---------------------------------------------------------------
     Михаил Николаевич Алексеев (1918).
     Иcточник  --  Михаил   Алексеев,  "Солдаты",  Роман,   Военное   изд-во
Министерства Обороны СССР, Москва, 1967.
     OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com)
---------------------------------------------------------------









     Над  Донцом  висела реденькая  пелена  тумана.  Недалеко, севернее,  за
рекой,  подернутые дымкой, проступали  очертания  Белгорода.  Дремала война.
Редко и лениво  ухали  пушки, точно глубокие вздохи пробуждавшейся земли.  В
маленьком  окопе  боевого  охранения  стояли  два  солдата.  Один   из  них,
широкоплечий,  смуглолицый,  жмурясь  от  солнца  и  сдвигая  черные  брови,
всматривался за реку,  в сторону неприятеля, и изредка что-то говорил своему
товарищу. Тот не отвечал. Это,  очевидно, не  нравилось  смуглолицему, и  он
сказал уже громче:
     -- Аким, ты что, не слышишь?.. Почему не записываешь? Ерофеенко!..
     -- Что?.. Ах, да... -- спохватившись, ответил Аким и торопливо поправил
очки на своем ястребином носу.-- Собственно, что ж тут записывать?
     -- Как что? Не видишь -- минометная батарея!
     -- Где это ты ее увидел?
     -- Да вон  же!  Гляди прямо перед собой.  Видишь -- рядом с кустарником
торчат стволы.
     Аким посмотрел на кусты, видневшиеся сквозь пелену тумана, и неожиданно
рассмеялся.
     -- Друг ты наш Уваров! Ну какая же это батарея? Эх ты, сапер-разведчик!
Макеты, брат, это, а не батарея! Неужели не видишь?
     -- То есть... я не понимаю тебя, Аким.
     Ерофеенко снова усмехнулся.
     -- А  тут и  понимать-то  нечего. Всмотрись  хорошенько.  Немцы  вместо
минометов бревна выставили. Правда, немножко глуповато они поступили -- хоть
замаскировали бы для виду.
     Пораженный,  Уваров не мог оторвать удивленного взгляда  от Акима. "Вот
он,  оказывается,  какой  --  этот тихий, задумчивый, рассеянный и  немножко
смешной Аким! Умница!.."
     -- А почему ты такой невеселый, скучный? -- вдруг вырвалось у Якова.
     Аким чуть заметно вздрогнул.
     -- Ничего, Яша. Просто так... Наблюдай внимательно и записывай сам.
     -- Странный ты какой-то, Аким. Не понимаю я тебя.
     Аким не ответил. Продолговатое лицо его стало опять задумчивым. Кроткие
голубые  глаза  беспокойно  поблескивали  за стеклами очков.  Он  напряженно
всматривался за Донец, будто видел там то, что другой не мог заметить.
     Уваров не стал мешать  Акиму.  Он начал старательно  записывать  данные
наблюдения в свой потрепанный блокнот. Лицо его все время морщилось. Огрызок
карандаша  выскакивал из больших  обожженных  кресалом пальцев  и то и  дело
падал  под ноги, в желтовато-серую грязь. Солдат  с трудом  нагибался, долго
отыскивал карандаш, чертыхаясь вполголоса.
     Найдя  карандаш,  боец снова принимался  писать.  Грязные  струйки пота
бежали по щекам  из-под ушанки. Уваров растирал их рукой, забыв, что она вся
измазана химическим карандашом.
     --  Так, -- говорил он.  -- Два пулемета.  Один станковый.  Проволочное
заграждение в три кола. Но ничего, пройдем как-нибудь.
     -- Не  два  пулемета, а  три, -- неожиданно поправил его  Аким, и  Яков
снова  с  удивлением  посмотрел  на  этого  странного  бойца, погруженного в
какие-то думы и  вместе с тем успевающего заметить  то, чего  он, Уваров, не
мог обнаружить.
     Уварову очень хотелось  поговорить сейчас с этим солдатом, узнать о нем
побольше, но он боялся помешать Акиму.
     Вынул  кисет.  Закурил.   Раздувая  ноздри,  жадно   вдохнул  вместе  с
горьковатым  дымом  махорки  пряный,  дурманящий  воздух,  напоенный  речной
прохладой  и  здоровым  сосновым   запахом.  Задумался.   Уварова   тревожил
неожиданный поворот в его фронтовой судьбе. Он до снх пор не понимал, почему
именно  его  выбрали из всего  саперного батальона для участия в предстоящей
операции. Особых подвигов он как будто не совершал, да и наградами не богат:
только две потертые медали украшали его широкую грудь -- "За  отвагу" да "За
оборону Сталинграда" -- и все. И потом -- для  чего это комдиву понадобилось
так далеко  посылать бойцов в  разведку да еще  сжигать мост в  тылу  врага?
Неужели немцы что-то замышляют?..
     Сейчас правый берег реки выглядел  совсем  мирно и  даже приветливо. Ни
единого  движения.  Зеленая  стена  рощи  молчаливо  стояла  на   горизонте.
Извилистые овражки сбегали к воде. В одной далекой балочке, если  посмотреть
в бинокль, даже паслось несколько пестрых коров-холмогорок.
     И этот  тихий светлый  город, ничем особенно не отличающийся  от  сотен
подобных  ему городов, разбросанных  по необъятным просторам  великой  нашей
земли,  с  давних времен стоит на правом берегу реки. От него  на север и юг
бесконечными  цепочками  тянутся  селения,  большие  и  малые,  с  типичными
русскими  названиями  --   Александровка,  Крапивка,  Безлюдовка,  Марьевка,
Ивановка, Петровка --  обыкновенные  села, что жмутся  друг  к другу темными
массивами рощ и садов,  а в звонкие и теплые июньские  ночи прислушиваются к
милому пению родного курского соловушки.
     Тут  всего  лишь  несколько  дней назад шли жаркие бои  между  немцами,
переправившимися через  Донец, и советскими  полками,  спешно переброшенными
сюда   из-под  Сталинграда,  где  только  что  отгремело   великое  побоище.
Неприятель был отброшен стремительной атакой,  и теперь, в раннюю весну 1943
года,  Донец,  строгий  и  неприступный,  разделял  обе стороны  --  нашу  и
немецкую.  Город и  села  стояли  безмолвные,  притихшие и, оцепенев,  ждали
неотвратимого...
     На  белгородском   участке   фронта  установилось   то   привычное  для
фронтовиков беспокойное  затишье, когда противник  хоть  и  не предпринимает
сильных атак, но  докучает частыми ночными  вылазками,  действиями патрулей,
бомбежками, внезапными и потому особенно коварными артиллерийско-минометными
налетами. Так было в ту пору здесь, у Белгорода, так было, должно быть, и на
тысячах других боевых участков, тянувшихся от Баренцева до Черного моря. Кто
мог  подумать в те весенние дни 1943  года, что здесь, у Белгорода, и у этих
безвестных  селений,   которые   значатся   разве   только  на  командирских
километровках,--   именно  тут  через   каких-нибудь  два  с  лишним  месяца
развернутся грозные и величественные события.
     Есть  на земле  маленький  городишко  Канны. Он  вошел  в  историю.  Но
довелось  ли  Каннам  видеть  хотя бы  сотую  долю того,  чему  стали  скоро
свидетелями Донец, спокойно кативший свои светлые воды, и эти тихие селения,
и этот дрожащий в текучем мареве древний русский город?..
     Впрочем, наши  солдаты не  думали тогда об этом.  Пока что все они были
заняты своими будничными  фронтовыми делами: и вон  те  два бойца-пехотинца,
что так заботливо и даже  любовно оправляют только что отрытый ими  окоп;  и
разведчики, друзья Акима Ерофеенко и Якова Уварова, неторопливо облачающиеся
в маскировочные халаты, будто готовясь не  к походу  в неприятельский тыл, а
на  вечернюю  прогулку;  и   связист,   тянувший   по  траншее  "нитку"   до
наблюдательного пункта  командира батареи; и тот сапер,  что в  ночную  пору
ползает по сырой земле, разгребает окоченевшими руками  мерзлые комья, ставя
противотанковые мины; и вот этот бывалый пулеметчик, в ушах которого, должно
быть, до сих пор не угомонился шум  недавнего сражения,-- он присел у своего
верного   "максима",  прикрытого  плащ-палаткой,   и  равнодушным   взглядом
провожает пролетающие над  ним огненные  строчки  трассирующих пуль -- этого
ничем не удивишь и не испугаешь:  пулеметчик  видывал не такое;  и  те, что,
отбив очередную вражескую  вылазку,  сейчас, сосредоточенно-суровые, хоронят
павших в этом бою товарищей, с которыми искурили нe одну общую самокрутку; и
вон  тот пехотный старшина,  что при  свете коптилки, сделанной из снарядной
гильзы, чумазый  и  озабоченный,  в пятый, кажется, уж  раз пересчитывает  и
сортирует  драгоценные комплекты  нового  летнего  обмундирования,  чтобы на
зорьке  выдать его  бойцам, тем, что в недремлющей тиши  окопов бодрствуют у
своего оружия.
     Солдаты эти  сделали  свое большое дело  там,  у  берегов  Волги.  Если
потребуется, они сделают столь  же великое и тут,  на берегах  Донца,--  все
испытавшие и готовые ко всему...
     Яков взглянул на Ерофеенко. Тот продолжал наблюдать.
     "А  что  сейчас делают наши саперы?" -- вдруг с легкой  грустью подумал
Уваров и тут  же вспомнил, как  им  не хотелось отпускать его. Особенно Васе
Пчелинцеву, его старому дружку.
     --  Возвратишься с задания, и скорее к  нам, в батальон,-- напутствовал
Пчелинцев, не выпуская  из своих маленьких рук руку Уварова.-- Смотри, Яшка,
береги себя!..-- добавил он дрогнувшим голосом, и его  веснушчатое худенькое
лицо побледнело.
     Мысли  Уварова  прервал  генерал,  командир  дивизии,--  он  неожиданно
появился  в сопровождении  адъютанта из-за поворота  траншеи. Яков не  успел
даже  предупредить  Акима,  как  комдив  уже подошел  к ним.  Уваров  дернул
разведчика за  рукав.  Аким  обернулся,  увидел  генерала и,  по-видимому  в
замешательстве, стал зачем-то поправлять свои очки.
     -- Здравствуйте, товарищи разведчики! Наблюдаете?
     -- Так точно, товарищ генерал! -- доложил Уваров.
     -- Ну и что же вы увидели там? -- генерал почему-то долго  и пристально
посмотрел на Акима. Яков заметил это.
     Ерофеенко начал  докладывать. Он говорил подробно  обо всем замеченном,
обнаруживая  при  этом такое знание местности,  будто уже  много месяцев вел
здесь наблюдение. Генерал внимательно слушал. Якову показалось, что и комдив
с  каким-то  удивлением  смотрит  на  этого  обыкновенного  солдата с  плохо
подогнанным обмундированием, с пилоткой,  еле прикрывавшей его русую большую
голову.
     Затем генерал спросил  о задаче  разведчиков  в  предстоящей  операции,
решив, очевидно, проверить,  как ее усвоили рядовые солдаты. И об  этом Аким
рассказал подробно. Задача сводилась к следующему: группа бойцов-разведчиков
вместе  с  одним  сапером  должна проникнуть  в ближайшие  тылы  противника,
разведать  там его силы и уничтожить мост, по  которому немцы  перебрасывают
свежие части.
     В  продолжение всего доклада лицо Акима  Ерофеенко оставалось строгим и
задумчивым.
     Генерал вдруг повернулся к Уварову (он много раз видел этого сапера при
оборудовании командного и наблюдательного пунктов) и, улыбнувшись, спросил:
     -- Не обижают вас разведчики? Народ они озорной. А?
     -- Что вы, товарищ генерал! Хорошие ребята.
     -- В таком случае -- все в порядке. Продолжайте наблюдение.
     Распрощавшись  с  Акимом  и  Уваровым, комдив  пошел дальше по траншее,
останавливаясь чуть  ли не у каждой стрелковой ячейки: генерал с самого утра
осматривал свою оборону.
     Дивизия, которой  командовал генерал Сизов, совсем недавно  прибыла  на
Донец, под Белгород, из-под Сталинграда  и  теперь  вела усиленные  земляные
работы. Подразделения основательно окапывались. Улицы  в обеих деревнях, что
располагались  возле  реки, южнее Белгорода, были так  изрыты, словно в  них
проводили канализацию. Пехотинцы, как кроты, все глубже уходили в землю. Для
каждого солдата отводилась суточная норма  земляных работ. Листовки-"молнии"
и "дивизионка"  прославляли тех,  кто эти нормы перевыполнял,--  точь-в-точь
как на большом  строительстве. Саперы  изощрялись в  наилучшем  оборудовании
блиндажей  для  дивизионного и  полкового начальства,  а ночью  пропадали  у
Донца, ставя  мины и проволочные заграждения. На переднем крае возникали все
новые  и  новые  полевые укрепления  -- дзоты, бронеколпаки,  бетонированные
пулеметные гнезда,  эскарпы, контрэскарпы. Строительный пафос охватил  всех.
Минометчики укрывались в  балках да на глухих лесных полянах, артиллерийские
батареи -- на опушках рощ,  противотанковые закапывались  в  боевых порядках
пехоты. На открытых местах были расставлены чуть-чуть замаскированные макеты
орудий  -- для  обмана немецких летчиков. От Шебекинского леса,  где  теперь
размещался штаб дивизии, к Донцу  уже побежали через зелень лугов телефонные
шесты. Передний  край полностью обозначился и принял  свою привычную  форму.
Запетляли свежие траншеи и окопы. Все  обжито,  все на месте, как положено в
обороне: ходы сообщения  уже высветлены шинелями бойцов, на блиндажах --  по
два-три наката, за передним  краем --  колючая  проволока в три кола, вьются
паутиной  вдоль  реки  МЗП -- малозаметные  препятствия;  чаще появляются  в
окопах представители вышестоящих штабов, проводят лекции,  беседы;  и  баня,
баня  без  конца, будто  людей готовили к длительному и тяжелому походу, где
уже ни  помыться,  ни  отдохнуть  не  удастся;  а  в  командирских блиндажах
нехитрый фронтовой  уют --  скрипучий,  заигранный и  затасканный патефон  с
единственной  пластинкой:  голосом Шаляпина Козловский поет романс "Тишина".
Стрельба -- ленивая, редкая, словно берега притаились и чего-то ждут...
     Уже темнело, но Аким продолжал наблюдать.
     Яков ждал,  когда тот  устанет  и  передаст ему  бинокль, но  так и  не
дождался.  Вспомнил первую встречу с разведчиками, свое  знакомство с ними и
почему-то улыбнулся.



     А  было  это  так...  Уварова  неожиданно  откомандировали из саперного
батальона  в распоряжение  командира разведроты.  Все  шло, как  положено по
уставу: Яков прежде всего представился лейтенанту Марченко, затем им занялся
старшина, и уж только после этого он направился в блиндаж, в котором обитала
небольшая группа  разведчиков,  выделенная для  рейда в  тыл  неприятельских
войск.
     В блиндаже  было  так  накурено, что Яков не сразу различил, кто  в нем
находится.  Присмотревшись,  он  увидел  пожилого бойца  с  добродушно-умным
лицом. Потеребив обвислые усы, разведчик стал пробираться к двери, навстречу
Уварову.
     "Это, должно быть, и есть сержант Шахаев -- командир группы",-- пытался
отгадать Яков. Но тот, кого он принял за Шахаева, пробормотал:
     -- Що ж, будем знакомы. Пинчук! --  и повернулся к  друзьям, лежащим на
земляных нарах.-- Какого ж биса  вы лежите? Подойдите до  хлопця!  Це ж  наш
новый разведчик-подрывник. Вместо Вакуленка. Товарищ сержант!..
     С нар сполз низкий, коренастый младший командир. Поняв, что это Шахаев,
Яков доложил:
     -- Рядовой Уваров. Сапер. Прислан в ваше распоряжение.
     -- Сержант Шахаев. Командир  группы  разведчиков,-- сказал коренастый и
застенчиво  улыбнулся.  Потом  добавил:   --  Вот  и  хорошо,  что  прибыли.
Знакомьтесь с бойцами.
     Третий  разведчик, должно  быть, самый  молодой --  больше  двадцати не
дашь,-- белобрысый,  с  озорными,  навыкате  светлыми глазами,  в  трофейной
плащ-палатке, пятнистой, как шкура африканской саламандры, быстро сунул свою
шершавую ладонь  в  руку Уварова. Затем  бросил  на него оценивающий взгляд,
словно покупатель,  толкнул упругим  кулаком в грудь, торжествующе заключив:
"Наш!", оскалил крепкие зубы и, театрально изогнувшись, доложил:
     --  Семен  Ванин!  Лихой разведчик,  мастер ночного  поиска. Десять раз
ходил за  "языком" -- и все безрезультатно. В одиннадцатый -- чуть было свой
не оставил...
     -- Не велика была б потеря,-- перебил четвертый, появляясь откуда-то из
темного угла. Высокий и тонкий, он пригнулся,  чтобы не задеть потолок своей
головой, поправил очки на длинном с горбинкой носу.
     --  Аким  Ерофеенко. Будем  знакомы.  Откуда  к нам?  Какими  судьбами?
Собственно, это я зря спрашиваю...
     -- Зря, зря, Акимушка,-- в свою очередь перебил его Ванин.
     Но Аким, не слушая его, продолжал:
     -- Об этом поговорим потом. Присаживайтесь на нары, будьте как дома.
     Ванин стоял рядом, щурился, следя за Акимом. Ему, по-видимому, хотелось
во что бы то  ни стало развеселить Ерофеенко. Белые ресницы разведчика часто
мигали.  Он   что-то  быстро  соображал.  Вдруг  его   физиономия  сделалась
пресерьезной. Он посмотрел в глаза Акима и сказал испуганным голосом:
     -- Аким!
     -- Ну что тебе, Семен?
     -- Очки!..
     -- Что очки? -- встревоженно спросил Аким, хватаясь за переносицу.
     -- На носу,-- спокойно объявил Ванин.
     Но  и это не помогло: Аким не рассмеялся. Что-то беспокоило солдата. Да
и  самому  Сеньке,  если  честно  признаться,  не  особенно  хотелось сейчас
балагурить: он  хорошо знал, чем тревожились  сердца  его товарищей. То, что
предстояло  им  сделать,  было  не совсем  обычным  даже  для  них,  опытных
разведчиков,-- и это волновало. Может быть, именно поэтому Сеньке и хотелось
развеселить друзей. Во всяком случае, он сделал еще одну попытку.
     -- Тебе, Аким, профессия  разведчика противопоказана,-- вдруг  начал он
убеждать Ерофеенко, употребляя медицинский термин, услышанный им в армейском
госпитале.--  Ну какой  из  тебя разведчик? Высок, как колодезный  журавель,
тебя  же за  версту видно. Траншею  трехметровую нужно. Противопоказано  для
разведчика?  Противопоказано. Ты, наконец, в очках.  По их блеску тебя сразу
немцы обнаружат -- для немцев готовенький "язычок".  И вот сейчас собираемся
ведь...-- Но Ванин почему-то осекся, не стал говорить о  предстоящем.-- Нет,
не выйдет из тебя хорошего разведчика...
     --  Видишь  ли,  Семен,--  спокойно  возразил  Аким,--  кому  что  дано
природой,  тот  тем  и располагает. Тебя, например,  глаза выручают,  ну,  а
меня...
     -- Голова, скажешь?
     --  Допустим.  A  потом, что  ты  ко мне  привязался? Нашел  время  для
болтовни. И что, собственно, тебе от меня нужно?
     -- Вот опять "собственно"! Когда ты  оставишь это глупое интеллигентное
словцо, Аким? Ты бы лучше послушал, что умные люди говорят...
     -- Уж не себя ли ты умным-то считаешь?
     Но Ванин пропустил это мимо ушей.
     -- Я бы вот что посоветовал тебе, Аким. Подавайся-ка в наградной отдел.
Самое подходящее для тебя место -- писарем там работать.
     --   Почему,  собственно,   в   наградной?  --  удивился   Аким,   явно
заинтересованный этой новой выдумкой Сеньки.
     -- А потому,  ученая твоя  голова, что  наградные листы будешь на  меня
заполнять. Писарь из тебя выйдет в  самый раз. И почерк у тебя недурной, и в
грамматике ты силен.
     Аким  улыбнулся.  В  сущности,  ему,  как  и  всем, нравилась  Сенькина
болтовня. Как бы там ни было, а он любил этого белобрысого  пустозвона. Аким
преотлично понимал Ванина: всякий раз, когда разведчикам  предстояло сделать
что-то  очень  серьезное,  связанное  с  большим   риском,   Сенька  начинал
балагурить. Особенно любил подтрунивать Сенька над Акимом. Пинчук, например,
всегда с  удовольствием  прислушивался  к их перепалке.  Сейчас он  от  души
хохотал, толкая в бок Шахаева, который молча скалил белые зубы и поблескивал
маленькими черными глазками. Иногда, увлекшись, Семен  задевал и Пинчука, но
быстро укрощал себя -- подтрунивать над Петром Тарасовичем  было неудобно: и
возраст у него уже солидный, да и человек-то он степенный.  Сенька знал, что
до  войны  Пинчук управлял большим колхозом  и  даже был депутатом районного
Совета.
     Почтительное  отношение Ванина к Пинчуку  Уваров  заметил  уже в первые
минуты  своего  знакомства с  разведчиками.  Балагуря,  Сенька  нет-нет да и
взглянет мельком на  Пинчука -- но осуждает ли тот его. Вот сейчас, заметив,
что Петр  перестал  смеяться, Сенька приумолк,  притих, насторожился и молча
полез на нары -- может быть, ему просто и самому уже надоело  молоть языком.
Кто знает...
     Яков присматривался к разведчикам. Первые минуты Уваров чувствовал себя
неловко. Молчаливый  и  угрюмый  по своей натуре, Яков  с трудом  выдавливал
слова. Это не понравилось всем, а Семену в особенности.
     -- Так  не пойдет! -- категорически заявил он. В  его  руках  появилась
фляга в сером чехле. Он встряхнул ее. Прислушался: -- Есть! Сейчас ты у меня
заговоришь! Аким, ну-ка открой баночку!
     Ерофеенко достал большую банку консервов,  долго  возился с  ней. Ванин
искоса поглядывал на него, злился.
     -- Эх,  горе  ты  мое,-- вздохнул он  притворно и взял  у Акима  банку.
Открыл  ее  быстро,  налил  в жестяную кружку водки  и  поднес Уварову.  Тот
покачал головой и глухо выдавил:
     -- Не пью.
     Сокрушенно свистнув, Ванин  недружелюбно посмотрел на новичка и сердито
заметил:
     -- Ну, сельтерской у нас для тебя нет.
     Уваров промолчал.  По настоянию Шахаева, он все же рассказал немножко о
себе.
     Вспомнил свой колхоз на Курщине, в котором работал трактористом, первое
ранение  на  фронте,  госпиталь,  медицинскую  сестру,  в  которую  влюбился
ненароком, да так и не признался ей в этом.
     -- До войны дела шли не ахти как здорово, но все же неплохо. Мы с отцом
работали,  мать  дома, по хозяйству, сестренка училась. Последнее время и  я
стал учиться на механика, да война помешала.
     -- Она всем помешала,-- мрачно пробормотал Ванин.-- Я  вот тоже токарем
на шарикоподшипниковом заводе в Саратове работал.
     -- Инженером небось думал стать?
     -- Конечно,  думал. И стал бы  им,-- ответил Семен. Потом, после паузы,
добавил  убежденно: --  Я  еще  буду  инженером. Вот войну закончим, и буду,
ежели, конечно, фрицевская пуля сдуру не укусит...
     Все замолчали и как-то тихо, раздумчиво посмотрели друг на друга.
     --  У  тебя  все  готово,  Пинчук? --  вдруг  спросил  Шахаев,  нарушив
молчание.
     -- Всэ,  товарищ  сержант!..--  быстро  ответил Петр и,  потрогав  свои
усищи, пояснил: -- Вчера еще всэ було готово.
     До этой минуты  Пинчук молчал. Но  по  выражению его лица Шахаeв видел,
что Петр внимательно прислушивался к солдатскому  разговору. О чем он думал?
О предстоящей ли операции, о своем ли колхозе  или о том  и о другом вместе?
Есть  о чем  вспомнить  Пинчуку!  Как-никак,  а он "головой колхоза  был, да
какого колхоза!"  Сколько таких  вот парней воспитал  он в своей артели! Где
они сейчас? Может  быть, вот так же сидят в блиндажах и готовятся уйти в тыл
врага? Или идут в атаку? И все ли живы-здоровы?..
     Пинчук шумно вздохнул.
     -- Оце ж вы, хлопци, дило кажете,-- не выдержал все-таки  и он.-- Писля
вийны  нас всих заставят  вчитыся.  Велыки дила  будем  делать!  -- и  снова
пригладил, многозначительно хмурясь, свои Тарасовы усы.-- А зараз хрица надо
бить сильней!..
     Сказав это,  он принялся  пробовать у самого Сенькиного  уха свое новое
кресало. Искры летели во все стороны, а фитиль не загорался. Пинчук отчаянно
дул на него.
     -- Брось  ты эту гадость, Петр Тарасович!  -- дружески  посоветовал ему
Ванин.-- То ли дело -- зажигалка! Чирк -- и готово!
     И чтобы  подтвердить свои  доводы,  он  вынул из кармана свой последний
трофей  --  "бензинку-пистолет".  К  величайшему  смущению  Сеньки,  она  не
загорелась.
     --  Кресало  надежней,--  убежденно заговорил Пинчук.--  А зажигалка --
что? Высох,  испарился бензин --  и ты ее хоть  выброси. В наш  рейд лучше с
кресалом. Трут, камушек в карман -- и все.
     Замолчав,  Пинчук  решил  заштопать  дырку  в  гимнастерке.  Но  тщетно
пробовал  он  просунуть нитку в ушко  иголки. Слюнявил  ее,  заострял кончик
грубыми пальцами, а совал все мимо.
     -- Ты Акима на помощь позови. Он в очках,-- смеялся Ванин.
     Отчаявшись,  Пинчук  попросил  Сеньку.  Тот  всегда  был готов удружить
голове колхоза. Взял из рук Пинчука иголку и нитку, быстро продел ее в ушко.
Не удержался, чтобы не сказать:
     -- А еще хвалишься: старый конь борозды  не испортит. В  иголочное ушко
не попадешь -- куда уж тебе...
     Пинчуку,  как  самому  рачительному  человеку,  Шахаев  поручил  ведать
хозяйством группы. И он отменно справлялся с этими обязанностями. Наибольшее
предпочтение, с общего согласия, он  отдавал  табаку. Пинчук утверждал,  что
без хлеба и воды на  войне  прожить еще можно,  а без табака -- никак. И  он
аккуратно завернул пачки с махоркой в целлофан, уложил их в мешок. По десять
пачек на брата. Пять пачек -- НЗ.*
     Когда  солдаты  достаточно перезнакомились,  Шахаев  дал первое задание
Уварову --  выйти вместе  с  Ерофеенко в  боевое  охранение и  наблюдать  за
передним краем противника.

     * Неприкосновенный запас.

     ...На другой день вечером в боевое охранение пришли лейтенант Марченко,
командир разведроты и  сержант Шахаев.  Взяв  у  Якова и  Акима  сведения  о
противнике, они  отослали их в штаб, а сами остались для ночного наблюдения.
В  эту ночь саперы должны были сделать для разведчиков проход  во  вражеском
минном поле, по ту сторону Донца.
     У  самого  Шебекинского урочища  Аким и  Яков повстречались с саперами,
уходившими на это задание.  Среди них был и Вася  Пчелинцев -- старый дружок
Уварова. Солдаты обнялись, о чем-то сбивчиво  поговорили и разошлись молча в
разные стороны.
     Ни тот, ни другой не знал, что это была их последняя встреча.



     Накануне  ухода разведчиков  в  тыл противника  в генеральском блиндаже
более  часа шло  совещание.  К  командиру  дивизии  были  вызваны  начальник
разведки майор Васильев, лейтенант Марченко, сержант Шахаев и командир полка
подполковник Баталин.  Здесь же находился и начальник политотдела  полковник
Демин.
     Генерал-майор  Сизов,   высокий,  сухощавый,  уже  пожилой  человек,  с
быстрыми  выпуклыми глазами,  внимательно выслушивал  каждого. Он никого  не
перебивал  -- вот  так же выслушивал он Акима  там,  в боевом  охранении; по
выражению лица комдива трудно  было определить, доволен ли  он тем, что  уже
сделано для выполнения предстоящей операции. Лишь в начале совещания генерал
предупредил,  строго взглянув на присутствующих: -- Задание  надо выполнять.
Понимаете? -- и, сделав паузу, кинул и сторону Васильева: -- Докладывайте.
     Последним говорил подполковник Баталин.  Он получил приказ провести бой
силами батальона левее того пункта, где разведчики должны были перейти линию
фронта.
     -- Усильте батальон полковой артиллерией  и минометами. Обратите особое
внимание  на  организацию  боя,-- предупредил  комдив и  перевел  взгляд  на
разведчиков.--  Вы подробно  докладывали  о многих  деталях  -- маленьких  и
больших. Но почему-то  забыли сказать о главном -- о людях, о солдатах,  как
они подготовлены к  операции.-- Сухое лицо комдива стало еще  строже; из-под
седеющих, сдвинутых бровей поблескивали быстрые черные глаза -- теперь уж он
совсем  напоминал учителя,  делавшего  замечания своим ученикам.--  В  конце
концов,  солдаты... они будут решать  дело. Марченко!  -- обратился  Сизов к
молодому  офицеру,  во  всей  фигуре  которого  чувствовалась  стремительная
готовность.-- Забаров идет в рейд?
     Новые ремни на лейтенанте беспокойно скрипнули.
     -- Забаров... ранен, товарищ генерал.
     Комдив,  будто  обожженный, быстро отошел от  стола,  метнул  взгляд  в
сторону молодого офицера, но  ничего не  сказал. Некоторое время  в блиндаже
было  тихо.  Сизов  ходил хмурый  и, казалось, злой.  Но вот он остановился,
приблизился затем почти вплотную к Марченко и спросил глухо:
     -- Тяжело ранен?
     -- В плечо, задета кость, товарищ генерал.
     -- Когда?
     -- Ночью на Донце. Вместе с саперами переправлялся.
     -- Так...--  задумчиво сказал комдив. Почти  сросшиеся  брови  генерала
теперь совсем сошлись в одну линию.
     "Сколько людей погибло на глазах этого сурового человека, сколько видел
он раненых,-- подумал  Шахаев,--  неужели всякий раз он так тяжело переживал
эти потери? A может быть, Забаров ему особенно дорог?.."
     После совещания генерал Сизов беседовал с полковником Деминым.
     -- Жаль...  Каких людей  теряем! -- комдив поморщился.  Лицо его  вдруг
стало  опять сумрачным и усталым.-- Вы  знаете, Федор Николаевич, как  нужен
был Забаров для этого дела. Именно Забаров!..
     -- Знаю,-- тихо сказал Демин.
     -- Вы бы, Федор Николаевич, навестили его, посмотрели, как его лечат.
     -- Я уже был у Забарова,-- все так же тихо и спокойно ответил Демин.
     -- Благодарю вас, Федор Николаевич,-- взгляд Сизова вдруг потеплел. Так
бывало всегда,  когда он начинал  говорить с  Деминым.-- Забаровы  нам очень
нужны! -- Генерал немного помолчал. Потом сказал задумчиво и тихо: -- Быстро
растут солдаты.  Этим,  пожалуй, не  потребуется  тридцати  лет, чтобы стать
генералами. Как вы думаете?
     -- Думаю, что  не потребуется,-- Демин улыбнулся.  Он хотел  еще что-то
сказать, но зазвонил телефон. Генерал поднял трубку.
     --  Когда  заметили?.. Двадцать минут назад?.. А  почему так  долго  не
докладывали? Ах, так! Продолжайте наблюдение и обо всем замеченном сообщайте
мне  немедленно.  Говорите,  скрылись  за  Лысой горой?  Это  что  за  белым
камнем?.. Хорошо, наблюдайте!..
     Сизов положил трубку и, обращаясь к Демину, предложил:
     -- Поедем к  Баталину.  Там из боевого  охранения очень важные сведения
сообщают.  Кажется, новые  части у  немцев  появились. Надо это  уточнить на
месте.
     Когда  Сизов  и Демин уже  направились  было к  выходу,  на столе вновь
зазвонил телефон. Генерал вернулся.
     До Демина долетели слова комдива:
     -- Да, сейчас буду!



     Вечером разведчики  выстроились у  своего  блиндажа.  Ждали Пинчука. Он
почему-то задерживался.
     -- Небось кресало свое потерял,-- высказал предположение Семен.
     Красный и  вспотевший, Пинчук выполз из блиндажа.  Встал в строй. Начал
оправдываться:
     -- Мабуть, цилу годыну шукав...
     -- Что шукав-то?
     -- Та кресало ж!
     -- Хо-хо-хо!
     -- Ха-ха --ха!
     Марченко,   пeрeждав   первый   приступ  солдатского   хохота,  сердито
остановил:
     -- Ну, довольно. Сдать документы старшине!
     Уваров  ждал  этой  минуты с  какой-то смутной  тревогой.  Ему  впервые
приходилось  расставаться со своим  комсомольским билетом, и это  было очень
тяжело. Без него он вдруг почувствовал  себя каким-то опустошенным, невольно
хватался за карман и не находил там привычной маленькой книжечки.
     Сдали свои  партийные  билеты  Шахаев  и  Пинчук. Аким  отдал дневник и
красноармейскую книжку: больше у него  ничего  не было.  Сенька тоже передал
свой комсомольский билет.  Теперь  все  были  сосредоточенно-серьезны.  Даже
Семен. Разумеется,  настолько,  насколько могла  быть серьезной его курносая
физиономия.
     Поправив  за  спинами мешки,  взволнованные  и  молчаливые,  разведчики
тронулись в путь.
     Старшина долго  смотрел им вслед. Взгляд его остановился на документах,
еще теплых от солдатских рук. Он бережно положил документы в полевую сумку и
еще раз посмотрел вслед уходящим разведчикам.
     Темнело. На небе появились  первые звезды.  Стрельба на  передовой, как
всегда к  ночи, усиливалась.  Где-то  у  генеральского  блиндажа  рассыпался
гортанной  трелью неисправимый  оптимист-скворец. А  ведь  пострадал  и  он,
насмешник горластый.  Прилетел к пустому месту: ветлу, к вершине которой был
прикреплен  его  домик,  спилили  дивизионные саперы. Теперь певун устроился
где-то в дупле.
     Траншеи глубокие -- можно было идти в  полный рост. Но для Акима  и они
были  мелки.  Тот  и сейчас шел пригнувшись.  Это  очень неудобно  -- болела
спина. Порой терпение покидало Акима, и тогда его голова в каком-то облезлом
кроличьем малахае (перед тем как пойти в рейд, разведчики переоделись во все
гражданское) медленно плыла над брустверами  траншей. Акима  окрикивали.  Он
смущался, наскакивал на какие-то ящики, падал.
     -- Скоро, что ли, будет конец этим траншеям? -- ворчал Ванин, обращаясь
к  шедшему  впереди  него  Уварову.  Но  тот  промолчал.   Это  еще   больше
раздосадовало Сеньку.-- И что ты молчишь все время? --  в сердцах сказал ему
Ванин. Не любил он людей  неразговорчивых и, как  говорил  Пинчук, "сумных".
Сенька  нередко философствовал на этот счет:  "Молчит с важным этаким видом.
Будто все знает, да  не хочет зря языком трепать. А раскуси такого -- просто
язык у него еловый. -- И заключил: -- Не люблю молчунов".
     Обыкновенно в таких случаях Сенька искал сочувствия у Акима. Тот, чтобы
нe  обидеть  Ванина, часто соглашался с  ним.  В конце концов, Сенька был  в
известной  степени прав.  На войне  люди часто искали  свой отдых  в веселой
болтовне. Не о смерти же им думать, когда она и  так всем глаза  намозолила.
Как  хорошо, если в  вашем  отделении заведется такой  неутомимый весельчак,
вроде Сеньки!  Он  в  горькую  минуту заменит  вам  и  письмо  от  родных, и
политбеседу, и даже такую драгоценность, как табак.
     Но сейчас Аким заступился за сапера:
     -- Собственно,  ты зря, Семен, ворчишь на Уварова.  Яков,  должно быть,
толковый  парень. Не пошлют  же на  такую операцию  плохого солдата.  Только
Уваров еще не привык к нам.
     Траншея изгибалась, вела, вела,  вела. Все  слышнее были  выстрелы.  От
реки  повеяло сырой  прохладой.  Пули  свистели  над  головами,  с  шипением
шлепались в песок и сворачивались  там  в горячие свинцовые комочки. Где-то,
далеко за Донцом, ухнуло орудие.  В ту же минуту  "ш-ш-ш-ш" и трах!.. Теплая
сухая волна  охватила  Акима, сорвала с головы малахай.  Ерофеенко  со всего
размаха  упал  на дно  траншеи.  Уткнувшись в холодную,  сырую  землю,  ждал
второго  разрыва.  Оглушительный треск прокатился над самым бруствером. Аким
почувствовал боль в позвоночнике  и испугался -- неужели ранен?  Боец забыл,
что на нем лежал мешок с грузом.
     Вскочил  на  ноги,  инстинктивно ощупал  очки  --  целы!  Кто-то  рядом
отчаянно бранился.  Аким оглянулся. Перед ним  стоял  низкорослый человек  в
фуфайке,  с широким  лицом, заляпанным грязью. Он  стоял на цыпочках и совал
под нос Акиму дуло парабеллума.
     -- Что ты тут шляешься? Демаскируешь оборону, разгильдяй!
     Аким ничего не понимал. Согбенный своей ношей, он смотрел на человека с
удивлением и  не знал,  что делать. Но неизвестный начальник,-- а в том, что
это был  начальник, Аким не сомневался,-- почему-то быстро остыл и  спокойно
удалился в свой блиндаж.
     -- Носит вас тут...-- услышали разведчики его ворчание.
     -- Кто это у  вас такой крикливый? --  спросил Ванин бойца, стоявшего у
станкового пулемета, накрытого плащ-палаткой.
     -- Старшина роты Фетисов. Он вовсе нe крикливый. А человек настоящий --
не любит беспорядков.
     Старшина на минуту показал голову из блиндажа, кому-то погрозил кулаком
и снова исчез.
     -- Трус он настоящий, твой старшина,-- злобно выругался Сенька.
     Недалеко от  берега,  там, где скрещивалось  несколько траншей,  стояли
Марченко,  Шахаев  и Яков Уваров. В траншее было  темно. Марченко  с  трудом
читал  надписи  на  указателях:  "БО"  --  боевое  охранение. Навстречу  шел
какой-то боец в старой, измазанной в глине шинели.
     --  Посыльный  от командира  взвода,--  отрекомендовался он и  попросил
следовать за ним.
     Разведчики спустились к реке, в прибрежные заросли, где их  уже ожидали
саперы с тремя рыбачьими лодками.
     Было  одиннадцать   часов   ночи.  Огромная   туча,   выползшая   из-за
Шебекинского урочища, закрыла луну. Над головами разведчиков  скрещивались и
рвали темную  ткань неба пунктиры трассирующих пуль. Ни на минуту не угасали
трепетные зарницы. В наступившей темноте немцы вели себя беспокойней.
     --  Вот  сейчас  в самый раз бы идти.  Темень-то  какая!  -- проговорил
Ванин.
     -- Время  еще  не  подошло.  Баталин ждет  условленного  часа,-- сказал
Марченко.
     --  A  может,  позвонить ему  и попросить,  чтобы  начинал  сейчас?  --
предложил Шахаев.
     --   Зачем  же  это?  Он  знает   свое  время,--   возразил  лейтенант,
всматриваясь в темноту своими зоркими, рысьими глазами.
     Аким прислушивался к разговору  разведчиков, а  сам нетерпеливо ходил и
ходил по траншее, поминутно посматривая на светящийся циферблат часов. Время
тянулось нестерпимо долго. Скорее бы, скорее!.. Хоть бы  Сенька подошел, что
ли, к нему да заговорил... Но нет. Ванин неподвижно стоял в стороне  и думал
о чем-то  своем.  Кто знает, какие  мысли  теснились в его  озорной голове в
такой час! Аким отыскал глазами широченную фигуру  Пинчука.  Тот тыкал вверх
кулаком, что-то  говорил Шахаеву. Аким тоже посмотрел  вверх и -- вздрогнул:
из-за уплывающей тучи кособоко и нахально вывалился серп луны...
     И  когда  загремели первые залпы наших батарей, молодой, будто  умытый,
месяц, расставшись с  тучей, вырвался на простор и озорным, веселым парубком
побежал  меж  мерцающих звезд, заливая землю зеленовато-ярким  светом. Донец
засеребрился.
     Марченко  с  горечью  подумал, что  в эту ночь  перейти  немецкую линию
обороны  разведчикам  не  удастся. Прекратилась стрельба  и левее,-- видимо,
Баталин  и  сам  понял,   что  сейчас  эта  стрельба  уже  не  может  помочь
разведчикам.
     Лейтенант  вернулся  со своими  бойцами  в  боевое  охранение.  Здесь и
расположились.
     Утомившись, солдаты присели где кто мог.
     Семен  забрался в нишу окопа  и тотчас  задремал. Аким  всматривался  в
темный горизонт. А сам все молчал и молчал.
     -- О чем ты все думаешь, Аким? -- очнувшись и вытягивая онемевшие ноги,
спросил его Сенька.
     -- Так. Потом скажу когда-нибудь.
     Сенька опять закрыл глаза.
     "Хороший ты  парень, Аким, но только уж очень чудной какой-то",-- думал
он, поворачиваясь на другой бок.



     Рано  утром Демин поспешил  к  генералу. Комдив только что  вернулся  с
наблюдательного  пункта.  Поздоровались. По лицу Демина генерал  понял,  что
начальнику политотдела  уже все известно.  Шевеля седыми бровями, высокий  и
прямой, генерал, размышляя, говорил. Голос его был ровный, чистый:
     --  Мы окажемся близорукими начальниками,  если  допустим,  что Баталин
непогрешим... учиться ему уже нечему...
     Начальник  политотдела  посмотрел  на генерала с некоторым  удивлением:
ведь примерно  о  том  же  самом думал и  он, Дeмин, идя к Сизову. Полковник
сказал:
     -- Совершенно верно, Иван Семенович.-- Он с минуту помолчал.-- Я думаю,
Иван Семенович, мы с вами в известной степени уже проявили эту близорукость.
     Демину   показалось,  что  последние  его  слова  немного   встревожили
генерала. Сизов нахмурился. Демин, однако, повторил еще уверенней:
     -- Да. Уже допустили близорукость.  Мы вели свою работу главным образом
с  новичками,  с  людьми менее опытными. Это, разумеется, очень  хорошо.  Но
плохо то, что мы совершенно забыли о наших "старичках", людях прославленных.
А вот теперь убедились, что с ними нужно также много работать. Взять хотя бы
Баталина.  Офицер  он,  безусловно, одаренный,  смелый,  решительный. Но  не
кажется ли вам, Иван Семенович, что вы немного избаловали Баталина?
     Генерал  не  успел  ответить:  вошел  адъютант  и  сообщил  о  прибытии
командира полка.
     -- Пусть войдет.
     Тяжело дыша, в блиндаж  поспешно  вошел Баталин. Комдив поздоровался  с
ним и, прищурившись, сказал:
     --  А здорово вы  вчера  ударили  по  немцам,  а?  Наверное,  так бы  и
продолжали молотить, если б я не приказал прекратить огонь?
     --  Артиллерийская подготовка должна  была  длиться двадцать минут, а я
вел ее всего лишь пять,-- ответил Баталин.
     -- А почему вы не начали ее раньше?
     -- Мы не были готовы, товарищ генерал.
     -- Не были готовы,-- с оттенком раздражения повторил комдив.
     На  этот  раз  Баталин  не совсем понимал командира  дивизии: ведь  он,
Баталин, точно  выполнил  приказ  --  открыл огонь  в условленное время.  Не
виноват  же он,  что  появилась эта  проклятая  луна и помешала  разведчикам
проникнуть через передний край противника...
     Генерал  внимательно  посмотрел  на него, затем  взял со  стола красную
книжку  и  привычным  движением  раскрыл заложенную  страницу. "Боевой устав
пехоты",-- успел прочесть Баталин.
     -- Вот посмотрите сюда,-- тихо предложил Сизов.
     Роняя с широкого  лба капли  пота, Баталин  стал  читать.  Подчеркнутая
комдивом  статья устава говорила  об инициативе командира в бою. Огромный, с
суровым, свинцово-тяжелым блеском в глазах, Баталин  как-то вдруг ссутулился
и  покраснел: ему была хорошо известна непреклонная строгость генерала, хотя
на себе он еe редко испытывал. Вот сейчас генерал не ругал его -- и это было
еще тяжелее.
     -- Возьмите...  На память от меня,-- комдив указал на устав.-- И почаще
заглядывайте в эту книжку. Полезно! А теперь идите.
     Подполковник повернулся  и,  медленно  переставляя  свои  толстые ноги,
тяжело вышел из генеральского блиндажа. На улице  было прохладно, но Баталин
расстегнул ворот гимнастерки.  Подошел  к  коню, привязанному  у  дерева,  с
трудом  перекинул  в   седло  свое  большое,  грузное  тело.  С  озлоблением
пришпорил. Конь присел, дико всхрапнул  и, выбрасывая себе  под брюхо песок,
тряской рысью помчался в сторону Донца, закрытого густой завесой тумана.
     Устало  опустившись на стул, генерал взял из стопки  книг  еще какой-то
устав. Листая его, он как бы размышлял вслух:
     -- Самое страшное в том, что Баталин до этой  минуты даже не чувствовал
никакой вины за собой. Нужно было разбить это убеждение. Инициатива офицеров
и солдат  в бою нам необходима. Наш Боевой устав со всей  силой подчеркивает
это.  Я  вот  уже статью об этом написал для нашей газеты.--  Сизов  раскрыл
полевую сумку, вынул оттуда конверт.-- Прошу вас,  прочтите... скажите потом
свое  мнение  и  передайте,  пожалуйста,  редактору,--  добавил он,  отдавая
конверт Демину.
     Потом подумал еще о чем-то, улыбнулся вдруг, доставая из  той же стопки
том "Войны и мира". Неожиданно заговорил:
     --  А вы знаете, Федор Николаевич, чем  велик был старик Кутузов? -- и,
помолчав, светлея в лице сам, ответил: -- Он отлично знал душу солдата. Да и
сам, пожалуй, был солдат. Хитрый, умный русский солдат!..
     Все  более  воодушевляясь,  Сизов  начал  читать,  очевидно,   особенно
понравившееся ему место:
     --  "Перед  Преображенским полком  он  остановился,  тяжело  вздохнул и
закрыл  глаза.  Кто-то  из  свиты  махнул,  чтобы державшие  знамена солдаты
подошли и поставили их древками вокруг главнокомандующего. Кутузов  помолчал
несколько  минут   и,  видимо,  неохотно,  подчиняясь  необходимости  своего
положения, поднял голову и начал говорить. Толпы  офицеров окружили  его. Он
внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
     -- Благодарю всех! --  сказал  он,  обращаясь  к  солдатам  и  опять  к
офицерам. В  тишине,  воцарившейся  вокруг него, отчетливо  были  слышны его
медленно выговариваемые слова.-- Благодарю  всех за трудную и верную службу.
Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки".
     Сизов, взволнованный, утирая пот с  лица, перестал читать. Посмотрел на
тихо слушавшего и как будто чем-то немного удивленного Демина.
     --  А какая гордость  звучит в  его словах. Русская гордость! Вы только
послушайте...
     И генерал снова начал читать, голос его чуть дрожал:
     --  "Нагни,  нагни  ему  голову-то,--  сказал  он  солдату,  державшему
французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев.--
Пониже,  пониже, так-то  вот.  Ура! ребята,--  быстрым  движением подбородка
обратясь к солдатам, проговорил он.
     -- Ура-ра-ра! -- заревели тысячи голосов.
     Пока кричали солдаты,  Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову,  и
глаз его засветился кротким, как будто насмешливым блеском.
     -- Вот что, братцы...-- сказал он, когда замолкли голоса.
     И вдруг  голос  и  выражение  лица  его  изменились: перестал  говорить
главнокомандующий, заговорил  простой старый  человек, очевидно что-то самое
нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
     В  толпе  офицеров и в  рядах солдат  произошло  движение, чтобы  яснее
слышать то, что он скажет теперь.
     --  А вот что, братцы.  Я знаю, трудно вам,  да что дeлать!  Потерпите,
недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда".
     Генерал закрыл книгу, положил ее на прежнее место,  подровнял с другими
книгами. Сказал,  сверкнув на Демина своими  быстрыми, молодо  заблестевшими
глазами:
     -- Это был настоящий отец солдатам. И он побеждал.
     Слушая Сизова, полковник  удивлялся, как это сидевший против него такой
пожилой  человек,  обремененный  сложными обязанностями,  успевал  не только
прочитывать все  эти  книги, аккуратно собранные и сложенные  на столе, но и
писать еще статьи в газету,-- где находил он для этого время?
     -- Вам надо отдохнуть, Иван Семенович,-- участливо сказал полковник.
     -- Вот  как  раз сейчас этого и  нельзя  делать. Разведчики еще на этом
берегу. Надо подумать, как  бы их  получше переправить. Эта операция для нас
очень важна!.. Немецкое командование подбрасывает на наш участок все новые и
новые силы. Это неспроста...
     В дверях появился адъютант и сообщил, что пришли танкисты.
     -- Зовите их  быстрее!..-- оживился генерал.-- Ну вот, а вы говорите --
отдыхать! Нет,  Федор  Николаевич,  отдыхать  сейчас не  время.  Останьтесь.
Посидите. Танкисты -- народ интересный.
     -- С  большим  бы удовольствием,  Иван Семенович, но  должен спешить на
совещание с парторгами. Они, наверное, уже ждут.
     Демин  вышел  из  блиндажа,  остановился  на опушке  леса.  Осмотрелся.
Справа,  километрах  в  девяти, виднелся подернутый сизой, трепещущей дымкой
занятый  врагом  Белгород, слева,  подальше,--  Волчанcк; прямо  за  Донцом,
окруженная  дубовой  рощей, белая,  как  плешь древнего старика,  грелась на
солнце  меловая  гора;  от  горы  перепутанной  зеленой  бородой  сбегал  по
извилистому  овражку  разномастный  кустарник.  По  эту сторону  вдоль  реки
вытянулись полуразрушенные села. То там, то сям вихрились  султаны разрывов.
Позади, в трех-четырех километрах, отделенный от Донца  поляной и небольшими
рощами, могучей ровной стеной стоял темный и сырой Шебекинский лес.
     Зеленый ковер  покрывал обласканную теплыми лучами землю. И только там,
где   разрывались  снаряды,  ковер  этот  был  порван,  издырявлен   черными
воронками, испятнан минами. Чем ближе к переднему краю, тем больше виднелось
этих  безобразных пятен, словно тут  паслось огромное  стадо кабанов. Воздух
был чист и прозрачен.



     Разведчикам удалось, наконец, снова  отправиться в  путь.  На  этот раз
вместо неожиданно  заболевшего лейтенанта Марченко  с  группой пошел сержант
Шахаев.
     Полк Баталина  вел  бой  уже в  другом месте. Операцией  руководил  сам
командир  полка.  Бой  сложился удачно:  стрелки  выбили  противника с одной
прибрежной   высоты  и  удерживали  ее  в  течение  трех  часов.  Под  звуки
отдаленного  боя  разведчики  относительно  легко переправились через Донец.
Только один раз  над их  лодками прошепелявила длинная  пулеметная  очередь.
Труднее  было  преодолевать  передний  край  противника.  Немцы  уже  успели
соорудить  достаточно  укреплений.  Особенно  много было колючей проволоки и
минных  полей.  Проделанный  саперами проход был узок,  и двигаться по  нему
требовалось с величайшей осторожностью. Малейшее отклонение  в сторону  -- и
взлетишь на воздух. Немцы  беспорядочно стреляли, как делали они  всегда  по
ночам. Стрельба эта была бесцельной, но и шальные пули могли зацепить бойца.
В  одном месте,  недалеко от  Акима,  почему-то взорвалась  пехотная мина,--
должно  быть,  натяжного  действия.  Воздух  мгновенно  раскололся  яростной
стрельбой.
     -- Ложись! -- взмахнул руками Шахаев.
     Припав  к  земле,  разведчики  пролежали  с  полчаса. Знакомое  чувство
ожидания вражеских ракет овладело ими. Затем стали снова продвигаться вперед
-- тихо и осторожно. Проползут  немного -- остановятся, послушают.  Еще чуть
продвинутся  и   опять   прислушиваются.  Звенело  в   ушах;  в  коленях  --
расслабляющая боль, как  после многих приседаний. Это состояние  было  также
знакомо разведчикам. Вспорхнувшая  поблизости ракета заставила  прижаться  к
земле и  ждать.  Казалось,  она  висела  в  воздухе  целую  вечность.  Потом
наступила кромешная тьма.  По-прежнему поползли, словно искали  на земле что
то.  Шахаев -- впереди, за спиной  -- товарищи. Как хорошo ощущать их  около
себя!  Одна-единствеиная  мысль  беспокоила  теперь  сержанта:  правильно ли
определил расположение вражеских окопов, не ведет ли он  сейчас  разведчиков
навстречу смерти? Шахаев чувствовал, как мышцы его дрожали. Сильное давление
крови стесняло грудь.  Такое же тяжелое дыхание  он слышал позади  себя.  На
минуту  остановился  и  оглянулся.  К  нему  ползли  все  четверо. Вот этот,
впереди,-- Пинчук. Сопит сильнее других -- у  него самый тяжелый груз, да уж
и  не  молод он, чтобы ползать по-пластунски.  Чуть позади,  правее,-- Аким;
рядом с ним  -- Сенька, извивается по-ящериному.  Уваров --  слева. Движения
его  спокойны,  уверенны, темным квадратом перемещается его короткая фигура;
видно, не раз приходилось  саперу с минами ползать на животе перед вражеским
передним  краем.  Шахаев снова  пополз  вперед.  Настойчиво работал  руками.
Наконец почувствовал, что неприятельские окопы  где-то  позади. Махнул рукой
разведчикам, вскочил. До балки бежали как по раскаленным углям.
     Но  вот, наконец, и балка. Здесь  можно было идти  уже в  полный  рост.
Позади осталась вершина меловой горы. Теперь -- душевная разрядка. Но нельзя
поддаваться слабости.  Надо идти не задерживаясь. Это понимал  каждый, никто
не требовал отдыха.
     Все дальше и глуше шаги.
     К рассвету разведчики были уже километрах в десяти от линии фронта.  На
лесной поляне остановились отдохнуть.
     Выставив  часового,  Шахаев лег  на  живот, разложил на росистой  траве
карту,  вынул  компас.  Подозвав  к  себе  солдат,  сержант еще раз повторил
задачу.
     -- Все поняли?
     -- Все,-- ответили хором.
     Уваров, стоявший часовым, вдруг позвал Шахаева.
     -- Посмотрите, товарищ сержант,-- сказал он, когда тот подошел.
     Они оба наклонились, рассматривая что-то на просеке.
     -- Танк прошел. Совсем недавно.
     На земле глубоко отпечатались лапы гусеничных траков.
     -- Да. Но какой  танк, товарищ сержант? Видите -- ширина гусениц какая!
Около метра. Таких я еще ни разу не видел...
     Шахаев поднял на Уварова глаза и внимательно посмотрел на него.
     -- Значит,  новые появились?  Прав  был наш генерал,  когда  говорил об
этом.
     -- Конечно,-- убежденно подтвердил Уваров.
     "Умен",--  мелькнуло   в  голове  сержанта.  Он  нагнулся  еще  раз  и,
растопырив пальцы, смерил ширину гусениц.  Записал в блокнот. Затем срисовал
отпечаток траков"
     Подошел Сенька.
     -- Над чем это вы колдуете?
     Ему показали необычный след.
     "Эх, чертяка!.." -- и Семен тихонько свистнул.
     -- А  теперь  обойдите вокруг: нет ли тут поблизости немцев,-- приказал
Шахаев Сеньке и Якову.
     Минут через двадцать  они вернулись  и доложили сержанту, что никого не
обнаружили.
     -- В таком случае -- отдыхать! -- распорядился Шахаев.
     Бойцы  расположились  на поляне.  Только  Аким  не  отдыхал: по заданию
сержанта он пошел в разведку.
     Ванин прилег рядом с Уваровым.
     -- Забыл тебе сказать, Яша, вчера  утром  сапер  Пчелинцев  прибегал из
вашего батальона. Тебя спрашивал. Вы что с ним, дружки?
     Скупая улыбка тронула плотно сжатые губы Уварова.
     -- Дружки.
     --  Он  за письмами на почту  не ходит,  случаем? -- неожиданно спросил
Ванин, сузившимися кошачьими глазами взглянув на Уварова.
     -- Ходил раньше. А сейчас как будто нет. А что?
     --  Ничего.  Так  просто...--  Ванин  нахмурился.-- И давно  вы  с  ним
встретились?
     -- Еще в сорок втором.
     -- Каким же образом? Интересно.
     -- Самым обыкновенным.
     Уваров говорил правду. Знакомство его с Васей Пчелинцевым произошло при
обстоятельствах, какие часто бывают на войне.
     Было это в  августе  1942  года.  Отходили  от Дона. Шли по  безлюдной,
голодной  Сальской  степи,  с  ее обожженными  лысинами  скифских  курганов.
Гонимые  ветром-суховеeм,  мчались  по ней серые  шары перекати-поля. Тускло
поблескивали   каски  под   прямыми  лучами  разморенного   жарой   и  будто
остановившегося  солнца. Степь...  Едкая  гарь над опаленными  станицами.  В
душном воздухе -- постылый свист  чужих  моторов. Впереди шли разведчики, за
ними -- стрелки, потом -- саперы и, наконец, позади всех, немного приотстав,
шагал маленький бронебойщик. Тяжелое длинное ружье лежало  на плечe бойца. И
что-то скорбно-торжественное было в  его  медленном  и упрямом передвижении,
будто нес он не ружье, а  раненого  товарища... По  щекам  солдата  катились
грязные ручейки пота, под  обожженной солнцем кожей туго шевелились желваки.
В глазах скрытое ожесточение. Его напарник был убит при переправе через Дон.
И вот теперь маленький боец нес один тяжелую бронебойку. Иногда он испытывал
минуты тупого отчаяния, хотелось плюнуть на все и, зажмурив глаза, идти куда
угодно,  хоть на край света. Но в то же  время его  удерживало что-то такое,
что заставляло собирать  последние силы  и шагать,  шагать  в  колонне,  под
палящим солнцем, под бомбежками... Временами бронебойщик впадал в забытье, и
тогда ему казалось, что сзади него по-прежнему  трусит озорной,  неунывающий
напарник  со   своим  невозмутимым   курносым   лицом   и   помогает   нести
противотанковое ружье. Но минуты забытья проходили, и огромная тяжесть вновь
давила на  ноющее плечо.  Лицо маленького бойца  вновь принимало озлобленное
выражение.  Глаза  его,  красные от бессонных ночей  и от въедливой  горячей
пыли, бездумно смотрели на широкую  и мокрую спину шагавшего впереди сапера,
обвешанного с боков  шанцевым инструментом. Сапер шел ровно, уверенно ступая
на землю своими короткими и, по-видимому, очень сильными ногами. Вдруг сапер
запел:

     Так вспомним, товарищ,
     Как вместе сражались,
     Как нас обнимала гроза...

     Пение не изменяло угрюмого выражения его лица. И просто непонятно было,
почему из его груди глухим, придавленным стоном вырываются слова:

     Когда нам обоим
     Сквозь дым улыбались
     Ее голубые глаза.

     Никто из бойцов не подхватил песни: то ли оттого, что она была уж очень
некстати, то ли просто  потому, что у  изнуренных походами  людей не хватало
для  этого  сил.  Песня  оборвалась.  Сапер  остановился,  молча  подошел  к
бронебойщику и опять же молча вскинул на свое плечо ствол длинного ружья.
     -- Зачем? Я один как-нибудь донесу, --  хотел было отказаться от помощи
маленький солдат.
     Сапер не  ответил. Он легко переставлял свои короткие ноги, словно бы и
не  замечая  идущего  сзади  бронебойщика.  Пройдя  километров  пять,  сапер
остановился передохнуть и наконец глухо сказал:
     --  Чудак,  чего  кричал?..  Солдат обязан  помогать  своему  товарищу.
Понял?..
     Поправил  на  себе  шанцевый инструмент,  пошел вперед. Он  опять  было
затянул песню, но тут же оборвал ее -- на этот раз, должно быть, потому, что
из-за хлопчатого облака вывалилась сначала всеми проклятая "рама"*, а за ней
-- десять "Ю-87", или "музыкантов", как  их  называют фронтовики. Самолеты с
нарастающим  воем сирен один  за другим пошли вниз, нацеливаясь на шедшую по
пыльному грейдеру колонну.

     *"Рамой"      солдаты       прозвали       немецкий      двухфюзеляжный
самолет-корректировщик "Фокке-Вульф-189".

     Сапер  отбежал в сторону и  упал в неглубокую яму. Сюда же прыгнул  еще
какой-то боец.  Низким  раскатистым громом прогрохотало  несколько  взрывов.
Запыленные  ноздри солдат  обжег  противный  запах  взрывчатки. Отдышавшись,
сапер поднял голову и осмотрелся. Дым рассеялся, самолеты, взмывая вверх, не
спеша заходили на второй круг.
     --  А   ты...  чего  лежишь?  --  вдруг  закричал  он   на   маленького
бронебойщика, только сейчас узнав его.-- Почему не стреляешь?..
     --  Куда  там?..  Разве  их  достанешь...-- бронебойщик  не  договорил,
опаленный злобным взглядом сапера.
     -- Кто ж, по-твоему, стрелять-то в них  должен?..  А?.. И  так вон куда
допустили!.. До самой аж  Волги!..-- хрипел сапер, вкладывая в эти слова всю
свою  выношенную и выстраданную  солдатскую боль... И вдруг, схватив с земли
бронебойку, он положил  ее ствол на плечо солдата и стал целиться.--  Встань
хорошенько, ну!..
     Боец  для  устойчивости  расставил  ноги  и  уперся  руками   в  бедра.
Раскаленный  ствол  обжигал щеку  солдата, но маленький бронебойщик  терпел,
вобрав  голову в плечи. А сапер, присев на корточки, целился. Он выстрелил в
первый самолет, но промахнулся. Бронебойщик чуть не упал, но все же поправил
своего случайного напарника:
     -- Упреждение бери, слышишь!..
     Ружье   при  выстреле  дергалось  и  больно  ударяло  по  шее  молодого
красноармейца.  Он тихо вскрикивал, но продолжал стоять. А сапер как бы весь
сросся с ружьем, подводя его ствол под ревущую цель. Бегут короткие секунды.
Набатом стучит в висках кровь. На суженные зрачки стремительно падают желтые
крылья... увеличиваются, растут черные, тщательно выведенные кресты. Самолет
мчится   вниз,  словно  хищник  на  свою  жертву,--  так  падает  ястреб  на
притаившуюся в траве куропатку... Темными каплями отделяются от него бомбы и
косым  свистящим  дождем летят к  земле. Самолет  почти достиг земли и  стал
задирать  нос  кверху.  Палец солдата  плавно  нажал  на  спуск.  И... опять
промах!..  Сапер, весь дрожа от ярости, бессильно опустился  на  дно ямы.  А
когда он снова посмотрел на небо, то увидел медленно уходящий бомбардировщик
противника.
     Сапер помутневшим взглядом уставился на маленького солдата.
     -- Ну?..-- глухо выдавил он.
     -- Что "ну"?.. Говорил -- бесполезно из бронебойки-то по нему!..
     --  Стрелять  в  них надо из всего, что стреляет.  Понял?  --  все  еще
перекипая, заметил сапер, карабкаясь из ямы.
     У дороги уже царило оживление.
     --  Эй, товарищи!  Подымайсь! Подкрепление  пришло,--  прозвучал чей-то
веселый голос.-- Моральный дух.
     Причиной  оживления  была  неожиданно  появившаяся  кухня.   Бойцы  уже
толпились возле дышащего вкусным горячим паром котла и получали свои порции.
     Подошли  к кухне и  сапер  с  молодым  и оказавшимся  очень  заботливым
бронебойщиком.  Маленький боец прежде всего обежал вокруг котла, украдкой от
повара наполнил водой флягу,  затем подставил  свой,  не отличающийся особой
чистотой котелок под поварской черпак.
     --  На  двоих  да  погуще.  Вот  для  этого  товарища,-- указал  он  на
молчаливого и сурового своего спутника.-- Это он стрелял по самолету.
     Повар,  толстущий  малый, ответил  молчанием,  однако котелок  молодого
красноармейца  он  наполнил  жирным,  напаристмм  супом,  в котором  плавали
большие куски мяса.
     -- Спасибо, дорогой,--  поблагодарил  бронебойщик повара и уселся рядом
со своим новым другом у дороги, свесив ноги в кювет.-- Прочтем? -- обратился
он к саперу.
     --  Что  это  у тебя? -- спросил  тот,  заметив  в  руках  бронебойщика
небольшой лист.
     -- "Дивизионка". Чтецом я в своей  роте был,-- пояснил маленький солдат
и   выразительно,  внятно,  как  диктант,  прочел  саперу  последнюю  сводку
Совинформбюро.  Вести  с Юго-Восточного фронта были неутешительны,  и  бойцы
долго  молчали.--  Хочу к вам в саперы. Возьмете? --  спросил бронебойщик  и
выжидающе посмотрел в хмурое лицо молчаливого сапера.
     Сапер не спеша прожевал  мясо,  смахнул  с губ  крошки  и  отрицательно
покачал головой.
     -- Нет.
     -- Почему? -- удивился маленький боец.
     -- Ну  какой из  тебя  сапер? Если  ты  в свое  ружье плохо веришь,  то
саперная лопата и  вовсе  придется  тебе не  по  нраву.--  Солдат  помолчал,
посмотрел на обиженного красноармейца,  и ему вдруг  стало его  жалко:  -- А
почему ты один?..
     -- Взвод наш погиб на Дону,-- горько сообщил боец, и саперу показалось,
что бронебойщик может расплакаться.
     -- Ну, хорошо,-- сказал он,-- я поговорю с  командиром... Зовут-то тебя
как?
     -- Василий. Вася Пчелинцев.
     -- Ну, а я -- Уваров. Будем, значит, знакомы.
     Сeнька внимательно выслушал рассказ Уварова.
     -- Как только не  встречаются  люди на войне,-- сказал он с необычайной
для него серьезностью.-- Ну и что ж, хороший из Пчелинцева сапер получился?
     --  Очень даже хороший.  А ты что, знал, что ли, его?  -- вдруг спросил
Уваров, заметив какое-то странное выражение лица Сеньки.
     -- Встречались как-то...-- уклончиво проговорил Ванин.
     Оба замолчали.
     Тут же,  на поляне, заботливый  Пинчук проверял свои  продовольственные
запасы.  На поясном  ремне  у него  висела фляга. Подошедший  Сенька не  мог
оторвать взгляда  от  этого грешного сосуда. Пинчук ему погрозил:  не время,
мол, об этом думать -- всему свой черед.
     Подсел  к Пинчуку  и  Уваров.  Сапер все время  присматривался к  Петру
Тарасовичу.  Этот  кряжистый  полтавчанин с  первых минут расположил  к себе
Уварова. Якову казалось, что Пинчук  никогда не  может сделать необдуманного
шага.  Нравилось ему и  то,  что  Петр Тарасович  все  время  покрикивал  на
отчаянного и легкомысленного, по понятиям Уварова, Сеньку.  И  Яков никак не
мог уразуметь, почему не  Пинчук их командир,  а молчаливый и как будто даже
робкий  Шахаев,  который,   как  думалось   Уварову,  словно   боялся  своих
подчиненных. Вчера Яков даже сказал об этом шагавшему впереди  него Пинчуку.
Тот остановился, вскинул мохнатые брови.
     -- Ты ще ничого нэ розумиеш, Уваров.  Шахаев -- добрый командир, голова
в него свитла.  С  ним  не пропадешь. С ним, як и с Забаровым, мы ни разу не
возвращались без "языка".
     -- А с Марченко? -- спросил Уваров.-- С лейтенантом тоже без "языка" не
возвращались?
     -- Пид Сталинградом -- да.  А зараз  -- було дило...--  Пинчук  немного
смутился.  Видимо,  он решил,  что так говорить о прославленном командире не
полагается,  и поспешил исправить положение: --  Но Марченко --  теж  добрый
командир. Храбрийший и вообще.
     Тут он запнулся и умолк.
     Уваров   внимательно  смотрел  на  большие   руки   Пинчука,  заботливо
укладывавшие в мешок продукты.
     На  другой стороне  поляны  появился  Аким. Быстро  подошел  к Шахаеву,
наклонился, о  чем-то докладывал.  Сенька нетерпеливо  посматривал туда,  но
мешать  им не  решился:  ему  показалось,  что Аким принес  какие-то  важные
сведения.
     Аким  в  тот день так и не отдохнул. Горячая мечта теребила его сердце.
Родное село  было отсюда совсем  близко --  рукой  подать. Хотя бы на  часок
попасть туда... Доложив Шахаеву о результатах разведки, он быстро направился
к Сеньке. Решил  рассказать ему  все,  пусть Сенька попросит командира --  и
будь что будет!..



     Когда  солнце  стало  опускаться  к  горизонту,  Шахаев объявил о конце
привала. Принесенные Акимом сведения  говорили о  том, что  оставаться здесь
разведчики больше не могли,-- совсем близко располагались немецкие части, по
всей вероятности резервные.
     В полнеба стояло красное зарево, окрашивая макушки деревьев. Разведчики
шли гуськом, осторожно ступая. Впереди -- Шахаев. За ним -- Пинчук, затем --
Уваров, Ванин и замыкающим -- Аким. Запрокинув голову, он сказал:
     -- Зари горит. Дождь будет.
     Семен засмеялся:
     -- Предсказатель новый объявился! Откуда тебе все известно?
     -- А вот известно. Ведь  как-никак учитель. И тебя, Семен, еще кое-чему
могу поучить.
     -- Чему это? -- белые брови Сеньки  сдвинулись: он был явно озадачен.--
Чему же все-таки ты можешь меня поучить, Аким? Уж не за "языками" ли ходить?
     --  Зачем же  за  "языками". Этому  ремеслу  ты  кое-как обучен.  А вот
математике, например, русскому языку, литературе... Мало ли чему?
     --  Может, кое-что из этих наук я и подзабыл,-- чистосердечно признался
Семен.-- Однако насчет дождя и прочее ты, Аким, подзагнул.
     -- Поживем -- увидим.
     Аким уже успел рассказать Сеньке о том, что  его тревожило, и теперь на
душе  у  него  стало  легче. Лицо приняло прежнее добродушное выражение, как
всегда немножко рассеянное. Сенька обещал ему уговорить Шахаева на  обратном
пути отпустить Акима на несколько часов, а может, и на всю ночь,-- смотря по
обстоятельствам -- в родное село к невесте.
     Вскоре стало душно. Гонимые южными ветрами, низко поплыли темные  тучи.
Мокрыми  ошмотьями к  ногам прилипали прошлогодние дубовые листья. По веткам
забарабанил редкий холодный дождь.
     Аким ухмылялся.
     -- Ну, что я говорил? -- толкал он Сеньку.
     Но тот не сдавался.
     -- Ворона -- дура, но и она может накаркать любую беду.
     Дождь усилился.
     Разведчики вышли к реке Вьюнка. Шахаев волновался,  все время глядел по
сторонам: в этом месте их должен был встретить человек.
     Сквозь разрывы облаков выглянула луна  -- начищенная,  беззаботная -- и
тут же снова спряталась за тучи. Надо было переправляться на противоположный
берег. Посмотрели -- лодки не видать. Но тут случилось то, что на солдатском
языке называется  "подвезло":  высокое  дерево,  стоявшее  над  самой водой,
подмытое течением, повалилось, едва его толкнул Пинчук. Оно с треском  упало
вершиной на тот берег, образовав своеобразный мост.
     Первым вызвался пройти Семен.
     -- Только в случае чего матери сообщите,-- сказал он, улыбаясь.
     Но улыбка получилась не Сенькина -- натянутая,  пожалуй даже жалкая. Он
с опаской поглядывал на черную, кипящую пучину и осторожно ступил на дерево.
     От тяжести Сенькиного тела дерево опускалось все ниже и  ниже, и, когда
Ванин достиг  середины,  оно качнулось,  выскользнув из-под ног  разведчика.
Семен попытался было  ухватиться за ствол, но потерял равновесие и на глазах
разведчиков исчез под водой.
     Сенькин малахай поплыл вслед за обломанными  ветками  коварного дерева.
Однако  через несколько секунд появилась Сенькина голова.  Отчаянно рассекая
воду  мелкими саженками,  солдат поплыл  к противоположному  берегу и вскоре
выбрался на сушу.
     --  Беги в деревню!  --  крикнул ему  Шахаев.-- Крайняя хата  отсюда, с
гнездом аиста на старом дереве! Понял?
     Сенька  убежал. Увлеченные этим происшествием,  разведчики не заметили,
как из  кустов  вышел  высокий седобородый старик. В руках он держал длинный
шест с железным  крючком на конце.  Первым  старика увидел  Яков.  Незаметно
толкнул сержанта. Шахаев обернулся. Но Пинчук опередил его.
     -- Здравствуй, диду! -- приветствовал он старика.
     -- Доброго здоровьечка!
     Вскинув кудельные брови, дед пристально  смотрел на ребят: "Они  или не
они?"
     -- Откуда, дедушка? -- спросил Шахаев и тоже подумал: "Он или не он?"
     --  Из  Климовки, откуда  же  мне быть,--  дед  махнул  рукой в сторону
деревни,  в которой только что скрылся Ванин.-- Бревна ловлю...  двор у меня
сожгли.
     "Значит, он",-- подумал Шахаев, но пароль на  всякий случай пока что не
сообщал.
     -- Кто же сжег, дидуся, а? -- спросил он старика.
     Дед  посмотрел на  сержанта  и,  растерянно теребя  бороду,  ничего  не
ответил.
     -- А вы  кто  будете? -- помолчав, спросил  он, украдкой поглядывая  на
мешки за спинами ребят.
     -- Рабочие  мы,  дедушка, домой пробираемся, в Харьков.  Из  Белгорода.
Немцы нас отпустили. Говорят, красные наступать собираются.
     Оттянув  двумя пальцами  мочку  уха и  склонив набок  голову,  накрытую
заячьим, наполовину облезлым  треухом,  дед внимательно слушал. Потом  вдруг
поднял кверху большой нос,  потянул  им  воздух  и  хитро засмеялся беззубым
ртом.
     -- Ой  же и врать ты мастер, сынок! Не из Белгорода вы. Махорочка очень
духмяная у  вас, Аж за  сердце  щекочет.  На версту  чую ее запах, ить такой
махорки, мил человек,  при немцах-то мы, почитай, третий год не видим...-- И
старик  стал рассказывать не опасаясь:  -- В  прошлом годе  скрывался у меня
один лейтенант, молодой, вроде вот  вас,-- дед указал на  Уварова.-- Федором
звали  его.  Подбили, вишь, его зенитчики немецкие.  Ну,  так вот он меня  и
угощал махоркой советского изделия... Ушел потом  к своим. С той  поры  и не
чуял я запаха махорочки нашей...
     Растроганный Шахаев пожал большую  бугроватую дедову руку и сообщил ему
пароль.
     -- У Алексея Ивановича были сегодня? -- спросил он старика.
     -- А как же! Только от него...
     Сквозь шум воды до разведчиков доносился низкий, словно бы придавленный
чем-то тяжелым, гул.
     --  Нечистый  бы  их  забрал,--дед нахмурился.--  Это там... у моста...
Танки  ихние. День  и  ночь  горгочут. И  все  туда,  к вам, направляются...
Огромадные, дьявол  бы  их  забрал  совсем...  Ране таких не  видно  было...
Широченные. "Тиграми", вишь, их назвал немец. Для устрашения небось...
     Помолчали, прислушиваясь.  Где-то в  отдалении, в разных местах, ухнуло
несколько глухих взрывов.
     Дед оживился. Поднял голову, пощекотал седую бороду, хитро прижмурился.
     -- Это наши! Ух, дают!..
     -- Ну, ладно, дедушка, теперь расскажи, что сообщил Алексей Иванович,--
попросил Шахаев.
     -- Сведения он для вас передал,  очень  важные, говорит.  Много,  вишь,
новых немецких частей появилось. Партизаны знают, где они располагаются. Все
леса  забиты германскими  войсками... Вот  возьми-ка, сынок,-- и дед передал
сержанту аккуратно сложенный лист. Шахаев  даже не заметил, откуда он извлек
бумажку.-- Тут все как есть записано...
     -- Благодарю, дедушка! -- взволнованно проговорил Шахаев.
     Но дед невольно нахмурил брови.
     -- Зачем меня благодарить? Общее дело делаем.
     Шахаев спросил еще:
     -- А в селе, в котором мост, много их?
     -- Много, сынок. Сам-то я не был там. А партизаны сказывали, что много.
     Пинчук угостил деда махоркой. Тот дрожащими руками свернул козью ножку.
     -- Ну, а как насчет лодки, дедушка?
     -- Лодка есть. Тут недалече припрятал. Пойдемте, сынки, за мной. Только
под ноги глядите. Пней тут много.
     Разведчики гуськом пошли за дедом, который в неровном, дробящемся свете
снова выглянувшей луны казался великаном. Он шел быстро вдоль берега по чуть
заметной тропинке. Солдаты едва поспевали за ним.
     -- А немцы в вашей деревне не стоят? -- спросил деда осторожный Шахаев.
     --  Нет.  Один  полк  квартировал.  Да  на  днях  ушел.  На  передовую,
сказывают, под Белгород. Все туда  ж... Сейчас  в деревне ни одного фашиста.
Делать им, окаянным, у нас больше нечего. Скотину  всю поели, хлеб вывезли в
Германию.  Теперь приезжают за  другим  товаром:  девчат да  парней ищут,  в
Германию увозят, как скот.
     Аким побледнел...
     Разведчики, перевезенные Силантием -- так звали деда,--  пригибаясь, по
одному  вошли  в  eго хату.  Маленькая старушонка  хлопотала  возле  Ванина.
Переодетый в огромную дедову рубаху, Сенька выглядел очень  смешно.  Старуха
постлала  ему  на теплой  лежанке. Ванин  пригрелся  и быстрехонько  заснул.
Сначала  он  провалился куда-то,  затем увидел  свой  дом и  старшего  брата
Леньку. "Ты, Сеня, останешься дома ждать маму, а в магазин я один съезжу. Во
дворе вон как холодно!" -- сказал  Ленька. Но  Сенька запротестовал: "Нет, я
поеду  с тобой. Я уже не  маленький,  мне семь лет!" Ленька уступает,  и они
едут по Советской улице.  На проводах  висит иней. Санки  легко скользят  по
обкатанному снегу, а Ленька  и Сенька -- две маленькие  двуногие лошадки  --
бодро топают косолапыми  ногами.  Глаза  Сеньки  искрятся радостью, а Ленька
серьезен, потому что ему девять лет. Все идет хорошо. Санки катятся,  только
поскрипывают полозья. Но вот начинает дуть  и  гудеть  в проводах  холодный,
пронзительный ветер.  Он забирается под  Сенькину шубу,  под малахай. Сенька
ежится от холода, идти ему становится все тяжелей. Он не хочет  больше везти
санки.  Ему  хочется   плакать.  "Говорил  же,  оставайся.  Не   послушался,
недотепа!"  --  ворчит  Ленька  и пытается  посадить  брата  на  санки.  "Не
ся-а-а-ду!" -- Сенька воет протяжно и жалобно, как кутенок. Ленька снимает с
себя шубу,  укутывает  в нее брата  и силой сажает в санки. Сеньке тепло. Он
даже начинает улыбаться сквозь слезы. "Сеня, вот мы и приехали!" -- громко и
весело кричит Ленька,  а  Сенька кажет  ему из-под шубы мокрый нос и неловко
улыбается. Народу в  "Крытом рынке" множество. За прилавками -- продавцы. Но
они похожи почему-то на Пинчука, Вакуленко, Шахаева, Акима и Уварова. Ленька
берет  Сеньку  за руку и ведет в столовую. В  столовой очень жарко и  душно.
Брат  подходит к буфету  и покупает  Сеньке  французскую булку.  Почему  она
французская, Сенька  не знает.  Если  ее  пекли  в  далекой Франции  (Сенька
слышал, что существует на свете такая земля), то почему она теплая? И почему
Ленька делается вдруг Пинчуком? А столовая превращается в токарный цех? Иван
Лукич -- лучший мастер завода, у которого учился Сенька,-- огромными щипцами
держит кусок раскаленного  металла и потом  прикладывает его  к... Сенькиной
голове. "Что  вы делаете, Иван Лукич!" -- кричит Семен и... хватает  за руку
Акима.  Затем открывает тяжелые веки и сквозь  туман  видит склонившееся над
ним доброе лицо в очках.
     -- Аким...-- прошептал Сенька и хотел притянуть голову товарища к себе.
     Аким рукой вытер пот с Сенькиного лица.
     -- Ты не заболел, Семен? -- спросил он.
     --  Нет...  А  где  ребята?   --  заметил  Ванин  отсутствие  остальных
разведчиков.
     --  Пинчук  куда-то вышел, а  Шахаев с  Уваровым  и  дедом  ушли к селу
наблюдать за мостом.
     Тем временем Пинчук  сокрушенно осматривал разрушенный хозяйский  двор.
Дождь  наконец  перестал. Взгляд Пинчука  остановился  на большом  гнезде, в
котором  на  одной  ноге  неподвижно стоял аист; из гнезда торчал  хвост его
подруги.  Петр знал, что аист может простоять так  несколько  часов  подряд.
Пинчук  посмотрел  на  затянутое  поредевшими  тучами небо  и задумался.  Он
вспомнил, что теперь у  него было бы  самое горячее время в колхозе. В такие
дни Пинчук редко  бывал дома, целыми сутками пропадал в поле. Там у него  --
то совещания с бригадирами, то  партбюро,  оттуда,  по вызову, ехал прямо  в
райком, словом -- хлопот полон рот. Председатель колхоза  за  всех в ответе.
Артель  у  них  была большая, ею  нужно было  руководить умеючи, с  головой.
Как-то сейчас там с колхозом, что с Параской, дочуркой?
     Так и стоял Пинчук в глубокой задумчивости около сгоревшего сарая.
     К рассвету вернулись Шахаев, Уваров и Силантий. Приходилось менять весь
план операции. Раньше хотели устроить налет на село и с ходу подорвать мост.
Оказалось,  однако,  что  в  селе  стоит  большой  гарнизон  немцев  и  мост
охраняется. Нужно  было действовать  по-иному. Сержант  позвал к  себе  всех
разведчиков. Собрал нечто вроде совета.
     --  Старая, ты бы  вышла  на  улицу поглядеть, нет  ли  кого,--  сказал
Силантий бабке.
     -- Сейчас посмотрю.
     Накинув на голову шаль, старушка вышла.
     "На нее никакой леший не обратит внимания", -- подумал дед, а сам пошел
осматривать двор: заглянул в хлев, обогнул кругом хату, постоял в сенях.
     Когда  Силантий  возвратился  в   избу,   совещание  уже   закончилось.
Разведчики тихо переговаривались.
     -- Тяжело, хлопцы, видать, вам? -- задумчиво спросил дед.
     -- Тяжело, конечно, -- ответил Шахаев, взволнованный не меньше деда. --
Но только  было  еще тяжелее. Все-таки теперь,  дедушка, инициатива  в наших
руках.  Да  и мы,  солдаты, стали  лучше, опытнее,  сильнее.  Нас теперь  не
напугаешь никаким  шумовым  оформлением,  как было раньше.  Не  помогает уже
больше  фашистам их пиротехника. Мы  сами умеем такой тарарам наделать,  что
они места не найдут.
     --  Опыту у нас, солдат, багато  стало, -- оторвался от окна  Пинчук.--
Його  треба  зибраты,  протрясты добренько,  видибраты,  який  поциннише, на
будуще годиться, и в книгу. И хай наши хлопци чытають ту книгу, як, скажемо,
грамматыку изучають, як арыхметику. Понадобится колысь...
     Силантий прислушивался к разговору солдат с превеликим вниманием и счел
своим долгом тоже вступить в столь тревожащую его, им же разбуженную беседу.
Он  уже несколько  раз порывался  вставить свое  словцо, да  все не  находил
подходящего момента.
     -- Сказывают, в Сталинград какие-то особенные пушки прибыли,  когда там
уж очень тяжело стало, -- наконец не выдержал Силантий, присаживаясь поближе
к Шахаеву (старик предпочитал иметь дело со старшим. "Командиру-то, -- думал
он, -- все должно быть известно"). -- Ты как, сынок, не видал?
     -- Не видел, дедушка.
     Старик  поглядел  в окно,  вздохнул  тяжело и  как  бы  про себя  вдруг
добавил:
     -- МТС  по всему району и по всей нашей  области теперь  не сыщешь. Все
как есть изничтожил германец.
     Пинчук, молча слушавший беседу, снова  вышел во двор.  Посмотрел вверх.
Там, высоко-высоко,  по неизношенной  голубизне неба  плыл караван журавлей,
роняя  на землю  редкие  мeдноголосые клики.  Их жалобное курлыканье занозой
впилось  в  сердце  солдата.  Долгим взглядом  провожал  Пинчук  живой,  все
уменьшающийся треугольник и чувствовал, как  все поднималось у него внутри и
щемящая,  томительная  грусть  врывалась  в  душу,  словно  вся  боль,   что
накопилась за  годы разлуки с  женой, маленькой  дочкой, родными местами, со
всем тем, что составляло радость жизни, ворохнулась в его груди.
     Журавли и раньше вызывали легкую грусть в душе Петра, но то была грусть
по уходящей молодости и еще по чему-то  уже совершенно необъяснимому. Сейчас
же боль его была глубоко осознанной и ясной.
     Хмурый и злой, он возвратился в хату, затормошил дремлющего сержанта.
     -- Может, пидемо?
     -- Рано еще. Дождемся темноты.
     В хате появилась старуха.  Она успела  обойти  всю деревню,  но  ничего
подозрительного не обнаружила.
     --  А на грейдере все гудут и гудут, нечистый бы их побрал, -- сообщила
она. -- Ну как, сынок, не приболел? -- участливо спросила она Сеньку.
     -- Нет, бабуся. Все хорошо!
     -- Ну, слава те господи. А я-то уж боялась...
     Бабка была глубоко убеждена, что помогли ее припарки, и  гордилась этим
несказанно.  Но  полному  ее   торжеству  мешал  Силантий:  он  не  верил  в
целительную  силу  бабкиных  трав  и  отсутствие  простуды  у  Сеньки  после
вынужденного  купанья в холодной апрельской воде объяснял  исключительно его
молодостью.
     -- В  его-то  годы я  и не  знал,  что такое хворость, -- хвастался он,
возражая старухе.
     Вечером  собрались  в путь. Только  тут  вспомнили,  что Сенькина шапка
уплыла по реке.
     --  Теперь  вона, мабуть,  у Черному  мори  гуляе,  --  заявил  Пинчук,
прилаживая ремни на свои широкие плечи.
     -- А я без шапки пойду. Сейчас не холодно, -- сказал Сенька.
     --  Ночью, сынок,  прохладно.  Ведь  еще  апрель,  заморозки  бывают.--
Силантий  полез  на  печку  и вытащил  оттуда  свой  на  редкость  старый  и
ободранный малахай.
     -- По Сеньке и шапка! -- заметил Аким.
     Все захохотали.
     На улицу вышли  затемно.  Дед  и  старушка  расцеловали  солдат.  Бабка
украдкой осенила  их  крестным  знамением. По  eе морщинистым и желтым,  как
испеченное  яблоко, щекам бежали мутноватые теплые  капли. Она смахивала  их
уголками платка.
     -- Господь вас  храни, -- шептала она.  Потом долго стояла, сложив руки
на груди, и печальными глазами смотрела вслед удалявшимся разведчикам.
     -- Вот  и  наш  сынок ходит где-нибудь  так  же,  --  тихо  шептала она
старику. -- Каково им?!
     Двигались  вдоль  реки.  Местами  она  вышла  (очевидно, еще  во  время
разлива) из своих берегов, образовав небольшие озерки. Разведчикам все время
приходилось обходить их.  К  счастью,  немцев  в этом месте не  было  -- они
держались шоссейных и железных дорог. Шахаев мысленно отметил и этот факт --
может быть, кому-то пригодится.
     Сейчас шагали мимо озерка. В  спокойной  воде отражались Млечный  Путь,
ковш Большой Медведицы, плыли длинные тени шедших у берега людей. Разведчики
двигались молча.  Кругом стояла та  особенная,  свойственная только весенней
ночи тишина, которая обязательно наводит  на размышления --  иногда немножко
грустные и всегда  приятные. Эта тишина как-то умиротворяла людей, вселяла в
их сердца спокойную уверенность в том, что все кончится благополучно.
     Где-то в темных прибрежных камышах раздавалось призывное кряканье утки.
Иногда доносился свистящий шум крыльев и  тяжелый всплеск воды -- это на зов
самки прилетал селезень.
     Уваров  шел вслед  за  Пинчуком. Между ними  уже  установилась  крепкая
дружба.  Молчаливый  и серьезный,  Яков  сразу  пришелся по  нраву  Пинчуку.
Уваров, в свою очередь, считал Петра  самым надежным и опытным человеком, не
уважать которого просто невозможно.
     Да  и  все  любили  Пинчука.  Его  хозяйственная  изворотливость  очень
помогала  солдатам.  Водился за ним  только  один  грешок,  за  который  его
частенько  -- и то  лишь за  глаза  --  поругивали. Иногда разведчикам целые
недели приходилось  оставаться на переднем крае. В такие  дни Пинчук  обычно
ходил за  обeдом в расположение  своей  роты. С этой минуты  начинались муки
ожидания. Дело  в том,  что у Пинчука была  масса знакомств  с хозяйственной
братией,  вроде  поваров,  писарей, кладовщиков, работников  полевой  почты.
Пинчук  всех их  неторопливо обходил и  только  после  этого  возвращался  к
разведчикам.  В  сердцах  ожидающих, конечно, вскипала  злоба на Петра.  Его
ругали  на чем свет стоит. Особенно  усердствовал Ванин.  Тряся кулаком,  он
кричал:
     -- Не посылайте больше этого старого черта, чтоб он подох!
     Даже всегда добрые и спокойные глаза Акима и те сердито поблескивали за
стеклами  очков.  Казалось,  приди  в эту минуту  Пинчук -- его разорвут  на
части.  Но стоило Петру появиться с термосом, наполненным горячим супом, как
страсти  немедленно  остывали.  Широкое  лицо  Пинчука,  как  всегда,  сияло
добродушной и пребезобиднейшей улыбкой. Его  серые лучистые  глаза  смотрели
кротко и невинно, а толстый нос был под стать зрелой сливе. Все  знали,  что
Петр "на взводе", но  чудесный  запах жареного лука и  жирного  супа  убивал
всякое  желание ругать  его,  тем  более  что  обычно  Пинчук  щедро  угощал
папиросами, предназначенными  только  для генерала.  Где доставал их Пинчук,
одному ему да Борису Гуревичу -- завпродскладом АХЧ* -- было известно. Никто
до  сих  пор  не  знал,  чем  Пинчук  мог  пленить сердце  этого  маленького
кучерявого бойца с черными и бойкими глазами...

     * Адмимистративно-хозяйственная часть.

     ...Пинчук  шагал медленно, твердо  и  основательно ставя  толстые ноги.
Глядя  на его  широкую спину, на эту твердую и уверенную  поступь, Яков  сам
наполнялся уверенностью, потому что никак нельзя было допустить мысль, что с
Пинчуком могло что-то случиться.
     В спокойной воде озерка  по-прежнему купались  звезды. Где-то под самым
диском луны тарахтел невидимый самолет.
     -- Кукурузничек наш не спит, -- тихо заметил Сенька.
     Разведчики   молча  приближались   к  селу,  спрятанному  за  недалеким
перелеском.
     Огромный  и величавый  мир  обступал  людей, украдкой шедших в ночи  по
родной земле, грубо попранной и оскорбленной врагом.
     -- Стой! -- поднял руку Шахаев.
     Все остановились, окружили сержанта.
     -- Вот отсюда и начнем, -- тихо проговорил он.



