рассказ
Первым родился - первый, вторым родился - второй, третьим родился -
мертвый. Так я хочу начать рассказ о себе.
Двадцать шесть зим и лет, изо дня в день - если не идет проливной дождь
или не метет снег, способный сокрыть меня менее чем за час, как холм, - меня
выносят в сад на кресле-качалке, сплетенном из гибких ивовых прутьев, и
оставляют сидеть до последующей трапезы. И кожа моя, как ощущающая,
осязающая молодая кора, чувствует приливы и отливы воздушного океана, гнет
зноя и радость прохлады, невесомую пыль и точечную тяжесть крылатых
насекомых, чувствует и знает тонкие проторенные тропы муравьев, огибающие
мои глаза, как хищные цветы, противостоит упрямому натиску короедов.
Я точно произрастаю из земли, и во мне живо многоликое действо
прошлого. Но прошлое это ограничено дном моей памяти, дном, необъяснимо
глубоким, -- именно там пребывает замутненная давностью история создания
нашего поселения, являясь основанием для пирамиды событий. Не знаю, верили
ли создатели поселения, что эта местность, испещренная мелкими и глубокими
оврагами, подточенная подземными оползнями, вздыбленная холмами странной,
неестественной формы, пригодна для проживания, но знаю, что даже первым
семьям стоило немалого труда выбрать на этой территории относительно ровные
участки для того, чтобы построить десяток домов, которые не упирались бы
фасадом в овраг и не стояли бы на изломанной траектории оползня. Поэтому во
взаимном расположении домов не было и не могло быть геометрической
правильности -- все это появилось гораздо позже, как и белый город в низине,
на который я люблю смотреть сверху. Тем не менее люди строили неказистые,
приземистые жилища, которые словно пребывали в ожидании сейсмического
толчка, похожие на распластанных, испуганно вцепившихся в уплывающий грунт
кошек, -- на поверку же были крепки, точно вытесаны из единого корявого
целого. Между ними пролегали трещины, по которым струились грязноватые
ручьи, впадавшие в неширокую, но глубокую реку, темные овраги, заросшие
папоротником и бурьяном. Очень скоро, стараясь предотвратить капризы земли,
разгадать ее ловушки, люди принялись беспорядочно, наугад сажать деревья,
чтобы сковать рыхлость, унять непонятную склонность почвы к саморазрушению,
пронизать сетью корней, опутать распад, чтобы возделывать ее, прививать
месту жизнь.
Я чувствую глубинные шевеления полузабытых эпизодов, имевших место
полвека назад и более, - они напоминают мне тысячи погребенных в шахтном
завале существ, которые упорно пытаются выбраться, кроша и подминая
завалившие их пласты времени, чтобы напомнить о себе. Нашарить утерянные
нити любви и родства, ведущие к свету. Являясь помазанником недр, я
добровольно отказываюсь от благодати неба в пользу земли, потому что мой дух
принадлежит ей, и все, что ниспослано, предначертано мне, -ниспослано,
предначертано сниже, тогда как все существующее выше может лишь восхищать
своей красотой и непостижимостью.
Живут во мне и эпизоды поучительной истории, точную дату которой я
бессилен назвать, - я знаю, что память мою питает не одно столетье. Века
иссушают живость былого, лишают сока и ужаса, лишают смысла и объема, но во
мне шевелится и говорит память земли, на которой все это происходило, и
земля же способна указать мне место захоронения старика, выступавшего осью
этой истории, когда поселение, состоявшее в ту пору из сорока с небольшим
человек, было поражено опасной болезнью, которая так и не обрела названия,
на мой взгляд, являясь какой-то немыслимой совокупностью холеры и сибирской
язвы, цинги и чумы. Также неизвестно, что явилось возбудителем болезни -
вода или ягода, мясо птицы или зверя, укус слепня или блохи, укол колючего
кустарника или зубы дикого грызуна. В итоге люди начали синеть, и синюшность
сопровождалась то падением температуры тела, то испепеляющим жаром
лихорадки; у кого-то тела пребывали в оболочке липкого пота, а у кого-то
шелушились, теряя кожу кусками, точно луковицы; их пробирала изматывающая
рвота, сотрясали судороги и бред; у пожилых увеличились паховые и
подмышечные лимфатические узлы, набухли и кровоточили десны, словно
противясь жесткому, костяному присутствию зубов; были такие, у кого руки и
шея покрывались водянистыми пузырьками, наполненными мутной кровяной
жидкостью, -- они лопались, превращаясь в черные струпья, карбункулы, вокруг
которых появлялись массивные отеки; или же на открытых частях тела
появлялась сыпь, сначала ярко-красного, а затем сине-черного цвета; при этом
не заживали даже царапины, не говоря уже о серьезных ранах. Среди них были
две женщины на последнем месяце беременности, которые переносили эпидемию
особенно тяжело. Пребывая в ожидании худшего, первая из них разродилась
мертвым ребенком, предрешив тем самым судьбу второго, потому что от еще не
рожавшей матери не сумели скрыть результат прошедших родов. Вопреки всему
второй ребенок родился живым, однако прожил всего неделю, что для матери
было гораздо хуже, и вскоре стало ясно, что она помешалась. Больше месяца
они слышали ее громкие, пронзительные причитания, надрывные вопли и дикий
вой, которыми она оглашала окрестности, бродя среди деревьев, сотрясая землю
поступью несостоявшейся матери, отчего меркло, тускнело солнце, а звери
долго еще обходили поселение стороной. На следующий день после того, как она
неожиданно замолчала, ее нашли в одном из оврагов, куда она упала,
по-видимому, в темноте, сломав при падении шею. Падала она молча или издала
при этом предсмертный крик, никто не знал, потому что предсмертный крик
ничем не отличался бы от ее криков последнего месяца.
Среди поселенцев был старик, не тронутый загадочной эпидемией, который
проснулся после всего этого как-то утром и увидел мир другим. Поразившая его
болезнь была гораздо серьезней - он заболел неверием в человека. Будучи
личностью уважаемой, пользуясь авторитетом, он принялся диктовать,
навязывать свою волю, что в пору всеобщей физической слабости и апатии ему
вполне удалось. Раз за разом, напоминая поселенцам о двух смертях
новорожденных, сея отчаяние в умы, он уверял, что не выжить более никому.
Помог ему и случай с одним из охотников, который был убит копытом раненого
лося, что позволило старику убедить слабых умом и телом что отныне дичь
превосходит их быстротой, смекалкой и желанием выжить и настал день, когда
старик, несколько раз падая, взобрался на поваленное дерево и сказал, что
запрещает мужчинам длить род - это все равно что на тонущем корабле ставить
паруса. Он сказал им, что первый, кого он увидит ночью около домов женщин,
будет убит его собственными руками. Они угрюмо выслушали его и разошлись. И
тогда мужчины отделились от женщин. Старик днем спал или делал вид, что
спит, а ночью бродил среди домов и сараев, высматривая, не нарушит ли кто
его запрет. А на четвертую ночь он заметил молодого мужчину, который пытался
пробраться к женщинам. Несколько секунд старик, опираясь на палку, смотрел,
как мужчина ползет по траве, а потом бесшумно двинулся к нему, зажав в руке
длинный нож, предназначенный для охоты на оленей. В лунном свете молодой
мужчина увидел старика. Он медленно встал и стряхнул землю, налипшую на
локти и колени. Он молча стоял перед стариком - я думаю, он хотел что-то
сказать, его голова представляется мне яйцом, скорлупа которого слишком
прочна, чтобы поддаться натиску рвущегося в мир слова, и слову этому суждено
кануть, уже рожденному, но не оформившемуся в звук. Так он и стоял перед
стариком, пока тот не всадил охотничий нож ему в живот. А наутро старик
созвал всех к остывшему трупу и собрался уже заговорить, грозить вновь, как
с утробным клекотом на него кинулась одна из женщин - его схватили дрожащие,
но цепкие руки, покрытые сыпью и черными зловонными струпьями, повергла
наземь, внезапность налета. Он и не увидел, что, бросившись на него, женщина
увлекла за собой остальных, даже тех, кто мог лишь передвигаться на
четвереньках, лишь ползти, чтобы, не имея возможности убить его при помощи
немощных мускулов, хотя бы придавить, задушить массой своих одряхлевших тел.
