---------------------------------------------------------------
 © Copyright Нодар Джин
 Нодар Джин - авторская страница
---------------------------------------------------------------

                                   Роман в 100 картинах







     Во-первых, я не повесился, а застрелился.
     Во-вторых, не из ружья, а из пистолета. Обыкновенного, - который выдают
полицейским.  Полицейский  не  имел  к  тому  никакого отношения: хотя стоял
рядом, я  даже не разглядел его  лица,  - только член. Тоже  обыкновенный, -
который  выдают британцам:  рыжий,  как морковка. Орудовал  им,  правда, так
ловко, что  моча  била  прямо  в цель  на разрисованной стенке писсуара, - в
цветную трафаретную муху. Когда муха захлебнулась, полицейский пожалел ее  и
отвел взгляд к потолку, почему лица его я не видел. По этой же причине он не
разгадал моего плана. Не домочившись, я вздернул на штанах змейку, вырвал  у
него  из кобуры  пистолет, метнулся в кабину, защелкнул дверь и застрелился.
Выстрелил опять же не в голову,  как прошелся слух, а  в сердце, и  поступил
так  не потому, будто дорожил им меньше, а потому, что вид  разбрызганных по
кафелю мозгов отвратителен даже в воображении.
     В-третьих  же,  -  и  это  главное, -  я  покончил с  собой  из  личных
соображений, а не из подражания писателю Хемингуэю или философу Шопенгауэру.
Хемингуэй  как раз  застрелился  из  ружья,  а  Шопенгауэр  и  вовсе не  был
самоубийцей, -  просто пессимистом, к каковым я  себя не относил.  Наоборот,
жил  в предвосхищении лоторейного выигрыша,  причем, - драматично: если бы и
выиграл,  то выиграл  бы только  деньги. Научился этому  сам: чтение романов
развило   во  мне   лживость,   и  когда  существование   представилось  мне
бессмысленным и скучным, я изловчился подчинить его законам  художественного
вымысла. Книги попадались разного жанра, и жизнь оказалась многогранной.
     Если верить  жене, это и толкнуло меня под пулю. Жаловалась, что  жил я
чересчур  раздробленно,  ибо  не  терпел  цельности,  а  испытав  все  жанры
существования, испугался его простоты - и застрелился. Божилась, будто ждала
счастливого  конца, -  как в автобиографии  библейского  Соломона,  которого
считала мудрецом, ибо, убедившись в суетности суеты, он  вернулся к радостям
супружества. Смущало ее в Соломоне лишь то, что и  вернуло  его  к семье,  -
щедрый ассортимент супруг.  На самом  деле  страха  перед  цельностью  я  не
испытывал.  Наоборот: если и  жил  раздробленно,  - то  одною  стороной,  то
другою, то третьей, - делал это не из презрения к гармонии, а из  отсутствия
достатка, который позволил бы содержать в себе всех составлявших меня людей.
Не умнее объяснил брат, - будто я покончил с собой в результате безработицы:
когда не работаешь, приходится  думать, а  при  этом в голову прокрадываются
мысли, - иногда даже философские, такие, которые уничтожают отличие главного
от неглавного; человек паникует и из страха перед существованием решается на
поступки.
     Тоже неправда! Да, если мудрость заключается в пренебрежении неглавным,
я прожил глупую жизнь. Но эта тяга к несущественному, которому, в отличие от
существенного,  нет  конца, -  она  и внушила  мне страсть не  к  смерти, а,
наоборот, к неумиранию. Чаще всего  я мечтал как раз о  неумирании, хотя так
же  часто не знал куда деваться от скуки. Впрочем, к бессмертию стремился  я
не несмотря на скуку, а именно  благодаря ей: люди живут как раз из скуки; а
что  еще делать при скуке, как не жить! Кроме того - за долгие годы, изо дня
в  день, к жизни привыкаешь,  как  к  курению,  и никакая  вольная мысль  не
способна толкнуть под дуло. Мыслить и существовать - разные вещи, и отвадить
от жизни способна только сама жизнь...




     Все  началось  с  беззвучного  сна:  в  ночных  облаках парила  сова и,
отбившись от мира, искала пристанище. Морская  гладь сверкала под луной, как
надгробная плита, а потом море перешло в  луг, тоже гладкий, но зеленый, как
бильярдный стол, - и  в  траве  ковырялись мордами  белые  застенчивые быки.
Птица полетела дальше и,  приметив  воткнутую в землю жердь со скворечником,
спустилась к нему, но дыра в  коробке оказалась  узкой. Испугавшись тесноты,
сова взмахнула  уставшими  крыльями и  повернула  к  морю.  В небе  назревал
рассвет, а пристать было некуда.
     Этот  сон  приснился  мне  в  самолете  до  того,  пока  он  взлетел  в
нью-йоркском  порту. Усевшись в кресло раньше других,  я сразу отвернулся  к
окну, потому что  пассажиры  -  глупейшая часть человечества: в  воздухе все
свои мысли выбалтывают даже  мудрецы, и от этого любой самолет есть "корабль
дураков"... Начинало  светать. Сперва, как в проявителе, обозначились другие
Боинги. Потом, когда света стало больше,  определились  очертания отдаленных
строений. Потом под окном шевельнулась и замерла валявшаяся на земле коробка
Мальборо. Через минуту  она снова засуетилась: ветер  сдвинул  ее с места  и
погнал по бетонной ленте. Стало совсем светло, и когда из темноты проступило
все, что  проступает в свете, в голове спокойно же проступила мысль, что мир
вокруг нас полон вещей, которые не открываются даже в ярком освещении.
     Подошла  стюардесса  и  потребовала  убрать под  сиденье  мою  сумку  с
соседнего  кресла.  Если бы не она, меня  бы  опять затянуло в омут скорбных
размышлений,  которые  иногда  мне  удавалось  завершать смутной мыслью, что
пусть   скорбь   настойчивее,  чем  радость,  основывать  жизнь  следует  на
мимолетных  праздниках...  Стюардесса  была  создана  таким  образом,  чтобы
догадка об иллюзорности  зримого показалась  глупой. Судя по выражению лица,
она  не  просто была довольна существованием, но и  гордилась им, как чем-то
посторонним. С  возбудительно уверенной улыбкой на этом  лице она  -  пока я
возился с сумкой - стояла надо мной, согнувшись вперед и оттянув руки назад.
Под розовой блузкой задыхались безжалостно стянутые лифчиком груди, которые,
как мне подумалось, были наполнены сладкими и тягучими мыслями. Собранные на
затылке темные волосы  открывали поросшую невыкрашенным пухом хрупкую шею, а
из-под короткой юбки, подрагивая мышцами, рвались наружу загорелые ноги. Все
это вместе  взятое  дышало саднящим запахом  мускуса и,  согласно планке под
левым соском, называлось "Габриелой".
     -- Габриела! -- произнес я и задал бессмысленный вопрос.
     Уловив в нем некое значение, она стала прилежно отвечать, а я, утопая в
густом аромате мускуса,  ощутил близкое дыхание праздника, по которому давно
стосковался; то особое состояние, когда начинается пир, и ты не нуждаешься в
том, чего нет. Габриела не имела  к этому никакого отношения кроме того, что
находилась в том же летательном аппарате, который возвращал меня на родину.
     Именно  это  возвращение,  в которое  раньше  верилось лишь во  сне,  и
обещало  быть таким  же жизнетворным, каким казался мне  мой исход много лет
назад, когда я  вдруг снова - и, как всегда, на мгновение - обнаружил в себе
знакомую  с  детства силу,  утверждавшую  во мне страсть к  существованию  и
отношение к  нему  как к  празднику.  Тогда,  много  лет  назад,  я  на  всю
оставшуюся жизнь улетал из Москвы в Нью-Йорк, где меня ждали  мать и братья,
покинувшие родину  пятью годами  раньше, в крепчавшей  сумятице  российского
исхода. Ничто в тот день не смогло осилить разгулявшийся  во мне  праздник -
ни  вьюга по дороге в аэропорт,  ни растерянные глаза родственников, ни даже
предчувствие, что  жизнь на  чужбине сделает  неотвязным пугающий  вопрос  о
смысле жизни, хотя жизнь на родине ответов на него не имела тоже.



     Этой радости исхода и не  простил мне перед посадкой плюгавый начальник
московской таможни Бабаев.  После виноватых улыбок обыскиваемых  эмигрантов,
мой вид его оскорбил. Мало того, что вместо затравленности российского еврея
он разгадал  в  моей осанке самодовольность иудея из безалаберной Грузии,  -
горше всего оскорбил Бабаева исходивший от меня оптимизм. И он был  прав: во
мне не  было ни единого ощущения, связывавшего  меня с миром, из которого  я
выписался, -  ни  презрения  к нему,  ни побуждения обернуться.  В 33  года,
опустошенному  успехом, мне  было  невтерпеж начать жить заново,  и  все мое
существо  стремилось тогда  к  единственно  созданному  для  этой цели миру,
который именовался оболванивающим начальника словом "Америка".
     Из  отверженной жизни  я  держал при себе лишь карманные часы  деда  на
цепочке из канцелярских скрепок, давно уже подернутые ржавчиной, но исправно
протикавшие все мои годы в изголовье  постели. Бабаев процедил  сквозь зубы,
что часы  представляют антикварную ценность и вывозу не подлежат. Я  положил
их  на пол  и  раздавил каблуком. Начальник сверкнул глазами, забрал меня за
кулисы,  раздел и учинил обыск с пристрастием,  завершившийся  обследованием
заднепроходнего  отверстия,  куда  покидавшие  родину  умельцы   наловчились
запихивать бриллианты. Расставив ноги и перегнувшись вперед, недоумения я не
испытал: из моих документов Бабаеву было известно, что в отвергаемой жизни я
был профессиональным философом,  а философы, рассудил он, все свое  носят  с
собой.  Тем  не   менее,  все   свое,  обладавшее  разменной  ценностью,   я
заблаговременно  переправил  в пункт прибытия.  Соответственно, начальник не
обнаружил в заднице  ничего,  способного  обогатить  государственную  казну,
поджал губы,  велел мне поднять штаны и выйти на  посадку. Отпуская меня, он
рассердился и произнес не слышанное мной слово:
     -- Мозгодав!
     Слово  мне  понравилось,  я  почувствовал себя подростком, рассмеялся и
тоже ощутил потребность в словотворчестве:
     -- Сам ты мозгосос! -- и заспешил к трапу.
     ...А  сейчас  я  летел  в  обратном  направлении,  что,  как  и  тогда,
представлялось  мне столь  же неправдоподобным, как неожиданным оказался для
таможенников блеск первых сибирских бриллиантов в  еврейских  прямых кишках.
За   это  время  приключилось   так   много   невероятного,   что,  если  бы
невозмутимость  приносила счастье,  я  бы,  как  и тогда,  уговорил  себя не
удивляться. Но теперь уже я знал, что в чудесах  главное не в том, чтобы они
случались,  а  в  том,  чтобы  им  изумляться. И потому, слушая  Габриелу, я
подозревал,  что Всевышний создал меня  жизнелюбом,  ибо меня не переставало
удивлять, что Россия стала простой страной,  которой, как и всему миру, было
плевать на мое существование  или отношение к ней. Не переставало удивлять и
то, что, вопреки изначальной вере, Америка, увы, тоже оказалась обыкновенным
государством,  где,  как  и везде, человеку не прощается вера  в возвращение
праздника.  Потом  подумал  еще,  что  без  этой  веры нет  и  радости  того
нескончаемого исхода,  одним из кругов  которого и  представлялось  мне  мое
начинавшееся возвращение из Америки в Грузию. В 45 лет я все еще верил в то,
чему научился в детстве: исход есть  начало вчерашнего  праздника, который -
поскольку его  не  было  - расположен  в  будущем.  И  если  даже завтрашний
праздник  так  же   иллюзорен,   как  вчерашний,  человек  жив  только  пока
возвращается в будущее.
     За окном самолета начиналось утро. Я закрыл глаза и прошептал начальные
слова утренней молитвы: "Элоай нешама шенатата би теора ата беата!" - "Боже,
душа,  которую  Ты  вернул  мне, чиста!"  Потом меня  затянуло в сон, и  мне
приснилась парящая сова.




     Впервые предчувствие праздника коснулось меня давно. До того дня  жизнь
казалась  мне  глухой,  как  в  утробе.  Я  жил  где  родился: в большом, но
разваливавшемся доме, расположенном в заплесневшем районе пыльной грузинской
столицы Тбилиси, -  в  Петхаине.  Будили меня перед рассветом;  поднимал  из
постели  дед,  сентиментальный  раввин Меир с лицом со старинного медальона.
Напоминая  каждый  раз, что  мне посчастливилось родиться  евреем, дед тащил
меня  утром в  синагогу, где его дожидались другие старики,  рассматривавшие
цветные вкладки из журнала "Огонек", которыми  староста заклеивал подтеки на
стенах. Чаще всего старики  толпились либо перед обнаженной гойевской махой,
либо  же  перед  маршалом Жуковым в парадном мундире  верхом  на  гигантской
лошади, закутанной на морозе в молочный пар воинской славы.
     В синагоге, в которой пахло,  как из подмышки, мне предписывалось брать
в руки  покривившийся от  старости молитвенник  и читать  нараспев два давно
заученных текста.  В  первом речь шла  о том,  что  Господь наш  Всевышний -
Совсем Один! Второй текст благодарил одинокого Бога за то, что Он вернул мне
утром  на  суточный  прокат  мою  же  собственную  душу.  Каждое   утро  она
возвращалась  мне с условием, чтобы тотчас же  после синагоги  я бежал домой
прихватить учебники и  торопиться в школу на другом конце улицы.  Теперь уже
вместе со мной  -  в  наутюженном мундире полковника правосудия  и с кожаной
папкой  в руке с тесненным профилем  Сталина на обложке -  выходил  из  дому
отец, статный красавец  Яков, почтенный городской прокурор, писавший стихи к
знаменательным   датам   в  истории  нашего  огромного   отечества  и  нашей
многочисленной  родни.  По  пути  он  доказывал  мне,  что Бога,  тем  более
еврейского,  уже давно нет, но делал это  неуверенно,  думая всегда о чем-то
другом и оглядываясь на улыбавшихся ему  по-утреннему  кокетливых девушек. О
том, что Бога  нет, особенно  еврейского, я догадывался сам, хотя знал и то,
что отец кривил душой.
     Раз  в году,  в Йом-Киппур, он чуть свет запирался от  всех в чулане, и
мать  посылала  меня  в прокуратуру  с  объявлением,  будто  полковник  Яков
Меирович  неожиданно  захворал.  Он  выходил  из чулана только  после захода
солнца, осунувшийся, с блуждающим взором человека, вернувшегося из  нигде не
обозначенного  мира:  в  цинковом чане  на верхней полке  чулана,  рядом  со
служебным  парабеллумом  отца,  я обнаружил  однажды пересыпанный нафталином
талес и молитвенник на Судный день. Из этого парабеллума он, узнав о  смерти
своего  брата Беса в  колонии  на  Урале, в  ярости  расстреливал среди ночи
разбежавшихся по стене мохнатых тараканов. Беса  отсиживал  срок за то, что,
по трагическому совету отца, скрыл от властей скандальную тайну: у его жены,
бухарской  еврейки, обнаружился в Турции  родственник, -  двойник начальника
госбезопасности Лаврентия Берия.
     Мои школьные занятия  начинались с уроков пения, на  которых вместе  со
всем классом я распевал заветную песню о  едином и нерушимом Союзе Советов с
двумя соколами в его  высоком небе: "один сокол Ленин, другой сокол Сталин".
Пел я неестественно громко, умышленно надрывая  голос, поскольку нараставшая
в  горле боль уводила мысли  от  необъятного,  как  тоска, зада  учительницы
пения. Обернутый чутким шелком, этот зад мерно колыхался в такт задыхавшейся
во мне музыке. Ночью боль утихала, и под утро  в возвращаемую мне душу снова
вселялись  видения: чуткие  фиолетовые бедра  учительницы и сердитый  Бог  в
форме  двуглавого  сокола.  Одна  голова  -  с  мучительно  узким   разрезом
монгольских  глаз,  лысая  вверху,  но внизу отросшая оческом  рыжих  волос;
другая - большеухая, с изрытым оспой лицом и с тяжелыми усами. Так проходило
мое детство, теснимое безысходной  тоской по  иной жизни, пусть несбыточной,
но неотвратимо приближавшейся.
     И вот однажды в феврале, перед рассветом, меня разбудил необычный звук,
слышанный мною лишь в кинотеатре, где  крутили фильмы о  безумствах русского
командарма Василия  Чапаева  или мексиканского головореза Панчо Вилья.  Этот
пленительный звук не  походил на  хриплый кашель раввина Меира, поднимавшего
меня на молитву. Нарастая, он сковал мне сердце в ощущении нежданной  удачи.
В  мою  жизнь,  в  наш  покосившийся  дом,  пахнувший талым  воском  угасших
субботних  свечей, в весь онемевший  под  звездами  мир  уверенно  внедрялся
размеренный цокот многих  конских  копыт.  Меня охватило оцепенение. Когда я
выбрался  на  крышу,  где,  не  ощущая  холода, сгрудилась уже моя полунагая
семья,   моим   глазам  открылась  величественная  картина.  Гарцуя,   звеня
искрящимися подковами и мотая обложенными  лунным светом мордами,  по кривым
улицам Петхаина двигалась колонна горделивых лошадей. Из их ноздрей с  шипом
выбивался клубившийся  на морозе  пар. Длинные ноги коней были  овиты белыми
кожаными ремнями, а в седлах  восседали  покрытые черными папахами и похожие
на принцев усатые кавалеристы. Из-под накинутых на плечи белых бурок свисали
кривые шашки и блестящие сапоги, в  которые были заправлены синие лампасы  с
широкими красными лентами и в которых  отражались наши петхаинские звезды. В
воздухе крепчал пряный запах, завезенный из дальних и удивительных мест.
     В глазах отца стоял ужас. В нависших над улицей балконах, в распахнутых
настежь окнах чернели  недвижные  фигуры остолбеневших  от страха соседей. И
один только  я  в  этом слаженном цокоте  копыт  и  в  изредка раздававшемся
лошадином ржании слышал обещание совсем уже близкого спасения. С  рассветом,
вошедший в город гарнизон чеченских кавалеристов приступил к делу: в  каждый
еврейский дом была доставлена бумага с указанием точного срока эвакуации. На
сборы отпускалась  неделя, редко -  две. Ошалевших от горя  евреев и  турков
отвозили ночью  на станцию, где  их поджидали товарные  поезда,  уходившие в
Казахстан.



     Наш дом стоял в середине  Петхаина, где встарь жили  только евреи. Хотя
позже  в  этом районе поселились грузины,  армяне,  татары,  русские, курды,
персы,  турки,  греки  и  даже поляки с немцами;  хотя  рядом с  центральной
синагогой стояли кафедральный собор православных христиан и шиитская мечеть,
Петхаин  по-прежнему  считался  грузинским   Иерусалимом,   насчитывавшим  с
полдюжины сефардских  и ашкеназийских синагог,  сотни  еврейских  торговых и
ремесленных лавок  и даже этнографический  музей  грузинских иудеев. Петахин
был  хотя и уставшим,  но  все-таки  сердцем  города, его самым  беспокойным
нервом.  С  прибытием устрашающе неотразимых  чеченских  всадников,  которым
незадолго до того Сталин доверил  переселение татар  в  тот  же Казахстан, -
хотя  раньше  туда  же  выселил  из  Чечни самих чеченцев, -  Петхаин сник и
онемел.  Днем  было  тихо,  как  ночью.  Жизнь  продолжалась,  но  теперь  -
беззвучная:  люди  переговаривались шепотом и ходили, казалось, в  войлочной
обуви.  По негласному сговору  петхаинцы старались не замечать друг друга, и
каждый,  кому  ночью  попадался  на  глаза  уходящий  на  вокзал  грузовик с
дорожными узлами  и выселенцами, отворачивался в сторону.  Все происходило в
тишине, навевавшей  ощущение,  будто Всевышний, хотя  и осмелился  сотворить
этот мир, - из страха перед усатыми чеченцами отключил в нем звуки.
     Отца  с работы уволили. Обмотав себя  шерстяным покрывалом, он  с  утра
усаживался у замороженного окна и до наступления  сумерек записывал что-то в
тетрадь,  которую  на  ночь  прятал.  Бабушка  Эстер,  не  умевшая  роптать,
перешивала простыни в вещевые тюки, а мать топила на  дорогу сливочное масло
и  чинила  теплую одежду. Время  от  времени  они  вполголоса  размышляли  о
причинах нашего везения, заключавшегося в том, что, в отличие от большинства
петхаинцев,  нам  предоставили  на сборы пять недель. Бабушка объясняла  это
всеобщим почтением к деду, а мать - заслугами отца перед властью.
     Хорошо  было  только  мне.  Стесняясь  выказывать ликование  по  поводу
приближавшегося  праздника  изгнания, я слонялся по тесным улицам Петхаина и
грезил одною и  тою  же сценой, пробуждавшей в душе смутный восторг, который
зиждится  на  радости  узнавания  неизведанных  чувств.  Верхом  на  большом
скакуне,  с папахой на голове  и в синих  брюках с алыми лампасами, я несусь
галопом  мимо  петхаинских  балконов, прогнувшихся под  тяжестью зобастых  и
вечно  беременных домохозяек,  ожесточенных благопристойностью  собственного
существования и страдавших при виде стройных заезжих проституток, излучавших
уверенность  в  знании  главных тайн мужской  плоти.  Я  скачу  мимо  лавок,
исходящих  зловонием  овечьего  сыра   и  гнилых  яблок,  мимо  покосившейся
синагоги, мимо школьного здания, обвешанного  портретами русских полководцев
и  опоясанного  для  устойчивости  почерневшим  от дождей железным  обручем,
напоминавшим траурную ленту. Сразу за удручающим мраком и  смрадом Петахина,
безо  всякого  промежуточного  пространства,  предо мною открывается залитая
оранжевым  сиянием казахская степь  с аккуратно  расфасованными  дюнами  и с
красным  диском  сочного  солнца на  горизонте. Взметая  вихрь золотой пыли,
лошадь  мчится в  сторону тепла и света, и  горизонт суматошно  отступает от
меня к  той зыбкой полосе, за  которой начинается море. И в это время в моей
груди  завязывается,  растет  и  не  умещается  ощущение близости  никому не
ведомых  истин.  Странным  было другое: эти образы и чувства казались мне не
столько приметами моей завтрашней жизни, сколько воспоминаниями  с дистанции
еще  более  отдаленного  будущего.  Именно  в  те  дни,  шатаясь  по  улицам
притихшего Петхаина, я впервые обнаружил в себе умение запоминать что еще не
случилось, способность  воспринимать себя  как будущее  своих  воспоминаний,
своего  прошлого. Именно  тогда я и  нащупал в  себе  зачатки той мысли, что
время есть энергия, которую невозможно ни остановить, ни  делить на прошлое,
будущее и настоящее.



     Единственным,  кто  не смирялся с происходящим,  оказался  раввин Меир.
Перед тем, как опечатать синагогу, чеченские  конники  за  банку виноградной
водки позволили  деду  забрать домой  толстенный свиток  Торы,  который,  по
преданию,  привезли в  город  спустившиеся с окрестных гор  потомки  иудеев,
изгнанных из  Вавилона 25  столетий назад.  Не  теряя  времени, дед  опустил
свиток  на стол  в  гостиной, развязал на нем выцветший чехол  и,  оттянув в
сторону  правую   катушку,  ушел   в  чтение   потрескавшегося   пергамента:
воспаленными  от напряжения глазами он  выискивал в Торе ту малейшую описку,
которая  навлекла на  грузинский  Иерусалим не  объясненную  беду  изгнания.
Подозревая Бога лишь в  изощренности, но  не в злонамеренности, раввин  Меир
надеялся, что нашествие чеченцев являлось не столько расправой за вкравшуюся
описку, сколько напоминанием о спасительной силе ее обнаружения.
     И вот  в  начале  марта, с  рассветного неба посыпались  крупные хлопья
снега.  Больше всего навалило на наш дом. Каждый у  своего окна, мы сидели в
постелях,  уставившись   зачарованным  взглядом   на  побелевший  балкон   и
слетевшихся на него  взволнованных  воробьев. Раввин, не спавший третью ночь
напролет,  суетился в  гостиной  над  пергаментным  свитком,  уже  до  конца
промотанным на правую катушку.  Было тихо. Потом внезапно  снег прекратился.
Стало очень  светло, и  после  минутной паузы с  неба  начали падать крупные
дождинки.  Буквально в то  же  мгновение из  гостиной раздался утробный крик
моего деда:
     -- Вот же она!
     Я  затаил  дыхание и переглянулся с отцом,  который  принялся осторожно
раскутывать вокруг себя покрывало.
     -- Вот  она!  -- снова крикнул  дед. -- Вот же  она:  прольются  росой!
Небеса прольются росой!
     Мы ринулись  в  гостиную  и  на  пороге  наткнулись  на  трясущегося от
возбуждения деда. Глаза  его горели огнем библейского старца, не  способного
справиться с чувствами. Переведя дыхание, он подвел моего отца к Торе:
     -- Я  нашел ошибку. Читай  вот: "И будет Израиль жить безопасно,  один.
Око  Якова увидит землю, обильную хлебом и вином, и небеса прольются росой."
В слове "росой".
     Опять стало тихо. За порогом топтался дождь. Дед шагнул к  подоконнику,
налил  в  стакан  водку  из  стоявшего  там хрустального  пузыря и  произнес
вполголоса:  "Лехаим!"  Когда  он поднес стакан  к  заросшему  бородой  рту,
скрипнула дверь, и в комнату, припудренный снегом, ввалился полоумный  шамес
Йоска Толстяк. У меня зазвенело в ухе, и я сообщил себе,  что,  если поверие
не врет, услышу  странную новость. Йоска осмотрелся и стеснительно выговорил
в пространство четыре слова:
     -- Это... ну... Сталин... умер...
     Дождь  прекратился,  и  звуков  не  осталось.  Наконец,  под  Толстяком
скрипнула половица, затекшая растаявшим снегом, и дед залпом опрокинул водку
в  рот.  Так отменилось  мое  первое  изгнание  в  несуществующий  рай,  без
оглушающей тоски по которому  я не научился существовать. Ночью того же дня,
под  разбродный  топот  уходящего  из  города  чеченского   гарнизона,   мне
приснилась сова. Отбившись от мира, она летела сперва над синей водой, потом
над  зеленым  лугом с  белыми  быками. Потом сова  не  поместилась в  тесный
скворечник  на краю  земли  и  полетела  обратно  в  сторону  моря,  надеясь
разглядеть другой  берег  земли,  а на нем -  нетронутое  порчей  дерево. Но
кругом стояла  влажная  мгла,  и земля  не  начиналась. Наутро,  восхищенный
ученостью раввина, я рассказал ему этот сон.
     -- Сова?  -- задумался он. -- Утром  Бог возвращает нам душу,  и потому
каждый  день  есть  первый   и  последний.  Но  мы  слишком  заняты,   чтобы
возвращаться к началу или спешить к  концу. Если же  этот сон приснится еще,
подними себя  вверх и разбей о колено. Закрой глаза, забудь что  знаешь -  и
начни жить сначала. Поклянись!
     Я поклялся, и  с  той  поры в тоске по ненаступавшему празднику нередко
порывался начать заново, но каждый раз неотложность существования принуждала
меня отступать  в  собственную  жизнь.  Способность начать  сызнова  требует
умения, которое мне не давалось, - забыть увиденное. Скоро я стал сознавать,
что  избавиться  от  прошлого  не суждено,  -  разве  что  оно воскреснет  в
настоящем  с  той   неоспоримостью,   когда   случившееся  не   отличить  от
случающегося. Сознавал и  то, что  это  происходит  редко, - как  повторение
необъясненного сна.




     Чудеса происходят, чтобы  напоминать о беспредельности  возможного: как
только сон о сове закончился и я открыл глаза, моему взгляду открылась сцена
столь же неправдоподобная, сколь неправдоподобной может быть только  правда.
Мимо меня по узкому коридору салона медленно и вразвалку двигалось прошлое.
     Впереди,  у  входа,  висела тяжелая  гардина  из бордовой  парчи, какою
грузинские евреи завешивают в синагогах стенные ниши для свитков Торы. Из-за
сдвинутых  створок гардины доносился гомон  столпившихся пассажиров, а перед
гардиной, спиной ко мне,  стояла Габриела. Когда она  вскинула руки вверх  и
вцепилась пальцами в парчу, подол ее короткой юбки взметнулся и открыл голые
ноги  над  тугими  шелковыми  кольцами,  обрывавшими  всплеск  белых  чулок.
Обнаженные  женские бедра на фоне бордовой ткани мгновенно воскресили во мне
ощущение, которое в детстве заставляло вздрагивать от страха. Когда в  нашей
гудящей по  праздникам синагоге,  не  вмещавшей  в  себя  больше  ни единого
вздоха, начинали раздвигать парчовую завесу перед нишей со свитком, а в зале
наступала  звонкая  тишина, в  эти  минуты  меня  охватывало  предвосхищение
ребяческого  озноба при  виде голой  женщины,  и  это  чувство  пугало своим
святотатством...
     С какою-то дразнящей замедленностью Габриела раздвинула створки тяжелой
гардины, и в салон  стали просачиваться люди  из  моей  прежней  жизни. Хотя
кое-кого я уже видел в Америке, большинство, по  моим расчетам, принадлежало
забытому  пространству  и  времени  из  выброшенных  календарей.  Обвешанные
дорожными  сумками, они переваливались с  боку на бок  и тащились гуськом  в
задние  салоны.  Я  смотрел  на них  исподлобья  и понимал, что  прошлое  не
исчезает,  а  разбредается  в настоящем,  и что его  можно  снова собрать  и
закрутить  перед  глазами  карусельной  вереницей промелькнувших  дней.  Это
укрепило меня в предчувствии, что начинавшийся день был первым и последним в
моей  жизни,  поскольку  не существует  ни  прошлого,  ни  будущего,  и  все
происходит  одновременно.   Или,  быть  может,  все  происходит  поочередно:
настоящее  и  будущее  уходят  в  прошлое,  но  прошлое,  в   конце  концов,
переполняется и переливается в настоящее и в будущее, - и мы, значит, есть и
будем кем были.
     Меня  снова  прервала Габриела.  Склонив  надо  мной  пахнущую мускусом
грудь,  она повторила вопрос, на который от удивления  я с первого  раза  не
успел ответить:
     -- Вас зовут Нодар, правда?
     -- Кто вам сказал? -- испугался я.
     --  А меня Габриела! --  и потеребила планку под соском. -- Мы знаем по
именам все кресла в Первом классе.
     -- Вот вы как! Молодцы! -- вздохнул я. -- А я-то подумал: опять ФБР! Но
кто вам, молодцам, сказал, что я - это я?
     -- Капитан Бертинелли.
     -- В местной разведке бывают капитаны?
     -- Я  говорю  о капитане  самолета. Объясню.  Рядом с вами будет сидеть
очень  известная  кинозвезда.  Ну, очень!  Которая  предпочитает  лететь под
другим именем...
     -- Почему? -- прервал я. -- То есть кто?
     -- Увидите. Так вот, наша охрана навела справки о ее соседях по креслу.
Звезда не желает личных знакомых, и Бертинелли сообщил ей, что,  если она не
против, ей  придется сидеть в  приличном окружении: вы  и  профессор Займ из
Вашингтона. Он по политике, а вы - вообще по философии, правда?
     -- Да, я слышал о Займе.
     -- Она очень довольна.
     -- Займ - это "он", -- сказал я.
     -- Я говорю про звезду.
     -- Чем же она довольна?
     --  Что  вы - вообще по философии, а Займ из Вашингтона. И еще - что вы
оба из России.  Хотя Бертинелли сказал, что лично вы из России, но из Грузии
и почти грузин. Она сказала: это лучше!
     -- Что лучше, - что "почти" или что "грузин"?
     -- По-моему, - что из России, но из Грузии. Вы меня сбили, я ведь к вам
с простой просьбой.
     --  Догадываюсь: "в  присутствии  звезд  -  вы все-таки  из России - не
храпеть, не сопеть, не вонять и на стенки не плевать!"
     -- Ой,  что  вы!  --  испугалась теперь  уже  Габриела. --  Здесь  одна
деликатная старуха... Видите, с сумкой? В  этой сумке - не поверите! - живые
цыплята!  Я  ей объясняю,  а она  свое:  "плиз" да  "плиз"!  А я  не  говорю
по-русски, -- и поправила в лифчике взволновавшуюся грудь.
     --  Конечно! -- взволновался и я, а  выбираясь из кресла, бросил взгляд
на ее подрагивавшие бедра. -- Условие: дайте мне поучить вас русскому! Когда
вернусь в Штаты.
     --  Вы серьезно?  Давайте  в  Москве! У  меня есть два  дня.  Но  лучше
философию: язык так быстро не выучить! -- и рассмеялась.
     Свое  уважение к ответу я  выразил  в том,  что сжал стюардессе налитую
горячей кровью мышцу выше локтя:
     -- Извините за словоблудие: такой день! Первый - в оставшейся жизни!
     -- У меня каждый день такой! А на этих рейсах кажется, что и последний!
Уже цыплят начали таскать сюда! А потом - туда!
     Я  увязался за ней внушать старушке, что на московской таможне цыплятам
учинят  страстный обыск, и  те  подохнут от стыда, поскольку,  в  отличие от
меня,  не  способны  мыслить  абстрактно.  Но  увидев  ее,  я  опешил:  Поля
Смирницкая!
     ...Зимой  79-го, приехав в  Вильнюс,  я с  поезда поспешил  в  синагогу
недалеко  от  вокзала. Стремясь  поспеть к вечерней молитве,  молиться я  не
собирался: вместо  талеса  и  кипы  в моей заплечной  сумке  лежали литровая
бутылка домашней  водки и потертая фотокамера "Практика".  Бросив  работу  и
забросив семью, я уже второй год колесил по стране из  города в город, ночуя
где  попало,  -  в  квартирах  случайных спутниц по  поезду,  в  заброшенных
товарных вагонах, в  синагогальных пристройках, и лишь в крайних случаях - в
гостиницах  или  у  знакомых.  Я  жил  тогда  тайной, бродяжнической жизнью,
населенной  подлецами и праведниками,  брехунами и  мыслителями,  кутилами и
скрягами, убийцами и добряками, замерзающими в жару стариками и буйствующими
в стужу самками. Чего искал - не ясно и сейчас: поиск несовместим с понятием
смысла, и  по-настоящему  живешь  только когда живешь,  чтобы быть живым. Но
поскольку  жизнь ограничена во времени и пространстве,  я постоянно измышлял
цель, движение к которой  рождало иллюзию упорядоченности бытия. Каждый раз,
однако, приблизившаяся цель обнаруживала свое истинное, глупое,  естество, -
и  ликование   по  случаю   добытого   трофея   сменялось   опустошенностью,
испытываемой  школьником,  напевшим  учительнице  музыки  заученный  гимн  и
получившим пятерку.



     ...В 22 года я умирал от сердечной болезни и выжил, наверное, благодаря
дерзости, воспитанной во мне любовью моего деда. Поразившись моей живучести,
врачи, однако,  не решились отпустить  мне больше 10 лет. Все эти годы  меня
обуревала  жажда  быстрого успеха у мудрецов, женщин,  друзей  и властей. По
истечении  срока я, как выяснилось, добился всего,  что умел хотеть. Если бы
не наглый  поединок с болезнью в форме полного к ней  пренебрежения, если бы
не  разрушающая  тяга к  непостижимому и, наконец,  неизживаемая драма моего
происхождения, - я бы назвал себя божьим баловнем.
     Моя преданность  жене,  наиболее  совершенной  из известных мне женщин,
возбуждала их  и превращала в  незащитимую  добычу, которую я преследовал по
мере  того,  как  осознавал  в  себе  растущую  потребность  к  бесконечному
перевоплощению. Мое полусерьезное презрение к деньгам, дипломам, привилегиям
и  прочим  символам  благоденствия я  выражал не  в  бегстве  от них,  но  в
самоуверенной погоне  за ними, уподобляясь  охотнику,  который, набив  сумку
подстреленной дичью, продолжает стрелять, но уже ленится проследить взглядом
куда  упала  добыча.  Лицедейство  превратилось  в  главную  радость  бытия.
Воплощаясь  в  кого-нибудь другого, я не только преодолевал все, что меня во
мне тяготило, но застигал мир вокруг себя с неожиданной стороны, и тем самым
обеспечивал  его податливость. Жизнь обрела беспредельную емкость, ничто  не
казалось  недостижимым,  и  безалаберность  по  отношению   к  существованию
обернулась свободой от него.
     Я научился удлинять век умножением количества ролей, которые выбирал, и
успокаивал  себя тем, что цельность характера скрывает скудость фантазии или
недостаток храбрости. Почти тотчас же по истечении отпущенного врачами срока
я решился  на  опрометчивый поступок.  Сочинив наспех  "философский текст" о
том, будто жизнь подвержена энергии прогресса, то есть отдаления от прошлого
к  будущему,  я выдвинул  его на  соискание высшей научной  почести  "доктор
наук". Наиболее тщеславные из коллег решались  на это в позднем возрасте, но
я  спешил,  и  в 33  года, самый молодой  в истории  страны, эту "почесть" я
заимел.
     Успех  обернулся  поражением  раньше,  чем  я  рассчитывал.   Вернулась
опустошенность:  предписанная  смерть  не  приходила,  а  добывать  осталось
нечего. Потом пришла надежда, что это  состояние есть грань между уже и пока
не  существующим,  надежда,  что,  хотя  жизнь прожита,  во  мне  оставалось
достаточно  сил прожить ее еще  раз, теперь без  патетики, - как относятся к
заранее объявленному  подарку. Уехать решил  в  Америку,  ибо  казалось, что
только  в  этой  стране,  избавившись от  себя,  я смогу стать  естественным
человеком,  то  есть  эмигрантом,  скитающимся  пришельцем,  на которого  не
оборачиваются. Ничто  из  того, что  оставлял  за собой, не вызывало  у меня
тоски;  как в Талмуде:  человек рождается со сжатыми кулаками, - все, мол, в
этом мире мое и хочу для себя, но уходит из  жизни с раскрытыми  ладонями, -
ничего с собой забирать не желаю.
     Однако перед тем, как уехать,  мне оставалось сдержать слово, которое я
дал себе, когда сорвалось мое изгнание в Казахстан. Я обещал себе, что узнаю
название степи, куда согнали петхаинцев и  поеду поглядеть на них из-за дюн.
Ни  тогда, ни позже я не понимал - что же именно мне хотелось бы там увидеть
или познать. Быть может, приобщиться к их новому  существованию и убедиться,
что на  чужбине остаешься каким был дома,  тем  более, что "дом" и "чужбина"
казались мне глупыми вещами, придуманными злыми людьми, которые прочерчивают
по  земле  границы. А может быть, изгнание  и тоска по прошлому открывают не
ведомую  другим  мудрость,  - одновременно веселую и печальную? Или  никакой
тоски  по  прежней  жизни не существует, как не существует  прежней жизни, -
ничего кроме настоящего?  А что, если изгнание петхаинцев только  называется
изгнанием? Где граница между изгнанием и исходом?  Изгоняемый и исходящий  -
не оба ли исполняют чужую волю? Действительно ли изгнание есть беда, а исход
- праздник? Не  все  ли  люди  -  рабы,  и если якобы только  играющийся раб
преодолевает свое рабство и обретает свободу, то не есть ли исход  лишь игра
в освобождение, а изгнание, стало быть, - освобождение от игры?...
     Но не только петхаинцы теснили мне душу. Все эти  годы после чеченского
налета я собирал списки еврейских поселений по всей разрешенной мне земле от
Польши  до Китая: сотни  вымерших и вымирающих  общин,  о которых  я добывал
информацию из  рассказов, книг, газет и  архивов.  В изголовье моей кровати,
рядом с карманными часами на цепочке из скрепок, висела выцветшая от времени
карта страны, исколотая  кнопками, под которыми значились города  и поселки,
где некогда  встарь - по  своей ли воле или  нет - оказались  люди  из моего
племени вечных скитальцев. Кто они? Такие же ли, как я и другие петхаинцы? И
что помнят, что знают?
     Дважды в год, в  Йом-Киппур и в праздник  Исхода,  я бубнил придуманную
мной молитву,  заклинавшую судьбу погнать меня странником по всем местам,  в
которых осели  потомки людей, познавших как исход, так и изгнание. В тот  же
день, когда я обратился к властям  за разрешением на свой собственный исход,
я  ушел из дома с сумкой  за  плечами, в  которой помимо водки и  фотокамеры
лежали карманные часы деда, карта со стены  над кроватью и синяя тетрадь для
путевых записей.
     Перед выходом на порог  я записал в эту тетрадь  свое  первое ощущение,
испытанное другим человеком много столетий назад: "Если не я, то кто? И если
не  сейчас, - когда же?" Так началось мое двухлетнее хождение по той стране,
обещавшее   неизведанные  страхи,   которые  открывают  еще  одну  неизменно
волнующую истину, что быть живым  - это роскошь, ибо живем мы меньше, чем не
живем.



     Через год после начала странствий я оказался в Вильнюсе, где и встретил
Полю Смирницкую, в синагоге на  Комьюонимо,  - единственно  уцелевший символ
былого величия  Литовского Иерусалима.  Стены просторного  зала, расписанные
встарь бронзовой и голубой красками, почернели и потрескались. Узкие оконные
просветы пестрели  картонными заставками.  Рядом  с роскошной, но нечищенной
люстрой  без   огней  свисал   толстый  провод   с   тусклой  лампочкой   на
перебинтованном  изолентой низком  конце.  Прохудившаяся  ковровая  дорожка,
убегавшая  от тяжелой  двери  к помосту в  конце  зала,  подчеркивала наготу
дубового пола с выщербленными паркетными планками. Даже  воздух  застоялся с
былых  времен.  Единственное,  чего  не удалось  истратить  годам и  нищете,
располагалось на  помосте: зеленые мраморные  колонны, и  за ними - покрытый
лаком  белый  шкаф для  свитков Торы. На  дверцах  шкафа горела  в полумраке
звезда Давида и  светились бронзовые письмена:  "Ми  камха баелим адонай"  -
"Кто сравнится с Тобою, Господи?"
     Впритык к помосту стояли скамейки с высокими спинками,  а на скамейках,
поеживаясь  от  холода,  сидели вроссыпь,  как  вороны на  проводах,  восемь
безбородых старцев.  Каждый сидел в собственной позе усталого человека, но в
каждой из них проступало то особое состояние одиночества, которое  возникает
не от долгих лет существования и  покинутости людьми, не от изжитости надежд
и  истраченности страстей, но от  близости другого, сквозного,  одиночества:
одиночества могилы. Кто знает, думал я,  шагая к ним по дорожке, быть может,
именно  поэтому старые люди  и кажутся мне носителями единственно возможной,
нездешней, мудрости, пробившейся к ним из уже близкого пространства небытия.
Не жизнь делает человека мудрым, а приближение смерти...
     Когда  старые  евреи внимательно разглядели  меня, один из них, убрав с
носа очки, произнес:
     -- Что?
     -- Я тоже еврей, -- ответил я, но никто не шелохнулся.
     -- Откуда? -- спросил он же.
     -- Из Москвы.
     -- Третий Рим! -- и над ним сразу же посмеялись:
     -- Левин у нас считает только до трех!
     -- В общем-то я из Тбилиси, -- поправился я.
     --  Второй Париж! --  рассмеялся Левин. -- Слушай, Кипнис, вот ты опять
посмеешься, а оно так и есть. Сами французы говорят: Тбилиси - второй Париж!
     -- Это  говорят не французы, поц, а тбилисцы, которые не видели Парижа,
--  сказал  Кипнис и  повернул ко мне изрытое оспой  лицо.  -- Все на  свете
существует в одном экземпляре!
     -- А говорят, Вильна - второй Иерусалим, -- ответил я.
     -- Об  этом как раз спроси у Кипниса,  -- хмыкнул Левин. -- В Иерусалим
едет у нас он, ему и знать.
     -- Вильна - не второй Иерусалим, -- подвинулся Кипнис к Левину. -- И не
третий. Первый Иерусалим - это старый Иерусалим, второй - это сегодняшний, а
третий - это в который мне разрешат уехать. Через 120 лет и еще 120 дней.
     Я улыбнулся ему, но он меня не понял и обиделся:
     --  Молодые думают, что старики дураки, но старики знают,  что дураки -
это молодые.
     -- Ну и кто прав? -- поддержал я его.
     -- Мертвые. Они догадываются, что дураки и те, и другие.
     -- Правильно! -- обрадовался я. -- Подумал об этом сам!
     --  Тебе так думать рано!  --  рассудил Кипнис. -- И пришел  ты сюда не
думать.
     -- А у вас тут трудно уезжать? -- сменил я тему.
     -- У него шурин збарски, --  подвинулся к Кипнису третий старик, желтый
и сухой, как пергамент.
     -- Что такое збарски? -- спросил я.
     --  "Что  такое збарски"?!  --  удивился он. -- Збарский - это  большой
человек, Збарский потрошил Ленина.
     -- То есть как это "потрошил"? -- не понял я.
     -- Хорошо - не спрашиваешь что такое Ленин! А напрасно! Ленин -  это не
то, что показывают у вас в мавзолее.  Там показывают  куклу с начинкой, -- и
помял пергаментное лицо.
     -- Пергамент-таки, наконец, прав! -- сказал Кипнис.
     -- Пергамент? -- удивился я.
     --  У него фамилия  Пергамент,  -- пояснил Кипнис. --  Не слышал  такую
фамилию, "Пергамент"?
     -- Слышал, -- соврал я. -- Так почему кукла?
     --  Как тебя звать? Не  надо, не говори! Важно другое: если  бы ты  был
мертвый, ты  был бы  непригодный для жизни; поставь тебя на  ноги - упадешь;
скажи тебе слово  - не услышишь. Поэтому тебя - что? - зарыли бы в землю как
непригодного для жизни. Но если б ты на что-нибудь годился, тебя порезали бы
пополам  и  нафаршировали  бы  ненужным  добром, чтобы  смотрелся человеком,
понимаешь? Но все равно: как бы тебя ни брили и стирали потом, ты  будешь не
красавцем  из Грузии, а куклой с фаршмагом! А  твоему милому товарищу Ленину
такой крупный брис сделал  - кто?  - правильно, мой  хуев шурин Збарский: он
порезал милого товарища пополам и набросал в него всякой всячины.
     -- А при чем вы? Кто вас не пускает? Збарский?
     -- Этот поц давно мертвый. Не  пускает литовская  власть: уезжать, мол,
пока нельзя, это неуважение к московскому товарищу Ленину! Ты, мол, из семьи
Збарского!
     --  Что  значит "пока"? -- ухмыльнулся  я. -- А что  для  вас изменится
потом? Разве что станете непригодным для исхода?
     Ответил на вопрос не Кипнис, не  Пергамент и не Левин, а толстый старик
с задней скамейки, который все это время, беззвучно шевеля губами, беседовал
с кем-то незримым. Поднявшись с места и подсев к живым товарищам, сказал:
     -- Слушай, я  вот  вижу про тебя, что ты задаешь нам много вопросов,  а
про себя молчишь. Сперва говоришь "из Москвы", потом, наоборот, "из Грузии".
А ксивы есть?
     Старики обменялись одобрительными взглядами. Я протянул им документы, и
самый крохотный из  евреев,  с бородавкой на  носу, подошел ко мне  и сказал
вполголоса:
     -- Ты не  сердись на Маткина: он  -  человек  прямой, но  головастый. В
прошлом  году приходили  двое  живых людей, даже  моложе  тебя.  И  задавали
вопросы. Маткину  это  не  понравилось,  и  он  оказался  прав:  взяли Цаплю
Гуревича. С  тех  вот  пор у нас и  нет миньяна. Люди  уезжают или умирают и
ложатся на  кладбище.  Там  для нас  уже  места  не  осталось,  все  покрыто
плитками. Но ты не читай: там одна  неправда!  "Благородная  душа", "мудрый,
как пророк". Больше всего неправды написано не в книгах, а на кладбищах!
     -- А что с Цаплей? -- спросил я шепотом.
     -- "Сионистская агитация".
     -- Что же он говорил?
     -- Только глупости: он дурак. Но говорил по-еврейски.
     -- А как вы тут теперь без миньяна?
     -- Мы восемь и Смирницкий с женой. Сейчас придут.
     -- А разве можно? Жена ведь у него, наверно, женщина?
     -- Женщина!  -- подтвердил он.  --  Но таких уже  нет: сидит, молчит, а
говорит только  "аминь".  Хотя  в  Талмуде написано,  что женщины  лгут даже
молча, в Библии сказано: всякий  человек лжив.  И все-таки все мы, наоборот,
молимся.
     Старики  закончили  осмотр  документов,  и  Маткин, обратившись к моему
собеседнику, произнес:
     -- Не делай его беременным, Моисей: он пока не старый!  -- и, возвращая
мне  бумаги,  добавил.  -- Человек  занимается  философией и зашел  немножко
отдохнуть, правда?
     Я  кивнул  головой,  то  есть   соврал,  ибо  зашел  не   отдыхать,   а
фотографировать. Хотя, согласно опыту, свободнее  всего  старики чувствовали
себя в  синагогах, где у них возникала иллюзия  подзащитности,  - фотокамера
наводила  на  них  ужас.  Они  страшились, что  фотография  может  выдать их
существование  миру,  в   котором  надежнее   всего  уберегает  анонимность,
подражание  несуществующему.   Поэтому   я   наловчился   снимать,   скрывая
привязанную к груди  камеру под курткой. К камере приспособил  длинный трос,
уходящий в  карман, и если шум вокруг мог перекрыть пощелкивание затвора,  я
отодвигал шарф на груди и давил спусковой рычаг  в кармане. Легче всего  это
удавалось во время молитвы, когда еврей, воровато - только для себя одного -
приоткрыв окно в небо и высунув голову, не видел уже никого кроме Бога.
     По  приходу  Смирницкого  с  женой  и с  началом службы, я - как  бы  в
молитвенном экстазе  - стал выскакивать вперед к  помосту, а при возвращении
разворачиваться грудью к  старикам и  щелкать.  Время от времени  выкрикивал
невпопад "аминь", но никто кроме Поли Смирницкой этого не замечал.
     Закутанная  в  заношенное  мужское  пальто  с  несоразмерно   огромными
пуговицами,  она  сидела  на дальней скамейке и  поначалу  не сводила с меня
изумленного  взгляда.  Решив,  должно  быть,  что я из  хасидских  трясунов,
успокоилась, опустила голову вниз и уже не отводила глаз от залатанной сумки
на  коленях.  Когда  кто-нибудь  из  стариков  взвизгивал   от  молитвенного
возбуждения, сумка вздрагивала на коленях, как живая,  и Поля поглаживала ее
по  бокам.  Сгорая от любопытства, я ждал того момента  в молитве, когда - в
почтении  перед  Богом  - еврею полагается  отступить  назад на один  шаг. Я
отступил на  семь и увидел в сумке цыплят,  трясущихся то  ли в страхе перед
будущим, то ли из подражания старикам.
     -- Я Поля Смирницкая, -- сказала старуха с виноватой  улыбкой. -- А это
цыплята.
     Глаза ее, такие же крупные, старые  и  тусклые, как пуговицы на пальто,
показались мне с чужого лица, - с лица напуганной птицы. По моим расчетам, в
катушке оставалось не больше двух кадров, и я лихорадочно соображал - как же
именно пригнуться, чтобы  камера  не  проморгала ни  ее взгляда, ни цыплят в
сумке,  ни  распахнутой двери с видом на пустынную улицу,  откуда в синагогу
просачивались безвременье и скука.  Когда я, наконец, выбрал позу и собрался
надавить на рычаг, старуха мотнула головой, отгоняя муху. Муха не унималась,
и старуха стала чувствовать себя еще более виноватой.
     -- Это муха, -- кротко сказала она и добавила. -- А в вашем  городе они
есть? Мухи.
     -- В нашем? -- спросил я. -- Больше, чем цыплят.
     Муха слетела к цыплятам, заморгавшим, как старая еврейка.
     -- А у вас больше цыплят, чем мух? -- продолжил я.
     --  Живых мало,  --  ответила Смирницкая.  -- И только  на  рынке. Нам,
правда,  с Фимой дают в неделю по цыпленку на  каждого в  нашем магазине для
ветеранов. Все равно дорого.
     -- Ветеранов чего?
     -- Войны. У Фимы есть орден! Он политрук был, аминь!
     -- Что?
     -- Аминь! --  и кивнула в  сторону  раскачивающихся  стариков.  -- "Шма
исраел адонай элоену адонай эхад!"
     -- Конечно, аминь! -- спохватился я и, повернувшись  в сторону Фимы, не
смог поверить,  что этот покрытый белым пухом старичок в засаленной шляпе  -
был политрук  в  Красной армии. Он не походил  даже  на  еврея: с крохотными
ладонями  и розовощекий, Фима напомнил мне фарфоровую статуэтку  тирольского
музыканта.
     -- Фима - из ученой семьи, -- сказала Поля, провожая взглядом  муху. --
Отец был раввин, немцы убили, а Фима до войны писал стихи на четырех языках.
И еще - для театра.
     -- Коммунист?
     -- Его погнали,  -- и еще раз виновато  улыбнулась.  -- В армии пошел в
партию  и пришел туда, но недавно  погнали. Не из-за меня. Я всегда ходила в
синагогу, но  никто его  не  трогал, пока  сам не  стал ходить. Он в Бога не
верит,  но  куда  ему  еще идти?  А  его  вызывали,  предупреждали.  Уже  не
переживает; нельзя: у него сердце.
     -- А сколько детей?
     --  А никогда  не было, -- и, смутившись, старуха потеребила цыплят. --
Тут уж я виноватая. Но он и не хотел.
     Молитва  закончилась,  и  старики,  сбившись  в  кучу,  начали   что-то
обсуждать. За дверью  стало совсем  темно и  пустынно. Мне захотелось выпить
водки, но идти было некуда.
     --  Слушай, -- сказал мне толстый Маткин.  -- Тебе  есть где ночевать в
Вильне? Год назад мы оставили бы тебя тут, но сейчас...
     -- Запрещают?
     -- Прошлой весной, -- ответил Смирницкий, -- мы оставили одного аида из
Ташкента, а наутро вместе с ним пропала одна из Тор. Они везут  их в Израиль
продавать.
     -- А у вас что, много Тор?
     --  У  нас в  Вильне  было семь  синагог  даже после  войны. Потом  все
закрыли, и мы перевезли Торы сюда.
     -- А что было до?
     -- А  до было...  Ой,  не стоит! До войны нас было много: немцы убили в
Вильне сто тысяч наших, не меньше.
     -- Послушай, --  вмешался Маткин, --  если  ночевать тебе негде,  иди к
Смирницким. Только дай им пятерку.
     --  Конечно!  --  сказал  я,  полез  в  карман  куртки,  вытащил  пачку
десятирублевок и отстегнул один лист.
     Фима  оглянулся  на  жену  и,  убедившись, что  она  занята  цыплятами,
воровато скомкал бумажку в руке.



     Улица,  ведущая  к  квартире  Смирницких,  была   выложена  булыжником,
светящимся, как рыбья чешуя. Отовсюду,  из глаз кошек, из  люков, из окон, -
вылезала ночь. Оглядываясь  по  сторонам, я старался запомнить подслеповатые
домишки,   которые   устали  существовать  и   которые  наутро  я  собирался
сфотографировать  так, чтобы  в снимках проступил  обволакивавший  меня  дух
вселенской лени.  Смирницкие семенили впереди  и  молчали. Время от  времени
Фима останавливался отдышаться,  а старуха подправляла  в сумке прикорнувших
цыплят.
     За углом, возле магазина с пустой витриной, в подножье дощатого забора,
у  лужи,  в  которой  валялась  бутылка  из-под  водки,  посапывал  на  боку
мускулистый мужчина. Сидя на корточках, за ним наблюдал маленький мальчик, а
в  конце забора, спотыкаясь  и цепляясь за него, брел к нам еще  один мужик.
Поминутно  останавливаясь,  он бубнил  под  нос одну  и  ту  же фразу:  "Все
правильно, все  пра-льно". Как всегда при виде беды, у меня возникло чувство
вины. И откуда это у меня, подумал я: от отца, - от социализма, или от деда,
-  от  еврейского  Бога? По приходу домой,  когда я вытащил из сумки водку и
глотнул ее, Смирницкий сказал старухе:
     -- Полина, дай человеку варенья, чтобы человек закусил.
     Поля принесла варенье и застелила мне полку в прихожей, где кроме стула
стоял в  углу картонный ящик из-под яиц.  Старуха вытащила из сумки цыплят и
бережно опустила их в ящик, забитый такими  же желтыми созданиями. Мелькнула
догадка, что, закупая по магазинной цене, Смирницкие выращивают их и продают
на рынке.
     --  Они смирные, так что спите спокойно,  --  взмахнула старуха осевшим
голосом и закрыла дверь.
     -- Пусть даже нет, -- ответил я, -- я сплю как убитый.
     Оказался неправ.  Выпив  чуть ли  не всю бутылку,  уснуть я не смог.  В
хмельную  голову, под  доносящееся  из-за двери  посапывание  старухи, лезли
мысли  о предстоящем переселении в Америку. Подумал, что в Америке я выгляну
бессонной ночью из своего окна и увижу эту же луну, на которую смотрю сейчас
из  постели в прихожей Смирницких. Пройдет время, луна останется такою же, -
что же станет  со мною? Или с этими людьми? С мальчиком, который наблюдал за
храпевшим мужиком? Что он хотел разглядеть  в мужике? Может ли быть, что  он
впервые видел  человека, который  вдруг  лишился соображения  и свалился  на
сырую мостовую?  А может, мужчина приходится ему отцом, и мальчик дожидается
пока отец проснется, ибо жалеет его и боится, что кто-нибудь может причинить
тому зло? Потом  подумал,  что  как бы  ни  было, думать об этом не стоит, -
глупо. Хотя - что значит глупо? Все глупо и все глупые, и я сам тоже глупый,
иначе не  заметил  бы этой сцены  у  лужи и не  стал  бы  о  ней вспоминать.
Впрочем,  о чем бы я или кто-нибудь другой ни вспоминал или ни думал, -  все
было бы тоже глупым. Все, что делает  человек, - глупо. Но поскольку все  на
свете глупые, людям надо  больше жалеть друг друга:  тепло  и  любовь лишают
смысла тот факт,  что  каждый глуп. А глупость необходима, иначе  невозможно
держать в сердце тепло и любовь.
     Думая обо всем этом,  но не доверяя мыслям,  я  услышал  жалобный  писк
двери,  и  в  нее,  вся  в  пуху,   просунулась  крохотная  головка  старика
Смирницкого. Фима покрутил ею и,  повернув ее  в сторону яркой  луны в окне,
зажмурился от света. Потом крадучись прошел к моей куртке на спинке стула и,
запустив руку в  ее карман, вытащил  пачку червонцев. Он волновался:  сперва
отнял от нее  три листа, потом еще  два. Вздохнув,  шагнул ко мне убедиться,
что глаза мои сомкнуты, но  от  изумления я раскрыл их еще шире. Фима сперва
встрепенулся, а  потом оцепенел. Так он и  простоял долго, -  недвижный, как
выдавленный  из земли. Наконец, медленно опустился  на протяжно  скрипнувший
под ним стул.
     Опять стало тихо. Старик вдруг тяжело задышал, и я вспомнил, что у него
больное сердце.
     -- А я лежу и думаю об этом мальчике, -- произнес я.
     Фима перевел дух и ответил:
     -- Поле нельзя этого знать, -- и протянул мне деньги.
     -- Хорошо, -- буркнул я. -- Она не будет знать.
     Еще через минуту старик добавил:
     -- Я бы и за ночлег не взял, но из-за этих цыплят есть нечего.
     -- То есть как нечего? А цыплята?
     -- Цыплят мы не едим, они Полины.
     -- "Они Полины"?
     -- Мы их покупаем, а потом увозим за город и отпускаем.
     -- Куда?
     -- Как куда? На волю.
     Старик  поднялся со  стула,  отошел  к окну  и,  повернувшись  к  луне,
заговорил другим, не-своим голосом:
     -- Поля у меня, знаешь...  Как сказать? Поля тут совсем уже нездоровая.
Я тебе  все расскажу,  но коротко,  да? - чтобы не проснулась... Когда немцы
пришли в Вильну,  они забрали всю  Полину семью: мать,  две сестры,  тетя  и
бабушка.  Отвезли во временный лагерь и держали всех  в одном  бараке... Это
близко,  сразу за городской чертой. А надсмотрщица у них  была такая Вильма,
очень  любезная и  пожилая.  А до войны  эта Вильма,  литовка,  держала  тут
магазин живой птицы. Так  он и назывался: "Вильмины цыплята". И раз в  месяц
эта Вильма наряжалась в лучший мундир, - это  я уже  про лагерь, - подводила
брови,  душилась хорошим  одеколоном и рано,  до  рассвета, снимала  с полок
дюжину евреек и любезно так  приговаривала: давайте, говорит, цыпочки, скоро
утро,  одевайтесь,  топ-топ-топ.  И подгоняла их к выходу. Сегодня праздник:
Вильма отпускает вас  на  волю: топ-топ-топ... А  потом их  душили  газом по
дюжине  с  барака. И шли  они  очень покорно... Как  и  положено цыплятам! А
некоторые улыбались. И во всей округе пахло, оказывается, бульоном. Я был на
фронте,  я  политрук  был, но все  так говорят: пахло, говорят,  как  если б
варили цыплят. И во  всем  бараке выжила одна только Поля... А иначе я с ней
не смог бы и познакомиться, если б она не выжила.  Это в  44-м, уже  к концу
войны. Тогда она была еще здоровая,  но через год ее взяли: она зарезала эту
Вильму, которая  опять  торговала живыми цыплятами, но теперь уже  на рынке,
потому что это выгодней: частных  лавок уже не было. А после  тюрьмы  Полине
стало совсем плохо, и одно спасение для нее - это цыплята. Всю пенсию на них
и спускаем: а потому  и есть  нечего. А то б я и за ночлег не брал... Я тебе
честно говорю! Но ты... Не надо Поле и про этот червонец за ночлег, можно?
     -- Можно, --  ответил я после короткой паузы.  -- А что  вы ей скажете:
откуда вдруг у вас десятка?
     --  Уезжающие подкидывают. Однажды  дали  пять  червонцев.  Помнишь про
ташкентского аида, который украл Тору? Он и дал.
     Подумав почему-то, что ташкентец не  украл Тору, а купил ее у  Фимы,  я
закурил и сказал другое:
     --  Слушайте,  Фима.  Возьмите  деньги  обратно.  Только  утром  я  вас
сфотографирую. Вы вдвоем и цыплята, хорошо?
     Утром,  перед  тем,  как  расстаться  с  ними, я  отснял целую катушку.
Прижавшись друг к другу с цыплятами подмышкой,  Смирницкие топтались на фоне
крыльца,  волновались  и  глупо  улыбались  в  объектив,  моргая  при щелчке
затвора. И  больше я  никогда о них не  слышал.  Разве что через  пару дней,
когда   снимал  заброшенные  дома  в  пустом  участке  еврейского  квартала,
подкатила милицейская коляска,  в которой сидели молодой литовец в джинсовой
куртке  и  седеющий  лейтенант  в форме. Молодой  проверил  мои  документы и
справился о "цели производящихся  фотосъемок литовской натуры".  Я объяснил,
что работаю над очерком о старом Вильнюсе.
     -- Еврейском? -- пригрозил он.
     -- Зачем? -- пожал я плечами. -- Просто о Вильнюсе.
     --  Все в порядке,  -- сказал он и  повернулся к  напарнику. -- Увидишь
этого жидка, скажи так: ты пердун, Фима!




     И вот через столько лет - Поля Смирницкая в  Нью-Йорке, в одном со мной
самолете! Почему? А где Фима?
     -- Я эту старушку знаю, -- объявил я, наконец, Габриеле.
     --  Это и не важно, -- улыбнулась она.  -- Тут люди скопились! Вы могли
бы сказать ей насчет цыплят?
     -- Нет,  это очень  важно, -- ответил  я.  --  И  о  цыплятах ничего ей
говорить не буду.
     -- То есть как?!
     -- Вы не хотите слушать, но, кажется, это она и есть!
     -- Кто "она"?
     --  Знаю  только,  что кто-то  из  пассажиров едет  туда  с заданием, и
кажется,  это  она!  --   шепнул  я  Габриеле  на  ухо.  --   Очень  у   вас
переживательный запах! Африканский мускус?
     -- Нет, "Красный мак". Московский. А с каким заданием?
     Я вскинул глаза к небесам, и Габриела испугалась:
     -- Правда?
     -- Операция называется "Анна Каренина".
     Габриела посмотрела на цыплят с уважением:
     -- Если не шутите, то в цыплятах что-то лежит, да?
     -- Во всем всегда  что-то  скрывается, -- пояснил я. -- Подумайте лучше
куда их девать. В капитанскую рубку?
     -- Нет уж, спасибо! Меня от таких дел воротит! "Анна Каренина"! Скажите
пусть проходит, а сумку - под кресло!
     Не глянув в  мою сторону и не  дожидаясь перевода,  Смирницкая закивала
головой и двинулась  вперед, а Габриела начала возиться с другим пассажиром,
с  юным негром исполинских объемов и с  такими  широкими  ноздрями, что  при
вздохе они напоминали массивные крылья раннего фордовского автомобиля, а при
выдохе - гараж для него. Смущаясь своих габаритов, юноша старался не дышать,
что отнимало у него энергию и  не позволяло внятно высказаться, - почему я и
заключил, что он спортсмен.
     -- Габриела, опять нужен переводчик? -- хмыкнул я.
     -- У него нет посадочного талона! -- пожаловалась она.
     -- Есть! -- буркнул негр, не шелохнувшись.
     -- Да, но он говорит, что талон у мисс Роусин в России!
     -- Нет!
     --  Я объясню! -- возник  другой  негр, - шоколадное эскимо на палочке:
узкое туловище на одной ноге в белой штанине. -- Нас тут пятеро делегатов, а
все талоны у Роусин.
     -- У вас тоже нет талона? -- ужаснулась Габриела.
     --  Талоны  у мисс  Роусин.  Русские  не пускают ее  без  очереди,  нас
пропустили -  у меня  нога!  - а ее нет.  То есть ноги как раз  нету, а мисс
Роусин не пропустили!
     -- Нога там? -- обрадовалась Габриела. -- То есть - Роусин здесь?
     -- Да! -- буркнул исполин. -- Но она из России.
     --  Мисс Роусин! -- крикнула  Габриела в толпу  за парчовым  входом. --
Пропустите мисс Роусин!
     В салоне  собрались  сперва  все  пять делегатов: все  черные, но  - за
исключением  первого -  все с разными физическими дефектами, что отмело  мою
прежнюю догадку о спортивном характере делегации.
     -- В Москву? -- спросил я у эскимо.
     Ответ оказался глупее:
     -- Нет.
     -- Вы не в том самолете!
     -- В том. Но летим не в Москву!
     -- А куда? -- испугался я за себя.
     -- В Тбилиси.
     -- В Тбилиси?! -- не поверил я. -- А что там?
     -- Семинар по проблемам нацменьшинств!
     -- Международный?
     -- Очень!  --  и  эскимо  заботливо  погладило  себя  ладонью по  белой
подставке. -- А вот и мисс Роусин!
     Я переместил взгляд вперед - и только теперь стал медленно опускаться в
кресло:  мисс Роусин оказалась  никем иной,  как  пропавшей без вести  Аллой
Розиной  из  Петхаина.  Из-под  шляпы  с перьями  фламинго  свисали  некогда
знаменитые  на весь город золотые кудри младшей дочери  тбилисского  богатея
Аркадия Розина. Хотя я видел Аллу лишь дважды, - ни эти кудри, ни ее историю
не забыл.
     ...В апреле 78-го я  прилетел из Москвы в  Тбилиси на  свадьбу младшего
брата, избравшего  для  продолжения  фамилии партнершу  из Гори,  где в свое
время родился и  мужал "второй сокол",  Сталин.  Помимо гордости за  то, что
росла в двух  кварталах от соколиного гнезда  и сборника сочиненного соколом
работ по вопросам национальной культуры, моей невестке досталось в  приданое
12 комплектов постельного  белья  и 8 коробок дефицитной немецкой посуды. По
моему настоянию, свадьба была приурочена  ко дню рождения "первого  сокола",
Ленина, поскольку в  этот день руководство  моего  института не жалело денег
для командирования в  провинции столичных философов, которые  на специальных
семинарах  посвящали местных любителей марксистского  любомудрия  в тонкости
ленинской национальной политики.
     Отказавшись  присутствовать  на  торжественном   открытии  семинара,  я
рванулся на рынок и загрузил Жигули двумя дюжинами краснодарских индюшек, на
что  пришлось истратить квартальный оклад  столичного марксиста  и  половину
выделенного  на свадьбу бюджета. Зато  заклание птицы ни во что не обошлось,
ибо  единственный  в  городе  кошерный  резник  по имени  Роберт  был обязан
профессией моему деду. Завидев меня во дворе синагоги, где располагалась его
мастерская и куда я пришел с матерью, Роберт вытер ладони о  покрытый кровью
передник, бросился нам навстречу, вырвал у нас перевязанных за  ноги индюшек
и  заговорил той  особой  скороговоркой,  когда видно,  что  человек словами
пренебрегает:
     -- С приездом, дорогой,  давно вас не видел, и с наступающей  свадьбой,
мазл  тов, я слышал  - красавица-невестка,  и богатая семья, я знаю ее отца,
очень, кстати, сознательный  еврей, опустите индюшек сюда и  присаживайтесь,
но можете,  если  хотите, постоять, это  Грузия, у  нас  свобода, скоро  вот
закончу  с  господином Розиным, а  вы  знакомы, это  наш уважаемый  господин
Розин, а это, господин Розин, сын прокурора Якова, помните?
     -- Я  слышал о вас много хорошего!  -- протянул  я руку Розину, который
оказался   женоподобным  толстяком   в   голубом  костюме  и   с   ресницами
дымчато-розового цвета неспелой рябины.
     -- Это  моя дочь, -- сказал  Розин  и подтолкнул  ко мне стоявшую рядом
девушку,  которая  выглядела точно так, как я  представлял себе моавитянских
наложниц библейских царей: бедра  и стан были  повиты лоскутом желтой ткани,
открывавшей упругую наготу бюста. Лицо  было тонкое, мглистое  и по-древнему
дикое. Белый пушок  на верхней  губе сгущался над углами  рта, а серые глаза
под приспущенными веками мерцали приглушенным  светом любовной истомы. Одною
рукой девушка крутила пальцем отливавшую золотом курчавую прядь на голове, а
другой, тоже согнутой в локте, плотно прижимала к груди черного петуха. Весь
этот образ, а особенно ее бессловесность,  нагнетали у меня  подозрения о ее
порочности. В помещении стоял сладкий  запах разбрызганной  по стенам крови.
Испугавшись вспыхнувшей в тишине греховной мысли, я произнес:
     -- У вас славная дочь, господин Розин!
     -- Восьмая.
     -- Вы упорный человек, господин Розин.
     -- Я хотел сына.
     -- Зачем - когда такая дочь, господин Розин!
     -- Еврей не должен зажигать  больше  семи свечек. Дурную  свечку задуть
легко, а детей обратно не вернешь... Это - дурная дочь!
     Я  удивленно взглянул сначала на Роберта,  а потом на девушку, чей взор
был обращен внутрь себя.
     -- Дурная дочь! --  повторил Розин. -- Все дочери замужем,  а с ней Бог
меня проклял! С ней у  меня  позор! Мать  моя  от  нее при смерти, а у  жены
началось сердце! Все было хорошо - и вдруг беда! Я думал - Бог не наказывает
без предупреждения, но Он молчал,  -- Розин  отер  пот с  розовых  ресниц  и
вздохнул. -- У нас тут к тому же не осталось мудрецов,  как ваш раввин Меир:
он знал что значит молчание Бога и что делать, когда делать уже  нечего. Это
и есть мудрость.
     -- Что случилось? -- обратился я к девушке.
     Она протянула Роберту петуха, а Розин буркнул мне:
     -- Не скажет. Спроси?те вашу уважаемую мать.
     И пока с петухом в руках Роберт  перешептывался  с Розиным, мать отвела
меня в сторону и  рассказала, что несколько месяцев назад в Тбилиси из Заира
приехал  учиться  очень  черный  негр  с бородавками  по  имени  Самба Баба,
вонявший,  как заверяли  знающие  люди,  запахом  африканского  навоза. Алла
Розина влюбилась в  него и вверила ему девственность. Надо  знать эту семью,
сказала   мать,  чтобы  представить  весь  ужас  случившегося:  оплот  наших
ритуалов, редкий остаток истлевшего тут Израиля! Когда Розин приехал в город
из Польши во время  войны, он уже был  богат, но  тут  он умножил состояние,
нарожал детей, построил синагогу, жертвовал деньги беднякам и сиротам, выдал
дочерей за ученых женихов, купил всем по дому и набил их добром плотнее, чем
- зерна  в распухшем гранате. Дочки у  него  здоровые  и красивые, но их  не
сравнить с  Аллой. Приезжали свататься со всей Грузии, из Москвы,  из Киева,
из Польши, но она никого не одарила  и взглядом. Заманивали сниматься в кино
- тоже нет. Аркадий души в  ней не  чаял, нанимал лучших  педагогов,  обучил
французскому.  Алла  росла  умницей,  играла  на  скрипке, окончила  школу с
медалью и пошла в медицинский. Потом вдруг начала темнеть  в  лице, худеть и
опаздывать домой. Почуяв неладное, родители напустили на нее сестер выведать
тайну. Одной из них она призналась, что любит юношу,  который недавно прибыл
из  Парижа.  Никто  бы  даже  не  подумал, что парижанин  мог быть неевреем.
Опасались только,  что,  подобно  большинству французов, он,  увы, мог  быть
атеистом. Поручили сестре  уговорить  Аллу  пригласить юношу в семью,  чтобы
выяснить его отношение к Богу, ибо сомневаться в чьей-либо любви к Алле было
бы  глупо.  Боюсь,  отнекивалась  та.  Чего  бояться-то,  подбодрила сестра,
человек  -  не из курдской деревни ведь, из Парижа! А вера  в  Бога -  дело,
слава небесам, наживное!
     Алла расхрабрилась и привела юношу домой.
     После окончания  шока, в  который  Розиных  вверг  вид  юноши,  трагизм
ситуации обрел в  их глазах глубину библейской коллизии. Негр! Дом у Розиных
был до этого  "чист": даже грузины не  переступали  порога  - и вдруг такое!
Самба  Баба!  Хуже:  он жил в  Париже, а  родился  в Заире! Самбу  с воплями
погнали из дому, и,  прежде, чем  броситься  к аптечке с каплями, распахнули
окна   выветривать  заирский  дух.   Но  Алла,  окинув   спокойным  взглядом
разбросанное по  дорогим диванам и креслам родное семейство, дернула плечами
и  произнесла немыслимое: никого, дескать, из  вас не люблю,  и  все пропади
пропадом - ваши деньги, обычаи и наживной Бог!
     Наутро Аркадий  метнулся  в милицию раздавать  взятки,  чтобы  выселить
Самбу из города.  Отказали, сослались на  Москву: центральное распределение.
Тогда розинские зятья подкараулили заирца, детально избили и пригрозили, что
прирежут,  как африканского пса, если  тот  не смотает своих  черных удочек.
Самба смотал, и, хотя все в  городе судачили о  розинском позоре,  Аркадий с
женой  благодарили Бога  за  то, что все утряслось.  Алла вернулась к учебе,
снова стала  брать  уроки музыки, а Аркадий  хлопотал  над  планом выдачи ее
замуж в  России, ибо в Грузии никто кроме охотников за его имуществом на нее
уже не позарился бы.  Сама она,  увы,  о замужестве  по-прежнему не хотела и
слышать.  Не  интересовали  ее  и  участившиеся  приглашения   на  свидания,
поступавшие от  любителей легкой любовной наживы. Свою благодарность Богу за
наступление покоя Аркадий выражал в пожертвованиях синагоге.
     И вдруг - снова беда! Снова прислали негров, и из  того же  Заира! Алла
точно с цепи сорвалась:  переходила  из одних черных рук в другие. На виду у
всего города, на посмешище всей общины!  Аркадий тайно встретился с неграми,
рассчитывая  подкупить их и  заставить отказаться от Аллиных притязаний.  Те
его  не поняли: как же так, - конец 20-го столетия, беспроволочные телефоны,
полеты на Луну, родина победившего социализма - и такая косность!




     И  тогда  на  помощь пришел  Роберт.  Мать его  занималась знахарством,
понатаскав в этом и сына. Кроме того, в тюрьме, куда он  угодил за растление
малолетних, Роберт сдружился  с ассирийцем Шахбазовым, который писал стихи о
черной магии  и  поведал  ему об искусстве  управления  чужими душами. Этого
Шахбазова  я помнил  со  студенческих  лет: он  был  полоумным рифмоплетом и
рассказывал всем,  будто  в одной  ассирийской рукописи, которую переводил в
куплетах  на   русский,  сказано,  что  каждая  душа,   узнав  о  назначении
воплотиться в человека, глубоко об этом горюет и молит Бога не посылать ее в
человеческую  плоть, -  место плача, скорби  и боли,  но  Господь,  дескать,
неумолим:  на то Он и Господь. Поэтому, уверял  Шахбазов,  человек рождается
против своего желания, живет против желания,  умирает против желания, а душа
возвращается вверх и трепещет  в  ожидании Страшного суда. Поскольку же душа
любого  человека пребывает  нехотя,  с  нею  легко войти в  заговор, твердил
ассириец. Как  и все сказанное Шахбазовым, я  считал это глупой выдумкой, но
позже  вычитал  такое же в Талмуде...  А ассириец, кстати,  повесился наутро
после того, как его отпустили на свободу...
     По словам матери, Роберт  взялся помочь  Розину за крупную сумму. Раз в
день,  ранним  утром, от встречался  с девушкой наедине в своей квартире  и,
говорят, шептал  над ней заклинания с тем, чтобы ее душа расторгла договор с
сатаной,  а вечером, в  присутствии Аркадия,  умерщвлял  в своей  мастерской
черного  петуха.  Однако прежде, чем  полоснуть его ножом  по  горлу, Роберт
требовал у девушки прижать птицу на мгновение к своей порочной плоти.
     -- Тихо! -- сказал я матери и шагнул в угол, где над канавкой для стока
крови суетились Роберт и Алла.
     -- Где Аркадий? -- спросил я у резника, но, беззвучно шевеля  мясистыми
губами, он не  слышал меня  и не  видел. Правая рука Роберта держала за ноги
вздрагивавшего петуха, а  другая лежала  на шее  девушки. Алла - с  поникшей
головой  -  стояла  к нему впритык и посматривала  на меня  исподлобья.  Мне
показалось, что в тепле ладони на ее шее и в моем неясном взгляде она учуяла
то, что лежит по  другую сторону добра и зла. Зрачки у нее помутнели, но она
их не стеснялась  - и  не моргала. Закончив молиться,  резник зубами  задрал
рукава  и  обнажил заросшие  желтым  мхом мускулистые руки.  Потом  взметнул
петуха в воздух, прижался к девушке плотнее  и  стал  крутить  птицу над  ее
головой.
     --  Зот халифати, зот тепурати...  Вот твой выкуп, твое искупление,  --
шептал  он, пригнув к  ней свою голову. -- Этот петух будет  умерщвлен, а ты
очищена! Скажи "амен"!
     "Амен!"  --  приговаривала  чуть слышно  девушка. После  третьего  раза
резник  откинул  петуху  голову назад, отщипнул пух на горле  и, выдернув из
передника нож,  полоснул птицу по глотке. Петух удивился, - выкатил глаза, и
взгляд его  остекленел. Роберт  забрал в  зубы  окровавленный нож  и большим
пальцем левой руки надавил  на рану. Надрез на горле расступился, и из него,
задымив розовым паром, выскочил перерезанный конец трахеи.  Через  мгновение
из раны хлынула  быстрая струя крови, и резник  вскинул птицу на крючок  над
канавкой.  Девушка  не  отводила  глаз  от  забившегося петуха и не пыталась
укрыться  от  разбрызгиваемой  им  крови.  Когда  птица  угомонилась,  Алла,
побледневшая  и скрюченная,  направилась  к выходу навстречу вернувшемуся со
двора отцу.
     -- Помолилась? -- спросил у нее Розин.
     -- Пока нет, -- ответил Роберт и, притянув к себе девушку, медленно, но
теперь  уже  плотоядно  обхватил  ее сзади за горло. Большой  палец  резника
заерзал в основании затылка и замер, скрывшись в золотистом пуху. -- Давай!
     Девушка выпрямилась  и  задышала  громко  и  часто; синяя жилка  на шее
запрыгала, и потом настала пауза.
     --  Бог мой и  Господи, -- произнесла она неуверенно, всматриваясь то в
пятна остывающей крови на своей  груди, то в крупные жилы на  волосатой руке
резника. -- На тебя  уповаю, Владыка. Огради  меня от зла и приставь  ко мне
Твоих помощников. Да шествует со мною  с правой руки  архангел  Мишаел,  а с
левой  архангел  Габриел,  а впереди меня да пребудет архангел Уриел,  сзади
архангел Рафаел, а над головою моею да витает Дух Твой Святой.
     -- Амен! -- согласился Роберт.
     -- Не поможет и это! -- бросил мне на прощание Розин - и оказался прав.
     Через несколько дней, на свадьбе брата в отцовском доме, кто-то сказал,
что у Розиных случилась беда: пропала младшая дочь Алла, а  Аркадий тронулся
и  лежит в  больнице.  Вернувшись  в Тбилиси через три  месяца, я узнал, что
Аркадия еще не привозили домой и что ему не решаются сообщить о смерти жены.
От Аллы не было ни единого слуха; одни поговаривали, что ее убили,  другие -
что  покончила с  собой, утопилась в реке, как топились из-за любви в старых
романах. Шептали даже, что Розины сами погнали ее из дому, но молчат.
     Год  спустя, незадолго  до  отъезда  в  Америку,  я  ужинал  в  грязном
ресторане  при  московской гостинице  "Южная", куда  меня  зазвал  коллега с
категорическим именем  Карл Ворошилов. Это  имя он  компенсировал физической
неприметностью, так же, как неприязнью ко мне возмещал неуспех у женщин. Всю
жизнь Ворошилов преподавал  марксизм черным студентам располагавшегося рядом
университета Лумумбы, и самой дерзкой  мечтой  считал  должность в Институте
философии, где  - после моего заявления об уходе - ему, наконец,  предложили
мое место. Я ждал, что Ворошилов будет  расспрашивать меня  об Институте, но
после первого же стакана он объявил другое: с  ним, дескать, случилась беда,
и,  надеясь на  мою помощь,  он хочет  переселиться в Грузию.  А  как  же  с
философией, удивился я. Плевать, махнул он рукой и объяснил, что легче всего
эмигрировать с  юга. Потом сознался, что Карлом  зовут его потому, что Маркс
был еврей.
     Беда,  тем  не менее, оказалась  в другом: Карл влюбился в студентку из
Заира, и  в  этот  раз любовь оказалась - впервые -  не  только взаимной, но
настолько  глубокой,  что   он  не  в   силах  переносить  разлуку,  бросает
престарелых  родителей и  двигает  через Израиль в  Африку. После  минутного
замешательства  я собрался рассказать ему об Алле Розиной, а потом - прежде,
чем  вернуться к его просьбе о Грузии -  задать какой-нибудь вопрос о любви.
Не сделал этого из предчувствия, что к ответу не готов: чтобы быть понятным,
ответ  должен  быть разумным,  а разум  не имеет ничего  общего с историями,
которые происходят в мире.
     -- Хочешь спросить? -- спросил Ворошилов.
     -- Да. За что пьем?
     -- Давай за дружбу?
     -- Между нами? --  поинтересовался я и, не дожидаясь  ответа, опрокинул
стакан  в рот, но  ответа не услышал, потому  что поперхнулся. Отведя дух, я
смущенно огляделся вокруг, но споткнулся взглядом на соседнем  из  столиков,
утыканных  чернокожей  клиентурой  из  Лумумбы. За  ним, наискосок  от меня,
покачивался юный негр, гибкий и тонкий, как тропическая лиана, но - в очках,
которые  он  теребил  на переносице,  потому  что  нервничал  в  присутствии
златокудрой спутницы, - тоже гибкой и тонкой, как  юная береза. Она сидела в
профиль, разговаривала громко  и меня  не видела, но если бы и видела, могла
не узнать, ибо во время нашей встречи в мастерской резника ее занимал не  я,
а черный петух на груди.
     -- Тебе нехорошо? -- спросил меня Ворошилов.
     -- За что, говорю, пьем? -- не повернулся я к нему.
     -- Я ответил. А куда ты смотришь?
     -- На этого негра. Еле дышит: блузка тесная.
     -- У него блузки нет, блузка у нее.
     -- Эту блузку я и имею в виду.
     --  Я не понял, -- сказал Ворошилов, но через мгновение  рассмеялся. --
От нее, кстати, мало кому дышится спокойно.
     -- А ты ее знаешь? -- спросил я.
     --  Ее  тут все  знают, -- кивнул  он и  снова поднял стакан.  -- Давай
сейчас за нашу личную дружбу!
     -- Почему же ее все знают? -- продолжил я.
     -- Ну не все, а у нас в Лумумбе. Работает с африканцами.
     -- Ей нужны деньги? -- удивился я.
     -- Тебе все еще плохо, -- предположил Ворошилов. --  Деньги всем нужны.
Как  правило, - из денежных же соображений. Но не  суетись:  она  - только с
неграми!
     -- А, значит, ей, может быть, нужны не деньги?
     -- Ну, если сказать, что ей нужны за это и деньги...
     -- Слушай, Ворошилов, -- остановил я его, --  перестань умничать: давай
скажу тебе умные слова я!
     -- Твои? -- насторожился он.
     -- Не бойся, не мои. Я  хотел спросить про любовь, но никогда, сказано,
не спрашивай что такое любовь, ибо ответ может напугать.
     -- Да? -- произнес Ворошилов после паузы и опустил стакан на стол. -- А
ты про кого? Объяснишь?
     Объяснять было нечего; я сам не понимал этих  слов, а  потому  произнес
еще 10 чужих слов, которые предварил 11-м, своим:
     -- Ворошилов,  люди,  которые понимают  только  то,  что можно  понять,
понимают мало.
     Ворошилов не понял меня, но выпил.
     ...Подумав теперь над этими словами  и проводив взглядом подталкивавшую
негров Аллу в задний салон, я крикнул:
     -- Габриела, у вас тут есть выпить?
     -- Отсюда не слышу: шумно! -- откликнулась стюардесса.
     Я опять выбрался из кресла и подошел ближе:
     -- Спрашиваю есть ли у вас водка?
     -- А не могли бы подождать?
     -- Нет, -- признался я.
     --  Сейчас   я  занята,  --  и  пропустила  вперед  мужчину  моих  лет,
столкнувшегося  со мной  лицом к лицу: войлочный берет, ниже - пенсне, а еще
ниже - бабочка. Это лицо, менее характерное, чем атрибуты на нем, осмотрело,
в свою очередь, мое и произнесло:
     -- А я знаю вас. И - как помочь. Я - профессор Займ!
     -- А! --  посторонился я.  -- Милости  просим, профессор  Займ! Раз  уж
знаете меня, представляю вам Габриелу!
     Габриела ослепила гостя блудливой улыбкой:
     -- Так  вы  и  есть  профессор  Займ?  Очень  рада! Я же  вас видела по
телевизору! Очень правильно вы говорили, кстати!
     От волнения Займ покраснел и убрал пенсне:
     -- Спасибо, Габриелла! Великолепное имя: Габриелла!
     -- Там у меня только одно "л".
     -- Виноват! И очень польщен! И что же вам, Габриела, понравилось в моем
выступлении?
     -- Сейчас не помню, но помню, что - очень правильно!
     Я  рассердился, и  сердце  мое забилось  всюду  одновременно.  Судя  по
восторженному блеску в ее глазах, скользнувших по статной фигуре профессора,
философию  стюардесса  готова  была  принести в  жалкую жертву  политическим
комментариям. Рассердился  и  на  Займа:  без  пенсне  он смотрелся  моложе.
Правда,  стоило  ему  убрать  берет,  я  подобрел:  под   беретом  открылась
раздольная лысина, о чем я не знал, ибо политических комментариев не слушал.
     -- Я  тоже  видел вас  по телевизору, -- сказал я Займу и пригласил его
пройти к креслу. -- А откуда знаете меня вы?
     -- Купил вашу книгу с портретом, -- ответил он, пропуская меня к  окну.
--  А  запомнил по шевелюре: такая  же, пардон, как у Маркса, -- и пригласил
Габриелу рассмеяться.
     Я решил его не щадить, хотя он и купил мою книгу:
     -- Ваша прическа тоже запоминается:  как у  Ленина. Причем, изменить ее
труднее, а  я  не  хочу  менять  свою: как говорил  Шоу, "Маркс  сделал меня
человеком".
     -- Шоу - марксист. Вы тоже? -- и снова посмотрел на Габриелу.
     --  Даже  Маркс не всегда был марксистом, --  вспомнил  я. -- Он иногда
напивался. Впрочем, даже трезвый Маркс ответил на такой вопрос отрицательно:
я, сказал он, не марксист! Помните?
     -- Помню, но я к тому, что в этой  книге вы причислили его к  еврейским
мудрецам, -- объяснил он с прежней иронией.
     -- А что?! -- рассердился я.
     --  Вот,  берите пузырек, -- и Займ  вытащил из  атташе набор крохотных
бутылок. -- Но не пойму: как это вы можете с утра?!
     -- Алкоголь делает интересным  даже соседа по креслу! И даже с утра! --
и я вытащил из коробки пузырек виски.
     -- Как же мне сделать вас интересным?
     -- Спросите - почему Маркса я назвал мудрецом.
     --  Не буду, помню  и это; не я,  кстати, читал  книгу, а  жена,  -- и,
убедившись,  что  Габриела удалилась, добавил.  -- Жена у  меня  американка,
дурочка!
     -- Верю,  но  Габриела не  дурочка:  у нее роль такая!  А насчет Маркса
все-таки скажу, - об этом в книге нету... Так  вот, существуют  пять истин о
человеке.  Первая:  главное  мозг; вторая: главное  ниже -  сердце;  третья:
главное еще ниже - желудок;  четвертая: главное - то, что евреям  усекают; а
пятая истина в том, что все относительно. За каждой из пяти стоит  еврейский
мудрец, и один из них - Маркс.
     -- Вы всегда - о евреях?
     --  Вечная  тема:  евреи,  секс, налоги!  У  вас  зато, я  слышал, темы
меняются: Брежнев, Андропов, Черненко, Горбачев, Ельцин. А еще я слышал, что
на каждую из тем у вас меняется мнение.
     Займ обиделся:
     -- Если человек не меняет мнений, ему надо  провериться: может быть, он
умер.  А во-вторых, изменил я мнение только о  перестройке:  сначала считал,
что перестроить там ничего не возможно, а  сейчас добавил только одно слово:
"надолго".
     -- А почему добавили?
     -- А потому,  что народ не хочет перестройки! Ее хотят умники и жулики!
-- сказал  Займ  и  поправил  пенсне. --  Народу  народная власть  не нужна!
Народная  власть - ужасная штука,  это насилие над  человеком, потому что он
любит кнут.
     -- Вы консерватор? -- обиделся теперь я.
     -- Я аналитик! А вы во что верите?
     -- По-разному. В  данном случае - в то, что хорошо бы хлопнуть еще один
пузырек...
     -- Берите! Но  позвольте  объяснить почему  человек любит  кнут.  И  не
обижайтесь!
     Я  позволил,  но слушать  не стал.  Выбрал из коробки  ямайский  ром  и
переместил  взгляд на пассажиров, по-прежнему тащившихся  мимо  меня к своим
креслам. Стал снова искать знакомые лица, прикинув, что никакое воспоминание
не возмутит больше, чем  откровения  Займа. Ошибся, -  и в этом убедил  меня
пассажир, которого я узнал до того, как увидел в лицо.




     Узнал  по  заднице. Все шествовали лицом  вперед, а он пятился задом и,
пригнувшись, катил на себя коробку на колесах. Узнал  задницу легко, ибо она
казалась мне сконструированной не из двух, как  это принято во всех странах,
а из множества рыхлых комков. Он этого не стеснялся и носил короткий пиджак,
который  позволял  себе даже  скидывать  - и отплясывать  перед беспощадными
еврейскими зубоскалами. В пляске эту задницу я в последний раз и видел, - на
осеннем  празднике Торы в крикливой толпе разгулявшихся  хасидов в одном  из
синагогальных клубов американской столицы. Он веселился так  бурно, как если
бы решил выложить в  танце весь запас  чужого, еврейского, свободолюбия, но,
приметив меня,  вздрогнул  и  стушевался.  Если бы  не  я, однако, -  его бы
никогда не  занесло к хасидам и никогда  бы  не взмыло на  игривых  парах их
визгливого счастья. Не потянуло бы  его и на пляску, потому что она не имеет
практической ценности, а бесполезное он презирал не меньше, чем евреев.
     ...Герд фон  Деминг  был юдофобом  и циником,  но  одна эта  комбинация
качеств  не  смогла  бы обеспечить ему успеха  даже в Мюнхене,  откуда он  и
прибыл  в Вашингтон. Решительную роль в его карьере сыграла более редкостная
черта  -  монументальная  бездарность.  В человеческой  неприметности ничего
необычного  нет: она навязывается как генами,  так и окружением. Между  тем,
Деминг выделялся бездарностью  благодаря  тому, что,  не удовлетворившись ее
унаследованностью  от предков и среды, он ее всю жизнь культивировал,  но из
бездарности не сумел  придать  ей  монументальную  завершенность раньше, чем
достиг  47-летнего возраста. Несмотря на  конечный успех, Герд  считал  свою
карьеру неудавшейся: он готовился к жизни штатного  агента секретной службы,
но помешала  не  столько шпионская  внешность,  сколько  неотвязная  улыбка,
выдававшая его с  головой, ибо слишком уж явно была рассчитана на  то, чтобы
ее  носитель  казался еще  глупее,  чем был. Пришлось пойти в  радиовещание:
сперва на должность начальника русской секции  "Свободы", а потом советского
отдела "Голоса Америки".
     Наши  с   ним   пути  пересеклись  именно   в  этом  отделе,  где   150
радиовещателей разных  полов сплачивала воедино зоологическая ненависть друг
к   другу.   Помимо    индивидуальной    насаждалась   этническая.    Каждый
"свободолюбивый народ" брезговал остальными, а все вместе презирали русских,
которые отыгрывались на евреях.  Общались народы меж собой по-английски, что
причиняло всем страдание, поскольку владели этим языком не  много лучше, чем
более знаменитый  свободолюбец, -  Тарзан. Теснее  всего  смыкала  вещателей
интеллектуальная  ущербность:  за  редким исключением каждый был  умен  лишь
настолько, чтобы понимать  неполноценность  остальных.  Избранные понимали и
то, что  ущербности они и обязаны терпимостью начальства, которое пуще всего
остерегалось полноценных людей, считая их непредсказуемыми. Предсказуемых же
оно одаряло премиальными и пропиской на Доске Почета.
     На  этой доске в вестибюле я и увидел впервые моих соседей по офису.  С
левой  руки, за  столом  переводчика  новостей,  сидел  недавний  тбилисский
перебежчик Гоги Топуридзе, брюхатый винодел, отработавший уникальную походку
в присутствии не только начальников, но даже их ассистентки Марии Силиберти,
поскольку ее отличили от других и назвали "специальной". Завидев  ее в конце
коридора,  он  переходил  на   цыпочки,  а  подойдя  ближе,  останавливался,
вытягивал шею, громко постукивал одним  каблуком по  другому, а  потом густо
краснел  и  сваливал  курчавую  голову  на  грудь. Эта операция  имела целью
внушить ассистентке, что,  несмотря на  рыхлость форм,  грязь под  ногтями и
жирную кожу, она производит на него парализующее эротическое действие.
     Время от времени Силиберти намекала  ему, что курчавой  голове пристало
сваливаться именно  на ее  бюст. Рассуждала логично, ибо,  хотя  этот вислый
бюст  располагался не  в  обычной  зоне, а у  пуповины, его курчавая  голова
отвечала требованиям к голове только тем, что находилась в обычной зоне, - в
конце шеи. Зато голос у  него  был не обычным - не нуждавшимся  в  микрофоне
голосом  сельского  тамады, благодаря  чему оглашаемые  им  новости  звучали
торжественно,  как тост. Подобно тосту, они часто не имели смысла, ибо язык,
с которого  ему приходилось  переводить, он  знал лишь в  той  мере, в какой
позволял  ему  разговорник для  туристов.  В тех случаях,  когда  объявления
содержали смысл, он отличался от оригинала.
     Однажды отличие оказалось скандальным, и Топуридзе объявил в эфир, что,
вопреки  нормам  приличия,  советские  подлодки   начали  массивный  обстрел
американского  континента  ядерными ракетами, хотя  в оригинале  речь шла  о
запуске подлодок в океанские воды. Назавтра этот  международный вещатель был
вызван  в кабинет Силиберти, куда он вступил на цыпочках, но откуда выступил
через  час  твердым  шагом. Вместо того,  чтобы, согласно  ожиданию  коллег,
попрощаться с ними и вернуть себя виноделию, он пригласил их вечером на свою
помолвку со специальной ассистенткой.
     Валерьян Ссангулия,  сосед по правую  руку, объяснил свое отсутствие на
банкете присутствием на нем русских и армянских коллег, а также притупляющим
воздействием алкоголя на патриотические чувства. Любовь к Грузии он проявлял
не  только  в жажде  русской  и  армянской  крови,  но  и  в  менее понятных
признаниях, что ради родной земли был бы счастлив спрыгнуть из самолета  без
парашюта. Счастлив оказался бы  и я, поскольку, в отличие  от  Топуридзе, не
владевшего английским, Ссангулия, покинувший родину неучем полвека назад, не
помнил, наоборот,  грузинского, и мне, как редактору, приходилось -  в обиду
ему - заново  переписывать его наглые переводы, в которых большинство наспех
изобретаемых  им  слов  представляли  собой английские  корни  с грузинскими
суффиксами.
     Самый сильный удар по его самолюбию  нанес лысый бородач и очкарик Марк
из  семьи безвестных русских монархистов  Помар.  Хотя этот  Помар родился и
вырос  в Вермонте, он попал на  "Голос"  из той же мюнхенской "Свободы", где
Деминг держал его в  заместителях.  Прибыв в Вашингтон, Марк, подобно Герду,
стал уже одним из начальников, но, не отличаясь от них бездарностью, он, тем
не менее,  подражал не им,  а российским  монархам: прикрывал наследственное
слабоумие не  безродной демократической улыбкой в присутствии подчиненных, а
надменным  оскалом   лица  и  отказом  отвечать  на  приветствия.  Ссангулия
здоровался  с  ним  обычно  трижды,  но  ответа  -  правда,  пространного  -
удостоился  через месяц: я,  сказал  ему  Помар  и задрал  вверх  клин рыжей
бороды, я навел справки: твоя  вонючая Грузия бывает солнечной только тогда,
когда  ее навещают российские просветители. Уязвленное самолюбие обострило у
Валерьяна язву желудка, но перед тем,  как лечь  в больницу, он объявил, что
для радиофицированной Грузии дела теперь, после прибытия Помара на  "Голос",
пойдут плохо, после  чего они  пойдут  хуже. Так и вышло, хотя Помару, как и
Демингу, на  Грузию  было  плевать.  Начинается война  против  вольнодумцев,
доверились они  мне  как редактору,  а "Голосу"  нужны только исполнительные
рекруты.
     Находясь  под  впечатлением, что я сражаюсь в их рядах,  они  в течение
месяца  завершили  чистку  советской   службы.  В  течение  того  же  месяца
антирусские памфлеты Ссангулия, которые он сочинял  для  эфира  в больничной
палате,  стали  вызывать  у  Помара такой восторг, что я перестал что-нибудь
понимать. Когда, однако,  портрет  Валерьяна переместили  на Доске Почета  в
самый почетный угол, я придал своему недоумению форму письменного протеста и
передал его Помару. Последний в присутствии Деминга похлопал меня по плечу и
шепнул,  что, хотя тоже презирает нацмена  за русофобство, не может отказать
старику  в  преданности   святому   делу  расцвета  вражды  между  братскими
советскими народами.
     Ушам я поверил только благодаря мобилизации всех запасов цинизма, после
чего моя робкая догадка о подвластности человека импульсам разрушения обрела
непреложность  акта  мочеиспускания.  Но  вместо  отвращения  к  жизни  мною
овладело иное  чувство,  -  обманутости. Появилась жалоба,  и это  оказалось
столь определяющим  состоянием, что  стало  вериться,  будто так оно быть  и
должно и будто  каждому суждено  нести в себе жалобу,  -  такую неотступную,
которую никуда не принести. Но уже  на третьи сутки начался скандал, который
подсказал мне неожиданный адрес. В этот раз скандал вышел громкий.




     На третьи сутки после получения из  больницы очередного ссангулиевского
памфлета о пагубности России для ее окружения Марк Помар получил из Вермонта
еще одно произведение: проживавший там Александр Солженицын  наконец-то - по
настойчивой просьбе начальства -  начитал на пленку "программный" отрывок из
своего романа. Программным Помар  назвал отрывок по той причине, что в  нем,
дескать,  поразительно просто обобщена история погибели России.  Понятностью
фрагмент поразил  и меня. Все в нем  было  так  просто, что  не удивили даже
слова  "архангел"  и "сатана".  Поразительное заключалось в том,  что во имя
банального  -  виноваты евреи! -  Солженицын отвергал  общеизвестное: черное
воронье  нынешних бедствий поднял, мол, со спячки не залп Авроры  в  октябре
17-го, но тихий выстрел из пистолета.
     Случился он - как гласил заголовок романа  - в  августе 14-го, в Киеве,
куда пожаловал  с  визитом русский  министр Столыпин,  статный  архангел  на
крылатом  коне.  Пожаловал  же  он  туда  по  важным  делам,  имевшим  целью
скоропостижное  введение  России  в  светлое  будущее. Поскольку  эта задача
нелегка, Столыпин к вечеру притомился и отправился отдыхать в оперный театр.
В том же  театре оказался уродливый жиденок  Мордко. В отличие от  министра,
Мордко прислушался не  к украинским  вокалистам, а к трехтысячелетнему  зову
кровожадных предков, а посему, выхватив пистолет, выстрелил прямо в  светлое
будущее.  Вместе с министром на  паркетный пол замертво повалилась последняя
надежда на спасение России и человечества.
     Хотя  история  России  и  человечества  заслуживает  лишь  молчания,  я
разбушевался: как  же так,  как же можно выдавать это за  правдивую хронику!
Во-первых, никакой  русский министр никак в  жопу не был  последней надеждой
человечества, а во-вторых,  Мордко был не  клоповидный иудей,  а  убежденный
выкрест  по имени Дмитрий  Богров...  Как же  так,  да и  можно ли?!  Можно,
ответили  Деминг с  Помаром: Солженицын приехал в Америку  за  свободой, а в
Америке свободный  человек  кого хочет,  того и оплевывает! Я  возразил: для
народных радиочтений  можно бы выбрать из его романа что-нибудь поправдивей,
поскольку  народы  несвободной  России  воспримут  выбранное  как  призыв  к
освобождению родины посредством еврейского погрома.  Деминг обвинил  меня  в
переоценке  догадливости народов  несвободной  России и удалился  тою  своей
походкой, которую я объяснял привычкой к бережной эксплуатации обуви.
     --  Удалился! -- захихикал Помар. -- Настоящий  христианин:  когда  ему
грозит удар по  лицу, он сразу  подставляет другое, - мое! Но я скажу прямо:
если  твоих  евреев начнут там бить, то это  хорошо,  потому  что они станут
бежать  оттуда  на  свободу,  освободив  тем  самым  и  несвободную  Россию!
Освободив от себя! Ты подумай!
     Я начал думать, но - прервал зычный бас:
     -- Марк! Быстро, Марк! К телефону: Наташа!
     -- Это супруга! -- побледнел Помар и рванулся с места.
     Бас принадлежал большой чернокожей самке с польским именем  Ванда. Хотя
Ванда  твердила  всем,   будто  приходится  дочерью  известному  краковскому
ксендзу,  меня  смущало  ее другое утверждение:  рано или  поздно  она  меня
непременно трахнет, и, завершив атаку на дееспособное меньшинство вещателей,
выйдет, наконец, замуж за друга из  родной Алабамы,  кого все  подозревали в
несуществовании.   Своей  сексуальной   надменностью   Ванда  была   обязана
властительному положению личной секретарши Марка.
     -- Ванда, -- спросил я ее, -- кто такая Наташа?
     -- Стерва! -- объяснила она и приблизилась ко мне.
     -- То есть супруга Марка?
     -- Наоборот,  Солженицына! -- и дотронулась до нижней  пуговицы на моем
пиджаке.
     -- А почему стерва? Кроме того, что - уже замужем?
     -- Жалуется, что не знаю русского!
     -- А на кой хрен это ей нужно? -- сказал я с раздражением, относившемся
не к Наташе, а к Ванде, крутившей мою пуговицу.
     -- Мы же  начинаем сегодня  передавать этот  роман  про убийство, а она
недовольна предисловием  и меняет  фразы.  Вот  меня,  стерва,  и  истязает:
диктует по буквам русские слова!
     -- А кто написал предисловие?
     -- Маткин.
     --  Чем  же   та  недовольна?!  Этот  настрочит  что  прикажешь!  Долой
коммунистов? - пожалуйста! Долой жидов? - тоже пожалуйста!
     -- Не люблю их и я! -- насторожилась она. -- Но при чем они?
     -- Солженицын пишет, что виноваты коммунисты и жиды.
     -- В чем?
     -- Во всем.
     -- А кто?! Если б не они, мы жили б в Африке, а не в говне!
     -- При чем тут Африка? -- растерялся я и, высвободив нижнюю, оставил ей
верхнюю пуговицу.
     -- Мы там и жили, пока они не пригнали нас сюда!
     -- Жиды?! -- и отнял уже и верхнюю. -- Евреи никого не гнали!
     -- А при чем евреи? Я говорю о жидах и коммунистах.
     -- Коммунистов тоже не было тогда в Африке.
     --  Были!  -- не  согласилась она. -- И  жиды  тоже:  они вместе  нас и
пригнали сюда, - нас и евреев!
     -- Евреев, Ванда, пригнали не из Африки.
     -- А где Египет?! -- ухмыльнулась она и взялась за среднюю пуговицу. --
Евреи  там спокойно  жили  себе, но потом туда  приплыли жиды  и  сорок  лет
изгоняли евреев в рабство. Нас и евреев!
     -- Вас да, --  согласился я. -- Но не жиды.  И не евреев. Как это жиды,
то есть евреи, могли погнать самих евреев?!
     -- А почему нет? И что значит "жиды, то есть евреи"?
     -- А то, что жиды - это евреи.
     Ванда задумалась.
     -- Как это? -- выдавила она. -- Жиды - это евреи?
     -- Клянусь тебе!
     Ванда еще раз задумалась:
     -- Значит,  что? Солженицын говорит, что виноваты евреи? -- и, отпустив
пуговицу, стала что-то подсчитывать  в  уме. Потом вдруг вскинула  голову  и
взревела. -- Да?! Опять?! Негры и евреи?!
     -- Нет, -- испугался я. -- Про негров не писал, - про евреев.
     -- Не важно! -- разбушевалась она. -- Не написал  - напишет, не напишет
-  скажет, не скажет - подумает, не он - другие! Суки!  Ездили на нас двести
лет, а сейчас - вот,  выкуси! Белые крысы! Сваливать  нас  в кучу со  всяким
говном,  -  с  жидами, с  коммунистами!  Убийцы! Кто - спрашиваю  -  хлопнул
доктормартинлютеркинга?! Мы или они?!
     -- Они, -- признался я.
     --  Нет, не так просто: "Они"! -- кричала  Ванда. -- А так: "Они, белые
крысы"! Скажи!
     -- Я тоже белый, -- снова признался я. -- Я так сказать не  могу. Но ты
успокойся! -- и стал гладить ее по могучим плечам.
     Ванда всхлипнула, высушила глаза кулаком и улыбнулась:
     -- Ты не похож  на белых. Я слежу за  тобой, и  ты - как  мы. По глазам
вижу; у них в глазах зрачки, а у тебя - нет, сердце...
     -- Увы, Ванда! -- произнес я и понурил голову. -- Я не такой, как вы, и
даже не просто белый. Я жид.
     С какою-то замедленностью она забрала мою ладонь  и пропихнула себе под
левую  грудь.  Ладонь  исчезла, но  паниковать  я не стал:  бесполое  тепло,
переливавшееся из  этого  огромного  алабамского организма,  наполнило  меня
чувством защищенности.
     --  Я  знаю,   --  проговорила  Ванда  тихим  голосом  и  стиснула  мою
исчезнувшую ладонь. -- Успокойся и ты, слышишь!
     Я поднял на нее глаза и еще раз сказал правду:
     -- А я как раз очень спокоен...
     Как  только я произнес  эту  фразу, Вандино  сердце  под  моей  ладонью
заколотилось и стало  тыркаться наружу. Туда же, наружу,  рванулись из век и
ее налившиеся кровью глаза.
     --  Никогда! -- зашипела она. -- Никогда  не говори,  что спокоен! Я не
позволю тебе успокоиться!
     -- Нет? -- удивился я. -- А что же тогда делать?
     -- Рвать и метать! -- сказала она твердо, по буквам, и распахнула глаза
шире.  В  них сверкнул первобытный гнев, на который,  как я думал,  люди  не
способны с той поры,  когда  договорились не есть  друг друга ни живьем,  ни
даже после кончины.
     -- А как рвать? -- выкатил я глаза. -- Или метать?
     Ванда  снова забрала у меня  ладонь, скомкала  ее  и,  затушив  в  себе
ярость, сказала после паузы:
     -- Я им тут не такие гвозди в жопу вгоняла!
     -- Помару или Демингу? -- обрадовался я.
     --  Всем белым  крысам.  Положись на  меня!  Я их всех ненавижу!  --  и
хрустнула всеми же пальцами моей запотевшей руки.
     Через час, в предисловии к передаче о "змееныше", умертвившем "витязя",
"Голос" объявил народам несвободной России, что  в течение ближайших месяцев
они  будут  слушать "скрупулезно документальную  историю, поведанную великим
хроникером."
     ...Ванда состояла в  дружбе с  секретаршами такого числа  вашингтонских
вельмож,  что  мне приходилось  ходить к ним со своею  жалобой каждый  день.
Ванде, назначавшей мне с ними свидания без моего ведома, визиты эти  частыми
не казались, поскольку "змееныш" Мордко стрелял в витязя втрое чаще, то есть
трижды  в  день, и  каждый  раз  "Голос"  предварял  выстрелы заверениями  в
"скрупулезном документализме" этой истории об  убиении надежды. Поначалу, на
приемах  у  вельмож,  я  оперировал  полутонами.  Вскоре  сдержанность стала
невмоготу:  как  и  плоти,  умеренность  дается  духу  труднее,  чем  полное
воздержание, - и, следуя Вандиному повелению, я начал рвать и метать. Как же
так?! - гневно стучал я  кулаками по  столам; как же они на "Голосе" смеют?!
от имени всей  Америки! как же вы им позволяете?! почему  не скажете "нет"?!
нет  антисемитизму! и расизму!  да и вообще!  свобода!  и  еще  равенство! и
заодно братство! Они в ответ кивали  головами:  непременно  скажем. И скорее
всего - говорили, поскольку Деминг с Помаром здороваться со мной прекратили,
а коллеги  стали  чураться  меня и  нахваливать  солженицынский  гений  плюс
точность маткинского предисловия.
     Через  месяц, убедившись в бесплодности моих хождений, я сообщил Ванде,
что смысла ни  в чем на свете нет. Смысла, сказал я, нет ни в чем настолько,
что если бы даже вдруг он в чем-нибудь был, - то, спрашивается, какой в этом
может  быть смысл? Ванда  отказалась  разбираться во  фразе  и  вытащила  из
кармана под знакомой мне ее левой грудью сложенный вчетверо листок бумаги:
     --  Вот, прочти! -- и  стала воровато  выглядывать в коридор. -- Только
быстро, пока никого нет! Это письмо.
     -- Ко мне? -- спросил я обреченно и развернул письмо.
     Первые же строчки убили во мне последнюю надежду на то, что неизбежного
можно  избегать: "Я хотела написать тебе  давно, но  каждый раз останавливал
страх  перед чистым  листом, а еще перед тем, что душа твоя занята иным.  Но
теперь  уже,  когда  сердце  исходит последней кровью,  отказывается ждать и
время!"  Я остановился, проглотил слюну, повторил про себя фразу о нежелании
ждать, не посмотрел на Ванду и ужаснулся. Потом поднялся мыслью выше: откуда
это  в людях берется?! С какой стати  эта кабаниха с двухсосочным выменем, с
глазами хмельной жабы и с дыханием зловонным и шумным, как если бы изо рта у
нее торчал  испорченный  мафлер  бетоновоза,  с какой вдруг стати это гадкое
существо позволяет себе зариться на мою плоть?! С какой стати?! - повторил я
про себя, а ей объявил, что эту мерзкую писанину читать дальше не стану.
     -- Правильно, -- кивнула Ванда. -- Воображает, засранец, что английским
владеет как русским! А ты прочти по-русски!
     -- Что? -- не понял я. -- То есть - кто воображает?
     -- Маткин! Это ему доверили перевести для начальства твое письмо.  А ты
прочти по-русски! -- повторила Ванда и вытянула  из-под  листа в моих  руках
другую бумагу. -- Быстро, пока не пришли!
     Письмо  ко мне оказалось русским, - на тетрадном листе. Затаив дыхание,
я  прочитал подпись: "С  уважением, Офелия, дочь Хаима  Исраелова,  Грозный,
Чечено-Ингушская республика".
     Я вскинул на Ванду растерянный взгляд, но увидел уже не ее и не Офелию,
которую никогда не видел, а Хаима Исраелова. С тою четкостью, с какою иногда
видишь увиденное мельком и давно.




     Хаиму,  как  и  всем  девяти  еврейским  старикам  из  города  Грозный,
перевалило  за  70,  и,  как  все  они,  он  был  потомственным  музыкантом,
изъездившим  вдоль и  поперек весь Кавказ.  Всюду,  где от  Черного моря  до
Каспия веселились или горевали евреи на  свадьбах и похоронах, на поминках и
рождениях, старики играли  свою  музыку, - хотя вроде бы и  старую, но никем
еще не слышанную. Мелодия как мелодия,  знакомая там каждому: то  петлистая,
как тропинка в скалах, то грустная,  как взгляд заблудившегося теленка, а то
неуемная, как сон захмелевшего кавказца. Но какую  бы они ни играли мелодию,
где-то  в середине  или в конце она вдруг спотыкалась, воровато оглядывалась
вокруг, переводила  дыхание -  и сперва  крадучись, а  потом  уже  торопливо
принималась  удирать в посторонние наигрыши, пусть никому тут и не знакомые,
но смущавшие душу неожиданным  воскрешением в ней того, что эта душа, должно
быть, испытала в своем  давнишнем  воплощении. Аборигенов  чужеродность этих
наигрышей  возмущала,  но  евреи,  тоже  слышавшие  их  впервые,  переживали
замешательство, вызванное то ли чувством вины за то, что уже не помнили этих
звуков,  то  ли  тем необъяснимым  страхом  перед невозвратимостью прошлого,
который зовут ностальгией.
     Прикосновения к  прошлому, однако,  приносили  им  не  столько радость,
сколько   мучительное   ощущение   недостаточности   сущего.  Сперва   стало
недоставать именно прошлого времени; хотелось, чтобы на смену настоящему как
можно скорее наступило будущее, заполненное  неизведанным ими прошлым. Потом
их стало стеснять уже и пространство, - не только узкие ущелья между горами,
но и короткие расстояния между вершинами и небосводом. Не стало хватать даже
прежних истин. Грамотеи  бормотали, будто так было всегда; если не со всеми,
то с евреями. Ошибались, поскольку в  прошлом ни Бог, ни власти не позволяли
евреям  следовать своим капризам  так беззастенчиво,  как  в последние  годы
гастролей инструментального ансамбля Исраелова.  Дело дошло до того, что, не
ограничившись  просторами Союза, они  начали разбегаться  по всему  свету...
Если  бы не  это скоропостижное  оскудение  Северного  Кавказа  евреями,  то
старикам в  сороковую годовщину начала своих странствий выпало  бы играть на
широком сборище, а  не перед единственным  зрителем  в  пустой  синагоге  на
окраине города.
     Пришел я к ним,  однако, не за музыкой, а - фотографировать грозненскую
синагогу,  о которой мне  было  известно,  что  в  ней поселились  бездомные
музыканты.  Поселились, как  выяснилось,  не  в  самой синагоге,  а в  узкой
пристройке,  служившей  прежде  кладовкой. Когда я  прикрыл ее за  собой,  в
ноздри мне ударил неожиданный аромат кожи и меда. Запах кожи я объяснил себе
наличием несметного количества овечьих шкур, навешанных для тепла на дощатые
стены  и  накиданных  на  кушетки.  Медом  же  пахла   свеча,  стоявшая  под
единственным окном и поразившая меня толщиной. Хотя горела, наверное, давно,
поскольку растеклась уже по полу бугристой массой из  воска,  она показалась
мне  неизбывной, как  если  бы  росла  из  земли.  Прямо  перед  моим  носом
подрагивал  пыльный  луч  закатного  солнца,  пробивавшийся  сквозь  щель  в
потолке. Время от времени в этой щели тяжелой  серьгой набухала капля талого
снега  и,  шлепаясь в ведерко,  звонко  икала,  а  в серебряной  стреле луча
покачивалась пара сонных зеленых мух.
     Каждый  из  стариков перебирал в ладонях светящиеся бусы,  но  тот, кто
оказался  ко мне  ближе, сжимал в кулаке  пестик  из  щербленного  базальта,
которым  крошат в ступе  пряности. На базальтовой  плите  перед собой старик
держал  не  ступу, а кирзовый сапог со  скатанным голенищем.  Он  придирчиво
всматривался  в  днище  кожаного  ковша,  прицеливал  пестик  к  пятачку  на
внутренней  стороне  подошвы,  колотил  по нему  и  чертыхался,  потому  что
промахивался. Через несколько попыток, не поднимая головы,  буркнул, что его
зовут Хаим Исраелов, а на Кавказе приличных сапожников уже не найти:
     -- Вчера, понимаешь,  мне прибили  тут новые  каблуки, а гвозди  торчат
концами  в подошве! Изодрали всю ступню, смотри! Но зачем мне новые каблуки;
сидишь на месте,  и  ничего не  происходит.  Ничего никуда не  движется. Все
уехали. Теперь у нас как на кладбище. Даже  река - видел? - не течет. Редко.
И облака на небе... Потолкаются раз в неделю - и стоят! Понял?
     Я ответил,  что уезжаю  в  Америку  и  пришел  фотографировать. Старики
сгрудились  вокруг  Хаима и согласились  с  ним, будто  слышали о моем деде,
который, хотя был силен, и кулаком сбивал быка, все равно, увы, вместо того,
чтобы  жить,  скончался,  -  что,  впрочем,  неглупо,  ибо в  раю,  куда  он
переселился, лучше, чем даже  в Грузии.  Слышали они и  об Америке, где -  в
отличие от  моего деда - никто сам не умирает, поскольку в раю не лучше, чем
там;  а для того,  чтобы учредить кладбище, без чего жить нельзя, приходится
убивать здоровых людей, чем американцы в основном и занимаются.
     Потом  Хаим  натянул  на  ноги  кирзовые сапоги, поднялся  с кушетки  и
оказался ниже,  чем когда сидел. Заметив мое удивление, смутился и  поспешил
отвлечь меня страдальческой гримасой, которую объяснил тем, что ему, видимо,
не удалось  притупить кончики гвоздей. Я отступил на шаг, чтобы смотреть ему
в глаза, а не в папаху, и предложил свою помощь, пояснив, что унаследовал от
деда способность к прицельным  ударам. Хаим оскорбился. А может быть, и нет,
- просто сделал вид, желая отвлечь мое внимание  еще дальше от своего роста.
Объявил,  что  ни   он,  ни  его  друзья  в   помощи  не  нуждаются:  мы  не
беспризорники, а знаменитые музыканты;  денег скопили пудами, и каждый кроме
него, Хаима, имеет сыновей ростом меня не ниже, а у Хаима - хотя и  дочь, но
зато   живет  в   Москве.   Старики  опять  закивали  головами,  увенчанными
одинаковыми  папахами  из седого каракуля,  загалдели и стали описывать свои
квартиры.
     Хаим вытащил из брюк связку ключей, подбросил  ее  вверх, но не поймал.
Поднять ее с  бетонной плиты, на которую она плюхнулась, он мне не позволил;
взамен  взглядом  потребовал выказать реакцию на заявление  об их  величии и
достатке.
     -- Стоп, господа! -- воскликнул я, но старики, наоборот, зашевелились и
шагнули  ко мне  ближе.  -- Как  же  так?!  Почему вы  при ваших,  говорите,
квартирах забрались  в эту глушь? И поселились вместе на кушетках... В  этой
вот, извините, кишке?
     Старики  заморгали, переглянулись  и почему-то стали жевать. К чему  бы
это, спросил  я себя.  Стало тихо.  За порогом постанывал от  холода ветер и
просился вовнутрь,  прокрадываясь в  щель  под дверью  и  проникая  мне  под
штанину.  Влага захлюпала с потолка чаще, а мухи в промежутке между икающими
каплями зажужжали громче. Старики продолжали хранить молчание.
     -- Прошу прощения, -- произнес я наконец. -- Не отвечайте: уже понимаю!
И скажу  прямо: очень вас за это  уважаю! За  то, что держитесь друг  друга!
После сорока лет совместных блужданий! Я от людей  быстро устаю! Через сорок
лет  даже Моисей показался бы мне болваном.  Кстати, всем  он там  таковым и
казался, помните? И все, кто блуждали вместе с ним, разругались, помните?  И
вообще!
     Старики снова переглянулись и уставились вниз на Хаима, который и был у
них за  Моисея. Хаим  изволил  улыбнуться,  и когда вслед за ним  захихикали
остальные, объяснил:
     --  Мы  тоже! Все сорок лет! Я  как-то умирал:  рыбой  отравился,  -  и
приснилось, что перед смертью я подарил им всем по вобле...
     -- Кому им? -- перебил я.
     -- Нам! -- ответил длинный копченый старик, напоминавший  именно воблу.
-- Каждому по рыбе!
     -- Правильно!  --  кивнул Хаим.  -- Но  больше  не  перебивай!  Подарил
каждому по вобле, и только они собрались ее есть, как меня осенило, что рыбы
отравлены. Я сперва дернулся  отбирать подарок, но  потом  раздумал:  пусть,
думаю,  жуют: надоели... А потом вдруг я не умер  и  - обрадовался.  Почему?
Если б умер, то так бы и не узнал, что рыбу с мышьяком, которою я отравился,
подсунули мне с умыслом!
     -- Не может быть! -- соврал я.
     -- Родной брат! -- гордо объявил Хаим.
     -- Родной?! -- удивился я искренней.
     -- Близнец! -- завершил он.
     --  Мерзавец!  --  громко  выпалил  я,  но  мгновенно  осудил  себя  за
скоропалительность вывода, ибо мерзавцем вполне мог быть  не  близнец, а сам
Хаим;  или  оба: и  Хаим, и близнец.  -- Близнец?! -- переспросил я  с таким
видом,  будто ужас заключался именно в том, что  злоумышленник был не просто
родным братом, а близнецом. -- Подонок он, а не близнец! И еще жопа! Как так
можно - отравлять здорового близнеца?! Известного музыканта!  Говно он, а не
жопа!
     Старики рассмеялись,  как  если бы  я  сказал смешное  и посмотрели  на
копченого, который расправил бороду и произнес с гордецой, - в точности, как
Хаим:
     -- Близнец -- это я!
     После долгой паузы я выдавил из себя:
     -- Правда? Извините, что я вас обозвал, да?
     -- Ты же не знал! -- рассудил старик и протянул мне руку. -- Меня зовут
Ричард!
     --  Конечно,  не знал!  --  воскликнул я.  -- Мне  рассказали,  что  вы
музыканты и все такое... А про воблу я ничего не знал. Как  это я мог знать,
если никто мне не говорил?! Как?!
     -- Никак! -- справедливо рассудили старики и умолкли.
     Наступило  молчание. Не  имея  что сказать,  я  разинул рот, и старики,
внимательно в него заглянув, навострили уши.
     --  Это... -- произнес я и улыбнулся. --  А можно спросить,  Ричард? --
сказал  я как  можно  дружелюбнее. --  А за  что это  вы Хаима  воблой? Я не
осуждаю:  каждый  себе  хозяин, - мышьяк  там  или еще  что-нибудь...  Я  из
любопытства. Можете и не отвечать, потому что вопрос глупый... Да?
     -- Нет! -- улыбался Ричард. --  Было это давно, на гастролях.  Он вдруг
начал кашлять по ночам. Как заведется, - тридцать, даже сорок раз, и воет! А
потом еще. И еще... Невозможно!
     -- А-а-а! -- протянул я и качнул головой. -- Сорок раз?!
     Старики закивали головами, а близнец поправил меня:
     -- Тридцать-сорок... И  он знал, что я этого не выношу.  У нас  бабушка
все время кашляла, а я бесился, и он это знал.
     -- Ах, он знал?! -- возмутился я, не считаясь с Хаимом и горя? желанием
угодить оскорбленному близнецу.
     --  Конечно, знал! -- разошелся он.  --  Отец наш, царствие  ему, отдал
меня из-за этого в дом  к своему брату,  царствие и  ему! Мудрец был: он это
специально,  чтобы я ничего с бабушкой не сотворил. Я  не выношу кашля... Но
тогда мне казалось, что Хаим  делал это нарочно!  А он, оказывается, уже был
больной, но я не знал... Никто не знал.
     -- Это верно, -- согласились старики. -- Мы не знали.
     -- Я и сам не знал, -- встрянул  Хаим и поправил папаху. -- Кашлял себе
и все... Но дело не в этом.
     -- Нет? -- уважительно  спросил я теперь уже и его, а Ричард вздохнул и
буркнул:
     -- Он опять про свое!
     -- А что?! -- и Хаим задрал голову к близнецу. -- Каждый имеет  мнение!
Даже чеченцы. Они,  например, считают, что Бог стал  создавать мир  - только
чтобы  произвести  лошадей и усадить на них джигитов; а меня  спросить - Бог
создал мир, чтобы издеваться над евреями, а что касается лошадей и джигитов,
- это разные вещи!  Лошади созданы не  для того, чтобы на них скакали усатые
бездельники  с  кинжалами.  Или  - время! Чеченцы  считают,  что чем быстрее
работают часы, тем быстрее проходит и  время; а  я думаю, что время движется
только когда что-нибудь происходит... А если вокруг тихо, - стоит и время...
     -- Говори по делу! -- прервал его близнец.
     -- Ладно, -- кивнул Хаим  и вернул взгляд на меня.  --  Я думаю, что он
отравил меня из-за бабы! Лезгинка!  Но  умница, -  хотя  и  не могла выбрать
между  ним  и мной, между красотой и мудростью.  Ну,  он  и  решил ей помочь
разобраться с помощью рыбы! Так я считаю!
     -- А что с лезгинкой? -- спросил я Хаима.
     -- Она в Нальчике, -- ответил Ричард. -- У нас там  с ней кирпичный дом
с центральным отоплением.
     -- А почему не переедет в Грозный? -- спросил я его.
     Ответил  теперь, наоборот, Хаим:  пригнулся, поднял с базальтовой плиты
валявшуюся там связку ключей и сказал:
     --  Я  говорю  ему  то  же  самое:  вот  тебе  ключи от квартиры, пусть
приезжает  и  живет.  А  он  третий  год  упирается:   не  доверяет!  --  и,
воодушевленный  помышлением  о  лезгинке,  подбросил  связку в  дрожащий луч
солнца, но уже не промахнулся.



