---------------------------------------------------------------------------
 Издание: Кожевников А.Л. Записки истребителя. М., Воениздат, 1959.
 Проект "Военная литература": militera.lib.ru
 Книга в сети: militera.lib.ru/memo/russian/kozhevnikov/index.html
 Иллюстрации: нет
 Источник: Виртуальный летчик (zibn.virtualave.net)
 OCR, корректура: Углук - Ба Урук-хай
 Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)
 Ссылок и разбивки на страницы нет.
---------------------------------------------------------------------------


     Анатолий Леонидович Кожевников  родился  в  1917  году  в  крестьянской
семье. Детство провел в сибирской деревне, трудясь с малых лет в поле.
     После окончания семилетки А. Кожевников поступил в сельскохозяйственный
техникум и затем работал землеустроителем колхозных земель. С  1937  года  -
техник-топограф на строительстве деревообделочного комбината. Вез отрыва  от
производства окончил аэроклуб  в  г.  Красноярске  -  научился  пилотировать
учебно-тренировочный самолет и одновременно стал спортсменом-парашютистом.
     В 1938 году А. Кожевникова в числе  других  комсомольцев  направляют  в
летную школу имени А, Серова. Закончив ее с отличием, он остается в  ней  на
должности инструктора.
     С началом Отечественной войны молодой истребитель на фронте.
     В 69 воздушных боях им сбито 27 фашистских самолетов,  совершено  около
ста штурмовок вражеских войск.  Он  летал  на  разведку,  сопровождал  наших
бомбардировщиков, прикрывал  наземные  войска,  выполнив  свыше  300  боевых
вылетов.
     Войну А. Кожевников начал  младшим  лейтенантом,  а  закончил  майором,
командиром авиаполка. За проявленное мужество и отвагу ему присвоено  звание
Героя Советского Союза.
     После войны А. Кожевников  окончил  Военно-воздушную  академию.  Сейчас
[1959] он генерал-майор.
     "Записки истребителя" - это  рассказ  летчика  о  боях,  в  которых  он
участвовал, о людях, которые сражались рядом с ним,  об  опыте,  который  он
вынес из войны.




     Страшное известие  о  нападении  фашистской  Германии  на  нашу  страну
застало меня в Батайской летной школе, в которой я был инструктором.
     Тот день врезался в память на всю жизнь.
     Воскресенье. Погода ясная, безветренная,  а  небо  голубое  и  высокое,
залитое солнцем. Дрожит, переливается волнами  нагретый  воздух.  Хочется  в
тень, в прохладу, к воде. Но день сегодня в школе не выходной, а рабочий: по
некоторым обстоятельствам выполнение учебной программы  немного  отстало  от
плана, и надо наверстать упущенное. С самого утра  на  аэродроме  стоит  гул
моторов.
     - Сегодня ваш  последний  полет,  товарищ  Гучек.  Он  же  и  зачетный.
Постарайтесь выполнить его на  отлично,  -  говорю  я  курсанту.  -  Задание
усвоили?
     - Так точно.
     Откозыряв, Гучек просит разрешения сесть в самолет.
     - Садитесь да лучше наблюдайте за часами.  В  последнем  полете  всегда
хочется побыть подольше, знаю по себе. Ваше время  -  тридцать  минут  и  ни
минуты больше.
     Ответив "есть", курсант проворно надел парашют,  вскочил  в  кабину  и,
запустив мотор, вырулил на старт.
     Через полминуты машина, оторвавшись от земли, устремилась в небо.
     Достигнув заданной высоты, летчик развернулся в направлении  аэродрома.
Фигуры, одна искуснее другой, вычерчивались,  в  воздухе.  Самолет  легко  и
красиво набирал высоту, перевертывался через  крыло,  падал  камнем  вниз  и
снова с сердитым ревом устремлялся вверх.
     - Молодец  Гучек.  Настоящий  истребитель!  -  сказал  командир  отряда
капитан Кузьмин. - Скромный, энергичный. Любит небо и не боится опасностей.
     Выполнив задание, Гучек шел на  посадку.  Самолет  приземлился  на  три
точки у посадочного "Т".
     -  Всегда  точно  у  "Т",  -  заметил  кто-то  из  курсантов,  стоявших
поблизости.
     Гучек, зарулив самолет на заправочную полосу, выключил двигатель и снял
парашют. Затем быстро направился к нам. Когда он подошел, на его лице  можно
было прочесть радость за окончание школьной программы и вместе с тем  печаль
расставания с товарищами, которое неизбежно.
     Вот и еще один летчик. Научил его летать, работать в воздухе, привык  к
нему, а он наденет форму  лейтенанта  и  уйдет  в  строевую  часть.  У  него
начнется новая жизнь, а мне по-прежнему учить и выпускать новых  летчиков...
Впрочем, что это я словно завидую Гучеку? Разве  же  не  интересно  учить  и
выпускать? Это же мое любимое дело. Сколько еще в детстве мечтал об авиации,
о полетах  в  небо!  В  ту  пору  самолеты  были  не  редкостью  и  в  нашем
Красноярском крае, где я родился и вырос.
     Они часто пролетали над тайгой, над Енисеем: в  годы  первых  пятилеток
шло большое освоение воздушных путей на Дальний Восток и на Север.  Самолеты
манили за собой деревенского парнишку, а потом колхозного землеустроителя. Я
поступил в аэроклуб, а по окончании его - в  летную  школу.  И,  когда  смог
самостоятельно владеть машиной, был до того рад, что написал:
     Теперь уже могу летать,
     Моя мечта - парить в лазури,
     Защитником границы стать,
     Соперником грозы и бури...
     Гучек, доложив о выполнении задания,  садится  в  самолет,  на  котором
только что летал, а я - на двухместный УТИ-4,  и  мы  в  паре  отруливаем  к
ночной стоянке.
     Когда мы подрулили к красной линейке, к нам подошел инженер эскадрильи.
Почему-то он с противогазом.
     - Тревога, что ли, товарищ инженер?
     - Нет, - сказал он взволнованно. - Война. Фашистская Германия напала на
нашу страну. Только что передали по радио.
     Война... Множество мыслей, сменяя одна  другую,  пронеслось  в  голове.
Казалось бы, для людей военных в этом известии не должно было быть непомерно
ошеломляющего, сногсшибательного  -  ведь  мы  кадровые  военные...  Но  как
ошеломило!
     - Ну вот, брат Гучек, как начинается твоя самостоятельная летная жизнь.
С учебного самолета прямо на боевой, - говорю я курсанту.
     Он молчит, должно быть погруженный в свои думы.
     Фашистская Германия представилась мне многомиллионной  толпой  людей  в
черных  мундирах,  затянутых  ремнями,  в  рогатых  касках,  с   винтовками,
увенчанными длинными  ножевыми  штыками.  А  над  всем  этим  распростерлась
огромная черная свастика.
     Никак не укладывалось в голове, что  вот  сейчас,  когда  мы  стоим  на
аэродроме, на наши границы лезут  вражеские  танки,  а  на  города  самолеты
сбрасывают бомбы.
     - Поторапливайтесь, - вывел  меня  из  задумчивости  инженер.  -  Скоро
митинг.
     Вечером мы с Колей Нестеренко, лучшим моим товарищем, подали рапорты  с
просьбой немедленно направить нас в действующую армию: хотелось скорее  быть
там.
     Теперь начали летать с рассвета дотемна, сколько позволяли  силы.  Надо
было ускорить выпуск курсантов, дать фронту больше  и  лучше  подготовленных
летчиков.
     Были дни, когда мы производили по семидесяти - восьмидесяти  посадок  в
день. Работали в две смены, самолеты подготавливали ночью.
     Мы ждали ответа на свои рапорты.


     В первых числах июля пришел приказ - вылетать на фронт.
     Лететь надо было на боевых самолетах,  принадлежавших  школе.  Механики
проверяют моторы, оружейники снаряжают патронные ящики, готовят оружие.  Они
делали эту работу множество раз, но сегодня выполняют ее по-особенному. Лица
сосредоточены, внимание напряжено, руки ощупывают буквально каждую деталь...
     А я не нахожу себе места. Минуты кажутся бесконечно длинными.  Возьмусь
то за одно, то за другое. Где только не  побывают  мысли!  Но  больше  всего
думается о фронте. Все эти дни оттуда идут неутешительные вести. Наши войска
оставляют город за городом. Люди дерутся геройски, но фашисты лезут  вперед,
и, кажется, ничем их не остановишь. Наверное, у нас не хватает сил.
     Вот прилетит наша школа, десятки школ, из тысяч  мест  прибудут  свежие
подкрепления, и враг не пойдет дальше. Не должен он наступать!  Несмотря  ни
на что верится в хорошее и светлое. Свое прибытие на фронт связываешь с этим
хорошим. Молодость щедра на подвиги. Воображение рисует воздушные бои.  Один
на один с "мессершмиттом". Нет, один против двух, даже против трех!..
     Иду к курсантам своей группы.
     - Встать! Смирно! - командует старшина.
     - Вольно, - говорю им.
     Лица невеселые. Приглашаю  курсантов  сесть  и  спрашиваю,  почему  они
приуныли.
     Некоторое время курсанты молчат.  Потом  Жбанков  -  он  был  подвижнее
других - говорит:
     - Вот видите, как получается, товарищ инструктор. Учили нас бить  врага
и вдруг улетаете раньше, чем мы. А уж раз такое дело, надо бы хоть вместе. -
В голосе его чувствуются нотки обиды.
     - Ладно, товарищ Жбанков, зашел к вам сказать до свидания, а  вы  вроде
бы как и с  упреком.  Нет  чтобы  счастливых  посадок  пожелать,  по-нашему,
по-летному.
     Жбанков виновато  улыбнулся,  затем,  посмотрев  на  товарищей,  быстро
встал, принял стойку "смирно" и торжественно произнес:
     - Желаем вам удачи, товарищ инструктор. Бейте врага и знайте, что после
окончания школы мы встанем с вами в одном ряду.
     Приятно  было  слышать  от  своего  подчиненного  эти  твердые,  полные
решимости слова.
     Поблагодарив  за  доброе  напутствие,  сажусь   на   койку.   Курсанты,
приблизившись, образовали тесный  кружок,  и  сразу  же  начался  оживленный
разговор. Разговор обо всем; о фронте, о школе, о доме. Мне в последнюю свою
беседу с теми, кого так старательно учил, хотелось сказать о том, что считал
особенно важным, о боевой дружбе, о взаимной выручке.
     Вспомнилось одно событие  давнего  детства.  Событие,  не  связанное  с
войной, но имеющее к беседе самое непосредственное отношение.
     ...Это было летом. Вместе со  своими  деревенскими  друзьями,  Ваней  и
Петей, я отправился на рыбалку. Зашли вверх по реке  Базайхи  километров  за
восемь. Рыба в тех местах хорошо клевала. Так было весело и  интересно,  что
не заметили, как наступил вечер. Пора возвращаться домой.  Наспех  соорудили
плот и двинулись в путь.
     Только оттолкнулись от берега, как пенистые воды горной речушки понесли
нас с огромной скоростью. Мы едва успевали отталкиваться от камней,  которые
выступали из воды. До села оставалось не более двух  километров.  Неожиданно
впереди мы увидели поваленное ветром огромное  дерево.  Оно  лежало  поперек
реки, толстые сучья топорщились во все стороны. Нас несло прямо  на  них.  Я
крикнул: "Все в воду!" Петя моментально прыгнул с плота, а Ваня, не  решаясь
вымочить одежду, хотел схватиться за  сук  и  забраться  на  дерево.  В  тот
момент, когда он приготовился прыгнуть вверх, плотик ударился о препятствие.
Ваня упал, и бурлящий поток потянул его вместе с плотиком под дерево.
     Бросаюсь спасать товарища. Вода валит с ног., ноги путаются  в  сучьях.
Того и гляди  захлебнемся.  Тогда  Петя,  не  задумываясь,  устремляется  на
выручку.  Он  был  моложе  нас,  но  его  сил  оказалось  достаточно,  чтобы
решительным образом исправить положение.  Через  пять  минут  на  берегу  мы
выжимали мокрую одежду.
     Рассказ слушали внимательно. И не потому, видимо, что он был очень ярок
или я его рассказывал как-то особенно,  а  момент  был  такой  -  волнующий,
душевный момент расставания перед суровым будущим.
     - Никогда не забывайте товарища, не оставляйте его в  беде.  Вдвоем  вы
сильнее, чем поодиночке, - заключаю эту давнюю историю своего детства.
     Прощаемся. Дружеские рукопожатия, сердечные слова, и  я  иду  к  своему
самолету. Скоро вылетать на центральный школьный аэродром в Батайск. А через
час наше звено уже произвело на нем посадку.
     Около ангаров оживление. Это жены и дети пришли провожать своих мужей и
отцов.
     У меня здесь не было ни родных, ни знакомых.
     С группой других летчиков сажусь у самолета. Разговор не клеится. Глядя
на то, что происходит на аэродроме, нельзя не вспомнить о доме. Моя  мать  в
Красноярске.
     Как живой всплыл перед глазами этот сибирский город на берегу Енисея...
Я люблю тайгу и сибирские бурные реки. Сколько времени  отдано  им,  сколько
страхов испытано и сколько рождено смелости! Далекий суровый край...
     Команда "Ста-но-вись!" выводит из задумчивости.
     Быстро вскочив, бегу в строй.
     Начальник училища полковник Кутасин обошел  всех,  каждого  по-отцовски
поцеловал. Затем он обратился к нам с небольшой речью.
     - На опасное дело, на святое дело вы идете, товарищи. Я надеюсь на вас.
Надеюсь, что вы с честью оправдаете  доверие  нашей  великой  Родины.  Бейте
фашистов, дорогие мои  истребители,  бейте  так,  чтобы  с  каждым  днем  их
становилось все меньше и меньше. Помните, что дело советского народа  правое
- враг будет разгромлен, победа будет за нами!..
     Раздается команда "По самолетам!"  Машины,  выстроенные  в  ряд,  точно
присели, готовые к прыжку.
     Надеваю парашют. Механик помогает застегнуть карабины. Небольшая тучка,
висевшая над городом, разражается дождем. Крупные редкие капли барабанят  по
плоскости.
     - Хорошая примета, - говорит механик. И,  помолчав,  добавляет:  -  Вы,
товарищ командир, и за меня там постреляйте.
     -  Сделаю,  -  отвечаю  ему  и,  пожав  руку,  вскакиваю  на  плоскость
истребителя. - Запускай моторы!
     Самолеты, наполнив поле могучим ревом, начали выруливать на старт.
     Через пять минут наша  группа  взяла  курс  на  запад.  Позади  остался
школьный аэродром, впереди лежала большая и трудная дорога. Кто  пройдет  ее
до конца? Группа идет в боевом порядке девяток, в звеньях по  три  самолета.
Летим в сомкнутом строю. Вижу, как левый ведомый - Коля Нестеренко - усердно
наблюдает за ведущим, стараясь выдержать минимальный интервал  и  дистанцию,
точно на параде.
     Бегут навстречу и уходят назад деревни, города.
     Внимание привлекла шоссейная дорога, пыль над  которой  была  видна  за
несколько километров.  "Наверное,  пехота  идет",  -  подумал  я.  Но  когда
подлетели  ближе,  рассмотрел  внизу   многочисленные   толпы   гражданского
населения. Люди шли на восток. Не видно, кого больше  в  толпе  -  стариков,
женщин или подростков. Не видно выражений их глаз, не различить их  походки.
Но, наверное, глаза грустные, лица запыленные, а походка усталая. Ведь  идут
они, надо думать, не первый день.
     Наверное, матери ведут за руки малышей, а  совсем  маленьких  несут  на
себе. Здесь же по дороге движутся большие  гурты  скота  -  его  угоняют  от
немцев.
     Уходят...
     Летим над Константиновкой.  Нестеренко  сделал  несколько  покачиваний,
посмотрел в мою сторону, показал пальцем сначала на себя,  потом  вниз.  Все
понятно: здесь его родной дом.
     Дом Нестеренко. Тут Коля родился, по этой улице ходил в  школу.  Отсюда
пришел в летное училище.  Годы  совместной  учебы,  а  потом  инструкторской
работы по подготовке летчиков крепко связали нас.
     Нестеренко - высокий широкоплечий белокурый хлопец с упрямым - в лучшем
смысле этого слова - характером. Не раз в учебном бою сходились мы в лобовой
атаке. Идем, и ни я, ни он  не  отворачиваем  в  сторону  еще  миг,  и  наши
самолеты врежутся друг  в  друга.  На  земле,  бывало,  спрошу:  "Почему  не
отворачиваешь?" "А ты? Думаешь, только у тебя нервы крепкие? У меня они тоже
в  порядке".  С  Колей  мы  были  вначале  в  одном   звене,   потом,   став
инструкторами, получили каждый свою группу курсантов. В подготовке  летчиков
соревновались между собой, и соревнование это шло на пользу обоим. У нас  не
было  не  только  аварий,  но  даже  случаев   недисциплинированности.   "Не
уступишь?" - говорил я ему, бывало. - "Ни за что", - отвечал он. "Ну,  тогда
держись". - "Держись и ты".
     Мне очень хочется увидеть дом товарища. В какой-то степени  это  и  мой
дом, хоть я ни разу в нем и не был.
     Но разве различишь его во множестве черепичных крыш, утопающих в буйной
южной зелени? Константиновка остается позади. Все  чаще  и  чаще  попадаются
обозы  с  беженцами.  Все  тяжелее  становится  на  душе.  "Эх  вы,  людоеды
проклятые, - ругаю фашистов. - Отольется вам наше горе".
     Ведущий, покачав с крыла на крыло, дал сигнал  перестроиться  в  правый
пеленг. Впереди виден аэродром. Аэродром полевого типа, без  ангаров.  Старт
состоял из одного посадочного "Т" да стартера с флажком.
     Звено за  звеном  производим  посадку.  Зарулив  в  указанную  сторону,
выстраиваем самолеты в линию.
     К нам подошел командир действующего полка.
     - Что ж это вы? - произнес он строго.- Это не  в  тылу.  Здесь  того  и
гляди "мессеры" пожалуют, и ваши "ишаки" (так тогда звали И-16), как  порох,
вспыхнут.
     - А что же делать? - спросил кто-то.
     - Да вы что, маленькие? Нашли что спрашивать.
     Быстро рассредоточить самолеты. Ставьте метров на пятьдесят - сто  друг
от друга. Рассредоточить и замаскировать!


     Через два часа после посадки наша группа  получила  задание  на  первый
боевой вылет.
     Первый боевой! Я пишу о нем много лет спустя, когда ощущение его сильно
приглушилось множеством последующих боев , а еще больше - временем. И все же
очень хорошо помнится почти каждая минута первого вылета... "Наконец-то, - с
облегчением вздохнул я. Сегодня встретимся с теми, кто  принес  нам  столько
горя. Посчитаемся с врагом. Скорей бы!" И вместе с тем на  сердце  тревожно.
Ведь враг сегодня не условный, как было в школе,  а  самый  настоящий,  и  в
настоящем бою победителем бывает только один, другой побежденным...
     Наша  задача  -  штурмовым  ударом  с  воздуха  остановить  продвижение
фашистской колонны, нанести противнику максимальное поражение.
     Наскоро изучили маршрут и, уточнив цель, взлетели.
     Наше звено идет в ведущей эскадрилье. Точно  выдерживаю  свое  место  в
строю. И странно - волнение, которое испытывал на земле, почти сразу  прошло
в воздухе. Хочется поскорее увидеть передний край.
     По карте устанавливаю, что мы уже над линией  боевого  соприкосновения,
над тем местом, которое у меня отмечено двумя параллельными линиями: синей и
красной. Всматриваюсь в  наземные  предметы,  но  вижу  только  пожарища  да
исковерканную снарядами землю.
     Ни танков, ни орудий врага, ни даже  окопов.  Неужели  прошли  передний
край, не заметив его? С земли перевожу взгляд на небо. Оно  теперь  особенно
опасно. Небо чистое, ясное, видимость отличная.
     Противника нет. А что, если бы он внезапно появился? При таком  плотном
боевом порядке, которым мы идем,  было  бы  трудно  отразить  удар.  Стеснен
маневр. Мысль о том, чтобы сейчас увеличить интервал  и  дистанцию,  отгоняю
прочь - можно внести лишь путаницу в строй.
     Но мысль эта застревает в голове - ее не следует отпускать.
     Ведущий группы покачиванием с крыла на крыло известил о  приближении  к
цели. Еще минута - и под нами  дорога.  По  дороге  ползет  зеленая  колонна
фашистов - машины с пехотой, орудия, бензозаправщики.
     Машинально проверяю положение  гашеток,  снимаю  их  с  предохранителя.
Посмотрел в прицел. Все в порядке.
     Первое звено пошло в атаку. За  ним  второе.  Иду  в  атаку  в  составе
третьего звена. В прицеле возникают крытые брезентом автомобили,  бегущие  в
стороны люди, застопоренные мотоциклы. Нажимаю на гашетки слышу сухой  треск
пулеметов.  Следы  трассирующих  пуль  теряются  в  колонне.  Дымят   моторы
грузовиков, вспыхивают ярким пламенем цистерны.  Бьем  по  голове  и  хвосту
колонны, чтобы лишить противника возможности рассредоточиться.
     Из атаки выхожу на бреющем полете. Замечаю, что во  время  прицеливания
наши боевые порядки рассыпались: индивидуальное прицеливание в плотном строю
по узкой цели оказалось выполнить невозможно. Все штурмуют самостоятельно.
     Делаю новый заход. Колонна превратилась в хаос.
     Горят автомашины, взрываются бензоцистерны, заливая все вокруг багровым
пламенем. Бензин горит в кюветах.
     Когда кончились патроны, ведущий подал сигнал сбора.
     Группа, пристраиваясь, легла на обратный курс.
     И  вот  мы  на  своем  аэродроме.  Задача  выполнена!  Каждому  хочется
рассказать о штурмовке. Все, что произошло несколько минут назад на  дороге,
вновь возникает в горячих рассказах истребителей: "Я сразу черные кресты  на
борту машины увидел"... "А я по цистерне ударил в хвосте  колонны"...  "А  я
головной грузовик рубанул"...
     Впечатлений хватит до утра. Командир наталкивает на  мысль  о  выводах,
которые следует сделать из боя.
     Опыт получен еще небольшой, но уже получен.
     Почему не стреляли вражеские зенитки? Видимо, потому, что мы  появились
внезапно. Значит, надо добиваться внезапного удара. Кажется, все просто,  но
для нас все это практически ново.
     Единодушно мы забраковали плотные боевые порядки. О скованности маневра
в плотном строю во время полета думал  не  только  я,  но  и  многие  другие
летчики.
     Для нас началась новая, со своими нерушимыми правилами  школа  -  школа
войны.
     За первым боем последовал второй, за  ним  -  третий,  четвертый...  Мы
дрались утром, в полдень, вечером, по нескольку раз в день.  Иногда  вылетов
было так много, что день казался сплошным  боем.  Не  успеешь  прилететь  на
аэродром, заправиться горючим, боеприпасами,  проверить  машину,  как  снова
приказ на новый вылет.
     Мы вели разведку, штурмовали колонны мотопехоты на марше,  сопровождали
бомбардировщиков,  наносящих  бомбовый   удар   по   вклинившимся   танковым
группировкам противника. С рассвета до темноты мы не уходили с  аэродрома  -
летали и вместе с  механиками  ухаживали  за  машинами.  Самое  дорогое  для
каждого из нас - исправный самолет, исправные пулеметы...
     Пошли будни войны. Тяжелые, страшные, горькие, Тяжелы и горьки они были
не тем, что приходилось  много  летать,  часто  находиться  между  жизнью  и
смертью, а тем, что, ведя бои, мы вынуждены были оставлять врагу свою землю,
своих людей.
     Когда сейчас оглядываешься  на  те  грозные  дни  1941  года,  ощущаешь
чувство, жившее тогда во мне и в, моих товарищах: несмотря  ни  на  что,  мы
верили в победу. Верили, что вернемся сюда опять. Вернемся в эти края. Пусть
не мы, а другие придут сюда, но это будут советские воины-победители. Верили
мы в это скорее всего потому, что чувство хозяев своей  страны  было  в  нас
неистребимо, оно было сильнее вражеской техники, сильнее ненависти  фашистов
к советской земле.
     Линия фронта перемещалась на восток. Наши войска  отступили  за  Днепр.
Немцы навели  переправы.  Летаем  штурмовать  переправы,  бьем  фашистов  на
берегу, на понтонах. Совершаем по восемь - девять  боевых  вылетов  в  день.
Бьем, пока хватает сил и патронов, в точности выполняя приказ:  "Бить  врага
до последнего патрона, все расстреливать по противнику".
     За эти дни наша истребительная группа сильно поредела.  Зенитный  огонь
врага ежедневно выхватывал из наших рядов то одного, то другого товарища.
     В  августе  был  сбит  Коля  Нестеренко.  Это   произошло,   когда   мы
сопровождали группу  бомбардировщиков.  Его  самолет  загорелся  от  прямого
попадания зенитного снаряда и упал на землю. Был ли летчик  убит  в  воздухе
или погиб при взрыве баков на земле, сказать трудно. Да и  какое  это  имеет
значение. Ясно было одно, главное и важное, - Коли  нет  в  живых...  Утрату
самого близкого друга я переносил особенно тяжело.
     Из части родным Коли послали уведомление о том, где и как он погиб.
     В воздушном бою погиб Миша  Круглов.  Он  дрался  один  против  четырех
"мессершмиттов". Дрался упорно, ловко уходя от очередей вражеских пулеметов,
однако силы были далеко  не  равные,  и  самолет  Круглова  загорелся.  Миша
выбросился на парашюте, но шелковый купол попал в полосу пламени и вспыхнул.
     Постепенно в группе осталось лишь два самолета мой и  Филатова.  Вдвоем
мы приземлились на Ростовском аэродроме.
     - Остались только мы с тобой. Ты командир, а я вроде начальника  штаба,
- сказал однажды Филатов.
     - Да, армия наша небольшая, товарищ  начштаба.  Только  обязанности  ты
свои выполняешь слабовато. Где летная документация? Где летные  книжки?  Где
приказы? Вот и выходит, что до начальника штаба тебе еще далековато.
     - Ну ищи тогда среди своих подчиненных другого начальника штаба.  Их-то
у тебя всего лишь один. Хорош командир без армии...
     Так мы шутили, а сами думали, как бы нас не направили  опять  в  школу.
Разговоры об этом уже возникали. Боясь такой перспективы, мы  строили  планы
присоединения к какой-либо соседней части: прилетим, объясним, возьмут.  Нам
это казалось просто, но не хватило решительности на самовольный поступок.
     То, чего мы боялись, обрушилось на нас довольно скоро.  "Кожевникову  и
Филатову возвратиться в школу продолжать инструкторскую работу" - такой  был
приказ штаба округа.
     Мы стали просить генерала оставить нас в действующей армии, но  генерал
был неумолим.
     - Лететь, и немедленно, - коротко сказал он.
     - Выходит, навоевались, - пытался улыбнуться Филатов, когда мы вышли из
штаба. Но улыбки не получилось.
     Мы шли к своим самолетам, опустив головы.


     В школу мы возвращались без энтузиазма . Над  аэродромом,  над  стартом
летающей эскадрильи появились на бреющем  полете.  С  земли  нас  узнали  по
номерам на фюзеляжах самолетов.
     Лишь только мы приземлились, как были окружены друзьями  инструкторами.
Едва успевали отвечать на их вопросы:  где  остальные,  как  били  фашистов,
хороши ли у немцев самолеты, какую тактику применяют гитлеровцы...
     Школа жила тревожной жизнью. Фронт  с  каждым  днем  подходил  ближе  и
ближе. Все чаще  наведывались  вражеские  самолеты.  Вскоре  было  приказано
эвакуироваться в Закавказье. Меня и Филатова оставили прикрывать уходящие из
Батайска эшелоны.
     С рассвета по одному и в составе пары мы  гонялись  за  "хейнкелями"  и
"юнкерсами", отражая их атаки.  Фашистские  бомбардировщики  применяли  чаще
всего тактику внезапного удара, неожиданно появляясь из-за облаков,  поэтому
перехватить, а тем более уничтожить их  можно  было  только  случайно.  Даже
когда мне однажды удалось выгодно атаковать "юнкерса" и  выпустить  по  нему
длинную прицельную пулеметную очередь, результаты были не такими, на которые
я рассчитывал: противник лишь преждевременно  сбросил  бомбы,  но  серьезных
повреждений не получил.
     Наши истребители затрачивали нечеловеческие усилия,  защищая  от  врага
Ростов  и  Батайск,  но  все-таки  отдельные   бомбардировщики   противника,
прорываясь через  наши  патрули,  наносили  бомбовые  удары  по  аэродромам,
железнодорожным станциям, промышленным зданиям и жилым домам.
     Однажды, зарулив самолеты на стоянку, мы решили позавтракать.  Едва.  я
успел снять парашют, как заметил быстро приближавшийся уже на  боевом  курсе
"Хейнкель-111". Бомбардировщик с секунды на секунду должен был открыть люки.
Что делать? Стоя у самолета, мысленно определяю точку бросания бомб.  В  это
мгновение бомбы отделились и полетели туда, где я находился.  Быстро,  почти
автоматически, решаю задачу: с высоты  1000  метров  бомба  летит  около  20
секунд, в спортивной одежде я пробегаю 100 метров за 12  секунд,  значит,  в
сапогах успею пробежать 50-60 метров, но этого уже достаточно, чтобы уйти из
зоны поражения осколками. Стремительно бросился в  сторону,  и  когда  бомбы
засвистели неприятным, незабываемым, похожим на крик  поросенка  свистом,  я
уже прижимался к траве.
     Бомбы одна за другой подняли  фонтаны  земли,  а  одна  из  них  прямым
попаданием разнесла мой "ястребок" на куски.
     Что делать без самолета ? Я очень боялся  оказаться  "безлошадником"  ,
как называли тогда летчиков, потерявших машину. - Вот, Сеня, теперь ты  себе
и начальник штаба и командир, а  мне  в  пехоту,  -  сказал  я  Филатову.  -
Самолета, брат, сейчас не достанешь. Их делать негде,  видишь  -  заводы  на
колесах.
     Словно в подтверждение сказанного, по железной дороге  проходил  эшелон
эвакуируемого   авиазавода.   На   платформах   лежали   фюзеляжи,   крылья,
стабилизаторы.
     Но, видимо, судьба сжалилась надо мной. Вскоре к нам подъехала  "эмка".
Из нее выскочил молоденький адъютант школы и,  убедившись,  что  нашел  кого
нужно, обратился сразу и ко мне и  к  Филатову:  -  Вас  вызывает  начальник
штаба.
     Мы сели в машину.  В  штабе  стояла  суматоха.  Упаковывали  материалы,
подлежащие эвакуации, уничтожали документы, которые невозможно было вывезти.
     Когда ветер врывался в окна, бумаги разлетались по сторонам.  Прикрывая
их, писаря падали на бумажные горы. Начальник штаба на минуту  оторвался  от
дела.
     - Полетите к месту эвакуации школы, - сказал он. - Аэродромы,  заправки
и конечный пункт будут указаны в полетном листе. Ясно?
     - Не совсем, -  сказал  я.  -  Несколько  минут  назад  разбомбили  мой
самолет.
     - Знаю. Получите другой.  Он  в  ремонте,  но  работу  скоро  закончат.
Свяжитесь с инженером.
     Начальник штаба наклонился над бумагами,  давая  понять,  что  разговор
окончен. Мы повернулись и вышли.
     В канцелярии нам вручили заверенные гербовой  печатью  полетные  листы,
где был указан маршрут полета от Батайска до Баку.
     - Все в порядке, - сказал Филатов, - осталось только получить карты  да
разыскать твой самолет. В каком он еще состоянии?
     - Пусть в самом плохом. Важно, что я не "безлошадник".
     С помощью инженера мы нашли выделенный мне самолет. Это  был  школьный,
довольно старый  истребитель  И-16.  В  свое  время  он  тоже  пострадал  от
бомбардировки. Ремонт должны были закончить только к утру.
     Ждать меня Филатов не мог. Он присоединился  к  одной  из  эвакуируемых
эскадрилий, улетавших через два часа, а я остался один.


     Самолет готов. Вместе с младшим лейтенантом  Соколовым  мы  вылетели  в
Грозный через Армавир. К вечеру достигли аэродрома в Махачкале.
     Ночью погода испортилась. С моря подул холодный Ветер.  Мокрые  снежные
хлопья падали на покрытые осенней грязью улицы города. Поневоле нам пришлось
задержаться.
     День мы провели в общежитии, а вечером пошли в  ресторан.  В  ресторане
сидели летчики, танкисты, пехотинцы  -  все  случайные  гости  города.  Было
довольно  оживленно.  Слышались  разговоры  о  воздушных  боях,  о  наземных
схватках, о погибших товарищах.
     Мы нашли свободный столик и заказали ужин.
     В ожидании как-то незаметно для  самих  себя  стали  обсуждать  маршрут
дальнейшего  полета,  несмотря  на  то  что  место  для  этого  было   самое
неподходящее. Но так волновал нас перелет, что мы не  могли  не  говорить  о
нем. Лететь надо было в горах, а опыта в этом ни у меня, ни  у  Соколова  не
было.
     Вскоре, предварительно извинившись, к нам подсел  молодой  человек.  Он
отрекомендовался летчиком, подбитым  немцами  во  время  штурмовки.  Длинная
фигура незнакомца была облачена в  кожаное  пальто,  под  которым  виднелась
меховая курточка.
     - А на каком самолете вы летаете? - спросил я. Что-то вы мало  походите
на летчика.
     Он сделал вид, что обиделся, но быстро ответил:
     - На новом типе, Иэл-два. Знаете такой?
     На слове "новом" незнакомец сделал ударение.
     Настораживали  его  необычные  манеры   обращаться   с   официантом   и
подозрительное произношение Иэл: никто из наших летчиков не называл  самолет
Ил-2 Иэл.
     Мы обменялись с Соколовым многозначительными взглядами: мол, держим ухо
остро.
     Сосед между тем начал  заводить  разговор  о  нашем  маршруте.  Как  бы
невзначай он спросил, не знаем ли мы, где стоят штурмовые полки. Вначале  мы
выжидающе  отмалчивались,  потом  резко   заявили,   что   об   этом   здесь
разговаривать не место.
     - Да что вы, ребята, такие сверхбдительные? Здесь ведь все свои  вояки.
Ни одного штатского. Говори, что хочешь. Мне надо  свой  полк  найти.  -  Он
налил вино в бокалы. - Давайте выпьем за дружбу и приглашаю вас  к  себе  на
квартиру. Мы с приятелями остановились тут в одном теплом местечке. -  И  он
нахально подмигнул.
     Неожиданно Соколов вскочил со стула и схватил незнакомца за грудь.
     - Документы! - властно сказал он.
     На всякий случай  я  поспешно  расстегнул  кобуру  и  достал  пистолет.
Наигранность исчезла с лица "летчика":
     - Что вы, ребята? Неужели своим не верите? Пусть бы пехота, а  то  ведь
авиация! Между собой - и такие вещи. Я же штурмовик. Вот смотрите.  -  И  он
извлек из кармана целую пачку бумаг.
     К нам быстро подходил мужчина. Ему было лет  сорок  -  сорок  пять.  Он
улыбался нашему "штурмовику".
     - Петя! - воскликнул он и раскинул руки. - Ты  здесь!  Вот  счастье-то!
Вот счастье, - и, обернувшись к нам, произнес: - Товарищи, это мой  сын.  Вы
подумайте! Сколько ты не был дома до войны? И война уже идет четыре  месяца.
Не оправдывайся, не оправдывайся: "некогда, отступаем". Ты знаешь, как  мама
волнуется?..
     Но вся эта тирада отца, неожиданно встретившего сына, произвела, на нас
совсем не то впечатление, на которое отец,  очевидно,  рассчитывал.  Человек
этот о того раз пять проходил мимо нашего столика. Его  невозможно  было  не
заметить: серый в клетку френч, галифе и военного образца хромовые сапоги.
     Я сказал как можно более грубо:
     - Довольно играть!
     Соколов тоже достал пистолет.
     - Ну, во имя отца и сына, - зло сказал он... - Какой разведке служите?
     Нас   обступили   со   всех   сторон.   Кто-то    предложил    обыскать
"родственников". Из карманов их были извлечены новенькие "вальтеры", ножи и,
конечно, поддельные документы.
     - Будем кончать гадов, - сказал Соколов.
     С  трудом  отговорили  его  не  заниматься  самоуправством,  а  отвести
задержанных в НКВД.
     Ночь прошла под впечатлением этого ресторанного случая. "Надо  смотреть
и смотреть, чтобы не попасть впросак", - говорили мы между собой.
     На утро следующего дня погода улучшилась. Воздух был чист и  прозрачен,
на небе ни облачка. Получив разрешение на вылет, мы, прежде чем  отправиться
на аэродром, зашли в НКВД. Соколов никак не хотел улетать,  не,  узнав,  кем
являются  задержанные  нами  типы.  Он  успокоился  лишь  после  того,   как
удостоверился, что и "отец" и "сын" не кто иные, как шпионы.
     Сборы были недолги. Через двадцать минут наши истребители взяли курс на
Баку. Весь маршрут идем бреющим.  Интересно  наблюдать  красивое  Каспийское
побережье.  Летели  довольно  долго.  Наконец  прямо  по   курсу   показался
полуостров. Набрав небольшую высоту, мы  увидели  город.  Это  и  был  Баку,
конечный пункт нашего маршрута.
     С интересом рассматриваем город черного золота. Как  много  слышали  мы
про него еще со школьных лет, а вот сегодня он весь перед нами. Но почему на
аэродроме не видно школьных самолетов? Соколов  делает  круг  и  заходит  на
посадку. Подал сигнал:  "Выпускай  шасси".  Перебрасываю  собачку  барабана.
механизма выпуска, и незабываемые сорок три оборота ставят шасси в положение
"выпущено". Еще минута-другая - и самолет, коснувшись земли  тремя  точками,
бежит по аэродрому.
     Школы в Баку не оказалось. Мы задержались здесь около десяти дней, пока
наконец не выяснили место ее нового базирования.
     Скучно и нудно тянулось время. Соколов частенько горячился, выходил  из
себя, грозился пристать к какой-либо проходящей на фронт эскадрилье. Я знал,
что этого он никогда не сделает, потому что летчик он дисциплинированный. Но
было действительно досадно сидеть у  моря,  в  буквальном  смысле,  и  ждать
сведений о школе.
     Наконец мы их  дождались.  Как-то  раз,  когда  барометр,  определявший
состояние души Соколова, показывал бурю, к  нам  в  дверь  кто-то  постучал.
Вошедший красноармеец сообщил, что нас просит к себе  оперативный  дежурный.
Мы побежали на командный пункт, и там нам сообщили дислокацию школы.
     Выписав новые полетные листы, мы принялись за расчет маршрута.
     - Давай прямо через горы, - предложил я. - Хочется посмотреть Кавказ  с
высоты.
     Соколов согласился, и прямая  красная  линия  соединила  на  карте  два
пункта. Вылететь решили после обеда.
     День выдался пасмурный, десятибалльная облачность ровным слоем  повисла
над Баку, над морем и горами. Но мы решили лететь во что бы то ни стало.  Не
имея опыта полета над горами, не зная высоты нижней кромки облачности, мы не
подозревали поэтому всей опасности, которая притаилась на нашем пути.
     Кавказский хребет я видел впервые и с огромным  интересом  рассматривал
отвесные обрывы, глубокие скалистые ущелья, аулы, расположенные  на  склонах
гор.
     То, о чем раньше только читал да слышал, теперь видел наяву.
     Постепенно мы вошли в область высоких гор и продолжали полет  между  их
вершинами. По правилам следовало бы развернуться и, пока еще возможно, взять
обратный курс. Однако этот момент нами был упущен, и вскоре мы  оказались  в
ущелье, не имея ни малейшего представления  о  детальной  ориентировке.  Над
нами висели облака, а внизу и по сторонам торчали острые скалы.
     Что делать? Неожиданно соколов скрылся в  облаках,  его  самолет  вошел
туда с большим левым креном. Очевидно, летчик все же  решил  взять  обратный
курс.
     "Хотя бы не стал разворачиваться", - подумал я.
     Решаю пробивать облака вверх. Установил скорость,  поставил  самолет  в
набор и, сосредоточив внимание на приборах, вошел в облака. Точно выдерживаю
курс, скорость, не  допускаю  кренов.  Высотомер  показывает  четыре  тысячи
метров, это уже безопасная высота.
     Можно быть уверенным, что  самолет  избежит  столкновения  с  любой  из
вершин. Но видимости по-прежнему нет, и я продолжаю набирать высоту.
     На высоте пяти с половиной тысяч метров самолет  вырвался  из  сплошной
облачности. Ровное, безбрежное поле облаков похоже на снежную  равнину.  Оно
распростерлось далеко-далеко, Воздух прозрачен, солнце ослепительно яркое.
     Рассчитываю время начала  пробивания  облаков  вниз.  Нужно  выйти  над
долиной. Достаточно ошибиться хотя бы на одну минуту, и снижение  произойдет
в горах. Для гарантии прохожу над  облаками  еще  две  минуты.  Сбавив  газ,
устанавливаю нужный угол планирования и вхожу в облака.
     Минуты кажутся вечностью. Равнина или горы? Отсчитываю уже не минуты, а
секунды. Смотрю на высотомер. Тысяча шестьсот метров...  Земли  нет.  Может,
прекратить снижение? Тогда единственное - снова набрать высоту и выброситься
на парашюте...
     Наконец, на высоте четырехсот метров облака  начали  темнеть  -  первый
признак  близости  земли.  Еще  мгновение  и...  земля!   Вырывается   вздох
облегчения: вот она, хорошая, родная!..
     Под самолетом ровная степь. Впереди железная дорога. Но где я?  Топлива
осталось на несколько минут.
     Как нарочно, нет характерных ориентиров, по  которым  можно  определить
курс на аэродром. В какую сторону я уклонился при  полете  в  облаках  и  за
облаками, неизвестно. Решаю, что уклониться мог только влево, так как  ветер
был справа. Беру курс на юг и выхожу на пересечение  реки  Куры  с  железной
дорогой. Все ясно, через четыре минуты должен показаться аэродром,  Вот  он!
Сажусь с ходу. Когда самолет закончил пробег, винт без  моего  вмешательства
остановился. Бензин кончился.
     Я вылез из кабины, снял парашют. Было ощущение, что физических  сил  не
осталось ни на одно движение.
     Мне и сейчас по-настоящему  страшно  вспомнить  этот  полет.  Не  из-за
сложных условий, нет, а потому, что летел в  таких  условиях,  не  будучи  в
достаточной мере подготовленным к подобного рода полетам.
     - Соколов не прилетал? - спрашиваю у подошедших товарищей.
     - Нет, - ответило сразу несколько голосов.
     Где же он? Ведь топлива в его самолете больше нет.
     Сумел ли  счастливо  вернуться  обратно?  Своими  сомнениями  делюсь  с
товарищами, рассказывая обо всем, что с нами произошло.
     К вечеру пришла телеграмма: "Летчик младший  лейтенант  Михаил  Соколов
погиб, врезавшись в скалу южнее города Шемаха".
     Какой  дорогой  ценой  приобретается  опыт!  Вспоминаю   слова   своего
инструктора: "Летчик, как и сапер, ошибается  лишь  один  раз".  Еще  много,
очень много надо изведать, чтобы стать хорошим воздушным бойцом.


     Школа базировалась на аэродроме Евлах.  Штаб  разместился  в  одном  из
административных зданий,  семьи  командиров  -  в  зале  клуба.  Не  хватало
служебных помещений, жилищ. Столовая личного  состава  находилась  в  складе
авиационно-технического имущества.
     Люди спали в палатках и на чердаках. Это был очень тяжелый  год,  когда
противник продолжал наступать.
     Надо было быстро приступить  к  обучению  курсантов,  а  аэродромов  не
хватало. Центральный аэродром  мог  обеспечить  работу  лишь  одной  учебной
эскадрильи.
     Первостепенной  задачей  стало  создание  аэродромной  сети.   Начались
изыскания посадочных площадок.
     Начальник школы решил расширить площадку близ города Нухи. С  рассветом
мы уже были за первым перевалом. Автоколонна, извиваясь по горной дороге, то
повисая над обрывом, то углубляясь в ущелье, медленно  продвигалась  вперед.
Шоферы, не имея опыта горной езды, кляли дорогу на чем свет  стоит.  Наконец
через шесть часов мы въехали в долину, впереди красовалась Нуха.
     Первый день ушел на  устройство  жилья,  изготовление  лопат,  ломов  и
других орудий,  необходимых  для  расчистки  аэродрома.  Готовились,  как  к
штурму. Работали все - инструкторы, техники, курсанты. Трудились с  утра  до
ночи.  Под  нашим  напором  кустарники  и  деревья,  переплетенные  колючими
плющами, лианами, ежевикой, отступали все дальше и дальше.
     Наконец, спилены последние  деревья.  Люди,  усталые,  с  исцарапанными
руками, но довольные победой, оживленно обсуждали, где  разбить  старт,  где
начинать выдерживание самолета. Летчики стали настраиваться на полеты.
     На следующий день, в воскресенье, мы возвратились в Евлах.  Механики  с
радостью встречали своих  летчиков.  Механик  моего  самолета  Вовченко  был
пожилым, энергичным человеком. Он очень тосковал по настоящей работе.  Давно
подготовив УТИ-4, механик не находил себе места в ожидании  вылета.  Но  вот
вылет разрешен. Вовченко доложил  о  готовности  машины,  помог  мне  надеть
парашют, затем надел парашют на себя и сел в самолет. Как бы  извиняясь,  он
осторожно  обратился  ко  мне:  -  Товарищ  командир,  может  быть,  "бочку"
сделаете? Я понимал, что это не от ребячества, не от озорства.
     В  сложных  фигурах  лучше  испытывается  машина,  а  следовательно,  и
качество работы механика.
     - Хорошо, сделаем, - ответил я ему.
     Когда эскадрилья взлетела и, набрав высоту, построилась в клин звеньев,
один самолет, вопреки указаниям  и  наставлениям,  крутанул  "бочку",  потом
другую, а на подходе к Нухе вышел  из  строя,  снизился  до  бреющего  и  на
огромной скорости пролетел от верхней окраины города до  нижней.  Там  он  с
набором высоты сделал двойную замедленную "бочку" и пошел на посадку.
     Легко догадаться, что самолет этот  был  мой.  Командир  эскадрильи  не
замедлил "вручить" мне за это на построении восемь суток ареста.
     - Хорошо, что домашним, а не на гауптвахте,- подбадривал меня Вовченко.
- Ну, да на то и поговорка: плох тот солдат, который не сидел на гауптвахте.
А самолет-то, товарищ командир, надежный...
     - Нет,  Вовченко,  плох  тот,  кто  попадает  на  гауптвахту.  Командир
эскадрильи прав...
     Вскоре начались интенсивные полеты. Летали  целыми  днями.  Однако  чем
дальше, тем  больше  школьная  жизнь  становилась  мне  в  тягость.  Понимая
необходимость пребывания в тылу и подготовки курсантов, я вместе с тем  всей
душой тянулся на фронт: хотелось самому участвовать в уничтожении фашистской
нечисти.
     Подал рапорт с просьбой направить меня в действующую армию. Ответа нет.
Тогда решил написать письмо  в  Главное  Политическое  Управление  Советской
Армии. Я прикинул, сколько может идти письмо в  Москву,  и  решил  терпеливо
ждать. Однако прошло значительно больше  того,  что  планировалось  мною,  а
ответа  нет.  Неужели  письмо  оставят  без  последствий?  Однажды,  в  день
материальной части, когда я осматривал правление самолета, Вовченко  спросил
меня: - Что-то вы, товарищ командир, не веселые?
     - Письмо написал, на фронт прошусь, а ответа нет.
     - Письмо? А про меня вы в нем писали? Я тоже с вами пойду, -  взмолился
Вовченко. - Мне еще нужнее там быть. У меня семья на Украине осталась. Семью
вызволять надо...
     Прошло еще некоторое время, и меня вызвали в штаб. В  штабе  я  получил
командировочное предписание в действующую армию. Здесь же узнал, что со мной
командируется и Сеня Филатов. Значит, мы  опять  вместе!  Быстро  собираюсь.
Забежал на аэродром к механику и курсантам.  Обиженный  Вовченко  бросил  на
землю ключ, которым дотягивал гайку цилиндра.
     - Неужели вы, товарищ командир, без меня? Я же вас просил...
     Долго пришлось объяснять ему, что дело здесь не во мне, пока,  наконец,
он не сдался.
     - Ну, ладно. Выходит, так надо: мне, старику, работать здесь, а  вам  -
на войну. Давайте по русскому обычаю посидим на дорогу.
     Сняв шлем, Вовченко сел здесь  же,  у  самолета.  Все  последовали  его
примеру. Вовченко первым встал, и, расцеловавшись, мы расстались.
     Всю ночь на  попутных  машинах  добирался  я  до  штаба.  Опять  те  же
перевалы, ущелья, снова перевалы и, наконец, Евлах.
     Сеня уже получил личное дело, проездные документы и поджидал меня.
     Утром мы штурмом овладели входом в вагон и во второй  и  последний  раз
оставили школу.


     Едем через Баку, Дербент, Махачкалу. Везде  отпечаток  войны.  Воинские
эшелоны, идущие на фронт, встречные эшелоны с побитыми  пулями  и  осколками
бомб вагонами, зенитные батареи, маскировка...
     Подъехали к Сталинграду. На перроне снег,  в  морозном  воздухе  звонко
отдавались скрипы сапог. Дыхание войны здесь чувствовалось  сильнее,  чем  в
Закавказье. Не знал я тогда, что ждет этот город всего лишь через  несколько
месяцев.
     На перроне ко мне подошел старичок.
     - Ты, милый, не матросик будешь? Не видел ли моего  сынка,  Егорова  по
фамилии. Он на Черном море воюет...
     Ему очень хотелось получить утвердительный ответ, но сына старика я  не
знал и, конечно, видеть не мог.
     Старичок сокрушительно покачал головой и направился к группе моряков  с
тем же вопросом.
     "Видно, каждый поезд встречает, хочет о сыне знать", - подумал я.
     - Нет писем от сынка, храни его бог, - говорил старик  на  ходу,  ни  к
кому не обращаясь.
     Не один он переживает тревогу за своего сына. Нет у нас сейчас в стране
человека, чтобы не беспокоился за судьбу близких, за судьбу Родины, - сказал
Сеня. - Вот и я не знаю, жив ли брат? Все мы так живем.
     Размышления прервал паровозный гудок. Скрипя колесами, поезд отходил от
Сталинграда.
     В  Москву  приехали  вечером.  Шел  снег,  было  по-январски   холодно.
Затемненная Москва, казалось, притаилась в тишине, но заводы работали, город
напряг мускулы, он питает фронт, наносящий смертельный удар фашизму.
     Садимся на трамвай и едем на Неглинную. В  трамваях  не  слышно  былого
смеха, нет празднично одетой  молодежи.  Люди  молчаливы  и  сосредоточенны.
Некоторые внимательно и с уважением смотрят на нас, принимая за  фронтовиков
- защитников Москвы. А мы, только что приехавшие из глубокого  тыла,  совсем
не похожего на Москву, чувствуем от всего этого какую-то неловкость. Наконец
трамвай на Неглинной. Мы  вышли  около  Рахмановского  и  через  минуту  уже
поднимались на четвертый этаж к Сениным родственникам.
     Когда  вошли  в  квартиру,  первыми  словами  Сени  были:  "Еде  брат?"
Беспокойство его оправдалось. Брат ушел с ополченцами защищать Москву  и  не
вернулся.
     Его жена, Авдотья Петровна, рассказала о гибели мужа. Мать двоих детей,
она тяжело переживала свое горе.
     - А где же Иван? - спросил Сеня после долгого раздумья  о  сыне  брата,
своем племяннике.
     - На заводе. Он за станком отца стоит. Все думает уйти на фронт. Даже в
военкомат ходил, да не взяли. Ростом, говорят, не  вышел,  а  и  лет-то  ему
всего лишь пятнадцать.
     Пока разговаривали, закипел чайник. Все с удовольствием поглядывали  на
керосинку - этот единственный  источник  тепла.  В  комнате  была  минусовая
температура. А как обрадовалась маленькая Маша -  дочь  хозяйки  -  колбасе,
которую выдали нам сухим пайком! Чай пили молча. Особенно вкусным и приятным
показался мне московский кипяток.
     В наш разговор вступила бабушка. До этого она  только  слушала  нас  да
покачивала головой. Старушка хорошо помнит японскую войну,  пережила  первую
мировую войну,  гражданскую,  и  вот  теперь  Великая  Отечественная  война.
Бабушке больше восьмидесяти лет.
     - Вы что, ребятки, наверно, на войну собрались? И не дождавшись ответа,
со слезами на глазах крестит нас, приговаривая: - Сохрани  вас  бог,  помоги
вам да укрепи ваши силы, чтобы сразить проклятого супостата.
     Говорила она немного нараспев:
     - Ведь только начали жить по-настоящему, всего стало хватать,  и  сынок
зарабатывал хорошо. Люди начали ходить нарядными,  как  в  праздник,  а  тут
такое горе свалилось на Россию. А вы, ребятки, неужели по воздуху летаете?
     - Летаем, бабушка, - ответил Сеня.
     - Страшно, поди, мои милые, да ничего, немцу-то страшнее:  он  ведь  на
верную смерть лезет, хоть  и  не  знает  этого,  а  мы  за  свое  стоим.  Мы
советскую-то власть еще в семнадцатом году со  стариком  моим  ставили.  Вы,
ребятки, не бойтесь его, немца-то, бейте, тогда и побьете.
     "Какая чудесная, старушка, - подумал я, - сколько в ней веры в победу".
А она как будто в подтверждение моих мыслей  добавила:  -  Я,  дорогие  мои,
старая, а доживу до победы, обязательно доживу.
     Закончив говорить, она, наклонив голову, о чем-то задумалась. Молчали и
мы.
     Вдруг дрогнули стекла, послышался беспорядочный гром орудий.
     - Эва, опять сукины дети летят. Зенитка-то как бьет, видно, много их, -
спокойно сказала старушка.
     В бомбоубежище мы не пошли, не пошла и самая старая  наша  собеседница,
продолжая чаепитие и не обращая внимания на все усиливающуюся стрельбу.
     Спать легли в зимних комбинезонах, в меховых унтах.
     К полуночи пришел с завода Иван. В рабочей куртке и кепке  он  выглядел
взрослым. Увидев дядю, он сразу же начал рассказывать ему о своих успехах  и
о том, как добился их. С увлечением и  юношеским  задором  он  говорил,  что
каждую  смену  собирает  много  автоматов   сверх   нормы.   Рассказывал   о
комсомольцах завода, о том, как они выстаивают у станка по три смены.
     Дядя и племянник тепло и задушевно, как два близких друга, вели  беседу
почти до утра.
     Следующие два дня мы пробыли на вокзале, хлопоча  о  билетах,  а  затем
уехали в запасной полк.
     Три месяца спустя я  был  направлен  в  маршевый  438-й  истребительный
авиационный  полк.  Полк  готовился  улетать  на  фронт.  Он  был   вооружен
устаревшими английскими истребителями типа "Хаукер Харрикейн"  с  двигателем
"Мерлин ХХ", летать на которых ранее мне не  приходилось.  Этот  самолет  на
десять лет отставал от советских истребителей. Несмотря на это, я с радостью
шел именно в этот полк потому, что он раньше других  отправлялся  на  фронт.
Для переучивания у меня было всего три дня.
     Первым, кого я встретил в штабе полка, был комиссар Волков. Я доложил о
прибытии и подал командировочное предписание.
     - Ну, значит, воевать прибыл? - спросил Волков.
     - Так точно, ответил я, а он, пронизывая  меня  умным  взглядом,  задал
новый вопрос: - А как воевать будешь?
     - Грудь в крестах или голова в кустах, товарищ комиссар, - выпалил я не
задумываясь.
     - Ого! Это хорошо. Только лучше, чтобы первое грудь в крестах, а голова
должна остаться. Пусть фашистские головы по кустам валяются.
     Комиссар  направил  меня  к  инженеру  на  аэродром,  чтобы   тот   без
промедления познакомил с двигателем и самолетом.
     Обрадованный, я бежал по стоянке и разыскивал инженера. Нашел его около
раскапоченной машины. Внешность инженера говорила о перенесенных походах,  о
привычке к фронтовой жизни,  к  войне.  Передавая  приказание  комиссара,  я
заметил, как на суровом лице инженера появилась улыбка. "В чем дело? Что тут
смешного?" - недоумевал я. А инженер улыбался все сильнее.
     - Толя, а ведь нехорошо зазнаваться, - сказал он наконец.
     Что-то знакомое увидел я в глазах, в улыбке. Постой-ка,  постой!..  Ну,
конечно, он. Маленький мальчик Гудим Левкович, с которым мы вместе учились в
22-й фабрично-заводской семилетке Красноярска.
     Обрадованные  встречей,  мы  наперебой  принялись   вспоминать   школу,
товарищей, Красноярск...
     Однако надо было торопиться с делом. Левкович охотно принялся посвящать
меня в устройство и особенности самолета, двигателя.  За  короткое  время  я
узнал то необходимое, что должен знать летчик в полете.
     Когда наше  занятие  подходило  к  концу,  на  летном  поле  показались
командир  и  комиссар.  Инженер  доложил  о  выполнении  приказания,   а   я
отрапортовал: -  Младший  лейтенант  Кожевников  к  самостоятельному  вылету
готов.
     - Ну, раз готов, следует проверить,  -  сказал  командир.  -  Надевайте
парашют и взлетайте. Ваше задание выполнить три полета по  кругу,  расчет  и
посадку у "Т".
     - Есть выполнить три полета!  Минута  -  и  я  в  кабине  "харрикейна".
Запускаю  двигатель,  прошу  разрешить  вырулить.  Все  мои  мысли  и   силы
направлены на успешное выполнение полета.  Наблюдаю  за  стартером.  Вот  он
махнул белым флажком - сигнал  "Взлет  разрешен".  Даю  газ.  Самолет  начал
набирать  скорость.  Плавным  движением  ручки  отделяю  самолет  от  земли.
Замечаю, что  "харрикейн"  -  машина  инертная,  тяжелая  в  управлении,  но
маневренная.
     Строю инструкторский маршрут полета  по  кругу  и  захожу  на  посадку.
Расчет у посадочного "Т". Посадка на три точки.  Самолет  коснулся  земли  и
покатился по ровному полю.
     Командир, не сделав замечаний, разрешил выполнить два других полета.  И
они получились не хуже первого.
     На следующее утро мне запланировали  два  полета  в  зону  и  полет  на
воздушный бой с командиром полка.
     Весь  вечер  я  обдумывал  предстоящий  бой.   Оценивая   маневренность
самолета, решил драться  на  виражах.  Бой  будет  проходить  на  однотипных
самолетах, значит, исход его решит грамотная  эксплуатация  машины,  техника
пилотирования и смекалка. Я знал, что  в  бою  необходима  быстрая  реакция,
победителем  окажется  тот,  кто  сможет  реагировать  а  эволюцию  самолета
противника раньше хотя бы на десятую долю секунды.  Знать-то  знал,  но  это
драгоценное качество за один вечер не рождается, оно воспитывается годами  в
повседневной учебе и тренировке.
     Наконец настал час вылета. Получаю  от  командира  указания,  сажусь  в
машину и взлетаю с ним в паре.
     Бой вели над  аэродромом.  После  сигнала  самолеты  разошлись,  затем,
развернувшись на встречные курсы,  пошли  в  лобовую  атаку.  После  лобовой
последовал каскад различных фигур. И вот  "харрикейн"  "противника"  в  моем
прицеле. Мне удалось зайти командиру в "хвост" и продолжать удерживать его в
прицеле при всех фигурах, какие он  делал.  Наконец  сигнал  "Пристроиться",
"противник" сдался. Победа!
     - Хорошо тянешь, - похвалил командир после посадки. -  Следующий  вылет
на стрельбу по конусу. Это будет  и  зачетный:  тренироваться  времени  нет,
послезавтра уходим.
     Самолет-буксировщик вырулил на старт и через пятнадцать минут прошел  с
распущенным конусом. Стоя на земле, я внушал себе: "Не подкачай,  весь  полк
собрался".
     Взлетаю и, не упуская из виду  конус,  набираю  высоту.  Первая  атака.
Прицеливаюсь. Короткая очередь.
     За ней еще атака, очередь и еще  очередь.  Наконец,  пулеметы  смолкли,
патроны все. Верю, что не промахнулся, но все же  сомнения  не  покидают:  а
вдруг мимо? Сажусь прежде буксировщика. Зарулив  самолет,  быстро  сбрасываю
парашют - и бегом к конусу. Вижу, попаданий больше чем на отлично!  Комиссар
жмет мне руку.
     - Так будете стрелять  по  противнику  -  фашисты  берегись!  -  сказал
командир.
     Меня назначили  командиром  звена,  хотя  самого  звена  еще  не  было.
Формировать звенья и эскадрильи окончательно будут  за  день  до  вылета.  В
другое время на слетанность эскадрилий и полка отвели бы  немало  часов,  но
сейчас, когда шли жестокие  бои  на  сталинградском  направлении,  нам  было
приказано отработать все это в сжатые сроки.
     И вот звено составлено. В него вошли Саша Заборовский, Коля  Простов  и
Коля Кузьмин, или просто Кузя, как звали его, потому что он выглядел  совсем
мальчиком и поэтому не походил на летчика-истребителя.
     Кузьмину едва исполнилось  восемнадцать  лет,  остальные  летчики  были
старше  двадцати.  Командиром  эскадрильи  временно  назначили   Лавинского,
старшего среди нас по званию и возрасту.
     Выполнив по одному полету в составе эскадрильи  и  полка,  мы  получили
приказание вылететь на фронт.
     Первая  посадка  на  ближайшем  аэродроме.  Из-за  наступления  темноты
пришлось там заночевать.
     Никогда  не  забыть  мне  событий  той  кошмарной  ночи.   Возбужденный
Лавинский подошел ко мне и начал рассказывать об ужасах фронта: как  фашисты
сбивают "харрикейнов", как  гибнут  наши  летчики.  Его  приглушенный  голос
заставил меня насторожиться.
     А Лавинский перешел на шепот:
     - Знаешь, Анатолий, я вижу, ты дерешься неплохо. Давай смотреть  только
друг за другом. Главное, остаться живым нам, а остальных все равно перебьют.
     Это предлагал мне старший по званию и положению. Не было  границ  моему
возмущению, до слез было обидно за такое предложение труса.
     Я сказал:
     - Прощаю все это тебе только потому, что надеюсь на  твое  исправление.
Думаю, что в бою ты поведешь себя по-другому. Знай, что при  малейшей  твоей
попытке увильнуть от боя, бросить товарища в беде - собьем тебя сами.
     По прилету на аэродром, где предстояло окончательно отработать элементы
боевого применения, сразу  же  началась  напряженная  учеба.  С  рассвета  и
дотемна  мы  находились  у  машин,  поочередно  несли  боевое  дежурство   и
одновременно совершенствовались в групповых полетах и стрельбе. За неделю мы
хорошо слетались. Ведомые  привыкли  к  своим  ведущим,  а  ведущие  научили
ведомых основным приемам воздушного боя.
     И вот поступил приказ: 20 июля вылет с посадкой на фронтовом аэродроме.
Наш полк начинал боевые действия.
     Перед вылетом было проведено партийное собрание. Для меня  оно,  помимо
всего, памятно и тем, что мое звено было признано лучшим в полку.


