---------------------------------------------------------------
     © Copyright Андрей Сидоренко
     Email: aasidorenko@yandex.ru
     Date: 17 mar 2007
---------------------------------------------------------------






















































     Точно  не  могу  сказать, с чего все  началось.  Не  было в моей  жизни
никакого поворотного эпизода, который  сыграл бы роль  спускового механизма,
послужившего  толчком   к   развитию   дальнейших  событий.  Просто  в  душе
накапливалось что-то гнетущее,  тягостное.  Я все отчетливей осознавал,  что
так,  как мы живем, жить нельзя: нельзя таить в себе  столько злобы,  нельзя
столько  врать  -  это  не  по-божески.  С каждым  днем  и  все  более  мной
завладевали странные чувства, необычные  ощущения. Порой казалось, что я  не
живу,  а  сплю или того  хлеще  -  являюсь персонажем чужого сна. Однажды  я
проснулся, и почувствовал, что меня подменили.
     А раньше  я  жил,  как  добропорядочный,  средний во  всех  отношениях,
гражданин. У меня была работа, жена,  дети (теперь они взрослые) и телевизор
-  наше семейное окно в мир.  По вечерам жена варила мне магазинные пельмени
"Сибирские" из пакетиков (всей семьей мы любили пельмени именно этой марки).
Покушав,  мы  усаживались на  диван смотреть  телевизор  и грызть  ванильное
печенье  "Нефертити"  (его  мы  тоже  любили  всей  семьей).  Телевизор,  по
обыкновению, смотрели допоздна: начинали исправно с новостей а  заканчивали,
под сон, фильмом для взрослых, когда дети уже спали.
     Утром - привычный  завтрак: два яйца в мешочек, бутерброд с  докторской
колбасой и чашка растворимого кофе "Якобс". Затем  я отправлялся на работу в
фирму "Центурион", где числился специалистом  по внешним связям.  В основном
приходилось кататься по городу и подписывать бумаги  у различных чиновников.
Остальное время сидел в офисе за компьютером, делая вид,  что работаю. И так
до 18-00.
     Потом  дорога домой: троллейбус  No34 до конца,  семь остановок  метро,
дальше  пешком.  По  пути  заходил  в   угловой  магазин,  пополнить  запасы
пельменей, печенья, яиц и кофе. И вот я дома.
     - Как прошел день, дорогой?
     - Нормально.
     И  снова все  по  тому же  заезженному  кругу:  ужин, телевизор, крошки
печенья на диване и глубокий сон без сновидений, как под наркозом.
     Правда,  иногда  на  меня  накатывало:  хотелось дать волю  заглушенным
чувствам, и запустить гимнастической гирей в голубой экран телевизора, чтобы
тот  разлетелся  вдребезги,  и  навсегда  исчез  из моей  жизни. Потом я  бы
разделся догола -  пусть  все  видят, и  дети  тоже! -  забрался  на стол  и
произнес речь следующего содержания: "Ненавижу чертовы пельмени "Сибирские"!
Ненавижу идиотские куриные яйца и проклятый кофе "Якобс", меня мучают запоры
от печенья "Нефертити"! Я хочу жить на острове, где за тысячи километров нет
ни  одного пельменя, ни одного яйца, ни одного печенья, ни одного кофе-боба,
и где не знают телевизора, разрази меня гром!"
     Но время шло, а я  так не решался раздеться и высказаться. Вместо этого
стал все чаще и сильней  задумываться.  Думал о разном, но все больше о том,
что  в  своей  жизни не сделал  ничего, присущего  именно мне, а  не кому-то
другому. Пельмени  "Сибирские"  едят миллионы,  в метро ездят тоже миллионы.
Уставший троллейбус No34  по  количеству пассажиров не  способен  тягаться с
метро,  но  все равно в  нем легко  себя  потерять.  Что  там  еще?  Печенье
"Нефертити", подписи бумаг у чиновников, компьютерные игры на рабочем месте,
телевизор по  вечерам?  "  Кто  я?"  - этот вопрос  безжалостно  пронзал мое
измученное  сердце. Было нестерпимо больно оттого, что я  стараюсь  изо всех
сил, но никак не могу найти себя.
     "Должно пройти", - успокаивал я себя. В какой-то степени это помогало -
боль, действительно, отпускала, правда, ненадолго. Через некоторое время она
возвращалась, но с еще большей силой.
     "Я  не  призрак,  я  существую!"  -  какая-то  моя  часть   негодовала,
буйствовала, протестовала, ни за что  не хотела смиряться с  настигшей  меня
бедой.  Я   всеми  силами  старался  спасти   себя:  сотни  раз   сравнивал,
перепроверял  результаты  своих  размышлений,  пытаясь отыскать  хоть  какую
особенность, которая была бы присуща именно мне, благодаря чему я был  бы я,
а не кто-то другой, или вообще никто.
     -  А  как  же  запахи,  родинки  на  теле, волосяной покров,  отпечатки
пальцев?! - скажете вы.
     - Я об  этом  думал,  но все это не то. Подобные  признаки годятся  для
опознания покойника в морге. А я - живой!
     - Есть еще взгляд, неповторимая манера двигаться, говорить...
     - Но движения и разговоры можно записать на пленку, и прокручивать  их,
когда тебя уже может и не быть.
     - Есть  душа,  ты  весь там, о душе  сейчас даже ученые  говорят. Наука
зашла далеко.
     -  Слишком  далеко наука зашла, раз  душа ее стала  интересовать.  Одно
верно: моя правда в  душе находится. Но тогда получается, я отличаюсь у себя
внутри, глубоко  внутри.  Причем настолько  глубоко, что  даже  не  в  силах
обнаружить мельчайшей особенности,  которая подтверждает  мое  существование
снаружи, в реальном мире.
     Я не  просто  осознал,  а буквально почувствовал,  на  какой  отчаянной
глубине нахожусь.  Мир  подернулся пеленой и  отодвинулся от  меня, он  стал
чужим, превратившись  в  картину, которую поместили в  рамку  и повесили  на
стену для обозрения.
     Снаружи я  одинаковый, как многие другие - нас миллионы, или что одно и
то же  - меня миллионы. И  эта безумная  множественность  означает, что меня
вовсе нет. Снаружи я - ноль!
     Но мир не  должен  быть так  безнадежно устроен, в  таком мире  нет  ни
содержания, ни  смысла. И если его так сильно перекосило, то только  потому,
что его таким сделали мы, но не Бог. Мы во всем  виноваты, мы загнали себя в
дальний  темный  угол, погрузили на самое дно,  превратив себя в одиноких  и
одинаковых человечков, которых можно с легкостью менять местами. Мы  смотрим
одни  и те же передачи,  читаем  одни и те же книги, ходим на  одни и  те же
спектакли, одеваемся из одних и тех же  магазинов! Нет ничего, что мы делаем
по-особенному,  в   чем  бы  являлась  в  мир  наша  сущность.  Мы  даже  не
представляем, в чем состоит эта сущность. Страшно!
     А ведь должно быть не так. Я  должен быть особенный и значимый,  потому
что  не может душа, искра Божья, быть настолько ничтожной, чтобы проявляться
через  присущие  мертвецам  качества:  отпечатки  пальцев  и  узоры  глазной
радужки. Душа  должна  вынырнуть  из  своих глубин и стать  размером с  мир,
потому что этот мир устроен для нас, а мы для него -  иначе и быть не может!
Но вместо этого мы наблюдаем другую картину  - мы похоронили себя в глубинах
души, превратившись снаружи в  вымысел, в сказку,  которую  каждый  сам себе
перед сном и читает, как глупую молитву.
     Однажды я проснулся, и почувствовал, что меня подменили. Ах, если б кто
знал, до чего мне стало жутко  жить! Даже смерть  не способна помочь, потому
что, если она  и  случится, то произойдет уже не со мной,  а с кем-то чужим,
который пытается уверить меня, что я есть я. Но я уже не я. А кто?
     Во  мне что-то  надломилось, тронулось  с  места,  мой  поезд  сошел  с
рельсов, и его понесло под откос. Я переставал чувствовать почву под ногами,
во всем виделась неоднозначность, зыбкость.



     Как-то  по  пути в "Центурион" я обратил  внимание на нищего, просящего
милостыню на перекрестке улиц Ярославов Вал  и  Гончара. Это был мужчина лет
пятидесяти пяти, одетый  в старомодный, изрядно поношенный, синий спортивный
костюм еще советского производства. Подобные  раритеты можно увидеть,  разве
что  в кинохрониках  шестидесятых годов.  Но не костюм привлек мое внимание.
Взгляд!  У  него был на  редкость проникновенный  взгляд, который  буквально
завораживал.  Я подошел  и  положил  десятку  в картонную коробку, служившую
емкостью для подаяний.
     - Не жалко? - удивленно спросил нищий.
     - Жалко, - твердо ответил я, сдерживая довольную улыбку.
     - Столько денег для меня много, поэтому я вам на сдачу кое-что дам.
     - Не смешите меня. Что вы можете дать?
     - Я вам дам чрезвычайно важный и полезный совет.
     Мне стало интересно, и я присел на корточки рядом с ним, закурил.
     -  Совет  мой -  не  совсем  совет,  а скорей  предостережение.  Я хочу
предупредить  вас...   -  он   сделал   многозначительную  паузу,   -   хочу
предостеречь,  чтобы  вы  при  случае  не  попали   в  дурную  историю  с...
несуществующими городами.
     - К-ха!  -  я  поперхнулся табачным дымом. -  Какие еще  несуществующие
города?! Да и зачем они вообще нужны, раз их нет?
     - Я бы на вашем месте не торопился с выводами. Я и сам раньше не то что
не верил  в их  существование, а вот, в точности,  как и  вы, думать не смел
что-либо  по  этому  поводу.  Но  однажды  мне приснился сон,  как я  бродил
улочками  неизвестного   города:  наблюдал  за   прохожими,  изучал  вывески
магазинов. Потом вышел на ратушную площадь и увидел на ней одного человека -
почему-то  он  показался мне странным. Затем я  проснулся, подошел к  столу,
открыл тетрадку в клеточку и аккуратно написал:
     "Весенним  погожим  утром  в городе Сан-Сигизмунд  на  ратушной площади
появился один странный человек". Поставив точку, задумался и через некоторое
время сделал радостное для себя открытие:  только что я  сотворил  настоящий
город.  Знаете,  какой  восторг  я  испытал?!  Вам  когда-нибудь  доводилось
создавать города?
     - Что за вздор?!
     -  Не верите? Я сам  поначалу не  верил. Но обратите  внимание  на одно
важное  обстоятельство - я не  одинок в  своем городе,  есть  еще  Вальдемар
Петрович, так зовут того странного человека.
     - Ну и что?
     -  А то! Теперь нас двое, и  значит, мы можем с полной ответственностью
заявить, что город Сан-Сигизмунд существует.
     Он поймал мой иронический взгляд и снисходительно улыбнулся.
     - Все еще сомневаетесь?!
     - Честно сказать, да.
     - А вы спросите  любого милиционера, он подтвердит, что двух свидетелей
вполне достаточно для доказательства  любой  правды,  лишь бы  свидетели при
этом уверенно кивали головами. И что любопытно, Вальдемар Петрович в вопросе
существования  несуществующих городов  будет  полностью  на моей  стороне. В
противном случае, ему придется смириться с тем, что  он - это не он, а  плод
чужого, то есть моего, воображения. Согласитесь, подобные вещи не уложатся в
голове нормального человека.  Итак, теперь нас, вместе с  милиционером,  уже
трое - против вас одного,  а будет еще больше,  и так до тех пор, пока вы не
сдадитесь.  Станете  упрямствовать,  дело  может кончиться  тем,  что будете
метаться по комнате, обхватив голову руками,  или раскачиваться из стороны в
сторону,  сидя на  табуретке, будто  это помогает.  Хотите  такого  поворота
событий? - он вопросительно и с хитрецой на меня посмотрел.
     - Не хочу.
     - Оно и  правильно.  Так  что  уважаемый,  если  вам  вдруг  привидится
несуществующий город, не спешите делать скоропалительные  выводы на счет его
существования. Подождите какое-то время.
     - Зачем?
     - А то вдруг появится какой-нибудь Вальдемар Петрович (причем, они, эти
Вальдемары Петровичи, появляются всегда  неожиданно!), и  быстро - глазом не
успеете моргнуть! - поставит  под сомнение существование самого "неверующего
в существование несуществующих городов", то есть ваше существование. Как вам
это понравится?
     - Кому это может понравиться?  Вы, милейший, говорите об очень странных
вещах,  и, по-моему, вы вовсе  не  нищий,  а зачем-то притворяетесь. Кто  вы
такой?
     - Рихард Зорге, - четко отрекомендовался он, и  театрально вытянулся по
стойке смирно.
     - ???!!! - я обомлел.
     Послышалось,  как  на  перекрестке   резко   затормозил  автомобиль.  Я
непроизвольно оглянулся, а  когда  повернулся  назад, то не обнаружил своего
собеседника.  Поискал взглядом  в толпе прохожих  -  нигде его  не  было. Он
каким-то чудом исчез.

     Вечером,   вернувшись   домой,  съел   положенные  пельмени,  посмотрел
телевизор  и  рано лег  спать,  потому что  сильно устал. Но стоило  закрыть
глаза, как я  тотчас  же  оказался на незнакомой  улице  незнакомого города.
Пошел  гулять,  и  через некоторое  время  попал на площадь железнодорожного
вокзала, главное здание которого венчала неоновая надпись: "Сан-Бенедикт".
     "По всей видимости,  это название города", - подумал  я. И в тот же миг
меня осенило: "Несуществующий город!!!". Сразу вспомнился Рихард Зорге.
     Открыв глаза, обнаружил, что лежу около  кровати на полу, завернутый  в
мокрую от пота простыню.  Минуту спустя я уже  сидел  за письменным столом и
лихорадочно изучал "Атлас мира", отчаянно пытаясь, найти город Сан-Бенедикт.
     "Отыщу и успокоюсь", -  думал я. Но Сан-Бенедикт не  находился.  Что-то
похожее я все-таки нашел: во Франции на  острове Корсика обнаружил небольшой
городишко Сан-Бенедетт, а в Румынии близ хорошо известного туристам  Брашова
нашел Сан-Бенедик.  И  все: больше  на всем  белом свете ничего похожего  на
Сан-Бенедикт  не было, и я прекратил поиски. Но мысль о таинственном  городе
не покидала меня.
     "Надо  взять  себя в руки", -  заключил  я, и  попытался избавиться  от
Сан-Бенедикта хитростью,  решив переключить внимание и подумать о чем-нибудь
хорошем.  Вспомнилось,  как в студенчестве мы  шумной  компанией  гуляли  по
ночной Москве, допивая из горлышка оставшееся с вечера вино.
     В  мгновение  перед глазами  развернулась четкая красочная картина.  Мы
сидим на лавочке и поем задорные песни молодости. Потом идем гулять:  улицы,
улицы,  закрытые двери магазинов, темные  глазницы спящих  окон.  Выходим на
вокзальную  площадь. И что б вы думали я увидел?  На крыше  вокзала крупными
светящимися буквами было написано: "Сан-Бенедикт". Сказать, что меня охватил
страх - значит, ничего не сказать. Я был в ужасе.
     Сходил в душ. Стало легче. "Ерунда, - успокаивал  я себя, - в сущности,
чего бояться? Ну,  приснился  какой-то город,  ну, нет его на карте, и что с
того? Хорошо,  если,  в конце  концов, мне,  что и  суждено  привидеться, то
пусть. Даже интересно, что из этого выйдет?".
     Улегшись  в  постель и  закрыв глаза,  я  в  мгновение  оказался на уже
знакомой  вокзальной площади Сан-Бенедикта. Некоторое время  просто  стоял и
смотрел на неоновые буквы  с названием города.  Потом  пошел гулять и вскоре
вышел  на ратушную площадь. Решив отдохнуть, зашел в маленький  ресторанчик.
Занял столик не в помещении, а  на воздухе, под зонтиком. Отсюда было  видно
всю площадь.
     Напротив  -  небольшая  старинная  церковь,  чуть  правей -  засиженный
голубями, зеленый от времени  бронзовый памятник какому-то мужчине.  По всей
видимости, это и есть некий Бенедикт, в честь которого и назван город.
     При  входе в  церковь  на  газончике топчутся певчие  монашки в  черных
рясах,  их около десяти.  Пока не  поют,  а закусывают ванильными булочками,
стряхивая  воробьям крошки с  плоских  грудей. Булочки запивают  йогуртом из
разноцветных  пластиковых бутылочек. Двери в церковь распахнуты, слышно, как
оттуда  негромко басит орган. Всерьез не играют, а лишь разминаются, издавая
произвольные звуки. Покушав,  монашки выстроились  в два ряда: рослые сзади,
а, кто пониже - впереди, и приготовились к пению.
     Грозно и торжественно взревел орган, и после непродолжительной увертюры
вступили  монашки. Слов не разобрать,  но  вероятно пели о том,  что на небе
есть Бог, который  все знает и все умеет,  и что слава  Ему во  веки  веков,
аминь.
     Именно в этот момент на площади  появился  странный человек,  одетый  в
восточный  халат,  ковбойскую шляпу  и красные лакированные туфли  на  босую
ногу.  В  руках он  держал  кованный, обросший  морскими  ракушками  сундук.
Возраста  человек  был  неопределенного: ему  с легкостью можно  было дать и
тридцать,  и  шестьдесят  -  есть  такие  люди.  Лицо  незнакомца  обрамляла
недельная  щетина.  Волосы длинные, до  плеч, волнистые и черные, как смоль.
Примечательны были голубые глаза. В них небо отражалось - настолько они были
ясные.
     -  Подскажите,  пожалуйста, как  пройти  на  свободу?  - обратился он к
степенно прогуливающемуся джентльмену средних лет.
     - Вы уже пришли, это свободная страна, - ответил джентльмен.
     - Но я не вижу здесь никакой свободы. Должен быть специальный проход, а
его  нет. Вижу лишь двери  магазинов,  - голос незнакомца выражал  искреннее
разочарование.
     - Может,  они-то вам  и  нужны.  Наши  магазины - это маленькие острова
свободы. Там можно купить все, что душе угодно.
     - Свободы в магазинах нет, - отрезал незнакомец.
     - Любопытно знать, почему?
     - Товары привязывают. Есть у вас еще двери?
     -  Что  за  странное   словосочетание:  свобода  и  дверь?  -  удивился
джентльмен.  -  Почему  обязательно  дверь?  Вы  и  так  без  всяких  дверей
находитесь в свободной стране, все граждане которой свободные люди.
     - А это не миф?
     - Это реальность.
     -  Можете  доказать?  -  странный  человек  подозрительно  посмотрел на
джентльмена.
     - Вот,  у меня  есть  паспорт,  который  подтверждает,  что я гражданин
свободной страны, - рука джентльмена непроизвольно потянулась к  внутреннему
карману пиджака. - Паспорт - это твердый факт, а  не миф. С паспортом я могу
поехать в любую страну. Разве это не свобода?
     - А без  паспорта  вы можете куда-либо  поехать?  - незнакомец  говорил
мягко, без напора, с печалью в голосе.
     - Без  паспорта  лучше  сидеть дома  и не  высовываться,  - с некоторым
раздражением ответил джентльмен.
     - Значит, ваша свобода находится в паспорте?
     - В какой-то степени... - задумавшись, джентльмен несколько смягчился.
     - Можно взглянуть?
     - Гм... пожалуйста, - джентльмен достал  из внутреннего кармана паспорт
и неуверенно подал его странному человеку.
     Тот аккуратно взял документ и стал внимательно изучать.
     - Так я и думал, - спустя минуту раздосадовано заявил странный человек.
-  Куда ни  приедешь,  везде  одно и тоже. Здесь же ничего нет, кроме имени,
фотографии  и какого-то номера! В  чем  суть документа, удостоверяющего вашу
свободу, позвольте узнать?
     -  Суть  как  раз  в этом номере, -  джентльмен  щелкнул пальцами,  и с
нескрываемой гордостью продолжил. - Такого больше ни у кого нет.
     - Вы гордитесь номером? - искренне удивился странный человек.
     - Я вовсе не горжусь номером. Я горжусь страной, которая...
     - Подарила вам  номер, - мягко  перебил незнакомец. - Знаете, недавно я
сделал  одно  любопытное  открытие.  Страны  любят  делать  своим  гражданам
необычные подарки,  чем-то похожие  на  мыльные пузыри или дырку от бублика.
Паспортные номера, например.
     Он раскрыл паспорт, и прочел:
     - АК54673. Вы ничего не чувствуете?
     - Что я, по-вашему, должен чувствовать?
     - Откуда я могу знать, что? Ваши чувства внутри вас находятся.
     - Тогда я ничего не чувствую.
     -  Но  вы  непременно  должны  чувствовать,   вы  же  не   бревно.  Вас
пронумеровали!
     -  Ну, допустим, пронумеровали, как  вы изволите выражаться.  И  что  с
того?  Подобные операции человека не касаются,  они в уме  происходят.  Ваша
нумерация - радуга на небе, от нее ущерба нет, а польза есть - порядок.
     -  Ущерб  есть, и он значителен, - уверенно заявил  странный человек. -
Помните, как нас учили в школе на уроках математики: нельзя считать отвертки
вместе с гусями.  Чтобы всех  сосчитать, нужно сначала отвертки превратить в
гусей или наоборот. Вы можете превращать отвертки в гусей?
     - Нет, - джентльмен почувствовал себя школьником.
     - А они могут! -  незнакомец погрозил пальцем в направлении  бронзового
памятника.
     - Кто? - джентльмен непонимающе уставился на памятник.
     -  Да  нумеровщики,  те, которые  номера в паспортах ставят.  Они и вас
превратили в... - странный человек осекся, о чем-то вдруг задумавшись.
     - В кого?
     - Какая  разница,  в  кого!  В  гуся, в  отвертку,  просто  в  условное
обозначение. Не в  том суть.  Главное  - с вами, пронумерованным, можно, что
угодно делать.  Можно прошнуровать,  всунуть  в папку  и  положить на полку;
можно  в уме  держать, как таблицу  умножения.  Но  не  столь  страшна  сама
метаморфоза, как  ее  результат - вы перестали  быть собой. Как  вы себя при
этом чувствуете?
     - Нормально я  себя чувствую, - не очень уверенно ответил джентльмен. -
Мне  кажется,  в  вашей  логике много  дыр, и говорите вы как-то  витиевато,
применяете,  я  бы сказал, запрещенные приемы. Хотя, с другой  стороны,  как
будто все  понятно,  и к вашим доводам  можно  примкнуть.  Номера, согласен,
делают   нас  в  какой-то  степени  одинаковыми...  Меня,  знаете,  какие-то
туманные, двоякие чувства одолевают.
     Незнакомец вежливо протянул джентльмену паспорт. Тот взял его и положил
в карман.
     -  Говорите, "двоякие, туманные чувства"!? Но  с таким либерализмом  вы
далеки от  реальности.  Нормальному человеку  должно  быть, обидно,  горько,
страшно. Только вдумайтесь: вас паспортом этим в бутылку засунули и  пробкой
закупорили, а вы в ответ не решаетесь  что-нибудь яростное  испытать.  Такое
впечатление, что вы пьяны?
     - Ни капли с утра! - поспешил оправдаться джентльмен
     И тут же спохватившись, и приосанившись,  в напускном благородном гневе
воскликнул:
     - Да, что вы себе позволяете?!
     - А такое впечатление, что пьяны или под наркозом  пребываете, а  еще о
свободе говорите. Как вам не стыдно! Вас же дети могут услышать.
     - Что за странный перескок с одной темы на другую? При чем здесь дети?!
     - Как при чем?! Вы же их рожаете - теперь они везде есть.
     Как  только  разговор  перевелся на детей, незнакомец  резко изменился.
Разволновался,   зачем-то  несколько   раз  доставал   из  кармана   мелочь,
пересчитывал  ее, беспрерывно смотрел  на  часы,  нервно перебирал  пальцами
складки халата.
     -  Понимаете, - дрожащим от  волнения голосом продолжал он, -  с детьми
нельзя так. Это  вы, пронумерованные взрослые,  привыкли быть вне себя, жить
под  наркозом, а они  не  могут.  Дети  напрямую  чувствуют,  нумеровать  их
бесчеловечно! - по щекам незнакомца ручьем потекли слезы.
     От такого неожиданного поворота событий джентльмен опешил и не находил,
что ответить. Он только и делал, что собирал брови лодочкой, пожимал плечами
и качал головой.
     - Послушайте, не стоит волноваться,  - с  искренним участием  вступил в
разговор  похожий на ученого  молодой  человек лет тридцати. Рыжая нечесаная
шевелюра, очки-велосипеды с невероятными минусами,  голубые потертые джинсы,
стоптанные кроссовки. К  груди молодой человек  бережно  прижимал коричневой
кожи портфель с оторванной ручкой. -  Я рядом стоял, и все слышал. Интересно
вы  говорили о паспортах и нумеровщиках. И  знаете,  я  ведь все то же самое
думал, только  сказать не  смел - то ли нужные  слова не  подбирались, то ли
стыдно  было,  а  у  вас получилось.  Потом  вы  на  детей перешли  и  вдруг
расстроились. Успокойтесь, прошу вас.
     - Как же тут успокоиться, когда детей нумеруют?! Они же их убивают и не
понимают! - всхлипывая, с  трудом говорил  незнакомец,  а слезы текли по его
щекам и, путаясь в щетине, тяжелыми каплями падали на землю.
     - Я вас понимаю, расстраиваться есть с чего, но все-таки... - продолжал
молодой человек. - Кстати, вы чьих детей имели в виду?
     - Ничьих, - странный человек достал из кармана носовой платок, и звучно
высморкался.
     -  Вот,  видите!  Если  бы вам  особенное,  личное  припомнилось, тогда
понятно,  а  так... Значит, тем более успокойтесь.  Помимо ничьих  детей  на
свете  есть  масса,  и гораздо более  печальных  поводов.  Если  из-за всего
расстраиваться, то никаких слез не хватит.
     - Конечно, конечно. Дети  -  далеко  не единственный печальный повод. Я
знаю наверняка еще  один - проход на свободу. Я его везде ищу, но его нет, а
он  быть  должен.  Без свободы человек в  вещь превращается.  Есть  еще  ...
Впрочем,  и этого  более, чем  достаточно. Правда ваша:  чтобы  оплакать все
печальные поводы, потребуется много  слез,  -  незнакомец задумался, видимо,
производя в уме  какой-то  расчет, - сколько  в Тихом океане капель.  И еще,
пожалуй,  Северный  Ледовитый  океан  придется  приплюсовать, чтобы  покрыть
недостачу. Но он  холодный  и  угрюмый,  этот  северный океан!  Детям  он не
понравится.  Придется заменить  его на  Индийский.  Простите  меня. Я сейчас
успокоюсь, - странный человек, вытер слезы рукавом халата.
     К полудню площадь оживилась: прибавилось людей, под рыки органа монашки
на лужайке пели хоралы, часы на башне исправно  били  каждые полчаса. Голуби
плотно осадили Бенедикта и без стыда обкладывали его пометом.
     - Теодор, дружище, как я рад тебя видеть! - к  беседующим широким шагом
подошел  высокий  статный  господин  средних лет и  поздоровался  за руку  с
молодым человеком.
     - А, Бертран, - рассеянно приветствовал друга Теодор.
     - Вы, кажется, о чем-то беседовали. Я вам не помешал? - Бертран расцвел
в широкой улыбке.
     -  Ничуть,  - ответил за всех  Теодор. -  Тут вот что получается.  Этот
приезжий господин, простите... - он вопросительно взглянул на незнакомца.
     - Буцефал Александрович, - отрекомендовался тот, звучно высморкавшись в
платок.
     - Что-то в этом роде следовало ожидать, - пробурчал под нос джентльмен,
но все услышали.
     - ... господин Буцефал Александрович, - несколько смутившись, продолжал
Теодор, - оказывается,  прелюбопытнейший человек, путешественник и  философ.
Прибыл к  нам  в поисках некоего  загадочного,  я  бы  сказал, таинственного
объекта. Он ищет ни много, ни мало, а проход на свободу.
     - Вот так да! Разве к свободе должен вести  проход?  Забавно. На что он
похож? - весело заметил Бертран, принимая разговор за шутку.
     - Должна быть дверь, - серьезно ответил Буцефал Александрович.
     -  Почему именно  дверь? Впрочем.. Гм... Ну-с,  и как  ваши  успехи?  -
улыбка слетела с лица Бертрана.
     -  Результат  нулевой.  Мне  предложили  двери  магазинов  и  номера  в
паспортах. Но все это решительно не подходит.
     - Ничего не понимаю.
     - Я тебе потом объясню, - прошептал Теодор на ухо Бертрану.
     -  У  вас  есть еще  двери на примете? - с надеждой  обратился  Буцефал
Александрович к Бертрану.
     -  Сколько угодно,  - Бертран огляделся по сторонам. - Вот, пожалуйста,
есть дверь в церковь.
     - Церковь? Но там занимаются Богом и  больше ничем! Я туда уже заходил,
но  не обнаружил  двери, ведущей  на  свободу. Там вообще нет никаких дверей
наружу - везде тупик, - Буцефал раздосадовано махнул рукой.
     До того мирно игравший орган взял мощный аккорд.
     -  Их  и  не должно  быть. Это же  храм.  Для удобства  прихожан  храмы
устроены так, чтобы только вошел - и уже  пришел, - доброжелательно объяснял
Бертран, как ему казалось, очевидные вещи.
     - Куда? - с детской непосредственностью спросил Буцефал.
     - К Богу, разумеется.
     - Но я ищу не Бога, а проход на свободу!
     - Разве это не одно и то же?
     - Конечно, нет! Боги привязывают. Кроме того, в храме столько печальных
лиц! Они не могут иметь  к свободе никакого  отношения. Свобода  должна быть
радостной,  а  печаль  угнетает,  от  нее  душа сохнет.  С душой  нельзя так
обращаться. Можно завлечь смерть... - Буцефал с тоской посмотрел на монашек.
     Слушатели недоуменно переглянулись.
     -  Во, дает!  -  воскликнул  кто-то из  зевак,  которых к тому  времени
скопилось немало.
     - Вокруг столько детей! - продолжил Буцефал. - Завлекать смерть для них
слишком рано. Им нужно золотое солнце на ясном небе.
     - Послушай, Бертран, - Теодор обратился к Бертрану, но так, чтоб только
он и слышал, - я тебе кое-что постараюсь объяснить. Неудобно при нем (бросил
взгляд на  Буцефала).  Он начал с  безобидного,  хотя довольно странного, на
первый  взгляд  вопроса:  "как  пройти  на  свободу?".  Но  скоро  его  речь
оборвалась  на  высокой  ноте  -  как  раз  ты подошел.  - Он  вдруг  сильно
разволновался, причем совершенно искренне, буквально до слез дело дошло - ты
видел. И все из-за чего б ты думал?
     - Ну?
     - Из-за детей.
     - Чьих?
     - В  том-то  и дело, что ничьих, а  детей вообще.  Вот  и сейчас у него
разговор к  ним клонится. Причем  он  переживает за них сильней, чем, если б
они были его собственные. Мне даже стыдно стало.
     - Тебе-то чего стыдится? - удивился Бертран.
     - Я к своим чадам так не отношусь. Нет, конечно, я их люблю, балую,  ну
ты знаешь. Но чтоб вот так всей душой радеть, чтоб себя на части  рвать... Я
бросился  его  успокаивать.  Причем,  поверишь,  какое-то  забытое искреннее
чувство  во  мне  пробудилось,  даже  не  знаю,  как  его  называть.  Еще  и
привиделось кое-что странное... Но об этом позже. А потом я  подумал, что он
прав  про   детей.  Мы  мало  радости  им  доставляем,   все  больше  вещами
отделываемся. Но ведь этого мало!
     - Поймите,  - с жаром продолжал Буцефал, - дети очень от нас удалились.
То, что мы  сами были маленькими, ровным счетом  ничего не значит. Мы ничего
не знаем о детях, не  понимаем  их, не чувствуем!  А все  почему? Дети живут
внутри детства,  а мы, взрослые, снаружи. Нам только кажется, что мы вместе.
Мы с ними  также  вместе,  как вместе  со своим зеркальным отражением. Чтобы
понять детей, нам надо опомниться и вернуться в детство...
     - Тео, дружище, - только для  Теодора  говорил Бертран, - то, что здесь
слышу, заставляет недоумевать. Эти странные выражения, да и сами темы! Хотя,
с другой  стороны, возразить  что-то трудно. Разве  дети не  важны? Конечно,
важны. Но все-таки  чего-то здесь не то, и,  скорей  всего,  дело не в самих
детях, а в том,  как он говорит. Хотя, с другой  стороны, говорит  искренне.
Так-то оно  так! Но где ты  видел, чтобы кто-нибудь трезвый  с утра  посреди
площади  в  окружении   незнакомых  людей  стал  откровенничать,  душу  свою
выворачивать?
     -  В  том-то и  дело, Бертран,  в том-то и дело!..  -  Теодор все более
увлекался.
     - Мне, дамы и  господа, - продолжал Буцефал,  - часто снится один и тот
же  сон.  Вижу  себя у  разбитого зеркала и смотрю на разбросанные по  земле
осколки, которые быстро превращаются в жухлые осенние листья. Мне становится
одиноко, и я начинаю жалеть весь мир. Особенно жалею детство.
     -  Странно  вы  изъясняетесь, -  прокомментировал  пожилой господин  из
зевак.
     - С ума сойти! - восторженно отозвалась девушка на роликовых коньках.
     Ей было около двадцати пяти лет, но на коньках  она  выглядела  моложе.
Веснушчатое  лицо,  вздернутый  носик, голубые глаза,  и  белая  коротенькая
юбочка в красный горошек.
     -  Простите, если  что не так. Но  я стараюсь говорить, чтобы вам  было
понятно.  Стараюсь  не  терять  логическую  нить.  Может,  у  меня не  очень
получается, но уж как есть, - оправдывался Буцефал.
     - Это уж точно, что "не очень", - рассеяно вставил Бертран.
     -  В  том-то и  дело,  что "очень",  Бертран! Все  дело в  том,  как он
говорит, но я все понимаю! - упоительно восклицал Теодор.
     - Я не случайно заговорил о жалости. Она - главный поворотный момент на
пути  к детству, - говорил Буцефал.  -  Вернуться в него можно только  через
жалость. Но моя жалость  - не то  чувство, которое испытывают по отношению к
брошенному котенку.  Она -  истая  всеобъемлющая  жалость,  которая способна
разорвать сердце. Это глубинное человеческое свойство.
     - Ничего не понимаю, - рассеянно сказал Бертран.
     -  А  я  понимаю. Брошенный котенок  - совсем не то, настоящая  жалость
похожа на  глубоководное  существо, я его  в  детстве  во снах  видел. Точно
говорит. Прямо за живое цепляет:  жалость и глубина. Разве тебя не цепляет?!
- с надеждой на понимание обратился Теодор к Бертрану.
     - Не цепляет, - сухо ответил Бертран. - Может, стоит вызвать врача?
     -  Каждый  раз, когда  я  попадаю  в  тот сон, я всеми силами  стараюсь
остаться  в нем  и проникнуть  в детство. Но у меня ничего не  получается. И
дело не в том, что наступает утро  и мне пора вставать. Я просыпаюсь оттого,
что боюсь раствориться во мгле - она жуткий  омут.  Презираю себя  - я трус.
Ведь мне  заведомо известно, что стоит только собраться духом и сделать один
решительный  шаг навстречу этому  черному ужасу, как  он тотчас же исчезнет.
Потому что его  и  нет на самом деле.  Здесь врачи  бессильны,  уважаемый, -
Буцефал  с  сожалением посмотрел  на Бертрана, - они все снаружи находятся и
ничего не понимают.
     -  Тео, дружище,  для него  врачи  не  новость. Мои  опасения  начинают
оправдываться, - шепнул Бертран на ухо Теодору.
     - Он прав - врачи снаружи, - Теодор дернул Бертрана за рукав, чтобы тот
очнулся, наконец, и понял, о чем речь.
     - Мне надо торопиться, господа.  Есть у вас еще двери?  - забеспокоился
Буцефал.
     - Никаких  дверей  мы вам  больше показывать не станем! Что  это вы  за
безобразие здесь учинили?! - возмутился толстощекий с усиками.
     - Я, пожалуй, лучше пойду, - стушевался Буцефал.
     - Никуда вы  не пойдете! - вступился за Буцефала  Теодор.  - Что такого
запретного  сделал  этот мирный путешественник и философ? Пусть  он  говорит
несколько странные вещи...
     -  И это еще мягко сказано:  "странные"! Про  храм гадостей  наговорил!
Время сейчас не то, а то бы... - толстяк погрозил Буцефалу пальцем.
     -  Я  только  обратил  внимание на  печальные  лица...  -  оправдывался
Буцефал.
     -  Знаем-знаем,  на что  вы обратили  внимание!  Под  маской  простака,
которой  вы  умело прикрываетесь,  таится хитрый и  коварный  злодей.  Таких
хитрецов  я насквозь вижу. С какими еще, по-вашему, лицами нужно  в  церковь
ходить?! Вера  - серьезное дело.  Или прикажете  в храме балаган  учинить  с
фейерверками и плясками?
     - Дети любят фейерверки и пляски, - расцвел в блаженной улыбке Буцефал.
     - При чем здесь дети?! - побагровел толстяк.
     - Дети везде при чем, - в отношении детей Буцефал был непреклонен.
     - Постойте! Кажется, я догадался, в чем  причина. Он не верит в Бога! -
обратился толстяк ко всем присутствующим.
     - Разве Бог нуждается в вере?! - невозмутимо отвечал Буцефал.
     Гулко и протяжно ухнул церковный колокол.
     -  Господь  и вера  - нераздельные  понятия! Что вы  такое говорите?! -
возмутился толстяк.
     - Ничего особенного я не сказал, - Буцефал говорил спокойно и уверенно,
как опытный учитель. - До людей Бог  с динозаврами жил, а  те ни во  что  не
верили.  Если бы  он  сильно в той  вере нуждался, то легко бы ее  для  себя
организовал, еще тогда!
     Снова ухнул церковный колокол. Монашки дружно перекрестились.
     -  Как  же  без  веры  обращаться  с Богом? -  уже  с интересом спросил
толстяк.
     - С ним можно просто дружить.
     - Как с товарищем?
     - Разумеется, как с товарищем, иначе вы будете его бояться. Какой тогда
пример вы подадите детям?
     - Опять он про детей! - толстяк вознес руки к небу.
     - Вы же их сами нарожали! - на глаза Буцефала навернулись слезы.
     - У вас свои-то наследники имеются? - поинтересовался Бертран.
     - Нет, - грустно ответил Буцефал.
     -  Так  я  и думал!  - толстяк  хлопнул себя  ладонью  по  бедру,  - он
сумасшедший!
     - Я не сумасшедший, - спокойно ответил Буцефал, - Сумасшедший тот,  кто
не понимает, что вокруг творится.
     - Ну, что, что нам, по-вашему, следует понимать?! - взмолился толстяк.
     -  Ну, хотя  бы  то, что происходит в  душе ребенка, когда  он  впервые
узнает о Боге, и что его надо бояться.
     - И  что тут  понимать? Смирение в  душе  приходит,  известное  дело, -
уверенно ответил толстяк.
     - Всемирный потоп - вот  что там происходит. Дети и без того  наводнены
страхами.  Главное,  что заставляет  их жить  -  это надежда  на  счастливое
будущее, где не страшно. А тут вдруг это...
     - Что это?
     - Да, страх Господень.
     - С ума сойти! - хлопнула себя ладошками по щекам девушка на роликах.
     -  Ну, хватит,  всему есть свой предел!  - вскипел  толстяк, и пошел на
Буцефала.
     Неизвестно, чем  бы дело кончилось, если бы не Теодор. Он взял Буцефала
под локоть и отвел в сторону. Толстяк раздосадовано махнул рукой и, стараясь
соблюсти достоинство, нарочито не торопясь, удалился.
     - Вот  что, Буцефал Александрович, я  вам одну  вещь  скажу.  Мне  теща
привиделась,  -  Теодор посмотрел на Буцефала широко открытыми глазами,  как
будто речь шла о больших деньгах.
     - Сочувствую, - слегка улыбнулся Буцефал.
     -  Послушайте, я  не  собираюсь шутить.  Меня вдруг словно осенило. Это
произошло,  когда вы начали говорить  с тем джентльменом с  тросточкой. Куда
он, кстати,  подевался? Впрочем, неважно. Вспышка -  да такая яркая! - перед
глазами всполохнула,  дальше  искры посыпались  с  неба,  как от фейерверка.
Потом все неожиданно прекратилось. Гляжу: передо мной теща стоит,  ну прямо,
как живая. Я сразу и не сообразил, что это видение, а не она на самом деле -
стал голову ломать, каким это образом она здесь оказалась? Должна же быть на
работе, на краю  города. Но скоро понял, что она только мне кажется. Ну, это
неважно. Главное, она какую-то дверь собой загораживала...
     - Проход на свободу! - воскликнул Буцефала и глаза его заблестели.
     - Вы так думаете?!
     - Нет сомнений.
     - "Пусть так. Преграждает себе, и ладно, - думаю, - продолжал Теодор. -
Пусть  делает все,  что ей угодно.  Мне до  этого нет никакого дела".  Но не
прошло и минуты, как я изменился. Мне так сильно захотелось проникнуть по ту
сторону двери, что  передать  не  могу. Я, честное слово, не припомню, чтобы
мне  с такой  силой  чего-либо хотелось. Может  быть, в  детстве,  когда  не
терпелось, чтобы поскорей Рождество наступило, и меня завалили подарками. Но
все это  далеко  не  то -  мое  текущее  состояние  нечто  совершенно  иное.
Понимаете,  одно  дело, хотеть что-нибудь  получить:  схватить,  забраться в
дальний угол и там оставаться с желанным предметом, чтоб никто тебя не нашел
и не  смог отнять.  Другое  дело (это как сейчас со мной),  когда желание не
имеет к  вещам  никакого отношения, оно в душе находится,  и  оно -  далекая
волшебная  страна. И мне во  что бы  то ни стало надо туда проникнуть  и обо
всем,  что  там  есть,  разузнать,  чтобы  потом  рассказать  людям.  Причем
человечеству без этих  знаний жить будет тяжело и скучно, а с ними - легко и
весело. Я не слишком туманно выражаюсь?
     -  Я  вас  прекрасно понимаю, -  Буцефал  мягко  коснулся  рукой  плеча
Теодора.
     - Очень  хорошо, - обрадовался  Теодор. - Теперь, что  до тещи. Она  по
природе   своей  женщина   воспитанная,  учтивая,   и   в   высшей   степени
обходительная. Есть, правда,  кое-что в ней, что мне  не по душе. Но все эти
ее  недостатки  и прочие свойства характера  не имеют  ничего  общего с  тем
видом, с которым  она  передо мной  предстала. Она выглядела грозно,  грубо,
омерзительно, олицетворяя собой некую злобную тормозную силу.
     - Ой,  у меня тоже такое  было!  -  не удержавшись, встряла девушка  на
роликах. - Однажды приснилось: умираю - хочу в туалет...
     - Может, не стоит продолжать? - Бертран недовольно  на нее посмотрел, и
поморщился.
     - Глупости!  -  девушка махнула  рукой  на  Бертрана.  - Слушайте:  ищу
уборную,  а  ее нет. И вот, наконец,  буквально на последних каплях терпения
добираюсь  к  цели. Открываю  дверь,  и  ... Что  б вы  думали? Мой парень с
какой-то девкой!  И, что  примечательно: ни рожи в ней, ни кожи, да еще этот
запах дешевых духов - это я отлично помню. Представляете мое состояние?!
     - Какая-то  вакханалия,  Стыд  потеряли!  -  пробурчал прохожий  старый
господин.
     -  Ужасно, девушка! - искренне подхватил  Буцефал. - Я вас очень хорошо
понимаю: дешевые духи очень трудно выкинуть из головы.
     -  Дайте мне досказать. На  чем  я остановился?  - Теодор вопросительно
посмотрел на девушку.
     - Вам теща своей грудью жизнь пыталась запретить, - подсказала девушка.
     - Неожиданно захотелось  бросить все, - продолжил Теодор, - и оказаться
на другой  планете, чтоб  ничего из  моей  теперешней  жизни не видеть и  не
слышать...  "Скорей  отсюда  прочь!"  -  внутри  меня  словно  собака с цепи
сорвалась. Но как выбраться наружу? В дверь нельзя - там она, грудь  вперед.
Тогда в окно! Все равно, какой  этаж! Лишь бы скорей отсюда прочь! И бежать!
Бежать,   забывая  прежнюю  жизнь:   опостылевшую   жену,  детей  оболтусов,
ненавистную  работу.  Бежать!  Чувствуя, как  путается ветер  в  волосах,  -
молодой человек запыхался от волнения, - Что это?
     -  Проход на свободу, он  где-то  рядом и зовет. Со мной нечто подобное
произошло.  Теперь  не  знаю, что с  этим делать.  Но ...должна быть  дверь,
должна  быть  дверь, -  при упоминании  о  двери Буцефал становился  заметно
серьезней.
     -  Ой, как интересно!  Меня  это  заводит, -  девушка достала мобильный
телефон, набрала номер:
     - Слушай Элизабет, здесь такое происходит,  мы сейчас проход на свободу
будем искать...
     - Но у  меня  решительно нет нужды никуда  убегать!  Я люблю свою жену,
детей... - недоумевал Теодор.
     - Тео, дружище! С тобой что-то неладное происходит. Откуда эти странные
переживания по надуманному  поводу?  Ну,  привиделось  кое-что  -  с  кем не
бывает. Стоит ли распаляться из-за пустяка?! Далась тебе эта чертова дверь!
     - Бертран, ты мне друг... - начал Теодор.
     - Конечно, друг, -  прервал его Бертран. - Иной  бы и слушать  тебя  не
стал. Давай я сейчас за видеокамерой  сбегаю,  кино сниму. После будем  пиво
пить и удивляться, пересматривая этот анекдот.
     - Не надо  кино. Я тебе и раньше хотел о  многом рассказать,  но все не
решался, - Теодор все более горячился.
     - Отчего?!
     - Стыдно, знаешь...
     - И напрасно.  Я бы постарался тебя понять. Я ведь тоже многое понимаю,
и вот сейчас подумал: я и  сам  тебе многое не рассказывал.  Наверное, из-за
того же стыда.  Ну, это ладно. Вот  что я хочу сказать:  мы с тобой  почти в
сходном  положении  находимся.  Ты, получается, не одинок,  как  тебе сейчас
кажется, -  Бертран взял обеими руками друга  за плечи  и  посмотрел  ему  в
глаза.  - Общего между нами много.  Этот господин,  и  правда, может вызвать
искренний  интерес. Есть в его словах кое-что любопытное, не спорю. Но мера,
Теодор! Должна  быть мера, иначе Бог весть до какой черты можно дойти. Это с
одной стороны, с другой же -  мало ли кто  что говорит?!  Если все слышанное
принимать близко к сердцу, то никаких нервов не хватит.
     - Чтобы все слышанное воспринять, понадобится... - Буцефал углубился  в
какие-то вычисления.
     - Вы что?! - с испугом и удивлением Бертран посмотрел на Буцефала.
     - Пытаюсь сосчитать, сколько нужно нервов...
     - Каких еще нервов?!
     - Обыкновенных.  Вы же  сами  только что  о  них заговорили.  Вот  я  и
вычисляю...
     - Что за вздор, нервы никто никогда не считал!
     - Вот, поэтому у нас в нервном вопросе  такая  неразбериха. Должен быть
учет.
     - Прекратите, ради Бога! Или после сосчитаете, сейчас не о том речь.
     - Хорошо, - простодушно согласился Буцефал.
     - Вы,  господин,  - обратился  к Буцефалу  до сего  молчавший степенный
пожилой господин, - говорите очень странные вещи, причем  так, будто в  этом
есть  какой-то резон,  и  по  простодушию  вам  даже  можно  поверить.  Что,
безусловно, будет  большой  ошибкой. Должен  признаться: вам каким-то хитрым
способом удалось на некоторое время и меня, стойкого  к внушениям, ввести  в
заблуждение. Не скрою, в  какой-то момент потянуло  пойти искать этот ваш...
гм... проход  на свободу.  И про детство... Вдруг одолело какое-то  странное
чувство,  отчаянное любопытство, которое  влекло за  собой,  словно в  омут.
Хорошо, что  я вовремя  опомнился,  сбросил  с себя  этот  дурман. Ведь  это
безумие,  чистой воды  безумие - искать несуществующую дверь,  ведущую  черт
знает куда - в какой-то дурацкий проход на свободу! И этот ваш учет нервов -
что за вздор?!
     - Что теперь со мной будет? - испуганно обратился Теодор к Буцефалу.
     -   Бог  знает.  Одно  скажу  -  поворачивать   поздно,  -  серьезно  и
сочувственно отвечал Буцефал.
     - А это не опасно?
     - Опасно то, чего мы боимся...
     - Стоп!  Больше ни слова, - встрял  толстяк и выпучил глаза.  - Я знаю,
куда его  разворачивает. Он снова  под  страх Господень  яму  копает,  хочет
святое запятнать. В прошлый раз запятнал, и в этот раз хочет. Сейчас скажет,
-  вижу  по  глазам! - что Бог угрозу  представляет,  если его  бояться. Так
ведь?!
     - Так, - твердо ответил Буцефал.
     -  А вы  все, заблудшие овцы,  возьметесь ему верить. Откуда он, дамы и
господа, взялся?! - обратился толстяк к народу, ища поддержки.
     - С ума сойти! Бомба! - воскликнула девушка на роликах. - Пойду всем об
этом расскажу.
     - Не  смейте никуда ходить, и никому ни  о чем говорить!  -  побагровел
толстяк.   -   Если   то,   что   позволяет   себе   этот  говорун,   начнет
распространяться, получится катастрофа.  К храму прицепился, видите ли! Если
бы в храме кроме входной двери была еще и  дверь, ведущая на свободу, то все
бы туда и устремились.
     - Это уж точно, - пробурчал задумчивый джентльмен.
     - И что бы получилось?! - заинтересованно спросил Бертран.
     - Было бы здорово! - Буцефал расцвел в мечтательной улыбке.
     - Из храма бы сделали проходной двор!  - набирал обороты толстяк. - То,
что  нигде  нет вашего  ...гм...,  -  похоже,  он  с  трудом сдерживался  от
употребления  крепких выражений, - прохода на свободу,  говорит  лишь о том,
что никакой нужды  в этом проходе нет. А это возможно лишь в одном случае  -
свобода у нас уже есть и не надо за ней никуда ходить, и никакого прохода на
свободу нет и быть не может! Так-то вот!
     - Проход есть, - спокойно и уверенно ответил Буцефал.
     -  Ну почему?! Почему вы так решили -  есть и все  тут?! -  все  больше
распалялся толстый джентльмен.  - Хороша логика! Что же это вы, казалось бы,
такой логичный  господин, идете поперек  всякому здравому  смыслу? Ведь  она
вертихвостка, - толстяк нервно указал пальцем на девушку, - что с нее взять!
Сейчас побежит и всем растрезвонит. Ей же все равно, о чем языком молоть!
     - Сам дурак! - обиделась девушка, и  отъехала от толстяка на безопасное
расстояние. И вовремя, потому что тот в негодовании попытался ухватить ее за
руку, но не успел.
     -  Без  прохода на  свободу не  попасть. Это  не  фантазия, -  спокойно
настаивал Буцефал.
     - Что же тогда, по-вашему, фантазия? - несмотря на раздражение, толстый
джентльмен не утратил любопытства.
     - Свобода без прохода, - сказал Буцефал, как отрезал.
     - Я с ним с ума сойду! Это невозможно слушать! - вскипел джентльмен.
     - А вы и не слушайте,  - вмешался Теодор, выходя вперед и поворачиваясь
лицом к слушателям. -  Я, господа, о  многом раньше не смел сказать - стыдно
было. И тебе, Бертран, не все говорил, хотя не раз пытался, а ты все куда-то
ускользал. Бывало, так прижмет, что сил  нет, и вот, кажется, уже собрался с
духом,  и  готов произнести  первые  слова, но  посмотрю  в твои  глаза  - и
останавливаюсь. Ты - хороший человек, но...
     - Да что же такого в моих глазах?! - по-дружески удивился Бертран.
     - Чужбина, друг, - с отчаянием отвечал Теодор.  - Мы хоть вместе  много
времени проводим - пабы, бильярд, - но  все это - не то, и далеко от меня. А
вот он, - Теодор через  плечо указал на Буцефала, - пришел и как будто здесь
всегда и был. Он  про  свободу заговорил, но не так,  как  о  ней  в газетах
пишут, а иначе - по-человечески. Он  действует, ищет ее, хочет в руки взять.
А те только говорят, но не делают, а если и делают, то все не то. Их свобода
-  это, чтоб  их не беспокоили лишний раз, и чтобы делать  можно  было,  что
хочется. Но ведь этого мало! Такая свобода души не затрагивает, она к самому
человеку,  по  большому  счету, вообще  отношения  не  имеет,  она лишь  его
возможностей касается. Но ведь человек - не его возможности!
     - А что он есть?
     - Сущность и переживания, вот что.
     - Прямо, какой-то психологический водевиль! - съязвил толстяк.
     - И  говорит  он  непривычно, кажется,  где  там уяснить,  -  продолжал
Теодор, - а  я все-все  понимаю. Мне всю мою прошлую  жизнь  как раз того  и
нужно было,  чтобы  пришел кто-нибудь  и  вот  так,  как он, заговорил.  Мне
совершенно  ничего  не надо из  его слов растолковывать. Я,  уверен, понимаю
больше, чем он говорит. Слышу, о чем он молчит...
     -  Тео,  дружище, не  лучше  ли тебе  остыть?  -  беспокоясь за  друга,
заговорил Бертран. - Право, ты на перегрев пошел. Пойдем лучше пиво пить, ну
эту философскую муть к лешему!
     - Он пришел, и у меня душа перевернулась, - не слыша Бертрана,  с жаром
продолжал  Теодор.  - Все,  что раньше было у  меня  не  так: все невнятное,
туманное,  разбросанное,  все стало на должные места. И  до того понятным  и
простым оказался мир,  Бертран, дорогой! Я задышал легко и  свободу  почуял,
она где-то рядом. У меня стыд кончился. Теперь в чем угодно признаться могу.
И,  знаешь, ... я уверовал в него, как  в  Господа Бога... - Теодор  осекся,
испугавшись того, что сам только сказал.
     В мгновение среди собравшихся зевак и  участников разговора  воцарилась
гробовая тишина.
     -  Что  за  бред! Какой  из него  Господь?! Он сумасшедший!  -  прервал
молчание толстяк.
     - Не сметь! - вскричал Теодор, и голос его сорвался на высокой ноте.
     - Теодор, не  горячитесь,  прошу  вас!  - Буцефал мягко положил руку на
плечо Теодора. - Мне  совершенно не обидно  прослыть сумасшедшим, тем более,
что с точностью  никто не знает, что  кроется за  этим словом.  Согласитесь,
глупо обижаться непонятно на что.
     - Я  хочу  от него ребенка,  - с воодушевлением отозвалась  девушка  на
роликах. - Какой чудесный из него выйдет папочка. С ума сойти!
     - Как вас зовут, милое создание?
     - Мальвина.
     -  Сейчас не время,  - Буцефал засмущался. - У меня, милая Мальвина,  с
проходом на свободу тупик. Мне совестно иметь детей. Что я им скажу?
     - Он другой, он искренний, - не унимался Теодор.
     - Он псих, - толстяк был непреклонен.
     - Он за детей переживает, которых у него самого-то и нет, - не унимался
Теодор. - Он, получается, о ваших детях  печется, а вы смеетесь.  Он душу не
испугался перед вами вывернуть, остался незащищенным, словно один безоружный
и голый  перед  оснащенным  войском.  Верно,  говорю!  Я  в  некотором  роде
специалист по голым людям...
     - Ой! - повеселела Мальвина и покраснела.
     -  Меня  в  одно  время  заинтересовало:  что  голые   люди  думают?  -
разоткровенничался Теодор.  -  И я стал ходить на специальный пляж, где  без
одежи загорают. "Они,  должно быть, откровенные, раз  без стыда", - думал я,
но  ошибся. Они не голые, а  просто раздетые,  и  каждый  внутри свою горечь
держит.  А у него, -  Теодор, как  и в прошлый  раз, указал через  плечо  на
Буцефала, - с собой, кроме честного  слова, ничего и нет. Вот  у меня  из-за
него стыд и кончился, и я подумал, что он Господь.
     -  Перестанете  вы,  наконец,  говорить  глупости?!  -  с  раздражением
воскликнул  толстый  джентльмен.  - Слушать вас противно.  Люди  за Богом  в
церковь ходят или в дальние страны к святым местам ездят. Там Бог и есть.
     - Я и сам неопределенное чувство испытал, когда только подумал, что  он
Господь,  - в замешательстве продолжал  Теодор. -  Мне  в первое время  даже
страшно стало и внутри будто что-то рухнуло. Нет, вы только не подумайте обо
мне  ничего такого. Я хорошо себя чувствую, и понимаю, что он не Бог, и  что
мне только так  показалось, потому что  Богу  положено мир  спасать, а  этот
всего лишь свой загадочный проход ищет. И то у него не очень получается.
     - Тео,  дружище, хватит. Пошли  пиво пить, - Бертран потянул Теодора за
рукав.
     - Нет-нет, так  просто уходить нельзя.  С этим надо что-то делать, - не
унимался  Теодор,  высвобождая руку.  - Мне  теперь все, буквально все стало
ясно и понятно. Какой же я до этого был темный.
     - Пиво, Теодор, пойдем, купим море пива и утонем в нем!
     - Погодите с пивом, - заговорила Мальвина. - Мне вам есть, что сказать.
Про детей. Вы первый  про них начали, мне душу растревожили, и я важную вещь
поняла про одну бабушку, - Мальвина неожиданно переменилась, стала серьезной
и  как  будто повзрослела. -  Та бабушка меня долго  мучила  (присутствующие
недоуменно переглянулись), причем виделись  мы лишь раз, в деревне,  когда я
совсем  маленькой была, но она  мне  крепко запомнилась.  Сидит,  помню,  на
лавочке, молчит и в землю под ноги себе смотрит. Что она в той земле видела?
Одно точно: она не радовалась жизни и казалась мне неживой. А сейчас я о ней
подумала и она словно ожила. Я почувствовала,  будто она - это я,  и вот что
важное у меня прояснилось: секрет в том, что она отдельная.
     - Что значит: "отдельная"? - заинтересовался Бертран.
     И  все  присутствующие тоже заинтересовались, но ничего не сказали и  с
любопытством посмотрели на Мальвину.
     - Связи у нее нет  с теми,  кого нарожала, - продолжала Мальвина. - Она
всю  жизнь  только  и делала,  что вперед жила, ради детей, а те тоже, по ее
примеру,  вперед жить начали и  обогнали ее. Теперь она  одна  - сидит себе,
горюет и в землю смотрит.
     - Так устроена  жизнь,  - с грустью  заметил, подобревший  от рассказа,
толстяк.
     - Так устроено одиночество, - заметил Буцефал.
     - Но разве есть выход? - с грустью сказал Бертран.
     - Должен быть, - с надеждой отвечала Мальвина. - Не надо увлекать детей
вперед,  а то они  уйдут. Раньше  я не  понимала,  зачем  дети нужны. Просто
хотела  ребенка, как игрушку, чтобы его обнимать,  целовать, и чтобы  он мне
особо  не докучал.  Ведь  я еще молода и хочу сама пожить.  А теперь я знаю,
зачем детей рожать.
     - Любопытно, - совсем подобрел толстяк.
     - Чтобы через них вернуться в детство. И... стать свободной.
     -  Вы все  играете  в  какую-то  странную  игру.  И,  уверяю  вас,  уже
перешагнули через разумную черту. Странно слушать, как вы, взрослые  люди...
- начал, было, Бертран.
     - Я не хочу больше поступать, как это мы делаем - тянем детей за собой,
в этот наш чертов взрослый "вперед!", - с чувством говорила Мальвина, - где,
по  существу, ничего-то и нет - одна унылая пустота и одиночество.  Кто еще,
как я, чувствует?
     - Я чувствую, - поднял руку Теодор и засиял.
     - Если б вы только знали, как мне сейчас легко на душе, - воодушевленно
продолжала Мальвина, - будто  железный обруч  мне грудь  стискивал, а теперь
его нет. Та  бабушка меня неустанно преследовала -  сидит и смотрит  на меня
неподвижным взглядом, будто дверь какую собой  преграждает. Она меня  с  ума
сводила, горечь во мне накапливала.
     - Браво! - вступил в  разговор мужчина крепкого телосложения в шортах и
рубашке навыпуск с  пальмами,  и с бокалом вина в  руке. - Хочу поднять этот
бокал за  еще  одну  вновь  испеченную  искательницу  прохода  на свободу  -
апостола номер два. Номер один - это, очевидно, вот этот господин, - мужчина
кивнул  в сторону  Теодора. -  Да, и  разрешите  представиться:  меня  зовут
Цезарь.  И  не  обижайтесь на меня.  Я не  по злобе, -  мужчина улыбнулся  и
картинно, залпом, осушил бокал.
     - Вам, я погляжу, невесело  жить, - обращаясь  к мужчине,  тихо заметил
Буцефал.
     -  С чего бы?! -  Теодор бросил на  мужчину недовольный взгляд.  - Этот
человек выглядит самым беззаботным образом: еще и полудня  нет, а у него уже
праздник.
     - Он прав, - Цезарь переменился и с  грустью посмотрел на пустой бокал,
- нет у меня никакой радости. Я  только с виду праздничный, внутри же у меня
- горечь. Я, господа, много путешествую, но теперь уже не знаю зачем. А ведь
раньше знал  -  ах,  как  хорошо  все  начиналось! Выйдя  на  пенсию,  решил
отправиться в  большое  путешествие: хотел мир посмотреть. "Наконец, - думал
я,  - вот она настоящая свобода, вот  она - жизнь! Дети взрослые, с  работой
покончено, есть кое-какие  сбережения.  Настало время осуществить то, о  чем
так долго мечтал. Весь мир мой! вперед!  И я уехал. Вначале было  интересно:
новые  города, новые  люди.  Но спустя  три  года со  мной  произошло  нечто
странное: люди и города перестали выглядеть новыми - они стали прежними.
     - Я ни разу не слышал о прежних людях и городах.  Как они выглядят? - с
интересом спросила Мальвина.
     -  Они, девушка, кажутся  безнадежно печальными,  как запрелая  опадшая
листва  в заброшенном  саду.  От прогулок по прежним городам и от  общения с
прежними  людьми  в душе  накапливается  вязкое,  тягучее,  приторно-горькое
вещество. Этой горечи у  меня столько  скопилось, трудно передать, я тону  в
ней.  И  теперь,  чтобы всплыть  на  поверхность  и  сделать  глоток чистого
воздуха, мне нужно преодолеть километровую  толщу целого океана горечи. Куда
бы  я  ни  приехал, мне  кажется,  что  я прежде  здесь был.  С  кем  бы  ни
познакомился, мне  кажется, что я прежде  знал  этого человека.  Я сам  стал
прежним.
     - Кажется,  я  вас понимаю.  Отчего,  по-вашему, такое  происходит? - с
любопытством спросил Теодор.
     -  Фотография,  черт  бы   ее  побрал!  Самое  чудовищное  человеческое
изобретение. Она мне  остаток жизни в прах превратила, на моей свободе крест
поставила. Я ездил по разным странам и,  как и  полагается  всякому туристу,
щелкал затвором фотоаппарата, тайно надеясь, что мне  таким способом удастся
что-то  важное  запечатлеть, как бы забрать  с  собой кусочек мира. Какое-то
время все было  хорошо и я, глупыш-путешественник, все  ездил  и  ездил, все
щелкал  и щелкал, не  подозревая, что занимаюсь далеко небезобидным делом. Я
пытался  коллекционировать  мир,  не  задумываясь  над  тем,  что мир нельзя
коллекционировать, его  можно только  чувствовать.  Но мир,  господа - это я
потом понял  -  жесток, и не прощает  ошибочного к себе отношения.  Неверный
взгляд на мир выходит нам боком. День за днем,  фотография за фотографией я,
не  ведая,  что  творю, пытался создать  для себя новый мир, но  отличный от
настоящего. Я создавал плоский мир - жалкую подделку, в которой нет главного
- глубины. В  конце концов я  дощелкался, и возмездие настигло меня -  новые
города и новые люди перестали меня интересовать.  Теперь,  когда приезжаю  в
новый город, я  бросаю вещи  в гостиничный номер  и  оседаю в ближайшем баре
пить кальвадос, вкус которого перестал ощущать. А ведь именно  за его вкус я
полюбил этот прекрасный напиток. Сейчас же  пью кальвадос лишь с одной целью
-  заглушить свою  горечь.  И что  б вы думали:  я особенный? Таких,  как я,
миллионы! Обратите  внимание  на  людей, коротающих время в ресторанах.  Они
сидят  за столиками  и пьют некогда любимые напитки. Но не чувствуют в  вине
прежнего  вкуса.  Они так  же, как  и я, пытаются заглушить свою  горечь. И,
думаете,  у  них  получается?  Ни  черта  не  получается!  Быть  может,  вы,
любезнейший, сумеете подсказать, где находится выход из этого тупика, вы как
будто должны знать? - с надеждой в голосе Цезарь обратился к Буцефалу.
     - Надо избавиться от фотоаппарата, - не задумываясь, дал совет Буцефал,
будто заранее знал, что отвечать.
     - Это я и сам сообразил. У меня давно нет фотоаппарата, но ... - Цезарь
тяжело вздохнул, - не помогает.  Мир остается прежним. Порой меня охватывает
отчаяние,  я не  нахожу себе  места. Хочется  куда-то бежать, бежать  долго,
чтобы не выдержало сердце и, наконец, разорвалось, избавив меня от  мук этой
неотступной горечи.
     - Нужно отделываться от фотоаппарата, который у вас в голове, - уточнил
Буцефал. - Вот так, - он приставил указательный палец себе к виску и спустил
воображаемый курок. - Бах!
     У Цезаря округлились глаза.
     -  Тео, дружище, вдумайся, что  происходит,  - зашептал Бертран на  ухо
Теодору.   -  Он  только  что  порекомендовал  этому  господину  расстрелять
фотоаппарат в голове. Он сумасшедший! Не лучше ли нам ретироваться, пока  он
не втянул нас в какую-нибудь скверную историю? Я только  что развелся, ну ты
знаешь,  поэтому скверную историю за версту  чую. Кто он  такой?  Турист? Не
похож он на туриста. Те ходят с путеводителями в  руках и фотоаппаратами  на
шее. А у  этого  из  вещей  один  сундук.  Ты  видел когда-нибудь туриста  с
сундуком?  Вот...  Кто  вы  такой?  - во  всеуслышанье  обратился  Бертран к
Буцефалу.
     -  Ах, если бы молодой человек, было так просто ответить на вопрос: кто
я такой? - с грустью отвечал Буцефал, создавая впечатление, что эта тема его
давно и серьезно  интересует. - Этот простой, казалось бы, вопрос на поверку
оказывается  до  невозможности   сложным.  Попытки  распутать  клубок  этого
животрепещущего вопроса многих завели в глухой тупик, откуда до безумия шаг.
Живет,  бывает, человек, и ни о чем особенном не задумывается, а потом вдруг
выясняется, что он на самом деле вовсе не тот, за кого  себя принимал, а все
люди, его окружающие, далеко не те, кем ему представлялись...
     -  Какой  кошмар!  -  Мальвина от  удивления хлопнула  себя ладонями по
щекам.
     -   Это,  девушка,  еще   не  кошмар.  Кошмар  -  это,  когда,  однажды
проснувшись,  обнаружите, что вы это вовсе не вы, а плод чужого воображения,
- тихо отвечал Буцефал, но все услышали и на время притихли в изумлении.
     - Мне пора, - нарушил тишину Буцефал и посмотрел на часы.
     Затем поднял свой сундук и уже было пошел.
     - Стойте!  - Теодор  схватил его за  рукав. - Вы  всех  взбудоражили, а
теперь уходите. Я через вас Господа  вспомнил и поначалу вас с ним чуть было
не  перепутал.  Но  это,  разумеется,  не  так,  вы  не  он, вы просто  меня
растревожили, и мои  мысли, которые  у меня в глубине  таились, высвободили.
Мне о Господе подумалось, когда вы о печальных лицах в церквях заговорили. А
потом жалость  вспомнили, правда,  в разговоре  о детях, но какое  это имеет
значение!  Чувства  ведь  в  душе вперемешку  существуют. Вы  мою  глубинную
жалость зацепили, и я Бога жалеть стал. А его есть,  за что  жалеть. И не за
страдания прошлые. Его жалеть надо за то, что  все от него постоянно чего-то
хотят, но ничего ему не делают, оттого ему, должно быть, ужасно одиноко. Мне
кажется, проход на свободу через жалость к Богу пролегает.
     - Может быть, - задумчиво отвечал Буцефал. - Но должна быть дверь.
     - Пусть дверь, пусть! -  в возбуждении воскликнул Теодор. - Моя жалость
не исключает возможности существования вашей двери.
     -  Вот, что, любезнейший, нельзя вам никуда уходить,  - Цезарь обнял за
плечи Буцефала. - Мы  должны вместе пойти искать проход на свободу, иначе, я
чувствую, мне не вырваться из своего фотоаппаратного тупика.
     -  И у меня  тупик, - заговорила Мальвина.  -  Я не  представляю, как в
детство попасть, и все из-за вас.  Без вас я бы так и продолжала кататься на
роликах  -  забот не  знала.  Вы  эту кашу заварили,  давайте теперь  что-то
делать. Вместе.
     - Должна  быть дверь, - Буцефал изменился:  беспрерывно оглядывался  по
сторонам, будто  что-то искал, но не находил, зачем-то перебирал полы своего
потрепанного халата, несколько раз доставал мелочь из кармана и пересчитывал
ее.
     -  Дверь, конечно, дверь! - просительно повторял Теодор, в надежде, что
тот передумает и не уйдет.
     -  Должна быть дверь, -  на этот  раз  твердо, как  гвоздь вбил, сказал
Буцефал.
     Мысленно он уже был где-то очень далеко. Это можно было прочесть по его
отрешенному взгляду. На этот раз  он не стал медлить, подхватил свой  сундук
и, не прощаясь, направился к церкви.
     Мне вдруг захотелось его догнать,  и что-то  важное сказать. Чем именно
хотел с ним поделиться, не помню - вылетело из головы при пробуждении. Помню
только, что это было нечто чрезвычайно важное, отчего зависит не только  моя
жизнь, но и, быть может, жизнь всего человечества.
     Достал из  кармана  смятые  денежные  купюры,  не считая, кинул  их  на
столик, и, выскочив из кафе, стремглав бросился за  Буцефалом. В этот момент
зазвенел будильник, и я проснулся.





