----------------------------------------------------------------------------
Джон Китс. Стихотворения. Поэмы.
Бессмертная библиотека."Рипол классик", М., 1998
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Прекрасное пленяет навсегда.
К нему не остываешь. Никогда
Не впасть ему в ничтожество. Все снова
Нас будет влечь к испытанному крову
С готовым ложем и здоровым сном.
И мы затем цветы в гирлянды вьем,
Чтоб привязаться больше к чернозему
Наперекор томленью и надлому
Высоких душ; унынью вопреки
И дикости, загнавшей в тупики
Исканья наши. Да, назло пороку
Луч красоты в одно мгновенье ока
Сгоняет с сердца тучи. Таковы
Луна и солнце, шелесты листвы,
Гурты овечьи, таковы нарциссы
В густой траве, так под прикрытьем мыса
Ручьи защиты ищут от жары.
И точно так рассыпаны дары
Лесной гвоздики на лесной поляне.
И таковы великие преданья
О славных мертвых первых дней земли,
Что мы детьми слыхали иль прочли.
Перевод Б.Пастернака
...и пел огромный хор:
"О ты, кто свой раскидистый шатер
Восставил на шершавые стволы
Над морем тишины и полумглы,
Цветов незримых и лесной прохлады;
Ты наблюдаешь, как гамадриады
Расчесывают влажные власы,
И бессловесно долгие часы
Внимаешь песне тростника в воде
В местах пустынных и злотворных, где
Плодится трубчатый болиголов,
И вспоминаешь, грустен и суров,
Как за Сирингой долго гнался ты
Сквозь травы и кусты,
Внемли тебе слагаемый пеан,
Великий Пан!
О ты, кому тревожно и влюбленно
Воркуют горлицы в листве зеленой,
Когда ступаешь ты через луга,
Что солнцем обрамляют берега
Твоих замшелых царств; кому несет
Смоковница с почтеньем каждый плод;
Кому любой обязан жизнью злак -
Цветущие бобы, пшеница, мак;
Кому в полях широких спозаранок
Возносятся напевы коноплянок
И для кого зеленый свой покров
Сплетают травы; крылья мотыльков
Тебя встречают праздничным нарядом, -
Так очутись же с нами рядом,
Как ветер, что над соснами возник, -
Божественный лесник!
О ты, кому вольны и своенравны,
Спешат служить сатиры или фавны,
Чтоб зайца на опушке подстеречь,
От коршуна ягненка уберечь -
Поживу для прожорливой утробы;
Иль пастухов из сумрачной чащобы
Вернуть на им желанную тропу;
Иль, к берегу направивши стопу,
Ракушки собирать с прибрежных гряд,
Чтоб их кидать исподтишка в наяд
И за деревья прятаться в усмешке,
Когда они чернильные орешки
И шишки юных пихтовых дерев
Друг в друга целить станут, осмелев, -
Во имя эха над долиной дикой -
Явись, лесной владыка!
О ты, кто взмахи ножниц без конца
Считает, чтобы за овцой овца
Ушла остриженной, - ты, в рог трубящий,
Когда кабан, придя из темной чащи,
Пшеницу топчет, - ты, поля свои
Спасающий от бурь и спорыньи, -
Творитель звуков, что из-под земли
Доносятся на пустошах, вдали
Средь вересков лиловых угасая, -
Ты отворяешь двери, ужасая
Безмерным знаньем неземных пучин,
Дриопы славный сын,
Узри к тебе идущих без числа
С венками вкруг чела!
Останься необорною твердыней
Высоким душам, жаждущим пустыни,
Что в небо рвутся, в бесконечный путь,
Питая разум свой, - закваской будь,
Которая тупой земли скудель
Легко преобразует в колыбель, -
Будь символом величия природы,
Небесной твердью, осенившей воды,
Стихией будь, летучею, воздушной, -
Не будь ничем иным. - И мы, послушно
Собравшись посреди лесных полян,
Тебе возносим радостный пеан, -
Внимай же хору голосов, звучащих
В твоих ликейских чащах!"
Перевод Е.Витковского
Ты, Горе,
Грядешь - и вскоре
На людях нет лица от смертной пытки.
Куда идут румяна?
Ужели постоянно
Румяна переходят к маргаритке?
Ты, Горе,
Грядешь - и вскоре
Тускнеет пламя в соколином взоре.
Иль темень полуночи,
Вливаясь в эти очи,
Их прежний свет отбрасывает в море?
Ты, Горе,
Грядешь - и вскоре
Нам силы нет излиться даже в плаче.
Создать союз единый
С печалью соловьиной
Стремится эта сила, не иначе?
Ты, Горе,
Придешь - и вскоре
Весенний зов угаснет без ответа.
Влюбленному - движенье:
Скольженье и круженье,
Веселье от рассвета до рассвета,
Но в Горе он, бедняга,
Не сделает и шага
И не притопчет в поле первоцвета.
От Горя,
С судьбою споря,
Я убежать надумала когда-то.
Все кончилось плачевно:
Оно в меня душевно
Влюбилось так, что к жизни нет возврата.
Уж как я ни пыталась,
Но с Горем не рассталась:
Влюбилось Горе - к жизни нет возврата!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бывало,
И я искала
Любви и счастья каждую минуту,
Но, чувствуя с тоскою
Проклятье колдовское,
Переживаю ныне злую смуту.
Теперь зову я Горе:
Приди ко мне - и вскоре
Тебя я, как малютку, укачаю.
Вчера я только, Горе,
Была с тобой в раздоре,
А нынче я в тебе души не чаю!
Одна, совсем одна я!
Родни своей не зная,
Молюсь необходимости железной:
Приди, явись мне, Горе,
И стань мне братом, Горе,
Возлюбленным и матушкой любезной!
Перевод Е.Фельдмана
ИЛИ ГОРШОК С БАЗИЛИКОМ
История из Боккаччо
Прекрасная, младая Изабелла!
Лоренцо, восхищенный пилигрим!
Она душою нежною робела,
За общей трапезой встречаясь с ним,
И юноша тянулся к ней несмело,
Ее блаженной близостью томим, -
И по ночам вздыхал и плакал каждый,
Обуреваемый любовной жаждой.
Так под единой крышей много дней
Любовь была и горем, и отрадой;
Он ежечасно думал лишь о ней,
В дому, в лесу или под сенью сада, -
Ей голос юноши звучал нежней,
Чем шум листвы, чем рокот водопада, -
И, образом его увлечена,
Не раз губила вышивку она.
Томясь в своем покое одиноком,
Он знал: она недалеко сейчас;
И проникал он соколиным оком
В ее окно, и видел каждый раз:
По вечерам, в смирении глубоком,
Молясь, она не опускает глаз,
А ночью слышать жаждал с нетерпеньем,
Как утром дева сходит по ступеням.
Печально миновал прекрасный май;
Царила грусть июньскою порою.
"О, завтра для меня наступит рай -
Я сердце госпоже моей открою",
"Коль он меня не любит, то пускай
Навек расстанусь с прелестью земною..."
Так грезили в полночный час они,
Но тщетно длились горестные дни.
Младая дева мучилась дотоле,
Пока не истощился цвет ланит, -
Так мать, когда дитя кричит от боли,
У колыбели тает и скорбит.
Лоренцо думал: "Я не в силах боле
Смотреть на муки. Сердце мне велит:
Я ей мою любовь открыть посмею,
Хоть для того, чтоб плакать вместе с нею".
Так он однажды утром возгласил.
Но сердце было выпрыгнуть готово
От робости; недоставало сил;
Сердечный жар не дал сказать ни слова
И всю его решимость погасил, -
А мысль к невесте устремлялась снова.
Кто любит, тот в один и тот же миг
Бывает столь же кроток, сколь и дик.
Еще одна бы ночь над ним висела,
Тоскою и любовью тяжела, -
Когда бы не младая Изабелла,
Взор не сводившая с его чела, -
Что в это утро смертно побледнело.
Она решилась и произнесла:
"Лоренцо!.." - и умолкла столь же скоро,
Все досказав одним сияньем взора.
"О Изабелла, я могу едва
Решиться молвить о моей кручине;
Люблю тебя, поверь в мои слова,
Как веришь избранной тобой святыне;
От мук душа моя почти мертва, -
Я не посмел бы говорить и ныне,
Но дольше не могу прожить и дня,
В груди любовь безмолвно хороня.
Любовь моя! Зима уйдет, бушуя,
С тобой весна, лучиста и чиста.
Коснуться ныне алых роз хочу я,
Бутонов, где таится теплота".
И вот - сомкнулись рифмой поцелуя
С устами девушки его уста;
И, как росток под нежной лаской лета,
Блаженство их вступило в час расцвета.
Они расстались, будто два цветка,
Несомые волнами аромата, -
Но встреча вновь была уже близка,
Девица пела, радостью объята,
Хваля стрелу умелого стрелка,
А юноша стоял в лучах заката,
Следил, как солнце падало во тьму.
И радовался чувству своему.
И вновь сошлись они при первых звездах,
Взошедших на хрустальный свод небес,
И много раз встречались так при звездах,
Взошедших на хрустальный свод небес,
В беседке, где дышал цветами воздух,
Укрытые от суетных словес, -
Как жаль, что все изменится, что вскоре
Пойдет молва об их великом горе.
Нет, им печали не было дано.
Как много слез излито за влюбленных,
Как много скорби с ними заодно,
Как много воздыханий похоронных, -
Как много повестей сочинено,
Во злато и сафьян переплетенных;
Лишь ту восторгом встретить не могу,
Где Ариадна ждет на берегу.
Хотя в любви - от горечи великой
Лекарство в малой сладости найдешь, -
Дидона тенью странствует безликой,
И нашей деве счастья не вернешь;
Ее жених индийскою гвоздикой
По смерти не был умащен, - так что ж, -
Известно даже пчелам, что недаром
Отравленный цветок манит нектаром.
В дому у братьев девушка жила.
Неисчислимы были их доходы
От шахт и фабрик, где царила мгла, -
Где освещались факелами своды,
Где под кнутами корчились тела
Невольников, не ведавших свободы, -
И люди, коченея, день-деньской
Песок перемывали золотой.
Для них ловец жемчужин на Цейлоне
Нырял, чтобы не вынырнуть потом;
Для них, припав ко льду в предсмертном стоне,
Лежал тюлень, пронзенный гарпуном;
Для них вершились травли и погони;
И меж людей, задавленных трудом,
Два брата - бережливы, терпеливы -
Вращали ловко жернова наживы.
А чем гордиться? Тем ли, что фонтан
Не столь плаксив, как нищего гримаса?
А чем гордиться? Тем ли, что тимьян
Благоуханней, чем гнилое мясо?
А чем гордиться? Тем ли, что карман
Набит не хуже, чем казна Мидаса?
А чем гордиться? Пусть ответ дадут:
Во имя правды, чем гордиться тут?
Так жили оба, жизнь свою запрятав
Подалее от взоров бедняка,
В наживе достигая результатов,
Как два еврея, два ростовщика,
Два мытаря, два мула для дукатов,
Два ястреба, два жадных паука,
Искусно изучившие наречья
Иберии, Тосканы, Междуречья.
Но как смогли исчадия контор
Поведать, что в душе таит девица?
Как уследить сумел их жадный взор,
К какой наживе юноша стремится?
О, лучше б их сразил библейский мор!
Но братьям не случилось ошибиться:
Пусть каждый, кто огнем любви объят,
Как заяц на бегу, глядит назад.
Боккаччо, сочинитель превосходный,
Прошу прощенья за свою вину,
У рощ твоих, у нивы многоплодной,
У роз твоих, что влюблены в луну,
У мирта, у лилеи благородной,
Что никнет у мелодии в плену, -
Простите, что в печальный тон рассказа
Закралась дерзкая, чужая фраза.
Прости меня, Боккаччо, и тогда
Рассказ пойдет спокойно, как пристало;
Прости, на строки этого труда
Взирая благосклонно с пьедестала;
Ты в рифмы облачен - и не беда,
Что проза старая поэмой стала,
Что ты стихом английским зазвучал,
Что ветер севера тебя помчал.
Проведали злокозненные братья,
Что их сестра и юноша младой
Друг другу дарят вздохи и объятья, -
Хозяева, забывшие покой,
Лоренцо слали тайные проклятья, -
Слуге остаться надлежит слугой! -
Для братьев было выгодней и проще
Отдать сестру за фабрики и рощи.
Не раз кусали губы два дельца
И меж собою совещались много,
Каким путем остановить юнца, -
И вот, обдумав все и взвесив строго,
Искоренили жалость до конца,
Под планом проведя черту итога, -
Решенье братьев было таково:
Убить Лоренцо и зарыть его.
Однажды юноша пред балюстрадой
Стоял, встречая солнечный восход,
Не зная, что по свежим росам сада
К нему спешат хозяева, - и вот
Услышал он: "Хотя нежна прохлада,
Лоренцо, но, однако, труд не ждет:
Садись в седло, послушайся совета,
Сколь ни приятен тихий час рассвета.
Сегодня мы намерены с утра
Скакать по направленью к Апеннинам,
Покуда солнцу не придет пора
В ветвях шиповника пылать рубином".
Не зная, что за страшная игра
Ведется ими с юношей невинным,
Склонил Лоренцо свой покорный взгляд
И поспешил к себе сменить наряд.
Войдя во двор, приблизясь к окнам дома,
Он часто замирал, едва дыша:
Быть может, ранней свежестью влекома,
Она окно откроет не спеша, -
И трелью смеха, музыкой знакомой
Он был вознагражден: его душа
Возликовала: за резной решеткой
Сверкнула дева красотою кроткой.
"Любимая! Сколь щедры небеса,
Что вижу я тебя, - сказал он нежно, -
Бессильны все земные словеса
Поведать, как печаль моя безбрежна:
Простись со мной на целых три часа -
Но встреча наша будет безмятежна!" -
"До встречи, милый!" - прозвучал ответ,
И песнь летела юноше вослед.
Все трое ехали туда, где Арно
Средь камышей танцующих течет,
Где солнца луч трепещет светозарно
И плещется форель на глади вод, -
Следя за жертвой зорко и коварно,
Злодеи-братья отыскали брод
И с юношей - ошуюю, одесную -
Вступили братья в гущину лесную.
Там был убит Лоренцо и зарыт.
Любовь его нашла конец в могиле -
Душа свободна, но она болит.
Преступники мечи в реке омыли;
Приявши сытый и довольный вид,
Как гончие, что зверя затравили,
И бодро, в первый раз за много дней,
Они домой направили коней.