     В  ту ночь, когда  группа  Шахаева уходила  в  тыл противника, командир
дивизии  был  на  своем наблюдательном пункте.  Отсюда  он  руководил  боем,
отвлекающим  внимание противника  от разведчиков, переплывающих Донец. Перед
Баталиным одновроменно была поставлена задачa: овладеть высотой, находящейся
в  руках  немцев,  и выяснить систему организации огня  противника  на  этом
участке, то есть произвести разведку боем.
     По   приказанию  Сизова   усиленный  батальон   без  единого   выстрела
переправился через Донец; солдатам  запрещалось разговаривать; выпрыгивая из
лодок,  они молча,  с автоматами в руках укрывались  в  прибрежных зарослях;
наша  артиллерия  заголосила  лишь  тогда,  когда  последняя  группа  бойцов
достигла правого берега. Вслед за первым  орудийным залпом, лизнувшим ночной
мрак полымем зарниц, туго стянутая ночная, настороженная тишь была разорвана
шелестящим свистом сигнальной ракеты.
     Генерал  всматривался  в  темноту.  Сухой,  весь  как-то  по-особенному
подобранный, похожий на солдата, готовившегося к атаке, он неподвижно  стоял
у амбразуры блиндажа. Высота 117,5, конечно, не была в темноте видна Сизову.
Но  острый,  натренированный  слух  улавливал   звуки,  помогавшие  генералу
воссоздавать картину боя, которая, по-видимому, не совсем его удовлетворяла.
Он то и дело брал из рук радиста  трубку и отдавал своим отчетливым, звонким
не по летам голосом негромкие, отрывистые приказания. Фразы его были коротки
и  точны,  словно  он  заранее  готовил  их  и произносил  не  в  бою,  а на
тактических занятиях в академии. Ни одного  лишнего, вырвавшегося  в горячке
боя слова...
     Неопытному человеку трудно было бы понять, что же творилось на  высоте.
То ее на миг выхватывали из темного зева ночи разрывы снарядов, то она вновь
пропадала  в сплошной звенящей мгле. Сквозь  пулеметный и  автоматный треск,
сквозь сердитый  рев орудий  и минометов  изредка  прорывалась слабая  волна
красноармейского  "ура", она докатывалась сюда, до наблюдательного пункта, и
тогда все, кроме генерала, оживлялись.
     Из соседнего блиндажа доносился голос полковника Павлова:
     -- Гунько... Гунько! Перенеси огонь по левому скату!..
     Только  по этому  голосу  и  можно  было  догадаться,  что  высота  еще
находилась  в  руках противника, хотя бой за  нее длился уже  более  часа --
время, вполне достаточное для того, чтобы выдохлась любая атака. Генерал это
отлично понимал и не выражал  никакого  оживления. Внешне непроницаемый, он,
однако,  все   чаще  и  чаще  поднимал  трубку  аппарата.  Только  начальник
политотдела, который хорошо изучил  Сизова и в трудные  минуты  всегда был с
ним, умел по  каким-то неуловимым признакам читать его  душевные движения. И
сейчас, когда,  казалось, выражение лица генерала  нисколько не  изменилось,
Демин понимал, как  ему тяжело, и испытывал нетерпеливое желание  принять на
себя хоть часть бремени с острых солдатских плеч этого сурового человека.
     -- Вас просит подполковник Баталин, товарищ генерал! -- доложил радист.
     Сизов поднял трубку.
     Баталин докладывал:
     --  Разрешите прекратить  атаки.  Несу  большие потери.  Комбат  и  его
заместитель ранены...
     Генерал долго  и с ненавистью смотрел на  трубку  рации, будто она была
виной всему случившемуся.
     Многим  офицерам,  находившимся  на  НП  комдива,   положение  казалось
непоправимым.  Они  были уверены, что генерал  прикажет  отвести  солдат  на
исходный   рубеж,  --  ведь  разведчики,   наверное,   уже   успели  перейти
оборонительную линию врага. Но комдив сказал:
     -- Атаки продолжать! Высота  должна быть взята! Сейчас  дадим еще огня.
Свяжитесь с Павловым.
     Генерал  передал трубку радисту и  вновь  стал  смотреть перед собой, в
темноту.  Затем он  приказал  артиллеристам  еще раз  обстрелять противника.
Некоторое  время   высота  безмолвствовала,  проглоченная   чернотой   ночи.
Полковник Демин и сейчас отлично  понимал  генерала: комдив  хотел  до конца
разведать организацию огня противника у высоты 117,5.
     Прошло еще  около  часа.  И  снова  зло  ударили  пушки.  Над  высотой,
разгребая  темноту,  заплясали  огненно-красные  языки  разрывов.  Гул  этих
разрывов,  заглушая  все   звуки,   по-весеннему  бодро  и  торжественно,  с
необычайно мощной силой кинулся от высоты и ворвался на наблюдательный пункт
освежающим ветром, и все физически ощутили его возбуждающую энергию.
     -- Товарищ генерал, Баталин...
     На этот раз комдив  мгновенно  взял трубку. И  все увидели, как  ярко и
задорно  блеснули  его глаза. Разговаривая  с Баталиным, он  свободной рукой
вытирал пот с высокого лысеющего лба.
     -- Кто командовал батальоном? -- спросил Сизов.
     -- Капитан Крупицын...
     Генерал  удивленным  взглядом  обвел  присутствующих и остановил его на
полковнике Демине. Тот улыбнулся. Положив трубку на рацию, генерал подошел к
нему.
     -- Значит, это вы, Федор Николаевич?..
     -- Он попросил  разрешения, ну  а я, конечно, разрешил. Крупицын еще  с
вечера находился в батальоне. Пошел комсомол свой расшевелить.
     Сизов несколько минут смотрел в лицо полковника,  потом молча пожал ему
руку. И быстро отошел.
     --  Передайте  Баталину,  чтобы  после  боя  прибыл  ко  мне  вместе  с
Крупицыным.
     Через минуту радист доложил:
     --  Подполковник Баталин не  может  приехать, товарищ генерал.  Он  уже
полтора часа как тяжело ранен.
     Генерал  промолчал. Подошел к  стенке  блиндажа  и прислонился горячим,
потным лицом к сырой, холодной земле.
     --  Передайте,  чтоб отходили!  --  распорядился он, увидев вошедшего в
блиндаж довольного майора Васильева. --  Да смотрите, чтоб ни один солдат не
остался  на том берегу!  -- И,  взглянув  на  окружавших его офицеров штаба,
коротко бросил: -- К переправе!
     И сам первый направился к выходу.



     Лесная  опушка.   Тишина.  Тревожное  ожидание.  Звездная  россыпь  над
головой. Беззвучное  течение реки.  Влажный, гонящий по  телу мелкие мурашки
ночной воздух.
     Впереди  --  в  одном  километре  --  смутно проступает село.  Бугрятся
копнами соломенные крыши.  Разведчики  разделились  на две группы. Сенька  и
Аким проникнут к северной окраине  селения; Шахаев и Пинчук -- к  южной. Там
они  одновременно  откроют  отчаянную  пальбу  из  автоматов, чтобы  отвлечь
внимание  врагов от моста. Уварову, как  саперу,  предстоит самое главное  и
сложное -- он подползет к мосту и подожжет его.
     --  Будь готов  к схватке. На мосту  --  часовой, --  напутствовал  его
Шахаев.
     Разведчики  положили руки на автоматы. Проверили их,  ощупав  быстрыми,
нервно  прыгающими  пальцами.  Уваров переложил  бутылки с  горючей смесью в
ведро, прихваченное им у Силантия. Каждый делал свое дело молча...
     -- Немцы!
     Это слово как кнутом обожгло солдат.
     Их почти  одновременно увидели все  разведчики.  Немцы большой колонной
двигались   по   грейдеру   к   селу.   Впереди   --  длинные,   приземистые
бронетранспортеры,  за  ними  --  танки, потом  --  мотопехота  на  открытых
грузовиках. Около двадцати машин насчитал Шахаев. Тускло отсвечивали плоские
каски солдат. Колонна своей  головой уже входила в населенный пункт. И долго
еще в селе не умолкал разноголосый гул -- немцы устраивались на ночевку.
     Шахаев  понимал,  как  трудно   будет  разведчикам  выполнить  задание.
Гарнизон  немцев  значительно  усилился, по селу, конечно, ходят патрули. Но
уничтожить мост, в то время когда он так нужен врагу, необходимо.
     Только  сейчас Шахаев по-настоящему осознал, почему генерал дал им  это
задание.
     -- Ну иди, Яша... -- сказал  он Уварову  и  почувствовал, что голос его
прозвучал взволнованно. Это -- слабость. Шахаев понимал, что в таких случаях
она вредна. Но не  смог быть до конца сурово сдержанным.-- Иди!..-- повторил
сержант. Потом вдруг притянул к  себе сапера, торопливо поцеловал  и тихо, в
третий раз сказал: -- Иди, Яша!..
     -- Ну,  желаем удачи,  дорогой! -- Пинчук  и Аким крепко  жали  большую
узловатую руку Якова.
     Сенька подошел позже всех.
     Уваров чуть приметно улыбнулся и крепко пожал Сенькину руку.
     -- Ну, в  добрый путь, товарищи, -- сказал Шахаев, и разведчики пошли в
разные  стороны. Через  минуту они  уже  не  видели  друг  друга,  растаяв в
темноте.
     Огородами, где ползком, где короткими перебежками, Яков достиг середины
села.
     Немецкий часовой,  ежась от ночной прохлады, ходил по мосту, притопывая
и постукивая твердыми коваными сапогами. Вдруг в разных концах села внезапно
раздалась отчаянная автоматная стрельба. Солдат заметался по мосту, не зная,
в чем дело.
     Уваров  понимал  неизбежность  встречи  с немецким  часовым.  Ползя  по
огородам, он думал об этом.  И  все-таки, увидев часового, в  первую  минуту
Яков  испугался. Он забежал за  хату и  поймал себя на том, что ему вовсе не
хотелось  выходить  из  своего  укрытия. Он  терял одну  минуту  за  другой,
оправдывая себя  тем, что обдумывал. Но  в сущности он думал только об одном
-- о том,  что выходить страшно. Кровь прилила к лицу: на короткое время  он
увидел Шахаева, устремленные на него, Уварова, черные проницательные глаза и
услышал  тихий доверчивый  голос:  "Иди". Ему  верили, на него надеялись,  а
он...
     Яков нахмурился  и  решительно  вышел  из-за  укрытия. Широкими  шагами
приблизился к мосту.  На  южной и  северной окраинах села трещали автоматные
очереди.  За  мостом,  вдоль вытянутых  в неровную цепочку  домов,  метались
немцы. Они беспорядочно стреляли и куда-то бежали.
     ...Внезапно перед  часовым, стоящим у моста, из темноты возникла фигура
коренастого русского парня.
     -- Вохин гейст ду?* -- заорал растерявшийся и перепуганный немец.
     Парень показал на ведро: за водой, мол, иду.
     --  Цурюк!**  --  завизжал  часовой  и вскинул автомат. Но в тот же миг
страшный удар в челюсть опрокинул  его. Часовой, не успев вскрикнуть, упал в
бушевавший под опорами моста водоворот. Тяжела была рука тракториста.
     С быстротой кошки  Яков  метнулся на мост, разбросал,  а  затем  разбил
бутылки "КС". И вот в разных концах моста вспыхнуло пламя. Оно  разрасталось
с чудовищной  быстротой.  A в селе гремели выстрелы. Только сейчас, кажется,
стреляли одни немцы...  Широкоскулое лицо Якова покрылось каплями  пота. Его
русые волосы прилипли к мокрому лбу, в черных глазах металось пламя костров.
К мосту  бежали враги. Их много. "Скорей!.. Скорей!" -- а  он все еще был на
мосту. Рядом послышалась  чужая испуганная речь. Вслед за тем опять  донесся
треск  родных автоматов. Пригнувшись, побежал  от моста. Над головой провела
красный  пунктир пулеметная строчка. Вспыхнувший, как порох, деревянный мост
осветил все село. Уварова  заметили.  Он почувствовал это по торжествующему,
злобному  реву у  себя за спиной.  Яков бросился в узкий  переулок, ведший к
лесу.
     -- Форвертс!..***  -- кому-то скомандовал  немецкий офицер, выскочивший
из  одного дома, а сам побежал  за Уваровым. Уваров свернул на другую улицу.
Немец не отставал. Расстояние между  ними  быстро сокращалось: короткие ноги
Уварова не могли  состязаться с длинными ногами противника. Яков чувсттовал,
что его настигают. И может же случиться с человеком такое -- он совсем забыл
про свой пистолет, которым вооружил его Шахаев.
     Якову показалось, что в него целятся.  Он упал. О него споткнулся немец
и  со  всего  размаха  ударился  о  каменную мостовую. Пистолет выстрелил  и
вылетел из его рук. Бабахнул  второй выстрел, и,  будто  по  команде,  опять
вспыхнула стрельба по всему селу.

     * Куда тебя несет? (нем.)
     ** Назад! (нем.)
     *** Вперед! (нем.)

     Уваров вскочил на ноги и завернул в какие-то ворота. Заскочил в теплый,
пахнувший навозом и парным молоком хлев. Из темноты на него смотрели большие
фиолетовые и  равнодушные  глаза  коровы.  Она  дышала  шумно  и прерывисто,
обдавая  Уварова теплой отрыжкой.  Отдышавшись, Яков выбежал  из  хлева.  По
двору, через открытую калитку, проскочил в сад и темным  полем, спотыкаясь о
кочки, побежал  к лесу. Уже у  самой опушки  леса  его  настигла  автоматная
очередь  немца, заметившего разведчика. Вгорячах  Уваров пробежал еще метров
пятьдесят в глубь леса и упал, проглоченный внезапно наступившей тишиной.
     К  нему  подбежали товарищи, хотели его  поднять. Яков еще был  жив. Он
попытался  ухватиться за ствол дерева, прижаться горячей  мокрой щекой к его
шершавой  холодной коре, но не  смог. Тихо застонав,  упал снова.  Товарищи,
поняв, в чем дело, быстро раздели его. Гимнастерка Якова была в крови.
     --  Яша!  Яша!..  Что  ты, Яша?.. -- Сенька  тормошил бойца за обмякшие
вдруг  плечи. Но Уваров  был уже мeртв.  Шaпка его валялась  в  стороне.  На
широком лбу  в  тусклом свете луны,  просочившемся  сквозь вершины деревьев,
поблескивали капельки  пота. Пуля  попала ему в спину, прошла навылет  через
грудь.
     Немцы не решились  углубляться в лес. Они постреляли еще минут тридцать
и угомонились.
     Хоронили Якова той же ночью за лесом, в степи, далеко от сeла. Хоронили
молча, без речей, без солдатских салютов. Только каждый становился на колени
и надолго припадал к холодному лбу павшего товарища. Лицо  его было сурово и
спокойно.  В  сердце  Акима  вдруг  родился  знакомый,  выплывший  откуда-то
издалека, из годов студенчества, звук скорбной, мужественной и торжественной
песни:

     В степи, под Херсоном,
     Высокие трапы.
     В степи, под Херсоном,
     Курган...

     Аким встал на колени, наклонился еще раз к товарищу.
     -- Мы никогда не забудем тебя, Яша. Никогда!



     День застал разведчиков в  степи. Невесело было у них  на душе. Задание
они выполнили успешно, но какой ценой -- среди них нет Уварова... Молчаливые
и  подавленные,  укрылись под старым  стогом, спугнув  стаю серых куропаток.
Жалели  Якова. Но на  фронте мало места для  грусти.  Не  до нее. А тут  еще
вспомнили,  что  сегодня  --  Первое  мая. И  унеслись  мыслями к  светлому,
радостному...
     -- Закусить треба... -- угрюмо предложил Пинчук.
     Ванин развязал мешок, вынул оттуда небольшой ящичек, на крышке которого
готическими буквами был написан адрес.
     -- Что это у тебя? -- спросил Шахаев.
     --  Ночью... забежал  на  минутку в  хату,  откуда  немцы  выскочили  с
перепугу...  --   начал   объяснять   Сенька.--  Смотрю  --  посылка  ихняя.
Пасхальная, должно, запоздала...
     -- Да ты что,  с ума сошел?.. -- перебил его возмущенный Шахаев. -- Ну,
брат, больше ты на задание не пойдешь!
     -- Я  же вас всех  хотел угостить, --  оправдывался Сенька. -- Особенно
Акима да Уварова...
     Хозяйственный Пинчук поспешил вскрыть злополучную посылку. К его тихому
торжеству, в ней оказалось несколько коробок с сардинами и бутылка с ромом.
     -- Черт тебя понес!  Всех бы  мог  пидвести пид монастырь!  --  лукавил
Пинчук.  Но  в голосе Петра не  чувствовалось возмущения,  ибо Сенька  задел
самые  живые  струны его хозяйственной души.  Хитрый  Ванин  понимал  это  и
настойчиво твердил:
     --  Угостить  хотелось.  Для  всех старался.  У Пинчука  вон запасы  на
исходе. Ведь правда, Петр?..
     -- То правда... Но поступил ты безрассудно...
     Сенька что-то  проворчал себе  под нос и  хотел было  отшвырнуть  ногой
принесенный им ящик. Но Пинчук помешал ему это сделать.
     -- Ишь выдумав що!
     Переложив содержимое посылки в свой мешок, он неожиданно заявил:
     -- Добрэ, згодится.
     -- Ну, это уж хамство с твоей стороны, -- не на шутку возмутился Семен.
-- Моими продуктами распоряжаться!..
     -- Воны вже нэ твои, а державни, колы на мий склад поступалы...
     --  Да  перестаньте  же!..  Собственно, что вы разболтались! Неужели не
надоело! -- прикрикнул на них Аким.
     Осторожный Шахаев приказал Ванину взобраться  на  стог и наблюдать, что
делается вокруг. Влез  на стог и  Аким.  Разведчики  слышали,  как он сказал
Сеньке:
     -- Вон там... видишь, домики над речкой?..
     Сам он своими близорукими глазами этих домиков разглядеть но мог.
     Ванин посмотрел вдаль, приложив ребро ладони ко лбу.
     -- Вижу, -- наконец сообщил Сенька. -- Деревня...
     -- Как она... целая? -- нетерпеливо спросил Аким.
     -- Целая...
     Беленькие домики убегали за гору, по обе стороны небольшой  речушки, на
берегах  которой,  как часовые, стояли высокие и строгие тополи. Лучи солнца
падали  на окна,  и  хаты, словно живые,  сверкали глазами,  как бы улыбаясь
кому-то долгожданному, приближавшемуся к селу.
     Усталый  Пинчук  решил  немного  отдохнуть.  Вытянув затекшие  ноги, он
посмотрел в  синее  небо.  Звон  птичьего хора  и поднебесье будил  в памяти
бывалого  солдата  далекие  дни  детства.  Вот он  вместе  с отцом,  вспахав
делянку, варит пшенную кашу.  Тихо потрескивают сухие коренья подсолнечника.
Отец -- он был глуховат -- спрашивает Петра:
     -- Жаворонки поют?
     -- Поют, -- отвечает Петр.
     Старик  долго  щурит   глаза,  отыскивая   в   синем  океане  маленький
серебристый поплавок -- трепещущего жаворонка. И, найдя, радостно улыбается,
разгоняя морщинки на худом загорелом лице. А Петр  смотрит на эти морщинки и
думает, что  к весне их у отца всегда становится больше: прибавляются заботы
-- надо дотянуть  большую  семью до нового урожая, выпросить у Ивана Пивенка
немного семенной пшеницы, сохранить корову, поддержать лошаденку...
     Воспоминания  Пинчука  прервали с шумом спрыгнувшие  со  стога  Аким  и
Сенька.
     Отряхнувшись от  соломы,  они приблизились  к  Шахаeву, перематывавшему
портянки. Аким нетерпеливо глядел на друга. Ванин подсел к сержанту.
     -- Ты что, Ванин? -- Шахаев разогнулся, натягивая сапоги.
     -- Так, ничего...
     -- Врешь.
     -- Ну, предположим... А у вас,  товарищ сержант, девушка  любимая есть?
-- издалека начал Сенька.
     -- Ну, тоже предположим. А дальше что?
     Ванин   растерялся.  Своим   вопросом  он  хотел  вызвать  Шахаева   на
откровенность и потом уж  объявить о просьбе Акима. Но теперь этот так мудро
задуманный план явно рушился. Было ясно, что Сенька  не годился в дипломаты.
Разговор  сразу  сложился  иначе.  Ванин  стал  поспешно  придумывать  новый
вариант. И чтобы, очевидно, выиграть время, он на всякий случай сказал:
     -- Какой вы странный народ -- казахи... Замкнутый, стеснительный.
     -- Скильки разив тоби говорыты,  Семен, що сержант наш зовсим не казах,
а буряко-монголыць, -- поправил его Пинчук.
     -- Буряко!.. -- передразнил Ванин.
     Аким понял, что Сeнька начал слишком издалека, и решил сам обратиться к
Шахаeву.
     -- У меня к вам есть большая просьба, товарищ сержант...
     -- Без тебя обойдусь! -- перебил его Семен.
     Но Аким продолжал:
     -- В пяти километрах отсюда мое родное сeло...
     -- Сколько тебе нужно времени? -- спросил Шахаев, не дослушав Акима.
     Сенька был поражен столь неожиданным и быстрым решением сержанта. Ему и
в голову не приходило, что Шахаев уже все знал.
     -- Так  сколько же?  --  повторил  он  свой  вопрос,  глядя  на длинную
сутуловатую фигуру солдата, стоявшего перед ним.
     --  Сутки, не меньше,  -- сказал  за Акима Сенька, стараясь  хоть  этим
загладить свой  прежний промах. Но Аким, сверкнув на него очками, проговорил
слегка дрогнувшим голосом:
     -- Часа два... три...
     --  Даю  тебе  пять. Как  стемнеет,  отправляйся.  Найдешь нас  у  деда
Силантия. Кстати, узнаешь, есть ли там немцы.
     В сумерки, наскоро распрощавшись с  товарищами,  Аким ушел. Семен долго
прислушивался  к  потрескиванию прошлогодней  стерни под ногами удалявшегося
друга. Потом тихо проговорил:
     -- Ушел...
     И полез в карман за кисетом.
     Накрывшись  пустым мешком,  он курил, обжигая  пальцы, курил  долго, до
тошноты, до звона в висках.
     Сенька вдруг почувствовал на своем плече тяжелую руку. Сбросил с головы
мешок, посмотрел: Пинчук...
     -- Петр, как бы и с этим чего не вышло, а?..
     -- Аким осторожен, Семен. Вин вернется...
     Пинчук, Ванин и Аким уже давно воевали вместе.
     Знойным  летом  1942  года  во  время тяжелых  боев  в  донских  степях
разведчикам лейтенанта Марченко, где служили  Пинчук и Ванин, было приказано
переплыть  через  Аксай  и зацепиться  за  берег  до прибытия  основных  сил
дивизии. Плацдарм  разведчики заняли. Но "основные силы",  которых в дивизии
оставалось не более  двухсот активных штыков, так и не смогли переправиться.
Немцы пристреляли каждый  камень, каждый  кустик и косили  пулеметным  огнем
всякого,  кто пытался появиться на берегу. Четыре дня отбивались разведчики.
Из  всего  подразделения  осталось  только четверо  --  лейтенант  Марченко,
Пинчук, Вакуленко и Ванин. Кто-то из них робко предложил командиру:
     -- Может, ночью переплывем назад, товарищ лейтенант... Погибнем  все --
какой же прок... Лейтенант рассердился:
     -- Марченко  еще ни  перед  кем не отступал!..  Запомни  это!  Еще  раз
услышу...
     Горячая пыль  висела  в  неподвижном  воздухе. Повсюду  валялись  трупы
немецких  солдат. Разведчики  только что  отбили очередную атаку противника,
схоронили еще  одного своего товарища и, грязные,  усталые и  злые, сидели в
исковерканном окопе, борясь с
     непреодолимым желанием  бросить  все  к  черту  и  лечь  спать. Но  тут
блуждавший по реке ленивым, злым взглядом Ванин вдруг взволнованно зашептал:
     -- Товарищ  лейтенант!..  К нам кто-то  едет с  того берега.  Вон  там.
Смотрите!
     Все повернулись к реке, по которой плыла утлая лодчонка.
     Ночь  была  лунная,  и  солдаты  видели, как маленькая лодка  ныряла  в
волнах. Семен вдруг подумал, что лодку может  заметить и противник, и сердце
его сжалось.  Вскоре где-то  прогремел орудийный выстрел, а затем по чьей-то
неслышной команде ожил весь берег. Вода закипела от разрывов снарядов и мин,
пузырилась от  пуль,  немцы стреляли  так яростно,  будто  не один солдат, а
целый полк переправлялся на этот берег.
     Лодка достигла уже почти  середины  реки, когда рядом с  ней разорвался
снаряд.  Ее перевернуло, швырнуло в сторону и  понесло вниз по течению. Лица
разведчиков потемнели.
     -- Единственная душа  плыла  к нам,  да  и та  пошла ко  дну, -- мрачно
заключил Ванин.
     -- Перестань ныть! -- остановил его Марченко.
     -- А я и не ною, товарищ лейтенант. Сами ж видели... -- возразил Сенька
и медленно зашагал к своей ячейке. -- Пойду. А то скоро опять полезут. Немцы
ведь как часы.
     Немного   спустя   разведчики   услышали  бульканье   воды   у  берега.
Насторожились:  "Может, немцы  заходят  вдоль  берега  в  тыл?"  С гранатами
побежали  к  реке и  в  изумлении остановились.  От  реки,  чуть  передвигая
длинные, тонкие  ноги, шел высокий и  худой красноармеец.  В  правой руке он
держал телефонный аппарат, а за спиной нес катушку. Следом за бойцом тянулся
черный, мокрый  шнур.  Поняв, в чем дело, разведчики  подхватили  связиста и
повели к себе в окоп.
     -- Так это ты... на лодке?
     Связист  молча кивнул головой. С его русых волос и гимнастерки  стекала
вода. Он  опустился на дно  окопа,  вынул из  нагрудного  кармана  маленький
футляр, надел очки. Семен с каким-то смешанным чувством восхищения и жалости
глядел на худощавого  солдата.  Движимый  этим душевным порывом, он вплотную
придвинулся к связисту и, обхватив своими грубыми черными руками его  тонкую
шею, крепко прижал солдата к своей груди.
     -- Кто ты такой? Откуда, друг ты наш?.. Откуда ты?.. -- спросил Ванин.
     -- Ерофеенко Аким. Из роты связи.
     -- Из роты связи?
     -- Ну да.
     -- Как же! Слыхали! --  уверенно  соврал Семен, полагая, что  так будет
приятнее для связиста. -- Ерофеенко, значит?.. Так, так... Как же ты, братец
мой,  всплыл, не утонул? Ведь  больно уж ты того... неуклюжий... Как же это,
а?..
     -- Жить хотелось,  вот и не утонул, -- равнодушным тоном  ответил Аким,
уже принимаясь за дело. Не веря своим ушам, Семен переспросил:
     --  Жить? Так почему ж ты к  тому берегу не плыл, а  к  нам, когда тебе
назад было ближе?.. Жить?.. Тут ты с нами много не проживешь...
     --  Мне приказано на этот,  а не  на  тот  берег  плыть,--  все тем  же
безразличным тоном ответил  связист. Он нажал  на  кнопку. Раздался  тонкий,
комариный звук. Дунул в трубку:
     --  Алло! Алло!  Это "магнит"? Говорит Ерофеенко...  В ухо  телефониста
ударил захлебывающийся крик, должно быть, его дружка:
     -- Ерофеенко?! Аким! Жив!..
     -- Перестань кричать. Попроси "первого"!
     Марченко быстро  подошел к аппарату, поднял  к  уху  телефонную трубку.
Рука лейтенанта крепко вцепилась и заплечные ремни  снаряжения.  Лейтенант и
его солдаты знали, что "первый" -- это командир дивизии.
     -- Да... так точно, товарищ "первый"! Ничего... Спасибо... Есть!..
     Марченко еще с минуту держал трубку у уха, а потом осторожно положил ее
на аппарат.
     -- Завтра. Ночью...
     Сенька, услышав эти слова командира, быстро понял их смысл и так прижал
к себе Акима, что у того очки слетели с носа.
     -- Милый ты наш, родной... Чудом посланный! Да мы  с тобой теперь не то
что до завтрашней ночи, а век на этой плешине можем продержаться!

     Очнулись немецкие пулеметы, разорвали с треском тишину.
     -- Всполошились, дьяволы!
     -- Жарковато вам тут было? -- спросил Аким.
     -- И  не спрашивай.  Такое,  брат, было,  аж кишки  к  сердцу  в  дверь
стучались, -- за всех ответил Семен и развалился в окопе, сладко позевывая.
     Пинчук ушел наблюдать.
     Стрельба прекратилась, стало тихо. Только вода шумела в камышах.
     "Жить хотелось?.. Ишь ты! Чудак..."
     У Ванина не выходили из головы эти слова...
     Вот и сейчас, когда Аким ушел в родное село, Сенька вспомнил о них.
     -- Так, говоришь, вернется, Петр, а?
     -- А як же. Обязательно вернется.
     -- Может, мы зря его отпустили?
     -- Ничего не зря.
     Солдаты замолчали. По  степи с востока  медленно подходила ночь. Шахаев
обдумывал что-то. Потом позвал разведчиков и объявил:
     -- Сейчас отправимся. Надо проверить данные, полученные от партизан.
     -- А как же...
     Сенька  не договорил. Он  хотел  сказать: "А как жe Аким?", но  вовремя
сообразил, что об этом сейчас спрашивать не следует.



     Старый  Силантий все дни  проводил  в  больших  хлопотах. Ранним  утром
отправлялся в поле и возвращался  домой  только  поздним  вечером.  Радостно
взволнованный, садился  за стол и, надев очки,  записывал  что-то  на клочке
бумаги. В такие минуты  бабка боялась его тревожить: старик был крут. Присев
рядышком и сложив на груди худенькие, с синими прожилками  руки, тихая,  она
задумчиво  глядела, как мохнатые брови Силантия  сходились  над переносицей,
закрывая дужку  очков, и  ей до боли сердечной  хотелось завести  разговор о
сыне,  который  с  первых дней  войны  ушел  добровольцем  на фронт и теперь
находится бог знает где. Но старуха боялась помешать мужу и, тяжело вздыхая,
молчала.
     -- Шла б спать, старая, -- не отрываясь от бумаги, говорил Силантий.
     И бабка покорно удалялась.
     В день Первого мая  дед никуда не пошел. До полудня сидел в  хатенке. И
все-таки не вытерпел, вышел во двор. Решил покопаться в палисаднике. Воткнул
лопату  в  землю, да так и оставил  ее,  бессильно  опустив седую  голову на
черенок: "К чему копаю...  для кого?" Старик  тяжело, прерывисто  вздохнул и
прислушался. С далекого шоссе до  его слуха докатывался низкий,  непрерывный
гул чужих моторов.
     -- Все идут, идут, распроклятые!.. -- шептал он сухими губами.
     Из  палисадника  ему хорошо была видна центральная часть деревни. Видел
он  и площадь и здание сельского Совета, над которым  когда-то  приветливо и
привычно трeпeтал красный  флаг. А  сегодня  ведь Первое мая...  На площади,
против  сельсовета,  еще  с  утра стояла бы  маленькая  красная трибунка,  с
которой произносились речи; мимо нее проходили бы колхозники  и школьники...
Флаги, флаги; счастливые глазенята ребятишек...  внучат... внучек... Где все
это?..
     Старик  печальным взглядом  обвел заброшенное и помертвевшее здание,  и
невыразимой болью впилась тоска в  его старое сердце. А от шоссе все катился
и катился гул  немецких моторов. Который день слышал Силантий этот противный
шум...
     -- Что еще замышляет, мерзавец? Неужто опять в наступ пойдет? Мало ему,
окаянному,  в  Сталинграде шeю  наломали!..  -- проговорил старик  и  горько
задумался: "Неужели и этим летом не встречать своих освободителей?"
     Дед поднял взгляд на тоскующего черногуза -- подругу у аиста, наверное,
пристрелили немецкие автоматчики; глупая,  она летела  к  шоссе, -- и  вдруг
увидел  маленький  квадратный  листочек, застрявший в  сухих  ветках гнезда.
"Листовка!" -- обожгла сердце  радостная  догадка. Дед попробовал достать ее
черенком  лопаты,  но  не  смог.  Быстро  принес  со двора багор,  которым в
половодье  вылавливал бревна  из реки.  Осторожно зацепив листок крючком, он
потянул его к себе. Аист поднялся на свои тонкие длинные ноги, вытянул шею и
недоверчиво
     покосил маленькую голову на Силантия.
     Силантий  прочел первые  строчки,  и руки его ослабли, задрожали, буквы
расплылись, и он уже ничего  не  мог  прочесть дальше. Придя немного в себя,
дед поспешил в хату, все время беззвучно твердя:
     -- Мать... слышишь, мать!  Погляди, погляди,  что я принес!.. Ты только
погляди!..
     Он показал ей на листок, трепетавший в его жилистых руках.
     Бабка испугалась и закрыла ему рот ладонью.
     -- Бог с тобой, услыхать могут...
     До ночи Силантий  обошел с  листовкой  всех знакомых в селе,  пробрался
даже в лес,  к партизанам, а когда, страшно усталый и бесконечно счастливый,
возвращался  обратно,  родная лачуга показалась  ему и светлее  и  уютнее, и
чувствовал он себя моложе лет на двадцать.
     У калитки встретила старуха.
     -- Ребята вернулись!.. -- сияя добрыми глазами, сообщила она.
     Обрадованный, дед заковылял в хату.
     --  А  где  ж те  двое?  -- вдруг  встревожился  он, заметив отсутствие
Уварова и Акима.
     --  Аким скоро будет...  -- ответил Шахаев. -- А Уваров...  --  Сержант
замолчал.
     Дед понял и опустил седую,  тяжелую свою голову. Потом  вынул найденную
листовку,  молча  положил  ее  на стол. Тесня друг друга, разведчики  читали
первомайский приказ.  Прочли  несколько раз подряд,  а когда подняли головы,
увидел  старик на смуглой  щеке сержанта  стремительно сбегавшую  прозрачную
каплю.
     -- Ну что  ж, мать.  Корми ребят, -- заспешил дед. Старуха засуетилась.
Она торопливо выходила из хаты, лазила то в  погреб,  то на чердак.  Собрала
еду.
     -- Ну, сынки, прошу. Чем  богаты,  тем и  рады. Присаживайтесь, --  дед
указал на стол.
     Солдаты уселись. Пинчук разлил  в стаканы из  заветной фляги прозрачную
жидкость. Дед первый провозгласил:
     -- За них... За наших солдат, стало быть!..
     В глубоком волнении чокнулись.
     -- Дай-то бог им здоровья! -- старуха утирала углом платка покрасневшие
глаза.
     Распили и добытую Ваниным бутылку рома. Не забыли оставить  Акиму. Пили
с удовольствием и Сеньку больше не ругали.
     После ужина дед надел очки и приказал старухе:
     -- Убери-ка со стола, мать, да принеси мне счеты.
     Бабка унесла посуду,  вытерла стол  и достала из-за  грубки  старенькие
самодельные  счеты.  Силантий  тем   временем  извлек  из  кармана  какие-то
измусоленные бумажки.
     -- Садись, мать, будешь у меня за счетовода, -- и дед разложил на столе
свои бумажки.  -- Откладывай: сеялок "Ростсельмаша" у Яблонового оврага, под
старой копной, -- одна. Отложила -- одна?
     -- Да никак не откладывается...
     Шарики  действительно  не  хотели  двигаться по  кривой,  проржавленной
проволоке.
     -- Дай-ка я их поправлю... Ну вот, теперь дело пойдет. Считай, мать.
     Дед называл места, где  находилось  припрятанное от  фашистов колхозное
добро. Говорил он нарочно громко, чтобы слышали все бойцы.
     Самым  любопытным, разумеется, был Пинчук, сразу  почуявший  родное для
него дело.
     -- Так, значит, сеялок, -- важно повторил старик.-- У Яблонового оврага
-- одна.  У  Лисьих нор  --  еще  три...  Отложила?  Ну, сколько получается?
Четыре?  Славно!.. Теперь  -- плуги.  В  Волчьем  яру --  сразу  десять. Два
тракторных и восемь конных... Отложила?.. Так, мать, пойдем дальше. В Старых
хуторах, в бурьяне, -- пять. У графской усадьбы -- два... Ну, кажись, больше
нет... Борон положи, мать, сто. Тракторов...
     Тут дед сделал многозначительную паузу и лукаво подмигнул  солдатам: "У
нас, мол, и трактора найдутся! Только вы-то не плошайте!"
     -- А казав, диду, що ничого нэ осталось, -- проговорил Пинчук.
     -- Как  тебе сказать, почти что ничего...  Разве  столько  инвентаря  и
машин было в нашем колхозе? Ну давай, мать, подсчитаем лобогрейки...
     Силантий вновь называл балки, овраги, гумна  и иные места,  обязательно
имевшие, как это водится  в сельских местностях, свои названия, где хранился
и  уж не  в  таком малом  количестве  колхозный  инвентарь.  В  душе  старик
надеялся, что уже этой весной село будет
     освобождено  Красной Армией и его односельчане  всем миром --  колхозом
выйдут на сев.
     -- А  теперь, мать, подведем итоги... Однако с  итогами вышла неувязка:
бабкиных познаний на это явно не хватало.
     --  Вон вам Пинчук поможет, он  у нас по колхозной части, --  предложил
отдыхавший на лежанке Сенька.
     Шахаев  лежал  на лавке. Пинчук помогал старикам подсчитывать колхозное
добро. Еще долго над  головой сержанта  гудели  их голоса. С помощью Пинчука
итоги наконец были подведены.
     --  А не  боишься ты, диду, нас ховать у своей хате? Побачэ нимeц  -- и
петля, -- вдруг спросил Пинчук.
     --  Чего  там! --  Силантий  недовольно нахмурился. --  Испугался  было
первое-то  время. А теперь прошло, потому  как мы сильнeе германца. Чего  же
нам его бояться? Пусть он боится... Вон и Митька мой где-то их сейчас бьет.
     Дед  умолк  и задумчиво  поглядел на свою старуху. Та  сидела,  положив
маленькую голову на ладонь.
     -- А весна ноне добрая... Ох и урожай бы выдался!..
     -- Багатый був бы урожай... -- согласился Пинчук и вздохнул.
     Уже близилось утро. А  два простых колхозника, как два  государственных
мужа, все говорили и говорили...
     Одинокий петух надрывался на все село.  Он пел, не  обращая внимания на
то,  что никто ему не отвечал. Пинчук прислушивался к этому пению, и, словно
из  тумана,  перед ним встало родное село с сизыми дымками  над  соломенными
крышами.
     --  Эхма!.. -- протяжно, с  шумом вздохнул  он  еще раз  и  уставился в
блестящую черноту маленького оконца.



     У   крайних  домиков   родного  села  Аким   остановился,   чтобы  хоть
сколько-нибудь  заглушить  волнение.  Кровь  стучала  в   висках:  ведь   он
пробирался после долгой  разлуки не просто в село, в котором родился, провел
детство, учился, работал, где впервые полюбил, где похоронил мать и отца, --
уже одно  это  заставит  всколыхнуться  любое  человеческое  сердце,  --  он
крадучись шел в родное село, занятое врагом. Чем-то встретит оно его?..
     Где-то далеко за селом, к западу, махнуло огненными  крыльями несколько
зарниц, а затем до Акима докатились глухие раскаты взрывов.
     "Верно, партизаны. А может, и солдаты... -- подумал Аким, вспомнив, что
две недели тому назад один из разведчиков  провел через  линию фронта группу
подрывников. -- Возможно, это их дело".
     Прежде чем  пойти дальше, Аким еще раз  осмотрел родные  места. Вот эта
тропа... Сколько раз бегал  он по ней мальчуганом!.. А вон  там, за  речкой,
где  сейчас  чернели  тополя,  был  когда-то  пионерский лагерь. Возле него,
взявшись за руки, кружились ребята. Звенели их голоса.  Звонче всех -- голос
Наташи.  Тоненькая и белокурая, в светлом платьице, с кумачовым галстуком на
смуглой шее,  похожая на полевую  ромашку, она бегала вокруг костра и лукаво
посматривала большими темно-синими  глазами на раскрасневшееся лицо Акима. А
поутру, после физзарядки,  они мчались, купая босые ноги и пепельной росе, к
речке.  Наташа прямо на ходу сбрасывала  с себя блузку и с разбегу, взмахнув
руками, стрижом сверкала в воздухе. Раздавался всплеск воды, изумрудная рябь
бежала  в разные стороны  большими кругами. Аким прыгал вслед за ней чуть ли
не  на самую  середину реки. Потом упругими  взмахами плыл к девочке. Сквозь
зеркальную  гладь  было   видно,  как   ее   коричневые   ноги   изгибались,
отталкивались,  причудливо  преломляясь.  Но  вот  она  громко кричала  ему:
"Лови!" -- и  исчезала  под водой, а ее  голос еще долго звенел в лесу и над
рекой, повторенный тысячеустым эхом. Аким метался по воде, нырял, но поймать
Наташу не мог. Едва вынырнув, она в тот же миг снова ныряла. "Больше не буду
искать",  --  сдавался  Аким,  и  тогда  над  речкой  долго  нe  умолкал  ее
торжествующий голос. "Теперь я  буду искать  тебя,-- объявляла  она.--  Раз,
два, три!.. Ищу!.." -- и цепко хватала Акима за волосы, едва он успевал уйти
под воду. Вконец измученный игрой, отдуваясь и пыхтя,  как морж, он медленно
плыл к берегу...
     По этой же тропе они ходили с Колькой Володиным в лес. По пути не могли
удержаться от искушений: забирались в сад  к  дедушке Даниле. Набивая полные
пазухи яблоками и грушами, потом щедро дарили их девчатам...
     Хата  Наташи стояла на другом конце села, где начинался  пустырь. Минут
через пять  Аким был бы уже там, если бы он  пошел вдоль реки,  по дороге. В
другой раз он так бы и поступил, но сейчас побоялся: в селе могли находиться
немцы.  Аким  свернул  влево,  перелез  через  плетень  и  стал  пробираться
огородами.  После  дождя земля раскисла.  Он  с трудом вытаскивал сапоги  из
вязкой  грязи. Они были ему велики,  и старшина роты  уже не  раз  предлагал
сменить их.  Но Аким  отказывался. В иных  случаях  они  были даже  удобней:
зимой, например, Аким навертывал  на  ноги вместо  одной -- две, а то  и три
портянки. Вообще Аким не любил тесной обуви и одежды. Поэтому он имел всегда
такой смешной вид: короткая и широченная шинель была ему по колено и  висела
торбой, галифе -- в гармошку, большая пилотка неудачным блином сидела на его
голове. Сенька Ванин  неоднократно пытался привести  друга  в "христианский"
вид, но безуспешно.
     -- Ох,  уж  мне  эта интеллигенция  на фронте,  -- притворно сокрушался
Семен.--  Экипировка на ней как на корове седло. И зачем только вас, Аким, в
солдаты берут? Сидели бы  дома да занимались своей алгеброй. А мы как-нибудь
и без вас управились бы.
     --  Без алгебры не управишься. Слышишь, как она бьет?! -- отвечал Аким,
прислушиваясь к  орудийной и минометной  канонаде. -- На этой войне, дорогой
мой  Семен,  надо думать,  и  думать  хорошей  головой, думать  с  алгеброй,
арифметикой, физикой.
     ...Аким  прошел половину пути  и  остановился. Больше  всего он  боялся
сейчас собачьего  лая.  Он знал, что,  если не вытерпит  хоть  один пес, ему
тотчас же ответят дружным лаем  собаки во всех концах  села, и тогда беды не
миновать.  Но  село  безмолвствовало, точно  вымерло. Только  сыч  плакал на
старой колокольне да в чьем-то хлеву жалобно блеяла коза.
     Аким пошел дальше.  Вот он уже перелез через знакомую изгородь,  открыл
калитку и, пройдя метров пять, оказался у крыльца белой хаты.
     Осторожно  постучал  в  дверь.  Один  раз, второй,  третий. В  коридоре
послышались шаги.  Ее  шаги...  Аким  почувствовал  это  сразу,  всем  своим
существом, каждой жилкой в теле... Шаги замерли, и потом раздался испуганный
голос, от которого у него помутнело в голове и захватило дыхание. Он молчал.
     -- Кто  там? -- еще  тревожнее спросили за  дверью. И  только тогда  он
решился:
     -- Это я, Наташа, Аким...
     Она коротко вскрикнула за дверью.
     --  Это  я, Аким, -- повторил  он и не  узнал  своего  голоса. Щелкнула
задвижка, и  дверь  распахнулась,  как  крыло большой серой  птицы. Аким  не
двигался. Наташа  подлетела к нему и повисла на его худой шее. Так он и внес
ее  в  комнату. Его потрескавшиеся, жесткие губы  касались ее  волос. И  так
держал  ее, пока мать Наташи, пораженная появлением  Акима не меньше дочери,
не зажгла лампы.
     -- Мама, мамочка!.. Милая! Это ж Аким!..
     --  Вижу,  Наташенька, вижу!..  Боже ж ты мой, да  чего  ж  я,  старая,
стою... Замерз, чай, родимый...
     И старушка суетливо забегала по комнате.
     Теперь  Аким хорошо  видел лицо  своей Наташи.  Оно было  все таким же.
Пожалуй, только  чуть побледнев,  отчего синие  глаза  казались еще  больше,
глубже и темней.
     Наташа тоже  глядела на Акима, на каждое  пятнышко и  на  каждую  новую
морщинку на таком родном и близком лице. Он сидел перед ней худой и обросший
густой  колючей  щетиной,  забыв  снять  очки и  свой драный малахай, из-под
которого падали на потный высокий лоб  длинные пряди русых полос. Как всегда
бывает в таких случаях, они долго не находили, что сказать друг другу. Потом
никак  не  могли  заговорить  о  главном для  обоих  и  спрашивали о  всяких
пустяках. Аким пристально следил за Наташей  и видел, как все больше темнели
eе глаза, а  щеки  наливались  неровными  пятнами румянца.  Наташа,  видимо,
хотела о чем-то спросить, но не могла сразу решиться. Наконец румянец  сошел
с ее лица:
     --  Ты прости меня,  но я... я хочу спросить тебя... Скажи, как ты сюда
попал?
     Аким понял ее.
     -- Меня отпустили, Наташа... всего на пять часов. Один час я уже провел
в дороге. Осталось четыре. Там ждут меня товарищи...
     Теперь она, счастливая,  смотрела на него.  Перед ней был  Аким, такой,
каким она его всегда знала и любила, -- прямой и честный.
     --  Глупая, злая... Как  я  могла  так подумать о тебе! Разве мой  Аким
способен на такое!.. Ведь ты разведчик, правда?
     Аким молча и медленно кивнул головой.
     -- Не спрашивай меня больше об этом, Наташа. Ладно?
     Она рассмеялась.
     -- Не бойся, родной. Наш отряд в ту ночь делал то же, что и вы.
     -- Откуда ты знаешь, что мы делали?
     -- Ну ладно, не будем об этом...
     -- Скажи, Наташа, в селе есть немцы?
     -- Нет, сейчас нет. Они боятся в селах... Ну, я пойду, помогу маме...
     Наташа оставила  его и вместе с матерью начала хлопотать у печки. Потом
не вытерпела и подбежала снова. Пыталась стянуть с него сапоги, но в этом не
было никакой  необходимости: сапоги сами  слетели, едва Аким тряхнул ногами.
Девушка захохотала:
     -- Где ты достал такие броненосцы, Аким?
     -- А что, разве плохие?
     -- Нет, ничего, я  так... -- она улыбалась, тащила его за руку к столу,
вся пылая.
     --  Потише, Наташа, могут услышать, --  предупредила мать,  приподнимая
кончик занавески  и посматривая  на улицу. Наташа как-то  сразу погрустнела,
словно  беззаботная юность,  вернувшаяся вместе с Акимом и во власть которой
она попала на минуту, испугавшись, ушла от нее.
     Через  некоторое время  Аким уже сидел  за столом,  уминая за обе  щеки
кашу.
     Наташа, глядя на него, вновь оживилась...
     -- Аким, а помнишь нашу избачиху?
     -- Шуру-то? Ну а как же!..
     -- Мы с ней вечно из-за книг ругались...
     -- Помню, конечно. А почему ты -- об этом?..
     -- Не знаю...
     -- А ты помнишь, Наташа, пионерский лагерь?
     -- Еще бы!.. Пионервожатой у нас  была Шура. Какая девушка! Сколько она
рассказывала нам интересного, а  сколько песен мы пропели с ней!.. Вот так и
стоят передо мной -- Шура, пионерский галстук... И все такое -- наше...
     -- А где теперь Шура? -- спросил Аким.
     Губы Наташи покривились, дрогнули.
     -- В Германию угнали, на каторгу.
     Аким обнял девушку и крепко прижал к своей груди.
     --  Не надо,  Наташа. Не  плачь, родная.  Вернется Шура. И  будут опять
книги, и все будет...
     Утирая слезы и глядя ему в лицо, Наташа попросила:
     --  Ты прости  меня. Уж очень все обидно, больно... Я сейчас... Ведь  я
только ночью прихожу к маме, да и то не всегда.
     -- Что так? -- удивился Аким.
     -- Фашисты на девушек облавы  устраивают. В  Германию увозят. Ты слышал
песню "Раскинулись рельсы далеко..."?
     -- Конечно, слышал. У нас красноармейцы ее поют.
     Аким  увидел, как губы девушки  опять дрогнули. Должно быть,  ей стоило
больших усилий, чтобы сдерживать себя и не расплакаться.
     -- Так что же?.. Всех девушек и  ребят они угоняют? -- Аким  озабоченно
посмотрел на Наташу.
     -- Нет, не всех.  Есть еще  лазейка, в которую ускользают наши ребята и
девушки.  Женятся и выходят замуж. Таких фашисты пока не  увозят. Горе одно.
Пятнадцатилетние женятся...
     Аким  насторожился. Об этой "лазейке" он не раз слышал в  освобожденных
селах. Уж нe хотела ли Наташа воспользоваться ею?
     Но она отгадала его мысли:
     --  Ты,  пожалуйста,  не подумай,  Аким,  что  я  хочу  заставить  тебя
остаться. Я ведь  комсомолка, врагам не поддамся. Мне в лесу дела  найдутся.
Сейчас  мы  получили приказ  побольше  беспокоить  фашистов... Ой,  Аким,  и
несдобровать же им на нашей земле!..
     -- Разумеется. А помнишь, Наташа, как директор школы нам говорил, когда
мы еще были маленькие: "Завидую вам, ребята!"
     -- Павел Федорович жив. Он партизанит.
     -- Увидишь -- привет ему от меня самый большущий.
     --  Обязательно. А  как  он  возил  нас в  Харьков на  экскурсию!..  На
Тракторный... Павел  Федорович  в белом костюме --  светлый  такой!.. Шли по
городу и все время пели!.. О, до чего ж было хорошо, Аким!..
     -- И опять будет так. Еще лучше будет, Наташа!.. Ох, чего только  мы не
понастроим!.. А как мы с Колькой Володиным мечтали...
     -- Не говори о нем, Аким, забудь его, -- торопливо  перебила Наташа. --
Не стоит он того, чтобы о нем вспоминали...
     -- Почему? -- удивился Аким. -- Он ведь погиб на фронте.
     -- И  вовсе не погиб. Он жив. Женился на Стешке Лунченко и теперь живет
в ее доме...
     Это не укладывалось в  голове Акима. В сентябре 1942  года они вместе с
Николаем  ходили в  разведку. Не вернулся  тогда только  один Николай, и все
были  убеждены,  что он  либо  убит, либо тяжело ранен, лежит где-нибудь  на
сухой земле, задыхаясь  в горькой  полыни.  В  ту же ночь все отправились на
поиски. Аким вместе с другими  разведчиками  исползал  под  огнем  вражеских
пулеметов всю нейтральную полосу. Володина так и  нe нашли. Тогда разведчики
потеряли двух бойцов, наскочивших впотьмах на немецкие мины. А тот, которого
они так разыскивали, оказывается, к Стешке...
     -- Так что же он делает в селе? Наверное, в полицейские пошел?
     -- Нет. Он  не  стал полицаем.  Живет затворником.  И  непонятно,  кого
больше боится -- своих или немцев.
     Наташа  смолкла.  Молчал  и  Аким.  Потом  он  поднялся  и  через  силу
улыбнулся.
     -- Ну, Наташа, мне пора... Вот и повидал тебя...
     Она  побледнела,  темные  глаза  ее заблестели.  Глотая  слезы,  она не
отпускала его руку, прижимала ее к себе.
     -- Как же это?.. Так скоро... Ведь ты мне еще ничего не  сказал о себе.
Останься, Аким!.. Ну еще немного!.. Плечи девушки затряслись.
     -- Не надо, родная. Помнишь, мы обещали быть сильными.
     Он смахнул с ее горячих щек слезы и крепко  поцеловал в мокрые ресницы,
в припухшие теплые губы. Говорил уже  ровно, спокойным голосом, хотя это ему
стоило больших трудов:
     --  Школу  сохранить  надо,   Наташа.  Подбери  смелых  ребят...  Пусть
организуют охрану, когда фронт будет приближаться к селу.  Как бы фашисты не
взорвали в последний момент...  А  за меня не  бойся. Меня пули за  километр
обходят...
     -- Я провожу тебя до леса, Аким.
     --  Не надо,  Наташа.  Мы будем  скоро  вместе и  уж  тогда  никогда не
расстанемся.
     Они обнялись в последний раз.
     Наташа слышала, как в коридоре прогрохотали его  сапоги. Потушив лампу,
она подбежала к окну. Но на улице было темно, и девушка ничего не видела. До
нее доносились только сдержанные голоса -- это Аким прощался  с матерью, еще
раньше вышедшей посторожить. Затем скрипнула калитка, и сразу все смолкло.
     Стешкина хата стояла на отшибе, у самого берега реки, скрытая вишневыми
деревьями.  Ее  не  было видно  со стороны.  Но Аким нашел  хату без особого
труда.
     Постучал. Новая дубовая дверь глухо и тревожно загудела. Странное дело,
Аким  сейчас  не испытывал  того  страха, который пришлось  ему  испытать во
дворе, перед крыльцом Наташиной хаты. Сердце его как бы окаменело.
     -- Кто там? -- послышалось за дверью.
     -- Полиция. Открывай!..
     -- У меня жена больная тифом...
     -- Открывай!..
     Заскрипели крючки, звякнула щеколда. Тяжелая дверь медленно, со стоном,
открылась.  Перед Акимом  стоял человек с длинной бородой, в белой  исподней
сорочке  и подштанниках. От него  веяло теплым запахом постели. Должно быть,
ему очень не хотелось вылезать из-под одеяла.
     -- Веди в дом!
     -- Милости просим...
     "Милости  просим" -- откуда  у него  это?" Аким первый шагнул в  темную
комнату. За ним вошел Володин.
     -- Что вы хотели, пан полицай?..
     Николай сказал это с жалкой дрожью в голосе.
     -- Зажги свет.
     -- Стеша, где у нас спички?.. Стеша!..
     Из-за перегородки раздался сонный голос женщины:
     -- За  образами,  Коля, возле лампадки.  "За образами... Иконы, значит,
выставил..." -- подумал Аким.
     Вспыхнула   спичка  и,  помаргивая,  поплыла  за   перегородку.  Оттуда
послышался испуганный  шепот: "Кто  это?..  Господи, спаси,  помилуй!" Затем
появился хозяин с  лампой в  руках. Он осторожно поставил ее на стол и  лишь
теперь решился посмотреть на вошедшего.
     -- Аким? -- карие красивые глаза Николая удивленно раскрылись. И  вдруг
безумная  радость отразилась  на его лице. Он  ринулся навстречу  Акиму:  --
Значит,  и  ты того...  Вот  и  правильно!  Пусть  воюют те,  кому жизнь  не
дорога!..  Как  я  рад...  раздевайся...  проходи сюда!.. Стеша, да  это  же
Аким!.. Он тоже вернулся!.. Ну, проходи же, дружище!..
     Аким не шевелился.
     Володин посмотрел  на  его лицо  и опешил. Борода его затряслась. Глаза
испуганно забегали.
     Однако ему не хотелось выпускать из рук слабую надежду.
     -- Да проходи же, Аким!..
     Аким молча  подошел  к столу,  присел. Володин вертелся возле  него. Он
приблизился  к другу, хотел помочь ему раздеться. Аким холодно отстранил его
руки.
     -- Так ты, Аким, какими же судьбами?..
     -- Разные судьбы привели нас в родное село!
     Сказав это,  Аким пристально  поглядел на  Володина. Наступили долгие и
тягостные минуты молчания.
     Аким  осмотрел комнату.  На  столе,  в овальной  рамке,  стоял  портрет
Николая.  Здоровое,  улыбающееся  лицо. Как не  похож был  на  этот  портрет
стоящий перед  Акимом  бородатый  человек  в  подштанниках,  с  издерганным,
бледным, каким-то совершенно бесцветным лицом.
     Взгляд  Акима,  холодный и тяжелый, -- куда  только  делась  постоянная
кротость  в его  вечно  спокойных голубых  глазах,  --  переходил  от одного
предмета к другому.
     Аким снова  долго  и  пристально  посмотрел  в жалкое, болезненное лицо
Володина.
     --  Почему ты... -- голос разведчика был сейчас глухой. -- Почему ты...
сбежал?..
     Володин вздрогнул, долго молчал, не смея поднять глаза на  Акима. Потом
он быстро, захлебываясь, трясясь всем телом, заговорил:
     -- Не мог я!.. Понимаешь, не мог!.. -- он заметался по комнате...--  Ты
скажешь, трус!.. Да, трус, предатель... Все это так... Но я не мог больше ни
одного дня,  ни одного  часа там быть... Эти стоны, кровь...  Меня рвало  от
запаха  человеческой крови!.. Помнишь,  там,  под  Абганеровом, когда бомбой
разорвало на куски  у нас в роте сразу пятерых. Я неделю не мог ничего взять
в рот.  Я ненавижу фронт... войну... людей, которые  убивают друг друга... И
я... бежал от войны...
     -- И вот она  вновь  пришла прямо к  тебе  в дом, -- как-то удивительно
спокойно возразил ему Аким.
     -- Убивать друг друга... --  продолжал  Володин,  но резкий окрик Акима
остановил его.
     --  Замолчи  ты... гадюка!.. Хватит!..  -- в руках  разведчика блеснула
вороненая сталь пистолета.
     Дикий,  нечеловеческий  крик раздался  за  перегородкой,  и  в  комнату
метнулась растрепанная Стешка.
     Аким поднял  пистолет  перед  мертвенно-бледным, изуродованным  страхом
лицом Володина и вдруг -- Аким и сам не мог бы в ту минуту объяснить, отчего
это произошло, -- опустил оружие.
     Спрятал пистолет в карман, повернулся и пошел к двери.
     Не сказав больше ни слова,  он вышел  во  двор.  Володин,  бессмысленно
моргая глазами, тоже  зашагал было к двери  своими надломленными  ногами, но
Стеша повисла на нем:
     -- Не ходи... Коля, милый!.. Он убьет тебя!..
     Аким  миновал  улицу  и  теми же огородами,  по  которым шел  к Наташе,
направился к лесу. Ему хотелось поскорее оказаться среди товарищей, развеять
угнетенное состояние после этой встречи.
     По улице, вдоль речки, промчались какие-то всадники. До Акима донеслось
звонкое цоканье  конских  копыт.  Вскоре послышались  грубая  ругань,  вопль
женщины. Где-то  на  окраине  села громко и  озабоченно  затоковал  пулемет.
Темную крышу неба  лизнула  красным языком ракета, выхватив на миг несколько
кирпичных труб, безмолвно и тупо смотревших вверх.
     За спиной Аким  услышал приближающиеся  шаги. Со  всего  размаха упал в
грязь, вынул из кармана пистолет. Уже поднял его, чтобы  выстрелить в темный
силуэт, если он будет  приближаться. Но человек  резко повернул вправо. Аким
облегченно вздохнул и спрятал оружие.
     Не знал он, что это возвращалась в лес его Наташа.
     Через два часа он уже был в доме деда Силантия.
     Не отвечая на расспросы разведчиков, повалился на пол, в солому, и  тут
же заснул тяжелым сном. Однако его скоро разбудили.
     Разведчики собирались в обратный путь.




     Лейтенант  Марченко вышел  из  блиндажа  майора Васильева. Он  спешил в
подразделение.  Сегодня  ночью  с  того   берега  должны  были  возвратиться
разведчики. Захватив с собой несколько солдат, Марченко  отправился к  Донцу
встречать группу Шахаева.
     С молодых  дубов,  раскинувших нежно-зеленые резные листочки, лился  на
землю птичий перезвон. Из глубины  урочища, как из подвала,  ползла вечерняя
прохлада. Марченко  передернул  сухими, острыми, чуть выдававшимися  вперед,
как у ястреба, плечами.
     По глубокой извилистой траншее лейтенант  и сопровождавшие  его солдаты
вышли   к  реке,  укрылись  в  мокром,   полуобвалившемся  окопе.  Немцы  по
обыкновению для острастки постреливали и пускали в небо ракеты.
     Около  лодки, спрятанной в камышах, хлопотал низкорослый сапер. Наладил
уключины,  вставил  весла и  бесшумно оттолкнулся  от  берега.  Вскоре лодка
исчезла в темноте.
     -- Что же такого малосильного послали? -- спросил один разведчик своего
соседа.
     --  Выбрали  было другого,  посильнее,  так вот  этот  парень  чуть  не
расплакался. Пчелинцев это. Дружка своего, Уварова, хочет встретить.
     --  Может, их  и в  живых уже нет...  -- кивнул  в  напряженную  тишину
боец-разведчик.
     Марченко  сердито  посмотрел на него. Боец замолчал.  Разведчики ждали,
всматриваясь в темноту.
     Над самым Донцом, чуть ли не касаясь глади реки, с металлическим звоном
пролетел железник.
     -- Тю ты... проклятый. Не боится...
     -- Закурить бы...
     -- Этого еще не хватало!..
     И опять тишина. Натянутая, звонкая.
     Когда перевалило за полночь, на той стороне легонько всплеснула вода --
так плещется на зорьке  сазан. И сразу  все поняли: "Едут!" Сначала  на воде
показалось темное пятно. Оно медленно приближалось. Потом вырисовалась форма
лодки, бугрились над ней фигуры разведчиков.
     -- Едут, они!..
     -- Тише ты!..
     Лодка,  прошуршав в камышах, мягко  ткнулась в песчаный берег.  Солдаты
вбежали  в воду, подхватили разведчиков под руки, утащили в окоп.  Только  о
сапере забыли.  А Пчелинцев не спеша  укрыл  лодку,  забросал  ее  срезанным
камышом, постоял в глубокой задумчивости и  медленно пошел от  реки.  Вскоре
его маленькая фигура растаяла в темноте.
     Разведчики  гуськом шли  по  окопам.  Где-то,  казалось  совсем  рядом,
раздались пушечные  выстрелы, и несколько снарядов, мигом  перемахнув Донец,
один за другим упали неподалеку.
     В  траншеях разведчиков встретил боец, посланный  командиром стрелковой
роты.
     -- Я вас проведу, -- сказал он.
     -- А где командир роты? -- спросил Марченко.
     -- У себя в блиндаже, -- ответил солдат.
     -- Что  же тут  у вас  произошло  без  нас? -- спросил  у бойца Шахаев,
снимая сапог и выливая из него зачерпнувшуюся еще у того берега воду.
     -- На ту сторону переправлялись. Бой вели.
     -- Ну и как?
     -- Что -- как?
     -- Как же бой-то?
     -- Оно бы ничего. Переправились  как есть все. И высоту отбили. И вдруг
приказ -- отходить. Зачем переправлялись, не понять. Только кровь пролили...
Скоро, должно, опять пошлют туда...
     -- А может быть, нужно было вести этот бой?
     --  Может, и  нужно,  кто знает,--  быстро согласился  солдат.-- Только
людей-то жалко...
     Он не договорил. Снова раздались  пушечные  выстрелы, и опять несколько
снарядов один за другим упали неподалеку, обдав своим горячим дыханием  лица
солдат. Молодой пехотинец уже лежал на  дне окопа, уткнув голову в патронную
нишу.
     -- Ну, веди.  Эй ты, орел! --  Сенька не  совсем  ласково  пнул бойца в
спину.
     Тот встал и, ошалело взглянув на Ванина, проворчал:
     -- А куда торопишься? Думаешь, там не стреляют?
     -- Я ничего не думаю. Веди к командиру роты.
     -- Что ж, пошли... Только вы у него все не поместитесь, тесно там.
     Наконец добрались до  блиндажа командира  стрелковой  роты. Вход в этот
блиндаж  был  закрыт  трофейной  плащ-палаткой,  сквозь   которую  чуть-чуть
пробивался свет. Кто-то,  должно быть сам ротный, разговаривал по  телефону.
Доносился хриплый, простуженный голос:
     --  Сорок  активных...   Что?..   Уже   проверил...  Да,  да,  пришлите
побыстрей... Говорю, что еще днем все проверил!.. Хорошо...
     -- Здесь можете  передохнуть,-- сказал  разведчикам  Марченко.-- А  вы,
товарищ  Шахаев, пойдете со мной.  Доложите о  выполнении задания.--  И,  не
заходя в блиндаж, лейтенант в сопровождении Шахаева пошел дальше.
     Боец-проводник просунул голову под плащ-палатку.
     -- Товарищ старший лейтенант! Разведчики с того берега тут.
     -- Хорошо! Пусть заходят, майор Васильев уже звонил, спрашивал о них,--
раздался в ответ хриплый голос.
     Отогнув  плащ-палатку,  разведчики  один  за  другим  пролезали  сквозь
светящуюся  щель.  Кряхтел Пинчук,  в три погибели изогнулся  Аким, и только
Сенька проскочил в эту дверь без всяких затруднений.
     Маленький, наскоро  сооруженный и так же  скоро обжитый блиндаж походил
на коробку с сардинами -- так много было в нем людей. Добрая половина бойцов
уже спала.  Возле лампы,  сделанной из снарядной  гильзы, сидели друг против
друга двое, сложив калачиком ноги, так как вытянуть их было некуда.
     --   Ну   вот,   товарищ   Финогенов,   поздравляю  вас   с  получением
комсомольского билета. Надеюсь, оправдаете высокое доверие...
     Сказавший это приветливо смотрел на  бойца;  солдат держал в руке новую
серую книжечку и как-то робко улыбался.
     В  говорившем Сенька  узнал капитана Крупицына  -- помощника начальника
политотдела  по  комсомолу.  Это  он,  когда  были  тяжело  ранены  командир
батальона  и его заместитель, взял  командование на себя  и овладел высотой.
Ванин познакомился  с ним еще на  Волге,  когда Саша Крупицын вот так  же, в
крохотном блиндаже,  вручал  и  ему  комсомольский билет,  а  потом вместе с
разведчиками ходил за "языком".
     Крупицын считался самым оперативным  работником  политотдела. Его редко
видели в штабе дивизии. Целыми сутками  пропадал он в окопах, среди  солдат,
без которых,  казалось, он не мог прожить и одного  дня.  Захватив  с  собой
полевую  сумку, туго  набитую  членскими билетами, он отправлялся  в  полки,
пробирался прямо  на передовую, в роты, и тут  же, где-нибудь  в траншее или
окопе, помогал  комсоргам организовывать  прием молодых  бойцов в  комсомол.
Нередко он помогал писать заявления, находил рекомендующих, а  иногда  и сам
рекомендовал. Заполняя  членские  билеты, Крупицын  ставил свою заковыристую
подпись и тут же их вручал. Иногда это происходило перед самым боем, и часть
выданных им книжек на другой  же день  возвращалась обратно. Эти билеты были
новенькие,  бережно обернутые в  пергаментную  бумагу, с  короткой пометкой:
"Убит".
     Здороваясь с Крупицыным, Сенька неожиданно сообщил:
     -- А у нас погиб один... Уваров его фамилия.
     -- Я знаю, слыхал уже,-- сказал капитан.
     -- От кого это? -- удивился Ванин.
     -- Сапер один сейчас сюда забегал. От него и узнал.
     -- А-а, Пчелинцев... Мы ему еще на том берегу об этом сказали. Встречал
он нас. Дружил с Уваровым...-- голос Ванина оборвался.
     Как  ни  тесно  было  в  блиндаже,  нашлось  место  и для  разведчиков.
Стиснутые  со  всех  сторон  бойцами-пехотинцами,  разведчики,  несмотря  на
усталость,  перебивая друг друга, рассказывали о своем походе в тыл врага. В
эту ночь долго коптил фитиль, всунутый в стреляную гильзу, и мало кто спал в
блиндаже.
     На рассвете,  простившись с командиром роты и с  Крупицыным, разведчики
покинули  блиндаж.  За изгибом  траншеи  вдруг встретили того  самого бойца,
который  рассказывал им про старшину роты, когда  группа Шахаева уходила  на
задание.
     Боец тоже узнал разведчиков и весело улыбнулся.
     -- А где же ваш скандальный старшина? -- спросил его Сенька.
     -- У себя, должно быть.
     -- Он на Акима нашего не набросится, случаем, как тогда?
     -- Что вы!.. Да  и не  до этого  ему  сейчас.  Раненный он немного, наш
старшина Фетисов.
     -- Это как же? Блиндаж, что ли, накрыло?..
     -- В атаку нас повел, когда ротного не стало...
     -- Так...
     Сеньке почему-то стало неловко, и он опустил голову.
     Недалеко от рощи, к которой  подошли разведчики,  в  неглубокой  балке,
изрытой   блиндажами   и  щелями,   укрывались  "катюши".  Вокруг  тупорылых
грузовиков в предрассветной мути суетились бойцы в чистеньких ватных куртках
и новых пилотках.
     -- "Катюши"! -- с восхищением закричал Ванин, видя, как бойцы стягивали
с аппаратов покрывала.
     "Катюша" была Сенькиной слабостью.  Чего  бы  не отдал он, чтобы только
попасть  хотя  бы   самым  что  ни  на  есть  последним  номером  в  батарею
"эрэсовцев",  как  гордо называли  себя  гвардейские  минометчики. Профессию
"эрэсовцев" Сенька считал даже более ценной, чем профессию разведчиков.
     -- Глянь, глянь, ребята!.. Расчет убегает... Сейчас заиграет!..
     Страшный  скрежет  заглушил  последние  слова Ванина.  Огненные  смерчи
сорвались  с дырявых металлических  рельсов  и полетели  куда-то  за  Донец,
оставляя за  собой  красные следы. Минуту спустя  послышались разрывы. Семен
посмотрел на то место,  где только что стояли "катюши", и ничего  не увидел:
гвардейские  минометчики  исчезли.  Только  белый  дым  клубился, колеблемый
теплым весенним ветром. Внезапное  появление в  самых  неожиданных  местах и
столь  же  быстрое  исчезновение  "эрэсовцев"  делали  их  службу  еще более
заманчивой для Сеньки -- этого неутомимого любителя приключений.
     -- Уже  пропали!  -- с  восторгом  крикнул он, прислушиваясь к далекому
ворчанию моторов.
     -- Хлопци,  а ну давай тикать звидциля? Бо нимец минами пулять будэ! --
предупредил Пинчук.-- Вин всегда по "катюшиному" месту бье...
     Едва  разведчики отбежали метров на полтораста,  как в балке,  там, где
стояли "катюши", запрыгали огненные фонтаны разрывов.
     -- Давай, давай! Лупи по пустому-то месту! -- торжествовал Сенька.
     -- Ишь, потревожили, -- залезая в подвернувшуюся щель, заметил Пинчук.
     --  "Катюши"  пристрелку  производили,  -- рассудил  Аким,  -- обратите
внимание, машины новенькие, только с завода. Новая часть, наверно, прибыла к
нам... Да и в окопах что-то солдат густовато стало...
     Обычно  большие  события  на   фронте   назревают  постепенно.  Солдаты
догадываются  о  них  по  множеству  самых  различных признаков.  Пехотинцы,
проводившие  дни  и  ночи  в своих  земляных норах, вдруг  приметят, что  их
становится больше;  в  окопы  чаще заглядывают  представители  других  родов
оружия; над позициями противника не переставая кружатся самолеты-разведчики;
пулеметчики получают новенькие "станкачи";  в нишах неожиданно увеличивается
запас патронов, а командира роты чуть ли не каждый день вызывают на какие-то
совещания, -- приметят все  это бойцы-пехотинцы и насторожатся: быть большим
боям!  Артиллеристам подвезут несколько боевых комплектов, или  "быков", как
они называют это на своем  фронтовом  языке, и  этого, конечно,  достаточно,
чтобы  догадаться  о приближении  больших  дел. А  разведчикам и того  легче
понять, что назревает буря: их чаще обычного посылают за "языком".
     Появление  "катюши"  на участке фронта  в  спокойное  время также  было
вернейшим  признаком надвигающихся  событий. Вот почему разведчики встретили
гвардейских минометчиков с таким восторгом.
     -- И  правда, новенькие! -- вспомнил  Сенька.  -- И "юбки" у "катюш"  с
иголочки. И когда только в нашем тылу успевают все это делать? --  удивлялся
он. -- Вся Украина, Белоруссия, Прибалтика в руках врага, и все-таки...
     Теперь  разведчики  двигались быстрее.  Обветренные,  заскорузлые  лица
освежал предутренний влажный воздух.
     До  деревни Безлюдовки,  что жалась к  Шебекинскому  лесу, дошли, когда
стало уже совсем светло. Возле штабных блиндажей еще никого не было.  Только
у  одной  землянки  сидел на  корточках  солдат без погон  и старательно мыл
котелки.
     -- Так  это  ж Бокулей! --  узнал  Семен и прибавил ходу.  Ему хотелось
скорее поговорить с  румыном, который  вот уже  второй год  исправно  служил
переводчиком  у  работника политотдела капитана Гурова  -- плотного и лысого
человека, с черными подвижными и умными глазами.
     Бокулей был  мобилизован в  румынскую армию на  четвертый  день войны с
русскими.  В  день мобилизации, когда еще не  успели на него  надеть военную
форму, он бежал, скрывался сначала в  лесах, недалеко от своего родного села
Гарманешти, Ботошанского уезда,  а  затем,  опасаясь преследований,  в  одну
июньскую темную  ночь переплыл Прут и ступил на  советскую землю. С той поры
он добровольно  вместе с советскими войсками совершил путь от Прута до Волги
и  теперь  шагал  обратно. К нему уже давно все  привыкли,  считали надежным
парнем. Бокулей ходил в красноармейской шинели, наверняка нацепил бы на себя
и погоны, но этого пока ему не разрешали. Зато на пилотке румына красовалась
маленькая красноармейская звездочка -- предмет его  большой гордости. За эти
годы Бокулей научился сносно говорить по-русски.
     Сенька подружился с Бокулеем уже давно. Еще под Сталинградом разведчику
приходилось выходить вместе с Бокулеем на передовую и  через ОЗУ* делать для
румынских солдат передачи.

     * Окопно-звуковая установка.

     Сейчас, подойдя к румыну, Ванин спросил:
     -- Пленные были, Георгий?
     -- Не-ет,-- коротко, не удивляясь появлению разведчиков, ответил румын.
     Он положил вымытые котелки в  сторону  и радушно  посмотрел  на Сеньку,
оттопырив большую нижнюю губу.
     -- Разведчики два раза ходили, а пленных нет.
     Сенька выругался и смачно сквозь зубы сплюнул.
     -- Як Забарова поранило -- нэма "языкив",-- заметил Петр.
     Семен   помрачнел.   Настроение  его  быстро   испортилось.   Почему-то
вспомнился  маленький сапер  Вася Пчелинцев, так  тяжело переживавший гибель
друга.  Злой  и колючий, Сенька  шагал  к  своему  блиндажу, к которому  уже
подходил Аким.
     В довершение всего Сенька  попал  в старую воронку от снаряда, до краев
наполненную водой.
     -- Чертовы души! Лень закопать! -- ругался  он, имея в виду ординарцев:
к ним он давно относился с открытой неприязнью.
     Пинчук  догадывался, что  причиной Сенькиной  ворчливости  была  гибель
Уварова: как ни странно, Ванин тяжелее всех переносил потерю товарища.
     Не знали разведчики, что на это у Сеньки была особая причина...
     В блиндаже -- он  долго пустовал -- пахло грибами и мышиным пометом. От
мокрой соломы несло гнилью.  Из-под сырых,  темных  бревен  наката  тянулись
бледные, хрупкие ростки каких-то растений. Аким сбивал их головой, отыскивал
местечко посуше, чтобы прилечь отдохнуть. Пинчук развязал мешок, извлекая из
него  остатки продуктов.  Сенька завалился на нары и ленивым взглядом следил
за ним. Он лежал как раз в том месте, куда изредка падали с потолка холодные
красноватые  капли. Одна такая капля,  будто прицелившись,  попала  прямо  в
правый глаз Ванину. Сенька шарахнулся в сторону.
     -- Аким, что  ты развалился? Подвинуться не  можешь? --  закричал он на
засыпающего товарища.
     -- Тебя що, мабуть, бисы мучають? -- вступился за Акима Пинчук.
     Аким недовольно пробормотал что-то себе под нос, прикрывая рукой очки и
нехотя уступая место Сеньке.
     Вскоре все трое спали уже крепким сном. Разбудил их Шахаев, вернувшийся
от  лейтенанта.  По его  взволнованному  голосу разведчики догадывались, что
предстояло что-то необычайное.
     --  Подшить  подворотнички,  почистить  обувь! --  громко  и  торопливо
скомандовал он.-- К генералу пойдем!..
     Пинчук крякнул от удивления.
     -- Сам комдив вызывав?
     -- Сам.
     -- Оце дило!
     -- А ты  думал  как? --  ответил Семен. После  крепкого сна и от  такой
приятной  новости он уже  успел  прийти в  обычное свое веселое расположение
духа. Ванин сделал  вид,  что  его нисколько не удивило сообщение Шахаева.--
Таких героев, как ты, Петр Тарасович, не то что генерал, сам Калинин скоро в
Москву позовет.
     Пинчук  хитро  ухмыльнулся  и,  чтобы  подзадорить  Семена,  спросил  с
сомнением:
     -- Так уж и позовет?
     -- Позовет, позовет,  я-то уж  это наверняка знаю.  У меня  родственник
один в секретарях у Калинина служит. Так что ты это учти...
     -- Придется вчесть... Тильки ты не очень брешы.
     --  В  жизни  не  врал!..  Ежели  насчет  табачку  и всего  прочего  не
поскупишься, то Семен  Прокофьевич, то есть  я,--  уж так и  быть -- устроит
тебе свидание с Калининым!..
     --  Ладно,  Семен. Я  вже був у  Михаила Ивановича,--  серьезно  сказал
Пинчук.
     Он  вспомнил, как еще до войны Михаил  Иванович пригласил к себе лучших
председателей колхозов Украины и вел с ними задушевную беседу.  В числе этих
председателей  был  и  Пинчук.  Встреча  со  Всесоюзным  старостой  навсегда
осталась в памяти образцового "головы колгоспу". О ней-то и рассказал сейчас
Пинчук своим друзьям.
     -- А награды какие-нибудь выдавал вам Михаил Иванович?
     -- Цього не було.
     -- Ну вот! --  словно обрадовавшись, заговорил Ванин.-- А теперь  -- по
моей протекции, конечно,-- Калинин вызовет  тебя для вручения боевых наград.
Понял?..
     Пинчук добродушно смеялся. Он уже давно обнаружил, отчего это заговорил
с  ним так саратовец. На гимнастерке Ванина не хватало одной пуговицы. Пойти
к генералу  в  таком виде он,  конечно, не  мог. Раздобыть же пуговку  можно
было,  разумеется, только у  запасливого Пинчука,  к которому  Сенька  и  не
замедлил обратиться:
     --  Одолжи,  Петро Тарасович,  одну пуговку.  В  Москву-то  ведь вместе
поедем. Одолжи!
     Пинчук  достал пуговицу.  Однако  Ванину пришлось  при  этом  выслушать
длиннейшее наставление  о бережливости и аккуратности. А пуговку он так и не
пришил  --  поленился.  Нашел  другой  выход,  использовав  старый  и  давно
испытанный солдатский прием: закрепил ушко пуговицы спичкой.
     Осмотрев каждого и не обнаружив Сенькиной  уловки, Шахаев собрался было
вести разведчиков к генералу. Но не успели они еще  выйти из землянки, как в
ней появились командир дивизии и начальник политотдела.
     -- Здравствуйте, товарищи! -- приветствовал их генерал.
     Солдаты подтянулись и нестройно ответили:
     -- Здравия желаем, товарищ генерал!..
     Неожиданное  появление комдива в землянке  смутило разведчиков. Но  это
смущение длилось недолго. Уже через минуту они бойко отвечали на все вопросы
Сизова и Демина и оживленно рассказывали о своих похождениях в тылу врага.
     Генерал  любил  беседовать  с солдатами,  он  ведь  и сам когда-то  был
рядовым...
     Летом 1917  года 1-й полк Отдельной Балтийско-морской дивизии, совершив
почти  стокилометровый переход  за  одни  сутки, ночью  подошел к  старинной
крепости Измаил. Весь марш прошел под проливным дождем. Утром командир полка
--  высокий стройный полковник -- осматривал позиции.  Проезжая через овраг,
по  которому неслись  потоки желтой холодной воды, он  заметил  солдата. Тот
стоял  посреди  оврага, по грудь в  воде,  и что-то  искал,  шаря  под водой
руками.
     -- Кто таков? -- обратился к нему полковник.
     --  Рядовой Сизов, телефонист восьмой роты.  Ищу  повреждение  провода,
ваше высокородие!
     Полковник  внимательно  посмотрел   на  худощавого   высокого  солдата,
промокшего до нитки, и воскликнул:
     -- Каков молодец! Награду получишь. Георгия!
     -- Рад стараться!
     Но не довелось Сизову получить награду. На другой  день после встречи с
командиром  полка  заметался он  в  горячке  тифа.  Его положили в теплушку,
заполненную ранеными солдатами, и поезд  медленно пополз на родину. Так  бы,
наверное, и умер рядовой Сизов в грязном вагоне, не наткнись на него земляк,
по доброй воле оставивший  фронт. Он-то  и привез полуживого Сизова домой, в
далекую самарскую деревеньку. Долго промаялась с ним мать, пока не поставила
его на ноги. И снова собрался Иван на фронт.
     -- Неужто опять? -- всплеснула старая руками.
     -- Солдат я,-- коротко ответил он. И старуха его поняла.
     -- Уходишь, родимый?
     -- Да, мать.
     Но теперь он пошел защищать свою, Советскую власть. Много лет подряд не
расставался Сизов с оружием. Побывал  почти на всех фронтах. Служил в первых
полках только  что рожденной Красной  Армии, что нанесли сокрушительный удар
немцам  под Нарвой. Громил Юденича, самарскую учредиловку. Гражданскую войну
закончил на Туркестанском фронте. На всю жизнь врезался в память день, когда
с ним разговаривал Фрунзе. Плотный, подтянутый, с бобриком седеющих волос на
большой  круглой  голове,  с подстриженными густыми  усами, он  ходил  перед
строем бойцов, посматривая  на  них внимательными  голубыми  глазами.  Потом
сказал:
     -- Желающих остаться в кадрах Красной Армии прошу выйти!
     Первым шагнул из строя правофланговый, высокий сухощавый  красноармеец.
И когда к нему подошел Фрунзе, попросил, прямо глядя на Михаила Васильевича:
     -- Товарищ Фрунзе! Пошлите на учебу. Хочу стать красным командиром.
     -- Образование? -- спросил Михаил Васильевич.
     -- Два класса приходской.
     -- Маловато. Коммунист?
     -- Коммунист.
     Это был красноармеец Сизов.
     Кончилась гражданская война, но напрасно мать ждала сына. Заглянул он к
ней  на  недельку  проездом  только  в  двадцать  втором  году.  Уже  ротным
командиром  уезжал Сизов  на  Дальний  Восток.  Потом, несколько лет спустя,
возвращаясь в Москву, снова навестил ее. Мать спросила охая:
     -- Докель же  все будешь маяться по свету-то, сынок? Разве ж так можно?
Жениться бы тебе пора. Заждалась Полюшка, извелась бедная.
     "Жениться? --  задумался  Сизов.-- А ведь, пожалуй,  мать  права. Пора,
конечно!"
     -- Так, значит, она ждет, мама, а?..
     -- Все глаза проглядела. Каждый день все спрашивает о тебе.
     -- Знаешь что, мать, посылай-ка, старая, сватов к Полюшке!
     -- Какие нынче  сваты! Поди к  ней, забирай к себе  домой. И  все  тут,
живите с богом!..
     Так и поступил.
     К  началу  Великой  Отечественной  войны он  уже окончил  общевойсковую
Академию  имени  Фрунзе  и  был  в  звании  полковника.  Война  сделала  его
генералом.  Но,  став командиром  дивизии,  Сизов  не  прекращал учебы и  на
фронте. Ночью, возвратившись в свой блиндаж с  наблюдательного пункта или из
полков, он  зажигал лампу, и  до  самого  утра можно  было видеть  седую его
голову,  склоненную над книгой; иногда он подолгу что-то  вписывал  в  общую
тетрадь, которая всегда лежала рядом со  стопкой  книг и журналов. Более  же
всего, казалось,  любил генерал  солдат  и  сам  с  гордостью  называл  себя
солдатом, вкладывая в это слово большой смысл.  И генерал  сурово  наказывал
своих подчиненных за невнимание к бойцу. Командиры это хорошо знали и, придя
к генералу на доклад, не забывали сообщать о солдатах -- об  их обеспечении,
настроении, выучке. Сизов любил встречаться с красноармейцами. Он говорил:
     -- У солдат нам, начальникам, есть чему учиться.
     И он учился у них, подолгу беседуя с бойцами.
     Вот  и  сейчас  генерал  неторопливо  расспрашивал Шахаева  о том,  что
увидели разведчики в тылу у немцев и как они уничтожили мост.
     Рассказывая  обо  всем  этом генералу,  Шахаев  не  забыл  сообщить и о
замеченной   большой   колонне   немецких   механизированных   войск   и   о
необыкновенной  ширине гусениц  немецкого танка,  следы которого  разведчики
увидели в лесу.
     --  Не забудьте  написать об этом  донесение  в штаб армии,--  напомнил
Сизов   майору  Васильеву,  вызванному  в  солдатскую  землянку   вместе   с
лейтенантом  Марченко.--  А  на  разведчиков дайте представление  о награде.
Уварова,  посмертно,--  к  ордену  Ленина.  А  сейчас,  товарищ  Марченко,--
приказал  он  лейтенанту,-- пусть разведчики  пройдут в мой блиндаж.  Там им
приготовлен обед.
     Распрощавшись с солдатами, генерал вышел.
     Разведчики поспешили к генеральскому блиндажу.
     Еще издали острый нюх Ванина уловил  соблазнительный запах жирных щей и
котлет,  доносившийся от  генеральской  кухни. Он  потянул воздух  носом  и,
довольный, проговорил:
     -- Мишка Лачуга для нас старается. Повар генеральский.
     Подойдя  поближе, Семен  увидел  возле  кухни, установленной  в  кузове
машины, хлопотавшую румянощекую девушку. Ее круглые руки с  засученными выше
локтей  рукавами  проворно  орудовали  вилкой  и  кухонным  ножом.  Голенища
брезентовых сапожек плотно обтягивали икры ее полных и упругих ног.
     Заметив разведчиков, девушка откинула назад с полного  раскрасневшегося
лица густые мягкие локоны и приветливо улыбнулась.
     -- Проходите, товарищи, мы  вас ждем,-- сказала она, нимало не смущаясь
от нахально устремленных на нее светло-зеленых Сенькиных глаз.
     "Везет же этому Лачуге",-- подумал  про повара Семен.  Он не отрывал от
девушки тоскующего  взгляда. Ему нестерпимо хотелось поговорить с ней,  и он
вскочил бы  в кузов,  но  в это время  из блиндажа вышел адъютант  и  позвал
разведчиков к столу.
     Сенька  сокрушенно  вздохнул  и  пошел  в блиндаж.  Во  время обеда  он
неотрывно смотрел на девушку, как только  она появлялась у стола, и ему даже
показалось, что однажды она задержала на нем свой взгляд.
     После  сытного  обеда разведчики  возвратились  в свою землянку.  Семен
чувствовал  себя  самым счастливым  человеком: от ожидания  высокой награды,
обещанной генералом, и от ласкового взгляда девушки.
     -- Знаете, хлопцы, что теперь будет? -- начал он.-- Как  узнают,  писем
мне  пришлют уйму!..  Точно депутату Верховного Совета! Вот увидите.  У меня
родни  --  вся  Саратовская область.  А  наградами,  как  известно, я  ее не
очень-то баловал... Так что придется тебе, Аким, за секретаря моего  побыть,
прочитывать все письма да  ответы  давать как полагается: "Так, мол, и  так,
Матрена Ивановна,  гордимся вашим сыном  или  там  племянником, поздравляем,
мол, вас  с таким геройским орлом", ну, и так далее, все как нужно... Узнают
все о награде, и тогда...
     Семен задумался: он не знал, что будет тогда.
     Стояла тихая ночь. Сквозь маленькое оконце блиндажа луна просунула свое
вздрагивающее бледное лицо и бесцеремонно уставилась на бойцов.
     --  Давайте,  ребята,  споем. Нашу любимую! --  предложил Ванин  и,  не
дожидаясь  ответа,--  был он  хороший запевала,--  затянул звонким,  высоким
голосом:

     Бьется в тесной печурке огонь...

     Остальные дружно подхватили:

     На поленьях смола, как слеза,
     И поет мне в землянке гармонь
     Про улыбку твою и глаза.

     Не пел  только Шахаев. Задумчивый и тихий,  он  сидел у окна, и  лунный
свет  играл  на  его  посеребренных  сединой  волосах.  Он  прислушивался  к
рокочущему  басу Пинчука,  немного трескучему, но  в общем приятному  голосу
Акима и, как всегда,  застенчиво улыбался. В  другое время  и в другом месте
пел и Шахаев. Чаще  --  свою, бурятскую песенку. Черные продолговатые  глаза
его при этом останавливались на каком-нибудь предмете. Голос сержанта звучал
то плавно, то делал крутые изгибы, то вдруг обрывался, потом, после минутной
паузы, снова звучал, но еще сильнее. Шахаев никогда не пел вместе со всеми в
хоре, то ли оттого, что стеснялся, боясь испортить песню, которую так хорошо
пели  его товарищи,  то  ли  потому, что  любил  петь один.  Песни  Шахаева,
понятные  только  ему  одному, воскрешали в его памяти родных людей и родные
места. То он видел  самого себя купающимся в стремительных и холодных волнах
зажатой меж скал Селенги. Река сердито ворчала, раскачивала смуглое ныряющее
тело. То  слышал он голос старой матери;  тихо и ласково она  говорила отцу:
"Сахай, погляди, какой у нас большой, крепкий сын. Он будет сильным и смелым
охотником!" -- "Да, он будет сильным и смелым!.." --  так же тихо отвечал ей
старый Сахай. То  вставала картина  трагической гибели отца и матери  --  их
убили   кулаки,  когда  пятнадцатилетний  Шахаев  учился  в   Улан-Удэ,  при
паровозостроительном заводе. Отец был председателем исполнительного комитета
аймака, и его убили за то, что он помешал кулакам угнать через границу гурты
овец и лошадей...

     Про тебя мне шептали кусты
     В белоснежных полях под Москвой,
     Я хочу, чтоб услышала ты,
     Как тоскует мой голос живой.

