорошие, тщательно просушенные и стоят не одного, а двух мачете.
     - Мачете не  получишь,  -  спокойно заявляет Ларсен.  -  Он стоит шесть
шкур,  а  у  тебя  только четыре.  За  четыре шкуры ты  можешь получить лишь
материю на платье для своей жены и на брюки для себя.
     - Но мне не нужно материи,  - объясняет индеец и с просительной улыбкой
повторяет: - Мне необходим мачете.
     - Мачете дать не могу! - звучит жесткий ответ.
     Свет  четырехсот  свечей  ослепительно  поблескивает на  стали  мачете,
усиливая  искушение.  Ларсен  приказывает  дать  сигнал  к  отходу.  Ларсену
милосердие не  знакомо,  страдания кампа его  не  трогают.  Индеец с  жестом
отчаяния убегает и  тотчас снова  возвращается.  Он  тащит  еще  две  шкуры.
Вероятно,  это все его достояние.  За мачете он заплатил втридорога.  Но что
делать, если нож ему необходим?
     - Подлец!  -  скрипит зубами  Чикиньо.  Он  сжимает кулачки и  начинает
шагать по палубе, как маленький дикий звереныш.




     Индеец кампа,  получив мачете, возвращается на берег. Там он садится на
землю и с грустной покорностью смотрит на пароход. А в это время на складе у
капитана  продолжается  оживленная  торговля.   Несколько  метисов  и  белых
перуанцев торгуются с капитаном, среди них вертится Чикиньо.
     Спустя некоторое время  мальчик прибегает ко  мне  на  палубу и,  пряча
что-то за спиной, таинственно улыбается.
     - Получилось! - торжествует он.
     - Что получилось?
     Чикиньо показывает мне новенький мачете.
     - Откуда он у тебя?
     - Я взял его на складе у капитана.
     Вот  так история!  Я  хватаю мальчишку за  ворот и  смотрю ему грозно в
глаза.
     - Украл? Ты что, сошел с ума, Чикиньо?
     Чикиньо перестает улыбаться.
     - Я не сошел с ума. Ларсен ведь ничего не заметил.
     - Сию же минуту отнеси мачете обратно.
     В глазах мальчишки засверкали бунтарские искорки.
     - Я взял не для себя, а для кампа! - защищается он.
     - Это все равно. Если ты сию же минуту не отнесешь нож на место, я тебя
немедленно отошлю к матери в Икитос! Марш!
     Я  отпускаю Чикиньо.  Он  долго  стоит  неподвижно,  затем стремительно
несется,  но  не  на  склад.  Он  сбегает по доске на берег,  бросает мачете
индейцу и  приказывает ему  бежать.  Потом медленно возвращается на  судно и
подходит ко мне. В глазах его сверкают слезы, он прерывисто говорит:
     - Теперь можешь меня наказать!  Но все равно Ларсен чудовище! Он обидел
кампа!  Подлец,  подлец!.. Можешь меня наказать! Я не могу смотреть на такую
подлость!..  Кампа бедный индеец!  Хорошо, отсылай меня к матери, да, накажи
меня...
     Он весь дрожит,  не будучи в силах сдержать слезы. Он то вспыхивает, то
стискивает  зубы,   то  угрожает,  то  оправдывается.  В  конце  концов  мне
становится жаль мальчишку. Мои добрые педагогические намерения проваливаются
ко  всем чертям,  и  я  ухожу,  чтобы он  не заметил,  как угасает мой гнев!
Чикиньо бредет за мной по пятам, как тень. Я останавливаюсь и говорю ему:
     - Я тебе кое-что расскажу.  У нас в Европе,  на острове Корсика,  много
лет тому назад жил храбрый бандит,  который поступал не  совсем обыкновенно.
Он  грабил богатых и  часть добычи раздавал бедным.  Ему  казалось,  что  он
народный защитник и благородный герой.  И знаешь, чем все это кончилось? Его
поймали и повесили. Ну, что в этом хорошего?
     - Ах! - воскликнул Чикиньо. - Я расскажу тебе другую историю, историю о
славном Престесе.  Он тоже отбирал деньги у богатых и отдавал бедным. Был он
ужасно храбрым. И знаешь, чем все это кончилось?
     Вот  шельмец,  поймал  меня!  Конечно,  он  говорит о  Луисе  Престесе,
мужественном  защитнике  бразильского  народа,  славном  борце  за  свободу,
который,  стремясь  восстановить попранные права  народа,  прошел  со  своей
освободительной армией всю Бразилию.
     - Так ты считаешь себя похожим на Престеса? - спрашиваю я малыша.
     - Да. Я укаяльский Престес.
     В этот момент "Синчи Рока" отчаливает от берега.  Чикиньо машет рукой в
сторону леса.  Оттуда,  из  зарослей,  выходит индеец кампа и  тоже шлет ему
знаки дружбы.  Расстояние между нами увеличивается, мы отходим все дальше от
берега.
     - А теперь,  -  обращаюсь я к Чикиньо, - идем к капитану и заплатим ему
за мачете.
     Чикиньо бросает на меня испуганный взгляд.
     - Аркадий,  зачем ты меня так обижаешь!  - восклицает он. - Ведь должна
же быть справедливость на свете!..
     - Ты  прав,  мой маленький реформатор мира,  но не таким способом нужно
восстанавливать справедливость. Поэтому пойдем и расплатимся с капитаном...




     Вокруг  всей  пароходной  палубы  тянутся  поручни.   Они  предохраняют
пассажиров от  сомнительного удовольствия свалиться в  воду.  Все насекомые,
привлеченные огнями парохода,  вынуждены пролетать между поручнями и  краями
палубного навеса.
     Это обстоятельство хорошо учли пауки.  Как только наступают сумерки, по
краям   палубного  навеса  начинается  лихорадочная  работа:   пауки  плетут
предательские сетки из паутины -  ловушки для насекомых.  Действительно,  за
ночь  пауки  собирают здесь  богатую  жатву.  Только  крупные  бабочки вроде
бражников способны прорвать эти преграды.  Но и  то ненадолго:  пауки быстро
исправляют нанесенные повреждения.
     Каждое  утро  юнга  сметает метлой  паутину и  уничтожает начисто следы
ночной охоты.  Но  каждый вечер  пауки снова начинают свою  работу и  плетут
такие же сети,  как и накануне.  Вероятно, им выгодно сооружать свои западни
даже на одну ночь.
     Однажды за  ужином кто-то  из  сидящих за  столом двенадцати пассажиров
воскликнул:
     - Что за гадость эти противные пауки!
     - Почему  гадость?   Почему  противные?   -   обрушился  восседающий  в
капитанском кресле Ларсен. И добавил с насмешливой улыбкой:
     - Они  такие же  пассажиры,  как и  всякие другие,  как каждый из  вас,
господа.
     Видимо, довольный этим сопоставлением, Ларсен продолжает с нескрываемым
сарказмом:
     - Они даже лучше многих людей. У них, по крайней мере, есть характер.
     Кто-то из присутствующих рассмеялся:
     - Какой же это характер? Разбойничий, что ли?
     Но Ларсен не терпит, когда иронизируют другие. Улыбка мгновенно сползла
с его лица.  Он обвел сидящих за столом тяжелым, почти враждебным взглядом и
бросил, как пощечину:
     - Это господствующие насекомые, это сверхнасекомые!
     - Пауки,  -  скромно  замечаю  я,  вмешиваясь к  беседу,  -  совсем  не
насекомые{42}.
     Наступает тишина.  Ларсен наливается гневом.  С  каким удовольствием он
сейчас уничтожил бы нас всех! Он шипит:
     - Чушь! Все-таки они выше! Выше всех вас! Да, да, всех вас!
     Час спустя я  зашел к  капитану Ларсену в  каюту.  Он был в  лирическом
настроении и  с  увлечением читал книгу английского писателя Стивенсона "Д-р
Жакайль и  м-р  Хайд";  у героя книги двойственная натура:  хорошего доктора
Жакайля и  злого мистера Хайда.  Капитан рассыпается в любезностях,  пытаясь
загладить недавнюю неловкость.  Мне захотелось поддеть его, и я, указывая на
него пальцем, говорю:
     - Вот ангел Жакайль и дьявол Хайд.
     - Нет,  -  Ларсен отрицательно помотал головой и задумчиво,  с оттенком
гордости, проговорил: - Только мистер Хайд.
     Это было сказано без тени шутки, вполне серьезно.
     Вот  уже  несколько  дней,   как  я   слежу  за   пауком  из  семейства
Gasteracantha,  то  есть  рогатых  пауков.  Это  великолепное создание цвета
лазури  отличается оригинальной формой  и  окраской.  На  голубом фоне  ярко
выделяются красные крапинки.  Он  резко  бросается в  глаза своей гротескной
внешностью.  Из  его туловища растут желтые дугообразные шипы,  напоминающие
какой-то странный хвост.  Этот хвост в несколько раз длиннее самого паука. В
отличие  от  ликозид,  увертливых и  беспокойных,  красавец  паук  двигается
медленно,  важно,  как  будто  сознавая,  что  он  не  чета  своим сереньким
собратьям, что среди них он настоящий павлин.
     Франт тотчас после захода солнца принимается за  дело  и  раньше других
успевает выткать круглую паутину.  Затем скрывается в  засаду и подстерегает
добычу.  Нити  его  сетей очень крепки,  их  не  могут прорвать даже крупные
бабочки  и  саранча.  Паук  этот  отличается  исключительной  выдержкой:  он
показывается из  укрытия  только  тогда,  когда  в  паутине уже  барахтаются
несколько насекомых.  Тогда  он  медленно приближается к  каждому  из  своих
узников и поочередно небрежным флегматичным движением прикладывается к нему,
как бы целуя свою жертву.  Поцелуй этот страшен. Он длится недолго, и за эти
короткие  мгновенья паук  успевает  высосать  из  несчастного насекомого все
жизненные соки. Затем он выбрасывает мертвое насекомое из паутины, тщательно
проверяет свои  сети  и  важно  шествует на  прежнее место.  Здесь он  снова
терпеливо дожидается,  пока новые жертвы не  угодят в  ловушку.  Но наступил
лень возмездия: мне удалось прикончить этого разбойника. Красавец паук попал
в мою коллекцию.
     Когда мы миновали местность Пукальпа,  капитан Ларсен сообщил мне,  что
вскоре я  увижу  некоего чакре -  поселенца,  большого чудака,  авантюриста,
свихнувшегося человека.  Это  эстонец,  прибывший из  Европы много лет  тому
назад и осевший на Укаяли.  Потеряв состояние,  он уже не может оправиться и
выбраться из  долгов  и  вынужден влачить нищенское существование.  Из  слов
Ларсена я понял, что он питает какую-то неприязнь к отшельнику.
     На следующий день я увидел эстонца.  Вечером на стоянке к нам на палубу
поднялся истощенный,  жалкий  человек  с  изможденным лицом  и  ввалившимися
глазами.  Он хочет купить хинина для уколов против малярии.  Видимо, болезнь
изнурила его до последней степени и хинин единственное спасение.
     - Сколько стоит хинин? - спросил несчастный.
     - Четыре соля, - ответил Ларсен.
     - У меня только три соля, - грустно проговорил больной.
     - Значит,  ты не получишь хинина. Либо, - и Ларсен с издевкой смотрит в
запавшие глаза пришельца,  -  попроси, чтобы в третьем классе чоло и индейцы
устроили для тебя складчину...
     Этого издевательства эстонец не выдерживает,  он впадает в неистовство.
Он  извергает по  адресу  Ларсена самые  страшные ругательства,  которые тот
выслушивает с поразительным спокойствием.  Затем Ларсен велит своим матросам
вышвырнуть несчастного.
     - Я  заплачу за него,  -  говорю я Ларсену,  желая прервать эту тяжелую
сцену.
     Капитан посмотрел на меня острым уничтожающим взглядом и прошипел:
     - Смотрите лучше за своим носом, а в чужие дела не суйтесь!
     Обезумевший эстонец стоит уже  на  берегу,  продолжая осыпать руганью я
проклятиями капитана и  весь пароход.  Пока мы медленно отчаливаем,  вопли и
ругань несчастного доносятся с берега.
     Густые  лесные заросли скрывают от  наших  глаз  эстонца,  и  создается
страшное впечатление, будто сам лес шлет проклятья капитану, пароходу и всем
на свете лекарствам.
     С нескрываемым удовольствием Ларсен прислушивается к брани, доносящейся
с берега,  затем разражается неистовым, издевательским смехом. Этот смех как
бы ответ цивилизованного мира тропическому лесу.
     С тяжелым сердцем я возвращаюсь в свою каюту.  Наступают сумерки,  и на
палубе первые пауки уже плетут свои сети.




     Однажды на  рассвете юнга  шумно распахивает дверь нашей каюты и  будит
нас криком:
     - Вставайте! Подходим к Кумарии!
     Это  слово  звучит  как  призыв,  как  лозунг.  Мы  срываемся  с  коек.
Наконец-то  после долгих недель бродяжничанья я  добрался до  Кумарии,  цели
моего  путешествия.  Кумария лежит  примерно в  тысяче восьмистах километров
вверх от Икитоса.  Что же это такое - Кумария? Река шириной почти в километр
- дикая,  необузданная,  с кипящими водоворотами,  берег высотой в несколько
метров -  а  в  иных местах и  в полтора десятка метров,  -  широкая поляна,
окаймленная  лесом,   на  поляне  десяток-два  хижин,  сложенных  из  дикого
сахарного тростника,  и  один низкий,  просторный каменный дом.  Это асьенда
итальянца Дольче.
     Кумария  -  это  кладбище  несбыточных  польских  надежд.  Привлеченные
заманчивыми обещаниями,  колонисты из  Польши пришли сюда,  мечтая о  лучшем
завтрашнем дне.  Но  они  потерпели поражение.  Не  выдержав тяжелых условий
жизни,  созданных враждебной пущей и  плохой организованностью,  они  бежали
обратно,  все побросав,  потеряв все свое достояние.  Лишь несколько человек
осталось здесь.
     Кумария - это клокочущий буйный тропический лес. Ослепительные бабочки,
ядовитые   насекомые,    прекрасные   орхидеи,   диковинные   млекопитающие,
ленивцы{43},   змеи.   Сплошной   клубок   растений.   Тысячи   неизведанных
впечатлений,  прославившееся,  безудержное пиршество  природы!  Приснившийся
рай. Да, здесь, наконец, я доберусь до самого сердца лесов.
     Я   нахожусь  на   юго-западной  окраине  величайших  в   мире  влажных
тропических лесов. Если по воздуху отправиться отсюда в направлении Пара, то
пришлось бы  пролететь три тысячи километров над сплошной гущей лесов.  Если
на  север,  до венесуэльских саванн,  то полторы тысячи километров такого же
леса.   Только   на   западе  лес   кончается  недалеко  отсюда,   всего   в
двухстах-трехстах километрах на высокогорных пунах{44} Анд.
     На  "Синчи Рока"  застопорили машины.  Краснокожий матрос сбросил трап.
Медленно,  почти торжественно мы выходим на берег.  На берегу стоит одинокое
дерево,  покрытое фиолетовыми цветами.  На  дереве сидит  диковинная птица -
черный  тукан  с  огромным,  апельсинового  цвета,  клювом  почти  такой  же
величины,  как  и  вся  птица.  Это диво приветствует нас громким карканьем,
похожим на карканье нашей вороны.
     В Чикиньо просыпается охотник.  Он вытаскивает из кармана пращу и хочет
прицелиться в птицу.
     - Оставь ее в покое! - говорю я. - Лучше помоги мне вытащить тюки.
     Тукан будто и впрямь приветствовал нас. Пока мы вытаскивали тюки, он не
переставал каркать,  и  только тогда,  когда Чикиньо прицелился в  него,  он
замолчал и улетел в лес.
     Этот  носатый  феномен  -  яркий  символ  чудовищности леса,  настоящий
предвестник тех чудес, которые нас поджидают в лесных чащах.




     - На реке туман!  -  этими словами разбудил меня мой слуга, препаратор,
охотник,  вообще моя правая рука -  Педро Чухутали.  Он метис, мать его была
индианкой племени кечуа.
     - Валентин пришел? - спрашиваю я, одеваясь.
     - Нет еще! - отвечает Педро пренебрежительно.
     Антипатия Педро  к  Валентину -  наболевший вопрос  в  нашей  маленькой
семье.  Педро  приехал  в  Икитос  вместе  со  мной.  За  несколько  месяцев
совместной работы я успел полюбить его. Это был услужливый, деликатный, хотя
и несколько замкнутый друг.
     Когда мы  две  недели тому назад прибыли в  Кумарию,  у  меня оказалось
столько работы по составлению коллекций,  что пришлось пригласить еще одного
помощника  -   Валентина,  молодого  метиса  из  племени  кампа.  Педро  был
значительно старше Валентина и  многим опытнее его в деле коллекционирования
насекомых,  чем  он  ужасно  гордился.  Это  забавное соперничанье создавало
постоянные конфликты.  Много  труда пришлось потратить,  прежде чем  удалось
наладить отношения между двумя моими товарищами.
     Ночью река опять поднялась,  -  когда же,  наконец, Укаяли остановится,
ведь и так уже потоп!  -  и залила наше каноэ. Пока мы вытаскивали челнок из
ила,  наступил  рассвет  -  было  половина шестого  утра.  Наконец  появился
заспанный Валентин,  и  мы  отправляемся на охоту.  Я  с  ружьем в  середине
челнока,  Чикиньо тут же  -  за мной,  Валентин и  Педро на носу и  корме на
веслах.
     Туман скрывает от нас не только противоположный берег, отдаленный почти
на километр,  но и деревья на нашем берегу реки. Невдалеке выплыла из тумана
пальма агуаче.  Эта  прекрасная пушистая пальма стоит  как  будто на  страже
экзотического рая.  Пальма агуаче считается самым прекрасным деревом во всем
Перу.  Говорят,  что в ней воплощено очарование заколдованной царевны инков,
превращенной в пальму.
     В  густых  зарослях  за  этой  пальмой  просыпаются первые  птицы.  Уже
слышится сдержанное чириканье пичужек и  крики попугаев.  В  том месте,  где
речка Инуя  впадает в  Укаяли,  раздается громкое сопение.  Это  два  речных
дельфина буфео  весело  резвятся в  воде  и  через  каждые  несколько секунд
всплывают на поверхность набрать воздуху. Показываются из воды их блестящие,
жирные туловища и раздаются глубокие вздохи.
     В  водах  Амазонки  и  ее  притоков  удивительно много  дельфинов.  Это
объясняется,  вероятно,  тем,  что со  стороны человека им не грозит никакой
опасности; местные жители считают, что убийство дельфина приносит несчастье,
а  есть их  мясо опасно -  это грозит проказой.  Я  думаю,  что дело обстоит
гораздо прозаичнее: просто мясо дельфинов невкусное.
     Когда мы проплывали мимо дельфинов всего в  нескольких шагах,  Валентин
вдруг обратился ко мне с просьбой:
     - Застрелите дельфина, вон того, что ближе всех!
     Я с удивлением взглянул на него,  думая, что он шутит. Но по лицу вижу,
что это не шутка.
     - Ты что же, хочешь накликать на меня несчастье? - спрашиваю с улыбкой.
     - Ты  европеец и  сумеешь отвертеться от несчастья.  А  мне очень нужна
кожа дельфина.
     - Зачем?
     Валентин не  желает  объяснить.  Тогда  на  помощь  приходит Педро.  Он
говорит,  что Валентин суеверен,  что он темный чоло,  он верит в магическую
силу кожи буфео.  Валентин убежден,  что если приложит ее к  своей руке,  то
достигнет власти над всеми людьми.  Этакий чудак. Сам Педро не верит в такие
глупости. Нет, Педро не чудак!
     - А в то, что убийство дельфина приносит несчастье, ты веришь?
     - Да, - признается Педро, - в это я верю.
     Тогда  я  беру  ружье и  прицеливаюсь,  но  вдруг неожиданная преграда:
Чикиньо твердым голосом просит меня не стрелять.
     - Послушай,  не стреляй лучше!  А вдруг действительно это принесет тебе
несчастье?
     Вся  огромная  привязанность мальчика  отразилась в  его  встревоженных
глазах. Что с ними сегодня, с ума посходили, что ли?
     В эту минуту наше внимание привлекли две цапли,  сидящие на дереве. Это
так называемые королевские цапли.  Они совершенно белого цвета, но с желтыми
клювами и черными ногами. Такие трофеи мне больше по вкусу, нежели дельфины,
которые даже подстреленные обычно ныряют в глубину и ускользают.
     Но цапли птицы пугливые,  они всегда начеку.  Еще издали,  заметив нас,
они  срываются с  места  и  улетают на  Иную.  Проделав над  лесом несколько
широких кругов,  они поворачивают в сторону Укаяли. Вот они плавно пролетают
над  нашей головой.  Это неосторожно:  грохот выстрела потряс пущу,  и  одна
цапля камнем свалилась в воду.
     - Хороший  выстрел...   -   слышу  я  спереди  и  сзади  похвалы  своих
пеонов{45}.
     - Ты  ранен!  -  вдруг восклицает Чикиньо,  с  ужасом показывая на  мой
палец,  по  которому  сочится  маленькая капелька крови:  очевидно,  спуская
курок,  я прищемил себе палец. Чепуха. Но Чикиньо очень встревожен и говорит
с упреком:
     - Видишь, видишь... А ты еще хотел подстрелить буфео!..
     Дорогой,   заботливый  дурачок!   А  дельфины,   испугавшись  выстрела,
мгновенно исчезли в глубине реки.




     Из Укаяли мы попадаем в Иную. Река не особенно широка, и мы можем, сидя
в  лодке,  обстреливать  оба  берега.  Вода  в  реке  черного  цвета.  Из-за
вздувшейся Укаяли течение Инуи пошло вспять,  река теперь катит свои воды от
устья к истокам.
     Вдруг  в  воздухе замечаем чудесное превращение:  серый,  низкий  туман
поднялся над  лесом и  окрасился в  теплый розовый цвет.  Как будто над нами
раскинулся купол,  сотканный из  светящихся роз.  Затем  туман  окончательно
рассеялся,  и  первые лучи солнца позолотили верхушки деревьев.  Еще  минуту
назад было прохладно,  как бывает ранним июльским утром в  Польше.  И  вдруг
сразу тропическая жара, обильный пот выступает на наших лбах.
     На  болотистом  островке  лежит  притаившееся чудовище  -  двухметровый
кайман. Он кажется мертвой колодой, но только кажется. Когда мы приближаемся
шагов  на  двадцать,  кайман  поднимает морду  и  лениво  сползает  в  воду.
Удивительно,  откуда в  такой маленькой речке (она вдвое уже,  чем Варта под
Познанью) берутся  такие  громадные чудовища?  Я  не  стреляю в  него,  меня
интересуют только птицы.
     А птиц здесь великое множество.  Около того места, где лежал гад, рыщут
в  поисках корма  несколько водяных курочек -  ясаны -  и  не  подозревают о
грозящей им опасности.  Подвижные, коричневые, с крыльями, снизу окрашенными
в  желтый цвет,  они воплощение изящества и  резвости.  Природа наградила их
длинными карикатурными пальцами, благодаря которым они могут удерживаться на
листьях растений,  плавающих на  поверхности воды.  И  сейчас  ясаны  быстро
перебегают с листа на лист, не обращая на нас никакого внимания. Только звук
выстрела заставляет их  взлететь,  но  через минуту они снова приземляются в
каких-нибудь  ста  шагах  от  нас.  Удивительная беспечность  царит  в  этом
обманчивом раю!
     Убитую курочку мы бросили в  каноэ,  и  я уже приготовился к следующему
выстрелу,  как  вдруг  над  нашими  головами пронесся огромный ястреб мартин
пескадор. Он сел на ветку дерева неподалеку от курочек. А в тот же миг рядом
послышалось:  "тук-тук",  точно кто-то стучит молотком по дереву. Это желтый
дятел,  самая ценная из находящихся вокруг нас птиц, и мы направляемся в его
сторону.  Вцепившись когтями в дерево,  дятел ожесточенно долбит его.  Но не
успел я  прицелиться,  как он перелетел дальше,  в глубь леса,  на следующее
дерево. Мы за ним.
     Когда мы углубились в  лес,  картина совершенно изменилась.  В  зеленом
полумраке нам предстало необычайное зрелище.  Всюду,  куда ни взглянешь,  из
воды  вырастают деревья.  Наверху,  в  кронах,  светло от  солнечных лучей и
слышен птичий гомон,  а  внизу темная неподвижная вода  как  будто сковала и
деревья и кустарники. Это неистовое призрачное видение потопа в судный день,
каким  он  рисовался,  вероятно,  болезненному воображению художника средних
веков! Деревья здесь как бы утратили свою принадлежность к земному миру, они
существуют  вне  времени  и  пространства.  В  царящей  тишине  есть  что-то
враждебное человеку, кажется, будто природа устроила здесь какую-то ловушку.
Ловушка  -  для  кого,  зачем?  Я  убеждаю  себя,  что  все  это  лишь  плод
расстроенного воображения,  однако уже через минуту оказывается, что мысль о
ловушке не лишена оснований.
     Наша   лодка  протискивается  среди  скользких  пней   и   кустарников,
преграждающих путь.  Все  же  кое-как  продвигаемся вперед.  Как  выяснилось
потом,  мы  могли  плыть  так  целую  неделю:  лес  затоплен  на  протяжении
нескольких десятков километров, если не больше. Дятел перелетает с дерева на
дерево и  уводит нас все дальше и  дальше в глубь леса.  Мы наталкиваемся на
маленький островок.  Дятел  укрылся в  его  зарослях и  продолжает вызывающе
стучать.  Дальнейшая погоня в  лодке невозможна.  Педро хватает мое  ружье и
выскакивает на островок. Через мгновенье прозвучал выстрел.
     - Есть!  - слышится радостный возглас метиса. Но вслед за тем мы слышим
отчаянный крик ужаса и шум панического бегства.  Педро с лицом, позеленевшим
от  страха,  выскочил из зарослей и  мчится сломя голову к  нам.  Добежав до
лодки, он вскакивает в нее, резко отталкивая от берега, и вопит:
     - Чушупи! Гонится за мной!
     Действительно,   вдруг   послышался   треск,   низко   растущие   ветки
зашевелились,  и мы увидели чушупи.  Она передвигается большими пружинистыми
прыжками,  как бы и в самом деле преследуя Педро. Эта страшно ядовитая змея,
светло-коричневая гроза  укаяльских лесов,  кажется,  единственная из  змей,
нападающая на человека.
     Чушупи!  В  памяти живо возник случай,  о  котором рассказывал мне  мой
нынешний хозяин,  поселенец Барановский. Однажды молодой метис проходил мимо
его дома.  Вдруг из  зарослей выползла огромная,  трехметровая змея чушупи и
набросилась на юношу.  Тот успел увернуться и в несколько прыжков оказался в
домике Барановского.  Чушупи бросилась за ним.  В доме никого не было. Метис
выскочил в  другую дверь,  которую тут  же  за  собой  захлопнул,  и  поднял
страшный крик.
     Неподалеку работали люди.  Услышав крик юноши,  они  бросились к  дому.
Двое из них держали в руках винтовки, заряженные дробью. Рассвирепевшая змея
выскользнула  из  дома  и  ринулась  к  ним,  но  охотники,  к  счастью,  не
растерялись и меткими выстрелами уложили чушупи на месте.
     Когда все это молнией промелькнуло в  моей голове,  я  выхватил из  рук
Педро ружье.  Неужели змея в самом деле хочет напасть на нас? Она уже рядом,
продирается сквозь кусты,  затопленные водой. Я стреляю, не целясь. Не знаю,
попал или промахнулся.  Брызги воды разлетаются во все стороны,  и  с минуту
вокруг нас ничего не видно. Потом наступает настороженная тишина. Если бы не
пузыри на  поверхности воды,  трудно было бы поверить,  что только что здесь
произошла  смертельная схватка  и  на  какое-то  мгновенье вспугнула мрачное
спокойствие этих мест!
     Педро  нервно гребет,  торопится убраться подальше от  страшного места.
Валентин,  который  до  сих  пор  сидел  неподвижно на  корме  лодки,  вдруг
разражается диким хохотом.  Педро орет на него,  чтобы заставить грести,  но
это  не  помогает.  Валентин  продолжает  хохотать  так,  что  лодке  грозит
опасность перевернуться. Теперь уже я ору изо всех сил:
     - Замолчи, черт тебя подери!!!
     Это помогает. Валентин замолчал и послушно взялся за весла. Только зубы
у него стучат, как в лихорадке. Змея чушупи терзает его нервы.
     Когда мы приблизились к опушке леса и перед нами сквозь стволы деревьев
засверкала гладь реки, Педро вдруг бросил весла и, сгорбившись, застыл.
     - Хелло, Педро! - окликаю его.
     Вместо ответа слышу глухой стон.  Метис сидит не шелохнувшись,  точно в
столбняке.
     - Педро, греби же!
     Педро пытается повернуть ко мне голову,  но напрасно. Вдруг он начинает
дрожать как осиновый лист.  Старается побороть эту дрожь,  но,  очевидно, не
может и  содрогается все  больше.  А  тут еще и  Валентин громко зарыдал.  Я
вырываю из его рук весло и с ужасом замечаю, что мои руки тоже трясутся, что
мне  трудно грести и  я  тоже теряю над собой власть.  Страх,  закравшийся в
душу, парализует все мои движения.
     К счастью, во мне еще уцелела способность к самоанализу.
     "Неужели это массовая истерия?" -  задаю себе вопрос,  удивляясь и даже
забавляясь.
     Нет,  уже не массовая. Чувство юмора и ощущения действительности все же
взяли верх.  Я  ощущаю как бы  живительное дуновение рассудка,  прогоняющего
прочь все  лесные страхи.  Одновременно я  обретаю и  физическое равновесие:
дрожь унялась, я могу снова грести.
     Вскоре лодка  наша  выплывает на  открытую гладь реки,  и  я  пристаю к
ближайшему островку,  чтобы  отдохнуть  и  выпрямить уставшие  члены.  Ясное
солнышко и  речной ветерок оказались самым  действенным лекарством для  моих
товарищей. Спустя четверть часа все приходят в себя.
     - Чушупи -  страшная змея!  -  с жаром объясняет мне Педро,  к которому
вернулся прежний цвет лица.  -  Вы  сами видели:  ее  яд отравил нас даже на
расстоянии!
     - Угу! - хмыкнул я в знак согласия.