Его царапали ногти, которые тут же и отваливались, грызли зубы, которые тут
же и выпадали, бодали головы, с которых клочьями вылазили волосы, рвали
руки, с которых короста сыпалась, точно сухая глина, -- это и был переломный
момент болезни, сокрушительный удар по эпидемии, которая была побеждена
посредством убийства, подвигшего их начать вновь прерванную было жестокую
борьбу за существование. Стараясь быть справедливым, объективным, я часто
спрашиваю себя -- а что еще он мог им предложить, кроме милосердного
вымирания, если не знал месторождения травы, вкуса коры, гнездовий личинок,
которыми спасаются хищные звери. И неосознанно он предоставил им возможность
мести, возможность ненависти, и оказалось, что смертный грех был
противоядием.
Историю эту я обычно вспоминаю, когда несколько раз в месяц меня
привозят на одну из ровных площадок лесистого косогора и оставляют в
одиночестве, отправляясь на поиски ягод или коры для отваров, на поиски
грибов или дикой мяты и жимолости, потому что и братья мои, и родители
заняты -- заняты все, кроме меня.
Я сижу в прогулочном кресле, собранном из велосипеда и детской коляски
моим старшим братом Максимом семнадцать лет назад, до того, как он
бесповоротно покинул семью, чтобы поступить в Мурманское военно-морское
училище, стать офицером и охранять морские глубины, блюсти призрачные
подводные границы в задраенном атомном цилиндре субмарины. Так он смог
оказаться в том единственном, гиблом месте, в те единственные за одиннадцать
лет минуты, когда ему потребовалось прыгнуть с льдины в ледяную же воду
Баренцева моря, чтобы спасти тонущую дымчатую кошку гарнизонной медсестры и
вскоре познать менингит, увидеть военно-морскую карьеру с неотъемлемым
присутствием всепокрывающего креста, жениться в Новосибирске и вернуться в
поселок с женой шестнадцать лет спустя с постоянными головными болями и
воющими глазами.
Кресло мое с тех пор претерпело множество мелких ремонтов и лишь одно
усовершенствование, придуманное средним братом Ильей, - к левому
подлокотнику изоляционной лентой он прикрепил литровую флягу, обтянутую
оленьей кожей, отчего вода в ней не грелась на солнце, из горловины которой
в левый угол моего рта тянулась тонкая, гибкая трубка медицинской
капельницы. Я сижу в кресле на колесах, пью, когда хочется пить, и смотрю с
середины косогорья вниз на равнину, где пребывает город, белый своими
длинными прямоугольниками пятиэтажных домов, выложенных мелкой,
переливающейся на солнце мозаикой, неожиданный в кольце леса, словно
спущен-ный с небес уже населенным, опутанным дорогами и улицами,
электрическими проводами и водопроводными коммуникациями, смотрю на режущие
глаза вспышки отшлифованных, наезженных рельс железной дороги, когда на них
преломляются солнечные лучи, - на это невозможно не смотреть.
Железнодорожные рельсы неразрывно связаны с отцом, связаны с
каждодневными уходами его на работу в железнодорожное депо города, они
связаны с его коричневым, морщинистым лицом, редкими, седыми волосами, и с
болями в пояснице, и со взбухшими суставами его корнеобразных пальцев, так
же как с матерью связана домашняя еда, капустный пирог, который в стадии
завершения, в запахе своем, аппетитном виде заключает в себе
многочисленность ее ныне старческих движений, ее старательность и
незабывчивость, ее толстую пепельную косу, гладкость и сухость покатого лба
и неизменное, инстинктивное желание накормить, уловимое даже в.торопливой,
семенящей походке, в застиранном кухонном переднике. Будучи пленниками
данности, помещенные судьбой в русла простых, нехитрых предназначений, они
жили жизнь, точно верные земле ручьи, абсолютно безучастные к тому
бескрайнему океану, который поглощает любой исток. Не то их дети. Сотканные
из нервов, натянутых на грани разрыва вечным противлением судьбе, они
заглатывали любое событие, точно острую иглу, точно горящий запал, возомнив,
что в них бунтует высшее понимание, рожденное стремительным биологическим
прогрессом.
Я смотрю на Максима -- на эту коренастую, тяжелую капсулу фигуры,
герметично замкнутую, как сама подводная лодка, я слышу вой в плену его
головы, оглушительные потоки которого сдерживает воля гортани, вижу его
лицо, по которому словно стекает тяжелая, белесая, ледяная вода, медленная и
вязкая, как ртуть, вижу эту стекающую и тут же наползающую маску
северно-ледовитой воды -- ему и нужно сказать, что кошка, спасенная им, не
выжила, но он никогда этого не скажет. Вижу, как он уходит в сарай, где
хранится шанцевый инструмент, когда головная боль берет над ним верх, - там
вой его глаз словно дает течь, и к темноте сарая, к безмолвию отточенных
лопат примешивается тихий, хриплый стон. Смотрю на жену его Валентину,
которая в такие моменты по привычке делает вид, что ничего не происходит, но
вся словно цепенеет, надувает губы и смотрит прямо перед собой.
Если я сижу в саду, то могу видеть десятки телевизионных антенн на
черепичных крышах соседних домов, которые установлены руками Ильи. Его же
руками установлены десятки паровых котлов, и люди идут к нему до сих пор,
потому что верят его рукам. Я смотрю на него и вижу, как разительно
изменился он с того момента, как понял или внушил себе, что нет ничего
страшнее и мучительнее узаконенного брака с женщиной, которая имела глубоко
личные, не поддающиеся его разумению причины противиться этому браку много
лет. Некогда флегматичный и улыбчивый, спокойный и любознательный, он стал
неуверенным и вспыльчивым, рассеянным и необязательным. Брак этот превратил
его жизнь, работу, само движение вперед в некое ранцевое бремя, под которым
ссутулились, опустились его плечи, напитал кожу и белки глаз осенней,
горчичной желтизной, заставил и без того редкие волосы уступать пустынному
наступлению лба, способствовал общему отупению. Но иногда лицо его оживало,
и мне казалось, что вдруг ожил рельефный глобус, на котором континенты
начинали перемещаться, словно гигантские плавуны, суля глобальные изменения,
но это означало лишь, что вернулась домой его жена Александра. Если слышен
звук подъезжающей, а затем отъезжающей машины -- это означает, что она
возвращается не из школы, где преподает музыку, а из города, доставленная
домой одним из своих ухажеров, про которых едко, зло говорит - ну, вызвался
подвезти, -- и с издевкой говорит -- ну, конечно, мне нужно было отказаться,
ноги-то у меня не как у всех, ноги-то у меня никогда не устают! Ни мать, ни
отец ей не возражают, они бессильны против Александры, потому что именно
Александра, которая после свадьбы с Ильей, ему в отместку, стала вести себя
крайне распутно и раскованно, каждый день и, по два часа просиживала рядом
со мной, читая мне книги вслух. Именно Александра, каждый вечер переступая
порог дома, первым делом спрашивала -- наш мальчик ужинал? -- имея в виду
меня, спрашивала громко, четко и ясно -- я хотел бы, чтобы так говорили отец
и мать, но они обычно переходят на полушепот, если дело касается меня, ибо
любят меня слишком испуганно. Именно она кормит меня по вечерам с ложки,
стараясь управиться побыстрей, чтобы перед сном подольше почитать мне вслух.
Из-за чтения она не ужинает со всеми за накрытым матерью и Валентиной
столом, в лучшем случае перекусывает что-нибудь на скорую руку, не
присаживаясь, и сразу идет ко мне.
Я сльшал два давних разговора по поводу неверности Александры мужу:
разговор между Максимом и Ильей и разговор между Максимом и отцом. Илье
Максим сказал -- пришло время тебе определиться -- либо ты рубишь один узел
сейчас, либо все твои последующие дни станут узлами; Илья сказал -- узлы,
так узлы -- и сказал -- не скажу, что все это пустые наветы, но дутого в
этих разговорах немало; Максим сказал -- а я не про разговоры толкую, а про
то, что мои глаза видят, -- и спросил -- до свадьбы ведь такого не было?
