---------------------------------------------------------------
Рассказ опубликован в берлинском еженедельнике "Русское эхо" (1924,
No1) под псевдонимом В.Сирин В 1996 году перепечатан журналом "Звезда"
(No11).
OCR & spellcheck: Антон Бондаренко.
---------------------------------------------------------------
Когда одна лыжа гнутым концом найдет на другую, то валишься впе-ред:
жгучий снег забирается за рукава, и очень трудно встать. Керн, дав-но на
лыжах не бегавший, сразу вспотел. Чувствуя легкое головокруже-ние, он
сдернул шерстяную шапку, щекотавшую ему уши; смахнул с ре-сниц влажные
искры.
Весело и лазурно было перед шестиярусной гостиницей. В сиянии
стояли бесплотные деревья. По плечам снеговых холмов рассыпались
бесчисленные лыжные следы, что теневые волосы. А кругом -- неслась в
небо и в небе вольно вспыхивала -- исполинская белизна.
Керн, скрипя лыжами, взбирался по скату. Заметя ширину его плеч,
конский профиль и крепкий лоск на скулах, его приняла за своеземца та
англичанка, с которой он познакомился вчера, в третий день приезда. Изабель
-- летучая Изабель -- так называла ее толпа гладких и матовых молодых людей
аргентинского пошиба, всюду сновавших за ней, в баль-ном зале гостиницы, на
мягких лестницах и по снежным скатам в игре искристой пыли...
Облик у нее был легкий и стремительный, рот такой яркий, что,
каза-лось, Творец, набрав в ладонь жаркого кармина, горстью хватил ее по
нижней части лица. В пушистых глазах летала усмешка. Крылом торчал испанский
гребень в крутой волне волос -- черных с атласным отливом. Такой видел ее
Керн вчера, когда глуховатый гул гонга вызвал ее к обеду из комнаты No 35. И
то, что они были соседи, причем номер ее комнаты
был числом его лет, и то, что в столовой за длинным табль-д'от она
сиде-ла против него -- высокая, веселая, в черном открытом платье, с черной
полоской шелка вокруг голой шеи, -- все это показалось Керну таким
значительным, что прояснилась на время тусклая тоска, вот уже полгода
тяготевшая над ним.
Изабель первая заговорила, и он не удивился: жизнь в этой огромной
гостинице, одиноко горящей в провале гор, билась пьяно и легко после мертвых
лет войны; к тому же ей, Изабель, все было дозволено -- и ко-сой удар
ресниц, и смех, запевший в голосе, когда она сказала, передавая Керну
пепельницу:
-- Мы с вами, кажется, единственные англичане здесь... -- И добавила,
пригнув к столу прозрачное плечо, схваченное черной ленточкой: -- ... не
считая, конечно, полдюжины старушек -- и вон того, с воротнич-ком задом
наперед...
Керн отвечал:
- Вы ошибаетесь. У меня родины нет. Правда, я пробыл много лет в
Лондоне. А кроме того...
Утром, на следующий день, он почувствовал вдруг, после полугода
привычного равнодушия, как приятно войти в оглушительный конус ле-дяного
душа. В девять часов, плотно и толково позавтракав, он захрустел лыжами по
рыжему песку, которым посыпался голый блеск дорожки пе-ред крыльцом
гостиницы. Взобравшись по снежному скату -- утиными шагами, как полагается
лыжнику, -- он увидел среди клетчатых рейтуз и горящих лиц -- Изабель.
Она поздоровалась с ним по-английски: одним взмахом улыбки. Ее лыжи
отливали оливковым золотом. Снег облепил сложные ремни, де-ржавшие ступни ее
ног, не по-женски сильных, стройных в крепких са-погах и в плотных обмотках.
Лиловая тень скользнула за ней по насту, когда, непринужденно заложив руки в
карманы кожаной куртки и слегка выставив вперед левую лыжу, она понеслась
вниз по скату, все быстрее, в развевающемся шарфе, в струях снежной пыли.
Затем на полном ходу она круто завернула, гибко согнув одно колено, и снова
выпрямилась и понеслась дальше, мимо елок, мимо бирюзовой площадки катка.
Двое юношей в расписных свэтерах и знаменитый шведский спортсмен с
тер-ракотовым лицом и бесцветными, назад зачесанными волосами пролете-ли
вслед за ней.
Немного позже Керн снова встретил ее, близ голубой дорожки, по которой
с легким грохотом мелькали люди -- шерстяные лягушки, нич-ком на плоских
санках. Изабель, блеснув лыжами, скрылась за поворот сугроба -- и когда
Керн, стыдясь своих неловких движений, догнал ее в мягкой ложбине, среди
ветвей, овеянных серебром, она поиграла пальца-ми в воздухе и, потаптывая
лыжами, побежала дальше. Керн постоял в лиловых тенях, и внезапно знакомым
ужасом пахнула на него тишина. Кружева ветвей в эмалевом воздухе стыли, как
в страшной сказке. Странными игрушками показались ему и деревья, и узорные
тени, и лы-жи его. Он почувствовал, что устал, что натер себе пятку, и,
зацепляя торчавшие ветви, он повернул назад. По гладкой бирюзе реяли
механи-ческие бегуны. Дальше, на снежном скате, терракотовый швед помогал
встать на ноги длинному господину в роговых очках, облепленных сне-гом. Тот
барахтался в сверкающей пыли, словно неуклюжая птица. Как отломанное крыло,
лыжа, сорвавшись с ноги, <быстро стекала по скату.
Вернувшись к себе в номер, Керн переоделся, и когда загудели тупые
раскаты гонга, позвонил и велел подать себе холодного ростбифа, виног-раду и
флягу "кианти".
