----------------------------------------------------------------------------
Джон Китс. Стихотворения. Поэмы.
Бессмертная библиотека."Рипол классик", М., 1998
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
...под конец король Билли спросил меня, кто из
живших когда-то стихотворцев в наибольшей степени
соответствует идеалу поэта (...)
...и я сказал:
- Китс.
- Джон Китс, - прошептал Печальный Король Билли. -
Да-да. - И через мгновение: - Но почему?
Дэн Симмонс. Гиперион
На вопрос, который задан в эпиграфе Печальным Королем, у англичан давно
есть ответ: даже тот, кто вовсе никаких стихов не читает, Китса знает - хоть
немного. Шекспира англичанин проходил в школе, Мильтона знает по имени, -
хотя наверняка не читал: больно длинно писал великий слепец, о Байроне
слышал, что был такой лорд, боровшийся за свободу Греции, писавший длинные
стихи, - но едва ли этот самый англичанин, будь он даже не рядовым, держи он
даже у себя на книжной полке полного Байрона в недорогом "вордсвортовском"
издании, из Байрона хоть что-то вспомнит. Легенда - есть, а вот в
непременный круг чтения для англичанина Байрон не входит.
Китс входит обязательно. В 1995 году, в связи с двухсотлетием со дня
рождения Китса, даже биологи появлялись в радио- и телепередачах, чтобы
разобрать, к примеру, сонет "Кузнечик и сверчок" и констатировать, что с
энтомологией у Китса - полный порядок. Даже члены правящей ныне
лейбористской партии, на своих съездах поющие "Интернационал", три
восьмистишия (XIV-XVI) из поэмы Китса "Изабелла" знают наизусть, их Бернард
Шоу объявил истинно марксистскими, - даром что поэму Китс окончил как раз за
месяц до рождения Карла Маркса. А политики прежних лет, люди истинно
культурные, - Маргарет Тэтчер, к примеру, - Китса цитировали довольно часто.
Англия без Китса немыслима, - как Голландия без полей цветущих тюльпанов,
как Испания без ритмов гитары-фламенко.
В России, увы, имя Китса совсем недавно еще ничего не означало.
Процитирую предисловие Е.Г.Эткинда к вышедшей в 1997 году в "Новой
библиотеке поэта" книге "Мастера поэтического перевода, XX век":
"Можно ли представить себе панораму русской поэзии без Шиллера, Парни,
Шенье, Барбье, Беранже, Гейне, Байрона? Называю только тех, кто стал
неотъемлемой частью русской литературы в XIX веке - наряду с нашими
собственными поэтами. Позднее к ним были присоединены Данте, Шекспир, Гете.
В конце XIX - начале XX века русская поэзия открыла для себя Уолта Уитмена,
Эдгара По, Шарля Бодлера, Леконта де Лиля, Артюра Рембо, Поля Верлена,
Райнера Мария Рильке. Без них наша литература непредставимая.
Без Джона Китса наша родная, русская поэзия и в XIX, и в первой
половине XX века прекрасно представима.
Лишь в 1895 году появился первый достоверно известный, притом дошедший
до печатного станка русский перевод из Китса: к столетию со дня рождения
поэта Николай Бахтин (1866-1940) под псевдонимом Н.Нович опубликовал сонет
Китса "Моим братьям". Издатели первого советского научно подготовленного
издания Китса в "Литературных памятниках" (1986) об этом переводе не знали,
как не знали и о том, что в 1903 году Вс.Е.Чешихин опубликовал около 30
строк из поэмы Китса "Гиперион". Первыми переводами из Китса считались
опубликованные в 1908 году переложения Корнея Чуковского ("Слава" и "День"),
выполненные без соблюдения ритма и формы оригинала; увы, славный Корней
Иванович, как и большинство теоретиков поэтического перевода, когда дело
доходило до практики, результаты демонстрировал ужасные. В октябре 1963 года
Л.К.Чуковская записала, что чуть ли не первая фраза, сказанная ей тогда
совсем еще молодым Иосифом Бродским при знакомстве в Комарове у Ахматовой,
была такая: "Переводы Чуковского из Уитмена доказывают, что Чуковский лишен
поэтического дара".
Насчет Уитмена сейчас речи нет, но ранние переложения Чуковского из
английских романтиков - Джона Китса и Томаса Мура - мнения Бродского, увы,
не опровергают. Напечатанный Леонидом Андрусоном в 1911 году перевод баллады
Китса "La Belle Dame sans Merci", будучи переиздан в 1989 году в
"Стихотворениях и поэмах" - самом до сего дня полном издании Китса (в серии
"Классики и современники"), оно же, увы, по сей день и последнее, - книгу не
украсил, ибо неизвестно, зачем заменили уже ставший классическим перевод
Вильгельма Левика. Наконец, "Ода греческой вазе", которую в 1913 году
напечатал в своем единственном поэтическом сборнике прекрасный поэт Василий
Комаровский, оказалась той ласточкой, которая не делает весны.
Все, что было сделано в последующую четверть века, тоже не стоит
разговоров, даром что весьма вольное переложение все той же баллады "La
Belle Dame sans Merci" в своем сборнике "Горний путь" поместил в 1923 году
кембриджский студент Владимир Набоков. В первой половине тридцатых годов
кое-что из Китса перевел Михаил Зенкевич, но переводы оставались неизданными
до девяностых годов нашего века.
Покуда в 1938-1941 годах в "Литературной газете", "Литературном
обозрении" и "Огоньке" не появились несколько переводов Бориса Пастернака и
Вильгельма Левика, "русский Китс", пожалуй, еще и не начинался; в 1943-1945
годах появились немногочисленные переводы С.Маршака; в 1945 году без подписи
переводчика "Ода соловью" появилась в газете "Британский союзник", тогда же
были выполнены (хотя не дошли до печати, что по тем временам было совершенно
естественно) переводы "прозеванного гения" русской поэзии - Егора Оболдуева.
В книгах избранных переводов Пастернака (1940) и Маршака (1945) уже
были кое-какие переводы из Китса, пожалуй, настоящие шедевры, - но и они
погоды не сделали. В 1955 году увидели свет несколько строф в переводе Марка
Талона, в начале 1960-х годов кое-что опубликовал Игнатий Ивановский, - но
количество в качество для русских читателей до середины семидесятых годов не
переходило. К этому времени положение стало несколько анекдотичным:
отдельное издание Китса на английском языке - в оригинале! - вышло в 1966
году в Москве в издательстве "Прогресс" с серьезным предисловием и хорошим
научным аппаратом Владимира Рогова; авторская книга Китса вышла на
украинском языке в 1968 году: словом, Китс в СССР был, но не было Китса на
русском языке.
В семидесятые-восьмидесятые годы положение изменилось: вышла "Поэзия
английского романтизма XIX века" (т.125 Библиотеки Всемирной Литературы, М.,
1975), наконец, вышла первая авторская книга Китса на русском языке -
"Лирика" (М., 1979), по поставленной задаче не включавшая ни одной поэмы
Китса (хотя уже две по-русски к этому времени были изданы); сборник "Китс и
Шелли", выпущенный Детгизом (М., 1982), прошел вполне незамеченным. Наконец,
состоялось издание Китса в Большой серии "Литературных памятников" (1986),
но оно носило характер столь "групповой", что многие переводчики (А.Парин,
В. Микушевич, Е.Витковский и т.д.) попросту не разрешили использовать в нем
свои работы. Между тем положительной стороной этого издания была первая на
русском языке публикация более чем сорока писем Китса. Упоминавшаяся книга в
серии "Классики и современники" в 1989 году подвела итог стараниям прежних
лет, но издание не могло содержать ни одного нового перевода, так что
"сумма" получилась отнюдь не полная. Наконец, большим вкладом в изучение
"русского Китса" стала диссертация Г. Г. Подольской "Джон Китс в России",
выпущенная отдельной книгой в 1993 году в Астрахани: увы, в основные
библиотеки нашей страны эта книга не попала.
К сожалению, за пределами читательского обихода в России по сей день
остается почти весь "эпический" Китс, кроме четырех основных поэм,
включенных в прижизненный сборник 1820 года: нет перевода поэмы "Эндимион",
нет неоконченной, удивительно красивой поэмы "Зависть", нет драмы в стихах
"Отгон Великий" и неоконченной трагедии "Король Стефан" - словом, за сто лет
существования "русского Китса" по крохам собрали мы его лирику, но до
"полного" Китса нам еще далеко. Впрочем, и то хорошо, что дело, начатое к
столетию со дня рождения поэта, пришло хотя бы к минимальному итогу в дни
двухсотлетия.
Совпадение дат может показаться случайным, но укажем на другое
совпадение: если для России конец 30-х годов XX века - первое серьезное
знакомство с Китсом, то в самой Англии 1939 год - дата окончания публикации
его поэтического наследия. В этот год было завершено восьмитомное собрание
сочинений Китса, первый вариант которого предпринял Г.Б.Форман в 1883 году,
а довел до конца его сын, М.Б.Форман, лишь через пятьдесят шесть лет.
Публикация писем и иных материалов, важных для понимания творчества Китса,
продолжается по сей день, но здесь мы с гордым Альбионом квиты: с трудом
издали полного (или не полного?) Пушкина, полного Тютчева по сей день ждем.
Самые ранние пробы пера Китса относятся к 1814 году, последние
поэтические строки - к концу 1819 года; поэту оставалось жить еще более
года, но на творчество Господь не оставил более ни дня: Китс-поэт умер
гораздо раньше, чем Китс-человек. Притом он отнюдь не "отбросил перо" (как
Рембо), не погрузился в безумие (как Гельдерлин); напротив, за считанные
месяцы до смерти он, судя по письмам, хотел начать новую поэму, - однако
Китса просто сожгла чахотка. Но и того, что создал он за пять творческих
лет, хватило ему для никем ныне не оспариваемого бессмертия.
Между тем в бессмертие его ввели даже не пять творческих лет, а
неполных два года: в феврале 1818 года была начата "Изабелла", в ноябре 1819
года - остановлена работа над "Гиперионом". "Шесть великих од" были созданы
с апреля по сентябрь 1819 года. Иначе говоря, в это время Байрон как раз
писал своего "Мазепу", Пушкин работал над "Русланом и Людмилой", Россия
зачитывалась первыми томами "Истории государства Российского" Карамзина, на
острове Святой Елены умирал в изгнании Наполеон.
Джон Китс умер в Риме 23 февраля 1821 года; лишь двадцать семь лет
спустя его произведения вышли серьезным двухтомником. Выше уже шла речь о
том, как своеобразно отметил столетие со дня смерти поэта Бернард Шоу,
отыскавший в "Изабелле" ни много ни мало - азы марксизма. Один из
драгоценных памятников советской эпохи - не доведенная до конца
"Литературная энциклопедия"; в пятом ее томе (1931 год) мы находим статью
"Джон Китс" за подписью "С.Бабух". Статья эта поразительна даже для
советского литературоведения: кроме дат жизни Китса, в ней, кажется, нет ни
единого слова правды. Отец Китса, содержавший конюшню и сдававший внаем
лошадей, поименован "содержателем постоялого двора", мы узнаем об
удивительной близости Китса к русским символистам, прежде всего... к
Александру Блоку, а заканчивается статья таким пассажем: "Китс в свое время
был непризнанным поэтом, творчество его ценили немногие, но зато он
пользуется большим почетом у утонченных буржуазных эстетов и мистиков со
второй половины XIX века. Пролетариату же творчество Китса чуждо, непонятно,
даже враждебно".
Нынешнему читателю, пожалуй, трудно будет даже понять, кого именовал
С.Бабух "пролетариатом", но срамиться перед всем белым светом крепнущая
советская власть тоже не всегда хотела, и несколько добрых слов уделил Китсу
в 1936 году (в предисловии к уитменовским "Листьям травы") незадолго до
этого вернувшийся из эмиграции, а вскоре сгинувший в сталинском застенке
князь-коммунист Д.П.Мирский, - быть может, поэтому Китса как-то сразу
"разрешили", появились в печати переводы Б.Пастернака, А.Шмульяна, В.Левика,
поздней - С.Маршака. Китс, как установил журнал "Интернациональная
литература" в 1938 году, был затравлен английскими консерваторами. Словом,
"покоя нет..." - и покой нам даже не снится. Спекуляции вокруг знаменитой
формулы Китса: "В прекрасном - правда, в правде - красота" (перевод
В.Микушевича, опубликованный лишь в Астрахани, в 1993 году - более чем
тридцать лет спустя после того, как был сделан) едва ли прекратятся и в
грядущем тысячелетии.
Одного лишь не будет: заново в забвение Джона Китса не отправят, ни в
Англии, ни в России, - пожалуй, вообще нигде.
Отец Джона Китса не был ни содержателем постоялого двора, ни конюхом,
как писали у нас в разное время, в зависимости от того, нужно было "тащить"
Китса в печать или "не пущать". Роберт Берне у нас тоже числился
"поэтом-пахарем", но правды в такой формуле не больше, чем если бы биографию
В.Г.Белинского мы исчерпали словами "известный преферансист". Отец поэта,
Томас Китс, был содержателем платной конюшни - по нынешним временам что-то
среднее между владельцем таксопарка и мастерской по ремонту автомобилей;
лошадь в те времена, надо напомнить, была средством передвижения, а
собственная лошадь - роскошью. Родителям будущего поэта было всего лет по
двадцать, когда появился на свет их первенец, Джон (31 октября 1795 года), к
которому скоро прибавились младшие братья Джордж, Томас и Эдвард, а также
сестра Френсис Мэри. В год ее рождения (1803) Джон Китс был отдан в частную
"закрытую" школу, а 16 апреля следующего года в результате несчастного
случая отец погиб. Мать необычайно скоро и необычайно неудачно вышла замуж
во второй раз, впрочем, в 1810 году мать тоже умерла - от туберкулеза, едва
ли не по наследству доставшегося ее первенцу.
Состояния, однако, вполне хватало на оплату обучения трех старших
сыновей (четвертый умер младенцем) в школе, где одним из учителей был Чарльз
Кауден Кларк (1787-1877), литератор, оставивший ценные воспоминания о
детстве и юности поэта. Принято считать, что именно Кларк привил Китсу
любовь к Эдмунду Спенсеру, величайшему поэту английского возрождения, чье
имя носит как "спенсеровский сонет", так и "спенсерова строфа" - обе формы,
характерные своей необычной рифмовкой, живы в англоязьинои поэзии до сих
пор; спенсеровой строфой написан "Чайльд-Гарольд" Байрона, "Вина и скорбь"
Вордсворта и многие другие поэмы ( не говоря уж о "Королеве фей" самого
Эдмунда Спенсера, а в ней как-никак около сорока тысяч строк, и читатели у
этой поэмы есть поныне): тем же девятистишием с характерно удлиненной
последней строкой написано самое раннее из сохранившихся стихотворений Китса
- "Подражание Спенсеру" (1814), да и ряд более поздних - в том числе поэма
"Канун Святой Агнессы". Пять или шесть стихотворений Китса, достоверно
датируемых 1814 годом (31 октября этого года Джону Китсу исполнилось 19
лет), являют нам поэта духовно юного, но творчески - вполне зрелого.
Этим годом датирован лишь в 1848 году впервые опубликованный сонет "К
Байрону" - сонет несовершенный, полный любви и восхищения; сам Байрон
творчество Китса, насколько можно судить, в грош не ставил и, лишь узнав о
трагической смерти молодого поэта, отозвал из печати весьма издевательские
строки, ему посвященные. Но отозвать из типографии - не значит вычеркнуть из
истории, и мало ли мы случаев знаем, когда после безвременной смерти поэта
современники начинали каяться. Слишком уж на памяти был в те времена
несчастный жребий Томаса Чаттертона (1752-1770), гениального юноши,
доведенного до самоубийства самолюбивыми критиками, не в последнюю очередь
славным сэром Горацием Уолполом (17171797), сыном английского
премьер-министра, чья "готическая" повесть "Замок Отранто" читаема (впрочем,
не без смеха) студентами, изучающими литературу XVIII века.
Восемнадцатилетний Чаттертон, получив от Уолпола уничтожающий отзыв на свои
стилизованные стихи (он писал от имени монаха XV века Томаса Роули),
отравился мышьяком в предместье Лондона - от боязни голода. Уолпол каялся,
но - поздно.
Весной 1815 года (по другой версии - полугодом раньше) Китс пишет
сонет, посвященный Чаттертону. Интересно, что английский язык Чаттертона
(много позже, в сентябре 1819 года) Китс называл "самым чистым" - хотя в
значительной мере Чаттертон компенсировал недостаток лингвистических знаний
интуицией. Влияние Чаттертона, прежде всего драмы "Элла", прослеживается во
многих строках Китса - таким образом, домысел Китса обрастал плотью, "самый
чистый" (хоть отчасти и вымышленный) язык Чаттертона оказывал влияние на
хрустально-чистый (для нас, читателей конца XX века) язык Джона Китса.
Сонет "К Чаттертону" был опубликован лишь в 1848 году, - но создан
весной 1815 года, когда самому Китсу шел двадцатый год, и написал он куда
меньше, чем Чаттертон: для гениальных детей и подростков такие сопоставления
никогда не случайны. Средства к жизни у Китса были, он пытался стать
практикующим врачом. Однако летом 1816 года провалил экзамен на медика и
больше к этой стезе не возвращался, решив всецело посвятить себя литературе.
Первым его опубликованным стихотворением был сонет "К Одиночеству" (октябрь
1815 года - Китсу ровно 20 лет!), а следом появились первые серьезные
литературные союзники и друзья. Только что вышедший из двухлетнего
заключения (по политическим причинам!) небездарный поэт Ли Хант рекомендовал
английским читателям молодую поросль английской поэзии - среди юношей, на
творчество которых Ли Хант рекомендовал обратить внимание, был помимо Китса
еще и Шелли: тот самый Шелли, который написал на смерть Китса лучшую из
своих поэм - "Адонаис". А Китс погрузился в писание стихотворений: сонетов,
посланий к друзьям, отрывков, черновиков к будущим, никогда не созданным
произведениям, и в марте 1817 года вышел в свет его первый поэтический
сборник "Стихотворения". Сборнику был предпослан эпиграф из Спенсера (и
портрет Спенсера), книга была посвящена Ли Ханту... и осталась почти
нераспроданной. Полдюжины более-менее дружественных отзывов (нечего
удивляться - отзывы писали друзья, в том числе Ли Хант) дела не меняли:
сборник, едва выйдя, стал для поэта "ювенилией".
Современники, к слову сказать, кристально чистым английский язык Китса
не считали: Ли Хант и его младшие друзья, группировавшиеся вокруг журнала
"Экзаминер", нередко были обзываемы прозвищем "кокни", как в те времена
именовался лондонский разговорный язык. Получивший хорошее, но отнюдь не
блестящее и не всеобъемлющее образование Китс был, возможно, наименее
образованным из числа великих английских поэтов-романтиков. Он не знал
древнегреческого языка, явно был не в ладах с латынью, стеснялся этого - и,
быть может, поэтому постоянно стремился прочь от слишком близкой дружбы с
получившим университетское образование Шелли; быть может, именно поэтому ему
столь импонировали фигуры откровенных автодидактов - Чаттертона, поздней -
Бернса.
Однако из всех английских романтиков именно Китс обладал наиболее
органичной связью с многовековой традицией европейской культуры. Не считая
уже упомянутой любви к Спенсеру и другим поэтам английского Ренессанса,
боготворя Мильтона, Гомера Китс предпочитал читать в переводе Джорджа
Чапмена (1559?-1634), современника Спенсера; даже шекспировского "Короля
Лира" он читает как повторение полюбившегося эпизода из поэмы Спенсера
"Королева Фей" (см. сонет "Перед тем как перечитать "Короля Лира"").
Буквально с самых первых известных нам строк Китса в его поэзии возникает
антитеза: природа - культура. Город (по Китсу) Явно не относится ни к тому
ни к другому, и лучшее, что можно сделать, - это из города бежать (см. сонет
"Тому, кто в городе был заточен..."). Природу Китс возводит в идеал
("Одиночество", "К морю" - и прославленные поздние оды), но искусству этот
идеал противостоит очень неожиданно, по Китсу, природа располагается едва ли
не внутри искусства, искусство же размещено в душе поэта - это прямым
текстом сказано в "Оде Психее" и "Оде к греческой вазе".
Большинству читателей, быть может, и незаметно, что в "Оде Психее"
лирический герой, гуляя по парку, набрел не на влюбленную парочку, а на
статую, изображающую Амура и Психею; вся последующая молитва Психее о
разрешении воздвигнуть ей жертвенник содержит точное указание о том, где
жертвенник будет воздвигнут: в душе самого поэта. Китс воздвигает алтарь
Психее-Душе - в собственной душе! Философу, дабы изложить подобную концепцию
искусства, пришлось бы написать большую книгу. Китс уложился в неполные
семьдесят строк одного-единственного стихотворения.
Впрочем, подобный "пейзаж души" - отнюдь не изобретение Китса. На
гобеленах XV века и в аллегорических поэмах следующего столетия часто
встречалось изображение души в виде обширного пространства, чаще всего сада
или леса, с постройками, фонтанами и олицетворениями страстей, подчас
сражающимися друг с другом. Для романтизма тяга к средневековью характерна,
но едва ли такая; тут уж перед нами скорей "душа души", если использовать
выражение старшего современника Китса, Г.Р.Державина. И английский (т.е.
"нерегулярный", прикидывающийся дикой природой) парк поэтому столь любезен
Китсу: именно там могут неожиданно явиться то герои скульптурной группы, то
греческая урна на постаменте, персонажи оживают, разворачивают действа то на
сюжет, взятый у Боккаччо ("Изабелла"), то на более или менее собственный
сюжет Китса ("Канун Святой Агнессы"), действие становится все более - как
выразился С.Эйзенштейн о поэмах Пушкина "Полтава" и "Медный всадник" -
"кинематографично", следует чередование крупных и общих планов, наплывы и
т.д. - перед нами используются приемы искусства, о самом создании которого
во времена Китса никто и не помышлял. Вещью бесконечно далекой от природы,
одухотворенной статуей, венчается китсовский пейзаж. Китс создает свою
собственную поэтику и свой поэтический мир, настолько сильно опережая каноны
своего времени, что отчасти, быть может, становится понятно - отчего не
поняли и не приняли Китса почти все его мудрые современники. Мы "не
понимать" уже не имеем права. Концепция парка (верней - "сада") как проекции
души (и наоборот) давно и подробно разработана, хорошо известна антитеза
"французского" парка (например, Версаля), в котором зеленые насаждения
прикидываются архитектурой, все подстрижено и подметено, - и "английского",
прикидывающегося чуть ли не лесом в первозданном виде. "Сад Души" Джона
Китса - безусловно, английский. В нем происходит все, что происходит в
стихотворениях и поэмах Китса (кроме немногих, написанных на случай), в нем
невозможны Монбланы байроновского Манфреда, бури кольриджевского "Морехода",
Стоунхенджи вордсвортовской "Вины и скорби", в нем царит формула,
извлеченная, видимо, из "Гимна интеллектуальной красоте" Эдмунда Спенсера:
"В прекрасном - правда, в правде - красота", и в рамки этой формулы не
подлежит вводить никакой "штурм и натиск": колоссальные масштабы
неоконченного "Гипериона" свойственны не ему, а одному из главных его
"учителей" - Джону Мильтону. Если поэта-романтика измерять непременно
ипохондрией, перемноженной на умение вести легкую светскую беседу (как в
бессмертном байроновском "Беппо"), Джона Китса, пожалуй, придется вообще
романтиком не числить. Однако выясняется, романтизм бывает очень различен:
его мерилом в некоторых случаях может служить как раз творчество Китса.
Впрочем, к "большим масштабам" Китса все же влекло. Едва лишь выпустив
в свет свою первую юношескую книгу, он уехал из Лондона, через несколько
месяцев вернулся, но целый год отдал он главному, как тогда ему казалось,
делу жизни: поэме "Эндимион". 8 октября 1817 года он пишет о новой поэме в
письме Бенджамину Бейли: "Мне предстоит извлечь 4000 строк из одного
незамысловатого эпизода и наполнить их до краев Поэзией". К середине марта
следующего года поэма была закончена (именно в запланированных размерах!),
месяцем позже - вышла отдельной книгой. Параллельно с окончательной
шлифовкой "Эндимиона" Китс написал еще и поэму "Изабелла", словом - наставал
его звездный час.
О достоинствах самого крупного произведения Китса трудно говорить, коль
скоро нет возможности предложить его читателям в русском переводе (кроме
нескольких фрагментов).
Античный миф о любви юноши Эндимиона и богини Луны Дианы, видимо, был
известен Китсу в основном по его обработкам английских поэтов XVI-XVII веков
- Дрейтона, Лили, Джонсона, но Китс действительно превратил "небольшой
эпизод" в колоссальное полотно; в первой части поэмы главным "сюжетом"
служит красота природы, во второй - чувственная любовь, в третьей -
сострадание, в четвертой они чудесным образом сливаются в единое целое.
Можно спорить о том, насколько Китсу удалось воплощение замысла. Критики
чаще всего стараются вообще уйти от разговора об "Эндимионе", наклеить на
поэму ярлык "слабой и юношеской", объявить "неудачей", в крайнем случае
осторожно заметить, что об этой поэме имеются разноречивые мнения. Не имея
возможности вести разговор о поэме, по сей день не переведенной на русский
язык, все же надо заметить, что имя "Эндимион" каким-то образом стало в
английской литературе чем-то вроде прозвища самого Китса. Оскар Уайльд,
боготворивший Китса, написал о нем несколько стихотворений, а сонет,
написанный по поводу продажи с аукциона писем Китса к Фанни Брон, главной
его любви, стал хрестоматийным:
Вот письма, что писал Эндимион, -
Слова любви и нежные упреки,
Взволнованные, выцветшие строки,
Глумясь, распродает аукцион.
Кристалл живого сердца раздроблен
Для торга без малейшей подоплеки.
Стук молотка, холодный и жестокий,
Звучит над ним как погребальный звон.
Увы! Не так ли было и вначале:
Придя средь ночи в фарисейский град,
Хитон делили несколько солдат,
Дрались и жребий яростно метали,
Не зная ни Того, Кто был распят,
Ни чуда Божья, ни Его печали.
(Оригинал сонета Уайльда впервые был опубликован в 1886 году, перевод,
процитированный выше, и принадлежащий автору этого предисловия, - в 1976
году.)
Итак, все-таки "Эндимион" - пусть не высшее достижение Китса в поэзии,
но его собственное, оставленное векам поэтическое имя. Юпитер даровал
мифологическому Эндимиону вечную юность. Джон Китс обрел ее сам по себе -
стихами и жизнью. Весной 1818 года на небосклон европейского романтизма
взошла новая планета - Эндимион. Современники, впрочем, полагали, что у
планеты есть имя и фамилия - Джон Китс. Кому как нравится, верно и то и
другое.
Не планета скорей, конечно, а звезда, и звезда эта все-таки вписалась в
великое созвездие европейского романтизма. Современный исследователь истоков
"новой эры" Кристофер Бэмфорд пишет: "Казалось, романтизм возвестил
наступление новой эпохи (...). Это время впору было назвать новым
Ренессансом, и в каком-то смысле романтизм таковым и являлся, только на ином
уровне, одновременно приближенный и к человеческому, и к небесному, в равной
мере исполненный идеализма и реализма, не столь абстрактный, но более
определенный. (...) Необходимо осознать, что имена, составляющие это
блистательное созвездие, называемое романтизмом, - от Гердера, Лессинга,
Гете, Шиллера, Новалиса, Гельдерлина, Фихте, братьев Шлегелей, Гегеля,
Шеллинга - до Блейка, Кольриджа, Вордсворта, Шелли и Китса, от Эмерсона,
Торо, Олькотта, Шатобриана, Гюго - до Пушкина и Мицкевича, - связаны между
собою священным языком истинного "я". (...) Хотя романтизм традиционно
определяется как течение, состоящее из горстки бесплотных мечтателей, -
романтики, безусловно, были более чем подлинными провидцами".
Как мы видим, упоминание имени Китса среди величайших
писателей-романтиков ныне уже неизбежно.
В конце июня 1818 года Китс проводил в Ливерпуль младшего брата
Джорджа, который вместе с женой решил эмигрировать в Америку. Третий брат,
Томас, к этому времени был уже болен семейным недугом Китсов - чахоткой и 1
декабря того же года умер. Впрочем, еще раньше (июнь-август) Джон Китс
отправился в пешее путешествие по Шотландии и Ирландии, но 18 августа спешно
вернулся в Хемпстед, ибо серьезно простудился на острове Малл; надо
полагать, эта простуда разбудила туберкулез в нем самом: таково было начало
конца, жить Китсу оставалось всего ничего, творить - еще меньше (чуть больше
года), однако на это время приходится все самое важное, что случилось в
жизни поэта: он познакомился с Фанни Брон, своей великой любовью, начал
работу над поэмой "Гиперион", написал "Канун Святой Агнессы", "Ламию", драму
"Отгон Великий", - и это не считая лирики. Той самой лирики, которая из его
творческого наследия - всего ценней для мировой культуры.
Не берусь осуждать В.В.Рогова, утверждавшего в советском англоязычном
издании Китса (М., 1966), что "творчество Китса всегда является выражением
душевного здоровья", - ниже Рогов пишет даже: "Пользуясь чуждой Китсу
лексикой, мы вправе сказать, что по его мнению поэт - разведчик человечества
на путях постижения мира", - и первое утверждение, и второе адресовались,
думается, исключительно советской цензуре шестидесятых годов, которую если
чем и можно было бы прошибить, так только прямой ссылкой на Ленина, который
где-нибудь похвалил бы Китса; даже мнение Бернарда Шоу служило поводом к
допущению в печать лишь трех или четырех октав из "Изабеллы", которые
великий циник едва ли не издевательски отписал по ведомству "Капитала". Но
факт печальный: лишь "Ода к осени", самая пасторальная из шести "великих
од", до семидесятых годов охотно перепечатывалась советскими изданиями
(благо имелись достойные переложения Маршака и Пастернака), остальные оды в
печать все никак не шли. Георгий Иванов вспоминал в 1955 году в эмиграции,
как Мандельштам однажды хотел напечатать "чьи-то" переводы од Китса.
"Перевод оказался отчаянным", - пишет Г.Иванов. О многих переводах лирики
Китса на русский язык и по сей день можно сказать почти то же, приходится
выбирать лишь лучшее из наличного, а наличного - хотя диссертация Г. Г.
Подольской "Джон Китс в России" (Астрахань, 1993) читается как детектив -
все еще не так уж много. Может быть, Россия отметит достойным образом хотя
бы трехсотлетие со дня рождения Китса? Дай Бог...
1 декабря 1818 года Том Китс, младший брат поэта, умер от чахотки, и
там же, где он умер, в Хемпстеде, остался жить Джон Китс. В Рождество 1818
года произошло объяснение с Фанни Брон, - год спустя поэт обручился с ней, а
когда зимой 1820 года у него открылось легочное кровотечение, предложил ей
расторгнуть помолвку, - но Фанни Брон его жертвы не приняла. Год жизни
Китса, проведенный до обручения с Фанни, был для него последним творческим,
самым драгоценным для мировой поэзии, - напротив, в самый последний год
жизни Китс писал разве что письма. Впрочем, в начале июля 1820 года вышла в
свет последняя прижизненная книга Китса - "Ламия", "Изабелла", "Канун Святой
Агнессы" и другие стихи". Книга представляла собою скорее плод творческих
усилий друзей Китса, чем самого поэта, - завершалась она неоконченной, явно
под влиянием Мильтона созданной поэмой "Гиперион", - менее тысячи строк, а
поэт собирался написать вчетверо больше, иначе говоря, не меньше, чем было в
предыдущем "Эндимионе". Издатели (видимо, Джон Тэйлор) приняли на себя
ответственность за публикацию неоконченной поэмы, но тут же и открестились,
мотивируя помещение поэмы чем-то вроде творческой неудачи, якобы побудившей
автора отказаться от работы над продолжением поэмы. Китс перечеркнул в своем
авторском экземпляре все строки "Предуведомления" и надписал: "Все - вранье,
просто я в это время был болен". Увы, здоров Китс не был уже никогда.
Врачи советовали отправиться на лечение в Италию, и, не дожидаясь
промозглой английской осени, 18 сентября 1820 года Китс в сопровождении
друга-художника Джозефа Северна отплывает из Англии, в середине ноября они
прибыли в Рим и поселились на Пьяцца ди Спанья. Болезнь, вопреки ожиданиям,
резко обострилась - Китс больше не пишет даже писем, а 10 декабря начинается
долгая и мучительная агония, завершившаяся 23 февраля 1821 года, - через три
дня тело поэта было предано земле в Риме, на протестантском кладбище.
Восьмого июля 1822 года возле Вьяреджо утонул Шелли, единственный
великий современник Китса, оценивший его талант по достоинству, уговоривший
Байрона отозвать из печати грубые строки о Китсе; впрочем, и самому Байрону
оставалось жить всего ничего: 19 апреля 1824 года в греческом городе
Миссолонги смерть пришла и к нему. За три года вымерло все младшее поколение
великих английских романтиков. Старшее поколение, "озерная школа", пережило
их на много лет: Кольридж умер в 1834 году, Саути - в 1849 году, Вордсворд -
в 1850 году, "ирландец" Томас Мур еще позже - в 1852 году. Вышло так, что
истинная эпоха английского романтизма закончилась вместе с "младшими".
Исчез, оплаканный свободой,
Оставя миру свой венец.
Шуми, взволнуйся непогодой:
Он был, о море, твой певец.
Так писал в 1824 году (видимо, время ссылки из Одессы в Михайловское)
Пушкин о смерти Байрона. Китс на его книжной полке тоже стоял, но нет ни
малейшего свидетельства - прочел ли.
Китса не прочел не только Пушкин. По пальцам можно сосчитать тех, кто
оценил его гениальность в XIX веке, - от Шелли до Уайльда. Да и XX век не
расставил акцентов по сей день: Т.С.Элиоту взбрело в голову заявить, что
велик был Китс не в стихах, а... в письмах, советское же литературоведение
возводило поэтическую родословную к Бернсу, "поэту-пахарю" (естественная
родословная для поэта, который сам был "сыном конюха"). "...Невиноватых нет
- И нет виновных", - писал по другому поводу один из лучших поэтов русской
эмиграции XX века С.К.Маковский. Тем не менее Джон Китс - по крайней мере, в
восприятии потомков - "выиграл игру". На его стихи пишут музыку (от Бриттена
до Хиндемита), его сюжеты служат иллюстраторам (не только графикам, - он
вдохновлял и прерафаэлитов на станковые формы), его, наконец, читают. Более
того, сама легенда о Джоне Китсе как о поэте, жизнью и творчеством достигшем
абсолютного синтеза, как о поэте-абсолюте становится кочующим сюжетом
мировой литературы, - как некогда мифы об Орфее и Арионе.