Илья ответил -- ничего подобного не было, да и предположить никто не мог,
вот только не спешила она за меня идти, совсем не спешила, но теперь ее
что-то гложет, и крутит она с ними не из-за распутства, она по природе
верна; Максим сказал -- по природе своей верен наш младший брат, потому что
паралитик, а подвижность есть изменчивость; Илья сказал -- хорошо, ну и чего
ты от меня хочешь?; Максим помолчал и медленно спросил -- ты можешь
расстаться с ней?; Илья сказал -- нет; Максим помолчал и спросил -- что
будет, если ты ее потеряешь? -- и это был вопрос, ради которого затевался
весь разговор; Илья сухо ответил -- а что бывает... -- и сказал -- после?
Потом был второй разговор, гораздо короче первого. Отец спросил Максима --
ну что, поговорил ты с ним?; Максим сказал -- да -- и сказал -- трогать его
нельзя, -- а потом угрюмо сказал -- мой менингит у меня в голове, а его
менингит у него в паспорте, там же, где и у нее; отец, больше для себя,
сказал -- значит, все будет идти так, как шло.
Решение не вмешиваться, не пытаться ускорить распад брака было
обусловлено тем, что и отец, и мать, и Максим всерьез поверили, что потеря
Ильей Александры может обернуться для него петлей, прочные волокна к которой
в один день сплетут тоска и отчаяние, -- тому порукой служила его
многолетняя неотступность, поселившаяся в нем еще в пятилетнем возрасте. Мы
были свидетелями того, как Александра, сокрыв в себе сердце, чье биение было
ограничено теперь прутьями законного брака, всеми возможными и невозможными
способами пыталась изничтожить его неотступность, которая только формально,
чисто формально лишила ее свободы и заставила поставить подпись под своим на
то согласием. Мы были свидетелями ее флирта с мужчинами всех мастей, мы были
свидетелями ее метаний, мы были вынуждены выслушивать тысячи упреков и
обличений, принимать лицами шквалы скандалов, во время которых мы видели ее
как будто сквозь густое, знойное марево, и, чем размывчивей становился ее
облик, тем тверже становился плотный ряд ее слов, которыми она старалась
отгородиться от нас, точно частоколом, ощетиниться, точно штыками. Но порой
слова ее впивались в нас, как зубы, были зримы, как зубы, словно отливали
зубной эмалью, и мне казалось, что комната полнится костью. Хорошо было хотя
бы то, что никогда она не закатывала истерик во дворе или в саду, а также
старалась высказываться в отсутствие Максима и Валентины. И никогда она не
закатывала истерик без меня.
Я думаю, подобным нелепым, но действенным способом она хотела отвлечь
меня от раздумий о моем неподвижном несчастии, перекричать его, заглушить
своим и, если не могла сдерживаться, не умела унять кипящие слова, то желала
дать им волю хотя бы с пользой для меня. Я думаю, раньше, несколько лет
назад, она задалась целью своими склоками, напускным распутством,
заигрываниями с мужчинами убедить Илью снять с нее ненавистные оковы
взрослой жизни, подтолкнуть его к расторжению брака, после чего она, вне
всякого сомнения, осталась бы жить с ним, как то и было прежде, как то и
было в детстве, исключив не только истерики и флирт, но и громкие проявления
неудовольствия. Но упорная неотступность Ильи, гигантский запас в нем
всепрощения со временем, сдается мне, изменили, а возможно, и умножили ее
цели, и я чувствую, что попал в их круг.
Крик подкатывается к моему горлу, иглы вонзаются в небо, рот
открывается, пока еще немо, похожий на жерло старинной пушки, безысходность
раздувает и подносит фитиль, грядет снаряд звука, и всегда -- вдруг -- я
вижу себя со стороны, паралитика с рождения, не получившего объяснений,
мертвеца с невысыхающей влагой глаз, который может заорать, завыть,
заверещать и разрушить тем самым хрупкий уклад семьи, скосить тем самым мать
и отца, точно картечью; и всегда - вдруг - из неведомых сфер, где
осуществляют себя люди действия, бешеным волчком ввинчиваясь в застоявшееся
пространство и время, появляется Александра, точно тонкий химический сосуд,
чудом удерживающий в себе ядерную реакцию, вызванную столкновением желания и
невозможности, -- я порой думаю, что все движения и даже позывы к движению,
отобранные у паралитиков всего мира, с остервенением втиснуты в нее какой-то
дьявольской силой, -- и, воздев костлявые, но молодые руки к потолку,
угадывая за ним солнце или звезды, она кричит -- все, хватит с меня! -- и
кричит -- пусть эти насекомые..., эти глупые пчелы, эти безмозглые муравьи
влачат такую жизнь! Это означает, что очередной мужчина сделал ей очередное
предложение уехать, по крайней мере, в Сыктывкар. Она продолжает бичевать
всех с ней живущих и вот переходит ту грань, где уже не важен блуд слов, ибо
он будет забыт, накрыт извержением эмоций, и слова нужны ей, лишь как зубы,
как устрашающий ряд резцов. Я думаю, она так и не поймет, что самая
несбыточная ее мечта, то, ради чего она теперь царапает и грызет все и всех
вокруг, есть не что иное, как стремление к одиночеству. И наша наиважнейшая
задача состоит в том, чтобы она не поняла этого никогда.
Однако ни мать моя, ни мой отец, равно как и мать самой Александры,
глуховатая, добрая тетя Вера, не способны понять, что движет ею, что влечет
ее путем сопротивления, точно других путей она не знает. Они просто
принимают в себя еще один тяжкий камень данности, который ложится на груду
таких же камней, и, собираясь с силами, они сидят некоторое время, опустив
уставшие руки, опираясь локтями на ноги, свесив крупные натруженные кисти с
колен. Головы их опущены, глаза прикрыты -- они знают, что такое тщетность.
Первым женился мой средний брат Илья. История его дружбы, а затем и
ухаживания за строптивой девушкой по имени Александра была похожа на историю
детства и молодости матери и отца, которые с малолетства знали друг друга, в
юности пережили потерю родителей, погибших на войне, и вместе хоронили
стариков-родителей погибших, держась друг за друга крепко и истово,
одинаково верно в бурю и в гладь времени. Однако Илья и Александра не были
связаны голодом и разрухой, войнами и похоронами, их влекла, объединяла
молодость, опутывало безрассудство мятущихся мыслей и, наконец, привычка,
потребность быть вместе, возникшая с пяти или шести лет от роду, - они были
одногодками. Детьми они носились по залитым дождем лугам, стараясь
отряхиваться от воды, подобно собакам, катались по мху, познавая и влюбляясь
в лес, радовались воде, влетая в зеленую реку, неизмеренная глубина которой
пугала, как черная душа палача, плутали в сумеречной чаще, стиснутые
страхом, учились в одной школе, два раза в неделю спускались в город, чтобы
с сотней таких же, как они, танцевать под оглушительную музыку, затмевавшую
для них мир. Они вместе закончили городской педагогический техникум и решили
преподавать в поселке, но Илья был мобилизован в армию.
Александре я обязан умением читать, потому что все два года, которые
отсутствовал Илья, она ежедневно приходила к нам с учебниками, садилась
рядом со мной -- это могло быть в доме или в саду, -- и мы штудировали
прилагательные и глаголы, существительные и деепричастия по три-четыре часа,
пока вязь букв и слов не сливалась у меня в глазах, превращаясь в ровные
серые полосы, -- замечала она это не сразу, но, заметив, быстро складывала
учебники ровной стопкой, целовала меня в лоб или щеку и уходила к себе
домой.
Понятно, что отец с матерью молились на Александру, давно уже уверовав,
что она станет им невесткой, дивились ее упорству и постоянству, потому что
не склонны были считать меня способным учеником, памятуя, видимо, те попытки
приобщить меня к букварю, которые делали, когда мне исполнилось десять лет,
-- я думаю, они не сумели тогда добиться своего, потому, что были слишком
придавлены гнетом мнимой вины за мое нарождение, гнетом, который мешал им
часами напролет общаться со мной, мешал проявить строгость и жесткость
вместо того, чтобы беспрестанно рассыпаться в извинениях.