     Орхидеи занимают в растительном царстве особое место. Не только потому,
что  они  поражают  разнообразием  цветовых  оттенков  -  от  вульгарных  до
тончайших;  не потому, что они источают тысячи запахов - от аромата фиалок и
тубероз до зловония гниющего мяса;  не потому, наконец, что орхидеям присущи
самые причудливые формы; нет, сила орхидей в том, что они обладают какими-то
особыми,  необъяснимыми чарами,  свойственными лишь  живым существам.  Роза,
бесспорно,  один из  самых красивых цветков,  но человек лишил ее очарования
простоты,  превратив в некий символ,  ставший уже шаблонным.  А к орхидее мы
относимся,  как к  существу одухотворенному:  общение с ней всегда связано с
какими-то  приключениями  или  переживаниями,   оставляющими  след  в  нашем
сознании.
     Во время охотничьих блужданий в окрестностях Кумарии мы почти ежедневно
натыкаемся на  новые  виды  орхидей.  Некоторые цветы  скромные -  серые или
желтые.  Но  иногда совершенно неожиданно где-то  среди веток дерева-хозяина
заблистает вдруг такой великолепный экземпляр,  что  трудно отвести от  него
глаза. Цветок приковывает внимание, его дикая красота пленяет.
     Сравнительно недавно изучена интересная биология орхидей. Каждый цветок
создает бесчисленное количество крохотных семян,  число их достигает двухсот
тысяч.  Но  когда из  семян попытались вырастить цветы,  то  натолкнулись на
непреодолимые  трудности:  проросшие  семена  погибали.  Долгие  кропотливые
исследования вскрыли причину неудач. Оказалось, что орхидеи живут в симбиозе
с   некими  мелкими  грибками,   которые  служат  им  пищей  в   первые  дни
существования.  Без  этих грибков-"мамок" цветы не  могут выжить.  Когда это
обнаружили,  стали  добавлять  орхидеям  соответствующее  удобрение,  и  они
оказались  необычайно благодарными объектами.  С  той  поры,  собственно,  и
возник культ орхидей.
     В  начале XIX  столетия насчитывалось только около  ста  видов орхидей,
сегодня их больше пятнадцати тысяч. С каждым днем число их возрастает; кроме
многих других удивительных особенностей, цветы эти обладают еще способностью
скрещивания, что дает возможность выводить все новые и новые виды.
     Почти все дикорастущие виды орхидей науке уже известны.  Но  сколько на
это затрачено труда, усилий, сколько исследователей погибло в скалах Анд или
Гималаев!
     Более  ценные  виды   орхидей  имеют  свою   историю,   зачастую  очень
романтическую,  богатую  приключениями  и  увековеченную  на  бумаге.  Такой
является  история  каттлеи  лабиаты  -   красивой  розовой  орхидеи,   очень
распространенной среди садоводов и открытой в начале XIX столетия совершенно
случайно.   Ботаник   Свенсон  послал   однажды  собранный  в   окрестностях
Рио-де-Жанейро бразильский мох своему коллеге,  профессору ботаники в Глазго
Джексону Хукеру. Мох этот он упаковал в какие-то сорняки, которые, к великой
радости английского профессора,  оказались неизвестным еще видом орхидей. Их
назвали каттлея лабиата,  вырастили в  Англии и  размножили.  Но когда позже
некоторые крупные  предприниматели послали  своих  агентов в  Рио-де-Жанейро
отыскать  этот  дикорастущий цветок,  посланцы вернулись с  пустыми  руками.
Никто не  мог  найти место,  где вырос таинственный цветок.  Свенсон к  тому
времени пропал где-то в Новой Зеландии. Так по сей день и неизвестно, откуда
эта орхидея,  которая сейчас миллионами выращивается во всех оранжереях мира
и служит их украшением.




     Вот  уже  почти полтора столетия в  Великобритании царит культ орхидей.
Некоторые англичане посвятили этим  цветам многие годы  своей жизни,  были и
такие,  что  теряли ради  них  свое состояние.  Большую известность приобрел
аукцион орхидей известной фирмы Просроу энд Моррис в  Чипсайде близ Лондона.
На  эти  аукционы стекались крупнейшие богачи,  здесь  нередко  появлялись и
члены  королевских фамилий;  словом,  тут  собирался весь  "цвет" английской
знати,  чтобы принести дань восхищения "царице цветов".  Эти господа,  перед
которыми  тряслись  миллионы людей,  от  них  зависевших,  сами  дрожали  от
волнения при  виде какой-нибудь новой разновидности орхидей,  привезенной из
глухих лесов  Ориноко.  За  один  экземпляр такой  орхидеи платили сказочные
суммы,  о  которых и  по сей день ходят легенды.  Цена одного цветка нередко
превосходила заработок уэльсского горняка за десять лет труда.
     В  1862  году  фирма  Просроу энд  Моррис объявила садоводам всего мира
сенсационную новость;  она обещала им новую, неизвестную до сих пор орхидею,
прекраснее которой еще никто не видел. Поскольку Просроу энд Моррис слыли за
очень солидных коммерсантов,  их заявление произвело сенсацию. Лорд Стенхоуп
даже  отложил свою поездку в  Индию.  В  день аукциона собрались садоводы со
всей Англии.  И  вот  наступила торжественная минута:  присутствующие узрели
пурпурный цветок  с  золотисто-желтыми  полосками.  Эту  орхидею  привез  из
Колумбии ботаник Акр.
     Молодой лорд  Сюссе  первым вырвался на  "беговую дорожку" и  предложил
пятьсот гиней.  Начались торги.  Цены поднимались все выше и выше...  Только
Стенхоуп сидел мрачный в  своем углу,  о  чем-то размышляя.  Вдруг он встал,
попросил  присутствующих отложить  торги  на  час  и  поспешно удалился.  Он
просрочил всего десять минут,  -  Сюссе,  который за  эти десять минут успел
приобрести цветок, уже выписывал чек.
     - Сколько ты уплатил? - спросил его Стенхоуп.
     - Тысячу, - с триумфом ответил Сюссе.
     - Ты  переплатил ровно девятьсот девяносто гиней,  -  заявил Стенхоуп и
тут же все объяснил.
     Лет пятнадцать назад он  получил из Колумбии от одного ботаника письмо,
которое сейчас держит в руках.  В этом письме ботаник сообщал об открытии им
новой орхидеи - каттлея довиана. Описание ее полностью совпадает с орхидеей,
которая продавалась сегодня.  Но  в  то время энтузиазм,  с  которым ботаник
описывал цветок,  показался лорду  Стенхоупу преувеличенным,  он  заподозрил
ботаника в обмане и оставил письмо без ответа. Сейчас он понял, какую ошибку
совершил тогда,  -  прекрасная орхидея была открыта и описана еще пятнадцать
лет  тому  назад.  Поэтому в  присутствии всех  собравшихся здесь  он  хочет
загладить свою  ошибку перед  ботаником и  вернуть честь  открытия ботанику,
фамилия которого (тут лорд Стенхоуп на миг запнулся, не зная, как произнести
эту фамилию) Варшевич, он, кажется, поляк.
     А  ботаник  Юзеф  Варшевич,  открывший очаровательную каттлею довиану и
много других новых видов орхидей,  в  это время погибал от истощения в одной
из  кордильерских долин.  Всю  свою  бурную  и  плодотворную жизнь  Варшевич
боролся с нуждой.
     ...Мы  с  индейцем из  племени кампа возвращались по  лесной тропинке к
дому над рекой Укаяли.  Мы  не знали,  сколько нам еще оставалось пройти,  а
солнце,  проникавшее сквозь густую листву деревьев,  лиан и огромных колючих
бромелий{46},  опускалось  все  ниже  и  ниже.  И  вдруг  я  остановился как
вкопанный, не обращая внимания на тучи комаров.
     Среди  запахов гниющих листьев,  ванили{47},  седро{48},  камфары{49} и
какого-то  смердящего насекомого,  видимо родича нашего клопа,  меня поразил
совершенно особенный запах - острый и чувственный. Он как бы пронизывал меня
насквозь.  Его  трудно передать.  Я  почувствовал,  что  стою  перед  чем-то
необыкновенным. Индеец поднял голову вверх и, указывая на дерево, сказал:
     - Горячие цветы.
     На  высоте нескольких метров среди  веток огромного дерева торчит целое
семейство орхидей.  Их  огромные  апельсинового цвета  с  лиловыми полосками
цветы  напоминают  не  то  притаившихся тигрят,  не  то  какие-то  сказочные
создания.   У  меня  захватило  дух  от  этой  поразительной  красоты,   так
контрастирующей с угрюмым, мрачным лесом.
     Надвигается темнота,  надо спешить.  Бросаю прощальный взгляд, но кампа
обещает, что притащит мне в Кумарию целую охапку "горячих цветов"...




     В  1531  году  испанский  авантюрист Франсиско  Писарро  во  главе  ста
восьмидесяти пяти  забияк  и  тридцати  восьми  лошадей  двинулся  в  поход,
намереваясь  покорить  Перу  -  громадное  индейское  государство с  высокой
культурой,   неисчислимыми  богатствами  и  неплохой  военной  организацией.
Высадившись на берег,  он встретился в Кахамарка с королем инков Атауальпой,
окруженным  многочисленной свитой  и  возглавлявшим  тридцатитысячное войско
Писарро,  не  теряя времени на  такие мелочи,  как  объявление войны,  свиту
вырезал, войско изрешетил пулями, а короля, сына бога солнца, взял в плен.
     - Золота! - вопили испанцы.
     Атауальпа предложил за  себя выкуп золотом.  Он  пообещал его  в  таком
количестве,  сколько уместится в  комнате,  где  они находились,  на  высоту
вытянутой руки  стоявшего человека.  А  было  в  этой комнате пять метров на
семь.  Писарро согласился,  но когда получил обещанное золото,  и не подумал
сдержать слово.
     Испанские конквистадоры,  как известно, были непревзойденными палачами.
Выкалывание глаз, отсечение рук, ног были для них делом самым привычным. Но,
соревнуясь друг  с  другом  в  жестокости,  они  приговорили короля инков  к
сожжению на  костре.  И  тут  Писарро достиг вершины цинизма:  перед смертью
разрешил  королю  принять  христианство  и  "в  награду"  за  это  милостиво
распорядился не  сжигать его на  костре,  а  повесить.  Так испанская корона
одним  ударом  убила  двух  зайцев:  приобрела  страну  сказочного золота  и
сомнительную славу.
     В  отряде,  который  впоследствии отправился  покорять  столицу  Куско,
находился молодой офицер с  горящими глазами и  пылким сердцем.  Однажды ему
было приказано убить индейских пленных, но он не смог выполнить этот приказ:
на  поляне  офицер  увидал белый  цветок ослепительной красоты.  Очарованный
цветком, он опустился на колени и вознес жаркую молитву.
     Это заметил начальник отряда Альмагро.  Подошел к цветку,  сорвал его и
растоптал,  пленных велел немедленно уничтожить,  а поручика предал военному
суду.  Юношу приговорили к  смерти,  но  белый цветок не был забыт.  Испанцы
часто встречали его на своем пути. А так как он был похож на белого голубя и
своим видом воодушевлял сердца испанцев верой в  победу,  то они назвали его
"цветком святого духа"  и  в  честь  его  истребляли поголовно всех  жителей
побежденной  ими  страны.  (Позднее  эта  прекрасная  и  трагическая орхидея
получила название Peristeria elata.)
     Спустя несколько дней после приключения со змеей чушупи,  я  охотился в
лесу на  птиц.  Идя по  тропинке,  я  увидел на ветке молодого дерева сетики
огромного богомола{50}.  Я  уже собрался упрятать его в склянку с ядом,  как
вдруг  на  этой  же  ветке  заметил  восседающего рогатого жука-геркулеса из
семейства династидов.  Я  оценил ситуацию:  богомол,  одно  из  самых хищных
насекомых,  преградил единорогу путь к  возвращению на дерево и приготовился
напасть на него.
     Жук легко мог бы подняться в воздух,  но почему-то не сделал этого.  Он
принял строгий вид и  воинственно нацелил на  богомола свой длинный,  острый
рог.  Шансы  в  предстоящей борьбе  были  примерно равны:  хищности богомола
противостоял твердый панцирь жука.
     Несколько минут я  наблюдал,  выжидая -  что  же  дальше,  но  ситуация
оставалась прежней:  насекомые сидели неподвижно,  не  спуская друг с  друга
глаз. Мне надоело ждать, и я отправился на охоту, а когда через час вернулся
обратно, то, к своему удивлению, застал все в том же положении. Длинные, как
щипцы, передние ноги богомола грозно подняты вверх; кажется, что он возносит
ввысь молитвы,  призывающие смерть на голову врага. Какой же глубокой должна
быть злоба этих двух насекомых,  если она  заставляет их  более часа следить
друг  за  другом  в  беспрерывном напряжении,  выжидая  удобного момента для
нападения!
     Но  когда я  вернулся сюда два  часа спустя,  трагедия на  ветке сетики
достигла кульминации.  Вот  что  я  увидел:  жук своим рогом пробил насквозь
туловище  богомола.   Однако,  присмотревшись  внимательней,  я  понял,  что
единорог тоже  обречен на  гибель,  потому что  богомол нащупал незащищенное
место в туловище жука и прогрыз в нем большую дыру.
     Самое любопытное и  отвратительное было то,  что насекомые,  уже нанеся
друг другу смертельные раны,  не прекращали борьбы. Равномерным, непрерывным
движением своих  челюстей богомол  продолжал вгрызаться в  туловище жука,  а
жук,  тщетно  силясь захватить своими челюстями туловище богомола,  вынужден
был довольствоваться его ногами, продолжая грызть их.
     Эта  борьба  тянется  долго,  до  самой  ночи.  На  следующее  утро  от
сражавшихся насекомых остается лишь твердый панцирь. Все остальное послужило
пищей для других обитателей джунглей.




     Однажды я  решил обследовать участок леса.  Для  этой цели мы  отмерили
шагами один  квадратный километр по  соседству с  нашим жилищем.  Я  поручил
Педро учесть все виды деревьев толщиной до двадцати сантиметров, растущих на
этой площади,  и принести разрезы их пней.  Проработав неделю,  Педро собрал
уже более ста видов, а конца работы еще не было видно.
     У нас, в Центральной Европе, на площади более двух миллионов квадратных
километров растет около сорока видов деревьев.  Здесь же, в лесах Укаяли, на
площадке  в  один  квадратный километр  неопытный Педро  насчитал более  ста
сортов! Как видите, разница довольно внушительная.
     Как-то  мы  прогуливались по улицам Икитоса.  Вдруг мой приятель Тадеуш
Виктор  споткнулся,  зацепившись за  какую-то  сухую  палочку  -  занесенную
откуда-то издалека,  покореженную,  омертвевшую,  голую веточку. Он хотел ее
отшвырнуть,  но,  посмотрев внимательней,  поднял ее и унес с собой,  а дома
посадил ее в саду и полил водой.  Я посмеялся над ним, но прошло три месяца,
и  я  опешил:  из мертвой ничтожной палочки вырос пук листьев,  а  среди них
расцвел огромный, прекрасный, похожий на лилию белый цветок.
     Внутри  цветка торчало множество пестиков и  тычинок,  буйно  жаждавших
размножения.
     В зоопарке в Пара недалеко от входа стоит громадное, невероятной высоты
дерево сумаума{51}. Дереву этому, судя по надписи, всего 37 лет, а объем его
у основания уже четыре метра.
     Позднее в  лесах мне попадались громадные сумаумы в двадцать и тридцать
метров в окружности. Из основания их стволов тянутся ввысь могучие отростки,
как бы подпирающие стены, что еще больше усиливает впечатление непреоборимой
силы,  диковинной красоты и  необычности.  Посеянный плод  мамона{52} спустя
несколько месяцев достигает высоты четырех метров и  дает  плоды величиной с
ананас. Остряки шутят, что если в почву на берегах Амазонки воткнуть зонтик,
то месяца через два рядом вырастет второй зонтик.
     Не  знаю,  можно ли  этому безоговорочно верить.  Но  то,  что в  лесах
Амазонки притаились безумство и ужас, этому я твердо верю.
     Известно много случаев,  когда опытные путешественники и  исследователи
возвращались оттуда неизлечимо больные,  а  то  и  вовсе  не  возвращались -
бесследно исчезали в чаще, как камень в воде.
     Тропический лес ревниво оберегает свои тайны,  и многие смельчаки, даже
из числа туземцев,  стала его жертвами.  Самая страшная из всех опасностей -
заблудиться в лесу.  Ни один индеец не рискнет отправиться в глубь леса,  не
оставив за собой нити Ариадны - отметки на деревьях.
     Без  таких  отметок  и   ему  не   выбраться  из   лесу.   При  обычных
обстоятельствах инстинкт поможет ему добраться до  жилья,  но в  тропических
лесах  человека  всегда  подстерегает  неожиданность.  Постоянно  надо  быть
начеку:  от  случайного укуса  маленькой мушки либо  прикосновения ядовитого
растения можно потерять сознание.
     Тропический лес грозит человеку бесчисленными опасностями, он порождает
ужас, но вместе с тем в нем таится неотразимое очарование для того, кто хоть
раз испытал исследовательский азарт.
     Индейцы на Амазонке с незапамятных времен верят в существование лесного
духа Курупира.  В их представлении,  это двуногое чудовище,  у которого одна
нога похожа на человеческую,  а другая - на ногу ягуара. Он бродит по лесу и
в  своей безграничной злобе приносит гибель встретившимся на  его пути живым
существам.  Это он издает таинственные звуки, так часто пугающие в лесу. Все
беды и  несчастья -  дело его  рук,  а  так  как  этот злобный дух  шатается
повсюду,  то  в  амазонских лесах спастись от  него  невозможно.  Наибольшее
наслаждение получает Курупира, когда ему удается свести с ума заблудившихся.
Тогда, глядя на погибающих от ужаса людей, он оглашает лес хохотом.
     Европеец,  который не видел амазонских лесов, имеет о них, как правило,
неверное представление.  Как же выглядит этот знаменитый лес? Прежде всего в
нем  относительно светло.  Структура его  такова,  что громадные и  тенистые
деревья растут не скученной массой,  а разбросаны. Благодаря этому солнечные
лучи  проникают до  самой  земли  и  освещают  нижние  ярусы.  Торжественный
полумрак,  обычный для наших буковых лесов, встречается здесь редко. Но зато
если встречается, то господствует полный мрак. Но это уже исключение.
     У  амазонских деревьев массивные стволы и  относительно скудная листва.
Разочарованный  пришелец  убеждается,  что  у  большинства  растений  листья
небольшие и  малопримечательные,  напоминающие листья  сливы.  Эти  твердые,
плотные и  блестящие листья лучшая защита от палящих лучей солнца и  ливней.
Исполинские листья  вроде  банановых  не  характерны для  тропических лесов.
Бананы -  это  красочное и  скорее искусственное украшение здешнего пейзажа.
Встречаются они вблизи человеческих жилищ.
     Новичка озадачивает также кажущееся отсутствие цветов. У нас наибольшее
количество цветов собирается на лугах, и цветут они преимущественно весной и
летом,  а  в  тропических лесах нет  определенной поры цветения.  Они цветут
здесь круглый год, но скрыты в гуще буйной зелени.
     Тропический лес, собственно, двойной лес: один, обыкновенный, растет на
земле -  это  деревья,  непроходимая чаща  кустарника,  бамбука и  сорняков;
другой растет над землей,  на деревьях и кустах -  это паразиты или эпифиты.
Они,  собственно,  и придают тропическому лесу экзотический колорит.  Обилие
их,  причудливость форм  и  цветы сказочной красоты придают пейзажу чарующее
обаяние.   Пестрые  орхидеи  иногда  покрывают  весь  ствол;  бромелии,  или
ананасные,  растут на ветках деревьев-хозяев, похожи на причудливые огромные
розетки; неистово вьются кудри "Авессаломовой бороды".
     Лианы!  Когда-то  деревья  этого  сказочного леса  вздумали бунтовать и
кто-то  усмирил их,  обвязав канатами из  лиан и  соорудив из  них решетки и
отсеки.  Лианы стелются по  земле,  взбираются на стволы,  перебрасываются с
ветки на ветку, с одного дерева на другое, снова сползают на землю, исчезают
в  чаще.  В этой путанице невозможно найти ни начала,  ни конца.  Гирлянды и
фестоны уже тысячи лет дожидаются своего сказочного принца,  дожидаются, но,
увы, тщетно. С почтенного дерева кимали свисают лианы, похожие на изорванные
жилы великана.  Глядишь на них,  и становится не по себе. Иные предательские
лианы  так  крепко  опоясали  стволы,   что  деревья,  задыхающиеся  в  этих
смертельных  объятьях,   спустя  несколько  лет  погибают.   На   их  трупах
разрастаются новые лианы и позднее сами превращаются в деревья - это фикусы.
     Леса Амазонки -  это страна лиан.  Одни из них тонки,  как нити, другие
достигают толщины человеческого туловища.  На каждом шагу на них натыкаешься
и соприкасаешься с ними.




