----------------------------------------------------------------------------
Перевод И.Зиннер
Федерико Гарсия Лорка. Избранные произведения в двух томах.
Том первый. Стихи. Театр. Проза.
М., "Художественная литература", 1976
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Дорогие друзья!
Говорить о гонгоровской поэзии - нелегкая для меня задача: тема эта
весьма сложная и специальная. Но я постараюсь, насколько это в моих силах,
увлечь вас хотя бы на краткое время чарующей игрой поэтической эмоции, без
которой немыслима жизнь культурного человека.
Разумеется, мне не хотелось бы докучать вам однообразием, и поэтому я
постарался, чтобы в моем скромном очерке отразились самые разные точки
зрения на великого поэта Андалузии и, конечно же, мое собственное отношение
к нему.
Я надеюсь, всем вам известно, кем был дон Луис де Гонгора, известно
также, что такое поэтический образ. Все вы изучали риторику и литературу, и
ваши преподаватели, за редким исключением, говорили, что Гонгора был очень
хорошим поэтом, с которым, по разным причинам, произошла внезапная перемена,
превратившая его в поэта весьма экстравагантного (как говорится, ангел света
стал ангелом тьмы), принесшего в наш язык странные обороты и ритмы,
непостижимые здравому уму. Так именно и говорили вам в школе и в то же время
расхваливали банального Нуньеса де Арсе или Кампоамора, поэта
"репортерского" стиля, описывающего свадьбы, крестины, путешествия в поезде
и т. д., или же плохого Соррильо (речь идет не о превосходном Соррилье -
авторе драм и легенд), стихи которого так любил декламировать, кружа по
классу, мой учитель литературы, пока наконец, под громкий хохот мальчишек,
не останавливался, высунув язык от изнеможения.
На Гонгору яростно нападали и пылко его защищали. Творения его живы и
сегодня, словно они только что вышли из-под пера, а вокруг его имени до сих
пор продолжается шум и ставший уже несколько постыдным спор.
Поэтический образ всегда основан на переносе смысла. Язык строится на
базе образов, и велико их богатство у нашего народа. Выступающую часть крыши
называют "крылом", сладкое блюдо - "небесным смальцем" или "вздохами
монашки"; встречаются и другие, не менее удачные и меткие выражения:
например, купол называют "половинкой апельсина" - все это превосходные
образы, число которых бесконечно. В Андалузии образность народного языка
достигает поразительной точности и изысканности с чисто гонгоровскими
превращениями.
Глубоководный поток, медленно текущий по равнине, называют "водяным
волом", выражая этим его величину, неодолимость и силу. А однажды я услышал
от гранадского крестьянина, что "ивняк любит расти на языке реки". Водяной
вол и язык реки - вот образы, созданные народом и отвечающие видению мира,
очень близкому дону Луису де Гонгора.
Чтобы определить место Гонгоры, нужно вспомнить о двух соперничающих
группах поэтов в истории испанской лирики. Это поэты, называемые народными,
или национальными (что не совсем точно), и поэты ученые, или куртуазные.
Одни слагают свои стихи на дорогах, другие создают их за письменным столом,
глядя на дорогу сквозь зарешеченные окна. В XIII веке уже звучат безыскусные
голоса местных безымянных поэтов, песни их - кастильские и галисийские
средневековые мотивы, - к несчастью, потеряны. Другая же группа - в отличие
от первой назовем ее противоположной - придерживается французских и
провансальских веяний. Под влажным небом тех золотых времен появляются
песенники Ажуды и Ватикана, где между провансальскими стихами короля дона
Диониса, куртуазными песнями о милом и песнями любовными слышатся идущие от
сердца, чуждые учености голоса поэтов, безымянных просто из-за утери столь
ценимой в средние века подписи автора.
В XV веке "Песенник Байны" сознательно отвергает стихи в народном духе.
Однако маркиз де Сантильяна уверяет, что в то время среди отпрысков
благородных семей большим успехом пользовались "песни о милом". Но вот
повеяло свежим ветром Италии.
Матери Гарсиласо и Боскана еще только срезают флердоранж, готовясь к
свадьбе, а повсюду уже поют ставшую классической "песню о милом":
Al alba venid, buen amigo; На заре приходите, мой
добрый друг,
al alba venid. на заре.
Amigo el que mas queria, Друг самый желанный,
venid a la luz del dia. приходите, когда забрезжит
день.
Amigo el que mas amaba, Друг, которого я больше
всех любила,
venid a la luz del alba, приходите, когда забрезжит
день,
venid a la luz del dia, приходите, когда забрезжит
день,
non trayais compania. не приводите с собой друзей.
Venid a la luz del alba, Приходите, когда забрезжит
день,
non trayais gran compana. не приводите с собой
никаких друзей.
А когда Гарсиласо в надушенных своих перчатках приносит нам
одиннадцатисложный стих, на помощь любителям народной поэзии приходит
музыка. Выпускается "Музыкальный песенник дворца", и простонародное входит в
моду. Устная народная традиция становится для музыкантов источником
прекрасных песен - любовных, пасторальных и рыцарских. На предназначенные
для глаз аристократов страницы попадают кабацкие песни, серра-нильи Авилы,
романс о длиннобородом мавре, сладкозвучные песни о милом, монотонные псалмы
слепцов, песня рыцаря, заблудившегося в чаще леса, наконец, необычайная по
красоте жалоба обманутой простолюдинки. Точно очерченная панорама
живописного и духовного в Испании.
Знаменитый Менендес Пидаль пишет, что гуманизм "открыл" глаза ученым:
они стали более глубоко понимать человеческий дух во всех его проявлениях, и
все подлинно народное, как никогда прежде, привлекло к себе чуткое и
заслуженное внимание. В доказательство можно привести следующее: крупные
музыканты того времени, например валенсиец Луис Милан, автор удачного
подражания "Придворному" Кастильоне, и Франсиско Салинас, друг Фрай Луиса де
Леон, культивировали народные песни и игру на виуэле.
Обе группы открыто враждовали. Кристобаль де Кас-тильехо и Грегорио
Сильвестре, движимые любовью к народной традиции, подняли кастильское знамя.
Гарсиласо с более многочисленной группой последователей заявил о своей
приверженности к так называемому итальянскому стилю. А в последние месяцы
1609 года, когда Гон-гора пишет "Панегирик герцогу де Лерма", борьба между
сторонником утонченного кордовского поэта и друзьями неутомимого Лопе де
Вега доходит до такой страстности и ожесточенности, каких мы не встретим ни
в одной другой литературной эпохе. Приверженцы "темного" стиля и приверженцы
доступности ведут оживленную перестрелку сонетами - их борьба остроумна,
иногда драматична и почти всегда малопристойна.
Хочу, однако, подчеркнуть, что я не верю в серьезные последствия этой
борьбы, как не верю и в разделение наших поэтов на итальянствующих и
кастильских. На мой взгляд, всем им свойственно глубокое национальное
чувство. Бесспорное иноземное влияние не стало бременем для их духа. Вопрос
об их классификации зависит от исторического подхода. Во всяком случае,
Гарсиласо не менее национален, чем Кастильехо. Кастильехо увлечен
средневековьем. Это поэт уходящего архаического стиля. На берегах Тахо
Гарсиласо, поэт Возрождения, извлекает на свет старинные, стертые временем
мифы, излагая их исконно испанским слогом с подлинно национальной
галантностью, как раз в это время появившейся на свет.