     Перезвон ключей,  силившихся вырваться из связки и разлететься в разные
стороны, высек  в моей  памяти  мимолетный кадр из  американского  фильма  с
Богартом.  Возникло неотложное желание убежать и жить не своей жизнью. Или -
что то  же  самое - прокрутить ее далеко вперед, в мои американские годы,  -
так,  чтобы  вся  эта  сцена  со стариками оказалась  бы  вдруг  полузабытым
прошлым; чтобы пленка с заснятой на ней грозненской синагогой уже выцвела на
полке  в моей  нью-йоркской квартире,  а сам  я, подобно  Хаиму, подбрасывал
ключи от запертого за собой прошлого и сознавал, что мудрость заключается не
в  поисках мудрости, а в добывании смеха. Именно в добывании, ибо, в отличие
от печального, смешное не  лежит на поверхности, хотя  все на свете либо уже
смешно, либо станет таковым.
     Эта  мысль возникла тогда  потому,  что  захотелось  выскочить наружу и
расхохотаться как  над  собою,  не  усидевшим  дома и  пустившимся в  поиски
заброшенных молитвенных домов, так  и над  девятью стариками,  отказавшимися
возвращаться в собственные жизни после сорокалетнего странствия и ютившимися
в узкой пристройке, откуда -  за неимением более волнующего маршрута  - они,
должно  быть,  трижды  в  день ковыляют  в  зал,  на  свидание  с  Господом.
Выяснилось,  однако,  что молятся старики не  в  зале, а  в  пристройке: нет
кворума.  И  не  вместе,  а  вразброд, каждый сам  по себе.  Что же касается
Ричарда, он  молится  редко: во-первых, - лень, во-вторых, - мало  смысла, а
в-третьих,  -  в  Нальчике,  где  его ждет лезгинка,  синагога вдвое  больше
грозненской.  Последний  довод  породил у  меня  вопрос,  который  Ричард  и
сформулировал:
     -- Ты  думаешь  -  какого хрена я тут ошиваюсь, если  в Нальчике у меня
жена и  синагога, а  здесь  -  только эти  пердуны. Правильно?  Нет!  Вопрос
правильный, а ответ неправильный: знаешь не все.
     И, набрав в  легкие воздух, Ричард принялся сообщать мне то, чего  я не
знал. Сообщал долго, потому что сначала его перебивал только Хаим, но вскоре
этим стали заниматься и остальные: спорили, бесились,  оскорбляли друг друга
и пинали локтями в грудь. Потешное заключалось в  том, что твердили все одно
и то же, причем,  одинаково громко. И пока стоял шум, я, не вникая  в  смысл
этой  перебранки,  обобщал  происходившее  в  абстрактных  образах:  человек
относится к себе так серьезно, что высказываемая им банальная истина кажется
ему всегда личной и волнующей.
     Перебивая даже самих себя, каждый из стариков старался довести до моего
сведения,  будто  времена  наступили  скверные, и евреев не жалуют уже и  на
Кавказе:  аборигены  утратили  сразу  и  рассудок,  и стыд, стремятся выжить
евреев  с насиженных мест, но когда те снимаются  с этих  мест, аборигены  -
что?  -  обижаются и - что еще? - сердятся. Ненадолго, правда, - до тех пор,
пока им  приглянется еще что-нибудь из еврейского добра.  В  Грозном они уже
прибрали к себе все  кроме этой синагоги, - синагогу не трогали. Стеснялись.
Три  года  назад стесняться  вдруг  перестали,  что  совпало  по  времени  с
выдвижением  в   председатели   горсовета   немолодого,  но   романтического
поэта-баснописца по имени Тельман Арсануков.
     Страдая  вдобавок хроническим  оптимизмом,  он вознамерился подтолкнуть
Чечню к западной цивилизации, то есть наводнить ее разноцветными колготками,
с  каковою  целью  задумал  учредить в  Грозном  чулочную  фабрику в  здании
пустующей  синагоги.  Это,  в  свою  очередь,  совпало  по времени  с концом
активности  инструментального ансамбля Хаима Исраелова по причине повального
переселения аудитории в библейские края. Между тем, инерция служения родному
народу,  пусть  уже  и  отсутствующему,  подсказала  заскучавшим  музыкантам
отчаянный  план.  Хотя  родился  он в  хаимовой  голове, -  даже  Ричард, не
доверявший ей ввиду ее минимальной отдаленности от нижней половины туловища,
пришел  в   восторг  и  уподобил  этот  план  идее,  которая  в  свое  время
обессмертила, если верить "Голосу Израиля", защитников легендарной Мосадской
крепости от варваров.
     В  то  самое  мгновение  три  года  назад,  когда  привратник  синагоги
дочитывал врученный ему Арсануковым приказ о "переоборудовании непосещаемого
религиозного  помещения в предприятие  легкой промышленности",  а  из крытой
брезентом  пятитонки  вы?сыпали румяные  грузчики, вооруженные  молотками  и
ремнями, предназначенными для расчленения и эвакуации  синагогальной утвари,
- в этот же самый момент на  рассвете  к  этому  непосещаемому  религиозному
помещению,  не переставая гудеть ржавым, но требовательным голосом, подкатил
со включенными фарами и тормознул с протяжным скрипом старомодный  автобус с
выбитыми окнами и  дверцей. Как только  он  перестал гудеть,  а  взбитое  им
густое  облако  из  сизого дыма  и  желтого  песка  рассеялось, председатель
Арсануков  обнаружил перед собой, на подножке автобуса, еврейского старика в
горской  папахе.  Не  спускаясь  на землю,  чтобы  не  лишиться  возможности
смотреть  на баснописца в упор,  старик сообщил ему свое имя, а потом кивнул
через  плечо  и  заявил,  что  привез с собой  миньян,  восемь  богомольцев,
принявших  решение оставить  собственные  жилища  и  поселиться в  синагоге,
которой они - плюс  привратник  плюс  он сам лично - возвращают, стало быть,
статус  "посещаемого  религиозного  помещения",  а  посему   требуют,  чтобы
посторонние  в  лице председателя плюс  его  румяных  грузчиков,  немедленно
удалились.
     Хаим  Исраелов  смутил  Арсанукова  не  столько  твердостью  заявления,
сколько собственным видом: несмотря на крохотный  объем, это проступившее из
клуб   дыма  и  пыли  еврейское  существо  внушило  баснописцу  необъяснимое
беспокойство, из которого  рождается  страх.  Обладая  поэтической  натурой,
председатель почувствовал, что Хаим провел  жизнь  не в жалобах на нее,  а в
спокойном ею наслаждении, отчего,  в  отличие  от нависшего над ним в дверях
длинного старика,  назвавшегося  англо-саксонским именем Ричард,  он обладал
одутловатыми щеками без единой  морщинки и  взглядом  человека, уверенного в
праве на долгожительство.
     Если  бы Тельман  Арсануков  был не  чеченцем, один этот взгляд  вполне
убедил бы его  в том,  что  с приобщением республики к  цивилизации придется
повременить.  Будучи,  однако,  не только кавказцем, но  и  мастером  слова,
Тельман   доверял   лишь   образной   речи,   в  расчете  на  которую  он  и
поинтересовался  у  Хаима   о  возможных  последствиях  пренебрежения  волей
еврейского народа и апроприации синагоги под фабрику. Ответил Ричард.  Ветры
мировой   истории,   объявил   он,   вырвут   его,  то  есть   Тельмана,  из
председательского кресла, умчат  в Чечено-Ингушские  горы и пригвоздят там к
вершине,  где  коршун  иудейского  возмездия  выклюет  ему  печень.  Опытный
баснописец,  разбиравшийся  в тонкостях  иносказательного  слога,  Арсануков
среагировал  на  заявление  Ричарда адекватно: развернулся, уселся в  черный
автомобиль  марки  Волга  и  умчался  восвояси,  приказав  на  ходу  румяным
грузчикам  последовать  его примеру.  Время от времени,  однако,  наезжал  в
синагогу пересчитывать стариков: природный оптимизм подсказывал ему, что, за
исключением  Хаима, жить им  осталось  недолго,  и  с первой  же  счастливой
кончиной  среди  богомольцев  синагога  окажется   без  кворума,   то   есть
"непосещаемой",  чем  -   с  возвышенной   целью  поголовного  околгочивания
чечено-ингушских домохозяек - горсовет немедленно и воспользуется.
     Старики,  между  тем,  держались:  не только  не  загибались  из сущего
зловредства, но  молились  Богу с  таким рвением, что помимо  многочисленных
грехов артистического  прошлого  Тот прощал им  даже фонетические ошибки при
чтении  Торы.  Отчаявшись,  Тельман  обратился   за  помощью  к  оперативным
работникам милиции, которые заслали в синагогу - под видом  заезжей набожной
еврейки - арестованную накануне за растление пионера проститутку  казахского
происхождения,  прибывшую  на  заработки  из  Алтайского  края.  Вдобавок  к
невозбуждению  дела  против  нее  казашке   в  случае  успеха  было  обещано
разрешение  на грозненскую  прописку и бессрочный пропуск в  местный  Дворец
пионеров, причем, задачу ей дали до потехи простую: совращение в гроб любого
из стариков.
     Закончилась  затея,  действительно, потешно:  ни  один  из  музыкантов,
привыкших  на  гастролях  ко вниманию менее  зловонных дам,  на  казашку  не
позарился,  тогда как сама она, подавленная искренностью, с которой  старики
общались с  небесами, призналась им в своей гнусной  миссии и  попросилась в
лоно  еврейского  Бога,  общение  с которым,  как оказалось, не требует  Его
присутствия,  что, дескать,  особенно  удобно, если  находишься  в маленькой
одиночной  камере.  Взамен она обещала  - пока за ней не придут из милиции -
стряпать им горячие блюда.  Старики просьбу выполнили: представили ее своему
Богу,  но от казахских блюд их всех, за исключением привратника, стошнило, а
потому, выдав  двести  рублей,  они велели ей не мешкать и улизнуть в родные
края. Вместе с  нею туда же улизнул и привратник, оставив записку, что жизнь
слишком  коротка, чтобы  бороться со злом и отказываться от  горячего. Никто
его кроме Ричарда не осудил, а Хаим даже сказал, будто привратник повел себя
достойно, поскольку в Талмуде записано, что, если еврею невмоготу сдерживать
похоть, ему  следует уйти в чужие  края и  предаться блуду вдали от  родного
народа. Лишившись, однако, миньяна, старики забили в синагоге окна, навесили
на плюшевые  гардины мешочки  с нафталином,  покрыли  скамейки  простынями и
заперли на замок дверь,  ведущую в синагогу из пристройки, где они и осели в
ожидании десятого  еврея, которого, по  их расчетам, тотчас же и должен  был
прислать  Господь,  ежели,  конечно,  Он  был  на  стороне  не  грозненского
горсовета, а Им же избранного народа.



     Вместо  десятого  еврея  объявился  все  тот  же  мусульманин  Тельман.
Разговаривал мягко и к концу дружелюбной беседы предложил старикам принять к
сведению,  что  в текущем  столетии  на  Кавказ не  ожидается переселения ни
единого  еврея. Просил их не паниковать,  а отнестись к факту философски, то
есть сложить пожитки  и уступить дорогу будущему, которое, хотя наступает не
сразу, а постепенно, уже притомилось ждать. Потом задумался и  усилил эффект
иносказательной фразой:  всему свое время,  -  время, например, разбрасывать
камни  и время эти же камни, наоборот, собирать.  Удивившись тому,  что  эта
мудрость  стариков не  проняла, Арсануков решил  не остаться голословным  и,
покопавшись в  памяти, привел пример исчезновения блистательной  цивилизации
Атлантиды, возникшей задолго  до  Израиля: этот волшебный остров, где каждый
человек был  талантливей еврейских мудрецов и  даже  греческих  баснописцев,
пожрали неумолимые волны океана вечности, и он пошел ко дну, издавая при том
непристойные звуки.
     Старики  переглянулись. Хаим  стал  жадно  хватать  ртом  воздух, чтобы
заглотнуть его как можно больше и потом вместе с ним  выдохнуть из  себя как
можно  больше  же слов негодования по  поводу непозволительного намека.  Его
опередил  Ричард: подражая  Атлантиде,  произвел серию  громких непристойных
звуков и поднес  к носу Тельмана волосатый кукиш с грязным ногтем на большом
пальце. Хаим заморгал, но сообразил, что близнец высказался выразительно - и
закрыл рот, то есть притворился, будто собирался  сказать то  же самое. Зато
Арсануков,  не сразу очухавшись, вскочил с места,  хлопнул  дверью, влетел в
Волгу, и, сверкнув глазами, бросил старикам, что дает им месяц, после чего -
если десятый  еврейский пердун так и не объявится - синагога будет списана в
жопу, а  он  вернется  с  румяными грузчиками,  которые молотками  расчистят
дорогу грядущему.
     Старики  расселись по  кушеткам,  печально вздохнули и принялись ждать.
Шли дни, но десятый  еврей не  объявлялся. Время от времени они - чаще всего
Ричард  - теряли терпение, и в отчаянии то торопили Господа с вразумительным
объяснением Своих намерений,  то, не  интересуясь ими,  требовали  подробных
инструкций  по  ведению  войны  с общим  врагом,  с горсоветом. Хотя наличие
общего врага  гарантирует дружбу,  Бог  либо отмалчивался, либо  был слишком
краток: не  суетитесь! Такая подчеркнутая краткость оскорбляла стариков: что
это за дружба! И откуда это высокомерие?!
     Хаим  уверял друзей,  будто  отмалчивается Тот не из  высокомерия, а из
непредставимой  на земле  занятости, тем  более, что - в  отличие  от других
Богов  и  столичных  юрисконсультов -  Он  трудится  без  помощников! Ричард
бурчал,  будто дружба с Господом  обходится им дороже  любого юрисконсульта.
Хаим  не  соглашался:  никто  на  свете не способен подсказать идею, которая
может  придти  в  голову  только  Господу. В доказательство  старик напомнил
друзьям, что, если, скажем, проколоть надувной шар,  изготовленный на лучшей
фабрике,  этот шар  мгновенно изойдет  воздухом, хотя любой дряной  человек,
изготовленный  Богом по  Его Собственной схеме, состоит из множества  разных
дыр, но из него не выйдет дыхание пока это не понадобится тому же Богу. Чего
же  Он тянет  волынку?!  -  возмутились  старики,  но Хаим  напомнил им, что
положенный срок еще не вышел.
     Срок выходил на рассвете, и вот ночью, в глубоком сне,  Хаиму объявился
- кто? - правильно! - и шепнул на ухо  слова, которые никогда бы не пришли в
голову  даже  московскому юрисконсульту.  Когда  наутро  Тельман  Арсануков,
заявившийся с  бригадой румяных  грузчиков, услышал эти  слова от  Хаима, он
остолбенел.  Друзья Хаима, услышавшие их  тоже  впервые, ахнули. Да и сам я,
прилично знакомый в  те годы  со стилем Его мышления, не способен был такого
представить!  Хаим Исраелов сообщил  Тельману, будто минувшей  ночью Господь
принял  решение  продлить  положенный  горсоветом  срок  на  шесть  лет,  по
истечении  которого,   -   при  условии,  что  старики   перестанут   делать
фонетические  ошибки в молитвах,  а также  при условии, что десятый пердун к
ним так и не пристанет, - на седьмой год, Он, Господь, пошлет им для миньяна
крылатого еврея из своего небесного кворума, - самого Илью-пророка!
     Заикаясь,  Арсануков  объявил  Хаиму,  будто такого  быть  не  может, -
крылатых  евреев. Почему? - спросил Хаим. Евреи бывают  всякие: порхающие  и
непорхающие, длинные и крохотные, а у Ильи-пророка есть в придачу  к крыльям
карающий скипетр из железа. А как же тогда с решением горсовета?! -  крикнул
Тельман.  Или со  мной?! Хаим напряг память и вспомнил,  что Бог наказал ему
заткнуть решение горсовета Тельману в жопу, а самого? послать на хуй.
     Перебивая друг  друга, все девять стариков описали мне  финальную сцену
одинаково:  сперва Тельман, хотя и был  поэтом, цинично расхохотался,  потом
осекся, побледнел, задумался, рассвирепел, стал сверкать зрачками, скабрезно
ругнулся и пригрозил жестокой  расправой при помощи  румяных грузчиков  и их
тяжелых молотков.  Но в самое последнее мгновение высшая в нем сила, которая
выносит окончательное суждение, велела ему поостыть, призадуматься и понять,
что в  услышанном кроется грозная  истина, а потому, ежели  он, Тельман,  не
желает терять времени в  погоне за Западом, то под  чулочную фабрику следует
приискать другое помещение. Ну, а если ничего  не  приищет,  - тоже не беда,
ибо  прогресс  основан  на  хамстве,  то есть на желании иметь  больше,  чем
имеешь.
     Одним  словом,  Тельман  удалился  и  больше  не возвращался:  вычитал,
говорят,  в энциклопедии характеристику  Ильи и решил не рыпаться.  Крылатый
пророк  имел обыкновение  скипетром выбивать  еврейским  обидчикам  передние
зубы,  чего  Арсануков  допускать  не  желал,   поскольку  покрыл  их  -  за
исключением  одного  -  золотыми коронками.  Опасаясь,  что  порхающий  Илья
оставит  ему во  рту именно непокрытый зуб,  да и  то, чтобы вогнать в  него
боль, Арсануков  стал  рассказывать  в горсовете, будто  целью всякой  войны
является перемирие. С тех пор миновало уже три года, и до пришествия пророка
оставалось  еще три. В пришествии этом никто  из  стариков не  сомневался, и
каждый говорил  о нем так заразительно, что если бы Ночной Собеседник обещал
Хаиму прислать пророка не на седьмой год, как  положено, а на четвертый, то,
открыв дверь, я бормотнул бы старикам  не  -  Ах, вот вы,  дескать,  где,  в
пристроечке! - а другое: Ну вот, мол, и я, порхающий Илья! Пройдемте в залу!




     Между тем,  в зал Хаим и предложил мне направиться.  При  этом высказал
догадку, что меня  заслал к  ним Ночной  Собеседник, ибо сегодня  предстояло
читать  поминальную  по отцу,  а  благодаря  мне  он это сделает в  зале. Я,
наконец, вытащил из сумки фотокамеру, прикрутил к  днищу штатив и, перекинув
его  через плечо,  как скипетр,  прошествовал за стариками к запертой двери.
Хаим  открыл  замок, смачно чмокнул себя в ладонь, дотянулся ею до мезузы на
косяке, шагнул за порог и включил свет.
     Без штатива не стоило бы и входить: окна уже заволокло  ночной марью, а
лампочки в люстре освещали только друг друга. Из-за двери пахнуло нафталином
и долгим неприсутствием  живого. Принюхавшись на пороге к забытому  воздуху,
старики узнали его, заморгали, забормотали невнятное и,  толкаясь головами в
одинаковых папахах, стали припадать губами к той же мезузе с  пожелтевшим от
времени круглым окошечком, в  котором дотлевало  имя  Бога.  Оторвавшись  от
мезузы, ринулись  вправо, в изголовье зала, к высокому помосту, огражденному
решеткой из почерневшего дерева, и, опять же толкаясь,  взобрались  на него.
Сгрудившись  вокруг тумбы,  на которой покоился скатанный свиток  Торы,  они
умолкли,  и  наступила  такая  хрупкая тишина,  что  я  перешел на  цыпочки.
Бесшумно   поднявшись  на  помост,   примкнул   к  ним   и  кивнул  головой:
поздоровался, будто вижу их  впервые. Все они показались мне незнакомцами, -
простодушными   детьми,   смущенными   неожиданным   праздником.  Никто   на
приветствие не ответил, - не заметили. Раздвинув на полу треножник, я припал
к  камере, -  и  остальное  стало для меня иным  миром, отделенным от  моего
прямоугольным глазком из волшебного стекла.
     Для того,  чтобы разглядеть глаза Хаима, потребовалось  бы  укорачивать
штатив,  но  Ричард -  и  тот  смотрелся так  растерянно,  что я  постыдился
спускать затвор  и  развернул  камеру в обратную сторону. Задняя часть  зала
хоронилась во мраке,  в котором удалось разглядеть лишь  саван из  простынь,
накинутых на скамейки.  Я надавил на  кнопку  затвора: хотелось одновременно
запечатлеть этот горестный  образ  и развенчать его  вспышкой. В  мимолетном
свете  мелькнули  -  в конце  зала  -  роскошные  колонны,  отделанные,  как
показалось, глазированной терракотой.  Не поверив  зрению,  я спустил затвор
еще раз. Теперь над колоннами мне привиделась балюстрада из оникса. Потом  -
над балюстрадой - три завешанных марлей балкончика для женщин. На  каждой из
марлевых занавесок при каждой  новой  вспышке  мне виделись рисунки  к Книге
Бытия, к  тому  месту, где "из  Эдема текла река для  орошения рая, и  потом
разделялась  на четыре  реки". Балкончиков было  четыре.  Я  стал щелкать не
передыхая, но ни тогда, ни позже, вспоминая эту зарницу из вспышек, не сумел
разобраться - были ли то, действительно, рисунки или  всего лишь разводы  из
просохшей влаги.
     Был наверняка  другой рисунок, -  перед  самым  помостом.  Рисунок  был
цветной, а стена -  столь близкой, что  не нужна была и вспышка, которая все
равно  выдохлась. Над  стенным  шкафом с  коронованными  львами  на дверцах,
разливалось синее море,  затопившее все пространство от карниза до плинтуса.
Если бы  не косая  гора,  вздымавшаяся  из  водяной  толщи,  море  могло  бы
показаться  небесною синью,  а  гора  -  облаком, но  эту иллюзию  отвергала
неожиданная  деталь:  с  остроконечной вершины свисал на канате альпинист  в
папахе. Висел  высоко над пучиной  и пытался  пожаловаться на  нехватку рук,
поскольку держаться  за канат приходилось  лишь левой: правой  поддерживал у
чресл  скрижали  Завета. Мне показалось,  однако,  что  этому прославленному
альпинисту,  Моисею,   настоящее  неудобство  доставляет  совсем  другое,  -
необходимость выбора между тою  догадкой, что поиски приключений завершаются
злоключениями, и другой:  удивительное ищут  вовне, но  находится оно внутри
нас...
     Моисей на канате не смутил  меня: альпинизм на Кавказе естественен, как
сочинение басен. Смутило другое, - море под пророком. От чего это? - спросил
я себя. От крайней ли  глупости или изощренного ума? От того ли, что в Чечне
тоскуют  по морю,  или  живописец хотел бы затопить подножье Синайской горы,
чтобы не позволить Моисею приземлиться и - по сговору с Верховным Садистом -
сперва  всучить соплеменникам  свои Заветы, а  потом подбить  все  племя  на
бессодержательные скитания по суше, связанные с причинением неудобств другим
племенам.
     Решить задачу я  не успел: старики  на помосте оттеснили меня  и  зычно
дернули молитву, набросившись на нее так жадно, как если бы боялись, что она
вдруг закончится. Особенно усердствовал Хаим, который, приплюснутый к тумбе,
тыкался носом в  свиток Торы на ней  и был  этим явно недоволен, но толкался
назад  и,  вытягивая, как  петух, голову, хвалил Бога раздраженным  голосом:
Барух шем кебодо малхут лехолам вахед... Господи, послушай же! сюда, вот  он
я; ниже, ниже! да славится имя Твое, Господи, от края земли до другого края,
слышишь?
     Кричал и Ричард, хотя, в отличие от близнеца, не сомневался,  что его и
видят,  и слушают: крикнет  фразу и  чинно качнет папахой, - это, дескать, и
имею Тебе  сказать! Ты  властелин  надо всеми  народами! поверь,  Тебе я  не
совру! надо всеми, без исключения!  даже над  чеченцами! и,  кстати, во  все
времена - ночью, днем, зимой,  летом! послушай меня, -  кто  Тебе еще скажет
правду?!  не эти ведь пердуны!  они говорят, чтобы что-нибудь сказать,  а  я
раздумываю! ночью, днем, зимой, летом, - всегда, одним словом!
     Голосили  вовсю  и  остальные:  одни  -  с прикрытыми  веками,  другие,
наоборот,  не  моргая  и не отрывая взгляда от потолка в надежде перехватить
первыми ответный взгляд Властелина, а один из  них, обок  со мной,  отчаянно
жестикулировал,  пиная при этом локтем то меня, то треножник. Тоже восхвалял
Господа, но в его тоне сквозила жалоба: да, Господи, не спорю -  Ты всесилен
и тому подобное,  а я говно! но, с другой стороны,  у  меня -  свои права! и
потом - отчего это  Тебе кажется, будто истины Твои  непостижимы, а мы их не
достойны?!  не все  же  кретины, - выскажись! а нет, - я скажу:  мир  Твой -
полный бардак! Ты оглянись вокруг! не спорю,  - профессионал: за шесть суток
все  это  сварганить!  но  зачем было  одно  с  другим  смешивать?!  евреев,
например, со всеми остальными! и потом  - насчет седьмого дня: не  надо было
отваливаться на спину и притворяться, будто все уже прекрасно! все следовало
лучше  отшлифовать;  главное,  как  в музыке,  знаешь, -  детали!  не  ложь,
например,  -  с  нею  не справиться, ну  ее  на  фиг! - а  неточности!  меня
раздражают именно  мелочи!  взгляни хотя бы на  этого  кретина  с аппаратом;
пустяк вроде бы, но этот пустяк бесит, а у меня - права!... И стал толкаться
сильнее.
     Я  сложил треножник,  убрал камеру,  и мне  стало  легче,  - просторней
внутри.  Не  хотелось   больше   хорониться  за   холодным  видоискателем  и
останавливать мгновения.  Всякое  остановленное мгновение,  обрывая связь  с
предыдущим и последующим, обрекает их на забвение, тогда  как само  по  себе
порождает потом  -  в памяти  или на фотобумаге -  усмешку.  Только  душа не
позволяет рассекать время,  и  потому только в ней не  пропадает  ни одно из
мгновений:  каждое  новое сливается с прошедшим и с будущим. Потому и только
душа никогда ни над чем  не издевается, и все на свете -  все пространство и
все время - роднит в сплошной, нерасчленяемой на части, любви.
     Отделившись от  камеры, я закрыл глаза, - и в душе моей стал проступать
сквозь  мрак  знакомый  мне  с детства  мир,  очарованный  гулом молитвенных
завываний. Глубоко внутри завязалось  желание ощутить связь не  только между
мгновениями,  скопившимися  в моей душе за всю жизнь, но  также между  этими
мгновениями и временем, не связанным со мной. Эта тоска была мне не вновь, и
я  затаился  в  ожидании  знакомого удушья,  - когда  уже  не вздохнуть  без
всплеска того жизнетворного страха за себя, из которого возникает молитва.




     Молиться я  начал  в детстве, но если наступление  зрелости совпадает с
возрождением  ребяческих  страхов,  я созрел  не  раньше,  чем  поселился  в
Америке.  Эти страхи  возродились  с наступлением поры поражений,  в которую
меня  заманил  рассудок, научившийся  издеваться надо всем и  отшатнувшийся,
наконец,  от  меня самого.  Энергия  самоотрицания  обрела такую  силу,  что
появилось желание родиться обратно  и  жить оттуда. Вместо этого я  угодил с
инфарктом в больницу, где  больше всего обескуражило  меня коварство того же
рассудка: если  раньше  он  кокетливо  твердил,  будто смерть -  лишь  смена
окружения,  то теперь вдруг  признался,  что живым из наличного  окружения в
потустороннее мне  не выбраться. Я запаниковал.  Вместо  восторга  по поводу
приближения  нового мира  меня  захлестнуло  соленой  волной  ностальгии,  -
горького понимания, что покидаемый мир, если исключить из него людей, не так
уж и  плох, как казался. Я решил не принимать  снотворного.  Из недоверия не
столько к злым сестрам милосердия, сколько к потустороннему миру, в котором,
скорее всего, предстояло проснуться.
     Провалялся всю ночь в темноте с открытыми глазами и, превозмогая резь в
грудине,  прикрывался  от боли  картинками  из  своей  жизни,  словно  решил
отобрать из них  те,  которые  стоило  провести контрабандой  через  таможню
смерти. Выяснилось,  что, хотя, подобно молитвам, жизнь состоит из  сплошных
глупостей, прихватить следовало все! Вспомнился, например,  невозможно синий
свет, когда  впервые в жизни я увидел море. Оправившись от онемения,  понял,
что никогда  бы  не  догадался о  способности  синего  цвета быть  другим, -
невозможно синим, цветом без  названия. Мне казалось до  этого, будто  всему
зримому  есть название,  ибо глаза способны  видеть  только то, о  чем может
поведать язык. Вспомнился и вопрос,  который я задал  себе  тогда: для  чего
синему  цвету  быть  синее  себя?  Ответ  пришел  через  много  лет,  когда,
вернувшись к морю, я положил  себя животом у кромки прибоя, вперился глазами
в разлив  синей краски по горизонту и  замер. Сначала - ничего:  невозможная
синь  и  смутное  ощущение, что  это хорошо. Потом - то же самое:  ничего, и
ничего, и то  же щемящее душу ощущение внедряемости  в синеющую синеву. Но я
не отворачивался, и, наконец, непонятно как завязалась печаль.
     Бессмысленность печальных  образов,  из  которых состояло  мое прошлое,
только радовала, ибо на ее фоне страх перед приблизившейся смертью показался
тоже бессмысленным. Я даже сообразил, будто  смерть - это лишь расставание с
будущим,  единственное  достоинство которого заключается в  том, что оно  не
случалось и с которым поэтому, в отличие от прошлого, не связывает печаль. Я
обрадовался этой находке, но с каждым мгновением какая-то  сила нагнетала во
мне панический страх конца. Его настойчивость удивила: бессмысленность жизни
не только не спасает от  ужаса перед ее концом, но, наоборот, нагнетает этот
ужас.
     Отвернуться  от него в палате  было  некуда:  низкий  потолок  выглядел
изнанкой прихлопнувшей меня крышки. Капельница у кровати пугала схожестью со
скелетом  обезглавленной цапли, а справа, в зловещем  прищуре  окна, на фоне
грязного  неба  с  черными обмылками, сновали  два  серых комка проснувшихся
голубей. Тесное пространство между окном и бетонной стеной соседнего корпуса
больницы, в котором располагался морг, было  отчеркнуто вверху ржавой сеткой
с  приставшими к  ней  клочьями  голубиного пуха.  Опустившись  на выступ за
окном, птицы  уставились на меня и принялись громко  скулить, -  как люди от
сердечной боли. Я закрыл  глаза  и решил дождаться рассвета в надежде, будто
утро отменяет не только  ночные картины, но и  кошмарную правду, что в конце
существования нет ничего  кроме конца  существования, и что жизнь существует
для того, чтобы закончиться, и что расставаться с существованием невыносимо,
поскольку кроме него ничего нет.
     ...Рассвет  принес  ужасную  весть:  меня  собирались  резать  еще   до
наступления конца, - усыпить, вспороть грудину,  раздвинуть ребра,  вывалить
оттуда  сердце  с  приводами, перешить  их,  а потом  уложить  все  обратно,
заштопать рану  и, если  удастся,  разбудить  к  дополнительному бытию.  Эта
пошлость   возмутила  еще  и  тем,  что   пробуждение  врачи   гарантировать
отказались. От этого мне стало страшно, и я погнал их прочь. В палату тотчас
же ввалилась родня, - взывать к благоразумию. Высказывались длинно, но когда
я стал горбиться от тесноты, поплелись к двери. Не  тронулся  с места только
брат. Предстояло, увы,  выслушать и его, но он произнес лишь несколько слов,
да и то  много раз от него слышанных. Потому и произнес, - идиотскую  шутку,
вызывавшую  у меня  хохот: "У любой птицы, -- сказал он, глядя в сторону, на
рассматривавших  нас  голубей  за  окном, --  есть  две  ноги!" Как  всегда,
выдержал паузу и  добавил:  "Особенно правая!"  Мы  залились хохотом.  Оба -
беззвучным, как если бы заранее об  этом договорились. Потом, когда трястись
перестали,  он полез в задний карман штанов, вытащил плоскую флягу, протянул
ее мне, произнес слово "Арманьяк" и удалился.
     Корпус  фляги  оказался  нагретым ягодицей  брата,  которого,  как  мне
подумалось, я видел в последний раз. В горле взбух комок, и я сообщил  себе,
что близкие мне  люди незаменимы точно так же, как незаменим для меня я сам.
Даже  больше,  потому  что  условием моей  незаменимости является  для  меня
постоянная изменяемость, тогда  как  они навсегда остаются  для  меня какими
были в начале. Я ощутил в горле удушье и отвинтил на фляге крышку.
     Голуби за окном переглянулись, но я не замешкался и опрокинул в рот. Из
горла  хмель  просочилась в  голову еще до того, пока опустела фляга. Еще до
того же в моей хмелеющей  голове -  от уха до  уха и обратно по  всему кругу
раскалявшегося мозга - растеклась горделивая мысль, что кончаю себя зельем с
роскошным  названием  "Арманьяк"! Не  надо  идти  под скальпель и,  главное,
отказывать в этой просьбе  родне!  Вслед за  этой мыслью  потянется  сейчас,
закружится-завертится  и  сама  голова,  а потом все  остальное вокруг  нее.
Сдвинется  с места  весь мир,  поплывет-полетит  по  спирали куда-то  вверх,
ускоряясь и растрачивая  на витках свою тяжесть, легче и быстрее ввинчиваясь
в заоблачную  высь,  размываясь  в  привычном  значении  и  обретая иное,  -
незнакомое  и  блаженное. И  так -  до  отдаленного короткого витка, который
потом  свернется  в точку, замерцает и  прочертит  небесную марь безжизненно
ровной  линией  на голубом осциллографе в моем изголовье. Никакого страха, -
только захватывающее дух скольжение в небытие!




     Вышло иначе. Опорожнив флягу, я  швырнул  ее в окно,  вспугнув голубей,
которые  каркнули,  -  теперь  уже,  как  вороны,   -  шумно  вспорхнули  и,
напоровшись на железную сетку над собой, заметались  в  тесном пространстве.
Наконец,  опустились  на  ржавый конец балки,  торчавшей  из бетонной  стены
морга, и уставились  на  меня ненавидящим взглядом,  хотя смутило не это;  в
задымленной хмелью голове высунулись ниоткуда зловещие строчки:
     Сон идет, но вот его граница в сне самом становится видна:
     Эта птица мне, наверно, снится из чужого и больного сна.
     Острый клюв на солнце золотится и двоится. Не упасть ли ниц?
     В черном платье - человекоптица, в черном фраке - человекоптиц.
     Как же ото сна во сне отбиться, если снится, что не я заснул?
     Но мелькает человекоптица, человекоптиц уже мелькнул.
     Синий сон сгустился у бровей, - узнаю себя: меня хоронят.
     Белый саван... Черные вороны... Красный человекомуравей...
     Улетать  птицы  не  стали:  наоборот, развернулись  к  бетонной  стенке
мертвецкой и  принялись колотиться  в нее  крыльями, как кулаками, продолжая
при этом оглядываться на меня уже со злорадством. О морге я подумал и без их
взглядов; просто мелькнула  мысль,  что потом меня покатят за  эту  бетонную
толщу  и  станут  все-таки  вспарывать, хотя меня при  этом  не  будет, а из
несуществующих никто еще  не жаловался на неудобства несуществования. В мире
несуществования нет ничего кроме  несуществования, вспомнил я  и обрадовался
встрече со старой догадкой, как радовался забытым деньгам в  старом пиджаке.
Поэтому, подумав  тогда о  морге,  я  о  нем сразу  же  забыл. Так забываешь
Монголию, если вдруг о ней подумал.
     Птицы,  однако, продолжали  шумно скулить и настаивать на возвращении в
мертвецкую, и  после недолгих  колебаний я  сдался, потому что, несмотря  на
ограниченность времени,  занять себя  было  нечем: не то, чтобы  любая  тема
казалась  глупой,  - тем  просто  не было!  Постыдное  ощущение пустоты,  не
поддающейся даже сокрытию, ибо скрывать возможно лишь присутствие.
     ...Первое же в морге открытие не удивило, потому что я предвосхищал его
всю  жизнь:  сознание,  это  незримое  присутствие,  загнанное  в  плоть   и
ответственное  за изучение окружающего с  целью его осмеяния,  - никуда оно,
оказывается,  не  исчезает; сначала паникует  из-за  падения  температуры  в
организме, но потом быстро прикидывает что к чему и покидает его в аварийном
порядке.  Фактически - бросает на произвол осмеянного окружения, из-за  чего
испытывает неловкость и витает над организмом. Кстати,  именно тогда впервые
ему и удается обстоятельно  осмотреть этот организм, который теперь уже не в
силах прикрыться позой или движением,  - валяется зловонной и ни  на что  не
годной тушей. Хотя  развоняться  я не успел, меня передернуло  от ее вида, -
раскинувшейся  на цинковом  столе,  утыканном  шипами  с  дырками для оттока
крови. Если бы не бирка с  именем над левой  ступней, я бы себя не узнал.  И
дело даже не в том, что туша была прикрыта покрывалом, а лампочка, свисавшая
над  ней, сочилась вязким, как гной, светом. Я не узнал бы себя  потому, что
выглядел так же тошнотворно, как все на свете туши.
     На самом  видном месте  в  комнате висела инструкция на случай  пожара.
Прочесть не успел: отвлек телефонный звонок. В присутствие телефона мне тоже
не  поверилось, тем более,  что я сразу не мог его и  найти. В конце концов,
увидел  его между чанами и  бутылками  на каталке, стоявшей  впритык к моему
столу:  беспроволочный  Панасоник  с  монитором; звонил  писклявым  японским
голосом и перестал пищать так же внезапно, - на полутоне.
     Потом увидел  щит  с расписанием  дежурств: сегодня оперирует  хирург с
фамилией Аскинази. На полках теснились десятки широкогорлых склянок, а в них
- темно-красные слизистые комки  человеческого мяса,  настолько безобразные,
что  мне еще раз стало стыдно  за недавнюю  принадлежность к людскому  роду,
напичканному этой  требухой: печенками, селезенками,  желудками,  почками  и
легкими.  Больше  всего  обидела банка,  убедившая меня, что  сердце  - лишь
порция  безвольно  растекающегося  мяса.   От   полного   отчаяния  уберегло
отсутствие посудины, которую не нашел, - с мозгами...
     Настоящая удача объявилась, когда дверь дрогнула и  откатилась в стену:
доктор  Аскинази  оказалась  хрупкой  блондинкой  с  чуть вздернутым  носом.
Оглядевшись,  она  опустила  на  пол  голубой   куль  из   "Сакса"  и  стала
переодеваться. Пока продевала  руки в  халат, на  ее  левой  ягодице я успел
разглядеть  татуированный  рисунок бабочки,  вокруг  которой роились зуйками
мелкие готические  буквы. Напрягшись, я прочел,  что насекомое  именуется по
латыни  Апатура Ирис,  или  Фиолетовый  император,  и  в  качестве  такового
значится  в  зоологической  таблице  Линнея.  Меня  охватило умиление,  -  и
вспыхнувший  было интерес к  ней обернулся бесполым домашним чувством. Сразу
же  захотелось обратиться к доктору  на ты  и  подобрать  ей подходящее имя.
"Мишель".
     Стерильная  реальность мертвецкой  снова вдруг взвизгнула омерзительным
сигналом Панасоника.  Аскинази  заторопилась,  и с  каждым его  по-японскому
настырным повизгиванием  Фиолетовый император на  ягодице подрагивал чуткими
крылышками.  Прихлопнув  их  сатиновым  сачком  халата,  женщина  шагнула  к
телефону, щелкнула пальцем по кнопке аппарата и представилась ему:
     -- Мишель!
     --  Мишель? --  треснул  в мониторе недовольный фальцет. --  Я уже  бля
надорвался звонить! Где была?
     Мишель снова вздохнула и бросила взгляд на мое лицо: с закрытыми веками
я походил на идеалиста, который - хотя  всю жизнь  был мертвым - никогда  не
сомневался, что движется в правильном направлении. Как всегда после недавней
стрижки,  верхнюю половину лба скрывал чуб, который Мишель, поддев  пальцами
ножницы на коляске, отсекла  мне на корню.  Сразу же испытал неловкость: без
чуба лицо мое стало нагим.
     -- Почему молчишь? - снова треснул монитор.
     --  Не приставай! И  к  брату твоему пойдешь вечером без  меня: я еду к
маме. И отстань, говорю: работаю без никого.
     -- А где этот хуй? Опять ушел строчить стишки о тушах?!
     -- Не смей! -- вскрикнула Мишель. -- Для тебя - туши,  а для Стива -  у
него золотое сердце! - каждый труп - распятый Христос!
     --  Да  оставьте вы этого мудака Христа в покое! -- возмутился фальцет.
-- Тоже был ебнутый!
     -- Не выражайся, сказала! Ненормальные - вы!
     -- Евреи?! А кем был Христос, - румыном?!
     -- При чем  румыны?! -- оскорбилась Мишель.  --  Я американка во втором
поколении! Но  все  равно  говорю, что не все - деньги! Я  тут никого  еще с
деньгами не видела. Стив правильно написал:  все уходят туда  как Христос, -
без цента!
     --  Деньги  там тратить  негде, -- рассердился фальцет,  --  деньги бля
созданы не для там, а для здесь, ясно?
     Мишель стала почему-то отсекать мне волосы и за ушами. Я заметил, что в
профиль  выгляжу другим человеком, чем анфас.  Причем, если смотреть  слева,
похож на актера в роли соблазнителя, а справа - в роли парашютиста.
     -- Мне мудрость ваша вот она уже мне  где! -- ответила наконец Мишель и
чиркнула пальцем по горлу, сперва по моему, а  потом хмыкнула и поправилась,
- по собственному. -- Я тут из-за тебя случайно полоснула по горлу не  себя,
-- и проверила  на податливость  мой локоть, застывший в нелепой, вздернутой
вверх, позе.
     -- Полоснула не себя?!~ -- не понял фальцет.
     -- Не в том смысле! Ну, разогни же руку!
     -- Ты это кому? Клиенту?!
     Локоть,  наконец,  хрустнул,  и  рука разогнулась. Мишель  вздохнула  и
бросила в монитор:
     --  Не говори глупостей!  А  где  ножницы? Идиоты, прикатили человека в
плавках!  -- и чиркнула ножницами. Ткань на плавках разлетелась в стороны, и
мне стало  неловко  не только за форму моего члена, но и за цвет. -- Слушай!
--  воскликнула  она  и вернула ножницы в карман.  -- А он ведь, боюсь, тоже
еврей!
     -- Еврей?! -- воскликнул фальцет изменившимся тоном. --  Несправедливо:
Стив,  гавнецо, чешет дома  куплеты о трупах, потому  что у него бля золотое
сердце, а еврея в это время берут и  режут. Причем, мертвого! А отчего умер,
кстати?
     -- Как раз от сердца, но жена говорит, что сердце у него было всегда от
головы; просила посмотреть только голову.  Так что отстань: голову открывать
-  морока!  -- и отключила монитор,  чем обрадовала меня, ибо стоило понять,
что  предстоит  трепанация черепа, меня  охватило  волнение, испытываемое  в
детстве, когда мне разрешали разбирать испортившуюся игрушку.
     К  этому  Мишель  и  приступила: левою  рукой  обхватила  мою  голову и
потянула к своей подмышке, а правою подогнала под основание черепа  брусок с
выемкой. Присмотрелась к  посадке головы; поправила ее и, вытащив из кармана
гребенку,  расчесала  мне   шевелюру  в  поперечный   пробор,  -  от   одной
подстриженной заушины до другой. Через мгновение вместо гребенки она сжимала
в руке  скальпель, который вонзила  в  кожу  за  левым ухом  и  потянула  по
расчесанной  тропе. Поначалу нож шел гладко, но  стоило ему миновать область
мягких височных костей, он стал спотыкаться  и  сбиваться с пробора.  Мишель
вытаскивала  скальпель из раны  и отирала  его  о тряпку на поручне коляски:
кроме волос и крови тряпка запестрела  дольками искромсанной  мясистой кожи.
Добравшись  до  правой  заушины, Мишель поддела отороченную кромку  кончиком
скальпеля и толчками стала  внедрять его  между костью и  мякотью. Скоро вся
верхняя  кромка надрезанной кожи  бугрилась на  черепе, как разбитая в кровь
губа над десной.  С  нижней  справилась  быстрее, отложила нож  и  принялась
разминать кисти к следующему действию.




     Пригнувшись, Мишель  загнала восемь тонких  пальцев под верхнюю строчку
надреза  и прищемила ее снаружи двумя  большими, -  с просвечивающим  сквозь
резину  кизиловым  лаком на  коготках. Убедившись  в надежности хватки,  она
закусила  губу, напрягла кисти  и  резко оттолкнула  их  от  себя.  К  моему
изумлению,  вся задняя половина  шкуры на черепе, хотя  и  с глухим треском,
отстала легко, - как спадает чадра.  Не дав мне опомниться, Мишель запустила
пальцы  под кромку  другой половины  отороченной  мякоти и дернула ее теперь
вниз.
     Меня охватила неиспытанная разновидность стыда. Все лицо, - лоб, брови,
нос - скаталось у  подбородка в бесформенный кляп и обнажило желтые  влажные
пятаки жира,  испещренные  розовыми  капиллярами и  пронизанные - на  уровне
исчезнувших  ноздрей -  пучком  черных  волос. Не  совладав с омерзением,  я
внушил себе, будто это не я,  тем более, что таким я себя не  знал.  Помогла
Мишель: схватила  с каталки  моток туалетной  бумаги и стала шустро обвивать
мне ею череп, от лба к  затылку. Первые несколько слоев жадно впитали в себя
влагу  и  окрасились  в  оранжевый  цвет, но  потом, когда  лента  перестала
промокать, -  не понять было что же именно скрывается  под бумажной  толщей.
Необернутой  осталась  только  макушка, -  пролет,  на  котором  Мишель  уже
разрезала  шкуру и расцарапала скальпелем желобок.  Сжимая теперь кочан моей
разросшейся  головы, она взяла с каталки короткую пилу и,  отставив мизинец,
изящно - словно скрипичным смычком - зачастила ею вдоль по желобку. Звук был
высокий, как полет зуйка, но саднящий, как зубная боль. Сдув с  желобка пыль
из  костяных  крошек,  Мишель  извлекла  из  груды инструментов  на  каталке
металлический  обруч и  натянула мне на лобную кость. В центре венца  торчал
стальной  винт  с  крылатой  гайкой.  Разгадав  назначение  инструмента,   я
содрогнулся, а Мишель принялась  гайку  закручивать: с каждым оборотом обруч
глубже въедался в бумажный кочан и прогибался на висках.
     Вскоре  Мишель  пригнулась ко  мне ниже, обхватила  гайку  всеми  пятью
пальцами  и напрягла кисть сильнее. После двух дополнительных тугих оборотов
гайка застопорилась, но потом вдруг - вместе с  коротким скрежетом металла -
раздался  звонкий  треск  лопнувшей  кости,  и  из расколовшейся по  желобку
макушки в подставленную ладонь выскочил гладкий комок ослепительной белизны.
Не  разгибаясь, Мишель выхватила правой  рукой из кармана ножницы и чиркнула
ими  сперва по двум сонным артериям  под  колобком, а потом стала возиться с
двумя толстыми приводами, соединявшими его с туловищем. Приводы упрямились и
выскальзывали  из   прикуса.  Напряжение  разрядил   писк   Панасоника.   Не
разгибаясь, Мишель дотянулась ножничным мыском до кнопки на аппарате.
     -- Ты? -- выдохнул телефон.
     -- Стив! -- вздохнула Мишель. -- Слава Богу!
     -- Почему такой голос? -- встревожился Стив. -- Одна?
     -- Поза такая: с мозгом работаю. Ножницами.
     -- Ножиком надо!
     -- Знаю. Просто загадала: если удастся ножницами, - значит "да", а нет,
- значит, "нет".
     -- Опять эти глупости! А что сейчас?
     -- "Да" - это позвонишь, "нет" - не позвонишь.
     --  Сказал - значит позвоню! -- кашлянул Стив с достоинством. -- Я тебе
не Аскинази!
     -- Напоминаю еще раз: сам женат! Уехала-таки она или нет?
     -- Звоню с вокзала! Еду домой и мариную шницель!
     -- Я не буду мяса: не могу после работы.
     -- Опять эти глупости!
     -- Я к тебе не  за этим еду,  -- и стала сразу доброй и  веселой. -- Я,
кстати, была в "Саксе": платье купила; помнишь, тебе понравилось?
     -- Тебе больше идет когда ты голая.
     Мишель молчала.
     -- Я платье это сразу с тебя сниму, запомни!  А  потом  положу тебя  на
ковер; не на тот, - жена  его  скатала,  - а на другой, с оленями... Животом
вниз,  поняла? И  начну дышать  в затылок...  А потом покрою маслом; новое -
миндаль с мускусом.
     -- О-о-ой! -- застонала Мишель.  -- Нет, я не  про это. Он  опять почти
уже - и выскочил!
     -- Выбрось, говорю, ножницы на хуй! -- сорвался Стив. -- Я говорю такие
слова, я поэт, а - ты! Возьми нож!
     Она схватила скальпель и полоснула им по последнему шнуру:
     -- Все! Подожди секунду: отключу монитор и возьму трубку.
     -- Кто-нибудь пришел? -- всполошился Стив.
     -- Не в этом дело... Такая обстановка, а ты - эти слова...
     Освободив правую руку от скальпеля, Мишель поднесла ее к левой, и белый
груз распределился теперь поровну на ладонях, которые она осторожно потянула
на себя и развернулась к каталке. В глубоком основании опустевшего  черепа я
разглядел  темную  лужицу  крови,  припудренную  костяными  крошками.  После
долгого шока я перенес взгляд на извлеченный оттуда шарик, покоившийся уже в
эмалированном тазике  на каталке. Мишель  теребила его  пальцем  с кизиловым
наконечником  маникюра и  так же легонько  пальцем другой  руки  поглаживала
ствол  телефонной  трубки,  через который,  увлажненные  мускусно-миндалевым
маслом, скользили и набивались в ее ухо слова. В ее крохотной ушной раковине
все  они  уместиться не  могли: тыркались  там  друг  в  друга и, извиваясь,
проникали сквозь ушной  канал в распалявшиеся недра женской плоти. Когда они
заполнили собой  ее  всю, Мишель сперва перестала теребить шарик в тазике, а
потом  вовсе  отняла от  него руку, и, отвернувшись,  расстегнула  на халате
нижние  пуговицы. Потом, судя по дыханию  и изгибу туловища, запустила  руку
себе между ног и - не просто отодвинувшись, а отрекшись от меня - вошла ею в
свой организм.
     Во всем помещении развернулась странная тишина. Поначалу я объяснил это
близостью  женского организма, нагнетавшего в своих  недрах ту неостановимую
энергию,  в ожидании  выплеска  которой  все  умолкает. Скоро,  однако, мною
овладела  энергия  самой  тишины,  наполненной  не  отсутствием   звуков,  а
присутствием их небытия.
     Она овладела мною так же просто, как пространством вокруг, - не вошла в
меня, но  стала  во мне быть, и  с  поразительной  четкостью  я начал  вдруг
осязать  свое  несуществование;  не  уход  из  бытия,  а  мою  наполненность
небытием. Наступило  состояние  моего пронзительного  отсутствия, похожее на
ощущение онемевшей  после сна руки, когда ею  чувствуешь  ее же  мучительную
неспособность осязать.
     Именно  это  я  и  чувствовал  теперь:   агрессивное  отсутствие.  Ужас
усугублялся тем, что отсутствовал я в столь же агрессивно отсутствовавшем. Я
ощущал себя прорехой в сплошной прорехе. Все отсутствовало,  все было ничто,
- и меня заносило в это состояние, как воздух в воздушную яму. Но в этой яме
мне было очень уютно и привычно, - как  если бы через долгое  время  я вновь
узнал   что   знал   всегда:   несуществование   доступно   ощущениям,   как
существование, а жизнь  -  это  вспышка  сознания, высвечивающая  порожность
мира,  его наполненность вездесущим Богом, который, будучи началом  и концом
сущего, есть ничто. Страх перед смертью  и страх перед Богом - один страх, и
это понимание  опять же показалось  мне знакомым.  Бог есть  то,  от чего  я
всегда бежал в  неосознанной панике, хотя мне и казалось, будто я, напротив,
стремлюсь к Нему и  хотя невозможно избавиться от того, чего  нет; от  того,
что есть лишь зыбкая метафора той  смутной догадки, согласно  которой смерть
есть  мука несуществования,  ужас отсутствия, а жизнь - нескончаемая  агония
страха  перед  болью  небытия.  Из  агонии  выход  один  -  в  ничто,  хотя,
ослепленные ужасом и отупевшие  от него, мы в одиночку и в отчаянии восстаем
против этого, как в одиночку и отчаянно  сразился  с Богом библейский  Яков.
Ничто -  это ни отрицание,  ни утверждение; оно предшествует смыслу  так же,
как предшествует смыслу существование...
     Меня охватила паника, но крик, приглушенный и протяжный, вырвался не из
меня.  Выронив  трубку, скорчившись и уткнувшись головой в подмышку,  Мишель
содрогалась, задыхалась и стонала, раздираемая  энергией, которая выплеснула
ее хрупкую плоть в оргастическое  отсутствие. Когда эта сила  отпустила  ее,
Мишель  обмякла,  откинулась  назад  к  колесу  каталки  и ударилась  в него
головой. От  толчка  тазик  грохнулся  на пол, и безвольный  сгусток влажной
мякоти скользнул по кафельному полу, вздрогнул и  замер на границе черного и
белого  квадратиков... И вот тут -  от ужаса и возмущения - во мне поднялась
вдруг  страсть к прорыву через  поглотившее меня ничто. Не  к  возвращению в
жизнь, а к прорыву в нее сквозь ничто. Эта сила, однако, подобно внезапно же
исчезнувшей из меня энергии небытия, не вошла в меня, а стала во мне быть, и
с тою же поразительной четкостью я  начал ощущать теперь  обратное, - бытие.
Чувство  было  одновременно  знакомым  и неузнаваемым, и неузнаваемое  в нем
стало наполнять меня таким  непредставимым  прежде переживанием бытия, когда
это переживание есть праздник преодоления  ничто...  Нацедив меня  до краев,
оно не находило во мне  свободного места,  набивалось в себя, сжижалось и  с
каждым мгновением распирало изнутри сильнее.
     Теперь  уже то был мой  собственный крик, - молитва без слов, без имени
Бога и  помышления  о  Нем; вопль моей  безотчетной  устремленности ко всему
пребывающему.
     ...Кричал  я недолго;  дежурный врач,  который выглядел,  как еврей  из
непросохшего  асбеста,   сообщил  мне,  что  медсестра,  услышав  мой  крик,
ворвалась  в  палату и растолкала меня, ибо  ей показалось, будто мне снился
кошмар.  Потом припала к моей груди, но отпрянула, поскольку, во-первых,  не
выносит запаха коньяка, а во-вторых, ей послышался  всплеск упавшего в живот
сердца. Растерявшись при виде счастливой улыбки на лице умиравшего пациента,
она  вызвала врача. Обнюхав  меня,  этот врач  с фамилией Аскинази уставился
неверящим  взглядом  в  осциллограф  в  моем  изголовье,  но,  освоившись  с
увиденным,  изрек,  будто  в   книге  по  занимательной  кардиологии  описан
аналогичный  случай:  в  какой-то  недоразвитой стране,  где  хирурги  умели
оперировать  только на периферийных участках туловища,  некий пациент умирал
от  инфаркта  миокарда. Если бы экономика  в той стране находилась на уровне
мировых  стандартов,  пациенту  сразу вспороли бы  грудь. Вместо этого врачи
дали ему  пилюли,  и больной  начал быстро умирать. Запаниковав, он  хлопнул
флакон  медицинского  спирта,  и  -  чудо!  -  не  только  не  умер, а  стал
бесцеремонно веселым.
     -- Единственное чего не понять, -- добавил Аскинази, -- где ты раздобыл
тут коньяк?
     -- Это не коньяк, -- заверил я его, -- а арманьяк.
     -- Армянский коньяк?
     -- Дороже.
     -- Из Франции?
     -- Из фляжки.
     Аскинази сперва не поверил мне, а потом рассмеялся:
     -- А я пью только дешевое вино, потому что дорогое дорого.
     --  Все  в жизни дорого,  -- рассудил  я. --  А сама жизнь  еще дороже,
потому что жизнь - я тут подумал - это не необходимость, а роскошь.
     -- У меня на роскошное денег нету.
     --  Это  всегда так, --  еще раз рассудил я. -- Если  тратить только на
необходимое, на настоящее не остается. Дело вкуса!
     --  Роскошное вредно, -- попробовал Аскинази после  паузы. -- Особенно,
если становится привычкой... Курение, например...
     -- Может быть, вы правы,  а может, и  нет: существование  тоже  вредная
привычка; чем больше живешь, тем выше шанс умереть.
     Аскинази  улыбнулся  неуверенно,  поскольку не разгадал  моего  к  нему
отношения - и опять был прав:  отношения к нему у меня не было. Я  был занят
другим -  переживанием неожиданной легкости и готовности  жить дальше как бы
дорого и вредно это ни было.
     -- Почему кричал? -- спросил он серьезным голосом.
     -- Приснилось, что рожал, -- сознался я. -- Хотя в свое время отказался
даже присутствовать при рождении дочери.
     -- А при зачатии присутствовал?
     -- В трезвом состоянии! -- соврал я.
     --  Мог бы  и  выпить: особый случай! --  разрешил он  и умолк  на пару
минут,  в  течение которых,  как мне почудилось,  он  размышлял. Я попытался
сделать то же самое, оттолкнувшись от идеи,  что слова  даны человеку, чтобы
скрывать мысли. Я даже верил, будто,  если бы люди говорили все как есть, не
было бы диалогов. Правильнее другое: слова есть средство, с помощью которого
человек  отказывается воспринимать  жизнь такою,  какая  она  есть. Аскинази
вскинулся и сообщил свою заключительную мысль:
     -- Истинного  лица  у  человека не  бывает,  и каждый  есть то, кем  он
притворяется. Поэтому тебе в больнице нечего делать.
     Утром следующего дня, покинув больницу, я жадно заглотнул воздух  и, не
желая  расставаться с  ним, запер  его в легких. Меня захлестнул  восторг, и
вернулось недавнее  состояние,  когда  в  горле  сдавило  перед  молитвенным
вскриком. Я остановился,  но  задирать головы  к  небу  не стал,  поскольку,
запруженное невидимыми на рассвете звездами, оно -  в  чем я  убедился тогда
впервые  - начиналось у  моих  подошв.  Когда заглотанный воздух стал больно
давить легкие, я вернул его обступавшему меня небу и услышал звонкий всплеск
упавшего в живот сердца.




     ...Когда  молитва  меня  отпустила,  а сердце, провалившееся  в  живот,
угомонилось,  я  огляделся вокруг, как после сна  в чужой постели. Все,  что
предстало взору в этой изношенной синагоге, показалось рассыпанным в деталях
воспоминанием: лампочки в люстре, освещавшие только себя, саван из простынь,
Синайская гора, с вершины которой свисал на  канате застенчивый альпинист со
скрижалями Завета, морская пучина, омывавшая гору на той же  стенной росписи
против помоста, а на нем - девять растерянных стариков, отгороженных от мира
резною решеткой из усталого дерева.
     Хотя старикам было много лет, они тянули молитву, как если  бы в запасе
у  них  была вечность.  Этот  разбродный гул  и  эти толкающиеся голоса, это
неслаженное пошатывание тесной кучки давно живущих на свете людей, - все это
укрепляло меня в  умиротворяющем чувстве прочности существования. В чувстве,
позволяющем воспринимать вечность как доступную осязанию вещь. Понял я и то,
что  никакое   хитроумное  помышление  не  может  быть  мудрее   присутствия
бесхитростных людей,  существование среди  которых  и есть мудрость, -  и  я
содрогнулся  от  острого  желания   продлить  этот  мой  нежданный  союз   с
молившимися Богу стариками.
     Леха-а доди-и ликра-ат кала-а-а-а
     Пене-е ша-а-абат нека-а-бела-а-а-а
     И  не  заметив  того,  я  стал  раскачиваться  из  стороны  в  сторону,
вытягиваться на  цыпочках, откидываться на каблуки,  трясти головой и вместе
со всеми восторгаться  вслух Господом  Богом  Нашим, Властелином Вселенной и
Грозным Судьей.
     Без промежуточного вздоха у меня  с этими стариками вышли разные гимны,
-  безо  всякого повода  кроме того,  что в этот  вечер  взошла на трон юная
Суббота  и что был день поминовения родителя  Хаима и Ричарда Исраеловых,  и
что уже  три долгих года эти девять евреев -  из-за отсутствия десятого - не
смели  молиться  в  зале  и  ютились  в  холодной пристройке, и  что  они не
сомневались, будто в тот день меня  заслал к ним Господь, обещавший отрядить
им для кворума пророка Илью, который отвадит грозненский горсовет во главе с
Тельманом Арсануковым от посягательств на эту вверенную старикам синагогу. И
наконец,  молитвы  и  гимны случились  еще и  потому,  что  неожиданное, как
сердечный спазм, чувство моей слитности со стариками не умело  выказать себя
иначе  кроме  как  в тех же словах,  которые  поднимали  над  полуосвещенным
помостом  девять  дребезжащих от старости  голосов:  "Что нам  сказать Тебе,
восседающему  в  выси  небесной?  Что изложить пред  Тобой, пребывающим  над
облаками? Ты  Сам ведь все  видишь, -  все, что скрыто или открыто..." "Храм
Бога нашего разрушен, пути наши безуспешны, нет нам радости в наших домах, и
душа  наша ликовать  разучилась. Старейшины  домов  наших  - как странники в
ночлежках. О, где найти покой и пристанище?"
     Старики не уставали льстить Богу и говорили Ему все,  что Он Сам о Себе
думал. Пространство вокруг было уже забито словами, и в тесноте они заражали
друг друга дополнительной  силой. А потом  была субботняя  песня,  сложенная
тысячу лет назад  таким же старым тогда, наверное,  как эти  старики сейчас,
испанским раввином  Хайятом: "Скрутилась тень от пальмового древа, - и  день
угас. Безмолвно,  как  из чрева, взываю к Господу,  боясь Его  разгневать, а
стражник возвещает: скоро ночь. Нет мне прощенья  за грехи, и все же -  молю
Тебя,  неумолимый  Боже,  судить меня,  как  судят в  день  погожий за  грех
забытый, как дурная ночь. О, если б вымолить мне у Тебя пощаду, я б вызволил
мой дух из мук исчадья, и плоть  мою -  Тебе ж служенья ради...  Теперь же я
рыдаю  что  ни  ночь. Прислушайся,  молю, к моим стенаньям; к  Твоим,  молю,
позволь  припасть стенам  мне;  взгляни,  моя  слеза  на этих  камнях  росою
проступила в  эту ночь. Дай  мне забыть о  всех моих пороках,  не дай врагам
ругаться над порогом моим  и  проклинать: Забудь дорогу  к порогу  своему  в
такую  ночь. О Боже, о  Тебе по нас  и судят. Что -  мы? Мы -  воск в  Твоей
ладони,  люди...  Так отпусти нам всем, - и новым будет и человек, и  мир, и
день, и  ночь... Кто отделил святое  от  земного, да не оставит нас в беде и
новых пошлет удач, -  и станет нас  так много, как много звезд в сегодняшнюю
ночь." Каждая  строчка этой песни укрепляла во  мне ощущение разрастающегося
счастья. Дело было  не в словах, а в музыке, которую я  впервые  тогда между
ними расслышал.
     Играла  зурна. Начала  невысоко  и  сперва  стала  обвивать меня вокруг
колен, а потом увлекла с собою ввысь. Время от времени отпускала на короткие
мгновения, но, обозначив в воздухе какой-нибудь узор, снова окручивала  меня
в коленях или  подхватывала в подмышках и несла выше.  Отпускать потом стала
чаще, словно пыталась приучить меня к независимому существованию в воздушном
пространстве.  Скоро  я,  действительно, научился держаться  в  воздухе  без
зурны,  а еще чуть позже даже забыл, что нахожусь в небесах,  хотя  с каждым
мгновением  меня  уносило выше, а дышать становилось труднее. Потом,  на той
большой высоте, где, как мне показалось, я хотел бы жить не умирая, движение
прекратилось,   и   зурна  перестала   вычерчивать   узоры:   одна  сплошная
неколеблющаяся  нота, не убывавшая в  громкости, но удалявшаяся в  горизонт.
Движение звука длилось долго, - пока,  наконец,  отсутствие воздуха не стало
причинять мне боль. Этой боли я не испугался и  оказался прав: она  забылась
неожиданно, перекрытая  вынырнувшей из ниоткуда последнею нотой, не  столько
даже боль  эту  унявшей, сколько наполнившей  ее дурманом счастья.  Ощущение
счастья  стало таким чистым,  а музыка - такой точной, что  ничем кроме  как
ощущением счастья же или самою же музыкой это состояние выразить невозможно.
     ...Играла  зурна не во мне, -  предо мной. Понял я это не  раньше,  чем
освободился, наконец, от молитвы. Я  открыл глаза и увидел перед собой Хаима
Исраелова с огромной  зурной в крохотных руках. Отступивший к задней решетке
помоста,  он стоял к  нам лицом  и перегонял  в инструмент  воздух из своего
круглого  туловища,  для   чего  ему  не  приходилось   даже  надувать  щек.
Пресытившиеся молитвой старики уже  не  толкались;  покачивали  папахами  и,
оглядываясь на меня, кивали на Хаима, а потом закатывали зрачки к люстре.
     Накачав  себя  воздухом,   он  приступил  к  завершающей  вязи.  Ничего
замысловатого в ней как  раз  не было: высокий ствол дерева, вокруг которого
лоза бежит и вьется золотистым жгутом. Бежит и вьется, утончаясь на ходу, но
потом  вдруг -  вместо  того, чтобы  сгинуть -  набухает  снова  и,  набирая
скорость, продолжает бег к небесам. Хаимова лоза, между  тем, вилась  вокруг
ствола  очень   вольно  и  стремилась  вверх  с  такою  уверенностью,  будто
собиралась уйти  за самые  далекие облака.  Когда она пронзила  первый  слой
облачных  паров и напряглась, чтобы вернуть себе утраченную  легкость,  Хаим
попытался глотнуть воздуха, но  его лицо внезапно треснуло в гримасе сильной
боли  и  рассыпалось  в   острые  осколки  страдальческих   морщин.  Старики
встревожились, а Ричард шепнул мне:
     -- Это астма.
     Не переставая морщиться, но не закрывая теперь прозрачных от боли глаз,
Хаим  продолжал  гнать  лозу в занебесье.  Зурна  в  его пухлых  руках стала
тяжелеть и  подрагивать, но  глаза зурнача  все равно искрились  радостью. Я
повернулся к Ричарду  и  взглядом  попросил его сказать  что-нибудь.  Ричард
поморщился в поисках точных слов, но не нашел их.
     -- Как тебе сказать... -- и  сдвинул папаху на лоб. -- Ну, ему приятно,
хотя и больно... Он такой...
     -- Мазохист? -- попробовал я.
     -- Что? -- удивился Ричард. -- Нет, - близнец!
     Рассмеяться я  не успел, потому  что  истончившийся жгут лозы  осекся в
заоблачной выси так же резко,  как звон  цикады: зурна грохнулась на  пол, а
Хаим  - с хрипом и с остекленевшим  взором  - повалился в руки  кинувшихся к
нему стариков.
     -- Не бойся! -- крикнул мне Ричард.  -- Ему  очень плохо! -- и, схватив
меня за руку, оттащил в сторону.
     Я стал вырываться,  чтобы  помочь старикам, облепившим Хаима и скрывшим
его от моих глаз: слышал только его тяжелый хрип и шуршание старых голосов.
     -- Давай, давай, осторожно!  -- шептали они друг  другу.  -- Подвинься!
Отпусти  здесь, зайди  оттуда! Высоко не надо! Ноги не  надо высоко, сколько
тебе, дураку, говорить! Расстегни ему воротник! Подбери зурну!  Нет, сейчас,
- будет ругаться!
     Судя по всему, старики занимались этим не впервые.
     -- Не смотри, он  не любит! -- велел мне Ричард и повлек к выходу. -- И
не бойся: ему очень плохо!
     Я, наконец, понял:  он  убеждал  меня не  бояться, что Хаим  умрет; ему
просто  очень  плохо,  и это  нормально,  поскольку у него  острая астма,  и
старики знают как с нею быть. И Ричард вывел меня  в пристройку, где, в свою
очередь,  запах  воска и  кожи  в  ней  вернул меня  к  начальным мгновениям
знакомства со стариками и напомнил, что  я  их совсем не знаю и забрел к ним
не ради них. Мне захотелось было уйти, но неожиданно вид вытянутых в цепочку
кушеток  отменил  это  желание  отделить  себя от  пережитого  и  оттолкнуть
пережитое в самое отдаленное пространство, - в прошлое.
     Ричард подвел меня к огромной свече на полу  под окном и, осмотревшись,
заглянул мне в глаза волчьим взглядом:
     -- Ты меня  сейчас  послушай! Я  давно  хотел  это высказать,  но  кому
скажешь?! Люди дураки!  Все! Думаешь - я нет? Я тоже ведь очень молился. Так
же, как ты... Но ты поймешь. Я  и тебе не хотел - в зале. Здесь можно, здесь
он не слышит.
     -- Кто? -- насторожился я.
     -- Он! -- и ткнул пальцем в окно, - в звезды, высвеченные уже прибывшей
с востока ночью. -- Его  нету, понимаешь? Это я тебе точно говорю! Это очень
трудно понять, что Его  нету! Надо долго думать. Он сделан из ничего, и  Его
совсем нету! Не просто, а очень! -- и посмотрел на меня с подозрением. -- Не
понимаешь?
     -- Понимаю, -- понял я.
     --  И  не просто очень нету, а Он к тому же  и злой.  И не терпит, если
кто-нибудь еще - очень великий! Понимаешь?
     -- Понимаю, -- не понял я.
     -- Нет, не  понимаешь! Я хочу  сказать сейчас  о Хаиме,  -- и кивнул на
своего крохотного близнеца, которого старики  укладывали на  кушетку.  -- Ты
видел куда он загнул? Уже совсем там был! -- и снова ткнул пальцем в звезды.
-- Еще  один раз вдохнуть - и все! - и был  бы там! Облака были очень внизу,
видел?  Хаим  был  уже почти  там,  я тебе  говорю, а Он  испугался! Нет, не
испугался, а разозлился от зависти, потому что Его самого там нету!
     -- Кто разозлился? -- проверил я. -- Кто?
     -- Он! -- и тою же  рукой, которой продолжал держаться  за меня, Ричард
ткнул в небеса. Я проводил  взглядом наши руки и сперва зажмурился от  яркой
вспышки в  небе,  а потом  заметил,  что  одна из точек  в  звездной  толчее
моргнула и полетела вниз.
     -- Помню! -- вскрикнул Ричард и сдавил мне ладонь.
     -- Что?! -- опешил я.
     -- Кричи: "помню"! -- и  выкатил  глаза.  --  Когда падает звезда, надо
кричать  "помню!",  иначе Он отнимет  память... А Сам все  хочет  запомнить,
видишь?  Я  говорю  об этой вспышке, -  как у тебя. Делать Ему, видимо, тоже
нечего! Тоже фотографирует!
     Потом - после того, как я сделал усилие получше запомнить все, что  уже
помнил - Ричард отпустил меня и развернулся к старикам. Хаим лежал спиной ко
мне  на кушетке, свернувшись в тесный калачик, как лежат в утробе. Спиной ко
мне у этой  кушетки стояли и  остальные,  перебирая, как и  вначале,  бусы в
занесенных  назад руках.  Время от  времени в  ведерко  за  ними по-прежнему
шлепалась с  потолка капля талого  снега. За  ушедшее  время влаги,  видимо,
накопилось много, потому что звук  был  уставший. Еще  более  скорбной -  на
бревенчатой стене - показалась мне изломанная  тень свечки, которой вместе с
луной  удавалось  отвоевывать  у  мрака  только  зыбкие  очертания  людей  и
предметов. Насчитав  от растерянности с дюжину шлепков капавшей сверху воды,
я убедился,  что настало  время прощаться и  обернулся к Ричарду. Он не ждал
того, смутился, крякнул и поднес к глазам мохнатые кулаки. Присмотревшись, я
заметил слезы, застрявшие в  бороздках морщин под глазами  старика. Просушив
на лице влагу, он придал ему виноватое выражение:
     -- Хаима жалко... Но он прав: главное в жизни - не умирать! Надо всегда
откладывать это на потом. Все время!
     -- Пора  идти!  --  вздохнул  я и кивнул в сторону звезд  за  окном. --
Прошло много времени...
     -- А ты думал - не пройдет? -- вздохнул и Ричард.
     -- Я не думал, что так быстро пройдет столько времени.
     Хаим не оборачивался. Только шевельнул папахой:
     -- Дайте человеку вино.
     Ричард  шаркнул в  сторону, и  меня, оставшегося наедине со свечкой под
окном,  охватил  стыд. Старики стояли гурьбой  у хаимовой кушетки и смотрели
сейчас на  меня. Когда  Ричард вернулся и  протянул мне стакан, наполненный,
как почудилось, лунным светом из окна, я догадался:  стыдно было из-за того,
что покидал их всех на пророка, которого никто из них не дождется.
     -- Лехаим! -- буркнул я виновато. -- Дай вам Бог жизни!
     Опорожнив стакан,  я  поднял  сумку  и  пошел  к  двери.  Закрыл ее  не
поворачивая головы, загруженной запахом воска и кожи.
     Оказавшись   на  воле,   увидел   картину,  похожую   на  сон.  Впереди
расстилалось ночное небо в тех  же темных подтеках, которые зияли на потолке
в  синагоге. Но чем дальше  я удалялся, тем настойчивей  просилась  в голову
мысль,  что  ночь  -  не отрицание  света,  а  утверждение  свободы  от дня.
Благодаря этой  свободе  ночью исчезают многие привычные вещи  вокруг  нас и
возникает новое пространство, населенное мигающими  звездами:  подобно тому,
как они  хранят память обо всем,  что случилось,  другие  звезды, скрытые от
глаз  за  подтеками, запоминают  чему  случиться  не привелось.  Расстилаясь
далеко  по горизонту, этот новый мир  обнимал собою не только  все на  свете
пространство, включая  Америку, но и все на свете время вплоть до мгновений,
когда жизнь  только начиналась. Потом в этом внезапном пространстве,  в этом
отдаленном времени передо мной что-то начало клубиться и просеивать на землю
одну  звезду  за  другой.  Падали они не тяжелым,  стремительным  грузом,  а
кружась и мерцая,  как обессилевшие светляки, - петляли на лету, вязали узлы
и угасали только когда, как велел Ричард, я кричал "Помню!", а эхо разносило
мой голос  по всем уголкам  ночного  мира. В сердце  - неизвестно  откуда  -
прокралось веселье, и все вокруг представилось мне игрой ума...




     Хотя мир есть игра ума, правилам этой игры ум научился, увы, у мира.  В
письме, которое дала мне прочесть Ванда, дочь Хаима Офелия сообщила мне, что
ее отец умер от астмы, а  теперь  - пусть даже пророк и изволит поселиться в
грозненской синагоге - миньяна все  равно не получится. " ...Отца похоронили
вчера, а  уже  сегодня  пришли  из  горсовета  и велели  старикам освободить
синагогу в месячный срок.  Приходил председатель по фамилии Арсануков. Звать
Тельман. Вел  себя нагло. Я ему: это же  старики, безвредные люди,  дайте им
дожить до смерти. А он - не поверите! - он говорит: не старики это, а евреи.
Не знал, что я  Хаимова дочь, знал только, что - из Москвы, то есть, значит,
пойму его. Но я  ему: какая  разница, старики или евреи; или вообще: евреи -
не евреи? А он: это уже научно доказано, что есть разница. Говорит, что даже
Америка признала это по радио! Евреи, говорит,  вредные люди. А он писатель,
этот Арсануков, или даже поэт, и я ему говорю: вы же писатель или даже поэт,
как такое можете говорить?! А он:  все писатели это  знают; даже Солженицын;
хотя он враг, но насчет евреев прав:  послушай, говорит, американское радио,
- каждый день про это крутят. Я радио не слушаю, но я уверена, что Арсануков
врет, чтобы оправдать слова насчет стариков. А они в страшном отчаянии, - не
переживут этого, но дело не только в этом.
     Они  так  долго защищали эту синагогу, от всего  отказались, и хотя они
просто слабые  старики, и никто им не помогал,  они - вы же видели!  - ее не
отдали. А сейчас, если ее заберут, ничего тут уже от нас не останется, и это
неправильно. Я-то живу в Москве и  в  синагогу не хожу, но мне будет обидно;
получается, что не только отец и его друзья, но и все  другие, кто  когда-то
здесь жили, - жили, получается,  напрасно  и  не  сумели выполнить главного:
передать новому поколению что получили, когда сами были новым. Отец мой Хаим
говорил, что человек  не вправе положить конец существовавшему до него, даже
если ему  это  не нужно.  Вы скажете: а  где - покажи! - новое поколение?! Я
говорю им то же самое,  но они твердят, что это  - дурной вопрос, потому что
никто  не способен  жить сегодня в завтрашнем дне; и еще они утверждают, что
самые  умные  из  пророков  не  предсказывали событий  до тех  пор, пока эти
события не случались. Я  не совсем это понимаю, хотя чувствую, что они хотят
сказать этим больше, чем просто, будто будущее известно  только Богу и будто
- если  отстоять эту несчастную синагогу  - кто из людей  может знать откуда
вдруг появится новое поколение?!
     Но  как, спрашивается, отстоять?! Я  сказала им, что помочь не смогу, а
они сперва не хотели этому верить, потому что я живу в Москве. Ричард потом,
слава Богу, объяснил им, что Москва не Америка. И тут он вспомнил про вас, -
вспоминал, оказывается, часто, но тут он  вспомнил, что вы в Америке, должно
быть, большой  человек: слушал, говорит, Америку и  услышал ваш голос. И все
остальные тоже обрадовались. Говорят, что хотя вы гостили у них недолго, они
вас полюбили, а отец мой Хаим вспоминал вас, оказывается, даже чаще них. Они
почему-то считают, что вы тоже вспоминаете о них и тоже их любите. Старики -
как дети:  верят во  что  хотят верить. Не  сомневаются,  что  вы сможете им
оттуда  помочь,  хотя  мне-то  их  за  это  жалко.  Я  сначала  решила,  что
притворюсь, будто написала вам, но  писать не стану, потому что кроме Бога -
если он  вдруг  существует - никто и ничем помочь тут не сможет:  их  отсюда
погонят, а синагогу отберут. Но, знаете,  солгать им не решилась: кто знает,
сказала себе, может быть, Бог существует.
     Вот и написала вам, а письмо это пошлю не по почте, а через знакомую из
Москвы: она скоро полетит в ваши края, и я попрошу ее принести конверт прямо
на  радио. Извините еще  раз за  беспокойство, но если бы вы видели их лица!
Они  сидят сейчас вместе на той самой кушетке, где спал  отец, и смотрят  на
меня  - пока  я пишу это -  такими глазами и  с  такой надеждой,  что Вы  не
станете меня ругать.
     Ричард требует приписать, что решил подарить Вам зурну, на которой отец
играл тут для вас. Глупо: зачем вам зурна в Америке! - но он  требует. Я ему
объяснила,  что  даже музыка  у вас  уже  электронная, и  люди  не надрывают
легкие,  чтобы  создать  красивый  звук,  когда для  этого достаточно нажать
кнопку. Но  Ричарда не  переубедить; очень гордый; до  сих пор  уверен,  что
никогда не умрет. Но я все-таки попрошу подружку принести  вам эту  зурну, а
вы можете выбросить. Вот и все! С уважением, Офелия,  дочь Хаима  Исраелова,
Грозный, Чечено-Ингушская республика".
     ...Опасаясь  возвращения  начальства,  Ванда поминутно толкалась  своим
огромным  бюстом  и  выглядывала  в  коридор,  но  возвращать ей письма я не
торопился и прочитал его  столько раз, что многие слова утратили  конкретное
значение и,  подобно  краскам, образам или звукам,  стали  поднимать во  мне
разные, отдаленные  друг от друга ощущения. Сплетаясь воедино, они сложились
в то редкое переживание, которое - будучи чем-то большим, нежели их единство
- оказалось неожиданно точным выражением моего естества.
     Имени  у этого переживания  не было, ибо для  единичных состояний  слов
нет. Описать трудно даже его содержание, поскольку, например, чувство любви,
всколыхнувшееся  во  мне при мысли  о  стариках, было  настолько емким,  что
вместило бы в себя весь человеческий мир. То же самое случилось и с чувством
сострадания  к  их  печали. Всем  нутром  я  вдруг ощутил,  что любая  жизнь
исполнена печали,  -  даже  жизнь начальников,  которых  Ванда  высматривала
сейчас в коридоре и которые, замыслив зло против меня, утаили это  письмо, а
быть может, и зурну. В душе стояла жалость, - прежде всего к старикам, но не
только к ним, а даже к врагам, ко всему человеческому роду. Была в ней еще и
горечь от понимания  незащитимости  этих немощных  людей, о  которых  писала
Офелия, - но не  только их: незащитимыми  казались  мне все, и из-за этого я
ощущал глухую боль, как от ожога в глотке.
     Меня охватило странное  состояние духа, -  как если бы где-нибудь среди
непролазной толпы я вдруг нежданно-негаданно животом к животу  столкнулся  с
собственным же естеством,  - ничем уже от глаз не защищенным, ни одеждой, ни
даже кожей. Когда я оправился, наконец, от шока узнавания самого себя, - уже
миновавшего меня и  затерявшегося  среди людей  за моей  спиной,  -  во  мне
всколыхнулось чувство стыда за себя, какой я есть в  одежде и  коже, каким я
был когда - незадолго до прочтения этого письма  - произнес при Ванде фразу,
умилявшую  меня  самого  своей грустной иронией  и блеском.  Смысла,  Ванда,
сказал я ей, нет ни в чем настолько, что если бы даже он в чем-нибудь был, а
мы с тобой, в отличие от всех,  этот смысл  обнаружили бы, - то какой в этом
может  быть смысл?! Ванда не разобралась в этих словах и нахмурилась,  после
чего,  допустив, что помимо алабамской крови  она носит в себе и польскую, я
собирался  выразиться  доступней, - высказать ей польскую мудрость, согласно
которой все на свете отвратно, и надежд нельзя возлагать даже на его  конец.
На случай непонимания ею и этих слов я приготовил доступнейшую из моих фраз:
все на  свете есть хуета хует  и всяческая  хуета!  Еще доступнее выразилась
тогда Ванда: вытянув из  кармана под  грудью  отсыревшую  на сгибах бумагу и
всучив ее  мне, она сказала,  что  пока  на  свете  живут  наши  растерянные
соплеменники,  которых некому защитить от  "крыс", всем  нам остается только
"рвать и метать". Стыдно было и от того, что перед неотвратимостью беды моих
соплеменников растерянным и беспомощным казался себе я сам.
     И вот из-за всего  этого, - из-за  желания любить  кроме этих  стариков
всех на свете людей, но  невозможности это сделать, из-за желания сострадать
каждому  на  свете  человеку в  его горе, но  полной  же  невозможности  это
сделать,  из-за желания  отвратить  беду  от  стариков и вообще  от  всякого
человека, но  неумения упастись  даже  от собственной, из-за желания быть не
евреем, а  просто  человеком, но невозможности сделать и это,  из-за желания
всегда и искренне  - подобно  грозненским  старикам - верить в существование
смысла, но полной невозможности это  сделать,  из-за желания,  кстати, знать
наверняка, что в существование смысла искренне и  всегда верят хотя бы те же
старики, но  невозможности знать даже это, -  из-за  всего этого и  другого,
совсем уже  описанию не  поддающегося, из-за всего, что сплелось  воедино  в
этом моем редком душевном настрое, мне захотелось вдруг громко взвыть и выть
бесконечно -  до  тех  пор,  пока,  оглушенный  этим  воем,  мир  вокруг  не
образумится и не станет справедливым.  Причем, доставляло боль даже само это
желание,   поскольку  было   мучительно  сознавать  мое   полное  недомыслие
относительно  того  каким  же  именно  этот  мир  должен  быть,  чтобы  быть
справедливым; сознавал я лишь  то, что,  если  все может  быть хоть  чуточку
лучше, все должно быть совсем иначе.
     Не совладав с яростным  хотением выть, я, однако, сделал это беззвучно:
то был  даже не вой, а звон, - как если бы в ухо угодила цикада и ошалела от
неумения  вырваться  из  черепа.  Когда звон  в  голове  и  этот настрой  из
спутавшихся переживаний исчезли внезапно, как обрывается верещание цикады, -
изо всего, что промелькнуло в моей душе  пока я стоял в прихожей с письмом в
руках; больше, - пока работал в этом заведении, или еще больше, - пока жил в
этой  стране  и  вообще  на  свете, -  изо  всего  этого остался сейчас лишь
одинокий, глупый и потерянный, как булыжник в песках,  груз: моя неотступная
жалоба...  А трещание  цикады оборвала Ванда: крикнула  "Идут!" и вырвала из
моих рук письмо.



     Пришли,  как  всегда,  вместе.  Смеялись, но,  увидев меня, осеклись  и
скривили  лица:  Марк Помар  - в гримасе  утомленного мыслителя,  а Герд фон
Деминг  -  жизнерадостного  недоумка.   "Здравствуйте!   --   сказал  я.  --
Здравствуйте,  господа!"  Помар не  ответил, а Деминг объявил,  что  мы  уже
здоровались  дважды: в  первый  раз  утром, а второй  - только  что, когда я
сказал "здравствуйте"  без "господа". Я согласился  условно,  объяснив,  что
если  я,  действительно, здоровался  утром, чего не припомню, - то да, перед
тем, как сказать "господа", здоровался, получается, дважды.
     Пока,  освобождая  для  начальства  прихожую,  Ванда  выносила  себя  в
коридор, а Помар, прищемив пальцами ноздри, спешил  протиснуться мимо нее  к
своей  двери,  Герд,  не переставая  улыбаться  Ванде,  отметил, что  каждый
человек вправе здороваться столько раз, сколько ему хочется, а может быть, и
больше. Он сказал еще,  что одна из  его  секретарш  по  мюнхенской  работе,
благоухающая дама африканского происхождения, здоровалась с  ним каждый день
многократно, и от этого он получал удовольствие, потому что, здороваясь, она
утверждала свои гражданские права. Поскольку я всегда презирал не идиотов, а
тех,  кто  считал выгодным  им  подражать, и поскольку презрение  прибавляет
наглости,  я  заявил  в   ответ   Демингу,  что  всякая   дама  африканского
происхождения  вправе  также  быть дочерью  любого  народа, -  от поляков до
зулусов,  которые, кстати, вместо "здравствуйте" имеют обыкновение плевать в
глаза.
     Громче Ванды и с виду простодушней расхохотался сам Деминг. Зайдя вслед
за ним в кабинет Помара, я не знал с  чего начать  и стал смотреть в окно, в
котором  на  фоне дряхлого  неба появился красный дирижабль с привязанным  к
нему  полотняным хвостом,  полощущим на ветру строчку из расхожего  шлягера:
"Don?t worry, be happy!"  Когда  этот дирижабль проплыл,  приплыл другой - с
таким же советом. А потом - еще один. Не исключено,  что это был один  и тот
же, - назойливый, как уорхолловский дубль.
     -- Куда вы смотрите? -- возмутился Помар.
     -- На  дирижабль, --  кивнул я на окно,  -- и пытаюсь выяснить что это:
дирижабль или дирижабли.
     -- Что?! -- ужаснулся Марк и шагнул к  стеклу, из чего  я заключил, что
волновался  он  сильнее меня и потому все  это время дырявил  окно невидящим
взглядом.
     Втроем мы уставились в окно, но кроме грязных облаков и припозднившихся
в столице воробьев, ничего уже за стеклом не было.
     -- Уже  нету, но  был!  -- повторил я.  -- Или были! И  даже строчка из
шлягера про don?t worry, be happy.
     Помар  переглянулся с Демингом, продолжавшим притворяться, что он ни  о
чем не worry и всегда happy.
     -- О?кей! -- подытожил Марк. -- Что надо?
     Я проводил взглядом новый дирижабль и свалил булыжник:
     -- Где моя зурна?
     ...В  течение  двух месяцев  после  того, как  я  произнес  эти  слова,
добиваясь ответа на другие вопросы, жить пришлось с нарастающей скоростью, -
быстрее,  чем 60 секунд в минуту. Все это время  я снился  себе по ночам  за
рулем  сразу  двух  Ягуаров цвета "брызги бургундского", с воем мчавшихся по
хайвею  навстречу  друг  другу. Каждый  раз,  когда  я  просыпался  в  поту,
расстояния между лбами  автомобилей оставалось  меньше. Пока, однако, машины
столкнулись, местонахождением моей зурны  я - под руководством Ванды - успел
заинтересовать многих  вашингтонцев, которых роднила  меж собой  не любовь к
хаимовой зурне, а нелюбовь к пришлому в  столицу еврею, такому же крохотному
и  несуразному  на вид,  как Хаим  Исраелов, -  к  Чарльзу  Уику,  директору
организации ЮСИА, несущей ответственность за "Голос Америки". Где его зурна?
- с возмущением звонили ему конгрессмены и сенаторы.
     Помара  с Демингом начали таскать для  расспросов  "через улицу",  -  в
здание ЮСИА,  к  Уику, а самого Уика с тою  же  целью  -  "через лужайку" то
влево, в  Белый дом,  а то вправо, в Конгресс. Врагов у жиденка, слава Богу,
больше,  чем думала, призналась мне  Ванда, и  даст Господь, забьют  они его
твоею зурной.  Собственно,  местонахождение зурны никого  не  волновало.  Не
волновал никого и я, - Помару с  Демингом в ЮСИА,  а Уику в Конгрессе вопрос
задавали в нарицательной  форме:  неужели  шпионите за своим же сотрудником,
который  приехал  в нашу самую  справедливую  страну  за  счастьем,  включая
свободу  слова, о  которой  так  удачно  сказано в  Конституции?! И  неужели
беженца и, извините, еврея травите только потому, что Солженицын - каким  вы
его подаете  по  радио на народные деньги и каковым  он, как многие считают,
является, - кажется этому беженцу юдофобом?! Неужели?!
     Конечно же  нет, отвечали Деминг с Помаром вопрошавшему Уику,  а Уик  -
вопрошавшим народным представителям. Конечно же, мы ни  за кем не шпионили и
никого  не  травили,  и,  конечно же, травили вовсе не потому, а потому, что
этот беженец есть  еще и провокатор,  засланный в самую справедливую  страну
для того, чтобы опорочить самый правдивый "Голос".
     Вопрошавшие  не унимались и вопрошали  дальше, но забить Уика оказалось
непросто,  ибо  кроме  многочисленных  могучих  врагов у него  был один,  но
всемогущий друг,  президент,  - почему у  него и были многочисленные могучие
враги, которые не сумели причинить ему никакого иного вреда кроме того,  что
закрепили за ним  репутацию  слабоумного  еврея. Слухи о его  слабоумии были
столь настойчивыми, что Уик, говорят, поверил им сам и начал, подобно многим
слабоумным людям, изъясняться античными цитатами,  хотя,  в  отличие от этих
людей,  был  крайне надменен и  брезговал называть  источники. Говорили еще,
что, подобно своему державному другу,  на всем  свете его  пугали только три
вещи: жена, СССР и "Вашингтон пост".
     Если оно так и есть, то не случайно,  что  назавтра после того, как мне
позвонила  на  работу  сотрудница  этой  газеты  и  договорилась  о  встрече
послезавтра - "узнать побольше о жалобе на правительство", - на следующее же
утро я  был вызван к  Уику.  Сообщила мне об этом Ванда,  которой в ответ  я
признался, что считаю себя кретином.
     -- Ты  прав, --  развеселилась она, --  но  твой домашний телефон  тоже
прослушивается! -- и добавила. -- А крысам становится жарко!




     Мне стало весело  не раньше,  чем  меня  подсадили  к  Уику, которого я
увидел  впервые: лицо  у него оказалось настолько  острым  и безжизненным, а
крохотное  туловище,  на  котором  лицо  возлежало,  - настолько,  наоборот,
настороженным,  что  не подумать  о крысе было невозможно. К  тому же вместо
"здравствуйте" Уик  сказал мне, что, несмотря на зиму, сегодня жарко. Потом,
не дав  мне  высказаться по этому же вопросу,  объявил  стенографистке,  что
лукавить передумал:
     -- Хватит о погоде!  -- и повернулся ко мне. -- Интересней  другое: что
же  это ты  намылился сказать Аманде? Сперва  мы выслушаем  тебя, потом ты -
меня, а потом забудешь про Аманду.
     Стенографистка улыбнулась: конечно забудет.
     -- Я вас не забуду,  Аманда! -- пообещал я ей от волнения, но она, хотя
и обрадовалась, мотнула головой:
     -- Меня зовут не Аманда, а Ванда. Я, кстати, тоже, как и вы, из Польши,
но у меня там уже никого нет, только папа, ксендз.
     -- Ах, вас тоже зовут Ванда? -- запутался я.
     Она  не  ответила,  потому  что  директорское  туловище  неодобрительно
дрогнуло.
     --  Извините, -- обратился я к нему. -- Мне просто послышалось, что  вы
сказали не "Ванда", а "Аманда".
     -- Да, я сказал "Аманда"! -- сказал Уик. -- Не "Ванда"!
     -- А кто такая Аманда? -- не понял я.
     Уик снова дернулся, но в этот раз рассердился на меня:
     --  Аманда  -  это дама,  с которой ты  завтра встречаешься.  Нагасаки.
"Вашингтон пост". Вспомнил?
     Теперь - из-за Аманды - рассердилась на меня и Ванда.
     --  Ее зовут  Аманда?  -- сказал  я.  -- Я запомнил только  фамилию,  -
трагическая! А она и не называла имени: я, говорит, мисс Нагасаки.
     --  Допустим!  --  допустил  директор,  чего  стенографистка  делать не
собиралась.  -- Допустим,  как говорили древние! Так  что же ты скажешь мисс
Нагасаки?
     Я подумал, но решил сказать правду:
     -- Скажу ей правду! -- и уточнил. -- Выложу мою жалобу.
     -- Ну, валяй! -- поправился он в кресле. -- Выкладывай!
     Поудобней расположился  и  я. Ухватился за  громоздкий  булыжник жалобы
внутри себя, набрал в легкие воздух  и начал  - без иронии -  со слов:  "Как
говорили древние..."
     Древних  - по  окончании  моей  речи  - упомянул и  он. Пока, однако, я
произносил  эту речь, а стенографистка Ванда ерзала на стуле и  недружелюбно
поглядывала на меня, - Уик не только ни разу  не шелохнулся,  но ни  разу не
отвел взгляда от своих веснушчатых рук, которые держал скрещенными на столе.
Трижды - пока я выкладывал жалобу - на верхнюю кисть приземлялся неизвестный
мне крылатый червяк и скреб директорскую кожу своими гадкими ножками. Уик не
пошевелил  пальцем и тут. Следить за  выражением  его  лица было бесполезно,
поскольку выражения на нем быть не могло. Ничего нельзя было определить и по
осанке  туловища: держалось  впечатление,  будто в  кресле  покоилась  мумия
гигантской  крысы.  Больше всего меня раздражало, что я не понимал - слушает
ли он эту жалобу впервые или нет. На всякий случай, я рассказал обо всем,  -
не только о том, что чтения солженицынской прозы следует либо прервать, либо
представить ее не в качестве истории, а в качестве вымысла; рассказал даже о
том, что "Голос" занимается шпионажем - посылает закодированные радиосигналы
советским  резидентам  ЦРУ  во  время  передач  о нечистоплотности советской
журналистики,  - обо  всем, что смыкало этот "Голос" с голосами моей родины,
со  всем  тем,  чем он громко возмущается. Когда  я закончил жаловаться, Уик
произнес:
     -- А  поститься пробовал? Кто-то  из древних сказал, что, если человеку
нечего делать, самое полезное - поститься.
     -- Я тоже не знаю кто это сказал, но поститься опасно.
     --  Опасно?  --  испугалась  стенографистка,  которая  ерзала на  стуле
потому, что еле на нем умещалась. -- Для здоровья?
     --  Нет, -- успокоил  я ее,  -- для совести: голодный желудок обостряет
ее; поэтому  поститься - если хочешь сказать  правду -  глупо. Так  говорили
эскулапы. Конечно, древние.
     -- "Эскулапы"? -- вскинулась она. -- Как это пишется?
     Ответить мне Уик не позволил:
     --  Правду  может  сказать любой идиот, как сказал кто-то из древних, и
только мудрец пробивает красивой  ложью  завесу бытия, тем  более,  что, как
сказал тот же древний, - а может  быть, другой, - на свете нет ни правды, ни
лжи.
     Мною овладело  чувство  моей исторической важности: друг президента  не
брезгует  обсуждать  с  петхаинским  беженцем  общие  принципы  человеческой
природы.  И  раз   беседа  стенографируется,  -  вечером,  распивая  компот,
ознакомится с нею и вождь.
     --  Господин директор! -- произнес  я, откинувшись  назад. -- Я пока не
гражданин, но  уже  патриот! И  вы,  наверное,  очень хотите знать  почему я
приехал сюда, правда?
     -- Нет, -- сказал Уик, -- совсем не хочу.
     Я не поверил, ибо иначе вопрос утрачивал смысл, состоявший в том, что у
меня имелся на него ответ:
     --  Я  стал  американцем  потому,  что  истина  глаголет  устами  наших
президентов!  Один  из них, выслушав ваше  замечание,  будто  правду говорят
идиоты, а  лгут мудрецы, - ответил  бы  так: я вас уважаю, господин  Уик, но
постоянно лгать  невозможно!  Какое-то время можно  лгать  всем, постоянно -
кому-то  одному,  но  всем  и  всегда  -   невозможно!  --  и  повернулся  к
стенографистке. -- Вы поспеваете?
     Ответить директор не позволил теперь и ей:
     --  Ложь  -  хорошая  вещь  с  плохим  названием!  -- и поведя пальцем,
запретил эту фразу записывать. -- Это моя фраза! А что касается "лгать  всем
и всегда невозможно", ответ такой: "Возможно, если есть достаточный бюджет!"
И сказал  это  твой другой  президент,  сам  знаешь кто!  А сейчас - есть ли
какая-нибудь польза от правды? Конечно, есть: правда, сказал этот президент,
это камень,  назначение  которого в том,  чтобы  на  нем  спотыкаться!  -- и
пальцем же Уик  велел стенографистке это  записать. --  Зачем спотыкаться? А
чтобы  легче  отбирать  людей:  если кто споткнется,  но плюнет на камень  и
пойдет дальше, - это наш  человек! Кому кроме того древнего скульптора нужны
сидящие на камне чокнутые мыслители?!
     -- Вы имеете в виду Родена? -- обнаглел я.
     -- Родан или Нодар? -- вставила стенографистка.
     -- Неважно! -- подсказал ей Уик, и я с ним согласился.
     Возражать стал по существу,  причем, - с оглядкой на свое место в общей
истории, которое с каждой фразой  казалось мне более обширным. Смущало лишь,
что стенографистка из невежества или вредности могла эти фразы  переврать. К
концу монолога  я восторгался  собою  так  искренне,  что  меня порывало  то
выскочить из  собственной кожи и зацеловать себя до дыр, а  то,  не  покидая
себя,   расплакаться  от   умиления.   Соответственно  и   поступил:  сперва
расхохотался,  выдав  истерическое  состояние  духа, а  потом,  обращаясь  к
будущим поколениям, объявил:
     -- Господин директор!  Причем, обращаюсь не  только  к вам. Я  все-таки
прав!  Спросите  - почему?  А  потому,  что, как говорили  древние,  веселый
человек  всегда  прав!  Вы назвали мою жалобу бредовой,  но  я  готов за нее
умереть! И снова спросите - как? Стоя на  ногах и со смехом! Я готов уйти из
этого мира  исполненный лучших  надежд!  Спросите - почему? Потому, что, как
сказал кто-то  из  древних, если человек умирает  со  смехом, -  это  начало
завидной судьбы!
     От уиковских  недругов мне  приходилось  слышать, что,  как  и подобает
разбогатевшему на  скачках провинциальному еврею, он изъясняется примитивно,
благодаря чему, дескать, президент и ввел  его в  свой  кухонный кабинет. Со
мною Уик разговаривал вычурно, хотя и предупредил, что не терпит тонкостей в
речи  за  исключением самооочевидных, то  есть  таких,  которые не  являются
тонкостями:
     --  Я  вообще  говорю  просто,  чтобы  понимали  даже  дураки;  причем,
благодаря  положению, не боюсь  обвинений,  будто дураки  меня и слушают. Но
поскольку,  как считали  древние, положение и  обязывает,  буду выражаться с
тонкостями.  Прежде  всего  я  прекрасно  вижу  что  тобой  движет:  ты  сам
признался, что - еврей, а принадлежность к  еврейству сводится для многих  к
поискам алиби. Это - комплекс неполноценности, от которого - я тебя понимаю!
-  полностью отряхнуться  трудно,  как от последней  капли в  писсуаре! Я не
люблю тонкостей. Ванда,  насчет писсуара -  не надо... Это - раз. Во-вторых,
тебе  хочется добиться  невозможного, -  отмены  передач,  которые одобрены.
Отменить  - значит признать  свою  погрешность, а это, как считали  древние,
хорошо  для души,  но не для репутации. В-третьих, ты и  сам не веришь в то,
что говоришь: как  считали древние, если постоянно твердишь, будто во что-то
веришь, значит, этого  боишься! Спрашивается: чего  же ты  боишься? Отвечаю:
того,  что  не  сможешь найти  алиби  своему существованию. Ясно одно, - и я
заканчиваю, но этого, Ванда, записывать тоже не надо. Так вот, ясно одно,  -
это  я тебе,  Родан! Если не перестанешь  искать  свое  жалкое алиби  в моих
владениях, а тем более -  с этой бездельницей Нагасаки,  то очень скоро тебе
придется ломать голову - причем, безуспешно! - в поисках опровержений такого
обвинения... я имею в виду  обвинение  в таком грехе, совершить который тебе
не хватило бы ума! Не только  ведь гражданином не  станешь, но за такой грех
гонят в шею из страны. А это тебе будет обидно, потому что ты уже патриот!
     Потом он  взглянул на  часы,  развернулся корпусом  к  стенографистке и
продиктовал ей еще одну фразу:
     -- Мне сказать больше нечего, -- и протянул руку.
     Вытянутую  в струну, директор держал ее,  во-первых,  слишком низко над
столом,  а  во-вторых,  - по  причине ее  короткости, -  слишком  близко  от
туловища. Для пожатия этой  руки  мне пришлось бы  не только вывернуть вверх
свою, но, перегнувшись через стол, проникнуть сперва  в узкую щель между ним
и  директорской  ладонью, а потом осторожно  обвить  ее  своею.  Прежде, чем
шевельнуться, я заглянул Уику в свернувшиеся зрачки и  увидел, что облегчать
мою задачу он не намерен. Отказавшись от приглашения перегнуться через стол,
я обошел  его справа, и, растопырив пальцы левой кисти, небрежно, но властно
обхватил  ею и защелкнул в  ней, как  в наручнике, по-детски тонкое и  голое
запястье протянутой мне конечности, а потом по-хозяйски тряхнул ею три раза.
В этот раз заглянуть мумии в зрачки не удалось из-за произведенного ею шума,
-  пронзительного скрипа резко  отброшенного назад кресла, сердитого  хруста
костей в коленных сгибах и дрожащего от негодования возгласа: "Вон!"
     ...В течение нескольких часов жизнь казалась мне восхитительной, но еще
до того, пока день остыл,  во мне начала набухать печаль. Попробовал утопить
ее в  коньяке, но, подобно многим  другим до меня, выяснил, что печаль умеет
плавать. Ночью снова приснился хайвей, перехваченный жгутом низкого моста, и
пустынный, как синяя аорта, из которой вытекла жизнь. На мосту, как грачи на
проводе,  скучали  прильнувшие  к  перилам  одинокие  ротозеи,  дожидавшиеся
обещанного праздника, - смертного боя  безумных Ягуаров. Картина  была столь
же  унылой,  сколь мертвой бывает только фотозаставка на экране закончившего
передачи телевизора. Перед рассветом в  этот безжизненный кадр протолкнулся,
наконец,  гул  знакомых  моторов,  и  скоро   все  пространство  наполнилось
надсадным ревом автотурбин,  а когда звукам было уже некуда деться, внизу на
хайвее вспыхнули в полутьме два Ягуара. Через несколько секунд они вдруг как
бы замерли  и,  вскочив на дыбы,  вцепились  друг  в  друга  с пронзительным
скрежетом.  После  глухого - как пробка  из  бутылки  -  взрыва  над хайвеем
взметнулся столб серебристого пламени, сразу же  распавшийся в шипящий дождь
из брызг бургундского.
     Изгнанием из "Голоса" дело  не  закончилось. Пришлось  оставить семью в
столице, перебраться - вместе с моим Бьюиком - в Нью-Йорк и пристроиться там
в  кар-сервисе  "Восемь  с половиной".  Названием  контора была  обязана  не
придирчивому  подсчету  нанятых  ею  автомобилей,  а тому,  что  управляющий
работал когда-то помрежом над одноименным фильмом Феллини...
     Первый  месяц был восхитителен: аэропорты, вокзалы, пассажиры, анекдоты
и возбуждающее одиночество в манхэттенских  ущельях!  В складку над дверью я
заложил мезузу из  моей петхаинской квартиры, в результате  чего Бьюик  стал
походить сразу на родительский дом и на моторизированную синагогу. Позже ото
всего  этого  начало тошнить, ибо  все  стало повторяться,  - даже анекдоты.
Сперва заскучал  по  дому, -  по  жене,  дочери, матери, братьям, а  однажды
захотелось  вдруг  выставить  пассажира  посреди  мостовой,  развернуться  в
обратную от Вашингтона сторону, вскинуть прощальный  взгляд на  нью-йоркские
небоскребы  и, раздавив ногой газовую педаль, рвануть против движения назад,
в  Петхаин, где никого уже у меня не  осталось; уцелел,  быть может,  только
дом, в котором вырос, и на кладбище - могила предков. Это желание тоже стало
возвращаться,  прививая мне самое  ненавистное из чувств, - сладкое  чувство
тихой трагичности бытия. Я испугался его и в панике стал искать приключений.




     Вкуса к  драматическому  не хватает даже нью-йоркцам,  а  нью-йоркцы  -
густой  материал   для  обобщений.  Вопреки  репутации,  человек  не  далеко
оторвался от животного мира, где  ничего  драматического  нет... Женщины,  с
которыми  я  связался  в  Нью-Йорке,  задавали  мне  после  первой  же  ночи
одинаковый вопрос: как быть теперь с твоею женой?  Одинаково  предсказуемыми
были и  пассажиры: на коротких дистанциях поругивали  погоду,  на  средних -
город,  а  на  длинных  -  человечество.  В течение  первых  двух месяцев  я
приобретал  лотерейные  билеты,  но  они  стали  раздражать меня не  столько
предсказуемостью результата, сколько тем,  что одинаково выглядели. Пробовал
и другое. Трижды  вторгся  на  территорию Гарлема: в первый раз,  не покидая
автомобиль,  купил  мороженое  Хагендаз  с  орехами, во второй,  спешившись,
почистил  паклей  ветровое  стекло, а в третий - в  тесном баре  смотрел  по
телевизору бейсбол, возмущавший меня еще и загадочностью  правил. Мало того,
что драмы не вышло, - мне там, увы, эти правила объяснили...
     Потом завязал быстротечный роман с замужней солисткой балетной труппы в
предвкушении  того высокого часа,  когда это  известие  дойдет  до  супруга,
который  зарезал как-то ее любовника. Сам он тоже был солистом, но - бывшим,
почему,  по  ее   словам,  страдал  маниакальной  ревнивостью  и   таким  же
нетерпением  ко  всему  длящемуся, - от  ноющей  боли  в мениске до  евреев.
Высокий час выпал на канун  праздника  масок и тыкв  Халловин, на который  -
среди  эрогенных  Кэтскильских  гор - солистка  назначила  мне нашу  половую
премьеру. Однако в ночь перед премьерой она сообщает мне по телефону упавшим
голосом,  что бывший солист пронюхал о  нашем плане, напился ямайского рому,
уселся в японский автомобиль, а сейчас с финским ножом поджидает меня в моем
подъезде, из чего следует, что забыть надо не  только про эрогенные горы, но
и собственный дом.
     Наоборот! - торжествую я и, не заправляясь бензином, мчусь через ночной
Нью-Йорк  к маниакальному  ревнивцу.  Называю себя  по  имени  и сообщаю ему
твердым голосом, что он не имеет  права!  И вдруг он не тянется в карман  за
ножом, -  не спрашивает  даже  о каком праве  говорю.  Я объясняю:  никакого
права, но он опять молчит. Тогда я вдаюсь  в подробности: никто,  говорю, не
имеет  права  мешать,  причем, двум  половозрелым  людям, из которых  одна -
активная  солистка, а второй  - почти гражданин; особенно в Халловин,  и тем
более -  в  горы! А он  все молчит и, изнывая от боли в мениске, постукивает
носком по мраморному настилу в темном подъезде.
     Потом я информирую его, что половой акт есть форма коммуникации,  и, по
всей видимости, солистка предпочитает коммуницировать завтра со мной, а не с
ним,  из  чего  ему  следует  сделать  вывод  о  необходимости  пересмотреть
отношение к длящимся субстанциям; а что  касается меня,  то я, во-первых, ни
разу еще не  бывал в эрогенных горах, а во-вторых, люблю драматическое! А он
вяло кивает головой и возвращается в автомобиль, поскольку и вправду не имел
права.  Премьеру я, тем  не менее,  отменил:  в последний момент, когда лицо
бывшего  солиста  мелькнуло  в  желтом  свете  фонаря,  меня  осенило,   что
неожиданную вялость  в его движениях следует  приписать  крепчавшему  в  нем
СПИДу.
     Эта  несостоявшаяся  драма подсказала  мне на  будущее блестящую  идею:
пренебрежение к нулевому показателю бензометра. Когда солистка сообщила мне,
что меня  ждут в подъезде, бензин в машине был на нуле, но ближайшая колонка
оказалась под  замком.  Следующую,  подгоняемый напористым  роем равелевских
зуйков в  репродукторе,  я  пропустил  из  уважения к ритму.  Еще одну -  от
возбуждения, а потом колонок не стало, и всю дорогу сердце мое трепыхалось в
тисках сладкого  страха  из-за того, что, подобно горючему в  баке, в нем не
хватит крови, - заглохнет в  пути, не дотянув до праздника драмы. Всю дорогу
до подъезда я  умолял  Властелина сделать сразу  так, чтобы  в баке  хватило
бензина  и чтобы его не хватило в баке. Но ни тогда, ни позже наслаждение от
ожидания  драмы  самою  драмой, увы,  так и  не завершалось: бензина  в баке
всегда  оказывалось достаточно. Так было изо дня  в день до  кануна  другого
американского праздника, - Благодарения.
     День  был  воскресный и  неубранный,  стрелка  на нуле,  а в  кабине  -
пассажир  с  фамилией  Роден:  из  Кеннеди в  Вестчэстер. Ехал  я  медленно,
приглашая его к  разговору,  но он  приглашение игнорировал  и жевал  оливки
защитного цвета. Потом  я  начал извиняться,  что сижу к нему спиной.  Роден
извинил  и  вернулся  к оливкам.  Тогда я пропустил колонку.  Роден перестал
жевать оливки, заметил, что следующая колонка  будет  только через 15 миль и
посоветовал  развернуться  к пропущенной.  Я ответил, что  бензина, надеюсь,
хватит, и, наконец, случилось то, чего - вопреки надежде - желал! Я позвонил
в  Трипл-Эй,  объяснил, что застрял на шоссе с  пустым бензобаком,  попросил
Родена запастись  терпением  и  извинился. По-прежнему извинил и  вернулся к
оливкам. Когда оливков осталось полдюжины, у меня возникло предчувствие, что
как только они выйдут, и Родену станет нечего делать, - начнется  драма. Так
и вышло.
     Проглотив  последние  оливки, Роден  вытирает  губы и произносит  вслух
мысль, которая промелькнула в моей голове: остается только слушать музыку! Я
соглашаюсь и  лезу  в  бардачок  за единственной кассетой. Я бы хотел зурну,
сообщает  он. При  этом  я не  удивляюсь, как если бы действие происходило в
Грозном, и  отвечаю: да, здесь зурна!  Потом  мы  оба замолкаем,  и в Бьюике
разворачивается  музыкальная вязь, которая не  умещается в салоне и крадется
наружу,  где ее раздирает в клочья  поток  бешеных машин.  Извините, говорит
Роден, не могли бы закрыть  окно, а то от звуков ничего не останется, хотя с
открытым окном  лучше, потому  что  у  меня астма.  Потом он  не изрекает ни
слова, поскольку все вокруг забито вплетающимися друг в друга  из-за тесноты
музыкальными  узорами,  -  так тесно, что  в машине  едва  хватает места для
выдоха. Потом кассета заканчивается, но проходит время, пока все звуки - как
тяжелое  вино  сквозь воронку - процеживаются  из  ушей  в наши  захмелевшие
головы. Потом проходит еще какое-то время, пока музыка растекается по  всему
организму, разгружая голову ровно настолько и не больше, сколько достаточно,
чтобы  все  последующее  стало восприниматься  как  жизнь,  -  то  есть  как
сиюминутно творимое и как повторение прошлого, что я объяснил  тогда просто:
люди чувствуют и мыслят одинаково.
     Как  только  звуки  в  салоне  рассосались,  Роден   высказывает  вслух
наблюдение, которое  мгновением  раньше возникло у меня: у нас, оказывается,
сходные  имена.  Потом:  он  прилетел  из  Союза, и был также в Грозном, где
восемь  стариков рассказали ему о девятом, который умер от астмы и  играл на
зурне  как никто, и у него, у Родена, в  чемодане - такая же кассета с такою
же  музыкой.  А  потом - что  зурна,  на  которой  старик играл эту  музыку,
находится в Вашингтоне; и  что он  хотел  бы  ее купить, но в  Вашингтон  не
поедет, ибо  брезгует  им настолько, что управление столичной  штаб-квартиры
своей юридической фирмы вверил близнецу и переехал в Вэстчестер к любовнику,
известному специалисту по кавказскому фольклору. Около года назад  с Роденом
случилась драма:  сопровождая фольклориста в  поездке по  Чечне,  он к  нему
охладел  из-за  внезапной  же  страсти к  усатому государственному деятелю с
возбуждающим именем Тельман,  у  которого, пренебрегая астмой,  Роден только
что гостил в высокогорном предместье Грозного.
     Я    возмутился:   как   можно   завязывать   интимные    отношения   с
правительственным  работником?  Роден  возразил,  что Тельман  прежде  всего
баснописец, обладающий широким  видением мира. Широким?! Ъ испугался я. Ъ Не
может быть! Как же не может, возмутился  теперь Роден, если  Тельман, ни  на
грамм не будучи евреем,  позавчера вынес постановление  о неприкосновенности
местной синагоги  в связи с ее  возведением в ранг  музейных экспонатов.  Не
может быть! - повторил  я,  но  Роден по-прежнему  не согласился:  как же не
может быть, когда нью-йоркская еврейская организация  послала Тельману через
Родена три  тысячи призовых  долларов  за  бережное  отношение  к  еврейской
старине. Люди недооценивают людей, добавил он, - особенно  выходцы из Союза.
И еще - что я, наверное, родом оттуда, а судя по виду, - гетеросексуал, хотя
душа моя и полна неистраченной жалобы.
     Так и есть,  кивнул я и стал рассказывать ему про зурну, закончив  тем,
как меня  погнали из Вашингтона. Роден поддакивал, словно  знал все  не хуже
меня, а когда я остановился,  начал говорить вещи, которые я не просто знал,
но  о которых именно  тогда  и  вспомнил.  Сперва  он  высказал  три  мысли,
связанные с фольклором: приступ астмы  следует  лечить пшеничными лепешками,
опущенными в мед и залитыми неразбавленным вином; в  горах бывает так  много
света, что в  крыльях птиц видны даже  косточки; согласные звуки в молитве -
это как плоть, а гласные - как дух, и они движутся в пространстве, как живое
существо,  а  из  этого  единства  возникает  первозданный  смысл,   который
присутствовал при сотворении мира. Потом он сказал, что жалоба - это страсть
к  разрушению,  а страсть к разрушению,  в том  числе  к  саморазрушению,  -
животворная  страсть.  Потом  еще:  для  того, чтобы  быть счастливым,  надо
перестать к этому стремиться.  Потом такое: сегодняшнее исчезает так быстро,
что человек наслаждается им только когда оно становится прошлым. И еще: вещи
собрать воедино невозможно, ибо они существуют именно в единстве, а потому в
качестве  таковых  их  и надо принимать.  И  наконец, -  что  самым  ужасным
открытием была бы возможность читать мысли других людей...
     -- Люди мыслят одинаково, --  сказал я, -- а значит, каждому известно о
чем думает другой.
     -- Неправда! -- рассудил Роден. -- Вы, например, не догадываетесь - что
я вам хочу предложить.
     --  В связи с чем? --  насторожился я и решил было напомнить ему о моей
гетеросексуальности.
     -- В связи с вашей жалобой, -- и тут он опускает стекло, глотает воздух
и  под шум проезжающих машин  произносит  слова, которые,  проступая в  моем
сознании давно, сложились в произнесенную им фразу мгновением раньше. -- Вам
надо подать  на Америку в суд!  -- и  добавил неожиданное. -- И я вам в этом
помогу.
     Наутро я возвратился в Вашингтон, через неделю подал на Америку в  суд,
а через месяц,  в день  осеннего праздника Торы,  встретил  в  синагогальном
клубе Герда  фон  Деминга.  Он подмигивал  раввину,  потел,  икал,  гикал и,
главное, проворно подергивал задницей  под быстрые ритмы кларнета. До  суда,
на котором ему пришлось доказывать отсутствие презрения  к  евреям, было еще
не  близко, но именно там, в  еврейском клубе, мне  впервые стало страшно за
то, что я еврей. От ненависти в действиях можно защищаться,  а от скрытой, а
потому углубляющейся - нет. Герд веселился так агрессивно, что чувство стыда
за него исчезло  у  меня в  тот  же миг,  когда  я  представил  глубину  его
ненависти к  окружавшим  нас клубным евреям, большинство из которых, подобно
любому большинству чересчур визгливых и потных людей, вызывали неприязнь и у
меня.




     Моя  бабушка  Эстер наказывала  мне  отворачиваться  от  того,  что  не
поддается  объяснению,  поскольку  странное  считала  предвестием  душевного
замешательства. Сознавая, что обрекаю  себя именно на  это, я, тем не менее,
не  смог  отвести  изумленного взгляда  от  проплывшей  мимо меня по  салону
гердовой  задницы,  сконструированной из множества  рыхлых комков. Когда она
исчезла  из  виду,  меня,  действительно,  охватило   замешательство:  из-за
парчовой гардины в салон самолета вступил Гена Краснер!
     ...Гена прибыл в Квинс  одновременно со мной, но - из Ялты, и поселился
в  трех  кварталах от моего  дома.  В  отличие от меня,  обладал ремеслом, -
акушер-гинеколог! - но, подобно мне, привез с собой в Америку жену и дочь. И
мы с ним, и наши дочки были одногодками, а жены - еще и коллегами, знатоками
античной  филологии. По  рекомендации  еврейской  благотворительной  службы,
стали коллегами и  в Штатах, - уборщицами при  одном  и том же манхэттенском
отеле. Сдружились. Чуть свет  встречались в  сабвее  и  тащились  на  работу
вместе: безопасней. Возвращались поздно изможденные и печальные: за этим ли,
дескать, уезжали?!
     Жаловаться перестали  не раньше,  чем  я  рассказал им  шутку о  еврее,
который на каждой  станции выглядывал из  поезда  и вздыхал "Ой вэй!", а  на
последней станции, когда его спросили почему он всю  дорогу страдал, ответил
так:  "Ведь я же сижу не в том поезде!" Пересесть в "тот" ни  Любе,  Гениной
жене, ни моей собственной не было уже никакой возможности, но реагировать на
свои невзгоды они  после  этой  шутки  стали  иначе. Хотя  Люба  по-прежнему
вздыхала, она говорила при этом уже  другие  слова: ой вэй, скорей бы пришел
март, то есть срок Гениного "тэста"!  Гена сидел дома с утра до утра и "грыз
английский".  Два  других  экзамена,  по специальности, свалил  легко, но  с
третьим, чуял,  выйдет беда, -  завалит. А без  него  - хоть он всю  жизнь и
работал в России акушером  - не позволят "абортировать" даже кур, не  говоря
уж  о принятии  родов.  Весь январь  Люба проклинала февраль за  то, что  он
отдаляет пришествие  марта.  А  моя жена сердилась на философию  за то,  что
философия  имеет  долгую  историю,  по  каковой  причине  мне  не  удавалось
закончить   мою  книгу  об  этой   истории  быстрее,   чем  того   требовали
обстоятельства: вот допишет, мол, муж книгу, - и станет жить легче, как было
в Грузии!
     Однажды,  в конце  февраля,  Люба попросила жену принести  почитать "из
мужа". Жена ответила, что книгу  я пишу  по-английски.  "Что?!" - вскрикнула
Люба,  и наутро  Краснеры пришли  втроем с  бутылкой  французского  коньяка.
Пришли  и  пали мне в ноги: спаси, дескать, и выручи, одна надежда на Бога и
на тебя!  Нет,  в  обратном порядке: на  тебя  и  на Бога! План спасения был
криминален,  но  романтичен:  на один  только  день в  моей  жизни,  на день
английского  "тэста", мне  предписывалось  стать  Геной Краснером, для  чего
достаточно  было  на  экзаменационном  талоне  с Гениным  именем  и  адресом
заменить его фотокарточку моей.
     Если  бы  Краснеры знали  меня лучше,  они могли бы не только достойней
себя вести, но - главное - обойтись без коньяка: я бы с радостью сделал  это
даром. Причем, - по целому ряду причин,  из которых принципиальным значением
обладали  две:  моя  неизживаемая тяга  к  перевоплощению и мое  презрение к
местным врачам, напуганным конкуренцией со стороны эмигрантов и сплоченным в
рвении усложнять  им  обретение  лицензий.  Желая  польстить мне, Гена  стал
философствовать.   Зачем,   например,   убеждал  он  меня,   у   российского
акушера-гинеколога  требовать  знание  английского  на  уровне  борзописцев?
Спрашивать  надо  другое: знает ли откуда в Америке  берутся  дети  и откуда
лезут  на свет, - оттуда ли, откуда лезут в Ялте? До  переселения  в Америку
Гена принимал  роды  или "абортировал" 20 лет  и был  достаточно  образован,
чтобы понимать  вдобавок,  что  с детьми  -  когда они  лезут  на свет  - не
требуется вести  англоязычные беседы  с  использованием идиом.  Предположим,
российский акушер  сказал  что-нибудь не  так:  не  полезут  же  сукины дети
обратно!  А  касательно абортов, вздохнул  он,  -  так же,  впрочем,  как  и
деятельности, которая служит  им причиной, - минимальное знание языка вполне
достаточно, правильно?
     Правильно, ответил я и поехал вместо него сдавать английский. Но потом,
как Гена, собственно, и чуял, вышла беда. То есть я написал все как следует,
подписался  "Краснер"  и  вручил  рукопись  вместе  с  талоном  председателю
комиссии, статному индусу  в чесучовом кителе. Но статный  индус взглянул на
талон и воскликнул:
     -- Так это вы и есть доктор  Краснер!  Наконец-то! -- и  обнял за плечи
как соотечественника.
     Оказалось, что индус -  хотя  и  не  соотечественник  -  живет на одной
площадке с Краснерами и прекрасно знает Любу с Ириной, а меня, то есть Гену,
пока ни разу не встречал.
     -- Я все сидел, занимался! -- сказал я ему про Гену.
     -- Молодец! -- похвалил меня статный индус и бросил взгляд на рукопись.
-- Пишете хорошо и говорите сносно. Напрасно ваша Люба жаловалась! Правильно
говорят в моем отечестве: русские скромны! А какой у вас, извините, профиль?
     Я сказал,  что  мой профиль -  психиатрия. Расчет был прост:  индусы не
предохраняются от зачатия и охотно размножаются, а потому сознаваться, будто
я акушер - опасно: наверняка хоть кто-нибудь в его семействе и хоть немножко
уже беременен! С психикой же у индусов дела обстоят надежней: предохраняются
йогой. Просчет оказался  трагическим:  индус,  приподнявшись  на цыпочках  и
постаравшись показаться мне еще более статным, чем был, объявил, что вечером
приведет на  осмотр зятя, который  уже второй месяц  не решался  лишать свою
жену, то есть дочку статного индуса, девственности, поскольку не решалась на
это  она сама. Обещал 20 долларов и  национальный сувенир:  иллюстрированный
древнеиндийский самоучитель любви.
     Через час, на лихорадочном совещании в "Макдональдсе" между моей семьей
и  Краснерами, было постановлено, что  Гена  домой к  себе не возвращается и
ночует  в квартире Любиной подруги, на неделю укатившей с женихом в Канаду и
оставившей ей ключи кормить кота. Что же  касается меня, психиатра Краснера,
я  переселяюсь на день-два,  до исхода кризиса, к  Любе с  Ириной. Краснерам
было  неловко, и они намекнули, что после моего освобождения  купят еще одну
бутылку  коньяка,  - получше. Люба обещала не мешать работать над  книгой  и
ходить  по  квартире  в  гуцульских  войлочных шлепанцах.  Еще  она  обещала
отменить завтра выходной и отправиться в отель, а Ирина с радостью вызвалась
навестить одноклассницу.
     -- Знаю я эту одноклассницу! -- рыкнул Гена. -- Сидеть дома!
     Вечером, в идиллической семейной обстановке за  чашкой грузинского чая,
который  выдала мне "на  срок  заключения"  моя жена, и за песочным печеньем
по-ялтински,   которое  выпекла  Люба,  я   прописал  индусским  молодоженам
оптимизм. Пояснил  при  этом,  что  оптимизм  рождается  из  понимания  того
простого  факта, что завтра  обстоятельства  не могут  сложиться  хуже,  чем
сегодня, и добавил к этому рецепту серию нравоучительных, но веселых историй
на тему первой  брачной ночи,  завершив ее  самой воспламенительной арабской
сказкой из "Тысячи и одной ночи".
     Все потом вышло как в пьяном бреду, тем более, что кроме чая жена  моя,
то  есть не Люба Краснер, не временная  и  подставная, а настоящая, то  есть
вечная жена  из временно  покинутого дома,  вернула  через мою дочь по  моей
новой  семье,   через  Ирину,  бутылку  французского  коньяка.  Ей  хотелось
подчеркнуть, что в  беде полноценные эмигранты призваны  помогать друг другу
без оглядки  на  дешевые  дары.  Поскольку  индусы пили один только чай, всю
бутылку - пока разыгрывали перед  гостями роли супругов - выдули мы с Любой,
и в алкогольном чаду перевоплощения ночь у нас,  как мы оба предчувствовали,
вышла  не просто супружеской,  а новобрачной,  то есть  расписанной арабской
вязью и индийскими красками.
     Люба удрала  на работу пока  я проснулся. Перед рассветом мне приснился
горящий  жираф, который вел себя экстравагантней, чем на загадочной  картине
Дали: во-первых, лежал голышом, без покрывала,  в двуспальной кровати  среди
продрогшего Квинса, и хотя пылал тем же ослепительно-оранжевым огнем геенны,
- притворялся,  будто не в силах пробудиться; во-вторых же, не позволял себе
стонать от  боли  или морщиться от  едкого запаха паленого  мяса. Вдобавок -
сознавал, что возгорелся  от  похмельного скопления гудящих спиртных паров и
стыда за свершенный грех... Пробудившись, но все еще робея разомкнуть глаза,
я  стал  отбирать в  голове  лучшие оправдания  своей выходке и после долгих
колебаний  остановился на очевидном: я  - это не я, а Гена Краснер,  который
женат на жене  Любе, а потому оказался в ее кровати, - на своей собственной,
Гениной, территории. Непогрешимость этого довода придала  мне силы подняться
и направиться в ванную.
     До горячего душа, однако, дело не дошло. Стоило мне невзначай вспомнить
ночные  сцены,  - особенно  последнюю, как  плоть  моя  вспыхнула  вихрастым
пламенем испепеляющего  стыда:  никто и никогда в моем благонравном  племени
грузинского патриархального еврейства не решался вести себя так похабно, как
вел  себя  я  с собственной  же женой, с родительницей  моего же  потомства!
Задыхаясь в огне, я  жадно отвернул  синий кран, -  и  в тот же  миг из моей
груди  вырвался  пронзительный крик:  моя  пылающая плоть зашипела вдруг под
ледяной струей и  скрючилась от несносимой  боли. На крик в ванную ворвалась
Ирина, отдернула  занавесь, оглядела  меня  с  головы до пят,  улыбнулась  и
спросила распевным тоном:
     -- Вы тут давно-о?
     -- Я  принимаю  душ, -- пролепетал  я и, смутившись, попытался прикрыть
пах, для чего вздернул  к животу  сразу  оба колена, - и  плюхнулся  задом в
пустую ванну.
     -- Ду-уш? -- протянула Ирина, продолжая улыбаться. -- Без воды-и-и? Без
воды-и-и не бывает ду-уша!
     Она  была права: без воды не  бывает  душа,  а вода не  бежала, и я был
сух...
     --  Я уйду-у, а вы-и  поднимитесь и приди-ите в себя-а-а!  -- заключила
Ирина.
     Пришел в себя не скоро, - не раньше, чем  вернулся к дожидавшейся  меня
рукописи   об  истории  благомудрия.  Предстояло  отредактировать  главу   о
"замечательном  назарянине". Перечитал ее  и вычеркнул  не мои слова:  "Если
Христос  жаждет погибать за  наши  грехи,  стоит ли  разочаровывать  его  их
несвершением?"  Потом вспомнил ощупывавший меня  в  ванной надменный  взгляд
Ирины.  Весь  день  она  смотрела  на меня такими  же  глазами,  - что,  как
выяснилось позже, предвещало неожиданное, хотя  тогда  мне казалось,  будто,
догадавшись  о происшедшем  между мной  и родительницей,  девушка мучилась в
подборе слов для выражения негодования.