Он ощущал в плечах, в ляжках ноющую ломоту.
"Вольно мне было бегать за ней, -- подумал он, усмехнувшись в нос. --
Человек прикручивает к ногам пару досок и наслаждается зако-ном притяжения.
Это смешно".
Около четырех он спустился в просторную читальню, где оранжевым жаром
дышала пасть камина и в глубоких кожаных креслах невидимые люди вытягивали
ноги из-под завес распахнутых газет. На длинном ду-бовом столе валялась куча
журналов, полных туалетных объявлений, танцовщиц и парламентских цилиндров.
Керн отыскал рваный номер "Татлера" за июнь прошлого года и долго
разглядывал в нем улыбку той женщины, которая в продолжение семи лет была
его женой. Вспомнил ее мертвое лицо, ставшее таким холодным и крепким, --
письма, найден-ные в шкатулке.
Оттолкнул журнал, скрипнув ногтем по лоснистой странице.
Затем, тяжело двигая плечами и сопя короткой трубкой, он прошел на
огромную крытую веранду, где зябко играл оркестр и люди в ярких шарфах пили
крепкий чай, готовые снова лететь на мороз, на скаты, что гудящим блеском
били в широкие стекла. Ищущими глазами он оглядел веранду. Чей-то любопытный
взгляд кольнул его, как игла, задевшая зуб-ной нерв. Он круто повернул
обратно.
В биллиардной, куда он боком вошел, упруго надавив дубовую дверь, --
Монфиори, бледный, рыжий человечек, признающий только библию и карамболи,
пригнулся к изумрудному сукну и целился в шар, взад и вперед скользя кием.
Керн на днях познакомился с ним, и тот сразу осыпал его цитатами из
священного писания. Он говорил, что пи-шет большой труд, в котором
доказывает, что если особым образом вникнуть в книгу Иова, то тогда... -- но
дальше Керн не слушал, так как вдруг обратил внимание на уши своего
собеседника -- острые, набитые канареечной пылью и с рыжим пушком на
кончиках.
Чокнулись, разбежались шары. Монфиори, подняв брови, предложил партию.
У него были грустные, слегка выпуклые глаза, какие бывают у коз.
Керн согласился было, даже потер кончик кия мелком, но, внезапно ощутив
волну дикой скуки, от которой ныло под ложечкой и шумело в ушах, он сослался
на ломоту в локте и, мимоходом взглянув в окно на сахарное сияние гор,
вернулся в читальню.
Там, закинув ногу за ногу и вздрагивая лаковым башмаком, он снова
разглядывал жемчужно-серый снимок -- детские глаза и теневые губы лондонской
красавицы -- его покойной жены. В первую ночь после воль-ной смерти ее он
пошел за женщиной, которая улыбнулась ему на углу туманной улицы; мстил
Богу, любви, судьбе.
А теперь эта Изабель с красным всплеском вместо рта. Если бы мож-но
было...
Он сжал зубы; заходили мускулы крепких скул. Вся прошлая жизнь
представилась ему зыбким рядом разноцветных ширм, которыми он ог-раждался от
космических сквозняков. Изабель -- последний яркий лос-куток. Сколько их
было уже, шелковых тряпок этих, как он силился за-навесить ими черный
провал! Путешествия, книги в нежных переплетах, семилетняя восторженная
любовь. Они вздувались, лоскутки эти, от внешнего ветра, рвались, спадали
один за другим. А провала не скрыть, бездна дышит, всасывает. Это он понял,
когда сыщик в замшевых пер-чатках...
Керн почувствовал, что раскачивается взад и вперед и что какая-то
бледная барышня с розовыми бровями смотрит на него из-за журнала. Он взял
"Тайме" со стола, распахнул исполинские листы. Бумажное по-крывало над
бездной. Люди выдумывают преступления, музеи, игры только для того, чтобы
скрыться от неизвестного, от головокружительно-го неба. И теперь эта
Изабель...
Откинув газету, он потер лоб огромным кулаком и снова заметил на себе
чей-то удивленный взгляд. Тогда он медленно вышел из комнаты, мимо читавших
ног, мимо оранжевой пасти камина. Заблудился в звон-ких коридорах, попал в
какую-то залу, где в паркете отражались белые ножки выгнутых стульев и
висела на стене широкая картина: Вильгельм Телль, пронзающий яблоко на
голове сына; затем долго разглядывал свое бритое тяжелое лицо, кровавые
ниточки на белках, клетчатый бант гал-стука -- в зеркале, блиставшем в
светлой уборной, где музыкально жур-чала вода и плавал в фарфоровой глубине
кем-то брошенный золотой окурок.
А за окнами гасли и синели снега. Нежно зацветало небо. Лопасти
вращающихся дверей у входа в гулкий вестибюль медленно поблескива-ли,
впуская облака пара и фыркающих ярколицых людей, уставших от снежных игр.
Лестницы дышали шагами, возгласами, смехом. Затем гос-тиница замерла:
переодевались к обеду.
Керн, смутно задремавший в кресле, в сумерках комнаты, был разбу-жен
гудением гонга. Радуясь внезапной бодрости, он зажег свет, вставил запонки в
манжеты свежей крахмальной рубашки, вытянул плоские чер-ные штаны из-под
скрипнувшего пресса. Через пять минут, чувствуя прохладную легкость,
плотность волос на темени, каждую линию своих отчетливых одежд, он спустился
в столовую.
Изабель не было. Подали суп, рыбу -- она не являлась.
