---------------------------------------------------------------
© 1948 Copyright by Vladimir Nabokov
© Copyright Сергей Ильин, перевод
Любое коммерческое использование настоящего текста без
ведома и прямого согласия владельца авторских прав
НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.
По любым вопросам, касающихся этого произведения
обращайтесь непосредственно к переводчику:
Сергей Борисович Ильин, Email: isb@glas.apc.org
---------------------------------------------------------------
В четвертый раз за то же число лет перед ними встала проблема: что
подарить на день рождения молодому человеку с неизлечимо поврежденным
рассудком. Желаний он не имел. Творения человеческих рук представлялись ему
либо ульями зла, дрожащими в пагубном оживлении, которое только он и умел
воспринять, либо грубыми приспособлениями, негодными к использованию в его
отвлеченном мире. Исключив множество вещей, способных напугать его или
обидеть (любой механизм, к примеру, был под запретом), родители выбрали
пустячок -- невинный и вкусный: корзинку с десятью баночками разных
фруктовых желе.
Ко времени его рождения они уже состояли в браке долгое время: миновало
еще двадцать лет, теперь они стали совсем стариками. Ее
тускловато-каштановые поседевшие волосы были уложены кое-как. Она носила
дешевые черные платья. В отличие от других женщин ее возраста (от миссис
Сол, к примеру, их ближайшей соседки с лилово-розовым от грима лицом под
шляпкой в виде пучка полевых цветов), она подставляла придирчивому свету
весеннего дня оголенное белое лицо. Муж ее, бывший на родине довольно
преуспевающим коммерсантом, ныне целиком зависел от своего брата Исаака,
настоящего американца с почти сорокалетним стажем. С Исааком они видались
нечасто и между собой называли его "князем".
В ту пятницу все складывалось неладно. Поезд подземки лишился жизненных
токов между двумя станциями и четверть часа только и слышалось, что
прилежное биение сердца да шелест газет. Автобуса, на котором нужно было
ехать дальше, пришлось дожидаться сто лет, а приехал он битком набитым
горластыми школьниками. Лил сильный дождь, когда они поднимались по ведущей
к санатории бурой дорожке. Там снова пришлось ждать, и вместо их мальчика,
привычно шаркая входившего в комнату (бедное лицо в пятнах от угрей, плохо
выбритое, хмурое, смущенное), явилась, наконец, уже знакомая им и вовсе
неинтересная сестра и весело объявила, что он опять пытался покончить с
собой. С ним все в порядке, сказала она, но посещение может его
растревожить. В этом заведении так отчаянно не хватало людей и всякую вещь
так легко могли засунуть не туда или перепутать с другой, что они решили не
оставлять подарка, а принести его потом, когда придут снова.
Подождав, пока муж раскроет зонт, она взяла его под руку. Он все
прочищал горло с особой звучностью, означавшей, что он расстроен. Перейдя
улицу, они встали под навесом автобусной остановки, муж сложил зонт. В
нескольких футах от них под качающимся и плачущим деревом полумертвый
бесперый птенец беспомощно дергался в луже.
За долгую поездку к станции подземки она и муж не обменялись ни словом:
всякий раз что она взглядывала на его старые руки (набухшие вены, кожа в
коричневых пятнах), сжатые и подрагивающие на ручке зонта, она ощущала, как
поднимаются изнутри и напирают слезы. Она огляделась, пытаясь за что-то
зацепиться сознанием, и с легким потрясением, смесью сочувствия и удивления
увидела, что одна из пассажирок, темноволосая девушка с неопрятно
подмалеванными красным ногтями на пальцах ног, плачет, прислонясь к плечу
женщины постарше. На кого эта женщина так похожа? Она похожа на Ревекку
Борисовну, дочь которой вышла за одного из Соловейчиков -- в Минске,
давным-давно.
В последний раз, когда их сын пытался покончить с собой, выбранный им
способ был, по словам доктора, шедевром изобретательности; он преуспел бы,
если бы не завистливый сосед-пациент, решивший, что он учится летать и
помешавший ему. Чего он хотел на самом деле, так это продрать в своем мире
дыру и сбежать.
Система его безумия стала предметом подробной статьи, напечатанной в
ученом ежемесячнике, впрочем, задолго до того она и муж сами ее разгадали.