     Звонил Гена:  просил передать  его  жене, что ее  подруга  поругалась с
женихом, возвращается  к коту,  а ему, Гене, не  ясно куда теперь  ткнуться.
Звонила и  моя  жена: узнать  как  работаю  в трудных  условиях.  Я  ответил
спокойно,  но   дотлевавший   жираф  среагировал  на  вопрос   иначе:  снова
воспламенился  и принялся жертвенно  дергаться. Бросив  трубку  на  рычаг, я
решил,  что возвращусь домой  сразу же, как только вернется  с  работы Люба.
Вышло иначе: до нее в квартиру ввалились возбужденные индусы со  штофом вина
и пряностями. Зять отвел меня в сторону, поблагодарил за вчерашний рецепт и,
задыхаясь  от  гордости,  описал  ударную  сцену  из  своей  последней  -  и
наконец-то победной - схватки с демоном половой неуверенности.
     Как  я и ждал,  Люба  вернулась  позже обычного, к разгару  пира,  хотя
пировали - нервно - только мы с Ириной. Причем, - помимо очевидных причин, -
нервничали  еще  и  потому,  что индусы  не спешили  уходить,  грызли лесные
фисташки, гоготали по-индусски и дожидались прихода новых пациентов, которых
завербовали мне среди соседей. Заявился нелегальный эмигрант, мексиканец, но
жаловаться  стал  не на иммиграционные  власти, а  на собственные  смешанные
чувства к дочери  своей  американской  невесты.  Потом пришел  северокореец,
изнемогавший  от  ностальгии  по Южной  Корее.  Я  прописал  им  все тот  же
оптимизм, квалифицировав его теперь как присутствие духа.
     От возбуждающего  стыда за вчерашнее  и  возбуждающего  же страха перед
предстоящим  Люба   доливала  себе  в   стакан  испанское  вино  из   штофа.
Разговаривать  было  не  о чем: любое  слово  звучало  бы  глупо. Оставшись,
наконец, без Ирины и без удалившихся к себе же  гостей, мы, не сговариваясь,
подались  в  гости  в  многосерийное  семейство  на  телеэкране  и,  избегая
встречных  взглядов,  хохотали  громче,  чем  хохочут  за  кадром  фиктивные
зрители, представляющие собой всенародный  класс идиотов. Потом, после того,
как  сделали  вид, что на всю оставшуюся  жизнь запоминаем  каждый финальный
титр, мы с Любой, опять же не обменявшись словом, развернулись друг к  другу
и стали играть в карты, путая правила  одной игры с правилами другой. Играли
долго, пока в штофе не стало  так же пустынно, как на улице за окном. Потом,
опять же без слов, ушли из столовой в спальню, и  случилось то же самое, что
накануне, после французского  коньяка, - с существенной поправкой на дешевое
вино.
     Утром, у входа  в ванную, меня поджидала  Ирина. Объявив, что ее сердце
принадлежит киноактеру  Траволте, она  вдруг  предложила  мне остальное.  Не
дожидаясь ответа, добавила, что не спит уже обе ночи и пригрозила разгласить
мою  с  Любой тайну,  если  подобная же не  станет  связывать  и  нас с ней.
Растирая  виски  и  захлебываясь  от  тех же  смешанных  чувств,  о  которых
рассказал мне мексиканец, я, подавив в себе страх и возбуждение, пообещал ей
в деловом  стиле, что  стану секретничать  с ней  уже завтра, в понедельник,
когда Люба уйдет  в  отель.  Не  сумев  скрыть  любопытства,  задал  девушке
второстепенные вопросы и выяснил,  что  она  питала  ко мне не ненависть,  а
наоборот, - уважение.  Причем, по  неожиданной причине:  по ее сведениям,  я
никогда еще не ограничивал свободу собственной дочери, ее  ровесницы, и даже
позволил ей слетать к подруге в Испанию. "Мои предки - свиньи и изверги!" --
призналась  Ирина: неделю назад  она  познакомилась  с  бравым сальвадорцем,
похожим на  Траволту,  но вверить ему себя не  успела, ибо, пронюхав об этом
намерении, Гена рассвирепел и  запер дочь в  квартире. "Он посадил меня  под
арест!  --  возмущалась Ирина. -- А мне нельзя жить без свободы: я  молодая,
мне  пока  надо,  чтобы  воскресенье  было   каждый  день,  а  не  только  в
воскресенье;  мне жизнь нужна, чтоб она была только хорошая, а  не хорошая и
плохая одновременно!"
     Войдя,  наконец,  в ванную, защелкнув за  собою дверь  и опустившись на
унитаз,  я  задал  себе  давнишний вопрос: зачем  это  природе  понадобилось
усовершенствовать  людей,  то есть, например, меня, настолько, чтобы  их, то
есть, опять же меня, тошнило от  собственной  же  нечисти, - нравственной  и
телесной?! Зачем  все-таки самая грязная из дорог - к самому  себе?!  Тем не
менее,  через  пару  минут,  наслаждаясь  щедростью  ласкового  душа,   я  с
облегчением  вспомнил  давно  же  установленную мною  истину,  что,  подобно
большинству людей,  я  в целом - приличный  человек и что дорога, идущая  ко
мне, не обрывается, а проходит сквозь мою плоть и сознание и петляет дальше,
к другим таким же людям, - не лучше.
     Вот, скажем, возникли на этой дороге новые персонажи, ялтинские беженцы
Краснеры. Не я - на их дороге, они - на моей. Из-за  чего, спрашивается, мне
должно  быть  совестно  перед Геной? Все очень  прилично: я  свалил  за него
английский,  без  чего  он  никогда бы  не стал собой,  акушером-гинекологом
Геннадием Краснером;  он мне взамен одолжил на  несколько  дней самого себя.
Или, скажем,  Люба  Краснер,  жена. И  здесь  все прилично:  кем  я,  доктор
Краснер, ей прихожусь, - не законным ли мужем? И стоит ли суетиться: ах нет,
никакой  ты  не  Краснер, все это  -  фарс; ты -  это  ты, то есть  человек,
который, дескать, временно притворился им,  доктором Краснером.  Что все это
значит, - "я", "не я"? Что такое, во-первых, "я"? Не такая же ли условность,
как "не я" или "он"? И тоже ведь - условность не вечная; не абсолют! И разве
все  сущее  вокруг - не  зыбкая  ли  проекция наших изменчивых  настроений и
мыслей, не сущая ли условность?
     Действительно, если подумать, мир полон вещей, которые мы отличаем друг
от  друга тем, что каждой даем свое условное  обозначение. Достаточно забыть
эти обозначения или пренебречь  ими, достаточно  перетасовать слова в  нашей
голове, - и мир мгновенно меняется! Слова правят мирозданием  и обозначения!
Почему  это, например, я не  могу зваться, то есть  быть Геной Краснером  и,
следовательно,  спать с Любой?! Не удивился же  статный  индус  в  чесучовом
кителе, когда узнал, что я - это Краснер, не удивились же и другие! Да и кто
на  свете  не  поверил бы,  если бы с  самого начала я  был  не я,  а доктор
Краснер? Все поверили бы, даже я  сам! Все, конечно, у меня  не  хуже, чем у
приличных  людей! Не  хуже я, скажем, своей же  жены Любы Краснер. А  что  с
Ириной? Сердце ее, положим, и принадлежит Траволте, но разве в этом возрасте
остальное не достается именно странникам? А кто я ей  как не  странник? Ведь
мать ее, Люба, - не жена ведь  она мне! Не Гена же  я,  в  конце  концов, не
доктор Краснер, не акушер  ведь! И потом -  грозился  не я,  грозилась  она;
причем, вполне серьезно! Ясно,  кстати, и то, что Ирина решилась на этот шаг
из любви к свободе, то есть к бунту,  а если есть бунтарь, - значит,  есть и
невыносимые условия. И  бунтарское чувство,  по моему всегдашнему разумению,
грех не поддерживать  в человеке, ибо, в  конечном  счете, оно  обеспечивает
поступательное движение истории!
     Потом  я   перекрыл  кран,  глубоко  вздохнул,  заглянул  в  зеркальце,
свисавшее  со вспотевшей  душевой  стойки, увидел,  что меня уже  не  гложет
совесть, понравился себе и сказал: "Вполне!" Потом, протерев зеркальце рукой
и отодвинув его в сторону, осмотрел себя в профиль, в результате чего ощутил
состояние божественного легкодумия и вспомнил давно полюбившуюся  мне  мысль
неизвестного происхождения:  мудрость змеи закабаляет нас, а легкодумие Бога
освобождает.  Из  ванной  выходил  уже насвистывая:  есть  такая  задушевная
мелодия  из  старого  советского  фильма, хотя фильм  черно-белый. Как  это,
подумал я, смеют утверждать, будто при Сталине высокого искусства  не было?!
А что же это такое:
     Крутится, вертится шар голубой,
     Крутится, вертится над головой,
     Крутится, вертится, - негде упасть,
     А парень девушку хочет украсть!
     Весь  тот  день  все  мы,  Краснеры,  провели  вместе,  втроем.  Каждый
чувствовал себя легче: оптимистично. Я позвонил жене и сказал, что не мешало
бы взять у  Любы  рецепт  по выпечке  пирожного по-ялтински. Они  поговорили
между  собой дружелюбно. С  Геной  беседа у Любы не склеилась.  Он  позвонил
раньше,  чем я  жене и,  как рассказала Люба,  пожаловался  сперва  на кота,
который после возвращения хозяйки из Канады  не перестает  на него рычать, а
потом  признался жене, что ее подруга, озлобившись на жениха, зазывает его в
постель,  и,  если всем нам вместе не придумать  выхода  из этого фарса,  он
перестанет  ей  сопротивляться.  "Не  смей!   --  взвизгнула  Люба.  --  Она
диссидентка,  а может быть, даже блядь!  И,  скорее всего, болеет заразным!"
"Почему же, черт возьми, ты погнала меня сюда?!"-- обиделся Гена. "А потому,
-- снова воскликнула Люба, -- что обо всем приходится всегда заботиться мне!
И что ты не знаешь языка, а приличным, образованным и очень участливым людям
приходится  просиживать тут  вместо тебя только для того,  чтобы сделать нам
хорошо!" "Не дразни! -- пригрозил Гена. -- На хуй мы сюда вообще ехали?" "Ты
сам  ведь  это  себе на  свою  жопу и надумал! --  снова  взвизгнула  Люба и
извинилась передо мной за вульгарность слога.  -- Кто это мозолил  мне мозги
про  счастье и свободу?! Кто верил "Голосу"?!" "Хватит! -- бесился Гена.  --
Подумаем лучше как всю эту хуйню остановить!"
     Однако никто у нас, в  счастливой семье Краснеров, останавливать ее  не
думал.  Прошла еще  неделя.  Я не выходил  из дому:  днем  дописывал книгу о
философии  и утолял  Иринину жажду к свободе, а  вечером принимал пациентов,
после  чего  на какое-то время возвращал  к жизни угасшую  Любину надежду на
счастье, утопая вместе с ней - на то же время - в тягучих восточных мелодиях
из  Гениной фонотеки  и в  волшебных  образах из  арабских  сказок, образах,
увлажненных вязким массажным маслом, которое, рискуя работой, Люба тащила из
номера люкс в отеле. Жена моя из прежней  - почти уже забытой  -  жизни вела
себя  мирно, поскольку именно  от  нее я и  услышал впервые об универсальных
терапевтических  возможностях  оптимизма и присутствия духа.  С  Геной  было
сложнее. Как-то вечером, когда мы, Краснеры, обедали с новыми пациентами и с
нашими индусами, в квартиру, бешеный  от водки  и ревности,  ввалился Гена с
Любиной подругой,  которую он представил гостям как диссидентку и  жену. Вел
себя  буйно, но  Люба уверила всех, что я его вылечу: первый визит.  Я вывел
Гену  на кухню и  напомнил,  что  до получения  справки о  сдаче английского
экзамена ему  благоразумнее держаться в рамках,  то есть подальше от моего -
точнее, своего - дома, а иначе не видать тебе, дескать, местной лицензии.
     К изумлению гостей, Гена угомонился: вернулся к столу и стал молча пить
водку, которую Любина подруга подливала ему в стакан так же  настойчиво, как
мне   -  Люба.  При   этом,  под   общий   смех,  диссидентка  расспрашивала
присутствовавших   женщин,   включая   Любу,    о    любовных   пристрастиях
присутствовавших  мужей,   включая  меня,   -  и,   под  собственный   смех,
рассказывала о  Гениных. Когда  водка в  бутылке  вышла, Гена  вдруг  грязно
выругался в адрес всех штатов Америки и стукнул кулаком  по пустой  тарелке.
Тарелка  разлетелась  на  осколки,  а  из  кулака  хлынула  кровь.  Протянув
салфетку, я велел Гене покинуть помещение. Он расплакался  и  удалился, но в
эту ночь никому в семье Краснеров не спалось.
     Утром я  уехал  на весь  день  в издательство, а  по дороге домой решил
обговорить  с  Любой  и Ириной варианты благопристойного  выхода  из  фарса:
каждому из нас настало,  мол, время отступить в свою жизнь. Войдя в подъезд,
я  стискивал  голову  в  ладонях,  не позволяя уму  отвлечься в  сторону  от
отшлифованных фраз  прощального монолога. Хотя я  понимал, что  выходить  из
сложившейся  ситуации  - как, впрочем, из любой иной  --  следует в шутливой
манере,  практикуемой  людьми  с  целью дезинфекции  нелестных  истин,  меня
одолевала  непостижимая грусть прощания  с блудным  существованием, прощания
блудного самца с блудными самками,  от  которых его отрывают  именно  тогда,
когда  неистовство  плоти становится  условием  причащения к непредвиденному
знанию о человеке. Грусть эта была тем более глубокой, чем лучше сознавал я,
что прощаться предстояло прежде всего с самим собой: очередное отступление в
жизнь означало возвращение в мир, оскорбляющий своею реальностью.
     Выйдя из лифта и подступив уже к  двери с табличкой "Геннадий Краснер",
я поэтому так  и не знал - что же  именно придется сказать на прощание чужой
женщине  по  имени Люба  и ее  дочери  по имени Ирина.  Быть  может,  изреку
что-нибудь  столь  же  грустное, сколь  грустным  я  себе раньше  казался: в
исступлении страсти,  скажу, больше справедливости,  чем  в правилах  жизни;
ведь живем же все мы, люди, по этим  правилам, - и вот нам, увы, не живется;
каждый ведь день пробуем,  но нет, не  живется...  Или, наоборот,  скажу  им
что-нибудь легкое, как  легким, -  легче, чем мир, я себе казался  сейчас: у
нас была любовь, потому что любовь, как сказал веселый поэт, - не  тоскливый
стон скрипок, а визг матрасных пружин. Или скажу что-нибудь такое, что будет
непонятно мне самому, а потому позволит  не только объяснить происшедшее, но
и сохранить  к  нему интерес. Например: единственный  способ выявить пределы
возможного - это,  знаете, выйти  из  него в область  невозможного. А  может
быть, подумал я, ничего говорить  не  надо,  потому  что любые  слова,  а не
только эти  -  всегда  не  твои, а чужие слова, чужие, ни чьи  переживания и
чужие  же, ни  чьи догадки. Может быть, я  так ничего им и  не скажу: заберу
свою синюю тетрадь и книги,  посмотрю на них такими  глазами, когда ни о чем
не думаешь, и  удалюсь. Так  же  просто и молча, как  просто  и молча все мы
втроем лгали, - не унижаясь  до  лжи,  но всего лишь нагнетая  в себе  самое
изысканное  из  наслаждений:  открытость самообману.  Но доступна ли мне эта
роскошь молчания?  Доступна  ли она кому-нибудь?  Или это так же недоступно,
как никому было  недоступно не родиться? Я запутался и,  как всегда в  таких
случаях, почувствовал, что, если не перестану думать, - будет хуже.
     Тряхнув головой и выбросив из нее все слова, я вздохнул и ткнул пальцем
в кнопку дверного звонка. Дверь не отпирали. Я навалился  на  кнопку  теперь
уже  кулаком и  стал жадно  прислушиваться  к  дребезжанию звонка за дверью,
наращивая силу, с которою распинал эту кнопку. Через несколько минут  звонок
сгорел  - и стало тихо. Прислушиваться уже было не к чему, и в панике, снова
меня  захлестнувшей, стало  вдруг ясно, что  Любу  с Ириной  увидеть уже  не
придется.  Эта  мысль  меня обескуражила,  и  в  непонятном отчаянии я  стал
выбивать дверь плечом. Наконец, из-за лестничного пролета выступил полуголый
индус, показавшийся мне теперь менее  статным. Жалея меня  и стесняясь то ли
из-за отсутствия на нем чесучового кителя, то ли  по возвышенной причине, он
осторожно сообщил мне, что  мою семью вместе с посудой и книгами по медицине
умыкнул вчерашний пациент с порезанным кулаком.  Зять вызвал полицию, но она
опоздала, ругнулась в адрес всех эмигрантов и не составила акта.
     С тех  пор никого из Краснеров  я не видел,  но  тосковал по ним часто.
Люба в отель больше не заявлялась. Впрочем, если бы она и не бросила работу,
увидеться с моей женой ей бы  там не пришлось,  поскольку в  тот же  день  я
настоял на возвращении жены в античную филологию. Восемь лет спустя я прочел
в русской газете, что,  дескать, поздравляем всех,  акушер-гинеколог Краснер
стал ассистентом  профессора  на  кафедре  общей психиатрии  в  Балтиморском
Мемориальном госпитале  и пишет  книгу "на любопытную  тему: терапевтические
возможности перевоплощения".
     ...Когда, развернувшись в кресле, я провожал его взглядом, меня осенила
забавная мысль, что мой  самолет, действительно, превращается в  брантовский
"корабль  дураков",  набитый знакомыми  безумцами, отбывающими  в  "дурацкую
страну  Наррагонию". Ну и прекрасно, подумал, будет  чем убить время:  после
взлета пойду в  хвостовой салон, то  есть  в  прошлое, к таким  же,  как  я,
безумцам,  - печалиться, смеяться,  и  вместе с ними готовиться к тому,  что
впереди.




     --  Вот я  нашел им  имя! "Корабль дураков"!  -- услышал я  вдруг голос
соседа, профессора Займа.
     -- Дураков? -- вернулся я к нему.
     --  Конечно:  сейчас уже требуют,  чтобы мужикам разрешали  жениться на
мужиках!
     -- Дураки?
     -- Все они, либералы... Вы что - не слушали меня?
     -- Не расслышал последнее: шумно, как на карнавале в Рио!
     -- Сейчас уже нет.
     -- Может, вы и правы... Я в Рио не бывал.
     -- Я не  об этом, -- пояснил Займ, -- хотя я в Рио как раз бывал.  Я  о
том, что шума сейчас уже нет. Посадка заканчивается.
     -- Так, значит, - "корабль дураков"? -- не унимался я.
     -- Джейн Фонда! -- сказал Займ.
     -- Что?
     -- Не "что", а "кто"! Посмотрите: Джейн Фонда!
     Я вскинул глаза ко входу и - правильно: Джейн Фонда! Осмотрел повторно:
все на месте! Где надо  -  широко, где надо - узко, и,  главное, - те  же ее
знаменитые грудные соски, так искусно заточенные, что их основное назначение
заключалось,  должно быть, в  ограждении  прославленной  плоти  от  похабных
взглядов. Итак, - это Фонда, и,  как обещала стюардесса Габриела, все кресла
в салоне заняты кроме одного -  между мною и Займом.  Экипаж суетился вокруг
нее  и  пытался  улыбаться  так  же  загадочно,  как сама  звезда.  Габриела
перестала дышать. Из задних салонов сбежались другие  стюардессы,  одинаково
уродливые,  -  почему  я,  собственно, и  подумал, что  никого из  них  - за
исключением Габриелы - никогда бы не стал обучать ни русскому языку, ни даже
философии.  Единственный  из  экипажа,  кто  позволял себе  дышать,  хотя  и
неровно, был коренастый итальянец в белой фуражке: капитан Бертинелли.
     -- Джейн Фонда! -- еще раз воскликнул шепотом Займ.
     --  Правильно, --  ответил я  невозмутимым тоном, -- и усядется  сейчас
рядом с вами, профессор!
     -- Пожалуйста, сюда, мисс Фонда! -- выдохнула Габриела.
     Займ  вскочил,  как ошпаренный, чтобы звезда не  передумала  усесться в
соседнее кресло, и прикрыл ладонью лысину:
     -- Я профессор Займ!
     Голос у Фонды оказался простуженным:
     -- Знаю: вы - профессор Займ.
     --  Вы  меня  знаете?!  --  ужаснулся  Займ.  --  Впрочем,  мы  с  вами
где-нибудь, наверное, пересекались, но, убейте, не помню!
     --  Мы  с  вами  нигде  не  пересекались,  --  заверила  его  Фонда  и,
протиснувшись к своему креслу, кокетливо опустилась в него.
     Все еще  не  доверяя  ни слуху, ни зрению, Займ  согнулся  и  осторожно
положил себя рядом. Фонда повернулась ко мне:
     -- Рада вас видеть!
     -- В Москву? -- ответил я. -- Я имею в виду: надолго?
     -- Только на день, а потом - в Грузию, в абхазские горы. Вы же, кстати,
из Грузии?
     Единственная растительность, которая по глупому капризу природы пока не
исчезла с  головы  Займа, бакенбарды,  встала торчком: Габриела, видимо,  не
предупреждала  его,  что  звезда  располагает  исчерпывающей  информацией  о
соседях по креслу. Впрочем, если бы звезде ничего обо мне не говорили,  я бы
не удивился, что она меня узнала, поскольку мы были знакомы.
     ...Когда в декабре 81-го "Лайф" напечатал обо мне статью вместе с моими
еврейскими  фотокарточками,  мне  позвонили из Лос-Анджелеса и пригласили  с
лекцией  о  еврейской  России.  Я  согласился,  ибо  тогда  еще считал,  что
аппаратчики  из  местного  еврейства,   получавшие  зарплату  за   "спасение
российских братьев", отличаются  только невежеством: многое из того, что они
вещали городу и миру об этих братьях, было ложью.  Позже я выяснил, что лгут
они не  из невежества, а из расчета. Поначалу бесился, но скоро злость сошла
на уныние, после чего пришло равнодушие, - когда лень  уже  и здороваться...
До  появления  Фонды  за  мной расположился, например,  рыжий Джери  Гутман,
председатель  нью-йоркского комитета по  советским евреям. Летит прохиндей в
Союз за новыми "братьями",  подумал я, а сам Джери хотел было соврать, будто
рад меня видеть, но, замешкавшись у моего кресла, почесал себе рыжие брови и
сгинул...
     Итак,  до  какого-то  времени  -  когда  благотворительные комитеты  по
спасению российского  еврейства приглашали  выступать с рассказами  о родном
племени - я соглашался; не терпелось сообщить им чего они, как мне казалось,
не  знали:  в  большинстве  своем  ваши   российские  братья  мечтают  не  о
трансплантации в Бруклин со всеми своими органами, но о пересадке себе -  на
дому - новых дыхательных путей. И о новых окнах в этом доме.
     Так  и  попал  я  в  Лос-Анджелес,  где благотворитель  Фил  Блейзер  и
познакомил меня с  Фондой, которой, как он сказал, не терпелось сдружиться с
еврейским активистом.  Звезда,  однако, призналась, что жаждет  дружбы  не с
активистом, а с активисткой,  причем, не из  Грузии, а из России.  При  этом
объяснила присутствовавшим,  что Грузия  - это не штат Джорджия, а край, где
едят  простоквашу  и живут поэтому - против  желания -  минимум  120 лет.  Я
ответил, что, во-первых, такого нигде не бывает, а во-вторых, это происходит
в Абхазии.
     На  всякий случай Блейзер сфотографировал нас  в  тесном приближении  и
опубликовал снимки в газете, которую прислал мне в Нью-Йорк и которую наряду
с другими о себе вырезками я вез теперь в сумке под креслом друзьям в Грузию
- показать  им кто же еще  кроме меня опасается, что им не избежать  слишком
долгой жизни, если, не дай Бог, они перейдут с вина на простоквашу.
     И вот много лет спустя Фонда усаживается в соседнее кресло и объявляет,
что едет в абхазские горы!
     ...-- Конечно, я всегда был из Грузии! -- ответил я актрисе  и, как это
случается в присутствии волнующих дам, добавил еще более глупую правду. -- А
у вас изумительная память!
     -- Вы смеетесь? -- спросила она простуженным голосом.
     -- Нет, рассуждаю. Хотя рассказываю лучше; хотите, кстати,  расскажу ту
притчу? Которую обещал у Блейзера.
     -- У кого? -- сощурилась она.
     Я решил, что Блейзер перед ней провинился:
     -- Я имею в виду нашу встречу в Эл-Эй.
     Звезда бросила на  меня настороженный взгляд, и мне показалось, что она
испугалась за свою память.
     --  Момент!  --  воскликнул я,  поднял  сумку  и выложил  на ее  колени
страницу с нашей фотографией.
     Займ  прищемил  к  носу пенсне и пригнулся  к газете,  подрагивавшей от
волнения на знаменитых коленях. Фонда оглянулась на него и, проглотив слюну,
сказала мне уже совсем чужим голосом:
     -- Окажите услугу: давайте поменяемся местами...
     Займ понял, что звезды за хамство наказывают:
     -- Прошу прощения, мисс Фонда, - забылся!
     -- Что вы, профессор! Мне просто захотелось к окну.
     Мы поменялись местами, Фонда возвратила мне газету, пригнула мою голову
к своей и шепнула на ухо:
     -- Я не Фонда. Тихо, пожалуйста!  Совсем не Фонда. Я Джессика  Флеминг.
Ничего общего с Фондой!
     --  Как же так?! -- ужаснулся я. -- А сказали: придет звезда! Для  чего
это?! И потом - как это "ничего общего"?! Посмотрите на себя!
     -- Я и им  сказала как есть:  я, говорю, не  она,  а я. Но они считают,
что, нет, - она!
     -- Не она? А кто?
     -- Джессика Флеминг. А-а! Вы имеете в виду...
     -- Да! Вы не актриса? У вас и прическа ж не своя! То есть - ее!
     -- А можете дать слово, что будете молчать?
     -- Я ведь правда из Грузии! Всегда!
     -- Грузин я как раз знаю лучше нее!
     -- Знаете? Кого?
     -- Многих.  А  вы,  например,  знаете  Ило  Мамиствалова?  --  спросила
Джессика.
     -- У него - барахолка на Орчард Стрит.
     --  Правильно!  --  воскликнула   Джессика.  --  "Мамиствалов"   -  это
по-грузински "Папин Глаз", да? А Отара Паписмедова?
     -- Отара? Двоюродный брат "Папиного Глаза"!
     -- Вы всех знаете!  --  восхитилась Джессика. --  Вот они  меня туда  и
засылают; оплатили все по люксу, и еще 5 тысяч!
     -- Не понимаю! -- не понял я. -- Откуда вы их знаете?
     -- Клиенты мои!
     -- То есть - наоборот, да? Вы - их клиентка?
     --  Нет,  они -  мои!  Кстати,  я не знаю  -  что  значит  по-грузински
"Паписмедов", -- и погладила прическу.
     -- "Дедушкина надежда". Но они ж оба лысые! -- не поверил я.
     -- А это при чем? -- удивилась она.
     -- А при том, что им парикмахерша никогда не нужна.
     -- Я не парикмахерша. Никогда.
     -- Нет? Мне так послышалось. То есть - показалось.
     -- Я этого никогда не говорила.
     -- Правильно.  Это я  виноват. Значит, не  парикмахерша? Я подумал так,
потому что вы потрогали свои волосы. А кто?
     -- Проститутка. А я всегда трогаю свои волосы. Всегда!
     -- Кто?
     -- Блядь.
     -- Не понимаю. Блядь? Откуда?
     -- Вообще - из Балтимора,  но сейчас живу в Нью-Йорке. Или  вы имеете в
виду название фирмы? Да?
     Я молчал.
     -- А фирма называется  смешно:  "Звезды у ваших ног и между".  Они  там
держат  не  просто,  а  особых,  то  есть  не  особых,  а всех,  которые  на
кого-нибудь  похожи и готовы  радовать  всяких  ебнутых  клиентов, то  есть,
простите, чокнутых. Ну, не всяких, - которые хорошо платят.
     -- Да? -- обомлел я. -- Хорошо?
     --  Да, всегда хорошо.  Они  не чокнутые. У  них  просто деньги, но они
знают,  что Фонда на  них  не плюнет, -  и вызывают  меня.  Отходят как  бы.
"Отраженное перевоплощение" называется!
     -- Я спрашиваю про "Папин Глаз" и про "Надежду"... "Дедушкину"... Зачем
это им засылать вас в Абхазию?
     -- Они же сами оттуда! Вы что - не знаете?!
     -- Ну и что? -- опять не понял я.
     -- Как "ну и что"?! Вы же сами грузин! Вы знаете про грузин не  меньше,
чем я! Представляете - что это значит для грузина: послать на родину главную
звезду  и  поручить  ей  обслужить  там его  бывших  друзей?!  Вы,  конечно,
представляете что это  для грузина значит! Отар говорит - это  и есть жизнь!
Ни  больше,  ни меньше!  А Ило сказал: больше! Гораздо, говорит, больше, чем
жизнь, потому что жизнь -  это хуйня, простите,  - ерунда! Тем более  -  они
скоро собираются туда ехать сами, через месяц. Хотят,  чтобы все там пали им
в ноги: вот, смотрите, Ило и Отар  уехали  жидятами, а вернулись королями! А
прежде,  чем  вернулись, послали -  кого? - главную звезду!  Значит,  она их
уважает, если  специально  приезжает к нам в  Абхазию  оповестить  о  скором
визите  Ило и Отара!  И не просто оповестить,  а... вы знаете что! Я не буду
больше говорить нехороших  слов! Как, мол,  значит,  надо уважать  человека,
чтобы  приехать  в  Абхазию  и   это...  Понимаете?  А  еще  они  собираются
экспортировать простоквашу!
     -- И вы летите туда как Фонда?
     -- А никто кроме нее,  - так  говорит Отар,  -  никто  кроме  Фонды  не
уговорит абхазского молочного  министра продать  простоквашу. Отар говорит -
это миллионное  дело; даже японцы хотят экспортировать! Правда, не в Японию!
А министр любит Фонду! То есть меня! Как это, кстати, называется - "молочный
министр"?
     Я рассмеялся. Потом возмутился. Наконец, еще раз  рассмеялся и сказал в
недоумении:
     -- Пять тысяч - не такие деньги, чтобы... одной - в Абхазию!
     -- А дело не только в этом.  Во-первых, мои клиенты, знаете, обманывают
только  себя, будто я  Фонда, - и  веселятся, а со мной ведут себя всегда не
так,  как если  б я  была  Фонда, а  так, как если  б  я  была  кто я  есть,
какая-нибудь Джессика из Балтимора. Во-вторых, я, знаете, нигде  не  бывала:
Балтимор и  Нью-Йорк. В-третьих, пять  тысяч для меня - деньги. В-четвертых,
мне,  знаете,  нравятся  грузины,  ей-богу! Убей,  но нравятся! Может, вдруг
кого-нибудь встречу там... Какого-нибудь  грузинского человека; я никогда не
бывала замужем, и меня  никто никогда не  любил, а грузины, видимо, умеют...
Отар, например!  Очень даже умеет, но  он  - вы  знаете - женатый. Хотя  все
равно умеет! А мне уже почти сорок, знаете... Вот! А еще есть "в-пятых"...
     Я молчал.
     -- Дайте сказать - что "в-пятых"! В-пятых,  если б я не поехала, мы  бы
ведь,  например,  с вами и не встретились,  правда? А  вы  знаете  Фонду!  И
вообще! Почему вы вдруг всегда молчите?
     -- Я не молчу, -- оправдался я, -- я думаю...
     -- А  я это  люблю - когда люди вдруг думают, --  сказала Джессика.  --
Когда люди вдруг думают, они узнаю?т все лучше.
     -- Думают о чем? -- не понял я.
     -- А это не важно!  Люди иначе выглядят, когда вдруг думают... А думать
можно обо всем, но лучше - о любви; я чаще всего думаю о любви, и думаю, что
люди, которые любят кого-нибудь,  ни в чем  уже не нуждаются  и  ни о чем не
тоскуют. Никогда! Я и Отару говорю: хватит про простоквашу, подумай о любви!
Но думать обо всем можно.
     Я  согласился, отметив  про себя,  что  вместе со  словами  из ее  рта,
касавшегося моего уха, шел теплый сладкий воздух.
     -- А вы, например, о чем сейчас думаете?
     -- Я не думаю, -- сказал я, -- я подумал, что это - как в кино!
     -- А  в  жизни, кстати, все  не  так, как в жизни,  а как  в  кино!  --
согласилась Джессика.
     -- А это вы хорошо сказали! -- сказал я.
     -- Разве? -- засомневалась Джессика,  но  потом  снова возбудилась.  --
Меня, знаете, главное - навести на мысль. А сама я никогда не знаю о чем еще
думать кроме  любви... А правда ведь - как в  кино!  Вот  я пришла, мы тут с
вами как-то  очень познакомились: мужчина и  женщина, да? И  общие знакомые.
Что еще? -- и оглянулась. -- И этот профессор, да?  Тоже,  наверное, думает,
но нервничает. Да? Самолет, люди знакомятся, думают, у всех бьется сердце, и
все, наверное, нервничают, да?  И  каждый чего-то в жизни ждет, правильно? И
есть, наверное, такие, у кого  в сердце  есть любовь, и они, может  быть, не
нервничают... А может быть, они все равно нервничают? А потом идут начальные
титры, и самолет поднимается в воздух! Правильно?
     -- Правильно! -- не понял я.
     -- А профессор - правда! - очень нервничает.
     Я повернулся к Займу. Он  сидел как заколдованный. Мое перешептывание с
Фондой,  то  есть  с  Джессикой  -  голова  к  голове  -  вызвало   у   него
перевозбуждение лицевого  нерва,  в  результате  чего у  Займа подергивалась
левая половина губы. Наконец, он снял с носа  пенсне, улыбнулся безадресно и
сказал мне шепотом, как если бы боялся, что звезда вдруг выйдет из самолета:
     -- Кажется, идем на взлет, правильно?
     Тоже правильно:  мы шли на  взлет, и, снова склонившись к Джессике, я -
по инерции  - сообщил ей об этом шепотом. Джессика тоже  не поняла почему  я
сказал ей об этом шепотом, но шепнула:
     -- Да?! И что будем делать?
     -- Молчать и знать, что идем на взлет. Но главное - молчать!




     Сперва, как всегда при  взлете, я ужаснулся,  что самовольно участвую в
противоестественном  действии,  - в  удалении  от земли, в  передвижении  по
воздуху  и  в  ускорении   жизни.   Как  всегда,  вспомнил,  что  самолет  -
удивительная  вещь,  которой люди перестали удивляться, но,  как всегда  же,
напомнил  себе,  что по-настоящему удивительны более простые чудеса. Понимая
откуда берется в  самолете тысячи лошадиных сил, никто  пока не знает откуда
берется  одна-единственная  в  простой,  не  летающей,  лошади.  Еще  больше
удивляла меня летающая  лошадь в  колеснице пророка Ильи. Жизнь, объяснил  я
себе, полна знаков, обещающих важные разгадки. Эти знаки привлекают внимание
своей   противоестественностью,  -  и  таким  знаком   мне  всегда  казалась
абсолютная  физическая схожесть  двух разных людей. Над  этим чудом я  часто
ломал голову,  поскольку  иногда  кажется,  что стоит  еще раз напрячься - и
расколешь скорлупу, в которую Бог утаил хитрую  истину. Разглядывая Джессику
и поражаясь ее  неотличимости от  Фонды, я,  как много раз прежде, догадался
лишь о том, что природа  проделывает  подобное  неспроста, -  не только  для
того,  чтобы внушить нам, будто человек не одинок во вселенной, и  у каждого
есть двойник. Удивительное заключалось в  другом.  Если бы даже  Джессика  и
была той самой звездой,  которая годы спустя после нашей  беседы о неведомой
ей  Абхазии  уселась  рядом  и объявила, что летит  в абхазские горы,  - это
поразило бы меня меньше, чем действительное.
     За  обедом у Блейзера я  рассказал Фонде  о глупом грузине Жане  Гашия,
которого  по  глупости  же Москва арестовала за антирусскую пропаганду, хотя
уже наутро обменяла  на  столь же мелкого и глупого лондонского провокатора,
прибывшего  в   Абхазию   по  наущению  своей  капризной  абхазской  жены  и
арестованного там  на  чайной  плантации  "Умный писатель  Гулиа"  во  время
произнесения не  по-британски  пламенной  антигрузинской речи. По прибытии в
Нью-Йорк Гашия объявил, что является потомком князей и плодовитым  историком
древности.  Когда  кто-то  заикнулся,  что  его фамилии в  парижском  списке
грузинских князей не значится, Гашия возразил, будто этот  список ненадежен,
ибо  составлен  парижскими армянами.  При этом  добавил, что, если  никто не
встречал его имени  и  в исторических публикациях,  объясняется это опять же
просто: до официальной печати он не снисходит, а сочинения хранит в голове.
     Поначалу,  объяснил  я  Фонде,  американцы  проявили  к  нему  интерес,
поскольку однажды его имя  упомянули в семнадцатой обойме зарегистрированных
в Союзе диссидентов, куда оно  угодило по  той тоже глупой  причине, что Жан
был единственным грузином в списке советских мучеников. Интерес к нему исчез
с  оскорбительной  - американской - скоростью,  о  которой, будучи историком
древности,  Гашия  не  имел  представления,  а  потому обиделся.  В какой-то
степени   виноват  был  сам:  его  патриотические   заявления  дышали  таким
презрением  к  русским,  что  местные  просветители  стали опасаться как  бы
аудитория  не догадалась  вдруг,  будто патриотизм есть  форма  ненависти  и
готовность убивать либо из пошлейших соображений, либо из отсутствия любых.
     Вместе с интересом  к себе Жан лишился  дохода и обратился за помощью в
нью-йоркское  Грузинское  Землячество,  состоявшее  в  основном  из  военных
перебежчиков.  Самым  удачливым  из  них был бывший сержант-красноармеец,  а
позже - ефрейтор-гитлеровец Апполон Даратели, в знак уважения к обоим фактам
избранный на пожизненный срок  председателем. За последние три десятилетия к
Землячеству примкнул один только недоучившийся  психиатр Гонцадзе, который и
оказался зачинщиком кампании  по спасению Гашия от финансового и личностного
краха.  Жана  устроили лифтером  в гостиницу  "Пьер", откуда  он  вскоре был
изгнан за  грубость  и пьянство. Даратели пристроил его в отель попроще,  но
погнали  и  оттуда,  - теперь  уже  только  за  грубость,  ибо пили там все.
Землячество  забеспокоилось и созвало заседание,  на  котором Жану объявили,
что  его  пренебрежение  к  манерам  создает  искаженный  образ  грузинского
бунтаря.  Жан  взбунтовался  и  обвинил  Землячество  в  предательстве:  вы,
дескать, пердите тут в этой  надушенной Америке, а родина стонет под вонючим
русским  сапогом!  Раскричавшись,  перешел  к  матерщине  в  адрес   жадного
империалиста Дяди  Сэма с  бабочкой на шее,  который,  по  тайному сговору с
Кремлем, не дает и цента грузинскому народу. Клевета, заступился  за Америку
Даратели, откуда, мол, тебе известно, будто местным  империалистам на Грузию
плевать? А оттуда,  ответил Гашия и  вытащил из кармана плоскую "смирновку",
оттуда,  что я разослал  им сотни  листовок о финансовом спасении Грузии, но
никто  не  отозвался!  Отпив  залпом  треть  "смирновки", угрюмо добавил:  я
боролся за свободу,  а  мне  плюют в глаза и не дают денег! При этом хлопнул
вторую  треть "смирновки" и сказал, что ему обидно не за  себя, а за Грузию.
Воцарилась  тишина.  В углу комнаты испуганно тикали  вывезенные  из  России
напольные часы фирмы "Бурэ". У Жана покатилась по щеке скупая  слеза бывшего
бунтаря.  Потом  он  опорожнил  фляжку,  поднялся  со  стула,  буркнул,  что
застрелится и грохнул дверью.
     -- Обязательно застрелится! -- заверил членов Землячества недоучившийся
Гонцадзе.  --  Типичный  синдром  бывшего  бунтаря:  им  все  время  хочется
разрушать, но  в условиях свободы они не знают  - что! -- Гонцадзе подумал и
добавил. -- А может,  им свобода противопоказана,  -  кто  знает?!  Ведь что
такое  свобода?  Это  -  желание быть  свободным,  но  получив свободу, они,
понимаете, теряются...  Потому  что...  --  и на этом  он  запнулся, ибо  по
причине незавершенного образования недопонимал отчего вдруг у  бывших борцов
за свободу на свободе пропадает к ней вкус.
     Что же касается  Даратели, тот оглядел соотечественников  и произнес  в
таком же замешательстве:
     -- Да,  застрелится! Вы скажете: ну и  хуй  с ним, но я вас  спрошу - а
сколько тут  нас,  настоящих грузин? Горсть, вот  такая вот  маленькая!  Ибо
грузины - это не  евреи  и  даже не армяне,  а грузины:  мы  не  выживаем на
чужбине. Надо что-нибудь предпринять!
     И предприняли. Землячество - все 44 старика плюс недоучившийся психиатр
- состояло  из людей,  никто из которых сам по себе не  способен был  ничего
предпринять,  но сообща им удавалось  постановить, что  по такому-то вопросу
предпринять невозможно ничего. На этот раз старики превзошли себя и отрядили
Даратели  с  Гонцадзе  к  ненастоящим,  еврейским, грузинам, - в синагогу на
Йеллоустон.  Председателем Землячества  ненастоящих  грузин - свыше полутора
тысяч  эмигрантов,  переселившихся в  Квинс из  Петахина -  служил  беженец,
который из-за страха перед скопищем беженцев этой должности не заслуживал. С
другой  стороны, не  заслуживал  я  и  стенокардии,  а потому, покачиваясь в
председательском кресле в здании синагоги, зазрений совести не испытывал.
     Закрыв  за  собой  дверь  моего кабинета за  шкафом  со свитками  Торы,
Даратели объявил, что в годы служения Гитлеру он сочувствовал только евреям.
Потом  напомнил,  что грузин  и грузинских  евреев очень мало,  а потому нам
следует  друг друга беречь. Наконец,  сообщил, что  Землячество  постановило
получить  от  синагоги  5000  долларов  для патриотической  акции:  поборник
всегрузинских прав  Гашия нуждается в психиатрической  помощи.  А  зачем при
этом деньги? - удивился я. Ответил Гонцадзе: сумму придется выдать не самому
поборнику,  а  хрупкой  даме,  которая  вызволит  его  из  состояния  резкой
депривации чувства собственной значимости. Кто такая, спросил я, доучившийся
психиатр? Выяснилось, что дама является блядью,  отличавшейся от других тем,
что ни внешностью, ни даже голосом не отличается от актрисы Фонда.
     -- Пять тысяч - большие деньги! -- обобщил  Даратели. -- Но разве жизнь
патриота не дороже?!
     На этот вопрос я  ответить затруднился, но  призванные  на помощь члены
синагогального совета ответили  как-то так, что мне пришлось выписать чек на
искомую  сумму. Наутро в  квартире  Гашия  раздался  звонок, и  знакомый  из
кинофильмов голос начал с того, что попросил адресата держать происходящее в
тайне.
     -- Фонда?! -- вскрикнул Жан на ломаном английском.




     Голос звонил  ему  трижды  в  день,  а он писал ему стихи  на гортанном
наречии и  зачитывал их  в трубку. Голос  восторгался  грузинским  слогом  и
высказал  готовность выучить  его.  Через  неделю,  рассказал  я Фонде,  они
встретились,  - Гашия  и обладательница голоса, а еще через час, разглядывая
под душем ее тело с несдающимися сосками, Жан  потребовал у нее развестись с
мужем...
     -- Несдающиеся? -- усмехнулась Фонда. -- Вы тоже ее видели?
     -- Да, но не голую. Нагота главное скрывает; в детстве я  даже  считал,
что она  отвратительна. Так говорила  мне учительница пения: если, мол, Богу
была бы угодна нагота, Он бы создал людей голыми.
     -- А почему - пения? -- не поняла она.
     -- Она была первой, кого я попросил раздеться,  но, стесняясь огромного
зада, она приписала Богу свою идею.
     -- И как все закончилось? -- подозрительно спросила актриса.
     -- Она пожаловалась моей матери.
     -- Я не о ней, я - о бляди.
     -- А учительница тоже оказалась блядью,  но это длинная история...  А с
хрупкой  дамой  закончилось быстрее: когда Жан  предложил  ей жениться,  она
испугалась и исчезла.
     -- Глупая выдумка! --  фыркнула актриса и  предложила мне  расписать ее
для фильма.
     Решив  драматизировать  реальность,  я   ответил,  что,   к  сожалению,
рассказал правду.  Почему, "к сожалению", удивилась она. Потому, обрадовался
я вопросу,  что вымысел важнее правды. Потом попросил  ее выслушать  меня  и
объявил,  что жизнь  унижает человека, ибо отдаляет от человеческого.  Чтобы
выжить, мы относимся к  человеку как к  средству, а потому наша  жизнь - это
отход  от человеческого, то есть умирание. Все, что мы  делаем чтобы выжить,
рассчитано  на  удобное  пребывание в мире правды, который  отдаляет нас  от
себя. Возвращает же только вымысел. Фантазия - это возмещение жертв, которых
требует  необходимость выжить в  мире правды.  Это знали  всегда, но недавно
выяснилось, что  правая половина  мозга, порождающая  фантазии,  важнее  для
выживания, чем  левая,  которая  не  преображает мир,  а  анализирует.  Наша
психика,  сказал  я ей,  нуждается  в сотрясающих жизнь фантазиях!  Если  бы
ученым удалось доказать и другую  мою дурь,  я бы ушел из  мира убежденный в
своей нормальности. А дурь  эта в том, что поскольку душа  многомерней тела,
поскольку  одной  плоти  на   душу  мало,  -  постольку   возможна   и  наша
многотелесность.  А  что, - почему недопустимо, чтобы плоть  не только умела
перемещаться во  времени и пространстве с  легкостью  мысли, но существовать
сразу  в разном пространстве  и  в разных ситуациях? При  этом  умении можно
испытать одновременно  уезжание  и неподвижность,  исход и рабство,  уход от
одной женщины к другой и неуход от нее, приход  к новому и верность старому,
вымысел и правду.  И это было бы хорошо, ибо дело не в том, что мы не  знаем
где истина, а в том, что она везде.
     Да, кивнул я, спасибо: я бы охотно расписал эту  непридуманную историю,
- я бы охотно превратил  ее  в  вымысел. И мы договорились, что  фильм будет
комедией ошибок. Причем, я  настоял, чтобы двойником,  как подсказала жизнь,
была  проститутка,  профессия   которой,   подобно  актерской,  сводится   к
самоотречению.  Фонда  потребовала  убрать  тему  мученичества,  ибо, мол, в
отличие от  глупости, эта  тема  в  Америке  не прижилась.  "Видел я Жана  в
гробу!"  -- согласился  я, но она заметила,  что  российский мотив  как  раз
привнес бы пикантность,  ибо  "глупый  зритель  ищет в  искусстве новое".  Я
согласился: "А что если заслать проститутку не  просто в Россию, а в Грузию,
и не просто, а - самое новое! - в Абхазию!"
     И вот теперь в Боинге,  по  дороге в небо, не  сводя глаз с улетающей в
Абхазию  Джессики Флеминг,  я, как  обычно, пытался осознать неосознаваемое:
вначале была мысль,  а жизнь -  это  мираж,  порождаемый головой для  своего
удобства...
     Мне стало тесно. Туловище содрогнулось от отвращения к ремню. Отстегнув
бляху, я вытянулся в кресле  и расправил  плечи. Слева, в оконном  проеме за
головой проститутки  покачивались и  шли на убыль манхэттенские  небоскребы,
пугавшие меня обычно своей надменностью. Теперь  они казались  ранимыми, как
бруски  детского  пластилина.  Из  дремлющих клеток  в теле  полезла  наружу
энергия, способная уязвлять реальное. Возникло чувство, что действительность
податлива, как женщина, замлевшая в ожидании натиска.
     Во мне поднялась  злость на себя, - вспомнилась мысль,  все эти  годы в
Америке  приходившая  в  голову,   увы,  лишь  изредка:  нельзя  подыгрывать
реальности,  надо ей  себя навязывать! Подумал о том,  что все это время жил
гнусно,  пытаясь  приладиться к  новым  людям, к  их праздникам,  затесаться
бочком в их  суматошные ряды, а  в конце,  как  у них  и  водится, деликатно
исчезнуть. Хотя,  как мне изредка же и казалось, с этою  целью я когда-то  и
ушел из дома, - превратиться в бездомного пса посреди чужого карнавала, - во
мне  поднялась забытая страсть к сотворению  мира. Захотелось, чтобы самолет
развернулся, высадил меня в Нью-Йорке, и я продолжил жизнь с того мгновения,
когда прилетел туда из Эл-Эй с заказом на глупую сказку. Удерживало от того,
чтобы потребовать  у Бертинелли  развернуться, очевидное: вчерашний  вымысел
располагался в соседнем кресле, - в образе нью-йоркской проститутки. Потом я
почувствовал,  будто  под  моими  ладонями   на  паху  что-то  шевельнулось.
Обернулся  и  увидел Габриелу, перегнувшуюся ко мне через  Займа и дергавшую
отстегнутую бляху моего ремня.
     -- Извините, что дергаю, но вы не слышите! -- улыбнулась стюардесса. --
Я  зову, а вы - думаете. Мне неудобно перед  профессором Займом, я его очень
беспокою, извините, профессор Займ, за то, что я вас очень беспокою!
     --  Никакого беспокойства! --  воскликнул  Займ  тоном, не  оставлявшим
сомнения,  что  припавшее  к его  колену бедро стюардессы  неудобства ему не
доставляло.  -- Наоборот, Габриела, у вас же очень прекрасные духи!  Я помню
этот запах из Рио!
     -- Он не из  Рио! -- оскалился я на Займа.  -- Это  московский одеколон
"Красный мак". Из  Рио, наверное, сама  Габриела, потому  что  только в  Рио
дергают за ремни  когда зовут! И поэтому я там не бывал! И  еще в Абхазии! А
там  никто  сейчас  не  бывает!  Туда  только  засылают! --  и повернулся  к
Габриеле. -- Чем могу, Габриела?
     --  Специально отстегнули  ремень!  -- пожаловалась  она.  -- И вы меня
очень прекрасно слышали; просто делали вид.
     -- И нельзя говорить "очень прекрасно"! -- злился я.
     --  А  почему нельзя? --  обиделась Габриела.  --  Профессор только что
выразился: "очень прекрасные духи"!
     -- Профессор выразился неграмотно! -- объявил я.
     Габриела подняла во вздохе грудь и произнесла:
     --   Пристегнитесь,  пожалуйста,   взлет  еще  не   закончен.   Видите:
"Пристегните ремни"? Посмотрите!
     Я посмотрел на ее грудь и потянул к себе ремень:
     -- Пристегиваться не буду! Тесно!
     -- Как это так?! -- удивилась Габриела и метнула взгляд на Джессику. --
Все вокруг вас сидят пристегнутые. Даже все!
     -- Габриела! -- повторил я. -- Ремень мне не нужен!
     -- Всем нужен! Помогает усидеть при случае.
     -- При каком?
     -- Например, при торможении. Гарантирует, что пассажир усидит и никуда,
не дай Бог, не вылетит.
     -- Никуда вылетать не собираюсь! -- взбесился я.
     -- Это произойдет против вашей воли, -- вмешался Займ.
     -- Против моей воли уже ничего не произойдет! -- выпалил я.
     -- Опять разбушевался! -- донесся  сзади  омерзительный  фальцет рыжего
"спасителя еврейства" Гутмана. -- Пристегнись!
     -- Джери! -- рыкнул я, не оборачиваясь. -- Заткнись!
     Джери воспользовался  советом,  но  взамен послышался другой  голос,  -
тщательно выхоженный. Принадлежал он  обладателю ближайшего кресла по правой
половине  салона, - седовласому  мужчине  почтенного,  не  семитского, вида.
Обласканному  солнцем  лицу с  романтическим шрамом придавали дополнительный
лоск  дымчатые очки  в  золотой  оправе;  ниже  располагался  галстук  цвета
датского шоколада; под ним - шелковая сорочка, напоминавшая кремовую пастель
флоридских закатов;  поверх  сорочки - уважительно расступившийся  на животе
твидовый пиджак из верблюжьей шерсти;  под пиджаком - брюки  цвета  отборных
сортов  бургундского винограда,  а  под брюками  - лакированные штиблеты  из
крокодиловой  кожи,  на  поверхности  которых  отражались  красные буквы  из
светящейся под потолком таблички "Пристегните ремни".
     -- Молодой человек,  -- произнес мужчина, но уставился на Джессику,  --
позвольте поделиться опытом. Видите шрам на моем лице? Отвратительно, да?
     -- Конечно, нет! -- ответила Джессика.
     -- Благодарю вас! -- улыбнулся он  и прочистил горло. -- Некоторые даже
говорят, что это романтично!
     -- По-моему, правы вы, -- сказал я.
     -- Но зато вы не знаете отчего у меня этот шрам.
     -- Знаю и это: не пристегнулись ремнем!
     --  Не  успел: покупаю автомобиль  Феррари и, раскатывая его  на опушке
собственного леса в Вэстчестерском графстве, думаю: к чему пристегиваться на
пару минут! Но, как говорят в народе, мы предполагаем, а Бог располагает; не
Бог, конечно, а судьба,  я в Бога не верю, то  есть не верю я в примитивное,
массовое представление о  Боге;  Бог - это  совсем другое, знаете!  Так вот,
судьба, увы, распорядилась иначе, а судьба, как говорят в  народе, злодейка!
И  капризница! Пришлось вдруг резко  тормознуть: встречный пень! И  вот вам,
пожалуйста:  врезаюсь  лбом в стекло! А рядом сидел,  как говорят  в народе,
дружище. Вы его знаете, мисс Фонда, -- не отводил он взгляда от Джессики. --
Пол Ньюман!  Черт  со мной, думаю, кому я нужен в мире высокого искусства! Я
испугался  за настоящего  художника,  за  Пола: вы-то  знаете  какой он души
мужик, Джейн!
     Потом  он  вынул  из ворсистого бумажника  малахитового  цвета  розовую
визитку и велел Габриеле передать ее Джессике.
     -- Так что же с Ньюманом? -- забеспокоились сзади.
     -- Пол умница!  -- бросил он через плечо.  -- Пристегнулся - и никакого
шрама. Большой художник! А жизнь -  штука сложная, приходится тормозить, и -
если не пристегнут - вылетать из сидения!
     --  В  воздухе притормозить самолет  может  только встречная  скала, --
рассудил я. --  Мы  же полетим  над  океаном,  и до абхазских гор  далеко. А
столкнувшись  с горой, - не дай Бог, хотя я тоже больше верю в судьбу, чем в
Бога, - все равно не обойтись без шрамов!
     -- Ой, Господи! -- взвыла впереди  меня старушка  с напудренным,  как в
гробу, лицом. -- О чем вы говорите?! Пристегните же его к креслу! Если что -
он же полетит на меня, а у меня - печень!
     -- Ну, пристегнитесь же, ей-богу! -- взмолилась Габриела.
     -- Никаких ремней! -- отрезал я и отвернулся к окну.
     -- Придется звать Бертинелли! -- закапризничала она.
     -- Зовите, зовите же, наконец,  капитана! -- вернулся  голос  Джери,  и
весь Первый класс одобрительно загудел.
     Габриела  решительно качнула сильными  бедрами,  развернулась и пошла в
капитанскую рубку, оставив за  собой на потребление  Займу душистое  облачко
"Красного мака".
     -- Вы это на меня и злитесь, -- произнесла шепотом Джессика.
     -- На себя. А вы мне интересны. Тем, что не хотите быть собой.
     -- Перестать быть  собой  невозможно, -- сказала Джессика. -- Смотрите!
-- и, приподняв украдкой  сумку  на коленях, показала мне свой незастегнутый
ремень. -- Я тоже не люблю тесноты! А что касается вас,  не стоило поднимать
этот хай: сидели  бы  молчком, прикрылись бы газетой.  Вы еще  не  научились
скрываться.
     -- Разучился, -- улыбнулся я.
     --  Я вас рассмешила? А  хотите  еще? Этот  хрыч справа  говорил тут  о
ветровом стекле, помните? Вот  вам  загадка:  мчится  Феррари  со  скоростью
света, а  навстречу  -  комар,  прямо в  стекло!  Скажите,  - что мелькает в
комарином мозгу в последний миг? Можете себе представить?
     -- Могу: "Главное - не летел бы рядом Ньюман!"
     --  Не  можете:  в  последний  миг  в  комариной  башке  мелькает жопа!
Подумайте!
     Я подумал, расхохотался и сказал ей:
     --  А знаете - что мелькнуло сейчас в моей? Что вы мне еще и нравитесь!
-- и, перехватив взгляд обладателя Феррари, добавил. -- И не только мне!
     -- Не сравнивайте себя с этим дундуком!
     -- А вы его знаете?
     -- Это Мэлвин Стоун из  "Мэлвин Стоун и Мэлвин Стоун". Знает и он меня,
но не догадывается.
     -- Клиент? -- вычислил я.
     --  Давно, когда начинала,  --  и подняла взгляд на нависшего над  нами
Бартинелли. -- Вы к нам, капитан?
     Капитан наступил Займу на ногу, но извинился не перед ним.
     --  Прежде всего хочу попросить у вас прощения за суету, --  сказал он,
волнуясь,  Джессике. -- Поверьте, такое у нас не часто. Может,  вам хотелось
бы поменять место, мисс Фонда?
     -- Ни в коем случае! -- возмутилась Джессика.
     -- Вот видите, --  обратился он ко мне, -- у вас такая учтивая соседка,
а вы отказываетесь пристегнуться! Может, и ей тесно, но она не бунтует, хотя
умеет! Правило, любезный, есть правило!
     --  У  меня  -  свое  правило!  --  ответил   я.  --  Не  нравится,   -
разворачивайтесь и высаживайте меня в Нью-Йорке!
     -- Тоже - ни в коем случае! -- потребовала Джессика.
     --  Не  буду,  -- успокоил  ее Бертинелли  и  обратился  ко мне.  -- Но
придется выписать штраф. Триста долларов!
     -- Это много, -- согласился я.
     -- Я плачу?! -- воскликнула Джессика  и положила  руку мне на плечо. --
Не откажите, пожалуйста!
     -- Джейн, позвольте это сделаю я вместо вас! -- вмешался  Мэлвин Стоун.
-- Не откажите, пожалуйста!
     --  Конечно, --  кивнула  она.  -- Я  почти никогда не отказываю - если
платят!
     -- Пусть платит сам! -- пискнул Джерри. -- И пристегнется!
     Первый  класс  -  из уважения к  звезде - его в этот  раз не поддержал.
Наступила неловкая пауза.
     -- Почему все молчат?! -- возмутился Джерри.
     Голос подал Займ:
     -- Я не буду! -- взорвался он. -- Сколько же можно терпеть?!
     -- Возьмите себя в  руки, молодой человек!  -- возразил  ему  бархатный
голос  Стоуна.  -- Подумаешь, пассажир не пристегнулся  ремнем! Они тут ни к
чему: в воздухе - ни гор, ни даже пней!
     --  При  чем тут  ремень! --  горячился Займ.  -- Попробуй взять себя в
руки, когда на ноге стоят капитаны!
     --  Что вы! Неужели  это ваша  нога?! -- побледнел  Бертинелли. -- А я,
дурак,  стою  тут и  думаю:  что  это  под  ногой у  меня  дергается? Тысячу
извинений, профессор! Сто тысяч!
     Не переставая бледнеть, капитан развернулся и исчез.
     Займ повернулся к нам с Джессикой и буркнул:
     -- Макаронник! Да еще и штрафует! И это - в свободной стране!
     -- Мы не в стране, мы в воздухе! -- поправил его Гутман.
     -- Это воздух свободной страны! А он штрафует!  За то, что не дают себя
связать! Это тебе не древний Рим! И пока не Россия!
     Первый класс  одобрительно загудел: это, мол,  ему пока не  Россия! Под
дружный  галдеж  "первоклассников"  погасли все запретительные таблички.  За
окном услужливо расступились мелкие облака, а в них качнулся солнечный диск.
Стало  вдруг  легко  и просторно,  и я  вытащил из  куртки коробку Мальборо,
наподобие той, которая валялась на взлетной  площадке, и отвернулся  к окну.
Слева лежало бело-голубое пространство, - привычное,  как потертые джинсы. Я
закрыл  глаза  и  заметил,  что  облака,  которые  только  что  разглядывал,
напоминают разрозненные образы из не  понятых легенд: высокие соляные столбы
из библейского мифа, печальные снежные  бабы из давних зимних сказок, и - из
фильмов -  пышные шляпки атомных грибов  на тоненьких  ножках, никого уже не
пугающие, а,  напротив, внушающие иллюзию узнаваемости  бытия.  Пространство
высоко над землей застыло в таинственных, но примелькавшихся символах.



     Когда много лет  назад в таком же летательном аппарате я приближался  к
Нью-Йорку и  пялился в  окно,  это  и  насторожило  меня,  -  привычность  и
вездесущность непостижимых  символов. Показалось,  что прибываю туда, откуда
улетел: небо было  прежним,  - как скатерть из джинсового полотна, утыканная
стеариновыми фигурками из пышных грибов,  тонких столбиков и грузных баб. Но
я искал  новую жизнь, - и не  хотелось  знакомого, тем  более,  что прошлое,
каким  бы привычным оно ни  являлось, так же непостижимо, как ненаступившее.
Помню -  мелькнул  пугающий вопрос: а вдруг будущее  ничем  не отличается от
прошлого или настоящего, разве только  своей бесконечностью! Еще подумалось,
будто будущее  есть иллюзия, -  тем более сильная,  чем быстрее скользишь по
кругу,  в котором с реальным смыкается только  прошлое. Рядом сидели жена  с
дочерью,  -  символы  сомкнутого круга, и  когда самолет  стал  кружить  над
Нью-Йорком, уже тогда меня полоснула по сердцу острая тоска по родительскому
дому. Захотелось в  прошлое, и пока моя дочь  Яна  объясняла  матери  почему
облака выглядят везде  одинаково, я записывал  в синюю тетрадь  для  будущих
воспоминаний историю о чокнутом старике по  прозвищу Грыжа, историю, которая
в нью-йоркском небе, в преддверии новой жизни, обрела пугающий смысл.
     Незадолго до завершения  прошлого  я  очутился в высокогорной деревне к
северу от  глухого грузинского города Пасанаури. Именовалась она  почти  так
же, как мой  тбилисский квартал, - Бейт-Хаим,  и была  основана вавилонскими
изгнанниками  25  столетий  назад.  Если  это  предание  правдиво,  летопись
Бейт-Хаима -  это  единственная  в мире летопись неподвижного  существования
двухсот еврейских семей, которых -  среди прочих вавилонских иудеев - погнал
из своих владений Навуходоносор. Вавилонские изгнанники разбрелись кто куда,
- в Армению, в Индию, в Иберию, обратно в Палестину, но только бейт-хаимцам,
достигнувшим самого края земли, скалистой ложбинки меж вершинами Кавказского
хребта, только им, единственным из евреев, удалось схорониться от истории.
     В  Бейт-Хаиме родился  мой дед Меир, который  выучился там  Каббале, но
позже, спустившись с гор, отошел  от  нее и  стал  простым раввином. К концу
жизни,  однако,  когда  обессилел  и  слег,  он  посвящал  меня  в  таинства
каббалистических  ритуалов  и уговаривал отца вернуть его в Бейт-Хаим. После
смерти  деда, во время ежегодных  поминальных  ужинов в его честь, отец Яков
говорил мне, напившись водки, что когда-нибудь нам с ним следует отправиться
в Бейт-Хаим, где сам  он никогда не бывал и куда так  и не свез деда, ибо по
тем временам слабосильного старика не  довести было до кавказских вершин.  А
что  там делать, спрашивал  я отца, который в ответ пожимал плечами: нечего,
просто  мы  с  тобой  вавилоняне, а  это  -  единственное, что  от  Вавилона
осталось. Спешить, добавлял, незачем: дед твой говорил, что деревня простоит
еще тысячу лет и ничего в ней не изменится; поедем когда постарею. Постареть
отцу  не привелось, и  о деревне я вспомнил много позже  его смерти,  -  при
составлении  списка  еврейских  поселений.  Посещение Бейт-Хаима отложил  на
самый конец двухлетних скитаний, ибо деревне, думал я, деваться было некуда.
     Думал  неверно:  сама   деревня  -  скопище  приземистых   построек  из
почерневшего  камня - стояла на положенном ей месте, но  в  ней не  было  ни
души,  а  в образовавшейся  пустоте  безадресно шмыгал  ветер.  Солнце то ли
всходило тогда, то ли,  наоборот, садилось, - и свет  вокруг лежал неверный.
Узкие   проулки  между   домами   заросли   горным   бурьяном,  захламленным
пожелтевшими газетными лоскутами и битым оконным стеклом. Бейт-Хаим означает
Дом  Жизни,  но   в  деревне  стояла  гробовая  тишина,  которая,  казалось,
наваливалась на нее с примыкавшего к ней крутого ската,  устланного каменным
паркетом из могильных плит. Оттуда же, с  кладбища, набегал ветер, сиротливо
повизгивал  и  стучал  пустыми оконными рамами.  Из  деревни, выщербленная в
скале, скрадывалась вниз на цыпочках долгая лестница, которая привела меня в
знакомое по карте хевсурское селение Циури, то есть Небесное.
     Хевсуры  рассказали мне там,  что с год назад бейт-хаимцы - и  было их,
как при Навуходоносоре, 200  семей  - снялись с места и единым скопом ушли в
Иерусалим. Остался только  Грыжа,  полоумный  старик  с желтой  бородой и  с
большой мошоночной  грыжей, которого  хевсуры  не побрезговали приютить, ибо
считали  себя  самым гостеприимным из грузинских племен. Если бы, кстати, не
это  гостеприимство  и  если  бы еще не  их  неприспособленность к поруганию
библейских  заповедей, то  их самоназвание  -  "хевсуры", то  есть  "горские
иудеи" - можно было бы принять на веру. С иудеями, однако, их роднит  только
неискорененная страсть к  идолопоклонству и острым блюдам, тогда как отличие
сводится  к существенному, - к отсутствию любопытства, чем и объясняется тот
факт, что хевсуры не умеют преступать все десять заповедей сразу.
     Накормив  перченой солянкой и  не задав ни  одного вопроса, они привели
меня  к старику с грыжей и с очень общим  лицом.  Имени у него не оказалось,
только прозвище. Не было никогда и каких-либо документов, подтверждавших его
существование: где бы он ни очутился в  мире  - его не существовало.  Узнав,
что раввин Меир был моим дедом, Грыжа отвечал на вопросы неохотно, поскольку
все  еще злился  на него: твой дед,  сказал он,  лишил нас жемчуга,  покинув
Бейт-Хаим.  Пожаловался,  будто  дед не  устоял  против  пагубной  страсти к
движению и спустился в долину, с  чего, дескать,  все и  началось: Бейт-Хаим
стал терять  жемчуг за жемчугом,  пока  вдруг не снялся с  места и  не исчез
совсем.
     Пытаясь  понравиться  Грыже, я  напомнил ему  из Талмуда, что жемчуг не
исчезает: жемчуг  -  везде  жемчуг, и если  кто потерял  его, то потерял его
только  потерявший.  Кроме того,  добавил я, мой  дед ушел от вас  давно: на
каждый час довольно своего горя - и  поговорим о том, что случилось недавно.
Старик  ответил,  что  деревня  ушла  в  Иерусалим,  поддавшись  губительной
страсти,  одолевавшей всю землю и  насаждаемой молодыми. А  как  же  старцы,
спросил я, почему ушли они? А старцы, которые живут уже не потому, что у них
бьется  сердце, а в основном из привычки, - они боятся быть старцами и хотят
быть  молодыми,  сказал он,  и  это тоже грех! Но за каждый грех, воскликнул
Грыжа,  есть  наказание: все они  - и молодые, и старые - захотят,  если  не
умрут, вернуться домой, а если умрут, то забудут даже место, откуда ушли: "Я
уже был  в вашем  Иерусалиме,  и  вот  тебе  мое  мнение,  - простое  место!
Иерусалим свят не больше, чем эта грыжа!"
     Хевсуры  рассказали  мне, что в Иерусалиме  старик никогда, конечно, не
был, но искренне верил, что вместе со своею большою грыжей исходил его вдоль
и  поперек.  Когда,  оказывается,  бейт-хаимцам  было  объявлено, что им  не
удастся заполучить  выездную  визу  на полоумного  старика  по  причине  его
формального  несуществования  плюс  предельной  общности лица вплоть  до его
непригодности  для фотографирования; когда  бейт-хаимцам стало известно, что
деревне  придется уйти в Иерусалим  без  него, -  из  жалости к старику  они
решили  пойти  на  мошенничество,  которое  -  в отличие  от простодушных  и
лишенных воображения хевсуров - привело бы в восторг самого? Навуходоносора.
Бейт-хаимцы  спустили старика с  гор  и  показали ему самый большой город  в
долине.
     Никогда прежде Грыже не приводилось покидать родной деревни, отсеченной
от мира непролазными скалами и  снежными  бурями.  Старику сказали, что этот
город и есть Святой Иерусалим. В течение всего дня, пока вместе с Грыжей они
таскались по улицам города и  торговали в лавках, он не проронил ни слова, -
только  моргал в смятении и нервно мял  в кулаке желтую  бороду. Молчал и на
обратном пути.  Спутники стали  опасаться,  что  от шока к  старику вернулся
рассудок в самое неподходящее время как для него самого,  к концу жизни, так
и для них, накануне их повального отбытия. Возвратившись, однако, домой,  он
объявил в синагоге,  что предает анафеме каждого бейт-хаимца,  кто уходит  в
Иерусалим. "Это царствие Сатаны, -- кричал  он, -- и все вы побежите обратно
с воплями: "О,  если я не забуду тебя, Иерусалим,  то пусть отсохнет десница
моя!" Все вы возопите, как иерихонская труба, а я останусь с хевсурами; они,
может, тоже евреи, но никуда, мудрецы, не рыпаются!"
     Одни смеялись, другие  плакали. Все, между тем, вскоре  уехали, передав
Грыжу добродушным  хевсурам,  которые  тотчас же  стали уговаривать  старика
отказаться  от  своего  сурового  и одинокого  Бога во  имя  их  веселого  и
демократического  хоровода  божков,  разъясняя  ему, что  его  сородичи  уже
никогда  не  вернутся,  ибо  если  им - так же, как  и ему  - не  понравится
Иерусалим, они подадутся в другие места. Грыжа не сдавался:  раз в месяц, на
новолуние,  поднимался по  лестнице в  пустую  деревню, где шевелился теперь
один только  ветер, зажигал  свечи  в продрогшей  без людей  синагоге  и  не
переставал верить  в возвращение бейт-хаимцев. "Пусть себе скитаются и пусть
ищут  чего бы ни искали! -- объявил он и мне, сбившись вдруг на речитатив, -
тот  особый распевный слог, которым кавказские иудеи  выделяют  в  разговоре
мудрые изречения. -- Чем больше посуетятся, тем  скорее вернутся, потому что
- сколько? - много раз сказано: все, что  движется, возвращается к началу. И
тебе говорю то же самое: правда не  в суете,  а в покое. Сиди и не двигайся,
Святое место само приходит  к мудрецу,  а безумец рыщет по миру и не находит
его нигде, потому что оно само его ищет..."
     Я  думал  тогда  иначе. Как и  односельчане полоумного Грыжи, я считал,
будто мудрость  заключается в приобщении к безумствам  мира,  в  том,  чтобы
сниматься  с насиженных  мест  и  блуждать  в  поисках  большей мудрости.  И
все-таки, когда я кружился  тогда  над Нью-Йорком среди знакомых  столбиков,
грибов и баб из облачных паров,  меня вдруг  кольнула тревожная, но опять же
старая догадка, что поскольку старик и вправду был тронутый, то - получается
-  истина глаголет порой устами сумасшедших.  Предчувствие, что жизнь моя не
столько начнется тут заново,  сколько лишь продолжится,  - это  предчувствие
испугало, и, как предрек Грыжа, меня потянуло обратно, домой.




     Начальные  же  мгновения в  Америке  намекнули, что  новое  состоит  из
узнаваемого. В аэропорту мне сообщили, будто я стал кем родился, - беженцем.
Это  сообщение  было сделано  мелким дискантом,  принадлежавшим  грузному  и
краснощекому  мужчине,  еле  умещавшемуся  в  стеклянной  будке  паспортного
контроля.
     -- Беженец?  -- переспросил я с наслаждением, но поскольку в английском
главное  интонация,  а я  знал только слова,  вопрос  прозвучал как протест:
беженец?!
     -- Да, это такой  статус,  -- пояснила будка, рассматривая мои бумажки.
--  Не пугайся: беженцы  имеют тут все  свободы, и  им еще платят за то, что
прибежали!
     -- Великая страна! -- согласился я. -- Родина Марка Твена!
     -- Родина чего, говоришь?
     --  Писателя Твена! Так учили в школе нас  всех! -- и кивнул на очередь
из толпившихся за мной растерянных соотечественников.
     -- Мы тут к писателям не очень:  их много и - главное -  каждый строчит
по-разному... Что хочет... А хотят они часто не того, чего следует хотеть, а
другого...
     --  У  нас  их  называют  "мозгодавами",  -- вставил  я. --  Писателей,
философов, - "мозгодавами" и "мозгососами"!
     --  Прекрасно  называют!  -- отозвалась будка.  --  Они  только  мешают
жить... А о чем, кстати, пишет этот Твен?
     Я переглянулся с женой и ответил:
     -- Обо всем. А еще о свободе. Но уже не пишет.
     --  Правильно:  это не модно,  и  вообще я люблю  когда  не  пишут,  --
скривилась будка. -- А о дискриминации тоже писал?
     --  Просто о  свободе. Америка,  говорил,  великая  страна,  потому что
американцы  придумали  -  раз, два,  три  -  три  главные  ценности. Первая,
кажется, - свобода слова...
     -- Верно, -- согласилась будка с Твеном, -- так и есть, но это  опасно:
не все этой свободой правильно пользуются.
     -- Нет? -- удивился я. -- А вторая - свобода мышления.
     -- Тоже  правильно! -- согласилась  будка. -- Мышление очень важно  для
жизни и вообще! Хотя это тоже опасно!
     -- А третья мудрость, сказал Твен, - это свобода от первых двух.
     --  А  вот это  клевета! --  содрогнулась будка,  а  жена  шепнула  мне
испуганно, что из-за Твена нас  могут не впустить в Америку, и я поверил ей,
поскольку красная  краска  на  щеках паспортного контроля побежала  вниз,  к
массивной  шее.  --  Как, говорите, его  зовут, - Марк? --  и, кольнув  меня
недобрым взглядом, записал имя в блокнот.
     --  Марк,  --  качнул  я головой,  сердясь на классика.  -- Хотел  бы я
послушать этого,  извините, фраера, если б он жил  в России! Но ему повезло:
родился в Америке!
     Будочник поднял глаза, - в этот раз в знак одобрения:
     -- У нас тут  рождается немало  говна! А  патриоты,  - вот  они, смотри
какая очередь!  Настоящие  американцы  - даже стыдно  сказать - рождаются  в
России. Вместо Марка родиться тут следовало вам!
     -- Лично мне или всем нам? -- поинтересовался я.
     -- Всем! -- кивнул он на очередь. -- И тебе тоже!
     -- Мне нельзя было, потому что моя мать - когда рожала меня - настояла,
чтоб я родился недалеко от нее.
     Будочник оторвался от документов и улыбнулся:
     -- Попросил бы родить тебя кого-нибудь еще!
     -- У каждого свои дела, -- рассудил я. -- К тому же, всем кроме матерей
на нас плевать, из-за чего они нас и рожают.
     Жена тоже  рассмеялась,  поскольку, судя  по  выражению  лица в  будке,
недопущение в Америку нам уже не грозило.
     -- Милости  просим в Соединенные Штаты! -- воскликнула будка  и вернула
документы. -- Направо, за угол!
     Обняв  дочь  за  плечо, я  с  женой  завернули  за угол  и оказались  в
Соединенных  Штатах,  где  за просвечиваемой  солнцем  стеклянной  дверью  я
разглядел в толпе родившую  меня  в Советском Союзе мать, а рядом с ней - ею
же и там же  рожденных братьев.  В ту  ночь я не смыкал глаз: было  некогда.
Голова шла  кругом от мельтешащих в ней неясных догадок, а душу распирало от
новых  желаний.  Было  ощущение,  будто  смотрю  в  трубку  с  многоцветными
стеклышками:  перекатываясь  меж зеркалами,  они  выстраиваются  в  узор, от
которого  - в удивительном  страхе перед красотой - захватывает дух. Но едва
шевельнешь трубкой,  - и этот хрупкий узор рассыпается, хотя глазу  горевать
некогда, ибо на месте прежнего  возникает иное  чудо. Таковым я  представлял
мое вхождение в Америку, и таковым же оно вспоминалось мне в бессонную ночь,
завершившую   собой   начальный   день  нового   существования.   Эта  новая
действительность,  как она  мне предвиделась  в старой  и  как  предстала  в
начальный день,  недоступная  в своем  великолепии, обещала  самое редкое из
прав -  право неприкосновения к ней. Первые же ее образы, однако, и породили
подозрение, что  обретаемое мною  право является  ее  собственным  условием.
Подозрение, что мне позволят лишь наблюдать ее со стороны - и не больше.
     Из  аэропорта  все  мы, шесть  петхаинских  иудеев,  набившись в старый
Линкольн, приехали в  русский квартал Квинса, где в  двухкомнатной квартире,
которую  снимали братья с матерью, мне  с семьей предстояло прожить какое-то
время.  Квартира  была  набита людьми,  виденными  мною  на улицах Петхаина.
Помимо них  толкались и  шумели  квинсовские соседи братьев, понаехавшие  из
других  мест. Со стены напротив входной  двери  глядели  на меня дед и отец.
Глядели растерянно: то ли не ждали в Нью-Йорке, то ли, наоборот, не понимали
-  что  делают  тут  сами. Подойдя  к  ним  ближе, я  увидел  в  стекле свое
отражение: взгляд у меня был  таким  же растерянным. В  квартире стоял запах
жареных каштанов и незнакомого дезодоранта. Знакомые  "репатриантки", широко
раздавшиеся  формы  которых свидетельствовали о гастрономическом  изобилии в
стране, смеялись, слезились  и тискали в объятиях мою 14-летнюю дочь и жену,
заверяя первую в том,  что она повзрослела за последние полтора десятилетия,
а вторую утешая громкими клятвами, будто, напротив, время сделало ее моложе.
Знакомые "репатрианты" целовали меня по  кавказскому обычаю,  рассказывали о
благочестии  моих  предков  и  предупреждали,  что  следует  быть  начеку  с
работниками  благотворительных организаций, норовящими обидеть  беженцев, то
есть  урвать у них законные привилегии.  Особенно усердствовал Датико Косой,
дважды при мне  стрелявший из двустволки в своего главного обидчика, в Бога,
но оба раза промахнувшийся, потому что косил...
     Мать моя угощала всех каштанами. Я перехватил ее  и  спросил  есть ли в
квартире кондиционер.  Есть, сказала, но это дорого:  придется подождать  до
лета.  Добавила  шепотом,  что  с  уходом  гостей  станет  прохладней.  Идею
подождать ухода не  собиравшихся уходить гостей или  наступления лета, когда
только начался апрель, - я воспринял как оскорбление американского  духа,  в
атмосфере  которого  сердце  болит от любого промедления, что  очень опасно,
поскольку из-за этого  оно  перестает  верить.  Я отозвал жену  в сторону  и
сообщил  ей, что еду  в Манхэттен -  посмотреть на Америку, куда я, дескать,
прибыл не ради жареных каштанов и петхаинских ужимок.




     У входа в сабвей стоял помятый пикап с открытыми дверцами, а перед ним,
с мегафонами  в руках,  топтались двое мужчин с одинаково смазанными лицами,
хотя   у  первого,  в  черной  хасидской   униформе,  лицо  смотрелось   как
передержанный  в  проявителе  фотоотпечаток,  а  у  второго,  в  штатском, -
наоборот,   как   недодержанный.  Хасид  говорил  по-английски,  а  штатский
переводил его речь на русский язык с украинским акцентом. Дверцы машины были
испещрены объявлениями,  и, как  обычно, я начал  с мелких.  Сообщалось, что
пикап принадлежит Центру  по обслуживанию русских эмигрантов при центральной
хасидской синагоге в Бруклине.  В хасидах меня  привлекало то, что, несмотря
на постоянные неудачи, они по-прежнему пытались остановить время, выбрав для
этого самое экономное средство, - отказ от костюмных мод последних столетий,
хотя это можно  объяснять и нежеланием тратить время на  что  бы то ни  было
кроме  любви  к  Богу и  торговли  бриллиантами. Другое объявление, крупнее,
обещало русским беженцам  бесплатное,  но аккуратное обрезание. Самым жирным
шрифтом  объявлялось,  что  завтра  наступает  "древнейший  праздник  Песах,
праздник исхода из рабства, откуда Бог освободил не только наших предков, но
и нас". Об этом и голосили в рупор хасид с переводчиком:
     -- А соленая вода на пасхальном  столе символизирует  слезы наших отцов
во времена их рабства в Египте.
     После этого объявления переводчик посмотрел на меня:
     -- Живешь здесь?
     -- Нигде не живу, я только приехал. А ты хасид?
     -- Нет,  зоотехник,  -- сказал он и ткнул пальцем  в значок  на лацкане
пиджака. --  Харьковский университет! Я  - по козлотурам, но их в  Нью-Йорке
нету.  Слава Богу, есть хасиды, а у них - лишние деньги и  идеи. В общем они
хорошие люди, но мне, знаешь, кажется, в  них просто места  нет для плохого;
они вот хотят забрить к себе всю нашу братву и придумали  эти глупые бригады
с пикапами и переводчиками. Мне, откровенно, стыдно: все-таки Харьковский...
Никто, конечно, не слушает, - только старые негры и русские дети...
     -- А чего тогда голосишь? -- не понял я.
     -- Тридцатка в день. А у тебя какая специальность?
     -- Тоже могу переводить.
     -- Он знает английский! -- повернулся зоотехник к хасиду.
     -- Мазл тов, -- улыбнулся тот, -- хочешь к нам?
     Вопрос  не   имел   смысла,   -   только  символический:   не   обладая
специальностью, получаю приглашение  на  работу! Захотелось убедить  хасида,
что, оказав мне доверие, он поступил мудро, и я ответил ему на иврите:
     -- Есть хасидское предание. Спросили Рабби Авраама Яакова: Если всякому
человеку есть  место, отчего же людям  так  тесно? Тот ответил: Оттого,  что
каждый хочет занять место другого.
     Хасид рассмеялся и обратился к зоотехнику:
     -- Он говорит, что твое место  - это  твое место! -- и, повернувшись ко
мне, продолжил на  еврейском.  -- Его место - это  твое место:  ты  знаешь и
еврейский. А откуда знаешь? Ты же из России?!
     --  Его  место  -  это  его  место! -- ответил я и понравился  себе. --
Сказано: лучше страдать от несправедливости,  чем творить ее. А что касается
России, вот что молвил  о  ней Рабби из  Ружина:  Мессия  объявится именно в
России.
     Хасид улыбнулся и перешел на английский:
     -- А вот еще о России. Любавичер рассказал. Один из хасидов Рабби Мотла
из Чернобыля приехал к своему учителю, но  остановился в гостинице. Когда он
молился,  повернувшись  к стене, за его спиной появился человек и заговорил:
Дали земные измерил я пядью, но такого изгнания, как в России, не видел!
     --  Я  это  предание знаю,  -- сказал  я.  -- Но в нем  самое  важное -
концовка: ранний образец сюрреализма.
     -- Образец чего, говоришь?
     -- Ну, это когда - не простая правда, а самая правдивая.
     -- А! -- догадался хасид. -- Это советское, да?
     -- Нет, -- извинился  зоотехник,  -- путаете с соцреализмом:  это когда
пьешь  и  всем надоедаешь,  а сюрреализм  - принимаешь наркотики, молчишь  и
рубишь лес сидя, ибо рубить лежа неудобней!
     Я рассмеялся, а хасид спросил меня:
     -- Я все равно не понял, но скажи - какая там концовка?
     -- Такая: Обернулся хасид Рабби Мотла  и увидел, что  человек,  который
сказал про российское изгнание, направился к дому учителя и вошел внутрь. Но
когда он последовал за ним  и заглянул в дом, то его  там не увидел. И никто
никогда ничего о нем больше не знал.
     --  Моя  фамилия  Шифман, --  протянул  руку хасид. --  Я  покажу  тебя
Любавичеру. Может, у него есть место, на котором нет никого.
     -- Это главный в мире хасид! -- шепнул мне зоотехник.
     -- Я еду в Манхэттен, -- ответил я.
     --  Сабвеем не  советую, --  замялся Шифман.  --  Нам ехать мимо:  если
хочешь - подбросим.
     Я  захотел и  поехал в Манхэттен в черном  пикапе без  боковых  окон, -
визгливом, как хасидизм. Сидел в кузове, напичканном  связками молитвенников
и коробками мацы;  на поворотах они елозили по сидению, наваливались на меня
с разных  сторон и били между ног, - что возбуждало во мне странные ощущения
и казалось очень символическим происшествием: правдивее правды. Дольше всего
задержалось чувство, что в пикапе было тесно, как будет в могиле.
     -- Завтра  праздник,  а мы еще  ничего  не раздали. Пару  коробок и три
молитвенника, -- пожаловался Шифман.
     -- Ничего не поделаешь: не берут!  -- ответил зоотехник и, повернувшись
ко мне, добавил по-русски. -- Им  невдомек,  что  нашего брата к Богу уже не
затащишь.
     -- А зачем? -- сказал я. -- Из  двух людей, которые не  встречали Бога,
ближе к Нему тот, кто к Нему не идет.
     -- Наш брат Бога не отрицает: просто  не знает что с Ним  делать, --  и
перешел на английский. -- Шифман, я вспомнил еще одну!
     -- Я собираю шутки о беженцах, -- извинился Шифман.
     -- Прилетает, значит, он в Вену...
     -- Кто? -- потребовал Шифман.
     -- Наш брат.
     -- Так и говори!
     -- Прилетает и заявляет, что в Израиль ехать не желает. В Америку? Нет.
В Канаду? Нет.  В Австралию? Тоже  нет. Вот тебе  глобус и  выбирай -  куда!
Крутит наш брат глобус, рассматривает, а потом вздыхает: А у вас нет другого
глобуса?
     Шифман хихикнул, а мне стало грустно. В шею и в грудь била на  рытвинах
маца, - плотные  квадратные  коробки  с  бесхитростным  рисунком египетского
исхода: пустыня, пальма, пирамида и много кривых палочек, то есть обретающих
свободу  братьев.  Текст  под  картинкой гласил,  что  продукт изготовлен  в
бруклинской пекарне под  наблюдением  Рабби  Соловейчика и что слово  "маца"
имеет два  значения:  "хлеб  свободы" и "хлеб бедствия",  из чего,  дескать,
следует, будто свобода  обретается только через страдания, с которыми связан
исход...  Шифман  с  зоотехником  умолкли. В  заднем  окне,  по обе  стороны
экспрессуэй,  плыли  опрятные  домики,   разноцветные  церквушки  и  игривые
кладбища, покрытые гладкой,  как замша, травой и ласкающие глаз, как витрины
кондитерских лавок. На одном из кладбищ,  у белого креста, стоял олень, - то
ли тихо думал о чем-то, то ли наслаждался безразличием к жизни.
     -- Нью-Йорк! -- воскликнул хасид, и я обернулся.
     В  лобовое  стекло,  в   просвет  между   коробками  мацы  и   связками
молитвенников,  ворвался высокий  слепящий сноп из  фаллических конструкций.
Узнал Эмпайр Стэйт  Билдинг, самый необрезанный из необрезанных небоскребов.
Внутри у меня екнуло и наступила тишина. С каждым мгновением сноп разгорался
ярче. Потом в ушах возник  тревожный  звон,  -  как большая  духовая музыка.
Когда  интенсивность  свечения достигла пугающей степени и  мелькнула мысль,
что все вокруг может взорваться, стало вдруг  тихо и  темно: пикап  юркнул в
подземный тоннель, наполненный мягким шелестом шин, - как шум в репродукторе
при музыкальном антракте.
     -- Нью-Йорк! -- повторил хасид. -- Труднейшее место для Бога!
     Я подумал,  что  хасид  прав:  увиденное  не оставляло  Богу  шанса  на
присутствие.  Увиденное  не  оставляло  и  сомнения,  что  -  в  отличие  от
приписываемой  Всевышнему  сдержанности  -  человеческая  дерзость не  знает
границ. Еще больше удивляла догадка, что  идея о сотворении увиденного могла
придти  в голову  именно изгнаннику  и беженцу, каковым  по происхождению  и
является американец... Пикап вынырнул из тоннеля, задохнулся ярким светом  и
пристал к тротуару.
     -- Здесь  мы тебя  высадим, -- сказал Шифман и протянул мне визитку. --
Звони, если надумаешь познакомиться с Ребе.
     Я  вышел,  взглянул  вверх и  ощутил себя чужеземцем. Не верилось,  что
когда-нибудь  смогу  привыкнуть  к этим  зданиям  и  пройти мимо  не задирая
головы. Вспомнились забытые слова  из петхаинского молитвенника:  "Что такое
человек, Боже, за что чтишь его? Начало его прах, и конец прах, и он подобен
хрупкому  черепку,  засыхающей  траве, увядающему  цветку, мелькающей  тени,
убегающему  облаку,  дуновению  пыли, исчезающему  сну". Ни этим словам,  ни
какой-либо иной фразе, вложенной в уста  Бога,  никогда не удавалось внушить
мне страх,  что  я есть  не больше,  чем  человек. Слово  не  в силах  стать
ощущением; на это способен только образ, потому что глаз бесхитростней уха.
     Страх  за  себя  как  за  человека  я ощутил  впервые  именно  при виде
нью-йоркских башен.  Опустив голову и оглядев нью-йоркцев, я подумал теперь,
что хасид был  неправ,  считая  этот  город  трудным для  Бога: передо  мной
толкались обыкновенные люди, - "мелькающие тени",  запустившие в  небо  этот
устрашающий  сноп  из металла и стекла. Именно тут, в Нью-Йорке, становилось
очевидно,  что ничтожное  способно  творить  величественное  благодаря силе,
которую сообщает ему истинно Величественное. Сперва в памяти вскочила фраза,
в происхождении которой я не  разобрался: есть люди, у которых все не как  у
людей, а как в  Вавилоне! Потом пришло в  голову другое сравнение: вот люди,
которые  - стоит  вдруг  Богу чихнуть - хлопнут Его по  плечу и пожелают Ему
здоровья! Особенно  надменно  смотрелись сновавшие мимо красотки, обдававшие
меня жаром ярких  красок и ароматом незнакомых духов. Я попытался заговорить
с ними, - не столько по повсеместному  праву зазываемого красками и запахами
самца,  сколько  по  мандату  дорвавшегося  до  свободы  человека. Не только
молчали, - не оборачивались. Я мстил им  как мстят  недоступному: осознанием
того, что оно не нужно.




     Затесавшись в толпу, я шагал в  неизвестном направлении. Все, казалось,
торопились  на  вакханалию  торговых  сношений.  С двадцаткой  в  кармане  я
чувствовал   себя   неловко,  но,  догадавшись,  что   презреннейшей  формой
инакомыслия считается тут отказ  от приобретения вещей, рванулся в драгстор.
Изо всего ненужного выбрал коробку презервативов с репродукцией  плодородной
рафаэлевской мадонны  и  ее двух печальных  отпрысков на  крышке.  Вместе  с
коробкой мне  всучили листовку,  подписанную  комитетом противников  аборта.
Комитет  призывал  патриотов рожать  как можно  чаще.  На  фоне  непролазной
уличной толпы призыв поразил  меня  непрактичностью. Разве  что в его основе
лежал прагматизм высшего порядка: чем больше людей - тем больше покупателей,
а  значит, тем меньше вещей на откуп Сатане.  Поединок с Сатаной, между тем,
сулил нескончаемый праздник,  ибо, согласно  рекламам,  обступавшим  меня со
всех сторон и свисавшим даже с застывших меж  небоскребами дирижаблей, обмен
денег на вещи  есть полезный эротический опыт. Да и сами вещи, любая из них,
воплощали  непристойные  символы,  - от оголенных губных помад с заточенными
головками до обнаженных кур, нанизанных гузками на острые шесты. Стало ясно,
что нахожусь в эрогенном центре торгующего мира.
     Откликнувшись на эту догадку, передо мной - посреди тротуара - возникла
голая самка  с месоморфической фигурой, прильнувшей в экстазе  к собственным
сиськам. Я не удивился, поскольку люди месоморфического строения - с грудною
клеткой шире, чем бедра - отличаются страстью к шокированию. Приблизившись к
ней, я выяснил, что, вырезанная из фанеры,  она выступила из фильма, который
крутили в  кинотеатре за ее спиной. У входа, в углублении под аркой,  свисал
на тросе телеэкран, демонстрировавший финальную сцену ленты. Вместе со  мной
из толпы вычленилась  юная пара, оба  -  и  он, и она -  с эндоморфическими,
грушевидными, фигурами, намекавшими на доверчивость натуры.
     Поначалу показалось, будто история нагой месоморфички исполнена печали:
облокотившись  на  зеркальную стойку в  баре и уронив голову на  кулаки, она
рыдала   взахлеб,  содрогаясь  всем   корпусом;  не  тряслась  лишь   грудь,
растекшаяся  по  стойке.   Рыдания   потом  утихли  и   перешли  в  затяжные
всхлипывания: слезы бежали в тесную ложбинку между сиськами. Мелькнула мысль
об уникальности кино при раскрытии трагизма бытия. Обнаженность героини и ее
бессловесность  придавали  сцене  дополнительный  смысл, ибо  одежда  и речь
скрывают  истинное  состояние  души.  Стоило,  однако,  камере  отпрянуть  с
крупного плана к общему, - стенания страдалицы обрели совсем иное значение.
     Стало  очевидно, что  мир  ее не  отвергал, а наоборот:  представленный
мускулистым  ковбоем  с задумчивым лицом и приспущенными  штанами, этот  мир
притирался  животом к пышному заду месоморфички  и  хозяйственно держался за
него жилистыми  ручищами. Время от  времени ковбой сгибался в дугу  и  резко
распрямлялся,   поправляя  при  этом  шляпу  на  лбу.  После  каждого  рывка
счастливица  громко повизгивала, укрепляя меня  в давнишнем  подозрении, что
суть вещей непостижима пока не взглянешь на них издалека. Скоро ковбой начал
постигать нечто  очень  заветное и поэтому задвигался  быстрее. Когда камера
вернулась  к  крупному плану  счастливицы,  она  вопила  благим матом  и,  с
перекошенным  лицом, тряслась,  как  в  предсмертной агонии. Потом,  на фоне
заключительных  титров произведения, степенно, но бессмысленно  качнулся  на
экране задохнувшийся  от переживаний  палач,  - натруженный половой отросток
столь же бессмысленно глазевшего теперь на зрителя ковбоя.
     Возмутившись,  я отвернулся и заметил, что  эндоморфический юноша рядом
со  мной  реагировал  иначе:  лениво  пожевывая  резинку,  держал  на  плече
каштановую головку эндоморфической спутницы и указательным пальцем,  который
тоже показался мне натруженным, дырявил ей в волосах игривые кудряшки. После
титров  на экране появился  ухоженный  мужчина в пенсне,  сообщивший, что  в
киоск  при  кинотеатре  поступили  в продажу  новые видеофильмы: самоучитель
групповой  мастурбации  и  каталог  приборов   для   повышения   сексуальной
раздражимости. Помимо вибраторов,  питавшихся световой  энергией, эпизод  из
каталога эрогенной механики включал в  себя  двухдверную модель  Мерседеса с
откидной  крышей и двухместную  яхту  бирюзового цвета. Когда яхта на экране
стала властно подминать аппетитно заснятую толщу воды, эндоморфичка рядом со
мной взволновалась. "Ой!"  -- пискнула она и, задрав голову вверх, вцепилась
дрожащими губами  в напрягшуюся шею друга. Забеспокоился и друг, принявшийся
потуже накручивать на выпрямленный палец каштановую кудряшку.
     Вернувшись из-под арки в  толпу, я уже ощущал себя  участником широкого
блядохода.  Уткнувшись глазами  вниз, перебирал  ногами  в  такт  мелькавшим
передо мной  мужским  штиблетам, женским каблукам и бисексуальным сникерсам.
Решил следовать за темносиреневыми "шпильками"  из замшевой кожи. Был знаком
с  ними  по  рекламным щитам  на  автобусах. Итальянские туфли из  гардероба
"Бандолино",  продаются в  магазинах  "Мейсис":  "Актуальность и  изящество,
символ властного присутствия и  ненавязчивой изощренности,  ничто другое  не
сопрягает богатство традиции с бегом времени, 145 долларов." Бледносиреневые
чулки в  белую  крапинку  -  "Трикотажная  мастерская  Фогал,  Швейцария,  в
магазинах "Лорд энд Тейлор", только для ваших ножек, нежность  прикосновения
и  мудрость  контроля, 80 долларов."  Белоснежная  миниюбка  из  габардина -
"Платья Энни Клайн" в  магазинах "Леонард", "триумф счастливого  союза между
чувственностью  и  деловитостью:  убедительность   шепота,   210  долларов."
Темносиреневый  портфель  из замшевой  кожи  фирмы  "Бэл-Эйр", 110 долларов.
Позолоченные ручные  часы с  бледносиреневым ремешком фирмы "Жюль Юргенсен",
165  долларов.  Сиреневая  косынка   из   шелкового  шифона  фирмы  "Саньо":
"исключительно в  магазинах  "Кашмир-Кашмир", 35 долларов." Наконец, - "Дама
Цезаря",  духи,  смутившие  меня ароматом порочности в драгсторе,  где купил
презервативы: "Карнавал в  окружении сиреневых веток, персидских пряностей и
сандаловых деревьев; самое  надежное оружие в  бесшумной войне полов;  фирма
"Ив-Сан-Лорен",  165  долларов  за  унцию."  Итого,  885 долларов, не считая
запаха.
     Кто такая?  Что за  "Дама Цезаря"? И почему так много  сирени?  Хотя  я
следовал  за  дамой  с  бездумностью  отставного  следопыта,  что-то  в  ней
настораживало. Меня всегда угнетала эта форма  женской ноги, - тонкая голень
с неожиданно крупным мышечным бугром посередине, - змея, проглотившая то  ли
апельсин, то ли страусово яйцо. Но сейчас на илистом дне памяти шевельнулось
ощущение, давно покрытое морской плесенью  и неразличимое  под  толщей воды.
Шевельнувшись,  оно стало  всплывать к  свету,  -  тем  быстрее, чем ближе я
подступал к женщине и чем отчетливей слышал запах сирени. Когда я подошел  к
ней  почти  вплотную,  -  все  развиднелось:  в  мутных  водах  моей  памяти
застрявшие   в   змеях  апельсины   или  страусовы  яйца  принадлежали,  как
выяснилось, жирной  30-летней персиянке  по имени Сильва,  которая  душилась
дешевым одеколоном "Белая сирень"  и 30  лет назад лишила меня девственности
на туше издыхавшего быка.




     В  самом начале  зимы  30 лет назад  в петхаинскую скотобойню  пригнали
небывало много  быков, которых - в отличие от коров - решили забить  на мясо
из-за нехватки корма  для всей скотины. Днем  в квартале, где  располагалась
скотобойня, стоял истошный рев закалываемых животных, а вечерами по улицам и
дворам  всего  Петхаина  расползался  сладкий  запах  паленой бычьей  плоти.
Впервые  на  моем  веку  петхаинцы  кутили без  внешнего  повода: новогодний
праздник уже миновал, а  до  других было не близко. Из-за  отсутствия повода
петхаинцы кутили особенно остервенело, хмелея не столько от вина, сколько от
огромного  избытка  мяса,  из-за  чего выражение лиц  у них стало еще  более
глухим  и диким.  Я  удивлялся,  что  люди,  нажравшись  шашлыков,  горланят
меланхолические  песни о любви  и что  пожирание живности может так искренне
радовать человека.
     Мой дед Меир, бывший не только раввином, но и  резником,  чего, кстати,
отец, прокурор и вегетарианец Яков, очень стеснялся, заметил по поводу моего
удивления, что  Бог ждет от человека не  святости,  а понимания,  то есть не
отказа от убиения живности, но сострадания  к ней при убиении. Только евреи,
твердил  он, умерщвляют с пониманием, - сострадальчески. Я рассмеялся, и тою
же ночью -  в ответ - дед забрал меня с  собой на бойню, где ему  предстояло
умертвить  очередного быка к свадьбе, поначалу намеченной на конец весны, но
теперь наспех приуроченной к завозу дешевой скотины.
     По дороге он объяснил, что иноверцы закалывают ее остроконечным  ножом:
метят  в сердце,  и, промахиваясь, бьют повторно.  Беда в другом: если  даже
удар  и приходится  в  цель с первого  же раза, скотина  умирает  медленно и
пребывает в полном  сознании свершающегося над ней насилия, что, собственно,
и составляет грех, - не заклание, а осознание скотиной акта насилия над ней.
Вдобавок, сказал он, нож, врываясь в плоть, разрывает, а не рассекает мышцы,
тогда  как при  выходе из  раны  кромсает живую ткань  и  доставляет  жертве
оскорбительную боль...
     Бойня, служившая в войну  госпиталем, представляла собой длинный амбар,
разбитый на отсеки. В переднем, утопая в земле, находились огромные весы, на
которых валялась высокая груда разделанных туш. В следующем  стоял  мерзкий,
кислосладкий, запах неостывшего мяса  и  нечистот:  несмотря на поздний час,
этот отсек оказался забит множеством молчаливых и небритых мужиков. Не глядя
друг  на  друга, они  - по  двое  у  каждой  вздернутой  на крюк  туши  -  с
наслаждением орудовали топорами и колунами. В паузах между  доносившимися из
дальнего  отсека  отчаянными  криками скотины слышались  близкие, но  глухие
звуки ударов металла по кости и  треск сдираемой шкуры. Дед протащил меня за
руку  еще  через несколько  отсеков  и,  наконец, пнув  ногой дверь, ввел  в
крохотное помещение, в собственно бойню, освещенную  тусклым  красным светом
заляпанной  кровью лампочки  на низком шнуре. Стоял густой соленый смрад,  -
как  в городском зверинце.  Стены  были вымазаны темно-серой известью,  а на
полу, в  середине,  зияла овальная  ямка  для  стока  крови.  Под  потолком,
выкрашенным  в  неожиданный,  серебристо-бирюзовый,  цвет, в  дальнем  углу,
свисал с гвоздя забрызганный кровью репродуктор довоенных времен:
     Этот стих неисчерпаем, потому что он - душа.
     Речь поэта стоит много, - жизнь не стоит ни гроша.
     Что захочет - то услышит в этой речи человек:
     Потому я за стихами коротаю этот век.
     Сплетен я из плоти зыбкой, грешен я и уязвим;
     Лишь в стихах я - отблеск Божий: негасим, неуловим...
     -- Это Иэтим  Гурджи! -- кивнул  дед в сторону репродуктора, и, раскрыв
кожаную сумку, вытащил  из нее  плоскую деревянную коробку, в которой хранил
ножи. Под  репродуктором  спиной  к  нам стояла грузная  женщина с  высокими
тонкими  голенями  и  неправдоподобно  круглыми икрами.  Плечи,  как  крылья
огромной птицы, были заправлены вперед, - от спины к грудям.
     -- Иэтим? Поэт? -- спросил я, наблюдая как, откинув крышку коробки, дед
бережно взялся за рукоятку ножа и поднес его к глазам.
     -- Нет, он не поэт: поэты выбирают слова, а потом записывают на бумагу.
Иэтим этого  не делал, он был  перс, сирота и бродяга,  а поэтому ничего  не
писал, - только разговаривал в рифму, -- и,  проведя ногтем большого  пальца
по острию ножа,  дед  добавил.  -- Персы  очень чувствительный народ!  Скажи
что-нибудь, Сильва!
     Сильва ничего не сказала, но обернулась. Лицо у  нее оказалось круглое,
- с  влажными печальными  глазами, а в белках  покачивались  и  пульсировали
очень темные зрачки.
     -- Я обещал: все у тебя уладится, ей-богу! -- сказал ей дед. -- Ты пока
молодая; найдешь себе другого человека или подождешь пока твой Бакри отсидит
свое, а потом снова заживете с  ним,  понимаешь?  Вы оба  молодые, у вас еще
впереди  тридцать лет сплошной  жизни, слышишь? Вытри-ка  лучше слезы и гони
быка! Тебе в эти дни полезнее заниматься делом, а не слушать грустные стихи,
слышишь? Подожди, пройдет время и будешь счастливая!
     -- Я - не из-за стихов, -- ответила Сильва глядя в сторону. -- Я плачу,
потому что я на жизнь злая! -- и всхлипнула. -- "Подожди"! А как ждать, если
приходится жить? Я не еврейка, мне ждать некогда.
     -- Вытри, говорю, слезы! -- буркнул дед.
     Она кивнула, вытащила из резинового передника платок  и приложила его к
растекшейся под глазами сурьме.
     -- Тоже персиянка, -- шепнул мне дед. -- И тоже сирота, как этот Иэтим.
В Персии у нее много родни, но ее туда не пускают. А вчера вот... У нее есть
жених - бухарский еврей, Галибов, - вчера ему дали десять лет.
     -- А за что? -- пожалел я ее с женихом, потому что, действительно, люди
живут каждое мгновение, и ждать счастья ни у кого нет времени. -- Почему так
много - десять лет?
     -- Долгая история, --  отмахнулся дед. -- Я рассказал твоему отцу, и он
говорит: в России дали бы больше!
     -- Меир! -- воскликнула Сильва и направилась к нам.
     Меня удивило  не  столько ее  фамильярное обращение к деду,  кого  даже
бабушка   величала  всегда  "раввином",   сколько   внезапное   преображение
персиянки:  плечи  выпрямились,  а  в  глазах  вместо печали  стояла  теперь
какая-то испугавшая меня мысль.
     -- Меир! -- повторила она и, подойдя ко мне  вплотную, опустила на  шею
прохладную ладонь, пахнувшую вдруг сиренью, запахом, не соответствовавшим ни
облику ее, ни окружению. -- Что за мальчик?
     -- Я не мальчик! -- вставил я, не убирая ее руки.
     -- Это  мой внук,  --  снова  буркнул дед, копаясь  в  сумке. --  Хочет
посмотреть как режут евреи...
     -- А  ты  похож  на  перса:  очень  гладкий, -- сказала  мне  Сильва  и
притянула  мою голову к кожаному переднику на  просторной  груди, от которой
несло уже не сиренью, а кровью.
     -- Куда девался точильный камень? -- спросил ее дед.
     -- Вернула Сурену.
     -- Сбегаешь?
     -- Сам пойдешь! -- велела женщина.
     К  моему изумлению, дед кивнул головой  и удалился, передав нож Сильве.
Не отпуская меня от себя, она занесла нож мне  за спину и, подтолкнув к себе
ближе, замкнула  мое туловище в тесном  кольце своих мясистых  рук.  Впервые
тогда мне обожгло лицо дыхание,  исходившее из женской плоти. Дух был пряный
и подгорченный анисом. Я ощутил в ногах слабость, - будто меня подменили.
     -- Что это ты делаешь? -- испугался я.
     -- Не бойся! -- ухмыльнулась она  и разомкнула кольцо. -- Проверяю нож,
-- и, подражая деду,  провела ногтем  по  лезвию.  --  Он прав: вот тут  вот
зазубрина. Попробуй!
     Отступив  на шаг,  я  протянул руку к ножу и, полоснув по острию ногтем
большого пальца, рассек на суставе  кожу. Сильва обрадовалась, поднесла  мой
палец к своим глазам  и сильно его сдавила.  Сустав покрылся кровью. Пригнув
голову  и лизнув  языком по ране, она осторожно  забрала палец в  рот. Потом
подняла на меня взгляд исподлобья, стала  яростно скользить языком по пальцу
и глотать вырывавшуюся ей на губы кровавую слюну.
     -- Что это ты делаешь? -- повторил я шепотом.
     Ответила не сразу. Вынув мой палец изо рта, осторожно подула на раненый
сустав и, облизнув губы, проговорила:
     -- Нож этот с зазубриной. Это плохая кровь, ее надо отсасывать...
     -- Плохая  кровь? -- бездумно переспросил я, продолжая ощущать  пальцем
упругую силу ее горячего языка.
     -- Евреи не употребляют  мясо, если нож  был с зазубриной. Это нечистая
кровь: от плохого ножа скотине больно.
     Я думал не об этом.
     -- Нож  должен  быть широкий и сильный,  но  гладкий,  как стихи, чтобы
животному было приятно.
     -- Острый? -- спросил я.
     -- А длина должна быть вдвое больше толщины шеи.  И его нельзя давить в
мясо: полоснул раз - вперед,  и два - назад, как по нежной скрипке. И  кровь
будет тогда мягкая.
     Наступила пауза. Я  снова  перестал ощущать собственное тело. Персиянка
вернула руку мне на шею и произнесла:
     -- Не мальчик, говоришь?
     -- Нет, -- тихо ответил я и осторожно поднял на нее глаза.
     --  Дай  мне  тогда руку,  --  выпалила  она  и,  схватив мое  запястье
свободной от  ножа ладонью,  притянула  меня за руку к  себе и прижала  ее к
своему паху. Медленно ее потом отпустив, персиянка вытянула из-под моей руки
подол  передника вместе с платьем, и мой кулак оказался  на ее  коже. Где-то
внутри меня - в  горле, в спине между лопатками, в бедрах, в коленях, даже в
лодыжках  ног  -  возникла  вдруг мучительная энергия, повинуясь которой мои
пальцы на ее лобке поползли к источнику жара.
     --  Хорошо делаешь!  -- шепнула  Сильва  и  прикрыла глаза задрожавшими
веками. -- Как мальчик! Как даже гусь!
     -- Что? -- опешил я. -- Как кто?
     -- Ты не останавливайся!  В  Персии женщины сыпят себе туда  кукурузные
зерна и  дают их клевать голодному гусю...  Это очень хорошо... Ты только не
останавливайся!
     Я  отказался думать  о гусе, и  достиг, наконец, пальцами  раскаленного
участка ее плоти,  от  прикосновения к которому меня  накрыло мягкой волной,
напомнившей густое покрывало из мыльной пены в нашей турецкой бане. Я ощутил
как во мне стала  разливаться  слабость,  которая  уже не пугала меня  и  не
мучила, а,  наоборот,  отцеживалась  в некую  странную  силу.  Надрезанный в
суставе палец напрягся  и, протиснувшись  дальше, уперся в упругий скользкий
бугорок. Перевалив через него, он - опять же сам по себе -  ушел вовнутрь, в
тесную  глубину,  пропитанную вязкой  влагой,  которая потекла по  пальцу  к
запястью. В ранке на суставе  стало больно  щипать, и  тут  я  услышал из-за
двери хриплый кашель деда. Отскочив от  персиянки, как ужаленный, я оказался
под репродуктором:
     Если бы любить друг друга и беречь мы не могли, -
     Верь пророку Иэтиму: нас бы сбрило, как щетину,
     Опалило, как щетину, как никчемную щетину,
     Прочь с лица земли.
     Спиной  к Сильве и к деду, в  изумлении и  в страхе  я разглядывал свой
покрытый кровью  палец,  -  не  моей,  а густой кровью персиянки. Волосы  на
запястье прильнули к  коже и слиплись в  засыхающей влаге, от которой  несло
тошнотворным  духом.  Стоило  догадаться  -  что  это была  за  влага,  меня
передернуло от стыда  за всех людей в мире, за все живое и смрадное;  за то,
что  все, наверное,  в этом мире внутри  ужасно. Потом я удивился  тому, что
раньше этого не знал: нигде  об этом  не читал и никто мне этого не говорил;
говорили разное, но не то, что даже без ужасов все внутри так ужасно. Почему
же никто не говорил  мне об этом? А не может ли быть, что этого еще никто не
знает,  - только я? Нет, решил я, такого быть не может! Может, однако,  быть
другое: это ничуть не ужасно, и кажется это  ужасным только мне, потому  что
знаю меньше,  чем все! Может  быть, мир  не только не ужасен без ужасов,  а,
наоборот, чудесен без чудес...
     -- Выключи радио! -- прервал меня резкий голос деда.
     -- Почему? -- насторожился я, скрывая кулак.
     -- Сейчас приведут быка, -- и погладил лезвием ножа камень.
     -- А где Сильва? -- забеспокоился я.
     -- Пошла за скотиной.
     -- У меня вопрос, -- сказал я, не торопясь счищать кровь.
     Дед не возразил, и я добавил:
     -- Почему человек боится крови?
     -- Это глупый вопрос. Кровь напоминает о смерти.
     Я подумал и качнул головой:
     -- Нет. Потому, что человек боится всего, из чего состоит.
     -- Выключи, говорю тебе, радио! -- рявкнул дед.
     Бык,  которого ввела в помещение персиянка,  не  чуял  близкого  конца.
Таращил, правда, глаза, но делал это либо из любопытства, либо от усталости.
Быков я видел и раньше,  но только сейчас осознал, что их убивают. Понятия в
нашей голове разобщены меж собой, и поэтому, хотя  и знаем, что мир един, мы
забываем видеть в нем вещи как они есть, - не отдельно друг от друга, а в их
единстве.  Бык на лугу в деревне и говядина в обед представлялись мне всегда
разными вещами: бык на лугу - это бездумность летних  каникул  и свобода  от
времени. Говядина  стоила дорого,  и мы ели  ее  только  в субботние кануны,
когда наваливали родственники, и дед - живо, как собственные  воспоминания -
рассказывал  за  ужином  агадические  предания,  наполнявшие  меня  заведомо
иллюзорным,  но радостным чувством причастности  к чему-то несравненно более
значительному, чем моя жизнь. И вот эти два разобщенных мира впервые сошлись
передо мной  воедино.  Когда  Сильва  заботливо  подталкивала  быка  ближе к
сточной  ямке  для  крови,  -  тогда  я  и осознал,  что  быки,  которых мне
приходилось  видеть  только в деревне на лугу, существовали для  того, чтобы
превращать их в говядину.
     Убиение, прекращение  жизни, с  чем  я столкнулся  в ту  ночь  впервые,
сводило  воедино  два  разных пленительных  мира,  -  и  это  не  удивило, а
возмутило и надолго отвадило меня  не только  от  субботнего  застолья с его
праздничными  запахами  и  яркими красками из библейских легенд. В  ту  ночь
впервые в жизни я познал и нелюбовь к близкому человеку, к  деду, с  которым
по-настоящему  примирился не через  три месяца, когда, случайно порезав себе
вену на запястье, он скончался от потери крови, а много позже, - после того,
как однажды я ощутил в себе готовность умертвить напугавшего меня пса...
     Окинув помещение скептическим взглядом, бык  остановился у  назначенной
черты  и  свесил  морду,  принюхиваясь к  запаху  крови  на  кромке  темного
отверстия  в  земле.  Персиянка   и   дед   не  переговаривались,  -  только
перекидывались  немыми  знаками.  Сильва  накинула  животному на копыта  два
веревочных  узла, один  -  на  задние, другой  -  на передние; потом сняла с
гвоздя на стене конец резинового шланга, опустила  его  в ямку, вернулась  к
стене  и открутила кран. В ямке зазвенела  вода, и быку, как мне показалось,
звук понравился.  Дед  мой еще раз проверил  ногтем  нож и  остался доволен.
Забрав его у деда и  тоже чиркнув  ногтем по лезвию, Сильва  вдруг приложила
свободную ладонь к своему  горлу и стала  поглаживать его,  как  сделала это
раньше со  мной.  Ни она, ни дед меня не замечали. Не обращали внимания и на
быка, стоявшего между нами. Сильва подступила вплотную к деду и, заложив нож
себе между зубами, закрутила ему рукава. В ответ он прикоснулся бородой к ее
мясистой щеке и шепнул ей  что-то на ухо. Эта сцена всколыхнула во мне едкое
чувство  ревности, хотя  тогда мне было  трудно представить, что  дед  может
снизойти до  вожделения к женщине. В голове мелькнула зато  ужаснувшая  меня
догадка: эта их близость есть близость соучастников каждодневных убийств.
     Дед медленно вынул нож изо  рта  персиянки, заткнул  его  себе  за пояс
передника и, зайдя к  быку  спереди,  взялся  левой кистью за рог. Сильва же
обошла  скотину сзади и  - спиной ко  мне -  присела на корточки, вцепившись
пальцами  в концы  веревочных  узлов.  Меир  приподнял за  рог  бычью морду,
заглянул скотине в непонятливые глаза и зашевелил губами, уговаривая, должно
быть,  либо   Господа,  либо   же  самого  быка   отнестись  к  предстоящему
снисходительно. Потом размахнулся  правым кулаком и  со  всею силой  стукнул
скотину по лбу. Звук был глухой, - звук  смертоносного удара по  живому,  но
бык  сперва  даже  не шелохнулся. Через несколько мгновений, однако,  у него
вдруг  подкосились ноги  и,  уронив  морду на грудь,  он  коротко вздохнул и
грохнулся  наземь,  -  копытами   ко  мне.  Произошло  это  почти  бесшумно:
послышался только  хруст треснувшего от  удара  в пол рога. Сильва  затянула
узлы и дернула веревки вверх, отчего ноги животного сомкнулись под брюхом, -
как если бы он приготовился вернуться в  утробу.  Женщина навалилась животом
скотине  на ребра и, поддев  свободные  концы  веревки под поврежденный рог,
потянула  их на  себя. Голова у быка  завалилась  по полу  назад,  к  спине,
обнажив  светлую   шею,  и  на  мгновение  в   моей  памяти  вспыхнул  образ
окольцованного серебром бычьего рога, из которого в субботние вечера дед пил
вино за долгоденствие еврейского народа и который он передавал  потом гостям
по кругу...
     Пока персиянка возилась с  поваленным  животным, юбка на  ней задралась
вверх, к основанию оголившихся ног. От их белизны зарябило в глазах. Женщина
стала  льнуть  к  животному плотнее,  отчего  ее  ляжки,  тесня  друг друга,
раздавались шире. Время от  времени они подергивались: из  глубокой толщи на
поверхность выскакивали острые  дольки бедренных мышц,  но, померцав, тотчас
же  исчезали  в  массивной  ляжечной мякоти. Некуда  было исчезнуть мышечным
шарам  на тонких голенях:  резко  подпрыгивая, они  медленно  сползали вниз,
напоминая - из  фильма -  скольжение страусового  яйца  в змеином  туловище.
Когда я, наконец, оторвал взгляд от Сильвы и перекинул его на быка, убийство
уже  подходило  к  концу: нож в  бычьем горле  скользил на  выход и  дымился
горячим паром. Осторожно, чтобы не запачкать себе бороду, которую он прикрыл
ладонью, дед вынул его из зияющей раны, положил себе в зубы и  пригнул бычью
морду плотнее к отверстию в земле. Кровь била ключом и, смешиваясь со струей
из шланга, пузырясь и сверкая, звонко булькала в ямке.
     Скотина  недоуменно  хлопала  глазами:  мир  перед  нею, наверное, стал
терять свою силу и мерцать, - то существовать, а то вдруг - нет, исчезать; а
может быть, скотина просто  удивлялась, что не способна была издать никакого
звука   кроме  приглушенного  хрипа.   Потом,  догадавшись,  очевидно,   что
дыхательное  горло  у   нее  уже  перерезано,   смирилась  и,  заторопившись
упрятаться в  небытие  от убивавших ее  людей, прикрыла веки. Мною при  этом
овладела  не  жалость  к  ней,  а  странное,  никогда  ранее  не  испытанное
любопытство.  Я  попытался  угадать ее ощущения, и мне почему-то показалось,
будто она уже наметила себе где-то  надежное убежище и  от  этого испытывает
душевное  счастье и  физическое наслаждение,  -  расслабилась и  погружается
теперь в теплое,  мягкое и дурманящее облачко  пара,  которым  окутывала  ее
струящаяся  из  горла кровь.  Брюхо быка - под  голыми ляжками  персиянки  -
сладострастно подергивалось...
     Внезапно  мне захотелось приблизиться к женщине и  дотронуться  до нее.
Плоть моя забеспокоилась, и я с опаской взглянул на деда, заметившего, что я
перехватил необычное выражение его  налившихся  кровью  глаз. Дед вроде тоже
вдруг  испугался моего присутствия, и мне  захотелось покинуть помещение, но
он опередил: выдернув  из  зубов окровавленный нож  и опустив  его на  пол у
ямки,  забрал с  подоконника точильный  камень  и хлопнул  за  собой дверью.
Сильва не оборачивалась ко мне. Медленно отняв  себя от бычьего  брюха и  не
поднимаясь с  колен,  она на  четвереньках  поползла  к изголовью скотины  и
подвинула нож  под  мягкую  струю  из  шланга. Нежный  звон воды  и  ленивое
пофыркивание  издыхающей  жертвы  вносили  в  тишину  спокойствие,  на  фоне
которого тревога внутри меня становилась невыносимой.
     -- Включи радио! -- произнесла, наконец, персиянка,  не поднимая  глаз,
и, обрадовавшись этой идее, я осторожно воткнул вилку в забрызганную  свежей
кровью розетку:
     Кто мой Бог и что мой свет - Моисей ли Магомет?
     Я - Иэтим, я у Христа бедолага-сирота.
     Рыбу на песке ловлю, бедную тебя люблю,
     Солью-камнем крою кровлю;
     Господи, пресветлым днем,
     Ощупью, своим путем, пробираюсь, - но ни в чем
     Я Тебе не прекословлю...
     -- Запри дверь! --  сказала персиянка, поглаживая сочащуюся кровью рану
на белом горле животного.
     Накинув крючок на дверь, я вернулся на прежнее место.
     -- Нет, подойди сюда! -- велела Сильва.
     Когда, затаив дыхание, я приблизился  к ней,  она  отпрянула от  быка и
вымазанными  в крови  пальцами дернула вниз змейку на моих штанах. Я подался
назад, но властным движением руки она потянула меня к себе:
     -- Ко мне! Вниз!
     Повинуясь,  я присел на пол, коснувшись спиной  животного, и в  нос мне
ударила сладкая  вонь дымящейся крови. Запах  смерти неожиданно вскружил мне
голову,  и, испугавшись сладострастности  этого ощущения, я -  вместо  того,
чтобы  спастись бегством - ринулся вперед к  персиянке, зарылся  лицом в  ее
широкой груди и нашел в ней спасительный дух сирени. Сильва замкнула на моей
шее  пальцы и  больно придавила ими кадык, словно проверяла его податливость
на нож. Потом резко отодвинула меня от себя и  уложила  спиной поперек горла
скотины. Голова моя завалилась назад, на  холодный пол. Лопатками и спиной я
ощутил подрагивание  слабеющих  мышц  на шее животного,  а в пояснице  стало
горячо  от  крови, хлестнувшей  -  под моей тяжестью - из  бычьего  горла. В
сумятице незнакомых ощущений я, однако,  почувствовал  прикосновение женских
рук к моему горлу и плавное скольжение голых женских ляжек по моим бедрам.
     --  Не  закрывай  глаза!  --  шепнула мне  Сильва,  и,  хотя  я  ее  не
послушался,  очень  скоро моя  плоть  стала  онемевать  в  предчувствии  той
торопящейся истомы, нетерпеливость которой, как стало ясно лишь много позже,
нагнетается  страхом и болью  ее  завершения;  той  самой силы, неодолимость
которой обусловлена  первозданной единостью начала,  то есть любви, и конца,
то есть смерти, -  единостью блуда и крови... Когда  через  какое-то время я
почувствовал, что,  дернувшись  напоследок,  бык, наконец, испустил  дух,  я
открыл  глаза  шире, вскинулся и в  тусклом свете заляпанной кровью лампочки
разглядел над собой лицо персиянки, существовавшее, казалось, отдельно от ее
прохладной  плоти,  из  недр  которой сочилась мне на живот вязкая и горячая
кровь. Ее лицо, застывшее в уже познанной и мною  истоме боли и наслаждения,
смотрелось неживым, - как  лишенным силы издать звук показался мне раскрытый
рот персиянки.
     В следующий раз это  лицо мне привелось увидеть четверть века спустя, в
Средней Азии, на  еврейском  кладбище в мусульманском поселении  у границы с
Ираном, где  я фотографировал вычурные  надгробия местных  иудеев. Многие из
них  были согнаны сюда  из дальних уголков  страны, в том числе -  из  моего
Петхаина.  Жили они  тут  прижимисто:  копили  деньги  на  случай,  если  им
когда-нибудь позволят вернуться в родные места, ибо, как говорили мне бывшие
петхаинцы, после Грузии  привыкнуть к  Средней Азии может только дыня. Никто
им  возвращаться,  однако,  не  позволял,  и  накопленное  они  спускали  на
роскошные могильные памятники.
     На кладбище я заявился к полудню и первым же делом стал снимать снаружи
причудливый  мавзолей  из итальянского  лабрадорита. К вечеру,  когда солнце
спустилось до той высоты, с которой оно по утрам пронизывает мир  вкрадчивым
светом, я вернулся к склепу с намерением заснять его теперь изнутри. Вступив
под   арку  и  спустившись  по  каменной   лестнице,  я,  как  обычно,  стал
разглядывать  сперва портреты покойников на овальных фарфоровых  пластинках,
цепочкой  вкрапленных  в  головную  стенку  из  черного  мрамора   с  сизыми
прожилками.  Склеп  был  фамильный,  и  над  портретами  светилась  надпись:
"Семейство  Галибовых.  Каждый  человек   -  как  буква  в  алфавите:  чтобы
образовать слово, надо слиться с другими". Под потускневшими портретами были
выщерблены имена покойников  и строчки из еврейских  писаний.  Над одним  из
овалов мерцало выкрашенное бронзой двустишие из персидской газели:
     Лицо твое - луна. Чтоб мир сиял земной,
     Лица не закрывай завесою ночной.
     Я  поднял  глаза  на  портрет:   с  черной  стены   смотрело  на   меня
обезображенное временем  лицо персиянки Сильвы, которую -  если  бы там и не
стояло ее  имени - я бы узнал по выражению глаз.  Как и прежде, они излучали
одновременно боль  и  наслаждение, и, как прежде, зрачки не  стояли в них, а
покачивались.  Из текста  рядом  с двустишием  стало ясно,  что  "тбилисскую
персиянку Сильву  Аджани взял в свои жены бухарский иудей и инженер-мостовик
Мошиях-Бакри Галибов",  объяснивший  миру  причину ее смерти  в  завершавшей
текст строчке из  Талмуда: "Спросили мудреца - отчего  умирают люди? Ответил
мудрец - от жизни".
     У меня возникло чувство, будто все, что я знал прежде  о жизни, о любви
и  о  смерти,  стало мне  известно  точнее;  будто  что-то очень  важное, но
существовавшее всегда рядом со мной, проникло мне теперь в самое сердце...
     Сразу же стало душно, и,  выбравшись из склепа на  поверхность земли, я
уловил  в  знойном  воздухе запах сирени, которая,  хотя ее и не было видно,
росла, должно быть, там же, посреди обступавших меня со всех сторон душистых
акаций.




     Самое  трудное для  сознания  - сдержанность,  и поэтому  оно постоянно
создает нечто из ничего.  Когда  сиреневая "Дама Цезаря" с тонкими голенями,
проглотившими  страусовые  яйца,  свернула  в  подъезд,  выложенный  черными
мраморными плитками с сизыми прожилками,  у меня  возникло ощущение, будто я
возвратился в склеп персиянки. Тем более, что под прикрытием подъезда веющий
от незнакомки запах сирени заметно осмелел. Сама она осмелела не раньше, чем
поровнялась с лифтером в бесцветной ливрее:
     -- Как вас понять? -- и развернулась сиреневым корпусом.
     -- Сам не знаю, -- признался  я и подумал, что инженер-мостовик Галибов
не  взял бы ее в жены даже в зените ее рубиновой жизни,  ибо,  в отличие  от
лица персиянки, круглого, как новая луна, это лицо бухарец закрыл бы "ночною
завесой":  оно было узким, длинным и  бледным,  как  лунная долька на излете
месяца. Бросилось в глаза и аналогичное несоответствие  между пышным бюстом,
доставшимся еврею-мостовику, и  двумя  робкими  холмиками "цезаревой  дамы".
Возраст, правда, был тот же - 30.
     -- Кто вы такой? -- спросила она.
     --  Не знаю  и  этого,  потому что профессии  нет: интеллигент. Кстати,
интеллигенты  здесь  называют  себя  интеллектуалами,  хотя  в  моем  городе
интеллектуалами называли тех, кто изменял женам.
     --  Те,  кто  где  бы  то  ни было  называют себя интеллектуалами,  как
правило, заблуждаются, а если нет, то совершают преступление! -- и,  выждав,
добавила. -- Тем, что являются интеллектуалами.
     -- Вы их не любите? А мне показалось, что вы сами, например...
     -- Потому и не люблю,  -- перебила она. -- Интеллектуалы -  это те, кто
ничего не умеют делать, а я считаю себя...
     -- Как "ничего"?! -- перебил теперь я. -- А думать?!
     -- Думать - это не делать! Вы умеете думать? -- удивилась она.
     -- Очень! -- подтвердил я.
     -- Нельзя говорить "очень умею"... А что еще умеете?
     -- А еще умею не думать!
     -- Это  важнее, и думаю, вы преуспели в этом больше, хотя и догадались,
что я сама - из думающих.
     -- Вас выдал портфель.
     -- Нет, -- сказала она. -- Не смешно. Вы перс?
     -- Русский. А почему вдруг перс?
     --  У вас не русский  акцент, - хуже. А хуже бывает  только у персов. И
еще у арабов, от которых я тоже не в восторге.
     -- Да, я из России, но не русский. А вы откуда? То есть - куда?
     -- Да! -- ответила она. -- Араб! Персы воспитанней...
     -- Впрочем, не важно - куда: просто возьмите-ка меня с собой!
     -- Прощайте! -- и скрылась в лифте.
     Оставшись  один  в  мраморном  склепе,  я  захотел  вернуться  домой  и
поработать  над акцентом.  С согласными звуками - так же,  впрочем, как и  с
гласными - все было в порядке: не ладилось с интонацией; я не раз откладывал
в  памяти интонационные образцы американской речи, но каждый раз, когда надо
было их вспомнить, забывал где именно в  моей памяти они хранятся.  Впрочем,
заключил  я,   стремление  к  совершенству  является  признаком  безвкусицы:
достаточно  того,  что с гласными и с  согласными все было в  порядке.  Лифт
вернулся, а разъехавшиеся двери открыли мне вид на лифтера и сиреневую даму,
- и это меня не удивило, поскольку лифты способны спускаться. Увидев меня на
прежнем месте, не  удивилась  и  она,  поскольку  -  прежде, чем  лифт  стал
подниматься - там я и стоял.
     -- Я беру вас с собой: Пия Армстронг, диктор телевидения.
     Назвав   себя,  я   отметил  про  себя,   что  дикторов   считают   тут
интеллектуалами.
     -- Веду  вас на званый ленч,  -- продолжила она. -- Только - никому  ни
слова, что мы знакомы пять минут.
     -- Пять часов? -- предложил я.
     -- Мало: скажите - пять дней.
     -- Хорошо, но я прилетел из России только утром.
     -- Кстати! -- перебила Пия. -- Там, куда идем, будут  говорить о России
- почему и приглашаю вас, поверив, что вы интеллектуал.
     -- А другая причина? -- спросил я.
     -- Другой быть не может: я замужем.
     --  А в России  другая возникает именно  если замужем:  брак -  скучное
дело.
     --  Послушайте:  мы идем  в гости к Эдварду  Бродману. Крупный деятель,
король  спирта,  новый  Хаммер, затевающий  роман с Москвой  и часто  дающий
званые ленчи  для интеллектуалов. Сам говорит мало, - слушает  и любит новые
лица: новое лицо - новая голова.
     -- Бывает - у лица нет головы, или у одной головы - два лица.
     -- А гости там серьезные, и не любят глупых шуток.
     Я обиделся,  стал серьезным и вошел в лифт. В лифте  она попросила меня
рассказать о себе. Рассказ вышел короткий благодаря тому, что - хотя Бродман
жил  на последнем  этаже небоскреба, в пентхаузе, -  лифт  был скоростным  и
открылся прямо в просторную гостиную, набитую интеллектуалами общим числом в
30-35  голов с разными лицами. Затесавшись в  толпу, я услышал вдруг русскую
речь.
     -- Здравствуйте! -- сказал я в сторону речи.
     -- Здорово же!  -- ответила дама с усами, но без талии, и оттащила меня
от Пии. -- Кто такой?
     Рядом  с ней стоял худосочный мужчина ее лет,  в советском  пиджаке и с
ермолкой, а рядом с ним - тучный и рыжий американец одного с ним возраста. Я
назвал свое имя, и усатая дама возбудилась:
     -- Так  ты  же  грузин! Ты же кацо! Он же  грузин! --  повернулась  она
сперва  к  ермолке,  а  потом к  американцу, для  которого  повторила  фразу
по-английски, перепутав род местоимения. -- Ши из джорджиан!
     -- А вы, извините, откуда? -- осторожно спросил я.
     -- Я? Как откуда?! Я ж президент  главного клуба! "Творческие работники
эмиграции"! Это у  нас  в Манхэттене, -- и  раскрыв  пеструю замшевую сумку,
вынула оттуда провонявшую мужским одеколоном визитку: "Марго Каценеленбоген,
президент. Манхэттен."
     -- Вы из Манхэттена? -- не понял я.
     -- Да  нет же, из Черновцов! Не читаешь газет? Про меня ж там все время
пишут! Я же сказала: я президент! А это Рафик. Тоже президент, только он - в
Израиле.
     Рафик сконфузился и протянул мне худосочную руку:
     -- Сейденман! А вы давно?
     -- Утром.
     -- Он же только приехал! -- опять занервничала  Марго и стала искать на
себе  несуществующую талию.  -- Джерри,  ши джаст кейм!  Зис  морнинг!  -- и
принялась теперь  нащупывать талию  у  тучного  американца,  которого  звали
Джерри.
     Джерри собрался  было  заговорить  со  мной,  но  меня отозвала  Пия  и
представила  хозяину, Эдварду Бродману,  окруженному группой интеллектуалов,
из которых, пожимая  им руки, я узнал  по имени двух: профессора Эрвина Хау,
литератора  и бывшего социалиста, и  Уила  Багли, редактора  консервативного
журнала и правого идеолога.
     -- Пия уверяет - вы интересный человек, -- сказал мне Бродман.
     -- Пять  дней  -  маленький срок для  такого  обобщения, --  заявил  я,
выбирая в памяти не слова, а интонацию.
     --  А  разве  вы  приехали  не сегодня, как  сказала мисс Армстронг? --
удивился Бродман.
     Я переглянулся с мисс Армстронг и поправился:
     -- Поэтому и путаю слова: хотел сказать "пять часов".
     -- Со словами у вас, я уверен, наладится быстро: главное - великолепная
интонация, британская, --  сказал  Бродман и добавил. --  Ну, чем порадуете?
Как она там, Россия?
     -- Спасибо! -- ответил я.
     --  Пьет?  --  улыбнулся  Бродман  и,  повернувшись  к профессору  Хау,
пояснил.  --  Профессиональный  интерес: я предлагаю Москве свою водку, зато
уступаю ей Южную Америку - продавайте там вашу "Столичную" сколько влезет, а
сами берите мою за бесценок, но только отпустите мне моих евреев, понимаешь?
     --  Понимаю, -- признался Хау, --  но за твоих евреев, - а они, кстати,
не только твои,  - за наших общих евреев Москва,  боюсь, потребует у тебя не
дешевую водку, а дорогую закуску.
     --  Извините! -- обратился ко  мне  интеллектуал с крючковатым  носом и
волосатыми руками, который оказался поэтом и приходился другом сперва просто
сбежавшему, а потом скончавшемуся в бегах персидскому шаху. Когда он сообщил
мне  об этом, я ужаснулся, ибо, если верить Пие, у меня был такой же акцент.
-- Извините, -- повторил он, -- а вы знаете, что у вас персидское имя?
     -- Ни в  коем случае! -- возмутился  я  под смех Пии. -- Какое  же  это
персидское имя?! Еврейское: "нэдер", то есть "клятва", "обет".
     -- Поверьте  мне! -- улыбался перс. -- Я филолог: это персидское слово;
"надир", то есть "зверь", "животное".
     -- Нет, арабское! -- вмешался интеллектуал с более волосатыми  руками и
еще более крючковатым носом, но с таким  же  отвратительным акцентом. Он был
профессором из оккупированной  палестинской территории. -- Типичное арабское
слово:  идет  от  арабского "назир",  то есть  "противоположное тому, что  в
зените", то есть, если хотите, "крайняя депрессия".
     Я этого не хотел и стал протестовать:
     -- Нет, господа, это,  если уж честно,  старое и доброе грузинское имя!
--  и добавил вопиющую ложь. -- А грузины никогда не водились ни  с персами,
ни с арабами!
     --  Как же  так?!  -- обиделся араб.  -- А как  же  мамлюки?!  Мамлюки,
господин Бродман,  -  это  грузины,  которые  когда-то  служили  в  арабской
армии... А что касается вашего имени, Назир, мы, арабы, даже говорим: "назир
ас-самт"! Сейчас переведу.
     Перевести не  позволил  ему  внезапный  звон колокольчика,  после  чего
Бродман всплеснул руками:
     -- Готово, господа! К столу!
     Интеллектуалы  осеклись  и  послушно  направились  к круглому столу  на
помосте под стеклянной крышей,  и  это групповое  шествие напомнило  мне  об
общепримиряющей энергии  гастритного невроза. Пробираясь к столу,  я заметил
на стене старинное зеркало с серебром вместо стекла, я рядом, в белой рамке,
- мерцающих  танцовщиц Дега. В углу стоял телевизор, демонстрировавший сцену
заклания быка: увильнув от него вправо, матадор занес над скотиной шпагу, но
когда расстояние между ней и бычьим загривком сошло на нет, сцена оборвалась
- и на экране возникла сперва стремительная реклама слабительного лекарства,
а потом, тоже  на  мгновение,  лицо  Пии Армстронг,  проговорившей невнятную
фразу.
     -- А я не расслышал, -- повернулся я к ней.
     Она рассмеялась и передразнила себя:
     --  "Жители  Вермонта объяты  ужасом  последних убийств,  а проповедник
Гризли  признался  в изнасиловании  юного баптиста!  Об этом и  другом  - не
забывайте! - в пять часов!"
     -- Правда?! -- оторопел я. -- Зато у вас очень хорошая улыбка! Такая...
Нет, я этого слова по-английски не знаю...
     -- Кацо?! -- окликнула меня Марго. -- Садись же с нами!
     --  Извините, Марго,  --  ответил  я ей по-английски, --  я сяду здесь,
потому что хочу перейти на английский.
     Марго одобрила мое нежелание общаться с ней:
     -- Это хорошо, что - на английский, но лучше - на виски!