Они сестре истолковали вскоре
Столь непонятный юноши отъезд:
По их делам уехал он за море
И не пришлет вестей из дальних мест.
Узнай, о дева, что такое горе
И мужественна будь, неся свой крест;
Отныне вдовий час все безнадежней,
И каждый день - печальнее, чем прежний.
Так первый день проплакала она,
Вкушая горечь и тоску разлуки,
Поняв, что ночь любви не суждена;
Молчание удваивало муки,
И, вглядываясь в темноту, одна,
Прекрасные заламывая руки,
Стонала дева о своей беде
И тихо призывала: "Где ты, где?"
Но час печали о себе не долог,
Над ней иные думы взяли власть,
Пропал последний горести осколок,
В терпение настало время впасть,
Над ней простерло ожиданье полог,
В ее душе не угасала страсть,
И мучили великие тревоги
О юноше, томившемся в дороге.
В дни осени, когда багряный цвет
Сменяют дерева на темно-серый
И ветры свой смертельный менуэт
Играют нежно на ветвях шпалеры,
Чтоб каждый ствол был донага раздет,
Пока зима не вышла из пещеры, -
Теряла Изабелла красоту,
И было ждать уже невмоготу.
Лоренцо не вернулся к ней. С истомой
Она к убийцам обращала взор -
Зачем так долго друг вдали от дома?
Ей сообщали братья разный вздор,
Но преступленье, словно дым Еннома,
Терзало их, и по ночам с тех пор
Они стонали, видя сон фатальный:
Свою сестру в одежде погребальной.
И так бы завершились дни ее,
Но нечто, черным ужасом чревато,
Разрушило внезапно забытье, -
Так смерть от яда - быстрая отплата
Испившему; так острое копье
Того, кто принял дозу опиата,
Внезапно отвращает от мечты
К мирским страданьям, в гущу суеты.
То призрак был. В ногах ее постели
Возник Лоренцо в тишине ночной:
Он горько плакал; кудри потускнели,
Иссушены гробницею лесной,
И голос, что звучал нежней свирели,
Проникнулся тоскою ледяной, -
Могила угасила взор невинный
И уши грязной залепила глиной.
Он говорил, и речь его текла
Печально, странно, будто панихида, -
Была мучительна и тяжела
Его мольба из глубины Аида, -
Она, казалось, рождена была
Надтреснутою арфою друида:
Звучал во мраке призрачный напев,
Как ветер меж кладбищенских дерев.
Он усмирил во взоре блеск озноба,
Несвойственного жителям земли,
Он прошлое приоткрывал ей: злоба
Преступных братьев, козни, что плели
Они крутом, - сосновая чащоба,
Куда его убийцы привели,
И топкая дерновая лощина,
Где суждена была ему кончина.
"О Изабелла, - прошептала тень, -
Я сплю в земле; лесная даль туманна,
Лежит в изножье у меня кремень,
Шуршат колючие плоды каштана,
Могилу осыпая; каждый день
За речкой овцы блеют утром рано -
Приди, слезу на вереск урони,
Утешь мои мучительные дни!
Я - призрак! Я навеки обездолен,
Я мессу в одиночестве пою
И звуки жизни слышать приневолен
У бытия земного на краю:
Гуденье пчел и звоны колоколен
Безмерной болью ранят грудь мою, -
Я сплю, печаль великую скрывая,
И ты чужда мне тем, что ты - живая.
Когда бы призрак мог сойти с ума,
Я обезумел бы неотвратимо:
Мне в памяти не отказала тьма,
Но вижу - ты печалями томима,
И оттого теплей моя тюрьма,
Как если б я любовью серафима
Владел; я счастлив красотой твоей,
Я мертв, но я люблю еще сильней".
Дух прорыдал: "Прощай!" - и сгинул в бездне,
Оставя темноту искриться. Так,
В полночный час раздумья и болезни,
Нас угнетает каждый прошлый шаг
И больше прочих - труд, что бесполезней
Всех дел земных, и мы глядим во мрак
И видим искры тлеющие эти. -
Очнулась дева только на рассвете.
"Увы! - она сказала. - Эта ложь
Была прикрытьем нашему несчастью -
Я думала, от рока не уйдешь,
Сама судьба нас наделила страстью, -
Но вижу я кровавый братнин нож!
О Призрак милый! Ты нездешней властью
Отверз мне очи: я приду к тебе,
И да внимает Бог моей мольбе!"
Уж рассвело, и дева осторожно
Придумала, как братьев обмануть,
Добраться до чащобы и, возможно,
Найти к могиле драгоценный путь, -
И, если впрямь видение несложно,
Излить всю скорбь любимому на грудь.
И в лес, когда решение созрело,
Пошла со старой нянькой Изабелла.
Они спустились медленно к реке,
И дева здесь кормилице украдкой,
Завидевши опушку вдалеке,
Шепнула что-то. "Что за лихорадка
Томит тебя, дитя, зачем в руке
Ты держишь нож?" - и страшная разгадка
Нашлась, когда к концу склонился день:
Могила под каштаном и кремень.
Кому не доводилось на кладбище,
Бродя в тиши, которой равных нет,
Сквозь почву видеть гробовое днище,
Истлевший саван, череп и скелет,
Вселяя душу мысленно в жилище,
Пустующее столько долгих лет?
Ах! В этих чувствах скорби слишком мало
В сравненье с тем, что дева испытала.
Взор Изабеллы проникал до дна
Сквозь комья почвы, вплоть до сердцевины,
Ей раскрывала тайну глубина
Яснее, чем хрусталь речной стремнины.
Так над могилой высилась она
Подобно лилии лесной долины -
Но стала вдруг со страстию былой
Копать ножом земли присохший слой.
Над вышитой перчаткою Лоренцо
Пришлось ей вскоре тягостно вздохнуть;
Несчастная, бледнее полотенца,
Перчатку эту спрятала на грудь,
Что предназначена кормить младенца, -
Но тут же, не замешкавшись ничуть,
Продолжила работу Изабелла -
Лишь локон поправляла то и дело.
Кормилица, печальна и седа,
Дивилась отыскавшейся могиле
И помогала девушке. Тогда,
Усталые от тягостных усилий,
По завершенье трех часов труда
Они в земле холодный труп отрыли, -
А в небесах уже сгустилась мгла, -
Но стойко дева все перенесла.
Ах, для чего описывать пространно
Ту плоть, что тлела в глубине сырой?
О, ради чести старого романа
И наслажденья чистою игрой!..
Что ж, если для тебя, читатель, странно
Внимать поэме - ты ее закрой,
Поскольку ожидать смешно и дико,
Что в ней сокрыта сладкая музыка.
Не так, как некогда Персеев меч
От тела отчленил главу Горгоны,
О нет, - они отважились отсечь
Главу Лоренцо. Древние законы
Гласят: любовь ни потопить, ни сжечь;
В печали дева сдерживала стоны,
К любви своей с лобзанием припав -
Звала любовь, любовью смерть поправ.
Вернувшись, утая приметы клади,
Омыла девушка ручьями слез
Главу Лоренцо; расчесала пряди
В земле давно слежавшихся волос,
Освободила, с нежностью во взгляде,
От глины липкой уши, рот и нос,
Разгладила прекрасные ресницы
И горестно рыдала до денницы.
А ранним утром голову в платке,
Что был напитан смолами Востока,
Возогнанными на змеевике
И в темноте хранимыми до срока, -
Она в цветочном глиняном горшке
Ту голову запрятала глубоко
И, слез не укрощая ни на миг,
В ту землю посадила базилик.
И позабыла голоса природы,
И позабыла чисел имена,
И позабыла пажити и воды -
И позабыла, как шумит весна, -
Не зная, дни проходят или годы,
Она всегда сидела у окна
И плакала над милым базиликом,
Навеки в горе затворясь великом.
Вспоен слезами, рос чудесный куст,
Служа бальзамом наболевшей ране, -
Он становился и высок и густ,
Как ни один подобный куст в Тоскане,
Корнями восходя из мертвых уст,
Ланит, очей, - и то, что было ране
Истлевшей отсеченною главой,
Взрастало благовонною листвой.
О Грусть, помедли, я молю - ни шага!
О Музыка, печалью прозвучи!
О Эхо, долети с архипелага
В летейских водах, - о, не умолчи!
О Скорби дух, над камнем саркофага
С усмешкой лей сребристые лучи,
Рассеивая сумрак живописный
Над мраморами в роще кипарисной.
Стенайте, ямбы горя и тоски,
Служители печальной Мельпомены!
Коснитесь струн в мистерии строки
В трагическом распеве кантилены,
Пусть звуки будут скорбны, глубоки -
Увы, несет нам ветер перемены:
Исчахнуть дева вскорости должна,
Как пальма, что ножом надсечена.
Оставьте пальму, чтоб она увяла
Сама собой, не приближайте час!..
Нет, так нельзя: служители Ваала
Приметили - в потоке слез погас
Взор девы; это многих удивляло
Средь родичей ее уже не раз:
Ведь, пожелай, она была бы скоро
Невестою богатого синьора.
Дивило братьев более всего,
Зачем она проводит дни, лаская
Цветок, - и с ним творится волшебство:
Он оживает, листья распуская;
И были в толк не силах взять того,
Как отвлекла безделица такая
Сестру от всяких помыслов о том,
Что юноша не воротился в дом.
Как вышло это, как могло случиться?
И братья долго были начеку:
Порой сестра ходила причаститься,
Но тотчас же, к любимому цветку,
Назад спешила в свой покой девица,
Как мать спешит к недужному сынку,
Садилась, как наседка, терпеливо
И снова плакала без перерыва.
И все же был украден базилик,
Им удалась преступная затея -
Сколь ни был мерзок им представший лик,
Но юношу узнали два злодея, -
Открыв секрет, они в единый миг,
От ужаса назад взглянуть не смея,
Бежали, не оставив ни следа,
Из города неведомо куда.
О Грусть, молю, не говори ни слова,
О Музыка, надеждой не звучи,
О Эхо, Эхо, долети к нам снова
Из Леты черной, - о, не умолчи!
О Скорби дух, не береди былого -
Ведь Изабелла брошена в ночи:
Она угаснет в непомерной муке,
С возлюбленным цветком навек в разлуке.
Отныне деве не было утех,
Все поиски остались бесполезны.
Стал взор ее безумен, жалок смех,
Вопросы тщетны и моленья слезны;
Она старалась разузнать у всех,
Где спрятан базилик ее любезный,
И все звучал ее печальный клик:
"Верните мне мой нежный базилик!"
Она скончалась в одинокой спальне,
Похищенный цветок вернуть моля.
Со смертью девы сделалась печальней
Прекрасная тосканская земля;
Судьбу ее и ближний знал и дальний,
И до сих пор напев поют поля:
"О, сколь жесток в безумии великом
Похитивший горшок мой с базиликом!"
Перевод Е.Витковского
Фрагмент
Вдали от неба, в сумрачной низине,
Куда не залетят ни луч рассвета,
Ни свет луны, ни блеск ночных созвездий,
Покоился Сатурн - недвижней скал,
Безмолвней, чем молчание вокруг.
Как будто тучи, темная листва
Склонялась над седыми волосами;
Казалось, воздух затаил дыханье,
И жухлый лист, слетевший на траву,
Лежал, где лег; поток струился мимо,
Столь мертвенный, как будто тень паденья
Былых божеств окутала его;
Наяда притаилась в камыше,
К устам прижав озябший пальчик: тише!
Вдоль берега глубокие следы
Вели туда, где пребывал Титан, -
К его стопам и к старческой деснице,
Откинутой бессильно и безвластно;
К его смеженным векам; к голове,
Опущенной на землю, будто ждущей
От Геи материнских утешений.
Он крепко спит... Но появилась та,
В чьей власти сон прервать необоримый.
Она к нему склонилась - не увидел.
Она к его притронулась плечу -
Он не почувствовал прикосновенья...
Но кто ж она? Пред этою богиней
Начальных лет младенческого мира
Предстала бы пигмейкой амазонка,
Явился бы ничтожеством Ахилл,
И диск, несущий в небе Иксиона,
Она остановила бы шутя.
Подобен лику сфинкса из Мемфиса
Был лик ее; но тот - всего лишь камень.
Ее ж лицо светилось изнутри
Неизъяснимой красотою скорби,
И скорбь приумножала красоту.
Был полон взор тревожным ожиданьем,
Словно провидел за лавиной бедствий,
Промчавшейся со всекрушащим громом,
Другие беды - и куда страшней.
Прижав ладонь к груди - туда, где сердце
Болит у смертных, будто и богине
Знакома боль - она другой рукой
Приобняла поникшего Сатурна
И голосом глубоким и напевным
Проговорила горькие слова...
...Как передать божественную речь
На жалком человеческом наречье?
Лишь тени фраз, нелепый слепок слов!
"Открой глаза, Сатурн! - но для чего же?
Уж лучше спи, бессильный властелин,
Поскольку нет на свете утешенья,
И небеса отныне - не твои,
И на земле удел тебе - страданье,
И океан торжественно шумит, -
Но не твое он произносит имя,
И не разлито в воздухе самом
Твое седое древнее величье.
Ты слал грома - теперь они звучат
Как смех над разоренным нашим домом;
Ты молнии метал - теперь они
В руках детей опасная игрушка...
О злое время! Каждый миг - как год!
С такою силой сдавливает правда
Со всех сторон, что силы нет вздохнуть.
Так спи, Сатурн, не размыкая вежд!
Не я, не я глаза тебе открою
Для неизбывной муки. Я склонюсь
К стопам твоим, рыдая. Спи, Сатурн!"
Как ветра неожиданный порыв,
Вдруг накатив волною одинокой,
Лишь чуть всколышет в полночи листву,
Спокойствия ночного не нарушив,
И в летней роще темные дубы -
Патриции в зеленых одеяньях -
Не шелохнутся больше, словно их
Околдовало звездное свеченье,
Так и ее слова умчались вдаль,
Не потревожив мертвый сон. Богиня,
Не сдерживая слез, к земле припала,
И волосы ее легли ковром
У ног Сатурна. Полная луна
Прошла по небу путь до новолунья
И полнолуньем завершила круг,
Мир заливая серебристым светом,
А бог с богиней были недвижимы
Все это время, будто изваянья.
Но час пришел - Сатурн открыл глаза.
Где блеск и мощь его былых владений?
Унылый сумрак, скорбный плач богини -
Вот все, что охватили взгляд и слух.
Сатурн заговорил. Его слова
Звучали глухо. Борода дрожала
От старческой беспомощной трясцы.