"Мания упоминания" -- так назвал ее Герман Бринк. В этих случаях -- очень
редких -- больной воображает, будто все, что происходит вокруг, содержит
скрытые намеки на его существо и существование. Он исключает из заговора
реальных людей, -- потому что считает себя намного умнее всех прочих. Мир
явлений тайно следует за ним, куда б он ни направлялся. Облака в звездном
небе медленными знаками сообщают друг другу немыслимо доскональные сведения
о нем. При наступлении ночи деревья, темно жестикулируя, беседуют на языке
глухонемых о его сокровеннейших мыслях. Камушки, пятна, блики солнца,
складываясь в узоры, каким-то ужасным образом составляют послания, которые
он обязан перехватить. Все сущее -- шифр, и он -- тема всего. Одни филеры,
такие как стекла, тихие заводи, суть равнодушные соглядатаи, другие --
пиджаки в магазинных витринах -- пристрастные свидетели, линчеватели по
натуре; еще другие (грозы, текущая вода), истеричные до безумия, имеют о нем
искаженное представление и нелепо заблуждаются, толкуя его поступки.
Приходится вечно быть начеку и каждую минуту, каждый кусочек жизни отдавать
расшифровке волнообразных движений окрестных вещей. Самый воздух, выдыхаемый
им, снабжается биркой и убирается в архив. И если б еще любопытство, которое
он пробуждает, ограничивалось ближайшим его окружением -- увы, это не так! С
расстоянием потоки неистовых сплетен ширятся, становясь многословнее и
мощнее. Плывут над огромными равнинами увеличенные в миллионы раз очертания
его кровяных телец; а еще дальше громады гор, невыносимой крепости и высоты,
выводят на языке гранита и горюющих елей конечную истину его бытия.
Когда они выбрались из духоты и грома подземки, последние подонки дня
мешались с уличными огнями. Она хотела купить немного рыбы на ужин и вручила
ему корзинку с баночками, сказав, чтобы он шел домой. Он долез до третьей
площадки и тут вспомнил, что днем отдал ей ключи.
Молча он сел на ступени и молча встал, когда минут через десять она
поднялась, тяжело ступая по лестнице, через силу улыбаясь, покачивая головой
в осужденье своей глупости. Они вошли в свою двухкомнатную квартиру, и он
сразу направился к зеркалу. Растянув большими пальцами рот в жуткой, словно
у маски, гримасе, он вытащил новую, безнадежно неудобную челюсть и оборвал
сочлененные с ней длинные бивни слюны. Пока она накрывала на стол, он читал
русскую газету. Так, читая, он поглощал тусклую снедь, для которой не
требовалось зубов. Она понимала его состояние и тоже молчала.
Он лег, а она осталась в гостиной с колодой замызганных карт и старыми
альбомами. Насупротив через узкий двор, где дождь тренькал в темноте по
искореженным мусорным бакам, мягко светились окна, и за одним из них
виднелся мужчина в черных штанах, навзничь лежавший, закинув голые руки, на
неприбранной постели. Она опустила шторы и стала перебирать фотографии. В
младенчествеМладенцем он выглядел более удивленным, чем большинство детей.
Из складки альбома выпала немецкая горничная, что служила у них в Лейпциге,
и ее толстомордый жених. Минск, революция, Лейпциг, Берлин, Лейпциг,
смазанный, наклонный фасад дома, совсем не в фокусе. Четыре года, в парке:
угрюмый, пугливый, лоб в складочках, отводит глаза от настырной белки так
же, как от всякого чужака. Тетя Роза, суматошная, нескладная старуха с
тревожными глазами, жившая в трепетном мире дурных новостей, банкротств,
железнодорожных крушений, раковых опухолей, -- пока немцы не убили ее и с
нею вместе всех, о ком она так волновалась. Шесть лет -- это тогда он стал
рисовать чудесных птиц с человеческими руками и ногами и мучиться
бессонницей, совсем как взрослый мужчина. Его двоюродный брат, теперь
прославленный шахматист. Снова он, восьмилетний, его уже трудно понять, он
боится обоев в коридоре и одной картинки в книге, изображающей всего только
мирный ландшафт с валунами на склоне холма и старым тележным колесом,
повисшим на ветке безлистого дерева. Десять лет: в тот год они покинули
Европу. Стыд, жалость, унизительные затруднения, уродливые, злые, отсталые
дети, с которыми он учился в той специальной школе. Тут-то и настала в его
жизни пора, совпавшая с долгим выздоровлением от воспаления легких, когда
все мелкие фобии, которые родители упрямо считали причудами изумительно
одаренного мальчика, как бы спеклись в плотный клубок логически
переплетенных иллюзий, полностью отгородивших его от любого нормального
разума.
