Событие
       Изобретение Вальса
       Человек из СССР (1-е действие)
       Трагедия господина Морна (рецензия)
     *  По   изданию:   Владимир  Набоков.  Пьесы.  Составление,   статья  и
комментарии Ив. Толстого. М., "Искусство", 1990. OCR и сверка: С. Виницкий.

       Смерть
     *  Компьютерный набор: Мамука Джибладзе
--------


        Действие первое

     Мастерская Трощейкина. Двери слева и справа. На низком мольберте, перед
которым стоит кресло (Трощейкин всегда работает сидя), --  почти доконченный
мальчик   в   синем,   с  пятью   круглыми   пустотами  (будущими   мячами),
расположенными  полукольцом  у  его ног.  К  стене  прислонена  недоделанная
старуха в кружевах, с белым веером. Окно,  оттоманка,  коврик,  ширма, шкап,
три стула, два  стола.  Навалены в беспорядке  папки.  Сцена  сначала пуста.
Затем через нее медленно катится, войдя справа, сине-красный детский мяч. Из
той же  двери появляется Трощейкин.  Он  вышаркивает  другой, красно-желтый,
из-под  стола. Трощейкину лет  под сорок,  бритый, в потрепанной,  но  яркой
фуфайке  с рукавами,  в  которой  остается  в  течение  всех  трех  действий
(являющихся, кстати,  утром, днем и вечером одних и тех же суток). Ребячлив,
нервен, переходчив.

Трощейкин.
     Люба! Люба!
     Слева не спеша входит Любовь: молода, хороша, с ленцой и дымкой.
     Что это  за  несчастье! Как  это  случаются такие вещи? Почему мои мячи
разбрелись  по  всему  дому?  Безобразие.  Отказываюсь  все  утро  искать  и
нагибаться.  Ребенок  сегодня  придет  позировать,  а  тут  всего  два.  Где
остальные?

Любовь.
     Не знаю. Один был в коридоре.

Трощейкин.
     Вот,  который был  в  коридоре.  Недостает  зеленого  и  двух  пестрых.
Исчезли.

Любовь.
     Отстань ты от меня,  пожалуйста. Подумаешь -- велика беда!  Ну -- будет
картина "Мальчик с двумя мячами" вместо "Мальчик с пятью"...

Трощейкин.
     Умное  замечание.  Я хотел бы понять,  кто  это, собственно, занимается
разгоном моих аксессуаров... Просто безобразие.

Любовь.
     Тебе так же хорошо известно, как мне, что он сам ими  играл вчера после
сеанса.

Трощейкин.
     Так  нужно  было их потом собрать и положить  на  место. (Садится перед
мольбертом.)

Любовь.
     Да, но при чем тут я? Скажи это Марфе. Она убирает.

Трощейкин.
     Плохо убирает. Я сейчас ей сделаю некоторое внушение...

Любовь.
     Во-первых, она ушла на рынок; а во-вторых, ты ее боишься.

Трощейкин.
     Что ж, вполне возможно.  Но только мне лично всегда казалось, что это с
моей стороны просто  известная форма деликатности... А мальчик мой  недурен,
правда? Ай да бархат! Я  ему сделал такие сияющие глаза отчасти  потому, что
он сын ювелира.

Любовь.
     Не понимаю, почему  ты не можешь сперва закрасить мячи, а потом кончить
фигуру.

Трощейкин.
     Как тебе сказать...

Любовь.
     Можешь не говорить.

Трощейкин.
     Видишь ли, они должны гореть, бросать на него отблеск, но сперва я хочу
закрепить отблеск,  а  потом  приняться за его источники. Надо помнить,  что
искусство  движется   всегда  против   солнца.  Ноги,   видишь,  уже  совсем
перламутровые. Нет, мальчик мне нравится! Волосы  хороши: чуть-чуть с черной
курчавинкой.  Есть какая-то связь между драгоценными камнями  и негритянской
кровью.  Шекспир  это  почувствовал в своем "Отелло".  Ну, так. (Смотрит  на
другой  портрет.) А  мадам Вагабундова  чрезвычайно довольна,  что пишу ее в
белом платье на испанском фоне, и  не понимает, какой это страшный кружевной
гротеск... Все-таки, знаешь, я тебя очень прошу, Люба, раздобыть мои мячи, я
не хочу, чтобы они были в бегах.

Любовь.
     Это жестоко, это невыносимо, наконец. Запирай их в шкап, я тебя умоляю.
Я тоже не  могу, чтобы  катилось  по  комнатам и  лезло под мебель. Неужели,
Алеша, ты не понимаешь, почему?

Трощейкин.
     Что с тобой? Что за тон... Что за истерика...

Любовь.
     Есть вещи, которые меня терзают.

Трощейкин.
     Какие вещи?

Любовь.
     Хотя бы эти детские мячи. Я  не могу. Сегодня мамино  рождение, значит,
послезавтра ему было бы пять лет. Пять лет. Подумай.

Трощейкин.
     А... Ну,  знаешь...  Ах, Люба, Люба,  я тебе  тысячу раз  говорил,  что
нельзя так жить, в сослагательном наклонении. Ну -- пять, ну -- еще пять, ну
-- еще... А потом  было бы ему пятнадцать, он  бы  курил, хамил,  прыщавел и
заглядывал за дамские декольте.

Любовь.
     Хочешь, я тебе  скажу, что мне приходит иногда  в голову: а что если ты
феноменальный пошляк?

Трощейкин.
     А ты груба, как торговка костьём.
     Пауза.
     (Подходя к  ней.)  Ну-ну,  не  обижайся... У  меня  тоже,  может  быть,
разрывается сердце, но я умею себя сдерживать. Ты здраво посмотри: умер двух
лет, то есть сложил крылышки и камнем вниз, в глубину наших душ, -- а так бы
рос, рос и вырос балбесом.

Любовь.
     Я тебя заклинаю, перестань!  Ведь  это  вульгарно до  жути. У меня зубы
болят от твоих слов.

Трощейкин.
     Успокойся, матушка. Довольно! Если я что-нибудь не так говорю, прости и
пожалей, а не кусайся. Между прочим, я почти не спал эту ночь.

Любовь.
     Ложь.

Трощейкин.
     Я знал, что ты это скажешь!

Любовь.
     Ложь. Не знал.

Трощейкин.
     А  все-таки  это так. Во-первых,  у  меня  всегда  сердцебиение,  когда
полнолуние. И вот тут опять покалывало,  -- я не понимаю, что это такое... И
всякие мысли...  глаза закрыты, а такая  карусель красок, что с  ума  сойти.
Люба, улыбнись, голуба.

Любовь.
     Оставь меня.

Трощейкин (на авансцене).
     Слушай, малютка,  я  тебе  расскажу,  что я ночью задумал...  По-моему,
довольно  гениально. Написать такую  штуку, --  вот  представь  себе... Этой
стены как бы  нет, а темный провал...  и как бы, значит, публика  в туманном
театре, ряды, ряды... сидят и смотрят  на меня. Причем  все это лица  людей,
которых я  знаю или прежде знал и которые теперь смотрят на мою жизнь. Кто с
любопытством, кто с  досадой, кто с удовольствием. А тот с завистью, а эта с
сожалением. Вот так сидят передо мной -- такие бледновато-чудные в полутьме.
Тут и мои покойные родители, и старые враги, и  твой этот тип с револьвером,
и  друзья  детства,  конечно, и  женщины,  женщины --  все те,  о  которых я
рассказывал тебе -- Нина, Ада, Катюша, другая Нина, Маргарита Гофман, бедная
Оленька, -- все... Тебе нравится?

Любовь.
     Почем я знаю? Напиши, тогда я увижу.

Трощейкин.
     А  может  быть  --  вздор.  Так,  мелькнуло  в  полубреду  --  суррогат
бессонницы, клиническая живопись... Пускай будет опять стена.

Любовь.
     Сегодня к чаю придет человек семь. Ты бы посоветовал, что купить.

Трощейкин  (сел  и держит перед собой,  упирая его  в колено,  эскиз  углем,
который рассматривает, а потом подправляет).
     Скучная история. Кто да кто?

Любовь.
     Я сейчас тоже буду перечислять: во-первых, его писательское величество,
-- не знаю, почему мама  непременно  хотела, чтоб он  ее удостоил  приходом;
никогда у нас не бывал, и говорят, неприятен, заносчив...

Трощейкин.
     Да... Ты знаешь, как я  твою мать  люблю и  как я рад, что она живет  у
нас, а не в какой-нибудь уютной комнатке  с тикающими часами и такой таксой,
хотя бы за два квартала  отсюда, -- но извини  меня,  малютка, ее  последнее
произведение во вчерашней газете -- катастрофа.

Любовь.
     Я тебя не это спрашиваю, а что купить к чаю?

Трощейкин.
     Мне все  равно. Аб-со-лютно.  Не  хочу даже об  этом  думать. Купи  что
хочешь.  Купи,  скажем,  земляничный торт...  И побольше  апельсинов,  этих,
знаешь, кислых,  но красных: это сразу озаряет весь стол. Шампанское есть, а
конфеты принесут гости.

Любовь.
     Интересно, где взять в августе апельсинов? Между прочим, вот все, что у
нас есть  в смысле денег.  В мясной  должны... Марфе должны...  Не вижу, как
дотянем до следующей получки.

Трощейкин.
     Повторяю,  мне решительно все равно. Скучно,  Люба,  тоска!  Мы с тобой
шестой  год киснем в этом  сугубо  провинциальном городке,  где  я, кажется,
перемалевал всех  отцов семейства, всех гулящих женок,  всех дантистов, всех
гинекологов. Положение становится  парадоксальным, если не попросту сальным.
Кстати,  знаешь, я  опять  на  днях применил  мой метод  двойного  портрета.
Чертовски забавно.  Под  шумок  написал  Баумгартена  сразу в двух  видах --
почтенным старцем, как он  того хотел, а на другом холсте, как хотел того я,
--  с лиловой мордой, с бронзовым  брюхом, в  грозовых облаках, но  второго,
конечно, я  ему  не показал, а  подарил Куприкову. Когда  у меня наберется с
двадцать таких побочных продуктов, я их выставлю.

Любовь.
     У всех твоих планов есть одна замечательная особенность: они всегда как
полуоткрытые двери, и захлопываются от первого ветра.

Трощейкин.
     Ах, скажите, пожалуйста! Ах, как мы все это  умеем хорошо  подметить да
выразить!..  Ну, если бы  это было так, то мы  бы  с  тобой,  матушка, давно
подохли с голода.

Любовь.
     А этой "торговки" я тебе не прощу.

Трощейкин.
     Мы начинаем  утро с брани,  что невыразимо скучно.  Сегодня  я  нарочно
встал раньше, чтобы кое-что доделать, кое-что  начать. Приятно... У  меня от
твоего настроения пропала всякая охота работать. Можешь радоваться.

Любовь.
     Ты  лучше подумай, с  чего  сегодня началось.  Нет,  Алеша, так  дольше
невозможно... Тебе все кажется, что время, как говорится, врачует, а я знаю,
что это только паллиатив, если не шарлатанство. Я  ничего  не могу забыть, а
ты ничего не хочешь вспомнить.  Если я вижу игрушку и при этом поминаю моего
маленького, тебе  делается скучно, досадно,  потому что ты условился  сам  с
собой, что  прошло три года и пора забыть.  А может быть...  Бог тебя знает,
может быть, тебе и нечего забывать.

Трощейкин.
     Глупости. Что ты, право... Главное, я ничего такого не сказал, а просто
что нельзя жить долгами прошлого. Ничего в этом ни пошлого, ни обидного нет.

Любовь.
     Все равно. Не будем больше говорить.

Трощейкин.
     Пожалста...
     Пауза.
     (Он фиксирует эскиз из выдувного флакона, потом принимается за другое.)
Нет, я тебя совершенно не понимаю. И ты себя не понимаешь. Дело не в этом, а
в том, что мы разлагаемся  в захолустной обстановке, как три сестры. Ничего,
ничего...  Все равно, через годик  придется из города убираться,  хочешь  не
хочешь. Не знаю, почему мой итальянец не отвечает...
     Входит Антонина  Павловна Опояшина,  мать  Любови, с  пестрым  мячом  в
руках.   Это  аккуратная,  даже  несколько  чопорная  женщина,  с  лорнетом,
сладковато-рассеянная.

Антонина Павловна.
     Здравствуйте, мои дорогие. Почему-то это попало ко мне. Спасибо, Алеша,
за чудные цветочки.

Трощейкин (он не поднимает головы от работы во всю эту сцену).
     Поздравляю, поздравляю. Сюда: в угол.

Любовь.
     Что-то ты рано встала. По-моему, еще нет девяти.

Антонина Павловна.
     Что ж, рано родилась. Кофеек уже пили?

Любовь.
     Уже. Может быть, по случаю счастливого пятидесятилетия ты тоже выпьешь?

Трощейкин.
     Кстати, Антонина Павловна, вы знаете, кто еще, как вы, ест по утрам три
пятых морковки?

Антонина Павловна.
     Кто?

Трощейкин.
     Не знаю, -- я вас спрашиваю.

Любовь.
     Алеша сегодня в милом, шутливом настроении. Что, мамочка, что ты хочешь
до завтрака делать? Хочешь, пойдем погулять? К озеру? Или зверей посмотрим?

Антонина Павловна.
     Каких зверей?

Любовь.
     На пустыре цирк остановился.

Трощейкин.
     И я бы пошел с вами. Люблю. Принесу домой какой-нибудь круп или старого
клоуна в партикулярном платье.

Антонина Павловна.
     Нет, я лучше  утром поработаю. Верочка, должно быть, зайдет... Странно,
что от Миши ничего не было... Слушайте, дети мои, я вчера вечером настрочила
еще одну такую фантазию, -- из цикла "Озаренные Озера".

Любовь.
     А, чудно.  Смотри, погода какая сегодня  жалкая. Не то  дождь, не то...
туман, что ли. Не верится,  что  еще лето. Между  прочим,  ты заметила,  что
Марфа преспокойно забирает по утрам твой зонтик?

Антонина Павловна.
     Она  только  что  вернулась  и  очень  не  в  духах.  Неприятно  с  ней
разговаривать. Хотите мою сказочку  прослушать? Или  я  тебе мешаю работать,
Алеша?

Трощейкин.
     Ну, знаете, меня и землетрясение не отвлечет,  если засяду. Но сейчас я
просто так. Валяйте.

Антонина Павловна.
     А может, вам, господа, не интересно?

Любовь.
     Да нет, мамочка. Конечно, прочти.

Трощейкин.
     А вот почему  вы,  Антонина Павловна, пригласили нашего маститого?  Все
ломаю  себе голову над этим вопросом.  На  что  он вам? И потом, нельзя так:
один ферзь, а все остальные -- пешки.

Антонина Павловна.
     Вовсе не пешки. Мешаев, например.

Трощейкин.
     Мешаев? Ну, знаете...

Любовь.
     Мамочка, не отвечай ему, -- зачем?

Антонина Павловна.
     Я только  хотела  сказать, что Мешаев, например, обещал привести своего
брата, оккультиста.

Трощейкин.
     У него брата нет. Это мистификация.

Антонина Павловна.
     Нет, есть. Но только он живет всегда в деревне. Они даже близнецы.

Трощейкин.
     Вот разве что близнецы...

Любовь.
     Ну, где же твоя сказка?

Антонина Павловна.
     Нет, не стоит. Потом как-нибудь.

Любовь.
     Ах, не обижайся, мамочка. Алеша!

Трощейкин.
     Я за него.

     Звонок.

Антонина Павловна.
     Да нет... Все равно... Я сперва перестукаю, а то очень неразборчиво.

Любовь.
     Перестукай и приди почитать. Пожалуйста!

Трощейкин.
     Присоединяюсь.

Антонина Павловна.
     Правда? Ну ладно. Тогда я сейчас.
     Уходя,  сразу  за дверью,  она  сталкивается с Ревшиным. который сперва
слышен,  потом  виден:  извилист,  черная  бородка,  усатые  брови,  щеголь.
Сослуживцы его прозвали: волосатый глист.

Ревшин (за дверью).
     Что,  Алексей  Максимович  вставши?   Жив,   здоров?   Все  хорошо?  Я,
собственно, к нему на минуточку. (Трощейкину.) Можно?

Трощейкин.
     Входите, сэр, входите.

Ревшин.
     Здравствуйте, голубушка. Здравствуйте, Алексей Максимович.  Все у вас в
порядке?

Трощейкин.
     Как он заботлив, а? Да, кроме финансов, все превосходно.

Ревшин.
     Извините, что  внедряюсь к  вам  в  такую рань.  Проходил  мимо,  решил
заглянуть.

Любовь.
     Хотите кофе?

Ревшин.
     Нет,  благодарствуйте.  Я только  на минуточку.  Эх,  кажется,  я  вашу
матушку забыл поздравить. Неловко как...

Трощейкин.
     Что это вы нынче такой -- развязно-нервный?

Ревшин.
     Да нет, что вы. Вот, значит, как. Вы вчера вечером сидели дома?

Любовь.
     Дома. А что?

Ревшин.
     Просто так. Вот, значит, какие дела-делишки... Рисуете?

Трощейкин.
     Нет. На арфе играю. Да садитесь куда-нибудь.
     Пауза.

Ревшин.
     Дождик накрапывает.

Трощейкин.
     А, интересно. Еще какие новости?

Ревшин.
     Никаких, никаких.  Так  просто. Сегодня я шел, знаете, и думал: сколько
лет мы с вами знакомы, Алексей Максимович? Семь, что ли?

Любовь.
     Я очень хотела бы понять, что случилось.

Ревшин.
     Ах, пустяки. Так, деловые неприятности.

Трощейкин.
     Ты права,  малютка. Он  как-то сегодня подергивается. Может быть, у вас
блохи? Выкупаться нужно?

Ревшин.
     Все  изволите шутить, Алексей Максимович. Нет. Просто вспомнил, как был
у вас шафером и все такое. Бывают такие дни, когда вспоминаешь.

Любовь.
     Что это: угрызения совести?

Ревшин.
     Бывают такие дни... Время летит... Оглянешься...

Трощейкин.
     О, как  становится скучно... Вы бы, сэр, лучше  зашли  в  библиотеку  и
кое-что подчитали:  сегодня днем  будет  наш  маститый.  Пари  держу, что он
явится в смокинге, как было у Вишневских.

Ревшин.
     У Вишневских? Да, конечно... А знаете, Любовь Ивановна, чашечку кофе я,
пожалуй, все-таки выпью.

Любовь.
     Слава тебе боже! Решили наконец. (Уходит.)

Ревшин.
     Слушайте,     Алексей    Максимович,    --     потрясающее     событие!
Потрясающе-неприятное событие!

Трощейкин.
     Серьезно?

Ревшин.
     Не знаю, как вам даже сказать. Вы только  не волнуйтесь, -- и, главное,
нужно от Любови Ивановны до поры до времени скрыть.

Трощейкин.
     Какая-нибудь... сплетня, мерзость?

Ревшин.
     Хуже.

Трощейкин.
     А именно?

Ревшин.
     Неожиданная и ужасная вещь, Алексей Максимович!

Трощейкин.
     Ну так скажите, черт вас дери!

Ревшин.
     Барбашин вернулся.

Трощейкин.
     Что?

Ревшин.
     Вчера вечером. Ему скостили полтора года.

Трощейкин.
     Не может быть!

Ревшин.
     Вы не  волнуйтесь. Нужно  об этом  потолковать, выработать какой-нибудь
модус вивенди.

Трощейкин.
     Какое там вивенди... хорошо вивенди. Ведь... Что же теперь будет?  Боже
мой... Да вы вообще шутите?

Ревшин.
     Возьмите  себя  в  руки.  Лучше  бы  нам  с  вами  куда-нибудь...  (Ибо
возвращается Любовь.)

Любовь.
     Сейчас вам принесут. Между прочим,  Алеша, она  говорит, что  фрукты...
Алеша, что случилось?

Трощейкин.
     Неизбежное.

Ревшин.
     Алексей  Максимович, Алеша, друг мой, мы сейчас с вами выйдем. Приятная
утренняя свежесть, голова пройдет, вы меня проводите...

Любовь.
     Я немедленно хочу знать. Кто-нибудь умер?

Трощейкин.
     Ведь это же, господа, чудовищно смешно. У меня, идиота, только что было
еще  полтора  года в запасе.  Мы  бы к тому времени давно были бы  в  другом
городе,  в другой стране,  на  другой  планете. Я не  понимаю:  что  это  --
западня? Почему  никто нас загодя не предупредил? Что за гадостные  порядки?
Что  это  за  ласковые судьи?  Ах, сволочи!  Нет,  вы  подумайте! Освободили
досрочно... Нет, это... это... Я буду жаловаться! Я...

Ревшин.
     Успокойтесь, голубчик.

Любовь (Ревшину).
     Это правда?

Ревшин.
     Что -- правда?

Любовь.
     Нет -- только не  поднимайте  бровей. Вы  отлично понимаете,  о  чем  я
спрашиваю.

Трощейкин.
     Интересно знать, кому выгодно  это попустительство.  (Ревшину.)  Что вы
молчите? Вы с ним о чем-нибудь?..

Ревшин.
     Да.

Любовь.
     А он как -- очень изменился?

Трощейкин.
     Люба,  оставь  свои идиотские  вопросы. Неужели ты  не соображаешь, что
теперь   будет?  Нужно  бежать,  а  бежать   не  на  что  и  некуда.   Какая
неожиданность!

Любовь.
     Расскажите же.

Трощейкин.
     Действительно, что это вы как истукан... Жилы тянете... Ну!

Ревшин.
     Одним словом...  Вчера  около  полуночи, так, вероятно, в  три четверти
одиннадцатого... фу, вру... двенадцатого, я  шел к себе из кинематографа  на
вашей площади и, значит,  вот тут, в нескольких шагах от вашего дома, по той
стороне, -- знаете, где киоск, -- при свете фонаря, вижу -- и не верю глазам
-- стоит с папироской Барбашин.

Трощейкин.
     У нас на углу! Очаровательно. Ведь мы, Люба, вчера чуть-чуть  не  пошли
тоже: ах, чудная фильма, ах, "Камера обскура" -- лучшая фильма сезона!.. Вот
бы и ахнуло нас по случаю сезона. Дальше!

Ревшин.
     Значит, так. Мы в свое время мало встречались, он мог забыть меня... но
нет: пронзил взглядом, -- знаете, как  он умеет,  свысока, насмешливо... и я
невольно  остановился. Поздоровались. Мне было, конечно, любопытно. Что это,
говорю, вы так преждевременно вернулись в наши края?

Любовь.
     Неужели вы прямо так его и спросили?

Ревшин.
     Смысл, смысл был таков. Я намямлил, сбил несколько приветственных фраз,
а сделать вытяжку из  них  предоставил ему,  конечно.  Ничего, произвел. Да,
говорит, за отличное поведение и по случаю официальных торжеств меня просили
очистить казенную квартиру на полтора года раньше. И смотрит на меня: нагло.

Трощейкин.
     Хорош  гусь!  А? Что  такое,  господа? Где  мы?  На  Корсике? Поощрение
вендетты?

Любовь (Ревшину).
     И тут, по-видимому, вы несколько струсили?

Ревшин.
     Ничуть. Что ж, говорю, собираетесь теперь делать? "Жить, говорит,  жить
в  свое удовольствие", --  и со смехом на меня смотрит. А почему, спрашиваю,
ты, сударь,  шатаешься  тут в потемках?.. То есть  я это не вслух, но  очень
выразительно подумал -- он, надеюсь, понял. Ну и -- расстались на этом.

Трощейкин.
     Вы тоже хороши. Почему не зашли сразу? Я же мог -- мало ли что -- выйти
письмо опустить,  что тогда было  бы? Потрудились бы  позвонить, по  крайней
мере.

Ревшин.
     Да, знаете, как-то поздно было... Пускай, думаю, выспятся.

Трощейкин.
     Мне-то не особенно спалось. И теперь я понимаю, почему!

Ревшин.
     Я еще  обратил внимание  на то, что от него  здорово  пахнет духами.  В
сочетании  с его саркастической мрачностью это меня поразило, как нечто едва
ли не сатанинское.

Трощейкин.
     Дело ясно.  О  чем  тут разговаривать... Дело  совершенно  ясно. Я  всю
полицию  на  ноги  поставлю!  Я  этого  благодушия  не  допущу!  Отказываюсь
понимать, как после его угрозы, о которой знали и знают все, как после этого
ему могли позволить вернуться в наш город!

Любовь.
     Он крикнул так в минуту возбуждения.

Трощейкин.
     А, вызбюздение... вызбюздение... это мне нравится. Ну, матушка, извини:
когда человек стреляет, а потом видит,  что ему убить наповал не удалось,  и
кричит, что добьет после отбытия наказания,  -- это...  это  не возбуждение,
факт, кровавый,  мясистый факт... вот  что это  такое! Нет,  какой же  я был
осел. Сказано было -- семь лет, я и  положился на  это. Спокойно думал:  вот
еще четыре  года, вот еще три, вот еще полтора, а когда останется полгода --
лопнем, но уедем... С  приятелем на Капри начал уже списываться... Боже мой!
Бить меня надо.

Ревшин.
     Будем хладнокровны, Алексей Максимович. Нужно сохранить ясность мысли и
не  бояться...  хотя,  конечно,  осторожность  --  и вящая  осторожность  --
необходима. Скажу откровенно: по моим наблюдениям, он  находится в состоянии
величайшей  озлобленности  и  напряжения,  а   вовсе  не  укрощен  каторгой.
Повторяю: я, может быть, ошибаюсь.

Любовь.
     Только каторга ни при чем. Человек просто сидел в тюрьме.

Трощейкин.
     Все это ужасно!

Ревшин.
     И вот мой  план: к десяти отправиться  с  вами,  Алексей  Максимович, в
контору к  Вишневскому: раз он  тогда  вел ваше  дело,  то  и следует к нему
прежде  всего  обратиться. Всякому понятно,  что вам  нельзя так жить -- под
угрозой... Простите, что тревожу тяжелые воспоминания, но ведь это произошло
в этой именно комнате?

Трощейкин.
     Именно,   именно.  Конечно,  это  совершенно  забылось,   и  вот  мадам
обижалась, когда я  иногда в шутку  вспоминал... казалось  каким-то театром,
какой-то  где-то  виденной  мелодрамой... Я даже  иногда...  да,  это  вам я
показывал пятно кармина на полу и  острил,  что вот остался  до сих пор след
крови... Умная шутка.

Ревшин.
     В этой, значит, комнате... Тцы-тцы-тцы.

Любовь.
     В этой комнате, да.

Трощейкин.
     Да, в  этой  комнате.  Мы тогда  только что въехали: молодожены, у меня
усы, у нее цветы -- все честь  честью: трогательное зрелище. Вот  того шкала
не было, а  вот  этот стоял у той стены, а  так все, как  сейчас, даже  этот
коврик...

Ревшин.
     Поразительно!

Трощейкин.
     Не поразительно, а преступно. Вчера, сегодня все было так спокойно... А
теперь -- нате вам! Что  я могу? У меня  нет  денег ни на самооборону, ни на
бегство. Как можно было его освобождать после всего... Вот смотрите, как это
было. Я... здесь сидел. Впрочем, нет, стол  тоже стоял иначе.  Так, что  ли.
Видите,  воспоминание не  сразу приспособляется  ко  второму  представлению.
Вчера казалось, что это было так давно...

Любовь.
     Это  было восьмого  октября,  и  шел  дождь, --  потому что,  я  помню,
санитары были в мокрых плащах,  и лицо у меня было мокрое,  пока  несли. Эта
подробность может тебе пригодиться при репродукции.

Ревшин.
     Поразительная вещь -- память.

Трощейкин.
     Вот  теперь  мебель стоит правильно. Да,  восьмого октября. Приехал  ее
брат, Михаил Иванович, и остался у нас ночевать. Ну вот. Был вечер. На улице
уже  тьма. Я сидел тут, у столика, и чистил яблоко. Вот так.  Она сидела вон
там, где сейчас стоит. Вдруг звонок. У нас была новая горничная, дубина, еще
хуже Марфы. Поднимаю  голову и вижу: в дверях стоит  Барбашин. Вот станьте у
двери.  Совсем назад. Так.  Мы  с Любой  машинально встали, и он  немедленно
открыл огонь.

Ревшин.
     Ишь... Отсюда до вас и десяти шагов не будет.

Трощейкин.
     И десяти шагов не будет. Первым же  выстрелом он попал  ей в бедро, она
села на пол,  а вторым --  жик -- мне в левую руку, сюда, еще сантиметр -- и
была  бы раздроблена кость. Продолжает  стрелять, а я с яблоком, как молодой
Телль. В это время... В это время входит и сзади наваливается на него шурин:
вы его помните  --  здоровенный,  настоящий  медведь. Загреб, скрутил ему за
спину руки и держит. А  я, несмотря на ранение, несмотря на страшную боль, я
спокойно подошел к господину Барбашину и как трахну его по физиономии... Вот
тогда-то он  и крикнул  -- дословно помню:  погодите,  вернусь  и  добью вас
обоих!

Ревшин.
     А я помню, как покойная Маргарита  Семеновна Гофман мне тогда сообщила.
Ошарашила!  Главное, каким-то образом  пошел  слух,  что Любовь Ивановна при
смерти.

Любовь.
     На самом  деле,  конечно, это был сущий пустяк. Я пролежала недели две,
не больше. Теперь даже шрам не заметен.

Трощейкин.
     Ну,  положим. И заметен. И не две недели, а больше месяца. Но-но-но!  Я
прекрасно помню. А я с  рукой тоже немало провозился. Как все это... Как все
это... Вот тоже -- часы вчера разбил, черт! Что, не пора ли?

Ревшин.
     Раньше  десяти  нет  смысла:  он  приходит  в  контору  около  четверти
одиннадцатого. Или  можно  прямо к  нему на дом  -- это  два  шага.  Как  вы
предпочитаете?

Трощейкин.
     А я сейчас к нему на дом позвоню, вот что.
     (Уходит.)

Любовь.
     Скажи, Барбашин очень изменился?

Ревшин.
     Брось, Любка. Морда как морда.
     Небольшая пауза.
     История! Знаешь, на душе у меня очень, очень тревожно. Свербит как-то.

Любовь.
     Ничего -- пускай  посвербит,  прекрасный  массаж для души. Ты только не
слишком вмешивайся.

Ревшин.
     Если  я вмешиваюсь,  то  исключительно  из-за  тебя. Меня удивляет твое
спокойствие!  А  я-то  хотел  подготовить  тебя,  боялся,  что  ты  истерику
закатишь.

Любовь.
     Виновата. Другой раз специально для вас закачу.

Ревшин.
     А как ты считаешь... Может быть, мне с ним поговорить по душам?

Любовь.
     С кем это ты хочешь по душам?

Ревшин.
     Да  с Барбашиным. Может быть, если ему рассказать, что твое супружеское
счастье не ахти какое...

Любовь.
     Ты попробуй только -- по душам! Он тебе по ушам за это "по душам".

Ревшин.
     Не сердись. Понимаешь, голая логика.  Если он  тогда покушался  на  вас
из-за твоего счастья с мужем, то теперь у него пропала бы охота.

Любовь.
     Особенно ввиду того, что у меня романчик, -- так,  что ли? Скажи, скажи
ему это, попробуй.

Ревшин.
     Ну знаешь, я все-таки джентльмен... Но если бы он и узнал, ему было бы,
поверь, наплевать. Это вообще в другом плане.

Любовь.
     Попробуй, попробуй.

Ревшин.
     Не сердись. Я только хотел лучше сделать. Ах, я расстроен!

Любовь.
     Мне  все совершенно,  совершенно безразлично. Если бы вы все  знали, до
чего мне безразлично... А живет он где, все там же?

Ревшин.
     Да, по-видимому. Ты меня сегодня не любишь.

Любовь.
     Милый мой, я тебя никогда не любила. Никогда. Понял?

Ревшин.
     Любзик, не говори так. Грех!

Любовь.
     А ты вообще поговори погромче. Тогда будет совсем весело.

Ревшин.
     Как будто дорогой Алеша не знает! Давно знает. И наплевать ему.

Любовь.
     Что-то у тебя все много плюются. Нет, я сегодня решительно  не способна
на  такие разговоры.  Очень благодарю  тебя,  что ты  так  мило прибежал,  с
высунутым языком,  рассказать,  поделиться  и все  такое --  но, пожалуйста,
теперь уходи.

Ревшин.
     Да, я сейчас с ним уйду. Хочешь, я подожду его в столовой? Вероятно, он
по телефону всю историю рассказывает сызнова.
     Пауза.
     Любзик, слезно прошу  тебя,  сиди дома сегодня.  Если нужно что-нибудь,
поручи мне. И Марфу надо предупредить, а то еще впустит.

Любовь.
     А что  ты полагаешь: он в гости  придет?  Мамочку  мою поздравлять? Или
что?

Ревшин.
     Да нет, так, на всякий пожарный случай. Пока не выяснится.

Любовь.
     Ты только ничего не выясняй.

Ревшин.
     Вот тебе раз. Ты меня ставишь в невозможное положение.

Любовь.
     Ничего, удовлетворись невозможным. Оно еще недолго продлится.

Ревшин.
     Я бедный, я волосатый, я скучный. Скажи прямо, что я тебе приелся.

Любовь.
     И скажу.

Ревшин.
     А  ты  самое  прелестное,  странное,  изящное  существо  на свете. Тебя
задумал  Чехов, выполнил Ростан  и  сыграла  Дузе.  Нет-нет-нет, дарованного
счастья не берут назад. Слушай, хочешь, я Барбашина вызову на дуэль?

Любовь.
     Перестань паясничать. Как  это  противно.  Лучше поставь  этот  стол на
место, --  все  время натыкаюсь. Прибежал,  запыхтел, взволновал несчастного
Алешу... Зачем  это нужно было? Добьет, убьет, перебьет... Что  за  чушь,  в
самом деле!

Ревшин.
     Будем надеяться, что чушь.

Любовь.
     А может быть, убьет, -- бог его знает...

Ревшин.
     Видишь: ты сама допускаешь.

Любовь.
     Ну,  милый мой, мало ли что я допускаю. Я допускаю вещи, которые вам не
снятся.
     Трощейкин возвращается.

Трощейкин.
     Все хорошо. Сговорился. Поехали: он нас ждет у себя дома.

Ревшин.
     А вы долгонько беседовали.

Трощейкин.
     О, я  звонил еще в одно  место.  Кажется, удастся добыть немного денег.
Люба,  твоя сестра  пришла:  нужно ее и Антонину Павловну предупредить. Если
достану, завтра же тронемся.

Ревшин.
     Ну, я вижу, вы развили энергию... Может быть, зря, и Барбашин не так уж
страшен; видите, даже в рифму.

Трощейкин.
     Нет-нет,  махнем  куда-нибудь,  а  там  будем соображать.  Словом,  все
налаживается. Слушайте, я  вызвал  такси, пешком что-то не хочется. Поехали,
поехали.

Ревшин.
     Только я платить не буду.

Трощейкин.
     Очень даже будете.  Что  вы ищете?  Да вот она. Поехали. Ты,  Люба,  не
волнуйся, я через десять минут буду дома.

Любовь.
     Я спокойна. Вернешься жив.

Ревшин.
     А  вы  сидите  в светлице  и будьте  паинькой. Я еще днем забегу. Дайте
лапочку.
     Оба  уходят направо,  а  слева  неторопливо появляется  Вера.  Она тоже
молода и миловидна, но мягче и ручнее сестры.

Вера.
     Здравствуй. Что это происходит в доме?

Любовь.
     А что?

Вера.
     Не знаю. У Алеши какой-то бешеный вид. Они ушли?

Любовь.
     Ушли.

Вера.
     Мама на машинке стучит, как зайчик на барабане.
     Пауза.
     Опять дождь, гадость. Смотри, новые перчатки. Дешевенькие-дешевенькие.

Любовь.
     У меня есть тоже обновка.

Вера.
     А, это интересно.

Любовь.
     Леонид вернулся.

Вера.
     Здорово!

Любовь.
     Его видели на нашем углу.

Вера.
     Недаром мне вчера снился.

Любовь.
     Оказывается, его из тюрьмы выпустили раньше срока.

Вера.
     Странно все-таки: мне снилось, что  кто-то его запер в платяной шкап, а
когда  стали отпирать  и трясти,  то он  же  прибежал  с  отмычкой,  страшно
озабоченный,  и помогал, а  когда  наконец отперли,  там просто  висел фрак.
Странно, правда?

Любовь.
     Да. Алеша в панике.

Вера.
     Ах, Любушка,  вот так новость! А занятно было  бы на  него  посмотреть.
Помнишь,  как  он  меня всегда  дразнил,  как я  бесилась.  А в  общем, дико
завидовала тебе. Любушка, не надо плакать! Все это обойдется. Я уверена, что
он вас не  убьет. Тюрьма не термос, в  котором можно  держать одну  и  ту же
мысль без конца в горячем виде. Не плачь, моя миленькая.

Любовь.
     Есть граница, до которой. Мои нервы выдерживают. Но она. Позади.

Вера.
     Перестань,  перестань.  Ведь есть закон,  есть полиция,  есть, наконец,
здравый смысл. Увидишь: побродит немножко, вздохнет и исчезнет.

Любовь.
     Ах, да не в этом дело. Пускай он меня убьет, я была бы только рада. Дай
мне какой-нибудь платочек. Ах, господи... Знаешь, я  сегодня вспомнила моего
маленького,  --  как  бы  он  играл  этими  мячами,  --   а  Алеша  был  так
отвратителен, так страшен!

Вера.
     Да, я знаю. Я бы на твоем месте давно развелась.

Любовь.
     Пудра у тебя есть? Спасибо.

Вера.
     Развелась бы, вышла  за  Ревшина и, вероятно, моментально развелась  бы
снова.

Любовь.
     Когда  он  прибежал  сегодня  с  фальшивым  видом  преданной  собаки  и
рассказал, у меня перед глазами прямо вспыхнуло  все, вся моя  жизнь, и, как
бумажка, сгорело.  Шесть никому не нужных лет.  Единственное счастье  -- был
ребенок, да и тот помер.

Вера.
     Положим, ты здорово была влюблена в Алешу первое время.

Любовь.
     Какое! Сама  для себя разыграла.  Вот  и  все. Был только один человек,
которого я любила.

Вера.
     А мне любопытно: он объявится или нет. Ведь  на улице ты его, наверное,
как-нибудь встретишь.

Любовь.
     Есть одна  вещь... Вот, как его Алеша ударил  по  щеке,  когда Миша его
держал. Воспользовался.  Это меня всегда преследовало, всегда жгло, а теперь
жжет  особенно.  Может быть, потому, что я чувствую, что Леня никогда мне не
простит, что я это видела.

Вера.
     Какое это  было вообще дикое время...  Господи! Что с  тобой  делалось,
когда ты решила порвать, помнишь? Нет, ты помнишь?

Любовь.
     Глупо я поступила, а? Такая идиотка.

Вера.
     Мы сидели с тобой в темном саду, и падали звезды, и мы обе были в белых
платьях, как  привидения,  и  табак  на  клумбе  был, как  привидение,  и ты
говорила, что не можешь больше, что Леня тебя выжимает: вот так.

Любовь.
     Еще  бы.  У  него  был  ужасающий  характер.  Сам  признавался,  что не
характер,  а   харакири.   Бесконечно,   бессмысленно   донимал   ревностью,
настроениями,  всякими своими  заскоками.  А  все-таки  это было самое-самое
лучшее мое время.

Вера.
     А помнишь, как папа испуганно говорил, что он темный  делец: полжизни в
тени, а другая половина зыбкая, зыбкая, зыбкая.

Любовь.
     Ну, это, положим, никто не доказал. Лене просто все очень завидовали, а
папа  вообще считал, что,  если  заниматься денежными  операциями,  ничем, в
сущности, не торгуя,  человек должен  сидеть либо за решеткой банка, либо за
решеткой тюрьмы. А Леня был сам по себе.

Вера.
     Да, но это тоже повлияло тогда на тебя.

Любовь.
     На меня все  насели. Миша  сидел  всей своей тушей. Мама меня  тихонько
подъедала, как  собака ест  куклу, когда никто не  смотрит.  Только ты,  моя
душенька, все  впитывала  и ничему  не  удивлялась. Но, конечно, главное,  я
сама: когда я по нашим свиданиям  в парке представляла себе, какова будет  с
ним  жизнь  в  доме, то  я чувствовала -- нет, это  нельзя  будет выдержать:
вечное напряжение, вечное электричество... Просто идиотка.

Вера.
     А  помнишь, как  он, бывало,  приходил  мрачный  и  мрачно  рассказывал
что-нибудь дико смешное. Или как мы втроем сидели на веранде, и я знала, что
вам до крика хочется, чтоб я  ушла, а я сидела в качалке и читала Тургенева,
а вы  на диване, и я  знала,  что, как только уйду, вы будете  целоваться, и
поэтому не уходила.

Любовь.
     Да,  он меня безумно  любил,  безумно  невезучей  любовью. Но бывали  и
другие минуты, -- совершенной тишины.

Вера.
     Когда папа умер и был продан наш дом и сад, мне было обидно, что как-то
в придачу отдается все, что было в углах нашептано, нашучено, наплакано.

Любовь.
     Да, слезы,  озноб... Уехал  по  делам на два месяца,  а тут подвернулся
Алеша, с мечтами, с ведрами краски. Я  притворилась, что меня закружило,  --
да и Алеши было как-то жаль. Он был такой детский,  такой  беспомощный. И  я
тогда написала это ужасное письмо Лене: помнишь, мы смотрели с тобой посреди
ночи на почтовый  ящик, где оно уже лежало,  и казалось, что ящик  разбух  и
сейчас разорвется, как бомба.