"Жена Гипериона золотого,
Божественная Тейя! Я хочу
Взглянуть в твои глаза и в них увидеть
Живое отражение судьбы.
Как, это тело - мощный торс Титана?!
Как, этот лепет - голос божества?!
И этот лоб, морщинами изрытый,
Лишенный ныне властного венца,
Принадлежит Сатурну? Кто и как
Меня сумел низвергнуть? Что за силы,
Копясь подспудно, вырвались наружу,
Хоть я сжимал железной хваткой Рок?
Увы, увы! Я немощен и жалок!
Я не способен больше управлять
Ни бегом ясных звезд по небосводу,
Ни бурями, ни всходами - ничем.
Бог - сердце мира; мир лишился сердца,
Как я лишен своей высокой сути,
Затерянной теперь меж горним троном
И этим сумрачным клочком земли.
Открой глаза! Ищи, ищи, о Тейя!
И там, где мрак, ищи, и там, где свет;
В животворящем воздухе; в бесплодной
Бескрайней пустоте; в аду холодном
И в негасимом пламени - ищи!
Ты видишь, Тейя, видишь?! Что там? Тень
Крылатая? Иль это колесница?
Конечно, колесница - и она
Нас вознесет к утраченному небу!
Сатурну быть владыкою владык!
Я дам приказ. Мятежники падут.
Пришла пора, уже близка победа,
О ней на золотистых облаках
Да возгласят сверкающие трубы,
С победных струн прольется серебро,
И Красота вернется к нам, и снова
Возрадуются дети неба... Тейя!
О Тейя, Тейя! Где былой Сатурн?"
Он встал во весь свой рост. Он к небесам
Вознес хвои трясущиеся длани.
Струился пот с растрепанных волос.
Его глаза сверкали. Он умолк,
Не слыша горьких всхлипываний Тейи,
Затем, нахмурив брови, возгласил:
"Нет! Я творец, и если в этом мире
Мне места нет, то я создам другой
И лучший мир, а этот станет прахом.
Где новый хаос? Я готов творить!"
Он говорил так властно, что слова,
Достигшие спесивого Олимпа,
Заставили мятежников дрожать,
А Тейя, снова обретя надежду
И ощутив благоговейный трепет,
Порывисто воскликнула: "Сатурн!
Наш дом разрушен, но такою речью
Отвагу ты вселишь в сердца друзей.
Я знаю, где они. Пойдем скорее!"
И было так. Рукой маня Сатурна
Вслед за собой, она вступила в лес,
И вековые ветви расступились,
Как пелена тумана пред орлами,
Ширококрыло рвущимися ввысь.
Тем временем царило в мире горе,
Которое не могут передать
Слова людские. Павшие Титаны,
Внимая с болью голосу Сатурна,
Скорбели, вспоминая о былом
Своем величье; непрестанный стон
Звучал из их укрытий и узилищ.
Но был один, который сохранял
По-прежнему могущество и силу:
По-прежнему на огненном престоле,
Сверкая, восседал Гиперион,
Как прежде, доходил к нему с земли
На небо дым от сладких воскурений,
Как прежде, посвященных Богу Солнца.
Он сохранил и мощь свою, и власть, -
Но не покой: ему являлись знаки,
Дурное предвещавшие. Не те,
Которые в испуг ввергают смертных:
Что для Титана уханье совы,
Собачий лай иль дрожь свечи? - Ничто!
Но есть другие предзнаменованья:
Порой его блистающий дворец,
Всегда спокойным озаренный светом, -
Все тысячи необозримых залов,
Все галереи, арки, купола,
И бронзовые статуи, и башни,
И пологи рассветных облаков -
Вдруг вспыхивал кроваво-красным жаром;
Порой наоборот: как будто крылья
Невиданно огромного орла
Дворец в суровый сумрак погружали;
Порой звучало ржание коней,
Бессчетных табунов - но где те кони?
Порой текущий к небу фимиам
Был полон тошнотворным ароматом
Расплавившихся меди и свинца...
Гиперион исполнился тревоги.
Теперь, окончив ежедневный путь
На западном причале, он не мог
Спокойно отдыхать в своей постели
В объятиях божественных мелодий,
В спокойствии заслуженного сна:
Он мерил исполинскими шагами
Пространства залов, а крылатой свите
Лишь то и оставалось, что дрожать
От страха в отдаленных переходах -
Так смертные бегут из дома прочь
При первых же толчках землетрясенья...
...На склоне дня - того, когда Сатурн,
Очнувшись, шел за Теей в дебрях леса, -
Гиперион причалил, как всегда,
На Западе. Под нежный голос труб,
В которые Зефиры вострубили,
Сама собой открылась дверь дворца.
Так роза раскрывает свой бутон,
Свой золотой бутон благоуханный.
Входи, Гиперион! И он вошел...
И он вошел, но весь пылая гневом.
Его одежды, пламенем гудя,
Вспугнули стаю голубинокрылых
Эфирных Ор - он даже не заметил,
Из зала в зал по ясным галереям
Под арками алмазными спеша.
Остановившись под центральным сводом,
Он топнул в страшной ярости; чертог
От светлых башен до глухих подвалов
Весь содрогнулся. И еще не стих
Могучий гул, когда Гиперион,
Не сдерживаясь более, воскликнул:
"Проклятый морок! Ужас дня и ночи!
О призрак скорби, леденящий кровь!
О порожденья нечести болотной!
Откуда вы явились? Для чего?
Ужель хотите мой бессмертный разум
Минутными виденьями затмить?
Ужель сказать хотите мне: "Пади,
Как пал Сатурн, оставь свою обитель,
Забудь про тихий западный причал,
Про колыбель живительного света,
Про храм огня, про славу прежних дней,
Покинь пределы солнечных владений!"?
Угомонитесь! Я и без того
Убежища в краю своем не вижу.
Где красота, гармония, покой?
Повсюду гибель, темнота и гибель!
Куда уж дальше, если даже здесь,
В моем златосверкающем чертоге,
Исчадья тьмы посмели поселиться,
Всечасно оскорбляя божество?
Уйти? Но нет! Земля тому порукой
И соль ее морей: уйду не я!
Нет, не иссякла мощь моей десницы,
В смятении замечется мятежник,
Повержен будет юный громовержец
И трон Сатурну снова передаст!"
Еще в его гортани клокотали
И более ужасные угрозы,
Но их он не сумел произнести;
Как в зашумевшем театральном зале
Тем больше возрастает смутный гомон,
Чем явственней призывы к тишине,
Так после слов Титана, призывавших
Угомониться, бледные фантомы
Со всех сторон туманом поползли
И пол зеркальный начал источать
Флюиды ядовитых испарений,
И судорога, гибкою змеей
Скользя по телу гордого Титана,
Прошла от ног его до головы.
Гиперион внезапно замолчал,
Охваченный необоримой дрожью,
Потом сумел собрать остаток сил
И вышел прочь, и у ворот восточных
Он целых шесть предутренних часов
Дышал всей грудью: каждый новый выдох
Горячим ветром превращал в росу
Отравленные испаренья мрака
И уносил в пучины океана.
Шарообразный трон Гипериона,
Пылающий с рассвета до заката,
Был полускрыт завесой мрачных туч,
Но то и дело из-за них блистали
То огненные дуги, то сполохи,
То отблески и блики - алфавит,
Доступный давней мудрости, а нами
Забытый, - и, встречая иногда
Те знаки на замшелом древнем камне,
Мы смысла их не можем распознать...
Шар огненный, узрев Гипериона,
Стал расправлять серебряные крылья,
Решив, что время отправляться в путь,
И ожидая только приказанья.
Бог Солнца был и рад бы дать приказ,
Пусть только для того, чтоб морок ночи
Рассеялся скорей, но даже бог
Не властен над священным ходом суток.
Серебряные крылья слишком рано
По-сестрински раскрылись. Нужно ждать...
И, утомленный долгим промедленьем,
Гиперион, до сей поры не знавший
О горечи сомнений и утрат,
Упал в тоске на ложе облаков,
Плывущих над границей дня и ночи,
И горестно застыл в мерцанье звезд,
Взирающих печальными глазами
На бога Солнца. Небеса грустили.
Вдруг голос из вселенского пространства
Торжественно и глухо прозвучал:
"Наисветлейший из моих потомков,
Дитя Земли и порожденье Неба,
Блистательная совокупность тайн,
Чья сущность непостижна даже силам,
Тебя создавшим, непостижна мне,
Который был началом бытия
И все постиг - помимо новых форм,
Распространившихся по всей вселенной
И давших жизнь зачаткам новой жизни:
Тебе, мой светлый отпрыск, и твоим
Сородичам - Титанам и Богиням!
Дивясь, следил я за любым движеньем,
За каждым вашим шагом... Но теперь
Что вижу я? Раздор и поруганье,
Сын на отца восстал, отец - на сына,
Сатурн низвергнут! Неужели это
И твой удел?.. Как он ко мне взывал,
Вздымая руки к небу! Я ж укрылся
В глухих тяжелых тучах, чтоб не слышать,
Не видеть, как божественные чада
Вдруг стали не похожи на богов!
Вы, кто назначен править этим миром
Торжественно и непоколебимо,
Не ведая волнений и тревог,
Подвластны ныне стали низким чувствам,
Мрачащим души смертных: страху, злобе,
Надежде, гневу, ярости - страстям!
Вот в чем беда, вот истинное горе,
Печальный знак распада и паденья!
Но ты, мой отпрыск, сможешь побороть
Губительную тяжесть обстоятельств:
Ведь ты же бог! Ты противопоставишь
Могуществу могущество. Вперед!
Я - только голос. Я - волна и ветер
И властен лишь над ветром и волной,
Ты ж облечен величественной плотью,
Тебе дана стремительная мощь.
Перехвати стрелу, едва она
Взлетит своей разящею дорогой
Под пенье тетивы! Ступай туда,
Где мучится Сатурн, спеши на землю!
Я стану нянькой солнцу твоему,
Я прослежу за сменой дня и ночи".
Еще на середине этой речи
Гиперион воспрял и к сонму звезд
Возвел ошеломленные зеницы.
Слова умолкли. Он же все взирал
На терпеливый ясный свет созвездий...
Затем отвел разверстые глаза
От звездной вышины, вздохнул всей грудью
И устремился с берега небес
В бездонную кромешную пучину.
Затрепетали Времени крыла.
Гиперион легко пронзал пространство,
А той порою Тейя и Сатурн
Добрались до убежища, где скрылись
Титаны и Кибела. В этот край
Не проникала даже искра света,
Чтобы слезу преобразить в алмаз;
Здесь стонов слышно не было, хотя
Никто и не пытался скрыть стенаний -
Но грохот водопадов, ниспадавших
Неведомо откуда и куда,
Все заглушал. Как в страшном сне, утесы
Угрюмо громоздились друг на друга
И лоб ко лбу сходились наконец,
Перекрывая низким мрачным сводом
Прибежище несчастий и скорбей.
Титаны восседали не на тронах -
На жестком камне, на сырой земле.
Здесь собрались не все - иные были
В узилище низвергнуты, другие
Потерянно скитались здесь и там.
Где Бриарей, Долор, Порфирион,
Кой, Гий, Тифон и многие другие,
Те, кто исполнен был могучих сил?
Их новая обитель - царство тьмы:
Там ни дыханья нету, ни движенья,
Там судорогой мышцы сведены,
И лишь сердца еще способны биться,
С хрипением и бульканьем гоня
Кроваво-красный ток по сжатым жилам...
Где Мнемозина? Путь ее сокрыт
От наших взоров; Шеба где-то бродит,
Навеки утеряв свою Луну...
И все же здесь, куда пришел Сатурн,
Немало славных собралось Титанов -
Когда-то славных; лишь подобье жизни
Они теперь являли, а не жизнь.
Как валуны на капище друидском,
На вересковой пустоши безлюдной,
Где свод алтарный - сумрачное небо -
Ноябрьским изливается дождем,
Они окаменели и друг друга
Как будто не хотели замечать.
Вот Крий; неподалеку - булава,
Еще недавно грозное оружье:
Ребристый скол утеса повествует
О всекрушащей ярости Титана -
И об изнеможении его.
Вот Иапет, сжимающий змею.
Свисает жало из змеиной пасти;
Змея погибла раньше, чем смогла
Яд изрыгнуть и обезглавить Зевса.
Вот Коттус: подбородок задран вверх,
Затылок припечатан к острой глыбе,
Рот приоткрыт, но скован немотой.
Глаза же вопиют о страшной боли.
Вот Азия, дитя Земли и Кафа.
Какие муки претерпела мать,
Ее, в отца огромную, рожая!
Зато теперь у Азии в глазах
Светилось не отчаянье, но знанье
Грядущего величия; она
Пророчески сквозь время прозревала
Возвышенные храмы и дворцы
В прибрежных рощах Оксуса и Ганга.
На якорь опирается Надежда;
Так Азия стояла, опершись
На выгнутый дугой слоновий бивень.
Чуть выше, распластавшись в полумраке,
На локте приподнялся Энкелад,
Когда-то добро душно-безмятежный,
Как на лугу пасущийся бычок,
А ныне полный кровожадных планов,
Как лев иль тигр; он продолжал войну -
Пусть только в мыслях, - он швырял утесы,
И все враги пугливо разбегались,
Подобные пичугам и зверькам...
Кто был еще в убежище? Атлас,
Фемида и отец Эхидны, Форкис;
Тефиде на колени головою
Климена, плача, пала; Океан
Ласкал ее растрепанные кудри;
Богиня Опс под темным покрывалом
Лицо скрывала - так скрывает ночь
Во тьме деревья... Кто еще там был?
Не перечислишь всех: ведь если муза
Расправила под свежим ветром крылья,
Что может задержать ее полет? -
Настало время песни о Сатурне.
За шагом шаг по острым скользким скалам
Он движется с уступа на уступ
За Тейей вслед, - из пропасти страданья
Он к пропасти страданья держит путь...
И вот пришли. Две тени возле входа.
Простерла руки первая из них
К прибежищу богов, и на вторую
Взор быстрый обратила. О Сатурн!
Какая буря на его лице!
Какая битва! Горе, страх, надежда,
И угрызенья совести, и гнев -
Смешалось все на атом поле брани.
Но бренность бытия не победить, -
Так решено всесильною Судьбою...
И, в сторону от входа отойдя,
Вперед Сатурна Тейя пропустила:
Поверженный, к поверженным спеши!
Кто знал несчастья, знает, что они
Вдвойне сильней охватывают душу
При входе в дом, где воцарилась скорбь.