На полке у любого уважающего себя ценителя фантастической литературы,
рядом с произведениями Эдгара По, стоит нынче трилогия Дэна Симмонса -
"Гиперион", "Падение Гипериона", "Эндимион", - последний том вышел в 1996
году, и, возможно, покуда эта книга Китса дойдет до прилавка, выйдет и
четвертый том - "Восход Эндимиона". Сюжет книги очень сложен, но главное в
нем то, что Джон Китс через много столетий после нашего времени... оживает.
Постороннему взгляду такой поворот может показаться несколько бредовым (а
мнение Элиота о письмах Китса - не бред?), но в этих книгах есть и планета
Китс, и города в ней носят имена героев Китса, а герой последней - Рауль
Эндимион - отнюдь не персонаж Китса, он всего лишь носит фамилию, данную ему
по названию родного города. Впрочем, не такая уж фантастика - астероид
"Китс" давно зарегистрирован в нашей родной Солнечной системе.
Так что на вопрос, заданный в эпиграфе к этому предисловию Печальным
Королем Билли: "Но почему?" - есть совсем простой ответ.
Потому, что это правда.
Е.Витковский
Стихотворения
Покинул день восточный свой дворец
И ввысь шагнул и, став на холм зеленый,
Надел на гребень огненный венец.
Засеребрись, ручей, еще студеный,
По мхам скользит ложбинкой потаенной
И все ручьи зовет с собой туда,
Где озеро сверкает гладью сонной,
И отражает хижины вода,
И лес, и небосвод, безоблачный всегда.
И зимородок ярким опереньем
Соперничает с рыбой, в глубине
На миг мелькнувшей радужным виденьем,
Сверкнувшей алой молнией на дне.
А белый лебедь, нежась на волне,
Колеблет арку снежно-белой шеи
Иль замирает в чутком полусне.
Лишь глаз агаты искрятся, чернея,
И сладострастная к нему нисходит фея.
Как описать чудесный остров тот
На глади зыбкой светлого сапфира?
С Дидоны спал бы здесь душевный гнет,
Ушла бы скорбь от горестного Лира.
Изведавшая все широты мира,
Таких прозрачных серебристых вод
Не знает романтическая лира, -
Такой страны, где вечно синий свод
Сквозь дымку легкую смеется и зовет.
И роскошь дня объемлет всю природу -
Долину, холм, листы прибрежных лоз.
Он заключил в объятья землю, воду,
Он обрывает куст весенних роз,
Как бы сбирая дань пурпурных слез,
Цветов перебирает он узоры
И горд, как будто яхонты принес,
Способные затмить, чаруя взоры,
Все почки, все цветы на диадеме Флоры.
Перевод В.Левика
Мир! Отгони раздор от наших нив,
Не дай войне опять в наш дом вселиться!
Тройное королевство осенив,
Верни улыбку на живые лица.
Я рад тебе! Я рад соединиться
С товарищами - с теми, кто вдали.
Не порть нам радость! Дай надежде сбыться
И нимфе гор сочувственно внемли.
Как нам - покой, Европе ниспошли
Свободу! Пусть увидят короли,
Что стали прошлым цепи тирании,
Что Вольностью ты стал для всей земли,
И есть Закон - и он согнет их выи.
Так, ужас прекратив, ты счастье дашь впервые.
Перевод В.Левика
Налейте чашу мне до края,
Которой душу доверяя,
Я мог бы позабыть в помине,
Как женщин хочется мужчине.
Мои мечты - в ином полете:
Пускай вино не будит плоти,
Но пить хочу, как пьют из Леты,
И всюду находить приметы
Невидимого Идеала
Тем сердцем, что перестрадало.
Мне взором хочется пытливым
Быть вечно в поиске счастливом.
Но мне все видится иное:
Лицо мне видится земное
И грудь, что говорит поэту:
Иного Рая в мире нету.
Гляжу вокруг себя устало,
Где влечь ко многому не стало,
И чтенье классиков нимало
Не вдохновляет, как бывало.
Ах, улыбнись она мне мило,
Все беды б, как волною, смыло,
И, ощутив бы облегченье,
Познал я "радость огорченья".
Так средь лапландцев благодарно
Тосканец вспоминает Арно,
Так в этой Памяти влюбленной
Пылать ей Солнечной Короной!
Перевод Е.Фельдмана
О Байрон! Песней сладостной печали
Ты к нежности склоняешь все вокруг,
Как будто с арфы, потрясенной вдруг
Сочувствием, рыданья в прах упали,
И чтоб они не смолкли, не пропали,
Ты осторожно поднял каждый звук,
Дал волшебство словам душевных мук,
Явил нам скорбь в сияющем хорале.
Так темной туче отсвет золотой
Дарит луна, идя тропой дозорной,
Так жемчугом блестит убор простой,
Так жилками мерцает мрамор черный.
Пой, лебедь гордый, песнь разлуки пой,
Дай нам упиться грустью благотворной.
Перевод В.Левика
В лазурь голубка белая взлетела,
Звенит восторг в серебряных крылах,
Так с крыльев отряхнула дольний прах
Твоя душа, покинувшая тело.
Она достигла светлого предела,
Где, позабыв навеки скорбь и страх,
Избранники в сияющих венцах
Предались горней радости всецело.
Теперь и ты в блаженный снидешь мир
И, всемогущего почтив хвалою,
Быть может, рассечешь крылом эфир,
Гонец небесный, с вестию благою.
Ничто не омрачит ваш вечный пир.
Зачем же неразлучны мы с тоскою?
Перевод В.Микушевича
Да правда ли, что умереть - уснуть,
Когда вся жизнь - мираж и сновиденье,
Лишь радостью минутной тешит грудь?
И все же мысль о смерти - нам мученье.
Но человек, скитаясь по земле,
Едва ль покинуть этот мир решится;
Не думая о горестях и зле,
Он в этой жизни хочет пробудиться.
Перевод Г.Подольской
О Чаттертон! О жертва злых гонений!
Дитя нужды и тягостных тревог!
Как рано взор сияющий поблек,
Где мысль играла, где светился гений!
Как рано голос гордых вдохновений
В гармониях предсмертных изнемог!
Твой был восход от смерти недалек,
Цветок, убитый стужей предосенней.
Но все прошло: среди других орбит
Ты сам звездой сияешь лучезарной,
Ты можешь петь, ты выше всех обид
Людской молвы, толпы неблагодарной.
И, слез не скрыв, потомок оградит
Тебя, поэт, от клеветы коварной.
Перевод В.Левика
СОНЕТ, НАПИСАННЫЙ В ДЕНЬ ВЫХОДА
МИСТЕРА ЛИ ХАНТА ИЗ ТЮРЬМЫ
Подумать только: в лживейшей стране
Честнейший Хант был заключен в тюрьму;
Душой свободен, судя по всему,
Он мог парить бы птицей в вышине.
Величья фаворит! Его вине
Несуществующей предлогов тьму
Нашли, чтоб подлость предпочесть уму.
О, нет! И благородство - не в цене!
Со Спенсером он мерился в мечтах,
Цветы сбирая славы и любви;
Он с Мильтоном взлетал во весь размах,
Чтоб отыскать владения свои,
Источник счастья. Кто измерил страх,
Когда мертво искусство, все - в крови?
Перевод В.Широкова
Когда не греет хладный мой очаг
И безотраден мыслей хоровод,
"Глаза души" - унылый саркофаг -
Лишь бренность мира видят в свой черед, -
Надежда, возроди угасший пыл
Легчайшим взмахом серебристых крыл!
Когда в ночи брожу я, одинок,
И застит мгла неверный лунный свет, -
Сосет Унынье грез воздушных сок,
Нахмурясь дивной Радости в ответ, -
Омой листву сиянием любви,
Уныния оковы разорви!
Отчаянье, плод безотрадных дум,
Ты сердце мнишь обителью своей
Тех, кто разочарован и угрюм, -
Туманом восклубясь среди ветвей.
Надежда, изгони виденье прочь,
Как утро, воссияв, пугает ночь.
И всякий раз, когда удручена
Душа печальной вестью о любимых,
Надежда, светлоокая жена,
Спустись на миг с высот своих незримых!
Тьму разорвав, верни душевный пыл
Легчайшим взмахом серебристых крыл!
Когда бы мне изведать довелось
Гнет близких иль возлюбленной отказ, -
Не втуне сердце болью б излилось,
Стихами полня полуночный час.
Надежда, возроди угасший пыл
Легчайшим взмахом серебристых крыл!
Пусть чередою катятся года, -
Достойною пребудь, моя страна!
Не тенью славы будешь ты горда,
Но гордым духом в злые времена.
Струится из очей сыновний пыл
Под легким взмахом серебристых крыл.
Претят мне словеса и мишура, -
Свобода хороша в простом обличье.
Порфироносным пурпуром двора
Закончатся и вольность, и величье.
Дай лицезреть стремительный полет,
Наполнивший сияньем небосвод!
И, как звезда, что шлет волшебный луч,
Высвечивая кромку облаков,
На небо намекая из-за туч, -
Избавь, Надежда, душу от оков!
И, воссияв, излей небесный пыл
Легчайшим взмахом серебристых крыл!
Перевод О.Кольцовой
В золотой стране заката
Блещет роскошью чертог.
Те, кто пел тебе когда-то,
У твоих склонились ног.
Лучезарны струны древних лир.
Песнопенью вещих бардов внемлет мир.
Мерно Гомер под рокот струн
Рисует картины давней войны.
И, теплея, западный ветер-ворчун
Никнет средь тишины.
Когда замирает последний трубный глас,
Душа рапсода глядит из прозревших глаз.
Новая песнь наполняет гулкий храм, -
Эхо иных эпох доносит Марон.
Дух потрясая, к горним несет мирам.
Скорбным звучаньем каждый заворожен.
Дотлел погребальный костер, обряд печальный свершен.
Благоговейны небеса,
Молчанье низошло.
Мужи, склонив чело,
Стоят, потупив очеса,
Покуда Мильтона не отгремел раскат
И обновленный свет не просиял стократ.
Ты водишь Мастера пером,
Страстями полня мир.
И слов бесценным серебром
Играет бард - Шекспир.
Стихами души смертных взяв в полон,
Подобно лебедю, с небес пророчит он.
Вступает Спенсера труба,
Торжественностью пробуждая дол.
И в каждой ноте - ворожба,
Безгрешности сияет ореол.
Эолова арфа вливает в сердца благодать.
И трепетный ветер касается струн опять и опять.
Тассо свежее дыханье
В сладком воздухе парит.
На крылах Воспоминанья
Юность входит в круг харит.
Чуткие струны поэту поют в унисон.
Грезит душа, погруженная в дивный сон.
В сопровождении сестер
Объединяешь Ты сей хор.
О, душу напои!
И птиц немолчных голоса,
И в зыбких сумерках леса, -
Поэтов Бог, - Твои!
Перевод О.Кольцовой
ГОДОВЩИНА РЕСТАВРАЦИИ КАРЛА II
Написано 29 мая
при звоне колоколов
Безумный Альбион! Не успокоим
Мы совесть этим колокольным боем.
Мне слух терзает он.
Для патриотов он всего постыдней:
То звон по Вейну, Расселу и Сидни,
То похоронный звон.
Перевод В.Васильева
Что пользы разгадывать тайны природы,
Когда, сбитый с толку, теряю ваш след!
Когда неподвластны стихи-сумасброды,
Где некогда Цинтию славил поэт!
Но все же, скитаясь по горным отрогам,
Я в сердце лелею беседы часы, -
Так свет в хрустале преломляется строгом,
Дробясь в щедрых каплях цветочной росы.
Что медлите так, в лабиринте блуждая,
Что смолкли, свое восхищенье тая, -
Манит вас мерцание лунного края
Иль внемлете трели ночной соловья?
Вот утро в цветах пробуждается сонных,
Вдоль берега моря вы держите путь.
Дар, скрытый до срока в глубинах бездонных,
Решила пучина морская вернуть.
Вручи мне, серебрянокрылый посланник,
Волшебную гемму небесной резьбы,
Иль слушал бы я, недостойный избранник,
В честь Тай переливчатый голос судьбы, -
Душа не была б очарована боле,
Чем щедрым подарком любезных подруг,
Той раковиной в золотом ореоле,
Что море на берег вам вынесло вдруг.
С подобным блаженством что может сравниться!
(Счастлив, кто изведал восторженный миг), -
Мгновенье, которое длится и длится,
И души беседу ведут напрямик.
Перевод О.Кольцовой
МОРСКОЙ РАКОВИНЫ И РУКОПИСИ
СТИХОТВОРЕНИЙ
ОТ ТЕХ ЖЕ МОЛОДЫХ ЛЕДИ
Ужели кристалл чище горного льда
Тебе подарили голкондские недра?
Так радужной дымкой сияет вода,
Игрою колибри расцвечена щедро.
Ужели ты держишь и кубок златой,
Наполненный пенною влагой до края,
Украшенный дивно резьбою витой,
Где ловит Армиду Ринальдо, играя?
Ужели он твой - конь горячих кровей?
Ужели мечом ты владеешь по праву?
Твоя ли труба так поет средь ветвей?
Щитом Бритомартис снискал ли ты славу?
И что за цветами расшитая ткань
С плеча твоего ниспадает небрежно?
Быть может, то феи волшебная дань -
Иль знак, что сей даме ты служишь прилежно?
О доблестный рыцарь! Сколь щедры дары,
Которыми юность тебя наделила!
В ответ пред тобой расстилаю миры,
Где я - властелин, были б только чернила!
Чудесная сказка про цепь и венок
Сложилась из тонко начертанных знаков.
Причастный поэзии - не одинок.
Для чутких сердец сей закон одинаков.
То эльфы соткали незримый покров,
Где скорбь Оберона витала над чащей.
Покинут Титанией, горек, суров,
Стенал Оберон над округою спящей.
И вторила лютня напевам души,
Аккордам внимала в ночи Филомела.
И духи небес затаились в тиши,
Роса, со слезами мешаясь, горела.
Под пологом этим отныне всегда
Звучать будут струн неземных переливы.
Над музыкой сердца не властны года,
И живы в душе Оберона призывы!
В минуты, когда возвышается дух,
Пред розой главу преклоню изумленно.
Волшебную сказку, звучащую вслух,
Лишь эхо нашептывать будет влюбленно.
Прощай, славный Эрик! Сколь щедры дары,
Которыми юность тебя наделила!
В ответ пред тобой расстилаю миры,
Где я - властелин, были б только чернила.
Перевод О.Кольцовой
О, вслушайся, - Флора вздохнула глубоко
И роза открыла прелестное око.
Дыханья вечернего чист аромат,
В наряде лучистом блистает закат.
Давай устремимся к укромным полянам,
В тенистые чащи, где в сумраке пьяном
От пения фей чуткий воздух дрожит
И сильф над закатным сияньем кружит.
Когда же тебя одолеет истома,
На ложе из трав отнесу невесомо.
Присяду в изножье, любовью дыша.
В нежнейших словах изольется душа.
Столь тих будет шепот, что ненароком
Поддашься Зефира игривым урокам.
В объятьях моих очнешься от грез,
Внимая тем клятвам, что я произнес.
Зачем упускать все блаженство мгновенья,
Подобно глупцам, что бегут наслажденья!
Даруй мне улыбку и легкой рукой
Смятенное сердце мое успокой.
Перевод О.Кольцовой
Мелодия "Юлия - малиновке"
Побудь, побудь со мною, птах,
Позволь взглянуть в горящий глаз,
Как плещет хвост во весь размах
И для полета клюв как раз.
Побудь, и я скажу потом:
Твой взлет большим искусством стал;
Твоим оброненным пером
Свои я думы записал.
Когда дарует ночь росу
И солнце летнее горит,
Ты держишь песню на весу,
Спасаешь счастье от обид.
Как в темноте горит твой взгляд,
Тая преодоленье бед,
И тоны сладостных рулад
Звучат предвестием побед.
Когда отменит шторм полет
И будет рушиться любовь,
Твой голос дальше позовет
И вспыхнет радость в звуках вновь.
Слова любви вернее нот
Объединят в довольстве нас,
И вновь улыбка расцветет
На месте слез и злых гримас.
Перевод В.Широкова
АХ, ЖЕНЩИНА! КОГДА ВГЛЯЖУСЬ В ТЕБЯ
Ах, женщина! Когда вгляжусь в тебя,
То гордую, то ветрено-простую,
Ребячливо-смешливую, взыскую
Лишь света, что рождает сам себя;
Возможно ль жить, всем сердцем не любя:
Дух воспаряет в пустоту глухую,
И все-таки я снова протестую:
Ты так добра и так нежна, грубя.
Любить всевечно и любимым быть;
О, небеса! Отчаянно сражаться
Готов я, даже лоб готов разбить -
Подобно Калидору, - может статься,
Как Рыцарь Красного Креста - добыть
Победу, - но с тобою не расстаться.
Глаз хризопраз, и лес волос, и шея
Фарфоровая, и тепло руки -
Единство их рассудку вопреки
Тебя моложе делает, нежнее.
О, небеса! Какой здесь вид! Шалею,
Нельзя не восхититься, до тоски
Нельзя не озвереть - две-три строки
Я подарить потом тебе сумею.
Но как же ненасытен я с тобой:
Твоей улыбке не страшна остуда -
Знак острого ума, любви святой;
Меня не запугают пересуды;
Мой слух распахнут настежь, Боже мой,
Твой голос я ловлю: ах, что за чудо!
О, кто б забыл ту сладость, что досталась?
Кто, честно глядя, впрямь бы смог забыть?
О, Боже, блеет агнец, хочет жить,
Мужской защиты просит. Ваша жалость
Ей, агнцу, справедливо в дар досталась;
А если кто-то хочет погубить,
В руины чудо-замки обратить,
Тот - негодяй. По правде, даже малость
Вниманья милой радует, когда
Я слышу пальцев легкое касанье
Иль вижу, как в окне горит звезда,
Я чувствую: то - знак ее вниманья,
Цветок из рук ее, в ручье вода;
Лишь вырви нить - и рухнет мирозданье.
Перевод В.Широкова
Пусть, Одиночество, с тобой сам-друг
Мне жить, но не в ущельях улиц тесных.
В обсерваторию стремнин отвесных
Поднимемся и поглядим вокруг.
Там зыбь кристальная, цветущий луг -
С ладонь - видны меж склонов многолесных.
Мне быть бы стражем средь шатров древесных!
Как резвые прыжки оленьи вдруг
Спугнули с наперстянки рой пчелиный -
Следил бы я с тобой в лесной глуши.
Но столько прихотливых дум в картины
Словесные вмещает ум невинный,
Что сладостней всего, когда в тиши
Беседуют две родственных души.
Перевод В.Потаповой
ПОСЛАНИЕ ДЖОРДЖУ ФЕЛЬТОНУ МЭТЬЮ
Стих - это чудо вечное, живое,
Но братство через песню - чудо вдвое.
Я, милый Мэтью, вспомнить не сумею
Судьбы прекрасней, радостей полнее,
Чем те, что отмечают нас, когда мы
Трофей возводим музам нашей драмы
Усильем общим. Братья и поэты,
Мы этим единением согреты,
И любит сердце, чуя в упоенье
Возвышенность, величье, исцеленье.
Поэзии пространство шаг за шагом
Осваивать с тобой я счел бы благом,
И с радостью я пел бы, гимнам вторя,
Что раздаются в Сицилийском море
Среди гондол скользящих, легких, дальных
На склоне дня, в лучах его прощальных, -
Но не смогу. "Лидийские картины"
Не для меня: гнетут заботы ныне,
И часто я гляжу со страхом в небо,
Боясь там утром не увидеть Феба,
Аврору не увидеть на рассвете,
Наяд, что в речке плещутся, как дети,
В лучах луны - паренье серафима, -
Все то, что было нам с тобою зримо:
Росу, что ночью с мяты и с морошки
Смахнула фея шаловливой ножкой,
Летя домой с таинственного луга,
Где танцевали эльфы всей округи
И чинно завершали праздник яркий,
Пройдя под лунной триумфальной аркой.
Противна музе городская смута.
Будь я при ней хоть каждую минуту,
Она сбежит, она не даст мне рая
Среди противоречий и раздрая.
О девушке мечтаю с добрым взглядом.
Как хорошо мне было б с нею рядом
Там, где безлюдно, там, где романтично,
Где множество цветов и где обычно
Дубы стоят, что помнят, как преданья,
Старинные друидов волхвованья;
Где над рекой ракитник темнолистый
К воде спускает золотые кисти
И, к кассии склоняясь благовонной,
Вплетает в кисти белые бутоны;
Где в чаще леса звонкие кантаты
Выводят соловьи замысловато;
Где меж стволов - подпор ветвистой кровли -
Постель я из фиалок приготовлю;
Где в звездочке душистой первоцвета
Пчела гудит и возится все лето.
Кто этой благодатью недоволен,
Тот и душой, и телом тяжко болен.
Ты это место укажи мне, Мэтью,
Коль что-нибудь имеешь на примете.
Там с девушкой, с тобой уединенно
Читали б мы друг другу Чаттертона.
(Четыре духа волею Шекспира
Ввели его в предел иного мира.)
Мы вспомнили б о тех с благоговеньем,
Кто жил, воюя с общим заблужденьем.
Ты, помянув бы Мильтона слепого,
В отчаянье пришел от зла людского
И ненависти к гению, чьи крылья
Людей хранят, как могут, от всесилья
Великих бедствий. Вспомнили бы дале
Мы тех, что в битве за свободу пали, -
Альфреда, Телля. Мэтью, мы едва ли
Забыли бы, беседуя с тобою,
Уоллеса, народного героя.
На север глядя, погрузившись в думы,
О Вернее, Мэтью, пролили б слезу мы.
Без девушки и без тебя мне, ясно,
Дразнить скупую музу - труд напрасный,
Но для твоей, о Фельтон, славы громкой
Готова муза "свет пролить в потемки".
Ты был цветком, что рос под небосклоном,
Соседствуя с ключом незамутненным,
Откуда били песни; утром рано
Сюда пришла невинная Диана
И, с радостью приветствуя светило,
Ему тебя на память подарила,
Отняв тебя у почвы плодородной
И опустив тебя в ручей холодный.
О том, как стал ты золотою рыбкой,
По воле Феба, в этой влаге зыбкой,
Ты не сказал; ты сохранил в секрете,
Как лебедем предстал на белом свете
И как впервые в этом состоянье
Обрел ты человека очертанья,
Как в странствиях своих возвел в обычай
Ты смену воплощений и обличий,
Как был с наядой в отношеньях дружных
И пищу брал из рук ее жемчужных.
Перевод Е.Фельдмана
Ах, живи ты в век старинный,
Рассказал бы свиток длинный
О глазах твоих немало,
Как они, мой друг, бывало
Танцевали менуэты
В храме радости и света,
И воспел бы, как заслуги,
Летописец брови-дуги,
Каждую из коих лестно
С полосой сравнил небесной
Или же с пером вороны,
От случайного урона
Павшим на снежок пушистый;
Темный волос твой волнистый
Уподобил чемерице,
Той, что аркою клонится,
Где в обилье завиточков
Угнездилась тьма цветочков
(Долу столь же величаво
Клонятся другие травы.
В их изгибе есть приметы
Очертанья всей планеты);
Речи б уподобив меду,
Выявив твою породу
Через тонкие лодыжки,
Пояснил, - не понаслышке
Знаешь фей ты, ибо ловко
Охраняешь их, плутовка:
Даже фейному мальчонке
Не найти своей девчонки,
Разве только в час, когда ты,
Дев оберегая свято,
Доставляешь в день лучистый
Их к воде кристально чистой.
Появись ты в древней были,
Десять Муз мы б ныне чтили.
Рангом хочешь, может статься,
Выше Талии считаться?
Уважаю дух новаций:
Стань четвертою из Граций!
В чем же в рыцарскую пору
Ты могла б явиться взору?
Ах, по моему понятые,
В длинном, серебристом платье
Ты б на людях появлялась,
Где б надежно прикрывалась
Грудь кирасой золотою,
И не мог бы грудью тою
В страсти нежной, в страсти томной
Насладиться взор нескромный.
Локон твой под шлем могучий
Прятался б, как солнце - в тучи,
И волной беломолочной
Ниспадал султан бы, точно
Лилии с бесценной вазы.
Столь приятен был бы глазу
И скакун твой величавый,
Гордый рыцарскою славой
И блестящим одеяньем,
Сходным с северным сияньем.
По-мужски мечом владея,
Ты, убив волхва-злодея,
Ложь убила бы и с нею -
Огнедышащего змея.
Впрочем, ты колдунья - тоже,
А своим вредить негоже, -
Ни волшебникам, ни гадам,
Что убить способны взглядом.
Перевод Е.Фельдмана
К ***
Будь я красавцем, долетел бы стон
Сквозь ухо перламутровое эхом
До сердца твоего, назло помехам,
И был бы я за пыл вознагражден.
Но я не рыцарь доблестных времен,
И грудь мою не облекать доспехам,
Не пастушок блаженный, нежным смехом
Пастушке говорящий, что влюблен.
И все ж твержу: "Ты сладостна!", я брежу:
"Ты слаще сицилийских роз медовых
В хмельной росе, поящей допьяна!"
Я редкостной росой уста разнежу
И под луной нарву цветов пунцовых -
Мне колдовскую силу даст луна.
Перевод А.Парина
ПОДРУЖКА, КРУЖКА И ТАБАКУ ПОНЮШКА
Тащи веселую подружку мне,
Тащи вина большую кружку мне
И табаку тащи понюшку мне.
Коль можешь, дай всего до ста точно.
Быть может, я скажу: "Достаточно!"
Но нет - смолчу в моей обители
Вплоть до пришествия Спасителя.
Недурно было б так устроиться
С тобой, возлюбленная Троица!
Перевод Е.Фельдмана
Опыт
О рыцарях рассказывать я стану.
Перед глазами - белые султаны.
Не чопорны они, не современны,
Но грациозны - необыкновенно.
Не то что смертных дерзкая отвага,
Но даже волхвованья Арчимаго
Изящества не сообщат им боле;
Как будто горный ветер на приволье
Резвится и приходит отовсюду,
Чтобы для нас устроить это чудо.
О рыцарях рассказывать я стану.
Мне видится копье: то утром рано
Выходит рыцарь; дева молодая,
От холода едва не умирая,
Застыла у зубца старинной башни.
Она в слезах: за милого ей страшно.
Подчеркивает платье каждой складкой,
Что ей сейчас и горестно, и сладко.
Когда в походе рыцарь притомится,
Он в озере прозрачном отразится.
У ясеня приляжет на полянке,
Где рядышком гнездятся коноплянки.
Ах, опишу ли облик я жестокий,
Когда встает герой железнобокий,
Тряся копьем, сдвигая гневно брови,
И рвется в бой, и жаждет вражьей крови?
Ах, опишу ли я, как рыцарь гордый
Выходит на турнир походкой твердой,
И зритель замирает, восхищенный,
При появленье чести воплощенной?
Боюсь, что нет: увяли, отлетели
Стихи, что распевали менестрели,
Чей и теперь таится дух великий
В развалинах и лиственнице дикой.
Когда закончен пир, допито зелье,
Кто вам опишет буйное веселье?
Кто вам опишет ожиданье боя
Под сенью стен, украшенных резьбою?
Кто вам опишет зрелище сраженья?
Кто вам отыщет средства выраженья?
Я вижу зал; в нем юные девицы;
Мне явственны их радостные лица,
Мне явственны их сладостные взгляды,
Что светятся, как ясные плеяды.
Да, все-таки рассказывать я стану
О рыцарях, об их суровом стане.
Как возродиться смогут здесь иначе
И воин, и скакун его горячий?
Твое, о Спенсер, и лицо мне мило:
Оно прекрасно, как восход светила,
А сердце просто прыгает от счастья,
Когда твое я чую соучастье.
Я твой венец, при всем его изыске,
Воспринимаю по-земному близко,
И я тогда не чувствую смущенья,
Когда в своем горячем обращенье
Твой кроткий дух прошу я о подмоге,
А дух в тревоге
Из-за того, что некто вздумал тоже,
По глупости, сумняшеся ничтоже,
Либертаса пройти дорогой торной.
Либертас подтвердит: в мольбе покорной
Я, бард, с благоговеньем постоянным,
Испуганный своим же дерзким планом,
Пройду свой путь; ты согласишься, внемля.
Я лягу отдохнуть; увижу землю,
Ее восход, закат, и свет, и тени,
И всей природы буйное цветенье.
Перевод Е.Фельдмана
Фрагмент
Сэр Калидор плывет по водной глади,
Гребя веслом и с восхищеньем глядя
На вечер безмятежно-молчаливый,
Что покидать не хочет мир счастливый.
Сегодня ночь наступит с опозданьем,
И, светлым наслаждаясь мирозданьем,
Сэр Калидор душою отдыхает,
И боль обиды в сердце затихает.
Он тихо правит к берегу; растенья
Сулят покой и умиротворенье.
Там, где трепещет зелень окоема,
Царит истома.
За ласточкой, резвуньей вилохвостой,
И зорким взглядом уследить не просто:
Зигзаги, петли... Вот, всерьез иль в шутку,
Она в воде купает крылья, грудку.
Круги расходятся, и гребень фронта
Слабеет, не дойдя до горизонта.
Челн двигается, словно бы крадется:
Вода вокруг почти не шелохнется.
Здесь озеро с размахом небывалым
Задернуто лилейным покрывалом.
Цветы мечтают о росе небесной.
Поблизости есть островок прелестный,
Откуда этот уголок чудесный
Весь виден. Полоса береговая
Вползает, очертанья изгибая,
В густой туман; вдали синеют горы.
В ком сердце есть, не отвращает взоры,
Которые, куда вы их ни бросьте,
Природа ловит, приглашая в гости.
Приветствуя края, где все знакомо,
Себя наш рыцарь чувствует, как дома.
Уходит солнце, скатываясь книзу,
И дарит флоре золотую ризу.
Чирикая сквозь лиственные складки,
В них сойки без конца играют в прятки.
Старинный замок чахнет одиноко
И не клянет безжалостного рока
Из гордости. Здесь ели шишки мечут,
Угадывать пытаясь, чет иль нечет.
Плющ на стене церквушки крестоглавой.
Там голубок в окне курлычет бравый.
Он чистит перья, он в стремленье бурном
Покрасоваться в облаке пурпурном.
На озере пятном лежит нерезко
Тень острова. Сквозь сумрак перелеска
Виднеются щавель и наперстянка;
Там дикий кот гуляет на полянке;
А там стволы березок серебрятся;
А там густые травы шевелятся
Вдоль ручейка. Сим чудом и красою
Сэр Калидор заворожен. Росою
Цветы покрылись на вершине горной.
Но чу! Вдали слышны сигналы горна,
И рыцарь обращает взор к лощине,
И белых скакунов там видит ныне,
И видит он друзей, что сердцу милы.
Челн сталкивая в воду что есть силы,
Он прочь плывет от песни соловьиной,
И от семьи уснувшей лебединой,
И, думая о предстоящей встрече,
Еще он здесь, но дух его далече.
Он правит к мысу, к каменной громаде
Дворцовых стен; здесь в персиковом саде
Пчела не вылетает на природу.
По лестнице, что сходит прямо в воду,
Сэр Калидор, расставшись тут же с лодкой,
Наверх взбегает легкою походкой,
Спешит, небрежно открывая створы,
Минуя залов гулкие просторы
И коридоры.
Ах, звуки, что несутся в изобилье,
Лазурные распластывая крылья,
Блестя глазами, - не отрадней все же,
Чем звон копыт. Во двор бежит он. Боже!
Миг - и должна решетка опуститься,
Но кони пролетели, словно птицы,
И тем спасли от гибели ужасной
Наездниц юных. Калидор прекрасный
Целует руки. Девушки в одышке.
Дрожат от напряженья их лодыжки.
Он хочет им помочь сойти на землю.
Те, чувству внемля,
Смущаются, но он смущен поболе,
И потому он медлит поневоле.
Но вот, сходя, они склонились к холкам.
Росу ли, слезы, сам не зная толком,
Он чует на щеке, прильнувши к даме,
Благословив дрожащими губами
И взором, полыхающим от страсти,
Такое счастье.
Несет ее; с плеча его свисает
Рука, чудесней коей не бывает,
Что с кассией поспорит белоснежной,
И рыцарь юный, трогательный, нежный
Горячею щекой ласкает руку.
Он все отдаст за эту боль и муку...
Но оклик сэра Клеримонда разом
Соделал ясным помутненный разум,
И рыцарь, на земле очнувшись грешной,
На землю леди опустил неспешно;
И новым чувством он обогатился,
И он с хвалою к небу обратился,
И он челом коснулся рук любимых,
Способных исцелять неисцелимых,
Он причастился рук волшебных леди
И приобщился к Славе и к Победе!
Горел огонь; стекались гости к дому.
Там, гладя гриву другу вороному,
Присутствовал и некий знатный воин,
Лицом и статью лучших слов достоин.
Сравниться мог плюмаж его богатый
Лишь с ягодой рябины горьковатой
Иль шапочкой Меркурия крылатой.
Оружие его блистало мелкой
Искусной, прихотливою отделкой
И внешне никому не говорило
О том, каким оно тяжелым было.
Такою оболочкой интересной
Мог на земле блистать и дух небесный.
"Сэр Гандиберт - наш лучший цвет, без спору!" -
Сэр Клеримонд промолвил Калидору.
Гость замечает истинную радость
И привечает искренность и младость,
Святую жажду подвигов и битвы,
Лелеемую с детства, как молитвы.
(Известно было: Калидор порою,
и занятый любовною игрою,
С восторгом все поглядывал, бывало,
На гостя, на изящное забрало.)
При свете, заливавшем зал гостиный,
Мерцали кольца, лезвия, пластины.
Затем сошлись в отдельном помещенье.
О, леди были в полном восхищенье
От зелени, что там по стенам дома
Ползла вокруг оконного проема.
Сняв тяжкое стальное облаченье,
Сэр Гондиберт вздохнул от облегченья.
Меж тем сэр Клеримонд, сидевший рядом,
Обводит всех спокойным, добрым взглядом.
Сэр Калидор... Он замер в ожиданье:
Он явно хочет выслушать преданье
О рыцаре, что, воспротивясь року,
Урок преподал скверне и пороку
И даму спас от козней лиходея.