     На фронтовой аэродром прилетели рано  утром.  Местные  жители  помогали
строить капониры - земляные укрытия для самолетов, землянки для летчиков. Мы
спешили: приказ на боевой вылет мог поступить в любую минуту. К обеду работы
были полностью завершены.
     Я собрал  летчиков  своего  звена  около  землянки  и  занялся  с  ними
изучением некоторых подробностей района боевых действий Воронежского фронта,
в состав которого мы теперь входили. Передний край наших  войск  в  основном
проходил по левому берегу Лона, на правом - в излучинах  реки  -  были  лишь
небольшие плацдармы. Мы подробно разбирали линию фронта,  каждую  деревню  и
дорогу - все это могло пригодиться.
     - Хотя бы скорее в  дело,  -  сказал  Простов,  -  а  то  долго  ждать.
Просидишь всю войну.
     Но ждать пришлось недолго. Из штабной  землянки  вышел  Лавинский,  его
глаза были полны ужаса.
     - Значит, повоюем, - обрадовался Простов.
     Летчики эскадрильи собрались  моментально.  Молодым  особенно  хотелось
участвовать  в  первом  боевом  вылете.  Вскоре  затрещал  полевой  телефон.
Командир полка вызывал к аппарату Лавинского. Бросились искать его, но так и
не нашли. На командный пункт было приказано явиться мне.
     - Лавинский болен, и эскадрилью поведете вы, приказал командир полка.
     - Есть вести эскадрилью, - ответил я.
     Ответил смело, а про себя  думал  -  справлюсь  ли?  Ведь  мне  еще  не
приходилось управлять эскадрильей в воздухе, а тут сразу боевое задание.  За
свое звено я был совершенно спокоен: оно подготовлено хорошо, но два  других
звена меня беспокоили. А еще больше тревожило отсутствие опыта управления.
     Положение усугублялось тем,  что  на  "харрикейнах"  радиостанции  были
негодные, а значит, передача в воздухе команд по радио исключалась.
     - Чего задумался? Справишься, не бойся.  Когда-нибудь  все  равно  надо
вести и все равно тот твой вылет будет первым. Без первого раза еще никто не
обходился, - подбодрил меня комиссар.
     К  этому  времени  на  командный  пункт  прибыли  командиры  и   других
эскадрилий. Комиссар, посоветовавшись с командиром полка, предложил  собрать
весь летный состав,  участвующий  в  задании.  Летчики  собрались.  Комиссар
обратился к нам с небольшой напутственной речью.
     - Мы, товарищи, делаем сегодня  первый  вылет.  Многие  из  вас  увидят
противника впервые, но я уверен,  что  и  они,  подобно  бывалым,  с  честью
выполнят священный  долг  воина  Советской  Армии.  Уничтожать  ненавистного
врага, освобождать Отечество от фашистских захватчиков с оружием в  руках  -
высокое доверие  партии  и  правительства...  За  Родину!  Вперед!  закончил
комиссар.
     Задумчиво смотрели на него летчики. Такие простые обычные слова, а  как
необычно они прозвучали. Какую большую бурю чувств подняли в  душе  каждого!
Дело тут не в словах, а в сердцах воинов.
     Командир поставил боевую задачу и  подробно  изложил  план  уничтожения
фашистских бомбардировщиков на аэродроме Россошь. Он  разъяснил  задание  на
фотопланшетах и  крупномасштабной  карте.  Было  указано,  какая  эскадрилья
прикрывает  штурмовиков,  кто  подавляет  зенитные  средства.   Все   хорошо
представляли первую и последующие атаки.

     Моя эскадрилья  должна  была  подавить  зенитный  огонь  и  частью  сил
уничтожить самолеты  на  северной  окраине  аэродрома.  Изучив  аэродром  по
фотопланшету, я  решил  вести  эскадрилью  со  стороны  солнца  атаковать  с
бреющего полета.
     Летчики, так долго ожидавшие  встречи  с  врагом,  были  в  приподнятом
состоянии. В бою возможны, а часто и неизбежны потери, но никому не хотелось
думать, что этот вылет может стать для него последним.
     Прозвучала  команда  "По  самолетам!"  Летчики,  на   ходу   застегивая
шлемофоны, побежали к машинам.
     В это время над аэродромом появились штурмовики.  С  командного  пункта
взвилась сигнальная ракета. Звенья  одно  за  другим  начали  отрываться  от
земли.
     Это делалось как-то особенно торжественно. Самолеты  шли  так  ровно  и
дружно, что они казались связанными невидимой нитью. И хотя в кабине  сидишь
один, нет щемящего чувства одиночества. Есть одна дружная семья,  в  которой
один стоит за всех и все за одного.
     Штурмовики идут ближе  к  земле,  мы,  истребители,  прикрываем  их  от
нападения "мессершмиттов" сверху.
     На переднем крае спокойно.  Перешли  линию  фронта  и,  углубившись  на
запад, развернулись затем на юговосток, в направлении вражеского  аэродрома.
Такой маневр обеспечивал нам скрытое и неожиданное появление над целью:  нас
маскировали лучи заходящего солнца.
     Мы появились над аэродромом в то  время,  когда  фашисты  готовились  к
ночным бомбардировкам. Построенные в каре впереди самолетов летчики уточняли
предстоящий вылет. Разрывы снарядов авиационных  -  пушек  покрыли  аэродром
красными вспышками, бомбы штурмовиков поднимали  фонтаны  земли,  уничтожали
самолеты. Горел, разливаясь по полю, авиационный бензин, черное облако  дыма
от взорванного бензосклада застилало горизонт. Зенитные  батареи  не  успели
сделать ни одного выстрела,  они  были  подавлены  в  самом  начале  налета.
Истребители перешли на штурмовку.
     Увлекшись атаками по наземным целям, никто из нас  не  заметил,  как  к
аэродрому подошли восемь "мессершмиттов".
     Лейтенант Кудинов, выводя машину из  пикирования,  увидел  прямо  перед
собой  самолет  с  крестами  и  свастикой.   Кувшинов   нажал   гашетку,   и
"мессершмитт", вспыхнув, врезался в землю. Сержант Олейников - он  находился
в группе прикрытия - пикированием сверху сбил еще одного; фашист,  очевидно,
увлекся выходом на исходную позицию для атаки по  штурмующей  группе  и  был
застигнут врасплох.
     Оставшиеся шесть "мессершмиттов" пошли в атаку на штурмовиков, но сразу
же были атакованы второй эскадрильей. Сержанты Хмылов  и  Орловский  в  упор
зажгли еще два самолета. Остальные гитлеровцы отказались от боя.
     Мы все благополучно вернулись на свой аэродром.
     Настроение было приподнятое. Летчики наперебой рассказывали об  атаках,
о том, как бежали и падали гитлеровцы, как взорвался и  горел  бензосклад...
Героями  дня  были,  конечно,  те,  кому  посчастливилось   сбить   самолеты
противника.
     По данным  партизан  и  авиафоторазведки,  мы  сбили  четыре  вражеские
машины, семнадцать уничтожили на земле. Фашисты потеряли около  ста  человек
летного и технического состава.
     Говорят, что победителей не судят, Но командир полка не только  хвалил,
но и судил наши промахи. На разборе вылета он отметил, что  осмотрительность
во время боя у нас была недостаточна, так как никто не заметил противника на
подходе. И вообще нам повезло.
     Самоуверенные фашисты подняли против нас своих  молодых  летчиков.  Они
рассчитывали, что на скоростных машинах легко разделаются с "харрикейнами  .
Вышло же наоборот.
     Из проведенного боя я сделал  для  себя  много  выводов.  Мы  допустили
серьезные ошибки. Стреляй у противника хотя бы пулеметы,  мы,  вероятно,  не
избежали бы потерь. Только отсутствием опыта можно бы объяснить,  что  выход
из атаки впереди атакующих самолетов оставался у нас неприкрытым,  что  круг
не был замкнут и каждый  атаковал  так,  как  хотел.  В  бою  мне  никак  на
удавалось собрать эскадрилью. Летчики действовали парами и в одиночку.
     Что ж, будем учиться и на ошибках! Впоследствии мы не раз обращались  к
первому вы лету. И прежде  чем  идти  на  новое  боевое  задание  устраивали
розыгрыш основных вариантов воздушного боя: быстрый  сбор,  перестроение  из
одного боевого порядка в другой и сохранение своего места в строю.


     Команда "Подъем" была подана еще до того, как  занялась  заря.  Наскоро
одеваемся.  Адъютант  эскадрильи  Сухин  сообщил  о  полученном  задании   и
поторапливал нас. Кто-то в потемках перепутал сапоги и  в  спешке  не  может
разобраться, где свой, где чужой. Ясно лишь, что сапоги на одну ногу.
     Я вспомнил, что сержанта Кузьмина  еще  не  разбудили.  От  одной  лишь
команды "Подъем" он никогда не просыпался.
     - Кузьку разбудите, - говорю Простову.
     Сержант, как  всегда,  спал  безмятежным  сном  большого  ребенка.  Его
поднимают, ставят на ноги, но достаточно отойти, как он снова падает и спит.
Простов, сердясь на друга, берет его за  ноги  и  таскает  по  соломе.  Кузя
чмокает губами, мычит и наконец просыпается.  Сборы  он  заканчивает  уже  в
кузове автомобиля, который мчит нас на аэродром.
     На командном пункте -  командир,  комиссар  и  начальник  штаба  полка.
Начальник штаба - капитан Веденеев. Он склонился над картой общей обстановки
и разыскивает мелкие, едва заметные населенные пункты.
     В землянке царит полумрак, несмотря на то что посыльный красноармеец то
и дело поправляет фитиль в коптилке. По утомленному лицу капитана видно, что
он еще не ложился слать.
     Мы ждали, когда на карту будут  нанесены  все  изменения  в  обстановке
прикрываемой нами наземной армии. Собственно, изменений этих мало.  Передний
край по-прежнему проходил по левому берегу  Дона,  на  правом  располагались
лишь отдельные плацдармы. Фашисты ограничивали аппетит своих  наступательных
действий захватом этих плацдармов, но получали по зубам.
     В те дни Совинформбюро сообщало,  что  на  среднем  течении  Дона  наши
войска ведут бои местного значения.  Сегодняшняя  наша  задача  сводилась  к
участию в таком именно бою...
     Когда была  нанесена  линия  боевого  соприкосновения,  командир  полка
поставил задачу:
     -  Непосредственным  сопровождением  прикрыть  штурмовиков  до  цели  и
обратно. Штурмовики наносят удар западнее Коротояк  по  скоплению  танков  и
самоходных  установок  противника.  На  задание  пойдет  первая  эскадрилья,
ведущий - штурман Аболтусов. Взлет с командного пункта по сигналу -  зеленая
ракета.
     Капитан Аболтусов собрал эскадрилью и наскоро дал  указания  на  случай
воздушного  боя.  Наиболее  вероятными  нашими   противниками   могли   быть
истребители "Макки С-200", базировавшиеся на аэродроме  Острогожск.  Главное
внимание наш ведущий уделил оборонительному маневру от атак истребителей.  В
случае  воздушного  боя  он  утвердил  замкнутый  круг  самолетов,   немного
вытянутый в сторону нашей территории.
     По его замыслу, такой боевой порядок  исключал  атаки  "мессершмиттов",
так как передние наши самолеты автоматически прикрывались идущими позади,  а
придание боевому порядку  эллипсовидности  позволяло  приближаться  к  линии
фронта без перестроения.
     Штурман  Аболтусов  был  отличным  воздушным  бойцом.  Ему  много   раз
приходилось встречаться с противником. И не один на один, а с превосходящими
силами фашистов. И всегда он выходил победителем.
     В полку  Аболтусов  пользовался  беспрекословным  авторитетом.  Человек
тридцати двух - тридцати пяти  лет,  он  принадлежал  к  старшему  поколению
советских летчиков, за плечами которых находился немалый опыт.
     Но,  несмотря  на  свой  возраст,  стаж,  знания,  Аболтусов  отличался
удивительной доступностью  -  держался  с  товарищами  на  равной  ноге,  не
кичился, не зазнавался.
     Была в нем и еще одна резко отличительная черта, которую  хорошо  знали
все: в Аболтусове как бы совмещалось два человека  -  тот,  который  жил  на
земле, и другой - тот, что в  воздухе.  "Земной"  Аболтусов  был  заурядным,
порой даже неряшливым. Начнет крутить папиросу,  получится  она  такой,  что
смотреть не хочется - длинная,  нескладная.  Идет  куда-нибудь  -  не  сразу
узнаешь, в какую сторону он идет. Тот, кто не видел Аболтусова  в  самолете,
вполне мог подумать что пилот он неважный. Но это было не так. Стоило только
ему  сесть  в  машину,  как  он  буквально  преображался.  Движения  точные,
экономные, выверенные.
     Никаких случайностей, никаких погрешностей.  Известно,  что  у  хороших
летчиков, как и у хороших писателей,  художников,  композиторов,  есть  свой
почерк. Свой почерк был и у Аболтусова.
     Пока мы занимались подготовкой к вылету, начало светать, и вскоре стало
совсем светло. С командного пункта последовал сигнал занять готовность номер
один.
     Мы сели в кабины, готовые в любую минуту запустить  двигатели.  Наконец
сигнал возвестил о вылете.
     Штурмовики шли на высоте тысяча  пятьсот  метров,  освещенные  утренним
солнцем. Наши истребители заняли место в общем боевом порядке: два  звена  в
непосредственном прикрытии, одно - в ударной группе.
     Подходя  к  линии  фронта,  напрягаю  зрение   в   поисках   воздушного
противника. По-прежнему чистое голубое небо, ясное  утреннее  солнце.  И  на
земле тишина, как будто нет никакой войны. Или она еще не проснулась ? Вдруг
идущее  слева  звено  Лавинского  неожиданно  метнулось  в  сторону.   Почти
одновременно с этим надо мной пронеслось звено тупорылых, с желтыми крыльями
истребителей. "Макки", - промелькнуло в  голове,  а  рука  уже  инстинктивно
разворачивала самолет в лобовую атаку  второму  вражескому  звену.  Стараюсь
прицелиться точнее. Нажимаю на гашетку.  Мгновение  -  и,  разойдясь  левыми
бортами, проношусь на встречных курсах, едва не столкнувшись с фашистом.
     Справа сверху замечаю атакующую пару. Бросаю самолет вправо и в  боевом
развороте иду  на  противника.  Самолет  с  черным  крестом  на  фюзеляже  и
свастикой на киле - в моем прицеле. Очередь. Другая.
     Еще очередь... Но самолет продолжает лететь. Замечаю,  что  упреждение,
взятое мною, мало. Ввожу поправку. Однако стрелять не пришлось:  атакованный
парой "макки", я был вынужден отказаться от нападения и выйти из-под удара.
     Заборовский неотступно следовал за мной. Он тоже стрелял,  но  так  же,
как и я, безрезультатно.
     Наконец  пулеметы  замолкли,  стрелять  нечем.  Но  строгие   неписаные
заповеди истребителя кончились патроны, из боя не выходи, атакуй противника,
делай вид, что  можешь  сбить  его.  Дерись  вместе  с  товарищами,  а  если
положение будет безвыходным тарань  врага.  И  я  следовал  этим  заповедям,
имитировал атаки без стрельбы до тех пор, пока не закончился воздушный  бой.
Так же поступал и Заборовский.
     Бой  закончился  вскоре  после  того,  как   Аболтусов   сбил   самолет
противника. Фашисты  пикированием  один  за  другим  выходили  из  воздушной
схватки.
     Штурмовики,  выполнив  тем  временем  задание,  взяли  курс   на   свою
территорию.  Проводив  их  от  переднего  края  на  расстояние,  исключающее
нападение истребителей противника, мы также пошли на посадку.
     И на этот раз наша эскадрилья потерь не имела.
     Самолеты не получили пробоин, за исключением машины Простова, плоскость
которой была пробита осколком реактивного снаряда.
     Пробоины оставались вначале загадкой: ведь у немцев реактивных снарядов
нет. Но вскоре загадка разъяснилась. Это был случайный осколок  от  снаряда,
выпущенного с нашего самолета.
     По установленной традиции капитан Аболтусов собрал эскадрилью  и  начал
разбор боя:
     - Дрались хорошо, настойчиво, с упорством, но стреляли плохо. Смешались
в "собачью свалку", и не поймешь, кто где. Разве так  можно?  Я  же  говорил
перед вылетом, что при появлении истребителей нужно замкнуться в круг...
     И в последующих двух вылетах, совершенных в этот день, мы замыкали круг
над штурмовиками, а те в обратном кругу уходили на свою территорию.
     Но эти же бои  выявили  и  порочность  тактики  круга,  На  нас  напали
"мессершмитты". Имея почти двойное превосходство в  скорости,  они  свободно
ходили выше "харрикейнов", выбирая себе цели, мы же, связанные "кругом",  не
атаковывали,  а  лишь  отбивались.  Из-за  такой  пассивности   были   сбиты
Заборовский и Хмылов, был подожжен и сгорел самолет Олейникова.
     Бои этого дня заставляли задуматься над очень многим. До  поздней  ночи
мы спорили о тактических приемах.  Было  ясно,  что  оборонительная  тактика
устарела и порочна. Некоторые летчики цеплялись за нее. Но им возражала сама
жизнь и возражала настойчиво, После жарких споров мы пришли  к  единодушному
выводу и в противоположность бою на горизонталях утвердили бой на вертикалях
в сочетании с горизонтальным маневром.
     На следующий день состоялось партийное  собрание,  которое  еще  больше
закрепило сделанные нами выводы.
     И с этого времени мы  искали  все  новые  и  новые  тактические  приемы
воздушного боя, не возвращаясь уже и оборонительному кругу.


     Солнце клонилось к закату. Я  предполагал,  что  в  этот  день  мы  уже
закончили полеты, как вдруг нас, шесть летчиков первой  эскадрильи,  вызвали
на командный пункт полка.
     - Так поздно, что бы это значило? - спрашивает Простов.
     - Погоди, скажут, - отвечаю ему, а самому не терпится  поскорее  узнать
причину столь неожиданного вызова.
     Около КП полка нас ожидал начальник штаба.
     - Полетите на передовой аэродром, - сказал он. Там вас встретят.  Взлет
по  готовности,  но  так,  чтобы  на  месте  быть  до  наступления  темноты.
Быстренько прокладывайте маршрут.
     Район полета был знаком каждому  из  нас,  и  определение  маршрута  не
заняло много времени.
     Взлетев,  шестерка  истребителей  легла  на  курс.  Аэродром  находился
недалеко от переднего края, по тому подходить к нему,  в  целях  маскировки,
следовало на бреюшем.
     Вскоре солнце село. Стало совсем темно. Посадку произвели удачно. Почти
одновременно с нами на аэродром сели и  штурмовики.  Значит,  задание  будем
выполнять во взаимодействии с ними.
     Выяснилось, что штурмовики -  наши  старые  знакомые  из  полка  майора
Корпуснова,  летчики  тех  самых  "илов",  которых  мы  уже  несколько   раз
сопровождали за линию фронта. Вместе мы преодолевали зенитные артиллерийские
заслоны, вместе сокрушали врага. Начались  дружеские  оживленные  разговоры.
Ничто так не сближает людей, как совместные бои. И при нашей  встрече  никто
не говорил о преданности и честности, они были проверены ценой жизни.
     За  разговорами  наступила  ночь,  тихая,  ясная,   напоенная   осенней
прохладой.
     За нами приехал командир батальона аэродромного обеспечения и пригласил
на ужин. Столовая была убрана не по-фронтовому. Чистые скатерти,  сервировка
столов мысленно переносили в довоенную пору, но  не  настраивали  на  мирный
лад. Все мы ожидали чего-то важного, не мирного.
     После ужина мы явились  в  штаб  для  получения  и  проработки  боевого
задания. Здесь находились майор  Корпуснов,  начальник  разведки  дивизии  и
полковник из вышестоящего штаба. Разговор о задании начал полковник.
     - Нам известно, - сказал он, - что на аэродром Старый  Оскол  произвела
посадку группа из двенадцати самолетов Ю-88. Ее нужно уничтожить. Эта задача
ложится на вас. Самолеты стоят на  северной  окраине  летного  поля,  личный
состав расположен в землянках, в лесу. Подробную разработку  задачи  доведет
майор Корпуснов.
     В комнате стояла полная тишина.
     - Интересующая нас группа,  -  начал  Корпуснов,  состоит  из  отборных
фашистских летчиков. Они работают по заданию германского генерального штаба.
Вчера эти асы произвели посадку да аэродроме Старый Оскол  с  целью  нанести
удар по нашим весьма важным военным объектам. Ваш  вылет  -  с  наступлением
рассвета... -  Майор  сделал  паузу,  словно  давая  нам  возможность  лучше
вникнуть в смысл сказанных слов. Затем он продолжал:  -  Группу  штурмовиков
поведет капитан Морозов. Их задача - уничтожить материальную часть и  летный
состав противника на земле. Истребители летят под командой  командира  своей
эскадрильи. Они не должны допускать нападения "мессершмиттов" на штурмовиков
ни на подходе к цели, ни над самой целью. На их же  обязанности  -  подавить
зенитные средства врага. Если воздушного противодействия не  встретится,  то
надо штурмовыми ударами уничтожить самолеты на земле. А теперь,  -  закончил
майор, - ведущим следует взять фотопланшеты, подробно изучить цель, наметить
план боя, проложить маршрут.
     Склонившись  над  фотопланшетами,   мы   рассматриваем   и   запоминаем
нахождение каждой батареи, самолета, землянки... А когда цель была  изучена,
приступили к расчету маршрута.
     Вначале мне показалось, что, рассчитывая, я ошибся во времени, но  нет,
те же результаты и у других летчиков. Горючего на обратный маршрут  явно  не
хватало.
     - Разрешите вопрос, - обращается Морозов. - Топлива на обратный маршрут
не хватит. Как быть?
     - Выполнять поставленную задачу, - ответил полковник.
     Выполнять?..  Значит,  посадка  предполагается  где-то  в  тылу  врага.
Начальник  разведки  указал  районы  сосредоточения  противника  и  дал   их
подробную характеристику. Мы выбрали на карте наиболее подходящее место  для
посадки самолетов после задания. Садимся с убранным шасси, сжигаем машины, а
сами пробираемся на свою территорию - таков был план.
     Разбор задания закончили во  втором  часу  ночи.  Своими  переживаниями
хочется поделиться со  всеми  товарищами,  остающимися  в  полку  .  Хочется
рассказать  им  о  предстоящем  необычном  вылете.  Перед  летчиками  второй
эскадрильи хочется похвалиться тем, что важное задание  поручили  не  им,  а
нам, первой эскадрилье.
     Долго не могли заснуть. Проснулись до рассвета. Даже Кузю на  этот  раз
никто не будил, он встал  и  собрался  первым.  После  завтрака  явились  на
аэродром. Набили  карманы  "лимонками",  пистолетными  патронами,  захватили
шоколад.
     - Автоматы бы еще вот, тогда да! Натворили бы дел и без самолетов.  Как
ни говори, двенадцать человек - это целый отряд, - сказал Простов и  немного
погодя добавил: - Но где их взять, пока автоматы выдают только пехоте.
     Летчики шли к своим машинам: штурмовики к тяжелым  "илам",  а  мы  -  к
истребителям. Туман, слабые признаки которого появились еще когда мы шли  на
аэродром, стал сгущаться. "Хотя бы не закрыло совсем, - подумал я.  -  Могут
отставить вылет, а второй раз такого задания не  скоро  дождешься".  Это  же
опасение высказал и Простов.
     И опасались мы не зря. Туман  становился  все  плотнее,  стоящие  рядом
самолеты теряли свои очертания.
     Ожидание становилось тревожным.  И  вот  посыльный  передал  приказание
вышестоящего штаба: "С вылетом обождать. Если туман не разойдется до  девяти
утра, задание отставить. Летному составу находиться в готовности номер два".
     Потянулись еще более длинные и томительные минуты. А туман  густел  все
больше и больше. Девять часов, но погода  не  меняется.  В  девять  тридцать
вылет был отменен.
     - Спросит вторая эскадрилья: "За чем летали?" А мы что  скажем?  Просто
совестно. - Это Кузьмин говорил Простову.
     - Хуже всего, когда замахнешься, а не ударишь, - поддержал его товарищ.
     Полет, так волновавший каждого из нас, не состоялся. Но нам не пришлось
возвращаться  на  свой  аэродром.  Было  приказано  работать  с   передового
аэродрома. Сюда перелетела и вторая наша эскадрилья.
     С этого дня основные усилия полка были направлены на поддержку наземных
войск, расположенных на плацдармах. В те дни  некоторые  населенные  пункты,
особенно село Сторожевое, переходили из рук в руки по три, по четыре раза  в
сутки. Сторожевое и Урыво-Покровское были разбиты до основания,  лишь  груды
кирпича да местами белевшие квадраты фундаментов домов напоминали, что здесь
жили люди. Огороды были изрыты воронками авиационных бомб  и  артиллерийских
снарядов. По селу, когда в нем находился противник,  били  мы.  Его  бомбила
фашистская авиация, когда село занимали наши наземные войска.
     И вот сегодня, за пять минут до того как мы  подлетали  к  Сторожевому,
чтобы обрушить на гитлеровцев бомбовый удар, по селу только  что  отбомбился
противник. К нашему приходу еще не успела рассеяться пыль от разрывов.
     В чем же дело? Может быть, наши  снова  успели  занять  Сторожевое?  Но
пехота ракетами обозначила передний край немцев.  Оказалось,  что  вражеские
летчики перепутали цели и отбомбились по своим. Наши "илы " штурмовым  огнем
и бомбами окончательно дожали гитлеровцев. Не выдержав, они отошли.
     Позднее мне не раз приходилось видеть, когда противник, не разобравшись
в целях, бомбил своих, Все случается на войне...
     - Ну, а как же фашистские асы, так и остались  нетронутыми?  -  спросит
читатель.
     Нет, мы их все же накрыли. И вот как это произошло.
     ...Эскадрильи штурмовиков  и  истребителей  с  работающими  двигателями
стояли  на  старте.  Ожидали  только  сигнала  "Взлет",   но   он,   вопреки
установившимся правилам, почему-то задерживался.
     Вдруг к ведущему штурмовиков подкатила штабная "эмка ".  Из  нее  вышел
начальник штаба и стал обходить самолеты.  Взобравшись  на  плоскость  моего
истребителя, он  отменил  задание  обработки  переднего  края  противника  и
поставил новое.
     - Вам, - сказал  он,  -  предстоит  лететь  на  аэродром  Россошь.  Там
произвела посадку та самая группа "юнкерсов", которую нам не удалось накрыть
в Старом Осколе. Через двадцать  минут  летный  состав  противника  будет  в
столовой: у них начинается обед. Вот в это время и надо напасть на врага.
     Мы шли самым прямым путем. Для скрытности линию  фронта  проскочили  на
бреющем полете.
     Вот и аэродром противника. В его северо-восточном  углу  от  коллектора
заправлялись только что прилетевшие "юнкерсы".  Их  было  двенадцать.  Новые
машины поблескивали на солнце.
     Мы сделали горку,  построились  в  боевой  порядок  и  приготовились  к
нанесению удара.  Два  звена  штурмовиков  обрушились  на  бомбардировщиков,
третье засыпало бомбами домик на окраине аэродрома, столовую.
     Удар был настолько ошеломляющим, что гитлеровцы даже не успели укрыться
в блиндажах и бомбоубежищах. На  месте  стоянок  самолетов  возникли  черные
столбы дыма. Горел бензин, горела столовая. Зенитные батареи произвели  лишь
несколько   выстрелов,   но,   засыпанные   пулеметно-пушечными   очередями,
замолчали.
     Штурмовики сделали  по  пять  заходов  и,  оставив  за  собой  пылающий
аэродром, легли на обратный курс.
     Задание было выполнено блестяще. Не  потеряв  ни  одного  человека,  мы
полностью уничтожили "особую" группу Геринга.
     - Складно получилось, - говорил с восторгом Кузьмин  -  Дали  прикурить
геринговым асам. Отлетались они.
     - Отлетались, Кузя,  отлетались,  -  соглашаюсь  с  ним.  -  Получилось
действительно неплохо. А  почему?  Давай  разберемся.  Мы  летели  даже  без
предварительной прокладки маршрута  и  летели  верно.  Почему?  Потому,  что
отлично знали район  боевых  действии,  а  аэродром  противника  был  изучен
заранее. Вот и выходит , что  нужно  постоянно  изучать  наиболее  вероятные
маршруты на территории, занятой противником. Это одно. А вот и  другое.  Нам
помогла беспечность противника. Он совершенно не предполагал о нашем  налете
и вел себя неосмотрительно. Но неосмотрительность  может  дорого  стоить  не
только врагу, а и нам...
     Долго мы еще говорили о том, чему научил нас этот полет.
     - Хватит - сказал я наконец. - Пора в столовую. Немцев  "накормили",  и
самим нужно набраться сил. В шестнадцать часов вылет на Сторожевое.


     Полеты на Сторожевое были для нас  привычны.  Мы  знали  даже  малейшие
детали этого участка фронта, поэтому специальным изучением маршрута  и  цели
перед вылетом не занимались.
     16.00... Первыми отрываются  штурмовики,  за  ними  истребители.  Внизу
проплывает знакомый пейзаж - зеленое поле, кусты, опять поле.
     Виден Дон. Переправа в светлое время затоплена, ее не должен обнаружить
противник. Здесь уже неспокойно. На берегу рвутся снаряды,  поднимая  столбы
воды и фонтаны земли.
     Вот и Сторожевое. Зенитная артиллерия противника, кажется,  распарывает
воздух. Тысячи снарядов огненными шарами взлетают  вверх  и  разрываются  на
нашей высоте. Идем сквозь эту железную вьюгу. "Илы" совершают первый, второй
и третий заходы. Сбросив бомбы и израсходовав снаряды,  они  разворачиваются
на свою территорию, перестраиваются в  боевой  порядок  "клин"  и  летят  на
аэродром.
     Но один штурмовик не спешит уходить. Он делает новый заход над целью  -
видимо, у него еще остались снаряды. Но как раз в это  время  появились  три
мессершмитта и сразу  же  устремились  на  него.  Какая-нибудь  минута  -  и
штурмовика не станет. Быстро полупереворотом вправо выхожу на пересекающийся
курс и  выпускаю  заградительные  очереди.  "Мессершмитты"  отказываются  от
первоначального  намерения  и  бросаются  на  меня.  Они  набирают   высоту.
Штурмовик вне опасности, а мне нужно принимать бой. Положение невыгодное, но
что остается делать: "мессершмитты" превосходят меня в скорости - от них  не
уйдешь.
     Фашисты уверены в победе. Они атакуют с разных направлений.  Трассы  их
пулеметных очередей проносятся совсем рядом  с  моим  самолетом.  Гитлеровцы
бьют с предельно коротких дистанций и, пользуясь преимуществом  в  скорости,
уходят от моего огня. Главное для  меня  -  сохранить  спокойствие,  вовремя
увернуться из-под удара, а при удобном случае атаковать самому.
     Фашисты неистовствуют. Один из них  на  предельной  скорости  проходит,
едва не касаясь моего истребителя.
     Его пулеметная очередь под малым углом распарывает капоты мотора. Но  в
этот момент мне удается поймать его в прицеле; упреждения  брать  не  нужно:
ракурс ноль четвертей. Нажимаю на гашетку, привычный сухой треск  пулеметов.
Машина гитлеровца перешла на крутую  горку,  но,  достигнув  верхней  точки,
потеряла скорость  и,  переваливаясь  через  крыло,  вошла  в  беспорядочное
падение.
     - Победа! Победа! - кричу от радости,  не  отрывая  глаз  от  падающего
самолета. Но это увлечение обошлось мне дорого. Я потерял несколько  секунд.
В тот самый момент, когда машина врага врезалась в землю, пулеметные очереди
двух "мессершмиттов" прошили мой самолет. В кабине мгновенно блеснул огонек,
что-то хлестнуло по  ногам,  множество  мелких  осколков  разбитых  приборов
вспыхнуло на солнце. Две разрывные  пули  ударились  о  прицел  и  приборную
доску, третья - бронебойная - оторвала у шлемофона левый наушник.
     Почти  инстинктивно  сваливаю   истребитель   через   крыло,   имитируя
беспорядочное падение. Винт сделал последние обороты  и  остановился.  Земля
приближалась молниеносно. Но машина оставалась послушной мне, Еще виток -  и
я вывожу ее из штопора, планирую  на  посадку.  Сел  в  поле  на  выпущенное
аварийное шасси.
     Позднее заметил, что приземлился шагах в двадцати от глубокого  оврага,
заросшего полынью.
     Фашисты, между тем, посчитав меня сбитым,  прекратили  преследование  и
ушли за линию фронта.
     Одиночество мое продолжалось недолго. На гнедом коне подскакал всадник,
как выяснилось потом, председатель колхоза, а  за  ним  прибежали  и  другие
колхозники.
     - А фриц-то того - алес капут. Я весь бой от начала до конца  видел,  -
начал словоохотливый председатель. - Не ранен? А то пошлю за доктором.
     - Доктора не надо. Кажется, задело не очень. Перевяжусь сам.
     Мелкие осколки разрывных пуль нанесли небольшие ранения, и  я  обошелся
индивидуальным пакетом.
     Колхозники помогли замаскировать самолет, председатель организовал  его
охрану.
     Было совсем темно, когда мы добрались до деревни.
     Председатель  пригласил  поужинать.  Хата  его  до  отказа  наполнилась
людьми, со всех сторон сыпались вопросы.
     - Дайте же человеку поесть,  -  вмешался  хозяин.  Сам  знаю,  как  это
получается. Бывало, в гражданскую, когда сходишь в атаку, кажется, барана на
обед не хватит. А вы с расспросами. Вот поест - тогда и поговорим.
     Вопросы задавались  самые  неожиданные,  но  большинство  относилось  к
положению на фронтах. Я едва успевал отвечать. Вперед  выступил  седобородый
старик. Помолчав с минуту, он спросил, глядя в упор:
     - Думаете дальше отступать? А может, и наступать  пора?  Немец  Украину
занял. До Дона добрался, к Волге подошел.
     В голосе старика звучал упрек за наше отступление. Больно было  слышать
его слова. Но что можно поделать, когда фашисты  были  сильнее  нас.  Не  от
добра отдавали мы им на поругание свою землю, оставляли своих людей...
     Было далеко за полночь, когда я лег спать  на  душистом  сене.  Сон  не
приходил. Перед глазами как наяву вставали картины  минувшего  дня.  Разгром
фашистских  асов.  Бой  с  тремя  истребителями,  разговор  с  колхозниками.
Перебирая эти картины, я постарался сосредоточиться на последнем бое.  Какой
же урок следует из  него?  Постепенно  сложилось  убеждение:  если  ведомый,
выручая товарища, пошел в атаку без  команды  ведущего,  то  ведущий  обязан
прикрыть его. Каждый маневр одиночного истребителя в  воздушном  бою  должен
быть в огневой связи с другими самолетами. Если бы  за  мной  пошел  ведущий
Аболтусов, у которого я был ведомым, бой окончился бы в нашу  пользу.  Я  не
винил Аболтусова: устремляясь на выручку штурмовика, я не успел предупредить
ведущего, а это следовало сделать.
     Сделал я и еще один вывод. Посадку вне  аэродрома  следует  производить
только с убранным  шасси.  Лишь  счастливая  случайность  может  привести  к
удачной посадке в поле с выпущенным шасси.
     Потом мысли перенеслись на подбитый самолет. "Опять "безлошадник",  как
в сорок первом году", с горечью и тоской думал я. Не  заметил,  как  заснул.
Проснулся от нарастающего рокота моторов. По гулу нетрудно было  определить,
что летит тяжелый четырехмоторный бомбардировщик. Это  ТБ-3  возвращался  из
глубокого тыла врага.
     Хозяин был уже на ногах. Он ворчал что-то себе под нос. Я  прислушался.
Оказывается, он посылал сто чертей летчику, принимая его за фашиста.
     - Ты что, отец, ведь это же наш! - кричу с сеновала.
     - А разве наши ночью тоже летают?
     - Летают, да еще как.
     - Вот видишь, всем колхозом тебя вчера расспрашивали про все, а про это
и не спросили. То-то слышу, гудит вроде как наш. Чего рано проснулся?
     - Привык вставать до рассвета, вот и не спится.
     - Ну, раз так, пойдем завтракать.
     Когда мы вошли в хату, стол был уже накрыт.
     Вкусно пахло поджаренное, залитое яйцами  сало,  соблазнительно  парила
только что высыпанная из чугуна рассыпчатая картошка.  Хозяин,  по  русскому
обычаю, сам нарезал хлеб, и семья уселась за стол.
     - Двое сынков и у нас воюют.  Один  тоже  летчик,  другой,  старший,  в
пехоте. Хотели женить, да не успели: война началась, - заговорила хозяйка.
     Она затем долго расспрашивала о фронтовой жизни, не опасно ли летать, и
успокоилась только тогда,  когда  услышала,  что  совсем  не  опасно  и  что
советские самолеты лучше гитлеровских.
     Поблагодарив хозяев за гостеприимство, я отправился  в  соседнее  село,
где стояли летчики, в надежде  добраться  от  них  до  своего  аэродрома  на
попутном связном самолете.
     Возвращаться без машины на По-2 в качестве пассажира было непередаваемо
больно.
     На аэродроме меня сразу же обступили летчики. Начались расспросы - что,
как? Выяснилось, что штурмовик, который  я  бросился  спасать,  вел  младший
лейтенант  Степанов.  Ну,  конечно  же,  он  сделал  одну  лишнюю  атаку  по
артиллерийским батареям врага и поэтому отстал. Моему  возвращению  Степанов
был рад больше всех. Он не находил слов благодарности за выручку.
     С этого дня мы,  истребители,  стали  пользоваться  у  штурмовиков  еще
большим уважением. Дело дошло до того,  что  они  стали  отдавать  нам  свои
фронтовые "сто грамм". Подарок невелик, но, как говорится, дорог не подарок,
а внимание.
     Комиссар поздравил меня с открытием боевого счета и сказал:
     - Надеюсь, что эта победа - не последняя.  Теперь  тебе  более  понятен
воздушный бой. Ошибку, испытанную на себе, не только сам  не  повторишь,  но
другому закажешь. Недаром говорят - за  одного  битого  двух  небитых  дают.
Хорошо сделал, что, выручая товарища, не думал о  своем  благополучии...  За
товарищескую выручку в бою объявляю благодарность.
     - Служу Советскому Союзу!
     - Мы с командиром  решили  передать  тебе  самолет  штурмана  полка,  -
добавил комиссар.
     Войдя в свою землянку, я услышал ядовитый голос Лавинского:
     - "Безлошадник" пришел...
     Больно было это слышать, хотелось нагрубить, но сдержался. Находившийся
в землянке летчик Кудинов, стараясь уколоть Лавинского, сказал:
     - Кто летает, того и сбить могут, а вот кто не  летает,  тот  от  этого
гарантирован.
     - Разве на земле кто пришибет, - добавил Соколов.
     - Значит, "семерочку" получаешь, командир,  -  обрадовался  Кузьмин.  -
Хорошо. А то летал на этой чертовой дюжине. Тринадцать  есть  тринадцать.  Я
ночь не спал, когда ты не вернулся. Чего только не передумал - даже, грешным
делом, и насчет тринадцатого номера. Да и как не думать: сбили  тринадцатого
сентября  на  самолете  номер  тринадцать,  самолетов  в  группе  тоже  было
тринадцать. В общем, кругом тринадцать, - закончил довольный своим открытием
Кузя.
     - Ты, Николай Георгиевич, говоришь,  всю  ночь  думал.  Значит,  всякая
чертовщина в голову и лезла. А я вот тоже много передумал. Во-первых, это не
поражение, как считает товарищ Лавинский, а победа. Сбит один  "мессершмитт"
в бою против трех. Сбит  стареньким  самолетом  "харрикейн".  Значит,  и  на
"харрикейнах" можно вести активный, наступательный бой. Это во-вторых.
     - И, в-третьих, - съязвил Лавинский, - быть самому сбитым.
     - Если будешь удирать, - в тон ему заметил Простов.
     - И, в-третьих, - продолжал я, - атаки "мессершмиттов"  нужно  отражать
не в одиночку, а при огневой поддержке товарища. Необходимо лучше  наблюдать
за своим напарником и всеми самолетами группы...
     Разговор прервал звонок телефона.  Все  насторожились:  телефон  обычно
извещал о получении боевого задания. Начальник штаба  вызывал  на  командный
пункт меня и сержанта Простова.


     - Наверное, в разведку, - гадал  Простов,  пока  мы  шли  на  командный
пункт. - Люблю в разведку летать: вольная птица. Порезвиться  от  всей  души
можно. Какую цель выбрал, ту и обстреливай.
     Помолчав, он спросил:
     - Поштурмуем, командир, на обратном маршруте?
     - Еще задание не получили, а ты уже штурмовать  приготовился.  Тороплив
больно.
     На  командном  пункте  начальник  штаба  пригласил  нас  сесть  и   без
каких-либо предисловий приступил к постановке задания. Оказывается,  сегодня
утром дальнобойная артиллерия противника обстреляла железнодорожную  станцию
Икорец, где производилась разгрузка наших воинских эшелонов.
     - Ваша задача, - говорил начштаба, - разведать  артиллерийские  позиции
батареи и ее противовоздушную оборону.  Предположительно,  батарея  стоит  в
районе села Покровского. У меня все. Если ясно - вылет по готовности.
     Это означало, что собраться мы должны в минимально короткий срок.
     - Теперь обязательно придется штурмовать, - сказал я Простову, когда мы
вышли из КП. - Дальнобойные пушки замаскированы, а зенитка, может молчать до
тех пор, пока не начнется проверка огнем. Вот что, Николай Васильевич: чтобы
легче выполнить задание, давай поделим обязанности. Ты  будешь  смотреть  за
воздухом, а я - искать батарею. Штурмовать разрешаю только в паре, и никаких
одиночных действий Весь полет будем выполнять на высоте двухсот -  трех  сот
метров. Будь внимателен к моим сигналам.
     Линию фронта пересекли на бреющем восточнее станции Лиски. Лучи  солнца
ослепительно ярко блестели на глади тихого Дона.  Ни  одного  выстрела.  Все
живое как будто дремало, наслаждаясь теплым солнечным днем "бабьего лета".
     Летим на высоте 300 метров. На полевом стане  бывшего  колхоза  "Первое
Мая" синие дымки.  Отчетливо  видны  походные  кухни.  У  коновязей,  блестя
гладкими спинами, около сотни военных лошадей. Неподалеку, в небольшом логу,
расположилась, очевидно, на привал фашистская пехота.
     Дальше - Покровское. Дороги в село пусты, на улице тоже ни души.
     "Наверное, здесь у немцев штаб, - подумал я. Потому и запретили  всякое
движение".
     Мы кружимся над селом, над его  окрестностями,  снижаясь  до  бреющего.
Просматриваем каждую балку, но не  находим  ни  малейшего  признака  позиций
дальнобойной батареи.
     Странно ведет себя противник. Мы летаем над  одним  районом  уже  около
получаса, но с земли не раздалось ни одного выстрела. Подумываю над тем, что
придется возвращаться,  не  выполнив  задания.  В  это  время  по  дороге  к
Покровскому показался мотоцикл.
     Даю сигнал ведомому, его самолет входит в пике. Длинные  струйки  трасс
накрывают мотоциклиста.
     Молодец Простов, стрелок хороший и летчик смелый! А Простов  уже  вывел
машину из атаки и занял свое место в паре.
     Решаю внезапно выскочить на колхоз  "Первое  Мая",  атаковать  коновязи
полевого стана, а затем накрыть пехоту.
     Летим со стороны солнца. Уже видны лошади. Видно, как из колодца  немец
достает воду. Очевидно, во время первого пролета гитлеровцы приняли  нас  за
своих. Незначительное снижение. Беру  в  прицел  лошадей,  легкий  нажим  на
гашетку, и... коновязь походит на ад.
     Кони встают на дыбы и тут же падают, здоровые рвут  поводья,  мчатся  в
разные стороны.
     А мы. прижавшись к земле, уже  над  привалом  пехоты.  У  немцев  обед.
Солдаты сидят на пожелтевшей осенней траве, поблескивают котелки.
     Маленькая горка - и реактивные снаряды двенадцатью разрывами  накрывают
пехоту. Только теперь за- строчила зенитная артиллерия. Мы повторяем атаки.
     Трассы снарядов немецких малокалиберных пушек проходят  то  справа,  то
слева. Снаряды рвутся рядом с нами, пятнают небо. Резко  бросаю  самолет  из
стороны в сторону. То же делает и Простов.
     Берем курс на свой аэродром. Вот и Дон с песчаными отмелями. За  ним  -
сосновый лес. Разрывы вражеских снарядов  продолжают  сопровождать  нас  еще
десять - пятнадцать секунд, и стрельба прекращается.
     Прямо  на  аэродром  за  нами  приехала  штабная  "эмка".  Разведданные
необходимы позарез. Но что же мы сообщим? Словно только теперь я понял,  что
задание нами не выполнено.
     В штабе командир спросил:
     - Где батарея?
     - Не видели, товарищ командир, - ответили мы почти одновременно.
     - А что  же  вы  видели?  -  В  голосе  командира  чувствовались  нотки
раздражения.
     Мы начали докладывать все по порядку, а он, глядя на  карту,  о  чем-то
думал. Когда доклад был окончен, Командир  оторвался  от  карты  и,  как  бы
продолжая думать вслух, произнес:
     - А батарею-то мы ищем не там, где она есть на  самом  деле.  -  И  уже
тоном приказа добавил: - Полетите сопровождать "илов" . Возвращаться  будете
в сумерках. На обратном пути еще раз проведете разведку. Ищите батарею не  в
районе Покровского, а южнее километров десять. Я думаю, что зенитный  шквал,
который обрушился на вас после штурмовки, и  есть  противовоздушная  оборона
дальнобойной  батареи.  А  сейчас,  пока  есть  время,  идите   да   получше
разработайте маршрут разведки. Данные о пушках должны быть у меня сегодня.
     Группа штурмовиков, прикрываемая нашими истребителями, пересекла  линию
фронта, когда солнце уже коснулось горизонта. На цель вышли  с  наступлением
сумерек. Штурмовики, замкнув круг, обрушились на наземного противника.
     Неожиданно с запада появились  "мессершмитты".  Прижимаясь  к  земле  и
пользуясь темнотой, они подбирались к "илам" . Наш эшелонированный по высоте
боевой порядок препятствовал осуществлению замысла противника. Немцы кружили
около штурмовиков, выискивая слабое место.
     Вдруг один из пикирующих "илов" качнулся с  крыла  на  крыло  и  как-то
неуверенно перешел на планирование.  Сомнений  не  было  -  самолет  подбит.
Летчик  старший  сержант  Глебов  начал  выравнивать  машину  над  вражеской
территорией и приземлился  с  убранным  шасси.  Ему  грозил  плен.  Выручать
товарища надо было немедленно.
     Оставив часть группы прикрытия над целью, я со своим звеном  устремился
на помощь Глебову. Но как помочь? Времени для раздумывания было мало.  Решаю
штурмовым  огнем  прекратить  доступ  гитлеровцев  к  самолету.   Это   даст
возможность летчику скрыться. С  наступлением  ночи  он  попытается  перейти
линию фронта.
     Отбиваясь  от  "мессершмиттов"  длинными  пулеметными   очередями,   мы
одновременно простреливали возможные подступы к подбитому  самолету.  Вскоре
штурмовики закончили обработку цели и направились домой.
     Мы с Простовым, сделав все, что могли, для выручки товарища, взяли курс
к намеченному району разведки. Шли не высоко. Через  шесть  минут  под  нами
неожиданно обозначились огромные тела дальнобойных орудий.
     Фашисты, очевидно,  готовились  к  ночному  обстрелу  и  размаскировали
батарею.
     - Эх, рубанем! - решил я и ввел самолет в пикирование. В ответ с  земли
полетели  сотни  огненно-красных  струй.  Энергичным  движением  отворачиваю
самолет в сторону и  снижаюсь  до  бреющего.  Этот  же  маневр  повторяет  и
Простов. Мы благополучно выходим на свою территорию.
     Задача выполнена, координаты  известны.  Командир  не  ошибся:  батарея
обнаружена на том месте, где днем по нас  был  сосредоточен  зенитный  огонь
противника.
     На рассвете батарея перестанет существовать...


     Через день в расположение полка вернулся Глебов.  С  большим  вниманием
слушали мы его рассказ...
     ...Подбитый самолет я посадил между двух оврагов и  сразу  выскочил  из
кабины. Осмотрелся. По склону оврага  бежало  несколько  гитлеровцев.  Вынув
пистолет, я снова забрался в кабину и приготовился к последнему бою. Почти в
тот  же  момент  увидел  над  собой  своих  истребителей.  Немецкие  солдаты
испугались наших очередей и бросились в овраг, а я,  воспользовавшись  этим,
быстро добрался до поля неубранного подсолнечника и спрятался.
     Когда самолеты улетели, немцы побежали к моему штурмовику. Не обнаружив
летчика, они стали расходиться в разные стороны, полагая,  что  я  спрятался
где-нибудь поблизости. Я слышал их голоса. Темнота мешала им и помогала мне.
А тут на счастье погода стала резко портиться  -  пошел  дождь.  Ну,  думаю,
погода как раз для тебя, товарищ Глебов... И осторожно стал  пробираться  на
восток.
     Лишь бы успеть до рассвета к Дону.  Я  прикинул,  что  если  ползти  по
километру в час, то можно успеть.
     Часы были при мне, и я частенько поглядывал  на  светящийся  циферблат.
Все казалось, опаздываю...
     Неожиданно мои пальцы коснулись лежащего впереди человека. Это  секрет.
Мгновение - и нож, который я держал наготове, вошел в фашиста. Очевидно,  он
ждал смены и поэтому, утомленный, не успел разобраться, кто к нему подполз.
     "Если это секрет, значит, скоро берег Дона", -  соображал  я.  А  через
полчаса был уже у прибрежных зарослей. Время от времени то  с  одной,  то  с
другой   стороны   взлетали   ракеты,    освещая    волнистую    поверхность
разбушевавшейся реки. Ракеты взлетали из определенных мест.
     Я пополз вдоль берега. Хлопок ракетницы раздался совсем близко.  Припал
к земле и закрыл глаза, чтобы не быть ослепленным сильным светом ракеты.
     Через несколько минут открыл глаза и в пяти шагах от себя,  за  камнем,
увидел согнутую фигуру фашиста. Короткий  прыжок  -  и  ракетчик,  ткнувшись
носом остался недвижим. Теперь этот сектор не будет освещаться.
     Раздевшись и закрепив на  голове  пистолет  и  комсомольский  билет,  я
осторожно вошел в воду. Поплыл.
     Было очень холодно. Вот и середина реки. Еще немного, и ноги  коснулись
песчаного дна. Начиналась  большая  отмель.Вода  была  не  выше  колена,  но
подниматься во весь рост нельзя: могут обнаружить фашисты. Ползу  к  берегу.
Вдруг из темноты сдержанный шепот: - Стой! Руки вверх! - И немного погодя: -
Хальт! Хэнде хох! Я встал на колени, поднял руки. В великой радости от того,
что попал на свой берег, что слышу родную речь, был  готов  выполнить  любые
команды.
     Едва лишь приблизился к берегу, как в рот мне воткнули тряпку,  а  руки
мои оказались скрученными за спиной. Через  десять  минут  меня,  совершенно
раздетого, привели в блиндаж командира  батальона.  Я  сообразил,  что  меня
приняли за врага.
     - Откуда? - спросил майор.
     - Из штурмового авиационного полка. Вчера  вечером  штурмовали  на  той
стороне. Меня зенитка подбила...
     - Это, значит, ты? - обрадовался майор. -  А  мы  думали,  капут  тебе.
Огонь-то у них сильный на этом участке! Мы видели, как они тебя подбили. Как
же тебе удалось пробраться сюда? Я подробно рассказал.
     Вдруг  спохватились,  что  я  голый.   Быстро   нашлась   пара   белья,
гимнастерка, брюки и даже сапоги. В  это  время  на  той  стороне  поднялась
беспорядочная стрельба, ракеты озарили весь берег.
     - Это они нашли зарезанного солдата, - пояснил комбат,- вот  и  подняли
стрельбу. Наверное, думают, что наши разведчики ушли к ним в тыл. Теперь  до
утра не успокоятся.
     Майор налил мне спирту:
     - Выпей, иначе можно простудиться.
     Выпил я одним духом и сразу почувствовал  невероятную  слабость.  Уснул
прямо в блиндаже...
     Радость возвращения Глебова омрачилась печальным событием. В этот  день
мы хоронили своего друга лейтенанта Кудинова. Он был тяжело ранен при защите
Глебова, но сумел дотянуть до своего аэродрома, Кудинов посадил  самолет  и,
не выходя из кабины, умер.
     Свою жизнь он отдал за жизнь товарища.


     Яркие лучи солнца  отражаются  на  плексигласе  кабин  и  металлических
дисках воздушных винтов "илов".
     Штурмовики  на  бреющем   полете   проносятся   над   полями   донского
левобережья.  Выше  их,  от  шестисот  до  полутора   тысяч   метров,   идут
истребители. Если в районе цели не будет истребителей противника,  штурмовой
удар нанесут все самолеты.
     Летим с задачей уничтожить живую силу и технику противника в "орешке" -
так мы называли лесок  южнее  Воронежа,  зеленое  пятно  которого  на  карте
напоминало орех. Не помню, кто из  нас  окрестил  лесок  "орешком",  но  его
название удивительно быстро получило широкое  распространение.  Может  быть,
еще и потому, что орех надо раскусывать, а то, что приходилось делать нам  с
леском, напоминало именно  такое  раскусывание.  Сегодня  ночью  в  "орешке"
сосредоточился гитлеровский пехотный полк.
     Скоро  передний  край.  Уже  виден  Дон.  До  него  простираются  луга,
обезображенные извилистыми, как червоточины, ходами сообщения. Над  передним
краем штурмовики сделали горку  и,  немного  пройдя  одновременно  звеньями,
устремились в атаку на цель.
     Видно, как заметались фашисты. На  западной  опушке  леса  у  них  были
расставлены автомашины, бензоцистерны и полевые кухни. Воздушного  прикрытия
нет, значит, можем штурмовать и мы. Выбрав скопление  автомашин,  направляем
на них очереди пулеметов и реактивные снаряды.  Один  костер  вспыхивает  за
другим.
     Одни машины охватывался огнем сразу,  другие  лишь  дымят.  Дым  пожара
поднимается высоким столбом.
     Не успели немцы опомниться от  первой  атаки,  как  на  их  головы  уже
посыпались бомбы и снаряды второго удара.
     Зенитная артиллерия почему-то молчала, может быть, ее просто не было, и
мы штурмовали скопление противника безнаказанно.
     Весь этот день мы работали особенно напряженно.
     Основное усилие было направлено  на  военные  городки  около  Воронежа.
Нужно было разрушить кирпичные здания,  превращенные  противником  в  мощные
долговременные      огневые      точки.      С      утра      до      вечера
двухсотпятидесятикилограммовыми   фугасками   штурмовики   уничтожали    эти
сооружения вместе с засевшими здесь гитлеровскими солдатами, а мы прикрывали
штурмовиков.
     К вечеру каждый из нас сделал по семи - восьми боевых вылетов. Хотелось
спать.  Дремота  одолевала  прямо  в  самолете,  и  стоило  огромных  усилий
перебороть сон.
     Особенно  удачен  был  последний  вылет.  В   воздухе   встретились   с
"юнкерсами". Они пришли обрабатывать наш передний край,  но  бомбили  плохо.
Бомбили с большой высоты,  не  учитывая  поправок  на  ветер,  и  их  бомбы,
перелетая наши  боевые  порядки,  падали  на  своих.  Фашистским  пехотинцам
доставалось одновременно и от наших "илов" и от своих "юнкерсов".
     Все шло  хорошо.  Несмотря  на  большое  количество  разрывов  зенитных
снарядов, мы не  потеряли  ни  одного  самолета,  Группа  в  полном  составе
пересекла линию фронта и взяла курс на свой аэродром. Солнце уже закатилось.
Штурмовики,  идущие  бреющим  полетом,  становились   трудноразличимыми   на
потемневшем фоне.
     Истребители летели  с  небольшим  превышением.  Я  шел  слева.  Простов
справа.
     Когда штурмовики проходили над северной окраиной одного  села,  самолет
Простова снизился до десяти метров, потом перешел в набор и,  перевернувшись
через крыло, врезался в землю.
     "Что случилось? Повреждено осколком снаряда управление? Ранен  летчик?"
- терялся я в догадках, потрясенный внезапной гибелью товарища.
     За время войны я  пережил  не  мало  смертей.  Они  невольно  притупили
чувство, возникающее при утрате боевых друзей. Но потеря Простова отозвалась
в сердце резкой физической болью.
     Я, да и многие другие, горячо любили Простова.
     И было за что. В нем особенно полно  выразилась  биография  каждого  из
нас. Пришел он в школу из деревни - родители  его  в  прошлом  были  бедными
крестьянами, на ноги их поставил колхоз. Простов любил летную форму, поэтому
когда надел шлемофон, то буквально не расставался с ним. Профессией  летчика
он гордился, считал ее самой важной и увлекательной среди военных  профессий
и отдавался ей без остатка.
     Умение сочеталось в нем с беспредельной смелостью. В его  представлении
совершенно  исключалось,  что  он  может  быть  убит.  В  деле  Простов  был
ненасытен.
     После посадки я доложил о происшедшем. Никто не знал, почему погиб этот
бесстрашный человек. И только во время ужина  один  из  летчиков-штурмовиков
помог раскрыть тайну. Оказывается, перед  вылетом  он  попросил  истребителя
выполнить вблизи своего самолета "бочку". Вот  почему  Простов  снизился  до
бреющего полета, но при выполнении фигуры не учел большого радиуса  вращения
истребителя вокруг продольной оси, и самолет задел крылом землю.
     Нелепая  смерть  Простова   объясняется   лишь   ослаблением   воинской
дисциплины. В этом были повинны многие и прежде всего я. Все силы я  отдавал
на  обучение  летчиков  воздушному  бою,  на  разработку  новых  тактических
приемов, а о воспитании высокой воинской дисциплины забыл.
     Как забыл? Разве можно забывать то, чем живешь каждый лень, каждый час?
Само  собой  предполагалось,  что  дисциплина  неотделима  от   полета,   от
воздушного боя, от всего, с чем сталкивается летчик. Это, конечно,  так.  Но
надо было больше напоминать и о дисциплине непосредственно,  пресекать  даже
самое  малейшее  проявление  лихачества,  бравады   со   стороны   отдельных
истребителей. Нельзя было оставлять без воздействия  командира  и  партийной
организации ни одного факта недисциплинированности...
     Смерть Простова нас многому научила. Больше внимания стали мы уделять в
частности дисциплине по лета, особенно при возвращении  с  боевого  задания,
когда летчикам, возбужденным боем, все  кажется  нипочем  -  хочется  лететь
бреющим, крутить "бочки", наслаждаться ощущением опасности...