Вера.
     Мне  лично Алеша  никогда не импонировал. Но мне казалось,  что  у тебя
будет с ним замечательно интересная жизнь, а ведь мы до сих пор, собственно,
не  знаем,  великий  ли  он  художник  или   чепуха.  "Мой  предок,  воевода
четырнадцатого века, писал Трощейкин через "ять",  а  посему, дорогая  Вера,
прошу и вас впредь писать так мою фамилию".

Любовь.
     Да, вот и выходит,  что  я  вышла замуж за  букву  "ять".  А что теперь
будет, я совершенно  не знаю... Ну скажи: почему у меня  было это бесплатное
добавление с Ревшиным? На что это мне:  только лишняя обуза на  душе, лишняя
пыль в доме. И как это унизительно,  что Алеша все отлично знает,  а  делает
вид,  что все  чудно.  Боже мой,  Верочка, подумай: Леня сейчас за несколько
улиц от нас, я мысленно все время туда ускакиваю и ничего не вижу.
     Входит Марфа с двумя  мячами. Это краснолицая старуха с двумя мясистыми
наростами на висках и у носа.

Вера.
     Во всяком  случае, все  это безумно  интересно. Марфа убирает чашку  от
кофе.

Марфа.
     А что купить к чаю-то? Или вы сами?

Любовь.
     Нет, уж вы, пожалуйста. Или, может быть, заказать по телефону? Не знаю,
-- я сейчас приду и скажу вам.
     Вбегает Трощейкин. Марфа уходит.

Любовь.
     Ну что?

Трощейкин.
     Ничего: в городе спокойно.

Вера.
     А ты что, Алеша, предполагал, что будут ходить с флагами?

Трощейкин.
     А? Что? Какие флаги? (Жене.) Она уже знает?
     Любовь пожимает плечами.
     (Вере.) Ну, что ты скажешь? Хорошее положение, а?

Вера.
     По-моему, замечательное.

Трощейкин.
     Можешь  меня поздравить. Я  с Вишневским  немедленно разругался. Старая
жаба! Ему и  горя мало. Звонил в полицию, но так и осталось неизвестно, есть
ли надзор, а если есть, то в чем он состоит. Выходит  так, что, пока нас  не
убьют, ничего нельзя  предпринять. Словом, все очень мило и элегантно. Между
прочим, я  сейчас  из  автомобиля  видел  его  сподручного --  как  его?  --
Аршинского. Не к добру.

Вера.
     О, Аршинского? Он здесь? Тысячу лет его не встречала. Да, он очень  был
дружен с Леней Барбашиным.

Трощейкин.
     Он  с Леней  Барбашиным фальшивые векселя стряпал, --  такой же мрачный
прохвост.  Слушай, Люба, так как на отъезд нужны деньги, я  не  хочу сегодня
пропускать сеансы,  в  два  придет ребенок,  а потом старуха,  но,  конечно,
гостей нужно отменить, позаботься об этом.

Любовь.
     Вот  еще!  Напротив:  я  сейчас  распоряжусь насчет  торта.  Это  мамин
праздник,  и  я ни в коем  случае не собираюсь портить ей  удовольствие ради
каких-то призраков.

Трощейкин.
     Милая  моя, эти призраки убивают. Ты это понимаешь или нет? Если вообще
ты относишься к опасности с такой птичьей беспечностью, то я... не знаю.

Вера.
     Алеша, ты боишься, что он проскользнет вместе с другими?

Трощейкин.
     Хотя бы. Ничего в этом смешного нет. Га-стей ждут! Скажите, пожалуйста.
Когда  крепость  находится  на  положении  осады,  то  не  зазывают  дорогих
знакомых.

Любовь.
     Алеша, крепость уже сдана.

Трощейкин.
     Ты что, нарочно? Решила меня извести?

Любовь.
     Нет, просто не хочу другим портить жизнь из-за твоих фанаберии.

Трощейкин.
     Есть тысяча вещей, которые  нужно  решить, а  мы занимаемся черт  знает
чем.  Допустим, что  Баумгартен  мне  добудет денег... Что  дальше? Ведь это
значит, все нужно бросить, а у меня пять портретов на мази, и важные письма,
и часы в починке... И если ехать, то куда?

Вера.
     Если хочешь знать мое  мнение:  ты это слишком  принимаешь к сердцу. Мы
тут сейчас сидели с Любой  и вспоминали прошлое, --  и  пришли к заключению,
что у тебя нет никакого основания бояться Лени Барбашина.

Трощейкин.
     Да что ты его  все Леней... Кто это --  вундеркинд? Вот Вишневский меня
тоже  ус-по-каивал.  Я  хорошо  его осадил. Теперь  уж  на  казенную  помощь
надеяться не  приходится, -- обиделась жаба. Я не трус, я  боюсь не за себя,
но я вовсе не хочу, чтобы первый попавшийся мерзавец всадил в меня пулю.

Вера.
     Я не понимаю, Алеша, одной маленькой вещи. Ведь я отлично помню, не так
давно  мы  как-то  все вместе обсуждали  вопрос:  что  будет, когда Барбашин
вернется.
     Любовь вышла.

Трощейкин.
     Предположим...

Вера.
     И вот тогда ты совершенно спокойно... Нет, ты не стой ко мне спиной.

Трощейкин.
     Если я смотрю в окно, то недаром.

Вера.
     Боишься, что он подкарауливает?

Трощейкин.
     Э, не сомневаюсь, что он где-то поблизости и ждет момента...

Вера.
     Ты тогда  спокойно все  предвидел и уверял, что  у  тебя нет злобы, что
будешь  когда-нибудь  пить  с  ним  брудершафт.  Одним  словом,  кротость  и
благородство.

Трощейкин.
     Не помню. Напротив: не было дня,  чтобы я не  мучился его возвращением.
Что ты полагаешь, я не подготовлял отъезда? Но как я мог предвидеть, что его
вдруг простят?  Как, скажи? Через  месяца два была бы моя  выставка... Кроме
того, я жду писем... Через год уехали бы... И уже навеки, конечно!
     Любовь возвращается.

Любовь.
     Ну вот. Мы сейчас завтракаем. Верочка, ты остаешься у нас, правда?

Вера.
     Нет, миленькая, я пойду. К маме  еще раз  загляну  и уж  пойду к  себе.
Знаешь, Вашечка из больницы приходит, надо его накормить. Я приду днем.

Любовь.
     Ну, как хочешь.

Вера.
     Между прочим, эта его ссора с мамой меня начинает раздражать. Обидеться
на  старую женщину  оттого,  что  она  посмела  сболтнуть,  что  он  кому-то
неправильно диагноз поставил. Ужасно глупо.

Любовь.
     Только приходи сразу после завтрака.

Трощейкин.
     Господа, это чистейшее безумие! Я тебе  повторяю в последний раз, Люба:
нужно отменить сегодняшний фестиваль. К черту!

Любовь (Вере).
     Какой он странный, правда? Вот, он будет так зудить еще час и нисколько
не устанет.

Трощейкин.
     Превосходно. Только я присутствовать не буду.

Любовь.
     Знаешь Верочка, я, пожалуй, выйду с тобой до угла: солнышко появилось.

Трощейкин.
     Ты выйдешь на улицу? Ты...

Вера.
     Пожалей мужа, Любинька. Успеешь погулять.

Трощейкин.
     Нет, милая моя... если ты... если ты это сделаешь...

Любовь.
     Хорошо, хорошо. Только не ори.

Вера.
     Ну вот, я  пошла. Тебе,  значит, нравятся  мои  перчатки?  Симпатичные,
правда? А ты, Алеша, успокойся... Возьми себя в руки... Никто твоей крови не
жаждет...

Трощейкин.
     Завидую,  голубушка,  твоему  спокойствию!  А  вот  когда  твою  сестру
ухлопают  наповал, тогда  вот ты  вспомнишь -- и попрыгаешь.  Я,  во  всяком
случае, завтра  уезжаю. А если  денег не  достану, то буду знать,  что хотят
моей гибели. О, если я  был бы ростовщик, бакалейщик,  как  бы меня берегли!
Ничего, ничего! Когда-нибудь  мои  картины  заставят людей почесать затылки,
только я этого не увижу. Какая подлость! Убийца  по ночам бродит под окнами,
а  жирный адвокат советует  дать  утрястись.  Кто  это  будет  утряхиваться,
собственно  говоря?  Это  мне-то в  гробу  трястись  по  булыжникам?  Нет-с,
извините! Я еще постою за себя!

Вера.
     До свиданья, Любинька. Значит, я скоро приду. Я  уверена, что все будет
хорошо, правда? Но, пожалуй, все-таки лучше сиди дома сегодня.

Трощейкин (у окна).
     Люба! Скорей сюда -- он.

Вера.
     Ах, я тоже хочу посмотреть.

Трощейкин.
     Там!

Любовь.
     Где? Я ничего не вижу.

Трощейкин.
     Там! У киоска. Там, там, там. Стоит. Ну, видишь?

Любовь.
     Какой? У края панели? С газетой?

Трощейкин.
     Да, да, да!
     Входит Антонина Павловна.

Антонина Павловна.
     Дети мои, Марфа уже подает.

Трощейкин.
     Теперь видишь? Что, кто был прав? Не высовывайся! С ума сошла!..

        Занавес

        Действие второе

     Гостиная, она же  столовая.  Любовь, Антонина  Павловна.  Стол,  буфет.
Марфа убирает со стола остатки завтрака и скатерть.

Марфа.
     А в котором часу он придет-то, Любовь Ивановна?

Любовь.
     Вовсе не придет. Можете отложить попечение.

Марфа.
     Какое печение?

Любовь.
     Ничего. Вышитую скатерть, пожалуйста.

Марфа.
     Напугал меня Алексей Максимович. В очках, говорит, будет.

Любовь.
     Очки? Что вы такое выдумываете?

Марфа.
     Да мне все одно. Я его сроду не видала.

Антонина Павловна.
     Вот. Нечего сказать -- хорошо он ее натаскал!..

Любовь.
     Я никогда  и не сомневалась,  что Алеша собьет  ее  с  толка. Когда  он
пускается  описывать  наружность человека,  то начинается  квазифантазия или
тенденция. (Марфе.) Из кондитерской все прислали?

Марфа.
     Что было заказано, то и прислали. Бледный, говорит, ворот поднят, а где
это я узнаю бледного от румяного, раз -- ворот да черные очки? (Уходит.)

Любовь.
     Глупая бытовая старуха.


Антонина Павловна.
     Ты, Любушка, все-таки попроси Ревшина последить за ней, а то она вообще
от страху никого не впустит.

Любовь.
     Главное, она врет. Превосходно может разобраться, если захочет. От этих
сумасшедших разговоров я и сама начинаю верить, что он вдруг явится.

Антонина Павловна.
     Бедный   Алеша!  Вот  кого  жалко...  Ее   напугал,  на  меня  накричал
почему-то... Что я такого сказала за завтраком?

Любовь.
     Ну, это понятно, что он расстроен.
     Маленькая пауза.
     У  него  даже начинаются галлюцинации...  Принять какого-то  низенького
блондина, спокойно  покупающего газету, за...  Какая  чушь! Но ведь  его  не
разубедишь. Решил, что Барбашин ходит под нашими окнами, значит, это так.

Антонина Павловна.
     Смешно,  о чем  я сейчас подумала: ведь из всего  этого  могла бы выйти
преизрядная пьеса.

Любовь.
     Дорогая моя  мамочка! Ты чудная, сырая женщина. Я  так рада, что судьба
дала мне литературную мать. Другая бы выла и причитала на  твоем месте, а ты
творишь.

Антонина Павловна.
     Нет, правда.  Можно  было бы перенести на сцену, почти не меняя, только
сгущая  немножко. Первый  акт:  вот такое  утро, как  нынче  было... Правда,
вместо Ревшина  я бы  взяла другого  вестника,  менее трафаретного.  Явился,
скажем,  забавный  полицейский  чиновник  с  красным  носом  или  адвокат  с
еврейским акцентом. Или,  наконец,  какая-нибудь  роковая красавица, которую
Барбашин  когда-то бросил. Все  это можно  без труда  подвзбить.  А  дальше,
значит, развивается.

Любовь.
     Одним словом: господа, к нам в город  приехал ревизор.  Я вижу,  что ты
всю  эту  историю воспринимаешь  как  добавочный  сюрприз  по случаю  твоего
рождения. Молодец,  мамочка!  А  как,  по-твоему, развивается  дальше? Будет
стрельба?

Антонина Павловна.
     Ну,  это еще надобно подумать. Может быть,  он сам покончит  с  собой у
твоих ног.

Любовь.
     А мне очень  хотелось бы знать окончание. Леонид Викторович  говорил  о
пьесах, что если  в первом действии висит на стене ружье, то в последнем оно
должно дать осечку.

Антонина Павловна.
     Ты  только,  пожалуйста,  никаких глупостей не делай. Подумай, Любушка,
ведь  это -- счастье,  что ты за  него не вышла. А как  ты злилась  на меня,
когда я еще в самом начале старалась тебя урезонить!

Любовь.
     Мамочка, сочиняй  лучше  пьесу. А  мои воспоминания с твоими никогда не
уживаются, так  что не  стоит и  сводить.  Да, ты  хотела нам  почитать свою
сказку.

Антонина Павловна.
     Прочту,  когда соберутся гости.  Ты уж  потерпи. Я  ее  перед завтраком
пополнила и отшлифовала.
     Маленькая пауза.
     Не понимаю,  отчего мне  от Миши не было письмеца. Странно. Не болен ли
он...

Любовь.
     Глупости. Забыл, а в последнюю минуту помчится галопом на телеграф.
     Входит Ревшин, чуть ли не в визитке.

Ревшин.
     Еще раз здравствуйте. Как настроеньице?

Любовь.
     О, великолепное. Что вы, на похороны собрались?

Ревшин.
     Это  почему?   Черный   костюм?  Как  же  иначе:   семейное  торжество,
пятидесятилетие  дорогой   писательницы.  Вы,  кажется,  любите  хризантемы,
Антонина Павловна... Цветок самый писательский.

Антонина Павловна.
     Прелесть! Спасибо, голубчик. Любушка, вон там ваза.

Ревшин.
     А знаете, почему цветок писательский?  Потому  что у хризантемы  всегда
есть темы.

Любовь.
     Душа общества...

Ревшин.
     А где Алексей Максимович?

Антонина Павловна.
     Ах,  у  бедняжки  сеанс.  Рисует   сынка  ювелира.  Что,   есть  у  вас
какие-нибудь вести? Беглого больше не встречали?

Любовь.
     Так я и знала: теперь пойдет слух, что он сбежал с каторги.

Ревшин.
     Особых  вестей не имеется.  А  как вы  расцениваете положение, Антонина
Павловна?

Антонина Павловна.
     Оптимистически. Кстати, я убеждена, что, если  бы мне дали пять минут с
ним поговорить, все бы сразу прояснилось.

Любовь.
     Нет, эта ваза не годится. Коротка.

Антонина Павловна.
     Он  зверь, а я со  зверьми умею  разговаривать.  Моего  покойного  мужа
однажды хотел обидеть  действием пациент, -- что будто, значит,  его жену не
спасли вовремя. Я его живо угомонила. Давай-ка эти цветочки сюда. Я  сама их
устрою -- у меня там ваз сколько угодно. Моментально присмирел.

Любовь.
     Мамочка, этого никогда не было.

Антонина Павловна.
     Ну,  конечно: если у меня есть что-нибудь занимательное  рассказать, то
это только мой вымысел. (Уходит с цветами.)

Ревшин.
     Что ж -- судьба всех авторов!

Любовь.
     Наверное, ничего нет? Или все-таки позанялись любительским сыском?

Ревшин.
     Ну что ты опять на  меня  ополчаешься... Ты же... вы же...  знаете, что
я...

Любовь.
     Я знаю,  что вы  обожаете развлекаться чужими  делами.  Шерлок Холмс из
Барнаула.

Ревшин.
     Да нет, право же...

Любовь.
     Вот поклянитесь мне, что вы его больше не видели.
     Страшный звон. Вбегает Трощейкин.

Трощейкин.
     Зеркало разбито! Гнусный мальчишка разбил мячом зеркало!

Любовь.
     Где? Какое?

Трощейкин.
     Да в передней. Поди-поди-поди. Полюбуйся!

Любовь.
     Я  тебя  предупреждала, что после  сеанса он должен сразу  отправляться
домой, а не шпарить в футбол. Конечно, он сходит  с ума, когда пять мячей...
(Быстро уходит.)

Трощейкин.
     Говорят, отвратительная  примета. Я в приметы не верю, но почему-то они
у меня в жизни всегда сбывались. Как неприятно... Ну, рассказывайте.

Ревшин.
     Да  кое-что есть. Только убедительно прошу -- ни слова вашей женке. Это
ее только взбудоражит, особенно ввиду того, что она к этой истории относится
как к своему частному делу.

Трощейкин.
     Хорошо-хорошо... Вываливайте.

Ревшин.
     Итак, как только мы с вами расстались, я отправился на его улицу и стал
на дежурство.

Трощейкин.
     Вы его видели? Говорили с ним?

Ревшин.
     Погодите, я по порядку.

Трощейкин.
     К черту порядок!

Ревшин.
     Замечание по  меньшей  мере анархическое, но все-таки потерпите. Вы уже
сегодня испортили отношения с Вишневским вашей склонностью к быстрым словам.

Трощейкин.
     Ну, это начхать. Я иначе устроюсь.

Ревшин.
     Было, как  вы знаете, около десяти. Ровно в половине одиннадцатого туда
вошел Аршинский, -- вы знаете, о ком я говорю?

Трощейкин.
     То-то я его видел на бульваре, очевидно, как раз туда шел.

Ревшин.
     Я решил ждать, несмотря  на  дождик.  Проходит  четверть часа, полчаса,
сорок минут. Ну, говорю, он, вероятно, до ночи не выйдет.

Трощейкин.
     Кому?

Ревшин.
     Что -- кому?

Трощейкин.
     Кому вы это сказали?

Ревшин.
     Да тут из лавки очень толковый  приказчик и еще  одна дама из соседнего
дома с  нами стояли. Ну, еще  кое-кто  -- не помню. Это совершенно не важно.
Словом,  говорили,  что  он уже  утром  выходил  за  папиросами,  а  сейчас,
наверное, пойдет завтракать. Тут погода несколько улучшилась...

Трощейкин.
     Умоляю вас -- без описаний природы. Вы его видели или нет?

Ревшин.
     Видел. Без двадцати двенадцать он вышел вместе с Аршинским.

Трощейкин.
     Ага!

Ревшин.
     В светло-сером костюме. Выбрит, как  бог, а выражение на лице  ужасное:
черные  глаза  горят,  на  губах  усмешка,  брови  нахмурены.  На   углу  он
распрощался с Аршинским и вошел  в ресторан. Я так, незаметно, профланировал
мимо и сквозь витрину  вижу: сидит за столиком у  окна и что-то записывает в
книжечку. Тут ему подали закуску, он ею занялся, -- ну а я почувствовал, что
тоже смертный, и решил пойти домой позавтракать.

Трощейкин.
     Значит, он был угрюм?

Ревшин.
     Адски угрюм.

Трощейкин.
     Ну, кабы я был законодателем, я бы за выражение лица тащил бы всякого в
участок -- сразу. Это все?

Ревшин.
     Терпение.   Не  успел  я  отойти  на  пять  шагов,  как  меня  догоняет
ресторанный лакей с запиской. От него. Вот она. Видите, сложено и сверху его
почерком:  "Господину  Ревшину,  в  руки".  Попробуйте угадать,  что  в  ней
сказано?

Трощейкин.
     Давайте скорей, некогда гадать.

Ревшин.
     А все-таки.

Трощейкин.
     Давайте, вам говорят.

Ревшин.
     Вы бы, впрочем, все равно не угадали. Нате.

Трощейкин.
     Не понимаю... Тут ничего не написано... Пустая бумажка.

Ревшин.
     Вот  это-то  и жутко. Такая белизна  страшнее всяких угроз. Меня  прямо
ослепило.

Трощейкин.
     А он  талантлив,  этот гнус. Во всяком  случае, нужно сохранить.  Может
пригодиться как вещественное доказательство.  Нет,  я больше не могу жить...
Который час?

Ревшин.
     Двадцать пять минут четвертого.

Трощейкин.
     Через полчаса придет мерзейшая Вагабундова: представляете себе, как мне
весело  сегодня  писать  портреты?  И  это ожидание...  Вечером  мне  должны
позвонить... Если  денег не  будет, то придется вас  послать  за  горячечной
рубашкой для меня. Каково  положение!  Я кругом  в  авансе, а  в  доме  шиш.
Неужели вы ничего не можете придумать?

Ревшин.
     Да что  ж,  пожалуй... Видите ли,  у меня  лично свободных денег сейчас
нет, но в крайнем случае я достану вам на билет, -- недалеко, конечно, -- и,
скажем, на две недели жизни там, с условием, однако,  что Любовь Ивановну вы
отпустите к моей сестре в деревню. А дальше будет видно.

Трощейкин.
     Ну, извините:  я  без нее не  могу. Вы это  отлично знаете. Я  ведь как
малый ребенок. Ничего не умею, все путаю.

Ревшин.
     Что ж,  придется  вам все путать. Ей будет там  отлично, сестра у  меня
первый  сорт, я  сам буду наезжать. Имейте в  виду, Алексей  Максимович, что
когда мишень разделена на две части и эти части в разных местах, то стрелять
не во что.

Трощейкин.
     Да   я  ничего  не  говорю...   Это  вообще  разумно...  Но  ведь  Люба
заартачится.

Ревшин.
     Как-нибудь можно уговорить. Вы  только подайте так,  что,  дескать, это
ваша мысль, а не моя. Так будет  приличней.  Мы  с  вами сейчас  говорим как
джентльмен с джентльменом, и, смею думать, вы отлично понимаете положение.

Трощейкин.
     Ну, посмотрим. А как вы  считаете, сэр,  -- если действительно я завтра
отправлюсь, может  быть,  мне загримироваться? У меня как  раз  остались  от
нашего театра борода и парик. А?

Ревшин.
     Почему же? Можно. Только смотрите, не испугайте пассажиров.

Трощейкин.
     Да,  это все как  будто...  Но, с другой стороны, я  думаю, что если он
обещал, то он мне достанет. Что?

Ревшин.
     Алексей Максимович, я не в курсе ваших кредитных возможностей.
     Входят Любовь и Вера.

Вера (Ревшину).
     Здравствуйте, конфидант.

Трощейкин.
     Вот, послушай, Люба, что он рассказывает. (Лезет в карман за запиской.)

Ревшин.
     Дорогой  мой,  вы  согласились  этого рискованного  анекдота  дамам  не
сообщать.

Любовь.
     Нет, сообщите немедленно.

Трощейкин.
     Ах, отстаньте вы все от меня! (Уходит.)

Любовь (Ревшину).
     Хороши!

Ревшин.
     Клянусь, Любовь Ивановна...

Любовь.
     Вот о чем я вас попрошу.  Там,  в передней, бог знает какой разгром. Я,
например,  палец порезала.  Пойдите-ка -- нужно  перенести из спальни другое
зеркало. Марфа не может.

Ревшин.
     С удовольствием.

Любовь.
     И  вообще  вы  будете  следить,  чтоб  она  не  шуганула  какого-нибудь
невинного гостя, приняв его за вашего сегодняшнего собеседника.

Ревшин.
     Любовь Ивановна, я с ним не беседовал -- вот вам крест.

Любовь.
     И заодно скажите ей, чтоб  она пришла  мне помочь накрыть к чаю. Сейчас
начнут собираться.

Вера.
     Любочка, позволь мне накрыть, я это обожаю.

Ревшин.
     Увидите, буду как цербер. (Уходит.)

Любовь.
     Всякий  раз, когда  ожидаю  гостей, я почему-то думаю  о том, что жизнь
свою я  профукала. Нет, лучше маленькие... Так что ж ты  говоришь? Значит, у
него все та же экономка?

Вера.
     Да, все та же. Эти?

Любовь.
     Хотя бы. А откуда Лиза ее знает?

Вера.
     Она как-то рекомендовала Лизу  Станиславским, а я ее от них получила. Я
как сегодня пришла от  тебя, застала ее за оживленной  беседой с  дворником.
Барбашин да Барбашин  -- сплошное  бормотание.  Словом, оказывается, что  он
приехал без предупреждения, вчера  около семи вечера, но  все  было в полном
порядке, так как экономка там все время жила.

Любовь.
     Да, я хорошо помню эту квартиру.

Вера.
     Нынче  ночью он  выходил куда-то, а потом  чуть ли не с утра  писал  на
машинке письма.

Любовь.
     Ах, Вера, как это все, в  общем, плоско. Почему я должна интересоваться
сплетнями двух старых баб.

Вера.
     А все-таки интересно, сознайся! И немножко страшно.

Любовь.
     Да -- и немножко страшно...
     Входят Марфа с тортом и Антонина Павловна с фруктами.

Вера.
     Вдруг он правда  замышляет что-нибудь зловещее? Да,  вот еще:  будто бы
очень отощал в тюрьме и первым делом  заказал котлет  и бутылку шампанского.
Вообще  Лиза  тебя  очень жалела... Сколько будет  человек приблизительно? Я
правильно сосчитала?

Любовь.
     Писатель...  Тетя  Женя, дядя Поль...  Старушка Николадзе...  Мешаев...
Ревшин...  Мы  четверо...  кажется,  все. На всякий случай, еще  один  бокал
поставим.

Вера.
     Для кого это? Или?..

Антонина Павловна.
     Мешаев говорил, что, может быть, будет его брат. А знаешь, Любуша...

Любовь.
     Что?

Антонина Павловна.
     Нет, ничего, я думала, что это из старых вилочек.
     Входит Трощейкин.

Трощейкин.
     Ну  вот,  слава  богу. Люди начинают  просыпаться. Люба, сейчас  звонил
Куприков  и  умолял  нас  не выходить  на улицу.  Он  сейчас  у меня  будет.
Очевидно, есть что-то новое. Не хотел по телефону.

Любовь.
     Очень жаль,  что придет. Я совершенно не выношу  твоих коллег.  Видишь,
Вера, бокал пригодится. Ставь-ка еще лишний.

Трощейкин.
     Да, кажется, люди  начинают понимать, в каком  мы  находимся положении.
Ну, я, знаешь, подкреплюсь.

Любовь.
     Оставь торт, не будь хамом. Подожди, пока соберутся гости, тогда будешь
под шумок нажираться.

Трощейкин.
     Когда придут гости, то я буду у себя. Это уж извините. Хорошо, я возьму
просто конфету.

Вера.
     Алеша, не  порти. Я так чудно устроила. Слушай, я тебя сейчас шлепну по
пальцам.

Антонина Павловна.
     Вот тебе кусочек кекса.
     Звонок.

Трощейкин.
     А, это  старуха Вагабундова.  Попробую сегодня  дописать. У  меня  руки
трясутся,  не могу  держать кисть,  а  все-таки  допишу ее, черт бы ее взял!
Церемониться особенно не буду.

Вера.
     Это у тебя от жадности руки трясутся.
     Входит Ревшин.

Ревшин.
     Господа, там пришла какая-то особа: судя по некоторым признакам, она не
входит в сегодняшнюю программу. Какая-то Элеонора Шнап. Принимать?

Трощейкин.
     Что это такое, Антонина Павловна? Кого вы зазываете? В шею!

Антонина Павловна.
     Я ее не приглашала. Шнап? Шнап? Ах, Любушка... Это ведь, кажется,  твоя
бывшая акушерка?

Любовь.
     Да. Страшная женщина. Не надо ее.

Антонина Павловна.
     Раз она пришла меня поздравить, то нельзя гнать. Не мило.

Любовь.
     Как хочешь. (Ревшину.) Ну, живо. Зовите.

Вера.
     Мы ее последний раз видели на похоронах...

Любовь.
     Не помню, ничего не помню...

Трощейкин (собирается уйти налево).
     Меня, во всяком случае, нет.

Вера.
     Напрасно, Алеша. Племянница ее  первого мужа была за двоюродным  братом
Барбашина.

Трощейкин.
     А! Это другое дело...
     Входит Элеонора Шнап: фиолетовое платье, пенсне.

Антонина Павловна.
     Как  любезно, что вы зашли. Я, собственно, просила  не  разглашать, но,
по-видимому, скрыть невозможно.

Элеонора Шнап.
     К сожаленью, об этом уже говорит вес, вес город.

Антонина Павловна.
     Именно, к сожалению! Очень  хорошо. Я сама  понимаю,  что  этим  нечего
гордиться:  только ближе к могиле. Это моя дочь  Вера.  Любовь, вы, конечно,
знаете, моего зятя тоже, а Надежды у меня нет.

Элеонора Шнап.
     Божмой! Неужели безнадежно?

Антонина Павловна.
     Да, ужасно  безнадежная  семья. (Смеется.) А до чего мне хотелось иметь
маленькую Надю с зелеными глазками.

Элеонора Шнап.
     Т-ак?

Любовь.
     Тут происходит недоразумение. Мамочка!

Антонина Павловна.
     Присаживайтесь, пожалуйста. Сейчас будем чай пить.

Элеонора Шнап.
     Когда я сегодня узнала, то  приам всплеснула  руками. Думаю себе: нужно
чичас проведать пойти.

Любовь.
     И посмотреть, как они это переживают?

Антонина Павловна.
     Да она-то откуда знает? Алеша, ты разболтал?

Любовь.
     Мамочка, я  тебе  говорю, тут  происходит идиотская путаница. (К Шнап.)
Дело в том, что сегодня рождение моей матери.

Элеонора Шнап.
     Несчастная мать! О, я все панмаю...

Трощейкин.
     Скажите, вы, может быть, этого человека...

Любовь.
     Перестань, пожалуйста. Что это за разговоры?

Элеонора Шнап.
     Друг  спознается  во  время  большого  несчастья,  а  недруг  во  время
маленьких. Так мой профессор Эссер всегда говорил. Я не могла не прийти...

Вера.
     Никакого  несчастья нет.  Что вы!  Все  совершенно спокойны  и  даже  в
праздничном настроении.

Элеонора Шнап.
     Да, это хорошо. Никогда не нужно поддаваться. Нужно держаться  --  так!
(Любови.) Бедная, бедная вы  моя! Бедная жертвенница.  Благодарите бога, что
ваш младенчик не видит всего этого.

Любовь.
     Скажите, Элеонора Карловна... а у вас много работы? Много рожают?

Элеонора Шнап.
     О, я знаю:  моя  репутация -- репутация холодного женского врача... Но,
право же, кроме щипцов я имею еще большое грустное сердце.

Антонина Павловна.
     Во всяком случае, мы очень тронуты вашим участием.

Любовь.
     Мамочка! Это невыносимо...
     Звонок.

Трощейкин.
     Так, между нами: вы, может быть, этого человека сегодня видели?

Элеонора Шнап.
     Чичас заходила, но  его не  было у себя. А  что, желайте  передать  ему
что-либо?
     Входит Ревшин.

Ревшин.
     К вам, Алексей Максимович, госпожа Вагабундова.

Трощейкин.
     Сию  минуту.  Слушай,   Люба,   когда  придет  Куприков,  вызови   меня
немедленно.
     Вагабундова входит как  прыгающий мяч: очень пожилая, белое с кружевами
платье, такой же веер, бархотка, абрикосовые волосы.

Вагабундова.
     Здрасте, здрасте, извиняюсь за вторженье!
     Алексей Максимович, ввиду положенья --

Трощейкин.
     Пойдем, пойдем!

Вагабундова.
     -- и данных обстоятельств --

Любовь.
     Сударыня, он сегодня очень в ударе, увидите!

Вагабундова.
     Без препирательств!
     Нет -- нет -- нет -- нет.
     Вы не можете рисовать мой портрет.
     Господи, как это вам нравится!
     Убивать такую красавицу!

Трощейкин.
     Портрет кончить необходимо..

Вагабундова.
     Художник, мне не нужно геройства!
     Я уважаю ваше расстройство:
     я сама вдова --
     и не раз, а два.
     Моя брачная жизнь была мрачная ложь
     и состояла сплошь
     из смертей.
     Я вижу, вы ждете гостей?

Антонина Павловна.
     Присаживайтесь, пожалуйста.

Вагабундова.
     Жажду новостей!

Трощейкин.
     Послушайте, я с вами говорю серьезно. Выпейте чаю, съешьте чего хотите,
--  вот эту  гулю  с  кремом, -- но  потом  я хочу  вас  писать! Поймите, я,
вероятно, завтра уеду. Надо кончать!

Элеонора Шнап.
     Т-ак. Это говорит разум. Уезжайте, уезжайте и опять уезжайте! Я с мосье
Барбашиным всегда  была немножко знакома запанибрата, и, конечно, он сделает
что-либо ужасное.

Вагабундова.
     Может быть, метнет бомбу?
     А, -- хватит апломбу?
     Вот метнет
     и всех нас
     сейчас -- сейчас
     разорвет.

Антонина Павловна.
     За  себя я спокойна. В  Индии есть  поверье,  что  только великие  люди
умирают в день своего рождения. Закон целых чисел.

Любовь.
     Такого поверья нет, мамочка.

Вагабундова.
     Поразительное совмещенье:
     семейный праздник и -- это возвращенье!

Элеонора Шнап.
     Я то же самое говорю. Они  были так счастливы! На чем  держится людское
счастье? На тоненькой-тоненькой ниточке!

Вагабундова (Антонине Павловне).
     Какое прелестное ситечко!
     Мне пожиже, пожиже...
     Да, счастье, -- и вот -- поди же!

Вера.
     Господи,  что  же вы их уже отпеваете? Все отлично знали,  что Барбашин
когда-нибудь  вернется, а то, что  он вернулся  несколько  раньше, ничего, в
сущности, не меняет. Уверяю вас, что он не думает о них больше.
     Звонок.

Вагабундова.
     Не говорите. Я все пережила...
     Поверьте, тюрьма его разожгла!
     Алексей Максимович, душенька, нет!
     Забудем портрет.
     Я не могу сегодня застыть.
     Я волнуюсь, у меня грудь будет ходить.
     Ревшин входит.

Ревшин.
     Евгенья Васильевна с супругом, а также свободный художник Куприков.

Трощейкин.
     А, погодите. Он ко мне. (Уходит.)

Элеонора Шнап (Вагабундовой).
     Как я вас понимаю! У меня тоже  обливается сердце. Между нами говоря, я
совершенно убеждена теперь, что это был его ребеночек...

Вагабундова.
     Никакого сомненья!
     Но я рада услышать профессиональное мненье.
     Входят тетя Женя и дядя Поль. Она: пышная, в шелковом платье, была бы в
чепце с лентами,  если бы на полвека раньше. Он: белый бобрик, белые  бравые
усы, которые расчесывает щеточкой, благообразен, но гага.

Тетя Женя.
     Неужели это все правда? Бежал с каторги? Пытался ночью вломиться к вам?

Вера.
     Глупости, тетя Женя. Что вы слушаете всякие враки?

Тетя Женя.
     Хороши враки! Вот Поль  его сегодня... Сейчас  он это сам расскажет. Он
мне чудесно  рассказывал.  Услышите.  (Антонине Павловне.)  Поздравляю тебя,
Антонина, хотя едва ли это уместно сегодня. (Любови,  указывая  на  Шнап.) С
этой  стервой я не разговариваю. Кабы  знала, не  пришла...  Поль,  все тебя
слушают.

Дядя Поль.
     Как-то на днях...

Тетя Женя.
     Да нет, нет: нынче...

Дядя Поль.
     Нынче, говорю я,  совершенно  для меня  неожиданно, я вдруг увидел, как
некоторое лицо вышло из ресторана.

Вагабундова.
     Из ресторана?
     Так рано?
     Наверное, пьяный?

Антонина Павловна.
     Ах, зачем  ты  меня  так балуешь, Женечка? Прелесть!  Смотри,  Любушка,
какие платочки.

Элеонора Шнап.
     Да. Плакать в них будете.

Дядя Поль.
     Делая поправку  на краткость  моего наблюдения  и быстроту  прохождения
объекта, утверждаю, что я был в состоянии трезвом.

Тетя Женя.
     Да не ты, а он.

Дядя Поль.
     Хорошо: он.

Вера.
     Дядя Поль, тебе  это  все померещилось.  Явление  не опасное,  но нужно
следить.

Любовь.
     Вообще  это все  не  очень интересно... Что  тебе можно?  Хочешь сперва
торта? Нам сейчас мама будет читать свою новую сказку.

Дядя Поль.
     Мне так показалось, и нет  такой силы, которая могла бы меня  заставить
изменить показание.

Тетя Женя.
     Ну-ну, Поль... продолжай... ты теперь разогрелся.

Дядя Поль.
     Он шел, я шел. А на днях я видел, как расшиблась велосипедистка.

Вагабундова.
     Положение ужасно!
     Надо уезжать -- это ясно!
     Всем!
     А я еще этого съем.

Антонина Павловна.
     Может быть, Любушка, подождать, пока все придут?

Любовь.
     Нет-нет, ничего, начни.

Антонина Павловна.
     Что ж, приступим. Итак, этой сказкой или этюдом завершается  цикл  моих
"Озаренных Озер". Поль, друг мой, садись, пожалуйста.

Дядя Поль.
     Предпочитаю стоять.
     Звонок.

Тетя Женя.
     Не понимаю.  Он это рассказывал так  красочно,  так  хорошо, а теперь у
него  что-то  заскочило.  Может  быть, потом  разойдется. (Мужу.) Ты мне  не
нравишься последнее время.
     Входит  Ревшин,   пропуская  вперед   старушку   Николадзе,  сухонькую,
стриженую, в черном, и Известного  писателя: он стар, львист, говорит слегка
в нос, медленно и  веско, не без выигрышных  прочищений  горла  позади слов,
одет в смокинг.

Антонина Павловна.
     А, наконец!

Писатель.
     Ну что же... Надо вас поздравить, по-видимому.

Антонина Павловна. Как  я  рада вас видеть  у себя!  Я все  боялась, что вы,
залетный гость, невзначай умчитесь.

Писатель.
     Кажется, я ни с кем не знаком...

Николадзе.
     Поздравляю. Конфетки. Пустячок.

Антонина Павловна.
     Спасибо, голубушка. Что это вы, право, тратитесь на меня!

Писатель (Вере).
     С вами я, кажется, встречался, милая.

Вера.
     Мы встречались на рауте у Н. Н., дорогой Петр Николаевич.

Писатель.
     На рауте у Н. Н. ... А! Хорошо сказано. Я вижу, вы насмешница.

Любовь.
     Что вам можно предложить?

Писатель.
     Что  вы можете мне предложить...  Нда. Это у  вас  что: кутья? А, кекс.
Схож. Я думал, у вас справляются поминки.

Любовь.
     Мне нечего поминать, Петр Николаевич.

Писатель.
     А!  Нечего... Ну, не знаю, милая. Настроение  что-то больно фиолетовое.
Не хватает преосвященного.

Любовь.
     Чего же вам предложить? Этого?

Писатель.
     Нет. Я -- антидульцинист: противник сладкого. А вот вина у вас нету?

Антонина Павловна.
     Сейчас будет моэт,  Петр  Николаевич. Любушка,  надо  попросить Ревшина
откупорить.

Писатель.
     А откуда у вас моэт? (Любови.) Все богатеете?

Любовь.
     Если хотите непременно знать, то это виноторговец заплатил мужу натурой
за поясной портрет.

Писатель.
     Прекрасно  быть   портретистом.   Богатеешь,  рогатеешь.  Знаете,  ведь
по-русски "рогат" -- значит "богат", а не что-нибудь будуарное. Ну а коньяку
у вас не найдется?

Любовь.
     Сейчас вам подадут.

Вагабундова.
     Петр Николаевич, извините вдову...
     Вижу вас наконец наяву.
     Страшно польщена.
     И не я одна.
     Все так любят ваши произведенья.

Писатель.
     Благодарю.

Вагабундова.
     А скажите ваше сужденье...
     Насчет положенья?

Писатель.
     Насчет какого положенья, сударыня?

Вагабундова.
     Как, вы не слыхали?
     Вернулся тот, которого не ждали.

Антонина Павловна (взяла у Марфы из рук).
     Вот, пожалуйста.

Писатель.
     Да, мне  об этом докладывали. (Любови.) А что,  милая, поджилочки у вас
трепещут?  Дайте  посмотреть...  Я  в  молодости  влюбился  в  одну  барышню
исключительно из-за ее поджилочек.

Любовь.
     Я ничего не боюсь, Петр Николаевич.

Писатель.
     Какая вы отважная. Нда. У этого убийцы губа не дура.

Николадзе.
     Что такое?  Я  ничего не  понимаю...  Какая  дура?  Какой  убийца?  Что
случилось?

Писатель.
     За ваше здоровье, милая. А коньяк-то у вас того, неважнец.

Элеонора Шнап (к Николадзе).
     О, раз вы ничего не знаете, так я вам расскажу.

Вагабундова.
     Нет, я.
     Очередь моя.

Элеонора Шнап.
     Нет, моя. Оставьте, не мешайтесь.

Любовь.
     Мамочка, пожалуйста.

Антонина Павловна.
     Когда вы пришли, Петр Николаевич, я собиралась прочитать присутствующим
одну маленькую вещь, но теперь я при вас что-то не смею.

Писатель.
     Притворство.  Вам  будет  только приятно.  Полагаю, что в  молодости вы
лепетали между поцелуями, как все лживые женщины.

Антонина Павловна.
     Я давно-давно это забыла, Петр Николаевич.

Писатель.
     Ну, читайте. Послушаем.

Антонина Павловна.
     Итак, это называется "Воскресающий Лебедь".

Писатель.
     Воскресающий   лебедь...    умирающий   Лазарь...   Смерть   вторая   и
заключительная... А, неплохо...