     Песня растревожила солдат.
     Спать никто не хотел. Пинчук первым вышел из блиндажа, сказав, что идет
к Борису Гуревичу. Вслед за ним вышли и Аким с Сенькой.
     -- Посидим малость. Все равно теперь Пинчук раньше утра  не вернется,--
добродушно проговорил Ванин, обращаясь к Акиму.
     Они  вышли  за село, присели под дубом  и долго  молча прислушивались к
перешептыванию листьев, к заботливому щелканью какой-то пичуги, скрывавшейся
в ветвях. С переднего края доносились редкие ружейные хлопки.
     -- Расскажи, Аким, как встретили тебя в родном селе? -- попросил Семен.
     Аким ссутулился, будто ожидая удара. Он знал, что его спросят об атом.
     --  Встретили, как  всех  встречают, --  уклончиво ответил  он  и опять
задумался. Сеньке это не понравилось.
     --  Ну  и тихоня же ты, Аким, -- откровенно и серьезно заметил  он.  --
Тебя в детстве, наверное, и друзья-то били как Сидорову козу.
     -- В детстве  нет, не били... А  вот сейчас  побил один  друг,  и побил
очень больно...
     -- Ты это о ком, Аким? -- насторожился Сенька.
     Аким ответил не сразу. Он  зачем-то надел очки, которые сейчас ему были
не нужны, потом снял их, спрятал в карман.
     Мимо  разведчиков проскрежетал  гусеницами  невидимый  в  темноте танк,
очевидно  направлявшийся поближе к  передовой.  Сенька, по  профессиональной
привычке  опытного  разведчика,  отметил  для  себя,  что это уже пятый танк
проходит мимо них за каких-нибудь полчаса.
     Дождавшись, когда скрежет удалился, Семен переспросил:
     -- Так о ком же ты, Аким?
     Аким еще  немного помолчал и вдруг начал торопливо рассказывать, словно
боясь, что ему помешают.
     -- Был у меня, Семен,  друг... Я считал его хорошим человеком. Володин.
Вместе учились, росли, пионерские галстуки носили...
     -- Володин? Постой, постой! Что-то знакомая фамилия... Да  это  не  тот
ли, что под Сталинградом у нас пропал?
     -- Тот... Вместе кончили десятилетку, друг без друга никуда не  ходили.
И так до самой войны...
     -- Он ведь погиб.
     -- Нет, Семен. Это мы думали, что погиб...
     -- Так где же он?
     -- Дезертировал с фронта...
     -- Ну? И где же он теперь?
     -- Живет дома... в тылу у немцев... с молодой женой.
     -- А ты его видел сам?
     -- Видел.
     -- И что же?
     -- Ничего. Живет...
     -- Нет, ты-то чего же... ему?
     -- Я? Ничего.
     -- И не убил гада такого?
     -- Нет, не убил.
     Ванин с презрением посмотрел на своего друга.
     -- Эх, ты! Размазня!.. Мамкин сынок! А еще солдат!..
     Аким молчал, даже не пытаясь оправдываться.
     Подул сильный  ветер.  Откуда-то  нагнал  тучи.  Стало  темно.  Деревья
беспокойно  зашумели.  Недалеко  грянул  гром. И вскоре по листьям застучали
крупные дождевые капли.
     -- Пошли в  блиндаж, -- глухо предложил Сенька и, не глядя на товарища,
медленно побрел к селу.
     Аким сидел на прежнем месте. Дождь мочил его ссутулившуюся спину.



     Утром  в  разведроту  пришел  Вася  Пчелинцев. Разведчики сразу  узнали
маленького  солдата,  перевозившего их через Донец.  Лицо сапера потемнело и
осунулось.
     Появление Пчелинцева  вновь напомнило ребятам об  их  потере. Все стали
серьезными  и  озабоченными.  А  Сенька почему-то  не мог  смотреть в  глаза
Пчелинцеву.
     Он поспешил выйти из блиндажа. Маленький сапер попросил Шахаева:
     -- Ра-асскажите мне о по-о-одвиге Якова, только по-о-подробнее. Я  ведь
во-оенкор. Напишу в газету.
     Ему тяжело было говорить. Шахаев заметил это и живо согласился:
     -- Это очень хорошо, товарищ Пчелинцев!.. Записывайте.
     Они  просидели  вдвоем больше  часа. Пчелинцев  хотел знать  мельчайшие
подробности об Уварове, о его гибели, и Шахаев охотно ему рассказывал.
     Исписав целую тетрадь, Пчелинцев ушел к себе в батальон.
     С  того  дня разведчики с особым нетерпением  ожидали очередных номеров
газеты. Вырывали друг у друга маленькую "дивизионку", надеясь отыскать в ней
статью о  подвиге  Уварова.  Но  проходил день,  другой, третий, а статья не
появлялась.
     Как-то раз Пинчук  встретил на складе АХЧ Лаврентия  Ефремова -- шофера
редакции.  Добрейший Лаврентий,  или  просто  Лавра,  как его звала  тыловая
братия,  исполнял  в  редакции  многочисленные  обязанности: он был шофером,
радистом, поваром  и  по долгу этой  своей последней  службы,  так же как  и
Пинчук,  поддерживал  теснейшую  связь  с  заведующим   продскладом  Борисом
Гуревичем, от которого и ему кое-что перепадало.
     Гуревич сидел рядом с Лаврой на бревне и внимательно его слушал. Пинчук
подсел к ним. Шофер неторопливо рассказывал о военкоре Василии Пчелинцеве.
     Вася Пчелинцев стал писать в газету давно.
     Как-то  редакция стояла недалеко  от  саперов. И  здесь с ней произошло
несчастье:  упавшей  поблизости бомбой разбило печатную  машину. Три  дня ее
ремонтировали.  Три  дня  "хозяйство Ивана Федорова", как в  шутку  называли
редакцию, не  работало,  и  бойцы  не  видели  в  своих  окопах  "Советского
богатыря"  -- маленькой  газетки, к которой привыкли и которую давно  успели
полюбить.
     И вот однажды,  -- в этот день заканчивали ремонт печатной машины, -- в
редакцию пришел  один из самых  ее активных военкоров. В пропотевшей,  почти
белой  гимнастерке и  такой же пилотке, с неизменным карабином за  плечами и
малой  саперной  лопаткой  на  поясном  ремне,  он  протиснулся  в  землянку
редактора и доложил:
     -- В-военкор Пчелинцев, из саперного батальона.
     Здороваясь с солдатом, редактор улыбнулся:  он хорошо знал  Пчелинцева.
Ведь почти  каждый день Пчелинцев присылал в  редакцию какую-нибудь заметку.
Бывали дни, когда редакция помещала в одном номере газеты несколько  заметок
своего  неутомимого  военкора. Эти  заметки приходилось подписывать  разными
фамилиями.  Ничего  не поделаешь --  неудобно было  давать  одновременно две
заметки  за  одной  и  той  же  подписью.  А  дать  их  было  необходимо  --
"оперативный  материал".  Так  Вася  Пчелинцев  превращался  иногда в  Петра
Васина.
     Раньше Пчелинцев работал агитатором в своей роте. Но после  контузии он
стал сильно заикаться. Сначала Вася  растерялся -- не знал, как агитировать.
По-прежнему  приходил  на собрания, а говорить  не мог. На одном совещании к
нему подошел начальник политотдела полковник Демин и спросил:
     -- А вы, Пчелинцев, почему не выступили?  Разве у вас мало опыта, чтобы
поделиться с товарищами?
     Вася покраснел и, страшно заикаясь, ответил:
     -- М-мне, товарищ п-полковник, т-трудно говорить...
     --  Ах  вот  оно что.  Понимаю. А вы попробуйте  писать  в нашу газету.
Военкор -- тот же агитатор. Будете выступать сразу перед сотнями солдат.
     -- П-попробую, товарищ полковник.
     --  Попробуйте.  По-моему,  у  вас  получится. Главное,  пишите правду.
Ничего не выдумывайте.
     И Пчелинцев стал писать. Первую статейку ему  помог сочинить его дружок
Уваров. Заметку сразу же опубликовали.
     После этого Вася стал ежедневно описывать  подвиги своих  товарищей  --
саперов.  Обо всех  славных  делах  тружеников войны  знала  теперь  дивизия
Сизова.  Об одном  только  герое ничего  не писал  военкор --  о самом  Васе
Пчелинцеве. Ни в одной строчке не  упомянул он о  своих  подвигах. Так и  не
рассказала газета о том, как холодной ночью сапер Василий Пчелинцев переплыл
через реку, подполз к немецкой пушке и противотанковой гранатой уничтожил ее
вместе с прислугой.
     ...И  вот, обеспокоенный судьбой "Советского богатыря", Пчелинцев решил
узнать лично, что стряслось с газетой. Он отпросился у командира роты, и тот
отпустил его. Вася принес с собой несколько свежих заметок,  одну из которых
тут  же отдали  в набор. Пчелинцев стоял рядом  с наборщиком и  с превеликим
любопытством наблюдал,  как тот  проворными  руками извлекал из черных ячеек
кассы маленькие  буковки.  Заметка была быстро  набрана,  и наборщик  сделал
оттиск. Пчелинцев  с  восхищением рассматривал мокрую  гранку,  держа  ее  в
дрожащей руке.
     -- Во-от, че-ерт возьми!.. -- бормотал он, морща лоб.
     С  того  дня Вася  приходил в  редакцию почти ежедневно. Там к нему все
привыкли. Заметки он приносил хорошие.  Иногда писал их  тут же, в редакции,
то  есть в маленьком  блиндаже секретаря.  Ежедневный  приход  непоседливого
военкора  стал  обычным  и   необходимым   явлением   в   жизни   небольшого
редакционного  коллектива.  Необходимым  потому,  что  секретарь  на  первой
странице газеты всегда оставлял  место для "оперативного материала" военкора
Пчелинцева.
     И только однажды Вася здорово подвел редакцию. Пришел он позже обычного
и  вместо маленькой  заметки  положил перед изумленным  секретарем  огромный
сверток,
     -- Что это? -- спросил секретарь.
     -- "Млечный Путь". Поэму н-написал.
     -- А заметку на первую страницу?
     -- Я с-сегодня бо-олыне ничего не-е принес. Только поэму.
     Огорченный секретарь  стал  быстро  подбирать нужный  материал из писем
других военкоров.
     "Млечный Путь" оказался  плохой поэмой. Ее автор решительно не считался
ни с рифмой, ни с размерами стиха.
     -- Ты, Вася, перекрыл всех футуристов, -- сказал  ему  секретарь. --  В
общем, не годится. Заметки ты пишешь лучше.
     К общему удивлению,  Вася нисколько не обиделся. Он продолжал приходить
в редакцию, и по-прежнему для его заметок на первой полосе оставляли  место.
Наборщики встречали его появление восторженным  криком, играли на губах туш,
а Лавра угощал жирным супом или открывал специально для Васи "второй  фронт"
-- банку  американской консервированной  колбасы. Все  нравилось сотрудникам
редакции  в Васе Пчелинцеве: и его  невозмутимое простодушие,  и то,  как он
заикался, и даже его прихрамывающая, шаркающая походка, и откровенно добрая,
широкая улыбка.  Одного только не замечали  бойцы  и  офицеры из  "хозяйства
Ивана Федорова" -- это Васиной любви.
     По соседству  с  редакцией  размещалась  полевая почта.  В ней работала
сортировщицей  писем Вера --  толстощекая,  со вздернутым носиком и озорными
глазами девушка. Вот она-то и внесла смятение в душу невозмутимого военкора.
Все шло как будто хорошо, но один случай перепутал карты в отношениях Веры с
Пчелинцевым. Как-то литсотрудник привел в  редакцию известного всей  дивизии
лихого  разведчика Семена  Ванина,  о подвигах  которого частенько  сообщала
газета. Привел  его для  того, чтобы художник Дубицкий вырезал  на линолеуме
его портрет. Вера зачем-то на минутку  забежала в редакцию,  и Сенька  успел
обласкать ее своими кошачьими глазами. С той поры Вася и заметил  во взгляде
девушки холодок. А заметив эту  перемену, уже  не решался  более заходить на
почту. Только скрытно грустил. Вере он и посвятил свою поэму "Млечный Путь".
     И  вот сегодня в  редакцию пришла  печальная весть: несколько дней тому
назад Вася  Пчелинцев  погиб.  Погиб смертью  героя. Он  вызвался  разведать
минные поля противника за  Донцом. И когда  возвращался  обратно,  вражеская
пуля настигла его на середине реки.
     Об  этой-то  смерти  и  рассказывал  сейчас  Лавра  Борису  Гуревичу  и
подсевшему к ним Пинчуку.
     Когда  рассказчик  умолк,  солдаты невольно подняли  кверху  головы. Им
хотелось увидеть Млечный Путь. Но разве днем можно его увидеть?..
     Огорченный  Пинчук  вскоре возвратился в свою роту, сообщил товарищам о
гибели маленького военкора. Так и не дождались разведчики заметки в газете о
подвиге Якова Уварова.



     В  июне  на  участке  дивизии  генерала  Сизова  все  еще  продолжались
усиленные   оборонительные  работы.   Ставка  Верховного  Главнокомандования
двигала и двигала в этот район новые войсковые формирования, удивляя и радуя
солдат.  Непрерывно  прибывали  приданные  средства  --  танки,  артиллерия,
зенитные  и  саперные  подразделения. Особенно много было артиллерии.  Из-за
деревьев  повсюду  торчали  длинные  стволы  новых   противотанковых  пушек,
вызывавших всеобщее восхищение. Солдаты подолгу вертелись возле них:
     -- Вот это штука!
     -- Тут небось никакой танк не устоит!
     -- Где там!
     -- Ну, не скажи. А "тигры"?
     -- И "тигры" клыки обломают!
     -- Не говори гоп... "Тигры" -- это сила!
     Разведчики   с  тихим  торжеством  прислушивались   к  этим  солдатским
разговорам. Им  казалось,  что они первые обнаружили новые тяжелые  танки  в
немецком  тылу; они  были  убеждены,  что  советское  командование, учтя  их
донесение, присылает сюда противотанковые орудия новейшей конструкции.
     На лесных полянах хлопотали  артиллеристы, оборудовали огневые позиции:
рыли  землю,   спиливали  деревья,  мешавшие  стрельбе,  привязывали   цели,
пристреливали реперы; линейные надсмотрщики тянули  к наблюдательным пунктам
командиров батарей  и дивизионов телефонные провода, забрасывали их  шестами
на ветки дубов. Не прекращавшийся в течение двух недель дождь мешал  работе,
с листьев потоками  обрушивалась вода, едва связист касался дерева. Намокшие
провода  были тяжелые  и  скользили,  не  удерживаясь на  ветках.  И  только
профессиональное  терпение,  привычка  и огромная  необходимость  заставляли
связистов безропотно делать  свое дело  и доводить его до  конца. На  лесных
размытых и  изрытых до последней степени тяжелыми -- тоже новыми  -- танками
дорогах, выбиваясь  из  сил, барахтались  грузовики, подвозившие  снаряды  и
орудия. Лес был полон  надрывным стоном моторов.  Глухими просеками,  квохча
гусеницами,  ползли  приземистые  танки  --  казалось,  им  нет  конца.  Они
двигались  осторожно,  точно  подкрадывались  к  кому-то.  Тяжело урча,  они
сваливали деревья и устраивались недалеко от  опушки. Танковый рев вплетался
в  другие  звуки,  которых  в  Шебекинском урочище  было  множество:  где-то
татакали  зенитки,  обстреливая  неприятельский самолет-разведчик;  негромко
переговаривались  саперы,  степенно  и  не спеша  рывшие  блиндажи;  стучали
молотки  и   слышалось  характерное  потрескивание  автогенных  аппаратов  в
артиллерийских мастерских,  давно развернувшихся  в  глубине леса;  скрипели
повозки; раздавался свист бичей -- это  мыкали свое горе на размытих дорогах
затертые  машинами и  оттесненные в  еще  более  непроходимые,  гиблые места
ездовые -- великие страстотерпцы фронтовых дорог.  Все эти звуки сливались в
один  неумолчный и  тревожно-озабоченный гул, наполнявший солдатские  сердца
ожиданием чего-то значительного и необыкновенного. Изредка в лесу разрывался
прилетевший из-за Донца вражеский снаряд и поглощал все остальные звуки. Лес
некоторое  время  оставался  как бы  безмолвным. Но вот звук  разорвавшегося
снаряда угасал, и вновь возникало, усиливаясь, привычное гудение.
     Лес кипел, как муравейник. В него и ночью втягивались все новые и новые
войсковые   организмы:  танковые  и  саперные  бригады,  иптапы*,  понтонные
подразделения,   дивизионы   гвардейских  минометов.   Все   это  теснилось,
устраивалось хлопотливо, готовясь к чему-то.

     *Истребительно-противотанковые артиллерийские полки.

     Генерал Сизов весь день провел на переднем крае с командирами приданных
частей  и  офицерами штаба.  Только  поздно вечером,  усталый,  но,  видимо,
довольный  сделанным, он  возвратился  в  штаб.  Лицо комдива,  однако, было
озабоченно.  Его  беспокоила  последняя разведсводка,  полученная  из  штаба
армии.  В  сводке  говорилось,  что  против  дивизии Сизова  появилась новая
танковая дивизия немцев, недавно прибывшая из Германии. Дивизия эта  подошла
к  фронту уже после того, как группа Шахаева возвратилась из неприятельского
тыла.
     Сизов вышел из блиндажа. На улице шел дождь. Генерал расстегнул  китель
и  подставил  прохладе свою грудь. Затем  вернулся  в  блиндаж,  позвонил  в
медсанбат, справился о здоровье полковника  Баталина. Баталин, полк которого
недавно был выведен во второй эшелон, поправлялся. Сизов прилег на койке. Но
сон не приходил. Медленно распутывался клубок давно волновавших мыслей.
     "Много у врага новой,  грозной техники,  а солдаты все те же. Даже хуже
тех. А у  нас и техники  больше. А главное -- люди, солдаты. И  в этом никто
нас  не может  превзойти.  Если  полк потерял всю боевую технику, он  еще не
погиб. Он жив, если в нем  уцелели  знамя и хотя  бы один  солдат.  Это так.
Орудие стреляет, пока за  ним стоит  боец, танк движется,  пока  в нем сидит
солдат. А главное -- какой солдат... Впрочем, это очевидная истина. И почему
я об этом думаю... Новая танковая дивизия?.. Надо проверить. Завтра же пошлю
разведчиков..."
     Не заметил, как заснул.

     Разведчики,  совершившие рейд  в  тыл  врага, были повышены  в  звании.
Шахаев  стал  старшим  сержантом,  Пинчук  --  сержантом,  Ванин  и Аким  --
ефрейторами. Никто, кажется, так не гордился этим повышением,  как Сенька. В
тот же день он заставил встать по команде "Смирно" молодого разведчика Алешу
Мальцева.
     -- Почему  не приветствуешь старших?  -- строго отчитывал  он  его.  --
Перед тобой -- ефрейтор!.. Как стоишь?!
     При  этом  он  был  настолько  серьезен,  что  его  никак  нельзя  было
заподозрить в шутке.
     Назревали большие события, а  жизнь солдат  шла своим  обычным чередом.
Шахаева  назначили  командиром отделения и вскоре парторгом  роты.  Сенька и
Аким остались  под его командой,  а Пинчука поставили  старшиной  роты -- на
этот  раз уже официально. Таким положением вещей остались  довольны все, и в
особенности Пинчук;  наконец-то  в его руки  попало  настоящее хозяйство! Не
дожидаясь дополнительных указаний, он немедленно приступил к  делу. По акту,
как и  полагается, начал  принимать все ротное  имущество от Ивана Кузьмича,
старого   рыжеусого  солдата-сибиряка,  временно  исполнявшего   обязанности
старшины.
     -- Кузьмич, -- обращался к нему по-граждански Пинчук, вынимая из мешков
собранное  для  стирки солдатское белье.  --  Одной  пары не хватает. Ты  не
того... не позычив кому-нибудь?
     -- Что вы, товарищ сержант! Как можно!  -- обижался  Кузьмич. -- Что я,
враг себе? Давай еще раз пересчитаем.
     --  Давай,  давай,  --  соглашался Пинчук и  начинал  заново перебирать
белье. -- Тильки як що не хватит...
     Однако при  повторном  подсчете  белье  находилось:  в  бережливости  и
честности Кузьмич  нисколько  не  уступал  самому Пинчуку.  Был  вот  только
малограмотен Кузьмич, да на водчонку слабоват; если бы не это, быть бы Ивану
Кузьмину старшиной роты или кладовщиком, на худой конец.  А сейчас он служил
ездовым.  Под  его началом  находились две  добрые сибирские лошади да ладно
сколоченная  пароконная повозка. К  обязанности ездового Кузьмич относился в
высшей  степени добросовестно.  Во  всей  дивизии не сыскать  такой справной
сбруи  и таких  сытых лошадей, как у Кузьмича.  Зная  его исполнительность и
честность, старшина роты доверял ему возить продукты с ДОПа* -- предприятие,
как  известно, связанное  с немалыми соблазнами. Во все важные поездки новый
старшина отправлялся только с ним. По дороге Кузьмич рассказывал ему о своей
жизни, о том, как несладко сложилась она у него с самых молодых лет.

     * Дивизионный обменный пункт.

     Женился Кузьмин в четырнадцатом году на деревенской красавице Глаше. Но
не довелось  ему пожить с  молодой  женой  как следует.  Царь начал  войну с
Германией.  Забрали  молодца. Больше трех лет  мыкал  горе по окопам, кормил
вшей то под Перемышлем,  то под Варшавой, то в  Восточной  Пруссии. А  потом
четыре  года  участвовал  в гражданской.  Возмужал, окреп, заматерел.  Всюду
побывал -- на юге и на севере. Лихим кавалеристом мчался по родной сибирской
земле по пятам адмирала Колчака. Первым из всего эскадрона ворвался в родную
деревню. Вихрем пронесся по улице, сверкая саблей и пришпоривая обезумевшего
коня, сбрасывавшего  по дороге  ошметья  кроваво-белой пены  с оскаленного в
дикой ярости рта.  У своего дома стальными мускулами натянул поводья -- была
в  молодости  силушка в  Кузьмичовых  руках! --  поднял  на дыбы  храпевшего
жеребца, гаркнул весело:
     -- Глаша, встречай гостя!
     Но не  выглянула Глаша в окошко, не вылетела,  разметав руки,  во двор.
Молчанием встретила  его родная  хижина.  Соскочил с  коня. Вбежал в хату  с
недобрым   предчувствием.   Комната   с   умолкнувшими  часами-ходиками   на
бревенчатой стене  и темным образом Николая-чудотворца в  левом углу пахнула
на молодого хозяина нежилью. Лихая весть  ожидала Ивана: его белолицая Глаша
ускакала с  белогвардейским  чубатым казаком,  который  --  второпях, должно
быть, -- и фотографию свою оставил на столе. Взглянул Кузьмич на карточку, и
сердце заныло: красив, подлец...
     Гнался за Колчаком до самого Иркутска, потом до Маньчжурии доскакал, --
все думал догнать того казака, да поздно, видно, уж было...
     А  когда  отгремели  огненные  годы,  вернулся домой.  И потянулись для
Кузьмича дни, месяцы,  полные одиночества и глубоко скрытой тоски.  Не  было
радости без Глаши, ничто не веселило. Сколько красивых  сибирячек предлагали
ему любовь свою, сколько добрых и ласковых сердец  раскрывалось перед ним --
не пошел навстречу их любви суровый сибиряк, замкнулся и навсегда остался бы
один-одинешенек,  если б вокруг  не бушевала, не вихрилась  новая жизнь,  за
которую он так долго  воевал. Состоял он одно время в продотряде, с яростной
злобой  вырывал  хлеб  у кулаков,  стремившихся  заморить  голодом советскую
власть.
     А  кончилось  все это,  вернулся  домой. В работе стал искать утешение.
Сильно полюбились  ему  почему-то деревенские  ребятишки.  Звенящей  ватагой
врывались  они  в  его  хату,  и он  угощал  их конфетами.  Рассказывал  про
германскую  да  гражданскую,  помогая вить  кнуты, а выпроводив ребят, сразу
мрачнел.  Сгорбившись, подходил к образам, доставал  маленькую шкатулку. Там
хранилась фотография жены -- единственная память  о Глаше. Долго смотрел  на
пожелтевшее изображение и трудно, по-мужски, плакал. В  ту пору и породнился
Кузьмич с "зеленым змием".
     В колхоз  он записался сразу же, как только артель  начала создаваться.
Ушел  с  головой  в работу.  С его умом и  трудолюбием  Кузьмич  мог бы быть
хорошим  председателем или  завхозом, но  он отказался  от этих должностей и
заделался постоянным  образцовейшим конюхом  -- привычка старого кавалериста
тянула к  лошадям. А когда началась  война  и колхоз выделил  для армии двух
лучших  кобылиц-четырехлеток, выпестованных  Кузьмичом,  он  ни  за  что  не
пожелал  доверить их другим рукам  и  отпросился ехать  на фронт. И  Кузьмич
сумел  сберечь  своих  лошадей  вплоть до 1943  года, -- носил  он в  сердце
заветную мечту сохранить их  до  конца  войны и  вернуться в колхоз на своих
кобылах.  "То-то будет радости  у  председателя!" -- думал он, пряча  теплую
улыбку в рыжих усах. Было что-то трогательно-сердечное в его привязанности к
лошадям.
     Старая, с висевшим на одной пуговице хлястиком, порыжевшая от времени и
конского пота шинель Кузьмича  редко была на  плечах  хозяина.  Она  служила
одновременно и  попоной, и торбой,  и  одеялом. Кузьмич  то расстилал ее  на
повозке  и  насыпал овса, то прикрывал длинномордую одноухую  Маруську, свою
любимицу.
     ...Пинчуку   оставалось  принять  кухню,  и   Кузьмич   повел   его   к
полуразрушенной   саманной  мазанке,  принадлежавшей  какому-то  хозяину  из
деревни Безлюдовки.
     Собственно,  никакой  деревни тут уже и не  было, оставалось  лишь одно
название,  которое   --  не  будь   здесь  солдат   --   теперь   совершенно
соответствовало бы этому унылому месту. Всюду,  куда ни кинь взгляд, маячили
уродливые  обломки  жилых   домов  и  общественных  построек.  Война  дважды
прокатилась через эту деревню и сделала свое лихое  дело.  Уцелела одна лишь
изба,  да  и та как будто  была не рада,  что  уцелела. Она сиротливо стояла
среди  развалин с одним маленьким  бельмоватым  оконцем,  словно только  что
очнулась от  страшного, оглушительного  удара, и удивленно смотрела на своих
поверженных  соседок. Казалось, всем  своим  неказистым видом  хатенка так и
хотела  сказать:  "Господи,  как  же  я долго  спала  и  что  за  это  время
сотворилось вокруг!" Печные трубы на пожарище, как водится, сохранились все.
Длинные и жуткие, они тянулись кверху.
     Пинчук  невольно остановился,  пораженный этими  разрушениями.  Кузьмич
тяжело  вздохнул и  захватил зубами свой  левый  ус -- так делал  он всегда,
когда был не в духе.
     "Когда же все это на ноги встанет, в порядок войдет?" -- окинул Кузьмич
несуществующую деревню печальным взглядом.
     В  эту минуту  он  показался  Пинчуку каким-то особенно сухоньким. Лицо
Кузьмича осунулось и было удивительно похоже  на засушенную грушу. Казалось,
на этом лице ничего не осталось, кроме носа да  длинных рыжих усов. Эти усы,
пожалуй, и придавали их владельцу еще кое-какую солидность. А  сбрей их -- и
останется Кузьмич жалким и немощным, как Черномор без своей бороды.
     -- Все восстановлять, Кузьмич,-- заговорил Пинчук.
     --  А  там, глядишь,  и новая  война подоспеет, -- в тон Пинчуку сказал
Кузьмич, все еще грызя свой левый ус.
     Пинчук разозлился.
     -- Ну, якого  ж  ты  биса  жуеш  його, як  корова  серку! -- неожиданно
зашумел  он. -- Война, война... Сам знаю, що може прыйти. Союзники  у нас не
очень надежни...
     -- Известное дело  --  капиталисты! И какого дьявола  ты только на меня
накричал! -- в свою очередь ощетинился Кузьмич, выплевывая левый ус.
     -- А потому и шумлю я на тэбэ, що  не нам говорить про войну, -- горько
и тяжко вздохнул Петр. -- Мы против войны повынни говорить...
     -- Ну, а я об чем толкую!
     -- А  ты вроде злякався,  слезу пустыв,  --  уже  примирительно  сказал
Пинчук, подавая Кузьмину кисет.
     --  Ничего я не  испугался. Откуда ты  это взял?  Просто такая мысль  в
голову пришла, вот я и сказал. Ведь никак они  нам не дают, товарищ сержант,
мирно-то  пожить.  Вот  в  чем  загвоздка!  --  Кузьмич  свернул  папироску,
помусолил  ее, нагнулся  к  тлевшему  в  руках  Пинчука  фитилю от  кресала.
Разогнувшись, подытожил: -- Не любят нас капиталисты проклятые!
     -- То правда, -- живо согласился Пинчук. -- Не правляться мироедам наши
успехи. Як же:  подывыться их  народ на  радянську державу,  дэ простый  люд
хазяйнуе  та  и  живет  краще,  --  завыдкы визьмуть.  Скажуть:  "А мыто  що
дывымось! Давайте возьмем в руки оружию та всих, як есть, своих капиталистив
пид товстый  зад!.."  -- Пинчук  подался всем  телом вперед, отставил правую
ногу, показывая, как бы он сделал это сам.
     -- Всех к ядреной  матери! --  не  вытерпев,  подсказал Кузьмич, гневно
помаргивая.
     -- От буржуи  и не  хотят, щоб  мы  розбагатилы, бояться,  що их  народ
збунтуеться, на нас дывлячысь. Тильки  ничого  воны бильш нэ можуть зробыты.
Все одно колысь збунтуеться их народ. До того дило йде...
     По  улице с оглушительным  треском промчался мотоциклист, направляясь к
штабу.
     -- Вже пятый за день, а мабуть, шестой. Не помню уж.
     -- Из штаба армии, должно. Пакет какой-нибудь срочный  генералу привез,
--  высказал  свое  предположение  Кузьмич, провожая  взглядом  удаляющегося
мотоциклиста. -- А в штабе-то день и ночь не спят...
     Солнце  вывалилось  из-за  горизонта,  и сирота-хата  сразу  как  будто
помолодела. Даже ее единственный ущербленный глаз засиял.
     -- Знаете, товарищ сержант,  об чем я ныне кумекал, --  снова заговорил
Кузьмич, затаптывая окурок. -- Я ведь родом из Сибири, Красноярского краю...
     -- Так ты об этом мне десять разив говорил...
     -- Нет, об этом не рассказывал. Вот послушай-ка.
     Лесов  в Сибири, сам  знаешь, тьма-тьмущая. На сто держав хватило б!  А
вот  на твоей Украине  их маловато. Ну,  я и думаю:  а  что, если  в  тайге,
скажем,  поставить такой завод, который бы дома делал, а возить эти  дома по
железной дороге к тебе на Украину и в другие безлесные места.
     -- Кажуть, що таки заводы вже е, Кузьмич, тильки я не бачив их.
     -- Да  ну! --  ахнул Кузьмич, пораженный,  очевидно, тем,  что  не  ему
первому пришла в голову такая  мысль.-- Эх, язви их корень! Стало  быть, уже
имеются такие заводы?
     -- Маемо, Кузьмич, маемо! -- с гордой улыбкой подтвердил Пинчук, теперь
уже  совершенно уверенный в том,  что есть у нас такие заводы, словно уж сам
видел  их собственными глазами. Потом, побурев лицом, добавил: -- Побачим ли
мы все это своими очами? Ухабистый лежит у нас шлях впереди, Кузьмич.
     Перейдя   улицу,  густо   заросшую  подорожником  и  вечной   спутницей
запустения -- дымчатой лебедой, или "цыганкой",  как  ее  именовали  в  этих
местах, Пинчук  и  Кузьмич приблизились к полуразрушенной мазанке. Перед тем
туда  юркнул  зачем-то Сенька  Ванин. Войдя в  помещение, Пинчук увидел  его
мирно беседующим с поваром Михаилом Лачугой. На снятой с  крючьев двери, при
входе в мазанку, сушились на солнце галушки.
     В самой  мазанке на  большой  треноге лежал  черный котел, вывороченный
Лачугой из каменки разрушенной бани. Котел и сам повар не блистали чистотой.
Это возмутило Пинчука.
     -- Що ж ты сидишь?! -- закричал он на опешившего Михаила. --  Подывись,
якый в тэбэ котел! Свиней тильки кормить с цього котла. Дэ твий халат?..
     Кузьмич  опасливо озирался  по  сторонам, чувствуя и  свою вину  в этом
деле: ведь хозяйство-то роты было последнее время в его руках.
     -- Я говорил ему на сей счет, -- оправдывался он, гневно посматривая на
помрачневшего Лачугу. -- Да в  разум не берет мои слова. Ты, говорит, мне не
указ. Побывал у генерала, так теперь думает, что уж и сам генерал.
     Михаил  молча и  недобро скалил  свой  щербатый  рот, прощупывая нового
старшину мутноватым взглядом.
     -- Не нравлюсь, ищите другого. Я с этим котлом всю хребтину поломал, --
проговорил он.
     -- Жалко, що ты голову свою дурацьку не зломав!  Ты у мэнэ гляди. А  то
таке лекарство пропышу, що вик памятать будэш!
     -- Не стращай!
     -- А я и не стращаю. Вернусь, проверю. И щоб усе чысто було! Зрозумило?
     -- Понятно, -- вяло ответил повар.
     -- А ты тэж марш  звидциля,  ничого  дурака валять! --  бросил старшина
Сеньке и вышел вместе с Кузьмичом во двор.
     В мазанке некоторое время стояло неловкое молчание.
     -- Что он  на меня? -- кивнул лобастой головой Лачуга в сторону  двери.
-- Тож мне начальник великий объявился. Видали мы таких!
     -- Нет, ты с ним поосторожней, Миша, -- совершенно серьезно посоветовал
Сенька. -- Пинчук --  человек крутой и  строгий. Беспорядков не терпит. Чуть
заметил что -- и беда!.. Недаром председателем колхоза был! Этот враз научит
уму-разуму...
     Рассказывая  об этом,  Ванин  не  скрывал  и  собственной  боязни перед
Пинчуком.
     --  А вообще-то он очень правильный человек. Зря ругать не станет. А уж
коли провинился, пеняй на себя:  спуску не даст. Лучшего старшину не сыскать
на всем белом свете.
     -- Что  ты мне его расхваливаешь,  как красну  девку, -- свистя  сквозь
щербатые зубы, заметил Михаил. -- Сам вижу, что за птица. Заест.
     -- А ты делай все хорошо, и не заест. Почему от генерала-то ушел?
     -- По своей воле.
     -- Сам, значит?
     -- Сам.
     --  Хо?  Сам!  -- Ванин  захохотал.-- Милый ты  мой,  хоть бы  врать-то
научился. Иди ко мне на курсы,  за неделю академиком  в  этом деле будешь...
Это, брат,  ты от меня так легко можешь уйти, а не от генерала. Правда, хоть
я и ефрейтор, но до генерала мне еще далековато...
     --  Не  понял ты  меня, Семен, --  обиделся Лачуга.  --  Отпустил  меня
генерал. Я  сам попросился у него  в разведку. Хотел разведчиком быть, а тут
опять с котлом пришлось возиться.
     -- Ах вон оно что!.. Ну  ничего, Миша, не горюй. Кормить разведчиков --
тоже большое дело. Дай-ка лучше закурить.
     -- Некурящий я.
     Сеньку осенила какая-то новая мысль.
     --  Некурящий?  -- притворно  удивился  он. -- Да  как же  это  ты?  Не
понимаю. Я вот, например, подыхаю без курева. Выдадут на неделю, а я за один
день все  искурю. А  потом хожу, щелкаю зубами, как  голодная дворняжка,  да
покурить спрашиваю. Впору хоть вой...
     С  присущей ему  сообразительностью Семен сразу  же оценил  обстановку.
Если вести себя  по-хорошему с  этим поваром, думал он, то можно получить от
него не  только  привилегию в смысле котлового  довольствия, но и положенную
ему порцию махорки. Оттого-то Ванин и подобрел так быстро.
     -- Тебе пора уже к котлу вставать, -- услужливо заговорил он. -- Может,
помочь дровишек наколоть? Это я мигом.
     -- Не надо. Я сам.
     Сенька в душе выругал недогадливого кулинара, но все  же  надеялся, что
его слова произведут необходимое воздействие на некурящего повара.
     Ванин  взял топор и вышел из мазанки.  Остановился, хищно кося  глаз на
курицу, мирно рывшуюся в  мусоре и что-то там выклевывавшую. Затем нагнулся,
взял полено и поставил его  на  попа. Взмахнул  топором  и опустил его на...
голову курицы.
     -- Что ты наделал? -- в ужасе заорал Лачуга.-- Это ж хозяйская курица!
     -- Неужели? Ай-ай-ай! -- притворно заахал Семен.--  Ну, так поскорее ее
в котел -- и концы в воду!
     --  Вот набить бы тебе самому "котел", тогда б ты знал, как совать свой
нос...
     -- Ну-ну, ты полегче! А то остальные зубы повыбью!
     В дверях мазанки появился молодой разведчик Алеша Мальцев. Запыхавшись,
он сказал:
     -- Товарищ ефрейтор, к командиру роты.
     Сенька оглянулся, досадуя на то, что не удалось довести дело до конца.
     -- Ну, пошли.
     Мальцев перепутал: Ванина вызывал не командир роты, а  старшина Пинчук,
нашедший для разведчика какую-то работу.



     Марченко  же  сидел у себя в хате  и  выколачивал о  стол  разноцветный
мундштук, ожидая, когда к нему явятся с докладом Пинчук и Кузьмич. Те вскоре
пришли,
     -- Докладывайте, -- приказал лейтенант, не прекращая своего занятия.
     Это не понравилось Пинчуку, и он громко обратился к командиру:
     -- Товарищ лейтенант, разрешите докладать!
     -- Что кричишь? Я не глухой. Сказал же -- докладывайте.
     -- Так я хотел по всей хворме.
     -- После войны -- по всей форме. А сейчас не до этого.
     Марченко вдруг  легко вскочил на лавку и, быстро обернувшись, присел на
подоконник. Тонкий и сухой, стремительный, он как-то  весь  подался  вперед,
будто   готовился  к  прыжку.  Из-под  тонких  броней  поблескивали  глубоко
посаженные каштанового цвета глаза.
     -- Ну, я слушаю.
     Кузьмич и Пинчук  доложили:  первый --  о сдаче,  а второй  -- о приеме
имущества.
     Выслушав доклад, лейтенант приказал прислать к нему Акима.
     Пинчук  с  видимой неохотой  уходил из хаты.  Он надеялся, что командир
роты поинтересуется, как у него, старшины, обстоят  дела, что его волнует  и
прочее.  Но  ничего  этого  не случилось.  Кровно обиженный,  Пинчук  все же
проговорил:
     -- Время, мабуть, у него нэмае.
     Встретив Акима на улице, старшина холодно передал приказание:
     -- Командир вызывав.
     Аким  удивленно посмотрел  на Пинчука, хотел о чем-то спросить, но  тот
быстро прошел мимо.
     -- Писарем хочу тебя поставить, -- сказал Марченко, когда Аким появился
в хате. -- Как ты на это?..
     Аким внимательно посмотрел на офицера, будто видел его впервые.
     -- Как же? -- повторил Марченко свой вопрос.
     -- Я бы попросил, товарищ лейтенант, не назначать меня писарем. -- Аким
еще внимательнее, с каким-то беспокойным любопытством рассматривал командира
и только  теперь  увидел,  как  был красив  их лейтенант. -- Не хочу  я быть
канцеляристом.
     -- Почему? -- Марченко соскочил с подоконника, мягкой  походкой старого
разведчика приблизился к высокому сутуловатому солдату. -- Почему?
     -- Хочу воевать.
     -- Воевать  всем хочется,  -- заметил  недовольный Марченко.  -- А  мне
писарь  нужен. -- Помолчав,  он примирительно спросил:  -- Кого бы  вы могли
порекомендовать?
     --  Не  знаю, товарищ  лейтенант. Вряд  ли кто  захочет  стать писарем.
Особенно сейчас, когда готовится такое...
     -- Знаю. Ну что ж, идите!
     На  улице шел дождь.  Крупные,  как  картечины,  капли подпрыгивали  на
дороге, косо  резали  горькие лопухи. Солнце еще  не было закрыто  тучами, и
оттого  дождь казался  совсем  нестрашным. Не  хотелось прятаться  от  него,
бежать  под  крышу. С востока, описав  тысячемильную дугу, шагнул до  самого
дальнего запада спектр огромной радуги.
     Аким остановился посреди улицы и невольно залюбовался  ею. Всматриваясь
в небо, он  различал  большие косяки наших  бомбардировщиков.  Они летели на
одном  уровне с вершиной  радуги, купаясь  и  поблескивая дюралюминием в  ее
неповторимом разноцвете. Зрелище это  потрясло Акима. Он зачарованно смотрел
на радугу, не слышал даже, как подошел к нему Ванин.
     -- Что ты, Аким, стоишь тут, как татарский мулла?
     Аким вздрогнул и оглянулся.
     -- Ты только посмотри, Семен! -- Акиму вдруг захотелось схватить Сеньку
на  руки и поднять высоко-высоко над своей головой, как, бывало, поднимал он
маленьких хлопцев в дни праздничных парадов в Харькове.
     -- Перестань, Аким, что ты делаешь? -- вырвался Ванин.
     --  Боже  мой,  как  хорошо!.. Какая изумительная  игра  электричества,
воздуха и влаги!.. -- воскликнул Аким.
     И, не  отрывая своего  взгляда  от полыхавшей радуги,  он вдруг стал  с
увлечением и подробно рассказывать Сеньке, что такое радуга и как образуется
спектр. Удивленный  Ванин смотрел на разрумянившееся лицо Акима и молчал. Но
когда Аким наконец тоже замолчал, Сенька все же заметил:
     -- Очень даже хорошо. Но зачем все это я должен знать?
     -- Э, Семен, знать  все, решительно все нужно  знать! -- быстро ответил
Аким и с грустной задумчивостью добавил: -- Жаль, что это не под силу одному
человеку.  А знать нужно  все, --  горячо повторил  он и вдруг  вспомнил: --
Когда мы были в генеральском блиндаже, я видел там много-много книг. И среди
них --  какая  бы ты думал? Астрономия! Зачем бы генералу  астрономия? А вот
изучает человек. Эх, Семен, какая это могучая сила -- знание!..
     --  Что говорить,  -- согласился  с  ним  Ванин.  -- А  зачем это  тебя
лейтенант вызывал?
     Сенька знал, что Аким был у командира, и это его беспокоило.
     -- Ну скажи, Аким, что тебе говорил наш лейтенант?
     -- Писарем меня хочет сделать.
     -- И ты согласился?
     Аким улыбнулся.
     -- А почему бы и нет?
     -- Да ты, я вижу, совсем свихнулся!
     -- Почему же, нисколько. Местечко теплое, не пыльное. Сверху не капает.
Помнишь,  ты  и сам мне говорил,  что писарь  из  меня выйдет  в  самый раз,
мол-де, и почерк у меня недурной, и в грамматике я силен. Вот я и послушался
твоего совета.
     -- Так я же шутил! -- в отчаянии воскликнул Сенька.
     -- А ты не шути в другой раз.
     -- Нет, Аким, ты врешь. Быть канцелярской крысой старому  разведчику --
это же безумство!
     -- "Безумству храбрых поем мы славу!"
     -- Какая же тут, к черту, храбрость -- в писаря!
     -- А наградные листы кто на тебя будет составлять?
     --  Найдутся и  без  тебя  составители. Нет, если  ты только  уйдешь  в
писаря, переметнусь к "катюшникам", вот провалиться мне на этом месте!
     В  юношески  взволнованном,  звонком и порывистом  голосе  Сеньки  было
столько искренней и  чистой  преданности,  что Аким  невольно ощутил  к нему
прилив братской нежности.
     -- Чудак ты, -- обхватил он Сеньку  за плечо. -- Так вот я и  соглашусь
пойти в писаря. Что мне, жизнь надоела?
     И друзья  засмеялись. О тяжелом  ночном разговоре  там,  под дубом, они
словно забыли совсем.
     С юга подоспели темные  грозовые тучи. Сталкиваясь и  наплывая  одна на
другую, они  потрясали землю и темный небосвод сухими  оглушающими раскатами
грома.  Поминутно  вспыхивали и скакали по всему  горизонту  ломаные  стрелы
молний.
     Земля,  вздыхая  могучей  грудью,  проглатывала  бурные  потоки   воды,
низвергаемые  щедрым  небом.  Молодая  яблонька,  уцелевшая  в   палисаднике
разрушенного снарядом дома, склоняла долу свою  зеленокудрую голову, купаясь
в мягкой дождевой воде.  Ее  недозрелые плоды подставляли под  душевые струи
дождя свои  розовеющие бока;  стоя под  дождем,  разведчики любовались  этой
яблонькой, как первым проявлением всесильной жизни в маленьком, умерщвленном
войной селении.
     -- Пройдет годок-другой, и опять яблони зацветут рядом с новыми домами,
-- вполголоса проговорил Аким и предложил: -- Пробежим по дождю?
     -- Давай! -- согласился Ванин, сверкнув озорными глазами.
     Взявшись за руки, они понеслись вдоль улицы.
     Заскочили в пустой блиндаж, отдышались.
     За дверью послышались тяжелые, чмокающие шаги.
     --  Пинчук идет. Сейчас какую-нибудь работенку всучит. Хоть бы поскорее
в разведку посылали. Другие каждый день ходят, а мы почему-то сидим.
     Шаги  за  дверью приблизились, и в  ту же минуту загудел тяжелый, будто
придавленный чем-то бас:
     -- Пойти в поиск без предварительной подготовки сейчас, когда вражеские
траншеи битком набиты солдатами и пулеметами...
     -- Аким! -- воскликнул Сенька. -- Это же Федор! Вернулся! И уже кого-то
ругает.
     Открылась  дверь, и в  блиндаж, пригнувшись, вошел здоровенный человек.
Это был Забаров. Вслед за ним в блиндаж вошли Шахаев и Пинчук.
     -- Так вот, товарищи, -- продолжал Забаров прерванный разговор. -- Были
мы сегодня  с лейтенантом у майора Васильева. Тот передал, что генерал очень
недоволен  последним поиском. Правда, никто из вас  в  нем не участвовал, но
это  не  меняет положения.  Мы  должны  извлечь из  этой  неудачи  для  себя
серьезный урок...
     Забаров стоял рядом с Акимом. Возле  Федора Аким казался тщедушным, как
худая  осина, по несчастью  выросшая  рядом  с  могучим  дубом.  Забаров был
немного сутуловат,  как  и  все  чрезмерно  высокие  люди.  Широкий лоб  был
распахан темными бороздами глубоких  морщин.  Казалось, Федор  находился все
время во власти каких-то больших дум -- будто решает и не может решить очень
сложный вопрос. В его темных --  не видно зрачков -- глазах никогда не гасли
горячие, беспокойно-напряженные огоньки.
     Дверца землянки вновь распахнулась, и в ней показался капитан Крупицын,
волоча  за  собой, как  шлейф, мокрый хвост длинной солдатской плащ-палатки.
Поздоровавшись с разведчиками, он сказал:
     --  Я слышал, что  у вас, товарищ  Шахаев,  погиб  комсомолец  во время
последнего рейда.
     -- Да, Уваров, -- глухо ответил Шахаев.
     --  Начальник  политотдела  приказал сообщить  родным.  Потом,  где его
билет?
     В блиндаже  стало тесно и  дымно. А тут еще обнаружилось,  что  крыша в
нескольких  местах  протекает.  Разведчики  жались  друг  к другу, не  желая
подставлять свои шеи под грязные холодные капли.
     --  Комсомольский билет  у меня,  --  сказал Шахаев. Он расстегнул свою
брезентовую полевую сумку и вынул оттуда клеенчатую голубую книжечку.
     Бойцы  обступили Шахаева. Тот  начал  листать билет. Крупицын увидел на
первой странице, рядом с печатью и маленькой фотографией, свою подпись.
     -- Дайте мне билет...
     -- Товарищ капитан, пусть он останется у нас как  память об Уварове, --
порывисто сказал Шахаев.
     -- Нет, товарищи, --  возразил  Забаров. --  Отдайте билет капитану. Он
его в Москву отошлет. Москва для всех сохранит.
     Дождь перестал, в раскрытую дверь брызнул ослепительный солнечный свет,
облил гигантскую фигуру Забарова, обласкал  посуровевшие  лица  разведчиков.
Радуга снова  стояла  на  своем месте.  Разукрашенной  свадебной  дугой  она
изогнулась над испаряющейся землей. И снова, как час назад, Аким увидел наши
бомбардировщики.   Только   теперь   они   летели  в  обратном  направлении,
возвращаясь на свой аэродром, и было их как будто уже меньше...
     Сенька стоял непривычно задумчивый.
     -- Надо сегодня же написать, -- проговорил он тихо.
     -- Что написать-то? -- не понял Аким.
     -- Письмо.  Матери Уварова, что же еще? -- ответил сенька резко. Вопрос
Акима будто оскорбил его. -- Ведь у  Якова фашисты и отца убили. Помнишь, он
рассказывал.
     -- Большое горе у  его  матери. То  верно  -- письмо надо  написать, та
доброе, -- сказал Пинчук, вышедший вслед за Сенькой и Акимом из блиндажа. --
Штабная бланка -- плохая утеха...
     --  Сочиняй  поскладнее, Аким, чтобы всем  селом  читали, --  советовал
Ванин другу.
     Долго думали  над первыми  словами. Волнение,  охватившее  всех авторов
письма,  путало мысли, не давало сосредоточиться.  Наконец нашли  подходящие
слова. Письмо вышло  не очень складное, по по-солдатски честное и искреннее.
Что  хотелось  сказать, все  сказали. В конце  письма просили  мать  Уварова
считать всех их, солдат, друзей ее сына, своими сыновьями. Обещали отвоевать
у врага "святую землю, добыть победу".
     Написали эти  слова и долго  думали,  что бы еще  прибавить, но Забаров
сказал:
     -- Ставьте точку. Хорошо.



     Совещание с командирами полков подходило к концу. Некоторые уже  встали
было, собираясь уходить, но генерал коротким жестом остановил их.
     --  Еще раз  повторяю: взаимодействие  с приданными  подразделениями --
огромное испытание для вас. Готовьтесь к  этому, не  жалея  сил.  И еще хочу
предупредить вас об одном: побольше внимания уделяйте разведчикам. Они несут
сейчас большую  нагрузку.  Штаб  армии каждый день  требует  новых  и  новых
сведений о противнике. И вообще побольше  занимайтесь солдатами. У  вас есть
что-нибудь, Федор Николаевич? -- обратился генерал к начальнику политотдела.
     -- У  меня  совсем  немного.  -- Демин посмотрел на высокого моложавого
офицера, сидевшего рядом  с  перевязанным  Баталиным: -- Чем занимаются ваши
политработники сейчас, товарищ Тюлин?
     Тюлин смутился. Он не ожидал, что его спросят об этом.
     -- Беседы проводят, товарищ полковник.
     -- О чем они беседуют?
     Тюлин  промолчал,  чувствуя,  что попался. Демин посмотрел  на  него и,
обращаясь уже ко всем командирам, сказал:
     --  Кормите  лучше  солдат.  Вы  стали  большими  чиновниками,  дорогие
товарищи,  и не  заглядываете  в солдатский  котел.  Вот  вы, товарищ Тюлин,
знаете, что сегодня готовят бойцам на ужин?
     Тюлин покраснел и пробормотал что-то про картофельный суп.
     -- Не знаете,-- спокойно  остановил его Демин.--  Четвертый  день  ваши
продовольственники угощают красноармейцев гороховым супом. Он им осточертел.
Между тем на складах есть и картошка, и лапша, и пшено. А вы этого не знаете
и знать не хотите...
     -- Я  вот  прикажу  его  повару,  чтобы  он  недельку  покормил  своего
командира  гороховым супом, -- пообещал  генерал. -- Может быть, после этого
будет повнимательнее. Продолжайте, Федор Николаевич!
     --  Вы  напрасно  улыбаетесь,  --  начподив   посмотрел   на  остальных
командиров.-- У вас не намного лучше. Третий батальон вашего полка, -- Демин
указал на офицера, сидевшего  рядом со смущенным Тюлиным, --  получает  пищу
только два раза в сутки  -- рано утром и  поздно вечером. Между тем глубокие
траншеи позволяют доставлять  пищу солдатам  и днем. Однако комбат-три этого
не делает.
     Демин замолчал.
     -- На этот раз ограничимся предупреждением. Но смотрите, если так будет
продолжаться и дальше,  понесете  строжайшее наказание. У  меня все.  Можете
идти! -- отпустил генерал офицеров.
     Командиры полков поднялись и направились к выходу. Последним подошел  к
двери Баталин, но генерал задержал его.
     -- Останься, Баталин.
     Тот  остановился, поднял  лохматые  свои брови;  в  его  хмурых  глазах
отразились недоумение и тревога.
     -- Завтра снова перевожу  твой  полк в первую  линию. Встанешь рядом  с
Тюлиным. Примешь у него часть позиций. Приготовься. Через час приеду к тебе,
вместе подумаем, как побыстрее твоему полку занять оборону.
     -- Слушаюсь, -- Баталин приложил  руку к  козырьку фуражки, под которой
виднелся белый бинт.
     -- Идите, -- сказал генерал тихо.
     Баталин осторожно захлопнул дверь и медленно зашагал по траншее.
     В блиндаж вошли вызванные  генералом майор Васильев, командир и парторг
разведроты.
     Вместо слов  приветствия  Сизов кивнул им  головой  и  коротко  сказал:
"Нужен "язык"!"
     --  А  сколько  у  вас  коммунистов  и  комсомольцев?  --  обратился  к
лейтенанту Демин.
     --  Коммунистов?  -- и  Марченко бойко  назвал  цифру,  потом замялся и
растерянно посмотрел на  парторга, ища у него помощи: он  не знал, сколько в
роте комсомольцев. Шахаев поспешил на выручку своему командиру.
     -- Комсомольцев десять, товарищ полковник, -- ответил он за Марченко.
     -- А кто именно? Шахаев перечислил.
     -- Коммунистов у нас маловато, товарищ полковник, -- закончил он.
     -- Не маловато,  а  совсем мало, товарищ Шахаев! --  Демин  встал из-за
стола  и быстро заходил по просторному  генеральскому блиндажу.  -- А ведь у
вас  есть прекрасные люди, они отличаются от  коммунистов  разве только тем,
что  не  имеют  в  карманах  партийных  билетов.  Вот  взять  хотя бы  этого
учителя...
     -- Ерофеенко Акима?
     -- Да, Акима Ерофеенко. Что вы скажете о нем?
     -- Солдат он отважный. По-моему, надежный человек. Только...  -- Шахаев
замялся, не зная, как высказать свою мысль.
     -- Что такое?
     -- Необщителен он, товарищ полковник. Вроде мучает его что-то...  И как
бы недоволен чем...
     --  Недоволен?..   Что  ж,  и  мы   вот   с  генералом  бываем  кое-чем
недовольны...  --  полковник  посмотрел  на  Сизова и улыбнулся: он вспомнил
прошедшее  совещание, на  котором  пришлось пожурить командиров  полков.  --
Недоволен  я, например,  состоянием  парторганизации  в  вашей  роте,  --  и
начальник политотдела посмотрел на лейтенанта Марченко, стоявшего  навытяжку
у двери. -- А  мне  кажется, ваш Ерофеенко будет хорошим  коммунистом. И еще
есть, наверное, подходящие  люди. Вы присмотритесь к ним вместе с парторгом,
товарищ Марченко!
     Шахаев   с   пристальным   вниманием  следил  за   маленьким  моложавым
полковником; Демин  сразу увидел то, что тревожило и самого Шахаева: чуть ли
не каждая операция уносила из рядов их парторганизации  все новых товарищей.
И надо было думать о пополнении этих рядов.
     Будто отгадав мысли Шахаева, полковник заговорил:
     -- Завтра у  вас опять  поиск.  Разве вы гарантированы,  что  смерть не
вырвет  из  ваших  рядов  кого-нибудь еще? Впереди  нас  ожидают  жестокие и
тяжелые бои. А вам опереться будет не на кого. --  Демин снова  посмотрел на
лейтенанта.  --  Надо  вам и  комсомольцев  сплотить. Мой  помощник  капитан
Крупицын подобрал уже  для  вас  комсорга. Парень боевой. Только вы, товарищ
Шахаев, помогайте ему. Опыта у него не много. Вот так.
     Начальник  политотдела  сел  за  стол,  стал  что-то записывать в  свой
блокнот. Комдив, в продолжение этого разговора смотревший в маленькое оконце
и о чем-то беспокойно и напряженно думавший, сейчас приблизился к Марченко и
сказал:
     --  Без  "языка"  не возвращаться. Предупредите  об этом  всех  солдат.
Идите!
     В дверях разведчики столкнулись с капитаном -- редактором газеты. Когда
тот вошел в блиндаж, они услышали голос генерала:
     -- Побольше пишите о разведчиках. Находите среди них героев. Поднимайте
их. Пусть делятся своим  опытом. Это сейчас очень важно.  Я вот тоже для вас
кое-что тут написал... Но это, пожалуй, больше для пехотинцев.
     Возвратившись  к  себе, Шахаев увидел в блиндаже нового бойца. Это  был
только  что пришедший  солдат,  комсорг роты Вася  Камушкин.  Представившись
Шахаеву, комсорг стал знакомиться с бойцами.
     -- Камушкин Василий! -- протянул он руку  сначала Акиму, потом Сеньке и
смутился.
     --  Чего ты испугался-то? -- сказал  прямой и неделикатный Ванин.-- Ну,
будем знакомы -- Семен Ванин!
     Шахаев стоял в сторонке и улыбался, поблескивая крепкими белыми зубами.
Семен поглядывал то на него, то на Камушкина, будто желая сказать: "А вот мы
посмотрим, товарищ старший сержант, что это за комсорг к нам объявился".
     В землянку  вошел Пинчук.  Узнав,  в чем  тут дело,  он  поздоровался с
Камушкиным, критически посмотрел  на ноги комсорга и успел заметить дырку на
одном сапоге. Это был непорядок. Поэтому Пинчук предложил:
     -- Писля зайдете до мэнэ. Щось придумаем с вашим чоботом...
     -- Так вот, ребята, теперь вы познакомились. Учтите, товарища Камушкина
нам подобрал  сам капитан Крупицын, --  сказал Шахаев, показывая глазами  на
комсорга. -- Вася -- парень, видно, боевой, тоже из разведчиков.
     Слова парторга заставили Сеньку вновь посмотреть на Камушкина.
     Через минуту, окруженный разведчиками, Камушкин весело рассказывал им о
себе.
     Впрочем, Сенька скоро его перебил:
     --  Ну  вот что,  пойдем-ка,  перекусим  что-нибудь, Михаил  Лачуга уже
заждался нас... А для лучшего знакомства найдем удобное местечко. Вон там...
-- и Ванин показал в сторону переднего края.



     Этот поиск готовился особенно  тщательно.  Зная, что комдив обязательно
потребует "языка", разведчики во главе с Забаровым целыми сутками находились
на  переднем  крае.  Оттуда они  наблюдали  за  противником, намечая  объект
будущей операции. Поэтому, когда Марченко передал Забарову  приказ  комдива,
разведчики уже были готовы к делу.
     К  вечеру  собрались  в путь.  Ждали  ужина.  Но  в  хозяйстве  Пинчука
случилась  какая-то  заминка. Забаров  послал Ванина узнать, в чем дело. Еще
издали  Сенька  услышал  шум около  кухни.  "Опять  Петро Лачугу пиляет", --
подумал Ванин. Во дворе он увидел Кузьмича. Тот только что вернулся с ДОПа и
теперь распрягал лошадь,  что-то обиженно ворча себе под нос. Лицо  его было
страшно разгневанным. Сенька сразу догадался: тут произошло что-то неладное.
     -- Ты  что такой хмурый, Кузьмич? -- весело спросил он, помогая старику
развязывать супонь. -- Что случилось? Почему до сих пор нет ужина?
     Но  Кузьмич молчал,  сердито сопя. Он изо  всех  сил  нажимал ногой  на
клешню хомутины. И Ванин  понял, что Пинчук накричал на Кузьмича за какую-то
провинность.
     -- За что он тебя?
     --  А  вот спроси  его, -- уловив сочувственные потки  в голосе Ванина,
пожаловался  Кузьмич. -- Ума рехнулся человек. Орет, как скипидару  хлебнул.
-- Кузьмич поплевал на руки и так натянул на себя супонь, что хомут хрупнул,
а лошадь качнулась в сторону.
     -- Эге, а силенка-то у тебя еще  есть, старик! -- позавидовая Ванин. --
Ну, а все-таки, что же произошло?
     Кузьмич  сделал вид, что не расслышал Сенькиного вопроса, и принялся за
гужи. Картина прояснилась,  когда из мазанки вышел Пинчук. Oн держал в руках
кирпичик хлеба.
     --  Накормил хлибцем, усатый бис! Ось подывись, Семен, можна такый хлиб
исты? -- рокотал он, покалывая Ванину хлеб. -- Нашел, в що хлиб завертаты --
в  лошадиную  попону. Сенька  потянул  носом и кисло поморщился: от  буханки
несло терпким запахом конского пота.
     -- Заставлю старого самого весь хлиб поисты! -- бушевал Пинчук.
     Сегодня он хотел отличиться и получше накормить разведчиков, уходящих в
поиск. Почти полдня он  провертелся у котла,  помогая Лачуге готовить ужин и
боясь, как бы тот не испортил  пищу. И уж  никак не мог подумать Пинчук, что
неприятность   подстережет  его   совсем  с   другой  стороны.  Мог  ли   он
предположить, что старый и исполнительный Кузьмич его так подведет?
     Кузьмич, обиженно  кряхтя,  молча насыпал ячмень в  торбы.  Он  даже не
пытался защищаться.  Старик, конечно, понимал, что дал маху,  но  стоило  ли
из-за  этого подымать столько шуму?! Пинчука же это молчание  провинившегося
ездового злило еще больше, и он басил на всю округу:
     --  Була  б гауптвахта,  посадил бы  я тебя  днив на  пять,  тоди б  ты
научился  думать головою!.. Що ж мэни теперь робыты? -- вдруг обратился он к
Сеньке,  растерянно  разводя руками. --  Бийцив  накормить  нечем.  Бэз ножа
заризав, старый качан!
     -- Не расстраивайся, Петро Тарасович! Слопают, -- успокаивал его Ванин.
-- Не слишком важные господа.  Будут уминать за обе щеки, только держись. --
И,  подтверждая свои  слова  делом, Сенька откусил  от угла хлебного кирпича
большой кусок. Старательно прожевал его под внимательным, ожидающим взглядом
Пинчука, чмокнул  губами и добавил: --  Так даже  приятнее  --  с душком-то.
Аппетиту придает.
     -- А икаешь чому? -- испугался Пинчук.
     -- Понятно  --  что.  Всухомятку  такой  кусище  проглотить...  Ничего,
пойдет, давай неси!.. И вообще ты, Петро Тарасович, поторапливайся. Нам пора
выходить. Говорят, из штаба армии какой-то представитель прибыл. Будет ждать
нашего возвращения. Знаешь, как нужен сейчас "язык"?!
     Делать  было  нечего.  Пришлось Пинчуку кормить  разведчиков  хлебом  с
Кузьмичовой приправой. Бранились они  здорово, но  хлебец все  же  съели.  А
потом еще долго смеялись друг над другом.
     -- Что  ты  наделал, старшина! --  пресерьезно говорил  Ванин.  -- Ведь
теперь  в  разведку  нельзя идти. Учует немчура,  подумает  -- кавалерийский
эскадрон наступает, да и подымет шумиху. Мы и вернемся с пустыми руками.
     -- А  ты бензину або  солярки выпей, зараз весь дух из тебя вылетит, --
посоветовал ему повеселевший Пинчук.
     Вскоре разведчики  во главе с Забаровым тронулись в  путь. Пинчук долго
смотрел  им  вслед. Это  был первый поиск,  проводимый  без него. Дольше его
взгляд  останавливался на  разведчиках,  с  которыми он ходил  на  последнюю
операцию. Добрая,  подбадривающая улыбка  пряталась в  его  длинных усах.  А
глаза, мудрые  Пинчуковы очи, так и просили: "Возвертайтесь, хлопцы, живыми,
не згиньте!"
     В дубовом лесу было сыро и сумеречно. По вершинам пробегал свежий после
дождя ветерок, и деревья  шумно отряхивались, сбрасывая  с  листьев  крупные
дождевые  капли. Где-то в  глубине  леса  барабанил  носом  дятел,  грустила
сиротливая горлинка, да на поляне плакала иволга. Пучеглазая сова, прозрев к
ночи,  неслышно  носилась меж  стволов,  и  ее  крик  оглушал  лес,  загоняя
маленьких пичужек по своим дуплам.
     Разведчики шли гуськом, по-волчьи, след  в  след, и, как всегда,  тихо.
Впереди -- Забаров. Он шагал,  подавшись всем туловищем вперед; бойцы шли за
ним, словно были привязаны к нему веревкой, невидимой в темноте. Так идут на
поиск  все  разведчики.  Они покидают  свои блиндажи под вечер и, обвешанные
гранатами и ППШ, отправляются в путь. Идут  без дорог, глухими тропами. Днeм
отсыпаются в своих  обжитых норах -- маленьких блиндажах.  Лeтом -- зеленые,
зимой -- в белых халатах. Кто знает, что чувствует разведчик, когда подходит
он к неприятельскому переднему краю, какие думы теснятся в его голове...
     Вышли в  район обороны  правофлангового полка.  Вторая, запасная, линия
обороны начиналась сразу же за лесом и глубокими ходами сообщения спускалась
к  первой,  где сухими горящими  сучьями  потрескивали  пулеметы и автоматы.
Темную  ткань неба разрезали красные  ножницы  прожекторов  да  расцвечивали
ракеты.  За  Донцом то и  дело вымахивали  зарницы, сопровождаемые тяжелым и
глухим  стоном  орудий.  А  потом  южнее,  там,  где  без умолку токовал наш
"максимка",  рвались  снаряды,  разгребая черноту ночи яркими рассыпающимися
искрами.  Во тьме тарахтел "У-2".  Длинные языки немецких прожекторов  жадно
вылизывали небо, но не могли найти маленького самолета.
     Выйдя  из  леса, разведчики спустились в  один  из многочисленных ходов
сообщения  и пошли по  нему,  шурша маскхалатами.  Забаров с удовлетворением
отметил, что,  кроме  этого  шуршания, ничего не было слышно.  "Молодцы!" --
подумал он, ныряя под  бревенчатое перекрытие и  отжимая  к стене встречного
солдата с термосом за спиной.
     -- До переднего  еще далеко?  -- словно бы  шел впервые, спросил Ванин,
задерживаясь.
     -- Да нет. Может, метров двести, -- ответил тот.
     "Ну ж, врет!.. Еще с полкилометра топать",-- усмехнулся Сенька.
     В другом месте разведчики натолкнулись на  какого-то солдата, лежавшего
на дне траншеи. Думали, спит.  Забаров даже ругнулся  вполголоса и тихо пнул
лежавшего  носком сапога. Но солдат не  шелохнулся. Осветив  его  фонариком,
старшина увидел, что  боец  мертв;  лицо  его было залито  еще не запекшейся
кровью, руки неловко закинуты назад, будто кто-то хотел связать их. И только
сейчас Забаров  заметил свежую воронку  на  кромке  траншеи. Пригнувшись, он
быстро  пошел  вперед.  Разведчики,  жарко  дыша,  поспевали  за ним. Всегда
хочется  поскорее  убраться  от  того  места,  где  только  что  прогулялась
смерть...
     ...Наконец  дохнуло  свежестью реки. Над головами разведчиков все  чаще
стали  попархивать  немецкие  пули.  Бойцы  находились  уже  в  расположении
стрелковой роты, занимавшей оборону  почти у  самого берега.  Здесь  Забаров
оставил  разведчиков ждать условленного часа,  а  сам с одним солдатом  ушел
вперед организовывать  переправу.  Шахаев,  Аким  и  Сенька  протиснулись  в
блиндаж старшины  роты, остальные  разведчики вместе с  комсоргом Камушкиным
забрались в пустой блиндаж, оборудованный для раненых на случай боя.
     В  старшине роты Шахаев узнал  сержанта  Фетисова, когда-то так здорово
отбранившего Акима.
     .--  А,  старые знакомые!  -- приветствовал  вошедших сержант,  вставая
из-за  столика. -- Владимир Фетисов! -- и  он сунул  большую  ладонь  в руку
Шахаева. Затем  поздоровался  с  остальными. -- Значит, туда? -- махнул он в
сторону реки.
     -- Выходит, что так, -- улыбнулся Шахаев.
     --  В  час добрый.  Только будьте осторожнее.  Немец что-то  беспокойно
ведет себя. Целыми ночами возня за рекой.
     -- Спасибо за совет. А  это что у вас? -- вдруг спросил Шахаев, заметив
на столе  рядом  с  листом  бумаги,  заполненным  какими-то  цифрами,  целую
пригоршню осколков от мин.
     -- А-а... Это я голову ломаю тут над одной штукой.
     -- Над какой?
     -- Один интересный расчет  произвожу, -- живо заговорил сержант, беря в
руки исписанный  лист. --  Эти  осколки  я  собрал на  дне воронки от  нашей
батальонной мины. А вот эти -- от немецкой. Немецкая мина всего лишь на один
миллиметр меньше нашей в калибре, а осколков от нее, в самой лунке, остается
в два раза больше. Поражения эти осколки, что в  лунке, понятно, никакого не
приносят. Стало  быть,  убойная  сила  нашей  батальонной  мины  в  два раза
превышает  убойную силу немецкой.  Значит, наши  минометы и  мины куда лучше
немецких!
     -- Это же известно! -- заметил Ванин.
     -- А я  не об этом хочу  знать. Мне кажется, что  мощь нашей мины можно
еще увеличить. Вот о чем я думаю!
     -- Что ж вы намерены сделать? -- заинтересовался Шахаев.
     Фетисов снова посмотрел на осколки.
     -- Проведу свои расчеты  до  конца. Составлю кое-какие чертежи. Пошлю в
Москву, там посмотрят.
     --  Пока  ваше  изобретение утвердят  и дадут ему ход,  пожалуй,  война
кончится,  --  сказал Шахаев,  вынимая из-под маскировочного халата  кисет с
табаком.
     -- Ну и что ж с того?
     -- Как что? Мина-то никому не нужна будет, -- снова вмешался в разговор
Ванин, под шумок протягивая руку к шахаевскому  кисету.  -- Плуги и тракторы
будем после войны делать, а не твои мины.
     --  Это,  брат, хорошо, что  ты в завтрашний день заглянул, -- возразил
немного обиженный Фетисов. -- Плохо только, что не все там увидел. Ты что ж,
считаешь, что после Гитлера у  нас и врагов  больше не будет?.. Мы, конечно,
будем делать и плуги и тракторы -- больше, чем до войны. Но и хорошее оружие
нам тоже не помешает.
     -- А кем вы работали до войны? -- неожиданно обратился к Фетисову Аким.
     -- До войны агрономом работал.
     -- Агрономом?
     -- Да. А сейчас, как видите, думаю об оружии.
     -- И  очень  хорошо  делаете,  что  думаете!  -- Аким посмотрел в  лицо
старшины,  как  бы  изучая  его. --  Вы правы,  товарищ  сержант.  Вы  очень
правильные слова  сейчас сказали.  У садовника самая что ни  на есть  мирная
профессия. И после войны мы сделаем нашу страну большим садом. А хороший сад
лучше стеречь с ружьем, чем без него.
     Аким  не спускал  взгляда с  простого загорелого лица  Фетисова, с  его
спокойных и умных глаз, с озабоченных морщинок на высоком лбу. И вдруг рядом
с  этим   лицом  он  увидел   другое  --  бледное,   бородатое,   болезненно
подергивающееся... Аким тряхнул  головой, как  бы желая избавиться от  этого
воспоминания,  и  вновь стал  пристально смотреть в  опаленное  войной  лицо
Фетисова.
     Глядя на Фетисова, Аким  невольно вспомнил слова Пинчука,  сказанные им
как-то о боевом солдатском опыте: "Його трэба  собрать до кучи,  посмотреть,
отобрать, якый поценнее, на будуще годится, и в книгу".
     "Мы только мечтаем об  этом,  а  Фетисов уже собирает крупицы  военного
опыта", -- подумал он и сказал почти торжественно:
     -- У вас светлая голова, товарищ сержант!
     Шахаев следил за Акимом. Он вновь подумал о том, как был прав начальник
политотдела,   сказавший  об   этом  солдате:   "Ваш   Аким  будет   хорошим
коммунистом".
     И Шахаев улыбнулся.
     Время  приближалось к полуночи, когда в блиндаж ввалились капитан Гуров
и  румын  Бокулей.  Они  принесли  пачки  листовок,  заметив  которые Шахаев
спросил:
     -- Опять?
     -- Опять, товарищ  Шахаев. -- Гуров стащил с головы пилотку и обтер  ею
свой голый, коричневый от загара череп: по дороге сюда они попали с Бокулеем
под  сильный артиллерийский налет. Гуров прополз на животе  метров  двести и
теперь никак не мог отдышаться. -- Листовки надо забросить немедленно. Такой
приказ Поарма*.

     * Политотдел армии.

     -- Забросим.
     Вернулся Забаров и приказал выходить.
     -- Пора, -- сообщил  он  коротко. И, наскоро попрощавшись  с Гуровым  и
Фетисовым, старшина направился к выходу. Около двери  его кто-то тихо дернул
за маскхалат.  Забаров  оглянулся и встретился  с блестящими глазами румына.
Путаясь от волнения, Бокулей пролепетал:
     -- До свидания, товарищ!.. Бун... Карашо желаю!..
     -- До свидания, Георгий! Спасибо! -- и Забаров  крепко  пожал его руку.
Бокулей  еще  долго  ощущал теплоту  широкой  забаровской  ладони  на  своих
пальцах.
     Разведчики завернули в  ход сообщения  и направились к Донцу. Грунт был
песчаный  и  осыпался  от малейшего сотрясения.  В брустверы  траншеи, шипя,
слепнями впивались пули.
     Шли молча. Ванин беспокойно сопел за спиной Акима.
     -- Ты что? -- шепотом спросил Аким. .
     -- Неловко получилось.
     -- Ты о чем это? -- не понял Аким.
     -- Не попрощался... Обидится...
     Сенька беспокоился  о Вере,  работнице полевой почты. Аким знал,  что в
последнее  время дружба Ванина с этой девушкой все  более крепла. Но все  же
Акиму было странно слышать такие слова от озорного и беспечного  Сеньки.  Он
спросил, задержавшись на минуту:
     -- Любишь ее, Семен?
     -- Иди, иди,  чего остановился! -- подтолкнул его  Ванин, потом  все же
добавил: -- Обидится, наверно...
     -- Вернешься -- обрадуется, -- успокаивал его Аким.
     -- Нет, все равно обидится. Она у меня такая...
     "Ах,  Сенька, Сeнька!  Bот тебе и шалопай!"  --  Аким тяжело  вздохнул,
ощутил прилив легкой грусти. "Счастливый",-- подумал он про Ванина  и быстро
зашагал, догоняя товарищей.
     Звезды тихо сыпались на землю, встречаясь с взлетевшими ракетами. Из-за
темневшей впереди горы выползал огрызок черной тучи, по нему выпускал кривые
очереди неугомонный "максим". Где-то, невидимая, покашливала бронебойка.  Из
приоткрытой двери одного блиндажа слышалось:
     -- Кому?
     -- Воробьеву.
     -- Кому?
     -- Кудрявцеву.
     -- Кому?
     -- Вдовиченке...
     Там,  должно быть,  делили  махорку, применяя этот сверхдемократический
метод, рожденный фронтовыми старшинами.
     Из  соседней  траншеи  до  разведчиков,  которых  для чего-то остановил
Забаров, доносился отчетливый солдатский говорок:
     -- Савельев, где твои подсумки?
     -- В блиндаже, товарищ младший сержант.
     -- Он в них махорку прячет.
     -- У него там весь мобзапас.
     -- Врут они, товарищ младший сержант.
     -- Ну ладно, иди возьми их.
     -- Есть!
     -- Хлопцы, а Мачильский свой НЗ уже съел,
     -- Старшина все равно догадается. Он ему съест!
     -- Старшине некогда. Он осколки минные собирает, точно опенки...
     -- Хо-хо-хо!
     -- Что хохочешь? Может, они ему для науки какой...
     -- А я что?.. Я ничего...
     -- То-то что ничего.
     Как всегда  бывает у солдат, их  шутливо-дурашливый разговор постепенно
сменился на серьезный.
     -- А  немцы  опять  замышляют  что-то.  Не  иначе,  как  в  наступление
собрались. Силенка, видать, еще есть у них. Танки так и ревут за Донцом.
     -- Что верно, то верно! -- долетели до  разведчиков ответные  слова. --
Силенка  у немцев еще имеется. Только с  нами им не сравняться. Ездили мы со
старшиной в Шебекинский лес за патронами. Батюшки  мои, что там творится! За
каждым деревом -- орудие стоит.  А танков -- тьма-тьмущая.  И все новенькие,
каких раньше и не видно было.
     -- И НЗ нам выдали неспроста.
     -- Будет заваруха!..
     -- Как бы его, проклятого, навсегда отучить от наступления!..
     Разговор смолк. Ночь разливала над окопами чуткую тишину.
     -- Разболтались, черти! -- пробормотал  Сенька, ежась не то от  холода,
не то от беспокойно-тревожного ощущения, охватившего вдруг  его. По  команде
Забарова разведчики двинулись вперед.
     Под  ногами захлюпало. Шумели камыши. Пахло  илом и лягушатником. Ванин
уловил среди этих запахов  и приторно-сладкий, вызывающий  тошноту. Где-то в
прибрежных камышах, видимо, лежал труп немецкого разведчика.
     -- Убрать бы надо, похоронить, -- сказал Аким.
     -- Может, с почестями? -- съязвил Ванин.
     -- У тебя, Семен, медальон  есть? -- спросил Аким, стараясь не замечать
Сенькиной колкости.
     Медальоны всегда напоминают о смерти, и поэтому Ванин их не любил.
     -- Ты мне больше не говори о них, -- попросил он Акима. -- Понял?
     Вышли к реке. Прислушались, всматриваясь  в темноту. В камышах  чернели
две  тупоносые долбленые  лодки. Возле них сидел  на корточках солдат-сапер.
Заметив разведчиков, он  поднялся,  подошел к  Забарову, которого, очевидно,
хорошо знал.
     -- Ну что, будем отчаливать? -- спросил он.
     -- Обождем немного, как месяц скроется.
     Туча,  подгоняемая теплым южным ветром, темной  громадиной  надвигалась
из-за горы. Становилось черно и душно. Хотелось развязать шнурки маскхалата,
облить грудь холодной водой.
     -- Садись, -- вполголоса скомандовал Забаров.
     Разведчики  по  одному  стали  заходить  в  лодки,  стараясь  сохранять
равновесие. Первым отчалило  от берега отделение Шахаева. Лодка была узкой и
при малейшем движении грозила опрокинуться.
     "С этим дредноутом не  мудрено и на дно пойти",-- невесело думал Ванин,
развязывая пачку с листовками.
     Через  Донец переправились бесшумно.  В  прибрежных  зарослях попрятали
лодки.  Ванин  и  Аким быстро  разбросали  листовки,  чтобы только  поскорее
избавиться от них.
     Впереди,  метрах  в  двухстах,  маячила  высота  224,5.  Там  находился
немец-наблюдатель.  Вот  его-то  Забаров  и  решил захватить.  Старшина  еще
несколько  дней тому назад  высмотрел  скрытые пути подхода к этой вражеской
точке. Только бы ничего не изменилось...
     Поползли.
     В этот поиск  впервые вышел Алеша  Мальцев.  Не спуская слезившихся  от
напряжения глаз с Шахаева и Забарова,  он  полз быстро, расторопно, и все же
поспеть за  старыми  разведчиками ему  было нелегко.  Только  Аким был с ним
рядом. Это успокаивало  Мальцева. Алеша  жался  к опытному разведчику.  Аким
понимал состояние молодого солдата и шепотом подбадривал:
     --  Ничего,  Мальцев, ничего. Поползем  вместе. Все будет в порядке, не
беспокойся. Следи и слушай хорошенько...
     Алеша  полз. Мешали  висевшие на животе автоматные  диски,  как тяжелые
гири  лежали  в  карманах  гранаты.  Соленый  пот   резал   глаза.  Вдруг  с
отвратительным  свистом  почти  рядом  взвилась  ракета.  Описав  дугу,  она
рассыпалась над землей. И в ту же минуту, как показалось Мальцеву, над самым
его  ухом загремел пулемет. Сердце Алеши сжалось. Воздух наполнился пчелиным
жужжанием пуль. Но так  длилось недолго. Пулемет умолк, и стало  опять тихо.
Алеше подумалось, что стало тише прежнего.  Коснувшись локтя Акима, он  чуть
успокоился.
     Разведчики лежали не шевелясь. Время тянулось невыносимо долго.
     Алеша  чувствовал, что в груди  снова вырастает  волнение. Чтобы  унять
его,  он до  боли  стиснул  зубы,  приглушил  дыхание  и зажмурился.  Когда,
наконец,  он оторвал  от земли голову  и  открыл глаза,  то никого не увидел
вокруг себя. Алеша  чуть было не заплакал от горя и страха, но побоялся, что
его могут услышать немцы.  Собрав  все силы, Алеша пополз вперед, думая, что
разведчики находятся  там. Он полз долго и настойчиво. Вдруг впереди выросла
гигантская  фигура  Забарова  и  опустилась  на что-то  невидимое  Мальцеву.
Раздался короткий нечеловеческий крик -- так кричит пойманный в капкан заяц.
Алеша  лежал  на  своем  месте и  не знал,  что ему делать.  Сенька  и  Аким
проволокли мимо него немца. "Что  теперь  скажут обо мне в роте, --  подумал
Мальцев,-- ничего себе разведчик!"
     -- Прикрывай нас! -- прошептал Ванин, но Алеша не сразу  понял, что это
было сказано ему.
     Впереди  как  будто никого не  было, и Мальцев не  знал, куда он должен
стрелять и  от  кого прикрывать  разведчиков. Немцы  открыли яростную слепую
пальбу. Тогда  Алеша  тоже  начал стрелять наугад, лишь  бы  стрелять  и  не
слышать стрельбы противника. В  стороне от Мальцева  пробежал Забаров, потом
за ним  промелькнули Шахаев и еще один  разведчик, которого  Алеша не узнал.
Все это произошло  так быстро, что Мальцев даже не  успел спросить  Шахаева,
что же ему делать.
     Он остался один на вражеском поле. Во всяком  случае, так казалось ему.
Леденящее душу одиночество и страх опустились на бойца. Алеша сжался, уткнул
голову в духовитую землю. Так лежал он  до тех  пор, пока стрельба немцев не
приблизилась к нему. Тогда он приложил к плечу автомат и снова открыл огонь.
Не заметил, как расстрелял первый диск. Механически вставив
     второй, он расстрелял  и его. Теперь у бойца оставались гранаты и  нож.
Алеша стал торопливо шарить у себя  в  карманах. Но в это время  чья-то рука
опустилась на его спину. Алеша рванулся в сторону, но рука крепко удерживала
его.  Мальцев, холодея, оглянулся и  встретился с искорками  маленьких  глаз
Шахаева.
     --  Мальцев!..  -- Шахаев схватил бойца  за руку и быстро побежал с ним
вниз, к реке.
     Со всех сторон слышалась  стрельба. Ее вели немцы, стреляли разведчики,
с левого берега била  наша артиллерия, звонко ахали мины, в воздухе, как при
фейерверке,  кипели разноцветные  ракеты.  Они с шипением падали в воду,  на
брустверы окопов и траншей.
     Забаров  широко  раздувал  ноздри,  прислушиваясь  к пальбе.  Привычное
чувство  боевой радости  и  одержанной победы наполнило его.  Теперь он  был
спокоен. Старшина отлично понимал, что вcя  эта бестолковая ночная  сутолока
уже не может помешать ему.
     У  лодок  с  автоматом в  руках терпеливо  дежурил сапер. Шум в камышах
заставил его вздрогнуть.
     -- Свои, -- послышался Сенькин голос, и солдат опустил оружие.
     -- Думал, немец лезет, -- сказал он.
     -- Ты  прав -- вот и немец! -- Ванин  подтолкнул  пленного  вперед.  --
Хорош "язычок"?
     Вслед за Ваниным и Акимом стали подходить и другие разведчики. Прибежал
Забаров, вскоре появился и Шахаев с Алешей.
     -- Ранен?  --  встревожился старшина, видя, что Шахаев держит бойца  за
руку.
     -- Нет, кажется, руку повредил.
     Мальцев с тихой благодарностью посмотрел на парторга.
     -- Спасибо вам, товарищ старший сержант...
     -- Ладно, молчи, -- остановил его Шахаев и полез в лодку.
     -- Ну, фриц, ком! -- подогнал  Ванин немца. -- Вот долговязый, чертяка!
А дрожит, сучий бес. Давай, давай, что встал!..
     Немец послушно и,  как показалось  разведчикам,  даже охотно  прыгнул в
лодку.  При  свисте  рвущихся мин  и снарядов он  вздрагивал сильнее, прятал
голову и шептал: "Майн гот! Майн гот!.."
     Лодка, шелестя в камышах, мягко  ткнулась в  песчаный берег. Разведчики
быстро  выскочили  из  нее и, пригнувшись,  подталкивая  немца,  побежали  в
траншею. Прыгнув в нее, увидели человека.
     -- Кто это? -- окликнул Забаров.
     -- Не узнаете? Это я, Фетисов.
     -- А, сержант! Так ты почему же не спишь?
     -- Не спится что-то последние ночи, да и вас хотелось встретить.
     -- За это спасибо,  -- Забаров  стиснул руку Фетисова в  своей огромной
ладони. -- Как тут, все тихо?
     -- Пока да. Но, видно, недолго быть тишине...
     Стрельба  за  рекой  на  некоторое  время  прекратилась.  И  разведчики
различили далекое  низкое урчание  моторов  и глухое постукивание гусеничных
траков.
     -- Танки, -- безошибочно определил Забаров.
     --  Они,  -- подтвердил  Фетисов.  --  Боевое  охранение  надо усилить,
послать туда солдат поопытней, сталинградцев...
     Разведчики распрощались с Фетисовым.
     Сержант  еще долго стоял в  траншее, на прежнем месте, прислушиваясь  к
далекому  гулу  моторов.  Потом  свернул в  ход сообщения, ведущий в  боевое
охранение.
     На   правом  берегу  Донца  продолжалась  перестрелка.   Стараясь  дать
возможность  группе  захвата  переправить  пленного через  реку, разведчики,
возглавляемые комсоргом  Камушкиным,  огнем  сдерживали  немцев,  решившихся
наконец выйти из окопов. На бледном фоне неба было хорошо видно перебегающих
неприятельских  солдат.  Их  становилось   все  больше  и  больше.  Камушкин
сообразил,  что его группа  может попасть  в  окружение. Не  желая рисковать
бойцами,  он  приказал  им  отходить,  а  сам  продолжал  отстреливаться  от
наседавшего  врага.  Расстреляв все патроны,  Камушкин  пополз вниз, к реке.
Очевидно, в темноте  он сбился с пути, потому что у Донца не нашел ни лодки,
ни бойцов. "Поплыву", -- решил Камушкин. Подняв над головой автомат, вошел в
черную,  как  нефть, теплую  воду. Едва он  сделал несколько шагов,  как  по
верхушкам тростников сыпанула автоматная очередь. Потом -- вторая, третья...
Сначала -- высоко, а потом -- все ниже и ниже. И вот уже пули, как  дождевые
капли,  запрыгали, забулькали  вокруг  разведчика.  Опрокинувшись на спину и
держа  в вытянутой руке автомат, Камушкин поплыл.  Тяжелые кирзовые сапоги и
намокшее обмундирование тянули его вниз, ноги с трудом сгибались.
     Немцы,  видимо, еще не обнаружили его  и прохаживались косыми очередями
по всей реке  -- так криво сыплет дождь  при сильном  порывистом  ветре:  то
назад,  то вперед,  то  в стороны.  Камушкин знал, что в таких  случаях надо
нырять,  прятаться  под  водой, но он боялся утонуть -- нырнешь, а вынырнуть
уже не  сможешь.  Плыл Камушкин  очень  медленно.  Каждый  метр  приходилось
преодолевать великим усилием мышц и воли.
     А немецкие  пули шлепались рядом, забрызгивали лицо разведчика водяными
каплями.  На середине реки он вдруг почувствовал тупой  удар в левое  плечо.
Рука,  как  подрубленная, имеете с  автоматом упала  на воду.  В плече стало
почему-то горячо,  и  даже  приятно.  "Почему  это?"  -- пытался  сообразить
разведчик, все еще не понимая, что его  ранило. Напрягая последние  силы, он
все  же продолжал  плыть.  Темное, беззвездное небо вдруг качнулось,  начало
снижаться. Камушкину стало очень страшно. "Что это?" -- подумал он еще раз и
перестал шевелить ногами. И вдруг  он с радостью  ощутил вязкое дно.  Собрав
остаток сил,  пошел к берегу, неся,  как плеть, безжизненную  левую руку. Он
только  теперь обнаружил, что с ним нет автомата, и сильно  испугался. Хотел
было вернуться, но разве найдешь его на дне реки? Да и  сил не было на  это.
Камушкин  вдруг  почувствовал, что вместе  с  оружием он  как  бы  потерял и
возможность  двигаться  дальше. Сделал еще два шага  и тяжело  упал у самого
берега.
     Темная туча закрыла последний клочок  неба. Только ракеты да светящиеся
пули по-прежнему тыкались в ее черное брюхо.
     На рассвете  разведчики нашли своего  комсорга. Он лежал  без сознания,
наполовину в  воде. Пришел  в себя к  вечеру  в медсанбате, и то лишь  после
того, как ему сделали вливание крови.
     На следующий  день Камушкина навестили его боевые друзья. Пришел с ними
и  Алеша  Мальцев; после вчерашней ночи он  так  привязался  к парторгу, что
ходил за ним по пятам. Сначала Алеша был твердо уверен, что Шахаев доложит о
его замешательстве  в бою лейтенанту Марченко и тот отчислит его из роты. Но
Шахаев  не сделал этого. Он  даже не показал виду, что и сам знает что-то об
Алеше. Только бесцеремонный Ванин не преминул сделать замечание Мальцеву:
     -- Ты где  это, Алеша, ночью-то пропадал? Уж  ты того,  не  струхнул ли
малость? Что-то похоже на это...
     -- А ты  оставь свои  глупые  догадки! --  прикрикнул на него Шахаев, и
Сенька замолчал.
     В  ту  минуту  Алеша  готов  был  расцеловать  Шахаева.  Пинчук  привез
Камушкину  подарок  --  пачку "генеральских",  добытую  у Бориса Гуревича, и
новое  обмундирование,  с  великим  трудом  выпрошенное  у  Ивана  Дрыня  --
заведующего вещевым складом.
     --  Ну,  як  Гобсек цей Дрынь!  -- жаловался Петр,  подавая счастливому
Камушкину гимнастерку и брюки.
     В палатку заглянула сестра.
     -- Товарищи, потише, -- попросила она.
     Разведчики стали разговаривать почти шепотом.
     -- Как рука? -- спросил Шахаев у Камушкина.
     --  Болит,  но шевелить  могу.  Скучно мне тут,  ребята, --  с  грустью
признался комсорг  и задумчиво посмотрел в  раскрытую  дверь.  Там зеленели,
шелестя   резными  лапчатыми   листьями,   мокрые  дубы.   На  одном   сучке
покачивалась, мелькая хвостом, осторожная сорока. Вася улыбнулся.

