Леонид Васильевич Жолудев. Стальная эскадрилья

---------------------------------------------------------------------------
Издание: Жолудев Л.В. Стальная эскадрилья. М., Воениздат, 1972
Проект "Военная литература": http://militera.lib.ru
Книга в сети: http://militera.lib.ru/memo/russian/zholudev/index.html
Иллюстрации: http://militera.lib.ru/memo/russian/zholudev/ill.html
OCR, корректура, оформление: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)
---------------------------------------------------------------------------

Аннотация издательства: В книге рассказывается о фронтовой жизни и
боевых подвигах авиаторов полка пикирующих бомбардировщиков, которым
длительное время командовал выдающийся летчик-новатор Иван Семенович Полбин.
В составе этой части автор участвовал в разгроме немецко-фашистских
захватчиков на берегах Дона и Волги, на Курской дуге, наносил мощные удары
по врагу при освобождении Белоруссии и Прибалтики. Он совершил 218 боевых
вылетов, все члены его экипажа стали Героями Советского Союза. Войну Л.В.
Жолудев закончил командиром эскадрильи, сейчас он генерал-лейтенант.
Воспоминания его рассчитаны на широкий круг читателей.
Hoaxer: К сожалению, И.С. Полбин не оставил мемуаров, погибнув в бою,
поэтому мемуары всех его однополчан в какой-то степени составляют и его
воспоминания. Жолудев писал книгу, по всей видимости сам, надо отметить, что
написано не плохо. Да и биография автора дает достаточно пищи для живости
изложения; Жолудев успел даже повоевать в партизанском отряде после того,
как был сбит в одном из вылетов. Для интересующихся "проблемой превентивной
войны" будет интересно прочесть о тайной переброске бомбардировщиков с
Дальнего Востока к Западной границе в ящиках с надписями
"Сельскохозяйственные машины" в конце июня 1941 года (глава "В крылатой
боевой семье").

ПОЛБИНЦЫ (ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ)
"Стальная эскадрилья"... Ветеранам авиации, воздушным бойцам периода
Великой Отечественной войны достаточно прочитать этот заголовок, чтобы в
памяти зазвучала популярная в свое время строевая песня авиаторов. В годы
войны ее можно было услышать повсюду, где жили, готовились к бою, воевали
люди с голубыми петлицами на гимнастерках. В летных и технических училищах,
в авиационных гарнизонах, на полевых аэродромах как клятва звучали слова
припева:
...За вечный мир
На смертный бой
Летит стальная эскадрилья.
И, может быть, именно оттого, что песня эта как бы символизировала
готовность воинов всех подразделений ВВС не щадя жизни сражаться за свободу
и независимость Родины, в событиях- описываемых Героем Советского Союза
Леонидом Васильевичем Желудевым, видится боевой путь не только конкретной
1-й авиаэскадрильи 150-го, а затем 35-го гвардейского бомбардировочного
авиационного полка, но и наших Военно-Воздушных Сил в целом.
По существу, так оно и есть на самом деле: боевая история эскадрильи, в
которую автор книги пришел рядовым летчиком и которую затем более сотни раз
водил в ожесточенные бои за Родину, схожа с боевыми историями многих
подразделений ВВС, принимавших участие в битве против немецко-фашистских
захватчиков. Стальная крепость наших славных Военно-Воздушных Сил ковалась в
огне сражений. День за днем, от вылета к вылету мужали, набирались боевого
мастерства, постигали науку побеждать советские воздушные бойцы. Пройдя
сквозь суровые испытания начального периода войны, проявив повиданную
стойкость и массовый героизм, наши воины-авиаторы приобрели боевой опыт,
получили в необходимом количестве новую авиационную \4\ технику, завоевали
стратегическое господство в воздухе, оказали существенную поддержку нашим
сухопутным войскам в грандиозных наступательных операциях завершающего
периода войны, внеся тем самым достойный вклад в разгром гитлеровской
Германии.
Автор книги не ставил перед собой задачу нарисовать широкое полотно
действий советской авиации в годы Великой Отечественной войны. Нет здесь ни
исторических исследований отдельных операций, ни статистических данных. Эта
книга написана с позиции летчика, а затем командира авиационного
подразделения о событиях, в которых он лично участвовал, и о людях, боевых
друзьях, вместе с которыми довелось ему пробиваться к целям сквозь огненные
заслоны, сражаться против ненавистного врага в дымном небе войны. И хотя
произведение это биографично, описываются в нем и детство, и юношеские годы,
главная его тема - битва с фашизмом, наиболее яркие и запоминающиеся
страницы - те, в которых описываются ратные подвиги авиационных командиров,
политработников, летчиков, штурманов, стрелков-радистов, техников -
товарищей автора по боевому строю.
Листая эти мемуары, мы знакомимся со многими славными крылатыми
сыновьями Родины, восхищаемся их беспримерным мужеством, стойкостью,
летно-тактическим мастерством. П особенно подробно, уважительно, с поистине
сыновней любовью описан командир полка Иван Семенович Полбин. Я хорошо знал
этого талантливого авиационного командира, несгибаемого большевика-ленинца,
человека твердой воли, высокой военной культуры и личного обаяния. Это был
командир-творец, постоянно ищущий, собранный, целеустремленный. В Иване
Семеновиче Полбине органически сочетались глубокие теоретические знания с
блестящими летными качествами. Свои решения он строил на точных расчетах, с
учетом конкретной обстановки и умел отстоять свой замысел, если даже не всем
и не сразу он казался обоснованным. Достаточно вспомнить хорошо описанный в
этой книге эпизод уничтожения крупного вражеского склада горюче-смазочных
материалов у станции Морозовская. Вместо полагавшегося по всем канонам
крупного наряда сил Полбин предложил выполнить важнейшую боевую задачу парой
пикирующих бомбардировщиков. Взяв ведомым экипаж Жолудева, командир сам
повел пару Пе-2 к цели, и после дерзкого удара наших пикировщиков враг на
этом участке фронта надолго лишился горючего.
Прославленный мастер снайперских бомбовых ударов дважды Герой
Советского Союза Иван Семенович Полбин не дошел до победы, но в гвардейской
части свято хранились боевые \5\ традиции, заложенные ее первым командиром,
авиаторы сверяли по Полбину свои дела, берегли честь, умножали славу
гвардейского знамени. Вот почему этой книге можно было бы по праву дать и
второе название - "Полбинцы". Ведь и сам Жолудев был близким боевым другом и
верным последователем Полбина, ому довелось выполнять самые ответственные
боевые задачи вместе со своим командиром и самостоятельно, приобрести
большой боевой опыт и в дальнейшем успешно командовать частями и
соединениями ВВС.
Думается, что нет необходимости пересказывать в предисловии содержание
этой книги. В ней немало ярких эпизодов из боевой деятельности нашей авиации
на различных направлениях и в разные периоды Великой Отечественной войны;
читатель познакомится со многими экипажами гвардейского бомбардировочного
полка, узнает о самоотверженном труде технического состава, в неимоверно
сложных условиях войны восстанавливавшего боевые самолеты. Тепло описывает
автор летчиков-истребителей, прикрывавших боевые порядки бомбардировщиков от
ударов фашистских стервятников.
Мне хотелось бы подчеркнуть важное воспитательное значение таких
мемуаров. Да, это воспоминания ветерана авиации. человека, умудренного
жизненным и летным опытом, прошедшего в боевом строю всю Великую
Отечественную войну. Но тогда, в суровые годы величайшей в истории
человечества битвы, и сам Л. Жолудев, и его товарищи по оружию были еще
юношами, недавними рабфаковцами, рабочими. Воспитанные партией в духе
преданности идеалам коммунизма, беспредельной любви к Родине и ненависти к
ее врагам, они не дрогнули в бою, многие пали смертью храбрых, защищая
Отчизну и все человечество от коричневой чумы. Их пример, память об их
бессмертных подвигах священны. Рассказать о них - прямой долг ветеранов боев
за свободу и независимость нашей великой социалистической Родины.
Главный маршал авиации А. Новиков,
дважды Герой Советского Союза \6\ \7\

ПЕШИЙ ПО-ЛЕТНОМУ
Резкий удар... Скрежет металла... Штурвал выбило из рук... Самолет
вздрогнул и накренился влево. Лицо обожгла тугая струя холодного воздуха. От
неожиданности на мгновение невольно закрываю глаза и жду самого худшего. Но
только секунду... Усилием воли стряхиваю с себя оцепенение, правой рукой
нащупываю в кромешной тьме и тяну к себе отчаянно упирающийся штурвал, а
левой ищу пробоину, через которую хлещет ледяной воздушный поток. Этот поиск
стоил мне унесенной за борт перчатки, но постепенно пришла и ясность:
разрывом зенитного снаряда сорван фонарь кабины, выведен из строя левый
двигатель, а бомбардировщик брошен в крутую левую спираль.
Наклоняю голову к уцелевшему лобовому стеклу и с большим усилием
выравниваю машину. Осторожно пробую управление и облегченно вздыхаю: машина
слушается рулей! Все же с некоторой опаской делаю разворот "блинчиком" в
сторону своей территории, добавляю обороты правому мотору. Наш "старичок" СБ
держится молодцом - даже высоту набирает. Опыт одномоторного полета у меня
кое-какой есть, горючего достаточно. Значит, все кончится благополучно, до
своего аэродрома дотянем.
Но нет! Недаром в авиации существует правило: полет окончен лишь тогда,
когда самолет зарулил на стоянку. Не успел я опросить экипаж и убедить его,
что обстановка вполне нормальная, как увидел, что стрелка бензомера
стремительно поползла к нулю. Видимо, осколки снаряда повредили бензобаки, и
только резиновые протекторы ни позволили горючему вытечь мгновенно.
Ситуация резко изменилась. Необходимо срочно принимать решение. Дальше
лететь нельзя. Но и перспектива \8\ садиться на территории, занятой врагом,
показалась просто невыносимой. Выбора, однако, не было, времени на раздумье
- тоже. Сообщил экипажу о своем решении сажать машину и все внимание
сосредоточил на поиске подходящей площадки. Нервное напряжение было
настолько сильным, что не смог разжать зубы, чтобы ответить штурману Николаю
Аргунову, просившему разрешения покинуть самолет с парашютом. За эти
считанные минуты я мысленно окинул всю прожитую жизнь и даже успел заглянуть
в будущее, пытаясь представить, как будем пробиваться к своим сквозь
вражеские кордоны. А больше всего тревожила мысль, сумею ли ночью приземлить
неисправную машину вне аэродрома. Хватит ли мастерства и... везения?
В наушниках вновь послышался настойчивый голос Аргунова: "Командир!
Разрешите прыгать?"
Быстрый взгляд на высотомер: 150 метров... Мало, слишком мало! К тому
же это - высота относительно аэродрома вылета, а здесь? Больше или меньше?
Спрашиваю о настроении у стрелка-радиста. Игорь Копейкин отвечает, что
остается в самолете. Молодец! Ведь, если приземлимся благополучно, нам
втроем будет легче преодолевать трудности, чем в одиночку.
По переговорному устройству передаю: "Прыгать запрещаю!" - и снова все
внимание сосредоточиваю на поиске подходящей площадки. Бег неясных,
расплывчатых пятен под крылом убыстряется. Значит, земля уже рядом. Включаю
посадочную фару. Ее луч выхватывает из темноты деревенское кладбище,
одинокую часовню на пригорке. Нет, только не сюда! Круто, насколько
позволяют скорость и высота, разворачиваю машину влево. Проносимся над
маленькой избушкой, над стадом вздыбившихся лошадей. Мгновенно соображаю:
они пасутся на лугу! Все. Садимся.
Действия четки и последовательны: убираю газ, выключаю зажигание,
подбираю штурвал на себя. И тут же скользящий удар левой плоскостью о землю,
резкое торможение и... тишина - тревожная, настораживающая, обманчивая...
Выскакиваю из кабины на хрустящую, примороженную траву. Подходят радист
и штурман. Оба невредимы. Несколько минут стоим молча, переживая, обдумывая
служившееся. Медленно спадает напряжение. И первое \9\ ощущение - стынущие в
ледяной воде ноги. Начинаю сознавать - сели на заболоченную лужайку, пора
отсюда уходить: до рассвета осталось каких-нибудь два-два с половиной часа.
Противник наверняка заметил наше рысканье на бреющем полете с включенной
фарой.
И все же, перед тем как уйти, тщательно осматриваем самолет, который
почти до кабины зарылся в мягкий грунт. Левая плоскость, видимо, сразу же
отлетела в момент приземления. А вот фонарь явно был сорван взрывом снаряда.
Фюзеляж и капот двигателя оказались пробитыми осколками...
Расторопный Игорь быстро находит ящик с бортовым пайком. Набиваем
карманы разной снедью, а я тем временем не перестаю обдумывать, что делать
дальше. Уничтожать самолет, пожалуй, нет смысла: его засосет хлюпающее под
ногами болото. Куда идти? Товарищи с надеждой смотрят на меня, а я никак не
могу сосредоточиться. Совсем некстати вспоминаю однополчан, мысленно
прослеживаю весь злополучный полет.
...Прохладная ясная ночь на 27 сентября 1941 года. Экипажу поставлена
задача: нанести удар по скоплению вражеских танков за линией фронта.
Подвешены бомбы крупного калибра. Взлетаем. Вот позади уже триста пятьдесят
километров. Под нами - район цели. Делаем несколько заходов, но танков не
видно: великовата высота. Снижаемся до тысячи метров. Еще ниже... Идем вдоль
шоссейной дороги. От напряжения рябит в глазах. Минута, другая - и вдруг
совершенно отчетливо вижу впереди колонну боевой техники. Машины идут с
включенными фарами, не соблюдая никакой светомаскировки. Видимо, здесь
противник чувствует себя свободно. Заходим вдоль колонны. Бомбы сброшены.
Серую ленту шоссе прострочил огненный пунктир разрывов; воздушными волнами
самолет затрясло, словно на ухабах. Фары машин сразу погасли, но зато
вспыхнули два очага пожара. Значит, в цель мы попали!
Берем курс на свой аэродром. Слева видим то и дело мигающий вражеский
светомаяк. Он обеспечивает полеты своих бомбардировщиков. Очень хочется
расстрелять этот прожектор с малой высоты, но горючего в баках у нас
осталось только на обратный путь. На всякий случай прошу Аргунова отметить
на карте местонахождение маяка. \10\
После посадки докладываю о выполнении задания и получаю приказание
нанести повторный удар по той же цели. Пожелав удачи, Иван Семенович Полбин
добавил:
- Если останется горючее, разбейте этот проклятый светомаяк из
пулеметов.
Взлетели далеко за полночь. В заданный район вышли точно. На озаренной
пожарами местности быстро выбрали точку прицеливания, отбомбились и со
снижением направились к маяку. Но только приготовились к атаке, как
прожектор погас. Видимо, враг нас обнаружил. Увожу машину в сторону и виражу
на высоте 400-500 метров. Прожектор снова вспыхнул. Не медля ни секунды, иду
к нему с крутым снижением; штурман, а затем стрелок-радист открывают огонь
из пулеметов. Разноцветные трассы полоснули по прожектору, и он сразу же
исчез в чернильной темноте. Энергично вывожу машину в горизонтальный полет и
в этот момент ощущаю страшной силы удар...
И вот мы втроем стоим у разбитого самолета. Мои боевые друзья ждут, что
скажу им я, их командир. А ответ может быть только один: действовать!
Перейти линию фронта и вернуться в боевой строй.
Стараясь не выдать волнения, твердо говорю:
- Идем на восток, к нашим. Штурман, курс - девяносто градусов!
Есть в авиации такой метод наземной тренировки летного состава. Летчик
(или курсант) идет по специально оборудованному участку земли. Перед ним - в
миниатюре летное поле и окружающая местность, характерные ориентиры,
контрольные и поворотные пункты. Передвигаясь не спеша, обучаемый объясняет,
что он делает на том или ином участке маршрута, порой решает вводные,
которые дает ему руководитель занятия.
Внешне тренировка похожа на игру, но игра эта приносит большую пользу.
Во-первых, сразу выявляется степень готовности летчика (или курсанта) к
вылету, во-вторых, в процессе такого розыгрыша в памяти обучаемого лучше
закрепляются основные элементы предстоящего полетного задания, повышается
его готовность к преодолению всякого рода трудностей, с которыми он может
столкнуться в воздухе.
Метод этот, называемый "пеший по-летному", мне \11\ невольно
вспомнился, когда наш экипаж морил шагами бесконечно длинные версты
незнакомого и необычного маршрута. Только в данном случае к нему больше
подходило название "летный по-пешему".
Вот уже несколько часов бредем но кочковатому болоту, продираясь сквозь
мелколесье и трухлявый, полусгнивший бурелом. Порой нога соскользнет с кочки
и увязнет но колено в холодной жиже. Вид у всех нас был весьма
непривлекательный: на плечах, поверх военной формы, неказистые суконные
армяки, на ногах опорки... Это "обмундирование" нам удалось раздобыть у
жителей деревни Виногроды, рядом с которой совершил свою последнюю посадку
наш самолет. Находилась она в десяти километрах от Западной Двины. В трудном
пути мы не раз с благодарностью вспоминали простых западно-белорусских
крестьян. Мало довелось им пожить при Советской власти, но большинство из
них было предано своей Родине.
Когда мы покидали деревню, слышали позади автоматные очереди, голоса
людей и собачий лай. Близкое дыхание погони всю ночь преследовало нас. А с
наступлением рассвета над лесом все чаще стали появляться вражеские
самолеты. Заслышав их гул, мы опрометью бросались под самое рослое дерево и
укрывались под его кроной. У одного из лесных великанов решили зарыть в
землю все, что мешало двигаться: планшеты, переговорные таблицы, карты.
Оставили только личные документы, оружие, по одной карте и компасы.
К полудню преследование, кажется, прекратилось. Наступила непривычная
тишина. Над головой голубело чистое, озаренное солнцем небо.
Мы совершенно выбились из сил, нервное напряжение дошло до предела.
Хотелось броситься на любую кочку и, ни о чем не думая, заснуть...
Едва переставляя ноги, направились к небольшому заросшему кустарником
холмику. Невдалеке вдруг послышалось рычание собак. Видимо, после короткого
привала враг снова ринулся по нашему следу. Близкая опасность заставила нас
мобилизовать последние силы и преодолеть еще метров пятьсот. Окончательно
измотанные, мы выбрались на небольшой - метров пять в диаметре - островок и
приготовились к бою. Распределили секторы наблюдения, договорились о строгой
экономии патронов. \12\
То, что произошло дальше, осталось до сих пор для меня загадкой. Метрах
в трехстах от нас началась сильная перестрелка. Минут двадцать захлебывались
автоматы и хлестко звучали винтовочные выстрелы. Порой над нами свистели
пули, падали с деревьев сбитые ветки, и все-таки огонь велся явно наугад.
Видимо, фашисты потеряли наш след и в бессильной ярости палили куда попало.
Стрельба смолкла так же внезапно, как и началась. И мы, разомлев под
утренними лучами солнца, незаметно для себя уснули. Спать, правда, пришлось
недолго - нас разбудил нудный гул самолета. Трехмоторный "Юнкерс-52" кружил
над нами на высоте 50-70 метров, переваливаясь с крыла на крыло, выписывал
виражи. Прижавшись к земле, мы следили за ним минут сорок. Как только он
улетел, снова побрели на восток.
К вечеру вышли на опушку леса, чтобы уточнить свое местонахождение и
прикинуть, далеко ли до Западной Двины. Реку мы намеревались форсировать
этой же ночью. Метрах в ста от нас сиротливо темнела избушка с подворьем.
Сколько мы ни наблюдали, вражеских солдат около нее не заметили. На крыльце
ненадолго появлялся лишь сгорбленный старик да выходила за водой девчушка
лет пятнадцати.
Когда сумерки сгустились, мы осторожно подошли к хате. Работавшая во
дворе девушка, увидев странно одетых, забрызганных грязью людей, сначала
испугалась, но, услышав русскую речь, успокоилась. Понять ее было трудно,
поскольку говорила она только по-польски. К счастью, старик объяснялся
по-нашему довольно сносно. От него мы узнали, что дном в хуторе побывали
полицаи и предупредили о возможном появлении трех советских летчиков. За
укрывательство они грозили расстрелом. За поимку русских обещали
вознаграждение.
Старик посоветовал пожить у него дня два, пока уляжется тревога. Но мы
решили этой же ночью переправиться через Западную Двину. Ведь пока нас
разыскивала только полиция, а потом фашисты могли послать и воинское
подразделение для прочесывания леса и наблюдения за берегом реки.
До Западной Двины оставалось пройти не более трех километров.
Поблагодарив старого крестьянина за информацию, мы зашагали в непроглядную
темень. Шли чуть \13\ ли не ощупью - сначала по указанным нам тропинкам,
затем по бездорожью, ориентируясь по компасу.
Вскоре набрели на другой хутор. Здесь в первом же доме нам тоже
посчастливилось встретить честных и гостеприимных людей.
Молодой мужчина, пока жена его готовила для нас ужин, рассказал, что у
них тоже побывали полицаи и предупредили о появлении летчиков. Узнав о нашем
намерении сегодня же переправиться через реку, он сокрушенно заметил:
- До Двины, почитай, верст пять будет. И дорога скверная. Без
проводника вам никак не обойтись.
Подумав немного, он виновато взглянул на жену, двух малых детей,
решительно встал из-за стола и сказал:
- Придется помочь. Не пропадать же вам тут.
После ужина мы двинулись в путь. Шли молча, осторожно ступая по
росистой траве. Вскоре впереди черненым серебром блеснула гладь реки. Но мы
так выбились из сил, что о переправе и думать было нечего.
- Тут неподалеку дюже добрый мужик живет, - сказал проводник, заметив
нашу усталость. - У него смело можно остановиться на отдых. Первым
председателем сельсовета был. Да и речку он хорошо знает: рыбак заядлый.
Но наш знакомый тут же оговорился, что прямо к этому мужику идти
нельзя. К нему иногда наведывается дальний родственник, который служит в
полиции. Лучше всего переночевать в сарае, что стоит на отшибе.
Уговаривать нас не пришлось. Минут через десять мы уже были в сарае и
дышали пряным ароматом сена. Пожелав нам удачи, наш проводник заспешил
домой.
Через некоторое время я попросил Игоря сходить к "дюже доброму мужику"
и, если позволит обстановка, поговорить с ним: сможет ли он помочь нам
перебраться через Двину.
Копейкин вернулся минут через двадцать. Он доложил, что с хозяином
переговорил, мужик показался ему вполне надежным. Его сообщение меня
успокоило. Мы поднялись по лестнице на стог сена и улеглись спать.
Утром нас разбудил грохот автомашин. Через щель в стене я увидел, что
по дороге двигалась большая колонна крытых брезентом грузовиков. Нам
пришлось на всякий случай подготовить к бою весь свой "арсенал": два
пистолета \14\ ТТ, наган и ручную гранату. Но автомашины в хуторе но
остановились, и, когда они скрылись за поворотом, вновь наступила тишина. Мы
достали карту и стали уточнять маршрут дальнейшего движения. Хотелось идти
напрямую, чтобы максимально сократить путь, но этого нельзя было делать.
Обстановка обязывала нас обходить города и крупные населенные пункты,
держаться подальше от шоссейных и железных дорог.
Мы так увлеклись уточнением маршрута, что на какое-то время забыли, где
находимся. Поэтому скрип дверей сарая показался нам резким и неожиданным.
Кто-то стал подниматься по лестнице. На всякий случай взяли в руки
пистолеты. Секунды напряженного ожидания, и над ворохом сена показалось
добродушное лицо с небольшой бородкой.
- Он! - с облегчением выдохнул Игорь и первым сунул наган за пазуху.
Наш новый знакомый, которого звали Петром, извинился, что не мог прийти
раньше: к нему заезжал дальний родственник - полицай. Потом пояснил
обстановку. Оказывается, мы вовремя выбрались из болота. На выходах из него
фашисты устроили несколько засад. Нас усиленно разыскивают. Полицаи из кожи
лезут вон, чтобы получить вознаграждение.
- Вот что, Петре, - сказал я после короткого раздумья. - Мы тебе верим.
Сумеешь нам помочь переправиться через реку?
Наступила томительная пауза. Петро молча теребил свою бородку. Потом,
словно размышляя вслух, заговорил:
- Сегодня суббота. Немцы и полицаи в этот день больше отсиживаются по
хатам, горилку глушат. А мне порыбачить бы не грех... Пойду-ка проверю свои
снасти, а к вам жинку пришлю с харчами.
Часа через два после завтрака Петро снова появился. Он посоветовал нам
переправляться через реку ночью на плоту. Полиция все еще ждет нас на выходе
из болота.
Часов в двенадцать ночи наш проводник один сходил на берег и,
вернувшись, сообщил, что кругом тихо. А в половине первого мы, прихватив с
собой веревки, двинулись в путь. Дул пронизывающий осенний ветер. О берег, к
которому вышли довольно быстро, с шумом плескались волны. Скатив в воду пять
толстых бревен, заранее \15\ заготовленных Петром, мы крепко связали их.
Плот получился неплохой.
- Возвращайтесь скорее, -сказал на прощание наш провожатый.-Буду ждать.
И не я один...
Мы поблагодарили его и оттолкнулись тостами от берега. Плыли намеченным
курсом к споим - первый успех на опасном и трудном пути. Учащенно билось
сердце, нахлынули воспоминания. Ведь в ста пятидесяти километрах от Западной
Двины находилась моя родная деревня. Там прошло-протопало босоногое детство.
Там я учился и работал. Там живут, во всяком случае жили, мать и отчим,
ставший мне дорогим и близким человеком.
Да простит меня читатель за отступление, которое я намерен сделать.
Каждый из нас кому-то обязан своими первыми шагами в большую жизнь. И как не
вспомнить с чувством глубокой благодарности учителей, наставников и просто
хороших людей, послуживших надежной опорой на пути к заветной цели! \16\

БЕРЕГ НАШЕГО ДЕТСТВА
Село Курилово. В доме, конфискованном у мироедов Советской властью,
разместилась начальная школа. Заведовал ею Никифор Иванович Маслов. В моей
памяти он оставил, пожалуй, самый глубокий, неизгладимый след.
В бурные годы становления Советской власти в нашем приграничном районе
свирепствовало не только кулачье, нередко появлялись и банды "зеленых". Они
убивали коммунистов и комсомольцев, громили сельские Советы. Наш учитель не
раз вступал в смертельные схватки с ними. Об этом свидетельствовали и
многочисленные шрамы на его лице.
К нам, ученикам, Никифор Иванович относился с одинаковой строгостью и
заботливостью. Он щедро делился с нами своими знаниями и житейским опытом,
воспитывал у нас любовь к Родине, честность, справедливость, трудолюбие,
разжигал страсть к наукам. Именно благодаря ему я уже после первого класса
стал регулярно читать газеты и журналы.
Никифор Иванович организовывал интересные экскурсии по наиболее
памятным местам Псковщины, увлекательно рассказывал нам о героях гражданской
войны, старался привить любовь к родному краю. Жил он в трех верстах от
Курилова, но на период весенней распутицы и на зиму переселялся в школу, где
занимал небольшую комнатку. Сколько раз в непогоду он оставлял меня у себя
ночевать!
Начиная с пятого класса мне пришлось учиться в поселке Идрица
Себежского района. Он находился в 25 километрах от нашей деревни. Жили мы,
мальчишки, - а таких, как я, было большинство - в полуобщежитии при школе.
Всем нам выдавали скудный картофельный паек; мясо и жиры видели редко, да и
хлеба вдоволь не ели. Однако никто не унывал, не жаловался, каждый думал
только об учебе. Никогда не забыть таких верных товарищей, как Федя
Сковорода, Федя Фролов, Арсений Жолудев и Гоша Никоненок. Несмотря на
разность характеров, нас объединяла крепкая дружба.
Окончив седьмой класс, некоторые школьники устраивались на работу. Ведь
наша фабрично-заводская школа-девятилетка с пятого класса прививала своим
питомцам трудовые навыки. У нас были прекрасно оборудованные мастерские с
токарными станками по дереву и металлу, своя электростанция. Труд как
учебная дисциплина доставлял нам истинное удовлетворение. Частенько мы
проводили в мастерских все вечернее время, чтобы под руководством Н.
Дроздецкого завершить начатую днем работу. А старшеклассники обязательно
проходили практику на местных производственных предприятиях.
В середине мая 1932 года мне, как и многим моим однокашникам, удалось
впервые увидеть крылатую машину. На маленькой площадке возле деревни Лужки
приземлилась группа самолетов. Занятия сразу были прерваны. Школьники вместе
с учителями поспешили на аэродром.
И вот мы стоим у четырехкрылой, похожей на стрекозу машины. Улучив
момент, я, вопреки запрету, провел по ее обшивке рукой и с некоторым
недоумением ощутил не металл, а холщовое полотно, почти такое, из которого у
меня были сшиты штаны. Откуда мне, сельскому мальчишке, было знать, что
знаменитый У-2 (названный впоследствии По-2 в честь его талантливого
конструктора Н. Н. Поликарпова), на котором воспиталось и выросло не одно
поколение советских авиаторов, строился из дерева и обтягивался перкалем.