Лопе, усвоив лирику конца средневековья, создает глубоко романтический
театр, детище своего времени. Романтика недавних великих географических
открытий кружит ему голову. Его театр, театр приключений, страдания и любви,
утверждает его как представителя национальной традиции. Но Гонгора не менее
национален, чем Лопе. В своем характерном и доведенном до крайней
определенности творчестве Гонгора избегает рыцарской и средневековой
традиции и ищет славную старую латинскую традицию, причем не поверхностно,
как Гарсиласо, а углубленно. В самом воздухе Кордовы он стремится услышать
голоса Сенеки и Лукана. Сочиняя кастильские стихи при холодном свете
римского светильника, Гонгоpa возвеличивает подлинно испанское направление в
искусстве - барокко. Напряженной была борьба между приверженцами
средневековья и сторонниками латинской традиции - поэтами, предпочитающими
живописный местный колорит, и поэтами куртуазными; поэтами, кутающимися в
плащ, и поэтами, ищущими обнаженную натуру. Но ни те, ни другие сердцем не
приемлют упорядоченную и чувственную поэзию итальянского Ренессанса. Все они
либо романтики, как Лоне и Эррера, либо поэты католицизма и барокко, как
Гонгора и Кальдерой. География и небеса берут верх над книжной премудростью.
До этого момента я и хотел довести свой краткий обзор. Я попытался
определить место Гонгоры и показать его аристократическую обособленность.
"О Гонгоре написано немало, но до сих пор остается неясной первопричина
его реформы в поэзии..." - так обычно начинают свои труды, посвященные отцу
современной лирики, наиболее передовые и осторожные исследователи. Я не хочу
упоминать о Менендесе-и-Пелайо, который не понял Гонгору, вследствие того
что блестяще понимал всех других поэтов. Некоторые критики с историческим
подходом приписывают то, что они называют "внезапной переменой" в доне Луисе
де Гонгора, теориям Амбросио де Моралеса, влиянию Эрреры, учителя поэта,
чтению книги кордовского писателя Луиса Каррильо (прославление "темного"
стиля) и другим, кажущимся резонными причинам. В то же время француз
Люсьен-Поль Тома приписывает эту перемену умственному расстройству, а
господин Фитцморис Келли, еще раз продемонстрировав полную критическую
беспомощность там, где речь идет об еще не классифицированном авторе,
склоняется к мысли, что целью автора "Поэм одиночества" было всего лишь
привлечь внимание к своему литературному имени. Чего-чего, а пестроты в этих
"серьезных" суждениях хоть отбавляй. И непочтительности.
В Испании бытовало раньше, бытует и сейчас мнение, что
Гонгора-культеранист - средоточие всех грамматических пороков, а в его
поэзии отсутствуют все основные элементы прекрасного. Выдающиеся языковеды и
литературоведы всегда смотрели на "Поэмы одиночества" как на позорную язву,
которую должно скрывать; не удивительно, что слышались угрюмые и грубые
голоса людей тупых и бездушных, предающих анафеме то, что они называли
темным и пустым. Им удалось отодвинуть Гонгору в тень и засыпать песком
глаза всех тех, кто шел к пониманию его стихов. На протяжении двух долгих
веков нам не уставали повторять: не подходите близко, это непонятно... А
Гонгора, одинокий, как прокаженный, чьи язвы холодно отсвечивают серебром,
ожидал с зеленеющей ветвью в руке новых поколений, которым он мог бы
передать свое истинно ценное наследство и свое чувство метафоры.
Все дело в восприятии. Мало читать Гонгору, его нужно изучать. Гонгору,
в отличие от других поэтов, которые сами приходят к нам, чтобы навеять на
нас поэтическую грусть, нужно искать, и искать разумом. Никоим образом
нельзя понять Гонгору при первом чтении. Философское произведение может быть
понято лишь очень немногими, и тем не менее никто не обвиняет автора в
неясности. Но нет, в области поэзии это, кажется, не в ходу...
Какие же причины могли побудить Гонгору сделать переворот в лирике?
Причины? Врожденная потребность в новых формах красоты побуждает его
по-новому ваять фразу. Выходец из Кордовы, он знал латынь, как знают ее
немногие. Не ищите причину в истории, ищите ее в душе поэта. Впервые в
истории испанского языка он создает новый метод поисков и лепки метафоры, и
в глубине души он считает, что бессмертие поэтического произведения зависит
от добротности и слаженности образов.
Впоследствии Марсель Пруст напишет: "Только метафора может сделать
стиль относительно долговечным".
Потребность в новых формах красоты и отвращение, которое вызывала у
Гонгоры поэтическая продукция его времени, развили в нем острое, почти
мучительное критическое чувство. Он был готов ненавидеть поэзию. Он больше
не мог создавать поэмы в староиспанском стиле, героическая простота романса
тоже была ему не по душе. Когда же, стараясь уклониться от трудов своих,
взирал он на лирическую поэзию своего времени, ему казалось, что картина эта
полна изъянов, несовершенна и обыденна. Душа Гонгоры, как и его сатана,
покрывалась пылью со всей Кастилии. Он понимал, насколько несовершенны,
неряшливы, небрежно сделаны стихи других поэтов.
Устав от кастильцев и "местного колорита", Гонгора погружался в чтение
своего Вергилия с наслаждением человека, томящегося по истинному изяществу.
Его крайняя чувствительность, словно микроскопом вооружив его зрение,
помогла увидеть все пробелы и слабые места кастильского языка, и Гопгора,
направляемый своим поэтическим инстинктом, взялся строить новую башню из
драгоценных, изобретенных им камней, что не могло не ранить гордость
владельцев замков, выстроенных из кирпича-сырца. Гонгора осознал
скоротечность человеческого чувства и все несовершенство мимолетного его
выражения, что волнует нас лишь на миг, и пожелал, чтобы красота его
творений коренилась в метафоре, очищенной от бренной реальности, метафоре
пластичной, помещенной во внеатмосферное окружение.
Он любил красоту объективную, красоту чистую и бесполезную, свободную
от заразительной тоски. Людям нужен хлеб насущный - он же предпочитает
драгоценные камни. Не знающий реальной действительности, он полностью
владеет своей поэтической действительностью. Что же мог сделать поэт, чтобы
придать стройность и верные пропорции своему эстетическому кредо? Ограничить
себя. Исповедаться перед самим собой и, руководствуясь своим критическим
чутьем, изучить механику творческого процесса.
Поэт должен быть знатоком пяти основных чувств. Именно пяти основных
чувств, и в таком порядке: зрение, осязание, слух, обоняние и вкус. Нужно
распахнуть в них все двери, а иногда и наслоить ощущения, дополнить одно
другим и даже замаскировать, представить в ином свете их природу - только
тогда сможет поэт овладеть самыми прекрасными образами. Так, в первой "Поэме
одиночества" Гонгора может сказать, что:
Pintadas aves - citaras Пестрые птицы -
de plum a - пернатые цитры -
coronaban la barbara кружили над сельским
capilla, хором,
mientras el arroyuelo меж тем ручеек, чтобы
para oilla лучше его слышать,
hace de blanca espuma из белой пены лепит
tantas orejas cuantas столько ушей, сколько
guijas lava. камешков омывает.