Сатурн вошел - и смертная тоска
Его сковала. Он едва стоял.
Но встретившись со взором Энкелада,
Горящим жаждой битвы и возмездья,
Сатурн воспрял и громко возгласил:
"Титаны, вот ваш бог!" Ему ответом
Был горький стон - но нет, не только он:
Кто громко зарыдал, кто встал с поклоном;
Богиня Опс, откинув покрывало,
Открыла изнуренное лицо.
Шум не стихал - так глухо ропщут сосны
Под зимним ветром. Руку приподняв,
Дал знак Сатурн, что хочет говорить,
Облечь покровом слова остов мысли...
Под зимним ветром глухо пророптав,
Немеют сосны - и уже ни звука
Не раздается. Здесь же полувнятный
И неопределенный смутный гул
Сменился твердым голосом Сатурна,
Органно охватившим все и вся,
Заставившим серебряно звенеть
Застывший воздух: "Ни в своей груди,
Где истина сокрыта и спасенье,
Ни в тайных знаках книги первых дней,
Которую Уран для нас похитил
У вечной тьмы, когда ее волна
Была уже готова унести
Сокровищницу первозданных знаний
В кромешный мрак, - о да, и в этой книге,
Служившей мне подножьем, пусть непрочным,
Не отыскал я подлинных причин
Мучительного вашего паденья.
В первоначальной книге бытия
Есть символы и предзнаменованья,
Есть объясненье четырех стихий:
Они - земля, вода, огонь и воздух -
Всегда в борьбе: то каждый за себя,
То все на одного, то пара с парой;
Пронзает воздух молния огнем,
И в тот же миг вода потоком ливня
Огонь и воздух втаптывает в землю,
И серный дух окутывает все...
Но даже описанье этих распрей
Меж воздухом, огнем, водой, землею
Не приоткрыло мне печальной тайны
Случившегося с вами. - Почему?!
Как можно вам, богам перворожденным,
Могучим, осязаемым и зримым,
Склоняться перед теми, кто слабей?
Но вы побеждены! Но вы разбиты!
Унижены! Одно скажу: вы - здесь!
Так как мне быть? Я говорю: "Воспряньте!", -
Ответом стон. "Смиритесь!" - снова стон.
О Небо! О возлюбленный родитель!
Титаны! Неужели схлынет гнев?
Я жду ответа, ибо это ухо
Изголодалось. Мудрый Океан,
Твое лицо являет отпечаток
Глубин бездонных. Слушаем тебя!"
Сатурн умолк. А бог морских пучин,
Извлекший мудрость не из рощ афинских,
Но из подводных бездн, заговорил.
Речь то лилась спокойною струею,
То взвихривалась пеною бурунной;
Подрагивали волосы его,
Лишенные привычной влаги. "Братья!
Умерьте гнев - он только множит скорбь.
Доверьтесь мне, послушайте меня,
И вы найдете сладость в пораженье.
Простой закон Природы нас сразил,
А не грома, не Зевс и не стихии,
Всю суть которых ты познал, Сатурн.
Ты мудр и горд, тебе не сыщешь равных,
И именно поэтому дорогу
Бесспорных истин ты сыскать не в силах:
Величье порождает слепоту.
Ты первый среди нас, но ты не первый,
Кто правит миром; значит, не тебе
Быть и последним - это невозможно.
Ты не начало мира, ты конец.
В начале были только Тьма и Хаос.
Потом явился Свет, и началось
Чудесное кипенье, вызреванье,
Броженье и смешенье вещества.
И лишь потом настало время жизни,
И Свет, излившись, оплодотворил
Бескрайние просторы всей вселенной.
Распространяя дивные лучи
Как внутрь, так и вовне, и появились
Земля и Небо, чтобы нас зачать -
Богов, владык, властителей - Титанов!
Теперь познайте истину, и пусть
Она горька - стерпите эту горечь,
Поскольку сила подлинная в том,
Чтоб принимать спокойно и достойно
Все то, что мы не в силах изменить.
Земля и Небо много совершенней,
Чем Тьма и Хаос; Небо и Земля,
Нас породив, и сами поразились
Чеканности природных наших форм,
Товариществу нашему, свободе,
Уменью рассуждать и делать выбор -
Мы были совершенней, чем они!
Мы были лучше! Так и нам на смену
Теперь приходят те, кто лучше нас,
Их власть сильней, их красота прекрасней!
Они всего лишь наше порожденье?
Но ведь и мы лишь порожденье Тьмы
И Хаоса... ответьте, разве почва,
Вскормившая вечнозеленый лес,
Грозится в гневе уничтожить зелень
Из-за того лишь, что сама черна?
И разве лес враждует с голубями,
Воркующими на его ветвях:
Зачем, мол, я бескрыл, а вы крылаты?
Мы - этот лес. Но нет, не голубей
Взрастили мы, а мощных златоперых,
Царящих над вершинами орлов;
Они царят, ибо таков закон,
И правит нашим миром совершенство!
Таков закон. Когда-нибудь орлы
И сами возопят от горькой муки,
Постигнув, что его не обойти...
Вы видели владыку молодого,
Занявшего мой трон? О юный бог,
Рукою мощной впрягший в колесницу
Крылатые творения свои
И мчащийся средь вспененных бурунов,
Летящий по спокойной глади вод!
Вы видели его глаза? Я видел.
Я видел - и поэтому "прости"
Сказал навек потерянной державе,
И все простил, и поспешил сюда,
Чтоб разделить судьбу своих собратьев
И убедить их: если горе - правда,
То в этой правде наше исцеленье".
Сгустилась тишина. И нам ли знать,
Что этому причиной - мудрость речи
Или презренье к мудрости ее?
Молчали все, и лишь одна Климена -
Нежнейшая, слабейшая из них -
Чуть шевеля дрожащими губами,
Ввысь устремляя влажные глаза,
Ответила... Но это не ответ,
А жалоба печальная была.
"Отец, неискушенная в словах,
Я выскажу по простоте душевной
Что на сердце лежит: она ушла,
Былая радость, скорбь проникла в души -
И, кажется, навечно. И ничем
Я ни себе, ни вам помочь не в силах -
Для этого нужна иная мощь.
Я только расскажу, как убедилась,
Что все былое - навсегда в былом.
Представьте берег моря. Аромат
Цветов, деревьев, неги и покоя,
И так же счастьем преисполнен мир,
Как сердце преисполнено печалью.
Мне захотелось выразить ее,
В мелодии излить терзанья духа -
Я раковину подняла с песка
И полуотворенный лабиринт
Дыханием своим одушевила.
Ответствовала раковина песней -
Последней нашей песней! Ибо вдруг
Пришел моей мелодии навстречу
Иной напев с морского островка,
Исполненный гармонии такой,
Какую мы доселе не слыхали.
Я раковину выронила. Море
Ее водой наполнило по край,
Как душу мне наполнили до края
Чарующие звуки с островка.
О, эти звуки! Жизнь и смерть в объятьях,
Полет жемчужин с рассеченной нити,
Взлетающий с оливы голубок,
Не перьями, но пеньем окрыленный...
О, эти трели! Горе и восторг
Во мне боролись. Горе победило.
Мой слух изнемогал от наслажденья
И от страданья. Чтоб не обезуметь,
Ладони приложила я к ушам,
Но голос мелодичней дивной песни
Преодолел непрочную преграду:
"О светозарный юный Аполлон!"
Я бросилась бежать - но тот же голос
Бежал за мною следом: "Аполлон!"
Какая мука! Если знали вы,
Отец и братья, равную по силе,
И если ты испытывал, Сатурн,
Подобный ужас, то за эту речь
Никто не станет на меня сердиться.
Я облегчила ею боль свою..."
Ее слова лились, как ручеек,
Текущий боязливо и неспешно,
Чтоб отдалить страшащее его
Свиданье с грозным морем. Но нельзя
Ручью избегнуть этого слиянья;
И речь Климены вдруг оборвалась
И растворилась, словно в шумных водах,
В буреподобном гневе Энкелада,
Грохочущем, подобно волнам в рифах.
Он возлежал, как прежде, опершись
На локоть, из холодного презренья
Не поднимаясь на ноги: "И дальше
Мы будем слушать горе-мудреца
И глупую малышку?! Ни удары
Исподтишка, ни молнии в руках
Мальчишки-Зевса, ни крушенье мира
Меня в такой не повергали гнев,
Как эти усыпительные речи.
Проснитесь же, Титаны, возопите!
Проститься ли коварному врагу
Его нелепый юношеский гонор?
Иль ты забыл, притворщик-Океан,
Как жгуче плакал, потеряв державу?
О, наконец вас всколыхнула месть!
А я-то думал, вы неисправимы,
Но вот теперь я вижу сотни глаз,
Безгласно возглашающих: "Отмщенье!" -
Он поднялся во весь гигантский рост, -
Теперь вы стали пламенем - так жгите!
Спалите искупительным огнем
Гнездо врага, и пусть спесивый Зевс
Сторицею оплатит злодеянья!
К смиренью призывал нас Океан.
С потерей власти можно бы смириться,
Но как забыть покой прошедших дней,
Когда весь мир благоговейно ждал
Любого взора нашего и слова?
Мы не умели хмуриться тогда.
Теперь умеем - так нахмурьте брови!
Нам был неведом сладкий вкус побед -
Мы никогда не бились за победу, -
Узнаем этот вкус! Тому порукой
Гиперион - ведь он еще не свергнут,
Он светит в небе... Он сверкает здесь!"
В тот миг, когда слетело это имя
С уст Энкелада к гребням мрачных гор,
Лицо Титана чудно озарилось
Внезапным светом - разъяренный лик
Среди других таких же разъяренных
И тем же озарившихся огнем.
Но ярче всех был освещен Сатурн.
Его седые локоны белели
Бурунами под килем корабля,
Входящего в полуночную бухту.
Свет разгорался, ширился и рос
И заливал сполохами восхода
Вершины круч, глубины пропастей,
Расщелины, пещеры и провалы,
И водопады, и изломы скал,
Весь мрачный край забвенья и страданья,
Не столь угрюмый в скорбной темноте,
Как под лучами утреннего света.
Себя узрев, природа ужаснулась,
А свет сиял все ярче, все сильней,
Все яростней - то был Гиперион.
Он, стоя на скале, смотрел, грустя, -
Недвижный, изваянию подобный,
Охваченный багряным ореолом
От твердых стоп до золотых кудрей...
Когда, бредя на запад по Египту,
Усталый путник на закате дня
Подходит к древней статуе, горящей
В лучах заката, - "Мемнон!" - шепчет он,
И изваяние под жарким ветром
Стон издает, как будто шлет ответ.
Таков же был Гиперион; таков же
Был стон его. И, видя эту скорбь
И эти пальцы, сцепленные в горе,
Титаны потеряли прежний пыл.
Но грозно Энкелад сверкнул очами,
И, встретив этот взор, поднялся Крий,
Встал Иапет, от дум очнулся Форкис -
И четверо несломленных Титанов
Призывным хором крикнули: "Сатурн!"
"Сатурн!" - ответил клич Гипериона
Со скальной выси. Но Сатурн сидел
У ног Кибелы, и ее лицо
Не озарилось радостью от зова
Уже сотнеголосого: "Сатурн!"
То ярость, то покорное смиренье
Овладевало гордыми сердцами...
Титанов с непомерным их страданьем,
О муза, сострадательно оставь.
Не для того уста твои открыты,
Чтоб горестно оплакивать несчастья
Мучительно дряхлеющих божеств,
Которые отныне в этом мире
Не больше, чем бесправные скитальцы.
Коснись послушных струн Дельфийской арфы;
Сольется голос Дорианской флейты
С напевом ветра и со звуком струн,
Отцу мелодий посвящая песню.
Насыть оттенки жаркими цветами:
Пусть ярко-ало полыхает роза,
Своим пыланьем согревая воздух,
Пусть предрассветно вспыхнут облака,
Пусть красное вино вскипит багрянцем,
Пусть щеки девы опалит румянец
Ответом на нежданный поцелуй,
Пусть по извивам раковин морских,
Таинственным извивам перламутра,
Пылающая киноварь течет!
Приют Киклад, возрадуйся, о Делос!
Пусть радуется зелень тополей,
Олив и пальм, склоненных над травою,
И буков, темным шелестом листвы
Встречающих дыхание Зефира,
И пусть приветно зашумит орешник,
Об Аполлоне песню услыхав!
Но где ж он сам? Когда Гиперион
Входил под свод убежища Титанов,
Был Аполлон разбужен первым светом,
Мать и сестру оставил мирно спать
И поспешил к ручью, туда, где ивы,
Где под ногами - лилии ковром.
Смолк соловей. Мерцали, медля, звезды -
Две или три. Защелкал дрозд. Повсюду
Звучало бормотанье вечных волн,
Как и всегда на острове. Он слушал.
Он слушал, а из глаз струились слезы
По золотому луку на траву...
И в это время пред его очами,
Полунезрячими от светлых слез,
Возникла вышедшая из-за ив
Торжественно-прекрасная богиня,
И Аполлон, пытаясь прочитать
Послание в ее упорном взгляде,
Заговорил, стряхнув слезу с ресниц:
"Кто ты такая? Как прошла по морю -
По водам, по которым нет пути?..
О нет, не так! Ты здесь была всегда!
Ведь я же слышал шорох палых листьев
И шелест потревоженной травы;
Так это был не шорох и не шелест,
А шум твоих невидимых шагов,
И им вослед пожухшие цветы
Вновь поднимали мертвые соцветья!
Теперь я знаю! И твое лицо,
Мне кажется, я видел... Не во сне ли?"
"О да, во сне, - ответила она. -
Я сном твоим была, а пробудившись,
Нашел ты рядом лиру золотую
И струн ее коснулся - и тогда
Разверзлось ухо Космоса, внимая
Гармонии, неслыханной досель,
Рождающейся в муках и восторге.
И вот теперь ты плачешь. Отчего?
Ужель мой дар принес тебе печали?
Ответь же, я имею право знать:
Ведь это я на острове безлюдном
Следила за тобой и день, и ночь.
Я наблюдала, как рука младенца
Срывала бессознательно цветок;
Я видела, как эта же рука
Сумела, напитавшись взрослой силой,
Лук оснастить тугою тетивой.
Я древний трон и давний ход вещей
Отвергла ради нового величья
И юной красоты... Ответь же мне!"
И он ответил. Взор его пылал
Немым вопросом, а слова звучали,
Как звуки дивной песни. "Мнемозина!