     Помимо виски каждому за столом раздали  по розовой открытке с описанием
начинавшегося  ленча:  суп  из  спаржи и  эстрагона,  креветки в приправе из
куркумового  корня  и  пряностей с  карликовой кукурузой и  с  диким  рисом,
политым соусом из манго и гран-манье, кокосовый пирог с начинкой из зеленого
лимона,  клубника в  шоколаде  и, наконец, вина "Сухой  родник" и  "Савиньон
Бланк".  Как только гости вылакали  суп из  спаржи и  эстрагона,  а немецкие
серебряные ложки перестали  лязгать по китайским фарфоровым тарелкам, Эдвард
Бродман предоставил  слово Уилу  Багли. Багли  не сказал  ничего  нового, но
говорил  остроумно,  -  в  основном  о крахе коммунизма. Хотя  его отдельные
наблюдения мелькали,  бывало,  и  в  моей голове,  происходило  это  тихо, и
никогда   раньше   мне   не    приходилось   слышать   столь   громогласного
надругательства над взрастившим меня  обществом.  Благодаря своему  дешевому
идеализму, объявил Багли, социалисты поневоле выступают врагами прекрасного:
обратив  внимание,  что  георгины пахнут  лучше  капусты и  смотрятся  лучше
щавеля, они  утверждают, будто суп из георгин вкуснее.  Коммунисты это те же
социалисты,  сказал  он,  -  только  без  чувства юмора:  они  в самом  деле
переводят розы на суп, то есть лишают себя как прекрасного, так и полезного,
остаются ни с  чем и пытаются поделиться этим  со всем человечеством. Лучший
способ  общения с Россией,  заключил Багли,  - отказ  от общения.  Потом под
общий хохот он зачел поэму румынского поэта, описавшего в рифмах сцену своей
сексуальной премьеры, состоявшейся - из-за отсутствия собственной жилплощади
-  в  правой  ноздре  поваленного  наземь  массивного  памятника  Сталину  в
Бухаресте.
     -- Ужас! -- шепнула мне Пия. -- Как вы там жили?!
     В  ответ  я  тоже  пристроился  к ее  уху и сообщил, что  тяжкая  жизнь
стимулирует изощренность.  Пия заметила, будто свободным людям  изощренность
не  нужна,  почему они и  предпочитают  сношаться не  в ноздрях  вождей, а в
гостиничных номерах. Я вспомнил,  что, хотя  у меня уже есть презервативы  в
кармане,  именно поэтому  в  нем  осталось  меньше 20 долларов. Выход  нашел
легко: снова пригнулся  к ней и  изложил  ей знаменитую  идею Вуди Аллена, -
секс грязен  только если заниматься им по правилам, там, где этим занимаются
все. Аллен - маньяк, возразила Пия. Я отомстил ей за него молча: отметил про
себя,  что  -   подобно  россиянкам   -  она,  как  выяснилось   в  процессе
перешептываний,  лишена  изощренности, то  есть  душит себе  именно заушины.
Подали креветки, которые я не  ел, поскольку они напоминали мне недоразвитые
половые  отростки в хрустящих  презервативах.  Из вежливости я  объяснил Пие
свою неприязнь  к  креветкам духовными соображениями: пожирание  бесчешуйной
морской живности считается у евреев грехом. Она опять возразила:  с ее точки
зрения, я не только  не похож на  человека, избегающего грехов, но  изо всех
них мне, наверное, больше всего нравятся  еще не  свершенные. Я рассмеялся и
разгневал Марго, кольнувшую меня строгим взглядом и оповестившую жестом, что
ее сосед, рыжий американец Джери, собирается держать речь.
     -- Кто этот рыжий американец Джери? -- спросил я Пию.
     -- Это Джери  Гутман!  --  сказала она. --  Он  главный  американец  по
российским евреям.
     -- Которые в Америке?
     -- Которые в России.
     Гутман  тоже не ел  креветок: переложил  их  в тарелку  Марго и начал с
того, что, подобно Багли, объявил Россию оплотом мирового  мазохизма. Тем не
менее, в отличие  от Багли, призвал Бродмана расширять  с русскими контакты,
но в  обмен  требовать,  чтобы  те  отпускали  евреев  прямо в  Израиль, без
пересадок в Европе, откуда они сбегают в Штаты и в Канаду.
     -- Откажутся! -- вставил профессор Хау.
     -- Зависит - что русским платишь, -- успокоил его Гутман.
     -- Я говорю о евреях: в Израиль - откажутся, не поедут.
     Гутман бросил выразительный взгляд сначала на Сейденмана,  который тоже
не  ел креветок, а потом на Марго, дожевывавшую уже третью, сейденмановскую,
порцию. И оба наперебой стали уверять Бродмана, - Сейденман жестами, а Марго
возгласами,  - что  за неимением выбора  евреи поедут куда  угодно,  даже  в
Израиль. Потом Гутман опять же выразительно посмотрел на меня, требуя, чтобы
поддержал  его и я.  В ответ  я звякнул бокалом  "Сухого  родника" о высокий
фужер с  "Савиньоном",  принадлежавший  Пие.  Она кивнула и  поднесла  его к
губам:
     -- За вас! Я только пригублю, потому что быстро пьянею.
     -- Нет, за вас! И  не  бойтесь, кстати, пьянеть: бояться  надо -  когда
пьешь и остаешься трезвой.
     -- Нет-нет, за вас! Но пить не буду: мне еще работать. А бояться надо -
когда кушаешь и становишься злой: взгляните на Марго.
     Марго, действительно, жевала креветки и злилась на меня за то, что я не
поддерживал Гутмана. Не поддерживал  его и  палестинский профессор,  который
тоже  не  ел креветок и  говорил обиженным тоном, будто русские не пойдут на
гутмановскую сделку, ибо обидятся не только  палестинцы,  но и другие арабы,
которые  и  без   того  недовольны  тем,   что  израильтяне  размножаются  с
непозволительной  скоростью.  Гутман перебил палестинца и сказал, что арабам
свойственно обижаться,  а  посему  Бродману следует думать  прежде  всего об
израильтянах,  тем  более,  если  он надеется стать  президентом  Всемирного
Еврейского Комитета.
     -- Это правда? -- спросил я Пию.
     --  Бродман  -  единственный  кандидат,   но   многие  против:  жена  -
протестантка, а внуки - черные.
     -- А почему черные? -- не поверил я.
     -- А это у нас случается, когда хотя бы один из родителей негр.
     -- А! -- сообразил я. -- Везде  свои  обычаи: в  России  дети рождаются
черными если их зачинать в темноте.
     Пия прыснула,  а  Гутман  осекся  и  побагровел.  "Стерва!" --  сказала
по-русски Марго, после чего Сейденман  сконфузился, а Гутман проглотил слюну
и продолжил:
     -- Я бы хотел продолжить, если мисс Армстронг позволит... Я говорю, что
Израиль истекает святой кровью,  и ему нужны люди; не эфиопы,  а грамотные и
здоровые  российские мужики  и бабы,  готовая  продукция.  Что  же  касается
Америки, мы  тут готовы обойтись без  российского  товара,  тем  более,  что
Москва  начинает  засылать  к  нам  - на  ублажение  невзыскательных  дам  -
полуфабрикаты  из  дикой  Грузии.  Кстати,  о  крови,  - слышали? В  Израиле
задержали грузинскую банду,  которая во время войны украла из склада галлоны
замороженной крови. Вот вы, господин  Бродман, отдавали тут деньги, покупали
у людей последнюю кровь для еврейских воинов, причем, по высокой расценке, -
и эту святую кровь воруют и продают!
     --  Святую кровь  не  покупают, Джери! -- вставила Пия. -- Святую кровь
проливают. Это я - как журналистка.
     Гутман не ответил, посмотрел на меня и заключил:
     --  Вот,  господа,   кого  выпускает  теперь  Москва.   Мы   наивны,  а
полуфабрикаты знают о нашем простодушии, и вместо Израиля, где их раскусили,
они норовят сюда,  да еще  -  с  корабля на  бал!  Но  это другая  тема.  Мы
обсуждаем сейчас неотложное: надо требовать у Москвы настоящий товар и гнать
его туда, где в нем нуждаются. Господь Бог любит гармонию!
     Когда я опомнился,  поборов  в себе острое  желание запустить  бутылкой
"Савиньона"  в рыжую голову тучного Гутмана и отречься от еврейского народа,
- я заметил, что все смотрели в мою сторону.
     -- Нэдэр, -- произнес Бродман, -- хотите высказаться?
     -- Меня  звать не  так! --  взбесился  я. -- Но  буду! -- и велел  себе
говорить  медленно.  --  Я  согласен  с  мистером   Гутманом:  есть  готовая
продукция,  а есть полуфабрикаты.  Особенно очевидно это среди евреев: они -
квинтэссенция  окружения. Гейне говорил, что  еврей либо взмывает к звездам,
либо валится  в дерьмо. Как же отличить на вид одного  от  другого? Господь,
действительно, любит  гармонию: тех, кому назначено летать, Он уберегает  от
лишнего  веса,  а  тех,   кому   барахтаться  в   дерьме,  покрывает   рыжей
растительностью, чтобы гармонировали с окружением!
     Я сделал паузу и промочил горло "Сухим родником":
     -- Не согласен  же я с мистером Гутманом в другом, - в том, чтобы людей
называть товаром, а этот  товар закупать  и куда-то гнать.  Этого не сделать
хотя бы потому, что  большинство  товара  не желает  быть  угнанным.  Я  вот
мотался по России и могу сказать, что желающих ехать меньше, чем нежелающих.
И слава Богу! А из тех, кто желает, далеко не все думают об Израиле - и тоже
слава Богу!
     -- То есть как это "слава Богу"?! -- поперхнулся Гутман.
     Я смотрел мимо  него, в  сторону Бродмана, который задал тот же вопрос,
но с любопытством.
     -- Видите ли, у евреев - особая миссия. Долговечность народа зависит от
того, насколько его миссия долговечна.  Почти - как с душами в Каббале: Бог,
говорят,  посылает душу в этот  мир, а  она  мается тут, блуждает из плоти в
плоть,  страдает,  но  возвратиться  ввысь не может  пока не  очистится и не
выполнит задачу...
     -- Гилгул! -- объявил профессор Хау.
     -- Что? -- вздрогнула Пия.
     -- Это называется "гилгул".
     --  Правильно!  --  похвалил я  профессора.  -- Человечество состоит из
народов,  и  у  каждого  - своя  миссия. В  разное  время  отдельные  народы
смотрятся   величественно;   зависит   от   обстоятельств:   насколько   они
благоприятствуют задаче народа...
     -- Это марксизм! -- рассмеялся Багли, сидевший подбоченясь.
     -- Я хотел сказать то же самое! -- заявил Гутман.
     --  Подождите - что  я  вам  еще  сообщу,  -- улыбнулся  я.  --  Евреи,
извините, избранный народ, но  избраны они для того, чтобы внушать всем идею
отсутствия избранности, идею единства: частица - ничто, Бог един, все вокруг
едино и так далее... Не Бог избрал евреев,  а они - Его, ибо назвали Единым.
Так  говорит  и  Каббала:  все  души  пребывают  в  единстве,  но  на  земле
разлетаются  врозь  с задачей  сомкнуть в единстве то земное, во что они тут
воплощаются...
     -- Мусульмане говорят то же самое! -- обрадовался друг усопшего шаха.
     -- Правильно, но настоящее  пророчество -  в действии: евреи отличаются
тем, что живут среди всех  народов  и в каждом  выявляют то, что  объединяет
всех. Даже если объединяют их только пороки.
     -- Надо жить как все! -- отрезал Гутман.
     -- "Как все" у них не получится:  всякий  раз, когда пытались,  выходил
конфуз. Как все  вы  знаете, в свое время, когда у всех были цари, правившие
кулаком, а  у  евреев судьи,  правившие суждением, в Израиле поднялся  бунт:
хотим жить  как  все, давай царей! И  был один пророк, который  предупреждал
народ,  что подражание миру окажется для него  плачевным:  Взвоете  под игом
царя вашего! Так и случилось!
     -- Пророка звали Самуил! -- объявил профессор Хау.
     -- Это знают все, профессор! -- возмутился Гутман и повернулся ко  мне.
-- Что же вы советуете делать?!
     -- А  ничего!  -- ответил  я.  -- Не надо  никого  поднимать и  гнать в
Израиль. Пусть живут где живут, везде.
     -- А что делать с Израилем? В расход?!
     -- Не дай Бог! Евреи только в целом - народ не "как все", но если взять
их отдельно, то среди них есть такие, кто хочет жить "как  все" и такие, кто
хочет  "как  всегда",  то есть  не "как  все", хотя они и не догадываются об
этом: живут как  умеют. Кому нравится "как все", - едут в Израиль, но нельзя
же всех заставлять жить "как все"!
     -- Чем вам не угодил Израиль?! -- взорвался Гутман и обернулся к Марго,
теребившую его за рукав. -- Что ты хочешь, Марго?
     --  Я хочу сказать!  -- сказала Марго и заволновалась. -- Этот грузин -
провокатор  и антисемит! --  и шея ее покрылась красными пятнами. -- У  него
задание, я знаю  грузин.  Они  все  антисемиты!  Не любят даже  абхазов! А у
абхазов - свои горы и цитрусы!
     Гости сконфузились. Даже Гутман.
     -- Знаешь, Марго, --  сказал  Сейденман по-русски и поправил на  голове
ермолку, -- об этом судить не нам...
     Возникла  пауза,  во  время которой я  повторил про  себя свои  слова и
обнаружил в них смысл, хотя не понял - соответствует ли он  моим убеждениям.
Не  разобравшись  в этом, успокоил себя тем, что,  если  даже сказал  сейчас
правду,  а  эта  правда  не  соответствует  моим  убеждениям,  -  все  равно
беспокоиться незачем,  ибо что же еще  есть свобода как не роскошь постоянно
изменяться? Потом почувствовал как у меня  взмокли подмышки, - свидетельство
эротической природы творческого процесса: запах подмышечного пота,  феромон,
обладает, сказали  мне,  эрогенной  силой, и каждый  раз, когда  я  сочиняю,
подмышки  у  меня влажнеют, что ввергает меня  в  смущение  и  уберегает  от
перечитывания написанного. Не  только человек, но и книги рождаются в сраме,
заключил я и решил это записать.
     -- Пия, -- произнес я с опаской, -- что это за запах, чуете?
     Она принюхалась и кивнула головой:
     -- Да, кокосовый пирог!  -- и, обернувшись к слуге  с подносом, мотнула
головой. -- Я на диете.
     -- Я тоже! -- выпалил я из солидарности и пожалел.
     -- Вам худеть некуда, -- сказала Пия.
     -- Спасибо, но  я не ем  пирожного, -- соврал  я. --  Говорят, пирожные
сгубили больше евреев, чем антисемиты.
     --  Да?  Отдайте тогда мою порцию  этой  даме! -- указала она слуге  на
Марго.
     -- Мою тоже! -- добавил я из солидарности и не пожалел. -- Кстати, Пия,
вам ведь тоже худеть некуда.
     -- Я уже месяц на диете.
     -- Зачем?! И сколько потеряли?
     -- Ровно столько же. Месяц!
     Я рассмеялся. Рассмеялись все. Подняв  голову, понял, что интеллектуалы
хохотали над Марго: слуга опустил перед ней тарелку с тремя пирожными, Марго
метнула на  нас  бешеный взгляд, а  Сейденман опять сконфузился.  Обстановку
разрядил Бродман:
     --  Мисс Армстронг,  я вот подумал: а что если  наш гость повторит свои
слова перед вашей телекамерой?
     -- Когда? -- спросила Пия.
     -- Хоть сегодня. Через час.
     -- Да? -- и повернулась ко мне. -- Выступите?
     -- По телевизору? -- испугался я. -- О чем?
     -- О том же, что говорили нам, -- ответил Бродман.
     Отыгрывая время для раздумий, я решил отшутиться:
     -- И опять без гонорара?
     -- Тысяча долларов! -- предложил Бродман.
     Воцарилась тишина.
     -- Не сегодня, -- произнес я решительно. -- Акцент!
     -- Полторы! -- и Бродман вытащил чековую книжку.
     Сейденман опять  сконфузился. Пия сжала мне  локоть  и  -  пока Бродман
выписывал чек - шепнула на ухо:
     -- Берите! Вы ему понравились!
     В ответ я склонился к ее надушенной заушине:
     -- А какое он имеет отношение к вашей программе?
     -- Бродман?! Он ее содержит!
     Через два часа, когда я вышел из здания  телестудии с  неотмытым гримом
на скулах и с бродмановским чеком в  кармане,  на меня навалилась усталость.
Исчезла   она   под    натиском   вернувшегося   возбуждения.   Сверху,   из
недозастроенного неба,  из узких  проемов между  небоскребами,  процеживался
вечер, и  это  меня  огорчило: я  был  против  того, чтобы  день закончился.
Огорчало и  то, что  никто из прохожих меня  не  узнавал. Вошел в телефонную
будку и, прочитав правила, ужаснулся цене за звонок. Потом вспомнил  о чеке,
снял трубку и позвонил домой. Жена и дочь уже спали. Я спросил брата смотрел
ли он программу новостей с Пией Армстронг. Он не  понял вопроса и заявил мне
хмельным голосом,  что  я,  должно  быть,  выпил.  Хорошая идея,  подумал я,
повесил  трубку и  зашел в ближайший  бар. Цены  ужаснули, но, вдохновленный
первым заработком, я заказал рюмку водки и посмотрел на часы. Через 30 минут
мне  надлежало  вернуться к студии и встретиться  с  Пией. Я живу в Америке,
сообщил я себе, но не нашел этому никакого продолжения.
     -- За нашу страну! -- извинился я перед барменом.
     Бармен разрешил:
     --  Такой страны  больше  нету! --  и плеснул мне "Столичную". --  Даже
здесь нету!




     Пия  оказалась  несчастливым  человеком. Об этом она объявила в Сентрал
Парк по пути из телестудии домой, куда вела меня знакомить с мужем Чаком и с
сыном.  Меня  раздирает   двойственное  к  себе  отношение,   сказала   она:
унаследовав от мамы все,  - внешность, повадки, голос  и  манеру речи,  - от
папы мне досталось только презрение к маме. Что же касается мужа, то  - хотя
и крупный инвестор - он после двухлетнего перерыва  снова охладел к женщинам
и спит с такими же, как сам, удачливыми инвесторами. Смутившись, я оглянулся
по сторонам в поисках иной темы и увидел на тропинке прислушивавшегося к нам
зайца.
     -- Это заяц! -- воскликнул  я, но  Пия  не удивилась, и я продолжил. --
Что, впрочем, понятно, потому что это парк!
     -- В этом парке  водятся не зайцы, а  белки, --  сказала она. -- А заяц
сбежал из зеленой таверны.
     -- Зеленой? -- переспросил я.
     --  Ресторан  тут такой -  "Зеленая  таверна": лучшее в городе рагу  из
зайцев! Не слышите запаха?
     Я потянул воздух и снова услышал запах сирени.
     -- Ингрид Бергман ходила только в "Зеленую таверну"! -- сообщила Пия.
     -- Я как раз подумал,  что вы  похожи на  нее, --  сказал я, пытаясь не
думать о зайцах в желудке легендарной актрисы.
     -- Лицом да. Но у меня ноги... Две гадюки с апельсинами!
     -- Неправда!  -- испугался  я, но, не заметив вокруг ничего необычного,
передразнил ее. -- "С апельсинами"!
     -- Ну, с яйцами! -- засмеялась она. -- Со страусовыми!
     Я ужаснулся. И снова стал озираться.
     --  Смотрите,  лошадь! -- и кивнул  в  сторону  выскочившего из-за рощи
пятнистого рысака, запряженного в  белую колесницу, в которой - под  красным
козырьком - сидели  вразвалку два  жирных африканца в желто-синих робах  и с
черными тюрбанами на выбритых черепах.
     --  Да, -- подтвердила Пия, -- это прогулочный фаэтон для романтиков. Я
вас как-нибудь прокачу.
     -- Нодар! -- услышал я вдруг  мужской голос, но не  нашел его. -- Сюда,
сюда, в колесницу!
     Присмотревшись к колеснице,  я  разглядел на облучке крохотную  фигурку
мужчины  по прозвищу Клоп, которого в последний  раз встретил 15 лет назад в
Петхаине.
     -- Это Соломон! -- воскликнул я и в возбуждении  схватил Пию за локоть.
-- Соломон Бомба!
     --  Да, клянусь  мамой, Соломон Бомба! --  подпрыгнул Клоп и  придержал
рысака. Рот у Соломона был забит золотыми коронками. -- Узнал меня все-таки!
Клянусь детьми, это я и есть, Соломон Бомба!
     -- Соломон! -- повторил я в радостном смятении и подступил к фыркнувшей
лошади. -- Как живешь, Соломон?
     -- Я  прекрасно живу: лошадь, воздух, Нью-Йорк! У меня есть еще! Болеет
сейчас,  но хорошая лошадь, даже лучше этой,  хотя лесбиянка!  Но это  здесь
модно! А  ты - давно? --  кричал Соломон, свешиваясь  с облучка и слепя меня
золотой улыбкой.
     -- Нет! -- прокричал и я. -- Сегодня!
     -- Слушай, это здорово, что приехал! Клянусь детьми, это очень здорово!
Здесь хорошо, это Америка! А кто это с тобой, жена?
     -- Не моя, нет, это Пия! Она тоже живет в Америке!
     -- Я  ее  прокачу  в любое время бесплатно! Пусть  только напомнит, что
знает тебя! А хотите сейчас, а? Это заирцы! Я их высажу!
     -- Нет, Соломон, еще успеем!  Езжай себе с миром! Скажи только -  когда
придет Мессия?
     Соломон громко рассмеялся:
     -- Все еще помнишь, да? В Талмуде сказано так: хрен  с ним,  пусть себе
приходит,  но видеть  его не  желаю!  Понимаешь? --  и,  тряхнув  поводьями,
Соломон рванулся вперед, отчего тюрбаны на заирцах дрогнули и  завалились за
сиденье из белой кожи.
     -- Это Соломон Бомба! -- повторил  я Пие, сплевывая  с губ красную пыль
из-под колес умчавшейся колесницы.
     -- А что вы сказали ему обо мне?
     -- Ничего. Ах, да: он спросил - не вы ли моя жена?
     -- Нет, не я! -- вспомнила Пия. -- А что, у вас есть жена?
     -- Конечно, есть! -- признался я.
     -- А почему все время молчали? -- спросила она.
     -- Когда это "все время"?! А во-вторых, это ни при чем!
     -- Как же ни при чем?! -- вырвалось у нее.  -- Хотя... Вы правы: ни при
чем! Расскажите лучше о Соломоне.
     Рассказал  я  обстоятельно, поскольку  Пия  спросила  о  нем  в поисках
посторонней темы.  В  Петхаин  Соломон  приехал с  абхазских гор, где  после
смерти родителей  оказался  единственным  евреем  и  где  за темный  цвет  и
крохотный объем его  называли  Клопом. Поселился в нашем дворе, в подвальной
комнате с окнами на уровне земли. Я завидовал ему: он  родился  раньше меня,
жил один  и был сиротой.  Петхаинцы жаловали  его,  но  относились к  нему с
улыбкой  не  столько  потому, что он  напоминал клопа,  сколько  потому, что
притворялся, будто не понимал этого. Божился, например, что в школьные  годы
был капитаном  самой сборной  баскетбольной команды  высокогорной Абхазии, а
потом самым  неутомимым  любовником  на гудаутском пляже, куда для  встреч с
заезжими блондинками спускался летом с  гор и нанимался спасателем.  Причем,
по его рассказам, блондинки домогались его  из признательности за то, что он
то и дело вытаскивал их, бездыханных, из смертельных водоворотов и возвращал
к  жизни  посредством  "контактного  перегона  в уста  посиневших  купальщиц
высокогорного воздуха из своего организма".
     Прибыв в Тбилиси, Соломон поступил в техникум, который не закончил, ибо
признавал  лишь общие знания, влюбился в  ассирийку,  с  которой  не добился
свидания,   попросился   в  партию,   в   чем  ему  отказали   за  неимением
комсомольского   опыта,  и  определился   на   фабрику  музыкально-клавишных
инструментов, откуда его погнали по  необъявленной причине.  Год перебивался
заработками при нашей синагоге и армянской церкви. Потом  нежданно  уехал  в
Москву, - в иешибот при  Центральной  синагоге. Учился долго, но в  Москве я
встретил  его только раз, -  в универмаге,  где  он покупал ящик дефицитного
одеколона. Держался степенно: в  черной фетровой шляпе, в  черном костюме  с
жилетом и с черною же  бородой,  Клоп старался походить на пророка,  который
что-то все время в уме умножает, - не прибавляет, а именно умножает. Заметив
меня,  придал лицу задумчивое  выражение  и  сообщил, что  нас  ждут большие
перемены,  а,  как  сказано  в Талмуде, "перед  пришествием  Мессии дерзость
увеличится  и  все  вздорожает".  Потом, как подобает пророкам, то есть  без
связи с этим тревожным сообщением, доверил мне торжественную новость: учеба,
слава  Господу,  завершена,  и  он  возвращается в  Петхаин с  лицензией  на
заклание птицы, обрезание младенцев и чтение субботних проповедей.
     Когда через полгода я  возвратился домой  на  побывку,  Клоп -  его уже
величали Соломоном, причем, некоторые  в знак уважения  произносили два "л",
"Солломон" - жил все в  той же  подвальной комнате,  но  она  кишела  теперь
людьми, толпившимися не  среди пустых  стен, а  между роскошными  предметами
румынского спального  гарнитура  ручной работы  "Людовик  14-й".  На широкой
кровати  с  резными  ангелами  в изголовье  восседали  всегда  -  как  часть
гарнитура  -  соломонова жена, ассирийка,  и  трое детей, все  девочки, а на
стульях  с  гнутыми  ножками  из  орехового дерева,  на  тумбах, расписанных
золотой  вязью,  на напольном  персидском  ковре со сценами  из венецианской
жизни эпохи кватроченто, на подоконнике, усыпанном  декоративными подушками,
- повсюду сидели  и  стояли  клиенты,  с которыми  Клоп  обговаривал сроки и
условия всяких услуг: поминальные  молитвы на кладбище, составление  брачных
кетуб,  освящение  новых  квартир  и -  чаще всего -  ритуальные  обрезания.
Соломон  превратился  в  "Мудреца",   которого  даже  светофоры  в  Петхаине
приветствовали всегда зеленым светом.
     Мало кто сомневался,  что  после  смерти  раввина  Химануэла  возглавит
общину именно Клоп,  несмотря на то,  что был женат  на ассирийке.  Старики,
правда,  роптали:  их  раздражала  не ассирийка, а  молва,  согласно которой
Соломон был  "архипиздритом", хотя зарился  только  на  собственную жену. По
рассказам  соседских  подростков,  Соломон  уходил  вечерами  на бесконечные
поминальные или праздничные ужины, где умышленно произносил неясные речи, и,
возвращаясь домой заполночь сильно поддавший, будил жену резкими возгласами,
вытаскивал ее из постели, перегибал вперед на широком подоконнике и драконил
до  умопомрачения. Ассирийка молила  пощадить детей, которые  просыпались от
его  неприличных  выкриков,  и  соседей,  которых  она  будила  сама  своими
любовными  стенаниями на  подоконнике.  Наутро  Клоп  ничего  не  помнил  и,
благочинно улыбаясь, направлялся в синагогу, поскрипывая кирзовыми ботинками
и увенчанный соломенной шляпой.
     Я разговорился с ним тогда только  раз: поздравил с успехом и спросил -
когда же, наконец,  заявится Мессия. По поводу успеха он сказал мне, что нет
ничего легче, потому что успех  определяется  мнением  людей, а люди глупее,
чем  принято  думать. Отвечая  же на вопрос о  Мессии,  сослался на  Талмуд:
Мессия явится  когда  скурвятся  абсолютно все,  -  что, мол,  произойдет  в
наступающем году.
     В  следующий  раз я вернулся в  Петхаин  в  наступившем году.  Квартира
Соломона пустовала, и мне рассказали странную историю: один из священников в
армянской церкви влюбился во внучку раввина Химануэла  и, добиваясь ее руки,
решил  обратиться  в  еврейскую  веру,  для  чего,  по  требованию  раввина,
согласился  подвергнуться  обрезанию.  Обрезать  священника  сам  раввин  не
взялся: опасался, что слабое зрение помешает ему отсечь ровно столько плоти,
сколько необходимо,  - не более, а  слабые  легкие  -  отсосать губами,  как
требует ритуал, ровно столько дурной крови, сколько достаточно, - не менее.
     Дело  стало  за  Соломоном.  После долгих отнекиваний - священник, мол,
вымахал вон какой дылда! - Клоп поддался уговорам общины. Сперва он, правда,
попытался   отговорить  армянина  от  лишения  себя  крайней  плоти  на  том
основании, что  вместе  с нею  придется потерять огромное количество нервных
окончаний, без которых любовная радость притупляется. Священник не желал его
и  слушать. Без  внучки Химануэла,  объявил он,  любовная  радость для  него
невозможна, если бы даже Господь напичкал ему в отвергаемый им  клочок плоти
трижды больше нервных окончаний. Вдобавок он удивил Соломона незнакомой тому
цитатой из  Талмуда: обрезание  есть символическое удаление от сердца грязи,
которая мешает человеку любить Бога всею душой. Соломон напомнил священнику,
что грязь будет  удалена не от сердца,  но  тот  не  сдавался. И тогда Бомба
напился и  обрезал. Обрезал, однако, небрежно. Впрочем, быть может,  обрезал
как  раз  аккуратно,  но  обработал  рану   без   должной  тщательности:  со
священником случился сепсис - и спасти его не удалось.
     Соломоном  занялась  прокуратура, и  в ходе  следствия  выяснилось, что
московский  иешибот  никогда не  выдавал ему лицензии  на  обрезание. Больше
того:  уже  через   полгода   учебы   Соломона,   оказывается,  погнали   за
принципиальную неспособность к усвоению талмудического  знания. Умиравший от
горя и  позора  Химануэл  отлучил  его  от  синагоги и предал  анафеме, хотя
Соломон  настаивал,  что  в трагедии  виноват сам священник,  который  - как
только  началась операция, и Бомба прикоснулся к его крайней плоти смоченной
спиртом ваткой - страшно возбудился и тем самым смешал ему мысли.
     Все  вокруг снова стали звать его  Клопом.  Он предложил жене уехать  в
Израиль, но эта  идея ее ужаснула. Столь  же  решительно реагировала  она  и
тогда, когда  он размечтался о совместном самоубийстве. В конце концов, Клоп
обещал ей  креститься,  уехать вместе с детьми в  Армению и пристать  там  к
ассирийской колонии.  Так  он  и сделал,  продав румынскую мебель и все, что
нажил за лучшие годы. В Армении стал работать спасателем на озере, где никто
не тонул  за  исключением  безответно любивших  самоутопленников.  За четыре
месяца,  которые он провел у  озера, все армяне влюблялись обоюдно и на себя
не покушались, - только на азербайджанцев из Карабаха, да и то в мечтах.
     С  наступлением зимы, когда  вода в  озере  замерзла, Клоп  вернулся  в
Тбилиси,  и  деньги от  продажи нажитого после  Москвы имущества, спустил на
зубные  коронки из золота высочайшей пробы. Хотя  зубы у него были здоровые,
процедура  их озолочения  заняла 11 дней, в  течение которых  он жил у  тети
своей жены. На 12-й объявил родственнице,  что отправляется в турецкую баню,
а  оттуда - домой, к жене и детям. В баню он действительно заявился: терщики
рассказывали, что  да, какой-то  крохотный  еврей  с  черной  бородой  сорил
недавно деньгами,  - нежился полдня  под одеялом  из мыльной пены и требовал
виноградную  водку,  а  потом,  в  передней,  обмотанный  простынями, вызвал
брадобрея,  велел обрить ему голову и  опрыскать одеколоном  "Белая сирень".
Надышавшись этим ароматом, из бани  поехал, между тем, не к жене с детьми, а
в Америку...




     -- Я вот подумала, -- сказала Пия, -- что люди вообще  рассказывают все
меньше историй, и это неправильно.
     -- Я не понял, -- признался я.
     --  Ну,  я говорю, что люди все время обсуждают  идеи и  теории,  а это
неправильно. Вот  вы,  например,  рассказали про этого  Бомбу,  и  мне стало
лучше,  чем когда,  извините,  говорили у Бродмана умные вещи. В умных вещах
нет радости.
     Я опять не понял.
     -- Я просто хочу сказать, -- помялась  Пия, --  что если бы люди меньше
рассуждали и больше рассказывали, они были бы добрее. Этот ваш Бомба: он же,
наверное,  так и живет, - рассказывает,  а  не рассуждает,  понимаете?  Надо
больше об отдельных людях.
     Я продолжал не понимать:
     -- Если б я говорил у Бродмана про Бомбу, а не про многих людей, у меня
было бы на полторы тысячи меньше!
     -- Вам  повезло, --  рассмеялась  Пия.  -- Завтра Бродман  не  дал бы и
цента! Это ему нужно было сегодня вечером: через час он  выступает на важном
ужине, где решается вопрос о беженцах. На прошлой неделе он заявил где-то то
же самое, что сказали сегодня вы - и его загрызли:  обвинили в либерализме и
выставили против него полдюжины усатых дам. Как же ее звать? Забыла...
     -- Кстати, полдюжины как Марго составляет дюжину!
     -- На эстетику и холестерин ей плевать,  но ее  сила в другом:  говорит
искренне,  а  публика  не  разбирается  -  что  правильно,  публику  это  не
интересует. Люди  верят только  искренним.  На  телевидении  от  нас этого и
требуют: подражать искренним.
     -- А что насчет Бродмана? -- согласился я.
     -- А  то,  что  вы ему были сегодня  на  руку:  свежий беженец, прямо с
самолета, никем пока не оприходован!
     -- Спасибо! -- сказал я.
     -- Неоприходованность -  не комплимент!  -- объявила Пия. -- Это  горе:
никому, значит, не нужен...
     -- Спасибо за другое, - что кажусь свежим.
     ...Ее  муж  Чак  был  свежее, -  высокий  блондин  бравого  сложения, с
длинными  бровями  и  короткими усами.  Он сильно сжал мою руку  и  произнес
фразу,  подкупившую  меня  тональностью. Если  бы  даже  присутствовавшие не
понимали и слова, никто бы не усомнился, что мы с Чаком - забулдыги.
     -- Ром или коньяк? -- заключил он и показал все зубы.
     На своем  веку мне приходилось встречать немало мужчин, с которыми рано
или  поздно - в начале, в середине или в  конце  - меня знакомили  именно их
жены. Ни один, однако, не был педерастом, и поэтому я ответил Чаку так:
     -- Много коньяка!
     Присутствовашие рассмеялись, и Чак начал  их представлять. Рядом  с ним
сидел, как выяснилось, японец  Кобо, охарактеризованный Чаком как "удачливый
инвестор  с  острова  Хоккайдо".   В  отличие  от  хозяина,  гость  выглядел
женственно,  но, в  отличие от  женщин, высказал мне  комплимент  первым.  Я
ответил  комплиментом же - в адрес всей японской промышленности, включая ту,
которая,  по моим  предположениям, успешно  развивается на острове Хоккайдо.
Кобо кокетливо потупил  зрачки, исчезнувшие  из узкого проема век, и сказал,
что  да,   в  погоне   за  капитализмом  Японии   удалось  достичь   идеалов
социалистического общества: отсутствие классов, безработицы и организованной
преступности  плюс  наличие  равных шансов  на успех. Между тем, добавил он,
вернув зрачки на прежнее место,  японцы обогнали и капитализм, причем,  ни в
одну из этих систем  они  не верят: знают, что выиграть невозможно,  хотя на
этом  строится  философия капитализма,  как  знают, что  невозможно  сыграть
вничью, хотя на этом зиждется учение социализма.
     Я  рассердился  и  ощутил потребность  отстоять  обе  системы. Сперва с
позиций социализма  упрекнул Японию в неспособности  совладать  с  трагедией
подчинения человека молоху прибыли, а потом с позиций капитализма обвинил ее
в нивелировке личности и в  том,  что японцы  превратились в  армию безликих
производителей, которая, как всякая армия, стремится к господству над миром!
Японец  снова закатил  зрачки  и  объявил,  что  эта  армия стремится  не  к
господству, а к совершенству.  Я посмотрел на Пию:  она казалась мне  добрым
человеком  и -  если забыть  о голенях - миловидной  женщиной,  и мне  стало
больно, что  уроженец  Хоккайдо  отбил у нее мужчину,  а вдобавок утверждает
общеизвестное, что, как все общеизвестное, бесполезно.
     Я вздохнул и начал с Наполеона:  "Стремление к совершенству есть жуткое
заболевание мозга!" Потом объяснил, что совершенство ведет к смерти, ибо нет
ничего более совершенного, чем смерть; мудрость заключается  в знании того -
когда надо  избегать  совершенства! Потом махнул  рукой  и сказал, что успех
Японии - горькое обвинение нынешнему времени, отданному на откуп серости, то
есть не творчеству, а мастерству. Закончил вопросом: отчего на иных планетах
уже  нет жизни? Ответил сам: оттого, что  инопланетяне совершеннее нас! Речь
вышла длинной,  но  я  слушал  себя внимательно, и  более  всего меня в  ней
обрадовала тональность:  наконец-то удалось приобщиться к  местному стилю, -
наступательно-дружелюбному,  - как  тяжелая  рука  на плече собеседника плюс
широкая  улыбка  и  мягкие  жесты. И все-таки  финальное  движение оказалось
по-петхаински   драматичным:   вырвав  у  Чака   стакан,   я   выставил  три
восклицательных знака и запил их коньяком.
     Послышались  аплодисменты,  и я  развернулся в их сторону. Аплодировали
дети:  прямо  напротив  Чака  с японцем,  на двух высоких  кожаных  диванах,
улыбаясь и раскачивая короткими ножками, сидели 13 маленьких человечков. Чак
повел  меня  к  ним знакомить. Я шел  с протянутой рукой, поражаясь на  ходу
интеллектуальной прыткости американских школьников. Подойдя к  ним вплотную,
удивился больше: человечки  оказались  мужчинами одного со мной возраста или
старше, с морщинами вокруг глаз и с проседью на висках, - карлики! Все -  за
исключением одного  -  легко спрыгнули с  диванов  на ковер, и  я  пригнулся
пожимать им руки. Ладони были  одинаковые -  пухлые и холодные; зато имена -
самые разные, хотя исключительно  испанские. Тот, который остался на диване,
назвал американское имя,  Джо,  но оказался не карликом, а школьником, сыном
Чака и  Пии, нарядившимся,  как карлики,  в аквамариновый пиджак  с  красным
жилетом  и с желтой бабочкой. Меня усадили в кресло рядом с ними, и пока Пия
хлопотала на кухне над ужином, я приобщился к деловой дискуссии. Обсуждалась
идея,  которую  Чак  называл  "сумасшедшей", то  есть  хорошей,  а японец  -
сумасшедшей, то есть плохой
     Речь шла о рентабельности  учреждения карликовой колонии в окрестностях
Нью-Йорка, на берегу океана в Лонг-Айленде. 12 лилипутов, сидевших на диване
Чака Армстронга, являлись посланниками карликового поселения, состоявшего из
220  человек и обитавшего  на восточном побережье  Флоридского  полуострова.
Точнее, - отпрысками 12 колен, основанных там неким лонг-айлендским богатеем
по имени Аугусто Севилья.
     Свыше ста лет назад этот тогда  уже немолодой романтик, уверенный,  что
Флориде выпало быть прихожей комнатой самого Господа, переселился в Сарасоту
и выстроил у океана вереницу крохотных, но  разноцветных дворцов и замков  в
мавританском стиле, заселив их одними только лилипутами, которых заманивал к
себе с Багамских островов  роскошью и обещанием необычного существования.  В
лилипутах  и  в общении с ними его возбуждала  возможность  отмежеваться  от
реального мира и вернуться в детство,  расставание  с которым  -  хотя  оно,
оказывается, было у него несчастливым - является, мол,  началом  осознанного
умирания. Он  женился на  трех  лилипутках,  прижил с ними  12 сыновей,  и в
заботе о потомстве учредил цирк, куда съезжались  любители диковинок  сперва
из окрестных городов,  потом - со всей Флориды, и наконец, из  других штатов
страны. Предприятие  оказалось  столь удачным, что рядом  с главным  дворцом
Аугусто  Севилья построил мощеную мозаичными плитами  пристань, приобрел два
трехмачтовых парусника и ежегодно  отправлял их - с новыми труппами на борту
- в дальнее плавание: один  в Европу, а другой в Южную Америку. Возвращаясь,
карлики,  по наказу Севильи, привозили  лучшее  из  того, что продавалось  в
древних городах света, - в том числе копии античных колонн и статуй, которые
карлики  устанавливали  в  своем  коллективном  имении,  в  опрятном  парке,
протянувшемся между головным дворцом и зданием цирка.
     Вся колония,  от  стариков  до  детей,  заделалась дружными  и веселыми
циркачами. В окружении счастливых и преданных  лилипутов, магнолий и  пальм,
еженощных  фейерверков и неостывающего  солнца  Аугусто Севилья вернул  себе
детство, - более продолжительное, чем оно  бывает, и  более  счастливое, чем
ему выпало. Каждому  из  циркачей -  на пальмовой аллее  вдоль дворцов  - он
поставил при их жизни по мраморному памятнику в благодарность за посрамление
времени,  даровав  им  за  это  роскошную иллюзию  бессмертия. Сам он  умер,
однако,  не раньше, чем впервые после переселения в  Сарасоту отправился  по
делам  наследства  на  родину.  Там и  скончался,  в  реальном  мире,  -  на
нью-йоркском вокзале в ожидании поезда назад.
     С  кончиной  лонг-айлендского  романтика  колония  не  распалась,  хотя
цирковые труппы постепенно  сошли на  нет. Парусники заплесневели, а  здание
цирка захламилось и  сгнило. Потом наступила  нужда,  а с  ней  -  уныние  и
раздоры.  Карлики  -  полтысячи  человек -  продолжали жить  во  дворцах, но
перебивались  продажей  нажитого  состояния:  редких  мебельных  гарнитуров,
древних итальянских гобеленов, голландских  картин  и драгоценной  китайской
посуды. Вскоре дело дошло до продажи самих дворцов, замков и земель.
     После  долгих  торгов  с  разными  охотниками  колония решила  уступить
недвижимое  имущество  не  отдельным  лицам или частным компаниям, но  -  за
меньшую   цену  -   федеральному  правительству,  единственному  покупателю,
согласившемуся на выдвинутое карликами условие: на протяжении последующих 20
лет  им  должно быть  позволено жить  вместе  в  своих дворцах,  после  чего
территория объявляется заповедником и называется именем Аугусто Севильи.
     За  истекшие   19  лет   вырученная  сумма  была  глупо  растрачена,  а
численность колонии сократилась вдвое. И вот теперь, когда выжившим потомкам
бесшабашных  циркачей предстояло через год покинуть Сарасоту,  они снарядили
посланцев на  родину  основателя  колонии  в  приокеанский городок в  районе
лонг-айлендского  Хэмптона  с  предложением  к  местной  мэрии основать  там
постоянно  действующий цирк лилипутов, - на земельном участке, записанном на
имя 12 отпрысков великого романтика Севильи. В этот цирк, объяснили карлики,
могли бы съезжаться все нью-йоркцы. Взамен они попросили выстроить для них в
кредит жилой  комплекс  из крохотных  зданий,  что стало  бы  дополнительной
приманкой для туристов.
     Мэрии идея пришлась по  вкусу,  но у  нее  не было денег, и за ними она
направила  карликов к  Чаку  Армстронгу,  который  выделялся  из  инвесторов
интересом  к "сумасшедшим"  проектам. Чак  призвал в  дело  нового любовника
Кобо,    инициатора   усовершенствования   системы   блиц-ресторанов    типа
"Макдональдс" на Хоккайдо.  Кобо  рассудил,  будто идея  карликов ненадежна,
поскольку возрождение  интереса к  цирку окажется  мимолетным. Единственное,
что  понравилось  ему  в  проекте,  -  строительство миниатюрных  зданий  по
габаритам лилипутов:  он предлагал выстроить в Лонг-Айленде дюжину крохотных
"Макдональдсов",  в  которых питались  бы только  дети и  работали бы только
карлики. На  быстрый  вопрос  Чака - почему  именно  "Макдональдс"  - японец
ответил еще быстрей: изо всех фирм по организации  народного питания  именно
эта вправе рассчитывать на долговечность благодаря скрупулезному вниманию  к
деталям  и стремлению к постоянному совершенствованию. Только "Макдональдс",
сказал  он, предписывает при поджаривании хамбургеров не перебрасывать  их с
бока  на бок, а  заботливо  переворачивать и  выбрасывать в  мусор,  если  в
течение 10  минут их  не  удастся  продать,  тогда  как жареные картофельные
стружки  позволяется  держать  не  дольше 7  минут! Японец  предположил, что
местная детвора не будет вылезать из этих столовых, - тем более, если каждую
пару часов  лилипуты  будут  забавлять  ее  10-минутными  аттракционами,  за
которые нужно взимать плату.
     Ни  одному  из 12 лилипутов план не понравился, ибо  зиждился он не  на
искусстве, которое  есть  игра,  а значит,  свобода, а  на  рутинном  труде,
который хуже  бездомности, а значит, унизителен. Карлики сказали, что только
недавно они отказались от менее унизительной работы  - прибивать  Христов  к
крестам. Деревянные  фигурки Спасителя - приблизительно  с  них ростом  - им
предложили поставлять за бесценок из Панамы, а кресты из Уругвая: оставалось
прибивать  одно к другому,  причем,  предприниматель предоставлял им свободу
покрывать продукт любой  краской. Отказались:  рутинный  труд... Идея японца
понравилась  зато 9-летнему Джо, кого отец, по настоянию Кобо, пригласил  на
дискуссию в качестве представителя будущей клиентуры. Чак колебался: история
Аугусто  Севильи и  сарасотской колонии циркачей - так же, как и возможность
воссоздания карликового поселения в окрестностях Нью-Йорка - его растрогала,
и, вопреки советам Кобо, он не решался от нее  отмахнуться. Размышляя вслух,
Чак  вспомнил  своего   деда,  владельца  крупной  фабрики  по  изготовлению
поздравительных открыток и тонкого знатока жизни, от которого он унаследовал
убеждение в  том,  что  трогательное не может не приносить прибыль.  На этом
обсуждение завершилось, ибо Пия пригласила гостей к столу.
     Поскольку  я прибыл из  Москвы, за обедом Чак  спросил  меня - будет ли
война и как скоро?  Я  ответил искренне:  не знаю. Чак сказал,  что вопрос о
войне задал из  праздности, а, по сути,  война отвращает его только тем, что
во время войны - много лязга, производимого неблагородными металлами. Японец
возразил ему:  при нынешней цивилизации можно убивать  бесшумно,  - даже  не
будить соседей. Я не согласился:  можно  - только если сосед уехал на остров
Хоккайдо. Чак заступился за любовника и сказал, что, когда объявят войну, ее
проигнорируют не только в Японии, где искусство убийства  поднято на уровень
наслаждения самоубийством,  но даже в  России  и  в Америке, где люди, как в
пещерные  времена, норовят убить не себя, а кого-нибудь другого; вот объявят
войну, воскликнул Чак, но  воевать не придет  никто: людям сегодня  некогда,
рассудил  он, а если у кого и окажется свободное время, тот предпочтет войне
другое,  декадентское,  наслаждение.   Какое,  кокетливо  спросил  японец  и
выразительно сузил губы до  размеров глазной прорези. Чак собирался ответить
искренне,  но, перехватив  взгляд жены, смутился и сказал: ничегонеделание -
когда дел невпроворот.
     Подключился  самый  старший  карлик,  который  тоже  успел  налакаться.
Сообщил, что мечтает оказаться на войне, ибо  денег для загранпоездок у него
нету:  только  война приносит мир, позволяя разрушать восхитительные страны,
истязающие  воображение своим существованием. Добавил,  что в армию, дураки,
не приняли его не из-за роста, а из подозрения  в  пацифизме. Другие карлики
сконфузились  и  признали,  что  в Нью-Йорке крепкие напитки  крепче, чем во
Флориде  -  почему пора возвращаться  домой. Обещали  подбросить и  японца в
гостиницу, и меня в Квинс, ибо им ехать дальше.




     Крепкие напитки в Нью-Йорке слабее, чем в России, - и уже в лифте я был
готов  осмыслить визит  к  Армстронгам.  Не удалось:  сбил хмельной  карлик;
сказал, что Армстронги - прекрасная семья.  Японец заметил, будто для встреч
с прекрасным вовсе  не  обязательно  вступать в армию, тем  более, что самых
прекрасных людей - стоит им в этом признаться - из армии гонят даже в случае
"голубых касок". И протиснулся ко мне. Что с вами, спросил  я и отодвинулся.
Ничего, вздохнул  он  и поделился  японской  мудростью:  дверь в дом счастья
открывается  не вовнутрь,  - тогда  на  нее можно было  бы  навалиться,  - а
изнутри,  то есть  с моей стороны, а потому, да, ничего не поделаешь. И тоже
отодвинулся.  Лифт остановился,  и  дверь открылась ни  вовнутрь, ни наружу:
отъехала в сторону.
     Было  уже поздно  - и светло  от ночных огней.  Вместо звезд небо  было
запружено светящимися окнами небоскребов. Свет был ярче звездного и веселее.
Луны  не  нашел, но надобности в ней не  было:  фаллические контуры высотных
зданий  были обложены серебром, медью и бронзой  незримых  неоновых костров.
Вдали,  по  ту  сторону  парка,  из  которого доносился возбужденный стрекот
цикад,  раскинулась силуэтная панорама Ист-Сайда, - вычурная, как Кавказский
хребет.
     Карлики, оказалось,  запарковались на параллельной  улице,  на Коламбус
Авеню,  где  и  машин,  и пешеходов теснилось  больше, чем  днем. Воздух был
пропитан запахами  бензина, жареных каштанов, бараньего  шашлыка,  восточных
пряностей  и  дымящихся благовоний. Отрывочные  звуки  автомобильных  сирен,
разнообразных,  как  свист,  клекот  и  крики  птиц  на  кавказском  базаре,
сплетались  с  дробью африканских барабанов,  перезвоном  гитар,  завыванием
гобоев   и   сладким   позевыванием   аккордеонов.   Пешеходы   наслаждались
принадлежностью  к живому  и забрасывали музыкантов монетами, светящимися на
лету,  как  мотыльки.  Я ликовал, что  стал нью-йоркцем и  тоже звонко сорил
мелочью. Восторгаясь моей  щедростью, японец  подражать мне  не стал. Взамен
начал повествовать о  похожих огнях, запахах и  звуках Токио, но я решил его
не  слушать, поскольку  не желал изменять окружающему представлением того, к
чему принадлежать не хотел. Карлики семенили шумной гурьбой, и,  приближаясь
к уличным музыкантам, старший из них то пускался в пляс на потеху публике, а
то  взлетал  в  кульбите в  воздух и с  кукольным  смехом шмякался  потом  в
крохотный матрас, сплетенный из 22 пухленьких ручек своих соратников.
     У пересечения с 72-й стрит маленькая девочка с русой косичкой торговала
пузатыми шарами, накаченными гелием и рвавшимися вверх на золотистых лентах.
Шаров  было много,  потому что  никто  не  покупал. Девочка  загляделась  на
карликов,  и  один из шариков,  выпорхнув из  букета, умчался было ввысь, но
завяз в листве  раскидистой липы. Девочка  взвизгнула и бросилась ему вслед,
выбросив вверх свободную ручку. Подбежав к липе, вытянулась  на цыпочках, но
до  ленты  не достала. Не достали  и  карлики.  Я извинился  перед японцем и
шагнул  в  сторону помочь малолетней  торговке. До помощи не  дошло: девочка
подпрыгнула  и  - к радости карликов - ухватилась за ленту, но тут случилась
беда: искрящийся букет  в ее левой ручонке, весь  этот тесный сноп  брюхатых
шаров, вдруг нервно передернулся и  со свистом взмыл в воздух, разлетаясь по
небу во все стороны.
     Девочка  опешила,   и  мне  показалось,  что  она  сейчас  разрыдается.
Совладав, однако, с  собой, улыбнулась нам и теснее прижала  к своему тельцу
спасенный  ею  синий  шар.  Я  сделал  то,  чему научился  в  Петхаине,  где
считалось, будто человеком не рождаются, а становятся: протянул ей десятку и
сказал, что этот шар покупаю. Она  мотнула  головой и,  стесняясь брызнувших
слез, убежала с ним прочь.
     Японец -  когда  я вернулся  к  нему  -  заявил, что в Токио  такого не
случилось бы: торговцы держат шары не в руках, а в металлических защипках на
алюминиевых шестах.  Потом, посчитав  меня  таким же, как  сам, иностранцем,
сообщил вполголоса,  что американцы  были бы совершенней,  если бы - подобно
мудрым народам - хоть раз испытали серьезное лишение или крупное  поражение.
Эта девочка, продолжил Кобо,  впредь будет осмотрительней и, если никогда не
додумается до защипок  на шестах,  то, по крайней  мере, в погоне  за  одним
шариком  научится  не  упускать  остальные. Что  же касается моего  жеста  с
10-долларовой  бумажкой,  заключил  он,  я  едва  не  оказал  юной  торговке
губительную  услугу,  предлагая ей возможность  избежать  горечь  финансовой
катастрофы.  Потом Кобо процитировал еще одну японскую мудрость: "Чем раньше
начнет  девочка  бинтовать ноги,  тем  меньше  будет боли  и тем совершенней
ступня".
     В  Петхаине за эту мудрость японца  избили бы, но  из уважения  к новым
приветливым соотечественникам на улице я осклабил трясущиеся от злобы зубы и
буркнул,  что, отдавая  должное благоразумности  японцев,  я, тем  не менее,
предпочитаю другую, семитскую, мудрость: "Если  у кого есть 100 овец, и одна
заблудится, то
     не оставит ли  он остальные 99 и не пойдет ли искать заблудшую?" Не это
ли  происходит и с нами, спросил я потом не  столько японца, сколько себя; и
не в поисках  ли  заблудшей толики своей души все мы  блуждаем во времени  и
пространстве? Кобо согласился,  что я  - сентиментальный  мужчина, и, поддев
пальцами  гриву  на  моем   затылке,  потеребил  ее   хоть  и  экономно,  но
по-хозяйски, как  если бы она принадлежала не мне, а Японии. Больше я  с ним
не разговаривал, - только попрощался, когда он, выйдя у  гостиницы, пообещал
найти меня в скором будущем.
     Потом я поехал с карликами  в Квинс в пикапе, похожем на тот, в котором
утром  вез меня  оттуда  бруклинский хасид. Смотрел не  в  окно: наблюдал за
водителем, который  непонятно  как ухитрялся  не  только  крутить баранку  и
наблюдать за дорогой,  но и  дотягиваться  носком  правой  ноги  до  педали,
причем, -  как  до  газовой, так и  до  тормозной.  Время от времени он даже
произносил слова. Карлики щебетали  по-испански,  и изо всего щебета я понял
только  два слова: "маньяна",  то  есть "завтра", и  "Макдональдс", то  есть
"Макдональдс".  Высадили  меня  по  адресу, у  дома,  показавшегося  родным,
поскольку был единственным в Америке, который я видел уже не впервые. Именно
по  этой  причине,  потоптавшись у подъезда, решил не входить в него. Вокруг
было пустынно: шел 12-й час. Я осмотрелся и заметил светящийся щит: "Красное
яблочко. Русский ресторан".




     В  просторном зале сидели только 10 человек, - все пожилые,  все евреи,
все  косые  и  все за одним  столом.  Подпевали  певице на  помосте  так  же
нескладно, как вразнобой подвывали бы кантору в кишиневской синагоге. Певица
в белом  платье  была моложе, но одинаково  пьяная. У нее были русые волосы,
скользившие по голым  плечам, а лицом  она  напомнила  мне  девочку с  синим
шариком на Коламбус. Сама же  и подыгрывала  себе  на клавесине.  За стойкой
бара  никого  не было,  и  я налил  себе  водки. Никто  не обращал  на  меня
внимания:  когда песня заканчивалась, кто-нибудь  из мужчин поднимался из-за
стола  и, направляясь  к  помосту, громко  выкрикивал "Марина!",  а  потом -
название новой  песни.  Протянув  Марине скомканную  банкноту и  чмокнув  ей
ручку,  он  возвращался  на  место  заплетавшимся шагом. Марина  отпивала из
бокала, стоявшего на  инструменте,  и печальным голосом начинала  петь ту же
самую песню:
     Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью.
     Куда ж идти теперь солдату, кому нести печаль свою...
     Евреи  чокались гранеными стаканами,  отправляли содержимое в глотки и,
то ли  не  замечая, что песня все  та же,  а  то ли уважая волю  русоволосой
певицы, голосили:
     Хмелел солдат, слеза катилась, слеза несбывшихся надежд,
     А на груди его светилась медаль за город Будапешт.
     В ресторане пахло сыростью. Я налил себе еще, оставил на стойке пятерку
и со стаканом в руке вернулся на улицу. Стояла тишина, - как перед молитвой.
Только тикал посреди мостовой и поскрипывал, раскачиваясь на стальном жгуте,
светофор. Я замешкался в поисках тоста. В голову не приходило ничего нового.
Завтра начинался праздник Исхода,  но  я уже за это пил. Каждый раз в первую
ночь праздника, в ранние годы моей  доисходной  жизни,  дед передавал мне за
столом молитвенник, и, по  обычаю,  я - будучи самым младшим в родне из тех,
кто  знал еврейский шрифт - читал вслух пассаж,  открывавшийся вопросом: "Ма
ништана алайла азе?"  - "Чем отличается  от других эта  ночь?" Вслед за мною
присутствовавшим надлежало изобразить на лице любопытство: чем, дескать, она
отличается? Раввин Меир забирал тогда у меня книгу  и читал ее нам до конца:
отличается тем, что  в эту  ночь наши предки ушли из  Египта. Так полагалось
делать из года  в  год  не столько  - чтобы не забыть о Египте, сколько  для
того, говорил дед, чтобы внушить себе, будто исход не закончился. Если же он
продолжается, решил я, разглядывая жидкость  в стакане на свет  нью-йоркской
луны, - то в этом случае  следует жить так,  как жило  в поисках обетованной
земли пустынное поколение: суматошно и разгульно! "Ма ништана?" -- спросил я
себя вслух, выпил водку и опустил стакан на тротуар.
     Пересекая  пустынную мостовую, чтобы  возвратиться домой, я  по  наитию
оглянулся назад и застыл  на  месте. Почудилось,  что скрипнула дверь,  и на
порог - со  столиком  в руках - выступила  из  ресторана печальная певица  в
белом  платье.  Поставила  столик  на  тротуаре,  покрыла  его  скатертью  и
расположила  на  нем пулемет.  Потом двое евреев вынесли  ей высокое кресло,
чмокнули ей руку и скрылись за дверью. Певица осторожно опустилась в кресло,
пригнулась к пулемету и стала в меня  целиться.  Я  сорвался с места и пулей
влетел в подъезд.
     Дверь, в которую я не успел постучаться, отворил брат и спросил шепотом
- с какой  это стати  я пил на  улице водку,  а после паузы  под  светофором
бросился  в  подъезд? Я  объяснил, что  под светофором мне показалось, будто
дома  меня заждались. Он сказал, что  у  меня была  пьяная галлюцинация, ибо
никто меня не ждет, все спят, а сам он сейчас к ним присоединится и  оставит
меня в этом гавеном  мире одного. Оставшись один, я подошел к кухонному окну
с  видом  на улицу. Пьяные  евреи  из  "Красного яблочка"  разбредались - за
исключением одного - в разные стороны. Этот один никуда не спешил и висел на
перилах, как дождевой плащ. Потом появилась певица в белом платье и зевнула.
Осмотревшись по  сторонам  и не обратив на  него внимания, уставилась  в мое
окно,  -  единственное,  где  горел  свет.  Потом  вскинула  правую руку  и,
прицелившись в  меня без пистолета, начала  стрелять. Я испугался отсутствия
границы  между  помышлением  и  фактом.  Пригнул  на  всякий случай  голову,
выключил свет и уселся на стул. Голова шла кругом.
     В  окне висела чистая  луна, похожая лоском на  ту,  которую  я видел в
Вильнюсе,  из квартиры  Смирницких. А быть  может,  это  была  та  же самая.
Задумавшись, догадался, что она и была: другой не бывает! Впрочем, не бывает
ли? Есть ли на свете хоть что-нибудь, чего  не  бывает? Особенно, когда, как
сегодня, прошло  столько времени, - больше, чем прошло! Потом задался другим
вопросом: а с какой стати мне кажется, будто прошедшего времени образовалось
больше, чем могло уместиться в истекший срок? Вопрос показался важным, ибо я
обменял на него один день жизни. Чем же этот день явился, - эпилогом к былой
или прологом к новой?  Или - ни тем,  ни  другим, поскольку  жизнь  не имеет
ничего общего с символами сознания?  Тем  более -  когда  сознание разжижено
водкой...
     Надо жить просто,  то  есть спать, решил  я, но  подняться не успел: за
спиной  скрипнула половица  и кто-то вошел в кухню, вынудив меня вздрогнуть,
потому что кто бы то ни был, - меня застали на мыслях, с которыми я ни с кем
не делился. Повернувшись на шум, сумел разглядеть в темноте только темное же
пятно.  Это  пятно  медленно приблизилось к белому  холодильнику;  скрипнула
дверца,  и в  ледяном  свете,  выплеснувшемся  из  его  недр, я увидел вдруг
профиль  жены каким увидел его  впервые - тоже в темноте - 20 лет  назад: не
по-земному  ясным и  красивым,  профиль  мудрой, но не знакомой мне  или  не
существующей  птицы с выпуклыми  надбровиями, прямым  тонким носом и быстрой
линией губ и шеи. С того дня я не мог уже остаться до утра ни с одной другой
женщиной, но беда была в  том, что все это время я  тщетно дожидался  самого
казалось бы  непонятного  между двумя людьми, - любви. К чему любовь,  когда
любить некого, восклицал я часто  до знакомства с женой, не подозревая того,
что все тут обстоит либо сложнее, либо проще.
     О  любви я размышлял часто, и, хотя ни разу еще не мог представить себе
существования  без жены, существование с ней  отказывался  называть любовью.
Поневоле пришел  к заключению, которое доставляло то боль, то умиротворение:
любовь  есть  простейшая  вещь,  которую  люди   мистифицировали  то  ли  из
космической  скуки, то  ли  наперекор  другому  мистифицированному  явлению,
смерти, а то ли из  безнадежной глупости, подобной уже пристыженной глупости
обожествления деревянного обрубка. Любовь есть  таинственная сумма столь  же
обыденных  переживаний, сколь доступна знанию сумма  двух засыпающих  вместе
людей, которые, однако, уходят во сне в разные миры...
     Вынув  из  холодильника  какой-то пузырек,  жена закрыла дверцу и снова
превратилась в  темное пятно. Сонная, наощупь же  стала выбираться из кухни,
так меня и не заметив. Не  стал  звать ее и я:  боялся возвращения из новой,
только что начавшейся  жизни в прежнюю. Считая половицы  на кухне и  потом в
прихожей, мой страх перед  возвращением в старое удалился и утих. И тогда, в
судорожном  порыве к уничтожению прошлого,  мое сознание оказалось способным
на кощунство: как  только  темное пятно исчезло из  виду, - у  меня возникло
острое хотение его погибели,  погибели самого мне  близкого из  живого, моей
жены.
     Оправившись от шока и повинуясь случившемуся, - как если бы случившееся
случилось не в нем самом или не по его вине, - это мое сознание  высветило в
темноте зловещую картину: мертвое лицо жены, ее профиль,  обложенный  теперь
уже по-настоящему неживым лунным светом,  который стал нарастать и размывать
очертания  лица.  Скоро все стало непроглядно белым, а тишина преобразилась,
перестав быть отсутствием шумов и обернувшись  звуком совершенного молчания.
Меня  сковал  ужас,  и тотчас  же всю мою плоть, с  головы  до пят, сотрясла
дремлющая в ней сила, мощная, как разряд электричества.
     За грудной клеткой, ближе к позвонку,  возникла пронзительная боль, как
если  бы  кто-то рассек  меня скальпелем и стал вырезать из моих недр дурную
опухоль. Именно это я себе и представил, и потому,  стиснув зубы,  дожидался
исхода страданий безропотно,  опасаясь спугнуть того, кто извлекал  из  меня
болезнь.  Боль прекратилась внезапно,  - как началась:  мелькнуло  ощущение,
будто из меня  изъяли какой-то дурной  орган, а из раны во  все уголки плоти
хлынула обжигающе горячая кровь, - большая свободная волна такой животворной
нежности  к трупу жены, какая,  говорят, есть только у Того, кто  возвращает
мертвое к жизни. Осознав,  что она жива  и,  больше того, находится рядом за
стеной, теперь уже  я  ощутил в груди неумещавшуюся там, распиравшую ребра и
удушавшую меня радость.
     Этой радости никогда прежде я не испытывал, - и впервые  после  детства
захотелось громко разрыдаться. В горле стало щипать, а в переносице набухло.
Борясь со слезами, я бросился к  холодильнику, у которого только что  стояла
жена, но,  не  найдя воды,  стал судорожно хлебать  из черпака  единственную
оказавшуюся там в зеленой кастрюле  жидкость,  - куриный  бульон с укропом и
вермишелью. Вкус супа, этого  неизменного варева в  материнском доме, как  и
вид знакомой с детства кастрюли с длинным  черпаком, погнувшимся, видимо, на
пути из  Петхаина,  возымели  обратное  действие, -  и  вместо  того,  чтобы
успокоиться,  я  беспомощно  всхлипнул.  Не  спасала  даже комичность сцены,
когда, в надежде совладать с собой, я взглянул на нее со стороны: взрослый и
обученный  философии петхаинец стоит посреди спящего Нью-Йорка  в обнимку  с
огромной  кастрюлей  и  между  громкими  всхлипываниями  хлюпает  из черпака
холодный  бульон, роняя  при  этом  изо рта на  пол  скользкие  вермишелевые
связки.
     Отирая  кулаком  слезы  и  продолжая   сопеть,   я  вернул  кастрюлю  в
холодильник  и попытался теперь  перебить свое  состояние  самым сильным  из
средств,  - его  осмыслением.  "Отчего же я  плачу?"  -- спросил себя.  Знал
отчего:  от внезапного ужаса и внезапного же счастья. От ужаса, что умертвил
жену, и,  если бы дал себе время, умертвил бы и дочь, и мать, и братьев, всю
семью, а вместе с  ней и все обыденное,  что  составляло мою  жизнь, все, из
чего сделано  прошлое. И  от  счастья, что этого не  произошло, от  радости,
которою   обернулся   ужас,  радости   внезапного   понимания   не   столько
необходимости,   сколько  необыденности   обыденного,  как   необходимым   и
необыденным бывает именно будущее.
     Любовь к  близкому человеку, рассуждал я, есть не только  самое простое
из существующего, но и самое непонятное. Поэтому людям и кажется, что она  -
либо  пережиток чего-то величественного,  либо зачаток еще не представимого.
Отсюда - и знакомое  каждому ощущение, будто он никогда не  готов любить. Не
может ли  еще быть,  думал  я, что  это  ощущение  навязано  страхом  утраты
одиночества:  только  ведь  одинокому  вроде  бы и  принадлежит  все...  Еще
немножко и  - как мне показалось  тогда - я сумел бы постичь  важную тайну о
своей душе, но беда оказалась в  том, что рассуждения так  и не смогли унять
нараставшего в горле  удушья. Сдавшись ему, я присел за  стол и стал  рыдать
хоть  и беззвучно, но по-детски  беспомощно. Слезы жгли скулы, бежали в рот,
и, как младенец,  я  оправдывался  перед собой  одною  и тою  же  ребяческой
фразой:  "А  что  же  делать?  Что делать, если хочется плакать?" Именно так
говорил я  в детстве запрещавшему мне  рыдать отцу, когда  он  порол меня за
проступки, а я всхлипывал, жалея себя и желая ему погибели. "Не плакать!" --
отвечал он, и позже я научился этому. Не плакал даже на его похоронах, когда
впервые  пожалел его  больше,  чем  себя, и впервые же испытал бремя любви к
ближнему.
     Просидел  тогда  всю  ночь  перед открытым гробом,  и, не сводя  глаз с
непохожего,  обострившегося профиля  отца,  ощущал в себе тишину и  такой же
холод, каким веяло от  его трупа. Все  вокруг всхлипывали, - отчего, кстати,
как  мне казалось,  лицо  отца выражало понимание и  даже удовольствие, - но
громче всех  завывала сестра  моей бабушки, Йоха,  которая,  единственная из
женщин  на моей памяти,  была, сколько  я знал ее, лысой.  "Ну  заплачь  же,
наконец! -- кричала  она мне сквозь рыдания. -- Надо плакать  когда хочется!
Отца надо оплакивать! Вспомни как оплакивал Яша твоего деда  Меира! Люди, вы
помните  как он убивался!  Ох, Яшенька,  рано же  лежать тебе в  этом гробу!
Встань, оглянись на людей, на  старшего  сына, посмотри  -  как онемел он от
горя! Пожалей его,  Яшенька, пожалей и  нас! Что же теперь будет с нами, кто
защитит нас теперь от фараонов?!"
     Йоха  была  профессиональной плакальщицей:  сыновья погибли в войну,  а
после  смерти мужа она стала зарабатывать  на жизнь  оплакиванием мертвецов.
Петхаинцы звали ее во время горя и платили за  умение вышибать слезу даже  у
гордых  и сердитых. Йоха была одаренной старухой: дело не только в том, что,
начиная плакать, умела  подбирать слова, разъедавшие душу,  как рану соль, и
придававшие интимному горю силу всеобщей беды; и не только в том, что каждый
раз завывала по-разному, - то как нагнетавшее страх гуденье бараньего рога в
Судный  день,  то как саднящий сердце церковный набат, то как  жалобный стон
мусульманина, сзывающего все живое  под купол своей тесной мечети. Дело было
в том,  что Йоха вправду и глубоко переживала смерть  каждого,  кого  знала.
Талант ее выражал себя не столько даже в любви к людям, сколько в нелюбви  к
смерти, хотя в  каждом взгляде и жесте сквозила  ее собственная готовность к
тому, чтобы не  существовать. Она помнила много старых преданий  о смерти, а
новые истории умела рассказывать так, словно они уже тоже были легендами.
     Начинала  одними   и  теми  же  словами.  "Когда  умирает  человек,  --
произносила она и выдерживала паузу, -- плачет только тот, кто любил его.  В
этом плаче, дорогие мои, заключена большая тайна, которую невозможно узнать.
Возможно  другое: ощутить  ее присутствие,  услышать ее  дыхание, но  и  это
возможно только пока плачешь. А что, дорогие вы мои, случается потом?  Потом
просыхает песок на  могиле, и тайное кажется уже простой  и глупой  правдой,
которую знает каждый, кто не плачет. В прежние времена люди умели плакать, а
сегодня не умеют или - еще хуже - стыдятся. А что, дорогие  и  любимые  мои,
будет завтра? Завтра будет хуже!  Поэтому я расскажу вам эту историю сейчас,
- пока  еще  остались  слезы у  тех, кто  стесняется  плакать..."  Потом она
умолкала на какое-то время и, вздохнув, приступала к рассказу.
     Изо  всех  ее рассказов лучше всего  запомнилась  мне история, знакомая
каждому, история  о Мордехае Джанашвили  и Лие Зизовой, которая  произошла в
Петхаине и  о  которой я вспомнил в  Америке, - в ту самую,  в первую, ночь,
когда, наконец,  сдался  слезам  и  стал оплакивать  прошлое.  Вспомнив  эту
историю,  я  содрогнулся:  мало  того, что  каким-то  зловещим  образом  она
сомкнулась  вдруг с нараставшим во мне страхом  перед исчезновением близкого
мне человека и всего моего прошлого, - началась эта история в такую же ночь,
накануне праздника Исхода, в  первом  месяце весны, когда  воздух становится
настолько прозрачным, что его как будто и нет.




     Звезды, большие и начищенные, висели тогда над Петхаином ниже  облаков.
Сверху, из-за пространства  над облаками, дул теплый ветер, припуская луну к
крыше  самого приметного  из зданий, к кирпичному дому с  кудрявым  барочным
фронтоном,  который принадлежал  Габриелу  Зизову и его  жене Лие. Спали  не
только они: опьяненный  весной, весь квартал  дремал  в той  предпраздничной
истоме, когда плоть не чувствует хода времени, а лицо застывает в улыбке. Во
всей округе  стояла такая тишина,  словно с рассветом начнется вечность, - и
ничто уже впредь  не изменится.  Прошло еще несколько часов  -  и  ничего не
изменилось. Но вдруг  перед рассветом, растолкав  мерцающие звезды,  блеснул
почтовый  самолет с единственным  пассажиром на  борту. Это  и  был Мордехай
Джанашвили.  Скоро  будет  рассвет,  потом  наступят  сумерки,  и в Петхаине
начнется  праздник Исхода, а  Мордехай пойдет к Зизовым  на пасхальный ужин.
Прильнув к окну, он  увидел  луну, сидевшую на черепичной крыше петхаинского
дома,  и  вместо  праздничного  беспокойства его  стала  обволакивать густая
печаль прикосновения к старой мечте.
     Самолет  стал снижаться,  но  во  всем  Петхаине крепчавший  гул мотора
разбудил  одну  только  Лию  Зизову. Перед самым  пробуждением  она испытала
привычное ощущение,  - как  если бы  кто-то  прикоснулся ледяной  рукой к ее
нагревшемуся телу. Она открыла глаза и оглянулась: все  остальное  тоже было
как  всегда;  рядом - с  деловитым выражением  на лице -  посапывал муж,  на
комоде тщательно тикали часы в бронзовой оправе, луна держала свой слабеющий
свет на портрете матери против кровати, а в  небе гудел первый - почтовый  -
самолет.  Так было каждый раз  перед  рассветом:  Лия пробуждалась из страха
перед новой дозой  существования, но  эту  панику  унимали привычные звуки и
образы. В этот раз возвратиться в сон не удалось: ее встревожило собственное
тело, ибо  мышцы вспоминают иногда  время,  о котором  мозг  приучил себя не
думать,  - рука ее  потянулась вдруг  выключить давно  уже не существовавшую
лампу,  стоявшую  возле кровати в другом, отцовском, доме.  Лия выбралась из
постели  и подошла  к  окну.  Хотя  ночь была свободная,  как если бы  в ней
назревало  счастье, она внушила Лие чувство такой торжественной тревоги, что
крепчавший  гул самолетного мотора напомнил  ей глухой  грохот колесницы,  в
которой  когда-то прокатился по  бугристым облакам грозный пророк  Илья. Это
потому, успокоила она себя, что сегодня праздник.
     Самолет летел из  Киева, куда  три  дня назад знаменитый  иерусалимский
врач Мордехай  Джанашвили прибыл  пересаживать  почку  украинскому премьеру.
После операции  он попросил  отправить его на день  в  Тбилиси, где Мордехай
родился 37  лет  назад и откуда уехал  в 20.  Об  этом возвращении он мечтал
давно, но торопить нынешний день мешало ему не только то, что его запросы на
посещение родных  мест  не удостаивали даже  отказов. Мордехай  стал верить,
будто,  если  мечте  и суждено  обернуться явью, сделать это дано  не ему, а
судьбе. Так началось ожидание,  одержимое сладким заблуждением,  будто жизнь
есть  приближение к  цели, более  важной, чем  сама жизнь. Все  эти годы,  в
безотчетной суете существования,  не случилось пока ни одного дня,  когда на
него не обрушивалась  внезапно звонкая  тишина, подминавшая  под  собою  все
звуки мира. Эти минуты тишины принадлежали петхаинской девушке по имени Лия:
сердце внезапно замирало, словно готовилось вытолкнуться наружу, - точно так
же, как  смущалась его плоть перед тем,  как взорваться в женском объятии и,
вывернувшись сладкой болью, выбросить сознание  в  незнакомое  пространство,
наполненное страхом одиночества; "Оглянись, оглянись, Суламифь!"
     Подобно Мордехаю, Лия родилась в Петхаине  37 лет назад, но,  в отличие
от него,  никуда не уезжала. У нее были черные волосы, зеленые глаза, прямой
нос и острое лицо,  - из тех, с которых античные ювелиры резали  профили для
камей. Еще, как выражалась  Йоха,  Лия отличалась  тем, что передвигалась по
земле плавно,  как  в  воде, и  несла  с собой тишину.  Подобно ей, Мордехай
провел детство в Петхаине. Отец не вернулся  с  фронта, и мать Хава, прождав
три года, вышла замуж за синагогального шамеса, одноногого вдовца Симантоба,
огромного  и  волосатого,  как  старая  пальма. У Симантоба была  дочь  Лия,
которая красотою походила на мать.
     Про Мордехая говорили другое: станет мудрецом. Возвращаясь со школы, он
коротал время со  стариками,  набивавшимися в синагогу  только  потому,  что
никто кроме  Бога нигде их не ждал, хотя  мать и горевала, что сын тянется к
людям, которым  нечего делать. Симантоб, тем не менее,  был  убежден, что из
мальчика выйдет  толк, пусть  даже  пока и не  видно -  в чем. Сидя во дворе
синагоги  и опираясь подбородком на костыль,  он с  гордостью посматривал на
пасынка, который на потеху прихожанам вышучивал кантора, а на потеху кантору
- старосту, не  отрывавшегося, по слухам, от телевизора даже в субботу, если
на экране прыгали полунагие танцовщицы.
     Первый  называл  центром  земли  Петхаин,   где  вместе  с  толстозадой
учительницей  пения  мечтал учредить  школу  для  канторов, а второй  считал
центром  рай,  где среди  горбоносых  пророков порхают прозрачные  балерины,
выражающие в  танце неудержимое  хотение  принять  еврейскую  веру.  Вопреки
подобной  ереси,  к  которой  Мордехай  относил  также  и  учение  школьного
преподавателя  географии,  пупом  Вселенной он называл  Иерусалим. Такого же
мнения придерживался и  раввин Меир,  что  убеждало  Симантоба в благомудрии
мальчика. Но однажды, когда Мордехай стал юношей, замкнулся в себе  и вместо
синагоги начал  посещать  клуб  изящных искусств,  Симантоб  обнаружил среди
пасхальной  посуды в чулане ворох рисовальных листов, а на них - карандашами
и чернилами, красками и тушью - была изображена нагой его дочь Лия.
     Мордехай страдал уже  давно. Даже во сне его не отпускала боль, которая
то  сворачивалась комком в  желудке или горле, то, наоборот,  растекалась по
всему телу, как тоска, а то, реже, била горячим ключом в мозг, отчего внутри
наступал  сперва холод,  а потом -  ощущение легкости.  В  такую минуту  ему
впервые  и захотелось нарисовать портрет  Лии, что,  как ему казалось, его и
вылечит. Боль, однако, не исчезала, и, не  найдя ей названия, он согласился,
что его  настиг  недуг, называемый любовью и  описанный даже в  Библии:  "Ты
прекрасна, подруга моя, ты прекрасна!" Но это открытие его напугало, ибо Лия
была ему не подругой, а сестрой,  и потому  любовь, не  переставая приносить
страдания, оказалась еще и запретной.
     Лия  ходила  озадаченная. Не заметить, что брат  стал отворачиваться от
нее, было  невозможно, но  теряться в догадках она перестала не раньше того,
когда Мордехай, напившись  впервые в жизни на свадьбе  Рыжего Семы, вернулся
домой перед самым восходом солнца. Прокрался  на веранду,  где спала сестра,
присел на корточки перед ее тахтой и, растопырив пальцы,  осторожно приложил
ладонь к ее  обнаженной груди. Лия проснулась, но не решилась открыть глаза.
Ладонь показалась ей сперва  ледяной, а  потом, когда  перестала  дышать,  -
жаркой. Мордехай же  не чувствовал ни холода, ни тепла: рука онемела и стала
как  из  дерева, зато  внутри  он  обмяк и  ощутил тишину. С того дня  начал
рисовать Лию нагую:  запирался в  чулане  и  под  светом  керосиновой  лампы
списывал с альбома обнаженное тело гойевской махи. Лицо срисовывал  с Лии по
памяти.  Скоро осмелел и стал  сочинять сам: написал  в  красках полумрачный
молитвенный зал;  в глубине  белел шкаф  с распахнутыми дверцами, а в  нем -
свиток  Торы; над шкафом, над Ковчегом  Завета, свисала парчовая гардина  со
звездою Давида, а впереди, на помосте, лицом к себе, Мордехай изобразил Лию;
она  была нагая, руки  вздернуты  к  Богу,  и потому груди с темными сосками
стояли  торчком;  в  ногах у  нее лежал семисвечник  с огарками, а  под  ним
мерцали еврейские квадраты - "Оглянись, оглянись, Суламифь!"
     Когда Симантоб наткнулся на рисунок,  его вскинуло, как  от пощечины, а
костыль   выпал   из   подмышки.  Сославшись  на  бессоницу  из-за  громкого
посапывания жены,  он перебрался ночевать на веранду, на тахту дочери,  а ей
велел  спать отныне в его кровати рядом с Хавой. Рисунок же забрал из чулана
и запихнул под тюфяк  на тахте,  где Лия хранила фотографии родной матери, к
которой Хава ревновала не только мужа, но и падчерицу.
     Наутро  после  переселения  в  спальню  девушка  спохватилась и  решила
перенести фотографии  под  свой  новый тюфяк.  Так  она  и  обнаружила  этот
рисунок,  посчитав,  что его подсунул Мордехай.  Теперь  уже догадываться не
оставалось ей  ни о чем кроме того - как  вести себя  с братом.  Ответить на
вопрос оказалось трудно, поскольку страх не позволял ей разобраться в  самой
себе:  нравится ей  это или  нет. Ни  до  чего,  между тем,  не  додумалась,
предоставив  действовать не столько Мордехаю, сколько самому неопределенному
в жизни, - будущему. Не предпринимал ничего и Симантоб, потому что через три
месяца, после окончания школы, Мордехаю предстояло уехать на учебу в Киев, о
чем  Хава  вспоминала при падчерице со  слезами. Не подавая вида, горевала и
Лия, хотя держалась с братом то  надменно, а то  боязливо,  чего Симантоб не
видеть не мог.
     Однажды к Симантобу с Хавой пожаловал в гости раввин Меир, - поздравить
с  окончанием  выпускных экзаменов у детей. Он не  оставлял без  внимания ни
одного события в  жизни общины, особенно  печального, и петхаинцы дивились -
откуда  у старика  хватало  слез для всех? Новый раввин  Рафаэл  отвечал  на
вопрос  словами  Писания:  "Сердце  мудреца  в доме плача,  а глупца в  доме
веселья".  Лукаво щурясь, Меир говорил умнее: "Если не придешь к человеку на
его похороны, он не придет на твои". Что же касается домов, где праздновали,
Меир, подобно Рафаэлу, ходил туда только если они принадлежали близким,  но,
в отличие от него, с подарками. Изо  всех помощников привязан  был  только к
Симантобу, и потому Мордехаю с  Лией принес особые гостинцы: ему 25-рублевую
банкноту, а ей старое издание "Песни Песней", которое она и стала листать во
время  ужина.  Раскрыла  и  вздрогнула: "О,  если бы  ты был  мне  брат, то,
встречая, я целовала бы тебя, и меня не осуждали бы!"
     -- Что? -- насторожился отец. -- Что это ты прочла там?
     Ответила,  будто  удивили иллюстрации:  кто-то  замарал их  все  тушью.
Традиция запрещает изображать  людей, заметил раввин, добавив, что  во  всех
своих еврейских книгах он либо вырывает рисунки, либо заливает их тушью.
     -- Еще бы! -- воскликнул Симантоб и взглянул  на Мордехая.  -- Рисовать
людей нельзя, это приносит беду.
     Мордехай вспылил: глупая традиция.
     --  А ты  не смей! -- вскрикнул отчим и стукнул костылем по полу. Глаза
его  налились  кровью. Хава встрепенулась и  собралась  было заступиться  за
сына, которого  в  последнее  время  Симантоб,  как  ей  казалось,  перестал
жаловать, но ее опередил раввин.
     Он стал внушать Мордехаю, что  изображать человека запрещено, поскольку
он создан по образу и подобию Бога, и, стало быть, рисунки или изваяния лица
и  тела есть  умножение  божков и идолов. Все  в  нашем  мире, получистом  и
полуфизическом,  повязано с двумя другими: с незримым  миром, наверху,  и со
скверным,  внизу. Человеку дана свобода выбора лишь между двумя из этих трех
миров, - между нашим, половинчатым,  и низшим. В высший ему не попасть,  ибо
оттуда, из рая,  он  уже  был изгнан. Если,  значит, кто-нибудь  берется  за
изображение  человека,  созданного  по  образу  Бога,  то  он   представляет
Всевышнего как  нечто  наглядное  и  лишает Его  чистоты. Поэтому,  заключил
раввин, рисовать или ваять людей есть нисхождение в мир скверны.
     --  Если человек  свободен выбирать, -- рассудил Мордехай,  -- и  если,
рисуя людей,  он  рисует  Бога,  то, может  быть,  через это он не только не
отступает от Всевышнего, а наоборот, хочет вернуться в рай.
     Раввин ответил не сразу:
     -- Зачем же тогда мудрецы запрещают? Зачем запрещать возвращение в рай?
-- и,  хлопнув залпом водку в рюмке, рассмеялся. -- Затем, что  в раю делать
нечего: оттуда уже податься некуда! -- и, повернувшись к Симантобу, добавил.
-- Мальчик не соглашается со мной. Стал мужчиной.
     -- Знаю! -- насупился тот. -- Скоро - в Киев.
     -- Я могу и не уехать, -- буркнул Мордехай.
     Хава обрадовалась и не заметила,  что муж огорчился,  -  хотя  не из-за
этих слов: в глазах Лии сверкнула радость.
     Ночью, когда все улеглись, Лия включила ночник над  подушкой и воровато
раскрыла "Песню"  на загнутой странице: "Заклинаю вас, девицы иерусалимские,
сернами и полевыми ланями заклинаю: не будите, увы, и не возбуждайте любовь,
пока она не придет!" Потом - на другой, тоже загнутой: "О, горе мне, если бы
ты был мне брат, сосавший ребенком грудь  матери моей! Тогда, встречая тебя,
я  целовала  бы тебя,  и меня  не осуждали  бы!" Испугавшись, осмотрелась по
сторонам.  Стояла  тишина. Только как-то очень мокро капала  вода в кране на
кухне и рядом дремала мачеха, шевеля во сне сухими губами. Лия присмотрелась
к движениям  губ  и ей послышалось, будто Хава пыталась  вышептать холодящие
душу  слова: "Пришла, горе  тебе, пришла  к тебе любовь,  дочь моя и  девица
иерусалимская! Но он брат, и потому тебе не целовать его!"
     После этих слов  в  небе ударил гром, и Лие почудилось, будто  по крыше
прогрохотала колесница пророка Ильи. Утром у нее  обнаружился жар, и в бреду
она произносила фразы, в которых можно было расслышать лишь отдельные слова:
"девицы иерусалимские", "полевыми ланями", "целовала бы  тебя". К концу  дня
заявился  врач,  но не нашел ничего опасного.  Закрыв за ним дверь, Симантоб
поспешил на  кухню и  вытащил из шкафа водку.  Разливать  не стал -  пил  из
бутылки. Прошел  на  веранду  и  пошарил рукой  под  тюфяком.  Не  обнаружив
рисунка, обомлел, а потом проковылял обратно на кухню. Осушив сосуд, кликнул
жену, а когда та появилась в дверях, рыкнул:
     --  Дети  уже  выросли,  Хава!  --  и  вонзил  костыль  в  пол,  -  как
восклицательный знак.
     Через месяц Лию выдали замуж за сына почтенного Йоски Зизова, Габриела.
Наутро после брачной ночи жениха с невестой привезли в синагогу и подняли на
помост для благословения.
     Кол са-а-асон векол си-и-имха
     Кол ха-а-атан векол ка-а-ала...
     Мордехай шевелил  губами, вторя словам свадебного гимна. В горле  стоял
ком, а в  глазах слезы,  из-за  которых все вокруг  сливалось воедино. Никто
кроме Лии не посматривал на него, и никто в этом половинчатом - получистом и
полускверном -  мире не понимал его в  эти  мгновения лучше нее,  ибо в  эти
мгновения оба они постигали  одну и ту же истину: люди  живут либо  так, как
принято, либо - редко  и в конце - так, как хочется, а счастье или несчастье
зависит  от того, с чего  начинать. Начинают, говорила Йоха, с первого,  - и
никто еще не стал счастливым; единственный выход - начать с конца.
     Скоро  женили  и  Мордехая.  Симантоб  сосватал  ему  свою  племянницу,
двоюродную сестру  Лии, Рахиль. Хава слезилась на свадьбе не останавливаясь,
словно  знала,  что  скоро  ей предстоит умереть,  выполнив свой долг  перед
погибшим мужем, родным  отцом Мордехая, и перед Иерусалимом,  хотя она и  не
знала - что это такое... Через три года вдруг  выяснилось, что отец Мордехая
жив: попал в плен, слонялся  после войны  по свету и обосновался - где? -  в
Иерусалиме! Ушел в  хасиды и открыл цех по производству мороженого. Встав на
ноги, навел справки о семье и, узнав, что Хава вышла замуж, женился и сам на
марокканской  беженке.  Марокканку  убили  в  тот  же  год  и  месяц,  когда
скончалась Хава. Оставшиеся дни и силы отец отдал возвращению сына. Уехать к
отцу Мордехай согласился сразу  не только потому, что Иерусалим  по-прежнему
представлялся ему центром  вселенной: с каждым днем своей удавшейся  жизни с
Рахилью он тосковал по Лие все сильнее, и все больше этой тоски боялся. Отца
в живых  не  застал,  но прижился к  городу  легко, как если бы  после тысяч
прожитых им тут лет он отсутствовал лишь столько, сколько ему было.
     Прошло еще  17  лет, но  все  это долгое время  ушло на  приближение  к
встрече  с  Лией, к тому, чтобы быть счастливым хотя бы день, прожив его как
хочется, а не  как принято.  Знал, что день наступит, как знал, что торопить
его  нельзя:  любое начало лучше любого  конца,  и  ожидание  начала  лучше?
начала,  а  тем  более -  того, что  за  ним следует. Вмешалась,  как  он  и
надеялся,  судьба,  -  и  Мордехай оказался  в  Киеве, откуда ему  разрешили
отправиться в Тбилиси почтовым рейсом, ибо пассажирского в ту ночь не было.




     Пробудившись, Лия  уже не  смогла  возвратиться в  сон  и начала  жить:
оделась,  поставила  варить  пасхальные  яйца.  Вечером  начнется  праздник.
Вспомнилось детство: отец Симантоб, его волосатые  руки и  зычный  голос. Из
глубокой  миски  на  столе  вздымается   пористой  горкой  сочная  смесь  из
перемоленных  каштанов,  орехов и  фруктов,  -  харейсот,  аппетитный символ
страданий  на пустынном пути к  свободе,  на котором 40  лет не  было ничего
кроме  знойного ветра, перегонявшего  с  одного места  на другое свалявшийся
песок и сухие  бродячие кусты колючей травы. Лия не спускает с миски глаз и,
глотая  слюны,  ждет  пока отец  завершит  длинное,  как  исход,  пасхальное
сказание, - и можно будет  забыть о бродячих кустах и  приступить к трапезе,
открывавшейся  щедрым  мазком  харейсота  на  ломтике  мацы.  Голод, однако,
забывался, когда отец приступал к  тому месту в пасхальном молитвеннике, где
всей  семье  предписывалось выкрикивать веселое слово  "дайену!"  Отец читал
вслух: "Если  бы Бог вывел нас  из Египта,  не учинив даже над ним  суда, мы
остались  бы - что?" И все,  смеясь,  кричали: "Дайену!" -  "Довольны!" Отец
продолжал: "Если  бы  Бог  просто  учинил суд  над  Египтом, но не  над  его
божками, мы остались бы  - что?" И все: "Дайену!" "Дайену!" -- хихикала Хава
и  утирала счастливые  слезы.  "Дайену!"  -- рычал  отец и  стучал костылем.
"Дайену!" -- визжали гости и хлопали  в  ладоши. "Дайену! Дайену!" -- бубнил
Мордехай, Мордехай, Мордехай...
     Мордехай   вышел  из  гостиницы  рано:  на   безлюдной   улице  сновали
поливальные  машины и пыхтели  по-утреннему сонные  троллейбусы  с  прежними
номерами;  расцветали уже  и платаны,  а  воздух  разносил  знакомый  аромат
цветущих на грядках  трав: ничего не изменилось. На главном проспекте стояли
те же вычурные  здания с  лепными фигурами похожих на армян  нагих Атлантов,
по-прежнему надрывавшихся под тяжестью беспечно высоких грузинских балконов;
как  и  раньше,  вместо  выковырянных  кем-то  фиговых  листиков оскопленные
Атланты  демонстрировали  прохожим  тихие  ласточкины  гнезда. Мордехай  был
растерян от того, что праздник начинался буднично.
     Это  состояние  нарастало  быстро, и  каждую минуту могло  сорваться  в
грусть. В пустых витринах пустых магазинов висели плакаты, извещавшие о том,
что  иного пути кроме как к счастью у города нет. Мордехай не мог сообразить
с чего же следовало начинать этот день или  - кто знает?  - эту новую жизнь.
Протарахтел мотоцикл с вентилятором на руле и с широкой плетеной корзиной на
заднем сидении. Корзина была перекинута  льняным полотенцем,  скрывавшим под
собой мацу для вечернего  сэдэра, - белые  сухие пластины из пресной муки, с
тесными пунктирными строчками на  них, таившими в себе письмена,  постижимые
только сердцем. Все как  было  и как может быть  лишь в этом городе,  где  к
мотоциклам   прикручивают  вентиляторы  только   потому,  что   кондиционеры
прикручивать  невозможно. Остановившись в  коротком раздумье, Мордехай вдруг
повернул назад, в гостиницу, выпросил у горничной  две стеариновые свечки  и
поехал в такси на старое кладбище.
     Над  могильной  плитой Хавы стояла  старая береза, шуршавшая  на  ветру
молодыми  листьями. Ее посадил  Мордехай вместе с Симантобом,  который лежал
рядом под  базальтовым  надгробием.  Вспомнились  простые слова  из Талмуда,
показавшиеся  теперь важными: "Если  лягут двое, то  тепло им, а одному  как
согреться?" Склонив колени, Мордехай  приложился  губами  сначала  к  могиле
матери, потом  - Симантоба. Солнце  в небе окрепло, и  утро стало густеть от
запаха нагревшейся хвои. Сперва воздух молчал и ничего с ним не происходило,
но  затем  - все сразу -  застрекотали кузнечики: одни - мелко  и отрывисто,
словно дырявили густое пространство, а другие -  мягко и ровно, как если бы,
наоборот, штопали эти дырки.
     Мордехай  неторопливо  расхаживал  между прижимавшимися  друг  к  другу
памятниками  и  дивился  не  только  тому,  что даже  на  кладбище петхаинцы
согревали  и  теснили один другого, а  тому еще, что именно здесь,  в земле,
оказалось  так  много  людей, которых  он  рассчитывал встретить  вечером  в
синагоге.  Рядом с кладбищем  стояла гранитная  мастерская, где он  и провел
остаток дня, -  с загорелым и  жилистым  греком  по имени Павел,  хоронившим
петхаинцев и изготовлявшим им  надгробия.  Он  угощал гостя  водкой,  сыром,
соленым перцем и рассказывал сперва о тех, кто лежал в земле, а потом о тех,
кто их  навещал.  Грек жил на  кладбище и содержал  гранитную мастерскую уже
15-й год, а потому знал  о  петхаинцах много,  -  сколько  может  знать лишь
живущий при кладбище могильщик, которого петхаинцы (на случай, если окажутся
в могиле раньше него) задабривают маленькими тайнами о знакомых и о себе. По
этой  причине Павел, по его собственным словам,  знал  о  грехах  петхаинцев
больше, чем Бог, который, добавлял грек, ленился слушать глупости.
     Начал, однако, с сообщений из-за рубежа: вытащил  из кармана вырезку из
греческой газеты и стал переводить  ее  вслух.  Оказывается, из-за инфляции,
цены растут даже на человеческий скелет. Согласно агентству Рейтер, прилично
сохранившийся мужской скелет в 1986 году стоил 490 долларов, а уже через два
года -  1000! За руку или ногу сегодня уже можно выручить 100 долларов, а за
череп  - при условии наличия в нем  всех зубов - 340, хотя два года назад он
стоил всего 95.  Но  человеческий  скелет, поднял  голос Павел, не  способен
сравниться  с останками гориллы, которые оцениваются  в 7500  долларов! Это,
должно  быть,  потому,   заключил  он  без  ненужных  философствований,  что
население земли быстро растет и ему уже не грозит истребление.
     Да, согласился Мордехай, оно быстро  растет, но, во-первых, не  за счет
ведь петхаинцев, а во-вторых, число мудрецов  при этом  остается неизменным.
Поговорим о мудрецах, согласился Павел и назвал Йоску  Зизова, который, хотя
считался и богатеем, и мудрецом,  в конце жизни прославился такою скупостью,
что  на ночь останавливал часы, чтобы механизм не  снашивался зазря;  мечтал
приобрести заграничную модель,  работавшую не на  изнашивающейся  пружине, а
благодаря  бесплатному вращению земли.  Один  порок ведет  к другому:  Зизов
женил сына, Габриела,  на красавице  Лие, дочери шамеса Симантоба,  но после
смерти супруги влюбился в родную  невестку  так беспамятно, что возненавидел
сына  и, как библейский  Авраам, решился  бы на непредставимый грех, если бы
Бог не удосужился умертвить его при странных обстоятельствах. Прислуживавшая
ему курдянка  по имени Шехешехубакри пустила  слух, что  убил его якобы  сам
Габриел, сын, но Павел этому не верил, во-первых, потому, что Габриел  Зизов
-  депутат  горсовета,  а  во-вторых,  каждый месяц он  приносит  на  могилу
родителей два букета цветов;  не только,  значит, для матери.  Мордехай стал
расспрашивать  Павла  о  Лие,  которая,   если  верить  греку,  всегда  была
красавицей, но с возрастом стала походить на главную наложницу главного бога
Зевса, благодаря  чему ее,  еврейку, допустили даже на телевидение диктором.
Спрашивал  Мордехай о ней  с  напускным безразличием, -  как если бы  просто
хотел убить время.  Грек зато,  не жалея водки  ни себе, ни  ему, отвечал на
вопросы  усердно и  взамен просил у гостя одно: еще пару слов о Греции,  где
господин иностранец, оказывается, часто бывает.
     ...В синагогу Мордехай приехал  незадолго  до захода  солнца.  Двор был
убран  по-праздничному,  асфальт  побрызган  водой,   а  в  ветвях  деревьев
светились разноцветные лампочки. Кругом суетились служки, убранные атласными
тюбетейками. На скамейке у парадной двери восседал раввин, - молодой толстяк
в белом кителе и с черной  бородой:  ноги расставлены шире, чем у других, но
на  лице  -  хотя разговаривал  он  глядя  в пространство  - никакого  следа
благородного лукавства.  Во двор набивались  незнакомые  ему люди,  пахло не
птицей или воском, как прежде, а хвоей и одеколоном, но было ощущение, будто
ничего не изменилось, и он, Мордехай, ушел отсюда только вчера...
     Господин - иностранец? Хорошо!  Конечно,  еврей? Еще  лучше! Да, к  нам
стали чаще ездить, и это хорошо, но не думает ли господин, что, когда где-то
становится хорошо, -  значит, где-то еще дела пошли плохо? Господин  откуда,
из Америки? Что?!  Из Иерусалима?! Люди, он из Иерусалима! Рассказывайте же,
не молчите! Ну как там все? А правда ли, будто в Иерусалиме уже все  не так,
и ученые евреи едят в Песах хлеб? А как думает господин, - надо ли верить  в
чудеса или лучше просто полагаться  на них? А где господин научился говорить
по-нашему без акцента? Как -  в Петхаине?! Не может  быть! Какая Хава? Да не
может  же быть! Наш  Симантоб? О,  Господи! Подождите, молчите, не называйте
себя, скажем сами! Ой, благословенно  имя Господне, ты - Мордехай!  Мордехай
Джанашвили!
     Вокруг него сгрудилась  толпа, гудевшая, как  трудная музыка. Петхаинцы
разглядывали  его: одни жадно,  другие осторожно, словно опасались причинить
неудобство. Это же - Мордехай Джанашвили,  великий ученый и  богатый  богач!
Тот самый, о котором оттуда говорят по радио  и  которого  тут знают и дети.
Нет,  вы только взгляните - какой он красивый, люди, и даже высокий! И какой
еще молодой!  Люди, он же  родился среди нас, но вы посмотрите внимательно -
разве  он чем-нибудь на нас похож?! На  нем же печать небесная!  Эх,  правду
говорят - непобедим  Бог  Израилев!  Пройдут эти дни и придут совсем другие:
дети наши, с Богом, вырастут и станут,  как Мордехай! Об  этом  даже в Книге
написано! Нас снова ждут удача и слава!  Дайте нам немного  времени, мы  уже
начали - и скоро нас везде будут узнавать по  нашим делам и по Божьей печати
на  лицах! Слушай, Мордехай, оборотись ко мне, я -  тетя твоей жены  Рахили!
Как она там, Рахиль? Пропустите меня, я дружил с его отцом, с Симантобом! Не
узнаешь, Мордехай?  Я бывал в вашем доме  на пасхальных агадах, и мы кричали
"Дайену!" Тише,  люди, не голосите,  и не  все вместе, он же  так  ничего не
слышит!  Пожалуйста,  Мордехай, после молитвы -  ко мне,  у  меня  дома сын,
большой грамотей: сочинил какой-то хороший закон про природу и жизнь, и тебе
будет с ним интересно! Нет-нет, Мордехай,  ты  пойдешь  ко мне,  неужели  не
узнаешь - я же был в твое время  кантором,  и у меня была  жена,  помнишь, -
учительница пения, земля ей пухом!  Успокойтесь, люди,  угомонитесь, в конце
концов, и перестаньте толкаться,  он пойдет к  раввину! Зачем  ему нужен наш
сраный раввин, человек  живет в самом Иерусалиме среди великих гаонов! Тише,
тише,  ни  к кому из нас Мордехай не  пойдет:  у  Мордехая есть  тут сестра!
Мордехай пойдет на сэдэр к сестре, вот куда он пойдет! К Лие  Зизовой! А что
- она его сестра? Ах, да, конечно! Да вот же она идет сюда сама, вот же она,
Лия! Что? Ей уже сказали? А может быть, и не говорили, сегодня ведь все идут
в синагогу, сегодня же праздник, люди! Расступитесь все  и молчите! Лия идет
к Мордехаю!



     Сразу  за  пределами  Петхаина,  в подвальном ресторане  пахло вином  и
играла музыка, - витиеватая,  как лоза, и саднящая, как догадка.  За столами
сидели только мужчины, стройные, как кипарисы, - пили вино и оглядывались на
Лию Зизову из  телевидения,  знаменитую красавицу с зеленым  взором, которая
казалась им  теперь,  после  вина, доступной. Смущало их только  присутствие
иностранца,  умевшего,  оказывается,  заглядывать  в  женские глаза  так  же
порывисто, как они сами.
     Между тем, Мордехай рассчитывал на обратное:  на  то, что вино успокоит
его  и вернет  к  самому  себе. Вместо  этого он  разговаривал  все  громче,
стараясь перекричать  музыку, но  забывая  снизить голос в паузах. Лия, тоже
захмелевшая,  держалась под  стать: смеялась  невпопад,  поддакивала,  качая
головой и поправляя при этом  шляпу с припущенными полями, и все это  делала
как положено красавице, давно отработавшей перед зеркалом каждое движение, -
за что, однако, сейчас она впервые презирала себя. Презирал себя и Мордехай:
так ли представлялась ему эта встреча с Лией, здесь ли мечтал сидеть  с ней,
эти ли говорить слова?!
     Запнувшись на полуфразе, он бросил  на нее растерянный взгляд, сдавшись
внезапной атаке того мучительного чувства, которому  он  не умел и не  желал
сопротивляться, ибо  обволакивавшая  его  боль несла в  себе  предвосхищение
никогда не испытанного праздника. Это состояние он знал с петхаинских лет, с
той  поры, когда начал бояться Лии,  но после  переселения в Иерусалим  стал
представлять  его  себе отчетливей,  -  как  восхождение на  зеленый  холм в
середине  мира,   увенчанный  белокаменной   крепостью,  из  бойниц  которой
открывается ослепительный вид на вселенную. У тебя захватывает дух, и вместе
с тревогой в тебе  нарастает радость; и хочется раствориться в  этом чистом,
золотисто-бело-сизом  мареве,  ибо,  только  растворившись  в   нем,   можно
проникнуть  в другого  человека,  без  которого  вся  красота  оказалась  бы
расточенной  зазря; слиться с ним навсегда воедино,  после чего -  чем бы ты
вместе с ним ни обернулся, белым ли камнем в стене этой крепости, зеленой ли
травинкой,  пробившейся  в  этой  стене,  глотком  прохладного  воздуха  или
пьянящим  запахом  розмарина,  -  после   чего  солнце  остановится  посреди
небосвода, и уже ничему не  наступит конец:  "Оглянись, оглянись, Суламифь!"
...Лия смешалась, как если бы угадала его мысли, и отвела глаза в сторону.
     -- Лия! -- вырос над столом один из кипарисов. -- Вот ты где! Я звоню -
ни  тебя, ни  Габи,  а Мира  твоя утверждает,  что  ты в  синагоге:  у  мамы
праздник,  Моисей увел ее  сегодня  из Египта...  Так вот  как он  выглядит,
Моисей! -- и хихикнул, дохнув винным перегаром.
     -- Это Мордехай. Он брат мне. Из Иерусалима.
     --  Ты никогда о  нем не  говорила, --  сказал  кипарис и  повернулся к
Мордехаю. -- Разрешите представиться!
     -- Не надо, -- ответил он. -- Зачем, если сразу же прощаться?
     Дерево зашелестело, но смирилось и раскланялось:
     -- Слово гостя! Но мои  друзья... Я тебя, кстати, знакомил с ними, Лия,
или нет?
     -- Нет, -- отрезала она, -- и за это спасибо!
     Кипарис  пожелал  обоим быстрого  Исхода и вернулся  в рощу.  Наступила
пауза:  Мордехай силился найти тропинку, по  которой только  что взбирался к
вершине  иерусалимского холма, но  тропинка куда-то исчезла,  и,  оказавшись
посреди сухих колючих кустов, он впал в отчаяние. Лия  догадалась и об этом,
а потому уже сама заговорила о ненужном. Сначала - о  том, что этот кипарис,
как и большинство грузин, относится  к  евреям хорошо, дружит с мужем и тоже
работает  в  горсовете,  куда его  взяли  за потешное имя - Гоэлро, в  честь
знаменитого ленинского плана.
     Потом еще  раз настала пауза. Мордехай продолжал  молчать,  и Лия стала
рассказывать о себе. Ей не  удалось получить путевку в кругосветную поездку,
но муж просит не  отчаиваться, ибо  устроит  ей  путешествие в другое место!
Мордехай  не  слушал  ее:  смотрел и думал,  что  либо она уже не Лия,  либо
внушает и  ему,  и себе, будто  она  уже не  она.  Как  же вести себя,  если
притворяется? Мордехай  вспомнил,  что  хотя женщинам  врал редко,  еще реже
мешал  им обманывать его.  Подумав об этом,  удивился, что размышляет о ней,
как о посторонней женщине,  старавшейся казаться счастливой и остроумной. Но
беда в том, что,  если  даже она и в самом деле счастлива и остроумна,  - он
знал женщин с более живым умом! А что вдруг получится, если заговорить с ней
о ее  почках  и других  внутренностях? Растеряется? Конечно, растеряется!  И
сойдет весь лоск!  Так  происходило с  каждой, кого Мордехай решал почему-то
развенчивать в ее собственных глазах.
     "Оглянись,  оглянись, Суламифь!"  -- никому не говорил он, однако, этих
слов, но  вот не  может сказать их и  ей.  Он был подавлен: не верилось, что
столько лет его не отпускала эта женщина в нелепой шляпе,  и  каждый  раз он
весь обмякал, вспоминая ее соски под  своими  одеревеневшими пальцами в ночь
после  свадьбы  Рыжего  Семы. Неужели  я даже не желаю ее  больше,  удивился
Мордехай; хотя  бы - как других? Эта неожиданная мысль его  испугала, но она
же подсказала привычную: если он не заберет ее сейчас к себе в гостиницу, не
разденет  и  не начнет ей  мять соски, мукам  его не  будет  конца, и  снова
воскреснут потом подозрения, что тайное и величественное есть  лишь обман, -
причудливое единство простого  и очевидного, а праздник  есть хитросплетение
будничных чувств...
     Музыка заглохла. Остался ровный шелест хмельных кипарисов.
     -- Слушай! -- произнес Мордехай, стыдясь,  что мыслил ясно  и собирался
так же выразиться. -- Пойдем отсюда ко мне! В гостиницу.
     Грудь  ее  всколыхнулась,  поскольку Лия, хотя и желала,  но страшилась
этих  слов,  - того,  что  стояло  за ними;  страшилась своей  наготы  перед
Мордехаем  и ледяного  прикосновения  его ладони,  после  чего ее  бросало в
удушающий жар. Хотя случилось  это  лишь раз, давно  и в полусне, с той поры
она  вздрагивала от  этого  прикосновения  каждое утро  перед  пробуждением.
Нереальность этого ощущения и  его  мимолетность  доставляли ей во сне боль,
которая -  стоило ей закрыть глаза  - становилась  настолько сладостной, что
наполняло  ее тело предчувствием великой удачи.  Иногда  оно держалось у нее
весь  день, а  с годами  сложилось  в  спокойное ожидание новой поры, когда,
наконец, прикосновение той ладони перестанет быть кажущимся и мимолетным.
     Все это время ее ждал впереди праздник, и вот Мордехай сказал ей слова,
после которых  стало ясно, что  ожиданию может наступить конец, а праздник -
истлеть и обернуться тою же обременительной пустотой, какою заполнены будни.
Молчи, Мордехай, никогда не пойду я с тобой, брат  мой!  И никогда не  смогу
наглядеться на тебя; ты прекрасен, друг мой, ты прекрасен! И если  бы ты  не
был мне брат, то я целовала бы тебя, и никто меня за это не осуждал бы!
     -- Почему молчишь? -- сказал Мордехай, -- Подними голову!
     Она подняла голову: за спиной Мордехая, в дверях, стоял ее муж, Габриел
Зизов,  который, вытягиваясь на цыпочках, прочесывал взглядом  гудящую рощу.
Лия смотрела на него, и ничего в ее душе  не возникло, - ни благодарности за
избавление от  страха  перед другим  миром, в который звал  ее Мордехай,  ни
досады  за возвращение в старый. Сидела  опустошенная, - как  в долго едущем
поезде.
     -- Идем! -- повторил Мордехай и окликнул официанта.
     Тот подскочил к нему, но принять денег не успел. Габриел Зизов оттеснил
его в сторону и произнес:
     -- Нет, гости у нас за себя не платят!
     Петхаинцы  ринулись  друг  к другу и,  обнявшись, принялись  восклицать
глупые фразы и стучать один другого в грудь и в плечи. Потом уселись за стол
-  Габриел  рядом  с  Лией -  и стали  говорить ненужное.  Мордехай  начал с
почтового  самолета, а Габриел  рассказал, что не поверил Гоэлро, когда  тот
объявил ему, будто к Лие  приехал из Иерусалима хамоватый брат с сионистским
именем.
     -- Кто бы мог подумать! -- смеялся Зизов.
     Утром,  рассказал  он  еще  Мордехаю,  жена заверяла  его, что  сегодня
случится нечто печальное, ибо ей приснился недобрый сон: перед самым началом
египетского исхода ей объявился пророк Илья в колеснице и  наказал выступить
в  исход  к обетованной  земле без  какого-то важного груза, с  которым  она
отказалась  расстаться  и  который  прихватила   тайком.  И  вот,  когда  за
исходящими увязалась вражеская конница, а Моисей рассек жезлом морские воды,
- из-за своего груза она, Лия, так и не успела  перебраться на другой берег,
и ее вместе с египтянами поглотила морская пучина. Добрый - оказалось - сон,
хотя ни снам, ни даже, пардон, библейским  сказаниям он, мол, лично, Габриел
Зизов, никогда  не верил: жизнь - простая вещь, и  если бы, скажем, не почка
премьера,  все  было бы как было! Потом,  не переставая рассуждать,  Габриел
подозвал официанта и -  пока заказывал шампанское - Мордехай  бросил  на Лию
короткий взгляд: как когда-то давно,  в день благословения ее брачного союза
с  Габриелом,  она  смотрела  на мужа глазами, полными той прозрачной влаги,
которая омывает берега безмятежного детства.
     --  Послушай,  Габриел,  --  сказал  он  и вздохнул,  как  вздохнул  бы
парусник, из речки вырвавшийся в  море. -- Не  надо вина, ей-богу! Мне еще в
синагогу, я обещал.




     -- Сюда, господин Мордехай, рядом с раввином!
     Мордехай, однако, протиснулся к креслу, в котором он сидел напоследок в
день благословения  Лии и  Габриела Зизова.  В  зале стоял  знакомый  аромат
воска, и  Мордехай стал  вбирать воздух в легкие  с  такой жадностью, словно
задумал  никогда  больше  с  ним  не  расставаться.  Белый  шкаф  в  глубине
потрескался, гардина прохудилась, но за ней и за закрытыми дверцами шкафа, в
темноте, в  тишине и  в прохладе  стоял, наверное,  все тот же  свиток Торы,
Святая  Святых.  Только  самым благочестивым  позволялось  открывать  шкаф в
праздники,  и только мудрецы удостаивались почета извлекать из него  Тору  и
относить для чтения на помост в  центре  зала,  где и  стояла в тот день под
венцом Лия. На  помосте,  на том же месте, располагался сейчас новый раввин,
толстяк с черной бородкой. Воздев к небесам пухлые руки, он оттеснил кантора
и сказал:
     -- Барух ата адонай! Благословенно имя Твое, Господи!
     -- Благословенно имя Бога! -- выдохнула толпа.
     Мордехай смотрел на кантора  рядом с  раввином и  видел Лию. Вот так же
дружно  когда-то ответили люди покойному Йоске Зизову: "Кол  са-а-асон векол
си-и-имха..."  Слезы  собрались в горле,  и  Мордехай  расстегнул  воротник.
Прошлое  не умирало, - жило, и выяснялось, что встреча в ресторане  перебила
его ненадолго.  В памяти вспыхнула другая  недавняя картина, - яркий  разряд
света в  ее зеленом взгляде, когда  петхаинцы расступились перед ним и перед
Лией и  открыли их друг для друга. На  какое-то мгновение толпа умолкла,  но
исчезновение  шума  оглушило:   все  его  существо  содрогнулось   вдруг  от
пронзительной  тишины. Когда он обвил ее  плоть руками и  прижал ее к своей,
никакой  мысли и  никаких воспоминаний  у него тогда не было, - ничего кроме
безотчетного ощущения невозможности существовать без этого человека, который
находился в его объятиях.
     Помимо знакомой  горечи  Мордехай - впервые за  многие годы - уловил  в
этом  ощущении  первородную   радость,  которую  возбуждало  в  нем  простое
физическое осязание, - биение  сердца в  обнимаемом  им  человеческом  теле.
Вспоминая теперь это  ощущение,  Мордехай  сказал  себе,  что  оно  и  есть,
наверное, счастье.  Прикосновение  к  человеку,  рассудила плакальщица Йоха,
делает ненужным любые размышления, но сейчас, когда Лия  находилась в другом
конце битком  набитого зала, Мордехай подумал, что любовь  -  не  выдумка, а
самая главная  тайна, и эту тайну невозможно умертвить никакою правдой,  ибо
правда  слаба,  как  жизнь, а  тайна  сильна, как смерть. Мордехай сразу  же
отметил про себя, что эта мысль очень уязвима и что, если размышлять дальше,
он смог бы придти к пониманию связи между тайной и любовью, ибо нет на свете
вещи, подумал он, которая, в конце концов, не раскрыла бы себя. Но ему опять
стало  стыдно  думать ясно и  убедительно.  Отшатнувшись  поэтому от мыслей,
Мордехай вернулся к раввину, заканчивавшему уже вторую молитву:
     -- Кол адонай элоэну велоэ...  О, превечный Бог наш и  Бог отцов наших,
дай нам также дожить до других торжеств и праздников, которые спешат к нам в
покое и мире!
     Возвращение  к  раввину  оказалось  недолгим:  через мгновение Мордехаю
снова привиделась на помосте Лия. Ему почудилось, будто в  конце  зала белел
шкаф с раскрытыми дверцами, а на помосте спиной к Торе и лицом к нему стояла
юная, нагая и прекрасная Лия:  руки ее выброшены вверх, груди стоят прямо, в
ногах лежит  семисвечник  с дотлевающим  огнем,  а  вокруг  -  Судный  день.
Мордехай  напрягся, но так и не  смог вспомнить  куда же,  в конечном счете,
делся этот рисунок, оживший  теперь в его голове. С  той  поры прошло немало
дней, и между ним  и Лией на помосте толпились люди,  живые и мертвые: Йоска
Зизов с сыном,  Рахиль с родителями, мать Хава, громоздкий Симантоб. Все они
толпились перед помостом и не пропускали его к Лие. Правда, в  глазах у  них
была  не  злоба, а всего  лишь  страх перед чем-то запретным, страх, который
вошел тогда и в него,  в Мордехая, но который, как  выяснялось, слабее того,
что запретно и тайно.  Если бы он поднялся тогда со своего  места и пошел  к
помосту, к  Лие,  все они расступились  бы: Йоска  Зизов с  сыном,  Рахиль с
родителями, Хава с Симантобом, все, ибо то, что запретно и тайно, - от Бога,
а страх перед запретным и тайным - от людей, и,  стало  быть, любовь сильнее
страха, как она сильнее смерти!
     Мордехай  в  самом  деле  шел   теперь   к  помосту.  Толпа  теснилась,
расступаясь  перед  ним. Приподнявшись на цыпочках,  раввин накинул  на него
молитвенную шаль и обернулся в зал:
     -- Господа  и дамы! С  вашего благословения  я  хочу в этот праздничный
вечер попросить  Мордехая  Джанашвили открыть Ковчег  и  показать нам Святая
Святых!
     Мужчины  одобрительно  загудели,  а  женщины  на  ярусе  взвизгнули  от
восторга, хотя все  знали, что в  этот день  нельзя подступать к  Ковчегу  и
прикасаться к Торе, к  Древу Познания. По словам Йохи, понимали, однако, они
и другое: грешно не только вкушать от Древа Познания, но и отворачиваться от
Древа  Жизни.  И если  великую  Книгу  Моисея  покажет  им  сейчас  Мордехай
Джанашвили, единственный из них, кто совершил и Исход,  и Алию, Восхождение,
- это как скрещение древа  знания с древом жизни, а потому - это добро, а не
зло...
     Покрытый с головой жарким талесом, обливаясь по?том и трепеща, Мордехай
подошел  к  белому Ковчегу  и  замер перед  ним. За долгие годы он  перестал
бояться  многого,  но  благоговейный  страх  перед  Торой  стал сильнее, ибо
освятился уже и мыслью. Хотя он мечтал об этом с детства, ему не приводилось
открывать  дверей  Ковчега,  и  никогда  еще  не  обдавало  его  живительной
прохладой из  этой стенной ниши. Со временем Мордехай стал страшиться мечты,
понимая, что именно такого страха и требует Бог, - так же, как такому страху
обязан Иерусалим и величием, и бедами: даже Моисей трепетал, когда принял от
Бога Тору и обратил ее к народу.
     В зале стояла кладбищенская тишина.
     --  Веити адонай  ленегде!  Перед  Тобою  стою, Господи!  --  прошептал
Мордехай ритуальную фразу и потянулся к двери.
     В прохладной глубине Ковчега стояла юная, нагая и прекрасная Лия. Белое
спокойствие ее грудей  подрывали пробившиеся наружу темные стебли  сосков. В
протянутых к Мордехаю  руках она держала  свиток, закутанный в синий бархат.
Ее мерцающие светом локти подрагивали, и серебряные подвески на Торе звенели
от этого мелко и осторожно. Когда Мордехай забрал у нее груз и  прижал его к
себе, Лия проговорила:
     -- В руки твои я отдаю мою душу, Мордехай!
     В это мгновение в зале было и тихо, и светло, но никто так и не услышал
Лию, и никто ее не  увидел, потому что люди - когда они вместе - доверяют не
правде, а друг другу...
     ...После многолюдного и шумного  ужина в доме Лии и Габриела Зизовых за
пределами Петхаина,  после веселых  тостов за  Исход и  счастливых возгласов
"Дайену!",  во время  которых  Лия поглядывала на него с  затаенной печалью,
Мордехай Джанашвили, уставший  от ненарушимости  жизни, поспешил вернуться в
еврейский  квартал,  где  в  окнах покосившихся домов  уже не было  света, а
звезды прикрылись  облачными лохмотьями.  Мордехай, тем  не менее,  уверенно
углублялся по узким проулкам Петхаина в его самые темные недра. Каждую дверь
и табличку на ней  он узнавал  во мраке  с той же исчерпывающей  ясностью, с
какой  представлял себе любой  уголок  в человеческой плоти.  Синагога  была
заперта, но,  как  в  детстве, он забрался  в  нее через  подвальное  окно с
развинченной  защелкой.  Поднявшись в  зал по обросшей паутиной  лестнице  и
подойдя наощупь к двери Ковчега, вздохнул и с колотящимся сердцем прошептал:
     --  Все ушли, Лия, и никого тут нет. Выйди и уйдем отсюда  в Иерусалим,
потому что прошло много времени, но по-прежнему, видишь, сильна, как смерть,
наша любовь!
     После  зловещей   паузы   двери  Ковчега  вдруг  скрипнули  и  медленно
отворились. В  дверях  стояла юная и  нагая Лия,  но  когда  она протянула к
Мордехаю мерцающие светом руки и  шагнула к нему из темной прохлады, - в это
мгновение раздался  оглушительный гром, словно  по  жестяной крыше  синагоги
полоснул  карающим  скипетром  неусыпный  пророк  Илья.  Вспыхнула   молния,
ослепившая   зал  первозданно-чистым  светом.  Когда  глаза  Мордехая  снова
привыкли  к темноте, Лии уже не было, а Ковчег дымился холодным паром и зиял
мертвой  пустотой.  В  то же  самое  мгновение  в другом  конце  города,  за
пределами Петхаина, где тишина уже совсем истончилась, раздался  протяжный и
душераздирающий женский крик. Габриел Зизов вскинулся в постели и  сбросил с
жены  одеяло, но было  поздно:  Лия, первозданно  белая,  лежала  на голубой
простыне нагая с раскинутыми  в стороны руками, и в ее  зеленых глазах стыла
смерть...
     ...Когда плакальщица  Йоха закончила  эту историю, я помолчал, но потом
все-таки  собрался и спросил:  "Отчего  же, значит, Лия умерла?" Йоха пожала
плечами: все видели, что умерла,  а отчего - неизвестно. Повел плечами  и я:
такого  не бывает.  Так  же  поступали  те, кто эту  историю слышал от  Йохи
впервые: спасибо, но не верим. Плакальщица этого только и ждала: вздыхала и,
разводя  руками, как на сцене, говорила всем слова, которые  сказала  и мне:
"Многие не верят, особенно те, кто не знал Лию, но дело разве в них?! Дело и
не  в тебе, если не  веришь  и  ты.  И  не в  Мордехае, который  вернулся  в
Иерусалим. Не в Лие даже, на чьей могиле -  пойди и посмотри! - не просох  и
никогда не просохнет песок. Эта история - для тех, у кого еще есть слезы, но
- стыдится плакать".
     Я Лию  знал. Знал и то, что Мордехай  Джанашвили был  знаменитый врач и
действительно приезжал из Иерусалима на один день, и что Лия умерла то ли  в
тот же  самый, то  ли в следующий. Не ясно  было другое:  любили ли они друг
друга в самом деле  или их любовь  была домыслом  Йохи,  рассчитанным на то,
чтобы заставить петхаинцев поплакать над собственными бедами.
     Сам же я, размышляя над этой историей, объяснил себе тогда, что вряд ли
важно знать о ней всю правду, поскольку - правильно! - дело не в правде, а в
нас,  кто боится ее. Но рассуждал я так именно раньше, в  оставленной позади
жизни. Теперь же, вступая в новое существование, которому я  принес в жертву
прошлое,   -   теперь    уже   подобные   рассуждения   представлялись   мне
несправедливыми по отношению к себе. Дело не только во мне, но и в том - что
же  есть действительность:  лучше ли она  меня? Дело не в том - стыжусь ли я
плакать, а  в том - стоит ли? Заслуживают ли люди вокруг  нас  нашей печали,
так  же  ли они чисты, как чисты можем быть  мы, когда они заслуживают нашей
печали?
     ...Продолжая сидеть  за кухонным столом в темноте, я задумался и нашел,
что любой ответ на  этот вопрос печален. И  поскольку это так,  не значит ли
это, что я все еще не  готов к жизни? В первые дни после прибытия в Нью-Йорк
подобные вопросы лишали меня сна: поняв,  что  спать уже не  буду, я включил
свет  на кухне  и  стал  искать  водку.  Наткнулся  вместо  нее  на ключи от
Линкольна. Через 5 минут, далеко за полночь,  я сидел  за рулем  - без прав,
без документов, без представления  о том, куда еду. Думал в дороге о легком,
- о  том,  что  в  списке  10 главных  удовольствий  всегда следует  держать
вождение большого американского автомобиля по  ночному американскому хайвею.
Испугался простоты, с которой мог лишиться его: для этого достаточно было бы
ничего не делать,  - остаться  в Петхаине.  Вздохнул в  знак признательности
себе за решение рвануть в Нью-Йорк.
     Ехал  долго, пока не  исчезли здания и не открылся пустырь, сменившийся
песчаным берегом океана. Остановил машину  и зашагал к воде, увязая ногами в
песке.  По  горизонту скользила  прохудившаяся  в середине туча,  за которой
угадывалась луна. У самой кромки воды стояла большая птица. Названия ее я не
знал, потому  что видел впервые:  черный клюв,  белое  туловище  и  высокие,
ярко-желтые с ярко-зеленым, ноги. Стояла  низко понурив шею, не двигалась  и
ничего не искала. Я осторожно присел  на пористый камень и стал разглядывать
ее, не отводя глаз и  не моргая, чтобы не спугнуть,  хотя  она и не обращала
внимания  на  мое  прибытие.  Меня  не отпускала  мысль:  что  же  она,  эта
неизвестная мне птица, тут одна делает, - неужели просто ночует?  Из-за тучи
выглянула  луна  и  на  белый песок - от меня и от  птицы - положила длинные
четкие тени. Потом я ненадолго вздремнул, но когда проснулся  от набежавшего
с воды холода, на песке лежала только одна тень, - моя. Птица исчезла.