     После гибели Простова в паре со мной стал летать  сержант  Кузьмин.  Мы
быстро слетались. Он понимал мои команды и безошибочно угадывал намерения  о
эволюциям самолета.
     Незримые нити протягивались между нами в полете, связывали нас воедино.
И не только в полете. Мы очень часто оставались вдвоем и на земле,  говорили
о школе, посвящали друг друга в свое прошлое, делились сокровенными мечтами.
Между нами завязалась настоящая дружба, про которую справедливо говорят, что
ее и водой не разольешь и ножом не разрежешь.
     Кузя был моложе меня годами. В полку  он  был  самым  молодым  и  таким
смуглым, что  многие  принимали  его  за  цыгана.  Гола  два  спустя,  когда
советские войска находились уже в Польше, мы однажды  в  шутливой  беседе  с
крестьянином  поляком  предложили  ему  определить,   кто   из   нас   какой
национальности. Поляк сделал это почти безошибочно в  отношении  многих,  но
Кузю он отнес к... индейцам.
     Первым боевым заданием, когда Кузьмин шел моим  ведомым  был  налет  на
вражеский аэродром.
     Мы входили в ударную группу с задачей не  опустить  атаки  истребителей
противника по нашим штурмовикам на маршруте и над целью.
     Изучили цель получили справку  о  близлежащих  аэродромах,  на  которых
базировались истребители противника, и уточнили  обнаруженные  за  последнее
время зенитные батареи. Ведомый получил указание не отрываться  в  воздушном
бою и удерживать место в общем боевом порядке.
     До вылета остаются считанные минуты. Замечаю, как ведет себя  Кузя.  Он
очень волнуется, но скрывает. Кто сейчас может быть спокойным?  Не  в  гости
летим. Тем более не в сумерках, а днем. На этот раз  немцы  могут  встретить
нас по-настоящему.
     Наконец привычный хлопок ракетницы. Белая светящаяся точка  взвилась  в
воздух и рассыпалась в высоте.
     - Запускай моторы!
     Аэродром наполнился  рокотом  воздушных  винтов  и  двигателей.  Вскоре
закованные в броню тяжелые штурмовики  и  юркие  истребители  построились  в
боевой порядок.
     Помимо воли, возникает бессмысленный куплет песенки:
     Моя красавица мне очень нравится
     Походкой легкою, как у слона.
     Танцует, как чурбан,
     Поет, как барабан...
     Петь не хочется - не до песен,  но  назойливый  куплет  не  выходит  из
головы, повторяется снова и снова. Однако по мере приближения к линии фронта
надоедливый куплет постепенно исчезает.  Теперь  особое  внимание  уделяется
осмотрительности. Десятки глаз тщательнейшим образом  просматривают  воздух.
Еще раз проверяю положение кранов, прослушиваю работу двигателя и убеждаюсь,
что все в порядке, что техник надежно подготовил самолет.
     Преодолевая зенитную оборону противника, мы все больше  углублялись  на
занятую им территорию. В синей дымке уже показались очертания аэродрома.
     В воздухе спокойно. Успеют ли взлететь вражеские истребители? От  этого
будет зависеть многом. Еще малость, одна минута, - и мы окажемся над целью.
     Очевидно, немцы приготовились к отражению атаки: на аэродроме ни  души.
Сейчас зенитчики поймают, а  может  быть,  уже  и  поймали  в  прицелы  наши
самолеты.
     Как бесконечно долга секунда перед атакой! Кажется, что скорость машины
недопустимо мала.
     И вдруг все ожило  и  на  земле,  и  в  воздухе,  трассирующие  снаряды
цепочкой потянулись в сторону наших самолетов. В ответ полетели  фугасные  и
осколочные бомбы,  затрещали  пулеметные  очереди.  Пламя  горящих  немецких
самолетов появлялось то в одном, то в другом месте. Вставали султаны  земли.
Дым, грохот, разрывы.
     Дав сигнал "Следуй за мной!", я  повел  самолет  в  атаку.  Рев  мотора
заглушает мой голос, но я кричу: - Бей гадов, Кузя!  И  Кузьмин,  неотступно
следуя за моим истребителем, длинными очередями обстреливал  зенитные  пушки
врага. Мы повторяем атаку за атакой. Гитлеровские артиллеристы, помогая друг
другу, переносят  основной  огонь  на  наше  звено.  Воспользовавшись  этим,
штурмовики и истребители непосредственного прикрытия выходят из-под обстрела
и ложатся на обратный курс, Вскоре и мы  на  бреющем  полете  скрываемся  за
лесом.
     К концу сентября на  нашем  участке  фронта  противник  прекратил  свои
атаки.  Но  на  дорогах  большое  оживление.  Нескончаемый  поток   техники,
казалось, движется прямо с конвейеров германских военных заводов.
     Что задумали немцы? Хотят возобновить наступление или создают видимость
подготовки к нему, чтобы отвлечь часть наших сил от Сталинградского  фронта?
В  районе  Острогожска,  Каменки,  Красного  и  Лисок  заметно   увеличилось
количество зениток. Если раньше можно было  обойти  стороной  известные  нам
батареи, то теперь весь район был перекрыт  четырехслойным  зенитным  огнем.
Все чаще и чаще самолеты возвращались подбитыми, возрастали потери.
     - Нужно менять тактику штурмовиков и пересмотреть взаимодействие с ними
истребителей, - настаивал комиссар.
     Была созвана воздушно-стрелковая  конференция,  на  которой  летчики  -
штурмовики  и  истребители  -  в  соответствии  с  изменившейся  обстановкой
предложили увеличить высоту полета над  территорией  противника.  Увеличение
высоты привело, в частности, к полному бездействию  шестиствольные  минометы
немцев, тогда как их огонь нередко был губительным для штурмовика,  летящего
на малой высоте. Мы, истребители, кроме того,  вменили  себе  в  обязанность
прикрывать боевые порядки штурмовиков не только от "мессершмиттов", но и  от
зенитной    артиллерии.    Специально    выделенное    звено    истребителей
предназначалось для подавления зенитных батарей. Звено занимало место позади
всей   группы   и   атаковывало   батарею    реактивными    снарядами    или
пулеметно-пушечными  очередями.  Этот  метод  взаимодействия  штурмовиков  и
истребителей резко сократил наши потери от зенитного огня.
     Но чем же объяснить столь сильное зенитное прикрытие этого района?  Где
сосредотачивается  идущая  потоком  военная  техника  врага?  Мы  ведем   за
противником тщательное наблюдение, летаем  с  рассвета  до  темноты.  Вот  и
сейчас, еще не взошло солнце, а к нашим самолетам уже спешит штурман полка.

     - Hаверное, что-нибудь серьезное, - говорит Кузьмин.
     А штурман, поздоровавшись, достает из планшета карту.
     - Hу, братцы, есть работенка и не какая-нибудь,  а  весьма  трудная.  -
Разложив карту, он продолжает: - Пойдете  в  район  западнее  села  Красное.
Просмотрите всю шоссейную дорогу до самого Острогожска. Затем на  Алексеевку
и далее на Павлов. Ваша основная  задача  -  уточнить  направление  движения
механизированных частей немцев. Маршрут тяжелый - сто восемьдесят километров
над противником. В  Остогожске  аэродром,  в  Алексеевке  -  тоже.  Смотрите
повнимательнее за воздухом.
     Полет не был для нас необычным. К разведке  мы  уже  привыкли,  поэтому
специальной подготовки не потребовалось.
     Через несколько минут, маневрируя между  разрывами  зенитных  снарядов,
преодолеваем тактическую зону обороны врага. Солнечные лучи еще не коснулись
земли, и можно было  без  труда  рассмотреть  вспышки  орудий.  Запоминаю  и
мысленно наношу на карту огневые позиции каждой обнаруженной батареи.
     По мере удаления от линии фронта разрывы зенитных  снарядов  становятся
реже и, наконец, прекращаются совсем.
     Выходим в оперативный тыл. Здесь зенитная  оборона  расположена  только
около крупных населенных пунктов да железнодорожных станций.
     Солнце взошло. Чистый и прозрачный осенний воздух  обеспечивал  хорошую
видимость.  Можно  было  просматривать  на  десятки  километров.   Открылась
панорама военных дорог. Они до отказа забиты автомашинами, идущими в сторону
фронта. Запоминаю каждую действующую дорогу. Стараюсь  рассмотреть  груз  на
автомашинах. Судя по ящикам, это боеприпасы.
     По проселочным дорогам идут танки, идут окутанные пылью, по тридцать  -
сорок машин в колонне.
     Подходим к Острогожску. Поток машин со всех дорог вливается в город. То
же и в Алексеевке. Но почему  машины  не  движутся  дальше?  До  фронта  еще
тридцать - сорок километров. Теряюсь в догадках, не находя ответа.
     Выполнив задание, ищу подходящую для штурмовки цель.
     Выбираю колонну крытых тупоносых  грузовиков  у  самой  железнодорожной
станции. Минута  -  и  передний  грузовик  накрыт  пулеметной  очередью.  Он
останавливается, загородив дорогу остальным. Еще  атака.  Горят,  взрываясь,
нагруженные  боеприпасами  машины.  Кузьмин,  неотступно  следуя  за   мной,
расстреливает остановившуюся автоколонну.
     Hеистовствуют  зенитные  спаренные  и  счетверенные  установки   врага.
Трассирующие  пули  и  снаряды,  казалось,  сплели  огненную   паутину.   Мы
снижаемся, прикрываясь  неровностями  местности,  стремимся  выйти  из  зоны
обстрела.
     В пятнадцати километрах от фронта на проселочной дороге Кузьмин заметил
обоз. Он дал мне сигнал, и мы вместе набрасываемся  на  добычу.  Обезумевшие
лошади кидаются в поле,  коверкаю  повозки,  рвут  упряжь,  но,  настигнутые
пулеметными очередями, падают на землю.
     На аэродроме командир  ждал  результатов  разведки.  Штурмовики  стояли
наготове с заряженными кассетами и подвешенными бомбами.
     Пока мы докладывали, наши самолеты  успели  заправить,  и  мы  вылетаем
сопровождать штурмовиков до обнаруженной нами автоколонны.
     Зенитки подавляются выделенным  звеном  истребителей.  Группа  проходит
войсковой тыл противника.
     Показалась  окутанная  дорожной  пылью  колонна  Немцы,  вероятно,   не
заметили   нас.   Автомашины   продолжали   обычное   движение.   Штурмовики
перестроились в правый пеленг и приготовились к бомбометанию.
     Вскоре вдоль колонны начали ложиться серии осколочных  бомб.  Вражеские
машины поднимались на воздух,  горели  автоцистерны.  Мы  наносили  удар  по
голове колонны. Движение застопорилось, остановилось.
     Истребителей противника не было, вторая атака колонны выполнялась  всей
группой. Загорелись машины в хвосте и центре.
     После пятой атаки дорога стала походить на огромного огненного змея.
     Бегающих фигурок фашистов не было видно, но зато во весь рост, не далее
чем в пятистах метрах  от  дороги,  приостановив  работу,  стояли  советские
женщины-колхозницы и с радостью наблюдали за разгромом врага. Мы  с  ведомым
на малой высоте прошли над ними. Хотелось сказать: "Подождите, дорогие,  вот
перемолотим этих гадов и освободим вас".
     Покачав женщинам в знак приветствия крыльями  самолетов,  мы  легли  на
обратный курс. Знаю, уверен с надеждой на освобождение провожали они нас.
     Обдумывая предстоящий вылет, я  шел  к  самолету,  где  меня  уже  ждал
Кузьмин. Как выполнить порученное задание и в полном благополучии  вернуться
на свой аэродром? Хорошо математику:  можно  десятки  раз  начинать  решение
задачи и столько же раз зачеркнуть, если  не  получается,  а  тут...  И  мне
вспомнились слова инструктора: "Летчик ошибается один раз..."
     - Как бы ты,  Николай  Георгиевич,  стал  выполнять  разведку  зенитных
батарей? - спросил я Кузьмина, не посвящая его пока в боевую задачу.
     - Очень просто, - не задумываясь, ответил  ведомый.  -  Взлечу,  наберу
высоту и буду смотреть, откуда стреляет.
     - Но ведь батареи могут и не открывать огня по двум истребителям?
     - А мы пойдем бреющим. Пушка не иголка, найдем.
     - Найдем. Легко у тебя получается. Видишь, ястреб парит, он тоже  вроде
на разведке. Ястреб мог бы лететь и ниже,  но  ему  невыгодно:  слишком  мал
сектор обзора, поэтому он  предпочел  высоту.  Так  и  мы  не  можем  лететь
бреющим. Знаешь, сколько неудобств  от  бреющего?  Во-первых,  можно  в  ста
метрах  пройти  от  батареи  и  просмотреть  ее,  если  она  будет  молчать;
во-вторых, если и откроет огонь, то не запомнить место огневых позиций из-за
быстро мелькающего рельефа, и, в-третьих, на малой высоте  нас  могут  сбить
даже из автомата.
     - Командир, - сказал ведомый, - я понял, что нам поставлена  задача  на
разведку зенитных батарей.
     - Ты понял правильно. Вот решим, как выполнять задачу, и полетим.
     Кузя как-то особенно насторожился, потом весело сказал:
     - Зачем мне думать? Ведь я ведомый. Куда ты, туда и я.
     - Так и будешь  все  время  ведомым?  Скоро  звено  получишь.  Запомни:
командир должен уметь командовать на одну ступень выше занимаемой должности.
     Кузьмин в знак согласия кивнул головой.
     - Я, Кузя, решил лететь на высоте, самой для нас наивыгоднейшей.  Кроме
того, по возможности сохранять курс. Изменять высоту и скорость  будем  так,
чтобы не заметил противник.  Только  в  этом  случае  немцы  будут  стрелять
охотно.  Чую,  что  дадут  они  нам  жару.  Вагон  снарядов  изведут.   Будь
повнимательнее, не оторвись, если придется неожиданно маневрировать.
     Кузьмин летел слева, со стороны солнца, так ему было удобнее  наблюдать
за маневром моего самолета.
     Идем на высоте 1200 метров.
     Лишь только пересекли линию фронта,  как  в  воздухе  повисли  гирлянды
черных  разрывов.  Сначала  они  появились  позади  нас.  Но  быстро   стали
приближаться: противник брал поправку. Меняю курс,  быстро  теряю  скорость.
Разрывы уходят вперед. Мы в безопасности.
     Немцы разгадывают замысел и переносят огонь. Снова изменена скорость.
     Начинается игра в воздушные "кошки-мышки" с  той  разницей  от  обычной
детской игры, что ошибка  одного  из  нас  стоит  жизни.  Временами  разрывы
приближались к самолету почти вплотную, и тогда звук их удивительно  походил
на  хлопки  мотора.  На  планшетке,  прикрепленной  к  коленке,  все  больше
появляется красных точек - это обнаруженные батареи.
     Наконец разведка выполнена. Все действующие батареи нанесены на  карту.
Мы вышли из-под обстрела и пересекли линию фронта.
     На аэродроме одним из первых к нам подошел инженер полка.
     - Видно, сильный огонь был, - сказал он, взглянув на самолеты,  и  стал
подсчитывать пробоины. В твоей машине девятнадцать только больших дырок, а у
Кузьмина - шестнадцать. До вечера пармовцам клепать хватит.
     - Можно бы было удивляться, если бы не было пробоин, - сказал  Кузьмин.
- Что там творилось! Ад кромешный! Крутились, как  береста  на  огне!  После
доклада о результатах разведки мы вернулись к самолетам посмотреть,  как  их
ремонтируют.
     - Лучше, чем новый будет, товарищ летчик, - похвалился пожилой слесарь.
- Сделаем, что комар носа не подточит.
     И действительно, работали они на совесть.  Наложенные  латки  почти  не
выделялись  на  поверхности.  Инженер  с  механиками,  проверявшие  качество
ремонта, не сделали никаких замечаний.
     Гудим сообщил мне, что во второй эскадрилье не  вернулись  из  разведки
Егоров и Хлопцов. Сегодня они выполняли первый самостоятельный боевой вылет,
"Рановато еще им на такое дело, - подумал я. - Ни тот, ни  другой  не  имеют
достаточного опыта".
     - Так мы всех летчиков растеряем,- сказал инженер, словно угадывая  мои
мысли. - Давай посоветуем комиссару провести партийное собрание и поговорить
по поводу таких ненужных потерь. Предупреждать их надо.
     - Подожди,  инженер,  с  партийным  собранием,  -  вмешался  подошедший
комиссар первой эскадрильи Гаврилов. - Ведь еще  неизвестна  причина.  Может
быть, они не погибли, а заблудились или еще что.
     К вечеру над аэродромом появилась пара истребителей. Это были  сержанты
Егоров и Хлопцов. Оказывается, летя над  территорией,  занятой  противником,
они потеряли ориентировку. В поисках выхода взяли курс на восток  и  летели,
пока пересекли Дон.
     - Когда я определил, что под нами свои, - рассказывал Егоров, - топлива
оставалось совсем мало. Чего только не пережил за эти минуты! Сажать  машину
в поле? А вдруг поломаю. На счастье, увидел аэродром бомбардировщиков. Там и
сели. Летчики-бомбардировщики спрашивают о цели посадки, а у  меня  язык  не
поворачивается сказать правду. Столько стыда пришлось пережить! Даже обедать
не пошли.

     Когда Егоров рассказывал нам историю  своей  неудачи,  у  него  дрожали
руки. Молодой летчик испытывал чувство большой досады и неловкости  за  свой
профессиональный промах.
     - Пойду докладывать командиру полка, - сказал он, махнув рукой.
     Командир  полка  принял  решение:  летчиков,  потерявших  ориентировку,
отстранить от полетов на два дня, чтобы за это время они научились по памяти
вычерчивать район полетов. Такое наказание считалось самым тяжелым, и Егоров
глубоко переживал его. За двое  суток  он  заметно  осунулся  и  походил  на
человека, только что выписавшегося из госпиталя. В этом  еще  раз  сказалась
чистая и честная душа Егорова. Переживать свою  неудачу  так,  как  он,  мог
только летчик,  который  гордится  своей  профессией,  любит  ее  и  дорожит
оказанным доверием защищать Родину.
     К утру наши самолеты были  отремонтированы.  Они  выглядели  совсем  не
похожими на вчерашних старых и потрепанных "харрикейнов".
     - Принимайте работу, товарищ летчик, - с  русским  задором,  поглаживая
усы, сказал тот же пожилой слесарь. -  Летайте  на  здоровье  да  бейте  их,
фашистов проклятых, чтоб им пусто было. Мне тоже приходилось бить, только не
фашистов, а просто немцев-оккупантов в восемнадцатом году. Жаль, что  сейчас
не могу. Просился в пехоту, а попал по старости в авиацию.
     Боец лукаво улыбнулся и продолжал:
     - Сначала думал, буду летать. Да  какой  из  меня  летчик!  Послали  на
аэродром. Здесь всем дело найдется, потому один воюет, а  двадцать  смотрят,
как у него получается.
     - Вот уж здесь ты, отец, не прав, - вмешался молодой подручный слесаря.
- Если бы не мы, как же летать-то на самолете? Сам знаешь, чего только в эту
машину  человек  не  наставил  -  и  пушки,  и  пулеметы,  и  "катюши"   вон
подвешены... А в кабине что... Нет, ты не прав...
     - Ты мне про это не говори. Я сам не хуже тебя знаю, что это за машина.
Только врагов-то на ней бьет вот он, а не мы! Да что с тобой спорить,  когда
ты еще зелен в этом деле...
     Слесарь махнул рукой, как бы подтверждая силу  своих  слов,  что,  мол,
молодо-зелено в голове у парня.
     Затем, помолчав немного, обратился ко мне:
     - Я знаю, товарищ летчик, что вы крепко устаете, а все же хочу  просить
вас зайти к нам на свободе в землянку. Рассказать, как фрицев  бьете,  а  то
ведь иные понятия не имеют, как вы воюете.  Видели,  как  осколками  самолет
изуродован. А это, поди, малая доля из того, что немцы  пускают.  Остальные,
видать, мимо пролетели, может, и совсем близко. Я-то знаю, что значит, когда
снаряды поблизости рвутся.  Другой  раз,  кажется,  душа  лопнет.  К  земле,
бывало, припадешь и держишься за нее, матушку. Но ведь  то  на  земле,  а  в
воздухе, там спрятаться не за что.
     Слесарь был мобилизован недавно. Он хоть и прошел гражданскую войну, но
не выглядел военным даже в малой степени. Гимнастерка на нем сидела  мешком,
жесты были медлительны, угловаты. И беседовать с ним хотелось, как с отцом.
     - Обязательно зайду. И не один, а вместе с напарником.  С  довольствием
поговорим, поделимся боевыми делами, - ответил я.
     А он, пригласив еще раз, откланялся и вместе с помощником направился  к
землянке.
     - Силен старикан, - сказал  Кузьмин.  -  Такому  не  откажешь.  Сегодня
вечером обязательно у него побываю, если доживу.
     Прибежал запыхавшийся посыльный и передал,  что  нам  нужно  немедленно
явиться на командный пункт. Мы пошли. Там уже было несколько летчиков.
     Командир поставил задачу - сопровождать  штурмовиков  в  район  станции
Евдаково.  Штурмовики  около  недели  работают   только   по   коммуникациям
противника. Немцы перешли к обороне и, по нашим догадкам, производят  запасы
продовольствия и боеприпасов на зиму.
     - Фриц зимовать на Дону собирается, - шутили летчики. - Только  удастся
ли ему здесь весны дождаться. Вот будем жару поддавать, так  и  январь  маем
покажется.
     - Ничего, он хитер, в землю зароется.
     Летим в район  Острогожск  -  Евдаково.  По  некоторым  сведениям,  там
передвигается большая автоколонна. Группу штурмовиков ведет  майор  Исензон.
Сведения оказались неточными: машин на дорогах не было, наверное, они успели
за это время укрыться. Но зато обнаружились другие, не менее важные  цели  -
эшелоны на станции Евдаково. Исензон разделил группу на  две:  одна  громила
эшелоны, другая уничтожала зенитные батареи.
     Исензон, в прошлом кузнец, бил бомбой, как  молотом.  От  его  удара  в
разные стороны разлетались, подобно искрам от молота, смертоносные  осколки,
летели щепки разбитых вагонов, сгибались в дугу вздыбленные рельсы.
     Налет продолжался  сорок  пять  минут.  Сначала  противник  оборонялся,
пробовал отстреливаться, но во второй половине "тайма", как в шутку называли
летчики исензоновские налеты, он только прятался в убежищах.
     Второй и третий вылеты были подобны первому.
     Второй налет на станцию Острогожск, третий -  на  Алексеевку.  На  этих
станциях  стояло  по  десять  -  пятнадцать  эшелонов,  не  было  ни  одного
свободного пути.
     В эшелонах солдаты, танки, боеприпасы, артиллерия.
     Штурмовкой заняты все - и штурмовики, и истребители.  Рвутся  и  рвутся
бомбы. Очередь за очередью  посылаем  в  бегущие  толпы  солдат,  реактивные
снаряды разносят вдрызг все, что попадается на земле. Это  какие-то  особые,
непередаваемые минуты, когда буквально сатанеешь. В такие минуты в  самолете
кажется тесно.
     Хочется выскочить из него на землю, чтобы собственными руками  схватить
врага за горло, душить его...
     Фашисты сопротивляются отчаянно, они ведут свирепый зенитный огонь,  но
на него не обращаешь внимания. Даже тогда, когда один за другим упали сбитые
прямым попаданием истребитель, а затем штурмовик, никто не дрогнул, никто не
подумал об опасности. Хотелось бить, бить без конца.
     Штурмовик  лейтенант   Минин   обнаружил   склад   боеприпасов.   Точно
прицелившись, он сбросил на него оставшиеся  бомбы.  Склад  взорвался.  Сила
взрыва была настолько велика, что самолет Минина разрушился и упал на землю.
     - Достанем... Станция походит на кратер действующего вулкана.
     Огонь, дым, грохот, рев. Но мы не уходим, а штурмуем  площадь  станции,
стреляем в общую горящую и грохочущую массу.
     Наконец штурмовики, подстраиваясь на маршруте, один  за  другим  начали
выходить из боя. Были израсходованы все патроны.  Их  не  осталось  даже  на
случай воздушной встречи с врагом. Но встречи не было. Немцы почти все  силы
бросили на Сталинградский фронт.
     Домой возвращаемся в лучах заката. День окончен.
     Много гитлеровцев нашли свою смерть от наших бомб и пуль. Много военной
техники было уничтожено на железнодорожных путях. Сегодня  фашисты  еще  раз
почувствовали силу удара советской авиации. "Черная  смерть",  как  называли
немцы бронированную машину Ильюшина, прошлась по их эшелонам.
     На ужин шли возбужденные. Приятно было сознавать,  что  нами  выполнена
большая работа. Каждый из нас мог с уверенностью сказать, что день прожил не
даром. Огромную радость и удовлетворение получает советский  человек,  когда
видит, что его труд пошел на пользу народу. Вот почему, несмотря на  потери,
настроение у нас сейчас было приподнятое.
     И, наоборот, люди второй эскадрильи были  омрачены:  штурмовики  группы
Морозова промахнулись. После их налета на автоколонну не оказалось ни  одной
горящей машины. К нашему приходу в столовую между  штурмовиками  Морозова  и
истребителями Фатина разгорелась настоящая перепалка. Больше всех возмущался
сам Фатин, размахивая своей потухшей трубкой.  Трудно  сказать,  сколько  бы
продолжалась эта перепалка, если бы не штурман Аболтусов.
     - В чем дело? Что за спор? - весело спросил он,  входя  в  столовую.  -
Чего не поделили?
     Фатин поспешил пояснить. Он особенно обвинял Морозова в том,  что  тот,
как ведущий, выполнил только одну атаку.
     -  Надо  было  нам  остаться   штурмовать,   а   их   отправить   одних
"мессершмиттам" на съедение.
     Спокойный до того Морозов наконец не выдержал.
     Встав из-за стола и немного пригибаясь  под  низким  для  своего  роста
потолком, подошел к Фатину.
     - Ничего-то ты, дружище, в бомбометании  не  смыслишь.  Привык  считать
прямые попадания, а сегодня  бомбы  упали  не  дальше  как  в  пятнадцати  -
двадцати метрах от дороги. Это значит, что  автомашины  поражены  осколками.
Почему не было пожаров, этого сказать не могу. Полети  спроси  у  немцев,  -
съязвил он и сел на свое место.
     Фатин, охлажденный спокойным тоном Морозова,  стал  приходить  в  себя.
Однако лицо его продолжало выражать неудовлетворение.
     - Брось горячиться, Фатин. Морозов-то ведь прав,сказал Аболтусов, желая
водворить мир. - Надо знать радиус действия осколочной бомбы. Если бы  бомбы
упали даже в ста  метрах  от  колонны,  все  равно  машины  не  избежали  бы
осколочного поражения.
     - Хорошо. Спорить мне надоело, - сдавался Фатин. - Понимаю, что  бывают
промахи. Но ведь, кроме бомб, есть еще и пулеметы,  и  пушки.  А  они  бомбы
сбросили, крылышками покачали - и домой. Вот за что обидно. С нашим  оружием
можно было такой тарарам наделать, только держись.
     - Эх ты, злой истребитель, - улыбнулся Морозов. -  С  одного  раза  все
хочешь разрушить. Война продолжается,  и  сегодняшний  вылет  не  последний.
Морозов еще покажет, как нужно драться. Пока  руки  мои  держат  штурвал,  а
глаза видят землю, еще не один раз фашисты  испытают  на  своей  шкуре  силу
штурмовых ударов эскадрильи.
     В этих словах не было ни хвастовства, ни позерства.
     Эскадрилья Морозова действительно воевала хорошо.
     Когда она уничтожала гитлеровские огневые точки и наблюдательные пункты
в городских кварталах Воронежа, удары отличались  такой  точностью,  что  им
можно было только удивляться.
     Сегодняшний день был для нас большим днем. А  вечером  мы  с  Кузьминым
побывали в землянке ремонтников и поделились с ними своей радостью.


     Как ни старались мы действовать наперекор погоде, летая даже при  самой
низкой облачности осень брала свое. Тучи лежали почти на земле, лил дождь. В
нашей работе установилась  вынужденная  пауза.  С  утра  до  вечера  сидя  в
землянке,  рассказывали  летчики  друг  другу  многочисленные   эпизоды   из
авиационной жизни.
     Зато технический состав, особенно механики, вовсю дорвались до  осмотра
самолетов.  Осматривали  чрезвычайно  тщательно  и  с   великим   старанием.
Выражение  лица  техника,  обнаружившего  неисправность,   можно,   пожалуй,
сравнить с выражением лица минера,  отыскавшего  замаскированную  мину.  Мне
казалось, что техник бывает больше  удовлетворен  осмотром  самолета  в  том
случае, если найдет неисправность и наоборот, не  найдя  ее,  он  испытывает
чувство, похожее на разочарование и досаду  за  якобы  напрасно  затраченный
труд,  и  это  несмотря  на  то,  что  устранять  неисправность  порой   ему
приходилось в непогоду, в полумраке, при электрическом фонарике.
     Сегодня, как и несколько дней до этого,  у  нас  шел  "пленум  друзей",
вспоминавших минувшие дни. Неожиданно в землянку вошел Витя Олейников.
     - Кончай баланду! - сказал он. - Погода  улучшается,  можно  ожидать  с
минуты на минуту задания.
     Шел мимо самолетов - технари с нашими машинами такое натворили, что  до
вечера не соберут.
     Но оказалось, что техники за погодой наблюдали не меньше нас, летчиков.
Работая под открытым небом, они не могли не заметить, как перестал  дождь  и
как повернуло на ведро. Они быстро привели самолеты в полную готовность.
     Вскоре последовало приказание на боевой вылет.
     Предстояло разведать район сосредоточения фашистских войск,  наличие  у
противника танковых и мотомеханизированных соединений.
     - Кто со мной? - обратился я к летчикам. - Кроме  ведомого,  нужна  еще
одна пара. Приказано лететь в составе звена.
     Первое мгновение тишина. Сказывается вынужденный  пятидневный  перерыв.
Но это лишь мгновение.
     Первым поднялся Егоров.
     - Прошу взять меня...
     - Ты же не из моей эскадрильи.
     - Хочу лететь.
     - Хорошо, полетим. Но только смотри не отстань. Летишь с нами в  первый
раз. Снарядов немцы не пожалеют, крутиться придется порядочно.
     - Не отстану.
     Изучив задачу, мы направились к самолетам. В облаках появились разрывы,
и лучи осеннего солнца упали на землю.
     Разбрызгивая попадавшие на пути лужи, четверка  самолетов  побежала  по
зеленому покрову аэродрома.
     После взлета ложусь на курс "вест". Внизу раскисшие по-осеннему дороги,
черные, как воронье крыло, вспаханные пары. Тихо.
     Но  стоило  подойти  к  переднему  краю,  как  со  стороны   противника
показались вспышки орудийных выстрелов и вблизи самолетов  возникли  разрывы
зенитных снарядов. Почти  инстинктивно  разворачиваю  звено,  меняю  курс  и
высоту. Снаряды разрываются справа и ниже.  Маневрируя  высотой,  скоростью,
курсом и таким путем избегая прицельного огня, мы углубляемся в тыл врага.
     За линией фронта сплошная облачность, и чем дальше на запад,  тем  ниже
облака. Они вынуждают и нас опускаться к земле. На такой высоте могут  сбить
даже из автомата. Чаще и энергичнее перекладываю самолет из одного разворота
в другой. Маневр повторяют остальные летчики.
     Наконец  звено  достигло  намеченного  района.   Противник   никак   не
предполагал, что в такую погоду  могут  появиться  наши  истребители.  А  мы
появились. В рощах  близ  дорог  большими  квадратами  отчетливо  выделялись
незамаскированные артиллерийские склады.
     В реденьком лесочке большое скопление танков. Но  зенитного  огня  нет.
Может быть, это не танки, а лишь макеты? Нужно проверить.
     Снижаюсь до бреющего. Следов гусениц не видно.
     Значит, если это настоящие танки, то они пришли еще по сухой дороге, до
дождей. Пролетаю над ближайшей деревней. Видны одиночные фашисты. В огородах
на  окраине  -  бензозаправочные  машины.  Подаю  сигнал  "Делай,  как   я",
прицеливаюсь и выпускаю два реактивных снаряда.  Вспыхивает  бензозаправщик,
горит разлившийся бензин.  Сразу  же  посыпался  град  трассирующих  пуль  и
снарядов: противник  снял  маскировку.  Из  леса,  в  котором  стоят  танки,
показались  вспышки  орудий,  потянулись  синие  нити  пулеметных  очередей.
Знакомая  картина!  Пока  Егоров  штурмует  огневые  точки,   я   тщательным
наблюдением  стараюсь  установить   количество   сосредоточившихся   танков.
Сведения более или менее полные.
     Можно продолжать полет.
     На дороге, километрах  в  десяти  от  леса,  завязла  в  грязи  колонна
тупоносых грузовиков. Повторяем один за другим три захода, и вот  уже  горит
несколько машин.
     Задание выполнено, можно и домой.
     Звено на бреющем полете миновало линию фронта.
     - Все глаза проглядели, -  радостно  встречает  меня  механик  самолета
Васильев. - Нет и нет. Чего только не передумаешь! Не легко  ожидать  вас  с
задания. Говорили, что должны прилететь через  сорок  минут,  а  прошло  уже
полтора часа.
     В это время оружейник Закиров со своей заразительной, до  ушей  улыбкой
сообщил, открывая патронные ящики: - Ни одного патрона, товарищ командир, не
осталось. Хорошо работал.  Мой  сердце  всегда  веселый  бывает,  когда  мой
патроны стреляешь. Еще заряжу, ни одна осечка не будет.
     Он ловко соскочил с плоскости  и  скрылся  в  блиндаже,  где  хранились
боеприпасы. Через минуту, обвешанный пулеметными лентами и сгибаясь  под  их
тяжестью, оружейник вновь появился у самолета. Прежде  чем  заряжать,  он  с
особым старанием проверил набивку в ленты каждого патрона, попробовал  ленты
на изгиб, осмотрел взрыватели. Покончив с пулеметами и протерев  стволы,  он
так же тщательно и быстро  зарядил  пушки,  установил  на  рейки  реактивные
снаряды. Довольный своей работой, доложил:
     - Все в порядке,  товарищ  командир.  Можно  везти  от  Шакир  Закирова
подарка фрицу. Ни одной задержка пушка не даст.
     Васильев успел заправить самолет топливом, сжатым воздухом и  теперь  с
отверткой в руках по-хозяйски проверял надежность закрытия люков и щитков.
     Пока готовили самолеты, мы успели доложить  о  результатах  разведки  и
сидели на траве, обсуждая полет.
     - Молодец, Егоров, - говорю я.  -  В  самый  нужный  момент  ударил  по
батарее. Если бы ты ее не припугнул, она бы нам показала, где  раки  зимуют.
Так нужно действовать всегда. Нужно уметь оценивать обстановку и в считанные
секунды без колебания принимать решение. Истребитель должен  измерять  время
не минутами, а долями секунды.
     Секунда... В обыденной жизни человек не замечает ее  -  так  она  мала.
Пешеход  успевает  за  секунду  сделать  не  более  двух   шагов.   Но   для
летчика-истребителя секунда -  это  очень  большое  время.  В  воздухе  счет
ведется на доли секунды. Хорошо натренированный и обученный летчик реагирует
на  изменение  обстановки  на  две  десятых   доли   секунды   раньше,   чем
ненатренированный летчик, а эти десятые доли могут решить исход боя...
     Надо стремиться в совершенстве овладеть своей  профессией,  повседневно
учиться, тренироваться каждый день. Обо всем этом мы говорили в группе.
     Решив,  что  сегодня  вылета  уже  не  будет,  я  рекомендую   летчикам
повнимательнее проверить самолеты.
     Пусть их смотрели механики. Глаз хорошо, а два лучше.
     В это время стоявший  на  плоскости  моего  самолета  Васильев  замахал
руками, а потом громко закричал:
     - Снаряд! Зенитный снаряд!
     Летчики бросились к Васильеву. На картере двигателя в развале цилиндров
лежал 85-миллиметровый снаряд. Он пробил дюралевый капот, но не разорвался и
потому не причинил вреда. Вот так штука. Не зря говорят, каких  только  чуде
не бывает на войне! При встрече с самолетом снаряд обладал  запасом  энергии
не большим, чем ее  требуется,  чтобы  пробить  дюралевый  одномиллиметровый
капот. Это было буквально последним его движением, подобным последнему шагу,
который делает израсходовавший все свои силы человек. Снаряд  не  разорвался
даже от соприкосновения с горячими цилиндрами работающего двигателя.
     Взять снаряд в руки никто не  решался.  Подошел  техник  по  вооружению
Павлычев, он  внимательно  осмотрел  немецкий  "гостинец"  и,  убедившись  в
неисправности взрывателя, уверенно снял снаряд.
     Пусть снаряд не взорвался в воздухе. Но как же я не  почувствовал  силы
его удара? Произошло это, по всей вероятности, тогда, когда зенитные снаряды
рвались в непосредственной близости, заглушая остальные звуки.
     Когда спустились сумерки и стало очевидно, что вылета больше не  будет,
летчики направились в столовую.
     - Хорошего поросеночка подложили тебе фрицы на ужин, -  шутили  они  по
дороге.
     А после ужина как ни в чем не бывало мы танцевали под  баян.  Танцевали
лихо, с определенным фронтовым шиком, применяя те же па, что и на  паркетном
полу. Только вид танцоров был не шикарный: выцветшие на солнце  гимнастерки,
кирзовые сапоги, шлемофоны вместо фуражек. Но девушки одеты по-праздничному.
Они пришли из соседней деревни, как приходили и до этого  в  хорошие  летние
вечера. Они не обижались, что им приходилось возвращаться  ночью  одним  без
провожающих: летчикам нужно было хорошо выспаться перед очередными боями.
     С наступлением темноты тучи разошлись. Звездное  небо  обещало  хороший
летный день.
     Перед утром меня разбудил Вася Соколов.
     - Ты в сны веришь? - спросил он. - Не сердись.
     Я тоже не верю, но на душе что-то не особенно весело.
     Понимаешь, вот говорю сам себе, что все это ерунда,  бабушкины  сказки,
предрассудки разного рода, а  что-то  грудь  давит,  какое-то  предчувствие.
Точно такое чувство, как и тогда,  когда  меня  над  излучиной  у  Давыдовки
сбили.
     Вид у Васи действительно беспокойный, и я не мешаю ему говорить.
     - Снится мне, - продолжает Соколов, - что идем мы  с  тобой  в  Кинешме
около моего дома и будто бы мы незнакомы. Смотрю, а ты отходишь все дальше и
дальше, потом погрозил мне и говоришь: "Смерти боишься. Эх ты, чудак, а мы с
ней, знаешь, рядышком".
     - И тут ты проснулся? - с насмешкой спросил Орловский.
     - И тут я проснулся, - не заметив насмешки, подтвердил Вася.
     - Черт с им, со сном! Смерть с нами рядом, да не в обнимку,-  сказал  я
как можно спокойнее.- Вставайте, а то еще что-нибудь приснится.
     - Ночи стали длинные, спим много, вот и лезет в голову всякая ерунда, -
добавил Кузьмин, выглядывая в  окно.  -  Погодка  хороша,  облачность  шесть
баллов.
     Самый раз для разведки. Сегодня порезвимся по шоссейным дорогам.

     Его больше всего увлекала штурмовка автомашин.
     - Знаешь, Кузя, что я думаю? Бить немцев надо не поодиночке, а пачками.
Надо выбирать более компактные цели, а не размениваться на  мелочи.  Правда,
мы машин сожгли порядочно, но  может  случиться  и  так,  что  из-за  одного
автомобиля или подводы от нас останутся рожки да ножки. Не жаль, что собьют,
а жаль глупо голову потерять..
     Кузя и сам думал об этом, но почему-то не решался мне говорить.  Теперь
он полностью согласился с моими доводами и в подтверждение привел свои.
     Разговаривая, мы пришли в столовую.  Начинало  светать.  Повариха  тетя
Катя, полная женщина, как  обычно,  весело  пожелала  счастливого  дня.  Она
всегда с особенной любовью говорила: "Мои ястребки пришли", выражая в полной
мере то доброе отношение к нам,  истребителям;  которое  было  у  работников
тыла.
     Лишь только закончили завтракать, в столовую вошел  начальник  штаба  и
пригласил меня и Соколова на командный пункт.
     - Нужно установить, куда и за чем движутся колонны автомашин. Если  они
движутся с грузом  к  населенному  пункту  вблизи  линии  фронта,  то  можно
заключить, что неприятель пополняет запасы и готовится к  зиме.  Если  же  к
железнодорожным станциям, не будет ошибкой думать о  переброске  техники  по
железной дороге к Сталинграду.
     Дороги  начали  слегка  подсыхать,  автомобильное   движение   на   них
восстановилось. Мы это хорошо видели. Когда встречаешь вражеские автомобили,
так и хочется с пикирования дать по ним одну - две очереди.
     Но главная наша задача не в этом: надо установить  пункты  разгрузки  в
стороне от железной дороги. И, преодолевая искушение, мы не  трогаем  машин.
Отмечаем новые склады боепитания, не существовавшие ранее.
     Груженые машины идут в сторону фронта.
     Собранные  сведения  позволяют  сделать   определенный   вывод.   Можно
возвращаться домой, но мы решаем просмотреть железнодорожные перегоны.
     Полет  протекает  удивительно  спокойно,  кажется,   зенитная   оборона
противника  снята.  Маскируясь   шестибалльной   облачностью,   наблюдая   в
образовавшиеся в ней "окна" за движением на земле,  мы  безнаказанно  кружим
над противником.
     На железной дороге тихо. До  станции  Валуйки  нам  не  встретилось  ни
одного поезда, лишь  небольшие  эшелоны  без  паровозов  одиноко  стояли  на
перегонах.  Но  вот  вдали  показался  дымок  -  это,  несомненно,  паровоз.
Продолжаем полет, не меняя курса. Дав сигнал Соколову "Атакую один", я пошел
вниз. Вася решил не отставать. Но лишь только вышли под облака, как зенитная
артиллерия  начала  засыпать  подоблачное  пространство:  били  пулеметы   и
малокалиберные автоматические пушки, установленные на платформах эшелона.
     Ехала пехота. Несколько секунд  -  и  наши  пулеметно-пушечные  очереди
прострочили крыши вагонов. Еще атака - и, набирая высоту, мы развернулись на
свою территорию, стараясь выйти из завесы зенитного огня.
     Сильный внезапный удар заставил меня съежиться.
     Самолет словно остановился и сразу  же  бессильно  свалился  на  правое
крыло. Я бросил взгляд на правую плоскость. Рядом с кабиной  в  крыле  зияла
огромная дыра, самолет почти не слушался  управления.  "Прыгать",  мелькнула
мысль. "Но кругом фашисты", - сразу же возникла другая.
     Огромным усилием вывожу машину из глубокой спирали.  О  противозенитном
маневре не было и речи,  подбитый  самолет  мог  лететь  лишь  прямолинейно.
Огонь, утихший на несколько секунд,  возобновился  с  новой  силой.  Тяжелее
всего чувствовать себя беспомощным и полагаться целиком на удачу. Словно  не
ты управляешь судьбой, а она крепко-крепко держит тебя в  своих  руках.  Ах,
какими бесконечно длинными кажутся минуты! Разрывы снарядов сгущаются правее
самолета.  Значит,  немецкие  зенитчики  не  учитывают  скольжения  подбитой
машины. Кажется, я ухожу от судьбы...
     ...Вот и Дон. За ним наши. "Теперь не возьмешь, подумал  я,  когда  под
самолетом мелькнул берег. Не  возьмешь!"  Посадка  прошла  удачно.  Когда  я
зарулил на стоянку, Васильев ахнул от удивления.
     - Вот это да! Такого еще не было, товарищ командир!
     А Закиров, чтобы показать величину пробоины, просунул в нее голову.
     - Опять фриц попал,- улыбнулся он, показывая белый ряд зубов.
     - Понимаешь, что получается, как во сне, - говорил  Соколов.  -  Совсем
рядом со смертью. Ведь всего два - три сантиметра, и  задело  бы  взрыватели
реактивных снарядов. Тогда капут.  У  меня  сердце  оборвалось,  когда  твой
самолет перевернуло и к земле. Ну, все. Нет, смотрю, выходит. А фрицы по мне
ни одного снаряда, весь огонь  сосредоточили  на  твоей  машине  -  смотреть
страшно.
     - Со смертью рядом, да не обнимку с  ней,  -  повторил  я  в  ответ  на
сказанное утром. А самому стало страшно: действительно  был  на  два  -  три
сантиметра от смерти.


     - Какая тишина... А воздух! - И Кузьмин полной  грудью  вдохнул  свежую
ночную прохладу.
     Над светлеющим горизонтом догорала последняя неяркая звезда.  Начинался
рассвет. Кустарники на окраине аэродрома потонули в молочном тумане.
     - Эх и погодка! - продолжал восторгаться Кузьмин. - Даже трава от  росы
пригнулась. А высота "миллион километров". Меня еще отец учил, что  обильная
роса к хорошей погоде.
     "Сегодня будет жарко. Вылетов шесть - семь придется сделать", - подумал
я.
     Наверное, и Кузьмин подумал о том же.
     По такой погоде, - сказал он, -  мы  не  одного  фашиста  на  тот  свет
отправим, только бы дождя не было. Только бы...
     Несколько минут мы шли молча. Но  доброе  настроение,  с  которым  Кузя
сегодня проснулся, не позволяло ему молчать, и он  пустился  в  воспоминания
детства. Высокая нескошенная трава  хлестала  по  голенищам  сапог,  обильно
смачивала их росой. Из-под куста полыни вспорхнул потревоженный жаворонок.
     - Разбудили... Свернем в сторону, у него,  наверное,  здесь  гнездо.  -
Кузьмин стал обходить предполагаемое жилище птахи,  забыв,  что  осенью  они
никаких гнезд не вьют.
     Со стоянок доносился стук молотков. Это ремонтники восстанавливали наши
самолеты.
     - Работают на славу,- сказал я.- Молодцы механики, и подгонять не надо.
Сами понимают. А мой Васильев иначе и не думает, что воюет вместе со мной.
     Когда я сбиваю самолет, он рисует на  борту  звездочку,  своим  друзьям
говорит, что это мы сбили. И правильно говорит.
     Когда  мы  подошли  к   самолетам,   Васильев   доложил,   что   ремонт
заканчивается.
     - Благодарю за службу, товарищи!
     - Служим Советскому Союзу! - послышалось в ответ.
     - Разрешите продолжать? - спросил Васильев и, получив разрешение, снова
принялся за работу.
     С северной стороны аэродрома послышался шум По-2.
     - Рано проснулся "кукурузник".  Еще  солнце  не  взошло,  а  он  уже  в
воздухе, - пошутил Кузьмин.
     Из-за леса вынырнул самолет. Он шел на малой высоте.
     - Начальство летит, - сказали мы, одновременно опознав По-2  с  голубой
полосой на вертикальном оперении.
     - Теперь жди задания.  Наверняка  что-то  важное,  раз  сам  прибыл,  -
добавил Кузьмин.
     Как только По-2 остановился, к нему подошли командир и комиссар  полка.
Прибывший - это был генерал - принял рапорт и направился на командный пункт.
     - Пошли и мы на командный пункт Кузя. Видишь, связной к нам бежит.
     Я не ошибся. Связной бежал к нам с приказанием явиться к генералу.
     Генерал, не дослушав доклада о прибытии, начал сразу же ставить задачу.
     -  Полетите  в  разведку,-  говорил  он.  -  Ваша   задача   установить
железнодорожный перегон с  наиболее  интенсивным  движением  или  станцию  с
наибольшим количеством эшелонов на участке Валуйки - Алексеевка.
     Нужно остановить движение не менее чем на трое  суток.  После  разведки
пойдете со штурмовиками для нанесения удара. Все ясно?
     - Так точно, - ответил я.
     - Выполняйте, да поосторожней, внимательности побольше,  -  по-отцовски
добавил генерал.
     Мы поспешили к самолетам.
     - Все в  порядке,  товарищ  командир,  -  доложил  Васильев.  -  Ремонт
закончен, машина к полету готова.
     Боялся, что не успею. Когда увидел, что вы пошли на командный пункт,  у
меня аж сердце екнуло. Работы на пять - десять  минут,  вдруг  не  успею?  -
Васильев незаметно для самого себя перешел с доклада на обычный разговор.
     Через пять минут, сбивая струей от винта утреннюю росу, два истребителя
вырулили на старт. Оставив на поле аэродрома волнистые следы, они взяли курс
на запад.
     Скоро линия фронта. Не однажды приходилось ее перелетать. Мы переходили
передний край и на малой  высоте,  и  на  большой,  и  за  облаками,  и  под
облаками.
     Испытали мы здесь и однослойный и трехслойный огонь. Но никогда  я  так
не переживал за благополучный исход дела, как сегодня. Не за свою жизнь было
страшно, а за выполнение задания.
     Линию боевого соприкосновения решаю перейти южнее города  Павловска  на
Дону. Всходило солнце. Розоватые лучи играли на влажной листве деревьев,  на
крышах домов прифронтовых деревень. Кузьмин, точно привязанный  ко  мне,  не
отставал ни на метр. Время от времени он  лишь  переходил  справа  налево  и
слева направо, чтобы лучше просматривать небо. Вот и передний  край.  Сейчас
фашисты  начнут  наводить  орудия  и  выбрасывать  килограммы  смертоносного
металла.
     Над землей серая полоска тумана.  Резко  снижаюсь,  чтобы  скрыться  за
туманом. Кузьмин хорошо понял меня. На  предельной  скорости,  чуть  касаясь
верхней кромки тумана, мы уходили в глубь территории, занятой противником.
     Полоска тумана прервалась. Захлопали зенитки.
     Маневрируя между разрывами, набираем  высоту.  По  мере  приближения  к
железной дороге обстрел усилился.
     Показалась Алексеевка. Станция почти пуста. На путях разбросаны  вагоны
- результат недавнего налета штурмовиков. Однако дорога  работает.  "Значит,
восстановили", - подумал я и  лег  на  курс  Алексеевка  Острогожск.  Черные
султаны разрывов появлялись то слева, то справа.
     На перегоне Валуйки - Инютино показался длинный  состав.  Он  мчался  в
сторону фронта. Дым, вырывавшийся из паровозной трубы, стлался над  вагонами
и,  словно  зацепившись  за  придорожные  телеграфные  провода,   долго   не
расходился. Вдруг я заметил, что дорога проходит сквозь выемку.  Лихорадочно
заработала мысль - атаковать состав и непременно в момент выхода паровоза из
этой выемки. Мгновенно прикинул точку встречи самолета с эшелоном. Ах,  если
бы свалить паровоз! Тогда...
     Поезд стремительно мчится вперед. Не спускаю взгляда с намеченной точки
встречи паровоза с реактивными снарядами.
     "Еще рано, рано, - повторяю про  себя,  точно  боюсь  сорваться  раньше
времени. - Рано... Надо терпеть".
     Минута,  другая,  третья...  Вот  теперь  пора...  Энергично  развернув
самолет, крутым  пикированием  снижаюсь  до  бреющего  полета.  Лишь  бы  не
ошибиться, не промахнуться. Под самолетом все слилось в один серый  фон.  Но
паровоз впереди виден хорошо. С эшелона не стреляют. А может быть, я  просто
не вижу? Паровоз выскочил из выемки. Мой самолет в это  время  находился  от
него на дистанции не более чем четыреста метров. Бросаю сектор  газа.  Левая
рука легла на кнопки сбрасывателя реактивных снарядов.  Нажим  ладонью  -  и
впереди,  совсем  близко,  под  паровозом  блеснули  шесть  молний.  Самолет
проносится над эшелоном. Увеличиваю левый крен. И - о радость! - черное тело
паровоза лежит на насыпи. На него налетают вагоны. Их невозможно остановить.
Выемка заполняется до краев...
     Дело сделано. Где же Кузьмин? Ах, вот он у меня на хвосте, мой  верный,
мой боевой друг. От радости хотелось кричать, петь...
     Избегая зенитного обстрела, берем курс на свою территорию. Сомнений  не
было - мы выполнили задачу, которую должны были решить штурмовики.  Движение
по обходной железной дороге на Сталинградский фронт остановлено.
     На аэродром  мы  сели,  не  сделав  даже  традиционного  круга.  Быстро
подрулили к стоянке самолетов.
     Нас встретил генерал, с нетерпением ожидавший результатов разведки.
     - Ваше приказание выполнено, товарищ генерал... - и я  начал  подробный
доклад о вылете.
     Генерал слушал внимательно. Глаза его теплели,  добрели.  Взволнованно,
отступив от всякой официальности, он произнес:
     - Да знаете ли, что вы сделали, дорогие мои?
     - Знаем, товарищ генерал. Потому и делаем, что знаем, -  восторженно  и
не по уставу ответил Кузьмин за нас обоих.
     -  За  отличное  выполнение  задания  представить  к  правительственной
награде, - приказал генерал командиру полка.
     И тут же отдал распоряжение произвести  аэрофотографирование  разбитого
поезда.
     К обеду были получены подробные результаты. Мы с Кузьминым превратили в
груду обломков эшелон из десятков вагонов, с танками и солдатами.
     - Хорошо получилось, - говорил  Кузьмин.  -  И  как  это  ты  догадался
атаковать его? Зенитка бьет, а ты на бреющий полет, да еще не меняя курса.
     - А разве била? - спросил я.
     - Точно не видел? Пожалуй, это  единственный  раз,  когда  я  на  таком
близком расстоянии не видел вражеского огня...
     - А почему ты, Николай Георгиевич, отстал во время атаки?
     - Не хотел пропустить поезд. Я понял твой замысел сразу  и  для  полной
гарантии атаки паровоза решил отстать. Если бы ты промахнулся,  атаковал  бы
я. А все же хорошо получилось! Удачно!


     Сегодня знаменательный день - годовщина штурмового полка. Еще  накануне
вечером мы сговорились поздравить штурмовиков.
     С  утра,  после  первых  вылетов,  на  аэродроме  появилось   армейское
начальство. Бригадный комиссар Рамазанов переходил от самолета  к  самолету,
расспрашивая летчиков об их жизни, полетах, о  доме.  Иногда  этот  разговор
выливался в задушевную беседу.
     - Как дела? - обратился он к Кузьмину. Рамазанова привлек  мальчишеский
вид девятнадцатилетнего летчика. - Воюешь? Кто у тебя ведущий?
     - Воюю, товарищ бригадный комиссар. А ведущим у меня младший  лейтенант
Кожевников.
     - Слыхал я про ваше звено. Хорошо воюете. А что  же  у  вас  ни  одного
ордена нет?
     - Нам про это знать  не  положено.  Наше  дело  воевать,  а  к  орденам
представляет начальство,- весело отвечал Кузьмин.
     - Летали сегодня?
     - Только что возвратились.
     Кузьмин определенно нравился Рамазанову.
     - Ну как, наступать будем? - обратился комиссар уже ко всем.
     - Этого и ждем, - раздалось сразу несколько голосов.  -  Только  когда,
товарищ бригадный комиссар?
     - Ждите, товарищи. Время работает на нас. Сами, наверное,  видите,  что
фашисты выдыхаются. Судя по вашим докладам,  готовятся  зимовать  в  донских
станицах.
     - Вот бы их зимой накрыть на Дону, как под Москвой  накрыли,  -  сказал
Соколов. - Нам бы только самолеты отечественные получить!  Эти  "харрикейны"
так надоели, что нет никакого терпения. Ни скорости, ни связи.  Хорошо,  что
наше оружие установили, а то бы совсем труба.
     - Будут и самолеты. Будут. -  Помолчав  немного,  Рамазанов  сказал:  -
Сегодня ваши соседи - штурмовики - за хорошую работу ордена получают. Думаю,
и вы в скором времени получите.
     Откозыряв, Рамазанов пошел к штурмовикам.
     Когда остались одни, Кузьмин спросил комиссара полка: -  Что  же  нужно
сделать, чтобы быть награжденным?
     - Мы награждены доверием народа, - сказал комиссар.  -  Бьем  фашистов,
отстаиваем нашу страну. Это большая честь и самая большая награда.
     Комиссара поддержали другие.
     - Да не за орденами я гонюсь, - защищался Кузьмин.- Дело не в наградах.
Но все-таки как-то лучше, если с орденом.
     Все засмеялись.
     - У него губа не дура, - заметил Соколов.
     Пока мы вели этот разговор,  штурмовики  обратились  к  командованию  с
просьбой слетать на задание в честь годовщины полка в составе  всего  полка.
Вылет был разрешен.  Целью  штурмового  удара  явились  эшелоны  на  станции
Каменка, автомобили на дорогах. Задача  истребителей  состояла  в  прикрытии
штурмовых действий и подавлении зенитной артиллерии противника.
     Взлетели быстро. К цели подошли внезапно. Зенитные батареи,  охранявшие
Каменку, одна в саду, другая  в  открытом  поле,  были  накрыты  реактивными
снарядами истребителей. Почти одновременно пошли в  атаку  штурмовики.  Там,
очевидно, стоял эшелон с пехотой.
     Видно  было,  как  в  разные  стороны  удирали  обезумевшие  фашистские
солдаты. Бомбы штурмовиков падали  на  вагоны.  Длинные  пулеметные  очереди
настигали бегущих.
     Гитлеровцы получали возмездие.
     Только тогда, когда у штурмовиков и истребителей не осталось ни  одного
патрона, ведущий дал сигнал сбора. Группа взяла курс на восток.
     В  столовой  было  торжественно.  Сооруженную  наспех  сцену   украсили
колосьями  пшеницы.  Это  постарались  девушки-красноармейки  из   батальона
аэродромного обслуживания. Их отпустили  на  вечер  и  разрешили  одеться  в
штатское.  Рядом  с  лакированными  лодочками  можно  было  видеть   простые
солдатские сапоги,  с  защитного  цвета  матерчатой  юбкой  -  крепдешиновое
платье. Пришли и девушки из деревни.
     Глядя на сцену, убранную колосьями,  могло  показаться,  что  предстоит
провести не военный вечер, а заслушать отчетный доклад председателя колхоза.
Появились командир штурмового полка,  комиссар,  начальник  штаба.  Короткая
речь - и началась церемония вручения орденов. Первым подошел Морозов,  потом
Саша Загородний, они награждены орденом Ленина. За ними -  летчики,  которым
вручали ордена Боевого Красного Знамени. При каждом вручении  баян  исполнял
туш, а присутствующие горячо аплодировали. С восторгом и гордостью  смотрели
мы на орденоносцев.
     После вручения орденов - ужин, а потом танцы, пляски. В 23 часа,  когда
кружившиеся пары только что закончили вальс, вдруг раздался громкий голос:
     - Красноармейцы батальона, выходи строиться!
     Команда касалась девушек-красноармеек,  ее  отдал  лейтенант,  командир
роты из батальона авиационного обслуживания.
     - Как ты осмелился здесь кричать? - набросилось на него сразу несколько
человек. - Ты что, здесь хозяин?
     Перед  лейтенантом  в  угрожающей   позе   появился   Коля   Орловский,
богатырского телосложения красавец летчик.
     Командир роты, конечно, не предвидел такого оборота и стоял,  не  зная,
что ему делать. Неудобно было перед своими подчиненными, и в то же время  он
понимал бессмысленность сопротивления такому единодушному  напору  летчиков.
На помощь пришел комиссар штурмового полка.
     - Вы, - обратился он  к  лейтенанту,  -  наверное,  не  в  курсе  дела:
командир вашего  батальона  разрешил  девушкам  сегодня,  по  случаю  нашего
торжества, танцевать до конца вечера.
     Все обошлось хорошо. Танцы продолжались с прежним задором.
     Расходились поздно, когда на востоке уже занималась заря.  Досыпали  на
аэродроме прямо у самолетов и в землянках.