Антонина Павловна.
     Нет, Петр Николаевич, не Лазарь: лебедь.

Писатель.
     Виноват. Это я сам с собой. Мелькнуло. Автоматизм воображения.

Трощейкин (появляется в дверях и оттуда).
     Люба, на минутку.

Любовь.
     Иди сюда, Алеша.

Трощейкин.
     Люба!

Любовь.
     Иди сюда. Господину Куприкову тоже будет интересно.

Трощейкин.
     Как знаешь.
     Входит  с  Куприковым  и  репортером. Куприков -- трафаретно-живописный
живописец, в плечистом пиджаке  и темнейшей рубашке при светлейшем галстуке.
Репортер -- молодой человек с пробором и вечным пером.
     Вот это Игорь Олегович Куприков. Знакомьтесь. А это господин от газеты,
от "Солнца": интервьюировать.

Куприков (Любови).
     Честь имею... Я сообщил вашему супругу все, что мне известно.

Вагабундова.
     Ах, это интересно! Расскажите, что вам известно!

Тетя Женя.
     Вот теперь... Поль!  Блесни!  Ты так чудно  рассказывал. Поль! Ну же...
Господин Куприков, Алеша, -- вот мой муж тоже...

Дядя Поль.
     Извольте. Это случилось так. Слева, из-за угла, катилась карета "скорой
помощи",  справа  же  мчалась велосипедистка  --  довольно  толстая дама,  в
красном, насколько я мог заметить, берете.

Писатель.
     Стоп. Вы лишаетесь слова. Следующий.

Вера.
     Пойдем, дядя Поль, пойдем, мой хороший. Я дам тебе мармеладку.

Тетя Женя.
     Не понимаю, в чем дело... Что-то в нем испортилось.

Куприков (Писателю).
     Разрешите?

Писатель.
     Слово предоставляется художнику Куприкову.

Любовь (мужу).
     Я не знаю,  почему  нужно  из  всего  этого  делать какой-то  кошмарный
балаган.  Почему  ты  привел  этого  репортера  с  блокнотом?   Сейчас  мама
собирается читать. Пожалуйста, не будем больше говорить о Барбашине.

Трощейкин.
     Что я могу... Оставь меня в покое. Я медленно умираю. (Гостям.) Который
час? У кого-нибудь есть часы?
     Все смотрят на часы.

Писатель.
     Ровно пять. Мы вас слушаем, господин Куприков.

Куприков.
     Я  только что  докладывал Алексею  Максимовичу следующий  факт. Передам
теперь вкратце.  Проходя сегодня в полтретьего через городской сад, а именно
по аллее,  которая  кончается урной, я увидел Леонида Барбашина  сидящим  на
зеленой скамье.

Писатель.
     Да ну?

Куприков.
     Он сидел неподвижно и о чем-то размышлял. Тень листвы красивыми пятнами
лежала вокруг его желтых ботинок.

Писатель.
     Хорошо... браво...

Куприков.
     Меня он не  видел,  и  я за ним наблюдал некоторое время из-за толстого
древесного ствола, на котором кто-то вырезал -- уже, впрочем, потемневшие --
инициалы. Он  смотрел в землю  и думал тяжелую думу. Потом изменил  осанку и
начал смотреть в сторону, на освещенный солнцем лужок.  Через минут двадцать
он встал и удалился. На пустую скамью упал первый желтый лист.

Писатель.
     Сообщение важное и  прекрасно  изложенное.  Кто-нибудь  желает по этому
поводу высказаться?

Куприков.
     Из этого я заключил, что он замышляет недоброе дело, а потому обращаюсь
снова к вам, Любовь Ивановна,  и  к  тебе,  дорогой Алеша, при свидетелях, с
убедительной просьбой принять максимальные предосторожности.

Трощейкин.
     Да! Но какие, какие?

Писатель.
     "Зад, -- как  сказал бы Шекспир, -- зад  из зык вещан".  (Репортеру.) А
что вы имеете сказать, солнце мое?

Репортер.
     Хотелось задать несколько вопросов мадам Трощейкиной. Можно?

Любовь.
     Выпейте лучше стакан чаю. Или рюмку коньяку?

Репортер.
     Покорнейше благодарю. Я хотел вас спросить, так, в общих чертах, что вы
перечувствовали, когда узнали?

Писатель.
     Бесполезно,  дорогой,  бесполезно.  Она вам  ничегошеньки  не  ответит.
Молчит  и жжет. Признаться, я до дрожи люблю  таких женщин. Что же  касается
этого коньяка... словом, не советую.

Антонина Павловна.
     Если позволите, я начну...

Писатель (репортеру).
     У  вас, между  прочим, опять печатают всякую  дешевку обо мне.  Никакой
повести из цыганской жизни я не задумал и задумать не мог бы. Стыдно.

Антонина Павловна.
     Петр Николаевич, позволяете?

Писатель.
     Просим. Внимание, господа.

Антонина Павловна.
     "Первые лучи солнца...". Да, я забыла сказать, Петр  Николаевич. Это из
цикла моих "Озаренных Озер". Вы, может быть, читали... "Первые лучи  солнца,
играя и как будто резвясь,  пробно пробежали хроматической  гаммой  по глади
озера, перешли на  клавиши камышей и замерли посреди темно-зеленой осоки. На
этой осоке, поджав одно крыло, а другое...".
     Входят Ревшин и Мешаев: румяный блондин с букетом таких же роз.

Ревшин.
     Вот, Любовь Ивановна, это, кажется, последний. Устал... Дайте...

Любовь.
     Шш!.. Садитесь, Осип Михеевич, мама читает сказку.

Мешаев.
     Можно прервать чтение буквально  на  одну секунду? Дело в  том,  что  я
принес сенсационное известие.

Несколько голосов.
     Что случилось? Говорите! Это интересно!

Мешаев.
     Любовь  Ивановна!  Алексей  Максимович!  Вчера  вечером.  Вернулся.  Из
тюрьмы. Барбашин!
     Общий смех.

Писатель.
     Все?  Дорогой  мой, об  этом  знают уже  в родильных  приютах.  Нда  --
обарбашились...

Мешаев.
     В  таком случае  ограничусь  тем, что поздравляю  вас  с днем рождения,
уважаемая  Антонина   Павловна.   (Вынимает  шпаргалку.)   "Желаю   вам  еще
долго-долго  развлекать  нас   вашим  прекрасным  женским  дарованием.   Дни
проходят, но  книги, книги, Антонина Павловна, остаются на полках, и великое
дело, которому вы бескорыстно  служите,  воистину  велико и  обильно,  --  и
каждая строка ваша звенит и звенит в наших умах  и сердцах вечным  рефреном.
Как хороши, как свежи были розы!" (Подает ей розы.)
     Аплодисменты.

Антонина Павловна.
     Спасибо  на добром слове,  милый Осип Михеевич. Но  что же вы  один, вы
ведь обещали привести деревенского брата?

Мешаев.
     А  я думал,  что  он уже здесь, у вас.  Очевидно,  опоздал  на поезд  и
приедет  с вечерним.  Жаль: я  специально хотел  вас всех  позабавить  нашим
разительным сходством. Однако читайте, читайте!

Писатель.
     Просим. Вы, господа, разместитесь  поудобнее.  Это, вероятно,  надолго.
Тесней, тесней.
     Все отодвигаются немного вглубь.

Антонина Павловна.
     "На этой осоке, поджав  одно  крыло,  а другое широко  расправив, лежал
мертвый  лебедь.  Глаза  его  были  полураскрыты, на  длинных  ресницах  еще
сверкали слезы. А  между тем  восток разгорался,  и аккорды солнца все  ярче
гремели по широкому озеру. Листья от каждого прикосновения длинных лучей, от
каждого легковейного дуновения...".
     Она читает  с ясным лицом, но как бы удалилась  в своем кресле, так что
голос ее  перестает  быть слышен, хотя губы  движутся и рука  переворачивает
страницы.  Вокруг нее слушатели, тоже порвавшие всякую  связь  с авансценой,
сидят  в застывших полусонных позах:  Ревшин застыл с  бутылкой  шампанского
между колен. Писатель  прикрыл глаза  рукой. Собственно, следовало бы, чтобы
спустилась  прозрачная  ткань  или  средний  занавес,  на   котором  вся  их
группировка была бы нарисована с точным повторением поз.
     Трощейкин и Любовь быстро выходят вперед на авансцену.

Любовь.
     Алеша, я не могу больше.

Трощейкин.
     И я не могу.

Любовь.
     Наш самый страшный день...

Трощейкин.
     Наш последний день...

Любовь.
     ...обратился в фантастический фарс.  От этих  крашеных призраков нельзя
ждать ни спасения, ни сочувствия.

Трощейкин.
     Нам нужно бежать...

Любовь.
     Да, да, да!

Трощейкин.
     ...бежать,  --  а  мы почему-то медлим под пальмами сонной  Вампуки.  Я
чувствую, что надвигается...

Любовь.
     Опасность? Но какая? О, если б ты мог понять!

Трощейкин.
     Опасность,  столь же  реальная, как  наши  руки, плечи, щеки. Люба,  мы
совершенно одни.

Любовь.
     Да, одни. Но это два одиночества, и оба совсем круглы. Пойми меня!

Трощейкин.
     Одни на  этой узкой  освещенной сцене. Сзади -- театральная ветошь всей
нашей жизни, замерзшие  маски второстепенной комедии,  а  спереди  -- темная
глубина и глаза, глаза, глаза, глядящие на нас, ждущие нашей гибели.

Любовь.
     Ответь быстро: ты знаешь, что я тебе неверна?

Трощейкин.
     Знаю. Но ты меня никогда не покинешь.

Любовь.
     Ах, мне так жаль иногда, так жаль. Ведь не всегда так было.

Трощейкин.
     Держись, Люба!

Любовь.
     Наш маленький  сын сегодня разбил мячом зеркало. Алеша, держи  меня ты.
Не отпускай.

Трощейкин.
     Плохо вижу... Все опять начинает мутнеть. Перестаю тебя чувствовать. Ты
снова сливаешься с жизнью. Мы опять опускаемся, Люба, все кончено!

Любовь.
     Онегин, я тогда моложе,  я лучше... Да, я тоже  ослабела. Не помню... А
хорошо было на этой мгновенной высоте.

Трощейкин.
     Бредни.  Выдумки.  Если сегодня  мне  не  достанут  денег,  я  ночи  не
переживу.

Любовь.
     Смотри, как странно: Марфа крадется к нам из двери. Смотри, какое у нее
страшное лицо. Нет, ты  посмотри! Она ползет с  каким-то страшным известием.
Она едва может двигаться...

Трощейкин (Марфе).
     Он? Говорите же: он пришел?

Любовь (хлопает в ладоши и смеется).
     Она кивает! Алешенька, она кивает!
     Входит Шель: сутулый, в темных очках.

Шель.
     Простите... Меня зовут  Иван Иванович Шель. Ваша  полоумная прислужница
не хотела меня впускать. Вы меня не знаете, но вы, может быть, знаете, что у
меня есть оружейная лавка против Собора.

Трощейкин.
     Я вас слушаю.

Шель.
     Я  почел своей обязанностью явиться к вам.  Мне надо сделать вам  некое
предупреждение.

Трощейкин.
     Приблизьтесь, приблизьтесь. Цып-цып-цып.

Шель.
     Но вы не одни... Это собрание...

Трощейкин.
     Не обращайте внимания... Это так -- мираж, фигуранты, ничто. Наконец, я
сам это намалевал. Скверная картина -- но безвредная.

Шель.
     Не  обманывайте  меня. Вон  тому  господину я  продал  в  прошлом  году
охотничье ружье.

Любовь.
     Это  вам кажется. Поверьте нам! Мы знаем лучше.  Мой муж написал  это в
очень натуральных красках. Мы одни. Можете говорить спокойно.

Шель.
     В  таком  случае  позвольте  вам  сообщить...  Только  что  узнав,  кто
вернулся, я с тревогой припомнил, что нынче в полдень у меня купили пистолет
системы "браунинг".
     Средний занавес поднимается,  голос  чтицы  громко  заканчивает:  "...и
тогда  лебедь  воскрес".  Ревшин  откупоривает   шампанское.   Впрочем,  шум
оживления сразу пресекается.

Трощейкин.
     Барбашин купил?

Шель.
     Нет, покупатель был господин Аршинский. Но  я вижу,  вы понимаете, кому
предназначалось оружье.

        Занавес

        Действие третье

     Опять  мастерская.  Мячи на  картине дописаны. Любовь  одна.  Смотрит в
окно.  затем медленно заводит штору. На  столике  забытая  Ревшиным  с  утра
коробочка  папирос.  Закуривает.  Садится.  Мышь (иллюзия  мыши),  пользуясь
тишиной, выходит из щели, и Любовь следит за ней с улыбкой; осторожно меняет
положение  тела, нагибаясь  вперед, но вот --  мышь укатилась.  Слева входит
Марфа.

Любовь.
     Тут опять мышка.

Марфа.
     А на кухне тараканы. Все одно к одному.

Любовь.
     Что с вами?

Марфа.
     Да  что со мной может быть... Если вам больше сегодня  ничего не нужно,
Любовь Ивановна, я пойду.

Любовь.
     Куда это вы собрались?

Марфа.
     Переночую у брата, а  завтра уж отпустите меня совсем  на  покой. Мне у
вас оставаться страшно. Я старуха слабая, а у вас в доме нехорошо.

Любовь.
     Ну, это вы  недостаточно сочно сыграли.  Я  вам  покажу,  как надо. "Уж
простите  меня...  Я  старуха  слабая, кволая...  Боязно  мне... Дурные  тут
ходют...". Вот так. Это, в общем, очень обыкновенная роль...  По мне, можете
убираться на все четыре стороны.

Марфа.
     И уберусь, Любовь Ивановна, и уберусь. Мне с помешанными не житье.

Любовь.
     А  вам  не  кажется, что это большое свинство? Могли  бы хоть эту  ночь
остаться.

Марфа.
     Свинство? Свинств я навидалась вдосталь. Тут кавалер, там кавалер...

Любовь.
     Совсем не так, совсем не так. Больше дрожи и негодования.  Что-нибудь с
"греховодницей".

Марфа.
     Я вас боюсь, Любовь Ивановна. Вы бы доктора позвали.

Любовь.
     Дохтура,  дохтура, а  не "доктора". Нет,  я вами решительно недовольна.
Хотела вам дать рекомендацию:  годится для роли сварливой служанки, а теперь
вижу, не могу дать.

Марфа.
     И не нужно мне вашей рукомандации.

Любовь.
     Ну, это немножко лучше... Но теперь -- будет. Прощайте.

Марфа.
     Убивцы ходют. Ночка недобрая.

Любовь.
     Прощайте!

Марфа.
     Ухожу,  ухожу.  А  завтра  вы  мне заплатите  за  два последних месяца.
(Уходит.)

Любовь.
     Онегин, я тогда  моложе...  я  лучше, кажется... Какая мерзкая старуха!
Нет, вы видели что-нибудь подобное! Ах, какая...
     Справа входит Трощейкин.

Трощейкин.
     Люба, все кончено! Только что звонил Баумгартен: денег не будет.

Любовь.
     Я прошу тебя... Не волнуйся все время так. Это напряжение невыносимо.

Трощейкин.
     Через  неделю  обещает. Очень  нужно! Для  чего? На  том  свете  на чаи
раздавать?

Любовь.
     Пожалуйста, Алеша... У меня голова трещит.

Трощейкин.
     Да, но что делать? Что делать?

Любовь.
     Сейчас половина девятого. Мы через  час ляжем  спать. Вот и  все. Я так
устала от сегодняшнего кавардака, что прямо зубы стучат.

Трощейкин.
     Ну,  это -- извините. У меня будет еще  один  визит сегодня. Неужели ты
думаешь, что  я это так оставлю? Пока не буду уверен, что никто  к нам ночью
не ворвется, я спать не лягу -- дудки.

Любовь.
     А я лягу. И буду спать. Вот -- буду.

Трощейкин.
     Я  только  теперь чувствую, какие мы  нищие,  беспомощные. Жизнь как-то
шла,  и бедность  не замечалась. Слушай,  Люба. Раз все так складывается, то
единственный выход -- принять предложение Ревшина.

Любовь.
     Какое такое предложение Ревшина?

Трощейкин.
     Мое предложение, собственно. Видишь ли, он  дает мне деньги на отъезд и
все такое, а ты временно поселишься у его сестры в деревне.

Любовь.
     Прекрасный план.

Трощейкин.
     Конечно, прекрасный. Я другого разрешения вопроса не вижу. Мы завтра же
отправимся, если переживем ночь.

Любовь.
     Алеша, посмотри мне в глаза.

Трощейкин.
     Оставь. Я  считаю, что  это  нужно  сделать,  хотя  бы  на  две недели.
Отдохнем, очухаемся.

Любовь.
     Так  позволь тебе  сказать. Я не  только  никогда не поеду к ревшинской
сестре, но вообще отсюда не двинусь.

Трощейкин.
     Люба, Люба, Люба. Не выводи меня из себя. У  меня  сегодня нервы  плохо
слушаются. Ты,  очевидно,  хочешь погибнуть... Боже  мой, уже  совсем  ночь.
Смотри, я  никогда  не замечал, что у нас ни  одного фонаря перед домом нет.
Посмотри, где следующий. Луна бы скорее вышла.

Любовь.
     Могу тебя порадовать: Марфа просила расчета. И уже ушла.

Трощейкин.
     Так. Так. Крысы  покидают корабль.  Великолепно...  Я тебя  на  коленях
умоляю, Люба: уедем  завтра. Ведь  это  глухой  ад.  Ведь  сама  судьба  нас
выселяет.  Хорошо,  предположим,  будет  при  нас  сыщик, но  нельзя же  его
посылать  в  лавку.  Значит,  надо  завтра  искать  опять  прислугу,  как-то
хлопотать, твою  дуру сестру просить...  Это  заботы, которые  я не  в силах
вынести при теперешнем положении. Ну, Любушка,  ну, детка  моя, ну, что тебе
стоит. Ведь иначе  Ревшин мне не  даст,  это же  вопрос  жизни, а  не вопрос
мещанских приличий.

Любовь.
     Скажи мне, ты когда-нибудь  задумывался над вопросом,  почему  тебя  не
любят?

Трощейкин.
     Кто не любит?

Любовь.
     Да  никто не любит: ни один  черт не одолжит тебе ни  копейки. А многие
относятся к тебе просто с каким-то отвращением.

Трощейкин.
     Что  за вздор.  Наоборот, ты  сама видела,  как  сегодня все  заходили,
интересовались, советовали...

Любовь.
     Не знаю... Я  следила за твоим лицом, пока мама читала  свою  вещицу, и
мне  казалось,  я  понимаю, о  чем  ты  думаешь  и  каким ты себя чувствуешь
одиноким. Мне показалось, мы даже переглянулись с тобой, как когда-то, очень
давно,  переглядывались.  А  теперь мне сдается, что  я ошиблась, что  ты не
чувствовал ничего, а только все по кругу думал,  даст ли тебе Баумгартен эти
гроши на бегство.

Трощейкин.
     Охота тебе мучить меня, Люба.

Любовь.
     Я не хочу тебя мучить. Я хочу поговорить хоть раз с тобой серьезно.

Трощейкин.
     Слава богу, а то ты как дитя относишься к опасности.

Любовь.
     Нет, я не об этой опасности  собираюсь говорить, а вообще о нашей жизни
с тобой.

Трощейкин.
     А -- нет, это -- уволь. Мне сейчас не до женских разговоров, я знаю эти
разговоры, с подсчитыванием обид и подведением идиотских итогов. Меня сейчас
больше  интересует,  почему  не  идет этот  проклятый  сыщик. Ах,  Люба,  да
понимаешь ли ты, что мы находимся в смертельной, смертельной...

Любовь.
     Перестань разводить  истерику! Мне за тебя стыдно.  Я всегда знала, что
ты  трус. Я никогда не забуду, как  ты стал  накрываться вот этим  ковриком,
когда он стрелял.

Трощейкин.
     На этом коврике. Люба, была моя кровь. Ты забываешь это: я упал,  я был
тяжело ранен... Да, кровь! Вспомни, вспомни, мы его потом отдавали в чистку.

Любовь.
     Ты  всегда  был  трусом. Когда мой ребенок  умер, ты  боялся его бедной
маленькой тени и  принимал  на ночь валерьянку. Когда  тебя  хамским образом
облаял какой-то брандмайор за портрет,  за ошибку в мундире,  ты  смолчал  и
переделал. Когда  однажды  мы шли  по  Заводской  и  два каких-то  гогочущих
хулигана плыли сзади и  разбирали меня по статям, ты притворился, что ничего
не слышишь, а сам был бледен, как... как телятина.

Трощейкин.
     Продолжай, продолжай. Мне становится интересно! Боже  мой,  до  чего ты
груба! До чего ты груба!

Любовь.
     Таких случаев был миллион,  но,  пожалуй, самым изящным твоим  жестом в
этом жанре было, когда ты воспользовался беспомощностью врага, чтобы ударить
его  по щеке. Впрочем, ты даже, кажется, не попал,  а хватил по руке бедного
Миши.

Трощейкин.
     Великолепно  попал --  можешь быть совершенно спокойна. Еще как  попал!
Но,  пожалуйста,  пожалуйста, продолжай. Мне крайне  любопытно,  до  чего ты
можешь договориться.  И  это  сегодня...  когда случилось  страшное событие,
перевернувшее все... Злая, неприятная баба.

Любовь.
     Слава богу, что оно случилось, это событие. Оно здорово нас  встряхнуло
и  многое осветило.  Ты черств,  холоден, мелочен, нравственно вульгарен, ты
эгоист, какого свет еще не видал. Ну а я тоже хороша в своем роде. Только не
потому, что я "торговка костьём", как вы изволили выразиться. Если я груба и
резка, то это ты меня сделал такой. Ах, Алеша, если бы ты  не был так битком
набит самим собой, до духоты, до  темноты,  ты, вероятно, увидел бы, что  из
меня сделалось за эти последние годы и в каком я состоянии сейчас.

Трощейкин.
     Люба, я сдерживаю себя, сдержись и ты. Я понимаю, что эта зверская ночь
выбивает из строя и заставляет тебя говорить зверские вещи. Но возьми себя в
руки.

Любовь.
     Нечего взять -- все распалось.

Трощейкин.
     Ничего не  распалось. Что  ты  фантазируешь?  Люба,  опомнись! Если  мы
иногда...  ну, орем  друг  на  друга, то  это не  значит,  что  мы  с  тобой
несчастны.  А  сейчас  мы как  два  затравленных животных, которые  грызутся
только потому, что им тесно и страшно.

Любовь.
     Нет,  неправда.  Неправда,  Дело не в наших ссорах.  Я даже больше тебе
скажу:  дело  не  в тебе. Я  вполне допускаю, что  ты был счастлив  со мной,
потому что  в самом  большом  несчастье такой эгоист, как  ты, всегда отыщет
себе последний  верный оплот  в самом себе. Я  отлично знаю, что, случись со
мной что-нибудь, ты бы, конечно, очень огорчился, но вместе с тем быстренько
перетасовал бы свои чувства, чтобы посмотреть,  не выскочит ли  какой-нибудь
для тебя  козырек, какая-нибудь выгода -- о,  совсем маленькая! -- из  факта
моей гибели.  И  нашел бы, нашел бы! Хотя  бы  то, что жизнь  стала бы ровно
вдвое  дешевле. Нет-нет, я знаю, это было бы совсем подсознательно и не  так
грубо,  а просто маленькая мысленная субсидия  в критический  момент...  Это
очень страшно сказать, но когда мальчик умер, вот я убеждена, что ты подумал
о том,  что одной заботой меньше.  Нигде нет  таких  жохов, как  среди людей
непрактичных. Но, конечно, я допускаю, что ты меня любишь по-своему.

Трощейкин.
     Это, вероятно, мне все снится: эта комната, эта дикая ночь,  эта фурия.
Иначе я отказываюсь понимать.

Любовь.
     А твое искусство! Твое искусство... Сначала я действительно думала, что
ты чудный, яркий, драгоценный талант, но теперь я знаю, чего ты стоишь.

Трощейкин.
     Что это такое? Этого я еще не слыхал.

Любовь.
     Вот услышишь. Ты ничто, ты волчок, ты пустоцвет, ты пустой орех, слегка
позолоченный, и ты никогда ничего не создашь, а всегда  останешься тем,  что
ты есть, провинциальным портретистом с мечтой о какой-то лазурной пещере.

Трощейкин.
     Люба! Люба! Вот это... по-твоему, плохо? Посмотри. Это -- плохо?

Любовь.
     Не  я  так сужу,  а все люди так о тебе судят. И  они правы, потому что
надо писать картины для  людей,  а не  для  услаждения  какого-то  чудовища,
которое сидит в тебе и сосет.

Трощейкин.
     Люба, не может быть, чтобы ты говорила серьезно. Как же иначе, конечно,
нужно писать для моего чудовища, для моего солитера, только для него.

Любовь.
     Ради бога,  не начинай рассуждать. Я устала и сама не знаю, что говорю,
а ты придираешься к словам.

Трощейкин.
     Твоя  критика  моего   искусства,  то  есть  самого  моего  главного  и
неприкосновенного, так глупа и несправедлива, что все  прочие твои обвинения
теряют  смысл.  Мою  жизнь,  мой характер можешь  поносить  сколько  хочешь,
заранее со всем  соглашаюсь, но вот это находится вне твоей компетенции. Так
что лучше брось.

Любовь.
     Да, говорить мне с тобой не стоит.

Трощейкин.
     Совершенно не стоит. Да  сейчас  и не до этого. Нынешняя ночь меня куда
больше тревожит,  чем  вся  наша вчерашняя жизнь.  Если ты  устала и у  тебя
заходит ум за  разум, то молчи, а не... Люба, Люба, не мучь меня больше, чем
я сам мучусь.

Любовь.
     О  чем тебе мучиться? Ах, как  тебе  не совестно. Если даже представить
себе маловероятное -- что Леонид  Барбашин сейчас проломит дверь, или влезет
в  это  окно, или  выйдет, как тень, из-за той ширмы,  -- если бы  даже  это
случилось, то  поверь, у меня  есть простейший способ сразу все повернуть  в
другую сторону.

Трощейкин.
     В самом деле?

Любовь.
     О, да!

Трощейкин.
     А именно?

Любовь.
     Хочешь знать?

Трощейкин.
     Скажи, скажи.

Любовь.
     Так вот  что  я сделаю: я  крикну  ему, что я его люблю,  что все  было
ошибкой, что я готова с ним бежать на край света...

Трощейкин.
     Да...  немного того...  мелодрама? Не знаю...  А  вдруг  он не поверит,
поймет, что  хитрость?  Нет, Люба,  как-то  не  выходит.  Звучит  как  будто
логично, но... Нет, он обидится и тут же убьет.

Любовь.
     Вот все, что ты можешь мне сказать по этому поводу?

Трощейкин.
     Нет-нет,  это  все  не  то.  Нет,  Люба,  --  как-то не  художественно,
плоско... Не знаю. Тебе не  кажется, что там  кто-то  стоит, на той стороне?
Там, дальше. Или это только тень листвы под фонарем?


Любовь.
     Это все, Алеша?

Трощейкин.
     Да, только тень.

Любовь.
     Ну, ты совсем как младенец из "Лесного царя". И главное -- это все было
уже раз, все-все так было, ты сказал "тень", я сказала "младенец", и на этом
вошла мама.

Антонина Павловна.
     Я пришла с вами попрощаться. Хочу раньше лечь сегодня.

Любовь.
     Да, я тоже устала.

Антонина Павловна.
     Какая ночь... Ветер как шумит...

Трощейкин.
     Ну,  это  по меньшей  мере  странно: на  улице,  можно сказать, лист не
шелохнется.

Антонина Павловна.
     Значит, это у меня в ушах.

Трощейкин.
     Или шепот музы.

Любовь.
     Алеша, сократись.

Трощейкин.
     Как  хорошо и приятно, Антонина  Павловна, правда?  По городу --  может
быть, в двух шагах от нас -- гуляет  на воле негодяй, который поклялся убить
вашу дочь,  а у  нас  семейный  уют,  у нас  лебеди  делают  батманы,  у нас
машиночка пишущая постукивает...

Любовь.
     Алеша, перестань моментально!

Антонина Павловна.
     Милый Алеша, ты меня оскорбить не можешь,  а что до опасности  -- все в
божьих руках.

Трощейкин.
     Не очень этим рукам доверяю.

Антонина Павловна.
     Потому-то, голубчик, ты такой жалкий и злой.

Любовь.
     Господа, бросьте ссориться.

Трощейкин.
     Ну что ж, Антонина Павловна, не всем дана буддийская мудрость.
     Звонок.
     А, слава богу. Это мой сыщик. Слушай, Люба, я знаю, что это глупо, но я
боюсь отпереть.

Любовь.
     Хорошо, я отопру.

Трощейкин.
     Нет-нет, погоди, как бы это сделать...

Антонина Павловна.
     А разве Марфа уже спит?

Любовь.
     Марфа ушла. Алеша, пусти мою руку,

Антонина Павловна.
     Я отопру. Оставайтесь здесь. Меня Барбашиным не испугаешь.

Трощейкин.
     Спросите сперва через дверь.

Любовь.
     Я с тобой, мамочка.
     Опять звонок. Антонина Павловна уходит направо.

Трощейкин.
     Странно. Почему он так энергично звонит? Как  неприятно... Нет, Люба, я
тебя все равно не пущу.

Любовь.
     Нет, ты меня пустишь.

Трощейкин.
     Оставь. Не вырывайся. Я ничего не слышу.

Любовь.
     Ты мне делаешь больно.

Трощейкин.
     Да ты не вертись. Дай послушать. Что это? Слышишь?

Любовь.
     Какая ты дрянь, Алеша!

Трощейкин.
     Люба, уйдем лучше! (Тащит ее налево.)

Любовь.
     Вот трус...

Трощейкин.
     Мы успеем по черному ходу... Не смей! Стой!
     Она вырывается. Одновременно входит справа Антонина Павловна.

Антонина Павловна.
     Знаешь, Любушка, в передней до сих пор хрустит под ногами.

Трощейкин.
     Кто это был?

Антонина Павловна.
     К тебе. Говорит, что ты его вызвал из сыскного бюро.

Трощейкин.
     А, так я и думал. (Уходит.)

Антонина Павловна.
     Довольно странный персонаж. Сразу пошел в уборную.

Любовь.
     Напрасно ты его впустила.

Антонина Павловна.
     Как же  я его могла не впустить, если Алеша  его  заказал?  Должна тебе
сказать, Люба, мне искренне жаль твоего мужа.

Любовь.
     Ах, мама, не будем все время кусаться.

Антонина Павловна. Какой у тебя усталый вид... Ложись, милочка.

Любовь.
     Да, я скоро пойду. Мы еще, вероятно, будем додираться с Алешей. Что это
за манера -- звать сыщика в дом.
     Трощейкин возвращается.

Трощейкин.
     Антонина Павловна, где он? Что вы с ним сделали? Его нигде нет.

Антонина Павловна.
     Я тебе сказала, что он пошел руки мыть.

Трощейкин.
     Вы мне ничего не сказали. (Уходит.)

Антонина Павловна.
     А   я,  знаешь,  Любинька,  пойду  лягу.  Спокойной  ночи.   Хочу  тебя
поблагодарить, душенька...

Любовь.
     За что?

Антонина Павловна.
     Да вот за то, как справили мой  день рождения. По-моему, все было очень
удачно, правда?

Любовь.
     Конечно, удачно.

Антонина Павловна.
     Было много народу. Было оживленно. Даже эта Шнап была ничего.

Любовь.
     Ну, я очень рада, что тебе было приятно... Мамочка!

Антонина Павловна.
     А?

Любовь.
     Мамочка, у меня  ужасная мысль. Ты уверена,  что это пришел сыщик, а не
кто-нибудь... другой?

Антонина Павловна.
     Глупости.  Он мне сразу сунул  свою фотографию. Я ее, кажется, передала
Алеше. Ах нет, вот она.

Любовь.
     Что за дичь... Почему он раздает свои портреты?

Антонина Павловна.
     Не знаю, вероятно, у них так полагается.

Любовь.
     Почему  он  в  средневековом костюме? Что  это  --  король  Лир?  "Моим
поклонникам с поклоном". Что это за ерунда, в самом деле?

Антонина Павловна.
     Сказал,  что  от сыскного бюро, больше ничего  не  знаю.  Вероятно, это
какой-нибудь знак, пароль... А ты слышала, как наш писатель выразился о моей
сказке?

Любовь.
     Нет.

Антонина Павловна.
     Что  это нечто среднее между стихотворением  в прозе и прозой в стихах.
По-моему, комплимент. Как ты думаешь?

Любовь.
     Разумеется, комплимент.

Антонина Павловна.
     Ну а тебе понравилось?

Любовь.
     Очень.

Антонина Павловна.
     Только некоторые места или все?

Любовь.
     Все, все. Мамочка, я сейчас зарыдаю. Иди спать, пожалуйста.

Антонина Павловна.
     Хочешь моих капель?

Любовь.
     Я ничего не хочу. Я хочу умереть.

Антонина Павловна.
     Знаешь, что мне напоминает твое настроение?

Любовь.
     Ах, оставь, мамочка...

Антонина Павловна.
     Нет, это странно... Вот когда  тебе было девятнадцать лет и ты  бредила
Барбашиным,  и приходила  домой ни жива ни мертва,  и я боялась тебе сказать
слово.

Любовь. Значит, и теперь бойся.

Антонина Павловна.
     Обещай мне,  что  ты  ничего  не сделаешь  опрометчивого,  неразумного.
Обещай мне, Любинька!

Любовь.
     Какое тебе дело? Отстань ты от меня.

Антонина Павловна.
     Я совсем не того опасаюсь, чего Алеша. У меня совсем другой страх.

Любовь.
     А я тебе говорю: отстань! Ты живешь в своем мире, а я в своем. Не будем
налаживать междупланетное сообщение. Все равно ничего не выйдет.

Антонина Павловна.
     Мне очень грустно, что ты так замыкаешься в себе. Я часто думаю, что ты
несправедлива к Алеше. Он все-таки очень хороший и обожает тебя.

Любовь.
     Это что: тактический маневр?

Антонина Павловна.
     Нет,  просто я вспоминаю некоторые вещи. Твое тогдашнее  сумасшествие и
то, что папа тебе говорил.

Любовь.
     Спокойной ночи.

Антонина Павловна.
     И вот все  это как-то  повторяется.  Ну, помоги тебе  бог  справиться и
теперь с этим.

Любовь.
     Перестань,  перестань, перестань...  Ты меня сама вовлекаешь в какую-то
мутную, липкую, пошлую обстановку  чувств. Я не  хочу!  Какое  тебе  дело до
меня?  Алеша лезет  со  своими страхами, а  ты со своими. Оставьте меня.  Не
трогайте  меня.  Кому  какое  дело,  что меня  шесть  лет медленно сжимали и
вытягивали,  пока  я не превратилась в какую-то роковую уездную газель --  с
глазами и больше ни с чем? Я не хочу. И главное, какое ты  имеешь право меня
допрашивать? Ведь  тебе решительно все  равно,  ты просто входишь  в  ритм и
потом не можешь остановиться...

Антонина Павловна.
     Один только вопрос, и я пойду спать: ты с ним увидишься?

Любовь.
     Я ему с няней пошлю французскую записку, я к нему побегу, я брошу мужа,
я...

Антонина Павловна.
     Люба, ты... ты шутишь?

Любовь.
     Да. Набросок третьего действия.

Антонина Павловна.
     Дай бог, чтобы он тебя разлюбил за эти годы, а то хлопот не оберешься.

Любовь.
     Мама, перестань. Слышишь, перестань!
     Трощейкин входит справа и обращается назад в дверь.

Трощейкин.
     Сюда, пожалуйста...

Антонина Павловна (Любови).
     Спокойной ночи. Храни тебя бог.

Трощейкин.
     Что вы  там в коридоре застряли? Это просто  старые журналы,  хлам,  --
оставьте.

Антонина Павловна.
     Спокойной ночи, Алеша.

Трощейкин.
     Спите, спите. (В дверь.) Пожалуйте сюда.
     Антонина Павловна уходит, входит Барбошин: костюм спортивный, в клетку,
с  английскими  шароварами,   но  голова   трагического  актера   и  длинные
седовато-рыжие волосы. Он  движется медленно и крупно. Торжественно-рассеян.
Сыщик с надрывом. Войдя, он глубоко кланяется Любови.

Барбошин.
     Не  вам,  не  вам  кланяюсь,  а   всем  женам,  обманываемым,  душимым,
сжигаемым,  и прекрасным  изменницам  прошлого века, под  густыми, как ночь,
вуалями.

Трощейкин.
     Вот это  моя мастерская. Покушение случилось  здесь. Боюсь,  что именно
эта комната будет его притягивать.

Барбошин.
     Дитя! О, обаятельная, обывательская наивность! Нет,  место преступления
привлекало преступников только до тех пор, пока этот факт не стал достоянием
широкой публики.  Когда  дикое  ущелье превращается в  курорт, орлы улетают.
(Опять   глубоко  кланяется  Любови.)   Еще   кланяюсь   женам   молчаливым,
задумчивым... женской загадке кланяюсь...

Любовь.
     Алеша, что этому господину от меня нужно?

Трощейкин (тихо).
     Не бойся, все хорошо. Это лучший агент, которого мне могло дать здешнее
бюро частного сыска.

Барбошин.
     Предупреждаю  влюбленных, что я научен слышать апарте яснее, чем прямую
речь. Меня этот башмак давно беспокоит. (Стаскивает его.)

Трощейкин.
     Я еще хотел, чтобы вы исследовали окно.

Барбошин (исследуя башмак).
     Так и знал: гвоздь торчит. Да, вы правильно охарактеризовали меня вашей
супруге.  Последний весенний  сезон был особенно для меня удачен. Молоточек,
что-нибудь...  Хорошо,  дайте  это...  Между  прочим,  у  ме  ня  было  одно
интереснейшее  дело, как раз  на вашей  улице. Ультраадюльтер типа Б,  серии
восемнадцатой. К сожалению, по понятным причинам профессиональной этики я не
могу вам назвать никаких имен. Но вы, вероятно, ее знаете: Тамара Георгиевна
Грекова, двадцати трех лет, блондинка с болонкой.

Трощейкин.
     Окно, пожалуйста...

Барбошин.
     Извините, что ограничиваюсь полунамеками. Тайна исповеди.  Но к делу, к
делу. Что вам не нравится в этом отличном окошке?

Трощейкин.
     Смотрите:  совсем  рядом  водосточная  труба,  и  по  ней  легко  можно
взобраться.

Барбошин.
     Контрклиент может себе сломать шею.

Трощейкин.
     Он ловок, как обезьяна!

Барбошин.
     В таком случае могу вам посоветовать один  секретный прием, применяемый
редко,  но с успехом. Вы  будете довольны.  Следует приделать так называемый
фальш-карниз, то есть карниз или подоконник, который срывается от  малейшего
нажима. Продается с гарантией на три года. Вывод ясен?

Трощейкин.
     Да, но как это сделать... Нужно звать рабочих... Сейчас поздно!

Барбошин.
     Это  вообще не так  важно:  все  равно  я  буду  до  рассвета,  как  мы
условились,  ходить  у  вас под окнами. Между  прочим,  вам  будет  довольно
любопытно  смотреть, как я это  делаю.  Поучительно и  увлекательно.  В двух
словах: только  пошляки ходят маятником,  а я делаю так  (ходит). Озабоченно
иду по одной  стороне, потом перехожу  на  другую по  обратной  диагонали...
Вот...  И так же озабоченно по другой стороне. Получается  сначала латинское
"н".  Затем перехожу  по обратной диагонали  накрест...  Так... Опять  --  к
исходной точке, и все повторяю сначала. Теперь  вы видите, что  я  по  обеим
панелям  передвигаюсь   только   в   одном   направлении,   чем  достигается
незаметность и естественность. Это способ доктора Рубини. Есть и другие.

Любовь.
     Алеша, отошли его. Мне неприятно. Я сейчас буду кричать.

Барбошин.
     Вы можете абсолютно не волноваться, мадам. Можете спокойно лечь спатки,
а  в случае бессонницы наблюдать за мной из окна.  Сегодня луна, и получится
эффектно.  Еще  одно  замечание:  обычно  беру  задаток,  а то  бывает,  что
охраняемый ни  с того ни с сего исчезает...  Но  вы так хороши, и ночь такая
лунная, что я как-то стесняюсь поднимать этот вопрос.

Трощейкин.
     Ну, спасибо. Это все очень успокоительно...

Барбошин.
     Что  еще? Слушайте,  что  это  за  картины?  Уверены ли вы, что  это не
подделка?

Трощейкин.
     Нет, это мое. Я сам написал.

Барбошин.
     Значит,  подделка! Вы  бы, знаете, все-таки обратились  к  эксперту.  А
скажите, что вы желаете, чтобы я завтра предпринял?

Трощейкин.
     Утром, около  восьми, поднимитесь ко  мне.  Вот вам,  кстати, ключ.  Мы
тогда решим, что дальше.

Барбошин.
     Планы у  меня  грандиознейшие! Знаете  ли вы,  что я  умею подслушивать
мысли контрклиента? Да, я буду завтра ходить по пятам его намерений. Как его
фамилия? Вы мне, кажется, говорили... Начинается на "ш". Не помните?

Трощейкин.
     Леонид Викторович Барбашин.

Барбошин.
     Нет-нет, не путайте -- Барбошин Альфред Афанасьевич.

Любовь.
     Алеша, ты же видишь... Он больной.

Трощейкин.
     Человека, который нам угрожает, зовут Барбашин.