Как будоражит юношу идея!
Целует руки женщин он в волненье.
Те смотрят на него в недоуменье,
Но скрытое становится им видно,
И все над ним смеются необидно.
Чуть веет бриз от леса и от речки.
Чуть изогнулось пламя длинной свечки.
А как поет ночная Филомела!
Как пахнет липа! С дальнего предела
Летит сигнал, рожденный в тайном роге.
Луна одна гуляет на дороге.
И счастливы здесь рыцари и леди,
Что в долгой, обстоятельной беседе
Встречают ночь. Чу! Слабое гуденье:
То Веспер начинает восхожденье.
Пусть мирно спят...
Перевод Е.Фельдмана
Тому, кто в городе был заточен,
Такая радость - видеть над собою
Открытый лик небес и на покое
Дышать молитвой, тихой, точно сон.
И счастлив тот, кто, сладко утомлен,
Найдет в траве убежище от зноя
И перечтет прекрасное, простое
Преданье о любви былых времен.
И, возвращаясь к своему крыльцу,
Услышав соловья в уснувшей чаще,
Следя за тучкой, по небу скользящей,
Он погрустит, что к скорому концу
Подходит день, чтобы слезой блестящей
У ангела скатиться по лицу.
Перевод С.Маршака
Мне любо вечером в разгаре лета,
Лишь ливни злата запад обольют
И гнезда облака себе совьют
На зыбках ветерков, с тщетою света
Душой проститься и укрыться где-то
От мелочных забот, найти приют
В душистой чаще, где не ходит люд, -
Мне сердце оживит услада эта.
В колодец дум спокойных опущусь
О Мильтоне, о Сидни в гробе хладном,
И созерцать их лики дух мой станет;
И на крылах Поэзии взовьюсь,
И, может, волю дам слезам отрадным,
Когда печаль напевная нагрянет.
Перевод А.Парина
ДРУГУ, ПРИСЛАВШЕМУ МНЕ РОЗЫ
Я полем шел - в тот час стрясают птицы
С зеленых кровель гнезд алмазный сор
И воинство, спеша в дневной дозор,
Велит щитам помятым распрямиться.
И вдруг природа знак дала раскрыться
Долинной розе, что своих сестер
Опередила и сладила взор,
Как жезл в руках Титании-царицы.
Мой нюх был сыт, расхожий аромат
Садовых роз ему претил - и что же? -
Ты роз прислал - я радостью объят,
И у меня мороз пошел по коже.
Их голоса чуть слышно говорят
О мирной радости, о дружбе нерасхожей.
Перевод А.Парина
Я в чудеса земли влюблен давно:
Вот солнце утром, наподобье птицы,
Пьет с листьев слезы. Вот небес десница
Колышет лавров тонкое руно.
Вот океан - лазурное сукно,
Его суда, пещеры, страхи, лица
И глас таинственный, в котором мнится
Все то, что есть и будет нам дано.
И ныне, Джордж, пока пишу, дивясь,
Диана из-за облачной преграды
Глядит так робко, будто бы боясь
Раскрыть свои полночные услады.
Но разве может с мыслию твоей
Сравниться чудо неба и морей?
Перевод В.Лунина
ПОСЛАНИЕ МОЕМУ БРАТУ ДЖОРДЖУ
Я пережил унылых дней немало.
Не раз меня тоска одолевала,
И мозг тупел от скуки небывалой,
И был я глух к небесному хоралу.
В туманные я вглядывался дали,
Где молнии резвились и сверкали.
К земле склоняясь, погружаясь в травы,
Я ждал явленья мысли величавой;
Но под шатром багряным небосклона
Не слышал я мелодий Аполлона,
И с огорченьем видел я, как, тая,
Тускнела в небе лира золотая;
И зря внимал я медоносным пчелкам:
Я сельских песен не усвоил толком.
Я чувствовал, что взгляды женщин милых,
И те воспламенить меня не в силах,
И не воспеть мне на моих страницах
Ни рыцарей, ни дам прекраснолицых.
Но те, что к лаврам столь неравнодушны,
Бывают недоступны жизни душной,
Когда, одну поэзию приемля,
Они отвергнут воздух, воду, землю.
(Либертасу поведал Спенсер это.
Я верю гениальному поэту.)
Когда Поэт в иных витает сферах,
Он видит небо в юных кавалерах
На белых скакунах, при всем параде,
Что рубятся друг с другом шутки ради.
Их вылазку и бой во вражьем стане
Мы молнией считаем по незнанью,
И лишь Поэт в своем особом раже
Услышит горн их крепостного стража.
Когда ворота распахнут широко
И всадники мелькнут в мгновенье ока,
Поэт успеет разглядеть в проеме
Веселый пир, царящий в славном доме,
Красавиц, пляшущих неутомимо,
Что могут сниться только серафиму,
И кубки, и вино, что в них искрится,
Как в вихре солнца яркие частицы,
Где струи падают, по всем приметам
Подобные сгорающим кометам.
Цветы в саду - в количестве несметном,
Но их не рвать обыкновенным смертным.
Здесь Аполлон считается с угрозой:
Поэт всегда в жестоком споре с розой.
Фонтаны бьют и смешивают струи,
Сливаясь в обоюдном поцелуе,
Стекая грациозно и картинно,
Как ручейки по плавникам дельфина,
Когда он подплывает стороною,
Своим хвостом играя над волною.
Все это тот с восторгом наблюдает,
Кого воображенье распирает.
Не он ли подставляет, увлеченный,
Вечерним бризам лоб разгоряченный?
И не его ль и все его таланты
Притягивают звезды-бриллианты?
Не он ли покорен луною нежной,
Что в облаках - в сутане белоснежной -
Торжественно плывет в ночном просторе
Монашкой милой в праздничном уборе?
Конечно, он, чьи зорко видят очи
Все буйства и секреты каждой ночи.
Случись когда, что сам их подгляжу я,
Тебя рассказом, брат, заворожу я.
Чем в этой жизни барды ни богаты,
Вознаградят потомки их трикраты.
Когда косая топчется в передней,
О чем Поэт мечтает в миг последний?
"Когда истлеет низменное тело,
Мой дух достигнет высшего предела,
И мир постигнет суть моей работы,
И за мечи возьмутся патриоты.
Моих стихов суровые набаты
Поселят страх под сводами сената,
И мудрецы, об истине радея,
В свою мораль внесут мою идею,
Воспламенясь моими же стихами,
А я, сходя с небес, раздую пламя.
Мой лучший стих, мой самый стих удачный,
Послужит гимном деве новобрачной.
Однажды майской утреннею ранью,
Устав плясать, рассядутся селяне
Вкруг девушки какой-нибудь прелестной,
Объявленной здесь королевой местной,
И цветик белый, пурпурный и красный
Они вплетут в венок ее прекрасный,
Поскольку белый с красным непреложно
Здесь символ всех влюбленных безнадежно.
Букетиком лежат посередине
Фиалки на груди ее невинной.
Она стихи читает; томик скромный
Переполняет радостью огромной
Сердца селян, скрывающих волненье
Под сдержанные крики одобренья.
В стихах - надежды, страхи и невзгоды,
Что испытал я в молодые годы.
Браслет жемчужный ярко-ярко блещет,
Горит, переливается, трепещет.
Иду я к детям с песней колыбельной.
Да будет свят покой их беспредельный!
Я говорю прости холмам и ниве, -
Их размывает в дальней перспективе, -
И быстро восхожу к вершинам горным,
Дивясь пространствам диким и просторным.
Прекрасный мир, я, смело духом рея,
Твоих сынов и дочерей согрею
Своим стихом!" - Ах, друг и брат мой, ныне,
Когда б я укротил мою гордыню
Для радостей обычных, то, предвижу,
Я стал бы людям и милей, и ближе.
Иные мысли - сущее мученье,
Но боль мне приносила облегченье,
И счастлив был я - найденному кладу
Душа и то не столь была бы рада.
Моих сонетов публика не знала,
Но ты их знал - мне этого хватало.
Я на траве недавно, брат, валялся,
Любимому занятью предавался:
Писал тебе письмо, и в те мгновенья
Лицом ловил я ветра дуновенья.
Вот и сейчас лежу я на утесе,
Примяв цветы. Мой великан вознесся
Над океаном. На мои заметки
Светило сквозь траву бросает клетки.
Овсы - налево. Затесавшись в злаки,
Нелепо среди них алеют маки.
Их цвет напоминает о мундире,
Весьма непопулярном в штатском мире.
Направо - океан. На лоне бурном
Зеленый цвет соседствует с пурпурным.
Вон парусник несется, словно птица;
От водореза пена серебрится.
Там - жаворонки в гнездах копошатся,
Там - чайки беспокойные кружатся;
Садятся на волну они порою,
Но на волне им тоже нет покоя.
А запад, разрумяненный закатом,
Напоминает: попрощайся с братом.
Повторного не жду напоминанья.
Шлю поцелуй воздушный. До свиданья!
Перевод Е.Фельдмана
ПОСЛАНИЕ ЧАРЛЬЗУ КАУДЕНУ КЛАРКУ
Ты видел, Чарльз, как лебедь грациозный
Плывет порой, задумчивый, серьезный,
Плывет бесшумно, словно луч нетленный,
Идущий к нам из глубины вселенной.
Порой он крылья распахнет просторно,
Красуясь перед Нимфою озерной,
И капельки, сверкающие в ряби,
Как драгоценность, вытащит из хляби.
В гнездо несет он капельки-алмазы,
Чтоб медленно их выпить, а не сразу,
Но все же сохранить не может птица
Ни на мгновенье влажные частицы.
Причиною тому - их быстротечность.
Они - как время, канувшее в вечность.
В реке Поэзии и я немало
Сгубил, как лебедь, времени. Бывало,
Весло разбито; паруса провисли;
Ни ветерка; бесцельно бродят мысли;
Вода меж пальцев, исчезая, блещет...
Увы, меж них алмаз не затрепещет!
И я прервал на время переписку.
Но ты не обижайся, друг мой близкий:
Твой слух привык к классическим канонам, -
Зачем тебе общаться с пустозвоном?
Попробовав напитки Геликона,
Мое вино ты вряд ли благосклонно
Отведаешь: к чему ходить в пустыню,
Бесплодную и полную унынья,
Тебе, который Байи видел виды,
Где отдыхал под музыку Армиды
И где читал бессмертного Торквато,
Редчайших роз вдыхая ароматы,
Тебе, который у потока Маллы
Дев белогрудых приласкал немало?
Бельфебу наблюдал ты в речке чистой,
Ты видел Уну в чаще густолистой
И Арчимаго, - рябью серебристой
Он любовался; всей душою страстной
Он предан королеве был прекрасной,
Титанию он зрил на тропах тайных,
Уранию - в дворцах ее бескрайных.
Либертас наш, водя его по бору,
Возвышенные вел с ним разговоры,
И сам ты слушал умиротворенно,
Как пел Либертас славу Аполлону,
Как пел он о летящих эскадронах,
О женщинах заплаканных, влюбленных,
О многом, что мне прежде и не снилось.
Так думал я; ползли и торопились
За днями дни - без веры, без надежды:
Мое перо - увы, перо невежды.
Когда б я мог, я посвятил бы строки
Тебе, мой друг, за первые уроки
Того, как можно сделать стих свободным,
Величественным, сжатым, благородным.
Цитировал ты Спенсера пространно, -
Там плыли гласных птичьи караваны, -
И Мильтона читал, - в поэме были
Покорность Евы, ярость Михаила.
Кто мне, входившему в литературу,
Открыл сонета строй и партитуру?
Кто объяснил мне свойства оды пышной,
Что, как Атлас, крепчает ношей лишней?
Кто доказал, что эпиграммы жало
Разит верней, чем лезвие кинжала,
Что эпос - царь, который миру внемлет
И, как кольцо Сатурна, мир объемлет?
Ты, Клио показав мне без покрова,
Долг патриота указал суровый,
Поведал об Альфреде и о Телле,
О Бруте, что свершил благое дело,
Убив тирана. Что б со мною стало,
Когда б не ты? Бесцветно и устало
Воспринял бы в душевном нездоровье
Я этот мир, наполненный любовью.
Смогу ли я забыть благодеянья?
Смогу ль оставить их без воздаянья?
О нет! Стихами угоди тебе я,
От радости б катался по траве я.
Я издавна одну мечту лелею:
Что ты, о времени не сожалея,
Меня прочтешь - страницу за страницей.
Пришел мой день. Так пусть же он продлится!
Я несколько недель не видел шпили,
Что воды яркой Темзы отразили,
Не видел солнечный восход в тумане
И тени, тающие утром рано
Над лугом и над речкой каменистой.
Ах, как чудесно в местности холмистой,
Где свежесть ручейков в такую пору
Пьет ветерок, бродя по косогору,
Где нива созревает золотая,
Где Цинтия смеется, воцаряя
Ночами летними в небесном крае,
И облако, как нежный пух, кружится,
И кажется, она в постель ложится!
Я стал бывать в высоких этих сферах,
Лишь разобравшись в рифмах и размерах.
"Пиши! - меня Природа призывала. -
Прекрасней дня на свете не бывало!"
И я писал. Стихов скопилось много.
Я не в восторге был от них, ей-Богу,
Но сочинить решил, доверясь чувству,
Тебе письмо. Особое искусство
В особом вдохновении нуждалось,
Что достиженьем цели возбуждалось,
И мне казалось: в этом достиженье
Поможет мне мое стихосложенье.
Но много дней прошло с поры блаженной,
Как Моцарт мне открылся вдохновенный,
И Арн, и Гендель душу мне согрели,
И песни Эрин сердцем овладели.
Они в твоем прекрасном исполненье
Всецело отвечали настроенью.
Мы, по тропе бродя тенистой, длинной,
Оказывались в местности равнинной;
Мы в комнате твоей библиотечной
Беседой наслаждались бесконечной.
Спускалась ночь; мы ужинали плотно;
Затем искал я шляпу неохотно;
Ты провожал меня; ты жал мне руку
И уходил; но все я слышал звуки,
Но все внимал твоей недавней речи,
Хотя ты от меня уж был далече
И, возвращаясь, шел к родному дому,
Шагая по покрову травяному.
О чем я думал в тихие минуты?
"Избави Бог его от лишней смуты,
Да не загубят этой жизни годы
Ни мелкие, ни крупные невзгоды!" -
Одолевали мысли всею силой.
Жму руку, Чарльз. Спокойной ночи, милый!
Перевод Е.Фельдмана
КАК МНОГО БАРДОВ ЗРЯШНО ЗОЛОТИТ...
Как много бардов зряшно золотит
Времен упадок! К вящей из досад
То, что подобной пище был я рад;
Уж лучше б я оглох, или отит
Меня отвлек от песенных харит,
Я так устал от чувственных рулад,
С бесстыдством дело не пойдет на лад,
Как только не отбили аппетит.
Прислушайся, что только ни припас
Нам вечер: листьев шепот, пенье птиц,
Журчанье вод и шелесты страниц,
Звон колокола и обрывки фраз;
И как бы время ни валило ниц,
Все-все гармонию рождает в нас.
Перевод В.Широкова
ПОСЛЕ ПЕРВОГО ЧТЕНИЯ ЧАПМЕНОВСКОГО "ГОМЕРА"
У западных я плавал островов,
Блуждал я в королевствах вдохновенья.
И видел золотые поселенья,
Обитель аполлоновских певцов.
Гомера темнобрового владенья
Я посетить был издавна готов,
Но не дышал бы воздухом богов,
Когда б не Чапмен, первый в песнопенье.
Я счастлив. Так ликует звездочет,
Когда, вглядевшись в звездные глубины,
Он вдруг светило новое найдет.
Так счастлив Кортес был, чей взор орлиный
Однажды различил над гладью вод
Безмолвных Андов снежные вершины.
Перевод В.Микушевича
ЮНОЙ ЛЕДИ, ПРИСЛАВШЕЙ МНЕ ЛАВРОВЫЙ ВЕНОК
Встающий день дохнул и свеж и бодр,
И весь мой страх, и мрачность - все прошло.
Мой ясен дух, грядущее светло,
Лавр осенил мой неприметный одр.
Свидетельницы звезды! Жить в тиши,
Смотреть на солнце и носить венок
Из листьев Феба, данный мне в залог
Из белых рук, от искренней души!
Кто скажет: "брось", "не надо" - лишь наглец!
Кто осмеет, пороча, цель мою?
Будь он герой, сам Цезарь, - мой венец
Я не отдам, как честь не отдаю.
И, преклонив колени наконец,
Целую руку щедрую твою.
Перевод В.Левика
ПОКИДАЯ ДРУЗЕЙ В РАННИЙ ЧАС
Дай мне перо и свиток вощаной -
Белее светлой ангельской ладони
И света звезд: к юдоли благовоний,
В край лучезарный дух умчится мой.
Оживлены божественной игрой,
Там колесницы мчат, лоснятся кони,
Искрятся крылья, жемчуга в короне,
И взгляды острые в толпе живой.
Как пенье услаждает чуткий слух!
Строка моя, будь звучно-величавой,
Когда торжественный умолкнет звук.
Сражается теперь мой высший дух,
Чтоб стих мой небесам служил оправой.
И одиноким не очнуться вдруг!
Перевод Н.Булгаковой
Студеный вихрь проносится по логу,
Рвет на откосе черные кусты;
Морозные созвездья с высоты
Глядят на дальнюю мою дорогу.
Пусть этот ветер крепнет понемногу,
И шелестят опавшие листы,
И леденеет серебро звезды,
И долог путь к домашнему порогу,
Я полон тем, что слышал час назад, -
Что дружбе нашей вечер этот хмурый:
Передо мною Мильтон белокурый,
Его Ликид, оплаканный как брат,
Петрарка верный с милою Лаурой -
Зеленый, девичий ее наряд.
Перевод Б.Дубина
Жива в народе - и в глуши лесов,
И в нищенском квартале - эта страсть:
Любить добро, к великому припасть
И славному воздать в конце концов.
"Единство цели", действия и слов, -
Где истине, казалось, не попасть
В пророки, - истинную правит власть
И пристыжает алчущих дельцов.
Народная привязанность - вот щит
Чудесный для высокого ума,
Который зависти бежать велит
В тот самый хлев, откуда, как чума,
Она и вышла. Вся страна стоит
За правого, любуясь им сама.
Перевод А.Прокопьева
И ныне гений на земле гостит:
Тот с горних крыл совлек небесный лад,
Озерный край, прохладу, водопад
И Хелвеллин, где облако висит;
В тюрьме весна второго посетит,
Улыбка роз, фиалок нежный взгляд;
И третий - тверд, и он - свободы брат:
Под шепот Рафаэля кисть летит.
Есть и другие, и призыв их нов.
Грядущего отряд передовой,
Они, они - иного сердца зов
В сей мир несут и слышат пульс иной.
Так вслушайся в священный торг веков,
Род смертных, и молчи, Господь с тобой.
Перевод А.Прокопьева
На углях хлопотливо пляшет пламя -
Сквозь тишину украдкой треск ползет,
Как шепот домового, что блюдет
Согласие меж братними сердцами.
Гляжу в огонь - приходят рифмы сами;
Завороженно ваше зренье льнет
К страницам мудрой книги - от забот
Она врачует, завладев очами.
День твоего рожденья, Том, сейчас -
Я радуюсь, что он так мирно длится.
Нам вечер вместе коротать не раз,
Гадать, в чем радость бытия таится,
В чем смысл его - пока великий Глас
С небытием не повелит сродниться.
Перевод А.Парина
Зеленый мир был создан для Поэтов.
Повесть о Римини
Я наблюдал с пригорка острым взором,
Насколько был спокоен мир, в котором
Цветы, взойдя в своем природном лоне,
Еще стояли в вежливом поклоне
В прогалине лесной зеленогривой,
Пленяя красотой негорделивой.
Здесь облака лежали в передышке,
Все белые, как овцы после стрижки.
Они передо мною почивали
На голубом небесном покрывале.
Бесшумный шум раздался надо мною,
Неслышный вздох, рожденный тишиною,
И даже тень, что по траве тянулась,
В короткий этот миг не шелохнулась.
Все чудеса, доступные для глаза,
Пейзаж переполняли до отказа.
Был воздух чист, и было расстоянье
Подробности размыть не в состоянье.
Я вглядывался, время не жалея,
В лесные бесконечные аллеи,
Угадывая в страсти прозорливой
Исток любой речушки говорливой.
Я чувствовал себя таким свободным,
Что мнил себя Гермесом быстроходным.
Когда мои лодыжки окрылились,
Мне все земные радости открылись,
И стал цветы я собирать по свету,
Которых краше не было и нету.
Пчела вокруг цветов жужжит и вьется.
Жизнь без нее нигде не обойдется.
Да будет свеж ракитник золотистый;
Да охранится шапкой травянистой
Живительная влага под корнями;
Пусть мох растет, обложенный тенями.
Орешник сплелся с вереском зеленым.
Здесь ветерки к веселым летним тронам
Приводит жимолость. На корне старом
Побеги юные растут недаром:
То сообщает о своем явленье
Идущее на смену поколенье.
Источник вод волнуется, ликует,
Когда о дочерях своих толкует
Чудесным колокольчикам. Он плачет
Из-за того, что ничего не значат
Для вас цветы: их оторвав от почвы,
Безжалостно отбросите их прочь вы.
Вы, ноготки, раскрывшись утром чистым,
Венцам лучистым
Просохнуть дайте, обратив их к небу:
Чтоб ваши арфы повторили плавно
Все то, о чем он сам пропел недавно.
Поведайте ему порой росистой,
Что я ваш друг и ваш поклонник истый,
Что глас его мне ветра дуновенье
В любую даль несет в одно мгновенье.
А вот горошек дозревает сладкий,
Горошинки в полет готовя краткий,
И ус его, что мелко-мелко вьется,
Хватается за все, за что придется.
Остановись у длинного забора,
Что вдоль ручья стоит у косогора,
И убедись: природные деянья
Куда нежней и мягче воркованья
Лесного голубя. Ни шепоточком
Ручей себя не выдаст этим кочкам
И этим ивам; веточки и травы
Плывут здесь медленно и величаво.
Прочтешь ты два сонета к их приходу
Туда, где свежесть поучает воду,
Витийствуя над галькою придонной,
Где пескари серебряной колонной
Всплывают и, как бы открыв оконце,
Высовываются, почуяв солнце,
И с сожалением уходят в воду,
Не в силах изменить свою природу.
Лишь пальцем тронь обитель водяную,
Они рванут отсюда врассыпную,
Но отвернись, и снова, честь по чести,
Лукавцы соберутся в том же месте.
Я вижу, что к салату рябь стремится,
Чтоб в листьях изумрудных охладиться,
Чтоб, охладившись, увлажнить растенья,
Не ведая границ и средостенья.
Так добрый друг идет на помощь другу,
Услугой отвечая на услугу.
Порой щеглы, слетая с нижней ветки,
Купаются в ручье, шумят, как детки,
И воду пьют, но вдруг, как бы с капризом,
По-над ручьем в леса уходят низом
Иль медлят, чтобы, затаив дыханье,
Мир созерцал их желтое порханье.
Нет, мне, пожалуй, этого не надо;
Но шороху душа была бы рада
С которым девушка свой сарафанчик
Отряхивает, сбросив одуванчик,
Или хлопкам по девушкиным ножкам,
Что бьют щавель, растущий по дорожкам.
Сама с собой играет, как котенок.
Застань врасплох - смутится, как ребенок!
Ах, девушку с ее полуулыбкой
Хочу вести по переправе зыбкой,
Хочу коснуться тонкого запястья,
К щеке ее прижаться... Вот где счастье!
Пускай она, прощаясь, чуть замнется,
Пускай не раз вздохнет и обернется.
Что дальше? На охапке первоцвета
Засну в мечтах, - однако, до рассвета
Цветочную я буду слышать почку
На переходе к зрелому цветочку;
Я мотыльков услышу ассамблеи,
Где веселятся, крыльев не жалея;
Услышу я в молчании великом,
Когда луна, серебряная ликом,
На небеса взойдет походкой плавной.
О, Жизнедатель бардов, светоч главный
Всех кротких, добродетельных и честных,
Ты - украшатель рек и сфер небесных,
Ты - голос листьев, и живых, и павших,
Ты открываешь очи возмечтавших,
Ты - покровитель бдений одиноких
И размышлений светлых и глубоких.
Нет славы, убедительнее вящей,
Золотоустых гениев родящей.
Писатели, поэты, мудрецы ли -
Разговорить их лишь Природа в силе!
В сиянии чудес нерукотворных
Мы видим колыханье сосен горных.
Мы пишем, избегая словоблудья,
И нам спокойно, как в лесном безлюдье.
Мы красоту полета замечаем
И в этой красоте души не чаем.
Где розы нам росою брызжут в лица,
Где зелень лавра тленья не боится,
И где цветы шиповника, жасмина,
И виноград, смеющийся невинно,
И пузыри, что лезут нам под ноги,
От беспокойства лечат и тревоги, -
Там, словно бы от мира не завися,
Уходим мы в заоблачные выси.
Кто чувствовал, тот знает, как Психея
Вошла впервой в чертоги эмпирея,
Как были ей с Любовью встречи любы,
Когда щека к щеке и губы в губы,
Когда целуют в трепетные очи
При вздохе дня, при вздохе нежной ночи.
Потом: восторг немыслимый - истома -
Тьма - одиночество - раскаты грома;
И новый день былое горе вытер,
И принял благодарности Юпитер.
Так чувствует, кто вводит нас в дубраву,
Когда отводит ветки слева, справа,
Чтоб в этих дебрях, любопытства ради,
Мы присмотрелись к Фавну и Дриаде.
С гирляндою цветочной в разговоре
Представим мы, в каком была здесь горе
Сиринга, убегавшая от Пана,
И как он сам впросак попал нежданно,
Как плакал он, когда ушла добыча,
Печальный ветер, с песней еле слышной
Плутавший рядом, в заросли камышной.
Чем бард старинный прежде вдохновлялся,
Когда воспеть Нарцисса он пытался?
Он прежде обошел весь мир огромный,
Пока не выбрал уголок укромный.
И был там пруд, и не было зерцала,
Что небеса бы чище отражало,
Взиравшие спокойно, как обычно,
На лес, переплетенный фантастично.
Там наш Поэт нашел в одной из точек
Ничем не примечательный цветочек,
Совсем не гордый, что, головку снизив
И венчик в отражении приблизив,
На воду глядя, не слыхал Зефира,
Страдая и любя вдали от мира.
Поэт стоял, сцепляя мысли звенья,
И вдруг заговорило вдохновенье,
И очень скоро он достиг успеха,
Поведав о Нарциссе и об Эхо.
Где был Поэт, нас одаривший песней,
Которой в свете не было чудесней,
Что и была, и есть, и будет юной,
Что ночью лунной
Покажет пешеходу при свиданье
Невидимого мира очертанья
И пропоет все то, чем полон воздух
И мысли, затаившиеся в звездах,
Рассыпанных по шелковистой глади?
Он перейдет, назло любой преграде,
В чудесный край и будет в крае оном
Искать предлог для встреч с Эндимионом.
Он был Поэтом и, к тому ж, влюбленным
На Латмии стоял он, где по склонам
Полз ветерок из миртовой долины.
Он гимны проносил через стремнины,
Плывя от храма звездного Дианы.
Там воскуренья были постоянны.
Охотница с улыбкой благосклонной
На жертвенник взирала, но влюбленный
Не мог на храм глядеть без огорченья:
Там красоту держали в заточенье!
И новый гимн, родившийся от стона,
Дал Цинтии ее Эндимиона.
О, Королева всей воздушной шири,
Всей красоты, что я увидел в мире!
Что ни скажу, сочту неумной басней,
Поскольку ты всего и всех прекрасней.
Скажу три слова - ты ответь короче,
Дав лишь одно мне: чудо брачной ночи!
Где флот за горизонт уйти стремится,
Там Феб, замедлив скорость колесницы,
Твою застенчивость сочтет курьезной,
Но, улыбнувшись, примет вид серьезный.
Тот светлый вечер помню я отлично:
Здоровый люд был весел необычно;
Всяк важность придавал своим манерам,
Чтобы казаться Фебом иль Гомером,
И, к огорчению самой Венеры,
Там женщин красота не знала меры.
Там ветерок с его дыханьем кротким
К полуоткрытым ластился решеткам
И всем, кого сразил недуг жестокий,
Он сон давал - и долгий, и глубокий,
И, выспавшись, они не знали боле
Ни жажды, ни томления, ни боли.
Они постели живо покидали,
Они к друзьям в объятья попадали.
Те щупали им лбы и поясницы,
Несли одежду и несли умыться.
Там юноши и девушки вначале
Молчали и в смущенье замечали
Огонь в глазах друг друга, и дичились
Они друг друга; как они ни тщились,
Но речь их без стихов была бессвязна,
И лишь стихи, моменту сообразно,
Протягивали шелковые узы,
И были нерушимы те союзы.
О Цинтия и пастырь твой! Пред вами
Я слаб воображеньем и словами.
Поэт ли я? - Пред силою могучей
Смирюсь и успокою дух летучий...
Перевод Е.Фельдмана
Ночь эта показалась мне длинна:
На ложе я ворочался без сна,
А почему - никак я не пойму.
Забота не теснила грудь мою,
Докучный не одолевал недуг...
Дж. Чосер
Нежней, чем лета теплое дыханье,
Спокойнее, чем ровное жужжанье
Пчелы, что, сбором дани занята,
Трудолюбиво вьется вкруг куста,
Прелестнее, чем розы цвет манящий
В укромном уголке тенистой чащи,
Пышней и ярче зелени лесов,
Отрадней соловьиных голосов,
Ясней, чем взор Корделии невинный,
Причудливей, чем вымысел старинный, -
Ты, Сон! Успокоитель наших вежд,
Ночных гонитель страхов, друг надежд!
Тебе, кто нас баюкает с любовью,
К счастливому склоняясь изголовью,
Себя мы предаем, глаза смежив.
Любитель маков и плакучих ив,
Ты, спутав локоны красотке спящей,
С лучами утра внемлешь клич гремящий -
Благодарения согласный хор:
Вновь тешит солнце отдохнувший взор!
Но что тебя превыше и сильней?
Что слаще ягод и воды свежей,
Что величавей, чем поток стремнинный,
Плеск лебединых крыл, полет орлиный?
Чей повергает в трепет властный зов,
Гоня докучный звук привычных слов,
Нежданно, словно громовое пенье
Или ужасный гул землетрясенья -
Иль робким, нежно веющим дыханьем
Одарит сладких тайн воспоминаньем?
Доносится неведомо откуда -
И молча мы дрожим, коснувшись чуда.
А в воздухе неясных форм полет
И отзвук хоров ангельских плывет,
И лавр вздымает ветви величаво,
Чтоб озарить чело посмертной славой.
И крепнет голос, и хвале сердечной
Дано взлететь перед престол предвечный,
Свою осанну Всетворцу пропеть -
И в сладостном восторге замереть.
Вы все, кто грелся в солнечном сиянье,
В кого вселяла буря содроганье,
Чьи бились радостно в груди сердца,
Почуяв всеприсутствие Творца, -
Меня поймете вы, со мной ликуя, -
Вам ведомо, о чем здесь расскажу я.
Поэзия! Тебя пою одну!
Не призван я в блаженную страну
Твоих небес, и лучше бы склонял
Колени я на гребни горных скал,
Тебе молясь, покуда мне в ответ
Не грянет с высей твой святой привет.
Поэзия! Желанна ты одна!
Манит меня блаженная страна
Небес твоих. Откройся, снизойди
К моленьям пылким! Сердце из груди
Пускай исторгнет счастия порыв,
Пусть я умру - ответь на мой призыв,
И юный дух - о, этот миг велик! -
Взлетя стремглав, падет пред Фебов лик
Счастливой жертвой. Если же душа
Снесет восторг и, радостью дыша,
Твоей красы предастся созерцанью, -
Очам прозревшим явишь очертанья
Наяд, в лесных играющих ручьях,
Птиц, что щебечут на густых ветвях,
Склоненных охранительною сенью
Над спящей девой, - и душа в паренье
Стихами поневоле отзовется,
Нас удивя: откуда что берется?
А то в камине пляшущее пламя
Воображенье наделит чертами
Волшебных стран, где в забытьи счастливом
Я странствую Меандром прихотливым,
Любуясь многоцветием долин,
Волшебством гор; взойду как властелин
В грот зачарованный, внимая пенье
Хрустальных вод, - и в лад стихотворенья
Возьму из прелести священной той
Все, что вместить способен дух людской.
Не то я обращусь к мирским деяньям,
Возвысившись над противостояньем,
Чтоб гордый дух в биенье мощных крыл
Вознесся и к бессмертью воспарил.
Постой, подумай! Жизнь - лишь краткий час,
Блеснувший луч, что вспыхнул и погас;
Сон бедного индейца в челноке,
Влекомом по обманчивой реке
К порогам гибельным; - миг скоротечный;
Жизнь - пышной розы цвет недолговечный;
Таинственная книга, чей рассказ,
Сто раз прочтенный, нов, как в первый раз;
Готовая отдернуться завеса;
Беспечный школьник, маленький повеса -
Резвится он, не ведая забот,
На ветках ильмовых готов весь год
Вертеться, лазать, прыгать и качаться...
О, мне бы десять лет, чтоб надышаться
Тобой, Поэзия, - чтобы я смог
Исполнить заданный душе урок,
Испить воды источников заветных,
Пространствовать в твоих краях рассветных.
С чего начну? С тех солнечных сторон,
Где правят Пан и Флора. Легкий сон
В траве зеленой, трапеза простая -
Овечий сыр да ягоды, - густая,
Родная сень раскидистых дерев,
Где нимфа нежная, притворный гнев
Отбросив, дарит поцелуй беспечный,
Чтоб мы в который раз друг другу вечный,
Знакомый сказ поведать вновь могли -
Простую повесть жизни и земли.
Мое чело овеяно крылами
Ручной голубки, что резвится с нами,
А рядом белоногая дриада
Пустилась в пляс, весне и солнцу рада,
И вьется зелень легких покрывал.
Но милый голос вновь меня позвал -
Где лавр сплелся ветвями с миндалем,
Мы с ней на ложе травяном уснем,
Еще тесней сплетясь - не разделиться...
Смогу ли чем иным одушевиться?
О да! Мой путь - к страданьям и борьбе,
Сужденным человеческой судьбе.
И се - встает пред изумленным взором
Стремящая по облачным просторам
Крылатый бег - златая колесница.