     ...В нижней  кромке  окна блеснул и  исчез  в облаках  Боинг.  Летел  в
противоположном направлении, в Штаты, и на  расстоянии смотрелся несерьезно,
-  алюминиевым  футляром  для  сигары.  Не  верилось,  что  футляр  напичкан
взрослыми людьми.  Стало  жалко себя, - не сегодняшнего,  а того, кем был на
пути  в  Нью-Йорк.  Вспомнил ощущения,  казавшиеся тогда торжественными.  Не
понимал, что  выглядел  смешно  уже  в  дороге.  Хуже: никак  не выглядел; в
футляре меня и видно не было...
     Время  старело  быстро.  Три часа  назад в  Нью-Йорке только светало, а
теперь уже день  готовился в небе к закату. За истекший срок  прошло больше,
чем  проходит  за три часа.  Солнце  завалилось к  хвосту  и обложило  медью
серебристое  крыло,  подрагивавшее   в  сапфировом  пространстве  за  окном.
Уткнувшись лбом в прохладное  стекло, я ощутил соблазн вернуться в синий мир
предо мной, знакомый задолго до того, когда мне  впервые привелось оказаться
в небе. Знакомо было и желание внедриться в эту вязкую синь. Все было синим,
-  синее  с  медленно  голубым,  сапфировая  сгущенность  остывающих пятен и
бирюзовая  податливость жидкого стекла, беззвучное  брожение  цвета в  самом
себе   и   тревожная   догадка   о  несуществовании  ничего   кроме  синевы,
переливающейся из ниоткуда - из себя, в  никуда -  в себя же, и мерцающей во
вкрадчивом  золоте   растаявшего  солнца.  В  памяти  воскресло  никогда  не
испытанное чувство, -  будто  оцепенение цвета пронизывает уже  и меня, и  я
начинаю сопротивляться этому сладкому ощущению из страха, что, растворившись
в синеве, созерцать ее не смогу.
     Как завелось,  прервала стюардесса. Рядом  по-прежнему сидели профессор
Займ, захмелевший от  беседы  со  "звездой",  и сама  она, Джессика Флеминг,
захмелевшая от всеобщей любви. Перегнувшись через них,  Габриела протягивала
мне наушники.
     -- А что мне с этим делать? -- спросил я.
     -- Надеть на уши и подключить в гнездо, -- вздохнула Габриела. -- Можно
и в обратном порядке. Будем смотреть фильм.
     -- А зачем наушники? Фильм ведь смотрят, а не слушают.
     -- Смотреть интересней - когда слушаешь.
     -- Почему?
     -- Потому! -- сказала она. -- Без звука не понять героев.
     -- А как их понимали в немые годы?
     -- В немые герои действовали, а сегодня рассуждают!
     --  Конечно!  -- обрадовался  Займ,  который,  забросив  голову  назад,
старался дышать неглубоко, чтобы  при  вздохе  не тревожить грудною  клеткой
грудную  же  клетку   перегнувшейся  через  него   стюардессы.   --   Раньше
действовали, а теперь - вы очень правы, Габриела, теперь главное - слово!
     -- Но разве слово не действие? -- попробовал я.
     -- Это - Толстой! -- не двигался Займ.
     -- Писатель? -- ахнула Габриела. -- Он тоже здесь?
     --  Действие,  -- согласился  Займ,  не  осмеливаясь кивнуть головой  в
тесноте. -- Толстого, извините, здесь нет, Габриела, но он считал, что слово
есть поступок...
     -- Зачем же тогда слушать? -- заявил я. -- Поступки наблюдают!
     --  Правильно, но  я продолжаю считать,  что лучше слушать!  -- встряла
стюардесса.
     -- Верно!  --  подтвердил Займ.  -- Понимание требует  слушания!  --  и
женщины взглянули на него с обожанием.
     --  Категорически  утверждаю,  --  рассердился  я,  --  что  видение  -
единственное условие понимания.
     Пока я вспоминал свое прибытие в Америку, Займ успел понравиться дамам,
которые разглядывали его глазами полными надежды, что  ради них он пойдет на
меня  войной.  Расчет  был верный: сексуальная  робость  обрекает  мужчин на
смелые поступки.
     -- Quod gratis asseritur, gratis  negatur!  -- извлек из  себя  Займ и,
разволновавшись, погладил лысину. -- Что утверждается голословно, голословно
же и отрицается!
     Эта  фраза  ввергла  в  восторг  не только  Габриелу и  Джессику, но  и
крохотную старушку с больной печенью, ту самую, которая сидела передо мной и
вместе со всеми велела мне пристегнуться ремнем, чтобы  в случае  крушения я
не выскочил из  кресла и не задавил ее  своей тяжестью. Обернувшись к Займу,
старушка воскликнула:
     -- Quod gratis asseritur! Чудесно! Мужчинам так идет латынь!
     Между исчезнувшими бровями на ее запудренном лице гнездилась бородавка.
Нижнюю половину  лица мне рассмотреть не  удалось  по  причине,  доставившей
дополнительную  радость:  ее  закрывал  тугой  шелковый  мешочек,  в котором
теснилась  правая  грудь  стюардессы,  облокотившейся  на  кресло.  Старушка
взглянула на меня:
     -- А вы утверждаете чушь! И к тому же gratis, голословно!
     -- Нет,  мадам! --  обиделся я.  --  За  мною,  видите ли, стоят лучшие
народы  мира!  Все они говорят  одну и ту же фразу, когда  говорят, будто им
что-то стало ясно. Они  говорят: "Я вижу!" -- и  обвел присутствующих смелым
взглядом. --  Видение  есть понимание,  мадам! Я  и  сам  только что сказал:
"Видите ли?" То есть - "Понимаете ли?".
     Произнесенное придало мне уверенность, и я добавил:
     -- Quod erat demonstrandum, мадам, хотя manifestum non eget probatione!
Позвольте   перевести:  что   и  требовалось  доказать,  хотя   очевидное  в
доказательстве не нуждается!
     Габриела  с  Джессикой   среагировали  одинаково:   разогнули   стан  и
переглянулись. Стоило стюардессе  убрать  свой корпус из-под  носа  Займа  и
выпрямиться, - он жадно вздохнул и повернулся к Джессике:
     -- Мисс Фонда! При  всем к вам уважении, и к вам, Габриела, вы неправы,
если сочли, что он убедил  вас, -- и кивнул в мою сторону. -- Он утверждает,
будто видение и есть понимание, --  и снова не назвал  меня  по имени. -- Но
убедил-то  он  чем?  Словами!  Как  видите, именно  слушание  необходимо для
понимания, понимаете? И он неправ!
     --  Конечно,  неправ!  --  качнулась  красная  бородавка в проеме между
креслами.  -- Поверьте мне,  я  журналистка!  --  и  на синих губах старушки
треснула желтая улыбка.
     -- Не верьте!  -- закапризничал я. -- Как можно  верить  журналисткам?!
Или политикам?! А я философ!  Верить надо мне, пусть даже у вас и  мелькнули
сомнения! Вера  не исключает  сомнений! Наоборот: сомнение  - элемент всякой
веры!
     -- Это же демагогия! -- удивился Займ.
     -- Я вас не оскорблял! -- буркнул я.
     -- Я и не думал... -- вставил Займ.
     -- А  это  видно! --  перебил я его. --  И не  перебивайте!  Политики и
журналисты осквернили  мир, потому что продались  толстосумам: народ  уже не
способен  размышлять, - только верить!  "Поверьте этому,  поверьте  другому!
Новые  факты да новые  истины!"  Истина, видите ли... Черт! Опять  - "видите
ли"!  Истина  не меняется,  господа!  Извините: "девушки"!  Истина  остается
всегда и везде истиной, так же,  как  не меняется нравственность! Меняются -
да! - заблуждения, и меняются из поколения в поколение! Так же, как меняется
во времени не нравственность, -  нет!  -  а формы безнравственности! А слова
мешают пониманию, слова - это наркотик! Так считал даже Киплинг, а  Киплинг,
дорогие  девушки, то есть - не только девушки, а вообще все: дамы и господа!
Киплинг, дорогие мои, хотя тоже писака, но классик!
     Обратив внимание,  что даже старушка смотрела  на  меня  уже обожающими
глазами, Займ пошел на мировую:
     -- Давайте закругляться! Если я и политик, то политика у  меня простая:
людям пристало жить в мире, и даже, знаете, дружить!
     От призыва к миру мне стало  не по себе, -  тем более, что si vis pacem
para bellum, то  есть, перевел я в уме, если хочешь мира, - а особенно, если
не  хочешь  его,  -  готовься  к  войне. И  все-таки,  согласно  петхаинской
традиции, я остановил  меч над грудью  поверженного гладиатора  в  пенсне  и
вскинул глаза на Джессику с Габриелой: ваше слово, девушки; впрочем, не надо
слов, для понимания достаточно жеста - пальцем вниз или пальцем вверх!
     Сигнал поступил из забытого источника.
     -- Дорогой!  --  произнес  Мэлвин Стоун и поднялся с кресла.  -- Умоляю
вас, не надо мира! Вам есть что сказать!
     --  Еще как  есть! -- вздохнул я  и  с  радостью  замахнулся мечом.  --
Профессор, если б вы и были Платоном, а мы стали дружить, то вот что  сказал
бы я  urbis и orbis, городу и миру: "Amicus  Plato sed magis amica veritas!"
Дружба дружбой, но истина дороже!
     Займ рассмеялся  и  стал  аплодировать. Женщины  - с  серьезным видом -
мгновенно к  нему  присоединились, а Мэлвин Стоун, захлебываясь от восторга,
выкрикнул:
     -- Cogito ergo sum!




     Не выдержал  теперь  и я,  -  прыснул со  смеху. Займ затопал  ногами и
затрясся  в хохоте. Вокруг Стоуна  сгрудились пассажиры  с задних кресел, не
желавшие упускать  своей  доли веселья: улыбались  той напряженной  улыбкой,
когда  готовишься  грохнуть со смеху  по  любому  поводу. Займ  смеялся  так
заразительно, что осклабился даже Стоун, недопонимавший причину неожиданного
веселья.
     -- А что, Джейн, не так? -- пригнулся  он на  корточки перед Джессикой.
-- Я сказал неправильно?
     -- Правильно, правильно!  -- хохотал  Займ, отирая кулаком повлажневшие
глаза. -- Cogito ergo sum!
     --  Конечно,  правильно!  -- обрадовался Стоун  и тоже  начал смеяться,
посчитав, вероятно, что недооценивает  собственное остроумие. -- Cogito ergo
sum!  Мыслю, значит, существую! Прекрасно сказано!  -- похвалил  он  себя  и
рассмеялся смелее. -- И вовремя!
     Теперь уже смеялись все. Просто потому,  что смеялись  все. А  смеялись
все потому, что стадный и беспричинный хохот - естественное состояние людей,
догадавшихся, будто  путь  к  счастью лежит через веселье. Габриела хохотала
беззвучно,  как  бы  ныряя  в  воду,  хотя  время  от  времени  -  чтобы  не
захлебнуться - ей приходилось выбрасывать голову из воды и повизгивать, чего
она стеснялась и потому затыкала себе рот  мешочком с  наушниками.  Джессика
смеялась  звонко, но неровно, словно барахталась голая в ледяной воде. Когда
ей   становилось  невмоготу,  откидывалась  назад  и  тоже   закрывала  лицо
целлофановым   мешочком.  Среди   пассажиров,   рядом   с  юношей  с  кислым
мусульманским  лицом, стояла  дородная  дама  очень  средних  лет.  Смеялась
особенно  потешно:  не  двигая  раскрашенной головой, вздрагивала корпусом и
взмахивала  локтями,  как  индюшка  крыльями.  При  этом  таращила  глаза на
"звезду",  не веря тому,  что  так  можно  выглядеть  и без румян, благодаря
которым ее собственное лицо смотрелось как смазанный снимок  рождественского
торта.
     На ней было тесное зеленое платье с красными пуговицами. Одна из них, у
пуповины,  под давлением расстегнулась  и  пригласила  окружающих  заглянуть
вовнутрь. Окружающие  приняли приглашение,  а  ее спутник, чернявый юноша  с
подвижным  носом,  забеспокоился  и,  протянув   волосатую  руку,  услужливо
пуговицу застегнул.  Дама сконфузилась и метнула на юношу гневный взгляд. Он
оскорбился,  снова потянулся к пуговице и вернул ее  в прежнее состояние,  -
расстегнул.  Сцена  произвела  на  раздраженную  счастьем  толпу   такое  же
действие, как  если  бы плеснули в костер  спирт. В салоне поднялся визг,  и
пассажиры стали корчиться от хохота, грозившего поджечь уже и задние отсеки.
Мэлвин  Стоун  заключил, что публика  открыла в  его  латинской шутке  новые
взрывные залежи остроумия, и ликовал, как младенец. Не поднимаясь с корточек
и  уронив  голову  на колени "звезды",  он затрясся  в  гомерическом хохоте,
выкрикивая при каждом быстром вздохе одно и то же: "Cogito ergo sum!"
     "Умереть можно!" -- восклицала при этом Джессика сквозь заливистый смех
и теребила ему седые волосы.  "Запросто!" -- визжала стюардесса, прижимая ко
рту  целлофановый  мешочек,  весь  уже измазанный  помадой. Займ истерически
стучал  кулаками по своим  и моим коленям и рычал при этом: "Cogito! Cogito!
Cogito!"  Вдохновленный  благоволением  "звезды",  Стоун  вскочил на ноги  и
запрыгал  на месте, как полоумный. Не шее у него вздулись синие перепутанные
шнуры жил.  "Умереть же так можно! -- кричал  я  Займу  в  ухо и указывал на
стоунову  шею  в опаске,  что один из  шнуров вот-вот  лопнет. -- Запросто!"
Займу, а потом и  мне  стало от  этого еще смешней, и мы  принялись колотить
локтями спинки  передних  сидений. Стоун  не унимался,  стонал от  хохота  и
прыгал  выше. Толпа расступилась перед  ним и, улюлюкая, била в ладоши.  "Не
помирает!" -- крикнул мне в ухо Займ. "И не думает! -- смеялся я. -- Крепкий
мужик!"  В  просвет  между  спинками кресел  вернулась посиневшая  от страха
бородавка: "Остановите этого идиота ради Христа! Он  же проломит  пол!" "Это
Боинг! -- крикнул ей профессор. -- Не бойтесь!"
     В тот же самый миг Боинг тряхнуло. Потом еще раз - сильнее. Потом хуже:
самолет провалился в  глубокую  яму, как  если бы  лопнул вдруг один из трех
шнуров, на  которых он висел. "Нет!" --  потребовала  бородавка, но лопнул и
второй.  Пассажиров  разбросало  по  сторонам,  стало  тихо,  и  на  панелях
вспыхнули красные таблички.
     -- По местам! -- вскрикнула Габриела. -- И пристегнуться!
     В ожидании  ужаса пристегнулся и я. Разлетевшись по  местам, все сидели
уже недвижно и безмолвно. Шум и  счастье обернулись вдруг тишиной и страхом.
Столь  же неожиданным оказалось и помышление о конце: было обидно, что, если
лопнет последний шнур, разобьются  вдребезги столько сложнейших аппаратов, -
человеческих тел,  в  которых, не говоря даже о мозге, каждая мышца обладает
собственной памятью и сноровкой; аппаратов, каждый из которых мудренее любой
летательной машины...  Третий шнур уцелел. После  мучительной  тишины ударил
гонг, и раздался знакомый голос:
     --  Это  капитан  Бертинелли!  Ухабы  позади,  можете расслабиться! Вам
раздадут наушники, чтобы посмотреть фильм,  в  котором играет великая Фонда,
которая  чтит нас  личным  присутствием  и к  которой я обращаюсь  с  такими
словами: "Дорогая  Джейн, позвольте грохнуть за вас  водку,  которой у меня,
успокойтесь, нет! Я шучу!"
     Все рассмеялись, потому что Бертинелли шутил, и обернулись на Джессику,
но  она смутилась,  ибо в  качестве  самой себя  ко  вниманию  не  привыкла.
Вспомнив, однако,  что тут она  не она, не Джессика, а она, "великая Фонда",
вскинулась, чмокнула себя в ладонь и, улыбнувшись публике, как фотокамере со
вспышкой,  сдула  поцелуй  в  сторону  пилотской  рубки.  Поцелуй  грациозно
вспорхнул  с  ладони  и  помчался  по  адресу,   задевая  на   лету  макушки
зачарованных пассажиров. Займ забил в ладоши, и его поддержали. Не поддержал
только Стоун: все еще  тяжело  дышал и шелковым платком аквамаринового цвета
отирал себе пот с побледневшего лица.
     -- Спасибо! -- обернулась Джессика к Займу, и мне показалось, что после
недавнего стресса  "звезда" не  успела  себя  покинуть и  вернуться в  роль.
Показалось еще,  что  она  то  ли  не  торопилась  в эту роль, то ли  хотела
одновременно не расставаться и с собою.
     -- Мисс Фонда! -- крикнул я Джессике, перегнувшись через Займа.  -- Как
вам чувствуется?
     -- Вам сами знаете! -- ответила она к его удивлению.
     -- Я бы сказал, чувствуется вам иначе, чем Стоуну!
     -- Кстати, ему, по-моему, нехорошо, -- сказал Займ.
     --  Я  имею  в  виду  другое, профессор.  Мистер Стоун считает, что  он
мыслит, а значит, существует, а Джейн хотела  бы выразиться лучше: и cogito,
и sum! И мыслю, и существую!
     -- Именно! -- обрадовалась Джессика, и Займ еще раз удивился.
     -- А мистеру Стоуну нехорошо, -- отвлек он себя.
     -- Сейчас  станет лучше! -- обещал я. -- Это от  тряски: сперва -  сам,
потом самолет. У меня - анекдот! Вспомнил, когда лопнул шнур.
     -- Кто лопнул? -- не понял Займ.
     --  Послушайте, мистер  Стоун! Летит себе трехмоторный самолет, и вдруг
он пошел медленней...
     -- Не реактивный? -- удивился Займ. -- Старый анекдот!
     -- Подождите, профессор! -- огрызнулась старушка.
     Займ обиделся и удалился в туалет.
     -- Благодарю вас! -- сказал я  старушке и  продолжил. -- Пошел  самолет
медленно,  и  пилот объявляет:  господа, летим медленней,  отказал  один  из
моторов.  Скоро самолет пошел совсем  медленно,  - и снова:  господа,  летим
медленней, отказал второй мотор...
     -- Почему он говорит все время "господа"? -- пожаловалась бородавка. --
А не "дамы и господа"? Не может  такого быть, чтобы сидели одни господа, без
дам! Если, конечно, это не бомбардировщик...
     --  Виноват! -- признался  я. -- Пилот говорит: "Дамы и  господа! Летим
медленно, потому что остался один мотор!"
     -- Ужас! -- удовлетворенно вздохнула бородавка.
     --  И вот,  господа,  одна из дам на борту,  с  бородавкой, как всегда,
жалуется:  "Если откажет последний мотор, -  мы можем вообще остановиться  в
воздухе!"
     Кроме старушки и Стоуна  все  рассмеялись. Джессика  хохотала  особенно
счастливо,  потому  что уловила  юмор,  хотя и спросила - при чем бородавка.
Потом осеклась и сказала:
     -- А Стоуну действительно нехорошо.
     -- Серьезно? Чего же тогда прыгал, как бешеный?!
     -- Ему оперировали сердце: у него вот тут шрам.
     -- Откуда вы знаете?
     -- Я же сказала, что спала с ним. Дважды.
     -- Во-первых, - один раз, а во-вторых, вы это не говорили.
     -- Да, сказала один раз, но спала дважды. И я про это сказала.
     -- Нет, про это не говорили.
     -- Говорила, как же!
     -- Я имею в виду - про шрам... Не говорили.
     Джессика рассмеялась:
     --  Знаете что? У меня такое впечатление, что никто  на свете никого не
понимает, и в этом самолете все чокнутые.
     -- "Корабль дураков", -- кивнул я. -- Мы про это говорили.
     -- Как раз про это мы и не говорили!
     -- Помню  -  что говорили...  А может, и нет.  Может  быть,  говорил  с
кем-нибудь еще... А может быть, подумал...




     -- Дамы и господа! -- треснул вдруг металлический голос.
     Дамы  и господа  - в  том числе  и я со "звездой"  - вскинули головы  и
увидели  перед гардиной рослого мужика с рыжей шевелюрой и с бородой сатира.
Лицо показалось мне  вылепленным из подкрашенного воска, а глаза сидели  так
глубоко, что  под  вислыми бровями их не было  видно. Необычно  был и  одет:
черный  сюртук без лацканов, напоминавший одновременно толстовку и хасидский
кафтан, что, во-первых, придавало мужику  сразу и старомодный, и авангардный
вид,  а  во-вторых,  не  позволяло  определить  ни  его  национальность,  ни
профессию. Бородач держал у рта мегафон  канареечного цвета  и ждал  "минуты
внимания".
     --  Дамы и господа! --  повторил  он. --  У  меня нет  денег, и  я хочу
попросить их у вас. Дайте, если можете! Я бы сыграл взамен на флейте, если б
у меня была флейта и я умел на ней играть.  Не умею. Да и флейты нету.  Могу
зато прочесть стихотворение. Прочесть?
     Стояла  тишина, подчеркнутая  непричастным  гулом  мотора.  Все  вокруг
думали,  наверное, о том,  о  чем  думал я,  - об  очевидном:  этот  человек
общается  с  людьми редко, - только  когда  нуждается в  деньгах, а основное
время  коротает  в  раю. Говорил, кстати, как  говорила бы античная  статуя:
чинно.  Ясно было и то, что мир ему не нравился, и на месте  Господа,  он бы
либо никогда его не сотворял, либо, сотворив, не стал бы, как Тот, хлопать в
ладоши.  Если бы  не мегафон в правой  руке, он бы походил на невыспавшегося
библейского пророка, и тогда  у него не было бы и шанса на подачку. Впрочем,
поскольку не  выглядел он и жертвой, никто не собирался лезть за бумажником,
потому что люди не любят попрошаек, рассчитывающих  не на сострадание,  а на
справедливость.
     -- Читайте же! -- разрешила Джессика после паузы.
     Мужик перенес  мегафон в левую руку, потому что,  видимо, ему нравилось
жестикулировать правой. Ни один  из жестов, однако, ничего не  объяснил, и к
концу стихотворения никто не понимал как быть:  радоваться существованию или
нет. Однажды, оказывается, когда день двигался осторожно, как переваливается
гусеница через  острие бритвы, ему  показалось, будто человек - единственное
создание,  живущее вопреки  разуму. Каждый из  нас  уделяет жизни  все  свое
время, но настоящая  беда  в  другом: жизнь  течет наоборот, и смерть должна
располагаться  в начале.  Если жить согласно  разуму, то  сперва  следует не
родиться,  а умереть.  Покончив со смертью  и выбравшись из  гроба,  человек
должен вступать  в старость  и жить  на  пенсии, пока  не  станет достаточно
молодым, чтобы трудиться, за что вместе с подарком от сослуживцев получает в
награду юность: хмельные  годы любви и познания.  После юности дела идут еще
лучше: наступает детство, когда все вещи в мире являются  тем, чем являются,
- игрушками. Потом человек становится меньше и меньше, превращаясь, наконец,
в зародыш и проваливаясь в тепло материнской утробы, где, собственно, только
и пристало  задаваться вопросом  о том стоит ли жить, но где зародыш об этом
не думает, ибо на протяжении всех девяти месяцев предвкушает самое последнее
и чудесное из превращений:  в  игривую улыбку  на устах и в свет  во взгляде
предков.
     -- Что это? -- спросила меня Джессика. -- Издевается?
     -- Нет, рассуждает о жизни пока гусеница переваливается через бритву. И
хочет за это деньги.
     -- Он прав?
     -- Жизнь - единственное, о чем можно сказать что угодно.
     -- Я не об этом: платить ему или нет?
     -- У меня денег на рассуждения нет, -- отрезал я.
     -- Я тоже не дам! А что бы сделала Фонда?
     --  То  же  самое,  что  сделала  при  взлете,  когда штрафовали  меня:
заставила бы выложиться соседа справа.
     Она обернулась на соседа справа и вскрикнула:
     -- Ой! Стоун умирает!
     Мэлвин  Стоун, действительно,  смотрелся плохо: совершенно бледный,  он
жадно дышал и икал.
     -- Вы  прислушайтесь! -- шепнула Джессика  в ужасе и схватила  меня  за
руку. -- Слышите? Хрипит!
     -- Это не он, --  сказал я. -- Это его сосед: храпит просто. Но дело не
в этом: Стоун, действительно, плох.
     -- Мэлвин! -- окликнула его Джессика.
     -- Звать надо Габриелу! -- всполошился я. -- Нажмите кнопку!
     Прибежала и блондинка из второго салона, - с утиным носом.
     -- Боже мой! Это мистер Стоун! -- бросила Габриела коллеге и распустила
на  шее  Мэлвина галстук цвета датского шоколада.  --  Кто  же так прыгает в
таком возрасте!
     -- Очень низкий пульс! -- шепнула блондинка с утиным носом.
     -- Остановите этого кретина! -- кивнула Джессика на поэта.
     --  Ни  в коем случае!  --  воскликнула  Габриела. --  Пусть  отвлекает
пассажиров! Нельзя допускать паники!
     -- Думайте не о панике, а о Стоуне! -- бросила ей Джессика.
     -- Позову сейчас Бертинелли, мисс Фонда!
     --  Больному  нужен не Бертинелли, а - лекарство! --  сказал я. -- Вот,
возьмите нитроглицерин. Суньте ему под язык!
     -- Ни в коем случае! -- ужаснулась  Габриела и приложила ладонь к шраму
на лбу Мэлвина. -- Мистер Стоун!
     Не слышал. По крайне мере, не отзывался.
     -- Нужен врач! -- сказала блондинка. -- Я объявлю.
     -- Ни в коем случае! -- возразила Габриела. -- Не надо паники. Поговорю
сперва с капитаном.
     -- При чем  тут капитан?! -- возмутился я. -- Ему нужен  нитроглицерин!
Это  спазм!  А  если  нужен врач,  он как раз  тут  есть!  Объявите: "Доктор
Краснер!"
     -- В каком салоне? -- спросила блондинка.
     -- Не знаю, видел при посадке. Хороший врач.
     -- По сердцу?
     -- Гинеколог, но уже психиатр. Из Ялты. Это город такой.
     -- Знаю! -- обрадовалась блондинка. -- Конференция!
     -- Конференция? -- опешила Джессика.
     --  Да,  в  сорок  пятом:  Рузвельт,  Черчилль  и  Сталин!  --  засияла
блондинка. -- Я заканчивала исторический!
     -- Очень похвально, но при чем тут  Ялта?! --  воскликнула Джессика. --
Тут, извините, человек умирает!
     -- Очень даже при чем! --  объяснила  Габриела. -- Ялта - это где? Не в
Америке?
     -- В России, -- ответила блондинка. -- Правильно?
     -- Пока непонятно, -- сказал я. -- Позовите сперва Краснера!
     -- Я не имею права! -- вставила  Габриела. -- Ялта - это непонятно где,
а  врач нужен  американский. Если уж нет никого с  американской лицензией, -
только тогда...
     -- Вы, извините,  не  рехнулись ли?! -- полюбопытствовал  я. -- Человек
отдает концы, а вы - о лицензии! Зовите  Краснера! А  что касается лицензии,
она у него есть,  он сдал все экзамены,  особенно  английский!  И работает в
Балтиморе!
     --  В  Балтиморе? -- обрадовалась  Джессика.  -- Это же моя родина! Там
очень хорошие врачи!
     --  Балтимор? --  удивилась  блондинка.  --  Разве  вы  родились  не  в
Голливуде, мисс Фонда?
     -- И в Голливуде тоже, -- смутилась Джессика.
     Я поспешил на помощь сразу и ей, и Стоуну:
     -- Габриела! Зовите же Краснера!
     -- Я позову! -- вскинулась блондинка и убежала.
     Стоун  по-прежнему дышал тяжело. Габриела сидела перед ним на корточках
и  держала в  руках его левую кисть. Мужчина  рядом с  ним не просыпался  и,
откинувшись назад, громко  посапывал. Все вокруг не отрывали глаз  от рыжего
поэта, который смотрелся уже не в фокусе и говорил в мегафон о том, что секс
более необходим, чем вера в Бога, и что не крест, а оргазм воплощает надежду
на  спасение,  аминь,  хотя  большинство  людей  не  заслуживают  настоящего
оргазма, почему и умирают, не постигнув смысла бытия.
     Появился Краснер. Не заметив меня, пригнулся к Стоуну и заглянул тому в
глаза. Шепнул что-то блондинке, и та убежала.
     -- Доктор, -- шепнула и Джессика, -- это опасно?
     -- Это, наверное, сердце, -- ответил  Краснер  незнакомым мне  голосом.
Обновленным  показалось  даже  его  удобренное  кремом  лицо провинциального
американского еврея,  живущего воспоминаниями о несвоем  прошлом и ожиданием
несвоего будущего. -- Он  вам друг,  мисс Фонда?  Стюардесса сказала, что он
прыгал - и ему стало дурно.
     Гена Краснер разговаривал по-английски без акцента.
     -- Вы, доктор, не кардиолог ведь? -- спросила Габриела.
     -- Начинал с гинекологии, потом - психиатрия, потом - общее врачевание.
А сейчас - смешно! - даже философия.
     -- Философия? -- ужаснулась Габриела.
     -- Представьте! -- улыбнулся Краснер и забыл о Стоуне.  -- Кстати, лечу
в Москву на философский конгресс!
     -- Занимаетесь серьезно! -- заключила Джессика.
     --  Я  называю  это  хобби!  Тема, правда, интересная: проблема ролей в
обществе. Вам, как актрисе...
     -- Познакомить с философом? -- перебила его Джессика.
     -- Да? -- оживился Краснер. -- С кем же?
     Я отвернулся в  окно, а  когда Джессика назвала  ему мое  имя,  плотнее
приник  к стеклу и  решил не оборачиваться, если  меня окликнут, но Габриела
сказала:
     -- Вот, кстати, и капитан!
     Капитан принес аппарат для измерения давления, которое, по словам Гены,
оказалось у Стоуна критическим.  Гена  сказал еще, что больному нужен покой.
Капитан предложил  поднять  его наверх, в Посольский  салон, который, хоть и
захламлен, но зато пуст, - и больного можно там  положить на диван.  "А  как
это сделать без  паники?" -- спросила  Габриела. "Я пойду  сам",  -- ответил
вдруг Стоун. "Ему лучше!" --  обрадовалась Джессика. "Неизвестно, -- ответил
Краснер. -- Помогите, капитан!" Стоуна решили поддерживать.




     За окном суетились облака,  - мелкие, как сгустки  скисших сливок. Один
из комочков  прилип  к стеклу  и  стал  тыркаться вовнутрь. Всмотревшись,  я
разглядел  в  его очертаниях купидона с размытыми  крыльями.  Лицо  выражало
напряжение,  как  если бы он  прислушивался к мегафону в  левой  руке рыжего
бородача, который читал очередное стихотворение. Речь в  нем шла  о недавней
встрече  с   небесной  ангелицей,  представившей  его   двоюродным  сестрам.
Оказалось  -  приличные   создания,  лишенные   сексуальных   предрассудков.
Непонятно почему  Бог продолжает создавать  людей, если научился производить
ангелиц! Человек столь отвратен, что обязан быть  красивым, но большинство -
удобрение для  кладбищенского чернозема. Люди  недостойны истины,  -  только
поэты  и мыслители. Тем не менее,  каждый вправе сказать что угодно, так же,
как  каждый вправе  его  за  это  избить.  Самое  святое  право  личности  -
издеваться  над  человечеством.  Истинная  свобода есть  отсутствие страха и
надежды...
     Купидон отпрянул от  окна и  умчался к двоюродным сестрам пересказывать
услышанное.
     -- Маньяк! -- обернулась ко мне бородавка.
     -- Не надо его слушать, мадам, сосредоточьтесь на себе!
     -- Но он же оскорбляет!  -- возразила  она. -- Куда делась Фонда? Она и
позволила  все  это  декламировать!  Позволяют,   а  потом  сбегают!  А  где
профессор? Куда же все делись?
     --  Я здесь!  -- буркнул обиженный на старушку Займ,  а я объяснил, что
Стоуну плохо. Старушка обрадовалась:
     -- Допрыгался!
     -- А чего хочет этот, с мегафоном? -- спросил Займ.
     -- Обратно в утробу. Причем, устраивает любая, но  лучше, дескать, если
она принадлежит ангелице.
     -- Порнография?
     -- Философия: copulo ergo sum!
     -- Что это значит? -- взбодрилась старушка.
     -- Ебусь, значит, существую! -- перевел я.
     Ей опять стало плохо, а Займ злорадно рассмеялся.
     Появилась Габриела: Краснер разрешил Стоуну принять  мой нитроглицерин.
Я ответил,  что  если пациенту лучше, следует начать с валидола в  капсулах:
вот,  отнесите!  Габриела  отпрянула от  флакона  с  валидолом  и предложила
отнести самому. Встреча  с Краснером меня уже не  смущала, и я последовал за
стюардессой на "антресоли". Поднимаясь по ступенькам, отметил про себя,  что
ткань на  ее заднице тужилась от тесноты, а ягодицы были сильные, круглые  и
полные, - из тех, на  которых трусы оставляют отметину. Когда одна из ягодиц
расслаблялась, вторая  набухала и  оттягивала к  себе шов на юбке. В  животе
возникло знакомое ощущение, - будто ход времени нарушился.
     --  Габриела,  --  произнес  я,  поднимаясь  по  винтовой  лестнице,  и
дотронулся до ее бедра. -- Сколько еще лететь?
     Она обернулась медленно, - как течет мед:
     --  До  Москвы?  --  и  посмотрела  на свою  бронзовую  кисть, покрытую
выгоревшим  пухом и  сдавленную  ремешком.  -- До Лондона  уже  только  часа
четыре, и оттуда чуть меньше.
     -- Вот как? А в Москве заниматься русским будем?
     -- Мы договаривались о философии.
     `Мэлвин  Стоун  лежал на диване у задней стенки запущенного Посольского
салона  и  прислушивался к  себе. Джессика поглаживала ему  лоб.  Бертинелли
стоял навытяжку в изголовье дивана, и - с позолоченной кокардой на фуражке -
походил на зажженную панихидную свечку. Краснер - тоже с торжественным видом
- стоял в изножье. Было тихо,  как  в присутствии смерти. Возникло  странное
ощущение знакомства с неопознанным пока  гнусным чувством, которое эта сцена
разбередила.
     -- Гена, -- сказал я таким  тоном, как если бы не начал,  а продолжал с
ним разговаривать. -- Думаешь - это серьезно?
     -- Не тебе объяснять.
     -- Только бы не умер! -- сказал я. -- Это ужасно, - в дороге!
     -- Если вытянет, скажи ему, чтоб больше не прыгал.
     -- "Если вытянет"? -- испугался я.
     -- А если нет, говорить не надо: сам догадается!
     -- "Сам"?!
     --  Что  это  с  тобой?!  Я говорю  в твоем  же стиле! Ладно,  отойди в
сторону. Тебе смотреть не надо. Отойди вот к окну.
     Я протянул  ему  флакон, и он  шагнул к Стоуну, а Бертинелли, бросив на
меня кислый взгляд, удалился вместе с  Габриелой.  Я не знал куда себя деть.
Вниз, в свое кресло, мне не хотелось. Было  ощущение, будто случилось такое,
после чего  бытие  -  в  его сиюминутном облике - не  может  не  раздражать.
Поначалу чувство  было смутным, но теперь уже, глядя со стороны на покрытого
пледом  и  запуганного Стоуна, на пригнувшиеся над  ним  фигуры  Джессики  и
Краснера,  в  окружении  картонных  коробок  и  дребезжащих  стен  салона  с
ободранными обоями, среди разбросанных на полу стаканов и журналов, - теперь
было   ясно,  что  мною   овладевало   то   гнетущее   ощущение   неуютности
существования,  которое  возникает, когда вторжение призрака  смерти кажется
нам неуместным  как во  времени, так и  в пространстве. В  голову  вернулась
мысль,  которую я  высказал  Краснеру:  было  бы ужасно, если  бы  на  борту
самолета   оказался  труп.  Мертвец  в  пути  -   дурная   вещь,  предвестие
несдержанности зла.
     Память  стала  выталкивать  наружу  непохожие  друг  на  друга   сцены,
повязанные  между собой  чувством отчужденности от жизни  в  присутствии  ее
конца. Обычно подобные образы набухали, как мыльные пузыри на  конце трубки,
и, не отрываясь от нее, лопались, пока, наконец, один  из пузырей не замыкал
в  себе мое дыхание,  и, качнувшись, взлетал  вверх, увлекая с собой меня. В
ожидании  этих  обескураживающих воспоминаний  я  поспешил  к  единственному
незахламленному креслу.
     Попытался  отвлечь себя посторонним:  посмотрел  в окно,  но  ничего не
увидел, -  только  густеющую марь. Это  есть ничего, сказал  я  себе, и,  не
сдавшись отсутствию приманки,  продолжил  мысль. Говорят, что Бог из этого и
создал мир, из ничего. А что дальше? Сделал усилие задуматься над тем  - что
же дальше, однако знакомое состояние отчужденности от бытия не отступало.  А
дальше то, что Бог не истратил  еще всего того, из чего сотворил мир. Высоко
над землей, за окном, еще так много этого ничего... Ну и что потом?
     На большее меня не хватило; я откинулся на  спинку кресла и затерялся в
набежавших на меня пузырях...




     Как  и следовало ждать,  вспомнились  похороны Нателы Элигуловой, самой
знаменитой  из  петхаинских  женщин,  -  первые в  нью-йоркском  Землячестве
еврейских беженцев из Грузии. Состоялись они на следующий день после другого
памятного  события -  трансляции  расстрела  из  Вашингтона.  Эту передачу я
смотрел вместе  с раввином Залманом Ботерашвили в комнате, которую  мне, как
председателю Землячества, выделили в здании грузинской синагоги в Квинсе.
     В Тбилиси Залман служил старостой при ашкеназийской  синагоге, и потому
петхаинцы  воспринимали  его  в  качестве  прогрессиста,  что  до  эмиграции
вменялось ему  в  порок.  Грузинские иудеи  считали  себя  самым  адекватным
еврейским племенем, которое доброю волей судьбы обособилось как от восточных
евреев, сефардов, так и от западных, ашкеназов. К последним они относились с
особым  недоверием,  обвиняя  их  в  утрате  трех  главных достоинств души -
"байшоним",   стыдливости,   "рахманим",  сострадания,   и  "гомлэ-хасодим",
щедрости.  Эту  порчу они  приписывали малодушию,  выказываемому  ашкеназами
перед уродливым  лицом  прогресса.  В  Тбилиси  Залмана  петхаинцы  называли
перебежчиком, потому что,  будучи грузинским иудеем, он мыслил  как ашкеназ.
Посчитав,  однако,  что   утрата  душевных  достоинств  является  в  Америке
необходимым  условием выживания, петхаинцы  решились уступить ходу времени в
менее опасной форме, - реабилитацией Залмана. По той же  причине они выбрали
председателем и меня.  Моя обязанность сводилась  к  тому, чтобы разгонять у
них недоумения относительно Америки. Добивался я этого  просто: наказывал им
не  удивляться  странному и  считать его естественным, поскольку  стремление
понять действительность мешает ее принять. Содержание моих бесед с земляками
я записывал  в  тетрадь, которую запирал  потом в сейф, как если бы ограждал
людей от доказательств абсурдности общения. Тетрадь эту выкрали в ночь после
расстрела, накануне нателиных похорон.  Скорее всего, это  сделал Залман  по
наущению местной разведки,  проявлявшей интерес  к  тогда еще не знакомой ей
петхаинской колонии.
     Незадолго  перед  началом  вашингтонской трансляции  он зашел ко мне  и
уселся  напротив. Как  всегда,  на  нем  была  зеленая  фетровая шляпа, поля
которой  закрывали  глаза  и основание  носа.  Неправдоподобно  острый,  нос
рассекал ему губы надвое и целился в подбородок,  под  которым,  воткнутая в
широкий  узел галстука,  поблескивала  неизменная булавка в форме  пиратской
каравеллы. Разговаривал Залман  кругло, словно во рту  у него было несколько
языков: спросил  не могу ли  я, как любитель фотографии, раздобыть  портреты
Монтефиоре, Ротшильда и Рокфеллера, которые он задумал развесить в прихожей.
Я напомнил прогрессисту, что традиция запрещает держать в синагоге портреты.
Залман  возразил,  что  петхаинцам  пришло время знать своих  героев в лицо.
Тогда я заметил, что Рокфеллеру делать  в синагоге нечего, ибо он ни разу не
был  евреем. Залман  поклялся  Иерусалимом,  будто  "собственноручно читал в
Союзе", что  Рокфеллер  является "прислужником сионизма". Его другой довод в
пользу семитского  происхождения  "прислужника" заключался в  том, что никто
кроме еврея не  способен обладать сразу мудростью, богатством и американским
паспортом.
     Я перестал спорить, но полюбопытствовал давно ли он стал прогрессистом.
Выяснилось - еще ребенком,  когда обратил внимание на  то, что свинья охотно
пожирает  нечистоты,  и  предложил  единоверцам  развести  в  их  загаженном
квартале  хрюшек.  Для  того   времени,   объявил  мне   Залман,   план  был
революционным,  поскольку, во-первых,  предлагал решительный  шаг вперед  на
поприще  санитарной  работы в провинции, а  во-вторых,  речь шла  о кошерном
квартале  картлийской деревни, где Залман провел  детство и где возбранялось
даже помышление о свиньях. Из деревни он вместе с единоверцами переселился в
Петхаин  при  обстоятельствах,   которые,   как  он  сказал,  могут  служить
дополнительным примером  его страсти к прогрессу.  Незадолго до  войны,  уже
юношей,  Залман  прослышал, что тбилисская  киностудия  собиралась выстроить
неподалеку от его деревни декоративный поселок, который, по сценарию, должен
был сгинуть в пожаре. Залман уговорил земляков оставить киностудии под пожар
свой  квартал и  с  деньгами, выделенными киношникам на сооружение  поселка,
двинуться  из захолустья в  столицу. Собирался  рассказать еще о чем-то,  но
запнулся: началась трансляция из Вашингтона.
     Некий   бруклинский   старик  прорвался  на  грузовике  к  безобразному
монументу и пригрозил взорвать  его,  ежели  в течение суток  Белый  Дом  не
распорядится  остановить производство оружия  массового убийства. Белый  Дом
издал  другое  распоряжение:  полоумного  старика  окружили  десятки  лучших
снайперов державы и изрешетили пулями, после чего выяснилось,  что монументу
опасность не грозила, ибо в грузовике взрывчатки не было. Впрочем, убили бы,
наверное, и в том случае, если бы безопасность монумента была гарантирована,
поскольку  ничто  так  сильно  не  впечатляет  граждан,  как казнь  на  фоне
столичного монумента.
     Прежде, чем застрелить старика, властям удалось установить, что  он был
не  террористом,  а пацифистом,  задумавшим  единолично покончить  с угрозой
ядерной катастрофы после выхода на пенсию. Иными  словами,  надобности брать
его  живьем не было. Где-то во Флориде журналисты  молниеносно разыскали его
младшего брата, тоже оказавшимся евреем,  и растерзали беднягу вопросами. Он
был растерян  и повторял,  что  не может  приложить  ума - когда же  вдруг у
бруклинского брата разыгралось воображение: всю  жизнь, оказывается, тот жил
на  зарплату, а  после  выхода  на  пенсию  не мог  даже  решить что  именно
коллекционировать -  зеленые бутылки или мудрые изречения. Правда, поскольку
постепенно  у  него оставалось меньше  сил  и больше свободного времени, он,
мол,  начал  верить в  Бога,  отзываться  о человечестве хуже, чем раньше, и
утверждать,  будто коллективный  разум  - это Сатана, который погубит мир  в
ядерной катастрофе. Спросили  еще - лечился ли  брат у психиатров. Нет, нас,
мол,  воспитывали  в честной еврейской семье, где болеют  только  диабетом и
гастритом.  Ладно, рассмеялись журналисты,  -  что бы он  посоветовал сейчас
старшему брату, если  бы мог.  Флоридец захлопал глазами и замялся: хотелось
бы, чтобы брат образумился, забыл о разоружении и покорился властям. Добавил
со слезою в голосе, что в благополучный исход не верит, ибо бруклинец всегда
отличался отсутствием  фантазии, то есть - последовательностью. Так и вышло:
тот не сдавался и настаивал на отказе от вооружения.
     -- Дурак! -- сказал о нем Залман. -- И негодяй!
     -- А почему негодяй? -- спросил я.
     -- Родиться в такой стране, дожить до такой пенсии, иметь брата в самой
Флориде, и - потом вдруг чокнуться!
     -- Думаешь, все-таки застрелят? -- спросил я.
     -- Обязательно! -- пообещал он.  -- Если таких не стрелять, жить станет
неприятно.  Бог любит  порядок, и все прекрасное держится на порядке, а если
не  стрелять,  завтра  каждый,  понимаешь,  будет  требовать  свое.  Один  -
вооружения,  другой - разоружения. Противно! Замолчи  и  посмотри: солдатики
уже близко!
     Кольцо  снайперов вокруг  старика  стянулось  достаточно туго для того,
чтобы стрелять  наверняка, и,  запаниковав, я машинально  убрал изображение,
чем  вызвал искренний гнев Залмана.  Звуки открывшейся пальбы возбудили  его
еще  больше:  он выругался и потребовал  вернуть на экран свет. Притворяясь,
будто не мог  найти  нужную  кнопку, я растягивал  время - пока  стрельба не
утихла.
     Засветившийся экран  уже  наплывал  на  подстреленную  жертву:  лицо  у
старика  оказалось безмятежным, а в углу рта,  под растекшейся кровью, стыла
улыбка...  Раввин  шумно  вздохнул, хлопнул ладонью по колену,  поднялся  со
стула и сказал, что  американское телевидение лучше любого кино и ничего  не
оставляет воображению.  Я  завел было  разговор о  чем-то другом, но  Залман
попросил прощения за то, что кричал и удалился в  зал,  где уставшие за день
петхаинцы  заждались ночной молитвы. Пока шла служба, я записал наш разговор
в тетрадь  и положил ее в сейф, не подозревая, что расстаюсь с ней навсегда.
После  молитвы все  мы  направились  на панихиду Нателы  Элигуловой, в  трех
кварталах от синагоги.




     Нателе не было еще сорока, а  жила она в двухэтажном особняке  в Форест
Хиллсе, который купила сразу  по  прибытии  в Нью-Йорк. Петхаинцы знали, что
она богата, но никто не подозревал у нее таких денег, чтобы в придачу к пяти
медальонам на такси  отгрохать роскошный кирпичный  дом с  шестью  спальными
комнатами  да  еще  пожертвовать  25  тысяч  долларов на  выкуп  здания  под
синагогу.  Тем  более, что, по  слухам,  она  отказалась  везти  в  Нью-Йорк
наследство, доставшееся  ей  от  покойного Семы "Шепилова", как  прозвали  в
шутку ее  белобрысого мужа, который походил на  известного под этой фамилией
кремлевского  чиновника,  "примкнувшего  к  банде  Маленкова,  Булганина   и
Кагановича".  Хотя  Натела  смеялась,  когда  "Шепилов" сравнил ее  как-то с
библейской   красавицей   и   спасительницей   Юдифью,   она  понимала,  что
легендарность человека определяется его неожиданностью. Таковой, неожиданной
для петхаинцев, оказалась не только ее жизнь, но и  смерть. По крайней мере,
о том, что она умирает, им стало известно лишь за два дня.
     Впрочем,  ни с  кем из  петхаинцев она не  общалась,  только  с пожилой
одесситкой по имени Рая, ездившей к ней убирать из Бруклина.  За два дня  до
Нателиной  смерти  Рая заявилась в синагогу  и объявила  Залману, что Натела
умирает:  лежит в постели  бледная, не  пьет, не  ест, щупает  себе голову и
твердит, будто жить ей осталось пару дней, ибо появилось ощущение, словно ей
подменили  уже и голову, а  в этой  чужой голове шевелятся мысли незнакомого
зверя. Рая сказала, что  в последнее время Натела стала утверждать, будто во
сне у нее выкрали  ее же собственное  тело,  - как если  бы голова оказалась
вдруг на чужом туловище,  в котором пульсировали органы нездешнего существа,
чересчур крупные и горячие.
     Залман тотчас же позвонил Нателе и осторожно спросил  не болеет ли она.
Ответила,  что не  болеет, а  умирает. "Не дай Бог!"  - испугался  раввин  и
пообещал сейчас же поднять  всех на  ноги.  Ответила,  что  дверь  никому не
откроет, а врачи ей  помочь  не смогут. Добавила  еще,  что две недели назад
подписала  завещание: доход  с принадлежавших ей такси достанется  синагоге,
которую,  дескать,  в  ожидании  новой  волны  петхаинских  беженцев следует
расширить за счет пристройки во дворе. Разговаривала очень спокойно, - что и
напугало Залмана.
     Утром, вся в  слезах,  в  синагогу прибежала Рая:  стряслась, наверное,
беда, сказала она, - Натела на ее голос не откликается.  Залман  позвонил  в
полицию, и,  вместе  с  группой  петхаинцев,  включая  доктора  Даварашвили,
поспешил к  особняку, в  котором  жила  Натела.  У взломанной парадной двери
стояли  полицейские  машины. Начальник участка оповестил петхаинцев, что, по
его  мнению,  Натела  скончалась  без  мучений, ибо смерть наступила во сне.
Действительно, по словам очевидцев, мускулы на ее лице были расправлены, как
в детском сне, а в открытых глазах застыло выражение, словно, умирая, она не
знала, что расстается с жизнью  или, наоборот, желала того: думала о  смерти
как о пространстве, где нет времени, - только спокойствие.
     Я спросил Даварашвили  почему  же - если она  и вправду умерла во сне -
глаза были открыты.  Это мало что  значит,  ответил он,  поскольку в  момент
кончины  веки  часто невольно  раскрываются.  Древние  врачи,  объяснил  он,
считали,  будто  природа устроила  это  с  тем, чтобы,  заглядывая  в  глаза
мертвецов, люди сумели постигнуть естественное состояние человеческого духа,
которым, по его расчетам, является меланхолия.
     В отличие от других свидетелей, Даварашвили считал, что в глазах Нателы
застыло не спокойствие, а меланхолия,  то есть душевная истерия,  поражающая
волю  и  навевающая  чувство полной неспособности разобраться  в собственных
желаниях. У  некоторых людей,  объяснил он, переход  от существования к  его
осмыслению  резко  замедляется,  -   и  тогда  ими   овладевает  меланхолия,
истерическое состояние души, лишенной воли. Он  сказал  еще, что от этого не
умирают, и поэтому - одно из двух: либо женщина страдала не описанной формой
меланхолии,  либо  причиной  смерти  оказался  иной  недуг,  который   можно
распознать лишь при  исследовании трупа.  Залман, между  тем, настоял, чтобы
Нателу  не  отвозили  в  морг,  поскольку никому  из петхаинцев не  хотелось
начинать первые в общине похороны с кощунства, которым, по всеобщему мнению,
являлось кромсание трупа.  Начальник участка охотно согласился с беженцами и
- за отсутствием у  Нателы родственников в Америке - попросил Залмана вместе
с доктором расписаться в том,  что причина  смерти  Элигуловой не вызывает у
Землячества подозрений.
     Залман предложил провести последнюю панихиду в синагогальном дворе, как
это  обычно  и делалось  в Тбилиси. Петхаинцы  поддержали его не из любви  к
усопшей, а из  непреодоленной брезгливости к местным обычаям, в частности, -
к  траурным  обрядам  в похоронных  домах, напоминающих,  дескать,  магазины
ненужных  товаров, где все торговцы, опрысканные одним  и тем же одеколоном,
расхаживают  в  одинаковых  черных  костюмах   с  атласными  лацканами  и  с
одинаковою же угодливой улыбкой на  припудренных физиономиях. Любви к Нателе
никто из петхаинцев не испытывал, и у  большинства сложилось твердое мнение,
что  ее  ранняя смерть явилась запоздалым небесным наказанием за  постоянные
прегрешения души  и плоти, то есть за  постоянное земное  везение  и  успех.
Мужчин раздражало в ней ее богатство  и полное к  ним пренебрежение. Женщины
не  прощали  ей  не  столько  красоту  и  эротическую  избыточность, сколько
скандальную независимость и жадную открытость приступам счастья.
     Натела Элигулова  была ярким  воплощением  тех качеств,  которые  среди
петхаинцев -  да и не только - сходили за пороки по причинам непонятным, ибо
к этим порокам  все тайно и стремятся. Причем, про себя  все называют  их не
источником грядущих  бед,  а  уже состоявшимся вознаграждением, в результате
чего получается, что награда за многие пороки заключается в самих тех вещах,
которые испокон веков именуются как раз пороками.
     Хотя,   например,  петхаинцы   твердили,   будто  материальный  избыток
развращает  душу  и  является пороком,  они  не  умели  забыть  другого: Бог
награждает богатством  именно  Своих любимцев, перечень которых,  однако, не
может,  дескать, не отвращать от небес. Другой пример. Хотя любовный разврат
есть  порок,  любовная  утеха  -  это  удовольствие,   то  есть  награда,  и
развратным, значит, является  тот,  кому  за  какие-то  достоинства  Господь
пожаловал больше  удовольствий. Так же и с  надменностью: это - грех, но Бог
дает надменность тому, кто достаточно силен, чтобы ни от кого не зависеть.
     Натела знала, что земляки робели в ее присутствии, а женщины  перед ней
заискивали и, стало быть, ее проклинали, но  защищалась она  от  них просто:
избегала с ними встреч  и носила на шее амулет из продырявленного  камня  на
шнурке,  предохранявший  ее  от  дурного  глаза  и   слова.  Ей  приходилось
защищаться  и от  самой  себя:  все свои зеркала,  даже  в  пудреницах,  она
покрывала паутиной,  в  которой застревают  любые проклятия. Опасалась, что,
заглядывая   в   зеркало   и   поражаясь   каждый    раз   своей   необычной
привлекательности,  она сама может вдруг сглазить себя, если ненароком - что
бывает со всеми людьми - помыслит о себе как о постороннем человеке.




     Вера   в  паутину   досталась   Нателе  от   матери   Зилфы,   искусной
толковательницы  камней,  которые,  подобно  паутине,  не  только не  боятся
времени, но, как считалось раньше, таят в себе живые силы, - потеют, растут,
размножаются и даже страдают, а царапины, поры и дырки на них являются  лишь
следами хлопотливой  борьбы  со  злыми духами.  Зилфа скончалась  в таком же
молодом возрасте  в  тбилисской  тюрьме,  куда  власти отправили ее за якобы
злостное развращение народного сознания. Следуя советам моего отца, муж  ее,
МеирЪХаим  Элигулов,  Нателин  родитель, недоучившийся юрист  и популярный в
городе  свадебный певец,  сумел доказать на  суде,  что,  практикуя  древнее
искусство, Зилфа, если и грешила против власти, то  -  по душевной простоте,
из  любви  к  людям и ненависти к дьяволам. Присудили поэтому только год, но
выйти из тюрьмы  ей  не  удалось: за  неделю  до ее  освобождения  МеирЪХаим
получил уведомление, будто в камере ее постигла внезапная,  но  естественная
смерть,  чему никто не поверил, потому что тюремные власти не выдали трупа и
захоронили его на неназванном пустыре.
     Петхаинцы  ждали, что МеирЪХаим  тотчас  же  сойдется с одной из  своих
многих  любовниц,  но он поразил даже  моего отца, который, как  прокурор  и
поэт,  обладал  репутацией  знатока  человеческих душ.  МеирЪХаим слыл самым
распутным из петхаинских мужиков. По крайней мере, в  отличие от  других, он
не  пытался  скрывать  свою неостановимую тягу к  любовным  приключениям,  -
качество, которое вместе с его будоражащей внешностью - влажными голубыми  с
зеленью  глазами, широкими скулами, сильными губами и острым  подбородком  -
досталось в наследство дочери. Говорили еще, будто Зилфа не возражала против
эротической разнузданности мужа.
     Возражали - правда, всуе - ее родственники; не исключено, - из зависти.
Утратив терпение,  приволокли как-то  МеирЪХаима к моему отцу, служившему  в
общине третейским судьей, и пожаловались, что зять позорит не только Зилфу и
ее  родню,  но и  весь Петхаин, ибо не умеет сопротивляться даже  курдянкам.
Отец мой рассмеялся и рассудил,  что если кому  и позволено  страдать  из-за
эротической  расточительности зятя, - то  не  родне  и не Петхаину,  а одной
только Зилфе. Поскольку же  она не страдает, никаких  мер  против МеирЪХаима
принимать не следует; тем более, что, согласно признанию самого певца, любит
он до  беспамятства  только  жену  и каждый  раз изменяет  ей  по  глупейшей
причине:  при виде  красоток  в  нем, оказывается, встает  на  дыбы какой-то
жуткий  зверь, затмевающий ему  рассудок в  специфической  форме  отключения
памяти о жене. Когда МеирЪХаим объявил  об этом  во время третейского  суда,
отец  мой   рассмеялся  еще  громче,  но,  к  удовольствию  истцов,  наказал
обвиняемому завязывать  на указательном пальце  красную  бечевку,  которая в
критический  момент  напомнила  бы  ему  о  Зилфе  и  удержала от измены. Не
согласившись с  формулировкой  своей  слабости как "измены", певец,  тем  не
менее, обещал не выходить из дому без бечевки. Обещание сдержал,  но бечевка
не спасала:  жуткий  зверь оказывался  всякий раз  ловчее него, и МеирЪХаим,
говорили, сам уже засомневался в силе своей любви к Зилфе.
     Но  стоило   ей  оказаться  в  тюрьме,  -  он  перестал  интересоваться
женщинами, а после известия о смерти жены  случилось такое, чему поначалу не
поверил  никто.  Получив  из тюрьмы  Зилфину  одежду  и  ее  принадлежности,
МеирЪХаим   объявил,   что  хочет  провести  первые   семь  суток  траура  в
одиночестве,  отослал  дочь к  своему  брату  Солу и  заперся в квартире, не
отзываясь  даже  на оклики участкового.  На  третий  день родственники Зилфы
стали поговаривать, будто МеирЪХаим  улизнул из города с  заезжей шиксой, но
брат и  друзья  заподозрили  неладное.  Правы  оказались  последние:  когда,
наконец, взломали дверь, его застали мертвым. Рядом с запиской, в которой он
сообщал, что  не в  силах  жить  без Зилфы,  лежал  серый морской  камушек с
проткнутым сквозь него черным шнурком. Этот камушек с Зилфиной шеи МеирЪХаим
велел в записке передать  15-летней дочери  Нателе,  которой, по его мнению,
предстояли нелегкие поединки со злыми духами... Через 24  года, в Нью-Йорке,
одна из петхаинских старушек, прибиравших к панихиде труп Нателы Элигуловой,
рассказала, что - весь уже испещренный порами - камушек этот, выпав у нее из
рук на пол, когда она  развязала его на шее усопшей, раскрошился, как ломтик
сухаря...
     После смерти родителей  Натела так  и осталась  жить  у  дяди, аптекаря
Сола, зарабатывавшего на существование спекуляцией  дефицитными  лекарствами
из  Венгрии. Хотя  государственные  цены  на  лекарства не менялись,  он был
вынужден поднимать их ежегодно, чем - каждый по личным причинам - занимались
все тбилисские  аптекари. В  случае с  Нателиным дядей причина заключалась в
ежегодном же  приросте потомства.  Каждою зимой,  под Новый  Год, жена  его,
молдаванская цыганка,  рожала ему по ребенку. Отбившись как-то ради  Сола от
кочующего  по  Грузии табора,  она  осела  в  Петхаине,  который  ей  быстро
осточертел,   но   в  котором  ее  удерживала  постоянная   беременность,  -
единственное, чем аптекарь ухитрялся  спасаться  от позорной доли покинутого
мужа.  Всем,  однако,  было ясно, что рано или поздно  с ним случится  беда:
цыганка догадается уберечься от беременности и сбежит в родную Молдавию.
     Беда стряслась не с ним, а с племянницей.
     По  соседству  с Солом Элигуловым обитала  почтенная  семья  ревизора и
бриллиантщика  Шалико  Бабаликашвили,  который  был   на   короткой  ноге  с
партийными  вождями города  и  у которого  росли два сына:  белобрысый Сема,
одноклассник Нателы, и черноволосый Давид,  -  постарше. На  Сему, хотя он и
посылал  ей стихи,  - правда,  не свои,  а  Байрона,  -  Натела не  обращала
внимания, но Давид не давал ей покоя даже во сне. Он считался в школе первым
красавцем,  и  если  бы  не  рано  открывшаяся на  макушке лысина,  его,  по
утверждению просвещенных петхаинцев,  не отличить было от  знаменитого тезки
из скульптурной  галереи  Микеланджело: та  же  статность  и  - во взгляде -
половая надменность. Давид тоже писал  стихи, но не Нателе, а ее тете, вечно
беременной   цыганке,   которая,  не   зная  грузинского,  доверяла  перевод
рифмованных посланий племяннице мужа.
     Послания эти кишели незнакомыми  петхаинцам образами -  кристаллическим
отсветом  северного  сияния,  завыванием  тоскующего   бедуина  и   клекотом
сизокрылых  павлинов. Цыганка  разъяснила  Нателе, что  этот кошмар порожден
энергией, нагнетаемой в юноше зловонной жидкостью,  - нерасходуемой спермой.
Сказала еще, будто Давид  влюбился в нее  только потому,  что,  благодаря ее
чужеродности и  ущербности, то есть беременности,  она кажется  ему наиболее
доступной из петхаинских самок.  По заключению цыганки, душа Давида, подобно
душе всякого  неискушенного  юноши, пребывала в том  смятенном состоянии, из
которого есть только один  выход  - в женскую плоть;  причем,  добавила она,
обладательнице этой плоти неискушенные юноши - вместе со зловонной жидкостью
-  отдают и свою смятенную душу. Это откровение подсказало Нателе  отчаянную
мысль,  и  вскоре  Петхаину   стало   известно,  что   первенец  ревизора  и
бриллиантщика  Шалико Бабаликашвили  втюрился в  сироту Нателу Элигулову,  а
свадьба не за горами, поскольку девушка понесла.
     Через три месяца петхаинцы и вправду гуляли на свадьбе Давида, но рядом
с ним  стояла  под  венцом не  Натела,  а наследница знаменитого кутаисского
богатея. Вернувшись домой из Ленинграда и  разузнав о похождениях  первенца,
отец Давида, Шалико, впал  в ярость, ибо даже в бреду не мог допустить мысли
породниться  с отпрыском  "блядуна"  МеирЪХаима  и  "колдуньи"  Зилфы,  -  с
"паскудницей", блудом приворожившей к себе его простодушного потомка. Что же
касается   самого?   Давида,   он   мгновенно   уверовал  в   непогрешимость
родительского суждения, потребовал у Нателы вернуть ему его смятенную душу и
- по наущению ревизора - предложил ей деньги на аборт. Деньги она взяла, но,
не  проронив  слезы,  заявила  Давиду,  что,  хотя  любила  его  безотчетно,
возвратит  ему душу только  через дьявола.  Не сомневаясь,  что  при наличии
бриллиантов  можно  задобрить  и дьявола,  Шалико  приискал сыну  в  Кутаиси
богатую невесту с такими пышными формами, что под натиском поднявшейся в нем
плотной волны Давид  растерялся,  как если бы все  еще  был девственником, и
снова  принялся строчить стихи, пропитанные маскирующим  ароматом незнакомых
петхаинцам трав и  цветов. К свадьбе  тесть пригнал ему  в подарок столь  же
крутозадую, как невеста, Победу, в которой молодожены и укатили в Гагры.
     В то же самое утро исчезла из Петхаина и Натела. Вернулась через 7 лет.
Впрочем, когда  бы ни вернулась,  увидеть Давида  ей  уже  не пришлось бы. В
течение трех  суток  после  прибытия  в  гостиницу  молодожены, говорят,  не
выходили  из  номера,  где  - по наущению  дьявола - распили восемь  бутылок
шампанского. На четвертый  день, поддавшись воле того  же  дьявола, надумали
опохмелиться абхазским инжиром  и собрались на рынок. Стоило, однако,  юноше
подсесть  к невесте  в Победу,  стиснуть ей левую грудь, а  потом воткнуть в
зажигание ключ и повернуть его вправо, - машина с глухим треском взметнулась
в  воздух  и  разлетелась  на  куски.  Расследование  установило  очевидное:
причиной гибели  молодоженов  явилась взорвавшаяся бомба, которую  подложили
недоброжелатели.  Дополнительные  вопросы  -  кто  или  почему?  -  занимали
абхазскую власть не долго, ибо они  были трудные. Дело закрыли и по традиции
приписали его неуловимой банде ростовских головорезов.
     В  Петхаине ходили  другие  слухи.  Утверждали, будто взрыв  подстроила
Натела, заплатившая  убийцам любовными услугами,  -  что, дескать, оказалось
приемлемой купюрой и для начальника областного отделения милициии, который -
за  отсутствием улик  - отпустил на  волю  задержанную неподалеку  от  сцены
убийства Нателу, но наказал ей не возвращаться в Петхаин. По тем  же слухам,
из Абхазии Натела подалась в Молдавию и пристала там к табору своей тетки, с
которой она якобы и поддерживала связь все последующие годы. После того, как
табор, говорят, разогнали, Натела решилась вернуться в родную общину как  ни
в  чем не бывало. Объявив петхаинцам, что желает обзавестись семьей и зажить
по старинке,  рассказала  о себе,  будто все  эти годы учила трудные языки и
работала переводчицей в  Молдавии. Хотя  мало кто этому верил, никто не смел
высказывать ей своих  сомнений, ибо Нателу побаивались еще и потому, что, ко
всеобщему удивлению, она привезла с собой большие деньги.
     Более удивительным показалось петхаинцам почтение, которым  окружили ее
местные власти. Отец Давида (мать  скончалась наутро после похорон первенца)
сунулся  было  в  райсовет со  старыми подозрениями относительно  Нателиного
причастия к  убийству  сына, но председатель,  давнишний  друг,  не  стал  и
слушать. Сказал только, что подозрения  безосновательны,  поскольку  наверху
ему велели отнестись к женщине с уважением. Стали поговаривать, будто Натела
изловчилась завести себе любовников из важных людей.
     Несмотря на  слухи,  петхаинцы - не  только, кстати, евреи  во главе  с
доктором  Даварашвили  -  наперебой  домогались  ее руки,  поскольку  к тому
времени  былым  научились  пренебрегать уже  и  в  Петхаине, где  будущее  -
например, счастье -  определялось не прошлым, то есть, скажем, дурною славой
невесты,  а  настоящим,  ее  красотой  и  деньгами.  Рука  Нателы  досталась
неожиданному  просителю:  белобрысому  Семе  Бабаликашвили, брату  погибшего
Давида, тому самому, кого за светлые  волосы  и бесхарактерность прозвали  в
Петхаине "Шепиловым". Выбор всех удивил, поскольку, хотя и богатей, Сема был
"пецуа-дакка",   -   мужчиной  с  недостающим   яичком,  и   ему,   согласно
Второзаконию, не  позволялось "пребывать в Господнем обществе". К  тому  же,
после  гибели  брата  он,  говорят, тронулся  и стал  величать  себя  лордом
Байроном. Подлечили,  но не  настолько,  чтобы  убедить,  будто байроновские
творения  сотворены  не  им.  Большинство  петхаинцев  считало,  что  Натела
позарилась на его наследство, хотя, по утверждению  прогрессистов, она вышла
за Сему  по той  же  причине,  по которой убийц тянет к месту  преступления.
Шалико,  разумеется,  пытался уберечь от брака с  нею  и младшего сына,  но,
вопреки  своей мягкотелости, Сема не сдался, и,  к  ужасу ревизора, Натела -
еще до свадьбы - поселилась в его доме.
     Ужасаться  ревизору пришлось  недолго:  согласно составленному милицией
отчету, наутро после свадебной гулянки, проводив за порог последних гостей и
возвращаясь по наружной винтовой лестнице в спальню на третьем этаже, Шалико
оступился,  скатился  вниз и  ударился  виском  о  чугунную ступеньку. Снова
нашлись злые  языки, обвинившие в гибели  ревизора  Нателу: дескать,  ведьма
подкараулила  хмельного  старика на балконе и столкнула его  вниз, чтобы  не
мешкая прибрать к  рукам его богатство. Начальник милиции относился к Нателе
с  подобострастием, но для проформы допросил  "Шепилова"  об обстоятельствах
инцидента. Тот показал  что знал: после полуночи он с  невестой  удалились в
брачные покои, где Сема сперва прочел ей отрывки из своей знаменитой поэмы о
ЧайльдЪГарольде, потом вошел с нею  в освященный небесами союз и, изнуренный
тяжестью навалившегося  на него счастья, уснул в ее объятиях. Проснулся -  в
тех  же объятиях  -  от крика дворничихи,  которая первой увидела утром труп
старика.




     После  свадьбы  Сема  "Шепилов"  долго не  мог привыкнуть к  тому, что,
несмотря на недостающее  яичко  и созерцательность  натуры, заполучил в жены
самую блистательную из петхаинских женщин,  которую к тому же - единственную
в  истории  грузинского  еврейства -  приняли  в штат  республиканского  КГБ
секретаршей  генерала Абасова.  По расчету местных прогрессистов во  главе с
теми же Залманом и доктором, брак между "Шепиловым" и Нателой был обречен на
скорый  крах,   ибо   мужик,  осознавший  собственную  ущербность  на   фоне
доставшейся ему бабы, ищет и находит в ней какую-нибудь порчу,  а потом, как
бы защищая свою честь, отправляет ее восвояси. Между тем, брак выстоял, мол,
проверку  временем  благодаря  неожиданному  несчастью,  выпавшему  на  долю
жениха: не переставая восхищаться Нателой, он начал вдруг - без  основания -
проникаться  верой в собственную персону. Этот болезненный процесс  оказался
столь настойчивым, что  со временем Сема стал, увы, самим собою, - худшее из
всего, что, по утверждению прогрессистов, могло с ним произойти.
     Действительно: пренебрегая уже английским романтиком, писавшим в рифму,
"Шепилов" принялся посвящать супруге оригинальные любовные  творения в белых
стихах, причем, рукописные копии сочинений - не на суд, а из гордости за мир
творчества - раздавал не одним только прогрессистам. В отличие от последних,
Нателу  его  сочинения не  угнетали по  той  простой причине, что она  их не
читала. "Шепилов"  из-за нехватки  яичка -  о  чем,  конечно, было  известно
властям - числился инвалидом, обладал, соответственно, правом не работать и,
конечно же, не работал.  К  тому  же, стихи  свои - по причине  трудоемкости
занятия -  он  не рифмовал. Поэтому к вечеру, когда  Натела возвращалась  из
Комитета, Сема успевал сочинять такое количество куплетов, что прочесть их у
нее не было ни сил,  ни времени. Оправдывалась тем, будто читать эти куплеты
она стесняется, поскольку недостойна даже нерифмованной поэзии.
     Сему отговорка эта ввергала в восторг и подвигнула на новые посвящения,
но  прогрессистов  она  бесила   циничностью:  любая   благородная  женщина,
рассуждали они, охотно внемлет  даже мерзавцу, когда тот твердит  ей,  будто
она и есть венец мироздания.  "Шепилова" прогрессисты называли,  правда,  не
мерзавцем, а придурком, который стыдился доставшегося ему богатства и потому
внушил себе  страсть к романтической поэзии, что, дескать, в его собственных
глазах  наделяло  его лицензией на сожительство  с красавицей,  но  в глазах
прогрессистов,  лишало  его  лучшего  из  мужских  качеств,  -  недоверия  к
женщинам, и лучшего же из его индивидуальных достоинств, - презрения к себе.
     Прогрессистам не  удавалось убеждать  в  этом  петхаинских  домохозяек,
считавших "Шепилова" личностью незаурядной: во-первых, при  наличии большого
количества наследственных бриллиантов он ежедневно сочинял любовные стихи, а
главное  - посвящал их своей же  жене. Стало  быть,  рассуждали  петхаинские
бабы, в тщедушной плоти Семы гнездилась уникальная душа. Доктор Даварашвили,
друживший с "Шепиловым" со школьной скамьи, но невзлюбивший его  после того,
как отец  доктора  -  в отличие от  Семиного родителя -  оставил  сыну после
смерти  только  собственные  фотокарточки,  пытался  втолковать  петхаинским
простачкам, что  души не существует, но вот мозг поэта, воистину уникальный,
он при необходимости пересадил бы  даже себе: именно и только этот  орган  у
"Шепилова"  и  должен  отличаться  жизнеспособностью,  поскольку, мол,  Сема
эксплуатировал его исключительно редко, - о чем стихи его и свидетельствуют.
     Доктор учил при этом, будто не только "Шепилов", но все романтики глупы
и себялюбивы: кому бы ни  посвящали сочинения, воспевают они в них лишь свой
ущербный  мир. Сема же,  паршивец, к  тому же еще и притворяется, будто он -
это не он, а кто-то другой, добавлял Даварашвили. Притворяется в основном от
безделья и обеспеченности, потому что не настолько глуп, чтобы действительно
кого-нибудь любить,  особенно  ведьму,  которая  сгубила  его родню и скоро,
запомните, кокнет самого Сему. Что же касается его лирики, так же,  впрочем,
как  и его души,  -  раз уж вам,  дескать, нравится это слово, -  то  о  ней
следует  судить  в  свете  того  символического факта, что  в  школьные годы
петхаинский  Байрон  не   расставался  с   асферической  лупой  семикратного
увеличения для мелких предметов, но -  мерзавец!  - рассматривал  в линзу не
бриллианты, а свой крохотный пенис и единственное яичко.
     На подобное злословие "Шепилов" реагировал  как истинный  романтик.  Не
унижаясь  до отрицания  гнусных сплетен, он объявлял петхаинцам,  что хотя и
считает  себя  щепетильным  мужчиной,  но  при  случае  способен  на  грубый
поступок:  я, переходил он вдруг на русский и смотрел вдаль,  я одну  мечту,
скрывая,  нежу, - что я сердцем чист; но и я кого-нибудь  зарежу под осенний
свист.  Будучи уже самим собой, Сема признавался, что фраза  эта принадлежит
не ему, а российскому стихотворцу, от которого, тем не менее, он, "Шепилов",
отличается,  дескать,  меньшей  стеснительностью,  то  есть  -   готовностью
зарезать школьного друга, не дожидаясь осеннего свиста.
     Хотя  петхаинцы  уважали  Даварашвили   за  ученость,  перспектива  его
заклания  - на фоне бесприютной скуки - столь приятно их возбуждала, что они
отказывались верить доктору, когда тот сообщал им со смехом, будто романтики
с миниатюрными  половыми отростками  способны пускать кровь лишь себе,  как,
дескать,  и закончил жизнь цитируемый Семой российский стихотворец. Впрочем,
если, мол, когда-нибудь Сема и вправду разгуляется, то резать ему следует не
его, лекаря и  правдолюбца, а  свою поблядушку  из тайной  полиции, которая,
будучи скверных  кровей, изменяла  бы и  сексуальному гиганту. Тем не менее,
Нателу петхаинцы считали греховницей по причине неожиданной, но простой.
     Еще в 50-х годах, после  смерти Сталина и с началом развала дисциплины,
Петхаин прославился  как самый злачный  в республике черный рынок, где можно
было приобрести любое заморское добро - от австрийского  валидола в капсулах
до  итальянских  трусов  с  вытканным  профилем  Лоллобриджиды  и  китайских
эссенций  для продления мужской дееспособности.  Тысячи дефицитных  товаров,
минуя   прилавки   державы,   стекались   через  посредников  к  петхаинским
"подпольщикам", определявшим  цену на продаваемую  ими продукцию  простейшим
образом, - умножая уплаченную  за  нее  сумму на  богоугодную цифру 10. Хотя
половину денег приходилось отдавать местным властям за отвод глаз, петхаинцы
были счастливы.
     Но в семьдесят каком-то году Кремль вдруг  разочаровался в человеческой
способности  к  самоконтролю  и  рассерчал  на тбилисцев,  которые  страдали
незарегистрированной  формой оптимизма  и  не только  верили  в свое светлое
будущее,  но, в  отличие  от всей державы,  уже жили  в  условиях  грядущего
изобилия  и  вольнодумства.  В специальном  правительственном  постановлении
скандальное жизнелюбие  грузинской  столицы было  названо коррупцией, и этой
коррупции  было  велено  положить конец.  Поскольку  тогда  даже  Грузия  не
вмешивалась в свои внутренние  дела, задача  была поручена особой  комиссии,
прибывшей из Москвы и включавшей в себя в основном гебистов. Спустя неделю в
горкоме, в  прокуратуре и  в милиции сидели  уже новые люди,  - образованные
комсомольские работники,  которые,  по расчетам комиссии,  обладали  лучшими
качествами  молодежи: прямолинейностью и  жаждой  крови.  В городе наступили
черные  дни, хотя в  Петхаине это осознали не  сразу,  ибо беда  объявляется
иногда в  мантии избавления:  новые властители  стали вдруг  отказываться от
взяток, и лишенные воображения петхаинцы возликовали, как если бы  Всевышний
объявил им о решении взять производственные расходы на Себя.
     Ликовали не  долго. Начались облавы,  но и теперь - хотя ряды торговцев
быстро редели - в смертельность предпринятой  против них атаки  они все-таки
не верили: забирали их и  прежде,  но до  суда доходило редко, ибо,  в конце
концов, кто-нибудь  в прокуратуре или в  милиции  соглашался  отвести глаза.
Поэтому в прегрешениях против коммерческой дисциплины  петхаинцы сознавались
так же легко, как в Судный день раскалывались перед небесами в преступлениях
души и  плоти.  Однако, в отличие не только  от  Бога, охотно  прощавшего им
любое грехопадение, но самих же  себя, власти в этот раз  выказали твердость
характера  и  последовательность.  Объявили  показательный  процесс,  и трех
петхаинцев за торговлю золотом присудили к расстрелу.
     Испортилась и погода.
     Поскольку основным промыслом  в Петхаине являлась подпольная  торговля,
которой обязана была  своею  роскошью тбилисская синагога, над  "грузинскими
Иерусалимом" нависла опасность катастрофы, почти  равная той, от которой два
десятилетия  назад  избавила  его  кончина  Сталина.  Впали  в  уныние  даже
прогрессисты, добывшие сведения, что  власти всерьез задумали выжечь  черный
рынок. Залман Ботерашвили - и тот растерялся, хотя, правда, тогда еще не был
раввином. Выразился кратко, решительно и  непонятно: Бога, да  славится  имя
Его, нет! Впоследствии, в Нью-Йорке, он  божился,  будто  имел в виду не то,
что  сказал,  а  другое: по  технической  причине Всевышний  отлучился, мол,
только на  время  и только из Петхаина. Но и  это вызвало  бурный протест со
стороны бруклинских хасидов, утверждавших, будто Бог ниоткуда не отлучается,
- идея,  с которой Залман не  согласился, отстаивая  свободу как  Господнего
поведения, так и собственного капризного  мышления.  Отстоял,  ибо  действие
происходило в Америке, но  хасиды отказали  грузинской синагоге в финансовой
поддержке, чем чуть ее не  сгубили. Залман спешно отрекся от своей позиции и
обещал хасидам впредь не выражаться о небесах туманно...
     Сема  "Шепилов", кстати, произнес  тогда  в  Петхаине фразу  еще  более
непонятную,  чем  Залманово заявление  о  несуществовании Бога: Величие Бога
заключается  в том,  что  Он не  нуждается в существовании для  того,  чтобы
принести  избавление! Скорее всего,  эту информацию  Сема  получил  от жены,
потому  что  избавление  пришло   именно  через   нее.  Аресты  в   Петхаине
прекратились так же внезапно, как начались; следствия были приостановлены, а
задержанные  евреи отпущены на волю. Больше  того: двоим из  приговоренных к
расстрелу отменили смертную казнь на том основании, будто они не ведали  что
творили  по  наущению третьего,  которому устроили  фантастический побег  из
тюрьмы по образцу графа Монтекристо.
     Наконец, скрипнула и снова шумно закружилась пестрая карусель сплошного
петхаинского  рынка,  и  в воздухе  по-прежнему  запахло импортной  кожей  и
галантереей. Никакого небесного знамения, как и предполагал "Шепилов", этому
не  предшествовало.  Предшествовало  лишь возвращение  в Москву  кремлевской
комиссии:  вскоре  после  ее отъезда  новые тбилисские  властители,  хотя  и
продолжали выказывать  завещанную  им прямолинейность, выказывали ее в жажде
столь  же  универсальной ценности,  как  кровь, -  взятки.  Будучи,  однако,
образованней  предшественников,  они -  то  ли  из  осторожности, то  ли  из
брезгливости -  в контакт с петхаинцами не входили, изъявив согласие взимать
с них  оброк через единственного  посредника, Нателу Элигулову,  чем уязвили
самолюбие прогрессистов.
     Именно тогда Сема "Шепилов" впервые и стал в  стихах сравнивать супругу
с прекрасной  Юдифью  из  Библии, спасшей единоверцев от вражеского  набега.
Тогда  же, с легкой руки прогрессистов, многие петхаинские единоверцы Нателы
и  постановили, будто  молодые  отцы города допускают ее к себе  из того  же
соображения,  из   которого  ассирийский  полководец  Олоферн,   по  приказу
Навуходоносора осадивший еврейский город  Ветилий, пренебрег бдительностью и
приютил легендарную иудейку,  - то  есть  из  неистребимой мужичьей  тяги  к
бесплатному блуду. Доктор  прорицал при этом, что поскольку бесплатный блуд,
как и  блуд по любви, обходится всегда дороже  платного, постольку,  подобно
глупцу и кутиле Олоферну, малоопытные тбилисские взяточники, доверившиеся не
ему, лидеру  и грамотею, а Нателе, поплатятся  скоро  собственными головами.
Причем, в отличие  от добронравной Юдифи, блудница  Элигулова доставит, мол,
эти головы в корзине не народу своему, а хахалю, гебисту и армянину Абасову,
а тот, подражая легенде, не преминет  выставить их потом на  городской стене
для  обозрения  из  Москвы. Окажись  это  пророчество  верным,  к  спасенным
торговцам вернулись бы черные дни, но неприязнь доктора к Нателе была  столь
глубокой, что он  не  постоял бы за такою ценой, - только бы  раз и навсегда
укрепить  петхаинцев в том уже популярном мнении, согласно которому придурок
"Шепилов" избрал в музы ведьму...
     Между  тем,  наперекор  мрачным  прогнозам доктора,  жизнь  в  Петхаине
продолжалась   без  скандала,   если   не  считать   таковым   резкий   рост
благосостояния  Нателы,   лишний  раз  убедившей   петхаинцев  в  том,   что
посредничество между евреями  и властями - счастливая формула для  умножения
достатка. Столь  же счастливой оказалась  она и в  связи с другим  повальным
увлечением петхаинских иудеев - бегством на историческую родину. Хотя Кремль
даровал  Грузии либеральную квоту  на еврейскую эмиграцию,  в каждом  случае
тбилисские власти  прикидывались перед будущим репатриантом, будто у них  не
поднимается  рука  выдать  ему  выездную  визу.  Объясняли  это,  во-первых,
стародавней  привязанностью  к  евреям,  а во-вторых,  жесткой  инструкцией,
предписывавшей   отказывать   как   в  случае  многоценности   кандидата   в
репатрианты, так и в случае его многогрешности. Кандидаты же спешили в ответ
заверить  власти,  что,  подобно тому  как  нет  неискупимого греха,  нет  и
неодолимой  привязанности.   И,  действительно,  стоило  кандидату  передать
должностным лицам  количество денежных банкнот, соответствующее масштабу его
прегрешений или  ценности, как лица  тотчас же  находили  силы справиться со
щемящим  чувством  привязанности  к  евреям,  -  что  проявлялось  в  выдаче
последним искомого документа.
     Обмен мнениями и ценными  бумагами - визами  и деньгами -  производился
через  Нателу. По  сведениям  доктора,  ввиду  массового  исхода  евреев  из
Петхаина,  генерал  Абасов  распорядился  освободить тесные полки архива  от
трофеев, которые гебисты  конфисковали за  долгие годы борьбы с петхаинскими
идеологическими  смутьянами и среди которых хранились,  кстати,  и  каменные
амулеты, принадлежавшие Нателиной матери Зилфе. Трофеи, говорил Даварашвили,
состояли из смехотворного хлама вплоть до мешочков с порошком из перемолотых
куриных костей, выдаваемых когда-то за расфасованные порции небесной  манны,
и круглых стекляшек, сбытых петхаинцам  как запасные линзы к лорнету первого
сиониста Герцля.
     Единственной  ценностью  среди экспроприированных  гебистами  предметов
являлась,  по  утверждению   доктора,  рукопись  Бретской   библии,  которой
приписывалась чудотворная сила и которую Абасов не велел Нателе выбрасывать.
Касательно Бретской библии, точнее, ее особой важности, доктор был прав, но,
по  слухам, двое  из  репатриировавшихся  петхаинцев,  приобретших у  Нателы
каменные  амулеты, убедились на исторической родине в их охранительной силе:
первый уцелел при  взрыве бомбы в тель-авивском автобусе, а второго  избрали
заместителем мэра в Ашдоде.



книг
     Важность Бретской библии выходит далеко  за рамки того  обстоятельства,
что  она и  свела  меня  с Нателой,  с  которой  -  за  неимением  повода  -
познакомиться  не  удавалось.  За  время существования  эта  библия  обросла
многими  легендами, и поэтому,  ко всеобщему удобству, бесспорным  считалось
только  то,  о  чем  упоминалось  в  каждой.  В каждой указывалось, что  эта
рукопись  была написана  полтысячи лет назад  в  греческом городе  Салоники,
находившимся  под властью турецкого султана Селима Первого. Написана же была
в семье  еврейского  аристократа Иуды  Гедалии, переселившегося в Грецию  из
Испании, откуда чуть раньше и изгнали отказавшихся от крещения  иудеев. Иуда
Гедалия  заказал  рукопись  Пятикнижия  в  приданое  единственной  дочери  -
светловолосой красавице по имени ИсабелаЪРуфь, которая страдала  меланхолией
и  которую  он  вознамерился  выдать  замуж  в  Грузии,  ибо,  утверждал он,
достойные ее руки испанские сефарды  подались в северные  страны, где климат
усугубляет душевные расстройства.  Впрочем, если бы  даже не уехали, то вряд
ли они добивались бы руки  ИсабелыЪРуфь, ибо кроме  меланхолии она, говорят,
страдала амурными пороками.
     Иуда Гедалия остановил выбор на Грузии не столько  из-за обилия  в  ней
тепла и  света, сколько  потому, что в те времена  память о  близком родстве
между испанскими и грузинскими евреями  была  еще  жива. В те  времена  даже
коренные народы  Грузии и  Испании  помнили, что  задолго до  того,  как они
появились, а тем более стали коренными, в их края пришли евреи и назвали эти
края своим именем, то есть  Иберией, - что и значит на иврите "пришлые". Эти
евреи принадлежали к одному  и тому  же  колену, но со  временем  кавказские
"иберы" -  под влиянием восточных  принципов  лицемерия  - проявили  большую
изобретательность,  чем  их  западные  сородичи,  осевшие   на  Пиренеях.  В
восемьсот каком-то году, избегая насильственного крещения, одна из еврейских
семей, Багратионы,  приняла  христианство  и  взошла  на грузинский престол,
благодаря чему  иудеев так никогда из  восточной Иберии, то есть Грузии,  не
выселяли.
     Именно   Багратионам   и   рассчитывал   выдать  дочь   Иуда   Гедалия,
руководствуясь тем  соображением, что,  поскольку они  украшают национальный
герб шестиконечной звездой и гордятся принадлежностью к ветхозаветному "Дому
Давидову", постольку не побрезгуют и породниться с  прекрасной соплеменницей
из испанской Иберии. Багратионы побрезговали, к чему  Иуда Гедалия  не сумел
отнестись стоически и безотлагательно скончался, оставив дочери в наследство
виллу и библию. После смерти  отца  ИсабелаЪРуфь, согласно каждой из легенд,
впала в  такую глубокую меланхолию, что покинула Салоники и, забрав с  собою
Пятикнижие (кстати, наперекор стараниям местных греков), прибыла в Стамбул и
попросилась в гарем султана Селима, где провела ровно семь лет.
     Хотя  султан был уже в возрасте, когда нет  смысла  приступать к чтению
толстых  книг,  он  часто  звал  к  себе  иудейку  переводить ему  вслух  из
Пятикнижия,  что, оказывается,  помогало  султану  не  только  в  расширении
кругозора,  но   и  в  притоке  крови  к  периферическому   органу.  Легенды
приписывали последнее магической силе  библейского текста, но существовало и
мнение,  будто  турка приводил в  волнение иностранный акцент  ИсабелыЪРуфь.
Между  тем,  поскольку чтения возбуждали  также и  меланхолическую  иудейку,
резоннее   заключить,  что  с  самого   же  начала   пергаментная   рукопись
действительно обладала чудотворной силой.
     В 1520  году, с  завершением чтения последней  главы,  Селим скончался.
ИсабелаЪРуфь покинула дворец и теперь  уже отправилась в Грузию. Отправилась
без гроша за душой, потому что золотые украшения, подаренные  ей султаном за
красоту и услужливость, пришлось отдать главному евнуху в качестве выкупа за
свою  же собственную библию, которой и удавалось охранять  ее  от  удушающих
приступов  меланхолии.  С  тех  пор,   в  течение  почти  350  лет,  строгих
фактических  данных  о  приключениях  Бретского  Пятикнижия  нет,  поскольку
легенды  либо  противоречат  друг  другу,  либо  в чем-то друг  с  другом не
совпадают.  Все  они  сходятся,  наконец,  на  событии, происшедшим в  конце
прошлого века в картлийской деревне Брети.
     Еврейский пастух  по имени Авраам, крепостной  князя Авалишвили,  сидел
как-то безлунною ночью  на  берегу местной горной речки без названия и очень
складно  размышлял  о  смысле  жизни. Сидел в той же  позе,  в  которой  его
знаменитый тезка  и  коллега из Ветхого Завета  догадался  вдруг о том,  что
кроме  Бога,  увы,  Бога  не было и не будет.  Не успев  придти  к столь  же
универсальному заключению,  бретский пастух заметил посреди  воды аккуратный
пучок  плывущего  по  течению огня. Когда  еврей оправился от шока  и протер
глаза, пучок уже  не двигался  и мерцал  прямо против  него, зацепившись  за
выступавший из  воды  белый камень.  Не разуваясь, пастух  вошел  в речку  и
поплыл  в  сторону  огня, который  при приближении еврея засуетился  и  стал
свертываться.  Когда Авраам  пристал  к выступу,  под  дотлевавшими  языками
пламени  он  разглядел  толстенную  книгу  в  деревянном  переплете.  Пастух
осторожно прикоснулся к ней  и,  убедившись, что книга не  обжигает  пальцы,
приподнял ее  над водой, повернул к берегу и поспешил с находкой к владетелю
окрестных земель Авалишвили... Вскоре в  Грузии не осталось человека, кто не
знал бы, что в Брети обнаружилась чудотворная библия, не тонущая  в воде, не
горящая в огне и - главное - способная за мзду выкуривать из  еврейской души
любую хворь. Больше  того: она,  говорили, в  зависимости  от  размера платы
умеет  распутывать до  ниточки  сложнейшие сны  и  предсказывать  будущее  с
точностью  до  ненужных деталей.  Авалишвили приставил к рукописи городского
грамотея из ашкеназов,  который  принимал  посетителей - не  только, кстати,
евреев - в специальном светлом  помещении рядом с княжескими покоями, где он
подробно обсуждал с гостями сперва характер и стоимость искомой ими  услуги,
а  потом просил  их  закрывать  глаза и тыкать  серебряной  указкой в  текст
раскрытой  перед  ними библии. Нащупанная  строфа служила ашкеназу ключом  к
решению любой задачи, избранной клиентом из прейскуранта.
     После смерти Авалишвили старший наследник князя продал Тору за огромную
сумму местным евреям, которые переместили ее в синагогу. Истратив деньги, он
хитростями забрал рукопись  обратно и продал ее  еще раз - теперь уже евреям
из  соседнего княжества.  На протяжении последующих десятилетий  эта история
повторялась 16  раз, и, если бы не  вступление в Грузию Красной Армии в 1921
году, возня с Бретской библией так никогда бы и не прекратилась.
     Большевики  экспоприировали  рукопись, находившуюся тогда в доме одного
из  сбежавших во  Францию  потомков  бретского  князя, и  приговорили  ее  к
уничтожению.  Спустя  15  лет,  однако, выяснилось,  что  рукопись  была  не
уничтожена, а  тайно продана кутаисскому еврею красным командиром с фамилией
Авалишвили,  которого  в 1936-м  году  арестовали и  судили по  обвинению  в
спекуляции государственным имуществом и  в связях с эмигрантами. На процессе
командир настаивал  принять во внимание два смягчающих вину  обстоятельства:
во-первых,  покойный  кутаисский  еврей,  которому  он  продал  библию,  был
большевиком,   а  во-вторых,  продана  она  была  с   личного  ведома  Серго
Орджоникидзе,  начальника  военной  экспедиции   по  установлению  в  Грузии
советской власти.  Суд принял во внимание оба  смягчающих обстоятельства, но
постановил командира расстрелять.
     Что  же  касается  Бретской  библии,  -  вдова кутаисского  большевика,
харьковская хохлушка, уверенная, что хранила посвященный ей мужем грузинский
перевод украинского эпоса, охотно  передала  рукопись - по решению суда -  в
тбилисский горсовет. Куда ее девать - в горсовете придумать не могли до  тех
пор,  пока  несколько  набожных  петхаинцев  не  всучили  кому-то взятку,  в
результате чего Бретская библия была отписана на хранение учрежденному тогда
музею грузинского  еврейства  имени Лаврентия Берия. Идея об основании музея
принадлежала прогрессистам, заявлявшим, будто его существование убедит мир в
бережном  отношении  советской  власти  к  еврейской  старине.  Скоро  стало
очевидно,  что  кроме  рукописи  Пятикнижия  ценных  символов  этой  старины
оказаться в музее не может по той причине, что они истреблены.
     Директор музея Абон  Цицишвили, который  и настоял, чтобы вверенное ему
учреждение  было  удостоено   имени  Берия,   решил  восполнить   отсутствие
экспонатов историческими  гипотезами,  изложенными  в  форме  сочиненных  им
докладов. Хотя  никто этих докладов не читал, горком распорядился держать их
под плохо освещенным стеклом, поскольку, по слухам, Абон убеждал в них себя,
будто интернациональное по духу мингрельское население Грузинской республики
находится  в  кровном  родстве с наиболее передовым и знатным  из  еврейских
колен.
     Осторожность горкомовцев объяснялась фактом мингрельского происхождения
Берия,   но,  уважая   пафос  научных  изысканий  Абона,   они  считали  его
стратегически  важнейшей  достопримечательностью  музея.  Абон проявлял свою
любовь к еврейству тем, что стремился повязать с ним все  величественное. За
мудрость научного вымысла Москва наградила его  в 37-м  году приглашением на
коллективную встречу с немецким романистом  Лионом Фейхтвангером, поведавшим
потом мировой общественности,  что "национализм советских евреев  отличается
трезвым  воодушевлением".  С  ходом  времени,  однако,  то  есть   с  ростом
воодушевления, Абон  стал  утрачивать  трезвость, и  на  собрании  по случаю
15-летнего юбилея музея доложил ошалевшим петхаинцам, будто вдобавок к тому,
что  прямые  предки  Лаврентия Берия  были  истыми евреями, они  и  сочинили
моисеево  Пятикнижие,  Бретская  копия  которой представляет собой авторский
экземпляр, подаренный этой примечательной семьей грузинскому народу.
     Тою же ночью  мой отец  Яков позвонил  Абону домой и велел  бежать куда
глаза глядят,  ибо главный прокурор города  подписал уже  ордер на  закрытие
музея и  арест директора. Через полчаса Абон примчался  к отцу, - с огромным
банным  саквояжем,  из  которого  вытащил  толстенную   книгу  в  деревянном
переплете и драматическим  жестом вручил ее Якову с заклятием хранить ее  от
врагов еврейства как зеницу ока. Во взгляде директора стоял не страх за свою
судьбу,  а   -  удивление  по   поводу  неблагодарности  властей,  хотя  это
впечатление могло быть и неадекватным, поскольку Абон косил.
     Испугался  зато отец.  Почему  это,  спросил он,  хранить  книгу должен
именно я? Ты  - должностное лицо,  и у тебя  ее никто искать не  додумается,
ответил Абон,  хлопнул  за  собою дверью  и,  как ему  и  было велено,  стал
убегать,  увы, не туда, где можно было  скрыться, но туда, куда глядели  его
косившее вправо глаза, в чем мы с отцом и с  матерью убедились, провожая его
взглядом  из-за  осторожно приоткрытой  оконной  ставни.  Всю эту ночь мы  с
матерью не проронили  ни слова, чтобы дать отцу возможность  сосредоточиться
над прощальной просьбой Абона. Сосредоточиться ему никак не удавалось, и эта
его растерянность сковала, как показалось мне, не только нас с матерью, но и
книгу,  пролежавшую  всю ночь на  краешке  стола рядом  со  старым  немецким
будильником, стрелка которого двигалась опасливо, цепляясь за каждое деление
на  циферблате. Перед рассветом, когда будильник  щелкнул и стал дребезжать,
отец встрепенулся, задушил звонок ладонью  и, с возвращением полной  тишины,
сообщил нам  шепотом, что  чекисты  будут искать  Бретскую  библию  в  нашей
квартире. Он велел мне поэтому немедленно пробраться через окно в соседнюю с
нами  ашкеназийскую синагогу  и схоронить  там рукопись в шкафу для хранения
порченых Тор.
     В  течение трех дней я жалел  еврейский народ и считал отца трусом.  На
четвертый к нам  заявились  чекисты и  потребовали вернуть  советской власти
Бретскую  библию,  которую гражданин Цицишвили,  задержанный  неподалеку  от
нашего дома,  выкрал  из музея и  вручил  на хранение  отцу.  Яков  напомнил
чекистам,  что он -  должностное лицо, а  Цицишвили  - лжец, поскольку, мол,
никакой рукописи тот  на хранение не приносил.  Вскоре выяснилось, что  отец
рисковал  карьерой  напрасно:  обнаружив в  шкафу  Бретскую библию, ашкеназы
побежали с нею в Чека и божились там, будто чудотворная книга сефардов  сама
укрылась  в  синагоге,  за   что   заслуживает  строжайшего  суда.   Чекисты
согласились с этим, но поверить ашкеназам,  будто рукопись пробралась в шкаф
без  внешнего  содействия  отказались,  и  в  наказание  надолго  лишили  их
синагоги. Не поверили  чекисты и отцу, поскольку его - тоже надолго - лишили
прокурорской должности.




     С  той поры  стоило  упомянуть  при  мне о  Бретском  Пятикнижии,  меня
охватывало  смущение, которое  испытывают  подростки,  обнаружившие  в  душе
пугающее  единство  противоречивых  чувств. Взрослого  человека  этим уже не
смутить,  -  он  способен  совершать  невозможное:   расчленять  ощущения  и
справляться с  ними  поодиночке. Эта премудрость оказалась для меня столь же
непостижимой,  как  умение  лечить  бессонницу  сном.  Поэтому все эти  годы
воспоминания о Библии обновляли во  мне ноющую боль в той ложбинке вправо от
сердца, где вместе с душой и таится совесть.
     Будучи  нестрогой, она  теснила меня редко  и  небольно, но  разошлась,
когда  стало  известно,  что,  наткнувшись в  парадном  шкафу  на  рукопись,
ашкеназы выдали ее на строгий суд. Никакого суда над библией не учинили бы и
никакие ашкеназы ее бы  не нашли - положи я ее в старый шкаф из-под порченых
свитков Торы, который имел в виду отец и никто обычно не открывал, а не  в в
парадный,  куда  прихожане  лазали  каждодневно.  В  старом  шкафу  водилась
огромная  крыса  по   имени   Жанна,   стращавшая  меня  тем,  что  питалась
пергаментом, к  тому  же - с порченым  текстом.  При  дневном свете я  бы не
побоялся  ее,  но ломиться к  Жанне ночью смалодушничал,  зная по себе,  что
ничто не раздражает сильнее, чем перебитый сон.
     Другим чувством, возникавшим во мне при упоминании Бретской книги, было
возмущение,  что  сперва  греки, потом турки,  и,  наконец, грузины считали,
будто  она  принадлежит  им.  Больше  того:  с  какой  стати,  негодовал  я,
картлийский  кретин Авраам,  задумавшийся  у  речки  о тайне  существования,
побежал с  библией к князю? Любой ответ  ввергал  меня в ярость.  А  все эти
смехотворные  грузинские  иудеи,  которые гордились или  ликовали,  когда им
удавалось выторговать у господ свою же вещь?! О тбилисских ашкеназах я  и не
думал: живя  на чужбине, они, естественно,  заискивали  перед аборигенами  и
молили  их  лишь  о позволении содержать  синагогу, где  им  зато  удавалось
отыгрываться  на более  капризном, Верховном, землевладельце,  у  Которого в
обмен  на  примитивные славословия  они  ухитрялись  вырывать  дорогостоящие
бытовые услуги.
     Самым же саднящим из переживаний, обновляемых воспоминаниями о Бретской
библии,  была,  конечно,  любовная   тоска  по  ИсабелеЪРуфь.  Хотя  легенды
настаивали, что она была безупречно прекрасна, я представлял ее  себе либо с
некрасивыми  кистями  рук, либо со  шрамом  на губе, либо еще с каким-нибудь
изъяном,  ибо  абсолютное  совершенство  возбуждает слабее и  не  дразнит ни
рассудок, ни плоть. Совершенство лишает женщину еще и другого достоинства, -
доступности.  Вдобавок  казалось, что  в  глазах у ИсабелыЪРуфь  должно быть
много  полупрозрачной  жидкости, - то ли непросыхающей влаги, зачерпнутой  в
материнской  утробе, то  ли вязкой  росы, порождаемой  неотступной  плотской
истомой. Подобно султану Селиму,  меня  волновало, что ослепительная иудейка
из западной Иберии говорила с акцентом, который выдавал в ней чужеземку.
     Султан,  очевидно,  понимал  в  любви:  чужеродность  женщины  наделяет
влечение  к ней пронзительной остротой, возвращающей  любовному восторгу его
первозданную разнузданность.  Но если мусульманина  возбуждало, что  еврейка
заявилась к  нему  из жизни, отдаленной от него  великим пространством, меня
вдобавок  влекла  к  ней  и  отчужденность  во времени.  Влечение  мое  было
исполнено  той  непонятой порочности человеческой плоти, которая порождает в
душе  меланхолию извечного ненахождения всенасыщающей  любви. Поскольку этою
же  смертоносной  меланхолией  и  страдала,  должно быть, сама ИсабелаЪРуфь,
поскольку после долгих скитаний  по пространству и времени именно этот недуг
и  занес ее вместе с Бретской библией сперва к дряхлеющему султану Селиму, а
потом  из  легенд -  в мои разгульные  сновидения,  постольку в ее дыхании я
слышал не сладкую скверну стамбульского  гарема,  а смешанный запах степного
сена и свежей горной мяты. Душа моя замирала тогда в предвосхищении счастья,
которое когда-нибудь,  я  знал, сдержать в себе окажется невозможным. Вместо
счастья пришел позор: унизительный страх перед  крысой по  имени Жанна обрек
меня на неотвязное чувство вины за погибель чудотворной книги.
     С  той поры стыд перед ИсабелойЪРуфь не позволял мне уже и подступиться
к ней. Моя тоска оставалась  неутоленной и не покидала меня даже когда,  как
мне показалось, я излечился от юности и перестал вспоминать то, чего никогда
не случалось...  Расставшись,  однако, уже и с  молодостью, ко взрослым я не
пристал. В отличие  от  них,  я продолжал считать, будто неутоление любовной
тоски,  как  вообще неисполнение мечты, - единственное что  следует называть
трагедией. Со временем,  опять же в отличие от взрослых, я стал  воображать,
будто  существует  еще  только  одна  трагедия,  более  горькая:  исполнение
желаний. Поэтому,  наверное, меня и  охватило смятение, когда - незадолго до
моего прощания с родиной -  доктор  пустил слух,  что Бретская библия жива и
находится  там, куда ее доставили ашкеназы,  в  ГеБе. Если это действительно
так,  решил  я,  то  по  законам  совести  именно  мне и следует  ее  оттуда
вызволить...




     Доктор  отказался назвать  мне  источник  своей  информации,  но  зато,
выслушав  мои признания, поделился  еще одной: как и души, совести в природе
не существует; по крайней мере, у нее нет законов, а если и есть, то жить по
этим законам  невозможно. Жить -  это  уже  значит идти против совести!  Эту
информацию  доктор  заключил советом сосредоточиться на  существующем, -  на
опасности соваться в ГеБе накануне отлета на Запад.  Он был прав, но из того
особого  недоверия  к  очевидному,  которое  зиждется  на  отсутствии  общих
интересов с большинством людей, я связывал свое смятение с другим страхом, -
со страхом перед возрождением юношеской тоски по ИсабелеЪРуфь или, наоборот,
перед утолением  этой  тоски в  том случае,  если  бы  мне все-таки  удалось
вызволить  у гебистов Бретский пергамент и тем самым  устранить барьер между
собою и неисчезающей испанкой.
     Как всегда, когда люди колеблются, то есть атакуют мысль  воображением,
я принял глупое решение:  идти к гебистам. Во избежание стыда перед собой за
это безрассудство,  а также с учетом возможности несуществования  совести, я
приписал  свое решение тому единственному  из низменных  чувств, которое  не
только не подлежит суду, но пользуется статусом освященности, - патриотизму.
Тем самым я заглушил в себе и  стыд по  случаю  праздничной взволнованности,
охватившей меня в предвкушении  неизбежного знакомства с Нателой Элигуловой.
Хотя  по  моей  просьбе  через ее дядю  Сола это знакомство  состоялось не в
здании Комитета, а в ее квартире, я шел на встречу с опаской. Принюхивался с
подозрением даже к привычному запаху  одеколона "О?Жен", который казался мне
чужим и, нагнетая поэтому беспокойство, мешал узнавать себя.
     Ее зато  узнал  мгновенно. Вздрогнул и замер в дверях. Потом, когда она
назвала мое имя, вздрогнул  еще раз: мне всегда  кажется  странным, что меня
можно  легко  втиснуть  в рамки  короткого  звука,  но  тогда  было  другое.
Произнесенный ею, этот звук мне  вдруг понравился и польстил, тем более, что
голос  у  нее исходил не из горла,  а из глубины  туловища и был горячим.  Я
оробел и ощутил прилив парализующей глупости.
     -- Как это вы меня узнали? -- спросил я.
     Она решила, что я пошутил. На всякий случай объяснила:
     -- Никого другого не ждала. Отослала даже мужа.
     -- Отослали? -- удивился я. -- Как он, кстати, Сема?
     -- Сравнительно с чем? -- улыбнулась она.
     -- С самим же собой! -- хмыкнул я.
     -- А сравнивать уже незачем: он уже вернулся к самому себе!
     -- Куда, извините, вернулся? -- не понял я.
     -- Я его отослала за красным вином, -- увернулась Натела.
     -- Я утром не пью. Только водку.
     -- Водка у меня как раз есть! -- обрадовалась она.
     -- А я вас тоже сразу узнал, -- произнес я и уселся за стол.
     -- Не может  быть! -- не  перестала она смеяться и уселась напротив, на
резной стул с кожаной обивкой. -- Впрочем, говорят, настоящие философы легко
узнают женщину,  которую  навещают  в  их собственном доме,  особенно, когда
никого кроме нее там нет.
     -- Я имею в виду  другое, --  сказал я, -- вы очень похожи  на одну  из
моих знакомых. Две капли!
     -- Это говорят всем и везде, а мне - даже в Петхаине!
     -- Этого никто не знает! -- удивился я.
     --  Как  никто?  Все  только мэкают  и блеют:  мэ,  как похожи, бэ, как
похожи! Другого придумать не могут... Перейдем на "ты"?
     -- Давай на "ты", но я серьезно: две капли!
     --  А  фамилия  у  нее  не  моя?  Слышал,  наверное,  про  моего  отца,
МеирЪХаима? Тоже имел много баб! И много, говорят, наследил!
     -- Она испанка: ИсабелаЪРуфь.
     -- Никогда бы не подумала, что похожа на иностранку. Но хотела бы. Если
б я  была иностранкой и жила заграницей, мне бы  этот шрам на губе закрыли в
два счета!
     -- А зачем  закрывать?! -- возмутился я. -- Так  лучше! У нее,  кстати,
тоже шрам на губе. Правда!
     -- И такой же халат, правда?
     -- Я видел только лицо, -- признался я.
     -- Дай-ка принесу тебе водки! -- и, поднявшись, она шагнула к роскошной
горке из орехового дерева. Я заметил, что, в  отличие от большинства местных
женщин, у нее есть талия, а  в отличие от всех, - ягодицы не плоские. Натела
опустила передо мной овальный графин с водкой, но еще до того, как обхватила
пальцами  заткнутую  в него  продолговатую затычку  и  вынула  ее из тесного
горлышка,  задышалось  чем-то  томящим   и   навевающим  темные  желания.  Я
встревожился, забрал у нее нагретую  в ладони  хрустальную затычку, медленно
вставил ее обратно в прозрачное  горлышко, а потом, смочив языком пересохшие
губы, произнес:
     -- Не сейчас! -- и вскинул на нее глаза.
     Натела тоже  смутилась, но вернулась на свой стул  и уставилась на меня
со смешанным  выражением  на  лице:  правый кончик  верхней  губы со  шрамом
потянулся вверх в ехидной усмешке, левая бровь прогнулась дугой любопытства,
а  голубые с зеленью глаза в разливе  белой влаги исходили многозначительной
невозмутимостью  лилий  в китайских  прудах, невозмутимостью такого  долгого
существования,  когда  время  устает  от  пространства,  но  не  знает  куда
удалиться.
     --  Что?  --  сказала она с ухмылкой. -- Не говори  только, что  умеешь
читать лица, и все уже обо мне знаешь.
     -- Нет, --  заверил я, -- я пришел не  за этим,  но  когда-то, ей-богу,
изучал восточную физиономистику. Чепуха!
     --   Да?  --   поджала  она   большие   губы   со   спадающими  углами,
свидетельствующими о сильной воле. -- Что на моем лице?
     -- У тебя прямые губы, то есть уступчивая воля, -- сказал я. -- На тебя
легко  оказать  влияние.  У тебя еще  разбухшее  нижнее  веко:  усталость  и
бесконтрольность влечений.
     -- А что глаза?
     -- Китайцы  различают сорок  типов и приписывают  каждый  какому-нибудь
зверю. У тебя сфинкс: удлиненные с загнутыми венчиками. Тонкая натура. И еще
нервная.
     -- Конечно, чепуха! -- рассмеялась  Натела  и  стала растирать  пальцем
черный камушек с  белыми прожилками, свисавший на  шнурке в  прощелину между
грудями. -- А у тебя такие же черты!
     -- Знаю. Поэтому и считаю это чепухой,  -- сказал я и почувствовал, что
разговор ни о чем исчерпан.
     Наступила пауза, в течение которой я, наконец,  ужаснулся: что это? Как
получилось,   что  Натела   Элигулова  и  Исабела-Руфь  выглядят  одинаково?
Переселение плоти? А  не может ли быть,  что это одна и  та  же женщина? Что
пространство и  время не  разделяют, а соединяют  сущее? И что существование
отдельных  людей - иллюзия? Две точки в пространстве или времени, - что это:
действительно ли  две точки или линия, которую видим  не всю?  А  может, все
куда проще, и загадка  с ИсабелойЪРуфь объясняется  правдой,  в которую  изо
всех  петхаинцев  -  кроме  Семы  "Шепилова" - не  верил  только  я:  Натела
Элигулова есть все-таки ведьма, повязанная с демонами пространства и времени
теми же порочными узами, какие она сумела наладить между собой и властями, а
потому  способная  легко  справляться  с  людьми,  обладающими   -  согласно
физиономистике  -  нервной  натурой  и  уступчивой  волей?   Может,   она  и
заколдовала  меня, глядя  в  зеркало  с паутиной и  насылая на  меня  оттуда
видение распутной испанки  ИсабелыЪРуфь? Быть  может даже,  этот слух, будто
Бретская  библия жива и  находится в  распоряжении  генерала  Абасова, пущен
именно ею, Нателой, с тем, чтобы завлечь меня к себе? С какою же целью?
     Натела продолжала улыбаться  и  растирать камушек на груди, как если бы
хотела разогреть его, задобрить и потом ощупью считать с него ладонью важную
тайну обо мне.
     Стало не по себе; я оторвал глаза от испещренного оспинами и царапинами
камня и принялся блуждать взглядом по  комнате.  С  правой  стены  в далекое
пространство  за  окном  напротив  внимательно   вглядывались  отец  и   сын
Бабаликашвили, которых, как говорили, в это пространство Натела и отправила.
Рядом висели еще  три мертвеца:  МеирЪХаим, с разбухшими  веками  и  глазами
сатира; Зилфа, мать хозяйки, с тою же ехидною улыбкой и с тем же камушком на
шее, только без пор и ссадин; и чуть ниже - англичанин Байрон. Портреты были
черно-белые, хотя под Байроном  висела в рамке еще одна, цветная, фотография
молодого мужчины. Поскольку мужчина был похож на петхаинца, но сидел в  позе
прославленного романтика, я заключил, что это и есть Сема  "Шепилов", супруг
хозяйки,  наследник   бриллиантов  и  неутомимый  стихотворец.  Если  бы  не
владевший мною ужас, я бы  расхохотался; но удрученность мою нагнетали тогда
не только улыбки мертвецов, но  даже бесхитростное лицо Семы, тем более, что
волосы  на фотографии оказались  у него не светло-рыжего цвета, о чем я знал
понаслышке,  а  малинового,  -  работа  популярного  тбилисского   фотографа
Мнджояна, только еще осваивавшего технику цветной печати.
     Не решаясь вернуть взгляд на хозяйку, я перевел его к выходу в спальню,
и  обомлел:  в  дверях,  широко  расставив  высокие сильные ноги,  стоял  на
паркетном полу,  отражался  в  нем  и  пялил на  меня глаза огромный  петух,
цветистый,  как  колпак на голове королевского  шута,  и  самоуверенный, как
библейский пророк.
     Захотелось вырваться наружу.
     Я резко повернулся к открытому окну, но то, что было снаружи, за окном,
само  уже ломилось вовнутрь: густой  дымчатый  клок свисавшего с неба облака
протискивался сквозь  узкую  раму  и, проникая в комнату, заполнял собою все
пространство.  Дышать воздухом  стало  тяжелее, но  видеть его -  легко.  Не
доверяя  ощущениям,  я  поднял,  наконец,  глаза  на  хозяйку.   По-прежнему
улыбаясь, она поглаживала пальцами тугой хохолок на голове петуха, сидевшего
уже  на ее коленях.  Слова, которые  мне  захотелось произнести, я забыл, но
Натела, очевидно, их расслышала и ответила:
     -- Это облако.  Наверное, из Турции, --  и  мотнула  головой в  сторону
Турции за окном. -- Облака идут с юга.
     --  Да,  -- согласился я. -- Из Турции! -- и,  потянувшись за графином,
вырвал из него хрустальную затычку,  как если бы  теперь уже то был  комок в
моем  горле. Знакомый дух спирта  мгновенно прижег  мне  глотку.  Задышалось
легче, и, сливая водку  в  граненый стакан, я произнес очевидное.  -- Сейчас
выпью!
     Бульканье  жидкости в  хрустальном  горлышке  встревожило  петуха, и он
вытянул  шею.  Натела  властно  пригнула  ее  и, не  переставая  ухмыляться,
обратилась к птице:
     -- Тише, это водка! А человек - наш...
     Я опрокинул  стакан  залпом  и перестал  удивляться. Подумал  даже, что
порча,  так  открыто  сквозившая  в ее  влажных  глазах  сфинкса, есть порча
вселенская, частица неистребимого начала, которое именуют злом  и стесняются
выказывать. Натела не стеснялась.
     -- Натела! -- сказал я. -- Если верить нашим людям, ты любишь деньги. Я
к тебе потому и пришел.
     -- Нашим людям  верить нельзя!  -- рассмеялась она.  -- Они  недостойны
даже  моего мизинца  на  левой  ноге!  -- и приподняла  ее  из-под шелкового
халата. -- Знаешь, что сказал Навуходоносор?
     -- Про тебя? --  скосил  я  глаза  на  ее голую  ногу, но вспомнил, что
вавилонец не был  знаком ни с нею, ни  даже с ИсабелойЪРуфь, ибо прожил свою
жизнь  чересчур давно, -  в чем,  как убедил меня взгляд на Нателины колени,
заключалась его главная ошибка.
     -- Навуходоносор сказал так: люди недостойны меня; выберу себе облако и
переселюсь туда!
     --  Значит,  был  прогрессистом:  выбирал  пространство  с  опережением
времени! Обычно люди переселяются туда уже  после  кончины,  -- ответил  я и
добавил. -- Иногда, конечно, облака сами снисходят до них. Из Турции.
     -- Навуходоносор  был  не  прогрессистом,  а реалистом: люди,  говорил,
недостойны  того, чтобы жить  среди них,  -- пояснила Натела.  -- Что  такое
люди?  Лжецы и завистники! Снуют взадЪвперед с закисшими обедами в желудках.
И  еще воняют по?том. И носят вискозные трусы, которые прилипают к жопе  или
даже застревают в ней! А представь себе еще напиханные в живот кишки! Ужас!
     Я опешил, но Натела смотрела вниз, на петуха:
     -- Правда?
     Петух не ответил, и она продолжила:
     -- За что только Бог их любит, людей?!
     -- Кто сказал, будто Он их любит?! -- возмутился я.
     -- Я  говорю!  -- ответила Натела.  --  Меня, например, любит.  Раз  не
убивает, раз потакает,  значит, любит.  Бог порченых любит! Без порченых мир
давно загнил бы!
     На  лице ее  блуждала улыбка, но  я  не  мог  определить над кем же она
все-таки издевалась: надо мною  ли,  над собой, или  - что  всегда  легче  и
понятней - надо всем человечеством...




     Потом  возникло   подозрение,   что  ее  надменность  есть   лишь  мера
отчужденности  от   сущего,   той   самой  отчужденности,  которая,   будучи
обусловлена еще и порченостью, так  дразнила меня в ИсабелеЪРуфь. Подозрение
это  сразу  же  окрепло  во  мне  и перешло  в догадку, что сам я  так ведь,
наверное,  и  устроен.  Потом, как  водится  со  мной,  когда  меня  смущает
нелестное самонаблюдение,  я напрягся  и попытался  отвлечь  себя затейливой
мыслью: мужчина  имеет ответ на любой вопрос, но  не знает этого ответа пока
женщина не подберет к нему вопроса. Это утверждение, однако, показалось  мне
благоразумным,  то есть  неспособным  обрадовать, поскольку  волнует  только
неправильное и  поскольку благоразумным можно  довольствоваться только  если
все другое уже испытано. В поисках веселья я вывернул  правильное наизнанку:
женщина имеет ответ на  любые вопросы,  но находит  их  мужчина. Задумался и
нашел это  одинаково правильным. Испугался безвыходности: в чем же спасение,
если любой ответ благоразумен?
     Спасение найдено было  молниеносно: надо мыслить  только  вопросами,  и
только  такими, которые  завораживают, как сама жизнь, а не обобщение о ней,
ибо на эти вопросы нет ответа,  как нет смысла  в существовании. Улыбнувшись
этой находке, я пробился, наконец, и к тому вопросу, на который, собственно,
и навела меня Натела: а что если у меня с нею одна и та же душа? Что  - если
на  свете,  действительно, слишком много людей, - больше,  чем душ, а потому
многие из нас  обладают одной?  Что - если когда-нибудь в будущем плоть  моя
вернется в этот мир, как вернулась в Нателе ИсабелаЪРуфь?  И в эту мою плоть
угодит эта же моя душа, это же сознание? Поразительно, но возможно; особенно
если учесть, что речь идет не о денежной лотерее, в которой никому не везет!
Впрочем,  о каком тут приходится говорить  везении, если попасть в самого же
себя при  таком изобилии людей есть как  раз  невезение! А что если, подобно
Нателе, я  - такой же, как есть  - уже  как-то раньше был и просто  еще  раз
попал сейчас в самого себя?
     Вопрос этот  развеселил  меня,  и я  с  восхищением  подумал  о  водке,
которая, как оказалось, разъела жгут, удерживавший во мне мое же сознание, -
как  держат  на  ленточке накаченный  гелием шар. С восхищением  подумал и о
самом шаре, - о собственном мозге:  как же ему, дескать, удается так  высоко
парить? Вопрос был риторический и ответа не имел: если бы наш мозг был столь
прост,  что  его можно было бы  понять, то мы,  как  известно, были бы столь
глупы, что не смогли бы этого сделать.
     Теперь уже улыбался и я.
     -- А ты ведь тоже себе нравишься! -- рассмеялась Натела. -- И беседуешь
с собой, потому что считаешь всех дураками!
     -- Я и с собой, кстати, общаюсь как с дураком!
     -- Полезно?
     -- С дураком общаться полезно если он умнее тебя.
     -- А я, наоборот, не люблю мудрость, -- улыбнулась Натела и сверилась с
петухом. -- Правда?... Если б с глупостью возились так же, как  с мудростью,
из нее вышло бы больше толку. А что - мудрость? Что она кому дала?
     -- Можно еще раз? -- спросил я и потянулся к графину.
     -- Надо  же закусить! --  воскликнула  она  и, поставив петуха на  пол,
принесла мне тарелку с вилкой и ножом.
     Потом шагнула  к оконной раме, в которой задыхалось забредшее из Турции
пенистое облако.
     На  раме  снаружи покачивались  на  туфельных  шнурах рассеченные вдоль
грудины засушенные гуси. Натела поддела один из шнуров пальцем и положила на
стол  птицу,  бесстыдно  распахнувшую свои  недра. Петух посмотрел сперва на
гуся, потом -  внимательней - на  меня  и, нервно моргая  пунцовыми  веками,
вернулся к хозяйке на колени.
     -- Это Сема  гусей  сушит, не я,  -- оправдалась Натела.  -- Научился у
отца, царствие ему!
     -- Когда же успевает? -- удивился я.
     -- Он не работает, -- ответила Натела. -- А стихи не рифмует.
     Мне  снова стало не  по себе: над кем же она  издевается теперь, - надо
мной или Семой?
     -- А мне эти стихи нравятся, -- соврал я. -- Он тебя любит.
     Натела вдруг вскинулась и, подавшись ко мне, закричала:
     -- Не смей!
     Я догадался, что сердилась она не на меня.
     --  Никто в  этом  мире никого  не  любит! -- крикнула Натела. -- И это
правильно! Любовь только калечит! Она - не от этого мира! От этого - другое!
-- и, выдернув из горлышка  графина длинную затычку,  ткнула ее мне под нос.
-- Вот это! И еще деньги!
     Зрачки ее  пылали  яростью затравленного зверя, и не верилось, что лишь
недавно они  напомнили мне лилии  в  китайских  прудах.  До  этой встречи  с
Нателой я  и  не  знал,  что  отсутствие  любви или  ее  недоступность может
вызывать у  человека  животный гнев. Понял другое:  гнев  этот -  у  нее  от
неуходящей боли.
     -- Да? -- буркнул я  после паузы. --  А  я слышал, что Сема тебя любит.
Зачем бы писал стихи? Каждый день.
     -- А затем, что  у  него каждый день не хватает  яйца,  --  сказала она
спокойно. -- Себя любит, не меня. Я же  классная баба: отдавать меня  другим
не хочет, как не хочет отдавать мне свои бриллианты...
     --  Вот видишь:  ты не поэт, а он-таки да! Сравнивает-то  он  тебя не с
камушками, а с Юдифью из Библии!
     --  Тем более! Поэты сравнивают с золотом, с бриллиантами, с цветами. А
он сравнил меня с другою бабой.
     Помолчав, добавила совсем уже тихо и другим тоном:
     -- А  если по правде, мне стыдно, что он сочиняет обо мне стихи.  Я  же
сука! А  он -  стихи...  Обманываю,  получается, его,  хотя он  в общем тоже
ревизор.
     -- "Тоже ревизор"? -- не понял я.
     --  Шалико,  говнядина, ревизором  был,  -- хмыкнула Натела и кивнула в
сторону портрета.
     Я оробел: неужели доверит мне свои страшные тайны?
     -- А что? -- притворился я, будто ничего узнать не жду.  -- Портрет как
портрет. Висит и смотрит в пространство.
     Она, однако, смолчала.
     --  Такие же  глаза, как у старшего сына, рядом, -- добавил я.  -- Тоже
смотрит  в  пространство.  Я  его, кстати, знал,  Давида. Не так, как ты, но
знал.  Не  помню  только  кто у вас  там  кого любил:  он тебя  или  ты его.
Наверное,  не  ты:  ты  в  это  не  веришь.  Кстати, он  бы,  царствие  ему,
действительно, стал, как отец, ревизором. Если б не кокнули...
     Петух засуетился, но Натела пригнула ему голову:
     -- Давид, сучье семя,  ревизором  и родился. Любил только то, что можно
считать или трогать. Но тоже ведь, подлец, стихи писал!
     -- Давид  был зато  умницей  и красавцем, ну  а  бескорыстных  людей не
бывает, -- хитрил я.
     Натела пронзила меня недобрым взглядом, но рассмеялась:
     -- Как же не бывает-то? А Юдифь?
     --  А  что Юдифь?  --  спросил  я  пристыженно,  догадавшись,  что  она
распознала мою хитрость и опомнилась.
     -- Как что?! Служила народу бескорыстно!
     -- Бескорыстно?! -- воскликнул я. --  Она вдова была и искала мужика, а
генерал Олохрен,  говорят, имел не  одно  яйцо, а три. И  время на стихи  не
гробил.
     -- Кто говорит? -- смеялась она прямо из живота.
     -- Я говорю.  За этим она к нему  и метнулась:  крутить ему яйца во имя
родного Петхаина. Крутила ночь, две, а когда генерал приустал,  чик и снесла
Олохрену  кочан. Это ведь тоже радость - свалить в корзинку кочан! Прибежала
с  корзинкой в  Петхаин  и  потребовала  прописки  прямо в Библии: я служила
родному народу! Но ведь никто ж не наблюдал как служила-то! И никто не знает
- почему! Человек поступает благородно только когда другого выхода нету.
     -- Классная баба!  -- смеялась Натела. -- Но я думаю, что свой-то народ
она как  раз любила бескорыстно. Я вот смеюсь над нашими козлами, но живу  -
где? - в Петхаине. А могу где угодно! Как ты, - в Москве. Или - драпаешь еще
дальше! Но мне без наших не жить!
     -- Во всяком случае - не так привольно! -- обиделся я.
     -- Я жалею их, без меня все б они сидели в жопе! Все!
     Я захотел потребовать у нее допустить исключение, но вспомнил, что тоже
пришел за помощью и промолчал.
     -- Я  люблю их! --  повторила она.  -- Бескорыстно! А живу привольно  и
буду  жить так же,  потому  что бескорыстный  труд во имя  народа  прекрасно
оплачивается! -- и громко рассмеялась.
     Я попросил Нателу опустить петуха на пол и заявил ей:
     -- Я принес тебе 5 тысяч, а дело как раз народное!
     Набрав в легкие воздух  и устремив взгляд в  дальнюю точку за окном, я,
как  и  полагается,  когда  речь  идет  о  народном  деле,  начал  издалека.
Торжественно сообщил хозяйке,  что, дескать,  мы, евреи  - народ  Библии, и,
охраняя  ее,  мы охраняем  себя,  ибо, будучи  нашим творением, Библия  сама
сотворила нас; что Библия - наша  портативная родина, наш патент на величие;
что приобщение любого  народа к  человечеству датируется моментом, когда  он
перевел Библию  на  родной  язык, и, наконец,  что,  по традиции, если еврей
уронит на пол золотой кирпич и Библию, он обязан поднять сперва Библию.
     Натела прервала  меня,  когда  воздуха в моих  легких было еще много, и
предложила в обмен более свежую информацию: этими же откровениями о Библии и
чуть ли не в той же последовательности делился с нею недавно - кто? - доктор
Даварашвили!  Сидел,  оказывается, на этом же стуле и, называя Библию Ветхим
Заветом, очень ее нахваливал. Говорил те же слова: "творение", "приобщение",
"величие"! Критиковал,  правда,  главу о  Иове,  в которой Бог,  дескать, не
совсем   хорошо  разобрался  в  характере  главного  персонажа.  Пожурил   и
Соломонову  Песнь о  любви  за  нереалистичность  чувств  и  гиперболичность
сравнений.  В  целом, нашел  Ветхий Завет  более правдоподобным, чем  Новый,
намекающий, мол, будто Сын Божий явился на  свет в результате искусственного
осеменения, - гипотеза маловероятная, учитывая уровень медицинской техники в
дохристианскую эпоху.
     Потом  доктор  отметил,  что,  подобно  тому,  как Библия  есть хроника
кризисов в  жизни общества и отдельных  людей, сама история  обращения с нею
есть  ничто  иное. И приступил к рассказу о  Бретской рукописи, высвечивая в
нем, с одной стороны, кризисные моменты в жизни еврейского народа  после его
изгнания из Испании, в Оттоманской империи эпохи султана  Селима и  в Грузии
до-и-пореволюционной  поры, а с другой  стороны, - драматические  эпизоды из
биографии целого  ряда частных лиц:  от Иуды  Гедалии из  города Салоники до
директора Еврейского музея Абона Цицишвили, проживавшего  в том же доме, где
родился и вырос он сам, доктор.
     В этом рассказе мне было знакомо все за исключением финального эпизода,
который заставил  меня вздрогнуть  так же, как пришлось вздрогнуть в  дверях
при виде Нателы. Доктор  поведал  ей, что после скандальной  речи в музее по
случаю 15-летнего  юбилея Абон  попросил  его  уберечь  библию от  гибели  и
спрятать ее в синагоге. Доктор так и поступил:  пробрался ночью в синагогу и
-  по наказу  директора  - запер книгу  в стенном шкафу,  откуда  ашкеназы и
отнесли ее в ГеБе. С тех пор, признался он, его терзает  совесть:  из страха
перед крысой по имени Жанна он положил книгу в другой шкаф.
     Все это доктор рассказал Нателе с  тем,  чтобы с ее помощью, которую он
оценил в 5 тысяч, вызволить Ветхий Завет из плена генерала Абасова и вернуть
его ему, доктору, то  есть еврейскому  народу, истинному владельцу старинной
рукописи. А это  -  в преддверии  отъезда доктора на историческую  родину, в
Штаты, - предоставило бы его изнеженной совести заслуженный покой.
     Какое-то время я не смог издать и звука.
     Наконец, спросил Нателу:
     -- И что же ты ему сказала?
     -- Спросила -  существует  ли  совесть?  А как  же, ответил, иначе-то?!
Вправо от сердца, в специальной ложбинке, где таится душа.
     -- Душа, сказал, тоже существует?!
     -- Назвал даже вес: одиннадцать унций.
     Я поднялся со стула и направился к выходу:
     -- Мне уже сказать нечего. Все очень плохо и очень смешно.
     Натела  посмотрела  мне  в  глаза, потом  пригнулась, подняла на  грудь
толкавшегося  в  ногах  петуха  и, повернувшись ко  мне спиной, уставилась в
пространство за окном. В оконной раме по-прежнему стояло заграничное облако,
и засушенные гуси висели в облаке мертвым косяком.
     --  Я   все  знаю.   Мне  уже  все  сказали,  --  проговорила  она,  не
оборачиваясь. -- А доктор, конечно, - гондон!
     -- Что именно сказали? -- буркнул я.
     Натела не оборачивалась:
     -- Что книгу положил в шкаф ты, и что дал ее тебе твой отец, и что рано
или поздно ты ко мне за нею придешь. И что у тебя, может, и есть совесть, но
у доктора ее никогда не было, и что книгу он хочет вывезти и продать... Сэрж
сказал. Генерал Абасов.
     Я притворился, будто мне все понятно:
     -- С чем же ты отпустила доктора?
     -- Обещала поговорить с Абасовым, но не буду.
     -- Да? --вздохнул я и вынул пачку сторублевок.
     -- Не надо! Приходи завтра к Сэржу. Пропуск закажу с утра...
     Я обрадовался,  поцеловал ей руку  и поспешил  за  ту самую  дверь,  на
пороге которой я впервые и  узнал в Нателе ИсабелуЪРуфь. Сейчас уже, однако,
петхаинская иудейка казалась  мне  более волнующей, чем  испанская. Хотя  бы
благодаря тому, что была живой:
     -- Вопрос: можно ли влюбиться в меня с первого взгляда?
     -- Можно, -- сказал я. -- но давай увидимся и завтра!