Барбошин.
     А я вам говорю, что моя фамилия Барбошин. Альфред Барбошин.  Причем это
одно из моих  многих настоящих  имен. Да-да... Дивные  планы! О, вы увидите!
Жизнь будет  прекрасна. Жизнь будет вкусна. Птицы будут петь  среди  клейких
листочков,  слепцы  услышат,  прозреют  глухонемые.  Молодые  женщины  будут
поднимать к солнцу своих малиновых младенцев. Вчерашние враги будут обнимать
друг друга.  И врагов своих врагов. И  врагов их детей. И детей врагов. Надо
только верить... Теперь ответьте мне прямо и просто: у вас есть оружье?

Трощейкин.
     Увы, нет! Я  бы  достал, но я не  умею  обращаться. Боюсь даже тронуть.
Поймите: я художник, я ничего не умею.

Барбошин.
     Узнаю в вас мою молодость. И я был таков -- поэт, студент, мечтатель...
Под  каштанами  Гейдельберга  я любил  амазонку...  Но  жизнь  меня  научила
многому. Ладно. Не будем  бередить прошлого.  (Поет.)  "Начнем, пожалуй...".
Пойду, значит,  ходить под вашими окнами,  пока  над вами будут витать Амур,
Морфей и маленький Бром. Скажите, господин, у вас не найдется папироски?

Трощейкин.
     Я сам некурящий, но... где-то я  видел...  Люба, Ревшин утром забыл тут
коробку. Где она? А, вот.

Барбошин.
     Это  скрасит  часы моего дозора.  Только проводите  меня черным  ходом,
через двор. Это корректнее.

Трощейкин.
     А, в таком случае пожалуйте сюда.

Барбошин (с глубоким поклоном к Любови).
     Кланяюсь еще всем непонятым...

Любовь.
     Хорошо, я передам.

Барбошин.
     Благодарю вас. (Уходит с Трощейкиным налево.)
     Любовь несколько секунд одна. Трощейкин поспешно возвращается.

Трощейкин.
     Спички! Где спички? Ему нужны спички.

Любовь.
     Ради бога, убери его скорей! Где он?

Трощейкин.
     Я  его оставил  на черной лестнице. Провожу его  и сейчас  вернусь.  Не
волнуйся. Спички!

Любовь.
     Да вот -- перед твоим носом.

Трощейкин.
     Люба, не знаю,  как ты, но  я себя чувствую гораздо бодрее после  этого
разговора.  Он, повидимому, большой  знаток  своего  дела и  какой-то ужасно
оригинальный и уютный. Правда?

Любовь.
     По-моему, он сумасшедший. Ну, иди, иди.

Трощейкин.
     Я сейчас. (Убегает налево.)
     Секунды три Любовь одна. Раздается звонок. Она сперва застывает и затем
быстро уходит направо.  Сцена  пуста. В  открытую  дверь слышно, как говорит
Мешаев Второй, и вот он входит с корзиной яблок, сопровождаемый Любовью. Его
внешность явствует из последующих реплик.

Мешаев Второй.
     Так я, наверное, не ошибся? Здесь
     обитает г-жа Опояшина?

Любовь.
     Да, это моя мать.

Мешаев Второй.
     А, очень приятно!

Любовь.
     Можете поставить сюда...

Мешаев Второй.
     Нет, зачем,  -- я  просто на  пол.  Понимаете,  какая  штука: брат  мне
наказал явиться сюда, как только приеду. Он уже тут? Неужели я первый гость?

Любовь.
     Собственно, вас ждали  днем, к  чаю. Но это  ничего. Я сейчас посмотрю,
мама, вероятно, еще не спит.

Мешаев Второй.
     Боже  мой,  значит,  случилась путаница?  Экая  история! Простите...  Я
страшно смущен. Не будите ее, пожалуйста. Вот я принес яблочков, и передайте
ей, кроме того, мои извинения. А я уж пойду...

Любовь.
     Да нет,  что вы, садитесь. Если она  только не  спит,  она будет  очень
рада.
     Входит Трощейкин и замирает.
     Алеша, это брат Осипа Михеевича.

Трощейкин.
     Брат? А, да, конечно. Пожалуйста.

Мешаев Второй.
     Мне так совестно...  Я не имею чести лично знать госпожу  Опояшину.  Но
несколько  дней тому назад я  известил Осипа, что  приеду сюда по делу, а он
мне  вчера  в  ответ:  вали  прямо  с  вокзала  на  именины,  там,  дескать,
встретимся.

Любовь.
     Я сейчас ей скажу. (Уходит.)

Мешаев Второй.
     Так  как я писал ему, что приеду с вечерним скорым, то из его  ответа я
естественно заключил,  что прием у госпожи Опояшиной именно вечером. Либо  я
переврал  час  прихода  поезда,  либо  он  прочел  невнимательно  --  второе
вероятнее. Весьма, весьма неудачно. А вы, значит, сын?

Трощейкин.
     Зять.

Мешаев Второй.
     А,  супруг этой милой дамы. Так-так. Я вижу, вы удивлены моим  с братом
сходством.

Трощейкин.
     Ну,  знаете, меня  сегодня  ничто  не  может  удивить.  У меня  крупные
неприятности...

Мешаев Второй.
     Да, все жалуются. Жили бы в деревне!

Трощейкин.
     Но, действительно, сходство любопытное.

Мешаев Второй.
     Сегодня  совершенно случайно  я встретил  одного  остряка,  которого не
видел с юности: он когда-то выразился в том смысле, что меня и  брата играет
один и тот же актер, но брата хорошо, а меня худо.

Трощейкин.
     Вы как будто лысее.

Мешаев Второй.
     Увы! Восковой кумпол, как говорится.

Трощейкин.
     Простите, что зеваю. Это чисто нервное.

Мешаев Второй.
     Городская жизнь, ничего не поделаешь. Вот я -- безвыездно торчу в своей
благословенной глуши -- что ж, уже лет десять. Газет не читаю, развожу кур с
мохрами,   пропасть  ребятишек,  фруктовые  деревья,  жена  --  во!  Приехал
торговать  трактор.  Вы что, с моим братом хороши? Или  только видели его  у
бель-мер?

Трощейкин.
     Да. У бель -- парастите... па-пажалста...

Мешаев Второй.
     Ради бога. Да... мы с ним  не ахти как ладим. Я его давненько не видел,
несколько лет, и признаться,  мы разлукой не очень  тяготимся.  Но раз решил
приехать -- неудобно,  знаете,  -- известил.  Начинаю думать,  что он просто
хотел мне свинью подложить: этим ограничивается его понятие о скотоводстве.

Трощейкин.
     Да, это бывает... Я тоже мало смыслю...

Мешаев Второй.
     Насколько я понял  из его письма, госпожа Опояшина литераторша? Я, увы,
не очень слежу за литературой!

Трощейкин.
     Ну, это литература такая, знаете... неуследимо бесследная. Ох-ха-а-а.

Мешаев Второй.
     И она, видимо, тоже рисует.

Трощейкин.
     Нет-нет. Это моя мастерская.

Мешаев Второй.
     А, значит,  вы живописец!  Интересно. Я  сам немножко на  зимнем досуге
этим занимался. Да  вот еще -- оккультными науками  развлекался одно  время.
Так это ваши картины... Позвольте взглянуть. (Надевает пенсне.)

Трощейкин.
     Сделайте одолжение.
     Пауза.
     Эта не окончена.

Мешаев Второй.
     Хорошо! Смелая кисть.

Трощейкин.
     Извините  меня, я  хочу в окно посмотреть.  Мешаев Второй (кладя пенсне
обратно в футляр). Досадно. Неприятно. Вашу бель-мер  из-за меня разбудят. В
конце концов, она меня даже не знает. Проскакиваю под флагом брата.

Трощейкин.
     Смотрите, как забавно.

Мешаев Второй.
     Не понимаю. Луна, улица. Это, скорее, грустно.

Трощейкин.
     Видите -- ходит. От! Перешел. Опять. Очень успокоительное явление.

Мешаев Второй.
     Запоздалый гуляка. Тут, говорят, здорово пьют.
     Входят Антонина Павловна и Любовь с подносом.

Антонина Павловна.
     Господи, как похож!

Мешаев Второй.
     Честь имею... Поздравляю вас... Вот тут я позволил себе... Деревенские.

Антонина Павловна.
     Ну,  это  бессовестное  баловство.  Садитесь, прошу вас.  Дочь  мне все
объяснила.

Мешаев Второй.
     Мне весьма неловко. Вы, верно, почивали?

Антонина Павловна.
     О, я полуночница. Ну, рассказывайте. Итак, вы всегда живете в деревне?

Трощейкин.
     Люба, по-моему, телефон?

Любовь.
     Да, кажется. Я пойду...

Трощейкин.
     Нет, я. (Уходит.)

Мешаев Второй.
     Безвыездно. Кур развожу, детей пложу, газет не читаю.

Антонина Павловна.
     Чайку? Или хотите закусить?

Мешаев Второй.
     Да, собственно...

Антонина Павловна.
     Люба, там ветчина осталась. Ах, ты  уже  принесла. Отлично. Пожалуйста.
Вас ведь Михеем Михеевичем?

Мешаев Второй.
     Мерси, мерси. Да, Михеем.

Антонина Павловна.
     Кушайте на здоровье. Был торт, да гости съели. А мы вас как ждали! Брат
думал, что  вы опоздали на поезд. Люба, тут сахару мало. (Мешаеву.) Сегодня,
ввиду события, у нас в хозяйстве некоторое расстройство.

Мешаев Второй.
     События?

Антонина Павловна.
     Ну да: сегодняшняя сенсация. Мы так волнуемся...

Любовь.
     Мамочка, господину Мешаеву совершенно неинтересно о наших делах.

Антонина Павловна.
     А  я думала, что он  в курсе. Во всяком  случае, очень приятно,  что вы
приехали. В эту нервную ночь приятно присутствие спокойного человека.

Мешаев Второй.
     Да... Я как-то отвык от ваших городских тревог.

Антонина Павловна.
     Вы где же остановились?

Мешаев Второй.
     Да пока что нигде. В гостиницу заеду.

Антонина Павловна.
     А вы у нас переночуйте. Есть свободная комната. Вот эта.

Мешаев Второй.
     Я, право, не знаю... Боюсь помешать.
     Трощейкин возвращается.

Трощейкин.
     Ревшин звонил. Оказывается, он и Куприков  засели в кабачке недалеко от
нас и спрашивают, все ли благополучно. Кажется, напились. Я ответил, что они
могут идти спать, раз у нас этот симпатяга марширует перед домом. (Мешаеву.)
Видите, до чего дошло: пришлось нанять ангела-хранителя.

Мешаев Второй.
     Вот как.

Любовь.
     Алеша, найди какую-нибудь другую тему...

Трощейкин.
     Что  ты  сердишься?  По-моему,  очень  мило,  что  они  позвонили. Твоя
сестричка небось не потрудилась узнать, живы ли мы.

Мешаев Второй.
     Я  боюсь,  что  у  вас  какие-то  семейные  неприятности...  Кто-нибудь
болен... Мне тем более досадно.

Трощейкин.
     Нет-нет, оставайтесь.  Напротив,  очень хорошо, что толчется народ. Все
равно не до сна.

Мешаев Второй.
     Вот как.

Антонина Павловна.
     Дело в том, что... справедливо или нет, но Алексей Максимович опасается
покушения.  У  него есть  враги...  Любочка,  нужно же  человеку  что-нибудь
объяснить...  А то  вы мечетесь,  как  безумные...  Он бог  знает что  может
подумать.

Мешаев Второй.
     Нет,  не беспокойтесь. Я понимаю. Я из деликатности.  Вот,  говорят, во
Франции, в Париже, тоже богема, все такое, драки в ресторанах...
     Бесшумно и незаметно вошел Барбошин. Все вздрагивают.

Трощейкин.
     Что вы так пугаете? Что случилось?

Барбошин.
     Передохнуть пришел.

Антонина Павловна (Мешаеву).
     Сидите. Сидите. Это так. Агент.

Трощейкин.
     Вы  что-нибудь  заметили?  Может  быть,  вы хотите  со мной  поговорить
наедине?

Барбошин.
     Нет, господин.  Попросту хочется  немного света, тепла... Ибо мне стало
не  по  себе.  Одиноко,  жутко.  Нервы  сдали...  Мучит воображение, совесть
неспокойна, картины прошлого...

Любовь.
     Алеша, или он, или я. Дайте ему стакан чаю, а я пойду спать.

Барбошин (Мешаеву).
     Ба! Это кто? Вы как сюда попали?

Мешаев Второй.
     Я? Да что ж... Обыкновенно, дверным манером.

Барбошин (Трощейкину).
     Господин, я это рассматриваю как личное оскорбление. Либо я вас охраняю
и контролирую посетителей, либо  я ухожу и вы принимаете гостей... Или  это,
может быть, конкурент?

Трощейкин.
     Успокойтесь.  Это просто приезжий. Он не знал. Вот,  возьмите  яблоко и
идите, пожалуйста. Нельзя покидать  пост. Вы  так отлично все это делали  до
сих пор!..

Барбошин.
     Мне  обещали стакан  чаю.  Я устал. Я озяб. У  меня  гвоздь  в башмаке.
(Повествовательно.)  Я родился в  бедной  семье, и первое  мое  сознательное
воспоминание...

Любовь.
     Вы  получите  чая,  но  под  условием,  что  будете  молчать,   молчать
абсолютно!

Барбошин.
     Если  просят...  Что  же,  согласен.  Я  только  хотел  в  двух  словах
рассказать мою жизнь. В виде иллюстрации. Нельзя?

Антонина Павловна.
     Люба, как же можно так обрывать человека...

Любовь.
     Никаких рассказов, -- или я уйду.

Барбошин.
     Ну а телеграмму можно передать?

Трощейкин.
     Телеграмму? Откуда? Давайте скорее.

Барбошин.
     Я только что  интерцептировал  ее носителя,  у самого вашего  подъезда.
Боже мой, боже мой, куда я ее засунул? А! Есть.

Трощейкин (хватает и разворачивает).
     "Мысленно  присутствую  обнимаю  поздрав...".  Вздор  какой.  Могли  не
стараться. (Антонине Павловне.) Это вам.

Антонина Павловна.
     Видишь, Любочка, ты была права. Вспомнил Миша!

Мешаев Второй.
     Становится поздно! Пора на боковую. Еще раз прошу прощения.

Антонина Павловна.
     А то переночевали бы...

Трощейкин.
     Во-во. Здесь и ляжете.

Мешаев Второй.
     Я, собственно...

Барбошин (Мешаеву).
     По некоторым внешним  приметам, доступным  лишь опытному глазу, я  могу
сказать, что вы  служили  во флоте, бездетны, были недавно у врача  и любите
музыку.

Мешаев Второй.
     Все это совершенно не соответствует действительности.

Барбошин.
     Кроме того, вы левша.

Мешаев Второй.
     Неправда.

Барбошин.
     Ну, это вы скажете судебному следователю. Он живо разберет!

Любовь (Мешаеву).
     Вы не думайте, что это у нас приют  для умалишенных.  Просто  нынче был
такой день, и теперь такая ночь...

Мешаев Второй.
     Да я ничего...

Антонина Павловна (Барбошину).
     А  в вашей профессии есть много привлекательного для беллетриста.  Меня
очень интересует, как вы относитесь к детективному роману как таковому.

Барбошин.
     Есть вопросы, на которые я отвечать не обязан.

Мешаев Второй (Любови).
     Знаете,  странно:  вот  --  попытка   этого  господина,   да  еще  одна
замечательная встреча, которая у меня только что была,  напомнили мне, что я
в свое время от нечего делать занимался хиромантией, так, по-любительски, но
иногда весьма удачно.

Любовь.
     Умеете по руке?..

Трощейкин.
     О, если  бы вы могли предсказать, что с нами будет! Вот мы здесь сидим,
балагурим, пир  во  время  чумы, а у меня такое  чувство, что можем в  любую
минуту взлететь  на воздух. (Барбошину.) Ради Христа, кончайте  ваш дурацкий
чай!

Барбошин.
     Он не дурацкий.

Антонина Павловна.
     Я  читала  недавно  книгу  одного  индуса.  Он  приводит  поразительные
примеры...

Трощейкин.
     К сожалению, я неспособен  долго жить  в  атмосфере поразительного.  Я,
вероятно, поседею за эту ночь.

Мешаев Второй.
     Вот как?

Любовь.
     Можете мне погадать?

Мешаев Второй.
     Извольте. Только я давно этим не занимался. А ручка у вас холодная.

Трощейкин.
     Предскажите ей дорогу, умоляю вас.

Мешаев Второй.
     Любопытные линии. Линия  жизни, например... Собственно, вы  должны были
умереть давным-давно. Вам сколько? Двадцать два, двадцать три?
     Барбошин принимается  медленно и  несколько  недоверчиво  рассматривать
свою ладонь.

Любовь.
     Двадцать пять. Случайно выжила.

Мешаев Второй.
     Рассудок у вас послушен сердцу, но  сердце у  вас  рассудочное. Ну, что
вам еще сказать? Вы чувствуете природу, но к искусству довольно равнодушны.

Трощейкин.
     Дельно!

Мешаев Второй.
     Умрете... вы не боитесь узнать, как умрете?

Любовь.
     Нисколько. Скажите.

Мешаев Второй.
     Тут, впрочем, есть некоторое раздвоение,  которое меня  смущает... Нет,
не берусь дать точный ответ.

Барбошин (протягивает ладонь).
     Прошу.

Любовь.
     Ну,  вы  не  много  мне  сказали.  Я  думала, что  вы  предскажете  мне
что-нибудь  необыкновенное,  потрясающее... например,  что  в  жизни у  меня
сейчас обрыв, что меня ждет удивительное, страшное, волшебное счастье...

Трощейкин.
     Тише! Мне кажется, кто-то позвонил... А?

Барбошин (сует Мешаеву руку).
     Прошу.

Антонина Павловна.
     Нет, тебе почудилось. Бедный Алеша, бедный мой... Успокойся, милый.

Мешаев Второй (машинально беря ладонь Барбошина).
     Вы   от  меня  требуете   слишком   многого,   сударыня.  Рука   иногда
недоговаривает. Но есть, конечно, ладони болтливые, откровенные. Лет  десять
тому назад я предсказал одному человеку всякие катастрофы,  а  сегодня,  вот
только что,  выходя из поезда,  вдруг вижу  его  на перроне вокзала.  Вот  и
обнаружилось,  что  он  несколько  лет  просидел  в  тюрьме  из-за  какой-то
романтической драки  и  теперь уезжает  за границу навсегда.  Некто Барбашин
Леонид Викторович. Странно  было  его  встретить  и тотчас  опять проводить.
(Наклоняется над рукой Барбошина,  который тоже сидит с  опущенной головой.)
Просил кланяться общим знакомым, но вы его, вероятно, не знаете...

        Занавес

             1938

--------


        Предисловие (к американскому изданию "Изобретение Вальса")

     Первоначально  написанная по-русски в местечке Кап д'Антиб (французская
Ривьера)  в   сентябре  1938  г.,  эта  пьеса  под  двусмысленным  названием
"Изобретение  Вальса"  -- которое означает не только "изобретение, сделанное
Вальсом", но также "изобретение вальса" -- появилась в ноябре того же года в
"Русских  записках",  эмигрантском журнале,  выходившем  в  Париже.  Русская
труппа предполагала поставить ее там в  следующем сезоне, и под руководством
талантливого Анненкова  начались  было  репетиции,  прервавшиеся  с  началом
второй мировой войны.
     Читатели этого несколько запоздалого  перевода должны  иметь в виду две
вещи: во-первых, телетаназия1 в  30-х  годах была значительно  менее  модной
темой,  чем  ныне, так  что  некоторые  места  (в  которых  мы с сыном особо
тщательно старались не сбить старомодные складки былого воображения)  звучат
пророчески,  даже  дважды  пророчески,  предугадывая  не  только  позднейшую
атомистику, но и  еще более поздние пародии на эту тему -- что можно считать
прямо-таки  мрачным рекордом. Во-вторых, для того чтобы избавить современных
читателей от неоправданных  домыслов, я хотел бы  самым решительным  образом
указать,  что в моей пьесе не только нет  никакого политического  "послания"
(если заимствовать это пошлое слово из жаргона шарлатанской реформы), но что
нынешняя публикация  английского варианта не содержит  конкретного посыла. Я
не стал бы пытаться сегодня  изобрести моего  беднягу Вальса в опасении, что
часть  меня,   даже  мою  тень,  даже   часть  моей  тени  могли  бы  счесть
присоединившимися  к   тем  "мирным"   демонстрациям,  руководимым   старыми
прохвостами или молодыми дурнями, единственная цель которых -- дать душевное
спокойствие безжалостным махинаторам из Томска  или Атомска. Трудно,  думаю,
относиться  с  большей гадливостью,  чем я,  к кровопролитию, но еще труднее
превзойти мое отвращение  к самой природе тоталитарных государств, где резня
есть лишь деталь администрирования.
     Главные изменения основаны на моих намерениях четвертьвековой давности,
возникших летом  1939  г,  (в Сейтенексе, Верхняя  Вавойя,  и Фрежюсе, Вар),
когда в  промежутках  между  ловлей бабочек и приманкой мотыльков  я готовил
свою вещь к постановке.  Сюда же относятся купюры  в написанных белым стихом
речах  Вальса,  новые  подробности,   касающиеся   смерти  Перро,   усиление
женственности в характере Сна и разговор  с Анабеллой  во  втором акте. Были
изменены и имена.  Я выбрал Waltz потому, что  это выглядит космополитичней,
нежели  Valse (впрочем, и так  и иначе  каламбур почти весь увядает). Вместо
Trance  (транс) было  поначалу  Сон,  но из-за  этого в  английском варианте
возникла  бы путаница между  son и  sun  в  английской  транскрипции.  Имена
двенадцати генералов (включая трех кукол) были Берг, Брег, Бриг, Бруг, Бург,
Герб, Граб,  Гриб, Горб, Гроб и Груб, содержавшие  непереводимые ассоциации.
Теперь  они  все оканчиваются на  фонетически  более весомое ump и порождают
аналогичный английский ряд смысловых намеков.
     В других отношениях переводчики были верны мне в той степени, в которой
я  мог  бы  пожелать им  быть  верными любому другому  драматургу. Некоторая
формальность  выражений,  легко соскальзывающих  в ритм  нейтральной  прозы,
столь   типичная   для  литературного   русского   языка   (и   так   близко
воспроизводимая  нами чопорным  английским  языком),  служит  здесь  отчасти
структурным  приемом,  цель  которого --  создать  как  можно  более  острый
контраст между  фразами,  лишенными человечности,  и щемящим  хаосом,  среди
которого они бродят.
     Если  с  самого начала  действие  пьесы  абсурдно,  то потому, что этим
безумный Вальс -- до того, как  пьеса началась  -- воображает  себе ее  ход,
пока он ждет  в приемной,  в кресле викинговского  стиля  -- воображает себе
беседу, устроенную по протекции Гампа и баснословные ее последствия; беседу,
которой  он   в  действительности  удостаивается  лишь  в   последней  сцене
последнего акта. Пока в приемной расстилаются его мечты, прерываемые паузами
забвения между приступами его фантазии, время от времени возникает внезапное
истончение текстуры, стертые  пятна  на яркой ткани, позволяющие рассмотреть
сквозь  них иной  мир. Что делает  его  столь  трагической  фигурой? Что так
ужасно расстраивает  его, когда  видит он на столе  игрушку? Нахлынуло ли на
него его детство?  Какая-то  горестная  полоса  его детства? Быть может,  не
собственного  детства,  но детства  потерянного им  ребенка?  Какие  горести
помимо  банальной  бедности претерпел он? Что это за мрачные и  таинственные
воспоминания, связанные с Сибирью, так странно вызываемые в нем панихидой по
каторжнику, спетой шлюхой? Кто я такой, чтобы задавать эти вопросы?
     После  ужасных  ущемлений,  которые претерпели фрейдисты от других моих
книг,  я  уверен,  что  они  воздержатся  от  того,  чтобы  навязать  Вальсу
сублимацию,   чувство   власти,  вызываемое   нажатием  кнопок,  таким,  как
управление лифтом, вверх (эрекция!)  и вниз  (самоубийство  как  возмездие).
Также не могу  я сделать ничего,  чтобы потрафить критикам,  принадлежащим к
доброй  старой  школе  "проецированной  биографии",  изучающей  произведение
автора,  которое  они не  понимают, сквозь призму  его жизни, которой они не
знают.  Я никогда  не  жаждал политического всемогущества, и  дочка Гампа на
пять лет старше Лолиты.
     Соберись кто-либо поставить  "Изобретение  Вальса"  и сыграть  в нем, я
надеюсь,  что при  виде  огней  рампы и оркестровой  ямы не позабудутся  его
поэзия  и  пафос на  подкладке яркого  безумия  мечты.  В противопоставление
черной яме реальности сцена должна быть столь же яркой и правдоподобной, как
голландская картина. Попрошу без проклятых пожарных лестниц, мусорных баков,
конструктивистских платформ  с  актерами  в комбинезонах, стоящих  на разных
уровнях. Хочу того же,  чего хотел и Вальс, -- подлинных ковров, хрустальных
дверных ручек и тех резных кресел, обитых позолоченной кожей, которые он так
любил  (он не упоминает их,  но  я знаю).  А  мундиры  одиннадцати генералов
должны быть красивы, должны гореть, как рождественские елки.

        Монтре

             8 декабря 1965

     1 Телетаназия -- умерщвление на расстоянии.