Летят по ветру гривы, а возница,
С отвагою и ужасом в очах,
На косогор лазурный конский мах
Направил - мчит задорных через тучи
И вниз на землю правит бег летучий.
И вот они на склоне приземлились,
Где купой мощные дубы столпились,
Взимает чутко странник сей небесный
Дерев и долов речи бессловесной.
И здесь ему являются виденья
Блаженства, страха или преступленья.
Проходят в лад неслышному напеву
Бойцы отважные, младые девы,
Смеются, плачут, говорят, поют,
И руки воздевают, и зовут,
Суровы, скорбны, веселы и юны, -
И все поют невидимые струны,
И пляска девам кудри разметала,
И реют, развеваясь, покрывала.
Теней сошлись тут тысячи, и жаждой
Свою поведать повесть полон каждый.
Возничий, наклоняясь с колесницы,
Глядится в их взволнованные лица
И впитывает странный их рассказ.
Чего бы только не дал я сейчас,
Чтоб вместе с ним, исполняся вниманьем,
В толпе теней внимать повествованьям!
Но вот бежали призраки. В багрец
Небес унесся горних стран жилец,
И грубая реальность предстает
И, словно мутная река, несет
Мой дух в Ничто. Но я пока борюсь,
Гоню сомненья, памятью держусь
За величавый образ колесницы,
Летящей в небе...
Неужель смириться
Пришлось Воображенью? Измельчал
Ужели род людской и замолчал,
Фантазия, твой благородный голос?
Все от тебя: как зреет в поле колос
И отчего сурово пролегла
Морщина вдоль Зевесова чела -
Поведать нам о том одна могла ты.
Ужель пресекся твой полет крылатый?
Ведь и на нашем острове был встарь
Воздвигнут твой сияющий алтарь -
В те дни, когда любили Музы нас,
И песнью сфер звучал их вольный глас,
Сплетаясь с древней музыкой планет
В гармонии, что, весь объемля свет,
Окутала биеньем струн живых
Бездонный мрак провалов мировых, -
И горних высей ширился простор
Под пение божественных сестер.
Все в прошлом. Власть гармонии презрев,
Вы заслужили Аполлонов гнев
Упрямой слепотой. Вы одичали,
Вы пошлость мудростью надменно величали.
Игрушечного оседлав конька,
Его Пегасом мнили вы. Жалка
И суетна доныне ваша участь.
Ревет ли буря, океан ли, вспучась
Волной ужасной, берегам грозит -
Не слышите. Роса ли оживит
Дрожащий лист игрою капель ясных -
Не видите. Не счесть вокруг прекрасных
Чудес и таинств - всюду красота!
Но вы, закрыв глаза и сжав уста,
Хватаетесь за свод негодных правил!
Вы школу для ослов открыли! Правил,
Строгал и гнул ваш ученик проворный
Свой стих пустой, как ивы прут узорный,
Что древле вырезал отец Иаков.
Их тысячи, а вид их одинаков -
Ремесленники в облике творцов,
А вместо лир - бряцанье бубенцов.
О нечестивый род! Доколе Фебу
Сносить кощунства ваши на потребу
Убогих заповедей Буало!
А вы, великие, чье время уж прошло, -
Витает на воспетых вами склонах
Родных холмов и пажитях зеленых
Ваш светлый дух. Не назову имен -
Не стоит их сей край: он осквернен.
Как вам летается над Темзой милой?
Как вам поется над толпой постылой?
Над Звоном возможно ль не рыдать?
Здесь лавры могут только увядать.
Навеки ль отлетели ваши тени?
Или воззвал к вам одинокий гений, -
Один из двух иль трех, сужденных нам, -
Он отдал юность пламенным стихам
И опочил в безвременной могиле...
Но полно! Времена лихие были,
Но, кажется, грядут иные дни -
Все вам благодаря. Лишь вы одни
Толику благодати нам послали,
И - чу! - опять напевы зазвучали
Из разных мест. Вот лебедь клювом черным
Окно пробил в прозрачном льду озерном
И песнь извлек... Из заросли густой
Нежданно к нам свирели звук простой
И чистый долетел... Что ж, вы довольны?
Пожалуй. Но, по правде, своевольный
И странный раздается струнный звон.
Величья он, конечно, не лишен,
Но слишком уж причудливые темы
Облюбовали наши Полифемы,
Рушители каменьев... Ясный свет -
Поэзия, и пусть сильнее нет,
Чем власть ее, пускай бровей движенью
Покорны верные ее служенью, -
Ее, что в полусне полулежит, -
Но мягко, бережно она царит.
А мощь одна не так любезна музам,
Она как падший ангел - тяжким грузом
На землю рухнув, возлюбила склепы,
Да саваны, да ураган свирепый,
Да страсти дикие... А назначенье
Поэзии - любовь и утешенье,
И дар святой затем ниспослан вам,
Чтобы ввысь дорогу указать сердцам!
И все ж я радостен: средь сорных трав
Возрос, главу цветущую подняв,
Прекрасный мирт - подобным похвалиться
И древность не могла. Слетелись птицы,
Трепещут крыльцами, поют, звенят
И клювами бутоны теребят.
Так выполем скорей дурное семя
Вкруг нежного ствола! Настанет время,
Когда - уже без нас! - лесной олень
Здесь свежую траву найдет и тень,
Когда склонит здесь с трепетом колени
Любовник юный, иль, поддавшись лени,
Школяр задремлет, книгу уронив,
Под нежный и пленительный мотив,
И будет мягкая трава клониться,
И тропка полевая будет виться, -
О сладкие надежды! - и взлетит
Опять Воображение в зенит,
А королем поэтов станет тот,
Кто слово, боль целящее, найдет.
Увижу ль это все при жизни я?
Не скажете ли, милые друзья,
Что обуян гордыней я, что жалкий
Я вздор несу, что я достоин палки?
Что лучше бы укрыться мне от срама?
Нет! Лишь в убежище святого храма
Поэзии приют могу избрать я,
А коль паду, меня положат братья
На сон под вековыми тополями,
Мой холм могильный зарастет цветами,
И на плите простой любви слова
Полузакроет пышная трава,
Но прочь, Унынье! Участи презренной
Избегнет тот лишь, кто душой смиренной
Стремится ввысь без мысли о награде.
Пусть свыше мне отказано в отраде
Житейской мудрости, в больших дарах,
Пусть я не мастер чтения в сердцах,
И трудно разбираться мне в тумане
Страстей минутных, мелочных желаний,
И тайны темные души преступной
Навек останутся мне недоступны, -
Особый дар судьба мне посылает:
Огромной мысли свет во тьме сияет.
Все в ней, в той мысли - вся моя свобода,
Поэзии примета и природа.
Она ясна, наглядна и бесспорна,
Как смена дня и ночи, как узорный
Покров долин, как в небе солнца око,
Как крест, взнесенный куполом высоко.
Не изменю ей. Гордый мой удел -
Промолвить вслух, что вымыслить посмел.
Скорее как безумец я помчу
И рухну в пропасть, жаркому лучу
Полдневного светила растопить
Позволю крылья, - лишь бы не забыть
Судьбу свою и цель... Но полно, будет!
Увлекся я, и пыл сердечный студит
Мой разум. Что за труд мне предстоит!
Простерся океан - о, что за вид! -
Передо мной, без счету островов...
Их облететь мне... нет! Я не готов!
Я не могу!..
Нет, лучше пусть придут
Скромнее мысли. Этот странный труд
Пусть попросту, как начат, завершится
И сердце, успокоясь, обратится
К отрадному - к душевной чистоте
И братским узам, к ясной доброте
И таинству сердечного порыва,
Что в миг один родит сонет счастливый,
Без тягостных усилий, на лету...
Вот счастие: отринув суету,
В компаньи с рифмами дни проводить,
А лень писать - на завтра отложить,
Взять с полки книгу редкую и с нею
Забыться, в радости и неге млея.
О, падает перо мое из рук,
Я не могу писать под сердца стук,
Мелодии порхают, как голубки,
И память воскрешает образ хрупкий
Дня, когда я впервые слышал их.
И много вижу я картин иных:
Вот всадницы прекрасные несутся,
Их кудри пышные по ветру вьются,
И пальчики стремятся на лету
Их уложить, а на картину ту
Горящим взором Вакх из колесницы
Глядит - от взгляда этого залиться
Румянцем Ариадне довелось...
И снова слов прилив, что ветр принес,
Когда открыл с гравюрами я папки,
И с ними новых образов охапки:
Изгиб лебяжьей шеи в камышах,
И коноплянка, что поет в кустах,
И бабочки полет золотокрылой,
И роза, что радушно ей раскрыла
Объятия роскошных лепестков, -
О да, припас я много для стихов
Видений сладостных, картин прекрасных!
И не забыть бы Сон - из маков красных
Украсил голову его венок -
Я, право, мало без него бы мог,
И лучшие стихи - его заслуга.
А вот раздался милый голос друга,
Сменясь опять отрадной тишиной.
На ложе день перебираю свой,
Прошедший в доме мудрого поэта,
Хранителя старинного секрета
Досугов сладостных. А со шкафов
Глядят на нас певцы былых веков
С улыбкой мраморной. О, счастлив тот,
Кто славу Будущему предает!
По стенам вижу фавнов козлоногих;
Они резвятся у развалин строгих
Классического храма, глядя знойно
На юных нимф, что вереницей стройной
Идут поодаль. Та, что краше всех,
Воздела к небу руки. Легкий смех
Звучит и голос сладостной свирели -
Так томно, что и фавны присмирели, -
И в небе разгорается рассвет.
А вот картина на другой сюжет:
Купание Дианы. Нимфы нежно
Ей услужают. Брошены небрежно
Одежды светлые. Плащ тонкотканый
Свисает через край тяжелой ванны.
Колышет медленно его вода -
Так океан покорные суда
Качает, легким ветерком волнуем,
Так водоросли, повинуясь струям,
Колеблются, - единый ритм живет
Во всем необозримом царстве вод.
А вот Сафо глядит куда-то вдаль.
Ее чело покинула печаль,
Задумчивость на время отступила,
И милый лик улыбка осветила.
Печален взор Альфреда короля:
Великий полон жалости, деля
Страданья сирых. И Костюшко мрачен:
Тяжелый жребий был ему назначен.
А вот вперил Петрарка жадный взгляд
В небесный лик Лауры - как глядят,
Счастливцы! - и над ними вознесла
Поэзия победные крыла.
Поэзия со своего престола
Глядит повсюду, и в моря и в долы,
Все ведомо ей, что вокруг творится,
А я могу поведать лишь частицу.
Но то, что видел, что ко мне теснилось, -
Прогнало сон. Мне наяву приснилось
Все то, о чем я здесь распространялся.
Минула ночь без сна - и я поднялся,
Веселый, бодрый, с ясными глазами,
Решив заняться новыми стихами
Немедленно. И вот уж им конец.
Гоню их в свет, как любящий отец.
Перевод А.Петровой
К ВУЛЬГАРНОМУ СУЕВЕРИЮ
Печальный звон колоколов церковных
К мольбам иным, к иным скорбям зовет,
Суля наплыв неслыханных забот
И проповедей мерзость празднословных.
Наш дух во власти колдовских тенет.
Он от бесед высоких, от любовных
Утех, лидийских песен, безгреховных
Отрад у камелька - нас оторвет.
Пробрал бы душу этот звон постылый
Ознобом, как могилы смрадный хлад,
Но, как хиреющей светильни чад,
Как вздох последний, сгинет звук унылый,
А имена Бессмертных с новой силой
В садах благоуханных зазвучат.
Перевод В.Потаповой
Вовеки не замрет, не прекратится
Поэзия земли. Когда в листве,
От зноя ослабев, умолкнут птицы,
Мы слышим голос в скошенной траве
Кузнечика. Спешит он насладиться
Своим участьем в летнем торжестве,
То зазвенит, то снова притаится
И помолчит минуту или две.
Поэзия земли не знает смерти.
Пришла зима. В полях метет метель,
Но вы покою мертвому не верьте.
Трещит сверчок, забившись где-то в щель,
И в ласковом тепле нагретых печек
Нам кажется: в траве звенит кузнечик.
Перевод С.Маршака
Костюшко! Меж прославленных имен,
Как дум высоких нива золотая,
Блестит твое, гармониями рая,
Хоралом сфер земной тревожа сон.
И там, из туч прорвавшись в небосклон,
Где имена бессмертные, блистая,
Чаруют слух, как музыка святая,
Где каждому воздвигнут звездный трон,
Оно пророчит, что настанет час
И добрый дух провеет над землей, -
Тогда с мужами древности, с Альфредом
Туда, туда, где правит Бог живой,
Всемирным гимном призовешь ты нас -
К Великому, чей лик еще неведом.
Перевод В.Левика
С улыбкой нимфы, голову склоня,
Ты взглядываешь искоса, украдкой.
В какой небесный миг своей повадкой
Ты обольстительнее для меня?
Уйдя ли в лабиринт беседы сладкой
Иль светлых дум? Встречая ль проблеск дня,
Когда танцуешь меж цветов, с оглядкой,
Чтоб их не смяла узкая ступня?
Ты создана столь сладостно, что дух
Займется, когда, превращаясь в слух,
Полураскроешь схожие с бутоном
Уста... Не легче ль мне умом смущенным
Решить, какая Грация бы двух
Подруг затмила перед Аполлоном?
Перевод В.Потаповой
Как Англия прекрасна! Я готов
Не знать чужих полей, лугов, озер,
Не видеть, как красуется убор
Чужих, воспетых бардами лесов.
Но жажду я порой увидеть кров
Небес Эллады, южных звезд узор,
Хочу взойти на трон Альпийских гор,
Весь мир забыв средь гордых ледников.
Как Англия прекрасна! Нужны мне
Лишь ласки дочерей ее простых,
Лишь теплота их добрых, белых рук.
Но снится мне в мечтаниях ночных
Взгляд черных глаз и канцонетты звук
Над теплым морем ночью при луне.
Перевод Г.Бена
Рассеялась на небе мгла сырая.
Повеяло прохладою с реки.
Юг, осени суровой вопреки,
Согрел на миг поля родного края.
Долины обросли покров тоски.
В прозрачном воздухе - дыханье мая.
Трепещут веки, с ветерком играя,
Как влажной летней розы лепестки.
Травою разрастаются виденья:
Плоды в студеных капельках росы,
Снопы неподалеку от селенья,
Осеннего скупого солнца свет,
Лесной ручей, песочные часы
И с жизнью расстающийся поэт.
Перевод В.Микушевича
ПОСВЯЩЕНИЕ ЛИ ХАНТУ, ЭСКВАЙРУ
Где блеск весны, где звонкие просторы?
Серебряная дымка не всплывет
На золотисто-алый небосвод,
Окрашенный улыбкою Авроры;
И сладкогласных нимф умолкли хоры.
О нимфы! Их веселый хоровод
Ни розы, ни сирень не понесет,
Как в мае, на алтарь богини Флоры.
И пусть поля безмолвны и пусты,
И пусть в лесу я Пана не встречаю,
Есть мир иной, духовной красоты,
Где все вокруг цветет, подобно маю,
Когда к стихам, что скромно я слагаю,
Снисходит человек такой, как ты.
Перевод В.Васильева
НАПИСАННЫЙ НА СТРАНИЦЕ,
ЗАВЕРШАЮЩЕЙ ПОЭМУ ЧОСЕРА
"ЦВЕТОК И ЛИСТ"
Поэма эта рощице сродни:
Переплелись ветвями чудо-строки,
Читателя остановив в истоке
Струи медвяной, льющейся в тени
Дерев; росою сбрызнут искони,
Он не задумывается о подоплеке
Мелодий коноплянки и о склоке
Других пернатых, проживая дни.
О, что за власть высокой простоты!
Что за порыв, влекущий величаво!
И я, изнемогая в жажде славы,
Готов застыть, с создателем на "ты",
Среди травы, где нежные рыданья
Малиновки доносят упованья.
Перевод В.Широкова
ПОСЛЕ ПОЛУЧЕНИЯ ЛАВРОВОГО ВЕНКА
ОТ ЛИ ХАНТА
Я временем обманут быстротечным:
Бессмертной мыслью ум не увлекло
В Дельфийский лабиринт, и обрекло
Меня остаться должником беспечным
Перед поэтом, столь благосердечным,
Что он мое тщеславное чело
Обвил, - согнув две ветки, - лавром вечным.
С подобной честью сжиться тяжело!
Мечты не ухватил я величавой.
Все попрано - тюрбан, корона, власть.
Что мир ценил - тому грозит расправой.
Возможно ли в сомненье мне не впасть
И мыслям странным не предаться всласть
О том, что люди называют славой?
Перевод В.Потаповой
ДАМАМ, КОТОРЫЕ ВИДЕЛИ МЕНЯ УВЕНЧАННЫМ
Венок из ветви лавра благовонной!
Нет сладостнее в мире ничего.
Самой луне, что радужной короной
Увенчана, не превзойти его!
Но есть еще росистые бутоны
И первой влажной розы торжество,
Морская зыбь от вздохов Альционы,
Трех голосов созвучных волшебство,
Глядящий сквозь серебряные слезы
Апрель и мая солнечные грозы...
Однако изощряться перестань:
Хоть не имеет равных твой избранник,
Но этим царственным очам, как данник
Смиренный, пусть воздаст восторга дань!
Перевод В.Потаповой
Бог золотого лука,
И золотой кифары,
И золотого света, -
О колесничий ярый,
Чья колесница,
Тьму разгоняя, мчится,
Как же избегнул кары
Я, нацепивший сдуру лавровый твой венок,
Славы твоей эмблему,
Дивную диадему -
Или червю такому ты не отмщаешь, бог?!
О, Аполлон Дельфийский!
Зевс потрясал громами,
Спутник его крылатый,
Перья свирепо вздыбив,
Щерился, но раскаты,
Словно под спудом,
Глохли, сменяясь гудом:
Но почему ж меня ты
Спас от расплаты лютой, но для чего же ты
Нежные тронул струны
И усмирил перуны;
Этакой-то личинке - таинство доброты?!
О, Аполлон Дельфийский!
Близилась ночь. Плеяды
Были уже в дозоре;
И по соседству с ними
Шумно трудилось море,
Эхо тревожа;
Чуден был мир, - и кто же,
Кто же себе на горе
Лавры себе присвоил, а уж решил, что - власть,
И ухмылялся мерзко,
И похвалялся дерзко,
И вот теперь возжаждал ниц пред тобою пасть?!
О, Аполлон Дельфийский!
Перевод Д.Шнеерсона
Прости мне, что невнятно бормочу
И мямлю, рассуждая о высоком,
Что я не наделен орлиным оком:
Не знаю, где искать, чего хочу.
Была бы эта ноша по плечу -
Лавину слов бушующим потоком
Со страстью, подобающей пророкам,
Я мчал бы к геликонскому ключу.
С Высоким ты один запанибрата.
Нам, слабым, целовать тебе ступню.
Знак божества взвился в лучах заката -
Толпа не прекратила болтовню,
Но ты увидел свет его крылатый
И к явленной звезде велел лететь коню.
Перевод А.Парина
ПЕРЕД МРАМОРНЫМИ СТАТУЯМИ
ИЗ СОБРАНИЯ ЛОРДА ЭЛГИНА
Мой дух, ты слаб. Занесена, как плеть,
Неотвратимость смерти над тобою.
В богоподобной схватке с немотою
Я слышу гул: ты должен умереть.
Орлу не вечно в синеву смотреть.
Но легче жить, когда всплакну порою,
Что я восходу веки не открою
И не сплету лучи в густую сеть.
Разлад с самим собой, а не отраду
Ума победы смутные родят.
Гляжу на мрамор - нет с печалью слада:
Красу Эллады растоптал распад -
Обличье Времени, - так волн громады
Величье солнца в бешенстве дробят.
Перевод А.Парина
"ПОВЕСТЬ О РИМИНИ"
Ты любишь созерцать зарю вполглаза,
Прильнув к подушке наспанной щекой?
Очарованью этого рассказа
Поддайся - и проникнешься тоской
По луговине с плещущей рекой.
Твой медлит взор: небесный блеск не сразу
Он пьет, скользя по Веспера алмазу.
Тебя объемлет звездный свет, покой,
Как этот стих о ночи, осиянной
Божественной охотницей Дианой.
А если ты отчасти моралист,
Твой дух найдет в бору приют желанный,
Где ель роняет шишки, воздух мглист,
Поют зорянки, сохнет палый лист.
Перевод В.Потаповой
Придите, девы, очи благонравно
Потупив, кроткий свет лия вокруг
Из-под невинных век, а тонких рук
Ладони так сложив, чтоб стало явно,
Что вы глядеть не мыслите без мук
На жертву вашей красоты тщеславной, -
На юного Леандра, что в неравной
Борьбе в пучину погрузился вдруг.
Он, бледные уста прижав к ланите
Прекрасной Геро, из последних сил, -
Провидя ночь души своей, - поплыл
Навстречу смерти... Чуть видны, взгляните,
Плечо, последний взмах его руки,
Влюбленного дыханья пузырьки.
Перевод В.Потаповой
Шепча про вечность, спит оно у шхер,
И, вдруг расколыхавшись, входит в гроты,
И топит их без жалости и счета,
И что-то шепчет, выйдя из пещер.
А то, бывает, тише не в пример,
Оберегает ракушки дремоту
На берегу, куда ее с излету
Последний шквал занес во весь карьер.
Сюда, трудом ослабившие зренье!
Обширность моря даст глазам покой.
И вы, о жертвы жизни городской,
Оглохшие от мелкой дребедени,
Задумайтесь под мерный шум морской,
Пока сирен не различите пенья!
Перевод Б.Пастернака
В тиши, неслышимый, незримый,
Я ускользнул из рук любимой,
Бессильных в томности серебряного сна.
Кто скажет, зная их касанье,
Когда безумней обаянье:
Когда она жестока иль нежна?
Как влажен взгляд!
Как ласково уста манят,
Чаруя тонкий слух воображенья!
О, только тот ценить готов
Покой и зрелость нежных слов,
Кто любит без цепей, без пресыщенья.
Их звук, их сладостный закон, -
Как надо мною властен он!
Счастливый этот день рожден для ласки.
Вдали от суеты земной
Я знаю, небо надо мной
Заря оденет в солнечные краски.
Перевод В.Левика
Ты говоришь "люблю", но твой
Ответ звучит столь отрешенно,
Как будто молится душа
В вечерних переливах звона.
Люби всей сутью!
Ты говоришь "люблю", - твое
С зарей сентябрьской сердце схоже.
Быть может, Купидон велел
Поститься в честь его построже?
Люби всей сутью!
Ты говоришь "люблю", - уста
Утех не обещают вскоре, -
Так изумительный коралл
Таит в себе ревниво море.
Люби всей сутью!
Ты говоришь "люблю", - зачем
Столь робки рук твоих касанья!
Так в статуе не дрогнет жизнь
В ответ на жаркие лобзанья.
Люби всей сутью!
Речами, полными огня,
Улыбкой в жаркой благостыни,
Взываю, уврачуй меня
И в сердце заточи отныне!
Люби всей сутью!
Перевод О.Кольцовой
Ближе, ближе, страсть -
Стисни влажной тенью -
Ближе, ближе, страсть!
Дай мне искупленье!
Ближе, ближе, сласть -
В луговой постели -
Ближе, ближе, сласть!
Встретиться успели!
Ближе, ближе, блажь,
Жги дыханьем жизни,
Ближе, ближе, блажь -
В сердце солнцем брызни!
Что ж, что чувств угар
Мигом улетает,
Наслажденья жар
Быстро угасает,
Только б не забыть -
Счастье близко, близко!
И нельзя любить
Без шального риска!
Ближе! Пусть к утру
Задохнусь от страсти -
Если я умру,
Я умру от счастья!
Перевод В.Широкова
ДЖОНУ ГАМИЛЬТОНУ РЕЙНОЛЬДСУ.
ПОСЕЩЕНИЕ ОКСФОРДА
Вот готический стиль:
К небу тянется шпиль,
На колоннах - святые отцы.
Рядом арка и дом,
Арка тронута мхом,
Дом приветствует - "Вильсон. Квасцы".
Студиозусов рой:
Не увидишь порой
Ни единого за день профана;
Громоздится собор,
Заливается хор,
Ну и Ректору тоже - осанна!
Очень много травы,
Очень много листвы
И оленей - не только для лирики;
И уж если рагу -
"Отче наш" на бегу,
И к тарелкам бросаются клирики.
Перевод Д.Шнеерсона
На печаль махни рукой,
На ее причину,
Вздохом душу успокой,
Утоли кручину.
Что ж ты в цвете юных лет
Выглядишь уставшей?
Пусть исчезнет горе вслед
За слезою павшей.
Разразиться дай грозе,
Но пускай ненастье
Принесет в любой слезе
Завтрашнее счастье.
Ярче слезы, чем поток,
Напоенный светом,
И мелодий шепоток
Все нежней при этом.
И коль благо, и уют,
И надежды - всуе,
Песню скорбную споют
Наши поцелуи!
Перевод Е.Фельдмана
О деревцо нагое,
Ты в ледяном плену
И радостном покое
Не вспомянешь весну;
Тебя ни хлад, ни слякоть
Не приневолят плакать,
И тонких веток мякоть
Они не повредят.
Родник, журчащий сонно,
Ты в декабре седом
О взоре Аполлона
Не вспомнишь подо льдом, -
Забывши дни отваги,
В хрустальном саркофаге
Почиют капли влаги,
Не злясь на зимний хлад.
Как было бы приятно
Порвать с минувшим связь,
Но можно ль жить, превратной
Судьбой не тяготясь?
Как, встретивши невзгоду,
Не злиться на природу,
Не рваться на свободу -
Стихи не говорят.
Перевод Е.Витковского
Пред удаленьем в край нетопырей
Царю приснилось нечто. Наипаче
Хозяйка бы пеклась о незадаче -
Мышино-крысьей сваре у ларей.
Воскликнул: "Царь Кошачий, поскорей
Сон растолкуй, он к худу, не иначе!"
И Даниил, сей баловень удачи,
Прочистил очи у царя царей:
- Мол, власть твою не ставят ни во грош,
Твой сон - донос о шутовском сраженье,
Пустоголовых сплетников молва.
И в стельку пьяный, Даниил хорош,
Коль лживое заставит окруженье
Пропеть: "Ты - Золотая Голова!"
Перевод О.Кольцовой
Написано
на мотив арии из "Дон Жуана"
Аполлон:
Трое вас передо мной,
А уеду лишь с одной
На пороге дня, на утренней зарнице.
Трое вас передо мной,
А уеду лишь с одной.
Кто со мной - на скакунах - через пшеницу?
Грации (все вместе):
Я! Нет, я! Я! Я!
В край осеннего жнивья
Ускачу с тобою, юный Аполлон!
Я! Нет, я! Я! Я!
В край хочу, где чудеса - со всех сторон!
Я! Я! Я! Я!
Лира звонкая твоя не знает фальши!
Я! Я! Я! Я!
День споет - я ускачу - все дальше, дальше!
Перевод Е.Фельдмана
Кот-котофей! Вишь, снова тяжело
Дышать; так вспомни бедных крыс и мышек,
Которых приголубил! Сколько крышек
Кастрюльных сбросил в кухне? Это зло
Не замолить, как ни гляди светло
Зеленым бархатом; грехов излишек
Когтит меня, напомнив тьмой одышек
О драках, о цыплятах; как везло
Тебе, дружище! Веселей взгляни-ка!
Пусть давит астма - флагом плещет хвост.
Пусть кулаком прохожий врежет дико,
Но ты поешь, вставая в полный рост,
И мех твой пышен, и не страшны пики,
Где жжет оград стекло разбитых звезд.
Перевод В.Широкова
ПРИ ВИДЕ ЛОКОНА ВОЛОС МИЛЬТОНА
Властитель числ органа,
Певец надмирных сфер!
Нам дух твой невозбранно
Являет меру мер
И всех начал начало.
Но лишь глупцу пристало
Твой славить прах
И, тщась почтить возвышенный твой гений,
Пытаться гимн для скорбных песнопений
Сложить в стихах.
Ты пел для духов рая,
Мелодий храм живой.
Разлада не скрывая,
Восторг дарил нам свой
И крылья вдохновенья.
О, где твои владенья?
Внемли моей
Делийской клятве, - я клянусь тобою,
Твореньями твоими и судьбою,
Твоей любовью в облике земном,
Той красотой, что всюду и во всем!
Когда мой стих от власти
Незрелых форм уйдет, -
Я, верный прежней страсти,
Уже седой, из од,
Из гимнов сплавлю Слово
Во славу и трудов твоих и дел.
Но как бы я желаньем ни горел,
Напрасно все, пока я не созрел
Для древней мудрости суровой,
Не испытал восторг перед лучами новой.
На годы воздержусь от приношений,
Но запою - и вспомню все сполна.
Я лишь простой вассал твоих свершений,
Мой лоб горяч, и кровь возбуждена.
О, этот локон твой!
Я онемел сначала,
Когда вдруг имя Мильтон прозвучало
Так близко предо мной.
Но кровь моя тогда не волновалась,
И все ж виденье в памяти осталось.
Перевод В.Левика
ПЕРЕД ТЕМ КАК ПЕРЕЧИТАТЬ "КОРОЛЯ ЛИРА"
О сладостный роман! О звон цевницы,
Из чистых звуков сотканный узор!
В сей зимний день не дли свой разговор,
Сомкни свои старинные страницы.
Прощай! Передо мною повторится
Страданья и проклятия раздор -
В Шекспиров сад хочу я кинуть взор
И горькими плодами насладиться.
О Бард! О Альбиона облака,
Зиждители извечного сюжета!
Сквозь дикий лес дорога нелегка, -
Да не лишусь я в нем благого света,
А если я в пути сгорю дотла -
Пусть обрету я феникса крыла!
Перевод А.Баранова
Когда страшусь, что смерть прервет мой труд,
И выроню перо я поневоле,
И в житницы томов не соберут
Зерно, жнецом рассыпанное в поле,
Когда я вижу ночи звездный лик
И оттого в отчаянье немею,
Что символов огромных не постиг
И никогда постигнуть не сумею,
И чувствую, что, созданный на час,
Расстанусь и с тобою, незабвенной,
Что власть любви уже не свяжет нас, -
Тогда один на берегу вселенной
Стою, стою и думаю - и вновь
В Ничто уходят Слава и Любовь.
Перевод В.Левика
Не красней понапрасну,
Чтобы зримо и ясно
Искушенность твоя не предстала.
Если станешь дивиться
Непорочной девице,
Значит, ею ты быть перестала.
Покраснела: - "... о встрече...",
Покраснела: - "... нет речи...",
Покраснела: - "... не вздумай мне только!..",
Покраснела: - "... мне ясно...",
Покраснела: - "... согласна...",
Покраснела: - "... когда и во сколько?..".
Не вздыхай понапрасну:
Не хочу ежечасно
Видеть Евы надутые губки.
Если жарки ланиты,
Губы полуоткрыты,
Значит, был голубок у голубки!
Ни к чему суесловье:
Не навеки здоровье
Нам Природою вечной дается.
Непонятно мне даже:
Не сейчас, то когда же
Целоваться с тобой нам придется?
Вздох: - "... конечно, мы будем...",
Вздох: - "... нет-нет, позабудем...",
Вздох: - "... не вынесу и заболею!..".
Так остаться? Расстаться?
Может, хватит терзаться?
Лучше яблоко режь, не жалея!
Перевод Е.Фельдмана
Бургундское прочь и кларет,
И добрый рейнвейн, и мадеру!
Пью то, что не видывал свет, -
Все прочее пресно не в меру.
Медовое пенится лето,
Бродилом душистым согрето.
Мой бокал - небеса,
И пьяны очеса.
В сердце буйствует хмель,
Как дельфийская трель.
Добраться бы, Кайюс, до склона!
Сладчайшей из чаш
Пир закончится наш.
Пусть играет душа,
Только солнцем дыша, -
Во славу и честь Аполлона!
Перевод О.Кольцовой
О светлый бог Зенита,
Заката и Зари!
Душа с тобою слита,
Но заперта внутри.
Тесна ее темница,
Дух страждет и томится,
Все силясь побороть
Мою земную плоть.
Когда душа не в силах
От пут уйти постылых,
Но тянется, хрупка,
Подняться в облака, -
Страшна сия картина
Для взора, будто сына
Из лап орлиных мать
Пытается отнять.
К безумству шаг столь краток,
Бог Песни! Отпечаток
Твоих волшебных грез
Дай осознать всерьез!
Музыки совершенством
И Мудрости степенством
Скрась одинокий час.
Жрецов напевный глас
Позволь услышать...
Перевод О.Кольцовой
Дней тех светлых нет как нет.
Каждый час их стар и сед.
Опочили те мгновенья
Под покровом блеклым тленья,
Под листвою многих лет.
Север слал им свой привет.
И сама зима в тумане,
Не платя баронам дани,
Опалив руно древес,
Как барана, стригла лес.
В сумраке листвы зеленой
Не свистеть стреле каленой.
Не поет в дубраве рог.
Вереск вытоптан и дрок.
Ни веселия, ни смеха,
На призывы только эхо
Откликается порой,
Насмехаясь надо мной.
Осенью, весной и летом
В полдень и перед рассветом,
Светит солнце ли, звезда ль, -
Все равно безмолвна даль.
Все равно в стране дубравной
Не гуляет Робин славный.
Где ты, коротышка Джон?
Лес в молчанье погружен.
Кто пройдет, стуча по жбану
С песнею через поляну?
Поюлив перед певцом,
Не наполнит жбан пивцом
Разбитная молодица
Или бойкая вдовица.
Нет ни плясок, ни баллад.
Позабыт старинный лад.
Не найти бродяг веселых,
Что гуляли в этих долах.
Если б добрый Робин Гуд
Появился снова тут
Вместе с девой Марианной,
Из могилы встав нежданно,
Он сломал бы в гневе лук.
Пни да пни торчат вокруг,
А стволы дубов зеленых -
Щепки в пасти волн соленых.
Не поет в лесах пчела.
Много слез бы пролила
Марианна в роще древней.
Что теперь в любой деревне
Продают за деньги мед,
В толк девица не возьмет.
Так воспой былому славу!
Шервудскую славь дубраву!
Слава шелковой траве!
Слава звонкой тетиве!
Слава рогу! Слава луку!
Слава, слава братцу Туку!
Славься, коротышка Джон,
Погруженный в вечный сон!
Славься, дева Марианна!
Ты - краса лесного клана!
Славься, храбрый Робин Гуд!
Славься, добрый честный люд!
И пускай напев старинный
В чаще прозвучит пустынной!