     Несмотря на прекрасную погоду, заданий не  было  до  полудня.  В  13.00
застучал телеграф, солдат-телеграфист переписал с ленты телеграмму и передал
ее оперативному дежурному.
     Через  несколько  минут  летчики   получили   задачу   непосредственным
сопровождением прикрыть двенадцать штурмовиков до цели и обратно. Штурмовики
наносили удар по железнодорожной станции Алексеевка, где скопились эшелоны с
живой силой, боеприпасами и топливом.
     Маршрут  знакомый,  но  трудный:  предстоит  преодолеть  линию  фронта,
пролететь восемьдесят километров в глубь территории, занятой противником,  и
обратно.
     В группе прикрытия четыре истребителя -  две  пары:  я  с  Соколовым  и
Лавинский с Кузьминым.
     Штурмовики летят в полном строю. Моя пара прикрывает  их  от  нападения
противника со стороны солнца,  Лавинского  -  с  противоположной.  Идем  над
территорией противника.  На  небе  ни  облачка,  солнечные  лучи  ослепляют.
Миновали зенитную оборону. Вдали справа чуть заметными на  встречных  курсах
пронеслись четыре самолета - это, безусловно, немцы. Они либо не видели нас,
либо сделали вид, что не видели, и, не меняя  курса,  скрылись  в  восточном
направлении. Посматриваю вокруг, в воздухе по-прежнему спокойно.
     Начинаю  обдумывать  план   атаки   железнодорожных   эшелонов.   Мысли
переключились на штурмовку. Это мой 158-й вылет. Если не будет  истребителей
противника, тогда шестидесятая штурмовка.
     Перед нами Алексеевка. Штурмовики стали на боевой  курс.  Вдруг  вблизи
наших самолетов со стороны  солнца  потянулись  огненные  трассы:  вражеские
истребители. Машина Васи Соколова, осыпаемая пулеметными  очередями,  резким
снижением  вошла  в  глубокую  спираль.  Мгновенно  отвернув  в  сторону,  я
приготовился к отражению последующей атаки врага.
     Нужно разобраться в  обстановке,  установить  количество  истребителей,
занять  такое  положение,  чтобы  отрезать  им   подступы   к   штурмовикам.
Осматриваюсь. Над станцией - "ильюшины", рядом с ними два наших истребителя.
Ближе ко мне четыре фашистских  "Макки  С-200".  Фашисты  идут  с  небольшим
пикированием. Увеличив интервал между  парами,  гитлеровцы  стараются  взять
меня в клещи.

     Разворачиваю  самолет  на  встречно-пересекающий  курс  и,   увеличивая
ракурс, затрудняю противнику прицеливание.
     Нетрудно определить, что на "макках" летчики не  из  сильных:  стреляют
они плохо. Опытный истребитель никогда не откроет огня раньше времени. Немцы
же бьют с далеких дистанций, когда возможность поражения цели незначительна.
Пулеметные трассы проходят вблизи меня,  но  не  причиняют  никакого  вреда.
Четыре пять секунд -  и  машины,  проскочив  в  противоположные  друг  другу
стороны, с набором высоты начали разворачиваться для  следующей  атаки.  Мое
положение не облегчается.  У  немцев  преимущество  в  высоте,  их  самолеты
превосходят "харрикейнов" в вертикальном маневре.
     Решаю перенести бой на малую  высоту:  там  и  пилотировать  сложнее  и
труднее  использовать  вертикальный  маневр.  Гитлеровцы  принимают   вызов:
снижаются, повторяя те же приемы, что и прежде. Но последующую их  атаку  мы
отбивали уже вчетвером: подошел Соколов и пара Лавинского. Дрались  один  на
один, и методически повторяющиеся атаки  противника  сменились  впоследствии
"собачьей свалкой".
     Инициатива перешла в наши руки. Фашисты искали выхода из поединка,  но,
прижатые к земле, были вынуждены продолжать  его.  Мы  навязали  им  бой  на
лобовых атаках. Самолеты проносились вблизи друг от друга  и,  казалось,  не
сталкивались только чудом.
     Наконец мне удалось зайти в хвост фашисту. Противник  решил  увернуться
из-под удара крутой спиралью, однако, сделав виток, вынужден был  отказаться
от этого маневра, чтобы не врезаться в землю. Он стал бросать  свой  самолет
из  стороны  в  сторону,  стараясь   избежать   моей   прицельной   очереди.
Одновременно немец стремился набрать высоту с таким расчетом, чтобы подвести
меня под удар своего напарника.
     Но в решающий момент мне пришлось  отказаться  от  преследования  своей
жертвы. Кузьмин неожиданно попал в беду. К хвосту  его  самолета  потянулись
трассы пуль, вот-вот они вопьются в него. Надо выручать  товарища.  С  левым
боевым разворотом снизу ловлю в прицел фашиста,  расстреливающего  Кузьмина.
Секунда  -  и  длинная  очередь  накрыла  врага.  Его   самолет   вздрогнул,
перевернулся через крыло и, опустив тупой нос, перешел в штопор. Не выполнив
и  витка,  фашист  почти  отвесно  врезался  в  землю.  Это  надломило  волю
гитлеровцев,  и  они  начали  удирать.  Удачно  выпущенные   Лавинским   два
реактивных снаряда решают судьбу  еще  одного  молодчика.  Преследовать  нам
нельзя, во-первых, потому, что к этому времени закончили  работу  штурмовики
и, во-вторых, нас ограничивал запас топлива.
     Бой окончен. Готовые к отражению  новых  атак  вражеских  истребителей,
которые могли ежеминутно появиться, мы заняли  свои  места  в  общем  боевом
порядке.
     Домой  возвращались  в  приподнятом  настроении.  На  обстрел  зенитной
артиллерии почти не  обращали  внимания.  Как  всегда  после  удачного  боя,
появилось  предательское  пренебрежение  к  опасности.  Случайно  в  стороне
замечаю истребитель. Чей же это и  почему  один?  А  истребитель  продолжает
лететь, не меняя курса. Он подходит ближе. Можно без ошибки  сказать  -  это
наш "як". Но  как  он  сюда  попал?  Уже  пересекли  линию  фронта,  а  "як"
неотступно  следует  за  нами.  Вскоре  он  без  труда  обогнал   тихоходные
"харрикейны" и, снизившись, пошел на посадку на наш аэродром.
     С завистью  смотрели  мы  на  этот  прекрасный  отечественный  самолет.
Оказывается, на "яке" летел командир дивизии полковник  Савицкий.  Он  решил
посмотреть летчиков в деле, проверить  правильность  тактических  приемов  в
воздушном бою и при сопровождении. Вечером полковник Савицкий провел  разбор
воздушного боя. Дрались мы хорошо, настойчиво. В качестве единственного,  но
очень  серьезного  недостатка  он  отметил  слабую  осмотрительность   наших
истребителей: мы позволили противнику внезапно напасть на нас.
     ...Так проходила осень 1942 года. Кончался октябрь.




     Ноябрь начался сильными свирепыми  ветрами,  снегопадом.  Погода  стала
нелетной. В нашей жизни наступило  затишье  и  однообразие.  Днем  мы  самым
подробнейшим образом разбирали проведенные бои, извлекая  из  них  уроки  на
будущее.  После  занятий  читали,  предавались  воспоминаниям,   беседовали,
спорили, играли в шахматы, и все равно свободного времени  оставалось  очень
много. Часть его уходила на сон.  Отсыпались  за  старое  и  за  целую  зиму
вперед, как шутили некоторые остряки.
     Но отоспаться оказалось не таким уж трудным делом,  и  от  безделья  мы
затосковали. А летной погоды все не было и не было.
     Подошли  октябрьские  праздники.  Скромно  отмечали  мы  день   Великой
Октябрьской революции. Больших успехов на фронтах не было, не было поэтому и
особых оснований для радости. Но торжественный вечер возбудил  нас.  Слушали
доклад И. В.  Сталина.  Потом  раздавали  подарки.  Милые  скромные  пакеты,
присланные из тыла! Каким приятным и родным повеяло  от  них!  Мне  достался
кисет, в который была вложена записка, написанная рукой, видимо, не  слишком
грамотной колхозницы, но очень  сердечно  и  искренне.  Меня  поздравляли  с
праздником, желали успехов и наказывали бить фашистов смертным боем.
     Подарки были предметом особенной гордости. Летчики и техники  хвалились
друг перед другом  вышитыми  платочками,  варежками,  полотенцами.  Особенно
приходили в восторг счастливцы - обладатели кисетов. К некоторым посылкам  -
от девушек - были  приложены  фотокарточки,  наклеенные  на  так  называемые
"листки учета боевых подвигов". На листках был  указан  обратный  адрес,  по
которому нас просили после войны прислать этот своего рода "отчет".
     С этого дня у многих  из  нас  появились  новые  знакомые,  с  которыми
переписка  продолжалась  долгое  время,  а  те,  кто  уцелели   до   победы,
переписывались до конца войны. Странно это:  незнакомый  человек  где-то  на
Урале или в Забайкалье занят своим делом, своими заботами, а вот  следит  за
тобой, за твоей боевой жизнью, и ты начинаешь  чувствовать  его  как  друга,
которому многим обязан. И когда ты добивался  успеха  сообщал  о  нем  этому
далекому другу, и он вместе с тобой радовался  ему  и  сам  в  свою  очередь
стремился сделать что-нибудь такое, чтобы порадовать тебя.
     К середине ноября мы перелетели на  другой  аэродром,  расположенный  у
Дона  на  правом  крыле  Донского  фронта.  Летный  и   технический   состав
разместился в каменных  полузаброшенных  домах,  многие  окна  которых  были
заткнуты соломой. Снег в комнаты не попадал, но ветер проникал,  как  мы  ни
уплотняли солому.
     Было холодно. Спали в меховых комбинезонах, скучая по теплу и бане.
     - Эх, в баньке бы помыться, - мечтательно говорил Кузьмин  каждый  раз,
когда ложился спать. - Да помыться с веничком, от души. - И он  забирался  с
головой в солому.
     А погода лютовала. Обильные снегопады засыпали все. С утра до вечера, а
иногда и по ночам мы трудились  на  аэродроме,  поддерживая  летное  поле  в
боевой готовности. Рулежные дорожки  расчищали  вручную,  взлетно-посадочную
полосу укатывали тракторами.
     На прежнем аэродроме мы жили, как в тупике, по целым неделям  мимо  нас
никто не проходил и не проезжал, а тут словно на большаке оказались. С  утра
до вечера идут и идут небольшие группы и целые  подразделения  пехоты.  Идет
артиллерия, танки. Идут в сторону фронта, на юг, ближе к Сталинграду.
     - Что же это за великое переселение народа? - шутливо вопрошал кто-либо
из нас.
     И тут же слышался ответ:
     - Соображать надо.
     По масштабу передвижения войск можно было догадаться,  что  здесь  идет
концентрация сил. Такие догадки  высказывали  многие,  но  это  были  только
догадки. Однако  с  каждым  днем  догадки  все  более  крепли,  вырастали  в
уверенность, что на нашем участке собирается кулак, который скоро стукнет по
немецкой обороне.
     Однажды проследовал  лыжный  батальон.  Лыжники  шли  рядом  с  дорогой
проворным размашистым шагом.
     Они были в белых  маскхалатах,  крепкие,  здоровые  -  в  плечах  косая
сажень. Как-то особенно ловко перекинутые через плечо автоматы напомнили мне
охотников из тайги.
     - Как идут, как ловко у них получается. Вот это подобрали! - восхищался
Соколов.
     - Откуда, братцы? - не выдержал Егоров.
     - Из Сибири. Красноярск знаете? Вот мы оттуда, бросил на ходу  один  из
лыжников.
     - Дело будет,- заключил Кузьмин. - Сибиряки пошли! Они под Москвой дали
немцам жизни. А теперь сюда идут.
     Мне было приятно слушать, когда так говорили о сибиряках,  -  ведь  они
мои земляки.
     А войска шли и шли.
     18 ноября к нам на аэродром приехал бригадный  комиссар  Рамазанов.  Он
приказал собрать летный состав в штабе.
     Убедившись, что никто из посторонних не сможет услышать  наш  разговор,
Рамазанов начал:
     - Товарищи летчики, пришел и на нашу улицу праздник. Завтра  наш  фронт
переходит в наступление.
     Общий вздох облегчения был ответом на эти слова.
     А Рамазанов немного помолчал, улыбнулся и продолжал:
     - Все мы ждали этого дня. Все. Ведь верно?
     - Верно, - ответили мы хором.
     - Вот и дождались. Теперь  дело  за  каждым  из  нас.  Ваш  полк  будет
прикрывать стрелковые дивизии правого крыла Донского фронта...
     Бригадный комиссар говорил не долго. Но какую бурю чувств поднял  он  в
душе каждого из нас! Слышались голоса:
     - Завтра долбанем!
     - Хорошо бы иметь новые самолеты.
     - Ничего, и на этих ударим.
     Поздно вечером  командир  полка  зачитал  приказ  о  завтрашних  боевых
действиях. Каждому было указано время вылета и место в боевом порядке.
     - Завтра, - говорил командир полка, - драться, как подобает  советскому
истребителю. Бомбардировщиков бить реактивными снарядами, из пушек  стрелять
с самых коротких дистанций. Кончатся патроны - таранить. Бить  врага  любыми
средствами, но чтобы ни одна его  бомба  не  упала  на  наши  войска.  После
окончания  патрулирования  отыскивать  отходящего   противника   на   земле,
штурмовать. На снежных полях он будет хорошо виден.
     Потом  мы  подробно  разобрали  типовые  варианты  воздушного   боя   с
вражескими бомбардировщиками, прикрытыми истребительной авиацией.
     Наступила ночь, темная, снежная. Не хотелось спать, но спать было надо.
     Рано утром, умывшись снегом и позавтракав, мы направились на  аэродром.
Было тихо, пожалуй, тише, чем обычно.  По-прежнему  мягкими  хлопьями  падал
снег. Механики возились у самолетов.
     Вдруг тишину расколол отдаленный орудийный выстрел. И не успело еще его
эхо раскатиться по окрестности, как на юго-западе все  загремело,  забухало,
загромыхало.
     - Началось!
     Настроение и до того приподнятое стало еще торжественнее. Наступаем!
     - Ура! Наступаем!
     Подходит время  вылета.  Но  что  за  погода?  Снег,  туман  -  никакой
видимости.
     - Вот так штука. Готовились, готовились и  что  же?  Праздник  без  нас
начинается.
     Вылет откладывается.  Настроение  омрачается,  но  каждый  думает,  что
просидим мы без дела самую малую  толику.  Не  может  быть,  чтобы  небесная
канцелярия устроила нам такую каверзу. С аэродрома никто не уходит,  летчики
дежурят около машин.
     Но погода действительно вздумала крепко пошутить с нами. В течение  дня
она оставалась без перемен.
     Опустился  вечер.  Разочарованными  молча  уходили  мы   с   аэродрома.
Артиллерийской канонады уже не было.
     Доносились лишь отдельные  орудийные  выстрелы  удаляющегося  наземного
боя. Получилось, что мы сегодня вроде наблюдателей.
     Раздавались голоса:
     - Люди воюют, а мы смотрим.
     - Эх, хоть бы завтра погодка установилась, наверстали бы упущенное!
     - Праздник на нашей улице без нас  начался,  как  бы  не  просидеть  до
шапочного разбора.
     Утром 20 ноября облачность немного приподнялась, туман рассеялся.  Полк
получил боевую задачу - штурмовать отходящего противника. Летать можно  было
отдельными парами: облачность сковывала маневрирование большой группы.
     Фашисты  отступали.  Летчики  штурмовали  преимущественно  дороги,   по
которым двигались большие колонны.
     Летали много,  и  не  было  случая,  чтобы  кто-либо  привозил  обратно
патроны: расстреливали все.
     За сутки пехота прошла более тридцати километров, а танки углубились до
семидесяти километров.  Зенитная  оборона  врага  была  дезорганизована.  Не
появлялись в воздухе немецкие истребители и бомбардировщики: большинство  их
было захвачено нашими танками на аэродромах. Мы наносили удар за ударом,  не
встречая при этом существенного сопротивления.
     Ужинали, как после большой  работы,  с  удовольствием,  делясь  друг  с
другом впечатлениями дня.
     Приятная усталость настраивала  зайти  и  посидеть  часок  -  другой  в
единственно теплой в этих домах  квартире.  В  ней  жила  эвакуированная  из
Ленинграда семья Череновых - мать, Вера Антоновна, и две ее дочери,  Леля  и
Наташа.  Пол  в  комнате  Череновых  был  чисто  вымыт,  в  буржуйке  весело
потрескивали дрова.
     Вера Антоновна обрадовалась нашему приходу. Она забросала нас вопросами
и стала корить за то, что не были вчера.
     - Им, мама, наверное, стыдно было. Они весь день  без  дела  просидели,
когда другие воевали, - вмешалась пятнадцатилетняя Леля.
     - Перестань, стрекоза, - вступилась за нас Наташа.
     Наташа была старше сестры и относилась к ней покровительственно.
     - На самом деле, стыдно было зайти, - поддержал Лелю Егоров.
     - А мы сильно напугались, когда начала артиллерия стрелять, -  говорила
Вера Антоновна. - Думали, немец в наступление пошел. Слава  богу,  ошиблись.
Ну, в добрый час. Значит, и вы его сегодня били. Хорошо, говорите,  били.  А
главное, что все дома.
     Разговор  незаметно  перешел  на  воспоминания  о  мирной  жизни.  Вера
Антоновна стала мечтать о возвращении в Ленинград.  Правда,  до  возвращения
домой было еще очень далеко, но все мы в это верили.
     Тем временем Мишутин,  уединившись  с  Наташей,  чтото  вдохновенно  ей
рассказывал. Судя по тому, как он,  очевидно,  незаметно  для  самого  себя,
пальцем правой  руки  нажимал  на  незримую  гашетку  пулемета,  можно  было
догадаться, что он говорит о сегодняшних штурмовках. Мы замечали, что Наташа
нравится Мишутину, хотя никого из нас он не посвящал в свои к ней чувства.
     Когда в лампе выгорел керосин и на полу отчетливее заиграли красноватые
огоньки буржуйки, вспомнили о позднем часе.
     Летчики пожимали руки хозяев.
     - Приходите завтра, - сказала Вера Антоновна. Я без вас  скучаю.  А  то
погоните фашистов на запад, улетите неожиданно, как и прилетели, а мы  опять
останемся одни.
     Эти слова сделали Мишутина грустным. Очевидно, его беспокоила  близость
разлуки с Наташей.
     - А что, если Наташу возьмут в наш полк? - сказал он  вдруг  по  дороге
домой. - Ведь в соседних полках есть девушки.
     Мы поняли товарища.
     - А ты с ней говорил об этом? - спросил Кузьмин.
     - Конечно, говорил, не с тобой же советовался, с  раздражением  ответил
Мишутин.
     -  Вы  лучше  договоритесь  на  послевоенную   встречу   где-нибудь   в
Ленинграде, - вмешался Вася Соколов.
     Ему не хотелось, чтобы товарищи неосторожными шутками задели Мишутина.
     Заговорили о другом - о прошедшем дне. А когда  в  нашем  "номере"  все
уснули, Мишутин повернулся ко мне  -  мы  лежали  рядом  -  и  с  предельной
откровенностью стал рассказывать мне всю свою жизнь. Говорил о  детстве,  об
учебе в ФЗУ, о работе на заводе, как учился в  аэроклубе,  о  Борисоглебском
летном училище и, наконец, о воине. И хотя я хорошо знал его боевые дела, он
подробно изложил мне все вплоть до сегодняшнего вечера.
     - Вот видишь, как все получается, - со вздохом закончил он. - Поговорил
с тобой, и на душе легче.
     - А Наташа? - осторожно спросил я.
     Он ничего не ответил. Потом, помолчав немного, тихо сказал: - Люблю ее.
     - Да, - сказал я тоже после некоторой паузы.  Дела,  дела.  И  война  и
любовь. Сложное, брат, дело жизнь.
     Мы замолчали.
     -  Ну,  давай  спать,  -  сказал  я,  повертываясь  на  другой  бок.  -
Холодновато у нас становится, значит, погода улучшается. Завтра опять  войны
по горло...


     Летчики шли на аэродром вереницей по узкой тропинке, скрипя  промерзшим
за ночь снегом. По полю, укатанному катками и гладилками, прохаживался новый
командир дивизии Немцевич. На хорошо сложенной его  фигуре  как-то  особенно
складно  сидело  авиационное  обмундирование,  а  черная  кубанка  придавала
командиру вид залихватского рубаки.
     - Эх, нашему бате саблю бы да на коня,  -  в  шутку  сказал  кто-то  из
летчиков.
     С первого дня Немцевича в дивизии все стали звать ласкательно Батей.  И
действительно, несмотря на всю его строгость, каждый из нас  находил  в  нем
родное, отцовское.
     - Как дела, орлы? - улыбаясь своей доброй открытой улыбкой, обратился к
нам комдив.
     -  Отличные,  -  наперебой  ответило   сразу   несколько   человек.   -
Совинформбюро сообщило, что  дела  нашего  и  Сталинградского  фронтов  идут
успешно, значит, и у нас в полку так же.
     - Так же, да не совсем. Мне  кажется,  аэродром  не  в  порядке.  Мороз
прихватил  верхний  слой,  а  под  ним  снег  рыхлый.   Взлетать   нужно   с
полуопущенным хвостом,  а  то  можно  и  скапотировать.  Сегодня  надо  быть
повнимательнее.  В  такую  погоду  можно  ожидать   налета   крупных   групп
бомбардировщиков противника на наши подвижные части.
     Побеседовав с нами еще некоторое время,  Немцевич  уехал  на  командный
пункт, а мы разошлись по своим самолетам.
     Механик доложил о выполненной работе и о готов ности машины  к  боевому
вылету.
     - Отлично вчера  штурмовали,  товарищ  командир,  -  улыбаясь,  говорит
стоящий здесь же Закиров.
     Он хочет услышать похвалу за безотказную работу  в  течение  вчерашнего
дня пушек и пулеметов.
     - Да, штурмовали хорошо. С твоей помощью.  Молодец,  Закиров,  -  хвалю
оружейника, отгадав его желание. - Пушки работали, как часы.
     Закиров еще больше расплылся в  улыбке.  Похвала  ему  приятна.  И  она
заслуженна. Закиров работает, не  считаясь  с  тем,  что  пальцы  на  морозе
прилипают к холодному металлу, к концу дня они почти не сгибаются.
     - Так будем стрелять - домой скоро можно ехать, прямо в  Казань.  Сынка
хочу видеть, - заключает он.
     Самолет подготовлен хорошо и стоит в ожидании сигнала.
     Долго ждать не пришлось. Вскоре к нам подъехал Немцевич.
     - Готов? - обратился он ко мне. -  Полетишь  с  Лавинским  и  Соколовым
сопровождать штурмовиков в район села Верхний Мамон, Цель  прикрыта  девятью
"мессершмиттами". Силы не равны, но вы не должны дать "илов" в обиду,  чтобы
ни один не был сбит. Отвечаете головой. Ясно?
     - Ясно, товарищ командир дивизии.
     В уме непроизвольно возникла картина боя  трех  против  девяти.  Собрал
товарищей, передал им задачу, поставленную Немцевичем,  и  потребовал  вести
бой дружно, не отрываться от группы.
     Над командным пунктом штурмовиков взвилась зеленая ракета.  Ровный  шум
дюжины моторов заполнил все вокруг. С рокотом начали взлетать  бронированные
"илы", груженные осколочными бомбами. За ними, оставляя шлейф снежной  пыли,
поднимались истребители. Лишь бы вовремя заметить "мессеров", большего в тот
момент я не хотел. Самое главное, чтобы не было внезапной атаки.
     Впереди показалась излучина скованного льдом  Дона,  Она  была  подобна
белой ленте, которую окаймляла темная канва прибрежных кустарников. И  почти
одновременно немного западнее, чуть выше горизонта, появилось девять  темных
точек: фашистские истребители. Они шли на небольшой высоте двумя ярусами.
     Наши самолеты, покрашенные белой краской, были заметны на фоне голубого
неба. "Начинается", - подумал я.
     Но противник не заметил нашу  группу:  вероятно,  мешали  лучи  солнца.
Немцы продолжали полет на пересекающихся курсах.
     Вот и цель - огромная колонна  пехоты,  автомашин,  повозок.  Несколько
секунд - и штурмовики пройдутся по ней. Решаю подняться  до  верхнего  яруса
истребителей противника, чтобы лишить его преимущества в высоте.
     Ведущий штурмовик ринулся в пикирование, за ним последовали  остальные.
Но и "мессершмитты" уже заметили их и пошли в атаку. Тройкой против  девятки
мы приняли лобовой удар, выпустив длинные заградительные очереди.  Противник
был отвлечен от атаки по нашим "илам". По принятым  боевым  порядкам  немцев
можно было понять, что они решили  сначала  вести  бой  с  истребителями  и,
разделавшись с ними, ударить по штурмовикам. На каждого из нас бросилось  по
три "мессера".
     Тем  временем  штурмовики   сделали   один   заход,   другой,   третий.
Основательно потрепав колонну, они  стали  строиться  в  змейку,  чтобы  при
отходе  на  свою  территорию  увеличить  обороноспособность   от   нападения
вражеских истребителей.
     Два "мессершмитта" решили атаковать замыкающего "ильюшина". Я переложил
свой самолет в левый крен и с разворота ввел в  крутое  пикирование.  Машина
стремительно набирала скорость, стрелка подходила  к  красной  черте.  Вдруг
резкий металлический удар по крылу, и, помимо моей  воли,  самолет  вошел  в
правое  вращение.  Замечаю,  что  на  правой  плоскости  зияет  пробоина  от
зенитного снаряда, та самая  пробоина,  что  была  получена  еще  в  осенних
вылетах на Острогожск.
     Дюралевая заплата,  прикрывавшая  эту  пробоину,  не  выдержала  напора
сильного встречного потока воздуха.
     Инстинктивно  даю  рули  на  вывод.  Виток,  другой  и,  чуть-чуть   не
коснувшись земли, вывожу почти неуправляемую машину. "Эх, дорогой слесарь, -
вспоминаю я мастера-усача, - в чем-то ты не доглядел". В таком положении  от
одной короткой  очереди  врага  самолет  превратится  в  факел.  К  счастью,
"мессершмитты", совершив последнюю атаку, повернули на запад.
     Впереди  меня  планировал  подбитый  "ильюшин".  Вся  группа   уходила,
прикрытая истребителем Соколова.
     А где же Лавинский? Он исчез в первые же секунды боя.
     Иду на посадку с ходу. Самолет, качнувшись на  правое  крыло,  уверенно
бежит по укатанной дорожке.
     Сели все, за исключением Лавинского.
     - Как ты думаешь, - спросил меня Гудим, - ничего не могло  случиться  с
мотором?
     Мне показалось, что он переживает за происшедшее с моей машиной и хочет
рассеять кажущееся ему недоверие летчиков.
     - А ты что, Борис Петрович, не доверяешь своим механикам?  -  спрашиваю
его в вою очередь.
     - Я-то доверяю, но видишь, что получилось  с  твоей  машиной.  Выходит,
человек выдержал, а машина,  подготовленная  нашими  руками,  не  выдержала.
Механику твоему от меня достанется, запомнит он сегодняшнее число.
     - Подожди, Борис, ты не прав. В том, что  оторвалась  заплата,  виноват
тот, кто принимал работу от слесаря. А это значит -  ты.  Никогда  не  ругай
человека, если он сам глубоко переживает происшедшее. Ты думаешь,  Васильеву
сейчас легко видеть машину в таком  состоянии?  И  потом  -  если  бы  я  не
превысил скорости, машина бы выдержала. А за самолет Лавинского не бойся,  я
убежден, что он был исправен.
     Утром от наземных войск пришли  документы  и  описание  воздушного  боя
Лавинского. Пехотинцы писали: "Солдаты и командиры с волнением наблюдали  за
воздушным боем одного советского истребителя с парой фашистских. Бой перешел
на малую высоту, и солдаты открыли огонь из пехотного оружия  по  воздушному
противнику.  Казалось,  положение  советского  летчика  улучшилось,  но  тут
подошли еще два "мессершмитта". Длинные очереди авиационных  пушек  одна  за
другой накрывали истребитель, и, перевернувшись, самолет врезался в землю".
     Так погиб Лавинский. Он с первой же секунды боя  оторвался  от  группы.
Растерялся? Не выдержали нервы? Очевидно, и то и другое. Но, оставшись один,
он сам лишил себя поддержки товарищей.
     На этом печальном случае мы учили молодых летчиков всегда помнить закон
войскового братства: сам погибай, а товарища выручай.  Вместе  -  мы  сжатый
кулак, который может крепко стукнуть врага,  а  поодиночке  пальцы,  которые
легче отрубить.


     К половине декабря вражеская авиация перенесла часть  своих  усилий  на
наши железные дороги, чтобы  воспрепятствовать  подходу  резервов.  Особенно
активничала она на направлении среднего течения Дона, где  советские  войска
развивали новую наступательную операцию.
     Мы  перебазировались  в  Бутурлиновку.  Летали  много,   но   боев   не
завязывали,  и  не  по  своей  вине.  Фашисты  избегали  открытого  боя.  Их
истребители в основном действовали методом "охоты",  а  бомбардировщики,  за
видя нас еще издали, уходили на свою территорию.
     Но однажды, это было 28 декабря,  посты  ВНОС  (воздушного  наблюдения,
оповещения и связи) передали на командный пункт полка о  приближении  группы
"юнкерсов" к станции  Бутурлиновка,  где  производилась  разгрузка  наземных
войск.
     - Нужно успеть набрать высоту и  перехватить  бомбардировщиков  еще  на
подходе к станции, иначе может произойти серьезная катастрофа!  -  сказал  я
Кузьмину, выбегая из командного пункта.
     Через две минуты мы уже сидели в кабинах, а еще  через  минуту  были  в
воздухе.
     Ищем врага. Он показался с востока.  Немцы  хитрили,  таким  путем  они
хотели усыпить нашу бдительность.
     Газ дан полный, но скорость нарастает слабо. Расстояние  до  противника
сокращается нетерпимо  медленно.  Бутурлиновка,  кажется,  висит  у  нас  на
хвосте.
     Даю форсаж, использую максимальную мощность двигателя;  его  теперь  не
жаль. Да и что  жалеть,  если  еще  утром  вместе  с  Кузьминым  дали  слово
комиссару, что в случае необходимости пойдем на таран.
     - Проклятые "харрикейны", - в сотый раз  ругаю  их.  -  Сейчас  бы  нам
"яков", показали бы фашистам дорогу на тот свет.
     А "юнкерсы" идут. Одна минута - и бомбы полетят в цель. От  этой  мысли
выступает  холодный  пот.  Что  делать?  Решаю  выпустить  залп   реактивных
снарядов.
     Пулеметный огонь на такой дистанции малоэффективен.
     Огненные трассы рванулись к самолетам врага. В то же мгновение  ведущий
"юнкерс", а за ним и остальные перешли в пикирование... на стоящий в  тупике
порожняк.
     Бомбы рвались далеко от станции.
     Гитлеровцы взяли курс на запад. Теперь им было легче - летели без бомб.
     Что ж, так  их  и  отпустим?  Припав  к  прицелу,  не  спуская  глаз  с
замыкающего, постепенно нагоняю его.
     Дистанция открытия огня. Еще сто метров и... огонь.
     Очередь, другая, третья. Из "юнкерса" вырвался черный клубок  дыма,  но
почти сразу же растаял. Трудно было понять: то ли летчик  мгновенно  потушил
начинавшийся пожар, то ли его совсем не было,  а  черный  дым  получился  от
обогащенной смеси в результате резкой  подачи  газа.  Отлично  вижу  разрывы
двадцатимиллиметровых снарядов на крыльях и  фюзеляже  бомбардировщика;  мои
очереди достигают цели, но бомбардировщик продолжает лететь. Что за  оказия?
Неуязвимый, что  ли?  Еще  очередь!  "Юнкерс"  начал  заметно  отставать  и,
наконец, пошел с принижением.
     Выбираю другого - правого ведомого. Дистанция не превышает ста  метров.
Жму на гашетку, но пулеметы захлебнулись,  не  дав  даже  половины  короткой
очереди.  Патроны  все...  Решаю  идти  на  таран.  От   непрерывного   огня
фашистского   стрелка   прикрываюсь   стабилизатором    "юнкерса",увеличиваю
скорость. Вижу, как фашист почти в упор  бьет  по  моему  самолету,  но  ему
мешает хвостовое оперение своей машины. Легко можно представить мое ощущение
под градом пулеметных очередей,  когда  каждая  пуля  может  стать  роковой.
Маленький кусочек свинца - и все и  точка...  Но  упоение  боем,  стремление
победить во что бы то ни стал берет верх, заставляет  забыть  об  опасности.
Захваченный азартом, пригнувшись так,  чтобы  над  капотом  оставалось  лишь
пространство, необходимое для наблюдения  за  противником,  продолжаю  вести
машину на таран. Еще мгновение - и винт моего истребителя рубанет по  хвосту
фашистского  бомбардировщика,  беспорядочное  падение  двух  разваливающихся
самолетов завершит поединок...
     До "юнкерса" не более десяти метров. Но вдруг  металлический  треск,  и
мотор моего истребителя глохнет.
     Из разбитого картера бьет масло. Отчетливо  слышны  очереди  вражеского
пулемета. Смахиваю с лица струйки масла, укрываюсь за передним козырьком  от
встречного потока воздуха и полупереворотом отваливаю в сторону.
     Сбит  фонарь  кабины,  распорота  обшивка   фюзеляжа,   всюду   пулевые
пробоины...
     Высотомер показывает две тысячи метров. Прикинув по карте расстояние до
аэродрома, начинаю планировать. Сажусь с выпущенным шасси.  Общими  усилиями
механики откатили изрешеченную машину на стоянку.
     Вскоре прилетел Кузьмин.
     - Здорово они тебя угостили! - сказал он,  разглядывая  дырки  на  моих
унтах и комбинезоне. - Одного ты хорошо срезал,  он  так  и  не  дотянул  до
фронта. А другой ушел. Мне показалось, что немцы прошили тебя.
     Подошел инженер эскадрильи.
     - Сто шестьдесят две пробоины на машине, - сказал он. -  Такого  у  нас
еще не было.
     Заметив Кузьмина, инженер обратился к нему:
     - Эх ты, напарничек. На командире живого места  нет,  а  ты  ни  одного
патрона не выпустил по врагу.
     - А что я сделаю, если мотор не тянул. Вперед самолета не выскочишь,  -
оправдывался Кузьмин. Ты дай мне скорость.
     - Скорость в твоих руках, Николай Георгиевич. Форсаж надо было дать,  а
ты про него забыл, - спокойно,  но  вразумительно  отпарировал  инженер.  Он
говорил без злобы, потому что не думал о Кузьмине ничего плохого.
     - На форсаже далеко не уедешь, - не сдавался Кузя. - Да он,  кстати,  и
не включался. Скорее бы на отечественные пересаживали, что ли. -  И  уже  не
обращаясь ни к кому, закончил: -  Есть  же  счастливцы  воюют  на  "яках"  и
"лавочкиных".
     - Самолет ремонтировать нельзя, - сообщил мне Гудим. - Это решето, а не
истребитель.
     За время боев мы потеряли немало машин и людей. По  всему  было  видно,
что скоро на переформировку. Так это и произошло.


     Отпраздновав встречу нового, 1943 года, мы  погрузились  в  теплушки  и
выехали на переформирование.
     Перемена места всегда  вызывает  чувство  возбуждения:  новые  события,
встречи с новыми людьми... А тут еще необычная  обстановка  железнодорожного
эшелона.
     Шутили, болтали, пели  песни  до  полуночи,  пока  накаленная  докрасна
печка, сделанная из металлической бочки из-под горючего, не  укротила  своим
жаром даже самых заядлых весельчаков.
     Проснулись от холода: дневальный на остановках не  смог  достать  дров.
Надо было позаботиться о тепле, а заодно - и о еде. Поезд стоял где-то среди
составов, груженных лесом, рельсами,  танками,  пушками  и  людьми.  Времени
отправления никто не знал, в первую очередь  отправляли  эшелоны,  идущие  в
сторону фронта.
     Начались осторожные вылазки за дровами. По очереди ходили к коменданту,
его заместителю, однако безуспешно. Грозила  перспектива  ехать  в  холодном
вагоне, но кому-то пришла в голову мысль взять дрова  у  самого  коменданта.
Так и сделали: через пятнадцать минут сухие дрова с  шумом  нагревали  печку
теплушки, а комендант ходил по путям и чертыхался по адресу похитителей.
     Ребята готовились к трапезе, доставали консервные банки, сыр.
     - Вот это здорово, - раздался  голос  Васильева.  Думал,  мясо,  а  это
водичка... Смотрите, чистая водичка и немного. морковки...
     Неудачник глядел на товарищей растерянными глазами.
     Трофея, ничего не скажешь, - смеялся Орловский. - А мы тоже хороши,  не
посмотрели, что нам подсунули начпроды. Теперь уж не вернешь.
     Обладатели  подобных  банок   незамедлительно   начали   проверять   их
содержимое посредством взбалтывания. Оказалось, что во всех литровых  банках
был бульон из овощей.
     - На што мне эта бульон. Мы привык мясо есть, возмущался Закиров.
     Вскоре  в  вагоне  остались  одни   летчики,   механики   же   исчезли.
Возвратились они довольные, с видом победителей. Банки с  бульоном  походили
на банки со свиным салом, поэтому бульон у механиков легко пошел в обмен  на
телятину, селедку, молоко.
     - Как же вам не стыдно, - возразил кто-то  из  неучаствовавших  в  этих
обменных комбинациях. - Ведь вы обманули честных тружеников!
     - Нисколько, - бойко ответил  за  всех  механик  Костко.  -  Ни  одного
честного человека мы не обманули. Меняют  спекулянты,  чтобы  заработать  на
этом в тройном размере. Ну и пусть зарабатывают...
     Ехали мы  долго,  казалось,  полк  навсегда  стал  на  колеса.  В  пути
устраивали  вечера  самодеятельности  с  участием   всех   без   исключения.
Разнообразием репертуара и мастерством исполнения особенно отличался Гудим.
     Он выразительно читал, пел  с  чувством,  с  настроением.  Эти  таланты
инженера для меня были неожиданностью.
     Днем во время стоянок  поезда  комиссар  эскадрильи  Гаврилов  проводил
беседы  или  читал  лекции.  В  этом  отношении  Гаврилов  был   чрезвычайно
изобретателен.
     По одной - двум репликам  он  угадывал  настроение  присутствующих,  их
интерес  и  заводил  беседу.  Если  надо,  он  мог   превратить   беседу   в
теоретический доклад, в лекцию. Причем это были не  абстрактные  рассуждения
"на  предмет"  или  "по  поводу",  а  содержательный,  наполненный  фактами,
примерами разговор, который увлекал и  обогащал  людей.  Летчики  уважали  и
любили комиссара.
     Через двенадцать дней мы приехали на станцию Земляное, на которой  было
три дома. Нам предстояло разместиться в двух больших землянках, вырытых  еще
летом. В землянках были  устроены  двухъярусные  нары,  поставлены  печи  из
металлических бочек. Тепло и просторно, а что еще надо солдату!  Томительный
месяц  прошел  в  ожидании  переучивания  на  новой  технике.   Мы   освоили
конструкцию новых машин так, что любой  вопрос,  касался  ли  он  двигателя,
самолета, спецоборудования или вооружения, был каждому предельно ясен.
     - Теперь осталось  только  влезть  во  всасывающий  патрубок  и  пройти
невредимыми до выхлопного, - шутили летчики, ожидая дня, когда  приступят  к
практическим занятиям.
     Наконец из запасного полка прибыли инженеры для проверки наших  знаний.
Прием зачетов обычно являлся предвестником полетов. И  действительно,  через
два дня мы перебазировались.
     На  новом  месте  нас  прежде  всего  подвергли  тщательной  санитарной
обработке,  потом  "разоружению":  были  сданы  на  склад  ручные   гранаты,
трофейные пистолеты. Разместились мы в школе: на втором  этаже  бывалые,  на
первом - летчики из нового пополнения.
     Гаврилов, я и  Кузьмин  занялись  изучением  молодого  летного  состава
эскадрильи. Вскоре  мне  прислали  заместителя  по  летной  части,  старшего
лейтенанта Семыкина, который сразу же включился в работу. Семыкин  отличался
завидной для летчика выдержкой, точностью и деловитостью. На фронте  он  еще
не был, но обладал большим опытом подготовки кадров, полученным в авиашколе,
где он работал инструктором.
     До сих пор мы летали  на  "харрикейнах".  Теперь  нас  пересаживали  на
"яки". "Як" - замечательный отечественный скоростной, маневренный  и  мощный
по вооружению истребитель. Слава его гремела по всем фронтам. Как радовались
мы новой машине! Правда, наше восторженное чувство было несколько  омрачено.
Командир запасного  полка  выделил  для  полетов  самый  старый  самолет.  У
командира был такой взгляд: учиться можно и на старом, не дай  бог,  поломка
или что-либо еще  более  неприятное  -  зачем  рисковать?  Но  я  решительно
запротестовал против этого. Весь мой летный опыт говорил, что  первый  полет
надо произвести на безотказной машине. Как бы ни был опытен летчик, в первом
полете   его   внимание   полностью   направлено   на   пилотирование,    на
"прочувствование" управляемости машины, на то, как он опирается  на  несущие
его крылья. А что  может  произойти  в  условиях  столь  огромной  занятости
летчика при отказе материальной части, а отказ  более  вероятен  на  старом,
изношенном самолете? При некотором сопротивлении самолет выделили новый.
     Первым в эскадрилье лечу я. "Як" превзошел  все  мои  ожидания:  машина
стремительна, послушна и, я бы сказал, умна. "Харрикейн" по сравнению с  ней
кажется какой-то суздальской стариной.
     За мной поднимаются Орловский, Кузьмин, Егоров,  затем  все  остальные.
Все идет прекрасно. Уверенно взлетают, хорошо садятся.
     - Еще  один  летчик  родился,  -  говорит  Гаврилов  после  приземления
очередного пилота.
     Он прав! С каждым вылетом  рождался  боевой  летчик.  Пусть  еще  и  не
мастер, не ас - это придет со временем, - но летчик, горящий  желанием  бить
врага и владеющий новым самолетом.
     Потекли дни. За три месяца  нам  предстояло  научить  новое  пополнение
воевать так, как воевал наш полк, научить повадкам  и  тактическим  приемам,
выработанным коллективом бывалых.
     На воздушные бои,  как  основное  для  истребителя,  я  обращал  особое
внимание. Много пришлось потрудиться  над  групповой  слетанностью.  Молодые
летчики были обучены полетам  в  паре  и  звене,  но  не  летали  в  составе
эскадрильи. Групповой слетанности нужно было обучить на повышенных скоростях
и с применением маневра, максимально приблизить  условия  каждого  полета  к
боевой действительности.
     Наступление весны принудило  прекратить  тренировку:  размок  аэродром.
Было досадно, ибо срок отлета на фронт неумолимо приближался.
     Весенний и летний периоды обещали еще больший размах воздушных боев. На
Кубани, где весна уже наступила, развернулись крупные воздушные сражения.
     В этих боях рождались новые приемы, новая тактика.
     Появилась "этажерка Покрышкина" и его замечательная  формула:  "Высота,
скорость, маневр, огонь". Кажется, всего четыре слова, но если вникнуть в их
содержание, перенести их на поле боя, - это целая школа.
     К нам на  переформирование  с  Кубани  стали  приезжать  истребительные
полки.  Опыт  бывалых  воинов  надо  было  использовать,   тем   более   что
поговаривали о нашем направлении на Кубань.
     В апреле значительно потеплело, начало подсыхать.
     С утра до  вечера  мы  не  уходили  с  аэродрома,  стараясь  наверстать
упущенное за дни распутицы. Молодые летчики с любовью  и  рвением  выполняли
все требования командиров. В сжатые сроки решалась одна задача за другой.
     Как только  закончили  групповую  слетанность,  приступили  к  обучению
воздушным и наземным стрельбам, воздушным боям,  сначала  индивидуальным,  а
затем и групповым. Мы с Кузьминым не вылезали из кабин самолетов: нужно было
"подраться" с каждым летчиком, чтобы лучше знать качество каждого, а  заодно
и выделить из них старших.
     Большие надежды подавали два молодых воина Варшавский  и  Аскирко.  Они
выделялись решительностью и быстрой смекалкой. Однако, когда я вызвал их  на
беседу с целью повышения по службе, оба начали упрашивать не  делать  этого.
Выдвижение в старшие было связано с тем, что  Аскирко  и  Варшавский  должны
были летать не в одной паре, а в разных, чего им чрезвычайно не хотелось. За
это время они так привыкли друг  к  другу,  так  срослись,  что  раздельного
существования в воздухе не мыслили.
     В  конце  апреля  из  Главного  штаба  Военно-воздушных  сил  прилетела
инспекция, чтобы определить уровень нашей подготовки.
     Моя эскадрилья стала уже  сколоченным  боевым  подразделением.  Летчики
научились вести воздушный бой, не отрываясь  от  ведущего,  они  пропитались
фронтовым духом. Эскадрилья  стала  хорошей  семьей  даже  для  испорченного
неправильным воспитанием Лукавина.
     Отец Лукавина почти не уделял своему  единственному  сыну  внимания,  а
воспитание мамаши сводилось к сердобольному попечительству над  "мальчиком".
"Маменькин сынок" научился всему, кроме труда. В авиацию  он  пошел  потому,
что пребывание в ней рассматривал как  развлечение.  Стоило  немалого  труда
"сломить"  строптивый  характер  Лукавина,  привить  ему  качества,   нужные
летчику. Общими силами коллектив делал это, хотя еще было не  известно,  как
поведет себя Лукавин при  встрече  с  врагом  лицом  к  лицу.  Беспредельную
храбрость, стойкость, дисциплину, основанные на  высоком  сознании,  за  два
месяца воспитать трудно. Эти качества приобретаются годами, они  берут  свое
начало в семье и школе.
     В вопросах воспитания молодых  летчиков  не  обходилось  иногда  и  без
спора. Уравновешенный и серьезный Гаврилов обычно  говорил:  -  Мало  у  нас
времени на учебу. Чтобы сформировать  настоящего  воздушного  бойца,  нужен,
может быть, не один год.
     - Год? Что вы, товарищ комиссар. Столько времени учиться.  А  когда  же
тогда на фронт? - возражал  Кузьмин.  И,  имея  в  виду  Лукавина,  которого
недолюбливал, хитровато добавлял: - Иному и года мало. А, впрочем, один, два
раза немец как следует всыплет - вот наука и привьется.
     - Это крайность, дорогой  товарищ.  Неопытный  и  недостаточно  стойкий
летчик в самый тяжелый момент боя может уйти и  подставить  под  удар  своих
товарищей.
     - А где мы будем? Я первый  его  тогда  начну  воспитывать...  -  Делая
ударение на последнем слове, Кузьмин складывал вместе  большие  пальцы  рук,
что означало нажим на гашетки пулемета.
     - Да  пойми,  -  говорил  уже  более  настойчиво  Гаврилов,  -  нам  не
расстреливать своих летчиков нужно, а воспитывать. Надо добиться, чтобы  они
в воздухе держались друг за друга так, как держатся на земле. Вот что нужно.
     Споры заканчивались обычно победой комиссара.
     Я чувствовал, что Кузьмин в результате таких разговоров лучше постигает
истину, становится тверже, убежденнее.
     Инспекция  потребовала  двух  командиров  эскадрилий  для  проверки  по
комплексному полету. Выделили меня и Рыбакова.  Мы  должны  были  пройти  по
треугольнику на высоте трехсот метров и, выйдя на полигон, поразить  мишень.
Все надлежало выполнить с точностью до одной минуты.
     Как и всякое ответственное  задание,  да  еще  в  присутствии  высокого
начальства, вылет этот заставлял волноваться, хотя я и старался взять себя в
руки. Самолет в воздухе. Развернувшись в точно  назначенное  время,  прохожу
над аэродромом. Разыгравшийся еще с ночи ветер сносит машину влево. Подобрав
угол сноса, ввожу поправку в курс. Последний поворотный пункт  -  и  самолет
над  полигоном  стрельб.  Беру  ручку  управления  на  себя,  чтобы  набрать
необходимую высоту, но машина не слушается, а ручка без усилий срывается  на
меня.
     "Рули глубины", - как молния обожгла мысль. И тут же передаю по радио:
     - Отказали рули глубины...
     Левая рука почти машинально дала полный газ.
     В одну секунду выкрутил штурвал триммера  руля  глубины,  затем  открыл
кабину, отстегнул плечевые ремни, приготовясь к прыжку. За несколько  секунд
самолет  снизился  до  двухсот  метров.  Вот  она,  земля...  Но   за   счет
максимальной тяги самолет начал выходить из планирования и перешел  в  набор
высоты. Стрелка высотомера поползла вверх.
     Непосредственная опасность для летчика миновала, но далеко не  исчезла.
Сесть все равно нельзя. Рано или поздно, но прыгать обязательно. Может быть,
можно установить хотя бы причину аварии? Решаю летать, пока не  выработается
до последней капли топливо, чтобы самолет при ударе о землю не загорелся.  И
когда в баках не  остается  горючего,  отворачиваю  машину  от  аэродрома  и
выбрасываюсь за борт.
     Словно чьи-то невидимые и сильные руки  схватывают  меня  и  швыряют  к
хвосту самолета. Чувствую свободное падение и пытаюсь поймать кольцо, сейчас
единственно существующий для меня предмет, но рука  не  находит  его.  Земля
где-то далеко внизу, совсем не похожая на ту, что видишь из кабины.  Наконец
нахожу вытяжное кольцо. Рывок... Шуршание шелка, а затем  динамический  удар
заполненного воздухом парашюта.
     Теперь можно осмотреться.  Аэродром  остался  в  стороне,  ветром  меня
относит  еще  дальше.  Нужно  рассчитать   приземление   на   ровное   поле.
Развернувшись лицом по ветру и подобрав стропы, скольжу в расчете опуститься
на пашню, которая оказывается невдалеке. Перед  самым  приземлением  понесло
быстрее. Напрягаю все мышцы, встречаю землю вытянутыми вперед ногами и падаю
на правый бок, как требует инструкция. Надутый  ветром  парашют  безжалостно
волочит по пашне.
     Я стараюсь поймать нижнюю стропу, но удается  это  не  сразу.  Наконец,
стропа поймана и парашют укрощен.
     Самолет, упав без бензина, не загорелся. Комиссия  установила,  что  на
машину чьей-то злой рукой на заводе был поставлен надпиленный болт. В полете
он разорвался, и тяги рулей глубины разъединились.
     Начали проверять остальные самолеты этой серии.
     Оказалось, что такие же болты стояли и  на  некоторых  других  машинах.
Диверсия была продумана: внешне дефектный болт абсолютно ничем не  отличался
от исправного, с одной стороны была головка, с другой законтренная гайка,  а
под шарниром надрез.
     Как важна бдительность и  особенно  в  нашем  деле,  где  действительно
ошибаться можно лишь один раз.


     5 мая на аэродром для передачи нам боевых самолетов приехали колхозники
Тамбовской области. На свои  сбережения  они  купили  истребители  Яковлева.
Состоялся митинг.  Колхозники  произносили  напутственные  речи,  мы  давали
заверения бить врага на самолетах-подарках еще  лучше,  полностью  оправдать
надежды нашего народа.
     После митинга художник взял трафарет, и надпись "Тамбовский  колхозник"
красивым полукругом легла на левом борту моего самолета.  А  через  полчаса,
провожаемые сердечными рукопожатиями и теплыми поцелуями гостей, истребители
улетали на фронт.
     Моя эскадрилья взлетела первой. Построившись в  установленный  порядок,
мы сделали  прощальный  круг  и  пошли  на  запад.  Место  сосредоточения  -
аэродром, на котором мы стояли осенью сорок второго года.
     Быстро  прошли  четыреста  километров.  На  аэродроме   нас   встречали
механики, прибывшие с передовой командой по железной  дороге.  Радостные,  в
приподнятом настроении, они спешили к своим  самолетам.  Немцевич  поздравил
нас с благополучным перелетом и сообщил, что до перебазирования  еще  одного
полка мы будем заниматься дальнейшей тренировкой.
     С первого же дня на аэродроме началась  напряженная  жизнь.  Маршрутные
полеты сопровождались воздушными боями, причем "противник"  встречался,  как
правило, неожиданно, а после  боя  следовала  штурмовка  наземных  целей  на
полигоне.
     Однажды после посадки эскадрильи в небе показался фашистский разведчик.
"Юнкерс" шел на высоте 5000 метров. Заметили мы его уже поздно, взлетать  не
было никакого смысла. На следующий день гитлеровец появился  над  аэродромом
снова, но на час раньше. Он шел на той же высоте и с тем же курсом. До линии
фронта было не менее трехсот пятидесяти километров, очевидно,  экипаж  ведет
стратегическую разведку. А назавтра - фашист снова в небе. И  снова  тот  же
курс, та же высота, только время на один  час  раньше.  Ага,  тут  уже  есть
определенная закономерность. И у меня созрел  план  уничтожения  фашистского
разведчика.
     Я решил, что на следующий день поднимусь в воздух за несколько минут до
предполагаемого появления вражеского самолета и вступлю с  ним  в  бой.  Бой
постараюсь провести показательный для молодого пополнения и, коль  улыбнется
счастье, захвачу в плен экипаж "юнкерса".
     Разрешение командования было получено. 8 мая  в  8  часов  50  минут  я
отправился в воздушную засаду, приказав летчикам наблюдать за боем.  Взлетаю
один, без напарника  -  хочу  провести  бой,  как  поединок,  чтобы  летчики
убедились в превосходстве советского истребителя над немецким разведчиком.
     Набирая  высоту,   внимательно   вглядываюсь   в   сторону   ожидаемого
противника. Когда высотомер показал 5000 метров, я занял исходную позицию со
стороны солнца. Вскоре с запада показалась маленькая точка.
     "Юнкерс"!  Чтобы  не  потерять  его  при  сближении,   помещаю   силуэт
разведчика в уголок фонаря, теперь он у меня, как на экране. Фашист  заметил
мой самолет, когда до него оставалось не более двух тысяч  метров.  "Юнкерс"
как будто вздрогнул от неожиданности. Под  ним  слой  облачности.  Мгновенно
гитлеровец перешел в крутое пикирование. Я  понимаю,  что  отрезать  его  от
облачности не успею, значит, надо ловить под облаками.
     "Юнкерс"  нырнул  в  облака  с  левым   разворотом.   Чтобы   уйти   от
преследования, ему придется развернуться в противоположную от меня сторону в
облаках или под облаками. Подворачиваю  свой  истребитель  вправо  и  пробив
тонкую кромку облачности, лицом к  лицу  встречаюсь  с  противником.  Делать
фашисту нечего. Потеряв надежду уйти, он вынужден принять бой.
     Враг понимал, что поединок может закончиться только тогда,  когда  один
из противников будет уничтожен, и сразу же ощетинился пулеметными очередями.
С бортов "юнкерса" навстречу мне потянулись длинные синеватые  трассы.  Было
ясно, что экипаж разведчика опытный,  стрелки  отборные.  Решаю  действовать
короткими атаками с переходом на самой минимальной дистанции с одной стороны
на другую, чтобы  лишить  противника  возможности  вести  огонь  на  участке
сближения.
     "Юнкерс", облегченный и специально приспособленный для разведки,  делал
головокружительные развороты,  виражи  и  даже  перевороты.  Да,  не  только
стрелки, но и весь экипаж, а больше всего летчик, оказались людьми бывалыми!
Дрались двадцать пять минут. "Юнкерс", несмотря на мои  прицельные  очереди,
продолжал яростно сопротивляться.
     Что за черт! Заколдованный он, что ли? Вдруг  не  хватит  патронов?  Не
хватит, буду таранить, но не выпущу, иначе  как  появиться  среди  летчиков?
Между тем противник, умело маневрируя,  пытается  захватить  инициативу.  Он
стремится держать мой самолет в секторах  обстрела  воздушных  стрелков.  На
крыле по ребру атаки  "яка"  уже  видны  рваные  пробоины  следы  пулеметных
попаданий. Поединок явно затягивался. Наконец, длинная очередь - и с правого
борта разведчика потянулся синий шлейф дыма.
     - Горит! Горит! - закричал я в ларингофоны.
     "Юнкерс", очевидно, решил садиться с убранным шасси. Высота, до которой
он снизился, не превышала 400 метров. Огромная двухмоторная махина планирует
с неработающими  двигателями,  оставляя  за  хвостом  струю  дыма.  Вот  она
коснулась зеленого покрова луга  на  окраине  деревни  Чиглы,  проползла  на
"животе" с убранным  шасси  метров  пятьдесят  и  сразу  вспыхнула  огромным
факелом.
     Снизившись до бреющего полета, вижу;  что  колхозники,  бросив  работу,
бегут к "юнкерсу". Можно возвращаться  на  аэродром:  фашистский  экипаж  не
уйдет.
     Зарулить самолет на  стоянку  после  посадки  мне  не  удалось:  мешали
пробитые  пулями  камеры  колес.  Молодые   летчики   с   особым   интересом
рассматривали пробоины, гордясь тем, что видели весь бой.
     Механик тут же прикинул потребное для ремонта время  и  заключил:  -  К
вечеру, товарищ командир, можно машину облетать. Сделаем, как новую.
     - Ты мне однажды делал лучше новой, - припомнил я механику оторвавшуюся
в бою заплату.
     - Так это же на "харрикейнах", да и опыт был  меньший,  а  теперь  опыт
есть, - виновато оправдывался он. А ну, чего встали? Не видели дырок?  Давай
помогай! закричал механик на стоявших около самолета и навалился  грудью  на
плоскости.
     Машина, как бы спотыкаясь, неровно покатилась на ребордах колес.  Около
командного пункта затарахтел По-2.
     - Товарищ командир, вас вызывает комиссар дивизии. Он собрался лететь к
сбитому "юнкерсу", - передал мне адъютант эскадрильи.
     Мне очень хотелось посмотреть сбитый  экипаж,  и  я,  не  задерживаясь,
побежал к комиссару, а через десять минут был уже около поверженного врага.
     У догорающего самолета лежал труп  убитого  гитлеровца,  три  остальных
были живы. Колхозники окружили их плотным кольцом. Пленных усадили в  машину
и увезли в ближайший лазарет.
     - Здравствуйте, - вставая, произнес на ломаном русском  языке  немецкий
полковник, когда ему сообщили, что  я  сбил  "юнкерс".  -  Ви  есть  короший
летшик. О, ви виликолепно атаковаль. Даже мой опытный стрелки не  могли  вас
убивать.
     Каким-то непередаваемым цинизмом тянуло от слов этого заядлого фашиста.
     - У вас руки коротки меня убивать. А то, что я  лучше  вас  дрался,  об
этом говорит ваше присутствие в нашем лазарете.
     Фашист вызывал отвращение и негодование.
     Оставшийся в живых верхний стрелок в свою очередь сказал:
     - Машинка у меня отказаль, а то бы ми далеко сейчас биль. А ви, молодой
шеловек, там, - и он показал пальцем в землю.
     - Замолчи, а то сейчас аллес капут сделаю! - не  выдержал  я,  обратив,
однако, внимание на то, что и этот говорил по-русски.
     Фашисты боязливо втянули головы в плечи.
     - Который ми у вас на счету сбитый? - заискивая, спросил полковник.
     - Пятый, но не последний. В этом могу вас заверить.
     Полковник немного помолчал, потом еще  более  заискивающим  тоном  стал
просить меня переслать письмо его жене в Гамбург.
     - Я связи с Гамбургом не имею, - ответил я.
     - А ви будете летайть за фронт и там вымпел сбросай.
     - Нет, этого я не сделаю. А письмо можете написать. Буду в  Гамбурге  -
вручу его лично. Из рук в руки.
     Верхний стрелок съязвил: - А ви веришь, молодой шеловек, бить  Гамбург?
Это есть далеко.
     - Далеко ли, близко, но буду. Можешь, фриц, не волноваться...
     Вскоре в лазарет вошел начальник разведки в сопровождении  переводчика.
Он  пригласил  пленных  для  допроса.  Командир  экипажа   был   разведчиком
специальной,   стратегической   разведывательной   авиагруппы,   полковником
генерального штаба. Спасая свою шкуру, он до мельчайших подробностей сообщал
сведения особой важности.
     Оставив расписку о сохранении в тайне слышанного мною, я улетел к  себе
на аэродром, захватив два трофейных парашюта. Из одного  мы  решили  сделать
летчикам шелковые шарфы: шик фронтовой моды.  Шарф  из  трофейного  парашюта
говорил о том, что обладатели такого шарфа принадлежат к эскадрилье, которая
сбивает фашистские самолеты. Второй парашют подарил девушкам на кофточки.
     Поздравляя меня с победой, Семыкин торжественно заявил:
     - Начало сделано, а там пойдет.
     Но Кузьмин поправил:
     - В эскадрилье начало сделано еще год назад, а это хорошее продолжение.
     Из боя истребителя с "юнкерсом" молодые летчики сделали вывод,  что  не
так страшен черт, как его малюют, что сбивать фашистов вполне возможно.  Все
чаще и чаще говорили мы о том, что нужно скорее лететь воевать.
     - Летчики наши растут не по дням, а по часам, сказал мне  вскоре  после
боя Гаврилов. - Хорошие ребята. Не нравится вот только Лукавин, не  видно  в
нем задора истребителя.
     Поведение Лукавина действительно разочаровывало.
     Чем ближе к фронту, тем все чаще жаловался он на отсутствие  удобств  -
на недостаточно оборудованную баню, на жесткую постель на  нарах.  Но  самое
неприятное - Лукавин начал отходить от коллектива. Пробоины на моем самолете
подействовали на него совсем не так,  как  на  других.  Они  вызвали  в  нем
чувство страха и опасности быть убитым.
     Близость  опасности  каждый   испытывает   по-своему.   Один   начинает
переживать страх еще задолго до опасности,  другой  и  в  самые  смертельные
минуты ведет себя спокойно и, как  правило,  выходит  победителем.  Я  видел
летчиков, которые, будучи сбитыми, спасались на  парашюте  и  тут  же  сразу
садились на новые самолеты и снова шли в бой. Но были и такие,  которые  уже
после первого поражения не могли потом найти в себе силы духа, чтобы воевать
с прежней уверенностью и настойчивостью. Лукавин пока не относился ни к тем,
ни к другим - он еще не был  в  бою,  но  одно  было  очевидно:  когда  речь
заходила о тяжелой схватке с врагом, он менялся в лице.
     - Посмотрим, что из него получится, - говорил о Лукавине Кузьмин.  -  Я
помню себя: как подумаю, бывало, о  бое,  у  меня  даже  на  сердце  холодно
станет. А спроси - почему? Не знаю. Наверное, потому, что о настоящем-то бое
имел довольно слабое представление. Но  и  тогда  я  не  ходил  как  в  воду
опущенный.  По-моему,  Лукавин  индивидуалист,  а  индивидуалисты  трусливы,
заключил Кузя.
     Пожалуй, самое главное в этом - Лукавин индивидуалист, ему  все  личное
дороже общественного, он не будет гордиться за товарищей.
     Вечером мне случайно удалось услышать, как  Николай  Георгиевич  внушал
Лукавину, что радость жизни состоит не только в том, кто дольше проживет,  а
в том, кто больше сделает. "На наших самолетах не война, а забава, - говорил
Кузьмин. - Вот если бы ты повоевал на "харрикейнах", как  мы  с  командиром,
тогда бы узнал, что такое бой". Хотя я и не видел при этом лица Лукавина, но
мне казалось, что этот маменькин сынок вовсе и не слушает молодого по годам,
но  опытного  боевого  летчика,  а  лишь  улыбается.  Не   слишком   ли   мы
миндальничаем с Лукавиным? Надо открыть  перед  ним  всю  суровость  военной
действительности.  И  я  решил,  что  в  первых  же  боях  предоставлю   ему
возможность сойтись с врагом...