     В следующий  день влюбляться в нее времени не было,  поскольку общались
мы в  основном у  Абасова, -  в  кабинете с  высокими  стенами,  завешанными
афишами парижских музеев.
     Начальник  отдела  контрразведки  генерал  КГБ Сергей Рубенович  Абасов
походил  на  того,  кем  был:  на  армянина  и  контрразведчика,  только  не
советского, а  французского.  Причем, не только  манерами. Даже  лицо  его с
широко оттопыренными  ушами напомнило  мне не отечественный,  а  французский
автомобиль  с незахлопнутыми  дверцами.  Ему  было  за  50,  и он  этого  не
стеснялся: как все  французы, которым  перевалило за полвека,  курил трубку,
набитую голландским табаком, и имел двубортный английский пиджак, перстень с
зеленым  камнем  и  глаза,  выдающие  поединок  либо  с  гастритом,  либо  с
венерической болезнью. Я  объявил  ему,  что,  если  бы  не  трубка, его  не
отличить было от киноактера Марэ, сыгравшего графа Монтекристо и - прямо  на
моих  глазах,  добавил  я  с  нескрываемой  гордостью,  -  купившего  как-то
малахитовый перстень в вестибюле московского "Интуриста".
     Абасов ответил  невпопад, но забавно. Сказал, что бывал во  Франции, но
из парижской богемы встречался только с Азнавуром и нашел с ним мало общего,
поскольку  "этот гениальный шансонье армянского происхождения" интересовался
в основном возрождением  армянского самосознания в советском Закавказье. Что
же  касается самого  Сергея Рубеновича,  его,  оказывается,  волновали  лишь
принципиально  новые тенденции, о чем он  и будет со мною  беседовать, хотя,
подобно  Азнавуру, допускает,  что прогрессом  является порою такое движение
вперед,  которое  возвращает  в  прекрасное  прошлое,  в  эпоху  повышенного
самосознания. Иными словами, как выразился,  мол, другой француз, в  будущее
следует  входить пятясь.  По его  собственному  признанию, генерал отличался
недоверием  к  технологическому  окружению,  и каждые  пять  лет  готов  был
объявлять пятилетку отказа от технических изобретений.
     --  Не смейтесь, -- сказал  он мне с  Нателой и засмеялся сам, -- но  я
считаю себя никчемным человеком:  живу в 20-м веке и  ничему из современного
не научился: не знаю даже как делают карандаши!
     Абасов был зато образован  в гуманитарной области.  Не  позволяя  нам с
Нателой  завести  речь  о Бретской  библии, он сообщил мне  еще,  что,  хотя
считает  своим  коньком  историю,  хотел  бы  уважить  меня  и поговорить  о
философии.  Говорил  он,  как  Ницше,  афоризмами,  и несколько  из  них, не
исключено,  принадлежали   ему.   Сказал,  например,  что,  судя  по   всему
происходящему сейчас в мировой политике, у человека обе руки правые, но одна
-  просто  правая, а другая - крайне  правая.  Потом перешел к рассуждению о
времени: прошлое  живет только в настоящем,  поскольку существует  в памяти,
которая, в свою очередь, не может существовать ни  в прошлом, ни  в  будущем
временах. О настоящем сказал, что время разрушителей и созидателей прошло, -
настало время сторожей;  что символом  настоящего является  пестрая мозаика,
которую ничто не способно удерживать в каком-нибудь узнаваемом рисунке; что,
поскольку мир един, и иной  мир есть  частица  единого,  плюрализм  сводится
сегодня к выбору между разнообразным злом.
     Бедность,  сказал  он,  можно  уничтожить  сегодня  только  посредством
уничтожения  бедняков,  чем   одновременно   можно   упразднить  и  институт
богатства,  ибо  если нет бедных,  нет и богатых. Еще  мне понравилось,  что
любая  идея  рано или поздно покидает голову, и не  делает этого лишь  в том
случае, если ей там очень просторно, из чего следует, что истинной ценностью
обладают  именно преходящие  идеи,  то  есть  входящие в голову  и  сразу же
выходящие  из нее.  Еще  он сказал, - а это понравилось  Нателе, - что время
есть деньги, но деньги лучше. Сбив меня  с  толка, но не давая  открыть рта,
Абасов сосредоточился, наконец,  на мне  и заявил,  что я тоже напоминаю ему
усопшего знакомца, - моего родного  отца, который, оказывается, ссылаясь  на
боль в ложбинке у сердца, приходил к нему как-то за Бретской библией:
     -- Я отказал. Времена были совсем другие. От нас мало что зависело: все
решала Москва. Но сила жизни - вы-то знаете! - заключается в  ее способности
длиться, а значит, изменять времена. Сегодня - другое дело! Кто бы мог тогда
предсказать, что начнем  выпускать людей! Предсказывать  трудно.  Особенно -
когда это касается будущего! Теперь все в  наших руках! За исключением того,
что не в наших. Вы меня,  надеюсь, поняли; для философа понимание, в отличие
от заблуждения, не требует ни времени, ни труда...
     Генерал  надеялся напрасно:  я  ничего не понял кроме того,  что,  быть
может, именно  это и входило  в его планы. Он поднялся с места и, сославшись
на чепуху, вышел  из  кабинета.  Объяснила  Натела. Оказывается,  Абасов  не
возражал против  возвращения  Бретской  рукописи, но  ждал  в  обмен услугу,
которая не требовала никаких изменений в моих жизненных планах:  я продолжаю
жить  как собираюсь, то есть уезжаю  в  Нью-Йорк и поселяюсь, разумеется,  в
Квинсе, где уже  живут многие петхаинцы и куда скоро переберутся  остальные.
Растерявшись в чуждой  Америке, петхаинцы, как это  принято там, сколачивают
Землячество,  председателем которого выбирают, конечно, меня.  На этом этапе
от меня требуется то, что мне удастся смехотворно легко: выказать гуманность
и способствовать сохранению петхаинской общины.
     Натела  умолкла,  и мною  овладело  глубокое  смятение.  Было ясно, что
искупление прошлого греха  не стоит  того, чтобы  согласиться  на гебистскую
операцию длительностью в  жизнь. С другой  стороны, отказ  от этой  операции
сталкивал меня  с необходимостью принять немыслимое  решение:  либо забыть о
переселении в Америку, либо на  зло гебистам трудиться там во имя  испарения
родной  общины. Оставалось  одно:  возмутиться,  что отныне  вся  моя  жизнь
поневоле может оказаться гебистским трюком.
     Сделал я это громко:
     -- Так вы тут что? Вербуете меня?!
     Ответил Абасов, оказавшийся уже на прежнем месте:
     -- Упаси Господи! За кого вы нас принимаете? Мы в людях разбираемся, --
и затянулся трубкой. --  Какая же тут вербовка: будете жить себе как умеете,
а в награду получите великую книгу.
     -- А какая награда вам?
     -- Никакая! -- воскликнул  генерал, но,  выдохнув из легких голландский
дым,  "раскололся".  --  Награда,  вернее, простая:  у  нас,  у грузин,  нет
диаспоры.  Ну, полтыщи  во  Франции, но все они князья и все  - со вставными
зубами; ну и на Святой Земле. Там-то их больше, и - ни одного князя, но там,
увы,  земля маленькая!  Штаты -  другое дело, но в Штатах у нас никого  пока
нет!  У русских  есть,  у  армян,  украинцев тоже есть, а у нас - нет! И это
весьма плохо!
     Кивком головы Натела согласилась, что это весьма плохо.
     -- Сергей Рубенович, -- сказал я, -- вы же армянин?
     -- Только когда бьют армян!
     -- А если вдруг не бьют?
     -- Я  родился в Грузии, -- объяснил генерал и стал ковыряться  в трубке
ворсистым штырем.  --  Прошу  прощения,  что  ковыряюсь  в трубке  ворсистым
штырем!
     -- Я люблю когда ты это делаешь, Сэрж! -- вставила Натела и дотронулась
до абасовского плеча. -- Ну, когда ты ковыряешься в трубке ворсистым штырем!
     --  Парижский подарок! --  кивнул он на  трубку.  -- Вот  пришлите  мне
трубку из вашей Америки - и будем квиты.
     --  Прилетайте  к  нам  сами! -- пригласил  я генерала. --  Ведь  есть,
наверное, прямые рейсы: "КГБ - Америка"!
     Абасов рассмеялся:
     -- Мне там делать нечего: лицом к лицу лица не увидать, большое видится
на расстояньи!
     -- Чудесно сказано, Сэрж! -- обрадовалась Натела.
     Теперь он признался, что сказанное сказано не им, и добавил:
     -- Придется посылать курьера. Слетаешь в Америку, Натела?
     Натела ответила серьезно:
     -- Если наших тут не останется, я уеду навсегда!
     Абасов раскурил трубку и вернулся ко мне:
     --  Я вам скажу честно. С  коммунизмом мы тут погорячились, и  это всем
уже ясно. Рано или  поздно все  начнет разваливаться, и каждый потянется кто
куда: Азербайджан, Узбекистан,  Киргизстан, Айястан, - каждый в какой-нибудь
стан. Айястан -  это Армения. По-армянски.  От  слова "айя". Красивое слово.
Вот... О чем я? Да: а куда, говорю, деваться нашей  Грузии? Кто и где за нас
постоит, кто и кому  замолвит слово?! Нужен мост в другой мир, понимаете ли,
опора нужна! А петхаинцы в Нью-Йорке - это хорошее  начало. Люди вы быстрые,
станете себе на ноги и со временем сможете - с Богом! - помогать и нам, если
- дай-то Бог! - понадобится, то есть если все начнет разваливаться. Главное,
не разбрелись  бы  вы  там в  разные стороны,  не забыли бы  родные края! Не
забудете: вам там будет недоставать родного. Говорят, правда, в Америке есть
все кроме ностальгии, потому что никто там не запрещает построить себе любую
часть света. Но от ностальгии это не спасает!  Человеку нравится  не  только
то,  что ему нравится! Вам будет недоставать там и того, от чего  бежите!  К
тому же вы ведь южане, народ с душой! Не просто грузины и не просто евреи, -
грузинские евреи! Кровь с молоком!  Или - наоборот! Я люблю эти два народа -
грузин и  евреев! Аристократы  истории!  Да,  хорошо:  аристократы  истории!
Весьма хорошо!
     Натела опять  кивнула головой: мы, южане - народ с душой, и все, что ты
про  нас  сказал, Сергей Рубенович,  сказал ты весьма хорошо, - особенно про
аристократов. При  этом самодовольно погладила  себе правое  бедро,  облитое
вельветовой тканью.  Я, однако, почувствовал вдруг, что  не только эти слова
"хорошо"  или "плохо",  но  и  все другие, сказанные им  или кем-нибудь еще,
взаимозаменяемы.  Плохое  есть  хорошее,  и   наоборот;  контрразведка  есть
разведка, и наоборот; все есть все, и наоборот. Значение  истины в том,  что
ее нет, иначе бы ее уничтожили. В  человеческой жизни ничто не имеет смысла,
и, может,  это  ее  и  поддерживает, иначе бы -  при  наличии смысла - жизнь
прекратилась  бы. Какая разница - искупить ли вину и вызволить  библию, или,
наоборот, жить бездумно, то есть как живется.
     -- Генерал! -- спохватился я. -- А куда делась Натела?
     -- Я же послал ее за книгой.
     -- Не надо! --  сказал я просто. -- Я  подумал и решил,  что  книга мне
весьма не нужна. Не нужна весьма. То есть - совсем не нужна!
     Генерал смешался и стал рассматривать зеленый перстень на пальце. Потом
сказал:
     -- Вы не поняли: никакой вербовки.
     -- Я не о вербовке, -- ответил я. -- Просто нету смысла.
     -- Это, извините, несерьезно! -- улыбнулся Абасов. -- Почему?
     Хоть и не всю, но я сказал правду:
     -- А потому, что ничего не стоит доделывать до конца.
     -- У вас, извините, большая проблема! -- заявил Абасов таким тоном, как
если бы это его испугало.  -- Вы очень впечатлительны: доверяете философии и
во всем сомневаетесь. А это ограничивает: отнимает решительность и веру.
     -- Отнимает, -- кивнул я. -- Но ограничивает как раз вера.
     -- Знаете  что? --  Абасов  поднялся с места.  -- Давайте-ка мы  с вами
отдохнем и выпьем  чай!  Нельзя же все  время работать!  Я  работаю много, а
работа мешает  отдыху, -- и рассмеялся. -- Недавно, знаете, сходил с внучкой
в зоопарк, и обезьяны  таращили на  меня глаза: вот, мол,  до чего же,  мол,
может  довести  нас, обезьян,  постоянный  труд!  Как  вы, кстати,  думаете:
повезло или нет мартышкам, когда превратились в людей?
     -- Да, -- сказал  я. -- Потому что, хотя обезьяна никому не служит, она
не понимает, что это весьма хорошо.  Кроме того, обезьяны позволяют загонять
себя в клетку, а это весьма плохо.
     -- Ах вот оно что! -- смеялся генерал. -- Но она ж не понимает и этого!
То есть в клетке ей весьма хорошо!
     -- Это она как раз понимает. Распахните клетку и поймете - понимает или
нет. Сразу эмигрирует! -- и я поднялся со стула.
     -- Спешите? -- спросил Абасов и перестал смеяться.
     -- Нет времени, -- растерялся я. -- Я же в Америку уезжаю.




     Нателу я увидел в зеркале - под самым потолком.
     Закрыв  за  собою  дверь,  ведущую  из  абасовского  кабинета  -  через
библиотеку  отдела контрразведки - к лифту, я остановился, подумал о диалоге
с  генералом,  понравился  себе  и,  как всегда  в  подобных случаях,  решил
немедленно полюбоваться собою в зеркале, хотя каждый раз вспоминал при этом,
что психические беды  начались у  людей именно после  изобретения зеркала...
Оно оказалось  рядом, - старинное,  в резной ампирной рамке, конфискованное,
должно быть, в  20-е годы у сбежавших  во Францию князей. Подошел к нему, но
увидеть  себя  не  успел.  Взгляд перехватили  живописные бедра генеральской
помощницы. Спиной  ко мне Натела стояла на раскладной лестнице  и копалась в
книжной полке под самым потолком. Как и накануне, чулок на ногах не было, но
в этой обстановке и  - главное - от  неожиданности они показались мне  более
обнаженными. Мелькнуло  странное ощущение,  будто  я  стоял  у  неподвижного
океана, и  внезапно из водной толщи  выскочили  в воздух и застыли в нем два
белых  и  голых дельфина. Во рту  пересохло,  и  в  висках забила  кровь.  Я
развернулся, шагнул к подножию лестницы, вцепился руками в поручни  и поднял
глаза  вверх. Все это проделал бесшумно,  опасаясь не столько даже того, что
спугну  дельфинов,  сколько  присутствия   роскошной   старинной  мебели   с
пригвожденной к ней инвентарной эпитафией: "Всесоюзная Чрезвычайная Комиссия
СССР".
     Женщина меня как раз не пугала. Почудилось даже, будто мы с ней заодно;
сговорились подкрасться вдвоем к ее застывшим дельфинам,  затаить  дыхание и
задрать голову вверх.  Было, тем не  менее, стыдно, и было предчувствие, что
позже,  в  будущем,  будет  еще стыднее.  Но тогда  это  чувство  стыда лишь
нагнетало нараставшую во мне тревогу. Кровь не умещалась в височных артериях
и  толкалась наружу... Толкалась она и в набухших жилах на щиколотках  перед
моими глазами.  Толкалась не  наружу, а вверх по исподней стороне голеней; в
коленных  сгибах синие  жилы снова набухали  и  закручивались в пульсирующие
узлы,  из  которых,  однако,  легко  выпутывались и, млея,  уползали выше, -
высоко, где исчезали, наконец, в толще светящейся плоти. Дыхание мое стихло,
а сердце забилось громче. Еще  страшнее стало, когда  я  осознал, что трусов
под вельветовой юбкой не  было. Лестница дернулась, и по ней  из-под потолка
скатился ко мне негромкий звук:
     -- Осторожно!
     Вздрогнув, я вскинул взгляд выше,  к источнику  звука, и  только  тогда
полностью осознал, что эти голые ноги с синими жилами принадлежали человеку.
Пригнувшись  в поясе,  Натела, видимо, давно уже  смотрела  на  меня  сверху
своими  насмешливыми глазами сфинкса. Вспыхнуло  чувство стыда, и  мелькнула
мысль прикинуться, будто я всего лишь придерживаю лестницу. Но  Натела опять
смешала  мои  чувства:  нагретым  в  теле  голосом,  совсем  уже  тихо,  она
проговорила неожиданное слово:
     -- Увидел?
     Я  отозвался  как ребенок:  проглотил  слюну и кивнул  головой.  Натела
пригнулась ниже.  Вопреки  моему  впечатлению,  она не  издевалась: глаза ее
горели любопытством  неискушенной и напуганной школьницы, которая вдруг сама
совершила запретное.
     -- Еще хочешь? -- шепнула она.
     Я  не  знал  что  ответить; не  как,  а  что. Поймал  в  себе  ощущение
физического замешательства, - неподвластности мне моего же тела. Потом вдруг
подумалось, что на шум пульсирующей в висках крови могут сбежаться  гебисты.
Захотелось скрыться, но, заколдованный  страхом и возбуждением, я с места не
двигался.
     -- Иди! -- позвала Натела. -- Иди же ко мне!
     Наконец, я  зашевелился, но  никуда не убежал:  вступил на  лестницу  и
полез вверх. На площадке  пригнул под потолком голову, чтобы выпрямить ноги.
Натела быстро прильнула к моей груди, как  если бы делала это не впервые,  и
подняла глаза. Она дрожала, и взгляд у нее был кротким. Потом шепнула:
     --  Любишь  меня?  --  и  дохнула  глубоко  изнутри горячим  и  влажным
воздухом, пахнувшим грудным младенцем.
     Я  не ответил: не  знал как. Вместо  слов  в сознании  вспыхнуло резкое
желание дотронуться до ее нацеженных кровью артерий. Так и сделал, - раскрыл
ладони и осторожно приложил  их сердцевинами к тугим сосудам; одну на шею, а
вторую на сгиб за коленом. Почувствовал как наливается  в  артериях  горячая
кровь и рывками выплескивается вовнутрь ее накалявшейся и  твердеющей плоти.
Этого ощущения близости к женской крови мне сразу же оказалось недостаточно,
и, оттянув ей голову  за волосы, я  впился губами  в набухшую жилу под ухом.
Тело ее содрогнулось и вытолкнуло из  себя жалобный стон. Испугавшись  этого
звука,  я  отпрянул  и  ладонью   перекрыл  Нателе  рот.  Теперь  уже  кровь
просачивалась и в  помутившиеся белки  ее глаз,  а зрачки тонули в густеющей
влаге.
     -- Тихо! -- повелел я ей и огляделся.
     Она оттолкнула мою ладонь, и, жадно  хватив ртом воздух,  выдохнула его
на меня вместе с прежними словами:
     -- Любишь меня?
     Я ответил что знал:
     -- Ты хорошо пахнешь. Молоком.
     Эта фраза раздразнила  ее: задрав шелковую  блузку, она обнажила груди,
обхватила одною  рукой левый  сосок, а другою порывисто пригнула к  нему мою
голову.  Синие  жилы,  сбегавшиеся  к  соску,  пульсировали и изнемогали  от
распиравшего их давления. Одна из  них, самая толстая, начиналась у ключицы.
Я обхватил ее зубами у  истока и не спеша  стал скользить вниз, к  пылавшему
жаром устью:  сосок был тверд и нетерпелив.  Полоснул  по нему языком сперва
осторожно, чтобы  не обжечься, но, охладив его своею влагой, я начал тискать
его губами.  Потом открыл рот  шире  и принялся  медленно заманивать сосок в
горло. Он тыкался  в  небо и трепетал от желания  извергнуть  мне  в  глотку
кипящую струю из молока и крови.
     Как  живой, подрагивал на шнурке передо  мной  черный камушек  с белыми
прожилками и глубокими царапинами. Попытавшись  прокрасться  взглядом в одну
из трещинок, я зажмурился:  камень располагался слишком  близко - и в глазах
возникла  боль.  Тотчас  же  где-то  в  затерявшихся глубинах моего существа
всполошилось  издавна дремлющее там,  но  неподвластное  сознанию  блаженное
чувство моей невычлененности из  всего живого. Чувство это, как всегда, было
мимолетным, но  настолько сильным, что  каждый  раз я  вздрагивал от  мысли,
будто  именно оно таит в  себе и оберегает от объяснения некую опасную тайну
моего существования. Я понимал о нем только то, что мимолетное не мимолетно:
мгновение любви есть невообразимо  мощная  конденсация людского  опыта, - не
моего  личного,  не всемужского  даже, а всечеловеческого,  надвременного  и
двуполого; поэтому я, наверное, и люблю женщин!
     По всей видимости,  Натела любила то же  самое, -  мужчин: опять издала
прежний жалобный стон, но теперь уже самоотрешенный. Испугавшись,  что, впав
в  агонию,  она свалится  с лестницы, я  стал  ее  трясти.  Как  только  она
вернулась к жизни,  - медленно и нехотя,  - я вздохнул и,  запрещая издавать
звуки, перекрыл ей губы указательным пальцем.  Натела поняла жест превратно,
вскрикнула  "да", присела на корточки,  расстегнула пояс  на  моих  штанах и
дернула  змейку.  Теперь  уже всполошилась и лестница:  дрогнула  под  нами,
скрипнула  и,  подражая  Нателе,  издала  протяжный  стон.  Вскинув  руки  и
ухватившись  одною  за  полки,  а  другою  за  потолок,  я напряг  колени  и
изловчился  удержать  сразу и себя,  и Нателу, и  лестницу. Устояли все,  но
рухнули  зато  в  ноги -  на голову Нателе  - мои  штаны,  звякнув пряжкой о
металлический поручень. В то же мгновение скрипнула дверь, - и к моему ужасу
из  кабинета  выступил  начальник  контрразведки.  Я остолбенел,  а  генерал
огляделся:
     -- Натела! -- крикнул он.
     Высунув голову из-под моих штанов, она вскинула на меня строгий взгляд,
приложила к губе со шрамом палец, но сама вдруг кашлянула и отозвалась:
     -- Я здесь, Сэрж! Не могу найти твою библию!
     Генерал посмотрел в нашу сторону. Я предпринял единственное, что  успел
придумать: повернулся  к  нему  спиной, зарылся носом в  книги  и  захлопнул
глаза. Сердце,  которое  только  что  так  громко  стучало, остановилось.  В
наступившей  тишине  я  представил себя  снизу,  с  генеральской  позиции, -
согнутого  под  потолком  в  жалкую скобку,  без штанов,  с  голой волосатой
задницей в  сетчатых брифсах, приобретенных женою в подпольном Петхаине.  Не
зная фразы,  которою  - сквозь  хохот - изволит поприветствовать меня  снизу
начальник контрразведки, я зато  знал - как  среагирую: сперва,  разумеется,
взвою, потом  зарыдаю, а уж  только потом  начну  сползать вниз и, ступив на
пол,  доложу  генералу о своей готовности выполнить любую операцию, - только
бы эту гнусную сцену он не расписал на комитетском бланке для моей  жены. Но
обратился генерал не ко мне.
     -- Ну ее в жопу, эту библию! Слезай, потом поищешь!
     -- Почему? -- удивилась Натела и выпрямилась.
     -- А потому! Хитрожопый он очень!
     Хотел, конечно, сказать "голожопый", подумал я.
     -- Ты о ком, Сэрж? -- спросила Натела.
     -- О твоем ебаном  философе! Ни хуя, говорит, не нужна мне  эта  сраная
библия, заткните ее себе в жопу! Мы еще посмотрим кто и что кому заткнет! Да
спускайся ж ты, наконец! -- взревел Абасов.
     Я вцепился в пояс на юбке Нателы.
     -- Успокойся! -- велела Натела то ли Абасову, то ли мне.
     -- Хитрожопый жидище: в Америку бля спешу!  И поднимет там хай  на весь
сарай: "Ой-де, милые братья-жидята, замучили красные нас дьяволята! Еле  бля
жопу унес!"
     Дай-то Бог унести, взмолился я.
     -- Чего ж припер ко мне? -- не поняла она. -- И пихал деньги?
     -- А хуй его знает! Его он, может, и собирался пихнуть тебе с деньгами!
Грузин же, сука!
     -- Сэрж! -- возмутилась Натела. -- За кого меня принимаешь?
     -- Не я,  а он! Гамлет сраный! У меня отличное зрение!  И нюх отличный:
петхаинское говно!
     --  Сэрж,  ты  опять?! -- разгневалась и  Натела.  --  Обещал же насчет
Петхаина! Не всем же быть армянами! И  без  выражений:  я женщина! И не чета
твоей усатой дуре!
     -- Она мать моего Рубенчика! -- взревел Абасов.
     -- Ну и катись к ней в жопу! -- крикнула Натела, а лестница скрипнула и
качнулась.
     Абасов  выждал  паузу  и шумно  выдохнул:  то  ли изгнал ярость,  то ли
раскурил трубку:
     -- Ну ладно, погорячился... Это у меня от этих засранцев, от грузин! Да
и Гамлет твой голожопый взбесил меня!
     -- Голожопый? -- проверила Натела.
     -- Это ты сказала, я сказал "хитрожопый". Но -  правильно: хитрожопость
хитрожопостью, но сам же он ведь с голой жопой  и остался: сам же без библии
и умудохался! Если бы библию написали армяне, я бы голым не ушел!
     -- А он уже ушел?
     -- Спешу, говорит, сука, в Америку!
     Гастритом генерал, очевидно, не страдал, и напряженность в его  взгляде
имела,  должно быть, другую причину - близорукость. Поскольку  же  Абасов не
носил очков, близорукость была, наверное, старческой, в чем признаться он не
желал и  твердил поэтому, что  обладает отличным  зрением.  А впрочем,  быть
может, лгал насчет своего недоверия к новшествам, а на  самом  деле не носил
очков  потому, что вправлял  линзы прямо в  зрачки.  Так  или  иначе, Абасов
произнес загадочную фразу:
     -- А ты ведь снизу хорошо смотришься! Спасибо!
     За что это он? -- подумал я.
     -- За то, что хорошо меня знаешь! -- добавил Абасов.
     Я не понял генерала.
     -- А ты поняла? -- рассмеялся он.
     -- Ну? -- спросила Натела.
     Действительно, пусть скажет, подумал я.
     -- Я имею в  виду трусы, -- застеснялся  генерал.  --  То есть,  -  что
трусов как раз на тебе нету.
     Откуда он это знает, ужаснулся я.
     -- Мне отсюда все видно! -- сказал Абасов сквозь смех. -- Ну, спускайся
же, наконец! Нельзя все время работать!
     Я крепче сжал в кулаке пояс на юбке.
     -- Иди  к себе, Сэрж,  а  я скоро  приду. Надо же книгу  найти.  Другие
согласятся: в Петхаине больше Гамлетов нету!
     --  Жду, -- буркнул  генерал и шаркнул  по  паркету обувью. -- Будем не
чай, - вино: я очень злой!
     Снова скрипнула дверь. Потом  щелкнула: закрылась. Стало тихо. Я разжал
кулак  на  юбке,  но так  и не шелохнулся. Прошло  несколько минут.  Натела,
наконец,  развернулась,  пригнулась  вниз   и  подняла  мои  штаны.   Я   не
оборачивался. Она продела руки  вперед и стала наощупь застегивать мне пояс.
Как  и следовало ждать, я устремился  мыслями в  будущее. Причем, представил
его себе  в формах  очень  далекого пространства,  отделенного  от того, где
находился,  как минимум, океаном. Потом задался  вопросом: почему все-таки я
всегда верю в будущее?  Ответил: потому, что оно никогда не наступает. Сразу
возник  другой  вопрос: Может ли  тогда человек  или хотя бы еврей убежать в
будущее  сам  и  не возвращаться  в  настоящее  никогда,  - даже в  субботу?
Ответил, что пока не знаю: надо  сперва  оказаться  в будущем. Пришла даже в
голову мысль, что,  там,  в  будущем,  буду  записывать  тишину  на пленку и
воспроизводить ее в разной громкости.
     -- Вот же она! -- вскрикнула Натела. -- Номер 127!
     Она оттеснила  меня и попыталась снять  фолиант,  в который  я упирался
носом. Фолиант оказался тяжелым, и если бы я не вырвал его из ее рук, она бы
грохнулась вниз.




     -- Она? -- спросила Натела, когда я приземлился.
     --  Она! -- ответил я и положил книгу на нижнюю ступеньку лестницы: тот
же деревянный переплет, покрытый коричневой кожей с частыми проплешинами.
     Раскрывать библию не хотелось:  как  всегда после  блуда,  ощущал  себя
свиньей  и спешил к жене. К  тому  же, опасался  Абасова: если зрение у него
было  все-таки  отличным, он вот-вот должен был  вернуться  за подписью  под
контрактом о шпионаже.  Я решил отшутиться и бежать  домой.  Огляделся  и не
увидел ничего  располагавшего к шутке. Вернул взгляд на библию, но вспомнил,
что это  бесполезно:  в  этой книге  - ничего  веселого, ибо  автор, Иегова,
отличался  не  остроумием,  а,  подобно мне,  кровожадностью.  Посмотреть на
Нателу я  не осмеливался. Стыдился. И  подобно Иегове же в минуты  смущения,
решился на бессмысленное: потянулся к библии и раскрыл  ее... С пергаментных
листов в нос мне ударил знакомый запах долго длившегося времени. Читать я не
стал,  -  рассматривал буквы. Квадратные  письмена  казались  суровыми,  как
закон. Точнее, как приговор. Еще точнее выразилась Натела:
     -- Такое чувство, что смотришь на тюремную решетку, правда?
     -- Читала? -- ответил я.
     -- Лучше б  не читала! -- воскликнула Натела. -- Думала всегда, что раз
написал Бог, значит, -  великая книга! Думала как раз так, как ты  мне вчера
говорил.
     -- Все так говорят.
     -- Правильно! Мой отец, - даже он вставал,  когда кто-нибудь произносил
на еврейском хоть два слова и  добавлял, что они из Библии. Он-то еврейского
не знал, МеирЪХаим, а то б догадался, что вставать не надо. Я тоже не знала,
но  очень боялась! А недавно прочла  по-грузински - и охренела: обыкновенные
же слова! Ничего особенного! В хорошем романе все лучше...
     -- Я  тебя понимаю, -- улыбнулся  я.  -- От Бога все  ждут большего!  А
пишет Он обо всем; не о  чем-нибудь, - как писатели, -  а  сразу обо всем! И
потом: здесь говорит одно, там другое...
     -- Нет, это как раз так и надо! Если б я, например, была писательницей,
то  тоже  писала бы сразу  обо  всем и  по-разному. Это правильно,  но... Не
придумаю как сказать... Одним  словом, все, что я прочла в Библии,  - я сама
уже знала... Нет, я хочу сказать,  что Бог  не понимает человека. Люби, мол,
меня! И никого кроме! Но как бы, дескать, ни любил, как бы ни лез из кожи, -
все  равно  кокну!  Что  это  за  условия!  Какой  дурак  на  такие  условия
согласится?!... Это ж так все понятно - чего  Он хочет! Он хочет только чего
хочет Сам. Поэтому я в него и не верю! Он - как наши петхаинцы!
     Я искал в голове прощальную фразу.
     -- А ты когда-нибудь сидел в тюрьме? -- спросила она.
     -- И не хочу! -- опомнился я и собрался уйти.
     -- А я сидела, -- произнесла Натела и посмотрела мне в глаза. -- Потому
и сказала про Библию: "как решетка".
     Мне стало совсем неуютно. Пора было уходить, но, как и накануне, Натела
ждала, чтобы я пригласил ее излить душу. Я не отрывал взгляда от решетчатого
текста.  Не  дождавшись  приглашения,  она  произнесла  уже   иным  голосом,
неожиданно детским:
     -- Меня, знаешь, все время обижают. Даже евреи. Сами ведь настрадались:
с места на место, как цыгане, но все равно,  - у них злоба! Цыгане, - хоть и
воруют, но честнее. Я среди цыган тоже жила: они не работают, не копят и  не
обижают поэтому. Но  я от них  ушла: хочется среди своих, а свои обижают. От
баб не обидно:  бабы всегда друг  друга обижают,  но меня  обижают  особенно
мужики... Даже  отец,  МеирЪХаим. Ты его ведь помнишь?  Взял и убил себя,  и
бросил меня одну; значит, не любил; только мать, значит, любил... Женщина не
может без мужчины, ей нужна защита.
     -- А Сема? -- сказал я. -- А этот Абасов? Другие еще?...
     -- Каждый любит себя и потому все обижают. Человека надо  любить, чтобы
взять вдруг и защитить, правда?
     Больше  всего я страшился того, что Натела потребует защиты у меня. Так
и вышло:
     -- Хочешь сбежим отсюда вместе куда-нибудь?
     Сбежать я хотел, но не вместе с  ней и не куда-нибудь, а домой. И кроме
этого желания оказаться дома во мне высунулось вдруг еще одно, - стародавнее
смутное  чувство, что  пока  я  нахожусь с женщиной,  о которой  мне уже все
известно, приходится  упускать в жизни нечто более интересное; ощущение, что
в это самое мгновение в каком-то другом месте происходит главное.
     -- Ладно,  иди! --  согласилась  Натела и забрала  библию  со ступеньки
лестницы. -- Иди домой. Я  ее, кстати, видела, твою  жену. Красивая она баба
и,  видимо, кроткая. Я кротких людей уважаю; мне кажется, они  знают  что-то
важное. Правда? Я ведь, кстати, тоже кроткая. Мне просто не с кем... Правда?
     Я присмотрелся к ней, но она не издевалась.
     -- Видишь  ли, -- ответил я, --  ты все время разная. То  говоришь, что
Бог тебя любит, то, наоборот, что Ему плевать...
     -- А кто не изменяется? -- спросила она кротким голосом.
     --  Бог, -- улыбнулся  я. -- Что твердил, то и  твердит!  -- и  стукнул
пальцем по  библии в ее руках. -- Не прелюбодействуй, говорит, а то нагрянет
начальник контрразведки!
     Натела вернула на лицо прежнюю ехидную улыбку:
     --  Потому  и  говорю, что Он ни хрена  не понимает!... Хотя  с  другой
стороны, -- и рассмеялась по-прежнему, -- если всучить Ему взятку, Он скажет
что  угодно: не прелюбодействуй, скажет, только  если  негде! Хочешь,  уйдем
сейчас куда хочешь?
     Теперь уже она издевалась, и я согласился с ней:
     -- Да, жалко. Глупо все получилось, -- и мне стало стыдно.
     За все вместе. Вообще.
     Наступила пауза.
     -- Ладно, иди! --  повторила  Натела. -- Но ты не прав:  сожалеть  надо
только о глупости, которую еще не сделал.
     Я чмокнул ей руку  около локтя, подрагивавшего под тяжестью фолианта, и
шагнул к выходу. Думал уже о жене. В дверях,  однако, обернулся и не сдержал
в  себе  желания сказать  Нателе  добрые слова, которые  -  как только я  их
произнес - оказались искренними:
     -- Ты сама очень красивая! И будешь счастливой!
     -- Спасибо! -- засияла она и вскинула вверх правую руку.
     Книга, конечно,  грохнулась  с шумом на  пол. Я бросился  вниз сгребать
посыпавшиеся из нее закладки и газетные вырезки.
     -- Натела! -- крикнул из-за двери Абасов. -- Это ты?
     -- Нет,  библия! Я нашла  ее! -- крикнула Натела. -- Бумаги рассыпались
всякие, Сэрж. Подберу и приду!
     -- Только быстро! Я уже начал.
     -- Что  он там  начал?  --  спросил  я  Нателу и снова стал подниматься
взглядом по ее голым голеням.
     -- Что ты там  начал, Сэрж? -- спросила Натела и опустила ладонь на мою
шевелюру.
     -- Любовью заниматься! -- крикнул он. -- Шучу: вино начал!
     -- Заканчивай тогда  без меня! -- крикнула и Натела. -- Я тоже шучу! Но
ты, правда, пей, я пока занята.
     -- Я помогу! -- и послышался скрип отодвинутого кресла.
     -- Уходи! -- шепнула мне Натела и толкнула к выходу.
     В дверях я опомнился:
     -- А это куда? -- и кивнул на кипу бумаг в своем кулаке.
     Беги, повторила Натела. Теперь уже жестом.



     Бумаги я просмотрел  за семейным обедом: расписки, письма и  квитанции,
выданные  в разное время князьями  Авалишвили  разным грузинским  синагогам,
которым они периодически продавали Бретскую рукопись. Была еще копия решения
суда о передаче библии  тбилисскому горсовету.  Было  и  скабрезное любовное
письмо  кутаисского  большевика  женеЪхохлушке,  а рядом с  его  подписью  -
проткнутое стрелою сердце и русская вязь: "Люби  меня, как я тебя!" Еще одна
любовная записка,  без подписи и  поЪгрузински: ты, дескать, стоишь  - очень
желанная -  на том берегу, а я - очень  несчастный  - на этом, и между нами,
увы, течет  широкая река; что  теперь делать? Жена моя предложила вздыхателю
поплыть  к "очень желанной", тем более,  что,  по  ее словам, в  Грузии  нет
неодолимых рек...
     Внимание привлекла пожелтевшая газетная вырезка со статьей и портретом,
в  котором я  сразу  узнал Абона Цицишвили, директора Еврейского музея имени
Берия. Согласно приписке, статья была вырезана из тбилисской газеты "Молодой
сталинец"  и называлась обстоятельно: "Беседа известного грузинского ученого
с  известным немецким романистом".  Из  текста следовало, что на  московской
встрече Фейхтвангера  с  еврейскими  энтузиастами  Абон Цицишвили  рассказал
мастеру  слова  о  замечательном  экспонате,  хранившемся  в его петхаинском
музее, -  о чудотворной библии. Повествуя  ее историю, ученый особенно тепло
отозвался  об  Орджоникидзе, заботливо  отнесшемся к знаменитой  рукописи  и
велевшем одному  из  своих доблестных командиров передать библию на хранение
славным  местным  евреям-большевикам.  После  официальной встречи  известный
романист отвлек историка на частную беседу, но стал интересоваться  не им, а
самой  первой  владелицей  Бретской  рукописи - ИсабелойЪРуфь,  иудейкой  из
Испании.
     Товарищ  Цицишвили  любезно поделился  с  писателем своими изысканиями.
Согласно одной из легенд, рассказал он, ИсабелаЪРуфь быстро разочаровалась в
грузинской   действительности   и   вознамерилась  податься   -   вместе   с
вышеупомянутым сочинением - на историческую родину, то есть на Святую землю.
Местные евреи, однако,  которые  тогда еще не  были славными, но которых все
равно  поддерживали  должностные  лица  из   царской   фамилии  Багратионов,
конфисковали  у нее  чудотворную книгу  на том  основании, что  ИсабелаЪРуфь
осквернила себя и ее не  столько даже нравственной  неустойчивостью, сколько
контактами со странствовавшими по  Грузии отступниками от  обоих  Заветов  -
Ветхого и  Нового. По преданию, разлученная с отцовским приданым, с Библией,
испанская  иудейка не достигла и  Турции, - лишилась рассудка,  скончалась и
была   похоронена  на  ереванском  кладбище  для  чужеземцев.   Бретский  же
манускрипт тотчас же утерял, оказывается, свою чудодейственную силу, удержав
лишь способность к самосохранению;  причем,  даже эта сила пошла с годами на
убыль,  что  подтвердили десятки  случаев  безнаказанного  изъятия  из книги
отдельных листов.
     О  странствовавших   еретиках,  завлекших  ИсабелуЪРуфь  в  свои  сети,
грузинскому ученому было  известно лишь, будто они проповедовали неизвестное
евангелие,  которое начетчики отказались в свое  время  включить в  Библию и
которое  приписывалось  близнецу  Иисуса  Христа,  Фоме.  Господин  писатель
осведомился у товарища ученого - о чем же именно говорится в этом евангелии.
Последний зачитал на память несколько пассажей, лишенных всякого смысла, как
лишены   его  любые   библейские   пассажи.  Под  смех   собравшейся  вокруг
собеседников   толпы  директор   петхаинского  музея  воспроизвел  следующую
белиберду: "Ученики  спросили  Иисуса: Скажи  нам, какой будет  всему конец?
Иисус ответил: Нашли ли, однако, начало,  что ищите  конец?!  Ибо где начало
есть,  там будет и конец. Блажен, кто  определит место свое в начале, ибо он
увидит и конец, и не будет ему кончины во веки веков".
     ...С Нателой я больше не общался, но до ее переселения в Квинс слышал о
ней постоянно.  Хотя жизнь в Штатах напичкана таким количеством фактов,  что
слухам не  остается места в  ней,  о  Нателе  -  вдали  от  нее  - петхаинцы
сплетничали  и  злословили даже чаще,  чем  на  родине. Фактам они  и прежде
предпочитали  слухи, предоставляющие  всем роскошь домысливать эти  слухи  и
выбирать  "нужные", но  в Америке потребность  в злой сплетне об  Элигуловой
оказалась   особенно  острой.   Подобно  любому  народу,  петхаинцы   всегда
признавали,  что в насилии над  человеком нет  ничего  неестественного и что
страдание чередуется  в  жизни только  со  скукой. В Нью-Йорке,  однако,  их
оглушила и подавила бешеная  скорость этого  чередования, - и поэтому Натела
Элигулова в  незабытом Петхаине стала для них тем  символом, который  помимо
замечательного   права   быть  несправедливыми  и  жестокими,  приносил   им
убаюкивающую  радость  по-домашнему ленивой  частоты  раскачивания  маятника
жизни между пустотой и болью.
     Горше всего их оскорбляло то, что, хотя в Америке  жили они, не Натела,
-  везло по-прежнему  ей.  Вскоре  после моего  прибытия в  Нью-Йорк  пришло
известие, что  -  как  и  предсказывал  доктор - Сема  "Шепилов",  романтик,
обвинил,  наконец,  Нателу в  убийстве его отца и брата,  накинулся на нее с
охотничьим ножом, но в  потасовке с женой сам же на  нож горлом и напоролся.
Рана оказалась  серьезной, и жизнь  его  повисла на волоске. Через  три  дня
волосок оборвался, -  то есть, получается, ей опять повезло,  ибо, если даже
все и было  так,  а не наоборот,  как считали  некоторые, если даже она и не
планировала зарезать супруга по  наказу  Абасова, то, конечно же, оборванный
волосок устраивал  ее уже  больше необорванного:  кому, мол, хочется жить со
своим потенциальным убийцей или допускать, что он не убит?
     Потом пришли другие известия.
     Утверждали, что Элигулова завела себе огромного петуха, цветистого, как
юбка  курдянки, и наглого,  как Илья-пророк.  Подобно  хозяйке,  этот  петух
брезговал, оказывается, не только евреями, но  всеми,  кто не принадлежал  к
должностным лицам. Раз в  неделю,  в субботний  канун, Натела  подрезала ему
когти,  а  отрезанные кромки предавала, ведьма, не огню или земле, как велит
закон о стрижке ногтей, а, наоборот, - ветру. Любой другой человек испугался
бы божьей кары, которой после  смерти -  по закону - не избежать было теперь
ни ей, ни птице: полного отсутствия освещения по дороге в потусторонний мир,
из-за чего придется искать  его наощупь. Однако в этом, земном, мире  взамен
наказания ей, увы, уже пришла удача: наутро после ночи, когда, как отметили,
паук  над портретом  Нателиной  матери  Зилфы разжирел  в своей паутине  под
потолком и упал, чтобы умереть, Натела поехала  с сослуживцами на загородный
пикник.  ИльяЪпророк  был  при ней:  после  гибели  "Шепилова"  она  никуда,
говорят,  без петуха  гулять не  ходила. В  разгаре веселья птица отвлекла в
сторону начальника контрразведки и, взобравшись на небольшой бугорок посреди
поляны,  принялась  махать  крыльями и бить  клювом  в землю. Абасов кликнул
подчиненных  ему  должностных лиц  и велел им  выкопать  яму под  петухом: в
согласии с приметой,  лица надеялись найти там клад. Вместо клада нашли гроб
с  останками Зилфы,  которая скончалась в  тюрьме  и, по действовавшим тогда
правилам, была похоронена тайно.
     Натела обрадовалась находке - и из загородной  поляны перетащила мать к
отцу,  Меир-Хаиму,  на еврейское  кладбище.  Обоим  заказала потом  в  Киеве
надгробные  памятники  из черного мрамора,  -  без пятнышек  или прожилок, и
блестящие,  как  козырек  концертного  рояля  "Бэккер". Прислала,  говорили,
оттуда  же  могильную  плиту и  для себя  - впрок.  Это  как  раз  петхаинцы
одобрили: во-первых,  все везде и всегда только дорожает; во-вторых, евреями
она брезгует, -  и в будущем рассчитывать ей не на кого; в-третьих же, и это
главное, раз уж Натела сама  призналась в собственной  смертности, - мир еще
не порушился, все в нем прекрасно и все в нем умирают, даже выскочки!
     Между  тем,   на   собрании  нью-йоркского   Землячества  жена  Залмана
Ботерашвили  высказала предположение, будто при Нателином состоянии и связях
бояться будущего, то есть смерти, незачем: в  Союзе такое,  мол,  количество
нищих, развратников и незанятых мыслителей, что  - за деньги, за секс или из
инакомыслия  - многие  согласятся  умереть вместо нее. К тому времени Залман
уже стал раввином и поэтому даже жену - по крайней мере, на людях - поучал в
духе  добронравия:  объяснив ей,  что умирать вместо кого-нибудь невозможно,
ибо  у  каждая своя  смерть, он добавил  при этом, будто  почти никто ею  не
умирает.  В  Талмуде,  оказывается,  сказано:  на  каждого  умирающего своею
смертью приходится девяносто  девять кончин от дурного глаза.  "А ты-то  что
скажешь?" -  спросил  он меня, поскольку я был уже председателем. Я  ответил
уклончиво,  то  есть  ответил  на  вопрос,  занимавший  меня:  ежели  Натела
действительно приобрела себе могильный  камень,  она,  стало быть, к  нам не
собирается. Жена раввина опять высказала предположение: Элигулова обзавелась
надгробием  с единственной целью нас  дезинформировать. Не пройдет,  мол,  и
года,  как  стерва подастся  не  в  загробный мир, не,  извините, в  рай,  а
наоборот, -  в  наши края, то есть в Нью-Йорк. Развернулись дебаты: впускать
ее в Америку или нет?
     Подавляющее большинство высказалось против:  сослалось на патриотизм и,
в частности, на заботу о  нравственной незапятнанности отечества, - Америки.
Хотя я вспомнил о патриотизме все, что знал о нем еще в прежнем отечестве, в
Петхаине, а  именно, что патриотизм есть  не  только последнее прибежище для
негодяев, но единственное для идиотов, - вслух, как и положено председателю,
сказал  иное: впускать Нателу  или  нет никто  нас  спрашивать не будет, тем
более,  что  мы  еще не  граждане при  отечестве, но лишь  беженцы  при нем.
Возразили: это глупая формальность,  и в Америке господствует не бюрократия,
то  есть  воля  книжников,  а  демократия,  то  есть  правление большинства,
которому плевать на любые  книги,  - даже на  Книгу  Книг,  - ибо оно занято
борьбою со злом.
     Постановили поэтому  навестить гуртом нью-йоркского сенатора  Холперна,
то  есть Гальперина, и потребовать у него присоединиться к их битве со злом.
Сенатор, как  рассказал Даварашвили, ответил резонно,  - почти как в хороших
книгах: сделать я, дескать, ничего  пока  не в силах,  ибо не  известно даже
действительно  ли  эта ваша  Натела собирается  в Америку. Обещал  на всякий
случай  сообщить ФБР, что она гебистка. Доктор  остался от него в восторге и
хвалил  за  ум,  порядочность  и  особенно скромность: ко  всем  внимательно
прислушивается,  держит  в  кабинете  только портреты  жены и президента,  а
зарплату получает  маленькую.  Я  не  согласился:  если  кто-нибудь  умен  и
порядочен, но  все равно прислушивается  к народу, -  он, стало быть, как бы
мало ни получал, получает слишком  много. Еще я высказал предположение,  что
ФБР  -  тоже  из  заботы  о  народе - захочет  "освоить"  Нателу и  настоит,
наоборот, на том, чтобы ее,  теперь уже не секретаршу, а референтку Абасова,
впустили, если она все-таки подастся в эти края.




     Несмотря на заготовленную  впрок могильную плиту, Элигулова  в Нью-Йорк
все-таки прибыла. Безо всякого  предварительного известия, потому что к тому
времени  почти  весь  Петхаин  уже  скопился  в  Квинсе, и передавать оттуда
информацию  было  некому. Последний слух  о ней гласил,  правда,  что Натела
продает дом и  собирается поселиться в Москве,  куда с воцарением  Андропова
перевели  генерала Абасова, которому  Андропов поставил в заслугу образцовую
деятельность по  мобилизации армянской диаспоры в  Париже и  поэтому поручил
"заботу"  обо  всех  советских  эмигрантах  в  Америке. Говорили еще, что  с
Андроповым   Абасова   свела  близко   Натела,  сдружившаяся  со  знаменитой
телепаткой Джуной, -  тоже колдуньей, вхожей  через Брежнева ко  всем хворым
кремлевцам.
     Говорили,  будто  в  Нателу прокралась  какая-то  неизвестная хворь, от
которой  Джуна ее  и лечила, хотя  менее успешно,  чем должностных  лиц.  По
словам  Джуны, причина неуспеха заключалась  не в незначительности Нателиной
служебной позиции, а в ее  еврейском происхождении,  которое рано или поздно
приводит  к  неизлечимой  форме  психоза.  Подобно  Нателе,  Джуна, сказали,
собирается поселиться в  той  же Москве,  из  чего жена раввина Ботерашвили,
наслышавшись о  прогрессистских  тенденциях  в  поведении петхаинских жен  в
Америке,  заключила,  будто  две  тбилисские  колдуньи  повязаны  меж  собой
лесбийским  развратом.  Эту-то  сплетню  как  раз  многие  петхаинские  жены
ревностно  отвергли. Возмутились  даже: а  как  же Абасов, - хахаль?! Какой,
дескать, лесбийский разврат при живом мужике?! Тут уже раввин поддержал жену
и, призвав  меня в свидетели,  заявил, что  принцип дуализма, хоть и пагубен
для  души, известен  даже  философии.  Петхаинкам  термин  понравился  своим
благозвучием - и они загордились.
     ...Вместо Москвы  Натела  подалась в  Квинс  и объявилась  на  народном
гулянии в День Национальной Независимости.
     Петхаинцы праздновали Национальную Независимость охотно, поскольку жили
в квартирах  без центрального охлаждения,  тогда  как гуляния устраивались в
огромном  холле  Торгового  Центра,  где,  несмотря  на  скопление  недавних
выходцев  из   Африки,  Узбекистана  и  Индии,   циркулировал  остуженный  и
благовонный воздух. Если бы  июль в Нью-Йорке был посуше, как в Тбилиси, или
прохладней,  как в  Москве,  не  было бы на празднике и  меня. Я  не  терпел
сборищ.  Они утверждали правоту некоего марксистскоЪкафкианского учения, что
человек   есть   общественное   насекомое,   коллектив   которых    обладает
возможностями,  немыслимыми  для   отдельного  организма,   особенно  моего:
гулянием в честь независимости,  причем,  всеобщей,  а не своей  личной.  Об
отсутствии личной независимости напоминало присутствие жены, и, в отличие от
петхаинцев, кризис независимости я ощущал в тот день особенно остро, ибо,  в
отличие от пасшихся косяком петхаинских жен, моя не отступала от меня  ни на
шаг.
     Раввин   Ботерашвили   с  повисшей   на  его  руке   грузной  раввиншей
приветствовал  нас со  страдальческой  улыбкой. Я  радостно поздравил его  с
великим праздником. В ответ он поправил под гладко выбритым подбородком свою
каравеллу, кивнул в  сторону петхаинских жен и шепотом поздравил меня с тем,
что  моя, как видно, так  и  не примкнула к  дуализму.  Наградил  ее за  это
поцелуем  руки с  изнанки.  Потом повернул  голову  и  чмокнул  в  волосатый
подбородок свою жену. Похвалился, что она всю жизнь следует за ним по пятам,
"как  следовала  за Гамлетом  тень  его отца".  Я  не  понял  сравнения,  но
отозвался вопросом о том  -  не  гложет ли его боль  в  селезенке.  Не понял
теперь он. Я выразился более  возвышенно:  отчего на мудром раввинском  лице
стынет печать вселенского страдания?
     Ответила  раввинша: вчера  она купила ему вот  эти итальянские туфли  с
фантастической скидкой по случаю  Независимости;  размер  не  тот,  но можно
разносить.   Я   сообщил  ей   страшную  вещь:  местный  писатель  Хемингуэй
застрелился  в свое  время  именно из-за того, что жали  ботинки. Ни она, ни
раввин  не поверили  мне; я оскорбился, но жена ущипнула меня в  локоть, и я
поменял  тему.  Спросил:  не правда ли,  что в холле  пахнет пряным  запахом
прижженных  трав?  Именно!  -   согласился   раввин:  американская  культура
благовоний  не  перестает  поражать его  воображение. Раввинша добавила, что
аромат напоминает ей  бабушкину деревню в Западной Грузии,  что у  нее  ноет
сердце и хочется от счастья плакать, а посему следует приобрести распылитель
с запахом прижженных трав.
     Гвалт в  холле нарастал  быстро и  настойчиво, как  шум приземляющегося
"корабля дураков". Росла и теснота: люди стали толкаться, и всех обволакивал
дух  непоспешающего  гулянья. Повсюду  пестрели  разноцветные  лотки: орехи,
блины,  пироги,  пицца, бублики,  шашлыки,  фалафелы,  раки, устрицы,  тако,
джаиро,  -  все,  что  бурлящий  котел  Америки  выбрасывает  чревоугодливым
пришельцам из Старого Света. Покупали пищу все кроме самых новых пришельцев,
которые, тем не менее,  понатаскали сандвичей  из дому,  но к которым  мы  с
раввином  себя  уже  не  относили  и  потому могли  щегольнуть  перед женами
приобретением  в  складчину  объемистой   коробки  с  пушистыми  кукурузными
хлопьями...
     Со  всех  сторон, даже  с верхних  ярусов,  доносились  по-праздничному
наглые  звуки чавканья бесчисленных ртов.  Гадких запахов не было, -  только
звуки, и, подобно раввину, я ощущал гордость за американскую культуру борьбы
со  зловониями. Что же касается  гадких звуков разжевывания и  проглатывания
пищи, - я с  доверием посматривал в  сторону помоста в конце холла. Согласно
обещанию, с минуты на минуту, после короткого митинга, к микрофонам на сцене
вылетят из-за гардины музыкальные удальцы из Мексики, - и  стеклянный  купол
над  этим захмелевшим от обжорства пространством задребезжит  от  оглушающих
ритмов  во  славу  национальной  независимости  гринго,  самого  старшего  в
братской семье народов Нового Света.
     И  правда: не успел  я  ответить  на приветствие протиснувшегося к  нам
доктора  Даварашвили,  как  на сцену плеснул сзади - нам  в глаза - слепящий
свет юпитеров,  а из  группы  выступивших из-за гардины  людей  отделился  и
шагнул к  микрофону фундаментально упитанный рыжеволосый гринго  с рыжими же
подтяжками и с универсальным голосом представителя власти. Сразу же объявил,
что все  мы, собравшиеся в  холле, живем в самое историческое  из времен, но
объяснять не стал. Раввин одобрительно  качнул головой, а доктор шепнул мне,
что англосакса звать мистер Пэнн и он является председателем Торговой Палаты
всего  Квинса. Мистер Пэнн  сказал еще,  что Америка есть оплот мира во всем
мире и представляет  собой  лучшее изо всего, что  случилось с человечеством
после  того, как  оно слезло  с  деревьев  и  создало  Библию.  Раввин снова
согласился, а  оратор воскликнул,  что будущее Америки сосредоточено в руках
простых  тружеников,  и потому всем  нам  следует  проявлять  осторожность в
движении   к  цели,   которую   он   тоже   не   назвал.  Раввин   испугался
ответственности,  а  доктор  объявил нам, что оратор является его пациентом.
Жена  ущипнула меня в локоть,  чтобы  я  вдруг не  позволил себе  усомниться
вслух,  что  мистер Пэнн, крупный начальник и  англосакс,  нашел необходимым
лечиться у петхаинца.
     Хотя  ущипнули меня, - дрогнула рука  у  раввинши. Коробка  с кукурузой
полетела вниз. Раввин,  доктор и  я кинулись  подбирать хлопья с  мраморного
настила. Сидя на  корточках, Залман спросил шепотом у Даварашвили -  не смог
бы он в процессе лечения походатайствовать перед мистером Пэнном об удвоении
государственной  дотации  на  закупку нами,  петхаинцами, синагоги в Квинсе.
Ответил  ему  мистер Пэнн: объявил, что  только  американское  правительство
является  правительством  законов,  а  не  людей.   То   есть  ответ   вышел
отрицательный, ибо по  закону правительство  не  может выделить  нам  больше
того, что нам же удалось собрать между собой. Доктор, тем не менее, пообещал
поговорить с оратором в процессе лечения. Сказал даже, будто  у нас неплохой
шанс,  поскольку - и это секрет! - наиболее благосклонно оратор  относится к
грузинам. Ненавидит же  дальнеазиатов: зовет  их  недоносками  и возмущается
тем, что им не запрещают иммигрировать. Продолжая подбирать кукурузу, доктор
прыснул  со смеху  и  сообщил, что  вспомнил  рассказанный  мистером  Пэнном
анекдот о корейцах: даже эпилептики среди  них легко тут пристраиваются, - в
качестве   сексуальных  вибраторов.  Раввин  застенчиво  улыбнулся,   но   я
рассмеялся громко: передо мной  стояли и жужжали,  как вибраторы, кореянки с
одинаково кривыми ногами в бесцветных ситцевых шортах.
     Одна из них обернулась и растерялась,  увидев  меня - на корточках и со
вскинутыми на  нее глазами. Отшатнулась и бросила подругам звонкую корейскую
фразу, - как  если  бы  вдруг оборвалась пружина в  механизме. Вибраторы все
вместе  испортились, - умолкли и тоже испугались, ибо на корточках  сидел не
только я. Перекинулись взглядами, проткнули, как буравчики, брешь в  толпе и
скрылись.
     Мистер  Пэнн  тотчас  же заговорил  о  них. Особенно  охотно,  радостно
объявил он, приезжают к нам из Азии. За последние  годы  иммиграция корейцев
выросла  на  108  процентов! Теперь  уже  затряслись  в  хохоте и  раввин  с
доктором.  Моя жена и раввинша глядели на нас с недоумением.  Я  взглянул  в
сторону  юпитеров, на  фоне которых,  под  аплодисменты толпы,  мистер  Пэнн
отошел  от микрофона и уступил место  следующему оратору, - тощему корейцу с
кривыми ногами в бесцветных ситцевых шортах. Кореец квакнул  несколько слов,
и  они оказались английскими: спасибо, дескать, Америке!  И слава! И вообще!
Подумал  и еще раз  квакнул: в  Америке  лучше,  чем  в  Корее!  Очень  рад!
Демократия! Снова подумал: прогресс! Труд! Свобода!  Равенство!  Братство! И
вообще! Потом еще  раз подумал, но  ничего  больше сообщить по-английски  не
пожелал, раскланялся и спустил в себе пружину: выстрелил корейскую фразу.
     В разных  конца холла одобрительно и  дружно  застрекотали вибраторы, и
под  аплодисменты  толпы  корейца  обступили фотографы. Я  снова  прыснул со
смеху. Залман  сделал то же самое и нечаянно толкнул раввиншу, которая снова
выронила из рук коробку с  кукурузой. Мы втроем  переглянулись, взорвались в
хохоте и  опять же - теперь, однако, с радостью - бросились вниз на корточки
подбирать хлопья и наслаждаться внезапным  ребяческим припадком беспечности,
который случается лишь с независимыми янки в голливудских боевиках.
     "Жжжжж"  --  жужжал  сквозь  гогот  Даварашвили  и вертел  указательным
пальцем, подражая вибратору. Залман перешел на четвереньки и, мотая головой,
ржал,  как  взбесившийся  конь.  Сидя  на  корточках,  я  повизгивал,  терял
равновесие и, пытаясь удержаться, хватался поминутно  за рыжие, как у Пэнна,
подтяжки на раввинской спине.  "Еще, еще! --  повернулся  к нам, всхлипывая,
доктор. -- Про наших  докторов!" - и покрутил тремя пальцами в воздухе. "Ну,
ну?"  --  захихикал  раввин. Даварашвили  проглотил слюну и  зашептал:  "Про
проктолога это,  про  жопного  доктора.  Они, знаешь, ставят  диагноз  одним
пальцем - жик туда  и диагноз готов!" "Ну, ну?" -- торопил  раввин. "А  один
проктолог  из  беженцев пихает туда  больному сразу три  пальца!  Почему? На
случай, если больной потребует консилиум!"
     Раввин  расставил локти шире и, уронив  голову на пол, затрясся,  как в
лихорадке,  а потом  принялся  хлопать ладонями  по мраморному полу. Мы же с
доктором хохотали уже не  над проктологом, а над Залманом. Когда раввин стал
униматься,  Даварашвили  не позволил ему приподнять  голову, - склонился над
нею и зачастил: "А вот тебе еще: какая разница между распятием и обрезанием?
Отвечаю: распятие  лучше, -  отделываешься от еврея сразу, а не по  частям!"
Зеленая фетровая шляпа отделилась от Залмановой головы и упала рядом с  нею,
ковшом вверх. Раввин уже стонал. Стоя теперь на коленях, доктор жмурился  от
беззвучного хохота и то раскидывал руки  в стороны - это распятый еврей! - а
то складывал  их  и  чиркал  одним указательным пальцем  по другому:  а  это
обрезанный!  Зарывшись  головою  в  колени,  я  гикал,   икал,  считал  себя
счастливейшим  из трех долдонов и наслаждался беспечностью существования. Не
было привычного страха, что кто-нибудь или что-нибудь снова посягнет на  мое
право  быть  беспробудно глупым, как любой на свете  праздник,  тем более, -
праздник независимости.
     ...Посягнула, как и прежде, жена:  пригнувшись надо  мной и поблескивая
кроткими  глазами, потребовала подняться на ноги.  Раввинша  сделала  то  же
самое,  но  - с  раввином. Даже  докторша,  страстная  сторонница  дуализма,
бросила  подруг, протиснулась к нам, вцепилась в  трясущиеся плечи супруга и
стала вытягивать его в вертикальную позу. Все мы - "три петхаинских долдона"
- походили,  должно  быть, на загулявших  чаплиновских пьянчуг, которых жены
стараются  вытащить из грязной лужи и поставить  торчком,  - как это принято
среди трезвых. После нелегкой борьбы женам удалось вернуть нас к независимым
соотечественникам. Благодаря вкусу  к инерции, дольше  всех сопротивлялся я.
Выпрямившись и защелкнув мускулы в  коленных сгибах, повернулся к  доктору с
раввином  - перемигнуться. С застывшими  лицами, они  стояли на цыпочках, не
шевелились и не смотрели в мою сторону.
     -- Туда! -- шепнула жена и развернула мою голову к сцене.
     Я  как раз  не  удивился.  Напротив: было такое ощущение, что, наконец,
случилось то, чему давно уже пора случиться.




     ...Она даже  снилась  мне  на предыдущей  неделе: мы  втроем,  она, я и
ИсабелаЪРуфь, лежим друг к другу впритык на пустынном гавайском пляже, лицом
к коснувшемуся воды солнечному диску. Они  наблюдают розовый  закат и держат
меня в неволе:  связали мне  руки  за  спиной  и  не  позволяют  мыслить  об
оставленной в Квинсе семье. Удается им это легко: то одна, то другая теребит
мне  волосы на  загривке  и  требует  читать  вслух  из  раскрытой  Бретской
рукописи. Читаю, но получается не из Библии, а из запретного евангелия. Того
самого, о котором директор музея рассказал Фейхтвангеру.
     "Ученики спросили Иисуса: Когда же наступит Царствие? Иисус сказал: Оно
не наступит как итог ожидания, и о нем нельзя будет сказать - Вот оно здесь!
Или - Вот оно  там! Скорее всего Царствие Отца  Нашего давно уже рассеяно по
земле,  но  люди  его  не  видят...  Тот,  кто  доискивается,  да  продолжит
доискиваться. Когда доищется - его  возьмет печаль. После  печали  же к нему
придет удивление, и скоро он станет владычествовать надо всем."
     -- Еще! -- велела Натела и перевернула страницу.
     "Иисус  сказал:  Ежели  плоть заявилась  в  этот мир благодаря  духу, -
удивление. Но  если дух стал  существовать  благодаря плоти, - удивление  из
удивлений. Воистину, диву даюсь: как получилось, что такое великое богатство
поселилось среди такой нищеты!"
     -- Еще, еще! -- требовали женщины и смотрели на закат.
     "Ученики спросили  его:  Кто ты  есть что  говоришь такие  слова? Иисус
ответил:  Вы не догадываетесь, увы,  кто  я  есть по  тем словам,  которые я
говорю  вам. Вы уподобились евреям, ибо евреи  любят древо, но презирают его
плоды, либо же любят плоды и презирают древо."
     -- Не останавливайся! -- сказала Исабелла-Руфь.
     "Вот ложе;  двое возлягут на него отвести дух: один из  них погибнет, а
другой будет жить."
     Потом обе насытились мудростью, а солнце скрылось - и  стало темно. Они
перевернули меня на спину - и произошло молчание...
     ...Я  ждал Нателу со дня на день, потому что Петхаин находился теперь в
Америке. Каждому нужен родной народ. Главная беда в  жизни - смерть, которую
закрывают от глаз сперва родители, а потом - родной народ. Натела  сказала в
микрофон и об этом, но другими словами.
     Из-за волнения я слушал ее  отрывками, но сама она выглядела спокойной:
хотя говорила по бумажке  и с акцентом, -  говорила  уверенно. Издали Натела
казалась мне  состарившейся, а глаза - когда смотрела в толпу  - походили на
уставшие  от смотрения  кровавые раны. Особенно  когда  их слепили  блицами.
Фотографировали  беспрерывно,  как  если  бы  пытались застать  ее в  момент
оглашения важной истины или отъявленной лжи. Но говорила она как раз просто:
в  отличие от  большинства, приехала не  в Америку, но к  своему народу, что
возможно только в Америке, - так же, как отличаться от большинства позволено
только здесь.
     Народ - в том числе и родной - либо не понял этих слов, либо не поверил
им: аплодировать не  стал.  Сконфуженная молчанием,  Натела  раскланялась  и
попятилась назад. Снова появился мистер Пэнн. Обхватил ее за талию и объявил
в  микрофон,  что госпожа  Элигулова приехала из  благодатной  Грузии  и  не
только,  оказывается,  отказалась от  финансовой помощи, но привезла с собой
важный подарок: от имени всех грузинских  евреев она передала музею в Квинсе
древнюю рукопись Ветхого Завета. И стал ей аплодировать от имени квинсовцев.
Толпа поддержала его сперва неуверенно, как если бы не поверила сообщению, а
потом громко и дружно, как если бы вспомнила, что Америка есть страна чудес.
Под шум аплодисментов  вылетели  на сцену  музыкальные  удальцы из  братской
Мексики, но  петхаинцы, включая  нас шестерых  - раввина, доктора и  меня  с
женами -  высыпали,  не сговариваясь,  на улицу ко входу в Торговый Центр  и
скучились  там. Было очень  жарко  и  душно,  но  никто не  рисковал  начать
разговор об Элигуловой: бубнили только, что в День Независимости в Нью-Йорке
всегда очень жарко и душно.
     Мне представилось,  будто  в  глубине  души каждый из бубнивших о  жаре
петхаинцев испытывал не только  гордость за Нателу, но даже  нежность к ней,
тем более,  что  в праздничные  дни  люди  кажутся менее  зловредными, чем в
будни.  Что  бы  ни  говорить о  ней  или думать, - в  этом  хаосе непонятых
страстей,  в Америке, Натела являлась их плотью и кровью. И даже если душа у
нее порченая,  то не пора ли  осознать хотя  бы на чужбине,  что эта душа  -
частица нашей собственной  и что другого источника  кроме  добра нет даже  у
зла...
     -- Чего она, стерва, от нас хочет? -- сказала раввинша.
     Все сразу умолкли. Паузу нарушил раввин:
     -- Хочет жить с нами.
     -- А  зачем?! --  возмутилась раввинша.  -- Зачем вдруг такое надумала?
Купила же себе камень в Петхаине, там бы и оставалась. Не к добру это, билив
ми!
     Петхаинцы  поверили:  не  к  добру.  Мне  стало стыдно  за  собственное
молчание, и я сказал:
     -- А что нам? Она же ничего ни у кого из нас не просит.
     --  А  зачем ей мы?!  --  возмутилась теперь  докторша.  -- Она  все  с
американцами, с начальниками! Видели как этот, с рыжими подтяжками, за талию
ее? Видели?
     -- При чем тут рыжие подтяжки?! -- возмутился раввин.
     -- Я не о подтяжках, -- оправдалась докторша, --  я о том, что он очень
крепко держал ее за талию!
     -- Но я  поражаюсь  другому!  -- отозвался  ее муж. -- Отдать  нашу  же
библию не нам, а какому-то вонючему музею!
     -- Нашу?! -- возразил я. --  Вспомни откуда книга эта  в Грузию попала.
Из Греции. А кто привез? Испанка.
     -- Но это ж Америка! -- напомнил мне доктор.
     -- А кому бы ты приказал ей книгу возвращать? Испании? Или Греции? Куда
мы приехали, в конце концов? Не в Америку ли?
     -- Америке  на все плевать! Спрашиваешь тут у человека: "Как живешь?" -
а он тебе: "Файн!", то есть "пошел на фиг!"
     Доктор  сердился  не  на  Америку и даже не на  Нателу,  но  на судьбу,
распорядившуюся библией не в его пользу:
     -- Никто  тут  за библию  эту не скажет нам  спасибо, никто! Здесь  нет
хозяина, главного народа! Пусть хотя бы лежала где лежала!
     -- В Гебе?! -- воскликнул я, сознавая, что недопонимаю Нателу  и сам, -
хотя мне давно уже хотелось сказать что-нибудь в ее защиту. -- Не в Гебе же!
И потом: в Петхаине тоже уже нет главного народа!
     -- Дело не в этом, -- вмешался раввин. -- Можно ведь было ее продать, а
деньги - нам для синагоги. А продать Израилю!
     Петхаинцы дружно согласились: продать бы  Израилю,  а деньги  - нам для
синагоги. Возник вопрос: а нельзя  ли оспорить этот дар? Ведь, по сути дела,
книга принадлежит не Нателе Элигуловой, а  нам, петхаинцам! К удивлению моей
жены, я горячо  поддержал эту  идею,  ибо в процессе дискуссии  мне  удалось
выяснить  у  себя,  что,  подобно  остальным  петхаинцам, я на нее сердился.
Впрочем, сердиться у меня было оснований больше, чем у остальных: во-первых,
я  был председателем  Землячества, а главное,  план  по вызволению библии из
Гебе и возвращению  ее народу принадлежал мне. Прежде, чем бежать с книгой в
квинсовский музей,  Нателе следовало связаться хотя бы  со  мной:  вот, мол,
привезла  библию, как  с нею быть? Твоя идея  - ты и решай! Дело даже  не  в
библии. Предположим,  что ее не было и в  помине! Или - Натела ее с собой не
привезла.  В любом случае  ей  надлежало  связаться со  мной: вот,  дескать,
приехала! Не  у меня  ли она  спрашивала на лестнице: любишь,  не любишь?...
Издевалась?!
     -- Я уверен, что нам надо оспорить этот дар! -- заявил я.
     -- Свяжись с адвокатом! -- кивнул раввин.  -- А я поговорю с Рэбе. И не
мешало бы связаться еще с прессой!
     -- Свяжемся! -- пообещал я. -- Еще  как свяжемся! Потому что, знаете...
даже нет  слов!  Очень нечутко  с ее  стороны! Очень! Никто  не имеет  права
действовать от имени народа без его мандата!
     -- Именно! -- подхватил доктор. -- Особенно - народа многострадального!
За кого она нас принимает! Мы же в Америке!
     Петхаинцы зашумели: за  кого она, действительно, нас принимает?! Мы же,
билив  ми,  не   в  Петхаине!  Шумели  долго,  но,  в  конце  концов,  стали
догадываться,  что если сейчас  же  не укроются  от духоты  и  жары,  станут
народом еще более многострадальным.
     -- Вернемся  в здание, -- предложил раввин и пошел впереди паствы. -- И
запомните: подойдет к нам, молчать! Ни слова о книге!
     -- Правильно, ни слова! -- шагал я рядом.
     -- Как  же  так?! --  выпалила  вдруг  моя  жена.  -- Вы  что  -  с ума
посходили?! Так же  нельзя! Человек  только  приехал,  а мы... Надо хотя  бы
пригласить на обед, приласкать, пригреть. Или просто поговорить...
     -- Я приглашать не намерена! -- отозвалась докторша.
     -- Я зову ее к себе, -- сказала жена.
     -- Меня там не будет! -- пригрозила докторша.
     -- Меня тоже! -- заявил я.
     --  Ты что - тоже спятил? --  осведомилась у меня жена. -- Что с  тобой
произошло?  От  жары, наверное! Я лично  иду  ее разыскивать и приглашать  к
себе,  а  там  кто из  вас  захочет,  тот  и  придет!  - и,  отделившись  от
многострадального   народа,   она  скрылась  в  веселой  толпе  разноцветных
американцев, ошалевших от пищи, независимости и мексиканских ритмов.




     Как и следовало ждать, Натела отказалась  от приглашения: сослалась  на
недомогание.  Обещала  пригласить всех к  себе сама как  только  устроится с
жильем.  Устроилась скоро, - и об обещании забыла. Взамен  сделала  то, чего
никто из нас  не ждал: прислала с прислуживавшей ей  одесситкой Раей раввину
чек на 25  тысяч и  записку,  в которой  велела ему  связаться  с Пэнном для
завершения переговоров о постройке  грузинской синагоги в Квинсе или закупке
здания. Сообщила  еще, что согласие о содействии  она от властей уже  имеет.
Сообщение оказалось  правдивым, так  же как - действительным  присланный  ею
чек. Через три месяца петхаинцы праздновали открытие собственной синагоги на
Йеллоустон и очень этим гордились.
     На  открытие  пришли  журналисты  из  телевидения,  раввины  из Квинса,
Манхэттена  и  Бруклина,  и даже  представители нью-йоркской  мэрии. Каждому
хотелось засвидетельствовать общеизвестное: Америка есть страна чудес, где у
каждого, кто  способен мыслить трезво, голова идет кругом от счастья  и  где
для  достижения максимума,  -  частного канала связи с  небесами, достаточно
иметь минимум, - 25 тысяч. Не  было на открытии  только Элигуловой. Опять же
прислала деньги - теперь уже  наличными - для  покрытия банкетных расходов и
записку, в которой в связи с недомоганием заранее извинялась за отсутствие.
     С  ходом  времени  при  упоминании  Нателы  петхаинцы  стали  проявлять
признаки  особого  беспокойства,  которое,  в  зависимости  от сопутствующих
симптомов, приписывают либо жалости, либо совести. Доктор - и тот признался,
что испытываемое им счастье  от успехов, выпавших в  Америке на долю общины,
оказалось бы полнее,  если бы нам удалось  протоптать  тропинку к роскошному
особняку Нателы, в котором можно напороться на влиятельных людей.  Признался
он  мне  в этом  по  телефону  после того,  как увидел  особняк  изнутри - в
телевизионной программе  о  новых эмигрантах, в которой знаменитая  Джессика
Савич, тоже ныне покойная,  рассказала зрителям о  встрече  с  замечательной
женщиной из Грузии, поселившейся в Квинсе среди родного народа и оказывающей
ему посильную помощь.
     Особняк понравился не только доктору, но он оказался единственным, кто,
судя по виду Нателиного лица на экране, предположил, что, если она не хлещет
водку или не занюхивается  белым порошком,  то, стало быть, серьезно больна.
Глаза изменились  даже после  Дня Независимости: веки под зрачками обвисли и
потемнели,  а  белки  стали  красными,  как если  бы  сочились  кровью.  Она
поминутно прикладывала к глазам салфетку и извинялась, ссылаясь на лампу над
телекамерой.  Интерьер  гостиной,  однако,   произвел  на  петхаинцев  такое
впечатление,   что   они  категорически  исключили   возможность  болезни  и
заключили,  будто  Натела  пропивает   бриллианты  в   бессонных   оргиях  с
представителями  тележурналистики,  тоже,   по   их  мнению,   отличавшимися
нездоровым выражением лица.
     Зависть, которую  разбередила передача  в  сердцах  петхаинцев, начисто
изгнала  оттуда завязавшееся  было теплое чувство  к  Элигуловой.  Ее  стали
обвинять уже и в американском лицемерии: деньги  на синагогу,  так же, как и
подарок музею,  - это, дескать, дешевый  местный трюк  во  имя паблисити,  а
Джессика  Савич  -  тоже  с  припухшими веками - это  тайная  развратница и,
наверное, коммунистка: нашла, мол, кого называть "замечательной женщиной  из
Грузии"! А зачем, спрашивал я, Нателе это  паблисити?! Те из петхаинцев, кто
за  ответом не отсылал меня к генералу Абасову в Москву, отвечали  просто: а
затем,  что  выуживает себе  новую  жертву - опять  же из богатых, но  тупых
романтиков, падких  до прищуренных глаз и загадочных заявлений. Имели в виду
ее беседу с Савич.
     Савич задала  ей  дежурный вопрос:  мучает ли  ностальгия? Только в той
мере,  ответила Элигулова, в  какой она есть  часть меланхолии.  Меланхолии,
удивилась Савич, что вы хотите сказать? Ностальгия,  проговорила  Натела и -
верно! -  прищурила глаза,  есть  приступ  меланхолии,  то есть парализующей
печали  по  поводу прощания с жизнью,  с самою собой. Прощания, переспросила
Савич.  Да,  прощания,  ответила  Элигулова  грудным голосом;  всякая  жизнь
состоит  из  череды прощаний,  а  у нас, эмигрантов, одним  таким  долгим  и
мучительным  приступом  больше. Савич  снисходительно  улыбнулась и сказала,
что,  хоть это и забавно, осталось полторы минуты: назовите  нам быстро вашу
героиню! Натела не поняла вопроса, и  Савич подсказала: кем бы  вам хотелось
быть, если бы  вы  были не собой,  - Маргарэт Тэтчер, Мартиной Навратиловой,
Джейн Фондой, датской  принцессой,  кем?  ИсабелойЪРуфь, рассмеялась Натела,
как умела смеяться раньше.  Кто  такая ИсабелаЪРуфь, удивилась Савич. У  нас
есть время,  спросила  Натела. Да, сказала Савич, 20 секунд. Забудьте о ней,
хмыкнула Натела.
     В отличие от Даварашвили, меня насторожил не  вид Нателы, - насторожила
ее искренность. Она  была  слишком  умна, чтобы  честно делиться с  публикой
мыслями. Тем более такими, которые публику не устраивают.  Савич спросила  -
что  могла  бы та сказать об Америке, и  Натела ответила: все,  что  угодно;
Америка  - единственная страна, о  которой  можно говорить всякое, хорошее и
дурное, и  все будет правдой, потому  что только Америка ничем не отличается
от остального мира. Никто  из эмигрантов не  рискнул бы  врезать такое новой
отчизне,  91%  населения  которой,  по  статистике,  объявленной  в  той  же
телепрограмме,  лжет ежедневно и, стало  быть, желает слышать о себе  именно
ложь.  Натела  рискнула, и,  следовательно, либо  ей не с кем было общаться,
либо же ей все уже было нипочем.
     Эта  передача состоялась в воскресный вечер, и "протоптать  тропинку  в
роскошный особняк" я наметил себе в ближайший срок - во вторник. Понедельник
приберег для преодоления  гордыни. Пришлось, однако, в этот  день общаться с
гостями из ФБР.
     Одного  из  них,  Кливленда Овербая, я знал  давно, с начальных  недель
обретения свободы. Приходил тогда тоже не один и задавал каверзные  вопросы,
а  спутник записывал мои  ответы. Пытались  выяснить  почему  же все-таки  я
покинул  родину,  ежели все у  меня  было  там  именно так,  как  показано в
анкетах. Ответил как положено: девальвация духа! Почему же  тогда в Америку,
удивился  Кливленд. А  потому,  что  это  -  единственное место,  где  можно
освободиться  от  родины и других дурных  привычек,  -  сентиментальности  и
курения.
     Кливленд Овербай мне  нравился, потому что быструю речь я тогда понимал
нелегко, а  он задавал вопросы медленно.  На третий день я сделал обобщающее
заявление: я не шпион и прибыл в Штаты не по заданию ГеБе, а по собственному
почину. Услышав слово "ГеБе",  писец,  неЪКливленд,  расплылся  в  блаженной
улыбке: а были ли контакты - с этим,  как  же  это выЁвыразились?  - с ГеБе?
Конечно, были, удивился я. На следующее утро помимо Кливленда объявились уже
два  неЪКливленда. Допрашивали долго, хотя напоминали,  что жанр  называется
"беседой  за  чаем",  которым жена поила нас щедро.  Вторая  чашка оказалась
чересчур горячей, и новый неЪКливленд осторожно опустил ее на стол, подул на
нее  и  задал  мне  вопрос,  ради которого  пришел:  а  дали ли мне  в  ГеБе
поручение?  Я  задумался  и  решил  сознаться,  поскольку,  щеголяя  широким
диапазоном принципов, то есть безнравственностью, враждующие разведки друг с
другом порой любезничают, и,  стало быть, протокол моего диалога с  Абасовым
вполне  мог  прибыть  в Штаты задолго  до меня.  Кроме протокола  от Абасова
подумал  о евангелии от Матфея:  "Нет  ничего сокровенного, что не открылось
бы, и тайного, что не стало бы явным". Посмотрев агентам  в глаза, я сказал,
что начальник контрразведки поручил мне жить  тут как живу, - то есть  среди
родного  народа,  в  осмысленной  о  нем  заботе.  После  некоторого времени
Кливленд рассмеялся, попрощался  и сказал,  что у него четверо детей,  а сам
увлекается дзенЪбуддизмом, почему иногда он мыслит, а иногда он есть.
     По  избрании меня председателем Землячества он  навещал меня уже только
по  праздникам  и без спутников: пил  чай, рассуждал о  технике  медитации и
задавал вопросы о новоприбывших петхаинцах. Я сознавал, что чаепитие со мной
входит в его обязанности и не возражал, поскольку у него было четверо детей.
К тому же информацию, которую я поставлял, приходилось измышлять, и это меня
забавляло.  Кливленд,  конечно,  догадывался об этом,  но  уважал меня и все
записывал. Про Занзибара Атанелова, например, я рассказал, что он отличается
феноменальной стыдливостью в присутствии участниц своих ночных фантазий: как
многим петхаинским мужикам,  ему кажется,  будто к восходу солнца содержание
его снов становится известным каждой воображенной им  сексуальной партнерше.
В свою очередь, Кливленд Овербай забавлял меня рассказами  о дзене,  который
восхищал  меня по той великолепной причине, что отвергает быстро  портящийся
мир ясных  идей и  орудует парадоксами, -  непостижимыми, как  бесхитростное
существование, но вышибающими человека из его обычного состояния транса.
     -- Вот, скажем, искусство  чаепития, -- говорил мне Кливленд. -- Знаешь
ли - как описывал его Учитель Рикью?
     Я не знал. Это искусство, сказал Учитель, поражает простотой  и состоит
из умения  кипятить  воду,  заваривать в  ней  чай  и пить его! А  что такое
молчание? Я  не  знал и этого:  молчание есть  высшая  форма  красноречия  и
откровения.  Это  мне  понравилось  настолько,  что,  если  бы  Кливленд  не
прекратил  вдруг  своих  визитов,  я  перестал  бы  подкармливать  его  даже
художественной  информацией, которую  он  из  меня  вытягивал.  Вместо  него
приходили уже  другие, неЪКливленды. Приходили для проформы, поскольку в  их
обществе свою словоохотливость я ограничивал пусть глубокомысленнейшим, но и
кратчайшим из признаний: ничего не знаю. Они меня не вдохновляли, а Кливленд
перестал приходить, ибо, несмотря на любовь к дзену, стал,  подобно Абасову,
крупным  начальником,  -  по  всем эмигрантам  во всей  Америке, и,  подобно
Абасову же, перебрался в столицу.
     Пришел один только раз, в понедельник, накануне намеченного мною похода
в  особняк  Нателы  Элигуловой  -  и сразу же  заговорил  именно  о  ней, не
дожидаясь  чая  и не  дав  мне времени привыкнуть к его полинявшей в столице
внешности. Исчезли даже волосы на черепе, зато в  осанке появилась бодрость,
ибо в Вашингтоне  не признают права  на  печаль  или  поражения. Сказал, что
разговор предстоит  серьезней, чем бывало, - иначе бы не приехал в Нью-Йорк,
- и просил отвечать без художеств, то есть  как гражданин.  Тем более,  что,
добавил  он,  Нателой  заинтересовались  "важные  люди  в  системе".  Так  и
выразился -  "в  системе",  словно  хотел  внушить  мне,  что  вне ее  нынче
существовать неприлично и что временам одиночек нет возврата нигде.
     "Важных  людей в системе" интересовали вопросы, на которые я ответов не
имел.  Знала ли  Натела кого-нибудь из американцев до  эмиграции?  Могли  ли
петхаинцы до ее  приезда  осуществлять связь между нею и мистером  Пэнном из
Торговой Палаты Квинса,  а  также сенатором Холперном, то  есть Гальпериным,
приславшим  ей,  оказывается, цветы  на  адрес синагоги?  Возможно  ли,  что
Бретская  библия существует в двух экземплярах, и если да, то  каким образом
один из них мог оказаться в Израиле? Правда ли, что,  подобно  своей матери,
Натела принадлежит к тайной кавказской секте, которая чтит камень в качестве
символа неизменяемости и телесности  мира, а также верит, будто человеческий
дух  возникает  из  раскрошенного в пыль камня?  И правда ли еще, что помимо
наследственного камушка на шее Натела  привезла  из  Петхаина  груду  старых
окатышей,  как  делали то  в древности  уходящие в кочевье племенные  вожди,
которые  боялись исчезновения своего народа? Можно ли  допустить, будто отец
Элигуловой покончил самоубийством не  из-за любви к супруге, а  в результате
приступа черной меланхолии? И еще: можно  ли предположить,  что Натела уйдет
из жизни  в  качестве  жертвы  такого  же приступа? И  наконец:  если  вдруг
объявить, что она ушла из жизни  именно по  этой причине, - станет ли в этом
кто-нибудь сомневаться?
     Эти  вопросы  возбудили  меня  и  породили много  подозрений.  Ответов,
однако,  я  не  имел. Так и  сказал  Кливленду,  без  художеств.  Но  он  не
огорчился. Смысл его визита заключался, видимо, не в том, чтобы услышать мои
ответы на его  вопросы, но  в том, чтобы подсказать мне его ответы на те мои
вопросы, которым суждено было скоро возникнуть. На эту  мысль навел меня тот
единственный из его вопросов, на который я все-таки сумел ответить и который
Кливленд задал мне с видом человека, давно уже этим ответом располагающего.
     Прежде, чем задать  его,  он  протянул  мне большую фотографию, в левом
углу которой стояла дата трехдневной давности. Это был  кадр из видеопленки:
на  фоне  центральной нью-йоркской  библиотеки импозантный  мужчина жевал со
страдальческой улыбкой проткнутую сосиской булочку. Поначалу показалось, что
мужчина  сочувствует  пожираемой булочке,  но,  присмотревшись,  я пришел  к
выводу, что  страдание во взгляде  порождено  более серьезным  переживанием:
либо приступом гастрита, либо мыслью о неотвязном венерическом недуге.
     -- Абасов? -- сказал Кливленд и сам же кивнул головой.
     Готовность,  с  которой  я   опознал   генерала,   ввела   Кливленда  в
заблуждение: он вдруг предложил мне завтра же наведаться в роскошный особняк
и выкрасть у Нателы дневник.
     -- Выкрасть дневник? -- не поверил я.
     -- Или увести хозяйку из дому, -- ответил не-Кливленд. -- В этом случае
мы позаботились бы о дневнике сами...
     -- Почему?! -- вскрикнул я.
     -- Ну, а кто еще? -- не понял он.
     -- Почему, говорю, сочли возможным предложить мне такое?!
     Теперь  уже  не-Кливленд передал  взглядом  вопрос Кливленду, но тот не
ответил. Впрочем, ответа  я и  не  ждал; он  был  мне ясен: Овербая  ввела в
заблуждение  готовность,  с  которой  я  опознал  Абасова,  хотя  с  тою  же
готовностью я опознал бы и Кливленда для Абасова; они стоили друг друга, ибо
оба  заподозрили  меня в том,  что я способен  быть  сразу и  гражданином, и
патриотом...  Тотчас же возникло  желание выпроводить Кливленда и предложить
ему в  дорогу два близко  расположенных друг к другу адреса. Из чувства меры
назвал  лишь  один,  менее  зловонный. Потребовал у  него  вернуться  откуда
объявился. Не в географическом смысле, а в биологическом, - в утробу. И не в
этих словах, а без художеств...
     С  Овербаем  мы  больше  не  встречались, хотя  в  утробу  он  так и не
возвратился.  Уехал  и в Вашингтон не сразу:  наутро мне  позвонил доктор  и
справился - правда  ли, что Бретская библия существует в двух экземплярах. А
через неделю  моя жена приметила Кливленда  в бесцветном Олдсмобиле напротив
кирпичного особняка Элигуловой.
     В  особняк этот я так и не сходил. Из страха, что  мне, увы,  не  чуждо
ничто человеческое.  Если бы  вдруг  Натела  послала меня туда  же,  куда  я
предложил  вернуться  Кливленду, я  бы вполне  мог рассерчать  и, вообразив,
будто поддался  приступу пароксического патриотизма, лишить ее дневника. И в
этом случае я бы стал скоро горько раскаиваться, поскольку через две  недели
после  того,  как я  не  сходил  к Нателе и через три дня  после  того,  как
прислуживавшая  ей  одесситка Рая с  изумлением  рассказала петхаинцам,  что
кто-то,  оказывается,  выкрал  у  хозяйки не  деньги  или  драгоценности,  а
дневник,  - та же самая Рая, вся  в слезах, прибежала в  синагогу  с  дурною
вестью: Натела не отпирает ей дверь и не откликается...




     Смерть Элигуловой  вызвала  среди  петхаинцев  глубокое замешательство.
Одни были удручены, другие  испытывали  тревогу,  третьи жалость,  четвертые
угрызения  совести.  На  последней  панихиде,  во  дворе  синагоги, женщины,
постоянно  злословившие об усопшей,  стыдливо теперь всхлипывали и, несмотря
на ее изношенный вид, наперебой  утверждали, что даже в гробу, с почерневшим
шрамом на губе, Натела  смотрится  величественно, как библейская Юдифь. Одна
только раввинша осмелилась предположить, будто  при должном  уходе за  собой
любая  петхаинская  баба  способна  выглядеть  в  гробу  привлекательно.  Ее
зашикали, а сам Залман произнес неожиданно добрые и теплые слова.
     К  своей  первой  надгробной  речи  он  готовился,  видимо,  тщательно:
выдерживал смысловые паузы, поднимал в  нужный момент голос и выгибал брови,
растягивал   отдельные  слоги,  сбивался  порою  на  шепот,  промокал  глаза
бумажными  салфетками  "Клинекс"  и, наконец, иллюстрировал  мысли  плавными
жестами:  лепил  в  ладонях  из  воздуха  абстрактные фигурки  и отпускал их
виснуть  или витать  в  пространстве над изголовьем гроба,  к  которому  его
теснила набившаяся  во двор  толпа. Кроме петхаинцев, всех до  одного, кроме
уличных зевак и жителей соседних с синагогой домов -  послушать Залмана или,
быть  может, проститься  с Нателой, или же просто  из  любопытства  пришли с
полтора десятка  незнакомых  мне мужчин.  Двоих из  них,  впрочем,  я вскоре
узнал: мистера Пэнна из Торговой Палаты и самого молодого из навещавших меня
неЪКливлендов. Про третьего - рядом с не-Кливлендом - сказали, что он и есть
сенатор   Холперн.  Сказали   еще,   будто  присутствовал   и  представитель
Любавичского Рэбе.
     Ради  гостей раввин  говорил по-английски, и  вместе  с непривычным для
него содержанием речи  это  делало  Залмана  неузнаваемым.  Несмотря  на его
шляпу,  огромный   острый  нос  и  неповторимую  каравеллу  на  горле,  было
впечатление, что раввина  подменили.  Даже - когда с  местных, американских,
образов  он  перешел  к петхаинским.  Дело  заключалось  не  в  стиле,  -  в
содержании. Если бы не эта панихида,  я  бы так  и не догадался, что  Залман
способен  быть совершенно иным человеком. Быть может, этого не знал бы и сам
он.
     Раввин начал с  того,  что Всевышний вмешивается  в человеческую  жизнь
только дважды: когда порождает ее и когда обрывает. Остальное время, то есть
промежуток,  Он  предоставляет  самому человеку,  -  для веселья,  музыки  и
танцев. Особенно в этой благословенной стране, в Америке!  Время от времени,
однако,  возникает  ложное  ощущение,  будто  Он хитрит,  нарушает  уговор и
встревает  в  наше  каждодневное существование. Время  от времени  Всевышний
внезапно  вырубает  музыку  в  битком набитой  дискотеке  земного бытия, - и
звонкая тишина  оглушает  ошалевшую  от бездумного кружения толпу. Потом  Он
врубает  ослепляющий  свет,  -  и  запыхавшимся  плясунам  предстает гнусное
зрелище:  взмокшие  от  пота  и искривленные в гримасах  лица  с нацеженными
кровью глазами.
     Спрашивается,  - каким  же  таким образом Всевышний  отключает музыку и
вмешивается в  наше  веселье,  в  не Свое дело? А очень просто: вмешиваясь в
Свое! Смерть - это Его дело,  и смерть всегда останавливает музыку, особенно
когда Всевышний  убивает вдруг тех, кому умирать  не  время. Спрашивается, -
почему  Он это делает?  А потому,  что только  при виде нежданных разрушений
люди, наконец,  задумываются о  том, что противостоит этим  разрушениям, - о
доброте и нравственности. Этот гроб, Натела Элигулова, - наша общая  беда  и
вина.  Для первой  смерти в общине Всевышний выбрал ее  с  умыслом: она жила
среди нас одна, без  родной  души, обязанной ее оплакать. Всевышний  желает,
чтобы  ее  оплакало все  Землячество,  потому что ибо каждый из  нас в долгу
перед нею, и виноваты все.
     Если бы не она, - упокой, Господи, ее душу! - мы с вами, петхаинцы, все
еще сидели бы  врозь по  нашим комнатушкам без этой синагоги, которая держит
нас  вместе  и  собирает  в  единый  дом  перед лицом  Всевышнего,  в единую
крохотную лодку в этом бескрайнем и опасном океане жизни. Мы хороним сегодня
человека, который помог нам удержаться на волнах вместе и которого - что  бы
мы ни говорили  -  с каждым днем нам будет недоставать все больше. Даже если
когда-нибудь мы построим тут без нее самую большую из синагог.
     Спрашивается,  - как  же  так?  А  очень  просто: люди, да простят меня
небеса, бывают иногда сильнее всякой синагоги. Хотя мы  мало общались с этою
женщиной, она была сильнее нас и сильнее синагоги, потому что сплачивала нас
вместе крепче, чем кто-нибудь другой или что-нибудь другое! Спрашивается,  -
чем?  Чем же она нас сплачивала?  Да, именно тем, какою была или какою  всем
нам казалась! Она была другой, непохожей,  и все мы постоянно о ней думали и
говорили,  а  потому  она  помогала  нам  общаться  друг  с  другом  и  либо
чувствовать  и  мыслить  одинаково,  либо   даже  притворяться,  что  у  нас
одинаковые переживания и рассуждения. Пусть даже  иногда,  но тем, какою она
была,  другою и непохожей, Натела,  друзья мои и господа мои, Натела вносила
смысл и  порядок  в нашу жизнь,  а жизнь -  это опасный хаос,  и  все вы это
знаете по  себе. Ведь что  такое порядок как не  хаос, в  котором удается за
что-нибудь ухватиться! Именно за Нателу все мы все  это время и держались...
Я  повторяю:  без Нателы  у  нас не было бы этой синагоги,  которая  сегодня
впервые  стала домом печали.  Подумаем:  без нее  у  нас  не было  бы и дома
печали.  И  хотя,  как  сказано,  в  доме  печали  каждый плачет  над  своим
собственным горем, печаль  у нас нынче общая! Всевышний забирает человека не
из моей  семьи, не из другой петхаинской семьи,  а  у всех  у нас вместе; Он
забирает человека, у  которого ее  не  было, этой семьи,  у которого не было
того, что  есть у нас всех, и делает Он это с тем,  чтобы сказать: Я забираю
Нателу у всех петхаинцев.
     Спрашивается,  -  почему  Он, да славится  имя Его,  это  делает? Я вам
отвечу. В Талмуде сказано, что если кто прожил сорок дней без горя, тот  уже
удостоился земного рая. Мы тут  жили без горя долго, Всевышний нас жаловал и
не торопил. Но  долгое счастье ведет к ожесточению сердца, и  это становится
видно только при наступлении беды. Мы  с вами были жестокими и  немудрыми, и
вот  на  чужой  земле  Всевышний лишает нас нашего человека для того,  чтобы
завтра мы стали друг к другу добрее и справедливей. Друзья  мои и господа, к
нам пришла большая  беда, и  ее уже нельзя устранить.  Но давайте поймем все
вместе,  что Натела помогает нам  даже в своей смерти. Завтра  мы все, может
быть, станем немножко лучше, хотя сегодня... Что нам делать сегодня? Нечего!
Только   молиться!   Барух   Ата  Адонай  Амахзир  Нешамот  Лифгарим  Мэтим!
Благословен Ты, Господи, возвращающий души в тела усопших!
     Раввин приложил к глазам салфетку и тихо промолвил:
     -- Сегодня нам осталось лишь молиться и плакать...
     Хотя Залман еще не закончил речи, женщины и вправду  громко всплакнули,
а  раввинша,  стоявшая  неподалеку от  него,  вскрикнула  "Ой,  Господи!"  и
погладила его по спине. Петхаинки  жались друг к  другу и стояли скученно по
одну  сторону гроба,  а по другую - в плотных  же рядах - теснились мужчины.
Среди  мужчин,  прямо передо мной  и  Занзибаром Атанеловым,  между доктором
Даварашвили  и  моим  одноклассником  Гиви,  внуком  знаменитой  петхаинской
плакальшицы Йохи,  затесалась однаЪединственная женщина, которой, впрочем, с
виду было  не больше двадцати, - смуглокожая,  с острым  птичьим  профилем и
мальчишеской стрижкой. Она была очень беременна, и все мы вокруг нее - чтобы
не пихнуть ее  ненароком - поминутно оглядывались и вытягивали руки по швам.
Особенно  усердствовал  Занзибар, который, в  отличие  от  меня,  видел  эту
женщину, очевидно, не впервые и, возможно, не только наяву.
     Сама  она, между тем, никого не  стеснялась и норовила  прильнуть к нам
плотнее,  касаясь  нас разными  участками своего не  по-петхаински  крепкого
тела: грудью, животом, коленями,  ягодицами.  Глаза  - когда оборачивалась -
блестели по-звериному и бегали из стороны в сторону. Даже доктор, и тот стал
наконец  ерзать и выказывать смешанное состояние духа и плоти.  "Кто такая?"
--  спросил  он  шепотом. "Не знаю, -- поджал я губы, --  может  быть, знает
Занзибар". Занзибар кивнул головой и,  приложив к  губам ладонь, проговорил:
"Это  Амалия,  из  Сальвадора.  У  нее есть  бойфрэнд,  шофер, тоже  оттуда.
Заметили пикап за воротами, Додж? Это его машина." "Додж? -- спросил я. -- В
котором повезем  Нателу?" "Тот  самый!" -- шепнул Занзибар. "А  она тут  при
чем?" --  вмешался Гиви. "Прирабатывает по мелочам, -- ответил  Занзибар. --
Помогала нашим  старушкам обмывать Нателу". "Чокнутая?"  -- спросил  доктор.
"Нет. Нанюхалась!" "Слушай! -- обратился ко мне Гиви и,  подражая Занзибару,
прикрыл   рот  ладонью.  --  Скажи  ей  пару   слов!"  "А   почему  я?"  "Ты
председатель!" -- ответил он, а доктор добавил:  "И  давит  она тебя больше,
чем нас!"
     Амалия и вправду не только уже притиралсь ко мне ягодицами и игриво ими
подергивала, но занесенною назад правою рукой вольно шарила по моей штанине.
Призванный выказать возмущение,  я  пригнулся,  положил  ей на плечи  руки и
сказал:  "Извини, но тебе  надо отсюда выйти. Это мужская секция, а женщины,
видишь, все там!" Правое ухо Амалии, неправдоподобно маленькое, с  пухлыми и
ввернутыми   вовнутрь  розовыми  лепестками,   шевельнулось,   а  ее  гладко
стриженная шея исходила настолько знакомым мне терпким ароматом итальянского
одеколона,  что я невольно  сдавил ей  острые  плечи.  Амалия,  по-видимому,
преувеличила значение жеста и  повернулась ко мне: "А ты мне тоже нравишься!
Больше, чем  они!"  "Ну и хорошо! --  ответил я. --  Подожди  за  воротами!"
"Придешь?" -- спросила она шепотом. "Куда ж я денусь!" "А что будем делать?"
"Иди  сейчас!" -- торопил я. "Не обманывай только!" -- проговорила Амалия и,
несмотря на тяжелое брюхо, юркнула меж тесными рядами мужчин к воротам.
     "Бабы потеряли стыд! -- объявил Занзибар.  -- Что ты ей сказал?" "Чтобы
не мешала слушать!" -- шепнул я. "А ведь Залман прав: люди дерьмо! -- качнул
головою Занзибар. -- Я даже расхотел ехать на кладбище! Останусь в синагоге.
Без людей! Один!"




     Залман,  действительно,  говорил уже  про человеческую ущербность.  Так
было  принято  в   Петхаине,  где,  сокрушаясь  по  поводу  смерти,  раввины
заканчивали  надгробное  слово примирением  с  нею и  защитой  Всевышнего от
обвинений  в  жестокости.  Петхаинские  раввины  защищали  Его  устрашающими
рассказами  о  порочности людей,  и  в  доэмигрантские годы я  наслышался на
панихидах много дурного о  человеке. Тем  не менее, речь  Залмана  заставила
меня  вздрогнуть:  слово в  слово  она повторила отрывок  из  моей последней
записи в тетради, которая пропала из сейфа за пару дней до похорон.
     Беда, промолвил раввин  трагическим голосом, случается с  нами уже  при
рождении,  когда нас подвешивают  за  ноги,  но  хлынувшая  в  голову  кровь
обрекает  нас  вместе с жизнью  на  несчастья, ибо  разрывает  в мозгу очень
нежный сосуд, ответственный за связь с другими людьми и со всем мирозданием.
Это несчастье  мы  освящаем  надрезом  пуповины.  В первое же  мгновение  мы
становимся  калеками и начинаем жить только от  своего имени,  единолично, а
потому боимся  смерти, как  никакое животное, которое умирает так же  легко,
как живет. Мы неспособны  умирать, и  этот грех, лишая нас способности жить,
утверждает торжество смерти над жизнью...
     Согласно  традиции,  Залман  предложил поразмыслить  над этим  еще  раз
позже, а сейчас  утешить себя тем,  что не все в  нашей жизни  заканчивается
смертью, иначе бы у людей не было ощущения, будто живут они в этом мире лишь
начерно,   а  главное,  белое,  -  впереди.  Эта  надежда,  произнес  раввин
заключительные  слова из  моей тетради, таится в каждой  душе, и, значит, ее
внушает нам Всевышний: если жизнь кажется нам иллюзией, то такою же иллюзией
является смерть.
     Залман  умолк и  склонил голову над белым, как парафин, лбом Нателы, на
котором легкий ветер осторожно поигрывал  прядью. Стояла  тишина,  усиленная
ровным  шелестом  шин  проносившихся  по шоссе  автомобилей  и  ревом  низко
пролетевшего  самолета, скользнувшего по  гробу отброшенной им тенью. Ничего
не  происходило, но было  ощущение, что, подобно мне, все  вокруг запоминают
это мгновение. Потом, очень скоро, когда тишина стала тяжелеть, а дышать уже
было трудно, я захотел быстрой развязки...
     Так и  вышло.  Залман  вскинул  голову и  закончил панихиду молитвенным
возгласом:  "Итгадал Веиткадеш Шма  Раба..." - "Да славится  имя Его в мире,
который  создан по Его воле, и да  явит Он  царствие Свое при вашей жизни, в
ближайшее  же время, и скажите  все вместе:  Амен!" "Амен!"  --  сказали все
вместе и зашевелились. Залман отыскал меня глазами и  спросил хочу ли я, как
председатель, что-нибудь  добавить. Я  качнул  головой  и объявил очевидное:
панихида закончилась и начинаются похороны.
     Публика зашумела, и несколько петхаинцев, выступив из толпы и приподняв
гроб, направились к пикапу за воротами.
     -- Что? -- подошла ко мне жена с заплаканными глазами.
     -- Ничего, -- сказал я. -- Сядешь за руль?
     -- Тебе нехорошо? -- насторожилась она.
     -- Все в порядке, -- и передал ей ключи. -- Надо подумать.
     -- Этого  как раз не надо! Надо не  думать,  а принимать все как есть и
жить! Тебя зовут! Вот, слева, не знаю имени.
     -- Слушай!  --  шагнул ко мне Занзибар.  --  Раввин  тут искал тебя, но
сейчас  занят.  С  ним  там беседует  какой-то  иностранец. Я хотел сказать:
"американец".  Они в  машине. Олдсмобил. Бесцветный... Но этого иностранца я
знаю, хотя номер - вашингтонский.
     -- Хрен с ним! -- догадался я. -- Что раввин хочет?
     --  Кортасар  избил свою  бабу,  напился и пропал. А может быть, сперва
напился, а потом избил, не  знаю... Кортасар - это шофер при этом  пикапе, в
который  положим Нателу.  Бойфрэнд этой Амалии. Вот... А кроме  меня  некому
сесть в пикап за руль. Все с женами...
     -- А ты на кладбище не едешь, да? -- вспомнил я.
     -- Придется. Если ты не против. Залман велел  взять у тебя  разрешение:
я, говорит, в таких делах - пас. Только в духовных.
     -- В духовных? Так и сказал?  -- переспросил я и, не  дожидаясь ответа,
добавил. -- Давай, Занзибар, иди  в машину. А дорогу, кстати, знаешь? Никого
ведь пока не хоронили...
     -- Я-то нет, Амалия знает. Она сидит в кабине.
     --  Она  сидит  в  кабине?  --  снова  переспросил  я  его,  удивившись
всколыхнувшемуся во мне сложному чувству, в котором я отказался разбираться,
ибо  разбирательство  не  обещало открытия лестных о  себе  истин.  Одно  из
ощущений успело все-таки пробиться в голову  и превратилось в гнетущую мысль
о  том, что все вокруг несправедливо: несправедливо, что Натела мертва и что
мы так и  не  встретились с нею в Америке; что у меня выкрали тетрадь  и что
раввин  произнес над гробом мои  слова,  хотя и произнес их для Нателы;  что
Амалия обещала дожидаться меня  за  воротами,  а сейчас уже  ждет  в  мужнем
пикапе не меня, а Занзибара; что Натела проведет последние минуты на земле с
людьми, которые ее не знают, - с Занзибаром и Амалией; наконец, что жена моя
требует  у  меня  принимать  все как есть  и  жить.  Все остальное на свете,
абсолютно все,  - не отдельно, а как-то вместе  - тоже показалось  мне очень
несправедливым. -- Давай лучше сделаем вот как,  -- обратился я к Занзибару.
-- Давай лучше за руль сяду я.
     -- Да? -- огорчился он.
     -- Ты же не хотел за руль! -- подсказала мне жена.
     Я промолчал и пошел к пикапу.
     Задние дверцы были еще распахнуты, и брат мой вместе с Гиви пропихивали
в него бочком крышку от гроба, который - изголовьем вперед - уже покоился на
заржавленном днище Доджа. Додж представлял собой печальное зрелище: хоть еще
и не старый, он был  нещадно бит  и  вызывающе неопрятен.  Вместо  стекла на
задней  дверце  трепыхалась заклеенная скотчем прозрачная клеенка, а толстый
слой  пыли на мятых боках  был изрешечен просохшими каплями дождя.  Впереди,
рядом с водительским креслом, сидела Амалия...
     Я помог брату запереть дверцу и сказал  ему, что моя жена поедет в  его
Линкольне.  Прежде, чем забраться в Додж, я обернулся и взглянул на нее. Она
стояла  в  стороне с понуренной головой, и мне  стало не по себе. Вернулся к
ней  и резко  поднял ей подбородок. Глаза  у  нее были мокрыми, и  от  рывка
уронили на лицо две цепочки слез. Я вытер ей щеки и коротко буркнул:
     -- Что?
     -- Не знаю,  -- сказала она и отвернулась. --  Мне кажется, ты меня уже
давно не любишь. И вдруг стало одиноко и страшно.
     -- Одиноко? -- не понял я. -- Вокруг столько людей.
     -- Я как раз и представила, что хоронят меня...
     -- Выбрось это из головы! -- ужаснулся я.
     -- Главное, чтобы ты любил меня, -- проговорила она.
     Я захотел,  чтобы она перестала бояться смерти и того времени, когда ее
не будет.
     -- Никогда об этом не думай, это глупо! -- сказал  я. --  Так же глупо,
как бояться времени, когда тебя еще не было.
     Она  поверила  мне,  кивнула  и  направилась  к самодовольно  урчавшему
Линкольну.
     ...Урчал  уже  не  только  Линкольн.   Пусть  изрядно  подержанные,  но
роскошнейшие образцы мировой автопромышленности - все большие  и начищенные,
с  черными лентами на вытянутых антеннах - клокотали глухими сытыми голосами
и, чинно  разворачиваясь,  выстраивались вдоль по  улице в траурную колонну.
Было странно и горько сознавать, что в этой веренице американских, японских,
шведских,  британских,  немецких и  французских машин  посреди  нью-йоркской
улицы, заселенной давнишними  и недавними переселенцами и беженцами со всего
света, сидели петхаинцы, провожающие Нателу Элигулову на кладбище, где никто
из них никого еще не хоронил. Меня обдало едкой волной жалости ко всем им, -
не только  к Нателе,  - и  подумалось, что  всех  нас  роднит тут  страсть к
одиночеству,  и что без  этого сладкого  чувства потерянности не только  мы,
петхаинцы, но и все вокруг люди давно разбежались бы в разные стороны, чтобы
никогда впредь ни с кем не встречаться.
     И потом я забрался в Додж.




хорошо
     Мотор  в нем  оказался  хуже облика: после третьей попытки он, наконец,
раскашлялся и затарахтел,  а машину стало  трясти,  словно она не  стояла на
месте, а  катилась по булыжникам. Я машинально обернулся назад, к Нателе,  и
похолодел: голова ее мелко дрожала, как в лихорадке, а волосы посыпались  на
лоб и на  нос. Поспешно выключил мотор, но вспомнил,  что иного выхода нет и
снова повернул ключ, решив, однако, больше не оборачиваться.
     Пока я возвращал Додж к  жизни,  Амалия,  которая  не спешила  заводить
разговор со мною, сняла с себя пуховую накидку и повернулась к гробу.
     -- Что ты там делаешь? -- сказал я.
     -- Подложу ей под голову. Чтобы успокоить.
     Машины  в траурной колонне - все, как  одна - вспыхнули дальними фарами
и, тронувшись  с  места, завопили сиренами так  же тревожно и надсадно,  как
гудит рог в Судный День. В горле вскочил теплый ком: вспомнились петхаинские
похоронные  гудки  и огни,  и  главное  -  тот  особый страх перед  смертью,
которому   благочинная  траурная  толпа  издавна  знакомых   людей  сообщала
праздничную взволнованность. Уже в детстве больше всего меня умиляло то, что
траурная толпа  состоит из давно и  хорошо знакомых  людей,  которых  вместе
видишь чаще всего  на похоронах  и существование которых придает  надежность
твоему собственному. Как правило, таких людей знаешь с детства,  поскольку с
его  завершением  попадаешь в  мир,  где утрачиваешь  способность завязывать
длительные связи с  людьми, становящимися  вдруг легко заменяемыми. Вспомнил
нередкую в  детстве пугающую мечту: лежать в гробу и быть больше, чем частью
торжественной траурной толпы, - ее причиной. Выруливая пикап в хвост гудящей
колонне петхаинцев, я  подумал, что люди не вырастают из детства, - просто у
них не остается потом для него времени.
     -- Сколько тебе, Амалия, лет? -- произнес я.
     -- Семнадцать.
     -- Боишься смерти?
     --  Я  из Сальвадора. Никогда  не боялась.  Только  один раз,  -  когда
повесили отца. Но боюсь, когда бьют.
     -- Мне сказали, что Кортасар избил тебя. Правда?
     -- Из-за мисс Нателы. Он хотел,  чтобы я не поехала на кладбище. Мистер
Занзибар дал ему деньги, и он хотел, чтобы я осталась в синагоге  с мистером
Занзибаром.  Мистер  Занзибар  хочет  меня  трахнуть. Он  никогда не  трахал
беременных и хочет попробовать.
     -- Он так сказал?! -- поразился я. -- Попробовать?! Как так?!
     -- Я не знаю как, -- ответила Амалия. -- Но меня пока можно по-всякому.
У меня только седьмой месяц.
     -- А что ты сказала Кортасару?
     -- А я сказала, что  я не могу не поехать  на кладбище. Я очень уважала
мисс Нателу,  она мне всегда давала деньги. Даже дала  на аборт, но Кортасар
взял и отнял... А сейчас она уже умерла и больше никогда  не даст. Но я и не
хочу. Вот  я  мыла ее  вчера, и никто денег не  дал.  Нет, позавчера! А я не
прошу. Я очень уважаю мисс Нателу.
     -- А когда тебя Кортасар побил?
     -- Я ведь  ждала тебя за воротами, как ты велел, а он подошел и сказал,
чтобы я осталась. А я побежала и села сюда. А он пришел, побил меня, а потом
ушел, но сказал, что  вместо него поедет мистер Занзибар. Он сказал, чтобы я
показала мистеру Занзибару одно место, где никого нет и  где  Кортасар  меня
иногда -  когда не бьет - трахает. А иногда - и когда  бьет. Он  сказал, что
мистер Занзибар трахнет там меня и привезет на кладбище.
     -- А ты что сказала? -- опешил я.
     --  А ничего. Сидела  и молилась, чтобы вместо мистера Занзибара пришел
ты.  Я  очень  верю  в Бога! --  и,  потянув  к себе  свисавшего  с  зеркала
деревянного Христа, Амалия поцеловала его.
     Я  молча следил за колонной, которая стала сворачивать влево, в сторону
шоссе, и наказывал себе не смотреть ни  на беременную  Амалию, ни на  гроб с
Нателой за моим плечом.
     -- А ты рад? -- спросила Амалия. -- Что я тебя ждала?
     -- Скажи, -- кивнул я, -- а ты Кортасара любишь?
     -- Я его скоро убью, -- проговорила  она и, подумав, добавила. -- Через
три месяца. Когда рожу.
     -- Убьешь? -- сказал я.
     -- Конечно! -- и снова поцеловала Христа. --  Когда я мыла мисс Нателу,
я даже не удивилась: тело у нее было мягкое. Старушки ваши перепугались, а я
нет, я знаю, что это Кортасар умрет... Человека нельзя бить, никогда нельзя!
     -- При чем тут это? -- насторожился я.
     -- Ты же знаешь! Если труп твердый - это хорошо, а если мягкий - плохо:
заберет  с собой  еще  кого-нибудь.  Это у  нас  такая примета,  а  старушки
сказали, что в ваших краях тоже  есть такая  примета. Значит, это правда. Но
пусть никто  у  вас  не  боится: Кортасар  и умрет,  -- повторила Амалия  и,
погладив  себя  по животу, добавила с  задумчивым  видом.  --  Я  его  ночью
зарежу... Во сне. Когда он  умрет, он меня забудет, и я стану  счастливая, а
это,  говорят, хорошо, - стать счастливой. И тебе, и всем вокруг, потому что
счастливых мало.
     Когда я  убирал ногу с газовой педали, Додж трясся  сильнее, но другого
выхода у меня не было, ибо на повороте колонна двигалась совсем уж медленно.
Не  желал  я  и  паузы, поскольку  с  тишиной  возвращалось  воспоминание  о
дрожащей, как в лихорадке, голове Нателы в гробу.
     -- А труп, значит, мягкий, да? -- вспомнил я.
     -- Такой  у  нас хоронят в  тот же  день,  -- и шумно втянула  ноздрями
воздух. -- Чувствуешь?
     Я принюхался и,  к моему  ужасу,  услышал нечеткий сладковатоЪприторный
запашок гниющего  мяса. Выхватил из  куртки коробку Мальборо, но закурить не
решился, - причем из-за присутствия не беременной женщины, а мертвой. Амалия
сообразила вытащить из пристегнутого к животу кошелька флакон с распылителем
и  брызнуть  мне в нос все тот же  терпкий итальянский одеколон, который уже
второй  раз  в  течение  дня  напустил  на  меня  воспоминание  о  неистовой
галантерейщице из города Гамильтон.




     Город  Гамильтон находится на одном из бермудских островов, куда вскоре
после  прибытия в  Америку  меня  занесло на  прогулочном теплоходе, забитом
обжившимися в  Нью-Йорке  советскими беженцами.  Пока теплоход  находился  в
открытом океане, я - по заданию журнала, демонстрирующего  миру  полихромные
прелести американского быта - фотографировал счастливых соотечественников на
фоне  искрящихся волн  и  обильной  пищи.  К  концу  дня,  перед  заходом  в
Гамильтон,  я  испытывал   мощный  кризис  интереса  к  существованию  среди
беженцев. Отбившись от настойчивых приглашений в  каюту златозубой бухарской
еврейки, вдовствующей  владелицы популярной бруклинской  шашлычной, я  выпил
коньяк  и  спустился  на берег.  Кроме бесцельности  жизни  меня  угнетало и
подозрение о наступлении той  пугающей духовной зрелости,  которую порождает
упадок сексуальной силы.
     К счастью, в первой же галантерейной лавке на набережной это подозрение
стало быстро рассеиваться по мере  того, как я стал расспрашивать продавщицу
об  эротически  стимулирующих  одеколонах,  которые  на Бермуде продают  без
налогов. Продавщица  была юна,  белозуба, смуглокожа  и близорука, с  тонкой
талией, высокой грудью и  низким  голосом.  Справившись о моих пристрастиях,
она брызнула  на салфетку из итальянского флакона и  дала салфетку понюхать.
20 долларов.  Я  попросил более  сильное средство  с идентичным букетом. Она
брызнула тот же терпкий одеколон на собственную грудь и притянула  к ней мое
лицо.  Я  выразил  предположение,  что  средству  нет  цены.  Галантерейщица
заметила, что цена есть  всему и спросила  готов ли я заплатить 100 долларов
за самое эффективное из существующих у нее средств. Я оказался готов.
     Она  заперла  лавку,  опустила  шторы,  разделась  и  увлекла  меня  на
протертый  плюшевый диван за  прилавком с тем, чтобы я навсегда уяснил себе,
что ничто не стимулирует сексуальные чувства так основательно,  как прямой и
полный   половой  контакт.  Особенно  -  неистовый   и  безостановочный.   В
парфюмерной лавке  на  Бермудах. С  юной,  тонкой и  близорукой  смуглянкой.
Скрывшись  от  соотечественников. Под  приглушенный шторами  плеск океанской
волны...  Плоть  обладает,  должно  быть,  собственной  памятью,  в  которую
сознание не  вправе  и не в  силах  вносить изменения,  потому  что из плоти
сигнал поступает в сознание минуя само же  сознание. Любое посягательство на
эту память только укрепляет ее, и человек, этого не знающий, прибегает туда,
откуда убежал...
     Хотя  ощущения, навеянные галантерейщицей,  были  сейчас  кощунственны,
останавливать их я не сумел бы, а потому и не стал. Единственное - попытался
нащупать в себе кнопку быстрой промотки. Между тем, полуобернувшись к гробу,
Амалия опрыскивала одеколоном уже и Нателу.
     -- Перестань! -- рявкнул я. -- Довольно брызгаться!
     В  моем  организме прокручивалась сцена с обнаженной  грудью, к которой
притянула меня  смуглянка,  но глаза  мои  видели  другое:  траурная колонна
впереди  застопорилась, и наш  с Нателой и Амалией Додж вынужден был застыть
на перекрестке. Это оказалось некстати,  поскольку я надеялся, что с быстрой
ездой скорее удастся выкурить из пикапа итальянские пары, а вместе с  ними -
из себя - галантерейщицу.
     Машины, однако, застряли надолго.
     -- Слушай! -- окликнул я  Амалию. -- Если верить  Занзибару, ты  знаешь
дорогу на кладбище. Мы тут застряли, если нет другой дороги.
     --  Конечно, есть. Не  по  шоссе,  а задворками, -- сказала  Амалия. --
Кортасар как раз и велел мне ехать с мистером Занзибаром другой дорогой. Это
быстрее на полчаса, но Кортасар хотел, чтобы за это время...  Я уже  сказала
тебе! Надо ехать прямо. Не за ними, а прямо.
     -- Да,  так лучше, -- сказал  я. -- Тем более,  что нам - с гробом - не
пристало  быть  в  хвосте. А если приедем на кладбище  раньше других, то так
ведь оно и быть должно, а? Идиоты! -- кивнул я на петхаинцев передо мной. --
Каждый норовит  попасть на кладбище раньше других!  Не догадались пропустить
нас вперед! Я же не о себе, я о Нателе! Надо же уважить ее хотя бы сейчас!
     -- Конечно, -- согласилась Амалия.  --  Мисс  Натела умерла, потому что
была хорошая. У нас говорят - хорошие умирают рано, потому что им тут делать
нечего: никакого удовольствия! Я ее очень уважала, но она мне  говорила, что
ее свои не уважают.  А я сейчас жалею, что забыла сказать ей, что  очень  ее
уважаю... Ой! -- и шлепнула себя по щеке. -- Я забыла сказать ей еще что-то:
она меня спросила - кто  в  Сальвадоре лучший поэт. Я  специально узнавала у
Кортасара, но забыла ей сказать. Это у меня от беременности...
     -- А она говорила, что ее свои не уважают, да?
     -- А что  тут сомневаться? Я обмыла ее, - и никто  цента не дал. Она бы
дала, если б могла. Но мне не надо: главное, что она чистая.
     Я  резко вывернул  руль  и  налег  на  газ. Пикап  взревел,  затрясся и
рванулся вперед, в узкий  боковой пролет между  домами. Бермудская смуглянка
уже тянула меня к плюшевому дивану за прилавок, но, пытаясь выскользнуть  из
ее  объятий  и отвлечь себя от  нее,  я  бросил  взгляд за  плечо, на  гроб.
Почудилось, будто Натела лежит в гробу нагая. Потом вдруг  представил  себе,
что над нею, очень белой, совершенно нагая же склонилась смуглокожая  Амалия
и, притираясь к трупу  своим громоздким  плодом,  сливает  себе на живот  из
кружки тонкую струю  мыльной воды. Струя  сбегает по ее животу и растекается
по  мертвой  Нателиной плоти, которую Амалия медленно поглаживает скользящей
ладонью.
     Тотчас  же отряхнувшись от этой сцены,  я испытал приступ гнетущей вины
перед Нателой  за  то, что подглядел  ее без  покрытия. Стало стыдно и перед
Амалией: она старалась, чтобы Натела ушла туда чистая, а я осквернил даже ее
вместе с плодом. Чем же я  лучше Занзибара, который из любопытства готов был
трахнуть  беременную бабу в  синагоге; хуже - в  пикапе с  гробом?! Выложил,
подлец,  даже деньги,  хотя  и  ноет,  будто  сидит  без гроша! Нет -  чтобы
подкинуть девушке за ее  труды  перед  Нателой!  Сам  ведь  и  сказал нам  с
доктором и с Гиви, что Нателу нашу  обмывала Амалия. А они,  доктор  и Гиви,
догадались ли подкинуть ей хотя бы они?! Я вдруг  обрадовался, что нашел чем
отличиться от них и даже покрыть  свой стыд перед Амалией. Вынул из  кармана
все деньги и протянул ей:
     -- Положи себе.
     -- Правда? --  засияла она, подвинулась ко мне  вплотную и, опершись на
мое колено  рукой, поцеловала под ухом. -- Я знала,  что ты дашь  деньги! Ты
очень хороший!
     -- Ерунда, -- сказал  я и  смутился, тем более, что Амалия снова обдала
меня итальянским ароматом.
     Потом, повозившись в кошельке, поднесла  мне под нос сложенные в щепоть
пальцы. Я глянул вниз и догадался,  что это кокаин, хотя никогда его  прежде
не видел. Испугался и вскинул глаза на ветровое стекло с Христом на ниточке.
Машина шла по спуску.
     -- Сейчас рассыплешь! -- шепнула Амалия. -- Тяни же!
     Я запаниковал, но решил подождать пока Додж скатится в подножие горки.
     -- Ну! -- не терпелось Амалии.
     Додж  докатился  до намеченной  мною черты, и  мощным  рывком  я втянул
порошок в ноздрю. А потом спросил себя:
     -- Зачем он мне нужен?
     Амалия вернула руку на мое колено и ответила:
     -- Я хочу, чтобы тебе стало хорошо.
     Машина пошла уже  в  горку, и  мне  сразу же стало становиться  хорошо:
нарастало  состояние  бездумности  и невесомости.  Внутри  меня  образовался
широкий  простор,  внушавший  странное  чувство  вседоступности.  Все  стало
казаться новым и восхитительным.
     Додж уже  не  кашлял  и не трясся, - жужжал мягко и ровно, как заводная
игрушка,   а   распятый  Христос,   подвешенный   к  зеркальцу,  покачивался
беззаботно, как на  качелях. Самое  восхитительное  случилось с Амалией:  не
переставая быть  собой,  она незаметно превратилась в благоухающую смуглянку
из города Гамильтон, - те же плавные жесты, тот  же низкий голос и - главное
- та  же первозданная  эротическая бесхитростность. Она  стала  говорить мне
какие-то бесстыжие, но возбудительные  слова, и я -  скорее всего - отвечал,
потому что она добавляла еще что-то. И постоянно смеялась и льнула ко мне. Я
потерял представление о времени: как и все  вне меня, оно было  густым. Даже
машина пошла медленней. Потом она куда-то свернула и завязла в пространстве.
     В кабине стало  темно,  как в парфюмерной лавке  с  опущенными шторами.
Пропали,  наконец, и звуки;  в мое расслабленное сознание пробивался  только
гладкий, пропитанный одеколоном, шепот. Он потом оборвался, и я почувствовал
на  губах  прохладную  влагу:  острый язык  Амалии  вонзился  в  мой  рот  и
затрепыхал  в нем,  как  рыба  в  силках.  Одновременно  с  этим  ее  пальцы
погрузились в волосы на  моей груди, но выпутались и заторопились вниз. Язык
Амалии выскользнул из моих зубов, - и до меня снова донесся ее неразборчивый
шепот,  который  тоже  стал удаляться  вниз. Через  какое-то время он  опять
прекратился,  и  в  то  же самое мгновение я  ощутил  мучительно  сладкое  и
пронзительное жжение  в нижней  части моего  уже невесомого туловища. Жжение
нарастало не спеша, но уверенно, хотя колючий язык Амалии был, как и прежде,
прохладен. В  сознании  не осталось никакой памяти  о мире, -  лишь знакомое
ощущение близости удушающе спазматического исчезновения из жизни.




     В  этот раз возвращение в жизнь принесло не печаль,  а ужас. Как только
моя плоть утратила невесомость, я -  сквозь быстро редеющий дурман - осознал
смысл происшедшего  и обомлел от страха перед собой.  Захотелось  убежать от
себя  в  любом направлении: никакой маршрут  не прибавил  бы грязи; убежать,
заметая следы, чтобы не найти обратной дороги. Как всегда, возникла надежда,
будто происшедшее приснилось, - тем более, что вокруг стояла темень.
     Включив  в  кабине  свет,  увидел,  однако, что нахожусь в  реальности;
причем, - в  безобразной,  разбросанной, позе.  Сперва  выпрямил шею,  потом
спустил с  сиденья правую ногу и спарил ее с левой, которая так затекла, что
я не  чувствовал  ее, - лишь созерцал,  как чужую. Оставалось  найти  правую
руку. Она оказалась  заброшенной назад,  за  спинку сиденья. Прислушавшись к
ней, - не затекла ли и она? - ощутил вдруг ледяной холод.  Мелькнула ужасная
догадка, но  шевельнуться я  не  посмел, -  скосил глаза  и  вздрогнул,  ибо
догадался правильно: моя правая ладонь лежала на  Нателином лице - на глазах
и переносице. Трупный холод разбежался из ладони  по всему  телу. Совладав с
собою,  я  осторожно  поднял руку  и брезгливо  - как скверну -  перенес  ее
вперед, не удостоив и взгляда.
     Посмотрел зато на Амалию. Закончив отирать салфеткой губы, она - спиною
ко  мне - принялась их закрашивать. В животе у нее вздымался плод,  которому
еще предстояло развиться, родиться, вырасти  и  привнести потом в  мир  свою
долю порочности. Меня передернуло  от отвращения теперь  уже не к  себе, а к
Амалии, и неожиданно мозг  предложил мне свалить вину  на нее. Я согласился.
Стало  легче. Мозг  добавил, что располагает важным сообщением. Я согласился
выслушать. С его точки зрения, не произошло ничего непредставимого. А как же
труп,  возразил я, то есть Натела? Не  кощунство ли это? Мозг  напомнил мне,
что когда-то Натела собиралась совершить со  мною то же самое, - на лестнице
в  читальне   тбилисского  ГеБе.   В  присутствии   смерти  все   становится
кощунственным,  буркнул  я. Чепуха! - последовал ответ;  смерть  - такая  же
доступная  каждому банальность,  как и жизнь: умирают даже дураки и подлецы!
Прозвучало обнадеживающе,  но я  решил проверить: значит, я  не подлец?! Это
решать не мне, признался мозг; мое дело - рассуждения!
     Потом я сделал странное движение: закинув голову вверх, стал удерживать
ее как можно дальше от туловища, словно хотел оградить ее от ответственности
оплачивать чужие пиры. Следующим движением завел  мотор  и подался задом  на
улицу. Амалия не поняла жеста с отдалением мозга от плоти:
     -- Злишься? Я же старалась...
     Мне захотелось, чтобы ее рядом не было:
     -- Здесь прямо?
     -- У светофора направо. Не выезжай на экспрессуэй!
     Христос, сконфуженный, подрагивал на  шнурке в  такт трясущемуся Доджу.
"Ученики  спросили, --  вспомнил я, --  каков будет  конец??  Иисус  сказал:
Знаете ли начало..."
     Прямо передо мной образовался  голубой Бьюик  с глупым  щитком в заднем
окне: "Горжусь сыном  - почетным студентом Сиракузского университета!" Любая
попытка поделиться чувствами представлялась мне обычно незлостною блажью, но
в этот раз задыхавшийся от гордости Бьюик меня возмутил, и я налег на гудок.
     -- Знаешь его? -- удивилась Амалия.
     --  Да!  -- выпалил  я и загудел  снова, потому  что  Бьюик перешел  на
прогулочную скорость. -- Это идиот!
     "Идиот" поделился новым переживанием: высунул в окно средний палец. Вся
кровь, которою располагала моя  плоть,  ударила вверх, в отдаленную от  этой
плоти голову.  Откликнулась  ступня: раздавила  газовую педаль  и  с  лязгом
поддала Бьюику  в начищенный  зад. Он  заметался, но съезжать  было  некуда:
мешали деревья. Я  поддал ему еще раз - сильнее, и гордый родитель почетного
студента сперва  жалобно взвизгнул,  потом с испугу испустил  густое облачко
дыма и рванулся вперед, как ошпаренный поросенок. Я помчался за  ним,  но на
перекрестке он вдруг заскрипел  и шмыгнул вправо. Подумав о гробе с Нателой,
поворачивать  на  скорости  я  не  рискнул  и  пролетел прямо.  Сбавив  ход,
обернулся на Амалию, но она была невозмутима: правою рукой поддерживала себе
живот, а левою, - голову Нателе.
     -- Кретин! -- сконфуженно буркнул я.
     Амалия пожала плечами, а я подумал, что она  права: в кретинах удивляет
лишь то, что считаешь, будто сам умнее.
     -- Я тоже! -- признался я. -- И чего я за ним увязался!
     --  Наоборот:  надо было  ехать  за  ним до конца, -- спокойно ответила
Амалия. -- Я ж говорила: сверни у светофора. А сейчас уже все:  выскакиваешь
на хайвей, и это плохо. Здесь нигде нет разворота.
     -- Ты что?! -- рассердился я. -- Они ж уже все на кладбище!
     -- А выхода нет, -- заявила Амалия. -- Надо - в Манхэттен.
     Додж выскочил на шоссе и - подобно щепке в потоке воды - сдался гудящей
стихии  мчавшихся   в   Манхэттен   машин.   Сковавшая  меня  паника  обрела
осмысленность  -  и  от  этого  стало хуже.  Я  представил  изумленные  лица
петхаинцев, вылезающих на кладбище  из лимузинов и узнающих, что гроб еще не
прибыл, и пикап затерялся. Как это затерялся?! То есть приехали на похороны,
а  хоронить некого?!  Не может такого быть! А кто там за  рулем? А кто  еще?
Куда же все-таки  они могли деться?  Представил себе жену, раввина, доктора,
даже Занзибара. Так  нельзя, решил  я, надо что-то предпринимать! Тем более,
что  -  ужас!  - раньше,  чем  за  час не  обернуться!  Принялся лихорадочно
озираться  по  сторонам в  надежде  наткнуться взглядом на  объект,  который
подсказал бы  какую-нибудь  идею.  Наткнулся:  впереди,  на  противоположной
стороне шоссе, светилась бензоколонка.
     -- Есть мелочь? -- выпалил я. -- Для телефона.
     -- Есть, а что?
     Я  врубил поворотник  и  стал съезжать на узкую полосу  вдоль  барьера,
разделявшего шоссе надвое. Сзади снова поднялась паника, но теперь - с идеей
в голове - я реагировал адекватно, то есть послал всех в жопу: остановившись
напротив бензоколонки, выключил мотор.
     -- Бензин? -- спросила Амалия.
     Я бросил взгляд на бензомер: стрелка была на нуле.
     -- Дай мелочь и жди меня здесь! -- крикнул я.
     -- Куда звонишь? -- удивилась Амалия.
     -- На кладбище, в контору.
     -- Ты что?! В такое время?! Начало  седьмого. Они уходят в пять. А  что
бы ты этой конторе сказал? -- спросила она.
     -- Передать там  нашим, чтоб не  сходили с ума и  ждали:  развернусь  в
Манхэттене и подъеду.
     -- А зачем контора?  Я позвоню  Кортасару! Он уже  должен быть дома!  У
него  есть еще одна  машина.  Тоже драндулет,  но до  кладбища доедет! --  и
открыла свою дверь.
     Обогнув  Додж,  она  протиснулась  в  расщелину  между  разделительными
тумбами  и стала озираться по сторонам. На той стороне движение было пожиже,
но   Амалии   предстояло  пронести  сквозь  него  тяжелый   живот.  Хотя  ее
партизанская выучка внушала доверие, война в Сальвадоре - да и в любом месте
- не чета нью-йоркскому трэфику.  Я  зажмурился. Подумал о  постороннем, - о
Нателе, удивившись, что думаю о  ней, как  о постороннем. Услышав вдруг  вой
сирены, я  распахнул глаза, ожидая увидеть непредставимое, но Амалия, целая,
находилась  уже  у  бензоколонки. Пришлось  менять  мнение  о  сальвадорских
баталиях.
     Между тем,  сирена  выла уже совсем рядом. В  Додж ворвались ярко-синие
вспышки  аварийного  прожектора.  Я  обернулся  и  увидел   в   заднем  окне
полицейский джип: стоял впритык, выл, слепил и требовал тронуться с места. Я
завел машину, но с места не тронулся. Сирена взбесилась и умолкла лишь на то
короткое  мгновение,  которое  джипу  понадобилось,  чтобы  меня  оскорбить.
Мегафон крякнул и выстрелил оглушительным басом: "Уноси жопу!" Я растерялся:
все живое и  стремительно быстрое на шоссе скосило голову в мою сторону. Как
же так?! -- шепнул я и бросил взгляд на Амалию. Что это за требование! А как
же  с дамой из  Сальвадора?! "Уноси,  говорю,  жопу!!" -- рыкнул  мегафон, и
Амалия стала махать мне рукой: уноси ее, действительно, а не то снесут еще и
голову! Как же так?! -- повторил я и развел руками: а ты? Амалия поняла меня
и снова замахала рукой:  я,  дескать, из  Сальвадора, не пропаду; доехала до
Америки, доеду  и  до  кладбища!  "Уноси  жопу!!!" --  завопил  мегафон,  и,
дернувшись с места, я умчал ее в сторону Манхэттена.