     В  1928 году я  совершил свое первое путешествие в  Бразилию.  Это была
зоологическая экспедиция, подобная нашей укаяльской. Мне удалось тогда среди
других экспонатов заполучить двадцать с лишним живых животных. Об этих милых
созданиях я  написал  потом  книгу  под  названием "Бихос,  мои  бразильские
друзья".  Книгу эту я написал всем сердцем и посвятил ее,  разумеется, своей
дочурке Басе.
     Сейчас,  когда тоска снова привела меня в  тропические южноамериканские
леса,  я,  как и прежде,  окружил себя зверюшками. Я разместил их на высоком
берегу Укаяли,  и  их  крики и  возня разносятся далеко,  до  самой середины
широкой реки.  Эта возня,  особенно шумная в послеполуденные часы,  довольно
внушительна,  ибо  заставляет проплывающих мимо  индейцев  чама  выходить на
берег.  Заинтригованные, они удивленно рассматривают зверюшек, заглядывают в
каждую  челюсть  и  каждый  клюв,  с  видимым удовольствием прислушиваются к
адским крикам и одобрительно покачивают головами:
     - Приятные звуки, хорошая музыка!..
     Но  тут же,  мгновенно спустившись с  заоблачных высот на  прозаическую
землю, добавляют:
     - Да и лакомство хорошее. Сколько мяса...
     И,  высказав эту наивысшую похвалу, они чмокают губами и садятся в свои
челны.
     Шестьдесят животных, да это же целый зоопарк! Слава о нем проносится на
пятьсот километров вверх и вниз по реке.  Чикиньо на седьмом небе. Чикиньо -
владыка моих зверей. Он с ними на короткой ноге, кормит их, называет всех по
имени,  и звери слушаются его. Всем нашим гостям, особенно индейцам, Чикиньо
рассказывает  придуманные  им   же   истории  и   сказки,   изображая  своих
воспитанников героями. Он сочиняет страшные приключения, в которых участвуют
его звери,  и,  конечно, лжет безбожно. В конце концов об этом догадываются.
Но  нередко  какой-нибудь  индеец  сидит,  долго  слушает,  хлопает глазами,
разевает рот  от  удивления,  пока,  наконец,  хитрая,  понимающая улыбка не
осветит его лицо.  Теперь он сообразил, что Чикиньо сочиняет все это потому,
что очень любит животных.
     Среди птиц самый большой озорник тукан.  У меня их несколько:  черти, а
не птицы. Они всюду лазают, всюду суются, запускают в суп свои невообразимые
клювы,  этим же клювом хватают вас за нос,  выщипывают волосы, а когда вы их
прогоняете,   то  они  садятся  вам  на  плечи.   Если  туканы  направляются
куда-нибудь и  вы  окажетесь на  их  пути,  они  ворчливо требуют,  чтобы вы
уступили им дорогу.  По части еды они не признают шуток. Вечно голодные, они
пожирают и  собственные порции и  все,  что удается урвать у  других,  более
слабых животных.  Да  что  тут  говорить:  они  терроризируют половину моего
зверинца,  не исключая даже белого ястреба, который хоть и сильнее их, но по
молодости еще глуп и поэтому подчиняется их команде.
     Единственное,  к чему с почтением относятся туканы, это к клювам арар -
этих  пестро  раскрашенных матрон,  восседающих на  самых  высоких  ступенях
общественной лестницы и,  вероятно,  поэтому всегда взбирающихся на верхушки
жердей.  Кроме арар, туканы боятся как огня двух тромпетеров (трубачей). Это
почтенные черные птицы с  белыми крыльями из семейства журавлей.  Тромпетеры
издают глухие звуки,  как будто исходящие из недр земли,  и своей суровостью
усмиряют даже назойливое племя домашних кур.  Но,  притесняя зверей, к людям
эти птицы относятся очень приветливо и доверчиво. Один из них любит, когда я
почесываю ему  голову и  глаза.  Другой обожает одного мальчишку из  племени
чама.  Увидев  маленького индейца,  он  мчится  к  нему,  заходит кругами и,
распластав крылья, ложится у его ног.
     "Много шуму  из  ничего" производят мои  тридцать пивичей -  маленькие,
величиной  с  детский  кулачок,  зеленые  горластые  попугайчики.  Когда  ни
подойдешь к моему зверинцу,  всегда слышны их голоса.  Я убежден, что если в
пальмовой оранжерее в  Познани поместить хотя бы  трех таких пивичек,  то их
голоса заменили бы шум всего тропического леса. Но тридцать пивичей - это уж
слишком!  Производимый ими адский шум действует на нервы не только двуногих,
но и четвероногих соседей.
     Самый дикий зверек в моем зверинце -  хирара,  называемая в Перу манко.
Ко  мне привезли ее  с  другого берега реки.  Этот храбрый зверек из  отряда
грызунов,  угодив в плен, все время что-нибудь грыз. Ко всему окружающему он
был совершенно равнодушен,  он только шипел и без устали грыз.  Прутья своей
клетки,  сделанной из  дерева седро,  он  превратил в  порошок.  Он  прогрыз
железный  лист,  из  которого мы  хотели  сделать  ему  намордник,  он  лихо
расправлялся с древесными колодами, которые Педро впихивал ему в клетку. Два
человека  постоянно  стерегли  его,  отталкивали,  всячески  препятствуя его
намерениям,  но он был неутомим и  яростен в своей жажде свободы и продолжал
исступленно рваться из клетки. И в конце концов случилось невероятное: зверь
победил.  Он  вырвался из  четырех вооруженных палками рук и  удрал в  лес -
бесстрашный,  упорный борец  за  свободу.  Он  преподал нам  урок:  отвага и
выдержка побеждают даже в самом трудном положении.
     Приключения совсем другого рода произошли у нас со змеей анакондой.  Ее
нашли  спящей недалеко от  плантаций сахарного тростника и,  набросив лассо,
привезли на чем-то напоминающем сани. Чудовище это имело пять метров в длину
и  весило свыше двух центнеров.  Анаконду я решил привезти в Польшу живьем и
поместил ее  в  клетку.  На  съедение ей мы бросили живого цыпленка.  Но тут
случилось то,  чего я меньше всего мог ожидать: цыпленок подружился со своим
извечным врагом.  Укладывался спать в клубке свернувшейся змеи, нагло клевал
ее кожу и буквально лазил по голове. А свирепая анаконда все терпела, видимо
не собираясь расправляться с цыпленком.
     Миновали две недели такой идиллии,  и мы пришли к выводу,  что анаконда
больна и  надо ее  умертвить.  Но  прежде чем  сделать это,  мне  захотелось
сфотографироваться с ней:  очень уж эта бестия была фотогенична. Не успел я,
однако,  принять подобающую позу, как вдруг анаконда взвилась и схватила мою
руку своей страшной пастью. К счастью, прежде чем ей удалось обвиться вокруг
моего тела и  сокрушить мне ребра,  мои товарищи воткнули ей  в  пасть кол и
освободили мою израненную и обильно кровоточащую руку. Однако этот отчаянный
поступок  не  спас  змею  от  смерти.  Ее  убили,  а  из  вытопленного  сала
приготовили какое-то  спасительное лекарство,  цыпленка же  постигла обычная
участь: он угодил в горшок.
     Однажды в  первых числах апреля ко  мне  пришла старая индианка чама  с
острова,  расположенного выше Кумарии,  и  спросила,  не  хочу ли  я  купить
обезьянку.  "Куплю,  -  ответил я,  -  если она не  больна".  Тогда индианка
развернула какую-то тряпицу,  и я увидел большие,  испуганные глаза,  черный
чуб  и  миловидную  мордочку  обезьянки  капуцина.   При  виде  этой  старой
приятельницы, знакомой мне еще со времен моей первой бразильской экспедиции,
у  меня  от  волнения защемило сердце и  защекотало в  горле.  Ведь  это  же
точь-в-точь тот самый Микуся,  которого я  тогда привез с собой в Польшу и с
которым  так  подружилась моя  дочурка  Бася.  Сколько тогда  было  радости,
детских шалостей и игр!..
     Индианка спрашивает, знаком ли мне этот вид обезьянок.
     - Знаком,  -  отвечаю я  и  показываю ей  фото из  моей книжки "Бихос",
изображающее Басю с Микусей.
     Индианка узнала обезьянку и  ужасно обрадовалась.  Потом спросила,  где
эта  девочка.  Тут-то  возникла  загвоздка.  Как  мне  было  объяснить  этой
краснокожей даме с  разрисованными щеками,  с большой серьгой в носу что как
раз год тому назад бедную Басю зарыли в землю? И как укрыть от старухи слезы
в  глазах путешественника?  Удивительно это  человеческое сердце:  ничто  не
может вытравить в  нем память прошлого,  ее  неспособно выжечь жаркое солнце
экватора,  ее  не  могут  смыть бурные тропические ливни,  не  могут покрыть
пеленой забвения огромные враждебные леса.
     Положение спасает милый тапирчик.  Он  проголодался и  прибежал просить
еды.  Тапирчик настойчиво трется у  моих ног и тянет меня за ботинки.  Ладно
уж, сорванец, получай свою порцию!




     Ты,  дерзкий человек, хочешь добыть для своей коллекции несколько птиц,
голоса которых слышатся в глубине чащи?  Бери ружье и нож мачете, врезайся в
чащу и входи. Осторожно, вот дерево с израненной корой, из нее сочатся капли
белой смолы.  Если  одна такая капля попадет тебе в  глаз,  потеряешь зрение
навсегда.  Вот что-то грозно зашуршало по земле -  змея?  Нет,  это огромная
ящерица.
     Пальма  пашиуба{53}пирамидой  расставила  на   поверхности  земли  свои
причудливые корни,  вооруженные страшными шипами.  Укол  такого шипа наносит
болезненные раны, не заживающие неделями.
     От  какого-то неведомого растения исходит аромат,  вызывающий мгновенно
головную боль и тошноту. И так же быстро, как возник, неприятный запах вдруг
исчезает, и голова перестает болеть.
     Поблизости слышен плач ребятишек.  Самый настоящий захлебывающийся плач
голодных малышей. Вероятно, это жабы.
     А  вот доносится звук приближающегося поезда.  Чикиньо,  широко раскрыв
глаза от изумления, смотрит на меня, а я на него. Иллюзия так велика, что мы
различаем шипение пара,  выходящего из клапанов.  Невозможно понять,  откуда
взялись эти  звуки,  -  ведь  ближайшая железная дорога находится за  тысячу
километров.  Пораженный,  тщетно  стараешься  проникнуть  взглядом  в  глубь
зеленой чащи, чтобы разгадать загадку.
     Тебе преградило путь сваленное дерево.  Ты ступил на него и  провалился
по пояс в труху. Оттуда выбегают длинные сколопендры{54}, опасные и ядовитые
твари.  Вдруг на сколопендр накидываются великаны муравьи -  инсули,  длиной
свыше двух сантиметров, и тут же разыгрывается ожесточенная битва.
     Удирай поскорее,  иначе в  пылу драки насекомые могут наброситься и  на
тебя:  от яда сколопендры заболеешь на несколько недель,  а  от укола инсули
пять дней будет тебя мучить лихорадка.
     Удирая,  ты запутываешься в колючей чаще и валишься на землю.  Но вдруг
над  тобой  пролетает  очаровательная,   похожая  на  колоссальный  изумруд,
сверкающая бабочка морфо.
     Вот  ты  подходишь к  илистой черной воде:  это  одна  из  бесчисленных
амазонских  "таламп"  -  болото  бесконечно  длинное,  но  шириной  всего  в
несколько метров.  Надо перебраться через него.  Глубоко ли там и не обитает
ли  в  нем  какая-нибудь  тварь,  которая ударит  тебя  электрическим током?
Ступаешь осторожно. Слава богу, ничего не случилось, только несколько пиявок
прилипло к ботинкам. Стряхиваешь их, бросаешь последний взгляд на пройденную
талампу -  и цепенеешь! В мутной воде что-то таинственно и грозно копошится,
пробираясь по твоим следам.  Хватаешься за ближайшую ветку и  взбираешься на
берег.
     Несчастный,  не  надо  было хвататься за  ветку!  На  ладони вскакивают
жгучие волдыри, и пока вернешься домой, у тебя распухнет вся рука.
     Ад  или  рай  -  неизвестно.  Какой-то  кипящий котел  буйной,  бешеной
плодовитости,   исступленная  жажда  жизни,   где  неистово  размножаются  и
пожирают.  Выходишь  из  тропического леса  смущенный,  уставший  от  обилия
впечатлений, подавленный враждебной средой.
     А  в  глубине чащи  все  еще  слышны заманчивые голоса редких птиц,  на
которых хотел поохотиться.
     Ты вырвался из тропического леса,  чтобы перенестись в  светлый мир,  к
человеческим существам,  отдохнуть в  их  братском окружении.  Но очарование
этих  тропических лесов  таково,  что  тысячи неразрешенных загадок будут  и
впредь привлекать естествоиспытателя.  Загадок то страшных, отвратительных -
вроде сколопендр, то манящих своей чарующей красотой.
     Среди  гибельных топей  и  ядовитых растений можно  увидеть на  берегах
Укаяли прелестный красный цветок.  Туземцы называют его "ситули".  Он  имеет
два  ряда больших,  с  человеческую ладонь,  чаш в  форме сплюснутых сердец,
пурпурного цвета,  такого яркого и горячего,  что кажется,  будто сердца эти
излучают свет во мраке лесов.  Увидев такое чудо,  остановишься ослепленный,
застынешь в  экстазе и  поймешь,  что стоило приехать на  другой конец света
хотя бы для того, чтобы взглянуть на цветок ситули.
     Я часто смотрю на него и прикасаюсь к мясистым чашам.




     Еще  в  городе Икитосе я  купил  молодую капибару -  забавного грызуна,
похожего на свинью{55}.  Она вместе со мной и Чикиньо проделала длинный путь
в леса Кумарии.  Это выглядело так, как если бы в Афины ввозить американских
сов. Капибарочка любит зеленые бананы, свободу и болота.
     В  первый же день нашего приезда в  Кумарию я при помощи шнура связываю
ее  сложнейшими узлами.  Ночью она с  непостижимой легкостью освободилась от
своих пут,  но почему-то не убежала. Этим она как бы продемонстрировала свое
благородное доверие ко  мне,  и  я,  со  своей стороны,  стараюсь с  тех пор
удовлетворять, по возможности, ее желания.
     Но  за  последнее время моя капибара расхулиганилась не  на шутку.  Она
откровенно издевается над нами,  и  мы  перед ней совершенно бессильны.  Все
веревки  и  путы  сползают  с  ее  разжиревшего  туловища,   и  вольный  дух
торжествует.  Частенько она  исчезает,  пропадает по  два-три дня в  болотах
Кумарии  (на  этих-то  болотах  несчастные польские  колонисты  рассчитывали
построить свое будущее!) и возвращается лишь затем, чтобы поесть бананов. Но
я рад хотя бы тому, что она вернулась.
     Хуже то,  что  она явно деморализует вторую,  младшую капибару и  юного
тапирика.  Тапирик это  наш любимец.  Звереныша я  выходил,  залечил тяжелые
раны,  нанесенные ему собаками,  и теперь он относится ко мне,  как к родной
матери, которую убили люди.
     На  этой  почве  между мной  и  капибарой-искусительницей идет  упорное
соперничество:  каждый  из  нас  старается завоевать сердце  этого  увальня.
Капибара соблазняет его лесом и вольным житьем на лоне природы, а я стараюсь
привлечь его  добрым,  человеческим словом  и  датским сгущенным молоком.  У
тапирика мучительное раздвоение чувств.  Увлекаемый капибарой,  он  уходит в
лес,  но когда, обеспокоенный их долгим отсутствием, я тоже мчусь туда и изо
всех сил свищу,  тапирик из глубины леса свистит мне в  ответ.  Наконец,  не
выдержав,  он  посылает ко  всем чертям свою обольстительницу и  припадает к
моей ноге, после чего мы в самых лучших отношениях возвращаемся домой.
     Я заметил, что по утрам побеждает влияние капибары, зато вечера целиком
принадлежат  мне.  С  наступлением сумерек  тапирчик  забирается  под  стол,
принимает участие,  правда пассивное,  во всех наших разговорах за ужином, и
уже никакая сила не выгонит его оттуда.
     Мой тапир молодая самочка,  а  я и доктор Жабинский,  милейший директор
зоопарка в Варшаве,  -  мы оба при ней играем роль сватов.  Путем оживленной
переписки мы договорились,  что я  привезу девицу в  Польшу и  мы выдадим ее
замуж за тапира-самца, тоскующего в Варшавском зверинце.
     Думаю, что пара получится неплохая!




     Охотясь однажды в чаще несколько дальше обычного,  я вдруг заметил, что
все  живые  существа вокруг ведут  себя  необычайно возбужденно.  Птицы  как
безумные  перепрыгивают с  ветки  на  ветку  с  писком  и  криком.  Какой-то
броненосец,  очевидно  только  что  проснувшийся,  сломя  голову  мчится  со
страшным  шумом  сквозь  кустарник.  Множество  жуков,  кузнечиков и  других
насекомых  с  громким  жужжанием  проносится в  воздухе.  Некоторые из  них,
обессилев, на мгновенье опускаются на листья, но тотчас продолжают бегство.
     Все живое в паническом страхе мчится в одном направлении.  А когда мимо
меня пробегает испуганный паук-птицеед -  свирепый разбойник,  перед которым
все дрожат, я начинаю понимать, что произошла какая-то катастрофа, повергшая
в ужас всех обитателей леса.
     Я крепче сжал ружье и, укрывшись за деревом, стал выжидать. Беспокойный
крик птиц и ужас насекомых подействовали на нервы.  Сердце забилось быстрее.
Удивительно неприятно стоять так и дожидаться неведомой опасности. На всякий
случай перезаряжаю ружье:  закладываю в  один ствол шрапнель,  а  в другой -
пулю, предназначенную для крупного зверя.
     Перелет насекомых уже  прекратился,  и  теперь до  моих  ушей доносится
непрерывный  приглушенный шум,  похожий  на  звук  рвущейся  бумаги.  Трудно
понять,  откуда исходят эти  таинственные шорохи.  Затем в  воздухе разнесся
кисловатый запах как бы испорченного мяса.
     Наконец  я  все  понял.   В  нескольких  шагах  от  меня  среди  густой
растительности показалась на  земле черная масса:  надвигались муравьи.  Эти
хищники, муравьи-эцитоны, уничтожают на своем пути все живое. Ничто не может
устоять перед ними:  ни человек,  ни зверь, ни насекомое. Все, что не успело
или не сумело удрать, погибает, растерзанное неказистыми разбойниками.
     Несколько острых уколов в  ноги напомнили мне,  что  пора ретироваться:
десятка два муравьев уже успели взобраться на меня. Я метнулся в сторону, но
понял,  что уйти не так-то просто. Перескочить через плотный, почти метровой
ширины вал муравьев,  да еще среди густых зарослей -  дело нелегкое. Муравьи
чем-то  раздражены и  мгновенно впиваются в  ноги.  Бегу  в  противоположную
сторону,  но там такая же картина: движется нескончаемая лента. Тем временем
к  дереву,  за  которым  я  скрывался,  приближается третья  мощная  колонна
эцитонов, и положение становится серьезным. Я окружен с трех сторон.
     Не теряя времени, высматриваю в кустах местечко, где муравьев поменьше,
и пробиваюсь сквозь кордон.  Бегство удалось,  однако не без потерь:  пока я
пробивался,  новые муравьи успели всползти на  меня.  Некоторые пробрались в
ботинки и,  точно колючки,  впились в  тело с такой яростью,  что невозможно
было их оторвать. Разодранные пополам, они продолжают вгрызаться в мою ногу.
Только раскрошив их,  мне удалось избавиться от этих разбойников. Боль от их
укусов,  очевидно ядовитых,  очень сильна. Укушенные места вспухают. Стиснув
зубы, я сосредоточил все внимание на происходящем вокруг.
     Муравьиная процессия растянулась в  длину  шагов  на  восемьдесят,  она
разделена на  несколько групп,  которые движутся бок  о  бок,  точно колонны
войск. Трудно сказать, сколько здесь муравьев. Может быть, миллион, а может,
и  все  десять.   Ширина  каждой  колонны  несколько  десятков  сантиметров.
Передвигаются они  со  скоростью четырех-пяти шагов в  минуту.  Муравьи идут
такой сплошной массой,  что можно подойти к  ним на  близкое расстояние,  не
рискуя быть укушенным.
     Шествует,  по-видимому,  весь муравейник, потому что здесь муравьи всех
размеров: маленькие, средней величины, большие и, наконец, огромные, почти в
полтора сантиметра.  Эти держатся по краям колонн, точно фланговые, и бегают
то вперед,  то назад, наблюдая, видимо, за порядком. Исключительно подвижные
и  стремительные,  они исполняют также роль разведчиков:  влезают на кусты и
деревья (но не выше двух метров от земли),  оттуда ведут наблюдение, а затем
возвращаются в строй.
     В середине колонн,  в самом безопасном месте,  множество муравьев тащит
на себе потомство муравейника - белые куколки и личинки.
     Эта голодная,  отчаянная,  непобедимая,  страшная армия никому не  дает
пощады.  Несколько  зеленых  гусениц  величиной  с  указательный палец  вели
безмятежное существование на  ветке  ближайшего куста.  Но  вот  их  заметил
муравей-разведчик и  тут  же  доложил  товарищам.  Мгновенно сотня  "воинов"
устремилась за  добычей.  Без  долгих  церемоний  они  растерзали безобидных
гусениц в  клочья и потащили с собой.  Вся разбойничья операция продолжалась
не более пятнадцати секунд.
     Труднее  оказалась охота  за  пауком.  Хотя  он  больше  муравья раз  в
тридцать, однако трусливо убегает на самый конец ветки. Но муравьи настигают
его и здесь.  Первых двух паук хватает челюстями,  третьего давит лапой.  Но
налетают все новые. Уже впились в него, уже вспарывают ему брюшко, разрывают
на куски туловище и  голову,  и  все это тащат вниз,  не забыв даже о  лапах
несчастной жертвы.
     А  вот  истлевший пень  поваленного бурей  дерева,  в  нем  нашли  себе
пристанище несколько десятков больших, жирных червей. Муравьи вытаскивают их
на свет божий и мгновенно раздирают на куски. При этом они с бешеной яростью
вырывают эти куски друг у  друга,  как бы  торопясь поскорее прикончить свои
жертвы.
     Но  в  природе  существуют  насекомые,  пользующиеся милостями  и  даже
дружбой черных разбойников.  Со своего наблюдательного пункта я хорошо вижу,
что  творится в  муравьиной колонне.  В  самом центре ее  я  замечаю красных
жучков,  принадлежащих к  совсем  иному  отряду  насекомых,  нежели муравьи,
однако бодро  шагающих вместе с  ними.  Многочисленное племя жучков -  рабы.
Эцитоны  ревниво  охраняют пленников,  доставляющих своим  владыкам вкусное,
душистое масло. Это, так сказать, муравьиные коровы.
     Из любопытства я  одного жучка вылавливаю веткой и  сажаю на расстоянии
метра от колонны.  Его исчезновение вызывает в  муравьиной толпе неописуемое
волнение.  Многочисленные патрули  разбегаются  во  все  стороны.  Обнаружив
беглеца,  три муравья схватили его за ноги и поволокли обратно,  причем один
из  муравьев в  пылу  возбуждения отгрыз ему  ногу.  Прежде чем  жучок успел
подумать о  свободе (хотя сомневаюсь,  способен ли  он был на это),  его уже
втолкнули в  ряды  колонны и  черный поток  накрыл его.  Эцитоны все  делают
быстро, решительно, без раздумий и колебаний, с большой целеустремленностью.
     Однако не все в этом государстве благополучно. В черной массе я заметил
уродливых белых насекомых, не похожих на муравьев. Я схватил одного из них и
обнаружил  -  невообразимое  страшилище  не  что  иное,  как  личинка  мухи.
Невообразимое потому,  что  на  голове этой  личинки торчал в  виде  колпака
пустой внутри остов  муравьиной головы.  Это  на  первый взгляд необъяснимое
явление стало понятным,  когда я  увидел,  что  над муравейником кружат тучи
мух.  Эти мухи-паразиты сопровождают муравьев во время их передвижения.  Они
подкарауливают удобный момент,  чтобы незаметно отложить яйца на  муравьином
теле.  Через несколько дней из  такого яйца вылупится личинка.  Она медленно
станет пожирать муравья и за его счет будет расти сама,  пока в конце концов
не доберется до головы муравья и  не опорожнит ее.  После этого,  защищенная
маской, она нагло шагает вместе с муравьями, пока не превратится в куколку.
     Я   вижу  среди  эцитонов  множество  таких  личинок.   В  этом  таится
своеобразная  биологическая  драма:  хищники,  немилосердно  пожирающие  все
живое,  что попадется на их пути, в своем муравейнике терпят каких-то жалких
личинок,  которые,  в свою очередь,  пожирают их. Они совершенно не замечают
шагающей рядом с  ними  опасности!  Бывали случаи,  когда этот коварный враг
уничтожал весь муравейник.
     Эцитоны служат пищей также и  для  птиц.  Многочисленные виды  пернатых
стерегут  эту  процессию,  и  среди  них  выделяются  особые  специалисты  -
коричневые муравьеды. Крики их разносятся далеко по лесу.