Ведь это ты? Как я тебя узнал?
Зачем ты просишь у меня ответа -
Ведь он тебе известен, а не мне?
Порою грусть нисходит на меня,
Тьма застилает и глаза, и разум.
Я размышляю: отчего я грустен?
Тоска от этих мыслей все сильней,
Я падаю на землю и стенаю,
Как будто был крылат, а стал бескрыл.
Свободный воздух льнет к моим стопам -
Я ж дерн топчу, как будто он виновен
В моей потере - а в какой?.. Богиня!
Есть этот остров - а другие есть?
Что значат звезды? Солнце - для чего?
Зачем луна нас дарит кротким светом?
В чем высший смысл? Богиня, укажи
Тропу к наисветлейшему светилу -
Я в путь отправлюсь, и при звуках лиры
Блаженно содрогнутся небеса!
Да, небеса!.. Но кто родит грома,
Кто сталкивает с грохотом стихии,
Пока я дни в неведенье влачу?
В рассветный час и в час закатный арфа
Над островом рыдает. Не твоя ли?
Рыданьем этой арфы заклинаю
Тебя, богиня: почему, скажи,
Мечусь я без ответов на вопросы
По рощам и долинам?.. Ты молчишь...
Молчи, молчи! Не надо говорить -
О, немота твоя красноречива,
Я чувствую: божественное знанье
Безмерное вливается в меня.
Деянья и преданья старины
И голосов всевластных отголоски,
Поток имен и пламя разрушенья -
Огню творенья равносильный свет -
Переполняют мой горящий мозг,
Даруют жилам эликсир бессмертья...
Я буду богом!" - искрометный взор
Был устремлен в упор на Мнемозину.
Вдруг судороги быстрые прошли
По телу Аполлона, как изломы
Неуловимых молний; он дрожал,
Как всякий смертный пред вратами смерти, -
Но нет, как тот, кто пересилил смерть
И с мукою, подобной смертной муке,
Вновь начинает жить. Какая боль!
Вставали дыбом волосы его,
Вздымались златокудрыми волнами,
А Мнемозина руки простирала,
Как вещая пророчица, над ним.
Страданье длилось. Аполлон вскричал -
И лучезарный. . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Перевод Николая Голя
Канун Святой Агнессы. Холода.
Сове - и то в лесу не сладко было.
Траву в полях одела корка льда.
В овчарне стадо смолкшее застыло.
Монах поклоны отбивал уныло,
Он мерз. И словно хладный фимиам,
Всплывающий от ветхого кадила,
Неслось его дыханье к небесам,
И достигало их, и оставалось там.
Он дочитал молитву терпеливо.
И, босоног, и немощен, и свят, -
Берет светильник и неторопливо
Вдоль нефа темного бредет назад,
Минуя изваяний длинный ряд,
Которые, во мраке замерзая,
Коленопреклоненные, стоят, -
И думает старик, изнемогая,
О том, как их томит одежда ледяная.
Свернул на север, в боковую дверь.
Шагни вперед - и лаской музыкальной
Он был бы сладко опьянен теперь.
Но колокол зовет его прощальный,
Над ним обряд свершая погребальный.
Бредет монах, соблазны гонит прочь,
Он выбрал путь недальний и печальный:
Лег наземь, чтобы слабость превозмочь.
За грешников молясь, монах не спал всю ночь.
Он все же слышал нежный звон прелюдий
Сквозь множество распахнутых дверей, -
Там, в переходах, суетились люди.
Вот музыка становится слышней,
И зала, принимавшая гостей,
Могла б явить монаху блеск соблазна.
Лепные ангелы висят над ней,
Держа карниз; глаза таращат праздно,
На животе крыла сложив крестообразно.
Смех серебром звенит, и счету нет
Цветам, нарядам, перьям и алмазам.
Здесь рыцарских романов сладкий бред,
Который в юности дурманит разум.
Но отойдем, и обратимся разом
К мечтательнице-деве у окна,
Поверившей доподлинным рассказам,
Что слышала от старых дам она, -
И нынче ждет весь день, надеждой пленена.
В канун Святой Агнессы дева может
Во сне вкусить пленительных услад
С любимым, - сна ничто не потревожит -
Так опытные дамы говорят;
Лишь соверши магический обряд:
Не прикасайся к лакомствам и хлебу,
Ложись в постель, не оглянись назад,
Не шевелись, глаза подъемли к небу -
И у небес всего, чего ты ждешь, потребуй.
И Маделина юная сейчас,
Погружена в мечты, в тени стояла, -
Потуплен взор ее девичьих глаз,
Наскучил блеск торжественного бала,
И музыка ее не волновала -
Вот кавалер влюбленный подойдет,
За ним другой, - не внемля им нимало,
Она сладчайших сновидений ждет, -
Святой Агнессы ночь - одна за целый год.
Священный час так близок. Каждый танец
Томителен был деве, полной грез:
Глаза в тумане, на щеках румянец.
Средь разговоров в шутку и всерьез,
Любовных объяснений и угроз -
Одну мечту скрывала дева свято,
Ждала, чтоб сон блаженство ей принес,
Заранее восторгами объята:
Святой Агнессы ночь и белые ягнята.
Но медлила она, полна мечтой...
Меж тем через холодную равнину
Сюда пришел Порфиро молодой,
Тая в душе любовную кручину, -
И у портала стал, наполовину
Укрывшись от луны в прозрачный мрак.
Он молится: увидеть Маделину
Хотя б на миг, приблизиться на шаг
И на колени пасть. Да, это было так.
Но если здесь, при всей его отваге,
Он будет узнан, - то тогда беда,
Порфиро знает: засверкают шпаги.
Два благородных дома навсегда
Разъединяет кровная вражда.
Кругом готова к драке и разбою
Холопов кровожадная орда:
Он будет оскорблен любым слугою.
Одна старушка здесь к нему добра порою.
Счастливый случай! Вот она с клюкой
Приковыляла темным коридором
Туда, где он стоял, окутан мглой,
Не обольщен ни музыкой, ни хором.
Ее объял испуг, но тусклым взором
Она его окинула тотчас
И прошептала юноше с укором:
"Спеши домой, Порфиро, скройся с глаз -
Весь кровожадный род пирует здесь как раз!
Здесь карлик Гельдебранд, - в припадках бреда
Он часто проклинает в эти дни
Тебя, и твоего отца, и деда,
И даже землю всей твоей родни;
Лорд Морис тут, старик, - и все они
Тебе враги! Беги, мой мальчик милый!"
"Нет, тетушка, присядь и объясни
Сначала все". - "О пресвятые силы!
Коль не пойдешь за мной - ты на краю могилы"
Он двинулся за нею, низкий свод
Плюмажем задевая то и дело.
Старушка молвила: "Пришли, ну, вот", -
И в комнатку войти ему велела
Под лестницей. В окно луна смотрела.
"Где Маделина? - сдерживая страсть,
Спросил Порфиро. - О, скажи, Анджела,
Во имя дев, которым Божья власть
Дозволила кудель Святой Агнессы прясть!"
"Святая ночь! Невинная Агнесса!
Но эта ночь опасностей полна.
Нет, не иначе, молодой повеса,
Ты носишь воду в сите колдуна
И с феями знаком. Изумлена
Твоей отваге я. Помилуй, Боже!
Где Маделина? Тешится она
Игрою в заклинательницу. Что же,
Ей весело - позволь и мне смеяться тоже"
Искрится смех в чертах ее лица.
Растет вниманье в юном господине -
Так завлекает бабка сорванца,
Мешая угли в гаснущем камине
И сказку оборвав на середине.
В глазах Порфиро светится вопрос:
Что хочется увидеть Маделине -
И, расспросив, сдержать не в силах слез:
Как сладко спит она в плену бесплотных грез.
Вдруг, сердце озарив желанным светом,
На ум уловка дерзкая пришла, -
Но, услыхав от юноши об этом,
Старушка в изумленье обмерла:
"Мне предлагать подобные дела
Как ты посмел, исчадье преисподней?
Я госпожу оберегу от зла -
Прочь, нечестивец, я не стану сводней;
Я думала, что ты гораздо благородней".
"О нет, - воскликнул юноша, - О нет!
Клянусь душой - греха не приумножу;
Пусть больше не взгляну на Божий свет,
Коль дивный сон на миг один встревожу
И хоть на шаг к ее приближусь ложу.
Анджела, сжалься, или я теперь
Последний путь к спасенью уничтожу
И криком разбужу весь дом, поверь -
Пусть каждый из врагов страшней, чем дикий зверь".
"О, горе мне, несчастной! Неужели
Приблизить хочешь ты последний час
Старухи немощной? Не о тебе ли
Я истово молилась каждый раз -
Чтобы тебя Господь хранил и спас?"
Но в голосе Порфиро зазвучала
Такая страсть, что выполнить наказ
Старушка наконец пообещала:
Все сделает она во что бы то ни стало.
В опочивальню к девушке тайком
Он проскользнет, не проронив ни слова;
Там спрячется за полог и потом
Красавицу увидит без покрова;
И, может быть, блаженства неземного
В ночь волшебства добьется господин.
Подобного свидания ночного
Влюбленный не изведал ни один
С тех пор, как заплатил свой страшный долг Мерлин.
"Ну, будь что будет! Ночь Святой Агнессы! -
Старушка молвила. - На пир ночной
Все лакомства и все деликатесы
Я принесу. За створкою дверной
Увидишь лютню ты. Господь с тобой!
Я так слаба и для устройства пира
Не больно-то гожусь. Обет святой
Ты дашь, что женишься на ней, Порфиро, -
Иль нет покоя мне до преставленья мира!"
Она ушла. Взволнованный юнец
Прождал минут неизмеримо много,
Пока она вернулась наконец
И позвала. Вдоль галерей дорога
Во тьме вилась. Кругом жила тревога.
Но вот они ступили на порог
Одетого шпалерами чертога,
Где молодой Порфиро скрыться мог,
Старушку отпустив, не чуявшую ног.
Анджела шла по лестнице старинной,
Держась рукой дрожащею своей,
Когда из тьмы кромешной Маделина,
Как ангелок, предстала перед ней
С узорною свечой. Вдоль галерей
Старушку тихо отвела девица
В ее покой. Теперь держись смелей,
Порфиро, - дева скоро возвратится:
Она уже идет, она летит, как птица!
Свеча клонила пламень голубой.
В лучах луны скользил дымок лениво.
Девица дверь закрыла за собой,
Молчанье соблюдая терпеливо;
Но сердце... сердце стало говорливо,
Стучит в груди лилейной все сильней, -
Так бьется, умирая от надрыва,
В орешнике зеленом соловей,
Внезапно онемев пред гибелью своей.
В алькове девичьем высокой аркой
Венчалось многоцветное окно,
Диковинной, необычайно яркой,
Тончайшею резьбой обрамлено:
В ней прихотливо было сплетено
Бесчисленное множество прекрасных
Цветов - а в центре, алый, как вино,
Был щит с эмблемой королей всевластных
Средь тысячи гербов и надписей неясных.
В окне сияла полная луна, -
И сверху падал отблеск багрянистый, -
Когда молиться начала она.
Он длани превращал в рубин лучистый,
Вправлял в нагрудный крестик аметисты,
И вкруг чела, как некоей святой,
Соткал ей нимб. Казалось, ангел чистый
Стоит - бескрыл, но окрылен мечтой.
Порфиро обомлел пред этой красотой.
Но вскоре ожил. Дева молодая
Прочла молитву до конца - и вот,
Шелка и драгоценности бросая,
Она почти нагою предстает,
Как нереида, вставшая из вод.
Воображенье деве рисовало
Агнессу - и теперь пришел черед
По ритуалу лечь под покрывало.
Но коль скосишь глаза - все волшебство пропало.
Она, дрожа, на ложе возлегла -
И тело девичье тотчас сомлело
От нежного, снотворного тепла;
И, словно мысль, ее душа от тела
До утренней денницы отлетела, -
Так девушку сковал блаженный сон,
Так древний свиток спит осиротело,
Песком и солнцем надписей лишен,
Так роза под дождем спит, превратясь в бутон.
Порфиро, в этот рай проникший тайно,
В мечтах смотрел на брошенный наряд
И слушал каждый вздох, когда случайно
Вздыхала девушка, - и был он рад
В молитвах возводить влюбленный взгляд
При каждом вздохе. Но, страшась открыться,
Ступил вперед, волнением объят, -
Взглянул - и сердце стало чаще биться:
Как безмятежно спит прекрасная девица.
И расстелил Порфиро в полумгле,
У края ложа, скрытого от света,
Парчовый плат на маленьком столе -
Сей плат, имевший свойства амулета
Был ярко-красного, как пламя, цвета.
Издалека донесся звук рожка,
Литавры, приглушенный тон кларнета
Коснулись слуха юноши слегка, -
Но миг прошел, и вновь тревога далека.
А дева все спокойнее, все тише
Спала в сорочке, тонкой, как туман, -
Пока Порфиро доставал из ниши
Пунцовые, как солнечный шафран,
Сладчайшие плоды из дальних стран;
Душистый мед, искрящийся и жидкий.
И Самарканд, и Смирна, и Ливан
Благоухали здесь, прислав в избытке
Дары своих садов и пряные напитки.
Из темной ниши на парчовый плат
Явилась драгоценная посуда.
И разливался пряный аромат
В ночной, прохладной тишине, покуда
Порфиро яства разложил на блюда.
"Теперь проснись, мой чистый серафим,
Открой глаза, пускай свершится чудо, -
О, пробудись! Твой друг тоской томим -
Иль он заснет сейчас последним сном своим"
Так прошептав, рукою осторожной
Коснулся он ее закрытых век, -
Но нет - разрушить чары невозможно,
Их растопить трудней, чем горный снег,
Чем лед, сковавший гладь широких рек;
А лунный свет бледнел. Сказать короче,
Казалось, не откроются вовек
Девичьи зачарованные очи -
Во власти колдовства необычайной ночи.
Порфиро лютню в руки взял тогда,
Коснулся струн. Аккорд раздался длинный,
Молчанье разрушая без следа:
La belle dame sans merci {*} - напев старинный
{* Прекрасная дама, не знающая милосердия (франц.).}
Встревожил слух прекрасной Маделины.
Она во сне вздохнула - и напев
Умолкнул. Оборвался сон невинный, -
Сверкнули очи, в миг один прозрев, -
А юноша застыл, как мрамор, побледнев.