     Простояв на аэродроме сбора неделю, дивизия перебазировалась еще  ближе
к линии фронта, в Скородное.
     Теперь тренировочные полеты были исключены. Мы выполняли боевую задачу,
поэтому каждый наш вылет сопровождался если не  боем  с  истребителями,  так
преследованием вражеских разведчиков или отражением бомбардировщиков.
     Эскадрильи в полном составе несли боевое дежурство.
     На второй день нашего пребывания в Скородном погиб Мишутин.  Катастрофа
произошла внезапно и глубоко потрясла всех нас. Вот как  это  случилось.  Мы
возвращались с задания. Обычно мы подходили к  своему  аэродрому  на  высоте
трех -  четырех  тысяч  метров  на  тот  случай,  что  если  аэродром  будет
блокирован истребителями противника, то, имея преимущество в  высоте,  мы  с
оставшимся запасом топлива можем деблокировать его.
     Так было и на этот раз. Когда я подал  команду  разойтись  на  посадку,
самолет ведущего второй пары - Мишутина внезапно резко перевернулся и  начал
быстро вращаться вокруг продольной оси, снижаясь в крутом пикировании. Рядом
беспорядочно падал кусок крыла.
     - Прыгай! Прыгай! - закричал я по радио.
     Но  летчик  не   выбрасывался.   Очевидно,   он   не   мог   преодолеть
центростремительные силы.
     Вечерняя полковая сводка сообщила:  "Ввиду  разрушения  крыла  самолета
произошла катастрофа".
     С  наступлением  темноты  все,  кроме  дежурной  эскадрильи,   хоронили
Мишутина. Мне было очень жаль товарища. Сколько дней  провели  мы  с  ним  в
одной землянке, под крышей одного дома! Я вспомнил его подробный  рассказ  о
своей жизни в ночь нашего  наступления  под  Сталинградом.  Вспомнил  о  его
чувстве к Наташе Череновой, которое он мне доверительно открыл, его  желание
взять девушку в полк.  Где  ты,  Наташа?  Он  любил  тебя,  этот  молодой  и
прекрасный летчик...
     Когда мы прощались с другом, с запада, чуть видимые в лучах  заходящего
солнца, появились пять "хейнкелей". Бомбардировщики шли с курсом "вест".  По
тревоге поднялось звено второй эскадрильи. Летчики были полны чувства мести.
Нагоняя врага, они открыли пулеметный огонь. Один фашист  сразу  вспыхнул  и
взорвался, не долетев до земли. За ним взорвался на собственных  бомбах  при
ударе о землю другой фашист.  Это  был  прощальный  салют  нашему  погибшему
товарищу.
     Все чаще и чаще  шныряли  в  тылу  фашистские  "охотники".  Прикрываясь
солнцем или облаками, на больших скоростях они проносились вблизи аэродрома,
ища самолет связи или транспортный Ли-2.  Наиболее  излюбленным  тактическим
приемом  у  них  был  удар  из  труднопросматриваемой  зоны.  Открытый   бой
фашистские асы не принимали.
     Однажды над аэродромом появились  четыре  "мессершмитта",  очевидно,  с
задачей блокировать его на время,  пока  вражеские  бомбардировщики  бомбили
наши  наземные  войска.  "Мессеры"  держались  выше  шестибалльной  кучевки,
просматривая летное поле из-за облаков.
     С командного пункта взвилась ракета - сигнал  взлета  дежурному  звену.
Звено третьей эскадрильи в составе Медведева,  Дердика,  Егорова  и  Аборяна
дружно оторвалось от земли и сразу же пошло в  набор.  Вытянувшись  почти  в
кильватер, летчики подходили к нижней кромке облаков.
     - Смотрите и запоминайте, чего нельзя делать, обратился я к стоявшим со
мною рядом летчикам. - Сейчас они будут расплачиваться за  свою  тактическую
неграмотность.
     И как будто в подтверждение этого из-за кучевого облака  на  повышенной
скорости выскочил  "мессершмитт".  Медведев,  не  подозревая  об  опасности,
продолжал набирать высоту.  Сухой  треск  пулеметных  очередей...  Медведев,
сделав почти переворот, выправил подбитую  машину  и  пошел  на  вынужденную
посадку, а "мессершмитт" скрылся в облаках.
     С интервалом не более десяти секунд был  подбит  Дердик,  а  за  ним  и
Егоров. Самолет Егорова вспыхнул и, потеряв  управление,  начал  пикировать.
Летчик выбросился из кабины, но попал на стойку антенны. С трудом,  почти  у
самой  земли,  ему  удалось  высвободиться  и   воспользоваться   парашютом.
Сравнительно  благополучно  отделался  Аборян.   Пытаясь   выручить   своего
ведущего, он так задрал самолет, что потерял скорость и свалился  в  штопор.
Это и спасло истребителя.
     После того как Аборян приземлился, молодые летчики, выражая  сочувствие
своим  пострадавшим  товарищам,  стали  спрашивать  меня,  как  нужно   было
поступить дежурному звену, чтобы не попасть в тяжелое положение?
     - Это задача не сложная,- начал я,- только решать ее надо грамотно. Для
того чтобы деблокировать аэродром, нужно прежде всего выбрать момент,  чтобы
противник не мог атаковать на взлете. Ваша атака была наиболее  опасна,  ибо
вы во всех отношениях оказались в наименее выгодном  положении  относительно
противника.
     Это во-первых.
     Во-вторых, нужно обеспечить себя скоростью после отрыва от земли, а для
этого нельзя  переводить  самолет  сразу  в  угол  набора.  Истребитель  без
скорости - это не истребитель.
     В-третьих, высоту следует набирать не над аэродромом, а уйдя от него на
бреющем полете за пределы видимости истребителя противника.
     Ну, и, в-четвертых, зная высоту блокирующей  группы  и  обеспечив  себя
высотой, надо решительно атаковать врага и уничтожить его.
     Вот если бы ваше звено выполнило все эти давно известные  правила,  оно
садилось бы под аплодисменты, с победой, а не так, как сейчас.
     Я даже не предполагал, что объяснение выльется в небольшую лекцию,  ибо
вслед за этим последовали новые вопросы и новые ответы.
     Я боялся, что неудача потрепанного звена  отрицательно  подействует  на
молодых летчиков. Но  этого  не  случилось.  Они  поняли,  что  ошибка  была
допущена по неопытности, и чтобы не повторить ее, надо учиться.
     Долго беседовали мы в этот вечер. Говорили, в частности, о значении для
летчика трезвого расчета, хладнокровия в наитруднейших обстоятельствах.
     - В самые трудные минуты, - говорил  я,  -  надо  заставить  себя  быть
спокойным и уравновешенным.  Для  этого  нужно  собрать  воедино  всю  волю,
направить все внимание на выполнение поставленной задачи.  Я,  например,  не
спокоен до тех пор, пока не вижу противника, у меня голова вращается чуть ли
не на 360', хочется заглянуть даже под фюзеляж. Но когда противник обнаружен
и принято решение на бой, я спокоен. Мне надо  уничтожить  врага  по  быстро
сложившемуся плану, что я и делаю. В бою нельзя думать ни о чем постороннем,
особенно о  своей  жизни  или  смерти.  Голова  должна  быть  занята  только
разгадыванием возможных атак  противника  и  противопоставлением  ему  своих
маневров с расчетом захвата инициативы в свои руки.
     На следующее утро, когда на плоскостях самолета еще  лежала  нетронутая
роса, а лучи солнца едва коснулись земли, меня и Семыкина подняли  в  воздух
для перехвата фашистского разведчика. У микрофона дежурил Вася Соколов,  ему
было приказано навести нас на противника. Барражируем в зоне ожидания десять
- пятнадцать минут, но ни одной команды в наш адрес не поступает.
     Вдруг в наушниках  послышался  знакомый,  с  волжским  выговором  голос
Соколова:
     - Ястребы, ястребы! Я - Соколов.  Противник  севернее  точки  на  вашей
высоте.
     Начинаю вглядываться  в  северную  сторону,  а  по  радио  все  то  же:
"Ястребы, ястребы, я - Соколов.  Противник  с  курсом  девяносто..."  Вскоре
замечаю самолет, похожий на Ме-110.
     - Вижу, - сообщаю наводчику.
     Но Вася не унимается, как граммофонная пластинка.
     И чем меньше расстояние между нами и разведчиком, тем быстрее  передает
он метонахождение противника.
     Разведчик заметил нас и со  снижением  стал  уходить  на  восток.  Я  в
погоню. Семыкин неотступно следовал за мной.
     Когда расстояние между мной  и  разведчиком  соответствовало  дистанции
ведения огня, штурман дал по мне длинную очередь. Трасса прошла немного выше
кабины, и я вынужден  был  прикрыться  за  хвостовым  оперением  разведчика.
Незамедлительно Семыкин послал  ответную  очередь  по  правому  мотору.  Она
угодила в радиатор, и за правой плоскостью потянулся длинный шлейф  водяного
пара.  Через  секунду  двухкилевое  оперение  симметрично  расположилось  на
перекрестье моего прицела. И тут  я  отчетливо  увидел,  что  мы  преследуем
своего бомбардировщика конструкции Петлякова.
     - Прекратить атаку, за мной! - скомандовал я и, круто отвернув,  набрал
высоту.
     Наблюдал за подбитым разведчиком до тех пор, пока он  на  одном  моторе
дотянул до ближайшего аэродрома и благополучно совершил посадку. Нет  ничего
досаднее  и  обиднее  такого  нелепого  случая.  А  Вася  Соколов  неумолимо
продолжал "наводить".
     - Где вы находитесь? Почему не отвечаете? - спрашивал он снова и  снова
до тех пор, пока не увидел нас над аэродромом.
     Но зато,  когда  мы  вылезли  из  кабины  и  сняли  парашюты,  появился
настоящий разведчик Ме-110...
     - Вот так и бывает, - с досадой произнес Семыкин. - Не повезет, так  уж
не повезет. Разве не обидно - своего чуть не сбили, а фриц безнаказанно ушел
восвояси.
     - Нехорошо получилось, Валентин  Семенович.  Поспешил  ты  с  очередью.
Ладно что еще подранили машину, могло быть и хуже, - заметил я.
     - Товарищ командир, ты же сам говорил, что увидишь самолет  -  посчитай
его за противника, а распознавай уже на короткой дистанции.
     - Правильно, я так говорил. А какая была дистанция, когда  ты  открывал
огонь?
     - Так он же первый это сделал.
     - Вот видишь, как получается: что ни вылет, то наука.
     - Что же вы не догнали? -  обратился  к  нам  с  претензией  подошедший
Соколов.
     - Догнали и даже проводили до аэродрома,- зло ответил Семыкин.
     - Почему же молчите? Это же победа! - обрадовался Вася.
     Тогда мы рассказали все, как было. Соколов понял, что начало  ошибки  в
нем,  и  стал  виновато  оправдываться  сходством   нашего   "Петлякова"   с
"Мессершмиттом-110", плохой видимостью против солнца...
     Ох, какая внимательность требуется в нашем деле!


     Полк перелетел еще ближе к линии фронта. На новом  аэродроме  открылись
большие возможности: мы могли вылетать на перехват вражеских  разведчиков  и
отражать бомбардировщиков с расчетом встречи их на линии фронта. Дежурили на
аэродроме, как правило, поэскадрильно.
     ...Время  дежурства  моей  эскадрильи.  Вырулив  на  старт,  мы  заняли
готовность  номер  один.  Вдруг  с  командного  пункта  в  воздух   взвилось
ослепляюще белое пятно сигнальной ракеты. Почти машинально,  в  определенной
последовательности, руки находят нужные рычаги, и  через  минуту  двенадцать
истребителей, взметая тучи серой пыли, пошли на взлет. В наушниках прозвучал
спокойный голос начальника штаба:
     - Курс на аэродром Грязное, высота две тысячи бомбардировщики.
     Еще издали на подходе к намеченному пункту стали видны  пожары.  Восемь
черных столбов поднимались  вверх:  это  горели  вражеские  бомбардировщики.
Оказалось, что истребители соседнего полка опередили нас и наголову  разбили
фашистов, не понеся никаких потерь.
     Сделав пару кругов над аэродромом соседей, я  повел  эскадрилью  домой.
Огорчала досадная случайность безрезультатного вылета. Но моя досада  быстро
рассеялась.
     Лишь только эскадрилья легла на обратный курс, как  с  поста  наведения
известили: "Противник в квадрате 2541, группа бомбардировщиков".
     - Разворот на сто восемьдесят градусов, за мной! подаю команду.
     Впереди на встречном курсе показалась  группа  "юнкерсов"  под  сильным
прикрытием истребителей. "Мессершмитты"  шли  двумя  ярусами:  в  верхнем  -
ударная группа, внизу - непосредственное прикрытие.
     Кто-то из летчиков передал:
     - Бомбардировщики прямо впереди,  большая  группа!  В  голосе  излишнее
волнение, оно может передаться всем.
     - Вижу! Вижу! - с нарочито подчеркнутым спокойствием отвечаю по радио и
тут же твердо и уверенно: - За мной! Бей гадов!
     Атаковать решил на встречном курсе всем составом  эскадрильи.  Самолеты
быстро построились для атаки.
     - Слава русскому оружию! - кричу перед самым открытием огня  и  нажимаю
спуск. Удерживаю "лоб" бомбардировщика в перекрестие прицела. Мгновение... и
вся  эскадрилья,  всадив  в  бомбардировщиков  длинные  пулеметные  очереди,
пронеслась на больших скоростях.
     "Мессершмитты" не успели  даже  опомниться,  как  два  бомбардировщика,
объятые пламенем, вошли в отвесное  пикирование.  Остальные,  развернувшись,
сбросили бомбы и в беспорядке начали уходить на свою территорию.
     - Вот и все, двух сбили - и по домам,- вырвалось у меня.
     Преследовать  я  не  решился.  Большинство  летчиков  участвует  в  бою
впервые, а завязывать схватку с противником,  превосходящим  тебя  в  силах,
значит, рисковать напрасными потерями.  Риск  не  оправдан,  тем  более  что
главная задача выполнена: немцы не допущены к цели.
     На аэродроме я, поздравив молодых летчиков с боевым крещением, спросил:
     - Кто первым увидел бомбардировщиков?
     - Я, - ответил Лукавин.
     Может быть, это было и так, но в атаке Лукавин не участвовал. Когда вся
наша эскадрилья  неслась  навстречу  врагу,  самолет  Лукавина  на  огромной
скорости прошел ниже бомбардировщиков и занял свое место в строю лишь  после
атаки. Но я решил не говорить сейчас об этом и спросил:
     - А кто сбил фашистов?
     Все молчали.
     - А кто видел сбитые самолеты?
     Выяснилось, что начала падения не  видел  никто,  но  все  видели,  как
"юнкерсы" горели.
     - Что же они сами упали, что ли? - спросил я.
     - Это, наверное, сбили вы, - начал Варшавский.
     - А мне кажется, что вы. Не мог же я сбить сразу два самолета,  стреляя
по одному. Так оно и бывает, товарищи, особенно при лобовых  атаках:  летчик
иногда не видит сбитого им противника. Подбитый самолет  продолжает  одну  -
две секунды лететь по инерции, а вы за это время проскакиваете мимо него.
     Сбитые самолеты решили записать не за группой, а за молодыми летчиками:
в них нужно было закрепить уверенность в своих силах. Тем более что никто не
мог сказать, кто именно сбил, все стреляли прицельно, и  каждый  имел  право
претендовать на удачную очередь.
     К вечеру командиры звеньев подготовились к коротким  докладам  о  своих
боевых действиях - разбор летного дня начал входить в наш быт. После разбора
я решил поговорить с Лукавиным, пригласив для этой цели  также  Гаврилова  и
Семыкина.
     - Скажите, - обратился к Лукавину Гаврилов, - вы не замечаете за  собой
страха? Ну пусть  не  страха,  это,  может  быть,  и  грубовато,  а  чувства
повышенного беспокойства за свою жизнь?
     Лукавин стал возмущаться.
     - Почему я должен бояться? Вы же в кабине рядом со мной не сидите.
     С  самого  начала   разговор   принимал   нехороший   оборот.   Лукавин
демонстрировал свою наглость.
     Сквозь целлулоид планшета Лукавина был виден конверт. Очевидно,  письмо
из дому. Мне пришла в голову мысль узнать, что ему пишут.
     - Если не секрет, скажи, пожалуйста, от кого у тебя письмо?
     - От мамы.
     - Можно прочитать, что тебе пишут? А ты прочитай письмо моей матери...
     Мы обменялись конвертами. Читали молча, а  потом  я  попросил  Лукавина
прочесть мое письмо вслух.
     "Бей, сынок, ненавистных  фашистов,  освобождай  нашу  Родину  от  этих
басурманов негодных, а о нас не  заботься,  мы  здесь,  в  тылу,  как-нибудь
пробьемся... Помоги вам  господь  сразить  кровавого  супостата,  храни  вас
царица небесная, да поможет вам Георгий Победоносец", -  заканчивала  письмо
моя верующая мать. Лукавин читал неохотно, точно отбывал наказание.
     - Ну вот, теперь послушаем письмо твоей матери.
     "Дорогой Вадик, почему ты не пишешь мне? Я страшно беспокоюсь за  тебя.
Ведь ты еще ребенок, и зачем только ты на фронте? Ах, как я жалею, что тогда
не смогла тебя разубедить не поступать в военную школу.
     Окончил бы институт и работал у папы на заводе,  а  теперь  я  даже  не
знаю, где ты, известна лишь полевая почта. Напиши мне фамилию и  имя  твоего
командира, я его попрошу, чтобы он не брал тебя с собой в  опасные  дела,  а
вообще-то и сам не лезь по своему детскому  легкомыслию.  Вы  все,  молодые,
думаете, что вас и пуля не возьмет, а сколько гибнет людей! Вот читаю газеты
один героизм вижу, а  когда  подумаю,  что  кроется  за  этими  героическими
поступками, становится страшно и в первую очередь за тебя, один отличится, а
сто погибает..."
     Я остановился  -  не  хватало  желания  дочитывать  письмо,  в  котором
оплакивался живой невредимый "ребенок" в двадцать три года.
     - Ты знаешь, товарищ Лукавин,  сколько  лет  Кузьмину?  -  спросил  его
Гаврилов. - Не знаешь? Так вот - ему девятнадцать лет,  а  он  уже  командир
звена. Как ты можешь остаться в стороне, если  эскадрилья  пойдет  в  атаку?
Гаврилов помолчал в ожидании ответа и, не получив его, продолжал: - Вот что,
давай условимся: с сегодняшнего дня  ты  эти  мамины  наставления  забудь  и
начинай твердо шагать в ногу с эскадрильей.
     С беседы  я  уходил  подавленный,  с  чувством  человека,  потерпевшего
поражение. Все  наши  братские  советы,  уговоры,  увещевания  не  дошли  до
сознания Лукавина.
     - Я напишу письмо его мамаше, пусть она не пичкает сына своей  отсталой
идеологией, - с возмущением говорил Гаврилов. - И отцу напишу.  Пусть  знает
он, старый коммунист, партизан, как воспитан его сынок. Пусть подумает, что,
кроме обязанностей директора завода, у него есть еще и обязанности отца.
     На следующий день Лукавин вылетал один раз. Встречи  с  противником  не
произошло, и поэтому заметить в летчике  что-либо  новое  не  представлялось
возможным.


     Боевые дни были  заполнены  дежурствами,  вылетами  по  тревоге.  Время
стояло страдное. При всем этом надо было  постоянно  поддерживать  в  полной
исправности технику.
     Однажды я облетывал самолет, вышедший из ремонта после  замены  верхней
обшивки крыльев. Проверяя  прочность  и  надежность  машины,  выполнял  одну
фигуру высшего пилотажа за другой. Накувыркавшись досыта, я решил  выполнить
на высоте шестисот  метров  еще  несколько  управляемых  "бочек".  И  только
приступил к ним, как двигатель  вздрогнул,  словно  человек  о  неожиданного
укола.  Послышался  удар.  Еще  одна  -  две  минуты  -  и  воздушный   винт
остановился, его лопасти неуклюже застыли.
     Развернувшись в направлении аэродрома, решил сесть  с  убранным  шасси.
Самолет, как на лыжах, мягко  скользнул  по  высокой  траве.  Я  ощутил  два
сильных удара о борта кабины, машина остановилась.  Она  лежала,  распластав
беспомощные крылья.
     Подъехал инженер дивизии Борисов.
     - В чем дело? - спросил он.
     - Кто его знает, думаю, оборвался шатун, другой причины быть не может.
     - А почему сел с убранным шасси?
     - Потому, что не натренировался рассчитывать  посадки  точно  у  "Т"  с
остановленным винтом.
     Борисов  расплылся  в  своей  доброй  улыбке,  поняв,  что  вопрос  его
неуместен.
     Мои предположения полностью оправдались - причиной происшествия  явился
обрыв шатуна.
     Вскоре произошла  другая  авария,  повлекшая  за  собой  более  тяжелые
последствия, - гибель Аборяна. Дело  оборачивалось  весьма  серьезно.  Нужно
было принять срочные меры по ликвидации аварийности.
     Помимо мероприятий, предусмотренных командирами, вопрос об  аварийности
подробно разбирался и изучался на партийном  бюро.  Сопоставление  отдельных
фактов и анализ их позволяли сделать  весьма  определенный  вывод  -  кто-то
устраивает диверсии.
     Подозрение особенно усилилось после того, как обнаружилось,  что  замок
шасси на моем самолете оказался открытым. А было это так. Поздно  вечером  я
зарулил машину со старта. Механик осмотрел ее и зачехлил мотор. С  рассветом
после пробы двигателя я сел в кабину и приготовился к выруливанию. Но стоило
сдвинуть самолет не более чем на десять сантиметров, как правая  нога  шасси
сложилась. В чем дело? В результате тщательного  осмотра  было  установлено,
что складывание  шасси  в  таком  случае  возможно  лишь  при  вмешательстве
человека.
     - Кто подходил к машине после пробы мотора? спрашиваю Васильева.
     - Никто, кроме меня и радиста Гамилицкого, -  отвечает  механик.  -  Но
Гамилицкий проверял настройку радиостанции и больше ничего не делал.
     Васильев   начинает   припоминать   работу   радиста   до    мельчайших
подробностей. Гамилицкий несколько минут находился под плоскостью  самолета,
где лежала развернутая инструментальная сумка. Что  стоило  выключить  замок
шасси? На это требуется несколько секунд. Расчет  точный:  пока  самолет  на
месте, он в порядке, но как только сдвинется, тотчас же ляжет на крыло.
     Кто такой Гамилицкий? Как он попал  в  полк?  Помню,  как  плюгавенький
человек, беспрестанно шмыгавший носом,  упрашивал  бывшего  командира  полка
Адамовича взять его в авиационную часть.
     - Был в пехоте, ранило в шею осколком во время атаки на  правом  берегу
Дона, - разъяснял он.
     На шее его заношенная белая тряпка с капельками крови.  Шинель  на  нем
неряшливо опустилась, и все обмундирование сидело нескладно, непривычно, как
бывает  у  людей,  никогда  не  носивших  военную   форму   и   только   что
обмундированных.
     С этого дня замухрышка был зачислен в полк. Он мало с кем  разговаривал
и мало чем интересовался, старался быть незамеченным. Единственной темой его
разговора была жалоба на  Теплицкого,  исключительно  честного  инженера  по
радиоспецоборудоваиию. Гамилицкий жаловался, что инженер  ему  не  доверяет,
поэтому-де он не может полностью применить свои силы и способности.
     Вот теперь, на заседании полкового партбюро, постепенно все припоминая,
мы приходили к выводу, что Гамилицкого мы по-настоящему  не  знаем.  С  этой
поры мы стали наблюдать за каждым шагом радиста. Надо было изловить  его  на
месте преступления. Очевидно, он был не столько радистом,  сколько  опытным,
хорошо знающим материальную часть механиком.
     Попался радист неожиданно. Как-то моя эскадрилья, поднятая по  тревоге,
врезалась в общую свалку разгоревшегося над Тамаровкой боя. С нашей стороны,
как и со стороны противника, все  подходили  свежие  подразделения.  В  небе
становилось  тесно  от  полутора  сот  схватившихся  насмерть  истребителей.
Проносились "мессершмитты",  "яковлевы",  "лавочкины",  трещали  непрерывные
пулеметные очереди.
     Восьмерка фашистских  истребителей,  маскируясь  солнцем,  стремительно
пошла в атаку на наш боевой порядок. Разворачиваю  эскадрилью  на  встречный
курс и принимаю лобовой удар.  Мгновение  -  и  сраженный  длинной  очередью
"мессершмитт", перевернувшись через крыло, входит в отрицательное  пике.  За
ним никто не следит, ибо мы отбиваем одну атаку за другой...
     Неожиданно на моем самолете чихнул  мотор.  Привычным  движением  левой
руки берусь за рычаг бензокрана. Обычно легко вращающийся кран на  этот  раз
не поддавался. Что делать? Топливо все. Обрезаю  до  крови  пальцы,  пытаюсь
открыть кран, но напрасно...
     Выхожу  из  боя  с  неработающим  двигателем.   Спланировав   на   свою
территорию, приземляюсь вблизи переднего края. Но лишь только  самолет  сел,
десятки артиллерийских снарядов подняли вокруг него фонтаны земли  и  зажгли
почти исправную машину.
     В поздних сумерках с парашютом через плечо я добрался до  аэродрома  и,
не заходя в свою землянку, отправился на командный пункт полка.
     - Наконец-то вернулся, - встретил меня начальник штаба Веденеев. - Что,
сбили?
     - В том-то и дело, что не сбили. Мне кажется, что кран  бензобаков  был
законтрен.
     - Как законтрен? - от неожиданности почти крикнул Веденеев.
     - Товарищ майор, у нас в полку  какая-то  сволочь  работает.  Не  может
быть, чтобы кран заело. Он у меня всегда легко переключался, а  сегодня  всю
руку изрезал, да так и не открыл, - доложил я.
     - Ну, а самолет как?
     - Артиллерия накрыла, сел рядом с передним краем,  все  как  на  ладони
видно.
     Начальник штаба задумался.
     - Ты о Гамилицком какого мнения? - спросил он в упор.
     - В него я потерял веру. Подозрительный человек. Как только  поработает
с радиоаппаратурой, так что-нибудь обязательно с самолетом случится.
     - Давай-ка пойдем на  стоянку!  Посмотрим,  как  открываются  краны  на
других машинах. Может быть дел о их несовершенстве. Краны-то ведь мы  своими
силами устанавливаем.
     Зайдя по пути за инженером полка, мы втроем  отправились  к  самолетам.
Осматривая их, случайно встретили Гамилицкого. Он сидел в  кабине  одной  из
машин и, казалось, увлекся настройкой приемника.
     - Чем занимаетесь? - спокойно спросил его инженер.
     - Да вот, пока механик на ужине, решил проверить градуировку приемника,
- так же спокойно ответил радист.
     Инженер, став на плоскость, опустил руку за борт и, нащупав  бензокран,
попытался его повернуть.
     Гамилицкий заметил движение  инженера  и  с  нарочитой  медлительностью
вылез из кабины.
     - Вы  подождите,  товарищ  техник,  не  уходите,  -  обратился  к  нему
Веденеев.
     Гамилицкий неожиданно кинулся в кусты.
     - Стой, гад, руки вверх! - закричал я, бросившись следом за ним.
     Вместо ответа из темноты прогремел выстрел. Но тут же раздалось:
     - Врешь, не уйдешь!
     Это находившийся в кустах сержант Себеев навалился на плюгавого радиста
и по-медвежьи заломил ему руки назад.
     На допросе. Гамилицкий сознался, что он чистокровный  судетский  немец,
продолжительное время жил в России и вместе с отцом  занимался  шпионажем  и
диверсиями.
     После ареста "радиста" отказы материальной части прекратились.


     Июнь. На фронте в районе Курской дуги  относительное  затишье.  Но  это
именно то затишье, про которое говорят, что оно  перед  бурей.  Скоро  здесь
разгорятся события, самые крупные за весь прошедший период войны, а  пока  с
каждым днем с обеих сторон усиливается концентрация войск. Подходят танковые
части, артиллерия, пехота...
     Противник ведет интенсивную авиационную разведку, пытаясь вскрыть  нашу
оборону. Воздушные бои  от  линии  фронта  перешли  в  полосу  войскового  и
армейского   тылов.    Это    были    короткие    схватки    с    одиночными
"юнкерсами"-разведчиками, с мелкими группами  истребителей.  Иногда  фашисты
пытаются бомбить наши коммуникации и более крупными силами.
     Работы нашим истребителям хватает.
     В одном из боев я получил осколочное ранение.  На  санитарном  самолете
меня   направили   в   госпиталь.   По   пути   следования,   на   аэродроме
бомбардировщиков, когда санитарная машина  заправлялась  горючим,  я  увидел
знакомые лица летчиков дальнего  разведывательного  полка  -  Васю  Дзюбу  и
Иванова.
     - Привет, ребята! - крикнул я из подвесной гондолы.
     Друзья обступили маленький самолет,  и,  пока  его  заправляли,  у  нас
завязался разговор.
     - На ремонт? - спросил Дзюба.
     - Выходит, так. "Мессера" подковали.
     - Тебя "мессера", а меня на  днях  свои  чуть  не  сбили.  Рубанули  по
правому мотору - и сами в сторону. Ваши братья - истребители. На "яках"...
     Значит, разведчиком, которого мы с Семыкиным приняли за противника, был
Вася Дзюба. Здорово! Размышлений по этому поводу хватило на  всю  дорогу  до
госпиталя. Вот что значит неясность воздушной обстановки -  можно  погибнуть
не только от врага, но и от своих.
     В тесной гондоле  слегка  покачивает.  Гудит  мотор.  Внизу  проплывает
ласковая зеленая земля. Наконец разворот, и  летчик,  убрав  газ,  пошел  на
посадку, а еще через десять - пятнадцать минут я в госпитальной палате.
     Потянулись длинные томительные  дни.  Пробую  вести  счет  часам,  мало
помогает. А с переднего края все упорнее вести о приближении большой  грозы.
Рана моя начинает заживать, но не так быстро,  как  хотелось  бы.  Упрашиваю
врачей о досрочной выписке, но лечащий врач упорно сопротивляется.
     Потеряв надежду на законное "освобождение", добываю обмундирование и на
попутном санитарном самолете добираюсь до своего аэродрома. Давно не было  у
меня такой радости, какую я испытал в тот момент,  когда  увидел  под  собой
знакомое летное поле, окаймленное полукругом истребителей.
     Бросаю взгляд на стоянку своей эскадрильи.  Места,  где  были  самолеты
Кузьмина и его напарника Кирьянова, не заняты.
     "Наверное, на задании", - мелькнула мысль.
     Первым, кого я встретил на стоянке эскадрильи, был Семыкин. Он виновато
доложил, что в мое отсутствие эскадрилья потеряла два самолета, а Кузьмин  и
Кирьянов находятся в госпитале. Сам Семыкин, прихрамывая, ходил с палочкой.
     - Довоевались! До настоящих боев уже  успели  отметиться,  -  с  укором
бросил я.
     - Товарищ командир, здесь такая заваруха была!  Как  пошли  фашисты  на
Курск, конца края им не видно.
     Подошли летчики  эскадрильи  и  после  дружеских  приветствий,  крепких
рукопожатий включились в наш разговор.
     - Да, был бой, каких мало, -  блестя  глазами,  говорил  Варшавский.  -
Читали, наверное, про массированный  налет?  Ох,  досталось  же  немцам!  От
самого фронта до Курска и обратно горели "юнкерсы". В бою у  нас  потерь  не
было, а когда пришли на аэродром,- сплоховали. Облачность баллов девять. Ну,
думали, кто нас по такой погоде тронет? На посадку пошли без прикрытия.
     Спокойно разошлись по кругу, а в это время "шмитты" тут как тут. Первым
вспыхнул Кузьмин, потом Кирьянов. И Валентину Семеновичу немного досталось.
     Летчики нарушили правило, ставшее для нас железным: прикрывать  посадку
первых самолетов. Такое прикрытие мы делали всегда, для чего выделяли  самую
лучшую  пару,  которая,  в  случае  неожиданного  появления  над  аэродромом
истребителей противника, могла связать их в коротком бою.
     - Это всем нам наука, - говорю Семыкину.
     Наука за халатность, за пренебрежение  бдительностью.  Хорошо,  что  не
столь дорогая наука. Надо, чтобы она пошла впрок. Летчики эскадрильи хотя  и
научились вести воздушный бой, но  еще  не  все  умели  правильно  оценивать
воздушную  обстановку.   Нужно   было   срочно   ликвидировать   тактическую
неграмотность. Средством для этого я избрал личный показ  на  истребителе  с
комментариями по радио своих действий от начала обнаружения противника и  до
конца "боя". Такой метод  оказался  довольно  эффективным  и  помог  молодым
летчикам.
     Шли дни.
     Однажды эскадрилью подняли по тревоге. Лишь только я включил  рацию,  в
наушниках тревожно прозвучало:
     - Помогите. Веду тяжелый бой в  районе  Тамаровки.  Высота  две  тысячи
метров.
     Разворачиваю эскадрилью на Тамаровку, набираю высоту. В наушниках  одна
за другой слышны команды ведущих взлетающих групп  истребителей.  Совершенно
очевидно, что бой затянулся. Идет наращивание сил с обеих сторон.
     Семибалльная кучевая облачность обеспечивала эскадрилье скрытый подход.
Отдельные пары "мессершмиттов" прятались  за  шапками  облаков,  обеспечивая
себе наивыгоднейшее положение. Гитлеровцы  взяли  высоту.  Нужно  лишить  их
этого преимущества.
     Атакую первую попавшуюся пару.
     "Мессершмитты" не видели нас и были застигнуты врасплох.  С  первых  же
очередей мне и Варшавскому удалось зажечь по самолету. Вторую пару  атаковал
Бакшаев - и еще одна машина  противника  оставила  за  собой  отвесный  след
горяшего бензина.
     Падение одного за другим трех вражеских самолетов через самый центр боя
подействовало  на  фашистов  размагничивающе.  Они  как-то  обмякли,   стали
нерешительными. Наших же летчиков это воодушевило.
     Оставляю одно звено выше облаков и, выбрав наиболее  сконцентрированную
крепкую группу "мессершмиттов", иду остальными силами эскадрильи в атаку.
     В крутом пике самолеты проносятся с  огромной  скоростью.  Ищу  жертву.
Выбранный мною "мессершмитт" попадает в  перекрестье  прицела.  Сухой  треск
пулеметов и длинная очередь останавливает его полет. Навсегда! Кто-то  рядом
зажигает еще одного гитлеровца.
     "Яки" превосходят "мессершмиттов" в скорости. Обогнув облако,  мы  всей
эскадрильей занимаем исходное положение для новой атаки.  Снова  повторяется
неожиданный для врага маневр. Почти на предельной скорости снимаем еще  двух
"мессеров" - и снова на высоте.
     Противник терял инициативу. Бой  начал  постепенно  стихать.  "Мессеры"
поодиночке уходили на запад.
     В конце боя выяснилось, что к  нашей  эскадрилье  пристали  три  "яка",
оторвавшихся  от  своих  ведущих.  Летчики  этих   самолетов   знали   закон
истребителей - "Один в поле не воин" - и поэтому, увидев  компактный  боевой
порядок, пристроились к нему.
     Когда бой закончился, одна машина сделала разворот и, покачав  с  крыла
на крыло поравнялась со мной.
     И тут я увидел, что на ее борту вместо 39 номера, под которым летал мой
ведомый - Варшавский, стояла цифра 18. А ведь я был полностью уверен  что  в
бою Варшавский находился рядом со мной. Куда же он делся? Так в горячке  мог
пристроиться и фашист.
     Подробности выяснились позднее.  Оказывается,  Варшавский  в  одной  из
атак, отбиваясь от "мессершмиттов", отстал от ведущего. Он знал, что за  это
у нас по головке не гладят, и тщательно искал  меня.  Мотался  за  облаками,
мыкался между Тамаровкой и аэродромом, но безуспешно.
     - Вижу, товарищ командир, - рассказывал  Варшавский  после  посадки,  -
впереди идет самолет. Ну, думаю, наверное, вы меня ищете.  Даю  газ  -  и  к
нему... Смотрю, и он ко мне подворачивает, как будто говорит:  "Давай,  мол,
пристраивайся". Немного полегчало, все же, думаю, домой не в одиночку приду.
Пристраиваюсь по всем правилам - ни сучка ни задоринки...  Потом...  чуть  в
кабине не подпрыгнул... Подстроился-то я,  оказывается,  к  фашисту.  Быстро
посмотрел по сторонам: нет ли другого, затем поймал немца в прицел  и  нажал
на гашетки. Самолет фашиста накренился и вошел в пике. Я за ним, но  догнать
не могу: он пикирует почти отвесно. Промахнулся, думаю, уйдет. Но вдруг удар
и пламя. Так все неожиданно...
     Варшавский закончил рассказ, а потом добавил:
     - Вы меня простите, товарищ командир.  Я  все  равно  виноват.  Сначала
оторвался от группы, затем увидел самолет и не признал в нем противника.
     - Говорят - победителей не судят, но  я  тебе  не  прощаю.  Вечером  на
разборе докладывать будешь, как ты оторвался. Готовься.
     - Есть доложить на разборе, - уныло протянул Варшавский.
     - А  за  сбитого  "шмитта"  поздравляю.  Дай  бог,  как  говорится,  не
последний. Молодец! ..
     Когда выяснилось отсутствие Варшавского, я обеспокоился  не  на  шутку.
Даже если фашисты не срезали его в атаках, он мог погибнуть и после. Принято
и у нас, и у немцев - посылать после боя к аэродромам противника  специально
выделенные пары наиболее подготовленных летчиков. Там они поджидают  прихода
утомленных истребителей. И надо всегда держать ухо востро. Не  зря  говорят,
что поиск противника должен начаться с момента запуска мотора на аэродроме и
кончиться после его выключения на стоянке.
     Вечером  летчики  эскадрильи  подробно  разобрали,  почему   Варшавский
потерял группу. Выяснилось еще одно не безынтересное  обстоятельство.  Когда
он, отбивая атаку "мессершмиттов",  оторвался  от  ведущего,  истребитель  с
цифрой - 18 быстро занял его место в строю. Он тоже потерял своего ведущего.
Отразив атаку, Варшавский искал одиночный самолет,  тогда  как  все  были  в
паре.
     Летчики засыпали Варшавского упреками за его тактическую ошибку.
     - Счастлив, в рубашке родился. Так может повезти лишь раз в жизни, -  с
укором говорил Кузьмин.
     - А  что  было  бы,  если  бы  не  ты  немца,  а  он  тебя  догонял?  -
взыскательным тоном спрашивал Орловский.
     Требовательность  молодых  летчиков   к   товарищу   была   неоспоримым
свидетельством их растущего мастерства. В случае с Варшавским они  выступали
не наблюдателями, а судьями. Но судить способен лишь тот, кто чувствует себя
уверенно.


     Полк перебазировался. Аэродром находился на опушке леса. Летное поле  с
двух сторон окаймляли деревья, густая листва укрывала  самолеты.  Отсутствие
движения создавало впечатление абсолютно мирного  пейзажа.  Немцы  не  могли
обнаружить нас с воздуха.
     Нам было известно,  что  противник  готовится  к  наступлению,  поэтому
скрытность сосредоточения, искусная  маскировка  считались  тогда  основными
требованиями дня. Враг не должен был знать о  передвижении  войск  на  нашей
стороне, о строительстве глубоко эшелонированной  обороны.  Только  сохранив
все это в надлежащей тайне, можно было рассчитывать  на  то,  что  вражеский
удар будет хорошо парирован.
     А дни становились все грознее и грознее. И, пожалуй, больше  всего  это
ощущалось по тишине, не только не обычной для фронта, а прямо-таки зловещей.
     3 июля противник притих совершенно, точно и  не  существовало  глубокой
обороны, насыщенной огромным множеством людей, пулеметов, орудий,  танков...
Словно все вымерло. Тишина. Гнетущая тишина.
     - Что-то будет, товарищ командир, - говорит  механик.  -  На  земле  ни
выстрела, в небе ни самолета. Не может же так долго продолжаться. Прямо душа
болит. Наверное, скоро полезут.
     Помолчав, он добавляет:
     - Надо бы машину облетать. Через час регламентные работы закончу.
     Я от души был рад случаю  подняться  в  воздух,  чтобы  хоть  ненадолго
выключиться из этой давящей тебя тишины.
     - Облетаем. Заканчивай, а мы пока с комиссаром пройдем  посмотрим,  как
зарываются в землю наши летчики.
     Эскадрилья была рассредоточена по экипажам. Люди занимались устройством
блиндажей. Копать было  легко,  грунт  хорошо  поддавался  лопате.  Накатник
рубили здесь же, сохраняя предосторожность и маскировку.
     Большая часть землянок была уже готова, остальные достраивались. У  нас
не оставалось  ни  одной  мелочи,  которая  не  была  бы  предусмотрена  для
обеспечения бесперебойных вылетов, ремонта самолетов  и  сохранения  личного
состава.
     - Глубже ройте, ребята, - подбадривал Гаврилов. Мы живем  не  только  в
воздухе, но и на земле.
     Самолет решил опробовать после обеда. Взлет. Делаю круг над аэродромом.
Мотор работает хорошо - заботливый  Васильев  все  проверил  и  осмотрел  до
мельчайших подробностей.
     Перевожу  взгляд  на  землю.  Аэродром  ничем  не  выделялся.   Значит,
замаскировались умело.
     Дороги в прифронтовой полосе пустынны. Больше из любопытства подхожу  к
переднему  краю.  И  тут  ни  души,  обе  стороны  ничем  не  выдают  своего
присутствия. А ведь здесь десятки и сотни тысяч вооруженных до зубов людей.
     Вдруг  со  стороны  солнца  показался  ""мессершмитт"  За  ним  второй.
Уходить? Поздно. Да и к лицу ли советскому  летчику  обращаться  в  бегство?
Нужно принимать бой.
     Фашисты, видя свое преимущество в количественном отношении и в  высоте,
с ходу пошли в атаку. С небольшим принижением я начал набирать  скорость,  а
когда противник был  на  расстоянии  приблизительно  тысячи  метров,  крутым
боевым разворотом вышел из-под атаки и сравнял с ним высоту.  Еще  несколько
атак на встречных и встречно-пересекающихся курсах, затем разворот с набором
высоты - и немцы ниже меня. Теперь тактическое преимущество на моей стороне,
атакую я.
     Противнику удается вывернуться из-под  прицельного  огня,  но  я  снова
занимаю исходное положение.  Не  знаю  чем  бы  закончился  этот  бой  -  на
поражение я не рассчитывал, - если бы не трусость  немецких  летчиков.  Видя
мое преимущество в высоте, они позорно бежали.
     На аэродроме командир дивизии крепко отчитал меня за то, что я ввязался
в бой с фашистами. Но бой я принял потому,  что  не  хотел  терять  престижа
советского летчика! Утро 4 июля не принесло никаких изменений. Разве  только
ясная безоблачная погода сменилась мощным девятибалльным  кучевым  развитием
облаков, а во второй половине дня начали наплывать  грозовые  тучи,  неся  с
собой ливневые дожди, украшенные многоцветной радугой.
     Весь этот день, как и в предыдущие, дежурные пары летчиков находились в
готовности номер один.
     Последние три часа перед вечером дежурство несли я и Варшавский. Прошел
сильный дождь, и капли его еще не успели стечь с плексигласа фонаря  кабины,
как с командного пункта взвилась сигнальная ракета. За эти  "тихие"  дни  мы
невольно свыклись с мыслью о дежурстве без вылета.  Поэтому  ракета,  сейчас
воспринятая  как  электрический  ток,  кольнула  каждого   находящегося   на
аэродроме:  "Началось?!"  Быстро  запустив  двигатели,  взлетаем  прямо   со
стоянки. С сегодняшнего дня Варшавский числится старшим летчиком, он получил
право водить пару, но так как готовить нового ведомого не было  времени,  он
продолжает ходить в паре со мной.
     По  радио,  прерываемому  треском  грозовых  разрядов,   слышен   голос
Веденеева:
     - Идите в район Ольшанки, немцы бомбят наши войска.
     Маневрируя  между  черными  грозовыми  облаками,  мы   приближались   к
указанному пункту. Противник уже где-то  поблизости.  Нужно  искать  его.  В
таком небесном хаосе не трудно и просмотреть немцев.
     Пробив ливневую стену, мы увидели противника прямо перед  собой.  Шесть
фашистских бомбардировщиков Ю-88, прикрытые таким  же  числом  истребителей,
пробирались, обходя грозовую облачность, к цели.
     - Яша, за мной! - передаю команду ведомому и врезаюсь в боевые  порядки
бомбардировщиков.
     "Юнкерсы" слева и справа от моего самолета и так близко, что с летчиком
одного из них мы  даже  встретились  взглядами.  Или  это  лишь  показалось?
Бортовые стрелки не успели открыть огня. Они, очевидно, как и мы,  попали  в
подобное положение впервые и не могли сообразить, что делать. Но надо решать
незамедлительно, ибо еще мгновение - и  фашистские  пулеметчики  расстреляют
нас.
     Делаю резкий разворот вправо. чуть не касаясь  крылом  бомбардировщика,
затем влево и, нажимая  на  гашетки,  посылаю  в  упор  длинную  очередь  по
"юнкерсу".
     Результатов атаки не наблюдаю, а  сразу  же  атакую  второго,  но  этот
успевает скрыться в облаках.
     Боевой порядок "юнкерсов"  сломан,  поодиночке  они  стремятся  достичь
спасительных облаков. Настигаю еще одного, даю очередь по правому мотору,  а
затем по левому. Бомбардировщик вспыхнул и полетел на землю.
     Только теперь "мессершмитты" пошли на выручку  своих  бомбардировщиков.
Имея большое превышение, они ринулись на нас всей шестеркой.
     - Яша, за мной!
     Развернувшись на встречный курс, повел  самолет  с  принижением,  чтобы
избежать прицельного огня и разогнать  скорость,  обеспечивающую  выполнение
полупетли, позволяющей зайти в хвост истребителям противника.
     Бросаю беглый взгляд на ведомого. Варшавский пошел в лобовую атаку. Это
ошибка.
     - За мной!  -  повторяю  команду,  но  Варшавский  продолжает  атаку  с
кабрированием и потерей скорости.
     Один против шести.
     Я ничем не могу помочь ведомому: не хватит ни времени, ни  маневра.  По
вспышкам пулеметных очередей определяю, что он открыл  огонь.  Но  ведь  его
пулемету и пушке противостоят двенадцать эрликонов и маузеров! На  моторе  и
плоскостях самолета Варшавского засверкали разрывы фашистских снарядов. Лишь
бы не по кабине...
     Вдруг истребитель моего ведомого перешел в крутое планирование. И почти
одновременно с левого борта "мессершмитта" вырвалось красное  пламя.  Фашист
так и не вывел машину из пикирования до самой земли.
     Немцы в ярости бросились  на  планируюший,  беззащитный  "як".  Отбивая
атаки врага, я прикрываю Варшавского до посадки.  "Мессершмитты"  прекратили
огонь и ушли за линию фронта. Запомнив место приземления  и  довольный  тем,
что летчик жив, я взял курс на свой аэродром.
     Дождевые тучи пронеслись к востоку, но облачность сохранилась.  Кое-где
в  окнах  меж  облаками  пробивались  лучи  вечернего   солнца.   Совершенно
неожиданно  справа  по  курсу  появилось  два  самолета   -   корректировщик
"Хейншель-126" и "мессершмитт". Сочетание странное. Обычно  или  ни  одного,
или уж пара истребителей  прикрывает  "Хейншеля-126",  прозванного  за  свою
тихоходность и широко разнесенные неубирающиеся шасси каракатицей.
     Самолеты проходили на расстоянии 500 - 600 метров. "Мессершмитт"  летел
со скоростью прикрываемого им корректировщика. Противник меня не видел.
     Разворачиваюсь  вправо  и  выхожу  на  курс  "мессершмитта",  Маленький
подворот - и  горизонтальная  нить  прицела  перерезала  крылья  фашистского
истребителя, а фюзеляж лег на перекрестие сетки. Мне пока ничто не угрожает,
и я решаю подойти  к  гитлеровцу  как  можно  ближе.  Дистанция  сокращается
быстро, какая-нибудь доля секунды...
     - Молись, гад! - вырвалось у меня от радости.
     Нажимаю гашетки, но знакомого треска  пулеметов  не  слышно.  Кончились
патроны, а таранить нет смысла.
     Терять "яка" за "шмитта"  невыгодно.  Даю  полный  газ  и  стремительно
проношусь  почти  над  самой  кабиной   развесившего   уши   немца.   Летчик
"мессершмитта"   сваливает   машину   в   крутое   пикирование   и,   бросив
корректировщика, удирает в направлении своего аэродрома.
     Было досадно и вместе с тем забавно  смотреть  на  улепетывающего  аса.
Одна бы короткая очередь - и несдобровать ему! Снова беру курс на  аэродром.
Снизившись до бреющего полета, иду над шоссе. Впереди вырисовывается  насыпь
железной дороги, краснеет уцелевшая крыша железнодорожной станции Сажное. По
шоссе идут бронетранспортеры и танки. Радостно смотреть на эту  картину!  Не
так, как в сорок первом году, выглядят сейчас шоссейные дороги. Не бредут по
ним на восток усталые,  спасающиеся  от  немцев  люди.  На  запад  к  фронту
движутся свежие силы.
     Неожиданно с  шоссе  к  моему  самолету  устремились  огненные  трассы.
Крупнокалиберные пули, пробивая крылья и фюзеляж,  вырывали  куски  обшивки.
Двигатель захлебнулся. С плоскостей  потянулся  длинный  шлейф  огня:  горел
бензин, и пламя охватило весь самолет. В закрытую кабину оно  не  проникало,
но едкий дым горелой резины и лака слепил глаза.
     Что делать? Для прыжка  нет  высоты,  а  между  тем  ежесекундно  можно
ожидать взрыва бензобаков. Нужно немедленно садиться.
     Почему, однако, пулеметные очереди над нашей территорией? А может быть,
и не над нашей? Неужели  потерял  ориентировку?  Используя  запас  скорости,
проношусь над деревней. Впереди крутой встречный склон возвышенности.  Чтобы
избежать  лобового  удара,  разворачиваю  горящую  машину  и  сажусь   вдоль
огородов.
     Быстро открываю фонарь. Вокруг ничего не видно, красное пламя  окружило
плотным кольцом.  Освободившись  от  наплечных  ремней,  пытаюсь  выскочить.
Деформированное ножное управление прижало правую ногу.
     Неужели придется сгореть? Изо всех сил дергаю ногу.
     Сапог остается под ножным управлением, но нога свободна.  Выскакиваю  в
траву. На мне тлеет одежда, горит целлулоидный планшет.
     От хаты, через огороды, не разбирая дороги, бегут босоногие  мальчишки,
а с другой стороны военные. Неужели немцы? Достаю пистолет - живым не дамся.
     Обгоняя пеших, вперед выскочил всадник. Маскировочные  халаты  скрывают
форму. Но по всем движениям по удали чувствую своих. Окончательно убедился в
этом по круглому диску направленного на меня автомата:
     - Наши, наши, помогай! - закричал я вне себя от радости.
     - Что у них, глаза косые - своих сбивают. Я тороплюсь фашиста  сцапать,
а тут на-те, пожалуйста, свой, - говорил верховой, соскакивая  с  лошади  на
землю. Он оказался лейтенантом, командиром взвода, оборонявшего этот  район.
Лейтенант вместе с другими принялся срывать с меня тлеющую одежду.
     - Ну, вот и все, товарищ летчик, - сказал он, когда я  оказался  совсем
голым. - Раз, два, - и стоите в чем мать родила... Подгорели вы малость,  но
сейчас чем-нибудь поможем.
     Лейтенант позвал стоявшую невдалеке медсестру и приказал ей оказать мне
помощь. Сестра молча сняла с соседнего солдата маскхалат, набросила на  меня
и принялась обрабатывать ожоги. Она делала это проворно  и  умело,  а  когда
закончила, сказала:
     - Все в порядке. Может быть, что и не так, в лазарете поправят. У нас в
пехоте с ожогами дел иметь не приходилось.
     Солдаты ругали пулеметчика, подбившего меня. По их  словам  получалось,
что пулеметчик трус, сопляк и на фронте впервые.
     - Черт-те что получается. Человек от нас  отогнал  бомбардировщиков,  а
его за это  вместо  благодарности  чуть  не  сожгли,  -  возмущался  солдат,
маскхалат которого был на моих плечах... - Откуда будете? Может,  земляк?  -
начал он после небольшой паузы обычный фронтовой расспрос.
     - Если из Красноярска, то земляк, - ответил я.
     - Я из Красноярска!
     - И я!
     - У нас почти все из Сибири, - раздались голоса.
     Посыпались  спросы-расспросы.  Пока  мы  беседовали,  лейтенант  привез
кое-какую одежду. Обмундирование  было  старенькое,  почти  не  пригодное  к
носке.
     - Прошу извинения, - сказал  он,  -  но  больше  под  рукой  ничего  не
оказалось, а на склад ехать далеко.
     В окружении солдат и мальчишек я направился в деревню. Нужно было найти
трофейную  команду,  расквартированную,  по  словам  лейтенанта,  где-то  на
западной окраине. Возможно, что  на  их  машине  мне  удастся  добраться  до
аэродрома. Нашел я их быстро, и вскоре полуторка, оставляя за собой  пыльный
хвост, мчала меня в полк.
     Подробно доложил о бое, о происшествии с моим самолетом и указал  место
посадки Варшавского. За ним сейчас же отправилась автомашина.