     Часы показывали восемь. Я встал, умылся, позавтракал яйцами в мешочек и
бутербродом с колбасой, выпил чай, оделся, и отправился на работу.
     По  пути  в метро, как всегда, зашел за сигаретами  в  табачный  киоск,
приютившийся под пластмассовым навесом автобусной остановки. Последнее время
я  взял  за привычку покупать сигареты  именно в этом  киоске. Причиной тому
служила  милая  девушка  Наташа,  которая  с  недавних  пор  работала  здесь
продавцом.  Никаких  планов  на  ее счет  я  не строил, просто было  приятно
видеть, как она улыбается.
     Каждый раз, получая свои  сигареты и сдачу,  я обменивался с  ней парой
незначительных фраз, иногда она рассказывала анекдот  - один из тех, которые
печатают  на последних  страницах бульварных  газет,  - и звонко смеялась. Я
тоже смеялся, но не из-за анекдота - они, как правило, были нелепые - просто
было радостно  на нее смотреть, видеть, как она улыбается,  чувствовать, что
она молода, полна сил и далеко идущих планов. Благодаря Наташе меня относило
потоком воспоминаний в молодость,  в то далекое время, когда я  был счастлив
просто так.
     -  Хотите, Наташенька,  анекдот? -на этот  раз  я сам  решил рассказать
анекдот.
     - Хочу, - ответила Наташа и посмотрела на меня, как на жениха, отчего я
расцвел.
     - Встречаются два еврея в тундре... - начал я игривым тоном.
     Но речь моя внезапно оборвалась - слова застряли  в горле. Я совершенно
отчетливо услышал до боли знакомые голоса:
     - Я вам точно говорю: все дело в проходе на свободу, а не в том, что мы
себе думаем. На одних  мыслях  далеко не уедешь. Нельзя терять ни  минуты  -
надо всем дружно отправиться на поиски.
     -  Но  позвольте! Мысли не менее важны  поступков.  И почему это вы мои
соображения  о Боге  задвигаете в угол?!  Свобода, понятное дело, важна, но,
согласитесь, нельзя допускать  к  свободе людей  с  неокрепшими мыслями  или
вовсе бездумных. Такая свобода неизвестно чем может обернуться...
     -  Не суйтесь вы со  своей философией,  ради всех святых! Нельзя сидеть
сложа руки, надо копать, а там, глядишь, и дверь найдется.
     Не было сомнений - слышимые  голоса принадлежали  персонажам моего сна.
Но как такое  могло случиться, я же не сплю?! И что примечательно: говорят о
том,  о  чем   раньше  не  говорили!  Я  бы   как-то  согласился  воспринять
повторяющиеся,  пусть громогласно,  но  взятые из памяти знакомые  фразы.  А
тут... чертовщина,  одним  словом. Мне стало не по себе.  По  телу,  топорща
волосяной покров, забегали мурашки размером с божью коровку.
     - Что с вами? Вы бледны! - Наташа испуганно посмотрела на меня.
     -  Все  хорошо,  - ответил  я и выскочил  из  магазина,  забыв сдачу  и
сигареты на прилавке.
     Откуда появились голоса?  Может быть, от пива? Но я  не так много  пью!
Впрочем, это не аргумент -  все,  кто много пьет, говорят то же самое.  Нет,
все это вздор. Тогда что со мной? "Безумие!" - закралась в голову коварная и
страшная мысль.
     Об этом загадочном явлении я кое-что  читал  и в общем в курсе, но  все
мои   знания   -   естественно,  далеко  неполные   -   носят  исключительно
теоретический  характер. Сейчас  же  речь идет  не о  теории, а  о  том, что
происходит на самом деле и со мной. О, черт! Бедный я, бедная моя голова!
     "Все  глупости, -  успокаивал  я  себя. -  На основании  только голосов
нельзя ставить диагнозы. "Голоса" мы все и так слышим каждый день, и давно к
ним привыкли. Телефон, радио, телевидение - благодаря  этим  достижениям, мы
слышим тех, кого с нами нет: кого воображаем, а то и вовсе без представления
обходимся.  Если руководствоваться  только голосами, тогда  можно смело  всю
страну отправлять на лечение".
     Надо сказать, в какой-то мере, это  подействовало.  Скоро  я  поутих и,
выкурив кряду две сигареты, отправился на работу.
     По дороге со мной  ничего "такого" не произошло, но стоило занять  свое
рабочее  место и  включить  компьютер,  как я  тут же  совершенно  отчетливо
услышал:
     -  Не верю,  что вам удалось затащить меня  в эту  вонючую дыру. Это же
канализация! С  чего  вы взяли,  что именно  здесь следует искать проход  на
свободу?
     -  Тихо,  вы!  Мы сейчас как раз  под  церковью  находимся,  здесь надо
смотреть в оба. Увидим подходящее место - будем копать.
     -  Не  верю, что я здесь и в  вашей компании. И что за безумная идея  -
копать?  Должна  быть просто дверь.  С  нее,  собственно,  все  и  началось.
Родоначальник  всего  этого  (трудно  подобрать  слово тому,  чем  мы  здесь
занимаемся)  мероприятия  Буцефал  Александрович  не  упоминал  ни  о  каком
копании.
     - И где сейчас этот ваш Буцефал Александрович? Сбежал. И, насколько нам
известно, ему так и не  удалось найти  свою заветную дверь.  А  все  почему?
Потому, что он не  додумался копать. А мы  будем  умней и прозорливей. Здесь
полно замурованных подземных ходов. Не исключено, что и дверь  обнаружим. На
свободу.
     Почему я слышу голоса из  моего сна и почему не могу от них избавиться?
Должен же быть какой-то выход. Наука психология  предоставляет тысячу и один
способ,  как сбросить с  себя дурманящую пелену  иллюзий.  Можно,  например,
переключить  на что-нибудь  внимание:  вслушаться в звуки  музыки,  заняться
составлением кроссворда.
     Я  перепробовал  все,  на  что хватило  фантазии, пытался  даже  звезды
считать  на воображаемом небосводе. Дошел до трех тысяч  сто пятьдесят одной
звезды, и все впустую: голоса продолжали звучать.
     "Ну ладно, - лихорадочно соображал я, - пусть я  кое-что слышу. Но ведь
это не  просто  "кое-что", а вполне ясные  и определенные  выражения, мысли.
Происходят странные  вещи - незнакомые люди ищут  проход  на свободу.  Скоро
начнут копать.  Но разве до свободы можно  докопаться? Ее, наверное,  вообще
никто  не  в  состоянии достичь,  она,  по  моему разумению  неуловима,  как
призрак. А если кому вдруг удастся до  нее  добраться,  то, что будет тогда?
Тогда  может ничего  и не быть,  потому что к чему  в таком случае останется
стремиться?  А  если не к чему  стремиться, то  прекратится  и  сама  жизнь,
лишившись движущей силы. Так? Как будто так.  Но...  с другой стороны:  если
свободы нет или, что одно и то же, ее никогда не достичь, то, получается, мы
обречены  жить в  некоем  мрачном заточении.  Зачем такая безысходная  жизнь
нужна? Не  знаю.  Я  словно в  тумане  хожу по кругу. Но в таком  угаре жить
нельзя, должен  быть выход  из этой  проклятой  круговерти. Значит,  свобода
должна быть. И к ней должен вести проход. И еще: должна быть дверь. Господи,
не верю, что произношу такие слова, пусть не вслух, но все же...".
     - Андрей,  - надо  мной возвышалась грузная фигура  начальника  Епифана
Гавриловича Першина. - Вы будете сегодня работать  или только мечтать? Что у
вас в голове?
     Дорогой Епифан Гаврилович, представляю,  какое у вас будет  лицо, скажи
я, что у меня в голове!
     -  Я вчера  футбол  смотрел. Не могу поверить, что  "наши" проиграли! -
бодро ответил я.
     Никакого футбола, я, разумеется, не смотрел. Я вообще не люблю футбол.
     - Кто такие "наши"?
     - Уже  работаю,  -  отрезал  я  ненужные вопросы  и  бодро  застучал по
клавиатуре.
     Как  только  Епифан  Гаврилович  удалился,  до  боли  знакомые   голоса
продолжили перепалку:
     - Нужен лом, одними  лопатами не управиться. Вон тот камень  так просто
не сдвинуть.
     - А мы слева подкопаем. Смотрите, здесь грунт легкий.
     -  Да это же  кости, человеческие! Это что получается, наша  церковь на
костях построена? И вон еще. Да их здесь полно! Сюда светите. Видите?
     -  Вижу.  Но не  морочьте  мне  голову,  мы не  археологией  заниматься
собрались. Копайте и молчите.
     - Ой, я коленку поцарапала вот об эту штуку, - узнал я голос Мальвины.
     - Это не штука, а кусок черепа. Зачем мы вас только с собой взяли?!
     - Андрей,  -  это снова Епифан  Гаврилович, -  очнитесь  вы, наконец, и
возьмитесь за работу. У нас скоро квартал заканчивается!
     -  Кто-то  сказал  "Андрей"?  - сказал  один  из голосов. - Вот  отсюда
слышалось. Давайте здесь и будем копать.
     И так на протяжении всего дня. Вскоре я почувствовал, что  копают прямо
здесь  подо  мной.  Я  отчетливо  слышал, как  глухо стукают  друг  о  друга
разгребаемые лопатами кости. По  мере продвижения работ голоса слышались все
звучнее. Можно  было различить,  как напряженно  дышат  искатели прохода  на
свободу. Что будет, когда они прокопают до конца? От этой мысли меня бросало
в холодный пот.
     Наконец рабочий день закончился, и я направился домой.



     При выходе из метро мое внимание привлек мужчина лет пятидесяти, одетый
в длинное  черное пальто без пуговиц,  явно с  чужого плеча. Голова повязана
черным платком, в ухе серебряная серьга,  вроде той, которую носили искатели
приключений времен  великих  географических открытий. В те  славные  времена
серьга  свидетельствовала о том, что  ее владелец обогнул на  паруснике  мыс
Горн. Но в наше время серьга, к сожалению, не говорит ни о чем, разве о том,
что носитель ее просто хочет отличаться.
     Мне стало  грустно. Захотелось бросить все и  заняться конструированием
машины  времени,  чтобы с  ее помощью  перенестись в  те  далекие,  овеянные
романтической  славой времена. Первым делом я бы  напился рома в  прибрежной
таверне  и записался в пираты. А  там  - будь что будет! Какая-то моя  часть
вечно ищет приключений, жаждет романтики, и это всю жизнь мне не дает покоя.
     Завершающим  штрихом  к портрету была  недельная щетина, простиравшаяся
чуть  ли  не  до  самых  глаз.  Мужчина  выглядел  странно.  Странность  его
проявлялась не  только внешне, она угадывалась в угловатых резких движениях,
остром пронзительном взгляде, и еще в  том,  чем он  занимался - метался  от
одного прохожего к другому, предлагая купить книгу, одну-единственную.
     - Здравствуйте! - обратился он к молодой девушке с мобильным телефоном.
- Разрешите представиться, меня зовут Адмирал Нельсон.
     Девушка  окинула  его  подозрительным  взглядом.  Адмирал,   с  опаской
оглядываясь по сторонам, заговорщически прошептал:
     -  Это,  милейшее создание, мое ненастоящее  имя,  оно служит для того,
чтобы  не  привлекать к себе лишнего внимания и  чтоб  не возникали ненужные
вопросы.  Терпеть  не могу ненужных  вопросов! Если бы только знали, сколько
времени и сил отнимают у нас ненужные вопросы!
     "Что за глупости, - подумал я. - Если задаться целью заманить любителей
ненужных вопросов, то лучшую приманку, чем "Адмирал Нельсон", не придумать".
     -  Мое настоящее имя...,  - продолжил  Адмирал, но вдруг осекся, поймав
мой заинтересованный  взгляд, - впрочем,  не важно.  Вы лучше купите у  меня
"Фауста".
     Девушка посмотрела на  Адмирала так, будто тот  предложил ей приобрести
пучок придорожной травы.
     -  Обратите  внимание на год издания,  - не  унимался  Адмирал,  - одна
тысяча девятьсот первый. В этот год родилась моя бабушка. Это знаменательное
событие, согласитесь.
     - Какое событие? - девушка пребывала в растерянности.
     - Рождение бабушки, разумеется. Я очень любил свою бабушку. Но несмотря
на это немаловажное обстоятельство, считаю Фауста главней бабушки.
     Девушка  уже  не слушала. Продолжая разговаривать по телефону, отошла в
сторону. Адмирал достал из кармана зеркальце,  посмотрелся в него, наверное,
с   целью  найти   на  своем  лице  причину,  почему  это  с  ним  перестали
разговаривать. Но, не  обнаружив ничего подозрительного,  положил  зеркальце
обратно в  карман и вздохнул. Через  минуту, воспрянув духом, он  возобновил
продажу.
     - Вы  "Фауста" читали? - обратился Адмирал  к следующей жертве, мужчине
средних лет, с аппетитом кушавшему мороженое на палочке, -
     - К-ха!  -  от неожиданности поперхнулся  мужчина. - Это  тот,  который
Мефистофель?
     - Угадали, - грустно вздыхая, ответил Адмирал. Затем извинился и отошел
в  сторону,  видимо, сообразив,  что  этот, "который  Мефистофель",  не  его
клиент.
     Потом он подошел к хохочущим молодым парням, курящим в кружке. Они были
далеко от меня, и я не слышал, о  чем говорили. Через минуту раздосадованный
Адмирал ушел от них и направился в мою сторону. Присев рядом на  лавочку, он
в  сердцах  обхватил голову  руками  и,  раскачиваясь из стороны в  сторону,
запричитал:
     - Бедный Гете, бедный Гете!
     "Сумасшедший", - подумал я.
     - Боже милостивый, Боже милостивый! - не унимался Адмирал.
     Он  искренне  расстроился,  и, по-моему, сверх  всякой  меры. Я не  мог
предположить  такого  поворота  событий и  такой  реакции  по,  казалось бы,
совершенно  ничтожному  поводу. Подумаешь,  не купили  книгу,  и что с того?
Сейчас многие что-то продают, и далеко не у всех это получается.
     По  лицу Адмирала ручьем лились  слезы. Он  плакал тихо, не всхлипывая,
отчего  его горе  казалось  безмерным.  В его  глазах  можно  было  прочесть
искреннее  недоумение,  глубокое  разочарование,  неподдельный страх. Он  то
бледнел, то краснел, отчего у меня возникли серьезные опасения по поводу его
здоровья. "Мало ли что  может случиться с  расстройства:  сердечный приступ,
удар", - подумал я.
     - Вам плохо? Может,  вызвать врача? -  забеспокоился  я и, не дожидаясь
ответа, полез в карман за мобильным телефоном.
     -  Не  надо врача,  ничего  страшного,  я  сейчас успокоюсь, -  Адмирал
внимательно на меня посмотрел.
     Это был необычный взгляд, словно он принадлежал не человеку, а существу
из  другого  мира. Он словно  рассматривал меня изнутри.  По  телу  пробежал
неприятный холодок.
     -  Послушайте, Адмирал Нельсон -  вы извините,  что я вот так  запросто
обращаюсь,  но я случайно услышал как вас зовут -  по-моему,  не  стоит  так
волноваться.
     - Но это же Гете! - Адмирал возвел руки к небу.
     - Конечно,  Гете,  - я старался говорить  как можно мягче. - Он,  спору
нет, хорош, но, однако ж, не стоит так расстраиваться.
     - Как, по-вашему - ни из-за чего не стоит расстраиваться,  - всхлипывая
отвечал Адмирал.
     - Верно. Расстраиваться врачи не рекомендуют.
     - Ох, уж мне эти врачи! - Адмирал тяжело вздохнул, не оставляя сомнений
в том, что с врачами он имел  долгие и тесные сношения. - Как же тогда жить,
если не расстраиваться? Как под наркозом?
     - Под наркозом не надо! - невольно вырвалось у меня.
     Вспомнилось, как в детстве мне дали наркоз - было ужасно: тебя несет по
длинному  черному  тоннелю,  а  потом вдруг  все  обрывается и ты  летишь  в
пропасть.
     - Я только  хотел сказать,  что не  стоит  сильно  расстраиваться из-за
коммерческих  неудач. Обратите внимание вон  на ту  женщину, которая продает
укроп около перехода (Адмирал тот час  же и чрезвычайно проворно обернулся и
внимательно  посмотрел на  женщину). Она не  нервничает, а спокойно  ожидает
своего покупателя. Может, вам стоит взять с нее пример?
     - Соображаете, что говорите?! - Адмирал испуганно на меня вытаращился.
     - А что, собственно, такого я сказал?
     - Вы только что сравнили "Фауста"  с укропом, а меня -  с женщиной. Вы,
вообще, в своем уме?! - Адмирал вытер рукавом подсохшие слезы.
     - Что вы себе  позволяете?! Я о вас, случайном человеке,  пекусь, время
трачу...
     - И нервы, - с иронией вставил Адмирал.
     - И  нервы тоже. А вы мне тут резкости говорите вместо благодарности! -
возмутился я.
     - Пожалуйста, успокойтесь, - в голосе Адмирала появилась попечительская
интонация. -  Я с радостью готов пойти вам навстречу, но  уследить за вашими
мыслями выше моих сил. Я  не в состоянии  представить себя женщиной, как  вы
только  что  порекомендовали  сделать,  - сказал Адмирал, и, наклонившись  к
моему уху, заговорщически прошептал:
     - Честно сказать, я  неоднократно пытался  это  вообразить, использовал
разные средства:  лекарства,  приспособления,  но все  впустую,  -  Адмирал,
вальяжно откинулся на спинку  лавочки. -  Да вы  сами-то пытались? Вижу, что
нет. Так попробуйте. Потом поведаете, что они чувствуют. Сами-то они об этом
никогда не расскажут.
     - И пробовать не стану. Я со своими чувствами не могу разобраться.
     - А вас, я погляжу, что-то беспокоит, и я, мне кажется, знаю что.
     -  Откуда  такая  самоуверенность?  Подобные  выражения и  интонации, с
которыми они озвучиваются, можно услышать от жуликов-чародеев, таких  сейчас
пруд пруди. Я ни во что такое не верю.
     - Боже  упаси!  - замахал  руками  Адмирал. - Не призываю  вас верить в
глупости.  Я  говорю  о  простых, научно обоснованных  вещах. Есть  у людей,
оказавшихся в сходном состоянии, свойство  притягиваться друг к  другу.  Я о
вас по себе сужу.
     - Я не сумасшедший! - отрезал я.
     - Я тоже, - мягко заявил Адмирал.
     - В таком случае что вы имеете в виду?
     -  Сны, - тихо отвечал Адмирал.  - Они порой врываются в нашу жизнь. Вы
слышите голоса?
     - Да, - признался я, и подумал: "А что здесь такого? Я вижу этого типа,
скорей всего,  первый  и последний  раз. Можно  и поговорить, выложить,  что
наболело, может легче станет".
     -  Так  и знал.  У  вас,  милый  человек, налицо все признаки:  взгляд,
неуверенная походка и  то, что со мной говорите.  Другие не  хотят  - боятся
чего-то или стесняются.
     - Признаки чего?
     - Вас,  голубчик,  скоро снами наружу  вывернет,  -  со знанием отвечал
Адмирал. - Голова не кружится?
     -  Да отстаньте  вы  от  меня  со  своей  головой!  - вскипел  я.  Меня
совершенно не устраивал его менторский тон.
     -  С  вашей головой,  - невозмутимо уточнил Адмирал. - Я пристал к вам,
как вы только что выразились, с вашей головой. Вы, замечу, с непростительной
беспечностью только что совершили одну  из опаснейших ошибок: спутали свою и
чужую головы. Подобные оплошности добром не кончаются.
     - Моя голова на месте. Ни  с вашей, ни с чьей другой я ее не перепутал.
Я только так  выразился: аллегорично  или метафорично, как вам будет угодно.
На самом деле...
     - Перепутали,  - со спокойной уверенностью отвечал Адмирал. - Хотя, вам
не о том сейчас надо думать.
     - А о чем?
     - О том, как выправить ситуацию.
     - Но  со мной ничего особенного не происходит, вот только голоса слышу.
Но мы  сейчас  в  таких условиях живем,  что всем постоянно  что-то видится,
что-то слышится. И со снами у меня все в порядке. Мне и раньше снилось много
чего  необычного, страшилки всякие,  но  то  все  больше  в  детстве. А  мой
последний сон, хотя и странный, но он же прекратился.
     - Сны не  прекращаются  наяву, -  уверенно заявил Адмирал. - Но  не это
главное.  Сейчас  надо  думать,  как  вам  помочь.  В вашем случае...  -  он
пронзительно, как врач, заглянул мне в глаза, - без специалиста не обойтись.
     - Какого еще специалиста? По выправлению ситуаций? Разве есть  такие? -
я выдавил из себя улыбку, пытаясь перевести разговор на шутку, но Адмирал не
собирался шутить.
     -  Есть,  - твердо  ответил  он.  - Вопрос в  том, кто из них сейчас не
занят.  Минуточку...,  -  Адмирал  достал  из  внутреннего  кармана  дорогой
мобильный  телефон,  который никак  не вязался с его потертым  видом, и стал
искать в "контактах" нужный номер.
     - Вот! - обрадовался Адмирал. - Кажется, есть один свободный хирург.
     - "Хирург"?  Это, надеюсь,  прозвище?  - я  еще  пытался  улыбаться, но
чувствовал, что у меня скверно получается.
     - Нет, профессия.
     Улыбка слетела с моего лица. Адмирал  внезапно осекся,  испуганно глядя
мене в  глаза. Наверное, его озадачила бледность моего лица. Дело в том, что
я  не люблю  хирургов. Все  эти  блестящие  режущие, сверлящие,  скребущие и
колющие приспособления пугают меня с самого детства.
     - Вам плохо? Надо вызвать "скорую".
     Я и опомниться  не успел, как  Адмирал лихо развернул положение вещей с
точностью  до   наоборот.  Ведь  каких-нибудь  несколько  минут  назад,  сам
собирался вызывать  ему  "скорую".  А  теперь  вот, пожалуйте,  и мне помощь
понадобилась,  правда,  только по его  разумению. Сам  же я чувствовал  себя
отлично, если не считать нахлынувших вдруг  некоторого беспокойства, чувства
растерянности, неопределенности.
     Между тем  Адмирал набирал номер скорой помощи. Откуда  у него  дорогой
мобильный телефон? Такой даже я, по всем показателям преуспевающий в бизнесе
человек, не могу себе позволить. А  он  - непонятно во что  одетый, продавец
"Фауста"... Да, кто он такой?!
     - Послушайте, не  надо скорую, - я попытался его остановить, но он меня
уже не слышал:
     - Алло!  Скорая? - закричал в трубку Адмирал, да  так громко и  звонко,
что все прохожие  в ближайшем  радиусе оглянулись. -  Срочно  приезжайте  на
проспект Бажана, к левому выходу из  метро  "Харьковская". Человеку плохо...
Что случилось?. Сейчас  объясню.  Я продавал  "Фауста", но  у меня ничего не
получилось - то ли день такой, то ли черт  знает что с людьми происходит!...
Какого   "Фауста"?   Гете   "Фауста",   который   Мефистофель.    Вспомнили?
Представляете,  что  за народ пошел -  ему "Фауст"  не нужен.  Я  подходил к
девушке с мобильным телефоном. Не знаю, что у нее вообще в голове, но сейчас
она где-нибудь  стоит в сторонке, чирикает по телефону и,  должно быть, меня
вспоминает: "Какой-то псих ко мне  с "Фаустом" у метро привязался". Но какой
же я  псих, рассудите, раз с "Фаустом" хожу, а это очень умная книга. Психи,
вы  должны знать, строят невероятные планы, их  волнует невозможное - судьба
человечества,  например... Страны,  говорите,  их  волнуют? И  страны  тоже,
спасибо за  подсказку. Из-за этого  их легко спутать с членами правительств.
Но меня не интересует страны, я не  зашел еще  так далеко.  Я лишь за судьбу
"Фауста" беспокоюсь. Потом я подошел к мужчине в очках, евшему мороженное на
палочке - он в ответ только улыбнулся. А ведь он брюки каждый день гладит! Я
это  сразу заметил  -  брюки  у него блестят.  Нормальный человек  не станет
гладить брюки без  мокрой тряпочки. Что?...  Какое отношение  имеют  брюки к
больному?  Самое прямое!  Это  чрезвычайно  важный момент.  Не было бы  этих
дурацких брюк, у  меня бы  терпение не лопнуло,  а  так, знаете, накопилось.
Что?... Нет мне не  нужна медицинская помощь.  Вы лучше дальше  слушайте:  я
предложил  "Фауста"  парням, курящим в кружку.  Те сказали, что книги -  это
пережиток  прошлого. Каково?! Вот это меня  и доконало. Я очень расстроился,
очень и еще бы не расстроиться!.. Что вы говорите, ближе к сути? Я как раз к
ней подобрался.  Суть в том,  что всем, оказывается, "Фауст" до  лампочки! А
ведь Гете, этот талантище, "Фауста" шестьдесят лет писал! Представляете, что
может сделать талант за шестьдесят лет?... Как что? "Фауста"! Я вам про него
только и говорю.  Так вот:  я сел на лавочку и заплакал.... Почему заплакал?
Какая вы, девушка,  непонятливая! Хорошо,  объясню проще. Положите  на  одну
чашу  весов талант Гете, умноженный на  шестьдесят (по числу потраченных  на
"Фауста" лет).  Положили?...  Хорошо. Теперь на  другую чашу весов  положите
девушку с мобильным телефоном, мужчину с  мороженным  на  палочке, и  группу
курящих парней.  Потом умножьте все это на равнодушие. Кто,  по-вашему, кого
перетянет?... Что? Сколько весит девушка?... Вес девушки здесь совершенно ни
при чем,  как, впрочем,  и  вес  любого человека. Равнодушие  равно  нулю, и
сколько бы  ни  весила девушка, при  умножении  на ноль она даст ноль, дадут
ноль и мужчина с мороженным, и  курящие парни.  Чаша с Гете верно перетянет,
даже  если  на другую сторону посадить все  равнодушное население планеты. А
кто,  спрашивается,  выдержит  такой   перекос?!   Не  удивительно,  что   я
расстроился ... Нет, у меня теперь все хорошо.  Плохо у того, кто  рядом  со
мной оказался. Он принялся меня успокаивать, а у него самого, проблем - хоть
отбавляй. Что с  ним  случилось?  Его,  того гляди, снами  наружу  вывернет.
Правда, пока он еще  не понимает  всей  серьезности своего положения, но уже
завтра, уверяю вас, его ждет ба-альшой сюрприз... Шутка?!  Такими вещами  не
шутят.  Да  он уже  не  в себе.  Только  представьте, он  сравнил "Фауста" с
укропом,  а  меня,  мужчину  -  с  женщиной.  Как вам это нравится!? Что  вы
кипятитесь? Не надо меня к черту посылать! Я там уже был. И ничего хорошего,
уверяю вас, не обнаружил. Не верите? -  можете проверить. Могу, кстати, дать
адрес  одного специалиста, который  безболезненно отправит  вас к этим самым
чертям  на  экскурсию и,  что немаловажно! вернет обратно.  Скажите, что  от
Адмирала Нельсона - он сделает скидку... Вас не интересуют скидки? Этого  не
может быть! Скидки интересуют любого нормального человека...
     Адмирал оторвал от уха  телефон и  недоуменно на  него посмотрел, потом
снова приложил к уху, прислушался.
     - Она бросила трубку, - пожаловался Адмирал. - Обиделась. Зря, наверно,
про скидки сказал. Впрочем, ладно.
     "Про скидки?! Удивительно, как она вообще его так долго слушала, или им
там, на скорой помощи, делать нечего?".
     - Придется нам самим выправлять ситуацию, - деловито заявил Адмирал.
     - Кому это "нам"? И  что значит "выправлять"? Какую  еще "ситуацию"?! У
меня все в порядке! - в негодовании вскричал я.
     -  Сомневаюсь, - мягко отвечал Адмирал. -  Вон,  на вас уже  косятся, и
если  вы  еще  что-нибудь произнесете  в  столь темпераментной  манере,  то,
уверяю, услышите нелицеприятные высказывания в свой адрес.
     - Да идите вы к черту! - вознегодовал я.
     И тут же услышал у себя за спиной: "Сумасшедший!". Обернулся на  голос,
но  сзади никого не было.  Я посмотрел на Адмирала  в ожидании, что он будет
злорадствовать,  но ничего подобного - тот стоял и с глубоким сочувствием на
меня смотрел, как врач на пациента.
     - Видите, вы  уже нервничаете, и глаз у вас дергается. Ну, все, хватит,
а теперь помолчите - я звоню хирургу,  -  Адмирал уже набирал номер, - Алло!
Александра Македонского, будьте  добры... Саша, привет! Это я.  Здесь одного
знакомого вывернуло снами наружу, это по твоей части.
     Адмирал окинул меня взглядом.
     -  Нет  сомнений,  правда,  сейчас он  улыбается.  Сам  знаю,  что  это
временное  явление.  В  двенадцать?!  Нет,  Саша, милый, -  Адмирал еще  раз
оценивающе оглядел  меня, -  до двенадцати он может  не дотянуть.  В десять?
Подойдет, договорились, значит, до завтра.
     Адмирал выключил телефон и небрежно сунул его в карман.
     - Слышали? Завтра в десять. На этом месте.
     - Кто такой ваш хирург, не знаю, и знать не хочу!
     - Захотите, уверяю вас, - спокойно отвечал Адмирал.
     -  Почему  это вдруг я должен захотеть? Ни на какую встречу, ни с каким
хирургом я идти не собираюсь...
     - Это вы сейчас так говорите.
     - Прекратите меня перебивать! В десять я должен быть, и буду! на работе
- у меня важная встреча.
     - Поверьте  моему опыту, милый человек, - отечески заговорил Адмирал, -
есть  дела и  поважней работы. Иногда просто диву даешься, с какой легкостью
люди меняют свое представление о  важности. Я с этим  постоянно сталкиваюсь,
теперь это и вам предстоит.
     Больше я слушать его не стал - терпение мое лопнуло и я ушел.