        Действие первое

     Кабинет военного министра. В окне вид на конусообразную гору. На сцене,
в странных позах, военный министр и его личный секретарь.
     Полковник. Закиньте голову еще немножко. Да  погодите -- не моргайте...
Сейчас... Нет, так ничего не вижу. Еще закиньте...
     Министр. Я объясняю вам, что --  под верхним  веком,  под верхним, а вы
почему-то лезете под нижнее.
     Полковник. Все осмотрим. Погодите...
     Министр. Гораздо левее... Совсем в углу... Невыносимая боль! Неужели вы
не умеете вывернуть веко?
     Полковник. Дайте-ка ваш платок. Мы это сейчас...
     Министр. Простые  бабы в поле  умеют  так  лизнуть  кончиком языка, что
снимают сразу.
     Полковник.  Увы, я горожанин. Нет, по-моему  -- все чисто. Должно быть,
давно выскочило, только пунктик еще чувствителен.
     Министр. А я вам говорю, что колет невыносимо.
     Полковник. Посмотрю еще раз, но мне кажется, что вам кажется.
     Министр. Удивительно, какие у вас неприятные руки...
     Полковник. Ну, хотите -- попробую языком?
     Министр. Нет, -- гадко. Не мучьте меня.
     Полковник. Знаете что?  Садитесь иначе, так света будет  больше.  Да не
трите, не трите, никогда не нужно тереть.
     Министр. Э, стойте... Как будто действительно... Да! Полегчало.
     Полковник. Ну и слава богу.
     Министр. Вышло. Такое облегчение...  Блаженство. Так  о чем мы  с  вами
говорили?
     Полковник. Вас беспокоили действия...
     Министр.   Да.   Меня    беспокоили   и   беспокоят    действия   наших
недобросовестных соседей. Государство,  вы скажете,  небольшое,  но ух какое
сплоченное,  сплошь  стальное,   стальной  еж...  Эти  прохвосты   неизменно
подчеркивают, что находятся в самых амикальных с нами отношениях, а на самом
деле только и делают, что шлют к нам шпионов и провокаторов. Отвратительно!
     Полковник. Не трогайте  больше,  если вышло. А дома сделайте  примочку.
Возьмите борной или, еще лучше, чаю...
     Министр. Нет,  ничего,  прошло. Все  это, разумеется, кончится громовым
скандалом, об  этом другие министры не  думают,  а я буду вынужден  подать в
отставку,
     Полковник. Не мне вам говорить, что вы незаменимы.
     Министр. Вместо медовых пряников лести вы бы лучше кормили меня простым
хлебом добрых  советов. О, скоро  одиннадцать. Кажется,  никаких  дел больше
нет...
     Полковник. Позвольте напомнить вам,  что в одиннадцать у вас  назначено
свидание.
     Министр. Не помню. Ерунда. Оставьте, пожалуйста, эти бумаги...
     Полковник. Еще раз позвольте напомнить вам, что в одиннадцать  явится к
вам по рекомендации генерала Берга...
     Министр. Генерал Берг старая шляпа.
     Полковник.  Вот его  записка  к вам, на которую  вы  изволили  ответить
согласием. Генерал Берг...
     Министр. Генерал Берг старый кретин.
     Полковник.  Генерал  Берг  посылает  к  вам  изобретателя...  желающего
сделать важное сообщение... Его зовут: Сальватор Вальс.
     Министр. Как?
     Полковник. Некто Сальватор Вальс.
     Министр. Однако!  Под такую фамилию хоть  танцуй. Ладно.  Предлагаю вам
его принять вместо меня.
     Полковник. Ни к чему. Я знаю этих господ, изобретающих винтик, которого
не хватает у них в голове... Он  не успокоится, пока  не доберется до вас --
через все канцелярские трупы.
     Министр. Ну, вы  всегда найдете  отговорку. Что  ж, придется и сию чашу
выпить... Весьма вероятно, что он уже дожидается в приемной.
     Полковник. Да, это народ нетерпеливый... Вестник, бегущий без передышки
множество верст, чтобы поведать пустяк, сон, горячечную мечту...
     Министр.  Главное, генерал  мне уже  посылал  таких.  Помните  дамочку,
выдумавшую подводную спасательную лодку?
     Полковник (берется за телефон.) При подводной же. Да. Я помню и то, что
свою выдумку она впоследствии продала другой державе.
     Министр. Ну и помните на здоровье. Дайте мне трубку. Что, пришел... как
его... Сильвио... Сильвио...
     Полковник. Сальватор Вальс.
     Министр  (в  телефон).  Да,  да...  Превосходно...  Пускай  явится.  (К
полковнику.) Мало ли что дураки  покупают. Их  она объегорила, а меня нет-с,
--  вот  и все. Продала... Скажите, пожалуйста! Ради бога, не  двигайте  так
скулами, это невыносимо..
     Полковник. Тут еще нужна будет ваша подпись на этих бумагах.
     Министр. Я расстроен, я сердит... Завтра уже газеты поднимут шум вокруг
этой шпионской истории, и придется выслушивать всякий вздор.,. И я недоволен
официальной версией... Надобно было составить совсем по-другому...
     Входит Сальватор Вальс.
     Вальс (к полковнику). Вы -- министр?
     Полковник. Господин министр готов вас принять.
     Вальс. Значит -- не вы, а -- вы?
     Министр. Присаживайтесь...  Нет, --  если  вам все  равно, не рядом  со
мной, а насупротив.
     Пауза.
     Вальс. А! Как раз видна гора отсюда.
     Министр.  Итак...  я  имею  удовольствие  говорить  с  господином...  с
господином... Э, где письмо?
     Полковник. Сальватор Вальс.
     Вальс.  Ну, знаете, это  не совсем так.  Случайный  псевдоним,  ублюдок
фантазии. Мое настоящее имя знать вам незачем.
     Министр. Странно.
     Вальс. Все странно в этом мире, господин министр.
     Министр. Вот как? Словом, мне генерал пишет,  что у  вас есть нечто мне
сообщить... Открытие, насколько я понял?
     Вальс.  В  ранней молодости  я засорил глаз,  -- с  весьма  неожиданным
результатом. В продолжение целого месяца я все  видел в ярко-розовом  свете,
будто  гляжу  сквозь  цветное  окно.  Окулист, который,  к  сожалению,  меня
вылечил,  назвал  это оптическим  заревом.  Мне  сорок  лет, я  холост. Вот,
кажется, все, что могу без риска сообщить вам из своей биографии.
     Министр. Любопытно, -- но, насколько я понял, вы пришли ко мне по делу.
     Вальс.  Формула "насколько я понял", -- вы уже дважды ее  повторили, --
равняется прямому утверждению своей правоты. Я люблю точность выражений и не
терплю обиняков, этих заусениц речи.
     Полковник.  Позвольте  вам заметить,  что вы занимаете время  господина
министра именно обиняками. Господин министр очень занятой человек.
     Вальс.  А  неужели вам до сих  пор не ясно,  отчего  подступ мой  столь
медлителен?
     Полковник. Нет, -- отчего?
     Вальс. Причина проста, но болтлива.
     Полковник. Какая причина?
     Вальс. Ваше присутствие.
     Министр.  Но-но-но...   вы  можете  говорить  совершенно   свободно   в
присутствии моего секретаря.
     Вальс. И все-таки я предпочитаю говорить с вами с глазу на глаз.
     Полковник. Нагло-с!
     Вальс. Ну, каламбурами  вы  меня не  удивите. У меня  в Каламбурге  две
фабрики и доходный дом.
     Полковник (к министру). Прикажете удалиться?
     Министр.  Что ж,  если  господин...  если  этот  господин  ставит такое
условие... (К Вальсу.) Но я вам даю ровно десять минут.
     Полковник выходит.
     Вальс. Отлично. Я вам их возвращу с лихвой -- и, вероятно, сегодня же.
     Министр. Ох, вы выражаетесь весьма замысловато. Насколько я понимаю, то
есть я хочу сказать, что мне так сообщили, -- вы -- изобретатель?
     Вальс. Определение столь же приблизительное, как и мое имя.
     Министр. Хорошо, пускай приблизительное. Итак -- я вас слушаю.
     Вальс.  Да,  но, кажется, не вы одни... (Быстро идет к  двери, отворяет
ее.)
     Полковник (в дверях). Как  неприятно, я  забыл свой  портсигар, подарок
любимой женщины. Впрочем, может быть, и не здесь... (Уходит.)
     Министр. Да-да, он  всегда забывает... Изложите ваше дело, прошу вас, у
меня действительно нет времени.
     Вальс. Изложу с удовольствием. Я  -- или, вернее, преданный мне человек
-- изобрел аппарат. Было бы уместно его окрестить так: телемор.
     Министр. Телемор? Вот как.
     Вальс. При помощи этого аппарата, который с виду столь же невинен, как,
скажем,   радио-шкап,  возможно  на   любом  расстоянии   произвести   взрыв
невероятной силы. Ясно?
     Министр. Взрыв? Так, так.
     Вальс. Подчеркиваю: на  любом расстоянии, --  за  океаном, всюду. Таких
взрывов  можно,  разумеется,  произвести  сколько  угодно,  и для подготовки
каждого необходимо лишь несколько минут.
     Министр. А! Так, так.
     Вальс. Мой аппарат находится далеко отсюда. Его местонахождение  скрыто
с верностью совершенной,  магической. Но если и допустить пошлый случай, что
наткнутся  на  него,  то,   во-первых,  никто  не  угадает,  как  нужно   им
пользоваться,  а  во-вторых, будет  немедленно построен  новый,  с  роковыми
последствиями для искателей моего клада.
     Министр. Ну, кто же этим станет заниматься...
     Вальс. Должен,  однако,  вас предупредить, что  сам я ровно  ничего  не
смыслю в технических материях, так что даже  если бы я этого и желал, то  не
мог бы объяснить устройство данной  машины. Она  -- работа  моего  старичка,
моего родственника,  изобретателя,  никому не  известного,  но  гениального,
сверхгениального! Вычислить  место, наставить, а  затем нажать кнопку, этому
я, правда, научился, но объяснить... нет, нет, не просите.  Все, что я знаю,
сводится  к  следующему  смутному факту: найдены  два  луча  или  две волны,
которые  при скрещении вызывают  взрыв радиусом в полтора километра, кажется
--  полтора, во всяком  случае не  меньше...  Необходимо только заставить их
скреститься в выбранной на земном шаре точке. Вот и все.
     Министр.  Ну, что ж, вполне достаточно...  Чертежей или  объяснительной
записки у вас с собой, повидимому, не имеется?
     Вальс. Конечно, нет! Что за нелепое предположение.
     Министр. Я и не  предполагал. Напротив.  Да... А вы сами по образованию
кто? не инженер, значит?
     Вальс. Я вообще  крайне нетерпеливый человек, как правильно заметил ваш
секретарь.  Но сейчас  я запасся  терпением, и  кое-какие запасы у  меня еще
остались.  Повторяю  еще  раз: моя  машина способна путем повторных  взрывов
изничтожить, обратить в  блестящую ровную  пыль  целый  город, целую страну,
целый материк.
     Министр. Верю, верю... Мы с вами об этом еще как-нибудь...
     Вальс.  Такое орудие дает его обладателю власть над всем миром. Это так
просто! как это вы не хотите понять?
     Министр. Да нет, почему же... я понимаю. Очень любопытно.
     Вальс. Все, что вы можете мне ответить?
     Министр. Вы не волнуйтесь... Видите ли... Простите... очень надоедливый
кашель... схватил на последнем смотру...
     Входит полковник.
     Вальс. Вы отвечаете мне кашлем? Так?
     Министр  (к полковнику). Вот,  голубчик, наш изобретатель рассказал тут
чудеса... Я думаю, мы  его попросим представить доклад.  (К Вальсу.) Но это,
конечно, не к спеху, мы, знаете, завалены докладами.
     Полковник. Да-да, представьте доклад.
     Вальс (к министру). Это ваше последнее слово?
     Полковник. Десять минут уже  истекли,  и у господина министра еще много
занятий.
     Вальс.  Не смейте  мне говорить о времени! Временем распоряжаюсь я,  и,
если хотите знать, времени у вас действительно очень мало.
     Министр. Ну вот, потолковали, очень  был рад познакомиться, а теперь вы
спокойно идите, как-нибудь еще поговорим.
     Вальс. А все-таки это удивительно! Представьте себе, что  к жене моряка
является некто и говорит: вижу корабль вашего мужа на горизонте. Неужели она
не  побежит посмотреть,  а попросит его зайти  в среду с докладной запиской,
которую даже  не собирается прочесть? Или вообразите фермера, которому среди
ночи пришли сказать, что у него загорелся амбар, -- неужели не выскочит он в
нижнем  белье? И, наконец,  когда  полководец въезжает  во взятый  им город,
неужели бургомистр волен гаркнуть ему, чтоб он представил на гербовой бумаге
прошение, коли хочет получить ключи города?
     Министр (к полковнику). Я не понимаю, что он говорит.
     Полковник.  Уходите,  пожалуйста.  Все,  что  вы  сообщили,  принято  к
сведению, но теперь аудиенция окончена.
     Вальс. Я черпаю из последних запасов.  Я говорю с вами идеально  точным
человеческим  языком,  данным  нам  природой для  мгновенной передачи мысли.
Воспользуйтесь этой возможностью понять. О, знаю, что,  когда представлю вам
доказательство моей силы, вы мне выкажете куда больше внимания... Но сначала
я хочу  позволить  себе  роскошь чистого  слова,  без  наглядных  пособий  и
предметных угроз. Прошу вас, переключите ваш разум, дайте мне доступ к нему,
-- право же, мое изобретение стоит этого!
     Министр (звонит). Мы вполне его оценили, все это весьма интересно, но у
меня есть неотложное дело... Потом, попозже, я опять буду к вашим услугам.
     Вальс. Отлично.  В таком случае я подожду в приемной.  Полагаю, что  вы
меня скоро пригласите опять. Дело в том...
     Вошел слуга Горб.
     Полковник (к Горбу). Проводите, пожалуйста, господина Вальса.
     Вальс. Невежа! Дайте по крайней мере докончить фразу.
     Полковник. А вы не грубите, милостивый государь!
     Министр. Довольно, довольно.
     Вальс. Какой у вас  прекрасный вид из  окна! Обратите внимание, пока не
поздно. (Уходит.)
     Министр. Каков, а?
     Полковник. Что ж, -- самый дешевый сорт душевнобольного.
     Министр.   Экая   гадость!  Отныне   буду  требовать   предварительного
медицинского  освидетельствования  от посетителей. А  Бергу я сейчас  намылю
голову.
     Полковник. Я как-то  сразу  заметил, что -- сумасшедший. По одежде даже
видно. И этот быстрый волчий взгляд... Знаете, я пойду  посмотреть -- боюсь,
он наскандалит в приемной. (Уходит.)
     Министр (по телефону). Соедините меня с генералом Бергом.
     Пауза.
     Здравствуйте,  генерал.  Да,  это  я.  Как  поживаете  нынче?   Нет,  я
спрашиваю, как  вы  нынче поживаете. Да, я  знаю, что люмбаго, -- но как, --
лучше? Ну, весной всегда так бывает...  Кто? А, мне еще не докладывали. Этой
ночью?  Жаль!  Слава богу, что  умер во  сне, бедняга.  Да,  я  пошлю  моего
полковника. Ну, конечно,  достойна  пенсии. Только  этим  не  занимается мое
министерство. Думаю, что ей дадут. Да я же говорю вам, что это не я решаю, я
тут  совершенно  ни  при чем.  Ах,  боже  мой!  Хорошо!  Хорошо, постараюсь.
Послушайте, генерал, я  между  прочим хотел  вам сказать относительно вашего
протеже,  словом, про этого изобретателя,  которого вы ко  мне послали...  В
том-то  и  дело, что он был  у  меня, и оказывается, что это просто-напросто
умалишенный.
     Входит полковник и передает министру в машинальную руку письмо.
     Понес такую дичь, что пришлось его выпроводить чуть ли  не силой. Какое
там  открытие!  Старая  история о  фантастической машине,  которая будто  бы
производит взрывы на расстоянии. Скажите,  пожалуйста, как он, собственно, к
вам попал?  Ну  да,  а  к  майору он попал еще  через  кого-нибудь.  Так, по
ступенькам, долез. Нет, я нисколько не сержусь на вас, но он со своим бредом
отнял у  меня массу ценного времени, а кроме  того,  такой  может  и  убить.
Да-да, я это все понимаю, но все-таки, знаете,  надо быть сугубо осторожным.
Убедительно прошу вас не  посылать  мне  больше таких  фруктов.  А вы скорей
поправляйтесь.  Да-да,  это очень мучительно, я знаю. Ну,  вот...  Передайте
привет вашей Анабеллочке.  А, ездит верхом? Что ж, скоро  будет брать призы,
как ее папаша в молодости... Да-да, вдовы  не забуду. Будьте здоровеньки, до
свидания. (К полковнику.) Что это за письмо?
     Полковник. А вы посмотрите. Не лишено интереса.
     Министр.  Ну,  знаете,  тут ничего нельзя разобрать. Что  это такое? Не
почерк, а какая-то волнистая линия. От кого это?
     Полковник. Мне его дал для вас давешний сумасшедший.
     Министр. Послушайте, это уже переходит всякие границы. Увольте.
     Полковник. Я, признаться, разобрал и сейчас вам прочту. Уверяю вас, что
очень забавно. "Господин военный  министр, если  бы  наш разговор вас больше
заинтересовал, то намеченное мною  событие явилось бы  просто  иллюстрацией;
теперь же оно явится  устрашением, как,  впрочем,  я и  предполагал.  Короче
говоря, я ели... ело...". Не понимаю. Ага! "Сговорился со  своим помощником,
что ровно в полдень  он, из того... отдаленнейшего пункта, где находится мой
аппарат,  вызовет  взрыв  в тридцати  трех верстах от  сего места, то  есть,
другими словами,  взорвет красивую  полу...  получу...". Вот пишет  человек!
"....красивую...".
     Министр. Охота вам разбирать патологический вздор.
     Полковник. "Голубую",  должно  быть.  Да,  "...красивую  голубую  гору,
которая  так ясно видна из вашего окна. Не  пропустите минуты, эффект  будет
замечательный. Ожидающий у вас в приемной Сальватор Вальс".
     Министр. Действительно... Комик!
     Полковник. Вы бы посмотрели, с каким видом он мне это всучил.
     Министр.  Бог с ним.  Посидит и уйдет.  И, уж  конечно,  если  вернется
когда-нибудь опять, сказать, что нет приема.
     Полковник. Ну, это -- разумеется.
     Министр.  А  нашего генерала я так огрел по  телефону,  что, кажется, у
него  прошла подагра. Между  прочим,  знаете, кто нынче ночью помер?  Старик
Перро, --  да, да. Вам придется поехать на похороны. И напомните мне  завтра
поговорить  с Брутом  насчет  пенсии для  вдовы. Они, оказывается, последнее
время сильно нуждались, грустно, я этого даже не знал.
     Полковник. Что ж, такова жизнь. Один умирает, а другой выезжает в свет.
У меня лично всегда бодрое настроение, каждый день новый роман!
     Министр. Ишь какой.
     Полковник. Сегодня весна, теплынь. Продают на улицах мимозу.
     Министр. Где вы сегодня завтракаете? Хотите у  меня?  Будет бифштекс  с
поджаренным лучком, мороженое...
     Полковник.  Что  ж,  --  не  могу  отказаться.  Но  извините,  если  не
задержусь: роман в разгаре!
     Министр. Извиню. О-го -- без десяти двенадцать.
     Полковник. Ваши отстают. У меня без двух, и я поставил их правильно, по
башне.
     Министр. Нет, вы ошибаетесь. Мои верны, как карманное солнышко.
     Полковник. Не будем спорить, сейчас услышим, как пробьет.
     Министр.  Пойдемте,  пойдемте,   я  голоден.  В  животе   настраиваются
инструменты.
     Бьют часы.
     Полковник. Вот. Слышите? Кто был прав?
     Министр. Допускаю, что в данном случае...
     Отдаленный взрыв страшной силы.
     Матушки!
     Полковник. Точно пороховой склад взорвался. Ай!
     Министр. Что такой... Что такой...
     Полковник. Гора! Взгляните на гору! Боже мой!
     Министр. Ничего не вижу, какой-то туман, пыль...
     Полковник. Нет, теперь видно. Отлетела верхушка!
     Министр. Не может быть!
     Вбегают Горб и Первый чиновник Герб.
     Первый  чиновник.  Вы  целы,  ваше  высокопревосходительство?  Какой-то
страшный взрыв! На улице паника. Ах, смотрите...
     Министр.  Вон! Убирайтесь вон! Не  смейте  смотреть в окно! Это военная
тайна... Я... Мне... (Лишается чувств.)
     Вбегают Второй чиновник и швейцар министерства с булавой.
     Полковник.  Министру дурно.  Помогите  его  уложить удобнее!  Принесите
воды, мокрое полотенце...
     Второй чиновник Бриг. Покушение! Министр ранен!
     Полковник. Какое там ранен... Вы лучше взгляните на гору,  на  гору, на
гору!
     Вбегают трое людей.
     Первый чиновник. Это не может быть, это обман зрения.
     Безнадежно звонит телефон.
     Швейцар министерства Гриб. Горе,  горе...  Пришли времена бед великих и
потрясений многих... Горе!
     Первый чиновник. И как раз сегодня мои именины.
     Второй чиновник. Какая гора? Где гора? Полцарства за очки!
     Полковник. Еще...  Что  вы только мундир  мочите... Лоб!  его  большой,
добрый, бедный лоб... Ах, господа, какая катастрофа!
     Вбегает Третий чиновник.
     Третий  чиновник  Брег.  Все  пожарные  части  уже  помчались.  Полиция
принимает меры. Отдан приказ саперам... Что случилось, отчего он лежит?
     Второй чиновник. Взрывом выбило стекла, его убило осколком.
     Третий  чиновник. А  я вам говорю, что это землетрясение. Спасайся  кто
может!
     Полковник. Господа, прекратите эту безобразную суету. Кажется, приходит
в себя.
     Министр.  Холодно...  Зачем  эти мокрые тряпки?  Оставьте  меня, я хочу
встать. И убирайтесь все отсюда, как вы  смеете толкаться у меня в кабинете,
вон, вон...
     Комната пустеет.
     Полковник!..
     Полковник. Пересядьте сюда. Успокойтесь.
     Министр.  Да понимаете  ли  вы, идиот, что случилось?  Или это какое-то
кошмарное стихийное совпадение, или это он сделал!
     Полковник. Успокойтесь. Сейчас все выяснится.
     Министр.  Во-первых, оставьте мое  плечо. И скажите,  чтобы  прекратили
этот галдеж  под окнами... Я должен  спокойно,  спокойно подумать. Ведь если
это он... Какие возможности,  -- с  ума сойти... Да где он, зовите его сюда,
неужели он ушел?..
     Полковник. Умоляю  вас прийти в себя. В городе паника, и прекратить шум
невозможно. Вероятнее всего, что произошло вулканическое извержение.
     Министр. Я хочу, чтобы тотчас, тотчас был доставлен сюда этот Сильвио!
     Полковник. Какой Сильвио?
     Министр.  Не переспрашивать!  Не  играть  скулами! Изобра...  изобру...
изобри...
     Полковник. А, вы хотите опять видеть этого горе-изобретателя? Слушаюсь.
(Уходит.)
     Министр. Собраться с  мыслями...  собраться  с  мыслями...  Мой  бедный
рассудок, труби  сбор! Произошло фантастическое событие, и я должен  сделать
из него фантастический вывод. Дай мне, боже, силу и мудрость, укрепи  меня и
наставь, не откажи в своей спасительной... Черт, чья это нога?
     Репортер Граб (выползает из-под письменного стола). Ничего,  ничего, --
я случайно  сюда попал,  воспользовавшись  суматохой.  Итак -- позвольте вас
спросить: по  некоторым  вашим словам я заключаю, что министерство  каким-то
образом причастно к этой национальной катастрофе...
     Министр. Я вас сейчас застрелю!
     Репортер, ...или, во всяком случае, догадывается о ее причине.  Если  б
вы согласились разъяснить...
     На звонок вбегают Бриг, Брег, Герб.
     Министр. Уберите его, заприте где-нибудь! Постойте,  -- поищите, нет ли
еще под мебелью.
     Находят еще одного.
     Второй репортер Гроб (к первому). Стыдно! Если сам попался, нечего было
доносить.
     Первый репортер. Клянусь, что не я!
     Второй репортер. Ничего, ничего... Наломаю тебе ребра.
     Их волокут вон.
     Первый  репортер (на  волочке). Господин министр,  распорядитесь,  чтоб
меня посадили отдельно, у меня семья, дети, жена в интересном...
     Министр. Молчать! Я уверен,  что тут еще спрятаны... Негодяи!.. Свяжите
их, бросьте их в погреб, отрежьте им языки... Ах, не могу! Где этот человек,
почему он не идет?
     Входят полковник и Вальс, не торопясь, на ходу читает газету.
     Полковник.  Вообразите, насилу отыскал! Чудак спокойно  сидел  в нише и
читал газету.
     Министр. Ну-ка, подойдите ко мне. Хороши...
     Вальс.  Одну  минуточку,  дайте   дочитать  фельетон.  Я  люблю  старые
газеты...  В них есть что-то трогательное, как, знаете, в болтливом бедняке,
которого кабак давно перестал слушать.
     Министр. Нет, я  отказываюсь верить! Невозможно.  Полковник, поддержите
меня... Скажите мне, что он сумасшедший!
     Полковник. Я это всегда говорил.
     Министр  (к полковнику).  Мне нравится ваша  пошлая самоуверенность. (К
Вальсу.) Ну! Взгляните в окно и объясните.
     Полковник. Мне кажется, что господин Вальс  даже  не  заметил взрыва, В
городе циркулирует несколько версий...
     Министр. Полковник, я вас не спрашиваю. Мне хочется знать его мнение.
     Вальс  (складывает газету). Ну что  же,  вам  понравился  мой маленький
опыт?
     Министр. Неужели  вы  хотите,  чтобы я  поверил, что  это  сделали  вы?
Неужели вы хотите мне внушить... Полковник, удалитесь. Я при вас теряю нить,
вы меня раздражаете.
     Полковник. Люди уходят, дела остаются. (Уходит.)
     Вальс. Какая перемена вида!  Был конус, Фудзияма, а теперь  нечто вроде
Столовой  Горы.  Я выбрал ее не только по признаку  изящной красоты, а также
потому,  что  она  была  необитаема:  камни,  молочай,  ящерицы...  Ящерицы,
впрочем, погибли.
     Министр. Послушайте, понимаете ли вы, что вы под арестом, что вас будут
за это судить?
     Вальс. За это? Эге, шаг  вперед. Значит, вы уже допускаете мысль, что я
могу взорвать гору?
     Министр.  Я  ничего  не  допускаю.   Но   рассудок   мой   отказывается
рассматривать  этот... это... словом, эту катастрофу как простое совпадение.
Можно предсказать  затмение,  но  не...  Нет-нет,  стихийные  катастрофы  не
происходят  ровно   в  полдень,  это  противно  математике,  логике,  теории
вероятности.
     Вальс. И потому вы заключаете, что это сделал я.
     Министр. Если  вы  не  подложили динамита  и  ваши  сообщники произвели
взрыв, вас сошлют на каторгу, -- вот и все, что я могу заключить. Полковник!
(Звонит.) Полковник!
     Входит полковник.
     Донесение какое-нибудь получено?
     Полковник. Извольте.
     Министр.  Давайте сюда... Ну, вот... "Начисто снесена верхняя  половина
горы,  именуемой в  просторечии..."  -- дурацкое  многословие... -- "...или,
иными словами, пирамида в шестьсот десять метров высоты и в тысяча четыреста
пятнадцать метров ширины базы. В уцелевшем основании горы образовался кратер
глубиной в двести с лишком метров. Взорванная часть  обратилась в мельчайшую
пыль, осевшую на  нижних склонах горы и до сих пор, как туман,  стоящую  над
полями у  ее подножья. В близлежащих селах и даже на  окраине города в домах
выбиты стекла, но человеческих жертв  покамест не обнаружено. В городе царит
сильное  возбуждение,  и многие  покинули  свои жилища,  опасаясь  подземных
толчков...". Прекрасно.
     Вальс. Как я  вам  уже говорил, я в технике профан, но, мне кажется, вы
злоупотребляете моим  невежеством, когда заявляете,  что я или мои сообщники
произвели втайне  сложнейший подкоп.  Кроме того,  не верю,  что  вы,  дока,
действительно думаете, что такого  рода взрыв может  быть вызван посредством
динамита.
     Министр. Послушайте, полковник, допросите  этого  человека,  я с ним не
могу говорить. Он меня нарочно сбивает.
     Полковник. К вашим услугам. Итак, вы утверждаете,  господин Вальс,  что
вы непричастны к этому делу?
     Министр.  Наоборот, наоборот!  Вы  не с  того  бока...  Наоборот же: он
говорит, что...
     Полковник. Ага. Итак, вы сознаетесь, господин Вальс, что данное дело не
обошлось без вашего участия?
     Министр.  Нет,  это невозможно... Что  это  вы, право,  ставите  вопрос
криво!  Человек  утверждает,  что  он вызвал  этот  взрыв посредством  своей
машины.
     Вальс. Эх, дети, дети... Когда вы наконец поумнеете?
     Полковник. Итак, господин Вальс... Ну, о чем мне его еще спросить?
     Министр. Господин Вальс, слушайте... Я старый человек... я видел в свое
время смерть на поле  битвы, я много испытал и много перевидел... Не скрываю
от  вас:  то,  что  сейчас  случилось,   наполнило   меня  ужасом,  и  самые
фантастические мысли одолевают меня...
     Вальс. А вы свой портсигар нашли, полковник?
     Полковник. Не  ваше дело.  И вообще --  позволю себе  сделать маленькое
предложение:  вы,  ваше   высокопревосходительство,  утомились,   вы  сейчас
отдохнете, позавтракаете, а  я этого господина отправлю  в  сумасшедший дом.
Затем  соберем ученую  комиссию,  и в  два  счета она дознается  до истинной
геологической причины катастрофы.
     Министр  (к Вальсу). Извините его... Он в самом деле дитя, -- и  притом
дитя  не  очень  умное.  Я  к  вам  обращаюсь  сейчас  как  старый  человек,
обремененный  печалью и предчувствиями... Я хочу знать правду, --  какова бы
ни была эта правда... Не скрывайте ее от меня, не обманывайте старика!
     Вальс. Я вам сказал правду за час  до опыта. Теперь вы убедились, что я
не лгал. Ваш секретарь прав: успокойтесь и  хорошенько все обдумайте. Уверяю
вас, что, несмотря на кажущуюся жестокость моего орудия, я человек гуманный,
-- гораздо  более гуманный, чем вы  даже можете вообразить. Вы говорите, что
вы в жизни многое претерпели; позвольте вам сказать,  что моя жизнь состояла
из таких материальных  лишений, из таких нравственных мук, что теперь, когда
все  готово измениться,  я  еще чувствую за спиной стужу прошлого, как после
ненастной ночи все чувствуешь  зловещий холодок  в утренних тенях блестящего
сада.  Мне жаль вас, сочувствую рвущей  боли, которую всяк испытывает, когда
привычный мир, привычный уклад жизни рушится вокруг. Но план  свой  я обязан
выполнить.
     Министр. Что он говорит... Боже мой, что он говорит...
     Полковник.  Мое  мнение  вам  известно.   Безумец  пользуется  понятным
волнением, которое в вас возбудило бедственное озорство природы. Представляю
себе,  что  делается  в  городе,  улицы  запружены,  я  вряд  ли  попаду  на
свидание... Министр. Послушайте меня... я -- старый человек... У меня...
     Из шкафа выходит Сон, журналист. Его может играть женщина.
     Сон. Не  могу больше  слушать  эту  канитель. Да-да,  господин министр,
сознаю, что  мое  появление не совсем прилично, но не  буду  вам напоминать,
сколько я исполнил ваших секретных поручений в газетной области и как крепко
умею держать красный язык за белыми зубами.  Коллега Вальс, моя фамилия Сон,
-- не путайте меня с фельетонистом Зоном, это совсем другой коленкор. Руку!
     Полковник. Бесстыдник! Вывести его?
     Министр.  Мне все  равно. Оставьте... Душа  в смятении... Я сейчас  рад
всякому советнику.
     Вальс. Вот вам моя рука. Только -- почему вы меня назвали коллегой? Я в
газетах никогда не писал, а свои юношеские стихи я сжег.
     Сон. О,  я употребил этот  термин в более  глубоком смысле. Я чую в вас
родственную   душу,   --  энергию,   находчивость,  жар  приключений...   Не
сомневаюсь,  что  когда-нибудь потом, на досуге,  вы  мне объясните, как  вы
угадали  точное  время  этого  интересного явления,  столь  изменившего  наш
прославленный пейзаж... а сейчас я, конечно, готов поверить, что вы изобрели
соответствующую машину. Господин министр,  мое  чутье подсказывает мне,  что
этот человек не безумец.
     Министр (к полковнику). Видите, не я один так думаю.
     Полковник.  Пока   его   не  осмотрит  врач,  я   придерживаюсь  своего
первоначального мнения.
     Сон. Вот и чудно. Каждый  пускай придерживается своего мнения, и  будем
играть.
     Вальс. Да, будем играть. Полковник меня считает параноиком, министр  --
едва ли  не бесом, а  вы --  шарлатаном. Я, разумеется,  остаюсь  при мнении
особом.
     Министр. Видите ли, Сон... в каком мы странном положении...
     Сон.  Дорогой  министр, в  жизни ничего странного не  бывает. Вы стоите
перед известным  фактом,  и этот факт  нужно  признать или же  расписаться в
своей   умственной  некомпетенции.   Предлагаю   следующее:   пускай   будут
произведены еще испытания. Ведь это вы сможете организовать, господин Вальс?
     Вальс. Да, придется. По-видимому, почва еще недостаточно подготовлена.
     Сон. Ну, с почвой-то вы обращаетесь довольно своеобразно. (К министру.)
Что же, как вы относитесь к моему предложению?
     Министр. Я думаю. Я думаю.
     Сон. Лучше не думайте, будет только хуже.
     Полковник  (к Вальсу). Нет, пожалуйста, отодвиньтесь. Я хочу быть рядом
с моим начальником.
     Вальс. Мне здесь удобнее.
     Полковник. А я вам говорю...
     Сон. Господа, не ссорьтесь. (К министру.) Ну что, додумали?
     Министр.    Ответственность    колоссальна...   решимости    никакой...
возможность  оказаться  в  смешном   положении  --  невыносима...  Президент
выпустит на меня общественное мнение... меня разорвут...
     Вальс. Это теперь  совершенно не важно. Я  спрашиваю вас, желаете ли вы
еще демонстраций или вам достаточно сегодняшней? Вот в чем вопрос.
     Полковник. Я не позволяю так разговаривать с моим министром...
     Сон. Господа, все мы немножко взволнованы,  и потому некоторая резкость
речи простительна. (К министру.) Кончайте думать, пожалуйста.
     Министр. ...А посоветоваться не с кем... Боязно эту тайну разгласить...
Боязно...
     Сон. Это так  просто:  составьте  комиссию  из  верных  людей,  и будем
играть. Полковник, оставьте этот стул, право же, не до мелочей...
     Полковник. Я не хочу, чтобы он там сидел.
     Сон. Оставьте, оставьте. Итак, господин министр?
     Министр. Не знаю... Не умею...
     Вальс.  Он  слишком  долго  думает. Противно.  Пойдемте,  Сон.  Вы  мне
пригодитесь.
     Министр. А! Вас удивляет мое состояние? Так разрешите мне вам  сказать,
что я понимаю кое-что, чего не понимаете вы. Я человек воображения, и мне до
того  ясно  представилось все, что наша страна может извлечь... А  с  другой
стороны... Хорошо, я рискну! Да будут произведены еще испытания.
     Сон. Слова исторические, я рад и горд, что  их слышу. Да,  мне кажется,
что  испытания должны быть сделаны и что наш изобретатель блестяще выйдет из
положения. Не правда  ли, Вальс?.. Конечно, вам  дадут время для подготовки,
будут с вами советоваться...
     Вальс. Все, что  мне нужно, это  --  возможность отдать распоряжение по
радио за полчаса до опыта.
     Сон. Да, конечно, конечно... Ну  вот, я  очень доволен, что это дело  я
уладил.
     Министр. Но если из этих  опытов ничего не выйдет, то две вещи погибнут
невозвратно: моя репутация и жизнь этого господина.
     Вальс.  Замечу только,  что  логика не  терпит того смешения опасения и
угрозы, которое вы делаете.
     Полковник. Посмотрим, посмотрим!  Интересно, какое у вас  будет личико,
когда  эксперты выяснят причину распада  горы. А как она была  прелестна! По
вечерам ее лиловатый конус на фоне золотого неба возбуждал не раз во мне и в
минутной  подруге  чудные мысли о  ничтожестве человека, о  величии  и покое
матери-природы. Я плакал.
     Сон.  Матери-природе господин  Вальс подставил  подножку. (К министру.)
Итак -- конкретно: что дальше?
     Министр.  Дальше... Да вот, --  сперва три-четыре испытания. Надо будет
собрать положительных людей и выбрать пункты.
     Вальс. И сделать это как можно скорее.
     Министр. И  сделать это как можно скорее... То есть, позвольте,  почему
такая спешка? Или вы думаете этим заинтересовать... кого-нибудь другого?
     Вальс. Мое нетерпение вам должно быть понятно: чек выписан и предъявлен
к уплате. Нет смысла задерживать ее.
     Министр. Голубчик  мой, только  не говорите притчами, --  говорите так,
чтобы вас понимали люди, -- люди притом усталые и нервные.
     Сон.  Спокойно,  спокойно.  Теперь  мы  все решили и можем разойтись по
домам.
     Полковник. Мы даже не знаем адреса лечебницы, откуда он сбежал.
     Вальс. Я стою в гостинице... Вот -- здесь указано.
     Сон. Да-да,  мы вам верим. Значит, так. Не  откладывайте  же,  господин
министр.  Соберите  комиссию,   и  хоть  завтра  начнем.  А  вы,  Вальс,  не
кипятитесь. Я уж послежу, чтобы не было волокиты.
     Вальс. Я подожду три дня, не больше.
     Сон.  Сойдемся на четырех. Знаете, все это почтенные старцы, поднять их
нелегко...
     Министр. Но одно условие  я  должен поставить, господа. Все,  что здесь
говорилось, -- строжайшая военная тайна, так что ни звука не должно дойти до
публики.
     Сон.  Так  и быть.  Моя  газета будет молчать,  -- во всяком случае, до
кануна разоблачений в органах конкурентов.
     Министр. Как  вы это  нехорошо  сказали... Какой  вы дрянной человек...
Слушайте, полковник, а эти газетчики, которых здесь выловили...
     Полковник.  Сидят  взаперти. Но  смею  заметить,  что  долго держать их
невозможно.  Это вообще против закона. Будет  запрос в парламенте, а вы сами
знаете, как это скучно.
     Министр. Ничего, я поговорю с президентом. Заставим молчать негодяев.
     Вальс.  Странно, этот географический  атлас,  именно  этот, был  у меня
когда-то в школе. И та же клякса на Корсике.
     Полковник. Только это не Корсика, а Сардиния.
     Вальс. Значит, надпись неправильна.
     Полковник.  Ваше высокопревосходительство,  скажите, чтобы  он  меня не
дразнил.
     Сон. Тише, тише.  Я думаю,  Вальс, что теперь все  улажено  и  мы можем
ретироваться.
     Министр. Только  помните о тайне, умоляю  вас!  Пустите у себя версию о
землетрясении,  о вулкане,  о  чем хотите,  --  но  только  чтобы ни  звука,
господа, ни звука...
     Входят генерал Берг и его дочка Анабелла.
     Генерал Берг.  Мы без  доклада,  пустяки, мы тут  свои человеки,  грах,
грах, грах (такой смех).
     Министр. Генерал, я сейчас не могу, я занят...
     Генерал Берг. А, вот он,  виновник торжества, грах, грах, грах. Ну что,
дорогой министр, мой протеже не так уж безумен, ась?
     Министр. Ради бога, генерал, не  громыхайте на  все министерство,  мы с
вами потом потолкуем...
     Генерал Берг.  Каков  взрыв! Великолепно по  простоте и силе! Как ножом
срезало этот пломбир. А вы мне говорите: лунатик. Вот вам и лунатик.
     Министр. Почему вы думаете, что это он? Мы еще ничего не знаем...
     Генерал Берг. А кто же, -- конечно, он. Экий молодчина! (К Вальсу.)  Вы
мне должны показать свой аппарат.
     Вальс. Да, вот этого недоставало.
     Генерал  Берг.  И  притом петух!..  Нет,  это  замечательно... Это даже
художественно. Я  сразу  понял, что  в  нем  что-то есть.  (К  министру.)  А
скажите,  вы не забыли распорядиться  насчет вдовицы? Я, между прочим, забыл
добавить, что...
     Министр.  Потом,  потом...  Господа,  вы  меня  извините,  я  ухожу,  я
истомился, пожалейте меня!
     Анабелла  (подойдя к Вальсу).  Значит, это действительно  вы  разрушили
гору?
     Вальс. Да, я так приказал.
     Анабелла. А известно ли вам,  что там некогда жил колдун и белая, белая
серна?

        Занавес

        Действие второе

     За  длинным  столом сидят:  военный  министр,  полковник  и одиннадцать
старых генералов -- Берг, Бриг, Брег, Герб,  Гроб,  Граб,  Гриб, Горб, Груб,
Бург, Бруг  (последние трое представлены куклами,  мало чем отличающимися от
остальных).

     Министр. Ну, кажется, все в сборе.
     Гроб. А где Бриг? Брига еще нет.
     Герб. Как -- нет? Да вот он.
     Берг. Грах, грах, грах.
     Граб (к Бригу). Что  это вас, генерал, не замечают? Вы ведь не такой уж
маленький.
     Гроб. Виноват, я вас как-то проглядел. Да, значит -- все.
     Берг (к Бригу). Быть богатым!
     Брег (к Гробу). Вы, вероятно, его не заметили оттого, что он близорук.
     Все смеются.
     Бриг. Да, это мое несчастье.
     Гроб. Нет, я просто не видел, как  генерал вошел. Между  прочим, знаете
что, господа: нас ведь тринадцать!
     Министр. Изобретателя мы можем пригласить только по окончании прений, а
Президент раньше пяти не будет. Это неприятно, что тринадцать...
     Полковник. Я могу удалиться, если кто-нибудь согласится быть секретарем
вместо меня.
     Министр. Нет, зачем же... Только это неприятно...
     Полковник. Пожалуйста, я уйду.
     Министр. Да что вы обижаетесь на всякое слово! Скучно, ей-богу.
     Граб.  Можно пригласить этого  моего милого инженера,  знаете, -- этого
блондина с бакенбардами, -- он ведь все равно в курсе?
     Герб. Предложение незаконное. Я протестую.
     Министр. Скажите, пожалуйста, что это за сундук в углу?
     Полковник. Ах, это из архива. В нем карты.
     Брег. Игральные или генеральные?
     Берг. Грах, грах, грах.
     Полковник.  Географические,  конечно.  Я  велел  принести,  думая,  что
пригодятся. Если желаете, можно убрать.
     Министр. Откройте-ка этот сундук, дорогой полковник.
     Из сундука выходит Сон.
     Я так и думал.
     Сон. Куда прикажете сесть?
     Гроб. Нас все-таки тринадцать! Раз, два, три... (Считает.) Вот оказия!
     Бриг. Вы опять меня забыли.
     Гроб. Да, правильно.
     Министр. Ну вот, теперь приступим.  Только помните,  Сон, вы  голоса не
имеете, сидите и молчите.
     Герб. Я протестую. Лишних людей не должно быть.
     Берг. Полноте, генерал. Это так -- фикция. Ведь это -- Сон. Нас столько
же, сколько и было.
     Герб. В таком случае я снимаю свой протест.
     Министр.  Господа!  Сейчас  мы  заслушаем доклад  относительно тех трех
испытаний,  которые  произвел... произвел... Сальватор Вальс. Это  как будто
формальность, ибо вы все так или иначе уже знаете их результаты; но вместе с
тем это  есть формальность необходимая, как база нашего  дебата. Попрошу вас
сосредоточить все свое внимание. Мы сегодня же  должны принять ответственное
и важное решение, все значение которого трудно умалить. Господа, попрошу вас
насторожиться,  --  и  по  возможности, генерал Гриб, не  рисовать во  время
доклада.
     Гриб. Это помогает мне слушать, уверяю вас.
     Министр. Нет,  вы всегда рисуете  какие-то сложные  вещи.  И, смотрите,
даже тень штрихуете... Это противно.
     Граб (к  Грибу).  Покажите-ка. Ну,  если это  автомобиль,  то  не очень
похоже.
     Министр. Словом, прошу  вас прекратить.  Заседание открыто, и мы сейчас
заслушаем доклад. У кого доклад? Кажется, у вас, Граб?
     Граб. Нет, он у генерала Гроба.
     Гроб. Нет, извините, не у меня. Нечего фискалить.
     Министр. У кого же, господа? Ведь вы его. Граб, писали.
     Граб. Составляли сообща, а затем генерал Герб передал дальше.
     Министр. Кому вы его передали, Герб?
     Герб. Интересно знать, почему генерал Граб сваливает на других? Доклада
я не видал. Но случайно знаю, что он у генерала Брега.
     Брег. Какой доклад?
     Бриг. Позвольте мне сказать. Доклад переписывал Груб, а сверял Бург.
     Министр (к Грубу и Бургу). Значит, он у вас?
     Те, понятно, молчат.
     Берг. Плыл да сбыл. Грах, грах, грах.
     Министр. Хорошо, мы сделаем иначе. Попрошу того, у кого доклад, поднять
руку. Никто руки не поднимает?  Прекрасно. Значит, доклад потерян,  --  если
был составлен вообще.
     Герб. Я  вношу по этому  поводу  предложение: составить доклад  снова и
отложить заседание на другой день.
     Министр.  Вы не знаете,  что  вы говорите.  Стыдно! Гадко!  Послушайте,
полковник, как это такая вещь могла произойти? Что это такое?
     Полковник. Я абсолютно ни при чем.
     Министр.  А я вам говорю: при чем. И знаете почему?  С самого начала вы
заняли такую  позицию, что, мол,  это  все  не ваше  дело,  что... что... мы
занимаемся пустяками, что... этот изобретатель просто сумасшедший...  Ходите
надутый, -- ну вот и получилось, можете радоваться.
     Полковник. Ваше высокопревосходительство, служебный  долг свой я обязан
исполнять, и я его исполняю по мере своих слабых сил. Но личное свое  мнение
я изменить не могу.
     Гроб.  Присоединяюсь к предложению Герба.  Дорогой министр, отложим все
это дело, -- ну зачем, право, терять  время даром?.. Соберемся на  следующей
неделе, свеженькие, -- право же.
     Министр.  Прекрасно. Тогда  я  немедленно  подаю  в  отставку.  Кто  за
высказанное  предложение?  Кто "за"  -- встать. Никто не встает? Предложение
отклонено. Теперь  предложение сделаю я. Попрошу вас, генерал  Герб,  доклад
сделать устно.
     Герб. Почему, собственно, я? Мы все писали.
     Министр. Прекрасно.  Заседание закрыто, и я немедленно прошу Президента
найти мне заместителя.
     Герб. Погодите, погодите...  Что это вы так... Вот вы генерала Горба не
спросили, -- почему вы его не спрашиваете?
     Горб встает; он немой, но пытается что-то сказать знаками.
     Министр. К сожалению, я  не понимаю языка  немых. Лечились бы,  если вы
немой. Гадко! Есть профессор, который научает... хотя бы мычанию.
     Голоса. Расскажите! Ах, расскажите! Очень просим! Это интересно!
     Министр.  Молчать!  Единственный  выход,  который   я   вижу  из  этого
безобразного положения...
     Сон. Могу я вставить словечко?
     Герб. Это незаконно.
     Сон. Я вставлю словечко, как денежку в автомат: все сразу двинется, вот
увидите!
     Министр. Говорите. Мне все равно. Безобразие!
     Сон. Доклад  сделаю  я. Ведь я так же хорошо  осведомлен, как и все вы,
если не лучше. Принято?
     Герб. Я снимаю свой протест.
     Министр. Ну что ж... Господа, я  думаю, что мы Сона попросим... В конце
концов,  это  формальность, мы  все  знаем  содержание доклада,  но зато  он
придаст ему сжатую и точную форму.  Я  думаю,  что голосовать не  стоит. Все
согласны? Сон, мы вас слушаем.
     Сон.  Я буду  краток. Третьего  дня  Сальватору Вальсу  было предложено
выполнить  три задания;  во-первых: взорвать скалистый остров, находящийся в
двухстах километрах от  пустынного берега, -- вы  меня извините,  господа, я
сознательно  никаких  названий мест  не упоминаю,  дабы не  отягчать  своего
доклада, -- а вы все равно знаете, о каких местах здесь идет речь.
     Голоса. Да-да, не нужно... Это подробности... Мелкий шрифт!..
     Сон. Следующие намеченные нами пункты были: один  -- посреди обширного,
непроходимого  болота, другой --  в песчаной пустыне. Точное  местоположение
этих пунктов было  сообщено Вальсу ровно  в  шесть часов утра,  и он  тотчас
удалился, сказав, что  снесется со  своим компаньоном. Наблюдение  показало,
что он  действительно отдал распоряжения по радио, зашифрованные им, дабы не
испугать случайного слуха. Заблаговременно были высланы самолеты, которые на
приличном расстоянии наблюдали за результатами. В половине седьмого, то есть
ровно  через  полчаса, был начисто  взорван намеченный остров. Ровно  в семь
произошел взрыв в болоте, а еще через полчаса ахнуло в пустыне.
     Сенсация.
     Голоса.   Замечательно!  Это  замечательно!  Вы  подумайте!  Совершенно
неслыханная история!
     Сон.  Не  обошлось,  однако,  без  курьезов,  --  и при  этом  довольно
досадных.  Среди  самолетов, наблюдавших  за уничтожением острова, затесался
какой-то  кретин на  частной  машине,  совершавший  рекордный рейс.  Взрыв в
болоте каким-то  образом вызвал  немедленное  обмеление реки,  обслуживающей
главный  город области. Наконец,  третье, и  самое досадное: через несколько
часов после  взрыва  известный путешественник -- фамилию вы узнаете из газет
-- набрел на колоссальную воронку  посреди пустыни и, как  видно,  весьма ею
заинтересовался.
     Голоса.  Ну,   это,   знаете,  действительно  интересно.  Еще   бы   не
заинтересоваться! Вот так штука!
     Министр. Должен ли я понять из ваших слов, что сегодня же пронесется по
городу весть об этих трех... явлениях?
     Сон. Увы, это  неизбежно, --  и надо будет придумать  что-нибудь погуще
версии о землетрясении, пущенной насчет нашей обезглавленной горы. Тем более
что публика этой версии не поверила.
     Министр. Да-да, мы придумаем. Я не знаю... Голова идет кругом... Это мы
потом, потом обсудим.
     Бриг.  У меня есть вопрос: не  следует  ли  искать  причины  интересных
явлений, которые так живо описал докладчик, не следует ли, говорю, искать их
причины в перенагревании почвы, в результате нынешней необычно жаркой весны?
     Министр. Я не понимаю, что вы говорите.
     Сон.  Ничего,  ничего,  --  генерал  просто  так,  --  знаете,  научные
гипотезы... Позвольте, однако,  досказать.  Все вы,  господа, участвовали  в
выборе  пунктов, и  все  вы  слышали  донесения  с  мест. Таким образом,  вы
убедились,  что:  примо,  Сальватор  Вальс  выполнил  задание,  и,  секундо,
выполнил  его в  такой  срок  и в таких условиях, что  всякую идею массового
сообщничества следует с негодованием отмести.
     Голоса. Да! Разумеется! Это само собой понятно! ясно!
     Сон. При  этом я позволю себе обратить ваше  внимание  на следующее. Не
зная, где находится аппарат Вальса, мы, конечно, не можем судить о том, прав
ли Вальс в своем утверждении, что этот телемор, как он его ласково обзывает,
бьет на  любое расстояние. Однако тот  факт, что  второй  предложенный пункт
находился  от первого в семистах километрах, доказывает, что диапазон боевой
мощи аппарата превосходит самые смелые мечты!
     Министр. Вы кончили, Сон?
     Сон. В общих чертах это, кажется, все.
     Министр. Кто-нибудь желает высказаться по существу дела? Никто? Я вижу,
полковник, на вашем лице улыбку.
     Полковник.  Вы  знаете мое  мнение, господин министр.  Покуда  душевное
здоровье этого Вальса не будет засвидетельствовано врачами, я не могу к нему
относиться серьезно.
     Герб. Присоединяюсь. Предлагаю все отложить до врачебного осмотра.
     Гроб. Присоединяюсь и я. Прежде всего  мы должны знать,  с кем мы имеем
дело.
     Министр.  Прекрасно. Заседание закрыто.  Не  сомневаюсь, что  Президент
сегодня же примет мою отставку.
     Герб. Беру свое предложение назад.
     Гроб. Присоединяюсь.
     Герб. Откройте опять заседание.
     Голоса. Просим, просим!
     Министр. Предупреждаю, что, если снова будет  высказан хотя бы намек на
ненормальность  изобретателя, я надеваю фуражку и ухожу. Заседание  открыто.
Беру слово. Итак, господа,  испытания были произведены, и они дали результат
более чем положительный. (К Грибу.) Вы хотите что-то сказать, генерал?
     Гриб. Нет, нет, -- я ищу свой карандашик.
     Министр. Более чем положительный. Изобретатель  доказал, что его машина
обладает  фантастической  силой.   Другими  словами,   государство,  которое
пользовалось бы таким орудием уничтожения,  заняло  бы  на  земле  положение
совершенно особое. В нынешний момент, ввиду козней наших драчливых  соседей,
такое положение  исключительно заманчиво. Не мобилизуя ни одного солдата, мы
были бы способны  продиктовать  свою  волю всему миру.  Вот тот единственный
вывод, который мы обязаны сделать, а потому теперь же, не откладывая, я хочу
вам поставить, господа, вопрос, на который требую вдумчивого и определенного
ответа: каков, фактически, должен быть наш следующий шаг? Бриг, попрошу вас.
     Бриг.  Наш  следующий шаг,  наш вдумчивый и  ответственный шаг,  должен
быть... должен быть... он должен быть определенным.
     Министр. Все?
     Бриг. Я, собственно... Да, это все.
     Министр. Садитесь. Пожалуйста, -- Гроб.
     Гроб. Я?
     Министр. Да-да, вы. Ну, пожалуйста.
     Гроб.  Я  сегодня  не  подготовился...  Хотелось  бы,  знаете,  поближе
изучить... Я был болен... легкий склероз...
     Министр. В таком случае нужно  было представить свидетельство от  ваших
детей. Плохо! Садитесь. Гриб!
     Гриб. Извините, я не слышал вопроса.
     Министр.  Неудивительно, что не  слышали. Я повторю.  Каков,  по вашему
мнению... Вы, Бруг, кажется, поднимаете руку.  Нет?  Очень  жаль.  Садитесь,
Гриб. Плохо! Герб, пожалуйста.
     Герб.

        К душе

     Как ты, душа, нетерпелива,
     Как бурно просишься домой --
     Вон из построенной на диво,
     Но тесной клетки костяной!

     Пойми же, мне твой дом неведом,
     Мне и пути не разглядеть, --
     И можно ль за тобою следом
     С такой добычею лететь!

