----------------------------------------------------------------------------
Arthur Rimbaud
Poesies. Derniers vers. Les illuminations. Une saison en enfer
Артюр Рембо
Стихи. Последние стихотворения. Озарения. Одно лето в аду
"Литературные памятники". М., "Наука", 1982
Издание подготовили Н. И. Балашов, М. П. Кудинов, И. С. Поступальский
Перевод M. П. Кудинова
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Воспоминание
Прозрачная вода, как соль слезинок детства;
порывы к солнцу женских тел с их белизною;
шелка знамен из чистых лилий под стеною,
где девственница обретала по соседству
защиту. Ангелов возня. - Нет... золотое
теченье, рук его движенье, черных, влажных
и свежих от травы. Ей, сумрачной, неважно,
холмов ли тень над ней иль небо голубое.
О мокрое окно и пузырей кипенье!
Вода покрыла бледным золотом все ложе.
Зелено-блеклые одежды дев похожи
на ивы, чья листва скрывает птичье пенье.
Как веко желтое, и чище луидора,
раскрылась лилия, - твоя, Супруга, верность! -
на тусклом зеркале, испытывая ревность
к Светилу милому, что скроется так скоро.
Мадам стояла слишком прямо на поляне
соседней; зонт в руке, и попирая твердо
цветок раздавленный; она держалась гордо;
а дети на траве раскрыли том в сафьяне
и принялись читать. Увы, Он удалился...
Подобно ангелам, расставшимся в дороге,
невидим за холмом. И вот Она в тревоге,
черна и холодна, бежит за тем, кто скрылся.
О скорбь травы густой и чистой! На постели
священной золото луны апрельской... Счастье
прибрежных брошенных строений, что во власти
у летних вечеров, изгнавших запах прели.
Под валом крепостным пусть плачет! Как на страже,
дыханье тополей от ветра ждет движенья.
Гладь серая затем, и нет в ней отражений,
и трудится старик на неподвижной барже.
Игрушка хмурых вод, я не могу, не смею,
- о неподвижный челн, о слабость рук коротких! -
ни желтый тот цветок сорвать, ни этот кроткий,
что с пепельной воды манит меня, синея.
На ивах взмах крыла колеблет паутину.
Давно на тростниках бутонов не находят.
Мой неподвижен челн, и цепь его уходит
в глубины этих вод - в какую грязь и тину?
О сердце, что для нас вся эта пелена
Из крови и огня, убийства, крики, стон,
Рев бешенства и взбаламученный до дна
Ад, опрокинувший порядок и закон?
Что месть для нас? Ничто!.. - Но нет, мы мстить хотим!
Смерть вам, правители, сенаты, богачи!
Законы, власть - долой! История - молчи!
Свое получим мы... Кровь! Кровь! Огонь и дым!
Все - в пламя мести, и террора, и войны!
Кусаться научись, мой разум! Пробил час
Республик, царств, границ - преграды сметены!
Империи, войска, народы, хватит с нас!
Кто будет раздувать вихрь яростных огней?
Мы будем! И все те, кто нам по духу братья,
К нам, романтичные друзья! О рев проклятий!
Работать? Никогда! Так будет веселей.
Европа, Азия, Америка - все прочь!
Наш марш отмщения сметает вехи стран,
Деревни, города! - Нас всех поглотит ночь!
Вулканы взорваны. Повержен Океан...
Конечно, братья мы! О да, мои друзья!
К нам, незнакомцы чернолицые! За мной!
О горе, я дрожу... О древняя земля!
На вас и на меня обрушен пласт земной.
_Нет ничего! Я здесь. Как прежде здесь_.
Мишель и Кристина
К чертям, коль эти берега покинет солнце!
Потоки света, прочь! На всех дорогах мгла.
Гроза на ивы и на старый двор почета
Швырять свои большие капли начала.
Ягнята белые, о воины идиллий,
Поникший вереск, акведуки, - прочь и вы
Бегите. Луг, поля, равнины в изобилие
Раскиданы по красной скатерти грозы.
Собака черная, - пастух над бездной серой,
Бегите прочь от высших молний! И когда
Приходит этот час и льются мрак и сера,
Спускайтесь в лучшие убежища, стада.
Но я, о Господи... Моя душа взлетает
К оледеневшим небесам, где все красней
Становится от туч небесных, что летают
Над ста Солоньями длиннее, чем рейлвей.
Вот тысячи волков, семян от ветви дикой,
Гонимых вдаль религиозно-грозовым
Полдневным вихрем над Европою великой,
Где сотни орд пройдут по древним мостовым.
А после - лунный свет! Вокруг простерлись ланды.
И алые под черным небом, на конях
Гарцуют воины, повсюду сея страх,
И топот слышится свирепой этой банды,
Увижу ль светлый дол, струящийся поток,
Голубоглазую Жену белее лилий
И Мужа рядом с ней... И Агнец у их ног...
- Мишель, Кристина - и Христос! - Конец Идиллий.
Слеза
Вдали от птиц, от пастбищ, от крестьянок,
Средь вереска коленопреклоненный,
Я жадно пил под сенью нежных рощ,
В полдневной дымке, теплой и зеленой.
Ид этих желтых фляг, из молодой Уазы,
- Немые вязы, хмурость небосклона, -
От хижины моей вдали что мог я пить?
Напиток золотой и потогонный.
Дурною вывеской корчмы как будто стал я.
Затем все небо изменилось под грозой.
Был черный край, озера и вокзалы,
И колоннада среди ночи голубой.
В песок нетронутый ушла лесная влага,
Швырялся льдинками холодный ветер с неба...
Как золота иль жемчуга ловец,
Желаньем нить объят я разве не был?
Май 1872
Черносмородинная река
Реки Черносмородинной поток
Бежит, неведом.
И вороны, как ангелы, в свой рог
Трубят и следом
За речкой мчатся... В соснах ветерок
Ныряет рядом.
Все мчится за толпою тайн дурных,
Тайн древних деревень,
Старинных замков, парков, стен глухих;
И рыцарская тень,
Блуждая, шепчет о страстях своих...
Но чист и свеж там день!
Пусть пешеход посмотрит сквозь просвет:
Воспрянет духом он.
Солдаты леса, вороны, привет!
Вас бог послал, чтоб вон
Был изгнан вами хитрый домосед,
Крестьянин скопидом.
Май 1872
Комедия жажды
1. Предки
Да, предки мы твои!
Взгляни:
Отвагою полны
Бутыли вин сухих.
Холодный пот луны
И зелени на них.
Под солнцем человек
Что хочет? Пить и нить!
Я.- Вблизи дикарских рек
Мне б голову сложить.
Твои мы предки, да!
Вода
В деревьях и кустах;
Взгляни: она во рвах
Под замком и кругом.
Спустись к нам в погреба,
А молоко - потом.
Я.- Туда, где пьют стада!
Да, предки мы твои!
Бери
Наливки из шкафов,
У нас и чай готов,
И кофе уж готов.
- Мы с кладбища вернулись
С букетами цветов.
Я.- Все урны осушить бы!
2. Дух
Вечные Ундины,
Мерьте вод глубины.
Гад морской волной,
Афродита, взмой.
Агасфер Норвегии,
Расскажи о снеге мне.
Древний сын изгнанья,
Спой об океане.
Я.- Нет напиткам свежим
И цветкам в стакане!
От легенд не реже
Мучить жажда станет.
О певец, ты крестный
Этой дикой жажды,
Гидры моей грозной,
От которой стражду.
3. Друзья
Идем! Вином бурлящим
Там волны в берег бьют
Аперитивы в чащах
С высоких гор бегут.