     Дома  нажарил  картошки  с  луком,  достал  из  холодильника запотевшую
бутылку  "Столичной",  выпил  рюмочку, закусил. Посмотрел  какую-то  муть по
телевизору и улегся спать.
     И снился мне сон.
     Я  -  житель страны,  где  люди владеют своей судьбой,  своим  будущим.
Власть над  будущим осуществляется с помощью  специального устройства -  это
ящик  с дыркой.  Каждое  утро  из  дырки высовывается  аккуратно свернутая в
дудочку маленькая  бумажечка с  предписанием, указывающим,  что меня сегодня
ожидает и что в этой связи следует делать. "Я - властелин будущего", - любят
повторять вместо молитвы граждане моей страны.
     Устройство,   благодаря   которому   все   живут   вперед,   называется
"Конструктор Будущего". Что  внутри ящика, никто  не знает и знать не хочет,
потому  что  тягу  к  знаниям  прочно  преграждает  всеми  любимая  народная
мудрость: "Не надо трогать налаженный механизм".
     Ученые ломают голову  над  тем, кто изобрел  "Конструктор будущего", но
так и не приходят  к единому мнению. Но то ученые  - их хлебом не корми, дай
только порассуждать, поумничать,  простым же людям умничать  ни к  чему, они
хотят жить  просто,  поэтому  люди верят  в то, что  "Конструктор  будущего"
спустили к ним с небес ангелы, и точка.
     Предписание не просто  бумажка, а серьезный документ, потому что на нем
есть подпись  и печать. Точно  знаю, что попасть в будущее  без  предписания
невозможно. По предписанию жили мои отцы и деды.
     Каждое  утро я  получаю из дырки  бумажную дудочку,  и  отправляюсь  на
работу. В течение дня  несколько  раз лазаю в  карман, достаю предписание  и
уточняю, как мне дальше быть.
     Так бы  оно  все  и  продолжалось, пока  однажды,  сидя  в  библиотеке,
случайно не наткнулся  на  старинный  фолиант с  необычным названием  "Книга
ленивых механиков". Наугад открыл  книгу, и  стал читать главу под названием
"Мудрые  советы",  где подробнейшим образом были описаны сто  пятьдесят  три
уловки,  используя  которые, ленивый  механик может обхитрить  начальство  и
спокойно  заниматься  всем, чем угодно,  только  не  своим  прямым  делом  -
починкой  механизмов. И  каково же  было  мое удивление, когда среди  прочих
способов - кстати  сказать, весьма оригинальных - я обнаружил горячо любимую
гражданами  моей  страны  народную  мудрость,  гласящую:  "Не  надо  трогать
налаженный  механизм". Меня словно  током ударило:  "Это что же получается?!
Мои отцы и деды согласовывали свои жизни с правилом  ленивых механиков?! Я и
моя  страна, выходит,  живем дураками?! Что же тогда скрывается  в ящике под
названием "Конструктор будущего"?
     Меня разобрало любопытство. Набравшись смелости, я открыл ящик. И что б
вы думали там обнаружил? Внутри коробки за маленьким столиком и на маленьком
стульчике  сидела  маленькая серая мышка  и  что-то  печатала  на  маленькой
пишущей машинке: "Клац-клац-клац!!!"
     -  Апчхи!  Никогда больше не делайте так,  я ужасно боюсь сквозняков, -
пропищала мышь.
     - Ты кто? - спросил я.
     - Меня зовут Фича, - неохотно отозвалась мышь.
     - Что ты здесь делаешь?
     - Разве не видишь? Печатаю на машинке предписания, ставлю печать, - она
повертела в лапках маленькую печать, - затем просовываю их вот в ту дырку, а
ты их каждое утро забираешь.
     Я обомлел и тут же вспомнил старинную загадку, которую в детстве любила
загадывать  моя бабушка: "Спереди печать, а сзади мыши точат" - это значит -
амбар.  Нахлынувшие  воспоминания  сменились  гадким чувством,  будто  я  не
мужчина, а женщина,  которую  используют без любви, хотя клянутся, что любят
до гроба.
     - Как же ты, мышь, можешь печатать предписание для меня, человека, царя
природы?! - от возмущения у меня покраснели уши.
     - В этом нет ничего необычного, - спокойно отвечала Фича. - Я составляю
гороскоп, и  печатаю его на машинке.  Гороскопы - несложная вещь, достаточно
научиться пользоваться одной книжкой...
     - Всего одной?!
     -   Всего   одной.   Зачем  все  усложнять?!   Книжка   эта  называется
"Астрология", она для меня как Библия. Вот она.
     Фича достала из ящика стола  маленькую  книжечку  и протянула ее мне. Я
взял и в недоумении повертел в руках.
     - А от меня что-нибудь зависит?
     -  Конечно,  зависит.  Чтобы  будущее осуществилось,  ты  должен  взять
предписание и прожить с ним день. Без тебя дела не будет.
     -  Какого  еще  "дела"?!  -  возмутился  я.  -  Будущее,  которое  мышь
напечатала  на  машинке  на  основании  какой-то  дурацкой книжки, не  может
являться моим делом!  - меня  прошиб  холодный пот.  - Слушай,  Фича, откуда
взялась эта книга?
     -  Ниоткуда  не взялась.  Она  находилась в  ящике стола еще  до  моего
рождения. Мои отцы и деды ею пользовались.
     - А что, если кто-то твоим отцам и дедам эту книжку в шутку подсунул, а
ты людям головы морочишь?
     Фича на время задумалась.
     - Но ведь люди пользуются предписаниями, и все у них в порядке?
     -  Дался  мне такой порядок!  -  вскипел я.  - Человек не ради  порядка
живет. Мне нужно мое будущее, а не твоя чертова библия-гороскоп!
     И тут меня  осенило: "Ленивые механики! Это все  их  рук дело. Это  они
каким-то  хитрым способом  заставили  людей поверить в  то,  что их дурацкое
правило является народной мудростью. Это благодаря им, этим чертям,  я живу,
руководствуясь  только одной книгой.  Они,  таким образом,  обессмыслили все
библиотеки.  А я безумно люблю библиотеки! Ленивые  механики совершили самое
страшное - украли мое будущее. Но я не хочу так жить. Мне  надо во что бы то
ни стало обрести свое будущее и начать жить по собственному усмотрению, а не
согласно мышиному гороскопу!".
     - Не оставляй меня, - испугалась  Фича, почуяв неладное. - Если ты меня
бросишь,  я  не  буду  знать, что  мне  делать, ведь  я  только  и умею, что
составлять гороскопы и на машинке печатать.
     - Хорошо. Возьму тебя  с  собой,  - мне стало жалко мышку. - Но  где ты
будешь жить?
     - Я поселюсь у тебя в голове.
     - Почему именно в голове?
     -  Чтобы  быть ближе  к  твоим  мыслям. Из них  я  буду составлять твое
будущее. Таким образом ты станешь властелином своего будущего, и все будет в
порядке.
     В  этот  момент  я  проснулся   и  первым  делом  услышал  далекий,  но
проникновенный голос Адмирала  Нельсона:  "Есть  дела  и  поважней  работы".
Чертовщина какая-то!
     Часы показывали девять, через час мне надо быть в "Центурионе".
     Надо не забыть заскочить в табачный киоск купить сигарет (в пачке всего
две штуки  осталось), и самое главное извиниться  перед Наташей за вчерашнее
поведение - кажется, я ее напугал. По такому случаю, я заготовил пространную
извинительную речь, изобилующую  прилагательными и  местоимениями -  женщины
это  любят.  Наташа  улыбнется,   я  куплю  сигареты,  потом  она  расскажет
какой-нибудь анекдот,  и все будет хорошо. Я планировал  начать  говорить  с
порога, как только взгляды наши встретятся, но... мои планы  рухнули. Стоило
открыть дверь магазина, как совершенно отчетливо услышал: "Тук-тук-тук".
     - Кто там? - непроизвольно вырвалось у меня.
     - Это я - Фича, - послышался тоненький голосок.
     - Вы с кем разговариваете? - недоуменно спросила Наташа.
     - Наташенька! Прости, - обхватив голову руками, я выбежал на улицу.
     - Мы же  с тобой договаривались, что я поселюсь у  тебя в голове, разве
не помнишь? - пропищала Фича.
     -  То было  несерьезно, потому что  во сне.  А  сейчас я не сплю, но ты
здесь,  да  еще  и  стучишь,  мы  так  не  договаривались.  У   меня  голова
раскалывается!
     - Я разминаюсь перед работой.
     - Какой еще работой?!
     - Как  какой?  - удивилась Фича.  - А как же будущее?  Ты же теперь его
властелин, а я его тебе печатать буду. Можно закурить?
     - Даже и не думай!
     - Противный! - обиделась Фича.
     Через  минуту  я  почувствовал  запах  табачного  дыма.  Первое,  о чем
подумалось, так это о  том, что  вот сейчас у меня  из ушей пойдет дым и как
по-дурацки я буду выглядеть.
     -  Прекрати  сейчас же! - закричал я и бросился бежать.  Куда?  Да  все
равно куда, лишь бы бежать. Казалось, это поможет, но... Не помогло.
     Фича  продолжала  ожесточенно клацать  по клавишам  и отчаянно  курить.
Прохожие  бросали  на меня испуганные  взгляды, стараясь  обходить стороной.
Скоро  я налетел на бордюр, споткнулся и с хода ляпнулся  об асфальт, сильно
ударившись головой. В глазах потемнело, и я потерял сознание.
     Очнувшись,  увидел  двоих типов, молча склонившихся надо мной.  Первого
узнал сразу  - это был Адмирал Нельсон, второго видел впервые, но догадался,
что он и есть тот самый хирург Александр Македонский.
     -  Вы,  кажется,  куда-то  спешили?  Неужели на  работу?! Или  все-таки
нашлись  дела  поважней? - Адмирал расцвел в иронической  улыбке. -  А мы  с
Сашей  вас  как  раз  поджидаем. Мы, если не  ошибаюсь, на  десять  свидание
назначали?  -  Адмирал  посмотрел  на часы.  -  Сейчас  ровно  десять. А  вы
молодцом! - он фамильярно похлопал меня по плечу. -  Люблю точность в людях,
у таких, говорят, большое будущее.
     При упоминании о "большом будущем" мне стало дурно.
     - Что случилось? - вежливо, как врач, поинтересовался Македонский.
     - У меня в голове поселилась  мышь с печатной машинкой и курит, а этот,
- я кивнул  на  Адмирала,  - мне  еще  ба-альшое будущее  предрекает. Я себе
представляю, что это за будущее! Мне не по себе, уважаемый, - пожаловался я.
     - Не может  быть?!  -  всплеснул  руками  Адмирал  (он  явно надо  мной
издевался),  -  а ведь я  вас  вчера  предупреждал: никуда вы, голубчик,  не
денетесь.  Вывернуться снами наружу дело нешуточное, да вы  и сами, кажется,
уже поняли.  Что  же касается будущего, то  теперь  оно,  и впрямь, в  ваших
руках. Сами справитесь с мышью, или помочь?
     - Не могу поверить в происходящее. Я сплю?
     Адмирал многозначительно хмыкнул и криво улыбнулся.
     -  Как мышь  выглядела?  Усы  были,  во  что  одета?  - перешел  к делу
Македонский.
     -  Усы?  Усы  были.  Из одежды - коротенькое  красное платьице в  белый
горошек, а на голове клоунская кепка в черно-белую клеточку.
     - Все ясно,  - привычно заключил Македонский. -  Переговоры с ней вести
бесполезно, эту наглую  тварь я знаю. И оставлять ее  в голове нельзя -  она
вам все мозги  прокурит. У вас  вон уже из ушей дымит и табачищем несет, как
от старой пепельницы. Будем бросать курить?
     - Будем, - без колебаний ответил я.
     - Тогда за дело.
     Македонский помог мне  подняться, заботливо  отряхнул  и  жестом указал
следовать за ним.
     "Что теперь  со  мной  будет?"  -  думал я,  плетясь  за  Македонским и
Адмиралом.
     "Хирург?... Хорошо, пусть так,  но тогда у него, наверняка,  все методы
борьбы  с   курением   и  грызунами  хирургические.  Где,   интересно,   его
операционная?  А как же  наркоз?" - вопросы плодились у  меня  в голове, как
тараканы.
     -  Может,  обойдемся  без  хирургического  вмешательства? - заскулил я,
слабо  надеясь  на понимание. - Давайте призовем на помощь терапию: сходим в
магазин "Хозтовары",  купим мышеловку, может, что из  этого и получится? Что
вы со мной собираетесь делать?
     - Можем отпустить  тебя на все четыре стороны, - ответил хирург и вдруг
остановился. - А мы с Адмиралом пойдем пиво пить, верно, Адмирал?
     -  Верно, коллега.  А то  что-то пациент сильно капризный  - намаемся с
ним, - согласился Адмирал.
     И парочка быстро стала от меня удаляться.
     - Режьте! - закричал я вдогонку.
     Друзья остановились  и  вопросительно  переглянулись.  Хирург вернулся,
молча взял меня за руку, как ребенка, и мы снова пошли.
     Пунктом  нашего назначения был подвал девятиэтажного дома No35 по улице
Декабристов. Поблуждав некоторое время в темноте, зашли в небольшую комнату,
освещаемую тусклым светом керосиновой лампы. Ни  мебели, ни  каких-либо иных
предметов в  помещении  не  было  за исключением, прислоненной к  стенке ...
бензопилы!!!
     - Мамочки! - вырвалось у меня.
     Не успел  опомниться, как сзади  на  меня  навалился  Адмирал,  сгреб в
охапку и  крепко прижал  к  себе.  Тем  временем  Македонский,  не  торопясь
занимался подготовкой бензопилы к пуску: проверил наличие топлива, подкрутил
карбюратор.  Закончив  с  приготовлениями,  дернул  за специальный  тросик с
деревянной  ручкой на  конце  -  инструмент  протяжно взвыл. Поддавая газу и
держа бензопилу на "товсь", Македонский решительно пошел на меня.
     - А как же наркоз?! - в ужасе закричал я.
     Македонский  выключил  инструмент.   В  помещении  воцарилась  гнетущая
тишина.  Приблизившись ко мне на расстояние вытянутой руки, Македонский  без
промедления со всего маху зарядил мне в ухо звонкую оплеуху. Я мигом потерял
сознание.
     Как долго продолжался "наркоз", сказать не могу. Очнулся у себя дома на
полу  возле кровати, закутанный в мокрую от пота простыню. "Я спал? Конечно,
спал, - рассуждал я. -  И весь  этот кошмар с  бензопилой мне приснился.  Но
как,  в  таком случае, быть с  "Конструктором  будущего"? Он что,  мне  тоже
приснился? Тогда получается, что я видел сон во сне. Но этого не может быть!
Так недолго заключить, что я и сейчас сплю. Ерунда какая-то".
     Послышался противный металлический  звук, как если бы  над ухом  трясли
консервную банку наполненную шестеренками  от часов. Помотал  головой - звук
усилился. Замер - тишина. Голова, бедная моя голова!
     У меня вдруг возникло  непреодолимое  чувство,  будто в квартире, кроме
меня, еще кто-то есть.  С опаской приоткрыв дверь на  кухню, я увидел  моих,
теперь уже  старых знакомых: Александр Македонский  стоял  у  плиты и  жарил
яичницу, а Адмирал Нельсон сидел за столом и намазывал бутерброды.
     - Как здоровье? - поинтересовался Македонский, не отрываясь от жарки.
     - Железяки какие-то гремят, когда головой трясу, - пожаловался я.
     - Хм-м! - Македонский  на мгновение  задумался. - Идите-ка сюда.  Да не
бойтесь, больно не будет.
     Пересиливая страх, подошел. На этот раз Македонский бил в полсилы, но в
глазах все равно  потемнело. Послышалось как попадали каких-то металлические
штучки.
     - Печатная машинка  фирмы "Зингер",  вернее, то, что от нее осталось, -
объяснил  Адмирал,  и  пнул  ногой,  разбросанные по  полу  мелкие железяки,
размером с булавочное  ушко. - Мышь вчера мы удалили, а вот печатную машинку
не  смогли -  искали долго, но не  нашли. Надо было  вас дополнительно вверх
ногами перевернуть и потрясти.  Ну  да ладно, главное сейчас с  уверенностью
можно сказать: работа сделана.
     Некоторое  время  можете слышать шум,  гул,  треск,  писк,  свист, лай,
мяуканье,  щебет  лесных  птиц.  Но  волноваться  не следует  -  это  легкий
послеоперационный синдром. И еще...
     - Остальное ерунда. Вот ваш счет, - оборвал Македонский, и протянул мне
исписанный мелким почерком клочок туалетной бумаги.
     С трудом удалось разобрать следующее:
     СЧЕТ No12345
     1. Удаление мыши - 3 бутылки конька "Квинт, пять звездочек".
     2. Промывание мозгов - 2 бутылки красного вина "Хванчкара".
     3. Яичница из  четырех яиц  (глазунья) -  пять долларов,  двадцать пять
центов.
     4. Два бутерброда с маслом и солью.
     Итого: 100 (сто) долларов 25 центов.
     Далее  следовало примечание: "Двадцать пять центов можете оставить себе
на чай". И еще ниже слева: "Операцию проводил хирург  Александр Македонский.
Дата,  подпись", и на том же уровне справа: "Ассистировал яростный поклонник
"Фауста" Гете Адмирал Нельсон. Дата, подпись".
     - Вопросы есть? - Адмирал выжидающе на меня посмотрел.
     - Есть.  Не помню, чтобы мне делали промывания мозгов. И  при чем здесь
"яичница из  четырех  яиц" с бутербродами?  Ну  это  пусть.  Давайте  вместе
позавтракаем, - я достал  из бумажника банкноту  100 долларов, и протянул ее
Адмиралу.
     -  Промывание мозгов вам делали под наркозом, а жареные яйца мы есть не
будем - это вредная пища, - Македонский брезгливо сморщился.
     Я хотел что-то сказать, но друзья быстро собрались, и ушли.
     Меня мутило. Голова ватная, мысли тягучие. Неужели меня, действительно,
как сказал Адмирал Нельсон, вывернуло снами наружу?
     Посмотрел на часы - девять ноль-ноль. Пора отправляться в "Центурион".


     Общество с ограниченной ответственностью "Центурион"  - третьеразрядная
киевская контора. Это  заскорузлое частное предприятие,  единственной  целью
которого является  заработать как  можно  больше денег  и все.  Здесь  (как,
впрочем, и везде сейчас) ценят не людей, а их способности приносить прибыль.
"Центурион"  занимается  посредническими  услугами,  плюс приторговывает  по
случаю,  чем  ни попадя.  Однажды  продали  за границу  тысяча  двести  тонн
сушеного коровьего навоза.
     Состав   предприятия   по   нынешним  меркам   стандартный:   директор,
заместитель, три старших  менеджера,  десять  просто  менеджеров, бухгалтер.
Половина сотрудников  обычно сидит  в конторе, другая  половина  находится в
разъездах,  в  основном,  по  городу,  изредка  кого-нибудь  командируют  за
границу: в Венгрию или Штаты. Как правило,  туда ездят  начальник,  его зам,
реже я, как один из ведущих  специалистов. Забыл упомянуть  секретаршу.  Ее,
длинноногую пышногрудую  брюнетку, начальник неизменно возит  с собой, в том
числе и за границу, несмотря на то, что с иностранными языками у нее провал.
     За пять лет  трудовой деятельности в  "Центурионе" мне удалось побывать
раз в Штатах в Лос-Анжелосе и  три раза в Венгрии, в Будапеште. От поездки в
Лос-Анжелос в памяти остался безногий чернокожий, который мирно расположился
на углу  улицы  Цветов и Шестой, на  той стороне,  где находится центральная
городская библиотека.  Он сидел  в инвалидной коляске и задумчиво  ковырял в
носу,  изредка  поглядывая  по  сторонам. Совершенно случайно  взгляды  наши
встретились  и неожиданно  для меня, он расцвел в приветливой  улыбке, будто
увидел не прохожего иностранца, а старого друга и помахал мне рукой, которой
только что ковырял в  носу. Я  тоже улыбнулся, и помахал  ему в ответ, потом
жестом  предложил закурить  -  он  дал  понять, что не курит.  Достал мелкую
купюру и  предложил ему -  он отказался. Меня заинтересовало,  почему  он не
хочет брать деньги? Его ответ меня обескуражил.  Он сказал, что улыбку можно
только дарить, иначе от нее  останется одна видимость, как от любви, если за
нее дать денег.
     Эта его "видимость любви"  крутилась у меня  в голове еще  долго  после
того, как мы расстались.  На следующий день, погруженный в дела, я  забыл об
инвалиде,  но,  как потом выяснилось, не навсегда. Он подарил мне "Видимость
любви" - преграду, которую потом придется преодолевать.
     Из  Будапешта  всякий  раз  привозил  лишь  одно  -  головную  боль  от
непомерного количества выпитого вина,  которое  поглощал  в  компании  наших
тамошних  представителей - Паши и Саши. Паша и Саша - наши украинские парни,
одному двадцать пять, другому под сорок, живут в  Будапеште около трех лет и
помогают нам проводить операции с венгерской недвижимостью. Работают они так
себе, зато  пить с  ними  -  одно удовольствие. Паша - балагур и  весельчак,
знает  не  счесть сколько  анекдотов, охоч до  местных  барышень,  играет на
гитаре.  Поет,  правда,  скверно,  лучше  бы он  рта  не  открывал.  Саша  -
саркастичен, склонен к долгим философским беседам, может пить без закуски, а
когда напьется, способен снять с себя все и раздарить, кому ни попадя.
     Кутить  мы  могли  несколько  дней подряд,  благо вино в Венгрии вполне
приличного качества, иначе бы нам не выжить - так много мы пили.
     Вот,  собственно,  и  все  наиболее  яркие  эпизоды из  моей доблестной
пятилетней трудовой деятельности в "Центурионе". Остальное - унылая текучка:
договора,  отчеты,  опостылевшие переговоры  с  несговорчивыми  заказчиками,
долгие ожидания в лишенных  человеческого тепла приемных, и... вечные пробки
на  дорогах!  В пробках обычно  думаю о том, как чудесно  ходить  босиком по
бархатистой  луговой траве,  и  как  здорово  разгоряченному  палящим  южным
солнцем  плюхнуться в  прохладные  воды Черного  моря, и так целый  день,  а
вечером... вечером - портвейн, это святое, это как молитва.
     В "Центурионе"  начался рабочий  день. Цокая каблучками,  вышагивает по
офису  секретарша -  то  кофе директору подаст,  то принесет-унесет от  него
стопку каких-то бумаг. Менеджер Маша Куропаткина, милая женщина лет тридцати
семи, сидит за компьютером с серьезным видом. Все знают, что во время работы
она занимается поисками жениха в интернете, но никто виду не подает.
     Я расположился на своем рабочем месте и  стал разбирать бумаги. Впереди
меня  ждал  обычный  рабочий день, который, как и  все  прочие  обычные дни,
обречен был кануть в забытье. Но...
     Ровно  в 11-15 у меня внутри  что-то  оборвалось и  вдруг стало  ужасно
скучно. Такое ощущение, будто меня  поселили на далекой планете, где  нет ни
морей, ни гор, а есть  лишь  унылая серая  плоская  грунтовая  поверхность и
унылое  серое небо. Время остановилось, жизнь утратила смысл.  Чувствую лишь
одно:  непреодолимую  потребность  в  осмысленном  существовании,   за  одно
мгновение которого  готов пожертвовать всем. "Смысл, должен  быть смысл!"  -
эта яростная мысль безжалостно пронзила мой мозг раскаленной стрелой.
     "Что я  здесь делаю?" - я окинул взглядом офисное  помещение общества с
ограниченной ответственностью  "Центурион",  пытаясь обнаружить  хоть  какие
признаки смысла того, чем мы здесь занимаемся.
     Все сидят, уткнувшись  в экраны  мониторов, и что-то делают.  Но  что и
зачем? Каков результат  нашего труда и в чем его смысл? Деньги? Но в деньгах
нет смысла, потому  что денег  в природе  не  существует, они  исключительно
умственная конструкция,  иллюзия. Что же еще? Я обратил внимание на  полки с
папками бумаг,  количество которых год от года неизменно растет.  "Так  вот,
значит,  что  мы производим - бумаги!" - эту простую мысль  я воспринял, как
открытие первостепенной важности. И меня охватил ужас.
     Это что же получается? Я живу ради этих  чертовых папок  с циркулярами,
отчетами  и  бухгалтерской документацией. Но это безумие! Во  мне  проснулся
вулкан  негодования. Ведь человеку,  согласно его  природе,  не  свойственно
плодить бумаги, чтобы складывать их в папки. И ладно бы записи в тех бумагах
что-то существенное  означали.  Если б то были  мысли, открывающие  глаза на
устройство  мира,  или  карты, без  которых  не обойтись  в  пути, а  так...
какие-то   цифры  в  таблицах  и  сборники  идиотских  текстов,  типа:  "  В
соответствии с вышеизложенным...".
     Я с  предельной ясностью осознал,  что  так жить нельзя  - это безумие.
"Надо немедленно  положить  этому  конец"  -  заключил  я.  Меня  распирало,
необходимо было срочно поделиться с кем-нибудь своим открытием.
     - Дура! - обратился я в сердцах  к нашему бухгалтеру, толстой женщине в
черных штанах  и огромной родинкой на носу. - Что ты здесь  делаешь?! Сидишь
дни напролет, бумаги в папки складываешь, а муж от  тебя ушел, дети без отца
остались. У тебя жизнь в беду превратилась, а ты о бумагах печешься.
     Услышав мою надрывную  речь, из своего кабинета выскочил директор.  Зря
он это сделал, потому что и ему досталось.
     - А ты что себе думаешь?! - сказал я ему, багровея. - Думаешь, ты здесь
главный?  Но какой же ты  главный, раз вынужден за всеми нами следить, чтобы
мы в труде не оплошали. Ты, выходит, в неволе у нас, сильнее, чем мы у тебя.
Поэтому давай пошевеливайся и завари мне чайку, и чтоб крепкий был, и сахару
три ложечки без верха, как я люблю. Будет с верхом - заставлю переделывать!
     Директор выпучил глаза и глотал воздух, как рыба, выброшенная на берег.
Еще я на него ногой топнул и он вздрогнул, испугался и побледнел.
     - Вы здесь все сумасшедшие! - в негодовании закричал я.
     И что примечательно, никто не посмел мне в ответ и слова сказать. Долго
я  в "Центурионе"  не задержался. "Что  я здесь распинаюсь? Все равно  никто
ничего не понимает". На прощанье так треснул входной дверью об косяк, что из
нее стекло вылетело и, грохнувшись на пол, разлетелось на мелкие осколки.
     Окончание своей  трудовой деятельности в  "Центурионе" решил отметить в
пивной "У Гофмана".



     "У  Гофмана"  -  это обычная  киевская пивная,  расположенная  на  краю
автобусной  площади неподалеку  от  метро "Харьковская".  Архитектура  и  "У
Гофмана"  -  понятия   несовместимые.   Пивная   разместилась  под   сводами
полипропиленовых  шатров,  форма  которых  представляет нечто  среднее между
монгольской юртой и индейским вигвамом.
     Юрту   и   вигвам   умные   люди   делают   из   шкур   с  обязательным
отверстием-вытяжкой вверху,  поэтому  там тепло  зимой,  прохладно летом,  и
свежо  круглый   год.  Из-за  того,  что   гофмановские  шатры  сделаны   из
синтетического полотна и без вытяжки, внутри заведения холодно зимой,  жарко
летом и душно  круглый год.  Пахнет  прелыми тряпками, просроченной копченой
рыбой, дешевым табаком и перегаром посетителей.
     Кто такой Гофман, никто  не знает и не интересуется.  Однажды  случайно
подслушал, как  говорили  между  собой официантки,  упоминая некоего  Исаака
Иосифовича Гофмана в сочетании с некультурными  словами, из чего я заключил,
что  это  и  есть  тот  самый  Гофман  -  хозяин  заведения.  Так  вот  как,
оказывается, все просто! А я,  наивный романтик, полагал, что пивную назвали
в  честь  сказочника Гофмана!  Жалко.  Впрочем,  все это пустое. Посетителям
безразлично,  как  называется  заведение -  им  бы  где присесть,  выпить  и
отдохнуть, и чтоб в спину не дуло.
     Труженики пивной хорошо меня знают  и  уважают как нешумного, давнего и
частого   гостя.  Одно   время  подавальщица   Танечка   фигуристая  женщина
бальзаковского возраста оделяла меня особым вниманием, видя во мне возможную
пару  для  счастья  в  личной  жизни.  Каждый  раз  Танечка  встречала  меня
многообещающей  улыбкой,  а   когда   уходил,  провожала   многозначительным
взглядом. Такие сценки могли продолжаться сколь угодно долго, пока, наконец,
она не сообразила, что  толку с  меня в ее личной жизни не будет. Я только и
делал,  что  здоровался, входя, и откланивался на  старинный  манер, касаясь
правой рукой головного убора, уходя. Это означало лишь одно - я пьян. А пьян
я в последнее время почти всегда.



     Хорошо "У Гофмана" днем - посетителей немного, можно выбрать себе место
по душе. Я занял столик в дальнем немного затененном углу просторного зала.
     - Два  пива! Только, пожалуйста,  в  кружках  с ручками,  а не  в  этих
ужасных  бокалах, похожих на цветочные вазы. Есть  у вас свободные кружки  с
ручками?  - я  вопросительно посмотрел на официантку:  жгучая брюнетка,  лет
двадцати пяти, длинные ноги, пухленькие губки.
     "Странно,  почему  ее  раньше  не  видел?  Наверное,  из новеньких.  Но
какая-то она не такая. Все как будто у нее на месте:  ноги, грудь, талия, но
глаза!.. Этот обескураживающий своим равнодушием  отсутствующий взгляд.  Это
не  глаза, а два серых бельма! На  кого  она похожа?  На греческую статую, у
которой под веками пустые  места. Почему греки совершенно не учитывали глаз,
когда ваяли статуи?".
     - Вы, случайно, не гречанка?
     - Не гречанка, - буркнула брюнетка.
     - Как вас звать, "не гречанка"? А то я здесь часто бываю, хочу к вам по
имени обращаться, мне так уютней, вы не против?
     - Клеопатра Сергеевна. И без отчества ко мне, попрошу, не адресоваться,
- строго сказала Клеопатра Сергеевна и приосанилась.
     - Хорошо, - я почувствовал себя школьником, которого  представили новой
строгой учительнице. - А где Танечка?
     -  Уволилась ваша  Танечка, а меня  на  ее  место взяли. Ладно, спрошу,
должны быть ваши бокалы, - смягчилась Клеопатра Сергеевна.
     - Не мои, а  ваши, - уточнил я, вспомнив Адмирала Нельсона и  то, как я
спутал свою голову с его.
     Клеопатра  Сергеевна  бросила  на   меня  недовольный  взгляд  и  стала
прибирать  со  стола.  От прежних посетителей  оставались: пепельница полная
окурков, пустые пивные бокалы со следами  губной помады и  газета  "Киевские
зори".
     - Газету, пожалуйста, оставьте.
     Обычно я не читаю периодику  - берегу  голову,  но сейчас  меня привлек
заголовок статьи,  напечатанный крупным шрифтом на первой странице: "Анафема
выходцам  из  пещер".  Причем  "Анафема"  была  выделена ядовито-красным.  Я
встряхнул с газеты мусор и стал читать:
     "Рано  утром,  примерно  около  6-00, послушник  Киево-Печерской  лавры
Иннокентий   обнаружил  в   монастырских  пещерах  четверых   подозрительных
личностей: трех  мужчин  и одну девушку. Последняя, крайне  экстравагантная,
вызывающего вида, особа, была обута в ботинки с  роликовыми коньками. Зачем,
спрашивается, роликовые  коньки в  пещерах? Ее  спутники  выглядели не менее
странным образом. Один - в шортах и  футболке с пальмами,  второй, вроде как
студент,  - в очках и с портфелем  без  ручки,  третий  -  важный  степенный
господин средних лет в костюме-тройке. Но странность четверки заключалась не
во внешнем виде. Дело  в том,  что  пещеры открыты для посещения ежедневно с
8-00  до  19-00. Попасть в  них в  неурочное  время, и  оказаться  при  этом
незамеченным - невозможно.  На входе и выходе  постоянно дежурят охранники и
еще кто-нибудь из послушников, которым в тот день был наш Иннокентий.
     Во время утреннего  обхода  из  мрака  подземелья  послышались  голоса.
Поначалу Иннокентий растерялся  и не знал, что делать: броситься за подмогой
или  двинуться дальше, чтобы самому на месте изобличить незваных посетителей
и принять надлежащие  меры. Да и каким образом они здесь оказались?! Вечером
прошлого дня после  закрытия  пещер, как  и  полагается, один из послушников
делал обход  и, как всегда, никого  из посторонних не  обнаружил. А если  бы
кого и увидел, то обязательно препроводил бы к выходу.
     Иннокентий  поступил  благоразумно - вызвал  охрану и,  как  оказалось,
совершенно  не  напрасно.  Незваные  гости оказали  яростное  сопротивление:
брыкались,  а  тот,  что  с  пальмами, укусил  охранника  за  палец,  девица
царапалась, подкрепляя  свою  речь  неприличными выражениями. Затем,  лягнув
роликовым  коньком Иннокентия в  живот, пыталась  скрыться, но  была вовремя
настигнута  и закована  в наручники.  В конце концов наглецов препроводили в
помещение монастыря и заперли в пустой келье до выяснения обстоятельств.
     Слух  о  происшествии  скоро  долетел  до  митрополита  Киевского.  Тот
приказал шум  не  поднимать  и  милицию  не  вызывать,  решив  разобраться в
необычном  деле своими силами. Арестанты настоятельно  требовали встречи  "с
самым  главным, кто за все  это - они  имели в виду мощи в  пещерах -  будет
отвечать  по  всей  строгости".  Аудиенцию  назначили на  10-00, сразу после
утренней трапезы. Пресса на встречу допущена не была.
     Сведения,  которыми мы располагаем, не могут претендовать  на полноту и
точность.  Но  мы,  уважаемый читатель,  обязательно проведем  журналистское
расследование  и   докопаемся  до  истины.  К  настоящему  моменту  известно
следующее. Мужчин зовут - Бертран, Теодор  и Цезарь, а вздорную  девчонку на
роликах - Мальвина.  Попали они в пещеры  при  загадочных и  весьма странных
обстоятельствах. Говорили  о каком-то городе Сан-Бенедикте, откуда они якобы
к нам прибыли,  копая подземный ход под тамошней церковью. И  что  добавочно
странно, нигде такого города в мире нет.
     Сотрудники  нашей  газеты  специально  сидели целую ночь  над  картами,
искали  везде, но не  нашли.  А  Дмитрий  Шумерский,  наш  верстальщик,  так
увлекся, что до  сих пор  продолжает искать, и все  что-то бормочет себе под
нос о каких-то несуществующих городах. Мы решили его не трогать, так как, по
его словам, он близок к какому-то открытию.
     Незваным гостям  предложили показать их город на глобусе.  В ответ  они
посоветовали присутствующим священнослужителям  "засунуть тот  глобус себе в
зад" (извините  за пикантные подробности, но мы стараемся быть объективными,
поэтому  в  точности  передаем слова  наглецов).  Аргументировали  они  свое
экспрессивное  заявление  тем, что земля  на самом деле  давно плоская и все
из-за того, что мы ее фотографируем, а потом на основании "плоских и мертвых
фотографий" себе заново воображаем.
     Встреча  с  митрополитом  продолжалось  пятнадцать  минут,  после  чего
четверка была предана анафеме и с позором выдворена с территории монастыря.
     За  что именно снизошла страшная кара на странную четверку, дознаться у
священнослужителей  не  удалось -  они все заодно:  твердят, что не пристало
пачкать  уста   скверной.  Но  нам  кое-что  стало  известно.  Как  сообщают
непроверенные   источники,   иностранцы   настоятельно   требовали   придать
находящиеся в пещерах мощи  земле,  утверждая, что святые тоже люди и, уж во
всяком случае, не менее, чем простые смертные заслуживают право на покой.
     Митрополиту  был  предъявлен  ультиматум:  если  тот  и   дальше  будет
продолжать  безобразие с мертвыми людьми, то они  напишут  грозное  письмо и
разошлют его во все организации по правам человека. А те, бесспорно, встанут
на  их  сторону,  так  как мощи  в гробах принадлежат самим  умершим,  а  не
митрополиту и его "конторе".
     Второе требование заключалось в  следующем:  церковь  должна немедленно
оставить  Бога  в покое и перестать докучать ему просьбами. Бог у  нас один,
утверждали  они,  поэтому его  надо  беречь  и  ублажать, а  не  донимать. В
качестве ублажения было предложено возродить институт жертвоприношения. Пока
неизвестно, планирует ли четверка приносить в  жертву  людей или ограничится
домашними животными. Над выяснением  деталей мало сказать странного дела уже
работает  наш  специальный  корреспондент, который отправился  на  поиски по
горячим следам. На сегодня все. Оставайтесь с нами".
     - Этого не может быть! - вырвалось у меня.
     - Отчего же, милейший, не может быть?! - услышал я в ответ.
     Передо мной  сидел  незнакомец:  элегантный  черный плащ,  под  которым
виднелась черная  футболка,  голову  венчала лихая черная шляпа  с непомерно
большими полями,  обут он был  в ярко-красные  туфли на  босу ногу. Туфли по
типу тех штиблет, которые носили султаны - носки загнуты вверх. Спадающие на
плечи, черные, как смоль, волнистые волосы.
     - Очень даже  может быть! Скажу  вам по  секрету:  может  быть еще и не
такое, - незнакомец вальяжно откинулся на спинку стула и раскурил  трубку  с
непомерно длинным мундштуком.
     - Я не заметил, как вы подсели. А вдруг здесь занято,  не мешало бы вам
справиться на этот счет.
     "Странный тип", - подумал я. Незнакомец создавал впечатление  человека,
не от мира сего.
     - Полноте  врать,  сударь!  Ей  Богу,  не  к лицу  вам, такому  с  виду
интеллигентному  человеку  ...  - он  сделал паузу и, хитро  щурясь, немного
наклонился ко мне. - Вы ведь себя интеллигентным человеком считаете?
     - Ну...
     - Никого вы не ждете, - четко определил незнакомец.
     - Позвольте узнать, почему вы так спешно заключили?
     -  Не  заметить, милейший, что  вы одиноки,  может  только  слепец  или
младенец.  Вас  глаза  выдают,  в  них... - он  неожиданно замолчал, как  бы
опасаясь уточнять, что именно он увидел в моих глазах.
     - Ну, что там, в моих глазах? Продолжайте, раз начали, - меня разобрало
любопытство.
     - Горечь, - резанул  незнакомец. - Я вижу в ваших  глазах горечь, а это
наивернейший признак одиночества. Ну да ладно. Чего это вы так взволновались
из-за какой-то статейки, мало ли что пишут?
     - Вы, как я погляжу,  мастер уводить разговоры в сторону.  Хотя вот эта
ваша горечь...
     - Ваша, - уточнил незнакомец.
     - Ну да, конечно,  моя, - поправился  я и вспомнил Адмирала Нельсона. -
Эта горечь, признаюсь, цепляет. В ней много  отталкивающего, но вместе с тем
есть что-то до боли родное, близкое, без чего, мне кажется, собственно жизнь
не состоялась бы.  Но сейчас меня не  горечь беспокоит.  Я  не понимаю,  что
происходит.  Я имею в виду  ту четверку,  о которой газеты  пишут и  которую
митрополит  анафеме  предал.  Вы  сами-то  читали, понимаете,  о  чем  речь?
(Незнакомец  утвердительно кивнул). Хорошо,  тогда мне легче будет говорить.
Дело  в том, что  на днях со  мной приключилось одно  странное происшествие,
точнее  сказать,  не  одно, а целая цепочка  весьма странных и  необъяснимых
событий,  о которых я  не смею никому рассказать.  Боюсь, меня сочтут... - я
остановился, подбирая правильное слово.
     - За  сумасшедшего,  - запросто подсказал незнакомец, -  говорите,  как
есть, чего уж там!
     И я решил ему все рассказать - мне необходимо было выговориться.
     - Я  видел странный  сон, в  котором все было, как наяву, -  начал я. -
Потом  стал слышать  голоса, а теперь  еще и  эта  статья. Нет сомнений, что
странная четверка попала в "Киевские Зори" из моего  сна,  у них  даже имена
совпадают. Но каким образом они здесь оказались?  И появились не просто так,
а вона! (я потряс  в воздухе газетой) с  какой  помпой. Мне, дорой  товарищ,
кажется, что я схожу с ума. Вы случайно не разбираетесь в этом вопросе?
     -  Немного  разбираюсь,  если  вы только  усматриваете  в  сумасшествии
вопрос. Но вам еще  далеко до этого дивного  состояния.  Сумасшедшие  путают
реальность и  вымысел,  а  вы четко определили, что четверка, про которую  в
газете пишут, из вашего сна вывалилась.
     - Меня  это слабо  успокаивает. Раньше  со  мной  ничего  подобного  не
случалось, никто из  моих  снов наружу не вываливался и в газеты не попадал.
Но это еще не все странности. Я с неким Александром Македонским познакомился
- представляете!  -  но он не полководец, а  хирург, и  не просто  хирург, а
специалист  по  одному весьма необычному заболеванию, или  не заболеванию. В
общем, если вас  вывернет снами наружу, тогда прямо к нему и обращайтесь. Он
мышей из головы удаляет.
     - Вот так да! - удивился незнакомец. - А что он еще умеет?
     - Такой (видели б вы его!), наверняка, еще что-то умеет, но пока мне об
этом не известно.  Зато про мышей знаю наверняка.  С ним  еще  ассистент был
Адмирал  Нельсон,  но на самом деле  он  не  адмирал, а  искренний  продавец
"Фауста". Впрочем, это неважно...
     - Не важен "Фауст"?! - взбудоражился незнакомец.
     - Важен, важен ваш "Фауст"... - поспешил оправдаться я.
     - "Фауст" не мой, а Гете, - сухо среагировал незнакомец.
     - Да к черту "Фауста"! Не о нем речь, - вспылили я.
     - К  черту  "Фауста" послать не получится,  потому что сам черт  внутри
книги уже есть - он Мефистофель. Нельзя книгу, вывернув наизнанку, отправить
внутрь себя, это вам не сны. Давно "Фауста" читали?
     - Давно, но Мефистофеля помню.
     - Вам  не кажется, что вы  несколько  странно себя ведете, что-то часто
важные вещи путаете? У вас вообще все в порядке? Дайте пульс.
     - Пульс здесь ни  при чем, - я  отдернул руку. - У  меня жизнь с ног на
голову перевернулась, и столько всего нового на меня навалилось - соображать
не  успеваю. До последнего времени полагал, что работа самая  важная  вещь в
жизни.  Но оказывается,  есть дела  поважней  работы. В этом  меня Александр
Македонский с Адмиралом Нельсоном накрепко убедили.
     - Наивный вы человек. Я вам больше  скажу. Работа - это  самое неважное
дело в жизни.
     - Это еще почему?
     - Потому что за нее деньги платят. А деньги  нам путь  к свободе прочно
преграждают.
     - Как это?
     -  Мы вынуждены работать из-за денег и не  из-за чего  больше, какая уж
тут свобода! - с грустью объяснил Буцефал.
     - Но есть же и любимая работа. При ней можно жить долго и счастливо.
     - А вы будете такую работу бесплатно выполнять?
     - Буду, - решительно ответил я.
     - Тогда это будет уже не работа.
     - Выходит, мы в перевернутом мире живем, где важное неважным подменено?
     В ответ незнакомец с сожалением на меня посмотрел.
     -  Меня еще  вот  что  беспокоит. Куда подевался главный виновник  всех
теперешних  безобразий (я взглядом указал на газету  "Киевские  Зори"), тот,
кто вызвал смятение  в умах  мирных  граждан  тихого местечка  Сан-Бенедикт?
Пожалуй, пойду куплю  свежих газет. Про  этого  типа там что-то  обязательно
должны напечатать - он похлеще тех четырех будет.
     - Зря потратите время, - незнакомец положил  ноги на стоящий рядом стул
и принялся внимательно разглядывать свои туфли.
     - Слушайте, меня поражает ваша безапелляционность.  Вам не кажется, что
...  -  на  этом  месте  я осекся,  заметив под  столом старинный,  обросший
морскими  ракушками  сундук.  -  Я  точно  схожу  с  ума.  Неужели,  Буцефал
Александрович?! Или я ошибаюсь?
     - Ничего вы  не ошибаетесь. Я  он  и  есть, Буцефал  Александрович, ваш
покорный слуга,  - отрекомендовался  он, и  чуть коснулся кончиками пальцами
полей своей разудалой шляпы.
     -  Здравствуйте,  Буцефал  Александрович! - вырвалось  у меня.  - Но  в
Сан-Бенедикте вы были по-другому одеты?!
     - Ну и что с того? Я, между прочим, культурный человек. Зашел в магазин
и  купил  себе плащ,  подумаешь, великое дело. Кстати, как он вам? - Буцефал
встал и театрально повернулся кругом, демонстрируя обнову.
     - Не  дурно. А вот мне дурно. Не представляю, как вообще можно подобное
вынести?
     - Но вы же спокойно относитесь к  тому, что из реальности люди попадают
в ваши сны. Снятся же вам  родственники,  знакомые и вы сам себе.  Почему не
может быть наоборот, подумайте,  это же так просто: если есть проход в  одну
сторону, то по нему можно ходить  и в обратном направлении. Любой ребенок бы
сообразил. Кстати, вы любите детей?
     - При чем здесь дети?
     - Дети всегда при чем! У вас свои есть? - посерьезнел Буцефал.
     - Есть, но они уже взрослые, и у каждого своя жизнь.
     -  Вы  так запросто  об  этом говорите. Хоть  представляете ужас вашего
положения?
     - Не совсем, честно говоря, - я на мгновение задумался. - Мне, конечно,
грустно, что дети повзрослели и ушли, но так ведь кругом происходит. Правда,
мы  иногда  видимся:  дни  рождения,  Новый  Год,  а  теперь  еще  Рождество
добавилось, и этот, как его, День Независимости.
     - Ничего вы  не представляете! - раздосадовался  Буцефал. -  Беда (я бы
даже сказал: "ужас"!) в том,  что дети подрастают  и уходят, а вы остаетесь.
Получается, что вы  с  ними отдельные. Подрастая, дети думают, что уходят  в
светлое будущее, а на самом деле, накапливая горечь, попадают в одиночество.
А людям необходимо, чтобы они были вместе ... - он в отчаянии махнул рукой и
четко подытожил: "Дети всегда при чем".
     -  Он о чьих детях печется? Вы уж извините, но я все  слышал, - вежливо
поинтересовался мужчина, сидевший за соседним столиком.
     - Ничьих, - через плечо бросил я.
     - Тогда  я ничего не понимаю, - мужчина  недоуменно хмыкнул и продолжил
пить свое пиво.
     - Я же говорил: никто  ничего не понимает, - Буцефал грустно вздохнул и
от волнения побледнел.
     - Вам, мне кажется, нехорошо. Может, пусть водички принесут?
     - Какая водичка! - встрепенулся Буцефал. - Коньяку и большой графин!  -
обратился он к проходящей мимо Клеопатре Сергеевне.
     Принесли коньяк. Буцефал молча разлил напиток в пластиковые стаканчики.
     - За  мечты, которым  суждено сбыться! -  произнес  он тост. -  У  вас,
милейший, есть мечты?
     -  Сколько угодно,  но  все  они  неосуществленные. Я  с детства  хотел
побывать в Африке.
     -  Так  в  чем  же дело?  Купите  путевку,  сейчас  они на каждом  углу
продаются, и поезжайте в свою Африку, - посоветовал Буцефал.
     - Я так не хочу. В мою Африку по путевке не ездят. Мне  надо, чтоб были
только  я  и моя  Африка.  Я ее с  детства сплю и  вижу и  нет  там  никаких
туристов.
     - Будет  вам ваша Африка! -  уверенно  отвечал  Буцефал  и залпом выпил
коньяк.
     Я тоже выпил, и сразу  почувствовал, что не так и далеко от  реальности
находится моя мечта, моя Африка.
     - Знаешь, Буцеф ... - я не договорил.
     С грохотом распахнулась входная дверь.