     Муравьиная процессия все движется мимо меня, углубляясь в чащу, и я все
еще не могу оторвать глаз от необычного зрелища.
     На ветвях кустарника, тут же, над землей, висит большое, как футбольный
мяч,  гнездо ос.  Полтора десятка эцитонов-патрулей заметили его и мгновенно
набросились на  серую оболочку гнезда.  Для  их  острых челюстей это пустяк:
оболочка затрещала,  как бумага.  Но в воздухе уже появились осы. Со злобным
жужжаньем  они  набрасываются  на  налетчиков  и  мгновенно  уничтожают  их.
Попросту уносят их  в  воздух,  и  даже трудно понять,  что  они там с  ними
делают. Спустя минуту куст очищен от врага.
     Но ненадолго. Очевидно, шествующая колонна узнала от уцелевших патрулей
о  случившемся.  В  черной  массе  возникло  нервное  замешательство,  затем
наиболее наглые муравьи взбегают на куст.  Осы не допускают их к  гнезду,  и
смертельная схватка завязывается среди ветвей.  Каждая из  ос  во  много раз
больше и  сильнее своего противника,  к  тому  же  они  более подвижны,  ибо
располагают крыльями,  и  смерть густо косит муравьев;  их  разодранные тела
устилают землю.
     Место погибших заступают новые,  все  более многочисленные подкрепления
муравьев,  но и осы тоже словно двоятся и троятся в глазах.  В этой сумятице
мне  трудно  уследить за  перипетиями боя.  Вижу  только,  что  беснующихся,
жужжащих ос сотни,  а  муравьев -  тысячи.  Предусмотрительно отодвигаюсь на
несколько шагов в сторону, опасаясь, как бы и мне не досталось от взбешенных
насекомых.
     Но вот что-то серьезное произошло в самом гнезде.  По-видимому, муравьи
проникли внутрь.  Из  разодранной оболочки гнезда вдруг  стали  вываливаться
белые личинки,  сначала по одной, а потом все больше и больше. Это потомство
ос  шлепается  на  землю.  Здесь  его  немедленно раздирают  муравьи.  Среди
падающих личинок я  вижу и  осу;  обессиленная,  облепленная муравьями,  она
слабо обороняется от  них  и,  видимо,  погибает.  За  ней  падают все новые
побежденные осы.  И  наверху,  на ветвях,  где идут самые жаркие бои,  среди
бесчисленных муравьиных тел валяются тут и там осы.
     Тем  временем полчища других муравьев,  до  сих пор не  участвовавших в
драке,  забрались высоко на ветки соседних кустов и оттуда ринулись в атаку.
Они  падают сверху на  гнездо,  раздирают остатки его в  клочья,  забираются
внутрь. Осы обороняются изо всех сил, но их становится как будто все меньше.
И  вот  настала минута,  когда чаша  весов решительно склонилась на  сторону
муравьев.  Множество их  орудует внутри гнезда,  и  оттуда градом валятся на
землю  белые  крупные  личинки,   муравьи,   осы...   Все  это  беспорядочно
перемешалось,  вгрызлось друг в  друга,  полуживое,  но  все  еще яростное и
подвижное. На земле муравьиная армия добивает остатки не пожелавших спастись
бегством и  мужественно сражающихся ос и уже готовится сомкнуть ряды,  чтобы
двинуться дальше,  унося с  собой добычу.  Гнездо грозных ос прекратило свое
существование, оно пало под натиском более многочисленного противника.
     А  одновременно с этой трагедией,  на расстоянии ста шагов впереди нac,
произошла другая  схватка.  Патрули  соседней  муравьиной колонны  вспугнули
огромную,  почти  метровую,  ящерицу тейю,  которая,  спасаясь,  забралась в
ближайшую земляную нору.  Тысячи эцитонов ринулись за  ней  туда.  Невидимая
моему глазу борьба длилась недолго: вскоре ящерица появилась на поверхности,
черная  от  облепивших ее  насекомых.  Муравьи уже  успели выесть ей  глаза.
Ослабевший гад медленно уползает, но недалеко. Вдруг он останавливается, как
громом   пораженный,   широко   разевает  пасть,   злобно  скалит  зубы   на
недосягаемого врага,  а  сотни муравьев тем временем забираются ему в пасть.
Ящерица отчаянно мотает головой,  а  эцитоны поспешно вырывают из  нее куски
живого мяса и тащат их в колонну.
     Я  не могу видеть мучений гада и выстрелом из ружья приканчиваю его.  А
муравьи продолжают разрывать его внутренности.
     Когда минут через пятнадцать проходят мимо  последние ряды колонны,  им
уже  ничего  не  достается.  От  ящерицы осталась только  бесформенная груда
костей и горсточка чешуи.
     Муравьи прошли.
     Черный кошмар исчез в  чаще,  затихли и крики муравьедов.  Солнце жарко
светит, и его лучи, пронизывая чащу, проникают местами до самой земли.
     Неожиданно в  воздухе  появляется веселая бабочка геликонида,  красивый
экземпляр черной окраски с  желтым пятном и красной лентой.  Бабочка тут же,
рядом с  останками ящерицы,  усердно откладывает на листьях куста свои яйца,
заботясь о продолжении рода.  Из этих яиц через два месяца вылупятся зеленые
гусеницы,  которые будут вести безмятежное существование под  лучами жаркого
солнышка.




     Долорес -  дочь  Еутиния Арешача,  сборщика каучука,  моего  ближайшего
соседа,  живущего  в  километре  от  меня.  Долорес  двенадцать лет.  У  нее
светло-коричневая кожа  и  живые  глаза.  Она  типичное создание этих  мест,
выросшее на границе пущи и цивилизованного мира,  где царит смешение понятий
не  менее головокружительное,  чем  водовороты на  реке.  Хотя  Долорес дочь
метиса и  чистокровной индианки племени кампа,  однако она три года посещала
школу и выучилась читать и писать по-испански.  Девочка еще не оторвалась от
лесной чащи,  которая крепко держит ее в  своих объятиях,  но цивилизованный
мир  уже  привил  ей  огромную любознательность и  стремление познать другую
жизнь.  Рядовой индеец этих  мест,  темный и  неграмотный,  не  интересуется
сложным внутренним миром белого человека,  и взгляд у него обычно грустный и
тупой. У Долорес, наоборот, глаза смелые и сияющие.
     Однажды утром она прибегает ко мне и кричит:
     - Сеньор, идите к нам! Возле нашей хижины собралось много птичек.
     Я беру ружье и иду вслед за Долорес.
     Арешача вокруг своего домика вырубил кусок  леса.  Между пнями разросся
буйный кустарник,  покрывшийся сейчас желтыми цветами.  Вот к  этим цветам и
слетелись сказочные птицы  -  колибри.  "Тррр"  -  слышится энергичный звук,
напоминающий шум летящего вдали самолета, и неожиданно в двух шагах от нас в
воздухе застыла...  птица не птица, скорее изумруд, превратившийся мгновенно
в пылающий рубин,  а затем в сверкающее золото. В следующее мгновенье он уже
промелькнул в  молниеносном полете  и  застыл  шагах  в  тридцати у  другого
желтого цветка, погрузив в его чашу свой длинный острый клювик.
     "Тррр" -  пролетел мимо второй колибри,  за ним третий,  четвертый. Они
проносятся над ближайшими цветами и исчезают.  Три других колибри со свистом
прорезают воздух.  Вскоре вокруг нас собирается десятка полтора этих пестрых
летчиков. Чарующее зрелище!
     Колибри! Щедрая южноамериканская природа сотворила много чудес красоты,
но колибри, несомненно, должны быть отнесены к ее величайшим шедеврам.
     Эта  самая маленькая в  мире птичка привлекает к  себе больше внимания,
чем все другие представители пернатого царства. Корнелий Макушинский в одном
из своих юмористических рассказов остроумно,  хоть и не очень учтиво, сказал
об одной даме,  что ее мозг не больше мозга колибри.  Однако в  глазах людей
колибри  стал  олицетворением красоты  всей  южноамериканской природы,  куда
более богатой,  нежели природа других стран. Все путешественники, побывавшие
в  Южной  Америке,  отдали дань  восхищения этим  "крылатым драгоценностям".
Открываю  первую  попавшуюся  книгу   о   Бразилии,   написанную  английским
художником Кейсом  Хендерсоном,  под  названием "Пальмовые рощи  и  колибри"
(Лондон, 1924 г.) и читаю: "Люблю тебя, крошечный колибри, за твою храбрость
и  проникновенную красоту.  Пленительный чародей,  я  склоняю  голову  перед
тобой,   кого  некогда  почитали  богом!"   Допустим,   что   Хендерсон  как
впечатлительный художник  склонен  к  преувеличениям,  но  ведь  даже  самые
закоренелые снобы не могли устоять перед обаянием колибри.
     И  в  самом  деле,  эти  птички  по  праву  заслуживают исключительного
внимания. Привлекателен не только их внешний ослепительный наряд, изумляет -
пожалуй,  это  самое  точное  выражение -  быстрота  и  легкость их  полета,
смелость и задор.  В крохотном тельце колибри -  иногда оно не больше нашего
шершня - поразительно сильные мышцы.
     Эти птицы,  точно сказочные существа, всегда появляются неожиданно; они
замирают в воздухе, склонившись над цветком, причем крылышки их трепещут так
быстро,  что кажутся неподвижными.  Не  присаживаясь,  они выбирают из  чаши
цветка  маленьких жучков  и  высасывают нектар.  Этим  изумрудам и  рубинам,
превращенным в птиц, цветы так же необходимы, как бабочкам.
     Вот  два  маленьких воинственных самца  ведут  ожесточенную схватку.  С
писком оба они описывают в  воздухе стремительные круги и  взлетают высоко в
небо.  Затем,  вероятно,  немного пощипав друг друга,  разлетаются в  разные
стороны.  Один из них стрелою мчится к  нам и присаживается на сухой веточке
ближайшего куста.
     Наглый грохот выстрела из  моего ружья разорвал воздух.  Колибри камнем
упал на землю.  Мы бросились искать нашу добычу в густой траве. Искали долго
и безуспешно.
     - Он упал здесь! - говорит Долорес жалобно. Да, упал, и все же его нет,
как будто земля его поглотила.
     Вот как началась моя охота на лесную крохотную дичь.
     Сердце буквально разрывалось,  когда нужно было стрелять по колибри, но
этого требовали мои обязанности:  ведь я должен был привезти для варшавского
музея коллекцию здешней фауны.
     Странная это дичь; колибри совсем не боится человека и пролетает иногда
так близко,  что невозможно выстрелить.  В первый же день за два часа я убил
двадцать  колибри,   но,   увы,   некоторые  из   них  оказались  совершенно
изрешеченными дробью.  Ко всем другим животным нужно подбираться тайком,  на
расстояние  выстрела,   а  тут  наоборот:  охотясь  на  колибри,  приходится
отдаляться на это же расстояние.
     Однажды  на  третий  день  охоты  мы  стали  свидетелями захватывающего
зрелища.  Большой сокол описывал над  поляной круги и  в  поисках добычи все
больше снижался.  Колибри заметили опасность и  мгновенно скрылись.  Не  все
однако.  Один  бесстрашный малыш принял бой  с  великаном и  с  воинственным
писком  бросился  в   атаку.   В   воздухе  разыгралась  небывалая  сцена  -
ожесточенная схватка  двух  противников  с  такими  неравными  силами,  что,
казалось,  достаточно было  одного взмаха огромного соколиного крыла,  чтобы
убить  лилипута.  И  все  же  колибри  победил!  Его  молниеносная быстрота,
поразительная ловкость и  упорные атаки  на  глаза  гигантского противника в
конце концов вынудили хищника сдаться:  сокол отказался от борьбы и  улетел,
оставив поле боя за колибри.  Долорес и Чикиньо вне себя от радости и громко
аплодируют в честь воинственного юнца.
     Однажды возле желтых цветов появился какой-то необычайный экземпляр.  Я
стреляю по нему раз,  другой, третий, а он хоть бы что - продолжает спокойно
кружиться над цветком! Наконец после четвертого выстрела он падает на землю,
и  здесь мы  обнаруживаем,  что это вовсе не птица,  а  бабочка из семейства
дневных бражников. Их способ летать и добывать себе пищу с цветка необычайно
схож с колибри.
     В  последующие несколько дней  колибри прилетают в  большом количестве.
Ежедневно мы  видим их  не  менее ста пятидесяти.  За  каких-нибудь два часа
охоты мы добываем по десять-двенадцать экземпляров. Этого вполне достаточно,
чтобы потом весь день спокойно заниматься препарированием шкурок.  Но  через
неделю наплыв колибри ослабевает;  с  каждым днем их  прилетает все меньше и
меньше.  И тогда происходит занятное явление,  типичное для южноамериканской
природы,  изобилующей различными  формами  мимикрии{56}:  на  место  колибри
прилетают бабочки, которые копируют их во всем.
     Из  ближайшего леса  вылетают бабочки парусники -  черные  с  белыми  и
красными пятнами,  принадлежащие к  тому же  семейству,  что и  наша бабочка
махаон.  Они вылетают на поляну,  хотя раньше опасались это делать,  и густо
облепляют желтые  цветы.  Безошибочный инстинкт  подсказал им,  что  поляна,
вчера  еще  безраздельно принадлежавшая колибри,  сегодня  самое  безопасное
место для них, так как воинственные птички прогнали всех врагов.
     И  вот мы видим,  как бабочки старательно копируют движения колибри.  В
лесу  они  летели  медленно,   степенно  размахивая  крыльями,   теперь  же,
приближаясь к  цветам,  они быстро и  нервно перебирают крылышками -  совсем
так, как это делают колибри!
     А  колибри прилетают теперь так  редко и  так  мало их,  что нет смысла
охотиться за ними,  и  мы с Чикиньо решили однажды остаться дома.  Но вскоре
прибегает раздосадованная Долорес:
     - Почему вы не пришли сегодня?
     - Потому что колибри уже нет.
     - Колибри нет, но зато есть масса других птиц!..




     Индейцы из племени чама - честные, добросовестные пожиратели укаяльской
рыбы - самого плохого мнения об умственных способностях белого человека; они
считают, что белая раса обижена богом, а сам белый человек - растяпа.
     - Почему ты считаешь,  что я глупее тебя?  - спрашивает полуголого чама
задетый за живое белый.
     - Причин столько, сколько рыбы в реке! Хотя бы потому, что ты не умеешь
толком грести! - отвечает индеец.
     - Это верно:  мы не умеем грести так хорошо,  как ты,  но зато мы умеем
строить пароходы! - парирует белый.
     Чама пренебрежительно смеется:
     - Скажи, а часто приходят сюда пароходы?
     - Ну, примерно раз в месяц.
     - Вот  видишь!  А  грести ты  должен три раза в  день.  Так скажи,  что
важнее?
     Он прав, здесь важнее весло!
     После  такого  объяснения индеец  плотно закутывается в  свою  Кузьму -
нечто  вроде  самодельного  хлопчатобумажного  мешка,  защищающего  тело  от
комаров,  которые здесь,  на Укаяли, немилосердно кусают. Кузьму соткала ему
мать двадцать лет назад,  и с тех пор чама носит ее,  никогда не снимая и не
стирая.  К чему стирать?  Когда-то Кузьма была белой,  теперь она уже серая.
Лет через пять,  когда она от грязи совсем почернеет,  ее выкрасят в  отваре
коры красного дерева,  и Кузьма станет темно-коричневой. Так чама и проносит
ее до конца своей жизни, ни разу не выстирав.
     В  верхнем течении реки Укаяли мне все время приходится соприкасаться с
индейцами чама.  Я познакомился со многими из них и изучил их обычаи.  Племя
чама занимается исключительно рыболовством и живет только на берегах Укаяли,
не  уходя далеко в  лес.  Нет их даже на лесных притоках.  В  лесах охотятся
индейцы другого племени -  кампа, весьма воинственный народец, и миролюбивые
чама, спасаясь от них, иногда прибегают к защите белых.
     Чама  -  крепыши низкого роста  и  округлых форм.  В  чертах лица  явно
монгольская примесь.  Питаются они преимущественно рыбой и бананами.  И то и
другое они приготавливают на разные лады. Так называемая "патарашка" - рыба,
запеченная в  пальмовом листе,  -  могла  бы  стать  украшением стола самого
взыскательного лакомки.  В  любое  время  дня  индейцы поедают невообразимое
количество цяпу -  что-то вроде супа,  приготовленного из вареных и размятых
руками бананов.  Они обожают водку,  добытую из тростника,  но когда ее нет,
пьют  масату -  сок  юкки.  Чтобы  получить этот  сок,  женщины пережевывают
юкку{57}.
     Очевидно,  рыба и  бананы идут им  на пользу:  чама не знают болезней и
обычно бывают в прекрасном настроении.  Это просто поразительно:  всегда они
веселы, всегда смеются, даже когда их постигает какая-нибудь беда. На белого
пришельца это производит странное впечатление; он смотрит на индейца, больно
поранившего себе руку и при этом хохочущего,  как на сумасшедшего. Смех чама
не похож на наш смех.  Он напоминает скорее ржание коня или хихикание, и мне
кажется, что чаще всего они зубоскалят. В общем чама - веселые индейцы.
     Хотя  чама живут среди белых и  повседневно соприкасаются с  ними,  они
сумели отгородиться китайской стеной от  влияния их цивилизации и  культуры.
Возможно,   поэтому  племя  чама  не  погибло,   а,   наоборот,  все  больше
размножается.  Чама приняли христианство,  но для них это только форма.  Они
продолжают соблюдать свои  языческие обряды,  а  о  христианском боге  имеют
самое смутное представление.  "Люди без  бога" -  так  называется,  кажется,
единственная монография о чама, принадлежащая перу выдающегося знатока этого
племени -  Тессманна.  Колдовство играет  в  жизни  чама  немаловажную роль.
Некоторые из них умеют считать на пальцах рук,  а  некогда был славен курака
(вождь),  который умел  считать до  десяти тысяч.  О  деньгах чама не  имеют
понятия.  А может быть, и не хотят иметь? Вообще они не знают цены вещам, но
зато хорошо знают цену своим капризам и ими руководствуются:  если одному из
них понравился нож соседа,  он  охотно отдаст за него свое индейское ружье -
эскопету, стоящее раз в двадцать больше, чем нож.
     Чама не приходится бороться за существование.  В реке полно рыбы,  а на
берегу вдоволь бананов. Привольно живется этим большим капризным детям!
     Среди других племен чама выделяются не только своим веселым нравом,  но
и художественными наклонностями. Я оговорюсь: наклонности эти присущи только
женщинам.  Женщины лепят из глины искусные горшки различной формы и украшают
их характерными рисунками. Рисунки эти состоят из красных и темно-коричневых
полосок.  Скрещиваются они  под прямым углом и  в  целом напоминают какой-то
таинственный и  своеобразный рисунок шахматной доски.  Чаще всего они похожи
на  геометрические фигуры,  но  изредка  похожи  на  стилизованных  людей  и
животных.  Поскольку у всех чама рисунки совершенно одинаковые,  можно легко
предположить,  что они имеют особый смысл. Возможно, это иероглифы - отзвуки
забытой письменности.  Такие же  изображения,  как и  на  горшках,  украшают
вытканные чама кузьмы, а также женские платки и повязки на бедрах.
     Как и у большинства других примитивных племен,  женщины чама, в отличие
от  праздных мужчин,  с  утра до  ночи заняты хозяйством.  Мужчины,  правда,
сажают  маниоку,  но  этим  ограничивается вся  их  работа.  Убирают маниоку
женщины. Они также высаживают и убирают все другие растения.
     Чама считают, что есть обезьян еще можно, но вот когда люди сами похожи
на обезьян и имеют такие же круглые головы,  это никуда не годится.  Поэтому
новорожденным они привязывают спереди и сзади головы дощечки,  которые через
несколько  месяцев  изрядно  сплющивают  череп.  Такая  изуродованная голова
впоследствии является  гордостью ее  обладателя и  повышает  в  нем  чувство
собственного достоинства.  Волосы,  растущие на теле, за исключением головы,
тоже слишком напоминают обезьяну, поэтому их отовсюду тщательно выщипывают.
     Нелегкое,  а  подчас  даже  невозможное дело  для  белого проникнуть во
внутренний мир  этих  людей.  Чама  старательно прячут свои  мысли от  белых
соседей,  так  же  как и  свои обычаи и  свою веру.  Жить среди белых они не
прочь,  но брататься с ними упорно не желают. Это умное, веселое племя хочет
жить по-своему!
     Может  случиться,  что  белому человеку станут невмоготу его  городские
"друзья" и  расшатанные нервы;  ему захочется уйти от  шума на лоно природы,
поселиться на этой благословенной земле, на берегу большой богатой реки, под
сенью пальм,  среди скромных,  честных людей,  которые не желают знать,  что
такое деньги.  Ему захочется вместе с ними и по-детски смеяться, и грести, и
бросать гарпун  в  большую рыбу,  есть  цяпу  и  восхищаться их  примитивным
искусством.  Словом,  он  хотел бы  прийти к  чама,  живущим на  берегу реки
Укаяли,  и  с  сердцем,  полным лучших чувств,  просить позволения жить в их
шалашах и брататься с ними.
     Но,  увы,  он  будет  разочарован.  Смущенный вождь-курака долго  будет
почесывать  затылок,   а  затем  учтиво  предложит  вместо  дружбы  быть  их
господином или покровителем,  а  они-де будут его подчиненными.  И  пусть он
построит себе большой дом подальше от их жилищ. Пришелец воскликнет:
     - Но я не хочу быть для вас ни господином, ни покровителем!
     - О,  да,  да!  Мы будем твоими очень покорными слугами и рабами... - с
упорством продолжает курака.
     - Нет!  Я  хочу быть таким,  как  вы,  слышишь?  Хочу и  жить с  вами и
веселиться, как вы!
     - А,  теперь я понял!  Как это хорошо будет,  как славно!  Ты выстроишь
себе большой,  красивый дом, - о, да! - и с высоты его будешь взирать, о ты,
надменный повелитель, белый человек, на своих невольников!
     - Слушай,  курака,  не болтай,  прошу тебя. Я не надменный и повелевать
вами не желаю. Я хочу только жить в шалаше рядом с твоим шалашом...
     - Да,  это хорошо,  очень хорошо!  Твой дом будет большой,  на  прочных
столбах, на высоких и прочных столбах...
     Курака  произносит  эти  слова  с  бесстрастной  улыбкой,  в  состоянии
какого-то  экстаза.   Ему  чудится  какой-то  огромный  домище,  уходящий  в
поднебесье,  и  это  кажется ему  самой  надежной защитой от  дурных обычаев
белого  нахала.  Индеец  бессмысленно улыбается  своим  видениям.  Потом  он
переводит взгляд на  белого пришельца,  все еще продолжая улыбаться,  но уже
несколько по-иному: с сожалением и мягкой издевкой.




     Чикиньо зол и несчастен.  Совершенно убитый ходит он по земле,  которая
кажется ему  поистине долиной слез.  Сорок наших попугайчиков пивичей весело
кричат и щебечут с утра до ночи,  а Чикиньо грустен и мрачен. Тоска грызет и
гложет его сердце.
     - Прогони ее, друг, прогони Долорес на все четыре стороны! - упрашивает
меня  Чикиньо и  сжимает кулачки.  -  Зачем  тебе  нужна эта  отвратительная
девчонка?
     - Чикиньо, ты несправедлив, она ведь ловит для нас бабочек.
     - Каких  там  бабочек!  А  позавчера кто  изувечил редкую бабочку,  кто
уничтожил ее?
     - Согласен,  уничтожила она,  но  зато вчера она  принесла сорок других
бабочек, а ты только двадцать четыре.
     - Но среди моих было четыре морфо, а что у нее? Самые простенькие!
     - Преувеличиваешь, дорогой Чикиньо, преувеличиваешь.
     - Нет,  не  преувеличиваю.  Разве ты сам не замечаешь,  какая она дура,
какая назойливая, какая отвратительная? Не замечаешь?
     - Нет, не замечаю.
     Чикиньо погружается в  темную бездну отчаяния.  Он не любит Долорес.  С
тех  пор  как  девочка повела нас охотиться на  колибри,  она приходит почти
ежедневно и  ловит для  нас  бабочек.  Вот почему Чикиньо рвет и  мечет.  Он
охотно  поколотил бы  соперницу,  но  девочка старше его  на  четыре года  и
сильнее.
     - Чикиньо, будь рыцарем!
     Нет,  Чикиньо  не  желает  быть  рыцарем.  Восьмилетний женоненавистник
считает,  что  право  ловить  бабочек принадлежит только  мужчинам.  Поэтому
Чикиньо  не  может  примириться  с   существующим  положением  и  переживает
трагедию. Для него гаснет улыбка, меркнет солнце, когда рядом Долорес!