Спешите, пилигримы:
Зеленый ждет абсент...
Я.- Пейзажи эти - мимо!
Что значит хмель, друзья?
Нет! Стать добычей тлена
Я предпочту скорей
В пруду, под мерзкой пеной,
Средь затонувших пней.
4. Убогая мечта
Быть может, ждет меня
Старинный Город где-то,
И буду до рассвета
Там пить спокойно я,
И смерть приму за это.
Утихла б боль моя,
Будь денег хоть немного, -
На Север мне дорога
Иль в южные края?
О нет! Мечта убога
И множит счет потерь,
И пусть я снова стану
Скитальцем неустанным -
Не будет мне открыта
Корчмы зеленой дверь.
5. Заключительное
Дрожащие на поле голубки,
Ночной зверек, бегущий наугад,
Животные в загонах, мотыльки
Последние - те тоже пить хотят.
Дух испустить, растаять. Где - неважно:
Средь облаков, что тают в небесах,
Или среди фиалок этих влажных,
Чью свежесть зори пролили в лесах.
Май 1872
Добрые мысли поутру
Под утро, летнею порой,
Спят крепко, сном любви объяты.
Вечерних пиршеств ароматы
Развеяны зарей.
Но там, где устремились ввысь
Громады возводимых зданий,
Там плотники уже взялись
За труд свой ранний.
Сняв куртки, и без лишних слов,
Они работают в пустыне,
Где в камне роскошь городов
С улыбкою застынет.
Покинь, Венера, ради них,
Покинь, хотя бы на мгновенье,
Счастливцев избранных твоих,
Вкусивших наслажденье.
Царица Пастухов! Вином
Ты тружеников подкрепи! И силы
Придай им, чтобы жарким днем
Потом их море освежило.
Май 1872
Празднества терпения
1. МАЙСКИЕ ЛЕНТЫ. - 2. ПЕСНЯ САМОЙ ВЫСОКОЙ БАШНИ.-
3. ВЕЧНОСТЬ.- 4. ЗОЛОТОЙ ВЕК
VIII(1)
Майские ленты
В сплетеньях светлых веток лип
Угас охотничий призыв.
Однако мудрых песен стаи
В кустах смородины порхают.
Пусть кровь смеется в наших венах.
Лоза с лозой сплелись невинно.
Красиво небо, словно ангел.
Лазурь сливается с волною.
Я выхожу. Коль солнце ранит
Меня лучом, в траву я рухну.
Терпеть ли, предаваться ль скуке
Так просто! Прочь мои невзгоды!
О пусть трагическое лето
Меня к своим коням привяжет,
И пусть из-за тебя, Природа,
- Не столь ничтожным, одиноким -
Умру я. Чтоб не умирали
Повсюду в мире Пастухи.
Хочу, чтоб временами года
Был истомлен я. Голод, жажду
Тебе, Природа, я вручаю.
Корми, пои меня, коль хочешь.
Ничто меня не обольщает.
И никому я не желаю
Дарить улыбку. Пусть же будет
Свободною моя беда.
Май 1872
IX (2)
Песня самой высокой башни
Молодости праздной
Неуемный пыл,
С чувством сообразно
Я себя сгубил.
Время б наступило,
Чтоб любовь царила!
Сам себе сказал я:
- Хватит! Уходи!
И не обещал я
Радость впереди.
О, не знай сомненья,
Дух уединенья!
Так терпел я много,
Что не помню сам;
Муки и тревога
Взмыли к небесам;
И от темной жажды
Вены мои страждут.
Брошенное поле
Так цветет порой
Ароматом воли,
Сорною травой
Под трезвон знакомый
Мерзких насекомых.
О душа, что нищей
Стала от потерь!
Лишь один всех чище
Образ в ней теперь.
Но, молитвы, где вы
Для Пречистой Девы?
Молодости праздной
Неуемный пыл,
С чувством сообразно
Я себя сгубил.
Время б наступило.
Чтоб любовь царила!
Май 1872
Х(3)
Вечность
Ее обрели.
Что обрели?
Вечность! Слились
В ней море и солнце!
О дух мой на страже,
Слова повтори
Тьмы ночи ничтожной,
Зажженной зари.
Людей одобренье,
Всеобщий порыв -
Ты сбросил их бремя
И воспарил.
Ведь только у этих
Атласных костров
Высокий Долг светит,
Нет суетных слов.
Надежды ни тени,
Молитв ни на грош,
Ученье и бденье,
От мук не уйдешь.
Ее обрели.
Что обрели?
Вечность! Слились
В ней море и солнце!
Май 1872
XI (4)
Золотой век
Звуча в тишине,
И с ангельским схожий,
- А речь обо мне, -
Стал голос чуть строже:
Ты видишь, их тьма
Вопросов, сомнений,
Что сводят с ума,
Таят опьяненье.
Признай эту башню
Веселья и света:
То волны и пышность,
Семья твоя это!
И стал он петь песню
Веселья и света,
Был видим так ясно,
- И пел я с ним вместе, -
Признай эту башню
Веселья и света:
То волны и пышность,
Семья твоя это!.. и т. д....
И вот в тишине
Он, с ангельским схожий,
- А речь обо мне, -
Звучать начал строже;
И пел он потом,
Тот голос прекрасный,
Немецкий в нем тон,
Но пылкий и страстный.
Мир грешен всегда,
К чему удивляться?
Живи! А беда
Пусть прочь удалится.
О замок! О свет!
Как жизнь твоя свята!
Какой тебе век,
О царственный блеск
Высокого брата? и т. д....
Я тоже пою:
О хор величавый!
Вас, братья, молю,
Овейте мою
Жизнь чистою славой... и т. д. ...
Июнь 1872
Юная чета
В окне простор зелено-голубой;
Почти нет места: сундуки, шкатулки...
Снаружи вьется кирказон по стенке,
И десны обнажает домовой.
Конечно же, интриги духов это -
Расходы, беспорядок, старый хлам.
И фея африканская приметы
Здесь оставляет - сетки по углам.
Приходит, - недовольный вид у крестной, -
И остается, спрятавшись в буфет...
Отсутствует чета, но несерьезно,
И ничего особенного нет.
Молодожена ветер здесь дурачит
В его отсутствие - все время и всегда.
И даже водяные духи скачут
Над сводами алькова иногда.
А ночью... О! Медовый месяц ночью
Сорвет улыбку их, прольет он медь
На небосвод... Но крыса зубы точит,
И дело с ней придется им иметь, -
Коль огонек блуждающий и бледный
Не вспыхнет вдруг, как выстрел в тишине.
О привиденья в белом Вифлеема,
Храните синеву у них в окне!
27 июня 1872
Брюссель
Июль
Бульвар Регента
Куртины амарантов вплоть до самых
Колонн дворца Юпитера... Я знаю,
Что это Ты к оттенкам этих мест
Примешиваешь Синеву почти Сахары.
Затем, поскольку ель и роза солнца
Здесь обрели пристанище свое,
То вот и клетка вдовушки...
О сколько
Отрядов певчих птиц; йа-йо, йа-йо!
Былые страсти, тихие дома!
Беседка той, что от любви с ума
Сошла, затем цветник и полутьма
Балкона невысокого Джульетты.
И в памяти всплывает Генриета,
Прелестный полустанок в сердце гор,
Где синие танцуют дьяволята,
Сбежавшие на воздух, на простор.
Зеленая скамья, где под гитару
О рае грозовом поет ирландка.
Потом в столовой гомон спозаранку,
Возня детей и щебет клетки старой.