А простую пастушку описывает следующим образом:
Del verde margen otra, А другая, срывая на зеленом
las mejores берегу лучшие
rosas traslada у lirios розы и лилии, украшает
al cabello, ими волосы,
o por lo matizado, и так она хороша,
o por lo bello так прелестна,
si aurora no con rayos, что если это не аврора
sol con flores. в венце лучей,
то солнце в цветах.
Или же:
"...из волн морских в немом полете рыба..." -
или:
"...зеленые голоса..." -
или:
"...пестрый голос, крылатая песня, пернатый орг_а_н..."
Чтобы вдохнуть жизнь в метафору, нужно, чтобы метафора эта имела форму
и радиус действия, - ядро в центре и перспектива вокруг него. Это ядро
раскрывается, как цветок, будто бы незнакомый, но мы скоро узнаем его
аромат, а в излучаемом цветком сиянии нам видится его имя. Метафора
подчиняется зрению (нередко обостренному), и именно зрение ее ограничивает и
придает ей предметность. Даже самые неземные английские поэты, Ките
например, имеют потребность как-то обрисовать и ограничить свои метафоры и
образы, и только удивительная пластичность Китса спасает его от полного
опасностей поэтического мира видений. Понятно, почему он скажет: "Только
поэзии позволено рассказывать свои сны". Зрение не допускает, чтобы сумрак
затемнил контуры представшего перед ним поэтического образа.
Слепорожденный не может быть поэтом - творцом пластических образов, ему
неведомы присущие природе пропорции. Его место, скорее, в озаренном
немеркнущим светом поле мистики, свободном от реальных предметов, поле,
щедро овеваемом ветрами мудрости. Итак, цветок поэтического образа
распускается на полях зрения. Осязание же определяет качество лирического
вещества этого образа, качество почти живописное. Поэтические образы,
построенные другими органами чувств, подчинены первым двум. Словом,
поэтический образ основан на взаимообмене обличьем, назначением и функциями
различных предметов природы или ее идей. У каждого предмета и идеи - своя
плоскость и своя орбита. Могучий скачок воображения объединяет в метафоре
два антагонистических мира. Кинематографист Жан Эпштейн говорит, что
метафора подобна "теореме, где перескакивают от условия сразу к выводам".
Именно так.
Оригинальность дона Луиса де Гонгора, помимо плана чисто
грамматического, состоит в самом методе его "охоты" за поэтическими
образами, методе, в котором он охватывает их драматический антагонизм и,
преодолевая его скачком коня, творит миф; изучая представления античных
народов о прекрасном, он бежит от гор и их сияющих видений и садится на
морском берегу, где ветер
le corre, en lecho azul опускает на лазурное
de aguas marinas, ложе вод морских
turquesadas cortinas. бирюзовые занавеси.
И здесь, приступая к новой поэме, он, словно скульптор, взнуздывает и
привязывает свое воображение. Столь велико владеющее им желание укротить,
подчинить свое творение, что неосознанно его влечет к островам - с полным
правом он считает, что законченный и обозримый мирок, кругом омываемый
водой, человеку легче держать в своей власти, чем любое другое земное
пространство. Механизм его воображения совершенен. Нередко каждый его
поэтический образ - это новый миф.
Гонгора вносит гармонию и пластичность, иногда самым неожиданным
образом, в сферы совершенно разные. Под рукой поэта исчезают беспорядок и
несоразмерность. В его руках превращаются в игрушки моря, континенты,
ураганные ветры. Сообразно своему представлению о материи и массе,
представлению, до него в поэзии неизвестному, он сводит воедино ощущения
подлинно астрономические и подробности из мира бесконечно малых величин. В
первой "Поэме одиночества" он пишет (34-41 строки):
Desnudo el joven, cuando Раздевшись, юноша
уа el vestido выпитый одеждой океан
oceano ha bebido, возвращает песку
restituir le hace и расстилает ее затем
a las arenas; на солнце.
у al sol le extiende luego Нежно вылизывая ее своим
que, lamiendole apenas, ласковым языком
su dulce lengua нежаркого огня,
de templado fuego оно постепенно
lento le embiste захватывает ее и тихонько
у con suave estilo высасывает из каждой
la menor onda chupa ниточки каждую капельку
al menor hilo. волны,
С каким чувством меры соотносит поэт Океан, Солнце, этого золотого
дракона, жарким своим языком как бы постепенно охватывающего мокрое платье
юноши, так что слепая глава светила "высасывает из каждой ниточки каждую
капельку волны". В восьми этих строках больше нюансов, чем в полусотне октав
"Освобожденного Иерусалима" Тассо. Потому что у Гонгоры любая деталь
прочувствована и по тщательности работы подобна филиграни. А как передано в
этих стихах - "Нежно вылизывая ее... языком... постепенно захватывает ее..."
- ощущение невесомо падающих лучей солнца!
Раз он ведет свое воображение на поводу, то может сдержать его, когда
захочет, и остаться неколебимым как перед натиском загадочных стихийных сил
закона инерции, так и перед мимолетным миражем, где гибнут, словно бабочки в
пламени, многие безрассудные поэты. В "Поэмах одиночества" есть места,
которые кажутся сверхъестественными. Вообразить себе невозможно, как удается
поэту, словно играючи, обращаться с громадными массами и географическими
понятиями, не впадая в чудовищную безвкусицу и не прибегая к малоприятным
гиперболам.
В неистощимой первой "Поэме одиночества" относительно Суэцкого
перешейка он говорит следующее:
el istmo que al Oceano перешеек, что разделяет
divide океан,
у - sierpe de cristal - не дает хрустальной змее
juntar le impide соединить
la cabeza del Norte увенчанную Севером
coronada голову
con la que ilustra el Sur, с хвостом Юга,
cola escamada расцвеченным
de antarcticas estrellas. антарктическими звездами.
Припомните левое крыло карты мира.
В другом месте он уверенной рукой набрасывает контуры двух ветров,
точно воспроизводя их пропорции;
para el Austro de alas для Аустро с никогда
nunca enjutas, не просыхающими
крыльями,
para el Cierzo expirante для Сиерсо, испускающего
por cien bocas. дух из ста уст.
Или же дает Магелланову проливу такое меткое поэтическое определение;
...cuando hallo de fugitive ...когда нашел живого
plata серебра
la bisagra, aunque estrecha, дверную петлю, что хоть
abrazadora узка, но соединяет в объятии
cle un Ocrano у otro два разных и всегда
siempre uno. единых океана.
Или называет море:
Barbaro observador, Неученый, но прилежный
mas diligente наблюдатель
de las inciertas formas изменчивых форм Луны,
de la Luna.
И, наконец, в первой "Поэме одиночества" он сравнивает острова Океании
со свитой нимф богини Дианы, охотящейся на заводях реки Эврот;
De firmes islas no la Тверди островов
inmovil flota недвижный флот
de aquel mar del Alba в том море утренней зари
te describo, описывать тебе не стану,
cuyo numero - ya que no их сонм, хоть и не
lascivo - сладострастен,
por lo bello agradable красой, приятностью
y por lo vario и разнообразием
la dulce confusion hacer мог бы привести в такое же
podia сладостное смущение,
que en los blancos как в прозрачных
estanques del Eurota заводях Эврота
la virginal desnuda толпа нагая дев-охотниц...
monteria.