     Коротка июльская ночь. Не  успело  еще  по-настоящему  стемнеть,  а  на
востоке уже заря. Летчик встает с зарей. Но ой как хочется спать...
     Просыпаюсь от легкого прикосновения старшины Богданова.
     - Светает, товарищ командир. Разрешите поднимать летный состав?
     - Поднимай, Константин Иванович. Как погода?
     - Хорошая. Облака разогнало. Ведро будет.
     С дикой груши,  под  которой  я  спал,  стекала  роса.  Крупные  капли,
собираясь на кончиках листьев, срывались вниз.
     - Опять тихо, - говорит старшина, - ни единого выстрела. Что они только
думают, товарищ командир?
     - Думают наступать, - отвечаю ему. - А впрочем, об этом, друг, лучше бы
у них спросить.
     Старшина смеется:
     - Спросил бы, да телефона туда нет. А потом боюсь, не скажут.
     Пока я одеваюсь, натягиваю  сапоги,  мы  ведем  полушутливый  разговор.
Проходит несколько минут. И вдруг - разрыв снаряда. За ним другой, третий...
Загрохотало, заревело по всему фронту. Мы смотрим друг на друга.
     - Вот тебе и тишина.
     - Это наступление,- говорит  проснувшийся  Гаврилов.  -  Слышишь,  наши
батареи отвечают.
     А гул все нарастал и нарастал. Запищал зуммер телефона.  Гаврилов  взял
трубку и тут же передал мне. Вызывал командир полка.
     - Весь летный состав ко мне, по тревоге! - почти кричал  он.  В  голосе
что-то торжественное и тревожное.
     Через две - три минуты эскадрилья стояла в общеполковом строю.
     - Получена телеграмма, - начал командир полка, -  противник  перешел  в
наступление.   Требую   большой   организованности,   порядка,    соблюдения
маскировки. Задание поставлю позднее.  Завтракать  и  обедать  у  самолетов.
Командиры эскадрилий пойдут со мной, остальные по местам.
     Мы отправились на командный пункт. Дорогой никто не обронил ни слова.
     - Стоять приказано насмерть,  -  сказал  командир,  когда  мы  вошли  в
землянку командного пункта. - Летать  будем  столько,  сколько  потребуется.
Драться до последнего, и ни шагу назад. Вылетать из положения  дежурства  на
аэродроме, - продолжал он. - Начальник штаба сообщит сигналы.  Мобилизуйтесь
сами и своих подчиненных настраивайте на длительные, напряженные бои. Отдыха
не будет до ликвидации наступления противника. Ясно, товарищи?
     - Ясно.
     - По эскадрильям!
     Решаем с Гавриловым провести короткий митинг.
     Нужно, чтобы каждый отлично  понял,  какого  огромного  напряжения  сил
требуют от него, и чтобы каждый глубоко пережил два грозных слова  -  стоять
насмерть! С восходом солнца в воздухе появились  большие  группы  фашистских
бомбардировщиков под прикрытием и без прикрытия истребителей.  Навстречу  им
выходили наши ястребки. Небо становилось грозным.
     Моя эскадрилья получила задание прикрывать штаб фронта. Это было  делом
спокойным. Очевидно, гитлеровцы не знали дислокацию штаба и не посылали туда
Бомбардировщиков. Наши бои ограничивались короткими схватками  с  отдельными
группами истребителей, появлявшимися в небе патрулируемого нами района.
     Летчики начали ныть.
     - Люди воюют, а мы воздух утюжим, - возмущался Аскирко. - Так нам легко
выполнять приказ "Ни шагу назад".
     Аскирко  отличался  горячим  характером.   Небольшого   роста,   юркий,
проворный,  он  появился  в  эскадрилье  с  новым  пополнением,  но  заметно
выделялся среди молодых летчиков. Мы тогда  еще  не  знали,  как  трагически
сложится судьба этого человека в столь недалеком будущем. Да  и  чью  судьбу
можно предсказать на войне, где каждый бой  может  прославить  человека  или
стать для него последним... Недовольство Аскирко имело  под  собой  реальную
основу. Почетна обязанность охранять штаб, но уж слишком спокойным  оказался
этот район.
     И особенно когда рядом непрерывные бои, когда  земля  и  небо  гудят  и
стонут от грохота бомб, снарядов, рева моторов...
     Однако с утра следующего дня мы были уже на направлении главного удара.
Бои разыгрались жестокие.
     Одна за другой повторялись атаки врага. Противник вводил  все  новые  и
новые силы. Кое-где ему удалось  потеснить  наши  части.  Деревни  в  районе
сражения были объяты пламенем пожара, на высоте трех  тысяч  метров  даже  в
кабине самолета пахло гарью.
     В составе четверки в первом вылете прикрываю  район  Горлищево.  Кругом
идет сражение. Трассы пулевых очередей и зенитных снарядов сплетают  в  небе
огненную сеть.
     Под прикрытием двух "мессершмиттов" появляется "Хейншель-126".  Посылаю
одну пару  для  уничтожения  корректировщика,  сам  же  с  Орловским  атакую
истребителей. По тому, как встретили нас истребители, было  видно,  что  это
опытные летчики. Фашисты хотели устроить ловушку:  ведущий  отошел  влево  с
потерей высоты, а ведомый - вправо с небольшим набором. Мы также  разошлись.
В противном случае один из немцев мог набрать высоту и  наброситься  оттуда,
никем не связанный.
     - Атакую ведущего, а ты бей ведомого! - передаю Орловскому.
     Выпустив по короткой очереди,  мы  сошлись  на  встречно-пересекающихся
курсах. Фашист, очевидно, не  знал  тактико-технических  качеств  "яка".  Он
принадлежал   к   "бриллиантовой"   молодежи,   которая   пришла   сюда   из
противовоздушной  обороны  Берлина  и   не   была   знакома   с   советскими
истребителями. Ас охотно принял бой, состоящий из фигур высшего  пилотажа  в
вертикальной и наклонной плоскости, то с набором, то с потерей высоты.
     Началось "кувырканье". Противник старался зайти в хвост мне, а я ему. В
начале боя он из верхней точки наклонной  петли  на  какую-то  долю  секунды
перешел в пикирование раньше, чем я из нижней точки перевел свой  самолет  в
набор.  Но  это  было  только  вначале.  На  второй  и  третьей   вертикалях
преимущество уже на моей стороне. "Як", превосходя "мессершмитта" в  маневре
и скороподъемности, брал верх.
     Создаю перегрузки, предельно переносимые организмом. Но противник  тоже
не из слабых. Не  отрываю  глаз  от  самолета  врага.  Запрокинув  голову  и
превозмогая  давление  огромных  центростремительных  сил,   приближаюсь   к
"мессершмитту". Фашист или не поверил, что советский истребитель мог  обойти
его на вертикали, или был слишком привязан к шаблону боевых приемов.
     Видя,  что  его  положение  ухудшается,  он  продолжал  уходить   вверх
вертикально. При этом скорость в верхней точке падала до минимальной  и  его
самолет, медленно  переваливаясь  из  положения  вверх  колесами,  казалось,
зависал. Этим я и воспользовался. Приблизившись к  "мессершмитту"  на  такое
расстояние, что в кабине буквально можно было разглядеть летчика, я  дал  по
врагу длинную очередь.  Фашист,  медленно  переваливаясь  на  нос,  вошел  в
отвесное пикирование.
     Поединок окончен. Красное пятно вспышки от удара о  землю  подтвердило,
что машина и гитлеровский летчик перестали существовать.
     Ищу Орловского. Где он? Если ведет бой, хорошо бы ему  помочь,  а  если
кончил, то - встретить, чтобы продолжать совместное выполнение  поставленной
задачи. Но поблизости нет ни  моего  ведомого,  пи  пары,  которая  ушла  на
уничтожение корректировщика.
     Вот  так  повоевали!  А  что,   если   сейчас   на   Горлишево   придут
бомбардировщики? Кружусь, бросая самолет из стороны в  сторону.  К  счастью,
бомбардировщиков нет, а истребители на большой скорости  проскакивают  мимо,
выпуская лишь пулеметные очереди.
     Наконец время прикрытия вышло.  Собираюсь  лететь  на  аэродром.  Но  с
юго-востока показывается группа бомбардировщиков. Разворачиваюсь  с  набором
высоты и занимаю исходное положение над противником. Одновременно  слышу  со
станции наведения:
     - Ястребок, атаковать бомбардировщиков, не допустить  к  Прохоровке!  Я
знаю, что  в  районе  Прохоровки  сосредоточивались  наши  танки.  Очевидно,
гитлеровцы пронюхали об этом.
     - Понял, - отвечаю по радио и иду в атаку на флагманскую машину.
     Двухмоторный  "юнкерс"  растет  в  прицеле.  Бортовые   стрелки   врага
открывают по мне пулеметный огонь, но  я  не  отступаю.  Вынеся  перекрестие
сетки прицела на упреждение,  соответствующее  скорости  бомбардировщиков  и
ракурсу цели, нажимаю на гашетки. Однако  пулеметы  делают  лишь  по  одному
выстрелу и захлебываются: кончились патроны.
     Что же, отступать? Нет, не отступлю! Не сбавляя скорости, иду прямо  на
самолет ведущего в расчете, что у летчика не выдержат нервы. Отворачиваю  от
него  на  самом   минимальном   расстоянии,   проносясь   между   крылом   и
стабилизатором "юнкерса".
     Мои расчеты оправдались:  бомбардировщик,  не  выдержав  атаки,  открыл
бомболюки и, разгрузившись, начал поспешно отходить на свою территорию.  Его
примеру последовали остальные.
     Но на подходе вторая группа. Снова боевой разворот  и  точно  такая  же
атака в крутом пикировании по ведущему бомбардировщику. И эти  "юнкерсы"  не
замедлили освободиться от бомб.
     Набираю высоту. Силы мои, кажется, на пределе, а противник все  идет  и
идет. Подо мной семерка вражеских бомбардировщиков. Сваливаю истребитель  на
крыло и почти отвесно  устремляюсь  на  впереди  летящий  "юнкерс".  Фашист,
избегая тарана, резко развернул машину и наскочил на своего  левого  соседа.
Столкнувшиеся самолеты стали разваливаться  в  воздухе,  Остальные,  сбросив
бомбы, начали уходить.
     - Благодарю за работу! - передали по радио с земли.
     Лечу на аэродром. Усталость чертовская. В горле пересохло.  На  стоянке
узнаю, что Орловский сбил  своего  "мессершмитта",  затем,  пристроившись  к
другой паре, провел еще два воздушных боя.
     Мой самолет должен  подвергнуться  небольшому  ремонту:  надо  заделать
пробоины и сменить разорванный правый бак.  На  операцию  потребуется  около
получаса -  время  достаточное,  чтобы  передохнуть  и  разобрать  вылет.  А
разобрать его необходимо.
     На этот раз решение мною было принято неудачно. Я распылил силы  и  без
того небольшой группы, все дрались по одному. Удар по  врагу  был  ослаблен.
Более того, драка в одиночку намного увеличивала опасность для летчиков.  Их
выручила хорошая индивидуальная техника пилотирования.
     Далее. Неверно была выбрана главная цель. Такой целью  я  посчитал  для
себя "мессершмитт", тогда как важнее  было  уничтожить  "хейншель",  который
занимался  корректировкой  огня  артиллерии  и,  следовательно,  представлял
большую опасность для наших наземных войск. "Хейншель"  надлежало  атаковать
всеми силами, опять же в интересах быстрого завершения боя, чтобы затем быть
в   полной   готовности   для   решения   основной   задачи   -   борьбы   с
бомбардировщиками.
     Обо всем этом я успел переговорить с летчиками, пока ремонтировали  мой
самолет.
     К концу нашей беседы из-за капонира  показался  парторг  полка  капитан
Константинов. Константинов выезжал к месту вынужденной позавчерашней посадки
Варшавского. Его возвращение для нас означало и возвращение Варшавского.
     - С приездом, товарищ капитан! - радостно закричал  Аскирко.  -  А  где
Яша?
     Но по лицу парторга было видно, что  он  несет  неприятную  весть.  Все
сразу притихли.
     - Нет больше Яши. Погиб.
     И Константинов рассказал печальную историю.  Из  боя  Варшавский  вышел
смертельно раненным, пуля попала ему в  грудь.  С  трудом  посадил  самолет.
Когда к нему подбежали наблюдавшие за боем пехотинцы и  открыли  фонарь,  он
смог лишь сказать: "Не послушал командира" - и умер.
     Печальное это известие потрясло нас. Варшавского  в  эскадрилье  любили
все. Я вспомнил наши совместные с ним вылеты, бои. И сердце сжалось от боли.
Сколько же  нужно  сил,  чтобы  перенести  одно  за  другим  такие  страшные
испытания! Константинов привез записную книжку  и  дневник  Варшавского.  Он
отдал их мне. Я раскрыл дневник на последней записи.  Она  была  короткой  и
сделана в день гибели. Видимо, писал Варшавский, сидя в  самолете  во  время
дежурства.
     "Сегодня меня назначили старшим летчиком, - писал он, - но у  меня  нет
ведомого. Буду по-прежнему летать в паре с командиром. Да это  и  лучше.  По
всему видно, что  ожидаются  сильные  бои,  а  я  еще  по-настоящему,  можно
сказать, и не дрался - есть возможность поучиться".
     Он хотел учиться. Школа войны -  это  суровая  школа.  Она  не  прощает
промахов. За свою ошибку Варшавский заплатил жизнью. Нет, не  будет  хоть  в
малой мере оскорблением памяти друга разбор его ошибки сейчас,  перед  боем,
ибо уяснение ее может спасти жизнь другим.
     - Запомните, товарищи, - говорю я, - один урок.
     Если командир подает команду "За мной!", то надо  идти  за  ним,  а  не
заниматься собственным изобретательством. Ведущему некогда объяснять, почему
он принял такое именно решение. Опытный и грамотный в тактическом  отношении
летчик поймет каждый маневр командира и без объяснения, а если и не  поймет,
то не отступит ни на шаг  от  приказания.  Варшавский  совершил  ошибку.  Он
атаковал без команды, даже вопреки  команде.  Почему?  Ведь  летчик  он  был
хороший. Может быть, потому, что хотелось ему подраться с истребителями один
на один, из-за  чего  он  пренебрег  и  групповой  тактикой  и  обязанностью
ведомого? ...Над аэродромом, не переставая, раздавались пулеметные  очереди,
ревели  авиационные  моторы.  Где-то  поблизости  рвались   бомбы,   гремели
артиллерийские залпы. Красный диск солнца с трудом просматривался сквозь дым
и пыль.
     Самолет мой отремонтирован. Взвилась ракета на  вылет  нашей  четверки.
Веду  звено  в  район  Бутово  -  Раков  -  Стрелецкое.  Под   нами   словно
извергающийся гигантский вулкан. Горят деревни, горят  танки,  горят  сбитые
самолеты. Горит все, кажется, и сама земля, В  воздухе  дым,  копоть,  гарь.
Кое-где видны разрывы зенитных снарядов. По ним можно угадать, чьи  самолеты
находятся под обстрелом: разрывы наших снарядов образуют синий дымок,  врага
- черный.
     Мы знали, что за  сегодняшний  день  фашистам,  как  и  вчера,  удалось
немного продвинуться. Они стараются развивать успех. Но стойко выносят удары
врага наши воины. Не выносит железо, сталь, земля,  а  человек  выносит.  Он
тверже стали, наш советский человек, защищающий свою  Родину  от  врага.  Он
стоит насмерть.
     Идем  в  указанный   район.   Здесь   небо   полно   самолетов.   Здесь
"мессершмитты" и "лавочкины",  "фокке-вульфы"  и  "яковлевы",  "ильюшины"  и
"юнкерсы", "петляковы" и "хейнкели"...  Бои  из-за  плохой  видимости  стали
быстротечными. В облаках дыма противник быстро исчезал с  глаз,  за  пределы
видимости. В такой сложной обстановке  нужно  принимать  решение  с  первого
взгляда, трезво оценивая при этом свои возможности.
     Мы ввязались в "свалку" там, где "лавочкины" дрались с "мессершмиттами"
и "фокке-вульфами". "Лавочкины",  судя  по  окраске  коков  винтов,  -  наши
соседи.
     На помощь им мы пришли вовремя. Теснимые вначале врагом, они постепенно
захватили инициативу. Боевой порядок противника начал рушиться. То  там,  то
здесь вспыхивали вражеские самолеты, висели  парашютисты,  выбросившиеся  из
подбитых машин.
     В паре с Аскирко мы преследуем "мессершмиттов".
     Удачной очередью Аскирко сбивает ведущего, но ведомый успевает скрыться
в дыму.
     Вскоре  замечаю  группу  из   пяти   бомбардировщиков   "Хейнкель-111".
Перевернув самолет через крыло, бросаюсь на врага. Длинной  очередью  срезаю
ведущего. Он клюет носом и входит  в  крутое  пике,  а  при  ударе  о  землю
взрывается на собственных бомбах. Почти одновременно "лавочкины" сбивают еще
двух бомбардировщиков...
     - Вот это бои, - говорит Аскирко после посадки. Справа дым, слева пыль,
впереди ничего не видно, и на земле ад кромешный. Что  творится:  и  наши  и
немцы все в одну кучу смешались. Не поймешь, кто кого бьет.  -  И,  переведя
дух, Аскирко добавляет: - Искупаться бы...
     - И так словно из воды вылез, - смеется Орловский. -  Куда  тебе.  Вот,
брат, денек. Ты вчера боялся, что войны для тебя не хватит...
     Время подходило к обеду, но есть не хотелось.
     - Нервное напряжение лишило аппетита, - говорит  доктор  Керимов.  -  А
кроме этого, жара...
     - Но окрошки бы поел, - замечает кто-то.- Только холодненькой.
     - Будет окрошка, и холодная. Сам снимал пробу, отвечает доктор.
     И действительно, вскоре из  чащи  появились  официантки  с  окрошкой  и
другими кушаньями, приготовленными нашим  изобретательным  поваром.  Девушки
быстро накрыли "стол", но к еде никто не прикоснулся.
     - Товарищ командир, почему никто  не  ест?  -  возмутилась  краснощекая
Маша.
     - Плохо приглашаете!
     - Разве плохо? Мы готовы, как маленьких, с ложечки кормить, но ведь  не
едят. Да еще сердятся, что, мол, не время.
     - Ладно, Машенька, в ужин за одно и отобедаем, а сейчас на  самом  деле
не время.
     - Будь я начальником, запретила бы летать голодными.
     - И ранеными, - вставляет Керимов  -  А  кто  тогда  эскадрилью  водить
будет? - вмешивается Орловский. Командир летает  с  ожогом  второй  степени,
Семыкин - с осколком в ноге. - И, обращаясь к девушке: - Вот, Машенька, если
бы ты разок слетала да посмотрела, что там творится...
     - Если бы могла, обязательно слетала и была бы счастлива. А то вот обед
вам разношу, а вы отказываетесь от него да еще грубите, - обиделась Маша.
     -  Мы  не  грубим.  Ты  меня  извини,  если  обидел.  Ведь  я  шучу,  -
оправдывался Орловский.
     В это  время  ландышем  повисла  свистящая  ракета.  Привычным  взмахом
набросив шлемофоны, летчики кинулись к самолетам.
     - Прилетим - покушаем, - сказал Орловский, налевая парашют.
     Почти  над  самым  аэродромом  проходило  несколько   групп   вражеских
бомбардировщиков. Их длинные камуфлированные тела выделялись на  фоне  неба.
Кое-где над колонной противника уже били наши истребители.
     Из первой девятки, выхваченные метким огнем, упали сразу два "юнкерса".
Однако фашисты продолжали удерживать  боевой  порядок.  Сомкнув  строй,  они
приготовились к отражению удара истребителей. Такую группу  нужно  атаковать
по возможности массированно, добиваясь ее расчленения.
     Моя эскадрилья взлетела вслед за дежурным звеном и, развернувшись прямо
над аэродромом, оказалась в районе воздушного боя.  С  ходу  занимаю  боевое
положение и иду в атаку, прикрываясь правым звеном  бомбардировщиков,  чтобы
остальные самолеты противника не могли  применить  бортового  оружия.  Немцы
поняли  наш  замысел  лишь  тогда,  когда  оказались  накрытыми  пулеметными
очередями, и стали перестраиваться. Сбив бомбардировщика, мы начали занимать
исходное положение для второй атаки, но только успели  развернуться,  как  с
наземной радиостанции передали: - Внимание! Подходят истребители.
     "Мессершмитты" появлялись с разных сторон отдельными  группами.  Однако
мы успеваем повторить атаку.  Горит  еще  один  "юнкерс".  Но  третья  атака
сорвалась. "Мессеры"  захватили  высоту,  на  их  стороне  и  количественное
превосходство. Они связывают  нас,  оттесняя  от  бомбардировщиков.  Тут  уж
ничего не поделаешь.
     Надо драться с истребителями.
     Немцам удается подбить Аскирко.  Но  зато  и  "мессершмитт",  срезанный
чьей-то меткой очередью, беспорядочно кувыркаясь, идет к  земле.  Разошлись,
когда не осталось патронов ни у нас, ни у противника.
     Позднее  выяснилось,  что  "юнкерсы"  все  же  не  дошли  до  цели.  Их
разгромили "лавочкины",  подоспевшие  с  других  аэродромов.  Своим  боем  с
"мессерами" мы облегчили задачу "лавочкиных".
     Этот бой имел следующее продолжение.
     Аскирко немного не дотянул до аэродрома. Подбитый его самолет попал при
посадке  между  двумя  деревьями.  Поломались  крылья,  и  лишь   счастливая
случайность спасла летчика от гибели.
     На  подбитой  машине  возвратился  Семыкин.   Он   вылез   из   кабины,
встревоженный и расстроенный.
     - Лукавин не прилетел? - спросил он подбежавшего механика.
     - Прилетел, товарищ старший лейтенант.
     Семыкин отвел меня в сторону и сказал:
     - Что будем делать с Лукавиным? Опять ушел из боя.
     За трусость полагается штрафной батальон, но я  решил  испробовать  еще
одну,  последнюю  меру  воздействия  -  пристыдить   Лукавина   перед   всей
эскадрильей за малодушие.
     Жалкий и ничтожный стоял Лукавин перед строем.
     Десятки глаз смотрели на него осуждающе и презрительно.
     Когда летчики разошлись, Лукавин стал оправдываться и клясться, что все
это получилось случайно, из-за его малоопытности.
     - Хотите, я докажу, что не боюсь смерти? - театрально восклицал  он.  -
Дайте мне самолет, я взлечу и на ваших глазах врежусь в землю...
     Я понял, что и эта  последняя  мера  не  подействовала  на  потерявшего
совесть человека: он не стыдился своей трусости.
     - Ну что ж, - сказал я, - садись в мой  самолет,  взлетай  и  врезайся.
Только ты этого не сделаешь.
     Лукавин  не  ожидал  подобного  оборота.  Он  думал,  что  я  буду  его
успокаивать и отговаривать.
     - Вот что, - обратился я к нему со  всей  строгостью.  -  На  следующее
задание мы полетим  с  тобой  в  паре.  Там  и  докажи  свою  искренность  и
честность. Но знай, если и на этот  раз  струсишь,  расстреляю.  Готовься  к
вылету.
     - Товарищ командир, да я с вами хоть в огонь и в воду. Но вы посмотрите
на себя: рука перевязана, лицо обгорело. Вы же не враг себе. Вам же  тяжело.
Как вы полетите?..
     Я даже растерялся перед таким нахальством труса.
     - Ты понимаешь, что я приказал тебе готовиться к вылету в паре со мной?
     Лукавин понял, что ему не отвертеться, и пошел к своему самолету.
     Вскоре мы взлетели. Я  рассчитывал  набрать  высоту  и  действовать  по
принципу  свободной  охоты:  на  большой  скорости  атаковывать  замеченного
противника и  снова  уходить  на  господствующую  высоту  или  скрываться  в
облачности,  в   зависимости   от   обстановки.   Лукавин,   держась   точно
установленного интервала и дистанции, неотступно следовал за мной.
     Показалась смешанная группа "мессершмиттов" и "фокке-вульфов" -  восемь
истребителей. Она шла, не замечая нас. Решаю атаковать заднего, чтобы  затем
удобнее было повторить атаку. Наше положение было исключительно выгодным. Со
стороны солнца мы незамеченными вышли на исходную позицию.
     - За  мной!  В  атаку!  -  подаю  команду  Лукавину,  вводя  самолет  в
пикирование.
     Перед тем как открыть огонь, по привычке обернулся на ведомого. Лукавин
полупереворотом, почти пикируя, теряя высоту, уходил в сторону аэродрома. Но
в этот момент его заметили "мессершмитты" и пустились преследовать.
     Прекращаю атаку и иду на выручку своего ведомого.
     Но враг опережает меня.  Пользуясь  превосходством  в  высоте,  фашисты
наседают на беглеца. Взятый в клещи, он вспыхнул от  их  очередей  и,  теряя
управление, пошел к земле.
     Так бесславно погиб трус Лукавин.
     Теперь я один против восьми. Фашисты всей группой  набросились  на  мой
истребитель. Он уже весь в пробоинах и держится только чудом.
     Выполняя сложные маневры, стараюсь выйти из-под удара и занять выгодное
положение для стрельбы. Мне удается зажечь один  "мессершмитт",  но  это  не
останавливает  фашистов.  Они  наседают  еще  яростнее.  Два  "фокке-вульфа"
присосались к хвосту моего "яка", как пиявки,  остальные  атакуют  с  разных
направлений.  Мне  бы  достичь  облачности,  тогда,  возможно,   и   удастся
оторваться.
     Делаю восходящую спираль.  Фашисты  с  коротких  дистанций  беспрерывно
посылают длинные очереди. Вот-вот им  удастся  взять  нужное  упреждение,  и
тогда их эрликоны разнесут мою кабину... Уже край спасительной облачности. И
вдруг сильный треск - с приборной  доски  сыплются  стекла,  двигатель  дает
перебои, по полу потекло горячее масло.
     Прижавшись к бронеспинке, я все-таки  вхожу  в  облака.  Самолет  ранен
смертельно. Из патрубков начинает вылетать пламя,  мотор  ежесекундно  может
заклиниться. Делаю в облаках разворот.  С  остановившимся  винтом  в  крутом
планировании теряю высоту. "Мессершмитты" ушли. В воздухе спокойно. Спокойно
и на земле. Я вышел из района сражения, бои идут южнее.
     Произвожу расчет  для  посадки  с  убранным  шасси  и  тут  же  замечаю
приземлившегося парашютиста. По круглому  куполу  парашюта  не  трудно  было
определить, что это фашистский летчик, возможно, с только что  сбитого  мною
"мессершмитта".
     Сажусь на пшеничном поле. Надо во что бы то ни  стало  изловить  немца,
нельзя,  чтобы  он  ушел.  Приподнимаюсь  над  колосьями  и  оглядываюсь  по
сторонам.
     Вдруг выстрел. Пуля скользнула по капоту мотора и с визгом  прошла  над
головой, заставив меня пригнуться к  земле.  Ага,  вот  ты  где...  Ползу  в
сторону выстрела.
     Залег у самого края пшеницы - отсюда хорошо видно.
     Проходит десять, пятнадцать минут... Неужели  дал  уйти?  Нет,  вот  он
пробирается вдоль пшеницы, Когда немец поравнялся  со  мной,  я  вскочил  на
ноги.
     - Халт! Не целясь, фашист выстрелил в мою сторону.  Почти  одновременно
хлопнул и мой выстрел. Вражеский летчик неуклюже ткнулся лицом в землю.
     Я собрал трофейный парашют, затем взял свой и,  взвалив  их  на  спину,
отправился в сторону Прохоровки.
     Из-за пшеницы неожиданно вынырнул автоматчик.
     - Ловко вы с ним разделались, товарищ летчик. Мы весь бой  видели  и  в
воздухе и на земле. С нашей батареи это место как на ладони. Давайте  помогу
парашюты нести, - услужливо предложил автоматчик.
     Он пригласил меня на батарею и всю дорогу охотно рассказывал то о своих
артиллеристах, то о семье, то о дальневосточном крае, где родился.
     Зенитная батарея стояла на опушке крошечного лесочка. Когда мы  подошли
к ней, навстречу  выбежал  молоденький  лейтенант.  Захлебываясь,  он  начал
восторгаться воздушным боем, который наблюдал вместе со всеми.
     - Вот это бой! Если бы вы знали, как мне хочется подраться  с  немцами,
не здесь, у зенитки, а чтобы в глаза  им  смотреть,  за  грудь  схватить,  -
говорил без умолку лейтенант. - Давайте выпьем за вашу победу,предложил  он,
входя в блиндаж. - Эх, и летал бы я. Может быть, вот так же на  истребителе,
как и вы, да на комиссии ушник  забраковал.  Из-за  него  и  стою  теперь  с
пушками, смотрю, как люди воюют.
     Лейтенант начал  подробно  рассказывать,  как  он  старался  попасть  в
истребительную авиацию, но рассказ его прервали звуки удара в гильзу.
     - Воздушная тревога,  -  как  бы  поясняя  мне,  бросил  на  ходу  вмиг
преобразившийся лейтенант. -  Идут,  гады!  В  сторону  Прохоровки  шли  две
девятки бомбардировщиков.
     - Сейчас мы их накроем. Точно через наш полк идут, - говорил лейтенант,
не спуская глаз с бомбардировщиков.
     Боевой расчет батареи разместился по своим местам.
     - Огонь!  -  скомандовал  лейтенант,  и,  заливаясь  неугомонным  лаем,
заработали автоматические пушки.
     По фашистам вели  огонь  несколько  батарей.  Снаряды  сначала  рвались
позади цели, потом впереди и, наконец, накрыли ее. У  одного  из  "юнкерсов"
снарядом оторвало хвостовое  оперение,  он  начал  падать  и  рассыпаться  в
воздухе. Почти одновременно загорелся и второй "юнкерс".
     Бомбардировщики вышли за пределы зоны обстрела, и огонь смолк.
     - Вот так и воюем. Двух сбили, и все. Стой, жди, когда опять через нашу
зону полетят, а истребители бьют не дожидаясь, - начал опять лейтенант...
     Фашистские летчики со сбитых бомбардировщиков опустились на парашютах в
двух - трех  километрах  от  батареи.  К  месту  их  приземления  немедленно
отправилась группа бойцов.
     Подкрепившись у зенитчиков и распрощавшись с ними, я  пошел  в  сторону
Прохоровки в расчете добраться на попутной  машине  до  аэродрома  соседнего
полка. К вечеру я был уже на своем аэродроме.
     - Хорошо, что пришел, - встретил  меня  Семыкин.  -  А  я,  признаться,
загрустил, боялся, как бы Лукавин не подвел.
     - А он все-таки подвел. - И я рассказал все, как было.
     - Значит, трусом и погиб. А сколько я с ним натерпелся. Многое еще  вам
не говорил, думал, переменится человек.
     - А где комиссар? - спросил я.
     - Борис Александрович сегодня такое придумал.
     Видел, в лесу пожар не унимается?  -  И,  не  дожидаясь  моего  ответа,
Семыкин начал рассказывать.
     Гаврилов нашел старый стог соломы, вместе с двумя солдатами перевез его
в никем не занятый лес и поджег. Фашисты,  решив,  что  там  горит  техника,
начали бомбить лес. Отбомбятся, а  Гаврилов  в  новом  месте  создает  новую
ложную цель. И опять бомбежка.
     - Наверное, скоро приедет, если бомбы не накрыли,  -  закончил  рассказ
Семыкин.
     - Выходит, некоторые истребители  напрасно  гоняли  фашистов  от  этого
леса.
     - В том-то и дело, что нет.  Бомбардировщики  предполагали,  что  горит
что-то  важное,  и  старались  прорваться  к   цели.   А   когда   встречали
сопротивление наших истребителей, догадки их вырастали в твердое убеждение.
     Гаврилов приехал с наступлением темноты. Он  навозил  соломы  на  целую
ночь, чтобы хватило работы и ночникам-бомбардировщикам.
     - Пусть лупят сколько влезет, - сказал он. И, засмеявшись,  добавил:  -
Только успеем поджечь солому, а немцы тут  как  тут,  сыплют  бомбы,  словно
ошалелые.
     Пять девяток разгрузились за день. Да еще, надеюсь, и ночь  не  пройдет
даром...
     А ночь постепенно спускалась на землю. В воздухе  слышался  нарастающий
гул наших ночных бомбардировщиков. Со  стороны  противника  шли  "дорнье"  и
"хейнкели". Над передним краем, мерцая в пыли и дыму, повисли  на  парашютах
"фонари".  Кратковременное  затишье,  установившееся  после  заката   и   до
наступления темноты, окончилось. Действовала ночная авиация...
     Наземные войска остановились на занятых рубежах.
     Ночью артиллерия и бомбардировщики обеих сторон непрестанно гвоздили по
боевым порядкам войск, противники не давали друг другу передышки.
     Мы собрались для разбора воздушных боев.  Нужно  было  проанализировать
действия истребителей противника, чтобы вскрыть изменения  в  их  тактике  и
противопоставить им свои, более совершенные, тактические приемы.
     Мы применяли знаменитую "этажерку" Покрышкина и все же несли потери.  В
чем же дело? Чего мы не предусмотрели? После  кратких  обсуждений  пришли  к
выводу, что основная формула  боя  Покрышкина:  "Высота,  скорость,  маневр,
огонь" - у нас применялась далеко не в полную меру.
     - Скорости у нас нет,- резюмировал Орловский свое рассуждение.
     - А где ты ее возьмешь? - возразил Егоров.  -  Если  бы  нам  сократили
время пребывания над передним краем, тогда можно было бы ходить и на больших
скоростях. Все дело в запасе топлива.
     - Перед начальством вопрос надо ставить, -  раздалось  сразу  несколько
голосов. - Немцы летают большими группами, а мы мелкими, да еще и  на  малой
сксорости.
     Летчики были правы. Количественное превосходство  противника  создавало
для нас в бою большие трудности. Мы били немцев умением, но тут важно было и
число. Нельзя было распылять силы истребителей так, как делалось у нас.
     - В общем, давайте, товарищи, - подытожил я, с завтрашнего дня  держать
побольше скорость да получше взаимодействовать друг  с  другом.  Мы  еще  не
научились строго соблюдать свое место в  боевом  порядке.  Еще  есть  у  нас
случаи отрыва ведомых. Нужно уметь в любых  условиях  противопоставить  нашу
тактику тактике противника, да так, чтобы он  каждый  раз  оказывался  перед
новыми, неизвестными ему приемами. А сейчас спать, спать. Завтра опять бои.
     Но спать не уходили. Первым не уходил я сам.
     - То ли дело у моряков  или  пехотинцев,  -  начал  Аскирко.  -  Там  и
Макаров, и Нахимов, и Ушаков, и Суворов, и Фрунзе.  А  мы,  авиаторы,  имеем
небольшое наследство в тактике, да и история наша хотя и яркая, но короткая.
     - Насчет истории ты прав,  но  насчет  тактики  ошибаешься.  -  Я  стал
говорить о Нестерове,  Чкалове,  Покрышкине.  -  Они  сформулировали  многие
верные и полезные тактические положения, важно их помнить и выполнять.
     - Какие же? - не сдавался Аскирко.
     - А хотя бы, к  примеру,  соколиный  удар  Нестерова.  В  нем  заключен
принцип воздушного боя и необходимость обеспечить себя превышением в  высоте
над противником. Суть соколиного удара - кто хозяин высоты, тот хозяин  боя.
Разве в наши дни это  неправильно?..  Валерий  Павлович  Чкалов  хотя  и  не
воевал, но прололжил разработку основ  воздушного  боя.  Александр  Иванович
Покрышкин убедительно показал, как надо использовать  самолет-истребитель  в
воздушном бою. Весь боевой опыт учит тому, что главное в бою -  это  высота,
скорость, маневр, огонь.
     Но Аскирко стоял на своем.
     - Так почему же мы не используем этих преимуществ?  -  спрашивал  он  с
прежней настойчивостью.
     - Это совсем другое дело. У нас не все правильно  понимают  суворовские
слова: "Воевать не числом, а умением". Говоря  о  числе  и  умении,  Суворов
прежде всего имел в виду сосредоточение сил на направлении  главного  удара,
Значит, нужно и нам использовать авиацию не парами да четверками, а собирать
сильные  группы  и  громить  противника,  имея  численное  превосходство  на
направлении главного удара.
     - Как же  мы  создадим  превосходство  в  количеств,  если  идет  сразу
восемьдесят - сто бомбардировщиков?  У  нас  на  аэродроме  и  самолетов  не
хватит.
     Я решил опровергнуть этот поспешный вывод.
     - Хватит, да и останется. Возьмем, к примеру, сегодняшний бой с большой
колонной бомбардировщиков. Мы связали истребителей, а  "лавочкины"  получили
возможность всеми силами навалиться на бомбардировщиков.  Но  атаковали  они
так, что на каждую девятку по четверкам рассыпались, а им нужно было ударить
всей эскадрильей по одной девятке, затем - по второй, по третьей. Эффект был
бы другой. А потом, зачем атаковать противника сразу  от  головы  до  хвоста
колонны одновременно? Ведь уничтожать его лучше по частям.
     В этом случае свое оборонительное бортовое оружие сможет применить лишь
та девятка бомбардировщиков, которая будет под воздействием истребителей.
     Распыляя же силы по  всей  колонне,  мы  не  сможем  воздействовать  на
бомбардировщиков так, чтобы подавить и расстроить их огневую систему. Теперь
о скорости.
     Как создать превосходство в этой области, если нам не сократят  времени
барражирования? И здесь есть выход.
     До встречи с противником надо ходить по эллипсу, на разворотах набирать
высоту, а на прямой увеличивать скорость за счет снижения. С  появлением  же
противника дать газ. "Як" - машина маневренная  и  скорость  сумеет  набрать
быстро.
     На этот раз возражений не последовало.
     - Прикажите, товарищ  командир,  идти  спать,-  сказал  Семыкин.  -  До
рассвета недалеко, а до фронта совсем близко.
     Последней фразой Семыкин как бы зачеркнул первую. Разговор  перешел  на
новую тему.
     - Мне кажется, немцы стоят по ту сторону нашего оврага. Если бы не лес,
мы бы их увидели прямо с аэродрома. Артиллерия где-то совсем рядом  бьет,  -
сказал Орловский.
     Беседа могла вспыхнуть с новой силой, если бы не подошел Гаврилов.
     - Чего не спите? Отдыхать, товарищи, отдыхать завтра-  опять  не  менее
свирепые бои, Фашисты лезут, как оголтелые игроки. Все поставили на кон.
     Когда летчики разошлись, Гаврилов, обращаясь ко мне и Семыкину, сказал:
- Я сейчас с командного пункта, принес "линию фронта".
     Мы зашли в блиндаж и  при  свете  электрического  фонарика  нанесли  на
полетные карты передний край, изменившийся  за  второй  день  боев.  Красная
линия шла по шоссейной дороге на Обоянь и Прохоровку. Ценою огромных  потерь
противнику удалось продвинуться на несколько километров.
     Проверив посты и не раздеваясь, мы легли спать. Совсем низко  тарахтели
По-2, выше с могучим рокотом шли тяжелые бомбардировщики. От бомб и снарядов
непрестанно вздрагивала земля, отдаваясь  в  блиндаже  слабыми  толчками.  У
телефона  дежурил  Богданов.  Казалось,  никогда  не  спал  этот  вездесущий
старшина.
     Днем его можно было видеть на стоянке, в вещевом складе,  на  кухне,  а
ночью - бессменно у телефона.  Он  спокойно  раскуривал  самокрутку  и  лишь
временами  косился  на  стены  землянки,  осыпающиеся  от  близких  разрывов
снарядов или бомб.
     С раннего утра 7 июля, лишь только начала  таять  предрассветная  тьма,
сражение стало возобновляться с прежней силой. Снова гремит артиллерия - бог
войны, лязгают танки, ревут самолеты.
     Мы прикрываем Беленихино и Прохоровку  -  районы  сосредоточения  наших
танков. Только успеем отбить одну  группу  вражеских  бомбардировщиков,  как
появляется новая.  Один  за  другим,  объятые  пламенем,  падают  фашистские
самолеты.  Падают  и  лезут,  лезут  огромными  армадами,  но  их  встречают
достойным огнем. Вот молодой летчик Дердик, отвалившись от группы, соколиным
ударом бьет невесть  откуда  появившегося  корректировщика  Хе-126.  Бьет  и
сбивает.
     Летчики сбивают одиночные самолеты противника  и  снова  занимают  свое
место в общем боевом порядке с тем, чтобы принять участие  в  атаке  крупной
группы "юнкерсов".
     Фашистские бомбардировщики подходили к месту  сосредоточения  советских
танков, и только наша решительная  атака  отвела  от  них  вражеские  бомбы.
Воспользовавшись удалением  истребителей  противника,  мы  внезапно  атакуем
бомбардировщиков на встречных курсах под ракурсом две четверти. В атаку веду
всю эскадрилью, не оставляя прикрытия. Противник не ожидал нашего  удара  со
стороны передней полусферы.
     "Мессершмитты"  были  готовы  отражать  возможное  нападение  с  задней
полусферы и, оттянувшись, оставили голову колонны без прикрытия.
     Меткой очередью Семыкин зажигает флагманский  корабль.  Одновременно  с
ним,  потеряв   управление,   падает   второй   "юнкерс".   Боевой   порядок
бомбардировщиков рассыпался. Фашисты, сбросив бомбы  куда  по  пало,  начали
уходить.
     - Бей гадов! - кричит, войдя в раж, Аскирко.
     Появляется вторая группа "юнкерсов".
     - За мной! - приказываю  эскадрилье  и  веду  ее  в  лобовую  атаку  на
истребителей прикрытия в расчете проскочить через  их  строй  без  затяжного
боя, чтобы обрушить весь удар по "юнкерсам".
     Разойдясь с прикрывающей группой на лобовых, проскакиваем  на  исходную
позицию для атаки бомбардировщиков.
     - Бить самостоятельно, иду на ведущего! - приказываю по радио.
     Бомбардировщик быстро увеличивается в прицеле.
     Подвожу перекрестие сетки к тупоносой кабине  "юнкерса"  и  нажимаю  на
гашетки, удерживая перекрестие на цели. Одну - две секунды яростно  работают
пулеметы, и ведущий самолет, вспыхнув, входит в крутую, спираль. Горит и его
ведомый, сбитый очередью Дердика. Остальные  беспорядочно  бросают  бомбы  и
уходят на свою  территорию.  Мы  преследуем  их,  но  на  помощь  "юнкерсам"
приходят истребители прикрытия.
     Истребителей много, и они связывают нас боем.
     - Преследуйте "юнкерсов"!
     - Бейте бомбардировщиков!
     -  Бросайте  истребителей!  -  передает  офицер  наведения  с  наземной
радиостанции.
     Мы отбиваемся от наседающих "мессершмиттов". Горючее на  исходе.  Вижу,
что некоторые летчики уже расстреляли все патроны лишь имитируют атаку.  Моя
задача сохранить людей и машины, но наводчик стоит на своем.
     - Бросайте истребителей, бейте бомбардировщиков.
     - Меня самого не отпускают, - съязвил я в ответ.
     К счастью, когда "юнкерсы" скрылись  из  виду,  "мессершмитты",  начали
выходить из боя.
     - Мы ваши бои видели, - говорил на аэродроме Закиров, блестя  зубами  и
белками глаз. - Мы ваши пушка по звуку слышим. Смотрим, один  горит,  другой
горит. Потом опять горят. А очереди как даешь, на сердце приятно.
     - Когда оружие хорошо работает, товарищ Закиров, тогда и очереди  можно
давать длинные. Лишь бы только не заедало.
     Механик в подтверждение исправности пушек  и  пулеметов  показывает  на
пустые патронные ящики.
     - До последний патрон. Ни один задержка не мог быть, сам проверял.
     - А как вы определяете мои очереди, товарищ Закиров?
     - По звуку. Вы бьете длинной очередями. Как  стреляют  другие,  так  из
вашей у них выходит две, а то и три.
     Наблюдения Закирова  натолкнули  на  мысль,  что  еще  не  все  летчики
избавились от коротких очередей.
     - Слышите, орлы, оказывается, очереди у вас коротковаты,  потому  и  не
достаете фашиста до души. К очереди надставка нужна.
     - Вот и получается, что снова надо учиться,  -  говорит  Аскирко.  -  В
школе все время  говорили,  что  бить  только  короткими  очередями,  а  тут
наоборот... Век живи - век учись.
     И пока механики готовили самолеты к очередному  вылету,  мы  продолжали
разбирать всевозможные варианты маневра в воздушном бою, чтобы  новый  вылет
был еще более успешным. Да, именно так: век  живи  век  учись!  А  на  войне
особенно.
     Линия фронта придвинулась к Прохоровке, она была в двух  километрах  от
нашего аэродрома. Шли ожесточенные танковые бои. Противник, полагая,  что  в
этом месте ему удалось прорвать главную  полосу  обороны,  бросил  сюда  для
развития успеха механизированные и  танковые  дивизии.  Но  танковые  войска
врага наткнулись на советские танки. Наша пехота отбивала атаку  за  атакой,
артиллерия прямой наводкой в  упор  расстреливала  фашистские  бронированные
машины. Сражение достигало исключительного ожесточения.
     Советские летчики вели тяжелые  воздушны  бои,  дрались  до  последнего
патрона.
     Сегодня  прославился  своим  беспримерным  героизмом  гвардии   старший
лейтенант  Горовец.  Встретив  большую  группу  бомбардировщиков  Ю-87,   он
врезался в их боевой порядок и один за другим сбил восемь  самолетов.  Когда
же кончились патроны, герой пошел на таран и уничтожил еще одного "юнкерса".
Салютом погибшему герою были залпы тысяч советских  орудий  и  минометов  по
врагу...
     Вечером погиб Дердик. В последнем своем полете он сбил два двухмоторных
"юнкерса", но "мессершмитты" зажали его в  клещи.  Поняв,  что  выхода  нет,
Дердик врезался в машину гитлеровца.
     От недосыпания и  огромного  напряжения  сил  начинали  сдавать  нервы.
Грохот несмолкаемой канонады был невыносим. Раздражала даже мелочь,  неудача
выводила человека из себя. Даже всегда спокойный и  уравновешенный  здоровяк
Орловский не мог удержаться в положенных рамках.  Приземлившись  однажды  на
аэродроме, он  выскочил  из  самолета  и,  выхватив  пистолет,  бросился  на
встретившего его техника по вооружению Белова. Неизвестно, чем  бы  все  это
кончилось, если  бы  Белов  не  так  ловко  маневрировал  между  кустами,  а
Орловскому не мешал ударявший по ногам парашют.
     - Что за самодурство? - остановил я преследователя.
     Орловский выпучил на меня глаза.
     - Товарищ командир, пулеметы отказали. Зашел "фоккеру" в хвост, жму  на
гашетки, а стрельбы нет...
     - А ты разобрался, почему пулеметы не работали?
     - Что разбираться? Белов смотрит за вооружением, он и виноват!
     Приказываю разыскать Белова.  На  нем  не  было  лица.  Стали  выяснять
причину задержки пулеметов.
     Она действительно произошла по вине техника, вследствие  недосмотра  за
тросами управления огнем: вытянувшись, тросы не снимали  затвора  с  боевого
взвода, а это привело к прекращению автоматической стрельбы.
     - От меня вы получите строгое взыскание.  Проступок  ваш,  кроме  того,
будем разбирать на партийном собрании эскадрильи, - сказал я Белову.
     Сейчас  больше  чем  когда-либо  надо  было  поддерживать   порядок   и
дисциплину, ибо это было и поддержанием того жизненного тонуса, без которого
летчик немыслим.
     Вскоре  к  командному  пункту  подъехала  полуторка.  Из  кабины  вышел
Гаврилов. Он должен был уехать от нас: институт комиссаров упразднялся.
     - Давай, командир, попрощаемся,  -  сказал  Гаврилов.  -  Может,  и  не
встретимся.
     - Не поминай лихом, комиссар. Воевали хорошо, жили дружно.
     Мы обменялись фотокарточками.
     - Садись, Борис  Александрович,  -  пригласил  я.  По  русскому  обычаю
посидим перед дорогой.
     Сели на пеньки. В памяти проносилось  прожитое  время.  Молча  смотрели
друг на друга.
     Боже мой, как тяжело расставаться с  комиссаром!  Хороший  он  человек.
Человек большой души и разносторонних знаний. Мы,  летчики,  многим  обязаны
ему за расширение своего кругозора, за более  глубокое  и  яркое  восприятие
жизни.
     В лесу рвались снаряды. Невдалеке от нас строилась эскадрилья.
     -  Ну,  пойдем  к  людям,  -  прервал  Гаврилов  грустное  молчание.  -
Задерживаться долго не будем, как бы шальной снаряд не угодил.
     Несколько  слов  короткой,  трогательной  речи.  Молчаливые,  но  много
говорящие объятия, и мы расстались.
     - Прощай, Борис! Вечером коммунисты эскадрильи  собрались  в  землянке.
Сидели на полу, на земляных нарах и в узкой траншее выхода, упершись  спиной
в глиняные стены.
     На нарах вокруг  коптилки  разместился  президиум.  Первым  взял  слово
парторг. Надо было заострить внимание  коммунистов  на  укреплении  воинской
дисциплины: отсутствие Гаврилова надлежало  восполнить  совместными  силами.
Разговор шел преимущественно вокруг проступка Белова.
     -  Вы  представляете  себе  всю  тяжесть  своей  халатности?  -  сурово
спрашивал техника Павлычев. - Это не игрушки, не детские забавы.  Идет  бой.
Поймите, бой. Человек из-за вас мог погибнуть...
     - Белов сорвал вылет отличного летчика. Это тебе не  Лукавин  летел,  а
Орловский! Только по вине Белова увернувшийся фашист может снова подняться в
воздух, - говорил Семыкин. - Дать бы Белову неисправный самолет и  отправить
на боевое задание. Как бы он себя почувствовал? По его вине  снижена  боевая
возможность всей части.
     Собрание продолжалось час, но этот час Белов запомнил на всю жизнь.  Он
получил от товарищей множество справедливых упреков  и  укоров  и  ко  всему
партийное взыскание.
     Короткая ночь была неспокойна. Била, не  умолкая,  артиллерия,  рвались
бомбы. Я проснулся от непрерывного гудения земли.
     - Что-то похоже на танки, - вопрошающе говорит проснувшийся раньше меня
Семыкин. - Неужели прорвались гитлеровцы?
     - Что ты? Они бы шли со стрельбой.
     - Не обязательно.
     Быстро собравшись, идем на  стоянку  самолетов.  Еще  не  рассвело.  На
опушке леса, прямо у наших машин, под кудрявыми деревьями стояли Т-34.
     - Ничего не понимаю, - разводит руками Семыкин.
     Танкистам, видимо, тоже не  приходилось  на  исходных  позициях  стоять
рядом с самолетами.
     - Как вы сюда попали? - спросил нас командир крайнего танка.  -  Второй
год воюю и первый раз встречаю такое соседство.
     - Не будем удивляться, - сказал я Семыкину. Все бывает на войне.
     Когда рассвело, танки получили  боевую  задачу.  Лес  наполнился  ревом
моторов. Залязгали гусеницы. Танки пошли в бой...
     При  всей  нахрапистости  врага  стало,  однако,   заметно   ,что   его
наступление теряет темп. Наш утренний вылет 8  июля  прошел  без  встречи  с
гитлеровской авиацией. Она  действовала  реже.  Число  сбиваемых  фашистских
самолетов резко сократилось.
     - Перебили геринговскую саранчу, - говорит - Орловский. - Гитлер, поди,
с ума сходит.
     - Гитлер с ума не может сойти. Чтобы с ума сойти, нужно его иметь, а  у
Гитлера ума нэма, - шутит Аскирко.
     Линия  фронта,  хотя  немцы  и  продолжают  наступать,   остается   без
изменений. Удастся ли фашистам  продвинуться  еще  хоть  сколько-нибудь  или
наступление их  окончательно  захлебнулось?  Невольно  оглядываешься  назад,
сравниваешь между собой эти несколько дней боя. Пожалуй, самым тяжелым  днем
для наших войск было 7  июля.  В  этот  день  разыгрались  крупные  танковые
сражения. Мы видели их  с  воздуха.  Только  в  районе  Яковлево  нами  было
зафиксировано на пленку 200 одновременно горящих вражеских танков.
     ...Во второй половине дня командир полка Уткин решил  сам  вылететь  на
задание. В его группу вошли я и молодые летчики Караблин и Филиппов.
     Летим. Противника в воздухе не видно. Но вот  впереди  показались  чуть
приметные точки, которые стали вырастать в самолеты. Фашисты не видели  нас,
предстоял удобный  случай  нанести  по  ним  удар  внезапной  атакой.  Уткин
скомандовал: "За мной, в атаку!" - и, обходя "мессершмиттов", начал выбирать
исходное положение.
     В это время немцы заметили наше звено. Два из  них  пикированием  стали
уходить вниз и два остались на  высоте.  Уткин,  надеясь  на  свою  отличную
технику пилотирования, принял бой на себя. Затем приказал мне вместе  с  ним
преследовать пикирующих "мессершмиттов", а наши ведомые должны были  драться
с двумя другими. Решение  это  было  тактически  неправильным,  ибо  ведомые
оставались без управления.
     На предельной скорости Уткин настигает врага. Очевидно, он  решил  бить
его во время выхода из пикирования.  Однако,  слишком  увлекшись,  Уткин  не
успел вывести свой самолет из крутого пикирования и врезался в землю...
     Какая нелепая гибель! Такой  опытный  летчик  -  и  так  не  рассчитать
маневр. Ведь это недопустимо даже для новичка...
     Но эти мысли, анализ действий Уткина пришли  позднее.  Сейчас  же  были
только горечь утраты и обида за нерасчетливость командира, обида до слез. Но
и это чувство  вспыхнуло  в  уме  лишь  на  одно  мгновение,  уйдя  потом  в
подсознание какой-то тревожащей болью.
     Главным было не сплоховать перед врагом, не  стать  вдруг  слабее  его.
Увеличиваю угол пикирования, ловлю "мессера" в прицел и нажимаю гашетки.  Он
камнем падает вниз. Все! Но в это время к месту боя  подходит  еще  четверка
"мессершмиттов". Вшестером они нападают на наших ведомых. "Яки", непрестанно
маневрируя, уходили из-под прицельного огня врага. Крутым боевым разворотом,
"через плечо", набираю потерянную при преследовании высоту и устремляюсь  на
помощь товарищам.
     - Ура! - закричал по радио обрадованный Филиппов.
     Противник, заметив меня, приготовился к отражению  атаки  моего  "яка".
Этим   воспользовался   Филиппов.   Он   резко   развернул   машину,   зашел
"мессершмитту" в хвост и меткой очередью сбил его.
     Остальные не решились продолжать бой и поспешно ушли...
     ...До наступления темноты остается один вылет.
     Собираю восьмерку, в нее входят летчики трех эскадрилий. Едва мы успели
подняться, как с командного пункта сообщили о приближении  группы  вражеских
бомбардировщиков. Построив самолеты в два яруса, тороплюсь набрать высоту  и
встретить противника на подходе.
     Со стороны Белгорода шла шестерка  "юнкерсов"  и  девятка  "хейнкелей",
прикрытых звеном "мессершмиттов" и "фокке-вульфов".
     "Довоевались, - подумал я. - Собрали всякой твари по  паре..."  Занимаю
исходное положение со стороны солнца, Противник  идет  спокойно,  видимо  не
замечая нас. Выбираю удобный момент для удара по "юнкерсам" и подаю команду:
- За мной, в атаку! "Юнкерсы", отстреливаясь из пулеметов, бросают бомбы  на
свои войска и ложатся на обратный курс.
     Мы атакуем бомбардировщика, отставшего на  развороте  и,  не  преследуя
уходящих, наваливаемся на "хейнкелей".
     С первой атаки нам не удалось даже расстроить их боевого порядка -  так
хорошо они шли. Но зато со второй один бомбардировщик загорелся,  а  другой,
под битый, начал отставать. Одновременно от нашего звена отделился  самолет.
Это Филиппов.
     - Занять место в строю! - приказываю Филиппову.
     - Ранен. Разрешите идти домой, - передает он в ответ.
     - Иди, прикроем.
     Атака по "хейнкелям" продолжается. Истребителей же прикрытия  связывает
боем пара "яков". Они дерутся успешно.
     После нашего третьего  дружного  удара  "хейнкели"  не  выдерживают  и,
сбросив бомбы, начинают уходить на полном газу.
     - Три есть, разрешите преследовать! - войдя в раж, кричит Егоров.
     - Не разрешаю!
     Перестраиваю боевой порядок  эскадрильи  для  встречи  возможных  новых
групп противника. Летчики быстро, не мешая друг другу, выполнили  команду...
Но вот уже кончается наше время прикрытия, а  немцев  нет.  Вдруг  слышу:  -
Ястребок, видите южнее деревни рощу?
     - Вижу.
     - Штурмуйте по северной опушке. Там пехота, ждем атаки,  -  приказывала
"земля", называя позывной командующего.
     Построив эскадрилью в правый пеленг, с левым разворотом  завожу  ее  на
штурмовку. Опушка стремительно несется навстречу.  По  мере  ее  приближения
становятся видны темно-зеленые фигурки гитлеровцев. Как много их! Нажимаю на
гашетки. Пулеметные очереди режут воздух. Едва не задевая верхушек деревьев,
замкнутым кругом проносится вся эскадрилья.
     - Молодцы, истребители,  -  звучит  голос  с  "земли".  -  Пехота  шлет
благодарность, прошу повторить заход!

     - Бить до последнего патрона, - передаю команду и повторяю  атаки  одну
за другой.
     Зенитные установки немцев захлебываются в бессильной злобе.
     Последняя атака... Короткая очередь  -  и  на  моем  самолете  пулеметы
замолкли: патроны все. Перевожу машину в набор, позади, поливая врага огнем,
один за другим проносятся остальные летчики.
     - Работу закончили, - передаю по радио.
     - Благодарю за...
     Глухие удары по самолету  прервали  передачу  с  земли.  Раненый  мотор
остановился. Сохраняя  скорость,  перевожу  машину  в  угол  планирования  и
направляю ее в сторону своей территории..
     Под крылом, совсем близко, мелькает изрытая снарядами  земля,  одна  за
другой проносятся вражеские траншеи. Надо лететь еще хотя  бы  две  секунды,
хотя бы секунду...  Но  самолет,  подчиняясь  законам  аэродинамики,  теряет
скорость и идет на посадку. Прикидываю  место  возможного  приземления.  Оно
между траншеями, на "ничейной" земле. Еще мгновение - и посадка.
     Быстро выскакиваю из  кабины  и,  отбежав  метров  десять,  бросаюсь  в
воронку. Пули, взрывая землю, стелются  веером  над  моим  убежищем.  Попал,
нечего  сказать.  Тут  надо  как  следует  поразмыслить.  Освободившись   от
парашюта, приготавливаю пистолет и гранату -  подарок  комиссара  Гаврилова.
Вспомнились его слова: "На,  командир,  гранату,  вози  с  собой,  может,  и
пригодится". Вот уже год, как она была  для  меня  своеобразным  талисманом.
Теперь граната может оказать неоценимую услугу, может быть,  спасти:  жизнь.
Спасибо тебе, комиссар! Сквозь свист пуль и противное  завывание  мин  слышу
голоса: - Русь, сдавайся! "Сейчас сдамся, гады.  Жаль,  что  граната  одна",
подумал я, снимая предохранительную чеку.
     - Подходи, кому  жить  надоело!  -  И  швырнул  гранату  в  направлении
голосов.
     Раздался взрыв, но не такой сильный, как я ожидал.
     Мне хотелось, воспользовавшись взрывом гранаты, выскочить из воронки  и
добраться до своей траншеи. Я при  поднялся  и  тут  же  упал.  Правая  нога
бессильно подкосилась.
     Наша  артиллерия  открыла  убийственный  огонь.  Одним   из   снарядов,
очевидно, был выведен из строя пулемет, который не позволял  мне  высунуться
из воронки Разрывы снарядов прижали к земле вражескую пехоту.
     В этот счастливый для меня момент  в  воронку  вскочил  наш  пехотинец,
который и помог перебраться к своим.
     Отправиться в госпиталь я не согласился и отлеживался в своей землянке.
После каждого вылета Семыкин подробно информировал меня о положении  дел,  а
вечерами мы по-прежнему анализировали проведенные бои.
     12 июля в районе Прохоровки разыгрался  ожесточенный  танковый  бой.  С
обеих сторон в нем участвовало до полутора тысяч танков. Танковый таран, как
гитлеровцы именовали свой  удар,  не  пробил  нашей  обороны.  "Фердинанды",
"тигры",  "пантеры"  топтались   на   месте,   горели,   подожженные   нашей
артиллерией, подрывались на наших минах. Лишь за один  день  этого  сражения
было уничтожено 400 фашистских танков и самоходных орудий.
     До 15 июля фашисты продолжали безуспешные атаки, а два дня спустя  наши
войска, измотав противника, перешли в контрнаступление и к 23 июля отбросили
его на исходные позиции.
     Эти дни я  пролежал  с  больной  ногой  и  о  боях  знал  по  рассказам
товарищей.
     - Какая тишина, - говорит возвратившийся из госпиталя Кузьмин. -  Будто
и боев не было.
     - Ого, не было, - смеется Орловский. - От  эскадрильи  рожки  да  ножки
остались, а он - боев не было.
     Иди посмотри, что за картина около Прохоровки да на Обояньском шоссе.
     А картина была воистину неописуемая. Тысячи обгорелых  танков,  орудий,
самолетов усеяли белгородские и курские поля...
     Наша эскадрилья нанесла врагу  большой  урон,  но  и  сами  мы  понесли
немалые потери. Самолеты у нас были, но не хватало людей. Иные погибли, иные
были ранены и не могли летать.  Пожалуй,  только  Орловский  да  Аскирко  не
получили ни одной царапины.
     - Я заговоренный, - шутил Аскирко. - Для меня немцы еще ни снаряда,  ни
пули не сделали.
     Нас отводили в тыл, а  навстречу  нам,  сотрясая  землю,  шли  танковые
соединения, артиллерийские бригады, летели авиационные полки, шла пехота. На
их долю выпало развивать успех контрнаступления, гнать врага на запад.
     В Никольских лесах под Воронежем мы  получили  десятидневный  отдых,  а
после, погрузившись на транспортные Ли-2, полетели на формирование в далекий
тыл, на Кавказ.