Вот герцога окно: в его сверканье
Я вижу яд улиток и кругом
Самшит, на солнце спящий.
А потом...
Красиво как! Давай хранить молчанье.
Бульвар, где ни торговли, ни движенья,
Беззвучный, весь комедия и драма,
Собранье сцен, иных и тех же самых,
Тобою восхищаюсь я в молчанье.
Альмея ли она? В голубизне начальной
Цветком увядшим не осыпется ль печально
Перед безмерностью пространства, в чьем сверканье
Таится города расцветшего дыханье?
Красиво как! О да, красиво... Но ведь это
Для песни надо, что Корсарами пропета,
И чтобы верили еще ночные маски
В прозрачность волн морских, в их праздничные пляски.
Июль 1872
Праздник голода
Голод мой, Анна, Анна,
Мчит на осле неустанно.
Уж если что я приемлю,
Так это лишь камни и землю.
Динь-динь-динь, есть будем скалы,
Воздух, уголь, металлы.
Голод, кружись! Приходи,
Голод великий!
И на поля приведи
Яд повилики.
Ешьте
Битых булыжников горы,
Старые камни собора,
Серых долин валуны
Ешьте в голодную пору.
Голод мой - воздух черный,
Синь, что рвется на части,
Все это - рези в желудке,
Это - мое несчастье.
Появилась листва, сверкая;
Плоть плодов стала мягче ваты.
Я на лоне полей собираю
Фиалки и листья салата.
Голод мой, Анна, Анна,
Мчит на осле неустанно.
Август 1872
Волк под деревом кричал,
И выплевывал он перья,
Пожирая дичь... А я,
Сам себя грызу теперь я.
Ждет салат и ждут плоды,
Чтоб срывать их стали снова.
А паук фиалки ест,
Ничего не ест другого.
Мне б кипеть, чтоб кипяток
Возле храма Соломона
Вдоль по ржавчине потек,
Слился с водами Кедрона.
Прислушайся к вздохам
И крикам в ночи
Обвитых горохом
Зеленых тычин.
Луной залитые,
Средь дымки и снов
Мелькают святые,
Минувших веков.
Вдали от калиток,
Стогов и оград
Пить тайный напиток
Святые хотят.
Не праздничный это
И не астральный
Туман до рассвета
Из ночи печальной.
И все же они
Остаются, конечно,
В тумане том грустном.
И побледневшем.
О з_а_мки, о смена времен!
Недостатков кто не лишен?
О замки, о смена времен!
Постигал я магию счастья,
В чем никто не избегнет участья.
Пусть же снова оно расцветет,
Когда галльский петух пропоет.
Больше нет у меня желаний:
Опекать мою жизнь оно станет.
Обрели эти чары плоть,
Все усилья смогли побороть.
Что же слово мое означает?
Ускользает оно, улетает!
О замки, о смена времен!
Позор
Покуда нож в его
Мозгах, в их липкой массе,
С удара одного
Все мысли не погасит,
(О, надо бы еще
И нос ему и губы
Отсечь! Пришел расчет!
Живот вспороть ему бы!)
Да, надо! Ведь пока
Мозг не пронзят клинками,
Не отобьют бока,
Кишки не бросят в пламя,
Ребенок, что всегда
Помеха всем и бремя,
Лгать будет без стыда
И предавать все время;
Загадит все кругом,
Как дикий кот... О боже!
Когда умрет - о нем
Вы помолитесь все же.
Предлагаемое издание Артюра Рембо является не только первым
претендующим на полноту русским изданием знаменитого поэта, но оно
практически полно представляет то, что принято называть термином
"Сочинения", хотя по отношению к Рембо термин кажется архаичным. Эта степень
полноты видна, если сопоставить данную книгу с образцовым, с нашей точки
Зрения, французским изданием Полного собрания сочинений Рембо,
осуществленным Андре Ролланом де Реневиль и Жюлем Мукэ в "Библиотеке Плеяды"
издательства Галлимар (Rimbaud Arthur. Oeuvres completes/Texte etabli el
annote par Andre Rolland do Ro neville, Jules Mouquet. Paris, 1954), порядка
расположения материала в котором мы придерживались {В дальнейшем в ссылках
на это издание указывается: Р-54 и страница. Уточнения производились и по
изданию 1963-1965 гг. (Р-65). На переиздание 1972 г., подготовленное
Антуаном Аданом по иным принципам, наиболее полное в части переписки, мы
ниже не ссылаемся.}.
В книге помещены все основные художественные произведения Рембо
(издание переписки не входило в наши задачи). Остается вне рамок
литературного памятника лишь небольшая по объему часть - произведения
главным образом малозначительные, незавершенные, фрагментарные, не
являющиеся предметом читательского и исследовательского интереса в самой
Франции {Это - 1. "Проза и стихи школьных лет"; 2. "Отрывочные строчки"
(Bribes); 3. Les Stupra: сатирические экспромты из так называемого Альбома
зютистов; 4-5. Две сатиры: "Сердце под рясой", "Письмо барону Падешевр";
6-7. Два коротких черновика стихотворений в прозе, известных под названием
"Пустыни любви" и "Политические фрагменты". Часть из этих вещей не входила
даже в издание Плеяды 1946-1951 гг.}. Целостность публикуемых в книге вещей
нигде не нарушена.
Нужно сказать, что нынешнее состояние текстологической изученности,
подготовленности и полноты самого французского текста является результатом
протянувшейся на три четверти века и продолжающейся по сей день работы
множества специалистов, разыскавших и возродивших почти из ничего текст
Рембо.
Сам поэт издал при жизни только одну книжечку - "Одно лето в аду"
(Брюссель, 1873), долго остававшуюся неизвестной читающей публике.
Дальнейшие прижизненные издания ("Озарения", 1886; "Реликварий.
Стихотворения", 1891) были подготовлены уже без ведома автора, который в
80-е годы жил в Эфиопии (как тогда чаще говорили - в Абиссинии).
"Реликварий" фактически был посмертным изданием, ибо к моменту его выхода
Рембо умирал или уже скончался 3 на больничной койке в Марселе.
Кроме школьных сочинений, почти ничего из стихов Рембо не публиковалось
до октября 1883 г., когда в связи с развитием символистского движения и
подготовкой Перлоном книги "Проклятые поэты" (Париж, 1884) было напечатано
несколько стихотворений.
Следующим этапом была предшествовавшая первому изданию "Озарений"
публикация в журнале "Ла Вог" (май-июнь 1886 г.) большинства озарений в
прозе и нескольких из "Последних стихотворений".
Произведения Рембо печатались по тексту, не готовившемуся автором к
печати, иногда в виде цитат, не всегда под его именем. Многие стихотворения
Рембо Верлен первоначально воспроизвел по памяти.
Ранний этап публикаций Рембо отошел в прошлое, но оставил некоторые, не
разрешенные до сих пор загадки. Не разысканы, а иногда и утрачены автографы
ряда произведений, не прояснена хронологическая приуроченность и
последовательность многих из них. Наиболее острый спор развернулся вокруг
хронологии "Озарений". Он освещен в статье и в комментарии к книге. По ряду
причин, там изложенных, и чтобы не усугублять хаоса умножением возможных
конъектур, мы придерживаемся в общей последовательности книг и в
расположении отдельных озарений такого порядка,
Дата выхода "Реликвария" не определена с точностью до недель, который
восходит к первой журнальной публикации 1886 г. и сохранен в авторитетном
издании Плеяды. Вместе с тем при подготовке книги учитывалось мнение
литературоведов, подходящих к развитию творчества Рембо с других позиций, в
частности А. Буйана де Лакота (Озарения, Париж: Меркюр де Франс, 1949),
Антуана Адана (Сочинения. Париж: Клоб де мейер ливр, 1957), Сюзанны Бернар
(Сочинения. Париж: Гарнье, 1960 {Мы ниже часто обращаемся к этому изданию,
сокращенно именуя его OSB. Важной опорой при комментировании текста была
также ставшая классической книга 1936 г. литературоведов Р. Этьембля и Я.