     - Легки на помине, - еле слышно вымолвил Буцефал, оглянувшись на шум.
     Он вдруг сник, понурился, зачем-то достал из кармана мелочь, и принялся
ее пересчитывать.
     Решительным  шагом  к  нам  приближались  четверо -  я  их сразу узнал.
Впереди  в футболке  с  пальмами  и  в шортах грозно  шагал Цезарь,  за  ним
следовали  Теодор  и  Мальвина.  Процессию  замыкал степенный  Бертран. Надо
сказать,  что дальнейшие  события  произвели  на  меня  значительно  большее
впечатление, чем статья в газете.
     Разметая пластиковые  стулья  на своем пути,  к  нам  подлетел Цезарь и
сходу,  не говоря ни  слова, ногой вышиб мелочь из  рук  Буцефала, а потом с
маху  заехал ему кулаком в челюсть. В  воздухе  мелькнули  красные  штиблеты
Буцефала Александровича. Падая, и пытаясь удержаться, он смел рукой со стола
всю  посуду,  которая  звонко   грохнулась  о  бетонный  пол  и  разлетелась
вдребезги.
     - Сволочь! - взревел Цезарь.
     Я  был ошеломлен. Происходящее совершенно не вязалось с событиями моего
сна.  Там   была  иная  атмосфера:   говорили  о  возвышенных  вещах  вполне
интеллигентным тоном. А здесь? Какая разительная перемена!
     - Друзья мои! - вступил Бертран. -  Я понимаю всю глубину ваших чувств,
но, может, стоит решить проблему мирным путем?
     - Щас!!! - Цезарь, разбрасывая стулья,  полез доставать Буцефала из-под
стола, куда тот заполз тотчас же после падения.
     -  Какая экспрессия, вот так сюжет! Когда  вернемся, обязательно напишу
книгу,  - Мальвина негромко захлопала  в ладоши и сделала несколько фигурных
па между столиками на своих роликовых коньках.
     От Мальвины публика пришла в восторг, а от Цезаря в ужас.
     -  Где он?!  - Цезарь  выглянул из-под стола.  - Здесь  его нет.  Ох, и
скользкий тип! Как я его раньше не раскусил?
     - А с этим что будем делать? - Теодор вопросительно посмотрел на меня.
     - С этим?! -  Цезарь поднялся с  колен и вплотную приблизился ко мне. Я
тут же почувствовал, как пахнет у него  изо рта. "Кальвадос", - догадался я.
Хотя  сам  никогда  не  пробовал  этого,  часто  склоняемого  в  иностранной
литературе, напитка.
     - С этим потом разберемся, - не сводя с меня  глаз, Цезарь  достал  без
спроса сигарету из  моей пачки, раскурил и  пустил дым мне в  лицо. - Сейчас
надо Буцефала догнать, у меня к нему мно-о-о-го  вопросов накопилось. Все за
мной!
     Цезарь бросился к выходу, остальные трое - за ним.  Мальвина неожиданно
остановилась,  резко обернулась, игриво подмигнула  мне,  и показала язык. Я
обомлел.
     В чувства меня привел противный голос:
     -  Вот вам! - передо  мной стояла Клеопатра  Сергеевна,  и  вручила мне
листок бумаги с текстом. Я взял его и прочел:

     Счет No12345 - прим

     1.Пиво, два бокала в кружках с ручками - 6.00 грн.
     2. Орешки соленые, два пакетика - 3.56 грн.
     3. Бутылка коньяка три звездочки - 35.50 грн.
     4. Сломанные:
     а) столы - 2шт. - 225.00 грн.
     б) стулья - 10 шт. - 500.00 грн.
     6. Моральный ущерб:
     Проходя  мимо, тот,  который с пальмами, обозвал  официантку  "дурой" -
250.00 грн.

     Итого: - 1020 гривен, 06 копеек.

     - Боюсь, девушка, у нас возникнут некоторые  проблемы с расчетами. Я не
держу мелочи и ума не приложу, где  взять эти шесть  копеек.  Давайте, домой
сбегаю?  - у меня еще  теплилась надежда,  улизнуть, или,  по  крайней мере,
отсрочить разбирательства.
     -  Засуньте  себе  эти копейки, знаете  куда!  - побагровела  Клеопатра
Сергеевна. - Я сейчас милицию позову, а пока они едут, вам охрана морду бить
будет. Еще  на очереди вон  тот гражданин за  столиком  в  углу, - указанный
мужчина показал мне кулак.  -  Ваш знакомый здоровяк с пальмами,  перед тем,
как уйти, выхватил у него фотоаппарат, наверное, дорогой и размозжил об пол.
Можете полюбоваться - вон там, в углу гаечки и  стеклышки  от него валяются.
Так, что: будем платить или неприятности наживать?
     - Я заплачу, - сзади послышался голос Буцефала.
     Откуда он взялся? И куда исчез из-под стола? Загадка.
     -  Кто эти погромщики, ваши друзья? Таких я еще не видала, - официантка
несколько смягчилась, видимо оттого, что Буцефал пообещал оплатить счет.
     - Они мне не друзья, - смалодушничал я.
     -  Это  его  родственники,  -  пришел  на  помощь  Буцефал.  -  Они  из
Гренландии.
     - Странные у вас родственники, - хмыкнула Клеопатра Сергеевна.
     -  Там в  Гренландии  все  такие, -  Буцефал  звучно  вывалил  на  стол
содержимое сундука.
     Посетители оторопели. На столе величественно возвышалась солидная  гора
из старинных монет, жемчужных ожерелий, амулетов, медальонов, перстней и еще
Бог весть каких украшений, явно недешевых. Кучу драгоценностей венчал свиток
пергамента,  перетянутый  красной  ленточкой.  Я  тут  же  схватил  свиток и
развернул.  Так  я  и думал:  передо мной была старинная  карта неизвестного
острова с  изображением гор, рек,  экзотических животных  и пальм. Основание
одной было отмечено красным крестом, указывающим на... "Клад!", -  мелькнула
у меня мысль.
     -  Боже, это кровь!  - Клеопатра  Сергеевна указала  пальцем  на крест.
Буцефал утвердительно кивнул. Глаза девушки заблестели.
     -  А  это  что?  -  Клеопатра  Сергеевна вытащила  из  кучи  высушенную
человеческую руку, отрубленную по локоть.
     - Это можете выбросить, - невозмутимо ответил Буцефал.
     Клеопатра Сергеевна остолбенела.
     -  Вам,  сударыня,  в  какой  валюте произвести  расчет:  есть луидоры,
дублоны, ямайские франки? Что вы на меня вытаращились? Дайте эту штуку сюда.
     Буцефал запросто  выхватил  у  официантки  сушеную руку,  на  глазах  у
изумленной  публики беспечно пронес  ее через весь  зал и опустил в мусорную
корзину. Вся рука в урну не поместилась, кисть с растопыренными пальцами так
и осталась торчать снаружи.
     - Мне гривнами надо рассчитываться,  -  просительно отвечала  Клеопатра
Сергеевна.
     -  А  я в  любой  валюте  возьму,  - подал  голос хозяин  размозженного
фотоаппарата. - Мне идти надо, работа, знаете.
     - Сделайте одолжение, - Буцефал, не глядя, зачерпнул пригоршню перстней
и прочих вещиц.
     Пострадавший  подошел,  взял  компенсацию   и,  испуганно  оглядываясь,
поспешил удалиться.
     - Гривнами, так гривнами, - обратился  Буцефал к Клеопатре Сергеевне. -
Значит, пойдем сокровища обменивать. Где у вас банк?
     - За углом, - ответил я, - но там нас не поймут.
     - Они не понимают, что значит сокровища?
     - Боюсь, что не понимают.
     - Ну и страна! Как вы здесь живете?
     -  Сам  удивляюсь. Ладно, не волнуйтесь, я  заплачу,  - я примирительно
посмотрел  на  Клеопатру Сергеевну. -  Пусть он (кивнул на Буцефала) посидит
здесь в заложниках, а я сейчас - сбегаю домой за деньгами. А вы, милейший, -
обращаясь к Буцефалу, - пока меня не будет, приберитесь - спрячьте обратно в
сундук все это..., - я в отчаянии махнул рукой на сокровища.
     Через полчаса вернулся с  деньгами. Но,  странно, Буцефала в  пивной не
было.
     -  Возьмите  деньги,  -  я протянул Клеопатре  Сергеевне  пачку купюр с
шестью  копейками сверху. - Здесь  ровно одна тысяча двадцать  гривен  и эти
ваши шесть копеек, будь они не ладны!
     - Что это за деньги? - удивилась Клеопатра Сергеевна.
     -  Оплата  по счету  No12345-прим,  вы  же сами мне  его полчаса  назад
вручили.
     - Какой еще счет? Не говорите глупостей. Вы пьяны, идите спать.
     -  Постойте!  А  где этот,  который со  мной  сидел во всем  черном,  с
сундуком и в шляпе?
     - Вы  были одни,  точно, сначала пиво пили, а  потом  коньяк  заказали.
Он-то вас и подкосил. Не морочьте мне голову, меня люди ждут.
     - Но,  как  же!? - не унимался я. - А те,  ворвавшиеся четверо, которые
драку учинили, стулья и столы переколошматили, фотоаппарат одного посетителя
разнесли вдребезги,  он  вон  за тем столиком сидел?  Вас "дурой"  обозвали,
неужели не  помните? "Дуру" вы определенно должны были  запомнить. Я вам  за
эту "дуру" двести пятьдесят гривен принес.
     - Идите спать, говорю, вы явно лишнего выпили, -  это она мне уже через
плечо говорила, когда уходила.
     "Сушеная рука! - вспомнил я, и подбежал к мусорной корзине.
     Рука была на месте. Кисть с растопыренными пальцами торчала из урны.
     -  Постойте!  -   крикнул  я  вдогонку   Клеопатре  Сергеевне.  -  Есть
неопровержимая улика!
     Но она меня  уже не слушала. Мне лучше было  пойти  домой и  отдохнуть.
Кажется, я, действительно, пьян.
     Большого труда  стоило добраться до квартиры. Так прямо в чем  есть, не
раздеваясь, плюхнулся на кровать и мгновенно заснул.



     В самом начале я видел лишь беспросветную  тьму, и заскучал.  Как вдруг
тьму прорезал  восхитительный  золотистый свет,  и  мне  стало необыкновенно
хорошо. Показалось, что я больше  не  взрослый человек, а  маленький  мясной
комочек, и нахожусь у мамы в животе, где тепло и  надежно. Нет прошлого, нет
будущего - есть только блаженное настоящее.
     Потом замелькали синие круги, и я оказался в театре. Спектакль, судя по
тому, как зрители внимательно смотрят на сцену, уже  идет. Но... я вижу лишь
голую сцену и порожнюю  оркестровую яму. И  какая-то особенная тишина. Будто
воздух  не  из  газа   состоит,   а   из  миллиона   маленьких   хрустальных
колокольчиков,  и  они  молчат,  но  готовы   вот-вот   залиться   волшебным
перезвоном.
     -  Сбросьте маску, она - помеха, - заговорила женщина, сидящая рядом. -
Иначе  вам  не  увидеть,  что  происходит на  сцене,  не  почувствовать игру
актеров. А ведь это особенные актеры - они играют, как живут.
     - Но..., - я хотел, было, что-то сказать.
     - Тихо!  - прошипела женщина, приложив указательный палец к моим губам.
- Вы,  как маленький, обязательно хотите что-нибудь  ввернуть.  Это все ваша
маска. Снимите ее, вот увидите - обернетесь молчуном и умницей. Ступайте же,
там внизу есть гардероб с сюрпризом.
     Я   поднялся  и,  стараясь  не  беспокоить   зрителей,  стал   медленно
продвигаться к выходу.
     Фойе  представляло  собой величественный,  погруженный  в  таинственное
молчание зал с огромной, свисающей почти до пола люстрой. Скрипнула дверь  -
и я оглянулся, но никого  не  увидел. Затем отовсюду послышался шепот.  Чуть
слышно говорили сотни голосов,  владеющие какой-то особенной, завораживающей
интонацией. Меня неудержимо потянуло раствориться в этих голосах - такое они
внушали благстное состояние. Внезапно все стихло, и я загрустил, будто вдруг
утратил  что-то родное.  Почему  раньше  мне  не  доводилось  слышать  таких
очаровательных голосов - они словно из сердца льются?
     В  центре  зала  появилось  странное  существо - собака с  человеческим
лицом.  Она молча  сидела и смотрела  на  меня необычно умными  глазами.  Ее
взгляд отличался  фантастической искренностью.  Мне  захотелось войти  в тот
взгляд и раствориться в нем. Почему на меня раньше никто так не смотрел?
     Я  подошел,   чтобы  погладить  собаку,  но  она  отпрянула,  грациозно
перемахнув  через  стойку  гардероба, на вешалках  которого  вместо курток и
пальто висели...  нет не маски, а человеческие шкуры, снятые полностью с  их
бывших  хозяев.  Шкуры висели на специальных плечиках, которые  поддерживали
лица так, чтоб их было видно  - завораживающее зрелище. Но  я  не чувствовал
отвращения.
     -  Идите сюда, - за стойкой, на месте, где только что  скрылась собака,
стояла, приветливо улыбалась, обворожительная  девушка. Ее золотистые волосы
сплетены в толстую, спадающую до пола, косу.
     Я подошел и собрался, как  мне посоветовали, "раздеться",  но вдруг мое
радостное настроение, мое предчувствие чего-то светлого внезапно развеялись.
Девушка-гардеробщица из милого создания превратилась  в  чудовище с огромной
клыкастой пастью. Тело сплошь покрыто липкой рыбьей чешуей.
     Меня  охватил животный страх.  Надо спасаться! Но  что делать? Звать на
помощь родные  голоса, те  самые,  которые  недавно слышались? Или  кликнуть
собаку-человека, может, она  соизволит прийти на выручку? В замешательстве я
стоял и молча ждал своей участи.
     Через  некоторое  время страх прошел,  и я  обратил  внимание  на глаза
чудовища  -  они  сияли,  лучились добротой, искренностью,  счастьем.  Потом
странное существо снова обернулось милой блондинкой с косой, но с неприятной
особенностью. Глаза!.. Не было в них прежней доброты, вместо нее - неистовая
злоба.
     И  тут я понял, что если  сейчас, не смотря на страх, решусь снять свою
маску,  то сделаю  нечто  важное в своей  жизни,  перейду некую таинственную
черту, за которой меня ждет... Не знаю что. Я просто  чувствую, что разгадка
где-то рядом,  но  ее  не  поймать, словно  она  солнечный зайчик.  Чувствую
причастность к  чему-то  значимому.  И все  - благодаря двоякости:  собака с
человеческим лицом,  чудовище с добрыми  глазами и раскрасавица  с леденящим
взглядом.
     Меня и раньше одолевала смутная догадка, что если вдруг  все становится
ясно и понятно, то, значит, я чего-то не учитываю. Уверенность, мне кажется,
верный признак заблуждения.
     - Я, девушка,  ничего не  понимаю.  Меня  послали снять маску, а  у вас
здесь шкуры висят, может, я не туда попал?
     - Собственная  шкура и  маска - это одно  и то же, - ответила  девушка,
улыбнувшись приветливо и искренне, не как американцы.
     "Значит,  мне  не  придется  больше дрожать за  собственную  шкуру!"  -
обрадовался я и решительно вылез из нее и сдал в гардероб. Взамен мне выдали
номерок, и я вернулся на свое место.
     То, что произошло дальше, сильно  меня  потрясло,  проняло  до  глубины
души. Но не сценарий и не игра актеров поразили меня, я был изумлен тем, что
стал способен перевоплощаться в любое действующее лицо, мог сопереживать.  И
я понял, что эта моя обретенная способность вовсе  не чужда мне, она была со
мной  всегда, только по какой-то  причине  томилась в глубине души,  не имея
возможности вырваться наружу - найти проход на свободу.
     Я почувствовал, что люблю каждого героя, в чей образ перевоплощаюсь. Но
люблю не той любовью, о которой только и делают,  что говорят. Моя любовь не
имеет ничего общего с обладанием, с желанием  что-то получить, наоборот, она
- понимание, искренне чувствование, потребность отдавать.
     "Все  дело в маске  - в собственной шкуре, которой  до сего времени так
дорожил, -  подумал я. - И как восхитительно  себя без нее чувствую: хочется
летать, петь, любить, и...".
     Вдруг  небосвод моего восторженного  состояния омрачило маленькое серое
облачко.
     "...и ненавидеть" - продолжил я свою мысль и осекся.
     Не верилось, что произнес такое  страшное слово, пусть не вслух, но все
же. Или, быть может, какой-то злодей мне на ухо шепнул?
     Но  я  не хочу  ненавидеть! Тогда почему ненависть преследует  меня всю
жизнь? Быть может, ее  не стоит бояться и сторониться? Быть  может, она есть
некое  полезное скрепляющее  вещество,  без  которого  человека  от  радости
разопрет, и разнесет на части? Не знаю, мне кажется, я ничего не знаю. А так
хочется знать!
     Мысли  о  ненависти  сменились неким  туманным,  невыразимым, но  очень
радостным  чувством.  Казалось, что где-то рядом находится нечто огромное  и
неизведанное, познав которое, я испытаю настоящее счастье.
     - Глория! - послышался чей-то далекий голос.
     В этот момент проснулся, обнаружив  в руке номерок, тот самый,  который
вручила гардеробщица. Очень хорошо его помню: он сделан из желтого пластика,
с выдавленными  черными цифрами, и  колечко в  дырочку вдето, знаете,  такое
простенькое, которое вешают на дешевые брелки.
     Положил номерок на стул и пошел умываться, а когда вернулся, номерка на
месте  не оказалось.  Куда  же он подевался?!  Огляделся, заглянул под стол,
пошарил под шкафом, нырнул под кровать - нигде его не было.
     После вчерашнего коньяка, да еще с пивом, голова моя представляла собой
громыхающий церковный колокол.
     "Надо выпить пива", - посетила меня спасительная мысль.



     В  утренних  пивных  есть  некое  скрытое   очарование,  какой-то  свой
особенный  незатейливый  шарм:  утомленные  похмельем  посетители, скучающие
официантки и вездесущие мухи... "Ужасно!" - скажет кто-то. А мне нравится.
     За дальним столиком, как  ни в чем, ни бывало, покуривая  трубку, мирно
сидел Буцефал.
     - Уже заказал,  - вместо  приветствия сказал Буцефал  и, глядя на меня,
недовольно поморщился.
     - Благодарствую, - выдавил я, страдая от колокольного звона в голове. -
И прошу,  не  надо на меня так укоризненно смотреть, мне и без  того стыдно.
Выгляжу ужасно, знаю, но сейчас выпью пива и похорошею.
     - Не сомневаюсь, - ответил Буцефал и развернул газету "Киевские зори".
     - Что пишут? - поинтересовался я, выпив залпом одну кружку, и взялся за
вторую.
     - Презабавнейшая газетенка! - Буцефал протянул мне "Киевские зори".
     Осушив вторую  кружку, я почувствовал облегчение. Откинувшись на спинку
стула, закурил и развернул газету. На первой  странице крупными буквами было
написано: "Несуществующие города. Что они такое?" Я открыл нужную страницу и
стал читать:
     "Этот репортаж  записан  со  слов  верстальщика  нашей  газеты  Дмитрия
Шумерского. Два дня назад мы сообщали о чрезвычайных событиях, происшедших в
пещерах   Киево-Печерской  лавры.  Напомним:  в  пещерах  появились  четверо
странных типов, которых  впоследствии  митрополит Киевский  предал  анафеме.
Четверка,  по  их  словам,  прибыла к нам  из  некоего города Сан-Бенедикта,
которого  нам так и  не  удалось обнаружить ни  на  одной карте. Над картами
какое-то время  трудилась вся редакция, но  скоро, отчаявшись, мы прекратили
поиски.   К  исполнению  своих  прямых  обязанностей  вернулись   все  кроме
верстальщика  Дмитрия  Шумерского. Его  просто невозможно  было оторвать  от
карт!
     Неожиданно Шумерский исчез (мы его обыскались), и  вот  только  сегодня
появился, и много интересного нам рассказал.
     Прямо  из  редакции  Шумерский  направился  в  военное картографическое
ведомство  в надежде  отыскать в их секретных  архивах  карту с обозначением
таинственного города. "Наверное, - думал Шумерский, - этот город не  столько
таинственный, сколько секретный. Найду его и успокоюсь".
     На  удивление,  военные  встретили Шумерского  радушно,  выслушали  его
возбужденный рассказ о несуществующих городах и сами заинтересовались. Пошли
вместе искать таинственный город.  Перерыли  все архивы, но Сан-Бенедикт  не
нашли.
     Распрощавшись  с картографами,  которые на память подарили  ему глобус,
Шумерский решил продолжить поиски, идя по следам той, теперь уже знаменитой,
четверки из  Сан-Бенедикта.  Он купил в магазине  спорттовары,  что на улице
Леси Украинки,  налобный фонарь с запасом батареек, после  чего направился в
монастырские пещеры.
     Бродя по темным лабиринтам рукотворного подземелья, Шумерский наткнулся
на  углубление  в стене. "Странное  дело:  ниша есть,  а  табличке  к ней не
прилагается", - удивился  Шумерский.  Заметим, что  во  всех  пещерных нишах
покоятся мощи святых, и  к каждому прикреплена  пояснительная табличка - так
положено. Дмитрий посветил фонариком и увидел впереди мрачную  черноту. "Это
же не углубление, а ход!" - догадался Шумерский и отважно двинулся навстречу
неизведанному.
     Пройдя  метров  сто по  загадочному тоннелю,  наш неустрашимый искатель
несуществующих  городов  наткнулся  на  россыпи человеческих  костей,  минуя
которые,  попал  в канализацию.  Откуда через люк ему удалось  выбраться  на
поверхность.
     Итак, с  фонариком на лбу  и глобусом под мышкой  Шумерский оказался на
ратушной площади неизвестного города.
     - Где я? - обратился он к первому встречному.
     Им  оказался  толстый  усатый  джентльмен  с  тросточкой. Он  удивленно
вскинул бровь, но ответил:
     - Это город Сан-Бенедикт.
     - Тогда  объясните мне одну вещь. Почему вашего города нет ни  на одной
карте, и на глобусе тоже. Вот, полюбуйтесь, - Шумерский протянул джентльмену
глобус.
     - Что за вздор, милейший! - отвечал джентльмен, отстраняясь от глобуса.
- Мы с вами прямо сейчас стоим в самом центре Сан-Бенедикта и разговариваем.
Что вам еще нужно?
     -  Но  этого мало!  - не  унимался  Шумерский. - Ваш город  должен быть
обозначен на карте, иначе нельзя. Ведь земля давно изучена, на ней нет белых
пятен.
     - Так сделайте обозначение, раз оно вам так нужно,  - джентльмен нервно
ткнул указательным пальцем в глобус.
     -  Не  могу, не  имею  права,  -  Шумерский сделал шаг  назад,  бережно
прижимая глобус к груди. - Это картографы должны делать.
     -  Вот им  и  морочьте голову, а меня  увольте,  - джентльмену  надоела
беседа и он, что-то бурча себе под нос, удалился.
     У Шумерского  состоялось еще несколько встреч с горожанами, но  все они
не   внесли  определенность  в  решение  щекотливого  вопроса  существования
несуществующих  городов. Да, и о каких результатах могла идти речь! Посудите
сами:  у вас в городе появляется странный тип с глобусом в руках и фонариком
на лбу, и уверяет, что  вашего города не существует, так как он, видите  ли,
не обозначен на его дурацком глобусе.
     Благо,  Шумерский вовремя опомнился и сообразил, что если он не оставит
приставать  к  прохожим,  то  его  в  скором  времени  отправят  отдыхать  в
какой-нибудь казенный дом. Он  решил  поступить по-умному: нашел  в мусорном
баке пустую банку из-под пива, поставил ее на землю, а сам пристроился рядом
и стал  просить милостыню. Насобирав  мелочи,  Шумерский  купил  в ближайшем
газетном киоске туристическую карту-путеводитель по Сан-Бенедикту и поспешил
скрыться в канализации, а затем вернулся в Киев.
     Теперь в  нашей редакции ажиотаж. И  еще бы! Я пишу эти  строки,  а  на
столе у меня лежит карта  несуществующего города в  деталях, представляете?!
Вот ратушная площадь, вот памятник Бенедикту - основателю города, обозначена
даже церковь, под которой находится  таинственный проход, ведущий в киевские
монастырские  пещеры. Телефон в редакции раскалился от  звонков.  Все задают
одни и те же вопросы:
     Вопрос No1: Как же так - города нет, но он есть?
     Вопрос No2: Что теперь делать?
     И  еще, но это  уже не  вопрос: "Это  безобразие пора  кончать!". Легко
сказать  "кончать".  Но  как?  Порвать карту  Сан-Бенедикта?  Не  поможет  -
Шумерский  сходит,  теперь  уже  по  проторенной  дорожке,  и принесет  еще.
Арестовать Шумерского? Но нет такого закона.  Зацементировать и заминировать
таинственный проход? Глупости - разминируют и разроют.
     За помощью мы  обратились  к  специалистам по  несуществующим  городам.
Оказывается,  есть  и такие. Искать  их не  пришлось.  В редакцию неожиданно
позвонили  -  некто  отрекомендовался  Рихардом  Зорге.  Скорей  всего,  это
однофамилец.  Но дело  не в этом. Пусть хоть  как себя называет, лишь бы он,
действительно,  оказался  тем  за кого себя выдает, то  есть специалистом по
несуществующим городам. Во всяком случае, это единственная надежда прояснить
ситуацию с этими таинственными объектами.
     Мы уже с  ним договорились, что встретимся на  днях,  после чего тут же
сообщим  вам, уважаемые читатели, как обстоят дела. Ждите  наших репортажей.
До свидания!"



     Я отложил газету и вопросительно посмотрел на Буцефала.
     - Что все это значит?
     - А что? - невозмутимо отвечал Буцефал.
     -  Ну, как же!?  Сан-Бенедикт  - город  моего  сна,  а тут  он всеобщим
достоянием стал. Получается, я со своими снами уже себе не принадлежу?
     - Конечно, нет, чудак-человек. В этом мире ничего тебе не принадлежит.
     -  А  как же душа?  -  я  не хотел смиряться с таким мрачным положением
вещей.
     В  ответ Буцефал  только хмыкнул и саркастично улыбнулся, а потом вдруг
серьезно на меня посмотрел, но быстро отвел взгляд.
     - И нечего на меня коситься, -  хотелось проявить твердость, но у меня,
похоже, ничего не получалось, и я смягчился. - Послушай, Буцефал, я к тебе с
другим пришел. Не могу понять, где живу - во сне или наяву? Из-за чего такое
происходит?
     - Сны и реальность  - это два брата, и располагаются они  друг напротив
друга,  а  ты между ними стоишь. Когда поворачиваешься лицом  к  одному,  то
другого не видишь, и наоборот.
     - Но у меня все не так! У меня сны с реальностью перемешались.
     - Просто братья взялись за руки и встали перед тобой.
     - А сзади меня что?
     - Пустота.
     - Боюсь, Буцефал, ты прав. Я ту пустоту спинным мозгом чувствую, у меня
от  нее  мурашки  по  коже  бегают  и в  груди леденеет. Сегодня  сон  видел
интересный, и, уверен, он очень для меня важен. Я лишился собственной шкуры,
или,  что одно и то  же - снял  свою маску  и сдал ее в гардероб. Мне взамен
номерок  выдали,  а  я  его из  сна  наружу вынес,  сам  не  знаю,  как  так
получилось, а потом он потерялся.
     - Растяпа, - с досадой вздохнул Буцефал.
     - Не растяпа! Номерок сам исчез,  но оно, может, и к лучшему, иначе  бы
себя пронумерованным чувствовал.  А  мне это  не  нравится - страх не люблю,
когда  меня  в  строй  ставят   или  считают.  Там  еще  гардеробщица  была,
экстраординарная особа. Она то страшилой с добрыми глазами оборачивалась, то
фееричным  созданием  с  яростным  взглядом.  Ее  противоречивость  во   мне
интересные  чувства  пробудила. Я  ненависть  как  нужный в природе  элемент
почувствовал. Еще собака была с человеческим лицом и взглядом такой глубины,
что меня так и подмывало войти  в него и раствориться.  А  потом (теперь уже
без  маски) пошел спектакль  смотреть, и за  всех  героев переживать  начал.
Казалось,  будто  не они на сцене действуют, а я вместо них. Я видел, думал,
чувствовал,  как  они. Но  главное  - это  уже под конец  случилось  -  меня
посетило  неземное чувство близости чего-то очень и очень важного, того, без
чего обессмысливаюсь, приравниваюсь к нулю.
     - Тогда то, что ты почувствовал, и есть ты, раз ты без него ноль.
     - Не совсем так, я могу это со стороны наблюдать, но чувствовать только
изнутри. Я подумал, что  это любовь, которая пока далека от меня, но она,  я
теперь  точно знаю, есть - вот, что важно.  Потом услышал голос. "Глория", -
говорил он. И у меня внутри что-то съехало, будто под гору поезд стоял долго
и тихо, а  теперь  тормоза сорвало, и его  вниз понесло.  Глория манит меня,
влечет в  неведомую  даль,  я  чувствую  близость чего-то  блаженного,  если
хочешь. Она заполняет большую черную дыру в моей  душе, которая образовалась
на  месте той любви, о  которой я только  думал,  что она любовь,  но она не
любовь. Теперь  я понимаю,  что  не  умел и на йоту любить, а лишь обманывал
себя, тешил  иллюзиями. А сейчас я  истово  хочу  любить, и не так, как  это
раньше с женщинами делал.
     - А как? - с иронией улыбнулся Буцефал.
     - Хочу  любить  по-человечески, всей душой  -  вот  как. Чувствую,  без
настоящей  любви иссохну и умру. Уже не могу и не хочу жить просто так. Я во
сне  свою  маску  снял,  там  и  оставил,  без  нее  я  словно  голый  перед
многочисленной публикой, меня  любой  может  обидеть,  и  в  первую очередь,
непониманием.  Боюсь  кому-нибудь  открыться - в  мгновение меня  сочтут  за
сумасшедшего. И назад возвращаться не могу, не хочу надевать маску, без  нее
чувствую то, чего раньше не мог чувствовать, и у меня есть Глория.
     - Люди носят маски и страдают, но  злятся, когда кто-то отважится снять
ее - захочет стать  собой. Тебе,  определенно, достанется, Герман,  -  глаза
Буцефала выражали искреннее сочувствие.
     - Ты назвал меня Герман? Но я не Герман. По-моему, тебе  так и не успел
представиться. Меня зовут Андрей.
     - Андрей - это имя твоей маски, за которой ты прятался, а теперь у тебя
ее нет, и ты Герман, - твердо ответил Буцефал.
     Странно,  но  у  меня не  было  никакого  желания  ему  возражать.  Мне
нравилось это имя. Неужели я действительно Герман?
     - Уточни, что в твоем понимании значит маска?
     - Сволочь, - сказал Буцефал, как отрезал.
     - Но...
     - Сволочь,  и точка,  -  Буцефал от волнения  даже покраснел,  а когда,
через минуту поостыл, то уже  спокойно продолжил. - Маска  -  наша личность,
роль, которую мы играем, она - заблуждение. Мы верим, что маска - это мы, но
она  -  не мы, а лишь преграда  на пути к себе. Мы  ничего не ценим  друг  в
друге,   кроме  маски.  Все  эти  разговоры  о  внутреннем   мире  -  вздор.
Замурованная  в маску,  душа не может проявиться, она - несчастный  ребенок,
которого заперли  в темной комнате и оставили одного. Он свернулся калачиком
и плачет.
     Скрипнула входная  дверь,  я  оглянулся  и  увидел Мальвину.  Она  явно
кого-то  искала.  Наверное,  где-то  разминулась со своими друзьями.  Окинув
взглядом зал, она собралась было уходить, но...
     - Стой! - закричал Буцефал.
     Мальвина  бросилась  наутек  -  Буцефал  за  ней,  разметая пластиковые
стулья, попадавшиеся на его пути. Через минуту с улицы послышался визг:
     - Убери руки, черт!  Я Цезарю расскажу, он  из тебя люля-кебаб сделает.
А-а-а!!!
     Скоро  в  дверях  показался Буцефал, держащий под мышкой  Мальвину. Она
отчаянно  брыкалась,  пыталась  кусаться,  на  что  Буцефал  не  обращал  ни
малейшего  внимания. Он невозмутимо  шагал  по направлению  к нашему столику
твердой солдатской походкой.
     Приблизившись, бесцеремонно плюхнул Мальвину на свободный стул и плотно
прижал к спинке, давая тем самым понять, чтоб та сидела тихо.
     - Никто тебе ничего плохого не сделает, - сказал Буцефал, усаживаясь на
свое место. - Можешь объяснить, отчего это вы на меня окрысились?
     -  А вы не понимаете?!  - успокоившись, отвечала  Мальвина. - До вашего
появления  в Сан-Бенедикте мы все  жили  спокойно. Пусть каждый  в себе свою
горечь копил, но все-таки... А теперь мы места себе не находим. Цезарь хочет
фотоаппараты со свету сжить,  причем разглагольствовать  не  собирается -  у
него  руки чешутся. Говорит,  что свобода  наступит вместе  с избавлением от
нашествия  фотоаппаратов. Теодор считает,  что  с  Богом  у  людей  порочные
отношения сложились,  они  его не берегут, а пользуют.  Бертран - тот вообще
непонятно как с нами оказался и что ему надо, но ему все равно неймется.
     - А у тебя что за беда? - спросил Буцефал.
     - Тогда, еще в Сан-Бенедикте,  мне  в детство захотелось попасть, чтобы
его спасти. В этом я усмотрела проход на свободу. Но сейчас мне кое-что  еще
думается, и я теряюсь среди собственных мыслей. У меня с любовью тупик.
     - Со мной нечто подобное происходит, - я понимающе погладил Мальвину по
плечу. - Расскажи про свой тупик.



     - Это давняя история, - начала Мальвина.- Один  мой знакомый долго меня
обхаживал, а потом предложение сделал. Немного подумав, я отказалась.
     - Он был старый и некрасивый? - спросил Буцефал.
     - Напротив, он был молодой и симпатичный.
     -  Значит, был небогат, с  работой  без будущего или пил запойно?  - не
унимался Буцефал.
     - Ни то, ни  другое,  ни третье. Он был исключительно  хорош  и меня во
всем устраивал.
     -  Наверное, между  вами не было  любви?  - вставил я. - Такое  бывает,
любовь невозможно  организовать, она сама по себе и к "во всем устраивал" не
имеет никакого отношения.
     - И любовь была, - грустно вздохнула Мальвина.
     - Ну, тогда я ничего не понимаю, - отчаялся Буцефал.
     - Я делала все в точности, как меня учили. Действовала согласно науке -
она счастьелогия называется.
     - Никогда не слышал о такой науке! - удивился Буцефал.
     - Многие не подозревают, что  эта наука существует, и  что все давно по
ее  разработкам  живут, -  отвечала Мальвина.  -  Этой науке  специально  не
обучают, но о ней везде говорят: подружки между собой, в кино показывают и в
книжках пишут. Согласно счастьелогии в первую  очередь я  подумала о будущих
детях:  где они  будут  жить и что кушать.  Потом о  себе подумала: смогу ли
позволить себе одеваться  по моде и ездить на курорты.  Счастьелогия - наука
точная,  поэтому  я  взяла  бумагу  и ручку,  и все  аккуратно  сосчитала. В
результате  у  меня  получилось,  что мой  жених вполне  может составить мое
счастье, сможет меня потянуть.
     - Но ведь этого для счастья мало!? Что за странная наука!? - Буцефал  в
недоумении посмотрел на Мальвину.
     -  Для счастья всегда чего-то не  хватает. Счастье похоже на  бочку без
дна или на горизонт, - добавил я.
     -  Итак,  мой  жених,  согласно  расчетам,  идеально  мне  подходил,  -
продолжала Мальвина. - И в любви у нас все было как нельзя лучше. Я не могла
дождаться, когда наступит вечер, и я окажусь у милого в объятьях. Но однажды
он  задержался  на работе, а я  ждала дома, и  задумалась. В который уже раз
перебрала в уме, что и как у  нас будет. Как вдруг у меня по спине  пробежал
легкий холодок, и я подумала: " А что  если мой  Адам  (его Адам  звали), не
будет  обладать  хотя  бы одним из своих многочисленных достоинств, лишится,
например, денег, буду ли я его любить, как прежде? И тут же отвечала: "Буду,
буду,  буду! Любовь  сильнее  денег!".  А  потом я  почувствовала, что рядом
находился кто-то  чужой.  Никого не видела,  а только  чувствовала, будто за
мной кто-то наблюдает. Потом послышался тихий вкрадчивый голос: "Голой любви
не  бывает.  Ты  будущая  мать  -  как  же  дети? Ошибаться нельзя  -  нужен
правильный выбор".
     -  Неужели  ты встала на  сторону денег?!  -  в  нетерпении  воскликнул
Буцефал.
     -  О каком выборе речь, ведь деньги у него были,  она сама  говорила! -
поддержал я Мальвину.
     - Да, были эти  чертовы деньги, были, но  в том-то и беда! Лучше  бы их
вовсе  не  было,  потом мы  бы их как-нибудь заработали. А  так ведь  только
подумалось,  что их может не быть. А тут еще этот  вкрадчивый голос.  Днем и
ночью  он  мне  покоя  не давал  и все  одно и  то же твердил: деньги, дети,
наряды, деньги, дети, курорты.
     - Чего же ему было нужно?
     - А то и нужно, чтобы я представила моего Адама без денег.
     - Но ты же Адама и раньше в расчет брала  согласно науке  счастьелогии,
сама  говорила, что всего его вычислила и все у тебя сошлось. Значит, ты уже
представляла,  что он может  без денег остаться,  или  их будет  не хватать.
Что-то здесь не то, - не отступал Буцефал.
     - Верно, что не то, но тогда я только рассчитывала и предполагала, а не
представляла, как если  бы это  со мной  на  самом  деле произошло.  А голос
хотел, чтобы я  пережила  в себе возможную  нужду,  душой почувствовала,  и,
наверное, чтобы испугалась. И я испугалась.
     Мальвина стала нервно  копаться в сумочке, наконец нашла пачку сигарет.
Закурила.
     - Что потом? - уже спокойно спросил Буцефал.
     - Я  возненавидела моего Адама!  -  неожиданно  резко и  с раздражением
отвечала Мальвина.
     - Как?!! - вырвалось  у Буцефала.  - Я что угодно  ожидал, но только не
это  ужасное "возненавидела".  Тихо!..  - Буцефал  прислушался,  -  слышите,
где-то разбилось зеркало. Я всегда слышу, как бьются зеркала.
     -  Я возненавидела Адама всей душой, - немного успокоившись, продолжала
Мальвина. - Сама удивляюсь, откуда во мне столько озлобления, жестокосердия,
и...  страха!  Да,  я боялась. Но в  то же время готова была разорвать моего
Адама  на куски,  скормить зверям, чтоб ни  волоска, ни  косточки от него не
осталось. Хотела, чтобы он умирал медленной, мучительной смертью, и в рай не
попал!
     - За  что?!! -  в возбуждении Буцефал  вскочил и  нервно заходил вокруг
стола.
     - Он не дал мне то, что я хотела. Я была в бешенстве!
     - Но у него же было все, были деньги и он был готов сделать тебе жизнь,
вы были бы счастливы, ничего же не произошло?! Не было никаких предвестников
беды, разве что холодок, который пробежал  по твоему телу. Как  можно рушить
будущее, идя на поводу у какого-то холодка?!
     - Я  возненавидела Адама  за  то, что  он мог не дать. И пусть эта  его
неспособность  мною  нафантазирована  и  является  чистым  капризом,  пустой
прихотью, пусть, зато  она  оказалась у  меня на  первом  месте.  Может, это
безумие,  я не знаю, но оно  способно завладевать и вести за собой. Адам мог
не дать мне не только деньги, но и внимательность, заботу, понимание, нужные
ласки.  И, что, самое ужасное, я поняла, что моя ярость не вдруг появилась -
она  и  раньше  была.  Она  зародилась  в  тот  самый  момент, как  я  Адама
повстречала,  когда  еще и  мысли не держала за него замуж идти. За  что мне
такое наказание?! - Мальвина нервно раскурила новую сигарету.
     - Вот же сволочь! -  в сердцах воскликнул Буцефал. - Знать  бы, как тот
голос зовут?
     - Забота его зовут, он потом мне представился. И знаете - это  я  позже
поняла - вины за  ним нет.  Он просто  вытащил мою ненависть  наружу, дал ей
свободу, чтобы я знала, кто я, - у Мальвины на глаза навернулись слезы.
     - Бедная девочка, как же  ты теперь  будешь  любить?! Как избавишься от
своей ярости? - Буцефал обнял Мальвину, пытаясь успокоить.
     - Не знаю, в том-то и дело, что не знаю, - всхлипывала Мальвина. - Я же
говорю: у меня с любовью тупик. Разве не тупик?
     - Тупик, - согласился я.
     - Может, действительно,  во всем виновата наука счастьелогия,  не нужно
счастье свое рассчитывать? - продолжала Мальвина. - Но как же тогда дети - а
ведь это  законный  вопрос? Они могут остаться без  крыши над головой  и без
крошки хлеба  во рту. Или виной  всему мой страх - я просто боюсь того, чего
нет?  Но сейчас с  этим покончено. Я  решила в  детство уйти. От  детей  мне
ничего не надо. Дети не рождают ярость, потому что дети - не  женихи.  Детей
рожают  и  они  просто  есть, они  без  выбора,  а  женихов нужно  выбирать,
рассчитывать. Поэтому  они могут быть, а могут не  быть,  и могут друг друга
подменять. Женихи,  словно ненастоящие люди,  они одной  своей  частью не из
плоти  сделаны  -  как  можно  таким  существам  верить?!  Вот  из-за  этого
недоверия, наверное, на них и злюсь, а они, по всей видимости, на меня. Что,
интересно, женихи чувствуют? - вытирая слезы, отвечала Мальвина.