     Велел  себе успокоиться: ничего  страшного  не случилось,  так оно даже
лучше,  без  Амалии,  которая  позвонит  сейчас  Кортасару,  а тот поедет на
кладбище и объявит петхаинцам, что я  сам  по себе -  без блудливой Амалии -
тороплюсь в город и вернусь через час. И никто  ничего дурного  не подумает.
Все не так уж плохо - за исключением того, что бензин, оказывается, на нуле.
Я,  однако, подсказал  себе  положиться  на то,  что в такой развалине может
ошибаться и стрелка. А если нет? Решил заглушить ответ, - вернулся к Нателе.
     Сперва испугался, что остался  с ней наедине. Потом объяснил себе,  что
бояться  нечего,   -  элементарная  житейская  ситуация:  живым   приходится
проводить  время с мертвецами. Задался вопросом: как бы  она прореагировала,
если бы вдруг вернулась в жизнь.  Наверное, так же, как  сам я, -  удивилась
бы, что находимся с ней не в Петхаине, а  на чужой земле, в Америке, на пути
в Манхэттен, и один из нас  мертв,  то есть чужой  другому. Что бы  я  у нее
спросил? Прежде всего - отчего умерла? Не убили  ли? Кто, - если да? Те  или
эти?  Что тут, в Нью-Йорке, поделывает Абасов? Встречалась  ли  с Кливлендом
Овербаем?  Что  вышло  на самом деле с Бретской  библией? Правда ли, что она
существует в  двух  экземплярах? А  где второй? Второй  ли  он или  все-таки
первый?  Подумал  еще: а стала бы Натела  говорить правду?  И  нужна  ли мне
правда, тем более, что она, должно быть, гнусна? Разве  дело в правде? Разве
она меняет хоть что-нибудь? И разве что-нибудь кроме смерти  имеет значение?
И  нет  ли  у  смерти  иного  смысла кроме  того,  что  она  является концом
существования?
     Хотя более  важного вопроса я не  знал,  мне показалось, что,  если  бы
Натела  услышала  его, она бы насмешливо улыбнулась, как улыбаются  вопросам
невежд. Действительно, можно ли рассуждать о несуществовании, не познав его?
Нет. Можно ли, не познав его, рассуждать о существовании?  Тоже нет. Поэтому
ничего дельного о нем  - как о смерти  - люди не знают. Поэтому человеческая
мудрость  не заслуживает и смеха, -  лишь усмешки.  Может, это и имел в виду
Соломон,  когда  рассуждал,  что  "мудрец  умирает  как   умирает   глупец"?
Невозможно быть  мудрым,  не познав  небытия,  и  несуществующим  не  о  чем
беседовать с живыми. Поэтому Бог и вспоминает нас только,  когда  Ему  вдруг
приспичит отнять нас от жизни.
     Мною овладело ребяческое чувство робости перед чем-то более совершенным
и   сложным,   чем   я,   -   перед   существом,   освященным  и  умудренным
несуществованием. Испугавшись этого ощущения,  я навалился на газовую педаль
и  вырвался  вперед, шмыгая  из  колонны  в  колонну.  Оторваться  от  этого
въедливого чувства  не удалось, и, оттянув руку назад,  я опустил ладонь  на
труп.
     В этот раз не было никакого осязания холода; не было и страха, - только
нечто  среднее между оцепенением  и  удивлением.  Пальцы нащупали шею,  ухо,
подбородок, губу с жестким бугорком шрама; потом поползли вверх, к глазницам
с бровями, и на них застыли. Не возникало никакого предвестия потустороннего
знания,  -  лишь  простая  мысль,  что  в  каждодневной  суете  мы  забываем
удивляться  неповторимости человеческих  лиц.  Вспомнились,  впрочем,  глаза
Нателы,  -  одинаковые  с  Исабелой-Руфь,  но  теперь  уж  скрытые  навсегда
затвердевшими веками:  невозмутимость лилий в китайских  прудах. Потом вдруг
подумалось, что  она так  и не  успела  или не решилась убрать шрам на губе.
Вместо  мудрости в меня  неожиданно  вселилась  нежность; причем,  мелькнула
мысль, что  нежность к людям и есть знак приблизившейся  мудрости. Состояние
оцепенения и удивленности, однако, никуда  не исчезло,  - лишь сдалось этому
обволакивавшему меня чувству нежности к мертвому человеку.  И именно оттого,
что  человек  был  мертв, чувство  нежности  к  нему  дополнилось осознанием
неясной вины перед ним. Стало горько: подобно  всем петхаинцам, дожидавшимся
Нателу на  кладбище,  я при  ее жизни так  и не нашел в себе для нее чего-то
того, пренебрежение чем в нашем отношении к людям вселяет в нас чувство вины
перед ними, когда они умирают...
     Отрезвила   сирена:   сзади  донесся  холодящий   душу  надсадный   вой
полицейского джипа. Оторвав ладонь от трупа, я  вскинул глаза на зеркальце с
Христом.  Джип  сердился  на  меня,  слепил  синим  прожектором  и  требовал
остановиться.  Я  съехал  на   обочину  и   тормознул.  Из  джипа  выкатился
перепоясанный кожей толстяк в мундире и  направился ко мне, придерживая руку
на кобуре с пистолетом. Я ощутил такое сильное отвращение к нему, что - если
бы не Натела - выскочил бы из машины и побежал прочь, рискуя получить пулю в
ноги. Толстяк пригнулся к окну:
     -- Белены объелся?
     Я  вспомнил, что  нюхал  кокаин  и  решил  присмиреть, тем  более,  что
документов на Додж не имел.
     -- Права! -- потребовал полицейский.
     Я протянул ему права и сказал:
     -- Что-нибудь не так?
     -- Что-нибудь?! -- выкатил он глаза.  -- Ты тут мне выкинул все 80! Дай
еще бумагу на эту развалину!
     -- Нету, забыл! -- и кивнул на Нателу. -- Обстоятельства!
     Толстяк повернул  голову  в сторону  гроба и сощурился: в  кузове  было
темно. Пояс на его брюхе трещал от напряжения.
     -- Сердце? -- рявкнул он. -- Что происходит с дамой?
     Я опешил: неужели издевается?
     -- Дама рожает! -- ответил я. -- И спешит в больницу!
     -- Все равно неправ,  --  распрямился толстяк. -- Родить она может и не
успеть: такой ездой ты ее угробишь! И других тоже!
     -- Угроблю? -- спросил я.
     -- Такою ездой как раз и  гробят! Я  родом  из Техаса, и у нас в Техасе
большинство умирает не в больнице, а в машине!
     Я  окинул его  взглядом и подумал,  что  есть люди,  которых невозможно
представить  детьми:  рождаются  сразу взрослыми  и грузными,  как  быки;  с
обозначением имени  на нагрудной планке. Этот родился сразу капитаном Куком.
И еще я вспомнил, что, как мне говорили, техасцы - потомки индейцев, которые
трахались с быками.
     -- Что же будем делать, капитан Кук?
     -- Выпишем штраф! -- промычал он и зашагал к джипу.
     Как только капитан Кук скрылся в джипе, меня  осенило, что, быть может,
он притворился, будто не видел гроба, ибо в присутствии трупа людям положено
изменяться, то есть возвращаться к человеческому в себе, - а он находился на
службе. Столкновение  со смертью  напоминает, что мир полон не вещей,  а  их
отсутствия...




     Так сказал при мертвеце  Бобби Ашуров, дагестанский хахам в каракулевой
папахе, о котором  ходила слава мудрейшего  из татов, - горских иудеев. Было
это в махачкалинской синагоге на Ермошкина.
     По Дагестану ходилось уверенно: таты сбегались к  объективу, как дети к
волшебнику. Не боялись и власти; гордились, что на зло ей не отказываются от
мазохистских  обычаев,  -  от  многодневного  по?ста,  обострявшего всеобщий
психоз,  или от омовения трупа перед тем, как свалить  его в землю на откорм
гадам. Охотнее  всех  позировал  Бобби, -  правда, только  левым  боком, ибо
правый глаз у него косил, из-за чего он еще больше походил на мошенника. Пил
водку не лучше меня, но  систематичней: в  утреннюю молитву,  в вечернюю и в
ночную. Учил, будто  прежде, чем открыть в молитве душу, ее следует оградить
от дьявола, который  бессилен перед  настойкой из виноградных отжимков. Поил
щедро: надеялся, что я прославлю его уже и на Западе, а он совместно с  этим
Западом спасет потом  всю татскую  культуру, хотя и  не  мог объяснить - для
чего ее надо  спасать. Позировать предпочитал в действии, а потому приглашал
к себе не в минуты размышлений о будущем, а при заклании птицы.
     Бобби считался  состоятельным человеком:  держал во дворе 52-х кур - на
весь год, по  одной  в  каждую пятницу. Перерезал всех при  мне ровно за три
недели, причем,  нарушая  закон, резал  медленно, чтобы  не испортить кадра.
Требовал снимать  его  и при пересчете денег, которых  у него были  две кипы
высотою в  папаху и которые  он  копил  на  два экстремальных  случая:  если
надумает двинуться  из  Дагестана в Израиль и если  не  надумает этого. Хотя
таты были мне рады,  через несколько дней  я  начал скучать. Бобби,  тем  не
менее, не позволил мне покинуть Махачкалу, пока не покинул мир его умиравший
от рака троюродный брат, - тоже Бобби Ашуров, - и я не заснял на пленку "для
Запада" ритуал омовения его останков. Дожидаясь кончины родственника,  хахам
развлекал меня юными танцорками из местного ансамбля: присылал их по одной в
гостиницу с "нижайшею просьбой  осчастливить мастерским снимком с ракурсом".
Танцорки были жирные, белые и глупые. Я сразу же раздевал их, раскладывал на
койке  и  не знал  - с  чего начинать. Наскучило быстро,  но без танцорки не
вышло  и дня. Не столько  из уважения к  хахамову гостеприимству, сколько из
желания преодолеть сюрреальность дагестанской скуки. А девушки  возмущались:
ни "мастерского снимка с ракурсом", ни даже умного слова. Мстили  тем, что в
постели вели себя отсутствующе, - как если бы не соображали что же я  с ними
проделывал.
     Омовение трупа  состоялось  в  синагогальной пристройке, -  темной, как
преисподняя.   Пришлось   работать  со  вспышкой,  заряжавшейся  медленно  и
доставлявшей хахаму беспокойство.  С металлической  кружкой в одной руке и с
флаконом американского шампуня против перхоти  "Хэд энд  Шолдэрз" в  другой,
Бобби Ашуров стоял  в  профиль  над  костлявым трупом тезки  и  при вспышках
морщил лицо в потешной гримасе, которая выражала как скорбь по случаю утраты
родственника,  так  и согласие  с  небесным судом. Рядом  с собой он  держал
внука, которому поручил растирать мертвеца  иглистой мочалкой. В отличие  от
деда, тот не  умел изображать  на лице  ничего  кроме  замешательства. Между
вспышками,  браня  за  это  запуганного  мальчишку,  Бобби  развлекал   меня
анекдотами из дагестанского быта и, подавая пример, сам же над ними хохотал.
Стоило мне, однако, вскидывать к глазам аппарат,  он осекался  и  принимался
скорбеть.
     Процедура длилась  около часа,  и хахам нервничал еще потому, что  я не
смеялся.  Во-первых, я не понимал дагестанского  юмора, а главное, испытывал
технические трудности: не успевал подловить в кадр струю  зеленого  шампуня,
который Бобби сливал на труп экономно. Наконец,  когда  мальчишка, по словам
хахама,  затер мертвеца до дыр,  а  мне  удалось схватить  вспышкой короткую
струйку  дефицитного мыла  против перхоти, -  понравился и анекдот.  Красная
Шапочка  спросила в Дагестане у  переодетого Волка:  Бабушка, а к чему  тебе
огромные глазки? Волк ответил как положено. А огромные ушки? Отозвался опять
же как в сказке. Бабушка, а зачем  тебе  такой огромный носик? Тут уже  Волк
оскорбился: Слушай, манда,  прикуси-ка язык  и взгляни на  свой рубильник! Я
расхохотался и очень  обрадовал  Бобби,  а  мальчишка, вконец  растерявшись,
швырнул  мочалку на  труп с огромным носиком  и убежал  прочь.  "Молодец! --
похвалил его  мне  хахам.  --  Понимает,  значит,  что  мир полон отсутствия
вещей..."
     -- Чего ржешь? -- спросил вдруг капитан Кук.
     -- Написал? -- хохотал я. -- А подписаться не забыл?
     Я забрал квитанцию, завел мотор и, трясясь уже вместе с пикапом, поехал
дальше. Потом взглянул на часы и помрачнел: семь! Тревогу усугубил бензомер:
стрелка заваливалась уже влево за нуль.  Худшее,  между тем, было впереди, у
тоннеля: за  пол  мили  до въезда в него началась  пробка,  и пришлось резко
сбить  скорость.  Гроб  с Нателой  скрипнул по железному настилу в кузове  и
съехал в сторону. Я подправил его к центру и поехал еще медленней.
     Рядом  с моим  дребезжащим  пикапом, в красной сверкающей  Альфе  сидел
коренной американец, а на облучке за ним валялся белый пес, которому было не
только  тесно в  импортном автомобиле, но и скучно,  несмотря на то, что его
ублажал  сам Лучиано Паваротти. Коренной американец  бросил  на меня  долгий
взгляд.
     -- Что? -- крикнул я ему в недоумении.
     Американец выключил радио:
     --  Застряли  на  полчаса!  --  и блеснул маниакально белыми зубами под
рыжим начесом усов.
     Я кивнул головой, но усач не отводил глаза:
     -- Мы знакомы? -- и поправил на шее голубой шарф.
     Догадавшись,  что он -  под стать шарфу - из голубых, я  придержал свою
машину и не позволил ему пристроиться ко  мне сзади. Маневр не избавил  меня
от  беспокойства:  голубой  коренной  американец  вклинился  впритык  ко мне
красным  начищенным задом и, пялясь  в зеркало над головой, не сводил с меня
взгляда. Хотя время  от  времени я, в свою  очередь,  посматривал на  себя в
зеркало и - к своему полному непониманию - прихорашивался, настроение у меня
было  скверное.  Как  же  так?! - возмущался я. - Строит глазки  мужикам,  а
обзавелся заморским мотором! А у  меня -  туберкулезный Додж! В Америке  нет
равенства! Свобода  - да, а равенства ни хрена! Но без равенства не бывает и
подлинной     свободы,    -    только    произвол,    вседозволенность     и
взаимонаплевательство!  Потом  вспомнил, что Додж  принадлежит не  мне;  мне
принадлежит  Бьюик. Тоже -  неравенство, но не столь резкое. Отлегло, но  не
полностью: угнетала мысль,  что петхаинцы  переминаются  с ноги  на  ногу  в
ожидании гроба на кладбище Маунт Хеброн, а я даже не въехал пока  в тоннель,
и  уже  больше половины восьмого! В  поисках  забытья включил  радио  и стал
крутить кнопку.  Паваротти.  Иглесиас. Снова Паваротти. Мадонна. Чайковский.
Негры. Индийский тамбурин. Везде играли и пели, и это раздражало, ибо музыка
усугубляет насущное состояние: мысль перебивается только мыслью.  Наткнулся,
наконец, на беседу между тенором и басом. Тенор сказал:
     "Я повторю:  с  крушением  социализма закончилась  история.  Надо  быть
мистиком  или идиотом, чтобы еще  во  что-нибудь  верить. Это ужасно! Москва
убила мечту о спасении!"
     Бас согласился, хотя начал с выражения несогласия:
     "Это  не ужасно, а нормально!  Мир  возвращается к великой  скуке.  Да,
войне  конец,  - и Запад  победил, но не Пиррова ли  это победа?  Победитель
несчастен,  как побежденный.  После  победы наступает скука,  а скука  - это
поражение. Понимаете мою мысль?"
     Тенор сперва согласился с  басом, который уже согласился с  тенором, но
потом решил оспорить самого себя:
     "Понимаю,  но есть  и надежда.  Восток  проиграл,  но есть  еще Дальний
Восток. Япония, например.  Я имею в виду, что с Японией стоит бороться. Даже
если в России победит либерализм, - чему я  не верю, ибо не хочу скуки, - то
тихоокеанский бассейн последует  за Японией, и в этом случае, надеюсь, будет
борьба. Кстати, - чуть не забыл! -  мусульманский  фундаментализм!  Вот ведь
еще сила!"
     Бас не поверил этому:
     "Этому я не поверю! Запад не позволит ему стать силой!"
     "Чушь!  -- рассердился тенор.  -- Запад  не  в силах позволять или нет!
Помните  врача,  который  дал пациенту полгода жизни, а  когда тот не  успел
выплатить гонорар, - продлил ему жизнь еще на 3 месяца!"
     "А это при чем?" -- удивился бас.
     Я не  позволил тенору ответить: протянул  руку к  кнопке  и стал  снова
рыскать в  эфире.  Искал  мысль,  которая внушила  бы иллюзию, будто  в мире
существует порядок, и  этот  порядок  поддается пониманию. Готов был слушать
даже  политиков.  Готов  был  ко  всякой  лжи,  -  лишь  бы  она  показалась
вразумительной и  тем  самым избавила от  отчаяния. Вразумительность  иногда
защищает  от   потерянности,   подумал  я,  -  и  набрел  на  женскую  речь.
Обнадежился,  ибо женщины  -  если не  жалуются  - способны рассуждать. Эта,
однако, и рассуждала, и жаловалась. Причем, на известное лицо, на Фрейда:
     "Он виноват  и в том, что секс обрел сегодня непомерное  место. Если  б
Джефферсон  писал Декларацию Независимости  сейчас,  ему пришлось бы открыть
перечень   прав  священным   правом  на   оргазм  и  обязанностью   общества
гарантировать каждому члену  полное  удовлетворение, - я имею в  виду  члена
общества... Трагедия человека не  в том, что он, как и прежде, умирает, но в
том, что  разучился любить. Это Фрейд виноват, что мы считаем, будто человек
одинок, а любовь нуждается  в объяснениях. На самом деле человек не способен
выжить в одиночестве.  Дети, например, не могут существовать без заботливого
окружения. Если верить  Фрейду, тяга к  другому  человеку обусловлена нашими
собственными  проблемами,  а  любовь есть потребность  быть любимыми.  Ложь!
Природа  устроила  нас иначе.  Высочайшее  наслаждение не в  том, чтобы  нас
любили, но в  той  боли  и  агонии, в том самопожертвовании и  чувстве вины,
стыда и так далее, с чем  связана влюбленность в  человека. Но любовь это не
романтизм.  Романтизм  - инструмент  мужской  власти  над  нами,  с  помощью
которого женщин держат в дураках.  Я - не за вздохи,  а за страстную любовь.
Что же  это  такое? Скажу  сперва о том,  что убивает  страсть.  Ее  убивает
понимание человека, уверенность в том, что он тебе предан,  доверие к нему и
отсутствие ревности. Наконец, - узаконение связи, ибо оно устраняет ощущение
греховности  влечения.  Любовная  страсть  есть  мираж,  без  которого  жить
невыносимо.  Она  привносит  в  жизнь  таинственность,  ощущение  постоянной
ускользаемости  грандиозной  истины.  Страстная  любовь  -  это  неутоляемая
страсть,  опасная и запретная.  Это  то, к чему все мы стремимся, не отдавая
себе в том отчета. И вот этого как раз Фрейд не понимал, ибо, подобно многим
мужчинам, был мужчиной. Он рассуждал о  человеческой природе как это выгодно
мужчинам. Но наша природа постоянно меняется. Люди лишены крыльев, но летают
быстрее птиц и ныряют в  воде без жабр  или плавников. Мы способны  изменять
даже наследственность. Великий прогресс в развитии наших сил наступил, когда
человек догадался заниматься сексом не  во имя продления  жизни, а из любви.
Наша природа - в том, что мы ее изменяем. Мы несовершенны, но в нас заложена
возможность  стать творцами  нашей  новой  сути. И  сегодняшнюю беседу я  бы
подытожила  двумя выводами. Во-первых,  все женщины лесбиянки за исключением
тех,  кто этого пока не знает,  а во-вторых, все в мире уже было кроме того,
что еще будет!"
     После  короткой  паузы  дикторша сообщила  мне, что  я прослушал беседу
профессора  Фрицци  Рэбиновиц  "Конец  патриархата:  антропология лесбийской
любви".  После   сводки  новостей   Фрицци   станет   отвечать   на  вопросы
слушательниц. Минут через пять.




     Посмотрел на часы. Начинался девятый, но теперь  уже я не ужаснулся: не
то, чтобы сдался происходящему,  а просто осознал, что  происходящему  давно
уже предначертано  произойти и  происходящее правильно - независимо от того,
понимаю  ли я его значение или нет.  Подумал еще о  собственной  уязвимости:
огляделся  и  увидел,  что  это случайное  окружение может  оказаться вполне
убедительной мизансценой для моей внезапной - в  эту вот секунду  - кончины,
которая  тоже, стало  быть, явится неслучайной  и правильной. Ничто  никогда
случайным  и не  было:  ни Натела  и  ее  смерть, ни этот трясущийся пикап с
бензином на нуле, ни  моя жизнь в Союзе или - наоборот  - эмиграция, ни этот
педераст в Альфе, ни лесбиянка в эфире,  ничего.  Мною и  всем вокруг движет
непреложная сила, настолько в себе  уверенная, что себя не показывает, -  не
нуждается.   Выследить  ее   немыслимо,  -   разве  что  по   возникновению,
передвижению  и  исчезновению людей  и  вещей  во  времени  и  пространстве.
Когда-то и где-то она уронила меня в  этот мир, и если бы человек  и вправду
действовал согласно своей воле, - все в моей жизни могло бы быть по всякому.
Но никто  не ведет себя в этой  жизни,  - только следит за собой со стороны,
если хватает времени...
     Время было сейчас более позднее, чем хотелось, - и  я увидел, что снова
тяну  руку  к приемнику  и  ищу  Паваротти.  Его  нигде  не  было.  Пришлось
довольствоваться  другим  тенором  -  Карузо, о  котором из слов критика мне
стало известно,  что  "этот  величайший  певец  вскроет  сейчас  трагедию  и
отчаяние разлюбленного мужа". Вскрыть певец не успел ничего, потому что  наш
с Нателой Додж  вкатился наконец в тоннель, - и  задохнувшегося в нем тенора
пришлось выключить.
     ...Крохотные  промежутки  между  манхэттенскими  каньонами  были  густо
просыпаны ночными  звездами.  Как всегда при  въезде  в Манхэттен,  возникла
уверенность в осуществимости бессмертия. Причем -  без разрешения от Бога, к
которому  нет  и  надобности  взывать  среди  небоскребов.  Другое  дело   -
петхаинские  катакомбы,   где   прошла  моя   прежняя   жизнь,   наполненная
каждодневными  попытками   привлечь   Его  внимание.  Снова  включил  радио.
Внезапную  легкость  духа  хотелось приправить  негритянским блюзом.  Вместо
блюза Черный канал передавал дебаты  из ООН,  где, по  словам диктора, через
полчаса  завершалось заседание комиссии  по апартеиду.  Диктор  попросил  не
менять   станции,   -  подождать.  Обещал,   что  резолюция  будет   принята
единогласно. Я не стал ждать, - выключил. Надумал напеть себе сам и вспомнил
строчку из песни подмосковных рокеров: "Жизнь моя не стоит цента, оттого она
дороже!"
     Тормознув  на  красном сигнале светофора, увидел на перекрестке  дюжину
юных негров, которые всем своим видом внушали автомобилистам, что цент  есть
красная цена  любой  человеческой  жизни.  Вооруженные  щетками  на  длинных
палках,  они  шмыгали  между скопившимися машинами и, требуя  взамен доллар,
чиркали  ими по ветровым стеклам. От этого  стекла становились грязными,  но
никто  не  осмеливался  отказываться от  услуг, подозревая,  что чистильщики
оснащены не только пористыми губками.
     Мне  достался самый  рослый - с такими тяжелыми надбровьями и  с  таким
характерным выражением лица,  что, если  бы пророк  Моисей  увидел его  даже
мельком,  шестую  заповедь,  о неубиении,  он на своих скрижалях заклеил  бы
толстым  скотчем.  Прямо  в глаза мне негр шлепнул щеткой по  моему стеклу и
сильно ее  придавил.  Из  губки потекла  жижа,  которую чистильщик размазал.
Единственное оправдание этой услуги  пришлось усмотреть в том, что лицо  его
пропало из виду.  Ненадолго: отвисая каменной челюстью, оно объявилось мне в
окне и скривилось в грозной улыбке:
     -- Доллар, сэр!
     Я поспешно запустил руку в карман и  обомлел, вспомнив, что  все деньги
отдал Амалии. Так и сказал:
     -- Деньги у Амалии.
     Негр просунул челюсть в кабину и остался недоволен:
     -- Амалия лежит в гробу, сэр!
     -- Не думаю, но у меня нет ни цента, -- объяснил я.
     -- Я помыл тебе стекло! -- напомнил он.
     -- Вижу, -- соврал я. -- Но мне заплатить нечем.
     Подумал над сказанным и обнаружил, что неправ: снял  с зеркальца Христа
и, прикинув, что стоит Он не меньше доллара, протянул  Его  чистильщику. Тот
щелкнул огромным пальцем по кресту и отбросил его в кузов:
     -- Подберешь и воткнешь себе в жопу, сэр!
     -- Не веришь в Христа? -- удивился я.
     -- Я верю только в то, что тебя надо пиздануть!
     -- Получается, веришь в Аллаха? -- рассудил я.
     -- Я никому не верю, сэр ты ебаный!
     -- Даже евреям? -- засмеялся я нервно.
     -- А ты жид?!
     -- Немножко, -- поосторожничал я.
     -- Молоток! -- кликнул он дружка. -- Тут жидовская срака!
     Молоток занимался соседней  машиной: поганил на ней стекло,  а водитель
держал в руке на отлете доллар.
     -- Сделай сам, Крошка! -- откликнулся Молоток.
     -- Как же с деньгами, сэр? -- вернулся Крошка.
     -- Денег нету. Но я бы  тебе  их не дал в любом  случае! -- выпалил я и
подумал, что в следующий раз проголосую не только за свободу ношения оружия,
но и за право на насильственный аборт.
     Вспомнив, однако,  что  до голосования  надо дожить, вскинул  глаза  на
светофор: по-прежнему  красный. Негр просунул в кабину левую лапу, поднес ее
мне  к  носу и сомкнул все пальцы кроме  среднего, который - по размеру - не
имел права так называться. Если бы меня оскорбляли пальцем уже не второй раз
в  течение дня, я бы прикинулся перед  собой,  будто бездействие есть высшая
форма  действия; тем более,  что жест  с вытянутым пальцем свидетельствует о
прогрессе  цивилизации по сравнению с допотопными  временами,  когда люди не
умели прибегать  к  эвфемизмам и  просовывали  в транспорт не оскорбительные
символы, а оскорбительные оригиналы. Взвесив обстоятельства,  решил, однако,
не прикасаться к чудовищу с грязным ногтем, - и как только светофор вспыхнул
зеленым, а машины впереди меня сдвинулись с места,  я быстро  поднял стекло,
защемил  в нем лапу с оскорбившим меня пальцем и нежно надавил на  газ. Лапа
сперва растерялась, но сразу же судорожно  забилась по той понятной причине,
что следующие мгновения могли оказаться для нее нелегкими.
     Додж  медленно  набирал скорость,  и  Крошка,  не  желая  расстаться  с
застрявшей в  нем  рукой, побежал рядом. Причем, бежал  задом, поскольку эта
рука, которою он, видимо, дорожил,  была левая. Я планировал  освободить  ее
перед самым поворотом, но она на это не надеялась и паниковала, тогда как ее
владелец громко  матерился,  что опять  же приятно  напомнило  о  прогрессе,
проделанном  цивилизацией  с тех пор, когда  люди не обладали даром  речи  и
выражали  гнев  непосредственно  в  описываемых  в  ругательстве  действиях.
Достигнув  перекрестка, я, согласно  плану, приспустил окно и, позволив лапе
выпорхнуть, навалился на газ.
     В следующее же мгновение пришлось совершить движение  столь  же резкое:
тормознуть, спасая от увечья  подставившуюся  мне задом Альфу, которая вдруг
застыла под красным сигналом светофора. Я защелкнул кнопки на дверцах и  - в
ожидании ужасных  событий  -  отвернулся назад, словно в  кузове меня  ждали
неотложные  дела. Нашел  чем заняться: Натела опять съехала вбок, и я вернул
гроб к центру. Услышал стук в стекло: сначала в боковое, потом и в ветровое.
Стук сопровождался изобретательной руганью, в которой многие образы поразили
меня  цветистостью.  Тем  не  менее,  я  притворялся,  будто  в  кузове  дел
прибавилось.  Встав коленями на сиденье  и развернувшись  назад,  я принялся
накрывать Нателу крышкою гроба, - защитить труп в случае прорыва обороны.
     Прорыв обороны был делом времени, потому  что,  во-первых, в ветровое и
боковые стекла  стучалась уже вся орава чистильщиков, а во-вторых,  рано или
поздно  кто-нибудь  из них  мог  заметить, что оконный проем в задней дверце
затянут клеенкой. Пришлось  отказаться  от роскошной  привычки  невзывания к
Богу в Манхэттене, хотя из гордыни я сформулировал просьбу скупо: "Бог наш и
Бог отцов наших, поторопись же, ебена мать, с зеленым!" Польщенный,  однако,
моей позой, Господь, действительно, поторопился, - отключил красный  сигнал,
и, плюхнувшись в кресло, я захлебнулся от предчувствия избавления.




     Никогда  прежде  я не осознавал с тогдашней четкостью, что Бог способен
быть  столь  изощренным в Своем честолюбии. Как только красную Альфу сдуло с
места на зеленом, и  я,  в свою очередь, навалился на  газовую педаль,  Додж
истошно взревел, а  потом вдруг чихнул  и заглох. Я выкатил глаза и крутанул
ключ, но мотор огрызнулся ржавым кряком.
     Покинутый небесами, я подавил  в себе панику и определил задачу. Первым
делом следовало отбиться. Вторым - дозвониться к кому-нибудь, кто съездил бы
на кладбище и предупредил  петхаинцев о дополнительной  задержке. Наконец, -
добраться  до бензоколонки  и  добыть горючее в  канистре. Все  три операции
требовали денег, а первая - и оружия. Ни одним, ни другим я не располагал.
     Раздраженный моим затворничеством, Молоток замахнулся железным  бруском
на  ветровое стекло, но Крошка  вдруг остановил  его и  отпихнул в  сторону.
Родилась надежда, будто в нем неизвестно как возникла  потребность  свершить
нечто  человеческое и  будто  он решил  пойти  на мировую.  Подобно  всякому
оптимисту, я оказался прав наполовину: на мировую Крошка идти не желал, хотя
потребность у него оказалась вполне человеческой. Вскочив коленями на капот,
он  расставил их в стороны,  дернул  вниз змейку  на джинсах  и под  громкое
улюлюканье счастливой  братвы начал мочиться  на ветровое  стекло. Я  сперва
растерялся и  оглянулся  по  сторонам,  но,  заметив  в  глазах  прохожих  и
автомобилистов   космический  испуг  по  случаю  внезапного  краха  западной
цивилизации, навязал своему  лицу выражение  безмятежности:  мне  захотелось
довести  до  их  сведения,  будто,  на  мой  взгляд,  не  происходит  ничего
странного. Просто черному мальчику не терпится пописать, и поскольку местные
общественные  уборные  исходят  доцивилизационным  зловонием,  мальчик решил
помочиться  на  нечаянно  испачканное  им  же стекло,  отчего,  кстати,  мне
открылся  более  отчетливый вид на окружающий мир.  Еще я хотел сообщить им,
что поскольку  они спешат исчезнуть  из виду и  не желают заступиться в моем
лице за свою же цивилизацию, то мне на нее тоже насать.
     Крошка мочился на  стекло так  долго, что другой  верзила,  похожий  на
него, как два плевка, потерял терпение и под гиканье банды забрался коленями
на  капот  с пассажирской  стороны.  Член  у него  оказался  мельче,  но это
позволило  верзиле орудовать им с  той  особой мерой  профессионализма,  без
которого в  Манхэттене не выжить. Обхватив  его  пальцами как самописку,  он
каллиграфической струйкой мочи  вывел на запыленном участке стекла короткий,
но  скабрезный  призыв  к  сексуальному  насилию  над   жидовьем.  Соратники
восторженно  завизжали  и, вдохновленные  призывом, забегали вокруг машины в
решимости этому призыву следовать.
     Молоток подскочил к моей двери и двинул бруском по стеклу. Окно даже не
треснуло, и меня кольнула мысль, что, если отделаюсь живым,  начну  закупать
акции компании, поставляющей  Доджу стекла. Если жив, жизнь в Америке  полна
возможностей! Улыбнулся этой догадке и поднес к  стеклу  средний палец, чего
никогда в жизни не делал, ибо  на  родине объяснялся с народом как европеец:
отмерял локти. Молоток никогда бы в локте не разобрался,  но жест  с пальцем
воспринял адекватно и потому взбесился пуще. Размахнулся  - соответственно -
шире, но ударить не успел: Крошка  перехватил  его руку и крикнул: "Не надо!
Туда, сзади!  Там нету стекла! И дверь не  запирается!" Молоток посмотрел на
меня и, пританцовывая, последовал за Крошкой к задней дверце.
     -- А что делать с гробом? -- услышал я за собой голос  Крошки. -- Там у
него баба, я видел! Амалия!
     -- Хорошее имя! -- хихикнул кто-то.
     -- При чем тут  имя,  дурак!  -- крикнул Молоток.  -- Имя  у них бывает
всякое! Жидовка?
     -- Ясно, что  жидовка!  --  ответил Крошка.  --  Посмотри  на эту ихнюю
звезду на гробовой крышке. Что будем делать?
     -- Ясно что! -- подал голос Молоток и тоже хихикнул.
     -- Ты ее и кулдыхай! -- отозвался кто-то. -- Я буду его!
     --  А  что? Закулдыхаю! Не в земле же пока! Жидовки  бабы знойные! -- и
сытно загоготал.
     Тело мое  покрылось холодной испариной. Я обернулся назад и увидел, что
вся  орава сгрудилась уже  у распахнутых створок задних дверей,  а  Крошка с
Молотком тянули руки к гробу. Кровь заколотилась во  мне, хлестнула в голову
- и через мгновение я стоял уже за спинами веселящихся горилл.
     Крошка сказал соратнику:
     -- Отстань же ты на фиг от крышки! Наглядишься на дуру потом! Хватайся,
говорю тебе, за гроб, за ручку!
     Я  сознавал,  что убить успею только  одного.  Если  посчастливится,  -
двоих. Кого же? Вопрос был существенный: с собою в ад жаждалось забрать того
из  этих юных и полных жизни  созданий, кому там, в аду,  было бы  сладостно
размозжить    череп     еще    разок.    Колебался    между    Молотком    и
верзилойЪкаллиграфистом,  поскольку с Крошкой я  вроде бы рассчитался.  Хотя
верзилу  презирал я не столько  даже  как  погромщика, сколько как идеолога,
выбор пал на Молоток: умиляла возможность разметать его  мозги по асфальту с
помощью того же самого  железного бруска, которым он  пытался достать меня и
который валялся теперь в моих ногах. Я поднял его с  земли и стал дожидаться
главного, - верного момента для удара.
     -- Где же этот засранец? -- воскликнул Молоток.
     Все вдруг  умолкли,  просунули  черепы в  кузов и, удостоверившись, что
меня за рулем нет, развернули их назад.
     Беда заключалась в том, что черепы скучились тесно, как бильярдные шары
до  первого удара, - и  к нужному  мне шару в заднем ряду дотянуться бруском
было пока невозможно... Спрятав его за спину, я  взглядом пригласил молодежь
к любому движению, - что открыло бы мне вид на обреченный череп. Движения не
последовало, и Молоток оставался недосягаем.
     -- Ну? -- процедил я, прищурил глаза и полоснул ими по каждому  лицу  в
отдельности. Выражение  лиц  застало  меня  врасплох:  в глазах  стоял такой
животный и вместе с тем  ребяческий страх, что почудилось, будто черная кожа
на этих лицах побелела. Я присмотрелся внимательней  и заметил,  что глаза у
горилл  шастали, как затравленные  крысы,  из угла в угол, - от  убийственно
ехидной улыбки в  левом углу моего рта до  согнутого  в  угол  и  готового к
убийству правого локтя за спиной. -- Ну! -- повторил я.
     -- Что? -- треснул, наконец, голос в задних шеренгах.
     -- Кто сказал "что"? -- выпалил я.
     Гориллы повернули черепы и уставились на идеолога.
     -- Что "что"? -- поднял я голос.
     -- Ничего, -- пролепетал он.
     -- Что у тебя за спиной? -- прорезался голос у Молотка.
     -- Поднимите руки! -- взревел я. -- Все!
     Подняли. Ладони у всех  тоже вроде бы стали почти  белые. "Что  это мне
взбрело? - мелькнуло в голове.  - Белеющие  негры?!" Присмотрелся  к ладоням
пристальней:  да, почти белые! Тотчас  же, правда, вспомнил,  что так  оно и
бывает.
     -- Что будет? -- спросил Крошка и проглотил слюну.
     -- "Что будет?" -- повторил  я, не зная и  сам что же теперь  будет. --
Для вас уже никогда ничего не будет!
     Подумал и решил выразиться проще:
     --  Буду вас, падаль, расстреливать! -- и еще раз посмотрел им в глаза:
вели себя, как мертвецы, - не дышали!
     У Крошки от локтя до запястья кожа оказалась  начисто содрана, и кровь,
хотя  уже высохла,  была неожиданного, нормального,  цвета. "Моя работа!"  -
подумал  я, но не испытал никакого веселья.  Наоборот:  представил себе  его
боль, и захотелось зажмуриться.
     -- Мы же не хотели... -- выдавил он и заморгал.
     -- Не хотели! -- поддержал его неоперившийся стервец.
     -- Сколько тебе? -- спросил я.
     -- Четырнадцать, -- заморгал и он.
     -- Это мой брат, Джесси, -- вернулся Крошка.
     Тон у него был заискивающий, но в нем  сквозила надежда, будто  со мной
можно договориться - и не умереть... Хоть я и знал уже, что убивать не буду,
по крайней мере, Крошку с братом, - мне не хотелось пока этого выказывать:
     -- Ну и хорошо, что брат! --  выстрелил я.  -- Вместе я  вас и убью!  И
других тоже! Всех! Не вместе: поодиночке!
     Джесси затряс  головой и, метнув взгляд в сторону стоявшего у светофора
Мерседеса, завизжал отчаянным детским фальцетом:
     -- Помоги-ите!
     Водитель  отвернулся, а чистильщики осы?пали мальчика  подзатыльниками.
Обхватив сзади лапищами лицо брата, Крошка нащупал на нем рот и заткнул его.
Я отступил на полшага и крикнул:
     -- Никто не шевелится!
     Крошка замер. Никто не шевелился, и Джесси тоже  уже не кричал. Все - и
это было смешно - стали хлопать глазами. В унисон. Стало ясно,  что стрелять
в меня никто из них  не собирается. Скорее всего - не из чего.  Стало ясно и
то,  что  сам  я тоже  не  буду  убивать.  Никого.  Эти  два  обстоятельства
неожиданно так опошлили ситуацию, что, удрученный ими, я не представлял себе
из нее выхода, который не  был бы унизительным или смешным. Я даже стеснялся
запуганных сопляков:  обещал расстреливать, а теперь, видимо, отпущу, как ни
в  чем  не  бывало. А  впрочем,  подумалось, за этим ли я пришел на  свет, -
разбираться с ублюдками? Есть ли на это время  у  Нателы, лежащей в гробу за
их  спинами?  Стало за нее  страшно:  даже сейчас, после  смерти, ее история
продолжала вырастать  в  зловещий символ. Вспомнил  и о  петхаинцах, которые
ждут нас на кладбище, куда жизнь нам  с Нателой  попасть не позволяет. Негры
тут ни при чем: они  просто случились, как случайно случается  все,  -  даже
сама  наша жизнь, которую мы  проживаем только потому,  что оказались в этом
мире; как случайно не  оказалось бензина в  Додже, а у  меня - денег,  чтобы
доехать  до  кладбища.  Единственное,  что   дано  нам   -  не  создать  или
предотвратить случай, а каким бы он ни был, им воспользоваться.
     -- Вот что! -- произнес я. -- Мне нужны деньги!
     Негры ужаснулись тому, что есть вещи страшнее смерти.
     --   Пять  долларов!  --  сказал  я   с   невозмутимостью  легендарного
правдолюбца Клинта Иствуда.
     Негры молчали  и перестали даже хлопать глазами. Им не верилось,  будто
жизнь может стоить таких больших денег.
     -- Семь долларов  -  и живите дальше! -- добавил я,  прикинув, что надо
платить и за тоннель.
     Сопляки  переглянулись  еще раз, возмущенные быстротой, с которой росла
цена  за  существование.  Я  остался эффектом  доволен,  и,  хотя торопился,
сообразил,  что дополнительный доллар одарил  бы меня шансом завершить сцену
достойно: ленивым движением руки  в  стиле правдолюбца  проткнуть банкноту в
разинутую  от ужаса  Крошкину пасть, -  воздать ему,  наконец,  за страсть к
гигиене.
     -- Восемь! -- воскликнул я - и допустил ошибку.
     Не переглядываясь, сопляки встрепенулись, и в следующее мгновение  всех
их,  как взрывом бомбы,  выбросило  в  разные  стороны. Летели  со скоростью
пошлейшей  мысли:  исчезли  так   же  молниеносно,  как  молниеносно  пришло
понимание,  что  денег   по-прежнему   нет  и  наши  с   Нателой   мытарства
продолжаются...
     Сцену  завершили  аплодисменты. Задрал голову на  звук  -  и в окне над
собой  увидел  молодую  пару  с круглыми лицами. Женщина обрадовалась, что я
удостоил их внимания  и толкнула плечом соседа.  Тот тоже обрадовался, и они
вдвоем захлопали энергичнее. "Да ну вас всех в жопу!"  -- решил я, но сказал
другое:  попросил  взаймы десятку.  Испугались, захлопнули  окно и  опустили
штору:  за десятку  можно вынести в прокат  три фильма  с  Иствудом, который
любит  правду  крепче,  чем  я,  и  этой  своей  любви  находит  единственно
убедительное выражение в стереофоническом хрусте  костей и в меткой стрельбе
по прыгающим яйцам убегающих мерзавцев.




     Понурив голову, я шагнул к Доджу и снова - в который  раз! - поправил в
кузове  Нателу. Потом прикрыл задние дверцы, втянул  в легкие углекислый газ
из выхлопных труб  дернувшихся с места автомобилей и наметил себе добыть для
начала  квортер для телефона. Поднял с земли  грязную  паклю, намотал  ее на
конец  бруска  и,  дождавшись красного  света, шагнул  к  ближайшей  машине.
Улыбнулся  водителю и кивнул сперва на  свою грозную щетку, а  потом  на его
чистое  стекло.  Тот   замотал   лысой  головой  и  включил   дворники:   не
дотрагиваться!  Другой мотанием головы себя не утрудил  - качнул мизинцем  и
тоже врубил дворники. Все отказывались и пускали дворники в пляс.
     Догадавшись, что виноват мой непугающий вид, я  сбил себе чуб на брови,
насупил  их и  откинул  челюсть. По-прежнему не  соглашались:  приняли меня,
должно быть, за декадента. Я решил убрать из взгляда  подобие осмысленности.
Потом расстегнул на груди сорочку, открывшую вид на густую рассаду и впустил
в голову помышление о  человеке.  Водители забеспокоились, и  в предчувствии
ужаса  у них забегали  глаза.  Первый, с  лысой головой, остановил дворники.
Окрыленный успехом, я  взбил торчком  воротник на куртке и  теперь уже  - со
скоростью  лучших  компьютеров  -  пробежался   мыслью  по  всем  категориям
человечества: консерваторам и либералам, ебачам и импотентам, прагматистам и
романтикам. Пробежку завершил помышлением о себе. Взгляд, должно быть, вышел
эффектный:  в  благоговейном   страхе  дворники  попрятались  в  гнезда  под
ветровыми стеклами, отливавшими кристально чистым светом.
     Рыская  между  машинами, искал грязное  стекло,  и, приметив,  наконец,
пятнышко птичьего  помета на боковой створке серебристого Ягуара, радостно к
нему метнулся. Створка с пометом крутанулась вокруг  оси, и изнутри выглянул
доллар.  Вместе с ним пробился наружу  тот капризный женский голос, который,
подобно Ягуару, производится исключительно в Великобритании:
     --  Сэр,  не  откажите  в  любезности забрать  доллар,  но  не  трогать
форточки! Благодарю вас!
     -- Мадам! -- возразил я. -- Она загажена говном!
     -- Это птичий помет, -- поправил меня Ягуар, -- и он мне мил! Благодарю
вас!
     Я забрал доллар:
     -- Мне нужна не бумажка, а квортеры. Разменяйте!
     -- Не держу, сэр. Извините и благодарю вас!
     -- Возьмите тогда обратно! -- рассердился я.
     -- Ни в коем случае! -- раздался мужской голос.
     Оглянувшись,  опознал и его: такие голоса, так  же, как и раскоряченный
фургон,  из  которого  высовывался его  обладатель,  держат только  хасиды в
Бруклине.
     -- Не возвращайте же даме доллара! Он же ей не нужен, ну! Посмотрите же
на ее машину! Это ж Ягуар! -- воскликнул  хасид и поманил меня пальцем. -- Я
же разменяю вам эту бумажку, ну!
     -- Слава Богу! -- развернулся я к нему. -- Выручают всегда свои!
     -- Тоже еврей? -- забрал он деньги.
     -- А разве не видно?
     -- Обрезаются не только евреи! А ты  вот  что:  смахни-ка  мне  пыль со
стекла пока я найду тебе квортеры, да?
     --  Конечно,  -- обрадовался я и только  сейчас заметил, что на стеклах
его  Форда  лежал  такой  толстый  слой пыли, как если бы хасид вернулся  из
сорокалетнего пробега по Синайской пустыне в  поисках  бесплатной автомойки.
-- Как же это я тебя не приметил?
     -- Наш  брат не  высовывается,  -- похвалился  хасид. --  Как  сказано,
знаешь, "смиренные унаследуют землю"!
     -- Обязательно  унаследуют, --  согласился я,  содрал с бруска тряпку и
попытался снять пыль со стекла; пыль не сходила.
     -- А зачем тебе квортер?  Позвонить? Тоже евреям?  Это хорошо. А что ты
им скажешь чего те уже не знают?
     -- Долгая история! -- ответил  я, продолжая скоблить стекло. -- Человек
у нас скончался.
     -- А это нехорошо.  Хотя... Как сказано, - "пристал к народу своему"...
Вот здесь еще, в углу; старое пятно, со времен фараонов... А сказано так: "И
скончался Авраам, и пристал к народу своему".
     -- Точно!  --  кивнул я. --  Но Авраам был  праведником...  Это  пятно,
кстати, не сходит:  наверно, манна небесная... Авраам, говорю, был старый, а
у  нас  ведь  скончалась еврейка  молодая и  к тому ж многогрешная. К народу
своему ей не удастся пристать.
     -- К своему и пристанет; другой народ грешных не возьмет.
     -- Видишь ли, -- начал было я, но осекся. -- Все! Зеленый!
     Хасид воздел очи к верхним этажам небоскребов:
     -- Да упокой Бог ее душу, амен! Возьми вот!
     Я раскрыл свою ладонь и увидел в ней квортер.
     --  Больше нету, только один, -- смиренно улыбнулся хасид. -- Шалом! --
и дал газу, унаследовав 75 центов...
     За   небитым  телефоном  пришлось  шагать  три  квартала:  чаще   всего
недоставало трубки. Опустив в щель монету, я сообразил, что  в Квинс звонить
нету смысла: никого из петхаинцев дома  не  застать,  все на кладбище. Решил
связаться с  Брюсом Салудски,  который жил неподалеку  и родился в одном  со
мною тысячаЪдевятьсотЪтакомЪто году, о чем напоминали последние четыре цифры
его телефонного номера. Хотя дома его не оказалось, автоответчик конфисковал
у меня единственный квортер. Я грохнул трубкой о рычаг, вырвал ее из гнезда,
а потом с размаху  швырнул ею в аппарат. Разбил  в куски  сразу  и трубку, и
диск циферблата.  Ощутил  оглушительную  радость разрушения  и  выдернул  из
гнезда шнур. Потом стукнул ботинком по  стеклянной  двери  и отмерил  локоть
ошалевшей  от  испуга  старухе. К  сожалению,  затмение  оказалось  кратким.
Вернулось  отчаяние,  а  вместе  с  ним  -  гнетущая  мысль  о  неотложности
благоразумных действий.
     Определив свое местонахождение на мысленной карте Манхэттена и взглянув
потом  на  часы,  решил  шагать  по  направлению к  ООН.  Логичнее  поступка
придумать было  невозможно;  не только  из  пространственных  соображений, -
близости  организации, - но  также и временных,  поскольку, согласно Черному
каналу, ночное заседание комиссии по апартеиду должно было уже завершиться.




     Прямо  напротив  ООН,   на  углу  49-й   улицы,  располагался  ресторан
"Кавказский". Владел им петхаинец Тариел Израелашвили, жизнелюбивый толстяк,
прославившийся  на  родине  диковинным пристрастием к попугаям и нееврейским
женщинам из нацменьшинств. Эмигрировал  сперва в Израиль, и помимо  попугая,
напичканного  перед таможенным  досмотром  бриллиантами, экспортировал  туда
тбилисскую курдянку по имени Шехешехубакри, которая вскоре сбежала от него в
Турцию с  дипломатом  курдского  происхождения. Израиль разочаровал  Тариела
высокой  концентрацией  евреев.  Переехал,  однако, в Нью-Йорк,  где  продал
бриллианты и - в стратегической близости от  ООН -  открыл ресторан, который
собирался использовать  в качестве  трибуны для защиты прав индейцев. С этою
целью к грузинским блюдам он  добавил индейские и завел  любовницу по  имени
Заря Востока, - из активисток племени семинолов.
     Между тем, ни ее присутствие в свободное от демонстраций время, ни даже
присутствие  попугая, умевшего  приветствовать  гостей на  трех  официальных
языках ООН, успеха ресторану не принесли. Дела шли столь скверно, что Тариел
подумывал  закрыть  его и  посвятить  себя  более  активной борьбе  за  дело
индейского  меньшинства,  - подпольной скупке  в  Израиле и  подпольной же -
втридорога  - продаже семинолам  автоматов "Узи". Провалила  сделку встреча,
которую Заря  Востока организовала в резервации  под Тампой между Тариелом и
одним из старейшин племени. Этот "поц с куриными перьями на лбу", как назвал
мне его Тариел, оказался антисемитом: узнав,  что "Узи"  изготовляют  евреи,
возмутился    и    сделал    заявление,   согласно   которому   миниатюрному
автоматическому оружию  он,  по примеру  предков,  предпочитает  старомодные
ружья  с  такими  длинными  стволами,  что, хотя  при  стрельбе  они  иногда
взрываются,  их  можно зато  подносить  к  мишени  ближе.  По  возвращении в
Нью-Йорк  Тариел поспешил  в  ФБР и сообщил Кливленду Овербаю,  что "вонючие
семинолы готовят вооруженное восстание против США!"
     Овербая растрогала  бдительность Тариела,  но  он  заверил  его,  будто
никакое меньшинство  не представляет опасности для большинства; тем  более -
милые  семинолы,  вооружающиеся всего  лишь  для  борьбы  против  евреев  во
Флориде.  Овербай  посоветовал  Тариелу  забыть  о семинолах и повременить с
продажей  ресторана,  который,   по  единодушному   мнению  коллег  из  ФБР,
расположен в многообещающей близости от ООН.
     То ли благодаря заботе  Овербая и  коллег, то  ли благодаря  тому,  что
Тариел  выбросил из меню  индейские блюда,  бизнес  пошел  в гору: дипломаты
валили в  "Кавказский" делегациями,  учтиво  беседовали с  попугаем у входа,
нахваливали  грузинские  рецепты и ликовали, когда Тариел угощал  их за свой
счет кахетинским  вином.  Как-то раз - и об этом писали в  газетах - Тариела
навестил и проголодавшийся  тогда, но теперь уже покойный  советский министр
Громыко. Заходил дважды  и другой министр - тоже оба  раза проголодавшийся и
тоже бывший, но американский и еще живой, - Киссинджер. Шеварднадзе - хотя и
земляк  - кушать побрезговал:  сказал  Тариелу, будто  находится  на  диете.
Правда,  выпил  с  ним  стакан  вина  за свое  "новое мышление"  и  пообещал
способствовать расширению грузинского амбианса  в районе ООН. Слово сдержал:
напротив "Кавказского", во дворе организации,  появился  вскоре скульптурный
ансамбль тбилисского  символиста Церетели "Георгий  Победоносец"  -  веселый
горец  на веселом же коне протыкает копьем межконтинентальную баллистическую
ракету с большой, но легко расщепляющейся ядерной боеголовкой.
     Что же касается Зари Востока, она приняла иудаизм,  переселилась жить к
Тариелу в квартиру, которую  он, покинув Квинс, снимал прямо над рестораном,
заделалась в нем мэтром и похорошела. Даже Шеварднадзе не мог  удержаться от
комплимента и, не скрывая блеска в  умудренных международной жизнью  глазах,
сообщил ей,  что в Тбилиси одна из газет  называется  "Зарей  Востока". Заря
Востока знала  это  давно, но  все равно зарделась от удовольствия  и в знак
признательности предложила министру  отведать клубничный джем, изготовленный
ею  по рецепту,  описанному в романе  "Анна Каренина".  Тариел  божился мне,
будто ревновать  ее к  земляку не стал, потому что  завел  новую  страсть, -
бильярд.
     Эту страсть разбудили в нем Кливленд с коллегами. Они  же привили ему и
разделяли  с ним любовь к  кутежам с ооновскими делегатами из третьего мира.
Какое-то время эта любовь казалась мне самоубийственно убыточной, ибо Тариел
одарял дипломатов  30%-ной скидкой на блюда, а  к концу  кутежей к  наиболее
важным  делегатам  Заря Востока  подсылала  политически  активных семинолок,
которые за ночь сексуальных чудес света  спрашивали  - по стандартам Большой
Семерки - поразительно низкую цену. Ясно, что доплачивал им ресторан,  и это
должно  было влетать ему в копейку,  так же, как  и разница между реальной и
резко  сниженной, "Кавказской", стоимостью блюд и  напитков. Выяснилось, что
все убытки за блюда, напитки и живность покрывали ресторану овербаевцы, но в
последнее время, ссылаясь на урезанный бюджет, - перестали.
     Лишенная  живительных  соков дохода, любовь  Тариела  к  третьему  миру
остыла, но от кутежей  он  уже отказываться не мог, поскольку, как  намекали
ему овербаевцы, единственную альтернативу визитам разноцветных дипломатов из
ООН представляли  визиты черноЪбелых соотечественников  из налогового  бюро.
Добавили еще, будто, несмотря на комфортабельность местной тюрьмы, бильярдов
в ней не держат. Обо всем этом - за неделю до Нателиной кончины - я узнал от
самого Тариела, приехавшего ко мне за советом. Я порекомендовал ему  продать
ресторан, расстаться с Зарей Востока и возвратиться  в Квинс к  покинутым им
петхаинцам,  а  до  того не  дразнить  овербаевских  гусей  и  веселиться  с
делегатами, валившими в "Кавказский" после каждой победы. Тариел казался мне
пугливым, и, направляясь к нему в ресторан за десяткой, я не сомневался, что
находится он в данный момент не в одном из бильярдных клубов Манхэттена, а у
себя: рассаживает за стол отголосовавшихся противников апартеида.
     ...Разноцветных   дипломатов,   возбужденных  состоявшимся  успехом   и
предстоявшим разгулом, уже сажали  за банкетный стол.  Но занимался этим  не
Тариел, - Заря Востока.
     -- Где Тариел? -- спросил я, но она не ответила.
     Ответил - на родном, грузинском, - попугай: Тариела нет.
     -- Сегодня ж банкет! -- возмутился я. -- Конец апартеиду!
     Заря Востока промолчала, а попугай крякнул по-английски:
     -- Апартеиду нет!
     Я велел ему заткнуться, но он грязно выругался.
     -- Почему молчишь? -- спросил я Зарю Востока.
     -- Сказали же тебе: его нет, -- огрызнулась она.
     -- В бильярдной?
     -- В Квинсе, как ты ему и советовал! На кладбище. Там ведь у вас кто-то
подох!  Позвонил:  плевать   на   банкет,   тут  у  нас,  говорит,  похороны
затягиваются, -- хмыкнула она.
     -- Как именно сказал? -- оживился я.
     -- Так  и сказал,  -- "затягиваются"! --  осклабилась Заря Востока.  --
Ямку что ли недоковыряли?! Ты-то ведь отхоронился уже, кутить нагрянул! А он
застрял  в  гавеном Квинсе!  Это уже он второй  раз  за десять дней!  Завел,
наверно, поблядушку из землячек!
     -- Успокойся! -- сказал я. -- Похороны, да, затянулись.
     -- А то ты очень того хочешь, чтобы я успокоилась! -- пронзила она меня
злобным взглядом.
     -- Конечно, хочу! -- заверил  я.  -- Мне  надо у тебя получить десятку,
если Тариела нет.
     Заря Востока вскинула  глаза на попугая и прищелкнула пальцами. Попугай
тоже обрадовался:
     -- Жопа!
     Мне было не до скандала. Обратился поэтому не к нему:
     -- Чего это ты, Заря Востока?
     -- А того что слышал! -- раскричалась она. -- Сперва  советуешь бросить
меня на фиг, а потом у меня же требуешь деньги!
     -- Это не так все просто, -- побледнел я. -- Объяснить?
     -- Я занята! -- и снова щелкнула пальцами.
     Я показал попугаю  кулак, и он  сомкнул клюв. Зато весь проголодавшийся
третий  мир  сверлил  меня  убийственными взглядами и  был  полон  решимости
бороться уже то ли за сверхэмансипацию женщин в американском обществе, то ли
за новые привилегии для индейцев в том же обществе. Кивнув на попугая, я дал
им  понять, что  грозил кулаком не женщине, а  птице, - причем, за  дело: за
недипломатичность   речи.   Понимания   не   добился:  смотрели  по-прежнему
враждебно. "Неужели хотят защищать уже и фауну?" -- подумал я, но решил, что
это было бы лицемерием,  поскольку, судя по внешности, некоторые делегаты не
перестали  пока  есть  человечину. Догадавшись, что  десятки  мне  здесь  не
добиться, я одолжил у попугая слово "жопа" и адресовал его третьему миру.
     Направился,  между  тем, не к выходу,  а  вглубь зала,  - к  столику  с
телефоном: налаживать связь с цивилизацией.  Возле столика паслись несколько
семинолок.  Пахли одинаковыми резкими духами и одинаково виновато улыбались.
Даже рты были раскрашены одинаковой, бордовой,  помадой и напоминали куриные
гузки. Оттеснив их  от стола,  я поднял трубку. Звонить, как и прежде,  было
некуда. Набрал бессмысленно  собственный номер. Никто не отвечал. Не отнимая
трубки  от уха, стал  разглядывать затопленный светом зал. На помосте, перед
микрофоном, с  гитарой  на  коленях сидел  в  соломенном  кресле  седовласый
Чайковский,  -  композитор  из  Саратова, которого  Тариел держал за изящную
старомодность жестов. Чайковский был облачен в белый фрак, смотрел на гитару
и подпевал ей по-русски с деланным кавказским акцентом:
     Облака за облаками по небу плывут,
     Весть от девушки любимой мне они несут...
     Кроме делегатов - за другим длинным  столом - суетилась еще одна группа
людей.  Гоготали  по-русски  и   по-английски.  Особенно   громко  веселился
крупногабаритный, но недозавинченный бульдозер в зеркальных очках, слепивших
меня отраженным светом юпитера. Чайковский зато был грустен и невозмутим:
     Птица радости моей улетела со двора,
     Мне не петь уже, как раньше -
     Нана-нана-нана-ра.
     Без тебя мне мир не светел, мир - нора,
     Без тебя душа моя - нора.
     Ты - арзрумская зарница, Гюльнара!
     Ты - взошедшее светило, Гюльнара!
     Заря Востока отыскала меня  взглядом и сердитым жестом велела  опустить
телефонную трубку.  "Пошла в жопу!" - решил  я и сместил глаза в сторону. За
круглым столом, точнее,  под ним, знакомый мне пожилой овербаевец поглаживал
ботинком тонкую  голень юной семинолки. Она  слушала  его внимательно, но не
понимала и потому силилась вызволить кисть из его ладони. Я подумал,  что он
загубил  карьеру чрезмерной  тягой  к сладострастию,  ибо  в его возрасте не
выслеживают дипломатов из Африки.
     С трубкой  в руке, я, как  заколдованный, недвижно стоял на месте и  не
мог  ничего  придумать. Равномерные  телефонные  гудки  посреди  разбродного
гвалта, гудки,  на которые никто не отзывался, обещали то особое беспокойное
ощущение, когда бессвязность всех жизней  между собой или разобщенность всех
мгновений  отдельной  жизни  обретает  отчетливость  простейших  звуков  или
образов:  отрешенных друг  от друга,  но  одинаковых гудков  или бесконечной
вереницы  пунктирных  черточек.  Символы  всепроникающего  и  всеобъемлющего
отсутствия! Не вещей полон мир, а их отсутствия!
     Потом мой взгляд  перехватила  крыса. Растерянная,  шмыгала от  стола к
столу,  а  потом  ринулась  к   плинтусу   и  стала  перемещаться  короткими
перебежками. Движения ее показались мне лишенными смысла, но скоро я заметил
другую крысу, за которой она гналась. Никто их не видел, и я представил себе
переполох,  если кто-нибудь нечаянно наступит либо на гонимую крысу, либо на
гонявшуюся.




     --  Положи трубку! -- услышал я вдруг скрипучий голос Зари Востока. Она
стояла  рядом  и  не  спускала с  меня  расстреливающего взгляда. -- Положи,
говорю, трубку! -- и, надавила пальцем на рычаг.
     -- Сука! -- охарактеризовал я ее.
     Среагировала  бурно:  выкатила желтые  семинольские  белки и  принялась
визжать на весь зал. Разобрал  только три слова - "женщина", "меньшинство" и
"права?". Не исключено, что четвертого и не было,  - остальное в поднятом ею
шуме составляли вопли. За исключением Чайковского  все обернулись на меня, и
в   ресторане,   несмотря  на  истерические  причитания  мэтра,   воцарилась
предгрозовая тишина, которую нагнетало негромкое бренчанье гитары:
     Мне утонуть? Пускай - но только в винной чаше!
     Я маком стать хочу, бредущим по холмам, -
     Вот он качается, как пьяница горчайший,
     Взгляни, Омар Хайям!
     Никто на помощь к Заре Востока не спешил.
     Судьба на всем скаку мне сердце растоптала,
     И сердце мертвое под стать немым камням,
     Но я в душе моей кувшины влаги алой
     Храню, Омар Хайям!
     Наконец, за  англо-русским  столом загрохотал недостроенный бульдозер в
очках.  Отерев  губы салфеткой,  швырнул  ее  на  стол и направился ко  мне.
Заметив это, Заря  Востока сразу  угомонилась и отступила  в  сторону, - что
предоставило бульдозеру лучший на меня  вид.  Стало  совсем тихо. Чайковский
продолжал беседовать с Хайямом:
     Из праха твоего все на земле кувшины.
     И этот наш кувшин, как все они, из глины,
     И не увял тростник - узор у горловины,
     И счета нет векам,
     Как стали из него впервые пить грузины,
     Омар Хайям!
     Что  за наваждение, подумал я, опять меня хотят бить! Ощущение при этом
было странное: хотя развинченный бульдозер - тем  более, заправленный водкой
-  представлял  меньшую  угрозу, нежели орава  черных  юнцов, защищаться  не
хотелось:  устал. Мысль о Нателе, однако, вынудила  меня отставить в сторону
правую ступню и  нацелить ее в надвигавшуюся машину под самый бак с горючим,
в  пах, -  так,  чтобы искра  отскочила в  горючее и  разорвала в щепки  всю
конструкцию. И ударил бы, конечно, если  бы машина не  убрала  вдруг с  лица
очков и не сказала мне знакомым голосом по-русски:
     -- Сейчас тебя, сволочь, протараню!
     -- Нолик! -- ахнул я на русском же. -- Айвазовский!
     Бульдозер застопорился, забуксовал и взревел:
     -- Это ты?! Дорогой мой!
     К  изумлению  Зари Востока,  Нолик расцеловал  меня  и потащил  к столу
представлять как закадычного друга.
     ...В  друзьях  мы  не состояли, хотя знакомы  были с детства. Звали его
сперва по-армянски  - Норик Айвазян,  а Айвазовским он стал по  переезду  из
Грузии в Москву:  хотел звучать по-русски и "художественно". Что же касается
имени, Нолик, - за  пухлость форм прозвал его так в школе я. Имя пристало, и
при замене фамилии Норик записал себя в паспорте Ноликом, что при упоминании
армян позволяло ему  в те годы добровольной руссификации нацменов изображать
на лице  недоумение. В Штатах я читал о  нем дважды. В первом случае его имя
значилось в списке любовников брежневской дочки, но список поместило местное
русское   "Слово".   Зато   заметка   в   "Таймс"   звучала   правдоподобно.
Рассказывалось в ней о кооперативных ресторанах перестроившейся Москвы, и  в
числе  валютных был назван "Кавказ" у Новодевичьего  кладбища. Упоминалось и
имя  кооператора  - Норика Айвазяна,  "московского представителя Организации
Освобождения Карабаха".
     ...Оправившись  от липких  лобзаний  с  хмельными  кутилами  и  с самим
Ноликом,  а также от водки, которую  он перелил в меня из чайного стакана, я
сразу  же собрался попросить у него  десятку,  но решил  сперва справиться о
доходах.  Ответ  обнадежил:  "Кавказ"  приносил  ему  ежемесячно  40   тысяч
"париков", - банкнот с изображением отцов  американской демократии в зеленых
париках. Вдобавок,  вместе  с полковником Федоровым,  он затеял  под Москвой
дело, связанное с  производством зеркальных очков. Хотя "снимал в лысых", то
есть  - в банкнотах с изображением отца советской демократии без  парика, но
даже по  нынешнему  курсу - это  "20 больших в тех же  париках"! Потом, безо
всякой связи со сказанным, он пожурил американцев за то, что, как только они
набирают  несколько миллионов  "париков", сразу же  притворяются богачами, а
богачи, сказал Нолик, - если не  борются за великое дело, - омерзительны. На
какое-то  мгновение мне  стало  больно за  то,  что  я  покинул  отчизну, но
вспомнил,  что  на  новой  родине  беженцы  имеют и  больше.  В  качестве их
представителя я качнул головой и поморщился:
     -- Сорок тысяч? Всего?! На двоих?!
     -- Ты что?! -- возмутился Нолик. -- Толик срывает 50! Но ему и карты  в
руки: это его идея!
     -- Какой Толик? -- спросил я, хотя не знал и идею.
     -- Полковник Федоров, -- сказал Айвазовский. -- Я знакомил!
     -- Который из них? -- оглядел я еле присутствующих.
     Они  гоготали  по  английски. Единственный, кто  изъяснялся  по русски,
причем,  в рифму, сидел напротив, выглядел  полуевреем и не скрывал этого от
соседа, которому сам же каждую свою фразу и переводил: "Мой отец - еврей  из
Минска, мать пошла в  свою родню. Право, было б  больше смысла вылить семя в
простыню. Но пошло  - и  я родился, - непонятно кто с  лица. Я, как русский,
рано  спился;  как  еврей  -  не до  конца".  Сосед посматривал  на  него  с
подозрением. Не верил,  что полуеврей спился не до конца. Не  верил  и я: не
тому, что до  конца спившийся полуеврей не  может  быть полковником, а тому,
что он ежемесячно срывает под Москвой 50 больших "париков".
     -- Это он? -- спросил я Нолика. -- Это Толик?
     --  Толик  это   я,  --  сказал  мне  полковник  Федоров,  восседавший,
оказывается,  рядом, по мою левую руку, которую я, смутившись, сунул ему под
нос и сказал:
     -- Еще раз, полковник!
     На полковника Федоров  не походил потому, что  на нем  был  яркоЪжелтый
нейлоновый  блейзер,  а под  блейзером - яркоЪкрасная  тельняшка  со  словом
"Калифорния".
     -- Никогда б не догадался, -- улыбнулся я. -- Молод!
     --  Эх! --  обрадовался полковник. --  Забыл бык, когда теленком был. А
еще, знаешь, говорят: Молодость  ушла - не простилась, старость  пришла - не
поздоровалась.
     Айвазовский хлопнул меня по спине и воскликнул:
     -- Каков ТоликЪто, а! Ума палата и руки золотые! У армян говорят: олень
стрелы боится, а дело мастера!
     -- Я армян уважаю,  -- согласился полковник. -- Но у русских  тоже есть
свое: дело мастера боится.
     --  Почти  одинаково, только без оленя! -- сообразил  я и добавил более
масштабное наблюдение. -- Народ народу брат!
     -- Философ! -- сообщил Нолик обо мне полковнику.
     --  Философов тоже уважаю, --  разрешил Толик  и выпил водку,  а  потом
рассмеялся.  -- А  такое, кстати, слышал,  - философское: "Все течет, все из
меня"? Или: "Я мыслю, следователь, но существую"?
     -- А что у вас за войска? -- рассмеялся я. -- Фольклорные?
     -- Толик у нас полковник безопасности! -- ответил Нолик.
     -- КГБ?! -- осмотрелся я. -- Или как это у вас называют?
     Кроме попугая и Зари Востока никто на нас не смотрел.
     -- Удивительно! -- сказал я Нолику. -- А говорил: в одном деле...
     -- Новые времена! -- похвалился полковник.
     -- А мы  тут еще хотим ресторан перекупить у Тариела, -- добавил Нолик.
-- Пора выходить на Америку!
     -- Это дорого? -- согласился я. -- Выходить на Америку?
     -- Наскребем! -- пообещал Нолик.
     -- Молодцы! -- вздохнул я. -- Нолик, мне нужна десятка.
     -- Как срочно? -- опешил Айвазовский.
     -- Сейчас.
     Нолик вытер губы ладонью и обиделся.
     -- 10 тысяч?! -- разинул рот полковник и вылил в него рюмку.
     -- 10 долларов, -- сказал я.
     Айвазовский  переглянулся  с  Федоровым  и  после  выразительной  паузы
проговорил:
     -- Мой тебе совет... бросай-ка на фиг философию и займись делом. Это же
Америка!  Даже  у  нас, в вонючем Совке, башковитый народ  очухался и это...
пошел  в дело. Я тебе расскажу  сейчас что делать, а ты выпей, не стесняйся!
-- и снова  переглянулся с  Толиком. -- Что я тебе говорил вчера, Толик,  а?
Прав я или нет?
     -- Я и не спорил! Народ говорит так: ворона и за море летала, а умна не
стала! -- и повернулся ко мне. -- А ты пей и прислушайся к Норику Вартанычу:
он дурному не научит!  Таких  мало: ему  могилу  буду  рыть,  а  там  нефть,
например, найдут!
     -- Так что же, Нолик, найдется десятка? -- спросил я.
     --  Слушай,  милый,  --  опять  обиделся  Нолик,  --  откуда  я  возьму
десятку-то? Мы же тут ходим с чеками. "Тривилерс"! Да, Толик?
     -- "ТриЪвилерс", "дваЪвилерс"! -- рассмеялся полковник. -- Трэвелерс! А
мы тебе  это... -- повернулся он  ко  мне. -- Хотим очки  подарить!  От  них
польза бывает, понимаешь? Дай-ка  надену тебе, мы же друзья уже, дай-ка  мне
твой нос!
     Я не дал носа. Поднялся и похлопал обоих по плечу:
     -- Мне пора: у каждого Абрама - своя программа. Ну а таких друзей -  за
жопу да в музей!
     -- Хорошо сказано! -- взвизгнул Толик.
     -- По философски! -- рассудил Нолик.




     Идти было  некуда, и я машинально  вернулся  к  телефону. Заря  Востока
рассаживала семинолок  между  борцами против  апартеида,  а  я машинально же
нащелкивал  свой номер,  хотя по-прежнему упорно не  подходил к  телефону на
другом конце. За круглым  столом не было уже ни овербаевца,  ни непонятливой
собеседницы: должно быть, поняла  и удалилась с ним. Попугай  смотрел уже не
на меня,  а  на  Чайковского, - и одобрительно кивал  головой. Старику песня
нравилась и самому:
     Скажи мне, наша речка говорливая,
     Длиною в сотни верст и сотни лет:
     Что видела ты самое красивое
     На этих сотнях верст за сотни лет?
     Попугай навострил уши, а старик подмигнул ему и допел:
     Ответила мне речка края горного:
     Не знала я красивей ничего
     Бесформенного камня - камня черного
     У самого истока моего.
     Я вспомнил о Нателиных  камнях; вспомнил с нежностью и  Зилфу, ее мать;
себя даже - у "самого истока моего", подростком, испугавшимся впервые именно
в связи с Зилфиным колдовством над камнями и самоубийством  ее мужа, бабника
МеирЪХаима, - впервые испугавшимся тогда той догадки, что тайное в природе и
в душе тайным  и остается. Вспомнил изумленное лицо моего отца, прочитавшего
предсмертную записку МеирЪХаима о невыносимой любви к Зилфе. Я расслабился и
затаился в ожидании той уже не отвратимой горячей волны, которая разливается
из горла по всему телу, растворяя его в пространстве и времени...
     Раствориться  не успел:  снова подкатил  бульдозер,  только  теперь уже
вконец развинченный. Забрал у меня из рук трубку и опустил ее на рычаг. Я не
протестовал: не ждал даже извинений; ждал того, что  было важнее, - десятку.
Начал он с извинений:
     -- Ты  уж прости меня, старик, но она настаивает. С другой стороны, она
права: телефон не твой, а она тут фигура - мэтр! Фигура к тому же, старик, у
нее как раз вполне! Я люблю когда жопа и живот облетают бабу как карниз. Это
мне нравится:  у черножопых и еще  у - как она - у  желтожопых. Обезьяны, но
есть что помять!
     Нолик обвил меня за талию и подталкивал к выходу, а Заря Востока стояла
неподалеку  и  торжествовала.  Осознав к  своему ужасу, что десятки  он  мне
давать  не  надумал,  а  надумал, наоборот,  угодить  "желтожопому мэтру"  и
вышвырнуть меня, я перестал  его слушать: сперва двинул левым локтем в  бак,
взболтав в нем  горючее, а потом левою же ладонью схватил  его за  мошонку и
сильно ее сдавил. Нолик перестал держать меня за талию: закинул голову вверх
и стал глухо  хрипеть. Почему-то подумалось, что никому на свете он не нужен
- и  я решил  его взорвать.  Кулак  мой сомкнулся крепче,  но шарики  в  нем
оказались мелкими,  и искры разлетелись не оттуда,  а из  глаз. Догадавшись,
что взрыва не состоится, я заглянул Нолику в задымленные глаза и спросил:
     -- Понял?
     Он в ответ заскулил и пригнулся ниже.
     -- Норик Вартаныч! -- окликнул его из-за стола полковник.
     Не ответил он и ему.
     -- Отвечай же, Нолик! Понял  или  нет? --  повторил я, и теперь уже  он
попытался кивнуть головой.
     Я приослабил кулак, и с кивком у Нолика вышло яснее. Я отпустил больше.
Яснее получилось и со звуком:
     -- Понял.
     Никто кроме него, однако, ничего не понял. Не поняла даже Заря Востока,
норовившая зайти сбоку, чтобы  разглядеть - отчего  же это вдруг  московский
гость начал вертеться вокруг своей обширной оси.
     -- Норик Вартаныч! -- крикнул Федоров. -- Тебе плохо?
     --  Иду, иду! -- откликнулся  Нолик истонченным голосом и  посмотрел на
меня умоляюще.
     -- Иди, иди! -- и я отпустил его вместе с мошонкой.
     Пошел и  я.  К выходу. Заря Востока провожала меня взглядом,  в котором
презрение  ко мне соперничало  с непонятым  мною  восторгом  по отношению  к
Нолику. Еще больше запутал меня Чайковский:
     Оставьте одного меня, молю,
     Устал я от дороги и от шума.
     Я на траве, как бурку, постелю
     Свою заветную мечту и думу.
     Это мне было понятно, но, открывая дверь, я услышал иное:
     О люди, подойдите же ко мне,
     Возьмите в путь: я никогда не думал,
     Что будет страшно так наедине
     С моей мечтой, с моей заветной думой.
     ...На часы  взглянул уже  за  дверью. Половина  одиннадцатого!  Тротуар
оказался  пустынен:  грабить  было  некого.  Отчаяние  подсказало   план,  -
утонченный,  как пытка, но  и смелый, как пьяная  мечта: проникнуть в здание
ООН  напротив  и приставить к  стенке  любого  дипломата вплоть до  генсека.
Рассудок  силился удержать меня  от этого, но ему я уже не доверял, напомнив
себе, что миром, представленным этим коробком на той  стороне, правят именно
отчаяние и неразумение.
     Проникать в  ООН  не  пришлось.  Одна  из  запаркованных  у ворот машин
показалась мне не  пустой. Подкрался сзади, увидел  сразу  две  тени, обе на
переднем  сидении, -  и  вздохнул:  если  у  одной  не окажется десятки, она
окажется у другой.  Пока решал - с какой стороны заходить,  заметил, что они
тоже,  как и я, вот-вот  решат задачу: тонкая,  справа, оказалась женской и,
перегнувшись скобкою  к  другой,  к мужской,  мелко  суетилась.  Широкая же,
мужская,  откинувшись  на  спинку,  изредка  вздрагивала.  Из  приспущенного
заднего  окна  протискивался  на  волю Лучиано Паваротти, но в паузах, когда
объемистый  тенор вбирал  в  себя  воздух, в том  же  окне  задыхался другой
сладострастец;  не пел, однако, - постанывал.  Мешкать я себе не позволил: в
предоргастическом состоянии жертва менее  опасна. Расстегнул сорочку и зашел
с  левой  двери. Стукнул локтем в  стекло  и  распорядился опустить его. Оно
заскрипело  и поплыло  вниз, но  из  брезгливости  я  отвернулся  и  объявил
водителю, что жизнь гнусна, а потому штрафую его на десять долларов.
     -- А почему смотришь в сторону? -- ответили из-за руля.
     -- А потому, что брезгую. Подглядывать тоже гнусно!
     -- Я подглядывал не за тобой! -- ответил водитель.
     -- Чего ты там мелешь! -- рассердился я. -- Застегнулся?
     --   Какая   разница?   --  ответил  водитель.   --   Застегнулся,   не
застегнулся... Сам вот пузо выкатил, а тут дама все-таки!
     -- "Дама"?! -- возмутился я. -- Так ты ж этой даме...!
     -- Ну, иди и докладывай! На него мне тоже положить!
     -- "Тоже"?! -- оскорбился я. -- А ну, выходи!
     -- Послушай! -- ответили теперь спокойней. -- Чего пристал? Я  ж не про
тебя - "положить"! Я про Кливленда!
     -- Про кого? -- опешил я.
     -- А то он не балуется с бабами, да?! Или ты?! Я  ж наизусть тебя знаю!
И ты - меня: я Бобби, помнишь? И говорю как есть: не за тобой наблюдал. Одно
дело - телефон  твой  или  почта,  но наблюдать уже не  наблюдаем.  Я говорю
честно; в начальники уже не мечу: стар... И бабы мне дороже, чем должности!
     Голову  мне  можно было к нему не поворачивать.  Теперь уже я знал кого
собирался грабить, - агента ФБР. Того самого, сидевшего за  круглым столом с
непонятливой семинолкой. Что за проклятье!  - подумал я. - Во всем мире люди
грабят  безо всякого  недоразумения!  Особенно  тут! Кто  ж  это  надо  мной
издевается?! Да никто, сам  я себя и заложил: надо было идти прямо  в ООН, а
не приставать к ветеранам секретной службы в ответственные мгновения!
     -- Надо было  идти  в  ООН, --  произнес  я и, оскорбленный невезением,
обернул к нему печальное лицо.
     -- Ну вот  еще! -- проговорил он. --  А теперь у тебя опять испортилось
настроение. Как  тогда,  пять  лет назад. Сперва  буянишь,  а потом  сам  же
обижаешься.  Ты  и тогда рвался в ООН,  а ООН тут ни при чем: они с частными
жалобами не  возятся; только если обижается государство на государство. А ты
-  хотя  и  на  государство -  обиделся  от  своего  имени, а это  нигде  не
считается... Короче,  я  сказал  как есть:  не за  тобой следим... Могу даже
сказать за кем, -- и полез наружу.
     Я  не  знал  что делать; тем более  -  брюки у  него на причинном месте
оказались  уже застегнуты и придираться  было  не к чему,  если бы даже я  и
осмелился штрафовать  сотрудника ФБР. Сотрудник тем временем шагнул ко  мне,
взял за талию, как Нолик, и отвел в сторону:
     -- А следим не за тобой, хотя и за земляками твоими. В желтой куртке, а
особенно - жирный. Знаешь давно?
     -- Жирного давно! -- обрадовался я.
     Обрадовался и он:
     -- Второго знаем: Толя Федоров. Но интересует нас не он.
     -- Правильно! -- загорелся я. -- Надо брать толстяка!
     -- Ты его, видно, любишь! А водку хлестал с ним стаканами!
     --  Кавказский  обычай! --  застеснялся  я.  --  Зато  потом  яйца  ему
выкручивал! Ты, наверное, сидел уже здесь.
     -- Намекаешь?  -- застеснялся  и он. --  Я, к  твоему сведению, девочке
показывал как ей позже  с толстяком  этим, с Гуревичем,  себя  вести, понял?
Семинар проводил! -- и рассмеялся негромко.
     -- С каким это еще Гуревичем? -- не понял я.
     --  С Гуревичем, с  дружком твоим, которого  сперва  лобзаешь,  а потом
требуешь брать! -- и хмыкнул.
     -- С толстяком  что  ли?  Хорошо работаете! Айвазян фамилия!... Знаю  с
детства! Гуревичами у него и не пахло!
     Бобби заметно огорчился.
     -- Это  хорошо, что не пахло! -- рассудил он.  -- То есть хорошо ему, а
нам как раз плохо: значит, водит, сволочь, за нос и  нас... Хитер! Это  тебе
не Федоров! -- и качнул головой. -- Все отменяется!
     -- Что отменяется? -- полюбопытствовал я.
     --  Все! -- объяснил он. -- До встречи с Кливлендом все  отменяется!  В
том числе и  эта девочка. А с тобой нам как раз надо обо всем  поговорить. О
Гуревиче.  Об  Айвазяне,  то   есть.   Сесть  и   по-дружески  так,  знаешь,
поговорить... Сам захочешь помочь.
     -- Не думаю, -- признался я.
     --  Обязательно захочешь... Здесь все связано! С тобою,  я слышал,  уже
говорили о  генерале Абасове. Все связано: Гуревич этот...  то есть Айвазян,
как говоришь, и Абасов! И библия, конечно! С тобой же говорили и  о ней, ну!
Почему не доверяешь? Я тебе доверяю...
     Я подумал  надо всем и обрадовался. Не  доверию ко мне, но тому,  что я
понадобился Бобби.
     -- Знаю,  что  доверяешь, --  сказал я ему. --  Долго  следили! И много
прошло времени! А во времени,  Бобби, все меняется.  Это  раньше я беседовал
бесплатно. А теперь я,  как все на свете, -  американец. Теперь без гонорара
не здороваюсь!
     Мне показалось, что Бобби испытал приступ жажды:
     -- С деньгами не я решаю, -- и закурил.
     -- Десять долларов! -- выпалил я и снова отвернул голову.
     Наступила пауза, заполненная клубами сигаретного дыма.
     Нас с Бобби  прощупала в темноте одичалая фара заблудшего велосипедиста
в белых ботинках и красных рейтузах. Он посмотрел на нас ищущими глазами, но
тоже  постеснялся и отвернулся.  Я проводил его сердитым  взглядом, а  потом
вернулся  к  Бобби.  Лицо  у него, все в  дыму,  было  озадаченным. Потом он
очнулся, полез в карман, вытащил оттуда бумажник, а из него - две десятки. Я
взял обе и догадался, что Нолик, свинья, вырос в важную птицу. Уже захлопнув
за собою дверь, Бобби обернулся ко мне и добавил:
     -- Кстати, не надо Кливленду про семинар, ладно?
     Я вернулся теперь уже к правой дверце. По-прежнему постучался  локтем в
стекло  и  попросил  семинолку  опустить  его. Лицо у нее  было  испуганное.
Протянув ей одну из моих десяток, сказал:
     -- Это тебе в знак извинения. За перерыв в семинаре! -- и подмигнул ей.
-- А с толстяком этим, с Гуревичем, - отменяется! Но ты не горюй: там у него
внизу трогать нечего! Жидковато!
     Она сперва растерялась, но потом, когда Бобби грохнул  со смеху, - хотя
опять же ничего не поняла, - рассмеялась и сама.




     Через  десять минут  пришлось сожалеть  о  расточительстве и  страсти к
эффектам: пакистанец, продавец  бензина, не соглашался доверять мне канистру
и требовал за нее  пятерку. Я предлагал трешку, - на  большее не имел права:
десять минус  восемь  за бензин и  канистру только и  оставляло  мне шанс на
проезд в тоннеле.
     -- Слушай, -- хитрил я, -- не торгуйся, как жид! Ты же - слава небесам!
- мусульманин!
     Мерзавец антисемитом не оказался:
     -- Все под  Богом равны!  -- объявил мне и показал на Него тощей рукой.
-- Пять, и ни центом меньше!
     Я потребовал менеджера.
     -- Мистер Бхутто дома, -- ответил пакистанец.
     -- Мистер Бхутто - мой приятель! -- попробовал я.
     -- Тогда я ему позвоню, -- сказал он. -- Поговори!
     -- Так поздно?! -- возмутился я. -- Я же интеллигент!
     -- Поговорю я, -- согласился он и позвонил.
     Разговаривал долго.  По-пакистански.  Поглядывал  на  меня  и,  видимо,
описывал,  но мистер  Бхутто отказывался меня  признать. Пакистанец  спросил
какая у  меня машина. Я  ответил, что у меня их три: Додж, Бьюик и еще одна,
третья.  Какая,  спросил  пакистанец. Я  бесился  и  не  мог  вспомнить  еще
какую-нибудь  марку. Ответил обобщенно:  японская.  Потом  они  опять  стали
говорить  о  чем-то. Продавец размахивал  короткими  руками,  ронял  трубку,
перехватывал  ее  на лету  и  вздымал  глаза  к  другому  мэнеджеру:  то  ли
благодарил Его, то ли извинялся за оплошность. Наконец, спросил мое имя.
     -- Джавахарлал! -- объявил я.
     Он  перевел информацию на другой конец  провода. Потом снова повернулся
ко мне и спросил фамилию.
     -- Неру! Джавахарлал Неру!
     Мистер  Бхутто  велел ему  описать  меня  подробней.  Облегчая продавцу
задачу,  я  стал  медленно поворачиваться вокруг  оси. В  голове  не было ни
единой мысли. Не было уже и отчаяния - только усталость. Пакистанец  опустил
трубку и  доложил, что  мистер  Бхутто передал  привет,  но меньше,  чем  за
пятерку канистру не отдает.
     Шагая по улице с тяжелой канистрой без цента на тоннель, я снова увидел
велосипедиста в мерцающих ботинках и красных рейтузах. Оглянулся на меня еще
раз.  А может, подумалось мне, он вовсе и не педик. Может быть, смотреть ему
больше не  на кого  или хочет  сообщить, что канистра протекает. О Нателе, с
которой еще предстояло оказаться наедине, я старался не думать: ощущал перед
ней неясную вину, хотя сейчас уже жизнь тяготила и меня. Когда затекла рука,
я остановился у края  тротуара и облокотился на белый Мерседес. Отдышавшись,
пригнулся к  канистре,  но  прежде, чем  приподнять ее  с тротуара, обомлел:
увидел покойника!
     Прямо перед носом. Лежал - покрытый  черным пледом и с торчащими наружу
ботинками  -  на  хромированной  каталке,  застрявшей  между  запаркованными
машинами. Я огляделся. Все  показалось мертвым: здания, выстроившиеся  вдоль
улицы, пустые автомобили вдоль тротуаров, деревья, афишные тумбы, телефонные
будки,  -  ничто не  двигалось. Что же он тут делает? - подумал я в  ужасе о
трупе  и медленно зашел  к  нему  в изголовье.  Осторожно приподнял  плед  и
вздрогнул еще раз, потому что в полумраке  покойник обрел  конкретность. Это
был мужчина моих лет - в темно-синем  пиджаке поверх белоснежной рубашки и с
широкой  красной бабочкой. Лицо - совершенно белое - выражало  недовольство,
одна из причин  которого представилась мне очевидной: ремень, пристегивавший
труп   к  каталке,  был  затянут   на  груди  чересчур  туго.  Очевидной  же
представилась и  другая  причина:  покойник лежал на  каталке  как-то сам по
себе, без  присмотра, одинокий и, несмотря  на парадный вид, потерянный. Вот
именно!  - догадался я, он ведь, наверное, и есть потерянный! Закатился сюда
и застрял между машинами. Но откуда? Я  опустил  плед ему на  грудь и  снова
осмотрелся, теперь  уже  внимательней.  Вокруг было безмятежно, - обычно. За
перекрестком, в свете открытой парадной двери под козырьком, я различил двух
живых людей. У  одного из них светились фосфором  ботинки. Присмотревшись, я
различил  в  полумраке  прислоненный  к  дереву   велосипед  и  поспешил   к
перекрестку. Оба обернулись  ко мне, и один оказался, как я и ждал, знакомым
- в белых ботинках и красных рейтузах. Я остановился поодаль и уставился  на
второго, хоть и  не  знакомого,  но  зато  облаченного  в  солидный  фрак  с
атласными лацканами.
     -- Кого-нибудь ждете? -- начал я.
     -- Ищем, -- ответили рейтузы.
     Я обрадовался:
     -- В синем пиджаке, да? В черных ботинках?
     -- Может быть! -- обрадовался и фрак.
     -- Как это - "может быть"?! Ищете и не знаете?
     -- Не валяй дурака! -- сказали рейтузы. -- Где он?
     Заподозрив ужасное, я отступил на шаг  и пожалел,  что, не имея оружия,
оставил на тротуаре канистру с горючим.
     --  Надо объяснить  человеку! -- рассудил фрак и шагнул вперед.  -- Мы,
знаете ли, не знаем как он одет, но знаем о нем все другое.
     -- Что именно? -- потребовал я.
     -- Все! Знаем даже, что вчера он был в Филадельфии.
     Мне стало хуже:
     -- В Филадельфии? А кто он есть? То есть - был...
     -- Киссельборг! -- сказали рейтузы. -- Балетный критик.
     -- Балетный?! А почему не знаете как выглядит, если ищете?
     -- Я как раз знаю! Я танцор. Это он не знает.
     -- А почему молчишь как выглядит? -- спросил я.
     --  Слушай! -- вспылили рейтузы. -- Ты издеваешься! Ты же спрашивал как
одет, а не как выглядит! Высокий, и белое лицо.
     -- Подожди,  подожди,  -- вмешался  фрак.  -- У них у всех белые лица -
когда не негры. Я имею в виду не критиков, а людей.
     -- Но у него слишком белое, понимаешь?
     --  Это  плохой  вкус! -- возразил  фрак. -- Я не употребляю  белил.  Я
люблю, чтобы люди выглядели натурально, как мертвые!
     -- Ты не понимаешь меня! -- вздохнул  танцор. -- У него как раз в жизни
было очень белое лицо. Чересчур!
     -- Тем более! -- парировал фрак. -- Таких вообще  - надо не белилами, а
румянами,  чтобы было видно, что когда-то был живой, -- и повернулся ко мне.
-- Но его привезли из Филадельфии, а Филадельфия - давно не Нью-Йорк!
     Сперва мне почудилось,  будто я начал  понимать,  но  потом решил,  что
безопаснее убежать.
     -- Так где же Киссельборг? -- спросил танцор.
     -- А зачем он вам? -- ответил я.
     --  Слушай!  --  опять  вспылил  он.  --  Что  ты  за  человек!  Ты  не
издеваешься,  нет, ты такой и есть.  Зачем  он нам  может быть нужен, а?  Не
догадываешься? В конце концов, ты же сам к нам и пришел!
     -- Правильно! -- признал я. -- А сейчас сам же и уйду.
     -- Постой! -- вскинулся и фрак. -- Как - "уйду"?! Где критик?
     -- А зачем он вам? -- настаивал я.
     Теперь уже  оба, видимо,  поняли, что в  помощи нуждаюсь именно я. Фрак
выступил было  вперед, но  я  дал понять, что помогать  следует  издали.  Он
вернулся назад и сказал:
     -- Критик этот... как же его в жопу звать-то?
     -- Киссельборг, -- сказал танцор. -- Но не надо о нем так!
     --  Да я  так, к  слову...  Так вот,  Киссельборг нужен мне, чтобы  его
похоронить. В землю. Это принято - хоронить если мертв.
     --  А  как  же  получилось,  что  его  надо  хоронить?  -- сказал  я  и
поправился. -- Зачем вдруг хоронить должен ты?
     -- Дай-ка я объясню ему, ладно? -- перебил танцор и  повернулся ко мне.
--  Видишь  ли,  Киссельборг  жил  в Нью-Йорке,  но  умер  в Филадельфии  на
ленинградском балете...
     -- Кировском? -- перебил и я.
     --  Правильно, Кировском, -- продолжил танцор. -- Так вот, он скончался
там,  но сразу его сюда  везти не стали: с ним хотели попрощаться и там... А
сегодня ночью,  конечно, привезли: утром  уже панихида, придет весь балетный
мир! Мы,  из  балета, стараемся  хоронить  своих  днем,  потому что  вечером
спектакли. Понятно пока?
     -- Пока да! -- подбодрил я его, поскольку он старался.
     -- Его, одним словом,  выгрузили  из машины, дали Карлосу расписаться и
уехали. Карлос - это он! -- и ткнул пальцем во фрак.
     -- Да! -- показал тот плохие зубы. -- Карлос Бонавентура!
     --  Карлос  расписался,  машина  уехала,  а  Карлос  вернулся   к  себе
отодвинуть стулья для каталки с Киссельборгом. Понимаешь?
     Не все. Соотвественно - я кивнул головой лишь слегка.
     --  Вот! Возвращается  Карлос за Киссельбергом, а его  уже нет! Я думаю
так: те, кто выгрузили каталку, не замкнули тормоза, и он покатился. То есть
коляска покатилась, а Киссельборг - вместе с ней. Понимаешь? Куда-то туда. Я
все объехал, ищу, но его нету.
     -- Все понятно! -- улыбнулся я. -- Единственное что...
     -- Скажи, -- разрешил Карлос.
     -- Почему критика привезли к тебе? -- спросил я его. -- Родственник? Ты
даже его имени не знаешь!
     --  Нет, не родственник, --  ответил Карлос, -- но  куда ж его  тут еще
везти?! Весь балет хоронят у меня! Ну, многих...
     --  Карлос,  видишь  ли, был  первый,  кто  догадался открыть  дом  для
гомиков, -- объяснил танцор.
     -- "Для гомиков"?
     -- Да,  "Аполлон",  --  подтвердил танцор и указал рукой на вывеску  за
спиною Карлоса.
     "Аполлон", прочел я, "Похоронный дом К. Бонавентуры".
     Я засиял от  удовольствия, ибо, хотя  непонимание  и  приносит счастье,
именно понимание приносит наслаждение:
     -- Так бы и сказали, что - "Аполлон"! А то  закрываете собою вывеску...
Теперь все ясно: "Аполлон"!
     -- Меня тут все знают! -- зашевелился К. Бонавентура.
     -- Я, например, знаю давно! -- соврал я. -- Очень хорошая идея!
     -- Назревшая, -- зашевелился и танцор.
     -- Конечно! -- зашевелился теперь и я. -- Все мы умираем.
     -- Всегда! -- согласился он. -- А ты тоже, да?
     -- Очень! Хотя не хочется.
     -- А почему не хочется? -- удивился танцор.
     -- А кому хочется?!
     Танцор подумал и переспросил:
     -- Я имею в виду - ты тоже гомик?
     Я опешил:
     -- А ты-то сам как думаешь?
     -- Я догадался сразу! -- обрадовался он.
     -- Пойдем? -- рассердился вдруг на танцора Карлос.
     Пока мы пересекали  авеню  и шагали вниз,  я начал думать о Нателе,  но
вспомнил, что  надо бы вырвать  у  танцора  пару долларов  на тоннель.  Стал
искать лучшую фразу. Нашел, но выговорить не успел: каталки с критиком перед
белым Мерседесом не было.
     -- Был здесь! -- выдавил я.
     -- Увезли?! -- всполошился Карлос.
     -- Как  -  увезли?! -- хмыкнул я.  -- Кому критик тут нужен?!  Особенно
мертвый.
     -- Людям все нужно! -- объяснил Карлос. -- Что плохо лежит.
     Я вспомнил  о канистре.  Ее тоже не оказалось. Взбесился. Посмотрел  на
всякий случай вверх по  тротуару. Потом вниз. Канистра стояла  на  месте,  -
рядом с другим белым Мерседесом.
     -- Вот она! -- воскликнул я. -- Канистра!
     -- Что?! -- спросил Карлос. -- Канистра?!
     -- И критик, наверное, тоже там, -- ответил я.
     Побежали. Рядом с канистрой увидели и каталку.
     -- Вот же он, сукин сын! -- обрадовался Карлос.
     Танцор кольнул Карлоса укоризненным взглядом, потом зашел к покойнику с
головы и приподнял плед.
     -- Да, -- кивнул танцор. -- Как живой: очень белый...
     Карлос придал лицу философское выражение и сказал ему:
     -- А ты прав, он высокий! Смотри куда ноги прут!
     Я  еще  раз  взглянул  на  ботинки покойника  и  заметил,  что  подошва
совершенно чиста. "Адолфо" - прочел я и громко заржал:
     --  Вспомнил  кое-что. У  нас  в городе, где я родился,  продали как-то
народу  импортные ботинки.  Назывались  "Адолфо".  Но  назавтра они  у  всех
разошлись по швам. Выяснилось, что это специальная обувь для покойников. Наш
министр, дурак, купил за гроши в Италии...
     -- Правильно,  -- проговорил Карлос. -- Ничего смешного: для покойников
выпускают специальный гардероб.
     -- А я, например, не знал, -- признался танцор. -- Мне всегда казалось,
что жизнь для мертвецов не приспособлена.
     -- Это  хорошая  фраза, --  сказал  я, -- потому  что  жизнь  -  не для
покойников. Особенно, если эмигрант.
     --  Каждому  свое! --  пропустил  это  Карлос.  --  У всех в мире  свой
гардероб. В балете - тоже своя обувь...
     Говорить стало не  о  чем.  Танцор  покрыл критика пледом  и  посмотрел
вопросительно на Карлоса.
     -- Я тоже пойду, -- буркнул я. -- Дайте мне только пару долларов. Да? И
не обижайтесь, пожалуйста... Я все-таки нашел вам вашего критика...
     Они  переглянулись.   Карлос   полез  во  фрак,  вытащил  тонкую  пачку
однодолларовых бумаг, отстегнул две, потом приложил к ним визитку и протянул
руку.
     ...И  мы  разошлись.  Канистра  была  теперь  легче: наверное, протекло
много. Шагалось, между  тем, тяжелее.  На перекрестке я отыскал их взглядом.
Среди притихшего города,  в  полутьме, Карлос во фраке  и танцор в мерцающих
ботинках, оба  полусогнувшись,  подталкивали своего Киссельборга  в гору,  и
всех их троих, да и самого себя, четвертого, каждого из тех,  которых вокруг
не было видно и которые проснутся завтра в этих домах и разъедутся по городу
в этих автомобилях,  в том числе Чайковского с гитарой, даже  Айвазовского с
полковником  Федоровым,  Зарю  Востока,  юную  семинолку,  Бобби   из   ФБР,
пакистанца  с бензоколонки,  - всех вокруг мне  стало так  жалко, что внутри
больно  защемило. Все они  представились мне  такими,  какие они есть, - как
дожидавшиеся меня на кладбище петхаинцы: побежденные, потерянные  и жаждущие
тепла. И таким  же  представился себе я сам - смешным, ничтожно  маленьким и
лишенным любви. Взглянул  вверх, на прожженную звездами и присыпанную пеплом
молитвенную  шаль из крохотных  облачных  лоскутов  и  искренне пожелал всем
победы...



     Хотя было  уже  поздно  для того, чтобы торопиться,  я,  завидев  Додж,
побежал к нему,  опорожнил  канистру и швырнул ее с  грохотом вон, поскольку
бензина  оказалось в  ней меньше половины. Громко и грязно выругался в адрес
Пакистана, сплавившего  мне  брак.  На  шум  в  окно  надо  мной  высунулись
круглолицые супруги, отказавшиеся одолжить десятку.
     --  Чего, дурак, буянишь?! --  крикнул супруг,  а супруга добавила, что
час поздний и тоже назвала "дураком".
     Жалость к человечеству у меня мгновенно улетучилась.
     -- Пошли все на хуй! - распорядился я.
     Исчезли. Пошли то  ли  туда, то ли за  двустволкой. Я влетел  в Додж  и
крутанул  ключ. Приученный к невезению, ждал, что мотор откажет, но он сразу
же  взревел сытным голосом,  и  через минуту  я мчался в  пустом  тоннеле по
направлению в Квинс.
     Под землей невольно представил себя мертвецом. Думать об этом не хотел,
но вспомнил, что в  моей  голове нет мускула, способного  отключить мысль, -
как, например, смыкание век отключает зрение. Универсальность  этого дефекта
страшила:   человечество  состоит   из  круглолицых  супругов,  пакистанцев,
полковников федоровых, айвазовских, семинолок, танцоров, зарей востока, - и,
увы, никто на  свете не  способен перестать  думать! Додумал свою мысль и я:
мне показалось,  будто все на свете люди уже когда-то прежде жили и подохли,
а теперь  находятся "по другую сторону дыханья", и, стало быть, будто  этот,
живой,  мир  на самом  деле  есть загробный, то есть ад, -  и никто этого не
понимает. Стало смешно. Особенно при виде петхаинцев, которые, рассевшись на
могильных плитах кладбища  Маунт Хеброн, Хевронская Гора,  дожидаются гроба.
Ждать им  уже надоело, но никто этого выказывать  не смеет, - даже моя жена,
поражавшая  меня  бесхитростностью.  На  кладбище  все  робеют,   тем  более
петхаинцы  - на не обжитом  пока и чужом кладбище; в ожидании Нателы,  перед
которой каждый ощущает вину.
     Чем же они там занимаются? Кто - чем, наверное. Одни осматривают могилы
и восторгаются порядком, который на Западе -  в отличие  от Петхаина - царит
даже  после  смерти. Другие  восхищаются роскошными  склепами, трогают  их и
вздыхают, ибо  на подобные им денег уже не  заработать: надо было двигать из
Петхаина  раньше! Или -  наоборот  - жалеют  тех, которым  понаставили куцые
базальтовые плиты;  жалеют,  но  гордятся  тайком, что, хотя  сегодня  могут
заказать себе  камень подороже, они все  еще живы. Третьи вспоминают, что им
не  миновать  смерти  -  и  подумывают  о  разводе.  Еще  кто-нибудь  просто
проголодался,  но никому  в том не  признается: стыдно  думать  о пище среди
мертвецов. "Хотел бы баранины?" --  спрашивает его еще кто-то с таким видом,
словно вспомнил о  ней только, чтобы  нарушить тишину. "Баранины,  говоришь?
Как тебе  сказать?  -- морщится он. -- Я мясо не люблю... Разве что покушать
немножко..."  А  есть  среди  петхаинцев и  такие, кто не проронит и  слова:
посидит, постоит, примется  вышагивать,  разглядывать все,  щупать, слушать,
может  быть,  даже  думать, но потом  опять сядет и  будет молчать. Раньше я
подумал бы о  нем как о мудреце: молчит, значит,  мыслит,  а мыслит, значит,
существует, а если существует, - значит, мудр! Сейчас - нет:  молчание  есть
не мудрость, а молчание. Люди  - когда молчат -  молчат  потому, что сказать
нечего: иначе бы не молчали.
     Я  представлял себе тени заждавшихся  петхаинцев, - шевелящиеся на фоне
далеких, забрызганных желтым светом манхэттенских небоскребов. Различал огни
сигарет, слышал сморкания, вздохи, бессвязные реплики, шуршание листьев  под
ногами. Видел  и наш, петхаинский, участок  на Хевронской горе, - выделенный
нам неровный, но опрятный пустырь. Вообразил себе и Нателину яму,  которую -
в соответствии  с нашей традицией -  надлежало вырыть глубже, чем принято  в
Америке, хотя  в Америке подходят  к этому разумнее: похоронить покойника  -
это  сделать его незаметным  для живых, а для этого  незачем рыть глубоко. А
место   для  Нателы  я  выбирал  сам,  -  зеленый  холмик,  усеянный  белыми
камушками...
     Мысли  эти, усталые и  скорбные, не кончались,  хотя я уже выскочил  из
тоннеля  и  катился  по шоссе.  Стал  жадно  оглядываться, стараясь  выудить
взглядом  утонувшее  во  мраке  пространство.  Привыкнув  к  темноте,  глаза
научились различать в  ней отдельные предметы.  Мелькнула колонка, у которой
высадил Амалию; мелькнули  и первые  жилые постройки Квинса.  Знакомый  щит:
"Кошерное мясо братьев  Саймонс". Знакомая тумба водохранилища, а над  нею -
завязший   в   облаках   знакомый   же   диск  луны,  настолько   чистой   и
оранжевоЪрозовой,  что на  фоне захламленного Квинса мне ее стало жалко.  По
обе  стороны   Доджа  возникали   и   убегали   за  спину  образы  знакомого
пространства, - и это подавляло во мне пугающее ощущение моего неприсутствия
в мире.
     Пространство, подумал я, есть, как и время, метафора существования, его
гарантия,  среда, без  которой  невозможно чувствовать  себя живым.  Смерть,
наоборот,  -  это  исчезновение  пространства.  Пространство  - это  хорошо,
подумал  я. И  время  -  тоже хорошо.  Я различал во тьме предметы и  линии,
которые  -  в солнечном  свете - уже  видел сегодня по дороге  в  Манхэттен.
Почувствовал в  себе присутствие  времени,  и  эта  связь со  временем  тоже
внушала мне, что  я жив.  Смерть -  это  разобщенность со временем.  Поэтому
людей  и тянет  к старому,  к  людям, которых  они знают.  Узнавание людей в
пространстве и  времени,  узнавание пространства во времени  или  времени  в
пространстве - единственная примета нашего существования. Поэтому и тревожит
нас  исчезновение  знакомого,  своего.  Поэтому меня и  радует существование
петхаинцев,   и  поэтому  всех   нас,  петхаинцев,  так  искренне   огорчило
исчезновение Нателы...
     Потом я подумал о ней: каково ей там,  где исчезают? Догадался, что  на
этот  вопрос  уже  ответил:  ей  так,  как  если  бы  нас  лишили  связи   с
пространством  и со  временем;  как если бы положили в деревянную коробку. И
как  если  бы  уже никогда  ничего  для  нас не  могло  измениться.  Ужас! -
вздрогнул я: никогда -  ничего нового, никогда  - ничего прежнего, никогда -
ничего.  Вот  почему все  и боятся смерти.  Вот  почему  наше  существование
насквозь  пропитано ужасом  небытия. Вот  почему  смерть,  находясь в  конце
жизни, превращает  ее в сплошную  агонию,  а  кончина  есть  движущая сила и
неизбывно  манящая  к  себе  тайна нашего  бытия... Меня  опять  захлестнула
нежность к Нателе. Нежность и любопытство. Опять стало ее жалко. И опять она
стала загадочной. Захотелось сдвинуть с гроба крышку и снова погладить ее по
лицу. Прикоснуться к ней, - к не существующей.
     Перекрыв себе обоняние, я протянул назад правую руку.




     Гроба не было.
     Никуда в сторону он  не съезжал:  его уже не было. Ни гроба, ни крышки,
ни запаха, - ничего...
     Додж  устоял  на  колесах  чудом:  взбесился,  взвизгнул,  заскрежетал,
крутанулся  вокруг  задней  оси,  припал  низко  на  левый  бок, но  устоял.
Стукнулся задом  о бетонную тумбу в  середине  хайвея  и замер на месте, как
вкопанный. Но не умолк, - продолжал урчать и трястись.
     Я включил в кабине  свет:  Нателы  не было.  Как если бы ее в машине не
было  никогда. Я закрыл глаза, потом открыл их, но ее по-прежнему не было. В
плоть  и  в  сознание  стала  процеживаться  какая-то жидкая  и  раскаленная
тяжесть,  -  как подогретая ртуть. Встряхнул себя,  шлепнул  по щеке,  потом
осмотрелся, выпрямился  в кресле,  схватился левою  рукой за  руль, а правой
включил скорость. Налег на газ и - машину  рвануло вперед. Стрелка бензомера
снова завалилась  за  нуль, но  я не  повел  и бровью,  - просто  отметил  в
сознании.  Проверил  зато способность  соображать, действовать  и  следовать
простым привычкам:  вырвал  из  кармана  коробку Мальборо,  вытащил  из  нее
сигарету, поднес  к губам,  зажал между  ними  и  потом  прикурил.  Сигарета
задымилась,  и дым прижег мне горло. Я закашлялся, и это убедило меня в том,
что я продолжаюсь.
     Летел  к своим, к петхаинцам, на  кладбище, и ни о  чем  ином думать не
получалось. Мыслей, - или догадок, или чувств, - собственно, и не было. Была
только паника резко ускорившегося существования.
     Ворота кладбища оказались сомкнутыми, но тормозить я не стал,  - только
зажмурился.  Левая  калитка  слетела  с   петли,  отскочила   и  с  грохотом
приземлилась  метрах  в  пяти,  а  правая скрючилась  и с  отчаянным  стоном
распахнулась вовнутрь.
     Вокруг - на кладбище  -  стало совсем темно: Додж светил  теперь только
одною фарой. Узкая, убегавшая в горку дорога металась из  стороны в сторону,
петляла нервно,  как змея,  - и из затаившейся мглы выскакивали возбужденные
светом  надгробия: тумбы, кубы, шары, плиты, скульптурные фигуры,  мраморные
головы. На одной из них - из светлого базальта - блеснула жирная змея.
     Подъезжая  к "незаселенному",  петхаинскому,  участку  в  дальнем конце
кладбища на  самой вершине  холма, я придержал машину, чтобы не сбить людей,
которых  ждал увидеть.  Петхаинцев на  дороге  не  было. Проехал  до  задней
изгороди, - ни души. Подал  машину задним ходом  и  тормознул  прямо  против
"петхаинской" земли. Развернулся и направил луч на пустырь. Включил дальний.
Никого не  было. Осторожно ступил из  кабины  на  землю и осмотрел ее. Трава
была примята и захламлена порожними сигаретными  коробками и окурками, - что
могли сделать только петхаинцы.  Они, получается, были тут, а теперь их нет,
исчезли. Ушли? Как  это?!  Меня  передернуло  от страха:  почудилось,  будто
случилось что-то страшное и всех их раскидало по еще не обозначенным могилам
на этом  пустыре  перед моими глазами.  Подумалось обо всех вместе, -  как о
едином  создании. Жена моя - и та не вспомнилась отдельно. Тряхнул головой и
поспешил по пустырю в его самую глубь.
     Додж  за моей спиной урчал уже неровно, и луч из единственной фары стал
подрагивать. Цепляясь за него, я брел, как лунатик: искал зеленый квадрат  с
ямой  для  Нателы.  Не  было нигде  и его.  Снова мелькнуло подозрение,  что
нахожусь  не  в жизни, а  там, где никто из  живых не бывал. Через несколько
мгновений свет стал  быстро таять во  мраке, а мотор всхлипнул  и  умолк.  Я
ощутил внезапную слабость и споткнулся  за  выступ в земле.  Упал, но понял,
что  подняться  не  смогу: тишина  и  темень навалились на  плечи  и  больно
придавили к земле.
     ...Прошло  время. Когда  ко мне  вернулись силы,  а глаза  вновь обрели
способность  видеть, я разглядел сперва остроконечные  контуры Манхэттена по
другую, далекую, сторону жизни.  Потом  -  рядом с собой  -  увидел лопату с
приставшими к ней  комьями сырой земли. Увидел и белые камушки в траве предо
мной, и  только тогда сообразил,  что не  вижу Нателиного  квадрата  по  той
причине, что на нем и лежу...
     Ощутил  под собой рыхлый  бугорок.  Услышал серный запах сырой земли  и
сладостноЪгорький  дух полевых цветов. Увидел и цветы. Под бугорком покоился
венок. Шелестел листиками, как живой, - как выросший из земли. Трепыхался на
ветру и конец белого шелкового банта, готового упорхнуть: "Нателе Элигуловой
от соотечественников. Мы не забудем  тебя, и да простит нас Бог!" В горле  у
меня сильно сдавило,  но, собрав  силы,  я  протолкнул соленый ком вовнутрь.
Уронил голову на руки и очень сильно захотел, чтобы надо мной склонился Бог,
ибо душа моя была уже переполнена слезами и молитвами.
     Потом  в  груди  возникла боль.  Она быстро накалялась, и я  испугался:
умирать на кладбище было бы к тому же смешно. Прислушавшись к себе, вздохнул
с облегчением: боль крепчала не  в сердце, а вправо от него, в той крохотной
ложбинке, где вместе с душой живет совесть. Но боль эта была не только болью
вины перед  Нателой,  но и болью нестерпимой  обиды за то, что мы  с ней так
неожиданно и  навсегда  расстались  и что она уже в  земле. Ныло  теперь  не
только в  груди: все мое существо  охватила жгучая боль  невысказанности. Не
отнимая  кулаков  от земли, я  крепче вдавил  в  них свои сомкнутые  веки  и
попытался  вернуть зрению образ Нателы, чтобы покрыть его  ладонями, полными
нежности и благословения. Несмотря на истязания, память моя не отзывалась: я
видел  только гроб в  машине и женщину  в ней с неясным  лицом.  Увидел даже
сцену  в Торговом  Центре, когда  Натела объявилась нью-йоркским петхаинцам.
Вспомнил  ее  слова, голос,  -  но  лица по-прежнему не  было. Увидел ее и в
петхаинской квартире, и в здании ГеБе. На лестнице даже.  И снова - в гробу,
во дворе квинсовской синагоги. Лица не было.
     Потом - вместо  уныния или отчаянья -  во мне родилась догадка.  Затаив
дыхание, я медленно приподнял голову и раскрыл глаза. Из кладбищенской мглы,
из густого марева грусти проступал чистый оранжевоЪрозовый диск,  похожий на
луну. Он  остановился прямо передо мной и стал быстро гаснуть. Но затухал не
ровно  и не целиком,  а  отдельными  пятнами. Наконец,  дрогнул  и  исчезать
перестал. Я всмотрелся и разглядел в нем женское лицо, а на лице - голубые с
зеленью  глаза.   Зрачки  застыли  в  щедром  разливе  белой  влаги,  исходя
многозначительной невозмутимостью лилий в китайских  прудах, невозмутимостью
такого  очень  долгого существования, когда время устает от пространства, но
не знает куда удалиться.
     У  Нателы  Элигуловой были такие же глаза,  и такие же черты, и  тот же
шрам  на  губе,  но  что-то вдруг подсказало мне,  что  это лицо принадлежит
другой женщине, - Исабеле-Руфь,  которая - и я  ощутил это -  дышала на меня
смешанным запахом степного сена и свежей горной мяты.




     ...В  этот  раз возвращение  из прошлого в  реальность  наполнило  меня
чувством, которого  я  не понял.  Хотя  снизу, из-под позолоченных  облаков,
по-прежнему пробивалось  по-утреннему  белое солнце,  впереди,  наискосок от
окна, собиралось другое время, еще не наступившее, -  оранжево-розовая луна.
Ее  зыбкий пузырь  напомнил мне детство, пронизанное  тайной предрассветного
крика  дворовых  петухов, которые,  как  я  случайно выяснил  гораздо позже,
кричали всегда в  ту сторону пространства, где  воздух  был новый. Луна была
круглая и маячила у дальней кромки пронзительно синей мари, но лететь до нее
осталось мало, - две ладони на оконном стекле.
     Еще  более  странным,  чем  расстояние  до  вечера,  представилась  мне
пустынность  пространства по ту сторону стекла. Несмотря на отсутствие людей
за окном, не было и неуютного чувства присутствия Бога, которое  возникало у
меня в  окружении неодушевленного: снега, деревьев, темноты.  Было то особое
ощущение, которое до эмиграции  я  испытывал в вымерших еврейских  кварталах
или  которое  возникало  уже и  в  Нью-Йорке, если  в  воскресный день  меня
заносило в отдаленные закоулки делового даунтауна, - притихшие  и безлюдные,
как после газовой атаки в фильме ужасов.
     Это  ощущение  воспринималось мною всегда как  предвестие печальной, но
глубокой мудрости, схоронившейся за непроницаемой маской первозданной скуки.
Просачивание в эту мудрость требовало способности, которой я не  обладал,  -
беспредельного терпения. В прежние годы отсутствие терпения я объяснял своей
неуемностью,  надеясь,  что она  пойдет потом на  убыль,  и  времени у  меня
окажется  больше. Позже,  когда  неуемности  поубавилось, меньше осталось  и
жизни: терпение относится  к  вещам,  на  которые  человек  не  способен  до
определенного возраста по  той смехотворной  причине,  что он не способен на
них и после этого возраста.  К этому сроку,  между тем, я установил, что изо
всех  вопросов  глупейшим  является вопрос о смысле вещей. Не потому,  будто
смысла  ни в чем нет. Не потому  даже,  что любому глубокому ответу о смысле
вещей противостоит не глупый ответ, а более глубокий. А потому, что ответ не
имеет значения. Есть в чем-либо смысл или нет - что это меняет? Все остается
каким было,  - не имеющим ничего общего с человеком,  как этот державный мир
за окном самолета, не знающий разницы между жизнью и небытием.
     Еще  до  того,  как я отнял лоб  от застуженного  стекла  и  вернулся в
человеческий мир,  занесенный за облака  алюминиевым контейнером,  мне  стал
безразличен Мэлвин Стоун.  Действительно,  меняется ли что-нибудь от того  -
жив он еще или уже  нет? Ничего  не меняется!  Может быть, даже - для самого
Стоуна; кто знает?  Бессмысленно и то, и другое...  Ну, сидел себе  в Первом
классе и летел в Москву налаживать бизнес,  хотя  в этом и не нуждался. И не
потому даже, что смысла нет ни в чем, но по лучшей из причин: был богат.
     Сидел с  романтическим шрамом  на лбу, не похожий на еврея. Не похожий,
кстати, тоже по лучшей из  причин: был потомственным англосаксом.  А если бы
вдруг был индусом? Тоже - никакого значения. Что еще? Галстук цвета датского
шоколада, твидовый пиджак из  верблюжьей шерсти, брюки цвета отборных сортов
бургундского. Сидел, важничал и утверждался. Внушал даже впечатление,  будто
счастье заключается не  в молодости, а в  способности продумывать интересные
идеи,  а  посему он, Мэлвин Стоун,  морщит себе лоб  от  глубоких  мыслей  и
испытывает счастье, не сравнимое с радостями фривольных лет. Пыжился  долго,
но,  наконец, рискнул и разговорился с моей соседкой по  креслу, с Джессикой
Флеминг, славной проституткой  родом  из  Балтимора, услугами  которой Стоун
пользовался  уже дважды,  но  которую,  подобно всему  Боингу,  всему нашему
"кораблю дураков", принял за Джейн Фонду, потому что на вид ее невозможно от
нее отличить. Джессика  обрадовалась:  если Стоун дважды платил так щедро за
суррогат, то за "звезду" не пожалеет  серьезной суммы. И  была права: Мэлвин
охотно расстался бы с изрядной долей накопленного, если бы Фонда пустила его
под одеяло хоть на  мгновение и  дала  бы пригубить из чаши бессмертия. Ну и
стал  молодиться  перед  "звездой" и  паясничать,  -  веселиться и  прыгать.
Допрыгался  до приступа, потому что прыгал  с оперированным сердцем. Позвали
врача  из  заднего  салона,  Гену  Краснера,  который тоже  расстался  бы  с
сотней-другой,  если бы его позвали спасать не  Мэлвина, а  меня.  Пользуясь
близостью заоблачного мира и зная мое отношение к земной суете, Гена  "спас"
бы меня раз и навсегда.
     Ненавидел  он меня из-за глупости тоже  лишенной смысла: я  спал  с его
семьей,  -  с  женою  Любой  и  с  дочкой  Ириной.  Началось  с  того,  что,
растроганный его порядочностью,  я загорелся желанием оказать ему  помощь, -
сдать за него экзамен  по английскому  языку, чтобы он обрел право трудиться
не  в качестве ночного санитара, кем ему приходилось работать в  Штатах, а в
качестве гинеколога, кем он был в Ялте. И я оказал эту помощь: сдал экзамен,
то есть рискнул собою, ибо  ввел власти в заблуждение. Потом  вышло так, что
необходимо стало  переселиться в его квартиру  и ввести в  заблуждение уже и
соседей: прикинуться пред ними, будто я Гена Краснер, крымский гинеколог. Он
сам же меня  об этом и  умолял,  хотя знал,  что  у  меня достаточно  дел  в
качестве  самого   себя.  Но   если  бы  даже  мне   нечего   было   делать,
ничегонеделание  лучше  акушерского  труда,  ибо оно не связано с процедурой
человеческого воспроизводства.
     Тем не менее, подселившись к Любе с Ириной, я привык к ним и ненароком,
а то и против собственной воли, стал принимать в этой  процедуре  куда более
глубоко проникающее участие, чем акушеры. Гена перепугался:  ему показалось,
что не  только  я привык уже  к  его  семейству, но и оно  ко  мне. И спасся
бегством, - умыкнул от меня свою жену и дочь в тот же Балтимор, где  расцвел
и  стал  другим  человеком:  переквалифицировался   в  психиатра,  заделался
ассистентом  профессора, издал книгу о  перевоплощении  и, по словам русской
газеты, "примкнул к рядам героев третьей волны". Если бы не я, то есть, если
бы не бегство в  Балтимор, в "славные  герои" Краснера  не  выбросило  бы  и
шальною  волной.  Между  тем,   судя  по  реакции  на  нашу  встречу,   Гена
недооценивал мою  роль в своем успехе. Сперва  прикинулся, будто не замечает
меня,  а  потом,  когда  я  поднялся  в  Посольский  салон,  куда  перевезли
заболевшего Стоуна, разговорился со  мною таким будничным тоном, как если бы
расстались мы  не 8 лет назад, а накануне. Впрочем, и сам я думал тогда не о
нем, а об умирающем Стоуне: боялся трупа в дороге. Плюхнулся поэтому там  же
в кресло у окна, отвернулся в небо и стал вспоминать про Нателу Элигулову...




     А сейчас уже, после  Нателы,  не волновал меня не только Краснер,  - не
волновала и смерть Стоуна. Глянул,  конечно,  в его сторону - в сторону ниши
за бордовой  гардиной, но так  и не понял:  жив он там  еще или нет. Гардина
была  задернута, и в  узком проеме поблескивали  лишь лакированные  штиблеты
Мэлвина. Скорее всего  - скончался, подумал я и услышал запах смерти: серный
дух  разрытой  могильной земли, обнажившей  сопревшие в  иле корни деревьев.
Поразмыслив,  я  догадался,  что потусторонний  запах  исходит  из картонных
коробок,  разбросанных   по  салону  и   напичканных  "техникой  для  нашего
посольства", как выразился капитан  Бертинелли, хотя спросил я о коробках не
его,  а бисквитно  пышную  стюардессу  Габриелу. Думал тогда  не о коробках;
думал  о  том,  что она, наверное, испытывает  огромное  наслаждение,  когда
скидывает  на ночь свой  беспощадно тесный лиф и разглаживает себя ладонями,
отгоняя кровь к замученным грудям. Стал смешон себе и ненавистен из-за того,
что не умею  жить без хитростей. Если бы  Габриела оказалась сейчас рядом, я
бы  уже не стал говорить о  коробках. Я бы  прямо  спросил: не заждалась  ли
крови ее стесненная  плоть. Габриелы, увы, не было. Никого не  было, -  лишь
Стоун и я, причем, возможно, не  было уже и Стоуна. Мне стало не по  себе. Я
поднялся  с места и решил спуститься вниз, к  людям, ибо ни мое собственное,
ни общество мертвеца  не обещало избавления  от  крепчавшего  во мне чувства
покинутости.
     -- Хлопнешь? -- донеслось вдруг из-за спины.
     Я  обернулся  и увидел Краснера. Сидел, раздвинув ноги, на низком ящике
рядом с початой бутылкой водки в одной руке и с мешочком картофельных чипсов
в другой.
     --  Хлопну!  -- обрадовался я, поскольку мне  показалось,  что жаждал я
именно водки.
     Краснер налил мне "Столичную" в единственный стакан.
     -- Можно прямо из бутылки? -- спросил я.
     Краснер застеснялся:
     -- Конечно! Но я здоров; смотри, поменял даже зубы!
     -- Я не об  этом! --  ответил  я.  -- Бутылка лучше:  сколько  желаешь,
столько и хлопаешь! -- и хлопнул два глотка.
     Краснер хлопнул столько же из стакана.  Потом запихал себе в новые зубы
пригоршню хрустящих хлопьев:
     --  А за что  выпили-то?  За  то, что летим? -- и протянул  мне пакет с
чипсами,  но, заглянув  в  него, я отказался,  поскольку  там остались  лишь
крошки, сразу же уподобленные мною перхоти, которая - хотя  Гена уже облысел
- густо  заснежила черные полозья подтяжек на его плечах. -- Не любишь? А  я
очень! -- и, запрокинув себе в рот  хрустящий пакет, Краснер щелкнул пальцем
по его днищу, потом отер кулаком  губы и добавил. -- Вот что надо толкать  в
Россию, чипсы! Подкинуть пару котлов, приставить к ним пару козлов и жарить.
     Чипсовая пыль  осела  на подтяжках и смешалась  с перхотью, однако Гена
немедленно смахнул ее теперь уже на колени. Перхоть не сошла. После неловкой
паузы он хмыкнул:
     -- Летим-то, сам понимаешь, на похороны.
     Я бросил взгляд в сторону стоуновских штиблет, но  промолчал.  Говорить
было не о чем, и Гена это осознал.
     -- Ты бы подумал, а? -- все-таки продолжил он.
     -- Я? -- ответил я. -- Подумать, конечно, подумал бы, но  со страхом. А
сейчас - ничего: кажется уже нормальным.
     -- А почему не хотел? --  оживился  Гена и отпил еще. --  Это мне очень
интересно!  Я  скажу  честно:  все  вот кричат  "ура!",  а мне  грустно.  Но
объяснить этого, понимаешь, не могу.
     -- Кто кричит?
     -- Да все! И внизу, и наверху!
     Я задумался. Хотя труднее было представить кто ликовал наверху, спросил
я о Джессике:
     -- Даже Джейн Фонда?
     -- Про нее как раз не пойму, -- признался Краснер.
     -- А как Займ? Ну, сидит рядом со мной и с Фондой.
     -- Знаю! Длинный  и  лысый, да? Фрондер! Впал  в телячий восторг! Еше и
воришка: я, мол, не лысый, -  просто  вырос выше своих волос.  А сказал  это
впервые кто-то другой, не он. И про Маркса...
     Я продолжал не понимать:
     -- А при чем тут Маркс? И когда он это сказал?
     --  У Джонни Карсона, --  ответил  Гена. --  Тот пригласил его на шоу и
стал  рассказывать про поездку в Совок. Хоронить, мол, там уже нечего: разве
что Ленина. А  Займ  твой стал хохотать, - как будто это  смешно!  А от себя
добавил про погребальный дым отечества. Надо, говорит, хоронить как в Индии:
спалить и  -  по воздуху. Чтоб  не ожил.  Такой, мол,  дым  отечества  мне и
сладок, и приятен!
     -- А при чем тут все это? -- не понимал я.
     -- А при том, что и подлецы знают: de mortis aut bene aut nihil!
     -- Не понял, -- сказал я чистосердечно.
     -- Это латынь! -- пояснил Гена.
     -- Не понял другого, -- ответил я. -- Не  понял про  какие  похороны мы
говорим и какого покойника жалеешь?
     -- Того  же самого! Я всегда твоим чувствам доверял. Давай-ка выпьем за
это! -- и, отпив  из бутылки, отер губы. -- А  ты-то можешь объяснить почему
нам  его  все-таки жалко, а? Я не могу: чувствую, что нехорошо, а почему  не
знаю. И не  потому даже, что - родина! Если  бы даже это произошло на  луне,
все равно было бы грустно!