Того, кто ей приснился, несомненно,
Перед собой увидела она:
Мучительно свершалась перемена,
Почти прогнав очарованья сна -
Красавица была изумлена
И поскорей заснуть желала снова,
Но медлила, волнения полна,
Столь робким видя юношу младого,
Что перед ней стоял, не говоря ни слова.
Она сказала: "Милый, что с тобой?
В моих ушах еще не отзвучали
Те клятвы, что шептал мне голос твой.
И не было в твоих глазах печали -
Они огонь прекрасный излучали...
О, возврати, верни свой голос мне,
Таким же стань, каким ты был вначале -
Еще побудь со мной, в прекрасном сне,
Не покидай меня в холодной тишине".
Такою речью сладостной Порфиро
Был зачарован и воспламенен.
Как яркая звезда среди эфира
Сверкнет, спеша взойти на небосклон,
Как в аромат, что розой порожден,
Вплетет фиалку нежную природа, -
Так он вошел в ее прекрасный сон.
А за окном - бушует непогода,
И медленно луна спустилась с небосвода.
Темно. Зернистый снег стучит в стекло.
"Нет, я не сон, мой ангел светлоокий!"
Темно. Метелью все заволокло.
"Да, ты не сон! Зачем же в путь далекий
Пустился ты? Кто так погряз в пороке,
Что нас оставил в комнате вдвоем?
Но знай, что покидаешь ты, жестокий,
Лишь горлинку с надломленным крылом, -
Тебя не прокляну... Но ты оставь мой дом!"
"О Маделина! Милая невеста!
Моих очей светлейшая звезда!
Я лишь затем проникнул в это место,
Чтоб стать твоим вассалом навсегда, -
Я пилигрим, и на пути сюда
Мне встретились тревоги и ненастья,
Но ничего из твоего гнезда,
Кроме тебя самой, не стану красть я, -
Молю, доверься мне - пред нами годы счастья!
Чу! Слышишь голос вьюги колдовской, -
Он нас зовет. Вставай, моя родная!
Заря близка, и день не за горой, -
Спеши за мной, сомнения не зная, -
Скорей, в дорогу! Братия хмельная
Не в силах ни подняться, ни взглянуть,
Над кружками рейнвейна засыпая.
Сквозь снег и вереск предстоит нам путь
На юг, где замок мой, где сможем отдохнуть".
И подчинилась Маделина. Скоро,
Превозмогая робость и испуг,
Она шагнула в темень коридора,
Хотя чудовищ видела вокруг.
За ней ступил ее влюбленный друг,
И в сумраке рассвета мутно-сером
Не доносился ни единый звук -
Лишь сквозняки скользили по шпалерам,
По вытканным на них галантным кавалерам.
Как призраки, в широкий темный зал
Они прошли к железным балюстрадам
У входа, где привратник мирно спал
С огромною пустой бутылкой рядом;
Он приподнялся и окинул взглядом
Свою хозяйку, снял с дверей замок,
Откинул цепь - и вот конец преградам:
Свирепый страж у двери снова лег,
И юная чета ступила за порог.
О, сотни лет, должно быть, пролетели, -
Следы влюбленных стерты, сметены...
В ту ночь барон метался по постели,
И всех его гостей душили сны:
Вампиры, черти, ведьмы, колдуны.
Анджела утром умерла от страха,
Над ней молитвы были прочтены...
Сто тысяч "Ауе" не спасли монаха,
И он заснул навек средь ледяного праха.
Перевод Е.Витковского
Давно: еще не выгнали с лужайки
Сатира с Нимфой эльфов резвых стайки,
Еще алмазный скипетр, и корона,
И мантия Владыки Оберона
Страх не посеяли в Дриаде с Фавном,
Резвившихся в веселье своенравном, -
Влюбленный Эрмий свой покинул трон,
Очередною страстью распален.
С высот Олимпа он легко исчез,
А чтобы не прогневался Зевес
Великий - было тучкой бегство скрыто.
Стремился Эрмий к побережью Крита.
Зане в священных рощах той земли
Скрывалась нимфа: к ней смиренно шли
Сатиры козлоногие; Тритон,
Покинув хляби, нимфе клал поклон
И перлы сыпал; критские луга
Усеивали часто жемчуга
Такие, что не грезились и Музе,
Хотя богиня с Выдумкой в союзе.
Всяк любит нимфу эту, млад и стар! -
Так мыслит Эрмий, и ревнивый жар
Жжет олимпийца: от крылатых пят
До головы томленьем он объят;
В златой оправе вьющихся волос
Лилейный лик его пылает ярче роз.
Летя из леса в лес, из дола в дол,
Он утоленья страсти не обрел;
Напрасным вожделением измучен,
Искал беглянку он вблизи речных излучин -
Вотще: награды не было погоне...
Задумчив, бог сидел на диком склоне
И ревновал, давая волю гневу,
И к фавну, и к несмысленному древу.
И вдруг он внял отчаяннейший глас -
Из тех, что в сердце добром гасят враз
Все, кроме состраданья; глас изрек:
"Ужель в обличье сем скончаю век?
Ужель не обрету иного тела,
Способного любить, и до предела
Изведать страсть? Увы, увы, увы!"
И бог на голос ринулся, травы
Стопами окрыленными почти
Не потревожив на своем пути...
В недальней чаще дивная змея
Свилась кольцом, чешуйный блеск лия -
Сверканье багреца, лазури, злата:
Змея была, как зебра, полосата,
Как леопард, пятниста; сам павлин
Померк бы рядом с нею в миг один.
И, с лунами серебряными схожи,
Играли блики на чудесной коже.
А пени длились - громки, скорбны, многи.
И чудилось: за грех карают боги
Иль демону отдавшуюся фею,
Иль демона, упившегося ею.
Как звездная тиара Ариадны,
Главу змеи огнь опоясал хладный -
И Эрмий в изумлении внимал
Стенанья женских уст, похожих на коралл!
И подняла змея два чудных ока,
Два слезных изливавшие потока -
Насмешница-судьба к ней впрямь была жестока.
Из алых губ исторгнутая гадом,
Речь заструилась медом, а не ядом;
Но гость витал поодаль, и крыла
Не складывал; змея ж произнесла:
"Прекрасный бог, охотящийся втуне,
О Эрмий, - ты мне снился накануне;
Ты восседал на троне золотом
Среди владык Олимпа; в сонме том
Лишь ты грустил; душевный тяжкий груз
Тебя глухим соделал к пенью Муз;
И даже Феба трепетные ноты
Звенели для других: не слышал ничего ты.
Мне снилось: в блестки алые одет,
Сквозь облака свергаясь, как рассвет,
На остров Крит влеком любовью днесь,
Ты несся, что стрела; и вот ты здесь.
Признайся, Эрмий, - деву ты настиг?"
И хитрый олимпиец в тот же миг
Ответствовал учтивыми речами:
"О вещий змий с печальными очами!
Кому внимаешь - небу или аду?
Но я любую дам тебе награду -
Лишь намекни: где след любимых ног?..
Где нимфа?" "Ты сказал, о светлый бог, -
Речет змея, - но клятву дай сперва".
"Тому, что сбудутся сии слова,
Свидетель станет жезл, обвитый змеем:
Клянусь тебе своим волшебным кадуцеем!"
И вновь змеиный зазвучал глагол:
"Воспрянь! Ведь нимфу ты почти нашел...
Вольна как воздух, сделалась незрима
Прелестница; незримо ходит мимо
Лесных божков; незримо спелый плод
Срывает; и незримо к лону вод
Спускается под утреннею дымкой;
Уведай: нимфа стала невидимкой,
Когда решила деву я беречь
От столь постылых и столь частых встреч:
Божки лесные, полные печали,
Ей страстью безответной докучали.
И чахла нимфа бедная, не в силах
Взирать на стадо спутников унылых.
Я сжалилась, велела ей настой
Испить - настой чудесный, не простой:
Незрима козлоногому народу,
Она покой вкусила и свободу.
И лишь перед тобой возникнет снова -
Коль не нарушишь клятвенного слова!"
И бог воспрял, и бог повторный дал
Обет - который для змеи звучал
Как трепетный, торжественный хорал.
Внимая, искрясь, вспыхивая, млея,
Чешуйчатая молвила Цирцея:
"Я женщиной была; дозволь опять
В обличье женском прелестью блистать!
Я Линия давно в мечтах целую...
Отправь меня в Коринф и плоть верни былую!
Склонись: я на твою дохну главу -
И ты увидишь нимфу наяву".
К устам змеиным светлое чело
Пригнул Гермес - и чары унесло,
И оба нимфу зрят, смущенную зело.
Иль то мечта была? Иль не мечта?
Бессмертные мечтают неспроста:
Мечтанья их вещественны и сладки.
Палим любовью паче лихорадки,
Бог на мгновенье взмыл, вострепетав, -
Но тотчас на ковер несмятых трав
Метнулся и касанием жезла
С томившейся змеи сложил оковы зла.
Свершив обет, он к нимфе устремил
Нежнейший взор; и, сдерживая пыл,
Шагнул; и, как ущербная луна,
Пред олимпийцем съежилась она
И всхлипнула; и, робостью объята,
Поникла, как цветок в часы заката.
Но бог согрел ей хладные ланиты -
И страхи были нимфой позабыты:
Так утром раскрывается цветок,
Что для пчелы сберег сладчайший сок.
Они помчали в глушь лесов зеленых,
Чужды мирским сомнениям влюбленных.
Оставшись в одиночестве, змея
Меняла облик: с алых уст ея
Стекала пена и кропила травы
Росой, что стебли жгла сильней отравы.
Преображенья жуткого гроза
Палящий жар влила змее в глаза,
И не омыла их прохладная слеза.
И тело многоцветное горело,
И в адской муке извивалось тело:
Чешуйчатую радужную бронь
Окутал вулканический огонь -
И, как под ярой лавой гибнут нивы,
Исчезли краски, блестки, переливы;
Погасли разом полосы и пятна,
И закатились луны безвозвратно.
Она лишилась в несколько мгновений
Всех драгоценностей, всех украшений,
Всех одеяний; не осталось боле
Ей ничего, помимо лютой боли.
Венец еще был ярок; но когда
Померк - змея исчезла без следа.
И голос нежный в пустоте возник:
"Мой Ликий, милый Ликий!" Этот вскрик
Растаял эхом на отрогах гор
Седых; и Крит не зрел змею с тех пор.
Вновь ставшая прекраснейшей женой -
Где Ламия, в какой стране земной?
Она в долине, коей не минуть,
Когда в Коринф от моря править путь;
Что замкнута холмами той гряды,
Где кроются источники воды,
И цепью голых каменистых круч
Простершейся под сенью тяжких туч
На юго-запад... Луг был, тих и кроток,
От леса в расстоянии, что слеток
Покроет; а средь луга - озерцо;
И Ламия свое узреть лицо
В нем поспешила после стольких бед,
И все цветы клонились ей вослед.
Счастливец Ликий! В мире, столь пространном,
Дев не сыскалось бы с подобным станом
И ликом; для таких порой весенней
Аэды не слагали песнопений;
Невинна, беспорочна - и сполна
В любовных тонкостях искушена:
Ей от роду лишь час, но разум острый
Уже постиг, что боль с блаженством - сестры,
Кои в пределах плотской оболочки
Находят соприкосновенья точки,
Что мнимый этот хаос - в нашей власти
Разъять на гармонические части.
У самого ль Эрота ученицей
Была? И бог, пленившийся юницей,
Усердие и пыл вознаградил сторицей?
Зачем прелестная скиталась ныне
Вблизи дороги в сумрачной долине?
Отвечу; но сперва поведать надо,
Как в ненавистном ей обличье гада
Мечтала; как стремилась грезой к чуду,
Как дух ее летал свободно всюду -
И к Елисейским уносился теням,
И к Нереидам, что нисходят с пеньем
В чертог Тефиды по коралловым ступеням;
И к Вакху, что, лозою упоен,
Вкушает сон под шепот пышных крон;
И к тем пределам, где царит Плутон,
И Мульцибер воздвиг ряд сумрачных колонн.
И шумные людские города
Дух Ламии манили иногда.
В Коринфе как-то праздник был великий,
И мчал на колеснице юный Ликий,
И первым из возниц достиг меты -
Но лика олимпийского черты
Не дрогнули... О, как в него тотчас
Влюбилась Ламия!.. Уж вечер гас.
Она ждала, что юноша вот-вот
В Коринф от моря по тропе пойдет.
Дул ветр восточный; это означало:
Уже галеру зыблет у причала
В порту недальнем - с острова Эгины
Вернулся Ликий, путь свершив недлинный,
Чтоб жертву принести в Зевесов храм,
Где мясо бычье жгут и курят фимиам.
И Зевс воздал за жертву свыше меры:
От спутников, едва сойдя с галеры,
Отбился Ликий - и наедине
Пошел, внимать не в силах болтовне.
Пора настала пасть вечерним росам;
Он размышлял, шагая по откосам,
Про сумрак тех миров, где для рассудка
Нет места, где воображенью жутко.
Все ближе Ликий к Ламии, все ближе;
Ее не видит сей безумец, иже
Витает взором в неземных просторах;
Уже сандалий приглушенный шорох
Отчетлив; но в раздумья, словно в плащ,
Закутан Ликий: смотрит лишь на хрящ
Тропы и прочь уходит; из груди
У Ламии исторглось: "Погоди!
Одна стою - сред гор, лесов, полей!
О Ликий, оглянись и пожалей!"
И сколько было страсти в этом крике,
Что, как Орфей когда-то к Эвридике,
Он обернулся - и застыл, узрев
Желаннейшую из блистательнейших дев.
И жадно взглядом красоту впивал,
Как пьют до дна дурманящий фиал -
Но тот не иссякал; боясь, что диво
Исчезнет, Ликий начал торопливо
Обильную хвалу великолепью,
Сражен, заворожен, окован прочной цепью:
"Одна? Средь гор?.. К одной тебе, к богине,
Упорным взором обращусь отныне!
О, сжалься надо мной, не обмани:
Исчезнешь - и свои скончаю дни.
Постой, наяда! Ведь издалека
Сумеет внять речам твоим река;
Постой, о нимфа дебрей, погоди -
Прольются в лес и без тебя дожди;
Плеяда павшая! Тебе взамен
Иной Плеяды свет запечатлен
В небесной сфере будет; неужели
Восторженный мой слух затронув еле
Волшебным зовом, сгинешь, неземная?
Ведь сгину сам, тебя припоминая!
О сжалься!.." Молвит Ламия: "Но коль
Покину высь и предпочту юдоль,
Где что ни шаг - колючие цветы,
Что сможешь молвить или сделать ты,
Дабы забыла я свой горний дом?