     - Ничего женихи не чувствуют, - вспомнил я себя в молодости. - Пока они
женихи, они словно под наркозом живут, у них  ум почти не функционирует. Они
хотят наслаждаться, не  понимая того,  что наслаждение -  это  гусеница  под
названием  "Я  хочу", которая  неизбежно  и  скоро  превращается в  бабочку,
зовущуюся  "Ты должен". Но,  друзья  мои,  я не специалист по  женихам, как,
впрочем, и по  невестам, и это не требует доказательства, потому  что у меня
вместо личной жизни сплошная разруха. И ни одна невеста не  посмотрит  в мою
сторону  -  я слишком много думаю,  а этого невесты  не любят.  Но оно  и  к
лучшему,  я  не  хочу  иметь  рядом  человека,  обученного вреднейшей  науке
счастьелогии.  У  меня есть Глория,  которая не поддается  расчетам  и  сама
ничего не считает.  И пусть она неуловима: она везде и нигде,  она далекая и
близкая, но одно верно, - Глория для  меня дороже жизни. А с  той любовью из
прошлого я не знаю, что делать. Когда я  о той любви-нелюбви  думаю,  то мне
все кажется, что из меня сердце  вынули, а вместо него  рваных газет в грудь
напхали. Я  не злюсь на  ту любовь,  мне  за  себя стыдно, потому  что в нее
однажды поверил, и с нею  жил.  Я  честно хотел  любви,  хотел любить одного
человека и искал его, списывая все свои беды на неудачу поиска. И все искал,
искал, а  потом нашел. И все, казалось,  должно быть хорошо, но тогда откуда
взялась в душе пустота и  горечь? Я  ошибался, думая, что счастье снаружи ко
мне должно прийти. Но, оказывается, это невозможно! Ведь мы находимся внутри
себя.  Вот ты,  Мальвина,  в  счастьелогию поверила,  свою  любовь  в  выбор
превратила, и ничего хорошего у тебя не вышло. Но беда не в выборе, а в том,
что ты счастье  снаружи искала. И своего Адама  представляла,  как наружного
человека, ты его словно из кубиков складывала и у тебя пирамидка получилась,
но она  - не Адам! А ты хотела, чтобы  она еще и  живой была. Ты Адама убила
еще  до того, как на него разозлилась.  Бедный Адам, и ты, Мальвина, бедная,
ты осталась наедине со своей злобой, а это не очень хорошая компания.
     - Ты говоришь так, будто все знаешь, - надулась Мальвина.
     -  Господи!  Да  я  ничего  не  знаю,  ровным счетом ничегошеньки!  Это
озлобление и во мне, и во всех людях сидит, я его везде  наблюдаю и очень от
этого страдаю. Мучает оно  меня, больно мне  и горько, и чем дальше, тем все
больней и горче делается.
     -  Так иди  назад,  продолжай жить под наркозом и радуйся, - еще больше
обиделась  Мальвина.  -  Не будет у  тебя  ни  меня со  злобой  от любви, ни
Буцефала с его  проходом на свободу, ни Цезаря уничтожителя  фототехники, ни
Теодора, который за Бога переживает, и Бертрана тоже не будет.
     - Не хочу  "под  наркоз"! Без него я многое стал видеть, хотя это порой
пугает, и сомнения неустанно гложут. Страшно оттого, что на своем пути зашел
слишком далеко, в недозволенное человеку место. Все кажется, что  скоро меня
постигнет  господня  кара за  дерзость.  Но я все равно не хочу обратно, под
этот чертов наркоз.
     - Но как же любовь, Герман? Ты так безжалостно ее сокрушил, - задумчиво
спросил Буцефал.
     - У меня беда, Буцефал, как и Мальвины. Я не вижу любви среди людей. От
жалости к  человечеству сердце мое готово разорваться на части. Я вижу,  как
люди тянуться друг к другу с иными целями, и только  говорят, что любят. Они
хотят преодолеть  свое одиночество,  хотят покорять  или  быть  покоренными,
жаждут  тщеславия,  желают  причинять  боль   и  унижать,  или   самим  быть
униженными, они что угодно хотят, но только не любви! Я многое только сейчас
понял.  Я  думал, что искал любовь, но на самом деле хотел найти  попутчика,
чтобы быть вдвоем  против всех.  Хотел преодолеть свое одиночество, цепляясь
за другого человека, хотел создать и обустроить свой отдельный уютный мирок,
где  будет всего вдоволь,  и главное - я не буду один. Но как можно любить и
тут  же быть против  всех? Против  всех можно  только  ненавидеть. Я, жалкий
глупый  обустройщик  любви,  не  понимал,  что  любовь  нельзя обустраивать.
Обустраивая  любовь,  мы, лишаем  ее  свободы,  умертвляем, а сами  остаемся
наедине со щемящим сердце чувством глубокой тоски о безвозвратно утраченном.
Горечь - вот что нам дарит мертвая любовь. Я пытался организовать необычное,
не подозревая, что тем самым создаю самое что ни на есть обычное. Пытался из
исключения сделать  правило,  не  понимая простой  истины  - став  правилом,
исключение порождает новое исключение - исключение  самому себе! Обустраивая
любовь, я порождаю ненависть. Все любят за что-то, хотя говорят и верят, что
любят просто так, но они заблуждаются. Любят ноги,  груди,  характер, манеру
двигаться,  интересные  разговоры,  молодость   любят,   большинству  мужчин
блондинки  нравятся.  Любят  то, что  видят или воображают, что  обязательно
можно взять и назвать своим. Но речь в таком случае идет о предмете, а не  о
человеке. "Я хочу, чтобы он-она  были  умными, красивыми, щедрыми, веселыми,
понимающими, ласковыми. Я хочу!", - так мы  ищем себе  пару, не подозревая о
том, что, ищем  не  человека, а  средство для  достижения  наших целей,  для
удовлетворения  наших  желаний. Но человек не вещь, чтобы быть средством, он
способен  лишь играть роль средства. Где же при этом будет душа? Ее  загнали
глубоко внутрь. Она незамеченная, одинокая,  непонятая, брошенная, до нее не
достучаться -  слишком толстую  стену воздвигла  между людьми  Ее Величество
Цель. А потом раздается со всех сторон: "Он  меня не понимает! Я вышла замуж
не за того человека!" Не  "того человека" нет, а нет просто человека, потому
что он мертв. Ни о каком  человеке не может быть и речи, когда есть цель. "Я
хочу" овеществляет вокруг все живое,  ввергая нас в состояние непреодолимого
одиночества, копит в нас горечь. У меня сложилось все, как у тебя, Мальвина,
хотя я и шел другим путем - в отличие от тебя, был женихом, - я пододвинулся
ближе к Мальвине, вытер ладонью ей слезы и обнял за плечи.
     Она  тут  же  уткнулась  носом мне в  грудь  и  глубоко  с  облегчением
вздохнула.
     - Ты безжалостный сокрушитель любви, Герман, - сказал Буцефал. - Как же
ты теперь без нее будешь жить?
     - Я не хочу больше копить в  себе горечь, хочу найти иную, но настоящую
любовь. У меня есть Глория. Она меня к ней приведет.
     -  Любовь  к  Глориям  может  завести  очень далеко,  туда,  откуда  не
возвращаются, - Буцефал с сожалением посмотрел на меня.
     - Пусть! - я был тверд.
     - Людям не нравится,  когда  любят не то, что принято любить. Ты будешь
одинок среди людей.
     -  Пусть! Я  полон  решимости  отправиться  к  черту,  лишь бы  хоть на
мгновение познать ту любовь.
     Я вдруг почувствовал,  что сзади за мной кто-то наблюдает.  Оглянулся и
увидел, как по залу мелькнула чья-то тень и быстро скрылась в дверях.
     - Глория!  -  закричал я и  выбежал  на улицу, но  никого не обнаружил.
Раздосадованный вернулся.
     - Нет, ты видел?! - я вытаращился на Буцефала. - Это была она - Глория!
     -  Откуда ты знаешь?  -  спокойно спросила Мальвина, отхлебнув пива  из
моего бокала.
     - Знаю, - уверенно ответил я, - и...



     - Тихо! - остановил меня Буцефал. - Слышишь?
     -  Как будто шумит, похоже, где-то  вдали гонят табун лошадей, но мы  в
городе, а не в монгольских степях, - я даже привстал, чтобы лучше слышать.
     Буцефал тоже  поднялся, подошел к  входной  двери и с опаской  выглянул
наружу.
     - Черт! - испуганно воскликнул он, и побежал.
     В двух шагах от меня остановился, упал на четвереньки и  проворно вполз
под стол.  В тот же миг с  грохотом распахнулась  входная дверь.  В  пивную,
тяжело  дыша,  влетел запыхавшийся Цезарь,  и  быстро оглядел присутствующих
орлиным  взглядом.  На  меня  и  на  Мальвину он никак не  среагировал, хотя
заметил.
     Секунду  соображая, он  принял  решение  и,  в  отчаянии махнув  рукой,
проделал  примерно то,  что недавно  демонстрировал  Буцефал.  Разогнавшись,
плюхнулся  плашмя  на пол и въехал  на брюхе под  ближайший столик, снеся по
пути  со  стульев двух посетителей.  Те  с криками:  "сумасшедший" в  испуге
выбежали  на улицу. Сам  Цезарь, забившись под  стол,  свернулся калачиком и
затих.
     Тем  временем  звук,  подобный  топоту  копыт табуна  диких  мустангов,
который  еще  недавно слышался вдали, нарастал и уже напоминал грохот  колес
тяжелого локомотивного состава. Я уже начал подумывать, а  не последовать ли
мне примеру моих товарищей, но не решился.
     Через   минуту  в  пивную   влетел  взмыленный  коренастый  толстяк   с
фотоаппаратом на шее, и тут же направился к барной стойке.
     -  Больше не могу, -  переводя дыхание,  пробормотал он.  - Дайте пива,
холодненького две кружки, какое у вас там есть, а то помру.
     Взяв пиво, толстяк направился прямо к нашему столику.
     - Свободно?  - осведомился он, кивая на стул, на котором  недавно сидел
Буцефал.
     И не дожидаясь  моего  согласия, присел и залпом опорожнил  подряд  обе
кружки.
     - Холодненькое! - расцвел он в блаженной улыбке.
     - Что там происходит? - поинтересовался я.
     - Черт знает, что  там происходит, уважаемый!  Я такой наглости!  такой
дерзости!  такой   неслыханной...  да  это  просто   уму  непостижимо!..   -
захлебывался  от возмущения толстяк.  -  Сидим мы себе спокойно,  никого  не
трогаем...
     - Кто  это - вы? -  подал  голос из-под  стола  Буцефал, но толстяк  не
среагировал, подумав, что это я его спросил.
     -  Мы - это члены районного клуба  фотолюбителей,  что в двух кварталах
отсюда.  Сидим, значит, никого не трогаем, передаем друг  другу  накопленный
опыт  фотографирования. Как  вдруг  врывается к нам какой-то псих -  мужик в
футболке с пальмами, и давай крушить все подряд бейсбольной битой...
     -  Кому  это  может  понравиться!   -  вмешался  в  разговор  бородатый
неухоженный мужчина  лет сорока,  пьющий  в  одиночестве  водку  за соседним
столиком. - Но, наверное, он не просто так бойню  учинил. Он, хоть попытался
объясниться, любопытно знать?
     - Вместо объяснений он председателю правления в морду дал. А кулачище у
него во какой! - толстяк показал руками размер арбуза средней величины.
     - Врешь, гад! - подал голос Цезарь из-под стола.
     Толстяк оторопел, не понимая, кто говорит.
     -  Я вам целую лекцию прочел  о плоском мире, в котором мы оказались  и
все по вашей милости, - Цезарь вылез из укрытия,  с грозным  видом подошел к
толстяку и впился взглядом в фотоаппарат, висевший у того на шее.
     Глаза Цезаря налились кровью.
     - Нет!  -  вскричал  толстяк,  пытаясь спрятать фотоаппарат под лацканы
пиджака.
     - Да! - зарычал Цезарь.
     Резким  движением  сорвал фотоаппарат с  ремня и  с размаху шваркнул об
пол. Изделию пришел конец.
     - Мама! -  пролепетал  толстяк и, семеня пухленькими ножками, побежал к
выходу.
     - Ребята!  Черт  с пальмами  здесь, скорей сюда!  - уже  снаружи  голос
взвизгнул толстяк.
     Цезарь сжал кулаки и хищно посмотрел на входную дверь, готовясь к бою.
     - Идиот, - тихо пробурчал Буцефал из-под стола.
     Узнав голос, Цезарь заглянул под стол.
     - Сволочь! - завопил он, завидя Буцефала.
     - Ребята,  сейчас  не надо,  -  Мальвина  вклинилась между  враждующими
сторонами. - Бежим отсюда, а то нас всех кончат.
     - Нас то за что?! - искренне удивился Буцефал.
     - Да просто потому, что мы рядом с ним стояли и разговаривали. Глядите,
что  там с фотолюбителями  творится, они взбесились!  - Мальвина  привстала,
разглядывая через окно, что там, на улице происходит. - Скорей, а то они уже
близко!
     Она схватила меня за руку и потащила за собой.
     - Уходим через кухню, - решительно заявила Мальвина,  да  таким  тоном,
будто то и делала, что всю свою жизнь скрывалась от преследователей.
     Я  повиновался.  Буцефал вылез  из укрытия и присоединился  к нам.  Все
побежали.
     - Счет, пожалуйста! - крикнул я на ходу.
     Клеопатра Сергеевна  догнала нас и  сунула мне в руку листок бумаги. На
бегу я успел разглядеть:
     СЧЕТ No12345 - два прим
     1.  Сломанные стулья  -  4  штуки  ....................................
50х4=200 грн.
     2. Моральный ущерб персоналу от хулиганских
     действий  родственников из Гренландии  ................................
1000 грн.
     3.              Пиво              -              2               бокала
...................................................... 2.50х2=5 грн.
     4.            Орешки            соленные             -             1шт.
..................................................... 3 грн.
     Итого:
............................................................................
1208 грн.
     - Я с вами разорюсь! - в ужасе воскликнул  я, с трудом переводя дыхание
на бегу, и через плечо бросил Клеопатре Сергеевне:
     - Потом заплачу, вы меня знаете.
     -  Это  я  раньше  думала, что  знаю, а сейчас  вас словно подменили! -
прокричала мне вдогонку изумленная Клеопатра Сергеевна.
     - Сволочь! - скрипел зубами Цезарь,  время от  времени, бросая свирепый
взгляд на Буцефала.
     Медлить  нельзя,  погоня  приближалась,  было  слышно,  как  в   пивную
ворвались фотолюбители. Но мы уже, минуя кухню, выбрались наружу.
     - За мной! - командовала Мальвина, увлекая нас за собой.
     Влетели  в первый  подъезд ближайшего  дома  и на  лифте  поднялись  на
последний,  шестнадцатый  этаж. Преодолев два  коротких  лестничных  марша и
чердачное помещение, выбрались на крышу.
     - Сволочь! - не унимался Цезарь, бросая недобрые взгляды на Буцефала. -
Я ездил по свету и пил свой кальвадос. Пусть он утратил для меня вкус, пусть
прежними стали новые города и люди, пусть. Но я жил  спокойно и приготовился
уже встретить старость, хотел  поселиться в дальнем горном селении, пить чай
на веранде и любоваться природой. А ты!.. - Цезарь с досадой махнул рукой.
     - А что, я?! - Буцефал остановился и повернулся лицом к Цезарю.
     - А  ты  пришел и душу мне наизнанку вывернул, -  уже без злобы отвечал
Цезарь, -  Я теперь все чувствую и переживаю. Больно за  то, как криво  люди
вокруг себя  мир  организовали, стыдно  за то, что они ничего не понимают, и
главное... - Цезарь запнулся от волнения.
     - Успокойся, Цезарь, - Мальвина бережно  взяла Цезаря  за  руку и нежно
погладила ладонь.
     Цезарь виновато улыбнулся.
     -  И  главное,  -  переведя дыхание,  продолжил  Цезарь,  -  я не  могу
оставаться   просто   наблюдателем,   каким   раньше  был,   когда   праздно
путешествовал. Теперь мне надо  действовать, чтобы этот мир улучшить,  пусть
хоть  на  толику,  иначе покоя  не  найти. Иногда на меня накатывает: закрою
глаза и вижу себя мертвого под землей. Лежу в гробу и совесть меня гложет.
     Цезарь смахнул слезу.
     - Но,  поверьте,  я  не хотел  причинить вам страдания, -  оправдывался
Буцефал.
     - Сволочь! - всхлипнул Цезарь и, повернувшись, дружески положил руку на
плечо  Буцефала. - Но  я тебе  благодарен. Меня теперь течение горной реки с
изумрудной  водой подхватило, а то я прежним  был, и жил, словно  в болотной
топи вяз.
     Буцефал в чувствах крепко обнял Цезаря.
     - Ребята, нам конец, - испуганно произнесла Мальвина.
     Мы оглянулись. Из чердачного окна на крышу лезли фотолюбители.
     - Вот они, держи гадов! - взвыл самый активный. И фотолюбители ринулись
в атаку.
     - Вот вам! - Цезарь скрутил кукиш и показал фотолюбителям.
     Те,  опешив,  сделали   остановку.  Это  дало  нам  время   согласовать
дальнейшие действия. Мы переглянулись и сразу же поняли друг друга. Взявшись
за  руки,   разогнались  и,   перепрыгнув  через  ограждение   безопасности,
окаймляющее край крыши, ухнули вниз.
     Пролетая между десятым и девятым этажом, мне показалось, что я - это не
я. "Конечно, не  я! Как  такое безумие  со  мной могло  приключиться? У меня
высшее  образование, должна же быть  хоть  какая  логика  в поступках. Зачем
прыгать? Какая глупая смерть!". Но, подлетая к пятому этажу,  я изменил свое
мнение.
     - Пошли вы все к черту! - закричал я во всю мощь.
     И мне  стало  так  легко  на  душе,  как  никогда  не  было  раньше.  Я
почувствовал себя  птицей,  опьяненной  счастьем  полета.  Нет будущего, нет
прошлого, нет ненужных хлопот и забот о хлебе насущном, есть только я и  мой
полет, в каждом мгновении которого сосредоточена вечность.
     - Проход  на  свободу, - прошептала мне на ухо летящая рядом Мальвина и
глаза ее яростно заблестели.
     Потом  она  и глаза ее  загорелись  удивительным каким-то  таинственным
блеском.
засмеялась, звонко, отчаянно, а  мне страстно захотелось  обнять  весь мир и
расцеловать.  Но  времени  на  сантименты  не оставалось.  Мимо стремительно
пронесся четвертый этаж, третий, второй, первый, и... хрясь! - затемнение.




     Первое, на что обратил внимание, когда  проснулся, был небольшой листок
бумаги, зажатый в правой руке. Это был чек No12345 - два прим на  сумму 1208
гривен за нанесенный моральный и материальный ущерб пивной "У Гофмана".
     "Вот  теперь,  они  не  отвертятся,  -  обрадовался  я.  -  Чек  -  это
неоспоримый факт, подтверждающий реальность вчерашних событий".
     Не позавтракав и не умывшись,  я с зажатым в руке чеком  No12345  - два
прим направился в пивную "У Гофмана".
     По дороге мне повстречался  необычный бекурый мальчик  одетый в  хорошо
подогнанный по фигуре черный фрак,  белую рубашку с ядовито-красной бабочкой
и  красные лакированные туфли с  длинными  тонкими носками.  Голову мальчика
венчал  непомерно  высокий зеленый  цилиндр, поля  которого  были  обрамлены
венком из луговых цветов.
     Откуда он взялся? Сбежал из цирка?
     Мальчик подошел и с хитрецой заглянул мне в глаза.
     - Не желаете ли газетку купить, познавательно-развлекательную?
     - Какую еще газетку?
     -  "Киевские  зори"  разумеется,  ее  сейчас  нигде  не достать -  вмиг
раскупают. Там  сплошная  сенсация! Но специально для вас  у меня  есть один
экземплярчик. Вот, - мальчишка сунул мне в руку газету. - С вас сто гривен.
     - Что?! Я не собираюсь платить такие деньги за газету, пусть хоть там о
конце света пишется.
     - Жадный дядя, - ядовито сказал мальчик и глаза его  на мгновение жутко
заблестели.
     Честно сказать, я испугался.
     - Не хотите платить, тогда я у вас вот эту штучку заберу, - он выхватил
у меня чек No12345 - два прим и пустился наутек.
     Опешив  от  такой наглости,  я  даже  не попытался  его  догнать. Когда
мальчуган скрылся, из-за угла послышался многоголосый кошачий визг.
     Раздосадованный исчезновением чека, моей единственной улики, я поплелся
к Гофману. Буцефал  меня там уже поджидал. Как ни в чем ни бывало сидел  и с
нескрываемым  удовольствием  покуривал   свою  трубку.  Стол  был  заставлен
кружками с пивом.
     -  Не  знаю,  что  и  думать,  Буцефал   Александрович.  Странные  вещи
происходят. Зачем мы вчера с крыши прыгнули?
     - Но ведь все обошлось.
     - Что значит "обошлось"?! Шестнадцатый этаж  - не шутка, нас с асфальта
должны были  соскребать, а мы  живые, сидим вот и разговариваем. Подозреваю,
что  мои сны с явью окончательно перепутались.  Но сегодня утром у  меня был
шанс  поставить  точку в этом  щекотливом вопросе. Проснувшись,  обнаружил в
руке  счет  No12345  - два  прим,  тот самый,  который  мне вчера  Клеопатра
Сергеевна вручила, помнишь?
     -  Что-то не  припоминаю,  -  рассеяно  ответил Буцефал.  - Может,  она
помнит? - и жестом подозвал Клеопатру Сергеевну.
     - Вам что-нибудь известно  о  счете No12345  - два  прим? - осведомился
Буцефал.
     - Впервые  слышу, - пробурчала в ответ  Клеопатра Сергеевна.  - Вы  уже
второй раз ко мне с этим вопросом пристаете (она посмотрела на меня). Первый
раз  - два дня назад, хотели денег дать непонятно за что, но тогда  вы пьяны
были, а  сейчас вроде  трезвый. Знаете,  мальчики, мне работать  надо,  а не
шутки шутить, - фыркнула Клеопатра Сергеевна и ушла.
     -  Да,  нет  же,  счет  был,  уверяю!  - настаивал я. -  Мне по  дороге
необычный  мальчик  повстречался.  Глянул на  меня  так, будто  он  черт  из
преисподней, и одет странно: черный фрак, белая сорочка с красной бабочкой и
зеленый цилиндр с цветочным венком на полях.
     - Цветы полевые? - серьезно спросил Буцефал.
     - Полевые - незабудки и лютики, кажется.
     - Я  его  знаю, это Почтальон.  Он с виду такой,  а вообще  он  хороший
парень, не бери в голову.
     Буцефал дружески похлопал меня по плечу.
     - Что значит: "не  бери в  голову"?!  Он мне "Киевские зори"  (протянул
Буцефалу  газету) за сто гривен пытался продать,  а  ты говоришь, "хороший".
Денег  я  ему, конечно,  не дал. Тогда вместо оплаты он у  меня из рук  счет
No12345-два прим выхватил и за угол скрылся, кошек  распугал.  Он, этот твой
"хороший"... паршивец он  этакий! -  вырвалось у меня, - лишил меня главного
вещественного доказательства реальности вчерашних событий.
     - Ну и правильно  сделал, что лишил.  А  так бы  ты ломал голову:  "Чек
есть, но его не должно быть, но он  есть..." и так до  бесконечности.  С ума
сходят от подобных головоломок. Почтальон тебя спас, а ты - неблагодарный, -
Буцефал громко развернул "Киевские зори", и что-то прочел. - Ух ты!
     В нетерпении  я  выхватил  у него  газету. На  первой странице крупными
буквами  было  напечатано:  "Несуществующие города.  И  что  теперь  с  ними
делать?". Развернул газету и стал читать саму статью:
     "Здравствуйте. С вами Надежда Перепелкина с репортажем о несуществующих
городах.  Два  дня  назад в  редакцию  позвонил  некто,  отрекомендовавшийся
Рихардом  Зорге. Сказал,  что  кое-что знает  о  несуществующих городах.  Мы
договорились  о встрече.  И  вот  какая  у  нас  беседа  получилась (в целях
объективности передаю ее без всяких добавлений и поправлений):
     НАДЕЖДА ПЕРЕПЕЛКИНА.
     Кто вы такой?
     РИХАРД ЗОРГЕ. Рихард Зорге.
     Н.П. Врете,  небось. Рихард Зорге -  военный герой, его  во время войны
повесили, его нет, а вы есть.
     Р.З. Несуществующие города тоже есть. У вас, вижу, на столе даже  карта
одного из них лежит.
     Н.П. Ну лежит, а что?
     Р.З. Я бы, девушка, рекомендовал вам с этой вещицей полегче обращаться,
а  то всякое может произойти.  Одно  скажу: добра от  этих городов не будет,
если не научитесь с ними правильно обращаться.
     Н.П. А правильно - это как?
     Р.З. В том-то и дело, что никто толком не знает.
     Н.П. А как же  наука? Она, если захочет, все узнать может. Наука сейчас
далеко зашла.
     Р.З.  Слишком далеко она зашла.  Я как  раз  по  этому поводу к  вам  и
пришел. Хочу предупредить: не суйтесь в несуществующие города, а тем более с
наукой.
     Н.П. Чего вдруг?
     Р.З. Да вы рассудите. Если несуществующих  городов, допустим, нет, а вы
о них думаете, то, что из этого получится?
     Н.П. Ну, не знаю...
     Р.З.  Головная боль - вот что. А станете  упрямствовать, не бросите это
дело  -  нервы  попортите и  глазом  не  успеете  моргнуть, как на приеме  у
специалиста окажетесь, а он вам уколы с процедурами пропишет. Вот тогда меня
вспомните, да поздно будет. Устроит такой поворот событий?
     Н.П. Такой  поворот  событий  никого  не  устроит.  Ну, хорошо.  А если
несуществующие города существуют, неужели и  тогда надо оставить их в покое?
Ведь, если  они есть, то думать  о них, должно быть, не вредно, хотя бы ради
интереса?
     Р.З. Знаете, что будет, если о чем-нибудь упорно думать?
     Н.П. Наверное, знаю: придет, в конце концов, на ум  хорошая мысль, а то
можно и открытие сделать, научное.
     Р.З.  Далась вам эта наука, вы же женщина! Если долго о чем-то  думать,
то это однажды может осуществиться. А упорные мысли о несуществующих городах
вас в  один из них  и  приведут. Дальше нетрудно  сообразить, что будет: вы,
ровно, как и город, станете несуществующим.
     Н.П. Как, совсем?!
     Р.З. В том-то и дело, что не совсем! Если бы совсем, то и проблем бы не
было.  А  так  опасная  головоломка  получается.  Ведь  эти города  все-таки
существуют,  пусть как несуществующие, а значит,  и вы  вместе  с ними  тоже
существуете, но теперь уже как несуществующий.
     Н.П.  Теперь  я  ничего  не  понимаю  и,  знаете, у  меня голова что-то
разболелась.
     Р.З. Вот  видите, а  я вас  предупреждал. Между тем  вы только вскользь
подумали  о несуществующих  городах,  представляете, что будет, если всерьез
ими озадачиться?
     Н. П. И все-таки, что будет?
     Р.З.   Будет   полная  неразбериха  в   вопросе   существования   -  не
существования. И, как следствие, возникает путаница между явью и сном.
     Н.П. Какой кошмар!
     Р.З. О чем я и говорю.  Не  суйтесь в несуществующие города  без особой
нужды.
     Н.П. А разве может возникнуть такая необходимость?
     Р.З.   Может.  Есть   люди,  которым  не   избежать  встречи   с  этими
таинственными объектами.
     Н.П. Кажется, мы подобрались к самому интересному. Кто эти люди?
     Р.З. Этого я вам сказать не могу.
     Н.П. Отчего,  разве  я не  способна понять?!  Тогда расскажите об  этом
нашим  читателям,  среди  них  встречаются  умные  люди,   они-то  уж  точно
сообразят.
     Р.З. Да  я бы  с радостью, только  не во мне  дело. Просто  есть  вещи,
понять которые можно только пережив их.
     Н.П. Замкнутый круг получается.
     Р.З. Верно.
     Н.П. Неужели нет выхода?
     Р.З. Есть.
     Н.П. И в чем же он заключается?
     Р.З. Надо найти проход на свободу.
     Н.П. И где его искать?
     Р.З. Должна быть дверь.
     Больше  нам   ничего  не  удалось  узнать.   Рихард   Зорге  неожиданно
засобирался и, сославшись  на занятость, поспешил  покинуть редакцию.  Потом
его видели, просящего милостыню на перекрестке улиц Ярославов вал и Гончара.
Странный тип.
     Но на этом новости о несуществующих городах не исчерпаны. Интерес к ним
среди населения неуклонно растет. В  редакцию обрушилась лавина звонков,  на
которые  мы  не успеваем отвечать. Из проверенных источников стало известно,
что сегодня ночью  район  монастырских пещер был  наглухо оцеплен  военными,
маскирующимися  под  сейсмологов.  Им,   якобы,   понадобилось   исследовать
прочность  пещер  на  предмет  предотвращения возможных разрушений от  якобы
надвигающегося землетрясения.
     Но наши проверенные источники время зря не  теряли  и  выяснили правду.
Военные-лжесейсмологи  лазали в  пещеры с  одной  целью  - искали  тот самый
загадочный проход,  через который верстальщик  Дмитрий  Шумерский  проник  в
несуществующий город Сан-Бенедикт. Но ни точные приборы, ни рвение выполнить
приказ начальства, ни  строгий научный подход к поискам не привели военных к
желаемым результатам. Так,  несолоно хлебавши, горе сейсмологи свернули свою
аппаратуру, смотали шнуры, и только их видели.
     Подведем итоги:
     1.  Странная четверка (те,  с  которых вся эта  катавасия  и  началась)
попала к нам (по их словам) из некоего Сан-Бенедикта,  города, которого, как
оказывается, нет ни на одной карте. Они могли соврать,  скажете вы. Резонное
предположение. Но как тогда объяснить их  появление ночью в пещерах,  вход в
которые охраняется?
     2.   Верстальщик   Дмитрий  Шумерский   собственными  силами  обнаружил
неизвестный  проход в  пещерах и проник через него в тот самый Сан-Бенедикт.
Шумерский  мог  соврать, скажете вы. Резонное предположение. Но как  в таком
случае объяснить  наличие  подробной карты Сан-Бенедикта, которую  Шумерский
принес, вернувшись из опасного подземного путешествия? Вот эта карта, передо
мной на столе лежит, ее трогать можно.
     3. Военные-лжесейсмологи  искали  в  пещерах  таинственный  проход,  но
ничего не нашли, несмотря на то, что были вооружены научными приборами, в то
время  как у Шумерского имелся лишь фонарик  на лбу и  глобус подмышкой. Это
что  ж  у нас, таким образом вытанцовывается:  проход  испугался  военных  с
приборами и исчез,  а  Шумерского с  фонариком  и  глобусом  не  испугался и
впустил через себя в Сан-Бенедикт? Но это, вы  меня уж  извините, ни в какие
ворота не лезет.
     Есть, впрочем, одна  маленькая зацепка. Шумерский вспомнил, что, будучи
в  Сан-Бенедикте, краем  уха  слышал,  как  говорили  о некоем  таинственном
проходе на  свободу, который якобы преграждает некая, не менее таинственная,
дверь, и что на поиски того прохода  отправилась одна  экспедиция, состоящая
из трех коренных жителей Сан-Бенедикта плюс  один турист в майке с пальмами.
Экспедиция ушла в тот же канализационный люк,  откуда вылез Шумерский, и как
сквозь землю провалилась.  Любопытно, что  о проходе  на  свободу и  о двери
говорил и Рихард Зорге.
     Напрашивается  предположение,  что тоннель с человеческими  костями, по
которому путешествовал  верстальщик  Шумерский  из  Киева  в  Сан-Бенедикт и
обратно,  и есть  тот  самый  проход на свободу,  с которого, похоже,  все и
началось.
     Однако в этой версии есть масса "но": тоннель ведет не на свободу, а  в
Украину и, как утверждает Шумерский, нет в нем никакой двери.
     В общем, уважаемые  читатели,  такие вот  дела. Если у  кого что-нибудь
прояснится по  данному вопросу, срочно  звоните  или  запросто  приходите  в
редакцию, будем вместе разбираться. А то мы здесь уже зашились".
     - Я ее, эту Надежду Перепелкину, прекрасно понимаю, - сказал я, дочитав
статью.  - Несуществующие  города - головоломка, вынуждающая вечно ходить по
замкнутому кругу. Но у  меня  и того хуже дела обстоят: мои сны превратились
во всенародное достояние, в какой-то водевиль, а  я  уже  перестаю сам  себе
принадлежать...



     - Смотри, Мальвину по телевизору показывают! - в  волнении перебил меня
Буцефал.
     И  точно, по телевизору, стоящему на барной  стойке, в выпуске новостей
крупно  показывали  Мальвину, на груди которой висела  табличка  с надписью:
"Любви нет!". Мальвина что-то говорила, но ничего не было слышно.
     -  Звук.   Включите,  пожалуйста,  звук!  -  обратился  я  к  Клеопатре
Сергеевне.
     Начало речи мы пропустили.
     - ... а я вам говорю, любовь надо запретить, - утверждала Мальвина.
     -  Как,  совсем?!  -  не  скрывая  удивления, спросила  молодая женщина
телерепортер.
     - Пока не настанет ясность в этом вопросе. А если ничего не прояснится,
то и совсем, - решительно отвечала Мальвина.
     - Что же вам не ясно, девушка?
     -  Неясно  все, - Мальвина  бережно поправила табличку  "Любви нет!". -
Вот,  например.  Ответьте мне  на простой вопрос: что, по-вашему, кроется за
любовными клятвами?
     - Ничего не кроется. Люди  любят друг друга, и об  этом говорят - все у
них  на поверхности. Что за  странный вопрос? -  удивилась репортер и камера
показала  крупным  планом  толстостенное,  размером   с  хорошую  гайку,  ее
обручальное кольцо.
     - А вот  и нет! -  отвечала Мальвина. - Клятвы  в любви  на самом  деле
означают,  что никакой любви нет, потому что  нет нужды клясться в  том, что
неоспоримо существует. Глупо, например, клясться в том, что человек дышит?
     - Согласна, глупей, чем: "Клянусь, я дышу" трудно себе вообразить, - на
время  репортерша задумалась. - И  почему это, по-вашему,  так  скверно дела
обстоят?
     -  Да потому, что нужда в клятвах возникает там,  где все неоднозначно,
туманно. Клянутся в  том, что в  любой момент  может разрушиться, исчезнуть,
или вообще является фантазией. На что это похоже?
     - Вы хотите поговорить о религии?
     -  Не хочу говорить ни о чем отвлеченном, я выступаю за отмену любви, -
Мальвина приосанилась, выпятив вперед грудь, чтобы всем была видней табличка
"Любви нет".  - Поймите, мы занимаемся не тем: говорим, что любим, но это не
любовь, от нашей лжи только горечь в душе накапливается...
     Мальвина хотела еще что-то сказать, но  ее прервали. На экране появился
ведущий программы "Новости":
     -  Вот такие  у нас  дела, уважаемые  телезрители. Ходят  здесь всякие,
правительство осаждают и черт знает что требуют.
     За  соседним  столиком  взволновался  до  того  спокойно  пивший  водку
посетитель "У  Гофмана",  худощавый  мужчина  средних лет в мятом  пиджаке и
старых джинсах:
     - Черт бы побрал эту  любовь! - на весь зал заявил посетитель.  - Права
девчонка: любовь надо запретить как чуждый  и  вредный  обществу элемент.  Я
из-за  той  любви прозябаю,  а  мог бы  жить и разные полезные дела  делать.
Думаете, мне нравится  водку пить?!  А куда деваться:  домой  не могу  - там
женщина  ходит из комнаты в комнату: ни поговорить с ней  об интересном,  ни
просто порадоваться. Она только и знает, что всем недовольна. А я ведь с ней
по любви  сошелся, и  что теперь? Раньше хотел стихи писать - знаете,  как я
люблю стихи!
     - Так и писал бы себе, - заметил усталый голос.
     - Легко сказать! Человек  - душевное существо, он не рубильник: захотел
-  включил,  захотел  -  выключил.  Я  больше  не  могу  писать  -  рука  не
поднимается.  У  меня  в  душе  пустота  поселилась,  а  я ее водкой уморить
пытаюсь,  но  ей  хоть  бы  что,  -  мужчина  в  отчаянии  махнул  рукой  и,
пошатываясь, направился к выходу.




     - Буцефал! - взмолился я. - Не могу здесь больше, душно и радости мало.
Пойдем, я тебя  по городу прогуляю. Ты  же  ничего не  видел, а это все-таки
Киев, говорят, красавец-город.
     - А это что?  - спросил Буцефал, как только мы вышли из пивной и указал
на огромные бетонные трубы, видневшиеся вдали.
     - Это мусоросжигательный завод, - ответил я и сник.
     - Не грусти, Герман! - Буцефал дружелюбно положил мне руку на плечо.  -
Во всех городах дурно пахнет.
     У  входа в метро наблюдалось людское  столпотворение в  форме  круга, в
центре которого  находились мои старые знакомые  Адмирал Нельсон и Александр
Македонский.  Все  с  нескрываемым   интересом  слушали,  как  те  о  чем-то
рассказывали.  Люди так  плотно стояли друг  к другу,  что я  даже  не  стал
пытаться  пробиваться  через  них,  чтобы  поздороваться   с  Македонским  и
Адмиралом.
     - Кто такие? - поинтересовался Буцефал, глядя на ораторов поверх  голов
слушателей.
     -  Старые  знакомые.  Я  тебе  про  них коротко рассказывал.  Тот,  что
покрупней - Александр Македонский, но он не завоеватель, а хирург. Он  мышей
из головы удалять может. Второй - Адмирал Нельсон, но  он не адмирал, а ярый
поклонник Гете, "Фауста" сильно любит.
     - Вы, люди,  криво живете, бездумно. "Фауст"  никого  не  интересует, -
взволнованно говорил Адмирал Нельсон. - Я в метро специально ездил,  в книги
читающих пассажиров заглядывал - и ничего, кроме отъявленной галиматьи в них
не нашел. "Сквозь привыкшую угодливость, ставшую маской, проступала холодная
беспощадность", - процитировал Адмирал отрывок из современной книги. - Разве
это можно читать?!  Это же все в голову идет, а потом, хочешь - не хочешь, к
сердцу опускается. Что, вы мне  скажите на  милость, от такого чтения в душе
образуется?
     -  Что-то вы,  мужчина, мудрите лишнее. Люди  читают  и отдыхают,  душа
здесь ни при чем, - вступилась за  "привыкшую угодливость" интеллигентная на
вид женщина предпенсионного возраста.
     - Именно, что ни  при чем! - возбужденно отвечал Адмирал. - Но  душа-то
всегда при нас и на нее все влияет, и "привыкшая угодливость" в том числе. С
душой  нельзя обращаться  таким  наплевательским  образом,  а то  она  может
обидеться и в разнос пойти.
     -  Что вы нас пугаете! - развязано  заговорил молодой человек из задних
рядов. - Я сотню  книжек прочел с разного рода "привыкшими угодливостями", и
ничего со мной не случилось. Что вообще со мной может произойти от чтения?
     -  От  подобного чтения  всякое  может  произойти,  -  грустно  ответил
Адмирал. - К примеру, проснетесь вы утром, спустите ноги с  кровати, чтобы в
тапочки влезть, а их на месте нет. Более того, и места самого нет...
     - Что это значит  - "нет места"? - уже не так  развязано спросил тот же
молодой человек.
     -  "Места  нет",  значит,  что  ничего нет. Когда  такое  случится,  вы
обнаружите  вокруг  себя  пустоту,  ту самую, которая, благодаря  этой вашей
"привыкшей  угодливости", копилась и  копилась  у вас в душе, а  потом вдруг
вырвалась наружу, нашла проход на свободу.
     - Чем  докажете, что во мне такие  пагубные процессы происходят? - гнул
свое молодой человек.
     - Вы "Фауста" не читаете, вот вам и все доказательство...
     - Не могу это слушать, - сказал я, обращаясь к Буцефалу.
     - Тогда  пошли отсюда, тем более,  что Адмирал, чувствую, скоро  начнет
"Фауста" цитировать.
     - Ты не любишь "Фауста"?
     - Я его наизусть знаю.




     Спустились в метро. Пассажиров было немного, нам даже удалось присесть.
Буцефал  расположился   слева   от   меня,   справа   занял   место  пожилой
интеллигентного вида мужчина в  очках с  тонкой  позолоченной оправой. Поезд
тронулся.
     - Возмутительно! - громко возмутился пожилой интеллигент, читая газету.
     - Что там у вас? - в один голос откликнулись мы с Буцефалом.
     -  Да  вот  же,  напечатано  в  разделе  "Криминальная хроника".  Какая
изощренная наглость! В голове  не укладывается, и как вообще подобное  может
на  ум  прийти?! Слушайте,  здесь немного,  я  вам  сейчас  зачитаю.  Статья
называется "Авантюра с  несуществующими городами". Вам  интересно? - вежливо
осведомился интеллигент.
     Мы с Буцефалом утвердительно закивали.
     -  Так  называемая  фирма "Мечта", -  начал  читать интеллигент,  -  за
последние  два дня продала одну тысячу двести тридцать пять путевок на отдых
в  несуществующий  город  Сан-Бенедикт,  обещая доставить туристов  к  месту
назначения через некий таинственный проход на свободу.
     В девять ноль-ноль около монастырских пещер собрались ровно одна тысяча
двести  тридцать пять туристов  (милиция потом их сосчитала). Ждут час, ждут
два,  в  общем,  до  обеда потолкались,  пока  не  сообразили,  что никакого
путешествия не  будет,  а их просто  одурачили  на общую сумму  один миллион
восемьсот  пятьдесят  две  тысячи  пятьсот  американских  долларов.  "Мечта"
испарилась - никого  в  конторе не оказалось,  и все  указанные  в  путевках
телефоны  для справок молчали. Теперь "Мечту"  ищет  милиция,  но по  данным
наших проверенных источников, надежда  на успех слабая. Каково, а, уважаемые
читатели?! Жулики обнаглели до крайности, и что интересно - граждане ведутся
на  невозможные вещи: какой-то несуществующий город  и  какой-то  проход  на
свободу. Им что, свободы в стране не хватает?
     Чтобы прояснить ситуацию, мы проинтервьюировали одного из пострадавших.
Во  имя  объективности  интервью  напечатано  без  каких-либо  добавлений  и
исправлений.
     КОРРЕСПОНДЕНТ. Вы что, с ума сошли?! Как можно клюнуть на такую удочку?
Вас же  в  рекламе  предупреждали,  что  город,  куда  вас хотят  отправить,
несуществующий.  А  вы  все  равно  клюнули,  словно  очертя голову  в  омут
бросились. Делать нечего, что ли?
     ПОСТРАДАВШИЙ. Мне свободы захотелось.
     КОРРЕСПОНДЕНТ. А то мы не в свободной стране живем?!
     ПОСТРАДАВШИЙ. А где, по-вашему, наша свобода находится?
     КОРРЕСПОНДЕНТ. Она в конституции прописана.
     ПОСТРАДАВШИЙ. То-то и оно, что в конституции, а больше ее нигде нет.
     КОРРЕСПОНДЕНТ. Можете доказать?
     ПОСТРАДАВШИЙ. А тут и доказывать нечего! Вы, к примеру, чем  целый день
занимаетесь?
     КОРРЕСПОНДЕНТ. Работаю. А что делать? - надо семью кормить.
     ПОСТРАДАВШИЙ.  Вот, и все  мы  так. Но  позвольте спросить:  живете  вы
когда? Когда себе принадлежите, а  не  находитесь в распоряжении начальства,
или во власти обстоятельств?
     КОРРЕСПОНДЕНТ. Я с  работы домой прихожу  и  падаю  мертвый - мне не до
сантиментов и философий, выспаться бы. Это что ж, по-вашему, я и не живу?
     ПОСТРАДАВШИЙ.  Отчего  не  живете?  Живете,  но  только  во сне  -  это
единственное  место, где вы сами собой являетесь.  Но разве это жизнь, разве
свобода? Это свобода от реальности  - вот что! А мне  свобода здесь нужна, а
не во сне, вот я и купил эту чертову путевку. И знаете, что?
     КОРРЕСПОНДЕНТ. Что?
     ПОСТРАДАВШИЙ. Ни капельки не жалею. Всего за полторы тысячи долларов  я
надежду себе купил.
     КОРРЕСПОНДЕНТ. Но вас же обманули!
     ПОСТРАДАВШИЙ. Ну и  что?  Плевать на доллары,  зато теперь я с надеждой
живу, потому что сделал первый шаг на пути к свободе!
     КОРРЕСПОНДЕНТ. Я чего-то не понимаю.
     ПОСТРАДАВШИЙ.  А вы попробуйте.  И не обязательно  для этого  путевку у
жуликов покупать,  просто попытайтесь поискать тот проход или  сделайте хоть
что-нибудь.  Сделайте  хоть  маленький  шажочек  по  пути  к  свободе  и  вы
почувствуете, как этого вам всю жизнь не хватало.
     Дочитав статью,  мужчина  вопросительно  посмотрел  на пассажиров.  Все
молчали, погруженные каждый в свои мысли.
     - К черту конституцию! - прервал  молчание молодой человек, одетый, как
мотоциклетный гонщик, во  все черное,  кожаное  с  множеством  металлических
заклепок.
     -  Вот из-за таких, как  ты,  у нас в стране бардак, - яростно возразил
другой пассажир, мужчина в костюме с галстуком.
     -  Это вы  сами бардак  устроили,  а свободу  в  конституцию  засунули.
Свобода  везде должна быть. Нужно по траве босиком ходить и радоваться, а мы
за деньгами гоняемся, и нам все мало. Конституция отстой! - подытожил гонщик
и с целью  усиления выдвинутых аргументов, грозно выпятив грудь, приблизился
к костюму с галстуком.
     Приверженец  конституции встал и решительно шагнул  навстречу  гонщику,
тем самым давая понять, что и его доводы имеют силу.
     Гонщик, видимо, желая  придать своим  аргументам еще большую весомость,
не долго  думая, запечатлел сопернику в челюсть крутой хук справа. Костюм  с
галстуком,  с  трудом выдержав  удар,  в  долгу  не  остался.  Изловчившись,
вцепился обеими руками  в  шевелюру  гонщика и повалил  его на  пол. Гонщика
кинулись  защищать трое друзей, одетых так же - в черную  кожу, а  на помощь
костюму с  галстуком  пришли  пятеро  представительных  мужчин  тоже  все  в
костюмах с галстуками. Началась битва.
     - Остановка "Площадь Независимости, - объявили из динамиков.
     - Нам выходить, - сказал Буцефал и потянул меня за собой.
     - Может, стоит вмешаться? - я попытался остановить Буцефала.
     - Ты  уже  вмешался.  Кто, по-твоему, меня с проходом на свободу во сне
увидел  и  наружу  вытащил?  Тебе  мало?  Еще  большую   неразбериху  хочешь
организовать? Пошли, - твердо сказал Буцефал.
     Я повиновался.
     Мы  вышли на площадь  Независимости, где нас ждал  очередной "сюрприз",
правда, на этот раз мирного характера.
     Около фонтана на лавочке сидел Бертран и о чем-то беседовал с худощавым
молодым  человеком  в  очках.  Вокруг  столпилось  человек  двадцать  и  все
внимательно слушали.
     - Бертран! - поприветствовал я его еще издали.
     Бертран бросил на нас короткий отрешенный взгляд и как будто не узнал.
     Я  собрался,  было,  подойти  к нему,  но Буцефал  остановил. Мы встали
несколько в стороне, откуда было все слышно.
     - ... и  я впервые увидел,  как идет  дождь,  - проникновенно продолжал
ранее начатый разговор Бертран.
     - Обычный дождь? - уточнял очкарик.
     - Вот только что вы в самую суть попали! - возбужденно отвечал Бертран.
- Это действительно был обычный дождь, похожий на миллионы других дождей. Он
был  обычный для миллионов людей, но не для меня. Все началось с того, что я
случайно обратил внимание  на одну каплю, которая, пролетев мимо моего носа,
хлюпнулась  в  лужу. Я услышал наполненный  необыкновенным очарованием тихий
звук: "Бульк!", а потом наступила тишина. Никогда раньше не слышал, чтоб так
зачарованно, так проникновенно, затрагивая душу, булькала капелька. И у меня
произошел перелом. На меня словно озарение нашло.  Еще помню, дышать  трудно
стало и круги разноцветные перед глазами поплыли. Нет, вы только вдумайтесь!
- Бертран схватил и стиснул ладонь своего собеседника.
     От неожиданности тот, сконфузившись, вздрогнул, но руку не отнял.
     - Маленькая капелька мгновение назад была совершенно одна, а теперь она
-  часть  целого!  - продолжал  Бертран. - И  что  поразительно: капельки не
стало, но она  не исчезла! Удивительно, правда? Но это еще не  все. Когда  я
следил  за  капелькой, то  на  секунду  показалась, что она -  это  я.  И  я
почувствовал, что через мгновение меня не станет, но я  не исчезну, а просто
буду другим,  преображусь, начну новую жизнь вместе с другими  капельками  и
мне не будет одиноко. Так я полюбил дождь, и дождь перестал быть обычным, он
стал моим, особенным.
     Бертрана был чрезвычайно воодушевлен, раньше я его таким не видел.
     - Подарите мне  дождь,  -  попросила  курчавая  рыжеволосая  девушка  в
джинсах.
     Бертран в задумчивости молчал.
     - Или вам жалко?
     -  Не  жалко,  -  простодушно ответил  Бертран,  - у меня таких  дождей
миллион. Но чтобы подарить вам дождь, мы должны быть вместе.
     - Вместе жить? - лукаво спросила девушка.
     - Общая крыша не избавляет от одиночества, девушка. Мы должны перестать
быть отдельными.
     - Что для  этого нужно? Нам  следует превратиться в капельки и упасть в
общую лужу?
     - Вы умная девушка, я погляжу, - улыбнулся Бертран.
     - Комедия! - с иронией заметил кто-то.
     -  Нет, не  комедия!  -  твердо заявил Бертран. -  Мы отдельными живем,
оттого сами безучастными к миру делаемся, и других равнодушием мучаем. Чтобы
быть вместе,  надо  разрушить  нашу  отдельность. И  тогда  весь мир  станет
особенным, а не только дождь.
     - Я вас понимаю. Только  уточните,  что значит  это  ваше  "вместе"?  -
спросила девушка.
     -  Вместе  - это когда мы нуждаемся в человеке, как  в самом дорогом на
свете, а не как в механизме по оказанию услуг.
     - Что  нужно сделать,  чтобы быть  вместе?  - серьезно спросил до  того
молчавший бородач и насторожился.
     - Надо стать царем.
     - Что, по-вашему, значит царь?
     - Настоящий царь живет  среди  голых стен, спит на полу  и  ест простую
пищу.  И так до тех  пор, пока  в его  государстве не переведется  последний
обездоленный, которым он сам  и должен быть. А так мы не  живем,  потому что
отражаемся в стеклянных глазах мнимых царей, которые только говорят, что они
вместе, а у самих закрома ломятся, и им не  стыдно И что примечательно:  все
они в церковь ходят.
     - Вы предлагаете  всем стать  нищими? - недоверчиво  спросил  худощавый
гражданин в сером плаще.
     - Я предлагаю каждому стать царем.
     - Откуда ты такой умник взялся? - послышался язвительный голос.
     - Из Сан-Бенедикта. Мы искали проход на свободу, но попали в Украину...
     Бертран еще хотел  что-то  сказать, но все  внимание переключил на себя
голосистый мальчуган.