Интересно, что в описание малых форм и предметов он вкладывает такую же
любовь и поэтическую силу. Для него жизнь яблока столь же насыщена, как
жизнь моря, а какая-нибудь пчела - явление не менее удивительное, чем лес,
например. Зоркими глазами смотрит она на природу, восхищаясь красотой, в
равной степени присущей всем ее формам. Он проникает в то, что можно бы
назвать особым миром каждой вещи, соразмеряя собственные ощущения с
чувственным обликом того, что его окружает. Поэтому для него яблоко
равнозначно морю - ведь он знает, что мир яблока так же безмерен, как мир
моря. Жизнь яблока с той поры, когда оно распускается нежным цветом, до того
момента, как золотым плодом оно падает с дерева в траву, так же загадочна и
величественна, как и периодический ритм приливов и отливов. Поэт должен
знать это. Монументальность поэтического произведения зависит не от
значительности темы, ее масштабов и пробуждаемых ею чувств. Можно написать
эпическую поэму о борьбе лейкоцитов в замкнутом разветвлении вен, а описание
формы и запаха розы может оставить непреходящее впечатление бесконечности.
Гонгора подходит с одним и тем же мерилом ко всем своим темам: то,
подобно циклопу, он играет морями и континентами, то любовно рассматривает
различные плоды и предметы. Более того, малые формы доставляют ему гораздо
большее наслаждение. В десятой октаве поэмы о Полифеме и Галатее Гонгора
пишет:
la pera, ue quien me груша, чьей золотой
cuna dorada колыбелью была
la rubia paja у - желтоволосая солома -
palida tutora - бледнолицая ее опекунша, -
la niega avara у prodiga скупая, таит ее, щедрая -
la dora. золотит.
Поэт называет солому, в лоне которой дозревает груша, сорванная зеленой
с материнской ветки, "бледнолицей опекуншей" плода. Эта бледнолицая опекунша
"скупая, таит ее" (грушу) и "щедрая - золотит", то есть скрывает грушу от
глаз людских, чтобы одеть ее в золотой наряд. В другом месте он пишет:
montecillo, las sienes пригорок с челом,
laureado, увенчанным
лаврами,
traviesos despidiendo расстается с резвыми
moradores обитателями
de sus coniusos senos, своих запутанных недр,
conejuelos que, el viento кроликами, которые,
спросив
consultado, совета у ветра,
salieron retozando a pisar выбежали вприпрыжку,
las flores. цветы сминая.
С каким истинным изяществом обрисован зверек, который, выбежав из
норки, вдруг замирает, чтобы потянуть носом воздух: "...кроликами, которые,
спросив совета у ветра, выбежали вприпрыжку, цветы сминая".
Еще выразительнее стихи об улье в дупле дерева, которое Гонгора
называет укрепленным замком той (пчелы),
que sin corona vuela что летит без короны
у sin espada, и шпаги,
susurrante amazona, жужжащая амазонка,
Dido alada, крылатая Дидона,
de ejercito mas casto, целомудреннейшего
воинства,
de mas bella прекраснейшей
Republica, cenida, en vez Республики, опоясанной
de muros, не стенами,
de cortezas; en esta, а корою; вот в этом
pues, Cartago, Карфагене
reina la abeja, oro царит пчела, отливающая
brillando vago, тусклым золотом;
о el jugo bebe de los она упивается то соком
aires puros, свежего ветерка,
о el sudor de los cielos, то испариной небес, когда
cuando liba высасывает
de las mudas estrellas безмолвных звезд слюну.
la saliva.
Этот отрывок исполнен величия почти эпического. А поэт пишет всего лишь
о пчеле и ее улье. Он называет этот лесной улей "Республикой, опоясанной не
стенами, а корою", пчелу именует "жужжащей амазонкой", что пьет сок свежего
ветерка, росу называет "испариной небес", нектар - "слюной" цветов,
"безмолвных звезд". Разве эти стихи не отличает та же величавость, что
присуща Гонгоре, когда, применяя астрономические термины, он описывает море
или рассвет? Он удваивает и утраивает поэтический образ, показывая его в
различных плоскостях, чем добивается законченности впечатления и восприятия
всех граней образа. Трудно ожидать чего-нибудь подобного от чистой поэзии.
Гонгора прекрасно владел классической культурой, и это дало ему веру в
себя. Он создает невероятный для своего времени образ часов:
Las horas ya de numeros Время уже оделось
vestidas, - в числа, -
или же образно называет пещеру "унылый зевок земли". Среди
современников Кеведо иногда удавались такие меткие выражения, но красотой
они уступали гонгоровским.
Лишь XIX век дал великого поэта Стефана Малларме, вдохновенного
учителя, принесшего на Рю де Ром свой неповторимый абстрактный лиризм и
проложившего опасный, открытый всем ветрам путь новым поэтическим школам. До
этого момента лучшего ученика у Гонгоры не было, а ученик даже не знал
своего учителя. Оба питают пристрастие к лебедям, зеркалам, резким
светотеням, женским волосам. Для обоих равно характерен как бы застывший
трепет барокко. Разница в том, что Гонгора как поэт более силен, он обладает
неведомым Малларме богатством языка и восторженным восприятием красоты,
изгнанными из поэзии Малларме прелестным юмором и отравленными стрелами
иронии - порождением нашего времени. Ясно, что поэтические образы Гонгоры не
почерпнуты прямо из окружающего его мира, напротив, предмет, явление или
действие проходят сначала через камеру-обскуру рассудка; такое преображение
позволяет им единым махом преодолеть барьер, отделяющий их от иного мира.
Невозможно читать его стихи, не являющиеся прямым изображением предметов,
имея перед глазами сами эти предметы. Тополя, розы, пастухи, пастушки и моря
- все они создания вдохновенного кордовского поэта. Море он называет
"оправленным в мрамор изумрудом, не знающим покоя", а тополь - "зеленой
лирой". А с другой стороны, есть ли крупица смысла в том, чтобы, держа в
руках живую розу, читать мадригал, ей посвященный? Или роза покажется
лишней, или мадригал. Как у всякого большого поэта, у Гонгоры свой особый
мир. Мир существенных примет вещей и характерных различий.