     Сразу же по  прилету  мы  с  головой  окунулись  в  учебу.  Нужно  было
досконально изучить новый тип самолета, освоить его в воздухе. Дело давалось
тем успешнее, что бывалые наши люди  хорошо  знали  авиационную  технику,  а
молодые быстро перенимали их опыт.
     Молодежь мы старались подобрать получше -  порасторопнее,  посмелее,  а
главное, любящую самолет и рвущуюся в бой. Однажды, когда  после  полетов  я
направлялся в общежитие, ко мне подошли два  летчика  запасного  полка.  Оба
крепыши, с мальчишескими задорными лицами, но  строгими  и  умными  глазами.
Один из них, считавшийся, видимо, вожаком, твердо  отрапортовал:  -  Младший
лейтенант Мотузко. Разрешите обратиться?
     - Слушаю вас.
     Младший лейтенант стал жаловаться, что он и его товарищ не попали в наш
полк, а им очень хочется на фронт и побыстрее. Мы, говорил он, приехали сюда
не для того, чтобы сидеть и ждать, в то время  когда  вся  страна  воюет,  а
побыстрее влиться во вновь формирующуюся часть...
     - Сидим здесь в тылу, в город показаться стыдно. Если  можно,  возьмите
нас хоть сверх комплекта, - закончил он.
     - А драться будете хорошо?
     - Грудь в крестах или голова в кустах, - отчеканил Мотузко.
     Мне вспомнилось как самому хотелось на фронт в первые  дни  войны,  мое
первое представление комиссару полка, когда я тоже был младшим лейтенантом и
почти так же, как этот парень,  отвечал  на  вопрос  комиссара.  Я  пообещал
Мотузко и его товарищу Сопину, что замолвлю за них слово перед начальством.
     Через два часа новички были зачислены в мою  эскадрилью,  а  Мотузко  к
тому же стал моим ведомым-напарником.
     ...Комплектование закончено, техника изучена - мы снова летим на фронт.
     Веду эскадрилью через Кавказский хребет. Вспоминаю  свой  первый  полет
над горами в начале войны.
     Но тогда и самолеты  были  хуже,  и  опыта  меньше.  Но  путь  оказался
труднее, чем я думал. Горы были окутаны дождевыми облаками, в ущельях лежали
туманы. Девятка истребителей вытянулась в кильватер. Надо  было  смотреть  и
смотреть. Постепенно горы начали опускаться. От Пятигорска потянулись  степи
Северного Кавказа. Наконец вдали темной лентой мелькнула Кубань.
     После заправки взяли курс на Новочеркасск. Метеорологи  обещают  плохую
погоду, но мы не очень прислушиваемся к их  предупреждениям.  Преодолели  же
горы, а это потруднее.
     Проходя Тихорецк, прямо на курсе встречаем полосу низкой  облачности  и
осадков. Они прижимают к земле, что не сулит  ничего  хорошего.  К  счастью,
обходится без серьезных происшествий.
     Высокий правый берег Дона в районе аэродрома  закрыт  туманом.  Посадка
невозможна. Идти на Батайск? Но оказывается, что и там область  тумана.  Иду
на Азов в расчете встретить по пути пригодную для посадки площадку.  Топлива
остается на десять минут, под нами как назло ни одного луга, а только  пашни
и пашни,  пропитанные  дождями.  Наконец,  близ  берега  Азовского  моря,  у
Кагальника, мелькнули стога сена.
     Луг. Убираю газ и с ходу иду к земле. Самолеты садятся благополучно.
     - Еще бы десять  секунд  -  и  сидеть  мне  в  подсолнухах,  -  говорит
возбужденный  Кузьмин.  -  Только  хотел  газ  убрать,   а   двигатель   сам
остановился, в баках бензина ни капли.
     - Да и у меня осталось не больше чем на зажигалку, - шутит Аскирко.
     Ужинали у гостеприимных казаков, как говорили в то время фронтовики, по
"бабушкиному аттестату".
     У них же и ночевали. Председатель колхоза организовал охрану самолетов.
С аэродромом связались по телефону. Пришел бензозаправщик с  горючим,  и  мы
перелетели на аэродром. А оттуда при хорошей погоде на фронт.


     Войска  готовились  к  форсированию  Днепра.   Мы   достаточно   хорошо
представляли, сколько дел в связи с этим ляжет на нас,  летчиков,  и  упорно
тренировали молодых воинов. В эти дни я ближе узнал  Мотузко  не  только  на
земле, но и в воздухе. Энергичный, подвижный, сметливый, точный, он  мало  в
чем отставал от бывалых истребителей. Его отличала скромность в отношениях с
товарищами, привязанность к людям. Была уверенность, что  друга  в  беде  он
никогда не бросит.
     Однажды вечером на построение полка вынесли  полковое  знамя.  Командир
сказал, что наступило время сражения за  Днепр,  и  призвал  к  стойкости  и
упорству.
     Взволнованные стояли  летчики.  Они  понимали,  что  эта  торжественная
минута полна большого смысла, от них потребуется огромное напряжение сил...
     - Завтра будем драться? - спрашивает меня Мотузко.
     - Обязательно.
     Мотузко, не  желая  показать  волнения,  старался  говорить  как  можно
спокойнее, разговор о предстоящих боях заводил издалека.  Но  разве  скроешь
волнение, тем более от человека, который некогда сам ярко пережил  подобное?
На рассвете получили боевую задачу -  прикрыть  от  истребителей  противника
соединение пикирующих бомбардировщиков, участвующих в сосредоточенном  ударе
по  правому  берегу  Днепра  с  целью  захвата  на  нем  плацдарма.  Колонну
пикировщиков "Петляков-2" вел командир соединения выдающийся летчик  генерал
Полбин.
     На подходе к Днепру встретили облачность. Слышу команду Полбина:  "Бить
всем, истребителям подавить зенитный огонь!" Потянувшиеся было в небо частые
огненные струи трассирующих пуль и снарядов начали быстро редеть  и  гаснуть
от наших ударов. Над целью появилась ведущая девятка "петляковых". За ней  -
вторая, третья, четвертая... Нескончаемый поток бомбардировщиков закрыл небо
между деревнями Мишурин  Рог  и  Бородаевка.  Падают  десятки,  сотни  бомб,
сотрясая окрестность, поднимая вверх огромные  земляные  фонтаны,  уничтожая
фашистскую нечисть. Через несколько минут на земле не видно  ни  артиллерии,
ни танков, ни даже траншей противника. Все затянуло черным дымом,  пылью  да
ослепительным пламенем горящих машин. А бомбардировщики идут и идут...
     Наши наземные войска захватили на  правом  берегу  хороший  плацдарм  и
прочно закрепились на нем.
     Л ночью танковый десант овладел важным железнодорожным узлом Пятихатка.
     После вылета  летчики  делились  своими  впечатлениями,  словоохотливые
пересказывали одно и то же по нескольку  раз.  Я  был  доволен,  что  первое
крещение прошло без воздушного боя: надо, чтобы люди привыкали  к  переднему
краю постепенно.
     Но вскоре пришлось испытать и бои. Они завязывались то в  одном,  то  в
другом  месте,   где   авиация   противника   стремилась   воспрепятствовать
наступлению наших наземных войск. Молодые  летчики  обретали  опыт,  учились
хладнокровно отражать удары немцев и дерзко атаковывать.
     Как-то мы получили задание прикрыть переправу на Днепре. При подходе  к
переправе замечаю девятку бомбардировщиков "Хейнкель-111". Фашисты  шли  под
сильным прикрытием "мессершмиттов". Принимаю решение атаковать  "хейнкелей",
пока они  не  встали  на  боевой  курс.  Четверка  Семыкина  должна  связать
"мессершмиттов",  а  моя  -  нанести  главный  удар   по   боевым   порядкам
бомбардировщиков. Молодым летчикам еще не приходилось участвовать  в  бою  с
бомбардировщиками, столь сильно прикрытыми истребителями. Хорошо бы провести
его как показательный, конечно, в пределах возможного.
     Выйдя на исходную позицию, подаю команду:  "За  мной,  в  атаку!"  -  и
устремляюсь на флагманский самолет. 37-миллиметровый снаряд угодил по кабине
"хейнкеля". Первая  атака  увенчалась  успехом.  Во  второй  атаке  стараюсь
показать, как подходить к плотному строю бомбардировщиков, прикрываясь одним
из них.
     В результате  повторной  атаки  падает  на  землю  и  второй  вражеский
самолет.
     Отойдя в сторону,  приказываю  молодым  летчикам  атаковать  отставшего
бомбардировщика и корректирую их действия. Настойчиво и  стремительно  повел
за собой Аскирко пару необстрелянных летчиков. Атака.
     Еще атака - и вспыхнувший "Хейнкель-111" вошел в глубокое пикирование.
     На земле мы разобрали проведенный бой. Урок был чрезвычайно поучителен.
     К вечеру был  получен  приказ  прикрыть  эту  же  переправу  от  ночных
бомбардировщиков. Ночной бой особенно  сложен,  поэтому  в  группу  отбирали
наиболее подготовленных. Над переправой мы появились с наступлением сумерек.
Первые десять минут были безрезультатными, казалось,  немцы  не  прилетят  и
наша предупредительность напрасна.
     И вдруг совсем рядом разорвалось несколько зенитных снарядов.  Сомнений
нет: артиллеристы бьют по бомбардировщикам, а я их не вижу. Снижаюсь  и  тут
же над собой замечаю силуэты  тяжелых  машин.  Маскируясь  темнотой,  атакую
снизу почти в упор.
     Как только я открыл огонь, к моему самолету потянулись  трассы  пуль  с
нескольких бомбардировщиков.
     Почти одновременно ударили крупнокалиберные пушки  наших  истребителей.
Одновременной атакой мы "приземлили" сразу трех стервятников.
     Темнота мешала проводить согласованный удар, и в дальнейшем  каждый  из
нас дрался самостоятельно.
     Вскоре фашисты исчезли. На  земле,  освещая  окрестность,  горело  семь
"хейнкелей"...
     Наземные войска продвигались вперед. Левым крылом они подошли к Кривому
Рогу,  а  правым  заняли  город  Александрию.  Мы  перелетели  на   аэродром
Пятихатки.
     На нашем участке линия фронта представляла собой,  как  тогда  в  шутку
говорили, "штаны": фланги узкими коридорами выдались вперед, в то время  как
центр значительно отстал. Противник решил воспользоваться выгодной для  него
конфигурацией переднего края и срезать выступы. Срочно он начал  подтягивать
танковые резервы.
     Погода  в  ноябре  установилась  плохая,  но,  несмотря  на   это,   мы
непрестанно  ведем  разведку.  Перегруппировка  вражеских  сил   не   должна
оставаться  незамеченной,  иначе  она  может  оказаться  чреватой   большими
неприятностями.
     Танковая армада немцев нависла над нашим левым крылом от Желтых Вод  до
Кривого Рога и далее до Пятихатки. Бронированные машины врага нацелили жерла
своих пушек на наш  передний  край.  При  появлении  советских  истребителей
гитлеровцы открывали сильный зенитный огонь.
     Сомнений не было: фашисты решили наступать. Но  почему  они  так  долго
выжидают на исходных позициях? Выжидают  день,  второй,  третий.  Ведь  наши
штурмовики их не щадят. Впоследствии выяснилось, что "тигры" и "пантеры"  не
имели горючего. Желанные для них  эшелоны  с  цистернами  бензина  благодаря
усилиям украинских партизан пошли под откос. Фашисты стали подвозить горючее
на автомобилях. С утра и до полной темноты штурмуем автоколонны.  Дорога  от
Лозоватки до Беленихина полита бензином и горит, горит.
     Возвращаясь  однажды  после  штурмовки,  я  заметил  большое  скопление
немецких танков. Это был не обнаруженный еще нами резерв  противника.  Нужно
установить количество машин. Решаю выполнить задачу вместе со своим ведомым.
     Летим на высоте 100 -  150  метров.  Под  нами  незамаскированные,  вне
укрытий, камуфлированные под  осеннюю  траву  танки.  Фашисты  не  замедлили
открыть  ураганный  огонь.  Маневрируя  в  разрывах,  пытаюсь  сосчитать   и
запомнить расположение машин. С первого раза это не удается. Идем на  второй
заход, но и он не приносит полных данных. Надо отважиться на третий...
     Вот теперь мы, кажется, рассмотрели все. Можно лететь на аэродром.
     Но что это? Глухой удар - и  самолет  становится  малопослушным.  Из-за
сильной тряски с большим усилием удерживаю ручку управления.  А  пулеметы  и
зенитки врага осыпают градом пуль и снарядов. С невероятными усилиями  вышел
из зоны обстрела. Пересекаю линию  фронта.  Теперь  уж  не  страшно:  я  над
своими.
     Механики обнаружили  в  стабилизаторе  большую  пробоину  от  зенитного
снаряда. Она и создавала тряску рулей глубины.
     - Опять прямой попала,  товарищ  командир.  Помните,  как  на  Дону?  -
говорит Закиров.
     Павлычев, со свойственной ему смекалкой, осмотрел  пробоину,  определил
калибр снаряда.
     - С этим играть нельзя. Вы действительно в сорочке  родились.  Но  один
раз счастье, другой - счастье, а на третий оно может и подвести, -  заключил
он.
     - Ничего не поделаешь - война. Тут не только ранить, но и убить  могут.
Или увидел немца, так уходи?
     - Уходить не надо, но и на рожон лезть не следует...
     Приехала передвижная авиаремонтная мастерская, и к утру самолет  был  в
полной готовности.
     ...После боев за захват и расширение плацдармов на правом берегу Днепра
на фронте установилось затишье.
     Мы накапливали силы для нового удара, а немцы не могли наступать. У них
не было горючего, а без горючего танки, естественно, не шли.
     Пауза продолжалась около  месяца.  Наконец,  она  закончилась,  и  наши
войска снова перешли в наступление.
     Танки в двух  направлениях  прорвали  оборону  противника,  устремляясь
правым крылом на Знаменку, а левым - на Ингуло-Каменку.
     Наступление застало  немцев  врасплох.  Почти  не  встречая  серьезного
сопротивления с их стороны, мы удерживаем полное господство в воздухе. Но 28
ноября фашистское командование  подбросило  сюда  части  бомбардировочной  и
истребительной авиации.
     К  вечеру  этого  же  дня  западнее  Александрии  появились  пятнадцать
"хейнкелей"  под  прикрытием  четырех  "фокке-вульфов".  Я  решил  атаковать
бомбардировщиков шестеркой, а парой связать истребителей.
     В первой стремительной атаке нам удалось сбить три тяжелых машины, а во
второй - "фокке-вульфа".
     Прочерченная им в темном вечернем небе огненная полоса явилась  как  бы
сигналом к паническому отступлению фашистов. Беспорядочно  разгрузившись  от
бомб, бомбардировщики стали уходить восвояси.
     Нет, так мы вас не отпустим! Аскирко вырывается вперед и, приблизившись
вплотную  к  "хейнкелю",  выпускает  две  очереди.  Бомбардировщик,  потеряв
хвостовое оперение, начал беспорядочно падать. Одновременно с  ним  пошел  к
земле и второй "хейнкель", подожженный меткой очередью Мотузко.
     - Молодец, Мотузко, - подбадриваю его по радио.
     Фашистская группа потерпела полный разгром.  Остатки  ее  обращаются  в
бегство. Наступившая темнота осложняет преследование врага: молодые  летчики
с трудом выдерживают  боевой  порядок.  Включив  аэронавигационные  бортовые
огни, увожу эскадрилью на свой аэродром.
     Бой этот явился для нас поучительным. Он еще раз подтвердил, что оружие
ведомого нужно использовать наравне с  оружием  ведущего.  До  этого  задача
ведомого сводилась обычно только к охране хвоста ведущего от возможных  атак
истребителей противника. Сам же ведомый почти не  стрелял,  вследствие  чего
боевые возможности группы истребителей снижались наполовину.
     Больше и больше стал я задумываться над вопросами  тактики  уничтожения
бомбардировщиков  неприятеля.  Накопленный  опыт,  желание   воевать   лучше
энергично толкали на это. Да, в группе истребителей можно  и  нужно  усилить
огонь за счет использования оружия ведомых. С этой целью боевой  порядок  во
время атаки следует перестраивать из фронта в сильно вытянутый пеленг. Тогда
ведущий будет находиться  под  постоянным  огневым  прикрытием  ведомого,  а
ведомого в свою очередь прикроет позади идущий самолет второй пары.
     Командир  звена  и  эскадрильи  должен  строить  свой  маневр  с  таким
расчетом, чтобы ведомый мог свободно  маневрировать  при  занятии  исходного
положения для прицельной стрельбы. Ведущий  обязан  хорошо  знать  и  всегда
помнить, что сохранение боевого порядка истребителей в воздушном бою зависит
не только от его тактической  грамотности,  но  и  от  умения  хладнокровно,
спокойно командовать боем. Некоторые летчики над  своей  территорией  хорошо
пилотируют, отлично водят группы по маршруту, но стоит  лишь  перейти  линию
фронта, как они теряют самообладание, подают нечеткие, нервозные команды,  а
ведь  это  незамедлительно  сообщается  летчикам  всей  группы.  От   такого
командира может оторваться даже самый отличный  ведомый,  а  летчики  группы
будут  вынуждены  вести  бой  самостоятельно,  теряя  между  собой   огневое
взаимодействие. Ведущий в этом случае превращается в  отдельного  воздушного
бойца...
     ...К половине декабря наши  наземные  войска  заняли  Ингуло-Каменку  и
завязали бои на подступах к  Кировограду.  Пытаясь  остановить  наступление,
противник бросал в контратаки пехоту, танки и множество авиации.  Завязались
тяжелые схватки на земле и в воздухе.
     Когда немцы успешно наступали, они мало внимания обращали  на  то,  как
воюет их противник. Но, терпя неудачи, испытывая  поражение,  они  вынуждены
были изучать наши тактические приемы. И надо сказать, немцы  делали  это  не
без пользы для себя. Все чаще уходили теперь они от нас безнаказанными или с
незначительными потерями.
     Нужно было подняться  на  новую  ступень,  заняться  разработкой  новых
боевых порядков. Стали тщательно продумывать каждый  маневр,  предварительно
вычертив его на бумаге. Так мы пришли  к  выводу,  что  прикрывающая  группа
должна занять иное место по отношению к  ударной.  Раньше  группа  прикрытия
находилась на одной  линии  с  ударной  в  направлении  на  солнце,  поэтому
противник,  маскируясь  в  солнечных  лучах,  мог  подходить   незамеченным.
Перенеся прикрывающую  группу  в  противоположную  по  отношению  к  ударной
сторону, можно было ликвидировать  возможность  скрытого  подхода  вражеских
истребителей.
     Вскоре нам удалось проверить это на практике.
     Эскадрилья  получила  задание  охранять  наземные   войска   в   районе
Ингуло-Каменка  и  Батызман.  Группу   прикрытия,   состоящую   из   четырех
истребителей, возглавлял Семыкин, я - ударную.
     Противник, так же, как  и  раньше,  маскируясь  в  ослепительных  лучах
солнца, в первой группе послал истребителей, во второй  -  бомбардировщиков.
Но "фокке-вульфы" были вовремя замечены четверкой Семыкина и, попав  под  ее
стремительную атаку, потеряли два самолета.
     Ударная четверка атаковала  "юнкерсов"  на  встречных  курсах.  Бью  по
флагманской машине. От  удачного  попадания  крупнокалиберных  снарядов  она
начала разрушаться. Второго "юнкерса" сбивает Мотузко.
     Проскочив  через  боевой  порядок  бомбардировщиков,  атакую  с  нижней
полусферы. С предельно  короткой  дистанции  открываю  огонь  по  "юнкерсу".
Длинная пулеметная очередь закончила его существование.
     Потеряв  ведущего,  бомбардировщики  стали  спасаться  бегством.   Этим
воспользовался Аскирко и своей парой сбил еще два самолета.
     Бой показал,  что  малейшее  изменение  наших  боевых  порядков  вводит
противника в заблуждение, а нам приносит успех.
     ...В конце  декабря  1943  года  советские  войска  заняли  Кировоград.
Снегопады и метели сковывали действия нашей авиации, но, несмотря на это, мы
всеми силами помогали пехотинцам, танкистам, артиллеристам.
     На этом рубеже я испытал еще одно большое горе потерял  Орловского.  На
краснозвездных крыльях истребителя ему  хотелось  дойти  до  Берлина,  чтобы
свести с врагом последние счеты. Но путь его оборвался на Украине...
     Звено  Орловского  вступило  в  бой   с   восемнадцатью   истребителями
противника. Оно дралось геройски и умело - сбило пять самолетов, но  и  само
потеряло три.
     Одной из сбитых машин была машина Орловского.
     Тяжело раненный, он нашел силы выброситься на парашюте, но  приземлился
в расположении врага.
     На  изрешеченном  истребителе  на  свой  аэродром  прилетел  один  лишь
Аскирко. Он спасся чудом.
     Зима в 1944 году на Украине была удивительно не похожей на  зиму  -  то
дождь, то снег, то снег с дождем вместе. Дороги размякли, раскисли. Наземные
войска ограничивали свои действия  артиллерийской  перестрелкой  и  поисками
разведчиков. Активнее работала авиация.
     Однажды утром Семыкин и Будаев  обнаружили  у  деревни  Яковлево  новый
аэродром противника с большим числом "фокке-вульфов".  Командование  приняло
решение штурмовым ударом истребителей уничтожить немецкие самолеты прямо  на
аэродроме. Полк истребителей вести поручили мне.
     Выслав  вперед  пару  разведчиков,  я  повел  главные  силы.  Когда  мы
подходили  к  линии  фронта,  разведчики   донесли,   что   аэродром   пуст,
"фокке-вульфы", видимо, улетели на штурмовку. Наши  войска  не  подвергались
налету вражеской авиации, значит, противник был где-то в воздухе,  возможно,
поблизости.
     Перестраиваю боевой порядок для боя с истребителями врага в воздухе. На
пути  снеговая  туча.  Пройдя  ее,   мы   лицом   к   лицу   встречаемся   с
"фокке-вульфами".
     Подаю команду:
     - Атаковать звеньями всем одновременно!
     Двадцать четыре наших  истребителя  устремляются  на  врага.  Немцы  не
ожидали встречи и на  какое-то  мгновение  замешкались.  И  воистину  в  бою
промедление смерти подобно. С первой же атаки мы сбили два "фокке-вульфа".
     Однако наш стремительный удар не  обратил  гитлеровцев  в  бегство.  Ко
второй атаке они успели приготовиться.  Завязалась  воздушная  схватка.  Как
всегда, молча дерется Рыбаков. Его звено сбивает двух фашистов.  Спокойно  и
выдержанно командует эскадрильей Медведев. С  мальчишеским  задором  атакует
Ерофеев.
     Он кричит по радио своему противнику:
     - Тебе надоело жить! Молись, если в бога веруешь!
     И решительно наседает на  "фокке-вульфа".  Фашистский  летчик  пытается
уйти, но Ерофеев вдогонку посылает две пулеметные очереди. Они решают  исход
поединка. Справа, слева от меня проходят пулеметные трассы, в  эфир  несутся
команды, приказания, угрозы.
     Наконец, немцы не  выдерживают.  Потеряв  семь  самолетов,  они  бегут,
стараясь укрыться за снеговой завесой. Мы еще не успели собраться, как из-за
облаков неожиданно появился "фокке-вульф". Стремительно  он  зашел  в  хвост
несколько отставшего самолета Ерофеева.
     Помогать поздно. Кто-то кричит:
     - Ерофеич, на хвосте "фоккер"!..
     Ерофеев хотел уйти переворотом, но, когда его  самолет  лег  на  спину,
длинная пулеметная очередь фашиста прошила машину.
     Еще одна потеря...
     ...Идут дни. Мы летаем довольно часто - разведка, штурмовка,  воздушные
бои. На земле распутица, грязь.
     На дорогах - ни с нашей стороны,  ни  со  стороны  противника  -  почти
никакого движения. Машины просто не могут преодолеть такого бездорожья, ну а
лошади...
     Да и лошадям оно не под силу. Кажется,  сама  природа  сказала  воюющим
сторонам: "Стойте и ждите". И они стоят и ждут.
     Так ли? Стоят и  ждут  немцы,  а  наши  ждать  не  намерены.  Именно  в
распутицу и бездорожье готовятся нанести  советские  войска  новый  удар  по
врагу.
     Два фронта - 1-й и 2-й Украинские -  вскоре  перешли  в  наступление  и
стали замыкать в кольцо корсунь-шевченковскую группировку немцев. Тогда  еще
никто не  знал,  что  начатое  в  исключительно  трудных  условиях  весенней
распутицы наступление выльется для нас в замечательную победу, а для  немцев
- в трагическое поражение. "Второй Сталинград" -  так  назовут  впоследствии
эту блестящую операцию и наши и немцы: наши за размах  успеха,  немцы  -  за
тяжесть поражения.
     Назовут... А пока идут  упорные  бои.  Наши  войска  с  большим  трудом
продвигаются вперед. Мы,  летчики,  выполняем  самые  разнообразные  задачи:
сопровождаем транспортные самолеты, подвозящие передовым частям  боеприпасы,
горючее, продукты питания, прикрываем танки, ведем разведку, штурмуем  живую
силу противника...
     Снегопады, дожди, туманы осложняют наши действия.  В  не  меньшей  мере
мешают они и противнику. Но, несмотря ни на что, летаем и мы и летают немцы.
Однако погода берет свое. Особо приметных боев, отложившихся ярко в сознании
в период Корсунь-Шевченковского сражения, мне проводить не  привелось,  а  о
рядовых, обычных рассказывать не представляет интереса.
     Разгромив фашистов под Корсунь-Шевченковским, наши  войска  устремились
дальше на запад. Это был  поистине  небывалый  поход.  Пехота  двигалась  по
колено в грязи. Танки погружались в месиво из грязи и снега по самые  днища.
Грязь захлестывала лафеты орудий.
     Но  люди  шли  и  шли,  не  давая  возможности  врагу  закрепиться   на
промежуточных  рубежах.  Топливо  для  танков   и   самолетов   доставлялось
транспортной авиацией. Артиллерия  снабжалась  методом  эстафеты.  Пехотинцы
несли на своих плечах снаряды. Воинам помогали мирные жители,  освобожденные
от фашистов.
     Помню  такую  картину.  По  тропинке,  протоптанной  рядом  с  разбитой
дорогой, гуськом идет большая группа крестьян -  старики,  пожилые  женщины,
девушки. Под тяжестью груза ступают медленно. У одних он в мешках  наподобие
рюкзаков, у других в мешках, перекинутых через плечо  так,  что  одна  часть
груза оказывается спереди, а другая за спиной, третьи несут поклажу просто в
руках, как носят грудных детей...
     Рядом с нами  остановился  старик  в  пиджаке  и  шапке,  сдвинутой  на
затылок. Лицо, сильно загоревшее на весеннем ветру,  покрыто  потом.  Старик
осторожно опустил на землю мешок.
     - Нет ли махорочки, сынки? Соскучился по нашей махорке. -  И,  взяв  из
рук одного из нас протянутый кисет, принялся вертеть "козью ножку",  которой
доброму курильщику хватило бы на полчаса.
     - Устал, дедушка Никифор? - окликнула старика шедшая недалеко  от  него
девушка.
     - Догоню. Дай покурить со своими, - ответил старик.
     Сделав несколько затяжек, он погасил папиросу, спрятал  ее  за  отворот
шапки.
     - Помогите, сынки, - попросил дед, берясь  за  мешок.  -  Надо  отнести
Гитлеру закуску.
     И пошел, теряясь в людском потоке.  Снаряды  деда  и  других  крестьян,
переходя из рук в руки, дойдут до фронта...
     Так шло наше наступление весной 1944 года. Земля  Украины  осталась  за
спиной. Впереди - Молдавия.
     Мы вылетаем в район города Бельцы.
     Под самолетом холмы Молдавии, села  с  множеством  мазанок,  окруженных
садами. Сады еще не распустились, не зацвели, но скоро они оденутся  зеленой
листвой.
     Низкая облачность. Идем в боевом порядке  "фронт".  Егоров  левее  моей
пары.  Совсем   неожиданно   из   облаков   появляется   легкий   фашистский
бомбардировщик Ю-87, прозванный  нашими  летчиками  за  неубирающееся  шасси
"лапотником". Фашист, не заметив звена истребителей, ложится на боевой курс,
чтобы атаковать наши танки. Подаю команду:
     - Егоров, бей, впереди "лапотник"!
     Стремительный удар - и "юнкерс", клюнув носом, врезается в землю.
     За первым "юнкерсом" так же неожиданно появляется второй.  Его  атакует
Мотузко, но безрезультатно. Атакует еще  раз.  Фашист,  искусно  маневрируя,
уходит от прицельного огня. Тогда применяем испытанный и верный прием: берем
фашиста в клещи. Из них врагу  не  выкарабкаться.  Бомбардировщик  падает  у
окраины города.
     Ведомый   Егорова,   лейтенант   Сопин,   сбивает   одного   из    двух
"фокке-вульфов", пришедших на выручку "юнкерсам"...
     Подобные стычки в эти дни возникали  нередко.  Фашисты  летают  мелкими
группами. Видимо, действительно дело с авиацией у немцев становится плохо.
     Нас это только радует. Л еще больше это радует  наши  наземные  войска,
которые подошли к государственной границе и продолжают теснить врага дальше.
     Противник хотел закрепиться на крутых берегах Днестра, но не  удержался
и на Пруте, С ходу советские части форсировали реку  и  на  плечах  фашистов
устремились в глубь Румынии.





     Вечером 20 марта 1944 года мы звеном шли в направлении города Яссы.
     Яссы! Это первый город на территории государства,  которое  в  союзе  с
фашистской Германией воюет против нас, город боярской Румынии.  Впервые  под
крылом самолета не своя,  израненная,  истерзанная  врагом  земля,  а  чужая
земля, с которой в июне 1941 года на юг нашей  страны  вторглись  фашистские
орды. Румыния гитлеровского приспешника Ионеску - еще не само логово  зверя,
оно дальше, но путь к логову  -  через  Румынию.  Сколько  мечталось  о  том
времени, когда война с нашей территории будет перенесена на землю врага.
     Тогда, под Сталинградом,  когда  мы  оборонялись,  это  время  казалось
далеким-далеким. И вот оно наступило. Мы прошли через горы и  рубежи,  платя
за эту дорогу на запад кровью своих товарищей, которым бы  жить  и  строить,
строить и жить. Прошли.  Пойдем  и  дальше.  Пой,  сердце,  победную  песню!
Быстрее несите, крылья истребителя! Летим. Высокое  чистое  небо,  видимость
идеальная.
     Замечаю, как слева несколько ниже нас четыре "фокке-вульфа" построились
в круг для штурмовки наших артиллерийских позиций. Не медля ни секунды,  иду
в атаку. Немцы пытаются принять бой,  но  преимущество  в  высоте  на  нашей
стороне. С первой  атаки  сбиваю  ведущего,  остальные  спасаются  бегством.
Преследуем и расстреливаем еще двух.
     Хорошее начало в чужом небе! ...Отсутствие пригодных аэродромов  сильно
затрудняло наши боевые действия. Правда, мы перелетели в Ямполь на  Днестре,
но до передовых частей было  еще  очень  далеко.  Прикрываемые  нами  районы
Тыргу-Фрумос в Румынии и Ташлык севернее Тирасполя находились на  расстоянии
около 150 километров, причем из-за своеобразной конфигурации  фронта  лететь
нам приходилось почти все  время  вдоль  переднего  края,  что  ставило  нас
относительно противника в невыгодное положение.
     Немцам наконец удалось остановить наступление наших  частей  на  сильно
укрепленном рубеже от Ясс до Тыргу-Фрумоса и по реке Серет.  Но  в  половине
апреля советские войска перешли в наступление. Развивая удар на Кишинев, они
форсировали Днестр и захватили  плацдарм  на  правом  его  берегу  в  районе
Ташлык. Наш полк получил новую задачу - прикрывать  переправу  и  войска  на
плацдарме.
     И на  этот  раз  наши  аэродромы  находились  на  большом  удалении  от
переднего края, в то время как фашистская авиация действовала с кишиневского
аэродрома. Мы, таким образом, были поставлены в худшие условия. Время нашего
патрулирования ограничивалось запасом топлива на самолетах,  а  это  в  свою
очередь заставляло вести скоротечные, дерзкие, не рассчитанные на  поддержку
бои.
     Утром 17 апреля, лишь взошло солнце, звено истребителей  было  уже  над
переправой.
     Над землей висит легкая дымка. На излучине  Днестра,  где  наша  пехота
зацепилась за правый берег, появился  фашистский  корректировщик,  прикрытый
четырьмя истребителями.  Бросаюсь  в  атаку.  Не  принимая  боя,  гитлеровцы
поспешно уходят.
     Почти одновременно замечаю со стороны солнца пару "мессершмиттов".  Это
охотники. Их цель, очевидно, отвлечь нас от бомбардировщиков, которые должны
здесь вскоре появиться.  Охотники  в  бой  пока  не  ввязываются.  Продолжая
сохранять  преимущество  в  высоте,  они  до  поры  до  времени   ходят   на
параллельных курсах.
     Вскоре   с   юга   появляется   армада   бомбардировщиков,    прикрытая
истребителями. Надо расчленить  их  боевые  порядки  до  подхода  к  цели  и
заставить сбросить бомбы на свои войска.
     Лишь только фашисты стали на  боевой  курс,  мы  устремились  в  атаку.
"Мессершмитты"  не  успели   отсечь   нас   от   бомбардировщиков,   а   мы,
воспользовавшись  этим,  врезались  в  их  боевые   порядки.   Сколько   раз
приходилось мне  применять  этот  маневр,  при  котором  оказываешься  почти
вплотную с вражескими машинами. Каждую  секунду  можно  ждать  столкновения.
Тебя поливают непрерывные очереди вражеских пулеметов. Но в это время словно
забываешь обо всем и думаешь только о победе, стараешься быть сильнее врага.
И если у тебя не сдадут нервы, оказываешься победителем.
     Так было и на этот раз. Гитлеровцы не выдержали и стали  бросать  бомбы
на головы своих войск, а  затем  уходить.  "Мессершмиттам"  все  же  удалось
связать нас боем и лишить возможности преследовать бомбардировщиков. Но  это
уже не важно. Главное, что враг  не  прорвался  к  переправе,  что  ни  одна
фашистская бомба не упала на наш передний край.
     После боя я услышал в наушниках голос  наземной  радиостанции:  -  Что,
жарко  Еще  бы  не  жарко!  Против  нас  действовали  34  "юнкерса"   и   12
"мессершмиттов".
     - Жарко! - отвечаю.
     - Пехота шлет благодарность, - слышу снова тот же голос и вслед за  ним
радостные голоса летчиков: - Служим Советскому Союзу! На  обратном  пути  на
подходе к аэродрому замечаю темную точку. Одинокий самолет на большой высоте
вблизи линии фронта мог быть только  разведчиком.  Следуя  золотому  правилу
летчиков - любой замеченный самолет принимать за противника, пока  не  будут
видны опознавательные знаки, - набираю высоту и занимаю исходное положение.
     Неизвестный  самолет  плавным  разворотом  идет  в  нашу  сторону.   Не
советский ли разведчик Пе-2 фотографирует  передний  край?  Подходим  ближе.
Неизвестный самолет с небольшим уклонением  уходит  к  противнику.  Сомнений
больше нет - Ме-110. почти в точности похожий на  наш  Пе-2,  Устремляюсь  в
атаку.  Пулеметная  очередь  оборвалась.  Лента  пуста.  Подаю  команду:   -
Атаковать двумя парами одновременно! Противник оказался  опытным.  Он  ловко
вышел из-под удара и крутым пикированием устремился к земле.
     На бреющем полете его нагнал Костриков и срезал длинной очередью.
     После недолгого отдыха снова летим на переправу.
     На этот раз встретились с фашистскими истребителями.
     За  4-5  минут   успеваем   сбить   двух   "мессершмиттов"   и   одного
"фокке-вульфа".  Неожиданно  атакованные  немцы  бегут  в  панике.   Кто-то,
наверное Костриков, кричит им вслед по радио:
     - Так вам и надо, сукиным сынам!
     Наземная радиостанция снова передает благодарность пехоты.
     Нас  сменила  группа  патрулей,  и  мы,  развернувшись,  идем  на  свой
аэродром. Как и всегда после боя, испытываем возбуждение, а потом  наступает
опасное притупление внимания. Опасное потому, что  враг  может  появиться  в
любой момент и внезапно нанести удар. Охотники противника, как и  в  прежние
годы, частенько "пасутся" где-то на пути к нашему аэродрому,  чтобы  напасть
на утомленных боем летчиков. Остерегаясь внезапного удара  врага,  время  от
времени подаю  по  радио  команды:  -  Внимание!..  Посматривай!  Но  вот  и
аэродром. Радисты заранее передали механикам о нашем  возвращении,  и  те  с
нетерпением ждали нас. Сердечные поздравления,  пожелания  успехов  в  новых
вылетах. А вечером мы собрались, чтобы обсудить тактику боя с превосходящими
силами противника.
     На третий день боевых  действий  в  воздухе  появились  крупные  группы
бомбардировщиков,  сопровождаемые  сильным  прикрытием  истребителей.  Немцы
подбросили  авиацию  в  расчете  на  то,  чтобы  сорвать  наше  наступление.
Воздушные бои теперь чаще всего велись с превосходящими силами противника.
     Командир соединения решил собрать крепкую группу опытных истребителей и
нанести ею ощутимый удар по врагу. Группу  вел  командир  дивизии  полковник
Горегляд.  Патрулирование  продолжалось  не  более  пяти  минут,  как  вдруг
Аскирко, ведомый командира, сообщил по радио:
     - Слева большая группа!
     Бомбардировщики шли в плотных боевых порядках.
     Я насчитал шесть десятков самолетов. Горегляд подал команду:
     - Бить всем!
     Разворотом на сто  восемьдесят  градусов  мы  все  одновременно  заняли
исходное положение и через мгновение пошли  в  атаку.  Каждый  выбирал  цель
самостоятельно, не нарушая общего боевого порядка.
     "Юнкерсы" почуяли серьезную опасность. Их  дальнейшие  действия  вполне
подпадали под пословицу: "Не до жиру - быть бы  живу".  Сбросив  бомбы  куда
попало, немцы перестроились в оборонительный круг.
     Дружным мощным ударом с первой атаки мы расстроили их  боевые  порядки.
Потеряв управление, гитлеровцы летели кто  куда,  ишь  бы  удрать.  Началась
паника, которая вскоре передалась и  на  землю.  Зенитная  артиллерия  врага
открыла  огонь  по  району  боя,  подвергая  опасности  прежде  всего   свои
бомбардировщики. То там, то  здесь  горели  фашистские  самолеты,  висели  в
воздухе, раскачиваясь на стропах, парашютисты.
     К вечеру на аэродром пришла телеграмма от наземных  войск,  наблюдавших
за боем. В ней выражалась благодарность командующего и  подтверждалось,  что
нами сбито 13 немецких самолетов.
     Хороший бой! На следующий день фашисты уже не летали большими группами,
а  высылали  охотников,   которые   временами   пытались   атаковать   наших
истребителей.
     Вскоре мне пришлось участвовать в новой схватке.
     Мою четверку в районе цели блокировали 12 "мессершмиттов". Не навязывая
боя, они захватили преимущество в высоте и  неотступно  преследовали  каждый
наш маневр. Если бы задержалась с подходом новая группа, у нас не хватило бы
топлива продолжать эту игру.
     Впрочем,  дело  пахло  не  игрой.  Но  хорошо  информированная  нами  о
противнике группа Медведева, шедшая нам на смену,  набрала  высоту  большую,
чем немцев, и  атаковала  их.  С  первого  же  удара  фашисты  потеряли  два
самолета, потом еще один и посчитали за лучшее уйти.
     ...Во второй половине апреля меня отвезли в армейский госпиталь. В полк
я возвратился в мае. Тяжелое известие ожидало меня здесь - погибли  Аскирко,
Костриков, Демченко. Ежедневные  бои,  гибель  людей  словно  бы  заставляют
привыкнуть к потерям, делают сердце не столь ранимым. Но в  тот  день  я  не
находил себе места от этой тяжелой вести.
     Сколько еще хороших жизней придется отдать за  нашу  полную  победу?  И
перед памятью павших товарищей я поклялся мстить врагу в полную  силу  своей
ненависти.
     Перелетели на аэродром Фалешти в Румынии. Впервые под  ногами  не  своя
земля.
     Аэродром располагался на лугу недалеко от деревни.
     Только мы произвели посадку, как нагрянула целая ватага ребятишек.  Они
осторожно, с опаской дотрагивались до самолетов и тут же  отдергивали  руки,
как будто обжигались. Это были румынские дети. Но вот появились  цыганята  -
черные и грязные. Самолеты их не очень заинтересовали. Они сразу бросились к
летчикам.
     - Дэн тютюн! Дэн тютюн! - кричали цыганята наперебой.
     И, не зная румынского языка, не трудно было понять, что они выпрашивали
табак. Многие из нас удивлялись: зачем таким маленьким табак?
     - Тут цыгане с грудного возраста курят, - пошутил кто-то.
     Получив на закрутку махорки, ребята срывались с места и  во  весь  опор
мчались к деревне.
     Загадка вскоре  прояснилась.  За  ребятишками  на  аэродром  потянулись
взрослые. Оказывается, дети просили табак для родителей. "Тютюн"  в  Румынии
для  бедняка  считался  роскошью:  на  него  была   установлена   монополия,
запрещавшая крестьянам свободно выращивать табак, а купить в лавке  не  было
денег.
     - Трудно жилось, очень трудно, товарищи, -  начал  один  из  подошедших
цыган. Он был высокого роста, в потрепанной  войлочной  шляпе  и  домотканой
одежде. Говорил по-русски, хотя и плохо.
     Используя его знание русского языка, мы  попросили  гостей  присесть  и
повели беседу. Сколько сразу посыпалось жалоб! Нет табака, но гораздо хуже -
не хватает хлеба. Мамалыга, которую крестьяне употребляют вместо хлеба, есть
далеко не у всех,  а  до  нового  урожая  еще  порядочно...  Рассказывали  о
порядках, которые установили немцы, о  том,  как  запугивали  они  население
Советской Армией, которая-де никого в живых не  оставит.  В  группе  нашлись
бывшие солдаты, которые служили в гитлеровских войсках, но  при  отступлении
не пошли  воевать  за  фашистов,  остались  дома.  Они  не  скрывали  своего
прошлого, охотно рассказывали о немцах, об их армии, жаловались на  свирепое
отношение гитлеровских офицеров...
     Беседа затянулась часа на два. Это было наше первое знакомство  с  тем,
что   в    учебнике    по    политграмоте    называлось    капиталистической
действительностью.
     К вечеру на аэродром сел новый истребительный полк. Среди его  летчиков
оказались старые знакомые, товарищи. В  столовой  ко  мне  подбежал  старший
лейтенант. На его лице светилась такая радостная улыбка, что я тоже  не  мог
не улыбнуться.
     - Товарищ инструктор! - крикнул он.
     - Неужели вы?
     - Гучек?
     - Конечно, Гучек.
     И вспомнился сразу Батайск, двадцать второе июня  сорок  первого  года,
когда я принимал у молодого летчика зачетный полет.
     Сколько за  это  время  прожито  и  пережито?!  На  гимнастерке  Гучека
красовались боевые ордена. Значит, воевал хорошо...
     Мы улыбались, жали друг другу руки, а потом сели  за  стол  и  отметили
встречу так, как полагалось делать это на фронте.
     На рассвете 13 мая началось наступление противника.  Замысел  фашистов,
как потом стало известно, состоял в том, чтобы ударом в направлении  Яссы  -
Тодирени отрезать нашу группировку войск  на  правом  берегу  реки  Прут  и,
прижав ее к Карпатам, уничтожить.
     Вылетаю по тревоге. На главном направлении  удара,  несколько  западнее
Ясс, немцы ведут авиационную и артиллерийскую подготовку. Облака пыли и дыма
от снарядов, авиабомб и пожаров  застилали  землю,  поднимались  в  небо.  В
воздухе   висели   вражеские   бомбардировщики   под   сильным    прикрытием
истребителей.
     Наша основная задача - сорвать атаку "юнкерсов".
     Выбираю слабое место в боевых порядках истребителей и наношу удар  всей
группой по головной девятке бомбардировщиков.
     "Мессершмитты" и "фокке-вульфы", которых было значительно  больше,  чем
нас, смело ввязываются в бой.
     Они наваливаются на советских  истребителей  с  целью  отрезать  их  от
бомбардировщиков. Четверка Семыкина отбивает их атаки. Моя  четверка  громит
"юнкерсов" и одновременно дерется с отдельными  прорвавшимися  через  заслон
истребителями. Положение тяжелое, а к полю  боя  все  время  подходят  новые
группы вражеских самолетов. Вызываю с аэродрома помощь.
     Давно уже не было такой схватки. По  числу  самолетов  бой  этот  можно
сравнивать с самыми большими боями, в которых мне  приходилось  участвовать.
Да и понятно, мы перешагнули за рубежи родной земли.
     Пусть до центра  вражеского  логова  еще  далеко,  но  до  него  теперь
значительно ближе, чем два года или год назад. Румыния - это южные ворота  в
Германию. Поражение немцев будет бить по их престижу, вызывать  у  румынских
бояр неуверенность в  силах  своего  немецкого  хозяина.  Вот  почему  жарко
сегодня в небе" жарко и на земле. Только бы устоять! И главное, устоять там,
в окопах переднего края...
     В бою нас сменяет новая группа. Возвратившись на аэродром,  мы  наскоро
заправляемся горючим, боеприпасами - и снова туда, где дрожит  земля,  гудит
воздух.
     И так весь день. Последний вылет совершаем почти в темноте. Не  хочется
ничего делать, о чем-либо думать, даже о тактических приемах врага,  которые
мы обычно разбирали в конце боевого дня. Одно желание - повалиться скорее на
землю и уснуть.
     Ночью работал технический состав. Техники и механики чинили заплаты  на
крыльях  и  фюзеляже,  устраняли   неисправности   в   моторах,   налаживали
вооружение, Коротка майская ночь. Но уже до рассвета мы  все  на  аэродроме.
Надо получше подготовиться к предстоящему дню. Каким-то он будет?  Вчерашнее
наступление не принесло фашистам никакого успеха.
     Линия фронта осталась  без  изменений.  Насмерть  стоит,  вцепившись  в
землю,  наша  пехота  горячими  стволами  орудии   ощетинилась   артиллерия,
мужественно сражаются танкисты, летчики.
     Наскоро  продумываем  тактические  приемы  врага,  обсуждаем  слабые  и
сильные стороны немецких летчиков. Штаб  составляет  группы,  которые  будут
введены в бой последовательно, командиры эскадрилий подробно  договариваются
о необходимых маневрах при смене во время боя.
     В  чем  преуспела  вчера  вражеская  авиация?  Она  захватила   высоту.
"Мессершмитты" и "фокке-вульфы", барражируя выше наших истребителей,  крепко
связывали нас атаками, и  "юнкерсы"  во  многих  случаях  могли  действовать
безнаказанно. Мы решили свою ударную группу в общем боевом  порядке  снизить
до высоты действия бомбардировщиков противника,  а  прикрывающую,  наоборот,
поднять выше его истребителей.
     И вот новый боевой  день.  Опять  перепахивают  землю  снаряды,  рвутся
вперед,  стремясь  пробить  нашу  оборону,  фашистские  танки,  а   в   небе
беспрерывно висят самолеты.
     Все, как и вчера. Только воздушные бои проводились  успешнее  благодаря
новым тактическим приемам.
     В  первом  же  вылете  наши  истребители  сбили  несколько  "юнкерсов".
"Фокке-вульфы" и  "мессершмитты"  уже  не  хозяева  высоты.  Над  ними  наши
самолеты, и немецкие летчики должны смотреть в оба, чтобы  не  быть  сбитыми
истребителями, стремительно атакующими сверху.  Вместо  того  чтобы  связать
нас, они сами оказались связанными. Все  чаще  падают  на  землю  фашистские
бомбардировщики, все реже сбрасывают они свой груз на наши войска.
     Кажется, и устали мы за этот день меньше. С наступлением темноты не так
уж и на землю тянет и не так гудит в голове. Есть еще запасы  энергии  и  на
шутку и на розыгрыш товарища.
     ...Наутро опять бой. И так в течение девяти дней.
     Удары по вражеским бомбардировщикам, схватки с истребителями. Каждый из
нас, кто остался в живых, совершил за это время более полусотни  вылетов  и,
конечно, сбил не один неприятельский самолет.
     Первые  дни  силы  врага  словно  бы  не  убывали.  На   месте   сбитых
бомбардировщиков   и   истребителей   появлялись   новые.   Видимо,   крепко
подготовились фашисты к наступлению. Но еще более  крепко  стояли  советские
войска, они не отступали ни на земле, ни в небе.
     Постепенно немецкий удар стал ослабевать, а потом и совсем прекратился.
В таких случаях принято говорить -  наступление  захлебнулось.  Да,  фашисты
захлебнулись в своей крови.
     Не дешево дались эти бои  и  нам.  Мы  потеряли  нескольких  хороших  и
опытных летчиков, в числе которых были Николай Мотузко, Юрий Попов,  Василий
Соколов...
     С боями приходит пора зрелости. Она покупается дорогой ценой - кровью и
жизнью, и очень  горько  бывает,  когда  по  каким-то,  нередко  от  нас  не
зависящим  причинам  эта  зрелость  вдруг   утрачивается.   Бывалый   летчик
неожиданно совершает недопустимую ошибку.
     Такую ошибку совершил Юра Попов.  Группа  истребителей,  в  которой  он
находился, только что провела успешный бой и возвращалась домой. К аэродрому
летчики подошли над пятибальной  кучевкой.  Не  осмотрев  вокруг  воздушного
пространства,  ведущий  распустил  истребителей  на  посадку.   Они   начали
снижаться пара за парой. Вот  уже  очередь  замыкающей  пары.  Но  в  момент
снижения,   когда   она   опустилась   под   облака,   из   них    выскочили
"мессершмитты"-охотники и с короткой дистанции расстреляли  самолет  Попова.
Летчик хотел спастись на парашюте, но снаряд обрезал левую половину строп...
     Гибель Мотузко произошла не  столько  вследствие  его  ошибки,  сколько
из-за ошибки других. Его сбили в конце сражения. Еще  задолго  до  боев  под
Яссами Мотузко стал моим ведомым, в паре с ним мы сделали  сто  четырнадцать
боевых  вылетов.  На  этот  раз  меня  срочно  вызвали  на  командный  пункт
вышестоящего  командира.  Когда  я   вернулся   оттуда,   очередная   группа
истребителей находилась уже в воздухе. Мотузко полетел с другим  ведущим.  О
слетанности вновь составленной пары не могло  быть  и  речи:  это  были  два
разных человека, два  различных  характера.  Фашисты  превосходили  наших  в
количестве. Группа рассыпалась,  и  каждый  дрался  сам  за  себя.  На  Колю
навалилось четыре вражеских истребителя. Одного он сбил,  но  три  остальные
сбили его.
     В  этом  случае  было  нарушено  золотое  правило  о  слетанных   парах
истребителей.
     Менее опытные летчики оказались сбитыми из-за своей  неопытности,  чаще
всего вследствие недостаточной  осмотрительности  в  воздухе.  К  неопытному
летчику "мессершмитт", как правило, подбирался  незамеченным,  и  атака  его
становилась неотразимой.
     Так был сбит Андросенко. Он выпрыгнул  на  парашюте  и  приземлился  на
нейтральной полосе. Укрывшись в воронке, летчик решил ждать до темноты.
     - Воронка большая, и я устроился удобно,- рассказывал он после. - Лежу,
смотрю в сторону противника - за своими чего же смотреть? Вдруг сильный удар
по голове. Очнулся в нашей траншее. Солдаты думали, что приземлился немец, и
попытались захватить в плен. Конечно, предварительно стукнули по голове.
     Андросенко не  видел  "фокке-вульфа",  который  сбил  его  самолет.  Он
почувствовал лишь,  как  полетели  осколки  разбитого  стекла  от  приборов,
увидел, как загорелся бензин.
     - А ведь я тоже гнался за фашистом, - говорил Андросенко. - Еще бы пять
секунд - и срубил бы его.
     - Целишься в одну точку, а смотреть должен  за  всем  небом,  -  поучал
Егоров.
     - Теперь уж буду смотреть. В другой раз так просто они меня не возьмут.
Эту науку я начал понимать...


     Ничто так не бросает человека из края в край, как война. Утром  были  в
Румынии, вечером уже под  Львовом.  Видимо,  скоро  предстоят  бои  на  этом
направлении.
     Скоро... Оказалось скорее, чем я предполагал. На следующий  по  прилете
день, 14 июля, рано утром полк был  построен  под  боевым  знаменем.  Читали
обращение Военного совета 1-го Украинского фронта о  наступлении.  Обращение
призывает войска к полному  освобождению  Украины,  чтобы  ускорить  разгром
ненавистного фашизма. Но как волнуют, трогают  за  сердце  и  поднимают  эти
слова! В коротких выступлениях летчики и техники клялись,  что  не  пожалеют
сил, но задачу выполнят...
     Летчики  расходятся  по  эскадрильям.  Техники  осматривают   самолеты,
радисты проверяют настройку передатчиков. Тишина. Но  не  та  гнетущая,  что
давила перед сражением на Курской дуге, когда ты не знал, в  какой  миг  она
взорвется, а тишина, вселяющая бодрость, уверенность. Пусть  ты  волнуешься,
отсчитываешь минуты до начала боя, но  у  тебя  нет  чувства  подавленности,
рождаемого неясностью положения. Начнем мы, и начнем  в  точно  определенное
время...
     И вдруг гром на  десятки  километров.  Бьет  артиллерия.  Вскоре  пошли
бомбардировщики. Их колонны, казалось, заполнили все небо.
     Мы выполняем  задачу  прикрытия,  но  авиация  противника  показывается
малочисленными группами, и наши истребители уничтожают их без особого труда.
     Фашисты считают более благоразумным спасаться бегством. Что ж,  бегите,
это очень знаменательно - от хорошей жизни не побежишь.
     Первый день наступления не сохранил  в  моей  памяти  каких-либо  ярких
боев. Немцы были морально подавлены. Один "фокке-вульф" до того запаниковал,
что забыл, где лево, где право, и пришел на... наш аэродром.
     Но это в воздухе. На земле же враг более упорный.
     Два напряженных дня  войска  фронта  пробивали  брешь  в  его  обороне.
Гитлеровцы  бросали  в  контратаки  танки,  пехотные  соединения.  Два   дня
колебалась чаша весов.
     Поле на направлении главного удара  сплошь  покрылось  темными  пятнами
воронок. Но на третьи сутки фашисты не устояли. Оборона их лопнула,  и  наши
механизированные части вышли на оперативный простор.
     С вводом в Прорыв подвижной группы фронта мы перешли на  ее  прикрытие.
Наша задача - не допустить,  чтобы  группа  оказалась  под  бомбовым  ударом
врага.
     Танки  рвутся  вперед,  сметая  вражеские  заслоны,  обходя   отдельные
укрепленные пункты немцев. Определить нахождение передовых отрядов с воздуха
можно лишь по вспышкам снарядов да но возникающим пожарам. Если же  танкисты
продвигались  без  сопротивления,  задача  их  обнаружения  усложнялась  еще
больше.
     Тогда приходилось прикрывать определенный район.
     Это обстоятельство сильно затрудняло действия истребителей.  Но  вот  в
танковые части начали направлять авиационных офицеров  с  радиостанциями,  и
положение наше  сразу  улучшилось.  Имея  постоянную  радиосвязь,  мы  также
передавали танкистам ценные для них сведения о противнике.
     Во второй половине июля наши подвижные войска подошли к Рава-Русской  и
Перемышлю.  Львов  еще  у  противника,  но  он   окружен,   и   судьба   его
предопределена.
     Нам поручили прикрытие  бомбардировщиков,  которые  наносили  удары  по
железнодорожным узлам и мостам.
     Погода в эти дни стояла облачная. Кучево-дождевые облака то свисали  до
земли, то поднимались до трех - пяти тысяч метров. Наблюдение  за  воздушным
пространством ограничивалось. Полет в облаках  походил  на  полет  в  ущелье
причудливо нависших и постоянно изменяющихся серебристых  отвесных  обрывов.
Встреча с самолетами противника была чаше всего неожиданной, а воздушный бой
состоял, как правило, из нескольких атак.
     Из этих дней запомнился один случай.  Однажды  оторвавшийся  от  группы
молодой летчик соседнего полка,  выскочив  из-за  облака,  увидел,  как  два
"мессершмитта" навалились на нашего "лавочкина". Истребитель  последовал  на
помощь. Стремительно атаковав одного фашиста, он длинной очередью зажег  его
самолет. Второй ""мессершмитт", боясь разделить  участь  товарища,  поспешил
скрыться. Так как ориентировка молодым летчиком была потеряна, ему  пришлось
следовать за "лавочкиным" до аэродрома его посадки. Велико же было удивление
летчика, когда из "лавочкина" вылез  пилот  в  иностранной  форме  и  быстро
направился к своему спасителю.
     - Спасибо, товарищ, - сказал он. - Если бы не ты, дело могло  кончиться
плохо. Вовремя помог.
     Это был чешский летчик, видимо, бывалый воин. На груди его  красовались
награды - ордена и медали, Сняв со своего мундира одну медаль,  чех  укрепил
ее на груди советского летчика.
     Немцы не  смогли  удержаться  во  Львове.  Войска  фронта  продвинулись
вперед, форсировали реку Сани подошли к Висле.
     Поспешно отступая, противник не успевал разрушать  аэродромы.  Один  из
таких аэродромов - Турбя был выделен  нашему  полку.  Правда,  он  находился
всего лишь в трех километрах от противника, в полукольце, но  другого  более
подходящего аэродрома не было.
     Наши войска накапливались на Висле. Они готовились форсировать ее южнее
Сандомира в районе Тарнобжег. Стремясь  воспрепятствовать  этому,  противник
подбросил  свежкие  авиационные  соединения.  Появились   "мессершмитты"   с
изображением на борту стрелка с луком. Это был авиаотряд, которым командовал
немецкий  ас  Буш.  Авиаотряд  Буша  комплектовался  из  отборных  летчиков,
прошедших школу воздушного боя и имевших на своем счету не  менее  чем  пять
побед   у   каждого.   Появились   также   новые   двухмоторные   штурмовики
"Хейншель-129".
     - Ну что ж, отборные так отборные, - говорили наши летчики. -  Мы  ведь
тоже не лыком шиты. Проверим, на что эти отборные способны...