О, не проси бродить с тобой вдвоем
В безрадостной глуши: сия страна
Бессмертной благодати лишена!
Ученым будучи, ты знаешь сам,
Что нежный дух, привыкший к небесам,
Здесь не жилец; увы - каким эфиром
Чистейшим ты сумел бы в мире сиром
Питать меня? Волшебный где чертог,
В котором ублажать меня бы смог
На тысячу ладов, как всемогущий бог?
Увы - прощай!" Привстала на носки,
Воздела руки... Бледный от тоски,
Не в силах нежный позабыть призыв,
Злосчастный Ликий был ни мертв ни жив.
Казалось, горе юноши нимало
Жестокосердную не занимало;
Но ярый огнь во взоре вспыхнул ярком...
И вот лобзаньем, царственным подарком,
Она вселила в Ликия опять
Жизнь, что уже готовилась отнять.
Стал мака ярче, кто белее мела
Был миг назад; а Ламия запела
О красоте, любви, о счастье без предела,
О сказке, что живет во всякой были...
А звезды, внемля ей, мерцанье затаили.
Потом полился лепет пылкой речи:
Так, много дней прожаждав первой встречи
Наедине, безмолвное - изустным
Признанием сменяют; бывший грустным -
Стал радостным; и был поверить в силах,
Что женщина пред ним; что в женских жилах
Клокочет кровь, а не струятся токи
Небесные; что столь же к ней жестоки,
Сколь и к нему, вседневные невзгоды...
Она дивилась, как в Коринфе годы
Жил Ликий - и не встретил незнакомки
Прелестной, чьи - неброски и негромки -
Влачились дни, исполнены богатства,
Но не любви; отнюдь не без приятства
Тянулись дни бесцветные - пока
Ей Ликий не предстал издалека
Близ колоннады в храме Афродиты,
Где жертвенники были сплошь покрыты
Плодами приворотными и зельем -
Адонии справляли; но с весельем
Ей знаться было - что в чужом пиру с похмельем...
И Ликий вспрял от смерти к бытию,
Зря деву и внимая речь сию.
И просиял, уразумевши, как
Лукавства женского был явлен знак;
И всяким изреченным женским словом
Манило юношу к отрадам новым.
Пускай поэт безумный славить рад
Красу богинь лесных, дриад, наяд -
Живущим в чаще, в озере, в пещере,
Им женственная прелесть в полной мере
Не свойственна; ее вложило время
Лишь в камень Пирры иль в Адама семя.
И Ламия решила очень верно,
Что вожделений плотских пыл и скверна
Богиням чужды - легче строить ков
Без ухищрений, без обиняков;
Что женского надежней нет пути;
Сразить красой - и ею же спасти.
И Линий, дщерь увидев человечью,
Ответил, вздохи чередуя с речью,
И ласково прелестную спросил:
Достичь Коринфа - станет хрупких сил?
Но Ламия заклятьем тайным вмиг
Свела дорогу дальнюю с трех лиг
До трех шагов; а Ликий сей обман
Прозреть не смог, любовью обуян.
И как ворота града миновали,
Не знал он - да и знать желал едва ли.
Как бред безумца, плыл со всех концов
Коринфа - от заносчивых дворцов,
От улиц людных и от капищ пышных -
Гулянья гул: подобье звуков, слышных
В начале бури; и вздымался в ночь:
Богач и нищий - всякий люд не прочь
Наедине пройтись, не то сам-друг
По белой мостовой, вкусить досуг;
Огни пиров повсюду зажжены...
Две тени то скользили вдоль стены,
То прыгали по выступам ограды,
То прятались на миг в потемках колоннады.
Страшась друзей, плащом закутав лик,
Спешил влюбленный; но вблизи возник,
Ступая чинно, лыс и ясноглаз,
Седобородый старец; Ликий враз
Осекся, пальцы девы сжал и, скрыть
Не в силах ужаса, удвоил прыть.
А Ламия дрожала... "Без причины
Зачем трепещешь, точно лист осины?
Зачем ладонь твоя покрылась потом?"
"Усталость, - молвит Ламия. - Но кто там
Явился нам? Припомнить не могу
Черты его... Ужель в глаза врагу
Ты глянул?" Отвечает Ликий: "Нет, -
Се Аполлоний мудрый, чей совет
Прилежно внемлю; но, казалось, он
Вот-вот развеет мой волшебный сон".
Тут Ликию смятенному предстал
Колоннами обрамленный портал.
Серебряный фонарь - сродни звезде -
Мерцал и отражался, как в воде,
В ступенях, крытых мрамором; покров
Настоль был чист, зеркален, светел, нов,
Что чудилось: нехоженую гладь
Лишь небожитель смел бы попирать
Стопой; дверные петли, как свирели,
Впуская деву с юношей, запели.
И дом почли влюбленные своим...
Он долго был известен лишь двоим
Да слугам-персам, коих в тот же год
На рынках зрели; все гадал народ:
Где обитают? Часто крались следом -
Но оставался дивный дом неведом.
Во имя правды скажет легкий стих
О роке, что впоследствии постиг
Любовников; но лучше бы теперь
За этими двумя замкнуть навеки дверь!
Любовь в лачуге, меж убогих стен -
Прости, Любовь! - есть пепел, прах и тлен;
А во дворце любовь - постылый плен
И бремя, коим любящий согбен.
Но любящие, избранных опричь,
Не в силах эту истину постичь.
Когда бы Ликий чуть подоле прожил -
Рассказ о нем наверняка бы множил
Понятливых; но время нужно, чтобы
Зов нежности сменить шипеньем лютой злобы.
Завидуя такой любви разгару,
Эрот ревниво зрел на эту пару;
Витал в ночи, стеная все печальней
Пред затворенною опочивальней,
И страсти сей внимал, столь бурной и недальней.
Но грянула беда. Они бок о бок
Лежат однажды вечером; не робок
Давно уж Ликий... Плещет занавеска
Прозрачная - и вдруг взмывает резко
С порывом ветра, и глядят обое
На ласковое небо голубое
Меж мраморных колонн... Тепло и мило
Покоиться вдвоем на ложе было
И не смыкать усталых век вполне -
Дабы друг друга зреть и в сладком полусне.
И вдруг с далеких долетел холмов
Сквозь щебетанье птичье звонкий зов
Рожка - и Ликий вздрогнул: ибо разом
Сей звук смутил ему дремавший разум.
Впервые с той поры, как он впервые
Изведал девы ласки огневые
В чертоге тайном, дух его шагнул
В почти забытый мир, во свет и в гул.
И Ламия со страхом поняла,
Что, кроме заповедного угла,
Потребно много; много нужно, кроме
Страстей кипящих; что и в дивном доме
Окрестный мир застичь сумел врасплох;
Что мысли первый взлет - любви последний вздох.
"О чем вздыхаешь?" - Ликий тихо рек.
"О чем мечтаешь? - с быстрым всплеском век
Рекла она. - Заботы отпечатком
Отягчено чело... Ужель остатком
Былой твоей любви питаться впредь?
О, лучше бы немедля умереть!"
Но юноша, любовной полон жажды,
В зрачках девичьих отражался дважды,
И рек: "Звездою светишь для меня
На склоне дня и на восходе дня!
О милая! Ты - плоть моя и кровь;
К невянущей любви себя готовь:
Меж нами боги протянули нить.
Беречь тебя, стеречь тебя, хранить
Хочу! Душа с душой сплетется пусть.
Одно лобзанье - и растает грусть.
Мечтаю? Да! И вот о чем: такое
Сокровище обрел, что о покое
Мгновенно и навек забудут все,
Узрев тебя во всей неслыханной красе.
Коринф смятенный будет улья паче
Гудеть, завидуя моей удаче.
Сколь изумленно вытянутся лица,
Коль брачная покатит колесница
Сквозь уличные толпы!" Госпожа
Лишь охнула. Вскочила - и, дрожа,
Упала на колени: "Ликий!.." Ливнем
Слез разразилась, кои не смогли в нем
Поколебать решимости; отнюдь
Мольбе не внемля, раздувая грудь
Гордыней, злостью исполняясь жаркой,
Он сладить жаждал с робкою дикаркой:
Зане, любви нежнейшей вопреки,
Вразрез природе собственной, в тиски
Влечению попался, что готово
Блаженство из мучения чужого
Себе творить - а встарь не омрачало
Чела его столь темное начало.
Во гневе Ликий стал прекрасен сверх
Прежнего - как Феб, когда поверг
Пифона, змея злого... Змея? - Ба!
Где змеи здесь? Любовная алчба
Взыграла жарче, вопреки обидам.
И Ламия "о да" рекла с довольным видом.
И юноша полночною порою
Шепнул: "Но как зовешься? Ведь не скрою:
Робел спросить, поскольку - не вини! -
Не смертным, но богам тебя сродни
Считаю... Только много ль есть имен,
Чей блеска твоего достоин звон?
А друг иль кровник сыщется ли в мире,
Чтоб ликовать с тобой на брачном пире?"
"Нет, - Ламия сказала, - в этом граде
Я не дружу ни с кем, покоя ради;
Родителей давно похоронили,
И с плит могильных не сметает пыли
Никто - ведь я, последняя в роду,
Живу с тобой и к мертвым не иду.
Зови друзей несчетно в гости; лишь -
О, разреши молить, коли глядишь
С улыбкой вновь! - на празднество любви
Лишь Аполлония ты не зови!"
Причину столь необъяснимой просьбы
Стал юноша выпытывать; пришлось бы
Искусно лгать - и госпожа ему
С поспешностью навеяла дрему.
Невесте в оны дни велел обычай
На склоне дня покров надеть девичий
И встречь цветам, огням и брачным гимнам
Катить на колеснице во взаимном
Согласии с любимым... Но бедна,
Безродна Ламия! Совсем одна
Осталась - Ликий звать ушел гостей -
И поняла: вовек не сладить ей
С беспечной спесью и безмозглым чванством.
Задумалась - и занялась убранством
Жилища: ожидалось много люда.
Не ведаю, кем были, и откуда,
И как сошли помощники - но крылья
Незримые шумели; и усилья
Несчетные свершались в зале главном.
И трапезный чертог предстал во блеске славном.
И тихий стон таинственного хора -
Единственная, может быть, опора
Волшебным сводам - полнил дома недра.
И, свежеизваянные из кедра,
Платан и пальма с двух сторон листвой
У Ламии сплелись над головой.
Дне пальмы - два платана: в два ряда
Тянулась, повторяясь, череда
Сия; и восхитительно сиял,
Оправлен в пламень ламп, великолепный зал.
О, сколь возникших угощений лаком
Был вид и запах! И безмолвным знаком
Дает уведать Ламия: она
Почти довольна и ублажена;
Незримым слугам остается лишь
Умножить роскошь всех углов и ниш.
Где мраморные прежде были плиты,
Явилась яшма; сделались увиты
Стволы резные враз лозой ползучей.
И дева, обойдя чертог на всякий случай,
Не огорчилась ни одним изъяном
И дверь замкнула; в чистом, светлом, странном
Чертоге мирно, тихо... Но туда
Придет, увы, гостей разнузданных орда.
День возблистал и огласился сплетней.
О Ликий! О глупец! Чем незаметней
Дары судьбы заветные - тем краше;
К чему толпе глядеть на счастье наше?
Гурьба стекалась; каждый гость весьма
Дивился, не прикладывал ума -
Отколь сей дом? Всяк ведал с детских лет:
На этой улице просветов нет
И негде строить. Чьим же был трудом
Высокий, царственный восставлен дом?
Когда и как? Гадал бесплодно всяк о том.
А некто был задумчив и суров
И медленно ступил под чудный кров.
Се Аполлоний. Вдруг смеется он -
Как будто к тайне, множество препон
Чинившей для рассудка, найден ключ,
Разгадка брезжит, мглу пронзает луч.
И юного, перешагнув порог,
Узрел питомца. "Твой обычай строг,
О Ликий, - старец рек. - Придя незваным,
Тебя стесняю: вижусь черным враном,
Непрошеным губителем веселья
Младым друзьям; но не могу отсель я
Уйти - а ты прости". Залившись краской,
Учителя со всяческою лаской
Во внутренние двери Ликий ввел:
Заслуженный болезнен был укол.
Был трапезный несметно зал богат:
Повсюду блеск, сиянье, аромат -
Близ каждой полированной панели
В курильнице сандал и мирра тлели;
Треножником священным возносима
Над пышными коврами, струйку дыма
Курильница подъемлет; пятьдесят
Курильниц - пятьдесят дымков летят
К высоким сводам; токи сих курений
Двоятся в зеркалах чредою повторений.
Столов двенадцать облых там на львиных
Вздымались лапах; там в сосудах винных
Играла влага; и теснились, тяжки,
Златые кубки, чары, блюда, чашки;
И яствами бы каждый стол возмог
Цереры трижды преисполнить рог.
И статуя средь каждого стола
Во славу божеству поставлена была.
При входе каждый гость вкушал прохладу
Набрякшей губки - добрую отраду:
Раб омывал гостям стопы и пясти,
А после - током благовонной масти
Влажнил власы; и юные пиряне
В порядке, установленном заране,
Рассаживались в трапезной, дивясь,
Откуда роскошь здесь подобная взялась.
И тихо льется музыка, и тих
Звук эллинских речей - певучесть их
И плавность уху явственны сполна,
Когда едва лишь хлынет ток вина.
Все новые вино струят амфоры;
Все громче струнный звон, и разговоры
Все громогласней. Роскошь, блеск, уют,
Убранства, брашна - проще предстают;
На Ламию глядят уж наравне
С прелестными рабынями - зане
Вино уже свое свершило дело,
И человечье с каждого слетело
Обличье... О теки, вино, теки
И мыслить понуждай рассудку вопреки!
И вскоре Вакх в лихой взошел зенит:
Пылают лица, в головах звенит.
Гирлянды вносят, в коих явлен всяк
Побег лесной, и всяк долинный злак;
Златые ими полнятся плетенки,
Что ивяным подобны - столь же тонки, -
До гнутых ручек; их несут гостям,
Чтоб всяк себе чело возмог украсить сам.
Вот Ламия, вот Ликий, вот мудрец -
Какой кому из них дадим венец?
Пристоен деве, не весьма счастливой,
Змеевник, что с плакучей свился ивой;
А юноше - из Вакховой лозы
Венок, дабы в преддверии грозы
Он забытье вкусил; но с кипарисом
Пускай сплетутся тернии на лысом
Ученом темени! Любое диво
От философии бежит пугливо!