Поэту, собирающемуся написать поэму, чудится (мне это знакомо по
собственному опыту), что он отправляется на ночную охоту в далекие-далекие
леса. В сердце глухо стучит неясный страх. Чтобы успокоиться, полезно выпить
стакан холодной воды и провести пером несколько ничего не значащих черных
линий. Именно черных, потому что, признаюсь откровенно, не люблю я цветные
чернила. Итак, поэт собирается в путь. Свежий ветер холодит хрусталь его
глаз. В молчании ветвей звучит полумесяц - рожок из легкого металла. В
просветах между стволами появляются и исчезают белые олени. Ночь, вся
целиком, прячется за ширму из шорохов. Вода меж камышами, глубокая и
спокойная, покрывается рябью. Пора идти. Чревато опасностью это мгновение
для поэта. Ему нужно взять с собой карту тех мест, куда он направляется, и
сохранить присутствие духа перед лицом красот подлинных и красот мнимых,
которые встретятся на его пути. Он должен, как Улисс при встрече с сиренами,
заткнуть уши и, минуя метафоры мнимые, поддельные, разить стрелой метафоры
живые. Мгновение это опасно - ведь поэт может поддаться соблазну, и тогда
ему вовек не свершить задуманного. Преображенным должен идти поэт на эту
охоту, с чистым сердцем и спокойной душой. Устояв перед призраками, он
осторожно подстерегает живую, подлинную плоть образа, созвучного плану
поэмы, которая ему неясно видится. Приходится иногда громкими криками
отпугивать назойливых злых духов, вторгающихся в уединенный мир поэта и
прельщающих его легкой славой, славой беспорядочной, не имеющей ни
эстетической ценности, ни красоты. Кто же, как не Гонгора, лучше подготовлен
к этой внутренней охоте? Его не манят возникающие в его мысленном пейзаже
ярко окрашенные или чрезмерно сверкающие образы. Ведь он преследует то, чего
никто не замечает: внешне обособленный и незаметный образ, что засияет потом
ярким светом в самом неожиданном месте поэмы. К услугам фантазии поэта пять
чувств. Пять основных чувств, пять неприметных рабов, слепо ему повинуются,
не вводя его в обман, как прочих смертных. Поэт отчетливо сознает, что
природа, которой должно жить в его поэмах, - это не та природа, что вышла из
рук Творца, и строит свои пейзажи, разлагая ее на составные части. Мы могли
бы сказать, что он подчиняет природу во всех ее оттенках дисциплине
музыкального ритма. Во второй "Поэме одиночества" он пишет (350-360 строки):
Rompida el agua en las Вода, разбиваясь
menudas piedras, о мелкие камни,
cristalina sonante era tiorba, хрустально звучащей была
у las confusamente acordes, лютней;
aves а птиц нестройный хор
entre las verdes roscas de среди зеленых витков
las yedras плюща
muchas eran, у muchas велик был, и много раз
veces nueve по девять
aladas musas, que - крылатых муз, под легким
de pluma leve опереньем
engauada su oculta lira скрывающих изогнутую
corva - лиру,
metros inciertos si, pero неясные, но пленительные
suaves строфы
en idiomas cantan diferentes; на разных поют языках;
mientras, cenando en а между тем, закончив
трапезу,
porfidos lucientes, в сверкающем порфире
lisonjean apenas спешат воздать хвалу
al Jupiter marino tres Юпитеру морскому три
sirenas. сирены.
Поражает то, как строит он описание птичьего хора:
"...велик был, и много раз по девять
крылатых муз..."
- и как тонко намекает на разнообразие птиц:
"...неясные, но пленительные строфы
на разных поют языках..."
Или же он пишет:
Terno de gracia bello Три грации прекрасных,
repetido четырежды
cuatro veces en doce представленных
labradoras, в двенадцати селянках,
entre bailando numerosa- явились в легком танце.
mente.
Великий французский поэт Поль Валери сказал, что вдохновение - не
лучшее состояние для того, чтобы писать стихи. Хоть я и верю в ниспосланное
богом вдохновение, кажется мне, что Валери на правильном пути. Состояние
вдохновения - это состояние внутренней собранности, но не творческого
динамизма. Нужно дать отстояться мысленному образу, чтобы он прояснился. Не
думаю, что великий мастер мог бы творить в состоянии лихорадочного
возбуждения. Даже мистики творят только тогда, когда дивный голубь святого
духа покидает их кельи и теряется в облаках. Из вдохновения возвращаешься,
как из чужой страны. И стихотворение - рассказ об этом путешествии.
Вдохновение дарует поэтический образ, но не его облачение. Чтобы облечь его,
нужно спокойно и беспристрастно изучать качество, и звучность слова. У дона
Луиса де Гонгора же не знаешь, чем больше восхищаться - самой ли поэтической
субстанцией или ее неподражаемой и вдохновеннешпей формой. Слово поэта не
убивает его дух, а оживляет его. Гонгора не непосредственен, но обладает
свежестью и молодостью. Он не прост, но доступен и ярок. Даже в тех случаях,
когда он неумерен в гиперболе, ему присуще характерное андалузское
остроумие, и оно вызывает у нас лишь улыбку и еще большее восхищение: ведь
его гиперболы - это комплименты влюбленного по уши кордовца.
Он пишет о новобрачной:
Virgen tan bella Столь прекрасна дева,
que hacer podria что могли бы
torrida la Noruega два ее солнца растопить
con dos soles Норвегию,
y blanca la Etiope а руки - обелить
con dos manos. Эфиопию.
Чисто андалузская цветистость! Восхитительная галантность всадника, что
переплыл Гвадалквивир на чистокровном скакуне. Здесь как на ладони поле
действия его фантазии.
Перейдем теперь к "темноте" Гонгоры. И что же это за "темнота"? Я
думаю, что он, скорее, грешит слепящей яркостью. Но, чтобы подойти к нему,
нужно быть посвященным в Поэзию и обладать восприимчивостью, подготовленной
чтением и опытом. Человек, чуждый его миру, не сможет насладиться его
поэзией, как не сможет насладиться ни картиной, хоть и увидит то, что там
нарисовано, ни музыкальным произведением. Гонгору мало просто читать - его
надо любить. Критиковавшие его филологи, цепляясь за сложившиеся теории, не
приняли плодотворной гонгоровской революции, подобно тому как закосневшие в
своем гнилом экстазе "бетховенианцы" говорят, что музыка Клода Дебюсси -
звуки, производимые кошкой, гуляющей по роялю. Они не приняли его революцию
в грамматике, но люди неученые, ничего общего с ними не имевшие, встретили
ее с распростертыми объятиями. Расцвели новые слова. Новые перспективы
открылись перед кастильским языком. Великий поэт - живительная роса для
языка. В грамматическом плане случай с Гонгорой - единственный в своем роде.
Старые интеллектуалы того времени, любители Поэзии, должно быть, застыли в
изумлении, видя превращение их кастильского языка в нечто странное, не
поддающееся расшифровке.
Кеведо, раздраженный и втайне завидующий, встретил Гонгору сонетом с
названием "Рецепт Составления Поэм Одиночества", насмехаясь над "странными
словесами", составляющими эту заумь, применяемую доном Луисом. Он пишет:
Quien quisiere ser culto Кто захочет стать ученым
en solo un dia, за один только миг,
la jeri - aprendera - _жар_ - пусть выучит -
gonza siguiente: _гон_ такой:
Fulgores, arrogar, joven, отрок, предчувствует,
presiente, строит, простой,
candor, construye, metrica, гармония, метрика,
armonia. присваивать, блик.
Росо mucho, si no, А вот еще:
purpuracia, трепетанье, пожирает,
neutralidad, conculca, нейтральность, костер,
erige, mente, отрок, возводит,
pulsa, ostenta, librar, надежда, не вовсе, знаки
adolescente, уводит,
sanas, traslada, pira, гарпия, роскошь,
frustra, harpia. пурпурность, спасает.