     Рядом с лесными дебрями - жестокими, алчными, полными всяческих ужасов,
- существует в  бассейне  Амазонки стихия  еще  более  страшная,  еще  более
необъятная: это вода.
     Здесь самые мощные в  мире реки и  разливы,  в  их пучине водятся самые
большие в мире пресноводные рыбы. Подогреваемые солнцем, воды рек интенсивно
испаряются и  повисают  в  воздухе  густым  туманом;  именно  благодаря воде
раскинулись здесь эти великолепные леса.
     Укаяли один из многих притоков Амазонки.  Я живу в Кумарии, недалеко от
того места,  откуда Укаяли берет свое начало.  Уже здесь,  почти у  подножия
Анд, ширина молодой реки около километра. Мне захотелось еще раз измерить ее
глубину у моей хижины.  Я взял восьмиметровую веревку с привешенным на конце
грузом и  на  расстоянии пяти метров от берега попытался определить глубину.
Увы, дна я не нащупал, глубина здесь превышала восемь метров.
     У  города  Икитоса  Амазонка так  полноводна,  что  некогда,  в  лучшие
времена,  сюда заходили большие океанские пароходы. В мою бытность в Икитосе
я  восхищался маневрами перуанской военной  флотилии,  которые производились
так свободно,  будто это была не  река,  а  по  крайней мере большой морской
залив.
     В районе Табатинги,  на границе Перу и Бразилии - относительно недалеко
от Кордильер,  в Амазонке уже в два раза больше воды, нежели в самой большой
реке Европы -  Волге.  А  в  своем устье эта речная лавина извергает в океан
столько воды, сколько могут исторгнуть двенадцать Волг{58}.
     Как-то  в  марте на  Укаяли выдался адский денек.  Ночью свирепствовала
страшная тропическая буря,  и разразившийся ливень не дал нам сомкнуть глаз.
А наутро мы не узнали реки.  Вода в ней прибыла на четыре метра.  Это уже не
вода,  а какое-то безумство.  Она пенилась, клокотала, образовывала бурлящие
водовороты  и  бездонные  омуты.  Поваленные  бурей  и  вырванные  с  корнем
гигантские деревья -  обычные спутники вздувшихся рек -  несутся с верховья,
со  страшным  грохотом ударяясь друг  о  друга,  усиливая впечатление хаоса.
Плывущих деревьев так  много,  что порой,  сцепившись ветвями,  они образуют
целые   острова.   Торчащими  кверху   изломанными  сучьями,   похожими   на
искалеченные руки лесных титанов, взывающих о помощи, они напоминают картину
из Дантова ада!  Днем и ночью лес все плывет и плывет. Уплывает огромное, не
поддающееся учету богатство, но щедрость природы так беспредельна здесь, что
убыток  этот  совершенно неощутим:  по-прежнему вдоль  берегов реки  тянется
сплошная лента лесной чащи без единой плешинки.
     На три дня была прервана всякая связь с противоположным берегом.  Люди,
не   успевшие  вовремя  возвратиться  домой,   остались  на  другом  берегу,
отрезанные от всего мира.  Только на четвертый день взбесившаяся река начала
успокаиваться.  Когда-то в этих укаяльских водоворотах погиб вместе со своим
пароходом брат капитана "Синчи Роки" Ларсена. Вот как это случилось. Немного
выше Кумарии выдвинувшаяся в реку скала образует полуостров,  возле которого
грохочет страшный водоворот,  получивший название Поссо  де  Хикоса.  Весной
1932 года подъем воды в  Укаяли проходил особенно стремительно и  бурно,  но
подвыпившему Ларсену море  было по  колено:  он  вознамерился перемахнуть со
своим суденышком через водоворот.  Рассвирепевшая река  жестоко покарала его
за  дерзость:  она швырнула пароход на скалу,  раздавила его,  как спичечную
коробку, и проглотила. Много людей погибло тогда.
     Воды  Амазонки внушают местным жителям суеверный ужас.  Много поколений
родилось и выросло на ее берегах,  и все же Амазонка осталась для них чем-то
таинственным и  враждебным.  На реках Уаяльге и верхнем Мараньоне есть много
"заколдованных" мест,  и,  проплывая их,  гребцы не произносят ни слова. Они
верят,  что если на  этом месте кто-то  из них заговорит или,  что еще хуже,
крикнет,  то всех их мгновенно поглотит водоворот. Индейцы и метисы считают,
что  такова  воля  злых  духов,  колдующих здесь;  люди  более  просвещенные
полагают, что эти опасные места подвержены действию каких-то еще не открытых
законов природы.
     Тадеуш Виктор рассказывает, как он, странствуя в поисках золота в горах
Эквадора,  выстрелил однажды в  одном из  оврагов и  благодаря этому чуть не
утонул:  не  успел отзвучать грохот выстрела,  как  над  долиной заклубились
черные  тучи,  засверкали  ослепительные молнии  и  хлынул  такой  отчаянный
ливень, что вода на дне оврага мгновенно поднялась на несколько метров.
     И  в  Кумарии время  от  времени слышны какие-то  таинственные,  глухие
раскаты.  Вначале я думал,  что это гром.  Однажды от такого мощного раската
затряслась вся  наша хижина,  и  тогда мне  объяснили,  что  это  барранко -
поединок  реки  с  лесом.  Во  время  наводнения волны  подмывают прибрежные
деревья,  а когда вода спадает,  деревья теряют опору и со страшным грохотом
валятся в  реку.  Горе тогда гребцам,  сидящим в  утлых каноэ!  Нависшие над
головами деревья ежеминутно угрожают их жизни.
     Неудивительно, что люди здесь панически боятся барранко. Когда в тихие,
безветренные ночи со стороны реки доносится грохот, бедного Чикиньо, спящего
со мной рядом, мучают кошмары, он стонет и рыдает во сне.
     В  этих  водах  поразительное обилие фауны.  Одна  только Амазонка,  не
говоря  уже  о  ее  притоках,   располагает  более  чем  одной  третью  всей
пресноводной рыбы земного шара.  Здесь ее  в  шесть раз больше,  чем во всей
Европе от Нордкапа до Гибралтара.  Рыбы Амазонки -  огромный, сказочный мир,
поражающий своим  разнообразием,  пестротой окраски,  причудливостью форм  и
больше всего хищничеством. На первый взгляд может показаться, что перед вами
благословенный рай,  дышащий изобилием;  на самом деле это проклятый ад, где
все алчно пожирают друг друга. Рыбы Амазонки - основное питание человека, но
они же вселяют в него страх!
     В местности Орельяна над Укаяли меня как-то познакомили с одним юношей,
которого три года назад искусали страшные рыбы.  Этот храбрый паренек ничего
не боялся и решил искупаться в Укаяли, хотя знал, что ни один здравомыслящий
человек не  сделает этого,  если  не  хочет  погибнуть.  Но  не  успел юноша
проплыть и  нескольких шагов,  как  вдруг  пронзительно заорал.  К  счастью,
поблизости находились в лодке люди,  которые вытащили его из воды.  Однако и
за  это короткое время напавшие на  юношу рыбы успели вырвать у  несчастного
куски тела.
     Это были пираньи, небольшие рыбы величиной с нашу плотву, гроза здешних
вод,  кровожадностью превосходящие акул.  Они  нападают огромными стаями  и,
говорят,  способны  за  несколько минут  обглодать человека до  костей.  Эти
твари,  погубившие много людей и животных, так хищны, что даже вытащенные из
воды они все еще стараются своими острыми зубами отхватить у вас палец.
     Искусанный ими  юноша  почти полгода находился между жизнью и  смертью.
Затем  раны  зажили,  но  несчастный потерял  рассудок  и  часто  заливается
слезами.
     Рыбы  пираньи  здесь,  на  юге,  как  и  медведь гризли  на  севере,  -
традиционные герои всевозможных сенсационных историй.  Каждый уважающий себя
путешественник,  побывавший в Южной Америке, считает своим долгом рассказать
об  этих тварях:  либо поведать о  каком-нибудь собственном приключении,  от
которого   кровь   стынет   в   жилах,   либо,   наоборот,   подтрунить  над
преувеличенными страхами местных  жителей.  Когда  английский писатель Питер
Блемин писал  свою  остроумную книгу  "Бразильские приключения",  изданную в
Польше перед войной, он избрал второй путь.
     Что касается меня,  то мне лично до сих пор не пришлось познакомиться с
этими кровожадными рыбками,  и,  к счастью или несчастью,  опасное искушение
миновало меня.
     Вода в Амазонке и Укаяли желтая и настолько мутная, что в ней ничего не
видно.  Все,  что  творится в  глубинах реки,  скрыто от  глаз непроницаемой
тайной.  Заметить можно только дельфинов и рыб пираруку,  иногда всплывающих
на поверхность.
     Спуская лодку в  воду,  вы  легко можете наступить на  огромного ската,
который воткнет вам в пятку ядовитый шип.  Порой в предвечерние часы из воды
доносятся странные звуки,  похожие на колокольный звон. Это поют усатые рыбы
цилиндрической формы,  похожие на  сомов.  Впервые я  услышал их однажды под
вечер,  когда после бурного дня закат был особенно ярок. В воздухе и на реке
стояла  мертвая  тишина  -  и  вдруг  я  ясно  услышал  доносящийся из  воды
колокольный звон.  Зазвонил сначала  один  колокол,  за  ним  второй,  потом
третий...  Звуки  эти  были  разной  тональности,  будто  звонили колокола и
низкие,  и высокие, вплоть до детских погремушек. Некоторые звуки доносились
как бы  издалека,  другие раздавались вблизи -  казалось,  под самым челном,
привязанным на берегу.
     - Что это?  -  спрашиваю я у Педро и Валентина,  не доверяя собственным
ушам. - Неужели рыбы?
     - Да, сеньор, рыбы, - отвечает Педро.
     - И вы знаете какие?
     - Знаем. Они называются корвины.
     - Это еще вопрос! - резко протестует Валентин.
     Педро не скрывает насмешливой улыбки, вызванной сомнением товарища.
     - Он,  -  говорит Педро,  указывая пальцем на Валентина,  -  хочет быть
умнее всех людей.  Только ума он занял у своей прабабушки.  Видно, она ему и
рассказала, откуда исходят эти голоса...
     Валентин возмущенно отрицает, но Педро, обращаясь ко мне, говорит:
     - Вы заметили,  сеньор,  какой храбрый наш Валентин?  Вы видели, как он
попятился, когда зазвучали эти звуки?
     - Ну и что? - развеселившись, спрашиваю я.
     - Прабабушка внушила его умной голове,  что это поют духи.  А  Валентин
все, что слышал от прабабушки, почитает священным.
     Валентин хочет что-то сказать в  свою защиту,  но я  прерываю их спор и
велю обоим замолчать и не мешать мне слушать подводные звуки.  Пение рыб так
мелодично, что меня невольно охватывает волнение, какое я обычно испытываю в
концертном зале.  Я забываю о комарах,  о солнечном закате. Как зачарованный
прислушиваюсь и снова думаю о том же:  сколько всяческих чудес таится в этих
удивительных лесах!
     Ихтиологам{59} знакомы подобные явления: поющие рыбы принадлежат к роду
умбрина.  Они водятся в  морях и реках и от обычных рыб отличаются строением
пузыря,  внутри которого несколько камер.  Воздух, попадая из одной камеры в
другую, вызывает вибрацию стенок пузыря; так возникают звуки.

     Девять,  а  то и  десять месяцев в  году во всем бассейне Амазонки идут
ливни,  и  уровень воды в  реках повышается до  пятнадцати метров.  Амазонка
дважды в году взбухает и дважды опадает.  В мае, когда вода в реке достигает
самого высокого уровня,  начинается наводнение,  переходящее в потоп.  Тогда
вся страна представляет собой кошмарное зрелище: вода заливает леса Амазонки
на сотни километров в  глубину.  А  куда не достигает разлив рек,  там дожди
образуют болота и  озера такой глубины,  что в них утопают деревья высотой в
несколько метров.  Сущий ад!  В эту пору человек и носа не может высунуть из
своей хижины, которую он предусмотрительно построил на высоких сваях.
     В  сентябре все  меняется.  Дожди дают  себе  короткую передышку,  вода
спадает,  реки  обнажают белые пляжи,  отовсюду слетаются птицы.  Все  дышит
радостью,  купаясь в солнечных лучах.  Пищи кругом вдоволь: во время метания
икры рыба идет такой густой лавиной,  что ход ее слышен издалека и ловить ее
можно без всякого труда, даже корзинами. Из рек выползают на берег громадные
черепахи  и  откладывают  яйца.  Черепаховые  яйца  -  излюбленное лакомство
прибрежных жителей, которые собирают их по ночам.
     Такая  идиллия на  Амазонке (если  вообще  слово  "идиллия" применимо к
дебрям) продолжается не  больше трех месяцев -  до ноября.  В  декабре снова
наступает пора  дождей.  Вода  снова  прибывает.  Снова  человека  одолевают
всяческие заботы и хлопоты.  Снова в сердце его закрадывается страх -  страх
гребца,  сознающего,  что он  плывет на утлом каноэ по могучей,  враждебной,
полной тайн реке.




     Уже четыре дня светит огромное,  раскаленное солнце,  и  с  каждым днем
жара все больше донимает нас. Мучаются все - и люди и животные. Жара тяжелым
камнем придавила мозг  и  мышцы.  Утром встаем с  головной болью.  Хорошо бы
лежать целыми днями,  не  двигаясь.  Но  такой роскоши мы не можем позволить
себе: нужно идти в лес, нужно охотиться и собирать экспонаты для музеев.
     На пятый день рано утром наша тройка -  Долорес,  Чикиньо и  я (Чикиньо
уже помирился с девочкой) - отправились в лес. Страшная жара обрушивается на
нас. Сегодня, кажется, еще жарче, чем вчера!
     От хижины до леса всего несколько десятков метров сплошного кустарника,
в котором прорублены тропинки. Вдруг на повороте тропинки я сталкиваюсь, что
называется,  лицом к лицу с огромной ящерицей,  длиною свыше метра.  Ящерица
грелась на солнце в каких-нибудь двух шагах. Неожиданная встреча испугала ее
больше,  чем нас. Гад вскочил на свои короткие ноги и помчался по тропинке с
быстротой,    достойной   породистого   рысака.   Отбежав   на   расстояние,
гарантирующее безопасность, ящерица остановилась и с любопытством оглянулась
назад. Это ее и погубило. Одновременно с выстрелом ящерица подпрыгнула вверх
и затем повалилась,  корчась в смертельных судорогах.  Она еще разевает свою
страшную  пасть,   вооруженную  острыми  зубами,  пытаясь  схватить  меня  в
последнем предсмертном усилии.  Это  был  прекрасный экземпляр ящерицы  тейю
(Tupinambis teguixin).  Кожа ее покрыта свинцово-голубоватой чешуей с белыми
красивыми разводами.
     Мы  повесили трофей на куст в  тени дерева,  намереваясь забрать его на
обратном пути.  Вот мы и в лесу.  Отовсюду несется птичий гомон.  На толстом
стволе дерева я заметил черного дятла величиной с ворону.  Он яростно стучал
клювом по коре и так увлечен был этим занятием,  что не заметил нас.  Ну что
же,  и  он пригодится в  моей коллекции.  Грянул выстрел.  Стук прекратился.
Несколько  мгновений птица  сидела  неподвижно,  вцепившись в  ствол.  Затем
упала,  издав пронзительный предсмертный крик, похожий на боевой клич. Да, в
лесах Укаяли жизнь и смерть сплетены очень тесно!
     Убитого дятла мы подвесили на палочку и захватили с собой.  Углубляемся
в лес, солнце поднимается все выше. От земли, от кустов, от стволов деревьев
- отовсюду пышет нестерпимым жаром.  Воздух раскален,  и дышать все труднее.
Мой  охотничий  костюм,  весь  пропитанный  потом,  прилипает  к  телу,  как
пластырь.  Даже  забавно:  махнешь рукой -  и  капельки пота брызжут во  все
стороны, как будто высосанные из пальцев.
     Хуже  всего приходится легким:  хочу вздохнуть поглубже,  но  ничего не
получается,  что-то мешает. Учащенный пульс бьется в висках, глаза застилает
пелена.   Все   большее  утомление  охватывает  нас,   все  чаще  приходится
присаживаться и отдыхать.
     Не очень густой лес состоит из деревьев,  покрытых мелкими листьями, не
дающими тени.  Солнечные лучи  пронизывают их  насквозь и  ложатся на  землю
пятнами,  особенно  яркими  на  тропинке.  Пройти  несколько шагов  по  этим
солнечным островкам настоящая каторга!  В  раскаленном лесу эти  лучи разят,
как огненные стрелы,  даже сквозь одежду. Птицы скрылись. Еще час тому назад
они вели себя очень шумно, а теперь умолкли, охваченные дремотой.
     Но лес живет.  Вот перед нами новое зрелище: как по мановению волшебной
палочки,  вдруг  сразу появились сотни и  тысячи насекомых.  Жуки,  саранча,
лесные  клопы,  бабочки -  целая  фаланга взбудораженных и  все  прибывающих
насекомых.  Они беспокойно снуют по  траве и  кустам,  карабкаются на ветки,
мечутся как  одурелые по  тропинке,  носятся в  воздухе.  Все  они  охвачены
каким-то общим возбуждением.
     - Святая богородица из  Гваделупы,  смотрите!  Как их  легко ловить!  -
восклицает,   поблескивая  глазами,   удивленная  Долорес  и  поспешно  сует
насекомых в банку с ядом.
     Она  права.  В  лесу  творится  нечто  необычайное.  Какое-то  волнение
овладело всеми насекомыми и выгнало их из укрытий.  Может быть, под влиянием
ужасной жары  по  лесу  прошла волна  такого необычайного беспокойства?  Она
всколыхнула лесных насекомых и  вдруг  разожгла в  них  инстинкт продолжения
рода.
     Во всяком случае, такого возбуждения я не видел ни до, ни после. Вокруг
нас  все  волновалось,  трепетало.  Грозный  рогатый  жук  геркулес догоняет
пузатого жука,  принадлежащего к совсем другому роду;  геркулес заметил свою
ошибку не сразу, но потом опомнился и помчался дальше. Рядом огромная цикада
поблескивает  своими   крыльями,   отливающими  всеми   цветами  радуги,   и
пронзительно стрекочет.  Ее  страстный  голос  звучит,  как  отчаянный  крик
утопающего.  Неподалеку, на этом же кусте, несколько раздраженных кузнечиков
прыгают на ветках,  потрясая дрожащими усиками.  Всюду трепещущие крылышки и
насекомые,  разыскивающие друг друга. Некоторые уже соединились в судорожном
объятии и замерли без движения надолго.  Таких пар все больше и больше.  Они
усыпали листья  и  ветви  кустов.  В  воздухе кружатся соединившиеся пестрые
бабочки.  Чикиньо и Долорес с легкостью ловят сеткой эту ценную добычу.  Нас
потрясло это  зрелище.  Мы  поняли,  что  стали  свидетелями редкого явления
природы.  Я  обратил внимание,  что насекомые,  появившиеся в таком огромном
количестве  и  с  такой  жаждой  соединения,  завладели  чащей.  Сейчас  они
единственные владыки тропического леса.  Они здесь главенствуют,  они задают
тон всему.  Лес сейчас их стихия, он принадлежит им - не птицам, не животным
и уж меньше всего человеку с затрудненным дыханием и учащенным пульсом.
     Вдруг насекомые исчезли так же внезапно, как появились, солнце скрылось
за черной тучей, наступил полумрак, и стала надвигаться гудящая стена дождя.
Недалеко от нас стояло великолепное дерево седро,  оно спасло от непрошеного
купанья.  Через минуту дождь кончился,  и опять выглянуло солнце.  И в то же
мгновенье обрушивается жара,  пожалуй,  еще  более  тягостная,  чем  прежде,
потому  что  воздух  насыщен  влагой.  Прохладная  передышка  была  коротка.
Насекомые больше не появлялись. Мы отправились домой.
     Подойдя к  месту,  где  три  часа  назад была  повешена на  куст убитая
ящерица, мы остановились как вкопанные. Гад, которого мы считали мертвым, за
это  время успел очнуться и  сползти на  тропинку.  Увидев нас,  он  яростно
оскалил зубы  и,  шипя,  сверлил нас  взглядом.  Пораженный его  необычайной
живучестью, я вторично выстрелил я теперь уже по-настоящему уложил на месте.
     Этой  ночью  меня  тревожили странные сны.  Мне  привиделся жаркий лес,
наполненный томными вздохами и яростным, гневным шипением. Потом меня лизала
и кусала взбесившаяся ящерица, которую никак нельзя было убить.
     Нелегко здесь быть коллекционером!




     Верховья Укаяли  -  это,  пожалуй,  наиболее отдаленный от  цивилизации
уголок земного шара.  Верховья Укаяли притягивали к  себе  искателей счастья
всех  национальностей.  Они  закладывали здесь  асьенды  и  плантации  кофе,
хлопка,  барбаско и  сахарного тростника.  Для обработки всех этих плантаций
нужны  были  рабочие руки,  и  вот  сюда  стали  стекаться в  поисках работы
испанцы,  итальянцы,  немцы,  поляки...  Но европейцы не могли примириться с
тяжелыми  условиями  труда,   с  низким  заработком,  с  полным  отсутствием
цивилизации.  Они  бунтовали  и  удирали.  А  владельцам асьенд  нужны  были
дешевые,  а главное,  покорные и на все готовые руки.  Много рук,  как можно
больше!
     Каждое  утро,  просыпаясь,  я  вижу  голубую цепь  гор,  виднеющуюся на
западном небосклоне. За этой цепью, совсем недалеко от Кумарии, простирается
до самых подножий Кордильер таинственная, малоизученная страна, обозначенная
на карте белым пятном.  Называется она Гран Пахональ,  и живет там охотничье
племя кампа - непорабощенные, рослые, здоровые индейцы.
     Кампа  ведут  кочевой образ жизни и  живут преимущественно охотой.  Они
знают  эти  леса  вдоль  и  поперек,  очень  дорожат  свободой  и  как  огня
остерегаются белых.  Руки у них крепкие и выносливые. Такие руки очень нужны
владельцам асьенд,  и  они  отправляют на  охоту за  кампа целые экспедиции,
действующие по точно разработанному плану. Хорошо вооруженные пеоны окружают
ночью шалаши кампа, запускают на крыши горящие стрелы, и когда пожар бушует,
мужчин,  оказывающих сопротивление,  убивают, стариков и женщин прогоняют, а
остальных -  главным образом детей  и  молодежь -  захватывают как  добычу и
уводят  с  собой.  Вот  каким  способом асьенды на  Укаяли обеспечивают себя
рабочей силой.
     В  верховьях Укаяли живет  много  людей,  профессия которых -  ловля  и
продажа индейцев.  С  этой  целью они  используют ненависть между отдельными
племенами и сами разжигают ее.  Ведь,  кроме кампа и чама, здесь живут еще и
другие племена:  мачигенго, пиро, кашибо, амауаса, атуарана. И здесь так же,
как  на  севере,  на  территории хибаров,  умеют  препарировать человеческие
головы. И здесь белые разжигают войны между жителями лесов, чтобы поживиться
на их крови и горе.
     Знает ли об этом правительство Перу?  Несомненно,  знает, но смотрит на
все сквозь пальцы.  Многие государственные чиновники сами торгуют индейцами.
К  тому же  правительство не  располагает здесь никакой фактической властью,
ибо Гран Пахональ,  как мы  уже говорили,  представляет собой белое пятно на
карте. А сверх того в Перу еще живучи конквистадорские нравы и обычаи.
     Самый  страшный среди  охотников за  людьми -  плантатор Панчо  Варгас,
асьендадо{60} из Тамбо и  Урубамба,  человек крайне жестокий,  не брезгающий
никакими средствами.  Не сотни, а целые тысячи кампа выловил в Гран Пахонале
этот разбойник, опустошивший большие территории. "Счастливой рукой" обладает
и  некий Тригосо -  мировой судья и  владелец асьенды близ Кумарии,  человек
ловкий и обходительный. С ним я имел счастье познакомиться лично.
     В  Икитос  "живой  товар"  доставляет  на  своем  пароходике "Либертад"
("Свобода") всегда мило улыбающийся толстячок Григорио Дельгадо,  получивший
образование и  воспитание в  Женеве.  Дальнейшая судьба  угнанных в  рабство
детей  внешне  выглядит  благопристойно:   владелец  плантации  "усыновляет"
ребенка,  и тот становится одним из членов его многочисленной семьи.  Теперь
он  уже  на  законном основании обязан  работать даром,  а  в  случае побега
"неблагодарного сына" все  власти -  тоже в  законном порядке -  преследуют,
ловят его и водворяют обратно.  У такого "сына" только сыновние обязанности,
без  всяких прав,  и,  разумеется,  наследником своего "папаши" он  быть  не
может.  Когда патрону вздумается переуступить своего "сына" кому-нибудь,  он
это делает за  определенное вознаграждение,  причем сделка вежливо именуется
"возмещение  расходов"  по  воспитанию  и  образованию  ребенка.  Покупатель
приобретает по такой сделке все права патрона и  может перепродавать индейца
дальше - так, как продается любой товар или домашнее животное.
     Когда  ребенок становится взрослым,  судьба его  как  будто улучшается.
Патрон дает ему  в  жены одну из  девушек,  "продает" небольшой клочок земли
вблизи  асьенды,   большой  нож  -   мачете,   немного  семян  и  велит  ему
самостоятельно хозяйничать.  Земля продается,  разумеется,  не  за  наличные
деньги (ибо у индейца нет денег, да он в них и не разбирается), а за будущий
урожай и  за будущий труд индейца в  асьенде патрона.  Вот здесь-то и зарыта
собака!  Индеец должен отработать свой долг,  а асьендадо ведет расчеты так,
что индеец всегда остается его должником.  Иногда за какой-нибудь кусок тика
на  костюм индеец обязан работать целый год в  поле,  добывать дичь,  ловить
рыбу, колоть дрова. Ясно, что ему никогда не выбраться из долговой петли!
     Вот  индеец,   не  выдержав,   сбегает,   власти  преследуют  и   ловят
"бесчестного должника" -  так  же,  как  они  ловили некогда "неблагодарного
сына",  -  и отдают его обратно в руки хозяина,  ибо закон обязывает индейца
отработать все  свои  долги,  лишь после этого ему  может быть предоставлена
свобода...  А патрон,  со своей стороны,  уж позаботится,  чтобы краснокожий
бедняк никогда не смог рассчитаться с долгами!
     Кстати,  побеги случаются редко.  Асьендадо умеет так  затуманить мозги
индейца и так привязать его к своей асьенде, что горемыка еще благодарен ему
за то,  что жив и что кто-то его "опекает".  Все индейцы, живущие на Укаяли,
за  исключением  немногих  племен,   покорны  своим  патронам  в  противовес
индейцам,  живущим в глубине лесов, далеко от реки, где белых гораздо меньше
и почти нет асьенд.
     Не  всегда  добывание рабов  сопровождается насилием и  кровопролитием.
Зачастую сами индейцы,  особенно из племени кампа, добровольно продают своих
детей,  которые мешают им  кочевать по лесам.  Обычно такая участь постигает
тех  несчастных,  которым суеверная молва напророчила,  что пребывание их  в
лагере опасно для всего племени. Поэтому их уничтожают или изгоняют. Когда я
был в  Кумарии,  на  таких детей была установлена твердая цена.  За  каждого
ребенка родители получали одно испанское ружье,  сумку с  порохом и  дробью,
нож мачете,  материю на брюки и рубаху для отца и на платье для матери - все
это вместе взятое стоило около семидесяти соле или девяти долларов.
     Положение  индейцев  на   Укаяли  должно  стать   предметом  обсуждения
государства,   которое  принадлежит,   или,   во   всяком   случае,   желает
принадлежать,  к  числу цивилизованных.  Безнаказанность таких преступников,
как  Панчо  Варгас,  -  преступление против  всего  человечества и  приносит
немалый вред самим властям Лимы.
     В   бассейне   другой   перуанской   реки,   Путумайо,   протекающей  в
северо-восточной части  страны,  английская комиссия вскрыла  целую  систему
жестоких  издевательств  над  индейцами  и   даже  многочисленные  убийства.
Свирепствующие каучуковые компании в  своем  терроре  не  останавливаются ни
перед чем. Они берут в плен в качестве заложников целые семьи, и если индеец
- глава семьи -  не  приносит столько каучука,  сколько они требуют,  то всю
семью, в наказание "непокорному", расстреливают на его глазах.
     В  1915 году капитан Дельгадо на  своей "Свободе" не  смог добраться до
начала Укаяли{61}.  В районе Чикоса бушевали пожары,  и капитан хотел прийти
на  помощь пострадавшим,  но,  получив ранение,  предпочел не  вмешиваться и
бросился наутек.  Удирая  на  всех  парах,  он  включил сигнал  тревоги и  с
сиреной,  воющей днем и ночью,  мчался к низовьям реки. Проплывая мимо жилищ
асьендадо, он кричал им:
     - Удирайте! Индейцы нападают! Удирайте!
     Индейцы  действительно  напали.  Под  предводительством  Тасулинчи  они
двинулись  из  Гран  Пахоналя,   чтобы  отомстить  за  все  долгие  обиды  и
издевательства. Повстанцы собрались на реке Унуини и отсюда начали совершать
набеги на  все  асьенды,  расположенные вниз по  Укаяли.  Первой подверглась
нападению Чикоса, и пятьдесят ее жителей погибли. Обитатели следующих асьенд
уже проведали о  случившемся и  принялись удирать вниз по реке.  Но дубины и
стрелы  сделали  свое  дело:  через  несколько дней  в  верховьях Укаяли  на
пространстве в  двести  километров не  осталось ни  одного белого.  Только в
Кумарии  кампа  натолкнулись на  организованную оборону белых  и,  прекратив
дальнейшее преследование, ушли в лес.
     В  течение нескольких последующих лет асьендадос совсем не показывались
в  верховьях Укаяли.  Со временем новые искатели счастья начали заселять эту
местность,  проделывая то же самое, что и их предшественники: они выращивали
кофе,  хлопок,  барбаско,  сахарный тростник и  искали дешевые рабочие руки.
Строптивое племя  по  сей  день  не  склонило головы.  И  сейчас  асьендадос
бледнеют от страха и  сон покидает их,  когда проносятся слухи о приближении
индейцев-мстителей.  Эти тревожные вести несутся,  как лавина,  от асьенды к
асьенде.  Иногда они оказываются высосанными из  пальца,  порой же не лишены
основания.
     Случилось так,  что  из  Кумарии в  Икитос  я  возвращался на  пароходе
сеньора Дельгадо "Либертад".  Я вез с собой несколько десятков живых зверей.
Дельгадо вез  одну молодую индианку,  крепкую,  толстую и  некрасивую кампа.
Никто о  ней не  заботился,  девушка спала обычно на палубе,  приткнувшись в
уголке.  На ее лице постоянно блуждала бессмысленная улыбка, хорошо знакомая
мне,   -   улыбка  индейца,   только  что  оторванного  от  родных  лесов  и
растерявшегося среди окружающей его враждебной цивилизации.
     Индианка подружилась с  моими  зверюшками.  Я  был  очень доволен,  она
помогала мне кормить животных,  ухаживать за ними и  охотно возилась с ними.
Ее как бы сближала с ними общность судьбы.
     Вечером после ужина мы  с  капитаном сидели за  черным кофе  и  курили.
Дельгадо на  недурном французском языке излагал свои  мечты о  возвращении в
Европу, в Женеву, где прошли лучшие годы его жизни.
     - А  вас не беспокоит,  -  говорю ему,  -  что в Европе существует Лига
охраны прав человека и вам могут там всыпать?
     Дельгадо весело рассмеялся,  сделал презрительный жест  рукой и  сказал
только:
     - Oh mon Dieu!..*
     ______________
     * - О боже мой!.. (Франц.)