Когда школьники немного успокоились, один из летчиков, по возможности
популярно, рассказал нам, как устроен самолет и почему он держится в
воздухе. Мы, конечно, почти ничего не поняли из его объяснений, по некоторые
услышанные слова запомнили крепко: "элерон", "киль", "стабилизатор". Позже
кое-кто даже старался щегольнуть этими авиационными познаниями.
В отличие от многих своих товарищей я не питал особой надежды стать
летчиком. И вовсе не потому, что меня пугали разные рассказы о катастрофах и
пожарах в воздухе. Страха я не испытывал. Просто мне тогда и самому было
неясно мое призвание. То хотелось стать учителем, таким, как Никифор
Иванович Маслов, то кавалеристом, которых частенько доводилось видеть,
поскольку кавдивизия располагалась неподалеку от Идрицы, в сосновом бору,
то... Да мало ли желаний возникает у подростка?! Но все они хрупкие,
неустойчивые.
В 1934 году, в связи с переходом на десятилетнее обучение и
реорганизацией средних школ, в нашем классе осталось всего восемь учеников.
Троих, пожелавших продолжать учебу, в том числе и меня, Себежский роно
направил в город Великие Луки в учительский институт. Но мы прибыли туда с
большим опозданием, и нас не допустили к занятиям.
Пришлось вернуться обратно.
Дома меня приняли как дезертира с фронта науки. Надо было устраиваться
на работу. Вскоре подвернулся подходящий случай. Мой родственник, Николай
Кухарев, пригласил меня в Ленинград. Там, на фабрике "Скороход", он работал
плотником.
Рабочих рук в большом городе не хватало, и я без всяких родственных
связей устроился в строительный трест. Сразу же поступил на курсы
штукатуров. Не желая стеснять многодетную семью Кухаревых, которая ютилась в
маленькой комнатке, я уже на следующий день распрощался со своими родичами и
переехал в общежитие.
Курсы были полугодичные. Но несколько человек из пашей группы решились
сдавать на третий разряд, проучившись всего три месяца. Сказалась прежняя
трудовая закалка. И вот мы получаем зачетное задание: самостоятельно
приготовить раствор и отделать угол карниза. В состав комиссии, которая нас
экзаменовала, входил сам главный инженер треста Калюжный. Его присутствие
особенно смущало ребят, и работа у нас поначалу не спорилась. Спасибо
старому производственнику "дяде Феде". Своими ободряющими словами он
поддержал нас. Движения паши стали осмысленными и уверенными, раствор
ложился ровно. На следующий день мне и еще двум ученикам объявили о
зачислении нас штукатурами в бригаду А. Никитина. Насчитывала она пятнадцать
человек, отличалась слаженностью в работе.
На стройке я подружился с арматурщиком Дмитрием Шурубовым, стройным
черноволосым парнем высокого роста. Мне нравились его энергия и собранность
в работе, простота и внимательность к людям. Был он смел и принципиален,
когда выступал с критикой недостатков. Позже я узнал, что он, хотя и
ненамного старше меня, уже член комитета профсоюза стройки.
Долгие зимние вечера мы с Шурубовым частенько коротали вместе, обсуждая
различные вопросы. Как наиболее грамотным молодым рабочим, комсомольская
организация поручала нам проводить громкие читки газет и беседы. А вскоре
нас обоих приняли в комсомол.
Активной и содержательной была деятельность нашей молодежной
организации. В кружках мы изучали историю ВКП(б) и вопросы текущей политики.
По выходным дням занимались парашютным спортом. 1 мая 1936 года я совершил
свой первый прыжок с вышки.
Но Ленинград - город морской. Нередко к нам на стройку приходили
уволившиеся в запас моряки. Затаив дыхание? слушали мы их рассказы о море, о
службе на боевых кораблях, любовались формой одежды. При каждой возможности
ездили на экскурсии в легендарный Кронштадт, знакомились с боевыми
кораблями. Дружба с моряками навела меня на мысль подать заявление в
Военно-морское училище имени М. В. Фрунзе. Документы мои приняли, и я начал
готовиться к вступительным экзаменам. Но ряд обстоятельств вскоре изменил
это намерение.
Ленинский комсомол, взявший шефство над Военно-Воздушным Флотом, бросил
клич: "Молодежь, на самолеты!" Ленинградцы горячо откликнулись на этот
призыв. По решению бюро обкома ВЛКСМ многим юношам надлежало пройти
медкомиссию для определения годности к службе в авиации. В конце мая пришла
повестка и мне, из военкомата Фрунзенского района. Все врачебные кабинеты я
прошел благополучно и с нетерпением стал ждать результатов. Они оказались
ошеломляющими: из ста двадцати членов нашей комсомольской организации только
двое были признаны годными к службе в авиации. Остальных товарищей по разным
причинам отсеяли ~ кого по состоянию здоровья, кого по возрасту, иных по
образованию. В летные училища принимались юноши не старше 20 лет, окончившие
среднюю школу. По послед нему пункту не прошел и Дима Шурубов, у которого за
плечами было всего восемь классов.
Успешно прошел я и более строгую окружную медицинскую комиссию. Честно
говоря, трудности, которые пришлось преодолеть, обострили у меня интерес к
авиации. Как ни говори, а из каждых шестидесяти человек в летную школу
принимали лишь одного. Было о чем подумать. Комсомол указывал мне дорогу в
небо. Здоровье и другие данные позволяли пойти по этому трудному, но
увлекательному пути. И тогда я твердо решил пойти не в Военно-Морской Флот,
а в Военно-Воздушный. Окончательный выбор был сделан. Решение мандатной
комиссии, утвердившей мою кандидатуру, еще больше окрылило меня.
Вечером мы долго бродили с Димой Шурубовым по улицам города, вспоминая
недавние волнения. Друг признался, что завидует мне, и заявил, что
обязательно поступит в аэроклуб. Это станет первой ступенью на его пути в
боевую авиацию.
Забегая вперед, скажу: Дима сдержал слово. В том же 1936 году он
поступил в аэроклуб, а в 1938-м - на несколько месяцев раньше меня - окончил
ускоренный курс Борисоглебской школы летчиков и в звании младшего лейтенанта
убыл в строевую часть.
Я же в числе 28 отобранных комсомольцев был направлен учиться в
Оренбург. К месту назначения мы выехали 8 августа 1936 года.
Занятия проходили в довольно сложной обстановке и не всегда гладко.
Молодежь, собранная в БТК (батальон теоретического курса), в большинстве
своем не имела ни жизненного опыта, ни необходимой физической подготовки. От
воспитателей требовалось не только высокое педагогическое мастерство, но и
выдержка, терпение. А такими качествами тогда обладали далеко не все
командиры.
Курсантам нашей роты, прямо скажу, повезло. Капитан Иванов, по-юношески
стройный и подтянутый, первым делом проверил нашу строевую выучку. Кажется,
результаты его удовлетворили. Но вот на гимнастических снарядах большинство
курсантов работало из ряда вон плохо. И нам стало стыдно, когда наш
сорокалетний командир подошел к перекладине и с артистической легкостью
выполнил несколько сложных упражнений. А он никого не стал распекать, просто
сказал: "Будем заниматься по вечерам". Все, даже те, кто не попал в слабую
группу, охотно согласились. Нас немного удивило, но и безмерно обрадовало,
что ротный согласился пожертвовать ради нас почти всем своим свободным
временем.
В середине февраля 1937 года рота наша была преобразована в авиационный
учебный отряд. Мы распростились с капитаном Ивановым, которого успели крепко
полюбить за справедливую строгость и внимание к людям. Командиром отряда был
назначен старший лейтенант Штовба, с которым мм встречались редко, ибо все
летные заботы лежали на инструкторе и командире звена.
Командир звена старший лейтенант, а позже капитан, Водовозов был
человеком с несколько неуравновешенным характером. Но он вложил огромный
труд в обучение нас летному делу. Инструктор - старший лейтенант Бородкин -
наоборот отличался спокойствием и выдержкой. Эти качества сочетались в нем с
методическим мастерством. Если командир звена за малейшую оплошность в
полете "разносил" курсанта, хотя и беззлобно, то инструктор на редкость
терпеливо объяснял каждую ошибку. Мне и сейчас кажется, что не многие из
нас, уже опытных летчиков, могли бы с таким тактом и терпением обучать
молодежь летному делу.
Более высокое руководство представляли командир эскадрильи майор
Погрешаев и комиссар старший политрук Ковба. Они занимали такую ступень
служебной лестницы, которая в понимании курсантов находилась где-то в
заоблачных далях. Командование эскадрильи, разумеется, делало свое дело -
учило командиров отрядов и звеньев. Но, поскольку речь зашла о структуре и
людях, ее олицетворяющих, добавлю еще, что курсантские эскадрильи были
сведены в 1-ю бригаду летчиков (2-я бригада готовила штурманов). Командиром
нашей бригады был тогда майор В. Станичев, в дальнейшем видный военачальник
ВВС.
А теперь вернемся, так сказать, к основанию пирамиды. Меня назначили
старшиной первой летной группы, иначе говоря - командиром отделения. В нашу
группу входили и другие курсантские начальники: В. Графов- старшина звена на
правах помощника командира взвода, И. Карлашов - старшина отряда на правах
старшины роты. В соответствии с этими должностями мы и носили знаки различия
младшего командного состава.
Почти каждый вечер нас навещали или инструктор, или командир звена.
После утомительных занятий в классах мы с нетерпением ожидали их прихода,
ибо из бесед всегда узнавали что-то новое о своей будущей крылатой
профессии.
В выходные дни у нас проводились разнообразные спортивные состязания,
чаще всего лыжные вылазки в Зауральную рощу. Но курсанты с нетерпением ждали
весны. С се приходом должна была начаться настоящая летная работа.
И это время наступило. В середине марта, когда солнце растопило
потемневший снег, нам объявили, что в ближайшие дни слетаем с инструкторами
в качестве пассажиров, для "общего ознакомления". Вот оно - долгожданное
приобщение к таинству покорения воздушной стихии! В коридорах, в столовой, в
умывальне только и слышались разговоры о предстоящих полетах.
Шли дни. Наконец прекрасным солнечным утром нас посадили на автомашины
и повезли на 20-й разъезд. Часов в девять утра приехали на аэродром. Здесь
прежде всего бросился в глаза четкий порядок во всем. Особенно эффектно
выглядели сверкающие лаком на солнце самолеты У-2, выстроившиеся в два ряда
на стоянке. Мы пока только наблюдали за тем, как инструкторы принимали
машины от механиков, давали им какие-то указания, прогревали моторы. Тем
временем нас распределили по самолетам и еще раз объяснили, что главная цель
полетов - выявить, как курсант будет вести себя в воздухе при выполнении тех
или иных эволюции.
Мне была оказана честь лететь с Бородкиным первым. При запуске мотора и
выруливании чувствовал себя нормально и сидел спокойно, но когда был дан
полный газ и машина, слегка подпрыгивая, побежала по аэродрому, когда воздух
засвистел в подозрительно вибрирующих и пугающе тонких расчалках, я невольно
вцепился руками в борта кабины. Но вот толчки прекратились, земля стала
плавно проваливаться вниз. Посмотрел на прибор скорости: 100 километров в
час. Вот это да! Просто дух захватило. Такие скорости не снятся ни
пешеходам, ни конникам, ни автомобилистам. Стало немного не по себе.
Спокойный набор высоты дал возможность окончательно освоиться и
осмотреться. Увидел под крылом поезд, похожий на игрушечный, бесконечную, до
самого горизонта, гладь оренбургской степи. Но только начал утверждаться в
мысли, что полет совсем не страшен, как горизонт резко перевернулся, н вся
земля куда то провалилась. В следующее мгновение я повис на ремнях головой
вниз, прижатый к борту фюзеляжа. Немного опомнился, когда машина была
выведена в горизонтальный полет и все вновь стало на свои места. Увидел в
зеркале улыбающееся лицо инструктора, тоже попытался улыбнуться, но у меня
ничего не получилось. А тут началась новая серия испытаний. Вдруг меня
вдавило в сиденье, и земля каким-то образом оказалась прямо над головой. Из
чьих-то рассказов вспомнилось, что так бывает при "мертвой петле" (как тогда
называли петлю Нестерова). Но, кажется, определение "мертвая" для меня в тот
момент звучало убедительнее, тем более что таких петель мы сделали несколько
подряд. В заключение меня помотало от борта к борту при фигурах, о которых
так и не удалось составить представления. Возможно, это был штопор. Но когда
после посадки я ступил на землю, она тоже некоторое время беспорядочно
колебалась, и пришлось затратить немало усилий, чтобы удержать равновесие на
столь неустойчивой поверхности. Утешало одно: моим товарищам, судя по виду,
в этот день было не легче.
Когда по возвращении я обменялся впечатлениями с Сергеем Щербаковым и
Петром Чубом, выяснил, что они тоже не в восторге от "ознакомительного"
полета. У всех осталось какое-то смутное, неопределенное чувство.
К весне нас перевели на аэродром, и здесь мы вес чаще стали
организовывать занятия непосредственно на самолетах. Довольно скоро, на
основе уже прочных теоретических знаний, мы научились обслуживать машины на
уровне авиационных механиков. Теперь мы практически изучали конструкцию
планера и мотора У-2. Действительно, эта машина три десятилетия безотказно
служила делу обучения летного состава и трудилась на самых разнообразных
участках народного хозяйства.
Весна в оренбургских степях наступает довольно дружно. И как только
аэродром подсох, над ним зазвучала музыка авиационных моторов - для
курсантов началась летная практика. К тому времени воздухобоязнь,
появившаяся у некоторых после "ознакомительных" полетов, уже рассеялась.
...Никогда еще курсантский строй не выглядел так нарядно, как в этот
день. Одетые в добротные темно-синие комбинезоны, мы, наверное, здорово
гармонировали с голубизной неба и зеленью травы. И, вероятно, в полной
гармонии рядом с нами стояли надраенные до ослепительного блеска самолеты.
По команде живо забираюсь в кабину, осматриваю ее. Инструктор запускает
мотор и выруливает на старт. Как отработано на предварительной подготовке, я
лишь мягко держу ручку управления, рычаг управления мотором, стараюсь не
жать на педали. Взлет. Первый разворот. Это уже знакомо. Внезапно появляется
и нечто новое: инструктор покачал ручкой управления и поднял руки вверх. В
зеркало вижу его смеющееся лицо, но не сразу понимаю, что мне следует взять
управление самолетом на себя. А самолет сам летит по прямой, и притом
совершенно спокойно. Но вот я наконец беру управление, и сразу все меняется:
машина закачалась с крыла на крыло, как-то беспорядочно заерзала, "клюнула"
носом, а потом полезла вверх. Инструктор по "каналу связи", представляющему
собой резиновую трубку и железное "ухо", дает команду бросить управление.
Подчиняюсь и вижу, как самолет выравнивается и опять устойчиво следует по
прямой. Выходит, мое вмешательство только разбалтывает машину? Пробую еще
раз - то же самое. Ну и дела! Наконец чувствую, как задергалась в ладони
ручка - сигнал отпустить ее. Самолет опускает нос, уходит назад сектор газа.
Разворот, снижение... быстро набегают, растут посадочные знаки. Легкий
толчок, и машина катится по зеленой глади аэродрома. С досадой за свою
беспомощность в воздухе вылезаю из кабины, освобождая ее для очередного
курсанта. Самолет вновь взмывает в небо. Остаюсь наедине со своими
сомнениями: по плечу ли дело, за которое взялся?
Труднее всего давались расчет на посадку и само приземление самолета в
заданную точку. Что тут только не учитывалось: высота полета и скорость
самолета, скорость и направление ветра, обороты двигателя и угол снижения,
сигналы финишера и... собственное настроение. И все это - в одно и то же
время. Значит, вноси поправки, и не какие попало, а соответствующие
складывающейся обстановке. Вот и брали мы посадочные знаки в "вилку": то
перелет, то недолет; "козлили", "подвешивали" машину на большей, чем нужно,
высоте, сажали с креном, на одно колесо. А она все терпела, только шасси
поскрипывали.
Терпел и инструктор. Как только у него хватало выдержки переносить
такую "самодеятельность"? Но показав раз-другой, как выполнять тот или иной
элемент техники пилотирования, Бородкин коротко бросал: "Теперь делай сам",
- и на борта кабины клал большие руки в кожаных крагах с раструбами. Только
в случае возникновения угрозы безопасности полета старший лейтенант
вмешивался в управление. Такое доверие обязывало нас лучше готовиться к
полетам, внимательнее выполнять упражнения. И мы сами не заметили той грани,
преодолев которую стали "чувствовать" самолет, правильно распределять
внимание в полете, попадать при посадке на полосу точного приземления.
Росло количество провозных полетов, думалось, что можно уже вылетать
самостоятельно, но инструктор неторопливо продолжал свою работу. Его не
смущало даже то, что в других летных группах некоторые курсанты сделали по
нескольку самостоятельных полетов. Казалось странным, что никто из нас еще
не был представлен на проверку командиру звена. Ведь мы знали о желании
каждого инструктора первым проводить своих питомцев в самостоятельный полет.
В этом негласном соревновании есть свои и положительные, и отрицательные
стороны. Отрицательных, на мой взгляд, больше. Конечно, чем опытнее
инструктор, чем он смелее, тем раньше может подготовить курсантов к
решающему шагу в их летном становлении. Но слишком велик соблазн походить в
"передовых", "обойти" своих коллег. И тогда на смену трезвому расчету,
научному подходу к обучению подчиненных приходит неоправданный риск, надежды
на авось со всеми вытекающими отсюда последствиями. И быть может, в решающий
день, который все-таки наступил, он, наш инструктор, чувствовал себя гораздо
увереннее, чем многие его не в меру торопливые коллеги, выпустив в полет
сразу нескольких курсантов.
И вот в инструкторской кабине моего самолета капитан Водовозов.
Кажется, в полете меня больше всего отвлекала, сковывала не столько
ответственность момента, сколько мысль о том, что во второй кабине сидит
человек, который определит мою выучку. Ведь я знал, что командир звена был
инструктором нашего инструктора, и притом строгим. И сейчас полет начался
необычно: вместо того чтобы проверить меня на так называемой низконолетной
полосе, капитан задал курс, и мы улетели далеко от аэродрома. А потом где-то
на маршруте командир убрал газ и приказал садиться "на вынужденную". Но едва
я выровнял самолет над подходящей площадкой, как Водовозов увеличил обороты
двигателя настолько, что машина "повисла" на высоте 20-30 сантиметров от
поверхности поля. В таком положении мы пролетели не один километр. Не
получая команды садиться или набирать высоту, я старательно удерживал
самолет у самой земли, чувствуя, как командир звена с ювелирной точностью
регулирует обороты мотора, поддерживая заданный режим полота. Должен
сказать, что за эти минуты я вдруг "нащупал" высоту создания трехточечного
приземления, прочувствовал ее по-настоящему. Раньше, хотя и сажал самолет
без вмешательства инструктора, такого ощущения не испытывал и при посадке
всегда несколько напрягался. С тревогой ожидал решения командира звена, а
тот вдруг похлопал меня по плечу, сказал: "Можешь вылетать
самостоятельно",-и ушел проверять другого курсанта.
Два первых самостоятельных полета я выполнил с оценкой "отлично".
Начался наиболее увлекательный период летного обучения, когда время
идет особенно быстро. Несмотря на большую нагрузку, приподнятое настроение
не оставляло нас ни в классах, ни на аэродроме. Мы ощущали небывалый подъем
от сознания, что уже сами можем водить крылатую машину, что она послушна
нашей воле. В летные дни курсанты нетерпеливо дожидались своей очереди на
вылет, старались выполнить задание так, чтобы инструктор в порядке поощрения
добавил еще полет-другой.
А настроение нашего инструктора можно было угадать сразу, как только
зарулишь на стоянку. Если полет был выполнен успешно, Бородкин, подходя к
самолету, краги держал под мышкой. Если же эти перчатки с треском шлепались
на крыло, то курсанта неминуемо ожидала "проческа" за упущения в полете.
Поэтому, изучив своего инструктора, мы, не вылезая из кабин, внимательно
следили за положением его перчаток и готовились соответственно реагировать.
Следующим запоминающимся событием в нашей жизни было вручение летного
нарукавного знака. В торжественной обстановки объявлялся приказ начальника
училища, и курсантам, закончившим отработку сложною пилотажа и программу
первоначального боевого применения (фотострельбу но наземным целям),
разрешалось носить на рукавах шинели и гимнастерки красивую крылатую
эмблему, которую с непревзойденным изяществом вышивали оренбургские
золотошвеи. Понятно, что к торжественному моменту каждый курсант уже имел
чуть ни не десяток таких знаков, сделанных но его особому заказу.
В начале 1938 года с большой грустью расстались мы со своим любимцем
У-2 и приступили к освоению самолета Р-5. Эта машина, имеющая максимальную
скорость около 250 км/час, в то время еще состояла на вооружении, но с
производства уже была снята. В технике пилотирования Р-5 оказался довольно
простым, и я одним из первых вылетел самостоятельно, без каких-либо
затруднений выполнял очередные, все более сложные упражнения. Завершение
программы летного обучения на Р-5, что было равнозначно окончанию училища,
совпало с принятием меня кандидатом в члены ВКП(б). Доверии старших
товарищей-коммунистов вдохновило и окрылило, заставило с еще большей
ответственностью готовиться к приближающемуся выпуску.
Вдруг получаем указание: немедленно приступить к изучению самолета СБ.
Наш выпуск, по существу, откладывался еще на год.
Самолет СБ был первым отечественным цельнометаллическим скоростным
бомбардировщиком с гладким крылом и убирающимися в полете шасси. Его
максимальная скорость достигала 440 км/час. После привычных деревянных
самолетов СБ - свободнонесущий моноплан с плавными закруглениями и гладкими
зализами - был действительно красавцем. Мощные моторы с автономным запуском,
металлические воздушные винты, надежные тормоза и множество других
усовершенствований - все это подчеркивало прогресс отечественной авиационной
промышленности, новый взлет конструкторской мысли.
Впрочем, радоваться нам было рановато - обучение явно затягивалось. Не
случайно злые языки нарекли нашу эскадрилью "академией Погрешаева", по имени
ее командира. А к полетам должен был приступить выпускной отряд,
представителям которого уже пошили темно-синюю выпускную форму.
Однако усложнившаяся международная обстановка несколько ускорила ход
событий. Видимо, существенно повлияли на нашу учебу события в районе реки
Халхин-Гол. Во всяком случае, из нашего отряда в срочном порядке было
отобрано тридцать лучших курсантов, которые и приступили к занятиям вместе с
выпускниками. Из одиннадцати человек первой летной группы таких счастливцев
оказалось пять: Карлашов, Графов, Щербаков, Чуб и я.
Самолет СБ оказался привлекательным не только внешне. Это была весьма
надежная, достаточно маневренная и технически оснащенная машина. Пожалуй,
единственный ее недостаток - тенденция к развороту на взлете, обусловленная
реакцией винтомоторной группы и особенно усложняющая взлет при энергичном
поднятии хвоста и резкой даче газа. Поэтому время от времени можно было
наблюдать совершенно немыслимые виражи на земле, вплоть до таких, когда
отрыв самолета происходил в направлении, противоположном исходному.
Первые самостоятельные полеты курсантов на СБ проходили в торжественной
обстановке. И это понятно: ведь нам доверяли самый совершенный по тому
времени бомбардировщик, отлично зарекомендовавший себя в огненном небе
революционной Испании, в битве у реки Халхин-Гол. С этим самолетом на
сравнительно длительный срок курсант, а затем летчик связывал свою судьбу.
Уверенно вылетев самостоятельно и получив благодарность от командира
отряда старшего лейтенанта Штовбы, я начал быстро подниматься по крутым
ступенькам программы обучения. Но когда осталось лишь три - пять летных
дней, чтобы закончить полеты в зону и по маршруту, произошло неожиданное.
Как-то вечером я был вызван в штаб эскадрильи. Это обстоятельство озадачило
само по себе, ибо обычно все дела курсантов решались в пределах летной
группы звена и отряда, а в штаб вызывали лишь тех, кто допустил серьезные
упущения в летном деле или в поведении. Прибыв в штаб, я представился
командиру эскадрильи майору Погрешаеву. Здесь же присутствовали комиссар
эскадрильи старший политрук Ковба, командиры отряда и звена.
Отметив мои успехи в обучении и напомнив о вступлении в партию,
командир эскадрильи сказал, что мне оказано большое, даже особое, доверие -
после завершения программы стать летчиком-инструктором в родном училище.
Меня это предложение застигло врасплох - ведь я давно уже настроился на
назначение в строевую часть и не желал ничего другого. Мелькало, конечно,
порой опасение, что могут оставить инструктором, тем более что некоторые из
моих товарищей проявляли такое желание и часто об этом говорили. Но
почему-то верилось, что все сложится так, как задумано. Вот почему я молча,
с внутренним смятением слушал разъяснения моих наставников о важности и
благородстве инструкторского труда, в душе с ними соглашался, но на прямой
вопрос Погрешаева, желаю ли остаться инструктором, ответил твердым отказом.
Естественно, потребовались объяснения, хотя, полагаю теперь, для
опытных командиров мои аргументы не были ни неожиданными, ни убедительными.
Сколько таких бесед провели они с кандидатами в инструкторы и почти всегда
слышали одно и то же: "Хочу в строевую часть, туда, где готовят боевых
летчиков". Я еще добавил, что буду проситься в действующую армию. Ведь как
раз в это время шли жестокие бои на земле и в воздухе в районе реки
Халхин-Гол. Казалось, что все мы, летчики - выпускники уже готовы разить
врага, способны успешно выполнять любые задания командования, одерживать
победы в сражениях крупного масштаба. Это было, конечно, заблуждением.
Нежелание остаться на инструкторской работе, видимо, раздосадовало моих
командиров. В конце концов я был отпущен до утра с предложением обдумать все
как следует. Ночь я, естественно, не спал. Едва закрывал глаза, как
начинались сниться кошмары. А утром, уже собираясь на аэродром, встретил
.командира отряда, и он без церемоний спросил, принял ли я предложение?
Получив отрицательный ответ, командир резко повернулся и молча ушел. В этот
и последующие дни я уже не летал. Инструктор, обучающий нас на самолете СБ,
старший лейтенант Агафонов коротко и не очень дружелюбно объяснил, что "так
надо".
Медленно потянулись пустые, однообразные дни, в каждом из которых было
так много событий, но только не для меня. Угнетало состояние
неопределенности, беспомощности перед силой, которая так круто распорядилась
твоей судьбой. Старшина летной группы, который еще подавно вместе с
инструктором планировал полеты, определял стартовые наряды, столь же
внезапно превратился в ежедневного финишера и стартера. Я уклончиво отвечал
на недоуменные вопросы друзей, продолжавших летную подготовку. Они искрение
сочувствовали моей беде, но мне было все горше сознавать, что, одним из
первых вылетев на СБ, я уже безнадежно отставал от всей группы.
Вечерами, сидя за учебниками, уединяясь где-нибудь подальше от
любопытных, многое пришлось передумать. Положение было весьма сложным.
Между тем группа усиленно готовилась к выпуску. Курсанты заканчивали
последние программные полеты. Стало известно, что в ближайшее время приедет
представитель ВВС принимать экзамены по летной практике. Я, разумеется,
понимал, что, как не окончивший летную программу, представлен к проверке не
буду. К тому же за полтора месяца принудительного "отпуска" я уже как-то
смирился с мыслью о выпуске из училища во вторую очередь, решил, что и это
будет не худшим выходом из сложного положения.
В октябре 1939 года, когда мы сдали все экзамены по теоретическим
дисциплинам, объявили о скором приезде инспектора ВВС. Все пришло в
движение, возникла небольшая суматоха: курсанты готовились сдавать летную
практику, инструкторы - отчитываться за более чем двухлетнюю работу,
командиры - за свое умение организовать учебный процесс.
Накануне приезда инспектора нас собрал командир отряда и строго
предупредил: все делать только так, как обучали, без малейших отклонений.
На следующее утро я без всякого энтузиазма выстроил летную группу и
доложил об этом инструктору Агафонову. Инструктор в свою очередь представил
нас инспектору ВВС - полковнику лет сорока пяти с орденом Красного Знамени
на серой гимнастерке. Заметив, что курсанты робеют перед ним, инспектор дал
команду "вольно" и, неторопливо прохаживаясь перед строем, очень спокойно,
по-отечески мягко рассказал о том, как будут организованы зачетные полеты,
на что обратить внимание при подготовке к ним; посоветовал сохранять
спокойствие, верить в свои силы, н тогда все будет хорошо. Этот инспектор -
боевой летчик, орденоносец - говорил с курсантами, как с равными. Слушая
его, я проникался все большим уважением и доверием к нему. Вот кому
рассказать бы о своей беде! Такой человек не может не понять, не помочь.
Беседа кончилась. Инспектор обвел группу внимательным взглядом и,
обратившись к инструктору, сказал:
- Ну что ж, начнем со старшины.