Cede, impide, cisura, Цезура, высасывает,
petulante, чередованья,
palestra, liba, meta, хотя, борьба, уступает,
argento, alterna, вкусноты,
si bien, disuelve, emulo, витальность, сребро,
canoro. безнадежность, разлучник.
Use mucho de liquido Жидкости чаще рисуй
у de errante, и блужданья,
su poco de nocturno сумерки вставь
у de caverna. и немножко гротов.
Anden listos livor, adunco Держи наготове фиалки
y poro. и лучник {*}.
{* Перевод А. Грибанова.}
Да это же великий праздник цвета и музыки для кастильского языка! Вот
она "заумь", "жаргон" дона Луиса де Гонгоры-и-Арготе. Знай Кеведо, как он
превознес своего врага, он удалился бы, сжигаемый своей мрачной меланхолией,
в кастильскую глушь Торре-де-Хуан-Абад. С большим правом, чем Сервантеса,
можно назвать Гонгору поэтом-творцом нашего языка, и тем не менее вплоть до
этого года Испанская академия не объявляла его и авторитетом в языке.
Перестала существовать одна из причин, которая делала Гонгору "темным"
для его современников, - его язык. Уже нет незнакомых слов в его словаре, не
потерявшем, однако, своей изысканности. Лексика его вошла в обиход. Остается
синтаксис и мифологические трансформации. Чтобы сделать понятными его
предложения, их нужно упорядочить, подобно латинским. А что действительно
трудно для понимания - это его мифологический мир. Трудно потому, что не
многие знают мифологию, и потому еще, что он не просто пересказывает миф, но
трансформирует его или дает лишь один определяющий штрих. Именно здесь
метафоры поэта приобретают неповторимое звучание. С простодушным и
религиозным пылом излагает Гесиод свою "Теогонию", а хитроумный кордовец
пересказывает ее, стилизуя или изобретая новые мифы, и проявляет при этом
ошеломляющую поэтическую силу, дерзость в переработке мифов и презрение к
объяснениям.
Юпитер в образе златорогого быка похищает нимфу Европу;
...Era del ano la estacion ...Стояло то цветущее
florida время года,
en que el mentido robador когда лукавый Европы
de Europa, похититель
media luna las armas с полумесяцем рогов
de su frente... на челе...
"Лукавый похититель" - как тонко сказано о перевоплотившемся боге!
...el canoro ...мелодичный голос той,
son de la ninfa un tiempo, что некогда была нимфой,
ahora cana... - а сейчас
тростник... -
пишет он о нимфе Сиринге, которую бог Пан, разгневанный тем, что она им
пренебрегла, превратил в тростник и сделал из него семиствольную флейту.
Любопытно, как он перерабатывает миф об Икаре;
Audaz mi pensamiento Мой дерзкий замысел
el zenit escalo, plumas достиг зенита, в перья
vestido, одетый,
cuyo vuelo atrevido - пусть его полет отважный
si no ha dado su и не дал свое имя твоей
nombre a tns espumas - пене,
de sus vestidas plumas но об одевавших его
conservaran el перьях,
desvanecimiento разлетевшихся по воздуху,
los anales diafanos будут помнить
del viento. прозрачные анналы ветра.
Или же описывает павлинов Юноны в их роскошном оперении:
...volantes pias ...чьи перья - голубые
que azules ojos con глаза с золотыми
pestanas de oro ресницами, -
sus plumas son, conduzcan мчите великую богиню -
alta diosa высшую славу
gloria mayor del царственного
soberano coro. хора.
Или называет голубку, не без основания лишая ее традиционного эпитета
"невинная":
...Ave lasciva de la ...Сладострастная птица
Cyprida Diosa. богини Киприды.
Он пишет намеками, поворачивая мифы профилем, а иногда выделяя лишь
одну черту, обычно скрытую среди других образов. В мифологии Вакх трижды
претерпевает страсти и смерть. Сначала он принимает образ козла с витыми
рогами. Из любви и сострадания к своему плясуну Сизу, превратившемуся после
смерти в плющ, Вакх превращается в виноградную лозу. И, наконец, он умирает
и превращается в фиговое дерево. Вот как Вакх трижды рождался заново.
Гонгора намекает на эти метаморфозы в одной из "Поэм одиночества" в такой
деликатной и скрытой форме, что это понятно только тем, кто посвящен в
секрет этой истории:
Seis chopos de seis Шесть тополей, увитые
yeclras abrazados шестью плетьми плюща,
tirsos eran del griego были тирсами греческого
dios, nacido бога, родившегося
segunda vez, que en вновь и укрывшего под
pampanos desmiente молодыми виноградными
листьями
los cuernos de su frente. рога на своем челе.
Вакх, веселящийся со своим любимцем, принявшим образ вьющегося плюща,
увенчан молодыми виноградными листьями, которые словно отрицают его прежние
сластолюбивые рога. В таком же духе пишутся все культистские поэмы. Гонгора
развил в себе такое обостренное теогоническое восприятие мира, что
превращает в миф все, чего ни коснется. Стихии действуют в его пейзажах как
неизвестные человеку божества, обладающие неограниченной властью. Он
наделяет их слухом и ощущением. Он творит их.
Во второй "Поэме одиночества" описывается юный чужестранец, который
гребет на своей лодке и поет нежнейшую любовную жалобу, превращая
...instrumento el bajel, ...в инструмент свой челн
cuerdas los remos... и весла - в струны...
Хотя влюбленному и кажется, что он одинок в зеленой пустыне вод, его
слушает море, его слушает ветер и эхо подхватывает самую сладкозвучную,
пусть и невнятную ноту его песни:
No es sordo el mar; Не глухо море:
la erudicion engana. обманывает знание.
Bien que tal vez sanudo Хоть иногда оно,
no oya al piloto, о le разъярившись,
responda fiero, не слышит кормчего или
sereno disimula mas orejas отвечает ему свирепо,
que sembro dulces quejas - спокойное, оно таит ушей
canoro labrador - el не меньше,
forastero, чем посеял нежных жалоб
en su undosa campana. сладкоголосый пахарь -
Espongioso, pues, se чужестранец -
bebio у mudo в его волнистую ниву,
el lagrimoso reconocimiento, Подобно губке, оно,
de cuyos dulces numeros безмолвное, впитало
no poca слезное признание,
conceptuosa suma немалую долю сладких
en los dos giros гармоний которого
de invisible pluma на крылах своих, двух
que fingen sus dos alas росчерках невидимого пера,
huerto el viento; похитил ветер.
Eco - vestida una cavada Эхо, одетое скалистым
roca - гротом,
solicito curiosa с любопытством вызвало
у guardo avara и жадно спрятало
la mas dulce - si no la сладчайший, пусть и не
menos clara - самый ясный
silaba siendo en tanto слог, а между тем
la vista de las chozas вид хижин был концом
fin del canto. песни.
Этот прием одухотворения, очеловечивания природы весьма характерен для
Гонгоры. Он ищет в стихиях сознание. Ему ненавистны глухое молчание и темные
силы, не имеющие предела. Это поэт, высеченный из цельной глыбы, эстетика
его неизменима и догматична. Вот он воспевает море близ устья реки;
Centauro ya espumoso Океан - кентавр из пены -
el Oceano полуморе, полурека -
medio mar, medio ria - дважды в день топчет
dos veces huella сушу,
la campana al dia, тщетно стремясь забраться
pretendiendo escalar в гору,
el monte en vano.