Гоклер. Мы цитируем по изд.: Etiemhle R., Gauclere Y. Rimbaud. Nouv. ed.
revue et augm. Paris: Gallimard, 1950. В меньшей степени могли быть
использованы более новые комментарии, выдержанные в неофрейдистском духе,
например книга Р. Г. Коона (Cohn Ii. G. The Poetry of Rimbaud. Princeton,
1973. Далее: RC).}), Даниэля Леверса (Стихотворения... Париж, 1972 / "Ливр
де пош").
Русский перевод всего текста Рембо впервые выполнен одним поэтом - М.
П. Кудиновым. Однако в развитие традиций серии "Литературные памятники"
(Бодлер, Эредиа, Рильке, Бертран) И. С. Поступальский подобрал переводы,
раскрывающие историю художественного освоения поэта и его интерпретацию в
русской культуре. Ему же принадлежат замечания о переводах и указания на
переводы, не воспроизводимые в книге (среди них - напечатанные в 1981 г. в
нашей серии в издании: Алоизиюс Бертран. Гаспар из Тьмы - переводы В. М.
Козового).
Собственно комментарий составлен Н. И. Балашовым.
[1872]
"Последние стихотворения" Рембо относятся к весне и лету 1872 г. и
написаны частично в Шарлевиле, частично в Париже. Не все они имеют
обозначенную дату. Их возникновение связано с общей в этот период для
Верлена и Рембо тенденцией к "музыкальности прежде всего". Менее чем через
год в книге "Одно лето в аду" Рембо характеризовал свои "Последние
стихотворения" - которые действительно были последними, - с полной
отрешенностью, как пройденный этап. Теорию ясновидения и творчество на ее
основе он определяет "как историю одного из своих безумств", стихотворения
как своего рода "романсы" шутовские и до предела сбивающие с толку.
Несколько раньше Рембо трактовал эти стихотворения в другом духе, более
близком верленовскому, - как "наивные, сельские, простодушные, милые". Он
читал их своему другу Делаэ "с очень отрешенным видом, как будто вещи,
написанные кем-то другим". Соответствующая характеристика "Последних
стихотворений" содержится в "Проклятых поэтах" Верлена.
С 1886 г. вплоть до издания "Озарений" (1914) "Последние стихотворения"
полностью или частично печатались вместе и отчасти вперемежку со
стихотворениями в прозе. Впоследствии среди "Озарений" были оставлены лишь
две вещи, которые можно трактовать как написанные свободным стихом и
объединенные с другими озарениями единством рукописи, - это "Морской пейзаж"
и "Движение".
При размещении "Последних стихотворений" мы придерживаемся порядка
издания Плеяды, но устанавливаем для них особую нумерацию. Таким образом,
"Воспоминание" из номера LXVI превращается в номер I, а заключительное -
"Позор" из номера LXXXIV в номер XIX.
Нужно сказать, что до выхода первого издания Плеяды (1946) "Последние
стихотворения", долго печатавшиеся вместе с "Озарениями", в большинстве
случаев не воспринимались как отдельное произведение: они жили в восприятии
как озарения в стихах, стихотворные озарения или стихотворения в
"Озарениях".
Эта структурная невычлененность не способствовала сосредоточению
внимания переводчиков на "Последних стихотворениях". Поэтому их полный
перевод и полный перевод тех их вариантов, которые приведены Рембо в "Одном
лете в аду", - важная сторона в работе переводчика данной книги. Во многих
случаях перевод М. П. Кудинова является единственным переводом стихотворений
этого сборника.
Читатель также сразу заметит, что все переводческие трудности
усугубляются, потому что при переходе от стихов 1869-1871 гг. к "Последним
стихотворениям" он попадает в зону искусства выражения, допускающего
(несмотря на наличие словесного текста) столь же свободную интерпретацию,
как инструментальная музыка. Это будет видно начиная с открывающей
"Последние стихотворения" вещи.
I. Воспоминание
Впервые напечатано (ч. IV и V) посмертно в "Ль'Эрмитаж" 19 сентября
1892 г.; затем целиком - в Полном собрании стихотворений (Париж, 1895).
Сохранился недатированный автограф в "рукописи Гро".
"Воспоминание" должно воздействовать музыкой - созвучиями, россыпями
созвучных и смутно ассоциирующихся слов, монотонностью одних женских рифм -
больше, чем связным смыслом входящих в него предложений.
Стихотворение (особенно его ч. V) противостоит "Пьяному кораблю", как
бы констатируя реализацию отказа от мечты о свободном беге корабля.
Остальное - неопределенно. Если опираться на ч. III, то можно видеть
здесь тему "уяснения", почему отец покинул мать поэта.
Друг Рембо - Эрнест Делаэ, настаивая на значении женских рифм, видел в
стихотворении воспоминания о реке детства Мезе (Маасе), и вообще о воде - о
"женском элементе". Однако в ч. III "тот, кто скрылся", прямо назван l'homme
- "муж, человек".
В известной книге о Рембо Рене Этьембля и Яссю Гоклер (1936) показано
значение воспоминания в стихотворении.
В ч. I "женский элемент" кажется сублимированным до воспоминаний о
Жанне д'Арк, а далее - от слова "нет" - все переводится в русло более
обыденной поэтичности.
Сведений о других переводах нет.
II. "О сердце, что для нас..."
Впервые напечатано без ведома автора в "Ла Вог" Э 7 за 7-14 июня 1886
г., затем в книге Рембо "Озарения" (1886).
Сохранился автограф "рукописи Пьер Берес".
Хотя эта вещь относится к группе "Последних стихотворений", она по
духу, определенности революционного смысла и характеру стиха тесно связана
со стихами поэта о Коммуне, особенно с "Парижской оргией".
Отражая индивидуальность поэта, "О сердце..." передает настроения,
овладевшие многими коммунарами во время Кровавой недели, когда они были
готовы в отместку за поражение крушить весь старый мир.
Рембо по-своему подводит итог Коммуне, поднимается до
интернационалистической идеи братства с черными, грозит старому миру
вселенской анархией.
Не ослабляет отчаянный характер стихотворения приписка, видимо, более
поздняя, чем сама вещь: слова о том, что Рембо по-прежнему остается в
неподвижном старом мире.
Зять Рембо Патерн Берришон начиная с издания 1912 г. произвольно дал
стихотворению заголовок "Головокружение", ослабляющий его смысл.
Другие переводы - Ф. Сологуба и П. Антокольского.
Перевод Ф. Сологуба:
Что нам, душа моя, кровавый ток,
И тысячи убийств, и злобный стон,
И зной, и ад, взметнувший на порог
Весь строй; и на обломках Аквилон.
Вся месть? Ничто!.. Но нет, ее мы вновь,
Князья, сенаты, биржи, всю хотим,
Все сгинь! Преданья, власть и суд - на дым!
Так надо. Золото огня и кровь.
В огне все, в мести, в ужасе гори!
Мой дух! Не слушай совести. За тьмой
Сокройтесь вы, республики, цари,
Полки, рабы, народы, все долой!