     Он твердо был убежден в полной безнаказанности.




     Разговор  о   рабстве  на  Укаяли  напомнил  мне  об  одном  интересном
приключении,  случившемся несколько месяцев назад. Когда я ехал из Икитоса в
Кумарию,  на  наш  пароход "Синчи Рока" в  Контамане села  некая малокровная
дама, перуанка. С ней был мальчик с глупым выражением лица и цветом кожи еще
более бледным, чем у матери, а также другой мальчик, индеец, у которого было
красивое личико  с  пухлыми щечками,  блестящие,  умные  глазенки,  изрядный
животик.  Он  чистил  бледному  сыну  сапоги  и  выносил  ночные  горшки  за
малокровной мамашей.
     Мы  с  Чикиньо  почувствовали к  индейскому мальчику большую симпатию и
молча обменивались с  ним улыбками.  Малокровная дама заметила это и сказала
мне:
     - Красивый мальчик, не правда ли? Здоровый, прилежный.
     - Прилежный? Разве он ходит в школу? - брякнул я.
     Дама несколько смутилась.
     - Да нет, зачем же... Он прилежен в труде. Нравится он вам?
     - Очень. А сколько ему лет?
     - Десять. Это кампа, и если хотите - я недорого продам его вам.
     Я уже кое-что слышал об укаяльских нравах,  и поэтому такое предложение
не прозвучало для меня как гром среди ясного неба. Напротив, я даже деловито
спросил:
     - За сколько?
     - За сто соле.
     Это была цена стандартного мужского костюма. Не так уж дорого за такого
красивого  мальчика!  Оставалось  только  узнать,  какие  права  на  него  я
приобрету.
     - Права?   Да  все  права!   -  воскликнула  дама.  -  Он  будет  вашей
собственностью,  как  и  любая ваша вещь -  как  часы,  как  ружье,  костюм.
Существует только одно ограничение,  -  добавила она,  кокетливо улыбаясь. -
Его нельзя убить без особенной причины, это запрещено законом.
     - А закон не запрещает иметь раба?
     - Закон не запрещает усыновить мальчишку.
     Пока дама уговаривала меня купить мальчика,  он стоял в стороне и,  как
всегда,  улыбался мне  своими  умными черными глазами,  не  подозревая,  что
решается его судьба.
     Ночью я  спал плохо.  Комары не докучали,  но зато разговор с  дамой не
выходил у  меня из головы.  Судьба мальчика волновала до глубины души,  надо
было найти какое-то  человеческое решение.  Но какое?  Приобрести мальчика в
полную собственность?  Невозможно.  Я пытался представить себе, как поступил
бы на моем месте любой средний европеец.  Несомненно, он купил бы мальчика и
возвратил ему свободу. И я решил поступить так же.
     На следующий день за завтраком я  поведал свои планы капитану Ларсену и
попросил у него совета.  Ларсен выпучил на меня глаза,  как на сумасшедшего,
и, ошеломленный, сказал:
     - Мне понятно,  что вы хотите его купить.  Понятно, что вам его жаль...
Но то,  что вы хотите дать ему свободу,  совсем непонятно. Свободу? Скажите,
как вы себе это представляете?
     - На ближайшей пристани отдам его на попечение местным властям...
     - На попечение властям?! - разразился издевательским хохотом капитан.
     - Либо отдам его какому-нибудь честному гражданину, - поправился я.
     - Честному гражданину?! - повторил Ларсен, продолжая хохотать.
     Позже от некоторых пассажиров я  узнал,  в чем тут дело.  Они объяснили
мне,  что если бы я отдал мальчика кому-нибудь из живущих на берегу, то лицо
это  сочло  бы  мальчика своей  собственностью и  после  моего  отъезда либо
превратило его  в  раба,  либо продало кому-нибудь из  пассажиров следующего
парохода.  Получалось так,  что никакого выхода нет.  На  берегах Укаяли все
враждебно маленькому кампа, отовсюду тянутся к нему хищные лапы!
     Даже пассажиры на пароходе заволновались.  Они пришли к  выводу,  что я
чувствительный филантроп (читай:  дурак!),  которому денег  девать  некуда и
которого  нужно  как   следует  ободрать.   И   вот  все  лихорадочно  стали
придумывать,   как  бы  выклянчить  для  себя  мальчика.  Каждый  действовал
по-своему:  кто ложью,  кто лестью,  кто хитростью,  а кто и обезоруживающей
искренностью,  как, например, преподобный дон Хуан Пинто, у которого глаза с
поволокой и сердце, плененное донной Розой де Борда. Кавалер этот с истинной
грустью попросил меня, чтобы я купил для него мальчика: он хотел бы подарить
его даме своего сердца.
     - Так ведь у нее уже трое ребят, - удивился я.
     - Вот именно! - вздохнул он. - Поэтому ей и нужен четвертый - слуга...
     В  конце концов,  стиснув зубы,  я  отказался от  попыток решить участь
мальчишки.  Несмотря  на  самое  горячее  желание,  мне  так  и  не  удалось
освободить маленького раба.




     Известно,  что  солнце на  зиму  отправляется на  юг.  Кому из  нас  не
казалось так  в  детстве?  Тогда оно вовсю освещает Южную Америку я  изрядно
поджаривает весь континент. Нагретый воздух расширяется и создает барический
минимум{62}.  Атлантический океан старается использовать это и очертя голову
шлет  в  глубь  страны  продолжительные морские  ветры,  насыщенные  влагой.
Наткнувшись на стену Анд,  ветры охлаждаются и в виде ливней обрушиваются на
землю в течение последующих трех сезонов.  Благодаря этим ливням появились и
великолепные  леса  Амазонки  и  черная  меланхолия  у  человека,   сидящего
безвылазно в своей размокшей хижине на берегу Укаяли.
     А ливни какие-то колдовские,  исступленные!  Они падают не сверху,  как
положено нормальному ливню,  а как-то искоса,  почти горизонтально,  гонимые
сильными ветрами.  Крыша над головой почти не защищает,  и  вода проникает в
хижину сбоку, сквозь бамбуковые стены. Это приводит человека в отчаяние.
     В  хижине сушатся мои  ценные коллекции,  которые должны просохнуть как
можно скорее,  если я  намерен привезти их в  Варшаву в пригодном состоянии.
Здесь  препарированные шкурки укаяльских птиц,  коллекция бабочек,  жуков  и
других насекомых - плоды кропотливого и долгого труда. А между тем шкурки не
только  не  сохнут,   но,   наоборот,  все  больше  пропитываются  влагой  и
покрываются плесенью.  Нет  ничего более трудного и  сложного,  чем борьба с
плесенью на Укаяли.
     В  какие  только  очаровательные цвета  не  рядится эта  отвратительная
плесень,  покрывшая перышки  препарированной кукушки!  Все  цвета  радуги  с
фосфорическим блеском в  придачу!  Если завтра не выглянет солнце хотя бы на
несколько часов и не подсушит шкурку, то плесень начисто уничтожит мою самую
лучшую, самую редкую кукушку.
     Однажды  мне  пришлось познакомиться с  осенними ливнями  в  норвежских
фиордах,  в Намдалене{63},  и тогда мне казалось, что более грустной картины
нет  на  свете.  Но  вот  на  Укаяли я  увидел нечто более тягостное.  Дожди
превращают здесь буйный мир  в  какое-то  сплошное мрачное кладбище.  Пальмы
агуаче,  растущие около хижины (один из красивейших видов перуанских пальм),
во время дождя выглядят так уродливо, что испытываешь к ним отвращение. Мрак
и   ненастье  накладывают  на   всю   долину  печать  какой-то   трагической
обреченности.  Вода, льющаяся с крыши на пол хижины, действует как яд. Дождь
кажется страшным чудовищем,  а  небо -  сплошной кровоточащей раной.  Я живу
остатками  нервов.  Перспектива потерять  коллекции,  оторванность от  всего
мира,  сознание беспомощности,  липнущая к  телу  мокрая одежда,  жизнь  без
движения, без книг, без собеседника - все это вызывает удрученное состояние.
     За хижиной,  там,  где были пастбища,  теперь образовались озера. Это и
есть  прославленные талампы.  В  лесу их  тоже полно.  На  протяжении многих
месяцев талампы наглухо закрывают доступ в чащу.  Позже, в сухое время года,
они всасываются в  землю и  исчезают.  Однако не  все -  в  некоторых местах
остаются опасные трясины.
     И  у  порога  нашей  хижины  образовалась  лужа,  через  которую  нужно
перепрыгивать.  Лужа небольшая,  но  однажды Долорес нашла в  ней  несколько
маленьких рыбешек.  Рыбки весело гоняются друг за  другом и  охотятся на еще
меньших,  чем они,  головастиков,  которые тоже появились в воде. Изумленная
Долорес утверждает,  что  рыбки чудом попали в  лужу.  Я  охлаждаю ее  пыл и
сомневаюсь в том,  что это чудо.  Вероятно, их сюда занесли на своих крыльях
пролетавшие случайно дикие утки. На следующий день дождь утих, лужа высохла,
и  мы  забыли о  рыбках.  На  третий день  снова  пошел  дождь.  Лужа  опять
наполнилась водой,  и - о, чудо! - опять появились те же рыбки. Теперь уже я
поражен!  Очевидно,  остроумные рыбки  во  время  засухи попросту зарылись и
спали в ожидании дождя.  Порадуемся этому открытию,  Долорес.  Значит,  наши
рыбки  не  простые:  это  умные шельмы,  сумевшие прекрасно приспособиться к
жизни,  несмотря на то, что их мир - всего лишь маленькая лужица перед нашей
хижиной.
     Иногда из-за туч выглядывает солнце. Тогда сразу становится очень жарко
и  так светло,  что глазам больно.  Весь мир мгновенно и чудесно изменяется.
Деревья в лесу, от корней до верхушек пропитанные влагой, на солнечном свету
загораются,  искрятся,  будто  осыпанные бриллиантами.  Изголодавшиеся птицы
устремляются на  поиски пищи,  от  листьев вздымается пар.  Душно  так,  что
трудно дышать. В воздухе крик, пение и таинственный шум бурлящей воды. Всюду
шумно и  неестественно светло от  отраженного солнечного света.  Всюду сразу
забурлила и загудела жизнь, забила ключом, как будто намереваясь порвать все
оковы и путы.  Это был звонкий гимн в честь солнца! Но вдруг все изменилось:
внезапно набежала черная туча, и снова полил дождь.
     Однажды я  отправился в  лес  на  охоту,  но  неожиданно мне преградила
дорогу огромная река, катящая свои бурные волны между деревьями. Еще вчера я
проходил здесь посуху,  а  сегодня под ногами пенится и шумит могучий поток,
сотрясая стволы огромных деревьев и прокладывая себе путь среди водоворотов.
Новую реку не питают ни Укаяли,  ни ее притоки -  она течет прямо из глубины
леса. Но как она возникла? Какие стихии сплотили свои усилия, чтобы породить
эти бушующие волны,  прокладывающие себе дорогу здесь, в густом лесу? А вода
все  прибывала.   Нужно  было  поскорее  поворачивать  назад,   чтобы  новые
ответвления воды  не  отрезали  мне  пути.  В  этих  намокших  лесах  таятся
неисчерпаемые резервы воды.  Они угрожают человеку всевозможными опасностями
и делают ненадежным его завтрашний день.
     Снова зарядил дождь. Меня гложет безнадежное отчаяние и одолевает самая
тяжкая болезнь путешественника:  чувство одиночества и безоружности.  Потоки
дождя заслонили не только укаяльский мир,  но и тот,  мой мир, из которого я
прибыл  сюда.   В  мозгу  зарождается  тревожная  мысль:   увижу  ли  я  его
когда-нибудь?   Окружающее  становится  для   меня   все   более   чуждым  и
отталкивающим.  Во всем -  и в крыше,  сделанной из пальмы ярины, и в стенах
хижины из бамбука,  и  в  запахе намокшей земли -  во всем я ощущаю какую-то
скрытую враждебность.
     В минуту самого мрачного отчаяния я вдруг вспомнил,  что мой знакомый в
Икитосе,  Тадеуш Виктор,  дал мне в дорогу несколько номеров "Святовида"*. Я
достаю их  из  чемодана и  медленно,  но все более внимательно,  страница за
страницей, перелистываю. Я замечаю, что рука моя дрожит.
     ______________
     * "Святовид" -  старый журнал, издававшийся в буржуазной Польше. (Прим.
перев.)

     Со  страниц журнала на меня глядят знакомые пейзажи с  тополями,  дома,
люди,   одетые   по-городскому.   Все   это   кажется  мне   удивительным  и
неправдоподобным.  А вот есть даже новости из моих краев. Пишет о них Людвик
Пушет, известный скульптор. Этот великий чародей и почтенный "цыган" написал
остроумный фельетон о "Розовой кукушке" -  артистическом кабаре в Познани, о
польских художниках,  о картинах и делах, близких моему сердцу. Рассказывает
также о каком-то веселом бале в художественной школе.  Когда человек сидит в
хижине над рекой Укаяли, где из земли выползают рыбы, то далекий бал и танцы
приобретают  удивительное значение.  И  вот  чудодейственная сила  Пушета  и
"Святовида":  я обретаю равновесие и снова смелее смотрю на мир.  Я все чаще
присаживаюсь над лужей у  порога своей хижины и  все с  большим любопытством
слежу за игрой сметливых рыбешек.




     Мне не дают покоя воспоминания о необыкновенной обезьянке.
     Я встретил ее однажды в лесу,  неподалеку от Кумарии.  Тропинка привела
меня  на  небольшую  чакру  -  очищенное от  леса  поле,  приготовленное для
посевов,  -  и  тут я увидел появившихся с противоположной стороны поля трех
индейцев кампа:  мужчину, женщину и мальчика. Рядом с ними бежала на свободе
обезьянка  -  забавное  создание,  чрезмерно  вытянувшееся и  поэтому  очень
тонкое.  Длинные ноги и  руки,  длинная шея и  туловище,  маленькая головка.
Английские зоологи справедливо назвали этот  вид  обезьян спайдер манки,  то
есть обезьяна-паук.
     Зверек вполне ручной;  испугавшись меня, он не удрал в лес, а зарылся в
складки платья индианки.  Это нас очень рассмешило.  Обезьянка - величиной с
собаку среднего роста.  Она  стоит на  двух  ногах,  прижавшись к  индианке.
Физиономия удивительно напоминает лицо  маленького человечка,  а  мелькающие
проблески мысли в ее испуганных глазах усиливают это впечатление.
     - Она  не  привыкла к  чужим,  -  объясняет на  ломаном испанском языке
индеец.
     Это Клаудио из племени кампа; он работает на асьенде Дольча, но живет в
нескольких километрах ниже Кумарии, на берегу Укаяли.
     - Не продашь ли мне обезьянку? - спрашиваю у него.
     Клаудио  посоветовался  с  женщиной  и,  по  обычаю  здешних  индейцев,
промычал сквозь зубы что-то неопределенное - ни да ни нет.
     - Ты подумай, - прошу его. - Я охотно куплю.
     Когда во время нашего разговора я подошел к обезьянке,  чтобы погладить
ее,  она стала забавно горевать.  Не  убежала,  не завизжала,  а  схватилась
обеими руками за щеки и,  качая головой, принялась жалобно стонать. Это было
очень забавно и  вместе с тем трогательно.  Она показалась мне исключительно
чувствительным созданием.
     Я  договорился с  Клаудио,  что  он  дома подумает и  решит вопрос.  За
обезьянку я  предложил немалую цену  и  условился,  что  спустя два  дня  он
сообщит мне свое решение.
     Увы,  Клаудио  не  сдержал  своего  слова.  Ни  через  два  дня,  ни  в
последующие дни он не появился, и я решил сам навестить его.
     Как-то  рано утром я  отправился туда с  Валентином и  молодым индейцем
Юлио  с  асьенды Дольче.  Укаяли  к  этому  времени утихла,  и  вода  в  ней
убавилась.  Исчезли и  плавучие стволы.  Зато у берегов из воды торчит много
ветвей,  покрытых илом.  Мы  плывем  по  реке,  течение быстро уносит каноэ.
Восходящее солнце застало нас уже на полпути.  Вдруг Юлио прерывает молчание
и  о  чем-то  договаривается с  Валентином на  индейском языке,  после  чего
направляет каноэ на средину реки.
     - Зачем?  -  спрашиваю я удивленно. - Ведь на средине реки опаснее, там
легко  можно попасть в  водоворот.  Ближе к  берегу человек всегда чувствует
себя увереннее.
     - Барранко, - отвечает индеец, указывая вперед.
     Действительно,  берег,  возвышающийся на три-четыре метра над водой,  в
этом месте сильно подмыт. Под каждым деревом образовалась глубокая пещера, и
обнаженные корни  похожи  на  клубки  чудовищных змей.  Несколько  деревьев,
растущих на самом краю,  сильно наклонились к реке.  Они могут каждую минуту
рухнуть,  но держат их толстые лианы.  Натянутые как струны и  соединенные с
другими стволами, они пока спасают накренившиеся деревья от катастрофы.
     Поразительна солидарность растений перед лицом общего врага. Ненасытная
река уже наметила себе лесные жертвы,  но  пока еще не  может расправиться с
ними:  их  защищают десятки дружеских рук -  лиан.  Напряженная борьба между
лесом и водой продолжается.
     Подмытые рекой,  неестественно наклоненные деревья выглядят грозно.  Но
вид этот обманчив.  Участь их предрешена, они вскоре рухнут в воду и страшны
лишь для плывущих мимо людей.
     Приглядевшись,   я  понял,  что  взбесившаяся  река  унесет  не  только
прибрежные деревья,  она унесет и кусок суши, покрытый лесом. Глубокий рукав
врезался далеко в  глубь леса и  подмывает во  многих местах землю,  образуя
остров.  Я уже видел такие острова, уносимые течением реки. Мне рассказывали
об  одном городишке на Укаяли -  кажется,  Контамане,  -  окруженном со всех
сторон  предательской водой,  который  вот-вот  провалится  в  реку.  Укаяли
неистовствует:  в одном месте разрушает сушу,  в другом,  наоборот, образует
новые берега.
     Мы удалились от барранко на безопасное расстояние. Говорят, когда берег
рушится,  на реке вздымаются огромные волны, способные потопить лодку. Тут я
заметил на берегу,  среди ветвей,  какое-то необычное движение. Мы перестали
грести и принялись наблюдать за берегом.
     - Обезьяны! - первым увидел Валентин.
     Их  там целое стадо.  На таком расстоянии трудно определить,  к  какому
роду они относятся.  Кажется, это ревуны. Они медленно перебираются с дерева
на дерево.  Ведет их огромный бородатый самец,  не спускающий с  нас зоркого
глаза.  Некоторые самки тащат на  спине своих детенышей,  по-видимому крепко
вцепившихся в  материнскую шерсть,  потому  что,  несмотря  на  головоломные
прыжки с  ветки на  ветку,  они все же удерживаются.  Меня тронула жизненная
сила этого коллектива,  охраняемого бдительным самцом,  материнская забота о
малышах и  вместе с  тем  удивила утрата инстинкта,  обычно предупреждающего
лесных обитателей об опасности: ведь обезьяны находятся на деревьях, которые
могут в любую минуту рухнуть и потопить все стадо!
     Но мои парни реагировали по-иному:
     - Обезьяны!  -  кричат  они,  обрадовавшись,  и  быстрыми ударами весел
направляют лодку прямо на барранко.
     - А не опасно ли? - спрашиваю я беспокойно.
     - Нет! - отвечает Валентин. - Барранко теперь не опасен!
     - Откуда ты это знаешь?
     - Обезьяны сказали...  Обезьяны знают,  когда  барранко упадет в  воду.
Обезьяны никогда не ошибаются...
     Увидев  приближающуюся  лодку,   стадо  исчезло.  А  мы,  полагаясь  на
обезьяний инстинкт, продолжаем плыть уже совсем близко от подмытых деревьев.
Будь мои юноши старше и опытнее, они знали бы, как иногда подводит инстинкт!
Но я молчу, не желая в их глазах прослыть трусом.
     Все обошлось благополучно,  и  вскоре мы  добрались до  шалаша Клаудио.
Увы,  нас преследует неудача:  в шалаше никого нет.  Клаудио со своей семьей
бродит по чаще.  Было еще рано, и мы решили часок подождать! Чтобы не сидеть
без дела,  я решил пройти в лес и попытать счастья, благо ружье для охоты на
птиц было при мне.
     Иду протоптанной тропинкой. В ста шагах от хижины вижу роскошную пальму
пашиубу (приартеа). Всякий раз, натыкаясь на нее, я не перестаю восхищаться.
Это просто чудо оборонного искусства!  Корни пашиубы выступают над землей, и
только  на  высоте  примерно  двух  метров  образуют  ствол  пальмы.   Корни
совершенно прямые и вооружены такими острыми, длинными и необычайно твердыми
шипами,  что  притронуться к  дереву  нет  никакой возможности.  Я  подумал:
сколько же  пришлось претерпеть этой пальме от всяких четвероногих любителей
ее сладкой коры, что она так ощетинилась и забронировалась! Вот яркий пример
разумной борьбы за существование. Идя по тропинке, я всюду видел следы такой
борьбы,  которая ведется не  на  жизнь,  а  на смерть.  Ведется за свет,  за
солнце,  за самое право на существование.  Растения душат,  давят, отравляют
друг друга.  "Это не лес,  это война;  здесь нет лирики уютных лесов Европы,
здесь  только жестокая война,  страшная драма  растений",  -  писал немецкий
исследователь этих джунглей Р.А.Берманн.
     Внезапно со стороны хижины послышались громкие крики Валентина и  Юлио.
Полагая,  что  с  ними  что-то  приключилось,  со  всех  ног  бросаюсь туда.
Примчавшись на опушку,  я  увидел,  что Валентин и Юлио суетятся возле нашей
лодки. Затем они вскакивают в нее и быстро отчаливают от берега, направляясь
к маленькому заливчику.
     - Рыбы! - крикнули юноши, увидев меня.
     Я  уже  и  сам  заметил их.  Заливчик,  врезавшийся в  сушу  метров  на
двадцать, кипит и бурлит. Сюда хлынула такая густая лавина рыб, что заливчик
не  может вместить ее.  Серебряные чешуйчатые тела  вытесняют друг  друга на
поверхность.
     Мои парни поспешно подплывают,  бьют веслами по воде и  швыряют в лодку
оглушенных и неоглушенных рыб.  Они трудятся как черти. В суматохе некоторые
рыбы сами выскакивают из  воды и  падают в  каноэ.  Сотни рыб весом в  два и
больше килограмма шли  сомкнутой массой.  Если бы  я  не  видел собственными
глазами,  никогда бы не поверил,  что возможен такой сумасшедший лов. Вскоре
лавина уходит,  заливчик пустеет,  а в нашей лодке - несколько десятков рыб.
Усталые,   но   счастливые  парни   улыбаются.   Мы   боимся,   чтобы   наша
скоропортящаяся добыча не погибла, и решаем поскорее вернуться домой. Гребем
все трое. Тяжело нагруженной лодке нелегко плыть против быстрого течения.
     Когда мы подошли к  опасному барранко,  у  юношей возник спор о погоде.
Валентин пророчит,  что  будет дождь,  хотя небо совершенно чистое,  а  Юлио
утверждает, что ясная погода еще постоит.
     Оба, оказывается, по-разному толкуют лет каней. Здесь в воздухе шныряет
много этих  красивых птиц.  Кани  похожи на  наших ласточек,  увеличенных до
огромных размеров. У них длинные, изящные крылья, раздвоенный вилкой хвост и
восхитительный  типично  ласточкин  лет,   полный   изящества,   ловкости  и
молниеносных  разворотов.  Ко  всем  этим  качествам  природа  добавила  еще
изумительное оперение:  они белы как снег,  а крылья и хвост черные. На фоне
леса  они  выглядят,  как  чарующее  видение.  Кани-ласточки питаются всякой
живностью.  Как  и  ласточки,  хватают  на  лету  насекомых,  попадающихся в
воздухе,  а на земле -  змей, жаб, ящериц. Когда они взмывают очень высоко -
это признак хорошей погоды. Когда же садятся на деревья или проносятся низко
над землей,  лучше не выходить из хижины:  будет ливень. Сегодня кани летают
не высоко и  не низко,  кружатся над деревьями на высоте нескольких десятков
метров.  Вот и разберись,  будь пророком!  Неудивительно,  что мои молодчики
ожесточенно спорят о предстоящей погоде.
     Прелестные птицы  приводят меня  в  восторг.  Природа  здесь  угнетающе
действует на человека. Он, слабое создание, топчется обычно на опушке леса и
редко видит что-нибудь приятное для глаз. И вдруг такая невыразимая красота,
как эти грациозные создания, пляшущие в небе!
     Наша экскурсия закончилась неудачей.  Клаудио мы так и не увидели. Но я
не  жалею о  потерянном времени.  Как это бывало уже не раз,  я  вернулся из
поездки полный новых впечатлений.