     Ты, сорока-белобока,
     Научи меня летать
     Hи далеко, ни высоко --
     Только с милой погулять.
     Эту  песенку  пел  он  мальчонкой,  радуясь,  бывало,  что  под  окнами
прокричит пернатая вещунья. "Быть гостям или письму", -- говаривал  в  таких
случаях отец.
     "Неплохо было бы получить письмецо", -- подумал Камушкин.
     Он  вдруг почувствовал,  что  у  него  кружится голова, и опустился  на
подушку.
     Из  сортировочной доносились  стоны раненых. Чей-то умоляющий голос все
время просил:
     -- Сестрица, родненькая, потише... Ой, мочи моей нет...
     -- Потерпи,  родной,  сейчас  все кончится,  потерпи,--  успокаивал уже
знакомый разведчикам девичий голос.
     -- Бинт-то присох... ой-ой-ой... не могу я...
     -- Ты же не ребенок, а солдат. Потерпи, -- строго звучал голос сестры.
     Боец умолк.
     В лесу, где размещался медсанбат, стоял  размеренно-неторопливый гомон.
Здесь,  кроме  резервных  частей,   располагались  также  все  хозяйственные
подразделения дивизии, ружейные мастерские, склады боеприпасов, ветеринарные
пункты.  Слышалось тарахтение  повозок, ржание лошадей, говор  и  незлобивая
брань повозочных, кладовщиков, артиллерийских  и ружейных мастеров,  писарей
--  всей  этой   хлопотливой  тыловой  братии,  проводившей  дни  и  ночи  в
беспокойных  заботах. Труд  этих, по преимуществу уже  пожилых людей, как  и
труд тех миллионов, что находились в глубоком тылу, проводя бессонные ночи у
станков и на полях, поглощался прожорливым и нетерпеливым едоком -- передним
краем фронта.
     Над   темно-зеленым  ковром   леса   в  безбрежной  синеве  разгуливали
патрулирующие  "ястребки"  да  прокладывали  белые  небесные шляхи  одинокие
самолеты-разведчики.
     Раненый в сортировочной молчал.
     --  Терпит,  --  Камушкин  заворочался  на  койке.  --  А  ведь  совсем
мальчишка.  Я видел, как его  несли  на носилках... Терпит парень. До  войны
небось от занозы ревел. А сейчас!.. И откуда  у людей сила берется, терпение
такое? Словно бы на огне каждого подержали!
     -- На огне и есть, -- сказал Пинчук.
     Камушкин вдруг снова поднялся на локтях, заговорил мечтательно:
     -- Знаете, ребята, о чем я думаю?
     --  Знаем,  Вася.  Ты думаешь  удрать из  медсанбата  к  нам  поскорее.
Одобряю! -- без малейшего сомнения заявил Ванин.
     -- Конечно. Но  не  только об  этом  я  думал.  Мне  бы вот  подучиться
хорошенько, -- люблю я рисовать, -- и написать такую картину, чтобы вот тот,
--  Камушкин  показал в сторону  палатки, где еще недавно стонал  раненый,--
чтобы такие, как он, встали в  ней во  весь свой рост --  большие,  сильные,
красивые!..
     Комсорг  плотно  сдвинул  пушистые  брови.  Тонкие морщинки  паутинками
разбежались  но его лицу.  Так, закрыв глаза,  он  лежал несколько  минут, о
чем-то думая. Потом  поднял  веки и, возбуждаясь и удивляя разведчиков, стал
рассказывать  им о великих художниках, чьи кисти  перенесли на полотна жизнь
во всем ее прекрасном  и трагическом. Камушкин радовался, как ребенок, видя,
что его внимательно слушают.  Особенно воодушевился Аким. Споря  и перебивая
друг  друга, они  стали  говорить  о  замечательных  русских  и  европейских
живописцах.  При  этом Шахаев  успел  заметить,  что  Акиму больше нравились
Левитан,  Перов,  Саврасов, из советских --  Сергей Герасимов;  Камушкину --
Репин,  Верещагин, из современных -- художники  студии имени Грекова, куда в
тайнике души он и сам мечтал попасть после войны.
     Аким снова поразил Сеньку своими познаниями.
     "Когда  это  он  всего   нахватался?"   --  подумал  Сенька  с  легкой,
несвойственной ему грустью, искренне завидуя товарищу.
     Где-то  за  лесом туго встряхнул землю тяжелый снаряд. Листья  деревьев
испуганно  зашептали,  зашелестели,  сорока  вспорхнула  и  замелькала между
стволами, оглашая урочище оголтелым криком. В палатке задрожало целлулоидное
оконце. Под ногами разведчиков глухо прогудело.
     Камушкин  умолк, уронив голову на подушку, будто этот снаряд вернул его
к суровой действительности.
     Аким  посмотрел на комсорга, на других разведчиков.  "Все они учились в
советской школе", -- подумал он, и от этой неожиданной мысли ему стало очень
приятно.
     Попрощавшись с Камушкиным, разведчики вышли из палатки. Сенька о чем-то
тихо попросил Шахаева. Тот кивнул головой. Саратовец с независимым и деланно
спокойным выражением лица замедлил шаг и завернул влево, на лесную тропу.
     -- Привет ей от нас  передавай!.. -- крикнул ему вдогонку Алеша Мальцев
с явным намерением смутить отчаянного ухажера.
     "Я вот тебе передам!" -- мысленно погрозил ему Сенька, недовольный тем,
что друзья разгадали его намерение.
     Круто повернувшись, Сенька прибавил шагу, направляясь к полевой почте.
     Недалеко  от палатки, в которой лежал Камушкин, под старым, обшарпанным
дубом,  обмахивались куцыми хвостами Кузьмичовы  лошади. Их хозяин  сидел на
спиленном  дереве  и  мирно беседовал с пожилым  повозочным.  Колечки сизого
дымка струились из-под  усов обоих  собеседников  и вились  над их  головами
вместе с тучей мелкой назойливой мошкары.
     -- Вот я и говорю,-- неторопливо, с крестьянской степенностью продолжал
ездовой, очевидно, давно начатый разговор, -- может, умнее после войны будем
хозяйствовать.  Глины  и песку у  нас  хоть  отбавляй. Можно и  кирпичный  и
черепичный  в  районе  для  всех  колхозов  поставить --  пожалуйста! Оно  и
надежней да  и подешевше  выйдет. И лес возле села сохранится. А то земля-то
-- наша, и вcе в наших руках, а иной раз глупости допускали...
     Солдат не договорил. Заметив разведчиков, он поднялся, спрятал в карман
кисет  и  валкой походкой  направился  к своей повозке, медленно переставляя
ноги.
     -- Мабуть, земляка побачив? -- спросил подошедший Пинчук.
     --  Нет.  С Волги он, из-под Камышина. Завхозом  в артели работал.  Все
планирует  да  прикидывает,  как  бы  после  войны  дела  поумнее наладить в
колхозе. Беспокойный человек. Люблю таких...
     Кузьмич  отвязал  лошадей, укрепил подпруги,  ловко, не  по-стариковски
вскочил на повозку и выметнулся на дорогу.
     -- Из якого полка вин? -- спросил Пинчук.
     -- Из  артиллерийского. Раненых в санбат привез. Говорит, в  эти дни ни
минуты не дают  покоя --  все  снаряды возят на  передовую. Сказывают, целые
горы навозили, прятать некуда...
     --  В  нашу  б роту його, --  сказал Пинчук,  искрение  жалея,  что  не
поговорил с повозочным: уж больно ценил он в людях хозяйственную-то струнку!
     Подъехав  к  своей  землянке, разведчики заметили,  как  в нее  стрелой
влетела ласточка.
     -- Может, выберем себе другой  блиндаж,  а этот  оставим  ласточке?  --
предложил Мальцев.
     -- Ты плохо  знаешь ее,  Алеша. Если ласточка решила поселиться в нашем
жилище, значит, она не  боится нас. Кто знает,  может быть,  как раз на этом
месте когда-то стоял хлевушок, в котором родилась  эта ласточка...--  и Аким
смело вошел в блиндаж.
     Ласточка  действительно  не  испугалась  разведчиков.   Она  сидела  на
маленьком  сучке,  где ею уже  были  налеплены  кусочки  грязи, смешанные  с
соломинками, -- фундамент будущего гнезда,  и  с любопытством  наблюдала  за
солдатами, которые осторожно рассаживались по  своим местам. На шейке смелой
пичуги мигало  красное  пятнышко.  Аспидная  спинка  и  стрельчатый  хвостик
отсвечивали синевой, оттеняя белоснежное брюшко.
     -- Умница! Вот так и надо делать  всегда! -- расчувствовался  Алеша. --
Разведчики -- народ добрый. Не тронут.
     В полдень вернулся  Сенька.  Сверкая  светлыми глазами, он подкрался  к
Акиму сзади и схватил его за шею.
     -- А ты все пишешь, Аким?
     --  Собственно...  что  все  это  значит? --  освободился от  Сенькиных
объятий Аким. -- Я ж тебе... -- он  хотел  сказать "не  Вера",  но раздумал,
боясь смутить своего беспокойного друга.
     Повернувшись к  столу,  Аким вновь склонился над бумагой. Он  записывал
свои впечатления  в  дневник.  Глядя на  Акима, захотелось  вести  дневник и
Сеньке.  Он  выпросил у запасливого  Пинчука общую тетрадь, вынул из кармана
автоматическую ручку и уселся рядом с Акимом. Будучи глубоко убежденным, что
начало обязательно должно быть лирическим, написал:
     "Сегодня состоялась тихая, приветливая погода".
     Потом долго думал,  что  еще  прибавить к этому,  но  так  ничего и  не
придумал. Немного поколебавшись, положил свою ручку перед Акимом.
     -- Возьми, Аким! Это оружие не для меня.



     Возвращаясь с  наблюдательного пункта, Марченко решил зайти на  огневые
позиции  батареи  старшего  лейтенанта Гунько.  Он любил  поболтать со своим
другом.  Был  поздний час.  В такое  время Гунько обычно находился  в  своем
блиндаже --  либо рылся в книгах, либо корпел над  таблицей стрельбы,  делая
какие-нибудь  сложные вычисления.  Это было  хорошо известно Марченко, и это
было  причиной их частых споров. Разведчику порой казалось, что его  товарищ
рисуется, хочет "свою ученость показать": "Вот, мол-де, и  на войне я нахожу
время  для  работы  над  собой".  Марченко  это  раздражало,  и  он  начинал
язвительно подсмеиваться над другом.
     --  Читай, читай,  полковник Павлов  таких любит. В звании  повысит, --
говорил он.
     Гунько  сначала  улыбался,  потом  терпеливо отмалчивался,  наконец его
начинали  злить глупые  насмешки  друга; завязывался  спор,  который  обычно
заканчивался яростной  ссорой.  А на  следующий день лейтенанты звонили друг
другу по телефону, чтобы помириться. И мирились.
     На  этот раз  Петра  в  блиндаже не  оказалось.  Ординарец сообщил, что
командир ушел на батарею. Наверное, сейчас вернется.
     Гунько действительно скоро  вернулся. Плащ-накидка и сапоги на нем были
вымазаны  в глине,  лицо запылено, но  его  желтые глина  смотрели весело  и
оживленно.  Командир  батареи  был  явно  доволен  чем-то.  Увидев   у  себя
разведчика, он искренне обрадовался:
     -- Вот хорошо, что ты пришел!.. А то не перед кем было бы похвастаться!
Знаешь, так оборудовали  мои  орлы  огневую  позицию,  что и  ночью ни  один
немецкий  танк  не проскользнет!  Каково? Правда, немцы не  любят  наступать
ночью.  Но  они,  наученные горьким опытом, могут изменить  свою тактику. Не
такие уж они дураки, чтобы воевать  по одному  шаблону. И у них немало умных
командиров. Во всяком случае, моя батарея готова и к ночным боям. Ну, как ты
находишь?
     -- Что ж, молодец, -- ответил Марченко. Желтоватые глаза Гунько ликующе
блеснули.
     -- Э, да я еще не то приготовлю фашистам! Будут они кровью харкать!..
     -- Ладно, довольно хвастать.  Ты  лучше расскажи, как  твоя  батарея на
занятии провалилась. Ведь я все знаю.
     -- И ты это считаешь провалом? -- Гунько нахмурился.
     -- Конечно.
     Занятие, о котором  сейчас говорили лейтенанты,  проводилось  несколько
дней тому назад, в тылу дивизии. Гунъко с радостью вывел свою батарею на это
занятие,  ибо чутьем  опытного фронтовика он  понимал, что  близятся большие
сражения и нелишне потренировать еще бойцов.
     Несколько тягачей  медленно  волокли  по  ровному  полю макеты  танков.
Солдаты-артиллеристы,   посмеиваясь,  легко   расстреливали  макеты.  Гунько
слышал, как бойцы перебрасывались едкими замечаниями:
     -- Потеха, а не учение!
     -- Ползут черт-те как!.. Как пеша вошь по...
     -- Эх,  генерал  не  видит,  дал  бы  он  жизни  кому  следует  за  эту
прогулку!..
     -- И даст. Он небось с наблюдательного пункта все видит.
     Гунько подбежал к водителям и закричал на них:
     -- Что ж,  по-вашему, немецкие танки таким  же черепашьим  ходом  будут
идти?..  Маскируйтесь  хорошенько! И дуйте  полным  ходом. Увертывайтесь  от
выстрела, черт бы вас побрал совсем!..
     Тягачи взревели  и,  рванув  с места,  помчались по  нескошенному полю.
Артиллеристы лихорадочно заработали у орудий. Их спины моментально потемнели
от пота. Подносчики, кряхтя, бегали со снарядами, подмаргивали друг другу:
     -- Вот дает!..
     -- Это похоже на что-то!
     -- Как в настоящем бою!..
     -- Припекает!..
     Танки-макеты мчались  по полю,  то пропадая в  море  желтеющей  ржи, то
опускаясь в балки, то вновь появляясь.
     -- Вот это  по-моему! -- ликовал Гунько, вытирая  ладонью смуглый лоб и
скаля крепкие белые зубы. -- Давай, ребята, жми!..
     А перед вечером артиллеристы выстроились на опушке леса. Батарея Гунько
оказалась на последнем месте по числу попаданий. Но, к  всеобщему удивлению,
это нисколько не огорчило Гунько. Он был спокоен и даже доволен результатами
занятий.
     --  И  ты  еще  улыбаешься,  Гунько?  --  посмеивались  над ним  другие
командиры батарей.
     --  Если  б  я вел огонь  по вашим черепахам, от них не осталось  бы ни
одной щепки... Затеяли игру в бирюльки. Стрелковое соревнование в тире, а не
занятие! Забыли  про сталинградские бои. За  это  можно дорого  поплатиться,
дорогие товарищи! Помните, что говорил генерал на партийном активе!..
     От высоты,  на  которой располагался  наблюдательный  пункт, отделилось
несколько человек и направилось к опушке леса, где стояли артиллеристы.
     -- Генерал идет!..
     Командир дивизиона, низкорослый толстый майор, прижав левую руку к ноге
и правую держа у козырька фуражки,  неуклюже пошел  навстречу начальству. До
батарейцев долетели обрывки его доклада:
     -- Дивизион... выстроен... разбора... учений!..
     Приняв рапорт, Сизов легкой походкой приблизился к солдатам.
     --  Здравствуйте, товарищи солдаты! -- звонко и отчетливо прозвучал его
голос. Эхо где-то в глубине  леса  услужливо и, капалось, с  большой  охотой
повторило слова комдива.
     -- Здравия желаем, товарищ генерал!.. -- приветствовали солдаты.
     Бойцы не спускали ожидающе-восторженных глаз с генерала.
     Сизов подозвал к себе старшего лейтенанта Гунько.
     --  За  отличные действия  вам  и всему личному  составу  вашей батареи
объявляю благодарность! -- донеслось до солдат. И, уже обращаясь к командиру
дивизиона и  к  командирам других  батарей,  Сизов  продолжал  суховато:  --
Упрощать  обстановку  на  занятиях  --  значит  совершать  преступление,  --
отчеканивал  он  каждое  слово.  -- Усложнять ее,  максимально  приближая  к
боевой, -- делать нужное и в высшей степени полезное дело.
     Этими словами начал генерал подробный разбор занятий.
     -- Ты  что же,  пришел посочувствовать моему "горю"? -- спросил Гунько,
хитро прижмурясь.
     Марченко обиделся.
     -- Как тебе известно, Петр, успокаивать -- не в моем духе. А пришел я к
тебе отчасти потому, что хотел просто тебя видеть. Кроме того, у меня есть к
тебе небольшая просьба...
     -- Какая?
     -- Впрочем, это даже не просьба, а приказ... -- разведчик улыбнулся. --
Ну?
     -- Собирайся -- и марш в мою роту. Хоть выпьем по рюмочке!..
     -- Это, пожалуй, единственный  за мою службу приказ, которому я могу не
подчиниться.
     -- Почему? -- удивился Марченко.
     -- Во-первых, потому, что оставлять сейчас батарею я не могу.
     -- Ведь не на всю же ночь я тебя зову, на час-другой.
     --  А  во-вторых, --  продолжал Гунько,  -- не  время сейчас  думать  о
рюмочке, друг  ты мой! Не время!.. Да у меня еще и  дел  много. Если хочешь,
давай выпьем по чарке здесь. В моей фляге малость осталось.
     -- Вечно у тебя какие-нибудь дела...
     -- Серьезно говорю. Надо провести беседу с солдатами, сообщить им новые
данные о противнике.
     -- Это еще зачем? Еще подумают  солдаты,  что  немцы превосходят нас по
численности,  --  посматривая на новую звездочку  на погоне Гунько,  говорил
Марченко.  -- Запугаешь своих артиллеристов,  а  у тебя ведь  много  молодых
бойцов.
     -- Ты это серьезно? -- не вытерпел Гунько.
     -- Конечно, серьезно.
     -- Ну, тогда мне грустно...
     -- Не смейся.
     -- А я и не смеюсь. Повторяю --  мне грустно. Грустно потому, что такие
слова   я  слышу  от   лейтенанта   Марченко   --  опытного,  прославленного
разведчика... Да мне  с  моими солдатами, дорогой товарищ, не сегодня-завтра
придется лицом к лицу встретиться с врагом, вступить с ним в  кровопролитный
бой!..
     --  Ну  вот,  пошел: "кровопролитный",  "сражение",  "лицом  к лицу"!..
Нельзя ли поспокойнее и проще?
     -- Хорошо, буду попроще...  Да, вступить в бой!  Так пусть же знают они
этого врага, пусть знают и то, что бой с ним будет тяжелый, и готовят себя к
этому. Что касается превосходства немцев, то не тебе, разведчику, говорить о
нем.
     --  Я  же   сказал,   что  у  солдат  может  составиться  неправильное,
преувеличенное представление о противнике,-- заметил Марченко.
     -- Не думаю, --  быстро возразил Гунько. -- Сейчас солдаты не поверят в
превосходство  немцев.  Они  знают  наши  силы не  хуже нас  с  тобой!..  Я,
например, верю в свою батарею, в своих солдат и буду говорить им всю правду,
чтобы они,  зная  свои  силы,  не  питали,  однако,  иллюзий  насчет  легкой
победы...
     -- Совершенно правильно, товарищ Гунько.
     Офицеры быстро оглянулись.
     Приподняв плащ-палатку, в блиндаж протискивался полковник Демин.
     Судя по его бледному, осунувшемуся лицу и утомленным глазам,  он  давно
не спал.
     -- Совершенно правильно! -- повторил он, войдя в блиндаж и присаживаясь
у столика.  Он посмотрел на  Марченко.  -- Мы  только недавно  на  партийном
активе  говорили, что надо готовить личный  состав  к тяжелым испытаниям.  И
очень хорошo, что вы ужо это делаете, товарищ Гунько.
     Хотя  начальник  политотдела   появился  в  блиндаже  неожиданно,   это
нисколько не  удивило  ни Гунько, ни  Марченко.  Они  знали, что Демин  имел
привычку появляться в самых, казалось бы,  неожиданных местах. То его увидят
в боевом охранении какого-нибудь  батальона  и  тоже не удивятся  этому;  то
вдруг  он  придет на санитарный  пункт; то на артиллерийские  позиции; вдруг
нагрянет  в   склады  АХЧ   и   там  учинит   настоящий  разнос   начальнику
административно-хозяйственной части старшему лейтенанту Докторовичу; чаще же
всего бывал он  в  стрелковых  ротах  -- любил  поговорить  с  коммунистами;
инструкторов политотдела также редко можно было увидеть  в штабе дивизии, --
они приходили из полков,  делали  доклад начальнику  или его  заместителю и,
помывшись в бане, снова уходили в полки, в батальоны, роты.
     Демин  так же,  как  и  генерал  Сизов,  знал по фамилии всех  офицеров
соединения.
     --  Но  вы, товарищ  Гунько, не обижайтесь  на  Марченко за  его слова.
Разведчика можно  понять. Его профессия -- это прежде всего осторожность, --
вдруг сказал  Демин и  улыбнулся. -- Иногда она  бывает, может быть, немного
излишней,  эта  осторожность...  Проводите  меня,  товарищ  Гунько,  на свою
батарею. Мне надо с вашими коммунистами потолковать.
     --  Я  и  сам сейчас собирался  провести  с бойцами беседу,  -- сообщил
Гунько.
     --  Тогда совсем хорошо! --  оживился  полковник. -- Побеседуем с  ними
вместе.
     Выйдя из блиндажа, Демин вспомнил:
     -- В  штабе на вас  жаловались,  товарищ  Гунько.  Не высылаете вовремя
сведений.
     -- Да замучили они меня ими, товарищ полковник!
     -- Нет, нет, -- твердо перебил Демин.  -- Сведения высылать надо. Война
-- дело  серьезное. Это не только храбрость  солдат, но и учет. Точный  учет
всего, вплоть  до  последнего патрона  и тренчика на солдатском ремне. Вы  с
нами останетесь?  --  спросил  Демин  Марченко,  видя,  что  тот  собирается
уходить.
     --   Нет,  я  пойду,   товарищ   полковник.  Начальник  разведки  может
потребовать, а меня нет.
     --  Это верно. Идите.  У разведчиков сейчас  дел  много. Да  и в  штабе
теперь никто  не  спит.  От генерала до писаря --  все работают  до седьмого
поту.
     --  Заходи, как  сможешь! --  попросил Гунько  друга. Он  был рад,  что
сегодняшний  спор  не  оставил  неприятного  осадка,  как  нередко случалось
прежде.  Командиру батареи показалось, что Марченко уже и сам в  душе понял,
что был нe прав.-- Заходи!




     Второго   июля   из   Ставки   Верховного   Главнокомандующего   пришла
знаменательная телеграмма: Сталин предупреждал о возможном переходе немцев в
наступление между  3  и 6  июля.  Огромный фронт  по Курскому выступу  глухо
заволновался.
     О телеграмме генерал Сизов узнал от  командующего армией. Он тотчас  же
возвратился  в свою дивизию и поехал на  НП. Здесь,  на  опушке Шебекинского
леса,  под могучими  кронами  дубов,  его  уже  ожидали  командиры  полков и
приданных подразделений.
     -- Получена очень важная телеграмма, товарищи!  -- начал свое сообщение
генерал, смахивая пыль с фуражки и кителя.
     С  этого  часа еще  напряженнее заработали  штабы соединения Сизова.  В
блиндажах  не умолкали зуммеры. Телефонисты не отрывали трубок от  уха. Люди
забыли об отдыхе. Политотдел дивизии опустел, -- его работники отправились в
полки,  батальоны и роты. Общее напряжение передалось и солдатам.  Пехотинцы
снова и снова протирали и без того чистые винтовки и пулеметы, пересчитывали
в  нишах  патроны,  старшины  проверяли  в  солдатских  вещевых  мешках  НЗ,
артиллеристы  неотступно  находились  у своих  орудий;  танкисты  опробовали
моторы  машин; гвардейские минометчики, укрывшиеся в лесу,  снимали со своих
установок  брезентовые  покрывала;  по  многочисленным  извилинам траншей  и
окопов, из отверстий дзотов и блиндажей тек сдерживаемый солдатский говорок:
     -- Карасев, табачком запасся?
     -- Есть малость. Да будет ли время для курева?
     -- Иван, смотри не отходи от пулемета!
     -- Что я -- дурной?
     -- Ануфриев, ты еще, кажется, не спал в эту ночь. Шел бы вздремнул...
     -- Какой тут, к черту, сон! Того и гляди -- заденет...
     -- Хлопцы, а меня чуть было наш танк не придавил...
     -- А ты смотри -- глаза-то есть у тебя!
     -- Углядишь за ними. Отовсюду ползут.
     В    ночь    на     4     июля    полковник    Павлов    инструктировал
офицеров-артиллеристов:
     --  Контрартподготовку  будем  проводить  так,  -- пожилой,  сухощавый,
седовласый, он  говорил,  все время встряхивая контуженым  плечом. Сообщив о
часе начала контрартподготовки, он продолжал сухим спокойным голосом: -- Для
фашистов  она  явится  полнейшей и  весьма неприятнейшей неожиданностью. Это
раз. Наступательная возможность неприятеля пострадает еще до начала атаки. И
наконец, немцы лишатся такого серьезного оружия, как элемент внезапности...
     Комдив приказывал по телефону:
     -- Проверьте еще раз  связь,  и чтобы  все были  на  своих местах!.. Ни
одного солдата не снимать с обороны. Командирам  полков без моего разрешения
не покидать наблюдательных пунктов!
     Не ведали  фашисты,  что их планы  внезапного и  решительного нападения
были уже  известны  советскому командованию.  Телеграмма  из Ставки побудила
левый берег тоже приготовиться к бою, чутко прислушиваясь к скрытой жизни за
Донцом. В ночь на 5 июля по  всем земляным норам нашего переднего края среди
бойцов  находились  политработники,   --   с   ними  спокойнее  и  увереннее
чувствовали себя  солдаты;  разведчики  расползлись  по  всем  направлениям,
растаяли во тьме, и ни одно движение неприятеля  не оставалось не замеченным
ими;  уже  подкатили  на  своих  быстрых  машинах  к  наблюдательным пунктам
командующие армий и фронтов.
     Гигантский лук, вошедший в историю под названием  Курской дуги, натянул
тетиву, чтобы пустить в неприятеля смертельную стрелу.
     А  перед немецкими  солдатами,  в полной  боевой  выкладке заполнившими
окопы и тускло посвечивающими плоскими касками, офицеры лающими, отрывистыми
голосами зачитывали приказ Гитлера:
     "Германская  армия переходит  к генеральному  наступлению на  Восточном
фронте... Удар,  который  нанесут немецкие войска,  должен  быть решающим  и
послужит  поворотным пунктом в ходе войны...  Это --  последнее  сражение за
победу Германии".
     Потея под пузатыми рыжими ранцами, солдаты вполголоса отвечали:
     -- Хайль Гитлер!..
     А ночь ползла  к ним огромной черной кошкой. Она была тиха и вкрадчива,
эта ночь перед кровавым сражением.
     Ровно в четыре часа утра началось. После долгой, мучительной и страшной
для фронтовиков тишины где-то прошумела  "катюша". В ту же секунду из тысячи
стволов ударили наши пушки. За Донцом сразу потемнело. Это советские снаряды
всех калибров  обрушились  на  огневые  позиции  вражеских  артиллеристов  и
минометчиков.  Снаряды  рвались  также  на  переднем  крае  неприятеля,  где
скопились  для  наступления  немецкие   войска.  Потом  заговорила  немецкая
артиллерия,  слившись с ревом наших орудий  в  один  оглушающий, потрясающий
землю и воздух гул. Казалось, разверзлось небо и обрушило на землю море огня
и металла. И земля задрожала, забилась в буйном припадке.
     Когда  немцы  начали  свою   артподготовку,  старший  лейтенант  Гунько
находился  в  нескольких  метрах  впереди своих противотанковых  орудий.  Не
добежав  до своего  окопа, он  был  опрокинут страшной силой взрывной волны.
Едва он  успел подняться,  как неподалеку от него второй снаряд с оглушающим
звоном  встряхнул  окутанную дымом  и  пылью землю. Старший  лейтенант  упал
второй раз  и тут же вскочил на  ноги, несколько удивленный тем, что остался
живым. В воздухе, как огромные шмели, нудно стонали и  пели осколки. Добежав
до  окопа,  Гунько  упал в  него, придавив  собой  телефониста.  Тот  сидел,
прислонившись к земляной стене и закрыв голову руками, словно желая защитить
ее от вражеских осколков. Старший лейтенант схватил трубку и закричал в нее,
но тут же сообразил, что провод порван.
     -- Сорокин!.. Сорокин!.. Сорокин,  черт тебя  побери!..  --  кричал  он
телефонисту и с досады резко тряхнул  его за плечо. Солдат тихо сполз на дно
окопа, все  еще закрывая  голову  руками. Гунько только сейчас заметил между
пальцами бойца кровь и понял, что телефонист убит.
     Около часа уже  длилась  немецкая артподготовка. Вскоре Гунько заметил,
что  фашисты  под  прикрытием  своего огня начали переправляться через реку.
Гунько открыл огонь  и со злорадным торжеством увидел, как первый же снаряд,
выпущенный из четвертого  орудия, опрокинул резиновую лодку  с гитлеровскими
солдатами. Уцелевшие фашисты барахтались в воде.
     -- Что,  гады! Получили!.. -- закричали артиллеристы, но их  голосов не
было  слышно: все  тонуло  в  сплошном  реве  орудий  и  разрывов. Батарейцы
стреляли прямой наводкой и вскоре потопили еще три. лодки противника.
     Чуть левее поднялся  высокий столб  густого  дыма  и,  расплываясь  над
водой, закрыл реку.
     "Будут танки переправляться!"  -- догадался лейтенант. Он перенес огонь
и стал стрелять по дымовой завесе. Он не видел ничего, кроме густого  белого
дыма на реке, и все же стрелял  и стрелял наугад, долго и ожесточенно. Через
несколько  минут  показался  первый неприятельский танк. Он выполз  к  нашим
окопам и  на несколько секунд остановился, как  бы  присматриваясь.  Но  эта
остановка оказалась для него роковой.  В танк впились сразу же три. снаряда,
выпущенные из орудий старшего лейтенанта  Гунько. Неприятельский обстрел  не
ослабевал. Вышло из строя одно орудие, но остальные не были еще повреждены и
продолжали  вести огонь. Возле  них суетились артиллеристы, У лафетов быстро
росли горки дымящихся  снарядных гильз. Лица  солдат почернели  от пороховой
копоти. Появились убитые и тяжелораненые. Многие работали у орудий с  наспех
перевязанными головами и  руками.  Они не хотели  уходить в санчасть.  Да  в
таком аду это, пожалуй, было и невозможно.
     Тяжелая немецкая артиллерия  перенесла огонь на ближние тылы дивизии, и
Гунько впервые за два  часа  артиллерийской дуэли увидел впереди себя клочок
неба и  в этом  клочке много  самолетов.  На какую-то  долю минуты мелькнула
радостная мысль: "Наши. Переправу  громят!" Самолеты  висели  над переправой
врага  непрерывно.  Густое  аханье  бомб  докатывалось  до  батареи.  Гунько
оглянулся  назад  -- зачем,  он  и сам бы  не  мог  ответить,  --  и  увидел
штурмовик.  Он  летел низко, кометой скользил над самыми вершинами деревьев,
таща за собой огненно-красный шлейф. "Подбили,  сволочи!" -- горько  подумал
офицер и как раз  в эту минуту услышал близкую  ружейно-пулеметную стрельбу.
Немецкие  пули  повизгивали  над батареей. Из  окопов выскочили в контратаку
советские  пехотинцы.  "Ура-а-а-а..."  --  полилось  навстречу  бежавшим  от
переправы немцам. Столкнулись. Смешались...  На флангах выстрачивали  частую
дробь  "максимы".  Стучали  бронебойки.  По  переправе, не переставая,  била
артиллерия. У первой  линии наших  окопов  уже  горело  несколько  танков  с
крестами на  броне -- их подожгли советские артиллеристы,  дружно стрелявшие
со всех сторон.
     Мимо батареи стали  проходить раненые. Они  брели медленно, грязные,  в
порванных и залитых кровью  гимнастерках  и брюках. У многих на обмусоленных
колодочках  белели медали  и желтели  ленточки, свидетельствующие  о прежних
ранениях. Лица  последних  были спокойно-суровы, они не  выпячивали  напоказ
своих ран, как это делают обычно бойцы, впервые получившие увечье, шли в тыл
как  бы  нехотя,  зная, что  через  месяц, а может быть,  и  того  менее они
вернутся вновь в окопы.
     -- Что там? -- нетерпеливо спрашивали их артиллеристы.
     Отвечали редко, больше говорили:
     -- А дьявол его поймет...
     Измученным и изуродованным  людям было  не до  рассказов,  к тому же  и
место для этого было неподходящее. Встреть ты их  подальше в тылу, скажем, в
Шебекинском урочище,  где  реже ложились немецкие снаряды, -- вот там уж они
вам порасскажут,  быль  сдобрят  умопомрачительной небылицей, про раны  свои
забудут,  но  попробуй  только  разобраться, кто  же из  них  самый  главный
герой!..
     Убедившись,  что   от  раненых   им  все  равно   ничего  не  добиться,
артиллеристы  вернулись  к  своим  пушкам.  Вскоре  на  поле  они   заметили
пехотинца. Он бежал не слишком быстрой трусцой, подгоняемый  страхом и им же
сдерживаемый. Иногда он пытался залечь, но тут же поднимался и вновь  бежал.
Гунько, наблюдая за ним,  невольно  расхохотался и  не  понял  этого  своего
состояния: обычно  при  виде  бегущего стрелка он испытывал страшную ярость,
смешанную с испугом и еще каким-то знобящим, неприятным чувством.
     "Новичок!" --  быстро определил он по неизношенной зеленой гимнастерке.
Солдат намеревался проскочить мимо батареи  в  тыл,  но  был  встречен самим
старшим  лейтенантом. И  уж  как  ему, бедняге, не  хотелось  показать перед
офицером свою позорную трусость, да губы выдавали -- тряслись непрошено...
     Солдат был  худенький,  похожий  на затравленного  зверька.  Глаза  его
бегали.
     -- Дрались  до  последней возможности,  --  оправдывался  он,  --  все,
почесть,  на месте  полегли...  гансов да  фрицев этих наложили  --  страсть
одна...  видимо-невидимо... А  он, проклятый, все прет и прет... Ну, мочи не
стало, я и того... подался, значит...
     --  Ладно, перестань  врать! -- резко остановил  пехотинца  Гунько.  --
Ложись вон у первого орудия, да смотри у меня, не вздумай бежать!..
     -- Да что вы, товарищ старший лейтенант, разве я... -- обрадовался боец
и, высмотрев воронку, упал в нее, воинственно щелкнув затвором винтовки.
     Из-за Шебекинского  леса волна за  волной выплывали наши штурмовики и с
мощным  ревом  проносились над рекой. Из-под их  крыльев  вылетали  ракетные
снаряды, оставляя позади себя белые дорожки. Начала бить по переправе и наша
дальнобойная артиллерия.  Обратно самолеты проносились так  низко и с  такой
стремительностью, что  у стоявших на земле людей захватывало дух.  Навстречу
им,  из-за  леса,  тучей надвигались  косяки все  новых и  новых  эскадрилий
бомбардировщиков, повыше которых, точно мошкора, вились сотни истребителей.
     А еще  выше  шли воздушные  бои. Наши  самолеты летели и пикировали, не
обращая внимания на  сплошные  облачка  разрывов зенитных снарядов. Там, где
они бомбили, до самого неба поднималась стена пыли и дыма.
     И  все  же  немцам  удавалось  наводить  понтонные  мосты,  по  которым
проскакивали их танки.
     -- Огонь!.. Огонь!.. -- не переставая командовал Гунько.
     На батарею, пыля и выбрасывая из выхлопных труб клубы черного ядовитого
дыма, двигались пять вражеских танков. Окрашенные в грязно-желтый  цвет, они
ползли по изрытому полю,  приземистые, покачиваясь  на  брустверах траншей и
окопов. Один из них, особенно большой и какой-то квадратный, приостановился,
шевельнул   непомерно  длинным   стволом   и  выстрелил.  Снаряд  разорвался
неподалеку от третьего орудия. Танк двинулся дальше, но тут же качнулся всей
своей  громадиной, и из  его кормы хлестнуло пламя. Гунько посмотрел  влево:
из-за перелеска мчалось несколько советских  танков. Из ствола орудия  одной
машины еще струился дымок...
     -- Наши!.. Наши танки!.. Наши!.. -- закричали на батарее. -- Милые!
     Приземистые  красавцы танки, стреляя на  ходу, стремительно прошлись по
полю  и скрылись  в  сосновой  роще;  они  заходили  во  фланг  прорвавшейся
группировке  врага.  Теперь  кроме  большого  танка  горели еще  две  машины
неприятеля.  Два  уцелевших  немецких  танка  продолжали  ползти  в  сторону
батареи. Гунько снова  открыл  огонь. Один танк резко  остановился. Из  него
красновато-желтым   мечом   рванулось   пламя.  Второй  продолжал  стрельбу.
Раздались  стоны   раненых.  Пехотинец,  залегший  впереди  первого  орудия,
вставлял обойму за  обоймой,  расстреливая  немецких  десантников.  Был убит
наповал наводчик второго орудия Федя Жаворонков. Он лежал, обняв лафет своей
пушки.  Батарея,  оставшись с  двумя  орудиями,  продолжала сражаться.  Один
снаряд,  выпущенный наводчиком  Печкиным, угодил в  башню  немецкого  танка.
Танкисты  повыскакивали из люков,  как  сурки  из  задымленных нор,  но были
немедленно расстреляны советскими пехотинцами, ожесточившимися до крайности.
     "Держатся!.. Молодцы!.." -- мелькнуло в голове Гунько.
     Тяжелый  немецкий   снаряд,  прилетевший,  очевидно,  с   того  берега,
разорвался на огневой  позиции.  Третье  орудие и  его прислуга  взлетели на
воздух. Там, где только что  стояла пушка, теперь дымилась огромная воронка.
Вслед за первым снарядом с того берега прилетел второй, третий... Но они уже
взрывались  позади батареи.  Минут пять перед позицией Гунько было пустынно.
Отчетливо   слышались  гул  авиационных  моторов  и  неумолкающая  трескотня
пулеметов.
     Гунько хотел было уже как-то помочь раненым, но со стороны  реки  снова
появились немецкие танки. На этот раз их было восемь...



     Лейтенант Марченко с группой разведчиков всю ночь провел у Донца, следя
за  передним  краем противника и сообщая  о замеченном  в штаб  дивизии. Бой
начался очень рано, и  Марченко не успел  увести своих бойцов в расположение
роты. Как только -- в ответ на нашу контрартподготовку -- загремели немецкие
орудия, лейтенант по траншее отвел разведчиков в  окопы ближайшей стрелковой
роты,
     --  С нами  остаетесь? --  кричал ему в  самое ухо  ротный  командир --
молодой румянощекий лейтенант,  очевидно совсем недавно  окончивший училище.
Он  радовался чему-то, бегая по окопам и выкрикивая  какие-то,  должно  быть
никому  не  слышимые в буревом реве рвущихся  снарядов  команды.  Марченко в
ответ на  его слова кивнул  головой, хотя как следует и не разобрал  вопроса
лейтенанта.
     В окопах вдруг  стало темно, пыльно, угарно, неуютно.  Запах тротиловой
гари затруднял дыхание.  Над траншеями в дикой свистопляске  бушевал огневой
ураган. Снаряды рвались и  на кромке окопов, и тогда бойцы втягивали головы,
поднимая плечи к самым ушам.
     Сидевший  рядом с  Акимом Ванин  уперся круглой головой  в  осыпающуюся
стенку  окопа, как  бы боясь, что стенка  развалится  совсем.  Он весь вдруг
почернел, точно обуглился. Зубы непрошено и к великой его досаде выстукивали
отвратительную  дробь.  Семен сжимал  их до  боли.  Вдруг  что-то колючее  и
круглое прокатилось по его мокрой от пота и осыпанной мурашками спине, упало
под ноги. Семен  вскрикнул и оглянулся -- еж! Серым комом свернулся  и ждет,
распуская  длинные  иглы. Сенька отшвырнул его ногой. Еж отлетел в  сторону,
полежал немного на боку, чуть показывая  желтоватый пушок  на брюшке,  потом
развернулся, пошевелил длинным  поросячьим  рыльцем,  чихнул  и  враскорячку
побежал к патронной нише. Прижался к ящику, закрылся, выставив перламутровые
свои пики. Сенька долго не мог  оторвать от него озлобленного взгляда. Землю
по-прежнему  давил  и встряхивал  артиллерийско-минометный шквал. В воздухе,
вибрируя и стеня, носились осколки, шлепались, зарываясь  в песок. "Конец-то
будет этому  аль нет?.." Семен взглянул на  Акима  и,  пораженный,  застыл с
раскрытым ртом,  округляя кошачьи глаза.  Аким, выпрямившись  во  весь  свой
длиннющий  рост,  как ни в чем  не бывало смотрел вперед.  Русая  непокрытая
голова -- Аким снял пилотку, чтобы не мешала, -- возвышалась над бруствером.
Перед ним скакал, ревел, рычал в дикой  ярости ураган огня и металла, а Аким
стоял и  смотрел вперед, даже  не моргая.  Сенька  дернул  Акима за  широкую
штанину маскхалата, посадил рядом с собой. Тяжело дыша, закричал ему в ухо:
     -- Ты... что?.. С ума спятил?.. Убьют же!..
     -- А кто ж будет наблюдать? -- спокойно возразил Аким, протирая большим
черным  пальцем левой  руки запыленные очки. -- Все попрятались  в окопах. А
кто ж наблюдать  будет? -- как бы в недоумении спросил он. -- Немцы могут за
своим артиллерийским валом...
     Он  не  договорил.  Где-то  впереди  вслед  за  укатившей  волной  огня
раздались выкрики:
     -- Немцы!..
     Сквозь  пулеметную трескотню и  оглушающий вой Аким и  Сенька  услышали
голос лейтенанта Марченко:
     -- Вперед! В атаку!..
     Они  увидели  лейтенанта  над окопом.  Хищно  изогнувшись,  он рванулся
вперед, то и дело припадая на одно колено и стреляя куда-то из  автомата. За
ним, рассыпавшись цепью, бежали пехотинцы. Сенька и Аким вылезли из окопа  и
побежали за  лейтенантом. Мелькнула огромная,  сутуловатая  фигура Забарова;
пробежал Шахаев и следом за ним -- Алеша Мальцев.
     Та-та-та-та... -- выстрачивали пулеметы.
     Тррр-ах!.. Тррр-ах!.. -- рвались гранаты...
     Тию-тию-тию... -- пели пули.
     Покрывая все эти звуки, донесся низкий, рокочущий бас Забарова:
     -- За танками укрывайся!.. За танками!..
     Советские  танки  --  их  было более  десятка,--  выскочив  из укрытия,
теснили  к  реке  высадившуюся немецкую пехоту. Немцы,  пятясь, укрывались в
прибрежных кустарниках и камышах. Стон стоял над рекой.
     Бомбы,  непрерывно сыпавшиеся  с наших  самолетов, взбаламучивали воду,
выбрасывали  на берег вместе с  грязью  вонючую тину и  скользкие  сплетения
лягушатника.  Танки,  оттеснив  врага,  повернули вправо  и  скрылись  среди
разрушенных  строений  большого  села   Александровки,  вытянувшегося  вдоль
восточного  берега  реки.  Оттуда  послышались  частые, короткие  и  звонкие
выстрелы танковых орудий.
     Отбив первую  атаку неприятельской  пехоты,  наши стрелки  и разведчики
вернулись  в   свои  окопы.  Наступило  минутное  затишье.  Потом  раздались
отрывистые,  злые  выстрелы  иптаповцев,  расположенных  в  боевых  порядках
пехоты.
     --  Забаров!.. -- растирая кровь  на  грязной щеке, Марченко подошел  к
старшине. -- Ты тут смотри за ребятами. А я побегу к Васильеву. Может, новые
задания  будут. Доберусь  как-нибудь по траншее.  Ну, желаю  всего  доброго,
друзья!  --  Пригнувшись,  Марченко  зашагал,  сначала медленно,  потом  все
быстрее,  отталкиваясь от земли своими  легкими, пружинистыми  ногами. Федор
молча  посмотрел  ему  вслед.  В  темных  глазах  старшины, под  запыленными
длинными ресницами тлели, разгораясь, напряженно-сосредоточенные огоньки.
     Немцы  снова обрушили  всю силу  своего огня  на  передний  край  нашей
стороны.  Артиллерийская обработка  окопов  длилась  с  полчаса.  Потом  гул
разрывов стал удаляться.
     --  Товарищ старшина, танки!.. --  закричал Сенька Ванин. Но голоса его
не  было слышно -- только  виден  был  широко  открытый  рот. Гимнастерка  и
маскхалат  на  разведчике  были  порваны. По лицу ползли грязные  потеки  --
Танки!  Танки!..  --  кричали  в окопах,  и  разведчики  отчетливо  услышали
слитный, низкий рев чужих моторов.
     -- Танки!..
     Один из  них  уже вползал на бруствер  окопа. Вот он  качнулся, светлая
гусеница, выгибаясь, потянулась  через  окоп, квадратное днище машины обдало
солдат вонючим жаром.
     -- Пропускайте их на съедение нашей артиллерии!..-- крикнул молоденький
офицер, ротный  командир;  по  румяным  его  щекам  из-под фуражки  тянулись
струйки не то грязного пота, не то крови.
     Еще один танк...  Этот несколько  раз крутанулся  над  окопом.  Засыпал
землей пехотинца. Солдат,  однако,  быстро выбрался  из-под  земли,  тряхнул
стриженой головой, выхватил  из кармана черную  бутылку. Танк пополз дальше,
рыча  и  отфыркиваясь  выхлопными трубами.  Пехотинец быстро вскарабкался на
бруствер.  Гимнастерка  сзади  у  него  завернулась. Ванин  увидел  смуглую,
посыпанную песком кожу и въевшуюся в тело железную пряжку. Из левого кармана
обшарпанных,  засаленных  брюк  выглядывала темно-коричневая головка  другой
бутылки.  Пехотинец согнул правую ногу, потом  выбросил  ее  назад, дернулся
весь, будто отталкиваясь, и кинул бутылку. Поглядел,  чуть приподняв голову,
туда, куда полетела бутылка, и стремительно скатился вниз.
     -- Есть!.. Горит, гадюка!..
     Некоторое  мгновение  стыла тишина. И  вдруг эту  тишину прорезал  крик
какого-то солдата:
     -- Убило ротного!
     Солдат бежал по окопу и кричал. Путь ему преградила гигантская фигура.
     -- Тише ты!.. Я -- ваш ротный. Понял?..
     Солдат  поднял голову  и встретился  с напряженным  блеском забаровских
глаз.
     -- Слушаюсь, товарищ старшина!..
     --  На  место!  --  приказал  Федор  пехотинцу  и, вдруг  выпрямившись,
скомандовал так, чтобы слышали все: -- Товарищи! Я -- ваш командир. Слышите:
окопов  не покидать.  Танки забрасывать  гранатами  и  бутылками  с  горючей
смесью.  Тяжелые  --  пропускать,  с  ними  расправится  наша  артиллерия!..
Немецкую пехоту расстреливать! Вести из карабинов только прицельный огонь!..
     Защелкали затворы. Пехотинцы  и разведчики прильнули к своим ячейкам. А
уже  от берега  реки показалась  новая  цепь вражеской  пехоты.  Над окопами
певуче засвистели пули.
     --  Спокойно,  товарищи!  Подпустите поближе!.. -- гремел над позициями
голос Федора.
     Огромный, с открытой волосатой грудью, он стоял  в окопе в полный рост,
следя за противником.  К  нему уже  подбегали командиры взводов, отделений и
докладывали:
     -- Товарищ ротный!
     -- Куда девать раненых? Блиндаж переполнен!..
     -- Связь с комбатом порвана!..
     -- Артиллеристы просят помочь им выкатить пушку. Как быть?
     Забаров, нe поворачивая головы, отдавал распоряжения; внимание его было
приковано к перемещавшимся зеленым фигурам. Их надо остановить во  что бы то
ни  стало. Вот они, эти  фигуры, уже  совсем близко, двести метров... сто...
пятьдесят...
     -- Рота... залпом, пли!
     Трескуче грянул залп. Ошпарил бегущих впереди фашистов.
     Перед глазами бойцов неуклюже падали враги.
     Слева,  из  уцелевшего,  хорошо замаскированного дзота, зло  и  яро бил
"максим". Та-та-та-та...-- неслось оттуда.
     Оседлав переносицу  очками,  Аким  выпускал одну автоматную очередь  за
другой.  Делал он это без суеты,  расчетливо,  невозмутимо. Ванин вел  огонь
рядом. Что-то с  сухим треском  лопнуло неподалеку.  "Граната!"  --  обожгла
догадка.  Аким все  еще стоял на прежнем местe. Только очков  уже не было на
его ястребином носу -- их стряхнуло взрывной волной. Они упали на дно окопа,
разбились о пустой автоматный диск. Чьи-то тяжелые шаги позади. Острый запах
человеческого  пота.   Трудное,  прерывистое,  с   храпом  дыхание.   Сенька
инстинктивно повернул голову и увидел немца. Белоглазый, с рыжей подпалинкой
густых бровей.  Перекошенное  длинное  лицо,  трясущаяся, искусанная  нижняя
губа,  качающийся над  мокрой худой  спиной  Акима плоский штык  -- таким  и
врезался он в память  Ванина. С непостижимой быстротой Сенька схватил его за
ногу,  тот дернулся назад, но  скрюченные черные пальцы разведчика железными
щипцами  впились  в  грубое  зеленое сукно  брюк,  рванули  на  себя. Фашист
свалился  в окоп.  С ловкостью  кошки  Ванин  прыгнул на него.  Правая  рука
металась возле кармана, ища  нож. Но Сенька не успел вынуть финку. Остальное
за него сделал Аким. Он взмахнул  рукой, что-то блеснуло в воздухе. И опять,
пораженный,  Ванин ошалело посмотрел на своего друга, узнавая и  не  узнавая
его.
     -- Черт... вот ты... как?..



     Генерал  руководил  боем,   находясь  на   довольно  широкой  площадке,
укрепленной на трех росших рядом дубах.  Деревья  были  искромсаны осколками
мин и плохо  укрывали Сизова. Комдив был легко ранен.  Перевязавший его руку
врач настойчиво просил генерала спуститься на землю.
     -- Ничего со мной не случится! -- отвечал он. -- Где  я еще найду такой
обзор?
     Он беспрерывно  разговаривал по  телефону, получал от командиров частей
информацию, давал необходимые указания.  На левом  фланге, на участке  полка
Баталина, сложилась тяжелая обстановка.  Неприятель бросил туда танки  и два
полка пехоты.
     -- Ничего... Ничего, Баталин! Держись!..
     --   Товарищ   генерал,   разрешите   подбросить   Баталину   резервный
артиллерийский   противотанковый   дивизион!   --   обратился   к    комдиву
встревоженный работник штаба. Его просьбу поддерживал полковник Павлов.
     --  Мои артиллеристы несут  большие потери на участке обороны Баталина,
товарищ генерал. У  Гунько осталось два орудия. На других батареях положение
не лучше,-- говорил, встряхивая контуженым плечом Павлов.
     Сизов молчал.
     Тревожно зазуммерил  телефон. Генерал  поднял трубку.  Снова докладывал
Баталин.
     --  Окружен, говоришь? Вижу! --  спокойно  ответил комдив. -- Отстаивай
свои  рубежи!.. Помощи  пока не  жди.  Смотри  за левым флангом. Там у  тебя
скопилось около  тридцати танков и  до  полка  немецкой  пехоты... Нет, нет.
Артиллерии пока не будет. Обходись тем, что у тебя есть!..
     --  Товарищ  генерал!.. -- не выдержал молоденький подполковник с худым
лицом.
     Генерал взглянул на него, не торопясь положил трубку.
     -- Передайте...
     -- Слушаюсь! -- обрадовался подполковник.
     --  Передайте, --  продолжал  Сизов,  остановив  взглядом  офицера,  --
передайте,  чтобы  полк иптаповцев  выдвинулся на  правый  фланг, на участок
обороны Тюлина.
     -- На правый? -- почти крикнул полковник Павлов. -- Но там сравнительно
спокойно, товарищ генерал.
     --  И  Тюлин  не  просит  подкрепления!  -- поддержал  Павлова  молодой
подполковник, но генерал резко заметил:
     -- Вы слышали мой приказ? Выполняйте!
     -- Слушаюсь! -- и молоденький подполковник поднял трубку.
     Генерал продолжал наблюдать. Офицеры, стоявшие рядом с ним, молчали. По
их встревоженным лицам было видно, что они не понимали комдива. Для офицеров
было совершенно  очевидно, что  немцы  наносят  свой главный удар на участке
обороны  Баталина  и, стало  быть, туда и  нужно посылать  резервные  части.
Однако теперь уже никто из штабных работников не решался возражать Сизову.
     Комдив снова говорил с Баталиным:
     -- У нашего правого соседа дела похуже. Против Белгорода немцам удалось
вклиниться в нашу оборону. Там они пытаются развить наступление!.. Нам  надо
держаться  во  что бы  то ни стало!.. Сковывать силы врага.  Ты слышишь?  Ну
вот!.. Нет-нет... Вам помогут танкисты. Я уже приказал им!..
     Над  наблюдательным  пунктом  рой  за   роем  пролетали  краснозвездные
бомбардировщики. Генерал проводил их взглядом, потом обратился к Павлову:
     -- Петр Петрович! Как артиллеристы?
     -- У иптаповцев  большие потери. Особенно на участке Баталина... Тяжело
им... Но  удержатся,  товарищ генерал.  Гунько подбил  уже  пять танков.  Но
тяжело им...
     -- Это  настоящий  солдат! -- проговорил Сизов,  вспоминая смуглое лицо
офицера и умный блеск его глаз.
     -- Тяжело им, -- повторил Павлов.
     Генерал нахмурился и снова стал наблюдать.
     -- От подполковника Тюлина! -- доложил телефонист.
     Сизов быстро взял трубку.
     Тюлин  докладывал, что  его атаковали  тяжелые танки  противника --  их
более тридцати, но подоспевшие иптаповцы усиленно ведут с ними бой...
     -- Молодцы! Держитесь  до  конца! -- почти крикнул генерал  и,  повесив
трубку, впервые за этот день опустился на стул, обтирая ладонью пот, обильно
выступивший на его выпуклом лбу. Хитро прищурившись, он посмотрел на штабных
офицеров.
     Офицеры смущенно переглянулись.
     -- Выходит, что с этой вышки вы дальше нас увидели, товарищ генерал! --
признал свою  ошибку  молоденький подполковник  и  восторженно посмотрел  на
Сизова. Комдив промолчал. Он снова  внимательно наблюдал в бинокль за  полем
боя.
     -- От Баталина, товарищ генерал! -- передал трубку телефонист.
     Баталин сообщал, что по своей инициативе он контратаковал гитлеровцев и
тем самым облегчил положение тюлинского полка.
     Генерал поблагодарил. Вряд ли он вспомнил в эти минуты свой разговор  с
Баталиным об  инициативе командира в бою -- не до того было генералу. Он уже
вызывал к телефону саперного офицера и спрашивал его:
     -- Быстров!.. Как ты со своими? Переправу  взорвали? Хорошо!.. Отлично,
говорю!..   Передай   солдатам   мою   благодарность!   Запиши   имена  всех
отличившихся! К награде представляй немедленно!
     Потом обращался к майору Васильеву:
     -- Что слышно о разведчиках?
     -- Ведут бой в первой линии траншей. Сейчас Марченко прибежал оттуда.
     К  генералу   обратился   поднявшийся  на   дерево  командир  танкового
соединения:
     -- Мне кажется, пора начинать.
     -- Пожалуй. Помогите артиллеристам. Им тяжело.



     --  Огонь!  -- самому  себе  скомандовал  Гунько.  Он  исполнял  сейчас
обязанности и командира и наводчика одновременно.
     Раздался выстрел, со звоном вылетела стреляная гильза, и возле гусеницы
головного танка, ползшего на батарею, взвился сноп огня и черного дыма. Танк
вздрогнул и остановился, нелепо уткнувшись тупым носом в воронку от снаряда.
Неожиданно  рядом  с ним  выросла  фигура пехотинца, он размахнулся и бросил
что-то на броню машины. Гунько видел, как по грязной чешуе танка расползлось
пламя.  Пехотинец выхватил  еще  одну  бутылку, но тут  же  упал,  сраженный
видимо, пулеметной очередью, выпущенной  из другого  танка. Гунько продолжал
стрелять. Наконец удачным выстрелом он поджег и второй танк; стальная машина
стала бешено метаться по полю, волоча за собой рваные лоскутья огня и дыма.
     Увлеченные  боем,  артиллеристы  не слышали,  как, сверля воздух, летел
из-за  реки тяжелый  снаряд, отсчитывая  последние секунды жизни  последнего
орудия. Взрыв страшной силы встряхнул воздух. Оглушенный Гунько, -- во время
взрыва он оказался в окопе, -- очнулся,  вскочил на ноги.  Посмотрел вперед:
на  поле  догорали  немецкие  танки.  Некоторые  машины, уцелевшие  от  огня
артиллерии,  продолжали  двигаться  вперед. И как раз в этот  момент  Гунько
увидел лавину советских машин, с глухим урчанием вырвавшихся из рощи. Многие
танки тащили  на себе верхушки сосен, которыми, должно  быть, были до  этого
замаскированы. Потрясенный  гибелью  последней пушки,  Гунько даже  не  смог
рассмотреть  стремительной,  разящей  атаки  советских  танкистов.  До  него
отовсюду доносились стоны раненых,  полузасыпанных  землей. Гунько  подходил
вместе с уцелевшими наводчиком Печкиным  и пехотинцем к каждому, помогал как
мог, пристально всматривался в лица товарищей. Вот этот, что вцепился в свои
пепельные  волосы и  облизывает  окровавленные  губы,  -- командир  третьего
орудия  сержант Яблоков, из Пугачева, вчера еще читал  своим солдатам письмо
от  жены  и  радовался,  что  она  заочно   кончает  институт.  А  вот  тот,
бездыханный, с  красивыми белыми зубами, москвич, замковый  первого  расчета
ефрейтор  Рябов  --  лучший  запевала  в  батарее и  мастер  делать  цветные
мундштуки, кажется,  единственный сын у  матери,  --  он должен  был на днях
отправиться  в военное училище.  Рядом с ним, запрокинув назад голову, лежит
подносчик красноармеец Ляпин -- этот из-под Воронежа, тракторист, неутомимый
балагур,  мастер  на  анекдоты,  ему  постоянно  влетало  от  командиров  за
озорство;  мечтал  после войны  попасть  в  институт  механизации  сельского
хозяйства  и  потом изобрести  новый трактор, так  как  существующие  считал
несовершенными  и  неэкономичными. Неподалеку  от Ляпина,  будто  заснули  в
обнимку,  два молоденьких офицера -- командиры взводов. "Будущие академики",
как называл их Гунько.
     Так, вглядываясь  в лица убитых  и раненых, Гунько вспоминал  все,  что
знал о них, и ему не верилось, что это действительность, а не кошмарный сон.
Еще несколько часов тому назад эти люди, неподвижно лежащие сейчас на земле,
были живы и невредимы: писали письма, хлопотали у орудий, поправляли окопы и
блиндажи,  спорили,  мечтали. Это были подчиненные ему бойцы и  офицеры;  он
иногда  покрикивал на  них, иногда хвалил,  с ними проводил долгие фронтовые
будни; эти  люди были для  него дороже и ближе, роднее всего на свете. И вот
теперь многих из них нет. Никто и никогда больше не услышит их голосов...
     Между тем из-за Шебекинского леса  все выплывали  и  выплывали караваны
наших штурмовиков.
     "Сколько же длится этот  бой?" -- подумал Гунько, заметив,  что  солнце
клонится  уже  к  реке.  И  вдруг,  осознав обстановку,  Гунько торжествующе
закричал:
     -- А  ведь немцы-то не прошли! Не прошли! Не прошли!..  -- повторял он,
неожиданно, поняв, какой великий смысл заложен  для него и для всей страны в
этой короткой фразе.
     -- Не прошли!..
     Гунько  посмотрел на свою батарею,  точнее, на то, что осталось от нее,
-- разбитые  орудия,  раненых  и  мертвых  бойцов, разрушенные окопы,  --  и
обессиленный опустился на землю, закрыв голову руками.
     -- Что с вами, товарищ старший лейтенант? -- услышал он  густой, низкий
голос.
     Гунько приподнял голову  и увидел  Забарова. А по траншее в  изодранных
маскхалатах один за  другим тянулись остальные разведчики. Они вели пленных.
Гунько хорошо  знал  Забарова.  Федор  вместе  с Марченко  не  раз бывал  на
батарее.
     -- Вот видите, что случилось... -- как  бы извиняясь,  сказал Гунько  и
торопливо растер горячей ладонью слезы на своих смуглых и грязных щеках.
     -- Да, невеселая картина...  -- согласился Забаров. -- А это ваши? -- и
он  кивнул в  сторону  догоравших  немецких танков, надеясь хоть  чем-нибудь
ободрить старшего лейтенанта.
     -- Кажется, наши. А впрочем -- не знаю... Тут все поработали. Да  это и
не так важно.
     Аким -- он  был сейчас задумчивый и тихий  -- помог  Гунько подняться и
посмотрел  на него заблестевшими вдруг глазами -- вот так когда-то глядел он
на сержанта Фетисова, колдовавшего  в своем блиндаже  над миной. Акиму вдруг
захотелось  крепко обнять  офицера.  Губы разведчика шевелились. Казалось, с
них  вот-вот  сорвутся взволнованные, несвязные  слова. Но Аким промолчал  и
отошел в сторону.
     -- А где вы пропадали? -- спросил Гунько.
     -- Отбивались от немцев, -- ответил Забаров.
     -- Ну и как, отбились?
     --  На сегодня  --  да. Правее, говорят, немец потеснил наших, а тут --
нет. Вот ведем пленных к генералу. Гитлеровцы образца тысяча девятьсот сорок
третьего года. Полюбуйтесь!
     Разведчики присоединились  к артиллеристам, помогли им вновь перевязать
раненых.  И только  после того,  как  раненые  немного  успокоились,  Гунько
приблизился к немцам.
     --  Ком... ком!..  Шнель, говорю! --  Ванин  подтолкнул вперед  пленных
немцев.  Гитлеровцы  затравленно   озирались,   послушно  исполняя  Сенькины
приказания.
     -- Только трех живых и нашли. А остальные все дохлые, -- сообщил Ванин.
     Гунько  долго  сверлил   глазами  стоявшего  впереди  немца   и   вдруг
размахнулся, чтобы ударить его, но тут же почему-то опустил руку.
     -- Аким,  --  позвал  Сенька своего друга.  -- У меня для  тебя подарок
есть,  -- и, порывшись в  кармане, он вынул  оттуда очки с блестящей золотой
оправой. -- Получай,  друже, да благодари  своего верного  приятеля,  Семена
Прокофьевича. Я вон у того, который без пилотки, одолжил...
     Аким внимательно посмотрел на  Сеньку,  повертел очки в руках, похвалил
их и вернул немцу.
     -- Вот сердобольная интеллигенция!.. Для тебя же старался. Ведь свои-то
ты потерял,  а без очков,  поди, ни черта не видишь! --  набросился  на него
Ванин. -- Попался бы ты им!..
     --  Так  мы ж  не  фашисты,-- возразил Аким.  Не знал он, какую великую
обиду  причинил Сеньке, отказавшись от  его  подарка.  -- Их этому  учили --
чтобы  грабить,  убивать... Такая  у них война... Как  ты  этого  не  можешь
понять, Семен!..
     -- Не фашисты мы -- это да... -- невнятно бормотал Ванин.
     Но  кругом него лежали убитые бойцы из батареи Гунько,  все они полегли
от рук немцев, и горячее Сенькино сердце  требовало мщения. Сеньку возмущали
рассудительные, спокойные объяснения Акима.
     Шахаев подошел  к  Ванину,  положил  свою  руку  на  его  плечо,  тихо,
убежденно сказал:
     -- А ты,  Семен,  не горячись. Подумай над словами  Акима. Он правильно
сказал.  Вон,  смотри,  старший  лейтенант  Гунько  и  тот  не  смог ударить
пленного, а сколько он потерял сегодня  своих  товарищей.  Нельзя нам  этого
делать, Семен. Пойми!
     Семену хотелось возразить, но не в его силах  было спорить с парторгом.
Он вдруг подошел  к  немецкому  солдату,  который  благодарно и  заискивающе
посматривал на высокого и худого русского бойца, вернувшего ему очки. Сенька
сощурил свои кошачьи глаза, злые зрачки сузились.
     -- Ви гейц?
     -- Вас, вас?
     -- Ви гейц?.. Оглох с перепугу-то!.. Как дела, спрашиваю?
     -- Шлехт, -- наконец поняв, выдохнул немец.
     --  Вполне согласен, -- с удовольствием подтвердил Сенька. -- Дела ваши
действительно шлехтовые. Одним словом -- капут!
     --  Капут, капут!  -- хором и,  казалось, с радостью забормотали немцы,
услышав самое популярное у них сейчас слово.
     --  Благодарим  за  полезные  сведения! -- и, сплюнув, Ванин  отошел от
пленных.
     Гунько неплохо говорил по-немецки.
     -- Много русских побил? -- обратился он к "Сенькиному" немцу.
     Тот вздрогнул, губы его мелко затряслись. Глаза забегали.
     -- Я не убивал русских... Я -- санитар. У меня даже винтовки не было...
А  вот  Эрих  убивал,  много  убивал,  --  заторопился немец,  показывая  на
побледневшего солдата. -- И Ганс убивал... Они -- автоматчики.
     Гунько задумчиво и даже с какой-то глубокой грустью смотрел на немецких
солдат. Его отвлек прибежавший на батарею посыльный от командира дивизиона.
     -- Сведения, что ли, требуют? -- устало спросил Гунько.
     -- Так точно, товарищ старший лейтенант. О боевом и численном...
     -- По всей форме?
     --  Так точ...  -- перехватив  иронический взгляд,  офицера,  посыльный
замялся. -- В  общем,  сводку о потерях  майор требует... Начальник-то штаба
убитый... Снаряд в блиндаж угодил...
     Гунько не удивился печальной новости: многих не стало в этот день.
     -- Ну что ж... Вот  гляди... --  он обвел глазами место, где еще  утром
стояла  целой и  невредимой его  батарея. -- Орудий ни одного, из людей двое
здоровых,  десять  раненых. Вот  еще  один пехотинец  к  нам  присоединился.
Остальные убитые. Так и доложи. А писать мне не на чем. Да и писаря вместе с
бумагами завалило. --  Гунько показал на глубокую воронку, из которой торчмя
стояло несколько расщепленных осколками бревен.
     -- Есть доложить -- вся батарея погибши!..
     -- Как, как ты сказал?! -- Гунько потемнел.
     -- Погибла, говорю, товарищ старший лейтенант, батарея-то  ваша. Орудий
ни одного...
     -- Это  кто  ж  тебе  сказал, что  она  погибла?  --  остановил  Гунько
посыльного.  -- Нет,  солдат,  ты так  не докладывай  майору... Кто дал тебе
право  говорить так  о моей батарее?..  Она  жива  и будет еще  долго жить и
колотить фашистов до полного их  издыхания!.. Ведь немцев-то мы  остановили!
Как стемнеет, пусть повозки за ранеными приедут. Не забудь  сказать  об этом
майору. А санитаров -- сейчас же сюда!.. Ну ладно, беги!..
     Пригнувшись,  посыльный быстро побежал  по траншее,  придерживая  сбоку
противогазную сумку, которую, видать, давно уже приспособил для хранения НЗ.
     Забаровцы  помогли Гунько  похоронить  в  разрушенном  блиндаже убитых.
Командир батареи кого-то искал еще.
     -- Вы что? -- спросил Забаров.
     -- Парторга никак не найду.
     Пошли искать вместе. Искали долго. Наконец нашли.
     Он  лежал с оторванной ногой под обломками  перевернутой взрывом пушки,
зажав в  левой руке  таблицу  стрельбы, -- парторг  был  командиром  второго
орудия.
     -- Вчера рекомендацию мне в партию писал, -- сказал ефрейтор Печкин,  и
все еще раз посмотрели  на парторга. Потом Печкин и маленький, прижившийся в
батарее пехотинец разобрали обломки и осторожно вытащили парторга.
     --  И салют-то нечем отдать. Ни  одной пушки не  осталось, -- огорченно
вымолвил Печкин.
     -- Ничего, -- тихо  сказал Гунько. --  Москва всем отдаст салют. Никого
не забудет.
     -- Никого, товарищ старший лейтенант! -- воскликнул Аким и покраснел.
     В эту минуту земля гулко вздрогнула, качнулась под ногами. Это била  по
немецкой переправе пушка из соседней батареи.
     --  Товарищи!  --  обратился  Гунько  к  разведчикам,  когда  все  было
закончено. -- Вон рядом с  тем  подбитым немецким танком...  Видите -- носом
ткнулся в какую-то  яму?.. Там упал  наш пехотинец. Это он поджег танк. Надо
бы посмотреть. Может быть, он тяжело ранен, а не убит...
     -- Ну-ка, Ванин, ты моложе всех, -- приказал Забаров. -- Сбегай-ка.
     -- Разрешите и мне пойти вместе с ним, -- попросил Аким.
     -- Иди.
     Сенька посмотрел на Акима, но ничего не сказал.
     До танка было  метров двести. Ванин добежал до него  первый. Еще издали
он заметил бойца. Теперь нагнулся над ним и закричал:
     -- Аким, это Фетисов!..
     Фетисов шевельнулся и простонал.
     -- Товарищ сержант!.. Это мы, разведчики! -- тормошил раненого Ванин.
     Фетисов приоткрыл слипшиеся, тяжелые веки, узнал:
     -- Вы... ребята?
     -- Мы!.. Мы!..
     -- Ты ранен! Понимаешь, ранен!
     -- Как ранен?.. Ах, да...
     Разведчики подняли его на руки, понесли.
     -- Постойте, постойте!.. -- вдруг взволновался сержант, бледнея и кусая
испеченные солнцем, бескровные губы. -- А сумка... сумка моя где?..
     -- На кой черт она тебе сдалась! -- не выдержал Сенька.
     -- Там... там расчеты... они погибнут!
     -- Ладно,  товарищ сержант, -- успокоил  его Аким. -- Сейчас поищем. --
Он вспомнил ту ночь,  когда они  застали  Фетисова  за исследованием  минных
осколков и стабилизаторов.
     Сумку нашли. Она лежала недалеко от того места, где  разведчики увидели
Фетисова.
     --  Большое  нам   спасибо,  ребята!..   --  немного  окрепшим  голосом
поблагодарил  сержант,  принимая  из  рук Акима сумку и прижимая  ее к своей
груди.
     Фетисова оставили на батарее Гунько. Старший лейтенант обещал отправить
его в медсанбат вместе со своими ранеными, когда прибудут повозки.
     Распрощавшись  со  старшим лейтенантом,  разведчики стали пробираться в
расположение своей роты.



     Утомленный день  медленно-медленно подходил  к  концу.  От Шебекинского
урочища  к  Донцу  ползли  лохматые тени,  мягко  и  осторожно, как  хирург,
ощупывая глубокие  раны земли. Из  леса тянулись длинные вереницы санитарных
повозок. Им навстречу шли легкораненые, некоторые из них несли перед  собой,
как  хлеб-соль  на  рушниках,  белые  перебинтованные руки. Дымили  походные
кухни. Из артиллерийских мастерских, расположенных  в лесу, грузовики тащили
отремонтированные орудия. Пылили танки, направляясь  правее, где еще бой  не
утихал и где противнику  удалось вбить клин в  нашу оборону. Живыми зелеными
цепочками текло пополнение, тускло отсвечивали каски. По-прежнему над Донцом
вились наши  штурмовики. Высоко, не  видимые глазом, шныряли истребители  --
там,  не  прекращаясь,  шел воздушный бой. Направлялся  на  передовую  новый
иптап,  еще  не  вступивший  в  дело.  Вслед  за  орудиями,  подпрыгивая  на
неровностях, громыхало  несколько  походных  кухонь.  Ехала  кухня  с полным
котлом горохового  супа  и  на  батарею Гунько.  Старичок  повозочный  резво
помахивал  кнутом,  понукая своих не  слишком шустрых  лошадок. Рядом  с ним
восседал повар.
     А  по  другую  сторону  реки,  вслед   за   кровавым   диском   солнца,
насмотревшегося  за день разного  страха, за  гору уползали  рыжие  немецкие
тягачи, волоча  за собой разорванные стальные  шкуры "тигров" и "пантер".  В
густой  пыли унылой чередой плелись  тысячи раненых.  Без касок, автоматов и
винтовок, они  брели угрюмые  и злые -- те, кто  прошлой ночью  орали "Хайль
Гитлер!", а теперь -- только на запад, только на запад...
     Сизов  отошел от перильца, возле которого простоял без  малого двадцать
часов подряд, и тяжело опустился на стул.
     В  ушах  генерала  стоял  сплошной  грохот, слышались слова  командиров
полков, докладывавших обстановку, негромкий голос командарма, отдающего свои
распоряжения и неизменно повторяющего одно слово: "Держаться!"  Были минуты,
когда Сизову хотелось попросить  у него подкрепления,  но  он сжимал  зубы и
отвечал  каждый  раз одно и то же:  "Продержимся". Сизов не раз убеждался  в
том,  что во  время жаркого боя подчиненные командиры склонны преувеличивать
опасность  сложившейся  обстановки,  им всегда  кажется, что  именно  на  их
участке враг сосредоточил свои основные усилия.
     Отчетливее других стоял  в ушах генерала приглушенный, одинаково ровный
и спокойный  голос Баталина. После того как тот  проявил инициативу, генерал
вызывал его реже, волнуясь и думая, однако, о нем не менее, чем о других, но
и надеясь на него больше, чем на кого бы то ни было...
     Сизов закрыл глаза и  сразу же почувствовал, как все  рядом с ним пошло
стремительным  кругом. Потом он увидел себя молодым красноармейцем. Это было
в 1918 году под Нарвой.  Он лежит за пулеметом. На них движется цепь немцев.
Впереди офицер в черной каске с золотым  орлом и острым наконечником. Офицер
выстрелил. Пуля пробила  Сизову плечо. Его подхватил товарищ по роте, бывший
матрос, вынес. Какое хорошее лицо у этого матроса...
     Разорвавшийся  поблизости  тяжелый снаряд  отпугнул сон. Сизов  тряхнул
головой, протер глаза.
     -- Как Баталин? -- устало спросил он работника штаба. ..
     -- Стоит прочно, товарищ генерал.
     --  Передайте  ему: пусть  бережет солдат!  -- сказал комдив и пошел  к
лестнице,  чтобы впервые  за  эти  трудные  сутки спуститься  вниз. Встав на
ступеньку, генерал добавил: -- За ранеными  бойцами пусть следят!.. Чтоб  ни
одного на поле боя  не  оставляли!.. --  и вдруг  откинулся назад  -- голова
кружилась от перенапряжения, ноги, которые двадцать часов твердо держали его
тело  под  огнем врага,  теперь  не  подчинялись  ему.  "Отпустил  вожжи",--
досадливо подумал  он о  себе, не  находя, однако, ни сил, ни  желания взять
себя  в руки.  Адъютант помог  ему сойти  на  землю. Сизов  еле  переставлял
непослушные ноги.  Но  дойдя до  своего блиндажа, он с великим удовольствием
присел на примятую траву и прислонился к большому пню.
     -- Слушай, лейтенант,  -- тихо приказал он адъютанту. -- Узнай о судьбе
разведчиков.
     -- Хорошо, товарищ генерал. Сейчас узнаю!
     -- Ну, а теперь иди... Как Баталин? -- еще раз спросил комдив, взглянув
на дерево.
     -- Держится, товарищ генерал, -- крикнули сверху.
     Генерал с трудом поднялся, отряхнул с кителя кусочки сухой коры и пошел
в свой блиндаж. Там он сразу же упал  на койку, закрыл глаза,-- вернее,  они
сами закрылись --  и открыть их уже не мог  до самого утра, до тех пор, пока
не раздался первый немецкий артиллерийский залп. Наскоро позавтракав, бодрый
и свежий,  Сизов вновь  поднялся на наблюдательный  пункт и встал на прежнем
месте,  немного  расставив ноги,  как  командир корабля на своем капитанском
мостике.
     Вчерашнее начиналось снова.



     Наутро в медсанбате Фетисову сделали операцию и обессиленного  принесли
в палатку эвакоотделения. Там  уже лежало несколько тяжело раненных в голову
бойцов. Забинтованные в белоснежную  марлю, они лежали тихие и  смиренные. В
палату вошла сестра. Она стала читать сводку Совинформбюро:
     -- "...Два полка немецкой пехоты и  тридцать  танков атаковали позиции,
которые  оборонял   батальон,   где  командиром   гвардии   капитан  товарищ
Бельгин..."
     --  Читай, сестрица,  читай...  Это ж  о  нашем батальоне сказано!.. --
попросил один из бойцов, чуть приподняв голову.
     -- "...В течение двенадцати часов гвардейцы отражали атаки гитлеровцев.
Потеряв пятнадцать танков и свыше пятисот  солдат  и офицеров, противник был
вынужден отступить".
     Забинтованная голова  приподнялась еще  выше. Из-под марли  топорщились
прокуренные усы. Бледные, бескровные губы вздрагивали.
     -- Сестричка... а нельзя ли еще раз зачитать то место...
     -- А где  же теперь он... комбат-то наш, товарищ Бельгин? -- промолвила
забинтованная голова на соседней койке...
     -- Убит ваш командир, -- сказала девушка.
     Три белые головы  упали на подушки. В палатке стало тихо. Только листья
шумели за дверью да где-то далеко гудел бой.
     Через некоторое время опять чья-то белая голова поднялась:
     -- Сестричка... а как же фашисты, не прошли?..
     -- Не прошли, -- ответила сестра. -- Захлебнулись!
     --  И не пройдут! -- сказал тот же солдат  убежденно. --  Я так смотрю.
После  этих боев  немцы уже  больше не будут  думать о  наступлении.  Насчет
обороны больше...
     -- О чем же им теперь думать?.. Ошибся Гитлер в  своей стратегии. Сорок
третий год за сорок первый принял...
     -- Вот и поплатился!
     -- Еще не так поплатится!.. -- над одеялом поднялся чей-то кулак.
     -- Перемолотим его тут, а потом  сами  в наступление двинемся и погоним
его до самой границы, -- вдруг проговорил солдат, у которого ни глаз, ни рта
не  было видно  -- вся голова его была забинтована. Помолчал и не спеша, как
давно выношенное, высказал: --  В  этом  теперь и состоит наша стратегия! --
очевидно, солдату нравилось не совсем понятное, но веское слово "стратегия".
     Фетисов молчал: ему  нельзя  было говорить, и это для него было тяжелее
всего --  ведь как  ему хотелось высказать и свои мысли  по столь волнующему
вопросу!.. Он заскрипел зубами и глухо простонал.
     Замолчали и остальные. Будто все, что нужно было сказать, уже сказано и
итоги подведены.



     Ночь  была беспокойной,  тревожной.  Небо  бороздили  бессонные "короли
воздуха"  --  "У-2"; на  Харьков, Белгород и дальше плыли невидимые  тяжелые
бомбардировщики. Землю давил густой, ровный гул их моторов. У Красной поляны
шел  бой с прорвавшейся группой немцев.  Оттуда  слышались выстрелы танковых
пушек  и противотанковых орудий;  легкий ветерок  добрасывал сюда  надрывный
кашель немецких  пулеметов, который сплетался  с отчетливым ответным рокотом
"максимов".  Звонко  ахали  тяжелые минометы; стучали бронебойки,  заботливо
работали  бесстрашные  и  злые  "сорокапятки"; смахивая с  деревьев  листья,
сверлили   воздух  пудовые  снаряды  тяжелых  гаубиц,   стоявших  на  лесных
прогалинах. В  багровое от  пожарищ  небо по-прежнему взлетали  ракеты. А из
леса  все  тянулись и тянулись, надрывно урча, грузовики, скрипели  колесами
повозки. Отовсюду  неслись  негромкие  крики шоферов, ездовых,  свист бичей,
звонкие удары по лошадиным крупам.
     После жаркого дневного  боя  шла обычная  утруска поредевшего переднего
края -- знакомая фронтовому люду картина.
     Пинчук с Кузьмичом всю ночь  возили снаряды для артполка и возвратились
к себе в роту  лишь с  восходом солнца. Распрягая лошадей, Кузьмич  заметил,
что одна из них, с обрубленным  ухом, его любимица, понуро  опустила длинную
красивую  морду и, против обыкновения, не подняла ее, когда он снимал хомут.
Испугавшись, Кузьмич обежал  кругом кобылицы и  только теперь увидел рану на
ее задней ноге. Осколок снаряда разворотил ляжку.
     -- Маруська,  милушка  ты  моя... Как  же это... а?  Что же ты молчала,
красавица  моя  одноухая,  глупая  ты моя?..  -- шептал ей в горячие  ноздри
Кузьмич. Старик нервно кусал левый ус, растерянно разводя руками.
     -- Якого  ж биса  ты стоишь? --  прикрикнул на него Пинчук,  поглаживая
свой голый, бритый череп. -- Ветеринара зови!..
     Дивизионный   ветпункт   находился    недалеко,    и   через   полчаса,
сопровождаемый  Кузьмичом,  оттуда  явился  старшина-ветфельдшер.   Осмотрев
раненую лошадь, он тотчас же  приступил к делу.  Кузьмич  стоял рядом и  изо
всех  сил   старался   разжалобить  "доктора",   как  он   льстиво   называл
ветфельдшера.
     -- Вы только подумайте, товарищ  доктор, -- дышал беззубым ртом Кузьмич
в  фельдшерское  ухо,  --  ведь  слово  дал  я своему  председателю  колхоза
сохранить и  в  целости  доставить  обратно  же... А  тут такое несчастье!..
Человек вы, стало  быть, ученый, коль за этакое ремесло взялись... Помогите,
век буду в благодарностях...
     И  "доктор", в звании старшины ветеринарной службы, отвечал точь-в-точь
как чеховский Курятин из "Хирургии" несчастному дьячку Вонмигласову:
     -- Дела эти, старик, нам знакомые. Пустяки это... Мы -- мигом!
     От обоих усачей попахивало водочкой.
     Маруська своим  жестким хвостом больно хлестнула по лицу нагнувшегося к
ее ноге ветеринара.
     -- Тпру! Ты, безухая!.. А ты что рот разинул?! -- рассердился лекарь.
     -- А  что  я могу с ней поделать... слепни одолевают... гнус по-нашему,
по-сибирски... -- робко оправдывался Кузьмич.
     -- Подержи хвост!
     Кузьмич послушно исполнил приказание. С его помощью ветфельдшер  промыл
рану, зашил ее и туго перевязал бинтом.
     --  Ну,  вот  и все,  -- сказал он, разгибаясь.  -- Завтра на  ветпункт
приведешь.
     -- Что  вы,  что вы,  товарищ  старшина... товарищ доктор! -- взмолился
Кузьмич. -- Да я сам ее выхожу!
     -- Ну смотри, -- примирительно сказал  фельдшер. Между ними  завязалась
неторопливая беседа.
     -- Конюхом, значит, был?..
     -- Конюхом, -- ответил Кузьмич,  оглядываясь вокруг.  Но вместо Пинчука
он  заметил бегущую девушку,  --  Какую-то девчонку  сюда нелегкая несет, --
сказал он не то себе, не то своему  собеседнику.  -- Никак, Верка с почты?..
Так и есть -- она, курносая. И зачем бы ей?
     Бойкая, краснощекая, она подбежала к Кузьмичу и, волнуясь, спросила:
     -- Иван Кузьмин, все... вернулись?
     -- Это ты о ком?
     -- Разведчики ваши?..
     -- Вернулись.
     -- Все?! -- большие черные глаза девушки умоляюще смотрели на Кузьмича.
     -- Как будто все...
     -- Точно?.. Иван Кузьмич, точно? Иван  Куз...-- запнувшись на последнем
слове,  она  повернулась  и  быстро  побежала  прочь,  мелькая  брезентовыми
сапожками.
     Кузьмич  и недоумении оглянулся вокруг: у  входа  в  землянку, широко и
небрежно расставив ноги, стоял Сенька Ванин.
     --  Ах  вон  оно что,--  вздохнул  Кузьмич и  пояснил ветфельдшеру:  --
Любовь,  стало быть... Так-то!  И  война  нипочем.  Вот она,  молодость, что
делает, язви ее корень!..
     Мимо, будто не замечая их, независимой, валкой походкой прошел Сенька.
     -- К  ней...--  без труда заключил  Кузьмич  и опять  вздохнул:-Хорошие
хлопцы, я вам скажу! Им бы жить да жить. Советская власть выпестовала их, но
и избаловала сильно,-- Кузьмич неожиданно обиделся, закусил  ус.-- Вот идет,
шкет  этакий,  мимо  и даже  не  поздравствуется. Нуль внимания!.. А того не
могет  понять, что его  еще и на свете не было, а я уж эту  самую  Советскую
власть защищал, кровь  проливал за нее...-- голос  его задрожал,  оборвался,
глаза быстро покраснели.
     -- Ну, и их черед пришел,-- сказал ветфельдшер.
     -- Черед-то черед. Это все так,-- как бы согласился Кузьмич.-- Да ить и
мы опять с ними. Это, почитай, для меня уже третья большая война...
     Старик умолк, пошарил в кармане,  и  в его  руках  появилась  маленькая
шкатулка.
     -- Супруга моя,-- вынул он пожелтевшую фотографию.
     -- Уж больно молода! -- удивился ветеринар.-- Жива-здорова?
     -- Бог ее знает...
     -- Как так?
     -- Длинная история...
     Кузьмич  взял у старшины фотографию,  спрятал ее в шкатулку и,  еще раз
поблагодарив ветфельдшера, пошел прочь.
     -- Вера!..-- позвал Сенька, ускоряя шаг.-- Обожди же!..
     Краснощекая  толстушка  остановилась,  потом  не  вытерпела и  побежала
навстречу Ванину. Она подскочила к нему и, быстро поднявшись на носках своих
брезентовых сапог, прямо с лета чмокнула его в губы.
     -- Тю ты... дуреха!..-- смутился Сенька.-- Увидят же!..
     --  Пусть  видят!..--  сказала она с вызовом и  поцеловала его еще раз.
Черные глаза ее блестели.-- Ой как же я... люблю тебя,  Сеня!.. А ты... а ты
меня... любишь?
     -- Вот еще глупости.
     Она  обиделась,  надув губы,  как ребенок.  Сеньке  стало  жаль ее.  Но
неопытен  был  в  любовных  делах  лихой  разведчик.  Неуклюже обнял  ее,  а
поцеловать так и не решился. Пробормотал только:
     -- Ох же и чудная ты... Вера!
     -- Ну и пусть!  -- сказала она дерзко и опять хотела поцеловать его, но
он отстранился.
     -- Довольно же. Увидят, проходу не дадут. Засмеют...-- Он взял  девушку
под руку.
     -- А  тут можно  поцеловать?..  Сеня,  а?..--  спросила  она, когда они
оказались в лесу.
     Он смутился.
     -- Ну тебя к лешему... Давай лучше поговорим...
     Но она все-таки поцеловала его.
     -- Ну, рассказывай,-- попросила Вера.
     Сенька молчал.  Куда  только девалось  его  красноречие:  сейчас  он не
находил, о чем говорить с  подругой. А ей, в сущности,  и  так  было хорошо.
Лишь  бы  Сенька был с ней.  С ним хорошо  сидеть  и  молча. Вот  так... Она
прижалась к его груди и беззвучно засмеялась, счастливая.



     Дни были  долгие и одуряюще жаркие. Высоко на  небе  неподвижно  стояли
белые  хлопья  облаков  -- равнодушные  ко  всему,  что творилось на  земле.
Скользя между ними, подкарауливали своего воздушного противника истребители.
Сливаясь  с  облаками,  вспухали по  всему  небу,  как белая сыпь, небольшие
кучерявые барашки  разрывов зенитных снарядов.  Выстрелов  самих зениток  не
было  слышно в  общем гуле непрекращавшегося вот уже которые сутки сражения.
До  летчиков  же  вообще  не  доходили грохот орудий, пулеметная  трескотня,
ружейные хлопки и сердитый рев  танковых  моторов. Они  смотрели на поле боя
сверху, и оно напоминало им какое-то огромное мирное стойбище -- и там и сям
горели костры,  будто кочевники готовили пищу; клубилась пыль под гусеницами
бороздивших землю  танков, словно  прогоняли стада.  Донец  светился  совсем
спокойно и приветливо,-- отсюда,  сверху, не  видно было  солдатских трупов,
медленно  плывших по воде, взбаламученной бомбами,  не слышно  предсмертного
зова  тонущих. Летчики-бомбардировщики сбрасывали  свой смертоносный груз, и
до них не долетал  оглушающий грохот взорвавшихся бомб -- только  видели они
высоко поднявшиеся столбы дыма и пыли.
     Седьмой день  невиданного сражения  подходил к  концу. Над  иззубренной
клиньями прорывов линией фронта наступили редкие и робкие минуты затишья. До
крайности измученные непрерывными боями, черные от копоти и пыли, обожженные
солнцем,  многие   перевязанные  наспех  бинтами,  бойцы  отводили   душу  в
разговорах. Прислонившись мокрой и горячей спиной к стенке окопа и  поставив
между сложенных калачиком ног  винтовку или автомат,  затянувшись  до удушья
горьким дымом махорки и затем блаженно выпустив его через ноздри, кто-нибудь
из солдат бросал в настороженную чернь ночи:
     -- Ну и дела!..
     Это было  сигналом для  начала  облегчающей душу  солдатской беседы. То
угасая  на минуту,  то  вновь  вспыхивая от ловко брошенного -- точно  сухая
ветвь в костер -- словца, беседа эта течет долго-долго.
     -- И черти  его гонят! Лезет, проклятый. Пять раз бросал нынче танки на
наш  полк.   Бутылок  и  гранат  не  хватило.  Спасибо  нашим  танкистам  да
артиллеристам, выручили...
     -- А правее -- сказывал парторг наш -- будто еще тяжелее. Там, говорят,
у них главное-то направление, а не здесь.
     -- Неужели не у нас?..  Эх,  ты!  А я думал,  вся  сила ихняя  на  нашу
дивизию навалилась!.. А оно вон как!..
     -- И долго он еще будет лезть?
     -- Долезется... Дай-ка, Иван, прикурить. У меня затухла... Долезется на
свою шею. Попадет в капкан, как в Сталинграде!
     Угасали на  небе  звезды.  Затухала и солдатская беседа.  Взяв  оружие,
бойцы расходились по своим ячейкам. Близилось утро.
     Так наступил день 12 июля.
     Восьмой  день  невиданного  сражения  начался  сильной атакой  немецких
танков.   Навстречу  вражеским  машинам  двинулись   наши   танковые  полки,
укрывавшиеся в лесу. К исходу  дня на большом  пространстве  фронта догорало
более четырехсот неприятельских машин. Для советских войск это было явным  и
несомненным признаком победы.  Для  немцев -- неслыханным  крушением всех их
планов. Тысячи снарядов еще кромсали землю; немецкое  командование в течение
всего дня  вводило новые силы, но  фронт твердо  стоял  на  одном  месте.  В
отличие от  советского командования, сохранявшего главные  резервные  силы у
себя  в тылу, гитлеровские военные  руководители вынуждены были уже в первые
дни   своего    наступления    ввести    значительное    число   соединений,
предназначавшихся по плану для последующего развития удара с целью выхода на
Москву.   Широко    задуманное   гитлеровским    командованием   наступление
провалилось.
     Потрясенный случившимся немецкий генерал  Шмидт, командир 12-й танковой
дивизии, записал в свой дневник:
     "Мы  слишком мало знали до  начала наступления об укреплениях русских в
этом  районе. Мы не предполагали здесь  и  четвертой части  того, с чем  нам
пришлось встретиться.  Каждый кустарник,  каждый  колхоз, все рощи  и высоты
были превращены  в опорные пункты. Эти пункты были  связаны  системой хорошо
замаскированных   траншей.  Всюду  были  оборудованы  запасные  позиции  для
минометов и  противотанковых  орудий.  Но  труднее  всего  было  представить
упорство русских, с которым они защищали каждый окоп, каждую траншею".
     С того дня,  преодолевая яростное сопротивление  врага, наши войска шаг
за шагом теснили  его к Донцу. Никто из солдат не предполагал в те  дни, что
это их медленное, метровое продвижение разольется скоро в половодье великого
наступления, которое поставит гитлеровскую Германию перед катастрофой.
     На  рассвете  13  июля  разведчики  лейтенанта  Марченко  вернулись  из
очередного своего  поиска  и, утомленные, легли спать. Бодрствовал один лишь
Забаров.  Какой-то особый, излучающий блеск  в  его  угрюмых глазах  отражал
напряженную  работу мысли.  До  безумия дерзки  были,  они,  эти его  мысли:
Забаров хотел предложить командованию взорвать мост через Донец, по которому
враг перебрасывал подкрепления своим поискам, перешедшим к обороне.
     -- Шахаев,-- тихо позвал он, легонько толкнув рукой парторга.
     Тот открыл глаза и посмотрел на старшину.
     -- Извини, что  побеспокоил. Я хотел посоветоваться с  тобой. Лейтенант
не одобряет мою затею.  В принципе не одобряет. Но он не возражает, чтобы  я
изложил свой план генералу. Как ты думаешь, сходить мне к комдиву?
     -- Конечно! -- живо согласился старший сержант:  сон как рукой сняло.--
Ты же все хорошо продумал, и тут нет большого риска.
     -- Риск-то есть. Но в общем, не такой уж большой, как ему показалось.
     Шахаев знал, о ком говорит Забаров, и быстро посоветовал:
     -- Сходи еще раз  к нему и постарайся  убедить. Ведь лейтенант когда-то
водил разведчиков на более опасные дела.
     -- Когда-то водил... Впрочем, попробую.
     Федор  открыл  дверцу  блиндажа  и  вышел.  Шахаев проводил его  долгим
взглядом.  Сегодняшняя ночь убедила старшего сержанта во  многом. Он  хорошо
понял, почему  командование дивизии так ценит Забарова и почему каждый поиск
приносит Федору только успех.  В  подвигах  Забарова нет  ничего  показного,
подчеркивающего его  безусловную храбрость. В  их  основе  всегда  точный  и
безошибочный   расчет.  Геройство   Федора   сочетается   с   исключительной
осторожностью.  Некоторым горячим головам, вроде Сенькиной, эта осторожность
иногда кажется даже излишней.  Федор  хорошо  знал  это, но  его,  казалось,
меньше  всего  интересовала  личная  слава.  Шахаеву пришла даже  мысль, что
Забаров  очень  походил на  одного старого  мастера-паровозника,  у которого
когда-то  учился Шахаев  на паровозостроительном  заводе  в  Улан-Удэ. Много
общих черт находил у них старший сержант. Была одна главная общая черта: это
глубокое понимание того, чему они призваны служить.
     Захваченный такими мыслями, старший сержант поймал себя на том, что ему
очень хотелось бы заглянуть в прошлое Федора, узнать о его  личной жизни.  И
Шахаев  дал  себе слово,  что  при  удобном случае обязательно поговорит  со
старшиной.
     Было прохладно. Густой  туман стлался над деревней. Отяжелевшие от росы
горькие  лопухи пригибались к  самой земле.  С  них  скатывались  прозрачные
капли. В  сыром  воздухе отчетливо слышалась стрельба.  Федор  поеживался от
утренней прохлады, взад и вперед похаживая возле своей землянки.
     --  Да, это  так...-- наконец  проговорил он,  отвечая  каким-то  своим
мыслям.-- Надо разбудить лейтенанта.
     Он  постоял  на одном месте  немного  и  потом решительно направился  к
блиндажу Марченко.
     -- Что ты не спишь? -- ворчливо встретил его лейтенант.
     --  Не спится,-- сказал Федор своим глуховатым голосом.-- Надо доложить
генералу.
     -- О чем?.. А-а!.. Ну что ж,  докладывай.-- Марченко вдруг стремительно
сбросил  одеяло,  вскочил  на  ноги.  Его коричневые  глаза  вспыхнули  злым
огнем.-- Ты с ума сошел, Забаров! Погубишь и себя и людей!..
     -- Так прикажите, и я не пойду.
     -- Нет... генералу надо сообщить,--  неожиданно  смягчился лейтенант и,
досадливо скрипнув новыми ремнями, добавил: -- Но не забудь сказать, что это
твоя затея.
     -- Слушаюсь. Разрешите идти?
     -- Иди.
     Забаров  тяжело поднялся по земляным  ступенькам. На  минуту его фигура
закрыла вход, и в блиндаже стало темно.
     От командира роты старшина  направился прямо  к генералу. Идти пришлось
лесом. Здесь укрывались десятки свежих полков. Забаров никак не мог  понять,
откуда прибывает такая  бездна войск и для чего она  предназначается. Федора
часто останавливали часовые; приходилось объясняться. Наконец он добрался до
наблюдательного пункта комдива.
     Сизов уже стоял на своем обычном месте, на обшарпанном минами дереве, и
Забарову пришлось туда  взбираться.  Генерал выслушал его внимательно. Потом
сказал:
     --  Мысль  дерзкая, но стоящая. Свяжитесь с  Быстровым. Его  саперы вам
помогут.
     Через три дня после  этого разговора, в глухую полночь, у Донца, против
меловой  горы,  раздался  оглушительный взрыв. А двумя часами позже Кузьмич,
вышедший   из  землянки  проведать  своих  лошадей,  увидел   возвращающихся
разведчиков. Впереди шел Забаров. До ездового донеслись его слова:
     -- Это им за Уварова!..