Керн с отвращением оглядел матовых юношей, кирпичное лицо ста-рухи с
мушкой, скрывавшей прыщ, человечка с козьими глазами -- и хмуро уставился на
кудрявую пирамидку гиацинтов в зеленом горшке.
Она явилась только тогда, когда в зале, где висел Вильгельм Телль,
застучали и завыли негритянские инструменты.
От нее пахнуло морозом и духами. Волосы казались влажными. Что-то в ее
лице поразило Керна.
Она ярко улыбнулась, поправляя на прозрачном плече черную лен-точку.
-- Я, знаете, только что пришла домой. Едва успела переодеться и
проглотить сандвич. Керн спросил:
-- Неужели вы до сих пор на лыжах бегали? Ведь совершенно темно. Она
посмотрела на него в упор, и Керн понял, что поразило его: гла-за; они
сияли, словно опушенные инеем.
Изабель тихо заскользила по голубиным гласным английской речи:
-- Конечно. Было удивительно. Я в темноте носилась по скатам, взле-тала
с выступов. Прямо в звезды.
-- Вы могли убиться, -- сказал Керн. Она повторила, пушисто щурясь:
-- Прямо в звезды, -- и добавила, сверкнув голой ключицей: -- А те-перь
я хочу танцевать...
В зале трещал и подпевал негритянский оркестр. Цветисто плыли японские
фонари. На носках, то быстрыми, то замирающими шагами, прижав ладонь к ее
ладони, Керн тесно наступал на Изабель. Шаг -- и упиралась в него ее
стройная нога, шаг -- и она упруго ему уступала. Душистый холод ее волос
щекотал ему висок, под ребром правой руки он ощущал гибкие переливы ее
оголенной спины. Не дыша, входил он в звуковые провалы, снова скользил с
такта на такт... Кругом проплывали напряженные лица угловатых пар,
развратно-рассеянные глаза. И туск-лое пение струн перебивалось
постукиванием варварских молоточков.
Музыка ускорилась, вздулась, затрещала и смолкла. Все останови-лись,
затем захлопали в ладони, требуя продолжения того же танца. Но музыканты
решили передохнуть.
Керн, вынув из-за манжеты платок и вытирая лоб, последовал за Иза-бель,
которая, раскачивая черный веер, пошла к дверям. Они рядом сели на ступеньке
широкой лестницы.
Изабель, не глядя на него, сказала:
-- Простите... Мне казалось, что я все еще в снегах, в звездах. Я да-же
не заметила, кто вы и хорошо ли танцуете.
Керн глухо взглянул на нее -- и точно: она была погружена в свои
сияющие думы, в думы, неведомые ему.
На ступеньке пониже сидел юноша в очень узком жакете и костлявая
барышня с родинкой на лопатке. Когда снова запела музыка, юноша при-гласил
Изабель на бостон. Керну пришлось танцевать с костлявой ба-рышней. От нее
кисловато пахло лавандой. По зале расплелись цветные бумажные ленты,
опутывали танцующих. Один из музыкантов налепил себе белые усы, и Керну
почему-то стало стыдно за него. Когда танец кончился, он, бросив свою даму,
метнулся отыскивать Изабель. Ее нигде не было, ни в буфете, ни на лестнице.
"Кончено. Спать", -- кратко подумал Керн.
У себя в комнате, перед тем как лечь, он отвернул занавеску, без мысли
поглядел' в ночь. Перед гостиницей на темном снегу лежали отра-жения окон.
Вдали металлические вершины гор плавали в гробовом сия-нии.
Ему показалось, что он заглянул в смерть. Плотно сдвинул складки так,
чтобы ни единый ночной луч не втекал в комнату. Но, выключив свет, он с
постели заметил, что блестит край стеклянной полочки. Тогда он встал и долго
возился у окна, проклиная лунные брызги. Пол был хо-лоден, как мрамор.
Когда Керн закрыл глаза, распустив поясок пижамы, под ним потекли
скользкие скаты, -- и гулко застучало сердце, словно весь день молчало, а
теперь воспользовалось тишиной. Ему страшно стало слушать этот стук.
Вспомнил, как однажды, с женой, он проходил в очень ветреный день мимо
мясной лавки, и на крюке качалась туша, глухо бухала об сте-ну. Вот как
сердце его теперь. А жена щурилась от ветра, придерживая широкую шляпу, и
говорила, что море и ветер сводят ее с ума, что надо уехать, надо уехать...
Керн перевалился на другой бок, -- осторожно, -- чтобы не лопнула грудь
от выпуклых ударов.
Нельзя так дальше, пробормотал он в подушку, с тоской подобрав но-ги.
Полежал на спине, глядя в потолок, где тускло белели пробившиеся лучи, --
как ребра.
Когда он опять зажмурился, поплыли перед ним тихие искры, затем
прозрачные спирали, которые раскручивались бесконечно. Мелькнули снежные
глаза и огненный рот Изабель -- и опять искры, спирали. Серд-це на миг
сжалось в острый комок; раздулось, бухнуло.
"Нельзя так дальше, я с ума схожу. Вместо будущего -- черная сте-на.
Ничего нет".
Ему почудилось, что бумажные ленты скользят у него по лицу. Тонко
шуршат и рвутся. И японские фонари текут цветной зыбью в паркете. Он
танцует, наступает.
"Только бы вот разжать, распахнуть ее... А затем..." И смерть ему
представилась гладким сном, мягким падением. Ни мыслей, ни сердцебиения, ни
ломоты.
Лунные ребра на потолке незаметно переменили место. По коридору тихо
простучали шаги, где-то щелкнула задвижка, пролетел легкий зво-нок -- и
опять шаги, разные: бормотание шагов, лепет шагов...