Встревожим вихрь разгневанных огней,
И мы, и наши названные братья!
Нам, романтическим, милы проклятья,
Не рабский труд неси, а пламеней!
Весь шар земной мы местью обовьем,
Деревни, города. Пускай вулкан
Взрывается! Пусть в битве мы падем!
Все поглотит суровый Океан.
Друзья! О сердце, верь, они мне - братья,
Безвестно-темные. Идем, идем!
Все больше к вам! Несчастия заклятья!
Под тающей землей трепещет гром.
Все ничего: я здесь; я здесь всегда.
Перевод П. Антокольского:
Что значит для нас эта скатерть в крови
И в пламени, и преисподние недра,
Свалившие прежний Порядок, и рвы,
И сотни казненных, и бешенство ветра,
И мщенье? - Ничто!.. Ну, а если хотим
Мы этого? Гибните, принцы, купцы,
История, кодексы права, дворцы!
Кровь! Кровь! Ибо голод наш ненасытим.
Все силы на мщенье! Террор начался.
Свихнись, мой рассудок, от горечи злой.
Рассейтесь, дивизии и корпуса!
Республика, сгинь! Император, долой!
Кто рыжее пламя раздует в золе?
Мы, прочие люди. Мы братьями станем.
Понравилось нам заниматься восстаньем.
Не надо трудиться на грешной земле.
Европа, Америка, Азия, вы
Исчезните! Вырвалась наша орда,
Деревни займет она и города.
Вулканы молчат! Океаны мертвы!
Стучи, мое сердце! Ты встретило братьев,
Черны незнакомцы и все же - вперед!
Но горе! - я чувствую, залихорадив,
Земля-старушенция всех заберет...
Пускай же! Я есмь! Я останусь в живых.
III. Мишель и Кристина
Впервые напечатано там же, где и предыдущее, сохранилось в том же
автографе, без даты.
Надо обратить внимание на частичное и непоследовательное разрушение
рифм в стихотворении.
"Мишель и Кристина" относится к числу стихотворений, не подлежащих
прямому лексически-смысловому разъяснению, но могущих быть
интерпретируемыми, как музыка.
Между тем и крупные исследователи хотели бы "дотолковать" его более или
менее "буквально", опираясь на то, что заглавие совпадает с названием одного
водевиля Эжена Скриба, хотя с этим водевилем в стихотворении нет никакой
смысловой переклички. Сам Рембо в "Одном лете в аду" дал определение степени
этой связи: "Название водевиля порождало ужасы в моем сознании". Некоторыми
исследователями придавалось большое значение географическим именам, например
упоминанию "ста Солонь". Солонь - французская провинция к югу от Орлеана,
сравнительно болотистая и лесная зона центральной Франции. Похоже, что она
упомянута ради идеи протяженности, нагнетаемой повторами звуков: "cent
Solognes longues comme un railway". Это тем вероятнее, что английское
"railway" употреблено вместо "chemin de fer" ("железная дорога") также,
видимо, из-за эвфонической экзотики и долготы звуков.
Скорее всего стихотворение связано с предыдущим и как бы вспышками
показывает одну из важных, по мысли поэта, апокалипсических перспектив -
гибель Европы с ее христианством, идиллиями, близкими народной поэзии
пейзажами, гибель от нашествия азиатских орд.
Сведений о других переводах нет.
IV. Слеза
Стихотворение было в иной редакции (может быть, просто по памяти)
впервые напечатано самим Рембо как цитата в "Одном лете в аду" (1873).
Без ведома автора "Слеза" печаталась в полной редакции "рукописи Пьер
Берес" начиная с "Ла Бог" Э 9 за 21-27 июня 1886 г. и в книге Рембо
"Озарения" (1886), наконец, начиная с сочинений Рембо 1912 г. по близкому,
но, видимо, более обработанному автографу "рукописи Мессэн", где имеется и
заголовок "Слеза".
Стихотворение написано одиннадцатисложником, т. е. одним из тех
нечетносложных размеров, одним из нечетов, которые пропагандировались
Верленом как средство расшатывания ригоризма старой поэтики. Рифмы у Рембо
частично заменены ассонансами и вольными созвучиями.
"Слеза" - не только предварение стихотворной свободы XX в., но и
довольно явный результат того разрушения всех чувств, которое должно было
сделать поэта ясновидцем.
Интерпретируя стихотворение, следует помнить, что Рембо год спустя в
"Одном лете в аду" сам дал к "Слезе" пояснение: "... я льстил себя надеждой,
что с помощью инстинктивных ритмов я изобрел такую поэзию, которая
когда-нибудь станет доступной для всех пяти чувств...
Сперва это было пробой пера. Я писал молчанье и ночь, выражал
невыразимое, запечатлевал головокружительные мгновенья [далее идет текст
"Слезы"]".
Несмотря на этот "самокритический" комментарий поэта, стихотворение
теперь, когда традиция Рембо вошла в плоть поэзии XX в., читается как
довольно ясное воспроизведение состояния души творца в месяцы отчаянных
исканий новых путей, в месяцы кратких восторгов и горьких разочарований.
Объяснение стихотворения Эрнестом Делаэ как конкретного воспоминания о
прогулке к весеннему пруду кажется наивным.
Сведений о других переводах нет.
V. Черносмородинная река
Впервые напечатано без ведома автора в "Ла Вог" М> 9 за 21-27 июня 1886
г. и в том же году в книге Рембо "Озарения".
До 1912 г. издания опирались на текст автографа "рукописи Пьер Берес",
с 1912 г. - "рукописи Мессэн".
Стихотворение написано с теми же отступлениями от принятого
французского стихосложения, что и предыдущее, к которым прибавляется в
стихах 3, 11 и 18 "чудовищное" разделение стоп после немого "е", что
нарушает самую основу декламационной системы французского стиха.
Рембо вспоминает и "цитирует" в стихе 16 свое стихотворение "Вороны".
Даже заглавие стихотворения - загадка. "La riviere de Cassis" скорее
всего должно быть собственным именем несуществующей реки, хотя слово
"кассис" означает черную смородину, а "касси" (пишется одинаково) - выемку,
желобок поперек дороги. С большой натяжкой пытаются идентифицировать "реку
Кассис" с небольшим правым притоком Мезы (Мааса) - Семуа, текущим по
бельгийским и французским Арденнам и впадающим в Мезу севернее Шарлевиля.
Над Семуа у Буйона стоят развалины замка известного вождя крестоносцев
Готфрида Вульонского. С Арденнами связано множество преданий (легенды о
четырех сыновьях Эмона (Аймона) и др.), что может объяснить несвойственное
Рембо обращение к нелюбимой им средневековой старине. Поэтичность долин
Семуа привлекла также внимание Верлена, отмечавшего, что река "черна
("черносмородинна" по Рембо. - Н. В.) на своем ложе болтливогремящнх
камней".
В стихотворении можно видеть внутреннюю связь с "Воронами" а стихами
Рембо о Коммуне: поэт в нем не хочет принимать ни засилья старья, ни
"деревенщины"; вновь просит он, чтобы "вороны" возвещали Франции о
гражданском долге; они ободрят "пешехода", т. е. Рембо-изгоя (беженца,
скрывающегося от версальцев?).
VI. Комедия жажды
Впервые напечатано без ведома автора в "Ла Вог" Э 7 за 7-13 июня 1886
г. и в том же году в книге Рембо "Озарения".
До 1912 г. печаталось без заглавия по автографу "рукописи Пьер Берес",
с 1912 г. - с заглавием и некоторыми отличиями по автографу "рукописи Луи
Барту", содержащей неполный вариант стихотворения, озаглавленного "Ад
жажды".