Закрепив знание грамматики, обучив меня беглому чтению, она приходила с
книгами, чтобы просто читать или же переворачивать страницы. Собираясь
читать вслух, она брала стакан воды, потому что у нее быстро пересыхало во
рту. Она читала все те книги, за которыми не нужно было записываться в
очередь в городской библиотеке. Отметая последовательность -- от простого к
более сложному и к сложнейшему, она читала все, без разбора, сама не вникая
в суть, -- от Брэма до Маркса, от Достоевского до Рикардо, от дневников
Шаляпина до Лейбница -- я не могу понять, как все это не смешалось у меня в
голове, не превратилось в безымянный мусор, не могу понять, где уместились
тысячи образов, десятки тысяч страниц, где осела их тяжесть, ибо к тому
времени я уже перестал расти. Иногда она приносила большие альбомы
художников, а иногда предпринимала безуспешные попытки заняться математикой
и геометрией, но это было скучно, как сам паралич.
Выбрав подобную линию поведения по отношению ко мне, в глазах и душах
моих родителей она обрела беспрекословное прощение за любой проступок на
много лет вперед, потому что та почва, опираясь на которую, они могли бы ее
ругать, наставлять, была выбита у них из-под ног тем, что она сделала,
сумела от меня добиться.
Ее порывистая нервная быстрота, сосредоточенность худого, маленького
тела порой сменялись отрешенностью, уходом в придуманное -- это бывало,
когда я читал сам. Я вынужден был напоминать ей перевернуть страницу, тогда
она возвращалась в себя и выглядела не очень веселой, словно оказывалась
вновь и вновь в старых надоевших обносках, с мыслью, что так будет всегда.
Глядя на нее, я понимал, что плоть есть дом, который нельзя покинуть
надолго, и, как бы ни было независимо, свободно сознание, в нем главенствует
рефлекс боли и, в меньшей мере, рефлекс звука. Уколи я Александру иголкой, и
мгновенно неизмеримый потенциал сознания, выработанные им желания устремятся
-- все без остатка -- в точку укола, так же, как при слове "переверни" -- в
угол страницы, отогнутый ветром.
Особенно отчетливо я помню зиму, по окончании которой должен был
демобилизоваться Илья. Всю ту зиму отец проработал в ночную смену и уходил
перед приходом Александры, зажав под мышкой термосок, собранный матерью с
негасимой заботой. Александра приходила вечерами, в поисках относительной
тишины, после закрытия школы, стараясь избавиться от звуков школьного пения,
спастись от разрушающих децибелов пронзительного, докучливого гама пробующих
себя юных голосов, которые преследовали ее даже после занятий. Я слышал, как
она стряхивала снег перед входной дверью, резкий стук, с каким она обивала
сапоги. Она заходила в натопленный дом, раздевалась, здоровалась со мной, и
около часа они с матерью пили чай, пахнувший малиной, обсуждая последнее
письмо Ильи, который не писал им отдельных писем, а писал как бы всем, не
отделяя Александру от родни, точно она проживала с нами в одном доме, но все
обсуждения сводились к одному - их почему-то поразило, что, призванный в
ракетные войска стратегического назначения, через год службы он написал, что
начинает лысеть. Потом мать гремела посудой, а Александра приходила ко мне и
извлекала из сумки одну-две книги -- давно уже она регулярно воровала их в
городской библиотеке, вынося под свободным свитером, надетым специально для
этой цели, после чего аккуратно удаляла приклеенные для вкладышей конвертики
и отрывала те места, где страницы были помечены прямоугольным библиотечным
штампом. Она включала торшер, выключала яркий верхний свет, который не
любила, подкатывала кресло со мной поближе к дивану и торшеру, садилась,
открывала книгу и начинала быстро, негромко читать, наполняя, населяя
текущее время литературой, словно реку дрейфующими судами. Зима была
холодной и ветреной. Я помню ее маленькую, верткую фигуру, отбрасывающую
огромную, в полкомнаты, тень, вой ураганного ветра, давление темноты,
сравнимое с давлением недоброго, жуткого предсказания, содрогание стен,
скрип дома, точно скрип могучего дерева, вой и потрескивания печного
дымохода, чья тяга засасывала, взращивала пламя, ускоряя сгорание дров,
потусторонний стук в стекла окон -- все это превращало комнату с читающей
Александрой в сердце уюта.
Илья пришел в конце мая -- перед этим он два месяца не писал писем. Мне
показалось, что он вырос, повзрослел лицом, а лоб его сделался высоким и
внушительным за счет глубоких залысин, отчего он выглядел гораздо старше
своих двадцати лет, но был он по-прежнему флегматичным, улыбчивым и мягким в
общении. Мое общество его по-прежнему тяготило, как, впрочем, и всех, за
исключением Александры, которой я, по-видимому, представлялся единственным
безопасным для нее человеком. Не снимая парадной формы с бархатистыми
черными погонами, сдавленными тремя лычками, которые отливали мокрым
золотом, он поставил небольшой чемодан на тумбочку для обуви, поел все, что
успела собрать растерявшаяся мать, выпил с отцом несколько рюмок вишневой
настойки и с самыми серьезными намерениями отправился в школу к Александре,
которая встретила его с детской, бурной радостью, а на скоропалительное
предложение выйти за него замуж она ответила ему категорическим отказом, не
подлежащим обсуждению. Ответа, более противоестественного, более немыслимого
ни мать, ни отец представить себе не могли. Поначалу они решили, что это
нервная, нелепая шутка, какие нередко срывались с ее языка, повергая в
замешательство, после чего она вскидывала голову, заливаясь веселым,
заразительным смехом, и широко раскрытые глаза ее сверкали, точно спицы
колес мчащегося под ярким солнцем велосипеда. Потом они решили было, что
подобный ответ дан исключительно для того, чтобы унять нахлынувшее волнение,
смятение. Однако Илья задумчиво качал головой, морщил высокий лоб и говорил
- дело вовсе не в этом; а они у него допытывались - а в чем, в чем дело?;
тогда он сказал - рано слишком рано. По голосу его, по тону я понял, что он
не отступится от нее никогда. А ближе к вечеру мать раздумчиво сказала - а
ведь она права -сказала поучительно - нельзя же ведь так сразу; отец сказал
- в общем-то да - и сказал - армия ведь многих меняет, сразу и не поймешь
вроде знакомый человек, свой, а на поверку чужой, как незнакомец, - а потом
сказал - так пусть вот она присмотрится к нему, каков он нынче, что у него в
голове, вдруг ветер. Еще он сказал -- решит-то она все равно в его пользу.
Вечером того же дня, как ни в чем не бывало явившись к нам, она села рядом
со мной, открыла книгу, чтобы, как водится, читать мне вслух, а я скорее
выдохнул, чем спросил - но почему?; тогда она тихо, очень тихо сказала -это
не я ему ответила, это ответило мое естество; я сказал -- да, да, конечно,
следует прислушиваться не к тому, что говорит сердце, а к тому, что внушает
позвоночник.
Они поженились спустя девять лет, в течение которых были неразлучны
даже на работе, потому что Илья оформился в ту же местную школу, заняв три
вакансии -- он преподавал физкультуру, военную подготовку, а также физику,
быстро освоившись в лаборатории, где создавал искусственные молнии и
магнитные поля, делавшие воздух ломким. И в течение девяти этих лет
Александра наотрез отказывалась выходить за него замуж, ничего не объясняя.
И только два события, два происшествия, последовавшие буквально одно за
другим, -- так стремительно мог набирать очки лишь слепой кий судьбы --
положили конец их неофициальному союзу.