"Это, значит, кончился бал", -- подумал Керн. Перевернул душную
подушку.
Теперь стыла кругом громадная тишина. Только сердце раскачива-лось,
тугое и тяжкое. Керн нащупал на ночном столике графин, глотнул из горлышка.
Ледяная струйка обожгла шею, ключицу.
Он стал припоминать снотворные средства: вообразил волны, равно-мерно
набегающие на берег. Затем пухлых серых овец, медленно перека-тывающихся
через плетень. Одна овца, вторая, третья...
"А в соседней комнате спит Изабель, -- подумал Керн, -- спит Иза-бель,
в желтой пижаме, вероятно. Ей желтое идет. Испанский цвет. Если бы я поскреб
ногтем по стене, она бы услышала. Ох, эти перебои..."
Он заснул в ту минуту, когда стал решать про себя, стоит ли зажечь
лампу и почитать что-нибудь. На кресле валяется французский роман. Костяной
нож скользит, режет страницы. Одну, вторую...
Он проснулся посреди комнаты -- проснулся от чувства невыносимо-го
ужаса. Ужас сшиб его с постели. Приснилось, что стена, у которой стоит
кровать, стала медленно на него валиться -- и вот он отскочил с судорожным
выдохом.
Ощупью Керн стал отыскивать изголовье и, найдя его, тотчас бы за-снул
опять, если бы не звук, раздавшийся за стеной. Он не сразу понял, откуда
звук этот исходит, -- и оттого, что он напряг слух, его сознание, которое
скользнуло было по склону сна, круто прояснилось. Звук повто-рился: дзынь --
и густой перелив гитарных струн.
Керн вспомнил: ведь в соседнем номере Изабель. Тотчас, как бы
от-кликнувшись его мысли, за стеной легко прокатился ее смех. Дважды, трижды
дрогнула и рассыпалась гитара. И затем прозвучал и затих странный,
отрывистый лай.
Керн, сидя на постели, изумленно вслушивался. Нелепая картина
представилась ему: Изабель с гитарой и громадный дог, глядящий снизу на нее
-- блаженными глазами. Он приложил ухо к холодной стене. Лай лязгнул опять,
гитара брякнула, как от щелчка, и волнами заходил непо-нятный шорох, словно
там, в соседней комнате, заклубился широкий ве-тер. Шорох вытянулся в тихий
свист, -- и ночь снова налилась тишиной. Затем стукнула рама: Изабель
запирала окно.
"Неугомонная, -- подумал он, -- пес, гитара, морозные сквозняки".
Теперь все было тихо. Изабель, выпроводив звуки, игравшие у нее по
комнате, вероятно легла -- спит.
-- К черту! Ничего не понимаю. Ничего нет у меня. К черту, к чер-ту, --
простонал Керн, зарываясь в подушку. Свинцовая усталость сжи-мала ему виски.
В ногах была тоска, невыносимые мурашки. Долго он скри-пел в темноте, тяжело
переваливаясь. Лучи на потолке давно потухли.
II
На следующий день Изабель появилась только за вторым завтраком. С утра
небо слепило белизной, солнце походило на луну; затем по-шел медленный
отвесный снег. Частые хлопья, как мушки на белой вуа-ли, занавесили вид на
горы, отяжелевшие елки, помутившуюся бирюзу катка. Крупные и мягкие снежинки
шуршали по стеклам окон, падали, падали, без конца. Если долго на них
смотреть, начинало казаться, что вся гостиница тихо плывет вверх.
-- Я так вчера устала, -- говорила Изабель, обращаясь к своему сосе-ду,
молодому человеку с высоким оливковым лбом и стрельчатыми гла-зами, -- так
устала, что решила понежиться в постели.
-- Вид у вас сегодня оглушительный, -- протянул молодой человек с
экзотической любезностью.
Она насмешливо раздула ноздри. Керн, посмотрев на нее через гиацинты,
сказал холодно:
-- А я не знал, мисс Изабель, что у вас в комнате собака, а также и
гитара.
Ему показалось, что ее пушистые глаза еще более сузились -- от ве-терка
смущения. Затем она вспыхнула улыбкой: кармин и слоновая кость.
-- Вы вчера слишком долго гуляли под музыку, мистер Керн, -- отве-чала
она, и оливковый юноша и человечек, признававший только библию и биллиард,
засмеялись -- первый сочным гоготом, второй совсем тихо и подняв брови.
Керн поглядел исподлобья и сказал:
-- Я вообще попросил бы вас не играть ночью. Сон у меня не очень
легкий.
Изабель полоснула его по лицу быстрым сияющим взглядом.
-- Это вы уж скажите вашим сновидениям, а не мне. И заговорила с
соседом о том, что завтра -- лыжное состязание. Керн уже несколько минут
чувствовал, что губы его растягиваются в судорожную усмешку, которую он не
мог удержать. Она мучительно де-ргалась в уголках рта, -- и захотелось ему
вдруг -- стянуть со стола ска-терть, запустить в стену горшок с гиацинтами.
Он поднялся, стараясь скрыть нестерпимую дрожь, и, никого не видя,
вышел из комнаты.
"Что это со мной делается? -- спрашивал он у своей тоски. -- Что это
такое?"
Пинком раскрыв чемодан, он стал укладывать вещи, -- сразу закру-жилась
голова; он бросил и опять зашагал по комнате. Со злобой набил короткую
трубку. Сел в кресло у окна, за которым с тошнотворной ров-ностью падал
снег.