Перевод В.Микушевича
СТИХИ О РУСАЛОЧЬЕЙ ТАВЕРНЕ
О, поэтов души, где бы
Ни дало Элизий небо,
Лучшей не найти наверно,
Чем Русалочья Таверна!
Было ль где хмельней дано
Вам Канарское вино?
Райский плод не слаще, нет,
Чем олений мой паштет!
Как он сделан, словно тут
Сам пирует Робин Гуд.
С Мэриан, своей подружкой,
Пьет из рога, пьет из кружки.
Но пропала без следа
Вывеска моя - куда?
Астролог старик пропажу
Отыскал, вписавши даже
На пергамент свой рассказ
Что он видел славных вас
Под моей средь звезд призывной
Вывеской, напиток дивный
Распивающих со смаком
Где-то там за Зодиаком.
О, поэтов души, где бы
Ни дало Элизий небо,
Лучшей не найти наверно,
Чем Русалочья Таверна!
Перевод М.Зенкевича
К ДАМЕ, КОТОРУЮ АВТОР ВИДЕЛ
ОДНАЖДЫ В ВОКСХОЛЛЕ
Пять лет о берег бил прибой времен
И под приливом двигались пески
С тех пор, как я тобою был пленен,
Когда перчатку ты сняла с руки.
Увижу я полночный небосвод -
И взора твоего звезда горит,
Увижу я, как роза расцветет, -
И вспоминаю цвет твоих ланит,
Увижу я бутон - и слух готов
К устам твоим лететь на зов мечты
И ожидать любовных нежных слов
И жить обманом... Затмеваешь ты
Воспоминанием восторг любой
И отравляешь радости тоской.
Перевод В.Рогова
Сын старых африканских лунных гор,
Дом крокодилов, область пирамид!
Мы говорим: ты благ и плодовит,
Но лишь одну пустыню видит взор.
Народов смуглых нянька с давних пор,
Ты благостен? Иль твой обманчив вид
Для тех, кого работа тяготит,
Кто до Каира строй могил простер?
Нет, мрачная догадка не права!
Незнанью чудится пустыни тишь
Во всем чужом. Твоя вода жива,
Как наши реки, поишь ты камыш,
И так же омываешь острова,
И к морю так же весело спешишь.
Перевод В.Рогова
О Спенсер! Обожатель твой лесник,
Пройдя твой лес, вчера с улыбкой милой
Просил, чтоб я, твоей подвигнут силой,
Впредь очищал английский мой язык.
Сказитель эльфов! Кто ж из нас достиг -
Из нас, живущих средь зимы постылой, -
Таких высот, как Феб золотокрылый,
Чтоб разливать веселье утра вмиг?
Кто может без упорного труда
Живить, как ты, свои произведенья?
Цветок из почвы долго пьет всегда,
Пока придет пора его цветенья.
Явись весной: из кожи буду лезть,
Ему на радость, а тебе на честь.
Перевод В.Левика
ОТВЕТ НА СОНЕТ РЕЙНОЛЬДСА,
ЗАКАНЧИВАЮЩИЙСЯ СЛОВАМИ:
"Мне чернота в глазах куда милее,
Чем подражанье сини гиацинта".
Синь! Естество небес - чертог Селены,
В покоях солнца сотканный альков,
Шатер Атланта, полог неизменный
Лиловых, серых, сизых облаков.
Синь! Естество воды - у океана,
У рек, бегущих бездну наполнять,
Ни пене, ни камням, ни урагану
Врожденной этой сини не отнять.
Синь! Ты в родстве с покровом рощ зеленых
И, с изумрудом трав обручена,
Ты ворожишь фиалками на склонах.
Как ты искусно чертишь письмена
Резных теней! Но взгляды синих глаз
Сильней всего приковывают нас!
Перевод А.Парина
СОНЕТ ОБРИ ДЖОРДЖУ СПЕНСЕРУ
по прочтении его восхитительных стихов в
альбоме (мисс Рейнольдс), а также пользуясь
возможностью внести в оный свою скромную
лепту
Чей дар - сия сладчайшая из лир?
Кто дивный ритм тебе продиктовал?
В каминной ли вкушаешь эликсир
Иль с Аполлоном всласть попировал?
Должно быть, с Музой не закончен спор:
Каких высот достигнешь, милый бард?
Кто видел твой горящий гневом взор, -
Тот ведает божественный азарт.
Ты ветру кубок портера поднес,
Бродягу пеной угостив сполна, -
Нежней пыльцы и солонее слез, -
Сам чашу лихо осушил до дна!
Что ж, за тебя пью с радостью кувшин
Анисовой, и темный мед, и джин!
Перевод О.Кольцовой
О ты, чей лик овеян ветром вьюги,
Чей взор в тумане видел хлопья туч
И кроны вязов меж озябших звезд, -
К тебе весна придет как время жатвы.
О ты, кому единственною книгой
Был свет вселенской тьмы, что по ночам
Светил тебе, когда скрывался Феб, -
К тебе весна придет тройным рассветом.
Ты жаждешь знаний - у меня их нет,
Зато в моих напевах чувство дышит.
Ты жаждешь знаний - у меня их нет,
Зато закат моим внимает трелям.
Тот бодрствует, кто думает, что спит;
Не празден тот, кто клял себя за праздность.
Перевод Г.Бена
О, стань я соправителем Олимпа,
Закон мы положили бы собором:
Коль некий муж работе отдается
В отсутствие прекрасной половины,
Пусть каждый мужнин шаг руке супруги
Прибавит белизны, лицу - румянца.
Съест ягоду он, - на любовном древе
Пусть поцелуй проявится, как почка,
Что развиваться будет ежечасно,
Дабы растаять на губах прохожих.
Я вижу больше, цветик скромный,
Чем видит солнца глаз огромный.
Луну, заносчивую даму,
И ту скрывает облаками.
Весна, весна, весна в разгаре!
Я - царствую и государю!
Я, нежась тут, меж травки мятной,
Слежу за девушкой приятной.
Я вижу здесь такие дали,
Каких другие не видали.
Я засыпаю, цветик тонкий,
Под колыбельную ягненка.
Когда на свадьбе в бубны бьют, -
Да здравствует Дурак!
Когда девчонки в пляс идут, -
Да здравствует Дурак!
Разбита крынка с молоком, -
Да здравствует Дурак!
Подбита шубка ветерком, -
Да здравствует Дурак!
Вкруг бочки с пивом - ералаш, -
Да здравствует Дурак!
Садится Кэтти в экипаж, -
Да здравствует Дурак!
Мы пережарили свинью, -
Да здравствует Дурак!
Не сняли с рыбы чешую, -
Да здравствует Дурак!
Сэр Цап целуется с судьей, -
Да здравствует Дурак!
А мисс Царап - с пивной бадьей! -
Да здравствует Дурак!
Меня страшат мои же злые думы!
Пусть голос у нее не соловьиный
И зубы, может быть, совсем не перлы,
Ресницы же, насколько мне известно,
Не больше рожек мухи-однодневки,
И на руке - ни ямочки единой,
Лицо - в веснушках; нянька-неумеха,
Дитя на ножки ставя раньше срока,
Диане поломать способна ноги
И шею изуродовать Юноне.
Прискакал незнакомец и въехал во двор,
И никто нежеланный не вышел.
Он губами прижался к руке госпожи,
И никто их не видел, не слышал.
И ступил незнакомец под замковый свод,
И никто нежеланный не вышел.
Он губами прижался к губам госпожи,
И никто их не видел, не слышал.
И миледи его повела за собой,
И в беседку вошли они твердо.
Ах, какие прекрасные розы цвели
Во владенье хозяина лорда!
На плечах у служаночки шелковый плат,
На руке - золотое колечко.
Поцелуй незнакомца горит на щеке,
И следы убегают с крылечка.
О, белая жемчужина, усни!
Тебе молиться стану на коленях,
Тебе просить у Неба благодати.
Хочу дышать тем счастьем, что тебя
Со всех сторон так плотно окружает.
Владычица моя, недуг мой нежный,
Восторг внезапный, страстная любовь!
Перевод Е.Фельдмана
Четыре разных времени в году.
Четыре их и у тебя, душа.
Весной мы пьем беспечно, на ходу
Прекрасное из полного ковша.
Смакуя летом этот вешний мед,
Душа летает, крылья распустив.
А осенью от бурь и непогод
Она в укромный прячется залив.
Теперь она довольствуется тем,
Что сквозь туман глядит на ход вещей.
Пусть жизнь идет неслышная совсем,
Как у порога льющийся ручей.
Потом - зима. Безлика и мертва.
Что делать! Жизнь людская такова.
Перевод С.Маршака
Здесь незаметно бегут вечера.
Налево гора,
Направо гора,
Река и речной песок.
Можно сесть
И со сливками съесть
Теплого хлеба кусок.
Один ручей
И другой ручей
Вращают колеса храбро.
В ручье лосось,
Чем пришлось,
Откармливает жабры.
Здесь дикий бор
И великий простор
Для охоты, пастьбы и порубки,
И у всех дорог
Золотистый дрок
Цепляется за юбки.
Бор высок,
В бору голосок
Нежно зовет кого-то;
А в поздний час
Веселье и пляс
На ровном лужке у болота.
Куда ни взгляни,
Кусты да плетни,
Дроздам недурная квартира.
Осиный дом -
В обрыве крутом,
Чтоб не было слишком сыро.
Ах и ах!
Маргаритки во рвах!
Примул раскрылись кубки!
Тронешь бутон,
И навстречу он
Протягивает губки.
Я даром отдам
Всех лондонских дам
И критиков-сморчков,
Чтобы здесь на лугу
Валяться в стогу
И вспугивать пестрых сверчков.
Перевод Игн.Ивановского
Девчонка из Девона, чем у тебя
Набита ручная плетенка?
Видать, со сметаны так щеки румяны,
Не дашь ли сметаны, девчонка?
Люблю я твой мед и цветы на лугах
И очень люблю твое масло,
Но больше, признаться, люблю целоваться, -
О, только не дуйся напрасно!
Мне сладки и долы твои, и холмы,
И овцы кудрявые в долах,
Но сладкого слаще средь вереска в чаще
Валяться на травах медовых.
Так что же? Повесим на иву платок,
А рядом поставим корзинку
И ляжем в теплыни на зыбкой перине
Среди незабудок в обнимку.
Перевод О.Чухонцева
Что ж, по горам и по долам,
Через ручей и в Долиш -
Отведать пышек у пышных дам,
К другому - не приневолишь.
Надутой Бетти (чтоб я так жил) -
Юбчонки тряслись над бездной -
Сказал я: "Я - Джек, если ты будешь Джил".
Села в траву любезно.
"Ах, кто-то идет, кто-то идет!"
"То - ветер", - сказал я железно.
Без криков, гугни и прочих хлопот
Легла на траву любезно.
"Ах, кто-то здесь и кто-то т_а_м!"
Сказал я: "Заткнись, холера!"
И она заткнулась, и лежала без драм,
Поддатая, как Венера.
О, кто на ярмарку в Долиш не мчал,
О, кто не менялся целью?
О, кто маргаритки усердно не мял,
Считая весь луг постелью?
Перевод В.Широкова
ПОСЛАНИЕ ДЖОНУ ГАМИЛЬТОНУ РЕЙНОЛЬДСУ
Минувшей ночью, Рейнольдс, всякой гили
Я снова навидался в изобилье.
Виденья, наплывая друг на друга,
Ко мне явились с севера и с юга.
Бессмысленна была их оболочка:
Глаза карги с устами ангелочка,
Вольтер бродил с мечом, щитом и пикой,
В ночном халате - Александр Великий,
Старик Сократ к рубашке галстук ладил,
Кота мисс Эджворт Хэзлитт нежно гладил,
Там Юний Брут, жуир и выпивоха,
Наняв карету, торопился в Сохо.
Кто избавлялся от того кошмара,
Имел, наверно, крепких крыльев пару,
И не будил его порою ранней
Русалки смех, истошный визг кабаний.
Его цветы приветствуют из дола,
И в каждом - арфа юная Эола.
Мир - красок Тициановых смешенье.
Сверкает нож для жертвоприношенья
Над белой телкою. Гудят свирели.
Вокруг царит всеобщее веселье.
Встал парус над скалой зеленоглавой.
Бросают якоря. Гимн величавый
Поют на суше, подтянув матросу.
Стоит Волшебный Замок на утесе
У Озера. Волнуется дубрава:
Урганды Меч готовит ей расправу.
О Феб, когда б твоим заветным словом
Воздвигнуть я бы смог на месте новом
Волшебный Замок, чтобы от недуга
Отвлечь внимание больного друга!
Ты знаешь это место, и неплохо:
То - Мерлинз Холл, то царство грез, и моха,
И Озера, и синих гор скалистых,
И Островков, и речек серебристых.
Все вызывает гнев или улыбку,
Все в полусне, все призрачно и зыбко.
Холмы, вокруг рассыпанные щедро,
Исторгли вулканические недра.
Часть Зданья, Резиденцию Прелата,
Халдей-изгнанник возводил когда-то.
Другую часть, трудясь неутомимо,
Построил Катберт де Сент Альдебрим, а
Пристройка сделана грешившей тяжко
Лапландской Ведьмой, ставшею монашкой.
Черт, в каменщиках побывав однажды,
Со стоном камень положил здесь каждый.
Не скрипнет пол, и дверь не стукнет громко.
Здесь будто правит Фея-экономка,
Серебряным наполненная светом,
Что запад освещает ночью летом
И что стоит в глазах прекрасной девы,
Влюбленной в наши древние напевы.
Взгляни, плывет Галера тихомолком,
Отделанная золотом и шелком.
Три палубы выдерживает остов.
Корабль уходит за зеленый остров
И, достигая долгожданной цели,
Становится под стены цитадели.
Звучит Рожок, и эхо от Потерны
Мотивом прелести неимоверной
Пугает Пастуха. Перед собою
Он стадо быстро гонит к водопою.
Спешит с друзьями вестью поделиться,
Но те смеются: что за небылицы!
Когда бы все, чем грезилось когда-то,
Мы озаряли пламенем заката!
Когда бы дни души своей в печали
Мы темнотой ночной не отмечали!
Но мир нас бьет и мучает жестоко,
И флаг мой - не на адмиральском штоке.
Да не посмею я - с моей досадой -
Пускаться в рассуждения! Наградой
Мне ум возвышенный, увы, не будет.
Что ни задумай, жизнь всегда принудит
К оглядке на ее установленья.
Иль то заносит нас воображенье
При том, что все, что нам в избытке мнится,
Чистилище вернет в свои границы,
Что на земле и в небе несовместно
С простым законом? Радость будет пресной,
Коль наши цели нам же не по силам.
И лето нам покажется немилым,
От Соловья на сердце станет гадко.
Читаю повесть; в ней - одни загадки.
(О них - потом.) Я повести начало
Прочел, взойдя на Лэмпитские скалы.
Был вечер тих. Утесы зеленели
От водорослей. Море еле-еле
Серебряную пену шевелило.
Я дома был. Так отчего мне было
Так тягостно? Я видел, глядя в море,
Как сильный слабых пожирает в споре.
Я видел ясно в том кипенье ада
Перипетии вечного распада.
От зоркости такой и от пристрастья
Душа моя уже на знала счастья.
Цветы барвинка и цветы клубники
Я собирал, чтоб от печали дикой
Избавиться, - однако и доныне
Стоит в глазах ужасная картина:
Атака Ястреба, акульи игры,
Малиновка - и та со страстью Тигра
Червя сжирает. - Прочь, худые мысли!
Проклятие! Как с ними распроститься?
Уж лучше в колокол мне превратиться
Камчатской церкви, Джон, миссионерской,
Чем с ними оставаться в связи мерзкой!
Перевод Е.Фельдмана
Была б неделя веком, и дана
Была б еженедельно радость встречи,
Утыщерилась бы годов длина,
Ненадолго бы прерывались речи.
Мы жили б долго в крошечном пространстве,
А время приказало б долго жить,
И яростная радость дневных странствий,
Душе на славу стала бы служить.
О, с Инда возвращаться каждый вторник!
Лететь с Леванта каждый понедельник!
Отправился бы в путь любой затворник,
И вечно счастье пил любой бездельник!
О друг мой, это утро и канун
Во мне задели лучшую из струн.
Перевод А.Парина
Быть в стороне, как я, - удел невежд.
Но слышу про тебя и про Киклады,
Как домосед, исполненный надежд
Узреть в морях коралловые клады.
Да, ты был слеп, но пелену Зевес
Сорвал, открыв тебе простор небесный.
Пан пеньем пчел звучать заставил лес.
Из пены Посейдон шатер чудесный
Тебе соткал. На берег темноты
Свет хлынул, пропасти - травою сочной
Оделись, и трояким зреньем ты
Раскрытье утра видел в час полночный.
Не так ли Артемиды властный взгляд
Пронзал три царства: небо, землю, ад?
Перевод В.Потаповой
написанный майским днем 1818 года
О, Мать Гермеса, вечно молодая!
Воспеть смогу ль тебя, скажи мне, Майя?
Как некогда тебя воспела Байя?
По-старосицилийски воспевая,
Добьюсь тебя ль? Или тебе понятен
Лишь тот мотив, что грекам был приятен,
Великий стих, что малому народу
Их барды, умирая, завещали?
Дай мне их силу, и, тебе в угоду,
Я тихо пропою, чтоб услыхали
Ее лишь примулы, кусочек неба
И колосок на полосе несжатой,
И в песне удалось излиться мне бы
Одной лишь простотой своей богатой.
Перевод Е.Фельдмана
_Д_аруй благословение, сестра,
_Ж_изнь заключить в оклад из серебра.
_О_, имя дивное, - сам Аполлон
_Р_азбужен звуками его, и он,
_Д_ремоту отогнав, - лишь позови, -
_Ж_елание любви зажжет в крови.
_И_скусству дань отдав, храни завет:
_А_лканье друга охранит от бед.
_Н_ебесной песни чище во сто крат
Аккорд, когда сестру лелеет брат.
_А_нтропофаги, мавра монолог,
_В_идения Улисса - лишь залог
_Г_рядущего триумфа статных Муз.
_У_ нас же на двоих - сердец союз.
_С_толь нежно ни к одной из аонид
_Т_ам, на Олимпе, чувство не манит.
_А_ мой негромкий разговор с тобой -
_К_расноречиво властвует судьбой!
_И_мен твоих звучанье - как вино.
_Т_ак будет же прославлено одно, -
_С_ тех пор как нам двоим оно дано!
Перевод О.Кольцовой
Сладко тепло милых глаз,
Голос приветливый сладок.
Все унеслось в дальний час -
У времени свой порядок.
Поцелуй твой не в шутку был,
Руки коснулись друг друга...
Как я тебя любил
На земле той, не ведавшей плуга!
Перевод Г.Подольской
НА ПОСЕЩЕНИЕ МОГИЛЫ БПРНСА
Прекрасны луч заката и ракиты,
Округлые холмы и городок,
Но только сердце мучит холодок,
Как будто повторился сон забытый.
В бою с Зимой болезненной добыта
Бескровность Лета на ничтожный срок.
Здесь небо - хладной красоты чертог:
Свет звезд угрюм. От скорби нет защиты!
Кто, словно Минос, может оценить
Суть Красоты не в мертвенном обличье,
Что придают ей вымысел и спесь?
О Бернс! Я громко пел твое величье,
Но лик свой ныне тучами завесь!
Мне горько небеса твои хулить.
Перевод А.Парина
Старуха Мэг, цыганка,
Жила среди болот:
Ей был постелью бурый дерн,
А крышей - небосвод.
Плодами были ей стручки
Ракитова куста,
Вином - роса, а вместо книг -
Могильная плита.
Ей братом был скалистый холм,
Ее сестра - сосна;
С такой семьею Мэг жила,
Ничем не стеснена.
Не есть по многу дней подряд
Случалось ей порой,
И вместо ужина она
Следила за луной.
Из жимолости по утрам
Она венки плела
И с песнями свивала тис,
Лишь наступала мгла.
Циновки дряхлою рукой
Из тростников сплетала.
А после их среди цветов
Крестьянкам отдавала.
Как амазонка, Мэг была
Плечиста и сильна;
Из прутьев капор был у ней,
Плащ - алого сукна.
Господь, старуху упокой, -
Давно мертва она!
Перевод В.Рогова
Жил мальчик озорной.
Бродить ему хотелось.
Вздохнув, он шел домой,
А дома не сиделось.
Взял книгу он,
Полную
Строчек
И точек,
Взял пару
Сорочек.
Не взял он колпак:
Спать можно
И так.
В мешок -
Гребешок,
И носки в порядке,
Без дырки на пятке.
Мешок он надел
И вокруг поглядел,
На север,
На север
Побрел наугад,
На север
Побрел наугад.
Мальчишка озорной
Ничем не занимался.
Поэзией одной
Все время баловался.
Перо очинил
Вот такое!
И, банку чернил
Прижимая
Рукою
И еле дыша,
Помчался,
Спеша
К ручьям,
И холмам,
И столбам
Придорожным,
Канавам,
Могилам,
Чертям
Всевозможным.
К перу он прирос
И только в мороз
Теплей укрывался:
Подагры боялся.
А летом зато
Писал без пальто,
Писал - удивлялся,
Что все не хотят
На север,
На север
Брести наугад,
На север
Брести наугад.
Мальчишка озорной
Был вольных мыслей полон,
И в бочке дождевой
Однажды рыб развел он,
Хотя
Не шутя
Ворчала
Сначала
Прислуга,
Что с круга
Он съедет
И бредит.
А он по пути
Мечтал найти
Поскорей
Пескарей,
Невеличку
Плотвичку,
Колюшку,
Колюшки
Подружку
И прочих рыб
Не крупнее
Пальчика
Годовалого
Мальчика,
Он был
Не из тех,
Кто под шум и смех
Жадно считает
Рыбу,
Рыбу,
Жадно считает
Рыбу.
Мальчишка озорной
Шатался как придется
Шотландской стороной,
Смотрел, как там живется.
Увидел, что стебель
Растет из зерна,
Что длина
Не короче,
Не громче
Поют,
Что и тут
Те же вишни,
Нет лишнего
Хлеба,
И небо
Похоже,
И тоже
Из дерева
Двери -
Как в Англии!
И тогда он застыл,
Изумленный,
На месте застыл,
Изумленный!
Перевод Игн.Ивановского
Ах, если бы ты только знал,
Кого я встретил,
Карабкаясь по склонам скал
Сквозь дождь и ветер!
Я Мэри отгадать прошу,
Но по секрету
Скажу - пером не опишу
Картину эту.
Где под скалой бежит ручей,
Под мрачной высью,
Я вдруг увидел Лошадей,
Бежавших рысью.
Тогда узнать помчался я
Чуть не галопом,
Что там за люди вдоль ручья
Гарцуют скопом.
Качался первый на седле
Кудрявый Вилли,
И, как пожар на корабле,
Кудряшки были.
Мать Пегги ехала за ним,
А следом Пегги
И братец Роб - путем одним,
В согласном беге.
Спасался каждый под плащом, -
Лились потоки.
Взор Пегги чем-то был смущен,
Алели щеки.
Она, легко держась верхом,
Следила взглядом
За миловидным женихом,
Трусившим рядом.
Я, видно, ввел родню во гнев,
Раз юный Том
Проехал мимо, покраснев,
С открытым ртом.
Ах, Мэри! Все они домой
Спешили вместе,
Беспечный и веселый рой,
Под стать невесте.
Им хорошо спешить домой
Хоть в дождь, хоть в слякоть.
У Пегги свадьба, Боже мой!
Как мне не плакать?
Перевод Игн.Ивановского
Морская пирамида в бликах, в иле!
Когда твой лоб потоками был скрыт?
И что тебе сегодня говорит
Крик яростный птенцов о прежней были?
Как ветры снова путь к тебе открыли?
И сколько времени прошло, как спит
И дышит небом треснувший гранит,
С тех пор как облака тебя увили?
Ответа нет; ведь ты приют дремот;
И жизнь твоя - две вечности: с орлами
Всегда одна, другая - мрака плод.
Вершина в небе, скользкий риф - с китами.
Земной толчок подъял твой торс из вод -
Но скрыт гигантский остов под волнами!
Перевод Н.Булгаковой
СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В ШОТЛАНДИИ
В ДОМИКЕ РОБЕРТА БПРНСА
Прожившему так мало бренных лет,
Мне довелось на час занять собою
Часть комнаты, где славы ждал поэт,
Не знавший, чем расплатится с судьбою.
Ячменный сок волнует кровь мою.
Кружится голова моя от хмеля.
Я счастлив, что с великой тенью пью,
Ошеломлен, своей достигнув цели.
И все же, как подарок, мне дано
Твой дом измерить мерными шагами
И вдруг увидеть, приоткрыв окно,
Твой милый мир с холмами и лугами.
Ах, улыбнись! Ведь это же и есть
Земная слава и земная честь!
Перевод С.Маршака
Из письма Тому Китсу
Честной народ, ярмо забот
Отринь хотя б на время.
Поэт балладу пропоет,
А ты почешешь темя.
Напал Слепень средь бела дня
На бедного Поэта.
Пускай Зануд, а не меня
Сживает он со света!
Когда он звонко прожужжит
Под старою Кобылкой
И под хвостом поворожит, -
Кобылка станет пылкой.
Коль дело тянет вам Судья
С времен царя Гороха,
Слепню пожалуйтесь, друзья, -
Дела пойдут неплохо.
Парламентарий целый день
Вещает с видом сонным...
Ах, поработай с ним Слепень,
Он стал бы Цицероном!
Трещали, Лаудер, мой друг,
Вы на манер кузнечка,
Но бить поклоны стали вдруг,
Не вымолвив словечка.
Слепень бы тут со всей душой
Вам помощь предоставил:
Посредством боли небольшой
От худшей вас избавил.
И он бы вас в сей славный час
Привел к желанной цели,
И Вордсворт с Саути при вас
Заметно б потускнели.
(Честной народ, прости меня
За это отвлеченье,
Но стихотворца болтовня -
Вид умопомраченья.)
Когда упрямо ваша дочь
Не видит счастья в браке
И лишь читает день и ночь
Рифмованные враки,
Слепню шепните молодцу,
И он поставит меты,
И дева полетит к венцу
Со скоростью кометы.
Когда супруга целый день
Поет псалмы Давида
И задвигает мужа в тень,
Чтоб муж не портил вида, -
Пускай Слепень ей на язык
Присядет (славный повод!)
И убедит ее, что крик
Для Господа - не довод.
И если этот summum bonum {*} -
Бич и страх тиранства,
Прощу Слепню я - вот ей-Бо! -
Любое хулиганство.
Перевод Е.Фельдмана
Две прелести вечор явились мне -
Столь безыскусны, непорочны, святы,
Девятой сферой будто бы закляты, -
Так глас Господень льется в вышине.
Волынка нервно мучилась, - зане
Сам Незнакомец плакал от утраты.
Волынка вновь вступала, и расплаты
Тот Незнакомец ждал наедине.
Волынка, ты восхитила сердца!
А Незнакомец струны, будто нервы,
Терзал, - и в нем я видел близнеца.
Но все ж вела Волынка голос первый.
Что делать, вас обоих слушал я.
Молчи, душа, все чувства затая.
Перевод О.Кольцовой
СТРОКИ, НАПИСАННЫЕ В СЕВЕРНОЙ ШОТЛАНДИИ,
ПОСЛЕ ПОСЕЩЕНИЯ ДЕРЕВНИ БПРНСА
Как сладко поле проходить, где веет тишиной,
Где слава одержала верх в бою за край родной,
Иль - вересковой пустошью, где был друидов стан,
А нынче мох седой шуршит и царствует бурьян.
Все знаменитые места бессчетно тешат нас,
О них сказанья повторять мы можем сотни раз,
Но сладостней отрады нет, неведомой дотоль,
Чем иссушающая рот божественная боль,
Когда по торфу и песку волочится ходок
И по кремням прибрежных скал бредет, не чуя ног,
Бредет к лачуге иль дворцу, дабы воздать поклон
Тому, кто вживе был велик и славой умерщвлен.
Багульник трепеща вознес лучистые цветы,
И солнце песенке юлы внимает с высоты,
Ручьи лобзают стрелолист у плоских берегов,
Но медленных, тоскливых вод невнятен слабый зов.
Закат за черным гребнем гор потоки крови льет,
Ключи сочатся из пещер, из темных недр болот,
Как бы дремля, парят орлы средь синевы пустой,
Лесные голуби кружат над гробовой плитой,
Но вечным сном заснул поэт, и вещий взор ослеп, -
Так пилигрим усталый спал, найдя в пустыне склеп.
Порой, - душа еще дитя, что мудрости полно,
Но сердце барда мир забыл, вотще стучит оно.
О, если б снова мог прожить безумец полдень свой
И до заката опочить, но все пропеть с лихвой!
Он в трепет бы привел того, чей дух всегда в пути,
Кто колыбель певца сумел на севере найти.
Но краток срок, недолог взлет за грань тщеты земной,
Из жизни горькой и благой в надзвездный мир иной;
Недолог взлет и краток срок, - там дольше быть нельзя,
Не то забудется твоя скудельная стезя.
Как страшно образ потерять, запомненный в былом,
Утратить брата ясный взгляд, бровей сестры излом!
Вперед, сквозь ветер! И вбирай палящий колорит;
Он жарче и мощней того, что на холстах горит!
Виденья прошлого живят былую смоль кудрей,
Седины скудные ярят и гонят кровь быстрей.
Нет, нет! Не властен этот страх! И, натянув канат,
Ты счастлив, чуя, как рывком тебя влечет назад.
Блажной, на водопад воззрев, ты в следующий миг
Заметы памяти твоей уже почти постиг;
Ты их читаешь в царстве гор, пристроясь на углу
Замшелой мраморной плиты, венчающей скалу.
Хоть прочен якорь, но всегда паломник в путь готов,
Он мудрость в силах сохранить, бредя в стране хребтов,
И зыбку гения сыскать средь голых, черных гор,
И не сомкнуть глаза души, не замутить свой взор.
Перевод Арк.Штейнберга
Аладдинов джинн покуда
Не творил такого чуда;
Колдунам над Ди-рекою
И не грезилось такое;
Сам апостол Иоанн,
Что провидел сквозь туман
В небе, заревом объятом,
Семь церквей, сверкавших златом,
Не видал таких красот.
Я вступил под строгий свод;
Там на мраморе нагом
Некто спал глубоким сном.
Море брызгами кропило
Ноги спящему и било
О каменья край плаща;
Кудри, по ветру плеща,
Вкруг чела вились тяжелым
Золотистым ореолом.
"Кто сей спящий? Что за грот?" -
Я шепнул, рукой дрожащей
Тронув юношеский лик.
Юный дух очнулся вмиг,
Встал и молвил мне в ответ:
"Смерть мою воспел поэт.
Лисидасом-пастухом я зовусь,
А здесь мой дом:
Он воздвигнут Океаном.
В нем волна гудит органом;
И паломники-дельфины,
Жители морской пучины,
Жемчуга собрав на дне,
В дар сюда несут их мне.
Но увы - сменился век:
Ныне дерзкий человек
Волны бороздит упрямо,
Не щадя Морского Храма.
Горе мне, жрецу: бывало,
Вод ничто не волновало;
Хор пернатых певчих встарь
В небесах парил; алтарь
Охранял я от людей,
Ризничим был сам Протей.
А теперь людские взгляды
Сквозь скалистые преграды
Проникают вглубь - и вот
Я решил покинуть грот,
Бывший мне укрытьем прежде:
Он доступен стал невежде,
Яхтам, шлюпкам, челнокам,
Щеголихам, щеголькам
С их грошовою кадрилью!
Но, противясь их засилью,
Грот в пучину канет вскоре"...
Молвив так, он прыгнул в море -
И пропал!
Перевод Е.Баевской
НАПИСАННЫЙ
НА ВЕРШИНЕ ГОРЫ БЕН НЕВИС
Здесь, на вершине Невиса, урок
Ты преподай мне, Муза, громогласно!
Гляжу я в бездну - в ней туман залег.
Об аде столь же зыбко и неясно
И наше представление. Гляжу
Над головой, но клубы там все те же
Туманные. И так же, нахожу,
О рае, о самих себе, невежи,
Мы судим там, где не видать ни зги!
Вот под ногами скальные обломки.
Лишь только это слабые мозги
Осмыслить могут, - камни да потемки,
Конечно же, царят не только здесь,
Но мир душевный заполняют весь!
Перевод Е.Фельдмана
Диалог
Действующие лица: миссис Камерон и гора Бен Невис.
Миссис К.
Сэр Невис, у меня - большое горе:
Взошла на вас я, Ваше Лысогорье
(И это при моей-то корпуленции!),
Чтоб выразить вам при аудиенции
Свое почтенье, сэр, но вот взамен-то
От вас не дождалась я комплимента!
Внимание окажешь джентльмену,
И джентльмен дичится непременно,
Как будто на него имеют виды...
Глядите, сэр: я плачу от обиды!
Стыд, Ваше Лысогорье, быть невежей!
Пожертвовав телятинкою свежей,
Огурчиками, яйцами, консервами,
Я приползла с расстроенными нервами,
Вспотела вся, в пути заныли чресла,
А тут - ни камердинера, ни кресла!
Мозолей нет: по счастью, мой сапожник
В профессии своей - артист, художник.
Мне без него б конец пришел, сэр Нэвис.
Ах, отчего столь холодны ко мне вы-с?
Здесь Леди выпила очередную порцию виски, затем еще и
еще, но внезапно рука ее дрогнула, и она пролила к
Подножью Горы несколько капель. Бен Невис заворчал,
загрохотал на несколько минут - и затем промолвил.
Бен Невис
Сбежали сновиденья опрометью...
Кто пискнул тут спустя тысячелетья?
Я слишком долго пребывал в покое,
Чтобы простить вторжение такое.
Кричал Орел, и мне от беспокойства
Примстилось нечто, принеся расстройство:
То был Кошмар... Сударыня? Откуда?
По старости с глазами стало худо.
Очки надену... За каким же лешим
Вы способом ко мне добрались пешим?
Непрошеным гостям тут нет спасенья.
Устрою-ка я вам землетрясенье!
Миссис К.
Не заслужила я такой расправы!
Я вашу Личность уважаю, право,
И наверху не трону ваших Персей:
Скромна я слишком для таких диверсий.
Зачем же уважаемому сэру
Впустую изрыгать Огонь и Серу,
Когда камней срывается лавина...
Бен Невис
Я чую, в посещенье нет провина!
Не всякий день, клянусь вершиной снежной,
Встречаюсь я с такой персоной нежной.
Как целоваться хочется - нет мочи!