Агафонов замялся, хотел, видимо, объяснить, что я не окончил летную
программу... Но инспектор уже надевал парашют и жестом указал мне на кабину
летчика, предлагая занять в ней место.
Я оторопело смотрел на инструктора, а тот, чуть помедлив, вдруг
отчаянно махнул рукой: "Давай!"
Опрометью бросаюсь к самолету, за несколько секунд втискиваюсь в кабину
и застегиваю привязные ремни. На место инструктора, не торопясь, садится
проверяющий. От его скупых, расчетливых движении веет уверенностью, опытом,
силой, А что у меня? Только теперь осознаю весь трагизм своего положения:
программу не закончил, полтора месяца не подходил к самолету. Ясно, сейчас
начнется "цирк". Может быть, остановиться, пока не поздно, доложить, что не
готов к зачету? Ни за что! Разве можно упустить такой шанс, не использовать
столь причудливого стечения обстоятельств?
Стараюсь взять себя в руки и слегка срывающимся голосом докладываю о
готовности к полету. Инспектор молча кивает головой, затянутой в глянцевый
кожаный шлем. Небольшая пауза. Проверяющий сидит неподвижно. Пауза грозит
затянуться. Что же делать?
Решаюсь на отчаянный шаг: даю технику сигнал к запуску двигателей.
Запускаю, прогреваю, опробываю. Работают, как хороший часовой механизм. Меня
охватывает какое-то непередаваемое ощущение способности выполнить все, что
потребуется, какое-то озорное веселье.
Прошу разрешения выруливать. В ответ - согласный кивок головой. Самолет
послушно катится по рулежной дорожке к старту. Как-то чувствует себя в эту
минуту мой инструктор?
Старт! Учитывая сильный встречно-боковой ветер, даю газ с опережением
правому мотору, плавно отжимая штурвал от себя. Хвост самолета поднимается
и, когда третья заклепка фонаря кабины подходит к горизонту, задерживаю
движение штурвала. Бомбардировщик, набирая скорость, словно сам по себе,
отделяется от земли, переходит в набор высоты. Чувствую, что пока все идет
нормально.
Высотомер показывает 2000 метров. Мы - в центре пилотажной зоны.
Прибираю газ, устанавливаю заданную скорость, разворачиваюсь на аэродром и
начинаю выполнять, по сложившейся в авиации традиции, левый вираж с креном
15 градусов. Проверяющий все еще не обнаруживает себя ни вмешательством в
управление, ни командами.
Выполнив затем глубокие виражи и боевые развороты, я собрался было
продемонстрировать полет на одном двигателе, как вдруг сектор газа правого
мотора резко отошел назад до упора и последовал приказ выполнить правый
вираж с креном 30^o. Такой крен в одномоторном полете, да еще в сторону
неработающего двигателя, категорически запрещался всеми инструкциями,
никогда нами не отрабатывался. Поэтому я выполнил вираж на увеличенной
скорости с потерей высоты. Потом такое же задание, но в левую сторону.
Теперь получилось лучше. Остались спираль, скольжение, и - домой. Выполнить
спираль для меня не составило труда - фигура знакомая и несложная. А вот со
скольжением обстояло хуже - я просто не успел отработать этот элемент в
самостоятельных полетах, и сейчас самолет колебался с крыла на крыло, рыскал
из стороны в сторону. Слышу в переговорном устройстве спокойный, какой-то
даже будничный голос инспектора: "Не торопитесь... спокойнее... Давайте я
вам покажу, как это просто". Чувствую, как управление перешло от меня в
крепкие руки. Самолет круто накренился, опустил нос и словно застыл в таком
положении.
Потом я снова взялся за штурвал и, к собственному удивлению,
"проскользил" довольно чисто. "Так и знал, что вы умеете это делать, -
добродушно заметил инспектор. - Нечего было и дурака валять". Но мне
показалось, что опытный воздушный боец отлично понимал, как все было на
самом деле, а последняя фраза отражала его гуманность и тактичность, умение
большого мастера поддержать новичка, поднять у него веру в свои силы и
возможности.
Дальше у меня действительно все получилось: и заход, и расчет на
посадку, и приземление. Я уже просто не мог, не имел права сделать что-то
плохо. Но когда мое место в кабине занял очередной курсант и самолет ушел в
зону, настроение круто изменилось. Чему, собственно, радоваться? Когда
закончатся полеты, инспектор узнает, что я проверен по ошибке, программу
обучения не окончил. И сразу поймет, что мои огрехи в пилотировании - не
случайность, а результат элементарной недоученности. Ясно, что, если даже
полет мой и будет оценен положительно, никто но возьмет на себя
ответственность выпустить из летного училища недоучку. Этими грустными
мыслями я поделился с Сергеем Щербаковым и Петром Чубом. Друзья сознались,
что они порядком поволновались, когда я подвергся неожиданной проверке -
ведь шутка ли - такой перерыв в полетах! Но, по их мнению, с земли мой
пилотаж "смотрелся" весьма недурно и можно рассчитывать, как минимум, на
"четверку". Эх, если бы от друзей зависела моя судьба!
Наконец выполнен последний полет. Летная группа опять в строю.
Инспектор достает из планшета записную книжку, начинает краткий разбор;
объявляет оценки, сначала по элементам полета, а затем общую,
государственную - за выполнение зачетного упражнения. С меня и начал. Слышу:
за выруливание - четыре (снижен балл за превышение скорости), за скольжение
- три. Остальные - около полутора десятков элементов-"отлично". Значит,
четверка, или, как говорили, "прожиточный минимум", обеспечена! Однако
инспектор объявляет, что, учитывая устранение отмеченного недостатка
непосредственно в проверочном полете, он ставит мне общую оценку "пять".
Отличные оценки по технике пилотирования получили и мои друзья - Щербаков и
Чуб.
Утром инструктор Агафонов объявил, что мне приказано экстренно
довыполнить программу летного обучения. И уже в этот день я налетал целых
два с половиной часа; назавтра - столько же. Жизнь снова стала, как сказал
поэт, "прекрасной и удивительной". Через два дня полуторамесячное отставание
было ликвидировано. Еще несколько суток ожидания, пока сдавали летную
практику другие группы. Теперь мы чувствовали себя более уверенно, особенно
когда через старшину отряда узнали, под "строгим секретом", что новое
обмундирование (мерки с нас были сняты еще полгода назад) готово.
И вот постоянный состав эскадрильи и курсанты до отказа заполнили зал
клуба. Затаив дыхание слушаем доклад о результатах зачетных полетов.
Объявление о том, что трудный экзамен выдержали все, причем большинство - с
отличной оценкой, зал встретил дружными аплодисментами. Инспектор ВВС,
который за несколько дней пребывания здесь завоевал всеобщее уважение и
симпатию, тепло поздравил нас с окончанием училища, приказал завтра же
получить командирское обмундирование, прикрепить к петлицам лейтенантские
знаки различия и быть в готовности примерно через неделю - сразу после
объявления приказа Наркома обороны - убыть в строевые части Забайкальского
военного округа.
Вскоре в одной из пошивочных мастерских Оренбурга происходило массовое
перевоплощение: в нее шумной ватагой входила большая группа курсантов, а час
спустя выходило ровно столько же летчиков в темно-синей форме. В тот день
никто из нас но думал о трудностях, с которыми придется встретиться на
трудных летных дорогах. На всем, что виделось вокруг, сверкали, переливаясь,
розовые блики...
Поздно вечером 12 декабря 1939 года 40 молодых летчиков прибыли в Читу
в распоряжение командующего Военно-Воздушными Силами Забайкальского военного
округа. Половина группы тут же была направлена в 150-й скоростной
бомбардировочный полк, недавно прибывший из района реки Халхин-Гол и, как мы
узнали, понесший боевые потери. Встретил нас работник отдела кадров майор
Пономарев и по каким-то заранее составленным спискам передал прибывшим из
частей командирам. Молодой, рослый, широкоплечий старший лейтенант в кожаном
реглане на меху пересчитал нас, посадил в машину и повез в штаб полка.
Впоследствии мы узнали, что это был командир первой авиационной эскадрильи
старший лейтенант Григорий Иванович Цыбульник - один из славной плеяды
воздушных бойцов, прославивших Родину в боях с японскими захватчиками.
Прибыли в штаб полка уже далеко за полночь и были удивлены тем, что в
просторном кабинете командира полка нас ждал весь руководящий состав.
Первым нас встретил командир полка капитан Иван Семенович Полбин.
Плотный, чуть выше среднего роста, с русыми волосами и внимательными серыми
глазами - таким он навсегда остался в памяти. Запомнились также его
уверенные движения и твердый, звонкий голос.
На груди И. С. Полбина поблескивал эмалью и золотом орден Ленина. Мы
уже кое-что слышали о его славных боевых делах.
Командир представил нам руководство части - комиссара полка майора
Лильчицкого, начальника штаба майора Стадухина и пятерых командиров
эскадрилий, награжденных за бои в районе реки Халхин-Гол орденом Красного
Знамени. Чувствовалось, что комэски хотя и молоды, но уже обладают и твердой
волей, и настойчивостью, и обширными знаниями. Только командир пятой
эскадрильи майор Е. В. Клобуков был немного постарше Его грудь украшали два
ордена: Красного Знамени и "Знак Почета". Первую награду он получил за
боевые заслуги, вторую за то, что сделал свое подразделение показательным в
боевой и политической подготовке. Накопленный опыт особенно пригодился ему в
Великую Отечественную войну, которую он закончил генералом, командиром
авиационного соединения.
Среди командиров эскадрилий выделялись также капитаны Лущаев и Пасхин.
Александр Архипович Пасхин во время боев в районе реки Халхин-Гол был
заместителем у Полбина, многому у пего научился. У этого комэска были
высокая летная, техническая и методическая куль тура, постоянная
требовательность к себе и подчиненным. Иван Семенович неустанно воспитывал в
воздушных бойцах моральную и физическую стойкость, способность преодолевать
любые трудности на земле и в воздухе. Пасхин был, пожалуй, самым прилежным
его учеником и помощником, настойчивым как в выполнении приказов, так и в
реализации собственных замыслов. Сухощавый, небольшого роста, с добродушным
мальчишеским лицом, он вместе с тем обладал твердым, волевым характером.
Командир 3-й эскадрильи капитан Л. Д. Лущаев был хорошим спортсменом. В
свои сорок лет он играл в составе полковой футбольной команды, выступал в
других видах соревнований. И, пожалуй, не случайно, став командиром
авиационного корпуса, генералом, А. Д. Лущаев в возрасте 50 с лишним лет
продолжал летать на современных реактивных самолетах.
Следует сказать, что по прибытии в полк мы довольно быстро
почувствовали его боевую закалку. Подвиги воздушных бойцов этой части уже
тогда стали яркой страницей в истории наших Военно-Воздушных Сил.
При распределении Статинов, Горбачев, Цветов и я были направлены в
первую авиационную эскадрилью, а Щербаков и Чуб - в четвертую. Мы с
Горбачевым стали ведомыми в первом звене, которым командовал капитан Ефимов,
награжденный орденом Красного Знамени.
А вот мой первый экипаж: штурман-лейтенант С. Зенин и воздушный
стрелок-радист сержант Коновалов.
Уже в декабре 1939 года, сдав все положенные зачеты, мы приступили к
летной практике. Первый полет со мной на учебно-боевом СБ выполнил командир
полка И. С. Полбин, которому только что присвоили очередное воинское звание
- майор.
Перед Новым годом, выполнив несколько контрольных полетов на СБ, мы
были допущены к самостоятельным полетам в строевой части и приступили к
отработке элементов боевого применения.

В КРЫЛАТОЙ БОЕВОЙ СЕМЬЕ
Летали много и особенно интенсивно с выездом весной 1940 года в лагеря
на полевые аэродромы. Участие полка в целом ряде учений позволило молодому
летному составу познакомиться с малонаселенными просторами между Байкалом и
Нерчинском, с непроходимой заболоченной тайгой бассейна реки Витим, с
безводными степями Монголии. Посадки на других аэродромах, бомбометания на
малознакомых и вовсе незнакомых полигонах стали делом обычным. Порой мы едва
успевали менять полетные карты, чертить на них новые маршруты, заучивать
далеко не всегда удобозапоминаемые названия якутских и особенно монгольских
населенных пунктов, рек и речушек. Но все эти трудности напряженной работы и
кочевой жизни, постоянное обновление решаемых задач, полеты над безлюдной и
безориентирной местностью стали подлинной школой боевого мастерства, школой
повышения своей профессиональной выучки. Не прошло и полгода, а молодые
экипажи могли уже самостоятельно выполнять бомбометания со средних и больших
высот.
Мы постоянно жили полетами, своей крылатой мечтой, которую пронесли
сквозь годы и испытания. Мои товарищи были настоящими романтиками неба,
беззаветно влюбленными в свою профессию. А ведь в воздухе случалось
всякое...
Однажды при выполнении маршрутного полета на моем самолете отказал
левый мотор. В то время длительный полет на одном из двух двигателей был
делом довольно сложным, прежде всего из-за их недостаточной мощности. До
своего аэродрома было около 200 км, а до ближайшего - вдвое меньше. Как
принято в бомбардировочной авиации, советуюсь со штурманом и принимаю
решение следовать туда. Разворачиваю машину на новый курс. Высота полета над
рельефом местности около 1500 метров. Исправный двигатель работает на
максимальном режиме, греется; скорость явно маловата. Стараюсь по что бы то
ни стало сохранить высоту, до онемения ноги жму на правую педаль, парируя
тенденцию машины к развороту.
Вот наконец и Чита. Но аэродрома не видно: он окутан плотной пеленой
тумана. Благополучная посадка в таких условиях исключается. Разворачиваю
самолет на ближайший соседний аэродром. Но и там - сплошное белесое море
тумана. С тревогой смотрю на бензочасы - горючее тает с каждой минутой, а
лететь нужно на аэродром вылета. Правая нога совершенно затекла от нагрузки.
Через штурвал переношу левую йогу на правую педаль. Сидеть теперь приходится
боком, но двумя ногами проще удерживать самолет по прямой.
Почти через час полета подошли к промежуточному аэродрому. Посадочная
полоса просматривается хорошо, можно садиться. Но, еще раз уточнив остаток
бензина и оценив степень усталости экипажа как "среднюю", решаю дойти
все-таки до своей точки. Наконец под крылом замелькали знакомые ориентиры.
Вношу поправку в курс, выхожу прямо на посадочную прямую - строить
"коробочку" в таких условиях не рекомендуется - и благополучно приземляю
машину. Знаю, что полеты давно окончены, другие самолеты выстроились на
стоянке с зачехленными моторами. Но становится тепло на душе, когда вижу,
что многие товарищи не ушли домой, они ждали нашего прилета, волновались, не
зная, что произошло.
Здесь же был и командир полка. Когда я с трудом выбрался из кабины и
стоял на траве, разминая затекшие ноги, Полбин подъехал ко мне, выслушал
рапорт, пожал руки всему экипажу и отправил отдыхать. А утром перед строем
был зачитан приказ по полку о назначении меня старшим летчиком, а Зенина -
старшим летчиком-наблюдателем.
В начале августа 1940 года были созданы первые окружные курсы по
подготовке командиров звеньев - инструкторов для обучения летного состава
днем и ночью. Отбор на эти курсы был очень строгим, но моя кандидатура была
утверждена.
В середине августа 1940 года мы перелетели к месту дислокации курсов.
Командирами, инструкторами и преподавателями назначили лучших методистов
строевых частей Забайкальского военного округа.
Начальником курсов был назначен майор Груздов - старший инспектор по
технике пилотирования бомбардировочной дивизии; его заместителем - капитан
Шапельский - старший инспектор ВВС округа. Наш экипаж определили в первую
эскадрилью, которой командовал ужо знакомый нам Александр Архипович Пасхин.
А моим инструктором стал командир звона орденоносец старший лейтенант Виктор
Георгиевич Ушаков - очень скромный человек, неутомимый труженик и блестящий
мастер летного дела. Впоследствии его удостоили высокого звания Героя
Советского Союза.
Я не стану подробно описывать работу курсов и ход учебы. Отмечу только,
что дело здесь сразу же было поставлено солидно, с прицелом на серьезную
подготовку слушателей, основательное повышение их квалификации. Так, за три
месяца обучения мы налетали более 100 часов, преимущественно в облаках и
ночью; получили прочные инструкторские навыки, освоили методику летного
обучения. Все это очень и очень пригодилось нам, особенно в начальный период
Великой Отечественной войны.
В ноябре на курсах командиров звеньев состоялся первый выпуск, а
несколько дней спустя мы снова были в родном полку, среди друзей. Красиво в
этот период Забайкалье, играющее под ласковым осенним солнцем
золотисто-багряным разноцветьем лесов. Неудержимо манит к себе бездонная
синева неба. Только прошумит иногда прохладный ветер, напоминая о
наступлении осени. И в этой мирной благодати, наверное, не всем еще было
попятно, зачем это потянулись на запад длинные вереницы воинских эшелонов с
боевой техникой и личным составом. Дыхание полыхающей у наших границ второй
мировой войны еще не докатилось до этих мест. Пожалуй, только мы, военные,
знали, что именуется это перегруппировкой войск, догадывались о ее причинах.
Однако возможность нападения фашистской Германии на пашу страну многие из
нас считали маловероятной и какой-либо серьезной тревоги не испытывали. Мы
внимательно следили за происками японских милитаристов в районе Маньчжурии.
В ноябре 1940 года я был назначен командиром звена и сразу же убыл в
отпуск, а когда вернулся, то обнаружил, что за это время в полку произошли
заметные перемены. Многие из летчиков, прибывших вместе со мной в часть, в
том числе Чуб, Козлов, Шалашов, Журавлев и другие, были переведены в
дальнебомбардировочную авиацию; командиры эскадрилий Цыбульник, Ехвалов и
Лущаев убыли куда-то на запад. Теперь уже всем стало ясно, что назревают
большие события. В разговорах все чаще звучало зловещее слово "война".
Начало февраля 1941 года ознаменовалось усилением боевой подготовки
личного состава 150-го скоростного бомбардировочного авиационного полка.
Пожалуй, впервые в истории нашей боевой авиации в условиях сурового
Забайкалья были введены зимние лагеря. Смысл их заключался в том, что боевые
подразделения перебазировались на полевые аэродромы и проводили боевую
подготовку в условиях полного отсутствия подготовленной базы. Все
сооружения: жилье, столовая, места для технических служб создавались из
снега, обливались снаружи водой и служили хорошей защитой от ветра. В таких
лагерях нужно было работать в течение двух недель. Бесконечные боевые
тревоги днем и ночью, вылеты по готовности и бомбометания как на своем, так
и на незнакомых полигонах стали явлением обычным.
Быстро накапливался опыт, росла выучка. Вскоре первые самолеты с
объявлением боевой тревоги стали подниматься в воздух, укладываясь в
половину нормативного времени. А части, закончившие обучение, продолжали
убывать из Забайкальского военного округа к западным рубежам Отчизны.
Вспоминается такой эпизод. В феврале 1941 года заместитель командующего
ВВС ЗабВО комбриг Г. И. Тхор ночью объявил полку боевую тревогу и только
тогда послал на полигон команду для обозначения цели, чтобы проверка
действительно оказалась внезапной. Так как полигон находился в двадцати
километрах, то для приведения его в готовность требовалось всего около
полутора часов. Для нанесения же удара по целям с воздуха зимой, по расчетам
командования, авиаторам требовалось времени значительно больше. Каково же
было удивление проверяющего, когда взлетевшее первым звено старшего
лейтенанта Ушакова появилось над полигоном задолго до прибытия туда
полигонной команды! Только позже комбриг узнал, что для повышения
боеготовности в условиях суровой зимы майор Полбин приказал круглосуточно
держать в непосредственной близости от самолетов горячее масло и воду. А
хорошо тренированный технический и летный состав обеспечил быструю
подготовку самолетов к вылету.
Несмотря на достигнутую высокую боевую готовность, учебные тревоги
продолжались, и одна из них завершилась подъемом полка в воздух с посадкой
на полевом аэродроме, где началась интенсивная тренировка в ночных и
высотных полетах с бомбометанием по различным целям.
В конце мая прибыло молодое пополнение. Это были пилоты, окончившие
нормальные военные авиационные училища с трехгодичным сроком обучения, по
получившие при выпуске воинское звание "сержант". Вторая эскадрилья, которой
в то время командовал капитан Южаков, приняла двенадцать сержантов-пилотов и
приступила к вводу их в строй. В напряженной повседневной работе как-то
незаметно пришла середина июня.
Вечером 16 июня И. С. Полбин собрал руководящий состав (я в то время
исполнял обязанности заместителя командира 2-й эскадрильи) и дал указание о
повышении боеготовности на случай возможных осложнений. Разумеется, мы в
первую очередь подумали о каких-то новых провокациях со стороны японских
милитаристов, нрав которых нам был достаточно хорошо известен. Командир
полка вылетел на боевом самолете в штаб округа, а мы организовали проверку
вооружения самолетов, готовности бомб к подвеске и улеглись спать только
глубокой ночью. А чуть свет в палатку прибежал посыльный и объявил о сборе в
штабе полка. Здесь уже были Полбин и начальник штаба майор М. П. Стадухин.
На усталом лице командира, особенно на лбу, пролегли резкие морщины.
Руководящий состав полка собрался, а Полбин продолжал озабоченно
изучать с майором Стадухиным какой-то документ. Так длилось минут
пятнадцать. Затем командир встал; в серых глазах его блеснули живые задорные
огоньки; усталости на лице будто бы и не бывало. Чеканя каждое слово, майор
начал: "Объявляю решение Военного совета округа. ...С сего момента сто
пятидесятый скоростной бомбардировочный авиационный полк приводится в полную
боевую готовность. Штабу полка и командирам эскадрилий организовать вызов
всех отпускников". Потом последовали конкретные указания о порядке
дальнейшей работы.
И вот - подношены бомбы, заряжено и проверено бортовое вооружение,
самолеты рассредоточены, отработаны вопросы управления экипажами в воздухе.
Не знаю, то ли им передалось настроение командира полка, то ли мы сами
уловили, что обстановка накаляется, но на стоянках самолетов не слышно было
обычных шуток, смеха. Вылет мог оказаться и боевым - ведь теперь
империалисты объявляли о состоянии войны уже после нападения. Так было на
Хасане и Халхин-Голе, так действовали немецко-фашистские заправилы в Европе.
Но на этот раз, как говорится, все обошлось. Через три часа
напряженного ожидания последовала команда: снять с самолетов боекомплект.
Затем полк поднялся в воздух и перелетел на базовый аэродром, где нас сразу
же вновь собрал майор Полбин и приказал организованно, в самое сжатое время
- не более трех суток - своими силами разобрать самолеты и погрузить их в
эшелоны.
Пожалуй, еще ни одна задача не казалась мне столь трудной, как эта. В
самом деле, нужно было расстыковать бомбардировщик на его основные 5 частей,
разъединить толстые жгуты проводов электро- и специального оборудования,
десятки трубопроводов, не потеряв, не перепутав при этом ни одного винтика
или шплинта, не нарушив изоляцию. Такую работу в обычных условиях могли
выполнить лишь квалифицированные специалисты, причем далеко не так поспешно,
как предлагалось нам. Но приказ есть приказ. Недостаток опыта в такой работе
можно было восполнить только четкой организацией труда, строгим контролем.
Быстро были созданы бригады во главе с командирами, каждая из которых
отвечала за свой участок. Мне довелось руководить бригадой из двенадцати
человек, которая расстыковывала "Ф-1", то есть переднюю часть фюзеляжа
самолета с бесчисленными проводниками от приборного оборудования, кабин
летчика и штурмана. Кропотливая, "ювелирная" работа по разъединению и
изоляции сотен проводников чередовалась с переноской вручную громоздких
деталей и их погрузкой на платформы. Работа шла круглосуточно. И
красноармейцы и командиры уже набили на руках кровавые мозоли, едва
держались на ногах от усталости, по никто не жаловался не пытался найти дело
полегче. После трехчасового, "академического", часа делали перерыв на 10
минут для приема пищи, которую подвозили нам прямо к самолетным стоянкам и
снова спешили к технике.
За первые сутки при всем старании наша бригада разобрала только один
самолет из двенадцати. Я пришел в отчаяние, прикинув, сколько же времени
понадобится, чтобы завершить все работы. Но переживания оказались
преждевременными. У нас был уже некоторый опыт, и бригада за вторые сутки
"освоила" семь самолетов. Только было я успокоился, как вмешался новый,
непредусмотренный фактор - усталость. На третьи сутки переутомленные,
засыпающие на ходу люди резко снизили производительность труда, стали
неосторожны: появились ушибы и даже ранения. Пришлось объявить пятичасовой
перерыв, но ни у кого уже не было ни сил, ни желания идти в казармы или по
домам, терять драгоценные минуты отдыха. Улеглись тут же, под крыльями
самолетов, укрылись самолетными и моторными чехлами, плотно прижавшись друг
к другу, и уснули, едва приняв горизонтальное положение.
К исходу 20 июня, в установленный приказом срок, вся работа была
закончена, самолеты разобраны и погружены в эшелоны. Получили указание
принять меры к маскировке. Подвезли несколько вагонов фанеры для укрытия
техники, но и здесь сказалось отсутствие необходимых в любом деле знаний и
навыков. Каждый работал как умел, на платформах вырастали какие-то
фантастические надстройки, способные привлечь внимание даже самого
нелюбопытного наблюдателя. К тому же сквозь щели в "конструкциях" упорно
поблескивал металл обшивки самолетов. Все же к полудню 21 июня справились в
конце концов и с этой задачей. И вот только теперь, когда вслед за
изнурительным авралом наступила пауза, представилась наконец возможность
окинуть взглядом, оценить выполненную работу и, откровенно говоря,
подивиться человеческой выносливости, способности мобилизовать силы на
достижение цели, которая сразу казалась практически невыполнимой.
Поздно вечером 21 июня эшелон первой эскадрильи отошел от погрузочной
платформы в неизвестном для нас направлении. Мимо провожавших (а собрался
почти весь остающийся личный состав полка) плыли платформы, увенчанные
уродливыми фанерными ящиками с неубедительными надписями:
"Сельскохозяйственные машины". Думается, что настоящие тракторы и комбайны
никогда не перевозились в подобной "таре" и, тем более, не охранялись
эскадрильей авиаторов. Подобную нелепость могли породить только спешка,
наивность представления о некоторых вполне серьезных вещах, в данном случае
о законах и правилах маскировки. Но тогда это было лучшее, на что мы были
способны.
Признаться, проводы оказались грустными. Так бывает всегда, когда от
гармоничного целого отделяют, даже на время, какую-то привычно необходимую
частицу. Конечно, в практике военного дела такой случай вовсе не исключен,
но хотелось верить, что, разъехавшись порознь, однополчане снова встретятся
в едином, сложившемся боевом коллективе.
Нашей второй эскадрилье по плану предстояло убыть рано утром 22 июня.
Возбужденные обилием событий, командиры и красноармейцы поднялись ни свет ни
заря и, наскоро позавтракав, занялись последними приготовлениями к отъезду.
Скоро эшелон был полностью подготовлен к отбытию, и я направился докладывать
об этом командиру эскадрильи, но он оказался у И. С. Полбина.
В приемной командира полка, пока его адъютант старший лейтенант
Петренко докладывал о моем прибытии, я подошел к зеркалу и увидел свое и не
свое обветренное, осунувшееся лицо. Но на размышления по этому поводу
времени не оставалось. От И. С. Полбина вышел мой командир эскадрильи и
объявил, что из-за неисправности железнодорожной ветки первый эшелон ночью
задержался на полустанке. По этой же причине и наше отправление переносится
на вторую половину дня. Мне казалось, что капитан Южаков сказал далеко не
все, что знал; его как будто что-то угнетало, тревожило. Но мало ли что
может показаться...
Командиров отпустили на два часа домой. Я тоже пришел на квартиру.
Проверил еще раз все, что мне потребуется в "передвижных лагерях", куда, по
официальной версии, лежал наш путь. Упаковал в чемодан выходную форму и
третью пару сапог. Словом, экипировался на все случаи жизни, за
исключением... войны. Быстро направляюсь к погрузочной площадке. И вдруг,
словно схваченные намертво тормозами, ноги сами остановились. Мощный динамик
донес до слуха и только потом до сознания слова московского диктора:
"...Теперь, когда нападение на Советский Союз уже совершилось, Советским
правительством дан нашим войскам приказ отбить разбойничье нападение и
изгнать германские войска с территории нашей Родины..."
Я стоял словно вкопанный и почти физически ощущал, как что-то меняется
вокруг и во мне самом, как вся жизнь перестраивается на какую-то другую,
неведомую еще основу. Случилось нечто такое, чего ждали и все же не верили,
что оно произойдет, а значит, внутренне оказались не совсем подготовленными.
Во всяком случае, не были готовы оценить сразу объем и возможные последствия
начавшейся войны.
Сейчас, спустя многие годы, трудно восстановить в памяти всю гамму
чувств и мыслей, поднятых известием о вероломном нападении гитлеровской
Германии на нашу Родину. Наряду с естественной для каждого советского воина
и патриота уверенностью в быстрой и решительной победе над врагом, не скрою,
было и состояние некоторой растерянности. Нет, не испуга, а именно
растерянности. Так внезапный раскат грома заставляет одинаково содрогнуться
и убеленного сединой старика, и юношу, и несмышленого ребенка.