Он приехал в эту гостиницу, в этот морозный и модный уголок Церматта,
чтобы слить впечатления белой тишины с приятностью легких и пестрых
знакомств -- ибо полного одиночества он боялся пуще всего. А теперь он
понял, что и людские лица нестерпимы ему, -- что от снега гудит в голове --
и что нет у него той вдохновенной живости и нежного упорства, без которых
страсть бессильна. А для Изабель жизнь, вероят-но, великолепный лыжный
полет, стремительный смех -- духи и мороз.
Кто она? Светописная ли дива, вырвавшаяся на волю? Или сбежавшая дочь
чванного и желчного лорда? Или просто одна из тех женщин из Па-рижа, а
деньги -- неведомо откуда? Пошловатая мысль...
"А собака-то у нее есть, напрасно отнекивается; гладкий дог
какой-нибудь. С холодным носом и теплыми ушами. А снег все идет, --
беспо-рядочно думал Керн. -- А у меня есть в чемодане... -- И словно
пружи-на, звякнув, раскрутилось у него в мозгу: -- Парабеллум".
До вечера он опять валандался по гостинице, сухо шуршал газетами в
читальне; видел из окна вестибюля, как Изабель, швед и несколько моло-дых
людей в пиджаках, натянутых на бахромчатые свэтеры, садились в сани,
по-лебединому выгнутые. Чалые лошадки звенели нарядной сбруей. Валил снег
тихо и густо. Изабель, вся в белых звездинках, воск-лицала, смеялась между
спутников своих, и когда санки дернулись, по-неслись -- откинулась назад,
всплеснув и хлопнув меховыми рукавица-ми.
Керн отвернулся от окна.
-- Катайся, катайся... Ничего...
Потом, во время обеда, он старался не глядеть на нее. Она была как-то
празднично и взволнованно весела, -- и на него не обращала внима-ния. В
девять часов опять заныла и заквохтала негритянская музыка. Керн, в
тоскливом ознобе, стоял у косяка дверей, глядел на слипшиеся пары, на
кудрявый черный веер Изабель.
Тихий голос у самого уха сказал:
-- Пойдемте в бар... Хотите?
Он обернулся и увидел: меланхолические козьи глаза, уши в рыжем пуху.
В баре был пунцовый полусвет, воланы абажуров отражались в стек-лянных
столиках. У металлической стойки, на высоких табуретах сидели три господина
-- все трое в белых гетрах, -- поджав ноги и всасывая сквозь соломинки яркие
напитки. По другой стороне стойки, где на пол-ках поблескивали разноцветные
бутылки, словно коллекция выпуклых жуков, жирный черноусый человек в
малиновом смокинге необычайно искусно мешал коктейли. Керн и Монфиори
выбрали столик в бархатной глубине бара. Лакей распахнул длинный список
напитков -- бережно и благоговейно, как антиквар, показывающий дорогую
книгу.
-- Мы будем пить подряд по одной рюмке, -- сказал ему Монфиори своим
грустным глуховатым голосом. -- А когда дойдем до конца, на-чнем опять.
Будем тогда выбирать только то, что пришлось нам по вкусу. Быть может,
остановимся на одном и долго будем им наслаждаться. За-тем опять начнем
сначала.
Он задумчиво посмотрел на лакея:
-- Поняли?
Лакей наклонил пробор.
-- Это так называемое странствие Вакха, -- с печальной усмешкой
обратился Монфиори к Керну. -- Некоторые люди и в жизни применяют такой
прием.
Керн заглушил зябкий зевок.
-- Это, знаете, кончается рвотой.
Монфиори вздохнул. Отпил. Причмокнул. Выдвижным карандашиком отметил
крестиком первый номер в списке. От крыльев носа шли у него две глубокие
борозды к уголкам тонкого рта.
После третьей рюмки Керн молча закурил. После шестой -- это была
какая-то приторная смесь шоколада и шампанского -- ему захотелось го-ворить.
Он выпустил рупор дыма; щурясь, отряхнул пепел желтым ногтем.
-- Скажите, Монфиори, что вы думаете об этой -- как ее -- Изабели?..
-- Вы ничего от нее не добьетесь, -- ответил Монфиори. -- Она из породы
скользящих. Ищет только прикосновений.
-- Но она ночью играет на гитаре, с собакой возится. Это скверно, не
правда ли? -- сказал Керн, выпучив глаза на свою рюмку. Монфиори опять
вздохнул:
-- Да бросьте вы ее. Право...
-- Это вы, по-моему, из зависти, -- начал было Керн. Тот тихо перебил
его:
-- Она женщина. А у меня, видите ли, другие вкусы.
Скромно кашлянул. Поставил крестик.
Рубиновые напитки сменялись золотыми. Керн чувствовал, что кровь у него
становится сладкая. В голове туманилось. Белые гетры покинули бар. Умолкли
дробь и напевы далекой музыки.
-- Вы говорите, что нужно выбирать... -- густо и вяло говорил он. -- А
я, понимаете, дошел до такой точки... Вот слушайте: у меня была же-на. Она
полюбила другого. Тот оказался вором. Крал автомобили, оже-релья, меха... И
она отравилась. Стрихнином.
-- А в Бога вы верите? -- спросил Монфиори с видом человека, кото-рый
попадает на своего конька. -- Ведь Бог-то есть. Керн фальшиво засмеялся.
-- Библейский Бог. Газообразное позвоночное... Не верю.
-- Это из Хукслея, -- вкрадчиво заметил Монфиори. -- А был биб-лейский.
Бог... Дело в том, что Он не один; много их, библейских богов... Сонмище...