(Болван!) Коль вправду были ваши очи
До тайн моих весьма-весьма охочи -
(Болван!), - я слушаю и повинуюсь:
Я вам открою их, не обинуясь.
Мадам, на глубине неимоверной
Я впрямь располагаю Жилой Серной.
По ней бы - чирк! - моим гранитным задом...
Обнимемся - ведь вы стоите рядом! -
И - чмок-чмок-чмок! - дадим простор отрадам!
Под северной пятой ноги восточной
Устроили Драконы шабаш склочный.
Туда, мадам, по собственной указке,
Приволоку я длинных сосен связку.
Когда от солнца Фосфор задымится,
Зажгу я сосны; с этим устремиться
Намерен я на Логово Драконье,
И Гады пусть с шипением и вонью
Распухнут, выползая из пещеры,
Тысячекратно перекрыв размеры
Арктических китов. Своей особой
Займусь я дале. С радостью особой,
Безмерной, бесконечной и нескрытной
Я почешу себе свой зад гранитный
И Леди обниму, кипя от страсти...
Вперед, Болван!
Здесь Леди - о, несчастье! -
Сознанье потеряла. Пик могучий
Макушку вновь прикрыл тяжелой тучей
И вновь уснул. А через сутки слуги
Нашли хозяйку, шаря по округе.
Чуть попоздней забей они тревогу...
В живых осталась Леди, слава Богу!
Перевод Е.Фельдмана
ДЖОРДЖУ КИТСУ - В АМЕРИКУ
Ночь такая колдовская,
И луна плывет, сверкая.
Звезды в любопытстве истом
Замерли в пространстве мглистом:
Что кипит на дне
Поэтической плавильни?
Сверху все глядят умильно:
В дали миллиономильной
Знают обо мне.
Эй, луна, доверь мне уши!
Звезды - эй! К воде и суше,
Ко вселенной беспредельной
Обращаюсь с колыбельной,
С тихой колыбельной:
Баю, баю, баю, баю,
Таю, таю, таю, таю
В светлой колыбельной, -
Камыши пойдут на кузов
Колыбельки для бутузов.
Простынь сделаем из хлопка,
Чтоб сухой осталась попка.
Шерсть от маленькой овечки -
В одеяльце человечку.
Баю, баю, баю, баю,
Таю, таю, таю, таю
В нежной колыбельной:
Спи-усни, дитя родное;
Все объято тишиною:
Спи-усни вдали от гама.
Над тобой склонилась мама.
Станешь, мой дружок бесценный,
Ты Поэтом непременно:
Над тобою, чудо мира,
Дар небесный - лира, лира.
Пышет пламя от подарка -
Ярко, ярко, ярко, ярко
Всюду, сколько глаз хватает;
И тобой - тобой стихия,
Пробужденная впервые,
Смотрит на твое явленье -
В удивленье, в удивленье!
Зрят младенца очи, очи
Там, где прочим - нету мочи.
Ты в попытке бессловесной
Тронул лиру, дар небесный;
Тронул, мой дружок чудесный,
Пламя ты - и нет ожога.
Значит, ты Поэт от Бога!
В Новом Свете -
Чудо-дети.
Ты - Поэт, Поэт от Бога!
Стань же им (кивни мне - "да")
Ныне - или никогда!
В Новом Свете -
Чудо-дети.
Ныне - или никогда!
Перевод Е.Фельдмана
Здравствуй, радость, здравствуй, горе.
Леты ил, Гермеса перья;
Все, что есть и будет вскоре, -
Все люблю равно теперь я!
Мне милы и смех в час хмурый предвечерья,
И в ведро - облик, скорбью искаженный;
Зло с добром люблю теперь я,
Огнь, под лугом затаенный,
Маргаритку с белладонной;
Мудреца на фарсе; звон
Заунывный похорон;
В розах скрытую змею;
Штиль, разбитую ладью;
Клеопатру, что на троне
Прячет аспида на лоне;
Мертвый череп - им дитя
Забавляется шутя;
В звуках грусть и радость разом,
Сумасшествие и разум;
Бледных муз и светлых муз;
Мома с Кроносом союз;
Смех, и вздох, и смех опять -
О, как сладостно страдать!
Музы света и печали,
Лик довольно вы скрывали,
Покажитесь! Дайте мне
Петь о ночи и о дне -
Да познаю в награжденье
Нежной боли утоленье!
Над главой моей сплетись
С миртом, - мрачный кипарис,
С хвоей, - липы цвет обильный...
Будь скамьей мне, дерн могильный.
Перевод В.Рогова
(Написана на чистой странице тома сочинений
Бомонта и Флетчера между пьесами "Месть
Купидона" и "Два благородных родича")
Дух всевенчающий!
Дух огорчающий!
Дух зажигающий!
Дух отпевающий!
О, ты крылья просторно
Распахнул - и покорно
Перешел под широкую тень я.
И, познав откровение,
Ныне в самозабвении
На твои я взираю владенья!
Дух веселящийся!
Дух ты дразнящийся!
Дух ты танцующий!
Дух ты гарцующий!
Ах, мы с шуткой любою
Не помедлим с тобою.
Рядом с нами - хохочущий Момус.
Я подался в проказники,
Как побыл я на празднике,
Что устроил пирующий Комус!
Перевод Е.Фельдмана
Отрывок
Где Поэт? Каков Поэт?
Вот вам перечень примет:
Он со всеми одинак,
Будь то царь или бедняк,
Грамотей или невежда
Или кто угодно между
Обезьяной и Платоном.
Птичий он постиг язык -
И орлицам и воронам
Чутко внемлет; слышит рык
Льва свирепого - и чует,
Что пророчит грубый зев,
Рев тигриный в речь связует,
Слуху внятную, в напев
Ясный, как язык родной.
Перевод А.Парина
Любовь! Игрушка лени золотой!
Кумир, такой божественно-прекрасный,
Что юность, в упоенье расточая
Ей сотни тысяч ласковых имен,
Сама себя божественною мнит
И, праздная, безумствует все лето,
Гребенку барышни признав тиарой,
Стрелой Амура - биллиардный кий.
Тогда живет Антоний в Брунсвик-сквере,
И Клеопатра - в номере седьмом.
Но если страсть воспламеняла мир,
Бросала в прах цариц и полководцев,
Глупцы! - так вашу мелкую страстишку
Сравню я только с сорною травой.
Восстановите тот тяжелый жемчуг,
Что растворен царицею Египта,
И хоть на вас касторовые шляпы -
Я вам скажу: вы можете любить!
Перевод В.Левика
Нет фантазии с тобой.
Неразлучен ты с тоской.
Как пузырь, дождем разбитый,
Радость со своею свитой.
Без фантазии святой.
Только дверь на миг открой,
И фантазия, как птица,
В чужедальний край умчится.
Без нее не мил нам свет.
Летом радости нам нет.
Рой весенних наслаждений
Блекнет, словно цвет весной,
Не прельщает взор красой
Плод, обрызганный росой,
Хоть и блещет он, румяный,
Осенью во мгле туманной.
Извела тебя тоска
Что ж! Садись у камелька,
И тебе заглянет в очи
Пламень, дух морозной ночи.
Крепко спит земля крутом.
Снег распахан башмаком
Неуклюжего подпаска.
В небе сумрачном с опаской
Повстречались день и ночь
И прогнали ветер прочь.
В этот час глухой и темный
За фантазией бездомной
Мысль свою скорей пошли
Хоть на самый край земли.
И фантазия, порхая,
Прилетит, как ветер мая,
Насладишься ты в мороз
Ароматом вешних роз,
Ландышей и первоцвета
Всей красой, всем блеском лета.
Над росистой муравой
Куст колючий сам не свой.
Осень принесет украдкой
Плод свой крупный, спелый, сладкий.
А фантазия сольет
В кубок всех веселий мед.
Выпьешь ты и в опьяненье
Вдруг услышишь в отдаленье
Звон пшеницы на ветру.
Птицы рано поутру
Защебечут в упоенье.
Чу? Не жаворонка ль пенье?
Уж не грач ли вдоль реки
Собирает стебельки?
Ноготки и маргаритки
Расцветают у калитки.
Гиацинт - король весны,
Как сапфир в лучах луны.
Капельки росы лелея,
Дружит с примулой лилея.
Тем же пламенем согрет
Каждый лист и каждый цвет.
Все цветет на радость взору,
Мышь пищит, покинув нору.
Кожу сбросила змея.
Горяча, как печь, земля.
В листьях, средь колючек острых
Целый склад яичек пестрых.
Забралась наседка в мох.
От мелодий лес оглох.
Ты увидишь, как в долины
Мчится грозный рой пчелиный,
Как в тени густых ветвей
Стынут горы желудей.
Без фантазии в тенета
Завлекает нас забота.
Где румянец милых щек?
От лобзаний он поблек.
Где уста, что неизменно
Слаще всех услад вселенной?
Где лазурь любимых глаз,
Что навек пленяют нас?
Голос где, любимый вечно,
Полный радости беспечной?
Где всегда прекрасный лик,
Нам желанный, что ни миг?
Радость со своею свитой,
Как пузырь дождем разбитый.
Лишь фантазия одна
Смертному всегда верна.
Попроси у ней супругу
И найдешь себе подругу,
Нежной схожею душой
С Прозерпиною одной,
(Что сварливою, однако,
Стала вскоре после брака.)
Ткань скользнет к ее стопам,
И тогда твоим очам
Геба явится нагая,
Кубком золотым играя,
А Юпитер между тем
Будет пасмурен и нем.
Смело шелковые путы,
Не теряя ни минуты,
Разруби своим мечом.
Счастлив будешь ты потом.
Пусть фантазия, как птица,
Из темницы к солнцу мчится.
Если нет ее с тобой,
Неразлучен ты с тоской.
Перевод В.Микушевича
Написано на чистой странице
перед трагикомедией Бомонта
и Флетчера "Прекрасная трактирщица"
На земле, певцы веселий,
Дух остался ваш доселе.
Не отверг ли мир иной
Образ ваших душ двойной.
Близки горные селенья
К Аполлону и Селене.
Зычно вторит грому гор
Голосов могучий хор.
А под сению древесной
Там царит покой небесный.
Только Фавн Селены там
Пробегает по лугам.
Маргаритка полевая
Пахнет, словно роза мая.
Слаще всех земных услад
Розы горной аромат.
Там полны святой отрады
Соловьиные рулады.
В переливах тех рулад
Истин философский лад.
Возвещает откровенья
Там питомец вдохновенья.
С ним вы днесь, на небесах,
Но не чужд вам дольний прах.
С нами - дух ваш беззаботный,
И готов открыть охотно
В те пределы он нам дверь,
Где живете вы теперь.
Нам поет он, земнородный,
О печали безысходной,
О волнениях пустых
И о радостях простых,
О слепых порывах страсти,
О невзгодах и о счастье.
Обретаем день за днем
Мы былую мудрость в нем.
На земле, певцы веселий,
Дух остался вам доселе.
Не отвергнет мир иной
Образ ваших душ двойной.
Перевод В.Микушевича
Пожил-пожил мой голубь и - угас.
Мне кажется, угас он от печали.
Какой печали? Шелковый обвяз,
Петлю на ножки, свил ему не я ли?
О, красненькие ножки! Не пойму,
Зачем угас ты, голубь? Почему?
Ты жил один - один в глуши лесной.
Так что же не жилось тебе со мной?
Бывало, приласкав, поесть несу...
Ужель со мною хуже, чем в лесу?
Перевод Е.Фельдмана
Тише! Тише! Любимая! Тише ступай!
Дом уснул, что ж, нехитрое дело,
Но, не дай Бог, ревнивец услышит, пускай
Ты подшила колпак, Изабелла!
Хоть легка твоя поступь, как у феи легка,
Что танцует на воздушных пузырьках ручейка -
Тише! Тише! Любимая! Тише ступай!
У ревнивца предчувствия прут через край.
Не шелохнется лист, зыби нет на реке -
Все спокойно, и ночь закатила свой глаз,
И тревоги летейские все вдалеке,
Майский жук не пугает гудением нас;
И луна, то ли вежлива, то ли скромна,
Скрылась в облаке - это ли наша вина? -
Ни огня в темноте, ни костра за версту,
Только милой глаза, только губы - в цвету!
Сбрось засов! ах, нежней! ах, повежливей с ним!
Моя сладкая, звякнешь - мы будем мертвы!
Что ж, удачно! - где губы? Пускай недвижим
Старикашка мечтает; сон - счастье, увы;
Спящей розе мечтания наши дарят
И надежду, и сладостных чувств аромат;
Клинтух жмется к подруге, считаться изволь;
Я целую; о, музыки сладкая боль!
Перевод В.Широкова
Воскресным днем случился тот:
К вечерней службе шел народ,
И звон был праздничным вдвойне.
Обязан город был весне
Своею влажной чистотой,
Закатный отблеск ледяной
Был в окнах слабо отражен,
Напоминал о свежих он
Долинах, зелени живых
Оград колючих, о сырых,
В густой осоке, берегах,
О маргаритках на холмах.
И звон был праздничным вдвойне:
По той и этой стороне
Безмолвной улицы народ
Стекался к церкви от забот,
От очагов своих родных,
Степенен, набожен и тих.
Вдоль галерей, забитых сплошь,
Струилось шарканье подошв
И крался шепот прихожан.
Гремел под сводами орган.
И служба началась потом,
А Берта все листала том;
Волшебный, как он был помят,
Зачитан, как прилежный взгляд
Пленял тисненьем золотым!
Она с утра, склонясь над ним,
Была захвачена толпой
Крылатых ангелов, судьбой
Несчастных, скорченных в огне,
Святыми в горней вышине,
Ей Иоанн и Аарон
Волшебный навевали сон,
Ей лев крылатый явлен был,
Ковчег завета, что таил
Немало тайн - и среди них
Мышей, представьте, золотых.
На площадь Минстерскую взгляд
Скосив, она увидеть сад
Могла епископский в окне,
Там вязы, к каменной стене
Прижавшись, пышною листвой
Превосходили лес любой, -
Так зелень их роскошных крон
Защищена со всех сторон
От ветра резкого была.
Вот Берта с книгой подошла
К окну - и, лбом к стеклу припав,
Прочесть еще одну из глав
Успеть хотела - не смогла:
Вечерняя сгустилась мгла.
Пришлось поднять от книги взгляд,
Но строк пред ним теснился ряд,
И краска черная плыла,
И шея больно затекла.
Был тишиной поддержан мрак,
Порой неверный чей-то шаг
Был слышен - поздний пешеход
Брел мимо Минстерских ворот.
И галки, к вечеру кричать
Устав, убрались ночевать,
На колокольнях гнезда свив,
И колокольный перелив,
Церковный сонный перезвон
Не нарушал их чуткий сон.
Мрак был поддержан тишиной
В окне и в комнате простой,
Где Берта, с лампы сдунув пыль,
От уголька зажгла фитиль
И книгу к лампе поднесла,
Сосредоточенно-светла.
А тень ее ложилась вбок,
На кресло, балку, потолок,
Стола захватывая край,
На клетку - жил в ней попугай, -
На разрисованный экран,
Где средь чудес из дальних стран:
Сиамской стайки голубей,
Безногих райских птиц, мышей
Из Лимы - был прелестней всех
Ангорской кошки мягкий мех.
Читала, тень ее меж тем
Накрыла комнату, со всем,
Что было в ней, и вид был дик,
Как если б в черном дама пик
Явилась за ее спиной
Вздымать наряд угрюмый свой.
Во что же вчитывалась так?
Святого Марка каждый шаг,
Его скитанья, звон цепей
На нем - внушали жалость ей.
Над текстом звездочка порой
Взгляд отсылала к стиховой
Внизу страницы стае строк,
Казалось, мельче быть не мог
Узор тончайших букв - из них
Чудесный складывался стих:
"Тому, кто в полночь на порог
Церковный встанет, видит Бог,
Дано узреть толпу теней,
Печальней нет ее, мертвей,
Из деревень и городов,
Из хижин ветхих, из дворцов
К святому месту, как на суд,
Чредой унылой потекут;
Итак, во тьме кромешной он
Увидит тех, кто обречен,
Сойдутся призраки толпой
Во тьме полуночи слепой,
Стекутся те со всех сторон,
Кто смертью будет заклеймен,
Кто неизбежно в этот год,
В один из дней его, умрет...
Еще о снах, что видят те,
Кто спит в могильной черноте,
Хотя их принято считать
Слепыми, савану под стать;
О том, что может стать святым
Дитя, коль мать, брюхата им,
Благоговейно крест святой
В тиши целует день-деньской;
Еще о том, кем спасены
Мы будем все; без сатаны
Не обойтись; о, много есть
Тайн - все не смеем произнесть;
Еще жестока и скупа
Святой Цецилии судьба,
Но ярче всех и днесь и впредь
Святого Марка жизнь и смерть".
И с состраданьем молодым
К его мучениям святым
Она прочла об урне той,
Что средь Венеции златой
Вознесена...
Перевод А.Кушнера
Чему смеялся я сейчас во сне?
Ни знаменьем небес, ни адской речью
Никто в тиши не отозвался мне...
Тогда спросил я сердце человечье:
Ты, бьющееся, мой вопрос услышь, -
Чему смеялся я? В ответ - ни звука.
Тьма, тьма крутом. И бесконечна мука.
Молчат и Бог и ад. И ты молчишь.
Чему смеялся я? Познал ли ночью
Своей короткой жизни благодать?
Но я давно готов ее отдать.
Пусть яркий флаг изорван будет в клочья.
Сильны любовь и слава смертных дней,
И красота сильна. Но смерть сильней.
Перевод С.Маршака
Что, сестрица, зря крушиться?
Мир умрет и возродится!
Глянь направо - глянь налево -
Спят побеги в корне древа.
В безысходье - в безысходье, -
Учит Райское Угодье, -
Душу отдавай мелодье, -
Ах, сестрица!
В сердце ясно? Вот прекрасно!
Цветик белый; рядом - красный.
Выше, выше! Где ты? Я-то -
Здесь, на веточке граната.
Плод волшебный - нет полезней
От любых людских болезней.
Что, сестрица, зря крушиться?
Мир умрет и возродится!
Улетаю - исчезаю
В голубом небесном крае -
У - ле - та - ю!
Ах, серебряные крылья,
Леди светлая скончалась!
Нет весны, - не верю в быль я! -
Мне отпеть ее досталось.
Горе мне, о горе, горе,
Видеть море
Сих цветов, что, словно саван, белоснежны!
Паж, пойди, шепни весне ты:
Для тревог причины нету.
Если уж случилось это,
Завершим обряд мы нежно!
Ты шепни: цветы склонили шеи,
Словно бы по воле ворожеи.
Трижды им звезда моргнет во мраке ночи,
И падут весне на сомкнутые очи.
Горе их теперь не знает меры:
Мил цветам зеленый мир травы
(Щедрый дар Души Небесной Сферы), -
Королева бедная - увы!
Перевод Е.Фельдмана
Из письма Джорджу Китсу и его жене
Пришли на Фейный Двор. Звонят. Ответа
Все нет и нет. Надежная примета:
В отлучке все. Великая досада:
Опять у Шей танцульки до упада!
В такие дебри могут заявиться,
Куда летать Малиновка боится,
Где в страхе даже ручеек целебный
Стремится к тени менее волшебной.
"Нет никого! Увы! - Принцесса звонко
Промолвила. - Была напрасной гонка.
Персидские кому вот эти перья
И крест алмазный покажу теперь я?
А Карлика с Шутом? А Обезьяну?
Отахейтанца-мула без изъяна?
Шут, Карлик, Обезьяна, двери ну-ка
Сломайте! Что вы замерли без звука?
Вот выпорю - так будет вам наука!"
Шут, Карлик, Обезьяна друг на друга
Взглянули, растерявшись от испуга,
Но бедный Карлик в страхе непритворном
Заговорил размером стихотворным:
"Мы знаем то, что даже вы, Принцесса,
Прослушаете не без интереса:
Три правила Волшебного Жилища.
Нельзя (для размышленья - вот вам пища!)
Из жезла Феи делать кнутовище.
Нельзя храпеть у Феи на приеме,
И, главное, коль нету Фей в их доме,
Никак нельзя их гостю быть развязным.
Я Принцем был - стал карлой безобразным.
Когда я посягнул на святость жезла,
Вся мерзость мира на меня полезла!
Ваш Шут, он тоже Принцем был, а ныне
Былого благородства нет в помине:
Всхрапнул он, дурень, на Балу волшебном!
Король копался в скважине замочной
У Фей - и Обезьяной стал бессрочной.
Не бейте нас, мы молим со слезами.
Живой пример - у вас перед глазами:
Мартышкою не станете ль вы сами?"
Покуда Карлик бормотал уныло,
Принцесса кнут на лилию сменила,
Стараясь вперекор сердцебиенью
Ничем не выдавать свое волненье,
Но все же задрожала, дав слабинку,
Как будто ветер тронул хворостинку.
Счастливый шанс! (Не дать бы только маху!)
И обезьяна в пляс пошла со страху,
И стала корчить всяческие рожи.
Принцесса зеркальце взяла - и что же?
На личико свое полюбовалась,
На Обезьяну, что вблизи кривлялась,
И, внешностью своей любуясь нежной,
Улыбкой озарилась безмятежной,
Подумав: "Осмотрю я местность ату:
Красавице нигде запрета нету!"
(Когда красавиц любопытство мучит,
Ничто их в жизни думать не научит,
И чем они пленительней и краше,
Тем раньше рухнет состоянье ваше!)
Подумала Принцесса, сладко млея:
С ее лицом ей будут рады Феи,
И молвила, взглянув на Обезьяну:
"Давай Отмычку. Нынче бить не стану".
"Одумайтесь!" - вскричали слуги страстно,
Но курице дождя просить напрасно,
И вынула Отмычку Обезьяна
Из-за Щеки, как будто из Кармана.
Красавица сие приспособленье
Отправила в замок без промедленья.
Дверь отворилась, и вошли герои:
Красавица и слуги с ней - все трое.
Закрылась Дверь волшебная (и - с Богом!).
Один лишь Мул остался за порогом.
Конец Песни XII
Песнь XIII
"Прекрасно! - молвил Мул и поднял Ухо
В приливе настроения и духа. -
Отброшу я серебряное стремя;
Носить седло - мучительное бремя
Тому, кто титул нашивал султанский.
(Я был и впрямь - Султан Отахейтанский!)
И если прав наш мистер Коротышка,
То нашей повелительнице - крышка!"
Мул, подойдя к раскидистому Дубу,
Тереться стал о сук, торчавший грубо.
Он терся, напрягаясь от натуги,
Пока не перетерлись все подпруги.
Седло - долой! Покончено с ездою!
Однако как расправиться с уздою?
"Усну-ка я притворно на полянке,
И пусть узду утащат Обезьянки", -
Решил хитрец, подумав, что уловки
Не разберут хвостатые воровки.
Он так и сделал. Тут же все решилось:
В мгновенье ока кража совершилась!
Ушастый бодренько вскочил на ножки,
И - топ-топ-топ! - по узенькой дорожке, -
В постели Браун - к черту рифмоплетство...
Перевод Е.Фельдмана
"Обитель Скорби" (автор - мистер Скотт),
И проповедь в приюте Магдалины,
И спор высокоумный у вершины
Крутой горы, где друг теперь живет;
И хмель от пива, и обширный свод
Нарядных рифм, и тут же автор чинный,
И Хейдоновой будущей картины
Величье, и вершина шляпных мод, -
О как в партере маешься за нею! -
И Кольриджа басок, и чахлый след
Слезинки на бульварной ахинее -
Весь этот несусветный винегрет
На что уж дрянь, но Вордсворда сонет
О Дувре - Дувр! - пожалуй, подряннее!
Перевод Д.Шнеерсона
ПОСВЯЩЕННЫЕ
ЧАРЛЬЗУ АРМИТИДЖУ БРАУНУ
Печальный, неулыбчивый и хмурый,
На редкость худосочен и лохмат,
Напоминал колючей шевелюрой
Чертополох, когда в наш летний сад
Зефиры легкокрылые летят.
На бороду там не было намека.
Густых морщин бесчисленный отряд
Чело его не бороздил жестоко.
Он был красив, как шаль, что привезли с Востока.
Не пил он пива и не пил вина,
Не ел он рыбы и не ел он птицы.
Была ему подливка не нужна,
И не были нужны ему девицы.
Спешил он от мужланов удалиться,
Чураясь недвусмысленных забав.
Душою пилигрима лишь водицы
Алкал он страстно, тело напитав
Одним лишь воздухом густых лесных дубрав.
В жаргоне городском не разбирался
И ни аза не смыслил в воровском.
Ни "Старым Томом" он не пробавлялся,
Ни джином, ни вином, ни коньяком.
Не получал от стража кулаком
И не присматривался он к девчонкам,
К евреечкам, что бегали кругом,
В особенности к их лодыжкам тонким,
И не прислушивался к каблучкам их звонким.
Перевод Е.Фельдмана
ПОСЛЕ ПРОЧТЕНИЯ ИСТОРИИ
О ПАОЛО И ФРАНЧЕСКЕ У ДАНТЕ
Как взмыл Гермес, почуяв легкость в теле,
Лишь только Аргус, сломлен, опочил,
Так мой бродяжий дух игрой свирели
Околдовал, измучил, приручил
Вселенную - стоокого дракона -
И бросился, пока громада спит,
Не к чистой Иде в белизне бездонной,
Не к роще, где в тоске бродил Кронид, -
К второму кругу горестного ада,
Где скорченных любовников несет
Крутящий смерч, сечет лавина града
И хлещет вечный дождь. Как горек рот,
О, как прекрасен лик оледенелый
Той, что со мной в кромешной тьме летела!
Перевод А.Парина
{Прекрасная дама, не знающая милосердия (франц.).}
"Зачем, о рыцарь, бродишь ты
Печален, бледен, одинок?
Поник тростник, не слышно птиц,
И поздний лист поблек.
Зачем, о рыцарь, бродишь ты,
Какая боль в душе твоей?
Полны у белок закрома,
Весь хлеб свезен с полей.
Смотри: как лилия в росе,
Твой влажен лоб, ты занемог.
В твоих глазах застывший страх,
Увяли розы щек".
Я встретил деву на лугу,
Она мне шла навстречу с гор.
Летящий шаг, цветы в кудрях,
Блестящий дикий взор.
Я сплел из трав душистых ей
Венок, и пояс, и браслет
И вдруг увидел нежный взгляд,
Услышал вздох в ответ.
Я взял ее в седло свое,
Весь долгий день был только с ней.
Она глядела молча вдаль
Иль пела песню фей.
Нашла мне сладкий корешок,
Дала мне манну, дикий мед.
И странно прошептала вдруг:
"Любовь не ждет!"
Ввела меня в волшебный грот
И стала плакать и стенать.
И было дикие глаза
Так странно целовать.
И убаюкала меня,
И на холодной крутизне
Я все забыл в глубоком сне,
В последнем сне.
Мне снились рыцари любви,
Их боль, их бледность, вопль и хрип:
La belle dame sans merci
Ты видел, ты погиб!
Из жадных, из разверстых губ
Живая боль кричала мне,
И я проснулся - я лежал
На льдистой крутизне.
И с той поры мне места нет,
Брожу печален, одинок,
Хотя не слышно больше птиц
И поздний лист поблек.
Перевод В.Левика
(Огня, Воздуха, Земли и Воды,
Саламандры, Зефира, Даскеты и Бреамы.)
Саламандра
Искры! Пламя! Рай без края!
Зефир
Свет и воздух! Здесь я - дома!
Даскета
В мрак привычный отступаю!
Бреама
Я - в пределы водоема!
Саламандра
Искры! Пламя! Рай без края!
Ярким вихрем улетаю!
В крыльях - силы постоянство,
Чтобы покрывать пространство
В одиночестве глубоком,
Где опасности - под боком.
Пусть отверзнутые веки
Не закроются вовеки!
Вижу тварей мириады:
Люди, звери, рыбы, гады.
Все - в страдании безумном,
В страшном вареве битумном.
Вырвись я за край гееннский,
Вырвись с яростью вселенской,
Сушью адскою злобесной
Я разрушу край небесный,
И тогда дождю и буре
Не шуметь на верхотурье.
Зефир
Дух Огня! Уйди! Не балуй!
Ты испортишь с песней шалой
Мне султан, столбом торчащий,
Из росинок состоящий,
Тех, что в майские недели
Пролились на Асфоделя.
Дух Огня! Уйди! Не балуй!
Бреама
Дух Огня! Уйди! Не балуй!
Глянь, Зефир, голубооко:
Положила я в осоку
Возле мяты и салата
Урну хладную когда-то,
И цветы от легкой встряски
Подняли тревожно глазки,
Как Царица, что бессонна
От издевок Оберона.
Дай любви мне! Уверяю:
Я от страсти умираю!
Зефир
Упасу от доли жалкой!
Первою клянусь фиалкой,
Мы омоемся и прямо
Двинем к западу, Бреама.
Там жилье мое, сестрица,
Там же - солнца колесница.
Полетим в мои палаты,
Занимающие сферы,
Где повсюду - власть Венеры,
Что скрывает лик лучистый
Под вуалью серебристой.
Тени из ее владенья
Эльфам дарят сновиденья.
Ты не бойся: сушь не выжжет
Волос твой, что влагой брызжет.
Тучи, неба кладовые,
Копят капли дождевые.
Будешь ты свежа, их емля
Прежде, чем падут на землю
И сбегут по склонам горным,
Став потоком мутным, черным.
Я любови беззаветной
Страстью воздаю ответной!
Саламандра
Прочь, возлюбленная пара!
Моего не троньте жара!
Страшен мне ваш дух морозный:
Жду опасности серьезной.
О, Даскета, глаз гадючий,
Слышишь почвы зов могучий?
Побываем в пекле самом!
Отомстим холодным дамам!
Ящерица от рожденья,
Я - твое сопровожденье
При опасном нисхожденье!
Даскета
В лед ли, в пекло - за тобою
Я пойду тропой любою.
Светлый жар и холод мрака
Принимаю одинако,
Но, скажу по чести, Фея,
Мне огонь стократ милее.
Так отправимся скорее
В край, где все горит и пышет,
В край, где почва огне дышит.
Прикажи, - и, глаз не щуря,
Даже в огненную бурю
Брошусь я, не размышляя.
Саламандра
О, Даскета, рай без края!
Духи льда, лишь миг в запасе.
Убирайтесь восвояси!
Даскета
Ты искрой вослед им брызни!
Зефир и Бреама
Прочь - во благо нашей жизни!
Саламандра
Пестуй хрупкие ледышки.
Мы идем на пламя вспышки.
Даскета
Уводи меня в геенну,
Дух Огня!
Бреама
Всенепременно
Уведи, Зефир, Бреаму
В край, где Веспер светит прямо
И куда, назло туману,
И дождю, и урагану,
Шлет лучи свои упрямо!
Перевод Е.Фельдмана
Бальзам душистый льешь порой полночной,
Подносишь осторожные персты
К моим глазам, просящим темноты.
Целитель Сон! От света в час урочный
Божественным забвеньем их укрой,
Прервав иль дав мне кончить славословье,
Пока твой мак рассыплет в изголовье
Моей постели сновидений рой.
Спаси! Мне на подушку день тоскливый
Бросает отсвет горя и забот.
От совести воинственно-пытливой,
Что роется во мраке, словно крот,
Спаси меня! Твой ключ мироточивый
Пускай ларец души моей замкнет.
Перевод В.Потаповой
Уж если суждено словам брести
В оковах тесных - в рифмах наших дней,
И должен век свой коротать в плену
Сонет певучий, - как бы нам сплести
Сандалии потоньше, понежней
Поэзии - для ног ее босых?
Проверим лиру, каждую струну,
Подумаем, что можем мы спасти
Прилежным слухом, зоркостью очей.
Как царь Мидас ревниво в старину
Хранил свой клад, беречь мы будем стих.
Прочь мертвый лист из лавровых венков!
Пока в неволе музы, мы для них
Гирлянды роз сплетем взамен оков.
Перевод С.Маршака
Внемли, богиня, звукам этих строк,
Нестройным пусть, но благостным для духа:
Твоих бы тайн унизить я не мог
Близ раковины твоего же уха.
То явь была? Иль, может быть, во сне
Увидел я крылатую Психею?
Я праздно брел в чащобной тишине,
Но даже вспомнить лишь смущенно смею:
Два существа под лиственною кроной
Лежали в нежно шепчущей траве;
Вблизи, прохладой корневища тронув,
Журчал ручей бессонный,
Просверкивали сквозь покров зеленый
Лазурь и пурпур утренних бутонов.
Сплелись их крылья, и сплелись их руки,
Уста - не слиты; впрочем, час разлуки
Еще не пробил, поцелуи длить
Не воспретил рассвет; определить,
Кто мальчик сей, - невелика заслуга
Узнать его черты.
Но кто его голубка, кто подруга?
Психея, ты!
К богам всех позже взятая на небо,
Дабы Олимп увидеть свысока,
Затмишь ты и дневную гордость Феба,
И Веспера - ночного светляка;
Ни храма у тебя, ни алтаря,
Впотьмах перед которым
Стенали б девы, дивный гимн творя
Тебе единым хором.
Ни флейт, ни лир, чтоб службе плавно течь,
Ни сладких дымов от кадила,
Ни рощи, где могла вести бы речь
Губами бледными сивилла.
Светлейшая! Пусть поздно дать обет,
Для верной лиры - пробил час утраты,
Благих древес на свете больше нет,
Огонь, и воздух, и вода - не святы;
В эпоху, столь далекую сию
От одряхлевшей эллинской гордыни,
Твои крыла, столь яркие доныне,
Я вижу и восторженно пою:
Позволь, я стану, дивный гимн творя,
И голосом, и хором,
Кимвалом, флейтой, - чтобы службе течь,
Дымком, плывущим от кадила,
Священной рощей, где вела бы речь
Губами бледными сивилла.
Мне, как жрецу, воздвигнуть храм позволь
В глубинах духа, девственных доселе,
Пусть новых мыслей сладостная боль
Ветвится и звучит взамен свирели;
И пусть деревья далеко отсель
Разбрасывают тени вдоль отрогов,
Пусть ветер, водопад, и дрозд, и шмель
Баюкают дриад во мхах разлогов;
И, удалившись в тишину сию,
Шиповником алтарь я обовью,
Высоких дум стволы сомкну в союзе
С гирляндами бутонов и светил,
Которых Ум, владыка всех иллюзий,
Еще нигде вовеки не взрастил;
Тебе уют и нежность обеспечу, -
Как жаждешь ты, точь-в-точь:
И факел, и окно, Любви навстречу
Распахнутое в ночь!