     Я догадался,  что мы имеем в виду разных покойников. Краснер говорил не
про Стоуна, а  про социализм, и грусть его представилась мне столь понятной,
что я нашел возможным ее объяснить:
     --  Объясню и себе, -- сказал я.  -- Грусть эта, Гена, приходит оттого,
что уходит странная иллюзия, будто кто-нибудь или что-нибудь  лучше,  чем мы
сами. Все мы тайком  знаем себе  цену, и  она нас не впечатляет. Мы понимаем
еще, что, если все устроены так  же, как и мы, а не лучше, - наши дела плохи
хотя бы потому, что к нам, стало быть, относятся - как мы сами к другим.
     Я  отхлебнул из горлышка  и,  пробираясь наощупь, продолжил произносить
слова, в которых не был уверен:
     -- А относимся мы друг к другу хуже, чем скот, потому что у скотины нет
выбора. Каждый из  нас живет  как скотина  -  под  себя; но скотина  себя не
видит, а мы на себе помешаны! Каждый из нас - эгоманьяк! Прост и гнусен! Кто
это сказал, будто нет ничего дурнее, чем если тебя поймут до конца?...
     -- Юнг, да? -- вставил Гена испуганным голосом.
     --  А  чем   это  дурно?  Ведь  все  мы  только  и  жалуемся,  что  нас
недопонимают!  А  дурно   тем,  что  быть  понятым  до  конца  -   это  быть
разоблаченным. Вот ты смылся, да? Или сам я!
     -- Откуда? -- еще раз испугался Гена.
     --    Ну,   оттуда   А   почему   смылся-то?   Свобода,   антисемитизм,
справедливость... Что еще?
     -- Ну да, это правда.
     -- Неполная! Смылись мы потому, что справедливым и свободным каждый  из
нас считает окружение, где живут под себя.
     -- А отчего грусть? -- напомнил Гена.
     --  А я уже сказал. Мы  надеялись, что  другие лучше нас,  что возможно
жить не под себя, - иначе! Хороним не социализм, а надежду на человека.
     -- Так ты социалист? -- ужаснулся он.
     -- Не знаю, -- признался я. -- И не потому даже, что одни и те же слова
значат разное и  что языков на свете меньше, чем людей. Я  серьезно:  каждый
должен говорить на своем личном  языке. Все равно  никто никого не понимает!
Зато мысль будет выражена точнее!
     -- А почему не знаешь - социалист ты или нет?
     -- А никто  не  знает  кто  он  такой.  Если социализм  не  выдержал  и
скончался по  той причине, что  он лучше людей, какие они, увы, есть, то я -
социалист. Не  Маркс  сволочь,  а  человек  -  свинья.  Маркс - как  все мы!
Сознавал, что сам он -  свинья,  но надеялся, что  другие  лучше. Глупый был
мудрец: человека плохо знал.  Но без глупости  нет надежды. Христос тоже был
неумен. Чего только не нес!  Одно это чего стоит: блаженны кроткие,  нищие и
все такое!  На  что надеялся?! А  Моисей?  "Не  убивай, не  лги,  не кради!"
Долдон! На кого рассчитывал?!  И еще это:  не суетись! Довольно и того,  что
наживешь  за  шесть дней. А  почему социализм не выдержал?  Да  потому,  что
человек  - свинья. Ему всего не хватает; не лезет  в него, а  он все пихает!
Налей теперь в стакан! А чипсов нет?
     --  Чипсов  уже нету, -- растерянно произнес Краснер.  -- Кстати,  если
голоден, спустись вниз: там уже  все обедают... Венецианские лазаны и  рулет
из телятины.
     Я выбрался из кресла:
     -- Я буду рулет.
     Гена тоже поднялся с места, но потоптался и сказал:
     -- Я, знаешь, книгу написал.
     -- Знаю. О том, что люди перестают быть собой и проживают  чужую жизнь.
Да? А как семья?
     Он ждал вопроса и ответил мгновенно:
     --   Большая  уже:  нас  теперь  шестеро.  Ирка  вышла  замуж  за  того
сальвадорца, помнишь? И родила сына. И Люба моя тоже  сообразила. Тоже сына!
-- и, достав из заднего кармана утыканный кредитками бумажник, он вытащил из
него снимок. С полароидного  пластика  - большими запуганными глазами  -  на
меня посмотрели в упор два мальчугана не старше 4-х лет.
     -- Какой из этих краснерятов - внук? -- спросил я.
     -- Слева.
     -- Этот не Краснер; весь, видно, в отца: дочь-то у тебя светлая!
     -- Ты получше взгляни, -- настоял Гена.
     Я  взглянул  получше.  Сомнений   не  возникло:  человек  был  смуглый.
Собираясь  уже возвращать  Гене  пластик, я замешкался: второй, справа, тоже
оказался  смуглым  -  с черными  волосами и  темными  глазами. Я задумался и
спросил:
     -- Гена, а волосы-то у тебя самого были...
     -- Под стать фамилии: красные! -- выпалил Гена. -- Рыжие в общем, как у
Любы. Бабам цвет этот идет, а мужикам - упаси Бог: счастлив, что облысел. Не
помнишь что ли?
     Спросил  я как  раз  потому,  что помнил:  супруги  Краснеры  ничем  не
походили на сына,  который продолжал сверлить меня черными зрачками. Походил
сын не на Краснеров, а на своего  соседа, на  племянника, причем, походил не
столько цветом, не столько даже быстрыми линиями лица, тщательно завязанными
в  восточный  орнамент подбородка,  сколько  знакомым выражением взгляда,  -
пытливым и наивноЪрастерянным.  Как  же так, подумал я, и меня пробрало, как
от озноба. В спину  кольнуло холодным гвоздем. Резко пригнувшись, я повернул
лицо в сторону окна и стал смотреть в него долго и напряженно.
     -- Что ты там увидел? -- пригнулся и Гена.
     -- Не  смотри! -- вскрикнул я, резко распрямился и оттолкнул его, чтобы
на фоне позолоченных  облаков  по ту  сторону стекла  он не успел разглядеть
ужаснувшую  меня картину: отражение  моего  собственного лица,  начерченного
размашистыми штрихами, обрамленными наверху жирной скобкой черной шевелюры и
закрученными  внизу петхаинской арабеской. Отпрянув  от окна, я,  между тем,
сообразил,  что,  в  отличие  от меня,  Гена  не нуждался  в  стекле,  чтобы
разглядеть это лицо.
     -- Что ты там увидел?
     -- Знакомое лицо. Но его уже нет.
     Пока Гена  размышлял над моим ответом,  я бросился  искать опровержение
своей ужасающей  догадки -  и нашел его так же легко,  как заподозрил себя в
родстве с  краснеровским  потомством. Даже вскладчину  этому потомству  было
меньше восьмилетнего срока,  который миновал с того дня, когда Гена  умыкнул
от меня в Балтимор жену и дочь. Я вздохнул  и снова с вожделением подумал  о
рулете.




     Гена думал о другом:
     -- Ты мистик?
     --  Шизофреник: мерещатся  в облаках лица! --  и, заторопившись вниз, к
рулету,  я шагнул в сторону лестницы рядом с гардиной, за  которой находился
Стоун.
     -- Мистики  и шизофреники пребывают в одной воде,  --  объявил Гена. --
Первые плавают, а вторые тонут.
     -- Кто это сказал? -- встрепенулся я.
     --  Ты!  -- рассмеялся он и, выдержав паузу, принял какое-то решение, а
потом выдохнул из себя пропитанный водкой воздух. -- У меня сохранилась твоя
синяя тетрадь. Прихватил впопыхах. Она, кстати, - при мне, в портфеле...
     --  Так   она  у  тебя!   --  ахнул  я  и  перехватил  его  задымленный
враждебностью взгляд. -- У тебя, значит?
     -- И часто перечитываю. Чувство - как если б написал я сам.
     --  Так она сохранилась? А я считал  ее пропавшей и  жалел, потому  что
заносил в нее дикие вещи.
     -- Знаю, -- подхватил  Гена.  --  Про то,  как все  мы живем  не  своею
жизнью, - так что ли? Это не дикие  вещи. Вот прочтешь мою книгу  и поймешь,
что нормальные...
     Меня осенила неприятная догадка, но Гена разгадал ее:
     -- Тебе может почудиться, что я списал книгу с этой тетради.
     Я изобразил на лице удивление.
     --  Может, может! --  заверил он и заговорил вдруг быстро, еле поспевая
за своим  хмельным  дыханием. --  Но это не так!  Люди  мыслят одинаково.  И
чувствуют одинаково. И все мы одинаковые, нет таких, которые лучше или хуже!
Это, скажешь,  старая истина?  Ну  так что!  Истина не  колбаса  вареная: не
портится  от времени! Кто это сказал?  Какая  разница! Тот,  кто сказал,  не
сказал ничего такого, чего не знал без него каждый, кто этого не сказал!
     Дальше  уже Гена  стал  говорить без  паузы, без знаков препинания, еще
быстрее и очень раздраженно:
     -- Ведь что такое человек комбинация восприятий а воспринимают все одно
и  то же дерьмо то есть жизнь а  жизнью  является  именно то что объявляется
таковою  людьми  значит  разницы   между  людьми   нету  только  в  том  как
складываются детали  восприятия но человек  меняется со  временем становится
другим  совершенно другим человеком хотя  никто на это не обращает  внимания
все смотрят  на оболочку и думают что это тот же  самый  человек а он совсем
уже другой каждый  мнит  себя философом но все мы  херовые  философы  все мы
писатели  но  херовые вот  у тебя  там  записано  в  тетради такое сравнение
неотвратимый как волна или как прорастание щетины на лице  не помню точно но
это общеизвестно  и еще  про  эмигрантских дураков  записано что  выходцы из
приморских городов  именуют  своих  дур рыбоньками  и лодочками  а  уроженцы
горных селений называют  жен козочками  а из крупных городов говорят пупсики
да кисоньки тоже мне бальзак  всякое там  у тебя  записано но  ничего такого
чего не смог бы придумать  любой засранец про человека еще записано  который
потерял все волосы но не избавился от перхоти  или который решил покончить с
собой а потом испугался что этим может подорвать  себе здоровье и что каждый
должен  заботиться о собственной плоти и всячески ее поддерживать потому что
удобнее всего жить именно в  собственной  плоти  и другой тебя  в свою плоть
жить не  пустит  и  что поэтому если  родился  идиотом  то  лучше оставаться
идиотом  потому  что ум опасен  для глупцов  и  про  попугая которого хотели
отравить  потому что он научился говорить не то чему его  учили и что все на
свете смешно  и что в эфиопии например люди помирают от голода а им посылают
оружие и что все настолько изолгались что это уже не опасно потому что никто
уже никого не слушает но  кто же всего этого не  знает все знают  я например
знаю  и  всегда знал и все люди одинаковые и потому нет  ничего что могло бы
остановить жизнь никакого средства абсолютно никакого...
     -- Есть! -- вскричал я наконец. -- Есть такое средство!
     -- Есть? -- осекся Гена и выкатил глаза.
     --  Конечно, есть,  --  сказал я  уже  спокойно.  --  Весь  мир  должен
договориться не трахаться без гондона. И проливать семя в простыню.
     Гена задумался, и мне стало за него грустно.
     К  окну  снова прибилось заблудшее  облако -  и в  салоне стало темней.
Лысая голова Гены, покрытая перхотью,  представилась мне худосочным коровьим
выменем  с  шелушащейся  кожей.  Понять  этот  неожиданный  образ не хватило
времени:  сквозь облако пробился тонкий  луч света, набитый солнечной пылью.
Гена сперва  сморщил  лоб, зажмурил  веки  крепче,  а потом  распахнул  их и
уставился на меня затуманенными глазами.
     -- Меня развезло, -- проговорил он. -- Все кружится. И потолок.
     -- Ты много выпил, Гена, -- подсказал я, -- хотя этой проблемой страдаю
как раз я.
     -- Но ты пьешь - и ничего! -- качнул он коровьим выменем.
     -- В  этом и проблема!  --  кивнул я и бережно прислонил его к стенке с
ободранными обоями.
     Он  не сводил с  меня взгляда, -  настолько беспомощного,  что  у  меня
мелькнула   мысль,  будто  непостижимость  существования  способна   довести
человека до крайнего слабоумия, или что отрешенность от всего земного и есть
земное блаженство.
     -- Все очень быстро кружится! -- пожаловался он.
     -- Надо было закусывать не чипсами. А  сейчас не суетись, а то закружит
быстрее. Попытайся за что-нибудь мысленно ухватиться.
     Гена попытался, но ничего не вышло.
     -- Не могу, -- простонал он. -- Цепляюсь, но срывает.
     --  Смотри на мой кулак, -- предложил я и, прижимая Гену левой рукой  к
стенке,  правый кулак, в котором держал полароидный пластик с  краснерятами,
стал крутить против часовой стрелки. -- Смотри на кулак: я разворачиваю тебя
в другую сторону!
     -- Перестань, -- взмолился Гена, -- в эту сторону и крутит!
     Я  перестал. Просто поддерживал его  и смотрел  в  сторону. Разглядывал
стенку. Клей из-под  содранных обоев  присох к стене в причудливых разводах,
напоминавших   абстрактную   живопись.  Но   это   была   не   живопись,   а
действительность.  Обои  - даже если  были  без красок и узоров - придавали,
наверное, стене иной вид, приглашавший к наслаждению, которое и ограждает от
вопросов  о  смысле  происходящего  внутри  человека  и  вне.  Искусство  не
дополнение к жизни, вспомнил я, а ее альтернатива: либо живешь,  либо живешь
искусством. Потом придумал иначе: искусство отличается от жизни так же,  как
акт  любви  -  от пустоты после  него.  Гена зашевелился,  взгляд  его  стал
осмысленней; подняв  руки, он оттянул их назад и  приложил ладони к  стенке,
словно  проверил ее прочность.  В нос мне ударил кислый запах  пота  из  его
подмышек. Я отодвинулся:
     -- Тебе лучше?
     Мог не отвечать: ему было лучше. И не ответил:
     -- Я верну тебе тетрадь. Подожди здесь.
     Он сорвался с места и заторопился к лестнице.
     -- Только быстро! -- крикнул  я ему  вдогонку.  -- И  забери потомство:
помнется! -- и протянул ему полароид.
     -- Давай! -- и забрал его.  -- Хотя и не помнется: пластик! Четыре года
ношу, и - как новый!
     Когда Гена  почти  совсем исчез из  виду, и в  салоне  от него осталась
только голова, я открыл рот:
     -- Подожди! Не помнется, говоришь?
     -- Пластик! -- задержалась голова.
     -- А носишь четыре года?
     -- Больше.
     -- Сколько же пацанам лет?
     -- На пластике или - сейчас? Сейчас семь с лишним.
     Гвоздь, кольнувший меня раньше в спину холодным острием, вошел теперь в
туловище,  уткнулся там в обломок стекла и стал его царапать. От этого звука
все во  мне  заледенело,  -  и  кровь из раны не закапала... Голова Краснера
рассматривала меня  снизу  пристально, и  глаза  его  снова  были  задымлены
враждебностью. Я  сдвинул  взгляд  ниже, на  губы; молчал  и  ждал,  что они
зашевелятся и произнесут важное слово. Наконец, они треснули, и я услышал:
     -- Я тогда пойду, -- и голова исчезла.
     Я  опустился  в  кресло   осторожно,   словно  боялся  его  осквернить.
Поворачиваться к небу не  хотелось. Взгляд уткнулся  в  неподвижные штиблеты
Стоуна. Возникло ощущение, будто  все внутри меня и  вокруг неправдоподобно,
всего этого уже давно нет.
     Почти тотчас же стало ясно, что исчезновение  сущего  происходит легко:
самолет тряхнуло,  и он  затарахтел,  как пикап  на булыжниках.  Стоуновские
штиблеты  дрогнули, съехали с подлокотника и повисли в  воздухе.  Меня обуял
страх. Раньше, когда я  сидел внизу,  и Боинг тряхнуло сильнее, помышление о
смерти не испугало: было чувство, что окружавшие не допустят  ее. Теперь же,
в  обществе трупа,  конец  представился  неминуемым.  Тряхнуло  сильнее,  но
испугало  другое:  настойчиво нарастающее дребезжание.  Задрожали зловеще  и
разбросанные вокруг ящики. По моим расчетам, самолет должен  был развалиться
от вибрации. Предчувствие катастрофы парализовало меня и лишило сил бежать к
людям. Любой из тех, кто  находился  внизу, оказался бы сейчас родным - даже
Гена Краснер,  отец и дед моих сыновей. Подумал обо  всех с завистью, ибо им
предстояло  погибать не в одиночку. Но где-то на полях сознания обозначилась
мысль, что сегодня  -  очень  подходящий  день  для того, чтобы  согласиться
умереть.



     --  Дорогие   братья  и  сестры!   Говорит   Бертинелли!   Извините  за
фамильярность, но в эту тяжелую минуту...
     На  этом  у капитана волнение прорвалось  наружу, и он закашлялся. Пока
Бертинелли   прочищал  горло,   пассажиры  понимающе  загудели,  -  все,  за
исключением  старушки с бородавкой  в Первом салоне, хранившей  молчание  из
капризности, и Стоуна за гардиной в  Посольском, безмолвствовавшего по более
веской причине.
     -- Дорогие  братья  и сестры!  -- повторил капитан. --  Напоминаю,  что
спасательные  жилеты  находятся  под  сиденьями,  что люди везде  живут  под
страхом смерти, а жизнь есть болезнь, передающаяся  половым путем  и поэтому
завершающаяся, как видите, дурно...
     Пассажиры загудели еще более понимающе.
     --  Не  исключено,  дорогие  мои,   --  продолжал  Бертинелли,  --  что
кому-нибудь  из вас  удастся  выжить, но поскольку  падаем с  очень  большой
высоты, - как  подсказывает опыт,  выживет  не больше одного.  Как  правило,
выживает мужчина, - и вот к  нему  у меня такая просьба:  не  обижайте потом
стюардессу!
     Все  пассажиры, включая  старушку  с бородавкой,  но  исключая  Мэлвина
Стоуна, переглянулись непонимающе.
     -- Поясняю на  примере, --  успокоил всех Бертинелли. -- Когда  один из
самолетов  соперничающей  компании  стал  терпеть  крушение,  капитан  велел
стюардессе  отвлечь  пассажиров   от   происходящего,  и  она  приступила  к
стриптизу, предупредив, что с каждой расстегнутой пуговицей у самолета будет
отваливаться  по детали. Когда она оголилась,  дорогие мои, машина рухнула в
океан, и -  кроме капитана и стюардессы, которые не вправе погибать, - выжил
лишь  один пассажир. Он подплыл к стюардессе и  - вместо того, чтобы согреть
ее в ледяной воде - оскорбил хамским заявлением...
     Пассажиры засуетились.
     -- Ты, говорит он ей, - и извините меня за это  слово,  - ты,  говорит,
сущая блядь, и шутки у тебя блядские!
     За исключением меня и Стоуна, все обиделись за грубость на пассажира из
самолета соперничающей компании. В отличие от Стоуна, однако, я рассмеялся.
     --  И это не все, --  продолжил  Бертинелли, -- потому что  они  втроем
выплыли на необитаемый остров. Через месяц грубый пассажир закапризничал, и,
буркнув, что не в силах больше выносить разврата, застрелил стюардессу!
     Пассажиры загудели осуждающе.
     -- И это  не  все! -- объявил Бертинелли. -- Проходит месяц, и пассажир
снова  разбушевался:  довольно   разврата!   -  и,   представьте,  похоронил
стюардессу, не посчитавшись с капитаном.
     Пассажиры осуждали уже и меня: я не переставал смеяться.
     -- И прошел еще месяц! --  сообщил Бертинелли. -- Грубиян  стал вопить,
что  не  потерпит  разврата,  и, схватившись  за лопату,  выкопал из  могилы
несчастную стюардессу!
     Я  поправился  в  кресле,  набрал воздуха по самое  горло  и затрясся в
хохоте  так  сильно,   что  со  стороны  могло  показаться,  будто   самолет
передергивает именно из-за этого.




     Когда воздух в груди весь вышел, я обмяк, откинулся назад, закрыл глаза
и обмер: моя  голова на валике  подрагивала  в уже  знакомой зловещей дрожи.
Сомкнув  веки  крепче, я увидел трясущийся  лоб Нателы  Элигуловой в пикапе.
Вибрация  в  самолете  нарастала  с  парализующей  крадучестью неотвратимого
конца.  Вспомнил слова  о человеческом неумении  умирать из надгробной  речи
Залмана  Ботерашвили:  хотя то были не его  слова, а мои собственные,  -  из
другой пропавшей тетради, - я не понимал сейчас их смысла. Почти безо всякой
связи вспомнил подсмотренную в детстве сцену со слепой овцой, у которой люди
умыкнули только  что родившегося ягненка, и в ужасе она  сорвалась с места и
сломя  голову  побежала  за  пропавшим ягненком в  неправильном направлении,
спотыкаясь о  камни и застревая в кустарниках. Потом снова вернул внимание к
трясущемуся  под  затылком  валику,  но  для того,  чтобы  больше  ничего не
вспоминать, открыл глаза, - и увидел над собой стюардессу Габриелу:
     -- О!
     -- О! -- вздрогнула и она.
     -- Долго жить  будем! --  обрадовался я. -- Если двое произносят вместе
одно слово, будут жить  долго! -- объяснил я, но самолет вдруг  опять сильно
тряхнуло, и пришлось заключить, что "о" - не слово.
     От  толчка  Габриелу сорвало  с  места,  и, споткнувшись  о  ящик,  она
сообразила  плюхнуться на  него задом, крикнула  при этом  "держите меня!" и
выбросила  мне  свою  руку. Вцепившись в нее  выше локтя и  испытав при этом
неподобающую  случаю  радость,  я  удержал  на ящике и весь  приданный  руке
корпус. Габриела благодарно улыбнулась, а потом попыталась вызволить  локоть
из моих ладоней:
     -- Что вы здесь один делаете? -- и поднялась на ноги.
     -- Сижу и готовлюсь к концу! -- признался я, не отпуская ее.
     -- Я серьезно: что делаете? Здесь уже нельзя! -- и снова дернула локтем
в моих руках.
     --  Я же сказал: готовлюсь к концу. А  смеялся - это представил себя на
месте Бертинелли, -- и мои ладони соскользнули к ее запястью.  -- Я бы начал
со слов: "Дорогие братья и сестры!"
     -- Почему? -- смешалась Габриела и посмотрела на мои руки вокруг своего
запястья. -- Что имеете в виду?
     --  В  такие  моменты, --  произнес  я и  тоже опустил  взгляд  на свое
запястье. -- Не знаю как объяснить. Ну, в такие моменты людей спасает только
тепло! -- и разволновался. -- Человеческое тепло!
     Габриела перестала выкручивать руку:
     -- В какие моменты? -- и поправилась. -- Спасает от чего?
     -- В  последние моменты! --  пояснил я. --  Юмор и тепло!  Это  спасает
всегда, но я подумал, что по-настоящему  мы  начинаем ощущать  жизнь только,
когда видим ее конец...
     Ответить она не успела: самолет дернуло вниз, а ее  швырнуло в сторону.
Я удержал ее за талию, развернул и  властным движением усадил в  мое кресло.
Сам присел напротив, на ящик.
     -- Что вы со мной делаете? -- пожаловалась Габриела.
     --  Как  что? --  удивился  и  я. -- Усадил вас в кресло! По-моему, уже
началось! -- и опустил ладони на ее колени.
     -- Что началось? -- испуганно взглянула она на мои руки.
     -- Хватит! -- буркнул я раздраженно. -- Вы и там будете делать вид, что
ничего не происходит! Как в этом анекдоте про стриптиз!
     -- Про стриптиз? -- удивилась Габриела.
     --  Бертинелли  рассказал. Чтобы отвлечь  людей.  Вы  так  и поступите:
разденетесь и - пока будем падать - будете делать вид, что все прекрасно!  А
если кто-нибудь  вывалится  из окна и полетит вниз, вы  ему бросите вдогонку
плед, чтобы не простудился, да-да! А если вдруг мы с вами там встретимся, вы
и там будете притворяться, да-да!
     -- О чем вы говорите? Где там?
     -- Там! -- сказал я и кивнул головой на небо.
     -- Мы идем не туда, -- волновалась Габриела, -- а вниз!
     --  Ну вот, перестали притворяться! Но оттуда, -- кивнул я  вниз, -- мы
поднимаемся туда! -- и мотнул головой вверх.
     В полном конфузе Габриела промолчала и, дернув коленями, сбросила с них
мои  руки.  Потом, уподобившись  вдруг духу, пришибленному  тяжестью  пышных
женских форм, вскинулась,  но, не сумев выпорхнуть из кресла, резко подалась
вперед,  чтобы поставить  себя на ноги. Я  не отодвинулся, - и  из третьего,
социального, зонального пространства, измеряемого дистанцией от  3,5 до  1,5
метров, корпус  Габриелы  продвинулся  к моему на  низкие отметины  второго,
личного, пространства (от  1,5 м. до  46  см.),  тогда как наши  с ней  лица
оказались в первой, интимной, зоне, включающей в себя сверхинтимную под-зону
радиусом  в 15 см. После короткого мига замешательства в эту  под-зону нас и
затянуло, - а наши головы сперва осторожно коснулись друг друга, потом стали
друг друга же медленно обшаривать и завязли в густом смешавшемся дыхании...
     Скорее всего,  Габриелу удивило  поначалу то же самое,  что и  меня,  -
неподобающая ситуации  нежность  поцелуя, лишенного терпкого привкуса страха
перед  близостью  особого   восторга,  который   доступен  лишь  странникам.
Подавшись вплотную к Габриеле и бережно - как если  бы надолго  - расположив
ладони  на  ее  шее,  я   стал  не  спеша  ласкать  ее   прохладные  губы  и
прислушиваться к растраченному запаху красного мака, не удушившего меня, как
прежде,   в   тесной  пещере  моей  собственной  плоти,  а  переманившего  в
посторонний желто-зеленый мир передо мной, пронизанный ощущением  податливой
полноты, мягких изгибов и изобилия.
     Припав  к  Габриеле  грудью,  я  наслаждался  надежностью женской плоти
враставшей в  мой  собственный организм и избавлявшей его от привязанности к
себе,  -  сладкое  чувство высвобождения  из оков, которыми я  был  с  собою
связан. Перестал и  ощущать  себя: отдельно  меня уже не  было, а поэтому не
стало  уже  и  ничего  из  того,  что  недавно было  только  во  мне,  -  ни
какого-нибудь помышления,  ни страха перед следующими мгновениями, ни памяти
о предыдущих. Я не обладал уже даже собою. Перестал осязать и Габриелу; было
лишь  состояние растворенности в чем-то  безграничном  и женском... Но потом
вдруг поцелуй себя истратил и перестал быть...
     Настала  пауза  полного бездействия:  мы с  Габриелой  открыли  глаза и
уставились друг на друга. В  ее зрачках  я разглядел  то же  самое, что она,
должно быть,  -  в моих: спокойное  удивление, не тронутое ни  чувством,  ни
мыслью. Когда  сошло  на  нет и удивление, я стал  возвращаться  в  себя, но
чувство, недавно  потянувшее меня  к этой женщине,  не  возвратилось;  в том
самом месте, где оно во мне  было,  разрасталась теперь пустота,  потому что
никакое чувство не способно длиться без желания о нем думать.
     Продолжалось зато и крепло настроение, завязавшееся  во  мне тотчас же,
как я приник губами к дыханию Габриелы, - безразличие к катастрофе. Самолет,
между тем, не только уже не дергало, - сходило на нет и дрожание.
     -- Почему вдруг не идем вниз? -- возмутился я.
     -- Как  же  не идем?!  -- удивилась в  ответ  Габриела, которая  только
недавно  представилась  мне  духом,  отягощенным  женской  плотью, а  сейчас
смотрелась отчуждающе красивой куклой, пусть  и не  мертвой,  но никогда еще
живой не бывавшей. -- Скоро садимся.
     Прежде,  чем проникнуть  в смысл услышанного, я обратил  внимание,  что
случившееся между нашими губами  Габриелу ничуть не смущало:  бросив уже  на
меня  свой обычный уверенный  взгляд,  она  нащупала  левой рукой в кармашке
жилета сиреневую губную помаду со стеклянным наконечником и, дождавшись пока
я  заморгал,  отвернулась к  стеклу, заглянула  в него и  не  своим  голосом
произнесла:
     -- "У нас только одна жизнь, и "Ореоль" настаивает, что прожить ее надо
с сиреневыми губами!"
     Никакой разницы между собой и ею я не видел: либо теперь,  либо прежде,
либо же и теперь, и  прежде, она скрывалась за  масками,  но все они были ее
собственными.  Когда   она   закончила  закрашивать  себе  стертые   губы  и
повернулась ко мне, я наконец спросил:
     -- Говорите - "садимся"?
     -- Я поднялась вернуть вас на ваше место.
     -- Идем на посадку? -- и почувствовал почти разочарование.
     -- Давно идем, - и садимся через полчаса, а вам,  повторяю, надо идти к
себе и пристегнуться! -- и она стала выбираться из кресла.
     Когда Габриела подалась вперед, и корпус ее вернулся  во вторую зону, -
мы, обменявшись мимолетным взглядом, оттянули головы назад.  Выпрямившись на
ногах, она - близко от моего лица - стала оправлять юбку на коленях, которые
у нее, как и прежде,  до взлета, мелко подрагивали в тесных сетчатых чулках.
Тогдашнее плотоядное чувство ко мне не возвратилось: быть может, разглядев в
ней свое отражение, я перестал воспринимать  ее как нечто чуждое и тем самым
влекущее к  себе.  А  быть может, -  хотя  мы с Габриелой  не закончили даже
целоваться, - дело  обстояло проще, как и бывает между странниками,  которые
всякий   раз  надеются,   что   наслаждение   поможет   им  отряхнуться   от
оболванивающей непраздничности бытия.
     Поэтому мы и вкладываем в наслаждение со странником  все  свои силы, за
исключением того,  чего быть не  может, - знания странника.  Непраздничность
жизни есть единственно нормальное ее состояние, - так  же, как и единственно
нормальной  является  любовь  к  человеку  через  знание   его.  Но  избегая
непраздничности,  мы  ищем  сверхчеловеческое  посредством  наслаждения   со
странником,  то  есть  без  знания его  и без  любви к  нему,  -  не  будучи
человеком.  И каждый раз это наслаждение завершается разрушительной грустью,
ибо, не поднявшись  до  человеческого,  невозможно  человеческое  превзойти.
Наслаждение не заканчивается праздником  и нарастанием  прежних сил, которых
снова не станет хватать для преодоления тоски бытия. И эта тревожная догадка
-  не как мысль, а как ощущение - возникает  каждый раз. А иногда приходит и
не отпускает.
     -- Ну! -- потребовала она. -- Отпустите же!
     -- Так просто? -- опешил я. -- И все?
     --  Нет,  не все!  -- и протянула  мне правую  руку, в  которой все это
время,  как я  только что  заметил, держала  синюю  тетрадь.  --  От доктора
Краснера: я его сюда не пустила... Он и сказал, что вы здесь...
     Я забрал тетрадь, тоже поднялся  и направился к выходу вниз. У винтовой
лестницы, едва миновав гардину, за которой находился Стоун и которую поэтому
я быстрым шагом и миновал, замер: почудилось, будто кто-то глухо постанывал,
но, вспомнив, что покойники не умеют даже  стонать, я обернулся к Габриеле и
пропустил ее вперед.
     -- Хочу вас развеселить,  -- сказал я, когда мы спустились на несколько
ступенек.  -- Проходил мимо Стоуна и вспомнил... Не знаю почему, но вспомнил
к месту: садимся как раз в  Англии...  Послушайте: какой-то  хрен, навеселе,
снял ночью в лондонском отеле номер, а наутро портье  извиняется,  что забыл
предупредить  о перегоревших лампочках в комнате и  о мертвой  француженке в
постели. Лампочки не понадобились, буркнул хрен,  а с мертвой француженкой в
постели вышло нехорошо: я принял ее за живую англичанку!
     Габриела  хохотнула,  потом вдруг  изменилась в лице  и  сказала,  что,
кажется, понимает - почему эта шутка пришла мне на память, и попросила  меня
пройти   вперед.  Протискиваясь   между   перилами  и  волновавшейся  грудью
стюардессы,  я  вообразил,  будто  и мне понятно почему  Габриела пропустила
меня:
     -- У нас все еще впереди. Помните - насчет философии?
     Щитком ладони она прикрыла  вырез на блузке, велела мне  возвратиться к
себе, а сама повернула по лестнице назад.




     Возвращаться  в   свое  кресло  я  не  спешил:  иногда   люди   кажутся
отвратительными и  без причины. Выручил сортир. Пристроившись  на унитазе, я
раскрыл тетрадь, снова ставшую моей. Настроение изменилось еще до того, пока
вник хотя бы в одну из строчек, потому что  все они, за исключением слов "а"
и "но", оказались высвеченными розовым, голубым и оранжевым фломастерами.
     Начал с голубых. "Поскольку большинство людей идиоты, - а  это аксиома,
- общеизвестное есть ложь." И  рядом - мелкая Генина приписка: "Кто сказал?"
Вопросительный знак,  и  опять же  не моей рукой,  был заключен  в скобки  и
приписан к концу голубой же  фразы:  "Если человек не врет, значит, не знает
как улучшить правду." Такая же комбинация, - вопросительный  и скобки,  - но
нервно  перечеркнутая,  стояла  перед  началом  другой  строчки: "Если  есть
возможность кого-нибудь сильно избить, - сильно и избей!"
     От голубых  строчек перешел к розовым, знакомство  с которыми позволило
заключить, что Гена высветил этим  цветом эмигрантское. Первую же попавшуюся
Гена обставил сразу двумя восклицательными знаками: "Советские беженки резко
пахнут местами по?том, а местами - и резко же - духами "Джорджио". А беженцы
на естественное вне родины  понижение  возможностей  реагируют  неженственно
резким повышением притязаний. Аналогия: приближение импотенции проявляется в
наконец-то сложившейся готовности трахать только красавиц." Вопросительный с
восклицательным стояли над строчкой об "акульей атаке на  недавних советских
эмигранток  в  прибрежных водах  флоридского пляжа,  где  они  купались  без
менструальных тампонов."
     Следующее, глобально-приложимое, наблюдение он ошибочно втиснул в рамки
розовой,  эмигрантской,  жизни:  "В  пригородном  поезде  ко мне  подступает
контролер и говорит: Спасибо! (дескать, либо покажи, мудак, свой билет, либо
сейчас  же его купи у меня!)  А я протягиваю  ему 5 долларов и  тоже говорю:
Спасибо! (дескать, вот тебе, засранец,  деньги, подавись ими, а мне дай твой
сраный билет!)  А контролер кладет  в сумку  деньги, протягивает мне голубой
(кстати,  Гена,  голубой!)  клочок  бумаги  и  говорит  опять  же:  Спасибо!
(дескать, забирай, мудак, свой голубой билет!). А я забираю его и говорю все
то  же  самое: Спасибо!... Спасибо-спасибо-спасибо-спасибо."  Общение  между
людьми невозможно, ибо оно свелось к куцему набору пустых слов  и  ситуаций,
за рамки которых выходить бесполезно, хотя  внутри этих  рамок существование
унижает своей механичностью и пустотой...
     Потом  перекинул взгляд  на истории, которые  Краснер  выкрасил  гадким
оранжевым  фломастером,  хотя,  по  моему  разумению,  они  как  раз  вполне
реалистичны!   Почему,   например,  нельзя   представить   себе   петхаинца,
переставшего вдруг расти в 10-летнем возрасте?! Тем более, что в 20 он вырос
сразу на 7  см.!  На столько же, кстати,  на 7 см.,  он вырос  ровно в 30, и
ровно на столько же - ровно в 40. И наконец он утешился,  ибо, как вычислил,
к концу жизни  достиг бы нормальной длины.  Не заметил,  правда,  того, что,
хотя  с  ходом  времени  туловище  нагоняло  упущенное,  лицо  обретало  вид
абстрактного рисунка: на нем исчезали черты и детали...
     Или почему нельзя представить себе петхаинца, почувствовавшего однажды,
что  он способен  угадать  священную  комбинацию из  373  цифр  и  тем самым
раскрыть  тайну бытия?!  Беда, конечно, в  том,  что,  если  он все-таки  ее
раскроет, случится катастрофа: столкнутся между собой две враждебные  сферы,
-  земная и небесная.  И  все  вокруг  приходят  в ужас  от самого факта его
существования, но зарезать его боятся, поскольку предсмертная агония озаряет
мозг...
     Или   почему  нельзя   представить   себе,  будто  этот  петхаинец  был
одновременно тем самым,  который категорически  перестал  расти в 40 лет, но
уже был достаточно высок, чтобы  достигать земли  обеими ногами?! И будто он
переселился  в Нью-Йорк, влюбился  в проститутку,  похожую на  Джейн Фонду и
оплатил ей по  люксу -  плюс еще  5 тысяч  - поездку  в  Грузию или  даже  в
Абхазию?! И будто вдруг в тот же самолет уселась по пути (скажем, в Лондоне)
сама актриса?!  И будто пассажиры - в том  числе Фонда с  проституткой - при
этом растерялись и стали вести себя как в  жизни, то есть и смешно, и глупо,
- как на "корабле дураков"?!




     -- Там  кто-то  молчит!  -- дернула дверь  Габриела,  и  из  тетради  я
мгновенно вернулся в сортир. -- А может просто замок заклинило?
     Растерявшись, я  спустил  воду в бачке и,  смыв в голове что наследил в
тетради, отодвинул защелку.
     --  Это  вы?  --  удивилась  Габриела.  --  Что  это   за  привычка  не
отзываться?! Я стучу, а вы молчите, как мох в лесу!
     -- Что?!  --  рассердился я.  --  Люди  тут  сидят не  для упражнений в
отзывчивости, а во-вторых, откуда это: "как мох в лесу"?
     Опомнившись, Габриела снова смутилась и сказала:
     -- Извините,  я взволнована, а  слова как раз из  вашей  тетради:  я ее
слегка  полистала,  когда  несла   от  Краснера...  А  стучусь,  чтобы...  Я
испугалась,  а  главное - мисс  Фонда...  Ну,  ей надо попользоваться,  -- и
посторонилась, открыв мне вид на стоявшую за ней Джессику.
     -- Извините,  -- пролепетала  Джессика  и  прикрыла губы  с размазанной
сиреневой помадой. -- Это я виновата.
     -- Просим, госпожа Фонда, -- пролепетал я и протиснулся между Габриелой
и Джессикой, ощутив тяжелую мякоть обоих бюстов.
     Джессика юркнула в туалет, а я сказал Габриеле:
     -- Что с вами? У вас какой-то странный взгляд...
     Она перевела его на меня и проговорила:
     -- Даже не знаю как сказать... Да и не стоит, наверное... Одним словом,
я разочарована что ли...
     -- Признак юности! -- объяснил я. -- Меня мало что обижает...
     Габриела выждала паузу и решилась сказать правду:
     -- Я хочу сказать правду.
     Сердце мое екнуло, потому что правда пугает.
     -- Не буду только называть имен - и не требуйте.
     -- Нет, -- обещал я, -- не буду. К чему вообще имена?
     Она снова помялась, но, наконец, отвернулась и сказала:
     --  Я  не  поверила  глазам!  Ей-богу,  не поверила! Потому  что,  если
поверишь, то что же, извините, получается? Что?
     -- Не знаю, -- признался я. -- Никто, наверно, не знает.
     -- Как же не знаете?! Это конец цивилизации!
     -- Правда? -- спросил я.
     -- Да, крах! -- согласилась она с собой. -- На борту самолета!
     -- На борту? -- переспросил я. -- Прямо на борту?
     Она кивнула, и я стал гадать - что же все-таки прямо на борту произошло
более поразительное, чем произошедшая смерть.
     --  Неужели... -- начал я  и пристроился  к направлению ее взгляда.  --
Неужели кто-то с кем-то... Я не спрашиваю - кто!
     Габриела вскинула голову и резко ею кивнула:
     -- Уже нет! Но да! Трахались! И я видела это сама!
     Через минуту, проверив свои выводы, я их огласил:
     -- С другой стороны,  Габриела, может быть, никакого краха в этом  нет,
понимаете?  Может быть, это не конец, а просто, ну - как вам сказать?  - два
человека трахались  себе  спокойно на борту самолета.  А может  быть,  и  не
спокойно, - я не  знаю, я же не видел... Просто трахались  и  все. Они же не
пилоты, им не надо следить за курсом.
     Она задумалась. Думала долго, и мне захотелось ей помочь:
     --  Давайте  подумаем  вместе: когда люди не  спят, им приходится жить,
правильно?  Ну, а когда живешь, приходится  делать всякое! А какая разница -
где, если не спишь, а живешь, правильно?
     -- Вы правы, -- закивала она. -- Но все-таки поразительно!
     -- Здесь вы  как раз  ошибаетесь, -- огорчил я ее. -- На  свете  ничего
поразительного нет.  И знаете почему? Потому, что на свете все поразительно!
Правильно?
     Я  произнес  это с очень серьезным  видом, но сперва Джессика за дверью
шумно спустила в  бачке воду,  а потом Габриела вдруг вскинулась и громко же
рассмеялась:
     -- Забудьте все это, ей-богу! И возвращайтесь на место!
     ...Пробираясь к моему месту у окна, я лихорадочно пытался представить -
как, где и кто осмелился трахаться прямо на борту. Опускаясь в свое кресло и
пребывая в полном смятении, объявил:
     -- А я вот возьму и снова не застегнусь!
     Профессор Займ промолчал, и я повернул к нему голову; не потому, что он
не ответил, а потому,  что время от времени головою нельзя не вращать: рядом
в кресле сидел не Займ, а другой  живой человек - Мэлвин Стоун! Все на нем -
как и  было  раньше; не  хватало лишь  галстука  цвета датского  шоколада  и
твидового пиджака из верблюжьей шерсти,  который, правда, покоился у него на
паху.
     -- Мистер Стоун?! -- проверил я.
     -- Очень рад вас видеть! -- улыбнулся он.
     -- Нет,  это я вас рад видеть! -- разволновался я. -- Вы уже не там? --
и ткнул пальцем вверх.
     -- Нет, я уже здесь! -- и хлопнул по подлокотникам.
     Займ - в конце ряда - высунулся вперед и улыбнулся мне:
     -- А вас долго не было!
     -- Знаю, -- согласился я. -- Я отсутствовал.
     -- А мы уже садимся, -- не унимался Займ.
     -- Знаю и это, --  кивнул я, думая о Стоуне. -- Как вы себя чувствуете,
мистер Стоун?
     -- А он в завидном настроении! -- подхватил Займ.
     --  Если я не  умираю, я всегда  в завидном настроении!  --  рассмеялся
Стоун. -- У меня было несколько инфарктов, но в промежутке я всегда здоров и
всегда в завидном настроении!
     -- Такого  не бывает!  -- огрызнулась вдруг старушка с бородавкой. -- У
меня печень, и я это всегда чувствую. Если есть проблема, она есть - пока ее
не решишь! А некоторые проблемы вообще не поддаются решению!
     --  Такого  тоже не  бывает!  -- вмешался  сзади  "спаситель еврейства"
Джерри Гутман. -- Нету проблемы, которую не решить!
     Его продолжавшееся существование меня взбесило:
     --  Абсолютная чепуха! Глупые  люди думают,  будто проблемы существуют,
чтобы их решать и будто  их можно  решить. Никто никаких проблем не  решает.
Люди просто иногда живут дольше, чем проблемы, а иногда нет.
     --  Правильно!  -- возликовал Стоун. -- Нет даже  такой  заповеди - что
проблемы  надо  решать!   Вообще  ни  в   чем  никаких  правил   нету,  есть
предположения и приметы. Я, например,  когда выживаю, -  всегда предполагаю,
что это хорошая примета! В прошлый раз - когда выжил - так именно и подумал,
а через месяц сделал большие деньги! И  опять решил:  это хорошая примета! И
оказался прав...  Я  очень  суеверен! -- и, рассмеявшись,  добавил для  меня
тихим голосом. -- Вы-то как раз знаете что я имею в виду!
     -- Конечно, -- ответил я. -- Опять выжили!
     -- Я не это имею в виду, -- качнул он головой. -- Хотя вы правы, выжил,
и это тоже, как выяснилось, - к везению!
     Я растерянно кивнул головой и промямлил:
     -- У меня тоже, знаете, сердце, и тоже недавно повезло.
     -- Я видел! -- хихикнул Стоун и поддел меня локтем в бок.
     -- Да? -- спросил я. -- Что вы имеете в виду?
     --  Пожалуйста,  пристегнитесь!  -- встрянула  вдруг  Габриела, но,  не
остановившись, прошла мимо за гардину.
     Стоун кивнул ей вслед и снова шепнул мне:
     --  Ну, видел я, видел! -- и кивнул  теперь вверх. -- Там видел!  Вас и
ее! Вместе! Ну, очень вместе!
     -- Нет, -- обомлел я. -- Это не то, что вам показалось.
     Стоун, к изумлению Займа, расхохотался и склонился ко мне:
     -- Вы не поверите, но мы ей сказали то же самое!
     -- Кому? -- не понял я.
     --  Вашей Габриеле!  Это,  мол,  не то,  что вам кажется!  --  и  снова
расхохотался, расстроив Займа окончательно.
     -- Так и сказали? -- поразился я.  -- Так это были вы?! Я имею в виду -
именно вы так сказали?
     -- Оба! И я, и она. А что тут еще скажешь?
     -- Она тоже так сказала? Кто это она?
     -- "Кто  это она?" -- передразнил он  меня. -- А вы  тоже ведь  хитрец:
добиваетесь, чтобы я назвал имя,  хотите проверить - знаю я все или нет, да?
Да, знаю! -- и, оглянувшись, снова хихикнул, а Займ начал себя осматривать.
     -- Вы меня сбили, -- признался я. -- Кто "она тоже"?
     -- Нет,  --  мотнул  головой Стоун. -- Имени  как  раз  не скажу; скажу
просто, что все знаю. А вот она, кстати, сама! Хай!
     -- Хай!  -- ответила  Джессика  и  опустилась  в кресло, принадлежавшее
раньше Стоуну.  --  Хай! -- повторила она мне и теперь уже  не прикрыла губы
ладонью, потому что они были аккуратно закрашены. -- Хай!  -- улыбнулась она
и Займу.
     -- Хай, хай! -- усердно закивал головой Займ. -- Как самочувствие, мисс
Фонда? Так долго  вас не видели, соскучились, хотя только  что  смотрели ваш
фильм. Какое  понимание  характера! И  чутье!  А в жизни сердце  у  вас  еще
добрее: мистер Стоун рассказал тут, пока вы задержались, что  если б не  вы,
он бы  не  вытянул.  Вы, ей-богу, прелесть и  суперчеловек! Да, мистер Стоун
незаурядный мужчина, но - вы с вашим положением!
     Джессика, чуть смущенная, подала голос не ему, а мне:
     -- Еще раз, пожалуйста, извините!
     Я  не  понял  ее,  ибо  старался  сейчас  понять  не  ее,  а  Габриелу,
скрывавшуюся за гардиной и  подсматривавшую за Джессикой. Я представил  себе
ее смятение при  виде  хлопотавших  за другою  гардиной Стоуна  с Джессикой.
Понять ее было нетрудно: откидываешь гардину, ожидая увидеть труп, а труп не
только жив, но  трахает  на  диване  звезду  экрана и поборницу прав!  Конец
цивилизации!
     -- Она обращается к вам! -- окликнул меня Займ.
     -- Кто? -- очнулся я.
     --  Как  кто?  Мисс  Фонда. Просит  у  вас  извинения,  -- сказал Займ,
развернулся  к ней  и от моего имени  попросил,  в свою очередь, извинения у
нее. -- Тут шумно, Джейн: уже садимся, и он не слышит. За  что, извините, он
спрашивает вас, вы извиняетесь?
     -- Скажите: за инцидент в туалете, - поймет...
     -- За инцидент в  туалете?!  -- Займ побледнел и повернулся  ко мне. --
Она сожалеет за инцидент в туалете...
     -- Я все слышал, профессор! -- кивнул я. -- Спасибо!
     -- Кстати! -- обратилась ко мне Джессика. -- Он уже знает...
     -- Я? -- выдавил Займ. -- Я ничего не знаю!
     -- Я говорю о мистере Стоуне, -- сказала она.
     Займ умолк, а Стоун снова толкнул меня локтем:
     -- Я же  вам говорил: все уже знаю!  И, знаете,  знаю, что знаете все и
вы! Ну, вы-то, оказывается, знали с самого начала, а мне она сказала об этом
только в конце...
     Перестал понимать и я. Стоун это понял и объяснил:
     -- А пока она не сказала, я думал, что это не она, а она!
     -- Да? -- спросил я.
     -- Да. Хотя, если честно, -- и захихикал, -- я-таки почувствовал что-то
знакомое: я  ж, вы знаете, был уже,  извините, с  ней дважды;  ну и чувствую
что-то знакомое, но потом думаю - еще  бы! Все ведь  женщины одинаковые там!
-- и приподнял пиджак с паха. -- Все  на свете  зависит вот от какого места!
-- и, рассмеявшись, почесал висок.
     Займ принял жест на свой счет, возмутился и задрал голову.
     -- А потом она все рассказала!  Призналась, что она не сама  она, а она
сама, --  не  унимался  Стоун. --  Я сперва расстроился: такой был праздник!
Звезда и... поборница! Потому, может, я и вытянул!
     -- Мэлвин! -- не понял я. -- Почему вы мне это рассказываете?
     -- Это она попросила, потому что вы знакомы с само?й, да?
     -- Она? ...А что значит - "такой был праздник"?
     -- Это невозможно описать, потому что это - в голове! Вы любите поэзию?
-- и, не дожидаясь  ответа, Стоун заключил. -- Это  было как  поэзия!  --  и
улыбнулся: сравнение ему понравилось.
     -- Да? -- не понял я. -- Я не понял. Почему - как поэзия?
     -- Ну, лучше, чем проза! -- и снова остался доволен.
     -- А как сейчас? После того, как вы узнали, что она не она?
     -- А сейчас тоже хорошо, потому что я подумал: вот я бывал с ней раньше
- и было как проза. Но я мечтал, что когда-нибудь будет не она, а настоящее,
-  как  поэзия. И  вот сегодня я-то думал, что  это настоящее,  понимаете? А
потом понимаю вдруг, что это  - то же самое! Вы меня понимаете? И мне сейчас
даже  лучше: я  сейчас понимаю, что все - то  же самое! Я,  наверно,  говорю
глупо, да?
     Я не нашел что ответить и воскликнул:
     -- Что  вы!  -- и, откинувшись  в кресле, дал ему понять, что  "корабль
дураков" приближается  к земле,  и  пора уставиться в окно.  --  Что  значит
"глупо"? "Глупо", "не глупо" - это ведь тоже то же самое!
     Он заглянул мне в глаза и произнес:
     -- А я питаю к вам искреннее уважение!
     -- Я тоже,  -- ответил  я и замолчал,  но потом  поправился.  -- Я тоже
питаю к вам уважение!
     -- Да? -- обрадовался Стоун. -- А за что?
     Я подумал и нашел искренний ответ:
     -- За то, что выжили!




     Старушка  с  печенью  в  переднем ряду  принялась уже  припудривать для
лондонцев  синюю  бородавку  на  лбу, а  закрылки  за  окном задвигались  на
проворных  штырях. Свет в небе слабел, отчего краски внизу, зеленые, синие и
желтые участки  земли, обретали промежуточные  оттенки,  намекая,  что скоро
сольются в единый глухой  цвет. Когда самолет нырнул вниз еще несколько раз,
- посреди зеленых полей проступили светлые сгустки поселений.
     Потом пиджак Мэлвина Стоуна свалился ему в ноги: машину наклонило вниз,
и  она пошла медленно,  как если  бы  собиралась  остановиться в  воздухе  и
зависнуть  над  землей.  Под крылом  не спеша  оборачивался и уползал  назад
оранжевый холм, а  когда он исчез, я разглядел внизу на сером шоссе одинокий
белый автомобиль с  включенными  фарами. Шоссе было прочерчено через зеленые
поля от белого городка со средневековым замком в середине  до другого  точно
такого же городка с таким же замком.
     Я отметил  про себя, что  вижу длинную  дорогу между  двумя поселениями
людей  и  вижу  еще машину  на  дороге, а в машине  - представил я  -  сидит
небритый  и  уставший  человек. Эта  нехитрая  картина показалась  мне вдруг
удивительной по каким-то не ясным причинам.
     Вскоре одна из них прояснилась: было удивительно, что отсюда, сверху, я
вижу нечто такое, чего не увидел бы внизу,  -  вижу автомобиль  на  дороге и
вижу сразу откуда он уехал и  куда приедет,  и в то же время  не вижу  в том
никакого смысла. Ни в том, что он едет из этого городка, ни в том, что, пока
он  едет, день старится  и вечереет, ни в том, что приедет в этот, ни в том,
что  я  все это отсюда вижу, - и прошлое, и будущее.  И  ни в том даже,  что
никому там, на земле, этого не увидеть, как не видит этого небритый водитель
в  этом  автомобиле,  - не видит уже откуда  уехал, как не видит уже  своего
прошлого,  не видит еще  и куда  в конце  приедет, как  не  видит  он своего
будущего. Просто едет и видит только  то, что можно увидеть,  когда едешь на
длинном сером  шоссе,  застывшем  среди  ячменных  полей  и сосновых  лесов,
которые  тоже видны мне отсюда, сверху, все сразу. Я сознавал удивительность
этой простой правды, но не понимал - что же она значит.




     К  паспортному  контролю  стояла  нестройная  очередь  из  разноцветных
пассажиров, выглядевших  вместе  как смятая  постель. Пристроившись к ней, я
отметил про себя, что это глупое сравнение пришло  мне  в голову по вине  не
столько  пассажиров, сколько самой головы, утомленной бездельем, алкоголем и
бессонницей.  Подумал с  завистью  о слонах, умевших  спать стоя.  Потом - с
мольбой - о горячей чашке итальянского эспрессо. Вышло лучше.
     -- Нет, я не верю своим  глазам! -- услышал  я за собой звонкий женский
голос и звонкий же цокот каблуков. Обернувшись, увидел чистую и юную субботу
посреди  недостиранных  воскресных вечеров и  недовысушенных  понедельников.
Подоспевшая толпа  состояла  из  людей,  которых я  всегда уподоблял пустому
воскресному  вечеру  или  любому  унылому  будничному  дню, и на ее фоне эта
молодая  женщина смотрелась  именно  как ясное  субботнее  утро.  Деталей  я
разглядеть не  успел,  - как не успеваешь  разобраться  в температуре  воды,
которую плеснули в тебя, чтобы разбудить. Отметил только, что она, наверное,
занимается  танцем  и  живет  в  стране,   где  пьют  эспрессо.  --  Нет,  я
действительно не верю глазам! -- воскликнула она еще раз и в отчаянии  стала
гарцевать на месте.
     -- Слушайте! -- сказал ей грубо один из понедельников. --  Не  верите -
не верьте, но не тыркайтесь на месте: пропустите кто верит! -- и пожаловался
мне. -- Что за народ пошел!
     Я в ответ рассмеялся, а Субботе сказал:
     -- Могу сократить для вас очередь на одного человека!
     -- Да? -- обрадовалась она. -- А вы не спешите?
     --  Я проездом. Мой самолет только через 5 часов. И если даже не успею,
-  не беда:  во-первых, лечу  без дела, а во-вторых,  в Россию...  Прилетишь
годом раньше или позже - не важно: измениться ничего не может!  Я сам  родом
оттуда!
     -- Вы оттуда? -- еще раз обрадовалась она.
     -- Но живу в Штатах.
     -- А у меня с собой как раз книга из России!
     Потом назвала  мне  свое имя, но я  его моментально забыл.  Себя  же  я
представил ей под каким-то другим сочетанием звуков, потому что надоел себе,
- и  в новой стране, рядом с новой женщиной, хотел почувствовать себя кем-то
иным.
     -- Почему вы рассмеялись,  когда этот грубый еврей на  меня тявкнул? --
спросила она. -- Ничего же остроумного!
     -- Конечно, нет! -- забеспокоился я. -- Просто вспомнил, знаете, случай
из детства: стоит очередь попрощаться  с покойником, который  был соседом, и
очередь  вдруг застопорилась,  потому что одна из соседок стала бить  себя в
грудь, причитая, что не верит глазам! И поскольку это длилось долго, те, кто
стояли  за ней, потребовали  посторониться  и  пропустить  всех, кто  глазам
верил.
     -- Нет, но я действительно никогда такой очереди на контроле не видела,
-- оправдалась Суббота.
     -- Я вам верю, -- соврал я и продолжил волноваться. -- Поверил, кстати,
и соседке, которая тоже никогда не видела соседа мертвым, да еще в гробу! --
и, подавляя новый приступ  смеха,  добавил.  -- А еврей, который тявкнул, он
мерзок.  Как все евреи: мало юмора и много мерзости! И никакого  почтения  к
прекрасным дамам! За  это презираю их больше, чем за другое! -- заключил я в
расчете,   что   вкупе  с   лестью   антисемитизм   составляет   надежнейший
международный пароль.
     Рассчитал, видимо, верно, - она всполошилась:
     -- Спасибо, но за что вы их презираете еще?
     --  За  многое! -- растерялся  я  и в  поисках  объяснения  обернулся к
грубияну, который, стоя  за мной в частоколе подобных ему будничных дней, на
что-то им жаловался. -- Они постоянно жалуются,  потому  что у них - как это
сказать? - сильный комплекс  будущего, и еще потому, что людей ничего так не
сплачивает, как жалоба.
     -- Слишком много энергии! -- пожаловалась Суббота.
     -- И как  ни парадоксально,  знаете, воля к смерти! То  есть  мазохизм!
Хотя жалоба сплачивает, обыкновенным народом евреи  быть  не желают; из всех
чувств, которые сплачивают, они довольствуются только болью  при обрезании и
общими жалобами. Чаще всего на то, что все желают им смерти. А эту опасность
они внушают себе сами, чтобы жаловаться!
     Испытав наслаждение от клеветы, я добавил:
     -- Кстати,  вся эта хреновая идея насчет еврейского  избранничества,  -
это и есть воля к смерти,  то есть кретинизм! -- и, рассмеявшись, вполголоса
договорил. --  Но этот  грубиян  на  избранничество  рассчитывать не вправе:
выглядит точно, как окружение, в котором - посмотрите! - все отвратительны и
похожи даже  не на  евреев,  а хуже  -  на  понедельник.  И вообще у  евреев
короткие ноги!
     -- Да, правильно,  они все евреи, -- ответила Суббота. --  Мы прилетели
вместе из Тель-Авива.
     -- Вы вернулись из Израиля? -- встрепенулся я.
     --  Живу там, -- кивнула  она. --  А  в Лондон -  на один день: у  меня
примерка. Завтра вечером - уже обратно! Надо только успеть заехать к доктору
Баху!
     -- К доктору Баху? -- сказал я, думая не об этом.
     -- Эдвард Бах. Не слышали? Это парфюмерный магазин  в  Лондоне.  Всякие
запахи для всяких недугов. Я всегда там припасаюсь.
     -- Вы что, еврейка? -- осмелился  я, но сразу же поставил вопрос мягче.
-- Вы, например, не итальянка, нет?
     -- Нет,  еврейка,  -- сказала  она  так  же  невозмутимо,  как  если бы
сказала, что да, итальянка. -- И, кстати,  из России: уехала ребенком, когда
ноги были короткие!
     -- Не может быть! -- опешил я.
     -- И даже говорю по-русски, но хочется  лучше, --  и, вытащила из сумки
книгу. -- Читаю вот поэтому по-русски...
     Я  забрал у  нее книгу  и, стыдясь теперь  своей  антисемитской тирады,
уставился на обложку невидящими глазами:
     -- Да-да, вижу!
     --  Извините,  это   не  то!  --  вскинулась  она.  --  Это  Маркес,  и
по-английски! А читали, кстати?  Про "любовь  во время чумы"?  А  вот и она:
Бродский!  На  ощупь  одинаковая  -  легко перепутать;  но  она,  видите,  с
портретом.
     Я  забрал у нее  Бродского и ознакомился с портретом  наощупь,  а глаза
поднял на ее лицо -  что осмысленно сделал тогда впервые, поскольку до этого
момента разглядывал лишь тело, которое - странно! - казалось мне знакомым.
     -- Что это вы? -- осеклась она.
     -- Я его где-нибудь видел? -- спросил я. -- Ваше лицо?
     -- Если живете в Штатах, то видели. И даже тело!
     Заметив мое замешательство, она рассмеялась:
     -- В  основном, в "Мэйсис",  но и в других  магазинах.  С  меня  делают
манекены. Из  волокнистого стекла:  это  в  моде  - манекены из стекла...  В
модели  не пробилась, а в манекены гожусь. Меня делают и тут: прилетела  как
раз для новой позы! А делают лучше: традиция! "Мадам Тюссо" и вообще!
     --  Да,  -- согласился я,  злясь  на  себя  за свою традицию усложнения
простой  задачи  -  понравиться  незнакомке.  --  Говоря  о традиции,  самая
неистребимая - я говорю о людях - это кретинизм!
     -- Вы опять о евреях?
     -- Нет-нет, о себе, хотя... я еврей и есть.
     -- Знаю: кретинами евреев считают именно евреи!
     -- Сказал, чтобы понравиться. Не знал, что вы тоже.
     -- Поэтому вы мне и понравились. Я, как все, мазохистка!
     Я облегченно рассмеялся:
     -- Тогда расскажу про Израиль - почему не стал там жить. Это было после
того, как приехал в Нью-Йорк. Захотелось человеческого...
     -- Это и есть мазохизм! -- кивнула она.
     -- Да? Одним словом, прилетаю оттуда в Тель-Авив за человеческим. И все
идет хорошо: я даже  записал, что  воздух  там  - не пахнет,  а благословлен
лавандром! И еду первым  делом в Иерусалим к  Стене Плача, ощутить заветное.
Дед мой говорил, что самое заветное приходит в  голову, если ее приставить к
этой стене.
     --  Мой  говорил то же самое, но там  я бываю только  по праздникам - и
слишком много голов! Свою мне бывает не просунуть.
     --  А  я пробился, но  пока  пробился, меня  обобрала орава  торговцев:
пришлось все покупать, было не до них, - Стена Плача!
     --  Да! --  сказала она  по-русски.  -- Вот  у вас  в  руке, то  есть у
Бродского,  хорошо сказано: "Неважно, что  было вокруг, и неважно, о чем там
пурга завывала протяжно".
     -- Да: главное - приложить голову, остальное неважно. Но вокруг - пурга
из  торговцев, от  которых рябило, как он снежинок! Извините за красочность!
Короче  - набил  сумку  скрижалями  и  прочим хламом. А  сейчас  извините за
вульгарность! Короче - высосали из души последнюю купюру! Это я опять говорю
образно...
     -- Очень образно! -- сказала она, но я не разобрался в тоне:
     -- И  вот, когда пробился  к стене  и  приставил  голову,  -  пришла  и
заветная мысль: как же, думаю, доберусь без гроша в Тель-Авив?!
     Она кивнула на кордон из контрольных стоек:
     -- А к этой стене, думаете - пробьемся?
     -- Минут десять! Спешите к скульптору?
     -- Да, это как раз в "Мадам Тюссо".
     -- Если б  у меня было время, -- снова признался я, -- я  бы напросился
посмотреть: меня всегда занимали дубликаты.
     -- Полюбуйтесь тогда этой рекламой!  -- и кивнула  на огромный  щит над
стойками. -- Вот там: резинка "Даблминт"!
     Щит  представлял собой фотомонтаж  из двух одинаковых  полуголых девиц,
дефилировавших  мимо  одинаково глупых  бронзовых самцов на  фоне однозначно
синего  и гладкого  моря,  в  котором каждая капля, надо полагать, повторяла
каждую другую.
     --  Нет, -- ответил я. -- Я имею в виду не такое! Хотя эта реклама учит
другому: все вы, дамы и  господа, одинаково глупы, и потому одинаково друг к
другу относитесь; как к жевательной резинке, - жуете и выплевываете...
     Суббота произнесла вдруг фразу, которую я считал своей:
     -- Мой скульптор говорит так: жизнь  -  это то, про  что можно  сказать
все, что угодно, и все будет правда!
     -- Нет! -- возразил я себе. -- Не все! Посмотрите  на соседний щит! Про
витамин "Е". И прочтите внизу!
     --  "Только "Е" дает мужчине шанс быть им чаще и дольше! Все  остальное
время он - ребенок!" -- и рассмеялась. -- Правильно!
     --  Я  о другом, --  заспешил я. -- Мне казалось, будто мужчиной делает
другой витамин,  "С"! Получается  - всю жизнь глотал не то! -- и театральным
жестом вытащил из кармана пакет с таблетками "С", а цирковым - метнул  его в
урну. Тотчас  же  испытав  неловкость перед  собой за все эти глупые слова и
жесты, я умолк.



     Посчитав,  что  знакомство   пришло  к  концу,  она,  в  свою  очередь,
повернулась  ко  мне спиной.  Мне  осталось лишь  вернуть ей  книги,  однако
прежде,  чем  сделать  это,  я  постарался  забыться  и  раскрыл  Бродского.
Раскрылся на закладке:
     Неважно, что было вокруг, и неважно,
     о чем там пурга завывала протяжно,
     что тесно им было в пастушьей квартире,
     что места другого им не было в мире.
     Кроме этой строфы ногтем отдавлена была последняя:
     Костер полыхал, но полено кончалось;
     все спали. Звезда от других отличалась
     сильней, чем свеченьем, казавшимся лишним,
     способностью дальнего смешивать с ближним!
     Видел  эти  строчки и  раньше, но  только сейчас  они  обрели  какой-то
тревожащий смысл. Забыться не удалось, и, прислушавшись к себе, я обнаружил,
что этот смысл в слова привносит стоящая ко мне спиной женщина, отличавшаяся
от  толпы, как  юная  суббота  от  будней,  -  взбудоражившим  меня  "лишним
свеченьем". И неважно,  что было  или есть вокруг, неважно, что везде в мире
тесно, и нигде в нем ни мне, ни кому-нибудь другому, по существу, нет места.
Все это и другое неважно, поскольку, хотя "полено кончалось",  костер во мне
полыхал,  и  жила  еще  во мне эта  животворная сила -  способность дальнего
смешивать с ближним.
     Я закрыл книгу  и,  подняв  взгляд на  Субботу,  не спеша осмотрел ее с
головы  до  пят:  хотя  на  обнаженную и прозрачную я,  оказывается,  не раз
заглядывался  на  нее в витринах "Мэйсис", ничто в ней мне не  было знакомо.
Это была чужая женщина, которая живет там, где я отказался  жить, потому что
в  ее страну можно  было  все-таки влюбиться; женщина из  другого поколения,
любящая  других  мужчин, такая же  отчужденная от  меня, как  ее дубликаты в
Америке и все  люди  в толпе. Которая спешит,  суетится  и  бьет каблуком по
кафельному настилу, потому что не дождется своего череда, то есть бесследной
развязки простейшего из каждодневно возникающих узлов, повязавших нас сейчас
на мгновения.  Не знал  я  из своего  прошлого  даже  ее  духов.  Но в  этом
неведомом мне аромате - как и во всем ее  столь далеком существе -  я сперва
услышал, а потом или до этого или  одновременно увидел, ощутил, узнал что-то
безошибочно близкое.
     Мгновенное  объяснение мгновенно  же  показалось  ложным;  то  было  не
вожделение:  хоть  я и стоял тогда к ней впритык, ближе, чем к кому-нибудь в
мире,  и хотя мог представить  ее себе нагою  яснее,  чем других, -  никакая
отдельная часть этого тела в воображении не  возникла. И в  то  же  время  я
чувствовал его такую простейшую сущностность для моего тела, которая страшит
невозможностью  раздельного  с  ним   бытия   и  пробуждает  способность   к
ненасыщению, как не насыщаешься ни верхней, ни нижней половиной самого себя.
Меня захлестнула  неведомая  дотоле горькая  обида на  жизнь  за то, что эта
женщина  была  далека  от  меня  и  отчуждена;  не обида даже,  а больнее, -
глубокая  жалоба,  которую  кроме  как смертью  можно  заглушить  только  ее
противоположностью,  - любовью. Да,  повторил  я про  себя чуть ли не вслух,
любовью: она и делает далекое близким...
     И вслед  за этим  во мне развернулось желание отбить у мира  это чуждое
мне  существо, чтобы оно стало тем, чем может стать, - ближним. Отбить его у
мира  в  бесконечном  акте  любветворения,  которое  не  признает  окончания
праздничной ночи и наступления будничного  утра, и в котором ублажение плоти
является   сразу   непресыщающим   и  случайным.  И  которое  потом,   когда
исчерпываешь всю  способность своей плоти к наслаждению и перестаешь ощущать
ее  отдельность,  завершается  не  грустью  из-за  того,  что  все  длящееся
заканчивается, а - примирением с жизнью и тихим праздником присутствия в ней
твоего  ближнего.  Столь необъяснимо  ближнего, что становится понятной  еще
одна причина нашей печали при уходе из жизни, то есть при расставании с этим
человеком.
     Потом, не  отводя  от  Субботы невидящих  глаз, я  вдруг вспомнил,  что
только  недавно читал об  этой печали, - и вздрогнул от  неожиданности:  она
была  у  меня  в  руках, эта самая страница, в этой книге про любовь во  дни
чумы. Стал лихорадочно листать ее сперва с начала, а потом  - в нетерпении -
с  конца; сбившись  с ритма,  перепрыгнул  через  много  листов на страницу,
оказавшуюся загнутой, и быстро, как по ступенькам  на лестнице, стал сбегать
взглядом по строчкам. И  чем - ниже, тем беспокойнее  стучало  в  груди: они
должны быть здесь, эти слова, в этих строчках...
     ...Вот  он  падает  с  лестницы во  дворе  своего дома, этот доктор,  и
начинает умирать;  вот  выбегает на шум и она, жена; вот  они,  эти слова, -
отдавленные ногтем, как и в другой книге о "способности дальнего смешивать с
ближним"...  "Она увидела его уже с закрытыми  для этого  мира глазами,  уже
неживым,  но из  последних  сил увернувшимся  на  миг от  завершающего удара
смерти, на один миг,  позволивший ему  дождаться  появления жены. И он узнал
ее,  несмотря  на  шум  внутри себя;  увидел над собой  чуть приоткрывшимися
глазами, сквозь слезы горькой печали из-за того,  что уходил от нее, глазами
более чистыми, грустными и благодарными, чем  когда-либо раньше. И, собрав в
себе последнее дыхание, он отдал его ей со словами: "Только Бог знает, как я
любил тебя!""
     Как и в первый раз при прочтении этих слов, я ощутил удушье и подумал о
своей жене... Понимание своей судьбы со всеми ее превратностями не только не
ограждает нас от того,  чтобы она  продолжалась, как ей предначертано, но не
уменьшает и связанных с нею страданий.



     Преодолев стеснение по поводу своего возраста, чиновница в  контрольной
будке вернула на нос очки и принялась рассматривать мои документы. Сам же  я
посматривал на Субботу,  стоявшую у  соседней  стойки и  объяснявшую  что-то
пожилому  чиновнику, который  тоже  стеснялся  возраста. Миновав будки,  уже
спешили в зал Займ, Джессика, Стоун и Гутман. Все они говорили  одновременно
и взволнованно, а все другие пассажиры оглядывались на Джессику.
     -- О,  так  вы  летели  вместе  с  Фондой? --  осведомилась  чиновница,
возвращая мне билет.
     -- Конечно! -- подтвердил я. -- И скоро улетим в Москву!
     --  Скоро не получится, -- возразила она.  -- Москва не принимает, -- и
вернула теперь и паспорт.
     -- Дождь? -- ухмыльнулся я.
     -- Путч, -- ответила она.
     -- Что такое "путч"? -- не поверил я.
     -- Переворот, -- и пригласила следующего транзитника.
     --  Нет,  постойте! -- вскинулся  я. -- Так же нельзя: "переворот"  - и
все! Кто перевернул, кого?!
     --  Точно  не  знаю, -- объяснила она. -- Пройдите  в  зал,  у нас есть
телевизоры, радио и даже газеты!
     -- И еще англичанки! -- поспешил я в зал.
     У входа меня дожидалась Суббота, но  я был настолько возбужден, что  не
удивился. А может  быть,  не  удивился именно  потому, что считал ее  уже не
странницей, а ближней.
     -- Очень сдержанная  дама, очень! -- громко  объявил я  ей и,  взяв  за
руку, увлек за собой.
     -- Вы сами замолчали! Не стану же навязываться!
     -- Я не про вас! -- ответил я. -- Про чиновницу!  Очень сдержанная! Все
англичанки  такие, даже  куклы!  Вы  видели  английские куклы? Анатомическое
уродство! Они тут  все еще стесняются правды! И не  договаривают до конца! У
каждой  женщины  есть что? Бюста  может не быть,  но у всех есть  щель между
ногами, правильно? А у английских кукол между ногами сплошная пластмасса!
     Суббота вскинула на меня испуганные глаза:
     -- Что с вами? Куклы - фантазия, а не пособие по анатомии!
     Меня рвануло спросить о ее дубликатах, но - опомнился:
     -- Я взволнован: она сказала - в Москве переворот!
     --  Правильно. Знаю. Я даже подумала, что вы летите на путч. Хотя когда
вы вылетали, его, наверное, еще не было...
     -- Лечу на  путч?! -- воскликнул  я. -- Во-первых,  никого  на  путч не
пускают, а во-вторых... -- и тут я, наконец, задумался.
     Пауза оказалась долгой, и прервал ее не я:
     -- Я знаю - о чем вы думаете. Вы  думаете, что  теперь  - пока в России
идет путч - у вас есть время поехать со мной.
     Я вздрогнул, поскольку думал именно об этом:
     -- Правильно!  Но,  с  другой стороны, я думаю еще,  что умный  человек
этого не сделал бы. Каждому,  говорят,  судьба уготовляет главную женщину, и
ее надо потерять!
     Суббота придала лицу строгое выражение:
     -- Прежде  всего  -  верните  мои книги, я дожидалась вас  из-за них! А
во-вторых,  вот  вы сказали  про "с другой стороны".  Но есть ведь  еще одна
сторона медали, третья...
     -- Так говорят про юмор, -- вставил я. -- Третья сторона...
     --  Я  говорю о серьезном, --  перебила теперь  она. -- Вот вам  третья
сторона: все мы хотим быть самими собой...
     -- Правильно,  -- снова  перебил я, --  но мы хотим  быть  собой только
когда не хотим быть еще кем-нибудь.
     --  Не мешайте! --  взмолилась  она. --  Все мы  хотим быть  собой,  но
добиться этого можно только  за счет  отрицания  того,  что впихнули  в  нас
другие. А сами мы, какие есть, -  это я где-то прочла, -  сами мы состоим из
одного мгновения, когда раз и навсегда понимаем  кто и что мы есть... Звучит
глупо, но я ждала вас не ради этих книг.
     Услышав  это, я  обомлел, ибо считал своими  и  эти  слова.  Опомнился,
почувствовав, что кто-то схватил меня за руку.
     -- А я вас везде ищу! --  крикнула мне  Джессика. -- Это  же ужас! -- и
стала  тянуть меня в сторону телевизора, под которым скучились головы Займа,
Стоуна и Гутмана, и к которому спешили уже и Гена Краснер,  и  Алла Розина с
делегатами, и Герд фон Деминг.
     -- Подождите! -- бросил я Джессике. -- Никакого ужаса  нет! Подумаешь -
переворот! Может, это как раз хорошо...
     -- Хорошо?! -- возмутилась Джессика. -- Вы что - враг?!
     --  Нет,  Джейн, я  друг!  Познакомьтесь:  тоже  друг!  -- и кивнул  на
Субботу, не успевшую еще опомниться от появления "звезды".
     -- Извините! --  бросила ей Джессика.  -- Я вам его  верну!  -- и снова
потянула меня к телевизору. -- Сейчас я его верну!
     -- Да нет, госпожа Фонда, не надо, что вы! -- выдавила Суббота. -- Если
он вам нужен...  Что  вы!  Мы  в общем-то едва знакомы... Разговорились пока
стояли...  Он пропустил меня  вперед... А я  забрала у  него  книги... --  и
бросила на меня взгляд, который выдал одновременно  неискренность сказанного
и   искренность  чего-то  другого,  не   сказанного,  -   взгляд,  сразу  же
становящийся незабываемым,  как незабываемым становится и  само  это простое
мгновение.
     Джессика доставила меня к Займу, громко восклицавшему:
     -- Прекрасная речь! Настоящий лидер! Великолепно сказал!
     -- Что сказал? -- спросил я.
     -- Ну, сказал, что, как говорят, no pasaran, не пройдет!
     -- Что не пройдет?
     -- Путч, говорит, не пройдет! Ни за что!
     -- А что он мог сказать еще? -- вставил я.  -- Ничего! Ну, не мог же он
сказать, что пройдет!
     -- Да, но сказал, как настоящий лидер!
     -- То есть сказал, наверное, трижды? -- ухмыльнулся я.
     -- Что вы имеете в виду? -- обиделся Займ за Ельцина.
     --  Настоящие  лидеры  говорят  все трижды, -- рассмеялся я. --  Сперва
говорят, что скажут  no pasaran, потом говорят  no pasaran, а в заключение -
что уже сказали no pasaran!
     --  А  он,  действительно, сказал это  трижды!  -- ахнула  Джессика. --
Значит, и вправду не пройдет!
     -- Не пройдет, Джейн, не пройдет! -- успокоил ее Займ. -- И я лично еду
сейчас  в Би-Би-Си: попрошу у  них в  Русской  службе  микрофон и скажу - не
пройдет!
     -- Конечно,  не  пройдет!  -- подтвердил Мэлвин Стоун. --  Потому,  что
никогда не пройдет!
     -- Ни  шанса! --  крякнул  Гутман. --  Мировая общественность и вообще!
Евреи, в конце концов!
     Герд  фон  Деминг,  как  и  положено  ему,  молчал, а  черные  делегаты
наперебой спрашивали  у Аллы Розиной ее мнение, которого у нее не оказалось:
кивнула мне головой - видимо,  узнала - и посоветовала  делегатам адресовать
вопрос мне. Польщенный ее вниманием, я ответил искренне:
     -- Одно из двух: или пройдет или не пройдет!
     Делегаты  рассмеялись: им  тоже было плевать, а я  стал  искать глазами
Субботу. Ее нигде не было, и сердце у меня сорвалось вниз.
     -- Слушай! -- шагнул ко мне Гена Краснер. -- Ты прав  - или пройдет или
нет, но я думаю вот  о чем: может, не надо  уже  туда лететь в любом случае?
Опасно же все-таки!
     -- Прав и ты, Гена! -- ответил я и рванулся прочь. -- Не надо!




     Забыть  о Москве  я решил  так  же  легко,  как и быстро, -  пока  Гена
произносил свою фразу.  Так же быстро и легко  ответил бы  ему и  на  вопрос
"почему?" А  потому,  Гена,  сказал  бы  я, что  да, правильно:  кем бы  ты,
человек, ни был, как бы  долго ни жил и где бы  ни  кружил,  вся  твоя жизнь
сводится к тому мгновению, когда вдруг раз и навсегда понимаешь кто ты есть.
Мне кажется, что когда, оглянувшись вокруг,  я нигде  не  увидел Субботы,  -
тогда я и понял чего же все-таки от моей жизни мне надо. Я говорю тебе не  о
любви: кто? - никто  не знает  что  это  такое, хотя рассказывают, будто она
уводит любую боль и решает все вопросы существования. Я говорю, конечно,  не
об этом: нельзя говорить о том, чего не знаешь; а я не знаю, потому что, как
и у  тебя,  Гена, как  у всех на свете людей, у меня в душе много  боли, а в
голове - много пыток!
     Я  говорю про другое: пусть  с  болью  и  пусть с  пытками, жизнь можно
проживать до конца только если она кажется  естественной. Пока мы  живем - в
нашу  жизнь приходят, а потом из нее  исчезают много людей,  много догадок и
переживаний. И мы забываем их. Забываешь - это когда существование без того,
кого или что забываешь, становится естественным. Но иногда - у кого часто, у
кого редко - случается такое, чего уже никогда  не забудешь и без чего  - ты
это знаешь наперед  - жизнь  уже не будет естественной, без чего невозможно,
как невозможно непомышление о себе.
     И потом - каждому свое, Гена! Вот тебе - твоя книга про перевоплощение,
про то, что один человек становится вдруг другим, как сам ты стал из акушера
философом, хотя мне,  по правде, не понятно  - как это мысли из моей тетради
ты вдруг посчитал своими. И даже, извини, мою жизнь. Или этот олух Займ: он,
видишь ли,  не может  без того, чтобы не объявить по Би-Би-Си,  что путч  не
пройдет. Каждому  свое,  - и без  этой исчезнувшей женщины, которую я назвал
Субботой,   жизнь,   быть   может,  мне   больше   не  будет  представляться
естественной, поскольку, как мне кажется, я  ее не забуду. И если  даже это,
как ты, наверное, думаешь, мне только кажется, - где граница между "кажется"
и "есть"? Подумай  и ответь, ты ведь уже не акушер, а мыслитель; и  если это
так, если это тебе не кажется, то ты ответишь мне: нету границы между "есть"
и "кажется"!  Одним  словом, мне ее надо  найти и отвоевать у мира для того,
чтобы  сделать ближней, ибо нет  праздника  веселее и правдивей,  чем делать
дальнего ближним!
     ...По-видимому, я  не просто думал,  но и бубнил вполголоса, потому что
таксист  спрашивал  не к  нему ли я  обращаюсь. Нет, к  доктору  Краснеру. И
каждый раз он  заверял меня,  что слышал  о нем: работает там, куда я еду, в
"Мадам Тюссо".
     В Лондоне, конечно, шел дождь, но не английский,  который берет октавой
ниже,  чем  в  остальном мире, и  идет  только  для  того,  чтобы  испортить
настроение и навести на  мысль,  что жизнь справедливее  всего  сравнивать с
мокрой салфеткой. Был не английский дождь, а зрячий, и все вокруг выглядело,
как предупреждение.  Даже небо казалось настолько твердым, что не верилось в
мое недавнее пребывание и передвижение в нем...
     В  "Мадам Тюссо"  Субботы  не было.  Был  зато,  как утверждал таксист,
доктор  Краснер,  начальник  по  реставрации,  похожий  не  на  Гену,  а  на
угандского людоеда Иди Амина, - только не черный, а белый. И, кстати, именно
этого  африканца и  реставрировал, а на полке над его столом лежала покрытая
пылью  дурная копия  сталинской головы:  пропорции лица  были правильные, но
выражение -  неожиданное. Настоящий Сталин, каким я помнил его по  мавзолею,
выглядел уставшим кавказским старцем, прикрывшим  веки  либо для того, чтобы
предаться  воспоминаниям  о  детстве,  либо же  оттого, что  уже  достаточно
умудрен, а  потому  ничего  видеть  не желает. А  здесь он  разглядывал меня
такими  глазами, словно узнал соотечественника и размышлял над тем стоит  ли
ему сейчас прожить мою жизнь.
     Отряхнувшись  от его взгляда, я спросил  доктора Краснера о  Субботе из
государства Израиль. Он ответил сперва,  будто никто не хочет жить вечно, но
все хотят - заново, а потом сообщил, что такой женщины не знает:  стеклянные
манекены делают не здесь, а в одной из трех  других мастерских "Мадам Тюссо"
в разных концах Лондона.  В третьей, в Ислинге,  которая из-за позднего часа
оказалась  закрытой,  привратник,  похожий на  ботаника, объявил  мне, что в
течение  дня  было  много разных женщин,  а  скульптор уехал  довольный, ибо
закончил  примерки  и  поехал  не домой, а  в  Австралию.  Сказал  еще,  что
воскрешение плоти -  затея не стоящая, если при этом не произвести серьезную
реконструкцию организма...
     Потом  в  расчете  на  авось  я  стал   разыскивать  Субботу  в  ночных
артистических барах,  и,  хотя  был уверен,  что  не  найду ее  ни  там,  ни
где-нибудь еще - от бара к бару, вместе  с хмелью в голове, крепчали в груди
отчаянье  ненахождения  и  душное  чувство  символической  значимости  этого
обстоятельства.  Во  втором часу раздобыл  адрес  ночного ресторанчика,  где
вроде бы собираются лондонские манекенщицы.
     Нашел  там  только  одну, -  с  волосами  цвета  синей  незабудки  и  с
незабудкой в волосах, выкрашенной охрой для начинающих блондинок. В ответ на
вопрос о  стеклянной израильтянке она  предложила много пропахших миндалевым
ликером слов, из которых стало ясно, что старый стиль, в котором работает ее
русский  скульптор,  предпочтительней: ступни -  для устойчивости  - следует
изготовлять из  железа,  руки и ноги из тяжелой ткани, бедра  и туловище  из
папье-маше,  а  бюст и голову  из воска. Хотя тяжеловато, но зато  солидно и
надежно,  как у  "Мадам Тюссо". Что же  касается стекла, она указала на свое
ожерелье из стеклянных шариков, в каждом из  которых горел настоящий огонек,
- факт,  ставший очевидным только после  того, как ее  спутник,  оказавшийся
русским скульптором,  погасил  в комнате свет. Когда освещение  вернулось  в
зал,  скульптор заставил меня  выпить миндалевый  ликер, сообщил,  что хочет
быстро  разбогатеть,  даже  если придется честно потрудиться, и  посоветовал
заглянуть в ночной бар для ближневосточных гостей британской столицы.
     Субботы там не было; были арабы и арабки, причем, эти - в белых, а те -
в черных куфиях.  Мужчины щеголяли складными телефонами бирюзового цвета, на
которых время от времени выщелкивали номера, но -  никуда  не дозванивались.
Отчаявшись, я пристроился к  пожилой супружеской паре из Арабских Эмиратов и
в надежде на скандал предложил им выпить водку за добропорядочность малых и,
стало  быть, слабых стран.  К моему  удивлению,  выпили  оба,  хотя  супруга
разбавила водку апельсиновым  соком,  после  чего  ей  стало жарко,  и  -  к
несчастью  -  она сбросила  с лица  черный наносник, в  результате  чего мне
открылся  вид на ее большой скосившийся нос с густым пучком волос из ноздрей
и начисто выщипанные брови.
     Зато  араб  теперь  уже  стал  заказывать  водку  сам,  требуя  у  меня
поддерживать  один и тот же  тост  за то, чтобы  Аллах никогда не согласился
претворять в явь человеческие  сны.  Еще он  время  от времени жаловался  на
территориальную   отдаленность  того  же  Аллаха  от  Арабских   Эмиратов  и
территориальную же  близость  к Эмиратам  маленького,  но  отнюдь,  увы,  не
слабого  и не добропорядочного еврейского  государства. Потом сказал, что  я
ему нравлюсь,  а поэтому,  хотя  правду  всегда  говорят  с целью, он  будет
сообщать  ее  мне бесцельно.  И  пока  его расхрабрившаяся от водки  супруга
заигрывала с гладко отполированным  апельсином, перебрасывая его из ладони в
ладонь   и   производя   тем   самым   плещущие   звуки,   он   вне   всякой
последовательности сообщил мне шесть истин.
     Во-первых,  80%   телесного  тепла   уходит  через  голову;  во-вторых,
выслушивать  грустные истории  лучше  всего когда тебе  грустить не  о  чем;
в-третьих,  мир  и  алчность  несовместимы; в-четвертых,  любой  закон  есть
недоверие к  человеку; в-пятых, убегая от страха, мы лишь увеличиваем его; и
в шестых, мужчина боится женской  красоты и поэтому старается всегда унизить
красивую женщину, но женщины столь же развратны, сколь мужчины.
     Я перебил его и справился о мнении супруги, но супруга, как выяснилось,
по-английски  не  понимала,  а супруг не пожелал переводить  ей  вопроса,  в
результате  чего она, не подозревая, что  я жду ответа, продолжала  играть с
апельсином. В основном же я занимался тем, что пил водку, смотрел в потолок,
похожий на  опрокинутый торт, и пьянел на неотвязном помышлении о Субботе. И
все это время пока мы сидели в баре, там играла  арабская музыка, нацеженная
нежностью и печалью, но неожиданно для меня оказавшаяся военной.
     На  улицу мы  вышли последними, перед самым рассветом. В парке напротив
кричала птица, ошалевшая от ночного безделья, а  кусты неизвестного растения
были усеяны то  ли светляками, то ли  шариками красной  эмали.  Зато в небе,
по-прежнему лишенном прозрачности, не было ни единой звезды, - словно кто-то
скрыл их  от  глаз  черной  арабской шалью  или  повыдергивал щипчиками  для
бровей.



     Простившись с супругами,  я объявил им,  что мне идти в противоположном
направлении, и свернул на ближайшую улицу. И тут я Субботу и увидел.
     Издали показалось, что  она  на меня и смотрела, но вблизи взгляд у нее
оказался сквозной,  -  очищенный, как вода  в перекрытом бассейне. Такою  же
немой  и  обращенной  в никуда была и поза, - единственная  композиция  рук,
туловища  и  ног, которая лишает тело  выражения.  Трусы  - тоже прозрачные,
фирмы  "Кукай", и между ног у нее не было щели. Вернув взгляд к ее глазам, я
вдруг  осмыслил смущение,  возникшее у  меня, когда я  впервые  заглянул ей,
живой, в лицо. Глаза эти, прозрачные  и тогда, напомнили мне, как выяснилось
сейчас,  влагу израильского озера  Кинерет. Такое  же ощущение: спокойствие,
схоронившее в себе непугающую тайну и тихую музыку...
     У вод  Кинерет  я просидел как-то всю ночь  в неизбывном удивлении, что
эта неподвижная влага хранит в  себе тайну о многих людях, которые не хотели
жить и утонули, и  о том единственном из них, о назаретском раввине, который
прошелся по воде легко, как - по  жизни глупцы, но, в  конце концов,  избрал
смерть, попросив  на кресте  глоток влаги. И еще  у вод Кинерет  я вспоминал
песню про эти воды...
     Только  сейчас,  разглядывая стеклянные  глаза за  стеклянной  витриной
"Кукай", я осмыслил  свое  недавнее  смущение.  Тогда  было озеро Кинерет, а
теперь и здесь -  не чистота, а  очищенность. Потом присмотрелся к выражению
ее лица, открывшего мне  усмешку, которая знаменует неспособность  любить, -
символ свободы  от страстей, то есть символ  глупости, грустной человеческой
черты.
     Прервал  меня все тот  же нелондонский дождь. Одно из двух, заключил я,
отрываясь от витрины:  либо все  на  свете  состоит из ничего,  то есть либо
истинная  природа каждой вещи есть  ее отсутствие, ее сделанность  из ничто,
либо же улетевший в Австралию скульптор, наоборот, слишком бездарен. В любом
случае, думал я, вышагивая по пустынной улице впритык к зданиям, смотреть на
ее копии я больше не буду, ибо даже этот первый взгляд на стеклянную Субботу
столкнул меня  в  воды  забывания ее. Почувствовал,  что эта застывшая,  как
стекло,  вода забывания  может заполнить  все промежутки в моей  памяти, - и
тогда Суббота исчезнет навсегда, как исчезает бесцветное стекло - если долго
сквозь него смотреть...
     Когда уже светало, я  оказался в Ковент-Гардене. Несмотря  на  дождь  и
ранний час, какой-то трезвый старик - прямо у  низкой  арки  напротив здания
театра - пристраивал в кресле  под  тентом  резинового британского премьера,
который,  как  мне  вспомнилось, будет  чревовещать  и  зазывать  прохожих в
галерею надувных героев, располагавшуюся во дворе за аркой.  В прошлый раз в
кресле сидел не  британский  премьер,  а Рэйган, голосивший  на всю площадь,
будто  рассудок  способен  понять  жизнь  и ссылавшийся  в доказательство на
Августина: не старайся понять  того, во  что веришь, но обязательно старайся
верить во все, что  якобы  понимаешь. Как  всегда, переврал изречение,  хотя
список  надувных персонажей в галерее зачитал  правильно,  по алфавиту...  Я
спросил  у трезвого  старика  -  о  чем будет чревовещать  сегодня  премьер.
Оказалось - о том  же, что  сказали Займ, Гутман и Стоун: московский путч не
пройдет!
     Удалившись  от арки, набрел на другого  старика, пьяного.  Скрывался от
дождя  в  роскошном  седле  гривастого  арабского  скакуна  под  карусельным
навесом.  Время  от  времени  оглядывался,  поправлял  узелок  галстука  под
небритым  кадыком и отпивал из штофа итальянское  вино. Оказался шотландцем,
страдавшим  из-за   старой  любви  и  неостановимой  англиканизации   родной
культуры. Я тоже решил забраться  в  седло,  но выбрал  shire из королевской
охраны. С желтого  козырька вкруг скучавших  лошадей бежала  вода,  а  хмель
кружилась в моей голове медленно, как уставшая карусель.
     Отметив в уме, что я пьян, подумал, что  будь вдобавок и скульптором, я
бы рассадил по  лошадкам  дубликаты известных  персонажей в раннем  детстве:
маленький  мальчик Сократ,  например,  маленький  Сталин,  маленький  Иисус,
ребенок  Гитлер,  Августин,  Бог  Саваоф  в  нежном  возрасте,  Паваротти...
Рассадил бы по  коням и закружил бы карусель пока медленно, - как для детей,
-  а потом быстрее, чтобы  скоро все они слились  в  неразличимое  мелькание
красок. Можно даже заработать  деньги: крутить  их на площади от вторника до
воскресенья, а в понедельник  ссаживать детишек и  вместо  них подсаживать в
седла восковые копии людей из  моей жизни,  -  Хаима Исраелова  с зурной  из
Чечни, Полину  Смирницкую с цыплятами  из  Вильнюса,  Габриелу, деда  Меира,
Мордехая Джанашвили с Лией Зизовой, Гену Краснера с семьей, черную  Ванду из
"Голоса  Америки",  златовласую  Аллу  Розину из  Тбилиси,  Мэлвина  Стоуна,
Соломона Бомбу, Пию  Армстронг с  мужем Чаком,  но без его  японского друга,
капитана Бертинелли, мою дочь Яну, и Зину, естественно, жену, расстрелянного
в   Вашингтоне   сумасшедшего   бруклинца,   Залмана   Ботерашвили,   Нателу
Элигулову... Одним  словом,  всех кроме Джессики Флеминг, -  чтобы  никто не
подумал, будто  это Фонда; кроме Исабелы-Руфь, - во-первых, потому что видел
только ее лицо,  а  во-вторых,  чтобы  никто  не  решил, будто  на  карусели
катаются  две Нателы; и кроме Субботы,  - чтобы ни я,  ни кто-либо другой не
посчитал, будто это - манекен из витрины "Кукай". И тоже закрутил бы лошадей
и стал бы подхлестывать их, пока не зарябит в глазах...
     Кружение  хмели в голове  остановил голос, выкрикнувший  мое  имя.  Под
соседней  лошадью, задрав вверх поседевшую бороду, стоял человек, которого я
знал, - Саша Цукерторт.
     -- Саша Цукерторт! -- вскрикнул я и спрыгнул с коня.
     Пожав мне  руку, он сообщил,  что, хотя  он по-прежнему Саша, но уже не
Цукерторт. Я - Воронин, объяснил Цукерторт.
     -- Живешь чужой жизнью? -- догадался я.
     --  Нет,  -- качнул  он поседевшей бородой, -- к сожалению, пока своей,
хотя все друг друга заслуживают.
     Потом  рассказал,  что служит в здании через дорогу, в  русской  службе
Би-Би-Си, и на всякий случай называет себя слушателю Ворониным. Потом, как я
того и боялся, разговорился о путче: вот возвращаюсь с ночной смены, и в эту
ночную  смену  познакомился с  вашингтонским профессором  по  фамилии  Займ,
который, несмотря на позднее время, доказывал, что путч не пройдет;  дело не
в путче и даже не в Займе, заверил меня Цукерторт, а в том, что идет  борьба
между двумя  силами: одна  считает, будто посредством манипуляции социальных
институтов можно  создать  нового человека, а  другая, -  будто, несмотря на
важные  дефекты, люди  функционируют  рентабельно  только если предоставлены
себе.
     Важными  дефектами  я  считал  два:  неспособность  жить  не  старея  и
неспособность изящно размышлять.  Саша  был лишен  обоих. Хмель в голове  не
позволяла  мне  вспомнить  дату  нашей  последней  встречи, хотя вспомнилось
другое:  морщин у него, несмотря на седину, тогда было  столько же,  сколько
сейчас,  -  ни одной, а размышлял  он и сейчас только на  пикантные  темы  и
вслух. Когда я  подступил  к  нему ближе  в  надежде  разглядеть сквозь  его
собственные линзы хотя бы одну  робкую морщинку,  он  стал  говорить громче,
посчитав, что вместе с  морщинами я нажил за годы и глухоту. После заявления
о  путче объявил, что  готов высказать мнение в связи с еще одним лондонским
скандалом,  -  решением  Королевского  Управления по  вопросам  человеческой
фертилизации о  рассекречивании  имен  спермодоноров:  это недопустимо,  ибо
большинство  главных  доноров,  студентов,  несмотря  на  нехватку денег  на
учебники, стесняются навещать спермобанки  и мастурбировать в  пробирку даже
инкогнито. Новое решение загубит дело, тем более, что, согласно этому новому
решению,  расходы спермобанков на  донацию  не  должны  превышать 15  фунтов
стерлингов:  даже самый расточительный  донор  не может рассчитывать больше,
чем на  10  донаций,  чтобы  не допускать  однообразия  человеческих  типов.
Клиентки спермобанка вправе знать о доноре многое:  расовую  принадлежность,
возраст, хобби, - только не имя и не  адрес,  возмутился  Саша. Можно - даже
пол!
     Опомнившись,   я  поступил  аналогично:   сперва   возмутился  мизерным
гонораром  за   донацию,  а  потом  рассмеялся  и  добавил,  что  это  можно
компенсировать   предоставлением   донору   миловидной   ассистентки.   Саша
призадумался и  подвел теме  черту:  рассекречивать  имена  глупо, ибо какая
разница - Джонсон или Робинсон? В этом случае никакой, сказал я ему, но если
бы  донором был ты,  - какую  назвал  бы фамилию  - Воронин или,  на  всякий
случай, Цукерторт?
     Догадавшись, что  я  пьян, Саша сказал, будто я  неправ, ибо хмель есть
состояние, которым надо наслаждаться на трезвую голову.
     -- Я не пьян, -- обиделся я. -- Я болен.
     -- С утра?! -- не поверил он. -- Как болезнь называется?
     --  Латинского имени  нет, -- рассмеялся  я. --  Нет  и русского.  Есть
только плохое слово для одного из симптомов, -- "любовь"!
     Саша  смеяться  не  думал: вытащил из пиджака  клетчатый носовой платок
размером в  шахматную  доску  и  стал  просушивать им  поседевшую  шевелюру.
Высушив потом и бороду, перевооружил глаза новой парой очков и сказал:
     -- Любовь вещь опасная... Очень! А что жена?
     -- Я ее,  конечно,  люблю, но... Как-то  по-дурацки завелось, что  если
любишь  одну,  то...  Жена  женой...  --  постеснялся  я  и  поддержал  себя
каламбуром, которые  Саша любил сочинять. -- "Прошу учесть, что даже Ной,  и
тот был не всегда с женой; жена женой, но я ж иной!"
     --  Она в  Лондоне?  Не  она, а  та?  Я  ее знаю? Глупый  вопрос! Мы не
виделись 17 лет.
     -- Не глупый, -- ответил я. -- Ты ее видел.
     -- Глупый: дело не в ней, а в нас.
     -- В нас с тобой? -- испугался и я.
     -- Ну,  в  целом: в тебе, во  мне, в  этом шотландце. Он,  кстати, тоже
страдает каждое  утро!  --  и махнул ему  рукой. --  Привет, Сэм! Когда  же,
наконец, стреляешься, сегодня?
     -- Наверное, -- весело согласился Сэм.
     --  Бывший  генерал!  --  объяснил   Саша.   --   Прекрасная  коллекция
пистолетов! Я ведь тоже думал застрелиться, просил у него пистолет, но он не
дал, а потом я нашел спасение... А может, и нет...
     -- А он  не дал,  да?  -- возмутился  я. -- Это тебе не Грузия, где для
хорошего человека никому ничего не жалко!
     -- Нет, не дал... Послушай лучше  про спасение: все  дело в тебе самом,
понимаешь?  Ведь что это за  болезнь,  любовь? Она  поражает  тебя так легко
только потому, что ты угнетаешь собственное тело!
     -- Угнетаю? -- не поверил я.
     -- Все мы. И угнетаем его нашим сознанием: разучились слушать свое тело
и уже  не понимаем  его языка. В детстве  мы мыслим телом, но потом забываем
его  голос и вспоминаем только когда, опьяненные чужой плотью, срываем маску
нашего сознания и...
     -- Я не понял, -- перебил я его.
     Саша вздохнул и еще раз сменил очки:
     -- Не перебивай! О чем я говорил? И не напоминай, - сам вспомню! Да! Мы
срываем с себя  эту  маску, бросаемся на  женщину  и  вместо  слез  отчаянья
изливаем сперматозоиды. Но это не  жизнь; это, извини, обморок, - ложный вид
самоубийства, который  оставляет нам силы только для нового испытания муками
нашего  сознания.  Мы пускаемся  в гонку  за  половыми  успехами, но  утрата
собственной плоти, извини, никак не компенсируется обладанием чужой!
     -- Не извиняйся, -- предложил я, -- тем более, что не понимаю.
     -- Что же, ебена мать, - извини, - здесь не понятно?!
     -- Ну, не понятно - имеешь ли в виду онанизм, и не понятно еще - почему
эта мысль удерживает от самоубийства?
     Хотя  дождь  по-прежнему  лил,  как из ведра, Саша высунул руку  из-под
навеса  и  проверил  воду на  мокрость.  Потом  отер  руку  мокрым  платком,
вгляделся в горизонт и печально проговорил:
     --  Из этой мысли  следует, что  самоубийство  - не только  уничтожение
плоти сознанием, а и наоборот, месть плоти сознанию. Самоубийца мстит судьбе
за то, что его плоть умерла... Самоубийством ничего не добиваешься!
     И  попрощавшись  кивком  головы скорее  с  собой,  чем  со  мной,  Саша
Цукерторт проглотил навернувшиеся в горле слезы, выступил  из-под карусели и
ушел  по лужам  в  дождь,  не позволив мне сказать, что самоубийством ничего
кроме самоубийства добиться невозможно,  а если добился его,  ничего другого
добиваться не приходится...



     Проводив его взглядом до дальней кромки горизонта, я вернулся на коня и
напомнил себе, что завтрашние легенды рассыпаны в сегодняшних деталях. Любая
мелочь таит  в себе все сущее  - от самой себя до грандиозного. И  наоборот:
кольцо  всего  существования может  вдруг  сузиться  до  мельчайшего  звена.
Впрочем, это - не "наоборот", а "то же самое". Каждая вещь - истина,  потому
что о  ней можно сказать любые слова, - и наоборот: "Вот синие травы. Слепая
звезда. Слова не лукавят.  Вещи - да!" Тоже правильно, потому что это - одно
и то же. Кто сказал? Протрезвею и вспомню.
     И я,  может  быть,  начал трезветь,  вглядываясь в  рассыпанные  вокруг
детали, проступавшие в  утреннем свете, как  проступили бы они в проявителе,
как проступили  на заре  только  вчера по ту сторону  океана, в нью-йоркском
порту,  под  окном еще не  взлетевшего  самолета.  Такая же  пустая  коробка
Мальборо  на   мостовой  проступила  из  глухого  серого   света  и  сейчас:
единственная разница, -  там ее  гонял  ветер по  бетонной  площадке,  а тут
топтал  на  месте  дождь. Как проступает в  памяти  день из прожитой  жизни,
проступил еще в свете  бездомный бродяга, свернувшийся калачом  на ступеньке
крыльца  желтого   магазинчика,   на  который,  как  перстом,  указывал  мне
выброшенным вперед копытом  мой конь.  Вот бродяга  зашевелился и проснулся:
теперь  в расширявшемся свете начинает проступать все  и для него. А потом -
как  еще один день из жизни - проступил из тьмы еще один бездомный, - совсем
юный, с высоким оранжевым гребешком волос, застывших в изящной позе "Милости
просим всех удалиться на хуй!" И еще один  бродяга - ступенькой  выше: тоже,
как еще один день из прошлого, неизвестно какой, безо всякого порядка.
     Кстати: "Все  под небом взаиморанимо. Все  на свете взаимосменимо.  Как
копыта коней. Как черед  наших дней. Как  две  палочки  в знаке  "равнимо"."
Откуда слова? Не из книги ли, которая у Субботы? Суббота. Тоже, должно быть,
"сменимо"...  "Я  вспомню раз  еще тебя,  чтобы забыть  в томленьи. Так вера
сложена из тысячи  сомнений." Вспомнил: все это написала Яна, дочь.  Но дочь
написала это о прошлом...  А не прошлое ли уже и Суббота? Потом проступила в
свете  и вывеска над  крыльцом  желтого  магазинчика:  "Парфюмерный  магазин
доктора Эдварда  Баха". Эдвард  Бах? Откуда знаю?  Вспомнил! Его  собиралась
навестить  Суббота:  "Всякие  запахи  для   всяких  недугов.  Я  всегда  там
припасаюсь."
     -- Сэм! -- окликнул я шотландца. -- Когда Бах открывается?
     -- А сидишь из-за Баха?  -- огорчился Сэм,  выглядевший, как человек, в
котором  жизни  осталось  меньше  суток.  --   Я  думал  -  ты  тоже  хочешь
застрелиться, а ты, оказывается, стараешься  жить вечно... Иди, иди,  - хотя
не получится. А Бах уже открыт.
     ...Доктор Эдвард  Бах  оказался  в  данном  случае  безликой  женщиной,
похожей  не  только  на англичанку,  но  и на аптекаршу. Я  представился  ей
фотографом, и она сказала, что да,  знает  манекенщицу  из Израиля, которую,
как  и любого другого человека,  любой  вправе сравнивать  даже с  субботой.
Имени не помнит, а в последний раз видела давно. Потом ощупала меня взглядом
и  объявила, будто сам я  похож то ли на иностранца, то  ли на больного,  то
есть  на  человека,  не  способного  перестать знать что знает. И  принялась
объяснять достоинства 38 эссенций из коллекции  Баха, для разных заболеваний
души.   Эти  состояния  доктор  разбил  на  7   категорий:  обеспокоенность;
сомнительность;  одиночество;  безразличие; чрезмерная  податливость мыслям;
отчаяние;  и участливость в благоустройстве  мира. Потом аптекарша  один  за
одним  стала  протягивать  мне  крохотные  пузырьки,  отворачивая  крышки  и
объявляя  название экстракта. "По 2 капли на  стакан воды!  -- распорядилась
она.  --  Но я требую, чтобы вы их сейчас просто понюхали: лучше, чем духи!"
Пузырьки поступали мне под нос в порядке латинского алфавита: aspen, осина -
против беспричинной  обеспокоенности;  beech, бук  - против  нетерпимости  к
людям; cherry plum, мирабель  - против беспорядочных  мыслей; chetstnut bud,
каштан -  для тех, кто совершает одни и те же ошибки; chicory, цикорий - для
тех,  кто предан близким; gentian, горечавка - против уныния; gorse, утесник
-  против  пессимизма  и  чувства  обреченности;  heather,  вереск  - против
словоохотливости и чрезмерного интереса к своему существованию; honeysuckle,
жимолость - против ностальгии; hornbeam, граб  - против понедельника; larch,
лиственница  - против  неуверенности в  себе  и  страха  поражения; mustard,
горчица - против беспричинной печали; oak, дуб - для сильных, но уставших от
жизни...
     -- Покупаю!
     -- Дуб? -- обрадовалась аптекарша.
     -- Все!
     Пока  принюхивался к  пузырькам,  прошло  больше  часа, дождь перестал,
старик исчез  из-под карусели, а я ни разу не подумал  о Субботе.  На улице,
однако, среди по-утреннему  густеющей толпы  людей, она внезапно вернулась в
мою голову,  - как  резкая  боль, которая после краткого  отсутствия кажется
острее.  Испугавшись  натиска, я  стал  искать  в витринах  стеклянные копии
израильтянки, чтобы  остановить или даже осквернить в себе помышление о ней,
пропитанное уже всеми  запахами из лавки Баха. Ни одной из копий в магазинах
"Кукай" на Оксфорд-стрит сделать это сейчас не удавалось, и боль становилась
тревожной.
     Дело  не в  Субботе, вспомнил я потом,  а в самой моей плоти. Попытался
сконцентрироваться  именно на этой моей плоти, представляя себя со стороны и
осматривая объект сперва издали, а потом - все ближе и ближе, пока, наконец,
снова  не вступал в  свои собственные  пределы,  как  вступают  в  фотофокус
раздвоенные дубликаты человеческих тел. Обратив внимание, что боль  при этом
крепчала, я старался держаться  от себя поодаль как можно дольше. В  течение
какого-то времени  даже казалось, что все  люди на улице выглядят одинаково:
толпы абсолютных  двойников. На Ридженс-стрит  я приметил вдали самого себя,
пересекавшего  улицу  навстречу  мне  же  самому,  то есть кому-то  другому,
который  тоже выглядел точно, как  я. Подбежав к ним, расстроился: вблизи ни
один не только не оказался мной, но не походил даже на иностранца, лишенного
способности перестать знать что знает.
     Потом  забрел  в район  театров,  -  и  стало  легче: хотя  пьесы  были
знакомые, отвлекли рекламные объявления на  афишах.  В  памяти отложил  два:
первое  обещало  нравоучительный  рассказ о  динамике сложных  эмоциональных
отношений  между  нежным итальянцем  Ромео Монтекки  и его богатой веронской
герлфрэнд Джульеттой Капулетти. Вопреки тексту, внешне Ромео оказался далеко
не нежным юношей: в тесных рейтузах бугрился на  рисунке такой оскорбительно
гигантский член,  что валявшаяся в ногах хрупкая Джульетта смотрелась не уже
бездыханной  жертвой  сложных  отношений,  а  девственницей, грохнувшейся  в
обморок  при объявлении, что пылкий бойфренд овладеет ею сейчас без местного
наркоза.
     Другая   афиша    обещала   "антиголливудский,    бескровный    вариант
широкоизвестной  истории  о  родных  братьях  Каине  и  Авеле",  которые  на
фотографии  выглядели  типичными  калифорнийцами  с  рекламы  для  Мальборо.
Согласно  тексту, антиамериканский дух спектакля  проявляется  не столько  в
том, что  знаменитые братья представлены  на сцене палестинцами с уже  тогда
оккупированных  территорий,  сколько в  том, что  в финальной  сцене Каин не
убивает  Авеля. То ли  боится сопротивления, то  ли  стесняется... Почему же
"антиголливудский"?! -- не понял я. Наоборот: хэппи энд! К  тому же  убивают
не только в Голливуде: Шекспир кокнул больше людей, чем самый агрессивный из
американских  серийных  убийц! Причем,  -  людей  знаменитых!...  Хотя  смех
приглушает боль и я  стал поэтому перебирать  в памяти анекдоты, новые на ум
не приходили, - только слышанные. Вспомнил зато - но не раньше, чем дошел до
Пикадилли  -  не  анекдот, а  факт.  Когда  Сталина выволокли  из  мавзолея,
разлучив с Лениным, тбилисцы обиделись и подняли бунт, который достиг апогея
в двух  кварталах от моего дома, на площади Берия. И вот на трибуну  в самом
разгаре митинга взбежали недавние соседи по  мавзолею, Ленин и Сталин, -  то
ли актеры, то ли двойники. Народ впал в по-кавказскому несдержанный восторг.
Аплодисменты и завывания толпы воодушевили вождей, и они сперва  обнялись, а
потом начали целоваться,  хотя Ленин  целовал  Сталина чаще  и горячее.  Это
вызвало у  меня изумление, ибо я считал, что северяне  сдержанней кавказцев.
Заметив в  позе Сталина замешательство,  перешедшее скоро в раздражение,  я,
единственный на площади, позволил себе хихикнуть. Когда же, вопреки  желанию
Сталина, но по твердому требованию  народа, Ленин повис у него на шее и стал
лобзать  его  как  герои-любовники  лобзают   однополых  героев   в  голубых
порнофильмах,  я,  не  питая  сострадания к подобной любви, принялся  громко
хохотать.




     --  Я  вам  завидую,  --  сказали  мне  сзади.  --  У   вас,  наверное,
счастливейший день в жизни!
     Я  обернулся  и  увидел  шагавшего  за  мной доктора Краснера из "Мадам
Тюссо", но  теперь, в толпе, он походил не на угандского людоеда Амина, а на
рядового еврея с нарушенным обменом веществ.
     -- О, привет! -- осекся я. -- А счастливейших  дней не  бывает:  бывают
только счастливые минуты. Я, кстати, думал сейчас об одном из ваших восковых
гостей.
     -- Из Уганды?
     -- Из Грузии. Я оттуда.
     -- Из Грузии? -- обрадовался Краснер. -- Я думал - из Израиля... Грузин
я, наоборот, уважаю! Даже Сталина, хотя дураки называют его усатым парвеню!
     -- Нет, я просто спрашивал у вас про женщину из Израиля...
     -- Да-да, похожа на субботу. А я как раз - когда  вы ушли - вспоминал -
кого же вы сами мне напоминаете? Вы на кого-то похожи, но не могу вспомнить.
А сейчас я вас сразу узнал: вы  проходили мимо Дилона, а  я как раз из  него
выходил...
     -- Мимо кого? -- спросил я. -- То есть - из кого вы выходили?
     --  Это  книжный  магазин,  "Дилон"! -- удивился Краснер. --  Лучший  в
Лондоне! Пришлось ехать сюда за этим! -- и приподнял в руке кулек с книгами.
-- А вот этой не было даже в "Оксфордском"!  Поверьте, не было! -- и вытянул
из кулька синюю книжицу.
     Не поверив, что книжицы в "Оксфордском" не было, я принялся ее листать.
Взгляд споткнулся на  первой же строчке наугад открытой страницы: "...и  все
живые  существа  начнут  жить наоборот,  - прекрасно  зная наперед  все, что
произойдет  с ними,  но  не  имея  никакого представления  о  прошлом..."  Я
обомлел.
     -- Вам плохо? -- дотронулся до меня Краснер.
     -- Нет-нет,  --  очнулся я, заметив лишь, что мы стоим  у  перехода. --
Просто о чем-то подумал.
     -- Давайте пойдем  туда! -- двинулся  Краснер и увлек  меня за  собой к
скамейке за переходом.  -- Давайте даже присядем, если не торопитесь. У меня
сегодня выходной, а  вы сможете  это прочесть, да?  Я  вижу  - зажглись! А я
подумаю и вспомню  - кого же вы все-таки мне  напоминаете! Да? Называется  -
"сапожник без сапог": я - мастер по копиям, а  вашу вспомнить не могу! Но не
думайте, что  не  стараюсь. Знаете,  я люблю только древних евреев,  один из
которых  -  его  звали  Бахья  -  сказал,  что  если  б  человек  не обладал
способностью забывать, его бы не покидала печаль. Но,  с другой стороны, все
зависит - что забываешь; иногда забываешь  не  ту вещь, - как я  вот сейчас:
вспоминаю и не могу вспомнить на кого же вы похожи, да?
     ...Мы уже  сидели на  скамейке среди голубей, столь же привязчивых, как
доктор Краснер, который начал теперь рассказывать о том - что же он все-таки
имел в  виду вчера,  утверждая, будто никто  не хочет жить вечно,  но каждый
мечтает - сначала. Перестав  его слушать, я раскрыл книжицу на  заложенном в
нее пальце и вернулся к  прочитанному: "Если  каждую  частицу  во  вселенной
заставить двигаться в противоположном  направлении, курс  вещей  кардинально
изменится.  Брызги   разбившейся  капли  в   подножии   водопада  станут  не
рассыпаться и исчезать, а, наоборот, возвращаться в сплошную водяную стену и
падать  уже  не  вниз, а вверх.  Все  живые  существа  начнут жить наоборот,
прекрасно зная наперед что  произойдет с ними,  но не  имея  представления о
прошлом. Микроскопический  мир способен обратить  вспять  стрелку времени  и
вывернуть наизнанку макроскопический."
     Невероятно!  --  шепнул я про себя и  задумался, не  уводя  взгляда  со
страницы,  чтобы не спугнуть  Краснера, который разговаривал на ту же тему с
голубем. Что же получается? Получается,  что рыжий поэт, декламировавший нам
в Первом салоне поэму о должном образе жизни, - прав: жизнь следует начинать
со смерти,  и это  вполне возможно! Может  быть,  с этого  и надо  начинать,
потому что все прочие попытки начать сызнова сводятся лишь к продолжению той
же жизни! Краснер прав: не желая жить вечно, каждый хочет начать еще раз. Но
почему? Потому,  что  возвратиться в мир  или  начать  все заново значило бы
посрамить смерть, лишить ее значения финала, который выбрасывает нас обратно
в ничто...
     Хорошо сказал об этом  Залман на Нателиной панихиде: "Беда случается  с
нами  уже при  рождении, когда нас подвешивают за ноги, и хлынувшая в голову
кровь обрекает нас вместе с жизнью на несчастья, ибо разрывает в мозгу очень
нежный  сосуд,  ответственный   за  связь   с   другими  людьми  и  со  всем
мирозданием."  А  дальше  - еще лучше:  "Это несчастье мы  освящаем надрезом
пуповины.  В первое  же мгновение мы  оказываемся калеками и  начинаем  жить
только от  своего  имени, единолично, а  потому  боимся смерти,  как никакое
животное,  которое, подумайте, умирает так же легко, как живет.  Мы не умеем
умирать,  и этот грех,  лишая  нас  способности  жить, утверждает  торжество
смерти над жизнью"! А дальше он сказал, как говорят в откровениях: смерть  -
это не конец,  и если жизнь кажется  нам  иллюзией,  то  такою  же  иллюзией
является смерть!
     Вспомнив, однако, что эти слова Залман изъял из моей тетради, я решился
сейчас  пойти  дальше:  наша  готовность  начать  жизнь сначала  есть  трюк,
приучающий к восприятию смерти  как фарса, как иллюзии,  а не как настоящей,
главной и финальной трагедии. Мечтая начать все заново, мы мечтаем о смерти,
которая возвращает  нас  к  жизни. Смерть - и это  удивительно! - становится
условием     непрекращения    существования.    Она    начинает     обретать
привлекательность,  и,  как образ умирающего Христа,  подспудно  внушает нам
надежду. Отсюда  и тяга к  саморазрушению, - у человека, у  человечества,  у
вселенной.  Хотя  никто  этого  и  не  сознает!  Да,  только  смертью  можно
преодолеть смерть, и только она возвращает  нас к прошлому, к проживанию его
заново!
     Мы  хотим жизнь, потому что жизнь  - это хорошо, и знаем мы это потому,
что  какое-то  время  в  ней  уже  пробыли и хотим,  чтобы это  состояние не
исчезало, а  продолжалось. Мы хотим  не вечной  жизни, не будущего, которого
никогда не переживали и  которое  ничего нам не  говорит, ничего для нас  не
значит,  -  нет! Мы хотим  другого, -  нескончаемого переживания  того,  что
знаем: прошлого; постоянного возвращения  в него;  постоянного пребывания  в
нем. Настоящего  не существует, настоящее есть пребывание сегодня, сейчас, в
прошлом, продолжение прошлого и возвращение в него. Поэтому и  жить надо  из
будущего в прошлое, наслаждаясь им  не только  заново,  но и по-новому,  ибо
сейчас  уже знание будущего, то  есть того, что предстоит  пройти, а на деле
уже  пройдено,  прожито,  то есть фактически знание прошлого,  - это  знание
сейчас уже не отягощает страхом конца: ты уходишь не в смерть, а в начало, -
к  тому, что было!  Это торжество  над  тиранией  времени!  И обращение  его
стрелки вспять!
     И еще  -  а это  сейчас  важно:  моя внезапная,  паническая  и  с  виду
неправдоподобная одержимость Субботой, эта сумасшедшая охота за ней, есть не
тяга к неизведанному, а, наоборот, - необоримое стремление  к испытанному, к
жизни, к ее продлению, которое возможно лишь если начинать всегда заново! Но
самое главное вот что: эта охота за Субботой, эта надежда ее найти все еще и
удерживала  меня  от  того, чтобы  окончательно  поверить  в  спасительность
смерти...




     Дальнейшее произошло быстро, - как  последние события в жизни. Я вернул
Краснеру  его книгу,  и, поднявшись со скамейки, мы  пристали к толпе. Через
двадцать  шагов  случилась  витрина магазина "Кукай", а  в  ней - стеклянная
Суббота.  Краснер замер  на  месте, а потом  - на том же  месте  - попытался
подпрыгнуть, что  у  него не  получилось  по очевидной  причине.  Получилось
другое: набрав в свое грузное туловище двойную порцию воздуха и то перебивая
себя,  а то  наскакивая последующими  словами  и  фразами на предыдущие,  он
прокричал мне в ухо, что - да! - наконец-то вспомнил: я похож на скульптора,
на автора этого манекена, один к одному, - как в "Мадам Тюссо"! Только он не
из Грузии, а, наоборот, из Израиля!
     Почему "наоборот",  спросил я его,  ошарашенный, хотя  раньше никого из
тех, - в том  числе и себя, - кто произносил  это  слово в таком же странном
смысле, я не спрашивал: почему вдруг "наоборот"? Не спрашивал, поскольку  на
этот  вопрос не могло  быть  ответа.  Краснер его имел: а потому, что все  в
жизни сразу и "одно и то же", и  "наоборот"! Удовлетворившись объяснением, я
всучил ему телефонную карточку и попросил разыскать скульптора.
     Пока   Краснер,  едва  вместившийся  в  телефонную  будку,   разыскивал
скульптора среди  общих с ним знакомых, я, несмотря на  теперь уже  типичный
английский  дождь, не отрывал взгляда от Субботы, переставшей  казаться  мне
по-стеклянному безжизненной, поскольку я думал, будто, поняв  почему она мне
нужна, я наконец-то  ее настиг, и жизнь моя отныне  не просто продолжится, а
начнется  сызнова. Но  Краснер  оглушил  меня тем,  что я уже  слышал:  этот
скульптор улетел вчера в Австралию! Надолго, спросил я. И тут, не вылезая из
будки,  Краснер сообщил  мне нечто одновременно знакомое и неожиданное,  как
одновременно  знакомым  и  неожиданным  бывает  только  страх:  может  быть,
навсегда, потому  что  у него тут семья, а он улетел с манекенщицей, которую
любил еще в Израиле. "Навсегда?!" -- выдавил я из себя еле  слышно. А  может
быть,  кстати, и  нет,  ответил Краснер, потому что  второй общий знакомый -
правда, наоборот,  не  израильтянин и даже не  еврей  - сообщил  ему другое:
будто  этот  скульптор,  отличаясь  неубывающим интересом к  свежей  женской
плоти, уговорил свою заезжую  шиксу  не возвращаться домой,  а потрахаться с
ним недельку среди австралийских прерий.
     -- Неправда! -- рассвирепел я. -- Она сегодня летит в Израиль!
     Опомнившись, похлопал его по жирному брюху и пролепетал:
     -- Последнее одолжение: узнайте когда вылетает "Эль-Аль".



     В  специальном  отсеке  для  пассажиров  "ЭльЪАль"  бросились  в  глаза
длиннобородые хасиды с молитвенниками в руках и гладковыбритые полицейские в
черных же униформах, но с автоматами. Полицейские  расхаживали взад-вперед с
достоинством,   -  как  торжественное   обещание   оградить   пассажиров  от
террористов, а  хасиды раскачивались тоже с достоинством и тоже взад-вперед,
- как гарантия, что позже, во  время пребывания над облаками, пассажиров  не
посмеет обидеть  Верховный  Мастер  Террора. Субботы  среди  них  не было, и
"ЭльЪАль" улетел без нее...
     Потом я перебрался в беспошлинный бар, расположился спиной к публике, а
лицом к зеркалу, заказал полный фужер коньяка, опрокинул его в глотку и стал
наблюдать  как  на  моем  лице  неотвратимо  прорастала  щетина. Несмотря на
громкие  голоса, громкую  музыку и громкие  объявления  о  рейсах, ничто  не
отвлекало  меня  от  зеркала, в  котором  отражался  привычный ход  времени,
продвигавший меня, - как и всех, - к концу. Смотрел я на себя очень долго, -
пока не провалился в короткий, но знакомый сон. Приснилась сова,  летевшая в
высоком  небе -  сперва над зеленым лугом, усеянном белыми быками, как усеян
шарами бильярдный стол, а потом над синим морем,  гладким,  как мемориальная
плита.  Сова,  в конце  концов,  устала,  и, когда море снова перешло в луг,
спустилась на жердь  со  скворечником. Не поместившись в нем, -  тяжело,  из
последних  сил,  взмахнула грузными крыльями и вернулась  в небо. Потом  мне
почудилось, будто  меня разбудил голос раввина Меира: если увидишь этот  сон
еще раз, подними себя над собой, разбей о колено и начни жить сначала.
     Разбудил рыжий  поэт,  который  просил в Первом  салоне деньги,  но  не
получил их: растормошил и крикнул мне в ухо, что  скоро на посадку, - Москва
начала принимать. А что, спросил  я,  прошел  путч  или не прошел? А хуй его
знает, воскликнул поэт: главное - принимают! Я сказал ему, что в  Москве мне
делать нечего, - посижу в этом в баре. Тогда он предложил заработать на этом
деньги, поскольку  у меня билет в Первом  классе: с путчем произошло  что-то
интересное, и в аэропорт нагрянули  заспешившие в Москву люди, а среди них -
богатая  американка,  которая  предлагает четыре куска  за  кресло  в Первом
салоне. Я кивнул  головой,  передал  ему мой билет  и обещал половину,  если
продажей билета займется вместо меня он. Через четверть часа поэт принес мне
две  с  половиной  тысячи  долларов,  сказал,  что  ему  удалось  содрать  с
американки  лишнюю тысячу и  благословил меня на всю оставшуюся жизнь. Потом
принес фужер коньяка и предложил чокнуться с ним.
     -- За что? -- спросил я.
     -- Сейчас скажу! -- рассмеялся он, выпил свой фужер и, вытащив из сумки
мегафон канареечного цвета, приложил его ко рту.
     Мегафон сказал, что это  - новое стихотворение,  которое не успело  еще
найти ритма...  Каждая  голова  напичкана  противозачаточными  средствами, а
потому в мире  утверждаются аллергия к  будущему и великая лень. Но этого не
достаточно: праздник придет когда мы научимся не помнить и прошлого, которое
отравляет нас надеждами и страхами. И будущее, и прошлое заставляют человека
кем-то стать: кем-то другим  или же  самим собой, но лучше,  чем есть,  - то
есть  опять  же кем-то другим. И  это  плохо: надо стремиться  к тому, чтобы
стать никем, надо перестать знать что знаешь и делать что умеешь. Но это так
же невозможно, как начать жизнь сначала. Остается только  помнить, что никто
из нас не создан ради себя, и даже человечество создано не ради себя. И даже
мир не создан ради себя. Все существует ради Извечного Существования!
     После короткой паузы поэт вернул  мегафон в сумку  и снова  рассмеялся.
Потом выпил и мой фужер, взглянул на часы и сказал, что пора расставаться. И
еще  раз благословил меня за деньги.  В  голове моей,  как  щетина  на лице,
неудержимо  прорастала главная  мысль,  рядом с  которой  остальное казалось
ничтожным.  Вынув из кармана деньги, я  протянул ему и их. Поэт отмахнулся и
сказал, что столько он не успеет потратить.
     -- Возьми! -- настоял я.
     --  Хорошо,  -- согласился  он,  -- но  тогда я верну  ей  тысячу:  она
рассердилась, когда я потребовал у нее пять.
     -- Кто? -- не сообразил я, прислушиваясь к шуму, которым сопровождалось
прорастание главной мысли.
     -- Фонда.
     -- Еще раз! -- вздрогнул я.
     -- Джейн Фонда! Твое кресло купила артистка.
     Я задумался, но ничего не сказал. Потом спохватился и передал еще поэту
кулек с пузырьками Баха:
     -- Возьми и это, может пригодиться.
     -- А что там?
     -- Капли против всего - от отчаяния до оптимизма.
     -- Мне тоже уже не нужно, -- сказал он.
     -- А почему не нужно тебе?
     -- Я  подумываю о более сильном средстве!  -- ухмыльнулся он и вынул из
сумки книгу. -- "Последний исход."
     -- "Последний?"
     --  Последний! --  и  дочитал  заголовок  до конца.  -- "Руководство  к
самоубийству: 100 лучших способов".
     --  Не может  быть! --  поразился я  тому,  что  жизнь  повторяет мысль
раболепно. -- И какой из лучших лучше?
     -- Каждому свое! -- ответил он. -- Я предпочитаю самоубийство в утробе,
но про это тут ничего не написано...
     -- Всю прочел? -- спросил я.
     -- Возьми! -- и, протянув мне книгу, ушел.



     Когда  поэт почти скрылся из виду, мне  показалось,  будто я снова вижу
себя, - теперь уже от  меня удаляющегося. С сумкой через  плечо, а  в ней  -
мегафон канареечного цвета.
     Под  шум прораставшей в  голове  мысли  я стал листать книгу, с  каждой
новой  страницей  убеждаясь  в  том,  что,  действительно,  безопасней всего
кончать с собой в утробе: все остальное вдобавок хлопотней. Из  12 финальных
инструкций  для  самоубийц  внимание  привлекла  последняя:  "Оповестите   о
задуманном близких". Ринулся к телефонной будке и позвонил домой. Не было ни
жены, ни дочери, ни матери. Ответил себе из Америки сам: "Меня нет, но у вас
есть короткое время сказать любые слова", - а после сигнала началась далекая
записывающая тишина.
     Сказать мне себе оказалось нечего.
     Стало  даже  смешно,  что люди оставляют друг другу  какие-то слова, но
стоило мне повесить трубку и прервать  свою с собою  же связь, - прорастание
главной мысли прекратилось: выступила другая мечта, помочиться.
     Я поспешил в сортир, расстегнул ширинку, пристроился к незанятой вазе и
заметил на  днище  большую  нарисованную муху.  Все  вокруг  целились своими
пенисами  в свое  насекомое,  но мне  показалось более  драматичным  угодить
струей  в  центральную из узких хромированных дырок.  Еще не  отмочившись, я
ощутил, что  эта  случайная  мысль помочиться начала сворачиваться,  уступая
место  прежней,  главной, мечте, которая теперь была уже  настолько близкой,
что спастись от нее становилось невозможно.
     Я сдвинул  голову  вправо и увидел  вялый,  как  залежавшаяся  морковь,
половой  член,  приданный  полицейскому.  Потом   свернул  взгляд  правее  и
остановил его на незастегнутой кобуре с пистолетом...

     Вашингтон - Лондон

Популярность: 8, Last-modified: Tue, 15 Jan 2002 15:03:42 GmT