Его фантазии не свойственны ни полутона, ни светотени. Так, в
"Полифеме" он придумывает миф о жемчуге. Он пишет, что стопа Галатеи
касается раковин:
...cuyo bello contacto ...от ее прекрасного
puede hacerlas, прикосновения они,
sin concebir rocio, не зачав росу,
parir perlas... рождают жемчуг...
Мы уже видели, как преображается все, чего касается рука поэта. Его
одухотворенное теогоническое восприятие мира придает индивидуальность силам
природы. Любование женщиной, вынужденно замалчиваемое из-за духовного сана,
оттачивает до немыслимого совершенства его галантность и эротизм. "Полифем и
Галатея" - поэма, до предела насыщенная эротикой, но это, если можно так
выразиться, сексуальность цветов - сексуальность тычинок и пестиков в
волнующий момент весеннего полета пыльцы.
Где еще поцелуй описывался так благозвучно, естественно и безгрешно,
как его описывает наш поэт в "Полифеме"?!
No a las palomas concedio Не голубям даровал
Gupido Купидон
juntar de sus dos picos соединить рубины их
los rubies, клювов,
cuando al clavel el joven когда дерзкий юноша
atrevido впился в два красных
las dos ojas le chupa лепестка гвоздики.
carmesies. Сколько порождают Пафос
Cuantas produce Pafo, и Книда
engeiidra Gnido черных фиалок и белых
negras violas, blancos левкоев,
alelies, все они сыплются дождем
Uneven sobre el que Amor на то, что, по воле Любви,
quiere que sea стало брачным ложем
talamo de Acis у de Асиса и Галатеи.
Galatea.
Стиль его пышный, изощренный, но сам по себе не "темный". Темны мы,
люди, неспособные проникнуться строем его мыслей. Загадка кроется в нас
самих - мы носим ее в сердце. Правильней сказать не "темная вещь", а "темный
человек". Гонгора стремится быть ясным, изящным, богатым нюансами, а не
заумным. Он не находит удовольствия ни в полутенях, ни в расплывчатых
метафорах. Напротив, он по-своему объясняет все, придает всему цельность.
Из своей поэмы он сумел сделать как бы громадный натюрморт. Своим
творчеством Гонгора решил важную поэтическую проблему, которая до него
считалась неразрешимой. Нужно было написать лирическую поэму в противовес
эпическим, насчитывавшимся десятками. Но как сохранить чисто лирическое
напряжение на протяжении целых эскадронов строк? Как сделать это, не
прибегая к повествованию? Когда большое значение придавалось сюжету,
рассказу, поэма при малейшем недосмотре превращалась в эпическую. А если
вообще ни о чем не рассказывалось, поэма распадалась на тысячу кусков,
лишенных смысла и цельности. Гонгора же избирает особый, свой тип
повествования, скрытого метафорами. И его трудно обнаружить. Повествование
преображается, становится как бы скелетом поэмы, окутанным пышной плотью
поэтических образов. Пластичность, внутреннее напряжение одинаковы в любом
месте поэмы; рассказ сам по себе никакой роли не играет, но его невидимая
нить придает поэме цельность. Гонгора пишет лирическую поэму невиданных
доселе размеров - "Поэму одиночества".
Эта поэма вбирает в себя всю лирическую и пасторальную традицию
испанских поэтов, предшественников Гон-горы. Буколическую страну, о которой
мечтал, но не сумел запечатлеть Сервантес, Аркадию, которую Лопе де Вега так
и не смог озарить немеркнущим сиянием, - их изобразил только дон Луис де
Гонгора. Приветливый край, некий сад, украшенный гирляндами, овеваемый
легким ветром, край изящных, но неприступных пастушек, который виделся всем
поэтам XVI-XVII веков, нашел свое воплощение в первой и второй "Поэмах
одиночества". Вот он этот изысканный мифологический пейзаж, что являлся
Дон-Кихоту в час смерти. Тщательно возделанный край, где Поэзия строго
отмеряет и устанавливает меру своей фантазии.
Говорят о двух Гонгорах. Гонгоре культистском, "темном", и Гонгоре
доступном. Но так говорят профессора изящной словесности. Человек, хоть в
малейшей степени наделенный наблюдательностью и восприимчивостью, при
анализе произведений Гонгоры может заметить, что его поэтические образы
всегда культистские. Пишет ли он маленькие романсы или создает подлинно
культистские произведения - механизм построения метафор и риторических фигур
один и тот же. Дело в том, что в первых они сочетаются с несложной фабулой и
простеньким пейзажем, а в культистских произведениях переплетаются с другими
образами, которые, в свою очередь, связаны с третьими - отсюда их кажущаяся
трудность. Примеров таких великое множество. В одном из ранних своих
стихотворений (1580 г.) он пишет:
Los rayos le cuenta al sol Солнца считала лучи
con un peine de marfil гребнем слоновой кости
la bella Jacinta, un dia. однажды прекрасная
Хасинта.
Или же пишет:
...La mano oscurece al ...Рука затмевает
peine... гребень...
В одном романсе описывает юношу:
La cara con poca sangre. Лицо, где так мало крови,
Los ojos con mucha noche. глаза, где так много тьмы.
В 1581 году пишет:
...у viendo que el pescador ...и, видя, что рыбак
con atencion la miraba, смотрит на нее с вниманием,
de peces privando al mar, она, отнимая у моря рыб,
у al que la mira del alma, а у того, кто на нее глядит,
llena de risa responde... Душу, со смехом отвечает...
Вот он описывает лицо девушки:
Pequena puerta del coral Маленькая дверца
preciado, бесценного коралла,
claras lumbreras de mirar ясные окна бестрепетного
seguro, взора,
que a la esmeralda firm, вы у прекрасного изумруда
al verde puro чистую зелень
habeis para viriles взяли для
usurpado. дарохранительниц.
Эти примеры взяты из его ранних стихов, опубликованных в
хронологическом порядке в издании Фулыне-Дельбоска. Продолжая чтение, нельзя
не заметить, что нотки культизма постепенно усиливаются и, наконец,
заполняют сонеты и трубными звуками разливаются в знаменитом "Панегирике".
Итак, со временем у поэта развивается творческая мысль и техника
создания поэтического образа.
С другой стороны, я считаю, что культизм есть непременное условие
большой строфы и многосложного стиха. Все поэты, пишущие сонеты или октавы
многосложным размером - одиннадцатисложником или александрийским стихом, -
тяготеют к культизму, даже Лоне, чьи сонеты нередко туманны. А что говорить
о Кеведо, еще более трудном, чем Гонгора, так как он пользуется даже не
самим языком, а духом языка.
Короткий стих может быть легкокрылым. Длинный же стих должен быть
ученым, тяжеловесным. Вспомним XIX век: Верлена, Беккера. А Бодлер уже
применяет многосложный стих, ибо озабочен формой. Не нужно забывать, что
Гонгора - поэт необычайно пластический, он чувствует внутреннюю красоту
стиха, а подобного умения уловить выразительный оттенок, прочувствовать
качество слова в испанском языке до него не было. Облачение его стихов
безупречно.