     - Миллион долларов за верстальщика  Шумерского! - выкрикивал мальчишка,
раздавая желающим листовки.
     Я взял одну и прочел:
     "Дамы  и  господа! Мы  ничего  такого не  делаем.  Нам не  нужна голова
Шумерского.  Мы хотим  его живым видеть и  счастливым  сделать, а он  нас не
понимает и скрывается.  Мы ему денег дадим и много.  Он нам для официального
дела нужен.  Короче: назовите координаты верстальщика газеты "Киевские зори"
Шумерского, а мы вам миллион дадим, вот". Дальше шли реквизиты.
     Я немедленно достал телефон и набрал указанный номер.
     Трубку подняли во время первого же гудка.
     - Зачем вам Шумерский за миллион, он за жизнь столько  не заработает? -
выпалил я, не дожидаясь ответа.
     - Ты кто? - заговорил наглый баритон.
     - Я его друг, - быстро нашелся я. - Захочу, вы его никогда не увидите.
     Я, конечно, блефовал.
     -  Пожалуйста,  не  нужно нервничать.  Я  вам  сейчас  все  объясню,  -
залебезил баритон. - Нам Шумерский нужен, чтобы  провести нас в таинственный
город Сан-Бенедикт.
     - Зачем вам туда?
     - Бизнес.
     - Не смейте лазать в Сан-Бенедикт со своим треклятым бизнесом,  вас там
не ждут - это мой город! - взорвался я.
     Было слышно,  как  трубку прикрыли ладонью, и стали о чем-то шептаться.
Через минуту баритон заговорил:
     - Сколько?
     - Что сколько? - переспросил я.
     - Сколько стоит ваш город, мы его покупаем.
     Такая  неслыханная наглость привела меня  в  бешенство.  Еле сдержался,
чтобы не наговорить грубостей, чего терпеть не могу, и выключил телефон.
     - Бизнесмены - странные люди, - пожаловался Буцефалу. - Чего им надо?
     -  Несложно  догадаться:   хотят  безналоговую   зону  в  Сан-Бенедикте
учредить.
     - Но это город моего сна! Не хочу в нем видеть никаких зон!
     -  Дай им волю, они там не  только зону организуют. Посмотри вокруг! (я
оглянулся). Что ты видишь?
     -  Город  Киев вижу. Он из  грозных бетонных строений  состоит, которые
миллионы тонн  весят.  А  земли  живой  не вижу  -  вся она под многослойным
асфальтом схоронена.
     -  Вот  что с миром организация делает, - Буцефал  грустно вздохнул.  -
Знаешь, Герман,  поехали к Гофману,  а то  мне здесь тесно - сорганизованный
бетон на меня давит.
     Я не возражал и мы спустились в метро.




     На Харьковской площади к нам  подошел Почтальон. На нем  был  узбекский
халат, полы которого чуть не касались земли, на ногах - валенки с глянцевыми
калошами, а на голове - белая бейсболка с черной фирменной надписью: "Спасем
душу вашу! Постоянным клиентам скидка. Работаем в кредит. Тел. 4546646".
     - Опять этот странный мальчик, - обратился я к Буцефалу. - Сейчас будет
нам газету за сто гривен продавать, не вздумай ему деньги давать.
     Но  Буцефал  меня  не  слышал.  Он   расцвел  в  приветливой  улыбке  и
по-отечески обнял Почтальона.
     - Что  у  тебя сегодня, малыш? - сказал Буцефал,  протягивая Почтальону
сотенную купюру с таким видом, будто делал это не в первый раз.
     -  Криминальная  хроника,  дяденька,  -  бойко  ответил  мальчик и  дал
Буцефалу газету, а сто гривен взял и небрежно сунул в боковой карман халата.
После чего, как и в прошлый раз,  бросился бежать. Но стоило ему свернуть за
угол, как оттуда, истошно мяукая, бросилась врассыпную стая бездомных котов.
     - Презабавнейшая  газетенка, эта  ваша  "Киевские  зори",  не  перестаю
удивляться, - не обращая внимания  на котов, саркастически заметил Буцефал и
развернул газету. - Ты только послушай, что пишут:
     "Милиция арестовала  четверых  киевлян,  которые самовольно  проникли в
канализационную  систему под Михайловской  площадью  и  начали  рыть  ход  в
направлении Михайловского собора.  На вопрос, зачем задержанные это  делали,
милиция  отвечать  не хочет. Пришлось  нашей  редакции проявить  смекалку  и
проинтервьюировать землекопов непосредственно в милицейских застенках.
     С этой  целью наш отважный корреспондент-стрингер  Альфонс  Вавилонский
нарочно совершил  ряд хулиганских  действий в отношении иностранных граждан,
мирно  гуляющих  по той  же  Михайловской площади.  Он  прицепился  к группе
интуристов, неустанно задавая  один  и тот же  вопрос: "Вы, случайно, не  из
Сан-Бенедикта  пожаловали?".  И  делал  это  до  тех  пор,  пока  туристы не
обратились  за  помощью  к  патрульному  милиционеру.  Тот  вызвал  наряд  и
Вавилонского повязали.
     Расчет сработал - стражники препроводили Вавилонского в то же отделение
милиции,  в  застенках которого томились, ожидая своей участи,  интересующие
нас  загадочные  землекопы. Оказавшись с ними  в одной  камере,  Вавилонский
сразу  же  приступил  к  выполнению  своих  прямых  обязанностей  и  взял  у
землекопов  интервью,  которое  он в  тайне  от  милиционеров передал нам по
мобильному телефону, а мы его публикуем (см. ниже).
     ВАВИЛОНСКИЙ.  Ребята,  вы с  ума  сошли, под  Михайловский собор подкоп
делать! Зачем?
     ЗЕМЛЕКОПЫ. Нам свободы захотелось, вот мы и копали.
     ВАВИЛОНСКИЙ. У нас же свободная страна!
     ЗЕМЛЕКОПЫ. А нам скучно жить стало.
     ВАВИЛОНСКИЙ. Но вы  же в Киеве! Здесь увеселительных заведений на любой
вкус, хоть  отбавляй. Один  мой  знакомый задался  целью найти  двухметровую
блондинку с мохнатыми  волосами по всему туловищу. И что  б вы думали?  Одна
поисково-развлекательная компания ему нашла такую. Вот что значит Киев!  Так
отчего же вы заскучали?
     ЗЕМЛЕКОПЫ. От прибавочной стоимости.
     ВАВИЛОНСКИЙ. С чего  вдруг?! Прибавочная стоимость наше общество вперед
движет, а вы ею недовольны.
     ЗЕМЛЕКОПЫ.  Это всем известно, поэтому никто всерьез не задумывается, а
мы с товарищами  задумались. Людей поспрашивали и выяснили, что никто толком
не  может ответить, в какой именно "вперед" она нас движет. Говорят что-то о
повышении уровня  жизни, о валовом  национальном продукте, и еще о  каких-то
показателях, за  рост которых мы должны бороться, и тогда всем будет хорошо.
Но человека  ни  в одном  ответе мы не  обнаружили -  вместо человека  везде
значится потребитель  товаров  и  услуг. Но ведь  потребитель не человек!  У
потребителя животные функции  -  он ест, пьет  и в туалет ходит. Вот мы,  то
есть четверо друзей, и заскучали по человеку, которого прибавочная стоимость
не учитывает, и нам свободы захотелось.
     ВАВИЛОНСКИЙ. Свободы от чего?
     ЗЕМЛЕКОПЫ.  Да   от   прибавочной   стоимости,  какой  же  вы,   право,
несообразительный!
     ВАВИЛОНСКИЙ.  Но   страна  уже  один  раз  попробовала   избавиться  от
прибавочной стоимости в семнадцатом,  и ничего путного  у нее не получилось,
вы же знаете.
     ЗЕМЛЕКОПЫ. Знаем. Вот  поэтому и стали копать, а не флагами махать. Нас
на это статья  о несуществующих городах в газете "Киевские зори" подвигла. В
ней о проходе на  свободу говорилось, и что его вырыли те,  которые оттуда к
нам попали, и что  копали  они под своею церковью. Мы решили тоже копать, но
уже с нашей стороны и под нашей церковью - вдруг повезет.
     ВАВИЛОНСКИЙ. Ну и что, повезло?
     ЗЕМЛЕКОПЫ. Как видите.
     Землекопы  грустными  взглядами  окинули  мрачные   стены  милицейского
казимата и тяжело вздохнули.
     ВАВИЛОНСКИЙ. Будете еще копать, когда выпустят?
     ЗЕМЛЕКОПЫ. Будем.
     Пока наши адвокаты пытаются вызволить Вавилонского  из  заточения, мы в
редакции не  знаем,  что и думать. Только что нам  сообщили еще о подкопах в
районе Владимирского собора и на Лысой горе.
     Владимирский  собор  еще как-то  укладывается в общую схему,  но  зачем
копать на Лысой  горе,  где  по  преданию, ведьмацкие  шабаши собирались? Не
понятно. И  вообще, уважаемые читатели, чем дальше в лес, тем больше дров. С
этими несуществующими городами и проходами на  свободу  у  нас в редакции  у
всех сплошная  головная  боль, и никаких конкретных результатов. Если у кого
что на этот счет прояснилось -  пишите или запросто  к нам заходите, милости
просим,  а  то сами мы  уже ничего не  соображаем.  До  свидания". Конец,  -
перевел дыхание Буцефал и рукавом вытер пот со лба.
     - Буцефал, дорогой, мне нехорошо. Понимаю и  Шумерского,  и тех, кто за
ним охотится, и всех землекопов тоже понимаю. Но ведь они под меня копают, и
мне страшно. Такое впечатление, что в любой момент  у  меня земля из-под ног
может  уйти и я в  космосе останусь. Пойдем  лучше пиво  пить,  мы, кажется,
собирались, - сказал  я  и,  дружески обняв  Буцефала за  плечо, повел его в
пивную.
     В этот  вечер мы напились, потому что поводов  было хоть отбавляй. Пили
за  прибавочную  стоимость  и  чтоб  ей  пусто было; за  скорое освобождение
землекопов; и за всех наших друзей тоже пили: за Бертрана, Теодора, Мальвину
и Цезаря. Не забыли Вавилонского и Шумерского, и за Лысую гору тоже выпили.
     Разошлись поздно. Как добрался  домой  -  не помню.  Помню только,  что
долго не мог попасть  ключом в замочную скважину и  что с трудом добрался до
кровати. Заснул мгновенно.


     И снилось мне,  что путешествую  по Африке,  но,  в отличие от  обычных
туристов, меня  интересует  нечто  большее,  чем просто памятники старины  и
природные  достопримечательности. Мне во что  бы то ни стало надо найти одну
важную вещь, без которой жизнь утратила смысл -  я ищу необычную красоту. Но
не знаю, как она выглядит, выглядит ли вообще, и  где ее искать. Получается,
как в сказке: "Пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что".
     Я  давно  в  Африке, переезжаю из города  в город, встречаюсь с людьми,
тайно надеясь, что, быть может, кто-нибудь подскажет, где следует искать мою
необычную красоту. Но никто не понимает,  что я хочу. Одни советуют съездить
в   Гизу  и  посмотреть  на  пирамиды,  другие  рекомендуют   посетить  храм
Абу-Симбелл,  третьи говорят,  что  нет  ничего  интересней,  чем  развалины
Карнака  в  Луксоре. Но  все это не то. Моя необычная красота не  может быть
доступна всем, она точно не пирамиды  и не Абу-Симбелл. Она - то, что  сияет
изнутри, и она способна зажечь огонь в моей душе.
     Я  перестал  слушать  людей  и решил  довериться  своему сердцу. И  вот
однажды я забрел в один магазинчик, в котором продавались ледяные фигурки.
     "Это  необычный магазин, тем более для жаркой Африки, -  подумал  я,  -
поэтому здесь у меня есть шанс найти мою необычную красоту".
     - Странный вы человек, раз взялись торговать таким необычным товаром, -
обратился я к хозяину магазина.
     - Вы  обязательно у меня что-нибудь купите, - без тени сомнения ответил
тот.
     - Откуда такая уверенность,  вы даже не знаете, что мне нужно, если мне
вообще что-нибудь нужно?
     -  А  вы к  необычной красоте тянетесь, затем  и пожаловали,  -  заявил
хозяин.
     - Почем вам знать, к чему я тянусь, вы что волшебник?
     - Не волшебник, а вас глаза  выдают.  В них  надежда и страсть имеются.
Эти два качества с точностью определяют искателя необычной красоты. Обратите
внимание, как играют лучики  солнца вот в этой фигурке. Она сияет изнутри, -
он снял с полки фигурку священного жука скарабея.
     "Скорей  всего, волшебник, - подумал я, - иначе, откуда ему знать,  что
моя необычная красота сияет изнутри".
     - Я не волшебник, почему  вы мне  не верите?  - отвечал  хозяин, словно
читая мои мысли. - Все необычное  должно обладать внутренним светом. Судя по
загару,  вы  не  первый день в Африке,  и,  наверное,  видели много  фигурок
жука-скарабея?
     - Да, но все  они были сделаны  из  камня  или бронзы.  Они  холодны  и
печальны.
     - А мои фигурки  особенные  - они переливаются разными  цветами. Они  и
есть необычная красота. Завернуть скарабея?
     Заверните, - согласился я. - Скарабей, насколько мне известно, приносит
удачу?
     -  Мало  удачу!  Он  приносит  счастье,  только для вас  это  обернется
необычным счастьем, - загадочно отвечал продавец.
     "Разве счастье может быть обычным?" - подумал я и, попрощавшись, ушел.
     Потом  долго  бродил  по узким  пыльным  улочкам  африканского городка,
прятался от солнца  в небольших ресторанчиках,  пил чай,  курил  кальян. Еще
вчера меня одолевали сомнения  - я не знал что ищу и  куда иду, а сейчас мне
радостно и легко, ведь теперь я - обладатель необычной красоты.
     Захотелось еще раз  посмотреть на скарабея, на свое счастье. Заглянул в
сумку, и...  о, ужас! - там ничего  не  было.  От необычной красоты осталось
мокрое место! Показалось, что вот прямо сейчас должен наступить конец  света
- разверзнется земля и весь мир исчезнет в страшной огнедышащей пропасти.
     Какой же я глупец!  Сразу  нужно было  сообразить:  ведь  я же  в вечно
жаркой Африке, а моя необычная красота изо льда сделана.
     Оглянувшись, обнаружил, что нахожусь в  пустыне,  конца  и края которой
нет. Куда делся город? Здесь  есть кто-нибудь? Я посмотрел под ноги и увидел
свою тень. "Неужели больше у меня ничего нет?", - задумался я.
     -  Тень - то немногое, чем ты можешь располагать в этом мире, - услышал
я чей-то голос.
     - Но она бездумная молчаливая сущность, на ощупь ее вовсе нет.
     Какой с нее прок?
     - Она не тает на солнце,  в огне не  горит, в воде не тонет, и главное:
крепче всех  к тебе  привязана.  Дети вырастут и устроят  собственные жизни,
друзья предадут  за  деньги, любимая женщина уйдет  к иному  красавцу -  все
зыбко в этом  мире. Одна лишь тень предана, как верный пес.  Тень пойдет  за
тобой в огонь и в воду, она тебе - самый ближний родственник.
     - Как же я раньше жил, не замечая такого счастья?
     - Мир устроен так, что все нужное у человека уже есть, и оно под рукой.
За истинно  нужным не  надо никуда ездить,  его достаточно распознать, и оно
станет твоим.
     "Что же тень для меня значит, что или кто она?" - задумался я.
     И  вдруг  меня посетила  мысль. Кажется, знаю, о чем таинственно молчит
тень: она  указывает на мое истинное положение в мире. Если вижу свою  тень,
значит,  я обращен спиной к свету, и не вижу света. Но ели повернусь к свету
лицом, то не обнаружу своей  тени у себя под ногами -  она окажется позади и
станет незаметной.
     Так вот  в чем  секрет! Благодаря тени я могу знать, что  у  меня  есть
некая невидимая, светлая сторона - нечто иное, взору недоступное.
     Я готов был ликовать,  но неожиданно меня охватил дикий  страх.  И  все
из-за того, что только на мгновение представил, будто могу умереть, но так и
не  увидеть  своей  иной  светлой  стороны. Кем  я в  таком  случае буду?  -
озадачился я.
     - Отражением собственной тени, - отвечал голос из темноты.
     На этом  месте я проснулся. Потом еще долго лежал и задумчиво смотрел в
потолок.   Сон  оставил  у  меня  сильное  неизгладимое  впечатление.  Такое
ощущение, будто внезапно очутился голым в женской  бане. Все на меня смотрят
без стыда и смеются, а я один, мне совестно и деваться некуда. "Видимая тень
порождается невидимым светом" - простая, казалось бы, мысль, но она внесла в
мою душу смятение.
     - Что порождает слова?
     - Безмолвие.
     "Что  порождает  ум?"  -  хотел,  было, спросить  я,  но не  осмелился,
испугавшись ответа.
     "Я  ли  это, или тень того, кого  сам почитаю за тень? Я  живу или мной
живут?" - подобные пугающие вопросы роились, как  мухи в моей голове, ни  на
минуту не давая покоя.
     Далее находится  одному  стало невыносимо, и я  направился  в пивную "У
Гофмана".



     В  порожнем зале пивной в гордом одиночестве покуривал  трубку Буцефал.
Он как будто никуда и не уходил  -  сидел  за  тем же столиком, где мы вчера
угощались.
     - Мне снился сон, - начал я сходу.
     - Неужели!
     - Не  надо ерничать,  прошу,  мне не  до  шуток.  Не знаю, смогу  ли  я
выдержать  нахлынувшие  на  меня  новые  впечатления и  необычные  мысли,  -
пожаловался я и на одном дыхании рассказал Буцефалу свой сон.
     - Ты, Герман, глубоко погрузился, -  дослушав  мой  рассказ,  задумчиво
сказал Буцефал.
     - Мне  тоже  кажется, что  глубоко - странные вещи  не  дают покоя,  то
появилась Глория, а теперь еще и  Тень. Мной завладевает некая  таинственная
сущность,  пугает она  меня.  Но еще больше  страшит мысль,  что я так  бы и
прожил,  не увидев этого сна. Наряду  с жутью он подарил чувства  сказочного
очарования,  безумной страсти,  душевной тоски по  чему-то крайне значимому,
причем  важному не  только для  меня, а  и для всего человечества. Я теряюсь
среди пугающих  меня мыслей: "Не снюсь ли я себе или кому-то еще? Не являюсь
ли отражением собственной тени? Кто такая Глория?"  Подобные вопросы -  а их
миллион - сводят  меня  с ума. Кажется, что хожу вокруг  некоего загадочного
бездонного колодца, заглянуть в который  боюсь, но знаю, что рано или поздно
сделаю это.  Мне, Буцефал, открылась чуждая всем  истина, Бог  знает, к чему
она приведет.
     -  У  тебя появилась тайна, Герман.  Ты стал таинственным человеком,  -
заключил Буцефал.
     - Но я  и раньше был  таким. Сколько себя  помню, так  то и  делал, что
таился:  школьником старался не показывать родителям  плохие  отметки, перед
товарищами  выставлялся  смельчаком,  а что меня  порой  страх охватывает, и
часто себя жалко бывает, я тщательно скрывал, стыдно было. О господи, чего я
только не стыдился! Мой стыд подарил мне море тайн. Еще я прятался за маской
- ты знаешь - играл ненужную роль  и все боялся ее плохо сыграть. Меня, если
разобраться,  из-за  тайн  и  не  видно  вовсе.  И  думаешь,  один  я  такой
таинственный? Все  так живут. Так что, дорогой  Буцефал, ничего особенного в
таинственности, я думаю, нет.
     - Говорить  о "таинственности  для  всех" нелепо, как  нелепо полагать,
будто  кто-то имеет отношение  к знаниям лишь на  том основании, что  у него
дома на полках стоят книги, которых он  не читал. Тайна мало имеет общего со
знаниями, она к душе относится. Отметки в школе и прочее, о чем ты говорил -
это лишь секреты, но не тайны. Секрет получается, когда что-то хотят скрыть,
причем это "что-то" имеет вполне определенное  значение. Номер счета в банке
и количество денег на нем - секрет, но не тайна.
     - Но я могу таить мысли, они не похожи на деньги? - возразил я.
     - Все не то, Герман. Я говорю  о сокровенном знании,  которое  является
частью души. Желая найти проход на  свободу, это знание устремляется наружу,
но встречает преграды, упирается  в них и  останавливается.  Эти преграды  -
наши маски, за которыми мы  прячемся  и  нормы, благодаря которым  эти маски
существуют. Главное свойство  души - неудержимое стремление к таинственному,
ко всему тому,  что  разрушает нормы, которые,  в  свою  очередь,  стремятся
разрушить то, что им  угрожает.  Нормы хотят, чтоб было  все, как  у всех  и
никаких тебе  неожиданностей. Закабаленная нормами, душа мечется,  как дикий
зверь в клетке, она в растерянности, в отчаянии.
     - Так, что же такое тайна, я пока не понимаю?
     - Она и  есть тот  зверь в клетке.  Тайна - это  отчаяние души, которая
рванулась к свободе. С  тайной человек уже не может оставаться  прежним,  из
обычного   гражданина  он   превращается   в  иное   существо   -   человека
таинственного.  Он  больше  не  хочет  жить под  наркозом, отгораживаться от
собственной природы, не в  силах терпеть  свою совесть, которая закупоривает
душу, преграждая собой  проход на свободу. Но обязательно должна быть дверь,
Герман,  и  она,  эта чертова совесть,  и есть та дверь,  через которую надо
пройти.
     - Но как же без совести, ты меня пугаешь?
     - А как без души, без нее разве можно?! - воскликнул Буцефал. - Совесть
-  не  душа,  Герман,  она то, что, как нам  кажется,  является душой или ее
свойством,  но  она  -  не  душа.  Совесть получается, когда  нам  с детства
твердят, что такое хорошо и что такое плохо, и повторяют до тех пор, пока мы
не перестанем соображать, и примем все на веру. Совесть порождается нормами.
Но  как можно верить нормам, как  можно верить тому, что постоянно меняется,
что более похоже на моду, чем  на истину. Сейчас  твердят,  что  прибавочная
стоимость -  это хорошо, а раньше считали, что она плохая. У норм правды нет
и быть не может. Совесть - это умопомрачение, Герман.
     -  Что  же мешает человеку выпустить свою тайну  наружу,  сказав нормам
решительное нет, раз они такие вредные?!
     - Сами же тайны и мешают.  На этот счет у человека  есть  одно страшное
тайное желание. Оно заключается,  в стремлении делать из живого мертвое. Это
желание  и  порождает на свет  нормы. Оно  проявляется в  любви к порядку, в
стремлении жить по единым правилам, чтобы люди были как предметы, а предметы
как люди,  и чтобы каждый знал свое место. Колонны  солдат на параде, унылые
микрорайоны с безликими  домами - оттуда все  происходит и многое что еще, к
чему мы привыкли с детства, и без чего не мыслим свою жизнь.
     - Ты нарисовал ужасную картину,  Буцефал. Получается,  что нормы делают
из  нас тайну  для  самих себя, превращая окружающий  мир в иллюзию,  а саму
жизнь в погоню за  миражами. Но  тогда  получается,  куда  не сунься,  везде
тупик.  Я  теперь, выходит, и  без тайны  своей  не могу, а с ней  мне  куда
деваться?
     -  Тебе решать, - ответил Буцефал  и посмотрел на меня так, будто он не
человек, а потустороннее существо. Мне стало не по себе.
     - Я знал, что ты так ответишь! У меня от твоих слов голова кругом идет.
Одна  только совесть, которая душу  подменяет, чего  стоит. Ты вышиб  у меня
почву из-под ног, дорогой друг. Раньше я только  и  делал, что старался жить
по совести, и  единственное, на что сетовал, так только на  то,  что у  меня
скверно выходит. А ты говоришь, что я  не то делал, душу свою  в темный угол
загнал. Буцефал, ты мастер кружить  голову и затуманивать взор,  я, пожалуй,
оставлю тебя на время, мне надо побыть одному.
     - Счастливых встреч, - сказал на прощанье Буцефал.
     Тогда я не понял, что он имел в виду.



     Пошел  гулять по унылым безликим  улицам харьковского массива. Мне было
все равно куда идти, хотелось  ни о чем не думать, отвлечься от сумасшедшего
потока  мыслей. Через  некоторое время, утомившись, я  присел на  лавочку  и
закрыл глаза.  Но, странно  - я  не увидел привычной  тьмы, вместо нее перед
моим  мысленным взором  открылась, словно нарисованная, картина с  людьми  и
лошадьми среди бескрайнего поля. Я различал мельчайшие подробности: морщинки
на  лицах людей, лепестки полевых цветов, слышал, как мирно и глубоко  дышат
лошади. Более того, я знал,  что  происходит "за кадром" - чувствовал, как в
ближних оврагах черви роют землю, слышал, как режут воздух орлы, парящие над
дальними горными вершинами. Я открыл глаза.
     - Что с вами,  вы  бледный?  -  рядом на  лавочке  сидела  девушка  лет
двадцати  пяти  в  ситцевом платьице,  с  распущенными вьющимися каштановыми
волосами до плеч.
     Не слышал, как она подошла.
     - Дать таблеточку? - девушка открыла сумочку.
     -  Спасибо,  я здоров,  - ответил  я и почувствовал  к  девушке  особое
расположение. Показалось, что давно ее знаю. - Кто вы?
     - Девочка из песочницы, Наташа, помните?
     -  Помню.  В детстве я дружил с девочкой Наташей из  соседнего дома. Мы
вместе  играли  в  песочнице:  лепили  разные  фигурки и  рыли  тайные  ходы
навстречу друг другу. Когда  наши руки встречались, сердце мое  замирало и я
стеснялся.  Но  почему вы намного моложе меня?  Впрочем, со мной в последнее
время столько странных событий приключилось,  что я уже ничему не удивляюсь.
Знаете, Наташа, я только что закрывал глаза и видел очень  ясную картину: на
поле люди и кони.  И  еще я чувствовал, как черви жуют прошлогоднюю листву в
дальних оврагах, слышал, как орлы в дальних горах режут крыльями воздух.
     - Знаю, что с вами происходит,  - сказала  Наташа. - Закройте глаза еще
раз.
     Я повиновался: устроился удобней  на лавочке, закрыл глаза  и как будто
заснул.  Как потом выяснилось,  в  забытьи провел  около  часа,  после  чего
пробудился от собственного крика.
     -  Тихо вы, людей распугаете, - Наташа нежно прикрыла  мне ладонью рот,
но вскоре отпустила, как  только убедилась, что я не буду кричать.  - Что вы
видели?
     - Я видел себя, но в какой-то ужасной роли. Я был воином своего народа.
Вам интересно?
     - Не спрашивайте, сами знаете, что интересно. Продолжайте.
     -  Хорошо. Итак моя  жизнь  четка и  понятна: жена  рожает мне  детей и
готовит пищу, а я охочусь в лесах и воюю недругов по окраинам государства. Я
- победоносный  воин и  отчаянный храбрец, мною  гордятся,  воздают почести,
благословляют на новые подвиги. Моя жизнь, овеянная славой, могла бы длиться
и длиться, пока однажды я не очнулся. И оказалось, что никакой я не герой, а
самая последняя сволочь. Я дурно  пахнущий  человек, который  в пьяном бреду
чинит погром  в  своем доме, где мать моя и отец. Когда  прозрел, то в ужасе
обнаружил у своих ног поверженные тела родных людей,  обезглавленные моей же
рукой.  В  мгновение показалось, что мир прекратил существование. И  тогда я
обратился к Богу: "За  что, Господи!". Но Бог не услышал меня. И я воззвал к
Сатане:  "За что,  Люцифер?!" Но и он не  услышал меня. Отчаявшись, я решил,
что я сам Бог, и сам  Сатана, вершитель своей судьбы. Я слез с коня и пошел,
куда глаза глядят. Горе разрывало мое сердце. Шел три дня и три ночи. Наутро
четвертого дня  показался берег океана, где на  пустынном  пляже  мирно спал
человек.  Подойдя  ближе, заметил, что он  очень на  меня  похож.  "Странное
совпадение" - подумал  я и  мне открылась истина: лежащий  на песке  человек
есть я, но  только  прежний,  тот,  кто  еще не ведает,  что творит,  наивно
полагая, что  он - герой.  Какое-то время  пребывал в полном замешательстве,
просто стоял, и смотрел на себя. Но вдруг понял, что должен делать. Без тени
сомнения не медля ни  секунды, я вытащил из ножен меч и вонзил спящему прямо
в сердце.
     Закончив рассказ, я посмотрел на Наташу. Она рисовала прутиком на земле
замысловатые узоры.
     -  Ты убил в  себе  прежнего человека,  - задумчиво,  не поднимая глаз,
сказала Наташа. - Что ты чувствуешь?
     - Чувства переполняют меня.  Мне не нужны ни конь, ни меч,  ни почести,
ни благословения. Я хочу  бродить по лесам и лугам, слушать пение птиц, хочу
рисовать  странные  картины  и писать странные стихи, пусть все вокруг будет
странным  и  необычным. Я  хочу,  чтобы  было  так, как хочет  душа -  птица
вольная, и пусть все думают, что я сумасшедший.
     - Завидую вам. У меня так легко не получилось.
     - Не получилось что?
     - Избавиться от себя прежней.
     - Разве в этом есть необходимость?
     -  Прежнего человека надо обязательно убить, или он должен сам умереть.
Только так ты сможешь родиться заново.
     - Но зачем рождаться дважды?!
     - Чтобы быть свободным.
     - Неужели, второе рождение и есть тот самый проход на свободу?
     - Только шаг на пути к нему, - отвечала Наташа, не  отрывая  взгляда от
земли.
     - А как ты сделала этот шаг? - спросил я.
     - Вот, -  сказала Наташа и  показала мне свои запястья с множественными
рубцами  от порезов.  - Три  раза  пыталась, но  всякий раз меня  находили и
отвозили в больницу.  А потом мне приснился спасительный сон. Только я мечом
сердце не пронзала, а уронила себя в бездонный колодец. Помню, держу себя за
руку и на прощанье в глаза смотрю, потом  разжимаю пальцы  - и все...  Помню
прощальный  взгляд себя прежней - в нем  я видела искреннюю благодарность за
избавление. А вы не забыли заглянуть себе в глаза на прощанье?
     - Не было возможности - мой прежний человек спал.
     Девушка серьезно на меня посмотрела, но ничего не сказала.
     - Бедная девочка, такое пережить!
     - Не  надо  жалеть того, кому  суждено  расстаться с  собой  прежним, -
ответила Наташа.
     - Убивать себя прежнего - это судьба каждого человека?!
     - Если тебя позвала тайна, этого не избежать.
     -  Так  вот в  чем  дело! -  обрадовался я. -  Ты, получается, такой же
таинственный   человек,  как  и  я,  и  встреча  наша  не  случайна?!   -  я
вопросительно  посмотрел на  девушку,  но  она  даже  не  повернулась  в мою
сторону, продолжая задумчиво рисовать прутиком  на земле.  - Расскажите  мне
свою тайну. Вы не представляете,  как для  меня это важно.  И  то, что вас я
повстречал, для меня тоже важно. Теперь знаю, что я не один.
     -  Я  росла колоском пшеницы  в  чистом  поле, -  начала Наташа. - Днем
любовалась небом, и мне  очень нравилось разговаривать с облаками.  Когда ко
мне  приближалось облако, я его  приветствовала, узнавала, как  его зовут и,
если у него не  было имени, то сама его называла. Потом расспрашивала облако
о  том, откуда оно прилетело,  и что  произошло в пути. Так я узнавала,  что
делается в  мире. По ночам  любовалась  звездами,  и они учили меня мечтать.
Приходила осень, с меня осыпались зернышки,  падали в землю, а  на следующий
год  прорастали -  и я  оживала снова. Но  однажды приснилось, что  за  мной
пришли, сорвали  и  увезли  далеко от родного места. Мои зерна перемололи  в
муку и слепили  пельмени. Потом кто-то их купил и съел. Скоро я превратилась
в навоз, и меня смыли струей воды в длинную темную трубу.
     - Какая печальная история!
     - У каждого человека в жизни настает время "Ч", когда он должен сделать
главный выбор: быть ему пельменем или вольным колоском. Вы любите пельмени?
     - Ненавижу! А раньше ел, но они мне все равно не  нравились, просто так
было нужно - я был женат. Я тоже хочу  жить под открытым  небом, но не  могу
понять, зачем  убивать себя прежнего,  неужели  нет другого, более гуманного
способа, начать новую жизнь?
     - Надо убить в себе пельмень,  -  твердо ответила Наташа. -  А  насчет,
есть ли другие способы избавления, я не знаю, об этом не думала.  Мне просто
стало невыносимо жить по-прежнему - вот я и взялась  за нож. Так делала  три
раза, вы знаете, а потом уронила себя в колодец и это помогло.
     - И что теперь?
     - Я стала таинственным человеком и  могу  различать других таинственных
людей. Теперь  и  вы  можете.  Посмотрите на  прохожих  поверх  голов -  они
покажутся вам серыми.
     Я попытался и у меня получилось - действительно, люди выглядели серыми.
     - Но  я  поверх  голов  никогда на  людей  не смотрел,  всегда  в  лица
заглядывал, мне  глаза  у  людей  нравятся - они та  человеческая  часть,  в
которой жизни  больше всего.  А  то, что люди  кажутся серыми,  должно быть,
просто свойство поверхностного взгляда,  такое может быть? - я примирительно
улыбнулся.
     -  Посмотрите вон  на того человека, - попросила  Наташа,  указывая  на
торговавшего семечками мужчину.
     Я посмотрел и удивился - он был цветным,  но больше красным. "Странное,
однако, для мужчины  занятие, - подумал я, - у  него рабочий возраст, на вид
ему было около сорока и вроде не инвалид, а семечками торгует и, похоже, ему
это нравится".
     - Он таинственный человек? - спросил я Наташу.
     - Это Давид, идите к нему, он вам кое-что расскажет?



     - Здравствуйте, -  сказал я, подойдя к Давиду,  -  мне  на вас  девушка
Наташа указала, и...
     - Не  надо столько слов, -  Давид огляделся  по сторонам, проверяя,  не
подслушивает ли нас кто-нибудь и,  убедившись, что все в порядке, продолжил.
-  Прошу вас, говорите тише, нам  не нужна известность, а то  знаете... - он
снова с опаской огляделся.
     - А то, что? - я не понимал, чего он опасается.
     - А то все, что угодно! - Давид посмотрел на меня, как старый солдат на
новобранца.  -  Вы,  я  погляжу,  новенький  среди  таинственных  людей.   Я
постараюсь вам кое-что объяснить, чтобы вы не наделали глупостей.
     - У вас, полагаю, тоже есть своя тайна?
     - Есть, -  отвечал  Давид. - Собственно о  ней я  вам хотел рассказать.
Однажды я отправился на  поиски Бога. "Почему, все говорят  о Боге, но никто
никогда его не видел? - озадачился  я. - А те, кто видел,  давно умерли  и о
том, что они его видели, пишут другие люди, которые жили, спустя сотни лет".
Я пошел в храм и спросил, где мне найти Бога? Мне сказали, что Бог  везде  и
что он  все видит. Но я не поверил, потому что трудно, согласитесь, поверить
в то, будто кто-то  может находиться  везде.  "Но раз все говорят о  Боге, -
думал я, - то, значит, неспроста, значит, Бог есть. Тогда нужно  бросить все
дела и отправиться на его поиски, потому что нет более важного дела".
     Я пошел на вокзал и взял  билет на поезд, который отвез меня к морю. По
прибытии первым делом купил надувной матрац, улегся на него и поплыл в море.
     - Зачем? - удивился я.
     - Бога искать, зачем еще?
     - Тогда почему в море?
     - А где,  по-вашему, должен был  вести поиски?  Посудите: на земле люди
везде были,  и нигде Бога не нашли. Под землей его,  понятное дело нет, там,
если кто и есть, то нежить. Остается небо и море. Небо я отодвинул на второй
план,  потому  что у меня нет своего самолета. Поэтому начал  с моря. Теперь
понятно?
     - Понятно. И чем закончились поиски?
     -  Психиатрической лечебницей. Но сначала меня подобрали пограничники в
нейтральных водах -  я далеко  заплыл, так как  не рассчитывал отыскать Бога
вблизи берега, глупо  на такое надеяться, согласитесь. Пограничники  отвезли
меня к себе на базу для допроса. В Бога никто из них не верил, поэтому у нас
разговор не клеился. Скоро приехала карета  скорой помощи и меня доставили в
лечебницу.  Там  все  было  наоборот, разговоры отлично клеились.  Что  этим
докторам ни  скажи - они со всем соглашаются, и во все готовы поверить, лишь
бы я  не  волновался. Но сначала  я и  не думал  волноваться,  это  потом не
выдержал. Поверьте, нет ничего хуже, чем когда с тобой во всем соглашаются -
это кого угодно взбесит, ведь так? - Давид моляще заглянул мне в глаза, явно
опасаясь, как бы я не ответил "нет".
     - Конечно, так,  Давид. Более  того, могу подкрепить вашу правоту своей
философией.  Я  убежден,  что  жизнь  в  нас  поддерживает  несогласие,  это
основополагающее  и  жизнеутверждающее  свойство  природы,  оно отвечает  за
твердость  материальных тел.  Мы к  вещам прикасаемся  и они сопротивляются,
отвечая на вмешательство, а нам кажется,  что  они твердые. Если бы вещи  не
могли сопротивляться,  то мы бы жили, как во сне - ходили бы сквозь стены, и
вообще, ничего не чувствовали. Как же тут не нервничать, я  вас очень хорошо
понимаю. Продолжайте, пожалуйста.
     -  Дальше  последовали консилиумы, диагнозы и процедуры: ванны,  уколы,
туман в голове. Но дело не в этом. У меня столько горечи накопилось, словами
не передать - мне врачей жалко стало, представляете?!
     - Странным образом  вам лечение обернулось.  Они же вас мучили, а вы их
жалеете.
     - Сильно  жалею,  - горячо отвечал Давид. - Они не виноваты  в том, что
своему ремеслу  жизни  отдали, и ошиблись.  Как можно  верить в  то, что  из
человека  тягу  к  Богу уколами  вытравить  можно? Это же  безумие! Вы  меня
простите,  что  я разгорячился.  Сейчас успокоюсь,  и  расскажу вам о  своей
тайне.
     Давид погрузил руки  в мешок с семечками, и так молча сидел с минуту, а
потом продолжил.
     - Тайна  пришла  ко мне внезапно, когда я в больничке отдыхал. Открываю
глаза  со  сна,  как  вдруг мне  все  ясно  и  понятно  стало, а на душе так
празднично сделалось. Еле сдержался, чтобы не закричать от радости. Тогда  я
понял, почему здесь оказался.  Я захотел быть собой, и в  результате стал не
как все,  вот в чем дело,  Бог здесь ни при  чем.  Я мог  отправиться искать
философский  камень или конструировать машину времени, мог  бы вообще ничего
не делать, а просто сидеть и слушать тишину, ожидая просветления,  суть не в
том.  Что  бы ни  делал, я  бы  все  равно  стал чужим,  а  все потому,  что
повернулся к себе лицом. Я стал другим, а они остались прежними. В тот раз я
не нашел  Бога, но  я продолжаю  искать его и буду  искать  всю жизнь  - все
равно, найду или нет. И знаете почему?
     - Почему?
     - Потому что стремление к Богу и есть Бог.




     Я о многом хотел расспросить Давида, хотел также многое ему рассказать.
Бог мне давно  покоя  не дает, в нем много неясностей и меня это мучает. Уже
собрался говорить, но меня остановил вкрадчивый голос:
     - Оставьте Давида, он не выдерживает долгих  разговоров о Боге, слишком
близко к сердцу его воспринимает. Идите со мной, я вам что-то расскажу,  без
этого вам точно не обойтись.
     Ко мне подошел дедушка с седой длинной бородой в белой льняной рубашке,
подпоясанной веревкой. "Толстой! - мелькнула у меня мысль, - Лев Николаевич,
ни дать, ни взять".
     - Меня Лев Николаевич зовут, - представился дедушка.
     Я с удивлением на него посмотрел. Что за чертовщина?!
     -  Но  я не  Толстой,  -  поспешил  заверить меня  Лев Николаевич, и  я
облегченно вздохнул.
     - Вы, насколько понимаю, тоже таинственный человек?
     - Да.
     - И много вас, точнее сказать, нас таких?
     - Таинственных людей  не может быть много -  они порождены  сообществом
нормальных людей. А нормальные люди лишь потому нормальные, что у них  много
общего, и их - большинство.
     - Я охотно вас  выслушаю,  Лев Николаевич. Вы  мне  хотели рассказать о
том, без  чего мне не обойтись? -  я улыбнулся старику, потому что  мне было
приятно на него смотреть.
     - Раньше я строил  заборы, - начал  Лев Николаевич, - огораживал жилища
от  незваных  гостей  и чужих  взглядов,  свято  веря в  пользу своего дела.
Заборы,  думал  я, нужная  вещь - они укрепляют порядок. А  без  заборов что
будет? Все станут друг к  другу в гости ходить  когда  вздумается, или будут
наблюдать  за  чужой жизнью - без забора дом на аквариум похож. Сначала я за
деньги  работал, чтобы семью  кормить и  чтоб жена не  сердилась  - женщины,
знаете, всегда сердятся,  когда денег  мало.  Но потом я опомнился - мне  не
только ради  денег работать захотелось. "Мы все  больше на работе  живем,  -
рассуждал  я. - В  бездумном труде человек жизнь  механизма проживает". Есть
еще дом, скажете вы. Но что дом? Там я ем, сплю, жену, конечно, приласкаю на
ночь,  новости  по телевизору  надо еще посмотреть,  чтоб быть  в  курсе,  а
жить-то когда при таком расписании?! На жизнь, получается, времени совсем не
остается. Но, согласитесь, жить-то хочется. Вот я и стал работать, для души.
Но  счастья в труде не нашел, потому что задумываться  стал. Первое,  о  чем
серьезно  задумался, были мои заборы. Зачем  они  существуют? Мне эта  мысль
долго  покоя  не давала. И вот до чего  додумался: людям заборы нужны, чтобы
отделять себя от других.
     - Ну и что в этой мысли особенного? - удивился я.
     - В моем заключении не особенность важна, главное - я осознал, что люди
в  беде находятся и не понимают этого. Беда в том, что мы и без заборов друг
от друга отгорожены.  Нам  только кажется,  что мы знаем  и понимаем другого
человека, на  самом  деле  мы  его  только  воображаем.  Мы  говорим  слова,
вкладывая  в  них  смысл,  но  тот,  кто  слушает  эти  слова,  наделяет  их
собственным  смыслом и содержанием. Не мы в нашем слушателе находимся, а то,
что он  себе воображает. В  этом образе  больше его  внутреннего  мира,  чем
нашего.  Мы  разделены   непреодолимой   преградой   чужих  представлений  и
собственных иллюзий. Думать,  будто  мы вместе,  значит заблуждаться, а жить
согласно этому  заблуждению,  означает не  что  иное,  как спать наяву. Люди
глубоко  отдельные существа. Поняв  это, я перестал строить  заборы и  начал
людей жалеть. Стал ходить по домам и уговаривать, чтобы люди рушили заборы и
шли друг другу навстречу.
     - И что из этого вышло?
     - Я  попал в одиночество  - люди отвернулись от меня.  Им удобней  жить
отдельными, но думать, что они вместе. Сначала испугался своего одиночества,
но скоро мои страхи рассеялись и  я понял, что одиночество - это моя судьба.
Я  осознал, как важно принять одиночество, потому что, отвергая его, человек
идет против себя.
     - Знаете, Лев Николаевич, мне тоже приходили мысли об одиночестве, но я
всеми  силами  старался  их  прогнать,  неосознанно  избегая того,  что меня
пугает. Но теперь,  когда с вами поговорил, у меня страх прошел, и я готов и
дальше слушать об одиночестве, думать о нем и стараться принять.
     - Одиночество  бывает  четырех  видов,  -  продолжал Лев Николаевич.  -
Первое  -  когда  рядом никого  нет  и  ты  живешь,  как Робинзон  Крузо  на
необитаемом  острове; второе - ты одинок среди  людей,  когда никто тебя  не
слушает, не понимает;  третье  - когда ты в разладе  с собой, одинок  внутри
себя;  и  четвертое -  ты  одинок перед  собственным  существованием,  когда
чувствуешь  присутствие  смерти. Первые  три  одиночества известны и понятны
всем. Каждое из них может подействовать на человека и преобразить его жизнь.
Но главное  - это четвертое одиночество. Оно сильней всех и,  понятное дело,
наводит  страх,  поэтому  человек  всеми  способами  старается избежать даже
мыслей о нем, хотя от этого четвертое одиночество не исчезает. Оно настигает
человека и  карает  за то,  что он,  избегая его,  идет  против  собственной
природы. Убегающий от  четвертого одиночества  человек постоянно тревожится,
не может найти себя и живет, как во сне.
     - Что же делать?
     -  Надо  остановить  позорное бегство,  повернуться лицом к  четвертому
одиночеству,  и почувствовать  близость  смерти.  И  тогда откроются  врата,
ведущие к вечной истине.
     - Проход на свободу?! - воодушевился я.
     - Да, если хотите.
     - Я и не предполагал, что одиночество может  быть настолько влиятельным
и многообразным - вы насчитали целых четыре вида!
     -  На  самом  деле  их еще больше. Мы одиноки перед выбором  жизненного
пути,  потому  что только мы  знаем, куда  идти.  Мы одиноки перед свободой,
потому  что  никто  не  может  быть свободным за  нас. И  вообще, перед всем
жизненно важным человек одинок. Боль, страдание, страх смерти, неуверенность
в  будущем,  горечь утрат  -  все  это  и  многое  другое  порождается нашим
одиночеством. Теперь я вам расскажу, как попасть в одиночество.
     - Странное дело: зачем в одиночество  попадать, раз оно и так уже есть?
Вы же сами говорили, что одиночество преследует нас постоянно.
     - Именно, что "преследует". Но оно как бы в стороне находится, а нужно,
чтобы одиночество в душе поселилось.
     - Так как же попасть в одиночество?
     - В одиночество попадают внезапно. Человек  вдруг начинает ощущать себя
никому  не нужным, всерьез  озадачивается вопросами, о существовании которых
раньше  только слышал, но не предполагал, что они его серьезно заинтересуют.
"В чем смысл жизни?"  "Зачем  мы  живем,  раз все равно умирать?".  Подобные
вопросы  захватывают  все  человеческое  существо,  а  неспособность  на них
ответить заставляет чувствовать себя отдельным от мира. Со временем  чувство
отдельности  становится  все сильней  и невыносимей,  человеком  завладевает
страх. Он  пытается скрыться  от  пугающих  переживаний -  ищет  сексуальных
приключений,  отправляется в путешествия,  уходит  с головой в чтение  книг,
становится  приверженцем  каких-нибудь   идей,  запойно  пьет.  Но  все  это
бесполезно,  уверяю  вас. В  свое  время  многое  перепробовал  -  результат
нулевой, а от тщетных усилий только хуже  становится. Оно и понятно, ведь от
себя не убежишь - наши переживания находятся внутри,  а вино, женщины, книги
и  дальние  страны  -  снаружи.  Внешнее только  отвлекает, но  на  душу  не
действует, поэтому, раз уж ты попал в одиночество, то от него не избавиться,
это судьба. Вы меня понимаете?
     - Отлично понимаю, но мне с вами не по пути.
     - Что так, разве я вас не убедил?
     - Нет.  Дело  в том, что у  меня  есть Глория. Она у меня  и снаружи  и
внутри, потому что она для меня весь мир, и она не вписывается в ваше глухое
одиночество.
     -  Может, тогда  и  мне  завести  такую  же  Глорию?  -  задумался  Лев
Николаевич.
     - То будет уже не она, а свою я вам не отдам, - серьезно ответил я.
     - Понимаю, молодой человек, у каждого должна быть своя Глория.
     Лев Николаевич загрустил.
     - Во всяком случае, спасибо вам за напутствие, Лев Николаевич. И почему
вы не Толстой?
     - Не знаю, - печально ответил Лев Николаевич.
     - Прощайте.
     Мы пожали друг другу руки и расстались.
     Лев Николаевич подошел к Давиду и без спроса угостился семечками. Потом
они что-то обсуждали, но о чем говорили - уже  не слышал. Уверенным  шагом я
направлялся в "У Гофмана". Надо было встретиться с Буцефалом - у меня к нему
много вопросов накопилось.