     Вечером 24 июля в маленьком голубом  радиоприемнике, добытом Шахаевым в
последнем поиске,  раздались знакомые  всем  трогательные позывные Москвы --
первый   вестник   важных  сообщений.  Разведчики  насторожились.  Ласточка,
удивленная  внезапно наступившей тишиной и  странным звуком, с  любопытством
высунула из гнезда свою красношеюю головку,  тоненько пискнула. На нее никто
не обратил внимания.  Она  пискнула  еще раз, в тон звукам, которые время от
времени  лились из голубой  коробочки. Наконец звуки смолкли. Голос  диктора
прозвучал просто и торжественно.
     Бойцы слушали жадно, молча.
     Экспансивный Сенька не выдержал, гаркнул:
     -- Вот это да!
     -- Погоди орать-то, хиба терпения немае! -- прикрикнул на него Пинчук.
     "В боях за ликвидацию немецкого наступления отличились войска..."
     Разведчики теснее прижались к  приемнику, задышали  беспокойней.  Голос
Москвы  властвовал   в  маленькой   землянке.   Из  приемника   уже  звучали
заключительные слова приказа:
     "Вечная  слава героям, павшим на поле  боя  в борьбе за свободу и честь
нашей Родины!"
     В  блиндаже стало тихо-тихо. Все  находились  во власти  последних слов
приказа.
     --  А не забыли,  ребята,  как  Гунько сказал  своему солдату,--  вдруг
напомнил Шахаев: -- "Москва всем отдаст салют. Она ни о ком не забудет!"
     Разведчики, конечно, помнили  эти слова командира батареи и  теперь еще
больше разволновались.
     В блиндаж вошел полковник Демин.
     --   Молодцы,  разведчики!  --  похвалил  он.--   Кто  из   вас  достал
радиоприемник?
     Шахаев смутился, по обыкновению застенчиво улыбаясь.
     -- Парторг, значит? Добро!  -- Слово "добро" означало у полковника, что
он в великолепном настроении.
     -- А мы приказ слушали,-- сказал Ванин.
     -- Приказ? О чем?
     -- Вот, я успел записать,-- сказал  Аким, подавая лист начподиву. Демин
внимательно  посмотрел на  солдата,  потом  стал  читать.  Все  видели,  как
светлело  его лицо,  как  оживлялись  глаза.  Разведчики  были довольны, что
полковник от них первых узнал такую большую новость.
     Прочтя приказ, Демин заспешил и уже в дверях позвал с собой Акима.
     -- По вашему приказанию...
     -- Проводите  меня, товарищ  Ерофеенко.--  Демин  шел рядом  с  Акимом,
искоса посматривая на него.--Вы, кажется, беспартийный?
     -- Да, товарищ полковник.
     -- И не думали о вступлении в партию?
     -- Думал...
     -- И все еще не надумали? -- начподив улыбнулся,
     -- Рано еще мне...-- Аким густо покраснел, вспомнив о своей  встрече  с
Николаем Володиным и Сенькины слова по этому поводу.-- Не подхожу я, видимо,
по своим качествам...
     -- Почему? -- удивился полковник.
     --  Собственно...  я  сам толком не знаю...  Вот была  у  меня, товарищ
полковник, такая история...-- Аким  вдруг почувствовал,  что ему очень легко
говорить с этим  человеком, и он  рассказал  полковнику,  как  встретился  с
другом,   оказавшимся  дезертиром,  рассказал,  что  он  его  не  застрелил.
Полковник внимательно выслушал Акима.
     -- Коммунист,  товарищ Ерофеенко, не тот, кто действует по первым своим
побуждениям. В данном  случае вашим  первым  и естественным побуждением было
убить предателя. Но вы этого не сделали. И по-моему, поступили правильно, не
потому,  разумеется,  что предатель  этого  не заслуживает. Он от  своего не
уйдет. Вы поступили правильно, ибо помнили о более важном -- о  безопасности
товарищей,  выполняющих ответственное  задание. Отказываться от малого  ради
большого и важного -- это и есть качество настоящего ленинца.
     Аким не мог  скрыть от  начподива того,  что в те минуты он не  думал о
том,  о чем говорил сейчас полковник,--  просто  у него не поднялась рука на
Володина. Почему -- он и сам не знает.
     Полковника несколько озадачило  такое  признание солдата. Он задумался.
Однако искренность разведчика понравилась Демину: нужно быть очень честным и
мужественным человеком,  чтобы признаться в том,  в  чем  признавался сейчас
Аким.
     --  Все-таки  вам  следует подумать о  вступлении  в  партию,--  сказал
полковник твердо.
     -- Хорошо, товарищ полковник!
     --  Подумайте.  Думать вы умеете!  --  Демин  пожал руку солдата.--  До
свиданья, товарищ Ерофеенко!
     -- До свиданья, товарищ полковник!
     Аким  долго смотрел вслед  невысокому  человеку, устало переставлявшему
ноги.
     "Как у него все ясно и просто",-- подумал Аким, возвращаясь в блиндаж.
     Утром,  выйдя на  улицу,  он  был  привлечен свистом  птичьих  крыльев.
Вспугнутая стайка серых скворчат пронеслась над его головой. Аким огляделся.
Кто-то тряс молодую яблоню. Семен, конечно. Аким посветлел.
     -- Яблоки сшибаешь? -- подошел он к Ванину.
     -- Как видишь,-- неласково ответил тот.
     -- Ну ты и ерш! Слезай, что скажу.
     -- Обожди.-- Сенька, прошуршав брюками по коре,  спустился на землю.  В
озорных  выпуклых глазах, которым так хотелось быть серьезными, Аким заметил
блеск  неудержимого  любопытства. По припухлым,  еще ребячьим губам прошлась
непрошеная улыбка: -- Ну?..
     --  Чего "ну"? Давай  мне свой подарок. Ведь  я  видел, что  ты у немца
обратно взял очки.
     -- Разбил  я их... Хватил о  дерево,  аж брызги  посыпались,  как у той
крыловской обезьяны...
     -- Ну и шут с ними. Мне Пинчук новые из Шебекина привезет.
     -- Ты ж слепой без очков.
     -- Нет,  Сеня, я, кажется, прозрел... немного,-- Аким задумчиво и тепло
посмотрел на товарища.-- Понимаешь?..
     -- Черт тебя поймет! -- совершенно искренно сказал Сенька.-- Корчат  из
себя каких-то многозначительных чудаков.
     -- Как, как ты сказал?
     -- Слушать надо.
     "Многозначительных чудаков"! --  Аким захохотал.  Ему показалось, что в
этих словах Ванина есть какая-то доля правды. В самом деле, уж не слишком ли
он, Аким,  мудрствует  в  своей  жизни? Не лучше  ли  жить  так,  как  живет
Сенька,-- просто и естественно.
     -- Ну, ладно, не сердись,-- сказал он Сеньке.
     -- Наверно, начнется скоро? -- вдруг ни с того ни с сего спросил Ванин.
     -- Почему?
     -- Зачем полковник-то приходил?
     -- Нет. Он приходил по другой причине.
     -- Может быть,-- согласился  Ванин.-- Не хочешь яблока, Аким? -- Сенька
откусил и поморщился. --  Кислющие до  невозможности. Пойду Лачугу  угощать.
Специально  для него  нарвал.  Слопает.  Да еще и  табачку  даст  взамен,  в
благодарность. Иначе у него не выпросишь. Хоть на колени становись. Не курит
сам  -- и  не  дает. Вот какой человек! Почище Ваньки  Дрыня. А за яблоки он
даст.  Это  уж точно...--  И, подбодренный своей идеей,  Сенька  заспешил  к
ротной кухне.
     Вернувшись  в блиндаж, Аким сел за  дневник.  В этот день  он записал в
него всего лишь два загадочных для Сеньки слова: "Следует подумать".



     Ночью  дивизия  генерала  Сизова, вышедшая  на  свои  прежние  позиции,
форсировала Донец  южнее Белгорода. Бойцы не продвинулись и  трехсот метров,
как  были  вынуждены  остановиться,  потом  залечь  в  прибрежных тальниках,
обглоданных  снарядами и минами, примятых  стальными  лапами  танков.  Немцы
опять  сидели   на  меловой  горе,  откуда   они  5  июля  предприняли  свое
наступление. Им было все видно  как на ладони.  Однако и поделать они ничего
не  могли. Советские солдаты с  редкостным  упорством  отстаивали  небольшой
плацдарм,  который  сами  же  окрестили  надолго  запомнившимся  им   словом
"пятачок".  На  другой, на  третий  и на седьмой  день  ходили  гитлеровцы в
контратаку, но отбросить за реку советских бойцов им так и не удалось.
     Потери  с обеих  сторон  были  немалые. Медсанбат  и санитарные  пункты
переполнились ранеными. Трудно было  с боеприпасами. Снаряды, мины и патроны
получали только ночью, и то в недостаточных количествах: что могли натаскать
на  себе и  переправить  на  лодках  --  другой  переправы еще  не  было  --
солдаты-подносчики?  А  еще  хуже  обстояло дело  с  питанием. Горячую  пищу
удавалось  доставлять  только  ночью.  За  ней ходили  с термосами  наиболее
храбрые  и выносливые  солдаты.  Но  и им не  всегда удавалось  благополучно
совершать   свои  опасные  рейсы.  Многие  тонули   в  реке  с  термосами  и
противогазными сумками, набитыми хлебом. Да и те, что все-таки добирались  к
ротам, часто  снимали со  своих плеч пустые термосы: суп  вытекал в пробитые
пулями отверстия.  Это было  обиднее всего. За  семь суток солдаты исхудали,
лица их заросли щетиной, губы потрескались, в глазах -- горячечный блеск.
     В особенно тяжкую  и  горькую  минуту  -- предел  бывает и  солдатскому
терпению -- сорвется у кого-нибудь непрошеное:
     -- До каких же пор на этом проклятом "пятачке"?!
     Солдат,  сидящий в  своем окопе  и видящий перед собой  лишь  маленький
клочок  земли,  откуда  в него  все  время  стреляют, естественно, не  может
проникнуть своим, пусть  даже  очень  цепким,  умом в  существо  оперативных
замыслов командования.  Семь суток подряд вели солдаты кровопролитный бой, а
он,  как  им казалось,  не  давал  никаких  результатов  -- только  погибали
товарищи,  с которыми так  много  пройдено и  пережито. Немцы же по-прежнему
сидели на меловой горе и стреляли оттуда из пулеметов и минометов.
     -- Что же это такое делается?..
     -- А ты не хнычь!
     -- Сам ты хнычешь!.. Говорю просто! Должен конец этому быть.
     -- Без тебя думают об этом...
     -- А  я и  ничего. Что ты  пристал ко мне? Вон, смотри,  кажись,  опять
идут!..
     Командир дивизии ни  днем, ни ночью не покидал  своего  наблюдательного
пункта,  который был  теперь  сооружен почти  у  самого  берега  реки. Чутко
прислушивался   к  охрипшим  телефонам.  Из  соседнего  перекрытого   окопа,
соединенного с генеральским блиндажом ходом сообщения, долетали слова:
     -- Что, залегли?.. Хорошо!..  Понял хорошо, говорю!.. Сколько?..  Новых
"карандашей" не будет сегодня... Передайте приказ "хозяина"...
     -- На "пятачке", на "пятачке"! "Хозяин" требует обстановку.
     На  НП пришел полковник Демин.  Этой ночью он возвратился с  "пятачка",
где  ему удалось собрать на несколько минут  парторгов полков и батальонов и
провести с ними короткое  совещание. Начподив  еще не успел привести  себя в
порядок. Он был весь черный не то от пыли, не то от пороховой гари.
     -- Иван Семенович...
     Но генерал не дал ему досказать.
     --  Большие потери?  Вижу и знаю! -- Сизов оторвался от  стереотрубы.--
Знаю, Федор  Николаевич!  --  твердо  повторил он, на  его  левой  щеке чуть
приметно вздрогнул мускул.-- Если б можно было сказать солдатам, зачем  я их
туда послал... К сожалению, пока этого  говорить нельзя. Операция рассчитана
на внезапность,  подготавливается втайне. Вы думаете, Федор Николаевич, я не
знаю,  что  многие  вот в эту  самую минуту ругают меня: "Что ему, генералу,
сидит себе на том берегу..."
     Демин тоже хорошо  знал, что  главное готовится не здесь,  а  севернее,
против Белгорода.  На  дивизию  же  Сизова  выпало  самое тяжелое  и  самое,
пожалуй,  незаметное в военном  труде -- отвлекать противника, сковывать его
силы.
     --  И все-таки  мы должны гордиться, Иван Семенович, что  именно  нашей
дивизии поручили эту операцию.
     -- Конечно! -- генерал вновь оторвался от стереотрубы и  вдруг спросил:
-- Ко мне сейчас приносили наградные листы  на санитаров. Я их подписал.  Но
мне кажется, мало представлено. Вы проверьте, пожалуйста, чтоб все санитары,
участвующие в выносе раненых, были награждены. Не забудьте.
     -- Хорошо, я проверю,-- сказал Демин.
     -- И, если у вас есть время, сходите к пополнению,-- попросил генерал.
     Начподиву очень  не  хотелось оставлять  генерала одного в этот трудный
для  него час, но он должен был сказать несколько  слов  молодым бойцам.  И,
распрощавшись с  Сизовым, Демин отправился  в село Крапивное,  где принимали
пополнение. Он пошел пешком -- полковник вообще  любил ходить пешком и редко
пользовался машиной.
     К  приходу  полковника молодые бойцы уже были  распределены  по полкам,
батальонам  и ротам  и выстроены перед школой.  Командиры  спешили  до  ночи
привести  их в сосновую рощу, поближе  к реке, чтобы  с наступлением темноты
сразу  же начать переправляться на "пятачок". Начальник политотдела поднялся
на крыльцо. Шум стих. Солдаты ждали.
     --  Товарищи! --  негромко  сказал  полковник.  Он  весь  как-то  сразу
преобразился,  лицо  его оживилось.--  Товарищи! Вы  пришли  в  нашу славную
гвардейскую  семью  и суровый час.  Ваши однополчане там,  за Донцом,  ведут
жестокий бой. Им нужна ваша помощь... Недалек час, когда мы пойдем вперед, и
только вперед!  Путь ваш будет тяжел, труден, но и светел. Вы понесете знамя
освобождения родной земле  и  страдающему  под  фашистским  игом  советскому
народу  на оккупированной врагом территории. Будьте стойки и  мужественны  в
бою. Помните, с  вами -- Родина, а  впереди -- великая победа! В добрый час,
солдаты!..
     Кто-то первый несмело прокричал  "ура".  Его  поддержали дружно.  Тремя
звучными волнами прокатилось: "а-а-а..."
     Полковник  легко  сбежал с  крыльца и стал  обходить роты, здороваясь с
бойцами.







     Третьего августа, с  утра, где-то против Белгорода загудело. Разведчики
выскочили  из  своего  блиндажа,  стали всматриваться в  ту сторону,  откуда
катился ровный,  встряхивающий  землю  гул. За лесом бурой стеной  до самого
неба встало облако пыли и дыма, и никак нельзя было  понять, с какого берега
реки  поднималось  оно.  Эскадрильи  наших бомбардировщиков неслись  к этому
облаку,  исчезали в  нем и возвращались уже  другими  маршрутами,  обманывая
вражеских   зенитчиков.   Иногда  к   ним  пытались  пристроиться  тонкие  и
желтобрюхие, как осы,  "фоккеры", но,  отсеченные  нашими истребителями, они
поворачивали обратно.  Обнаглев,  летели над самой  землей  с отвратительным
свистом, обстреливая из пулеметов повозки и машины. Наши войска открывали по
ним яростный  огонь  и  нередко  подбивали.  Охваченные  пламенем,  немецкие
истребители врезались в землю и быстро сгорали.
     Алеша Мальцев любил наблюдать за воздушным боем, забравшись на дерево.
     --  Товарищ,  горит... горит!..-- кричал он,  вытягивая  вперед  правую
руку, а левой обхватывая ствол дуба.-- Сейчас врежется!..
     -- Где, где, Алеша? -- бегал внизу Сенька.
     Утром 5 августа гул в районе Белгорода неожиданно прекратился. Самолеты
летели теперь в  сторону Харькова и Богодухова. Солдаты  поняли:  на  фронте
произошло что-то очень важное и значительное.  А  в третьем часу  дня пришло
сообщение, что Белгород  освобожден и советские войска движутся к Харькову и
Богодухову.
     Боясь окружения, немцы стали отходить  и на участке дивизии  Сизова; им
удалось даже немного оторваться от передовых отрядов дивизии.
     Кому-кому, а разведчикам было не по душе это  слово -- оторваться.  Оно
означало  для  них:  во-первых,  то, что  командир  разведроты  и  начальник
разведки получат от генерала  хорошую трепку (Марченко с группой разведчиков
все время находился на "пятачке"); во-вторых, теперь они, разведчики, должны
высунув язык протопать много верст пешком  и догнать  врага. Кто  угодно мог
оторваться  от  противника,  но только не  разведчики.  Теперь им предстояло
первыми  "войти в  соприкосновение"  с  неприятелем. За  этой  безобидной  и
немножко казенной фразой для  солдат  крылось много  неприятных вещей. Часто
такое  соприкосновение кончалось гибелью разведчиков; напоровшись неожиданно
на засаду, они  могли  стать легкой добычей врага. Именно поэтому  были  так
озабочены Марченко и Забаров; даже забаровское искусство не всегда  выручало
в подобных случаях.
     Не в духе пребывал  в это  утро и Петр Пинчук. Он натопил баню  и хотел
помыть разведчиков, возвратившихся  с "пятачка".  А теперь это дело пришлось
отложить.
     -- Кузьмич, якого  биса  ты  так  медленно  собираешься?  Запрягай!..--
покрикивал он на ездового, который и без того суетился возле своей повозки.
     -- О  чем вы  тут толкуете,  товарищ  гвардии сержант? --  сочувственно
спросил  Петра Тарасовича Ванин, который  в числе немногих разводчиков был у
командира  роты в  резерве и  находился при старшине.-- Может,  помощь какая
нужна? Я к вашим услугам!
     -- Пидмогны Кузьмичу мешок на повозку положить.
     --  С  удовольствием!  --  живо  отозвался  Ванин,  и  это  насторожило
старшину.
     -- Ты чого?
     -- Ничего...
     -- Брэшеш. Зи мною хочешь поихаты?
     -- Угу,-- признался Сенька.-- Да не один. Вот и Акима нужно пристроить.
     -- Добрэ. Сидайте.
     У единственной переправы через Донец сгрудились десятки машин и великое
множество повозок. В воздухе висела густая перебранка повозочных и шоферов.
     -- Эй, дядя, куда ты со своим сеном?
     -- А ты, чумазый, залез в машину и  думаешь, что герой! Ишь черти несут
тебя! Не видишь, подвода?..
     -- Раздавлю  -- одной меньше будет.  Повыползли из  лесу, как тараканы.
Все дороги  запрудили... Сворачивай, говорю!.. Не видишь, что везу? -- шофер
внушительно  показывал  на кузов.  В машине  были аккуратно  сложены длинные
ящики с минами для "катюш", и это несколько поколебало ездового.
     -- Для "эрэсовцев", что ли? -- спросил он.
     -- Для эсэсовцев гостинцы уральские! -- скаламбурил парень.
     Ездовой  лениво отвернулся.  Его повозку оттерли,  оттиснули  десятками
других таких же  подвод, и ездовой понял,  что дела его табак.  Он махнул на
все рукой и полез за кисетом -- будь что будет...
     Однако  другие  были  понапористей.   С   раскрасневшимися  лицами  они
остервенело хлестали лошадей,  кричали,  кому-то  угрожали,  доказывая,  что
являются самыми нужными на том берегу людьми: без них-де сорвется операция и
кто-то  останется  голодным;  какая-то  рота  ждет  патроны,  а  они вот  на
повозках;  сам  генерал  приказал  не  задерживать,  переправлять  в  первую
очередь.  Врали -- кто во что горазд,  не задумываясь  о  последствиях.  Все
старались действовать от имени генерала -- большие начальники и  малые, да и
вовсе никакие не начальники  -- вроде вон того  усатого ездового,  что совал
молоденькому  саперному офицеру какую-то  бумажку, должно быть  состряпанную
старшиной транспортной роты.  Пунцовый  от  гнева  и  от великой натуги,  он
недоуменно топорщил  свои усы, видимо пораженный  тем,  что его  бумажка  не
оказывает на сапера должного воздействия. Офицер был действительно неумолим:
он пропускал  только  машины с  боеприпасами и  людьми.  Напористый  ездовой
ошалело оглянулся вокруг и на минуту задумался -- видно, еще раз  убедился в
превосходстве  техники  над его  повозкой:  технику  пропускали  без  всякой
задержки...
     Пинчук  решил  переправиться  в  другом   месте,  где   по  только  что
сооруженному мосту  проходили  танки.  Этой переправой руководили  саперы, с
которыми у разведчиков была  традиционная  дружба. Вначале  Петр хотел  было
переждать, пропустить вперед танки, но  потом увидел, что им конца  не будет
--  один за другим они  все выползали и выползали из сосновой рощи. Пришлось
обратиться  к  командиру, руководившему переправой, и  тот  приткнул повозку
Кузьмича между двумя машинами.
     -- Смотри, сынок, не раздави!  -- предупредил Кузьмич выглядывавшего из
открытого люка  щекастого  и чумазого механика-водителя, скалившего в улыбке
белозубый рот.
     -- А ты гляди, дядя, как бы на пятку тебе не наступил!.. --  крикнул он
старику.
     -- Я уж и то...-- и Кузьмич хлестнул кобылу.
     -- Ишь  все як  торопятся  в наступление!  Удержу  нет! --  пробормотал
Пинчук. Впрочем, он сам, как и все солдаты, хотел поскорее ступить на правый
берег и мчаться вперед так, чтобы дух захватывало. Однако  Пинчуку  пришлось
немного  задержаться  на  берегу:  надо  было выяснить  обстановку.  Оставив
разведчиков возле переправы, Петр пошел вперед.
     Где-то  совсем  недалеко,  за  меловой  горой,  гудел  бой.  Непрерывно
грохотали  орудия. Туда то и дело направлялись наши штурмовики. У переправы,
на правом  берегу, сидели  раненые бойцы. Сенька,  как только миновали реку,
подошел к ним.
     --  Где  это  вас,  ребята, так  поцарапало?  --  спросил он  и,  вдруг
расщедрившись, предложил табачку. Расшитый Верой кисет, обойдя всех раненых,
вернулся к нему опорожненным. Семен без сожаления упрятал его в карман.
     --  Где, спрашиваешь? -- Боец  помусолил папиросу, прикурил и не  спеша
ответил:  -- Вон  за той  горой!  Сопротивляется фашист.  Отходит  медленно,
собака!.. Минометов да артиллерии у него там много!..
     -- Аким, подойди сюда! -- позвал Сенька.-- Что ты опять задумался?.. Не
горюй, может, прямо на твое село пойдем.
     -- Нет, Семен, направление у нас другое.
     -- Ничего,  Аким! Все направления  нас к Берлину ведут,-- сказал Ванин.
Легкий ветер трепал его  русый чуб, выглядывавший из-под  пилотки.-- А потом
этими же дорогами домой вернемся. Хорошо ведь, а?..
     Аким  подошел, хлопнул Сеньку по плечу и, улыбаясь, стал прислушиваться
к разговору раненых. Глядя  на их смуглые, обожженные солнцем и ветром, лишь
немного  омраченные болью лица и на  непрерывное  движение  танковой  массы,
думая о  Сенькиных  словах, он вдруг почувствовал прилив светлой, освежающей
душу  радости и подумал, что подобное он  уже испытал  однажды  при каких-то
других обстоятельствах. В конце концов вспомнил, как и где это  было. Еще до
войны, вернувшись как-то из Харькова,  он встретился  с Наташей после долгой
разлуки. Они гуляли тогда по степи  до самого заката. Уходя, он оглянулся на
подругу.  Наташа стояла на  прежнем  месте, на одном уровне  с уплывающим за
горизонт солнцем.  Ее  светлые  кудри,  разметанные буйным  степным  ветром,
пылали в красных закатных лучах, как костер. И вот тогда-то, ощутив праздник
в своем  сердце, Аким  понял, как  хорошо  любить  и  быть  любимым.  И  все
радостное, счастливое в своей жизни он неизменно  связывал с дорогим образом
этой девушки.
     "А сейчас, наверное,  село уже освобождено.  Как она? Где теперь?.." --
подумал он с тревогой и легкой грустью.
     Аким стоял у реки и всматривался в ее помутневшие воды,  взбаламученные
бомбами и снарядами. Вдоль всего берега, насколько охватывал глаз, виднелись
грязно-желтые остовы немецких танков. Их было очень много. Такого количества
разгромленных немецких машин Аким не видел  со времен Сталинграда. Как стадо
слонов,  пригнанных на водопой, танки  уткнулись длинными  стволами в  воду.
Одни стояли  на берегу,  другие,  словно разморенные жарой, по  самые  башни
заползли в реку, и от них по воде расплывались маслянисто-фиолетовые  пятна,
третьи распластались на суше, расстелив позади себя порванные гусеницы.
     Вернулся Пинчук и приказал Кузьмичу выбираться на  дорогу.  Петр узнал,
где должен располагаться КП дивизии, и теперь направлялся туда.
     Сенька и Аким пошли искать остальных бойцов роты.
     В  полдень они догнали  разведчиков,  двигавшихся  впереди  наступающих
частей дивизии.
     --  А знаете, товарищи, мы с  Камушкиным побывали у  деда  Силантия. Не
забыли старика? -- спросил Шахаев.
     -- Что вы говорите? -- удивился Аким.-- Ну, что он, жив?
     -- Жив!.. Стоит на дороге, встречает бойцов!
     -- А старушка его жива?
     -- Жива. Прослезилась даже, узнав меня.
     -- А про мост не спрашивали?
     -- Немцы его  несколько раз пытались восстановить, но  другие советские
подрывники вновь сжигали. Старик привет  вам всем передавал.  Помнит хорошо,
никого не забыл.
     -- Да. Теперь он развернется. Небось уже свой инвентарь собирает.
     Разведчики  укрывались  в подсолнухах,  наблюдая  за  большим  селением
Терновая,  откуда  немцы яростно отстреливались. Но перед вечером они  вдруг
замолчали. Разведчики сейчас  же  обнаружили, что враг  отходит.  Сообщив об
этом в  штаб дивизии, вошли в село. Забежали в маленький домик, стоявший  на
западной окраине селения, у Харьковского шоссе. На  глиняном  полу, у самого
порога,  лежала молодая женщина, совершенно голая, с растрепанными волосами.
В ее левой груди, под соском,  чернело пулевое отверстие. Рядом с ней в луже
крови  лежало  трое  маленьких  детей,  очевидно  сраженных  одной  короткой
автоматной очередью.
     Жестокость   врага  была  настолько  бессмысленной  и  чудовищной,  что
разведчики первое время стояли молча.
     --  Дикари,  дикари...--  сдавленным  голосом  сказал  наконец  Аким.--
Дикари...-- повторял  он  одно  это  слово,  так  как  другого в  эту минуту
придумать не мог.
     -- А ты у них очки боялся взять! -- прохрипел Ванин.-- Эх-х!..
     Аким  промолчал.  Только  лицо   его  налилось  кровью  --  оно  как-то
вытянулось, непривычно  построжало. Злорадное, ожесточенное чувство охватило
Сеньку. Ему хотелось говорить обидное и грубое Акиму. Пусть слушает, так ему
и надо! Жалельщик!.. Только не здесь скажет он ему эти слова. Не здесь!..
     Разведчики вышли  на  улицу. Кое-где уже сбивались кучки людей,  больше
старики, женщины,  дети. Они смотрели на  дорогу, изрытую воронками от бомб,
заваленную разбитыми немецкими машинами и  повозками. Тихо переговаривались.
Во дворе соседней хаты стояла женщина. Заметив разведчиков,  она выронила из
рук коромысло, закричала:
     -- Боже ты мой!.. Родименькие!.. Никак, наши?!
     --  Свои, свои,  конечно!.. Что же соседку-то не похороните? -- спросил
Марченко.
     -- Ночью они ее... Я в  погребе сидела. Слышала крик Аннушки... Что они
сделали с ней?
     -- Ладно. Потом сама увидишь. Принеси-ка попить.-- Его правая бровь над
усыпанным светлыми крапинками коричневым глазом  дергалась  от нервного тика
-- Марченко, видавший  тысячи трупов, не мог, однако, переносить вида убитой
женщины.
     -- Пойдемте в дом. Разве так можно! -- всплеснула руками женщина. Глаза
ее наполнились  слезами.-- Светлые вы наши! Ясны соколы! Дождались мы красна
солнышка!..--  запела она.-- Заходите, заходите,  милые... Притомились, чай,
ваши дорогие  ноженьки!..  Ильинична!  Ильинична! --  звала  она  кого-то.--
Вылазь, наши пришли!.. Наши... красноармейцы!..
     -- Господи, святитель ты наш!.. Да где?..--  с этими словами из погреба
вылезла худенькая старушка; яркий дневной свет ослепил ее.
     Разглядев  наконец  разведчиков,  она приковыляла  к  Забарову,  хотела
осенить его крестным знамением, но, сообразив, что  может достать  только до
его пояса, передумала.
     -- Вот вы какие!.. Орлы, право!.. А нам-то тут говорили, что старики да
детишки малые  остались  в  Красной-то Армии... А что  ж вы,  сынки, одни-то
пришли?..
     В голосе и во взгляде старушки была тревога.  Она пытливо всматривалась
в лица разведчиков.
     --  Придут  еще, бабушка,-- успокоил ее Шахаев.--  Водички холодненькой
готовьте. Весь колодец выпьют. Сейчас будут здесь.
     И как бы в подтверждение его слов, на восточной окраине села показались
первые  красноармейцы-пехотинцы.  Вслед за ними из-за угла,  взвихрив облако
пыли, выполз тяжелый танк  и помчался вдоль улицы, наполняя селение грохотом
гусениц и ревом мощного мотора.
     Старушка  испуганно и в то  же время восхищенно следила за танком и, не
оборачиваясь, говорила:
     -- Водички, говоришь,  сынок?..  Да пускай пьют на вдоровьечко.  Вода у
нас как  слезиночка. Поесть не  хотите  ли?  --  повернулась  она наконец  к
разведчикам.
     -- Нет, бабушка, некогда. На обратном пути забежим. -- Как на обратном?
-- вновь испугалась старуха, поджав тонкие бесцветные губы.
     --  Когда из  Берлина с победой будем возвращаться,--  пояснил все  еще
мрачный Ванин.
     --  Ах вон  оно что!..  А я  уж,  грешница,  подумала... Ну,  с  богом,
сыночки.  Светлая вам дороженька... такая же  светлая, как ваши головушки...
Жизнь ведь вы нам спасли, счастье вернули,-- причитала Ильинична.-- Берегите
там себя, матери-то ждут вас не дождутся, все глазыньки проглядели...
     Простившись  со  старушкой,  разведчики   пошли  по  деревне  и  вскоре
оказались на шоссе.  Золотоголовые подсолнухи-послушники  с  тихим  шелестом
кланялись  им.  Свернув с  дороги,  бойцы углубились  в лес и  чуть заметной
просекой стали осторожно идти  дальше. Миновав  рощу, они остановились на ее
опушке.  Прислушались. С неба доносился неровный гул моторов. Около тридцати
"юнкерсов"  плыли на восток. Вскоре  раздались громовые раскаты -- это немцы
бомбили Терновую, которую недавно покинули разведчики.
     -- Танки наши, наверное, заметили.
     -- Огрызается здорово.
     -- Тяжелые бои идут.
     Впереди, где-то далеко-далеко, слышались глухие взрывы.
     -- Взрывает что-то фашист,-- сказал Алеша Мальцев.
     -- В Харькове, наверно,-- предположил Ванин.
     -- Мосты,  заводы...  Все  разрушают...--  вмешался в разговор и  Аким.
Сенька немедленно набросился на него:
     -- Это они тебе за твою жалость платят! Да я б их всех...
     -- Ладно, прекрати, Семен,-- остановил его Аким.
     --  Не  прекращу!..  Что  ты  командуешь!  Подумаешь,  начальник  какой
объявился!..
     -- Семен, когда ты поумнеешь? -- Нос Акима покрылся бисеринками пота.
     -- Пошел ты...-- Ванин задохнулся.
     -- Что ты кричишь, Сенька! -- попытался успокоить его Шахаев.
     -- И  вам не стыдно!.. Забыли про  ту женщину с  детьми!..--  Семен зло
посмотрел на Шахаева и Акима. -- Давить их, давить!.. Душить надо, понятно?!
На куски резать!..
     -- Успокойся, Ванин,--  снова остановил  его парторг.-- В бою делай как
хочешь. Пленных же мы не можем трогать.
     Дальше  шли  молча. Шли долго, до самой темноты.  Наконец добрались  до
небольшой деревни.
     Шахаев постучал  в крайнюю хату,  держа автомат наизготовку.  Где-то  в
глубине двора загремел было цепью и рыкнул пес, но, видимо наученный горьким
опытом,  быстро  умолк.  На  крыльцо  вышла  хозяйка,   закутанная  в  шаль.
Испугалась. Долго не могла  понять, что  за  люди стоят  перед  ней в  таком
странном одеянии.
     -- Чего испугалась-то, мать? Не видишь -- свои.
     -- Батюшки мои, неужели?.. Идите же в дом!
     -- Нельзя нам. Немцы есть в деревне?
     -- Ушли. Вечером все ушли.
     Стоявший поодаль от Шахаева Ванин  вдруг насторожился. Его острый  слух
уловил какие-то звуки. Сенька вслушался и приглушенно сказал Забарову:
     -- Немцы. Обоз ихний...
     Вскоре  и  остальные  разведчики  услышали  позади  себя  поскрипывание
тяжелых повозок. К деревне  с востока приближался немецкий обоз. Неизвестно,
как он оказался позади. Обозники спокойно переговаривались между собой. Они,
очевидно, считали эту деревню своим тылом.
     -- Ванин!  -- подозвал к себе  Сеньку Марченко.-- Сейчас же узнать, что
за обоз.
     Сенька исчез в темноте и вскоре появился вновь.
     -- Пять подвод,-- коротко доложил он лейтенанту.
     -- Солдат?
     -- Видел двоих, кроме ездовых.
     Марченко решил расправиться с немецким обозом, нарушив  обычное правило
разведчиков  -- не вступать  в  открытый  бой без крайней  необходимости. Он
приказал разведчикам  приготовиться. Солдаты засели у  крайних хат,  по  обе
стороны дороги. Вот теперь немцы пусть пройдут...
     Аким  притаился у плетня, рядом с  Мальцевым. Стал  нетерпеливо  ждать,
пытался разглядеть в  темноте  приближающийся  обоз.  Только зубы  почему-то
вызванивали  мелкую  дробь. Казалось,  пора бы  уже пообвыкнуть, не  в таких
переделках приходилось  бывать. А вот нет.  Вызванивают  --  и все. Лучше их
сжать покрепче. Вот так...
     Немцы  не   подозревали  об   опасности.  Повозочные,  щелкая  кнутами,
покрикивали на  своих  куцехвостых битюгов, поторапливая их. Первую  повозку
разведчики пропустили  беспрепятственно. Это  еще  больше убедило врага, что
впереди все  в порядке.  Но как только  подтянулся весь обоз, с обеих сторон
загремели  автоматные  очереди  и полетели гранаты. Покончили  с  обозниками
быстро  и без  особых  хлопот. Пятерых  убили,  одного взяли  в плен.  Стали
осматривать повозки и спохватились -- пропал Алеша Мальцев.
     Разведчики  хотели  было уже  начать  поиски,  но в это время во  дворе
соседней хаты появились двое. Один -- впереди, с поднятыми руками, второй --
сзади, с автоматом наготове: Алеша Мальцев вел пленного.
     -- Удрать было  захотел,  в  хлев забежал...--  задыхаясь,  рассказывал
он.-- Я -- туда!.. Ну, вот... и захватил.
     Осмотрев пленного,  разведчики снова вернулись  к повозкам.  В одной из
них обнаружили чемодан, набитый  детским  бельем и вышитыми белыми рубахами.
Аким почувствовал, как ему сдавило грудь.  Он  рывком шагнул к фашистам,  со
всего  маху  ударил одного из них, размахнулся  было еще, но чья-то  тяжелая
рука легла на его плечо.
     -- Отставить, Ерофеенко!
     Аким оглянулся и увидел Забарова.
     --  Бандиты они!..--  прохрипел  он и,  вдруг  ссутулившись,  отошел  в
сторону.
     Пленных Марченко  решил  доставить в штаб  дивизии. Конвоировать  их он
приказал Сеньке. Сам лейтенант также собрался в штаб.
     Ванин  взялся  за это  дело  с  видимой  охотой.  Ему хотелось  сделать
приятное Кузьмичу и  Пинчуку.  Сенька помнил,  что у  ездового  одну  лошадь
ранило, и уже заранее представлял себе, как будет рад Кузьмич,  когда Сенька
вручит  ему  двух  упитанных  тяжеловозов.  Растрогавшись,  он,  конечно, не
поскупится  и   насчет  табачку,  в  котором  Сенька  испытывал  хронический
недостаток. Был у него небольшой запас, да раздарил раненым у Донца. "Лачуга
тоже,  глядишь,  подбросит",-- прикинул в уме Семен, вспомнив про некурящего
повара, и,  все  это  хорошенько взвесив  и  оценив,  пришел  в  отличнейшее
расположение  духа.  Он  проворно  вскочил  в  повозку  и  уселся  рядом   с
лейтенантом.
     -- Куда ехать? -- спросил его немец-повозочный, взявшийся за вожжи.
     -- Дранг нах остен, жми! -- отозвался из глубины крытой брички Сенька и
вскинул автомат.
     Немец хлестнул лошадей.  Второй гитлеровец сидел рядом с ним, по правую
сторону.  Так их усадил Марченко, чтобы обоих  держать на прицеле.  Кошачьи,
прыткие глаза Ванина настороженно следили за малейшим движением пленных.
     Один немец что-то сказал второму.
     -- Шнель, шнель!.. Эй ты, говорун!.. Чего разболтался? Еще наговоришься
в другом месте! -- поторапливал Ванин.-- Пошевеливай!..
     Но мохноногие битюги не торопились. Они оказались на редкость ленивыми.
     -- Чертова  скотинка! -- выругался Сенька и покосился на  лейтенанта.--
На них только союзникам за вторым фронтом ездить!..
     Марченко  молча  смотрел  на  спины пленных немцев: он  не счел  нужным
поддерживать Сенькину болтовню.
     Набежал  легкий  ветерок,  разогнал  отары   пугливых  облаков.  Только
далеко-далеко,  чуть  ли не  у самого горизонта, молодой месяц  обнимался  с
темнокудрой одинокой тучкой.



     Преодолевая  отчаянное  сопротивление  врага,  полки  дивизии  генерала
Сизова  неудержимо  рвались вперед. Лишь на вторые  сутки,  вечером,  комдив
отдал  приказ остановиться на несколько часов  и привести войска  в порядок.
Надо было подвезти боеприпасы, накормить как следует бойцов, подтянуть тылы.
     Немцы закрепились  на  трех высотах,  господствовавших над  местностью.
Впереди этих высот, будто часовой, стоял древний курган. Разведчики еще днем
выяснили,  что на кургане засело десятка полтора гитлеровцев с одним  ручным
пулеметом. Об этом они сообщили в штаб.
     А  вечером генерал  вызвал  к  себе  Марченко.  Подойдя  к  его  окопу,
лейтенант  остановился.  До  него  доносился  разговор  комдива  с  каким-то
офицером, должно быть с командиром полка.
     -- Задержал  вас  потому, что  так нужно,  --  звучал  отрывистый голос
Сизова. Можно зарваться. Приводите себя в порядок и двигайтесь дальше,
     -- Слушаюсь. Только...
     -- Никаких только!
     Разорвавшийся поблизости снаряд заглушил слова генерала.
     --  ...Что  ж поделаешь? Не учился я в академиях, -- донеслись опять до
Марченко слова из окопа.
     -- Очень  плохо, что не учились, -- резко возразил комдив. -- Прошло то
время,  когда можно было кичиться своей неученостью. У нас и  солдаты-то все
учатся, а вы... Впрочем, идите. Поговорим потом.
     -- Слушаюсь!..
     В окопе стало тихо.
     Мимо Марченко торопливо пробежал подполковник Тюлин.
     Лейтенант в нерешительности  постоял еще  с минуту, а затем,  набрав  в
легкие воздуха, подошел к генералу. Тот сразу показал на курган.
     -- Как вы думаете, лейтенант,  могли бы  ваши разведчики овладеть  этим
скифским сооружением?
     -- Безусловно, товарищ генерал! -- не задумываясь, ответил Марченко.
     --  Так  вот: приказываю  вашей роте  овладеть курганом  этой же ночью.
Ясно?
     -- Так точно. Курган будет взят.
     --  Вы в  этом убеждены? -- неожиданно спросил его комдив. --  Убеждены
крепко?
     -- Конечно, товарищ  генерал! --  ответил Марченко,  не совсем понимая,
почему комдив задал этот вопрос.
     --  А потери у  вас  в роте есть?  -- спросил начальник  политотдела  и
пристально посмотрел на лейтенанта.
     -- Нет, товарищ полковник.
     -- Добро.
     --  Идите,  лейтенант, --  приказал  генерал.  --  О выполнении  задачи
доложите лично.
     -- Есть! -- Марченко круто повернулся и мягко зашагал по траншее.
     Разведчики отдыхали, расположившись на  небольшой лесной поляне. Каждый
занимался своим делом. Забаров о чем-то сосредоточенно размышлял.
     Алеша Мальцев, вычистив свой автомат, приблизился к Шахаеву.
     -- Ты что, Алеша? -- спросил парторг.
     -- Я к вам, товарищ старший сержант.
     -- Ну-ну, рассказывай. Что у тебя там?
     По голосу бойца Шахаев понял, что Мальцев чем-то сильно взволнован.
     -- Мне Ванин сказал, что я не гожусь в разведчики...
     --  Ванин?  -- удивленно переспросил Шахаев. -- Это когда  же  он  тебе
сказал такое?
     -- Еще на Донце. Выдержки, говорит, у тебя нет.
     --  А-а...   Ты  на  него  не   обижайся.   Сеньке  самому  влетало  за
невыдержанность.--  Шахаев  вспомнил все  Сенькины  проделки,  и  ему  стало
приятно от сознания, что Сенька уже совсем  не тот бесшабашный парень, каким
был раньше.
     --  Да  я ничего,--  примирительно  сказал  Алеша.-- Только,  по-моему,
разведчик из меня все же получится.
     -- А  ты кем  до войны-то был? -- вдруг спросил Шахаев и подсел  к нему
поближе.
     -- Учился в десятилетке. Хотел потом поехать на агронома учиться.
     "Еще один агроном!" -- улыбнулся парторг, вспомнив сержанта Фетисова.
     --  А  сколько  тебе  лет?  --  спросил  он,  уловив  в  голосе  своего
собеседника что-то совсем юное.
     -- Уже восемнадцать вчера сравнялось! -- гордо, баском ответил Алеша.
     -- Так у тебя вчера был день рождения? -- удивился Шахаев. -- Что же ты
молчал?
     -- А зачем говорить. На войне ведь дни рождения не справляют.
     -- Да... Восемнадцать, говоришь... -- раздумывал Шахаев.  -- Как же ты,
братец мой, умудрился так рано в армию-то попасть?
     -- Добровольцем.
     -- А после  войны кем бы ты хотел стать? -- Шахаеву все больше нравился
этот молоденький и прямодушный паренек.
     -- Мое решение твердое -- агрономом! -- убежденно заявил Алеша. -- Сады
буду разводить. У меня все книги Мичурина дома имеются. Видал, сколько садов
немцы уничтожили -- страсть одна! Вот я и буду разводить.
     Беседу Шахаева с Мальцевым прервал возвратившийся от генерала лейтенант
Марченко.
     -- Федя!  --  ласково  позвал  Забарова  командир  роты. --  Есть  одно
интересное заданьице. Хочу поручить его тебе.
     Плотно  сжатые  большие  губы Забарова шевельнулись, но глаза  остались
прежними -- угрюмоватые и сосредоточенные. Он коротко спросил лейтенанта:
     -- Какое?
     Марченко объяснил.
     -- Сможете?
     -- Да уж как-нибудь. Только к начальнику разведки  схожу, посоветуюсь с
ним.
     -- Что ж,  сходи. Желаю успеха,  Федя, -- протянул Забарову тонкую руку
лейтенант. -- Может быть, ребятам поднести по одной... для храбрости?
     -- Не надо, --  отрубил Забаров и, темнея в лице, добавил: --  Не нужна
мне такая храбрость.
     Стоявший неподалеку Ванин, услышав слова старшины, сокрушенно вздохнул.
     --  Шахаев! -- позвал  Забаров старшего сержанта.--  Пойдем  со  мной к
майору Васильеву.
     --  Сейчас,  товарищ старшина!-- отозвался Шахаев  и стал подниматься с
земли.  --  До  свиданья,  дружок,  -- сказал  он Алеше.  --  Мы еще  не раз
поговорим с  тобой о жизни.  А разведчик из тебя  обязательно получится, и в
общем неплохой. -- Шахаеву хотелось сказать что-нибудь доброе, хорошее этому
славному юноше, но на войне трудно подбирать нежные слова. Похлопав Мальцева
по  плечу,  парторг  повторил:  --  Сенька  не  нрав.   Ты  станешь  хорошим
разведчиком, Алеша, -- и быстро пошел к Забарову.
     Наступила ночь. Разведчики отдыхали. Но  Ванину сегодня не спалось.  Он
подошел  к  Акиму  и,  увидев, что  тот  тоже  не  спит,  стал донимать  его
разговорами.
     --   А  здорово  ты,  друже,  немцев-то  напугал,   --  заговорил   он,
присаживаясь  рядом.-- Всю дорогу у них только и  разговор был про тебя,  --
вдохновенно  врал Сенька. -- Сильно,  говорят, этот очкастый  руссиш зольдат
бьет в морду. Вот какие отзывы о тебе я слышал, Аким! И знаешь, рассказывают
с удовольствием, черти! Даже,  можно сказать, с уважением к тебе.  "Ах какой
суровый этот руссиш зольдат!.." А этот "зольдат" до сих пор тележного скрипа
боялся,  по голове бандюг  гладил,  этакий добрый паинька!..  А сейчас начал
помаленьку исправляться. Там, в пехотном окопе, здорово  ковырнул фашиста. А
в ту ночь с этими обозниками, прямо тебе скажу, ты был молодец, Аким!
     Аким слушал Сеньку рассеянно, вяло и так же вяло ответил:
     -- Не удержался. А не следовало бы горячиться.
     -- Не удержался. Не следовало бы! -- передразнил  Ванин. -- Опять ты за
свое!  Да ты  видишь, как они о тебе сразу заговорили, когда  ты  их  только
попугал. А  дал бы ты им по  роже не один, а  разков пяток,  они бы просто с
восхищением о тебе сказали. Знаю я их!
     -- Меня вовсе не интересует, что  они обо мне говорили,  --  все так же
равнодушно  ответил Аким,  проверяя  рацию, которую  вручил ему командир, --
старая специальность связиста пригодилась разведчику.
     -- Они, можно сказать, в восторге! -- гнул свою линию Семен. -- А ты --
"не следовало  бы". Эх, нюня! -- Ванин от чистого сердца сплюнул. -- Да они,
поганые твари, видал, что с нашими людьми делают?
     -- Ну, видел. Что ты, собственно, пристал  ко мне? Подумаешь, геройство
-- пленных бить. В бою -- другое дело.
     -- Везде их надо бить! -- убежденно сказал Ванин.
     Друзья не договорили: их позвал  к  себе Шахаев, вернувшийся  вместе  с
Забаровым от майора Васильева.
     Незадолго до  рассвета  тронулись  в путь,  к кургану,  который  темной
громадиной   вырисовывался  на   побледневшем   горизонте.   Оттуда  изредка
доносились  пулеметные   очереди,   раздавались   сонные  ружейные   хлопки.
Разведчики  пробирались  неглубокой  балкой,  она  тонула  в  пепельно-серой
прохладной  дымке.  Пахло  росой,  чернобылом,  подсолнухами  и  еще  чем-то
необъяснимо милым и сладким, что рождает степная зорька. Ноздри бойца широко
раздувались, жадно захватывая этот настоянный на разнотравье запах. Шли, как
всегда, гуськом, след в след, тихо и настороженно.
     --  До  кургана  недалеко,--  предупредил   Забаров,   остановившись  и
вглядываясь в предутреннюю муть.
     С каждой  минутой очертания кургана  выступали все явственнее, стрельба
становилась  отчетливей,  но немцы стреляли  по-прежнему редко.  Их  пулемет
стоял  на  самой  вершине холма.  Изредка  он  выпускал  в  темноту  длинные
светящиеся строчки трассирующих пуль.
     Все внимание Забарова было приковано к пулемету. Прежде всего надо было
разделаться с ним. Но  как это осуществить лучше и быстрее? Федор задумался.
Однако решение пришло раньше, чем  он сам ожидал: надо послать одного бойца;
пусть он,  незаметно пробравшись  на курган,  уничтожит  пулеметчика ножом и
даст  сигнал ракетой.  Разведчики --  не  стрелковая  рота,  чтобы  пойти  в
открытую атаку. У них -- свой образ действий.
     -- Как ты думаешь, кого? -- тихо спросил Забаров, обращаясь к Шахаеву.
     Парторг ответил  не сразу. Взгляд его сначала  остановился  на  Сеньке,
который,  воспользовавшись остановкой,  перематывал  портянки. Потом  Шахаев
оглянулся назад, подумал еще немного.
     -- А что, если... Мальцева?
     Забаров с удивлением посмотрел на старшего сержанта, ждавшего ответа.
     -- Справится ли?
     -- Справится, -- уже  тверже ответил Шахаев. Федор с минуту смотрел  на
парторга своими темными, чуть поблескивавшими глазами.
     -- Ладно, -- согласился он и позвал к себе разведчиков.
     Когда задача была всем ясна, Шахаев приблизился к Алеше.
     -- Страшно, Алеша?
     -- Очень.
     Шахаев крепко обнял его.
     Лейтенант    Марченко   сидел   на   запасном   наблюдательном   пункте
подполковника Баталина, откуда ему  лучше всего было наблюдать  за курганом.
Офицер уже искурил с десяток папирос, во рту и в груди у него было  скверно,
а курган безмолвствовал.
     "Что  же  он не начинает?"  -- волновался  лейтенант, думая о Забарове.
Теперь он готов был пожалеть, что не  повел разведчиков сам. Услышав сверху,
над  окопом,  чьи-то  шаги,  Марченко  вздрогнул.  Он  с  удивлением  увидел
спускавшегося к нему начальника политотдела.
     Удивился, в свою очередь, и полковник. Демин искал  Баталина, а  вместо
него на наблюдательном пункте полка обнаружил Марченко.
     -- Вы что тут делаете, лейтенант? -- спросил Демин.
     -- Наблюдаю за курганом. Мои разведчики...
     -- Это я знаю, -- остановил его полковник. -- Но я полагал, что вы сами
поведете  разведчиков  на  эту  операцию. А вы, оказывается, опять  поручили
Забарову.
     -- Я это сделал потому, товарищ полковник, что Забаров лучше всех...
     -- Даже лучше вас? -- перебил его Демин.
     -- Почему?.. Я хотел сказать, что Забаров лучше других моих разведчиков
справится с этой операцией.
     --  То, что он справится и  с этой задачей, нам  известно.  Меня сейчас
интересует  другое. Больно  уж часто  вы  посылаете Забарова, а  сами...  Не
кажется ли вам,  товарищ Марченко, что в последнее  время  Забаров командует
ротой, а не вы?
     -- Что вы, товарищ полковник!
     -- Уж не решили ли вы почить на лаврах, приобретенных под Сталинградом?
     -- Ну, как можно!..
     -- А вы все-таки подумайте об этом, -- посоветовал  Демин, всматриваясь
в чуть видимый отсюда курган.
     --  Это страшное  обвинение, товарищ  полковник! --  вспыхнул Марченко,
чувствуя,  как  над правым его  глазом задергалась бровь. -- Я не  заслужил!
Я...
     -- Вы не согласны? -- спросил спокойно Демии, не прекращая наблюдения.
     -- Я не знаю, чего от меня хотят. Моя рота -- образцовая.
     --  Может  быть,  в  этом  меньше  всего  ваших заслуг...  Ну,  хорошо,
наблюдайте. Простите, что я  отвлек вас. Только подумайте обо  всем.  Думать
всегда полезно.
     -- Понимаю, товарищ полковник, но ваши опасения сильно преувеличены, --
оправдывался Марченко.
     -- Хорошо,  если так.  Я ведь только предупредил  вас.  Вот вы получили
сейчас ответственное задание. А не посоветовались с генералом, как его лучше
выполнить. Разве так можно?..
     Демин хотел  еще  что-то сказать, но его отвлекла сильная  перестрелка,
вспыхнувшая вдруг на кургане.
     -- Начали! -- вырвалось у Марченко.
     А на кургане события развивались следующим образом.
     Ощупав в кармане ракетницу и финку -- главное, финку! -- Алеша пополз и
вскоре  пропал  в  подсолнухах.  До  разведчиков долетел  лишь  тихий шорох.
Рассредоточившись у подножия кургана, они ждали, не сводя глаз с того места,
откуда  время  от  времени   вырывались,  прошивая  небо,  красные  пунктиры
трассирующих  пуль.  Бойцы  стояли,  подавшись  всем  корпусом  вперед,  как
спринтеры на старте в ожидании взмаха флажка. Руки их лежали на прохладных и
запотевших  к зорьке телах автоматов: правые на шейках  прикладов,  левые на
дырявых  кожухах  стволов.  Курган   выступал  из  тьмы,  и  все  явственнее
обозначались его  угрюмые очертания.  Молочная дымка струилась вокруг  него,
медленно  сползая  с  покатых  седых  боков,  кутая  прохладой  притаившихся
разведчиков.
     Ждать пришлось недолго, хотя солдатам и казалось, что прошло по меньшей
мере часа  два. Над  курганом, в  том  место,  где стоял пулемет, вспорхнула
красная ракета и  павлиньим  хвостом рассыпалась в  воздухе,  ослепляя людей
нереальным,  холодным   светом.  В  ту   же   минуту   послышался  короткий,
пронзительно-тревожный крик,  и сейчас же все смолкло. Разведчики поднялись.
Они  бежали  и  удивлялись,  что впереди  никого  нет. Громадный  Забаров то
припадал к земле, то вновь  вырастал из тумана, непрерывно строча на ходу из
автомата. Вот  он качнулся,  взмахнул правой рукой, бросил вперед гранату и,
пригнувшись,  опять  устремился  вперед.  Только  теперь  увидели  немцев  и
остальные разведчики. Гитлеровцы перебегали, отстреливаясь. Пули повизгивали
над  головами  разведчиков.  Косые очереди забаровского автомата хлестали по
убегающим.
     -- Отрезай,  отрезай путь!.. -- крикнул  Забаров бегущим справа и слева
от него разведчикам.
     Но немцы были уже далеко.
     Где-то   совсем  рядом   вымахнули   к   самому   небу   два   огромных
желтовато-красных зарева, и вслед за этим раздался грохот и шум.
     -- "Катюши"!  -- восторженно воскликнул Ванин.  Освещенное заревом лицо
его горело. Из-под пилотки ручьями катился пот. -- "Катюши"!
     Земля дрогнула  и застонала  -- это вслед  за "катюшами"  открыла огонь
наша тяжелая артиллерия.  Яростная  орудийная  канонада  не  смолкала  минут
тридцать. Дивизия  с  приданными ей частями возобновила наступление. Слева и
справа от кургана  через небольшие  высоты атаковали  противника  стрелковые
полки.  Теперь их  командиры могли не беспокоиться  за свои фланги:  курган,
откуда немцы  могли  вести фланкирующий огонь, находился  в  руках советских
разведчиков.
     Стало совсем  светло. Набежал ветерок, развеял сизую дымку и загулял по
степи, как молодой конь, выведенный в ночное. Погасил одну за другой далекие
звезды.  На  востоке, из-за темнеющего  вдали леса,  пробились  первые  лучи
солнца и осветили землю, которую все еще лихорадили рвущиеся снаряды.
     -- Передай в штаб... -- тяжело дыша и вытирая руками потное рябое лицо,
подсел к Акиму Забаров. -- Курган взяли. Передавай!..
     -- Уже передал, товарищ старшина!
     -- Хорошо!.. А Мальцева  нашли? -- обратился Федор к подходящим со всех
сторон разведчикам.
     -- Нет, не нашли, товарищ старшина...
     -- Отправляйтесь еще искать. Найти обязательно!
     -- Есть! -- ответил за всех Сенька, который уже успел прицепить к ремню
офицерский кортик.
     -- Это еще что? -- заметил Забаров.
     --  Для  командира  роты,  лейтенанта  нашего...  у  немецкого  офицера
одолжил...
     -- Я вот тебе одолжу! Сбрось эту гадость! -- приказал Забаров.
     Сенька  поспешно отцепил  от  ремня  кортик  и,  размахнувшись,  далеко
закинул его в подсолнухи. Затем отправился на поиски Мальцева.
     На этот  раз Алешу  нашли  быстро. Он лежал  на самой  маковке кургана,
рядом  с  убитым им немецким  пулеметчиком,  на  куче  потемневших  от  гари
стреляных гильз.  Лежал вверх лицом. Глаза его  были открыты.  На лбу, между
покрытых росинками опаленных бровей,  чернела крохотная дырка, а рядом с ней
--  темная капелька  крови.  У  изголовья валялась финка, вся  в ржаво-бурых
пятнах. Шахаев поднял Алешу и бережно понес его на руках.
     На  вершине кургана разведчики залегли в обороне. Отсюда  они наблюдали
величественное  зрелище.  Справа  и слева,  насколько  обнимал  глаз,  текли
колонны наших войск.  Этому  живому потоку не  было  ни конца  ни  края;  он
прорвался,  как  через плотину, и с  бешеной и  неудержимой силой устремился
вперед,  пыля по  всем  дорогам  и без  дорог. Впереди,  грохоча,  лязгая  и
стреляя,  мчались  танки,  которым,  казалось,  не было  числа, "Сто...  сто
двадцать... двести... двести пятьдесят... триста", -- считал Ванин.
     --  Товарищи,  откуда  они?..  -- закричал  Сенька,  чуть не  плача  от
внутреннего ликования. -- А "катюш"-то, "катюш"-то сколько!..
     Над  колоннами  бреющим полетом проносились эскадрильи штурмовиков. Под
ними, по взлохмаченной, пыльной земле, новые грузовики тянули за собой новые
орудия,  тягачи  волокли  сверхмощные, на  гусеничных  установках,  гаубицы.
Машины  с мотопехотой едва поспевали за танками. Над всей  этой массой войск
повисали  реденькие черные шапки  от  бризантных разрывов. Кое-где  немецкие
снаряды рвались и на земле. По на это как будто никто не обращал внимания.
     Острая боль, вызванная гибелью товарища, смешалась в груди  разведчиков
с другим большим чувством. Всем им хотелось бежать вперед,  вслед за лавиной
наших войск,  прорвавшихся через оборону врага. В прорыв, по-видимому,  были
введены  огромные  массы  свежих  войск.  Теперь  разведчики  могли оставить
курган: он уже не угрожал наступающим.
     Разведчики сбежали вниз, к дороге,  по которой двигались части. И вдруг
заметили батарею старшего лейтенанта Гунько. Запыленный, смуглый, с ликующим
блеском в желтоватых глазах, офицер подбежал к разведчикам.
     -- Вот видите, -- показал он на новые пушки, прицепленные к машинам. --
Жива моя батарея! А вы говорили!..
     -- Да никто вам ничего не говорил, --  возразил  Забаров, пожимая  руку
офицера.  --  Конечно,  жива.  Скажи, пожалуйста, откуда  такая масса  наших
войск? После таких боев у Донца -- и вдруг!..
     Гунько удивился:
     -- Разве вы еще не знаете?  Целый фронт,  оказывается, в тылу  в запасе
стоял. Понимаешь?
     -- Фронт?
     --  Степной фронт!.. О  котором  немцы  и не подозревали.  Был  заранее
сформирован. Вот его и ввели сейчас в наступление.
     На  сдвинутом запыленном  лафете,  свесив  ноги,  сидел  тот  маленький
пехотинец,  которого в первый день  немецкого наступления остановил у  Донца
Гунько и который  после  5 июля уже  не  мог расстаться с артиллеристами.  С
разрешения   командования  Гунько  оставил  его  в  своей  батарее.  Чумазая
физиономия бывшего пехотинца сияла великолепнейшей, довольной улыбкой.
     -- Оттопал, значит? -- узнал его Сенька Ванин.
     -- Оттопал.  За  меня старший лейтенант перед самим генералом хлопотал!
-- похвастался бывший пехотинец.
     --  Еще  бы. Такой  богатырь!..  -- хитро  сощуренные  глаза разведчика
прощупывали маленькую фигуру солдата.
     --  А ты кто такой? --  поняв насмешку, сердито спросил  новоиспеченный
артиллерист.
     --  Я-то?  -- проговорил  Сенька нарочно  по-вятски. -- Я самый главный
начальник. Главнее меня нет... Вот разве только ты, потому как все же едешь,
а мне приходится ножками топать. Закурить у тебя нет?
     -- Есть, закуривай... -- сказал боец, подавая Сеньке скуповатую щепоть.
-- А что командир-то  ваш  такой  мрачный? --  осведомился он,  показывая на
Забарова.
     -- Разведчик  у нас  один  погиб  сегодня.  Хороший такой  парняга,  --
закуривая, тихо сообщил Ванин.
     Мальцева хоронили  в полдень.  Кузьмин сколотил из  досок, для какой-то
надобности лежавших у  него на дне повозки,  гроб. Алешу  положили в  него в
маскхалате. Забаров поднял гроб на плечо и понес к  кургану. За ним, опустив
головы, молчаливой и угрюмой чередой шли разведчики, вся небольшая рота. Так
на Руси хоронят маленьких детей: впереди, с гробом, идет отец, а за ним тихо
плетется опечаленная семья...
     Гроб  поставили у  края  свежей  могилы,  выкопанной Акимом и Пинчуком.
Шахаев рывком стянул с  головы пилотку. Солнечный луч запылал в его тронутых
серебристой сединой волосах. Парторг долго не мог ничего сказать, сдавленный
волнением. Притихшие разведчики ждали.
     -- Прощай, Алеша, -- просто начал он,  склонив  над гробом свою большую
круглую голову.-- Прощай, наш  маленький садовник!.. Мы никогда  не  забудем
тебя. Закончим войну, вырастим огромный сад... и поставим в нем тебе большой
памятник. И будешь  ты  вечно живой, наш боевой друг!.. Прощай, Алеша. Когда
вернусь домой, в свою Бурят-Монголию, пройду  по  всем аймакам и  расскажу о
тебе... какой ты был герой!
     Под троекратный треск салюта гроб опустили в могилу. По русскому обычаю
бросили на  него по горсти земли. Потом  быстро  заработали лопатами.  Вырос
небольшой свежий холмик. Разведчики  еще  долго  не  уходили  с кургана. Они
стояли  без  пилоток, всматриваясь в даль, туда, на запад, куда устремлялись
наши  войска. Над всем  этим потоком, чуть  опережая его, уходили  на запад,
очищая небо, обрывки растрепанных и угрюмых туч.
     Разведчики сошли вниз, еще раз оглянулись на древнего великана.
     -- Храни, родимый!.. -- вырвалось у Акима.
     Он задумался. Прошумят над курганом годы. Овеянный  ветрами, обожженный
горячим степным солнцем,  еще больше  поседеет свидетель великих событий; но
останется,  должен  остаться, на его вершине маленький  холмик,  который  --
пройдет десяток лет -- покроется струящимся светлым ковылем и будет светить,
как маяк кораблю, случайным путникам...
     Аким надел пилотку, быстро пошел на запад, догоняя товарищей.
     В один из жарких августовских дней перед самым  Харьковом,  где дивизия
только  что  сломила  сопротивление  врага и  продвигалась  вперед,  повозку
Пинчука, на которой ехал и Сенька  Ванин, догнала редакционная полуторка. Из
кабины высунулся Лавра, тот самый Лавра, что когда-то рассказывал Гуревичу и
Пинчуку о гибели военкора Пчелинцева.
     -- Разведчики!  -- крикнул он, улыбаясь большим ртом  и чуть  сдерживая
машину. -- Возьмите газету. Тут про вас стихи сочиненные!..
     Ванин  на  лету подхватил небольшой листок. Свернул  с  дороги. Рядом с
ним, свесив  ноги в кювет, уселись другие  разведчики.  Только Сенька  начал
было разворачивать газету, как Лачуга гаркнул:
     -- Воздух! -- и  первый подался от своей повозки, мелькая в подсолнухах
белым колпаком.
     Пинчук,  Сенька  и  Кузьмич  прыгнули  в  кювет. Но  немецкие  самолеты
пролетели мимо, очевидно направляясь к Белгороду.
     -- Ну, читай, Семен! -- попросил Пинчук, когда тревога миновала.
     --  Нет,  пусть  Аким  прочтет,  --  сказал  Сенька.  --  У  него лучше
получится, -- и передал газету Ерофеенко.
     Среди газетных заметок Аким нашел стихотворение под названием "Курган".
Он прочел его вслух. Это были немудреные, но искренние стихи.
     --  Тю... черт! Как складно! --  восхищался  Ванин. --  Это как у тебя,
Аким, в дневнике... Прочитай-ка еще раз то место, где про Россию сказано.
     Аким прочел с волнением в голосе:

     Бойцы, ребята лихие!
     Звала их святая месть.
     Как будто сама Россия --
     Вот этот курган и есть!
     -- Здорово  ведь!  "Сама  Россия"! Как правильно сказано!..--  но Ванин
вдруг замолчал, встретившись с печальным и задумчивым взглядом Акима.
     -- Эй, разведчики! Вы что тут сидите?
     Солдаты подняли головы и только сейчас увидели  подъехавшего  на машине
адъютанта  командира дивизии. Молодой стройный офицер смотрел на них строго,
явно подражая генералу.
     -- Э, да вы что-то носы повесили, -- вдруг заметил он. -- Не похоже это
на разведчиков. Много потеряли? -- спросил он почему-то Акима.
     -- Одного, товарищ лейтенант, -- голос Ерофеенко дрогнул.
     Адъютант помолчал.
     -- А где ваш Забаров? -- спросил он наконец.
     --  У майора  Васильева.  Должен  скоро вернуться...  Да вот,  кажется,
старшина уже и едет, -- ответил Аким, увидев соскочившего с машины Забарова.
     На ходу Федор крикнул Пинчуку:
     -- Петр Тарасович, как с обедом?
     -- Везем, товарищ старшина.
     -- Давайте побыстрее. А то  не догоните!.. Простите, товарищ лейтенант,
-- заметил Забаров адъютанта.
     -- Ничего... Здравствуйте, товарищ Забаров. И  приготовьтесь расстаться
со   своими  старшинскими  погонами.  Можете  поздравить  Забарова,  ребята.
Командующий  фронтом присвоил  ему звание младшего лейтенанта. Генерал Сизов
тоже шлет свои поздравления.
     Адъютант, пожав руку  Забарова,  быстро сел в машину, тронул  за  плечо
своего шофера и исчез в море желтой пыли.
     Пинчук,  Аким, Сенька,  Кузьмич и  Лачуга наперебой жали руку Забарова.
Федор  сдержанно принимал поздравления  от своих  боевых  друзей, как  будто
офицерское  звание  не  доставило ему  особой радости. Он все время думал об
Алеше Мальцеве. Вот так всегда бывает:  потеряет человека  и мучается целыми
неделями, словно сам виноват в его гибели. Да, Забаров в этих случаях всегда
обвинял только себя.  Ведь он  командир, значит, и должен  отвечать за своих
солдат.  Погиб  хороший  разведчик Алеша Мальцев  --  стало  быть, рассуждал
Федор, он, как командир, не все до конца  продумал, взвесил,  не  все сделал
для  того, чтобы избежать  этой  потери.  Сейчас он вновь  и вновь вспоминал
последнюю  операцию  на  кургане, ища  другого,  лучшего ее решения. Он  уже
считал,  что  не следовало  бы  вообще посылать одного Мальцева  к немецкому
пулемету, а надо было атаковать курган всем одновременно, охватив его с двух
сторон. Думая так, Забаров вес больше и больше темнел  и досадливо хмурился.
Вот  так,  бывало, на заводе, когда у него что-нибудь не ладилось, он прежде
всего обвинял себя, отыскивал свой промах.
     Мимо  разведчиков  проходила  грузовая  машина  комдива.  Забаров решил
воспользоваться  ею,  чтобы  догнать  роту,  ушедшую  далеко  вперед.  Шофер
генерала хорошо знал разведчиков и охотно согласился подвезти их.
     -- Так поторопитесь, товарищ Пинчук! -- еще раз сказал Забаров. -- А мы
-- машиной доберемся!
     Ванин первый вскочил в грузовик. В нем сидела уже знакомая  разведчикам
девушка, которая  когда-то  встретила их у генеральского  блиндажа  и  потом
угощала обедом. Сенька узнал ее. В другой раз  он непременно подсел бы к ней
поближе и  разговорился, но сейчас у него было плохое настроение. На вопросы
девушки он отвечал неохотно и больше отмалчивался. А ей хотелось поболтать с
бравым разведчиком.
     -- Это вы кого хоронили недавно? -- спросила она.
     -- Разведчика одного... -- тихо ответил Сенька.
     -- А почему на кургане?
     -- Так  надо.--  Сенька  подумал и,  вспомнив рассказы  Акима  о  былых
походах русских богатырей, добавил:  --  Как князя. Раньше ведь  в  курганах
только князей хоронили...
     -- Ну? -- удивилась девушка. -- Всех князей?
     --  Нет,  -- уверенно  сказал Сенька. -- Зачем же всех?  Которые только
землю русскую от врагов защищали, от иностранцев разных.



     Могучей,  полноводной  рекой,  вышедшей  из  своих  берегов,  разлилось
наступление. И ничто уже не в состоянии было остановить  его. Едва отгремели
жестокие бои  за  Харьков,  а  солдаты  несли уже  в  своих  сердцах  новое.
Задыхаясь в дорожной  августовской  пыли, они на ходу разговаривали  друг  с
другом.
     -- Говорят, фашисты построили на Днепре вал.
     -- Свалятся и с этого вала.
     -- Однако ж трудно будет.
     -- На Донце было не легче.
     -- Ой, хлопци, як мэни хочется скорийше побачить Днипро. Ведь я родився
там...
     -- Побачишь скоро!
     -- Скоро ль?
     -- А ты думал -- как?
     -- А что, ребята, на лодках поплывем?
     -- Уж там как придется. Надо будет -- и на плетне поплывешь.
     -- Чего  там  на  плетне. Видите, сколько за  нами  паромов на  машинах
везут. Все предусмотрено...
     -- Эй вы, мимо-харьковские, чего остановились?..
     -- А ежели ты харьковский, так помалкивай!..
     Дивизия генерала Сизова вместе с  другими  войсками подошла к Харькову,
но накануне  решительного  штурма  ее  вдруг  перебросили на другой  участок
фронта.  Так  и не довелось ее бойцам и офицерам побывать  во второй столице
Украины. Это очень огорчило разведчиков.
     -- Не быть нашей дивизии Харьковской, --  сокрушенно  говорил Ванин, по
случаю легкого ранения опять находившийся "в обозе", то есть при Пинчуке.
     -- Выходит, так.
     -- Чего доброго -- еще Мерефинской назовут!
     -- И это может быть. На Мерефу путь держим.
     -- Что и говорить -- обидели нас!
     -- Генералу небось досадно.
     --  Еще бы!  Старался "хозяин"  первым войти в город,  а  оно  вон  как
получилось...
     --  Вот  незадача...  -- проворчал Кузьмич, вымещая досаду  на немецких
битюгах, дарованных ему Сенькой. -- Стало быть, в Мерефу...
     -- Да что вы  расхныкались!  Командование знает, как надо поступить, --
безуспешно пытался успокоить огорченных солдат Мишка Лачуга. -- Вот я, когда
у генерала был...
     --  Командование-то знает, да нам-то  оттого не легче!.. -- перебил его
Сенька: он  был очень  расстроен. -- Мне, может, этот  Харьков  уже  во  сне
снился, а теперь изволь-ка, Семен Батькович, прозываться Мерефинским...
     -- Мерефа тоже советский город, -- возразил Лачуга.
     -- Сам знаю, что  советский. Я против ничего не имею, -- стоял на своем
Сенька, -- но пусть бы его брали второстепенные части. -- Ванин  был глубоко
убежден, что такие  части  существуют, и  уж никак не думал причислить к ним
свою дивизию.
     --  Ничего, Семен, будем называться Днепровскими, --  попытался еще раз
успокоить разведчика Михаил. -- Уж мимо Днепра мы никак не пройдем.
     -- Днепровскими? За реки названия не дают... Ведь  нам в самый раз было
в Харьков идти -- и вдруг...
     -- Видишь, чего ты  захотел! А помнишь  хутор  Елхи?  Три  месяца мы не
могли взять этот разнесчастный хуторишко,  а в нем всего-то навсего было две
хатенки, да  и от них оставались одни головешки. А как  мы  мечтали овладеть
этими  Елхами! Вот тогда действительно они во  сне нам снились. А теперь ему
города мало. Силен ты, парень!
     -- Так то  было  в  сорок  втором. А  сейчас  --  сорок  третий!..-- не
сдавался Ванин. -- Мне, может, скоро всей Украины будет мало. Берлин, скажу,
подавай!
     Солдатский говорок медленно плыл  вместе  с облаками пыли над небольшой
проселочной   дорогой,   по   которой   двигались   обозы   и  хозяйственные
подразделения. Хорошие дороги они уступили танкам и другой боевой технике.
     В споре  принимали  участие все,  кроме  Пинчука. Петр отмалчивался. Он
полулежал на  повозке  Кузьмича, подложив  себе под спину мешок с солдатским
бельем, и сумрачно оттуда поглядывал. На его  усищах нависла пыль,  и оттого
усы   были   бурые  и   тяжелые.  Молчание   Пинчука  при  обсуждении  столь
животрепещущего вопроса показалось Сеньке в высшей  степени  подозрительным.
Он несколько раз пробовал заговорить со старшиной, но Пинчук  упорно молчал.
В конце концов Семен решил сделать хитрый ход.
     -- Так-то, Петро Тарасович, любишь  свою Украину, -- вкрадчиво начал он
издалека. -- Неукраинцы  и то болеют  за нее душой, жалеют, что в Харьков не
попали, спорят, волнение у  них  и прочее. А ему  -- хоть бы что!  Сидит как
глухонемой. Усы свои опустил. Я вот саратовский, и то...
     --  Звидкиля  ты  взявся?  --  тихо   и  серьезно  осведомился  Пинчук,
поворачиваясь  к   Сеньке.  Глаза  его,  всегда  такие  добрые,  сейчас  зло
прищурились: -- Причепывся, як репей...
     Однако на этот раз Ванин не испытывал  перед Пинчуком обычной робости и
не думал "отчепиться", твердо решив пронять упрямого хохла.
     -- Нет, не любишь ты свою Украину, -- настойчиво продолжал  он, скорчив
обиженную рожицу.
     -- Що, що ты сказав?.. -- потемнел Пинчук.
     Ванин присмирел.
     Но вспышка  Пинчукова гнева была короткой. В конце  концов, он понимал,
что  саратовцу страшно  хочется  вовлечь его в беседу.  Глаза  Петра  быстро
потеплели, и он уже заговорил добрым голосом:
     --  Дуралей  ты,  Семен.  Хиба  ты розумиешь, що  в  мэнэ  тут,-- левая
широченная ладонь закрыла половину его груди, и сам Пинчук побледнел, как от
сердечного приступа.-- Две болезни я маю зараз.
     Сенька забежал сзади и,  подпрыгнув, присел  на повозке. Слова Петра не
давали ему  покоя. Об одной "болезни"  Пинчука  он догадывался. Узнал  о ней
только сегодня утром. Проснувшись под повозкой, он увидел Пинчука сидящим на
дышле. Петр склонился над чем-то и тихо, чуть внятно бормотал:
     -- Вот ведь... растет... Тэж, мабуть, дивчина будэ... Як воны там?..
     Сенька на цыпочках подкрался  к  старшине и заглянул через его плечо. В
руках  Пинчука лежала  крохотная  фотография,  с которой смотрело  курносое,
смеющееся личико ребенка.
     -- Дочь, что ли? -- некстати прогремел Сенькин голос.
     Пинчук  быстро убрал  фотографию,  кинул  на Ванина  сердитый взгляд  и
отошел прочь, оставив Сенькин  вопрос без ответа. Ванин  недоуменно  смотрел
ему вслед. Не могла  понять отчаянная его головушка, что своим появлением он
смутил немолодого солдата. С того времени, вплоть вот до этого  часа, Пинчук
ни с кем не разговаривал. А теперь назвал еще какую-то вторую свою болезнь.
     -- Что  с вами, товарищ  гвардии старшина? --  спросил  Сенька по  всем
законам  воинской вежливости; когда  ему  надо было  что-нибудь выспросить у
Пинчука,  он строго  придерживался  правил  армейской  субординации, отлично
понимая, что Петра можно взять не иначе, как почтительностью.
     Но и такое обращение сегодня но помогло. Пинчук молчал.
     Далекий и величавый Днепр манил, притягивая к себе, и поиска неудержимо
рвались  к  нему.  Злой,  стремительной ночной атакой  пехотинцев  вместе  с
танкистами  и  артиллеристами немцы были  сбиты с  высот западнее  Мерефы, и
дивизия двинулась на юго-запад, и сторону Краснограда. Немцы отступали столь
поспешно,  что  бросали  свою  технику  и вооружение на  поле, в  населенных
пунктах  и  по всем дорогам. Неоглядная степная ширь была завалена вражеской
боевой техникой.  Немало было  брошено гитлеровцами и автомашин. Наши шоферы
без особых  трудов осваивали немецкие автомобили. Глядишь --  подойдет боец,
откроет  капот, что-то подвернет в  моторе, где-то постучит ключом,  продует
какую-то трубку, оботрет ветошью руки, в кабину -- и пошел. Газует вовсю!
     Не  смог  удержаться   от  искушения  и   Сенька   Ванин.  К  удивлению
разведчиков, он проявил  себя  незаурядным автомобилистом.  Среди  брошенных
машин он подобрал для  своей роты грузовик "оппель-блитц", где-то с  помощью
Пинчука  раздобыл  канистру с  бензином и, лихо подкатив  к  Марченко,  стал
докладывать  ему, что это  самая лучшая марка немецких грузовиков. Лейтенант
похвалил Ванина.
     Сенька ликовал:
     --  Садись, Акимка!  Прокачу, как  на масленицу.  Только ты,  на всякий
случай, завещание пиши...
     Быстро  погрузили ротное  имущество.  Разведчики  устроились в  кузове,
конечно, без старшины, повозочного и повара -- те хлопотали у своих  подвод.
Пинчук  выдал  солдатам на  дорогу  несколько  буханок  хлеба,  консервов  и
арбузов.
     -- Добри кавуны! -- сказал он. -- Кушайте на здоровье.
     Вскоре Забаров получил маршрут, сел в  кабину рядом с Ваниным, и машина
тронулась. Марченко  выехал  еще раньше с группой  офицеров  штаба  дивизии.
Разведчики, сидевшие в кузове, гаркнули:

     Ой ты, Галю,
     Галю молодая.
     Пидманулы Галю,
     Забрали з собой.

     -- Ожили, черти! -- с гордостью проговорил Сенька.
     Он выехал на хорошую дорогу, обгоняя бесконечную и ненавистную для всех
фронтовых шоферов вереницу повозок.
     -- И откуда  их  столько берется?  --  сердился  Ванин  на  безмятежных
усачей-повозочных, размахивающих кнутами. -- Обозу в каждом  полку на  целую
армию  хватило б, все дороги забиты... Танкистам только мешают, путаются под
ногами...  Эй  ты,  дядя,  чего  рот  разинул!  --  прикрикнул   Сенька   на
зазевавшегося ездового.-- О бабке своей размечтался!
     -- Губы утри!.. Молоко на них, -- огрызнулся повозочный.
     Ванину наконец  удалось обогнать  все обозы, и он  вольготно  вздохнул.
Задохнувшиеся было в пыли разведчики теперь снова запели. С ревом, с  шумом,
с ветерком  "оппель-блитц" влетел в  какое-то  крупное село. На  повороте, у
регулировочного пункта, Сенька резко затормозил.
     -- Эй, хорошая! На Красноград эта  дорога? -- высунулся Ванин, улыбаясь
синеглазой и светловолосой девушке-регулировщице.
     -- Эта, эта! -- ответила она звонким и чистым голосом.
     Побледнев, Аким метнулся к борту кузова.
     -- Наташа! -- крикнул он, перегибаясь через борт.
     -- Аким!..
     -- Сенька, остановись! -- закричал Аким.
     Но Ванин не слышал его и гнал машину дальше. Аким беспомощно смотрел на
бежавшую Наташу. Наконец он догадался и яростно забарабанил по крыше кабины.
     Сенька  нажал на тормоза. Аким  выскочил из кузова и  помчался назад  к
регулировочному   пункту.  Наташа  бежала  навстречу.   Светлые   волосы  ее
растрепались, а лицо было алее флажков, которые пылали в ее руках.
     -- Родной мой!..
     Она прижалась к его груди и долго не могла отдышаться.
     -- Наташа!
     -- Ну вот!..  Ну вот!..  -- твердила  она. Обхватив  тонкую  шею друга,
Наташа целовала его, не стыдясь  проходивших и  проезжавших мимо бойцов.  --
Милый ты мой!..
     А он, высокий и  неловкий,  неуклюже  обнимал  ее, твердя что-то совсем
бессмысленное.
     Из  одного   дома  выскочила  чернокудрая  и  черноглазая   девушка   в
застиранной белой гимнастерке, смешливо взвизгнула:
     -- Наташка, кто это? Ой!..
     Наташа продолжала обнимать и целовать вконец растерявшегося Акима.
     -- Тонечка,  миленькая!.. Постой  за  меня.  Я  скоро  вернусь!  -- она
оторвалась от Акима и передала флажки подруге.
     -- Хорошо, Наташа. Постою  уж!.. А ты не спеши, -- и, посмотрев еще раз
на неуклюжую фигуру Акима, черноглазая пошла к регулировочному пункту.
     Аким молча смотрел на Наташу, не выпуская ее рук.
     -- Ну?.. -- наконец пробормотал он.
     -- Ну вот! -- она большими сияющими глазами смотрела в его худое лицо и
тоже не знала, что говорить.
     Молча подошли к дому, присели на бревне. И все смотрели и смотрели друг
на друга. Она  смеялась и плакала  одновременно,  держа  в  своей  руке  его
горячую руку.
     -- Как же это все?.. Наташа!..-- спросил наконец Аким.
     -- Видишь, как... -- ее улыбающиеся,  сияющие  безмерным счастьем глаза
наполнились слезами. Часто мигая длинными темными ресницами  и улыбаясь, она
пояснила: -- Я была в партизанском  отряде медицинской сестрой.  Пригодились
мне те курсы, помнишь?..  Ну вот. Потом часть отряда перебросили через линию
фронта. И меня в том  числе.  Нас отправили в армию. Я стала регулировщицей.
Вот и все...
     -- Но почему же ты не написала мне?..
     -- Как я могла писать тебе оттуда? А здесь...  ты  ведь  не оставил мне
своего адреса.
     -- Верно, Наташа. Как это я не догадался.
     Наташа  не   отрывала  своего  взгляда  от   Акима.  Она  почувствовала
необычайный  прилив любви к этому сдержанному  и  с виду  очень  неказистому
человеку. Ей казалось, что только она  одна по-настоящему понимала  Акима, и
ей хотелось,  чтобы и другие понимали его так же хорошо и так же любили, как
любит она.
     К ним на  машине  подъехали разведчики. Сенька с  великим  любопытством
высунулся из кабины, а Забаров подошел к Акиму и Наташе. Из кузова  смотрели
на Наташу десятки озорных, завидущих глаз.
     -- Знакомьтесь, товарищ лейтенант. Встретил вот... Моя... -- Аким густо
покраснел. Но ему пришла на помощь Наташа.
     -- Наташа, -- сказала она просто.
     -- Федор, -- назвался Забаров. -- Земляки, что ли, с нашим Акимом?
     -- Да, земляки. И большие  друзья! -- ответила она так же просто, смело
и естественно.
     --  Сестрой  была в  партизанском отряде, --  ни с того  ни с сего, как
показалось  девушке,  сказал  Аким.  Она  подняла  на   него  свои   большие
темно-синие глаза.
     -- Вот уже и рассказал все...
     --  Добро.  Пойдемте к  нам? У нас нет  санинструк  тора, --  предложил
Забаров.
     Наташа смутилась.
     -- Меня, наверное, не отпустят...
     -- А мы сделаем так, чтобы вас отпустили.
     Наташа посмотрела на Акима, и ей показалось, что он немного растерялся.
Наташа насторожилась, улыбка сошла с ее лица.
     -- Я еще подумаю, товарищ лейтенант, -- сказала она, потупившись.
     --  Что  ж,  подумайте.  А  ты,  Аким,  оставайся.  К утру догонишь  на
попутных. Тут  недалеко,  --  и, быстро  распрощавшись  с Наташей и  Акимом,
Забаров пошел к машине.
     Наташа сразу же потянула Акима в хату. В сенях она поднялась  на носки,
притянула к себе его голову и крепко поцеловала.
     В комнате никого не было.
     -- Вот мы и встретились!..
     -- Встретились!.. Я тебя очень и очень люблю, Аким!..
     -- И я тоже, Наташа!..  -- Он вдруг вспомнил,  что  вот так, прямо, они
еще ни разу не объяснялись друг с другом.
     --  Мы  теперь  никогда-никогда  не  расстанемся!   --   говорила  она,
прижимаясь к нему.
     -- Разумеется... -- неуверенно подтвердил он.
     Она пристально посмотрела на него.
     -- Почему ты не хочешь, чтобы я была в вашей роте? -- губы ее дрогнули.
-- Почему?
     -- Этого не следует делать, Наташа!
     -- Почему? Мы были бы вместе...
     -- Мы не будем вполне счастливы, когда другие...
     Наташа задумалась.
     -- Ну, как хочешь... -- голос ее оборвался, она уткнулась головой в его
грудь и  разрыдалась.  --  Ты... ты  прав,  Аким, прав...  --  говорила она,
всхлипывая и пряча от него свое заплаканное лицо.
     Он  отрывал ее голову от своей  груди, стараясь заглянуть  ей в  лицо и
утереть слезы. Неловко обнимая ее, сбивчиво говорил:
     -- В общем... собственно... я не  против...  Ты же знаешь, как я рад!..
Если хочешь, я сам похлопочу...
     -- Хочу!  Хочу!..  И  никуда от  тебя  не  уйду! -- вдруг  с  отчаянной
решимостью заговорила Наташа.-- Никуда!.. Никуда!..
     Он молчал и дрожащей, грубой своей рукой гладил ее по спине, неловкий и
беспомощный.
     --  А я  знала,  что мы  встретимся, --  немного успокоившись,  сказала
Наташа. -- Только не думала, что так быстро.
     -- Я тоже думал о тебе, Наташа. Даже стихи писал...
     Он вынул  из сумки  свой  дневник.  Потом подумал и снова спрятал  его:
"Только встретились и уже за стихи. Какая сентиментальность!..".
     -- Почему же ты не читаешь?
     -- Потом, Наташа, потом...
     Наташа не возражала. В самом деле: стихи можно и потом.
     -- Какой же ты у меня... хороший! -- воскликнула она и  прижалась своей
пылающей щекой к его жесткому, небритому подбородку.
     Он вдруг вспомнил что-то, глаза под очками беспокойно заблестели.
     -- Наташа, а что... что с ним?
     -- Ты это о ком, Аким? -- с тревогой спросила она.
     -- О Володине я спрашиваю, о Николае...
     Наташа нахмурилась.
     -- Не стоило бы о нем и вспоминать, Аким. Кажется, в Австрии сейчас. Не
знаю точно.
     -- В Австрии?! Как он туда попал?
     --  Стешка  Лунченко  ведь бросила его.  Вскоре  после  нашей  с  тобой
встречи.  Не знаю,  что между  ними случилось,  но только она выгнала его из
своей хаты. Володина вызвали в комендатуру и предложили стать полицаем.  Он,
кажется,  не согласился. Его долго били.  Потом вместе  с очередной  партией
ребят и девушек угнали куда-то. В июле к нам в отряд пришел Миша Кравцов. Ты
же  его  хорошо  знаешь.  Фашисты  его  тоже  угоняли  куда-то.  Так вот  он
рассказывал, что вместе с Володиным они работали на немецком заводе, который
снаряды делает. Миша сбежал.  Он звал с собой и Володина, но  тот отказался.
Это все Кравцов рассказывал...
     -- Снаряды немцам делает... Не убежал все-таки от войны.
     Худое лицо Акима опять побледнело, глаза зло блестели за очками.
     -- Аким, скажи, ты заходил к нему в ту ночь?
     Аким не ответил.
     Наташа  поняла, что ему неприятно  об этом вспоминать, и  заговорила  о
другом:
     -- А помнишь, ты о школе мне наказывал?
     -- Ну? -- сразу оживился он.
     --  Ее,  наверное, удалось  спасти.  Ведь там  у нас  остались надежные
ребята. -- И  Наташа  стала  торопливо рассказывать о всем случившемся с ней
после их недавней и короткой встречи.
     -- А почему ты решила пойти на фронт? -- спросил ее Аким. -- Ведь ты же
учительница, могла бы работать где-нибудь в тылу.
     Она посмотрела на него с удивлением.
     -- Нет, Аким.  Я хочу быть  на  фронте. Помнишь, я  рассказывала тебе о
Шуре, избачихе  нашей,  которую фашисты в Германию угнали?.. -- спросила она
взволнованно.  --  Не знаю почему,  но Шура  все  время  стоит  перед  моими
глазами. И  мне кажется, что именно  я должна освободить  ее. Я найду  ее...
обязательно найду!.. И мы  вернемся домой  вместе!.. И будут у нас  книги, и
Шура будет опять  такая же  светлая  и  веселая, как всегда!.. А  потом,  на
фронте я ведь встретила тебя, Аким...
     Он  стал  порывисто обнимать  и  целовать ее,  радуясь  и  одновременно
удивляясь  тому,  какое  большое, чистое сердце у этой хрупкой девушки, -- в
эту минуту Акиму казалось, что счастливее его никого нет на свете.
     Не заметили, как подкрался вечер.
     -- Чудесная ты моя!..
     Она, счастливая, смотрела на него.
     Аким взглянул на часы и стал собираться.
     -- Куда ты? -- испугалась Наташа.  И  в  этом  ее  испуге было  столько
искренности и любви, что он в нерешительности задумаля.
     -- Останься до  утра.  Ведь тебе  разрешил  командир... -- сказала  она
тихо.
     -- Но... Наташа...
     --  Останься, Аким,  --  уже не  просила, а умоляла  она. Он взял ее за
узенькие, чуть  вздрагивающие плечи, потом решительно сбросил с себя вещевой
мешок.
     ...Рано утром она задержала его на крыльце.
     -- А что, если...-- тихо сказала она, краснея.
     Он понял ее и тоже покраснел.
     -- Тогда ты поедешь домой, Наташа...
     Он хотел сказать, что она унесет и его частицу с собой, но застеснялся,
легонько    снял    со    своих    плеч    ее    теплые   маленькие    руки,
взволнованно-счастливый проговорил:
     -- До свиданья, Наташа!.. Любимая!..
     ...Ехал на попутной машине. Думал о Наташе, о своих боевых друзьях. Как
отнесутся они к ее приходу?.. Не причинит ли он  им боль? И будет ли он  сам
счастлив, когда такого счастья лишены другие?..