     Министр. Вы что -- в своем уме?
     Герб. Стихотворение Турвальского. Было задано.
     Министр. Молчать!
     Брег. Можно мне? Я знаю.
     Министр. Стыдно,  господа. Вот -- смотрите,  самый старый  и дряхлый из
вас знает, а вы -- ни бельмеса. Стыдно! Пожалуйста, Брег.
     Брег.  Наш  следующий  шаг должен заключаться  в  следующем: мы  должны
просить его (указывает на Сона) изложить все это письменно и представить нам
полное описание своего мухомора.
     Министр. Очень  хорошо! Только, к сожалению,  генерал,  речь идет не об
этом господине. Можете  сесть. Вот, полковник, полюбуйтесь, вот -- результат
вашего настроения.  Никто  ничего не знает и не хочет знать, а между  тем мы
стоим  перед проблемой государственной важности,  от разрешения коей зависит
все наше будущее. Если вы не хотите работать, господа, то незачем приходить,
сидите себе на солнышке да чмокайте губами, это будет самое лучшее.
     Мертвое молчание.
     Может быть, вы ответите, Сон?
     Сон. Ответ кристально ясен.
     Министр. Пожалуйста.
     Сон. Следует  немедленно купить  у  Сальватора Вальса его замечательную
штуку.
     Министр. Ну вот. Это правильно.  Новичок, а сразу сказал, между тем как
другие, старые, сидят балдами. Да, господа, надо купить! Все согласны?
     Голоса. Купить, купить!.. Отчего же, можно... Конечно, купить...
     Берг. Все куплю, сказал мулат. Грах, грах, грах.
     Министр. Итак, принято. Теперь мы должны поговорить о цене. Какую цифру
мы можем назначить?
     Герб. Девятьсот.
     Гроб. Девятьсот двадцать.
     Граб. Тысяча.
     Герб. Две тысячи.
     Пауза.
     Министр. Итак -- была названа сумма...
     Гроб. Две тысячи двести.
     Герб. Три тысячи.
     Министр. Названа сумма...
     Гроб. Три тысячи двести.
     Пауза.
     Министр. ...Сумма в три тысячи двести...
     Герб. Десять тысяч.
     Гроб. Десять тысяч двести.
     Герб. Двадцать тысяч.
     Брег. А я говорю -- миллион.
     Сенсация.
     Министр. Я думаю, мы остановимся на этой цифре.
     Голоса. Нет, зачем же!.. Было интересно!.. Давайте еще!..
     Министр. Прекратить  шум! Миллион  --  та  цифра, до  которой мы  можем
дойти, если он станет торговаться, а предложим мы ему, скажем, две тысячи.
     Гроб. Две тысячи двести.
     Министр. Прения по этому вопросу закончены, генерал.
     Сон. И пора пригласить продавца.
     Министр. Полковник, прошу вас, позовите его.
     Полковник. Умолчу о том, чего мне это стоит: я исполняю свой долг.
     Министр. Ну, знаете, в таком  состоянии  вам  лучше не  ходить. Сидите,
сидите,  ничего,  мы  еще об этом с  вами поговорим, будьте покойны...  Сон,
голубчик, сбегайте за ним. Он  ожидает, если не ошибаюсь,  в Зале Зеркал. Вы
знаете, как пройти?
     Полковник, будируя, отошел к окну.
     Сон. Еще бы не знать. (Уходит.)
     Министр. Прерываю заседание на пять минут.
     Граб. Ох, ох, ох, -- отсидел ногу...
     Герб. Да позвольте, позвольте, -- это у вас протез.
     Граб. А, вот в чем дело.
     Бриг (к Бергу).  Что же э-ю,  генерал,  вы  свою  дочку держите в такой
строгости? Мои говорят, что вы ее не пускаете вдвоем с товаркой в театр?
     Берг. Не пущаю, верно.
     Министр.  Ах, если бы вы знали, господа,  как  у меня  башка  трещит...
Третью ночь не сплю...
     Гроб. Как вы думаете, угощения не предвидится?
     Герб. Прошлый раз напились, вот и не дают.
     Гроб. Это поклеп... Я никогда в жизни...
     Полковник (у окна). Боже мой, что делается на улице!
     Шествия, плакаты, крики... Я сейчас открою
     дверь на балкон.
     Все высыпают на балкон, кроме Бурга, Груба, Бруга и Гриба, который  все
рисует. Входят Сон и Вальс.
     Сон.  Где  же  остальные?  А,  видно,  заинтересовались  демонстрацией.
Садитесь, будьте как дома.
     Вальс. Чем  больше я  наблюдаю вас,  тем яснее  вижу, что вы можете мне
весьма пригодиться.
     Сон. Всегда готов к услугам.
     Вальс.  Но   только   я  вас  заранее   прошу   оставить  залихватский,
подмигивающий тон, в котором вы  позволяете себе со мной разговаривать. Моим
сообщником вы  не были и не будете никогда, а если  желаете быть  у  меня на
побегушках, то и держитесь как подчиненный, а не как подвыпивший заговорщик.
     Сон. Все будет  зависеть от количества знаков благодарности, которое вы
согласитесь мне уделять ежемесячно. Видите, -- я уже выражаюсь вашим слогом.
     Вальс. Благодарность? Первый раз слышу это слово.
     Сон.  Вы  сейчас удостоверитесь сами, что  я хорошо поработал  на  вас.
Старцы вам сделают  небезынтересное предложение, только не торопитесь. А без
меня они бы не решили ничего.
     Вальс. Я и говорю, что ваше проворство мне  пригодится. Но, разумеется,
слуг у меня будет  завтра сколько угодно. Вы подвернулись до срока,  -- ваше
счастье, -- беру вас в скороходы.
     Сон. Заметьте, что я еще не знаю в точности правил вашей игры, я только
следую им ощупью, по природной интуиции.
     Вальс. В моей игре только одно правило: любовь к человечеству.
     Сон. Ишь куда хватили! Но это непоследовательно: меня вы лишаете мелких
прав Лепорелло, а сами метите в мировые Дон-Жуаны.
     Вальс. Я ни минуты не думаю,  что вы способны  понять мои  замыслы. Мне
надоело ждать, кликните их, пора покончить со старым миром.
     Сон. Послушайте, Вальс, мне ужасно все-таки любопытно... Мы оба отлично
друг друга понимаем, так что незачем держать фасон. Скажите мне, как вы  это
делаете?
     Вальс. Что делаю?
     Сон. Что, что... Эти взрывы, конечно.
     Вальс. Не понимаю: вы хотите знать устройство моего аппарата?
     Сон.  Да  бросьте.  Вальс. Оставим  аппарат  в  покое,  --  это  вы  им
объясняйте,  а  не  мне. Впрочем,  мне  даже не самый  взрыв  интересен,  --
подложить мину всякий  может,  --  а мне  интересно,  как это  вы угадываете
наперед место?
     Вальс. Зачем мне угадывать?
     Сон. Да, я неправильно  выразился. Конечно, наперед вы не можете знать,
какое вам место  укажут, но  вы  можете,  --  вот как  фокусник  подсовывает
скользком карту...  Словом, если  у вас есть тут помощники, то не так трудно
внушить нашим экспертам, какой пункт назначить для взрыва, -- а  там уже все
подготовлено... Так, что ли?
     Вальс. Дурацкая процедура.
     Сон. О,  я знаю,  я знаю: все это на самом  деле сложнее  и тоньше.  Вы
игрок замечательный. Но я так, для примера... Ведь я сам, знаете, ловил ваши
темные слова  на лету,  старался угадать ваши намерения... и ведь, например,
остров подсказал я, -- мне казалось, что вы его мельком упомянули. А?
     Вальс. Вздор.
     Сон. Вальс,  миленький,  ну, будьте откровеннее,  ну,  расстегните хоть
одну пуговку и скажите мне. Я обещаю, что буду ваш до гроба.
     Вальс. Куш.
     Сон. Хорошо, но когда вы мне скажете, -- скоро? завтра?
     Вальс. Позовите-ка этих господ, пожалуйста.
     Сон. Крепкий орешек! (Он исполняет приказ.)
     Все возвращаются с балкона, делясь впечатлениями.
     Граб. Весьма  живописная  манифестация.  Особенно в  такую великолепную
погоду.
     Брег. А последний плакат вы прочли?
     Гроб. Какой? "Мы желаем знать правду"? -- это?
     Брег.  Нет-нет, последний: "Сегодня  взрывают  пустыни, завтра  взорвут
нас". Что за притча? По какому поводу? Выборы?
     Министр. Все это  до  крайности  прискорбно. Как это не  уметь соблюсти
военную тайну!
     Берг. А  мне больше всего  понравилось: "Долой наймитов  динамита",  --
просто и сильно.
     Герб (толкуя знаки Горба). Горб говорит, что такого волнения не было со
времен убийства короля.
     Бриг. Мое несчастье, что я близорук...
     Министр.   Скучно,  обидно.  Придется  завербовать   ученых...   пускай
как-нибудь  объяснят...  (Заметив   Вальса.)  А,   вот   он.   Здравствуйте.
Присаживайтесь.  Господа,  занимайте места. Заседание  продолжается. Итак...
Полковник!
     Полковник. Чего изволите?
     Министр. У  вас  там под рукой... Нет, не то, -- записка с  фамилией...
Спасибо.    Итак...    господин   Сальватор   Вальс,   комиссия   под   моим
председательством,  после  усиленных  занятий,   досконально  рассмотрела  и
обсудила результаты ваших опытов. После зрелого и всестороннего  изучения мы
пришли  к  заключению,  что  ваше открытие  представляет для  нас  некоторый
интерес.  Другими словами, мы были бы склонны вступить  с вами в  переговоры
относительно возможности приобретения вашего изобретения.
     Берг. Или изобретения вашего приобретения, -- грах, грах,грах.
     Министр.   Неуместная  шутка.  Прекратить   смех!   Граб,   перестаньте
шушукаться  с  соседом.  Что  это  за  фырканье?   Как  вы  себя  ведете?  Я
продолжаю... Мы склонны приобрести... или, вернее,  купить ваше изобретение.
Правда,  в  данное время  казна  у  нас  не  богата,  но  все-таки льщу себя
надеждой,  что  сумма,  которую  мы  можем  вам  предложить,  покажется  вам
вознаграждением более чем щедрым. Мы предлагаем вам две тысячи.
     Вальс. Я не совсем  уловил, --  за  что вы хотите мне  платить?  За эти
опыты?
     Министр. Неудивительно,  что  не  уловили,  -- обстановка  невозможная.
Господа,  я отказываюсь  говорить,  если  вы  будете продолжать шептаться  и
хихикать. В чем дело? Что у вас там под столом? Гриб! Гроб!
     Гриб. Мы ничего не делаем, честное слово.
     Министр. Тогда сидите смирно. Я  говорю  не об опытах,  я вам предлагаю
продать нам  ваш аппарат за  две тысячи. Разумеется, трансакция осуществится
только в тот момент, когда вы нам его покажете.
     Вальс.   Какое  очаровательное  недоразумение!  Вы  хотите  купить  мой
аппарат? За две тысячи?
     Министр. Да.  Полагаю,  впрочем,  что  мы  можем  --  в  виде  большого
исключения -- повысить плату до трех.
     Вальс. Сон, они хотят купить мой телемор! Сон, слышите?
     Сон. Торгуйтесь, торгуйтесь! Козырь у вас.
     Министр.  Мне  кажется,  что  три, --  ну,  скажем, четыре,  --  тысячи
составят  сумму, значительно  превосходящую  себестоимость вашей машины. Как
видите, мы идем вам навстречу.
     Вальс.  Вы не идете, вы  мчитесь. Но,  увы, мне приходится  пресечь ваш
бег. Вы увлеклись ерундой. Я не продаю своего аппарата.
     Легкая пауза.
     Министр. То есть как это так, -- не продаете?
     Вальс. Конечно, не продаю! Что за дикая идея.
     Сон.  Маленький  совет  большого  дельца:  Вальс,  не нажимайте слишком
педаль.
     Министр. Мой дорогой, вы  меня, вероятно, не поняли. Я  готов, я вполне
готов предложить вам другую  цену, если  эта кажется  вам  недостаточной, --
хотя мне лично... хотя я... Словом, хотите десять тысяч?
     Вальс. Бросьте. Пора перейти к делу.
     Министр.  Да я  и  перехожу  к  делу!  Ну,  скажем,  двадцать,  скажем,
пятьдесят... Господа, поддержите меня, что вы сидите дубинами?
     Брег. Миллион.
     Министр. Хорошо: миллион. Это... это  --  фантастическая цена, придется
ввести новые налоги, -- но все равно, иду на это: миллион.
     Сон. Вальс, это большие деньги,
     Вальс. А я вам говорю, что я ничего никому продавать не намерен.
     Сон. Ну и выдержка у этого человека!
     Министр.  Правильно ли  я  понял,  что вы и  за миллион  не согласитесь
продать нам машину?
     Вальс. Правильно.
     Министр. И что вы сами не назначите своей цены? Заметьте, что мы готовы
рассмотреть всякую вашу цену.
     Сон. Стоп, Вальс. Теперь пора.
     Вальс. Довольно! Я  сюда пришел не для этого.  Господа, у  меня для вас
нет товара.
     Министр. Это ваше последнее слово?
     Вальс.  По  этому вопросу, --  да.  Сейчас мы будем  говорить  совсем о
другом предмете.
     Министр.  Вы  правы.  Вы совершенно  правы, господин  изобретатель.  Мы
действительно   будем  сейчас  говорить  о  другом.   Вы  изволили  крикнуть
"довольно". Вот я тоже хочу  сказать "довольно". Раз вы не  желаете уступить
нам  свое  изобретение, то  я немедленно арестую  вас и вы будете  сидеть за
семью  замками,  покуда   не  согласитесь  на  сделку.  Довольно,   господин
изобретатель!  Вы увидите...  вы... я  вас  заставлю,  --  или вы сгниете  в
каменном мешке... и  меня  все в  этом поддержат,  ибо то,  чем вы владеете,
предмет слишком опасный, чтобы находиться в частных руках. Довольно хитрить!
Вы что думаете, мы дураки? Думаете, что  завтра пойдете торговаться с нашими
соседями?  Как  бы не так!  Или вы  немедленно  согласитесь,  -- или я  зову
стражу.
     Вальс.  Это,  кажется,  уже  второй  раз, что  вы  грозите лишить  меня
свободы, -- как будто меня можно лишить свободы.
     Министр. Вы арестованы! Вас больше нет! Полковник, распорядитесь...
     Полковник. О, с удовольствием: давно пора!
     Голоса.  Да,  пора...  Рубите  его...  В  окно  его...  Четвертовать...
Правильно!
     Сон. Одну минуточку, генерал: не будем терять голову, --  какова бы она
ни была,  это все-таки голова,  терять не нужно, дорога как память. Господа,
--  и  вы,  любезный Вальс, -- я  уверен, что эти  меры воздействия излишни.
Дайте Вальсу спокойно  обдумать  ваше  предложение, то есть  один миллион до
доставки машины и  один миллион --  после, -- и я убежден,  что все кончится
абсолютно мирно. Не правда ли. Вальс?
     Вальс. Я устал повторять, что аппарата я не продаю.
     Министр. Полковник, живо!  Убрать  его, связать,  уволочь! В тюрьму!  в
крепость! в подземелье!
     Вальс.  И через  семь  часов,  то  есть  ровно  в  полночь,  произойдет
любопытное и весьма поучительное явление.
     Министр. Постойте, полковник. (К Вальсу.) Какое... явление?
     Вальс.  Предвидя, что  вы сегодня можете  попытаться  применить ко  мне
силу, я условился с моим старичком так: если до полуночи я ему не дам о себе
знать,  то  он должен  немедленно  взорвать  один  из ваших  самых  цветущих
городов, -- не скажу, какой, -- будет сюрприз.
     Министр.  Это  не может  быть...  Судьба  ко  мне  не  может  быть  так
жестока...
     Вальс. Но это не все. Если спустя пять минут  после взрыва не последует
от меня знака, то и другой  городок взлетит на воздух. Так будет повторяться
каждые пять минут, пока не  откликнусь. И сами понимаете, господа, что  если
меня  уже не  будет в живых,  то  вряд ли я стану  с  того света производить
спиритические стуки.  Следовательно, всё не  получая от меня  известия,  мой
аппарат довольно скоро обратит всю вашу страну в горсточку пыли.
     Министр. Он прав... Он прав...  Он  предусмотрел все!..  Несчастные, да
придумайте вы что-нибудь! Герб! Берг!
     Герб. В тюрьму, в тюрьму.
     Берг.  А я вот думаю иначе. Вы  его  ругаете, а мне  он по душе. Смелый
парень! Назначьте его обер-инженером палаты, -- вот это будет дело.
     Полковник. Перед тем как произвести харакири,  я еще раз поднимаю голос
и твердо повторяю: отправьте этого человека в сумасшедший дом.
     Вальс.  Я думаю, не  стоит  ждать  Президента. Приступим.  Потеснитесь,
пожалуйста, а то мне тут неудобно. Теперь извольте меня выслушать.
     Министр  (опускается  на пол). Господин изобретатель, я  очень  старый,
очень почтенный человек, -- и видите, я перед вами стою на коленях. Продайте
нам ваш аппаратик!
     Голоса. Что вы,  что вы...  Вставайте, ваше высокопревосходительство...
Перед кем... Где это видано...
     Полковник. Не могу смотреть на это унижение.
     Министр.  Умоляю  вас...  Нет,  оставьте   меня,   --  я  его  умолю...
Сжальтесь... Любую цену... Умоляю...
     Вальс. Уберите его, пожалуйста. Он мне замусолил панталоны.
     Министр (встал).  Дайте мне  что-нибудь острое! Полковник,  мы  с  вами
вместе умрем. Дорогой мой полковник... Какие страшные  переживания... Скорей
кинжал! (К Грабу.) Что это?
     Граб. Разрезательный нож. Я не знаю -- это Бург мне передал.
     Голоса.  Ах,  покажите,  как это  делается...  Попробуйте этим... Чудно
выйдет... Просим...
     Полковник. Предатели!
     Сон. Тише, господа,  тише. Сейчас, по-видимому, будет произнесена речь.
Дорогой министр, вам  придется  сесть на мой стул,  я вам могу дать краешек,
ваше место теперь занято. Мне очень интересно, что он скажет.
     Вальс. Вниманье, господа! Я  объявляю начало новой  жизни.  Здравствуй,
жизнь!
     Герб. Встать?
     Гроб. Нужно встать?
     Вальс. Вы можете и сидя и лежа слушать,
     Общий смех.
     Ах, как вы смешливы.
     Министр. Это они так, -- от волнения. Нервы сдали... Я сам... Говорите,
говорите.
     Вальс. Покончено  со старым,  затхлым  миром! В  окно времен  врывается
весна. И я, стоящий ныне перед  вами,  -- вчера мечтатель  нищий, а  сегодня
всех стран  земных хозяин полновластный, -- я призван дать порядок новизне и
к выходам сор прошлого направить.  Отрадный труд! Можно вас  спросить,  -- я
вашего имени не знаю...
     Граб. Это Гриб.
     Вальс,  ...можно спросить вас,  Гриб, почему вы держите  на  столе этот
игрушечный автомобиль? Странно...
     Гриб. Я ничем не играю, вот могут подтвердить...
     Вальс. Так  вы  его сейчас спрятали под стол. Я отлично его  видел. Мне
даже показалось, что это именно тот,  красный, с обитым кузовком,  который у
меня был в детстве. Где он? Вы только что катали его по столу.
     Гриб. Да нет, клянусь...
     Голоса. Никакой игрушки нет... Гриб не врет. Честное слово...
     Вальс. Значит, мне почудилось.
     Министр. Продолжайте, продолжайте. Ожидание вашего решения невыносимо.
     Вальс.  Отрадный  труд! Давно  над  миром вашим,  --  как над  задачей,
столько содержащей неясных данных, чисел-привидений, препятствий и соблазнов
для  ума, что  ни решить,  ни  бросить  невозможно, -- давно я так над вашим
миром  бился, покуда вдруг живая искра икса  не вспыхнула, задачу  разрешив.
Теперь  мне  ясно все.  Снаряд  мой тайный вернее и наследственных венцов, и
выбора народного, и  злобы временщика,  который наяву за  сны  свои, за ужас
ночи мстит.  Мое правленье будет мирно. Знаю, -- какой-нибудь лукавый  умник
скажет, что, как основа царствия, угроза -- не то, что мрамор мудрости... Но
детям  полезнее  угроза,  чем  язык  увещеваний,  и  уроки  страха --  уроки
незабвенные... Не проще ль раз навсегда запомнить, что за тень непослушанья,
за оттенок тени немедленное будет наказанье, чем всякий раз в тяжелых книгах
рыться,  чтобы найти  двусмысленную  справку добра  и мудрости?  Привыкнув к
мысли,  простой, как  азбука,  что  я  могу строптивый  мир  в  шесть  суток
изничтожить, всяк волен жить как хочет, -- ибо  круг описан, вы -- внутри, и
там просторно, там можете свободно предаваться труду, игре, поэзии, науке...
     Дверь распахивается.
     Голос. Господин Президент Республики!
     Генералы   встают,  как  бы   идут  навстречу  и  возвращаются,  словно
сопровождая  кого-то,  но сопровождаемый  -- невидим.  Невидимого Президента
подводят  к  пустому креслу, и  по  движениям  Герба и министра  видно,  что
невидимого усаживают.
     Министр (к пустому креслу). Господин Президент, позволяю  себе сказать,
что  вы  пожаловали к  нам весьма  своевременно!  За  сегодняшний  день,  --
полковник,  придвиньте к  Президенту  пепельницу,  --  за  сегодняшний  день
случилось нечто столь  важное,  что  ваше  присутствие необходимо.  Господин
Президент,  по некоторым признакам  приходится  заключить, что мы  находимся
накануне  государственного  переворота,   --  или,  вернее,  этот  переворот
происходит вот сейчас, в этой зале. Невероятно, но так. Я по крайней мере, и
вот --  комиссия, и...  и,  словом, все тут  считаем, что нужно  покориться,
нужно  принять неизбежное...  И вот мы сейчас слушаем речь, -- я затрудняюсь
охарактеризовать  ее, но она... но  она, господин  Президент,  она --  почти
тронная!..
     Сон. Ну, Вальс, валяйте дальше. Я любуюсь вами, вы гениальны.
     Министр. Вот вы послушайте, господин Президент, вы только послушайте...
     Вальс.  О,  вижу  я  --  вы  жаждете  вкусить  сей  жизни  новой, жизни
настоящей: вполне  свободен  только  призрак, муть,  а  жизнь  должна всегда
ограду чуять, вещественный предел, --  чтоб бытием себя  сознать. Я  вам даю
ограду. Вьюном забот и  розами  забав вы скрасите и скроете ее, -- но у меня
хранится ключ от сада... Господин Президент,  вы тоже не замечаете заводного
автомобильчика,  который эти господа  пускают между собой  по столу? Нет, не
видите? А я думал,  что, благодаря некоторой вашей особенности, вы как раз в
состоянии заметить невидимое.
     Сон.  Вальс,  не  отвлекайтесь.  Все сидят  абсолютно  смирно,  игрушки
никакой нет. Мы слушаем вас. Кстати: как прикажете вас именовать?
     Вальс.  Я не  решил.  Быть  может,  я  останусь правителем  без  имени.
Посмотрим.  Я не решил  и общего  вопроса:  какую дать хребту и  ребрам мира
гражданскую  гармонию, как лучше распределить способности,  богатства и силы
государства моего. Посмотрим... Но одно я знаю твердо: приняв мою ограду и о
ней --  не позабыв, --  но память передав в распоряженье тайное привычки, --
внутри   пределов,  незаметных  детям,  мир  будет  счастлив.  Розовое  небо
распустится в улыбку. Все народы навек сольются в дружную семью. Заботливо я
буду  надзирать, сверять  мечту с  действительностью  плавкой,  и  расцветет
добро,  и  зло  растает  в  лучах  законов, выбранных  из лучших, когда-либо
предложенных...  Поверьте, -- мне благо человечества  дороже всего на свете!
Если б было верно, что ради блага этого мне нужно вам уступить открытие мое,
или разбить машину, или город  родной  взорвать, -- я б это совершил. Но так
пылать такой любовью к людям и не спасти слепого мира, -- нет, как можно мне
от власти отказаться? Я начал с вас, а завтра я пошлю всем прочим странам то
же приказанье, -- и  станет тихо  на земле. Поймите,  не выношу я шума, -- у
меня вот  тут в виске, как черный треугольник,  боль  прыгает от шума...  не
могу... Когда  ребенок в  комнате соседней  терзает нас  игрою на трубе, как
надо поступить? Отнять игрушку. Я отниму. Приказ мой для начала: весь порох,
все оружье на земле навеки уничтожить, -- до последней пылинки, до последней
гайки,  --  все!  Чтоб  память  о  войне   преданьем  стала,  пустою  басней
деревенских баб, опровергаемой наукой. Шума не будет впредь,  а кто горяч не
в меру  и  без  суда желает  проучить обидчика, пускай берет  дубинку. Таким
образом  -- вот  декрет,  которым я  начинаю  свое  правление.  Он  послужит
естественным основанием для всеобщего благоденствия, о формах коего я сообщу
вам  своевременно.  Мне  не  хотелось  бы  снова  упоминать  о  способностях
телемора, а потому, почтенный  Президент, было бы  желательно,  чтобы вы мне
без лишних слов  теперь же ответили, согласны ли вы немедленно приступить  к
исполнению моей воли?
     Пауза. Все смотрят на пустое кресло.
     Мне кажется, что ныне,  в  провозглашенную мной эру  тишины,  я  должен
рассматривать ваше молчание как посильное выражение согласия.
     Министр. Да, он  согласен. Он согласен...  Господа, он согласен, -- и я
первый приношу присягу верности... я буду стараться...  новая жизнь... слово
старого солдата... (Рыдает.)
     Голоса. Ах, мы вам верим... Тут все свои... Что за счеты...
     Вальс. Старик слезлив. Снег  старый  грязно тает...  Довольно,  встать.
Прием окончен. Будьте любезны приступить к работе. Я останусь здесь, -- где,
кажется, немало великолепных комнат... Больше всех мне нравится ваш кабинет.
Полковник, распорядитесь.
     Сон.
     Он победил, -- и счастье малых сих
     Уже теперь зависит не от них.

        Занавес

        Действие третье

     Обстановка  первого  действия.  Вальс   за  письменным  столом.  Голова
забинтована. Тут же полковник.
     Вальс. Нет, больше не могу... На сегодня будет.
     Полковник. Увы, это все дела неотложные.
     Вальс. Здесь  холодно и мрачно.  Я  никогда не  думал,  что  громадная,
светлая комната может быть так мрачна.
     Полковник.  ...А  кроме  того  --  неотложность  дел  возрастает  с  их
накоплением.
     Вальс. Да-да, это все так... Что же мой Сон не идет? Пора.
     Полковник.  Получается  невозможный   затор  и  нагромождение.   Вместо
оживленного  перекрестка --  жизнь  нашей  страны находит у  вас  в кабинете
опасный тупик.
     Вальс. Вы бы все-таки перестали мне делать замечания, -- скучно.
     Полковник.  Виноват, Ваше  Безумие, но я  только  исполняю  свои прямые
обязанности.
     Вальс. Титул звучный... Вы довольно угрюмый шутник. Если я вас  держу в
секретарях, то это лишь потому, что  я люблю парадоксы. Ну -- и вам в  пику,
тоже.
     Полковник. Мне  кажется,  что я службу  свою исполняю. Большего от меня
требовать сам господь бог не может. А что у меня тут, в груди, -- это никого
не касается.
     Вальс.  Тем более  что  это у вас  не грудь, а  живот...  Нет, не  могу
сегодня больше работать, -- вот не могу... Тяжелая голова...
     Полковник. Голова у вас не должна больше болеть: рана была пустяковая.
     Вальс. Она и не болит... Нет, просто  скучно, надоело... Все так сложно
и запутано,  -- нарочно  запутано.  Рану  я  забыл, но  покушение  -- помню.
Кстати, маленькое воздушное распоряжение, которое я только что сделал, минут
через двадцать будет проведено в жизнь. Надо надеяться, что кто-нибудь сразу
нас известит о результате.
     Полковник.  Об этих ваших делах  позвольте  мне  не знать.  Я в них  не
компетентен.  Но  у  вас сейчас на  рабочем столе  вздрагивает  и  хрипит  в
невыносимых мучениях моя несчастная отчизна.
     Вальс. Кабы  не косность олухов да проделки  плутов, она  давно была бы
счастливой.  Но  вообще,  знаете,  полковник,  я  решил,  что  делами   буду
заниматься только раз в неделю, скажем -- по средам.
     Полковник.  Моя  обязанность  -- вам заметить, что  тем временем страна
гибнет.
     Вальс. Ну уж и гибнет. Не преувеличивайте, пожалуйста.
     Полковник. Нет, Ваше Безумие, я не преувеличиваю.
     Вальс. Пустяки.
     Полковник. Пустяки? То,  что миллионы  рабочих, выброшенных с  заводов,
остались  без  хлеба,  --  это  пустяк?  А  дикая  неразбериха,   царящая  в
промышленности? А потеря  всего экономического  равновесия  страны благодаря
вашему первому человеколюбивому  декрету? Это пустяк?  И  я не говорю о том,
что во всех областях жизни -- смута и зловещее возбуждение, что никто ничего
не может понять, что в парламенте бедлам, а на улицах стычки и что, наконец,
из  соседнего государства целые  отряды преспокойно переходят там и сям нашу
границу, чтоб посмотреть, что, собственно, у нас происходит. Добро  еще, что
они не  совсем знают, как  быть, а  только принюхиваются, -- слишком, видно,
удивлены тем, что сильная и счастливая держава начала вдруг, здорово живешь,
уничтожать всю свою военную мощь. О, разумеется, вы правы, это все пустяки!
     Вальс. Вы отлично знаете,  что я  отдал приказ и соседям  и всем прочим
народам мира последовать примеру нашей страны.
     Полковник. Хорошо исполняются ваши  приказы! Когда наш посол в Германии
объявил  ваш   ультиматум,  немцы,  без  объяснения  причин,  попросили  нас
немедленно его отозвать  и, не  дожидаясь отозвания,  выслали его  сами:  он
теперь находится в пути, -- в приятном пути. Посол наш в Англии был выслушан
спокойно,  но после этого к нему  направили  врачей и так крепко внушили ему
мысль о  внезапном  припадке  дипломатического помешательства,  что  он  сам
попросился в желтый дом. Посол наш во Франции отделался  сравнительно легко,
-- его предложение возбудило бурю веселого смеха в  газетах,  и нашей стране
присужден первый приз на конкурсе политических мистификаций. А  наш посол  в
Польше -- старый  мой друг,  между  прочим, -- получив ваш приказ, предпочел
застрелиться.
     Вальс. Все это не важно...
     Полковник.  Самое страшное, что  вы даже  не удосужились ознакомиться с
этими донесениями.
     Вальс.  Совершенно не  важно. Небольшое  воздействие,  которое сегодня,
через...  двенадцать  минут  будет  произведено  на  некое  царство,  тотчас
отрезвит мир.
     Полковник. Если  во  всем  мире настанет  такое  же  благоденствие, как
теперь у нас...
     Вальс. Послушайте,  что  вы ко  мне пристали? Я  просто вам говорю, что
сегодня устал  и  не могу целый день  разбирать дурацкие доклады.  Разберу в
среду, -- велика беда. Наконец, разберите сами, если вам не терпится, -- я с
удовольствием подпишу, и -- баста.
     Полковник. Я буду до конца откровенен. Сняв ответственность за раздор и
развал   с   естественных   носителей   власти,   вы  сами,   однако,   этой
ответственностью  пренебрегли.  Получается так, что без ваших санкций ничего
не  может  быть  предпринято   для  прекращения  гибельных  беспорядков,  но
позвольте вам сказать, что вы неспособны разобраться ни в одном вопросе, что
вы  даже не поинтересовались узнать, каковы вообще правовые,  экономические,
гражданские навыки страны, выбранной вами для своих экспериментов, что вы ни
аза  не смыслите ни в политических,  ни в торговых  вопросах и что с  каждым
днем  чтенье бумаг,  которому  вы сначала  предались с убийственным  для нас
рвением, становится вам все противнее.
     Вальс.  Я  не  обязан   изучать  схоластические  паутины  былого  быта.
Разрушитель может и не знать плана сжигаемых зданий, -- а я разрушитель. Вот
когда начну строить, увидите, как будет все хорошо и просто.
     Полковник. С вами говорить  бесполезно. Все мы только  участники вашего
бреда, и все, что сейчас происходит, лишь звон и зыбь в вашем больном мозгу.
     Вальс. Как вы сказали? Повторите-ка. Полковник,  полковник,  вы слишком
далеко заходите. Парадокс мне может надоесть.
     Полковник. Я готов быть уволенным в любую минуту.
     Телефон.
     Вальс. О, это, верно, Сон. Скорее зовите его.
     Полковник (по телефону).  Слушаюсь...  Слушаюсь.  (К Вальсу.)  Господин
военный  министр  к  вам,  по  важному  делу, --  насчет покушения.  Следует
принять, конечно.
     Вальс. А я надеялся, что Сон... Что ж -- придется и сию чашу выпить.
     Полковник (по  телефону).  Господин  Вальс  просит  господина  министра
пожаловать.
     Вальс. В одном вы действительно правы. Беспорядки нужно прекратить.  Но
из  этого отнюдь не  следует,  что  я должен  от  зари  до  зари потеть  над
бумагами...
     Полковник.  Вы  меня извините,  --  я  хочу  пойти  моему бывшему  шефу
навстречу.
     Входит военный министр.
     Здравия, здравия желаю. Я...
     Министр. Сейчас, голубчик, сейчас. Некогда... я в ужасном состоянии. (К
Вальсу.) Клянусь вам, клянусь...
     Вальс. Что с вами? Опять истерика?
     Министр.  Меня только  что известили...  с  непонятным опозданием...  о
дерзком покушении на вашу особу... И вот -- я хочу вам поклясться...
     Вальс. Оно -- мое частное дело, и я уже принял меры.
     Министр. Позвольте, позвольте... Какие меры?.. Клянусь...
     Полковник. Успокойтесь,  мой  дорогой,  мой незабвенный начальник.  Нам
пока  ничто не угрожает. Вчера на улице  безвестный смельчак, -- которого, к
сожалению,  еще  не поймали,  но поймают,  -- выстрелил  из  духового ружья,
вот... в него, ну и пуля оцарапала ему голову.
     Вальс. Заметьте: духовое ружье. Тонкое внимание, остроумная шпилька.
     Министр.  Клянусь вам  всем,  что мне в жизни дорого, клянусь и еще раз
клянусь, что  к этому преступлению непричастен ни  один из моих сограждан  и
что поэтому страна в нем неповинна, а напротив -- скорбит, негодует...
     Вальс.  Если бы  я подозревал,  что  тут  замешан  какой-нибудь местный
дурак,  то,  вероятно, уже полстраны носилось  бы  легкой  пылью  в  голубом
пространстве.
     Министр. Вот  именно!  Меня охватил ужас...  Клянусь, что  это не  так.
Более   того,  я  получил   точные  сведения,  что  выстрел  был  произведен
провокатором, подкинутым к нам соседней страной.
     Вальс.  Я  получил те  же  сведения и думаю,  что  виновная  страна уже
наказана. (Смотрит на часы.) Да. Уже.
     Министр. Ясно! Каверзники  хотели  вас  вовлечь  в  гибельные  для  нас
репрессии. Ох, отлегло... Да-да, это прекрасно, надо наказать... Фу... А вы,
милый полковник, похудели за эти дни -- и как-то, знаете, возмужали... Много
работы?
     Вальс.  Не  ласкайте его, он себя  ведет неважно. Вот  что,  полковник,
пойдите-ка узнайте, нет ли уже известий оттуда.
     Полковник (к министру).  Я еще увижу вас?  На минуточку, может быть?  В
галерее, скажем, -- знаете, у статуи Перикла?
     Вальс. Никаких статуй. Ступайте.
     Полковник уходит.
     Министр. Он очень-очень  возмужал.  И эти  новые морщинки  у губ...  Вы
заметили?
     Вальс.  Я его  держу  из чистого  озорства, пока мне не надоест, а это,
вероятно, случится скоро. Видом он похож  на толстого голубя, а каркает, как
тощая ворона. Вот что я хотел вам сказать, дорогой министр. Мне доносят, что
в  стране  разные  беспорядки  и  что  разоружение  происходит  в  атмосфере
скандалов и задержек.  Мне это не нравится. Смута и волокита -- ваша вина, и
поэтому я решил  так: в течение  недели я не  буду вовсе рассматривать  этих
дел, а передаю их всецело  в ваше ведение.  Спустя неделю вы мне представите
краткий отчет, и  если к тому сроку в стране не будет полного успокоения, то
я вынужден буду страну покарать. Ясно?
     Министр. Да... ясно... Но...
     Вальс. Советую вам изъять словечко "но" из вашего богатого лексикона.
     Министр. Я только хочу сказать... такая ответственность!.. Людей нет...
Все растерялись... Не знаю, как справлюсь...
     Вальс. Ничего, справитесь. Я здесь не для того, чтоб  заниматься черной
работой.
     Министр. Ваше приказание меня, признаться, несколько взяло врасплох. Я,
конечно, постараюсь...
     Входит полковник.
     Вальс. Ну что, полковник? Новости веселые?
     Полковник. Я военный,  мое дело  -- война, и меня веселит сражение;  но
то, что вы сделали, это -- не война, это -- чудовищная бойня.
     Вальс. Словом, взлетела Санта-Моргана, не так ли?
     Министр. Санта-Моргана! Их любимый город, Веньямин их страны!
     Полковник. Эта страна  давно нам  враг, -- знаю. Знаю, что и  она бы не
постеснялась  внести  сюда разрушение.  Но  все-таки  повторяю, то,  что  вы
сделали, -- чудовищно.
     Вальс. Меня мало интересует ваша оценка. Факты.
     Полковник. На  месте великолепного  города --  пустая  яма. По  первому
подсчету погибло свыше шестисот тысяч человек, то есть все бывшие в городе.
     Вальс.  Да,  это  должно  произвести некоторое  впечатление.  Маленькая
царапина обошлась кошке недешево.
     Министр. Шестьсот тысяч... В одно мгновение!..
     Полковник. В число населения Санта-Морганы входило около тысячи человек
наших граждан. Я  даже  кое-кого  знавал лично, --  так что  нам  радоваться
особенно нечему.
     Министр. Эх, неудачно! Портит картину.
     Вальс. Напротив...  Рассматривайте  это как  побочное  наказание  вашей
стране за шум и нерадивость. А какова там реакция?
     Полковник. Оцепенение, обморок.
     Вальс. Ничего. Скоро очнутся.
     Телефон.
     Это уже, наверное, Сон. Довольно государственных дел на сегодня.
     Полковник занялся телефоном.
     Вальс (к министру). Между прочим,  мне не нравится ваша форма. Ходите в
штатском. Что за  пошлые  регалии!..  Или вот что:  я  как-нибудь на  досуге
выдумаю вам мундир... Что-нибудь простое и элегантное.
     Министр. Эти ордена -- вехи моей жизни.
     Вальс. Обойдетесь без вех. Ну что, полковник, где Сон?
     Полковник. К сожалению,  это  не  ваш маклер,  а  здешний представитель
наших несчастных соседей: он просит у вас немедленной аудиенции.
     Вальс. Быстро сообразили. А я думал,  что  сначала обратятся к господам
геологам. Помните, полковник, вы в свое время предлагали?
     Полковник.  Я тогда же исправил  мою  ошибку и  предложил прибегнуть  к
помощи психиатров. Вы посланника сейчас примете?
     Вальс. Я его вообще не приму. Очень нужно!
     Министр. Хотите, я с ним поговорю?
     Вальс. Я даже не понимаю, какого черта он смеет являться ко мне.
     Полковник. Его направил к вам наш министр иностранных дел.
     Министр. Я с ним поговорю с удовольствием. У меня есть кое-какие  счеты
с этими господами.
     Вальс. Делайте как хотите, меня ваши счеты не касаются.
     Министр. А ваши директивы?
     Вальс. Обычные.  Скажите ему,  что, если его страна не сдастся  мне  до
полуночи, я взорву их столицу.
     Полковник.  В  таком  случае  я  предлагаю  сообщить  нашему  тамошнему
представителю, чтобы  немедленно началась оттуда эвакуация  наших сограждан,
-- их там обосновалось немало.
     Вальс. Не знаю, почему они не могут присутствовать. Подумаешь.. Словом,
делайте как хотите.  Ах,  как мне уже приелись эти слова: ультиматум, взрыв,
воздействие, -- повторяешь их, а люди понимают тебя только постфактум. Я вас
больше не задерживаю, дорогой министр.
     Министр. Это мы сейчас... Полковник, направьте его ко мне.
     Полковник. А он в приемной сидит.
     Министр. Превосходно. Бегу.  Дорогой  полковник,  если  вы  хотите меня
потом повидать...
     Вальс. Цыц!
     Полковник. Вот, вы видите мое положение.
     Министр.  Ничего...  Ободритесь.  Предвкушаю  немалое  удовольствие  от
беседы с господином гох-посланником. (Уходит.)
     Вальс. Если  Сон не  придет до  двенадцати, попрошу его отыскать.  Вашу
форму я тоже изменю. Может быть, одеть вас тореадором?
     Полковник.  В  мои служебные  обязанности  входит также  и выслушивание
ваших острот.
     Вальс. Или --  неаполитанским рыбаком? Тирольцем? Нет, --  я вас наряжу
самураем.
     Полковник. Если я не  покончил самоубийством, то  лишь потому, что бред
безумца не стоит моей смерти.
     Вальс. Я, кажется, вам уже запретил разговоры о бреде.
     Полковник.   Как  вам   угодно.   (Пауза.)   А  какой   был   собор   в
Санта-Моргане... приезжали туристы, прелестные девушки с "кодаками"...
     Вальс. Во всяком случае,  вы не можете  пожаловаться  на то, что я мало
сегодня поработал.
     Сон (из-за двери). Можно?
     Вальс. Не можно, а должно! Все готово?
     Сон. Думаю, вы будете довольны.
     Вальс. Я вас ждал с величайшим нетерпением. С тех пор как я решил  этот
кабинет покинуть, он возбуждает во мне скуку, неприязнь и даже, знаете, Сон,
какой-то страх. Ну, что ж, -- когда смотрины?
     Полковник.  Я, разумеется, не  вправе  вмешиваться... однако  разрешите
узнать: вы что же, собираетесь переехать?
     Вальс.  Как, дорогой  полковник, разве я вас  еще  не посвятил  в  свою
маленькую тайну? Какая неосмотрительность! Да, уезжаю.
     Полковник. И куда, смею спросить?
     Вальс.  А, вот  в этом-то  вся  штука. Вы, кажется, не  очень  сильны в
географии?
     Полковник. Мои успехи в этой области критике не подлежат.
     Вальс. Тогда  вы,  конечно,  слыхали  о  небольшом острове  Пальмора  в
восьмистах морских милях от южнейшего мыса вашей страны? Ага! Не знаете!
     Полковник. Такого острова нет.
     Вальс.   Двойка  с  минусом,  полковник.  Словом,   этот  остров   мной
реквизирован. Мне даже кажется по временам, что и начал-то я  с вашей страны
именно потому, что среди  ваших владений  есть такой самоцвет. Избавило меня
от лишних хлопот... Нежнейший  климат,  вечная весна,  радужные  птички... И
величина как раз  мне подходящая: Пальмору  можно объехать  на автомобиле по
береговой дороге в... в сколько часов, Сон?
     Сон. Скажем, в пять, если не слишком торопиться.
     Вальс. О, я и не буду торопиться. Я истосковался  по покою,  по тишине,
-- вы не можете себе представить, как я  люблю  тишину. Там  растут ананасы,
апельсины, алоэ -- словом,  все растения,  начинающиеся  на "а". Впрочем, вы
все это  найдете,  полковник,  в любом учебнике...  Вчера я  отдал приказ  в
двухдневный срок очистить остров от его населения и снести к чертовой матери
виллы  и гостиницы, в которых  прохлаждались  ваши  разбогатевшие  купцы. (К
Сону.) Это, конечно, исполнено?
     Сон. Еще бы.
     Вальс.  Не огорчайтесь, полковник,  я, вероятно, выберу  вашу столицу в
столицы мира и буду  к вам наезжать, -- этак раз в три месяца, на  несколько
дней,  посмотреть,  все ли  благополучно. Ну,  конечно,  и  туда будете  мне
посылать доклады,  -- живым языком написанные, --  и, главное, без цифр, без
цифр, без цифр... Там буду жить в дивном дворце, -- и вот этот милый человек
только что  набрал для меня целый штат. Оттуда буду  спокойно править миром,
-- но при этом моя машиночка останется  там, где находится сейчас, -- весьма
далеко  отсюда, -- и даже  не в той стране,  откуда я родом -- и которой  вы
тоже не знаете, -- а в другой, в области... Смотрите, я чуть не проболтался!
Вот было бы хорошо...  Я вижу, что вы  оба  навострили ушки, а  теперь опять
приуныли.  Слава богу,  больше  не увижу  этого письменного  стола,  который
щерится на меня и  выгибает  спину.  На  Пальмору,  скорей  на Пальмору!  (К
полковнику.) Ну, что -- мой план вам ясен?
     Полковник. Более чем ясен.
     Вальс. Вот  и  отлично. А теперь я должен  заняться  с милым  Соном,  и
посему, полковник, вас попрошу испариться. Да, кстати, заберите все эти дела
и разрешите их вместе с вашим бывшим шефом, я ему дал все полномочия.
     Полковник. Непоправимость питается чужой ответственностью. (Уходит.)
     Вальс.  Идите, идите.  Итак, Сон, показывайте ваши  находки. Что вы так
смотрите на меня?
     Сон. Ваша  нервность, должно быть, следствие вчерашнего  нападения.  Не
трогайте повязки. Помните, что наложил ее я,  и, таким образом, я отвечаю за
ваше здоровье. Дайте, поправлю.
     Вальс. Оставьте. Я уже давно забыл... К черту. (Срывает повязку.)
     Сон. Нет, вы решительно мне не нравитесь сегодня. Как это вы так быстро
остыли к тем грандиозным реформам, с которыми вы еще так недавно носились?
     Вальс. Ничего не остыл. Просто хочется отдохнуть...
     Сон. Смотрите, Вальс, это опасная дорога!
     Вальс.  Не ваше дело... Ваше дело исполнять мои личные поручения. Между
прочим, скажите...  нет ли  какого-нибудь способа  без  шума  отделаться  от
полковника?
     Сон. Как это -- отделаться?
     Вальс. Он мне больше не  нужен, а человек он неприятный, и вот, я хотел
бы --  ну, словом, чтоб  он исчез, совсем, -- несчастный случай и все такое.
Как вы думаете, можно устроить?
     Сон. Опомнитесь, Вальс. Это вы сегодня вкусили крови.
     Вальс.  Шутка, шутка...  Пускай живет. Довольно  приставать  ко  мне  с
идиотскими вопросами! Зовите этих людей, -- где они?
     Сон. За дверью. Я думаю, что сперва  вам нужно повидать архитектора, --
ну, и повара.
     Вальс.  А,  повар,  --  это  хорошо, повар  -- это великолепно. Давайте
начнем... Я действительно сегодня как-то неспокоен.
     Сон. Сейчас. (Уходит.)
     Вальс. И знаете,  что еще, Сон... Мне начинает  казаться, что напрасно,
может быть, я побрезговал громоподобным званием и не помазался на царство по
всем требованиям  истории,  -- мантия, духовенство, народные праз... Ах, его
нет... Как глупо!
     Стук.
     Да!
     Архитектор Гриб. Я явился... позвольте представиться...
     Вальс. А, это хорошо, это великолепно. Вот я вам сейчас  скажу все, что
я люблю,  и, может  быть, вы  сразу  приготовите  мне  что-нибудь вкусное. В
молодости, знаете, я питался отчаянно скверно,  всегда, всегда был  голоден,
так  что вся моя жизнь определялась мнимым  числом: минус-обед.  И  теперь я
хочу  наверстать  потерянное.  До того как взять  вас с собою на Пальмору, я
должен знать, хорошо ли вы готовите бифштекс с поджаренным луком?
     Гриб. Простите... видите ли, я...
     Вальс.  Или, например...  шоколадное мороженое... почему-то в бессонные
нищие ночи, особенно летом, я больше всего мечтал именно о нем,  -- и сытно,
и сладко, и освежительно. Я люблю еще  жирные  пироги  и всякую  рыбу, -- но
только не воблу... Что же вы молчите?
     Гриб. Видите ли, ваше... ваше сиятельство, я, собственно, архитектор.
     Вальс. А... так бы  сразу и сказали. Глупое недоразумение. Мне  от него
захотелось есть. Отлично. Вам уже сообщили, что мне нужно?
     Гриб. Вам нужен дворец.
     Вальс. Да, дворец. Отлично. Я люблю громадные, белые, солнечные здания.
Вы  для  меня должны построить нечто  сказочное,  со сказочными  удобствами.
Колонны, фонтаны,  окна  в полнеба, хрустальные  потолки...  И вот  еще,  --
давняя  моя  мечта...   чтоб   было  такое   приспособление,  --  не   знаю,
электрическое, что ли, -- я  в технике слаб, --  словом, проснешься, нажмешь
кнопку, и кровать тихо едет и везет тебя прямо к ванне... И еще я хочу, чтоб
во  всех  стенах были  краны  с  разными  ледяными  напитками...  Все  это я
давно-давно заказал судьбе, -- знаете, когда жил в  душных,  шумных, грязных
углах... лучше не вспоминать.
     Гриб. Я представлю вам планы... Думаю, что угожу.
     Вальс. Но главное, это  должно  быть выстроено  скоро, я вам даю десять
дней. Довольно?
     Гриб. Увы, одна доставка материалов потребует больше месяца.
     Вальс.  Ну, это  --  извините. Я  снаряжу целый  флот. В  три дня будет
доставлено...
     Гриб. Я не волшебник. Работа займет полгода, минимум.
     Вальс. Полгода? В таком случае убирайтесь, -- вы мне не нужны! Полгода!
Да я вас за такое нахальство...
     Входит Сон.
     Сон. В чем дело? Отчего крик?
     Вальс. Этому подлецу я даю десять дней, а он...
     Сон.  Пустяки, недоразумение. Разумеется,  дворец будет  готов  в  этот
срок, -- даже скорее. Не правда ли, господин архитектор?
     Гриб. Да, в самом деле, я не совсем понял... Да, конечно, будет готов.
     Вальс. То-то  же. Сегодня же распорядитесь насчет каменщиков, я вам даю
сто поездов и пятьдесят кораблей.
     Гриб. Все будет исполнено.
     Вальс. Ну вот, идите, приготовьте... Стойте, стойте, вы забыли пакет.
     Гриб. Вот голова! Это я сыну купил заводную игрушку. Хотите посмотреть?
     Вальс. Нет-нет, не надо. Ни в коем случае. Прошу вас, не надо. Уходите,
пожалуйста.
     Гриб уходит.
     Дальше, Сон,  дальше... У меня нет  терпения  для  отдельных аудиенций,
зовите их скопом. Все эти задержки крайне раздражительны. А завтра я прикажу
закрыть все магазины игрушек.
     Сон (в дверь). Господа, пожалуйте.
     Входят повар  Гриб, шофер Бриг,  дантист  Герб,  надзирательница  Граб,
учитель спорта  Горб, садовник  Брег, врач  Гроб. Все  в  одинаковых  черных
костюмах, причем Гриб надел поварской колпак, а Граб -- юбку.
     Вальс. Ну, Сон, говорите мне, кто чем занимается. Вот этот  старик кто,
например?
     Сон. Это шофер Бриг.
     Вальс. Ага, шофер. Но я бы сказал, что он несколько дряхл.
     Бриг. Зато опыт  у меня колоссальный.  Маленькая  справка: в детстве  к
моему  трехколесному велосипеду мой дядя Герман,  большой  шутник,  приделал
нефтяной двигатель, после чего  я два  месяца пролежал в больнице.  В зрелом
возрасте я был гонщиком,  и если не  брал призов, то лишь вследствие крайней
моей близорукости.  В дальнейшем  я  служил  у  частных лиц и был  за  рулем
роскошной машины,  когда  в ней  был  убит выстрелом в  окно  наш  последний
король, -- бог ему судья.
     Сон. Это лучший шофер в городе.
     Бриг. Имею  рекомендации от многих  коронованных и некоронованных особ.
Кроме того, я  позволил  себе  принести небольшую модель машины, которая для
вас заказана... (Собирается развязать пакет.)
     Вальс. Нет-нет, это лишнее... Ай, не хочу. Сон, скажите ему, чтоб он не
разворачивал. Я вас беру... беру... Отойдите. Следующий.
     Сон. Дантист Герб, светило.
     Вальс. Необходимая персона! Если б вы знали, какой это адский  ужас  --
часами ждать в амбулатории, с огненной болью в  челюсти, и  потом,  наконец,
попасть в лапы к нечистоплотному и торопливому коновалу...
     Герб. Я не верю в экстракцию, а моя бормашина абсолютно бесшумна.
     Вальс. Беру и вас на Пальмору. А эта дама кто?
     Сон. Это, так сказать, надзирательница, мадам Граб,
     Вальс.  А, понимаю. Скажите, Сон... Господа,  не  слушайте...  мне  тут
нужно несколько  слов... (Отходит и  шепчется с Соном. который  кивает.) Ну,
это чудно. (К Граб.) Я  надеюсь, мадам, что вы будете... то есть... не то...
да уж ладно... после.
     Граб. Я двадцать лет с лишком стояла во главе знаменитого заведения, о,
классического, древнегреческого образца. Питомицы мои  играли  на флейтах. Я
даже сама ходила в хитоне. И сколько было за эти годы перебито амфор...
     Вальс. Ладно, ладно. Мы потом... сейчас неудобно. А этот кто?
     Сон. Горб, учитель спорта. Вы ведь говорили, что...
     Вальс. О да!  Я, видите  ли,  сам не очень... знаете -- лишения,  узкая
грудь...  признаки  чахотки...  перевес  умственных занятий... но  я  всегда
завидовал  молодцам  с мускулами.  Какое  должно  быть удовольствие  прыжком
превысить  свой рост  или ударом кулака наповал уложить гиганта-негра! Да, я
хочу  ежедневно  заниматься  физическими  упражнениями!   Я   велю  устроить
всевозможные площадки, не забыть напомнить архитектору, -- отметьте, Сон. (К
Горбу.) А вы сами можете прыгнуть -- ну, скажем, отсюда дотуда? Покажите-ка!
Что вы молчите?
     Сон. Это спортсмен замечательный, но, к сожалению, немой от рождения.
     Вальс. А я хочу, чтобы он прыгнул.
     Сон. Он мне знаками показывает, что тут паркет слишком скользкий.
     Вальс. А я хочу.
     Сон.  Оставьте его,  Вальс,  в покое, все в свое время. Обратите теперь
внимание на известнейшего...
     Вальс. Нет, я хочу непременно.
     Сон. ...на известнейшего садовода. Он вам создаст...
     Вальс. Не понимаю, почему  не делают  того, что я хочу.  Какой садовод,
где? Не нужно мне садоводов.
     Брег.  Моя фамилия Брег. Я  придаю  лицам моих цветов  любое  выражение
радости или печали. У моих роз  пахнут не только  лепестки, но  и  листья. Я
первый в мире вывел голубую георгину.
     Вальс. Хорошо, хорошо... Выводите... А это, по-видимому, повар?
     Повар Гриб. Повар божьей милостью.
     Вальс. Ну, я уже говорил о своих кулинарных запросах с архитектором, --
пускай он вам передаст, скучно повторять.
     Сон.  Засим,  особенно  рекомендую  этого  дворецкого.  (Неопределенный
жест.)
     Вальс. Да, да, пускай сговорятся. Много еще?
     Сон (опять неопределенный жест). Король книгохранителей.
     Вальс. Его  я  попрошу из всех  библиотек мира набрать мне уникумов.  Я
хочу библиотеку, состоящую исключительно  из  уникумов. Теперь, кажется, все
проинтервьюированы?
     Сон. Нет.
     Вальс. А кто еще? Этот?
     Сон. Нет.
     Вальс. Не знаю, не вижу...
     Сон. Вы забыли врача. Вот это -- доктор Гроб.
     Вальс. А, очень приятно.
     Гроб. Как вы себя чувствуете сегодня?
     Вальс. Превосходно. Только, пожалуйста, меня не трогайте.
     Гроб. Аппетит есть? Спали хорошо?
     Вальс. Я здоров, я здоров. Видите, я  даже снял  повязку. Что  с  вами?
Прошу помнить, что беру вас  с  собой только  на  всякий случай,  -- так что
приставать ко мне не надо, не надо, не надо...
     Гроб.  Да-да,  разумеется.  Если я вас  спрашиваю,  то  это  только  из
приятельских побуждений.
     Вальс. Сон, я знаю этого человека!
     Сон. Успокойтесь, Вальс. Никто вам вреда не желает.
     Гроб. Да не бойтесь меня, я вам друг.
     Вальс. Я знаю его! Я его где-то уже видел!
     Гроб. Только пульсик...
     Вальс. Конечно, я его уже видел! И  всех  этих я тоже видел когда-то!..
Обман! Заговор! Оставьте меня!..
     Гроб. Мы сегодня очень беспокойны... Придется опять сегодня вечером...
     Вальс. Сон, уберите его! Уберите всех!
     Сон. Да, да, сейчас. Не кричите так.
     Представлявшиеся постепенно уходят,
     Вальс.  Какой неприятный! И вообще -- это  все очень странно... Мне это
не нравится...
     Сон. Ну, что  ж, вы их  берете с собой на  ваш... как бишь вы говорили?
Пальмин? Пальмарий? Берете?
     Вальс. Скучно,  -- не могу заниматься  целый день подбором лакеев.  Это
ваше дело,  а не мое. Во всяком случае, обойдусь без услуг медицины...  Знаю
этих  шарлатанов!  Не  смейте  качать головой.  Я  не ребенок.  Ну,  дальше,
дальше...
     Сон.  Надеюсь, что следующая партия  несколько улучшит ваше настроение.
Ага, я вижу, что вы уже улыбаетесь!
     Вальс. Где они?
     Сон. В соседней комнате. Желаете посмотреть?
     Вальс.  Вы знаете, Сон, -- должен вам сознаться,  -- я на вид, конечно,
человек немолодой, -- ну, и прошел через многое, тертый калач и все такое...
но вот, вы не поверите... я очень,  очень застенчив. Серьезно.  И как-то так
случилось --  знаете, нужда, хмурость нищего, перегар зависти и брезгливость
мечты,  -- как-то  так  случилось,  Сон, что я  никогда, никогда... И вот --
сейчас у меня  бьется сердце,  бешено, и губы сухие...  Глупо,  конечно!  Но
какие, какие были у меня видения, как играло мое бедное одиночество... какие
ночи... Такая, знаете, сила и яркость образов, что утром  было даже немножко
удивительно не найти в комнате ни одной шпильки, -- честное слово! Погодите,
погодите, не  зовите их еще, дайте немножко справиться... Слушайте, у меня к
вам просьба: нет ли у вас для меня маски?
     Сон. Что это вы? Карнавал затеваете? Нет, я не припас, не знал.
     Вальс.  Я хотел бы не полумаску, --  а  такую... как вам объяснить,  --
чтобы скрыть все лицо...
     Сон.  А,  это  дело  другое.  Тут,  в шкапу,  верно,  найдется.  Сейчас
посмотрим.
     Вальс. Вроде, знаете, рождественской...
     Сон.  Вот   --   как   раз   такие  нашлись.   Пожалуйста,   выбирайте.
Рождественский дед, например. Не годится? Ну а эта -- свинья? Не хотите? Вот
хорошая, -- а? Вы привередливы. Эту?
     Вальс. Да, хотя бы эту.
     Сон. Она страшноватая. Тьфу!
     Вальс. Лицо как лицо. Как она нацепляется?..
     Сон. Не понимаю, почему вы хотите принимать дам в таком виде...
     Вальс. Вот и отлично. Ну, живо! Не разговаривайте так много. Зовите их.
     Сон бьет в ладоши, и входят пять женщин.
     Сон. Я объехал всю страну в поисках красавиц, и, кажется,  мои старания
увенчались успехом. Каковы?
     Вальс. И это все?
     Сон. Как вы сказали? Бормочет сквозь маску... Что?
     Вальс. Это все? Вот эти две?
     Сон. Как -- две?.. Тут пять, целых пять. Пять первоклассных красоток.
     Вальс (к одной из двух, помоложе). Как ваше имя?
     Та. Изабелла. Но клиенты меня зовут просто Белка.
     Вальс. Боже мой... (Ко второй.) А ваше?
     Вторая. Ольга. Мой отец был русский князь. Дайте папироску.
     Вальс. Я не курю. Сколько вам лет?
     Изабелла. Мне семнадцать, а сестра на год старше.
     Вальс. Это  странно,  вам  на  вид гораздо  больше.  Сон, что это такое
происходит? А эти... эти?..
     Сон. Какая именно? Вот эта? Что, недурна? В восточном вкусе, правда?
     Вальс. Почему она такая... такая...
     Сон. Не слышу?
     Вальс. Почему... почему она такая толстая?
     Сон.  Ну,  знаете,  не  все же  развлекаться с  худышками.  А вот  зато
сухощавая.
     Вальс. Эта? Но она  страшна...  Сон,  она  страшна,  -- и у  нее что-то
такое... неладное...
     Толстая (начинает вдруг петь, -- на мотив "Отойди, не гляди").
     Темнота и паром,
     и вдали огоньки,
     и прощанье навек
     у широкой реки.