Из них мой любимый... "От чихания его показывается свет;
глаза у него, как ресницы зари". Вы понимаете, понимаете, что это
зна-чит? А? И дальше: "...мясистые части тела его сплочены между собою
твердо, не дрогнут". Что? Что? Понимаете?
-- Стойте, -- крикнул Керн.
-- Нет, вникайте, вникайте. "Он море претворяет в кипящую мазь;
оставляет за собою светящуюся стезю: бездна кажется сединою!"
-- Стойте же, наконец, -- перебил Керн. -- Я хочу вам сказать, что я
решил покончить с собой...
Монфиори мутно и внимательно взглянул на него, ладошкой прикрыв рюмку.
Помолчал.
-- Я так и думал, -- неожиданно мягко заговорил он. -- Сегодня, ког-да
вы смотрели на танцующих, и раньше, когда встали из-за стола... Было что-то
в вашем лице... Морщинка между бровей... Особая... Я сразу по-нял...
Он затих, поглаживая край столика.
-- Слушайте, что я вам скажу, -- продолжал он, опустив тяжелые,
лиловатые веки в бородавках ресниц. -- Я повсюду ищу таких, как вы, -- в
дорогих гостиницах, в поездах, на морских курортах, -- ночью, на на-бережных
больших городов...
Мечтательная усмешечка скользнула по его губам,
-- Я помню, однажды, во Флоренции... Он медленно поднял свои козьи
глаза:
-- Послушайте, Керн, я хочу присутствовать... Можно? Керн, сутуло
застывший, почувствовал холод в груди под крахмаль-ной рубашкой.
"Мы оба пьяны... -- пронеслось у него в мозгу. -- Страшный он".
-- Можно? -- вытягивая губы, повторил Монфиори. -- Я вас очень прошу.
Коснулся холодной волосатой ручкой...
-- К черту! Пустите меня... Я шутил...
Монфиори все так же внимательно смотрел, присасываясь глазами.
-- Надоели вы мне! Все надоело, -- рванулся, всплеснув руками, Керн, --
и взгляд Монфиори оторвался, как бы чмокнув...
-- Муть! Кукла!.. Игра слов!.. Баста!..
Он больно стукнулся бедром о край столика. Малиновый толстяк за своей
зыбкой стойкой выпучил белый вырез, заплавал, как в кривом зер-кале, средь
своих бутылок. Керн прошел по скользившим волнам ковра, плечом толкнул
стеклянную падавшую дверь.
Гостиница глухо спала. С трудом поднявшись по мягкой лестнице, он
отыскал свой номер. В соседней двери торчал ключ. Кто-то забыл запе-реться.
В тусклом свете змеились цветы в коридоре. У себя в комнате он долго шарил
по стене, ища электрическую кнопку. Затем рухнул в крес-ло у окна.
Он подумал, что нужно написать кое-какие письма. Прощальные. Но густой
и липкий хмель ослабил его. В ушах клубился глухой гул, по лбу веяли ледяные
волны. Надо было письмо написать, -- и еще что-то не давало ему покоя. Точно
он вышел из дома и забыл бумажник. В зер-кальной черноте окна отражалась
полоска воротника, бледный лоб. Пья-ными каплями он забрызгал себе спереди
рубашку. Письмо надо пи-сать -- нет, не то. И внезапно что-то мелькнуло в
глазах. Ключ! Ключ, торчавший в соседней двери...
Керн тяжко встал, вышел в тусклый коридор. С громадного ключа спадала
блестящая пластинка с цифрой 35. Он остановился перед этой белой дверью.
Жадная дрожь потекла по ногам.
Морозный ветер хлестнул его по лбу. В просторной освещенной спальне
окно было распахнуто. На широкой постели, в желтой открытой пижаме, навзничь
лежала Изабель. Свесилась светлая рука, между паль-цев тлела папироса. Сон,
видимо, схватил ее невзначай.
Керн подошел к постели. Стукнулся коленом о стул, на котором чуть
зазвенела гитара. Синие волосы Изабель крутыми кругами лежали на по-душке.
Он поглядел на ее темные веки, на нежную тень между грудей. Тронул одеяло.
Она мгновенно распахнула глаза. Тогда Керн, как-то сгорбившись, сказал:
-- Мне нужна ваша любовь. Завтра я застрелюсь.
Ему никогда не снилось, что женщина -- хоть и застигнутая врасп-лох --
может так испугаться. Изабель сначала застыла, потом метнулась, оглянувшись
на открытое окно, -- и, мгновенно соскользнув с постели, пронеслась мимо
Керна -- с наклоненной головой, словно боялась удара сверху.
Стукнула дверь. Листы почтовой бумаги слетели со стола.
Керн остался стоять посреди просторной и светлой комнаты. На ноч-ном
столике лиловел и золотился виноград.
-- Сумасшедшая! -- сказал он вслух.
Трудно повел плечами. Содрогнулся от холода длинной дрожью, как конь. И
внезапно замер.
За окном рос, летел, приближался взволнованными толчками -- быст-рый и
радостный лай. Через миг провал окна, квадрат черной ночи, за-полнился,
закипел сплошным бурным мехом. Широким и шумным махом этот рыхлый мех скрыл
ночное небо, от рамы до рамы. Миг, и он напря-женно вздулся, косо ворвался,
раскинулся. В свистящем размахе буйного меха мелькнул белый лик. Керн
схватился за гриф гитары, со всех сил ударил белый лик, летевший на него.
Его сшибло с ног ребро исполин-ского крыла, пушистая буря. Звериным запахом
обдало его. Керн, рва-нувшись, встал.
Посредине комнаты лежал громадный ангел.