     Через три  дня Наташа  была уже  в разведроте.  Устроил это  через штаб
армии майор Васильев. Он же и привел Наташу к разведчикам.
     -- Вот  ваш  доктор.  Наталья Петровна Голубева,  --  представил  он ее
бойцам. -- По части  санитарии обращаться к  ней и  слушаться только  ее. Не
грубить. Иначе заберу обратно.
     Пока майор говорил,  Наташа  бойко  смотрела на  солдат,  не скрывавших
своего любопытства. Акима в роте не было. Он  еще  с утра ушел с лейтенантом
Марченко на НП генерала получать какую-то задачу. Наташа смотрела на бойцов,
искала  глазами Акима.  Это, конечно,  заметил  Сенька.  Не отличаясь особым
тактом, он громко сказал:
     -- Аким скоро вернется.
     Девушка вспыхнула и сразу же заговорила о чем-то с майором.
     Она решила приступить к делу немедленно. Вместе с  Васильевым сходила к
начсандиву, попросила у него  санитарную сумку. Тот дал ей записку, и Наташа
побежала  в  медсанбат.  Там  ей  выдали  все,  что  полагалось  для  первой
медицинской помощи раненым и больным.
     Когда  Наташа  вернулась,  все   сверкало  чистотой.  Лица  разведчиков
румянились  от  холодной  воды,  сапоги у  всех  были  начищены  до  сияния,
подбородки  тщательнейшим  образом выбриты, а  на  гимнастерках  красовались
боевые ордена и медали. Двор был чисто подметен.  Под крышей сарая рафинадом
белел поварской халат Михаила Лачуги. За плетнем  запоздавший Кузьмич чистил
скребницей своих лошадей. На задах дымилась железная бочка -- это, пользуясь
небольшой передышкой, Пинчук решил  пропарить солдатское белье. Сам старшина
стоял у крыльца хаты, солидно потягивая трубку, многозначительно приглаживая
книзу свои казачьи усы.  Он вышел из хаты  только  затем, чтобы  посмотреть,
какое  впечатление  произведет  на  девушку  наведенная по  его распоряжению
чистота. Наташа действительно сильно удивилась,  она восторженно осматривала
бойцов и  хозяйство Пинчука. Она догадывалась, что все это произошло в связи
с ее появлением в роте, и была рада этому.
     -- Где мне увидеть старшину? -- обратилась Наташа к Пинчуку.
     -- Я старшина.  Що трэба? -- спросил  Петр (из-за его плеча выглядывало
плутоватое лицо Ванина).
     --  Я  санинструктор, мне  надо комнату. Помещение... вот для этого, --
Наташа приподняла в руках большую брезентовую  сумку с ярко-красным  крестом
на боку.
     -- Пидэмо за мною, товарищ...
     -- Голубева, -- подсказала Наташа.
     Они вошли в соседний маленький и, очевидно, давно оставленный хозяевами
домик; там уже орудовала какая-то бабка, протирая мокрой тряпкой окна.
     -- Оце для вас.
     -- Спасибо, товарищ сержант.
     -- Що ще от мэнэ трэба?
     --  Я слышала, у вас  много раненых.  Пусть  сейчас  же идут ко мне  на
перевязку. Только по одному.
     -- Добрэ,-- похвалил Пинчук, ценивший людей практичных и деловых.
     Первым  в хату Наташи вошел Вася Камушкин -- у  него  открылась  старая
рана.
     -- Садитесь вот здесь, -- указала Наташа на стул.
     Она быстро развязала бинт.  Кончик его присох, к ране. Наташа чуть-чуть
потянула.
     -- Больно?
     -- Пока нет... не очень... нет, больно!
     -- Когда ранен?
     Вася сказал.
     -- Где?
     Он ответил.
     -- Сколько времени  лежал в  медсанбате? --  задавала  Наташа вопрос за
вопросом.
     Камушкин охотно отвечал. Он даже не заметил, как кончик бинта отделился
от  раны.  "Молодая,  а хитрая",--  подумал Вася,  глядя на  светлые  волосы
девушки,  хлопотавшей у его руки.  Иногда они касались  его  подбородка,  и,
взволнованный, он поднимал голову выше, смущенно улыбаясь.
     --   Ну,   вот  и  все!  Можете  идти,--   девушка  подняла   на  бойца
разрумянившееся  от  хлопот  лицо.  --  Через  два  дня снова  приходите  на
перевязку.
     -- Спасибо вам... товарищ Наташа! -- поблагодарил Камушкин, поймав себя
на  том, что  ему  вовсе не хочется уходить из этой хаты. Но за дверьми ждал
другой разведчик, и Вася заспешил.
     --  Да,  я  забыла  вас предупредить,  --  остановила  его  Наташа.  --
Постарайтесь недельку не работать этой рукой.
     -- Постараюсь. А я забыл вас спросить. Вы -- комсомолка?
     -- Комсомолка.
     --  В таком  случае  нам надо  познакомиться.  Я  -- комсорг  роты. Моя
фамилия Камушкин, -- и он подал ей руку.
     -- Наташа Голубева, -- сказала она еще по-школьному.
     После  комсорга  к Наташе  приходили  другие  разведчики. Она промывала
раны, перевязывала их, давала лекарства.
     Девушка чувствовала себя  так, словно прослужила в этой роте целый год.
Есть удивительная черта у фронтовиков: быстро роднить со своей боевой семьей
новичков. Не  сговариваясь,  они  окружают нового  своего товарища  заботой,
стараются  показать  свое подразделение и  себя,  конечно, в  лучшем  свете.
Наташа почувствовала это уже в первый день своего появления у разведчиков, и
у нее  было хорошо, радостно  на душе. Ей хотелось как  можно больше сделать
для своих новых друзей.
     К полудню  вернулись командир  и Аким. Ванин слышал, как Аким, смущенно
улыбаясь, рассказывал Шахаеву:
     -  Стихи  просил  прочесть... Узнал от кого-то, что  я пишу... Приказал
обязательно принести ему мои стихи... Говорю -- плохие, товарищ генерал!.. А
он свое: принеси, посмотрим! Неудобно получилось...
     -- Почему неудобно? Покажи.
     Сенька,  нетерпеливо  ожидавший  конца  их   разговора,   не  выдержал,
таинственно поманил к  себе Акима и шепнул ему на ухо про Наташу. Лицо Акима
сделалось краснее столового бурака.
     -- Собственно... а ты не врешь?
     -- "Собственно" не вру! -- передразнил оскорбленный Сенька.
     -- А где она?
     --  И чего это, Аким, находят в тебе девки хорошего? --  вместо  ответа
спросил Сенька.
     -- Ну, довольно же! Скажи, где?..
     Ванин кивнул в сторону маленькой хаты.
     -- Может, проводить? -- предложил он.
     -- Нет, уж я как-нибудь один...
     Аким направился к Наташе, но, опережая его, в хату вошел командир роты.
Он  легко,  мягкими  прыжками, вбежал  по старым,  подгнившим  ступенькам  и
скрылся за дверью. Аким круто повернулся и  широкими шагами пошел  по двору.
Его остановил Сенька.
     -- Что  это  ты, Аким,  вздумал  строевой  подготовкой  заниматься?  --
дурашливо спросил он. Аким не ответил. Подошел к Лачуге:
     -- Что-нибудь поесть найдешь?
     -- Каша вот.
     Аким попробовал и отшвырнул котелок.
     -- Когда  ты, Миша, перестанешь пичкать нас этим  кондером? -- подоспел
Сенька.-- Видишь, даже  Акиму  не нравится. У всех повара как повара, кормят
солдат на славу. А в нашей роте... черт знает что!
     -- Вон со  старшиной разговаривайте,  а я  тут ни при чем,-- просвистел
сквозь выщербленные зубы Лачуга.
     --  Как это  ни при чем? Старшина тебе дает хорошие  продукты,  да  ты,
Миша, не  умеешь ими пользоваться.  Ты сам  на перловке жевательную мощность
потерял и теперь хочешь, чтобы и мы остались без зубов. А разведчику крепкие
зубы нужны... Так ведь, Аким?
     Аким не ответил.
     -- Впрочем, наш Аким и с зубами  -- беззубый. Немцев по головке гладит.
Знала бы  об этом Наташа, она бы  на  него и смотреть перестала.  Девушки не
любят  слабонервных  нюнь...  Им настоящие парни больше нравятся, вроде  вот
меня. А что толку от тебя, Аким? Вот раскусит хорошенько Наташа, сразу...
     Сенька не договорил. Худое лицо Ерофеенко покрылось багровыми пятнами.
     -- Ты!.. Когда  ты  перестанешь... -- захрипел он, весь содрогаясь.  --
Если  ни  черта  не понимаешь, так учись! Заладил одно  и то же!  Глупо все,
неумно!..  -- губы  Акима  тряслись. -- Дальше своего носа ничего видеть  не
хочешь!..  Парторг,  видимо,  совершенно  напрасно  хорошие  слова  на  тебя
тратит!..  И  вообще  мне  надоели  твои  остроты,  Ванин!  Поищи   для  них
кого-нибудь другого!.. А  я больше не хочу ни говорить  с тобой,  ни слушать
твоих неумных шуток!..
     Сенька опешил и не знал, как защищаться.
     -- Ты,  ты...  Аким!  Что взорвался-то?.. --  наконец  пробормотал  он,
пытаясь все обратить в шутку. -- Или тебя собака бешеная...
     -- Что мне с  тобой  говорить? -- все еще взволнованный,  но  уже более
спокойно  продолжал  Аким. -- Тебе кажется  -- только ты один  по-настоящему
воюешь, а другие -- так себе!.. Впрочем -- довольно!.. И прошу тебя об одном
-- не подходи больше ко мне!..
     Сенька остолбенел: этого он мог ожидать от кого угодно, но только не от
Акима!..  Растерянный и жалкий, Сенька пытался оправдываться, но Аким уже не
слушал  его.  Он  вскочил  из-за  стола  и,  ссутулившись,  метнулся  прочь.
Округлившимися  глазами Ванин смотрел ему вслед, мигая  светлыми, опаленными
ресницами. Казалось, он готов был зареветь.
     Аким  выскочил в огород.  С размаху сел на  кучу  обмолоченной  соломы.
Раздувая  ноздри, втягивал в  себя знакомый  с детства горячий, душный запах
полыни и сухой березки. Мальчонкой он любил зарываться в соломе, проделывать
в  ней норы,  устраивать с товарищами кучу-малу, прыгать с  высоких копен. В
этих ребячьих играх всегда принимала участие и Наташа. Она больше находилась
среди ребят, а не с девочками: за это подруги сердились на нее.
     Запах  полыни, мысли о  Наташе  успокоили  Акима,  но тут  же в  сердце
возникла безотчетная тревога. Не оттого ли,  что лейтенант  зашел  к Наташе?
Аким задумался. Ревность?..
     Аким  лег на солому, стал  задумчиво смотреть на небо, редкими белесыми
облаками сбегающее за синеющий горизонт.
     "А этот... ну чего ему от меня нужно? -- подумал Аким, вспомнив Сеньку.
-- Пристал и пристал!.."
     Когда офицер вошел в хату, Наташа  быстро одернула на себе гимнастерку,
отбросила на спину густые светлые кудри и, смущаясь, доложила:
     --  Товарищ  лейтенант,  санинструктор Голубева!  Занимаюсь  перевязкой
раненых!
     --  Вольно!  --  шутливо-громко  скомандовал  Марченко.  --  Почему  не
представились раньше? -- изогнув брови, с напускной строгостью спросил он.
     -- Простите, товарищ лейтенант. Но вас не было.
     -- Ладно. Пустяки это, -- уже серьезно заговорил он. -- Как устроились?
     -- Спасибо. Очень даже хорошо.
     --  Так  быстро  и  уже  хорошо?  --  удивился  Марченко,  не спуская с
разрумянившегося лица Наташи своих цепких глаз.
     -- У вас чудесные ребята. Это они мне все устроили.
     --  Ребята,  конечно,  молодцы.  А  командир?  -- он  засмеялся  одними
глазами.
     -- Каков командир  --  таковы  и  его  подчиненные.  Так ведь  говорят,
товарищ  лейтенант? -- нашлась она и тоже засмеялись.  На ее щеках и  полном
подбородке горели алые ямочки.
     -- Вы, кажется, знаете нашего Ерофеенко? Он говорил мне о вас.
     -- Да, он мой друг.
     -- Вот как? Даже друг.
     --  Друг,  --  подтвердила  она  с  гордостью и  даже,  как  показалось
лейтенанту, с некоторым вызовом.
     -- Так  вы  спешите с  ним  увидеться. Через  два  часа рота уходит  на
серьезное задание.
     Марченко заметил, как девушка сразу немного побледнела.
     --  Не  волнуйтесь, -- успокоил он  ее.  -- Все будет  и порядке.  Аким
вернется. Мы ведь разведчики, и такие разлуки будут у вас часто. -- Марченко
ласково  глядел  на  девушку.  Ему  очень  хотелось ей  понравиться.  --  Не
бойтесь... Наташа!
     Она с благодарностью посмотрела на его худое красивое лицо. Потом вышла
вслед   за   командиром   роты   во  двор.  Поискала   глазами  Акима  среди
расположившихся на бревнах  и чистивших автоматы разведчиков и не нашла его.
Лачуга, коловший дрова, указал ей на огород.
     Аким лежал на  соломе,  заложив руки за голову,  и задумчиво глядел  на
небо. Услышав скрип калитки и увидев  в ней Наташу,  он стремительно вскочил
на ноги, стряхивая с себя прицепившиеся соломинки.
     -- Наташа! Здравствуй, родная моя!..
     -- Здравствуй, Аким!..
     Ерофеенко обнял ее  и  тихо,  как  ребенка,  поцеловал.  На  ее тонкой,
почему-то не тронутой загаром шее, как в ту памятную ночь их первой встречи,
билась крохотная жилка. Светлые волосы наполнились воздухом и пылали.
     -- Ну... желаю тебе счастья, Аким!.. Ведь ты тоже идешь?
     -- Конечно!
     -- А меня не возьмете?
     -- Нет, Наташа, лейтенант не разрешит...
     -- Ты... побереги себя, Аким!.. Прошу тебя!..
     Он улыбнулся.
     --  Да разве  мы впервые уходим  на  такое?  Не беспокойся, Наташа, все
будет в порядке!
     -- Ну, я жду тебя, родной!
     Они вышли во двор.
     Там их встретил Ванин, очевидно давно ожидавший Ерофеенко.
     -- Давай... автомат твой почищу, -- услужливо предложил Сенька.
     Но Аким молча прошел мимо.
     -- Ты почему ему не ответил? -- спросила Наташа Акима.
     Ей было очень приятно, что об Акиме заботятся другие разведчики. Она не
знала, что Аким только что рассорился с Сенькой.



     Дивизия  Сизова   залегла  в  трех  километрах  от  Краснограда,  перед
небольшим  селением. Противник яростно отстреливался. По  показаниям пленных
офицеров, немцы стремились во что бы то ни стало удержаться на этом рубеже и
сосредоточили для контратаки около двух десятков тяжелых и средних танков, а
также  восемь бронетранспортеров.  Однако  сведения, полученные  от пленных,
требовали подтверждения.
     Поэтому генерал Сизов решил  послать в село группу разведчиков. На этот
поиск было отправлено отделение старшего сержанта Шахаева.
     К  полуночи,  миновав  рощу,  разведчики  вышли  на  опушку  леса,  где
начинался  наш передний  край. Впрочем, переднего края в полном смысле этого
слова здесь не было. Под таким названием  обычно понимается:  траншеи,  ходы
сообщения, окопы, пулеметные и  стрелковые ячейки,  дзоты, блиндажи, колючая
проволока в  несколько колов, минные поля  и прочее.  Тут же ничего этого не
было.  Бойцы  лежали  в  неглубоких  ячейках,  наспех  выкопанных  саперными
лопатами. Некоторые устроились -- притом  не  очень  удобно -- в воронках от
снарядов и бомб. Иные же просто лежали за какими-нибудь  бугорками, не успев
откопать  для себя  даже ячеек. В  мертвенном свете  месяца тускло светились
покрывшиеся росой темно  зеленые каски лежавших в беспорядке бойцов. Так вот
в  лунную  ночь  светятся  арбузы  на  большом  колхозном  баштане.  Изредка
промелькнут  две-три согнутые фигуры и тут же  скроются,  вслед им прогремит
несколько звонких выстрелов.
     Аким  направился к длинному  каменному строению  -- колхозной  конюшне.
Шахаев  послал  его  туда попросить у стрелков проводника. Все двери конюшни
были занавешены плащ-палaтками.
     В одном  конце конюшни стояли лошади. Аким их не видел. Но было слышно,
как они  жуют овес, всхрапывают, гремят недоуздками и обмахиваются хвостами.
На  другом конце на соломе храпели бойцы, должно быть ездовые из батальонных
хозяйственных  взводов.  У  изголовья  спящих  на перевернутых  вверх  днами
кормушках горели стеариновые свечи. Одна  свеча пригнулась,  и жир  стекал с
нее  прямо на  густую  черную  шапку волос какого-то  паренька,  лежавшего в
обнимку с карабином.
     Аким поправил свечу и принялся будить черноволосого.
     -- Эй, ты, сгоришь!
     Тот  открыл глаза и, нисколько не  удивившись тому,  что над ним  стоит
незнакомый солдат в очках, буркнул:
     -- Чего надо?
     Аким рассердился.
     -- Сгоришь, говорю, дурья твоя голова! Пощупай свои волосы.
     Красноармеец не спеша потеребил волосы, недовольно проворчал:
     -- Наставили свечей, черти!.. Что тебе нужно? -- спросил он Акима.
     -- Командира или старшину роты, которая тут оборону занимает.
     -- Командир -- не знаю где. А старшину сейчас кликну.
     Солдат нехотя поднялся, вышел  из конюшни. До Акима долетел  его сонный
хрипловатый голос:
     -- Сержант Фетисов! Вас зовут...
     "Фетисов! -- обрадовался Аким. -- Неужели вернулся из госпиталя?"
     По каменной  стене конюшни,  как горох,  застучала пулеметная  очередь.
Ездовой быстро вернулся.
     -- Фриц... носа высунуть не дает, -- простодушно заметил он.
     -- А ты б еще погромче кричал.
     -- Так для тебя ж.
     -- Ну что? Придет старшина?
     -- Должен прийти... Да вот, кажется, он и идет...
     Плащ-палатка поднялась.
     -- Кто меня звал?
     -- Это я, товарищ сержант, Аким.
     --  Аким?  Разведчик?!  Ты  как  сюда?.. Ну,  пошли  ко  мне!  --  тоже
обрадовался Фетисов. -- Только потише, а то тут постреливают.
     Они вошли в небольшую  каменную сторожку.  На этот раз разведчик увидел
на столе Фетисова длинный и тяжелый ствол бронебойного ружья.
     -- Опять вы что-то тут мудрите? -- спросил Аким.
     -- Опять, -- признался сержант, кладя руку на ствол бронебойки.
     -- Зачем вы ее притащили сюда?
     --  Как  зачем?  --  удивился  сержант.  --  Надо  же  найти  ей лучшее
применение.  Вот я и думаю, нельзя ли приспособить к ПТР* оптический прицел,
использовать   бронебойку   как,  скажем,  снайперскую  винтовку:  бить   по
амбразурам  вражеских  дотов  и  других  укреплений.  Ведь  скоро  мы  будем
подходить  к границе,  а там,  наверное, доты  встретятся.  Из  винтовки их,
конечно,  не  поразишь.  Да и  из  орудия  не всегда  попадешь,  особенно  в
амбразуру, а вот из бронебойки, если она будет с оптическим прицелом...

     * Противотанковое ружье.

     Фетисов замолчал и задумался.
     -- Вот только одну штуку не могу никак придумать... Надо посоветоваться
с генералом. Напишу рапорт на его имя. Подам по команде. У него на этот счет
голова хорошо работает. Он, говорят, книгу о войне пишет.
     Не  художественную,   а   свои  соображения  излагает   насчет  ведения
современной  войны.  Ведь  он  ученый!..  У   него  будто  какая-то  степень
имеется...
     -- Вполне  может быть, -- согласился Аким, вспомнив  генеральский стол,
заваленный книгами,  и  свою последнюю беседу с комдивом.-- Солдат,  ставший
ученым... Ведь здорово!..
     -- Что ж, может, скоро  наступит такое время, и солдаты все наши  будут
иметь высшее образование. К тому дело  идет. А  я с этой штукой  обязательно
обращусь к генералу, -- Фетисов снова посмотрел на свою бронебойку.
     Аким  не стал  допытываться,  какая  это  штука тревожит  старшину,  --
разведчику   просто  было   некогда.   Однако  идея  снайперской  бронебойки
понравилась и  ему.  Он, как и в тот раз,  долго  смотрел в  простое и вечно
озабоченное лицо Фетисова.
     "Однако какой  беспокойный  ум  у  этого  агронома,--  подумал  он  про
сержанта. -- Будто новые сорта семян выращивает..."
     Аким попросил дать проводника до немецкого переднего края.
     -- Только поскорее. Меня ждут, -- добавил он.
     -- Сейчас дам.  Переднего-то  края  у немцев почти  нет. Отдельные узлы
только. В случае чего, огоньком вас поддержим.
     -- Нет, огоньком не надо. У нас дело тихое.
     Вышли на улицу. Натолкнулись на какого-то солдата.
     -- Ануфриенко, ты?
     -- Я, товарищ сержант!
     --  Проводи  разведчиков.  Куда  --  они  тебе сами  объяснят,  -- тихо
приказал  Фетисов и,  пожелав  Акиму счастливого  пути,  вернулся к  себе  в
сторожку.
     Боец-проводник указал разведчикам  место, где, по его мнению,  у немцев
никого не было. Часа полтора разведчики еще наблюдали. Затем, ощупав на себе
гранаты, автоматы, диски, ножи, поползли.
     К селу они  пробрались  далеко  за  полночь.  Где-то горлопанил  еще не
съеденный немцами петух, ворчали на грейдере автомашины.
     Выбрали  безопасное  место.  Здесь остался  один  Шахаев,  а  остальные
разведчики поползли к селению.
     Акиму досталась центральная часть села.
     Он пробирался огородами, то  и  дело  перелезая  через плетни.  Так  он
добрался до середины села. Услышал скрип колодезного журавля. Темным и узким
переулком он  вышел  к улице и увидел у колодца женщину; наполнив деревянной
бадьей белые цинковые ведра, она приподняла их на коромысле. Аким решительно
направился  к  ней. Заметив его, женщина опустила ведра на  землю. Очевидно,
она  очень  испугалась,  потому  что  долго  не  могла ответить  на  вопросы
разведчика. Наконец, опасливо оглядываясь по сторонам, зашептала:
     -- Как же ты... милый, попал сюда?
     -- Потом об этом... Скажите поскорее, много ли в вашей деревне немецких
танков?
     Женщина  приблизила свое  лицо  к Акиму и ничего не сказала:  уж больно
похож был на немца стоявший перед ней высокий и худой солдат.
     -- Что же молчите, мать? -- вырвалось у Акима. И по тому, как он сказал
это слово "мать", колхозница окончательно убедилась, что перед ней свой. Она
ответила:
     -- Много, деточка...
     -- Говорите же быстрей -- сколько, -- нервничал Аким,
     --  Много  их, окаянных,  да вот  без  бензину  стояли.  Только  сейчас
цистерна их приехала...
     "Должно быть, с соляркой",-- подумал Аким.
     -- Где она? -- горячо прошептал он, схватив  женщину за рукав. Очки его
блестели.
     Колхозница рассказала,  что  бензовоз  стоит у нее  во  дворе, а в хату
набилось "видимо-невидимо" немецкой  солдатни, они  натаскали  кур и  теперь
заставляют ее их жарить.
     Аким схватил у женщины ведра и побежал в переулок. Авдотья -- так звали
колхозницу -- поспешила  за ним. Аким лихорадочно  обдумывал  план действий.
Сердце разведчика боролось с разумом. Сердце требовало немедленных действий,
разум  останавливал. Первым желанием  Акима было тотчас же  побежать во двор
Авдотьи и  гранатами  подорвать бензозаправщик. Но холодный  и спокойный  ум
бывалого разведчика  отвергал это намерение:  ведь во  дворе, наверно, много
немцев, они не подпустят его к цистерне. В конце концов родилось одно, может
быть самое правильное, решение.
     -- Где ваша хата? -- спросил он Авдотью.
     -- А вон, через два дома отсюда.
     -- Ну, спасибо вам, мать!
     Через  несколько  минут Аким находился возле Шахаева и  горячо  излагал
свой план. Сенька, вернувшийся из поиска, попросил Шахаева:
     -- Я пойду вместе с Акимом.
     Но Аким холодно заметил:
     -- Не нужен мне помощник. Я и один справлюсь.
     Решено было  повторить вариант,  примененный когда-то разведчиками  при
уничтожении вражеского моста.
     Час спустя после встречи  с русским солдатом Авдотья услышала  в другом
конце селения,  где-то  на  его  южной  окраине, два  гранатных  взрыва,  за
которыми последовала бешеная автоматная стрельба. Немцы, сидевшие в ee хате,
побросали  недоеденных  кур,  похватали  автоматы  и  выскочили  на   улицу,
направляясь в сторону перестрелки.
     Авдотьин  двор  опустел.  Только огромной  тушей  чернел  бензовоз.  Но
недолго было тихо и тут.  К хате колхозницы подбежал тот самый красноармеец,
с которым Авдотья встретилась у колодца. Он был без  пилотки. Волосы мокрыми
прядями прилипали к  высокому лбу.  Боец тяжело дышал. Должно быть, до этого
он много и быстро бежал. Поняв, в чем дело, женщина заторопила его:
     -- Пали, родной, пали!..
     Она даже не подумала, что бензовоз стоит прямо под соломенной крышей ее
хаты.
     -- Пали же!..
     -- Скорее уходи отсюда, мать!..
     Авдотья выскочила из хаты  и побежала через улицу. Она уже была  далеко
от своего дома,  когда  раздался взрыв.  Мощное пламя плесканулось  в черное
небо.  По улице,  освещенной пожаром, бежали  немцы. Потом стрельба началась
где-то совсем близко. Авдотья поняла, что стреляют на  ее огороде. Сердце ее
похолодело: "He попался бы, бедненький!"
     Аким отбежал в огород и остановился: захотелось еще раз увидеть горящий
бензовоз. Он  понял,  что совершил  непростительную ошибку, но понял слишком
поздно: немцы уже заметили его и теперь  охватывали со всех сторон. Он видел
их  перебегающие  фигуры.  "Это  --  конец",--  подумал  он  с  необъяснимым
спокойствием. Поднял автомат и с каким-то,  не испытываемым ранее  злорадным
наслаждением  пустил  длинную  очередь по первым  попавшимся  ему  на  глаза
немцам. Двое из  них  упали, Аким  торжествующе крикнул и снова дал очередь.
Враги ответили  огнем.  Аким  кинулся  в  подсолнухи, задыхаясь от  свирепой
ненависти к своим преследователям. Сухие, колючие шляпки больно колотили его
по лицу, царапались, но всего этого Аким не чувствовал. Не слышал он и того,
как над самой его  головой  вспорхнула  стайка воробьев и  с веселым, шумным
чириканьем перелетела на другое место, в вишни.
     Акиму показалось, что он может спастись. Он углублялся в подсолнухи все
дальше и дальше. Но вот -- тупой удар в спину, что-то сильно рвануло грудную
клетку, и  он упал,  чувствуя, как гимнастерка  наполняется теплой и  липкой
жидкостью.
     --  Убит,-- просто и в полном  сознании прошептал  он. Язык его  ощутил
соленый вкус крови. Кровь клокотала еще где-то в горле.
     -- Обидно...-- вновь прошептал  он и, путаясь  в мыслях, как в паутине,
хотел понять, отчего же  ему  обидно,  зачем произнес это слово. И, нe найдя
ответа, повторил опять: -- Обидно...
     Воробьи  снова  защебетали где-то  рядом,  звонко,  шумливо. Теперь  он
услышал  их.  Но это  длилось  недолго.  Постепенно щебет  воробьев сменился
каким-то новым звуком, похожим на далекий звон колокола, но и этот звук стал
затухать. А потом и вовсе стало тихо.



     Перед Наташей -- дневник Акима. Боже мой, как знаком ей этот почерк  --
мелкий, неторопливый, ровный... "Аким, родной мой, славный мой! Ну почему ты
должен  был  погибнуть  сразу  же  после  нашей  встречи?  Почему?..  Почему
вражеская пуля щадила  тебя, когда меня не было рядом с тобой? Зачем ты ушел
от  меня? Ведь  ты сказал мне, что все будет  хорошо и мы никогда больше  не
расстанемся".
     Она перевернула еще одну страницу  и увидела стихи.  Это о  них, должно
быть, говорил ей Аким при встрече.
     Первую строку Наташа не разобрала. Прочла дальше:

     Так почему же я один
     Среди родных, среди друзей
     Остался жив и невредим?

     -- Остался жив и невредим,-- машинально повторила она.

     В раздумье вспомнил про тебя,
     Увидел море синих слез...
     Да, это ты спасла меня
     В пучине битв и страшных гроз.

     -- Спасла, спасла...-- плечи девушки затряслись, она  уронили голову на
дневник.  Теперь она плакала,  не  остерегаясь, что  ее услышат  разведчики,
которые  почему-то  нe  отходили  от  ее  окон,  особенно  старшина  и   тот
светлоглазый. Когда она снова  начала читать,  строчки запестрели  перед  еe
глазами. Она разбирала написанное с великим трудом:

     Я гордый вызов дал войне
     И по-солдатски ее нес.
     В дороге ты светила мне
     Сияньем золотых волос.

     Я помню тот противный звук,
     В ознобе затряслась земли...
     У смерти из костлявых рук
     Тогда ты вырвала меня.

     Наташа не  могла дальше читать. Стихи  говорили, что она спасла его, ее
образ светил ему  в  пути,  а вот сейчас  Акима уже  нет, и погиб он  именно
тогда, когда встретился с ней, когда она встала рядом с ним. Плакать девушка
больше не могла. Странное дело: она чувствовала себя жестоко обиженной, и не
кем-нибудь иным, а Акимом. Зачем он писал ей эти строки? Наташе не приходило
в голову обидеться на лейтенанта, который не дал Акиму побыть с  ней хотя бы
один денек...  Нет, она  обижалась только  на  Акима. Почему он  не захотел,
чтобы  командир  роты  послал  вместо  него  другого?  Почему  не попросился
остаться?.. Не любил ее -- вот и все. А она-то думала...
     Вдруг Наташа содрогнулась от этих диких и чудовищно нехороших мыслей. В
самом деле, как  она могла подумать  такое о своем Акиме, который  за долгие
годы их дружбы не сказал ей ни одного нечестного слова. Разве мог ее Аким не
пойти на это важное задание, мог ли он остаться в  роте ради встречи с  ней,
послать вместо  себя другого  разведчика, который, наверное,  тоже мечтает о
любимой?..
     Девушка  подняла голову, вытерла глаза  и посмотрела в окно.  Во  дворе
стояли  двое:  светлоглазый  и  еще какой-то неизвестный ей  солдат. Солдат,
видимо, пытался пройти к ней, а светлоглазый  его не пускал. Наташа услышала
их разговор.
     -- Ну, куда ты идешь? -- укоризненно спрашивал Сенька.
     -- Чирей у меня.
     -- Тоже мне болезнь!
     -- Пусти...
     -- Не  пущу! Пойми ты,  дурья голова, не до тебя  ей сейчас! Друг у нее
погиб...  а  ты со своим чирьем!.. Пойди к Кузьмичу.  Он  тебе колесной мази
даст. Говорят, здорово помогает...
     Наташа  безучастно  прислушивалась  к  перебранке  солдат.  "У  кого-то
фурункул,  кому-то  нужно  помочь",-- думала  она, не  находя в  себе  сил и
желания подняться  и  позвать бойца.  Отойдя от  окна,  вновь начала  читать
стихи:

     Когда я, раненный, кричал,
     В бреду ведя с врагами бой,
     Ты, как горящая свеча,
     Всю ночь стояла надо мной.

     Когда по мокрой, злой земле
     Ползли мы ровно десять дней,
     С тобою же казалась мне
     Земля и суше и теплей.

     И даже в миг, когда мороз
     Звенел, кровь в жилах леденя,
     Твоих пылающих волос
     Костер обогревал меня.

     Мне кажется, что я с тобой
     В огне совсем не уязвим
     И что не быть тебе вдовой,
     Как многим сверстницам твоим.

     Дверь отворилась, и  в  ней показался  Шахаев. Наташа торопливо закрыла
дневник, смахнула ладонью слезы, и длинные синие тени от ее ресниц задрожали
на влажных бледных щеках.
     --  У меня к  вам просьба, Наташа,--  сказал парторг, как бы не обращая
внимания  на состояние  девушки.-- Сегодня пришло письмо  от  матери  одного
погибшего разведчика-комсомольца. Надо прочитать его бойцам. Только это надо
сделать сейчас же, пока есть время.
     -- Хорошо, я прочту,-- машинально сказала Наташа.
     -- Прочтите,  пожалуйста. Я тоже послушаю. Мы давно ждали этого письма.
Чудесный был парень -- Уваров. Они дружили с Акимом.
     -- Я сейчас же прочту,-- повторила она и поднялась.
     Шахаев  расстегнул свою  потрепанную  брезентовую  сумку  и среди бумаг
отыскал нужный конверт.
     -- Возьмите,-- породил он письмо Наташе.
     Разведчики ожидали во  дворе, усевшись где попало: кто  -- на повозках,
кто -- на сваленном плетне, кто -- на огромных белых тыквах, принесенных для
этой цели  с  огорода. О письме  они знали еще  утром,  когда его только что
принес почтальон,  и удивлялись, почему это Шахаев  не прочел  его им сразу.
Солдаты  сидели  мрачные,  подавленные  вновь навестившей их  бедой.  Сенька
стоял, прислонившись плечом к углу хаты, и комкал в руках пилотку. Он как-то
вдруг исхудал, на щеках отчетливо обозначились клинья скул, в глазах застыла
скрытая боль -- куда только подевался разудалый, озорной блеск...
     Шахаев присел  рядом с бойцами и тоже  стал  слушать,  хотя  читал  это
письмо по крайней мере раз пять.
     "Дорогие,  милые мои  сыночки!  -- прочла Наташа.-- Получила  я  от вас
письмецо,  в  котором  вы  сообщили  мне  о смерти  моего  Яши.  Белый  свет
помутился, когда я узнала об этом. Волосы рвала на себе. Ведь он был у  меня
один..."
     Наташа на  минуту замолчала, взглянула  на еще более  посуровевшие лица
солдат. Потом стала читать дальше:
     "Отца  у   него  убили   немцы.  Сестренка  Яши,  Ленушка,  погибла   в
партизанском  отряде.  Оставался  у меня он один -- вся моя надежда, радость
моя. А теперь и  его нет. И  вот подумала я: "Осталась одна-одинешенька, как
старая береза в поле,  кому теперь нужна, кто утешит, как дальше жить буду".
Сердце мое  заныло от великого горюшка.  Потом прибежала ко мне  соседка  --
Дарья  Петровна.  Добрая женщина, дай  бог  ей  здоровья. Поплакали  вместе,
умылись  слезами.  И  будто  отлегло  малость  от сердца, будто  разделили с
Петровной мое горюшко пополам -- оттого и легче стало. А вечером, как узнал,
пришел и сам  парторг  нашего  колхоза -- Иван  Ильич Сидоркин. Руки  у него
одной  нет, на  фронте  потерял.  Не  стал утешать, а  только молвил: "Общее
собрание артели решило поставить вас, Кирилловна, бригадиром второй бригады.
Дела там плохи. А ты, как жена партизана и красноармейская  мать да  хорошая
колхозница  к тому  же, должна  поправить эти дела".  Вроде  как  бы и не ко
времени  сказал он мне такие слова, а опять же полегче стало. Вижу, нужная я
людям. Не хватило сил моих отказаться от бригады, хотя,  сами знаете, работа
эта вроде не бабья, колготная очень. Подумала я:  "Муж  мой, Денис, все силы
отдавал колхозу, сын тоже, и я должна". Председатель наш распорядился выдать
мне три пуда муки. Завхоз выручил дровишками. Взяла  я в дочки сиротку одну,
Дуню, мать  умерла у ней  недавно от  порока сердца,  а  отца, Пилипа, немцы
убили  в один день  с  моим  мужем. Вместо Ленушки она у меня теперь. Вы уж,
родные мои сыночки, простите меня, что долго не отвечала вам на ваше письмо:
первое-то  время  все  из рук  валилось  и  писать  не могла,  не было  моей
моченьки. Спасибо  вам  за добрые  слова и картину  об  Яшеньке, которую  вы
прислали мне. У меня ее  забрали,  и  теперь она  висит в  избе-читальне. Не
забывайте моего Яшу, пишите мне  письма.  А коли  у  кого нет родной матери,
пусть приезжает ко мне, будет моим сыном вместо Яши. Привечу, не обижу.
     До свиданья, милые мои. Желаю вам скорой победы и всем остаться  живыми
и невредимыми.
     Ваша мать Пелагея Кирилловна Уварова.
     Село Пологое, Курской области".
     Наташа закончила чтение, но еще долго никто не решался нарушить тишину.
Потом Вася Камушкин предложил:
     -- Ребята, давайте напишем ей еще письмо!
     Комсорг  был доволен: в письме упоминалось о его рисунке, в  котором он
изобразил подвиг Якова Уварова.
     -- Надо  написать, -- поддержал Шахаев. --  Кому  же  поручим? --  и он
посмотрел на разведчиков. Те поняли и в один голос закричали:
     -- Наташе!.. Наташе!
     -- Хорошо, я  напишу, -- сказала она и вдруг разрыдалась.  Она плакала,
но не чувствовала прежней тяжести, и слезы были не так  горьки,  как прежде:
сейчас они облегчали. Она поднялась с бревна, на  котором сидела до этого, и
направилась к своей хате. У крыльца вспомнила:
     -- У кого там фурункул, товарищи? Пусть зайдет ко мне!
     Теплый   ветерок  трепал   ее  волнистые   светлые   волосы,  непокорно
выбивавшиеся  из-под  пилотки.  Шахаев, проводил  девушку  долгим  взглядом,
удовлетворенно вздохнул.
     Он подозвал Панина:
     -- Слушай, Сeмeн, почему Вера перестала ходить к нам?
     Сенька,  застигнутый  врасплох,  в  замешательстве нe мог сразу  ничего
сказать парторгу.
     -- То есть... как почему? А чего ей тут делать?
     -- Пусть ходит и дружит с Наташей. A ты дурака не валяй.
     Сенька  не ответил,  но к вечеру, будто по мановению волшебной палочки,
толстощекая Вера уже сидела в Наташиной комнате. Подружились они так быстро,
как могут подружиться  только девушки и  то лишь на  войне. Об Акиме Вера не
спрашивала: это было бы слишком больно для ее новой  подруги. В конце концов
она начала рассказывать  о себе, о  своей дружбе, о любви к Сеньке  и о том,
как все-таки трудно девушкам  на фронте,  особенно  если  девушка одна среди
ребят. Наташа, казалось, слушала внимательно. Однако, когда Вера спросила ее
о  чем-то,  Наташа  не  ответила. Она  думала  о  себе, о парторге, о матери
Уварова и ее соседке, которая поддержала Кирилловну в большом горе и не дала
ей упасть, и Наташе хотелось обнять всех этих хороших, умных и добрых людей.
Думала Наташа и о  разведчиках. Люди эти,  огрубевшие на войне, убивавшие  и
убивающие врагов, -- эти самые люди окружили ее трогательной заботливостью.
     -- Страшно неудобно... кругом хлопцы, -- продолжала рассуждать Вера. --
Конечно, ведь мы тоже солдаты. Вот некоторые  бойцы и относятся к нам только
как к солдатам.  А ты  знаешь, Наташа, мой Семен  пропал! -- вдруг  сообщила
Вера.
     -- Как пропал? -- отвлеклась наконец от своих мыслей Наташа.
     -- Опять  Акима искать... Знаешь, Сеня просто  места себе не находит. С
ним сейчас и говорить невозможно. Потемнел, худой стал -- просто  страшно за
него. Ты знаешь, Наташенька,  как он любил  твоего Акима!..  А  тут  они еще
поссорились  с  ним из-за  чего-то. Вот  Сеня  и  мучается. Боюсь я за него,
Наташенька!  -- пухлые губы Веры покривились,  и была она  похожа сейчас  на
большого ребенка, готового расплакаться.
     Наташа, словно  очнувшись,  порывисто охватила  шею  девушки  и  крепко
прижала голову Веры к своей груди.
     -- Сестренка моя!.. Родная...
     В  комнату к  девушкам заглянул  Марченко, но, ничего не сказав, вышел.
Появление Наташи в  подразделении  повлияло  на  поведение  лейтенанта самым
лучшим  образом. Он как бы вновь стал таким, каким его знали солдаты раньше:
энергичным, стремительным, деятельным. Не давал покоя ни себе, ни  старшине,
ни командиру  взвода. Всюду  старался навести порядок, хотя и без  того было
все хорошо налажено. Пинчуку это очень нравилось.
     -- З Марченко щось случилось. Не посидит ни  одной минуты на месте. Усе
хлопочет.  Ось  якый   вин!..  --  говорил   старшина  Забарову  и  довольно
приглаживал усы.
     Вот и  сейчас, выйдя от девушек, Марченко отдавал всякие  распоряжения.
Наташа и Вера услышали его разговор:
     -- Где ты был, Ванин?
     -- Акима...
     -- Ну, что... нет? Ничего не слышно?
     Ответа не последовало.
     Вера  плотнее прижалась  к  подруге,  будто  просила  у нее  извинения:
"Прости, Наташа, что я такая счастливая..." Наташа поняла ее состояние, тихо
проговорила, гладя голову Веры:
     -- Ничего, сестричка моя... -- Глаза ее были сухи, в них будто навсегда
померкла вечно живая, бездонная синь.
     Вера  подбежала  к окну, открыла  его,  чтобы  лучше  слышать  разговор
Марченко с Сенькой. Однако командир уже говорил с Забаровым.
     -- ...Под Сталинградом я не так действовал. Я бы не позволил... Помнишь
Аксай,  я  там с горсткой  разведчиков  четыре  дня  держался...  А Песчанку
помнишь?
     Забаров что-то ответил глухим голосом, и Вера не расслышала  его  слов.
До них вновь донесся резкий голос командира:
     -- Назад тоже нужно оглядываться!
     -- Оглядываться, но не  глядеть все время, -- уже громче заметил Федор,
и подруги услышали эти слова.
     Разговор на минуту стих. Потом вновь возобновился.
     --  Наши  готовятся к  ночному штурму  города. Утром,  видно,  двинемся
дальше. Начальник штаба приказал сдать машину. Передай Ванину, чтобы отогнал
ее в автороту.
     Услышав   об  этом,  Ванин  даже  не  пытался  возражать.  Он  был  уже
безразличен к своему "оппель-блитцу".
     -- Пускай забирают, -- равнодушно сказал он.
     Когда разговоры за  окном стихли,  а  Вера убежала,  очевидно к Сеньке,
Наташа вновь принялась листать дневник.
     Прочла и непонятные слова: "Следует подумать" и еще несколько  коротких
записей. Из блокнота выпала  какая-то бумажка. Наташа наклонилась  и подняла
ее.
     "В партийную организацию разведроты
     от ефрейтора Ерофеенко Акима Тихоновича. Заявление", --
     прочитала  она. Ниже листок оставался чистым.  Времени  ли  не  хватило
Акиму, заколебался ли он, кто узнает теперь.
     Во дворе уже было темно. Накрапывал дождь. Штурмовики, прижатые почти к
самой земле тяжелыми, темными тучами, с ревом проносились над крышами домов,
возвращаясь  с  бомбежки.  По  улице  нескончаемой чередой тянулись повозки.
Подтягивались куда-то установки гвардейских минометов.
     Возле  дома,  в  котором  размещались  разведчики,  шофер  из  автороты
принимал от Сеньки машину.
     -- Где ключ? -- спрашивал он, вытирая черной тряпкой масленые руки.
     -- Это ты у немцев спроси, -- посоветовал Ванин, который все еще был не
в духе.
     -- Я у тебя спрашиваю!
     --  Слушай,  парень, -- серьезно предупредил Сенька,-- уматывайся-ка ты
отсюда  подобру-поздорову.  А  то  как бы вот  этой  штукой  тебе красоту не
попортил. --  И Ванин внушительно повертел в своих руках заводную ручку. Вид
его не предвещал ничего хорошего.
     --  А цепи у  тебя  есть?  --  сбавив  тон,  спросил  шофер.  --  Дождь
начинается. Не доеду. Забуксует.
     -- Ну, это уж другой разговор. Цепи имеются. В кузове они.
     -- А закурить найдется?
     -- Нет, брат. У самого уши пухнут.
     -- Плохо вы, разведчики,  живете. -- Шофер вывернул карманы брюк и стал
вытряхивать в  газетный  обрывок табачную  пыльцу,  прикрываясь  от  ветра и
дождевых капель  подолом  гимнастерки. А  Ванин следил,  много ли  наскребет
водитель. Оказалось -- немного. Сенька беззвучно выругался и зашагал в глубь
двора.



     На   рассвете   дивизия  Сизова  прорвала   оборону  противника   и  во
взаимодействии  с  другими частями, при  поддержке танков, овладела  городом
Красноградом;  сбивая  вражеские  заслоны,  советские полки  устремились  на
юго-запад к Днепру...
     Разведчики, наскоро позавтракав, выстроились во дворе  и ждали команды,
чтобы  тронуться  в путь. Крупные  дождевые  капли катились  по маскхалатам,
обмывали загорелые, коричневые руки, сжимавшие автоматы. Наташа стояла рядом
с  Камушкиным.  Маленький  халат, перепоясанный  широким офицерским  ремнем,
плотно облегал ее стройную, тонкую фигуру.
     Марченко дал команду, и рота быстро двинулась со двора.
     Пинчук поспешно укладывал на  повозки свое хозяйство. В помощь ему  был
оставлен Ванин.
     --  Зараз на Днипро двинем! -- ликовал старшина, подмаргивая  Сеньке.--
Помогай, Семен. Быстрее соберемось!..
     Вечером, уже за городом, разведчики узнали о приказе Главнокомандующего
о присвоении их дивизии наименования Красноградской. Сенька приободрился:
     -- Имя-то какое, а? Крас-но-град-ская!.. Это тебе не Мерефа! Конечно, и
этот  город не ахти какой великий, но красивое  название имеет. И за это ему
наше солдатское спасибо!..
     --  Спалылы  тильки хвашисты  поганючи. Мисто  було  гарнэ.  Сад,  а не
мисто...
     -- Ничего, товарищ старшина, возродится.
     --  А як же! --  подтвердил  Пинчук. Он словно ждал этого  и немедленно
стал излагать свои планы на будущее.
     Ясно,  что,  как  только  кончится  война,  он,  Пинчук, уже  немолодой
человек, да к  тому  же еще и  голова колгоспу, немедленно  вернется  домой.
Ванину, как полагал Пинчук, придется  еще, пожалуй, несколько годков  пожить
за границей и после войны;  надо ведь,  чтобы и там  был порядок, чтобы люди
были людьми, а  не черт знает кем, чтобы и там  наконец  уважалось  доброе и
великое слово -- народ. В общем  Сенька останется в армии. Что  же  касается
его, Пинчука, то он придет домой -- дела его большие ждали в колхозе. Еще до
войны начал Петр строить у себя в артели электростанцию -- помешали фашисты.
Теперь  он  обязательно  ее  построит,  и   притом  большей  мощности,   чем
предполагалось  раньше.  Восстановит  мельницу,  маслобойку,  крупорушку.  И
Пинчук не хочет,  чтобы колхозники в его селе жили под  соломенными крышами.
Хватит! Он понастроит им просторные  и  светлые хаты из кирпича,  покроет их
крепкой  и  нарядной  черепицей, все  дома  зальет  электричеством,  у  всех
установит радиоприемники,  выстроит клуб, --  да что  там  клуб -- кинотеатр
выстроит! А  школу, какую школу он  соорудит для малышей!  Жаль,  что  погиб
Аким.  Быть  бы  ему директором  этой школы  (хоронилась в Пинчуковом сердце
думка: переманить к себе  Акима). А к  тому времени подрастет посаженный еще
до войны сад на трехстах гектарах -- какая же хорошая жизнь будет!..
     -- Тильки  б нам не мишалы  бильшэ, -- закончил изложение своих больших
планов Пинчук.
     Настроение у всех троих,-- Кузьмич хоть и не принимал участия в беседе,
но и  его  она  сильно разволновала,  -- стало  вдруг  таким  же  светлым  и
радостным,  как была светла  и  радостна эта ночь -- лунная, многозвездная и
теплая.  А  утро   выдалось   еще  великолепнее   --  без   единого  облака,
прозрачно-синее, как в мае, чуть подкрашенное пробивавшимися из-за горизонта
лучами  пробудившегося солнца. Радовала глаз  и окружающая картина:  куда ни
посмотри --  всюду  стояли  брошенные  и  подбитые немецкие  машины,  танки,
бронетранспортеры,  пушки. И нашим  солдатам плевать на них: стоят они,  эти
фашистские  машины  и  пушки,  смирнехонько,   беспомощные,   укрощенные.  А
укротители  их сейчас  бойко шагают по обочинам дорог,  стремясь на запад, к
Днепру, за Днепр, к границе... Вот они тянутся цепочками -- люди в обмотках,
с помятыми  пилотками и в выцветших  гимнастерках,  не  слишком, может быть,
деликатные люди, но  зато справедливые. Обгоняя обозы и пехоту, взлохмачивая
пыль,  с  ревом и лязгом мчались  наши  танки,  за  ними поспевали "катюши",
самоходки. А над всем этим проносились эскадрильи самолетов. И все  туда же,
на юго-запад.
     Слева,  среди бурьяна, в черных потеках масла и бензина Кузьмич  увидел
обломки вражеского бомбардировщика.
     -- Сбегай,  Семен,  принеси-ка кусок плексигласа. Лавра  мундштуки  нам
сделает, -- попросил ездовой.
     Сегодня он был тщательно выбрит, рыжие усы  аккуратно подстрижены. Даже
хлястик  на его шинели не висел больше  на одной пуговице. И Сенька знал: не
хотел старый сибиряк, как и все разведчики, выглядеть перед Наташей неряхой.
На всех лежало ее светлое, живое отражение.
     -- Пошли они к черту,  эти мундштуки!  -- решительно  отказался Сенька,
чего с ним никогда не случалось.-- Не хочу руки марать!..
     Пинчук и Кузьмич с удивлением посмотрели на ярого трофейщика.
     -- А може, сбегаешь, Семен? -- на всякий случай предложил Петр.
     -- Коммунизм небось собираешься строить, а сам посылаешь меня за разной
гадостью, -- упрекнул Сенька. Но Петр запротестовал:
     -- При коммунизме бережливость  вдвойне нужна. Вещь-то пропадет, а мы б
ее в дило употребили.
     Немцы откатывались к  Днепру,  яростно огрызаясь. Но сдержать советских
солдат, которых великая река притягивала, как магнит, они уже не могли. Наши
пехотинцы  и  танкисты  врывались  в  села и  города и  сбивали  неприятеля,
вынуждая его к бегству. Все это радовало ехавших на повозке разведчиков.
     Но Пинчук  скоро изменился в лице, впал в  редкую  для  него угрюмость:
справа и слева от дороги, куда ни кинь взгляд, потекли назад сожженные дотла
села. Тяжелые, горькие дымы  поднимались к небу, застилали светлый горизонт.
Едкая  гарь,  смешанная  с терпкими степными  запахами,  ударяла  в  ноздри,
теребила душу.  Черные, обгорелые яблони  стояли  у  дорог,  роняя на  землю
крупные испеченные плоды. Коробились на огородах испаренные тыквы. Босоногие
одичавшие  ребятишки рылись в  золе,  у родных пепелищ, собирая для  чего-то
обгорелые,  ненужные гвозди  и дверные  скобы.  Ребята  были  так  подавлены
совершившимся, что не могли даже по-детски радоваться приходу освободителей.
Пинчук  смотрел на этих ребятишек и думал: "Наверное, и моя  дочурка вот так
же роется в золе у сгоревшей хаты..."
     -- Кузьмич,  -- тихо  проговорил  Петр, -- командир  роты разрешив мэни
заскочить  до дому. Я вас скоро догоню. А пока що побудь за мэнэ. Смотри  за
Лачугою. Отстане ще, бисов сын. Люди щоб булы накормлены... Ну, бувайте!..
     Он пожал  руки Кузьмичу  и Сеньке,  тяжело  соскочил на  землю  и пошел
напрямик непаханым полем. Он шагал и шагал, осматриваясь вокруг, потеплевшим
взором  обнимая  и  лаская  степь. Глаза  его, мудрые Пинчуковы  очи, что-то
беспокойно искали. Петр вдруг остановился как вкопанный. Перед ним, заросший
диким  бурьяном,   возвышался   полусгнивший  землемерный  столбик.   Отсюда
начиналась  вспоенная  его потом,  исхоженная и  измеренная вдоль и поперек,
родимая, навеки благословенная земля его деревни. Он  думал о ней, ворочаясь
в сыром  окопе, она снилась ему, ею  полнилось широкое Пинчуково сердце. Она
была  его "второй болезнью", о которой хотел и не мог догадаться Сенька там,
за Харьковом.
     Пинчук стоял, всматриваясь в даль.  Неоглядным  волнующим морем дрожала
перед его отуманенным, заслезившимся  взором ширь полей, и  невыразимая боль
пронзила его грудь: поля были мертвы, заросли злым, колючим осотом, хрустким
и вредным молочаем...
     Петр шумно вздохнул и  пошел дальше. Наконец он увидел  родное селение.
Оно было сожжено,  как сожжены все села на Полтавщине. Но школа, выстроенная
Пинчуком, уцелела.  Это удивило его и обрадовало.  Уже потом он выяснил, что
немцы просто не успели  ее подпалить.  Семьи Пинчука дома не  оказалось.  От
соседей он  узнал, что жена  и дочка  его живы.  Находятся у родственников в
дальней и глухой деревеньке, которая теперь, наверное, тоже уже освобождена.
Петр побродил возле трубы, что  осталась  от  его хаты, и собирался ужe было
уходить, когда к нему со всех сторон потянулись редкие односельчане.
     -- Та цэ ж наш голова колгоспу! -- подхромал к Пинчуку, выставив вперед
аспидно-черную бороду, Ефим Даниленко -- бывший завхоз. -- Какими судьбами?
     -- По дорози забиг. Наступаемо...  А ты що, Юхим, хвашистам служил?  --
напрямик спросил Пинчук.
     Лицо Ефима стало таким же черным, как его борода.
     -- Нет, Петро, не  найти в нашем селе таких, которые с фашистами дружбу
вели.  Был один староста, да и тот недолго  голову  носил,  -- сказала Мария
Кравченко,  Пинчукова соседка, из третьей бригады. Петр вспомнил, что дважды
премировал ее поросенком.
     --  Добрэ, колы так. Ну, Юхим, принимайся,  чоловиче, за дило! В  армию
тебя не визьмуть -- хромый та  и старый вже. Так от и руководствуй тут. Пока
мэнэ нэмае, ты будешь  головою. Та щоб колгосп наш на хорошему  счету був!..
Приеду, подывлюсь!..
     Откровенно говоря, Пинчуку  не  хотелось ставить Ефима во главе артели:
недолюбливал  его  Петр,  еще до войны  хотел  заменить Ефима другим,  более
расторопным и смекалистым  завхозом,  да  не успел.  Ленив  был  малость  да
несообразителен  Ефим Даниленко. А что  еще хуже --  на  водчонку падок.  Но
сейчас у Петра Тарасовича не было выбора, и он остановился на  Ефиме. "Будет
плохо работать,  переизберут", --  подумал он. И,  сам того не замечая, стал
давать задания колхозникам:
     -- Першым долгом инвентарь  соберите. Як  що кони  у кого  е та коровы,
зябь  начинайте  подымать.  Помогайте  друг  другу   хаты  строить.  Конюшни
колгоспни до  зимы  восстановить трэба...  И от  що,  Юхим, я тоби  кажу: не
справишься ты со всем, як що не построишь  саманный завод в нашому колгоспи.
Так що завод -- основнэ зараз... Памъятай про цэ.
     До  полудня ходили они с Ефимом по селу да все планировали. Заглянули в
школу.
     --  Директор, Иван Петрович,  живый? --  спросил  Пинчук, поднимаясь по
ступенькам.
     -- Живой был... Весною до Ковпака пишов.
     -- В район почаще навидуйся. Учительок просы. Хлопцям учитыся трэба.
     -- Добрэ.
     Привычным и родным повеяло на Пинчука в школе.
     Вот в этом зале когда-то проходили торжественные собрания, здесь он был
частым  гостем, сидел  непременно  за  столом президиума  на всех  выпускных
вечерах, тут сам вручал ребятам подарки от колхоза.
     Вошли в  один класс. Над дверью сохранился номер "7". Петр огляделся. В
классе, на  полу, увидел фотографию  выпускников.  Веселые,  смеющиеся  лица
девчат и  хлопцев. Среди них, в центре, Иван  Петрович, вокруг  него молодые
учительницы  и учителя  -- всех их  хорошо знал Пинчук.  На  углу фотографии
отпечатался  след  кованого сапога.  Он пришелся  как раз на круглое  личико
девочки,  исказил  его, вмял косички.  И  почему-то это  было  больнее всего
видеть Петру.  Он  поднял фотографию, тщательно ее обтер и  бережно уложил в
карман.  Затем  с яростью принялся  выбрасывать на улицу через разбитое окно
немецкие   противогазы,   сваленные   в   углу,   и   старое   темно-зеленое
обмундирование.  Затем перешел в  другой класс и там сделал то же самое. Так
он очистил  всю школу. Потом  вышел на  улицу, зачерпнул в  школьном колодце
бадью воды  и  умылся. Ефим пригласил Пинчука зайти  к нему в  дом,  которым
теперь служил  полуобвалившийся погреб, перекусить  и отдохнуть.  Но  Пинчук
отказался. Наскоро написал письмо жене и передал завхозу:
     -- Нехай не туже. Вернусь в целости.
     Потом долго думал, что еще наказать завхозу. Вспомнил:
     -- В  Марьевку  сходи.  Посоветуйся  з  головою. Може,  пидмогнэтэ друг
другу. У  него,  мабуть,  кони е.  Вин  чоловик хитрый.  Спрятав,  може,  от
нимца!..  Сходи в райком. Хай коммунистив  дадут.  Чоловика два хотя  б, щоб
помогли тоби...
     Петр собрался уходить. Еще раз оглянулся вокруг. Там, где когда-то были
густые  вишневые  сады,  теперь торчал  обгорелый черный  кустарник.  Сердце
солдата сжалось.
     -- Надиюсь  на тэбэ, Юхим,  гляди  тут  за  хозяйством, -- сказал он и,
вдруг вспомнив  о старом Силантии, о долгой беседе с ним, подумал:  "Вот  бы
кого мэни  завхозом-то".  -- Так  гляди же, Юхим!..  -- густые  усы  Пинчука
шевельнулись, он их прикрыл зачем-то своей огромной ладонью.
     -- Добра!.. -- сказал Ефим.
     И утопил лицо Петра в своей аспидной бороде.
     -- До побачення!..
     Пинчук  вышел за  село.  Ноги  быстро  понесли  его  по  невспаханному,
насильственно обеспложенному полю. Голова гудела от нахлынувших воспоминаний
и дум. Пинчук  все убыстрял и убыстрял шаг.  А перепела  -- глупые птицы! --
наперебой убеждали, звенели в высокой, безобразной траве: "Спать пора, спать
пора,  спать  пора..." Едкая гарь  неслась  в воздухе, жгла  ноздри,  сушила
глотку.  "Спать  пора,  спать пора..."  --  заливались  перепела.  "Не  пора
спать... не пора, ой как не время!.." -- стучало в сердце старого солдата.



     Разведрота  располагалась в  густом саду,  на западной окраине большого
украинского  села,  в  двух  переходах  от  великой  реки.  На  этом  рубеже
командование дивизии спешно приводило в  порядок полки, пополняя их людьми и
боеприпасами,  подтягивая  тылы;  шоферы  заправляли машины  горючим,  чтобы
совершить последний стремительный рывок к Днепру.
     Приближался  вечер. Косые  солнечные лучи  с  трудом  проникали  сквозь
частые, повитые сумерками,  колючие  ветви терновника,  за  которыми  сидели
разведчики. Тут  было  тихо и прохладно, просто  не верилось, что в соседнем
селе  и  вообще  где-то  рядом  могли  быть  немцы.  Ни единым  выстрелом не
нарушалась  тишина. Только  самолеты-разведчики  по-прежнему  чертили  белые
замысловатые линии на тускнеющем небе.
     Рота была сейчас похожа на цыганский табор. Кузьмич, на случай дождя, а
главное  --  для  прохлады, разбил  несколько зеленых палаток, возле которых
сидели  и  лежали  разведчики. Большинство из  них  было занято каким-нибудь
делом: одни подбивали подметки к сапогам; другие зашивали маскхалаты; третьи
чистили  автоматы;  кто-то  брился; некоторые  торопливо,  зная,  что  скоро
придется идти вперед, расправлялись с недоеденными консервами; иные  сбивали
с деревьев редкие перезрелые яблоки,  отыскивая их, как охотник выискивает в
тайге шуструю белку. И лишь немногие, на  всякий  случай, вздремнули. К этим
немногим,  разумеется, принадлежал и  Сенька,  который любил  "выспаться про
запас". Кузьмич, Лачуга и Наташа готовили ужин.
     За  последние  дни девушка  сильно похудела. Лицо  ее  осунулось, глаза
потемнели. После гибели  Акима она  стала замкнутой, молчаливой. Об Акиме ей
постоянно  напоминал простоватый Михаил Лачуга. Кузьмич в этом отношении был
догадливее повара и  не тревожил  Наташу тяжелыми воспоминаниями. Он полюбил
девушку и старался облегчить ee трудную фронтовую жизнь.
     Предупредительно относился к Наташе и  Марченко. Она часто  чувствовала
на себе пристальный  взгляд каштановых  глаз лейтенанта. В  глазах Марченко,
как  и в  его  походке,  было  что-то  вкрадчиво-мягкое,  рысье  и  опасное.
Встретившись  с  ним,  она робела, торопилась поскорее  уйти  от лейтенанта.
Иногда он eе останавливал:
     -- Вы... что, Голубева?..
     -- Вы о  чем-то хотите спросить меня? -- в свою очередь говорила она, с
трудом подавляя в себе неприязнь к этому красивому человеку.
     -- Разве вы не знаете -- о чем?..
     -- Я вас не понимаю, -- отвечала она и быстро уходила.
     Лейтенант провожал ее долгим скользящим взглядом.
     У  Кузьмича  же был свой  план:  ему хотелось во  что бы  то  ни  стало
сблизить Наташу с  Шахаевым.  Только  Шахаев,  думал  сибиряк,  достоин  ее.
Подружившись с  ним,  она,  как полагал Кузьмич, постепенно забудет про свое
большое горе и приободрится.
     "Жаль девку. Засохнет", -- сокрушался старик, обдумывая во всех деталях
свой замысел. К его реализации он подходил в высшей степени осторожно.
     -- Довольно тосковать, дочка, --  говорил он ей.  --  Не вернешь теперь
его.  На свете  еще много встретится  хороших  людей.  Ты бы  поговорила,  к
примеру, с парторгом нашим. Он тоже про то скажет...
     Но она выслушивала его равнодушно, будто навсегда застыла в своем горе.
     Шахаев, не  подозревая  о Кузьмичовых планах, со своей стороны старался
всеми силами втянуть девушку в общественную работу, на что она шла с большой
охотой. Наташа сказала как-то парторгу:
     -- Товарищ  старший  сержант!.. Прошу вас  --  побольше загружайте меня
делами.  Мне иногда кажется, что я очень мало, слишком мало  делаю!..  Разве
сейчас  можно  так!..  Вы  вот  все  ходите  в  разведку,  жизнью  рискуете,
проливаете  кровь...  А  я...  ну,  что  я  делаю  полезного?..  Перевязываю
раненых?..  Но в  роте их не  так уж  много бывает!.. Я не могу  больше так.
Прошу вас!..
     Он  пытался  разубедить  ее  и  сокрушался  оттого,  что  слова его  не
достигают цели.
     По  совету парторга Камушкин  стал  давать Наташе  различные поручения,
которые девушка выполняла с большой охотой и с чисто  женской аккуратностью.
Она  читала разведчикам свежие  сводки Совинформбюро, распределяла газеты...
Старый и добрый Кузьмич видел,  что, где бы она ни была и  что бы ни делала,
всюду за ней следили умные, чуть раскосые глаза Шахаева.
     Командир  роты распорядился, чтобы до ночи разведчики отдыхали. Кузьмич
со  своим верным помощником Лачугой  натаскали к  палаткам свежего душистого
сена, накрыли  его пологом,  и бойцы улеглись спать, сняв ремни и расстегнув
воротники гимнастерок.
     Шахаев лежал  рядом  с  Камушкиным.  Кузьмич уселся на сваленном танком
яблоневом дереве и курил. Парторг задумчиво глядел  на сизый дымок, витавший
над  головой старого солдата,  и  не  мог смежить глаз. Он  приподнялся и  с
удивлением  увидел, что никто не  спит.  Широко раскрытые  глаза разведчиков
были устремлены в небо.
     -- Что же  вы не спите, друзья? -- спросил парторг.-- Ночью не придется
отдыхать.
     -- Не спится что-то...  -- ответил за всех Ванин, который, впрочем, уже
выспался раньше. -- Блохи кусают...
     -- Врешь  ты! --  зашумел на него, явно подражая Пинчуку,  оскорбленный
Кузьмич. -- Брешешь! Откуда блохам взяться? Сено свежее.
     -- Не спится и мне, -- сказал Камушкин.
     --  Ну вот видите!  --  воскликнул Сенька  и,  неожиданно  посерьезнев,
спросил  задумчиво: -- Каков он... Днепр, ребята... а? Поскорее бы добраться
до него. -- И,  помолчав, вдруг предложил: -- Может, споем? Давай,  Кузьмич,
затягивай!
     -- А какую?
     -- Любую.
     -- Я больше старинную...
     -- Валяй, валяй! -- поощрял Сенька.
     Кузьмич выплюнул окурок, украдкой взглянул на Наташу  и, разгладив усы,
прокашлялся. Выгнув шею как-то по-петушиному, запел хрипловатым голосом:

     Вниз но Волге-реке
     С Нижне-Новгорода...

     Его несмело поддержали:

     Снаряжен стружок,
     Как стрела летит.

     Старый  запевала знал,  что неуверенность бойцов  пройдет, и  запел еще
громче:

     Как на том на стружке
     На-а-а снаряженном...

     Хор дружно грянул:

     У-у-у-удалых гре-э-э-бцов
     Со-о-о-рок два си-и-идит.

     Шахаев попытался  было подтянуть,  но увидел, что только портит  песню:
голос его резко и неприятно выделялся. Застенчиво и виновато улыбнувшись, он
замолчал и  задумался. Взявшись за голову обеими руками и покачиваясь в такт
песне,  он смотрел  на солдат. Губы его шевелились. "Товарищи  мои  дорогие,
верные вы мои друзья!.." Многих он уже не слышал в этом хоре. Но воображение
Шахаева  легко воспроизводило их голоса и мысленно  вливало в общую гармонию
звуков.  От  этого  песня  для него  становилась  полнозвучней,  мощней. Бас
Забарова  гудел не  обособленно, а  в соединении  с немного трескучим, но  в
общем  приятным   голосом  Акима.  Соловьиный  заливистый  тенор  Ванина  не
существовал для Шахаева без глуховатого голоса Якова  Уварова, слышал Шахаев
и ломающийся петушиный голосишко Алеши Мальцева.
     Парторг закрыл глаза, и  тогда  все  трое встали  перед ним  как живые:
Уваров, Аким, Мальцев... Кто знает, может, в  один ряд с ними уже этой ночью
встанет кто-нибудь из тех, что сидят сейчас перед старшим сержантом...

     Они все сидят
     Развеселые.
     Лишь один из них
     Призадумался.

     Марченко слушал песню, прислонившись  спиной  к  яблоне. Он смотрел  на
Наташу, которая в глубине сада укладывала в сумку медикаменты. Ему казалось,
что песня сложена про него и Кузьмич нарочно подобрал такую:

     Лишь один-то из них
     Добрый молодец
     Призадумался,
     Пригорюнился.
     Жилы на тонкой  шее Кузьмина натягивались  балалаечной струной.  Шахаев
подумал, что это они, вибрируя, издают такой сильный и приятный звук. Порой,
когда Кузьмич брал  невозможно высокую ноту, Шахаеву становилось  страшно за
певца:  он  боялся,  что  жилы  на  худой шее  ездового  вот-вот  лопнут.  А
увлекшийся   Кузьмич  забирал  все  выше  и  выше.   Думалось,   сама   душа
взбунтовалась в нем и теперь рвалась на волю.

     Ах, о чем же ты,
     Добрый молодец,
     Призадумался,
     Загорюнился? --
     спрашивал он страстно и вдохновенно. И хор тихо отвечал ему:

     Загорюнился о ясных очах.
     Я задумался о белом лице,
     Все на ум идет
     Красна девица,
     Все мерещится
     Ненаглядная.

     Еще ниже склонилась седая голова  Шахаева. Плотно закрылись его  черные
глаза. А там, у повозки, нервно скрипнули офицерские ремни.

     Эх вы, братцы мои,
     Вы товарищи,
     Сослужите вы мне
     Службу верную, --

     выводил, подрагивая рыженькими усами, Кузьмич. Хор бросал требовательно
и просяще:

     Скиньте, сбросьте меня
     В Волгу-матушку,
     Утопите в ней
     Грусть-тоску мою.
     Марченко  поник головой,  стоял тихий  и какой-то растерянный.  А песня
лилась в его сердце, обжигая:

     Лучше в Волге мне быть
     Утопленному,
     Чем на свете жить
     Разлюбленному.

     Хор смолк. Оборвалась хорошая песня.
     Дымной наволочью подернулись выпуклые глаза Ванина. Пение растеребило и
Сенькино  сердце. Помрачнел лихой разведчик,  опустил  когда-то беспечальную
голову и  не  смел  поднять ее, взглянуть на  Наташу, словно чувствовал свою
большую  вину  перед  ней.  Непокорный  вихор  сполз  на  опаленную  солнцем
приподнятую  правую бровь.  Потом он  резко вскочил на ноги, зачем-то быстро
взобрался  на  самую  высокую  яблоню,  в  кровь исцарапан руки о  маленькие
колючие сучья,  невидимые в  темноте.  Ветер  сорвал  с его  головы пилотку,
растрепал густые мягкие волосы.
     Сенька слез на землю, подсел к Шахаеву. Тот уже давно наблюдал за ним.
     -- Что с тобой, Семен?
     Обрадовавшись  этому  вопросу, Сенька, однако,  ответил  не сразу. Лишь
проворчал невнятное:
     -- Черт знает что... Вот тут... ерунда какая-то, -- ткнул раза два себя
в грудь.
     -- Об Акиме вспомнил?
     -- Угу, -- угрюмо выдавил Ванин и,  помолчав, начал торопливо и горячо:
--  Не увижу его больше  -- вот беда. Решил, поди,  что  я плохой товарищ...
издевался над ним...
     -- Тебя беспокоит только это?
     -- Ну да...
     -- A ты всегда был прав в споре с Акимом? -- в  узких  щелках припухших
век кусочками антрацита поблескивали чуть косящие глаза. -- Как ты думаешь?
     -- Не знаю...
     --  Вот  видишь. Не  так важно, Семен, что  вы  не  успели помириться с
Акимом.  Важно другое  -- чтобы  ты нашел мужество  сказать  себе: "Да, я не
всегда  был прав, обвиняя товарища. Я понял это. И  больше не  допущу ничего
подобного по отношению к своим боевым друзьям".  Акиму уже сейчас все равно:
помирились вы с ним или  нет.  А  вот для нас,  живых твоих товарищей, очень
важно, чтобы ты, Семен, сделал для себя такой вывод.
     Сенька  молчал. А  Шахаев,  положив на его плечо свою короткую  тяжелую
руку, неторопливо продолжал:
     -- Аким был прав в одном: нельзя валить в одну кучу убежденных фашистов
и немцев, обманутых и развращенных фашизмом. А ты  смешиваешь. Для  тебя все
они одинаковы.  Немцы  -- и  все.  И их надо  уничтожать везде, как ты часто
говоришь. Аким не соглашался  с  тобой в  этом, и  он был прав. Надо глядеть
вперед,  Семен,  а  не назад.  Кто знает,  может,  когда-нибудь  немцы  тоже
построят у себя новую жизнь и встанут в один ряд с нами...
     Сенька  слушал и  не верил ушам  своим. Тот ли это Шахаев говорит такие
слова? Не он ли учил молодых бойцов быть беспощадными к врагам? Разве не сам
Шахаев вот  совсем  недавно, на Курской дуге, лично убил восемь немцев? Нет,
тут что-то не то...
     --  Как можно говорить такое, товарищ старший  сержант? --  начал Ванин
запальчиво, обжигая  парторга зеленым блеском своих округлившихся глаз. -- Я
вот  вас опять не понимаю.  Что я,  к  примеру, должен делать, когда на меня
прет целая  цепь немцев? Сидеть и ждать? Ведь все фрицы как фрицы, в плоских
касках с  чертенячьими рожками, в зеленых мундирах, -- разберись, который из
них убежденный и у которого этого убеждения нет. На лбу не написано, а ежели
и написано у
     какого,  так издали не  увидишь.  Пока  будешь  разбираться,  они  тебя
прихлопают. Доказывай потом, что ты не верблюд...
     Шахаев улыбнулся:
     -- Ай, Семен, Семен! Упрямая твоя головушка!  Кто же тебе сказал, что в
бою не надо убивать. Бой есть бой. Там против тебя только враги. И  ты прав,
когда говоришь, что на войне надо быть злым. Добряки тут ни к чему...
     -- Во-во!.. -- подхватил Ванин и победно  посмотрел на парторга. --  Но
Аким  не понимал этого. А я хотел его на путь истинный направить. Друг же он
мой. А  в уставе сказано: помогай товарищу словом  и делом, удерживай его от
дурных поступков. Я действовал согласно уставу. Словом удерживал... Ведь это
факт, что Аким пожалел предателя, не убил гадину такую!..
     -- Ну, это еще неизвестно, пожалел или нет.
     -- Ясное дело -- пожалел!..
     -- А по-моему, тут что-то другое.
     -- Значит, я был не прав?
     -- А ты сам-то как думаешь?
     Сенька не ответил.
     Вокруг было тихо. Только на вершинах яблонь и груш чуть  слышно роптали
увядающие листья. Изредка они срывались и, невидимые, мягко ложились у ног и
на головы присмиревших солдат.
     У плетня, в сухой  прошлогодней  крапиве,  сопя  и  фырча,  бегали ежи,
гоняясь  за  мышами и другой мелкой  тварью.  В  воздухе  неслышно  носились
нетопыри, и трассирующими пулями бороздили ночной мрак светлячки.
     Ванин  прислушивался   к  возне   у  плетня:   с  необычайной  ясностью
припомнился ему окоп -- тот, на Донце: еж, колючим комком скатившийся по его
спине  на  дно  окопа; острый  запах  человеческого пота;  хриплое  дыхание;
белоглазый,  с  рыжей подпалиной густых бровей немец, его искусанная  нижняя
губа и хрусткий звук  вонзившегося в грудь ножа;  ястребиный нос Акима и сам
Аким, изогнувшийся над врагом...
     "Неужели я был не прав?" -- Сенька прищемил зубами нижнюю губу.
     -- Хороший парень был все-таки Аким, -- сказал он, подумав. -- Умный...
Умнее  меня,  -- признался  он  с неожиданной самоотверженностью  и  добавил
упавшим голосом: -- А расстались как враги. И все я...
     Ванин замолчал и больше уже не решался заговорить, будто боясь спугнуть
то  глубокое  и необыкновенное чувство,  которое родила в нем  эта  короткая
беседа.
     От  майора  Васильева  прибежал  посыльный,  что-то  сообщил  Марченко,
стоявшему в глубине сада, и оттуда послышался голос лейтенанта:
     -- Забаров, строй бойцов!
     Разведчики вскочили и привычно построились.
     В  саду сгустилась темнота, поглотила деревья.  Лиц разведчиков не было
видно. Сенька стоял  рядом с Шахаевым, облачившись в маскировочный халат. На
левый фланг  с санитарной сумкой встала Наташа. Возле нее --  Камушкин. Чуть
поодаль  находился со своей повозкой Кузьмич. Лошади его уже были запряжены.
Отбиваясь от  насекомых,  они встряхивали гривами,  сучили  задними  ногами,
отмахивались хвостами.  Подальше, у  другой повозки  с трофейными  битюгами,
белел  колпак  Лачуги. Повар  с помощью двух молодых  разведчиков  укладывал
котел и провизию.
     -- Ну, как у тебя там, Михаил? -- спросил Кузьмич.
     -- Готово! -- ответил тот.
     -- Выезжай на дорогу. Едем к Днепру.





     Дожди сменились ясной погодой.  Стояло настоящее "бабье  лето" с белым,
летучим тенетником. Листья  тополей,  вспугнутые орудийными  вздохами, долго
кружась  в  воздухе, желто-красными парашютиками  спускались  вниз,  укрывая
багряным  одеялом засыпающую  землю. Еще  под  бледно-синим куполом неба  не
раздавался  плач  журавлей,  но  уже  было ясно, что пройдет  денек-другой и
польется сверху  прощальное курлыканье, наполняя человеческое сердце грустью
и неистребимой жаждой бытия.
     В один из таких дней  дивизия генерала  Сизова,  заняв вместе с другими
частями поселки Новый и Старый Орлик,  что юго-восточнее Кременчуга, вышла к
Днепру.
     Взорам бойцов  открылась великая река. Днепр спокойно катил к морю свои
воды, был светел и приветлив.
     Генерал Сизов и полковник Демин с  командирами частей и офицерами штаба
укрывались  в  прибрежных тальниках,  осторожно  ходили вдоль  реки, выбирая
места для переправы. Комдив бросал короткие вопросы.
     -- Артиллерия подтянулась? -- спрашивал он полковника Павлова.
     -- Подтянулась,  Иван  Семенович.  Батареи занимают позиции. Производят
привязку целей. Гунько уже засек до десятка пулеметов.
     -- О взаимодействии с соседями договорились?
     -- Так точно.
     -- Как со снарядами?
     -- По два боекомплекта на орудие. Скоро еще подвезут.
     -- Проверьте еще раз.
     -- Слушаюсь.
     -- Как  с переправочными средствами?  --  генерал обернулся к  высокому
черноусому и краснощекому офицеру.
     --  Понтонеры  еще  не  подошли,  товарищ  генерал. А  лодок  набралось
порядочно.  Сейчас саперы  сооружают  плоты для  артиллерии.  Особенно много
лодок собрано в полку Баталина.
     -- У меня один старшина Фетисов раздобыл где-то штук десять, -- вставил
довольный Баталин.
     -- Вы представили его к награде? -- спросил генерал.
     -- Нет, еще не представлял.
     -- Представить сегодня же! --  коротко  сказал комдив  и, обернувшись к
Демину, добавил: -- А вас, Федор Николаевич, прошу передать редактору: пусть
напишут о Фетисове хорошую статью! --  Комдив был сосредоточен и  суров, как
всегда перед большим делом. -- Тюлин! -- позвал он.
     -- Я вас слушаю, товарищ генерал!
     -- Как только разведчики зацепятся  за тот берег, начнете  переправлять
свой полк. Поняли?
     -- Слушаюсь,  товарищ  генерал.  Спасибо  за  доверие! --  взволнованно
проговорил  офицер.  Он не забыл еще своего неприятного разговора с комдивом
на  НП  под  Харьковом. Генерал  строго  внушал  молодому  командиру полка о
необходимости  непрерывной учебы. --  Спасибо!.. -- еще  раз повторил он, не
зная, куда деть свои неловкие руки.
     После слов генерала Баталин нахмурился и сердито посмотрел на комдива.
     "Больно ему, -- подумал  начподив.  -- Решил,  что не доверяет генерал.
Другого первым посылает на правый берег".
     -- А ваш полк, -- Сизов взглянул на Баталина, -- будет форсировать реку
южнее Тюлина... одновременно с ним, -- добавил он; в углах плотно сжатых губ
чуть дрогнула улыбка.
     Баталин  воспрянул  духом и  с благодарностью  посмотрел  на  командира
дивизии;  ему очень  хотелось,  чтобы тот  улыбнулся, но  генерал вновь стал
непроницаем.
     --  Развивайте  продвижение  вглубь и расширяйте плацдарм,  --  говорил
Сизов,  когда место для переправы было  окончательно  выбрано. -- Действуйте
смелее, за фланги не очень беспокойтесь.  Левее и правее нас  этой  же ночью
переправляются  соседние дивизии.  Если врагу  удастся  окружить нас,  будем
драться в окружении. Но  назад пути нет. Вслед за нами переправится дивизия,
совершенно свежая.  Юго-восточнее Кременчуга уже  сосредоточивается  ударная
танковая группа. Бой за  Днепр  развертывается  от  Киева  до  самого  моря.
Разумеется,  это  вовсе не значит, что  нам не будет тяжело. У немцев  здесь
много  авиации. Переправлять боеприпасы,  технику  и  пополнение придется  в
основном только ночью.
     Генерал замолчал и долго всматривался в правый берег. Там, под кручами,
приветливо белели домики большого села Бородаевки. Тишиной и покоем веяло от
соломенных крыш, кирпичных труб да старых колодезных журавлей. Но  никого не
могла обмануть эта тишина.
     -- Притаились немцы, -- как бы размышляя вслух, заметил Сизов.
     --  Притаились, конечно, --  подтвердил Демин.  -- Как думаете, послать
вначале одних разведчиков?
     -- Да, разведчиков. Кстати, Васильев, они продолжают свои наблюдения?
     -- С самого утра,  товарищ генерал.  Двоим удалось на зорьке пробраться
даже на остров. Вон на тот, видите?
     Майор Васильев показал на покрытый  зеленым тальником  небольшой клочок
земли, который находился почти на самой середине реки.
     -- У них там рация есть?
     -- Есть, товарищ генерал.
     -- Пусть наблюдают до самой ночи.
     -- Слушаюсь.
     -- Пока пошлю  разведчиков,  саперов  и  с  ними одну стрелковую  роту.
Старшим назначаю  лейтенанта  Марченко,  --  продолжал генерал,  отвечая  на
вопрос Демина. -- Вот эта группа и поплывет первая. Быстров, видите, сколько
лодок приготовил!
     Демин  оглянулся  назад. Весь  прибрежный  лес  был  завален  рыбачьими
лодками,  деревянными  воротами,  колодами  из конюшен, небольшими плотами и
даже связанными между собой плетнями. Тут же валялись пустые  железные бочки
с отверстиями, плотно забитыми деревянными пробками. Саперы прикрепляли их к
плотам.
     Надо  послать с разведчиками батарею  Гунько,  Иван Семенович. Он очень
просил меня об этом, -- предложил полковник Павлов. -- У него с разведчиками
старая дружба.
     Генерал быстро согласился с Павловым.
     -- С разведчиками переправится капитан Крупицын,-- сообщил Демин.
     -- Хорошо, -- одобрил генерал и снова посмотрел на правый берег Днепра,
над  которым  кружились  два  наших самолета-разведчика.  -- Крупицын -- под
стать разведчикам. Молодой, энергичный. И, кажется, они с ним старые друзья,
так же как и с Гунько.  Это  очень хорошо. -- И комдив вновь стал следить за
самолетами. Наблюдали за ними и остальные офицеры.
     -- Странно, что немцы не стреляют по самолетам, -- наметил Васильев. --
Может быть, у них тут и зениток-то нет?
     -- Вы думаете? -- повернулся к нему Сизов.
     -- Мне кажется, товарищ генерал.
     --  Эх, разведчик! -- комдив улыбнулся. --  Немцы не  такие уж  дураки,
чтобы  из-за  двух  самолетов,  к  тому  же прилетевших  с  целью  разведки,
открывать свои огневые точки. Вот что,  майор, передайте разведчикам,  чтобы
связь держали постоянно. Пусть еще раз проверяют радиостанцию.
     Васильев ушел.
     Генерал вынул из кармана пачку папирос.
     Демин посмотрел на него с удивлением: генерал был некурящим...
     Отпустив  офицеров  в полки, комдив и начальник политотдела  еще  долго
оставались на  берегу, всматриваясь в противоположную сторону. Сизов казался
спокойным, но Демин  знал, что это  не так:  огромная ответственность  вновь
легла на плечи стоявшего рядом с ним высокого и худого человека.
     Генерал повернулся и неторопливо зашагал от бeрега. Демин пошел за ним.
Вскоре они услышали солдатский разговор.
     -- Оно бы  только зацепиться,  а там пойдет, --  звучал  чей-то немного
простуженный голос.
     -- Зацепимся. Как на "пятачке", помните?
     -- Ну, брат, тут тебе не Донец! Похлеще, пожалуй, "пятачка" будет!..
     -- ...А я ведь, товарищи,  и плавать-то не умею. Честное слово. В наших
краях негде было поучиться плавать. Пустыня кругом. Буду пузыри пускать.
     -- Ничего. Прокофьев тебя на спине перевезет, коли тонуть соберешься. У
Ваньки спина что палуба...
     -- А Днепр-то, хлопцы, того... широк!
     -- Гоголь вроде писал, что птица только до середины долетает...
     -- Ну, Гоголь тут немножко того...
     -- Чудачье! Это же он образно выразился!.. Романтик!
     Заметив генерала и  полковника, солдаты быстро вскочили на ноги и стали
торопливо  одергивать на  себе гимнастерки, стряхивая с  них песок. Генерал,
улыбаясь, направился к ним.
     -- Значит, зацепимся, говорите, а? -- спросил он, подойдя к бойцам.
     Солдаты просияли.
     -- Зацепимся, товарищ генерал! -- отметили хором.
     -- А ведь трудно, товарищи, будет.
     -- Понятно, что трудно.
     -- А если кому придется вплавь?
     -- И вплавь доберемся, товарищ генерал!
     -- Петренко  добрэ казав: и вплавь  одолеем. Тильки  б  скорийше приказ
був.
     -- За Днепром, наверное, дом? -- спросил украинца Демин.
     -- Ни. Я з Полтавщины.
     -- Был дома-то?
     --  Був. Все погорело  як  есть... -- и  застенчиво улыбнулся. Глядя на
товарищей, торопливо закончил: -- Поправится колысь. Построим заново...
     -- Конечно, построим, -- подтвердил начальник  политотдела  и добавил:-
Гитлеровцев только надо поскорее гнать.
     -- Погоним, да еще как! -- уверенно проговорил Петренко, прокашлявшись.
-- А  скоро, товарищ генерал, прикажете плыть-то  туда? --  осмелев, спросил
он.
     На него зашикали.
     -- Не твое дело. Все бы он знал.
     -- Скоро. Очень скоро, -- сказал генерал и пошел дальше.
     Сейчас  он был вновь серьезен  и суров. За всех вот этих хороших людей,
одетых в  солдатскую  форму,  был  он в ответе. От  принятого  им решения во
многом зависела их судьба.
     Сделай генерал опрометчивый шаг, и  может не только сорваться операция,
но и  напрасно погибнут  десятки и  сотни безропотных,  доверчивых и  добрых
людей, за которых он отвечал и перед страной, и перед командованием, и перед
их семьями, и  перед ними самими  --  этими великими  жизнелюбцами! И как же
нужно было все взвесить, все учесть и спланировать, чтобы успешно  выполнить
боевую задачу и побольше спасти драгоценнейших жизней!
     Прибрежный  реденький  лесок   был  полон   возни.   Тут   устраивались
артиллерийские  батареи,  на  вершинах старых  дубов  сидели  артиллерийские
разведчики-наблюдатели, записывали что-то в свои журналы, придерживая их  на
согнутых коленях;  связисты, как пауки, тянули в разных направлениях  тонкие
нитки кабеля, опутывая  ими деревья.  Зарывались в желтый, шафранного цвета,
песок тяжелые танки, которым сейчас делать было нечего. "Катюши", притихшие,
как всегда овеянные таинственностью, стояли за лесом в колхозном саду.
     Шла  непонятная  на  первый взгляд, но привычная  для  фронтового  люда
мудрая работа перед большими событиями.