Впрочем, здесь, в Забайкалье, за тысячи километров от западных границ
СССР, где сейчас гремело сражение, казалось, что соединения Красной Армии
уже отбили первую атаку, сами перешли в решительное наступление, и если
нашему полку предназначено двигаться на усиление действующей армии, то
следует поторопиться, чтобы успеть принять участие хотя бы в завершающих
сражениях по разгрому врага.
Из раздумья меня вывел Сергей Щербаков, дружбе с которым я многому
обязан. Выше среднего роста, подтянутый, энергичный, он покорял всех
какой-то особенной простотой. Светлые волосы и слегка заостренный чуть
вздернутый нос придавали лицу летчика особую теплоту и человечность. Служил
Сергей в четвертой эскадрилье, отправляющейся после нас, но сейчас он
разыскал меня, чтобы попрощаться и пожелать удачи. Мы молча шли к эшелону,
думая каждый по-своему об одном и том же - о войне. Еще издали увидели, как
наши умельцы-механики продолжали выводить на фанерных ящиках крупные
подписи: "Сельскохозяйственные машины". Сразу вспомнился недавний аврал и
стало обидно за его никчемность - ведь перелет к фронту можно было
осуществить во много раз быстрее и проще, чем разбирать самолеты, перевозить
их на громадное расстояние по железной дороге и затем вновь собирать боевую
технику на новом, необжитом месте. Однако дело сделано, и эшелон под парами!
По команде быстро занимаем места в "пульманах", и поезд уносит нас в
сгущающиеся сумерки.
На первой же остановке командир предложил мне, как секретарю партбюро
эскадрильи, собрать партийный актив. На совещании решили наладить
разъяснительную работу с личным составом по вагонам, организовать
коллективное слушание радио и читку газет. С тем и разошлись.
Утомительно тянулось время в этом казавшемся бесконечным пути.
Перегруженный эшелон вяло продвигался вперед. Перед каждым из великого
множества тоннелей нас останавливала железнодорожная администрация, и
специалисты всякий раз тщательно обмеривали наш негабаритный груз, заставили
разобрать часть фанерных сооружений и наполовину оголить "сверхсекретный"
груз. Только через десять дней миновали Урал. На одной из маленьких станций
3 июля слушали выступление по радио И. В. Сталина и впервые полно узнали о
тяжелых территориальных утратах, понесенных за короткий срок нашей Родиной.
Несмотря на то что в докладе главы партии и государства содержался
известный анализ причин сложившегося положения, разъяснять все это личному
составу было далеко по просто, когда сами агитаторы не во всем еще полностью
разобрались. Слишком долго воспитывали нас в духе победоносных
наступательных операций.
После надоедливых маневрировании на разъездах и станциях наша
эскадрилья прибыла в приволжский городок и получила команду на выгрузку и
сборку самолетов. Работа эта была такой же утомительной и сложной, как и
проведенная перед отъездом из Забайкалья. Но к 7 июля на стоянках эскадрилий
выстроились ровными рядами все исправные самолеты полка. Авиационная часть,
"проколесив" чуть ли не через всю пашу необъятную страну, вновь обрела
крылья, способность к бою.
Не помню от кого, по стало известно, что наш 150-й полк должен быть
переформирован в две самостоятельные части, но 32 экипажа в каждой. Номер
полка останется за той его половиной, которую из числа наиболее
подготовленных экипажей формирует Полбин для ночных действий. Оставшиеся
экипажи образуют част г,, возглавляемую нынешним заместителем командира
полка майором Клобуковым.
В каждом летчике живет известное профессиональное честолюбие. Ему
хочется верить, что командиры замечают его успехи, надеются, что он способен
лучше других выполнить любое задание. Не вижу в этом ничего дурного, если
летчик действительно умеет хорошо делать то, что ему положено, если
стремится быть впереди, то есть как можно лучше выполнять свой долг. Вот
почему я уверен, что очень многие рассчитывали попасть в группу И. С.
Полбина, которой наверняка предстояло выполнять наиболее ответственные
задания. Мечтал об этом и я.
8 июля я готовился к облету своей машины после сборки: "прогонял"
двигатели. К стоянке подъехал майор Полбин, подождал, пока я выключил
моторы, а затем отозвал меня в сторону. После краткого разговора на
отвлеченные темы Иван Семенович предложил мне влиться в формируемый им полк
особого назначения. Я, конечно, сразу же дал согласие. Из моего экипажа он
разрешил пригласить с собой только техника.
Доложив о своем переходе капитану Южакову и оставив за командира звена
старшего летчика младшего лейтенанта Орехова, я далеко но с легким сердцем
распрощался со своим замечательным штурманом звена старшим лейтенантом
Петровым, стрелком-радистом сержантом Коноваловым. На новом месте меня
встретили члены экипажа - штурман сержант Николай Филиппович Аргунов и
воздушный стрелок-радист сержант Игорь Валентинович Копейкин. Оба они
производили хорошее впечатление. Николай Аргунов - плотный, среднего роста
сибиряк. Черные, как антрацит, волосы, смуглая кожа, темные подвижные глаза
и широкие скулы крупного лица придавали ему мужественный вид человека старше
своих лет. Игорь Копейкин внешне резко отличался от Аргунова. Он был выше
среднего роста, худенький, с маленьким вздернутым носом на открытом
приветливом лице. Позже я узнал, что воздушный стрелок-радист хороший
физкулътурник, причем занимался несколькими видами спорта: волейболом,
гимнастикой, прыжками в высоту.
Мой новый командир эскадрильи капитан Пасхин, его заместитель старший
лейтенант Ушаков и штурман лейтенант Николаев имели боевой опыт, участвовали
в боях против японских милитаристов и удостоились ордена Красного Знамени.
Высокие правительственные награды были у многих авиаторов подразделения.
Боевой опыт, приобретенный ими в боях в районе реки Халхин-Гол и
закрепленный в дни последующей учебно-боевой подготовки, как бы заранее
предвещал успехи эскадрильи в сражениях с врагом.
9 июля первая эскадрилья 150 сбап (скоростного бомбардировочного
авиаполка) особого назначения, взлетев десятью экипажами, в сомкнутом строю
"клин" покинула приволжский аэродром. Маршрут до каждого не доводился,
экипажи следовали за ведущим. Но что такое? Командир ведет нас не к фронту,
а совсем в другую сторону! Может быть, на западе аэродромы закрыты туманом
или на маршруте гроза, которую нельзя обойти? Однако с синоптической картой
мы познакомились перед вылетом и подобных метеорологических явлений в
обширном районе не обнаружили. Ну ладно, командиру виднее.
Под крылом - малоориентирная равнина, пересеченная кое-где оврагами,
грунтовыми дорогами; изредка проплывают мимо села. Посматриваю на полетную
карту - похоже, что скоро должен быть город Лебедянь.
Вдруг ведущий дает команду на роспуск группы и посадку. Но аэродрома
нигде не видно! Все же перестраиваюсь с Ушаковым в правый пеленг. Жду
дальнейших распоряжений. Вижу - ведущий прибрал газ, выпустил шасси и
снижается на узкую полоску убранной ржи у опушки леса. Заходим на посадку и
мы. На выравнивании "прижимаюсь" к самому хвосту самолета Ушакова, чтобы не
плюхнуться в высокую рожь. Машина плавно касается земли и, громыхая, катится
по ней.
Вслед за командиром эскадрильи подруливаем самолеты к опушке леса и
быстро маскируем их ветками - ведь мы уже в пределах досягаемости вражеских
воздушных разведчиков и бомбардировщиков. Об этом же предупреждает
подчиненных Пасхин, требует строго соблюдать правила маскировки при
передвижении, воздержаться от беспорядочной контрольной стрельбы из
пулеметов, по демаскировать стоянки освещением, кострами.
10 июля - день подготовки материальной части. Раскрываем лючки, снимаем
моторные капоты и приступаем к тщательному поагрегатному осмотру всего
самолета. Стрелок радист Игорь Копейкин проверяет рацию, бортовое оружие,
штурман Николай Аргунов - навигационное и прицельное оборудование, замки
бомбодержателей; техник Андрей Коробцов в поношенном комбинезоне хлопочет у
моторов - у него самое большое и не вполне "стерильное" хозяйство.
Я осматриваю свою кабину. Проверяю все, что даже и не требуется в этих
случаях, а сам исподволь присматриваюсь к Аргунову и Копейкину: ведь я их
знаю еще мало. Только в технике уверен, как в самом себе. Невысокого роста,
подвижный, светловолосый, с добрым открытым взглядом, он быстро и четко
выполнял любые работы на матчасти, да так, словно не гайки стальные крутил,
а нежно перебирал пальцами по грифу музыкального инструмента и никогда не
сбивался на фальшивую ноту.
Аргунов пока показывает себя сообразительным и расторопным штурманом и
достаточно волевым сержантом. О воздушном стрелке-радисте Игоре Копейкине
впечатление складывалось тоже хорошее, хотя он казался замкнутым. Мне же
всегда нравились люди веселые, отзывчивые на шутку, общительные. Впрочем,
для подчиненного новый командир тоже загадка, так что не каждый сразу
открывается, к нему еще нужно найти ключик. Значит, и мне разумно было
опереться на народную мудрость: поживем - увидим. Но и растягивать
знакомство в условиях, когда не сегодня-завтра придется вместе идти в бой,
казалось неразумным. Так или иначе, с чего-то следовало начинать...
Вечером состоялась первая беседа с подчиненными по душам. Подвел итог
проделанной работе, а потом попросил каждого коротко рассказать о себе.
Затем речь зашла о предстоящих боях за Родину. Мнения всех членов экипажа
совпали в главном - сражаться придется с очень сильным противником. Чтобы
разбить врага, понадобятся огромное мужество и большое мастерство каждого
советского воина, значит, и наше,
Вопреки ожиданиям, ни завтра, ни послезавтра на боевые задания вылетать
не пришлось. Чувствовали себя как-то неловко: идет жестокая война, наши
товарищи ведут смертельную схватку с врагом за родную землю, а мы, кадровые
военные, отсиживаемся, пускай и не в глубоком, по все же в тылу. Мы
регулярно питаемся, отдыхаем по нормам мирного времени.
Все-таки человек ко всему может привыкнуть, в том числе и к ожиданию.
Рано утром 14 июля объявили боевую тревогу. И она почему-то не показалась
настоящей. Сколько их уже было на моем коротком летном пути! Впрочем,
независимо от того, какая она - учебная или боевая, действовать нужно четко
и безошибочно. Вмиг оделся и одним из первых прибыл на построение. Слушаем
приказ: готовиться к боевому вылету! Может быть, опять проверка? Но какое
это имеет значение? Привычно делаем все, что необходимо, и через десяток
минут докладываю Александру Архиповичу Пасхину, что самолет и экипаж готовы
к вылету. Комэск пожимает руку, просит передать экипажу благодарность за
слаженные действия.
А штабные офицеры тут же на стоянках уже раздают полетные карты.
Начальник штаба полка капитан Фомин называет населенные пункты, по
которым проходит линия фронта. Я быстро нанес условную линию и только потом,
внимательно на нее посмотрев, ужаснулся: красная и синяя полосы пролегли у
Великих Лук, Витебска, южнее Смоленска. Мелькнула мысль, что вот и моя
родная деревня, раскинувшаяся на красивейшем берегу реки Великой, уже
оккупирована фашистами. Какой-то жесткий комок подкатил к горлу: а вдруг мои
родные и близкие остались там, не ушли на восток?
Из короткого оцепенения вывел сигнал "По самолетам!". И вмиг все
забыто, кроме поставленной задачи. Бежим к крылатым машинам, показывая
Андрею Коробцову жестами на ходу: "Запуск!" И вот уже ревут моторы,
воздушные вихри срывают с деревьев сочные листья. Взлет! Курс - на Ржев.

ПЕРВЫЙ ФРОНТОВОЙ
К Ржеву подошли на малой высоте я с ходу произвели посадку. А вот найти
место для своих десяти самолетов оказалось не просто. На громадной площади
аэродрома буквально яблоку негде упасть. Каких только машин здесь не было!
Почти до самой посадочной полосы были разбросаны кургузые "ишачки"
-истребители И-16, курносые, но очень симпатичные "чайки". А рядом с ними -
самолеты новейших конструкций - бомбардировщики Пе-2, истребители МиГ-1 и
ЛаГГ-3, штурмовики Ил-2. Вся эта пестрая, открытая любому взору авиатехника
придавала фронтовому аэродрому вид какой-то авиационной выставки
безмятежного мирного времени. Прямо на открытой поляне разместились полевая
кухня и столовая - времянка, имеющая всего около десятка маленьких столиков
для летного и технического состава. Всех кормили по одной норме, и никому не
было известно, кто не успел к обеду или к ужину.
Позже мы поняли, что собранные на ржевскую базу в короткие сроки части
и подразделения ждали готовности своих полевых аэродромов для
рассредоточения.
Став в длинную очередь за обедом, мы после короткого обсуждения
"экипажных" проблем занялись каждый своим делом. Штурман Николай Аргунов с
помощью навигационной линейки прикидывал углы прицеливания для сброса бомб с
различных высот, воздушный стрелок-радист Игорь Копейкин читал инструкцию по
эксплуатации скорострельного пулемета (ШКАС), у меня в руках было
наставление по производству полетов. Но я не видел ни одной буквы. Мысли
уносили меня то в детские годы, то в авиационное училище, то в напряженные,
наполненные тревогой и непрерывными учениями предвоенные месяцы, когда мы
овладевали полетами в облаках и ночью, учились наносить точные бомбовые
удары с больших высот. Снова и снова, уже в который раз, вспоминал, с какими
случаями при боевых действиях в районе реки Халхин-Гол встречались мои
однополчане. Радовался тому, что они снова рядом и мы вместе нанесем первый
бомбовый удар по врагу.
Садимся за столик. К нашему экипажу присоединяется старший лейтенант
Виктор Ушаков. Ему, конечно, проще: за его плечами три десятка боевых
вылетов в районе реки Халхин-Гол. У него боевой опыт, он награжден орденом
Красного Знамени. Это мой командир. Невысокого роста, всегда удивительно
спокойный и рассудительный. Я ни разу не видел Ушакова возбужденным или
разгневанным, но сегодня он, видимо, о чем-то переживает. Прерывистый голос
выдает его состояние. Я догадываюсь, что волнуется он за нас, за тех, кто
пойдет с ним в первый бой.
Над аэродромом время от времени на высоте двух-трех тысяч метров
пролетали одиночные "юнкерсы", видимо разведчики. Редкие разрывы снарядов
наших зениток среднего калибра не преграждали путь вражеским самолетам, а,
казалось, лишь напоминали о своем существовании. Каждый из нас виденное
оценивал по-своему: одни называли это беспорядком, другие оправдывали
командование, не желавшее раскрыть систему ПВО.
Однако мы прилетели сюда не для того, чтобы наводить порядок. На это
нас никто не уполномочивал, да, откровенно говоря, порой брало сомнение:
правильно ли мы понимаем фронтовые условия? Быть может, практика боевых
действий в данной войне внесла свои коррективы и паши представления изрядно
устарели? Словом, немного понервничав, перешли к своим делам - к изучению
линии фронта и аэродромной сети противника.
Ночевать пришлось прямо под самолетами, что уже вошло в привычку. А в
полночь где-то неподалеку загремели взрывы бомб, застучали скорострельные
зенитки, черноту неба рассекли лучи прожекторов. Пролетавший над аэродромом
вражеский разведчик попал в перекрестие зенитных прожекторов, но резкими
разворотами с крутым снижением вырвался из слепящего плена и растаял во
мраке.
Постепенно затихла канонада, угасли прожектора. Лишь время от времени
то с одной, то с другой стороны в небо взлетали разноцветные сигнальные
ракеты. Что еще что за иллюминация?
- Немецкие диверсанты обозначают наш аэродром, - лаконично пояснил
летчик в кожаном реглане, устроившийся на ночлег рядом с нашей стоянкой под
боком своей "пешки". - Помяните мое слово, - добавил он, скручивая козью
ножку, - врежет фриц по этому муравейнику, а нам ни взлететь, ни убежать.
Но налета на аэродром в течение ночи не было.
На рассвете потянуло сыростью, звезды поблекли, а затем и вовсе
растворились в светлеющем небе. Низкие редкие облака начали уплотняться и
густой пеленой опустились на рощи и вершины холмов. Сразу после завтрака
получили боевую задачу: нанести бомбовый удар по скоплению вражеских войск
северо-восточнее Смоленска. Значит, этот древний русский город уже окружен
вражескими войсками? Да, ничего не скажешь, каждый день - сюрприз.
Для бомбардировки целей в непосредственной близости от своих войск
нужно точно знать расположение тех и других, линию фронта. Но таких сведений
нам никто дать не смог. Удалось только разыскать на карте несколько
характерных ориентиров, ограничивающих район бомбометания до приемлемых
пределов. В подобной неразберихе и это уже кое-что.
Получаем последние указания командира полка, опробуем двигатели,
проверяем вооружение и сидим "на приколе", ожидая приемлемой для взлета
погоды. Положение несколько трагикомическое: мы, группа особого назначения,
ночники и, как теперь говорят, всепогодные, вынуждены ждать, когда
облачность поднимется на сотню-другую метров. Ничего, однако, не поделаешь -
наш самолет не приспособлен для слепых полетов группами, в такую погоду
можно и дров наломать.
Часам к десяти видимость несколько улучшилась, облака приподнялись, а
кое-где сквозь "окна" стали робко пробиваться лучи солнца. Подана команда на
вылет. Мое место в боевом порядке эскадрильи - левый ведомый в правом звене.
Справа от меня лейтенант Степан Браушкин.
Со Степаном Браушкиным мы вместе поступили в авиационное училище, один
и тот же инструктор Бородкин давал нам путевку в небо, на одном самолете
выполняли первые самостоятельные полеты. Малоразговорчивый и на первый
взгляд даже суховатый, Браушкин отличался особой душевностью во
взаимоотношениях с людьми. Быть вместе с таким товарищем - радость. А во
главе эскадрильи - сам командир полка со штурманом старшим лейтенантом
Осиновым. Мы хорошо знали боевой путь того и другого. Иван Семенович Полбин
в боях с японскими захватчиками в Монголии в 1939 году командовал
эскадрильей. Это было единственное боевое подразделение, которое не имело
потерь. Тогда же, в 1939 году, Иван Семенович был удостоен высшей
правительственной награды - ордена Ленина, о нем слагались легенды, и каждый
из нас гордился своим командиром, старался во всем подражать ему.
У штурмана полка старшего лейтенанта А. В. Осипова тоже немалый боевой
опыт, он награжден орденом Красного Знамени. Заместителем командира группы
назначен капитан Пасхин, командир пашей первой эскадрильи.
Вот и пришел час сурового испытания, к которому готовился, кажется, всю
сознательную жизнь. Самочувствие какое-то непонятное: торжественная
приподнятость сдерживается неизвестностью. Хотя я совсем не знаю, как там в
бою на самом деле. Вдруг подведу?
Беру себя в руки, заставляю думать, что задача, в сущности, не из
трудных, главное - не отрываться от ведущего и по его сигналу сбросить
бомбы. И все. От ведомого в таком полете ничего больше не требуется.
В небо взлетает зеленая ракета. Быстро запускаю моторы, подаю машину
немного вперед, чтобы показать ведущему, что готов к полету. Справа на
повышенной скорости рулит самолет Полбина, почти вплотную за ним Пасхин,
комиссар эскадрильи Итунин... А вот и машина Виктора Ушакова с хвостовым
номером "2". Отпускаю тормоза и пристраиваюсь за своим ведущим. И. С. Полбин
подождал, пока все выстроятся на старте, и дал газ. Дружно взревели моторы,
и вот уже вся эскадрилья несется по цветастому ковру аэродрома. Едва
оторвались от земли, как уперлись в нижнюю кромку облаков. Некоторые экипажи
нерасчетливо врезались в них, и пришлось снизиться чуть ли не до бреющего,
чтобы избежать входа всей группы в облака. Это сразу усложнило полет,
заставило с предельным вниманием следить за близкой землей и нависающей
облачностью. И еще - удерживать свое место в строю.
Пока разворачивались на исход шли пункт маршрут,", подошли и
пристроились еще две девятки СБ - вторая и третья эскадрильи. И псе это
происходило на крайне малой высоте. Наконец полковая колонна в сборе.
Известная сложность пилотирования на малой высоте требовала немалого
морального и физического напряжения, которое как-то сгладило остроту
ощущений при полете к цели. А когда облачность вдруг оборвалась и ведущий
увлек колонну на высоту, времени для размышлений уже не было: до Смоленска
оставались считанные минуты полета.
Высота 1500 метров. Бешеный бег земли замедлился, и я огляделся. Слева
по курсу увидел большой город, окутанный густыми клубами дыма, а скоро
почувствовал терпкий запах гари. Это горел Смоленск. Меня охватило какое-то
незнакомое ранее чувство - острая смесь боли и ярости, желание немедленно
сделать что-то такое, чтобы никогда больше не пылали наши города и враг не
топтал нашу землю. Руки еще крепче сжали штурвал. Сейчас на фашистов
обрушится возмездие...
В этот момент от самолета 'Ушакова вправо потянулась огненная трасса.
Поворачиваю голову и вижу на расстоянии 150-200 метров тощий серый самолет с
черными крестами в желтых кругах на крыльях - "Мессершмптт-109". До сих пор
этого стервятника я встречал только на картинках, изображающих силуэты
вражеских самолетов. В натуре "мессер" выглядел не таким уж грозным. Хорошо
было бы полоснуть по нему из ШКАСа, по я безоружен, мое оружие - весь
самолет, весь экипаж. Надо полагать, что фашистом займется Игорь Копейкин. А
мне отвлекаться нельзя: Аргунов уже открыл бомболюки, просит плотнее
прижаться к ведущему. Сейчас штурман - главная фигура на самолете, от него
зависит меткость бомбометания, даже если оно выполняется по сигналу
ведущего. Поэтому подхожу к двойке Ушакова настолько близко, что вижу, как
командир звена поднимает руку с оттопыренным большим пальцем - все, мол,
идет как надо. На "двойке" тоже открыты бомболюки, чувствую, что вот-вот
начнем бомбить, но взглянуть вниз не могу: все внимание - выдерживанию
строя.
Сколько уже летал на полигон, насмотрелся вроде бы, как падают бомбы,
однако этот момент всегда волнует. Ведь в нем - весь смысл подготовки
экипажей бомбардировочной авиации, в нем, как в фокусе, сконцентрировано все
их мастерство, воля, настойчивость. Какие бы трудности ни преодолел экипаж,
чтобы пробиться к цели, усилия его окажутся безрезультатными, если он не
сумел хорошо распорядиться своим главным оружием - не накрыл врага бомбами.
Из люков ведущего самолета посыпались тупорылые бомбы и, покачиваясь,
устремились к земле. В ту же секунду вздрогнула и начала "вспухать" моя
машина, освобожденная от смертоносного груза. Немного отжимаю штурвал от
себя, сохраняя место в строю. Левый разворот. Уходим от цели, которой я так
и не видел.
Теперь можно немного расслабиться, отдохнуть от изнурительного полета в
плотном строю. Справа и выше засверкали разрывы зенитных снарядов. Наблюдая
за ними, я не сразу заметил, что отстал от группы. Придется догонять.
Досылаю секторы газа вперед до упора, перевожу винты на малый шаг. Но и
группа, видно, идет на большой скорости. Расстояние между нею и мной заметно
увеличивается. С недоумением наблюдаю, как над головой проплывают, обгоняя
нас, замыкающие эскадрильи полка. Ничего не могу понять. Если судить по
показаниям приборов, по надрывному гулу, по напряженной дрожи машины, моторы
работают на предельном режиме. А скорости почему-то нет. Что за наваждение?
Может быть, в самолет попал снаряд, покорежил обшивку или повредил
управление? Вроде бы нет: ветераны рассказывали, как воспринимаются
попадания пуль и осколков в машину.
Продолжаю мучительно искать причину странного явления, с грустью
осматриваю воздушное пространство. И вдруг... справа сзади выплывает,
кажется тот же самый, худой "мессер" и начинает пристраиваться в хвост
нашего СБ. А нас прикрыть некому. Резко перевожу самолет в глубокий вираж.
Не ожидавший такого маневра, истребитель проскакивает мимо. Пока он делает
новый заход, стараюсь хотя бы немного приблизиться к своей группе. Моторы
ревут как бешеные.
Крутым виражом со снижением уклоняюсь еще от одной атаки. Слышу, как
бьет по врагу из пулемета Игорь Копейкин.
Внезапно истребитель исчез. Может быть, у фашиста кончились боеприпасы?
Или он решил ударить по нас снизу? Приказываю усилить осмотрительность и
начинаю резкое снижение. Наконец пересекли линию фронта. Уже над своей
территорией с большим трудом догнал группу и пристроился к ведущему.
Да, дорого могла обойтись моя оплошность. Вроде бы и "зевнул" самую
малость, а нарушил святую заповедь бомбардировщиков - держаться строем, не
выходить из боевого порядка.
Вот и Ржев. Все здесь как будто без изменений. Садимся. Первый боевой
вылет завершен. Выбираюсь из кабины на выбитую траву и... столбенею: створки
бомболюков широко раскрыты. Так вот в чем дело! После бомбометания штурман
забыл их закрыть. Они-то и съедали значительную часть скорости! Рядом со
мной замерли Аргунов и Копейкин. Они тоже начинают понимать, что чудом
остались живы. Когда Полбин собрал летный состав на разбор, наш экипаж не
участвовал в оживленной беседе, не разделял радости остальных за
благополучное боевое крещение. Нам было о чем поговорить между собой.
Командир полка, видимо, уловил наше настроение. Действия группы он
разобрал детально, а о возможных последствиях отставания от строя сказал
лишь в общих чертах. Было видно, что боевой летчик щадил самолюбие
необстрелянного еще экипажа, делал скидку на отсутствие у нас опыта.
Зато разговор в экипаже получился крутым. Я указал Аргунову, что в
полете он не только допустил ошибку, но и проявил полную беспечность. Он
ничем не помог мне, не выяснил даже причину падения скорости. Но от
дисциплинарного взыскания я воздержался. Ведь никто из нас до этого не нюхал
пороха.
Прошла неделя. Полк рассредоточился по полевым аэродромам и продолжал
боевые действия. Наша 1-я эскадрилья перебазировалась на площадку возле
деревни.
Удача нас пока не оставляла. И цели поражали и потерь не несли.
Сказывались хорошая выучка и слетанность экипажей, а также опыт командиров.
Но мы понимали, что так долго продолжаться не может, поскольку мы выполняем
боевые задачи без истребительного прикрытия. И вот первая утрата: из
разведки не вернулся экипаж орденоносца старшего лейтенанта Ивана Сачкова.
За пои последовала гибель экипажа лейтенанта Николая Николаева от прямого
попадания в самолет вражеского зенитного снаряда.
Да, наши потери продолжали угрожающе расти. Когда эскадрилья
поднималась в воздух, в строю вместе с резервными оказывалась пятерка или, в
лучшем случае, семерка самолетов. Осиротевший технический состав
распределяли между оставшимися экипажами. В конце июня, например, мою машину
обслуживал уже тройной комплект техников и механиков. Это была невиданная и
горькая роскошь, постоянно напоминавшая о тех, кого уже нет с нами.
В последних числах июля к нам впервые приехала группа артистов. Всем
разрешили покинуть самолеты и послушать концерт. На импровизированную сцену
вышел конферансье. Но едва успел он представить зрителям участников
концертной бригады, как из штаба прибежал посыльный, и вся наша эскадрилья
во главе с командиром немедленно покинула "зал".
На аэродроме нам доставили боевую задачу: нанести удар по скоплению
вражеских войск и техники в районе Ильино, хорошо защищенном с земли и с
воздуха. Полет предстоял дальний и опасный: истребительного прикрытия мы
снова не получали. Рассчитывать можно было лить на тактическое мастерство
командира, подготовку н слетанность экипажей, а также на... везение.
Недавно эскадрилья пополнилась звеном старшего лейтенанта Давыдова,
прибывшим из какой-то части. Поэтому теперь в воздухе снова собралась
девятка самолетов. Пасхин ведет нас "хитрым" маршрутом, меняя курс и высоту
полота. Линию фронта прошли на высоте 2500 метров и значительно севернее
цели для удара по пей с тыла. Затем снизились до бреющего. Под нами была
земля Белоруссии. С малой высоты местность хорошо просматривалась. Изредка
попадались населенные пункты.
13 район Ильино мы вышли на высоте 10-15 метров. Но где же колонны
пехоты, танков, автомашин? Нет и предполагавшегося зенитного огня, нет
истребителей. Открывшаяся перед нами картина оказалась исключительно мирной.
В небольшом озере купались сотни вражеских солдат и офицеров. Многие
загорали на берегу. Но мы заметили и боевую технику, укрытую неподалеку.