Он заполнял всю комнату, всю гостиницу, весь мир. Правое крыло
согнулось, опираясь углом в зеркальный шкаф. Левое тяжко раскачива-лось,
цепляясь за ножки опрокинутого стула. Стул громыхал по полу взад и вперед.
Бурая шерсть на крыльях дымилась, отливала инеем. Ог-лушенный ударом, ангел
опирался на ладони, как сфинкс. На белых ру-ках вздулись синие жилы, на
плечах вдоль ключиц были теневые прова-лы. Глаза, продолговатые, словно
близорукие, бледно-зеленые, как воз-дух перед рассветом, не мигая, смотрели
на Керна из-под прямых, сросшихся бровей.
Керн, задыхаясь от острого запаха мокрого меха, стоял неподвижно, в
бесстрастности предельного страха, разглядывая гигантские, дымящиеся крылья,
белый лик,
За дверью, в коридоре раздался глухой шум. Тогда другое чувство
ов-ладело Керном: щемящий стыд.
Ему стало стыдно, до боли, до ужаса, что сейчас могут войти, застать
его и это невероятное существо.
Ангел шумно дохнул, двинулся, руки его ослабли; он упал на грудь.
Колыхнул крылом. Керн, скрипя зубами, стараясь не глядеть, нагнулся над ним,
охватил холм сырой пахучей шерсти, холодные, липкие плечи. С тошным ужасом
он заметил, что ноги у ангела бледные и бескостные, что стоять на них он не
может. Ангел не противился. Керн, спеша, пово-лок его к шкафу, откинул
зеркальную дверь, стал вталкивать, втискивать крылья в скрипучую глубину. Он
хватался за ребра их, старался согнуть их, вдавить. Складки меха,
раскручиваясь, ударяли его по груди. Нако-нец, он крепко двинул дверью. В
тот же миг изнутри вырвался раздираю-щий и нестерпимый вопль -- вопль зверя,
раздавленного колесом. Ах, он ему прищемил крыло. Уголок крыла торчал из
щели. Керн, слегка рас-крыв дверь, ладонью втолкнул курчавый клин. Повернул
ключ в замке.
Стало очень тихо. Керн почувствовал, что горячие слезы стекают у него
по лицу. Он выдохнул и кинулся в коридор. Изабель -- ворох чер-ного шелка,
скорчившись, лежала у стены. Он поднял ее на руки, понес к себе в комнату,
опустил ее на постель. Затем выхватил из чемодана тя-желый парабеллум,
захлопнул обойму -- и бегом, не дыша, ворвался об-ратно в No 35-й.
Две половинки разбитой тарелки белели на ковре. Виноград рассы-пался.
Керн увидел себя в зеркальной двери шкафа: прядь волос, спустив-шуюся
на бровь, крахмальный вырез в красных брызгах, продольный блеск на дуле
пистолета.
-- Его надо прикончить, -- глухо воскликнул он и распахнул шкаф.
Только вихрь пахучего пуха. Бурые маслянистые хлопья заклубились по
комнате. Шкаф был пуст. Внизу белела шляпная картонка, продавлен-ная.
Керн подошел к окну, выглянул. Мохнатые облачки наплывали на лу-ну и
дышали вокруг нее тусклыми радугами. Он закрыл рамы, поставил на место стул,
отшаркнул под кровать бурые хлопья пуха. Затем осто-рожно вышел в коридор.
Было по-прежнему тихо. Люди крепко спят в горных гостиницах.
А когда он вернулся к себе в номер, то увидел: Изабель, свесив бо-сые
ноги с постели, дрожит, зажав голову. Стало ему стыдно, как давеча, когда
ангел смотрел на него своими зеленоватыми странными глазами.
-- Скажите мне... где он? -- быстро задышала Изабель. Керн,
отвернувшись, подошел к письменному столу, сел, открыл бю-вар, ответил:
-- Не знаю.
Изабель втянула на постель босые ноги.
-- Можно остаться у вас... пока? Я так боюсь...
Керн молча кивнул. Сдерживая дрожь в руке, принялся писать. Изабель
заговорила снова -- трепетно и глухо, но почему-то Керну показа-лось, что
испуг ее -- какой-то женский, житейский.
-- Я встретила его вчера, когда в темноте летела на лыжах. Ночью он был
у меня.
Керн, стараясь не слушать, писал размашистым почерком:
' "Мой милый друг. Вот мое последнее письмо. Я никогда не мог за-быть,
как ты мне помог, когда на меня обрушилось несчастье. Он, веро-ятно, живет
на вершине, где ловит горных орлов и питается их мясом..."
Спохватился, резко вычеркнул, взял другой лист. Изабель всхлипыва-ла,
спрятав лицо в подушку.
-- Как же мне быть теперь?.. Он станет мстить мне... О, Господи... "Мой
милый друг, -- быстро писал Керн, -- она искала незабываемых прикосновений,
и вот теперь у нее родится крылатый зверек..." А... Черт! Скомкал лист.
-- Постарайтесь уснуть, -- обратился он через плечо к Изабель. -- А
завтра уезжайте. В монастырь.
Плечи у нее часто ходили. Затем она утихла.
Керн писал. Перед ним улыбались глаза единственного человека на свете,
с которым он мог свободно говорить и молчать. Он ему писал, что жизнь
кончена, что он недавно стал чувствовать, как вместо будущего надвигается на
него черная стена, -- и что вот теперь случилось нечто такое, после чего
человек не может и не должен жить. "Завтра в пол-день я умру, -- писал Керн,
-- завтра -- потому что хочу умереть в пол-ной власти своих сил, при трезвом
дневном свете. А сейчас я слишком потрясен".