     И поет человек
     неизвестный вдали...
     Я держала тебя,
     но тебя увели...

     Только волны, дробя
     отраженья огней,
     только крики солдат
     да бряцанье цепей

     в темноте мне твердят,
     что вся жизнь моя -- прах,
     что увозит паром
     удальца в кандалах...

     Вальс.  Странная   песня!   Грустная  песня!   Боже  мой  --  я  что-то
вспоминаю... Ведь я знаю эти слова... Да, конечно! Это мои стихи... Мои!
     Толстая. Я кроме арестантских знаю и веселые.
     Вальс. Перестаньте, заклинаю вас, не надо больше!
     Изабелла. А вот она умеет играть на рояле ногами и даже тасовать колоду
карт.
     Сухощавая. Я родилась такой. Любители очень ценят...
     Вальс. Сон, да ведь она безрукая!
     Сон. Вы просили разнообразия. Не знаю, чем вам не потрафил...
     Старая  блондинка. А я скромная...  Я  стою  и  смотрю  издали... Какое
счастье быть с вами в одной комнате...
     Сон. Это поэтесса. Талант, богема. Влюблена в вас с первого дня.
     Старая блондинка (подступая к Вальсу). А вы спросите, как я достала ваш
портрет... Посмотрите  на меня: вот  --  я  вся  как есть ваша,  мои золотые
волосы, моя  грусть, мои отяжелевшие  от чужих  поцелуев руки...  Делайте со
мной что  хотите... О,  не  забавляйтесь этими хорошенькими  куклами, -- они
недостойны  вашей  интуиции...  Я  вам  дам то  счастье, по  которому мы оба
истосковались... Мой деспот...
     Вальс. Не смейте меня касаться! Старая гадина...
     Толстая. Цыпонька, идите ко мне...
     Сухощавая. Венера тоже была безрукая...
     Вальс. Отвяжитесь, вон! Сон, что это за кошмар! Как ты смел, негодяй...
(Срывает маску.) Я требовал тридцать  юных красавиц, а вы мне  привели  двух
шлюх и трех уродов... Я вас рассчитаю! Вы предатель!
     Сон. Уходите, красотки. Султан не в духах.
     Они гуськом уходят. 
     Вальс.  Это, наконец, просто издевательство! На что мне  такая шваль? Я
вам заказал  молодость, красоту,  невинность,  нежность, поволоку, кротость,
пушок, хрупкость, задумчивость, грацию, грезу...
     Сон. Довольно, довольно.
     Вальс.  Нет, не  довольно! Извольте  слушать!  Кто я,  -- коммивояжер в
провинциальном вертепе или царь мира, для желаний которого нет преград?
     Сон. Право, не знаю. Вопрос довольно сложный...
     Вальс.  Ах,  сложный?  Я  вам  покажу --  сложный!  Вы мне  сегодня  же
доставите альбом с фотографиями  всех молодых девушек  столицы,  -- я уж сам
выберу, сам. Какая наглость!.. Вот что, -- прекрасная мысль: не так давно...
а может быть, давно...  не  знаю...  но, во всяком случае,  я  ее  видел, --
такую, совсем молоденькую... а, вспомнил, -- дочь этого дурака-генерала. Так
вот, -- извольте распорядиться, чтоб она тотчас была доставлена ко мне.
     Сон. Ну, это вы уж поговорите с ее папашей.
     Вальс. Хорошо, -- достаньте папашу, -- но только тотчас...
     Входит, быстро хромая, генерал Берг.
     Берг. Вот и я! Видите, подагра не удержала меня в постели, -- вскочил с
одра вроде исцеленного. Что, как дела? Корона кусается, одолели бармы? грах,
грах, грах!
     Вальс (к Сону). Сообщите ему мое желание.
     Сон. А мне как-то неловко...
     Вальс. Умоляю вас, Сон, умоляю...
     Сон. Ладно, -- только это уже  из последних сил... Послушайте, генерал,
где сейчас ваша прелестная дочка, -- дома?
     Берг. Никак-с нет. По некоторым соображениям военно-интимного характера
мне пришлось отослать мою красавицу за границу.
     Вальс. Ах, соображения? Вы уже смеете у меня соображать?
     Берг. Петух, сущий  петух! Другие бранят,  а вот я  -- люблю вас за эту
отвагу. Ей-богу!
     Сон. Не стоит, Вальс, бросьте... Переменим разговор...
     Вальс. Я вам переменю... Отлично... Одним  словом, генерал, потрудитесь
немедленно известить вашу дочь, что за ней будет послан самолет. Где она?
     Берг. Что  это  вы, голубчик,  что это вы так меня пугаете:  дочка  моя
никогда не летала и, покуда я жив, летать не будет.
     Вальс. Я вас спрашиваю: где -- ваша -- дочь?
     Берг. А почему, сударь, вам это приспичило?
     Вальс. Она должна быть немедленно доставлена сюда... Немедленно! Кстати
-- сколько ей лет?
     Берг. Ей-то? Семнадцать.  Да... Моей покойнице было бы теперь пятьдесят
два года.
     Вальс. Я жду. Живо -- где она?
     Берг. Да на том свете, поди.
     Вальс. Я вас спрашиваю: где ваша дочь? Я везу ее с собой на мой остров.
Ну?
     Берг (к Сону). Никак не  пойму,  чего он от меня хочет... Какой остров?
Кого везти?
     Вальс. Я вас спрашиваю...
     Сон. Вальс, будет, перестаньте... Это нехорошо!
     Вальс. Молчать,  скотина! Я вас спрашиваю в последний раз, генерал: где
находится ваша дочь?
     Берг. А я вам сказать не намерен, грах, грах, грах.
     Вальс. То есть  --  как  это не  намерены? Я... Значит,  вы  ее от меня
спрятали?
     Берг. И еще как спрятал. Ни с какими ищейками не добудете.
     Вальс. Значит, вы... вы отказываетесь ее мне доставить? Так?
     Берг. Голубчик, вы, должно быть, хлопнули лишка... а если это шутка, то
она в сомнительном вкусе.
     Вальс. Нет, это вы шутите со мной! Признайтесь, -- а? Ну, что вам стоит
признаться?.. Видите, я готов смеяться... Да -- шутите?
     Берг.  Нисколько. Румяную  речь люблю, -- есть  грех,  --  но  сейчас я
серьезен.
     Сон. Вальс, это  так! это так!  Что-то изменилось! Он  в самом деле  не
шутит!
     Вальс. Отлично. Ежели ваша дочь не будет  здесь, в этой комнате, завтра
-- вы понимаете, завтра же, -- то я приму страшные, страшнейшие меры.
     Берг. Примите любые. Моей девочки вы не увидите никогда.
     Вальс. О, я  начну  с меры  несколько старомодной: вы,  генерал, будете
повешены, -- после длительных и весьма разнообразных пыток. Достаточно?
     Берг. Честно предупреждаю, что  у меня сердце неважнец, так что вряд ли
программа пыток будет особенно длительной, -- грах, грах, грах.
     Сон.  Вальс! Генерал!  Довольно, дорогой генерал, оставьте его... вы же
видите...
     Вальс. Я приму  другие  меры, и приму  их сию  же минуту.  Или  вы  мне
доставите эту девчонку, или  вся  ваша страна, город за городом, деревня  за
деревней, взлетит на воздух.
     Берг. Видите ли, я никогда  не  понимал благородных  дилемм трагических
героев. Для меня все вопросы -- единороги. Взрывайте, голубчик.
     Вальс. Я взорву весь мир... Она погибнет тоже.
     Берг.  Иду  и на это. Вы  не хотите понять,  дорогуша, простую  вещь, а
именно, что гибель мира плюс моя гибель плюс гибель моей дочери в тысячу раз
предпочтительнее, чем ее, извините за выражение, бесчестие.
     Вальс. Быть по-вашему, -- я женюсь на ней.
     Берг. Грах, грах, грах! Уморили, батюшка...
     Вальс. А если я буду великодушен? Если я буду безмерно щедр? Генерал, я
вам предлагаю миллион... два миллиона...
     Берг. Ну вот, -- я же говорил, что все это шутка...
     Вальс. ...один  тотчас, другой  по  доставке... Впрочем, сами назначьте
цену...
     Берг. ...и притом шутка довольно хамская.
     Вальс. Я больше не могу... Где она, где она, где она?
     Берг. Не трудитесь искать: она так же хорошо спрятана, как ваша машина.
Честь имею откланяться. (Уходит.)
     Вальс. Держите его! Сон, я должен знать... Не может быть, чтобы не было
способа... Сон, помогите!
     Сон. Увы, игра проиграна.
     Вальс. Какая  игра? Что вы такое говорите?.. Вы опутываете меня дикими,
смутными мыслями,  которые  я не хочу впускать  к себе, -- ни за  что... Вот
увидите... завтра же я начну такой террор, такие казни...
     Сон. Вальс, я вас поощрял,  я поддакивал вам до сего  времени, иsбо все
думал: авось такой способ вам может пойти на пользу, -- но теперь я вижу...
     Вальс. Молчать! Не потерплю! Этот тон запрещен в моем царстве!
     Сон. Напротив, -- вижу, что он необходим...
     Вальс. Вон отсюда.
     Сон. Сейчас ухожу, -- я в вас разочаровался,  -- но напоследок хочу вам
поведать маленькую правду. Вальс, у вас никакой машины нет.  (Заходит за его
спину и исчезает за портьеру.)
     Уже  вошли: военный министр и  полковник, оба теперь в штатском; первый
сразу  садится за  стол,  как сидел  в  первом  действии, и  склоняется  над
бумагами.
     Вальс. Сон! Где он? Где... (Подходит к столу, где сидит министр.)
     Министр (медленно поднимает голову). Да, это, конечно, любопытно.
     Вальс. Значит,  вы  полагаете, что все  это выдумка, что  я это  просто
так?..
     Министр.  Постойте,   постойте.   Во-первых,  успокойтесь.   Во-вторых,
постарайтесь понять то, что я вам скажу...
     Вальс. Ну, погодите... Теперь я знаю, как мне нужно поступить.
     Министр. А  скажу  я вам вот  что: ваше открытие, как бы  оно  ни  было
интересно и значительно -- или,  вернее, именно  потому,  что  вы  его таким
считаете...
     Вальс. Ну, погодите...
     Министр. ...не может быть темой того беспокойного разговора, который вы
со мной, у меня в служебном кабинете, изволили вести. Я попрошу вас...
     Вальс. Хорошо  же! Я вам покажу...  Ребенку, отсталому ребенку было  бы
ясно! Поймите,  я  обладаю орудием такой мощи, что все ваши бомбы перед  ним
ничто -- щелчки, горошинки...
     Министр.  Я  попрошу  вас  не повышать  так  голоса.  Я  принял вас  по
недоразумению, -- этими делами занимаюсь не я, а мои подчиненные, --  но все
же я выслушал вас, все принял к  сведению и  теперь не задерживаю  вас. Если
желаете, можете ваши проекты изложить в письменной форме.
     Вальс. Это все, что вы можете мне  ответить? Мне, который может  сию же
секунду уничтожить любой город, любую гору?
     Министр (звонит). Надеюсь, что вы не начнете с нашей прекрасной горки.
     Полковник отворил окно.
     Смотрите, как она хороша... Какой покой, какая задумчивость!
     Вальс. Простак,  тупица! Да поймите же,  -- я  истреблю весь мир! Вы не
верите?  Ах, вы не  верите? Так  и  быть,  --  откроюсь вам:  машина  --  не
где-нибудь, а здесь, со мной, у меня в кармане, в груди...  Или вы признаете
мою власть со всеми последствиями такового признания...
     Уже вошли соответствующие лица: Гриб, Граб, Гроб.
     Полковник. Сумасшедший. Немедленно вывести.
     Вальс. ...или  начнется  такое разрушение... Что  вы делаете,  оставьте
меня, меня нельзя трогать... я -- могу взорваться.
     Его выводят силой.
     Министр. Осторожно, вы ушибете беднягу...

        Занавес.

             Сентябрь, 1938

--------


        Драма в пяти действиях

        Действие первое

     Кабачок-подвал.  В глубине  --  узкое  продольное окно, полоса  стекла,
почти во  всю  ширину  помещения.  Так как  это  окно  находится  на  уровне
тротуара,  то видны ноги прохожих. Слева  -- дверь, завешенная синим сукном,
ее порог на уровне нижнего края окна, и посетитель  сходит в подвал по шести
синим ступенькам. Справа от окна -- наискось идущая  стойка,  за  ней --  по
правой стене -- полки с бутылками, и  поближе к авансцене  -- низкая  дверь,
ведущая в погреб. Хозяин,  видимо, постарался  придать кабачку русский жанр,
который  выражается в синих  бабах и павлинах, намалеванных на задней стене,
над полосой окна, но  дальше  этого его  фантазия  не  пошла. Время -- около
девяти часов весеннего  вечера.  В кабачке еще не началась жизнь, -- столы и
стулья  стоят  как  попало.  Федор  Федорович,  официант,  наклонившись  над
стойкой,  размещает  в   двух  корзинах   фрукты.  В  кабачке   по-вечернему
тускловато, -- и  от этого лицо Федор  Федоровича и его белый китель кажутся
особенно  бледными.  Ему  лет  двадцать  пять, светлые  волосы  очень гладко
прилизаны,  профиль --  острый,  движенья не  лишены  какой-то  молодцеватой
небрежности.   Виктор   Иванович  Ошивенский,  хозяин  кабачка,  пухловатый,
тяжеловатый,  опрятного вида старик с седой бородой и в  пенсне, прибивает к
задней стене справа от окна большущий белый лист, на котором можно различить
надпись "Цыганский хор". Изредка  в полосе окна слева направо, справа налево
проходят ноги. На желтоватом фоне вечера они выделяются с плоской четкостью,
словно вырезанные из черного картона.
     Ошивенский некоторое время прибивает, затем судорожно роняет молоток.
     Ошивенский. Черт!.. Прямо по ногтю...
     Федор  Федорович. Что же  это  вы  так  неосторожно,  Виктор  Иванович.
Здорово, должно быть, больно?
     Ошивенский. Еще бы не больно... Ноготь, наверно, сойдет.
     Федор Федорович.  Давайте,  я  прибью.  А  написано  довольно  красиво,
правда? Нужно заметить, что я очень старался. Не буквы, а мечта.
     Ошивенский. В конце концов, эти цыгане только лишний расход. Публики не
прибавится. Не сегодня завтра мой кабачишко... как вы думаете, может быть, в
холодной воде подержать?
     Федор Федорович. Да, помогает. Ну  вот, готово! На  самом видном месте.
Довольно эффектно.
     Ошивенский. Не сегодня завтра  мой  кабачишко  лопнет.  И опять  изволь
рыскать по этому проклятому  Берлину,  искать,  придумывать что-то...  А мне
как-никак под семьдесят. И устал же я, ох как устал...
     Федор Федорович. Пожалуй, красивей будет,  если  так: белый  виноград с
апельсинами, а черный с бананами. Просто и аппетитно.
     Ошивенский. Который час?
     Федор  Федорович.  Девять.  Я   предложил  бы  сегодня  иначе   столики
расставить. Все равно, когда на будущей неделе начнут распевать ваши цыгане,
придется вон там место очистить.
     Ошивенский. Я начинаю думать, что  в затее кроется  ошибка. Мне  сперва
казалось, что эдакий ночной  кабак,  подвал вроде "Бродячей  Собаки",  будет
чем-то особенно  привлекательным. Вот то, что ноги мелькают по  тротуару,  и
известная --  как это говорится? -- ну, интимность, и так далее. Вы все-таки
не слишком тесно ставьте.
     Федор Федорович. Нет, по-моему, так выходит хорошо. А  вот эту скатерть
нужно переменить. Вино вчера пролили. Прямо -- географическая карта.
     Ошивенский. Именно. И стирка обходится тоже недешево,  весьма недешево.
Я вот и говорю: пожалуй, лучше было  соорудить не подвал, -- а просто  кафе,
ресторанчик, что-нибудь очень обыкновенное. Вы, Федор  Федорович, в  ус себе
не дуете.
     Федор Федорович. А зачем мне дуть? Только  сквозняки распускать.  Вы не
беспокойтесь,  Виктор Иванович, как-нибудь вылезем. Мне лично все равно, что
делать, а лакеем быть, по-моему, даже весело.  Я уже третий год  наслаждаюсь
самыми низкими профессиями, -- даром что капитан артиллерии.
     Ошивенский. Который час?
     Федор Федорович. Да я же вам уже  сказал: около  девяти.  Скоро  начнут
собираться. Вот эти ноги к нам.
     В  полосе  окна появились ноги, которые проходят сперва  слева направо,
останавливаются,  идут  назад,  останавливаются  опять,  затем  направляются
справа  налево.  Это ноги Кузнецова, но в силуэтном  виде, то  есть плоские,
черные, словно вырезанные из черного картона. Только их очертания напоминают
настоящие  его ноги, которые (в  серых  штанах  и  плотных желтых  башмаках)
появятся на сцене вместе с их обладателем через две-три реплики.
     Ошивенский. А в один прекрасный день и вовсе не соберутся. Знаете  что,
батюшка, спустите штору,  включите свет. Да... В один прекрасный день... Мне
рассказывал  мой коллега по кабацким делам, этот, как его... Майер:  все шло
хорошо,  ресторан  работал отлично, --  и  вдруг нате вам: никого...  Десять
часов, одиннадцать, полночь -- никого... Случайность, конечно.
     Федор  Федорович. Я говорил,  что эти  ноги к нам. Синее сукно на двери
запузырилось.
     Ошивенский. Но случайность удивительная. Так никто и не пришел.
     Раздвинув  сукно,  появляется Кузнецов  и  останавливается  на  верхней
ступеньке. Он в сером дорожном костюме, без шапки, желтый макинтош перекинут
через  руку. Это  человек  среднего  роста  с  бритым  невзрачным  лицом,  с
прищуренными  близорукими  глазами.  Волосы  темные,  слегка  поредевшие  на
висках, галстук в горошинку бантиком. С первого взгляда никак не определишь,
иностранец ли он или русский.
     Федор Федорович бодро). Гутенабенд. (Он включает свет,  спускает  синие
шторы. Проходящих ног уже не видно.)
     Ошивенский (низко и протяжно). Гутенабенд.
     Кузнецов (осторожно сходит  в подвал). Здравствуйте. Скверно, что прямо
от двери вниз -- ступени.
     Ошивенский. Виноват?
     Кузнецов. Коварная  штука, --  особенно, если  посетитель  уже нетрезв.
Загремит. Вы бы устроили как-нибудь иначе.
     Ошивенский.  Да,  знаете, ничего не  поделаешь,  -- подвал. А  если тут
помост приладить...
     Кузнецов. Мне сказали, что  у вас в официантах служит барон Таубендорф.
Я бы хотел его видеть.
     Ошивенский. Совершенно справедливо: он у меня уже две недели. Вы, может
быть,  присядете,  -- он должен прийти с минуты  на минуту. Федор Федорович,
который час?
     Кузнецов. Я не склонен ждать. Вы лучше скажите мне, где он живет.
     Федор Федорович. Барон приходит ровно  в девять. К открытию сезона, так
сказать. Он сию минутку будет здесь. Присядьте, пожалуйста. Извините, тут на
стуле коробочка... гвозди...
     Кузнецов (сел, коробка упала). Не заметил.
     Федор  Федорович.  Не  беспокойтесь... подберу... (Упал на  одно колено
перед Кузнецовым, подбирает рассыпанные гвозди.)
     Ошивенский. Некоторые  как раз  находят  известную прелесть  в том, что
спускаешься сюда по ступенькам.
     Кузнецов. Вся эта бутафория ни к чему.  Как у вас идет дело?  Вероятно,
плохо?
     Ошивенский. Да, знаете, так  себе... Русских мало, --  богатых то есть,
бедняков,  конечно, уйма.  А  у  немцев  свои  кабачки, свои привычки.  Так,
перебиваемся, каля-маля. Мне казалось сперва, что идея подвала...
     Кузнецов. Да, сейчас в нем пустовато. Сколько он вам стоит?
     Ошивенский. Дороговато. Прямо скажу -- дороговато. Мне сдают его. Ну --
знаете, как  сдают: если  б  там подвал мне нужен был под  склад, -- то одна
цена, а так -- другая. А к этому еще прибавьте...
     Кузнецов. Я у вас спрашиваю точную цифру.
     Ошивенский. Сто двадцать марок. И еще налог, -- да какой...
     Федор Федорович (он заглядывает под штору). А вот и барон!
     Кузнецов. Где?
     Федор Федорович. По ногам можно узнать. Удивительная вещь -- ноги.
     Ошивенский.  И  с вином не повезло. Мне  навязали  партию, --  будто по
случаю. Оказывается...
     Входит  Таубендорф. Он  в шляпе,  без пальто, худой,  с  подстриженными
усами, в  очень  потрепанном, но  еще изящном смокинге.  Он  остановился  па
первой ступени, потом стремительно сбегает вниз.
     Кузнецов (встал). Здорово, Коля!
     Таубендорф.  Фу  ты, как хорошо! Сколько зим,  сколько лет! Больше зим,
чем лет.
     Кузнецов.  Нет,   всего   только  восемь  месяцев.   Здравствуй,  душа,
здравствуй.
     Таубендорф. Постой же... Дай-ка  на тебя посмотреть... Виктор Иванович,
прошу жаловать: это мой большой друг.
     Ошивенский. Айда в погреб, Федор Федорович.
     Ошивенский и Федор Федорович уходят в дверь направо.
     Таубендорф (смеется). Мой  шеф глуховат. Но он --  золотой человек. Ну,
Алеша, скорей, -- пока мы одни, -- рассказывай!
     Кузнецов. Это неприятно: отчего ты волнуешься?
     Таубендорф. Ну, рассказывай же!.. Ты надолго приехал?
     Кузнецов. Погодя. Я только с вокзала и раньше всего хочу знать...
     Таубендорф. Нет,  это  удивительно! Ты черт знает что видел, что делал,
-- черт знает какая была опасность... и вот опять появляешься, -- и как ни в
чем не бывало!.. Тихоня...
     Кузнецов  (садится). Ты бы,  вероятно, хотел меня видеть  с опереточной
саблей, с  золотыми бранденбургами?  Не  в  этом деле. Где живет теперь  моя
жена?
     Таубендорф (стоит  перед  ним).  Гегельштрассе пятьдесят  три,  пансион
Браун.
     Кузнецов. А-ха. Я с вокзала катнул туда, где  она жила  в мой последний
приезд. Там не знали ее адреса. Здорова?
     Таубендорф. Да, вполне.
     Кузнецов. Я ей дважды писал. Раз из Москвы и раз из Саратова. Получила?
     Таубендорф. Так точно. Ей пересылала городская почта.
     Кузнецов. А как у нее с деньгами? Я тебе что-нибудь должен?
     Таубендорф.  Нет,  у  нее  хватило. Живет она очень  скромно.  Алеша, я
больше не могу, -- расскажи мне, как обстоит дело?
     Кузнецов.  Значит,  так:  адрес,  здоровье,  деньги...  Что  еще?   Да.
Любовника она не завела?
     Таубендорф. Конечно, нет.
     Кузнецов. Жаль.
     Таубендорф.  И вообще -- это возмутительный вопрос.  Она такая прелесть
-- твоя жена. Я никогда не пойму, как ты мог с ней разойтись...
     Кузнецов. Пошевели мозгами, мое счастье, -- и поймешь. Еще один вопрос:
почему у тебя глаза подкрашены?
     Таубендорф (смеется). Ах, это грим. Он очень туго сходит.
     Кузнецов. Да чем ты сегодня занимался?
     Таубендорф. Статистикой.
     Кузнецов. Не понимаю?
     Таубендорф. По  вечерам я здесь лакей,  -- а днем я статист на съемках.
Сейчас снимают дурацкую картину из русской жизни.
     Кузнецов. Теперь перейдем к  делу. Все обстоит отлично. Товарищ Громов,
которого я, кстати сказать, завтра  увижу в  полпредстве,  намекает  мне  на
повышение по службе,  -- что, конечно,  очень приятно. Но по-прежнему мало у
меня монеты. Необходимо  это поправить:  я должен здесь встретиться  с целым
рядом лиц. Теперь слушай: послезавтра  из Лондона  приезжает сюда Вернер. Ты
ему передашь вот это... и вот это... (Дает два письма.)
     Таубендорф. Алеша, а помнишь, что ты мне обещал последний раз?
     Кузнецов. Помню. Но этого пока не нужно.
     Таубендорф.  Но я  только пешка. Мое дело сводится к таким пустякам.  Я
ничего не знаю. Ты  мне ничего не хочешь рассказать. Я не желаю быть пешкой.
Я не желаю заниматься передаванием писем. Ты обещал мне, Алеша, что возьмешь
меня с собой в Россию...
     Кузнецов.  Дурак.  Значит,  ты это передашь Вернеру  и кроме  того  ему
скажешь...
     Ошивенский и Федор Федорович возвращаются с бутылками.
     Таубендорф. Алеша, они идут обратно.
     Кузнецов. ...что цены на гвозди устойчивы... Ты же будь у меня завтра в
восемь часов. Я остановился в гостинице "Элизиум".
     Таубендорф.  Завтра  что,  -- вторник? Да  --  у  меня  как раз  завтра
выходной вечер.
     Кузнецов. Отлично. Поговорим -- а потом поищем каких-нибудь дамочек.
     Ошивенский.  Барон,  вы  бы  тут  помогли.  Скоро  начнут   собираться.
(Кузнецову.) Можно вам предложить коньяку?
     Кузнецов. Благодарствуйте,  не  откажусь.  Как  отсюда пройти на  улицу
Гегеля?
     Ошивенский.  Близехонько: отсюда направо  -- и третий  поворот: это она
самая и есть.
     Федор Федорович (разливая коньяк). Гегельянская.
     Таубендорф.  Да  вы,  Виктор  Иванович,   знакомы   с  женой  господина
Кузнецова.
     Кузнецов. Позвольте представиться.
     Ошивенский.  Ошивенский.  (Пожатие рук.)  Ах!  Простите,  это  я  нынче
молотком тяпнул по пальцу.
     Кузнецов. Вы что -- левша?
     Ошивенский. Как же,  как же, знаком. На пасхе  познакомились. Моя жена,
Евгения Васильевна, с вашей супругой в большой дружбе.
     Таубендорф. Послушай, как ты угадал, что Виктор Иванович левша?
     Кузнецов. В какой руке держишь гвоздь? Умная головушка.
     Ошивенский. Вы, кажется, были в отъезде?
     Кузнецов. Да, был в отъезде.
     Ошивенский. В Варшаве, кажется? Ольга Павловна что-то говорила...
     Кузнецов. Побывал и в Варшаве. За ваше здоровье.
     Входит Марианна. Она в светло-сером платье-таер,  стриженая. По ногам и
губам можно в ней сразу признать русскую. Походка с развальцем.
     Таубендорф. Здравия желаю, Марианна Сергеевна.
     Марианна. Вы  ужасный  свинтус, барон!  Что это вы  меня  не подождали?
Мозер меня привез обратно на автомобиле, -- для вас было бы место.
     Таубендорф. Я, Марианночка, одурел от съемки, от юпитеров, от гвалта. И
проголодался.
     Марианна. Могли меня предупредить. Я вас там искала.
     Таубендорф.  Я  прошу  прощения.  Мелкий  статист   просит  прощения  у
фильмовой дивы.
     Марианна. Нет, я очень на вас обижена. И  не думайте, пожалуйста, что я
зашла  сюда  только для того, чтобы вам это сказать.  Мне нужно позвонить по
телефону. Гутенабенд, Виктор Иванович.
     Ошивенский. Пора вам перестать  хорошеть, Марианна Сергеевна: это может
принять размеры чудовищные. Господин Кузнецов, вот эта знаменитая актрисочка
живет в том же скромном пансионе, как и ваша супруга.
     Марианна. Здравствуйте.  (Кивает  Кузнецову.)  Виктор  Иванович,  можно
поговорить по телефону?
     Ошивенский. Сколько вашей душе угодно.
     Марианна подходит к двери направо, возле которой телефон.
     Федор Федорович. А со мной никто не хочет поздороваться.
     Марианна. Ах,  простите, Федор Федорович. Кстати, покажите мне, как тут
нужно соединить.
     Федор Федорович. Сперва нажмите сосочек: вот эту красную кнопочку.
     Кузнецов (Таубендорфу). Коля,  вот что  называется:  богатый бабец. Или
еще так говорят: недурная канашка. (Смеется.) Артистка?
     Таубендорф. Да, мы  с ней участвуем  в фильме. Только я  играю толпу  и
получаю десять марок, а она играет соперницу и получает пятьдесят.
     Марианна (у телефона). Битте, драй унд драйсих, айнс нуль.
     Кузнецов. Это, конечно, не главная роль?
     Таубендорф. Нет. Соперница всегда получает меньше, чем сама героиня.
     Кузнецов. Фамилия?
     Таубендорф. Таль. Марианна Сергеевна Таль.
     Кузнецов. Удобно, что она живет в том же пансионе. Она меня и проводит.
     Марианна (у телефона). Битте:  фрейляйн Рубанская. Ах,  это ты, Люля. Я
не узнала твой голос. Отчего ты не была на съемке?
     Федор Федорович. Пожалуй,  уж можно дать полный свет, Виктор  Иванович.
Скоро десять.
     Ошивенский. Как хотите...  У  меня такое чувство, что  сегодня никто не
придет. Федор Федорович включает полный свет.
     Марианна (у телефона). Глупости. Откуда ты это взяла? Последняя  съемка
через неделю, они страшно торопят. Да...
     Таубендорф. Алеша, прости, но я хочу тебя спросить: неужели ты все-таки
-- ну хоть чуть-чуть -- не торопишься видеть жену?
     Марианна (у телефона). Ах, он так пристает... Что ты говоришь? Нет,  --
конечно, нет. Я не могу сказать, --  я тут  не одна. Спроси что-нибудь, -- я
отвечу.  Ах,  какая ты глупая,  -- ну, конечно, нет. Да, он  обыкновенно сам
правит, но сегодня -- нет. Что ты говоришь?
     Кузнецов. А тебе, собственно, какое дело, тороплюсь  ли я  или нет? Она
замужем?
     Таубендорф. Кто?
     Кузнецов. Да вот эта...
     Таубендорф. Ах, эта... Да, кажется. Впрочем, она живет одна.
     Марианна (у телефона). Какая гадость! Неужели он это сказал? (Смеется.)
Что?  Ты  должна  кончать?  Кто  тебе  там  мешает  говорить?  Ах,  понимаю,
понимаю... (Певуче.) Ауфвидерзээйн.
     Кузнецов (Марианне). А вы говорили недолго. Я думал -- будет дольше.
     Ошивенский (Марианне). Двадцать копеечек в час. Спасибо. Это мой первый
заработок сегодня.
     Марианна (Кузнецову). Почему же вы думали, что выйдет дольше?
     Кузнецов. Хотите выпить что-нибудь?
     Марианна. Вы что -- принимаете меня за барышню при баре?
     Федор Федорович. Барбарышня.
     Кузнецов. Не хотите --  не надо.  (Таубендорфу.) Коля,  значит,  --  до
завтра. Не опаздывай.
     Марианна (Кузнецову). Погодите. Сядемте за тот столик. Так и быть.
     Федор Федорович. Огромный зал не вмещал грандиозного наплыва публики.
     Ошивенский. Знаете что,  Федор  Федорович, потушите,  голубчик, большой
свет.  Только лишний расход, (Он  садится в плетеное кресло у  стойки  и без
интереса просматривает газету. Потом задумывается, раза два зевает.)
     Таубендорф (подходит к столику на авансцене, у которого сели Марианна и
Кузнецов). Что прикажете? Вина, ликеру?
     Кузнецов. Все равно. Ну, скажем, шерри-бренди.
     Марианна. Странно:  мне Ольга Павловна никогда  ничего не  рассказывала
про вас.
     Кузнецов. И хорошо делала. Вы завтра вечером свободны?
     Марианна. А вам это очень интересно знать?
     Кузнецов. В таком  случае я вас встречу  ровно в  десять часов, в холле
гостиницы "Элизиум". И Люлю притащите. Я буду с Таубендорфом.
     Марианна. Вы с ума сошли.
     Кузнецов. И мы вчетвером поедем в какое-нибудь резвое место.
     Марианна.  Нет, вы  совершенно невероятный человек. Можно подумать, что
вы  меня  и  мою подругу знаете  уже сто лет. Мне не нужно пить  ликер. А  я
ужасно устала. Эти съемки... Моя роль -- самая ответственная во всем фильме.
Роль коммунистки. Адски трудная роль. Вы что, -- давно в Берлине?
     Кузнецов. Около двух часов.
     Марианна. И вот представьте себе, -- я должна была сегодня восемнадцать
раз, восемнадцать  раз  подряд проделать одну  и  ту  же  сцену.  Это  была,
конечно, не моя вина. Виновата Пиа Мора.  Она, конечно, очень знаменитая, --
но, между нами  говоря, -- если она играет героиню, то только потому, что...
ну, одним  словом, потому что она в хороших отношениях  с Мозером. Я видела,
как она злилась, что у меня выходит лучше...
     Кузнецов (Таубендорфу, через плечо).  Коля, мы  завтра  все вместе едем
кутить. Ладно?
     Таубендорф. Как хочешь, Алеша. Я всегда готов.
     Кузнецов. Вот и хорошо. А теперь...
     Марианна. Барон, найдите мою сумку, -- я ее где-то у телефона посеяла.
     Таубендорф. Слушаюсь.
     Кузнецов. А  теперь  я  хочу вам  сказать: вы мне очень  нравитесь,  --
особенно ваши ноги.
     Таубендорф (возвращается с сумкой). Пожалуйте.
     Марианна. Спасибо, милый барон. Пора идти.  Здесь слишком романтическая
атмосфера. Этот полусвет...
     Кузнецов (встает).  Я всегда  любил полусвет.  Пойдемте. Вы  должны мне
показать дорогу в пансион Браун.
     Федор Федорович. А ваша шляпа, господин Кузнецов?
     Кузнецов. Не употребляю. Эге,  хозяин задрыхал. Не стану будить его. До
свидания,  Федор  Федорович, --  так  вас,  кажется, величать? Коля, с  меня
сколько?
     Таубендорф. Полторы марки.  Чаевые включены. До завтра, Марианночка, до
завтра, Алеша. В половине девятого.
     Кузнецов. А ты, солнце, не путай. Я сказал -- в восемь.
     Кузнецов и Марианна уходят.
     Федор   Федорович   (приподымает  край   оконной  шторы,  заглядывает).
Удивительная вещь -- ноги.
     Таубендорф. Тише, не разбудите старикана.
     Федор  Федорович. По-моему, можно совсем потушить. И снять этот плакат.
Вот уж напрасно я постарался. Цы-ган-ский хор.
     Таубендорф (зевает). Х-о-ор. Да, плохо дело. Никто, кажется, не придет.
Давайте, что ли, в двадцать одно похлопаем...
     Федор Федорович. Что ж -- это можно...
     Они  садятся у  того  же  столика, где  сидели Кузнецов  и  Марианна, и
начинают играть. Ошивенский спит. Темновато.