Нас явно не ждали. Длинная пулеметная очередь полоснула по берегу. Это
открыл огонь Королев - опытный стрелок-радист экипажа Виктора Ушакова, За
ним ударили по врагу остальные восемь ШКАСов.
А вот и главная цель! Под кронами больших деревьев сгрудились
автомашины. Мы наскочили на них так неожиданно для себя, что штурман ведущей
машины П.М. Николаев не успел сбросить ни одной бомбы.
Пасхин решил повторить заход и немедленно начал разворот. При
выполнении маневра наше звено оказалось внешним, и мы вынуждены были
увеличить высоту до 50 метров. Все остальные, в том числе и комэск, тоже
несколько "приподнялись над землей", видимо для лучшего слежения за целью
при прицеливании.
Но момент для внезапного удара был упущен. Против нас ощетинились не
только зенитки, но буквально все огневые точки врага. Перед самолетами
встала плотная завеса огня. Мы видели, как врезался в нее и сразу же
загорелся самолет капитана Пасхина. Пламя быстро охватило всю правую
плоскость. Бензобаки могли вот-вот взорваться. Но командир не стал ждать
трагической развязки. Он качнул машину с крыла на крыло - сигнал "Атакую!" -
и перевел ее в крутое пике. Грохнул взрыв. В гуще вражеской техники вспыхнул
огромный костер.
Не стало Александра Архиповича Пасхина - сердечного человека,
мужественного бойца, отличного педагога. Скольких летчиков, в том числе и
меня, обучил он полетам в облаках и в ночном небе! Сколько раз в предвоенное
время он, окрыленный новой идеей, по душам говорил с нами и на занятиях и в
часы отдыха об особенностях предстоящих боев в небе, о качествах,
необходимых для достижения победы! Только потом, понюхав пороху, мы
по-настоящему поняли, как правы были Пасхии и Полбин. Потрясенный гибелью
командира эскадрильи, я до хруста в суставах сжал штурвал и, несмотря на
бушевавший вокруг огонь, удерживал СБ на боевом курсе до тех пор, пока
Аргунов полностью отбомбился.
Снова летим на бреющем - теперь уже домой. Вдруг из плотного боевого
порядка "выпал" и начал быстро отставать самолет Сергея Щербакова. Неужели и
его подбили! Без разрешения ведущего покидаю место в группе и пристраиваюсь
к машине Сергея. Знаю, что штурман у него неопытен и, может быть, ему
понадобится лидер или какая-либо другая помощь. Подхожу почти вплотную и
внимательно рассматриваю самолет Щербакова. Левый мотор дымит, по умеренно,
бывает хуже. А вот зияющие рваныо дыры в крыле - это уже посерьезнее. С
такой аэродинамикой можно всего ожидать в полете и особенно на посадке.
Иду с Сергеем крыло в крыло. Он видит меня, пытается улыбнуться. Очень
трудно ему сейчас: управление машиной стало тяжелым, она вяло реагирует на
отклонение рулей, и это при одном работающем моторе. А ведь идем у самой
земли, над территорией, занятой оккупантами, где вынужденная посадка
равносильна смерти.
Группа ушла далеко вперед, ее уже едва видно. А мы в паре с Щербаковым
на предельно малой скорости держим курс к линии фронта. Скорее бы
перескочить ее. Там легче, там внизу - свои. И если покалеченную машину
придется сажать, будешь думать только о том, где и как лучше это сделать.
Чтобы не выскакивать вперед, я выпустил посадочные щитки, приспособился
к своему тихоходному "ведущему" н даже получил возможность посматривать по
сторонам. Только теперь разглядел, что и на плоскостях моего самолета
светятся неровные строчки пулевых пробоин. Оказывается, в горячке боя можно
даже не почувствовать, как пулеметные очереди прошивают металл обшивки
машины.
Наконец преодолеваем на бреющем линию фронта. Почти все опасности
остаются позади, можно набрать высоту и следовать на свой аэродром. С трудом
"наскребаем" 50-70 метров, и тут же меткая очередь нашего зенитного пулемета
оставляет еще один след на правом крыле моего СБ. Крою в душе
разгильдяев-зенитчиков, которые не могут отличить своего самолета от
вражеского. Неужели не видят опознавательных знаков? Немедленно даю зеленую
ракету - сигнал "Я - свой", но на всякий случай опять ныряем поближе к
спасительной земле и выходим из зоны обстрела. Нет, надо срочно отыскать
ближайший аэродром для посадки Щербакова.
Видимо, недаром говорят, что на ловца и зверь бежит. Небольшой доворот
вправо по команде штурмана, и мы замечаем посадочную полосу, несколько наших
истребителей на стоянках. Сергей осторожно входит в круг, делает один
разворот, другой, снижается... Я виражу над летным полем, пока не убеждаюсь,
что напарник благополучно приземлился. Потом покачиваю самолет с крыла на
крыло и ложусь на курс к своему аэродрому.
Даже не думал, что после всего пережитого выйдет такая мягкая и точная
посадка. Машина, теряя скорость, катится по стерне... И вдруг самолет
заваливается на правое крыло, чертит им землю и резко разворачивается.
Раздается душераздирающий скрежет, непередаваемый хруст ломающихся стальных
подкосов шасси и... тишина. Ошарашенный неожиданным финалом, сижу в кабине,
не в силах шевельнуть даже пальцем, а в голове одна мысль - придется ходить
в "безлошадных", и в такое время, когда для остановки и разгрома
зарвавшегося врага нужны каждая бомба, каждая пуля.
Подняв самолет на козелки, мы сразу определили, что в воздухе был
перебит подкос правой стойки шасси. Он и подвел. Посмотрев на мое унылое
лицо, старший инженер полка Авсеев пообещал отремонтировать самолет к
вечеру. Но я-то уже не был новичком в авиации, сам осмотрел повреждения и
пришел к выводу, что неделя, как минимум, для меня пропала, а разумный и
опытный инженер просто хотел успокоить нас. В душе я был благодарен ему и за
это. Не принесло утешения и дружеское участие прилетевшего к нам комиссара
нашей 46-й бомбардировочной авиационной дивизии полкового комиссара Ехичева.
Ведь моя побитая машина уже заняла место в так называемом "железном ряду" на
краю аэродрома!
Вечером состоялось партийное собрание. Решались два вопроса: прием в
партию и обсуждение первых итогов боевых действий эскадрильи. Собранием
руководил комиссар полка батальонный комиссар Барышев. Ограниченность
времени и суровые условия войны наложили свой отпечаток на выступления
коммунистов. Были они предельно краткими и осмысленными. Прием в партию
прошел быстро. Каждый вступающий боевыми делами уже доказал свою
принадлежность к бойцам переднего края обороны нашей страны и,
следовательно, решал ту задачу, которая была главной для партии в данное
время.
По второму вопросу высказались почти все коммунисты. Выступления были
краткими, содержали конкретные замечания и рекомендации. Виктор Ушаков
обратил внимание на необходимость шире практиковать полеты на предельно
малых высотах, учитывая, что нас не прикрывают истребители. Григорий Ганрик
предложил свою помощь вновь прибывшим экипажам.
Я коснулся вопросов взаимодействия в экипаже, обратил внимание на то,
что детальную ориентировку в полете нужно нести не только штурману, по и
летчику. Решение было краткое: все силы и знания - на разгром врага.
Следующее утро застало меня в раздумьях: что же теперь делать?
Отсыпаться и регулярно ходить в столовую, когда твои товарищи улетают в бой?
Сама мысль об этом казалась невыносимой. Но ведь резервных самолетов у нас
нет, значит, надо набираться терпения и ждать. А час спустя, еще не вполне
веря неожиданной удаче, держал я и руке доверенность на получение новой
машины. Мне дьявольски повезло. Быстро (пока не передумали!) разыскал
летчика связного У-2 и чуть ли не за руку потащил его в кабину. Буквально
через несколько минут "кукурузник" был уже в воздухе. Сели на полевом
аэродроме, неподалеку от Калинина. Вместе с летчиком У-2 я уже к обеду
принял вполне исправный СБ и к вечеру перегнал его на свой аэродром.
В воздухе пытался представить ликование экипажа при виде нового
самолета. Но аэродром встретил гнетущей тишиной. Здесь я узнал, что с
боевого задания не вернулся майор И.С. Полбин. Возглавляемая им группа
наносила удар по железнодорожному узлу Пустошка, что неподалеку от моих
родных мест. Там в кипении боя, видимо, и подстерег командира вражеский
снаряд. Да, черными оказались для полка эти два последних дня. Не стало
Пасхина, а теперь вот не возвратился Полбин...
Иван Семенович был человеком особенным. Все в нем вызывало чувство
уважения, симпатии. В предвоенное время он не только учил пас, по и нередко
проводил с нами досуг. Особенно запомнились игры в городки "с подсветом". В
темноте, когда фигуры различались уже плохо, кто-то из "нейтральных" освещал
площадку электрическим фонариком.
И.С. Полбин был, как я уже говорил, неутомимым учителем летного дела.
Во время полетов полка он частенько находился у посадочных знаков и
внимательно наблюдал за приземлением самолетов. Заметив отклонения от
нормативов, он детально разбирал их причины, а с отстающими проводил
специальные занятия. Вот почему у нас не было слабых летчиков. Для
становления их командир не жалел ни сил, ни труда, ни времени...
И вот его не стало. Кто теперь поведет нас в бой? Кому доверят судьбу
полбинского полка?
Пока мы находились под впечатлением невеселых событий, пришел приказ о
перелете эскадрильи на аэродром, расположенный неподалеку от линии фронта.
Там базировались наши истребители, в основном И-16. Машина эта уже устарела
и, конечно, уступала вражеским истребителям. Но летчики любили своих
"ишачков", выжимали из них даже то, на что, вероятно, не рассчитывал даже
сам конструктор этих когда-то лучших в мире истребителей - Н. Поликарпов.
Наша задача в общих чертах была следующей. Эскадрилья перелетает на
ближайший к фронту оперативный аэродром и ведет боевые действия при
ограниченном количестве обслуживающего технического состава из расчета один
техник на два самолета и один механик-оружейник на звено. Следовательно,
основную долю подготовки самолетов к вылетам должны были взять на себя
летные экипажи.
Рано утром эскадрилья поднялась в воздух. Я возглавил первое звено.
Полет проходил спокойно, словно в мирные дни. Давненько так не было, когда
ничто тебе не угрожает, когда не ждешь с минуты на минуту атак истребителей
или зенитного огня. В безмятежном настроении подлетаем к аэродрому и тут
только замечаем, что над ним идет отчаянный воздушный бой. "Мессерам" было
явно не до нас, поэтому эскадрилья благополучно приземлилась. Заруливая
машину к лесу, увидел, как задымил и, разваливаясь в воздухе, устремился к
земле вражеский самолет. У других фашистов не выдержали нервы, и они дружно
бросились наутек. Вот вам и "ишачок"!
После посадки быстро замаскировали самолеты и приступили к подвеске
бомб. А уже час спустя эскадрилья вылетела для нанесения удара по скоплению
войск противника юго-западнее Великих Лук. Вел нас в бой Виктор Ушаков.
Прикрытия истребителями не было" поэтому для скрытности выхода на цель
летели на малой высоте и над малонаселенной местностью. Стояла жаркая
безоблачная погода. Под нами проносились то изрытая взрывами земля, то
горящие села. Похоже было на то, что четко выраженная линия фронта здесь
вообще отсутствовала.
Незадолго до вылета истребители сообщили, что наша 22-я общевойсковая
армия ведет сейчас бои в окружении. Потому и распалась линия фронта на
отдельные очаги. Вскоре мы это на себе почувствовали. То и дело наши низко
летящие самолеты фашисты осыпали градом огня из всех видов оружия. Хорошо,
что наш ведущий каким-то шестым чувством угадывал границы "горячих" участков
и, маневрируя, вел группу по замысловатой кривой. Благодаря ему мы без
потерь прорвались к цели, точно отбомбились и благополучно вернулись на свою
базу.
На очередной вылет нам вместо бомб подвезли снаряды, мешки с сухарями и
хлебом для сбрасывания своим окруженным войскам. Не сразу приспособились мы
к укладке такого "нестандартного боекомплекта" в бомболюки. Сухари в
безобразных, с точки зрения аэродинамики, мешках подвешивали на наружные
бомбодержатели. Самолеты сразу теряли свой строгий боевой вид и наталкивали
на мысль о недостаточной организованности. Страдала и столь тщательно
соблюдаемая в обычных условиях центровка, тем более что каждый старался
нагрузить как можно больше. Мы, например, в своем экипаже придумали такой
вариант загрузки: под крылья подвешивали по мешку снарядов и по два мешка
сухарей, а бомболюки просто закрывали и через узкий лаз "по заглушку"
набивали бомбоотсек буханками хлеба. Самолет с трудом отрывался от земли на
самой границе аэродрома и нехотя, на критической скорости перетягивал через
лес. После нескольких таких вылетов все мы смертельно устали, но продолжали
упорно сбрасывать боеприпасы и продукты своим наземным войскам, попавшим в
беду. Сейчас им позарез нужны были и хлеб и снаряды.
Только закончили полет - и снова за работу. Игорь Копейкин загружает
бомболюки хлебом, Николай Аргунов проверяет замки подкрыльных
бомбодержателей, а Кузьмин - новый техник самолета, - сняв капоты, наскоро
осматривает моторы. Я заворачиваю снаряды в мешковину, туго перевязываю их
шпагатом, придаю упаковке максимально обтекаемую форму. Жара, духота.
Работаем в одних трусах, время от времени обливаемся холодной водой.
Наконец все упаковано, подвешено, загружено. Только сейчас замечаю, что
от леса на аэродром уже падают длинные тени, солнце клонится к горизонту.
Быстро натягиваю комбинезон и бегу докладывать Ушакову, что экипаж и самолет
к пятому по счету вылету готовы. Комэск не скрывает восхищения нашей
расторопностью. Когда о готовности доложили все экипажи, Ушаков уточнил
боевой порядок. Мне приказано лететь правым ведомым в его звене и быть
готовым при необходимости возглавить группу. Слева в ведущем звене должен
идти комиссар полка. Левое звено в строю "клин" поведет старший лейтенант
Павлюк, правое - старший лейтенант Гаврик. Ждать никого не будем, кто не
успеет к вылету, останется на земле.
Едва добежал до своего самолета, как командир уже запустил моторы.
- Запуск! - подаю команду Кузьмину, а сам быстро надеваю парашют.
Выруливаю машину на полосу и без остановки взлетаю. Впереди, примерно в
километре, смутно вижу самолет Ушакова. Что-то уж очень неважная видимость!
Ах, да - ведь сейчас сумерки! Значит, полет будет ночным. Плохо! На моем
самолете нет посадочной фары, даже не подвешены подкрыльные пирофакелы, на
случай посадки без прожекторов. А то, что я уже три месяца не летал ночью,
мне и в голову не пришло. Но как же без подсветки садиться на
неподготовленный к ночным полетам аэродром? Впрочем, теперь уже все равно -
на землю быстро опускается ночь. Догоняю командира, ориентируюсь главным
образом по языкам выхлопов из патрубков двигателей его самолета. Стоило
занять свое место в строю, как сразу стало легче: такой командир, как
Ушаков, знает, что делает. С ним не пропадешь!
Едва настроился на бодрый лад, как слышу вдруг плаксивый такой голос
Аргунова. Будто говорит не боевой штурман, а черт знает кто. Смысл его слов
и того хуже:
- Товарищ командир! Я ночью никогда не летал. Поэтому карту откладываю
в сторону и ориентироваться не буду.
Я онемел от неожиданности. Хочу ответить, а нужных слов подобрать не
могу. Как же так? Заместитель командира группы не будет знать, где он летит!
Значит, в нужный момент он (то есть я) не сможет заменить ведущего и, больше
того, не найдет своего аэродрома. Но ведь он не один в воздухе, за ним
пойдут другие экипажи. Что их ждет, если ведущий слеп? Последствия
представить нетрудно, даже при самом бедном воображении.
С трудом подавляю в себе эмоции, обдумываю создавшуюся ситуацию. В
конце концов штурман действительно не виноват в том, что не летал ночью. И
разве я как командир не должен был подумать об этом раньше? Однако раз уж
так получилось, надо что-то предпринимать. Что же именно? Вернуться домой,
пока сумерки не слишком густые? Но это значит - не доставить войскам
драгоценный груз, поставить их в еще более тяжелое положение. И вообще
немыслимо возвратиться на исправном самолете, не выполнив боевого задания.
Этому даже трудно подобрать название. Пожалуй, единственный выход - самому
вести ориентировку. Так и решаю.
Немного отхожу в сторону, беру в правую руку карту и держу ее вместе со
штурвалом. Ориентироваться в наступившей темноте, сохраняя одновременно
место встрою, очень трудно. Главная надежда все же на командира и его
опытного штурмана Ивана Сомова - эти с пути не собьются. Да и ничего с ними
не случится, чего это вздумалось мне представить себя в роли ведущего? Ночью
вражеские истребители отдыхают, а зенитчики стреляют больше для успокоения
совести.
Как раз в этот момент в стороне засверкали разрывы зенитных снарядов.
Самолет слегка тряхнуло. Шальной снаряд. Бывает. Сейчас проскочим зону огня
и снова станет тихо... Вдруг какая-то неведомая сила выбросила меня вперед.
Убираю наполовину газ и в это время вижу, как машина комиссара полка А. Д.
Барышева с большим креном и со снижением отворачивает влево, а моя - теряет
скорость. Самолет Ушакова снова выходит вперед. Похоже, что мы уже на боевом
курсе, но Аргунов после того злосчастного монолога все еще молчит, словно в
рот воды набрал. Сомов открывает бомболюки, сбрасывает груз. Чувствую, как
освобождается от мешков и наш самолет. Ага, значит, Аргунов все же взял себя
в руки, вспомнил, что отправился не на прогулку. Спасибо, как говорится, и
на этом.
Пилотировать облегченный самолет намного проще, но в сгустившейся
темноте карту пришлось отложить, все равно на ней не видно надписей.
Осматриваюсь по сторонам: ведомых звеньев в строю нет, видно, действуют
самостоятельно. Теперь, когда задание выполнено, начинаю разбираться в
обстановке, проверяю показания приборов. Скорость мала. Неужели опять не
закрыты створки бомболюков? Нет, с люками порядок! Присматриваюсь к ведущему
и вижу, что идет он с правым креном. Значит, самолет Ушакова поврежден,
потерял скорость, а вместе с ним и я, его ведомый. Так и есть: сектора газа
у меня наполовину убраны, скорость едва 160 километров в час. Это
небезопасно, тем более в строю, да еще ночью. Надо бы возвращаться
поодиночке, но где он, свой аэродром? И где мы сами сейчас? Нет, теперь мы
связаны с самолетом Ушакова одной ниточкой - ведь у нас практически на двоих
лишь один штурман, знающий обратный маршрут полета.
Но недаром народная мудрость гласит, что где тонко, там и рвется. После
бомбометания миновало уже полчаса, по расчету времени пора нам садиться на
своем аэродроме, а его как не бывало. Ведущий то и дело меняет курс, хотя
сейчас это маневрирование не вызывается боевой необходимостью. Что-то похоже
на потерю ориентировки. Делаем еще один вираж, а внизу - ни огонька. Теперь
почти не остается сомнений в том, что Сомов заблудился. В таких случаях
положено ведомому выходить вперед и лидировать группу в пункт посадки.
Наверное, Ушаков ломает сейчас голову, почему мы не выполняем этого
общеизвестного требования? На всякий случай запрашиваю Аргунова о месте
самолета, но его молчание гасит последние искорки надежды. Дальнейшее
начинает вырисовываться в довольно мрачных тонах.
Продолжаем беспорядочно и, главное, бесцельно виражировать то влево, то
вправо над беспроглядно черной землей. Все тело сковывает усталость - ведь
сегодня это пятый вылет! Мы уже три часа в воздухе вместо расчетных
полутора. Похоже, что будем так крутиться, пока не кончится в баках бензин.
В это время из-за горизонта появился краешек желтоватого диска. Сначала
я не обратил на это внимания. Но вот луна, постепенно белея, оторвалась от
горизонта и под нами, словно на негативе, "проявилась" земля, матовым
серебром засветились водоемы. С высоты 1000 метров я увидел несколько
продолговатых озер, вытянувшихся, словно по команде, с севера на юг.
Ориентир подходящий! Прошу Аргунова развернуть карту, зажечь, вопреки
правилам маскировки, подсветку кабины и доложить, в каком районе есть
похожие озера. Проходит минута, полторы... Что-то долго копается штурман в
своих картах. Наконец слышу доклад: такие водоемы нигде не обозначены. Не
может этого быть! Впрочем, чего только не бывает, особенно в нашем
положении. Приходится бросать этот многообещавший ориентир и искать
чего-нибудь получше.
А время идет. Мы в воздухе уже более четырех часов. Горючего остается
на 30-40 минут. Пора принимать какое-то решение: прыгать или сажать самолет?
Решаю так: когда ситуация станет критической, прикажу штурману и стрелку
покинуть машину, а сам постараюсь посадить ее на какое-нибудь поле. Пусть
сяду на "живот", но все-таки спасу драгоценный боевой самолет. Лучше,
конечно, если первым приземлится Виктор Ушаков - на его СБ есть фара. В
случае удачи он разжег бы пару костров в створе посадочной полосы. Жаль
все-таки, что нельзя поговорить с ведущим, посоветоваться, как и что делать
дальше.
И тут, как это бывает в сказках со счастливым концом, километрах в
десяти от нас прямо по курсу полыхнул луч зенитного прожектора. Поколебался
из стороны в сторону и неподвижно уставился в зенит, словно колонна,
подпирающая небесный свод. Ушаков качнул крыльями, помигал навигационными
огнями - дескать, садись - и пропустил мою машину вперед. Быстро прикидываю
высоту полета, расстояние до прожектора, рядом с которым, без сомнения,
должен быть аэродром, и начинаю снижение. Нет, мы не ошиблись: с высоты
40-50 метров различаю тусклую цепочку фонарей "летучая мышь", обозначающих
место приземления. Доворачиваю самолет вдоль огней, и внезапно сознание мое
обжигает мысль: а что, если этот аэродром вражеский? Ведь мы только в начале
обратного маршрута выдерживали курс на свою территорию, а затем беспорядочно
рыскали из стороны в сторону и полностью потеряли ориентировку.
Рука машинально потянулась к секторам газа, чтобы добавить обороты
моторам и уйти подальше от опасного места. Но короткий взгляд на бензочасы
убедил меня, что полет неотвратимо близится к финалу - стрелка прибора
стояла почти на нуле, горючего оставались считанные литры. Выбора нет -
остался только риск. Ну, а уж если рисковать, то до конца!
Убираю шасси, даю газ и ухожу на второй круг над самым прожектором,
положившим свой слепящий луч вдоль посадочной полосы. Высоту не набираю,
держу машину в нескольких метрах от земли, ищу хоть малейший признак,
определяющий наличие аэродрома. И в ту секунду, когда луч посадочного
прожектора, тревожно мигнув, погас, а до границы летного поля осталось
совсем немного, какая-то проходившая по аэродрому автомашина на секунду
высветила фарой приткнувшийся к опушке леса СБ. Наши! Энергично кручу
штурвал влево, двумя глубокими разворотами над самой землей захожу в створ
посадочной полосы, выпускаю шасси, щитки... И вот уже машина плавно катится
по земле. Открываю колпак, и в кабину врываются пряный аромат разнотравья,
прохлада августовской ночи. Чуть ли не вплотную за мной, тоже с бреющего,
сажает самолет Виктор Ушаков. Еще на пробеге, на полосе, умолкают двигатели
его машины - бензин выработан до последней капли. А я рулю на стоянку,
которую указывает мне мигающий свет электрического фонарика. Заруливаю на
отведенное место, разворачиваю самолет, и тут же, чихнув раз-другой, глохнут
двигатели. Значит, у моего СБ баки пусты. Смотрю на часы: общее время
пребывания в воздухе 5 часов 10 минут. Теперь остается только выяснить, в
каком районе и на какой аэродром мы приземлились, быстро заправить самолет и
с рассветом перелететь к месту базирования своей эскадрильи.
А встречавший меня техник уже подложил под колеса колодки и идет ко
мне. В темноте все люди одинаковы, однако мне почудилось что-то знакомое. И,
когда он забрался на крыло, я не поверил своим глазам: это был Кузьмин!
Значит, приземлились мы все же на своем аэродроме. Чего только не бывает в
жизни!
Жду привычных вопросов о выполнении боевой задачи, работе матчасти. А
Кузьмин на самого себя не похож: весь светится радостью (с чего бы это?),
кричит: "Командир вернулся!" Ничего не пойму, ну вернулся я, так зачем же об
этом мне-то сообщать, да еще в таком возбужденном тоне? Моторы ведь не
работают, можно говорить даже шепотом.
- В чем дело? - тоже кричу технику, заражаясь его возбуждением. - Что у
вас тут произошло?
- Да командир, говорю, вернулся - майор Полбин Иван Семенович!
Вот это новость! Куда девались оковы усталости? Пулей выскакиваю из
кабины и бегу в штабную землянку. Слышу, как вдогонку Кузьмин кричит, что
командир ждет моего доклада. Это уже лишнее, затем и бегу. А может, и не
затем, а просто, чтобы убедиться лично, не напутал ли чего-нибудь мой
техник.
Дверь в землянку открыта настежь, но все равно в ней душно и дымно. За
грубым дощатым столом, склонившись над полетной картой, сидит майор Полбин.
Такой, как всегда, только лицо немного осунулось и в глазах затаилась
тревога. Увидев меня, Иван Семенович встал, пожал руку и сразу спросил, где
остальные экипажи эскадрильи?
К ответу на такой вопрос я, естественно, не был готов. Коротко доложил
о том, как протекал полет от взлета до посадки.
- Может быть, другие экипажи знают об этом лучше, - закончил я свой
явно неубедительный доклад. По лицу командира пробежала тень.
- Дело в том, - сказал он, - что, кроме вас с Ушаковым, никто на базу
не вернулся. Да и вас мы, откровенно говоря, уже не ждали - без бензина
летают только птицы, а у вас, по расчетам, его уже не было.
Вошел Ушаков. Командир так же внимательно выслушал и его, хотя доклад
Виктора был как две капли воды похож на мой. Потом наступила пауза. Полбин
сидел в глубокой задумчивости, нервно постукивая пальцами по крышке стола.
Он рассеянно взглянул на принесенную ему офицером штаба какую-то бумагу, и
вдруг лицо его осветилось знакомой улыбкой:
- Сели! - воскликнул он. - Все остальные экипажи благополучно
приземлились на запасных аэродромах. Ну а теперь, - обратился он к нам, -
идите отдыхать, и поскорее, чтобы завтра в воздухе не задремали. Вижу, что
хотите узнать, каким образом я воскрес и снова оказался здесь, но об этом -
в другой раз. Чтобы не мучились бессонницей, скажу, что из района Пустошки,
где меня сбили, добрался сюда с комфортом, на моторной дрезине. А теперь -
спать!
Так закончился для меня и экипажа наш первый ночной боевой вылет,
давший повод для серьезных раздумий и выводов. Вопреки напутствию командира
полка, заснул я только под утро и тут же был разбужен дежурным, передавшим
приказание прибыть на КП. Здесь экипажу была поставлена задача на разведку
районов базирования авиации противника. Полет должен быть выполнен на полный
радиус с последующей посадкой на полевом аэродроме Ериш, под Ржевом.
Безоблачное небо над головой не предвещало ничего хорошего: на дальнем
пути в глубокий тыл противника одинокий самолет будет весьма соблазнительной
целью для каждого встречного немецкого истребителя. Но в данный момент
исправным был лишь мой СБ, а поставленную задачу требовалось решить во что
бы то ни стало.
Было в этом вылете и что-то радостное для меня: маршрут пересекал
хорошо знакомые с детства места. В частности, предстояло сфотографировать
Идрицкий аэродром, на котором я мальчишкой увидел первый раз в жизни
"настоящий" самолет.
Виктор Ушаков с досадой взглянул на свой обставленный стремянками
бомбардировщик, вокруг которого сновали авиационные механики, посоветовал
весь полет выполнить на предельно малой высоте, обходя населенные пункты, а
фотографировать с горки, после чего сразу же снова прижиматься к земле.
Действительно, только правильно выбранные маршрут и профиль обеспечивали
какую-то надежду на успешный дневной полет одиночного самолета в глубокий
тыл врага.
Вопреки принятым разведчиками правилам, я все же приказал оружейникам
подвесить бомбы на всякий случай и по готовности взлетел. Исходный пункт
маршрута - Хижицкие озера. От них веду машину в десяти километрах южнее
железнодорожного перегона Великие Луки - Себеж. Между Себежем и Идрицей
выполняю разворот на новый курс и с каким-то непередаваемым волнением
осматриваю пролетаемую местность. Здесь мною исхожены все тропы, знакома
каждая лесная дорожка. Но сейчас сверху ничего не могу узнать, все выглядит
иначе. Да и время оставило свой след: другие ребятишки протоптали новые
тропы, по этой земле с боями прошли целые армии, где-то на ней сейчас
пролегают тайные партизанские пути.