Вот радугу в лазури зиждет Бог -
Но семь волшебных красок в каталог
Внесли и волшебство сожгли дотла.
Философ свяжет ангелу крыла,
Определит размер чудес и вес,
Очистит от видений грот и лес,
Погубит радугу - все так же, как
Понудил кануть Ламию во мрак.
Сидевший рядом Ликий, горд и рад,
К невесте приковал надолго взгляд;
Но вот, опомнясь, кубок он берет
И спешно устремляет взор вперед,
Через пространный стол, дабы вознесть
Фиал вина во здравие и в честь
Наставнику седому. Но философ
Застыл недвижней каменных колоссов
И созерцал невесту не мигая, -
И меркла, что ни миг, ее краса благая.
И Ликий нежно руку деве жмет.
Бледна рука и холодна как лед -
И мраз протек у юноши по жилам;
Но стала вдруг рука сродни горнилам,
И в сердце Ликию ввергает угли...
"О Ламия! Да это не испуг ли?
Страшишься старца?" Но, не узнавая
Любимый голос, будто неживая,
Сидит она; и мнится, чьи-то чары
Наносят ей незримые удары:
Настойчивым призывам вопреки
Бессмысленно глядят ее зрачки.
"О Ламия!" - отчаяньем влеком он,
И громок вопль... И пиршественный гомон
Умолк; и музыки не внемлет слух;
И свежий мирт во всех венках пожух.
Речь прервалась, и лопнула струна;
И гробовая в зале тишина,
И Ликий мыслит в ужасе: на пир
Явился злобный дух, чудовищный вампир.
"О Ламия!" - он взвыл; и скорбный вой
Ударил в гулкий свод над головой.
"Изыди, нечисть!" - Ликий рек в тоске;
Но у невесты больше на виске
Не билась жилка; и цветущих щек
Погасли краски нежные; поблек
Пленявший взор, - былые пыл и зной
Остужены теперь смертельной белизной.
"Сомкни, сомкни глаза, убийца старый!
Иль отвернись, палач! Иначе карой
Благих богов - не сих недвижных статуй,
А мощных олимпийцев - ты, проклятый,
Постигнут будешь, и в твои зеницы
Вольется огнь - побойся вереницы
Убогих, темных лет!.. А совесть разве
Не истерзает, уподобясь язве?
Лукавый нечестивец, ты живешь
Приумножая пагубу и ложь!
Коринфяне, глядите! Вот зачем он
Пришел на пир незваным, этот демон,
Иль одержимый! Гляньте: с вами рядом
Упырь мою невесту губит взглядом!"
"Глупец!" - ответил Аполлоний тоном
Презрения; а Ликий с диким стоном
Повергся, как на плаху палача,
На грудь невесте, гасшей что свеча.
"Глупец, глупец! - философа ответ
Суров и горек. - Ведь от стольких бед
Я столько лет шаги хранил твои -
И зреть тебя поживой для змеи?"
И Ламия очнулась... Аполлоний
Глядит все пристальней и непреклонней,
Все жестче и нещадней. В слабом жесте
Еще возможно выразить невесте
Мольбу немую. Но мольбы напрасны:
Глядят глаза - безжалостны, ужасны.
"Змея!" - звучит опять. Раздался дикий,
Нездешний вопль... Она исчезла. Линий
Один лежал, и взор его потух:
Покинул тело потрясенный дух.
Друзья помочь пытались неумело -
Но тело бездыханное хладело...
И в свадебный хитон запеленали тело.
Перевод С.Александровского
В основу настоящего издания поэтических произведений Джона Китса
положено наиболее репрезентативное из общедоступных английских изданий: John
Keats. The Complete Poems. Ed. 1976, The Wordsworth Poetry Library. Порядок
расположения стихотворений (максимально приближенный к хронологическому)
повторяется и в нашем издании, - однако поэмы Китса, согласно сложившейся в
России традиции, вынесены в отдельный раздел, завершающий книгу.
Значительная часть произведений Китса переведена для нашего издания заново;
некоторые стихотворения публикуются по-русски впервые. К сожалению, за
пределами настоящего издания остались: полный текст поэмы "Эндимион"
(публикуются лишь хрестоматийные фрагменты), поэтическая драма "Отгон
Великий", а также неоконченные поэмы "Падение Гипериона", "Колпак с
бубенцами, или же Зависть", фрагмент незавершенной трагедии "Король Стефан"
и несколько стихотворений, пока что не обнаруженных среди достойных
публикации русских переводов.
Не включены также стихотворения, чье авторство по отношению к Китсу
вызывает сомнения.
Из поэмы "Эндимион"
"Прекрасное пленяет навсегда..." - отрывок представляет собой первые 22
строки поэмы, о которой подробней см. предисловие. Нас будет влечь к
испытанному крову... - вольность перевода: у Пастернака "дом" возводится в
идеал прекрасного, в оригинале прекрасное предоставляет людям "свой кров". О
славных мертвых - в оригинале цитата из поэмы Джеймса Томсона (1700-1748)
"Времена года" ("Зима", V, 432). Последние три строки отрывка переведены
Пастернаком весьма вольно, к тому же он опустил дальнейшие два стиха,
завершающие мысль Китса.
(Гимн Пану). В оригинале этот отрывок представляет вставку в первую
книгу поэмы (строки 232-306), сюжетно этот "гимн" восходит к "Гимну Пану" из
"Гомеровских гимнов" поэта английского Возрождения Джорджа Чапмена (в чьем
переложении, напомним, Китс читал Гомера).
(Песня индийской девушки). В оригинале этот отрывок разбит на две части
(строки 146-181 и 273-290 четвертой книги поэмы); как и предыдущий, этот
отрывок является вставкой в основной текст поэмы.
Изабелла, или Горшок с базиликом. Как и три последующие, эта поэма
впервые увидела свет в сборнике Китса 1820 года ("Ламия", затем "Изабелла" и
"Канун Святой Агнессы" открывали книгу, "Гиперион" ее завершал). Сюжет поэмы
заимствован из "Декамерона" Джованни Боккаччо (пятая новелла четвертого
дня). Первоначально Китс предполагал вместе с Дж.Г.Рейнольдсом издать книгу
поэтических пересказов новелл Боккаччо. Ко времени выхода сборника 1820 года
поэма скорей раздражала Китса, чем радовала, и он опубликовал ее под
давлением друзей. Базилик - душистый василек, растение, которому
средневековая наука приписывала немало магических свойств; в частности, он
применялся при составлении различных приворотных и отворотных зелий.
Лоренцо, восхищенный пилигрим... - сравнение влюбленного с пилигримом
многократно встречается в поэзии английского Ренессанса; таким образом, с
первых строк Китс как бы указывает время действия и на источник сюжета
("Декамерон"), Где Ариадна ждет на берегу... - в мифе о Тезее, который с
помощью Ариадны убил Минотавра, есть упоминание о том, что, увезя Ариадну с
Крита, он покинул ее спящей на берегу острова Накос. Дидона тенью
странствует безликой... - эпизод из "Энеиды" Вергилия, когда покинутая Энеем
царица Карфагена Дидона бросилась в костер. Но преступленье, словно дым
Еннома... - в расположенной неподалеку от Иерусалима Енномской долине
древние иудеи приносили в жертву своих детей Молоху, сожигая их (Вторая
Книга Паралипоменон, 28; 3). Подобно лилии лесной долины - реминисценция из
"Песни песней" (гл.2; 1).
Гиперион. Поэма не была завершена Китсом, однако вошла в его
прижизненный сборник 1820 года. Как пишет в своем исследовании "Джон Китс в
России" (Астрахань, 1993) Г.Г.Подольская, "когда-то в "Эндимионе" Китс
воплотил миф о любви и красоте, "Гиперион" - миф о борьбе, но борьбе за
торжество прекрасного: место мрачного Гипериона должен занять светлый
Аполлон". Поэма написана под прямым воздействием (это даже нельзя назвать
"влиянием") "Потерянного рая" Джона Мильтона. Китс работал над поэмой с
сентября по ноябрь 1818 года, в апреле следующего года ее окончательно
забросил. В первой публикации поэма была снабжена предуведомлением от
редакции, что в будущем "Гиперион" сравняется по объему с "Эндимионом", а
пока что "вопреки желанию автора" публикуется отрывок. В своем экземпляре
Китс перечеркнул "Предуведомление" и приписал на полях: "Все - вранье,
просто я в это время был болен". В середине лета 1819 года Китс начал работу
над новым вариантом поэмы, впоследствии известным как "Падение Гипериона",
однако к концу сентября Китс поэму забросил. То, что у него получилось "во
втором варианте", было опубликовано в 1856 году. Второй вариант (общим
объемом около 500 строк) представляет собой первую книгу поэмы и начало
второй; более половины текста осталось в неизмененном виде, поэтому от
публикации "Падения Гипериона" мы воздерживаемся. В современном
литературоведении поставлен вопрос о возможном влиянии на Китса романа
немецкого предромантика Фридриха Гельдерлина (1770-1843) "Гиперион",
вышедшего по-немецки двумя томами (в 1797 и 1799 гг.).
Канун Святой Агнессы. Поэма, причисляемая наряду с "великими одами" к
числу высших поэтических достижений Китса, была написана 18 января - 2
февраля 1819 года, при этом она написана на совершенно оригинальный, прежде
Китса не использованный в мировой поэзии сюжет. Он, по всей видимости,
подсказан следующим местом из "Анатомии меланхолии" (1621) Роберта Бартона:
"Единственное их желание - любыми магическими средствами увидеть в зеркале
образы своих будущих мужей; они готовы отдать все, только бы узнать, когда
именно они выйдут замуж, сколько у них будет мужей; путем ли кримниомантии -
особого рода ворожбы с помощью луковиц, возложенных на алтарь вечером в
Сочельник, - или постясь в ночь накануне Святой Агнессы, дабы узнать, кто
будет их первым супругом". Первоначально между шестой и седьмой строфами
поэмы имелась еще одна, в которой подробности ворожбы были разработаны более
детально. Действие поэмы происходит в позднее средневековье, место условно
определяется как Италия. Святая Агнесса - раннехристианская мученица времен
римского императора Диоклетиана, святая покровительница девственниц.
Согласно житию, в 303 году, когда ей было тринадцать лет, Агнесса,
отличавшаяся необыкновенной красотой, была ввергнута римскими властями в
блудилище за отказ поклоняться языческим богам, но чудесным образом уберегла
свою девственность; после этого мужественно встретила казнь. Через несколько
дней после ее гибели ее родителям было видение, в котором Агнесса предстала
им с белым агнцем, окруженная сонмом ангелов (отсюда агнец - атрибут Святой
Агнессы; в старину католические монахини приводили в церковь на богослужение
двух белых овец, которых стригли у алтаря, а шерсть впоследствии пряли).
День Святой Агнессы отмечался 21 января (заметим, что Китс начал писать
поэму за три дня до этого праздника). Вдоль нефа темного... -
западноевропейские церкви обычно разделяются продольными рядами столбов или
колонн на три или пять частей, называемых нефами, их которых центральный неф
- самый высокий; существуют также однонефные церкви.
Китс посетил кафедральный собор в Чичестере в январе 1819 года, и,
возможно, в этом описании сказались впечатления от высокого и мрачного
собора. Порфира - в ранней редакции поэмы герой носил имя "Лионель". С тех
пор, как заплатил свой страшный долг Мерлин - "Долг" Мерлина - его жизнь.
Мерлин - великий волшебник, герой сказаний Артуровского цикла, по некоторым
вариантам легенд был обязан жизнью ("долгом") некоему демону; т.е. "заплатил
долг" - умер. "La belle dame sans merci" - см. прим. к стр. 213 наст. изд.
Ламия. Как и предыдущая поэма, "Ламия" обязана своим возникновением
трактату английского философа Роберта Бартона (1577-1640) "Анатомия
меланхолии" (часть 3, раздел 2): "У Филострата, в четвертой книге "De Vita
Appolonii" (т.е. имеется в виду "Жизнь Аполлония Тианского" Флавия
Филострата Старшего. - Е.В.), описывается достопамятный случай в этом роде,
коего, не могу не изложить: некто Менипп Ликий, молодой человек двадцати
пяти лет от роду, идучи из Кенкреи в Коринф, повстречал подобный фантом в
обличье прекрасной и благородной женщины, которая, взяв юношу за руку,
отвела его к себе домой, в коринфское предместье, и поведала, что по
рождению она финикиянка и что, ежели оный юноша задержится у нее, то внимет
ее пению и музыкальной игре, и отведает вина, коего никто не пил от века
дней, и ни единый человек не учинит юноше обиды: она же, будучи прекрасна и
привлекательна, и жить, и умереть желала бы вместе с ним, столь прекрасным и
привлекательным на вид. Молодой человек, воздержанный и рассудительный
философ, способный умерять все свои страсти, за вычетом любовных, задержался
у госпожи, и ублажился паче чаяния, и в итоге женился на ней; на свадьбу же,
в числе прочих гостей, пришел Аполлоний и проницательными умозаключениями
обнаружил, что женщина сия была ехидной, ламией и что все убранство дома,
подобно Танталову золоту, Гомером описанному, не было вещественно, а только
мнилось воображению. Когда госпожа уразумела, что ков расстроен, то
разрыдалась и молила Аполлония смолчать; но Аполлоний пребыл непреклонен, по
каковом разоблачении женщина, и златая утварь, и дом, и все его убранство
сгинули во мгновение ока: многие тысячи зрели сие деяние, ибо свершилось оно
в самом сердце Греции". ...И мантия Владыки Оберона / Страх не посеяли в
Дриаде с Фавном - т.е. в те дни, когда олимпийские божества еще не были
побеждены северными богами и эльфами. Платан и пальма... - все тот же Бартон
называет эти два дерева в качестве атрибутов, разжигающих любострастие.
Обращаем внимание, что Китс, считавший эту поэму лучшей среди своих (именно
так оценивал он эту поэму в письме к Джорджу и Джорджиане Китс от 17-27
сентября 1819 года), не выбрал для нее ни изящной строфы (спенсеровой или
хотя бы октавы), а использовал простые двустишия (иной раз - трехстишия на
одной рифме), притом иной раз даже не следил за числом слогов в строке (иной
раз среди пятистопных строк попадаются шестистопные). Несмотря на эти
детали, по всей видимости, "Ламия" - наиболее совершенная из поэм Китса.
Е.Витковский
Популярность: 13, Last-modified: Fri, 13 Dec 2002 12:06:21 GmT