     У бабочек и детей много общего. Так же, как и дети, бабочки беззащитны,
так же любят солнце, сладости и игры на полянах. Дети любят бабочек.
     Меня  научил  любить  их  мой  отец.  Это  был  необыкновенный человек.
Романтик,  великолепный знаток природы,  с  горячим сердцем и умом.  Он учил
меня любить то,  чего люди часто не замечали,  проходя мимо.  Когда мне было
лет семь-восемь, он брал меня с собой в лес, к реке, на луга. И двое друзей,
большой и  малый,  старались подчинить себе природу,  в которой не последнюю
роль играли такие существа,  как лимонницы,  голубянки,  радужницы и  другие
бабочки.
     Вечером, вернувшись домой, мы вместе мечтали. Отец рассказывал о жарком
солнце,  о далеких, буйных лесах с лианами и папоротниками, о громадной реке
и необыкновенных,  блестящих бабочках. Мы составляли подробные планы будущей
экспедиции.
     - Когда  ты  вырастешь,  -  говорил отец,  -  мы  вместе  отправимся на
Амазонку.
     Увы,  смерть сорвала наши планы:  отец умер, и я остался один со своими
мечтами.
     Потом у меня выросла доченька,  Бася.  Когда ей было шесть-семь лет,  я
брал  ее  с  собой на  цветистые луга над  Вартой.  Сколько там  было смеха,
веселых  открытий и  шумных  забав!  Мы  заключали договор дружбы  со  всеми
бабочками.  Как и двадцать пять лет назад,  сердце трепетало от восторга,  и
двое друзей были полны решимости подчинить себе природу.
     Когда мы возвращались домой, я должен был рассказывать Басе о еще более
красивых лугах,  о  более  пышных лесах,  о  самой  могучей в  мире  реке  и
великолепных, сказочных бабочках.
     - Когда вырастешь большая,  -  говорил я  Басе,  -  мы поедем вместе на
Амазонку.
     В  ответ Бася  крепко сжимала мою  руку.  Я  знал,  что  у  меня  будет
достойный товарищ.
     Увы,  смерть и  на этот раз разрушила мои планы.  В  одно весеннее утро
молодое сердечко Баси перестало биться, и опять я остался один.
     Я поехал на Амазонку.  Работа, которая протекала иногда в очень тяжелых
условиях, требовала закалки, напряжения всех сил, крепко стиснутых зубов. Но
когда я  оставался один на один с  миром бабочек,  что-то во мне обрывалось.
Трудно сохранить холодную созерцательность коллекционера,  когда  в  глубине
души оживает прошлое и  воскресают давнишние воспоминания.  Но  как ни смелы
были мои  детские мечты,  природа Амазонки превзошла их,  сотворив еще более
изумительный мир.  Человек ошеломлен,  ему  трудно объять разумом эту  оргию
природы, происходящую на его глазах. В конце концов он уже сам не знает, что
в этих лесах явь, а что вымысел.
     Два дня светит жаркое солнце.  Вода в Укаяли спала, обнажились песчаные
пляжи.  Около полудня,  в  самое жаркое время дня  на  песке появляются тучи
бабочек,  тесно рассевшихся друг подле друга.  Сколько их там -  тысяча, сто
тысяч?  Песчаная отмель растянулась в  длину на  сто  метров и  в  ширину на
пятьдесят.  Бабочки преимущественно желтой окраски,  двух  больших семейств,
парусников  и  белянок.  Изредка  попадаются  крупные  экземпляры катапсилий
ярко-желтого  цвета;  издали  они  выглядят как  спелые  великолепные плоды.
Бабочки высасывают из влажного песка питательные соки -  это обычное явление
в Южной Америке.
     Когда,  проходя через песчаную отмель,  спугнешь всю  эту  компанию,  в
воздух взвивается плотная желтая туча, создавая феерическое зрелище. По этой
туче я как-то махнул два раза сеткой, и в ней оказалось более ста пятидесяти
бабочек двадцати видов.  В  Европе,  чтобы обеспечить себе такую добычу,  не
хватило бы самого длинного июльского дня!
     Подсыхающая на  тропинке лужа  привлекает целую  сотню бабочек каликор.
Они греются на  солнышке и  потягивают влагу.  Бабочки невелики,  но богатой
расцветки  с  голубовато-зеленым  блеском.  У  всех  на  крыльях  снизу  две
восьмерки. Наши колонисты так и называют их: "восемьдесят восемь". Временами
вся сотня каликор сразу взлетает и вьется вокруг головы прохожего сверкающим
венком,  словно хочет его околдовать. Это необычайно красиво и действительно
околдовывает.
     Вдруг  в  воздухе послышался громкий треск,  как  будто  кто-то  щелкал
пальцами.  Это  бабочки агеронии -  бабочки-трещотки.  Они обычно садятся на
стволы деревьев, своей окраской почти сливаясь с древесной корой. Над людьми
они просто издеваются!  Вот уже несколько десятилетий,  как они водят за нос
самых крупных энтомологов{64} мира,  ни  за что не желая выдать тайну своего
щелканья.  Много  труда потратили такие крупные исследователи,  как  Ханель,
Годман и Сальвин,  чтобы проникнуть в эту тайну. Все напрасно! Загадка так и
осталась загадкой. По сей день агеронии выщелкивают свое "трак-трак" на всем
пространстве  от   Мексики  до  Аргентины,   издеваясь  над  микроскопами  и
человеческой любознательностью!
     А  вот  геликониды.  Очень  распространенный род,  насчитывающий  более
четырехсот видов. Всем обитателям леса известно, что бабочка эта невкусная -
горькая,  с  неприятным запахом.  Птицы это  знают и  ни  за  что не  тронут
красивую вонючку.  Словно  пользуясь своей  неприкосновенностью,  геликониды
летают  медленно,  на  виду  у  всех  врагов,  вызывающе  помахивая длинными
крыльями, красивой коричневой, желтой, черной и красной расцветки.
     И  вот  случилось необыкновенное.  Секрет  геликонид подсмотрели другие
бабочки.  До  сих пор совершенно безоружные,  они принялись подделывать свои
крылья,  пока (сколько тысяч лет для этого понадобилось!)  не стали похожими
как  две  капли  воды  на  геликонид.  Многие  виды  белянок  и  данаид  так
перекрасились, что их не отличишь от подлинника.
     У  страха глаза велики,  а  большие глаза тоже наводят страх.  У многих
бабочек,  в  особенности из  семейства павлиноглазок,  на  крыльях  огромные
пятна:  они, словно грозные глаза, устрашают насекомоядных птиц. Наибольшего
успеха  достигли бабочки калиго:  на  нижней  стороне их  крыльев изображена
настоящая голова совы с двумя выпученными глазищами,  острым клювом и точным
узором оперения.  Эти  бабочки летают только в  сумерки,  когда  просыпаются
совы-птицы.
     Однажды я выстрелил в бабочку,  напоминавшую своим полетом колибри, - я
принял ее за птицу. Вторично я чуть не сделал такой же ошибки по отношению к
другой,  пожалуй,  самой крупной бабочке в мире, но вовремя остановился. Вот
как это произошло. Вместе со своим знакомым, польским колонистом Цесляком, я
пробирался заброшенной лесной тропинкой сквозь густые заросли,  как  вдруг с
куста сорвалась птица, своей окраской и размерами похожая на нашу куропатку,
только с более медленным и бесшумным полетом.  Я вскинул ружье и прицелился,
но мой товарищ закричал:
     - Да это же бабочка!
     Я  уже  сам  заметил ошибку и  опустил ружье.  Действительно,  это была
ночная  бабочка,  совка  агриппа (Thysania agrippina).  Лесные  жители много
рассказывали мне  о  ней,  но,  увидев  своими  глазами  этого  великана,  я
остолбенел, как и всякий раз, когда натыкался на безумства здешней природы.
     Схватив сетку,  я  помчался за  бабочкой.  Она присела на  ствол дерева
недалеко от меня,  но,  вспугнутая шумом,  который я производил,  продираясь
сквозь  кусты,  взлетела,  и  фантастическое порождение  безумствующего леса
исчезло в зеленой чаще. Признаюсь, я пожалел, что не выстрелил раньше.
     Самые красивые бабочки здесь -  морфиды. Голубизна всех океанов, лазурь
всего  неба,   казалось,   слились  воедино,  чтобы  окрасить  их  крылья  в
ослепительный  цвет.   Все  путешественники,  побывавшие  в  Южной  Америке,
признают,  что увидеть живую бабочку морфо было для них всякий раз радостным
откровением.
     Часто случалось,  что, возвращаясь с охоты, измотанный жарой и духотой,
я еле волочил ноги. Но если в такую минуту среди деревьев появлялась похожая
на сверкавшую голубую звезду бабочка морфо,  я испытывал чувство физического
облегчения,  как  будто меня  освежил повеявший с  далекого моря  прохладный
ветерок. И тогда я бодрее шагал вперед.
     Вот уже несколько дней как у  меня завязалась дружба с одной прекрасной
бабочкой.  Я вижу ее ежедневно на тропинке,  в одном и том же месте. Когда я
подхожу ближе,  она взлетает, описывает надо мной несколько кругов в воздухе
и  улетает в  лес.  Со  временем между нами возникает своеобразная близость.
Бабочка уже не боится меня и  разрешает подходить к  ней совсем близко.  Она
принадлежит к  роду катонефеле и  изумительно окрашена.  На  бархатно-черном
фоне  нарисованы  две  апельсинно-желтые  ленты.   Черный  и   желтый  цвета
сочетаются удивительно гармонично.  Эта  бабочка дорога мне,  она напоминает
Басю.  Когда-то,  гуляя с Басей по лугам над рекой Вартой, мы пережили такое
же  приключение,  только с  лимонкой.  Несколько дней мы провели в  такой же
сердечной дружбе с этой бабочкой.
     Мой крылатый друг будто колдует:  вдруг передо мной встают,  как живые,
голубые глаза,  светлая головка, дорогое детское личико. Иллюзия так велика,
что кажется:  сейчас я  услышу ее  голосок,  вот-вот из-за поворота тропинки
появится светлая маленькая фигурка.  Я  хочу  крикнуть,  позвать ее,  но  на
повороте появляются Чикиньо и Долорес, весело болтающие о жуке, которого они
только что изловили.
     Нет Баси на Укаяли. Один восхищаюсь я радужными сверкающими бабочками.




     Однажды Хосе,  индеец кампа, прибывший с берегов Инуи, принес мне живую
змею канинану, внушительную двухметровую гадину. Канинана - змея неядовитая,
но  очень увертливая,  и  когда я  вытаскиваю ее из мешка,  она извивается и
мотает  хвостом  во  все  стороны.   Увидав  змею,   Долорес  с  отвращением
попятилась.
     - Ты чего боишься? - спрашиваю девочку. - Ведь она неядовитая.
     - Ну и что, все-таки она змея, - отвечает Долорес.
     В голосе ее слышится врожденное отвращение ко всему змеиному отродью.
     - А  ты тоже боишься?  -  обращаюсь к Чикиньо и подсовываю ему змею.  -
Потрогай ее.
     Чикиньо очень хочется потрогать змею.  Прежде всего потому,  что должен
же  он показать девчонке,  что он не боится.  Но он не может,  это свыше его
сил.  Капли пота выступили на лбу мальчика - нет, он не может прикоснуться к
змее!
     - Ах вы,  трусы! - издеваюсь я. - Какие же вы друзья животных? При виде
первой попавшейся змеи вся ваша любовь улетучилась вмиг!
     - У нее такая холодная кожа! - защищается Долорес.
     - Не потому,  что кожа у  нее холодная,  -  подхватывает Чикиньо,  -  а
потому, что каждая змея - это черт.
     - Такой же черт,  как ты сам.  Чепуху городишь,  великий натуралист!  -
смеюсь я.
     Чикиньо  болезненно самолюбив.  Мой  смех  его  очень  задел.  Ведь  он
искренне любит животных.  А  так  как  я  для  него  пример во  всех  делах,
касающихся природы, то и сейчас он решает быть моим верным последователем.
     В последующие дни он часто останавливается у клетки канинаны и, видимо,
внимательно изучает змею.  Иногда что-то говорит ей шепотом.  Свернувшаяся в
клубок змея всегда неподвижна - она спит. Наконец Чикиньо решается осторожно
слегка прикоснуться к змее. Восьмилетний храбрец ведет сейчас тяжелую борьбу
с собой,  с суеверием,  укоренившимся с незапамятных времен. Здесь, у клетки
канинаны,  происходит незримая героическая борьба. И победил в этой борьбе в
конце  концов  Чикиньо.   Спустя  несколько  дней  он   уже  без  отвращения
прикасается к  змее.  А  милый канинана не  особенно противится этим ласкам.
Очевидно, он уже привык к ним и не кусается.
     За  успехами Чикиньо ревнивым глазом следит Долорес.  Она ни  за что не
хочет быть  хуже мальчика и  тоже решается попробовать.  Увы,  она  успехами
похвастать не  может.  Всякий раз,  когда  девочка хочет погладить змею,  ее
пробирает дрожь отвращения.  Долорес делает над  собой просто нечеловеческие
усилия -  и все напрасно:  протянутая к змее рука дрожит. Но Долорес упряма.
Она уговаривает себя, что любит змею; она хитрит, насилует и обманывает сама
себя. Лаская канинану, она приговаривает:
     - Мой хороший, мой прекрасный европеец...
     (Европа для Долорес вершина всего прекрасного, всех ее мечтаний!)
     Чикиньо громко высмеивает эти  хитрости и,  в  качестве тонкого знатока
души животных и верного друга их, поучает девочку, как полюбить змею. Любовь
должна  быть  чиста,   как  кристалл,  и  пряма,  как  тростник!  Похлопывая
терпеливую  змею  по   животу  так  энергично,   что  звуки  шлепков  далеко
разносятся, Чикиньо приговаривает:
     - Моя хорошая, моя настоящая змея...
     Канинана проявляет ангельскую кротость:  даже такие энергичные ласки не
выводят ее из терпения!




     На рассвете, когда солнце, восходящее над Южной Америкой, еще скрыто за
стеной  леса,  в  воздухе разносятся громкие пронзительные крики.  Каким  бы
глубоким сном ни спал обитатель тропического леса, где бы это ни происходило
- над  Амазонкой или  над Параной,  -  он  обязательно проснется и  вскочит,
проклиная на чем свет стоит виновников шума:
     - Проклятые попугаи!..
     Да,  его разбудили попугаи.  И с той минуты весь день до самого вечера,
исключая разве  только самые жаркие полуденные часы,  крики летящих попугаев
раздаются непрестанно,  напоминая вам о том, что вы находитесь в тропическом
лесу.
     Летящие  попугаи!   Когда  смотришь  на   эти   быстролетные  создания,
рассекающие воздух со скоростью пущенной стрелы, трудно поверить, что это те
же птицы,  которых мы видели в неволе: беспомощные, неповоротливые, сонные -
утеха старых тетушек. Здесь, на свободе, они неузнаваемы. Быстротой полета и
громкими криками  они  оживляют местный  ландшафт и  являются бесспорным его
украшением.
     До  чего же  их много!  Они встречаются буквально на каждом шагу.  Весь
день  эти  беспокойные создания шатаются с  места  на  место.  Стоит  только
остановиться где-нибудь в лесу и прислушаться, как ухо ваше наверняка уловит
знаменательный крик попугаев,  пролетающих где-то  над  верхушками деревьев.
Очень  характерный,  пронзительный крик,  который издает  попугай в  полете,
имеет  определенное значение.  По-видимому,  этим  криком  попугаи  пытаются
устрашить и отпугнуть угрожающих им хищников.
     Американские попугаи окрашены преимущественно в  зеленый цвет,  который
сливается с  зеленым фоном леса  и  служит наилучшей маскировкой.  Всегда ли
попугаи были  зеленые?  Вероятно,  нет.  Эту  интересную тайну  веков выдает
особенный,  сохранившийся по сей день характер окраски и оперения. А именно:
в  зеленый цвет  у  них  окрашена только верхняя часть перьев,  заметная для
посторонних глаз,  а  нижняя,  скрытая  от  наблюдателя,  переливается всеми
другими  цветами  -   голубым,   красным,   оранжевым.  Это  дает  основание
предполагать, что некогда попугаи имели вызывающе яркую окраску. Очевидно, в
последующий период,  когда  число  врагов их  приумножилось,  мудрая природа
прикрыла кричащую расцветку перьев  зеленым маскировочным плащом -  примерно
так, как это сделали люди, нарядив своих солдат в серые мундиры.
     Что дело обстояло именно так, подтверждают, как исключение, арары... Их
окраска и сейчас очень ярка и криклива,  но арары могут позволить себе такую
роскошь.  Они  самые крупные и  сильные из  всех попугаев в  мире и  могут с
успехом  померяться  силами   даже   с   ястребом  или   другими  отчаянными
разбойниками.
     Чем ближе я  знакомлюсь с  попугаями,  тем больше уважения питаю к этим
существам.  Они обладают исключительными достоинствами, которые выдвигают их
на  первое место среди всех  пернатых.  Назвав царем птиц орла,  человек тем
самым признал,  что в  его представлении царь самый крупный хищник.  Если же
достоинствами считать ум,  верность,  неустрашимую храбрость,  способность к
верной  дружбе,  то  пальму  первенства,  несомненно,  следовало  бы  отдать
попугаям.  В  неволе эти птицы часто бывают злобны,  сварливы.  Но здесь,  в
лесу, они благородны и удивительно интересны.
     Вошла  в  поговорку супружеская верность попугаев,  сохраняемая ими  до
самой смерти.  Когда попугаи всей стаей пролетают над моей головой, я всегда
различаю  отдельные пары,  летающие обособленно.  Однажды  я  наблюдал такую
супружескую парочку,  сидящую  на  дереве  и  осыпающую друг  друга  нежными
ласками.  Они  были так  трогательны,  что рука не  поднялась застрелить их.
Проявление нежных чувств среди животных не редкость,  но обычно это бывает в
период размножения,  попугаи же ласкаются и  в  обычное время,  под влиянием
самого чистого и бескорыстного чувства - истинной дружбы.
     В  бытность мою в  Южной Бразилии,  на реке Иваи{65},  я  заметил,  что
несколько стай  попугаев байтака каждый  вечер  возвращаются к  месту  своей
постоянной ночевки в лесу,  всегда пролетая над той тропинкой,  по которой я
частенько бродил.  Как-то вечером, когда байтаки пролетали довольно низко, я
подстрелил одного  из  них.  Через  несколько дней  я  проходил  по  той  же
тропинке,  в  тот же час,  и уже издали заметил первых байтаков,  летевших в
обычном  направлении.   Попугаи  тоже  заметили  меня  и,  видимо,  опознали
охотника,  стрелявшего по  ним.  Мгновенно они  повернули обратно и  подняли
адский шум, чтобы предостеречь всю стаю. В воздухе поднялась суматоха. После
краткого  совещания попугаи  полетели  дальше,  но  старались обогнуть  меня
полукругом на  приличном расстоянии.  Так же поступили все последующие стаи.
Последняя  группа,  всего  штук  десять,  где-то  замешкалась и  появилась с
получасовым опозданием. Разумеется, у них не могло быть никакого контакта со
своими  собратьями,  пролетевшими  получасом  раньше.  Каково  же  было  мое
изумление,  когда и  эта стайка (к  тому же  не видавшая меня,  потому что я
укрылся) точно таким же полукругом обогнула место,  где, скрывшись, стоял я.
Такая блестяще поставленная служба информации достойна всяческого удивления.
Она свидетельствует не только об уме и  сообразительности попугаев,  но и об
их необыкновенной солидарности.
     В  другой раз  я  набрел в  чаще  на  целую стаю попугаев из  семейства
маракан и  выстрелом с  близкого расстояния уложил двух.  Остальные в  ужасе
взметнулись,  но, заметив умирающих товарищей, не улетели, а решили, видимо,
отомстить за них. Они подняли шум и грозно стали кружиться над моей головой.
При виде такого отчаяния я  почувствовал угрызения совести.  Мысленно я  дал
слово  никогда больше  не  стрелять по  этим  мужественным птицам,  в  груди
которых бьется такое отважное сердце.  Между тем мараканы не отлетали, а все
продолжали преследовать меня. Сила дружбы у этих птиц сильнее смерти!
     Увы,  слова своего я не сдержал.  Жизнь в чаще -  не идиллия, а суровая
действительность;  я принужден был охотиться за попугаями, чтобы добыть себе
пропитание:  у  них  вкусное мясо.  Человек самый заядлый враг попугаев,  он
охотится за  ними,  он  их  безжалостно уничтожает и  проклинает на чем свет
стоит за то, что они налетают на его посевы.
     Как-то мне довелось быть в колонии Кондидо де Абре, в бразильском штате
Парана.   Все   население  штата   с   лихорадочным  волнением  следило   за
разыгравшейся в  ту  пору  войной,  которую  вел  с  попугаями некий  житель
джунглей,  старый  обрусевший немец,  приехавший в  Бразилию с  Поволжья лет
тридцать назад.  Это  был  немного  странный и  чудаковатый старик.  На  его
кукурузное поле постоянно налетали стаи попугаев, с которыми он никак не мог
справиться.  Как он ни пугал их,  сколько ни гнал - все было безрезультатно.
Обнаглевшие попугаи довели  бедного колониста до  тихого помешательства.  Он
уже ни о  чем другом не мог говорить.  Его рассказы о попугаях звучали,  как
сводки с поля боя, и всех разбирало любопытство: кто же победит в этой войне
- человек или попугаи?
     Однажды обрадованный старик объявил нам с триумфом,  что победа за ним:
за весь день ни один попугай не появился на его поле! Но когда все бросились
проверить,  оказалось, что на злосчастном поле вся кукуруза уже уничтожена и
не осталось ни единого зернышка, способного служить приманкой для птиц.
     Как  бы  жители  амазонских лесов  ни  проклинали попугаев,  сколько бы
австралийские колонисты ни  вопили,  возмущаясь хищными набегами попугаев на
их поля,  все же эти птицы были и будут лучшим украшением тропических стран,
достойными представителями мира гилей.  Среди пернатых это  племя выделяется
исключительным  благородством,  заслуживающим  и  уважения  исследователя  и
вдохновенного пера поэта.