Очень хочется взглянуть на станцию и поселок, по это не входит в мое
задание, да и рисковать я не имею права ни экипажем, ни теми еще не добытыми
разведывательными данными, которых ждет командование. Поэтому вновь
разворачиваюсь и выхожу на Люлинское озеро. С опушки прибрежного леса по
самолету ударили малокалиберные зенитные орудия, прикрывавшие железную
дорогу. Прав был Ушаков, когда советовал держаться подальше от станций и
городов. Даже такой "мирный объект", как склад сена, оказался нашпигованным
вражескими автомашинами. К встрече с нами здесь явно не были готовы, лишь
несколько коротких автоматных очередей сопроводило наш самолет.
Вот и аэродром. Круто набираю высоту и веду машину прямо через центр
летного поля. "Улов" неважный: на дальней стоянке только три вражеских
самолета, да и те, кажется, неисправные. Все же проходим над ними и включаем
аэрофотоаппарат - ведь командованию нужны объективные данные. Штурман сразу
же дает новый курс - на Витебск, где расположен наш очередной объект
разведки, но я приказываю приготовиться к бомбометанию и разворачиваюсь к
сенному складу.
Враг уже опомнился. С небольшой высоты вижу, как навстречу нам брызжут
сотни автоматных и пулеметных очередей. Некоторые бьют трассирующими пулями.
Бомболюки открыты. Фашисты бросаются врассыпную, но поздно - бомбы
пошли серией. Делаю нечто вроде боевого разворота и наблюдаю, как горят
грузовики, как мечутся в дыму и пламени ошалевшие от страха захватчики.
Жаль, что больше нечем их угостить, да и времени нет - надо выполнять
основное задание! Аргунов дает уточненный курс, и мы продолжаем полет в тылу
врага.
Когда вернулись на свой аэродром, здесь уже собрались все экипажи,
которые участвовали в ночном вылете. Быстро сдаем отснятую пленку, маскируем
самолет и торопимся к командному пункту, где приказано собраться личному
составу. Начальник штаба полка капитан Фомин зачитал приказ командующего
фронтом, в котором отмечалось, что противник измотан, не способен уже вести
наступательные операции или оказывать серьезное сопротивление. Поэтому
войскам фронта приказано перейти в решительное наступление.
Наконец-то! Радостную весть встречаем громким "ура". Вот он -
долгожданный праздник на нашей улице. Теперь и задачи у нас будут иными: не
сдерживать волны вражеских полчищ, а помогать продвижению наших сухопутных
войск, громить опорные пункты противника, его резервы, расчищать путь
пехоте. Никого в те радостные минуты не смутил слишком резкий поворот
событий - реальных и ожидаемых. Ведь .мы этого ждали со дня на день, неудачи
расценивали как недоступные нашему пониманию, может быть, тонкие оперативные
ходы высокого командования, которое расчетливо готовит неожиданный и
всесокрушающий удар по врагу. Я лично уже мысленно рисовал захватывающую дух
картину: на рассвете вместе с нами в небо поднимаются многие сотни незаметно
сосредоточенных на полевых аэродромах новейших советских боевых самолетов.
На позиции врага обрушивается лавина бомб, снарядов, пуль. И вот уже в
прорыв введены наши танковые и стрелковые части. Над полем боя проносятся
краснозвездные бомбардировщики, штурмовики, истребители. Враг в панике
бежит, теряя боевую технику, неся неисчислимые потери.
С таким настроением экипажи готовились к вылету, особенно тщательно
проверяли исправность моторов, системы управления, приборное и прицельное
оборудование. Со стоянок ушли затемно радостно-возбужденные и спали
беспокойно - не прозевать бы сигнал подъема, не опоздать бы к вылету...
Взлетели девяткой едва забрезжил рассвет. Вел группу командир полка
майор Полбин. И от этого казалось, что ничего до сих пор не произошло, что
только сейчас все начинается, и именно так, как должно быть. Вот и задание
подходящее: нанести удар по позициям противника в интересах наступления
наших войск. Видимо, мы шли первыми, так как у линии фронта нас атаковали не
связанные боем вражеские истребители. Но девятка - это не одиночный самолет,
да и опыт отражения атак истребителей мы уже имели. ШКАС хотя и не пушка, но
скорострельность у него 1800 выстрелов в минуту. Враг хорошо знал об этом и
не лез под огонь сразу нескольких пулеметов.
Остальное было до обидного похожим на предыдущие "рядовые" вылеты:
прорвались сквозь заслон истребителей и зенитного огня, высыпали бомбы точно
по цели и без потерь вернулись домой. А ведь, наверное, именно такой итог
полета нужно считать классическим, когда, несмотря на вражеское
противодействие, задача выполнена до конца, а в самолетах нет ни одной
пробоины.
К обеду кучевка уплотнилась, на горизонте появились густые облака.
Обычно в таких случаях говорят: погода испортилась. Мы же смотрели на это
другими глазами: без прикрытия истребителей куда безопаснее чувствуешь себя,
если неподалеку спасительная облачность, в которую можно пырнуть, когда
атаки стервятников слишком назойливы. При уходе самолетов в облака
прекращали стрельбу и вражеские зенитчики. Так что мы до конца использовали
желанное ненастье, и к вечеру наиболее подготовленные экипажи сделали по
шесть боевых вылетов. А когда нам объявили о том, что стрелковый корпус,
наступление которого обеспечивал наш полк, продвинулся на 10-15 километров,
каждый чувствовал, что в этом успехе есть и его вклад.
Приподнятое настроение летного состава оказалось как нельзя кстати.
Заслуженный, в общем-то, отдых пришлось отложить, как у нас шутили, "на
послевоенное время". Сразу после ужина последовал приказ: одиночными
экипажами в течение всей ночи наносить по врагу так называемые "беспокоящие
удары", не давая ему возможности отдыхать и перегруппировывать силы. По
расчетам, на экипаж приходилось 2-3 вылета. Нам достались все три - в
начале, в середине и в конце ночи. И хотя у меня самого от усталости
слипались глаза, я больше волновался о состоянии штурмана Аргунова, сделал
ли он для себя выводы из результатов первого ночного полета, готов ли к
решению поставленной задачи? Николай заверил, что готов, что многое понял и
теперь может летать даже с завязанными глазами.
Первые два вылета прошли без помех. Каждого из нас вдохновляла мысль,
что изнуряющие удары авиации по противнику позволят нашим войскам утром
отбросить врага еще дальше. Однако произошло непредвиденное. Уточняя мне
цель перед третьим вылетом, представитель штаба обвел красным карандашом
район, занимаемый нашим стрелковым корпусом.
- Вы ошиблись, - заметил я. - Это исходный район наступления, там
корпус был вчера, а сейчас он продвинулся далеко на запад.
Но начальник штаба полка капитан Василий Николаевич Фомин, до этого
молча слушавший нашу беседу, подтвердил, что, встретив очень сильное
сопротивление гитлеровцев, корпус отступил на "заранее подготовленные
рубежи". Что это означало, каждому из нас уже хорошо было известно.
Вот теперь-то я почувствовал такую усталость, что, казалось, пальцем
шевельнуть больше не могу. Да и "беспокоящие" удары, вероятно, потеряли
всякий смысл. Надо отдохнуть и потом начинать все сначала. Но отмены вылета
не последовало, и мы - снова в воздухе. Задание выполнено. На обратном
маршруте полета, чтобы не заснуть, до крови кусаю губы, пою все, что в
голову придет, время от времени мотаю головой. Только бы не задремать, не
выпустить из рук штурвал! А приборная доска плывет перед глазами, туманом
обволакивает горизонт, над которым уже встает багровая полоса рассвета.
Осталось совсем немного до посадки, теперь, наверное, дотяну... Но нет,
сознание постепенно растворяется, уступая место животворному сну.
Сильный удар по голове не сразу выводит меня из оцепенения. Неужели уже
подъем, когда так хочется спать? И почему удар? С трудом открываю глаза и не
сразу понимаю, где нахожусь, что происходит? Мелькают, кружатся какие-то
мутные пятна, полосы, пронзительно звенит какая-то струна... И вдруг сразу
все стало на места: самолет, опустив нос, круто снижается в левой спирали. Я
вишу на привязных ремнях, упершись головой в переплет колпака кабины. А
может быть, это и есть настоящий сон, такое, помнится, уже приходилось
видеть курсантом после первых полетов. Но я уже понимаю, что это не сон, а
явь: за бортом гудит ураганный ветер, стрелка высотомера быстро крутится
влево, разматывая клубок высоты. Хватаю штурвал, с трудом дотягиваюсь ногами
до педалей, убираю газ. Разогнавшаяся до предельной скорости машина плохо
слушается рулей, сопротивляется. А земля все ближе... Интересно, что думают
обо всем этом члены экипажа? Впрочем, это сейчас не столь уж важно - они
тоже устали и могут дремать. Самолет наконец прекратил вращение, идет по
прямой с набором высоты, постепенно уменьшая скорость. Как можно спокойнее
запрашиваю:
- Штурман! Курс и удаление до аэродрома?
А минут через десять вылезаю из кабины, с наслаждением валюсь на траву
прямо под крылом самолета и словно проваливаюсь в черную бездну.

КОНЕЦ "ПАНТЕРЫ"
Как-то в конце июля 1941 г. после очередного боевого вылета майор
Полбин на своем открытом "козлике" объезжал рассредоточенные стоянки
самолетов. У некоторых из них машина останавливалась, командир выходил на
несколько минут, разговаривал с летчиками, техниками, потом ехал дальше.
Когда он оказался у моего самолета, я доложил о ходе подготовки экипажа и
материальной части к полету. Полбин, как всегда, пожал руку, присел на
освобожденную из-под бомб тару и жестом предложил мне устраиваться рядом.
Настроение у командира было заметно приподнятое, и я знал почему: за
последнее время полк, ведя интенсивную боевую работу, все задания выполнял
исключительно четко, наносил меткие удары по врагу и в то же время не имел
потерь. Во фронтовой печати продолжали появляться статьи с крупными
заголовками: "Бить врага так, как бьют его полбинцы!" Это было признанием
высокой боевой выучки личного состава части, чему командир полка отдал так
много сил и чем он дорожил больше всего на свете.
Расспросив о подробностях подготовки экипажа, о настроении, о вестях от
родных и близких, Иван Семенович задал мне неожиданный вопрос: видел ли я
когда-нибудь пантеру? Я тут же ответил, что видел в зоологическом саду,
хотя, может быть, то были ягуар или пума - сейчас трудно проверить.
- Да, хищный зверек, - сказал командир. - Только та, о которой идет
речь, куда крупнее и опаснее.
Я слушал молча, не совсем понимая, к чему клонит майор. Командир не
стал испытывать мое терпение и разъяснил, что "пантера" - это позывной
широковещательной радиостанции немецких оккупантов, расположенной где-то в
районе населенного пункта Холм. Она ведет провокационные передачи на русском
языке, пичкает советское население на временно оккупированной гитлеровцами
территории геббельсовской пропагандистской стряпней. На днях, например,
объявила, что немцами захвачены Москва и Ленинград.
Почему-то сразу показалось, что с этой фабрикой лжи мне придется
познакомиться поближе: не случайно же командир полка завел о ней разговор в
то время, когда беседовать на отвлеченные темы ему было просто некогда. И в
самом деле, Полбин подробно описал характерные признаки радиовещательных
станций подобного рода, их антенные устройства, вспомогательные агрегаты и
другие демаскирующие признаки. А после этого обвел на карте красным
карандашом квадрат со сторонами примерно по сто километров, приказал найти и
уничтожить "пантеру". Затем Иван Семенович снова перешел на неофициальный
тон, с огорчением заметил, что не смог добиться истребительного
сопровождения, хотя такая станция, безусловно, плотно прикрыта зенитной
артиллерией и истребителями врага. В заключение командир посоветовал, как
лучше осуществлять поиск, выходить на цель и атаковать ее, объявил, что
вылетать - по готовности, пожелал удачи и уехал.
Вместе со штурманом мы разбили заданный район поиска на четыре
прямоугольника и решили последовательно "прочесывать" их на малой высоте.
Вылет... второй... - цель как сквозь землю провалилась. Летаем до тех пор,
пока горючего в баках остается лишь на обратный путь, и все безрезультатно.
Приходится бомбовый груз бросать на случайно подвернувшиеся цели.
Остается последний "непрочесанный" прямоугольник. Третий раз вылетаем в
неблагоприятную погоду, к тому же под вечер. Большие участки района поиска
закрыты туманом. Под его пеленой не то что станцию - город можно спрятать.
Но все в мире, как известно, относительно. Если город может укрыться
под туманом, то радиостанция не смогла. Выдали ее высокие, метров до
тридцати, антенны, острые верхушки которых проткнули белесое покрывало и
четко выделялись на светлом фоне. Туман неожиданно оказался нашим союзником.
Когда мы подходили к "пантере", воздух начали полосовать трассы очередей
малокалиберной зенитной артиллерии, но били зенитчики "на слух", не видя
самолета. Впустую расстреливали боеприпасы и вражеские пулеметчики.
Вывожу самолет прямо на радиостанцию, сделав небольшую горку, чтобы не
врезаться в антенны. Строим заход на бомбометание и... С южного направления
цель не просматривается. Чтобы не потерять ее окончательно, набираю высоту,
делаю мелкие виражи: один, другой... Зенитчики вроде бы стали бить
прицельное, трассы про ходят все ближе к самолету. Ага, вот они - антенны!
Но теперь их видно хуже, с каждой минутой сгущаются сумерки. Больше
маневрировать нельзя. Поэтому сразу доворачиваю на цель, и мы с короткого
боевого курса наносим бомбовый удар.
Судить о результатах трудно: где-то внизу рванулись наши "гостинцы" -
об этом мы узнали по смутным отблескам пламени и толчку взрывной волны,
догнавшей самолет. Позже об итогах нашего рейда доложат воздушные
разведчики, а может, и сама "пантера". Если она потеряла голос, значит,
"охота" прошла удачно. А пока назревает гроза над нами. На высоте около
тысячи метров появились два немецких истребителя и начали метаться из
стороны в сторону, как будто кого-то разыскивая. Пожалуй, нас. Поэтому, не
мешкая, прижимаю машину к верхней кромке тумана, в готовности при надобности
укрыться в нем. Но нас так и не заметили...
Вскоре полоса тумана оборвалась, и мы визуально вышли на Жижицкие
озера, в районе которых обычно пересекали линию фронта. Заболоченная
труднопроходимая местность не давала врагу возможности держать здесь
гарнизоны, зенитные батареи. Можно было чувствовать себя в безопасности.
Ни назавтра, ни в последующие дни "пантера" в эфир не выходила. Одним
центром вражеской пропаганды стало меньше. 29 июля в штаб полка пришла
телеграмма от командующего 22-й армией: "Командиру 150 сбап. Специальное
задание выполнено успешно. Экипаж представьте к правительственным наградам.
Ершаков". Это была первая крупная и потому запоминающаяся самостоятельная
победа над врагом нашего экипажа в ходе успешных боевых действий 150-го
бомбардировочного авиационного полка.
В первой половине августа, когда, казалось, фронт наконец-то
стабилизировался и наступление немцев окончательно провалилось, очередная
неудача советских войск на Западном направлении снова обострила обстановку.
Превосходящие силы гитлеровцев прорвали нашу недостаточно глубокую оборону в
районе станции Кунья и вышли в тыл 22-й армии. Закрыть образовавшуюся брешь,
видимо, было нечем. Наши войска начали ускоренно возводить укрепления по
реке Западная Двина. Телеграммы, одна тревожнее другой, бесконечными узкими
лентами сползали с телеграфных аппаратов. Такие слова, как: "Всеми силами...
немедленно... по готовности... с целью задержать продвижение...", говорили
сами за себя и требовали немедленных действий.
Первой эскадрилье было приказано: штурмовыми ударами остановить
танковую колонну на дороге станция Кунья - Торопец. Было ясно: не от хорошей
жизни бомбардировщикам ставится такая задача. Достаточно бегло ознакомиться
с данными СБ, чтобы выяснить его почти полную непригодность для штурмовых
действий по танкам. Мало того что самолет не имел брони и его могли сбить с
земли из любого, даже стрелкового оружия, на нем не было и крупнокалиберного
вооружения, пригодного для поражения боевой техники. Два спаренных пулемета
ШКАС калибром 7,62 мм у штурмана и один такой же у радиста - вот и все, из
чего мы могли вести огонь. На бомбы надежд было значительно больше, но они
малоэффективны при борьбе с рассредоточенными танками на марше или в бою.
Командир полка уточнил боевую задачу и подал команду "По самолетам!".
Итак, нам предстояло нанести бомбовый удар с высоты 800 метров из боевого
порядка "пеленг одиночных самолетов". Каждый экипаж прицеливался
самостоятельно, а сбросив бомбы, переходил вслед за командиром к штурмовым
действиям. Построение над целью - вкруг одиночных самолетов"; высота
штурмовых ударов - 30-50 метров.
Через несколько минут после сигнала с КП эскадрилья, возглавляемая
майором Полбиным, уже легла на заданный курс. Правым ведомым у командира
следовал Виктор Ушаков, место слева занял мой экипаж. Пока летели над своей
территорией, были минуты для размышлений, и я все время ломал голову над
информацией, с которой нас ознакомили. Из нее явствовало, что в тыл армии
прорвалась лишь небольшая группа - всего около семидесяти танков. Понятие
"армия" у меня ассоциировалось с громадной мощью, мобильностью. Как же через
такой заслон могла прорваться небольшая группа танков? И почему она вызвала
отход наших войск, а не была немедленно отброшена назад или разгромлена?
Видимо, кое-какие законы "большой войны" оставались для нас еще
недоступными. Жаль только, что познавать их пришлось уже в ходе сражений, на
горьких уроках, в обстановке ломки ранее сложившихся представлений. Однако
вера в партию, в советский народ оставалась незыблемой. Мы не сомневались в
том, что рано или поздно враг сполна заплатит за коварство и жестокость, что
никогда не одолеть ему нашей героической Красной Армии.
Мы знали, что не от хорошей жизни приходится наносить мелкие уколы там,
где следовало бы обрушить на врага мощные удары авиации, используя все ее
свойства. Но таких сил у нас пока не было. Вот и сейчас приказано штурмовать
вражеские танки на совершенно неприспособленных для этого самолетах,
пилотируемых летчиками-ночниками, которых не так быстро и не так просто
подготовить, которые способны умело использовать куда более сложную
авиационную технику...
По внутреннему переговорному устройству Аргунов докладывает, что
пролетели Андреаполь. А через несколько минут прямо по курсу можно было
различить белесые клубы дыма - там шел бой. Командир дает команду на
перестроение. Я быстро занимаю место в пеленге, правее Виктора Ушакова.
Между тем уже резанули воздух трассы малокалиберной зенитной артиллерии -
первый признак, что где-то неподалеку расположен прикрываемый зенитчиками
объект врага. На этот раз объектом оказались танки. Вот они - железные
коробки, ползущие двумя ровными цепочками по шоссе на Торопец. С высоты они
казались совсем безобидными, игрушечными.
Бросаем бомбы и вслед за командиром ложимся на обратный курс. Во время
разворота смотрю вниз: около десятка вражеских машин горит, а на дороге и
рядом с ней продолжают рваться бомбы, сброшенные замыкающими экипажами
эскадрильи. Голова колонны замерла; некоторые танки мечутся из стороны в
сторону, сползают в кюветы. Неплохо сработали. Эх, еще бы пару комплектов
бомб!
Но Полбин уже с крутым снижением и разворотом увлекает группу на
штурмовку. Высота 30-40 метров. С большой скоростью несемся вдоль шоссе. Оно
пока пустынно. Но вот замерцали огненные вспышки на самолете ведущего - это
заработали ШКАСы. Несколько секунд спустя и наша машина налетела на голову
танковой колонны; открывают огонь Аргунов, а затем и Копейкин. Становится
немного веселей, по строчкам пулеметных очередей чувствую, что все члены
экипажа живы и здоровы.
Присматриваюсь внимательнее к вражеской колонне и вижу, как танкисты
открывают верхние люки и выбрасываются через них, скатываются по броне,
трусливо прячутся в кюветах. Видимо, боятся, что мы будем бросать бомбы с
малой высоты, и попадают под губительный огонь пулеметов. Это уже меняет
дело: штурмовка будет более эффективной, чем ожидалось. А главное, начинаешь
чувствовать свое превосходство над врагом, яснее осознаешь, что его можно
бить и разбить. Уже с каким-то озорством отжимаю штурвал от себя, веду
машину "впритирку" над танками. Жаль только, что сам я безоружен, не могу
нажать гашетки и тоже разить врага. На этом самолете пулеметов у летчика
нет.
Замыкающий танк промелькнул под крылом, и впереди снова чистая лента
шоссе. Полбин и Ушаков боевыми разворотами уходят влево для повторного
захода. Следую за ними и одновременно даю указания Аргунову и Копейкину
прочесывать огнем обочины и кюветы, где отсиживаются сейчас вражеские
танкисты, деморализованные внезапным ударом небольшой, но дерзкой группы
советских бомбардировщиков.
Однако второй заход на штурмовку не был повторением первого. Едва мы
развернулись для атаки, как застрочили зенитные пулеметы, путь самолетам
преградили снопы разноцветных трасс. Они, конечно, не заставили нас
повернуть обратно, но напомнили о необходимости маневрировать. Когда перед
самым носом нашего самолета возникли сразу четыре трассы, я резким маневром
обошел их, а затем снова довернул на колонну. Попаданий, однако, избежать не
удалось - одна из очередей прошла по правому крылу, и на гладкой дюралевой
обшивке зачернели пулевые пробоины. Похоже, машина получила незначительные
повреждения, можно продолжать штурмовку. Отклонив штурвал, убеждаюсь, что
бомбардировщик управляем, переношу взгляд вперед, на ведущего, и вижу, что я
немного отстал. Добавляю обороты, смотрю на приборы: час от часу не легче -
стрелка указателя температуры воды правого мотора, подрагивая, ползет к
предельной красной черте. По инструкции, во избежание пожара, нужно
выключить зажигание мотора, но я медлю - еще теплится надежда, что просто
неисправен термометр. Нет, дублирующие приборы не оставляют никаких надежд -
растет температура и падает давление масла. Все! С сожалением выключаю
правый двигатель, даю полные обороты левому. Самолет теряет скорость, его
заносит вправо. Жму на левую педаль, кручу триммер. Стало полегче, но чисто
физически. А морально... Нет, никогда, наверное, не привыкнуть к мысли, что
машина повреждена над территорией, занятой врагом, что, может быть, придется
садиться далеко от всего родного. Конечно, летчик бомбардировочной авиации
всегда должен быть готов к такому повороту событий, но, пока работают
моторы, есть боекомплект, идешь крыло в крыло с боевыми друзьями, об этом
никогда не думаешь. А сейчас...
Впрочем, и теперь, когда пилотирование самолетом усложнилось, мы еще не
побеждены - опыт полетов на одном моторе есть. Вспоминаю мнение Валерия
Чкалова, что даже для дальних перелетов достаточно одного, но надежного
мотора. Ведь он с товарищами без колебаний повел свой одномоторный АНТ-25 на
штурм ледяного безмолвия. Герои проложили невиданную в истории авиации
трассу из Москвы через Северный полюс в Америку.
Наш М-100 мощностью 860 лошадиных сил - двигатель надежный, вытянет, во
всяком случае, до ближайшего аэродрома в районах Торопца или Андреаполя.
Сообщаю о своем решении экипажу, разворачиваю самолет на 90^o влево и тут
вижу, как Полбин качнул свою машину с крыла на крыло и пошел в очередную
атаку. За ним ринулись остальные самолеты эскадрильи. Не знаю почему, но
показалось, что командир полка именно мне подал сигнал, как бы давая знать,
что ничего сверхъестественного не произошло и, пока боевая машина держится в
воздухе, ее экипаж должен уничтожать врага.
Энергично, насколько позволяет скорость, разворачиваю машину и по
внутреннему кругу занимаю свое место в строю, но сразу же убеждаюсь, что на
прямой в группе не удержусь - слишком мала скорость. Штурман что-то кричит
по СНУ, но я плохо его слышу, приказываю вести огонь, а сам принимаю все
меры, чтобы не отстать от ведущего, но мои усилия тщетны. К счастью,
исправный мотор тянет на "максимальном режиме" нормально. В голову лезут
мысли, что нам в какой-то мере повезло - ведь правый двигатель, который
теперь мертв, и раньше "барахлил", его все равно давно следовало заменить.
Теперь для этого есть достаточно веские основания.
Тем временем враг разгадал нашу тактику и возможности, понял, что после
сброса бомб мы остались практически безоружными, со своими безопасными для
танковой брони пулеметами. Огонь с земли резко усилился, и мой плавно
проплывающий в небе тихоход оказался заманчивой мишенью. Я это сразу
почувствовал, глядя на скрещивающиеся вокруг трассы. Утешало только то, что
экипаж продолжал вести ответный огонь. Значит, мы боролись, как и положено
воинам, до конца, до последнего патрона. А я, удерживая машину на боевом
курсе, на всякий случай подыскивал на местности подходящую площадку для
вынужденной посадки. Сплошной линии фронта здесь не было, и сохранялись
известные шансы в случае приземления прорваться к своим на восток.
В конце концов наш самолет далеко отстал от группы, остался один в
небе, и только тогда я решил окончательно идти в район Андреаполя, до
которого оставалось около 50 километров. С трудом наскреб стометровую высоту
и установил рассчитанный Аргуновым курс. Скорость эволютивная - 160 км/час,
но самолет почти не слушается рулей, вяло переваливается с крыла на крыло,
качается, как шлюпка на океанской волне...
Пока ищу причину такого поведения машины, происходит нечто странное:
воздушный винт левого мотора без всяких видимых причин вдруг остановился.
Шум двигателя прекратился, и наступила мертвая тишина. СБ словно ткнулся во
что-то вязкое и начал быстро терять остатки скорости.
Быстро перевожу машину на планирование и осматриваюсь. Внизу - леса и
болота, ни клочка сколько-нибудь подходящей для посадки земли. А высоты и
скорости почти нет. Времени на раздумья и решение остаются секунды. Никаких
команд подать не успеваю, все подчинено одной цели - посадить самолет на
замеченную среди леса небольшую вырубку. Но на нее нужно еще попасть!
Такого метода расчета на посадку я тоже еще никогда не применял: крутое
скольжение с доворотом влево, потом энергичный вывод из крена... Едва успел
выровнять машину и полностью выбрать штурвал на себя, как она поползла по
земле, гулко ударяясь о многочисленные пни и коряги. Каким-то чудом фюзеляж
не развалился на куски и не возник пожар. Непривычно короткий пробег - и
бывший бомбардировщик, подняв клубы пыли, замер у самой опушки леса.
Внезапно появившийся Ме-110 пронесся над нами, полоснул бесприцельной
пулеметной очередью и взмыл в небо. Как ни странно, внутреннее переговорное
устройство работало, и все члены экипажа буднично доложили о своей целости и
сохранности.
Игорь Копейкин снаружи открыл перекосившийся фонарь, и я нехотя покинул
кабину. Молча обходим груду металла, в которую превратился наш самолет. На
нем мы совершили более 50 боевых вылетов. Смотрим и удивляемся, как нам
удалось уцелеть: нижняя часть фюзеляжа со створками бомболюков осталась на
больших пнях в начале приземления; левое крыло, отбитое у самого основания,
беспомощно висело на тросах и тягах управления; правая плоскость с
оборванной во многих местах обшивкой потеряла свою форму и больше напоминала
наглядное пособие. Только хвостовое оперение осталось невредимым, хоть ставь
его на другой самолет.
А вот и причина нашего несчастья - левое крыло и капот мотора густо,
словно оспинами, усеяны рваными дырами. Это следы пуль крупнокалиберного
вражеского пулемета. Но почему отказал правый мотор - выяснить не удалось,
для этого понадобились бы время и компетентная комиссия. С тяжелым сердцем
оставили мы свою разбитую машину. Перед посадкой я успел заметить небольшой
домик, находившийся где-то неподалеку от вырубки. Решив, что это жилище
лесника, направились туда.
Внезапно из лесу выехала группа всадников. Хотя Аргунов и уверял, что
мы на своей территории, на всякий случай достаем пистолеты. Конники тоже
приближались с карабинами наперевес. Напряженное ожидание длилось до того
момента, когда я различил на их зеленых фуражках красные звездочки. Это были
наши пограничники. Хотя они ясно видели всю ситуацию, признали нас своими
только после тщательной проверки документов. Забрав парашюты и бортпаек,
сняв с самолета уцелевшую радиостанцию и пулеметы, мы вместе с
пограничниками, направились в ближайшее село.
Вечерело. Откуда-то издалека доносился гул артиллерии. Под эту
"колыбельную" мы и улеглись на сеновале после ужина у добрых друзей. Лежа, я
пытался вспомнить детали полета. Тревожили и другие вопросы: откуда взялся
Ме-110, которого мы не видели в районе цели, что стало с другими нашими
экипажами?