Докончив, он присел в кресло у окна. Изабель спала, чуть слышно дыша.
Тягучая усталость обхватила ему плечи. Сон спустился мягким туманом.
III
Он проснулся от стука в дверь. Морозная лазурь лилась в окно.
-- Войдите, -- сказал он, потянувшись.
Лакей беззвучно поставил поднос с чашкой чая на стол, поклонился и
вышел.
Керн про себя рассмеялся: "А я-то в помятом смокинге".
И мгновенно вспомнил, что было ночью. Вздрогнув, взглянул на по-стель.
Изабель не было. Верно, ушла под утро к себе. А теперь, конечно, уехала...
Бурые, рыхлые крылья на миг померещились ему. Он быстро встал -- открыл
дверь в коридор.
-- Послушайте, -- крикнул он удалявшейся спине лакея, -- возьмите
письмо.
Подошел к столу, пошарил. Лакей ждал в дверях. Керн похлопал себя по
всем карманам, посмотрел под кресло.
-- Можете идти. Я потом передам швейцару.
Пробор наклонился, мягко прикрылась дверь.
Керну стало досадно, что письмо потеряно. Именно это письмо. В нем он
выразил так хорошо, так плавно и просто все, что нужно было. А теперь слова
он вспомнить не мог. Всплывали нелепые фразы. Нет, пись-мо было чудесное.
Он принялся писать заново -- и выходило холодно, витиевато. Запе-чатал.
Четко надписал адрес.
Ему стало странно легко на душе. В полдень он застрелится, а ведь
человек, решившийся на самоубийство, -- бог.
Сахарный снег сиял в окно. Его потянуло туда -- в последний раз.
Тени инистых деревьев лежали на снегу, как синие перья. Где-то гус-то и
сладко звенели бубенцы. Народу высыпало много: барышни в шер-стяных
шапочках, двигающиеся на лыжах пугливо и неловко, молодые люди, которые
звучно перекликались, выдыхая облака хохота, и пожи-лые люди, багровые от
напряжения, -- и какой-то сухой синеглазый ста-ричок, волочивший за собою
бархатные саночки. Керн мимолетно поду-мал: не хватить ли старичка по лицу,
наотмашь, так, просто... Теперь ведь все позволено... Рассмеялся... Давно он
не чувствовал себя так хорошо.
Все тянулись к тому месту, где началось лыжное состязание. Это был
высокий крутой скат, переходивший посередине в снеговую площадку, которая
отчетливо обрывалась, образуя прямоугольный уступ. Лыжник, скользнув по
крутизне, пролетел с уступа в лазурный воздух; летел, рас-кинув руки, и,
стоймя опустившись в продолжение ската, скользил даль-ше. Швед только что
побил свой же последний рекорд и далеко внизу, в вихре серебристой пыли
круто завернул, выставив согнутую ногу.
Прокатили еще двое в черных свэтерах, прыгнули, упруго стукнули о снег.
-- Сейчас пролетит Изабель, -- сказал тихий голос у плеча Керна. Керн
быстро подумал: "Неужели она еще здесь... Как она может"... -- посмотрел на
говорившего. Это был Монфиори. В котелке, надвинутом на оттопыренные уши, в
черном пальтишке с полосками блеклого барха-та на воротнике, он смешно
отличался от шерстяной легкой толпы. "Не рассказать ли ему?" -- подумал
Керн.
С отвращением оттолкнул бурые пахучие крылья: "Не надо думать об этом".
Изабель поднялась на холм. Обернулась, говоря что-то спутнику сво-ему,
весело, весело, как всегда. Жутко стало Керну от этой веселости. Показалось
ему, что над снегами, над стеклянной гостиницей, над игру-шечными людьми --
мелькнуло что-то -- содрогание, отблеск...
-- Как вы сегодня поживаете? -- спросил Монфиори, потирая мерт-вые свои
ручки.
Одновременно кругом зазвенели голоса:
-- Изабель! Летучая Изабель!
Керн вскинул голову. Она стремительно неслась по крутому скату.
Мгновение -- и он увидел: яркое лицо, блеск на ресницах. С легким сви-стом
она скользнула по трамплину, взлетела, повисла в воздухе -- распя-тая. А
затем...
Никто, конечно, не мог ожидать этого. Изабель на полном лету судо-рожно
скорчилась и камнем упала, покатилась, колеся лыжами в снеж-ных всплесках.
Сразу скрыли ее из виду спины шарахнувшихся к ней людей. Керн, подняв
плечи, медленно подошел. Ясно, как будто крупным почерком написанное, встало
перед ним: месть, удар крыла.
Швед и длинный господин в роговых очках наклонялись над Изабель.
Господин в очках профессиональными движениями ощупывал неподвиж-ное тело.
Бормотал:
-- Не понимаю... Грудная клетка проломана...
Приподнял ей голову. Мелькнуло мертвое, словно оголенное лицо.
Керн повернулся, хрустнув каблуком, и крепко зашагал по направле-нию к
гостинице. Рядом с ним семенил Монфиори, забегал вперед, за-глядывал ему в
глаза.
-- Я сейчас иду к себе наверх, -- сказал Керн, стараясь проглотить,
сдержать рыдающий смех. -- Наверх... Если вы хотите пойти со мной...
Смех подступил к горлу, заклокотал. Керн, как слепой, поднимался по
лестнице. Монфиори поддерживал его робко и торопливо.
Берлин, май 1923
Популярность: 26, Last-modified: Fri, 02 Feb 2001 21:39:03 GmT