Неожиданные сочетания согласных украшают, подобно миниатюрным
статуэткам, его стихи, а искусная архитектоника придает им прекрасные
пропорции барокко. Повторяю, он не стремится к туманности. Он чуждается
избитых выражений не из любви к изощренности, хотя сам и является одним из
изощреннейших умов, и не из-за ненависти к черни, хотя сам и ненавидит ее в
высшей степени, а из желания воздвигнуть строительные леса, которые сделали
бы здание его поэзии неподвластным времени. Из стремления к бессмертию.
Доказывает осознанность его эстетики то, что, в отличие от слепых
современников, Гонгора понял Эль Греко, другую великую загадку для будущих
поколений, с излюбленным его византизмом и ритмической архитектурой. На
переход Эль Греко в лучший мир Гонгора пишет один из характернейших своих
сонетов. Доказывает осознанность его эстетики и то, что в защиту "Поэм
одиночества" он пишет эти категоричные слова: "Говоря о почестях, считаю я,
что поэма эта для меня вдвойне почетна: если ее оценят люди сведущие, она
принесет мне известность, меня же будут чтить за то, что язык наш моими
трудами достиг величия и совершенства латыни". О чем еще говорить?!
Наступает 1627 год. Гонгора, больной, весь в долгах, с истерзанной
душой, возвращается в Кордову, в свой старый дом. Возвращается от камней
Арагона, где бороды у пастухов, как листья дуба, жестки и колючи. Он
возвращается один, без друзей, без покровителей. Маркиз де Сьете Иглесиас из
гордыни гибнет на виселице, а утонченный поклонник Гонгоры маркиз де
Вильямедиана пал, пронзенный шпагами наемных убийц короля. Дом поэта, старый
особняк с двумя зарешеченными окнами и флюгером, стоит против монастыря
босоногих тринитариев. Кордова, самый меланхоличный город Андалузии, живет
своей жизнью, в которой нет тайн. Нет ничего таинственного и в возвращении
Гонгоры. Он уже развалина. Его можно сравнить с пересохшим родником, что
некогда бил мощной струей. С балкона его дома видны смуглые всадники,
гарцующие на длиннохвостых скакунах, увешанные кораллами цыганки, что
спускаются стирать белье к дремлющему Гвадалквивиру, рыцари, монахи,
бедняки, которые выходят на прогулку, когда солнце скрывается за горами. Не
знаю, по какой странной ассоциации, но кажется мне, что три мориски из
известного романса - Акса, Фатима и Марией, - легконогие, в выгоревших от
солнца платьях, приходят под его балкон, звеня бубнами. А что слышно в
Мадриде? Ничего. Ветреный и галантный Мадрид рукоплещет комедиям Лопе и
играет в жмурки на Прадо. И кто помнит о бедном капеллане? Гонгора
совершенно одинок. Можно найти утешение в одиночестве где-нибудь в другом
месте, но быть одиноким в Кордове - что может быть драматичнее! По его
собственному выражению, у него остались только его книги, его садик и его
брадобрей. Слишком мало для такого человека, как Гонгора. Утром 23 мая 1627
года поэт без конца спрашивает, который час. Он выглядывает на балкон, но
видит не привычный пейзаж, а сплошное лазурное пятно. На башню Мальмуэрта
опускается длинное светящееся облако. Гонгора, осенив себя крестным
знамением, укладывается на ложе, пахнущее айвой и апельсиновым цветом. И
вскоре его душа, очерченная четким контуром и прекрасная, как архангел
Мантеньи, в золотых сандалиях и развевающейся тунике цвета амаранта, выходит
на улицу в поисках отвесной лестницы, по которой ей предстоит умиротворенно
подняться. Когда приходят старые друзья, руки дона Луиса уже холодеют.
Прекрасные, аскетические руки без перстней, руки, удовлетворенные тем, что
изваяли изумительный барочный алтарь "Поэм одиночества". Друзья решают, что
такого человека, как Гонгора, не должно оплакивать, и с философским
спокойствием усаживаются на балконе созерцать неторопливую жизнь города. А
мы скажем о нем словами терцета, посвященного ему Сервантесом:
Es aquel agradable, aquel Это приятный, всем
bienquisto, любезный,
aquel agudo, aquel sonoro острый умом, звучный
у grave и глубокий,
sobre cuantos poetas Febo лучший из поэтов,
ha visto, виденных Фебом,
Примечания
Примечания
Празднование трехсотлетней годовщины со дня смерти великого испанского
поэта Луиса де Гонгора-и-Арготе (1561-1627) было использовано поколением
1927 г. как повод для развертывания широкой кампании в защиту своих
поэтических принципов. Принявший участие в этой кампании Гарсиа Лорка занял
во многом самостоятельную позицию, отмежевавшись от "элитарности",
свойственной выступлениям некоторых его соратников. Целью лекции, над
которой он работал три месяца и которую прочитал в гранадском Атенее 13
февраля 1926 г., было популярное истолкование особенностей поэтического
новаторства Гонгоры, предназначенное неискушенным слушателям, "чтобы они
поняли и просветились..." "И они поняли!" - рассказывал поэт в письме Хорхе
Гильену (2 марта 1926 г.).
Лекция была полностью опубликована в мадридском журнале "Ресиденсия"
(1932, октябрь, Э 4), причем в предисловии говорилось, что она уже "не
вполне отвечает сегодняшнему отношению автора к проблемам творчества
Гонгоры".
Стр. 425. Иунъес де Арсе Гасиар (1832-1903) - испанский поэт.
Кампоамор Район де (1817-1901) - испанский поэт.
Соррилья-и-Мораль Хосе (1817-1893) - испанский романтический поэт.
Стр. 427. Гарсиласо де ла Бега (1503-1536) - выдающийся поэт испанского
Возрождения, утверждавший в литературе Испании формы итальянской поэзии.
Боскан-и-Альмогавер Хуан (1490-1542) - поэт испанского Возрождения,
проводник итальянских влияний.
Менендес Пидаль Рамон (1869-1968) - выдающийся испанский филолог.
Стр. 428. ...голоса Сенеки и Лукана. - Римский философ Сенека и его
племянник - поэт и драматург Лукан были родом из Кордовы.
Стр. 429. Эррера Фернандо (1534-1597) - испанский поэт, последователь
Гарсиласо.
Амбросио де Моралес (1513-1591) - испанский историк, автор "Трактата о
кастильском языке".
Фитцморис Келли Джеймс (1857-1923) - английский испанист, автор книги
"Испанская литература".
...Гонгора-культеранист... - Культеранизмом (или культизмом) противники
Гонгоры называли созданный им метафорический, "темный" стиль.
Стр. 434. Аустро - южный ветер. Сиерсо - северный ветер.
Стр. 437. Кеведо-и-Вильегас Франсиско (1580-1645) - великий испанский
поэт и писатель, литературный противник Гонгоры.
Стр. 438. Рю де Ром - улица в Париже, где Малларме устраивал свои
"поэтические вторники".
Стр. 449. Беккер Густаво Адольфо (1836-1870) - испанский поэт-романтик.
Примечания Л. Осиповата
Популярность: 8, Last-modified: Thu, 10 Mar 2005 06:56:05 GmT