Разбудили меня первые лучи солнца, пробивавшиеся через щели сарая.
Товарищи еще спали, и я, стараясь не шуметь, вышел на улицу. Расстелив
комбинезон, лег на мягкую росистую траву. Над головой голубело небо. Где-то
рядом тинькала синица, под застрехой пищали воробьи, низко над землей
проносились ласточки. Какой-то противоестественной казалась эта мирная
идиллия.
Раздумье нарушил прерывистый вой моторов "юнкерса", который
самоуверенно шел прямо надо мной в глубь нашей территории. Неподалеку от
него разорвались всего несколько зенитных снарядов, словно стреляла не
батарея, а какая-то допотопная пищаль. Нет, не так нужно встречать врага!
Провожая взглядом вражеского разведчика, я вдруг увидел, как навстречу
Ю-88 устремился наш И-16. "Юнкерс" тут же развернулся на 180 градусов и
вновь пролетел надо мной, но теперь уже в обратном направлении. По шлейфам
дыма было видно, что удирал он на форсаже. "Ястребок" тоже летел на
максимальном режиме, однако заметно отставал от цели. Я представил на миг
положение нашего летчика, который, наверное, с досады кусал себе губы: он,
истребитель, не может догнать бомбардировщика. "Ишачок" дал длинную очередь
на авось и круто развернул назад.
Конечно, обидно, что разведчик ушел безнаказанным. Но мне пришли в
голову и другие мысли. В том поединке, который я наблюдал, в известной мере
отражалось общее положение дел на фронте. Наши воины дрались с величайшей
доблестью, наносили врагу большие потери.
Однако гитлеровцы все еще превосходили нас в количестве и качестве
боевой техники, особенно авиации и танков.
Мои размышления прервало появление Копейкина и Аргунова. Тут же, прямо
на траве, разложили мы карту и стали прикидывать, как лучше добраться в
часть. Железные дороги в прифронтовой полосе практически не действовали.
Точное расположение частей 22-й армии нам не было известно. Поэтому, узнав,
что в Пено едет грузовая машина, мы устроились в ней, надеясь в пути
встретить какую-нибудь оказию до Ржева.
По дороге настигли пеструю колонну людей. Тут были и воины из разбитых
противником частей, и выходцы из окружения, и беженцы из окрестных сел -
старики, женщины, дети. На повозках и в переполненных кузовах автомашин
тряслись раненые. Худые, изможденные, они производили удручающее
впечатление.
Оставив парашюты, мы уступили свои места в кузове ослабевшим беженцам,
а сами пристроились к людскому потоку. За двое суток прошли километров около
тридцати. Потом на других попутных машинах добрались до Ржева. Последний
отрезок пути - до Ершей - прошли пешком.
На полевой площадке, где базировалась наша эскадрилья, оказалось всего
два самолета. Видимо, остальные находились на боевом задании.
Первым встретил нас Василий Клементьевич Кузьмин. Коротко, по-мужски
расцеловавшись с ним, я спросил:
- Где эскадрилья?
Техник как-то хрипло вздохнул и опустил глаза. Руки у него заметно
дрожали. Я понял, что в подразделении что-то случилось. Но что? Наконец
Кузьмин, взяв себя в руки, заговорил. Из его сбивчивого рассказа мы узнали,
что за время нашего отсутствия эскадрилья потеряла почти все. Чудом уцелел
лишь экипаж Виктора Ушакова. Да и он из последнего вылета на штурмовку еле
дотянул до базы на избитой машине. А ведь прошло всего-навсего четыре дня.
Мы постояли немного и пошли в штаб. Нас, оказывается, тоже уже не
ждали. Лицо командира полка немного просветлело, когда я доложил, что экипаж
в полном составе прибыл и готов выполнять боевые задания. Иван Семенович
по-отечески прижал меня к груди и потрепал до плечу. Потом твердым
командирским голосом сказал:
- Поздравляю вас, товарищ старший лейтенант, с благополучным
возвращением в полк.
Мне показалось, что И. С. Полбин оговорился, назвав меня старшим
лейтенантом. Нет, никакой оговорки тут не было. Выяснилось, что в тот день,
когда мы не вернулись с боевого задания, пришел приказ о присвоении большой
группе летчиков и штурманов полка очередных воинских званий. Среди них
оказался и я.
Долго просидели мы тогда с командиром, вспоминая прекрасных боевых
друзей, обдумывая, как будем жить и воевать дальше. После беседы Полбин
распорядился, чтобы экипаж в полном составе отправился в трехдневный дом
отдыха, организованный неподалеку от аэродрома на берегу Волги. Как бы
невзначай заметил, что там уже находится раненный в левую руку Ушаков.
И вот мы в доме отдыха. Погода стоит солнечная, тихая. Вода в реке
теплая. Но нам с Виктором не до купания. Мрачные бродим по лесу и вспоминаем
погибших боевых друзей. Даже в мыслях не укладывается, что они, вместе с
нами начавшие войну, уже не увидят зарю победы.
Словно живой встает перед глазами Сергей Щербаков - высокий,
широкоплечий русский богатырь из Касли. Добрый, простодушный, он с улыбкой и
шутками шел даже на самые трудные задания. Лейтенанту было всего 23 года.
Светловолосый и сероглазый, он выглядел иногда рослым мальчиком. Но в бою
действовал, как умудренный опытом воин, мужеству и мастерству которого мог
позавидовать каждый.
Нас с Сергеем связывала особая дружба. Мы вместе поступили в военное
авиационное училище, в один и тот же день вылетели самостоятельно. Первые
бои еще больше сроднили и сблизили нас. И вот его не стало...
По рассказам очевидцев, самолет Щербакова загорелся на малой высоте над
танковой колонной противника. Его подожгли немецкие истребители. Сергей,
видимо, был или тяжело ранен, или даже убит, поскольку он не попытался уйти
на высоту, чтобы потом сбить пламя скольжением. Пролетев немного по прямой,
его самолет взорвался в воздухе.
В те дни я поклялся мстить за друга" пока руки держат штурвал, и еще
задумал: если доживу до победы и у меня родится сын, непременно назову его
Сергеем.
Не мне судить, как я воевал, всегда ли действовал безошибочно, все ли
отдал на алтарь Победы. Да, вероятно, и нет такой меры, которой можно было
бы измерять дела и чувства человека. Одно скажу: до самого конца войны
Сергей Васильевич Щербаков был всегда со мною рядом, в моем сердце. Мы
уходили в грозовое небо великой битвы и разили ненавистных оккупантов. Знает
об этом и мой сын Сергей, который, я надеюсь, унаследовал от фронтового
друга его отца не только имя, но и лучшие качества советского патриота -
верность долгу, безграничную любовь к Родине, неугасимую ненависть к
врагам...
В доме отдыха время тянулось медленно. В печати продолжали
публиковаться неутешительные сводки. Через три дня наш экипаж явился в штаб.
Здесь мы узнали, что эскадрилья уже успела пополниться и насчитывала теперь
восемь экипажей.
Меня тут же послали на аэродром Паникля за отремонтированным самолетом
- тем самым, на котором раньше летал Сергей Щербаков. Когда я добрался туда
на У-2, день клонился к вечеру. На облет самолета времени не оставалось.
Осмотрев его и опробовав двигатели, я немедленно взлетел, ничуть не смущаясь
отсутствием штурмана и воздушного стрелка-радиста. СБ был последней
модификации, с новыми моторами и посадочной фарой в левом крыле. В воздухе
вел себя прекрасно и по достоинству занял место на стоянке возродившейся
эскадрильи.
Пока проходила реорганизация, вернулись в родной полк еще несколько
человек из потерянных в боях экипажей. Среди них Степан Браушкин и Гриша
Гаврик - прекрасные летчики-ночники.
Боевая обстановка, и особенно непрерывные боевые вылеты, почти не
оставляет времени для раздумий и вое поминаний. Воюя во имя будущего, солдат
преломляет его сквозь призму сегодняшнего дня, очередного боя, где жизнь и
смерть ходят рядом. Но не ошибусь, если скажу, что большинство из моих
фронтовых друзей, и я в том числе, никогда не думали о гибели, как о чем-то
фатальном, не боялись ее и уж, во всяком случае, не ставили жизнь выше
долга.
Вскоре интенсивная боевая работа снова втянула всех в круговорот
полетов на воздушную разведку и бомбометание по различным объектам врага. И
в первых же вылетах после двухнедельного перерыва я убедился, что от войны
можно отвыкнуть: разрывы зенитных снарядов стали сильнее, чем раньше,
привлекать внимание и возбуждали желание обойти опасную зону. Удержать себя
стоило немалых усилий. Потребовалось время, чтобы вновь обрести былую
"форму".
Военный календарь отсчитывал новые дни и недели. На увядающую траву
посыпались первые пожелтевшие листья. Нередко почти до земли опускались
рваные дождевые тучи. А боевое напряжение возрастало - немецко-фашистские
войска продолжали рваться к Москве н Ленинграду, то на одном, то на другом
участке фронта терзали нашу оборону. Надо было непрерывно поддерживать с
воздуха свои наземные войска, уничтожать вражеские переправы, его резервы на
марше и боевую технику. Летали мы теперь чаще всего мелкими группами и в
одиночку. Наш экипаж значился в ветеранах, и ему, естественно, ставили самые
сложные задачи. Была на это и другая причина: некоторые летчики и штурманы
не могли летать в сложных погодных условиях, сложившихся во второй половине
сентября.
Полеты в облаках повышали, так сказать, "коэффициент безопасности":
противник не имел технических средств для перехватов или поражения визуально
невидимых целей. Молодые летчики мало-помалу осваивали сложные метеоусловия,
и наши потери резко сократились, кадры летного состава стабилизировались.
Это давало основания рассчитывать, что эскадрилья скоро восстановит былую
боевую мощь.
...Мы сидели в большой эскадрильской палатке и играли в домино. Под
стук "костяшек" и шум дождя никто сразу не заметил, как в палатку вошел
майор Полбин. Наконец кто-то подал команду, все встали. Иван Семенович
скептически посмотрел на участников баталии, но промолчал. Затем неторопливо
извлек из кармана телеграфный бланк, и лицо его сразу стало строгим.
Чувствовалось, что командир собирается сообщить нам что-то очень важное. Он
даже не подал, как обычно, команду "Вольно", и мы замерли в молчаливом
ожидании.
При тусклом свете коптилки командир зачитал телеграмму. Смысл ее
заключался в том, что наши войска вели сейчас тяжелые оборонительные бои с
превосходящим противником и командующий общевойсковой армией не приказывал,
а просил, если это возможно, выделить хотя бы один-два экипажа для удара по
железнодорожной станции, на которой происходила выгрузка вражеских резервов.
Причем там, за 300 километров от нас, погода была хорошая.
Дочитав телеграмму, командир разрешил всем сесть. В раздумье, словно
формулируя вслух прерванную мысль, сказал, что, несмотря на такое ненастье,
на то, что полеты в такую погоду сложны и опасны, летчики не должны, не
могут оставить в беде свои наземные войска. И тут же попросил встать тех,
кто мог бы выполнить боевую задачу.
Я вскочил и быстро огляделся: рядом стояли все летчики эскадрильи, даже
те, которые никогда не летали ни в облаках, ни ночью. Полбин поблагодарил
нас за готовность к риску, но заметил, что сам он, как командир, обязан
предупреждать неоправданные потери, поэтому пошлет лишь наиболее
подготовленные экипажи. Первым он назвал свой экипаж, затем еще четыре и тут
же поставил боевую задачу. Я должен был лететь первым, вести разведку погоды
и обозначить цель.
Сейчас, когда взлетно-посадочные полосы великолепно оборудованы для
ночного старта и посадки, трудно представить взлет ночью, в проливной дождь,
без всякого светообеспечения. Все выполнялось буквально вслепую, и только
твердое знание особенностей своей машины и безупречная техника пилотирования
позволяли летчику благополучно взлетать в таких невероятно трудных условиях,
да еще с бомбами и полной заправкой.
...Больше часа шел наш самолет в густых свинцово-серых облаках, пока не
появились первые просветы. А неподалеку от цели начали хорошо
просматриваться крупные ориентиры: поселки, железная и шоссейная дороги,
водоемы. Едва Игорь Копейкин передал сводку погоды на КП полка и экипажам
нашей группы, как впереди по курсу показалась цель - железнодорожная
станция. Даже издалека было заметно, что там идет интенсивная работа: не
ожидая в такую погоду ударов с воздуха, враг не принял мер маскировки,
боевая техника выгружалась из вагонов и с платформ при ярком электрическом
свете.
Мы легли уже на боевой курс, когда на станции одна за другой начали
гаснуть лампы, - видимо, враг услышал гул моторов. Но было уже поздно:
фугасные бомбы сорвались с замков и устремились вниз. Делаем повторный
заход. Теперь цель хорошо освещалась возникшими пожарами.
Задание выполнено. Можно разворачиваться и следовать на базу. Но на
какую? (И. С. Полбин разрешил командирам экипажей самостоятельно решать этот
вопрос.)
На свой аэродром возвращаться было очень рискованно; если там
сохранились метеоусловия, которые были при взлете, посадка исключалась. И
все-таки... видно, так уж устроен человек, что тянет его туда, где все
знакомо, привычно, где друзья, - одним словом, домой. Накоротке советуюсь с
членами экипажа. У них такое же мнение. Ну что ж? Домой так домой! По
крайней мере, там, если удастся "зацепиться" хотя бы за один ориентир в
районе аэродрома, появится верный шанс попасть на полосу. К тому же и
дежурный синоптик, хотя и не очень уверенно, предсказывал, что к нашему
возвращению дождь может утихнуть или даже прекратиться.
На четвертом часу полета выходим в район своего аэродрома. Дождя нет,
но земли не видно - она закрыта плотной пеленой тумана. Большое светлое
пятно под нами - это луч посадочного прожектора, размытый водяными парами.
Вывожу машину по компасу в створ посадки, ориентируясь на центр светового
пятна; выпускаю шасси, снижаюсь. На высоте около ста метров погружаемся в
густой туман. Становится темно. Снижаюсь до тридцати метров по прибору -
просветов нет. Приходится с набором уходить на второй круг. Аргунов просит
сделать еще заход, говорит, что он вроде бы видел посадочные знаки.
Сомнительно, конечно, ведь у меня тоже неплохое зрение. Но садиться все-таки
надо.
Снова снижаемся в кромешной мгле. Нервы напряжены до предела в ожидании
столкновения с землей. Стрелка высотомера дрожит около деления "25 метров".
Ничего нет. Еще раз - на безопасную высоту! Бензина остается минут на сорок.
Что делать? Идти на запасные подмосковные аэродромы теперь уже поздно - не
хватит горючего. К тому же неизвестно, какая сейчас там погода. В таких
случаях по инструкции надо покидать самолет, воспользовавшись парашютами. Но
ведь он полностью исправен и послушен воле летчика. Нот, расстаться с такой
прекрасной машиной выше моих сил!
Делаю мелкий вираж над аэродромом, словно заклеенным серебристым
пластырем, осматриваю горизонт. Один край пелены тумана кажется неровным,
как будто кто-то вырвал из него большой клок. Это в районе Старицы.
Разворачиваю самолет в этом направлении и минут через десять вижу внизу
громадное темное пятно. Земля! Решено: где-то здесь будем садиться.
Ищу какой-нибудь ориентир, чтобы от него с малой высоты просмотреть
местность, подсветив ее посадочной фарой. Осторожно снижаюсь и вдруг вижу
почти прямо по курсу, примерно в десяти километрах, тусклые огни ночного
старта. Словно приглашая на посадку, вспыхнул и лег на землю луч прожектора.
Немедленно выпускаю шасси, уточняю заход, вхожу в луч и... о ужас! Прямо под
колесами мелькают широкие канавы, толстые почерневшие пни, какие-то колья. В
памяти еще свежи воспоминания о посадке на такую "подстилку". Вторично
испытывать судьбу безрассудно - чудес на свете не бывает. Пока голову
занимали эти мысли, сработали доведенные до автоматизма навыки: сектора газа
даны вперед до упора, штурвал взят на себя, кран шасси - в положении
"Убрано". Опасность осталась позади, но тело бьет нервная дрожь: ведь стоило
чуть промедлить - и катастрофа была бы неминуемой.
Только теперь начинаю припоминать, что в этом районе оборудован ложный
ночной аэродром, который бесконечно бомбила и штурмовала немецкая авиация,
вызывая с нашей стороны едкие замечания и остроты по поводу пустой траты
боеприпасов. Но, как говорится, нет худа без добра. Теперь я точно знал
местонахождение самолета, вспомнил, что представляет собой местность.
Каких-либо серьезных препятствий здесь пет. Поэтому веду машину на высоте
пять - десять метров с включенной фарой. Под крылом бежит ровное поле.
Дальше искать чего-то нет смысла и небезопасно. Память вновь восстанавливает
указания, что вне аэродрома, а тем более ночью, во всех случаях посадку
производить с убранными шасси. Но это, в общем-то, совершенно правильное
положение инструкции, написанное, как говорят, "кровью летчиков", может
опять на неопределенный срок оставить экипаж "безлошадным". Да и что такое
колесная посадка на поле по сравнению с только что пережитым заходом на
ложный аэродром!
Решительно разворачиваю машину на обратный курс, опускаю кран
управления шасси вниз, прибираю газ. Едва колеса коснулись земли, "вырубаю"
зажигание и полностью зажимаю тормоза. Подпрыгнув несколько раз на
неровностях, машина останавливается. Полет окончен.
Первым выскочил из своей кабины Николай Аргунов. Он с наслаждением
размялся, сделал несколько шагов вперед и вдруг снова бросился к самолету.
На его лицо я прочитал какую-то непередаваемую гамму чувств: смесь испуга и
радости.
- Командир, - закричал он срывающимся голосом,- посмотрите, что там! -
и потянул меня за рукав.
Я последовал за ним и в нескольких метрах перед носом самолета увидел
край зияющего чернотой глубокого оврага. Да, кто-то из нас родился, видимо,
под счастливой звездой! А может быть, и все трое. Ведь стоило машине
пробежать еще десяток метров - и произошла бы серьезная неприятность.
Интересно устроена человеческая память. После тех событий прошло без
малого тридцать лет. Забылось многое, даже очень важное. А эта ночь
запомнилась, будто была она вчера. Не знаю, как спали штурман и стрелок, но
мне несколько раз подряд пришлось "просмотреть" во сне самые яркие
впечатления от вылета, и каждый эпизод кончался самым неблагоприятным
исходом. Может быть, в эту ночь впервые так остро сказалось нервное
переутомление, вызванное постоянным риском и тяжелым бременем
ответственности за выполнение боевых задач и за жизнь экипажа. О чем только
не передумал я тогда, сидя в малоприспособленном для отдыха пилотском
кресле. Только рассвет принес облегчение, отвлек от дум, побудил к действию.
С помощью местных жителей мы развернули самолет, сняли лопатами
неровности почвы. Получилась вполне сносная взлетная полоса. И как только
растаяла пелена тумана, поднялись в воздух. Летели уже на неприкосновенном
аварийном запасе горючего кратчайшим маршрутом. На свой аэродром заходили с
прямой по ветру против старта. Горючего хватило даже на то, чтобы зарулить
машину на стоянку. И тут мы увидели, что места самолетов, улетевших ночью на
боевое задание, пусты.
Техник докладывает: только что прилетел командир полка, а больше пока
никто не возвратился. Значит, "попадали" кто где. Теперь уже не делаем
скороспелых выводов, и правильно: к вечеру вернутся домой еще два экипажа из
пяти, вылетавших на задание, и лишь одному, посадившему самолет с убранными
шасси, понадобится техническая помощь.
Но обо всем этом мы узнаем несколько позже. А пока докладываю Полбину о
возвращении экипажа и исправности самолета. Иван Семенович просит рассказать
обо всем более подробно, слушает внимательно и одобряет действия экипажа.
- Ну а теперь отдыхайте, - заключает он нашу беседу. - Даю вам сегодня
выходной.
Мы заверяем Полбина, что будем отдыхать, а сами идем готовить самолет к
очередному боевому вылету.
Очередным боевым вылетом стал тот самый, в котором экипажу впервые
крупно изменило фронтовое счастье, в котором попытка "погасить" вражеский
светомаяк закончилась вынужденной посадкой в тылу врага и ночной переправой
на плоту через Западную Двину - первую водную преграду на пути к своим, в
родной полк.
Впрочем, тогда путь этот нам еще не казался долгим. Мудрость приходит
не сразу даже к тем, кто, подобно нашему экипажу, уже мог бы оценивать
обстоятельства более здраво. Но как часто путают люди желаемое с
действительным, как часто торопят они события, "подгоняя" их развитие в
своих интересах.
Так и мы, преодолев первые километры оккупированной врагом территории,
сочли их самыми трудными и длинными. Дальнейшее виделось в более
привлекательных тонах: протяженность пути до своего аэродрома де лилась на
среднесуточный темп форсированного движения с незначительными поправками на
разного рода непредвиденные затруднения. В итоге от встречи с друзьями нас
отделяли примерно три недели. И, главное, расчет этот ни у кого не вызывал
сомнений.
Исходным пунктом обратного маршрута (по-штурмански - ИПОМ) был принят
восточный берег Западной Двины, к которому незадолго до рассвета приткнулся
наш маленький, на скорую руку собранный плот...

ПАРТИЗАНСКИМИ ТРОПАМИ
Шли быстро. За первые десять дней, если измерять по прямой, оставили
позади около двухсот километров. Лесисто-болотистая местность и темные
осенние ночи были нашими союзниками.
Заметно похолодало. Дожди чередовались с заморозками и сильными
ветрами. Приходилось все чаще заходить в деревни, чтобы добыть продукты,
обогреться, просушить обувь и одежду. Впрочем, ночевок в хатах мы
по-прежнему избегали, предпочитая заброшенные сараи и стога сена.
Во второй половине октября мы были уже на подходе к линии фронта,
обозначенной на нашей полетной карте. Ожидая повышения плотности вражеских
войск, стали более осторожными.
Однажды ночью решили зайти в небольшую деревушку, расположенную
неподалеку от крупного села Ильино. Местные жители сказали, что немцев здесь
нет. Мы приблизились со стороны огородов к крайней избе, укрылись за плетнем
и стали наблюдать. Вскоре туда вошел какой-то человек среднего роста, с
винтовкой в руке. Пока мы шепотом совещались, что делать, незнакомец снова
появился на крыльце. Постоял немного и направился в нашу сторону. Мы тут же
схватили его, обезоружили и ввели в хату. Там сидели на лавках старик и двое
ребятишек. При виде "гостей" они встали и, по примеру нашего арестованного,
подняли вверх руки. Я сказал, что им ничего не угрожает. Дед и мальчишки,
переглянувшись, спокойно сели на свои места.
Тусклого света керосиновой лампы с разбитым стеклом было вполне
достаточно, чтобы рассмотреть захваченного человека. Перед нами стоял парень
лет двадцати, в военной залатанной гимнастерке и яловых сапогах, облепленных
грязью. На его худом давно небритом лицо лежала усталость.
Спрашиваю старика, зачем заходил сюда этот человек? Тот отвечает: мол,
спрашивал, как пройти в Ильино. На вопросы, кто он, куда и откуда идет,
неизвестный не отвечал, смотрел в сторону. Пробую подойти к нему иначе:
показываю удостоверение личности, говорю, что мы советские воины, что судьба
его зависит от правдивости ответов.
Подействовало. Немного помолчав, наш пленник назвался Шатиловым,
сказал, что он - рядовой артиллерийского полка, попавшего в окружение под
Минском. Их группа дважды пыталась пробиться к своим, но безуспешно: фронт
быстро откатывался на восток. О составе группы и ее местонахождении Шатилов
категорически отказался говорить. Мне понравилось поведение солдата, который
здесь, в тылу врага, оставался верным воинской присяге.
- Вы коммунист? - спросил я в упор.
- Нет, комсомолец, - ответил Шатилов, и в его глазах мелькнули огоньки.
- Покажите билет.
- Нет билета. Закопал под Минском, когда первый раз выходили из
окружения, - вяло отозвался собеседник.
Заметив, что я укоризненно покачал головой, он вдруг вспылил:
- Разве я один? Кто же во вражеском тылу носит при себе такие
документы? Ведь если с ними попадешься - сразу поставят к стенке. А нам
обязательно надо к своим дойти. Потом вернемся и откопаем. Сами-то небось
тоже сейчас беспартийными ходите...
Шатилов говорил резко, громко, словно и себя хотел убедить в
правомерности своего поступка.
Но когда я молча расстегнул левый карман гимнастерки и, не торопясь,
вытащил пергаментный пакетик, мой собеседник словно споткнулся на полуслове.
А при виде партийного билета он широко раскрыл серые глаза и сдавленным
голосом попросил:
- Дайте взглянуть...
Подержав в руках красную книжечку, Шатилов виновато сказал:
- Извините меня, пожалуйста. За все, что здесь говорил. Я сейчас же
поведу вас к своим товарищам.
Так партийный билет стал для нас в тылу у врага паролем и пропуском.
Сопровождаемые Шатиловым, мы направились в лес, находившийся неподалеку
от деревни. Когда вышли за околицу, наш проводник попросил вернуть ему
винтовку.
"Стыдно мне, - виноватил себя он, - за многое стыдно".
Оружие мы ему вернули.
Пройдя километра полтора по лесной дороге, свернули на узкую тропу и
минут через десять увидели ярко горевший костер, окруженный людьми.
Навстречу поднялся рослый бородач лет тридцати.
"Наш командир", - шепнул мне Шатилов.
Я представился и представил штурмана и радиста. Бородач назвал себя
Подгорным - старшим лейтенантом, командиром артиллерийского дивизиона 58-го
гаубичного артполка. Потом он познакомил нас со своими подчиненными. Среди
них были младший лейтенант Ткачев, старший сержант Новиков, сержант Еремин,
красноармейцы Ешидзе, Грязнов, Куликов. Они были измождены и оборваны, но
все при оружии. В каждом чувствовалось неукротимое стремление пробиться к
своим и снова сражаться с ненавистным врагом.
Тут же выяснилось, что эта группа следует на восток без карты, поэтому
часто натыкается на вражеские гарнизоны и несет неоправданные потери. Я
показал проложенный нами маршрут и предложил идти вместе. Подгорный и Ткачев
согласились. С рассветом мы покинули бивак и направились на восток.
На второй или третий день пути сильный снегопад и плохая видимость
позволили двигаться даже днем. Мы вплотную подошли к тому месту, где, по
нашим расчетам, проходил передний край. Но он, увы, уже отодвинулся на
восток. А здесь остались лишь следы жестоких боев. Повсюду валялись уже
тронутые ржавчиной снаряды, патроны и винтовки, со вздернутыми стволами
стояли пушки и минометы, чернели обгоревшие коробки вражеских танков. Было
видно, что на этом рубеже советские воины стояли насмерть.
Отдохнув в блиндажах, сохранившихся невдалеке от бывшего переднего
края, мы двинулись в путь. Несколько раз натыкались на вражеские гарнизоны,
вступали в перестрелку с ними, но от намеченного маршрута старались не
отклоняться. Даже в самые трудные моменты никто не жаловался на усталость,
тяготы переносили с исключительной выдержкой.
На исходе октября 1941 года группа неожиданно напоролась на крупную
колонну немецких войск. Гитлеровцы открыли сильный огонь из пулеметов и
минометов. Вступать с ними в бой было неблагоразумно. Горстка бойцов не
могла противостоять регулярной части. Что делать? Дорога вперед, к
спасительному лесу, оказалась перерезанной. Оставалось или отойти назад, в
безлесную местность, или пробиваться вправо, через кустарник. Выбрали
второе. Отстреливаясь, короткими перебежками углубились в густые заросли.
Под ногами захлюпала ледяная вода. Порой погружались в болото по пояс, но
шли, держа оружие на вытянутых руках.
Однако враг разгадал наш замысел. Несколько наших попыток выйти из
заболоченного кустарника на сушу оказались безуспешными. Повсюду мы
натыкались на засады гитлеровцев. Они обложили нас крепко, зная, что в
ледяной воде долго не высидишь. И действительно: с каждой минутой мы теряли
силы, а значит, и боеспособность.
Ночь прошла в поисках выхода. Посовещавшись, решили повернуть в глубь
Пелецких мхов, в сплошную кочковатую трясину, покрытую редкими карликовыми
сосенками и березками. Плавающий слой мха с трудом удерживал только одного
человека. Чтобы не провалиться в пучину, нужно было идти не останавливаясь,
то в дело перепрыгивать с кочки на кочку. Каждый из нас кроме оружия нес
длинный шест и, когда проваливался, опирался на него, терпеливо дожидаясь
помощи товарищей.
Путь отряду прокладывал старший лейтенант Подгорный, самый крупный и
тяжелый из нас. Нащупав слабое место, он предостерегающе поднимал руну и
искал обход. Его мужество и спокойная уверенность придавали силу и бодрость
подчиненным.
За первый день мы продвинулись всего километров на пять. От бессонницы,
холода и голода обессилели до предела. Наконец достигли небольшого,
поросшего мелколесьем островка. Быстро собрали валежник, развели несколько
костров и как подкошенные свалились возле них на сырую траву. Выставлять
охранение не стали- врагу сюда все равно не добраться.