Перевод Е.Витковского
Дикарка-слава избегает тех,
Кто следует за ней толпой послушной.
Имеет мальчик у нее успех
Или повеса, к славе равнодушный.
Гордячка к тем влюбленным холодней,
Кто без нее счастливым быть не хочет.
Ей кажется: кто говорит о ней
Иль ждет ее, - тот честь ее порочит!
Она - цыганка. Нильская волна
Ее лица видала отраженье.
Поэт влюбленный! Заплати сполна
Презреньем за ее пренебреженье.
Ты с ней простись учтиво - и рабой
Она пойдет, быть может, за тобой!
Перевод С.Маршака
Нельзя пирог и съесть
и думать, что он есть.
(Пословица)
Как жалок ты, живущий в укоризне,
В тревожном недоверье к смертным дням:
Тебя путают все страницы жизни,
И славы ты себя лишаешь сам;
Как если б роза розы растеряла
И слива стерла матовый налет
Или Наяда карлицею стала
И низким мраком затемнила грот;
Но розы на кусте благоухают,
Для благодарных пчел даря нектар,
И слива свой налет не отряхает,
И своды грота множат свое эхо, -
Зачем же, клянча по миру успеха,
В неверии ты сам крадешь свой дар?
Перевод О.Чухониева
Два-три букета
И две-три коробки -
Два-три пакета
И две-три нашлепки -
Два-три глупца,
Два-три Пифагора -
Два-три огурца,
Два-три помидора -
Два-три толчка
В два-три закута -
Два-три зевка
В две-три минуты -
Два-три кота,
Две-три мышки амбарных -
Два-три кита -
Здоровенных, кошмарных -
Два-три мотылька,
Мелькающих в небе, -
Два-три уголька
И две миссис - гм!
Две-три зануды,
Две-три хохотушки -
Две-три запруды,
Две-три деревушки -
Два-три яйца,
Две-три сереньких квочки -
И два-три птенца -
Сонетные строчки!
Перевод Е.Фельдмана
О ты, приемыш медленных веков,
Покой - твой целомудренный жених.
Твои цветы пленительней стихов.
Забыт язык твоих легенд лесных.
Кто это? Люди или божества?
Что гонит их? Испуг? Восторг? Экстаз?
О девы! Прочь бежите вы стремглав.
Как разгадать, что на устах у вас?
Вопль страха? Дикий возглас торжества?
О чем свирель поет в тени дубрав?
Звучания ласкают смертный слух,
Но музыка немая мне милей.
Играй, свирель, заворожив мой дух
Безмолвною мелодией своей.
О юноша! Ты вечно будешь петь.
Деревья никогда не облетят.
Влюбленный! Не упьешься негой ты,
Вотще стремишь к любимой страстный взгляд.
Но не умрет любовь твоя и впредь,
И не поблекнут милые черты.
Счастливый лес! Не бойся холодов!
Ты не простишься никогда с листвой.
Счастливый музыкант! В тени дубов
Не смолкнет никогда напев живой.
Счастливая, счастливая любовь!
Нам сладостна твоя святая власть.
Наполнена ты вечного тепла.
О что перед тобой слепая страсть,
Бесплодный жар вдыхающая в кровь,
Сжигающая пламенем тела.
Куда ты, жрец, телицу поведешь?
В гирляндах - шелк ее крутых боков.
Где в плоть ее вонзишь священный нож?
Где жертвою почтишь своих богов?
А почему пустынен мирный брег?
Зачем людьми покинут городок?
Безлюдны площадь, улица и храм.
Не ведать им ни смуты, ни тревог.
Спит городок. Он опустел навек.
А почему - никто не скажет нам.
В аттическую форму заключен
Безмолвный, многоликий мир страстей,
Мужей отвага, прелесть юных жен
И свежесть благодатная ветвей.
Века переживешь ты не спроста.
Когда мы сгинем в будущем, как дым,
И снова скорбь людскую ранит грудь,
Ты скажешь поколениям иным:
"В прекрасном - правда, в правде - красота.
Вот знания земного смысл и суть".
Перевод В.Микушевича
От боли сердце замереть готово,
И разум - на пороге забытья,
Как будто пью настой болиголова,
Как будто в Лету погружаюсь я;
Нет, я не завистью к тебе томим,
Но переполнен счастьем твой напев, -
И внемлю, легкокрылая Дриада,
Мелодиям твоим,
Теснящимся средь буковых дерев,
Среди теней полуночного сада.
О, если бы хотя глоток вина
Из глубины заветного подвала,
Где сладость южных стран сохранена -
Веселье, танец, песня, звон кимвала;
О, если б кубок чистой Иппокрены,
Искрящийся, наполненный до края,
О, если б эти чистые уста
В оправе алой пены
Испить, уйти, от счастья замирая,
Туда, к тебе, где тишь и темнота.
Уйти во тьму, угаснуть без остатка,
Не знать о том, чего не знаешь ты,
О мире, где волненье, лихорадка,
Стенанья, жалобы земной тщеты;
Где седина касается волос,
Где юность иссыхает от невзгод,
Где каждый помысел - родник печали,
Что полон тяжких слез;
Где красота не доле дня живет
И где любовь навеки развенчали.
Но прочь! Меня умчали в твой приют
Не леопарды вакховой квадриги, -
Меня крыла Поэзии несут,
Сорвав земного разума вериги, -
Я здесь, я здесь! Кругом царит прохлада,
Луна торжественно взирает с трона
В сопровожденье свиты звездных фей;
Но темен сумрак сада;
Лишь ветерок, чуть вея с небосклона,
Доносит отсветы во мрак ветвей.
Цветы у ног ночною тьмой объяты,
И полночь благовонная нежна,
Но внятны все живые ароматы,
Которые в урочный час луна
Дарит деревьям, травам и цветам,
Шиповнику, что полон сладких грез,
И скрывшимся среди листвы и терний,
Уснувшим здесь и там,
Соцветьям мускусных, тяжелых роз,
Влекущих мошкару порой вечерней.
Я в Смерть бывал мучительно влюблен,
Когда во мраке слушал это пенье,
Я даровал ей тысячи имен,
Стихи о ней слагая в упоенье;
Быть может, для нее настали сроки,
И мне пора с земли уйти покорно,
В то время как возносишь ты во тьму
Свой реквием высокий, -
Ты будешь петь, а я под слоем дерна
Внимать уже не буду ничему.
Но ты, о Птица, смерти непричастна, -
Любой народ с тобою милосерд.
В ночи все той же песне сладкогласной
Внимал и гордый царь, и жалкий смерд;
В печальном сердце Руфи в тяжкий час,
Когда в чужих полях брела она.
Все та же песнь лилась проникновенно, -
Та песня, что не раз
Влетала в створки тайного окна
Над морем сумрачным в стране забвенной.
Забвенный! Это слово ранит слух,
Как колокола глас тяжелозвонный;
Прощай! Перед тобой смолкает дух -
Воображенья гений окрыленный.
Прощай! Прощай! Напев твой так печален.
Он вдаль скользит - в молчание, в забвенье,
И за рекою падает в траву
Среди лесных прогалин, -
Что было это - сон иль наважденье?
Проснулся я - иль грежу наяву?
Перевод Е.Витковского
Не выжимай из волчьих ягод яда,
Не испивай из Леты ни глотка,
И Прозерпине для тебя не надо
Сплетать из трав дурманящих венка;
Для четок не бери у тиса ягод,
Не позволяй предстать своей Психее
Ночною бабочкой, пускай сова
Тебя не кличет и пускай не лягут
Над тенью тени, став еще темнее, -
Печаль твоя останется мертва.
Но если Меланхолия туманом
Внезапно с неба низойдет к земле,
Даруя влагу травам безуханным,
Скрывая каждый холм в апрельской мгле, -
Тогда грусти: над розою пунцовой,
Над блеском радуги в волне прибрежной,
Над несравненной белизной лилей, -
А если госпожа с тобой сурова,
То завладей ее рукою нежной
И чистый взор ее до дна испей.
Она дружна с Красою преходящей,
С Весельем, чьи уста всегда твердят
Свое "прощай", и с Радостью скорбящей,
Чей нектар должен обратиться в яд, -
Да, Меланхолии горят лампады
Пред алтарем во храме Наслаждений, -
Увидеть их способен только тот,
Чей несравненно утонченный гений
Могучей Радости вкусит услады:
И во владенья скорби перейдет.
Перевод Е.Витковского
Ни трудятся, ни прядут.
Матф. 6-28
Трех человек увидел я однажды
В рассветной грезе, - все они прошли
Передо мной, и облачен был каждый
В сандальи и хитоны до земли, -
Фигуры, что на мраморную вазу
Нанесены, - они прошли кругом
И вновь пришли в порядке регулярном,
Дотоле мной не виданы ни разу
И странны мне, - так часто незнаком
Бывает скульптор с ремеслом гончарным.
Но отчего, таинственные тени,
Не опознала вас моя душа?
Затем ли, чтоб чредою наваждений
Скользили мимо вы, не разреша
Меня от сна? - Стоял дремотный час,
И Праздность без услады и без боли
Вливалась в ощущения мои;
Я цепенел, и пульс мой тихо гас, -
Зачем пришли вы и не дали воли
Остаться мне в моем небытии?
Да, в третий раз приблизились они -
О, для чего? Мне виделось в дурмане
Сонливом, что душа моя сродни
Цветами изукрашенной поляне;
Висел туман, но сладостным слезам
Упасть на землю не было дано;
Сминало рамой листья винограда
Открытое в весенний сад окно, -
О тени! Слез моих не видеть вам!
Ступайте прочь, свиданья длить не надо!
На миг оборотясь, опять ушла
Фигур неторопливых вереница, -
И мне хотелось обрести крыла,
Лететь за ними - я узнал их лица:
Любовь ступала первою из них,
Затем Тщеславье мерной шло походкой,
Отмеченное бледностью чела, -
И третья шла, чей шаг был мягок, тих, -
Я знался с нею, с девою некроткой, -
И то сама Поэзия была.
Они ушли - мне крыльев не хватало...
Ушла Любовь - на что тебе она?
Тщеславие? - Оно берет начало
В безумии, и суть его бедна.
Поэзия? - Отрады нет в тебе,
Какую в полднях склонен усмотреть я
И в вечерах, в которых брезжит сон, -
Я покорился бы такой судьбе,
Но как суметь вернуться в те столетья,
Когда Мамоной не был мир пленен?
Прощайте! Вам не пробудить меня,
Почиющего на цветочном ложе, -
Мне похвалами не прожить и дня,
Что получает баловень пригожий, -
Пройди, видений строй благообразный,
Останься лишь увиденным во сне
Орнаментом античного сосуда;
Останься, гений мой, в дремоте праздной,
Исчезните, фантомы, прочь отсюда
И больше не тревожьтесь обо мне!
Перевод Е.Витковского
Вращая томно глазками, сидят,
Грызут печенье, устремивши взгляд
В пространство, подавляют вздох с трудом,
Забыв про чай, про аппетит, про дом,
Скрестивши руки, сдерживая крик, -
Огонь погас, нет угля, случай дик,
Нет, чтоб позвать служанку, позвонив.
Поодаль муха тонет в молоке,
А где гуманность, тоже вдалеке?
Нет-нет, вот Вертер ложечку возьмет
И вовремя от гибели спасет;
Чуток хлопот, и вот уже в полет
Стремится муха, прочь от страшных вод.
Ромео! Встань, нагар со свеч сними,
Цветной капустой расползлись они.
О, свечный саван! - то намек, что мне
Пора в дом 7, на южной стороне.
"Увы мне, друг, какой у вас сюртук!
Что за портной?" - "Простите, недосуг
Ответить. Я не знаю, что сказать.
Где б мог он жить? Могу лишь повторять,
Что я не знаю. Он, к моей беде,
Жил в Вэппинге, а может жить везде".
Перевод В.Широкова
Пора плодоношенья и дождей!
Ты вместе с солнцем огибаешь мызу,
Советуясь, во сколько штук гроздей
Одеть лозу, обвившую карнизы;
Как яблоками отягченный ствол
У входа к дому опереть на колья,
И вспучить тыкву, и напыжить шейки
Лесных орехов, и как можно доле
Растить последние цветы для пчел,
Чтоб думали, что час их не прошел
И ломится в их клейкие ячейки.
Кто не видал тебя в воротах риг?
Забравшись на задворки экономии,
На сквозняке, раскинув воротник,
Ты, сидя, отдыхаешь на соломе;
Или, лицом упавши наперед
И бросив серп средь маков недожатых,
На полосе храпишь, подобно жнице,
Иль со снопом одоньев от богатых,
Подняв охапку, переходишь брод;
Или тисков подвертываешь гнет
И смотришь, как из яблок сидр сочится.
Где песни дней весенних, где они?
Не вспоминай, твои ничуть не хуже,
Когда зарею облака в тени
И пламенеет жнивий полукружье,
Звеня, роятся мошки у прудов,
Вытягиваясь в воздухе бессонном
То веретенами, то вереницей;
Как вдруг заблеют овцы по загонам;
Засвиристит кузнечик; из садов
Ударит крупной трелью реполов
И ласточка с чириканьем промчится.
Перевод Б.Пастернака
День отошел и все с собой унес:
Влюбленность, нежность, губы, руки, взоры,
Тепло дыханья, темный плен волос,
Смех, шепот, игры, ласки, шутки, споры.
Поблекло все - так вянут вмиг цветы.
От глаз ушло и скрылось совершенство,
Из рук ушло виденье Красоты,
Ушел восторг, безумие, блаженство.
Исчезло все - и мглою мир объят,
И день святой сменила ночь святая,
Разлив любви пьянящий аромат,
Для сладострастья полог тьмы сплетая.
Весь часослов любви прочел я днем
И вновь молюсь - войди же, Сон, в мой дом!
Перевод В.Левика
Как мне из глаз изгнать твой лик?
Воспоминанье
Стереть, о королева! Вновь - в изгнанье?
А только час тому назад велик
Я был... Коснись истории! Скажи,
Любимая, возможна ли свобода,
Когда убита и любовь, и ода?
Я честно повторяю: прикажи
Связать меня, скрутить в бараний рог,
Свобода - мой единственный порок:
И, как бы ни устроились дела,
Мне муза даст волшебные крыла,
Она всегда готова взмыть в зенит,
Когда беда хозяину грозит.
Убога мыслью, но, по мне, душа
Ее куда, как чудо, хороша, -
Прекрасна! Так с чего одной из птиц
Над океаном камнем падать ниц?
Как мне суметь
Опять взлететь
Своим изломанным пером туда, где гром,
И вновь, и вновь
Нагнать забытую любовь,
За боль воздать теплом, добром?
Глотнуть винца? Но это вульгаризм,
И ересь отвергает организм,
Есть все-таки законный путь любви, -
Нет, - и вино сейчас не про меня;
Полным-полно забот,
Лети же бессознательно вперед, -
Быть может, встретит там покой, маня?
Обрыдла ненавистная земля,
Что не щадит моих друзей, деля
На чистых и нечистых, на святых
И монстров; вот такой уж выпал край,
Где вырос я и тщетно жаждал рай;
Не помогли друиды; и ветра
Нам продубили кожу; как кора
Она, пока студеная пора;
Дриаду напугала б темнота
Сплошного леса, чья душа пуста;
Ни птичьих песен, ни цветочных вьюг,
Природа шиворот-навыворот вокруг.
Вернись же, солнечный волшебный день,
Разрушь, развей же дьявольскую тень!
Свершилось - новый бесконечный свет
Принес моей возлюбленной привет!
О, наконец-то можно отдохнуть,
Душе открылся предстоящий путь!
Позволь тебя в объятья заключить
И нежность чувств неспешно перелить!
Позволь твое дыхание вобрать
И каждым волоском его впитать, -
О, сладостная боль!
Коснуться губ позволь!
Достаточно! Достаточно! Вполне,
В мечтах с тобой так полнокровно мне!
Перевод В.Широкова
Пощады, - жалости, - любви! Любви!
Открытой, милосердной, без тиранства,
Без маски и без пятнышка - любви,
Без криводушья и непостоянства.
О, будь моей всецело, - в этом суть!
И пряный вкус любви, и выгиб стана,
Глаза, и восхитительную грудь,
Что так бела, тепла, нежна, желанна, -
И душу мне отдай, и всю себя!
Припрятать атом атома не вздумай,
Не то умру иль, праздный и угрюмый,
Твоим рабом останусь, жизнь губя.
Утратит вкус к восторгам высшим разум,
И честолюбье потускнеет разом.
Перевод В.Потаповой
О, если б вечным быть, как ты, Звезда!
Но не сиять в величье одиноком,
Над бездной ночи бодрствуя всегда,
На Землю глядя равнодушным оком -
Вершат ли воды свой святой обряд,
Брегам людским даруя очищенье,
Иль надевают зимний свой наряд
Гора и дол в земном круговращенье, -
Я неизменным, вечным быть хочу,
Чтобы ловить любимых губ дыханье,
Щекой прижаться к милому плечу,
Прекрасной груди видеть колыханье
И в тишине, забыв покой для нег,
Жить без конца - или уснуть навек.
Перевод В.Левика
Рука живая, теплая, что пылко
Способна сжать, - застынь она в безмолвье
Могилы ледяной, - тебе бы днем
Являлась, ночью мучила б ознобом,
И сердца кровь ты б отдала, чтоб жилы
Мои наполнить алой жизнью вновь
И совесть успокоить - вот, гляди, -
Я протянул ее тебе...
Перевод В.Потаповой
Природа-врач! Пусти мне кровь души!
Лишь брось на свой треножник, и послушно
Пусть хлынут из груди стихи. Мне душно...
От стихотворства сердце разреши!
Дай только тему, тему! Дай мне роздых.
Мечта моя, ты видишься сквозь мрак.
Но где призывный знак,
Чтоб выбежал я на морозный воздух?
Любовь моя! Ты - нежная обитель
Надежд, печалей, страхов и отрад.
Сейчас, во мгле ночной, как небожитель,
Ты светишь - отгадал я без ошибки! -
Волшебной красотой своей улыбки,
Чей блеск мой бедный, жадный, рабский взгляд
Впивает в изумленье
И в сладостном томленье.
Мой пир! Тебя глазами ест обжора.
Луны моей серебряной смущенье
Кто смеет вызывать бесстыдством взора?
Пусть говорит в нем страсть,
Руки своей не позволяй украсть!
И пульса учащенного биенье
Оставь мне, сжалься! Даже невзначай
Ты сердца от меня не отвращай.
Хоть музыка звучит и сладострастных
Видений сонм колышет воздух жаркий,
Ты бойся танца завитков опасных,
Вдыхая этот хмель,
Воздержанная лилия, апрель
Улыбчивый, холодный, яркий.
Дай, Господи, чтоб не осталось втуне
Мое мечтанье о тепле июня!
- Неправда! - скажешь, Фанни? К белоснежной
Груди ты руку мягкую прижми
И, сердца звук услышав безмятежный,
Признайся: верность женская мужчине -
Перо, что плавает в морской пучине.
Давным-давно известно меж людьми:
Изменчива подруга,
Как одуванчик луга.
Сознанье это - горше всяких бед
Тому, кто одержим любовью, Фанни,
Как я, чье сердце за тобою вслед
Стремится, здравый смысл отринув
И свой постылый дом покинув.
С нас требует любовь жестокой дани.
Мой ангел! Снизойдя к такой плачевности,
Спаси, убереги меня от ревности!
О, если ценишь пыл души смиренной, -
Не блеск минутный оболочки внешней, -
Пускай любви моей престол священный
Никто не осквернит, и хлеб святой
Да не преломит грубою рукой,
И не сомнет цветок мой вешний.
А если нет - я навсегда закрою
Глаза, предавшись вечному покою.
Перевод В.Потаповой
В основу настоящего издания поэтических произведений Джона Китса
положено наиболее репрезентативное из общедоступных английских изданий: John
Keats. The Complete Poems. Ed. 1976, The Wordsworth Poetry Library. Порядок
расположения стихотворений (максимально приближенный к хронологическому)
повторяется и в нашем издании, - однако поэмы Китса, согласно сложившейся в
России традиции, вынесены в отдельный раздел, завершающий книгу.
Значительная часть произведений Китса переведена для нашего издания заново;
некоторые стихотворения публикуются по-русски впервые. К сожалению, за
пределами настоящего издания остались: полный текст поэмы "Эндимион"
(публикуются лишь хрестоматийные фрагменты), поэтическая драма "Отгон
Великий", а также неоконченные поэмы "Падение Гипериона", "Колпак с
бубенцами, или же Зависть", фрагмент незавершенной трагедии "Король Стефан"
и несколько стихотворений, пока что не обнаруженных среди достойных
публикации русских переводов.
Не включены также стихотворения, чье авторство по отношению к Китсу
вызывает сомнения.
Подражание Спенсеру. Самое раннее из сохранившихся стихотворений Китса,
- о влиянии творчества ренессансной английской поэзии (и прежде всего -
Эдмунда Спенсера) на поэта подробно см. в предисловии к настоящему изданию.
К миру. Созданный весной 1814 года, сонет был впервые опубликован лишь
в 1905 году. Наиболее ранний сонет Китса (по "английскому", "шекспировскому"
канону). Написан в связи с поражением Наполеона и его высылкой на остров
Эльба. Тройное королевство - Великобритания. Удлинение последней строки на
стопу (в оригинале такое же есть и в строке 9) - видимо, свидетельство не
окончательно сформировавшегося мастерства Китса.
"Налейте чашу мне до края..." - еще один отрывок, опубликованный лишь в
1905 году. "Радость огорченья" - слова, взятые в кавычки, вероятно, восходят
к одной из "поэм Оссиана", - как раз в середине 1810-х годов поэты-романтики
(прежде всего Вильям Вордсворт) прямо заговорили о том, что эти поэмы -
подделка Джеймса Макферсона (1736-1796). Арно - река, на которой стоит город
Флоренция.
К Байрону - в ранней юности, как мы видим, Китс почти боготворил
Байрона, спустя пять лет (по свидетельству Дж.Северна) "Дон Жуан" вызвал у
него лишь отвращение. Об отношении Байрона к Китсу см. в предисловии. Однако
в этом сонете впервые намечены образы будущих од Китса - двуединство радости
и печали, отсвет луны и т.д.
"В лазурь голубка белая взлетела..." - традиционно считается, что сонет
написан в связи со смертью бабушки поэта - миссис Дженнингс, скончавшейся 19
декабря 1814 года.
О смерти - заглавие дано переводчиком. Предполагается, что обе строфы
также записаны Китсом под впечатлением смерти бабушки.
К Чаттертону - о Томасе Чаттертоне (чьей памяти посвящена поэма Китса
"Эндимион" и чей английский язык он считал "наичистейшим") см. в
предисловии. Дитя нужды - Чаттертон происходил из семьи потомственных
могильщиков.
Сонет, написанный в день выхода мистера Ли Ханта из тюрьмы. - Хант Ли
Джеймс Генри (1784-1859) - известный английский журналист и поэт, издатель
еженедельника "Экзаминер", провел два года в заключении за резкий печатный
выпад против принца-регента, будущего короля Георга IV. Сонет датируется
днем выхода Ли Ханта из тюрьмы (2 февраля 1815 года); именно в еженедельнике
Ли Ханта Китс впервые напечатал свои стихи (см. сонет "Одиночество"). Ли
Хант был также близким другом Шелли, а поздней - Чарльза Диккенса; Скимпол в
"Холодном доме" - карикатурный портрет Ли Ханта.
К надежде. В стихотворении впервые обнаруживается прямая реминисценция
из Шекспира: "В очах моей души" - слова Гамлета из 2-й сцены I действия
(пер. М.Лозинского).
Ода к Аполлону. Первая поэтическая декларация Китса; он выстраивает
свой "Пантеон поэтов" (Гомер, Вергилий, Мильтон, Шекспир, Спенсер и т.д.). С
поздними, прославившими Китса одами эта еще никак не связана.
Годовщина реставрации Карла II. 29 мая 1660 года в Англии была
реставрирована монархия и возвращена на престол династия Стюартов; ежегодно
отмечалась в Англии праздничным богослужением. В 1815 году с этой датой
совпали "сто дней" Наполеона, во время которых Людовик XVIII бежал в Англию.
Сэр Генри Вейн (1613-1662), лорд Уильям Рассел (16391683), Олджернон Сидни
(1622-1683) были казнены во время правления Карла II как изменники.
К неким молодым леди. Обращено к Энн и Кэролайн Мэтью, с которыми Китс
познакомился летом 1815 года на морском курорте в Гастингсе. Тай, Мэри
(1772-1810) - ирландская поэтесса.
На получение причудливой морской раковины и рукописи стихотворений от
тех же леди - обращено к Дж.Ш.Мэтью, кузену вышеназванных "молодых леди" Энн
и Кэролайн, приславшему Китсу вместе с подарком кузин (раковиной)
собственные стихи; кузины также переписали для Китса стихотворение Томаса
Мура "Венок и цепочка" (1801). Армидо и Ринальдо - персонажи поэмы Тассо
"Освобожденный Иерусалим". Бритомартис - имя одной из героинь "Королевы фей"
Спенсера. Оберон и Титания, властитель эльфов и его супруга, - персонажи
"Сна в летнюю ночь" Шекспира, но в данном случае традиционно считается, что
в стихотворение Китса они попали из поэмы немецкого классика Х.М.Виланда
"Оберон" (1780), изданной в 1798 году в английском переводе. Эрик - прозвище
Дж.Ф.Мэтью.
К Эмме. Стихотворение обращено к Джорджиане Аугусте Уайли, будущей жене
младшего брата поэта, Джорджа Китса.
Песня ("Побудь, побудь со мною, птах..."). Традиционно считается
обращенным к сестрам Мэтью.
"Ах, женщина! Когда вгляжусь в тебя..." - эти три сонета, написанных по
итальянскому канону, в сборнике 1817 года в раздел "Сонеты" не включены и
должны рассматриваться как единое стихотворение. Калидор, Рыцарь Красного
Креста, Леандр - персонажи, объединенные одной чертой - это возлюбленные,
разлученные с возлюбленными. Первые два - из "Королевы фей" Спенсера;
заимствованный из греческой мифологии сюжет "Геро и Леандр" восходит у Китса
к Овидию или Вергилию.
"Пусть, Одиночество, с тобой сам-друг..." - Первое стихотворение,
опубликованное Китсом ("Экзаминер", 5 мая 1816 года), - в первой публикации
было озаглавлено "К одиночеству".
Послание Джорджу Фельтону Мэтью. Дж.Ф.Мэгью (1795-?) до издания
сборника 1817 года был близким другом Китса, однако и поэтом и критиком
Мэтью был третьеразрядным, так что "братья и поэты", упомянутые в
стихотворении (т.е. драматурги-елизаветинцы Бомонт и Флетчер), оказались в
данном случае упомянуты без должных оснований. "Лидийские картины" - имеется
в виду "лидийский лад" древнегреческой музыки (наиболее жизнерадостный),
упомянутый в ранней поэме Джона Мильтона "L'Allegro": "Пьяни мой дух
лидийским ладом / Беспечно-буйных строф своих" (пер. В.Левика). Альфред -
Альфред Великий - король англосаксов (871-900), символ свободы Англии;
Вильгельм Телль (XIV век) - национальный герой Швейцарии, Уильям Уоллес
(ок.1270-1305) - национальный герой Шотландии.
"Ах, живи ты в век старинный..." - написано 14 февраля 1816 года для
брата, Джорджа Китса, в качестве послания ко дню Св. Валентина к Мэри
Дрогли. Стихотворение построено на множестве образов, заимствованных из
разных произведений Эдмунда Спенсера.
К*** ("Будь я красавцем, долетел бы стон...") - написано в тот же день,
что и предыдущее стихотворение, тоже в качестве "валентинки" - послания ко
дню Св. Валентина.
"Подружка, кружка и табаку понюшка" - экспромт, написанный на обложке
тетради, где Китс записывал лекции по медицине.
Вступление к поэме. - Время создания стихотворения - весна 1816 года,
написано явно под впечатлением от поэмы Ли Ханта "Повесть о Римини".
"Поэмой", видимо, должен был стать написанный несколько позже "Калидор";
поскольку и сам Калидор - персонаж из "Королевы фей" Спенсера, неудивительно
появление имени Арчимаго (т.е. "архимага"), волшебника из той же поэмы.
Либертас - Ли Хант, только что отбывший за слишком большую политическую
смелость двухлетнее заключение.
Калидор - см. примечания к предыдущему стихотворению.
"Тому, кто в городе был заточен..." - первая строка почти полностью
перефразирует строку Джона Мильтона: "Так некто, в людном городе большом /
Томящийся..." ("Потерянный рай", Песнь IX, перевод Арк.Штейнберга).
"Мне любо вечером в разгаре лета..." - "О Мильтоне, о Сидни..." - здесь
почти наверняка имеется в виду английский поэт Филип Сидни (15541586), а не
упомянутый в стихотворении "Годовщина реставрации Карла II" Олджернон Сидни;
впрочем, в письмах Китс упоминает "двух Сидни".
Другу, приславшему мне розы. Обращено к школьному другу Китса, Чарльзу
Джереми Уэллсу (1800-1879).
Моему брату Джорджу. Сонет написан одновременно со стихотворным
посланием, публикуемым ниже.
Послание моему брату Джорджу. Либертас - как уже указывалось, так Китс
называет Ли Ханта.
Послание Чарльзу Каудену Кларку. Обращено к сыну преподобного Джона
Кларка (в чьей школе Китс учился) Чарльзу Каудену Кларку (1787-1877), одному
из немногих современников, оказавших на Китса и личное и творческое влияние.
Малла - река в Ирландии, на берегу которой доживал свои годы Эдмунд Спенсер.
Бельфеба, Уна, Арчимаго - персонажи "Королевы фей". Томас Августин Арн
(1710-1778) - английский композитор, автор гимна "Правь, Британия!".
"Как много бардов зряшно золотит..." - одно из "двух или трех"
стихотворений Китса, попавших (через Ч.К.Кларка) в руки Ли Ханта, что
привело к появлению произведений поэта на страницах "Экзаминер".
После, первого прочтения чапменовского "Гомера" - Джордж Чапмен
(1559?-1634), автор весьма знаменитого переложения поэм Гомера; во времена
Китса, впрочем, Гомера было принято читать в переложении Александра Поупа,
крупнейшего английского поэта XVIII века, которого поэты-романтики почти
единогласно не признавали. Упомянутый в сонете Китса Эрнан Кортес
(1485-1547) действительно достиг Тихого океана, но не первым: в 1513 году
Дариенский (Панамский) перешеек первым пересек другой конкистадор - Васко
Нуньес де Бальбоа (1475-1517).
Юной леди, приславшей мне лавровый венок. Обстоятельства создания
сонета неясны; возможно, здесь как-то обыграна история, описанная в мемуарах
Р.Вудхауса: за обедом у Ли Ханта Китс и Ли Хант увенчали друг друга лаврами,
позже вошли дамы, и Ли Хант "украшение" с головы снял, Китс же якобы
просидел в венке весь вечер.
Покидая друзей в ранний час - сонет, по всей видимости, обращен к Ли
Ханту, - написан в гостях у него в Хемпстеде.
"Студеный вихрь проносится по логу..." - Элегия Джона Мильтона "Ликид"
написана на смерть его друга, Эдварда Кинга. "Холод природы" в катренах
сонета противопоставлен "теплу искусства", появляющемуся в терцетах.
К Хейдону. Бенджамин Роберт Хейдон (1786-1846) - английский художник и
искусствовед, друг Китса, к которому обращены многие его стихотворения и
письма. Благодаря Хейдону, проводившему экспертизу, Британский музей купил
коллекцию мраморов, вывезенных в Англию с афинского Акрополя, - см. также
сонет "Перед мраморными статуями лорда Элгина".
К нему же. Сонет, служащий "современным" ответом на предыдущий.
Хелвеллин - гора в "Озерном крае" на северо-западе Англии. Последовательно
перечисляемые "другие" три гения - Вордсворт, Ли Хант и Хейдон.
Моим братьям - обращено к Джорджу и Томасу Китсам; написано 18 ноября
1816 года в день семнадцатилетия Томаса Китса.
"Я наблюдал с пригорка острым взором..." - один из черновых вариантов,
на основе которых позже Китс создал поэму "Эндимион". Эпиграф - из поэмы Ли
Ханта "Повесть о Римини" (1816). Аатмий (Латмос) - гора, на которой был
усыплен Эндимион.
Сон и поэзия. Стихотворение, самое длинное у Китса (длиннее, скажем,
чем "Канун Святой Агнессы", относимый уже к поэмам), завершало его сборник
1817 года. Эпиграф взят из анонимной поэмы XIV века "Цветок и лист", в
начале XIX века приписывавшейся Джеффри Чосеру (1340?-1400), Меандр - река в
Малой Азии. Никола Буало (1636-1711) - французский поэт и критик,
"заповедями" Буало Китс называет его трактат в стихах "Поэтическое
искусство" (1674). Эвон - река, на которой стоит Стратфорд, место рождения и
смерти Шекспира. "В доме мудрого поэта" - т.е. в доме Ли Ханта в Хемпстеде.
Написано из отвращения к вульгарному суеверию. Датируется 22 декабря
1816 года, на полях автографа - приписка рукой Тома Китса: "Написано Джоном
Китсом в течение пятнадцати минут".
Кузнечик и сверчок. Сонет написан во время поэтического состязания с Ли
Хаитом 30 декабря 1816 года (за обычное время, задаваемое в таких
"состязаниях", - 15 минут).
К Костюшко. Тадеуш Костюшко (1746-1817) - польский политический военный
деятель, участник Войны за независимость в Северной Америке (1775-1783),
вождь польского восстания 1794 года, главнокомандующий национальными
вооруженными силами. Альфред - Альфред Великий; портреты Альфреда Великого и
Костюшко украшали библиотеку в доме Ли Ханта.
К Дж.А.У. Сонет обращен к Джорджиане Аугусте Уайли (1797-1879),
вышедшей замуж за брата Китса, Джорджа, в мае 1818 года (оба вскоре
эмигрировали в Америку).
Как Англия прекрасна! - сонет принято считать пророческим: Китс умер в
Риме.
"Рассеялась на небе мгла сырая..." - по мнению английских
комментаторов, в последней строке сонета, возможно, имеется в виду Томас
Чаттертон.
Посвящение Ли Ханту, эсквайру. Сонет предпослан первому сборнику Китса
"Стихотворения" (1817); по воспоминаниям Ч.К.Кларка, он был добавлен в
сборник при отсылке в типографию последней корректуры.