Мучительная жажда в прямом и особенно в переносном смысле - одна из
преследовавших Рембо тем.
"Комедия жажды" (или "Ад жажды"), хотя ей свойственны все формальные
ухищрения и вызывающие вольности предыдущих вещей, имеет более ясно
выраженную тему. Рембо будто собирает воедино всех своих противников -
собственнические традиции постылой материнской семьи, лживую, с его точки
зрения, романтизацию жизни в поэзии "вчерашнего дня", ставит с этим рядом и
принявшую его с распростертыми объятиями литературную богему круга Верлена.
Все они так или иначе, но якобы понимают жажду поэта в "одомашненном" смысле
- пить доброе домашнее вино, сидр, молоко, чай, кофе, бредни романтического
духа, горькие аперитивы или абсент, полынную водку. Рембо же все это надоело
и не нужно: пить - это искать гибели у неведомых свирепых рек, пить какую
попало воду у водопоя для скота, "пить" горькую смерть погребальных урн...
мечтать об уединенном тихом городе и "пить" терпение; но такого места нет, и
все пути утоления жажды заказаны для поэта навек. Остается только мечта -
быть, как дикая природа, "пить", как дикая природа, - мечта, реализуемая
лишь как гибель на лоне природы.
В стихотворении зреет идея "Одного лета в аду" - идея отказа от той
новейшей поэзии, которой сам Рембо придал такой мощный импульс.
Другой (по неполному тексту, без 4-й и 5-й главок) перевод В. Брюсова
(обратить внимание на воссоздание переводчиком необычных рифм: Норвегии - о
снеге и):
1. Предки (Они)
Твои великие мы Предки,
Предки!
Покрытые холодным потом
Луны, деревьев и тумана.
Смысл наших вин сухих был: жить!
Под этим солнцем без обмана
Что надо человеку? - Пить.
Ах, умереть на побережьях диких!
Они
Твои великие мы Предки
Из степи.
Мы жбаны налили водою.
Послушай, как журчат потоки
Вкруг влажных замков - далеко.
Мы в погреб спустимся глубокий:
Там есть и сидр и молоко.
Ах, убежать к свободным водопоям!
Они
Твои великие мы Предки.
Ах, бедный!
В шкапах мы сберегли ликеры.
И чай и кофе будут скоро
Кипеть; есть в чайниках вода.
Взгляни: разводы и узоры.
Мы с кладбища пришли сюда...
Ах, выпить, выпить все до дна!
2. Дух (Он)
Бессмертные ундины,
Явитесь из пучины.
Венера, дочь лазури,
Смири волненье бури.
Ты, Вечный Жид Норвегии,
Расскажи о снеге и
Ведавшие горе
Пропойте песнь про море.
Напитков чистых мне не надо,
Воды не лейте в мой стакан!
Ни образами, ни Элладой
Я никогда не буду пьян.
Я жажде верен, как красотке.
Певец, та жажда - дочь твоя!
О гидра тайная, без глотки,
Не от тебя ль погибну я!
3. Друзья (Они)
Идем! вдоль побережий
Вином залит простор!
Потоком биттер свежий
Течет но склонам гор!
Туда - толпой бессонной -
Где взнес абсент колонны!
Стран этих чужд поэт.
Прочь опьяненья бред!
Милее мне, быть может,
В болоте гнить, где тины
И ветер не встревожит,
Качая ив вершины.
[. . . . . . .]
VII. Добрые мысли поутру
Впервые напечатано Рембо без заголовка как цитация в книге Рембо "Одно
лето в аду" (187,4), затем без ведома автора - в книге Рембо "Реликварий"
(1891).
Существует два автографа; стихотворение принято печатать по так
называемой первой рукописи, где оно озаглавлено, есть дата и пунктуация.
Текст в книге "Одно лето в аду" заметно отличается, и не исключено, что
он был воспроизведен Рембо по памяти.
В "Добрых мыслях..." Рембо также вольно обращается с традициями
французской версификации, как и в предыдущих вещах. Может быть отмечено
"незаконосообразное" элидирование немых "е", без которого, например, стихи 1
и 7 были бы не восьмисложниками, а соответственно девяти- и
десятисложниками.
Вместе с тем исследователи отмечают удавшуюся простоту стихотворения,
приближающую его к некоторым стихам XVIII в., в частности к стихам
либреттиста в драматурга Шарля-Симона Фавара (1710-1792).
По своему гуманистическому пафосу и сочувствию труженикам стихотворение
стоит близко к таким стихотворениям "Цветов Зла", как "Вино Старьевщиков", и
к "Стихотворениям в прозе" Бодлера.
В последней строфе: "Царица Пастухов..." - неясно, продолжается ли
обращение к Венере, или имеется в виду Богоматерь. Тем более что "вино"
(l'eau-de-vie) здесь может означать просто "водку", но (по правилам: без
дефисов) также и евангельскую "воду живую", т. е. спасающую веру (например,
Иоанн, 4, 7-15, разговор Иисуса с Самарянкой). Другой перевод - Н.
Банникова:
Лето. Утро. Четыре часа.
Еще сон не покинул влюбленных.
В дальних рощах, росой окропленных,
Раздались голоса.
Дышит утренняя синева
На сады Гесперид золотые.
И стучат, закатав рукава,
Мастера молодые.
Это там, под щитом небосклона,
У глухих, обомшелых дорог,
Где возводят царю Вавилона
Величавый чертог.
Топорами звенят и стучат
Мастера, напрягаясь без меры.
О, так пусть хоть влюбленные спят!
Огради их, Венера!
Матерям же, богиня благая,
Дай крепящего силы вина,
Пусть их в полдень омоет морская
Голубая волна!
Празднества терпения
Под этим заголовком объединены четыре стихотворения, которые мы ниже
обозначаем римской цифрой общего ряда (VIII-XI) и арабской (1-4) по месту в
"Празднествах терпения".
VIII(1). Майские ленты
Впервые напечатано посмертно в книге Рембо "Собрание стихотворений"
(1895) по автографу, где вещь называется "Терпение". С издания Плеяды
печатается по другому автографу под заголовком "Майские ленты"
(подразумеваются разноцветные ленточки и флажки, которыми украшали майское
дерево или майскую мачту по случаю праздника весны).
Во всех "Празднествах терпения" доведена до высокой степени тенденция к
нелексической, не прямо словесной передаче смысла. Стихотворения "говорят"
созвучиями, хрупкими и индивидуальными ритмами не меньше, чем значением слов
и фраз, и поэтому не поддаются рассудочному разъяснению.
В "Майских лентах" можно попытаться нащупать линию противодействия
поэта несправедливому обществу, обнаружить волю к единению с природой -
будто тихие отзвуки безумного бега "Пьяного корабля".
"Пастухи" - это прежде всего влюбленные. И в народной поэзии, и у Рембо
этот образ метонимически выведен из французского выражения "l'heure du
berger" (букв.: "час, пора пастуха"), обозначающего тот благоприятный миг,
когда подруга может, склониться на просьбы влюбленного. Свет же, по Рембо,
устроен так, что у простых людей отнимают "l'heure du berger". Рембо готов
искупительно умереть за них, но не по законам света, а по законам природы, -
умереть, чтобы они не умирали по бесчеловечным законам света.
В этом стихотворении, вероятно, нужно искать истоки упоминавшегося в
статье образа поэзии времени Сопротивления у Элюара, считавшего, что, пока
на земле все еще есть насильственная смерть, первыми должны умирать поэты.