     На задание уходили все разведчики. Шла впервые  в бой и Наташа. На этот
раз бойцы  не сдавали документы старшине.  Коммунисты и комсомольцы получили
от Пинчука для своих партийных и комсомольских билетов по листу пергаментной
бумаги. Это растрогало солдат.
     -- Эх, Тарасыч!.. -- отбросив официальность, расчувствовался Сенька. --
Умную  голову  дал  тебе  твой  батька!  Все-то  ты предусмотрел,  обо  всем
позаботился... Были бы у нас все такие старшины, давно бы Гитлеру каюк!..
     Пинчук, обычно относившийся с большим подозрением к Сенькиным похвалам,
на этот раз  был польщен и взволнован. Он понимал, что паренек сказал  такие
слова не  ради  простой шутки. Потеплевшие  взгляды разведчиков, с  которыми
встречались глаза Пинчука, тоже говорили о многом.
     Был сегодня  очень  доволен  и Вася  Камушкин.  Его круглое,  усыпанное
веснушками лицо сияло счастливой улыбкой. Шутка  ли дело  -- с ними поплывет
сам капитан Крупицын!.. Обрадовались капитану и остальные бойцы.
     -- Вот, значит...  едем... плывем  то есть...  --  смущенно  проговорил
Крупицын.
     Всегда  такой речистый,  он сейчас не нашелся что сказать. Но и эти его
скомканные  волнением  слова понравились  разведчикам. Крупицын мял в  своих
руках полевую сумку.
     В конце концов он овладел собой.
     --  Вы идете сейчас, товарищи, не просто в  разведку,  --  взволнованно
начал он  свою  короткую речь.  -- Вам,  может  быть,  придется  вступить  в
открытый бой. На вашу долю выпало  счастье первыми форсировать Днепр. Первые
минуты, а может быть, и часы нам надо  рассчитывать только на свои силы. Нас
мало.  Но ведь разведчиков никогда не бывает много --  вы это хорошо знаете,
товарищи! И все-таки вы побеждали. Победим и на этот  раз. Помните,  друзья,
слова генерала: назад пути нет. Путь один -- только вперед!..
     Саперы, артиллеристы и стрелки вышли к  месту  переправы одновременно с
разведчиками.  Те  встретились  с  поддерживающими  подразделениями  уже  на
берегу.  Последние  триста метров  разведчикам  пришлось  пройти  с  большим
трудом:  песок  осыпался под ногами,  люди  быстро утомлялись. Повозки  роты
остановились  в  роще:  их задержали  там, чтобы скрипом колес не  разбудить
немцев.  Солдатам  пришлось таскать ящики с боеприпасами  на  себе. У берега
стояло  шесть рыбацких лодок и несколько плотов  для противотанковых  орудий
батареи Гунько.  Бойцы, погрузив боеприпасы  и пушки, молча пошли  в лодки и
встали на плоты.
     На берегу  стояло несколько офицеров.  Среди  них выделялась  высокая и
стройная фигура  генерала, маленькая -- начальника политотдела. Сизов что-то
тихо говорил лейтенанту Марченко,  Гунько, Забарову  и  командиру стрелковой
роты.
     Солдаты   притихли,   прислушиваясь   к  шелесту   волны  под   лодкой.
Дегтярно-черная гладь Днепра пугала.
     Наконец четыре фигуры отделились и стали быстро приближаться к лодкам.
     "Отчаливай!" -- взмахом руки приказал Марченко.
     Саперы  оттолкнулись  от  берега.  По днищам лодок еще  некоторое время
терлась галька.
     Лодки  шли почти  на  одном уровне  с плотами  артиллеристов. И  только
челнок  Шахаева скользил чуть-чуть влево.  Саперы  гребли тихо,  но все-таки
негромкие всплески воды были слышны под их веслами. Поскрипывали уключины.
     Первое  время  немцы вели  себя  спокойно,  но  через  несколько  минут
началось самое неприятное, чего больше всего опасались разведчики, пехотинцы
и артиллеристы:  на правом берегу поднялся  к небу  огромный луч прожектора.
Он,  словно  для  виду,  пошарил немного по темному небосводу и  вдруг начал
быстро клониться книзу, падая, как гигантский огненный  столб, подпиленный у
самого  основания. По  спинам  бойцов прошел  холодок.  Лодки плыли  прежним
курсом.  Только  чуть слышнее стали всплески  под веслами  гребцов, погромче
скрипели  уключины.  Огненный  столб пересек реку  левее, проложил дорогу  и
уперся в крайние домики на левом берегу, осветил их недобрым неживым глазом.
Оттуда тотчас  же раздался испуганный лай  собаки. Глаза солдат  следили  за
этим дьявольским  столбом. Луч прожектора шарахнулся  еще левее, пошарил там
и, ничего не  обнаружив,  стал  продвигаться вправо,  неотвратимо  и зловеще
приближаясь к разведчикам.
     Лодки  были уже на середине реки, когда первую  из  них, ту, на которой
плыл  Шахаев со  своей группой,  захватил прожектор. Он  вцепился в нее, как
хищник. Разведчики увидели парторга.  Шахаев сидел, выхваченный  из  тьмы, и
подавал  какие-то  отчаянные знаки гребцу-саперу. Остальных солдат  не  было
видно.  Наверное, старший сержант приказал им лечь на дно лодки. Нe прошло и
одной минуты, как вражеский  снаряд  спугнул тишину и оглушительно взорвался
где-то за светлой полосой, проложенной прожектором.
     -- Господи, что он делает?  -- Наташа невольно тронула Сеньку  за руку.
-- Куда он?..
     Лодка  Шахаева  уходила  все  дальше  и  дальше  от  остальной   группы
разведчиков, отклоняясь влево. Луч прожектора сначала неотступно  "вел"  ее,
потом, словно  спохватившись,  метнулся  в сторону, скользнул по маскхалатам
разведчиков, по каскам стрелков и артиллеристов и стал шарахаться из стороны
в сторону,  то выхватывая  из черного зева ночи лодку Шахаева,  то  основную
группу  переправляющихся. Возле  лодок то и дело поднимались водяные столбы.
Снаряды падали  совсем близко. Один  из них  разорвался почти  у самой лодки
Шахаева. А двое -- парторг и сапер -- по-прежнему сидели на своих местах. Их
силуэты с каждой минутой уменьшались.  Немецкие снаряды рвались  и справа, и
слева,  и впереди,  и  позади  лодок и плотов; генералу и  другим  офицерам,
наблюдавшим за переправой с левого берега, казалось чудом, что лодки все еще
плывут, а люди в них до сих пор остаются невредимыми.
     --  В  вилку  берут...  --  проговорил  полковник  Павлов.--  Долго  не
продержатся.
     Забаров  раньше  всех  понял  замысел  Шахаева:  парторг хотел  отвлечь
внимание врага от основной  группы десанта,  но немцы, видимо, разгадали его
план.  Прожектор  по-прежнему  освещал  поочередно  все лодки. Сейчас  Федор
вспомнил, что в лодке парторга  находились большей частью молодые бойцы, те,
что не  были еще в сложных переделках,  и  ему стало совершенно ясно, почему
Шахаев оказался там.
     Берега   перестали   притворяться.   Ожили.    Завязалась   напряженная
артиллерийская  дуэль.  Застрочили  с   высокой  обрывистой  скалы  немецкие
пулеметы. На левом берегу, за  песчаным откосом,  шумнула "катюша".  Ее мины
кометами пронеслись над  головами  разведчиков и  стали  рваться сразу же за
Бородаевкой, освещая на миг спящие белые домики.
     Несмотря на разрывы  снарядов,  лодка Шахаева продолжала приближаться к
правому  берегу.  Вцепившийся  в  нее  луч  прожектора  все  более  и  более
укорачивался.  Никто теперь не сомневался в том, что Шахаев решил отвлечь на
себя огонь немецких орудий.
     ...Решение пришло настолько быстро, что Шахаев сам удивился. Кроме него
в  лодке  находились  еще четыре  молодых  разведчика,  недавно прибывшие  с
маршевой ротой,  да сапер, по  фамилии  Узрин. Ослепленный прожектором, он в
первую минуту  прикрыл глаза  руками, выпустив  весла.  Но  толчок  в  плечо
заставил Узрина вновь взяться за вeсла.
     -- Греби влево! -- приказал ему  Шахаев, уже не опасаясь, что его могут
услышать на правом берегу. -- Влево, влево  бери! -- повторил он еще  громче
и, сняв с пояса саперную лопатку, стал помогать гребцу.
     Остальные разведчики по  его приказу  попадали  на  дно лодки.  Уже при
первом разрыве немецкого снаряда парторг почувствовал сильный толчок в спину
и  затем неприятную  теплоту под  гимнастеркой.  "Ранен..."  --  с  холодным
спокойствием подумал он, не прекращая грести лопатой.
     --  Быстрей, быстрей,  Узрин!  --  торопил  он  сапера,  чувствуя,  что
слабеет.
     К снарядам вскоре присоединились и пули. Они выстрачивали параллельно с
лодкой длинные пузырчатые  узоры.  Одна  такая  очередь  просекла  наискосок
лодку,  сделав  в ней несколько  пробоин. Лежавшие  на дне лодки  разведчики
принялись затыкать отверстие ветошью, которой  их  предусмотрительно снабдил
Пинчук. Шахаев подумал, что вот так  же, должно быть, как  эта вода, из  его
раны  бьет кровь,  и  это одинаково  опасно для  всех сидящих  в  лодке. Он,
конечно, понимал, что  рану  следовало  бы  перевязать, но  боялся  сообщать
бойцам о  своем ранении: молодые солдаты могли растеряться. И, стиснув зубы,
Шахаев  терпел и  молчал.  Но  грести он  больше уже не мог  -- силы  быстро
оставляли его.
     Немецкие  пулеметы  ослабили свой  огонь. Часть из них,  очевидно, была
подавлена  или  уничтожена нашей артиллерией,  а часть перенесла стрельбу по
основным силам десантников, туда же била теперь и немецкая артиллерия.
     Шахаев тихо простонал.
     -- Вы ранены, товарищ старший сержант? -- приподнялся со дна лодки боец
Панюшкин. Это  был самый молодой из разведчиков, только недавно призванный в
армию.
     -- Откуда  ты взял?  Нет,  не ранен я. Ложись!..  -- прикрикнул на него
парторг,  чувствуя, что с этим криком  от него  ушла половина сил. И  Шахаев
решил молчать, сохраняя  остатки сил, необходимых для последней, может быть,
в его жизни, но решающей команды на правом берегу.
     Опустившись  в  лодку, он  крепко  прижался  к ее плоскому дну  спиной,
надеясь  таким  образом  приостановить  кровотечение.  Занятый  единственной
мыслью  -- сохранить в  себе силы  и довести  разведчиков до правого берега,
парторг не заметил даже, что вода возле лодки бурлит от пулеметных очередей.
Иногда залетали сюда и снаряды. Поднявшийся высоко водяной столб обрушивался
на  лодку,  и разведчики начинали  проворно работать касками, отливая  воду.
Работая  так,  они,  кажется, не испытывали  большого страха. Первые  минуты
приказ Шахаева  брать  левее  испугал  молодых разведчиков и даже  показался
безумным, но они быстро поняли замысел старшего сержанта.
     -- Я ранен, -- как-то тихо вскрикнул Панюшкин и умолк.
     -- Не ранен, а убит,  -- прохрипел Узрин, высвобождая  свои ноги из-под
головы Панюшкина: немецкая пуля попала бойцу прямо в голову.
     Шахаев молчал.
     Лодка  подходила  уже  к   скале,  смутно  выраставшей   перед  глазами
разведчиков. Наступили минуты, когда нужно было проплыть еще десятка полтора
метров,  чтобы  луч прожектора  не  смог  уже  достать  лодку. В  этом  было
единственное  спасение по крайней мере от гибели на воде. Под скалой же,  за
огромными валунами, можно было  укрыться и еще продержаться некоторое время,
а может быть, и до подхода помощи с левого берега.
     Немцы,  по всей вероятности, догадывались  о  намерении  разведчиков  и
усилили обстрел. Пулеметные очереди вновь хлестали вдоль и поперек, вправо и
влево, будто  кто-то  огромный стоял на скале и  сек по воде длинным  бичом.
Где-то наверху со страшным грохотом рвались снаряды. Шахаев давно уже слышал
этот грохот, но  только сейчас понял,  что это рвутся снаряды наших батарей,
прикрывающих десант.
     Ранило сапера. На его место быстро сел азербайджанец Али Каримов, рыбак
с Каспийского моря. Он греб уверенно, не спуская глаз с Шахаева.
     Когда лодка, ускользнув от прожектора и от  неприятельских  пуль, глухо
ткнулась  о берег, Шахаев  почувствовал, что настало время отдать  последнюю
команду,  а  с ней  --  и  последние  силы. Выбравшись  первым из  лодки, он
крикнул:
     --  За мной, товарищи!.. Вперед!..  -- и с удовлетворениeм отметил, что
произнес эти слова достаточно твердо и увepeннo.
     Голос  его, ударившись о  скалу, звонко  повторился многоустым эхом над
широкой и черной рекой.
     -- Где остальные? -- тихо спросил он, трудно  дыша.--  Как Узрин?.. Где
они?..
     -- Все тут, товарищ старший  сержант. Рядом, за камнями. Узрин  тоже. А
Панюшкин в лодке остался... Как вы себя  чувствуете?.. Вам лежать нада, тихо
нада...
     -- Ничего, ничего...
     Сверху сразу ударило несколько немецких пулеметов. Заговорили вражеские
автоматчики. Ракеты  рассыпались в  воздухе, падали в  воду,  шипели, как на
сковородке.  Пуля,  ударяясь о  камень,  высекала ярко-красную искру,  точно
большим кресалом.



     Добралась наконец  до  правого  берега и  основная  группа разведчиков,
поддержанная пехотинцами и артиллеристами. Их  потери  были невелики. Одного
солдата убило, троих тяжело ранило. Двоих разведчиков слегка задели осколки.
Наташа тут же, на берегу, их перевязала. Легко ранило и Гунько, -- вражеская
пуля коснулась его правой руки, --  но он никому об этом не сказал и наскоро
завязал руку носовым платком.
     Берег тут был отлогий и песчаный. Только в  километре от главного русла
реки, за селом,  начинался  крутой подъем, изрезанный  поперечными оврагами,
многие из  которых  заросли колючим  кустарником.  Туда,  на  гору,  вбежало
десятка  два  домиков,  чуть видневшихся сейчас  на горизонте. Основные силы
немцев, по всей  вероятности, находились  на  той  горе. Бойцы  сравнительно
легко  сбили боевое  охранение врага и стали  осторожно продвигаться вперед.
Вскоре достигли восточной окраины села. Здесь Марченко остановил Забарова.
     -- Тут будет мой КП,-- решил он.-- Радиста оставь со мной. С тобой буду
разговаривать через  связных. Впрочем, можно протянуть и  нитку. Но связными
надежней.
     -- Почему? -- удивился Забаров.
     -- Как только войдете в Бородаевку, немедленно сообщи, -- не отвечая на
вопрос, продолжал Марченко.-- Голубева пусть тоже останется, --  добавил он.
Но из темноты раздался голос Наташи:
     -- Там будут раненые, товарищ лейтенант, я пойду с разведчиками.
     -- Ладно, идите. Осторожней только...
     -- Спасибо,  товарищ  лейтенант,  --  неожиданно и,  пожалуй,  некстати
поблагодарила Наташа.
     Марченко показалось, что девушка даже с нежностью посмотрела на него из
темноты. Он расценил эту нежность по-своему и вздохнул свободно и легко.
     Рядом с лейтенантом находился Камушкин. Комсорг возился с рацией. После
гибели Акима  обязанности радиста были  возложены на  Камушкина. Принимал он
эту работу, надо сказать, неохотно, отпирался, но ничто не помогло.
     -- В армии так, -- пресерьезно напутствовал его Сенька, считавший  себя
большим военным авторитетом,  -- что прикажут, то, брат, и  делай. Приказали
радистом быть -- ну  и помалкивай. Прикажут завтра дивизией командовать -- и
будешь командовать как миленький.
     --  Ох  и  брехать  же  ты,  Семен,  здоров!  --  удивился  неутомимому
Сенькиному вранью Камушкин. -- Кто тебя только и научил? Нехорошо это.
     -- Ну, знаешь, мое вранье особого рода. Без него вы бы с тоски подохли.
Ты говори спасибо мне за то, что развлекаю вас.
     -- Что ж, может,  в этом  и есть правда, Семен, -- согласился Камушкин,
убедившись еще раз, что препираться с Сенькой совершенно невозможно.
     -- Конечно. Та самая сермяжная правда, Вася. Иди, иди в радисты, чудак.
Аким тебе завещал  рацию.  Если, говорит,  со мной что случится, то "Сокола"
моего Васе Камушкину передайте. Так и сказал. Я сам слышал.
     Камушкин, конечно,  понимал, что  Сенька  и  на этот  раз  приврал,  но
спорить не стал: в конце концов, не все ли  равно, говорил так Аким или нет,
-- важно, что радиостанция осиротела и кто-то должен ведь на ней работать...
     Оставаясь сейчас с командиром роты, Камушкин наскоро наказывал Ванину:
     -- Ты, Семен, за комсорга там будь. Я на тебя надеюсь.
     -- Не подведу! -- прошептал Сенька.
     О   поручении   Камушкина  Сенька  немедленно  сообщил  Крупицыну.  Тот
торжественно пожал  шершавую  Сeнькину  руку  и  сказал, подражая начальнику
политотдела, как, между прочим, подражали ему в этом многие:
     -- Добро.
     Ординарец  командира  и Камушкин  быстро выкопали в  сыром  песке,  под
кустами ракит, три  неглубокие ямы:  одну для лейтенанта, вторую, рядом, для
его  верного телохранителя и  неутомимого снабженца, третью  для Васи с  его
радиостанцией. Камушкину вскоре удалось связаться с левым берегом и передать
первую  радиограмму.  Камушкин  даже  опешил,  когда  услышал  голос  самого
генерала.
     Марченко взял трубку, доложил:
     -- Переправились. Сбили боевое охранение. Продвигаемся дальше.
     Генерал  приказал смело  вступать в бой, отвлекать на  себя  как  можно
больше немцев.
     Это распоряжение озадачило лейтенанта.  Марченко не знал,  что на левом
берегу некоторые горячие головы  нетерпеливо  просили  комдива разрешить  им
начать переправу. Генерал охлаждал их упрямым  молчанием. Сизов  ждал, когда
внимание  противника сосредоточится на переправившейся  группе  разведчиков,
стрелков и артиллеристов.
     Вскоре  к  Марченко  прибежал  связной  от  Забарова.  Тяжело дыша,  он
рассказал, что  разведчики и пехотинцы  достигли центра села. Батарея Гунько
заняла позицию на восточной окраине. Немцы пока не сопротивляются.
     Забаров решил  обойти  село с  юга и  подняться на  гору. Ждет согласия
командира роты.
     --  Передайте лейтенанту Забарову:  пусть действует  по  обстановке! --
решил  Марченко,  отлично  понимая,  что  лучшего  распоряжения   со  своего
командного пункта он все равно дать не сможет. Кроме того, Марченко понимал,
что Федор стал  опытнее  его. Первое время это сознание мучило офицера, жгло
больное самолюбие, но  в конце  концов он примирился  с этим, как еще раньше
примирился с тем, что разведчики охотнее шли в поиск с Забаровым, чем с ним.
     Появление Наташи в роте заставило  было его подтянуться, но  вскоре все
опять пошло по-старому. Вот только мысли о девушке не давали Марченко покоя.
Он понял, что не может равнодушно относиться к Наташе.
     И сейчас, передавая приказание связному, он поймал себя на том, что ему
хочется спросить о ней. Но Марченко сдержался:  он был достаточно  опытен  и
умен, чтобы понять всю неуместность такого вопроса.
     -- Идите, -- глухо сказал он связному.
     Шаги  солдата  вскоре стихли. Волны, поднятые набежавшим ветром, лениво
накатывались  на  отлогий берег, шелестя галькой. От реки поднимало холодный
пар. Марченко, засунув руки в карманы брюк, зябко поеживался. Ему нестерпимо
хотелось покурить, но он боялся открыть себя. Рядом с лейтенантом беспокойно
ворочался в своей тесной и  сырой норе Вася Камушкин. Руки  его нащупывали в
карманах "лимонки"  и размокшие  куски  хлеба.  Автоматные диски  оттягивали
поясной ремень.  Вася  тщетно искал удобного  положения,  тихо  поругивался.
Ворочался около Марченко  и его ординарец. Ординарца мучала дремота, но  все
усиливающаяся стрельба слева мешала ему заснуть.
     Стрельбу эту слышал и командир. Он только никак не мог понять, с кем же
перестреливаются там немцы. Шахаев со своими бойцами, конечно, погиб. В этом
Марченко не сомневался: могла ли в самом деле крохотная  горстка разведчиков
уцелеть под ливнем вражеского пулеметного дождя и под разрывами немецких мин
и снарядов! Но кто же  все-таки там отстреливается?  Забаров проникнуть туда
не мог. Может, левый сосед начал переправу? А  что, если  немцы вдоль берега
заходят сюда?!
     Отвратительная,  незнакомая дрожь  пробежала по спине офицера. Марченко
стало не  по себе.  Неужели  он боится?  Куда  же делся  лихой,  бесстрашный
разведчик? Лейтенант  вдруг вспомнил  разговор с  полковником Деминым там, у
кургана.  Начальник  политотдела  говорил  ему  о  зазнайстве,  о  пассивных
наблюдателях и о чем-то еще в этом духе... О чем же он говорил?..
     Марченко не  мог  сейчас  в  точности припомнить  слова Демина,  но  он
понимал,  что  между этими словами  и охватившим  его  страхом есть какая-то
закономерная связь. Он пытался найти  эту закономерность,  но не мог. Только
на  душе остался  неприятный осадок, что-то  близкое к отвращению  к  самому
себе. Он попытался приободриться, отогнать мысли об опасности, но страх полз
и полз по спине...
     -- Липовой! -- позаал он  ординарца. --  Возьми автомат и отойди метров
пятьдесят влево. Да не спи. Гляди, как бы к нам нe подкрался кто!
     Избалованный начальником  ординарец ворчал что-то себе под нос и  долго
возился с автоматом. Идти ему дьявольски не хотелось.
     -- А що я там робытыму?
     -- Охранять нас будешь. Ну, живо!
     Липовой, волоча ноги, отправился.
     -- Выгоню к черту! -- мучимый неясной тревогой, прошептал лейтенант.
     Взвинченные  нервы  чуть не  заставили  его  вскрикнуть при  шорохе  за
спиной. Это возвращался посыльный. Присев рядом с командиром и зачем-то сняв
пилотку, он, запыхавшись, сообщил:
     -- На горе  -- немцы. Наши завязали с ними бой. Забаров  ранен немного.
Голубева  его перевязала.  Тяжело ранен командир стрелковой роты.  Теперь ею
командует Крупицын... Я просил  его, чтоб он считал меня комсомольцем. После
боя оформим, говорит...
     Марченко перебил его:
     -- Много ли немцев?
     -- Да шут их разберет.  Ночь ведь!  -- в  голосе  солдата чувствовалась
обида:  ему  было  досадно,  что командир роты  не обратил внимания  на  его
последние слова.
     -- Жители в селе есть?
     --  Не видать  что-то. Один  старик помогает  нам. Бьет  по  фрицам  из
трофейной винтовки. Вылез  откуда-то из погреба и  давай  по  немцам палить.
Ругается на чем свет  стоит! Страсть какой  матерщинник! Видно, насолили они
ему здорово!..
     -- Ладно. Забарову передай: бой продолжать, больше шуму!
     Связной  вновь   побежал.  Камушкин  с  завистью  прислушивался  к  его
удаляющимся  шагам. Марченко передал  о  ходе  боя на левый берег,  попросил
артиллерийской  поддержки. Теперь и он хорошо слышал стрельбу на горе. Но не
затихала  перестрелка  и  слeва. Лейтенант отчетливо различал резкие очереди
немецких автоматов  и частые, глухие наших  ППШ. Иногда в  треск автоматного
огня вплетались характерные, сухие и негромкие разрывы  ручных гранат. Слыша
это, Марченко тревожился: он никак не мог понять спасительного значения боя,
разыгравшегося левее.
     Ночь сгущалась. Разгорались звезды на небе. Ковш Большой Медведицы ярко
проступал  сквозь  звездную  россыпь.  В  Старом  Орлике,  на левом  берегу,
истерическим лаем захлебывалась собака.
     -- Липовой! -- окликнул Марченко. -- Ты не спишь?..
     -- Ни! -- отозвался сонный голос ординарца.
     -- Иди сюда. Сейчас пойдем вперед. Камушкин, снимай рацию!
     Разведчики и  стрелки, поднявшись на гору, подошли к хуторам с запада и
востока.  На  первом же огороде, куда лейтенант Забаров  забежал  с  группой
разведчиков, он увидел десятка полтора  немцев, засевших в неглубоких --  по
пояс -- окопах, очевидно  наспех  выкопанных накануне. Гитлеровцы не ожидали
нападения с тыла: все внимание их  было обращено  на Бородаевку, занятую уже
русскими  солдатами. Один немец, по-видимому наблюдатель, сидел на бруствере
окопа. Заметив наконец  позади  себя  огромную фигуру  русского офицера,  он
вскрикнул и вытянул руки вверх. Остальные  быстро  повернулись на его  крик.
Защелкали затворами винтовок.
     Раздался первый  выстрел. Забаров  почувствовал сильный ожог  в  правой
руке и нажал на спусковой крючок. Хутор наполнился рокотом автомата. Очередь
скосила  сразу нескольких  фашистов.  Другие  разведчики разрядили  диски по
гитлеровцам, пытавшимся скрыться  во дворе. Человек восемь немцев,  осмелев,
выскочили из окопов и  бросились  на  Забарова. Лейтенант  успел перехватить
свой автомат за  ствол и со  страшной силой ударил  первого  подскочившего к
нему фашиста. Забаров яростно стал направо и налево крушить врагов прикладом
автомата. Из груди его вырывалось короткое "а-ах!", как  при  колке  тяжелых
поленьев. Подбежавшие  на  выручку  командира разведчики стреляли  короткими
очередями и  орудовали ножами. В  несколько минут все было  кончено. Забаров
забежал во двор, проскочил мимо Наташи и, не останавливаясь, побежал дальше.
Но Наташа успела заметить окровавленную руку лейтенанта.  Она догнала  его и
схватила за пояс.
     -- Потом, Голубева, потом... -- отмахнулся Забаров.
     -- Да вы изойдете кровью!.. -- так, не отпуская руку от ремня командира
взвода, девушка забежала  с  ним в другой двор, который, к счастью, оказался
пустым.   Тут  Наташа  наскоро  перевязала   Забарова.  На  улице   началась
перестрелка. Лейтенант поспешил туда.
     Выскочивший откуда-то Ванин торопливо сказал:
     -- В овраге их видимо-невидимо. Сообщить бы нашим артиллеристам.
     -- Беги на батарею Гунько.
     Сенька исчез.  В это время на левом берегу громыхнуло  сразу  несколько
залпов. Послышался свист тяжелых снарядов, и сразу же возле оврага и в самом
овраге раздались сильные взрывы.
     Вернулся Ванин.
     --  Сообщил,  товарищ  лейтенант.  Гунько  подтягивает  пушки. Крупицын
командует  ротой стрелков. К нему  присоединился какой-то  старикан.  Меткий
оказался. Что ни пуля -- то убитый фашист.
     Отправив  связного к командиру,  Забаров  послал  на  помощь Крупицыну,
который  отбивал основной натиск врага, нескольких разведчиков. Двое  бойцов
там  уже были  ранены,  старик, так  и оставшийся неизвестным, убит.  Наташа
помогала   санитарам  из  стрелковой  роты  переправлять  раненых   в  более
безопасное место, перевязывала их. Солдаты просили пить, но  воды  не  было:
как назло, Наташа потеряла свою флягу.
     -- Потерпите немного, товарищи... -- сказала она, а сама опять побежала
к месту боя.
     Немцы поднялись в  полный рост. Вначале из  оврага  появилась небольшая
группа.  Теперь  их  было  много.  Враги  бежали  отовсюду,  кричали  что-то
по-своему, на ходу стреляя. Пули жутко свистели. Наших  стрелков становилось
все меньше, их оставалось  уже не более десятка, а  немцам -- не было числа.
Разрывы тяжелых  снарядов,  прилетавших  с  левого  берега, выгоняли  их  из
оврага. Немцы все выползали  и выползали. Дрогнула горстка советских бойцов,
попятилась, подалась  назад.  Торжествующе  загомонили  фашисты. Вот они уже
совсем близко. И  в  эту минуту  открыла огонь батарея Гунько. Визг осколков
смешался с  воплями врагов. Гитлеровцы отхлынули, но ненадолго. Вторая атака
их была  еще более яростной и отчаянной.  Казалось, все  пропало. И в эту-то
минуту перед реденькою цепью красноармейцев появился капитан Крупицын.
     -- Комсомольцы, за мной! -- прогремел его голос.
     Залегшие было под вражеским огнем бойцы поднялись,  закричали "ура", от
которого уже  через  мгновение осталось одно протяжное "а-а-а",  и  побежали
вперед  за капитаном,  высокая фигура  которого  была  видна  всем и как  бы
заслоняла всех от летевшей навстречу им  смерти, смерти,  которая в этот миг
нашла только его  одного.  Саша  упал головой вперед,  поднял  руку и  потом
бессильно  опустил ее.  Бойцы замешкались было, растерялись, но уж  там, где
только  что  упал Крупицын,  находился Сенька Ванин. Он  взял из теплой руки
капитана гранату,-- тот собирался бросить ее и не успел,-- поднял высоко над
головой и громко, насколько хватило сил, закричал:
     -- Вперед... товарищи!.. Ребята!.. За Крупицына! Бе-э- э --й!..
     Последние  слова   Сеньки  потонули  в  криках   "ура".   К  пехотинцам
присоединились  разведчики,  посланные  Забаровым,  и расчеты  двух подбитых
орудий из батареи Гунько.
     -- Бей!..
     -- Круши их!
     -- Дави!..
     Ночь всколыхнулась.
     Короток, но жесток и  беспощаден был удар бойцов. Немцы не  выдержали и
откатились  в  овраг.  Стрельба  и  крики почти  прекратились.  Наконец  все
смолкло. Только левее по-прежнему продолжался бой.
     Однако тишина  длилась недолго. Гитлеровцы привели  себя  в  порядок  и
снова пошли в атаку. Немецкие снаряды  били  теперь  по домикам, за которыми
укрывались  разведчики, пехотинцы и артиллеристы. Забаров приказал отойти от
хутора: у него осталось очень мало людей, и лейтенант старался не  распылять
их, а держать при  себе. Пробравшийся  к Забарову Марченко  был  в первую же
минуту легко ранен и возвратился на прежнее место со своим ординарцем.
     Сраженный насмерть  фашистской  пулей  капитан Крупицын  лежал  рядом с
Забаровым, его  принес сюда Сенька. "Комсомольский бог", любимец всех солдат
дивизии, большой и  красивый, никак не похожий на мертвого, но безучастный к
происходящему  вокруг.  Влажные пряди  волос  прилипли к выпуклому, медленно
остывающему лбу. Сенька  смотрел на Крупицына, и  по его черному от копоти и
пыли  лицу  одна за другой  катились  слезы  --  благо ночью никто  не видел
этого...
     Забаров, со впалыми темными щеками, с  непотухающим огнем в беспокойных
глазах, вeсь какой-то угловатый, отдавал приказания.
     И, как иногда  бывает в минуты  трудно сложившейся  боевой  обстановки,
некоторым бойцам  показалось, что  они  совсем-совсем одиноки, что  никто  и
нигде больше не  форсировал Днепр,  что их  маленькая, ничтожная группка уже
через час будет раздавлена, смята врагом. А  между тем именно в эти же самые
минуты  огромные  войсковые  массы,   сосредоточенные   на   левом   берегу,
погружались в  лодки, на паромы, и  сотни челноков уже  отчалили  и плыли по
Днепру. А там, севернее Киева,  переправившиеся корпуса вели  бой с  врагом,
шаг за шагом  расширяя  плацдарм.  Сюда,  к Днепру, с востока страна двигала
новые и новые формирования.
     Нет, не одиноки вы, товарищи солдаты!
     -- А как там полки... готовятся? -- спросил кто-то Забарова  осторожно,
как бы опасаясь выдать свою тревогу.
     -- Готовятся, конечно. Может, уже начали.
     -- Генерал о нас не забудет, -- уверенно сказал кто-то в темноте.
     -- Это точно.
     -- Говорят, он сам на первой лодке поплывет.
     -- А как же!
     -- Посмотрите,  товарищи.  Немецкие  прожекторы опять по Днепру  шарят.
Почуяли, сволочи!..
     Немцы  снова пошли на хутор, и атака их опять захлебнулась. После этого
они как будто угомонились. Но Забаров почувствовал что-то недоброе. "Что еще
замышляет враг?" -- лейтенант не  мог  найти ответа на этот  вопрос.  Однако
ответ  пришел скоро. Наполняя воздух постылым, ноющим воем, появились косяки
ночных немецких бомбардировщиков. Их  было много. Они сбросили десятки  бомб
на левом берегу и в воду, потом стали кружиться над разведчиками и выбросили
на парашютах осветительные ракеты. Холодный свет повис над хутором.
     --  Только  этого еще не хватало...  Ну, держись, Семен Прокофьевич! --
скомандовал  сам  себе  Ванин и проворно  юркнул в  щель.--  Наташа, лезь  в
окоп!--  крикнул  он  девушке,  не  высовываясь из  своего  укрытия.  Лихой,
отважный  разведчик, Сенька,  однако,  побаивался  бомбежек,  смерть  от них
считал глупой  и бессмысленной.-- Прячься, Наташа! -- повторил он.--  Сейчас
начнут!..
     Между  тем самолеты  не спеша кружились над огородами, где залегли наши
бойцы. Вдруг Сеньку осенила хорошая мысль. Преодолевая робость, он высунулся
из своего убежища, выхватил из кармана ракетницу и выстрелил несколько раз в
сторону  немцев, желая навести  вражеских  летчиков  на  их  же  солдат.  Но
Сенькина уловка на этот раз не помогла.
     --  Ослеп,  что  ли, фриц?..--  Однако  слова  Сеньки  заглушил  сухой,
громовой раскат первых бомбовых разрывов.
     Земля  колыхнулась и затряслась.  Казалось, бомбардировка  продолжалась
целую вечность.  А  когда самолеты все-таки  улетели,  разведчики,  черные и
злые, высунулись из  своих  нор  и  увидели  впереди  оврага  темные  фигуры
вражеских солдат.
     --  Открыть  огонь,  приготовить  гранаты! --  скомандовал  Забаров. Он
сейчас особенно берег каждого бойца и не хотел поднимать их в контратаку.
     Когда немцы,  прячась в воронках  от своих  бомб, показались на окраине
хутора, разведчики стали забрасывать их гранатами. Оттуда послышались стоны.
Потом  все стихло. Ванин  подполз  к ближней воронке и заглянул туда. Немцев
там уже не было. Ванин добрался до следующей воронки. Но и в ней гитлеровцев
не оказалось. Сенька вернулся и доложил Забарову.
     --  Что  еще  за чертовщина?  Куда  делись  немцы?..-- протирая красные
глаза, спросил Забаров Ванина, который  теперь был  у него вроде заместителя
по политической части.
     -- Уползли. Наверное, по промоинам.  Их  там много, промоин,  видите, у
дороги?
     Федор только теперь различил узкие, извилистые черные  канавки, ведущие
от дороги к  оврагу.  Немцы, конечно,  воспользовались ими,  чтобы отойти  и
утащить  убитых  и раненых. Должно быть,  по  этим промоинам  они попытаются
вновь совершить вылазку. Забаров послал связного к Марченко и просил вызвать
по радио огонь нашей артиллерии. Вскоре  тяжелые снаряды вновь стали рваться
в овраге.
     Федор  прислушивался к  этим разрывам и еще  к  каким то звукам слева и
долго и задумчиво глядел на присмиревшую Наташу. Девушка этого не  замечала.
Маленькая  и  хрупкая, она полулежала на земле, положив голову на санитарную
сумку. Лунный свет озарил ее лицо.
     -- Наташа,-- тихо окликнул Забаров.
     Она вздрогнула и приподняла голову.
     -- Наташа, ты слышишь что-нибудь сейчас?
     -- Слышу... Я давно слушаю.
     -- И я,-- сказал он.-- Кто, по-твоему, там?
     -- Шахаев, конечно,-- сказала она.
     -- И я так думаю. Ты понимаешь, Наташа, как он нас выручает?..
     -- Понимаю. Выручает... а мы его нет...
     Забаров и Ванин  с удивлением посмотрели на девушку: так  вот она о чем
задумалась?
     -- И мы его выручим,-- твердо сказал лейтенант.
     -- Им там тяжело. Наверное, много раненых.
     -- Вот вы и пойдете сейчас к нему.
     -- Я... к нему?
     -- Да. С Ваниным вместе. Пробирайтесь осторожно вдоль берега.
     -- А вы с кем же останетесь? -- испугалась Наташа.
     -- Не беспокойтесь.  Здесь нас немало. Кроме того,  скоро должна прийти
помощь с того берега. Так что продержимся,-- сказал Забаров.
     Ванин не понимал Забарова, ни чуточки не понимал!
     В Сенькиной  голове никак не укладывалось,  как  это можно совмещать  в
себе дьявольскую удаль с холодной расчетливостью. А  Забаров совмещал. Вот и
сейчас остается лейтенант  с  небольшой  группой бойцов,  окруженный со всех
сторон  врагами,--  какая  смелость!  А  тут,  оказывается, расчет.  Точный,
безошибочный расчет.
     --  По  пути  зайдите  к  командиру,--  спокойно  продолжал  Забаров,--
доложите, что все в порядке.
     -- Нет, мы вас одних не оставим,-- воспротивилась Наташа.
     -- А я вам приказываю исполнять.
     Пришлось  подчиниться.  Наташа  поправила  санитарную  сумку, проверила
медикаменты.  Сенька  взял ее за  руку, и они пошли. Курить Ванину  хотелось
страшно. Но он боялся. Наконец нашел выход. Сунул щепоть махорки себе в рот.
В  пересохшем  горле  стал  быстро  накапливаться  горьковатый  сок,  утоляя
одновременно и жажду и голод.
     "Если  полки не переправятся,  грустновато  нам  будет тут, кумушка,  с
тобой,--   невесело  размышлял  Семен,  осторожно  ступая   по   суглинистой
приднепровской земле  и чмокая губами.-- Эх, сидеть бы тебе на ловом бережку
с Верой!.."
     Мысли  Сеньки  прервал  дружный  крик  "ура", покатившийся  от  реки им
навстречу, сюда,  в гору.  Сенька,  стиснув руку  Наташи, с  колотившимся от
радости сердцем быстро  побежал вниз, перепрыгивая через какие-то канавки  и
бугорки, то  и дело падая  и  вновь  вскакивая на  ноги.  Он слышал за собой
горячее дыхание девушки.
     Небо  задернулось тучами. Они громоздились одна на другую. Стало совсем
темно -- хоть глаз выколи. От Днепра вместе с криками "ура" доносилась тугая
прохлада.



     Левый  берег  еще  с  вечера,  как только стемнело,  зажил  напряженной
жизнью. Сотни  рыбачьих  лодок и сооруженных саперами и  пехотинцами  плотов
были спущены на воду и замаскированы ветвями. Изредка  сюда упирался длинный
язык  прожектора и, лизнув  раза два берег,  отворачивал в  сторону,  видимо
ничего  не обнаружив.  После  этого  у  реки  долго  стыла тревожная тишина.
Многочисленные  каски   солдат  чуть-чуть  светились  под  зелеными  ветвями
маскировки. От лодки к лодке, от плота к плоту, пригнувшись, как на переднем
крае, перебегали взводные командиры, отдавая вполголоса какие-то приказания.
Из   леса    тянулись   бесконечные   вереницы   повозок   с   боеприпасами,
продовольствием  и новыми переправочными  средствами. Натужно, будто жалуясь
на свою  усталость, стонали  моторы перегруженных, вращающих в песке горячие
колеса  легковых машин  и  полуторок.  Вслед  за  ними  подходили  машины  с
паромами.  Глухо квохтали высветленными теплыми траками танки, располагались
в лесу  полки вновь прибывшего  соединения. Все  это делалось осторожно, без
лишней суеты, по единому и тщательно разработанному плану.
     Ночь раскинула над солдатами  одеяло мягко взбитых  туч, сквозь которые
на волны  Днепра падал неживой  лунный свет. Лодки  покачивались на  ленивой
волне, терлись бортами.
     В  одном  утлом  челноке сидели  четверо.  Трое  из них  с  напряженным
вниманием слушали рассказ сидевшего в середине старшины.
     -- ...Дальше что ж,-- говорил он неторопливо.-- Прибыл, как вот и вы, с
маршевой ротой,  молод да зелен. В сорок первом году это  было... Приняли  в
полку как  полагается. Поужинал,  помню, крепко. Фронтовики научили ложку за
обмоткой прятать. Хоть, говорят, ты человек и  грамотный,  агрономом был, но
того не знаешь, что без ложки и  малой саперной лопатки солдату не жить...--
Рассказчик  на минуту замолчал, проводив глазами  взмывшую  на том берегу  и
медленно падающую в  реку зеленую ракету.--  А  бой там, видимо, не на шутку
разыгрался, товарищи! -- кивнул он в сторону  правого  берега; когда  ракета
потухла, старшина продолжал: -- Стали они меня, как говорят,  вводить в курс
дела,  учить  фронтовым премудростям. А  однажды подходит  ко  мне  командир
взвода младший  лейтенант Черненко и говорит: "Вот  что, Фетисов!  Пойдете с
отделением в разводку, узнаете, есть ли в селе немцы, много ли их".
     -- Так сразу?
     --  Сразу.  Ну  что  ж.  Есть,  говорю,  идти  в  разведку!  А  самому,
разумеется,  скучновато  стало,  сразу  вспотел  весь.  Я  ведь  не только в
разведке, но и  в бою-то еще ни разу не  бывал.  Пробрались в село. Видим --
немцы. А сколько их? Как узнать?  А узнать надо непременно --  таков приказ.
Вот  мы и поползли,  стали  считать солдат, пушки, лошадей. По неопытности я
увлекся  и не заметил,  каким  образом  к  нам  со  всех сторон  подобрались
гитлеровцы. Хорошо, что командир наш  не растерялся: "Внимание!" -- крикнул.
Началась перестрелка. Я все к сержанту жмусь, словно бы меня магнитом к нему
притягивает. А он посмотрел на меня строго и еще строже заметил: "За немцами
следи, а  не  на мной!..  Стреляй,  черт те побери!.."  Стыдно мне,  ребята,
стало, ну просто не могу передать вам, как стыдно!.. Прикусил со злости язык
и так начал палить по фашистам!..
     -- Ну и что, отбились?
     -- Отбились, хотя и с великим трудом. На рассвете вернулись в  полк. По
дороге сержант и  говорит мне:  "Не  обижайся,  Фетисов!  В бою человек зол.
Таким он и должен быть. И ты это сам поймешь".
     Фетисов умолк  и чуть  приподнялся.  Тихо звякнули,  ударившись друг  о
друга,  орден  и  две боевые медали на  его  выгоревшей и пропотевшей  белой
гимнастерке.
     Кто-то из молодых солдат с восхищением заметил:
     -- Наград-то сколько у вас. Вот герой-то!
     Промолчал всегда  такой  говорливый  Фетисов.  Беспокойно  завозился  в
лодке, оглядываясь  на солдат, словно бы провинился чем перед  ними. Выручил
из неловкого положения покатившийся  от лодки к  лодке  короткий и  властный
приказ:
     -- Отчаливай!..
     Была глухая полночь, и  бой  на том берегу разгорелся  особенно сильно,
когда генерал отдал по телефону этот приказ командирам полков.
     Стоявшие рядом с комдивом офицеры  увидели даже в темноте, как он сразу
преобразился. Охваченный  привычной,  сотни раз испытанной  боевой радостью,
этот  немножко суховатый и  резкий человек  вдруг стал необычайно  подвижен.
Казалось, огромная тяжесть  упала  с  его плеч. Сейчас он весь был во власти
той  поднимающей и воодушевляющей силы, которую чувствуют командиры во время
боя.
     -- Вы  тоже на  правый берег, Федор  Николаевич?  Я бы не  советовал,--
влезая  в  лодку, сказал генерал Демину. Где-то у передних лодок  разорвался
неприятельский  снаряд.  Переждав  немного  угасавший  звук  разрыва,  Сизов
закончил:   --  Вам  бы  лучше  остаться  здесь,  проследить  за  переправой
артиллеристов.
     -- Нет, я поплыву, Иван Семенович. Тут и без меня народу хватит.
     И он легко прыгнул в лодку. Генерал посмотрел  на его маленькую,  почти
ребячью фигуру и подумал,  как хорошо, что начподив поехал с ним. Подумал об
этом и улыбнулся. В темноте блеснули его черные, чуть  прищуренные глаза. Он
взмахнул  рукой, и саперы навалились на  весла. Недалеко  разорвался снаряд,
водяные  брызги  долетели  до лодки. В эту  минуту генерал и  Демин  увидели
неуклюже прыгавшего по воде бойца, догонявшего  лодку. Саперы подхватили его
и вытащили из поды. Это  оказался связист. На его  спине разматывалась ловко
притороченная катушка кабеля, оставляя  за  собой тонкую, ныряющую в  волнах
нитку провода. Что, остался было, а?
     Солдат смущенно засопел, сказал виновато:
     -- Махорку забыл взять у старшины, товарищ генерал...
     -- Что ж ты за солдат, коль забываешь такую ценность?
     -- С аппаратом провозился...
     -- Ну  вот,  получай.  Я  оказался солдатом  более  исправным.--  Сизов
наклонился над телефонистом и сунул в его руку пачку "генеральских" папирос.
     -- А как же вы-то, товарищ генерал?
     -- Я не курю.
     Удивленный  солдат  что-то хотел сказать,  но не успел. С  темного неба
полился густой  гул авиационных  моторов, и  сразу  же  послышался зловещий,
пронзительный вой летящих бомб. Над рекой один за другим поднимались водяные
фонтаны.
     Генерал остался  сидеть на прежнем  мосте. Он только  слегка наклонился
вперед. Обхватив плечо полковника Демина, Сизов пригнул его ко дну лодки.
     Несмотря на бомбежку,  лодки  настойчиво продвигались к правому берегу.
Многие  из  них уже  уткнулись  в прибрежный  песок.  Сотни  немецких  ракет
огненными брызгами  устремились  к  небу. Торопливо шарили  по  воде широкие
языки прожекторов. Била артиллерия,  вздыбливали воду авиабомбы...  И все же
вскоре где-то  около Бородаевки  грянуло  нестройное,  прерываемое,  видимо,
бегом "ура". Оно неотвратимо покатилось куда-то вверх.
     -- Началось!  -- громко сказал генерал, уже не боясь,  что его услышат.
Боевая радость, которая охватила его еще на левом берегу, заставила генерала
выскочить  из  лодки  прямо в  воду. Он  бежал по  колено  в  воде. Впереди,
подпрыгивая,  скакал  телефонист,  провод затруднял его  движения, и  солдат
бежал рывками, подбадривая себя криком:
     -- Скорей!.. Скорей!..
     Пуля  кнутом обожгла  левую  щеку солдата.  Боец выругался, зажал  щеку
ладонью и,  не  задерживаясь,  устремился вперед. "Началось",-- прошептал он
горячими,  сухими губами, чувствуя, как что-то сильное поднимается у  него в
груди, делает его тело легким и упругим.
     "А генерал-то идет в полный рост. Как бы его..."
     Испугавшись  собственных  мыслей, солдат  задержался  и побежал рядом с
Сизовым. За его спиной, быстро раскручиваясь, поскрипывала катушка.
     "Ура",  прорываясь сквозь грохот  боя,  ширилось, разливалось по  всему
берегу,  с  шумом  ударяясь  о  скалы,  заглушая испуганно-торопливый  треск
немецких   пулеметов  и  автоматов.  Мелькали  сгорбленные  фигуры   солдат,
короткими  перебежками продвигавшихся к селу. Снаряды уже  рвались на пeскe,
оставляя  после себя маленькие воронки.  С левого берега басовито ухала наша
тяжелая  артиллерия, грохотали  "катюши". Появились первые раненые и убитые.
Черными  пятнами  выделялись  они  на  песчаном  берегу,  тускло  освещаемом
сочившимся  сквозь тучу  лунным  светом. По песчаным увалам  ползли линейные
надсмотрщики, отыскивая повреждения провода. A на левом берегу уже появились
понтонеры. Они спускали на воду первый паром. Возле него  суетились солдаты,
возбужденные стрельбой у Бородаевки.
     Дивизия завязала бой за плацдарм.



     Сенька и  Наташа  лишь  на рассвете  отыскали группу Шахаева. Маленькая
горстка людей находилась у самого берега, под кручей, среди огромных древних
валунов. Кругом были видны воронки от снарядов.  Шахаев был  ранен в  третий
раз  и теперь без сознания  лежал среди камней. Возле  него  сидел  санитар,
оставленный,  как  потом  стало известно, старшиной Фетисовым, рота которого
высадилась в  этом месте. Бой шел где-то  уже наверху,  далеко отсюда, и тут
было спокойно.  В пяти шагах  от Шахаева лежал  сапер Узрин,  убитый  вскоре
после  высадки  на  берег.  Из  отряда  Шахаева  невредимым  остался  только
азербайджанец Али Каримов. Торопясь  он  стал рассказывать  Наташе  и Ванину
подробности неравного боя. Впрочем, из его слов трудно было что-либо понять:
русский  язык Али знал плохо,  а волнуясь, и  вовсе коверкал его.  Сенька не
хотел обижать красноармейца,  он внимательно его слушал, но в  конце  концов
все же не вытерпел и перебил:
     -- Рассказываешь ты, Каримыч, горячо, но неразборчиво, как  гусь. Лучше
потом. И сам  вижу, что туго вам пришлось. Но и нам досталось. Многих  ребят
уже  нет,  Каримыч,--   с  несвойственной  ему  печалью  повествовал  Bанин,
капитана-то Крупицына... убили. Нет больше его...
     Каримов выслушал эту весть  с обидной для Сеньки апатией. На глазах Али
за  одну  ночь умерли  трое, и  вот умирает четвертый.  Ощущение горя как-то
притупилось  в  нем. Осталось,  однако,  желание  кому-то  поскорее  помочь,
кого-то  выручить, чтоб  не было  хоть  в этот  день еще одной  смерти.  Али
забеспокоился.
     --  Старший  сержант в медсанбат нада...  операция нада.  Скоро нада...
умрит он...
     Последние слова Каримова вывели Сеньку из минутного оцепенения.
     -- Кто "умрит"?! Что  зря бормочешь!  --  и, подбeжав  к Шахаеву, Ванин
стал помогать Наташе перебинтовывать его.
     --  Лодку  ищите,  в  медсанбат  его  быстро...-- взволнованно  сказала
девушка.
     Ванин и Каримов убежали к реке.
     Перебинтовав Шахаева,  Наташа присела рядом с ним на небольшом  круглом
камне.  Руки  девушки перебирали  теперь  уже совсем белые волосы  парторга.
Шахаев негромко  стонал, порой начинал о чем-то часто и страстно говорить на
своем  родном  языке.  В  такие   минуты  большие  потрескавшиеся  губы  его
раскрывались --  Шахаев улыбался. Иногда  он  называл имена знакомых  Наташе
ребят. Затем вдруг начинал говорить по-русски. При этом раза два он невнятно
произнес  и  ее имя.  И  оба  раза девушка  испуганно  вздрагивала,  тихо  и
осторожно снимала со своих  колен его большую  голову.  А когда он  умолкал,
Наташа  опять поднимала его к  себе  на колени и, низко склонившись над ним,
дышала ему  прямо  в лицо,  словно  хотела своим  дыханием удержать медленно
уходившую от него жизнь. Изредка  он открывал глаза. Черные и  безумные, они
были  очень  страшны,  смотрели на  нее дико и бессмысленно.  Наташа  скорее
закрывала их своими руками. Она сильно обрадовалась, когда увидела на берегу
Сеньку и Каримова. Те подвели откуда-то небольшую лодку.
     Часом  позже  Шахаев уже  лежал  на операционном  столе  в  медсанбате,
который, по странному  стечению обстоятельств, находился как раз в том саду,
откуда  уходили за  Днепр  разведчики. Тут  еще стояла  хозяйственная  часть
разведроты во главе с Пинчуком.
     В  тот  же  день  Пинчук,  Кузьмич,  Михаил  Лачуга,  Сенька  и  Наташа
переправились  на правый берег. Днепр  уже там  и  сям бороздили, не обращая
никакого  внимания  на непрерывные бомбежки, огромные паромы. Они перевозили
тяжелую  артиллерию, машины  с  боеприпасами,  танки и  "катюши".  Маленькие
бесстрашные  катера,  сердито урча и разгоняя  от себя водяные валы,  быстро
влекли за собой по два, а то и по три парома. Танки-"тридцатьчетверки", едва
съехав с парома, на полной скорости мчались к селу, чтобы скорее укрыться от
вражеских бомбардировщиков и снарядов.  Над  Днепром, высоко-высоко,  стаями
вились  патрулирующие  краснозвездные  истребители;  за  Днепр,  в   сторону
Бородаевских  хуторов,  за  которые  все  еще  шел  бой,  низко  проносились
эскадрильи штурмовиков. То и дело вспыхивали воздушные схватки.
     Кузьмичу удалось  устроить  своих лошадей вместе с повозкой на  пароме,
которым руководили  знакомые  саперы.  Трофейных  же,  "Сенькиных",  битюгов
пришлось  перегонять вплавь.  Лачуга, в распоряжение которого  поступила эта
"иностранная"  скотина,  держал   битюгов  в  поводу  и,  стоя  на   пароме,
прикрикивал на  них,  позывно  посвистывая, подбадривал.  Животные испуганно
раздували красные ноздри, с тяжким стоном плыли вслед за паромом.
     В Бородаевке разведчиков встретили майор Васильев и лейтенант Марченко.
Они указали Пинчуку место, где надо было остановиться, а сами направились на
НП   генерала.  Местом,  на  котором  Пинчук  должен  был  расположить  свое
хозяйство,  являлась глубокая  балка, откуда  прошлой  ночью переправившиеся
полки выбили немцев. На дне балки в беспорядке стояли черные  крытые брички,
валялись кучи  противогазов,  рыжие  солдатские  ранцы,  ящики  с маленькими
зенитными снарядами, пустые  железные  лотки из-под мин  и множество зеленых
противоипритных накидок. Стояла даже походная кухня, наполненная прокисшей и
омерзительно пахнущей пищей. Под кухней, между  больших колес, валялся немец
в колпаке, забрызганном бурой кровью.
     Пинчук и Лачуга с отвращением оттащили в сторону труп немецкого повара,
а потом  выкатили  на простор  кухню  и  толкнули  ее под  откос; повозка  с
грохотом понеслась вниз, к обрыву, расплескивая по пути вонючую жидкость.
     -- Ось им так... Всих в тартарары, яки до нас с оружием...
     Пинчук злыми глазами проводил кухню, выругался и сплюнул.
     -- Вы что, товарищ Пинчук? -- испугался Лачуга, он никогда еще не видел
Пинчука таким злым.
     Старшина не ответил.
     Очистив балку от разной дряни, они начали готовить обед.
     В  это  время  на горе, за  селом, рыдала медь  оркестра. Там  хоронили
капитана  Крупицына. Сенька быстро  направился  туда.  Но  он  опоздал.  Ему
встретился  опечаленный  полковник  Демин,   за  ним  шли  другие  работники
политотдела. Однако  Семен  все  же подошел  к  могиле. Hа  небольшом свежем
холмике  высился  некрашеный  кубический деревянный памятник. Надписи на нем
еще не было. Сенька постоял немного в раздумье. Ему что-то хотелось сделать.
Вынул из кармана карандаш и написал на памятнике:
     Здесь похоронен САША КРУПИЦЫН,
     наш замечательный комсомольский вожак
     и вообще настоящий парень
     Эпитафия ему не понравилась, но лучшего он придумать не мог.  Последние
слова "и вообще настоящий парень"  он приписал после долгого размышления. По
мнению Сеньки,  они  должны  были объяснить  все  добрым  путешественникам и
потомкам. И пусть не взыщут: Сенька не был рожден поэтом.
     Стиснув  в левой руке  пилотку, Ванин медленно  поплелся от могилы. Его
обогнали мчавшиеся к Бородаевским хуторам запыленные и  дышащие  жаром танки
-- там особенно сильно гудел бой. Невесело, сумрачно было на сердце у Сеньки
в тот день. Слишком много смертей вдруг посетило  их  маленькую семью. Чуяло
ли в ту минуту отважное сердце разведчика, что и его, Сеньку,  не пощадит на
заднепровской земле вражеский осколок?..



     Лейтенант Забаров с небольшой  группой разведчиков, с двумя стрелковыми
ротами и батареей  Гунько  находился в  районе Бородаевских хуторов,  в трех
километрах западнее Днепра. Группа вела бой с немцами по соседству с третьим
батальоном, который ночью подоспел к разведчикам на выручку.
     Только что  была  отбита  -- с помощью  прибывших от Днепра  танков  --
очередная,  кажется уже четвертая за этот  день, контратака немцев, и теперь
разведчики отдыхали  в  глубоком яру,  укрывшись  от  неприятельских бомб  и
снарядов.
     Сверху   послышался  шорох,  посыпались  земляные  комочки.  Разведчики
подняли  головы.  К  ним в овраг, тормозя  ногами,  катились Сенька, Пинчук,
Кузьмич  и, что  особенно  удивило Забарова, румын Бокулей. Кузьмич и Пинчук
несли термосы  с  горячим украинским  борщом.  Пинчук кроме всего принес еще
добрую весть, которую и сообщил немедленно.
     -- Выше голову,  товарищи! -- торжественно начал он, как  на митинге.--
Фашистам тут не продержаться. Начальник политотдела  просыв передать: правее
Днипро  форсировала  наша танковая группа.  Так що денек-два продержаться, а
там  будэ легше. Я  вот и пополнение привел! -- закончил Пинчук, указывая на
смущенного  румына.--  Бокулею  повоевать  захотелось. Гуров отпустил его на
денек. Хай, каже, проветрится!..
     Все  захохотали. Довольный  произведенным эффектом,  Пинчук  засиял.  В
довершение всего он прочел в "Советском богатыре" стихи дивизионного поэта:

     Стой у Днепра, как у Волги стояли,
     И на Днепре, как и там, победи!

     Стихи понравились.  Разведчики  повеселели и принялись  за обед. Однако
поесть не пришлось. Сверху раздался тревожный голос наблюдателя:
     -- Идут!..
     Все отлично понимали, кто там идет, потому что  такой сигнал слышали за
этот день в пятый раз.
     Гунько,  зло сверкнув огоньками своих желтых глаз, пeрный  выскочил  из
оврага, и через полминуты уже раздался сердитый залп орудий.
     Схватив автоматы, разведчики стали карабкаться  наверх встречать пятую,
и  уж  конечно  не последнюю, немецкую  контратаку. Кузьмич и Бокулей ползли
вместо со всеми. Немного приотстав, взбирался с автоматом и Пинчук. А в небе
уже делали круги "юнкерсы", и землю давил их неровный, переворачивающий душу
стон.  Впереди, метрах в пятистах, перемещались приземистые немецкие "тигры"
и "пантеры", а между ними -- фигуры вражеских солдат. Вокруг них пахали поле
наши  снаряды.  Немцы отвечали из  минометов, укрытых в балках. Мины  падали
непрерывно. Их осколки с вибрирующим воем проносились над залегшими в кювете
старого грейдера разведчиками и пехотинцами. Разведчики дружно открыли огонь
из  автоматов. По  всему  кювету, как  шелуха от тыквенных семечек,  желтели
кучки  стреляных  гильз.  Они  попадали  под   колени   бойцов  и  неприятно
перекатывались.  Грохот   стоял  невероятный.  Впившись  в   стальные   тела
автоматов, разведчики выпускали одну очередь  за  другой. Сенька и Камушкин,
которых   Федор   отослал    помочь    артиллеристам,   подносили   снаряды,
отстреливались из автоматов, не давая немцам приблизиться к орудиям.
     -- Вася!.. Слышишь ты!..  Целься хорошенько!..-- скрипел  зубами Ванин.
Он  уже давно  был ранен осколком вражеской мины,  и  Наташа,  которая перед
самым боем  тоже пришла  сюда, несколько раз пыталась перевязать его, но  он
небрежно отмахивался от нее. Лицо его перекосила бешеная ярость.-- Бей их!..
     Над вражеской пехотой стали разрываться  бризантные снаряды. Вспыхивали
седые лохматые шапки  разрывов.  Ряды  атакующих  редели,  и все неувереннее
становилось движение тех, кто продолжал  еще по инерции бежать вперед. Слева
и  справа, накапливаясь  в воронках от снарядов и бомб, готовились  к  атаке
бойцы наших стрелковых  полков.  Позади них, в  пологой  балке,  приглушенно
урчали   танки,   разворачивались,  принимали   боeвой   строй.   Эскадрильи
штурмовиков, волна за  волной выплывавших  из-за Днепра,  как когда-то из-за
Шебеки некого леса, кружились над  полем боя, бомбя и  расстреливая из пушек
неприятельские танки. Надежно прикрытые истребителями, "илы" проносились так
низко, что казалось, они вот-вот врежутся в землю.
     Забаров поднял разведчиков  в  атаку.  Вместе со стрелками они побежали
вперед. Выцветшие гимнастерки  бывалых солдат  быстро  смешались  с  зеленым
обмундированием  молодых  красноармейцев;  они  стремились  быть  поближе  к
ветеранам  дивизии и воевали  еще с той неловкой  поспешностью,  которой  не
увидишь у обретших степенную уверенность, почти беспечность, "старичков".
     Полк Баталина, поддержанный тяжелыми танками, ударил по  правому флангу
контратакующего  неприятеля. Удар этот был так  неожидан  и силен, что немцы
дрогнули и,  теснимые советскими войсками, стали отходить вдоль  Днепра,  на
север.  Несколько вражеских танков и два  немецких стрелковых батальона были
перехвачены  у  реки,   загнаны  в  овраг  и  полностью   разгромлены  нашей
артиллерией  и  авиацией.  Однако  к  вечеру  противник   бросил   навстречу
наступающим  большую  массу  "тигров",  и  полк  Баталина после  тяжелого  и
кровопролитного  боя  вынужден был отойти  на  прежние  позиции. A  соседняя
гвардейская дивизия была отброшена немцами вновь за Днепр.
     На третий и четвертый день повторялось то же самое. Немцы вводили в бой
все  новые и новые танковые полки. Особенно много  было  вражеской штурмовой
авиации,  делавшей  бесчисленное количество  боевых вылетов.  Приднепровская
степь  почернела  от  разрывов  бомб,  снарядов  и  мин.  Воздух  пропитался
тревожным и душным запахом большого сражения. В  течение  дня успех клонился
то  к  одной,  то  к другой  стороне.  Бывали  минуты,  когда  казалось, что
гитлеровцам удастся прорваться к переправе. Некоторые их танки уже выползали
к  днепровским кручам,  но  в  самую  критическую  минуту,  когда  положение
представлялось солдатам уже безвыходным, наступал перелом.
     Десяток  свежих танков, введенных в  бой  в строго  рассчитанное время,
решал  дело, и  враг  отходил на  свои прежние  рубежи.  Кое-где  нашим даже
удавалось на сотню метров расширить  плацдарм, и это  уже расценивалось  как
большая  победа.  Обе стороны  несли большие потери.  Паромы  едва  успевали
отвозить  раненых красноармейцев и  поврежденные в бою танки  и  орудия. Над
единственным понтонным мостом, наведенным  уже во вторую ночь, через  каждые
тридцать минут появлялись многочисленные группы немецких бомбардировщиков, и
над рекой, равнодушно катившей свои светлые воды к морю, вспыхивали жестокие
воздушные бои. Неумолчно били зенитки...
     А в сводке Совинформбюро об этом было сказано так:
     "В полосе среднего течения  Днепра наши войска успешно форсировали реку
Днепр и захватили  плацдармы  в трех местах:  севернее  Киева, южнее  города
Переяслава   и   юго-восточнее   Кременчуга.   Немцы  ведут   против   наших
переправившихся   через   Днепр   войск  ожесточенные  контратаки,   которые
отбиваются  с большими для противника  потерями. Наши  войска шаг  за  шагом
расширяют плацдармы".
     Генерал,  казалось,  равнодушно прочел  сводку и, вернув  ее адъютанту,
приказал:
     -- Взять в штабе  подробные сведения о потерях. Я должен знать, сколько
солдат  осталось  в  каждой  роте.  И  выяснить,  в  каком  полку  начальник
политотдела...-- Посмотрев назад, на задымленную саперами переправу, генерал
добавил: -- Передайте майору Васильеву, чтобы вывел разведчиков из боя.  Они
мне нужны здесь.



     Разведчики находились все в  том же яру, что и три дня назад. Усталые и
оборванные,  многие раненые, они  слушали сейчас торопливый, взволнованный и
сбивчивый  рассказ  Забарова.  То  ли   потому,  что  после  всех  вражеских
контратак, которые пришлось  отбивать разведчикам,  он и его бойцы  остались
все-таки живы и это радовало и требовало вместе с тем душевной  разрядки, то
ли еще почему, только всегда молчаливый Федор вдруг разговорился и рассказал
окружавшим eго удивленным разведчикам всю свою биографию.
     Родился Федор  в  1917  году в  небольшом рабочем поселке под  Москвой.
Родился, как  потом  рассказывали eму, ночью, в непроглядную  темень.  Когда
мальчик во весь голос впервые  заявил о себе, мать торопливо завернула его в
теплое одеяло,  вынесла  на улицу  и  положила  теплый сверток  под  чьим-то
плетнем, а сама, растрепанная, испуганная мирским судом, сбежала из деревни.
Федора подобрал богатый односельчанин, Федосей Прокофьев, у которого не было
своих  детей:  сын  был убит где-то под Перемышлем,  а второго произвести на
свет он  уже не мог  --  стар годами был. Однако с приемышем  ему  также  не
повезло.  Мальчик прожил  у него ровно восемь лет, до той  поры, пока ему не
сказали, что он  подкидыш. Когда ему об  этом во всех  подробностях поведали
соседские бабы, он в тот же день сбежал  от приемного отца. Это было  первое
проявление  непокорного  и  своенравного  характера. О  матери  Федор  узнал
гораздо позже, и то очень немногое. Она работала батрачкой у одного  кулака,
сильная и  гордая красавица. Куда  девалась она  после его рождения, ни он и
вообще  никто не знал.  Ходили  слухи: "Наложила  руки на себя". Об  отце же
Забаров совсем не имел никаких  сведений. Сказывали, будто  солдат-дезертир.
Но  и то, пожалуй,  больше  понаслышке да  по  догадкам: много в  те горькие
времена было беглых солдатиков -- вот и говорили так.
     Покинув  Федосея Прокофьева, Федор, однако, не  уходил далеко от родных
мест. В уездном подмосковном городишке для него подобралась теплая  компания
маленьких и  отчаянных жуликов, которые  первым долгом  дали  Федору  кличку
"Заборов",  очевидно сообразуясь с  происхождением  их нового  товарища. Эту
кличку  он  носил  до  получения паспорта.  Потом, претерпев  незначительную
поправку, она стала  его  постоянной  фамилией- Забаров.  Федор  без  особых
трудов и быстро научился  несложному ремеслу своих  новых друзей. От природы
смекалистый, он вскоре стал любимцем компании. Но первое время он получал от
главаря  --  Ваньки Тигра --  легкие и  второстепенные поручения.  Подходил,
например, на базаре  к какой-нибудь краснощекой и жадной  торговке,  вежливо
осведомлялся насчет цены, потом, сделав удивленное лицо,  означающее: "Вы  с
ума  спятили, тетенька!", начинал  долго  торговаться. Тем  временем  другой
оборванец таскал у нее из-под прилавка воблу. Когда  операция заканчивалась,
Федор  любезно  брал  руку под  козырек  облезлой  и  грязной  кепки,  делал
очаровательную  улыбку и  грациозно  удалялся.  Иногда  он,  подобно  своему
вожаку,  просто-таки  издевался  над спекулянтками. "Сахарину, сахарину!" --
вопит какая-нибудь  из них. А он подбежит и запыхавшимся голосом пресерьезно
спросит: "Почем, тетенька, за пуд?"  -- "Изыди, сатана, отседова! Какой тебе
пуд?"  -- отвечала разгневанная спекулянтка. "Так что же ты, тетка, орешь на
весь базар из-за  двух-то граммов?" -- кричал он и убегал. Затем он выполнял
поручения  и посложнее. Задирать  торговок  стали другие воришки, помоложе и
менее опытные,--  словом,  новички. Федор  же заходил  с одним из жуликов  в
железнодорожный буфет. Его приятель проникал  на кухню, а Федор присаживался
за столик,  поближе к прилавку. Чтобы отвести от  себя возможные подозрения,
он то и  дело  посматривал  на  круглые желтые часы, висевшие над входом, и,
горестно вздыхая,  нарочно громко вопрошал: "Скоро, что ли, папа вернется?",
"Дяденька, поезд когда отправится?" -- ласково обращался он к усатому соседу
с  блестящими пуговицами, опустошавшему  пивные  бутылки.  Hо слух  и зрение
мальца были  напряжены  до  предела. Слух уже  улавливал голос Петьки Прыща:
"Буфетчицу к начальнику!" А глаза пока что ничем не могли порадовать жулика:
буфетчица оставалась на прежнем месте.  И только после второго  оклика Прыща
она  торопливо выбегала  на кухню.  А  вернувшись,  не обнаруживала в  кассе
выручки за  целую смену. Маленький транзитный пассажир, не дождавшись своего
запоздавшего папы, исчезал бесследно.
     Кончилось все это  тем, что Забаров попал  в детскую трудколонию  имени
Дзержинского.  Окончив  рабфак  и  затем  на  одном  из  предприятий получив
специальность  токаря, он был направлен по  собственной просьбе на  работу в
Москву,  на  крупнейший автозавод.  Вернувшись как-то  домой,  в отпуск,  он
встретил  в поселке подругу еще  по детским играм Зину --  теперь  студентку
индустриального института, приехавшую на каникулы.
     Обрадовались  этой встрече.  Зина  привела  Федора  к  своей  матери  и
отрекомендовала:
     -- Познакомься, мама. Мой друг Федор Забаров!..
     -- Это что же, не Федосея ли сынок?.. Озорник-то? А?
     И, не дождавшись ответа, Зинина мамаша прошла в другую комнату.
     Федор,  наскоро распрощавшись с Зинаидой Петровной, уехал. Раза  два он
получал от нее письма, в  которых, однако,  нe было  ни малейшего  намека на
любовь. Несколько раз она забегала к нему  на квартиру в Москве, но говорила
по-прежнему сдержанно, только как со знакомым -- не больше. Посидит часок --
и уйдет. А  он в душе и этому был рад.  Москву он  полюбил, завод  стал  его
родным домом.  А потом о нем заговорили в заводской газете как о стахановце.
Забаров же становился все более задумчив и молчалив. Именно тогда на его лбу
легли эти  напряженные  складки.  Его редко  видели  в кино, на  гулянках. О
причине  догадывались немногие:  Федор учился.  Его  маленькая комната  была
завалена книгами. Каждую ночь он читал техническую литературу -- хотел стать
инженером. Часто  к  нeму  приходил парторг  цеха и помогал  в учебе. Утром,
умывшись  и немного перекусив, Федор  спешил на  завод. Тысячи  разноголосых
гудков плыли над столицей.
     Однажды в  заводских  воротах его встретила новость: начальником цеха к
ним  был  назначен  новый  молодой  инженер...  Это  была  Зинаида  Петровна
Волгушева. Федор в замешательстве остановился, еще не зная, как  отнестись к
этому событию. В конце  концов он  решил, что все  это  произошло по  чистой
случайности: не из-за  него  же,  в  самом  деле,  она  попросилась  на этот
завод!.. Она так и сказала:
     -- Я еще раньше, когда тебя тут  не было, хотела  попасть сюда. Так что
ты не думай...
     -- А я и не думаю,-- ответил он.
     -- А почему ты не думаешь? -- обиделась она и ушла.
     Он посмотрел ей вслед, пожал плечами.
     В тот же день он  выполнил пять дневных норм. "Пусть нос-то не особенно
задирает. Инженер!"
     А  она и не задирала нос. Часто  подходила к его  рабочему  месту. Один
раз, не выдержав, спросила:
     -- Так ты недоволен моим приходом в цех?
     -- Доволен.
     -- А почему ты доволен?
     -- Ну вот... опять. Кто же спрашивает об этом?
     И снова, обиженная, она ушла от него.
     Забаров шумно вздохнул. Надо  было бы ему  объясниться  с девушкой  как
следует,  но  не решался: не знал,  как  отнесется  Зинаида  Петровна к  его
признанию.
     Когда  она  в следующий раз подошла  к нему,  Федор, хмурясь и краснея,
заговорил быстро и сбивчиво:
     -- Вот что, Зина... Давай обсудим это...
     -- Ты о чем?  -- вспыхнув,  она  резко повернулась  и, не  оглядываясь,
пошла от станка.
     Потом началась война.
     Федор на третий же день ушел на  фронт.  С Зиной он даже нe  простился.
"Для чего  ее видеть,-- думал он,-- не  любит ведь. Теперь-то  уже это ясно.
Просто так -- знакомые".  Правда, через две недели он получил от нее письмо.
Но  в  нем  опять  никакого  намека  на любовь. Деловое  письмо о заводе, об
оставшихся на нем товарищах Федора. Зачем только она пишет ему о  них? Будто
сами не могут написать. Забаров так ей и  ответил. А  она в следующем письме
его спросила: о ком же ей писать? О себе? Так это ему неинтересно...
     Что она -- смеется? О  ком  же ему хочется знать больше всего на свете,
как  не о  ней?! Об  этом он  хотел  написать  ей немедленно.  Но когда взял
карандаш,  вдруг  передумал,  будто  испугавшись  чего-то.  После этого  еще
несколько раз  собирался написать ей о своем  большом  чувстве, но так  и не
решился.
     Она, между прочим, писала: "Говорила же я тебе, что мой рассказ о  моей
особе будет для тебя неинтересен. Так оно и есть. Ты даже писать перестал".
     А  как  он будет  писать ей?  Любит, конечно, он  ее здорово.  А она?..
Забаров хорошо  помнил,  как  Зинаида убежала  от  него,  когда  он  пытался
объясниться. Нет, не будет он ей писать, ни за что не будет!..
     -- И сейчас не пишешь? -- спросил Гунько.
     -- Нет.
     -- Ну и дурак.
     Забаров лежал на дне оврага, вверх лицом, в расстегнутой и порванной во
многих местах гимнастерке.
     На  волосатой  его  груди  проступало  татуированное изображение  орла,
державшего  в  когтях  какую-то жертву.  После этой  исповеди  Федор здорово
изменился: в глазах оттепель, сосредоточенность сменилась  глубокой  и тихой
задумчивостью.  Даже складок  на  лбу  стало  как  будто меньше. Темно-русые
мягкие волосы, откинутые назад, рассыпались по земле.
     --  Слушай,  Федор,  --  надевая  на  планшет резиновое  кольцо,  снова
обратился к Забарову Гунько. -- А ведь ты зря ей не пишешь.
     -- Конечно, зря,-- неожиданно  согласился Федор.  -- Неделю тому  назад
получил от нее еще письмо...
     Он  вдруг  вскочил  на   ноги  и,  огромный  в  сгустившихся  сумерках,
взбудораженный, стал ходить по оврагу.
     Таким его видели впервые.
     Недалеко  от бойцов,  в  том же  рву, находилась с двумя детьми молодая
темноволосая  женщина.  При  налетах  немецких  бомбардировщиков она хватала
ребятишек  и, как  клушка,  укрывала  их под  собой. Сейчас  она  подошла  к
солдатам.
     --  Гляжу я на вас, товарищи красноармейцы, который уж день сидите тут.
Проголодались,  наверно. Пока тот нечистый не  прилетел,  сходили бы наверх.
Погребок там есть возле моей хаты. В  левом углу,  под кадкой,  сало зарыто.
Покушали б. Сходите. Сама-то я боюсь. Детишки у меня...
     -- Спасибо. Мы сыты. Своим ребятам поберегите.
     -- Да я уж с ними как-нибудь перебьюсь.
     Сверху послышалась стрельба. Немцы, поддержанные танками, снова пошли в
контратаку. Федор  схватил  автомат  и  широким шагом  пошел  впереди бойцов
навстречу врагу.





     Большая  танковая группа, форсировав Днепр  южнее Кременчуга, внезапным
ударом   опрокинула  неприятеля  и,  вырвавшись   на   оперативный  простор,
устремилась на юго-запад Правобережной Украины.
     Удар   танкистов   облегчил  положение  наших   войск  на  бородаевском
плацдарме.  Гитлеровцы  стали  сдавать  одну  позицию  за другой,  и  вскоре
отступление  немцев  на   этом  участке  фронта  приняло  характер  бегства.
Гвардейская армия,  отстоявшая бородаевский  плацдарм,  преследовала  их  по
пятам. Танкисты стремительно рвались вперед. Они все глубже и глубже вбивали
клин  во вторую  линию  вражеской  обороны в Заднепровье.  Головные танковые
батальоны подходили  уже  к Кривому Рогу,  когда случилось самое неприятное,
что может  только случиться  с танкистами на войне: кончилось горючее, вышли
боеприпасы.  Оторвавшись  на несколько десятков километров  от пехоты, танки
застряли  в непролазной  грязи,  остановились  и  в  довершение  всего  были
отрезаны немцами у основания клина, где-то под Ново-Прагой.
     Гвардейскую сталинградскую  армию спешно  бросили на помощь  танкистам.
Смяв оборону противника, она вскоре соединилась с танковой группой.
     Дивизия генерала Сизова, входившая в состав  этой армии, заняла оборону
в районе  Ново-Стародуба  и Александровки. Штаб ее разместился  в  небольшом
селении,  носящем привлекательное  название Веселая  Зорька, хотя в нем было
совсем не весело: немцы каждый день бомбили поселок. Прибыли сюда вечером, а
устроились лишь к полуночи: не хватало домиков для размещения всех отделов и
штабных подразделений.
     Разведчики сидели в  глубокой  балке, разделявшей поселок на две равные
части,  и  нетерпеливо   ждали  возвращения  Пинчука,  который  выхлопатывал
помещение для своих бойцов; Марченко и Забаров находились у начальника.
     Из селения  долетала  соленая брань  квартирьеров, рыскавших по дворам.
Иногда подавал свой голос и Пинчук.
     --  Ну,  куда, куда  прется?.. Ось  якый ты? --  увещевал он кого-то.--
Генерал приказав для розвидчыкив цю  хату! -- врал, не стесняясь, напористый
"голова колгоспу". Вскоре он  вернулся  и  торжественно  объявил: -- Найшов!
Даже з банею. Помыемося добро!.. Поихалы, хлопци! Трогай, Кузьмич!
     Но  пока Пинчук бегал за разведчиками, в облюбованный им двор въехал со
своим хозяйством начальник АХЧ старший  лейтенант Докторович. Борис  Гуревич
уже  таскал в дом мешки с продуктами, а здоровенная и скандальная девка Мотя
колола  дрова  для  бани.   Пинчук  долго  и  безуспешно  взывал  к  совести
начальника, но Докторович и слушать не хотел. Как ни горько было Пинчуку, но
скандалить он не стал: деятели  АХЧ были могущественнее его экономически,  и
портить с ними дружбу не входило в расчеты старшины.
     Кроме всего  прочего, Пинчук был в тот день в  великолепном настроении:
по  дороге в Веселую Зорьку он  встретил  почтальона, и тот вручил  ему  два
письма: одно  -- от жинки и второе -- от Юхима,  который писал о возрождении
колхоза. Между прочим, Юхим сообщил Пинчуку, что саманный завод выстроить не
удалось, и тут же назвал многочисленные причины, мешавшие  осуществить  идею
Пинчука. Причины  эти Петр признал  несерьезными  и во  всем  обвинял Юхима,
по-прежнему  считая   его  неспособным   руководить   артелью,  но  отличное
настроение "головы колгоспу" сегодня от этого не испортилось.
     Воспользовавшись встречей с  начальником  АХЧ,  Пинчук  решил разведать
возможность получения  нового обмундирования --  в  последних походах  бойцы
сильно пообносились.
     -- Як то будэ з куфайкамы, товарищ старший лейтенант? Холодно вже...
     В ответ он услышал обычные слова Докторовича:
     -- Мне дадут -- и я дам. Мне не дадут -- и я не дам.
     Начальник АХЧ излагал свою формулу таким тоном, что продолжать разговор
на  эту  тему  Пинчук  не  захотел.  Кроме  того,  старшина  роты  знал, что
Докторович   никогда   нe   лгал.   "Нет",--   сказал   Докторович,  значит,
действительно нет.
     Потерпев неудачу в этом деле, Пинчук, однако, успешно провел переговоры
с Мотей: он уговорил суровую девку принять разведчиков в "банный пай". __
     --  Пусть  только  кто-нибудь  из  ребят  поможет  мне дров припасти,--
сказала она.
     -- А  як  же!.. Поможуть,  поможуть!..--  обрадовался Пинчук  и  позвал
Лачугу.-- Давай, Михаил, нарубай  дров. Битюгов я  сам распрягу. Ужин варить
не будэмо. Консервы выдам хлопцям -- и все.
     Действуя от имени  начальника  штаба  и даже от имени самого  генерала,
Пинчук сравнительно легко выдворил из крайней хаты бойцов транспортной  роты
какого-то полка, остановившихся проездом и не особенно торопившихся покинуть
пределы  Веселой Зорьки,  хотя  делать  им тут было  явно  нечего. Последнее
обстоятельство,   должно  быть,   и  явилось   веской  причиной  того,   что
транспортники без скандала сдали свои позиции.
     В распоряжении  разведчиков  оказалась маленькая,  но в общем  довольно
уютная  хатка,   такой  же  малюсенький  дворик  и  единственный   хлевушок.
Поместиться  в хате все не  смогли.  Пришлось  "освоить" и  хлевушок.  Бойцы
натаскали  в него  свежей  соломы и улеглись. Коней  привязали  к  повозкам.
Кузьмич  вытащил из мешка сухие попоны  и укрыл  от дождя своих лошадей. Для
битюгов у  него нашлось  два  серых трофейных  одеяла. Кузьмич долго еще  не
уходил  со двора, хотя Наташа уже несколько раз выбегала из хаты и звала его
пить чай, до которого он был большой охотник.
     Когда разведчики, помывшись в бане, улеглись  спать,  вернулась хозяйка
дома. Она подошла к Пинчуку, все еще возившемуся со своим добром во дворе.
     -- Товарищ  красноармеец!.. Это мой  дом. Я убегала в Зеленое, боялась,
что немцы опять Веселую Зорьку займут. Как мне быть теперь? -- В одной  руке
молодая женщина держала  маленького хлопца,  а в другой веревку, на  которой
вела толстобрюхую корову.
     Пинчук некоторое время молчал, озадаченный, видимо, ее приходом.
     -- Ну, будэмо знакомы. Пинчук! -- сказал он наконец.
     -- Татьяна.
     Они поздоровались.
     -- Що ж мани  робыть  з вамы?.. Пидэмо в хату. Во замерзне  хлопець. Як
зовуть тэбэ, эй, хлопче?..
     -- Витей,-- бойко  ответил мальчуган и тут же сообщил: -- Мой папа тоже
красноармеец! Он вернется домой и  звезду  мне даст. А еще  пистолет  -- во!
Дядя, а у тебя есть пистолет?.. Дай подержу!..
     -- Ишь ты, якый вояка!..  Потим покажу. Иды з мамою до  хаты, бо  сопли
змерзнуть.  И  ты,  Татьяна, иды.  Корову  я  сам в хлив поставлю. Бона  що,
тильна?
     -- Стельная. К рождеству должна...
     Из  хлевушка  пришлось  выселить  сладко  похрапывавших  бойцов,  чтобы
водворить туда его законную  владелицу --  корову. Кузьмич, узнав об этом от
хозяйки  дома, вышел во двор и принес Буренке охапку доброго душистого сена.
Буренка благодарно припала к  нему своей  белой, обслюнявленной мордой. Хлев
быстро наполнился запахом этого добродушного животного. Старый солдат  долго
стоял возле коровы, прислушиваясь к ее шумным вздохам и жадно втягивая носом
с  детства знакомый  аромат кормов  и парного  молока.  Он положил ладони на
высокий бок Буренки и почувствовал под руками глухие, быстрые толчки.
     --  Скоро...--  таинственно  прошептал   он,  и   пронзительная  грусть
вторглась в его сердце.
     Как давно оторван он от милого крестьянского труда! С какой жадностью и
упоением  пометал  бы  он  сейчас  сено  на  колхозном  лугу!  Старик ощутил
знакомую,   расслабляющую   теплоту  у  глаз   и  закусил  левый  ус.   Живо
представилось ему далекое селение,  затерянное в бескрайней сибирской тайге,
все,  что было святым для него, навечно дорогим и  незабываемым.  Теперь там
зима. Сосны и дома покрыты снегом. Сугробы,  сугробы, сугробы кругом.  И нет
им конца. Снег скрипит под ногами,  бьется  белой  пылью из-под копыт резвых
двухлеток,  выпущенных  на  прогулку.  Водопой.  Длинная  долбленая  колода,
бархатно  замшелая внутри.  От воды курится легкий  холодный пар. Из ноздрей
жеребят --  тоже. Стоят в безветрии дымы над убранными во все  белое домами.
От правления колхоза идут мужики, женщины. Озабоченно толкуют о своих делах.
В снежном вихре кувыркаются ребятишки, Кузьмичова слабость...
     Старик вздрогнул, очнувшись, забормотал сердито:
     -- Раскис, дуралей...
     Вышел во двор. Постоял немного и направился в хату.
     В  доме  никто  не  спал. Разбуженные  хозяйкой,  разведчики  наперебой
предлагали ей свои услуги. Больше всех почему-то усердствовал Вася Камушкин.
Для женской части обитателей хаты была  отведена печь. Разведчики расстелили
на ней свои плащ-палатки, в головы положили куртки. Витька сидел на  руках у
комсорга  и  уплетал   солдатский  хлеб.   Мальчик   ел   его  с  величайшим
наслаждением,  потому  что   это  был  не  обыкновенный,  мамин,   хлеб,   а
красноармейский!
     -- Пойдешь, Витька, с нами немца бить, подарю тебе вот  эту картину! --
Камушкин вырвал  из альбома  лист и подал его мальчугану. Там был  изображен
бой разведчиков с гитлеровцами. Витька пришел в восторг от рисунка.
     -- А я знаю, кто это! -- и он ткнул пальцем в картинку.
     -- Кто?
     -- Вон тот большой дядя, который на полу,-- сообщил Витька, указывая на
вернувшегося недавно от Васильева лейтенанта Забарова.
     -- Верно, Витя, он.
     -- Когда я вырасту с того дядю, тоже буду бить,-- сказал Витька.
     -- Кого же ты будешь бить тогда?
     -- Фашистов!
     Разведчики рассмеялись.
     -- Когда  ты, хлончина, вырастешь, может, и бить  ужо  некого  будет,--
сказал Кузьмич и старчески вздохнул.
     -- Как  сказать, может  быть,  и найдется кого...-- возразил  Камушкин,
неожиданно ставший серьезным и сумрачным.
     Утром  собрались проведать Шахаева.  Он  находился  в  медсанбате. Вася
Камушкин  побежал в редакцию за  свежей газетой. Встретившись с  Верой возле
полевой почты,  он  узнал от  нее о  судьбе Сеньки: Ванин,  раненный еще  на
Днепре, находился теперь  в армейском полевом  госпитале.  Вера на  попутных
машинах ездила к нему. Сенька сказал  ей, что  "припухать"  ему  осталось  в
госпитале недолго, попробует выписаться быстрей,  а если врачи воспротивятся
-- убежит. Передавал  всем привет, спрашивал, не  слышно ли чего об Акиме,--
грустит он  о  нем. Ему  все  кажется, что Аким жив. Справлялся и  о Наташе,
здорова ли и как себя чувствует. Сенька считал, что он и перед ней виноват.
     Вместе  с солдатами к Шахаеву пришла и Hаташа. Медсанбат располагался в
двух километрах от  Веселой  Зорьки, в молодом  дубовом лесу, огороженном со
всех сторон глубокой канавой. Дежурная сестра провела разведчиков в палатку,
где лежал парторг. На ходу она сообщила Наташе:
     --  Ваша кровь, товарищ Голубева, ему  очень  помогла. Теперь опасность
миновала.  Он   уже   хорошо  разговаривает,  может   сидеть.   В  госпиталь
эвакуироваться  наотрез отказался.  Врачи хотели  его все-таки отправить, но
начальник политотдела вступился, велел лечить на месте...
     Шахаев спал. Разведчики  хотели было уйти, но он  проснулся,  остановил
их, осунувшийся, посмотрел на ребят счастливыми глазами. Признался:
     -- Думал, забыли совсем. Обидно стало. Горько даже как-то... Вот  штука
какая...-- он говорил  с паузами, видно,  еще кружилась  голова, а в  черных
раскосых   глазах   --  воспаленный,   но  живой  и,  как   всегда,   умный,
проницательный блеск.-- А ведь в сущности-то вы не  виноваты. Не было у  вас
времени -- и не пришли... А я так... слабость дурацкая... Эгоизм глупый. Над
собой сжалился. Нехорошо,-- строго осудил он себя и вдруг спросил: -- А  где
же Ванин, Камушкин?
     О  Сеньке ему тут  же  все рассказали, а  насчет  Камушкина  успокоили:
"Прибежит сейчас, за газетами пошел".
     Наташа  стояла  в  сторонке. Ей  почему-то  было  неловко  смотреть  на
парторга,  стеснялась. Она  вспомнила, как на Днепре,  потеряв  сознание, он
называл ее имя. Шахаев тоже немного смущался от ее присутствия.
     --  А  я тут  политинформацию провожу,-- рассказывал  он,  обращаясь  к
разведчикам.-- Скучно  без  дела.  Да и народ вокруг  интересный. Bчера один
рядом  лежал...   руку  ему  отрезали...   из  новеньких.  Спрашивает  меня:
"Рассказали бы вы  нам, как  это получилось, что в сорок первом году нас так
здорово поколотили  немцы.  А  ведь до войны говорили, что наша  армия самая
сильная, и вдруг аж до самой Москвы...  А вот зараз мы их колошматим. Неужто
мы  после  таких   потерь  сейчас  сильнее  стали?.."  Вопрос,  как  видите,
серьезный. А  мне, признаться,  говорить трудно  было. Да и чувствую, что не
могу объяснить толком. Мочи нет, да и разучился. А хотелось ответить...
     Шахаев не договорил. Тихая и грустная улыбка  тронула его большие сухие
губы. Разведчики ждали, что он скажет еще.
     -- Объяснил... но, кажется, плохо. Не понял меня  вроде тот безрукий...
И  все  же приятно: люди наши  много думать  стали...  Вот,  наверное,  этот
паренек  раньше не  задумывался над  таким вопросом, а  сейчас...  словно он
лично  отвечает  перед  всем  миром и  все должен  знать. Это...--  помолчал
немного и закончил убежденно: -- Хорошо!
     В палатку вбежал взъерошенный и сияющий Камушкин.
     --  Товарищи,  слушайте,  что  я  вам прочту,-- выпалил  он не переводя
дыхания и даже позабыл поздороваться с Шахаевым.-- Новость-то какая!
     Не дождавшись приглашения, Вася быстро развернул газету и торжественно,
с дрожью в голосе начал читать:
     -- "Указом  Президиума Верховного  Совета  СССР присвоено звание  Героя
Советского Союза..."
     Тут Вася сделал интригующую паузу, посмотрел сначала на Забарова, потом
на парторга и, убедившись, что пауза сделала свое дело, продолжал:
     --  "...гвардии  подполковнику  Баталину  Григорию  Ивановичу,  гвардии
подполковнику   Тюлину  Петру   Васильевичу,  гвардии   капитану   Крупицыну
Александру Петровичу, гвардии старшему лейтенанту Гунько Петру Ивановичу".
     Далее Камушкин пропустил  несколько фамилий и прочел  лишь подчеркнутые
им:
     -- "...гвардии лейтенанту Забарову Федору Федосеeвичу, гвардии старшему
сержанту Шахаеву Шиме  Сахаевичу". Указ подписали,-- закончил  Вася с той же
торжественностью:  --  "Председатель Президиума  Верховного  Совета  СССР М.
Калинин.  Секретарь Президиума Верховного  Совета СССР  А.  Горкин.  Москва,
Кремль".
     И ликующий комсорг передал газету Шахаеву:
     -- Почитайте, пожалуйста!
     Забаров наклонился к парторгу, и вместе они стали рассматривать газету.
Потом   Вася   передал  им   приветствия  командира  дивизии  и   начальника
политотдела:
     .  "Желаем  вам успеха в  борьбе с немецко-фашистскими захватчиками и в
личной жизни. Вся страна гордится вами, товарищи!"
     -- А генералу не присвоили разве?
     -- Как же, и  ему присвоили! -- сказал Камушкин и пояснил: -- Про это в
центральных газетах напечатано.
     Шахаев бережно сложил газету и бумажку с  приветствием, спрятал  их под
одеяло, закрыл лицо руками и положил голову на подушку.
     Забаров крупными шагами ходил по палатке.
     По брезенту хлестали холодные  капли  дождя. Ветер свистел  в оголенных
сучьях,  раскачивая молодые  деревца.  За лесом  стучали зенитки.  Слышались
раскаты бомбовых разрывов  -- третьи сутки кряду  немцы бомбили большое село
Зеленое, где теперь размещался  штаб гвардейской армии. На разбитом грейдере
ревели  тягачи, танки, выбивались  из последних  сил грузовики. В лесу пахло
грибами и шиповником, а также молодой дубовой корой.
     Медсанбат  жил  по-будничному.  Из  операционной доносился спокойный  и
грубоватый голос  хирурга. Повинуясь этому голосу, сновали по палатам сестры
и санитары.  Смерть бойца на поле боя  хоть  и печальное, но все же  обычное
явление. К ней там привыкли, она никого не удивляет. Смерть в медсанбате  --
это уже чрезвычайное происшествие. Тут с ней борются, и, когда в этой борьбе
она  все-таки оказывается  победительницей,  люди, работающие в  медсанбате,
долго не находят себе места.
     "Умер в медсанбате..."
     Hет горше этой вести!
     -- Не  могли  спасти человека,-- с  болью  и досадой  говорят  в  таких
случаях фронтовики.
     Признаться, такого печального известии ожидали разведчики и о Шахаеве.
     А  он  выжил!..  Выжил...  и  никогда не узнает, чья кровь  помогла ему
победить в  тяжелой  борьбе  со  смертью.  А  врачи  забудут:  мало ли у них
доноров...
     -- До свиданья, товарищ старший сержант! Выздоравливайте поскорее...
     Девушка протянула  ему свою  маленькую  руку. Шахаев  чуть тронул  ее и
отпустил.
     --  До  свиданья,  Наташа.  Спасибо,  что  пришла...  К границе  вместе
пойдем!..
     Разведчики вернулись в Веселую Зорьку. Там их ждала  новость: лейтенант
Марченко получил назначение в стрелковый  батальон и ожидал  Забарова, чтобы
передать ему роту. Встретил он Федора холодновато, поздоровался через силу.
     --  Поздравляю, Забаров, с  Героем... -- он  сунул свою  тонкую нервную
руку в огромную и горячую ладонь Федора. -- Ухожу в батальон капитана Бойко,
адъютантом старшим. Разведчиков приказано сдать тебе. Ты  ведь теперь Герой,
а я что... Заходи в гости, за Александровкой стоим...
     Забаров  сделал  вид,  что не чувствует  холодка в  голосе Марченко,  и
принял поздравление, как будто оно шло от чистого сердца.
     -- Спасибо, товарищ лейтенант. Как твоя рана?
     -- Пустяки. Заживет...
     -- Что ж, собрать разведчиков, будете прощаться?
     -- Не надо, -- отрезал Марченко.-- Давай принимай...
     -- А чего ее принимать? -- удивился  Забаров. -- Я  и  так... ее хорошо
знаю, --  он хотел сказать: "Я и так ею давно командую", но сдержался  -- не
хотелось  ссориться  напоследок. Кроме того,  ему  было даже  жаль  прежнего
своего  начальника:  как-никак, а ведь Марченко  был когда-то  очень хорошим
офицером. Забаров хотел было дать  лейтенанту несколько полезных советов, но
не  стал делать этого,  зная,  как не любит Марченко нравоучений. "Пропадешь
ты,  друг  милый,  ни  за  что!  Оторвался  от  всех,  идешь  стороной,   не
прислушиваешься,  что  говорят  о  тебе,  не видишь,  что  делается  вокруг.
Споткнешься,  упадешь.   Больно  будет..."   --  думал  Забаров,  пристально
всматриваясь в поджарую фигуру Марченко.
     --  В  роте все в  порядке.  Так что можно формальности пособлюдать, --
сказал Федор.
     Марченко даже обрадовался этому: меньше канители!
     -- Что ж, тогда все! -- он отвернулся от Забарова  и направился в хату,
куда только что вошла Наташа. Bызвал ее в сени.
     -- Прощай, Наташа, ухожу!..-- сказал он, взяв eе за обе руки.
     -- Куда же вы?
     Марченко ответил.
     Потом долго молчали.
     -- Значит, нет?.. -- спросил Марченко и посмотрел ей в глаза.
     -- О чем это вы?.. -- испугалась Наташа.
     Он  ответил взглядом --  печальным  и требовательным. Девушка выдержала
его взгляд, поняла все и испугалась еще больше.
     -- Как же можно... так?.. Как же?.. -- и заплакала злыми слезами.
     Марченко побледнел. Ему стало  ясно, что  это -- конец, точка. Он резко
оттолкнул ее от себя и выскочил на улицу.
     Долго шагал, не зная куда. И только на другой стороне селения вспомнил,
что  его вызывал к  себе начальник политотдела. Марченко направился  прямо к
нему.  Демин принял его немедленно, но, предложив стул, попросил обождать --
полковник разговаривал  с капитаном Гуровым.  На широком крестьянском  столе
перед ними лежала карта Румынии.
     "Зачем  она им понадобилась?"  --  подумал  Марченко.  Профессиональное
любопытство  старого разведчика  не  давало  ему  покоя, и  он  пододвинулся
поближе к столу. По лицу Демина, бледному и нахмуренному, было видно, что он
чем-то недоволен, серые глаза его часто поднимались на инструктора.
     --  Я  же  просил вас, товарищ Гуров, отметить на карте все  графские и
боярские  усадьбы.  Почему  вы этого не сделали?  --  строго,  но,  впрочем,
спокойно спросил Демин. -- Неужели вы не понимаете, как это для нас важно?
     Гуров, по  всей вероятности,  действительно  не  понимал,  а  потому  и
ответил:
     -- Я считал, что это мы разметим потом, товарищ полковник...
     --  Они мне  необходимы теперь,  --  сухо  сказал  Демин.--  Завтра  же
приготовьте мне  их.  Привлеките  к  этому делу  Бокулея.  Он  тоже  кое-что
подскажет.  Парень, видать, толковый. Не  забудьте  также отметить на  карте
рабочие районы Румынии.
     -- Слушаюсь, товарищ полковник!
     --  Ну, а  теперь можете  идти. Передайте работникам  политотдела,  что
вечером -- совещание. Пусть вызовут замполитов из полков.
     "Неужели к переходу границы готовятся?" -- с трепетом подумал Марченко.
     Гуров свернул карту и вышел.
     Марченко не выдержал и спросил:
     -- В Румынию собрались, товарищ полковник? Далеко загадали.
     Демин коротко, но внимательно посмотрел на лейтенанта.
     -- Почему  же далеко?  Это наш  завтрашний день.  Я  вас, собственно, и
вызвал затем, чтобы предупредить: вы ведь теперь будете планировать вместе с
комбатом  бои.  Но,  планируя,  не  забывайте,  что  приближаемся  к  самому
ответственному и трудному рубежу. Судя по всему, нам придется перенести свои
военные действия за  границы нашей земли. Это накладывает на нас огромнейшую
ответственность.  Там,  на  чужой  земле, на  каждого  нашего  солдата будут
смотреть  как на  представителя  нового мира.  Он,  советский солдат, должен
принести не только освобождение народам Европы,  но  и святую правду о своей
великой  Родине.  Пусть он  пройдет  по чужим  землям как  знаменосец  всего
передового, светлого, разумного...
     Демин говорил негромко. На его щеках появился слабый румянец.
     -- Не забывайте же  об этом, готовьте солдат  к  великой миссии! --  не
повышая голоса, добавил начподив.
     В продолжение всего  разговора  он  ни разу не напомнил лейтенанту, что
тот отстранен от  командования разведротой и  заменен  Забаровым.  Напротив,
Демин усиленно подчеркивал большую ответственность работы старшего адъютанта
батальона.  Марченко  оценил это и  с благодарностью  смотрел на  начальника
политотдела.
     -- Спасибо, товарищ полковник!.. --  взволнованно проговорил лейтенант.
-- Я не забуду ваших слов!.. До свиданья!..
     --  До   свиданья!  Главное   --  побольше  находитесь   среди  солдат.
Прислушивайтесь к их разговорам, больше заботьтесь о них.
     Марченко ушел, и  Дeмин остался один. Вспомнил,  что еще с  утра к нему
приходил старшина разведроты. Смущенно сопя и теребя свисающие усы, безмерно
счастливый, Тарасович попросил начальника политотдела:
     --  От  жинки  письмо получив, товарищ  полковник.  Може, прочтете?.. И
дочка теж...
     --  Обязательно  прочту, Петр  Тарасович!  --  взволнованный не  меньше
Пинчука, ответил Демин.
     И  вот  только сейчас  он  торопливо  извлек из конверта листок.  Перед
глазами  побежали  незнакомые,   но   до  боли  сердечной   родные  строчки.
Живы-здоровы.  Ждут  своего  батьку.  А это что?  Стихи,  сочинила Пинчукова
дочурка? А ну!..