Она смирилась с этим и со многим, многим иным, -- потому что, в
сущности, жить -- это и значит мириться с утратами одной радости за другой,
а в ее случае и не радостей даже -- всего лишь надежд на улучшение. Она
думала о нескончаемых волнах боли, которую по какой-то причине приходится
сносить ей и мужу; о невидимых великанах, невообразимо терзающих ее
мальчика; о разлитой в мире несметной нежности; об участи этой нежности,
которую либо сминают, либо изводят впустую, либо обращают в безумие; о
заброшенных детях, самим себе напевающих песенки по неметеным углам; о
прекрасных сорных растениях, которым некуда спрятаться от землепашца и
остается только беспомощно наблюдать за его обезьяньей сутулой тенью,
оставляющей за собой искалеченные цветы, за приближением чудовищной тьмы.
Было уже за полночь, когда она услышала из гостиной, как застонал муж.
Он вошел, волоча ноги, в накинутом поверх ночной сорочки старом пальто с
каракулевым воротником, которое предпочитал красивому голубому халату.
-- Я не могу спать, -- выкрикнул он.
-- Почему, -- спросила она, -- почему ты не можешь спать? Ты был такой
усталый.
-- Я не могу спать потому, что я умираю, -- сказал он и лег на кушетку.
-- Это желудок? Хочешь, я позвоню доктору Солову?
-- Какие доктора, зачем доктора, -- простонал он. -- К черту докторов!
Мы должны побыстрее забрать его оттуда. Иначе нам отвечать. Отвечать! --
повторил он и сел, скрючившись, опустив на пол ступни и стукая себя в лоб
стиснутым кулаком.
-- Хорошо, -- тихо сказала она, -- мы заберем его завтра утром.
-- Я бы чаю выпил, -- сказал муж и ушел в уборную.
С трудом нагнувшись, она собрала несколько карт и снимков,
соскользнувших с кушетки на пол: валет червей, девятка пик, туз пик, Эльза и
ее омерзительный хахаль.
Он вернулся повеселевшим, на ходу громко объясняя:
-- Я все обдумал. Мы отдадим ему спальню. Каждый будет часть ночи
проводить рядом с ним, а другую -- здесь, на кушетке. По очереди. Найдем
доктора, чтобы навещал его хотя бы два раза в неделю. А князь пусть говорит,
что хочет. Да и нечего ему будет сказать, так выйдет даже дешевле.
Зазвонил телефон. В такое время он никогда не звонил. Левый шлепанец
соскользнул с ноги мужа, он застыл посреди комнаты, шаря пяткой и пальцами,
по-детски раскрыв беззубый рот, изумленно уставясь на жену. На звонки
отвечала она, потому что лучше знала английский.
-- Можно Чарли? -- спросил пасмурный девичий голос.
-- Какой номер вам нужен? Нет. Это неправильный номер.
Трубка мягко легла на рычаг. Ее рука поднялась к усталому старому
сердцу.
-- Как он меня напугал, -- сказала она.
Муж неловко улыбнулся и тут же возобновил взволнованный монолог. Они
заберут его прямо с утра. Ножи и вилки придется держать под замком. Впрочем,
даже в худшем своем состоянии он для людей не опасен.
Телефон зазвонил снова. Тот же молодой бестонный голос спросил Чарли.
-- У вас неправильный номер. Я вам скажу, что вы делаете: вы набираете
букву О вместо нуля.
Они уселись за неожиданно праздничное ночное чаепитие. Подарок стоял на
столе. Муж шумно прихлебывал чай; лицо его раскраснелось, время от времени
он поднимал стакан и покручивал, чтобы сахар разошелся получше. Вена с той
стороны его лысой головы, где сидело большое родимое пятно, приметно
вздулась, и хоть утром он брился, на подбородке проступила серебряная
щетина. Пока она наливала второй стакан, он, надев очки, в который раз с
удовольствием рассматривал сияющие баночки -- желтые, зеленые, красные. Его
косные мокрые губы выговаривали по складам названия с броских бирок:
абрикос, виноград, морская слива, айва. Он как раз добрался до кислицы,
когда опять зазвонил телефон.
Бостон, 1948.
Популярность: 25, Last-modified: Mon, 12 Jul 1999 07:02:20 GmT