        Занавес

        Конец первого действия

             1926

--------


     Под таким названием прочел В. Сирин на очередном собрании Литературного
клуба свое новое драматическое произведение -- трагедию  в пятистопных ямбах
в пяти актах и восьми картинах.
     Трагедия  господина  Морна  --  трагедия  короля,  который,  подравшись
инкогнито на дуэли  a  la  courte  paille  с  мужем  возлюбленной, принужден
застрелиться, но  вместо  этого,  после страшных колебаний, решается бросить
царство. Вместо  покоя бывшего  короля  встречают душевное  смятение, измена
Мидии, его  возлюбленной,  чудовищный мятеж, охвативший страну, и,  наконец,
выстрел прежнего соперника,  настигшего  господина  Морна  в  его уединении.
Раненный  в голову, Морн  оправляется и, уверив себя, что теперь он выполнил
дуэльный долг, решает вернуться на  царство. Романтическим блеском  окружено
его воскресение, но слишком  много зла  наделал его  побег,  и  в  мгновение
наибольшей напряженности блеска и счастья он кончает самоубийством. Вся вещь
так  построена,  что  каждое  драматическое  движение того  или  иного  лица
отражается  на всех  остальных.  Трагедия  самого короля вовлекает и  Эмина,
нежного  и безвольного друга Морна, с  которым  Мидия,  пустая  и  страстная
женщина, изменяет королю, и Гануса, мужа Мидии  (Ганус  -- бывший  мятежник,
бежавший из ссылки), и Тременса,  вождя крамольников, огненного разрушителя,
и  слабую светлую Эллу,  дочь  его  --  невесту, а затем  жену страстного  и
трусливого  Клияна, -- и, наконец, старичка Дандилио, похожего на одуванчик,
-- ясного  старичка, любящего весь мир  и малейшие пылинки мира. Все они  --
косвенно через господина Морна -- сталкиваются со  смертью, и все по-разному
принимают ее. Сам Морн  трус, но  из породы великолепных трусов, который для
того, чтобы умереть, требует:

         "О, если б можно было
     не так, не так, -- а на виду у мира,--
     -- в горячем урагане боевом,
     под гром копыт, на потном скакуне, --
     чтоб встретить смерть бессмертным восклицаньем
     и проскакать с разлету через небо
     на райский двор, где слышен плеск воды
     и серафим скребет коня святого
     Георгия. -- Да, смерть тогда восторг...
     А тут -- один я... только пламя свеч, --
     тысячеокий соглядатай -- смотрит
     из подозрительных зеркал... Но должен
     я умереть. Нет подвига -- есть вечность
     и человек..."

     В прямом отличии от психологического труса --  Морна --  является Клиян
-- трус животный:

         "Готов я лязгнуть лирой,
     ее разбить, мой звучный дар утратить,
     стать прокаженным, ослабеть, оглохнуть, --
     но только помнить что-нибудь -- хоть шорох
     ногтей, скребущих язву, -- он мне слаще
     потусторонних песен. Я боюсь,
     смерть близится..."

     Тременс, верный своей теории разрушения:

         "Ты скажешь:
     король -- высокий чародей. Согласен.
     Набухли солнцем житницы тугие,
     доступно всем наук великолепье,
     труд облегчен игрою сил сокрытых,
     и воздух чист в поющих мастерских, --
     согласен я. Но отчего мы вечно
     хотим расти, хотим взбираться в гору,
     от единицы к тысяче, когда
     наклонный путь -- к нулю от единицы --
     быстрей и слаще?.."

и Дандилио, знающий, что "вещество  должно истлеть", встречают смерть каждый
по-своему, -- последний, задумчиво проговорив: "прибрать бы вещи".
     Наконец сам Морн после сложных переживаний принимает смерть, как король
принял бы царство. Король в нем победил блестящего труса.
     Вот в самых общих чертах канва этой трагедии. Она происходит в небывшую
эпоху  и  на  фоне  несуществующей  столицы, где,  по  словам  таинственного
иностранца, приехавшего из века двадцатого, из обиходной яви:

     "Я нахожу в ней призрачное сходство --
     с моим далеким городом родным, --
     то сходство, что бывает между правдой
     и вымыслом возвышенным..."

     Трагедия    эта    --    трагедия     личностей,     индивидуальностей,
аристократических, как всякая  индивидуальность.  Толпа остается  где-то  на
втором  плане,  как  далекий гул  моря.  Только страсти  человеческие движут
героями, являясь  либо  всепоглощающими  (Ганус, живущий  только мучительной
любовью к жене, или Элла, жена Клияна, живущая ясной любовью к Ганусу), либо
разносторонними,  олицетворением которых является король, господин Морн,  --
смесь великолепия, смеха и вдохновенной трусости, и Клиян -- смесь  животной
боязни смерти с всесильной нежностью к Элле.
     Господин Морн прежде всего --  натура романтическая; но, создав сказку,
он сам разрушает ее:

         "Разве я король? Король,
     убивший девушку? Нет, нет, довольно,
     я падаю -- в смерть, -- в огненную смерть,
     я только факел, брошенный в колодец, --
     пылающий, кружащийся, летящий
     к растущему во мраке, как заря...
     летящий вниз, навстречу отраженью".

             1924

     * Рецензия в журнале "Руль". Пьеса не опубликована.



---------------------------------------------------------------
 По изданию: Владимир Набоков. Пьесы. Составление, статья и комментарии Ив. Толстого.
 М., "Искусство", 1990
 Компьютерный набор: Мамука Джибладзе
---------------------------------------------------------------

Драма в двух действиях

Действие происходит в университетском городе Кембридж, весною 1806 г.



       ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Комната. В кресле, у огня, -- Г о н в и л, магистр наук.

Г о н в и л

 ... и эту власть над разумом чужим
 сравню с моей наукою: отрадно
 заране знать, какую смесь получишь,
 когда в стекле над пламенем лазурным
 медлительно сливаются две соли,
 туманную окрашивая колбу.
 Отрадно знать, что сложная медуза,
 в шар костяной включенная, рождает
 сны гения, бессмертные молитвы,
 вселенную...
    Я вижу мозг его,
 как будто сам чернилами цветными
 нарисовал, -- и все же есть одна
 извилина... Давно я бьюсь над нею --
 не выследить... И только вот теперь,
 теперь, когда узнает он внезапно...
 А! в дверь стучат... Тяжелое кольцо
 бьет в медный гриб наружный: стук знакомый,
 стук беспокойный...
(Открывает.)

Вбегает Э д м о н д, молодой студент.

Э д м о н д

    Гонвил! Это правда?..

Г о н в и л

 Да... Умерла...

Э д м о н д

   Но как же... Гонвил!..

Г о н в и л

      Да...
 Не ожидали... Двадцать лет сжималось
 и разжималось сердце, кровь живую
 накачивая в жилы и обратно
 вбирая... Вдруг -- остановилось...

Э д м о н д

      Страшно
 ты говоришь об этом... Друг мой... Помнишь?
 Она была так молода!..

Г о н в и л

     Читала
 вот эту книжку: выронила...

Э д м о н д

     Жизнь --
 безумный всадник. Смерть -- обрыв нежданный,
 немыслимый. Когда сказали мне --
 так, сразу -- я не мог поверить. Где же
 она лежит? Позволь мне...

Г о н в и л

     Унесли...

Э д м о н д

 Как странно... Ты не понимаешь, Гонвил:
 она всегда ходила в темном... Стелла --
 мерцающее имя в темном вихре.
 И унесли... Ведь это странно, правда?..

Г о н в и л

 Садись, Эдмонд. Мне сладко, что чужая
 печаль в тебе находит струны... Впрочем,
 с моей женой ты, кажется, был дружен?

Э д м о н д

 Как ты спокоен, Гонвил, как спокоен!
 Как утешать тебя? Ты словно -- мрамор:
 торжественное белое страданье...

Г о н в и л

 Ты прав, не утешай. Поговорим
 о чем-нибудь простом, земном. Неделю
 ведь мы с тобой не виделись. Что делал?
 О чем раздумывал?

Э д м о н д

    О смерти.

Г о н в и л

      Полно!
 Ведь мы о ней беседовали часто.
 Нет -- будем жить. В темницу заключенный
 за полчаса до казни паука
 рассматривает беззаботно. Образ
 ученого пред миром.

Э д м о н д

     Говорил ты,
 что наша смерть --

Г о н в и л

    -- быть может, удивленье,
 быть может -- ничего. Склоняюсь, впрочем,
 к последнему; но есть одно: крепка
 земная мысль -- прервать ее стремленье
 не так легко...

Э д м о н д

   Вот видишь ли -- я мучусь...
 Мне кажется порой: душа в плену --
 рыдающая буря в лабиринте
 гудящих жил, костей и перепонок.
 Я жить боюсь. Боюсь я ощущать
 под пальцами толчки тугие сердца,
 здесь -- за ребром -- и здесь, на кисти, -- отзвук.
 И видеть, мыслить я боюсь -- опоры
 нет у меня, зацепки нет. Когда-то
 я тихо верил в облачного старца,
 сидящего средь призраков благих.
 Потом в опустошительные книги
 качнулся я. Есть книги как пожары...
 Сгорело все. Я был один. Тянуло
 пустынной гарью сумрачных сомнений --
 и вот, в дыму, ты, Гонвил, появился --
 большеголовый, тяжкий, напряженный,
 в пронзительно сверкающих очках,
 с распоротою жабой на ладони...
 Ты щипчиками вытащил за узел
 мои слепые слипшиеся мысли,
 распутал их, и страшной простотой
 мои сомненья заменил... Наука
 сказала мне: "Вот -- мир", -- и я увидел
 ком земляной в пространстве непостижном --
 червивый ком, вращеньем округленный,
 тут плесенью, там инеем покрытый...
 И стала жизнь от этой простоты
 еще сложней. По ледяной громаде
 я заскользил. Догадки мировые --
 все, древние и новые, -- о цели,
 о смысле сущего -- все, все исчезли
 пред выводом твоим неуязвимым:
 ни цели нет, ни смысла; а меж тем
 я втайне знал, что есть они!.. Полгода
 так мучусь я. Бывают, правда, утра
 прозрачные, восторженно-земные,
 когда душа моя -- подкидыш хилый --
 от солнца розовеет и смеется
 и матери неведомой прощает...
 Но, с темнотой, чудовищный недуг
 меня опять охватывает, душит:
 средь ужаса и гула звездной ночи
 теряюсь я; и страшно мне не только
 мое непониманье -- страшен голос,
 мне шепчущий, что вот еще усилье
 и все пойму я... Гонвил, ты любил
 свою жену?..

Г о н в и л

   Незвучною любовью,
 мой друг, незвучной, но глубокой... Что же
 меня ты спрашиваешь?

Э д м о н д

     Так. Не знаю...
 Прости меня... Не надо ведь о мертвых
 упоминать... О чем мы говорили?
 Да, -- о моем недуге: я боюс
 существовать... Недуг необычайный,
 мучительный, и признаки его:
 озноб, тоска и головокруженье.
 Приводит он к безумию. Лекарство,
 однако, есть. Совсем простое. Гонвил,
 решил я умереть.

Г о н в и л

    Похвально. Как же
 ты умереть желаешь?

Э д м о н д

    Дай мне яду.

Г о н в и л

 Ты шутишь?

Э д м о н д

   Там, вон там, в стене, на полке,
 за черной занавеской -- знаю, знаю, --
 стоят, блестят наполненные склянки,
 как разноцветные оконца -- в вечность...

Г о н в и л

 ...Иль в пустоту. Но стой, Эдмонд, послушай, --
 кого-нибудь ведь любишь ты на свете?
 Иль, может быть, любовью ты обманут?

Э д м о н д

 Ах, Гонвил, знаешь сам!.. Друзья мои
 дивятся все и надо мной смеются,
 как, может быть, цветущие каштаны
 над траурным смеются кипарисом.

Г о н в и л

 Но в будущем... Как знать? На перекрестке...
 нечаянно... Есть у тебя приятель,
 поэт: пусть скажет он тебе, как сладко
 над женщиной задумчивой склоняться,
 мечтать, лежать с ней рядом -- где-нибудь
 в Венеции, когда в ночное небо
 скользит канал серебряною рябью
 и, осторожно, черный гриф гондолы
 проходит по лицу луны...

Э д м о н д

    Да, правда,
 в Италии бывал ты, и оттуда
 привез --

Г о н в и л

   -- жену...

Э д м о н д

     Нет, сказочные смерти,
 играющие в полых самоцветах...
 Я, Гонвил, жду... Но что же ты так смотришь,
 гигантский лоб наморщив? Гонвил, жду я,
 ответь же мне! Скорее!

Г о н в и л

     Вот беспечный!
 Ведь до того, как друга отравлять,
 мне нужно взвесить кое-что, не правда ль?

Э д м о н д

 Но мы ведь выше дружбы -- и одно
 с тобою чтим: стремленье голой мысли...
 А! Просветлел... Ну что же?

Г о н в и л

     Хорошо,
 согласен я, согласен... Но поставлю
 условие: ты должен будешь выпить
 вот здесь, при мне. Хочу я росчерк смерти
 заметить на твоем лице. Сам знаешь,
 каков твой друг: он, как пытливый Плиний,
 смотреть бы мог в разорванную язву
 Везувия, пока бы, вытекая,
 гной огненный шипел и наступал...

Э д м о н д

 Изволь... Но только...

Г о н в и л

    Или ты боишься,
 что свяжут смерть твою со смертью... Стеллы?

Э д м о н д

 Нет, о тебе я думал. Вот что! Дай мне
 чернил, бумаги. Проще будет.
(Пишет.)
     Слышишь,
 перо скрипит, как будто по листу
 гуляет смерть костлявая...

Г о н в и л

     Однако!
 Ты весел...

Э д м о н д

   Да... Ведь я свою свободу
 подписываю... Вот... Я кончил. Гонвил,
 прочти.

Г о н в и л (читает про себя)

   "Я умираю -- яд -- сам взял --
 сам выпил"... так.

Э д м о н д

    Теперь давай; готов я...

Г о н в и л

 Не в праве я удерживать тебя.
 Вот -- пузырек. Он налит зноем сизым,
 как утро флорентийское... Тут старый
 и верный яд. В четырнадцатом веке
 его совали герцогам горячим
 и пухлым старцам в бархате лиловом.
 Ложись сюда. Так. Вытянись. Он сладок
 и действует мгновенно, как любовь.

Э д м о н д

 Спасибо, друг мой... Жил я тихо, просто,
 а вот не вынес страха бытия...
 Спасаюсь я в неведомую область.
 Давай же мне; скорей...

Г о н в и л

     Эдмонд, послушай,
 быть может, есть какая-нибудь тайна,
 которую желал бы ты до смерти...

Э д м о н д

 Я тороплюсь... Не мучь меня...

Г о н в и л

      Так пей же!

Э д м о н д

 Прощай. Потом плащом меня накроешь.




       ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Та же комната. Прошло всего несколько мгновений.


Э д м о н д

 Смерть... Это -- смерть. Вот это -- смерть...
(Медленно привстает.)
       В тумане
 дрожит пятно румяное... Иначе
 быть не могло... О чем же я при жизни
 тревожился? Пятно теперь яснее.
 Ах! Это ведь пылающий провал
 камина... Да, -- и отблески летают.
 А там в углу -- в громадном смутном кресле, --
 кто там сидит, чуть тронутый мерцаньем?
 Тяжелый очерк выпуклого лба;
 торчащая щетина брови; узел
 змеиных жил на каменном виске...
 Да полно! Узнаю! Ведь это...

Ч е л о в е к   в   к р е с л е

     ...Эхо
 твоих предсмертных мыслей...

Э д м о н д

     Гонвил, Гонвил, --
 но как же так? Как можешь ты быть здесь --
 со мною, в смерти? Как же так?..

Г о н в и л

      Мой образ
 продлен твоею памятью за грань
 земного. Вот и все.

Э д м о н д

    ...Но как же, Гонвил:
 вот комната... Все знаю в ней... Вон -- череп
 на фолианте; вон -- змея в спирту,
 вон -- скарабеи в ящике стеклянном,
 вон -- брызги звезд в окне, -- а за окном, --
 чу! слышишь, -- бьют над городом зубчатым
 далекие и близкие куранты;
 скликаются, и падает на дно
 зеркальное червонец за червонцем...
 Знакомый звон... И сам я прежний, прежний --
 порою только странные туманы
 проходят пред глазами... Но я вижу
 свои худые руки, плащ и сборки
 на нем -- и даже, вот, -- дыру: в калитку
 я проходил -- плащом задел цветок
 чугунный на стебле решетки... Странно,
 все то же, то же...

Г о н в и л

    Мнимое стремленье,
 Эдмонд... Колеблющийся отзвук...

Э д м о н д

       Так!
 Я начинаю понимать... Постой же,
 постой, я сам...

Г о н в и л

    ...Жизнь -- это всадник. Мчится.
 Привык он к быстроте свистящей. Вдруг
 дорога обрывается. Он с края
 проскакивает в пустоту. Ты слушай,
 внимательно ты слушай! Он -- в пространстве,
 над пропастью, но нет еще паденья,
 нет пропасти! Еще стремленье длится,
 несет его, обманывает; ноги
 еще в тугие давят стремена,
 глаза перед собою видят небо
 знакомое. Хоть он один в пространстве,
 хоть срезан путь... Вот этот миг -- пойми,
 в о т   э т о т   м и г. Он следует за гранью
 конечного земного бытия:
 скакала жизнь, в лицо хлестала грива,
 дул ветер в душу, -- но дорога в бездну
 оборвалась, и чем богаче жизнь,
 чем конь сильней --

Э д м о н д

    -- тем явственней, тем дольше
 свист в пустоте, свист и размах стремленья,
 не прерванного роковым обрывом, --
 да понял я... Но -- пропасть, как же пропасть?

Г о н в и л

 Паденье неизбежно. Ты внезапно
 почувствуешь под сердцем пустоту
 сосущую и, завертевшись, рухнет
 твой мнимый мир. Успей же насладиться
 тем, что унес с собою за черту.
 Все, что знавал, что помнишь из земного, --
 вокруг тебя и движется земными
 законами, знакомыми тебе.
 Ведь ты слыхал, что раненый, очнувшись,
 оторванную руку ощущает
 и пальцами незримыми шевелит?
 Так мысль твоя еще живет, стремится,
 хотя ты мертв: лежишь, плащом покрытый;
 сюда вошли; толпятся и вздыхают;
 и мертвецу подвязывают челюсть...
 А, может быть, и больший срок прошел:
 ведь ты теперь вне времени... Быть может,
 на кладбище твой Гонвил смотрит молча
 на плоский камень с именем твоим.
 Ты там под ним, в земле живой и сочной;
 уста гниют и лопаются мышцы,
 и в трещинах, в глубокой черной слизи
 шуршат, кишат белесые личинки...
 Не все ль равно? Твое воображенье,
 поддержанное памятью, привычкой,
 еще творит. Цени же этот миг,
 благодари стремительность разбега...

Э д м о н д

 Да, мне легко... Покойно мне. Теперь
 хоть что-нибудь я знаю точно -- знаю,
 что нет меня. Скажи, мое виденье,
 а если я из комнаты твоей --
 стой! сам скажу: куранты мне напели:
 все будет то же, встречу я людей,
 запомнившихся мне. Увижу те же
 кирпичные домишки, переулки,
 на площади -- субботние лотки
 и циферблат на ратуше. Узнаю
 лепные, величавые ворота;
 в просвете -- двор широкий, разделенный
 квадратами газона; посередке
 фонтан, журчащий в каменной оправе,
 и на стенах пергаментных кругом
 узорный плющ; а дальше -- снова арка,
 и в небе стрелы серого собора,
 и крокусы вдоль ильмовых аллей,
 и выпуклые мостики над узкой
 зеленою речонкой, -- все узнаю,
 а на местах, мной виденных не часто
 иль вовсе не замеченных, -- туманы,
 пробелы будут, как на старых картах,
 где там и сям стоит пометка: Терра
 инцогнита. Скажи мне, а умерших
 могу я видеть?

Г о н в и л

    Нет. Ты только можешь
 соображать, сопоставлять явленья
 обычные, понятные, земные, --
 ведь призраков ты не встречал при жизни...
 Скажи, кого ты вызвать бы хотел?

Э д м о н д

 Не знаю...

Г о н в и л

   Нет, подумай...

Э д м о н д

     Гонвил, Гонвил,
 я что-то вспоминаю... что-то было
 мучительное, смутное...
    Постой же,
 начну я осторожно, потихоньку, --
 я дома был, друзья ко мне явились,
 к дубовому струился к потолку
 из трубки дым, вращающийся плавно.
 Все мелочи мне помнятся: вино
 испанское тепло и мутно рдело.
 Постой... Один описывал со вкусом,
 как давеча он ловко ударял
 ладонью мяч о каменные стенки;
 другой втыкал сухие замечанья
 о книгах, им прочитанных, о цифрах
 заученных, но желчно замолчал,
 когда вошел мой третий гость -- красавец
 хромой, -- ведя ручного медвежонка
 московского, -- и цепью зверь ни разу
 не громыхнул, пока его хозяин,
 на стол поставив локти и к прозрачным
 вискам прижав манжеты кружевные,
 выплакивал стихи о кипарисах.
 Постой... Что было после? Да, вбежал
 еще один -- толстяк в веснушках рыжих --
 и сообщил мне на ухо с ужимкой
 таинственной... Да, вспомнил все! Я несся,
 как тень, как сон, по переулкам лунным
 сюда, к тебе... Исчезла... как же так?..
 Она ходила в темном. Стелла...
 мерцающее имя в темном вихре,
 души моей бессонница...

Г о н в и л

     Друг друга
 любили вы?..

Э д м о н д

   Не знаю, было ль это
 любовью или бурей шумных крыльев...
 Я звездное безумие свое,
 как страшного пронзительного бога
 от иноверцев, от тебя -- скрывал.
 Когда порой в тиши амфитеатра
 ты взмахивал крылатым рукавом,
 чертя скелет на грифеле скрипучем,
 и я глядел на голову твою
 тяжелую, огромную, как ноша
 Атланта, -- странно было думать мне,
 что ты мою бушующуы тайну
 не можешь знать... Я умер -- и с собою
 унес ее. Ты так и не узнал...

Г о н в и л

 Как началось?..

Э д м о н д

    Не знаю. Каждый вечер
 я приходил к тебе. Курил, и слушал
 и ждал, томясь, -- и Стелла проплывала
 по комнате и снова возвращалась
 к себе наверх по лестнице витой,
 а изредка садилась в угол с книгой,
 и призрачная пристальность была
 в ее молчанье. Ты же, у камина
 проникновенно пальцами хрустя,
 доказывал мне что-нибудь -- Сыстема
 Натурае сухо осуждал... Я слушал.
 Она в углу читала, и когда
 страницу поворачивала, в сердце
 моем взлетала молния... А после,
 придя домой, пред зеркалом туманным
 я длительно глядел себе в глаза,
 отыскивал запечатленный образ...
 Затем свечу, шатаясь, задувал,
 и до утра мерещилось мне в бурях
 серебряных и черных сновидений
 ее лицо склоненное, и веки
 тяжелые, и волосы ее
 глубокие и гладкие, как тени
 в ночь лунную; пробор их разделял,
 как бледный луч, и брови вверх стремились
 к двум облачкам, скрывающим виски...
 Ты, Гонвил, управлял моею мыслью,
 отчетливо и холодно. Она же
 мне душу захлестнула длинным светом
 и ужасом немыслимым... Скажи мне,
 смотрел ли ты порою, долго, долго,
 на небеса полночные? Не правда ль.
 нет ничего страшнее звезд?

Г о н в и л

     Возможно,
 но продолжай. О чем вы говорили?

Э д м о н д

 ...Мы говорили мало... Я боялся
 с ней говорить. Был у нее певучий
 и странный голос. Английские звуки
 в ее устах ослабевали зыбко.
 Слова слепые плыли между ними,
 как корабли в тумане... И тревога
 во мне росла. Душа моя томилась:
 там бездны раскрывались, как глаза...
 Невыносимо сладостно и страшно
 мне было с ней, и Стелла это знала.
 Как об`ясню мой ужас и виденья?
 Я слышал гул бесчисленных миров
 в ее случайных шелестах. Я чуял
 в ее словах дыханье смутных тайн
 и крики и заломленные руки
 неведомых богов! Да, -- шумно, шумно
 здесь было, Гонвил, в комнате твоей,
 хоть ты и слышал, как скребется мышь
 за шкафом и как маятник блестящий
 мгновенья косит... Знаешь ли, когда
 я выходил отсюда, ощущал я
 внезапное пустынное молчанье,
 как после оглушительного вихря!..

Г о н в и л

 Поторопи свое воспоминанье,
 Эдмонд. Кто знает, может быть, сейчас
 стремленье жизни мнимое прервется --
 исчезнешь ты, и я -- твой сон -- с тобою.
 Поторопись. Случайное откинь,
 сладчайшее припомни. Как признался?
 Чем кончилось признанье?

Э д м о н д

     Это было
 здесь, у окна. Мне помнится, ты вышел
 из комнаты. Я раму расшатал
 и стекла в ночь со вздохом повернули.
 Все небо было звездами омыто,
 и в каменном туманном переулке,
 рыдая, поднималась тишина.
 И в медленном томленье я почуял,
 что кто-то встал за мною. Наполнялась
 душа волнами шума, голосами
 растущими. Я обернулся. Близко
 стояла Стелла. Дико и воздушно
 ее глаза в мои глядели -- нет,
 не ведаю, -- глаза ли это были
 иль вечность обнаженная... Окно
 за нами стукнуло, как-бы от ветра...
 Казалось мне, что, стоя друг пред другом,
 громадные расправили мы крылья,
 и вот концы серпчатых крыльев наших --
 пылающие длинные концы --
 сошлись на миг... Ты понимаешь -- сразу
 отхлынул мир; мы поднялись; дышали
 в невероятном небе, но внезапно
 она одним движеньем темных век
 пресекла наш полет -- прошла. Открылась
 дверь дальняя, мгновенным светом брызнув,
 закрылась. И стоял я весь в дрожанье
 разорванного неба, весь звенящий,
 звенящий...

Г о н в и л

   Так ли? Это все, что было,
 один лишь взгляд?

Э д м о н д

    Когда бы он продлился,
 душа бы задохнулась. Да, мой друг, --
 один лишь взгляд. С тех пор мы не видались.
 Ты помнишь ведь -- я выбежал из дома,
 ты из окна мне что-то крикнул вслед.
 До полночи по городу я бредил,
 со звездами ночными говорил...
 Все отошло. Не выдержал я жизни,
 и вот теперь --

Г о н в и л

   Довольно!

Э д м о н д

     -- я за гранью
 теперь -- и все, что вижу --

Г о н в и л

     Я сказал:
 довольно!

Э д м о н д

   Гонвил, что с тобой?..

Г о н в и л

      Я долго
 тебя морочил -- вот и надоело...
 Да, впрочем, ты с ума сошел бы, если
 я продолжал бы так шутить... Не яду
 ты выпил -- это был раствор безвредный:
 он, правда, вызывает слабость, смутность,
 колеблет он чувствительные нити,
 из мозга асходящие к глазам, --
 но он безвреден... Вижу, ты смеешься?
 Ну что ж, я рад, что опыт мой тебе
 понравился...

Э д м о н д

   Ах, милый Гонвил, как же
 мне не смеяться? Посуди! Ведь это
 я сам сейчас придумываю, сам!
 Играет мысль моя и ткет свободно
 цветной узор из жизненных явлений,
 из случаев нежданных, но возможных,
 возможных, Гонвил!

Г о н в и л

    Это бред... Очнись!
 Не думал я... Как женщина, поддался...
 Поверь, ты так же жив, как я, и вдвое
 живуче...

Э д м о н д

   Так! не может быть иначе!
 В смерть пролетя, моя живая мысль
 себе найти старается опору --
 земное об`ясненье... Дальше, дальше,
 я слушаю...

Г о н в и л

   Очнись! Мне нужно было,
 что б спотыкнулся ты; весь ум, всю волю
 я приложил... Сперва не удавалось --
 уж мыслил я: "В Милане мой учитель
 выкалывал глаза летучей мыши,
 затем пускал, и все же при полете
 она не задевала тонких нитей,
 протянутых чрез комнату: быть может,
 и он мои минует нити". Нет!
 Попался ты, запутался!..

Э д м о н д

     Я знаю,
 я знаю все, что скажешь! Оправдать,
 унизить чудо -- мысль моя решила.
 Но подожди... в чем цель была обмана?
 А, понял! Испытующая ревность
 таилась под личиной ледяной...
 Нет, погляди, как выдумка искусна!
 Напиток тот был ядом в самом деле,
 и я в гробу, и все кругом -- виденье,
 но мысль моя лепечет, убеждает:
 нет, нет -- раствор безвредный! Он был нужен,
 чтом тайну ты свою открыл. Ты жив.
 И яд -- обман, и смерть -- обман, и даже --

Г о н в и л

 А если я скажу тебе, что Стелла
 не умерла?

Э д м о н д

   Да! Вот она -- ступень
 начальная... Ударом лжи холодной
 ты вырвать мнил всю правду у любви.
 Подослан был, тот, рыжий, твой приятель,
 ты мне внушил сперва чужую смерть,
 потом -- мою, чтоб я проговорился.
 Так, кончено: подробно восстановлен
 из сложных вероятностей, из хитрых
 догадок, из обратных допущений
 знакомый мир... Довольно, не трудись, --
 ведь все равно ты доказать не можесь,
 что я не мертв и что мой собеседник
 не призрак. Знай: пока в пустом пространстве
 еще стремится всадник -- вызываю
 возможные виденья. На могилу
 слетает цвет с тенистого каштана.
 Под муравой лежу я, ребра вздув,
 но мысль моя, мой яркий сон загробный
 еще живет и дышит и творит.
 Постой -- куда же ты?

Г о н в и л

    А вот сейжас
 увидишь...
(Открывает дверь на лестницу и зовет.)
   Стелла!

Э д м о н д

    Нет... не надо... слушай...
 мне почему-то... страшно... Не зови!
 Не смей! Я не хочу!..

Г о н в и л

     Пусти -- рукав
 порвешь... Вот сумасшедший, право...
(Зовет.)
      Стелла!
 А слышишь: вниз по лестнице легко
 шуршит, спешит...

Э д м о н д

    Дверь, дверь закрой! Прошу я!
 Ах, не впускай. Дай мне подумать... Страшно...
 Повремени, не прерывай полета --
 ведь это есть конец... паденье...

Г о н в и л

      Стелла!
 Иди же...

З а н а в е с

 <1923>


Популярность: 24, Last-modified: Fri, 16 Nov 2001 00:41:09 GmT