     У  меня  не  выходит из  головы прелестная обезьянка и  наше  неудачное
путешествие к Клаудио. Нет, я должен ее получить.
     Однажды я  узнал от людей,  только что прибывших с  низовьев реки,  что
Клаудио  находится  в  своей  хижине.   Спешно  созываю  своих  пареньков  -
Валентина,  Юлио и Чикиньо,  и на том же каноэ снова отправляемся в путь.  Я
прихватил с собой лучшие куски материи для обмена и самые сладкие бананы для
обезьянки.
     Мы  резво неслись вниз  по  течению,  час  спустя уже  увидели знакомую
хижину и по некоторым признакам поняли, что хозяева дома.
     Клаудио встретил нас несколько смущенно.  Да,  обезьянка жива, здорова,
но...  индеец не  горит желанием продать ее.  Он  объясняет,  что жена очень
привязалась к  обезьянке и  ни за что не хочет расстаться со своим любимцем.
Подходит жена и  подтверждает его  слова.  Даже вид  соблазнительных тканей,
разложенных мною, не производит на него никакого впечатления.
     Мы  стоим  на  берегу реки  недалеко от  хижины,  но  я  нигде не  вижу
обезьянки.  Спрашиваю  у  хозяев,  где  она.  Индейцы  оглянулись вокруг  и,
рассмеявшись,  показали мне  на  угол хижины.  Оттуда выглядывали коричневая
макушка и испуганные глаза, следившие за нами с напряженным вниманием. И тут
же  рядом  -  другая,  черная,  несколько больших  размеров голова,  тоже  с
выпученными глазами,  и тоже выглядывающая тайком из своего укрытия. Ни дать
ни взять пара ребятишек,  испуганных видом чужих людей и  все же неспособных
побороть своего любопытства!
     Индейцы зовут обезьянок,  но они,  точно глухие,  не трогаются с места.
Потом та,  черная,  преодолев страх, потихоньку выходит из укрытия. Мне этот
вид  обезьян  знаком.  Это  красивый экземпляр аспидной обезьяны,  названной
здесь барригудо,  что означает толстобрюхий.  Обезьяны эти -  одни из  самых
крупных в  Южной Америке.  Они в  противовес изящным,  нервным паукообразным
обезьянам    коата    отличаются   крупным,    массивным   телосложением   и
медлительностью.   Что   бы   барригудо  ни   делал,   его   движения  полны
необыкновенного  достоинства  и   кажутся  глубоко  обдуманными;   шерсть  у
барригудо темная, волнистая, чаще всего черная.
     Вот  и  сейчас он  послушно выходит из-за  угла неуверенным,  медленным
шагом. На полпути он приподнимается на задние ноги и оглядывается на хижину,
где осталась его подружка.  Доверительным,  широким движением руки барригудо
как бы  хочет придать смелости обезьянке и  приглашает ее подойти к  нам.  В
этом движении,  напоминающем человеческий жест,  есть что-то очень комичное.
Именно так  вежливый актер приглашает свою  партнершу выйти на  аплодисменты
из-за кулис!
     Мы пытаемся привлечь обезьян ласковыми словами и  приветливыми жестами,
но  они  признают лишь  вещественные знаки внимания.  Только тогда,  когда я
бросил им два золотистых банана, мы возымели некоторый успех. Коата боязливо
расстается со  своим  укрытием,  бросается к  барригудо,  и  уже  вместе они
подходят  к  нам.  Каждая  принимается за  свой  банан:  одна  ест  жадно  и
торопливо, другая - медленно, флегматично. До чего разные темпераменты!
     Фрукты  быстро  исчезли  -  вероятно,  понравились,  -  зверюшки  снова
потянулись за лакомством.
     У солидного барригудо лицо черное,  с морщинистой кожей,  низким лбом и
выпуклыми бровями.  Он  еще больше,  чем коата,  похож на  человека -  то ли
движениями рук,  то  ли  сосредоточенным вниманием,  с  каким он ест,  то ли
реакцией на внешние явления.  У него спокойные, необыкновенно честные глаза,
с трогательной прямотой выражающие все переживания.
     Я держу в вытянутой руке банан и подхожу к обезьянам.  Испуганная коата
быстро отступает назад  -  вот  трусливый дикарь!  Зато  барригудо стоит  на
месте,  вперив в  меня проницательный взор.  На  его  лице вся гамма чувств:
беспокойство,  доверие,  страх,  любопытство. Я вижу, какого напряжения воли
стоит ему эта выдержка. Он хватается руками за затылок и приглаживает волосы
так, как это обычно делает человек, желая успокоить свои нервы.
     Подаю ему банан.  Он осторожно берет его и  деликатно кладет в рот.  Но
вдруг  коата,  охваченная внезапной ревностью,  одним прыжком подскакивает к
барригудо,  вырывает  лакомство  у  него  изо  рта  и  удирает.  Ограбленный
барригудо не  подумал  ни  огрызнуться,  ни  догнать лакомку.  Он  только  с
удивлением посмотрел вслед ей  и  затем смущенно перевел свой  выразительный
взгляд на меня, как бы прося еще. Я снова дал ему банан. Тогда произошло то,
чего я  за все долгое время своего общения с лесными обитателями еще ни разу
не видел.  Общеизвестно,  что алчность является у зверей основным импульсом,
законом их бытия. Все звери, с которыми мне до сих пор приходилось общаться,
были жадными эгоистами;  в  лучшем случае они не вырывали пищи у  других.  А
барригудо взял банан, даже не притронулся к нему и, подойдя к своей подруге,
подал его ей, как бы говоря:
     "Если уж ты такая обжора, то на тебе еще!"
     Вот это жест, вот это самопожертвование, вот это дружба!
     Барригудо возвращается ко мне и снова просит.  Разумеется,  я даю. Пока
он с  удовольствием уплетал банан,  я  прикоснулся рукой к его голове,  и он
нисколько не противился.  Тогда я  протянул ему руку,  -  барригудо взял ее,
крепко сжал и продолжал держать в своей руке.
     Морщины на  лице старят его,  но,  очевидно,  это  особая красота,  ибо
барригудо находится в  расцвете сил.  Что больше всего удивляет в  нем,  это
выражение огромной доброты в  сочетании с  какой-то редкой даже для обезьяны
сообразительностью.  Удивительно ли,  что  чудесный толстобрюх покорил меня?
Насколько  он   приятнее  своей  невоспитанной  подружки!   Неужели  Клаудио
откажется мне продать и эту обезьяну?
     Индейцы с  большим интересом наблюдали за  моими  заигрываниями.  Затем
Клаудио подошел ко мне и, показывая на обезьяну, сказал:
     - Хорошее мясо...
     Я  не  понял,  о  чем он  говорит,  но  Валентин пришел мне на помощь и
объяснил,  что  мясо  барригудо является  для  индейцев лучшим  лакомством и
поэтому лесные жители так рьяно охотятся за  ними.  Эти обезьяны стали очень
редкими гостьями в тропических лесах,  особенно вблизи человеческих жилищ. В
чаще их еще относительно много, но индейцы усиленно уничтожают их.
     - А этого тоже держат на убой? - спрашиваю я возмущенно.
     Клаудио по  свойственной ему манере не дает вразумительного ответа,  из
чего я  заключаю,  что вопрос еще не решен окончательно:  может,  съедят,  а
может,  и  нет.  Индеец и  его жена бросают все более жадные взгляды на  два
куска  цветной материи,  которую я  прежде  разложил перед  женщиной в  виде
предлагаемой платы за обезьяну.
     Первым  не  выдерживает Клаудио  и,  прикоснувшись к  красной  материи,
смотрит на меня исподлобья.
     - А это дашь мне? - бормочет он.
     - За что? - спрашиваю.
     - За нее, - показывает он глазами на барригудо.
     - Дам два куска!  -  поспешно отвечаю я,  стараясь не  обнаружить своей
радости.
     С минуту Клаудио стоит онемевший,  думая,  что я шучу. Затем он, в свою
очередь,  поспешно  соглашается и  велит  жене  отнести  поскорее материю  в
хижину. А вдруг я раздумаю и пожалею о своей щедрости?
     На обратном пути мои парнишки ругали меня,  уверяя, что я переплатил за
зверя, что он этого не стоит, что материя была очень ценная. От них я узнал,
почему обезьяна такая ручная. Оказывается, она долгое время жила у одного из
соседей,  а  затем он  отдал ее  Клаудио на  съедение.  Юлио  обстоятельно и
толково стал ощупывать насупившегося барригудо, привязанного к носу лодки, а
потом успокоенно сказал Валентину:
     - Мяса у него достаточно,  и жирный... Знаешь, может, гринго{66} не так
уж много переплатил за нее?
     По  возвращении в  Кумарию снова  встал  вопрос  о  съедобных свойствах
обезьяны.  Педро,  осмотрев ее,  серьезно посоветовал забирать ее  на ночь в
хижину и зорко стеречь: кто знает, не польстится ли на нее какой-нибудь пеон
из ближайшей асьенды, не захочет ли полакомиться ею?




     Таким образом я приобрел обезьяну барригудо и завязал дружбу с милейшим
созданием,  которое мне  когда-либо  приходилось встречать.  Эта  была самая
крепкая дружба,  какая только возможна между человеком и  животным.  Когда я
вспоминаю о ней, то самые нежные слова рвутся из моей души. Трудно осознать,
что в этом зверьке так привлекало меня и в чем таилось его обаяние.  То ли в
доброте  и  уживчивости характера,  то  ли  в  сдержанности -  я  бы  сказал
изысканности  его  манер,  то  ли  в  быстрой  сообразительности,  то  ли  в
удивительной способности глубоко чувствовать?
     Наша дружба -  особая.  В  ней нет приторности;  ни я,  ни барригудо не
любим никаких излияний.
     Обезьяна почти  так  же  привязана и  к  другим  людям,  с  которыми ей
приходится общаться:  к моему хозяину Барановскому,  к Педро,  Валентину,  к
Чикиньо.  Чуждается  она  только  одного  Юлио.  Позднее,  убедившись  в  ее
проницательности,  я пришел к выводу,  что эта умница поняла, для какой цели
Юлио ощупывал ее,  когда мы возвращались от Клаудио,  и  до сих пор не может
простить ему этого.
     Спустя три дня по возвращении в  Кумарию я  разрезал путы,  связывавшие
барригудо,  и  отпустил его  на  волю.  Но  он  не  сбежал.  Целыми днями он
кувыркался близ хижины, сердечно приветствуя всех, а вечерами приходил спать
ко  мне.  Охотно,  хотя и  с  достоинством,  он  играл с  другими животными,
особенно с обезьянами,  на шаловливую резвость которых он смотрел с забавной
снисходительностью. В отличие от этих шумных созданий он всегда молчалив.
     Я  полагал,  глядя на его крепкое,  приземистое туловище и медлительные
движения,  что  он  неуклюж и  неповоротлив.  Ничего подобного.  При желании
барригудо  умеет  проделывать  самые  невероятные  прыжки,   а  на  верхушки
высоченных деревьев взбирается с  ловкостью,  которой могла бы  позавидовать
любая  длинноногая коата.  В  этих  случаях барригудо помогает себе  длинным
крепким хвостом;  зацепившись хвостом за  ветку,  он  любит  раскачиваться в
такой позе и при этом с особым удовольствием поедает лакомства.
     Когда я собрался ехать домой, у меня появились первые заботы.
     - Вы хотите взять его с собой в Европу? - спрашивает Барановский.
     - Ну, разумеется.
     - Но ведь обезьяны обычно не переносят морского путешествия...
     Опытные в этих делах перуанцы еще настойчивее предостерегали меня.  Они
утверждали, что барригудо редко доплывают живыми до Пара, подыхая где-нибудь
в районе Манауса.
     И  все  же  я  настаивал на  своем  безумном  плане.  Ободренный добрым
состоянием здоровья тех зверей,  которыми я  обзавелся в  Кумарии,  я  решил
перевезти не только барригудо, но и весь зверинец.
     И вот начались сборы.  Я тщательно упаковал коллекции,  предназначенные
для музеев,  и  соорудил нужное количество клеток.  В один прекрасный день я
погрузил все свое достояние на  небольшой пароход и  в  роли укаяльского Ноя
отправился вниз по реке.  На пароходе было тесно,  но все же первый этап, до
Икитоса, мы проплыли счастливо, никого не потеряв.
     Хуже было на  втором этапе,  от  Икитоса до Пара.  Капитан разрешил мне
выпускать зверей из клеток и держать их на палубе - на привязи, конечно. Но,
несмотря на это,  многие из них начинают прихварывать, а с ними вместе и я -
точнее,  мои нервы.  Все яснее с  горечью убеждаюсь,  насколько безнадежна и
нелегка моя затея.  С каждым днем меня все больше гнетет сознание вины перед
этими ни  в  чем не  повинными созданиями.  Как мог я  вырвать их  из родной
стихии, чтобы обречь на неминуемую гибель? Возле Табантинги, на границе Перу
и Бразилии, смерть уносит свои первые жертвы.
     Я держу зверей на нижней палубе в защищенном от ветра углу. Пассажиры и
матросы  могут  подходить  к   ним  в  любое  время  дня  и  ночи.   Люди  с
доброжелательным любопытством часто заглядывают сюда. Однажды утром, придя в
обычное время,  чтобы  задать корм  своим  зверюшкам,  я  заметил отсутствие
молодого тапира.  Ночью веревка развязалась,  и мой любимец исчез.  Напрасно
разыскивал я его во всех уголках палубы. Неужели он свалился в воду?
     Барригудо,  заметив,  что я  исследую веревку,  на которой привязан был
тапир,  подходит ко мне,  хватает меня за руку и  крепко и  долго трясет ее.
Раньше он никогда так не поступал. Его обычно мягкие глаза теперь смотрят на
меня возбужденно, как будто желая что-то сказать. Я решил отвязать обезьяну.
Барригудо, видимо, только этого и ждал. Он вскочил и повел меня вдоль палубы
к  тому месту,  где  валялась груда ящиков.  Возле одного из  них  барригудо
остановился  и   оскалил  зубы  с   испуганно-напряженным  выражением  лица.
Оказывается,  за ящиком валялась часть шкуры моего тапира. Легко понять, что
здесь произошло:  ночью кто-то выкрал зверька и  убил,  чтобы поживиться его
мясом.  Ведь  тапиры,  как  и  барригудо,  считаются  излюбленным лакомством
туземцев.
     С  тех пор я  почти не отлучался от своего зверинца,  а на ночь забирал
обезьяну в каюту.  После несчастья,  приключившегося с тапиром,  я буквально
возненавидел себя, а вид веревок и клеток вызывал отвращение.
     К  счастью,  барригудо хорошо переносит путешествие.  Это  на  редкость
выносливый и здоровый самец. Невзгоды пути еще больше нас сблизили.
     Когда мы  вместе сходим утром на  нижнюю палубу,  проголодавшиеся звери
приветствуют нас невообразимым шумом и гамом. Особенно усердствуют обезьяны,
которых у меня полтора десятка;  все они привязаны в одном углу. Веревки так
перепутываются, что их потом трудно распутать, тем более, что обезьяны ведут
себя,  как  истерички.  И  вот  умный барригудо приходит мне на  помощь.  Он
становится со мной рядом и расправляется с непослушными по-своему.  Он,  как
суровый наставник,  то ругнет,  то даст тумака,  то укусит,  и  в результате
быстро наводит порядок. Его заботы и помощь просто умиляют меня!
     Во  второй  половине нашего амазонского пути  звери  стали  умирать все
чаще.  В отчаянии я уже подумывал о том,  чтобы на какой-нибудь из пристаней
выпустить на свободу весь мой зверинец. Барригудо пока совершенно здоров, но
я  полон невыразимой тревоги за  него.  Совесть моя не знает покоя,  мысль о
том,  чтобы  освободить его  и  освободиться самому,  стала  меня  буквально
преследовать.
     Однажды на  стоянке в  маленьком порту на  Нижней Амазонке,  уже пониже
Сантарена,  я  пошел с  барригудо в  лес прогуляться.  Мы углубились в  чащу
километра на два.  И вот, пользуясь тем, что обезьяна скрылась меж деревьев,
я удрал от нее.  Скорым шагом вернулся я в порт один. Пароход дал уже гудок.
Матросы убрали трап, и мы должны были отчалить от берега, как вдруг вижу: со
всех ног катится к  нам черный клубок.  Матросы узнали барригудо и  опустили
трап.  На  палубу вваливается запыхавшийся зверь.  Никогда не  забуду полных
упрека взглядов, которые он бросал на меня в течение целого дня.
     Третий  этап  нашего  морского  пути,   от   Пара  до   Рио-де-Жанейро,
превратился в сплошной кошмар.  Мы плыли вдоль побережья Бразилии,  холодный
ветер свистел в снастях и пронизывал насквозь всех моих зверей, находившихся
на палубе.  Капитан не разрешал перенести их в  закрытое помещение,  а сверх
того  потребовал еще  такой  высокой  платы  за  проезд,  что  мне  пришлось
отказаться от затеи перевезти весь зверинец. Я вынужден был раздать зверюшек
пассажирам и  экипажу судна,  а  себе оставил только барригудо и  нескольких
птиц.  Из  всего  моего укаяльского богатства остались жалкие крохи,  хорошо
еще, что барригудо пока был здоров.
     В Рио на суше мы,  наконец, вздохнули. В теплых лучах солнца отогрелись
и пришли в себя. Но с меня хватило и того, что было. Везти барригудо с собой
в  Европу через весь  Атлантический океан и  быть свидетелем его  неизбежной
смерти - нет, этого допустить я не мог!
     К счастью, в Рио я нашел благородных людей. Профессор Тадеуш Грабовский
взял обезьяну в свой дом с прекрасным садом,  а его милейшая супруга обещала
окружить ее самой теплой заботой.
     В  день отъезда я  зашел проститься с моим другом.  Я нашел его в саду,
привязанным на длинной веревке.  Барригудо с присущей ему проницательностью,
вероятно,  понял,  в  чем  дело.  Он  судорожно ухватился за  мою руку и  не
отпускал ее.  Мне пришлось буквально тащить его за  собой,  а  когда веревка
кончилась,  я  с  трудом высвободился из  его объятий.  Но  он продолжал так
сильно рваться ко мне,  что веревка врезалась глубоко в  его тело,  и  таким
запечатлелся он навсегда в моей памяти.
     Когда  я  отошел  на  несколько шагов,  произошло то,  чего  никогда не
случалось. Барригудо, до сих пор не произносивший ни звука, совершенно немой
барригудо, теперь, под тяжестью горя, издал какой-то горловой, хриплый звук,
похожий на стон:
     - Чааа!..
     Возвращаясь в  Европу один,  я думал,  что совесть больше не будет меня
мучить.  Но  нет!  Призраки веревок и  клеток продолжали витать передо мной.
Мысль о том, что я плохо поступил с барригудо, угнетала все больше.
     Разве не должен был я,  хотя бы насильно, вернуть его родным просторам?
Страшная веревка,  врезавшаяся в его горло в последний миг разлуки,  снилась
по ночам.
     Через  два  месяца  после  возвращения в  Европу  я  получил письмо  от
очаровательной опекунши из Рио-де-Жанейро. Она сообщала о том, что произошло
после моего отъезда.  Барригудо, писала она, совершенно переменился. Он стал
мрачным, диким отшельником. Не подпускал к себе людей, пытался их укусить. И
вот  однажды ночью ему  удалось освободиться от  веревки и  сбежать.  Спустя
несколько дней  соседи увидели его  неподалеку,  на  покрытой лесом горе Пан
д'Асукар{67},  но поймать не смогли.  После этого его никто больше не видел.
Очевидно, он убежал в какие-нибудь безлюдные места.
     В  тот  день,  когда я  получил это письмо,  мои друзья были невероятно
удивлены: таким веселым и счастливым они меня никогда не видели!




     Хочу  еще  раз  вернуться к  последнему дню  моего  пребывания в  лесах
Укаяли, к последней минуте, проведенной там.
     Пароход "Либертад",  на  котором я  должен  был  отправиться в  Икитос,
вздрогнул от заработавшего винта.  Я  стою на палубе и  выкрикиваю последние
отрывистые пожелания.  На берегу стоит Чикиньо.  Он остается в Кумарии,  где
будет  дожидаться своего  отца.  Чикиньо хочет  быть  мужчиной и  сдерживает
слезы.  В  руках он  мнет сетку для  ловли бабочек и  от  волнения не  может
выдавить из  себя  ни  одного  слова.  Пароход отчаливает.  Внезапно Чикиньо
прорвало - он кричит. Вместо обычных прощальных слов он кричит сдавленным от
слез голосом:
     - Я буду любить всех попугаев!
     Это звучит, как отчаянная клятва.
     - А змей? - спрашиваю я с улыбкой, хотя и мне что-то сдавливает горло.
     - Змей тоже люблю, змей тоже...
     Наш  пароход  быстро  удаляется,  и  фигурка  мальчика,  оставшегося на
берегу,  с  каждой минутой уменьшается.  А  Чикиньо все машет и  машет белой
сеткой,  пока  не  сливается в  одно пятно со  стеной окружающего его  леса.
Укаяльские леса заслонили Чикиньо.  Мальчик исчез с  моих глаз,  но навсегда
остался в моем сердце.




     {1} Автор имеет в виду сильные приливные волны в устье Амазонки высотой
до 5 метров, разрушающие берега.
     {2} Кордильеры - горный пояс в западной части Северной и Южной Америки.
Кордильеры Южной Америки называют Андами.
     {3} Об этом подробно написано в главе "Эльдорадо".
     {4} Пара - южный устьевой рукав Амазонки.
     {5}  Укаяли -  правый исток  Амазонки;  от  слияния Мараньона с  Укаяли
начинается собственно Амазонка.
     {6} Парана - крупная река в Южной Америке.
     {7}  Из  плодов пальмы асаи  (или эвтерпа -  Euterpe oleracea) получают
масло,   а   молодые  побеги  пальмито,   по   вкусу   напоминающие  спаржу,
употребляются в Бразилии в качестве овощей.  Из мякоти плодов приготавливают
освежающий и возбуждающий напиток.
     {8} Штаты на востоке Бразилии.
     {9} Во всей книге терминами "тропический лес",  "дебри", "чаща", "пуща"
автор  обозначает  влажно-тропические,  точнее  влажно-экваториальные  леса,
названные А.Гумбольдтом гилеями.
     {10} Маниока (Manihot utilissima) - одна из важнейших культур тропиков,
родина  -  Восточная Амазония.  Богатые  крахмалом (до  40%)  клубни  кустов
маниоки достигают веса 5 килограммов и употребляются в пищу в отваренном или
поджаренном виде; из них же приготовляется мука (тапиока) для лепешек, супов
и приправ. Сырые клубни маниоки ядовиты.
     {11}  Кастанья ду  Пара -  крупные плоды дерева бертолеции (Bertolletia
excelsa).  Внутри твердой скорлупы содержится от  12  до 24 вкусных семечек,
очень   богатых  белками  и   маслом.   Под   названием  "американский"  или
"бразильский" орех экспортируются из Бразилии (до 20 тысяч тонн в год).
     {12} Игуана - крупная американская ящерица.
     {13} Арара - точнее ара.
     {14} Анаконда,  или водяной удав (семейство боа),  - распространенная в
бассейне Амазонки самая длинная на земле змея, достигающая 11 метров.
     {15}  Пекари  -   обитающие  только  в   Америке  представители  группы
свинообразных (подотряд парнокопытных), похожи на мелких свиней.
     {16} Точнее, танагры.
     {17} Кайманы -  род американских крокодилов, у которых панцирем покрыта
не только спина, но и брюхо.
     {18} Средние глубины главных устьевых рукавов Амазонки 20-40 метров.
     {19} Арапаима достигает длины 4,5 м и веса 200 кг.
     {20}  X.В.Бейтс (Бэтс) (1825-1892) -  выдающийся английский натуралист,
исследовавший бассейн Амазонки в 1848-1859 гг.  (см.  X.Бэтс, "Натуралист на
Амазонке", 1865 г.).
     {21}  Александр Гумбольдт (1769-1859)  -  знаменитый немецкий ученый  и
путешественник,  изучавший природу ряда  стран  Центральной и  Южной Америки
(см. Сафонов В.А., "А.Гумбольдт", М., 1936 г.).
     {22} Эпифиты -  растения,  живущие на других растениях (не паразиты); к
ним принадлежит большинство орхидей.
     {23}  А.Р.Уоллес (1823-1913)  -  крупный английский естествоиспытатель,
исследователь тропиков,  совместно с X.Бейтсом изучавший бассейны Амазонки и
Ориноко в 1848-1852 гг.
     {24} Серингейрой в Бразилии называют каучуковое дерево.
     {25}  Тапир  -  представитель непарнокопытных,  обитающий в  болотистых
густых лесах, питается растениями; мясо его вкусно.
     {26} Урубу - хищные птицы из семейства грифов.
     {27}  Шингу  -  правый  приток нижней Амазонки,  Арагуая -  приток реки
Токантинс,  имеющей общее устье с  рекой Пара;  обе  стекают с  Бразильского
нагорья на север.
     {28}  Река  Жавари -  правый приток верхней Амазонки;  на  значительном
протяжении по ней проходит граница между Перу и Бразилией.
     {29} Тефе -  территория между правыми притоками Амазонки Журуа и Пурус;
в устье реки Тефе на Амазонке стоит селение Тефе.
     {30} Тапажос - приток Амазонки, течет на север с Бразильского нагорья.
     {31}  Сан-Паулу-ди-Оливенса -  городок на  правом  берегу Амазонки ниже
впадения реки Жавари.
     {32}  Табатинга -  бразильское селение  на  левом  берегу  Амазонки  на
границе с Перу у впадения реки Жавари.
     {33}  Напо  -  левый  приток  верхней Амазонки;  берет  начало в  Андах
Эквадора, впадает немного ниже Икитоса.
     {34} Вампиры - американские летучие мыши из семейства листоносов.
     {35}   Термиты   относятся  к   отряду   прямокрылых,   а   муравьи   -
перепончатокрылых.
     {36} Итая - мелкий левый приток реки Мараньон, впадающий у Икитоса.
     {37} Наркотик кокаин получают из  листьев кустарника кока (Erythroxylon
coca),  культивируемого на  плантациях;  родина кока горные леса Анд  Перу и
Боливии.
     {38} Средние месячные температуры в Икитосе от +23,4o до +25,8o.
     {39} Сантьяго, Пастаса и Морона - левые притоки реки Мараньон, главного
истока Амазонки, впадающие вблизи выхода его из Анд.
     {40} Кумария - селение на правом берегу верхней Укаяли.
     {41} Туловище земляного паука-птицееда (Mygale) достигает 5  см  длины;
помимо насекомых, паук-птицеед питается также мелкими птицами.
     {42} Отряд пауков принадлежит к классу паукообразных,  входящих,  как и
класс насекомых, в подтип членистоногих.
     {43} Ленивцы (отряд неполнозубых) живут в лесах Южной Америки, почти не
спускаясь на  землю;  очень медленно передвигаются по  деревьям или висят на
ветвях спиной вниз,  за  что и  получили свое название.  Питаются листьями и
плодами.
     {44} Пуны - полупустынные межгорные плато в Андах Перу и Боливии.
     {45}  Пеоны  -  так  называют в  Южной Америке батраков,  находящихся в
долговой зависимости от помещика.
     {46}  Бромелии (или ананасные) -  характерные только для  Южной Америки
растения,  большей  частью  эпифиты;  к  семейству бромелиевых принадлежит и
вошедший в культуру ананас (Ananas sativus).
     {47}  Ваниль (Vanilla planifolia) -  лиана  из  семейства орхидных;  ее
стручкообразные, высушенные незрелыми плоды известны как "палочки" ванили.
     {48}  Седро  (Gedrela  adorata,  семейство  мелиевых)  обладает  ценной
душистой древесиной.
     {49}  Запах  камфары  издают  многие  вечнозеленые  растения  семейства
лавровых, губоцветных и др.
     {50} Богомол - представитель прямокрылых, семейство мантид.
     {51} Сумаума,  или сейба (Ceiba pentandra), как и многие другие деревья
влажно-тропических   лесов,   имеет   досковидные   корни,   подпирающие   и
удерживающие ствол.
     {52}  Мамон  -  дынное  дерево (Carica papaya),  дающее крупные вкусные
плоды, напоминающие дыню.
     {53}  Пашиуба  (Jriartea  exorrhiza)  имеет  высокие  ходульные  корни,
поддерживающие ствол во время разливов рек.
     {54} Сколопендры принадлежат к классу многоножек.
     {55}  Капибара -  водосвинка (семейство полукопытных) -  самый  крупный
грызун, достигающий в длину 120 см.
     {56}  Мимикрия  -  непроизвольное  защитное  приспособление растений  и
животных,  выражающееся в  сходстве  с  другими  организмами или  предметами
окружающей среды.
     {57} Юкка,  или  айпин,  -  неядовитый вид маниоки (см.  примеч.  10) -
Manihot aipi.
     {58} Средний сток Амазонки 3160 куб.км в год, Волги - 255 куб.км в год.
     {59} Ихтиологи - зоологи, изучающие рыб.
     {60} Асьендадо - владелец асьенды.
     {61}  Реку  Укаяли образуют реки  Апуримак и  Урубамба,  место  слияния
которых и считается началом Укаяли.
     {62} Барический минимум - область низкого давления атмосферы.
     {63} Намдален - область в центральной части Норвегии.
     {64} Энтомологи - биологи, изучающие насекомых.
     {65} Иваи - левый приток реки Параны.
     {66} Гринго - чужестранец.
     {67} Пан д'Асукар -  "сахарная голова" - коническая вершина высотой 390
м при входе в залив Гуанабара, на берегу которого расположен Рио-де-Жанейро.

                                    Примечания кандидата географических наук
                                                               Е.Н.Лукашовой

Популярность: 5, Last-modified: Wed, 10 Jul 2002 21:58:58 GmT