Устанавливая телевизионную антенну на одной из соседних крыш, Илья
подвергся злобному нападению семейства куниц. Он не придал значения покусам,
но очень скоро почувствовал себя плохо, после чего был доставлен в больницу,
где в тяжелом состоянии провел месяц, приняв испуганным животом почти
полсотни уколов от бешенства, проникшись уверенностью, что чудом остался в
живых, ибо смерть от покусов бешеных животных не была редкостью в этих
краях. Александра провела в больнице двадцать три ночи из тридцати, отчего
многие пациенты принимали ее за расторопную медсестру. Она вынуждена была
ходить в городскую аптеку, дабы прикупать лекарства, которых не хватало в
больнице, несмотря на то, что смертельно боялась высокого, худого, слегка
сутулого аптекаря, который при виде ее точно озмеивался всем телом, боялась
каким-то животным страхом, впадая в гипнотическое состояние, теряя себя.
Поэтому в аптеку она брала с собой меня. Она закатывала кресло со мной в
прохладное, сухое помещение, пахнувшее всегда одинаково, двигая перед собой,
как защитный экран, шла к стеклянному прилавку, где немыслимо худой, лет
пятидесяти мужчина мгновенно застывал, чуть изогнувшись, слегка покачивая
головой, отчего создавалось впечатление, что голова его балансировала на
острие копья, готовая в любую секунду сорваться, пасть на Александру, и
отчетливое мерцание ненависти превращало его глаза в бездонные, пугающие
дыры, искать в которых затылочную кость, замкнутость черепа было все равно
что искать корни картин. Чувствуя, что шаги ее замедляются и кресло мое
почти останавливается, я делал над собой незначительное усилие и взглядом
своим притягивал его взгляд, он вздрагивал, и тогда я отчетливо, с
ненавистью калеки говорил -- тальк, -- а он уже знал, что тальк мне не
нужен, но после этого слова и он, и Александра приходили в движение. Она
протягивала ему деньги, он доставал со стеклянных стеллажей лекарства,
передавал ей, убирал деньги в кассу, она торопливо впихивала коричневые
пузырьки в наплечную сумочку и делала спотыкающуюся попытку развернуть мое
кресло. Тогда я с ненавистью говорил ему -- сдачу; он быстро открывал ящичек
кассы и отсчитывал мелочь. Потом она катила кресло со мной в поселок, что
занимало не менее часа, всю дорогу всхлипывая, гладила меня по затылку и
говорила - после этой чертовой аптеки мне впору мыть голову изнутри. Уже в
нашем саду молча целовала меня в лоб и, высморкавшись в пахнувший духами
платочек, налегке возвращалась в больницу к Илье.
Не прошло и двух дней после его выписки, как он принял телом двенадцать
дробин выстрелившего из двух стволов охотничьего ружья, которые засели у
него в правой части живота, бедра и ляжке правой ноги: весь заряд
предназначался старому, больному кобелю, которого хозяин решил избавить от
мучений и притащил в лес, чтобы пристрелить, а возвращавшийся из города Илья
совершенно случайно оказался на линии огня. Очутившись вновь в городской
больнице, куда к вечеру примчалась потрясенная новым несчастьем Александра
он попросил соседей по палате оставить их, а потом имел с ней разговор
подробности которого не узнал никто. И, освободившись от дробин, залечив
пути их вторжения в плоть, он выписался, и они с Александрой расписались
официально.
Мне представляется, надломив нечто в сознании Александра при помощи
бешеных куниц, дроби и крови, там, в палате, он предрекал третье несчастье,
которое заберет его навсегда. Не знаю, чувствовал ли он неизбежность оного
или притворялся, нагнетал страхи в угоду своему желанию взять ее в жены, но
после свадьбы в ней прочно укоренилась уверенность, что он взял ее
хитростью, ибо ничего с ним более не происходило.
А полгода спустя неожиданно вернулся Максим. Произошло это весной, в
начале мая, в середине воскресного дня, когда легковая машина уже могла
подняться в поселок, не рискуя увязнуть в грязи. Он приехал на такси, не
предупредив никого, привыкший, как видно, появляться внезапно, пугающе,
подобно подводной лодке, и потому никто его не ждал, не встречал и не помог
выгрузить немногочисленный багаж. Он ступил во двор, держа в каждой руке по
облезлому чемодану, светло-коричневая кожа которых напоминала почву иссохших
озер, и остановился, не доходя до крыльца десяти шагов. Я сидел в саду и из
ивового кресла смотрел поверх бело-розовых флоксов и кустов шиповника на
строгую фигуру старшего брата, облаченную в тщательно подогнанную
военно-морскую форму, на блеск позолоченных пуговиц и лаковый блеск
офицерских ботинок. Он стоял неподвижно, лицо его было насыщено молчанием,
от коренастой фигуры веяло основательностью, честью и долгом, он стоял и
слушал пение птиц, а может быть, свист былых дней, летевших, как пули. А
рядом, опустив большие пестрые сумки на землю, стояла крупная, ослепительно
белокожая женщина, выглядевшая значительно моложе Максима, глаза ее были
скромно потуплены, губы поджаты, а маленькие ладони с изящными, тонкими
пальцами нервно сцеплены.
Валентина тихо вплыла к нам в дом, молодая, но дородная и чопорная,
вплыла, уже будучи женой Максима. Ее манера поведения принадлежала,
казалось, поколению, канувшему в небытие сто лет назад, тогда как ей самой
едва исполнилось двадцать пять. Рафинированность и манерное молчание,
нередко граничившее с высокомерием, холодность и бесслезность, абсолютная,
непререкаемая правота суждений, когда любое другое мнение не только не могло
посеять сомнения у нее в голове, но попросту отвергалось сознанием, как
чужой язык, - все это странно сочеталось с тихой, скромной поступью. Ее
самомнение, явственно проступавшее в общении, выглядело настолько
естественным и законным, что поначалу, глядя на нее, я испытывал робость и
уважение, какие питал, останавливаясь взглядом на золоченых томах Всемирной
энциклопедии. Получив высшее образование в Новосибирском университете, имея
в роду репрессированных и сосланных аристократов, она считала, что к ее
мнению обязаны прислушиваться не только в вопросах культуры или, скажем,
медицины, но и там, где речь шла о допустимом разводе зубьев двуручной пилы.
На растущее недоумение со стороны она широко распахивала фиалковые глаза,
отчего ресницы, густо смазанные тушью, топорщились, как острые, наполовину
разогнутые рыболовные крючки надувала нежные щечки, складывала губы, как для
скупого, неприятного поцелуя, и говорила - ну как же? - и еще более
возмущенно говорила - я же вижу! - и этим было сказано все. На каждодневные
просьбы отца послушать прогноз погоды на завтра и не забыть передать ему
вечером - если эта просьба относилась к ней - она спокойно, но категорично
говорила, что синоптики всегда лгут, а прогнозы, которые сбываются, -- не
что иное, как совпадение. Ответив так пять или шесть раз, она вдруг налетела
на вопрос -- почему? Не предполагая, что ей придется отвечать, обосновывать
столь расхожее мнение, она поначалу растерялась, а затем поучительно начала
-- средневековая космологическая система состояла из десяти концентрических
сфер... -- и так далее, и тому подобное, до тех пор, пока свекор, махнув
рукой, не подался на улицу, где долго отплевывался и откашливался, точно в
гортани у него залил длинный волос. Я думаю, так она поняла, что здесь может
смело утверждать все, что угодно, ибо здесь у людей нет времени выслушивать
ее объяснения, если их начать издалека.
При виде огорода в ней просыпалась трагическая актриса, ее окутывала
аура мученицы, и она могла взять в руки грязную тыкву с тем же содроганием,
с той же самоотверженностью, с какими взяла бы аристократка перепачканную
кровью, отрубленную голову давно опостылевшего любовника, -- взяла бы только
ради того, чтобы не ударить лицом в грязь перед улюлюкающей толпой черни.