     Войдя в пивную, я застал Буцефала в окружении многолюдной компании. Все
сидели  на  стульях, составленных  в кружок,  и,  открыв  рты, слушали,  как
Буцефал произносит горячую речь (начала не застал):
     -  ...наружный человек  верит не в  Бога. Он  верит  в то, что  счастье
получается  в  результате накопления  вещей. Он  одного  хочет,  чтобы с ним
волшебство случилось и чтобы все ему с  неба валилось. Ради этой  чародейной
мечты  старается  весь  научно-технический  прогресс,  изобретая все новые и
новые устройства с "волшебной" кнопкой, чтобы только нажал ее - и вот ты уже
имеешь,  чего пожелаешь. Суть научных  достижений одна - избавить  наружного
человека от внутренних усилий, а кнопка - она не просто пипочка, а состояние
души, образ мысли и способ жизни. И что же получается? В результате мы имеем
некое аморфное, безвольное и бесхарактерное существо  под названием наружный
человек. Я ответил  на ваш вопрос? - Буцефал обратился к молодому человеку в
первом ряду.
     - Спасибо! - упоенно воскликнул молодой человек.
     После чего быстро -  никто и опомниться  не успел! - разделся догола и,
размахивая  штанами  над   головой,  выбежал  на  улицу.  Оттуда  донеслось:
"Наружный человек - сволочь! Пора его кончать, а то жизни нет!".
     -  К  тому  же наружные люди  не  могут правильно  рожать,  - продолжал
Буцефал, не обращая внимания на призывы с улицы.
     - Это как? - удивились слушатели.
     - Наружный человек  вне себя живет, снаружи, поэтому  он не чувствует и
не понимает  жизни, которая внутри происходит.  Он  думает,  что внутри него
только обмен  веществ есть. Он не в состоянии понять, в чем смысл его жизни.
Поэтому наружный человек, если и хочет  себе детей, то лишь для  того, чтобы
те сумели достичь  того,  чего  он  сам не в состоянии, чтобы за него  жизнь
осмыслили и готовый ответ под нос сунули.
     -  Мы  больше не  будем  детей рожать,  раз  такое  дело, -  заговорили
некоторые слушатели.
     - Ну, и зря,  - отвечал Буцефал. - Рожать нужно,  но только делайте это
бездумно,  то  есть  от души, и пусть дети  растут  не  как  результат вашей
ущербности.
     - Буцефал! - я поманил его жестом.
     - Завтра продолжим, - коротко подытожил Буцефал.
     Публика,  недовольно бурча, и  гремя стульями,  стала рассаживаться  за
свои столики.
     - У меня содержательная  прогулка получилась, -  начал я, как только мы
присели. - Даже очень.
     - Таинственные люди встречаться начали? - прозорливо заметил Буцефал.
     -  Да.  Но  откуда  тебе  об  этом известно?  Впрочем,  я уже ничему не
удивляюсь.  Они,  эти  таинственные люди, мне, Буцефал Александрович,  такое
рассказали! такие интересные чувства во мне пробудили! Меня распирает.
     -  Я  бы тебе рекомендовал  соблюдать меру  в  общении  с таинственными
людьми, а то... - Буцефал не договорил.
     Его  речь  неожиданно  прервал странный  гул,  похожий  на топот  копыт
бегущего  табуна лошадей.  Все было, как в тот раз, когда за Цезарем гнались
разъяренные  фотолюбители. Теперь-то  что  стряслось и кто за  кем  гонится?
Посетители притихли и настороженно переглянулись.
     Через несколько минут в  пивную влетел запыхавшийся Теодор, и  не долго
думая вполз под ближайший столик, свернулся там калачиком и затих.
     - Где  он?! -  вслед за Теодором в дверях показался священнослужитель в
рясе и с массивным крестом на шее.
     Ошеломленные  посетители  не знали,  как себя вести.  С  одной стороны,
наблюдатели погони, жалея слабых, естественным образом переходят на  сторону
убегающего. Но, с  другой стороны, беглец -  непонятно  кто, а  догоняющий -
ясно  что за личность -  уважаемый  член общества, таких  теперь государство
жалует.
     - Кого ищем, отец святой? - осторожно осведомился один из посетителей.
     - Сатана! - воскликнул священник. И потом  чуть тише, переводя дыхание,
добавил:
     - Из Сан-Бенедикта. Где беглец, дети мои?
     Но никто и  слова не проронил. Отец святой сурово оглядел молчащий зал.
Не найдя поддержки среди посетителей, раздосадовано махнул рукой и,  сплюнув
трижды через левое плечо, скрылся.
     Теодор, отряхиваясь, выполз из-под стола.
     - Спасибо, господа, что не выдали, иначе бы мне конец,  - он с чувством
искренней благодарности отвесил низкий поклон залу.
     -  Брось, мужик,  с кем не  бывает! -  послышался  пьяный,  но душевный
голос.
     За столиком в дальнем  углу  сидел одинокий  пожилой мужчина  с  рюмкой
водки и кружкой пива для "ерша", и улыбался.
     - Теодор, что, черт побери, ты  натворил?!  - спросил Буцефал,  помогая
Теодору отряхнуться.
     -   Я  пришел  в  церковь  Бога  выручать,  а  они  злиться  начали,  -
извинительно говорил Теодор.
     Посетители  "У Гофмана",  перестав  пить  и  закусывать,  вопросительно
уставились на  Теодора. Стало  тихо.  Было лишь  слышно, как топают мухи  по
липким от разлитого пива столам.
     - В какую церковь? - нарушил молчание Буцефал.
     -  Здесь на  массиве есть  одна небольшая церквушка, вон там, -  Теодор
кивнул  на  дверь.  Присутствующие, как  по  команде,  дружно  посмотрели  в
указанном направлении. - Я шел мимо и  решил посмотреть, что там происходит,
но не сдержался и высказался.
     - На предмет? - спросил Буцефал.
     -  О  Боге,  разумеется, о чем еще  в  церкви  говорить?  В  левом углу
распятие  увидел: на  кресте  с  застывшим  страданием  на  лице, израненный
мертвый  Иисус висит. Я подошел  и  долго на  него смотрел, а  потом мне его
жалко стало да так, что я и сам чуть  было не умер -  верите, еле  на  ногах
устоял.
     - Всем его жалко, - вставил кто-то.
     - Нет не жалко! - загорелся Теодор. - Им  только кажется, что жалко. На
самом  деле  они просят  что-нибудь для себя, и если  не впрямую, то  думают
что-нибудь такое, что одно и то  же,  что  просят. А  я его  истинно  жалеть
начал,  без задней мысли. Мне  его  от все  души жалко стало, будто  он дитя
малое. Ему должно быть одиноко, подумалось мне. Я к такому заключению пришел
не  потому, что он умер  в страшных муках  (на войне простые люди и не такие
страдания терпели), а потому, что отделился от всех,  вдруг решив,  что он -
пастырь, а мы -  нуждающиеся в выпасе  бараны. Но люди не бараны, сравнивать
их с баранами - безумие.  Зря  он  так подумал - себе  хуже  сделал, один же
остался!  Жаль,  я далеко был, а  то  бы  образумил его и  спас...  - Теодор
неожиданно прервался, чтобы вытереть пот со лба.
     Все терпеливо ждали, когда он продолжит.
     - И что же? - осторожно спросил мужчина с мешками под глазами.
     - Я обо всем этом прихожанам рассказал.
     - А они?
     - Сначала слушали и молчали. Потом  я еще сказал, что всякий отделенный
человек сильно страдает, а Иисус именно  такой  и есть  - отдельный. Поэтому
ему  не просьбами  докучать, а жалеть надо, чтоб  в нем горя меньше стало, а
так  он  в  еще  большую  беду попадет. Спасем Иисуса, говорю  я  им,  и  он
обрадуется. Тогда и нам радость будет, а то вы все  понурые ходите - гляньте
на себя, это же  храм, а не место  для угнетения  духа. Улыбнитесь! - Теодор
остановился, переводя дыхание.
     - Дальше что было?
     -  А  дальше  действие очень быстро  разворачивалось, я  толком  ничего
понять не успел.  Вышел святой отец, объявил меня сатаной, и еще сказал, что
добро должно быть с кулаками, и кто  не с нами, тот против нас. И еще что-то
говорил,  но уже не помню, потому  что получил  кулаком  в  лицо,  в  глазах
потемнело.  Хорошо,  что выдержал удар, не упал и  придя в себя,  выбежал на
улицу, а  то бы  затоптали. Оглянулся - все прихожане за мной  и отец святой
впереди с распятием на шее:  борода на ветру развивается, глаза сумасшедшие.
Что  я такого  сделал?!  -  Теодор,  ища  поддержки, обратился  к  залу,  но
посетители молчали - ждали, что дальше скажет.
     - Ничего  особенного ты не сделал,  просто явился в  чужой монастырь со
своим уставом, - объяснил Буцефал.  - Монастыри не любят  чужие уставы, пора
бы тебе, взрослому человеку, об этом знать.
     - Ложись! -  неожиданно крикнул тщедушный мужчина  из дальнего  угла. -
Ползи, спаситель Божий, обратно под стол от греха.
     Теодор последовал совету - вполз под ближайший стол, и вовремя,  потому
что  в  дверях  появился  разгоряченный преследованием все тот  же  труженик
алтаря.
     - Где, он?! - грозно обратился к присутствующим он.
     - Здесь одни пьющие люди, отец  святой, - ответил уставший голос, - нам
не до Бога, мы ради удовольствия существуем.
     Священник  недовольно  проворчал   что-то  себе  в  бороду  и,  коротко
перекрестив зал, ушел, хлопнув на прощанье дверьми.
     -  Где яростные прихожане?  - не вылезая  из-под стола, поинтересовался
Теодор.
     - Вон они там, в округе рыщут, - указал на дверь Буцефал, - ты лучше не
высовывайся, а  то  найдут -  и затопчут. Рассердил ты их сильно, -  Буцефал
посмотрел в окно на бегающих верующих. - Откуда в них столько злобы? Похоже,
мы еще не  все знаем,  дорогой ты наш заступник Божий, - Буцефал постучал по
столу, где прятался Теодор.
     - Я им  еще  совет  дал  распятие  снести в подвал на  вечное хранение,
потому что нечего разглядывать чужие раны, будто они не страдание, а цирк, -
сделал признание Теодор.
     -  После таких  "нагорных проповедей" лучше на люди  не  показываться -
тебя верующие мигом в прах превратят и по ветру развеют. А другой раз думай,
где и что говорить - страна-то православная! - Буцефал похлопал себя ладонью
по лбу.
     -  Православная  - не  православная  -  мне  все  равно, - упрямствовал
Теодор.  - У  меня за Бога душа болит, и не просто болит, а по-настоящему на
части разрывается.  Если я  его  брошу, то себя  невзлюблю  и умру - утону в
своей горечи.
     Буцефал  с сочувствием  погладил Теодора по  голове и протянул под стол
салфетку для слез. Но Теодор отстранил салфетку, выбрался наружу и сказал:
     - Мне отдохнуть надо - сил моих нет.
     - Здесь тебе нельзя, и в другом людном месте тоже, - сказал я.  - Держи
ключ  от  квартиры,  иди и выспись  (я  передал  Теодору ключи). Только будь
осторожен,  когда  пойдешь.  Вон та мышиного  цвета  девятиэтажка,  проспект
Бажана 5-а, квартира 193, четвертый подъезд, пятый этаж. Найдешь?
     - Найду, - тихо отвечал Теодор и устало поплелся к выходу.
     Буцефал  заказал пиво и куриное  жаркое, которое пришлось,  как нельзя,
кстати - не помню, когда нормально ел. Наевшись и напившись, мы разомлели.
     - Буцефал, как ты думаешь, что в жизни главней всего?
     - Пиво и куриное жаркое, - не задумываясь, ответил Буцефал.
     - Почему?
     - Потому что...
     В пивную, чуть было не  сорвав с петель  дверь, ворвался  разгоряченный
Цезарь. Отыскав нас глазами, он, сдавленным от ужаса голосом, произнес:
     - Теодора затоптали...
     - Что с ним? - подскочил Буцефал.
     - Жив. Правда, сильно пострадал. Пошли, он там, за углом лежит.
     Цезарь немедля выбежал из пивной. Мы  - за ним. За  углом дома No33  по
улице Декабристов  на земле  с окровавленным лицом лежал полуживой Теодор. Я
припал ухом к его груди, чтобы проверить сердце.
     - Стучит, но с перебоями, - заключил я.
     В этот же момент Теодор открыл глаза и с трудом тихо заговорил:
     - "Мы  тебе за нашего  Бога голову  оторвем" - кричали христиане, когда
меня  догнали. А я  им говорю, что Бог не их, а общий, и  что у  меня к нему
особенные  чувства имеются,  и  они из  самого сердца идут.  Вы из Бога вещь
сделали, хотите  от него  только  брать... -  Теодор прервался, закашлявшись
кровью.
     - И  что же они, вот это все от тебя слушали? - спросил  Цезарь, выждав
пока Теодору станет легче.
     - Слушали и  били, били и  слушали и с  каждым новым словом  все больше
разъярялись.  А  один,  тщедушный  такой прихожанин  в  поношенном сереньком
пиджачке - я его еще тогда в церкви приметил, он ближе всех к алтарю стоял -
так он сильней прочих лютовал и  все норовил мне  ногой в лицо попасть.  Это
все его ног дело, - Теодор дотронулся рукой до своего лица, но сразу от боли
руку одернул и застонал.
     - Будет тебе наука порядки по чужим церквям наводить.
     Цезарь взял руку Теодора и нежно ее погладил.
     Дома мы  умыли окровавленное тело Теодора  и перевязали раны. Вскоре он
пришел в себя, однако  ложиться  в постель отказался,  попросил,  чтобы  его
посадили в угол, подложили подушку под поясницу и дали смотреть телевизор.
     - Я хочу без  Бога остаток дня  провести, - говорил  Теодор, - включите
мне про депутатов.
     Я  включил ему заседание Верховной Рады, а сам смотреть не стал, потому
что мне стыдно.
     Через пять минут Теодор уже спал, но продолжал во сне тихо говорить:
     -  Незачем  Богу страдать.  Истинно  говорю: чужое  страдание не  может
радостью обернуться, оно злобу рождает.
     Цезарь  неожиданно  пришел в  волнение:  стал  нервно прохаживаться  по
комнате  и все повторял: "Нельзя больше терпеть плоский мир и прежних людей.
Нельзя спокойно  наблюдать,  как  живое  овеществляется и окаменевает!".  Он
изменился  в  лице  - неистово заблестели глаза, впали щеки, Цезарь постарел
лет  на  двадцать.  Голос  звучал  гулко и жутко, будто  доносился  с черной
глубины бездонного  колодца, того  самого, который  мне  однажды  привиделся
посреди бескрайней пустыни.
     - Я ухожу, - заявил Цезарь.
     Я ждал, что он так скажет. Мне было нестерпимо жалко на  него смотреть.
Подобные  переживания можно испытать, разве что, когда  твой любимый человек
неизлечимо болен, а ты бессилен ему помочь.
     - Прощай Цезарь,  знаю, что ты уйдешь и не вернешься. Скажи мне  нужные
слова на прощанье.
     -  Крепко  запомни,  Герман,  что говорю: мы  не призраки,  потому  что
страдаем за  людей, и у нас есть  тайна, - сказал Цезарь и, чуть  коснувшись
рукой моего плеча, ушел.
     Проснулся Теодор  и еще  с  час  сидел в задумчивости,  глядя в окно на
вытяжную  трубу  мусоросжигательного завода.  Потому вдруг встал, решительно
подошел ко мне и сказал:
     - Мы не призраки, Герман.
     И сразу же ушел, тихо прикрыв за собой дверь.



     Утром ровно в семь меня  разбудил звонок в дверь. Это был Почтальон. На
этот одетый в офицерский мундир русского  военно-морского флота времен Петра
Великого,  но  с отличием  -  на голове  нахлобучена шапка-ушанка, левое ухо
которой безалаберно отвернуто кверху.
     - Жадный дяденька! - с ехидцей поприветствовал меня Почтальон, и  вдруг
переменился - стал серьезным и сосредоточенным.
     - Вот вам, дядечка, газетка и конвертик, и чтоб больше денег не жалели,
- не дав опомниться, Почтальон ушел.
     В конверте обнаружил толстую пачку новеньких сотенных купюр.
     - Буцефал, тебе деньги нужны?
     - Откуда они у тебя?
     - Почтальон принес.
     - А еще он тебе что-нибудь передал?
     - Газету.
     - Так с этого надо было начинать. Почтальон просто так газеты не носит,
там  обязательно  что-то важное,  - Буцефал  присел  на кровати  и  раскурил
трубку.
     Я  расположился  в  кресле и  прочел  заголовок передовой статьи: "Враг
православия No1".
     Буцефал в удивлении вздернул бровь.
     А я стал читать статью:
     - Неизвестный  среди  белого  дня под видом экскурсанта проник в пещеры
Киево-Печерской  лавры  и  выкрал  нетленные  мощи преподобного отца  нашего
Марка-пещерника. Пропажу обнаружили не сразу, поэтому, когда кинулись искать
- похитителя и след простыл. Мы опросили очевидцев и пришли к заключению: то
был  мужчина  средних  лет и  вынес  он  преподобного  отца  Марка в  черном
целлофановом мешке, по всей видимости, предназначенном для мусора. Служители
монастыря от  комментариев отказались, сказали только,  что за  всю  историю
Киевской Руси, такого еще не было.
     Первая  версия  нашей  газеты   заключалась  в  том,  что  это   сделал
сумасшедший,  но версия просуществовала недолго. Скоро в редакцию позвонили,
и   неизвестный   вполне   вменяемым   голосом  сообщил,   что   преподобный
Марк-пещерник находится в данный момент у него и хранится в мусорном кульке.
На  вопросы неизвестный отвечать  отказался, сказал лишь,  что  завтра  даст
эксклюзивное  интервью,   но  "чтобы  никаких   милицейских   хвостов".   Мы
согласились.  Поэтому большая просьба к  органам правопорядка:  не докучайте
редакции вопросами. Ничего мы вам, товарищи  милиционеры, не скажем, пока не
возьмем  интервью с врагом No1 -  так его уже окрестила святая  православная
церковь.
     "Нет сомнений:  расхититель  мощей и  враг  православия No1  - это  наш
Теодор" - заключил я.
     - Он сошел с ума! - вырвалось у меня.
     - Вполне  возможно,  если  только  допустить,  что  выставление напоказ
трупов людей не является сумасшествием, - серьезно отвечал Буцефал.
     - Знаю, что  делать, - твердо сказал я. -  Надо сначала разузнать,  кто
такой  этот  преподобный Марк, а потом уже  соображать, зачем  Теодор  его в
мусорный мешок сунул и украл.  Значит так, дорогой товарищ:  я направляюсь в
библиотеку, там все про Марка узнаю, а ты оставайся и жди моего возвращения
     Буцефал утвердительно кивнул.
     Через час я уже сидел  в Республиканской  библиотеке, через  два - знал
про Марка все, через три - вернулся домой и прямо с порога доложил:
     - Слушай сюда, Буцефал Александрович! Жил давно такой Марк, который для
Библии Евангелие написал, но это  еще  не наш Марк - наш  будет позже. Этому
библейскому  Марку постоянно что-то слышалось, что-то  виделось, в основном,
зверье разное, в том числе и необычное,  среди которого было похожее на льва
чудище. И нашему Марку тоже виделся тот же "лев - не лев". Так вот, на одном
лишь этом основании нашего Марка святым и назначили.
     -  Мало  ли  кому,  что  привиделось,  но  для  святости  этого,  явно,
недостаточно.  Должно быть  еще что-нибудь, более существенное,  чем  просто
одинаковые львы, - рассуждал Буцефал. - Не улавливаю связи.
     - Связь, по словам церкви,  есть, но какая-то она  странная,  из пальца
высосанная. И  тот, и другой, написано в церковных книгах, могли рычать  как
львы, отчего даже мертвые просыпались.
     - Они это серьезно пишут?
     - Не знаю. Но это еще - не все. Марк рыл пещеры в земле, чтобы там жить
и  молиться,  а  еще,  чтобы  хоронить людей.  Сам  же он  иноком  числился,
отшельником значит. Еще он железо на поясе носил.
     - Это еще зачем? - удивился Буцефал.
     -  Для  того, чтоб  жилось  тяжелей. Еще я нашел  описание,  как по его
милости мертвые ворочались.
     - Ничего себе милость! Зачем мертвым ворочаться?
     - Вот и я думаю, зачем? В его случае можно было одной лопатой обойтись.
Кто-то  скоро умер.  Но  несмотря на  то,  что  могила еще  не была  вырыта,
все-таки сдуру (иначе и не  назовешь!) решили хоронить. Затащили покойника в
узкий ход,  и все - дело  встало, ни вперед, ни назад. И тут  воспользовался
Марк  своим волшебным  свойством - приказал умершему дальше самому ползти на
место назначения, и самому же елейным маслом обмазаться. Покойник в точности
приказ исполнил: дополз, обмазался и умер.
     -  Ну и дела!..  -  Буцефал открыл бутылку  пива и предложил мне,  но я
отказался.  -  У меня один знакомый тоже с мертвыми умел разговаривать, но с
теми,  которые уже давно в земле  лежат. Правда, не знаю,  ворочались ли они
при этом?
     - Где он сейчас, твой знакомый?
     - В психиатрической  лечебнице,  у него там даже кличка есть "За упокой
душу вашу".
     - Кто его такт мрачно окрестил?
     - Врачи. Еще что-нибудь Марк сделал?
     -  В  следующий  раз, когда  Марк не успел  дорыть могилу, он  поступил
иначе. Не  стал  спешить с похоронами, решив доделать свое дело до  конца. А
чтоб покойник не скучал в ожидании, Марк его на время оживил.
     - Фу ты, черт! - вырвалось у Буцефала.
     Я укоризненно на него посмотрел, все-таки о святом речь идет, а не черт
знает о чем.
     - Я не хотел, - извинился Буцефал.
     -  Сам  Марк к  усопшему не пошел, -  продолжил  я,  - а  передал через
родственника, чтобы  тот  сходил  и  сказал на ухо покойнику приказ: до утра
лежать  тихо.  В ответ мертвец открыл глаза и так до утра пролежал, глядя  в
потолок. А когда пришло время похорон, сам  закрыл  глаза  и  умер во второй
раз, но уже насовсем.
     - И это чудо? - Буцефал, встав с кресла, зевнул и потянулся. Послышался
противный хруст костей.
     -  Здесь написано, что чудо,  - я пересмотрел  записи,  чтобы  еще  раз
убедиться, что все верно изложил.
     - А дальше что с Марком было?
     -  Дальше  Марк умер и  похоронили  его там, где  он  всю жизнь в земле
копался. Точнее сказать, не похоронили, а оставили лежать на виду в земляной
нише монастырских пещер. К  нему после люди ходили  просить, чтобы  он их от
болезней избавил, и он, говорят, избавлял.
     -  Герман, ты  что-нибудь понимаешь?  -  Буцефал  заходил  по  комнате,
лохматя себе шевелюру, так ему, наверное, лучше думалось.
     - Я? Ничего не понимаю.  Когда тебе об этом  рассказываю, мне  кажется,
будто я  сплю, а Марк-пещерник на самом  деле не живший когда-то человек,  а
вымышленный  герой  глупой  сказки.  Но  здесь  (я потряс в  воздухе  своими
конспектами) написано, что он настоящий! Я все в точности из старинной книги
переписал.  Но,  знаешь,  меня  не покидает странное чувство,  что  все  это
результат чей-то  оплошности,  или может, какой-то сумасшедший в  бреду стал
делать заметки и  его  записи по ошибке  попали  к церковным  писарям, а  те
нечаянно занесли их в свои священные писания. Слушай, Буцефал, сведи меня со
своим другом, который  "За  упокой душу вашу". Может, он  разъяснит,  в  чем
разница между глупостью и чудом, или это одно и то же?
     -  Этот точно разъяснит,  но зачем тебе это?  Дай Марку покой, пусть он
себе  жил,  землю рыл ради своей  печали - ему так хотелось, а что мертвецов
заставлял ворочаться, то уж, ясное дело, не по злобе, а по невинности своей.
Убогий он был, - отвечал Буцефал.
     - Вот! Убогий! Верно! - воскликнул я. - А нас за убожество его почитать
призывают.  Но это  безумие! Я себя  невольно ущербным чувствую оттого,  что
стыдно. Да, и  как же  иначе! Он ведь свои  страсти при  жизни унизил,  днем
землю рыл, а по ночам молился, "почти львы" ему снились.  А я  хлебный мякиш
кушаю и  постоянно  при  мне  хоть  какая страстишка, но  имеется:  то пивом
напьюсь, пьян,  то над  женщиной власть  хочу  возыметь, чтобы она подо мной
была, и стонала, как от боли, а я сверху, я сильный, я - победитель.  Убогий
тот Марк, а  мы  из-за  него  еще больше  убогие, будто нам почитать нечего.
Убогих, жалеть надо - в почтении они в свою тень превращаются и нас унижают.
     -  Хорошо,  Герман, пусть  будет  по-твоему. Но  зачем Теодор  Марка  в
мусорный мешок сунул и украл, тебе понятно?
     - Мне? Нет.
     - И мне - нет.



     На  следующий   день  "Киевские  зори",   как  и   обещали,  напечатали
эксклюзивное интервью  с Теодором. Газету  мне  продал перед входом в пивную
Почтальон. Я без промедления отдал ему заготовленные  сто гривен  из  пачки,
которую  он мне вчера  подарил.  На этот  раз  Почтальон облачился  в зимнюю
одежду эскимосов - меховой балдахин и унты.
     Мы с Буцефалом заняли свободный столик и заказали у Клеопатры Сергеевны
завтрак: четыре пива и две яичницы с беконом.
     Буцефал,  как всегда, раскурил  трубку,  а  я  в  это  время  развернул
"Киевские  зори"  и  стал  вслух  читать  передовую  статью  под  названием:
"Расхититель мощей. Беседа тет-а-тет".
     Статья начиналась с пометки:  "По требованию  интервьюированного  текст
беседы печатается без редактуры и корректуры". Далее следовал сам текст:
     "КОРРЕСПОНДЕНТ.  Зачем  вы  украли  отца  преподобного Марка-пещерника?
Кстати, дайте удостовериться, тот ли это Марк? И где он у вас лежит, правда,
что в мусорном мешке?
     ТЕОДОР. Правда.
     Открывает мешок и показывает содержимое.
     КОРЕСПОНДЕНТ. О, господи!  Он  такой маленький,  сморщенный  и  черный.
Почему вы его скрючили в такой неудобной позе?
     ТЕОДОР. Он так сидит и отдыхает  после долгого  лежания и глумления над
ним, бедным человеком и мертвецом.
     КОРРЕСПОНДЕНТ. Нашим читателям интересно, какой рост и вес преподобного
Марка,  а  то  не  сильно  верится,  что  он  мог  в такой  маленький  мешок
поместиться.
     ТЕОДОР. У  меня нет ни  линейки,  ни весов. И как  такое  вам  в голову
взбрело? Может, не стоит глупостями заниматься?
     КОРРЕСПОНДЕНТ.  Нет,  стоит.   Мы,  журналисты,  ради  наших  читателей
существуем, а их подробности интересуют - ничего не  поделаешь. Выньте Марка
и  разложите его вот здесь,  только надо  клееночку подостлать,  а то ковер,
сами понимаете.
     ТЕОДОР. Он не пачкается, и не пахнет - я проверял, и нет у меня с собой
клееночки.  Послушайте,  девушка,   может,  все-таки  не  стоит   мерить   и
взвешивать, а то стыдно.
     КОРРЕСПОНДЕНТ. А как же читатели, с их интересом как быть? И нечего вам
волноваться: прилично-неприлично, мы в свободной стране живем.
     ТЕОДОР. Нет у  вас  никакой  свободы, вы  о  ней только разговариваете.
Вместо свободы  в этой стране чертовщина творится, это  я сразу  по прибытии
заметил,  когда  мы  еще наружу не вышли, а только в  пещерах были. Тогда  я
смутно почувствовал что-то не то. Но только когда нас к митрополиту привели,
у меня кое-что прояснилось.
     КОРРЕСПОНДЕНТ. И что же это "кое-что"?
     ТЕОДОР. Ярости в нем много, хотя с первого взгляда и не скажешь - вроде
смирный старик. Вот  я и подумал, что если с главным ответственным за любовь
к Богу такое творится, то, что тогда с остальными делается? Ладно, меряйте и
взвешивайте Марка, думаю, он не обидится  - заставлял же он когда-то мертвых
ворочаться. Пусть теперь сам поворачивается.
     Корреспондент производит замеры.
     КОРРЕСПОНДЕНТ. Один метр тридцать сантиметров. Какой ошеломляюще низкий
результат! Сейчас мы его взвесим. Суйте, Теодор, Марка обратно в мешок.
     Теодор с  предельной осторожностью усаживает Марка  в мешок. Происходит
взвешивание.
     КОРРЕСПОНДЕНТ. Потрясающе!  Всего десять  килограмм! Он  вообще человек
был?  Лично  я сомневаюсь. Как вы думаете, не замешан  ли здесь инопланетный
разум?
     ТЕОДОР. Вы с ума сошли!
     КОРРЕСПОНДЕНТ. Зачем такое говорить?  По данным социологического опроса
читателей  интересуют инопланетяне. Впрочем, как хотите, вернемся в  начало.
Сознавайтесь, зачем вы Марка в мусорный мешок сунули и украли?
     ТЕОДОР. Я хочу бесчинству конец положить и мертвому человеку покой дать
- он его честно смертью своей заслужил.
     КОРРЕСПОНДЕНТ. Что вы намерены с Марком делать?
     ТЕОДОР. Еще не решил, пусть пока со мной будет.
     КОРРЕСПОНДЕНТ. Какие ваши дальнейшие планы?
     ТЕОДОР. Мне Илья Муромец покою не дает.
     КОРРЕСПОНДЕНТ. Вы не боитесь, что за такие  дела вас схватят и разорвут
на части?
     ТЕОДОР. Честно сказать, боюсь. Но у меня правда наружу просится, проход
на свободу ищет. Моя правда смелей меня, и сильней смерти - я умру, а правда
останется.  Будете уходить, не  забудьте рулетку и безмен, которыми  вы ради
читателей Марка мерили и взвешивали. До свидания!
     КОРРЕСПОНДЕНТ. До свидания!".
     Я отложил газету и вопросительно посмотрел на Буцефала.
     - Он труп, - коротко прокомментировал статью Буцефал.



     -  Звук,  включите, в телевизоре звук! - неожиданно закричал через весь
зал Буцефал.
     - Опять ваших показывают, - недовольно  пробурчала Клеопатра Сергеевна,
но звук включила.
     По  телевизору  показывали горячие  новости. Молодая  женщина-репортер,
приблизительно тридцати пяти лет, вела прямой репортаж с места событий:
     -  Наши  камеры   установлены  у  входа   в  киевский  городской   клуб
фотолюбителей (камера  наехала  на  дверь  с  выцветшей  надписью  "Киевский
городской клуб фотолюбителей"). Дом оцеплен войсками  подразделения "Беркут"
и отрядами специального  назначения  службы  безопасности Украины, есть  еще
милиция  (показали крупным  планом  суровые лица  сотрудников правопорядка).
Пока  картина   неясная.  На  текущий  момент  известно   следующее:  некто,
отрекомендовавшийся   Цезарем,   ворвался   в   клуб,  захватил   заложников
(количество их уточняется), забаррикадировался, и пока - тишина.
     При упоминании Цезаря Буцефал побледнел, я - тоже. Тем временем к месту
событий подтягивались  различные силы.  Подъехала пожарная машина,  и скорая
помощь.
     -   Воспользуюсь   паузой:  меня   зовут   Олеся   Незваная,   репортер
национального канала новостей, мой помощник - оператор Дмитрий Всевидящий, -
Незваная  прервалась:  что-то  слушала  через  наушники, плотно  прижимая их
ладонями к ушам.
     Через минуту продолжила:
     -  Только  что  нам сообщили: с захватчиком  ведутся переговоры,  скоро
будут известны требования, которые  выдвигает  Цезарь. Продолжим  трансляцию
после рекламного блока.
     Пошла реклама женских гигиенических прокладок "Пенелопа". Лето. Солнце.
Греция. Легендарный Одиссей вот-вот должен вернуться с  дальнего и  опасного
путешествия. Пенелопа мужественно, как  и  подобает гречанке, ждет. И  тут с
ней случается неожиданность по женской части. О, горе! Что делать?! Пенелопа
мечется,  нервничает, и вот уже готова впасть в отчаяние, как  вдруг, словно
по  волшебству,  прямо  из  воздуха  возникает  ангельское существо с пачкой
гигиенических  прокладок. Ура! Пенелопа  спешит и  в последний момент, прямо
перед  тем,  как  Одиссей  сходит  на  берег, успевает-таки  воспользоваться
прокладками  и встречает героического мужа  в белоснежной мантии без единого
пятнышка. Гремят фанфары, но славят не царя Одиссея, а прокладки "Пенелопа",
огромная пачка которых окружена золотистым нимбом. Конец рекламного блока.
     - Ничего не понимаю, - обратился  я к  Буцефалу. - Всегда  считал  себя
человеком, склонным вести образ жизни, более связанный с идеями и понятиями,
чем  с  действиями. Когда  вы все: Цезарь,  Теодор, Бертран, Мальвина и  ты,
Буцефал, появились в моей жизни, я думал, что мы будем больше разговаривать,
размышлять, получать  новые  впечатления  и все  такое.  Но то,  что  сейчас
происходит  -  нечто  иное,  я  будто  в  чужой  сон  попал.  Слишком  много
практических шагов делается,  да  и шагами-то  их  не назовешь, это какие-то
гигантские меры длины,  нужные для измерения  космических расстояний. Теодор
числится в  православии  как враг No1,  его ищут! Ему  ведь голову  оторвут,
честное  слово,  до  милиции  дело  не  дойдет!  А теперь  еще  и  Цезарь  -
забаррикадировался в центре столицы, его  силовые структуры мертвым  кольцом
взяли.  У  него теперь только два пути - либо в петлю, либо  в  тюрьму. Но в
тюрьме он не выдержит, там определенно нет прохода на свободу...
     -  Тихо,  - остановил меня Буцефал.  -  Кончились  прокладки, снова про
Цезаря показывают.
     - Прошли  переговоры с Цезарем, - продолжала репортаж Олеся Незваная, -
который   дополнительно    отрекомендовался    уроженцем    некоего   города
Сан-Бенедикта.  Хочу  обратить внимание  на странное обстоятельство:  обычно
захватчики-террористы   стремятся  оставаться   в   тени,  а  этот   нарочно
представился и лица своего не скрывает. Переговорщики сфотографировали его и
вот у нас его изображение (на весь экран появилось серьезное лицо Цезаря). А
симпатичный, надо сказать, мужчина, хотя и пожилой.
     К Незваной  кто-то  подошел и  что-то на ухо  шепнул. Та побледнела, но
быстро нашлась:
     -  Только  что  мне  сообщили  представители спецслужб,  что  захватчик
желает, чтобы  ему вовнутрь клуба телевидение дали. Что ж, нам надо идти,  а
вы, уважаемые телезрители, пока отдохните.
     Пошла  реклама.  Симпатичная  девушка  едет  в  лифте и  потом  пахнет.
Попутчики от нее нос воротят, а  она, сообразив, в чем дело, расстраивается,
но  поздно - настроение испорчено.  "Что  же  делать, как  быть?!"  - с этим
животрепещущим  вопросом   девушка   бежит  к  подруге,  у  которой  заранее
заготовлен ответ, будто  она вместе с нами  телевизор смотрит и знает, о чем
та будет спрашивать. "Вот, держи!" - подруга сходу вручает девушке бутылочку
с дезодорантом. Та пшикает себя под мышками и направляется обратно к тому же
лифту, а там - те же лица, словно им больше делать нечего,  как целый день в
лифте  кататься. Но теперь они уже нос не воротят, а с удовольствием  нюхают
воздух и улыбаются,  а  молодой  красавец с  волевым  подбородком смотрит на
девушку  маслянистым взглядом  и  явно о неприличном  думает. Крупным планом
показывают  сияющую,  окруженную  нимбом,  бутылочку  с  дезодорантом. Конец
рекламного блока.
     - Мы  продолжаем репортаж,  - на  экране  появилась Незваная, -  теперь
камера установлена в фойе городского клуба фотолюбителей.
     -  Зачем вы  такое  творите?! -  обратилась  Незваная  к Цезарю.  -  Вы
какой-то  странный, ей-богу: себя рассекретили и теперь вся страна лицо ваше
будет  знать.  Если   вы  тут  беду   сделаете,  то  вас  живо  найдут.  Без
дополнительных  вопросов и без спецслужб дело обойдется  - обычные  граждане
разыщут и на раз-два шкуру с вас спустят за ваши фокусы. Говорите, что надо?
- вызывающе вздернула носик Незваная.
     - Я - мирный человек, и хочу добра ... - начал говорить Цезарь.
     - Это вы-то  - мирный?! - не сдерживая эмоций, оборвала его Незваная. -
И  о каком,  собственно,  добре  речь, раз вы тут вон что  учинили: людей  в
заточении держите. Так что вам все-таки надо?
     - Я хочу тысячу фотоаппаратов, - несколько смущаясь, заявил Цезарь.
     - Почему именно тысячу? - удивилась Незваная.
     - В честь тысячелетия крещения Руси, - спокойно отвечал Цезарь.
     - Ничего  не понимаю. Какая  может быть  связь между  фотоаппаратами  и
христианским юбилеем?
     - Так сразу  понять  трудно,  - замялся  Цезарь. -  Я и сам  толком  не
понимаю, а  только чувствую. Но я вам обязательно эту связь покажу -  несите
сюда  фотоаппараты!  -  уже  решительно  заявил Цезарь.  -  Что же  касается
христианства, то в  этом вопросе я слаб, не скрою, но зато у меня есть друг,
вот он  глубоко в этот вопрос проник. Он бы вам точно все пояснил. Жаль, его
рядом нет.  У меня  есть еще  друзья, близкие мне люди, они,  наверное, меня
смотрят. Можно им привет передам?
     - Можно.
     - Привет всем, - Цезарь нелепо помахал рукой в камеру.
     - Ты  что  творишь,  Цезарь? - бледнея,  сдавленным от волнения голосом
говорил Буцефал.
     -  Ну  хорошо,  -  продолжала  Незваная. -  С фотоаппаратами,  уверена,
загвоздки не будет. За ними уже, должно быть, послали. Сейчас из  ближайшего
магазина  спецслужбы под  расписку  возьмут вашу  тысячу. А  пока объясните,
зачем вам фотоаппараты?
     - Мне, девушка, за людей обидно, плакать  хочется, - было видно, как  у
Цезаря предательски заблестели глаза.
     - Нате платочек, - Незваная достала из кармана белый носовой платок.
     Цезарь молча взял его, промокнул глаза и стал дальше говорить:
     -  Люди фотографируют, потом  снимки разглядывают и  думают, что  видят
мир, но это не мир. Мир в душе должен отражаться, а не на фотобумаге. В душе
с воспоминаниями постоянно что-то  происходит, они меняются вместе  с  нами,
поэтому воспоминания  живые, а фотографии мертвые. Фотографии жизнь вычитают
из мира, превращая его в иллюзию, а из нас призраков делают.
     - Кошмар! - вырвалось у Незваной.
     - Вот поэтому я здесь, - заключил Цезарь.
     - У вас странные,  но  интересные мысли, надо  сказать. Вам бы к нам на
телевидение  прийти,  а не здесь людей пугать. Мы  бы вас везде без  очереди
пустили, а вы заложников держите. Кстати, где они и сколько их?
     - Десять человек, мужчины,  я  их в женском туалете запер -  мужской на
ремонте, - виновато отвечал Цезарь.
     - Вот, что,  Цезарь! Давайте  договорюсь  со спецслужбами -  они  вас в
обмен на заложников отпустят, и  мы  на телевидение пойдем,  кино  по  вашим
мыслям  снимать  - нам Оскара дадут! Хотите  Оскара?! -  призывно  и задорно
спросила Незваная.
     - Не хочу Оскара, - упрямо и серьезно отвечал Цезарь. - И никуда с вами
не пойду, и клоуном не буду.  У вас  на телевидении все забавы.  Пойди я  на
вашу передачу  с  докладом, так меня никто слушать  не станет.  Вы  из людей
телезрителей сделали, и они соображать перестали  - лежат себе на диванах  и
чипсы жуют,  пока  не  заснут. А  так  я  вам  другое  устрою.  Давайте сюда
фотоаппараты  и не тяните резину,  а то  я за себя не отвечаю! -  уже грозно
заявил Цезарь.
     У  Незваной  зазвонил мобильный  телефон. Она взяла трубку  и коротко о
чем-то поговорила.
     -  Есть ваши фотоаппараты,  ящики  около дверей  стоят,  - с оптимизмом
сказала Незваная. - Берите их, а людей отдавайте.
     - Отлично!  - обрадовался  Цезарь.  -  А вы,  девушка, вместе со  своим
другом (Цезарь кивнул на телеоператора) пойдете отсюда в последнюю очередь -
сначала пусть заложники. Я их сейчас приведу,  а вы  тем  временем коробки с
фотоаппаратами занесите  и  в  центре зала  поставьте, вот  здесь,  - Цезарь
указал, куда ставить коробки.
     Через минуту Цезарь привел из туалета заложников, а еще через минуту те
уже гуляли снаружи - жали руки милиционерам и на радостях обнимались друг  с
другом.
     - Наберите  главного из  окружения  и дайте  мне  телефон,  -  приказал
Цезарь.
     Незваная повиновалась.
     - Ты, начальник,  - твердо сказал Цезарь в телефон, -  людей близко  ко
мне не  подпускай -  у меня  здесь бомба... Что дальше делать,  спрашиваешь?
Пересчитай заложников  или  жене  позвони,  мне  все  равно, сейчас  я  тебе
телевизионщиков выпущу.
     Договорив, Цезарь хотел отдать Незваной телефон, но та отказалась:
     - Пусть останется, может, захотите что сказать или совсем передумаете.
     - Не передумаю, - упрямо ответил Цезарь и выпустил телевизионщиков.
     - Смотрите, кто здесь! - воскликнула Незваная в телекамеру, указывая на
человека, который у всех  на глазах  прорвался сквозь милицейский  кордон  и
побежал по направлению к входу в клуб (Всевидящий успел его заснять).
     В руках у прорвавшегося был черный кулек с неизвестным содержимым.
     -  Вспомнила!  -   воскликнула  Незваная.  -   Это  скорей  всего  враг
православия  No1, про него еще "Киевские  зори" писали. Это  он засунул отца
преподобного Марка в мусорный мешок и украл из монастырских пещер.
     - Смотрите, тот  первый этого второго, который  с мешком, встретил, как
лучшего товарища, обнял  и  поцеловал,  и  с собой внутрь забрал,  -  громко
прокомментировал кто-то из зевак.
     - Держите  телефон, это  они звонят, вас хотят,  - к  Незваной подбежал
человек в штатском.
     Та взяла трубку, и включила  громкую  связь, чтобы и  телезрителям было
слышно.
     -  Цезарь,  это  вы? Что  еще хотите?  Передумали  глупости  делать?  -
затараторила Незваная.
     -  Это  не глупости, - спокойно отвечал Цезарь.  - Но вы меня, барышня,
лучше  слушайте,  а не  вопросы  задавайте.  Только  что ко мне друг пришел,
Теодор его зовут,  я вам про  него говорил, это он в религии  разбирается. С
его  приходом  у  нас  образовалась  прочная связь  между  фотоаппаратами  и
крещением  Руси. Еще у нас  в мешке  сидит вызволенный из пещер  Марк,  и он
больше  не  святой, а  убогий,  каким  и должен  быть. А вы,  люди,  которые
почитали Марка за святого и вместо него  себя убогими чувствовали, больше не
убогие - вы теперь свободные, свободные от убожества! Сейчас мы вас еще и от
плоского мира  избавим, чтобы  у вас вместо него  жизнь  была,  а не мертвая
фотография.
     - И  как же вы это намереваетесь сделать?  -  с  нескрываемым волнением
спросила Незваная.
     - А мы в проход на свободу сунемся.
     - И где он, этот ваш проход?
     - А вот он! - ответил Цезарь и выключил телефон.
     - Цезарь, родной, что ты творишь, - прошептал в ужасе Буцефал.
     Больше никто ничего не успел  сказать. Прогремел взрыв. Было видно, как
взрывной  волной  вышибло  входные  двери  клуба  и  как они  потом  летели,
кувыркаясь  в  воздухе.  Чуть  не долетев до телекамеры,  с  грохотом плашмя
рухнули на землю, подняв облако дорожной пыли.