Сонет, написанный на странице, завершающей поэму Чосера "Цветок и
лист". О поэме "Цветок и лист", во времена Китса приписывавшейся Чосеру, см.
примечание к ст. "Сон и поэзия". Экземпляр поэмы, на котором Китс написал
сонет, принадлежал Ч.К.Кларку.
После получения лаврового венка от Ли Ханта. См. примечание к сонету
"Юной леди, приславшей мне лавровый венок".
Дамам, которые видели меня увенчанным. Написано немногим позже
предыдущего сонета, но уже в раскаянии за выходку. Надо отметить, что оба
сонета, созданные в феврале 1817 года, увидели свет лишь в 1914 году.
Ода Аполлону. Еще одна попытка Китса подойти к жанру "оды" - также
оставшаяся "тупиковой", вычурная строфа у Китса не привилась.
К Хейдону. Сонет написан непосредственно после осмотра коллекции
мраморных скульптур древнегреческих ваятелей, вывезенной с афинского
Акрополя лордом Томасом Брюсом Элгином (1766-1841).
Перед мраморными статуями из собрания лорда Элгина. См. примечание к
предыдущему стихотворению.
На поэму Ли Ханта "Повесть о- Римини". Поэма Ли Ханта, написанная на
сюжет, взятый из "Божественной комедии" Данте, вышла в 1816 году. С сюжетом
поэмы сонет никак не связан и написан, видимо, просто "в подарок" Ли Ханту.
На изображение Леандра. В английских изданиях публикуется под полным
заглавием: "На гемму с изображением Леандра, которую подарила мне мисс
Рейнольде, мой добрый друг". С семейством Рейнольдсов Китс познакомился в
конце 1816 года, и отношения с ними продолжались вплоть до появления в жизни
Китса Шанни Брон. Гемму подарила Китсу Джейн Рейнольдс (вышедшая в 1825 году
замуж за поэта Томаса Худа (1799-1845), всего сестер Рейнольдс было четверо
- кроме Джейн, Марианна, Луиза и Шарлотта. Сестрам Рейнольдс посвящен ряд
стихотворений Китса.
К морю. Сонет написан 16 или 17 апреля 1817 года во время поездки на
остров Уайт. В своем прославленном переводе Борис Пастернак последовательно
отсекает олицетворения и мифологические ассоциации, которыми изобилует
оригинал (в стихотворении фигурируют Море, Небо, Пещеры - даже "дважды
десять тысяч Пещер", богиня Геката и т.д.).
Строки. Написано тогда же и там же.
Стансы. "Пост в честь Святого Купидона" - обычай, естественно
вымышленный автором (как и сам святой).
"Ближе, ближе, страсть..." - песня написана под видимым влиянием
Роберта Бернса (точней - под влиянием народных песен, которые Бернс
записывал и обрабатывал).
Джону Гамильтону Рейнольдсу. Посещение Оксфорда. Стихотворение
представляет собою "рифмованную" часть письма Китса к Дж.Г.Рейнольдсу,
посланного в сентябре 1817 года из Оксфорда. Джон Гамильтон Рейнольдс
(1794-1852), поэт и критик, с конца 1816 года и до конца жизни Китса - один
из немногих верных его друзей, брат вышеупомянутых сестер Рейнольдс. Как
поэт Рейнольдс "много обещал", но в литературе оставил след лишь как друг
Китса и адресат писем к нему же. Стихотворение представляет собой пародию на
стихи Вордсворта.
"На печаль махни рукой..." - как и некоторые другие стихотворения этого
периода, стихотворение явно имитирует какую-то известную в то время песню.
Стансы зимней ночью. Также имитация известной песни, - строфикой Китс
копирует песню из пьесы "Испанский монах", принадлежащей перу поэта и
драматурга Джона Драйдена (1631-1700).
Сон Навуходоносора. Сонет, опубликованный лишь в 1896 году,
литературоведами XX века часто рассматривается как политическая аллегория,
отклик на попытки правительства тори в 1817 году подавить политическое
инакомыслие. В виде Навуходоносора в таком случае изображен английский
король Георг III, с 1811 года страдавший душевной болезнью (умер в 1820
году), в роли Даниила - публицист Уильям Хоун (1780-1842), обвиненный в
клевете и богохульстве в декабре 1817 года, однако сумевший обелить себя,
что послужило поводом для ликования Ли Ханта на страницах "Экзаминер". В
ветхозаветной Книге пророка Даниила (2, 31-33) Даниил так толкует сон,
увиденный царем Навуходоносором: "Тебе, царь, было такое видение; вот,
какой-то большой истукан; огромный был этот истукан; в чрезвычайном блеске
стоял он пред тобою, и страшен был вид его. У этого истукана голова была из
чистого золота, грудь и руки его - из серебра, чрева и бедра его медные,
голени его железные, ноги его частию железные, частью глиняные". "Кошачий
царь" - цитата из "Ромео и Джульетты" ("Любезнейший кошачий царь", акт III,
пер. Т.Л.Щепкиной-Куперник). "Шутовское сраженье" - иначе "серпентайнская
навмахия" - шутовское морское сражение на озере Серпентайн в 1814 году (по
случаю поражения Наполеона).
Аполлон и грации. Написано для склонных к музицированию сестер
Рейнольдс.
Коту госпожи Рейнольдс. Обращено к миссис Рейнольдс, матери друга
Китса.
При виде локона волос Мильтона. 23 января 1818 года Китс рассказывал
Бейли: "На днях я был у Ли Ханта, и он поразил меня, продемонстрировав
подлинный локон волос Мильтона". Внемли моей / Делийской клятве - Аполлон
родился на острове Делос.
Перед тем как перечитать "Короля Лира". Роман, с которым прощается Китс
в начале сонета, - "Королева фей" Эдмунда Спенсера. В одной из ее глав
содержится хроника легендарных английских королей, а в ее составе - первое
поэтическое изложение сюжета о короле Лире (книга II, песнь 10, строфы
27-32).
"Когда страшусь, что смерть прервет мой труд..." - первый сонет Китса,
полностью соответствующий шекспировскому канону.
Делим яблоко Евы. Заглавие дано переводчиком. Стихотворение считается
написанным по мотивам песни Бальтазара из комедии Шекспира "Много шума из
ничего" (акт II). Стихотворение впервые опубликовано лишь в 1883 году, да и
то смутило читателей явной эротичностью.
"Бургундское прочь и кларет...". Стихотворение вставлено в письмо к
Рейнольдсу от 31 января 1818 года. Кайюс - псевдоним Рейнольдса.
Бог знойного полдня - в том же письме, вслед за предыдущим
стихотворением. Бог Зенита - Аполлон.
Робин Гуд. Это стихотворение было вложено в письмо к Рейнольдсу от 3
февраля (в ответ на сонеты Рейнольдса о Робин Гуде). В письме содержатся до-
вольно жесткие отзывы как о поэзии Вордсворта, так и о четвертой части
байроновского "Чайльд-Гарольда". "Да будут с нами старые поэты и Робин Гуд",
- писал Китс. Дева Марианна, братеи, Тук, коротышка ("Малютка") Джон -
персонажи легенд о Робин Гуде.
Стихи о Русалочьей Таверне. Вложено в письмо к Рейнольдсу вместе с
предыдущим стихотворением. "Русалочья Таверна" - знаменитая лондонская
таверна, в которой на рубеже XVI и XVII веков собирались актеры, драматурги
и поэты - Шекспир, Бен Джонсон, Уолтер Рэли и другие. "Но пропала без следа/
вывеска..." - Китс шутливо отождествляет "деву" с вывески таверны с
зодиакальным созвездием Девы.
К даме, которую автор видел однажды в Воксхолле. Воксхолл - лондонский
парк, бывший излюбленным местом гуляний; существовал с середины XVII века до
1859 года.
К Нилу. Сонет написан во время пятнадцатиминутного поэтического
соревнования между Китсом, Шелли и Ли Хантом (надо отметить, что в общем
второстепенный поэт Ли Хант написал в этот вечер свой лучший сонет).
К Спенсеру. Сонет обращен к Рейнольдсу. "...обожатель твой лесник" -
Рейнольдс, лес в данном случае - поэтический мир Спенсера. Намеком на
"отсутствующую антитезу" в стихотворении служит форма сонета - не
спенсеровская, а шекспировская.
Ответ на сонет Рейнольдса. Названный в эпиграфе сонет Рейнольдса
впервые опубликован в его книге "Сады Флоренции", 1821. Селена (в оригинале
- Цинтия) - луна.
Сонет Обри Джорджу Спенсеру. Один из образцов творчества Китса,
изданный лишь в 1937 году. По тональности сонет примыкает к сонету "Коту
г-жи Рейнольдс", это чисто "поздравительное" стихотворение для О.Дж.Спенсера
(1795-1872).
Что сказал дрозд. Оригинальная попытка Китса создать нерифмованный
сонет. Повторы внутри стихотворения имитируют повторы трелей дрозда.
Наброски для оперы. Китс писал братьям в феврале 1818 года, что "пишет
много песен и сонетов". Шесть стихотворений, объединенных при публикации в
1848 году в данный цикл, возможно, и являются фрагментами неосуществленного
сценического замысла, но ясных сведений на этот счет нет. Наиболее популярно
пятое стихотворение цикла - едва ли не первая баллада в творчестве Китса.
"Четыре разных времени в году..." Сонет вставлен в знаменитое письмо
Китса к Бенджамину Бейли от 13 марта 1818 года, где ведется речь о явлениях
реальных, полуреальных и несуществующих, в числе реальных - "солнце, луна,
звезды, стихи Шекспира" (отсюда форма стихотворения - шекспировский сонет).
Строки из письма. Вложено в письмо к Б.Р.Хейдону из Тинмута 21 марта
1818 года.
Девчонка из Девона. Приложено к тому же письму, что и предыдущее. Это и
ряд последующих стихотворений Китса так или иначе навеяны мотивами поэзии
Бернса (и отчасти личностью самого Бернса).
"Что ж, по горам и по долам..." Приложено к письму Джеймсу Раису от 26
марта 1818 года, - ярмарку в Долише (в трех милях от Тинмута) Китс посетил
тремя днями раньше.
Послание Джону Гамильтону Рейнольдсу. Послано в качестве письма
Рейнольдсу 25 марта 1818 года из Тинмута. Мария Эджворт (1767-1849) -
ирландская писательница; Уильям Хэзлитт (1778-1830) ее терпеть не мог.
Урганда - волшебница из средневекового рыцарского романа "Амадис Галльский".
"Лапландская Ведьма" упоминается во второй песне "Потерянного Рая" Мильтона.
Потерна - подземный выход из крепости. "Камчатской церкви... миссионерской"
- Китс имеет в виду упомянутое у Робертсона в "Истории Америки" (1777)
миссионерское представительство.
К Джеймсу Раису. Сонет обращен к юристу Джеймсу Раису (1792-1832).
Гомеру. Следует напомнить, что Гомера Китс читал в ренессансном,
архаичном для XIX века, притом рифмованном переложении Чапмена, поэтому
древнегреческий слепец был ему ближе, чем Вергилий или Овидий, которых он с
некоторым трудом мог читать в оригинале.
Фрагмент Оды Майе. По-старосицилийски - т.е. в манере Феокрита,
древнегреческого идиллического поэта.
Акростих. Обращено к жене брата, урожденной Джорджиане Августе Уайли,
вскоре после отплытия Джорджа Китса с женой (Джордианой) в Америку; Китс
предполагал посетить когда-нибудь семью брата, поселившегося в штате
Кентукки.
"Сладко тепло милых глаз..." Написано через день после предыдущего
стихотворения и по тому же поводу.
На посещение могилы Бернса. В письме к Дж.Г.Рейнольдсу от 11-13 июля
1818 года Китс рассказывает о своем посещении домика Бернса, там он написал
сонет, чтобы "хоть что-нибудь" написать в доме, где жил шотландский поэт,
чья личность во времена Китса была куда больше окутана легендами, чем в наши
дни; стихи его были труднопонимаемы (по крайней мере в той части, где Берне
писал на шотландском диалекте); подчас Бернсу приписывались и чужие стихи, и
просто народные песни - так что восхищение Китса в данном случае следует
отнести скорей к человеку, ставшему легендой, чем, собственно, к поэзии
Бернса.
Мэг Меррилиз. Очередное "шотландское" стихотворение Китса: Мэг Меррилиз
- старая цыганка, персонаж романа Вальтера Скотта "Гай Меннеринг" (1815),
чье место действия прямо связано с "бернсовским краем" Шотландии.
Песня о себе самом. Написано 3 июля 1818 года и послано
пятнадцатилетней сестре - Фанни.
Томасу Китсу. Очередное "рифмованное письмо" к младшему брату,
посланное из Баллантрэ (Белантри).
Скале Айлса. Вставлено Китсом в прозаическое продолжение письма,
началом которого служит помещенное выше стихотворение "Томасу Китсу".
Стихи, написанные в Шотландии, в домике Роберта Бернса. Нет возможности
установить, написал Китс этот сонет действительно "в домике Бернса" (ибо
один сонет, о котором могла бы идти речь, уже приведен выше) или же позже, -
так или иначе, к обоим сонетам, один из которых датируется 1 июля 1818 года,
второй (видимо, данный) - 11 июля, Китс отнесся пренебрежительно и в печать
не отдал.
Слепень. Заглавие дано переводчиком (по одной из английских
публикаций). Вильям Ааудер (1787 - 1872) - кандидат от партии тори,
поддержанный в 1818 году Вордсвортом против кандидата вигов, Генри Бругхэма
(1778-1868), что огорчило Китса. Вордсворт и Саути ("озерная школа")
воспринимались младшими романтиками чаще всего негативно (тут сходились во
мнениях не переносившие друг друга Байрон и Китс).
"Две прелести вечор явились мне..." Написано 17 и 18 июля 1818 года по
случаю того, что Китс посетил представление пьесы Коцебу "Незнакомец". Пьеса
была весьма плохо поставлена, но в антрактах зрителей шумно развлекали игрой
на волынке.
Строки, написанные в Северной Шотландии после посещения деревни Бернса.
- На примере этого стихотворения, наиболее знаменитого из числа посвященных
Китсом Бернсу, видно, что Китс воспринимал не столько поэзию шотландского
барда, сколько был очарован его образом.
На посещение Стаффы. Вставлено в письмо Томасу Китсу от 23-26 июля 1818
года. Стаффа - один из Гебридских островов, где главной
достопримечательностью служили пещеры; одну из них называли "пещерой
Фингала" - легендарного шотландского героя, вокруг имени которого Макферсон
выстроил свою "оссиановскую" мистификацию. Популярность "оссиановской" темы
была столь велика в Европе, что даже Державин в "Рассуждении о лирической
поэзии, или об оде" (1811-1816) писал: "...достигшая до нас и одна в целости
древняя песнь о походе Игореве, в которой виден дух Оссиянов...". Ди - река
на севере Уэльса, в долине которой жил и волшебник Мерлин. "Лисидас-пастух"
- т.е. Ликид, герой ранней поэмы Джона Мильтона.
Сонет, написанный на вершине горы Бен Невис. 2 августа 1818 года Китс и
Чарльз Браун совершили восхождение на вершину горы Бен Невис - высшую точку
на всем Британском архипелаге (1343 м, Шотландия).
Бен Невис. Вписано 3 августа 1818 года в письмо Томасу Китсу. В письме
упомянуто, что пятидесятилетняя женщина, миссис Камерон, совершила
восхождение на Бен Невис лишь несколько лет тому назад. Стихотворение
представляет собою диалог между миссис Кэмерон и горой.
Пророчество: Джорджу Китсу - в Америку. Стихотворение представляет
собою часть письма Китса к уехавшему в Америку брату Джорджу и его жене
Джорджиане от 14-31 октября 1818 года. Первая строка стихотворения - цитата
из "Гамлета": "...тот колдовской час ночи" (действие III, сцена 2) (пер.
М.Лозинского).
Песнь противоположностей (заголовок взят из издания 1848 года и не
принадлежит Китсу). В рукописи стихотворению предписан эпиграф - неточная
цитата из "Потерянного рая" Мильтона: "...и гонят в бой / Зачатки-атомы, что
под гербы / Различных кланов строятся" (песнь II пер. Арк.Штейнберга).
"Радость" и "Грусть" - аллюзия на ранние поэмы Мильтона "L'Allegro" и "Il
Penseroso" (итал. - "Радостный" и "Печальный").
Песня. Последние строки - аллюзия на раннее произведение Джона Мильтона
"Комус".
Поэт. Фрагмент, возможно, как-то продолжавший стихотворение, известное
нам ныне как "Песнь противоположностей".
Современная любовь. Заголовок отрывку дан издателями в 1848 году.
Брунсвик-сквер - площадь в Лондоне. Легенда о жемчуге, который бросила в
уксус, а затем выпила Клеопатра, собственно говоря, к теме любви отношения
не имеет (а уж тем более любви Антония и Клеопатры); Китс вновь запутался в
античных легендах.
Фантазия. Стихотворение целиком восходит к образам ренессансной
английской поэзии, а также к поэмам раннего Мильтона.
Ода. Написано на чистой странице перед трагикомедией Бомонта и Флетчера
"Прекрасная трактирщица". Очередной "инскрипт" Китса, отсылающий читателя к
поэзии (и драматургии) Возрождения.
Песня. Ср. последние строки (образ угасшей в неволе птицы) с финальными
строками "Фантазии".
Песня. Предполагается, что это еще одна песня "на готовый мотив" для
музицирующих сестер Рейнольдс; существует также мнение, что стихотворение
обращено к некоей миссис Изабелле Джонс, якобы подсказавшей Китсу сюжет
поэмы "Канун Святой Агнессы".
Канун Святого Марка. Окончив поэму "Канун Святой Агнессы" (2 февраля
1819 года), Китс взялся за разработку сходной темы: согласно йоркширскому
поверью, накануне дня Св.Марка (24 апреля) тот, кто незаметно встанет у
церковного порога, может увидеть призраки тех, кому суждено заболеть в
течение ближайшего года: тем, кто выходит из церкви, обещано выздоровление,
тем, кто входит, - смерть. Поэма осталась неоконченной, существует в виде
двух неравных фрагментов, сведенных в переводе А.Кушнера воедино. Имя
героини (Берта) Китс позаимствовал из трагедии высокоценимого им Чаттертона
("Элла").
"Чему смеялся я сейчас во сне?..". - Сонет был процитирован в
чрезвычайно длинном письме Китса от 14 февраля - 3 марта 1819 года,
адресованном Джорджу и Джорджиане Китс. Из письма явствует, что сонет
написан в состоянии тяжелейшего кризиса, как писал Китс, "...в муке
невежества, с жаждой Знания", - и надеялся, что сил противостоять ударам
судьбы (и, видимо, болезни) ему все-таки хватит.
Песни феи (I). Написано, очевидно, по просьбе Чарльза Брауна - для его
пьесы "Торжество фей"; в четвертой части пьесы есть момент, когда принцессы
Элми и Азамет, чье семейство преследуемо королем Болимаром, горюют над
цветком, Надеждой Любви (на самом деле это их брат Селрик, который
обращается во прах, чуть только Цветок сорван), - в этот момент дивная птица
с прелестным хохолком... посмотрела на них глазами голубки и "прощебетала
свою песенку".
Песни феи (II). Написано по тому же поводу, что и предыдущее; должно
было быть вложено в уста одной из добрых фей в пьесе Брауна.
Импровизация. Датируется, как и два предыдущих, серединой апреля 1819
года; приложено к письму Джорджу и Джорджиане Китс от 14 февраля - Ъ мая
того же года. Явно написано в связи с "фейными" заказами Чарльза Брауна и
пародирует отрывок из некой никогда никем не написанной поэмы (отсюда
обозначения - "Конец Песни XII, Песнь XIII"). Пародия содержит множество
аллюзий, часто не поддающихся точной трактовке ("Отайтанец-мул" и т.д.).
""Обитель скорби" (автор - мистер Скотт)..." - сонет представляет собой
пародийный ответ на сонет Вордсворта (1807), заодно задевая Скотта,
Кольриджа и даже живопись Хейдона (имеется в виду "Триумфальный въезд Христа
в Иерусалим").
Спенсеровы строфы, посвященные Чарльзу Армитиджу Брауну, - вписаны
Китсом в уже упоминавшееся письмо к брату Джорджу и его жене от 14 февраля -
3 мая 1819 года, притом поводом к написанию этих строф было то, что "Браун
сочиняет спенсеровы строфы для мисс и миссис Брон, да и для меня тоже.
Сочиню-ка я и по его адресу что-нибудь в духе Спенсера". Ч.А.Браун
(1787-1842) был другом Китса и товарищем по путешествию в Шотландию летом
1818 года. "Старый Том" - жаргонное название бутылки виски.
Сон, увиденный после прочтения истории о Паоло и Франческе у Данте.
Историей Паоло и Франчески заканчивается у Данте глава пятая "Ада"; дух
Франчески - первый, заговоривший с Данте (во втором круге; в первом, где
"нет мучений", бесед не было вовсе). Реминисценция у Китса становится
двойной: помимо Данте, Китсу неизбежно вспоминается поэма Ли Ханта "Повесть
о Римини".
La belle dame sans merci. Заглавие баллады повторяет собою название
поэмы строфранцузского поэта Алена Шартье (1385-1429), - ее перевод на
английский язык (1424) долгое время приписывался Чосеру. Впервые у Китса эта
баллада названа в поэме "Канун Святой Агнессы", строфа 33. Подобный же образ
поздней подробно разработан в поэме "Ламия".
Песнь четырех фей. Стихотворение примыкает к "фейному" циклу,
возникшему из-за того, что Ч.А. Браун ударился в разработку сходного сюжета
в драматическом духе. Феи (правильнее было бы "фейри", но в русском языке
такое чтение пока не привилось) поименованы Китсом почти произвольно, хотя
"Фея Огня" естественным образом названа "Саламандра", - прочие имена даны
"по вдохновению". "Царица... Оберон..." - т.е. Оберон и Титания, в данном
случае "король и королева фей" из "Сна в летнюю ночь" Шекспира.
К сну. Образец экспериментирования Китса с формой сонета: два катрена с
опоясной (но различной!) рифмовкой завершаются вполне "петрарковскими"
терцетами. Сонет сюжетно примыкает к "Оде Психее".
Сонет о сонете. Китса не удовлетворял ни "петрарковский", ни
"шекспировский", ни "спенсеровский" канон сонета, и он пытался создать свой
собственный, о чем писал в письме к Джорджу и Джорджиане Китс (от 14 февраля
- 3 мая 1819 года). "Канон Китса" в поэзии не прижился, но в не очень
длинном ряду сонетов, посвященных собственно сонетной форме, Китсу в мировой
поэзии принадлежит одно из лучших мест. Ода Психее. Первая из шести "великих
од", прославивших имя Китса, датируется 21-30 апреля 1818 года. Сюжет оды,
по свидетельству самого автора, подсказан тем фактом, что Психея (собственно
"Душа") вплоть до времен "Золотого осла Апулея" - т.е. до II века по Р.Х. -
не входила ни в греческий, ни в римский пантеон богов - иначе говоря, Китса
увлек сюжет, посвященный "последней богине" античного мира. Традиционно
считается, что с "Золотым ослом" Китс был знаком по переводу на английский
язык Уильяма Олдингтона (1566). В письме Джорджу и Джорджиане Китс (видимо,
30 апреля 1819 года) поэт писал: "Это стихотворение - последнее из
написанных мною - первое и единственное, из-за которого я даже испытал нечто
вроде мучений. По большей части я набрасывал строки наспех. Я писал его
неторопливо, - думаю, что от этого читается оно свободнее и, надеюсь,
воодушевит меня написать и другие вещи, даже в еще более мирном и здоровом
духе. Вы, конечно, помните, что Психею не изображали богиней вплоть до
времен Апулея Платоника, жившего уже после Августова века, а значит, эту
богиню никогда не почитали и не поклонялись ей со всем пылом античности, - а
может быть, никогда и не думали о ней в древней религии, я же более
богопочтителен и не могу позволить языческой богине оставаться в таком
пренебрежении". Любопытно отметить, что если в подтексте стихотворения и
лежит противопоставление сердечности духовного мира терниям жизни, то, во
всяком случае, античность не является здесь идеалом. Поскольку она наравне с
современностью пренебрегала душой (т.е. опять-таки Психеей). Согласно
Апулею, Психея (Душа) смертна по рождению, но обрела бессмертие благодаря
верности своему супругу Амуру (Любви). "Просверкивали сквозь покров
зеленый..." - Китс описывает парковую скульптурную группу; изображение Амура
и Психеи было в конце XVIII - начале XIX века излюбленным украшением
пейзажных парков Англии и других стран (в России - Павловск, Царское Село).
Чаще всего, впрочем, герои Апулея изображались иначе, чем у Китса: Психея,
подняв над головою светильник, вглядывается в спящего Амура. И Веспера -
ночного светляка... Веспер - вечерняя (она же утренняя) звезда -
сравнивается со светляком; в английской поэзии распространен сюжет о черве
или светляке, нежно лелеемом влюбленным в него цветком; кроме того, Веспер -
это еще и планета Венера, названная в честь богини любви. В глубинах духа...
- об изображении души как аллегорического сада см. предисловие. Следует
заметить, что ренессансный, "спенсеровский" образ в данном случае у Китса
пронизан чисто романтическим ощущением природы и напоминает все тот же
"английский парк", беседки которого часто назывались "храмами Дружбы"; в
последней строфе образ такой беседки явно переплетен с очертаниями спальни
(И факел, и окно, Любви навстречу / Распахнутое в ночь!). Факел, кстати,
служит одним из атрибутов бога любви - и одновременно напоминанием о снятии
для Психеи запрета видеть своего возлюбленного. Форма оды для Китса не
совсем обычна: в ней оставлены нерифмованные строки, одна строфа почти
дословно повторяет другую.
Два сонета о Славе. Оба сонета написаны 30 апреля 1819 года - в день,
когда Китс окончил "Оду Психее"; первый написан по шекспировскому канону,
второй - экспериментальный "гибрид" (в отношении рифмовки) шекспировского
сонета с итальянским. Она - цыганка. Нильская волна... - вплоть до XX века
цыган считали выходцами из Египта (а не из Индии, что было позже
неопровержимо доказано). Презреньем за ее пренебрежете - Маршаком, к
сожалению, утрачен в переводе важнейший образ "ревнивого Потифара",
восходящий к известному ("египетскому") сюжету в Библии.
"Два-три букета..." - послано в письме к младшей сестре поэта, Фанни
Китс. В автографе имя "миссис Эбби" пропущено; миссис Эбби - жена опекуна
Китса, Ричарда Эбби.
Ода греческой вазе. По всей вероятности, Китса вдохновила на написание
едва ли не самого знаменитого у него стихотворения мраморная ваза с
барельефным изображением древней религиозной процессии, которая стоит в
парке лондонского дворца Холланд-Хауз, принадлежащего роду баронов Холланд,
- сохранился рисунок вазы "Сосибиос", сделанный с воспроизведенного в
издании 1814 года оригинала самим Китсом. В издании 1820 года, т.н.
"последней прижизненной книге" Китса, слова, переведенные В.Микушевичем как
"В прекрасном - правда, в правде - красота", были заключены в кавычки (т.е.
превращены в слова самой вазы), однако рукопись, в которой эти кавычки были
бы проставлены самим поэтом, неизвестна; в этом случае "словами вазы"
становится все завершающее двустишие. "Ода греческой вазе", как и все более
поздние "великие" оды Китса, написана характерным "одическим" десятистишием,
в котором лишь немного может варьироваться длина строки и система рифмовки.
"Ода греческой вазе" - одно из немногих стихотворений Китса, опубликованных
на русском языке более чем в десятке переводов.
Ода соловью. Если в прочих одах Китс обращается к читателю (к некоему
абстрактному "ты", говоря ему о меланхолии), то здесь он обращается к
соловью, говоря "ты" - ему. Уже в самом слове "соловей" (англ. nightingale)
заключено слово "ночь" (night, поэтому английскому читателю в большей мере,
чем русскому, ясно, что ода эта - ноктюрн. Для Китса характерен в этой оде
своеобразный "подхват" слова из строфы в строфу, - возможно, плод
эксперимента с повторами трелей дрозда в известном "нерифмованном сонете"
(см. стр. 147 наст. изд.) О, если 6 кубок чистой Иппокрены - имеется в виду
ключ на вершине горного хребта Геликон в Беотии, который, согласно мифу,
появился от удара копыта Пегаса и обладал свойством вдохновлять поэтов. В
данном случае "кубок Иппокрены" - кубок вина. Не леопарды Вакховой квадриги
- т.е. не на колеснице бога вина Вакха хочет устремиться поэт, а на крыльях
Поэзии. В печальном сердце Руфи... - Руфь - героиня библейской Книги Руфь:
богач Вооз увидел ее, когда она работала в поле (собирала колосья), взял ее
в жены; их потомком был царь Давид.
Ода Меланхолии. Характерно, что в "Сборнике 1820 года" Китс отделил оды
"К Меланхолии" и "К осени" четырьмя стихотворениями; а шестая - "Ода
Праздности" - в книгу вообще не вошла и была издана лишь в 1848 году. В
месяцы, предшествующие предсмертному творческому молчанию, Китс находился на
вершине своего творческого гения. Китс, видимо, рассматривал свои оды не как
единый цикл, но скорей - как жанр, к которому предполагал возвращаться и в
дальнейшем. Тема меланхолии нашла у Китса одно из высших в мировой поэзии
воплощений, между тем как раз для английской поэзии эта тема традиционна, в
китсовской оде слышна перекличка с ранней поэмой Мильтона "Il Penseroso",
прежде всего сказывающаяся в проработке деталей; отдельные отзвуки темы
находим мы и в "Оде соловью", - ибо "Филомела", которую Мильтон называет
единственной птицей, поющей с приходом Печали, - это не что иное, как
китсовский соловей. Не выжимай из волчьих ягод яда - строго говоря, "волчьи
ягоды" в данном случае означают аконит, сок которого служил компонентом
многих ведовских снадобий. Ягоды тиса ядовиты; сделать из них четки -
означает: непрерывно размышлять о смерти. В рукописи ода имела еще одну
строфу, начальную, - но ее Китс перечеркнул.
Ода праздности. 19 марта 1819 года (т.е. почти за три месяца до
создания этой оды) Китс писал в одном из писем: "В это утро у меня своего
рода ленивое и крайне беззаботное настроение; я тоскую после одной-двух
строф Томпсонова "Замка праздности". Мои страсти спят из-за того, что я
продремал примерно до одиннадцати, и почувствовал сильную слабость, и был в
трех шагах от обморока, - если бы у меня были зубы из жемчуга и дыхание
лилейное, я назвал бы это истомой, но поскольку я - это только я, я должен
назвать это ленью. (...) Поэзия, Честолюбие, Любовь - лики их беспечальны;
вот они проходили мимо меня: они скорее напоминают фигуры на греческой вазе
- мужскую и две женские; не видимые никому, кроме меня. Это - единственное
счастье, и это редкий пример превосходства всепобеждающего духа".
Порядок строф в первом издании (1848 г.) был иным (по сравнению с
публикуемым - 1,2,5,6,4,3) - вероятно, в таком порядке их первоначально и
записал Китс, но в современных изданиях принят иной порядок (результат
текстологической реконструкции замысла Китса), который мы и используем. По
всей вероятности, три появления трех фигур следует понимать следующим
образом: "Утро", "Зрелый час", "Полдень" - можно прочесть их также как смену
возрастов человека, начиная с детства. Ни трудятся, ни прядут - слова,
вынесенные в эпиграф к оде, - взяты из Нагорной проповеди (Еванг. от Матфея,
6, 28), были сняты цензурой при первой советской публикации перевода этой
оды (БВЛ, Поэзия английского романтизма, М., 1975).
"Вращая томно глазками, сидят..." Стихотворение вписано Китсом в
послание Джорджу и Джорджиане Китс 17-27 сентября 1819 года. Мистер Вертер -
очевидно, Китс был знаком с романом Гете "Страдания юного Вертера" (1774) по
английскому переводу Даниэла Мальтуса (1783).
Ода к осени. Довольно достоверно датируется 19 сентября 1819 года, о
своем восхищении уинчестерской осенью и о стихах, обращенных к ней, Китс
писал в письме, обращенном к Дж.Г.Рейнольдсу (21 сентября 1819 года). В этой
оде Китс воскрешает традицию, восходящую еще ко временам Гесиода ("Труды и
дни") или Вергилия ("Георгики"): изображение человеческой жизни в связи с
сезонными изменениями плодоносящей природы. Отдельные образы оды, видимо,
навеяны строфами из VII книги поэмы Спенсера "Королева фей".
"День отошел и все с собой унес..." Датируется октябрем 1819 года;
обращено к Фанни Брон. В это время Китс, видимо, уже понимал, что его
болезнь неизлечима. Шанни Брон (1800-1865) в это время уже была официально
помолвленной невестой Китса.
Строки к Фанни. Написано через несколько дней после предыдущего, также
обращенного к Фанни Брон. Обрыдла ненавистная земля... - предположительно,
Америка, хотя Джордж Китс, эмигрировавший туда, пережил брата-поэта на
двадцать лет; в 1818 году умер другой младший брат поэта, Томас Китс.
Название стихотворения дано переводчиком.
К Фанни. Традиционно датируется серединой октября 1819 года, - в эти
дни из-под пера Китса выходят наиболее пронзительные любовные письма - те
самые, о которых много лет спустя писал Оскар Уайльд (см. предисловие).
К Звезде. Сонет известен под названием "Последний сонет Китса",
поскольку его окончательная редакция была записана поэтом на свободном
листке в томике Шекспира 28 сентября 1820 года, когда он уже находился на
пути в Италию вместе с художником Северном. Однако первый вариант
стихотворения (опубликованный лишь в 1930 году и отличающийся от
окончательного текста лишь пятью-шестью словами) написан в более раннее
время, условно - в 1819 году. "Рука живая, теплая, что пылко..." Написано
осенью (в ноябре-декабре) 1819 года на полях неоконченной поэмы "Зависть,
или Шутовской колпак".
Ода к Фанни. С большой вероятностью датируется февралем 1820 года -
если это так, то перед нами - последнее законченное стихотворение Китса.
Следует отметить, что Фанни Брон, насколько нам известно, нежно любила
Китса, и, хотя в феврале 1820 года он написал Фанни, что освобождает ее от
данного ему слова, она осталась ему верна.
Е.Витковский
Популярность: 16, Last-modified: Fri, 13 Dec 2002 12:06:21 GmT