Так, узнав, что ей, как и всем женщинам в доме, предстоит мыть посуду
не всегда горячей водой, она, руководствуясь чутьем, пришла в кладовку,
которую перевернула вверх дном, но все-таки нашла на дне прохудившегося
ведра старые резиновые перчатки, перепачканные белым затвердевшим веществом,
принятым ею за известь. Проверив, не дырявые ли перчатки, она замочила их, а
потом отмыла, оттерла до скрипа пищевой содой. Затем, несколько
успокоившись, она встала у раковины, наполненной грязной посудой, которая
была оставлена с обеда специально для нее, как пробный шар, натянула
огромные перчатки, достающие до локтей, и, похожая руками на глубоководного
водолаза, принялась мыть ускользающие тарелки, не заметив, как на кухню
вошла свекровь. Увидев Валентину, моющую посуду в перчатках, предназначенных
для работы со щелочными и фосфорными удобрениями, мать сначала остолбенела,
а затем с предостерегающим воплем бросилась к раковине, отчего Валентина
вздрогнула всей кожей ухоженного тела, словно лошадь, сгонявшая с себя сонм
мух. А мать взволнованно схватила ее за руку и, заикаясь, прошептала -- они
же для...!; уже пришедшая в себя от испуга Валентина холодно, с достоинством
сказала -- я отмыла их пищевой содой.
Ее тщательность и аккуратность в уходе за своими руками и ногами, в
уходе за кожей лица, ее доходившая до абсурда чистоплотность не вызывали бы
такого раздражения у родителей и у той же Александры, если бы это рвение
распространялось на любую работу по хозяйству, которую ей приходилось
делать, но, к сожалению, качества эти бесследно исчезали там, где ее тело
граничило с бытом, -- именно тело, руки, благоухающие детским кремом, сеяли
беспорядок в комнатах и на кухне, неразбериху в бельевом шкафу и в столе,
где хранились сыпучие крупы. И если Александра была одинаково молниеносна
как в своих распутствах, так и в выполнении домашних обязанностей, то
Валентина своей дородной медлительностью, необязательностью обязательного
вызывала у матери чувства, близкие к отчаянию, но, видя ее неделимую
принадлежность мужу, столь легко поруганную Александрой, она удерживалась от
нареканий, ограничиваясь спокойными советами и помощью в уборке, что было
просто необходимо, потому что ни один предмет, будь то стул или вешалка на
треноге, диван или сундук, сдвинутый Валентиной в процессе мытья полов,
словно принципиально не ставился на место. Но главный сдерживающий фактор
заключался в том, что за Валентиной, зримо или незримо, всегда стоял старший
сын Максим. Мать как-то сделала попытку обратиться к нему и запричитала - ну
это же надо, нет, ну это же надо -сегодня она надела резиновые перчатки для
того, чтобы помыть посуду, завтра она наденет респиратор, чтобы сварить суп,
а послезавтра попросит космический скафандр, чтобы спуститься в погреб; он
обхватил кулак левой руки ладонью правой, нажав, хрустнул суставами крупных,
сильных пальцев и спокойно сказал - не попросит, - а потом посмотрел на мать
исподлобья, не много недовольно и сказал - эти разговоры не по мне.
Однажды к ней приехала тетушка, та самая, которая с малолетства
воспитывала ее после раннего ухода из жизни родителей и у которой они жили
одно время в Новосибирске после свадьбы. Невысокая и пухлая, с кожей
нежно-розового оттенка, какой бывает сразу после зажившего ожога либо у
грудных младенцев, она всем своим телом подчеркнуто внесла к нам в дом свою
седую голову, и лишь тогда мы узнали, что такое высокомерие, поняли значение
слова "мезальянс" - даже если бы она его не произнесла, она его явила.
Утонченность ее жестов, ледяная плавная изысканность лба, щек, округлых,
неторопливых рук были словно подернуты инеем, она постоянно мерзла, не
расставаясь с мохеровой шалью, но при этом хотела умереть высоко в горах,
там, где никогда не тает снег, потому что прелость, тлен, грязь земли ей
претили. При всем при том она была настолько далека от мысли обучиться
альпинистскому делу, что могла рассчитывать на исполнение желания только в
том случае, если ледник и горы придут к ней сами, возможно, умирая, она
этого потребует. Будучи уверенной, что Валентине нужен как муж именно
Максим, она выразила сомнение, что, устроившись вахтером в военизированную
охрану городского алюминиевого завода, он поступил правильно, ибо впереди не
было никаких перспектив сделать карьеру. Лак ногтей, лоск лица, густая,
несомненная правота ее слов, скульптура фраз, просторные галереи
неопровержимых выводов наталкивали меня на мысль, что жить, не обманывая
себя, она была не способна. Она отказывалась понимать, как можно ютиться
семерым в нашем доме в ожидании потомства, но отец спокойно сказал ей, что
можно построить летнюю кухню попросторней, где можно жить вдвоем хотя бы
летом. Тетушка Валентины уехала, не переночевав, потому что посетила нас
проездом, торопясь в Москву по приглашению старинной подруги. Валентина и
Максим проводили ее в город на железнодорожный вокзал. Я думал о том, что мы
ничего не смогли подарить ей на память, и думал, что подарил бы ей муху в
окаменевшем янтаре.
Плутая мыслями среди родных людей, объединенных одним домом, я искал
применения собственной неподвижности, не желая признавать безвыходность
данного лабиринта два десятка сознательных лет, ибо, сколько бы ни говорил
Илья, что самое страшное в этом мире есть узаконенный брак, я-то знал, что
невозможность рожденному найти свое предназначение несоизмеримо страшнее. Я
смотрел на них и видел, как упорно они выискивали противоречия, чтобы
отдаться затем им же на растерзание, даже мать, даже отец, смотрел, как они
не могли жить вместе и не могли жить раздельно, как абсурдный повод приводил
к всплеску движений, многочисленность которых превращала их тела, конечности
в подвижные, словно взъерошенные ветром сложные икебаны, смотрел, как,
влекомые временем, они нервно вколачивали себя в наступающее будущее
все-таки для того, чтобы длить род, -- так, посредством движения тел, они
вершили свое предназначение, и я думал -- сколько бы ни жаловались они на
голод и тлеющие семейные войны, на усталость и безумие бега, на
своевольность детей и глухоту стариков, во всем этом они как рыбы в воде. Я
хотел быть связан с движением, хотел, чтобы от меня зависело, будет ли вбит
в стену гвоздь, будет ли собран урожай облепихи, будет ли перенесена девушка
через грязный ручей, будет ли погашена свеча, грозящая пожаром, но даже
ночью, когда сон мой наполнял бесшумный ураган, который клонил к земле
деревья сада, мел траву и цветы, забрасывал пчел и шмелей в стратосферу, а
меня, скинув с кресла, волочил по земле, как плуг, я чувствовал полное
бессилие, невозможность шевельнуться -- я мог лишь смотреть туда, откуда
удалялся.
Не знаю, сколько лет или десятилетий продолжались бы мои попытки
вплести собственную неподвижность в изменяющийся узор движений, если бы не
очередной скандал Александры, который чем-то неуловимо отличался от всех
предыдущих, быть может, тем, что слишком походил на последний, на
окончательный. За неделю до этого Максим и Валентина вернулись из
Новосибирска, куда ездили для того, чтобы похоронить ее двоюродную тетушку,
запомнившуюся мне словом "мезальянс", которая оставила за Валентиной
однокомнатную квартиру в центре города, а также, по-видимому, и письменное
напутствие не губить себя, помнить о духовных ценностях, посещать картинные
галереи, пребывать в атмосфере классических театральных постановок, дать
пронзить себя скрипичному смычку. В отличие от Валентины Максима удерживал в
поселке омытый дождями, покосившийся сарай, который стал для него таким же
неотъемлемым атрибутом послеармейской, послебаренцевой жизни, как регулярная
головная боль, потому что был тем необходимым и единственным местом, где
обеззвучивался стон. Валентина молчала, не желая, чтобы инициатива отъезда
исходила от нее, но и Максим пока молчал -- он думал. Однако и мать, и отец
подавленно готовили себя к их отъезду, готовили себя к виду разверзшейся
пустоты на 'том месте, где так недолго был старший сын.