     Папы нету дома
     И нe может быть,
     Потому что папа
     Должен нефцев бить.

     Не  "нефцев", девочка,  а немцев, фашистов!.. Дай-ка мы поправим... вот
теперь так!..
     Демин  на   минуту  задумался.  Вдруг,  ощутив  теплоту   под  глазами,
засуетился,   замигал   ресницами,   растерянно   поглядел   вокруг  себя  и
почувствовал,  что  нe  может  больше  оставаться  в  своей комнате.  Быстро
одевшись,  он  направился  в политотдел.  На  улице  мела  поземка.  Колючие
снежинки впивались в лицо.  Полковник, сильно нагнувшись и борясь с  ветром,
твердо ставил свои короткие ноги, стараясь идти быстрее.
     Он торопился...



     Сенька  Ванин  на  попутной  машине  возвращался  из госпиталя  в  свою
дивизию. Его  физиономия сияла довольной плутовской ухмылкой. А ведь  совсем
недавно ему пришлось пережить  немало неприятных минут. Начальник госпиталя,
тучный  седовласый  подполковник,  хотел  было  направить  выздоравливающего
гвардии ефрейтора Ванина Семена, как  это  полагалось, в армейский  запасной
полк. Сенька  до глубины души был обижен этим и устроил начальнику настоящую
обструкцию. Но,  сообразив,  что этот крик души  к  добру не приведет, Ванин
скорехонько перестроился:
     -- Да вы знаете, товарищ подпол ковник медицинской службы, какая  у нас
дивизия! -- чуть нe плача,  продолжал он. -- Ведь  она --  заслуженная, я ее
ветеран!.. А вы меня в какой-то там запасной...
     И начальник госпиталя уступил.
     Как ее... эту вашу  дивизию...  э...  зовут?  --  проворчал  он  в свои
обвисшие, как у Пинчука, усы и позвал писаря.
     --  Значит,  так, --  начал Сенька с великим удовольствием. --  Пишите:
Гвардейская Красноградская ордена Ленина, дважды Краснознаменная...
     Но начальник госпиталя охладил Сеньку.
     -- Номер какой? -- равнодушно спросил он.
     Сенька сообщил номер дивизии.  Затем, взяв направление, пробкой вылетел
из госпиталя и помчался к регулировочному пункту.
     Недалеко  от  линии  фронта он  покинул машину, свернул на  проселочную
дорогу, закурил и торопливой  легкой походкой пошел в свою  дивизию. Гонимые
ветром перекати-поле перебегали  ему дорогу.  Кое-где Ванин  шагал прямиком,
сокращая путь.  Откуда-то выскакивали  сонные  зайцы,  стлались над  зеленым
ковром  озими, которая,  чуть прихваченная заморозком,  хрустела  под ногами
бойца. Кое-где  попадались трупы немецких солдат. С них  неслышно  снимались
древние вороны и улетали на другое место. Встречались также брошенные врагом
автомашины и бронетранспортеры с кучами пулеметных лент и рыжими солдатскими
ранцами  в  кузовах. Сенька  по  привычке  подходил  к  машинам.  Однако  за
последнее время к  трофеям он  сильно охладел. Сейчас он прихватил только из
одной машины немецкий автомат с запасом патронов, сказав при этом:
     -- Ковпаку пригодится.
     Сенька  почему-то  был   глубоко  убежден,  что  все  трофейное  оружие
обязательно отправляется к партизанам, орудовавшим в тылу врага.
     Проверив исправность подобранного оружия, Сенька зашагал дальше. Вскоре
он  повстречался  с одним красноармейцем. Тот бежал с  каким-то поручением в
штаб  корпуса.  Ванин спросил его, как всегда  спрашивают  в  таких  случаях
встречающиеся фронтовики:
     -- Из какого хозяйства, пехота?
     Боец,  немного помявшись, назвал номер соседней дивизии. Сенька тоже не
стал секретничать.
     -- Знаю вашу дивизию, --  сказал боец  улыбаясь.--  Это  ведь  про  нее
говорят:     "Мимо-Харьковская,    возле-Полтавская,    около-Кременчугская,
Непромокаемая, Непросыхаемая..."
     Сенька возмутился:
     -- Знаешь что, ты, краснобай!..
     Но  у  солдата  была  такая пребезобидная физиономия, что Сенька  сразу
заметно остыл:
     --  Ну  вот  что, непросыхаемый, пока я  тебя  не  изувечил,  иди своей
дорогой! Иди, иди, не то отмолочу и плакать не разрешу! --  серьезно добавил
он.
     Но, отойдя  от бойца,  Сенька  вдруг рассмеялся.  Понравилось  ему  это
"Непросыхаемая, Непромокаемая". Большая правда была в этих словах.  В  самом
деле, за всю войну дивизия, в которой служил Сенька,  ни  разу не отводилась
на переформирование.  На переднем же крае ее редко сменяли. А если  сменяли,
то вовсе не затем,  чтобы отводить  на отдых,  а для  переброски на  другой,
более тяжелый, хотя часто малозаметный участок фронта.
     -- "Непромокаемая, Непросыхаемая!.." Придумают  же, черти! -- завидовал
Сенька солдатскому остроумию, убыстряя и без того бойкий шаг.
     Ему встретился еще один красноармеец, помоложе первого.  Опытным взором
бывалого солдата  Сенька  оценил:  зелен,  из  новичков...  и  ватные  брюки
сползают, тонкозадый еще.
     Солдат оказался из "хозяйства" Сизова. Они присели на пеньке, завернули
папироски.  Ванин  нe  вытерпел  и  попросил  красноармейца сообщить  полное
наименование дивизии,  втайне  думая о том,  не  украсилось  ли ее  название
каким-либо новым орденом или городом.
     Но, кроме номера  и  гвардейского звания, красноармеец ничего больше не
знал  о дивизии. И Ванин вдруг почувствовал непреодолимое желание рассказать
ему  о  боевых  заслугах дивизии, как  иногда хочется поведать  все  о своем
большом и умном друге. Он вынул из  вещевого  мешка карту с пометками взятых
ими  населенных  пунктов  и  стал  рассказывать о всех  походах,  в  которых
участвовала дивизия, о том,  как пришла к ней гвардейская слава,  как  на ее
знамени засверкали орден Ленина и два ордена Красного Знамени.
     --  Вот  тебе и Непромокаемая, Непросыхаемая!..-- заключил  он, обнимая
одной рукой не понявшего последних слов бойца.
     Сенька  умолк. Он хотел еще что-то добавить значительное, но не хватило
красноречия.  Однако  лицо  его,  ставшее  вдруг  не по-обычному  серьезным,
честное  и лукавое солдатское лицо говорило лучше всяких слов. Оно светилось
тем негасимым светом, который  исходит только из глубины чистого  и горячего
сердца.
     Ванин  заметил в кармане  красноармейца фронтовую  газету. Не спрашивая
разрешения,  вынул  ее,  развернул  и  перво-наперво прочел  "От  Советского
Информбюро".
     -- Неплохо, -- заключил он.
     Потом отыскал информацию о  действиях союзников. Она была,  как всегда,
очень скудна.
     -- А ну, посмотрим,  что они делают! Много ли ярдов отмахали? -- и лицо
его приняло дурашливое выражение. Прочел нарочито громко, словно декламируя:
-- "Продвижение войск  союзников в  Италии,  Лондон.  Штаб войск союзников в
Северной   Африке   сообщает,  что  ввиду  плохой  погоды  и   произведенных
противником   разрушений   на   фронте   английской   8-й   армии   операции
ограничивались действиями патрулей". Ничего себе воюют. Штаб загорает где-то
в Сахаре,  а войска в Италии  ждут,  когда дождичек перестанет...  А  нам  и
плохая погода как будто впрок. Опять Первый Украинский больше ста населенных
пунктов освободил вчера.
     -- Сравнил! Так то ж мы!.. -- не  выдержал красноармеец, которому, судя
по выражению его  лица, такое  сопоставление  показалось даже оскорбительным
для Красной Армии.
     Сенька не стал спорить со своим случайным собеседником.
     --  То,  что  они  неважные  вояки,  давно  всем  известно,  --  охотно
подтвердил он. --  Но  тут, дружок, если  пораскинуть умом, другое вытекает:
они, союзнички-то наши, черт бы их забрал совсем, не торопятся еще и потому,
чтобы мы побольше повоевали с немцами  да силы свои  поистратили. А кончится
война,  они  тут  как  тут:  извольте-ка  подчиниться  нам  --  у  нас  сила
сохранилась!.. -- Сенька скорчил страшную рожу, пытаясь изобразить Черчилля,
и  ему, кажется,  удалось  это.--Дураки они!..  Разве  сталь  не  становится
прочней от огня! -- закончил Ванин и, гордый, торжественный, начал прощаться
с  бойцом. --  Ну, ладно, будь здоров, приятель! --  весело  сказал он, явно
довольный  тем,  что повстречал такого  горячего  единомышленника  в  оценке
поведения союзников.
     Самой  интересной,  однако,  была  третья  встреча.  Идя  прямиком,  по
бездорожью, Ванин вдруг заметил, как на поле шевельнулся сноп соломы. Почуяв
в этом  недоброе,  он  снял с плеча  автомат  и  стал медленно  и  осторожно
подходить к подозрительному месту. Вскоре он различил полу не в меру длинной
потрепанной немецкой шинели и, надувшись, отчаянно крикнул:
     -- Хальт!.. Хенде хох!..
     Сноп отлетел в сторону,  и перед  Сенькой предстал замурзанный, тощий и
перепуганный  фашист.  Он  послушно  задрал  вверх  руки,  глядя  на  Сеньку
маленькими слезившимися глазами. Губы его, синие от холода, мелко дрожали.
     -- Какой же ты.,  жалкий!.. -- сквозь зубы процедил Ванин, с величайшим
презрением осматривая врага.
     Коротким,  привычным движением вскинул автомат. Подняв  его на  уровень
побледневшего от безумного страха лица немца и вдруг вспомнив что-то, быстро
опустил оружие. Гоняя под скулами желваки, Ванин прохрипел:
     -- Счастье твое, фриц!..  Попался бы  ты мне в другом месте! -- повесив
автомат на плечо  и  показывая  рукой  в сторону Веселой  Зорьки,  он  резко
скомандовал: -- Ком!.. Ком!.. Шнель, говорю, ну!..
     Немец понял и послушно зашагал вперед, все время оглядываясь.
     -- Да не трону!.. Топай! Ишь как смерти-то боится!..
     Перед этим Сенька обыскал пленного и нашел в его кармане небольшой лист
бумаги, наполовину исписанный.
     "Гуров переведет, что там написано", -- решил он.
     Ванину  не  хотелось возиться  с немцем,  но он  все-таки  довел его до
Веселой Зорьки и сдал инструктору политотдела.
     -- "Языка" привел вам,  товарищ  капитан,  из  нашего  тыла!..-- сказал
Сенька и, передав найденный в кармане пленника недописанный лист,  попросил:
-- Переведите, товарищ капитан. Любопытно, что он там накропал...
     Гуров перевел конец письма.
     -- "На всем пути отступления от  Белгорода, -- жаловался кому-то немец,
--  наша  дивизия несла большие  потери.  Солдаты  хотели  как  можно скорее
перебраться  на  правый берег Днепра. Каждый  считал, да и командиры в  этом
уверяли, что спасение возможно только  там, за  рекой. Офицеры говорили, что
через этот водный рубеж не пройдет ни один русский солдат".
     --  Ишь ты --  "не пройдет". А вот  прошли!  --  выпуклые  глаза Ванина
загорелись. --  Недаром  генерал  так торопил нас к Днепру. Знал  наш комдив
замысел фашистов!.. Значит, провалился ваш вал... а? Что жо ты молчишь?.. Эх
ты, вояка! -- Ванин  энергично сплюнул и быстро распрощался с Гуровым. Уже у
порога  вспомнил:  --  А  Бокулей  где?..  Скоро,  глядишь,  до  его Румынии
дотопаем. Вот оно как обернулось!..
     Выйдя от капитана,  Ванин быстро отыскал свою роту. Его  появление было
встречено восторженно: скучно было разведчикам без Сеньки.
     -- А  где Камушкин? -- первым долгом спросил Ванин  и закричал:-Рядовой
Камушкин, ко мне!
     С того момента, как  Вася привлек Сеньку  к комсомольской работе, между
ними завязалась крепкая дружба.
     -- В  доме он, а  зачем  нада? --  спросил Али Каримов, глядя на Сеньку
своими вечно удивленными глазами.
     -- А  какое ты имеешь  право задавать такие вопросы старшим? -- заметил
Сенька и прошел в хату.
     То,  что  он  там  увидел,  сильно  рассмешило  его:   Вася,  встав  на
четвереньки,  возил на своей спине  хохочущего мальчугана.  Счастливая  мать
издали любовалась этой забавой.
     --  Себя  в коня  преобразив,  -- продекламировал Сенька.  --  Здорово,
Репин!..
     Камушкин, осторожно сняв со спины Витьку, подбежал к Сеньке.
     -- Вернулся?
     --  Такие  вопросы,  Вася,  можно  и не  задавать,  поскольку  это  уже
очевидный  факт.  Капитальный  ремонт  закончен,  и гвардии  ефрейтор  Ванин
возвращен в строй. В  дивизии  прибавился еще один  активный штык... Ну, как
дела? Рассказывай.
     -- Спасибо. А у тебя?
     -- Я уж доложил,  хотя по  уставу первым  должен  докладывать ты, Вася,
потому как рядовой... В разведку частенько ходите?
     -- Hе очень. Генерал отдыхать приказал. Вот, говорит, будем подходить к
границе, тогда не дам вам отдыха!..
     -- Ну, а как он?
     -- Кто? -- не понял комсорг.
     -- Комдив-то наш?..
     -- Живой-здоровый. Героя присвоили.
     -- Да ну?!
     -- А ты разве не слыхал? Не только ему. Шахаев  с Забаровым  тоже стали
Героями Советского Союза. Крупицыну посмертно присвоили...
     -- Да, товарищ капитан!.. Не  дождался ты великой  награды,  жалко... А
где  парторг?..  Все  еще  в  медсанбате?..  Пойду  сейчас  туда,  поздравлю
Шахаева!..  Ну,  а  генерал-то, что  он,  как?  --  допытывался обрадованный
Сенька.
     -- Статью  напечатал  в  "дивизионке". Учит  в  ней  солдат,  как  надо
преследовать отступающего противника. У него, генерала-то, голова!..
     -- Ученый он, известное дело! -- быстро подтвердил Сенька.
     -- Говорят, он и стихи пишет.
     -- Ну, это  брехня!  --  словно  оскорбившись  на  комдива,  решительно
возразил Ванин. -- Будет он такими пустяками заниматься! Это наш Аким...
     Сенька сразу же осекся и замолчал.
     Как раз в эту минуту со двора раздался истошный крик:
     -- Воздух!
     "Ничего  себе встреча!"  -- мелькнуло  в голове  Сеньки. Они  вместе  с
Камушкиным  выскочили  на  улицу.  Немецкие  самолеты  уже  делали  широкие,
снижающиеся круги  над  Веселой  Зорькой. Разведчики выскочили  на  огород и
попрятались  в щелях. Прыгнул  в  маленький окоп, вырытый около дома, и Вася
Камушкин.
     Татьяна выбежала во двор в тот момент, когда первый самолет уже пошел в
пике,  оглушая окрестность  нестерпимым  воем. Молодая  женщина  металась  с
мальчуганом на руках. С перепугу он  даже не плакал. Бледная и растрепанная,
как большая птица, она бросалась из стороны в сторону, ища убежища.
     -- Таня!.. Танюша!.. -- Камушкин выскочил из своей щели и силой толкнул
туда женщину с ребенком. Самому ему  теперь укрыться было уже негде. Он упал
на землю,  уткнув  голову  в  неглубокую  ямку.  В тот  же  миг прогрохотало
несколько взрывов. Запах взрывчатки поплыл над огородом.
     Когда  бомбежка кончилась, разведчики  увидели,  что  Камушкии  засыпан
землей.  Его быстро откопали.  Бледного,  почти  без  признаков  жизни, Васю
отнесли в хату.  Наташа стала  оказывать  ему  первую помощь.  Он  долго  не
приходил  в сознание. Татьяна ни на секунду не отходила  от  него.  А  когда
комсорг открыл  глаза и на его  конопатом лице разлился  робкий румянец, она
впервые утерла слезы и, счастливая, улыбнулась.
     -- Спасибо тебе, Вася... Мой милый!..
     -- Зачем это, Татьяна Васильевна! -- искренне удивился Камушкин. Он еще
никак не мог понять, что же, собственно, произошло.
     Среди  голых вишневых деревьев,  изгрызенных  осколками,  стоял, поджав
одну заднюю ногу, рыжий,  раненный осколком бомбы  битюг Михаила  Лачуги. Он
косил  подернувшийся  сумеречью  глаз на  повара,  тщательно  целившегося из
револьвера в его большую, тяжелую голову.
     А к  вечеру кто-то  вихрем промчался  по двору  с ошеломляюще-радостной
вестью:
     -- Киев освобожден!
     И  тут как-то все вдруг вспомнили, что  это произошло 6 ноября, то есть
накануне праздника.
     -- Ось який подарок к великому дню, -- радовался, как дитя, Пинчук.
     В комнату,  где Камушкин налаживал радиоприемник, устремилась вся рота.
Вернулся  наконец  из  медсанбата  и  Шахаев,  --  это  усилило  праздничное
настроение. Маленькая, уютно  прибранная хатка с земляным полом  наполнилась
неприхотливыми  гостями.  Сияющая   Татьяна   протискивалась   между   ними,
приглашала:
     -- Рассаживайтесь, ребята,  рассаживайтесь!..  Можно вот  на лавку и на
кровать,  что  ей  сделается...  Вот  стулья,  берите!   Может,  покушали  б
сначала...
     -- О нас  не беспокойся, хозяйка, -- сказал Сенька. -- Покуда харч свой
имеем,  наркомовский. По  бабушкиному  аттестату  питаемся  только в крайних
случаях,  в  наступлении,  когда  наши  интенданты подвозить не  успевают, в
кюветах торчат со своими машинами...
     В голубоватой  коробке  приемника  раздался  пискливый, комариный звук:
"пи-пи-и-и-и".  Вася, зачинив  два карандаша  и  устроившись  у  края стола,
положил перед собой замызганный блокнот. Несмотря  на то что  голова его все
еще немного  кружилась, он решил во что бы то ни стало записать хоть отрывки
из праздничного  доклада. Навалившись друг на  друга, разведчики сгрудились,
приготовились слушать. Ждали. Кто-то выразил опасение:
     -- Может, в этом году не будут передавать?..
     Ему не дали договорить, зашумели:
     -- Это почему же?
     -- Вот выдумал тоже!
     -- Нет, обязательно будут!
     -- Да я просто так сказал, -- оправдывался усомнившийся.
     Вышедшая было на улицу Татьяна быстро вернулась:
     -- Что вы, ребята, слушать собрались?
     -- Москву, Танюша! -- ответил Камушкин и  почему-то покраснел до корней
волос.
     --  Москву?!  -- женщина  чуть не вскрикнула от крайнего изумления.  --
Боже ты мой!.. Ребята, дорогие мои, пропустите меня поближе!.. Сколько уж мы
не слышали ее!..
     --   Проходите,  проходите   сюда,  Татьяна  Васильевна,   --   солдаты
расступились,  давая   место  хозяйке.   Пинчук,  стоявший  рядом   с   ней,
почувствовал, как руки женщины мелко дрожат.
     В приемнике зашумело, золеная лампочка замигала чаще.
     --  Тише...  тише!..  -- сказали  все вместе, предостерегающе  поднимая
руки. -- Сейчас начнется...
     Кончик карандаша  прыгал на белом листе  камушкинского блокнота, словно
выклевывал  что. В хате  воцарилась напряженная  тишина.  Приглушив дыхание,
бойцы прислушивались к  трогательной мелодии позывных,  согревшей их сердца.
Наконец после долгих оваций, морским прибоем доносившихся сюда, на некоторое
время в приемнике стихло, стоял лишь ровный  шум  ламп да изредка прорывался
нетерпеливый кашель. И вдруг раздался далекий голос Сталина.
     Разведчики нe заметили, как хату окружила плотная толпа колхозников.
     Во всех  окнах  торчали  курносые мордочки  ребятишек. Люди  теснились,
переспрашивали друг друга о  плохо  расслышанном. Кто-то неосторожно надавил
на стекло, и оно со звоном полетело на пол хаты. Татьяна даже не обернулась,
она смотрела только на приемник, перебирая руками курчавый чуб  сидевшего  у
нее на коленях ребенка.
     В разбитое окно просунулась лохматая седоволосая голова какого-то деда;
разинув  беззубый  рот,  он дышал  прямо  в затылок  примостившегося  у окна
Сеньки.
     Передача  уже  давно  закончилась, а  у дома  Татьяны все еще  толпился
народ.  Старшина  Пинчук,  примостившись  на  бревне,  возле  хлевушка,  уже
степенно беседовал  с  тем  кудлатым  старичком,  который  нечаянно  выдавил
стекло.  Трудно сказать,  когда они  познакомились.  Только Петру  уже  было
известно, что дед этот -- бывший инспектор по качеству в своей артели.
     -- Почему же "бывший"? -- говорил ему Петр. -- Ты и зараз являешься им.
Тильки  пора  за  дело  браться,  диду.  Насчет  семян  позаботьтесь.  Весна
незаметно приде.
     --  Где их  сейчас  взять, сынок, семян-то?..  Разве государство  какую
ссуду даст.
     -- Государство-то даст, диду. Но трэба и  самим принимать меры. Ты  вот
пройди по  колгоспникам, кажи  им,  --  пусть  по  одному зернышку соберут и
принесут в колгоспный амбар. Никто не пожалее...
     -- А ведь, пожалуй... завтра с утра и начну.
     -- Обязательно начни.
     Пинчук говорил громко и почти в самое ухо старику, так как во дворе все
еще стоял шум.
     Разошлись по своим домам  за полночь. А утром  в хату  к Татьяне явился
старикан, с которым вчера беседовал  Пинчук  о дeлaх артели. Дед был явно во
хмелю.  Потоптавшись  у  порога  и  тщательно  вытерев  о  половицу  большие
солдатскиe ботинки, густо смазанные солидолом, он приблизился к хозяйке:
     -- Ты уж прости меня, старого  дурня, Татьяна  Васильевна, невзначай...
вот те крест!.. Малец  толкнул, паршивый бесенок!.. А окно я сам вставлю. --
Заметив  в  хате Пинчука, колдующего над строевой запиской, дед  обратился к
нему: --  А  насчет того, товарищ,  не беспокойся.  Завтра  же приступаем. С
председателем я уже  имел разговор. Он согласный. Завтра, прямо  с утра... А
ныне вроде неловко, праздник дюже великий... А вам, ребята, спасибо от всего
нашего колхоза. Порадовали  вы  нас!.. --  старик поклонился  разведчикам  и
вышел,  солидно  покряхтывая  в  сенцах.  Сенька  видел   в  окно,  как  он,
подпрыгивая, пошел по улице, неся под мышкой свой суковатый посох.
     --  Гляньте, товарищи, как  нарезает дедок!  И про посох забыл, дует --
ног под собой не слышит!..
     Сказав это, Сенька вдруг поднял нос и принюхался.
     -- Чего это вы там затеяли, Татьяна Васильевна?  -- спросил он хозяйку,
хлопотавшую возле печки.-- Не для нас ли стараетесь?
     -- А для кого же? Для вас, -- просто ответила Татьяна.
     Разглядев  в ведре, стоявшем у порога, мокрые  перья,  Ванин сообразил,
что  произошло, пока они спали.  Сенька  еще вчера, слоняясь по двору, видел
двух пестрых курочек,  которые  важно прохаживались  по мякинной завалинке и
безмятежно  клевали  замазку  в  окнах. Вот их-то и порешила  ради праздника
вконец растроганная молодая хозяйка.
     -- Ну, уж это вы зря! -- лицемерно  обижался Сенька. -- Последних курей
перевести!.. Неслись, наверное, пеструшки...
     -- Живы будем -- наживем. Садитесь.
     Развeдчики  расселись  тесным  кружком,  по-семейному.  В  предвкушении
сытного обеда шумно заговорили. Мишка Лачуга, торжественный, как на свадьбе,
метал на стол разные кушанья. Ему помогала хозяйка. Солнечные зайчики играли
на сияющих лицах  бойцов. Забаров  шепнул что-то  на ухо Пинчуку,  и  тот на
цыпочках, словно боясь  разбудить кого-то, вышел из хаты.  Сенька  подмигнул
сидевшему рядом с ним Камушкину. Вася посмотрел на Ванина и, встретившись  с
его  зелеными  играющими глазами,  покачал головой.  Ребята переглянулись  и
сразу, точно по команде, расхохотались.
     Пинчук  вернулся с несколькими  запотевшими флягами. Разлили  водку  по
жестяным кружкам.  Солдаты  оживились, зашумели.  Вот она,  боевая,  дружная
семья, --  вся в  сборе. "Только...  только его  нет среди них.  И  никогда,
никогда не будет..."
     Наташа почувствовала, что может разрыдаться, и, тихо выйдя из-за стола,
почти  бегом направилась к двери. Выскочив  на  улицу,  она дала волю  своим
слезам. Девушка плакала и  не слышала, как кто-то вышел вслед за ней. Чьи-то
теплые руки осторожно легли на ее вздрагивающие узкие плечи.  Она обернулась
и увидела Шахаева...



     Зима наступала медленно и осторожно. Сначала  она выслала далеко вперед
свои боевые разъезды --  резкие,  пронизывающие ветры.  Они шарили по рощам,
прощупывали  каждую  полянку, а  ночью, вырвавшись в  степь, лихо  носились,
гоняя,  точно  зайцев, перекати-поле;  стремительным  кавалерийским наскоком
влетали в села и хутора; заскакивали в солдатские окопы и, обнаглев, срывали
с  какого-нибудь  зазевавшегося  солдатика  заношенную  пилотку.  И,   будто
разведав хорошенько и  убедившись,  что  противник ее  слаб, зима ринулась в
общее  наступление  и  в одну  ночь  стала  полновластной хозяйкой  огромных
степных  просторов;  снег,  уже не опасаясь, валил валом,  быстро  возникали
белые насыпи  и  курганы. На  завалинках хат, около задернутых  искуснейшими
рисунками  окон,   запрыгали  синицы,  беспокойно  зачирикали   воробьи.  По
солдатским окопам с подвывом металась поземка, обжигая щеки бойцов колючими,
мельчайшими  снежинками.  Поскучнели вишневые сады, роптали  под злым ветром
нагие яблони,  беспомощно взирая на  то, как гложут  их  сочную кору острые,
точно  бритва, желтоватые  резцы  опушившихся  зайцев. Из глубокой, заросшей
кустарником  пади выводила свой  обматеревший выводок  старая волчица.  Зима
сделала хищников смелей.
     В течение  декабря  гвардейская армия -- в  ее состав входила и дивизия
генерала Сизова  --  предприняла  операцию,  которую  в  официальных сводках
обычно  называют   боями  местного  значения.   В  результате   многодневных
изнурительных  схваток с  врагом  за  отдельные  населенные  пункты, высоты,
дороги  и многочисленные в этих  местах посадки  и  небольшие рощи советские
войска подошли  к Кировограду -- крупному областному и  промышленному центру
Украины. Здесь армия остановилась и стала готовиться к штурму города.
     Дивизия Сизова разместилась в большом селении Верблюжка. На этом рубеже
встретила Новый год.
     Разведчиков Забарова  почти  не посылали в поиск.  Их  выручали  другие
разведчики, которые в те дни действовали весьма успешно. Солдаты  лейтенанта
Забарова разучивали  новый  Государственный гимн, отдыхали, получали  теплое
обмундирование.  Докторович  распорядился   отпустить  разведроте  все,  что
полагалось по зимнему плану. При этом он не забыл заметить:
     -- Мне дали -- и я выдаю...
     Пинчук вовсю расхваливал хозяйственный ум начальника АХЧ. Похвалил он и
кладовщика -- рядового Дрыня, но скоро  убедился,  что сделал это совершенно
напрасно. Завскладом вещевого имущества Иван Дрынь был человеком на редкость
прижимистым  и всегда  старался всучить БУ* вместо нового обмундирования. На
этот  раз  он в скупости превзошел  даже самого  себя:  вопреки распоряжению
начальника,  Дрынь  пытался  подсунуть  разведчикам  поношенную  экипировку.
Сенька, пришедший на  склад  вместе со старшиной, разозлился на  кладовщика,
однако сдержал себя и попытался убедить скупого хозяйственника политическими
доводами.

     *Бывшее в употреблении.

     -- Ты только подумай, Ваня, -- говорил он вкрадчиво. -- Ребята мы не из
последнего  десятка  в дивизии.  И генерал нас который раз  уже  награждает.
Героев всегда надо поощрять. К тому же --  скоро граница. Может, придется на
чужую  землю вступить.  Принарядиться полезно, чтобы,  значит,  не ударить и
грязь  лицом.  А  ты  суешь  нам,  прости  за  выражение,  этакое  старье...
Политическое сознание у тебя не на должном уровне, вот что я тебе скажу!..
     Но лучше бы Сенька этого  не говорил. Последние его слова испортили все
дело.  Сам  того  не  подозревая,  он нанес  неслыханную  обиду  заведующему
складом: Иван Дрынь вовсе не считал себя отсталым в политическом отношении и
несказанно  огорчился заявлением Семена. Он поднял  на Ванина свое курносое,
веснушчатое лицо и, багровея, проговорил:
     -- Ты  меня нe учи,  ишь  политрук  какой  объявился! Я  сам  могу тебе
политбеседу прочесть. Вот получай,  что  дают, и уматывай,  а  то и этого не
дам. Тоже мне -- герой!.. Знаю я вас! С Веркой-почтарихой...
     Сжав кулаки и сощурив свои кошачьи глаза, разведчик  вплотную подошел к
обидчику.
     --  Ну вот  что... ты...  -- начал он сквозь стиснутые  зубы,  подбирая
слова похлеще и повыразительнее. -- Ты  не больно-то  ерепенься, нафталинная
твоя душа!.. Вот попрошу майора Чернышева, начальника четвертой части, чтобы
он  тебя  в разведку послал вместе  со  мною. Я погляжу, какой из тебя герой
выйдет...
     Положение  обострялось.  Благоразумный  и  степенный Пинчук  попробовал
успокоить спорщиков.
     -- Брось, Семен, чого ты  пристав до чоловика, --  дипломатически начал
он, беря возмущенного Ванина за руку. -- Иван  и сам пойме, що для нас  така
обмундировка не подойдет...
     Пинчук старался  не скандалить  с хозяйственниками: так или  иначе  ему
приходилось часто иметь с ними дело.
     -- Бачыш, дорогой, -- продолжал Петр как можно дружелюбнее.  -- Мабуть,
мы и вправду за границу пидем. Так що одеть нас нужно як следуе...
     Трудно сказать,  что  больше всего подействовало на Дрыня:  Сенькина ли
угроза пожаловаться майору  Чернышеву или слова Пинчука. Скорее всего и то и
другое. Только Дрынь сразу смягчился.
     -- Так бы и сказали.  А  то обзывать всякими словами, --  примирительно
проговорил он, забирая  обратно полинявшие телогрейки и ватные  шаровары. --
Какие номера нужны?
     На склад пришел сам Докторович. Расщедрившись, он выдал разведчикам еще
и белые полушубки, которые  зимой могли с  успехом заменять им маскировочные
халаты.  Пинчук  поблагодарил  начальника   АХЧ.  Как  бы  там  ни  было,  а
разведчиков  в  управлении  дивизии  помаленьку  баловaли  eго,  начиная  от
генерала  и  кончая  Борисом  Гуревичем.  Много  писала   о  подвигах  лихих
разведчиков газета, у каждого из них в кошельке хранилось до десяти газетных
вырезок.  Даже  редакционный шофер  и тот  сильно подружился с разведчиками.
Теперь они почти все дымили из пестрых мундштуков, сделанных золотыми руками
добрейшего Лавры.
     В день выдачи обмундирования у разведчиков произошло событие, о котором
потом долго говорили солдаты.  Кузьмич, хлопоча возле своих лошадей, потерял
тренчик  от нового ремня. Пинчук  устроил старику  настоящий  разнос. Только
сейчас разведчики могли  полностью оценить  всю мудрость  своего старшины  в
вопросах экономики.
     --  Що  такэ есть  тренчик?  -- спрашивал он сконфуженного ездового. --
Тренчик -- цэ кусок  кожи. В Червоний  Армии, мабуть, служат зараз  миллионы
чоловик.  И як  що  каждый из  бойцов  потеряет  по одному  тренчику  --  цэ
обойдется  держави  в тысячи волив. Скильки  стоят  тысячи  водив?  Миллионы
рублив  же. А  скильки  трэба  на  выделку кожи? Тэж миллионы... От  тоби  и
тренчик!..  Беречь  надо народное имущество! Так и в присяге сказано, яку ты
принимав, Кузьмич! -- заключил он и, довольный тем, что произвел достаточный
эффект своими "волами" на разведчиков, пригладил вислые усы.
     После  этого  Пинчук  приказал  отделенным  построить   во  дворе  всех
новичков.
     --  Заниматься  будэмо! --  объявил  он  и  вывел  солдат  за  село,  в
заснеженную степь.
     Там он  заставил  бойцов  бегать,  ползать по-пластунски,  прятаться  в
снегу. То и дело покрикивал:
     -- Назад!.. Повторыты!..
     Старшина проявил такое усердие, что под конец занятий солдаты взмокли.
     -- Завтра  с  утра знов начнем!  -- пообещал  он,  уводя разведчиков  в
расположение роты.
     -- А  может,  товарищ  гвардии  старшина, не  стоит...  --  пробормотал
Сенька, который теперь уже был отделенным  командиром, но Пинчук так на кого
посмотрел, что тот сразу же притих.  -- Оно конечно. Учеба, она на пользу...
Как воздух, нужна солдату, -- попробовал исправить свою оплошность Ванин.
     И  все-таки   Сенька  не  понимал,   почему  это   вдруг  Пинчук  решил
"помуштровать" бойцов, -- ведь раньше с ним этого не случалось.
     -- Молодежь учить трэба, -- твердил старшина.
     Петр не счел нужным объяснять  Семену,  как  пришел он  к этому мудрому
выводу. А было это так...
     Несколько  дней  тому назад позвал Пинчука  к себе Забаров и неожиданно
для него объявил:
     --  Знаешь  что,  старшина, а  ведь ты  нe  полностью  выполняешь  свои
обязанности.
     -- Як цэ?.. Не розумию. -- Петр, очевидно, был поражен этим заявлением:
на его взгляд, он делал все, что требовалось от старшины.
     --  Хозяйственные дела ты  ведешь безупречно. Тут, как говорят,  у тебя
комар  носа не подточит, -- продолжал лейтенант, посматривая темными глазами
на сникшего вдруг Пинчука. -- Но это еще не все. Ты читал вот эту книжку? --
командир листал страницы Устава внутренней службы.
     -- Читав. Много разив читав.
     -- Значит, плохо читал, -- продолжал Забаров строго. -- Послушай. Вот в
этой  статье  устава говорится,  что  старшина  является прямым  начальником
сержантов и солдат роты и отвечает: за правильное несение службы солдатами и
сержантами, за дисциплину и поддержание установленного внутреннего порядка и
за сохранность оружия,  боевой техники, боеприпасов  и  имущества в  роте. В
отсутствие офицеров  роты  старшина  является  заместителем  командира роты.
Видишь, какой ты большой начальник.
     --  У  меня,  товарищ лейтенант, было хозяйство  и побольше, -- глухо и
обиженно заметил Пинчук.
     --  Может быть, -- спокойно продолжал  Забаров. --  Но вот в уставе еще
сказано,  что  старшина обязан лично проводить занятия с солдатами роты. Что
ты  на  это скажешь?  Проводишь ты такие занятия?.. Нет.  То-то же!  А учить
бойцов мы обязаны и на войне, используя для этого каждый свободный час.
     -- То правда, -- быстро  согласился Пинчук и  досадливо дернул  себя за
свисающий ус.  --  Ось  як получилось нэ  добрэ!.. Позабував, старый хрен!..
Спасибо, товарищ лейтенант, що напомнили!..
     Несколько часов  подряд не  выглядывал Пинчук из  своей  хаты и  только
поздно  вечером   пришел   опять  к  командиру   роты.  Положил   перед  ним
разграфленный и заполненным лист бумаги.
     -- Что это? -- удивился Забаров.
     -- Расписание занятий на завтра.
     -- Вот это  дело! -- похвалил лейтенант  и,  внеся некоторые  поправки,
утвердил расписание.
     С тех  пор  Пинчук не  пропускал  ни одного  свободного часа,  чтобы не
позаниматься с солдатами. Как-то с восхищением признался Шахаеву:
     --  Лейтенант-то наш, мабуть, у генерала  учився!  Як  вин  меня  ловко
пиймав!  На  уставе...  а? Що ты  на  цэ  скажешь?..  Голова  у  него  добрэ
приделана!..
     -- А ты, наверное, на него обиделся тогда? -- спросил парторг.
     --  Першу минуту  --  да. А як вин  мне  растолкував,  в чем  я  промах
допустил,  тоди  що ж обижаться.  Правду  каже!..  Скоро,  мабуть,  в  новое
наступление  пидэмо, готовить  солдат  надо к  тому. Так  що лейтенант прав.
Проморгав я трохы!..
     В начале января, туманным и морозным утром, началось новое наступление.
Разведчики  двигались  вместе  с  саперами.  Две полуторки  у  саперов  были
полностью загружены  указками  с  буквой  "С"  -- начальной  буквой  фамилии
командира дивизии. Сенька  изловчился и тут: он устроился  в кузове одной из
машин и мысленно вычислял, хватит ли этих  указок до границы. Решил, что без
малого  хватит.  Дивизии на этот раз пришлось наступать  прямо на  город.  И
несколько дней  спустя она  была упомянута  в приказе Главнокомандующего  по
случаю освобождения Кировограда.
     Наступление  не  приостанавливалось  и   ночью.  Разведчики  все  время
двигались вперед. Только рация комсорга Камушкина соединяла еще их с живым и
непрерывно катившимся вслед за ними огромным и сложным организмом дивизии.
     Наташа с санитарной сумкой через плечо шагала рядом с парторгом. Как-то
во  время  короткой  остановки она, не  глядя  на Шахаева,  словно для себя,
сказала:
     -- А ведь я очень плохо поступила тогда.
     -- Это ты о чем, Наташа? -- спросил он ее.
     --  Разве  так  можно. Испортила  вам  весь  праздник. Разревелась  как
дурочка. Как это нехорошо!..
     -- Это же вполне  естественно, Наташа! На твоем месте любой не выдержал
бы. Мы собрались вместе, веселимся, а Акима нет.  Нет, ты ничего плохого  не
сделала, Наташа. У тебя хорошее, большое сердце!..
     --  Это  вы  успокаиваете меня, -- быстро перебила  она парторга.  -- А
поступила тогда я нехорошо и не могу простить себе этого.
     Забаров приказал  двигаться  дальше, и Наташа  с Шахаевым замолчали, но
шли по-прожпему рядом.
     В одну лунную рождественскую ночь забаровцы вступили в большое  русское
село Калиновку. Сенька присмотрелся  к  домикам,  повел  носом и обрадованно
воскликнул:
     -- Хлопцы, здесь Русью пахнет!..
     Пахло  кренделями и еще чем-то  очень вкусным. Хотя  в окнах и  не было
света, но по  всему чувствовалось, что в домах  в  эту ночь никто не спал. В
лунной безветренной  ночи стояли кизячьи  дымы.  Снег похрустывал под ногами
разведчиков,  в   нерешительности  топтавшихся   на  одном  месте.   Домики,
обступавшие их с двух сторон, манили к себе теплом и уютом.
     -- Может, зайдем  на  минутку?.. -- робко предложил Ванин,  взглянув на
огромную белую фигуру командира.
     Немцев в  селе  не было.  Бойцы поняли это, едва  вошли  в Калиновку. И
все-таки  осторожный Забаров  приказал Ванину и Каримову  пройти по улицам и
разведать обстановку.  И  только когда они  вернулись  и  доложили,  что все
спокойно,  Забаров  разрешил  разведчикам  войти  в  дом.  Хозяйка  радостно
встретила  солдат.  Она  долго не  уходила  из  горницы  --  никак не  могла
налюбоваться  на дорогих гостей.  Во дворе послышались голоса, скрип  колес,
конское ржание.  Скрипели гусеницами на снегу танки. Обогревшись, разведчики
стали прощаться с хозяйкой. Уже в дверях они столкнулись с бывшим командиром
лейтенантом  Марченко. На нем была черная кавалерийская бурка. Вот только не
знали разведчики,  для  чего она  ему. "Глупый, никому не нужный  фарс",  --
подумал Забаров  и  горько усмехнулся. Обрадовавшись этой  встрече, Марченко
схватил Федора за руку и потащил его в свободную комнату, оживленно болтая:
     -- Вот  здорово, черт возьми!..  Не ожидал встретить тебя здесь!..  Ну,
рассказывай, как дела!..
     Марченко усадил Забарова рядом с собой. В его  руках непостижимо быстро
оказалась холодная фляга с водкой.
     Выпили по одной стопке.
     -- Ради такого случая не грех выпить и по второй!
     -- А вот этого делать сейчас не следует, -- спокойно возразил Забаров.
     -- Опять ты за свое! -- обиделся Марченко.  -- Неужели ты не рад  нашей
встрече? Ведь как-никак, а более двух лет вместе прослужили!..
     -- Почему не  рад? Очень даже рад, --  сказал Федор. --  Но пить сейчас
больше не буду. Ты уж извини меня.
     -- Не притворяйся, Забаров!  -- голос Марченко  стал  резок. -- Знаю  я
вас. Не любите вы меня.  Забыли все.  А ведь  гордились, черт бы вас побрал,
когда имя  вашего  командира гремело на всю  армию! --  лейтенант налил себе
полный  стакан  и  одним духом выпил  его.  Коричневые глаза  его заблестели
огнем.  --  Тот же Васильев, который  теперь видеть  меня  не хочет, не  раз
выносил мне благодарность за мои блестящие поиски, лично прикреплял ордена к
Марченковой гимнастерке, и Марченко был его первым любимцем!.. А кто отстоял
аксайский  плацдарм?  Кто  воспитал вас  -- тебя,  Шахаева,  Акима,  Ванина,
Пинчука?.. Кто  больше всех ходил в опасные операции, кто захватил немецкого
генерала? Разве не Марченко? Кого обнимал  командующий армией там, у поселка
Елхи? Разве не лейтенанта Марченко?.. Так почему же вы все забыли об этом?..
-- Марченко рывком  подтянул  к себе флягу,  хотел  было еще налить себе, но
Забаров спокойно остановил его, взяв из его рук водку.
     -- Мы  уж слышали  это  от тебя,  -- глухо  проговорил Федор.  -- Разве
только  ты  один воспитывал разведчиков?.. Все помаленьку  воспитывали  друг
друга. А Шахаев? Он, пожалуй, побольше нас с тобой сделал.
     Забаров  говорил и видел, как  все  более  склонялась  когда-то  гордая
голова Марченко, глаза  его мутнели, губы шевелились. Казалось, он готов был
либо  расплакаться,  либо  страшно  выругаться.  Но, к  удивлению  Забарова,
Марченко тяжело поднялся из-за стола, прошелся по комнате и прохрипел:
     -- Хватит, Забаров...
     Федор видел, как тяжело было офицеру, и стал быстро прощаться:
     -- До свидания. Подумай о том, что я тебе сказал.
     Забаров  вывел разведчиков  за село. На  белом  бугре  чернели какие-то
пятна. Оказалось,  что  тут  успела уже окопаться  стрелковая  рота.  Вскоре
разведчики услышали знакомый голос неуемного своего дружка Фетисова.
     -- Петренко, у тебя все бойцы на месте? -- спрашивал он.
     -- Все до единого! -- отвечал простуженным голосом Петренко, тот самый,
что в приднепровском лесу разговаривал с  генералом. Поcлe  Днепра Петренко,
по рекомендации Фетисова, был назначен командиром стрелкового отделения.
     -- А у тебя, Гаврилин? -- опять раздался голос старшины.
     -- Все, окромя Фролова. В Кировограде, в уличном бою...
     -- Знаю. Написал о нем родным?
     -- Так точно. Написал.
     Забаров, проходя мимо, подумал, что пехотинцам, наверное, очень хочется
зайти в домики и погреться. Но они вот лежат на этом холодном снегу -- в ста
метрах от тепла, сытной пищи, от ласкового огонька...
     Забаров вновь подумал о Марченко и тяжело вздохнул.



     Остаток ночи разведчики провели в освобожденной полком Баталина деревне
Юрково. Решили переночевать  в доме, который привлек их своей  добротностью.
Вскоре  пришел Пинчук, весь заиндевелый, как дед-мороз. Он принес в  термосе
горячий борщ, а во флягах -- водку.
     Привыкшие к восторженным встречам  с населением освобожденных  городов,
деревень и сел, солдаты были на этот раз  поражены  угрюмостью хозяина дома.
Он  даже не предложил  разведчикам сесть. Бойцы  намекнули ему о ночлеге, но
тот пропустил  это мимо своих ушей. В довершение всего он стал разучивать со
своим сыном -- мальчиком лет десяти -- "Новый завет", псалтырь.
     -- "От  Матфея  святое благословение, -- тягуче  читал хозяин,  набожно
смотрел на икону и приглаживал бороду, расплавленным воском стекающую ему на
широченную   грудь.  --   Родословие  Иисуса  Христа,  сына  Давидова,  сына
Авраамова. Авраам  роди Исаака. Исаак роди Иакова. Иаков роди Иуду и братьев
его..."
     -- Слухай, старый! --  не выдержал  Пинчук.  --  Не  знаю, кто там кого
родыв,  но тебя  наверняка --  Иуда!..  Кажи, у тебя можно хлопцам переспать
ночь чы ни?
     -- Рад бы всей душой, да только больные мы...
     -- Щось вид у тэбэ дуже свеженький...-- язвил Пинчук. Злоба мутила его,
толкала на дерзость.
     Шахаев заметил, как от слов  Пинчука глаза старика вспыхнули нехорошими
огоньками  и быстро спрятались под мохнатыми рыжими бровями. Отослав куда-то
сына и сунув за образ псалтырь, старик начал  не спеша сучить дратву. Был он
высок и  плечист. На витом поясе -- связка  ключей. Голова смочена маслом  и
тщательно  причесана. Из-под ворота  синей сатиновой рубахи выпирала воловья
шея. От всей фигуры хозяина веяло устойчивой домовитостью.
     --  Бачу,  ты,  старый,  пропитався  этой  частной  собственностью,  --
продолжал колоть его Пинчук, невзлюбивший старика с первой минуты.
     Хозяин молчал. Тугая шея его багровела.
     Наташа  молча  смотрела в  окно на залитый лунным  светом  двор. Он был
обнесен высоким  тесовым забором. Крыша в крышу  жались каменные приземистые
конюшни и хлевушки. Перед окнами -- погреб, накрытый тяжелой железной дверью
с пудовым замочищем.
     Шахаев прилег на скамейку --  разболелась  на спине рана. Старик  хмуро
смотрел на разведчиков, долго  силился  о чем-то их спросить, но, видимо, не
решался. Молчали и разведчики.
     -- А что,  товарищи, -- начал  наконец  хозяин, не  глядя на солдат, --
колхозы вновь будут али как?.. -- в его глазах появился настороженный блеск.
     -- А  тебе як  хочется?  -- в свою  очередь  полюбопытствовал  Петр; он
понимал, что колхоз не устраивает старика.
     --  Мне што  ж... --  уклончиво ответил  хозяин. --  Государство -- оно
решит...
     -- А ты як бы ришыв? -- допытывался Пинчук.
     -- Я человек маленький.
     -- А все-таки?
     Хозяин промолчал. Пинчук посмотрел на него долго и испытующе. "Будут ли
колхозы?"  --  таких  еще  вопросов  разведчикам  не  приходилось слышать  в
освобожденных селах. Пинчуку вдруг вспомнился дед Силантий и то, как старик,
ожидая Красную Армию, подсчитывал, сколько попрятано от врага борон, плугов,
сеялок, тракторов. И как  радовался он, когда разведчики  говорили  ему, что
Советское государство не даст  колхозы в обиду, поможет им. Да и сам Пинчук,
воюя, только и грезит своим "колгоспом"; самые сокровенные его мечты связаны
с артелью.
     --  Будуть колгоспы! -- тихо, но внушительно сказал Петр. Он теперь ужe
напернякa знал, что перед ним -- матерый кулак, который либо  возвратился из
эмиграции, либо, затаив лютую злобу на Советскую власть, работая  в колхозе,
денно и нощно ждал, когда вернется к нему старое. -- Будуть колгоспы, -- все
так  же негромко, но твердо повторил Пинчук,  чувствуя нетерпеливое  желание
колоть рыжебородого в самое больное место.
     -- Добре... -- покорно  вздохнул хозяин, пряча лицо от упорного взгляда
Пинчука. -- Мы не против...
     Никому уж больше не хотелось оставаться в этом доме.
     -- Пишлы отсюда,  хлопци. Душно тут, -- предложил Петр. Он был возмущен
до крайности. То, во имя чего шла великая народная война, все  то, ради чего
рекой  льется  кровь советских  людей,  ради чего  погибли  лучшие  товарищи
Пинчука,  было не  только безразлично этому старику, но и  чуждо,  враждебно
ему.
     Негодующий  Пинчук выскочил на  улицу. Следом за  ним вышли из  избы  и
остальные  разведчики.  Забаров приблизился  к  высоким  тесовым  воротам  и
толкнул их плечом. Ворота треснули и распахнулись.
     Улица дымилась колючим и морозным  лунным светом. Разведчики  вздохнули
легко, словно сбросили с плеч  тяжелый и неприятный  груз.  Вошли в соседнюю
хату. Еще во дворе их встретила приветливая хозяйка.
     -- Ну и соседушка у вас, тетка... Откуда вин  такый? -- спросил Пинчук,
открывая термос: он решил накормить разведчиков в этой хате.
     -- Иван-то Борисыч?.. Дрянь человек! Десять лет ни слуху ни духу о  нем
не было. А как немцы заявились, он тут как тут!..
     -- Так и знав. Що ж вин робыв при нимцях?
     -- Измывался  над  людьми не дай  и не приведи!..  Старостой у них был.
Имущество  советских  активистов  себе  хапал!..  Да  вот  не  успел, видно,
сбежать. Понадеялся на немцев, а они о нем и забыли...
     Али Каримов, схватив  автомат, стремительно  направился к двери.  Ванин
одним прыжком оказался рядом с ним, загородил дорогу:
     -- Ты куда?
     -- Убить нада!.. Быстро нада!.. Пусти!..
     -- Нет, не пущу. Ишь герой какой! Без нас  обойдутся. --  Сенька вернул
азербайджанца на место.
     Довольный  Шахаев внимательно следил  за Ваниным;  да, это был  уже  не
прежний Сенька...
     -- Арестовать  старосту все-таки надо,-- сказал  парторг,  обращаясь  к
Ванину.
     -- Это другое дело. А суд ему наведут без нас.
     Сенька взял  автомат и в  сопровождении Каримова пошел к кулаку,  но их
опередили  колхозники:  они  вели ссутулившегося  рыжебородого  человека  по
направлению к сельсовету, над которым  ужe трепетал красный флаг, а  в окнах
приветливо светились огоньки.
     -- Добро, -- совсем как полковник Демин, сказал Сенька. Он с презрением
взглянул на кулака, моргнул Каримову и пошел обратно.
     После  сытного   ужина,  организованного   Пинчуком,  от   которого  не
отказалась и  хозяйка  дома,  разведчики легли  отдыхать.  Не  спали  только
Забаров и Шахаев. Они прошли в маленькую пустую комнатку, присели у  стола и
разговорились.  Обсудив происшествие  с  кулаком,  заговорили о  людях своей
роты, о том большом пути, который лежал  позади них и  который еще предстоит
пройти  в  будущем.  Огонек  под  стеклом  тихо  колебался,  дрожал.  Шахаев
сосредоточенно смотрел на него своими черными, чуть косящими глазами и тихо,
ровно, раздумчиво говорил:
     -- Да вот взять хотя бы Ванина. Помните, каким он пришел в роту?.. Ведь
отправлять хотели парня. А посмотрите на  него сейчас! Разве согласились  бы
вы отдать его кому-нибудь сейчас?..  Конечно нет. Ну, а о Пинчуке и говорить
не приходится.
     -- Да, эти не подведут, -- согласился Забаров.
     -- А ведь  какие они  все  разные! --  размышлял Шахаев. -- И какие все
честные! Вы знаете,  я иногда думаю, что  мы  еще хорошенько не знаем, какие
силы скрывает в себе наш человек. Вот Наташа -- хрупкая, как будто слабая...
А какое у нее большое сердце! Как строго судит она свои поступки...
     Они  говорили  о  каждом -- о  Сеньке,  о  Пинчуке,  Наташе,  обо  всех
разведчиках. Не  говорили только  о себе. Но они видели  свой  труд  в людях
роты, и это бесконечно радовало обоих.
     Не заметили, как прошла ночь. В окно расплылось бледное пятно.  Оно все
более светлело. А они говорили и говорили...



     Как-то сразу подкралась весна. Март начался с  буйной  оттепели. В один
день обнажились  брустверы траншей,  зачернели,  закурились паром  насыпи на
блиндажах. С ометов и копен, на которых обычно укрывались  наши наблюдатели,
сползали подтаявшие белые шапки. По полю, испятнанному воронками от снарядов
и мин, изборожденному танковыми гусеницами, бродили важные грачи. Напуганные
их голодным  криком, из своих снежных,  подтаявших  на дне ям, толстобрюхие,
выскакивали  зайчихи  и глубоко  проваливались.  В  посиневшем небе  звенели
жаворонки.   Зарумянилась   вербовая  лоза   у   прудов.   Неудержимые  соки
пробуждавшейся земли рвались  в почки --  и  почки набухали.  Над уцелевшими
скворечнями рассыпались трелью  скворцы. Весело  щебетали ожившие воробушки.
Возле  плетней  и мякинных завалинок, там, где припекало  ласковое солнышко,
сбивались красными кучками божьи коровки, сновали первые муравьи-разведчики,
деловито осматривая  местность, на которой вскорости их многочисленные семьи
развернут свою кипучую деятельность; сорока сидела на колу и воровски косила
глаз на сарай, где кудахтала курица; на пригретых местах робко показали свои
бледно-зеленые  жальца  ранние  травы,  но  эти  явно поспешили,  --  ночные
заморозки убивали их насмерть. Зима  не  собиралась так рано  отдавать  свои
права.  Ночью  она  сердито  схватывала  землю,  прекращала  течение  робких
ручейков.  С  соломенных крыш  до самой  земли  свисали прозрачно-коричневые
рубчатые сосульки. С восходом солнца они отваливались, со звоном рассыпались
в мельчайшие кристаллики. Дули резкие, но теплые ветры. Зима боролась только
до обеда, а  потом отступала. А  в один  день  она  сдала как-то  сразу,  по
оврагам  и  овражкам  забурлили сначала  прозрачные,  а  потом желтые потоки
вешней воды -- обильные слезы умирающей зимы.
     Это   было  в   те  дни,  когда  войска   Второго  Украинского  фронта,
разделавшись  с корсунь-шевченковской  группировкой врага, возобновили  свое
наступление на юго-запад.
     Далеко  позади остались  вволю  попившие крови,  черные,  изуродованные
корсунские поля,  где завершилась величайшая  битва за Днепр. Со смуглых лиц
солдат еще не исчезла пороховая гарь жестокого  сражения, а они уже  спешили
вперед,  на  запад,  к  границе.  В   истрепанных  шинелях  и   ватниках,  с
потрескавшимися  губами, почерневшие,  потерявшие  немало  своих  товарищей,
бойцы сурово переговаривались между собой на фронтовых дорогах:
     -- Весна... Ловко мы, товарищи!
     -- Да. Прямо к посевной.
     --  Еще  бы, --  говорил один из  усачей. --  Эх, походить бы теперь по
борозде да понюхать матушку-землицу!..
     -- Мало ты нанюхался ее в окопах!..
     -- То совсем другое дело...
     -- Наверное, сейчас до самой границы будем гнать...
     Близость границы  волновала всех: думали  о  скором  освобождении  всей
родной  земли, о возможном  даже переходе  государственных рубежей. Об  этом
спорили, это обсуждали.
     -- А мне сдается, дальше границы не пойдем, -- заявил один солдат и тут
же попытался это политически обосновать: -- Нам чужой земли не нужно...
     Другие -- и таких было большинство -- думали иначе и резко возражали:
     --  Скажет  же  --  не  пойдем  дальше! А Гитлер  соберет  свои  войска
где-нибудь в Румынии или в Венгрии, оправится да как опять даванет на нас!..
Нет  уж, дружище, гнать  мы его  будем  аж до самого до Берлина.  Так-то оно
надежней. А что касается чужой земли, то она, конечно, нам не нужна...
     -- Чужой земли нам не надо -- это верно, Гавришев. Но надо сделать так,
чтобы  в  соседних странах дружественный  нам  народ жил...  Так  и  парторг
Фетисов говорит.
     --  Народ, он  всегда к нам дружественный, -- резонно заметил  кто-то в
колонне.
     --  Ну,  чтоб  и  правительства  их были  к  нам...  как  это...  ну...
лойляльны, что ли... Товарищ старшина! --  окликнул боец  Фетисова,  шедшего
неподалеку. -- Так ли я слово-то это назвал?
     -- Лояльные.
     -- Вот-вот! Дружественные то есть. Так полковник Демин  объяснил, верно
ведь,  товарищ  старшина?  -- спросил солдат,  чтобы,  очевидно, одним разом
ликвидировать возможных оппонентов. Они, однако, находились:
     -- Ну, ты тоже, брат, сказанул!.. Кто ж меня заставит дружить с немцем,
когда этот  самый немец всю родню мою уничтожил, хату спалил, сам я от него,
проклятого, четыре  раны имею. Одна вот и до сей поры не зажила. А ты меня к
нему   в  друзья  хочешь   причислить.  Нет  уж!  Только  бы  добраться   до
Германии!..--  закончил  боец, с хрустом сжимая кулак  и поправляя  на груди
автомат.
     Это поколебало солдата, говорившего о дружбе, но Фетисов поддержал его.
     -- Недальновидный ты человек, Охрименко, -- сказал старшина не верящему
в дружбу с немецким  народом бойцу. -- Что ж,  по-твоему, так мы всю жизнь и
будем воевать с Германией, так и будет литься наша да немецкая кровь?.. Нет,
нам только  надо фашизм под корень срубить и корень  выкорчевать  -- вот что
нам  нужно,  товарищ Охрименко! А немцы пускай остаются да учатся у нас, как
жить нужно да людьми быть настоящими...
     --  Вот  именно!  --  обрадовался поддержке старшины  солдат,  которого
назвали Гавришевым.  -- Ведь  это  ж  капитализм довел  германцев до  такого
звериного  состояния.  Народ немецкий --  он что? Он, конечно,  виноват, что
терпел у себя такую гадину, как  Гитлер. Фашизм развратил  немцев до крайней
степени. А что там говорить о румынах, с  которыми, я гляжу, нам раньше всех
придется встретиться. Тут дело ясное -- обмануты эти народы фашистами.
     -- Правильно, Гавришев! -- подтвердил Фетисов.
     -- Как бы не так...  --  не сдавался Охрименко,  но в его голосе уже не
было прежней убежденности.
     Начальник  политотдела,  объезжавший  колонну   вместе  с  заместителем
командира  полка  по  политчасти,  услышав  горячий  спор  солдат, придержал
вспотевшего, сильно носившего боками гнедого коня, спешился. Передал жеребца
ординарцу, подошел к красноармейцам.
     Солдаты поприветствовали полковника и смолкли.
     -- Ну, что ж замолчали, товарищи? Продолжайте!
     -- А мы, товарищ полковник, обо всем поговорили! -- ответил Гавришев.
     -- Как обо всeм?.. И Корсунь нe забыли?..
     -- Какое там,  товарищ  полковник. Его век не забудешь.  Ведь  вон  что
творилось!
     -- Да, этот Корсунь долго будем помнить. Это как под Белгородом.
     -- Ну ничего, товарищи! Теперь уж недалеко и граница!
     --   А   мы   ничего,  товарищ   полковник!..  Грязища   только  кругом
непролазная!..
     Разговор  о  загранице вспыхнул с  новой  силой.  Демин  осторожно,  то
репликой, то наводящим словом, направлял солдатскую беседу в нужное русло.
     --  Вы  все станете как  бы  полпредами. Полноправными  представителями
своей страны. Это надо хорошо помнить, товарищи! -- говорил Демин, поддержав
мысль какого-то бойца.
     Тот обрадовался и солидно подытожил:
     -- С нас пример будут брать. Это ясно.
     Демин  улыбался.  Было  достигнуто  главное, к  чему  всегда  стремился
начальник политотдела: красноармейцы сами пришли к правильному выводу.
     -- Ну, до свиданья, товарищи! Командование надеется на вас.
     -- Да уж не подведем!..
     -- У нас, товарищ полковник, еще сталинградская закалка-то.
     -- Это хорошо. Ну, еще раз  до свиданья, орлы! Не  забывайте, о чем тут
говорили сейчас.
     -- Не забудем!
     -- Как можно!
     Приободренные  солдаты прибавили  шагу.  По бокам,  обгоняя пехотинцев,
непрерывным потоком двигались  танки. Мощные тракторы тянули за собой пушки.
Над  колоннами  то  и  дело проносились  бомбардировщики.  В  воздухе  стоял
непрерывный  гул. моторов.  Механики-водители,  глядя  через открытые  люки,
кричали пехотинцам:
     -- Царица полей! Подтолкни сзади!.. А то садись, подвезу!..
     Пехота, танки, артиллерия двигались на запад.
     Это было блестящим, беспримерным  походом  огромных войсковых масс трех
Украинских фронтов в  период весенней распутицы. Оборона немцев  рухнула  до
самого Черного моря,  и советские  части устремились к Днестру, к Молдавии с
целью последующего  выхода на  государственную  границу.  Изумленный  мир  с
напряженным вниманием следил за этим небывалым маршем советских армий.
     Наступающим войскам помогали партизаны. Они перехватывали пути  отхода,
уcтраивали врагу засады, рвали связь, не давали фашистам отдыха.
     В последних числах марта 1944 года на одной из южных лесных дорог можно
было наблюдать странное и удивительное шествие. По обеим сторонам дороги, по
тропам, тянулись бесконечные  цепочки  людей.  Своим  видом  они  напоминали
осеннее переселение муравьиной семьи.  Каждый человек, если смотреть сверху,
нес что-то  продолговатое  и  тяжелое.  В  колонне  были  мужчины,  старики,
женщины, подростки. Шли они не останавливаясь, и было видно, что торопились.
Женщины  шли  в  легких,  стареньких  жакетах.  Они  держали это  тяжелое  и
блестящее на руках, будто несли запеленатых в желтые шелковые одеяльца своих
грудных  ребятишек. На  лицах -- озабоченность, беспокойство, словно  где-то
прорвало плотину и люди  спешили  спасти  от  затопления  посевы. Колонна  в
основном  состояла из гражданских людей -- колхозников окрестных  деревень и
сел. Цепочка  текла бесконечно и в одном направлении. Каждый нес  по  одному
тяжелому артиллерийскому снаряду.
     Это местные жители помогали партизанам. Весенняя, курящаяся благодатным
паром, ласковая земля горела под ногами захватчиков.
     Дивизия  генерала Сизова уже на  второй  день  наступления осталась без
своих тылов.  Автомашины застряли  в грязи,  едва стронувшись со своих мест.
Всю  артиллерию  пришлось перевести  на конную  тягу, за исключением  гаубиц
артполка,  для  которых  имелись  мощные  тягачи.  В  одно маленькое  орудие
впрягали по десяти лошадей. Таким образом дошли до Южного Буга. Тут пришлось
на несколько дней задержаться: немцы сильно укрепились на правом, обрывистом
и каменистом берегу рeки. Дивизия в течение  недели в кровопролитных боях с.
врагом  отстаивала   небольшой  плацдарм,   захваченный   одним   батальоном
баталинского полка.  Немцы, сидевшие  за камнями, вверху, сыпали  оттуда  на
головы наших  солдат целые  ящики  своих грушевидных гранат.  Батальон, неся
большие потери, все же  продолжал мужественно держаться  и даже  переходил в
атаки,  которые, впрочем, в тех условиях  не  могли  принести успеха и имели
лишь моральное значение. Командир полка  подполковник Баталин попытался было
с другим батальоном переправиться на помощь комбату,  но ему это не удалось:
сам  Баталин  погиб  на  берегу,  сраженный  осколком  вражеского снаряда, а
половина бойцов  была потоплена в реке. И только когда с  берега подтянулась
наконец наша тяжелая артиллерия,  враг был сбит. В прорыв устремились быстро
переправленные  танки и "катюши". Каждый танк  тащил на  себе большой  запас
снарядов. Сгустившаяся грязь еще больше затруднила движение. Немцы давно уже
побросали  все свои автомашины. Отступали  на бронетранспортерах. Наши танки
часто  настигали  их  и  уничтожали в степи. Но и  многие  советские  машины
останавливались с перегретыми моторами.
     Пехотинцы генерала Сизова достигли крупной железнодорожной станции.
     Почерневший  на  весеннем ветру,  как  и  все  солдаты,  озабоченный  и
неприступно-суровый, Сизов медленно ехал на  уставшем вороном жеребце  между
вагонов,  пробираясь  к  уцелевшему  вокзалу,  где   теперь   находился  его
наблюдательный  и одновременно  командный  пункт.  Станция  была вся  забита
немецкими эшелонами. Какой-то  солдат  взобрался на цистерну и каской черпал
из нее  спирт.  Светловолосый  боец,  в  ушанке набекрень,  стоял  внизу  и,
размахивая автоматом, кричал:
     --  Эй ты,  герой!..  Что  делаешь?..  А  ну,  марш  отсюда!.. Генералу
сообщу!.. В-о-о-яка!..
     В голосе светловолосого было столько презрения, что солдат бросил каску
в сторону и слез вниз. Светловолосый удовлетворенно улыбался, играя зелеными
кошачьими глазами. Это был Сенька Ванин.
     Вечером в  дом, где остановился  генерал, вошел  начальник политотдела.
Демин  весь  был   забрызган  грязью.  Ординарец  Сизова  быстро  очистил  с
полковника грязь, достал для него из своих мешков сухие носки. Переобувшись,
Демин  подошел к  столу, на  котором генерал развернул карту  с  красными  и
синими пометками.
     --  Иван Семенович,  --  начал  он своим немного глуховатым и спокойным
голосом,  рассматривая  серебристую седину на висках  генерала.  он  впервые
заметил ее еще на Донце. Теперь седины поприбавилось. -- Иван Семенович,  --
повторил Демин поcлe короткой паузы, -- есть интересные новости.
     --  Я  вас  слушаю,  --  генерал оторвался  от  карты  и  посмотрел  на
начальника политотдела. он  уже привык к тому, что в  трудных для дивизии, а
значит, и для  ее командира, обстоятельствах Демин всегда  приходит к нему с
каким-нибудь   советом.  --  Как  вы  полагаете,  к  утру  боеприпасы  будут
доставлены?  Я  послал несколько тягачей.  Вся  страна  ждет нашего выхода к
границе, и мы сейчас не можем задерживаться. Да и солдат не удержать. Рвутся
вперед.  Так какие  же  новости? -- Генерал  посмотрел на  Демина и не  смог
удержать улыбки.
     -- Нам удалось установить связь с одним большим партизанским отрядом.
     -- Каким образом? -- живо спросил Сизов.
     -- Забаров уже  разговаривал с  командиром отряда,  местным  секретарем
райкома. Сейчас  от  лейтенанта прибежал один  разведчик  -- Ванин.  Сообщил
Васильеву  об  этом.  Партизаны решили  ударить  по  немецким  тылам.  Нужно
координировать их действия с нашими. Командир отряда хочет увидеть вас.
     -- Это отлично! А где сейчас командир отряда?
     -- В селе Фрунзевка.  Там митинг готовится. Я  пойду туда, и часа через
два-три мы будем с ним здесь.
     -- Отлично!
     В селе Фрунзевка возле школы собралось человек триста. Над толпой стоял
размеренно-торжественный гул.  На высокое  крыльцо взобрался Сенька Ванин, с
великим трудом упросивший Шахаева дать ему выступить перед колхозниками.
     --  Товарищи! -- сказал он, зачем-то сняв  шапку, которую мучил в своих
обветренных руках.  --  Мы очень долго  шли  к  вам,  товарищи!.. И вот, как
видите, пришли... Многие хорошие  ребята  погибли ради этого. Очень  хорошие
ребята!..
     Голос Ванина дрогнул, оборвался, смолк. Толпа тоже застыла в  молчании.
И  Сенька с  досадой  почувствовал, что все  те  слова,  которые он  заранее
обдумал и приготовил, которые так красиво улеглись в его голове и так плавно
должны были литься из его уст, навсегда  исчезли, улетучились куда-то. Уши и
щеки  оратора загорелись  жарким  пламенем. Он совершенно забыл, что  сказал
людям   раньше,  потерял  всякую  связь  с  первыми  словами,   окончательно
растерялся  и умолк.  Толпа загудела вновь, и  под  этот  гул Сенька  спешно
покинул  трибуну.  На  его месте встал  высокий и худой человек -- тот самый
командир  партизанского  отряда  и  секретарь  райкома,  о  котором  сообщил
генералу Демин. Он поздравил колхозников с освобождением, призвал немедленно
приступать  к  весеннему  севу.  За  ним готовился говорить полковник Демин,
только что поднявшийся на крыльцо.
     Сенька же стоял теперь  на  почтительном  расстоянии  от  разведчиков и
старался не  глядеть на них, -- если б можно  было,  он охотно провалился бы
сквозь  землю:  шуточное ли дело --  первая  попытка произнести большую речь
окончилась  таким скандальным провалом!  "А еще обижался  на Крупицына,  что
комсоргом не назначили.  Какой из тебя,  к  черту, комсорг!  Болтать попусту
мастер, а вот умную речь сказать не смог!" -- беспощадно отчитывал он себя в
мыслях. Незаметно к нему приблизился Шахаев. Обняв разведчика, сказал тихо:
     -- Ничего, Семен. Не волнуйся. Со всяким бывает такое...
     Заглушая  неторопливый  глуховатый голос  начальника  политотдела,  над
селом  низко пролетели невидимые  ночные бомбовозы. С  северо-востока к селу
приближались  советские танки.  Уже отчетливо слышался  придавленный рев  их
мощных моторов.
     -- А как  же  командир отряда  попадет  к  своим  партизанам теперь? --
неожиданно  спросил Ванин,  чтобы,  очевидно, перевести  разговор на  другую
тему.
     -- Попадет. Ему тут каждая тропинка известна.
     -- Значит, скоро граница?
     -- Скоро, скоро, Сенька!.. Рукой подать!..
     -- Дожили, черт возьми!.. А!.. Дожили!..
     -- Еще не до такого праздника доживем, Сенька! Выше голову, дружище!..
     --  Граница!..  Подумать только  надо!..  --  Растроганный, Сенька  так
стиснул парторга, что у того невольно вырвался стон: забыл, видно, в великой
радости отчаянный саратовец про раны старшего сержанта.
     Случилось это в один ясный, синий-синий весенний день.
     С  тяжелыми, но  скоротечными  боями дивизия генерала Сизова  вместе  с
другими соединениями пересекла Молдавию  и  вышла на государственную границу
СССР с Румынией.
     Разведчики  первые  подошли  к Пруту.  Дождавшись, когда  к реке  вышли
основные   силы  дивизии,  они   разместились  на  втором  этаже   какого-то
помещичьего дома, откуда хорошо был виден правый берег реки и красныe домики
маленького румынского городка Стефанешти.  Михаил Лачуга приготовил завтрак.
В одном сарае обширной усадьбы  Сенька нашел  какую-то книжицу, показывал ее
Али  Каримову.  Это был букварь,  выпущенный румынами  на русском  языке для
"Транснистрии".
     На титульном листе букваря был помещен портрет Антонеску с подписью:
     "Великий  вождь  румынского  народа.   Освободитель  Транснистрии".  На
следующем  листе  разведчики увидели  портреты короля  Михая I  и его матери
Елены. Михай, названный  "реджеле  Михай", был изображен художником со всеми
аксессуарами,  которые  полагались  королю: три  дюжины  орденов, эполеты  с
многочисленными шнурками, кисточками и еще бог знает что.
     -- Орденов-то у него еще больше, чем у меня, -- заметил Сенька.
     Он раскрыл букварь и прочел первое, что попалось на глаза:
     "Земли, расположенные между  Днестром и Южным Бугом, являются исконными
румынскими  и  называются Транснистрией. Ее  освободила доблестная румынская
армия".
     -- Этак они  и тебя,  Каримыч, могли назвать исконным транснистрианцем,
--  сказал Сенька и добавил: --  Эх,  повстречаться  бы мне со  всеми  этими
"освободителями", с реджелями  и всякими там "мамами", я бы им показал,  чьи
это земли!..
     Из  окна выглянул Шахаев и  позвал Сеньку с Каримовым.  Каримов побежал
сразу.  А  Сенька   немного  задержался.   Он  что-то  колдовал   над  своей
гимнастеркой.
     Взобравшись по гранитной лестнице на второй этаж, Ванин  нарочно тяжело
дышал.
     -- Что ты как нагнанный! Мешки, что ли, на себе тащил?
     -- Тяжело,  братцы, -- притворно вздохнул Семен. -- Не видите, при всех
наградах человек.
     Сенька  действительно прицепил  все  свои ордена и  медали.  Разведчики
догадались, что гвардии ефрейтор Семен Ванин приготовился вступать в "чуждые
пределы"  -- в  Румынию.  Среди  бойцов Сенька увидал сияющую  Веру. Он было
подумал  сначала,  что  она  прибежала  проведать   его,  но,  взглянув   на
торжественные  лица  друзей,  понял,  что  произошло  что-то  очень  важное,
связанное с приходом Веры.
     --  Что у  вас тут  случилось? -- спросил он, глядя то на одного, то на
другого разведчика.
     К  Сеньке  подошла  разрумянившаяся, похорошевшая еще  больше Наташа  и
подала ему письмо.
     --  От  Акима?!  Жив!!!  -- сразу  понял он, то  краснея, то покрываясь
бледностью. -- Товарищи... Дорогие!.. Чего же вы молчите? Неужели жив!.. Это
Вера принесла?! Вот молодец!..
     -- Да читай же!.. Чего ты раскричался? -- поторопил его Камушкин.
     Ванин развернул листок и, с трудом овладев собой, стал читать  знакомое
уже разведчикам письмо:
     "Мои  хорошие друзья, я -- жив! Жив,  черт побери!.. Назло всем смертям
-- жив!.. Где вы теперь, мои славные товарищи? По сводкам вижу, летите,  как
на  крыльях, к границе. Далеко вы ушли от меня. А я  нахожусь  в госпитале в
Саратове, в Сенькином городе, и все думаю о  вас. Вы, наверное, считали меня
погибшим.  Но вы не  учли одного  обстоятельства: я не хочу умирать.  Я хочу
жить! И, как видите, выжил. Собственно, я всегда  считал, что  ни  одна пуля
меня  не возьмет.  Спасла меня, друзья, одна колхозница, Авдотьей ее  зовут.
Нашла у  себя в  огороде, в  подсолнухах,  где я лежал, потеряв  сознание от
тяжелого  ранения  в  грудь. Укрыла в погребе,  а когда  пришли наши войска,
сообщила  какой-то медицинской сестре.  И я был отправлен в госпиталь. Но об
этом расскажу подробнее, когда вернусь. А это будет скоро! Так что писем мне
не пишите. Они меня уже не застанут.
     Жму крепко ваши солдатские руки и обнимаю вас всех.
     Ваш Аким.
     1 марта 1944 года г. Саратов".

     Сенька  поднял  голову,  и  все  впервые увидели в  его  озорных глазах
прозрачные  камельки.  Он  быстро смахнул  их  рукой  и,  переборов минутную
слабость, спросил:
     -- А тебе он разве... не написал, Наташа?
     На него лукаво смотрели большие темно-синие глаза.
     Разведчики хитро улыбались.
     -- Да что с вами, в самом деле? -- не понимал Сенька.
     В  эту  минуту в дверях показался  высокий и  худой солдат с новенькими
ефрейторскими нашивками на погонах. Очки на его ястребином носу блестели.
     -- Аким?!  --  заревел  Ванин.  -- Акимка, чертяка!..  Вот  те на!.. --
подпрыгнув, он обнял друга за шею. -- А как же письмо?..
     -- Вот, Вера принесла. А я следом за ней пришел. Вхожу в дом, смотрю --
читают.
     --  Аким...  -- Сенька вдруг  замялся, погрустнел.  -- Ты... ты, знаешь
что... прости меня. Я был не прав...
     Аким порывисто обнял своего беспокойного приятеля:
     -- Это ты о чем?.. Ну, вот еще выдумал!.. Собственно, что ты... в самом
деле?.. Не надо об этом, Семен!..
     Они смотрели друг на друга, не скрывая своей большой радости.
     Разведчики уселись за стол, Пинчук обещал их вкусно покормить.
     Шахаев не  торопился к столу,  он сидел на подоконнике и молча наблюдал
то за  Акимом, то  за Наташей.  Он видел, как  горячая кровь приливала  к ее
счастливому лицу.  Лицо ее все время менялось -- Наташа смотрела на Акима то
с удивлением, то с безмерной радостью.
     Пировали до  самого  обеда.  Пинчук  расщедрился  и угощал  разведчиков
такими  закусками, о  наличии  которых  на  складе  старшины  солдаты  и  не
предполагали.  Кроме  общей  радости,  вызванной   выходом  наших  войск  на
государственную  границу  и  возвращением  Акима,  у  Петра  была еще  своя,
отдельная  радость.  Юхим  удивил его  новым письмом:  завхоз  построил-таки
саманный завод и восстановил  колхозные  конюшни.  Не  ожидал  Петр от Юхима
такой прыти!..
     На  столе появились куличи, крашеные яйца,  золотое  виноградное вино в
глиняных  кувшинах.  Это угощали  своих  освободителей  молдаванки, одну  из
которых  Вера  уже  приревновала  к  Сеньке.  Кузьмич,  красный и  по-детски
счастливый, и Пинчук по очереди произносили тосты. К концу торжества оба они
уже хрипели.
     Аким и Шахаев не пили. Первому  не велели врачи,  а  второй  вообще  не
любил вина.  Они  незаметно вышли из комнаты и спустились в  сад.  Там  было
прохладно,  свежо. Забаров,  необычно торжественный, стоял под  яблоней  и о
чем-то  оживленно  разговаривал  с  майором  Васильевым.  Федор  то  и  дело
показывал  в  сторону  реки   и  улыбался.   Глубокие  морщины  на  его  лбу
разгладились. Аким и Шахаев зашли  в беседку,  присели у маленького круглого
столика.  Парторг расстегнул полевую сумку и достал оттуда небольшой помятый
лист бумаги.
     -- Мое заявление? -- удивился Аким.
     -- Твое. Может, допишешь?..
     Аким с глубокой  благодарностью посмотрел  на скуластое  лицо парторга,
потом  на  его  почти белые  волосы.  "Как он постарел",  -- подумал  Аким и
сказал:
     -- Давай... теперь допишу.
     Из дома вышли в сад  и остальные разведчики. Ванин искал глазами Акима.
Но, заметив, что он беседует с парторгом, решил не мешать. Взяв Камушкина за
руку,  он побежал  к  краю  сада.  Спустившись  по  каменной  лестнице,  они
неожиданно   столкнулись   с   Бокулеем.  Румын   в   глубокой  задумчивости
всматривался в правый берег. Его большие губы что-то шептали.
     --  Бокулей!  --  окликнул  его Ванин.  -- Вот ты и  добрался  до своей
родины!
     Румын вздрогнул и обернулся.
     -- Шпасибо!.. -- сказал он вдруг. -- Шпасибо, Сенька!..
     Ванин приосанился: он хорошо знал, за что его благодарит этот иноземец.
     -- Получай свою Румынию, Георгий, да помни: никаких  чтоб  антонесков в
ней больше не было!.. Понятно?
     Румын часто и утвердительно закивал головой.
     -- То-то! -- продолжал торжественно Ванин. -- Гляди же, как бы снова не
послали тебя Транснистрию завоевывать!.. Следи там за министрами-то своими!
     -- Бун, Сенька, бун!.. Карашо!..
     Бокулей и Сенька сами не знали, как взяли друг друга за руки.
     -- Сегодня ночью пойдешь с нами на тот берег?
     -- Бун! Карашо!
     -- Ну, будь здоров!
     Сенька и Бокулей распрощались. Ванин и Камушкин остались одни.  Позади,
вся залитая  солнцем, лежала огромная, необъятная страна, теперь  уже навеки
освобожденная.  А там, за  рекой, краснели черепичными крышами домики  чужой
земли, на которую они ступят ночью.
     Камушкин тихо заговорил:
     -- О Татьяне и Витьке подумал сейчас... Помнишь Веселую Зорьку?  Хорошо
ведь:  ничего  сейчас  они не боятся,  кругом свои  люди, солнце!.. И Витька
бегает по саду, весь в белых вишневых лепестках... Хорошо!..
     --  Хорошо... -- согласился Сенька,  а сам все  смотрел и смотрел на ту
сторону. -- Вот мы и пришли, Вася! Вася, ты видишь:  во-он синеют горы!.. На
них заберемся и выше!..
     Граница! Сколько думал о нeй Сенька!
     Вдруг ему показалось, что все  случилось чрезвычайно просто и буднично.
Вышли  на границу --  и все. Почему так тихо?  Отчего не гремят оркестры, не
салютуют пушки? Нет, он должен как-то отметить это великое событие!..
     Сенька вскинул автомат. Высоко поднял его над головой и дал три длинные
очереди. Эхо отозвалось в саду дробным стуком, перекинулось через границу.
     -- Ог-го-го-го-го-о! -- заорал Ванин.
     --  О-о-о-о-о-о-о!  --  откликнулось  с  того  берега.  Помолчали  оба,
по-прежнему глядя за реку.
     -- А ведь  насчет вишневых лепестков-то  ты, Вася,  подзагнул, -- вдруг
как бы невзначай заметил Сенька. -- Еще не цветут вишни-то. Рано...
     -- Так зацветут скоро!..
     Камушкин сломал вишневую ветку  и  украдкой от Сеньки  сунул ее себе  в
карман.

Популярность: 5, Last-modified: Sun, 17 Mar 2002 14:30:47 GmT