     Начались бои за переправу, за плацдарм,  который  впоследствии  получил
название сандомирского. Наши войска зацепились  за  правый  берег  и  упорно
расширяли захваченный пятачок.  Гитлеровцы  обрушивали  на  них  артиллерию,
танки, авиацию. Вражеские бомбардировщики одновременно бомбили и  переправу,
которая связывала части на плацдарме с основными силами.
     Мы ведем воздушные бои над  плацдармом.  Противник  перешел  к  тактике
массированного использования своей авиации.  Собрав  в  один  кулак  большие
силы, он неожиданно появляется то в одном, то в другом месте. Чтобы упредить
внезапный  удар,  мы  вынуждены  барражировать  непрерывно.  Конечно,   наши
истребители не могли патрулировать большой группой, поэтому  завязывать  бой
нам всегда приходилось в невыгодных условиях. На каждого из нас  доставалось
по пяти - шести, а то и более вражеских самолетов. И так  дрались,  пока  не
приходила вызванная с аэродрома помощь.
     Вначале немецкие асы действовали уверенно. Еще  бы,  пять  -  шесть  на
одного! Но когда силы уравнивались, когда  надо  было  брать  не  числом,  а
смелостью и умением, пыл их спадал. Все чаще фрицы уклонялись  от  открытого
боя, перестраиваясь на свободную охоту.
     К августу сандомирский плацдарм был значительно расширен, войска фронта
заканчивали наступательную операцию.  Но  гитлеровское  командование  решило
ликвидировать плацдарм.
     Hемцы, сосредоточив крупные танковые силы,  бросили  их  при  поддержке
авиации против наших войск.
     Советские артиллеристы и пехотинцы отбивали атаки вражеских  танков  на
земле, а штурмовики уничтожали их с воздуха. Здесь,  на  плацдарме,  фашисты
начали  применять  одноместные  "фокке-вульфы",  так  же  как  штурмовики  и
бомбардировщики. Это было еще  одним  доказательством  того,  что  противник
выдыхается, бомбардировщиков не хватает.
     Летаем много. Ведем воздушные бои и вместе с нашими  штурмовиками  бьем
подходящие резервы противника.
     Установились ясные августовские дни. Небо  просматривается  на  десятки
километров вокруг. Но пыль, поднимаемая артиллерией и бомбардировщиками, дым
пожарищ сильно ухудшают видимость.
     6 августа мне пришлось совершить  пять  боевых  вылетов.  Каждый  вечер
сопровождается воздушным боем.
     ...Летим под вечер. Ниже себя замечаю  группу  "фокке-вульфов".  Hемцы,
очевидно, нас не видят. Оставляю пару Семыкина для прикрытия на этой высоте,
а сам с крутого пикирования бью по крайнему самолету врага.
     Но фашист лишь как будто вздрогнул и продолжал идти по прямой. Повторяю
атаку.  Добитый  второй  очередью  "фокке-вульф",  клюнув  носом,  входит  в
отвесное пике и врезается в землю. Остальные вражеские  самолеты,  пользуясь
плохой видимостью, рассыпаются в разные стороны и покидают поле боя.
     Нередко после воздушной схватки, если  поблизости  не  было  фашистских
самолетов, со станции наведения нам  ставили  задачу  штурмовать  подходящие
войска   противника,   чаще   всего   автомашины   или    бронетранспортеры.
Бронетранспортер - очень опасная  цель  для  истребителя.  Он  был  вооружен
спаренными и счетверенными зенитными двадцатимиллиметровыми  автоматическими
пушками "Эрликон". Для того чтобы подойти к  колонне  бронетранспортеров  на
дистанцию   открытия   огня,   нужно   преодолеть    пространство,    сплошь
простреливаемое десятками зенитных автоматов. Трассирующие снаряды,  похожие
на красные шарики, как  искры,  осыпают  самолет.  Кажется,  каждый  из  них
предназначен тебе. Но держи крепче нервы и  не  отступай.  Стоит  тебе  лишь
открыть  огонь,  как  становится  легче,  чувство  нападения   берет   верх,
появляется боевой азарт. Главное теперь замкнуть  круг  истребителей,  тогда
самолеты,   поливая   непрерывным    огнем    колонну    машин,    расстроят
противовоздушную оборону противника, обеспечат друг другу атаку и  выход  из
нее.
     На плацдарме мы не раз штурмовали бронетраспортеры  и  всегда  выходили
победителями.
     Мы выходили победителями из многих схваток. Но и враг вырвал  из  наших
рядов то одного, то другого товарища.
     ...Погиб Сережа Будаев. Он служил в полку  с  середины  сорок  третьего
года. Скромный и спокойный, с красивым и добрым лицом, Сережа  был  всеобщим
любимцем. Летал он много и дрался отлично. В этот раз в паре  с  лейтенантом
Парепко он выполнял разведку.
     Дело было сделано. На обратном маршруте летчики обнаружили восемнадцать
"фокке-вульфов", идущих к району сосредоточения наших  танков.  Двое  против
восемнадцати! Hо Будаев решил принять бой.
     - Вовочка, за мной, в атаку! - подал он команду своему напарнику.
     Владимир Парепко отличался богатырским телосложением. Однажды в бою  он
создал такую перегрузку, что  его  истребитель  не  выдержал  и  переломился
пополам. Кто-то из летчиков тогда сказал, что Вовочка сломал самолет. С  тех
пор лейтенанта Парепко летчики стали называть только Вовочкой.
     С первой атаки храбрецы сбили  по  самолету.  Но  слишком  велико  было
численное превосходство у врага.
     После  нескольких  атак  фашистам  удалось  поджечь  самолет   Парепко.
Лейтенант выпрыгнул с парашютом, но открыл его рано, без затяжки.
     Часть гитлеровцев  бросилась  расстреливать  беззащитного  парашютиста.
Тогда Будаев, верный долгу русского воина "сам погибай, а товарища выручай",
пошел на выручку. Отбивая одну вражескую атаку за другой и  сам  атакуя,  он
носился вокруг Парепко. Пока его напарник снижался, Будаев сумел  сбить  еще
три самолета.
     Выходя из атаки,  когда  Парепко  уже  приземлился,  Будаев  попал  под
пулеметную очередь врага. Самолет его  вспыхнул.  Летчик  машинально  рванул
аварийную ручку сбрасывания фонаря и сильным толчком отделился от кабины. Но
он упал, не успев раскрыть парашюта, рядом с врезавшимся в цветочную  клумбу
во дворе старого польского поместья самолетом.
     Погиб и другой наш летчик, Мясков. Самолет его  был  подбит,  и  Мясков
выбросился на парашюте. Сильный ветер стал относить его за передний край,  в
сторону противника. Раскачиваясь на  стропах  парашюта,  Мясков  видел,  как
внизу уходит родная земля. Спасения не было. Тогда он снял ордена, вместе  с
партийным билетом аккуратно завернул их в платок и бросил к своим.
     Тысячи глаз с земли смотрели, как ветер относит  советского  летчика  к
врагу.  Мясков  приземлился  между  первой  и  второй  траншеями  фашистской
обороны.  С  нашего  наблюдательного  пункта   было   видно,   как   летчик,
освободившись от парашюта, выхватил  пистолет  и  в  упор  отстреливался  от
окружавших его фашистов. Затем он приложил дуло пистолета к своему  виску  и
сделал последний выстрел.
     Вечером в землянку зашел Кузьмин. За годы войны он возмужал  и  заметно
вырос. Он стал опытным, обстрелянным летчиком, командиром эскадрильи.
     - Товарищ командир, - обратился Кузьмин, не успев еще закрыть  а  собой
дверь, - что же  делать?  Всего  шесть  исправных  самолетов  осталось.  Мне
завтра, можно сказать, и воевать не на чем. Или опять на умении?
     - Ты, Кузя, мои мысли угадал.  Без  умения  и  при  полном  составе  не
обойтись. Немцы тоже понесли большие потери, и самолетов у них меньше, чем у
нас. Давай лучше  поговорим  о  тактике,  что  можно  внести  нового,  чтобы
противника захватывать врасплох.
     Мы сели на своего любимого конька. Начались творческие  поиски  нового,
обобщение опыта. Сошлись на том, что немцев  надо  встречать  на  подходе  к
переднему краю, когда они не ждут нападения..
     ...С утра 9 августа ведем бои с бомбардировщиками.
     Мелкие группы "мессершмиттов" в драку почти не ввязываются. И только  к
вечеру,  когда  солнце  склонялось  к  горизонту,  в   районе   Опатув   нам
повстречалась группа из двенадцати вражеских истребителей.
     Боевой порядок противника не был эшелонирован по высоте, в то время как
наш был построен в два эшелона ударная группа и  группа  прикрытия.  Ударное
звено вел я, звено прикрытия - Кузьмин. Фашисты увидели лишь мою четверку и,
маскируясь  лучами  заходящего  солнца,  решили  атаковать.   По   поведению
"мессершмиттов" я легко понял, что противник малоопытный, необстрелянный, но
немцев много. Что ж, попробуем схватиться.
     В наушниках предупреждающе прозвучал голос ведомого:  -  Впереди  слева
"мессершмитты"! Приказываю спокойно следовать в том же боевом порядке, чтобы
противник не смог разгадать моего замысла.
     Командир  группы  "мессершмиттов"  приготовился  атаковать  нас  сзади.
Будучи уверенным в нашей беспечности, он начал заводить все свои самолеты  с
левым разворотом. Мы не  меняем  курса.  Когда  гитлеровцы  развернулись  и,
увеличив скорость, стали сокращать дистанцию, я подал команду:
     - Разворот все вдруг на сто восемьдесят, за мной в лобовую!
     Фашисты не успели опомниться,  как  попали  под  встречный  удар  нашей
четверки. Их ведущий попытался было развернуть свою  машину,  но  тем  самым
оказался в еще более невыгодном положении. Моя пулеметная  очередь  прошлась
по его бензобакам. Самолет загорелся и рухнул на землю.
     В  быстром  темпе  повторяем  атаку  за   атакой.   Надеясь   на   свое
количественное превосходство, гитлеровцы, однако, не уходят. Ведущий  второй
пары Сопин сбил еще один самолет, но и это не образумило противника.
     Когда бой достиг высшего напряжения, подаю команду: - Кузьмин,  атакуй!
И в тот же миг верхняя четверка обрушивается на врага. Шаруев почти  в  упор
посылает по "мессершмитту" две очереди.  Фугасный  снаряд  отрывает  у  него
крыло, и фашист, беспорядочно падая, врезается в землю.
     Поодиночке, крутым пикированием немцы уходят в разные стороны.
     - Бегут! Бегут! - кричит кто-то по радио.
     Бой окончен, В небе спокойно. Только бело-голубоватая  полоска  -  след
подожженного самолета - продолжает еще висеть в нем.
     Войска ведут бои местного значения с целью улучшения позиций и разведки
сил противника. В них участвуют отдельные подразделения, иногда части.
     Но вот 12 августа  с  утра  на  направлении  города  Сташув  неожиданно
вспыхивают крупные бои.  Их  завязывают  фашисты.  В  наступлении  участвуют
пехота, танки, авиация. Врагу даже удается несколько потеснить  наши  части.
Ко второй половине дня бои принимают еще более ожесточенный характер.
     По вызову с переднего края веду восьмерку истребителей. Здесь опять все
заволокло пылью и дымом.
     Всматриваясь во мглу, замечаю группу "фокке-вульфов".
     Они, безусловно,  имели  задачу  "расчистки"  воздуха,  поэтому  охотно
ввязались в драку и действовали дерзко.
     Плохая видимость мешала  просматривать  пространство,  из-за  чего  бой
принял характер атак отдельных пар.
     Основное  внимание  у  меня  сосредоточено  на  том,   чтобы   удержать
тактическую связь между парами, чтобы вовремя помочь  тем,  кто  окажется  в
беде.
     С первой же атаки я  и  Егоров  сбили  по  "фокке-вульфу",  но  это  не
надломило противника. Он лезет с еще  большим  остервенением.  Замечаю,  как
пара "фокке-вульфов" пытается атаковать нашу пару. Прихожу к ней на  помощь.
Но лишь только я вышел из атаки, как новая вражеская пара пошла  на  меня  в
лобовую атаку.
     Самолеты сближаются с  бешеной  скоростью.  Ловлю  в  прицеле  ведущего
фашиста. По поведению вражеского летчика можно заключить, что он тоже  занят
тщательным  прицеливанием.  У  кого  больше  выдержки,  чтобы  бить   только
наверняка? Противник открывает огонь с большой дистанции.  Ага,  значит,  не
выдержал.
     Трассирующие снаряды проходят около моего  самолета,  не  задевая  его.
Теперь моя очередь. Самолет гитлеровца растет в  прицеле.  Нажимаю  гашетку.
Заработали пулеметы и пушка.
     Мгновение - и фугасный снаряд отрывает левое с  черным  крестом  крыло.
Противник падает по крутой наклонной.
     Сопина атакуют четыре истребителя. Боевым разворотом набираю  высоту  и
бросаюсь на выручку. Но стоило лишь изменить шаг воздушного  винта,  самолет
начало трясти так, что трудно было даже разобрать показания приборов. Ставлю
винт в прежнее положение. Тряска уменьшилась, но на фонаре  кабины  появился
масляный налет, впереди ничего не видно.
     Выхожу из боя и следую на свой  аэродром.  В  чем  же  дело?  Во  время
осмотра  выяснилось,  что  поршень  лопасти  винта  оказался   спаянным   со
втулкой... бронебойным 20-миллиметровым снарядом: это в лобовой  атаке  один
из "гостинцев" фашиста попал во втулку воздушного винта моего истребителя...
     На плацдарме я провоевал еще несколько дней, но после  одного  из  боев
меня отправили в госпиталь, где пришлось пролежать около двух месяцев.


     Тот, кто во время войны лежал в госпитале и, начав поправляться,  думал
больше не о том, как окончательно встать на ноги, а  о  том,  чтобы  попасть
непременно в свою часть, кто  для  исполнения  этого  желания  строил  самые
дерзкие планы возвращения к своим, вплоть до самовольного побега, тот хорошо
знает, каким по-настоящему радостным бывает чувство возвращения  в  полк,  с
которым связана вся фронтовая жизнь. Такое радостное  чувство  испытал  я  в
октябре 1944 года, попав после госпиталя к своим летчикам.
     Здесь встретил я старых друзей, некоторых молодых истребителей и... Да,
это была изумительная встреча, которая только и возможна на  войне.  Высокий
летчик с изможденным лицом, прихрамывая, бросился ко мне, лишь только увидел
меня.
     - Орловский Коля?! Вот чудеса.
     - Он самый.
     - Жив?
     - Жив.
     И полился долгий печальный рассказ о том, что произошло с  Орловским  с
того момента, когда он, раненный под Кировоградом в декабре 1943 года, сумел
выброситься на парашюте, но не смог избежать фашистского плена.
     -  Теперь,  товарищ  командир,  -  говорил  задумчиво  Орловский,  -  я
по-настоящему узнал, кто такие фашисты. Раньше видел  их  на  расстоянии,  а
когда столкнулся лицом к лицу да еще безоружный... Вы знаете, лежу  раненый,
встать не могу, а он меня, скотина, бьет сапогом.
     -  Ничего,  поправишься  -  за  все  заплатишь,  -  стараюсь  успокоить
взволнованного воспоминаниями товарища.
     - В долгу не останусь. Я их бил и еще буду бить. Ох, и буду! Только  бы
скорее поправиться.
     Орловский находился в лагере для военнопленных и, когда Советская Армия
освободила его,  разыскал  свой  полк.  Действительно  странно  складываются
человеческие судьбы на войне: не быть за все время  не  только  раненым,  но
даже и не получить ни одной пробоины в самолете - и вдруг сразу и ранение  и
плен...
     На следующий день Орловского отправили на лечение в Москву.
     С наступлением хорошей погоды мы  приступили  к  вводу  в  бой  молодых
летчиков. До того как мне уехать в госпиталь, моим ведомым был Петров. Но за
это время он получил повышение - стал ведущим, и  мне  надо  было  подобрать
ведомого. Решил взять из нового пополнения.
     Однажды,  получив  задание  на  разведку,  я  зашел  в  землянку,   где
занимались молодые летчики, и  рассказал  им  о  своем  предстоящем  полете.
Маршрут  проходил  через  зенитные  зоны   заграждения   и   два   аэродрома
истребителей противника. Летчики слушали внимательно, но недоумевали,  зачем
я им это рассказываю.
     Поведав задачу, я спросил:
     - Кто согласен лететь со мной в паре?
     Почти не задумываясь, вызвался Федя Шапшал. Этот молодой парень покорял
умным и преданным взглядом.
     Первую половину полета Шапшал точно повторял все мои маневры и даже  не
реагировал на близкие разрывы зенитных снарядов. Такое  бесстрашие  молодого
летчика меня даже удивило. Но тут было нечто  другое:  Шапшал,  сосредоточив
все внимание на наблюдении за действиями ведущего, не видел ничего вокруг. В
этом я убедился, когда  мы  выходили  на  свою  территорию.  При  подходе  к
переднему краю немцы открыли по нам ураганный огонь. И тогда  Федя  закричал
по  радио:  -  Зенитка  стреляет!  Вот  когда  только  заметил.  Это  вполне
закономерно.
     - На то она и зенитка, чтобы стрелять,  -  отвечаю  нарочито  спокойным
голосом.
     Когда  Шапшал  вылез  из   самолета,   его   окружили   товарищи.   Они
интересовались решительно всем, с волнением  расспрашивали  о  самых  мелких
подробностях вылета. Это походило на первый экзамен студента....
     До начала  наступления  мы  сделали  с  Шапшалом  около  десяти  боевых
вылетов. Храбрый и сообразительный, он быстро привык ко мне, стал  мгновенно
понимать мои маневры, что обеспечивало слетанность пары.
     Слетывались и другие пары. Все чаще  и  чаще  получали  мы  задание  на
разведку войск противника. Летчики увлеклись этой  работой  и  в  буквальном
смысле слова стояли в очереди, дожидаясь очередного вылета.
     Нравилось широкое поле деятельности, самостоятельность и  инициатива  в
выборе решений. Разведку  мы  сочетали  со  свободной  охотой  -  штурмовали
отдельные автомашины, паровозы,  ловили  транспортные  самолеты  и  самолеты
связи.
     В  эти  дни  в  полку  произошло  еще  одно   знаменательное   событие.
Возвратился наш любимец Аскирко, которого уже никто не считал живым.
     Обстоятельства,  в  которых  оказался  Аскирко,  столь  драматичны,   а
характер  его  как  советского  человека  в  этих  тяжелых   обстоятельствах
проявился так ярко и сильно, что об этом следует рассказать подробно.
     ...Аскирко подбили в бою под Яссами. Один из "мессершмиттов" зажег  его
истребитель.  Летчик  развернул  самолет  в  сторону  нашей   территории   и
выпрыгнул. Однако он приземлился на чужой  земле,  в  вишневом  саду,  между
первой и второй траншеями обороны противника.
     Летчик не успел еще освободиться от подвесной системы парашюта, как его
схватили фашистские солдаты.
     Через час Иван Аскирко со скрученными  назад  руками  был  доставлен  в
немецкий штаб.
     -  Какую  задачу  выполняет  ваше  соединение?  спросил  его   немецкий
полковник.
     - Бьет фашистов, - не задумываясь, ответил летчик.
     Полковник поморщился.
     - Номер вашего полка, дивизии?
     "Эк, чего захотели", - Аскирко подумал было дать  ложные  показания  но
тут же решил, что сообщение врагу даже таких сведений недостойно  советского
летчика.
     - Чего же вы молчите, молодой человек? Отвечайте, не бойтесь, -  сказал
полковник.
     - Мне бояться? Не я боюсь, а вы. Вас здесь вон сколько, а я один  и  со
связанными рукам.
     Фашист приказал развязать летчику  руки,  полагая,  что  такая  милость
расположит его к немцам. Но Аскирко молчал.
     - Вы коммунист?
     - Да, я коммунист.
     - Будете отвечать на мои вопросы?
     - Нет.
     Фашист стал кричать, пугать расстрелом.  Дело  кончилось  тем,  что  он
приказал увести пленного.
     Аскирко посадили здесь же в  штабе  в  пустую  комнату  с  зарешеченным
окном. Одна мысль владела летчиком - бежать, и он стал строить планы побега.
Наиболее подходящим был побег через окно в уборной. Окно было небольшое,  но
щуплая фигура Аскирко могла протиснуться сквозь него.
     Ночью часовой  по  просьбе  пленного  летчика  подвел  его  к  уборной.
Аскирко, будто бы в знак признательности к  часовому,  снял  с  себя  летную
куртку и передал солдату. Едва только тот протянул руку, как пленный  ловким
приемом свалил солдата с ног и оглушил его же винтовкой.
     Через несколько минут Аскирко был уже на земле. Дом был обнесен высокой
оградой. Летчик побежал вдоль нее в  надежде  найти  выход.  Не  было  конца
кирпичной кладке. Наконец, ворота... Но в них часовой.
     Нужно искать другое  место.  Аскирко  пополз,  прижимаясь  к  основанию
фундамента. Полз долго. Кажется, там другие ворота.  Но  в  это  время  двор
наполнился криками людей, свистками. Огромная  овчарка,  рыча  и  задыхаясь,
бросилась на летчика. Его били. Вначале он все помнил, ощущал боль, но потом
потерял сознание.
     ...Потянулись томительные дни в тюремной камере.
     Его не раз водили на допрос, но  он  упорно  молчал.  Тогда  гитлеровцы
решили отправить Аскирко в лагерь. В вагоне было тесно. Аскирко сидел спиной
к окну, конвоиры - рядом. Когда  поезд  приблизился  к  лесу,  летчик  выбил
стекло и выбросился из вагона. Деревья сразу же укрыли беглеца... Но в  лесу
стояла войсковая часть, и Аскирко вновь оказался в руках фашистов.
     Опять побои, допросы... На этот раз его доставили в лагерь.  Но,  найдя
надежного товарища, Аскирко решает  бежать.  В  темную  ненастную  ночь  они
вдвоем перебираются за колючую проволоку и до рассвета успевают пройти около
пятнадцати километров. Однако утром их схватила полиция.
     Фашисты сажают Аскирко в лагерь с более сильной охраной. Но не проходит
и месяца, как он, подыскав товарищей, снова готовит побег.
     Они убежали впятером в грозовую июльскую ночь. Лагерь почти  непрерывно
освещался прожекторами, но беглецы проползли под проволокой незамеченными. С
большими трудностями преодолели они насыпь, где каждое движение вызывало шум
катящейся вниз щебенки. Шли всю ночь, а с рассветом  залегли  на  кукурузном
поле.
     Их выдал кулак. Поле окружили со всех  сторон  гестаповцы.  Послышались
голоса:
     - Рус, сдавайся...

     Беглецы разделились на две группы. Аскирко был вместе с другим пленным,
тоже летчиком. Фашисты обнаружили их.
     - Где остальные? - спросил переводчик.
     Аскирко отрицательно покачал головой:
     - Нас было только двое.
     Гестаповец, ругаясь, вскинул автомат и выстрелил.
     Короткая очередь наповал сразила товарища Аскирко, а ему прошла  сквозь
левую руку, размозжив локоть.
     Из-за потери  крови  Аскирко  лишился  сознания.  Очнулся  в  румынском
госпитале, без руки.
     - Если бы не румынский крестьянин, что вез меня на арбе,  наверняка  бы
умер. Он мне руку ремнем перевязал, - пояснил Лскирко.
     Этот невзрачный на вид человек был  бесконечно  отважным  и  беззаветно
влюбленным в жизнь. Лишь только начал поправляться как стал снова готовиться
к побегу. Пользуясь слабой охраной госпиталя в городе Галаце, он ушел.
     Это был пятый побег.
     Аскирко шел по ночам безлюдными местами, а с наступлением дня  прятался
так, что его никто не мог обнаружить.
     Так продолжалось пять суток. Утром шестого дня,  высматривая  из  своей
засады дорогу он заметил танки Т-34, а спустя полчаса - и  наши  автомашины.
Он у своих...
     Невыносимо тяжело было видеть этого человека кипучей энергии без  руки.
Не легко было и ему. Он никак не мог смириться с мыслью, что никогда уже  не
сможет летать...
     Аскирко остался в полку на должности адъютанта эскадрильи.
     ...В середине января 1945 года войска 1-го  Украинского  фронта  начали
наступление с сандомирского плацдарма.
     Туманы и низкая облачность  сковывали  действие  авиации.  Вся  тяжесть
прорыва обороны легла  на  артиллерию,  пехоту  и  танки.  Наземным  войскам
пришлось вести бои без авиационной поддержки несколько дней.
     Но как только погода улучшилась, мы перелетели на аэродром  Енджеюв  н,
тут же заправив самолеты, приступили к боевой работе.
     Веду восьмерку. Внизу  по  шоссейной  дороге  движутся  автомашины.  Их
много. Это мотопехота противника. Фашисты  отступают  в  беспорядке,  бросая
пушки, тягачи, военное имущество. Сделать бы сейчас по этой  колонне  два  -
три захода, да некогда.
     Впереди виден Дзелошин. На улицах вспыхивают пожары.  Возможно,  что  в
городе идет бой. Наши танки, действовавшие в обход его, могли оказаться и  в
городе.
     Интересно, в каком положении очутится тогда  эта  отступающая  колонна?
Впрочем,  что  колонна?  Фронта,  в  строгом  понимании  этого   слова,   не
существует. Наши войска смяли, обратили его в бегство.
     Проходит еще несколько минут. Сверяю карту с местностью.  Да,  сомнений
нет...
     - Под нами Германия! - кричу по радио.
     - Ура! Ура! Ура!.. - раздается в ответ с самолетов.
     Сколько мечталось об этом моменте за долгие годы войны! И в 1941  году,
когда отступали. И  под  Сталинградом,  откуда  началось  наше  победоносное
продвижение на запад. И на Днепре... Казалось, что  день  и  час,  когда  мы
перемахнем границу государства,  поднявшего  на  нас  меч,  будут  какими-то
необыкновенными. А все оказалось обыкновенно и просто  до  обидного:  зимнее
небо, земля в снегу, дымы над городом с островерхими  крышами  домов,  поток
машин на дорогах... И все-таки минуты перелета необыкновенны.  Дошли!  Пусть
ликует  и  будет  ликовать  душа.  Не  случайно  не  умолкает  в   наушниках
громогласное "ура" с самолетов моей восьмерки.
     ...Это произошло 20 января 1945 года. Кстати,  самолетов  противника  в
этот день мы почти не встретили.


     К вечеру перелетаем на аэродром Альт-Розенберг. Недалеко  от  аэродрома
дворец Розенберга, в нем и разместились летчики. Жителей  нет.  Бросив  все,
они убежали. Очевидно, думали, что  советские  войска  в  отношении  мирного
населения Германии проявят такую же жестокость, какую  проявили  фашисты  по
отношению к нашим людям.
     Мы разгуливаем по дворцу. В громадной библиотеке все на  своих  местах.
Множество застекленных книжных  шкафов,  скульптуры,  статуэтки.  На  стенах
портреты Гитлера,  Геббельса,  Геринга  и  других  фашистских  бандитов.  Мы
простреливаем их, сбрасываем на пол, топчем ногами, норовя попасть  каблуком
в нос или в глаза...
     Утром завтракаем в дворцовой  столовой.  На  столе  хрусталь,  серебро.
Роскошь нисколько не трогает, к ней относятся с подчеркнутым пренебрежением.
Некоторые демонстративно пьют чай из походных алюминиевых кружек.
     После  завтрака  идем  на  аэродром.  Погода  неважная:  снег,  кучевая
облачность. Летать трудно, но  лететь  надо.  Эскадрильей  прикрываем  район
Опельн-Олау.
     Наши войска здесь форсировали Одер. Половина  Опельна  в  наших  руках.
Пехота переправляется на западный берег.
     Самолетов противника в воздухе нет. Чтобы не везти боеприпасы  обратно,
веду всю восьмерку на скопление фашистских  войск.  Делаем  два  захода.  На
снегу мечутся фигурки вражеских солдат. На своей земле они  делают  это  так
же, как и на нашей. Смерть везде страшна.
     Вскоре появляется очередная барражирующая  группа  истребителей,  и  мы
возвращаемся на аэродром.
     Через час - новое задание: прикрыть наземные  войска  на  плацдарме  за
Одером, между городами Бриг и Олау. Веду восьмерку в указанный район.  Ходим
под облаками. Видимость плохая, хотя в облаках кое-где появились разрывы,  в
которые проглядывает солнце.
     Лучи  его  достигают  земли,  и  снег  под  ними  блестит  удивительной
белизной. Внимательно наблюдаю за воздухом. Все спокойно. И вдруг  откуда-то
сверху вынырнул вражеский самолет, за ним второй, третий  -  целая  вереница
"фокке-вульфов".
     Фашисты  решили  расстрелять  нашу  артиллерийскую  батарею  на  опушке
лесочка. Противник нас не видит.
     Развернув боевой порядок во фронт, атакую "фокке-вульфов"  с  фланга  в
тот момент, когда они вышли на цель. Длинная очередь - и ведущий истребитель
врага падает на  землю.  Дружный  удар  нашей  группы  смял  боевой  порядок
противника. Потеряв четыре самолета, гитлеровцы начали поспешно  удирать.  С
малой  высоты  видно,  как   солдаты-артиллеристы   в   знак   благодарности
подбрасывают шапки, машут руками.
     К вечеру погода испортилась -  пошел  снег.  Он  шел  всю  ночь,  утро.
Снегопад сменился оттепелью, туманами. И так в течение нескольких дней. Наши
полевые аэродромы приходили в полную непригодность, с  них  невозможно  было
подняться.
     Но  постепенно  погода  стала  проясняться.  Противник,  базируясь   на
аэродромах с бетонированными дорожками, активизировал свои  действия,  мешал
продвижению наших танковых соединений. Надо было летать и в этих условиях.
     Полк получил задачу прикрывать танки в районе  Пархвитца.  На  взлетной
полосе стоят лужи, При разбеге самолет бросает из стороны в сторону. Фонтаны
воды и грязи, поднятые воздушным винтом, залепляют  стекла  кабины,  тоннели
масляных и водяных радиаторов, затрудняя охлаждение мотора. Однако  взлетели
все.
     К Пархвитцу подошли вовремя: в воздухе много вражеских  самолетов.  Бой
был не столько упорным,  сколько  продолжительным.  Когда  отбили  последнюю
группу бомбардировщиков,  я  заметил,  что  мотор  трясет,  он  работает  на
предельно допустимом температурном режиме. Вероятно, симптомы этого  были  и
раньше,  но  именно   симптомы,   которые   в   горячке   схватки   остались
незамеченными.
     На обратном пути садимся в паре  с  ведомым  на  близлежащий  аэродром.
Здесь такая же грязь, как и  на  нашем.  Надо  исследовать  причину  тряски.
Оказывается, начали разрушаться подшипники.  По  всем  техническим  правилам
требовалось менять мотор. С большими предосторожностями я дотянул до  своего
аэродрома. Лететь надо было всего  несколько  десятков  километров,  но  для
неисправной машины и это расстояние большое - каждую  секунду  ждешь  отказа
двигателя. Однако все обошлось благополучно.
     К утру мотор сменили, но тут новая беда - резко ухудшилась  погода.  На
целую ночь зарядил дождь.
     Аэродромная площадка - а это было просто  клеверное  поле  превратилась
буквально в месиво, ноги тонули в грязи.  Самолеты  стали  вязнуть  даже  на
стоянке, пришлось поднимать их на стеллажи.  С  большой  высоты  истребители
походили на стрекоз, наколотых на бумагу.
     Появись здесь сейчас вражеские  бомбардировщики,  сколько  бы  бед  они
натворили. Но погода сковала не только нас, но и немцев.
     - Гнилая же, братцы, зима в Германии,- говорит Шапшал. - Вместо  мороза
дождь...
     - Не гнилая, а фашистская, - возражает Петров.
     - Один черт, что гнилая, что фашистская...
     Теперь нам как в сказке -  сидеть  у  моря  и  ждать  погоды,  то  есть
заморозка. А ведь  совсем  недалеко  первоклассный  бетонированный  аэродром
Бриг, дело только за тем, чтобы взлететь.
     В ожидании мороза мы укатываем поле тракторными катками, чтобы  создать
гладкую поверхность. Занятие это не из приятных, особенно когда  не  уверен,
пойдет оно впрок или нет.
     Так продолжается три дня.
     Наконец, ударил  заморозок.  Летный  и  технический  состав  поднят  по
тревоге. Пробуем рулить. Самолет бежит хорошо, колеса  не  проваливаются.  К
рассвету все машины полка были готовы к перелету.
     Первой поднимается группа Рыбакова, за ней Медведева, я веду замыкающую
группу. Отойдя от аэродрома километров двадцать пять, слышу в  наушниках:  -
Впереди снегопад, видимость пятьсот метров,  что  делать?  -  Это  спрашивал
Рыбаков.
     Что же делать, как  не  продолжать  полет  и  пробиваться  на  бригский
аэродром? И я отдал такое  приказание.  В  плотном  строю  группы  пробились
сквозь  полосу   снегопада   и   благополучно   приземлились   на   отличной
взлетно-посадочной полосе.
     Здесь все говорило о недавних боях и о поспешном отступлении  фашистов.
Лежали трупы убитых гитлеровцев. На стоянках находились совершенно исправные
самолеты. Они не могли подняться из-за отсутствия горючего. В авиамастерских
стояли отремонтированные истребители, а в  самом  большом  ангаре  висел  на
талях самолет "Дорнье", покрашенный  черной  краской,  что  говорило  о  его
принадлежности к отряду ночных разведчиков.
     А  вот  и  немецкий  авиационный  штаб.  Огромные  фотолаборатории  для
обработки аэрофотосъемки, штурманские классы,  оборудованные  тренажерами...
Все строилось добротно, со знанием дела. И все брошено.
     Даже железные кресты - высшие награды  за  отличие  в  немецкой  армии.
Кресты в квадратных картонных коробках, штук по сто, а может, и по двести  в
каждой.
     По-видимому, здесь у фашистов была одна из главных авиационных баз.
     Недалеко от аэродрома - бараки  военнопленных,  обнесенные  забором  из
колючей проволоки, под током высокого напряжения. Военнопленные-то и строили
все эти сооружения.
     На ночлег разместились в деревне Мольвиц. И здесь много убитых солдат и
офицеров противника. Наше внимание привлек памятник, на пьедестале  которого
фамилии жителей деревни, погибших в первую мировую войну. Такие  стандартные
памятники встречались потом и в других деревнях.
     - Видали списочек? - показывает Кузьмин кивком головы на памятник. -  И
это только из одной деревни.
     А сколько же по всей Германии погибло? - Помолчав, он  добавляет:  -  И
чего только им надо было?
     - Чего надо? - вступает в разговор Сопин.  Землю  нашу  им  надо,  хлеб
надо, сало надо. Коварный народ эти немцы. Не могут без войны.
     - Ну, про народ ты зря. Войну начали фашисты, возражает Кузьмин.
     - А фашисты, по-твоему. в безвоздушном пространстве  живут?  По-твоему,
немецкий народ не несет ответственности за фашизм?  Почему  же  он  позволил
Гитлеру творить все злодейства? - не сдается Сопин.
     -  Народ  и  фашизм  -  все  это,  брат,  гораздо   сложнее,   чем   ты
представляешь, - говорит примиряюще Кузьмин.
     Спор между ними прекращается. А я продолжаю внутренне спорить о фашизме
и о немецком народе. Конечно, немецкий народ позволил Гитлеру обмануть себя,
и в этом его трагедия. Как это произошло? Наверное, не так  просто,  Кузьмин
прав. Словно в подтверждение этого почти в каждом доме мы  находим  книги  с
роскошными иллюстрациями, показывающими различные эпизоды из жизни  Гитлера,
его "близость" к народу. Вот он среди  немецких  бюргеров.  Все  до  предела
наигранно, неправдоподобно, но этому, наверное,  верили.  Вот  Гитлер  среди
детей... Да, народ оказался обманутым. И теперь он  вынужден  расплачиваться
за авантюризм фюрера.


     Прикрываем боевые действия наземных войск в районе Наумберг -  Бунцлау.
До этого города дошел в свое время  М.  И.  Кутузов.  Здесь  он  умер.  Близ
шоссейной дороги - небольшой холмик,  под  ним  похоронено  сердце  великого
русского полководца.
     Наши танковые и механизированные соединения прошли здесь два дня  назад
и продвигаются дальше на  запад.  В  память  великого  соотечественника  ими
оставлена следующая стихотворная надпись: Среди чужих равнин, ведя на подвиг
правый Суровый строй полков своих, Ты памятник бессмертной русской славы  На
сердце собственном воздвиг.
     Но не умолкло сердце полководца И в грозный час оно зовет на  бой,  Оно
живет и мужественно бьется В сынах Отечества, спасенного тобой.
     И ныне, проходя по боевому следу  Твоих  знамен,  пронесшихся  в  дыму,
Знамена собственной победы Мы клоним к сердцу твоему. На прикрытие передовых
частей приходится летать за сто пятьдесят километров. Ближе  бетонированного
аэродрома нет. Большой маршрут до цели и  обратно  съедает  много  полезного
времени.   По   пути   встречаются   отдельные   пары   "мессершмиттов"    и
"фокке-вульфов".
     Встречи  заканчиваются  короткими  стычками,  ни  одна  из  сторон   не
заинтересована завязывать длительный воздушный бой.

     - Наверное, и воина кончится, а наши тыловики еще  не  научатся  быстро
аэродромы строить, - возмущается Егоров.
     -  При  чем  тут  тыловики!  Пожалуй,  претензии  твои  больше  следует
предъявлять Гитлеру, почему он в свое время не возвел  на  этом  направлении
хотя бы парочку хороших аэродромов...
     -  До  захвата  нового  аэродрома,  -  сказал  я,  -  будем  обходиться
подвесными баками. Только не спешите  сбрасывать  их  при  первом  появлении
противника. Особенно в сегодняшнем полете.
     А летим мы сегодня к Лаубани.  По  пути  встречаются  две  -  три  пары
"мессершмиттов", но, видя наше превосходство, в драку не вступают.  Мы  тоже
не ввязываемся в погоню: главная цель - прикрыть танки. Вот  и  Лаубань.  По
радио связываюсь  с  авиационным  представителем  при  танковом  соединении.
Сегодня эту роль выполняет Рыбкин - инспектор техники пилотирования.
     -  Видишь  меня?  -   спрашивает   Рыбкин,   одновременно   давая   две
опознавательные ракеты.
     - Вижу.
     - Выручай, брат, немцы отрезали.
     Но как выручить на истребителе? Чем помочь? Наверное, Рыбкин смотрит на
самолеты с завистью.
     - Передай по радио "хозяину"  -  пусть  пришлют  штурмовиков.  Хотя  бы
эскадрилью. Я их здесь наведу, иначе нам придется туго.
     Связываюсь со своим командным пунктом и передаю  просьбу  танкистов.  В
ответ слышу:
     - Скоро вышлем. Пусть держатся.
     В это время с запада приближается большая группа  вражеских  самолетов.
Это "фокке-вульфы", нагруженные бомбами, идут уничтожать наши танки.
     Занимаю выгодное положение для атаки  и  одновременно  сообщаю  Рыбкину
воздушную обстановку. Медлить нельзя.
     - За мной, в атаку!
     Гитлеровцы сбросили бомбы  в  беспорядке,  но  поле  боя  не  покинули.
Чувствуя свое численное превосходство - их было около сорока, а нас  восемь,
- они, что называется, полезли на рожон, не очень заботясь о том, как у  них
получается. А получалось неважно. Гитлеровцы дрались каждый за себя,  и  это
привело их к неорганизованности, к потери управления.
     Мы, наоборот, действуем слаженно, оказываем друг  другу  помощь.  Атаки
наши дерзки, стремительны. Находясь в меньшинстве, мы захватили и удерживаем
инициативу. В первых же атаках нам удалось сбить три вражеских самолета,  Но
это мало подействовало на фашистов. На больших скоростях они проносятся мимо
наших истребителей, стараясь их прицельно атаковать. Немцы ушли  лишь  после
того, как  потеряли  еще  два  самолета.  В  таком  меньшинстве  сбить  пять
вражеских стервятников, не потеряв ни одной  своей  машины,  -  это  большая
победа.
     Со  станции  наведения  передают:   "Танкисты   благодарят   летчиков".
Настроение, приподнятое боем, усиливается благодарностью наземных войск.
     Чувство победы! Нет, пожалуй, ему равного! Дождавшись  смены  очередной
группы истребителей, берем курс на свой  аэродром.  По  пути  встречаем  две
эскадрильи штурмовиков - они идут на помощь танкистам.
     Несколько дней боевых действий войск фронта и передний край продвинулся
еще западнее - до берегов реки Нейсе.


     На берегу  Нейсе  войска  остановились.  Мы,  конечно,  не  знали  всех
замыслов  командования;  не  знали,  что  остановка  эта  перед   последней,
завершающей  операцией,  но,  судя  по  тому,  что  происходило  на  фронте,
догадывались, что предстоит новое большое наступление.
     Дожди и оттепели вконец расквасили  все  полевые  аэродромы.  На  нашем
комфортабельном бригском  аэродроме  собралось  до  шестнадцати  авиационных
полков.
     Тут  стояли  бомбардировщики,  штурмовики,  истребители.  С  целью   их
рассредоточения часть была переброшена в другие  места.  Исправные  самолеты
нашего полка улетели в Польшу, на аэродром  Рудники,  а  подлежащие  ремонту
остались в Бриге.
     Технический состав работал не покладая рук, и все же  ремонт  затянулся
дольше, чем полагалось. Но когда он был закончен, мы поднялись  в  воздух  и
через некоторое время приземлились в Рудниках.
     На рудниковском аэродроме я встретил Колю Орловского. Он  подлечился  в
госпитале, но перед выпиской врачи "закомиссовали" его, признав  негодным  к
летной работе. Это было  большим  ударом  для  человека,  в  жизни  которого
самолет и  небо  занимали  так  много  места.  Орловский  переживал  решение
врачебной комиссии особенно остро еще и потому, что накопившаяся  в  нем  за
время плена ненависть к фашистам требовала выхода, а  выход  ей  могли  дать
лишь крылья истребителя и его мощное оружие.
     Орловский почти с первой нашей встречи стал уговаривать меня  дать  ему
самолет.
     - Не верь ты врачам, - убеждал он меня. Неужели я себя знаю  хуже,  чем
они? Сам посуди - ну зачем бы я  стал  проситься  на  истребитель,  если  бы
чувствовал, что не могу летать? Ну зачем? Доводы эти не были лишены  логики.
Особенно убедительны они становились оттого, что произносились голосом почти
умоляющим, и я уже готов был сдаться на уговоры старого друга. Смущало,  что
Орловский полтора года не летал. По всем правилам, его нельзя было выпустить
самостоятельно, без провозных полетов и без тренировки. Но, на нашу беду,  в
полку не оказалось двухместного самолета.
     Орловский ходил за мной по пятам, и я уступил.
     В один из погожих дней мы пошли на стоянку. Коля сел в кабину, запустил
двигатель, сделал две рулежки и взлетел. Он прошел  круг,  второй  и  только
хотел  заходить  на  посадку,  как  на   полосу   приземлился   транспортный
самолет,Ли-2. Развернувшись после пробежки, он начал медленно рулить.  Места
для истребителя не оставалось, и Орловский был вынужден уйти на третий круг.
     И бывает же так! Откуда ни возьмись, налетел  ветер,  а  потом  повалил
густой снег. Даже в пятидесяти метрах не стало ничего видно.  Лишь  по  гулу
мотора можно было определить, где  самолет.  Кажется,  легче  находиться  на
месте летчика, чем вот так стоять  на  земле,  ожидая  исхода.  Ведь  совсем
недалеко  высокие  кирпичные   трубы   заводского   комбината,   а   летчик,
естественно, жмется к земле. Самым правильным решением был бы уход на другой
аэродром. Догадается ли Орловский? Можно  бы  было  ему  это  подсказать  по
радио, но как нарочно на самолетной радиостанции отказал приемник.
     Такие минуты тянутся нескончаемо долго. Самолет гудел в  вышине,  потом
стал снижаться. На посадочной полосе из снежной пелены вынырнул истребитель.
Ну, слава богу! Молодец Орловский - не летать  полтора  года  и  так  удачно
произвести вылет.
     Сияя от радости, Коля спрашивает:
     - Как, сдал экзамен?
     - Отлично сдал.
     - Значит, буду бить фашистов!
     На аэродроме мы простояли десять дней. Все это время Орловский усиленно
тренировался и вошел в строй полноценным боевым летчиком.
     Вскоре началась частная операция по ликвидации  группировки  противника
западнее города Опельн, и наше соединение снова сосредоточилось на аэродроме
Бриг. Против нас действует отряд 52-й немецкой эскадры. Это одно  из  лучших
соединений противника, укомплектованное отборными летчиками. На коках винтов
их самолетов - белая спираль, отличительный знак отряда.
     Советские наземные части с упорными боями продвигаются  вперед.  Каждый
наш  вылет  сопровождается  воздушными  схватками   с   "мессершмиттами"   и
"фокке-вульфами".
     ...Веду группу в составе восьми самолетов. Боевой порядок  эшелонирован
по высоте: внизу ударная четверка,  вверху  -  прикрывающая.  На  подходе  к
городу Нейсе встречаемся  с  восьмеркой  "мессершмиттов".  Фашисты  пошли  в
лобовую. Верхняя четверка противника атакует нашу ударную группу. Но  только
она  вошла  в  атаку,  как  группа  Кузьмина  ударила  ей  в   хвост.   Один
"мессершмитт" был подожжен и начал падать. Почти одновременно  моя  четверка
сбила еще  один  "мессер".  Боевой  порядок  фашистов  был  нарушен,  и  они
скрылись.
     На земле, северо-западнее Нейсе, идет танковый бой.
     В нем участвует около двух десятков танков с той и  с  другой  стороны.
Три из них объяты пламенем. Со станции наведения предупреждают о приближении
большой группы "фокке-вульфов". Подготавливаемся к  бою.  Занимаем  исходное
положение всей восьмеркой. Противник заметил нас и, развернувшись,  стал  на
встречный курс.
     Самолеты сошлись в лобовой атаке, а потом перешли на вертикаль.
     Облюбовав себе  "фокке-вульфа",  захожу  ему  в  хвост  и  беру  нужное
упреждение. И вдруг  вместо  вражеского  самолета  черный  клубок  обломков,
дыма... В чем дело? Я еще и огня не открывал, а он уже взорвался.  Ответ  на
загадку состоял, очевидно,  в  том,  что  самолет  встретился  в  воздухе  с
артиллерийским снарядом,  возможно,  крупного  калибра.  Теоретически  такие
"встречи" вполне вероятны, и это была одна из них.  Другого  ответа  на  эту
загадку дать нельзя. Конечно, установить принадлежность снаряда - наш он или
немецкий - было невозможно. Да и ни к чему. Пусть будет даже немецкий...
     Потеряв еще два самолета, фашисты начали отдельными парами выходить  из
боя.
     Мы возвращаемся на свой аэродром.  По  пути  встречаются  новые  группы
наших самолетов. В сопровождении истребителей идут три девятки пикировщиков.
     В стороне, на почтительном расстоянии, крадутся четыре  "мессершмитта".
Их внимание поглощено пикировщиками. Не ударить ли по  врагу?  Быстро  строю
план и сообщаю его Кузьмину. Он набирает еще большую  высоту  и  заходит  со
стороны солнца, а моя группа  приближается  к  пикировщикам.  Немцы  отходят
подальше, но  продолжают  параллельное  движение.  В  это  время  на  них  и
наваливается  четверка  Кузьмина.  Два  "мессершмитта",  прошитые   длинными
очередями,  падают  на  землю,  остальные  стремительно  удирают   на   свою
территорию.
     После трехдневных боев наши войска  сомкнули  кольцо  вокруг  вражеской
группировки западнее города Опельн. Очутившиеся  в  котле  немцы  отказались
даться и мы получили приказ штурмовать их. Делаем по нескольку вылетов, бьем
по дорогам из пулеметов пушек. Система зенитного огня у противника  серьезно
нарушена, она почти  бездействует.  Лишь  фашистские  истребители  время  от
времени пытаются атаковывать нас, но победителями из атак выходим  неизменно
мы.
     Через  несколько  дней  от  группировки  остаются  "рожки  да   ножки".
Уцелевших солдат  и  офицеров  советские  автоматчики  проконвоировали  мимо
нашего аэродрома.
     Вскоре пал Швейдниц - город с замком феодала на горе. Замок  насчитывал
более семисот лет. Сложенное из толстых серых каменных брусьев,  здание  его
сохранило картины древних сражений, написанные прямо на стенах. Мы  обходили
комнату за комнатой, зал за залом, соединенные темными узкими коридорами, и,
наконец,  наткнулись  на  комнату  без   дверей.   Через   маленькое   окно,
перегороженное крест-накрест толстыми железными  прутьями,  в  полутьме  был
виден скелет, прикованный к стене толстыми обручами за талию  и  шею,  а  на
руках и ногах скелета висели тяжелые кандалы. На противоположной стене висел
человеческий череп.
     В комнате стояла каменная скамья, такой же стол,  а  столе  -  глиняная
чашка.
     Тайну этой комнаты мне удалось  узнать  спустя  несколько  лет.  В  ней
феодал казнил свою непокорную дочь. Вопреки воле отца, она отказалась  выйти
замуж за старого князя. Девушка столкнула ненавистного  жениха  со  скалы  и
пыталась убежать с любимым, но оба были схвачены. Скелет - останки  девушки,
череп на противоположной стене принадлежал ее жениху...
     Наше   соединение   перелетает   на   аэродром   Лихтенвальдау.   После
благоустроенного Брига он  кажется  особенно  неудобным,  неприспособленным,
тесным. Весь  день  готовим  стоянки  для  самолетов,  маскируем  машины  от
наблюдения с воздуха.
     Полк выполняет отдельные задачи,  главным  образом  по  разведке  войск
противника и прикрытию своих войск при движении их в районы  сосредоточения.
Полеты  в  тылу  врага  протекают  в  относительно   спокойной   обстановке:
истребители встречаются редко, зенитки обстреливают при пролете  тактической
зоны обороны или над большими населенными пунктами.  Но  иногда  выпадают  и
трудные  маршруты,  как  правило,  над   районами   сосредоточения   главных
фашистских группировок.
     ...Нужно было разведать движение на автомобильных дорогах от фронта  до
Дрездена и уточнить авиационную группировку на аэродромах в этой полосе.  На
разведку послал Пистуновича и Зайцева. Они еще не углубились и на  пятьдесят
километров, как были встречены фашистами. Два советских истребителя не могли
устоять против двенадцати "мессершмиттов". Задание  оказалось  сорванным.  А
вышестоящий штаб требовал сведений немедленно. Решаю лететь  сам  в  паре  с
Шапшалом.
     Линию фронта пересекли на бреющем полете и пошли вдоль Судетских гор на
предельно малой высоте, сохраняя радиомолчание. Полет  на  малой  высоте  не
давал возможности радиолокаторам противника обнаружить нас, а  радиомолчание
не позволяло запеленговать радиопеленгаторами. Разведку мы  решили  провести
на обратном маршруте.
     Благополучно дошли до района Хемница и,  набрав  высоту,  повернули  на
Дрезден. В то время это был еще глубокий немецкий тыл. Большой  город  залит
солнцем.
     У пристани речные суда - их много. Много грузовых  барж.  На  восточной
окраине аэродром, заполненный транспортными самолетами  Ю-52.  Один  из  них
только что сел и заруливает на стоянку.
     Фашисты обнаружили нас на подходе к аэродрому.
     Заработала зенитка, но снаряды рвутся  с  большим  отставанием.  Теперь
надо  быть  особенно  внимательным  нет  сомнения,  что  в  воздух  по  пути
следования  поднимутся  вражеские  истребители.  А  вот  и  они.   Восьмерка
"мессершмиттов"; их, очевидно, наводят с земли. Принимать бой безрассудно  -
вряд ли можно рассчитывать на победу:  численное  превосходство  на  стороне
немцев, к тому же в случае необходимости с аэродрома в  любой  момент  могут
взлететь новые истребители. Надо обмануть врага, уйти от него. И  не  просто
уйти, а просмотреть необходимые объекты. Такими объектами для  нас  являются
шоссе и аэродром, с которого поднялись "мессершмитты".
     ...Вести разведку противника и опасно, и интересно.
     Ты над чужой территорией, тебя подстерегают и зенитки,  и  истребители.
Один ты неожиданно можешь оказаться против пяти,  десяти  врагов.  Помощь  к
тебе не придет. Тут все надежды и упования на свои силы смекалку,  хитрость,
бесстрашие. Какие-то особые качества вырабатываются в этих полетах.
     Но как уйти от восьмерки? Снижаемся до ста метров  и  летим  в  сторону
аэродрома. Здесь до полсотни  "мессершмиттов"  и  "фокке-вульфов".  Короткий
зенитный огонь. Летчики восьмерки нас не видят.  Разворачиваемся  в  сторону
леса. Почти касаясь макушек деревьев, летим над лесом в  течение  нескольких
минут.  Затем  новый  разворот   на   шоссе.   Здесь   довольно   оживленное
двухстороннее движение. Памятью как бы фотографирую шоссе.  Снова  разворот.
Вражеские истребители далеко в стороне, очевидно, они совсем потеряли нас.
     Ложимся на обратный курс и вскоре  переходим  линию  фронта.  Собранные
сведения направлены в вышестоящий штаб.
     Наблюдая изо дня в день за аэродромами противника, мы  установили,  что
немцы почти не  имеют  на  них  бомбардировщиков.  Не  так  густо  у  них  и
истребителей.
     Гитлеровская авиация выдохлась. Потерянные в боях самолеты уже не могли
быть пополнены германской промышленностью. А наши силы все крепли и крепли.
     Каждый день по дорогам к фронту все шло и шло новое пополнение - танки,
артиллерия,  мотопехота.  Шло  ночью  и  днем.  Наши   истребители   надежно
прикрывали войска не только от  нападения  с  воздуха,  но  и  от  воздушной
разведки противника.


     15 апреля к вечеру на малой  высоте  скрытно  от  врага  перелетаем  на
аэродром Фрайвальдау, ближе  к  линии  фронта.  А  утром  следующего  дня  с
рассветом полк построился под  знаменем.  Зачитываются  приказ  и  обращение
Военного совета фронта к войскам о наступлении на Берлин, на  осиное  гнездо
фашизма. Короткие, трогающие за  сердце  речи  летчиков.  Идем  в  последний
решительный бой! После митинга  на  самолетах  появляются  надписи:  "Только
вперед!", "На Берлин!", "Даешь Берлин!", "Отомстим за погибших  товарищей!"'
А по фронту уже гремит канонада - сплошной артиллерийский рев, какого  я  не
слышал за все время войны.
     Команда "По самолетам!" Первая эскадрилья пошла в воздух. В  небе  наши
штурмовики, бомбардировщики,  истребители.  Авиации  противника  почти  нет.
Отдельные мелкие группы "мессершмиттов" и "фокке-вульфов" не могут ничего  с
нами сделать.
     Огнем и сталью взламывают оборону  противника  советские  войска.  Река
Нейсе форсирована, стремительно расширяется плацдарм.  18  апреля  передовые
части подошли к Шпрее и завязали бои за переправы севернее города Шпремберг.
     В составе  эскадрильи  мы  прикрываем  передовые  части.  Штурмовики  и
бомбардировщики бьют по противнику на правом  берегу  Шпрее.  Зенитки  врага
засыпают  их  снарядами,  но  штурмовики  идут  и  идут.  Вот  одна  группа,
отштурмовавшись, берет  курс  на  восток.  Неожиданно  появившаяся  четверка
"мессершмиттов"  парами  с  двух  сторон  атакует  штурмовиков.  Левая  пара
фашистов ближе к нам. Полупереворотом захожу в хвост "мессеру", мой  ведомый
- другому. Фашисты заметили нас и отказываются от своего  намерения.  Шапшал
перехватывает ведомого "мессершмитта" и почти в упор расстреливает  его.  Но
первая пара успевает завершить атаку - штурмовик  разламывается  в  воздухе.
Раскрывается один парашют, второй член экипажа гибнет вместе с самолетом.
     Бои за Шпремберг приобретают тяжелый характер.
     Враг, вероятно, решил скорее умереть, чем отступить.
     Но он все равно будет раздавлен! ...Во второй половине дня над  городом
на нашу эскадрилью навалилось двадцать "фокке-вульфов" и "мессершмиттов". Но
на помощь подоспели  Гучек  со  своей  эскадрильей  и  истребители  соседней
дивизии.
     Проверенным  приемом  захожу  в  хвост  "фокке-вульфу"  и  даю  длинную
очередь. Но то ли я промахнулся, то  ли  по  какой  другой  причине  самолет
фашиста остался невредимым. Летчик  стал  переводить  его  в  крутой  набор.
Выпускаю еще одну очередь. "Фокке-вульф", разворачиваясь в пологую  спираль,
врезается в землю. Невдалеке от меня  "мессершмитт"  с  крутого  пикирования
пытается  атаковать  Гучека.  Пулеметно-пушечной  очередью  накрываю  врага.
Разорванный фугасными снарядами самолет разваливается на части...
     Тогда я еще не знал, что этот "мессершмитт" будет  последним  вражеским
самолетом из тех, которые мне суждено было сбить за время войны, и поэтому я
не обратил на него никакого внимания. Знай я это, обязательно посмотрел  бы,
что за самолет, как падают вниз его  обломки,  сопроводил  бы  его  к  земле
каким-нибудь замечанием... Впрочем, нет, это только так. Бой шел горячий,  и
ничего бы я не успел ни сделать, ни подумать даже и в том  случае,  если  бы
мне сказали, какой это "мессершмитт".
     Упорно и отважно дрались все наши летчики.  Мы  сбили  восемь  немецких
истребителей. Лишь после этого они покинули поле боя.
     Оставшись одни, мы не успели еще и опомниться, как с командного  пункта
поступило приказание штурмовать подходящую мотопехоту противника. В  те  дни
такие штурмовки истребители выполняли довольно часто.
     Замкнув круг, бьем пушечно-пулеметными очередями.
     Мечутся по дороге фигурки вражеских солдат, вспыхивают  автомашины.  Но
колонна ощерилась сильным зенитным  огнем.  Каждый  из  наших  самолетов  на
прицеле сразу у нескольких зенитчиков. Вдруг слышу в  наушниках:  -  Прощай,
братцы!  И  истребитель,  объятый  пламенем,  врезался  в   гущу   вражеских
бронетранспортеров...
     Это был Гучек. Так погиб он, мой ученик и мой боевой друг.  Немного  не
дожил он до того дня, скорое наступление которого  каждый  из  нас  угадывал
своим  сердцем.  Прощай,  Гучек!  Шпремберг  пал.   Вскоре   было   сломлено
сопротивление фашистов и в других местах,  и  советские  войска  устремились
вперед. Серьезного  авиационного  сопротивления  немцы  не  оказывали.  Лишь
однажды я  видел  два  реактивных  самолета,  которые  на  большой  скорости
проходили в стороне от нашей группы.
     Не отставая  от  наземных  войск,  мы  перелетели  на  новый  аэродром.
Штурмуем отступающие к Эльбе колонны  фашистов,  бьем  окруженные  восточнее
Берлина части врага.
     Берлин в кольце, наши войска штурмуют город. А левое крыло  фронта  уже
вышло к Эльбе.
     Еще день - и Берлин взят.
     Запустив моторы, выруливаем  эскадрильей  на  старт,  чтобы  лететь  на
очередное боевое задание. Но в наушниках слышен голос начальника штаба:
     - Вылет отставлен.
     - Почему? - спрашиваю по радио.
     - Приказано прекратить боевые действия.
     Секунды молчания - и потом со всех самолетов энергично и торжественно:
     - Ура!
     - Ура!
     - Ура!
     Истребители заруливают на стоянку.
     А на  следующий  день  приходит  известие  о  полной  и  безоговорочной
капитуляции фашистской Германии.


Популярность: 7, Last-modified: Mon, 27 Aug 2001 10:19:12 GmT