Александру привезли на машине, и до тех пор, пока мы не сели ужинать,
она не проронила ни слова. Потом за столом, при всех, она спокойно сказала;
что ни с одним из провожавших ее мужчин у нее абсолютно ничего не было и
быть не могло, сказала, хотя ее об этом никто не спрашивал; и, глядя на
заострившиеся наши лица, с ноткой презрения сказала -- конечно, можете мне
не верить, -- а потом сказала, обращаясь к Илье, -- я от тебя ухожу, я
хранила тебе верность. Ему нужно было сказать ей, что он это всегда , знал,
нам нужно было сказать, что мы этого не знали, но ни он, ни мы ничего не
сказали. Мы сидели, окутанные тишиной, и по сужающимся ее глазам, побелевшим
губам, по тому, как отвердело ее худощавое лицо, напоминая чертами сначала
мордочку фарфорового оцелота, а потом глянцевый оскал раковины-зубатки, мы
поняли, что следующие десять минут под нарастающий стук ее слов-костей
каждый может думать о своем. Выговорившись, она обвела нас взглядом, и во
враждебной черноте ее глаз словно метались подожженные бабочки. Тогда я
задал вопрос, который, думается, и предотвратил ее уход, а она изумленно
открыла рот так же, как открывала в школе перед учениками, показывая, как
следует петь в хоре и не выглядеть при этом сумасшедшими. Я повторил - а кто
же мне будет читать? И все ее принципы, имевшие потайные опоры, ее
жестокость, безапелляционность и цинизм по отношению к здоровым, полноценным
людям рухнули к моим ногам так же бесшумно и виденно, как рушатся во сне
сторожевые башни сданных городов. Случайно взглянув на Валентину, я вдруг
увидел, как ломается симметрия черт ее лица, как тело ее напрягается и точно
худеет на глазах. И в ту ночь, когда все наконец уснули, а я пребывал в
полудреме, я услышал шорох, стелющиеся шаги, и, как только уловил запах
детского крема, мне в щеку ткнулось мокрое лицо, мокрые женские губы
обозначили себя на моем пергаментном виске, и я услышал, уловил в невнятном
шепоте едва различимые слова -- я буду -- и опять -- теперь я буду. Я так и
не открыл глаза, потому что знал -- Валентина никогда не решилась бы
проявить подобную слабость, не будучи твердо уверенной, что я сплю. Вполне
вероятно, что уже завтра она, отстраненно и холодно глядя в сторону,
предложит мне почитать. Возможно даже, она сделает это с тем же выражением
лица, с каким берет в чистые руки перепачканную влажной землей тыкву. Я
заснул. Очевидно, свое решение Валентина и Максим приняли шепотом. На другой
день, заострив шесть небольших кольев, он ушел в дальний угол двора, обухом
топора вогнал их в твердую, утоптанную землю по периметру, вымеренном)'
строительной рулеткой. Сидя в саду, я увидел мать, вышедшую на крыльцо и
наблюдавшую за действиями Максима, залитого солнцем. Затем она спросила --
что это будет?; не поворачивая головы, продолжая натяги вать на кольях
тонкую бечевку, он ответил -- летняя кухня.
Все они остались со мной. И я ощутил себя-таки грешным деревом, корни
которого скрепляют почву семьи, воспрепятствуют ее распаду, прививают место
жизнь. Тогда-то я и понял свою главную ошибку: вместо того, чтобы желать
собственного приобщения к движению, мне следовало приобщать к неподвижности
их. Убедив себя в этом, я обрек сознание на глубокие сомнения и, попытках
сомнения эти перебороть, повторял -- думать надо так, как хочется думать, --
никак иначе уродливому выкидышу земли себя не воплотить.
* * *
Утром они пообещали взять меня с собой к реке. Пока же я сидел в саду в
кресле на велосипедных колесах. Ветер снес с моей головы газетную треуголку,
сооруженную Александрой в перерывах между чтением, и она повисла на острой
пике гладиолуса, сделав его похожим на французского кавалериста начала
прошлого века. Ветер дул с востока, и я улавливал сладковато-терпкий запах
сливы и ощущал легкую тошноту, и, сколько бы мне ни говорили, что на таком
расстоянии сливы не пахнут, а если гниют, то их запах не отличишь от гниющих
груш или яблок, из десяти запахов я улавливаю его и рефлексивно вычленяю,
памятуя тот день, когда был ими перекормлен.
Мать и отец собирались идти с нами. Стараясь почаще бывать с сыновьями,
они были заняты единственно тем, что сеяли семена слов, всходы коих, по их
мнению, должны были привести к рождению внуков, -- слова их порой были
неуклюжи и сбивчивы, обходные пути изобиловали отвлекающими петлями, но
смысл внушений был очевиден. Семья, состоящая из семи чело век и живущая в
доме из двух комнат, проем между которыми настолько широк, что две эти
комнаты легче и разумней представить как одну, обречена на скрытую войну
характеров и противоречий, и война эта не замедлит стать явной, как только
раздастся первый писк новорожденного, ибо это законное требование ко всем
отдать все самое лучшее представителю ново го поколения. Нейтрализовать
подобного представителя и моральную атмосферу вокруг способен лишь другой
новорожденный, которому лучше бы не медлить и появиться не поздней, чем
через неделю.
До реки было довольно далеко, и потому они катили кресло со мной по
очереди -- Александру сменяла дородная Валентина, Максима сменял Илья мать с
отцом шли по бокам. Отец нес корзину с продуктами на коричнево согнутой
руке, точно подставленной для охотничьего кречета, корзина качалась где-то с
краю моего правого глаза, наплывала и уплывала полоской желтой пелены, е ней
были аккуратно уложены с десяток куриных яиц, сваренных вкрутую, спичечный
коробок, наполненный крупной солью, несколько колец домашней свиной колбасы,
загнанной в натуральные пpoкопченные кишки, помытые матерью помидоры, огурцы
и редис, я чувствовал запах укропа и свежего черного хлеба, нарезанного
заранее, а Максим нес в пакете пару дюжин прошлогодних картофелин, чтобы уже
у реки начинить ими ко стер. Мне хотелось думать, что движение наше охраняют
деревья и высокие пенные облака. Небо было нам слугой, но лишь пока; мы
вытесняли солнечные лучи, делали их на секунду короче своей непроницаемой
значимостью время сгущалось в нас, мучительно корчилось, все же вырывалось и
устремлялось дальше, оставляя нас далеко позади, а наш путь все еще лежал к
реке. Мы пришли к ней в полдень.
Мой удел был и будет - наблюдать. Река бурлила жизнью, невесомые
искрящиеся брызги, поверхностные завихрения, мелкая, судорожная зыбь
скрывали, маскировали тысячетонную тяжесть темно-зеленого потока, исконную
мощь неотвратимых течений. Пологих подходов к реке было на этом участке не
так много, берега преобладали обрывистые, на полтора-два метра поднимались
над поверхностью воды, заросшие можжевельником, большими дикими
папоротниками и невысокой крапивой. Противоположный берег нависал над рекой
плотной зеленью десятиметровых плакучих ив, за которыми возвышались
многолетние дубы и липы, а чуть дальше, к западу, река делала крутой изгиб и
в этом месте оказывалась в арке листвы, созданной старой вербой, несколько
могучих ветвей которой нависали над водой, соединяясь с ветвями деревьев на
другом берегу. Река в изгибе расширялась вдвое по сравнению со своей средней
шириной. С вербы прыгали в воду подростки, и я наблюдал, как они выныривали
и, усиленно работая руками и ногами, старались побыстрей достичь берега,
свободного от плакучих ив, берега, где лениво загорали немногочисленные
компании взрослых. Маленьких детей сюда обычно не приводили, потому что
место это печально славилось количеством утонувших: по словам одних, где-то
здесь бил ледяной ключ, и, когда его выброс увеличивался, от холода
случались судороги ног, люди захлебывались, их относило в сторону, где они
запутывались в ветвях ив, по словам других, людей засасывали водовороты и
уже по дну тащили полтора километра до того места, где берега были совсем
пологие и реку можно было перейти вброд.
Кресло со мной поставили в тени орешника, я сидел лицом к реке. Течение
реки настолько же успокаивает, насколько пугает течение времени, и красота
ее скрашивает умирание, превращает в сон, в темно-зеленую текущую полудрему.