IХ(2). Песня самой высокой башни
III и IV строфы с рефреном, в который превращено заключительное
двустишие строфы I, напечатаны самим Рембо в книге Рембо "Одно лето в аду"
(1873). Полная версия, восходящая к автографу "рукописи Пьер Берес", впервые
напечатана в "Ла Вог" за 7-13 июня 1886 г. и в том же году в книге Рембо
"Озарения".
Сохранился еще один автограф, мало отличающийся от "рукописи Пьер
Берес".
Содержание стихотворения и неуловимо, и будто ясно. Оно выражено больше
косвенно, чем логикой фраз. Надо думать, что речь идет о надеждах и о
заблуждении поколения поэтов - о заблуждении, в котором одни жили, не больно
страдая, другие - страдая, а третьи, как Рембо, не хотели жить в путах
заблуждения.
Вероятно, восемнадцатилетний Рембо 1872 г. видел все это "с самой
высокой башни".
Лучший комментарий дал сам поэт в книге "Одно лето в аду". "...Я
прощался с миром, сочиняя что-то вроде романсов", - пишет Рембо, предваряя
текст, а немного спустя продолжает: "Бей по стеклам сверкающих магазинов,
бей по Салонам! Вынуди город пожирать свою пыль...".
Другой перевод - Ф. Сологуба под заглавием "Песня с самой высокой
башни":
Юность беспечная,
Волю сломившая,
Нежность сердечная,
Жизнь погубившая, -
Срок приближается,
Сердце пленяется!
Брось все старания,
Будь в отдалении,
Без обещания,
Без утешения,
Что задержало бы
Гордые жалобы.
К вдовьим стенаниям
В душу низводится
Облик с сиянием
Твой, Богородица:
Гимны ль такие
Деве Марии?
Эти томления
Разве забылися?
Страхи, мучения
На небо скрылися,
Жаждой истомною
Кровь стала темною.
Так забывается
Поросль кустарников,
Там, где сливается
Запах нектарников
С диким гудением
Мушек над тлением.
Юность беспечная,
Волю сломившая,
Нежность сердечная,
Жизнь погубившая,-
Срок приближается,
Сердце пленяется!
Х(3). Вечность
Впервые напечатано без заголовка и в отличающемся варианте самим Рембо
в книге "Одно лето в аду" (1873), затем по отдельным автографам ("рукопись
Пьер Берес" и "рукопись Мессэн") печаталось без ведома автора там же, где и
предыдущее.
Об этом примечательном стихотворении можно сказать то же, что и о том,
которое предшествовало. Однако радость поэзии здесь выражена сильнее, а
страдания поэта и его искушения не ощущаются.
Р. Этьембль справедливо осмеял тенденциозное понимание некоторыми
критиками "вечности" в стихотворении как спиритуалистической категории.
"Вечность здесь, - пишет ученый, - это счастливое мгновение для человека,
обретающего языческий дух, море, солнце, природу".
XI(4). Золотой век
Впервые напечатано без ведома автора в тех же изданиях 1886 г., что и
предыдущее.
До издания Плеяды печаталось по автографу "рукописи Пьер Берес", затем
чаще по более полному варианту автографа "рукописи Мессэн".
На обратной стороне листа - общее оглавление четырех "Празднеств
терпения".
С этой ироничной и неровной по настроению вещью, которая датирована
месяцем позже, чем предшествовавшие, связывают отражение более четкого
осознания Рембо тщеты теории ясновидения и тщеты надежд поэта своими
страданиями и своим гением счастливо преобразовать мир.
Стихотворение - пункт, на котором для Рембо и для его последовательных
продолжателей должна была бы кончаться поэзия или, во всяком случае,
поэтическая эпоха.
Для менее последовательных - почти для всех будущих французских
поэтов-модернистов - поэзия отсюда начиналась. Но никто из них до таких
стихов, может быть, больше не подымался.
XII. Юная чета
Впервые напечатано посмертно в книге Рембо "Собрание стихотворений"
(1895).
Печатается по автографу "рукописи Мессэн".
Пусть содержание этого стихотворения кажется более определенным, чем
предыдущих, и саркастически воспроизводит годы бродяжничества Рембо и
Верлена, даже содержит насмешки над религиозными увлечениями последнего ("О
привиденья в белом Вифлеема..."), оно отстранение и остраненно моделирует
будущую модернистскую поэзию, хотя для самого Рембо такая поэзия была
запредельна и не нужна.
Обилие сложных реалий, вроде упоминания хитрого названия вьющегося
растения кирказон (аристолохия), лишь нагнетает отчуждение: рождается тип
стихотворения для немногих посвященных или для одного автора, которым или
которому эти "реалии" что-то говорят и с чем-то определенным ассоциируются.
Через год Рембо как поэт умрет, а через семнадцать лет, в 1899 г., в
Намюре родится Анри Мишо, один из поэтов, для которых такие стихи будут
исходным пунктом к утраченным пределам "ясности" и "контакта с миром":
...Но крыса зубы точит,
И дело с ней придется им иметь...
ХIII. Брюссель
Впервые напечатано без ведома автора в "Ла Вог" К 8 за 14-20 июня 1886
г. и в том же году в книге Рембо "Озарения".
Источник - автограф "рукописи Пьер Берес", Стихотворение того же рода,
что и предыдущее, но гений Рембо все еще вырывается из эстетических тупиков.
XIV. "Альмея ли она?.."
Впервые напечатано посмертно в книге Рембо "Собрание стихотворений"
(1895).
Источник - автограф "рукописи Гро" (Graux).
Значение слова "альмея" (индийская танцовщица) мало помогает
интерпретации стихотворения, хотя и ироничного, но более близкого светлым
вещам мая 1872 г., чем горьким следующих месяцев.
Предлагаемая нами интерпретация основана на том, что стихотворение как
бы веха на пути от "Пьяного корабля" к "Озарениям". Тогда правдоподобно, что
речь идет о ранней заре, о часе, когда воздух чист и прозрачен, когда
природа ближе всего человеку; конечно, если пейзаж - а речь идет о пейзаже
близ большого города, видимо на водных подходах к Лондону, - если пейзаж не
до конца изуродован индустриальной цивилизацией. На рассвете океан и в XX в.
все еще может показаться чистым.
Пусть не радость, но возможность радости великолепно передана в
стихотворении.
Другие переводы - Ф. Сологуба, Г. Петникова.
Перевод Ф. Сологуба:
Алмея ли она? На голубом рассвете
Исчезнет ли она, как мертвый цвет в расцвете?
Пред этой шириной, в безмерном процветанье
Роскошных городов, в их зыблемом дыханье!
Избыток красоты? Но это только плата
За дочку рыбака, за песенку пирата,
И чтобы поздние могли поверить маски,
Что в море чистом есть торжественные краски!
Перевод Г. Петникова:
Алмея ли она? В рассветно-голубые
Часы исчезнет ли, словно цветы ночные,
Таимые вдали, в безбрежном обаянье,
Где город-исполин льет сонное дыханье?..
Не слишком ли хорош тот непременный дар
Напевов, что поют рыбачка и корсар,
Затем, чтоб верили исчезнувшие реи
В ночные празднества блистательных морей!
XV. Праздник голода
Под заглавием "Голод" впервые неполностью напечатано самим поэтом в
книге Рембо "Одно лето в аду" (1873), данный текст - посмертно в книге Рембо
"Собрание стихотворений" (1895).
Точность даты недостоверна, ибо дата, как и исправления, и подпись в
автографе ("рукопись Мессэн"), написана более яркими чернилами и, вероятно,
позже, чем основной текст.