     Буцефал молча встал с  места, подошел  к  телевизору и выключил его. "У
Гофмана"  воцарилась  тишина.  Примерно  через  минуту мы  с  Буцефалом,  не
сговариваясь,  вышли из пивной и решительным шагом направились  к ближайшему
мусорному  контейнеру.  Буцефал  подошел  к  баку,  какие-то  секунды  стоял
задумавшись, а потом налег и опрокинул  его, вывалив содержимое на землю,  и
тут же бросился разгребать мусор.
     -  Это  подойдет? -  спросил  у меня Буцефал, вытащив  из  мусора кусок
дюймовой железной трубы с загнутым концом, длиной около метра.
     - Подойдет, - твердо ответил я.
     - Сейчас посмотрим  еще, - Буцефал  снова стал  рыться в мусоре и скоро
нашел еще такую же трубу.
     - Вперед! - скомандовал Буцефал и мы побежали.
     Глупо  было спрашивать, куда направляемся, я и  не спрашивал, все и так
ясно - сначала идем бомбить фотоаппараты  в память  о Цезаре, а потом пойдем
спасать  Илья Муромца в  память о Теодоре. Ближайшее скопление фотоаппаратов
находилось  в  ближайшем  магазине   фототоваров   под   названием  "Голубой
объектив". Никто  не посмел встать у нас  на пути -  такой грозный у нас был
вид. Бежали мы быстро, поэтому очень скоро оказались у цели.
     Вход в  "Голубой  объектив" преграждала  возбужденная толпа, из  общего
гвалта которой различались некоторые голоса:
     - Те двое,  которые  сегодня  по телевизору  себя  взорвали,  во, какие
мужики! Правду  говорил тот,  который  Цезарь  - до  нас не  достучаться. Но
неужели нужно себя в свечку превращать, чтоб другим понятней было? И знаете,
люди  добрые,  мне  стыдно за  то, что я  такой  же,  как все,  бессердечный
телезритель, живу с замурованным сердцем и чипсы на диване жую.
     - А  меня фотоаппараты  зацепили,  прямо  бритвой по горлу. Стыдно, что
раньше ничего не замечал и жил дураком в плоском мире, неподвижное и мертвое
в свою душу поселял, а потом мучался, но не знал отчего. А теперь, вот знаю:
мы  в  мертвое, как в господа Бога, верим, а  самого  Бога за комплекс услуг
почитаем, - говорил возбужденный молодой человек с кирпичом в руке.
     - Ты на веру, парень, сильно не дави.  Главное в вере,  что она есть, а
во  что она упирается  -  дело десятое. Раньше люди  в черта наравне с Богом
верили, и  ничего  -  жили  себе. Без  веры,  брат, мир  слишком  просторный
делается, не каждый такое выдержит. Тебе зачем кирпич?
     -  А  вот  зачем,  - ответил молодой человек  и с энтузиазмом молодости
запустил кирпич поверх голов скопившихся людей.
     Все  слышали, как завораживающе кирпич  своим  движением  режет воздух:
"Фью-ю!".  Через  пару   секунд   витрина  "Голубого  объектива"  разнеслась
вдребезги, что послужило сигналом к началу решительных действий.
     - Ура!!! - закричали со всех сторон люди и ринулись на штурм.
     Передовой отряд  бойцов, те,  что ближе  к  магазину стояли, мощью  тел
налегли на  дверь. Жалобно скрипнув, дверь вдалась вовнутрь вместе с петлями
и  замками.  "Голубой объектив"  напоминал  приготовленную к  любви портовую
шлюху,  а возбужденные  люди  - истосковавшихся  по женскому духу  разудалых
морячков, сошедших на берег  после безостановочного кругосветного  плавания.
Никогда еще "Голубой объектив" не видел стольких посетителей разом!
     С огромным трудом, ступая чуть ли  не  по головам штурмующих людей, нам
удалось  пробраться в  магазин.  Правда, смотреть там  было  уже  не на что:
витрины  с  фотоаппаратами,   прилавки  с  запчастями  и   прочее   торговое
оборудование были разгромлены и превращены в хлам. Остался невредимым только
кассовый аппарат.
     -  Разойдись!  - яростно взревел  Буцефал  и с  занесенной  над головой
трубой ринулся на счетную машину.
     Удар пришелся прямо  по  центру устройства, при этом зацепило  какую-то
электрическую часть, отчего в разные стороны фейерверком полетели искры.
     С криком: "Ненавижу!" я последовал  примеру друга  и, разогнавшись, что
было силы, врезал  трубой поперек  кассы.  Что-то  внутри  щелкнуло и наружу
автоматически  высунулся ящик с деньгами. Люди, видя такое, притихли.  Всех,
судя  по  растерянным  лицам,  интересовал  один вопрос:  не  перерастет  ли
благородный бунт в элементарный грабеж?
     Но  недолго  длилось замешательство.  Буцефал решительно взял  деньги и
быстро свернул их в трубочку в виде самокрутки.
     - Даст кто-нибудь огня? - обратилась он к погромщикам.
     Все  дружно  запалили  зажигалки  и  разом дали  Буцефалу  огня.  Сухие
банкноты занялись ярким пламенем.
     - Это грязные фотоаппаратные деньги! - объявил Буцефал и кинул догорать
"самокрутку"  на  пол.   Быстро  загорелся  мусор,   который  образовался  в
результате крушения мебели и через каких-нибудь пять  минут полыхал уже весь
магазин.  Погромщики  выбежали  наружу  смотреть  на  огонь  -   это  всегда
завораживает.   Послышался   тревожный   вой  пожарной   сирены.   Подъехали
милиционеры с автоматами, а мы с Буцефалом благоразумно поспешили убраться.




     Пробежав два квартала, завернули за угол дома No45 по улице Декабристов
и  неожиданно  столкнулись  с  Бертраном, причем  буквально:  Буцефал, глядя
куда-то  в сторону,  не  заметил Бертрана и на  полном ходу  протаранил того
грудью.
     Бертран,  приняв на себя мощный  импульс, пролетел пару  метров,  после
чего гулко принял спиной асфальт.
     Я услышал,  как трещат  его  кости,  но  благо (это потом  при  осмотре
выяснилось), все закончилось без серьезных повреждений.
     - Вы  куда? - с трудом выговорил Бертран  и попытался улыбнуться, но  у
него не получилось.
     -  В пещеры, Илью Муромца спасать, - отвечал Буцефал, помогая  Бертрану
подняться.
     - У  нас беда, - заговорил я, с трудом переводя  дыхание  после бега, -
Цезарь  и  Теодор  погибли  смертью  храбрых.  Подорвались  вместе  с  отцом
преподобным  Марком  прямо в  центре  города  и  клуб  фотолюбителей  заодно
разнесли.
     -  Знаю, сам телевизор смотрел, а  потом долго  не мог в себя прийти. И
вот что: вы за Муромцем можете не спешить - вас опередили.
     - Кто?
     - Богатыря выкрали сразу после взрыва клуба фотолюбителей. Это дело рук
активистов партии "Покойники".
     - Откуда тебе известно? - спросил Буцефал.
     - Я сам у  тех "Покойников"  апостолом значился,  правда, недолго  - их
понесло не туда и я от них ушел.
     -  Ничего  не понимаю, каким еще апостолом  и кто такие "Покойники"?  -
потирая ушибленную грудь, спросил Буцефал.
     - Когда я вас покинул, то стал Теодора искать, но не нашел. Отчаявшись,
пошел гулять и забрел в магазин бытовой техники, там по телевизору и увидел,
как Цезарь  с Теодором  взорвались.  Потом, ошеломленный и  раздавленный,  я
подался  куда  глаза  глядят  и  скоро оказался на  Площади Независимости, в
центре  которой  эти  самые  "Покойники"  штаб   себе  учредили.   Поставили
пластиковый  столик  со  стульями,  купили тетрадку в клеточку и стали в нее
единомышленников  фиксировать.  От  них  я сразу  узнал, что  они только что
организовались,  и не просто так,  а  в честь  нашего Теодора, взяв его идеи
себе на вооружение. "Великий человек,  этот  Теодор, который из-за покойника
себя на тот свет отправил, - говорил один активист. - Через него  мы поняли,
что стоим на заре новой эры, потому что прошлый  Бог принес себя в жертву во
имя живых, а этот (пока не ясно,  Бог он или нет) во имя мертвых пострадал -
это явное новаторство. Такой шанс упускать нельзя, вот мы партию "Покойники"
и  организовали".  Люди  шли  в  партию   охотно,  регистрационный  стол  не
справлялся  с  потоком желающих. А меня они  к  себе без очереди  записали и
сразу  апостолом  назначили, узнав,  что я  Теодора близкий друг. Я  им  про
Теодора все рассказал:  кто  такой, где родился,  на кого учился,  а они все
записывали,  потом записи  в печать отдали.  Скоро  посыльный  из типографии
принес сигнальный экземпляр. Я  его прочел и ничего не узнал. Вместо Теодора
у  них  получился  липовый  чародей,  который  будущее предсказывает,  лечит
взглядом и притчами поучает людей, как жить. Зачем, спрашиваю, вместо истины
чертовщину  нагородили?   Отвечают,   что  у  каждой   партии  должна   быть
увлекательная  Библия,  иначе  эта  партия долго не протянет - людям  станет
скучно  и  они разбредутся по домам. Тогда при чем  здесь Теодор, спрашиваю?
Главное,  что  он погиб,  отвечают.  Мало ли в Киеве покойников, удивился я?
Таких, как  он мало, говорят.  Для  Библии нужно, чтобы герой за  что-нибудь
боролся, и мучился,  а  потом умер,  желательно у всех на виду.  Люди любят,
когда герои мучаются и умирают. У Теодора все  получилось  в лучшем виде. Но
радоваться чужим мукам  - значит умертвлять  себя,  говорю.  Жизнь  радуется
жизни, это  же  так  просто! Неужели нельзя написать такую  Библию, где  все
хорошо? Нельзя,  отвечают. Тогда мне не  нужна ваша  Библия и ваша партия, в
мире и так много печали, сказал я, и ушел.
     - И правильно сделал, - я дружески обнял Бертрана.
     - Может, я, друзья, чего-то недопонимаю в партиях? - продолжал Бертран.
-  Может,  нужно  знать  какую-то  дополнительную  тайну,  отчего  партийные
движения не  будут  казаться  безумием?  Ведь,  согласитесь,  странные  вещи
происходят с этими партиями.
     - Не  мучайся, дорогой Бертран, ненужными вопросами. Между  нормальными
людьми  не  должны  встревать никакие  партии с библиями, потому  что партии
стремятся сделать из своих  членов  одинаковых  солдатиков,  которые ходят в
ногу  и в одном направлении. А это никак  не вяжется с  главным человеческим
правилом жизни: у каждого свой путь,  который  он должен пройти, чтобы найти
себя в мире и обрести мир в себе.
     - Я больше не посмотрю ни на одну партию, - искренне пообещал Бертран.
     Разобравшись с партийным вопросом, мы отправились  ко мне домой. Все не
то что  устали  - вымотались  и  нам просто  необходимо было  отдохнуть.  Но
отдохнуть не получилось.


     Уже  на  подходе  к дому почувствовал  что-то  неладное, и не случайно.
Стоило  открыть дверь и войти в квартиру, как я тут же увидел Мальвину.  Она
лежала на полу в большой  комнате без сознания,  распростерши руки  в разные
стороны, будто хотела показать крест.
     - Воды! - закричал я и бросился к Мальвине.
     Перевернул ее  на  спину, подложил под голову  подушку и припал  ухом к
груди. Сердце билось, правда, тихо.
     Буцефал принес с кухни стакан холодной воды. Мальвина, сделав несколько
глотков, пришла в себя и открыла глаза.
     - Бедный Цезарь, бедный Теодор! - заговорила Мальвина. - Не думала, что
мне будет так больно. Я  хотела быть рядом с ними  в том чертовом  клубе, но
опоздала. Как только узнала,  что они там засели (об этом в городе на каждом
углу говорили), я тут же не задумываясь помчалась к ним,  но не успела - там
уже все кончилось:  пожарные и врачи  уехали, остались  только милиционеры и
несколько людей  в штатском. Они  что-то вынюхивали и выискивали,  складывая
пинцетом  разный мусор в целлофановые пакетики. А от Цезаря и Теодора ничего
не  осталось! - сквозь слезы истошно  вскричала  Мальвина. -  Я пошла к тебе
домой,  Герман (я хотел, было спросить, откуда она взяла ключи  от квартиры,
но одумался и не спросил),  прилегла на  диван, чтобы успокоиться, но лежала
недолго, потому что захотелось умереть. И я стала придумывать, как это лучше
сделать, чтобы  другим меньше хлопот было.  Решила повеситься,  но не  нашла
веревки. Что за хозяйство у тебя,  Герман, без единой веревки! Потом сказала
себе: "Зачем  мучиться  в поисках приспособлений, перестану дышать -  и делу
конец". Я так и сделала, легла на пол крестом, выдохнула весь воздух и стала
ждать, когда за  мной ангелы прилетят. Но  вместо ангелов увидела золотистый
свет и  очень обрадовалась, но потом свет сменился беспросветной тьмой, и  я
испугалась. Потом вы пришли и стали меня  водой поить. Почему я не умерла? -
Мальвина посмотрела на меня молящим взглядом.
     - Ты  испугалась  и захотела жить, это тебя и спасло, -  ласково сказал
Буцефал, и погладил Мальвину по голове, - не пришло, значит, твое время.
     -  Но я  не знаю, как мне дальше  жить?!  Я душой  к Цезарю  и  Теодору
привязалась, а  они меня бросили и часть моей души умерла. Что мне делать со
второй половинкой? - Мальвина, прикрыв ладонями лицо, неистово зарыдала.
     - Я знаю, что делать, - решительно заявил Бертран.
     Мальвина моментально открыла лицо и вопросительно посмотрела на него.
     -  Я  хочу  на тебе  жениться, -  нежно  сказал  Бертран  и, присев  на
корточки, проникновенно поцеловал Мальвине руку. - Я и раньше тебе хотел  об
этом сказать, но не решался,  а сейчас вижу, тебе это нужно - сама говоришь,
что  от тебя только половина осталась, вот я тебе недостающую часть  собой и
заполню, вроде как пробоину заткну.
     - Кто ж так предложение делает?! Скажи еще,  что ты под танк бросишься,
- съязвил Буцефал.
     - А и брошусь, если  надо! -  с  энтузиазмом воскликнул Бертран  и, уже
обращаясь к Мальвине, добавил: "Я уже все рассчитал, и ..."
     -  Бертран, дорогой, - прервала его  Мальвина. -  Но  ты же знаешь, что
через те  расчеты  у меня  любовь  к Адаму ненавистью обернулась.  Теперь ты
хочешь, чтобы  и  тебе  досталось, или сам потом меня  возненавидишь.  Мы же
выяснили, что нельзя любовь рассчитывать.
     - А у меня другой расчет, - Бертран говорил спокойно и  уверено, видно,
давно  готовился к разговору.  - Он, можно сказать и не расчет вовсе. Я тебе
помогать  хочу, чтобы  ты свою мечту  исполнила - в детство попала и меня  с
собой  взяла.  Мой расчет злобу  не рождает, потому что  с  моим расчетом мы
будем вместе, вот что главное.
     - Но ты же меня не любишь? - резонно заметила Мальвина.
     - Не люблю. Но в том-то и дело! - с энтузиазмом отвечал  Бертран. -  Но
не люблю  тебя старой любовью,  любовью прежних и  наружных людей.  Ты же не
хочешь, чтобы у нас было, как у них: чтобы мы, прожив много лет, расстались,
и на  вопрос, почему  так вышло, исправно, как под  копирку,  отвечали:  "Не
сошлись характерами"?
     - Этого никто не хочет, - с надеждой отвечала Мальвина.
     - Но просто не хотеть мало - надо действовать! Вот я и решил: я тебя не
как женщину  зову  в  жены,  а как человека. Человек в  женщине важней самой
женщины и любить в первую очередь его  надо, что я  и буду делать. Я тебе не
стану сказки сочинять, заменяя ими жизнь, я хочу, чтобы мы уничтожили сказки
и стали  вместе.  Я колечки  купил, на, погляди,  тебе должно  понравится, -
Бертран открыл и протянул Мальвине черную бархатную коробочку.
     Мальвина посмотрела на кольца и обрадовалась.
     Бертран еще что-то  хотел сказать, но Мальвина ему не дала -  подошла и
крепко поцеловала в губы тем  поцелуем, которым в начале двадцатого столетия
целовались партийцы, одухотворенные перспективами космического масштаба.
     Мы с Буцефалом отошли в сторонку, чтобы не мешать и отвернулись.
     Молодые тем временем о чем-то тихо договаривались  и минут через десять
пришли к результату.
     - Мы пойдем жениться, - хором заявили они.
     - Где вы будете жить? - по-деловому поинтересовался Буцефал.
     -  Жить  нам негде,  но  зато  мы  больше не отдельные, - воодушевленно
отвечал Бертран, крепко обнимая Мальвину, а та смотрела на него и улыбалась.
     - Но должен быть дом и в него должна вести дверь, как будто на свободу!
Без этого вам счастья не сделать. Возьмите ключ - он от камеры хранения, что
на железнодорожном вокзале, там мой сундук  с сокровищами лежит. Берите его,
покупайте дом  с  дверью  и стройте  в нем  счастье,  про детство  только не
забывайте.
     -  Не забудем, - отвечала Мальвина. - Как только укрепимся в мысли, что
мы вместе, так прямо в детство и пойдем - там наша свобода. Правда, Бертран?
     - Правда, - подтвердил Бертран и от  полноты чувств поднял Мальвину  на
руки. - Ты для меня теперь не женщина, а дорогой человек.
     -  Ты  для  меня  тоже дорогой  человек,  -  вторила  Мальвина, обнимая
Бертрана за шею.
     - Ну, мы пошли, - сказал Бертран, не спуская Мальвину с рук.
     - Ну, и идите, - сказал Буцефал, и отвернулся.
     Я  знал,  что больше не увижу Бертрана  и Мальвину, сердцем чувствовал,
что  мне с ними не по пути. У меня  есть Глория и  она для меня больше,  чем
просто дорогой человек.



     - Ты  никогда не задумывался о судьбе  пингвинов? - неожиданно  спросил
Буцефал, как только ушли Бертран и Мальвина.
     - Какие пингвины? - удивился я.
     -   Антарктические.  Есть,  правда,   еще  галапагосские  и  вообще  их
семнадцать видов, но меня волнуют только те, которые в Антарктиде живут.
     - Почему именно они?
     - Да потому, что  глобальное  потепление наступает  и оно, черт бы  его
побрал, всю  антарктическую кормовую базу под корень рубит  - пингвинам худо
приходится. И еще... - Буцефал прервался, углубившись в раздумья.
     - Ну что там у тебя еще?! - в нетерпении спросил я.
     -  Еще? Это,  пожалуй,  самое  главное:  меня  антарктические  пингвины
волнуют, потому что они на другом краю земли находятся.
     - Я тебя не понимаю.
     - Это непросто понять, но важно: далекое должно стать близким, Герман.
     - А не городишь ли  ты попросту ерунду, дорогой Буцефал Александрович?!
Нам  что,  больше  не  о чем  думать,  как  только  о далеких  и  незнакомых
существах?! Мы сегодня четверых друзей потеряли: двое из них погибли смертью
храбрых, а двое жениться пошли - еще неизвестно, что у них получится. Далась
тебе Антарктида с пингвинами!
     - О близком все пекутся, потому что это удобно, а далекое особого труда
требует. Я, как подумаю, что пингвины голодают, так меня жуть забирает.
     - Ты хоть раз видел тех пингвинов?
     - Ни разу, - отвечал Буцефал.
     - Я с тобой с ума сойду!
     - Хороший повод тебя  оставить.  Вот мое командировочное удостоверение,
распишись напротив "галочек", - Буцефал протянул мне листок бумаги.
     Я прочел:
     "Командировочное  удостоверение No12345 -  три прим, выданное  Буцефалу
Александровичу.  Место   назначения:  Антарктида,  сроки:  без  ограничений,
задание: спасти пингвинов". Внизу стояли неразборчивая подпись и полустертая
печать.
     - Не буду ничего подписывать, - заупрямился я.
     - Подумаешь, важное дело! - не сильно расстроился Буцефал.
     И  тут  же,  выхватив  у меня  удостоверение,  сам  расписался напротив
"галочек", причем подпись получилось в точности, как моя.
     - Итак, с формальностями покончено, - победоносно заявил Буцефал, пряча
удостоверение во внутренний  карман плаща. -  Дорога  зовет! У  меня самолет
через два часа. А там еще регистрация, бутерброды на дорогу надо купить, а в
буфете очередь, как всегда, сам понимаешь, в общем, прощай.
     Буцефал развернулся и, не оглядываясь, ушел так тихо, словно исчез.
     Ошеломленный таким  неожиданным  поворотом событий, я вошел в состояние
ступора: не мог ни думать,  ни говорить, ни двигаться -  просто  стоял,  как
истукан,  и  безучастно  смотрел  в  пространство  перед  собой. Скоро  силы
покинули меня, подкосились ноги, я плюхнулся в кресло и сразу заснул.



     И снилось мне,  будто любовь на свет  производит специальное устройство
под  названием  "Машина любви".  Это  сложный  агрегат,  размером с легковой
автомобиль,  но он  сломан, и я не знаю, как его починить. Машину  испортили
наружные  люди,  используя  не   по  назначению.  Они   пытались   найти  ей
практическое  применение,  хотели,  чтоб она  гвозди  заколачивала,  и  она,
бедная, не выдержала. Но я не ищу виновных, я хочу привести "Машину любви" в
порядок.
     И тут  появился Мемфис, столетний седобородый старик, и  стал  помогать
мне в ремонте:
     -  Люди слишком полюбили ум, от чувств отдалились.  Проблема любви не в
самой любви,  она снаружи находится. Расчеты и соображения рубят любовь  под
корень.  Поэтому, чтобы любовь  была,  ум нужно сначала  унизить, а  затем и
вовсе ликвидировать. Вам понятно?
     -   Понятно,   -   отвечал  я.  -   Надо  удалить   из   машины   любви
микропроцессорный блок, который служит ей вместо ума.
     - Но этого недостаточно, - продолжал Мемфис. - Есть в человеке свойство
накоплять,  чтобы потом со  своим добром  забраться  в  глушь,  обколотиться
высоким забором, и сидеть там, не высовываясь. А  ежели добавочный интерес к
жизни возникнет, то на этот  счет есть дырка в заборе, через  которую  можно
наружу глядеть: тебе видно все, а тебя - никому. За таким забором с дыркой и
в такой хате с  печкой  никакая любовь не  уживется, она в тюрьме себя будет
чувствовать.
     - Я  все  понял, -  ответил  я.  - Из моей машины  следует  изъять  все
накопительные и  охранные приспособления: топливный  бак, защитные кожухи, и
прочее, я всего не помню - надо чертежи посмотреть.
     - Но и это еще не все. Любовь должна быть свободна от насилия.
     - Но как такое  возможно?!  - удивился  я.  - Любовь  не сон,  в  любви
необходимо действовать, а где действие, там и сопротивление, а значит,  и, в
определенной степени, насилие. Без сопротивления будешь не любимого человека
обнимать, а призрак.
     -  Звучит  невероятно, согласен,  - продолжал Мемфис.- Но я вам  сейчас
постараюсь  объяснить. Однажды, когда  мне было  семь лет,  я  проходил мимо
плохо занавешенного окна и случайно увидел, как взрослые занимаются любовью,
и мне  стало страшно. "Бедная  женщина,  -  думал  я, - что  это  большое  и
волосатое чудовище с ней делает?!  Он ее душит, истязает, а  она стонет, ей,
наверно, больно". Но  на  помощь  никого звать  не  стал, потому что  сильно
испугался. Потом, спустя много лет, мне вспомнился этот эпизод, причем в тот
интересный момент, когда я и  сам выступал в  роли того "большого волосатого
чудовища". "Что творю? - спрашивал я себя. - Чего во мне больше по отношению
к той женщине: любви или ненависти?  Я ее тискаю, мну, почти что истязаю, и,
странное дело,  ей это  нравится. Нам, выходит, мучить и мучиться нравится".
Но  тогда  при  чем здесь  любовь?!  Эти странные и  жестокие  забавы должны
порождаться  иными, далекими от  любви  чувствами. Если показать нашу любовь
инопланетянину, он ни за что не догадается, что это любовь.
     - Все понятно, - ответил  я. - Мне надо избавить "Машину любви" от всех
эксплуатирующих друг друга деталей. Это будут поршни, шестерни и все прочее,
где одно понуждает другое двигаться. Но в таком случае от  машины ничего  не
останется! Что вы  мне можете предложить взамен?  - я испугался остаться без
любви.
     - Взамен я предложу вам вечную  любовь,  -  со  спокойной  уверенностью
отвечал Мемфис.
     - А это не сказка?
     -  Нет,  не сказка,  потому  что  другой  любви  не  бывает.  Минуточку
терпения,  и вы  все поймете.  Обратите внимание, между  любовью и  временем
много общего. Первая общность - неопределенность: что о любви, что о времени
много говорят, но  точно  никто  не  может сказать,  что скрывается за этими
словами.  Вторая общность  заключается в  том,  что и времени, и любви людям
постоянно  не  хватает. В-третьих,  и время,  и любовь одинаково  невозможно
удержать, они похожи на воду, утекающую сквозь пальцы. Есть еще и четвертое,
и пятое, и  десятое, но уже  и этого достаточно, чтобы сказать: связь  между
временем и любовью есть.
     - Как вы до этого додумались?
     - Я не додумался, потому  что до этого невозможно додуматься, это можно
только пережить, - отвечал Мемфис.
     - Расскажите?
     - Расскажу. Однажды моя душа сошла с  привычного места,  и я отправился
искать проход на свободу. Я  почувствовал,  как надо мной пролетела огромная
птица. Мое сердце билось в такт взмахов ее крыльев, я дышал, как дышит она -
спокойно  и  легко,  видел, что  видит  она  -  бескрайний простор  земли от
горизонта до горизонта.  "Жар-птица!" - вырвался  у меня  из груди  крик. Но
кричал не я, а семилетний мальчик, тот, кем я когда-то  был, пока впервые не
увидел взрослую любовь. Я радуюсь жизни,  небу и солнцу, счастье переполняет
меня. Впервые  птица  явилась точно  в день моего  пятидесятилетия.  К этому
возрасту  люди обычно  забывают,  что когда-то  были  маленькими,  а если  и
вспоминают,  то  им  кажется, что это  случилось с ними  во  сне.  Благодаря
волшебной птице я  не только вспомнил себя в детстве, не только представил и
заново испытал те  далекие впечатления, я  по-настоящему  стал мальчишкой. И
понял, что тот мальчик  постоянно находится во мне и  что он и есть истинный
я.  И  то,  что  мальчик  остался  в  прошлом,  а  мужчина  ушел в  будущее,
глубочайшее заблуждение, которое  не дает мне возможности  чувствовать себя.
Меня с  детства убеждали, что прошлого не  вернуть и я  боялся  отступить от
этого убеждения, боялся, что  меня могут наказать  (хотя, конечно,  за такие
вещи не  наказывают). Благодаря птице, я как бы обрел себя заново  и глубоко
осознал,  что  мы  не оставляем  себя в прошлом, а постоянно носим  с собой.
Время не может  и  не  должно разделять меня на части,  потому что  я должен
оставаться  цельным,  а  значит  быть  самим  собой.  Я  понял  и  буквально
почувствовал,  что  время  не   имеет  к  моему  внутреннему  миру  никакого
отношения: оно -  свойство  наружного человека. Время  возникает  из глупого
желания  все упорядочить. Оно -  результат  нашей  беспомощности,  неудачная
попытка  представить  мир целиком, наблюдая  его по частям. Наблюдая мир  по
частям, мы  в состоянии  полюбить только часть целого. Это как любить только
горы, только реки или только моря. Но тот, кто любит часть, тот, в сущности,
не любит ничего, добавочно он теряет себя, разделяемый на части временем. Мы
целые только, когда прошлое, настоящее и будущее находятся в одном месте, мы
любим, когда любим  все,  но  не часть. Попытка  любить часть  порождает  по
отношению ко всему остальному ненависть, невольно распространяющуюся и на ту
часть, которую мы пытаемся любить, потому что невозможно одновременно любить
и  ненавидеть. Жить чем-то  одним, будь то прошлое,  настоящее или будущее -
чистейшее безумие. Сущность человека безвременна, поэтому и настоящая любовь
должна быть вечная.
     Слова Мемфиса затронули самые дальние уголки моей души. "Вечная любовь?
Как  она выглядит,  и  где ее  искать?" -  эти  вопросы  захватили  все  мое
существо.
     Я проснулся.



     Но стоило открыть глаза, как тотчас  же послышался необыкновенно нежный
женский голос:
     - Я свет далекой звезды.  Миллион лет  я странствовала во тьме, пока не
нашла тебя. Я  очень  устала от  беспросветного  мрака  и  одиночества.  Мне
холодно. Возьми меня и согрей, иначе я погибну.
     "Так проникновенно могут говорить только ангелы", - подумал я.
     - Как тебя зовут?
     - У меня нет имени. Люди не дают имена лучам света.
     - А жаль. Люди вообще странным образом распределяют имена. Они запросто
называют  всевозможные  бесполезные  и  даже вредные  вещи,  как,  например,
гамбургер или  чипсы.  В то же  время им  жалко подарить имя  лучу света или
звезде. Когда в детстве, изучая астрономию, впервые узнал о том, что звездам
вместо  имен присваивают  номера,  то обиделся  на  астрономию и назло  стал
изучать историю и  археологию. В этих науках  с именами  был полный порядок.
Археологи исправно дают имена  каждому ископаемому животному,  а  у геологов
все камни названы. Из чего я сделал вывод: люди любят все близкое и мертвое,
а к далекому относятся равнодушно.
     - А еще люди кому-нибудь присваивают номера?
     - Номера присваивают тем, кого не любят или даже ненавидят, заключенным
в концентрационном лагере, например.
     - Неужели люди такие жестокосердные, или я ничего не понимаю в людях?
     - Я сам ничего не понимаю в людях, хотя раньше думал, что понимаю. Люди
очень странные - они,  по-моему, единственные существа на  планете,  которые
себя не понимают и точно не знают, чего в жизни хотят. Ты просишь взять тебя
и согреть. Но  как?! В свое время я изучал физику. Согласно этой  науке  луч
света невозможно взять и согреть.
     - Твоя наука - большая преграда на пути к звездам.
     - Скорей всего. И, знаешь,  физика не  единственная  преграда. Есть еще
номера  в  паспортах, отдельные  бабушки,  наружный  человек,  фотоаппараты,
потерянное детство, есть еще Бог, которого замучили мольбами.
     - Бедный Бог, - пожалела Бога луч далекой звезды.
     - Я тебе еще не все рассказал. Но если я продолжу, то получится список,
состоящий из бесконечного количества преград, и каждая из них будет казаться
непреодолимой. Так  как же мне с тобой поступить  - пойти  наперекор законам
физики? Но такой путь Бог весть куда может завести.
     - Не надо воевать  с законами  физики, -  вступился лучик за  науку,  -
может,  сама наука здесь ни при чем,  может, люди  просто забыли  дать свету
имя?
     - Ты неверно думаешь о людях. Если они чего-то не  делают, то далеко не
случайно, обычно это происходит из-за страха.
     - Люди боятся меня назвать, но почему? Ведь я  никому не хочу причинить
зла. А как же ты? ты тоже боишься?
     - Я?.. Нет, не боюсь, потому что устал бояться.
     - Тогда дай мне имя и вызволи из мрака!
     - Глория! - вырвалось у меня,  - Глория!  Как же я  сразу не понял, что
это ты!  Какой же  я бесчувственный!  Я так долго ждал тебя,  и вот  теперь,
когда ты пришла... Глория! Ты самое дорогое, что есть у  меня в  этой жизни!
Пусть  не  могу тебя потрогать, зато  с  легкостью  узнаю твой  голос  среди
миллиона  прочих, пусть  даже они будут кричать, а ты шептать.  Узнаю  тебя,
возьму с собой и  согрею. Мне  теперь законы  физики - не преграда. Ты, свет
далекой звезды - Глория, и ты мой свет!
     -  Мне нравится  мое  имя. Ты  вытащил меня из  мрака, а теперь я хочу,
чтобы ты меня полюбил.
     - Я счастлив, что сумел помочь тебе, хотя почти ничего не  сделал. И ты
только не подумай ничего плохого, я совершенно не против любви, но... Честно
говоря, я плаваю  в этом вопросе: есть ли она вообще, та любовь, к которой я
устремляюсь всей  душой?  Не знаю. Хочу быть честным перед тобой, как не был
честен никогда и ни перед кем, и поэтому не скажу бездумно: "Я тебя люблю!".
Мне надо время, чтобы многое  про любовь понять, иначе, я отодвинусь назад в
мое ужасное прошлое, в  мой прежний  наружный  мир, где любовь превратили  в
вымысел.  Сначала  мне  надо  удостовериться,  что   любовь  есть,  а  затем
укрепиться  в этом новом чувстве. Хотя, быть может, я заблуждаюсь, и не надо
стараться ничего  делать, может, любовь, словно  река, в  которую достаточно
прыгнуть,  чтобы течение подхватило и понесло? И знаешь, Глория, в последнее
время  я  много  думаю, наверное,  слишком  много, потому  что мне  начинает
казаться,  что  я теряю  себя. И, наверное, скорей  спасать нужно меня,  чем
тебя. У меня  много  чего  накопилось, мне необходимо  высказаться,  но я не
решаюсь сделать это,  потому что  боюсь, что меня никто  не  поймет  -  люди
разучились слушать, а их сердца так  холодны! Мне очень одиноко, Глория, моя
душа томится в  мрачном  подземелье и она  отчаянно  хочет вырваться наружу,
найти проход на свободу. Но я не понимаю, как помочь своей душе.
     - Полюби меня, и ты все поймешь.
     - Я всей душой хочу любви, я устал без любви. Глория, ты для меня очень
много значишь, но ты пока  всего лишь луч света? Дав тебе имя, я нарушил все
известные законы наружного мира. Теперь меня смело можно сажать на табуретку
перед специалистом,  чтобы  выслушивать  его  бредни  и отвечать на дурацкие
вопросы:  "расскажите,  что  вы чувствуете?". Я в  растерянности, что я могу
чувствовать!?  И  как  рассказать, чтобы он понял!? Но  что  он вообще может
понять?! Ведь после работы он ходит  домой, ест на  ужин  пельмени и смотрит
телевизор. Он житель  прежнего мира, он стоит на твердой почве, а у меня нет
опоры, я небесный странник, и для него  я, неопознанный  летающий объект. На
меня он может смотреть  сквозь  телескоп и  лишь  видеть, но не слышать и не
понимать.  По  моему  поводу он  может  только выдвигать  гипотезы,  строить
догадки и писать  диссертации себе в удовольствие,  но что  толку!  Дав тебе
имя, Глория, и пытаясь тебя полюбить, я поставил  себя вне закона, теперь  я
всем чужой.
     - Но, может быть, не  все так плохо, ведь я  не просто луч, у меня есть
имя, ты мне его дал. Ты для меня теперь, как родитель, я - часть твоей души,
а это, согласись, что-то да значит!
     - Это не "что-то", это очень много значит, и конечно, ты права, миллион
раз более права,  чем я. Обещаю,  я  буду стараться... Но, послушай,  ты  же
ничего не знаешь о любви.
     - Так научи меня!
     - Ах, если бы  это было так  просто! Я хоть и человек, и на  своем веку
много   чего   повидал,  но,  как  выясняется,  этого  недостаточно,   чтобы
разбираться  в  любви. И  не во  мне  причина, просто люди такой  запутанный
клубок навертели  вокруг любви, что теперь  к  ней  не подобраться. С земной
любовью, Глория, происходят странные вещи.
     - В чем эти странности?
     -  Первая  странность  заключается в  том, что  человек  может,  как он
считает,  любить  почти все. Мы,  нимало  не смущаясь,  говорим,  что  любим
мороженное, пирожное,  пиво, сигареты, дождь,  радугу,  тропические острова,
апельсины зимой  и воду  со льдом  летом; любим вкусно поесть, поспать после
обеда, сейчас много говорят о любимой работе...
     - Люди такие любвеобильные! -  обрадовалась Глория.  - Это  должно быть
хорошо?
     -  Людям только хочется,  чтобы было  хорошо,  но почему-то чаще  у них
получается все наоборот, и это вторая странность. Мы любим до тех  пор, пока
страстно хотим  что-то получить, мечтаем чего-то достичь, а когда  достигаем
желаемого,  то охладеваем  и начинаем  мечтать  о  чем-то другом. Но это  не
любовь, а мечта, которую невозможно любить, потому что  она вымысел. Попытка
полюбить мечту всегда заканчивается катастрофой. На первом этапе такой любви
мы всего лишь мечтаем, но нам кажется, что мы любим. Но стоит нам заполучить
плод наших  грез, устремлений, желаний,  как мы тут же  стремимся уничтожить
его. Рассеиваются иллюзии и мы  понимаем,  что мечта безвозвратно  потеряна.
Наступает второй  этап любви. Оставшись без мечты, жизнь становится блеклой.
Кто в  этом виноват? Конечно  же, плод  нашей  мечты,  уверяем  мы  себя. Он
оказался не  тем, кем  бы  нам хотелось его видеть. Дальше все просто: раз -
нам становится скучно, два - все начинает раздражать,  и три  - мы ненавидим
то, о чем недавно мечтали.
     - Есть еще странности? - Глория с ужасом ждала продолжения.
     - Есть. Следующая  странность земной любви заключена в том, что человек
может  любить некоторые вещи, которым  любовь совершенно ни к чему,  и более
того: существование  многих из этих вещей  находится  под  большим вопросом.
Речь идет о любви к профессии, родине...
     - Что такое родина? - прервала меня Глория.
     - Родина - это место, где ты родился.
     - Родина - это планета Земля?
     - Нет. Родина - это всего лишь маленькая ее часть.
     -  Как можно любить часть целого? -  изумилась Глория.  -  Что же тогда
делать с  остатком Земли, не  любить? Ты  меня разыгрываешь,  Герман. Любить
часть целого - это безумие.
     Глория решительно не могла вообразить себе любовь к родине.
     - Конечно, безумие, - согласился я, - но среди людей это дозволительное
безумие. Я же тебе  говорю: земная любовь очень странная  любовь и сами люди
тоже  очень странные. Они, например, не  одобряют  любовь к некоторым вещам,
которые действительно нуждаются в любви ...
     Я сделал паузу, подыскивая нужные слова.
     - Уже знаю, что  ты скажешь,  - дрожащим от  волнения голосом  заметила
Глория.
     - Ты все понимаешь, но, боюсь, мне не удастся  найти нужных слов, чтобы
успокоить и тебя,  и себя. Люди боятся  любви к Глориям, они не любят, когда
кто-то начинает  любить то,  что  не  принято. Того, кто  пытается  полюбить
неположенные вещи, быстро записывают в сумасшедшие. Если о  тебе  кто-нибудь
узнает, меня мигом доставят к  специалисту по Глориям. А в их  арсенале есть
масса  изощренных способов,  с помощью  которых можно избавить  человека  от
такой любви.
     - Не понимаю, почему люди так жестоки по отношению к Глориям.
     - Я тоже этого не понимаю. Но я тебе еще не все рассказал о странностях
земной любви. По-моему, между ненавистью и  земной любовью есть некая тайная
связь. Я давно об этом думал, и меня до сих пор не покидает мысль о том, что
земную любовь неотступно преследует некая злобная сущность - коварная черная
тень, которая как раз и является настоящим режиссером любви. Мне не случайно
во сне  явилась  моя  тайна  в виде тени.  А  теперь я  понял,  что  все  то
уродливое, что скрывается под  именем любви, суть ее тень. Оно и верно, ведь
если мы наблюдаем повсеместно любовь не как любовь, если мы теряемся сказать
точно, что  она  есть  на  самом деле, то, значит,  мы  не  живем в любви, а
существуем наравне с ее тенью. Из-за этого мы сами уподобляемся  теням, или,
что еще  страшней  - отражению  собственной тени. Но мир теней - это плоский
мир.  Теперь  мне понятно,  почему Цезарь  невзлюбил фотоаппараты. Делая мир
плоским, фотографы уничтожают  истинную любовь, заменяя ее тенью.  А  мы все
удивляемся и не можем понять, почему стремление к любви порождает ненависть.
Но  любовь-то  названная,  вот   в  чем  дело!  Мы,  жители  плоского  мира,
распластались на земле и смотрим на любовь снизу вверх, и  лишь чувствуем ее
присутствие, но не участвуем в ней - ее праздник не для  нас. Для нас любовь
- недосягаемое  свойство другого пространства, она безучастна к нам, для нас
она - мираж, иллюзия, плод веры, предмет бесплодных  устремлений, да все что
угодно, но для нас  она мертва! В жизни  мы  имеем  дело с  тенью,  она-то и
создает  нашу дурную реальность, заставляя мучиться самим  и мучить  других.
Сама любовь для нас, как сон, поэтому и  мы вместе с ней превращаемся в сон,
в отражение собственной тени.  Я разрываюсь на части,  Глория, не знаю,  как
мне любить, чтобы жить, а не мучиться. Что мне делать? Мне  кажется, я схожу
с  ума! Но должен  же быть выход. Сегодня я видел сон, в котором сознательно
разрушил  одну машину, которая  производила на  свет любовь, а взамен у меня
осталось нечто туманное и неопределенное под названием "вечная любовь". Но я
понятия не имею, что мне с ней делать?
     - А я все поняла. Избавься от собственной тени, тогда и ты все поймешь,
- сказала Глория.
     - Как ты себе это представляешь? - спросил я.
     Но Глория ничего не ответила.
     Я долго звал ее, но она так и не откликнулась. Куда же она подевалась?
     Вдруг  меня охватил  дикий  ужас, стоило  только  подумать, что я  могу
никогда больше не услышать мою Глорию.  В панике я стал метаться по комнате,
а  потом, вдруг  остановился,  почувствовав в душе  тягостную пустоту. Мысли
покинули меня.




     Не помню, как  долго  пробыл  в  оцепенении:  может, час, может, два, -
время  утратило  смысл.  Да, что  там  время!  Казалось,  что  я умер. Стало
невыносимо  грустно, обидно  и  больно  за то,  что человечество не живет, а
только ошибается. Во мне что-то весомое стронулось с места и умерло, оставив
о  себе на память огромную черную  дыру, олицетворяющую  бесконечный ужас  и
мировую скорбь. Мне стало душно.  С трудом вышел  на улицу и  просто  пошел.
Куда? Неважно - лишь бы идти.
     - Страшное  дело,  вот так  вдруг остаться одному,  - сзади  послышался
знакомый голос и я обернулся.
     Это   был   Лев  Николаевич,  таинственный  человек,  который  мне  про
одиночество рассказывал.
     - Да,  Лев Николаевич,  мне страшно,  -  сознался  я,  -  хотя  дальше,
полагаю,  будет еще страшней. Только что  я разговаривал с  Глорией,  но она
исчезла.  Теперь-то я наверняка попал в то  жуткое,  истовое одиночество,  о
котором вы говорили.
     -  Одиночество  - не  конечная  остановка. Это дверь,  которую  следует
открыть, чтобы двигаться дальше.
     - Заветная дверь, за которой кроется проход на свободу?
     -  Да,  если  хотите,  -  ответил Лев  Николаевич  и,  о чем-то  крепко
задумавшись, присел на лавочку.
     Ко мне подошел Давид, таинственный человек,  который отправился  в море
Бога искать. По-дружески положил руку мне на плечо и сказал:
     - Я  перестал  искать  Бога, потому что понял - его  нигде снаружи нет,
Боги внутри нас находятся. А снаружи мы их только выдумываем.
     - И что? Теперь вы придумываете богов?.
     -  На сегодняшний день я выдумал  две тысячи триста сорок пять богов, и
останавливаться не собираюсь, - гордо отвечал Давид.
     - Зачем столько?
     - Не знаю,  пусть будут.  А хотите  вам подарю? Бога. У меня специально
для вас есть один очень хороший Бог - его Мардук зовут.
     - Но Мардук не  ваш  Бог,  а древнешумерский,  точно знаю,  -  неохотно
ответил я.
     Мне явно было не до Мардука.
     - Серьезно? - искренне удивился Давид. - А я думал, он мой.
     - У вас, определенно, с богами не все в порядке.
     - Хм... наверное,  вы правы, - согласился Давид  и, задумавшись, присел
на лавочку рядом с Львом Николаевичем, а я пошел дальше.
     Скоро  мне встретилась Наташа, которая о прежнем человеке рассказывала.
На руках у нее пригрелась черная кошка с голубыми глазами.
     - Красивая кошечка, - подошел я к Наташе и погладил животное.  - У  нее
на редкость проницательный взгляд. Откуда  вы ее  взяли - такое впечатление,
что вам ее колдунья подарила, уж больно необычные у нее глаза?
     - Нет, что вы! Она уличная, жила тем, что мешки с объедками в  мусорном
баке разворашивала. Но я сразу  ее  полюбила, -  ответила Наташа, поглаживая
кошечку. - Когда я с  вами в тот раз рассталась, помните? мне вдруг вся  моя
жизнь вспомнилась, и подумалось, что  не так  уж все плохо было.  И  мне так
сильно захотелось дружить с собой прежней - прямо ком в горле. Но что теперь
поделаешь... - Наташа тяжело вздохнула.
     - Я в растерянности, Наташенька! Вы  укрепили  меня в мысли, что не зря
убил себя прежнего, а теперь вы другое говорите.  Не знаю, что и думать. Ну,
хорошо, а при чем здесь кошка и ваша неожиданная любовь к ней?
     - Загляните в ее глаза, - Наташа оторвала животное от груди и протянула
мне, чтобы я лучше мог рассмотреть.
     - Я уже говорил, что  сразу  на  них  обратил  внимание. Действительно,
глаза у нее необычные, впечатляют, но и что с того?
     - Моя кошечка смотрит из глубины того колодца, куда я себя уронила.
     -  Жутко,  должно быть, иметь  такого попутчика, а вы говорите, что  ее
любите? - удивился я.
     - Вы  правы:  и жутко, и  люблю ее,  и прямо не знаю, как  быть -  меня
противоречия, верите, на части разрывают.  Может, мое  избавление за  дверью
находится?
     - Какой еще дверью? - насторожился я.
     - Да за той, что проход на свободу преграждает. Вы что, не в курсе?
     -  Еще как в курсе, Наташенька! А про дверь  это я вас так спросил - не
могу же каждую дверь подозревать?
     - А как иначе? - искренне удивилась Наташа.
     - У каждого должна быть своя дверь, - ответил я.
     - У вас она есть? - с нескрываемой надеждой спросила Наташа.
     - Есть. Ее зовут Глория, но она для меня больше, чем дверь, она  и есть
мой проход на свободу, я только что понял.
     - И где же она?
     - Совсем недавно со мной разговаривала,  но скоро ушла, зато теперь она
здесь! - я бережно положил ладонь себе на грудь.
     И   в  тот  же  миг  на  меня  нахлынули  чувства  безмерно  страстной,
испепеляющей сердце любви ко всему необъятному миру. Захотелось превратиться
в космическую пыль, чтобы раствориться в необъятном  пространстве Вселенной,
захотелось  стать  самым  маленьким   насекомым,  чтобы  сполна  чувствовать
огромный  размер земли. Я  возжелал впитать в себя весь  мир, и одновременно
стать его неотъемлемой частью.
     Переполняемый  необычными и невероятно  сильными  чувствами,  я упал на
колени и стал целовать подряд все, что лежит на земле: дорожную пыль, пробки
от бутылок, окурки сигарет. Потом я переполз на газон и в особом исступлении
припал щекой к истоптанному кустику жухлой травы.
     "Как  же  я  мог  раньше  жить  и  не  замечать  главного?!  Как я  мог
расходовать впустую  целые дни, протирая  штаны  в "Центурионе"?!  Как я мог
создавать  вокруг себя плоский мир иллюзий?!  Как я мог говорить, что верю в
Бога, когда хотел от него только брать?!
     Бедный Бог, но еще более бедный я  - слепец! Я жил,  как во сне, и спал
наяву! Я все делал не так и  я заблудился.  Но  мне необходимо  найти выход,
найти проход на свободу, мне нужно воплотить мою Глорию и  полюбить ее. Но я
мне что-то мешает. Что это?".
     Я встал  на  ноги  и сразу  же обратил  внимание на  свою  тень. Как-то
странно  она выглядит, она как будто ухмыляется, тая в  себе какие-то темные
мысли.
     И тут  я вспомнил слова Глории: "Избавься  от собственной тени, тогда и
ты все поймешь".  "Точно, тень  всему виной,  - заключил я, -  именно она не
пускает меня на свободу". Но как избавиться от собственной тени?
     "Вперед,  бежать!" -  подсказал  мне внутренний  голос.  И  я  побежал,
сначала по улице Декабристов, потом свернул  направо  на  улицу  Вербицкого,
пересек Харьковское шоссе и вбежал в лесопарковую зону.  "Вперед, бежать!" -
подгонял  меня внутренний голос, и я бежал. Бежал  до тех пор, пока глаза не
застлала  густая черная пелена. Наверное, я потерял сознание,  потому что  в
этом месте воспоминания мои обрываются.
     Очнулся среди пустынной  горной местности.  Вокруг могучие голые скалы,
изрезанные глубокими каньонами. Но мне все равно, где нахожусь, и сплю ли я.
Не хочу ломать себе голову над тем,  каким образом здесь оказался. Я одержим
только одной целью: мне во что бы то ни стало надо избавиться от собственной
тени.
     Я вскочил на ноги и снова побежал. Но тень преследовала меня неустанно,
и я  уже,  было, отчаялся,  от нее  избавиться, как вдруг мой путь преградил
глубокий каньон. Остановился и посмотрел вниз, и не увидел дна - передо мной
разверзлась бездна. И  в тот же миг на меня словно озарение нашло:  я понял,
как избавиться от собственной тени.
     Некоторое время стоял на краю, и зачарованно  смотрел вниз, в ужасающую
черную  пустоту.  Потом закрыл глаза  и  расправил руки, как будто собирался
взлететь. Толчок, и вот оно - мгновение истины. Я уже не я, а нечто большее,
потому что  сделал то, о  чем  раньше  и  думать, не смел -  я  оторвался от
собственной тени. Теперь есть только я и ты, Глория, и я  храню тебя в своем
сердце. И я все понял: это ты -  моя вечная любовь, это ты  - мой  проход на
свободу!

     Продолжение следует


Популярность: 21, Last-modified: Sun, 16 Mar 2008 21:18:48 GmT