Пока мои братья и Александра, которая, как всегда, тщетно пыталась не
замочить головы, плавали в темно-зеленой воде, отталкивая ладонями мелкую
ряску, мать и Валентина; считавшая воду в реке недостаточно теплой и чистой,
не спеша выкладывали на расстеленное желто-бордовое покрывало принесенную
снедь, а отец лежал на боку, опираясь головой на кулак, и задумчиво смотрел
на реку, вслушиваясь в монотонный, струящийся шелест течения, незаметно
скрадывающий любой другой звук, будь то всплеск, будь то веселый вскрик. Я
закрыл глаза, погрузившись в темноту слуха, и уже не видел, но слышал, как
пришли братья и Александра, как топтались, вытирая полотенцами голые тела,
пахнувшие мокрой травой, как негромко переговаривались, полагая, что я сплю,
и рассаживались по краям покрывала, окружая разложенную еду. Я слышал, как
наливается вино в жестяные кружки, недолгий гул теплого ветра, попавшего в
ухо, разговор о костре, обложенном камнями, о забытом вкусе вальдшнепов,
вкусе, который они связывали с октябрем, дрожащий фантом звука от
целлулоидных крыльев крупной стрекозы.
Я услышал звонкое чертыхание Александры и хотел уже открыть глаза, но
из разговора понял, что она обрызгалась, надкусывая сочный помидор, она
сказала, что идет купаться снова, слышал, как она уходит, как ее легкие шаги
растворяются в шорохе реки, как всплеск, порожденный ее телом, скрадывается
течением, и по силе всплеска я понял, что она уже не пытается сохранить
голову сухой. Мать вполголоса уговаривала Валентину раздеться, но та в
который раз отказывалась наотрез, панически боясь солнечных ожогов,
шелушащейся кожи, которая была настолько белой, что нигде, кроме как в
девственном снегу, не могла выглядеть уместно, она сказала -- я просто
стесняюсь. Потом они заговорили обо мне, сомневаясь, стоит ли меня будить,
чтобы накормить, отец говорил, что пришла пора мне поесть, хотя бы
истолченных фруктов, но Илья сказал, что скоро вернется Александра, и
сказал, что она не любит, когда кто-то кормит меня без нее, и даже
подумывает прибегать из школы, чтобы освободить мать от обеденного
кормления, а мать надтреснуто засмеялась и сказала - ну уж нет - и сказала -
вот глупости-то навыдумывают.
И вот тогда откуда-то сверху, раскалывая дрему, раздался громкий,
испуганный, предостерегающий оклик, - потом уже я сообразил, что кричали
подростки с вербы, - затем пронзительный крик и еще раз крик, ибо от
нырнувшей ожидают выныривания. Я открыл глаза, и не успел еще хищный
мир налиться красками, посветлеть пыльно-черный солнечный свет после
Глубокой моей глазной темноты, не успело сознание вспомнить, что означали
выкрикнутые слова, как плоская галька, срикошетившие от воды, но я уже знал,
что произошло и с кем, как будто я с этим родился. И глубоко внутри ощутил
мгновенную жгучую вспышку, ожог наглухо запертого зародыша движения как если
бы в дереве заговорил человек и оно рванулось. У меня перед глазами
мелькнула жилистая, сутулая фигура Ильи, голова, втянутая в плечи, широко
раздвинутые, мелькающие локти, рассекавшие высокие папоротники, словно косы,
я видел, как он прыгнул с обрывистого берега, вытянув вперед длинные руки, -
мне показалось, что в своем прыжке он перелетит середину реки - вода
вспенилась, закипела, точно в нее упало горящее бревно, которое, негасимо
пылая, устремилось к мятущимся ветвям одной из ив. К реке бросились
остальные, и меня сотряс новый непроизвольный рывок, явственно почудился
зубовный скрежет кренящегося гранитного монолита, в солнечном сплетении как
будто образовалась магменная воронка -- она закручивала в себя все ткани,
волокна тела, соль слез разъедала глаза, перед которыми сначала медленно, а
затем враз стремительно завалились ивы и липы, спины напряженно ожидающих
людей у реки -- я ее уже не видел, завалился горизонт и земля как его
основа. Я упал на бок вместе с креслом, но еще до того, как голова моя
ударилась о землю, я понял, что смог бы победить, разрушить свой паралич, но
случись это, и уже ничто не удержит семью от распада, уже не останется
никакой надежды увидеть нечто, указывающее мне -- вот твое предназначение.
Я лежал на земле, левой щекой к надиру, как лежал только на кровати, а
до того в колыбели, и, не моргая, смотрел в сторону реки, чьи глубины
завладели Александрой, в сторону замерших спин, заново осмысливая ту
скрытую, угрожающую, а может быть, обыденную власть, которую имело все
неподвижное над подвижным во веки веков, ту власть, от которой я уже не мог
отказаться и потому еще, что пришел бы в мир подвижных людей никем и ничем
после стольких лет жизни, отвергнув общность тектонических пород и каменной
коры, общность внутренних мантий и базальтовых ветвей -- всего того, что
стояло за мной, всего того, что я чувствовал своим телом, не мог отказаться
даже в том случае, если бы Александра добровольно избрала реку как уход из
семьи, но я думал, что она всего-навсего попробовала заигрывать с рекой, как
с мужчиной, - мне хотелось так думать. Потом я увидел, как спины подались
назад, обернулись лицами, увидел Илью и Александру, тяжело висевшую у него
на руках, точно мокрый флаг. Опустившись на одно колено, он положил ее на
траву, чуть отодвинувшись, опустился на второе, а над ней склонился Максим,
и вновь их заслонили голые спины, но я успел заметить, что Александра
повернула голову. Я смотрел на них и думал - каждому своя кошка - думал -
каждому своя власть. Когда они расступились, Александра уже сидела. Потом
она увидела меня, дернулась, стала слепо цепляться руками за тех, кто был
рядом, чтобы встать, подняться на ноги и идти. Посторонние начали
расходиться, а мать, взглянув в мою сторону, бросилась ко мне, ко мне же
вели под руки Александру. Мать причитала, пытаясь меня поднять, ей помогали
подоспевшие отец и Валентина, еще не пришедшие в себя, еще не способные
родить вопрос, которого я опасался, потому что они не должны были знать то,
от чего я отказался и на что согласился навек. Но вот рядом со мной
опустилась Александра, она сжала ладонями мои щеки, она почти легла рядом,
чтобы не выглядеть завалившейся, как линия горизонта, и вглядываясь мне в
глаза, спросила - ты смог... сам?; я сказал - нет; она, вглядываясь,
настаивала - ты хотел за всеми к реке... да?; я сказан - хотел, но
я не могу; она спросила -- но у тебя получилось?; я сказал: нет, такое
не может получиться, - сказал, стараясь забыть всасывающую воронку в
солнечном сплетении; она настаивала, сжимая холодными ладонями мои щеки, ее
губы как-то неестественно шевелились, быть может, потому, что лицо было
абсолютно застывшим, как если бы она утонула, -- но ведь ты упал, ты ведь
упал, так?; я сказал -- нет -- и сказал -- меня задели, толкнули со спины,
не знаю, кто, и кресло начало падать, а все бежали к реке, просто оно упало
со мной, а потом я вас ждал, лежал и ждал. Они меня слушали. Слушали и после
того, как я замолчал, но мне нечего было больше сказать. Потом они
спохватились, посадили меня в кресло, как-то спешно засобирались в
стремлении побыстрей уйти от реки, от берегов и ив.
В тот вечер обо мне все забыли. По возвращении с реки я попросил
Максима поставить кресло со мной в саду. Они сидели дома за большим столом.
Александра уже смеялась, но все они замолкали, когда Валентина негромко,
красиво пела, смотрели на нее, чтобы понять. Я наблюдал, как слабеет накал
заката, и думал, что будет совсем неплохо провести ночь в саду, а назавтра
здесь же и проснуться. По моей груди категорично шествовал жук-пожарник, он
шел гасить мои глаза.
Популярность: 18, Last-modified: Mon, 15 Nov 2004 10:40:29 GmT