Припев считают связанным с реминисценциями поэтов XVII-XVIII вв.
Лафонтена и Перро.
По содержанию схоже с предыдущим стихотворением. Жизнь впроголодь в
Лондоне с Верленом (а случались у них и полуголодные дни и недели) не
воспринималась трагически воссмнадцатилетним Рембо. Сильнее простого голода,
жгучего, но избывного, был для поэта иной "голод" в каменном, железном и
каменноугольном нагромождении Лондона прошлого века. Мысль та же, что в
"Альмее...", но ситуация рассмотрена более изнутри - изнутри каменного
мешка.
Это стихотворение Рембо вошло в литературную биографию "отца русского
футуризма" Давида Бурлюка (1883-1967). После того как Б. Лившиц привлек
внимание Бурлюка к данным стихам французского поэта, Д. Бурлюк написал
подражание (или свободный перевод):
Каждый молод, молод, молод,
В животе чертовский голод,
Так идите же за мной,
За моей спиной!
Я бросаю гордый клич,
Этот краткий спич!
Будем кушать камни, травы,
Сладость, горечь и отравы,
Будем лопать пустоту,
Глубину и высоту,
Птиц, зверей, чудовищ, рыб,
Ветер, глину, соль и зыбь!
Каждый молод, молод, молод,
В животе чертовский голод,
Все, что встретим на пути,
Может в пищу нам идти!
XVI. "Волк под деревом кричал..."
Впервые напечатано самим Рембо в его книге "Одно лето в аду" (1873).
Других источников не обнаружено, и не исключено, что это - усеченная
редакция, наподобие того текста "Праздника голода", который дан в "Одном
лете в аду".
В Плеяде редкая в этом издании опечатка в тексте (р. 139): вставлено
слово "plus" во фразе "En crachant les plus belles plumes".
Стихотворение в таком виде, как оно сохранилось, еще труднее других
вещей этого периода.
Поэт изнуряет себя, ибо, как подсказывает игра словом "consumer", "он
грызет сам себя", т. е. ест не самое лучшее.
Однако в стихах с поэтом происходит нечто совсем необычное: даже если
его "варят" как жертву в храме Соломона (в древнем Иерусалиме), все равно
это "варево" вольется в священный ручей Кедрон.
Кедрон отделяет Иерусалим от Гефсиманского сада - Масличной горы, где
Христа настигли и взяли под стражу по приказу первосвященников воины и
служители иудейские, которых привел Иуда (Иоанн, 18, 1-2).
Таким образом, хотя об этом в Евангелии прямо и не говорится, путь
Иисуса на мученичество начался с обратного перехода Кедрона.
Рембо - поэт, сам себя истязующий, переходит через такой Кедрон, в
котором уже течет "мученическое варево" из него самого.
XVII. "Прислушайся к вздохам..."
Напечатано впервые без ведома автора в книге Рембо "Реликварий" (осень
1891 г.).
Стихотворение еще менее поддающееся сколько-нибудь обоснованной
интерпретации, чем "Волк под деревом...".
Форма стихотворения настолько вольна, что даже Сюзанна Бернар была
введена в заблуждение, где есть в стихотворении рифмы, а где их нет.
В последнем четверостишии она увидела зрительную рифму 1-4: rest(ent) -
justement, хотя созвучия раскладываются 1-3: restent - triste и 2-4:
Allemagne - justement и подкреплены внутристиховыми созвучиями, в свете
которых и надо воспринимать: restent - triste - justement.
Стихотворение относится к тем подвергнутым критике самим Рембо вещам, о
которых поэт говорил: "...затем я стал объяснять свои магические софизмы с
помощью галлюцинации слов".
Это же можно сказать и о следующем стихотворении.
XVIII. "О з_а_мки, о смена времен!.."
Впервые напечатано самим Рембо в "Одном лете в аду" (1873), завершенный
вариант из автографа "рукописи Пьер Берес" без ведома автора - в "Ла Вог" Э
9 за 21-27 июня 1886 г. и в том же году в книге Рембо "Озарения".
Сохранился также интересный автограф черновика, описанный А. Буйаном де
Лакотом и в издании Плеяды (р. 708-709).
Черновик этот замечателен тем, что ему предшествует, правда
зачеркнутая, но выразительная, прозаическая характеристика стихотворения:
"...надо было сказать, что она, жизнь, ничего не составляет, жизнь: вот
"Смена времен"".
Перечеркнутый комментарий важен, но им не исчерпать стихотворения,
одного из высших достижений порта на неосуществимом пути. В "Одном лете в
аду" Рембо связывает "Смену времен" с потребностью в счастье, "зуб которого,
такой сладостный, что от него можно умереть, напоминает мне о себе" под
пение петуха и звуки заутрени "в самых мрачных городах". Суть стихотворения
поэт выразил в строчках, отсутствующих в версии "рукописи Пьер Верес":
И когда оно [счастье] скроется прочь,
Смерть придет и наступит ночь.
Несколько месяцев спустя Рембо понимал жизнь уже драматичнее и
активнее: речь не шла только о том, чтобы счастье само его навещало: "Это
прошло. Теперь я умею приветствовать красоту". Другие переводы - Ф. Сологуба
и А. Ревича.
Перевод Ф. Сологуба:
О, времена, о, города,
Какая же душа тверда?
О, времена, о, города!
Меня волшебство научает счастью,
Что ничьему не властно безучастью.
Петух наш галльский воздает
Ему хвалу, когда поет.
Теперь мое желанье дремлет,
Ведь счастье жизнь мою подъемлет,
Очарованье телу и уму,
И все усилья ни к чему.
А песнь моя понятно ль пела?
Она бежала и летела.
О, времена, о, города!
Перевод А. Ревича (под заголовком "Счастье"):
Светлый дом! Дни весны!
Кто из нас без вины?
Светлый дом! Дни весны!
Чудесам учусь у счастья,
Каждый ждет его участья.
Пусть ворвется утро в дом
Звонким галльским петухом!
Что еще мне в жизни надо?
Радость - высшая награда.
Чар ее не побороть
И душа в плену и плоть.
Слов своих не понимаешь,
Улетают - не поймаешь.
Светлый дом! Дни весны!
XIX. Позор
Впервые напечатано без ведома автора в "Ла Вог" Э 8 за 14-20 июня 1886
г. и в том же году в книге Рембо "Озарения". Источник - автограф в "рукописи
Пьер Берес".
Стихотворение имеет мало отношения к поэтике соседних вещей. Это
стихотворение "на случай" - ясное и выдержанное в традиционной версификации.
Оно концентрирует и пародирует ханжеские упреки и проклятия, которыми мать,
а также кающийся Верлен порой осыпали поэта-"ребенка".
В расставании Рембо с поэзией немалую роль сыграло то, что он обнаружил
в конце 1872 г. и в 1873 г. у Верлена, своего друга и великого поэта, черты
неискренности и бытовой нетерпимости, показавшиеся раздраженному Рембо столь
же противными, как у матери и у шарлевильских мещан.
Сам Рембо тоже был нелегок для окружающих, он готов был признать, что
невыносим, но, видимо, его ранило, когда ему вменяли в вину эту
невыносимость, перелагая вину с мещанского засилия, ожесточившего поэта, на
самого поэта.
Составил Н. И. Балашов; подбор русских переводов и примечания к ним И.
С. Поступальского. Обоснование текста - Н. И. Балашов
Популярность: 22, Last-modified: Fri, 25 Apr 2003 19:28:53 GmT