Проснулся я от холода. Подстеленный наспех хворост спрессовался, сквозь
него просочилась вода, и моя одежда вымокла. Посмотрел на спящих
товарищей-та же картина.
Подошел Подгорный. Он, оказывается, почти не спал. С трудом разбудили
всех, вскипятили воду, поделили поровну остатки еды и снова двинулись в
путь. Трудно описать, как мы шли, чего стоил нам каждый метр.
Через трое суток отряд закончил переход через Пелецкие мхи. Кажется,
впервые в жизни я по-настоящему осознал, как это здорово, когда под ногами у
тебя твердая земля.
А спустя еще несколько дней мы достигли границы Нелидовского района,
Калининской области. По карте было видно, что на московском направлении
лесные массивы скоро сменятся перелесками. Там будет труднее соблюдать
скрытность передвижения. Ведь противник, без сомнения, даже небольшие рощи
использует для маскировки своих войск и боевой техники. Опаснее стало
заходить и в населенные пункты: гитлеровцы размещали там штабы, комендатуры,
лазареты. Среди местных жителей могли оказаться и люди ненадежные,
отравленные вражеской пропагандой. Словом, обстановка складывалась явно
неблагоприятная для нас. А главное - мы не знали, где сейчас линия фронта,
сколько до нее идти.
На восточной границе Пелецких мхов командный состав группы собрался
обсудить создавшееся положение. Пришли к выводу, что двигаться в сторону
Москвы нецелесообразно. Наиболее удачным был признан маршрут на
северо-восток. В этом направлении вплоть до Вологды простирались огромные
леса, в которых свободно могли укрыться целые армии. Но ведь мы проделали
такой тяжелый путь вовсе не для того, чтобы спрятаться в глухомани и
отсидеться "до лучших времен". Теперь, когда до своих было уже близко,
хотелось рывком преодолеть последний барьер.
Однако поспешность - плохая союзница. Следовало действовать с учетом
опыта, которого у каждого было предостаточно.
Неожиданно для всех Подгорный предложил разделиться и "просачиваться"
на восток мелкими группами. Мы с Ткачевым не согласились с ним. Ведь
большинство бойцов не умеет ориентироваться на местности, а карта у нас
одна. К тому же расчленение отряда вызовет у некоторых бойцов неуверенность
в себе.
Трудно сейчас объяснить, почему именно, по старший лейтенант Подгорный
продолжал настаивать на своем плане. Тогда мы вынесли этот вопрос на
собрание всей группы. На нем выступили командир отряда, Ткачев и я. Ткачев
отверг действия в одиночку, как неуставные. Он предложил до выяснения
обстановки осесть в этом районе. Я поддержал его: нужно действовать пока
здесь и одновременно готовиться к переходу через линию фронта. Мое
выступление окончательно склонило чашу весов в пользу сохранения боевого
подразделения. Даже Подгорный в конце концов согласился с нами. Мы тут же
вновь избрали его командиром. Я стал комиссаром отряда. Во главе отделений
были поставлены Ткачев, Новиков и Копейкин.
Обсудив создавшееся положение, мы с Подгорным наметили план работы на
ближайшие дни. Он с группой в пятнадцать человек строит базу, своего рода
заземленную казарму, где можно было бы отдыхать и готовить личный состав к
боевым заданиям. Здесь же предполагалось создать склады продовольствия и
оружия, которого, правда, у нас пока не было. Я с пятью бойцами иду в район
недавних боев собирать винтовки и патроны. Команде старшего сержанта
Новикова поручалось раздобыть батарейный радиоприемник, чтобы можно было
слушать голос Родины и получать объективную информацию о событиях на фронтах
Великой Отечественной войны. Все группы немедленно приступили к выполнению
заданий.
Вернувшись туда, где недавно проходила линия фронта, мы буквально за
несколько часов отыскали в опустевших блиндажах и траншеях почти все, что
нам требовалось: исправный "максим", два отечественных и два немецких ручных
пулемета, гранаты, автоматы, винтовки и несколько ящиков патронов. Валялись
здесь 45-миллиметровые минометы, но, к сожалению, без мин. Собранное
вооружение мы отнесли в лес и тщательно замаскировали. Теперь нужно было
найти транспорт для его перевозки. Сделать это, как ни странно, оказалось
несложно. Мы находились в том районе, откуда передовые частп врага
продвинулись на восток, а его тылы еще не подошли. Крестьяне - вчерашние
колхозники, выяснив, кто мы такие, охотно одолжили нам несколько подвод.
Свое задание наша группа выполнила, хотя и не уложилась в намеченный
срок. Уж очень плохими оказались дороги. Зато мы дополнительно прихватили
пять исправных минометов, найденных местными мальчишками на одной из лесных
полян, и комплект боеприпасов к ним.
На базу мы возвратились через пять суток. Строительство ее уже
подходило к концу - возводилась крыша. Умельцы складывали печку, сколачивали
нары. Вскоре пришла и группа Новикова с двумя старыми приемниками.
Через день мы, хотя и с перебоями, прослушали сводку Совинформбюро.
Упорные бои шли на московском и ленинградском направлениях, а также на юге
страны. Клин, Нарофоминск, Тула стали фронтовыми городами. Значит, враг
нацелился на столицу нашей Родины. Сердце сжалось от боли. Откровенно
говоря, мы полагали, что положение на фронтах значительно лучше. И все-таки
оно было не таким уж безнадежным, каким рисовала его вражеская пропаганда.
Как ни тревожна оказалась принятая сводка Совинформбюро, она окрылила
бойцов. Они узнали правду и поняли, что не от хорошей жизни враг начал
приписывать себе мнимые победы, его "молниеносный" поход на восток
провалился.
Радиопередача заставила меня со стыдом вспомнить о том, как неохотно
брал я на борт листовки для сброса их на оккупированную территорию.
Недопонимал тогда, что правдивое слово может стать сильнее бомбы. Ведь
здесь, в тылу врага, листовки являлись нередко единственным источником
информации.
В канун 24-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции
отряд, разбившись на группы по 2-3 человека, решил осмотреть дальние
подступы к базе. Требовалось разведать дорожную сеть, установить пункты
дислокации вражеских гарнизонов и, по возможности, их численность. Решено
было также побывать в окружающих деревнях, установить контакт с патриотами.
Через них мы собирались выяснить, какое у людей настроение, могут ли они
помочь отряду продовольствием, одеждой, медикаментами. Мы также хотели
довести до населения содержание последних сводок Совинформбюро.
Моя группа направилась на юг, в села, расположенные вдоль реки Межи.
Дороги здесь были одна хуже другой.
Гати на заболоченных участках пришли в полную негодность. Ни один
транспорт, кроме гужевого, по ним проехать не мог. С юга этот район надежно
прикрывала не замерзающая даже в самые лютые морозы трясина. Одним словом,
выявились идеальные условия для базирования партизан.
Правда, в некоторых селах фашисты уже побывали. Они грабили,
бесчинствовали, издевались над мирными жителями, по гарнизонов не оставляли
- предпочитали отсиживаться в городах.
В селах, куда мы заходили, было спокойно. Крестьяне встречали лас
радушно, задавали много вопросов, и прежде всего: Выстоит ли Москва? Когда
начнем гнать врага с родной земли? Как жить, что делать под пятой
оккупантов?
Повсюду нам обещали помощь и поддержку. В деревне Жеребцово назначенный
немцами староста - один из бывших председателей колхоза - предложил снабжать
нас продуктами, особенно картофелем, как он выразился, "в счет невыполненных
государственных поставок за 1941 год". В соседней деревне мельник заверил,
что будет регулярно поставлять нам крупу и муку.
Под вечер 6 ноября группы возвратились на базу, и мы обсудили собранные
сведения. Выяснилось, что на всех крупных железнодорожных станциях
расположены немецкие гарнизоны, а сама дорога охраняется парными патрулями.
Вдоль полотна на удалении около пятисот метров гитлеровцы вырубают леса и
кустарники. Значит, чувствуют себя на оккупированной территории неуверенно,
боятся партизанских ударов.
В 18 часов радио донесло позывные Москвы. Диктор объявил, что будет
передано важное сообщение. Пришлось прервать совещание. Мы насторожились,
притихли. Большинство из нас рассчитывало услышать обращение ЦК ВКП(б) и
правительства к армии и народу по случаю годовщины Октября. И вот: "Говорит
Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем торжественное
заседание городского комитета партии и Московского Совета с представителями
трудящихся города Москвы и доблестной Красной Армии, посвященное 24-й
годовщине Великой Октябрьской социалистической революции..."
Признаюсь, у меня даже дух захватило. В такой тяжелый для Родины и ее
столицы час - торжественное заседание, совсем как в мирные годы, будто бы не
было войны или враг находился отсюда в сотнях километров. Но пет. В голосе,
в словах докладчика - И. В. Сталина звучат тревога и озабоченность
положением дел на фронте, горечь по поводу тяжелых утрат, временно
оставленных нашими войсками городов и сел. И в то же время в речи Верховного
Главнокомандующего не было и тени пессимизма, обреченности, в ней звучала
твердая уверенность в скором переломе хода войны в нашу пользу, в разгроме
немецко-фашистских полчищ. Сталин призывал советский народ, воинов Красной
Армии, партизан мобилизовать все силы для победы над злейшим врагом
человечества - германским фашизмом.
С чувством особой гордости слушал я слова докладчика о том, что
советская авиация по качеству превосходит немецкую, а наши летчики покрыли
себя славой бесстрашных бойцов. Сразу вспомнил: ведь я тоже летчик, меня
готовили воевать в воздухе, поражать врага мощным оружием там, где он того
не ждет, бить по самым уязвимым местам. А ведь вот как получилось: оказался
здесь, в глухомани, когда боевые друзья воюют в воздухе, и, видимо, неплохо
воюют, если Верховный дает им такую оценку. Когда же мои руки опять сожмут
штурвал, когда же я снова обрушу на ненавистного врага бомбовый груз?!
Посмотрел на Копейкина. В глазах у него тоже затаилась грусть. Видно,
думает о том же и на меня мельком поглядывает. Словно спрашивает: полетим ли
еще? Промолчал я, но подумал: "Обязательно полетим. Пробьемся к своим во что
бы то ни стало".
Торжественное заседание закончилось, а мы еще долго не могли
успокоиться. Все были возбуждены, каждому хотелось высказаться, и, видимо,
об одном и том же: раз в осажденной Москве проводится такое мероприятие, раз
не оставили ее партийные, государственные и военные руководители, значит,
столица наша стоит прочно и будет стоять. Враг непременно обломает о нее
зубы!
Наконец вернулись к обсуждению своих будничных задач. За наметкой
планов предстоящих действий незаметно прошла ночь, забрезжил поздний осенний
рассвет.
Только тогда легли спать, оставив у радиоприемника дежурного для
записывания сводок Совинформбюро и других важных сообщений из Москвы.
Едва успели задремать, как дежурный поднял нас с жестких нар.
- Парад! - кричал он.- На Красной площади парад!
Мы, кто в чем был, ринулись к приемнику. Говорила Москва. Верховный
Главнокомандующий выступал с трибуны Мавзолея В. И. Ленина. В это трудно
было сразу поверить, но еще труднее передать чувства, охватившие нас -
воинов небольшого отряда, волею обстоятельств оказавшихся во вражеском тылу.
Как ждали мы известий о том, что захватчики наконец остановлены, отброшены,
разгромлены. Но... шли день за днем, неделя за неделей, а они все еще
продвигались на восток. Вот уже враг подошел к Москве. И, конечно же, он
предпримет все возможное, чтобы овладеть нашей столицей. Какой же надо было
обладать верой в несокрушимость подмосковных рубежей, чтобы буквально под
носом у врага проводить традиционный военный парад на Красной площади!
Затаив дыхание слушали мы и выступление Верховного Главнокомандующего,
исполненное твердой веры в победу Советского Союза над гитлеровским
фашизмом, и репортаж комментатора о торжественном марше войск у святыни
нашего народа - Мавзолея великого Ленина. Прямо с парада части Красной Армии
уходили на фронт, на рубежи обороны столицы - такой была действительность
тех суровых дней. Но этот акт только укреплял решимость отстоять Москву,
разгромить врага. Казалось, весь наш народ грозно идет через Красную площадь
на решительный бой. Твердую поступь своих защитников в этот час ощутили,
наверное, все советские люди на фронте и в тылу, все патриоты Родины,
мужественно боровшиеся с врагом на временно оккупированной территории. Парад
на Красной площади сыграл огромную мобилизующую роль, вдохновил советских
людей на новые ратные и трудовые подвиги, еще раз продемонстрировал
несокрушимое единство партии и народа, всеобщую готовность до конца
отстаивать честь, свободу и независимость нашей Родины.
И опять мысли невольно перенеслись в родной полк, в эскадрилью.
Хотелось знать, как там сейчас воюют друзья под руководством Ивана
Семеновича Полбина.
Теперь они уже не новички на фронте, обогатились боевым опытом, стали
мудрее.
Интересно, как бы поступил Иван Семенович, мой учитель и воспитатель,
попав в такие условия, как мы? Наверное, нашел бы способ побыстрее вернуться
к своим.
Как мне хотелось в эти минуты лететь на боевое задание вслед за
Полбиным, снова ощутить огромную мощь крылатой машины! Но нужно терпеть,
ждать, в пешем боевом порядке прокладывать себе дорогу в родной полк...
Спустя несколько дней я с двумя бойцами возвращался с очередного
задания. Крупных вылазок мы пока не делали, старались досконально изучить
местность, освоить приемы партизанской войны. Дул сильный ветер. Низкие
рваные облака проносились над лесом, цепляясь за верхушки деревьев. Из
облаков сыпалась мелкая морось. В такой круговерти, во мраке непогожей
осенней ночи человек чувствует себя неуютно и не слишком уверенно, тем более
во вражеском тылу.
Миновали поворот дороги и... прямо перед нами, в нескольких шагах,
появились черные силуэты каких-то людей. Похоже, в руках у них оружие. А
может быть, это местные жители?
Машинально выхватываю пистолет, взвожу курок. И тут мне прямо в лицо
бьет ослепительная вспышка, чем-то обжигает щеку. Враги! Делаю навскидку
несколько выстрелов, слышу выкрики на немецком языке, вопль раненого.
Может быть, надо было отступить, произвести разведку, чтобы выяснить
силы врага, и тогда принимать решение? Но меня уже охватил азарт боя.
Командую: "Вперед!" - и, продолжая стрелять, бегу к отдельному домику
на окраине деревни. Мои товарищи не отстают, тоже ведут огонь. Противника с
дороги как ветром сдуло.
В деревне тихо: ни огонька за плотно закрытыми ставнями окон.
Отдышались, ощупали друг друга. Целы! Только у меня по щеке скатывались
капли крови, а в ушах стоял непрерывный звон. Крадемся вдоль плетней,
осматриваемся. Прошли уже почти все село и ничего подозрительного не
заметили.
Но вот впереди у одной из хат заметил я темное пятно. Осторожно делаем
еще несколько десятков шагов.
Вот оно что: большой крытый грузовик, а около него десятка полтора
вражеских автоматчиков. Шофер крутит ручку, пытаясь завести мотор. Силы у
нас явно неравные, можно, конечно, обойти опасность, за нами никто но
гонится, никто нас не видит. Но нас трое, советских воинов, у бойцов
полуавтоматические винтовки, у меня кроме пистолета еще и автомат. Мы на
своей земле, которую обязаны защищать от врагов. Случай, кажется,
подходящий.
Перепуганные каратели, не ведая, с какими силами столкнулись, пытаются
удрать. Дорога здесь одна - большак. Значит, будут выезжать на него - там и
встретим. Делаю товарищам знак рукой: "За мной!" Пригнувшись, выбегаем за
околицу. Теперь непогода - наш союзник.
В поле за деревней, метрах в тридцати от большаком, тянулась полоса
густого кустарника. За ним мы и оборудовали свои позиции.
Только успел распорядиться, чтобы без моего сигнала огня не открывали,
как показался грузовик. Он шел на небольшой скорости, с включенными
подфарниками. Ветер дует нам в спины, не слепит. Видим хорошо. Боковины
брезента на кузове машины откинуты, вся она ощетинилась автоматами. Боятся!
Выехав за околицу, гитлеровцы открыли стрельбу короткими очередями. Огонь
вели наобум, скорее, для собственного успокоения. Мы не отвечаем, лежим,
слившись с родной землей, даже холода не чувствуем. Мне даже жарко: как ни
говори, врагов впятеро больше, чем нас.
Машина медленно приближается. Шепотом повторяю бойцам принятое решение:
я бью по кузову, они - по мотору. Главное - не промазать, первым же залпом
уложить как можно больше карателей, затем перебежка - и снова залп, уже с
другой позиции. Секунды ожидания тянутся медленно, кажется, того и гляди,
что-нибудь помешает нашим планам. Так и есть: примерно в ста метрах от нас
грузовик остановился, солдаты горохом посыпались за борт. Неужели заметили
нас? Тогда надо немедленно стрелять и отходить. Плотнее прижимаю к плечу
ложу приклада, палец - на спуске. Только нажать и...
С трудом беру себя в руки, жду дальнейшего развития событий. Ах вот оно
что: машина забуксовала, и солдаты толкают ее под надрывное завывание
мотора. Вытолкнули наконец. Садятся. Теперь внимание! И не спешить. Грузовик
ползет со скоростью пешехода. Вот он почти поравнялся с нами. Прикидываю
расстояние: метров двадцать пять... Мушку не видно, но промахнуться на такой
дистанции практически невозможно.
- Огонь!
Жму на спуск и провожу стволом автомата от кабины до заднего борта
грузовика. Потом обратно. Еще раз. Рядом хлестко бьют из винтовок мои
"ведомые". Машина останавливается, словно столкнулась с препятствием.
Вспыхивает бензобак. Слышны вопли раненых. На землю соскакивают человек
пять, не больше. Лупят из автоматов во все стороны. Хорошая мишень, но мой
ППД умолк - кончились патроны. Быстро меняю диск. Надо бы сменить и позицию,
но жаль тратить драгоценные секунды, да и от шоссе мы слишком близко: могут
заметить.
Продолжаю вести огонь короткими очередями, более экономно и прицельно.
Но враг уже пришел в себя. Оставшиеся в живых солдаты ползком и быстрыми
перебежками отходят в поле, что по другую сторону дороги. Нужно добить их.
Поднимаюсь во весь рост, чтобы повести бойцов в атаку, но вокруг сразу же
зажужжали пули и прижали меня к земле. Теперь в невыгодном положении
оказались мы: противник имеет численный перевес, лучше вооружен и
замаскирован. Бросаться сломя голову под огонь бессмысленно.
Даю команду отходить вдоль дороги. Минут через пятнадцать мы втроем
были уже метрах в пятистах от места боя. А там все еще горела автомашина и
раздавались автоматные очереди.
Бывает, что после тяжелого боя чувствуешь себя обессиленным, уставшим.
Но сейчас нас словно крылья несли - ведь мы действовали по всем правилам
партизанской войны: нанесли оккупантам удар малыми силами и добились успеха.
...Отряд приступил к активным действиям. Теперь почти каждый день
группы бойцов уходили на боевые задания. Вскоре даже жители отдаленных
деревень знали, что во вражеском тылу появилось подразделение Красной Армии.
Понеся в первых схватках значительные потери, фашисты укрепили свои
гарнизоны в населенных пунктах, стали появляться в селах крупными силами,
соблюдать осторожность. Мы в свою очередь тоже повысили бдительность, и
гитлеровцам не удавалось застать нас врасплох. Однако мы не сразу оценили
опасность со стороны вражеских агентов, завербованных из числа бывших
кулацких элементов и уголовников. Да и разоблачить их было не так просто.
При нашем появлении они выдавали себя за сторонников Советской власти,
осуждали немецких захватчиков, предлагали свои услуги, а сами искали только
удобного случая, чтобы нанести удар в спину; информировали карателей о нашей
численности, вооружении, предавали людей, которые активно нас поддерживали.
Мы вынуждены были принять ответные меры. В частности, при посещении
деревень выставляли охранение и никого не выпускали, пока не уходили сами.
Но всего предусмотреть не удавалось...
Однажды в начале января я вместе с Ткачевым, Шатиловым и Ереминым
отправился разведать состояние дорог.
После трудного ночного перехода остановились отдохнуть и погреться в
небольшой, не пострадавшей от войны деревушке, находившейся километрах в
десяти от немецкого гарнизона. Отсюда с бугра хорошо просматривалась
окружающая местность: в полукилометре располагался большой лесной массив,
так что опасаться каких-либо неожиданностей почти не приходилось. Как всегда
в таких случаях, пригласили крестьян, чтобы сообщить им последние сводки
Совинформбюро. В большую избу собралось много народу. Я коротко рассказал о
положении на фронтах, о том, что Красная Армия усиливает отпор захватчикам,
приближая час неминуемой расплаты. Но только перешел к ответам на вопросы,
как вбежал Шатилов и громко крикнул: "Немцы!" Глянув в окно, я увидел, что
по дороге и через огороды в нашу сторону бегут солдаты и несколько
вооруженных полицаев. С другой стороны - такая же картина. Через несколько
секунд наша маленькая группа была уже во дворе. Выскочив из сеней, я сразу
увидел какого-то верзилу с винтовкой в руках и с ходу полоснул по нему из
автомата. Тот рухнул лицом в снег. Но положение наше от этого не улучшилось
- мы были обложены со всех сторон. Правда, противник огня не вел, видимо,
боялся попасть по своим, но планомерными перебежками продвигался вперед. На
противоположном конце улицы несколько фашистов установили на треногу ручной
пулемет. Стало ясно, что мы попали в ловушку.
Раздумывать, однако, некогда. Быстро укрываемся за амбаром и здесь
договариваемся разбиться на дно пары и пробиваться к лесу. Первыми отходят
Ткачев и Шатилов, а я и Еремин их прикрываем. Потом они огнем обеспечивают
наш отход.
Гитлеровцы залегли в огородах, за плетнями. Вижу, как Ткачев и Шатилов,
пробежав метров тридцать, падают и открывают огонь. Теперь мы начинаем
перебежку, иногда ползем по-пластунски. Над головой свистят пули, прижимают
к земле. У противника преимущество не только численное, но и тактическое: он
хорошо укрыт, а мы - как на ладони и отступаем по глубокому снегу. Но пока
пули облетают нас.
Вот уже до леса не больше сотни метров. Кажется, наше положение
становится не таким уж безвыходным, тем более что враг не осмеливается
открыто атаковать, предпочитает обстреливать нас из-за укрытий.
И тут я почувствовал удар в плечо и обжигающую боль. Левая рука как-то
сразу потеряла силу. "Кажется, отвоевался", - пронеслась в голове мысль. В
это время неподалеку падает сраженный вражеской пулей Шатилов. Ткачев
остается один. Громко кричу, чтобы быстро отходил, и открываю огонь.
Короткая очередь и... патроны кончились, оба диска расстреляны. Но у меня
есть еще маузер, пистолет ТТ и две гранаты.
Оглядываюсь на Ткачева и вижу, как он поднимается во весь рост и,
волоча винтовку за собой, медленно идет к лесу. Не дойдя нескольких метров
до спасительной чащи, он оборачивается ко мне, кричит: "Прощайте!"- и
падает, сраженный вражеской пулей. Мы остаемся вдвоем с Ереминым и,
прикрывая друг друга редким огнем, продолжаем ползком отходить - подняться
уже пет сил.
Два часа ведем мы неравный бой. Близятся сумерки, но как медленно
сгущается темнота, как трудно дается каждый метр! Чувствую, что Еремин тоже
выдохся, почти совсем перестал передвигаться. Но что он делает? Поднялся во
весь рост и, шатаясь, побрел к лесу. Со стороны села застрочили пулеметы и
автоматы. Мой боевой товарищ выронил винтовку и навзничь упал. Откуда только
взялись силы - бросаюсь к нему, но боец уже мертв - пуля пробила голову.
Теперь я остался один.
Беру винтовку Еремина и почти пустой патронташ. Враги прекратили
стрельбу, - видно, рассчитывают взять меня живым.
Пытаюсь перезарядить взятую у Еремина винтовку, но се затвор и магазин
забиты снегом. Только напрасно потерял драгоценные секунды. Значит, вся
надежда на маузер, пистолет и гранаты.
А гитлеровцы уже поняли, что один я большого урона им не нанесу. Вижу,
стали выползать из укрытий и обходить меня с разных сторон.
Кончились патроны в маузере. Отбрасываю его в сторону, достаю пистолет.
Всего две обоймы - шестнадцать выстрелов. А фашистов и полицаев - около
тридцати, у каждого автомат или винтовка. Да еще два ручных пулемета.
Пожалуй, я впервые так близко ощутил дыхание смерти. И никогда раньше не
испытывал такой жажды жизни, такой решимости драться до последней
возможности.
Вставляю запалы в гранаты и жду, что будет дальше. Враг не торопится,
зря рисковать не собирается. Каратели расположились вокруг меня полукольцом
метрах в ста. Огня не ведут, чего-то выжидают. Я тоже не стреляю: далеко, а
патроны надо беречь. Так проходит несколько минут.
Не знаю, какая сила оторвала меня от земли, быть может, та самая, что
подняла перед этим Ткачева и Еремина. Но я встал и, шатаясь, как и они,
пошел к лесу. Сейчас не помню, почему это сделал, а тогда, наверное, знал.
Добрел до крайнего, одиноко стоявшего дерева, прислонился к нему спиной, но
не устоял - упал в снег.
До лесной чащи оставались считанные шаги. Мне бы только немного
отдохнуть, и я преодолею этот короткий, но адски тяжелый путь. Видимо, это
понял и враг. Загремели выстрелы. На голову посыпались куски коры, ветки,
снежная пыль. Переползаю за толстый ствол дерева и, слушая, как со скрежетом
впиваются в его промерзлую древесину пули, сознаю теперь, что не все
потеряно.
А через несколько секунд отхожу в лес, и вот уже над головой - густые
шапки елей. Здесь совсем темно и тихо. Можно не торопясь брести вперед, шаг
за шагом уходя к свободе, к жизни...
Через двое суток я снова был в отряде, среди своих.
С болью в сердце рассказал о гибели друзей, о всех подробностях
неравного боя. Одно оставалось непонятным: как пронюхали каратели о нашем
приходе в деревню. Позже, с помощью жителей этого села, настоящих советских
патриотов, удалось установить истину. В то время как крестьяне собирались
послушать вести из Москвы, нашелся предатель, который послал малолетнего
сына верхом на коне с запиской к своему брату в соседнюю деревню. Последний
сообщил немцам о численности нашей группы и ее вооружении, указал, где мы
устроили собрание. Остальное уже известно читателю. Именем Родины предатели
были приговорены к расстрелу. Этот приговор мы вскоре привели в исполнение.
Жаркие, неравные бои одного за другим вырывали из наших рядов опытных и
бесстрашных воинов. В ночной стычке с противником погиб старший лейтенант
Подгорный. Теперь мне - летчику - было суждено стать командиром и комиссаром
отряда.
Через некоторое время нам стало известно, что в лесах южнее Нелидово
действует партизанский отряд, возглавляемый секретарем райкома партии
Коровиным. Было решено разыскать его. После встречи мы с Коровиным
отправились на их базу. Многое здесь мне сразу понравилось, и прежде всего -
хорошо подготовленные командные кадры. Удачным, с точки зрения маскировки,
было расположение базы, хорошо поставлена дозорная служба. Однако при отряде
было большое количество женщин, стариков и детей. Это сужало его боевые
возможности, лишало его мобильности. Из трехсот человек лишь четверть
составляли активные штыки. Отряд находился в стадии формирования. Он
организовывался на основании решения партии и правительства. И это радовало.
В его составе были все местные партийные и советские руководители.
Конец ноября 1941 года выдался особенно снежным. Надо было ставить
бойцов на лыжи. К нашему счастью, немецко-фашистское командование
недооценило роль лыж в условиях снежной русской зимы, не конфисковало их у
населения. Мы этим воспользовались. Теперь, если кто-то из бойцов не тол на
задание, ему вменялось с полной выкладкой преодолеть по лесным тропам но
менее десяти километров. Скидок и поблажек не допускалось, и в конце концов
все бойцы стали неплохими лыжниками.
Пополнившийся отряд постепенно приобретал боевой опыт. От мелких стычек
с противником можно было переходить к решению более серьезных задач. После
совета с командирами начали готовиться к нанесению ударов по вражеским
автоколоннам на магистрали севернее железной дороги Великие Луки - Москва,
хотя жестокий мороз и снежные заносы осложняли выполнение таких заданий.
Район предстоящих боевых действий был удален от базы на 70 километров.
После тщательной подготовки группа численностью около тридцати лыжников с
пятью санными подводами двинулась в путь. На санях мы установили станковый
пулемет, разместили необходимые запасы продовольствия, фуража, боеприпасов.
Весь путь рассчитывали преодолеть за двое суток.
Вышли во второй половине дня, чтобы успеть засветло добраться до одной
из ближайших деревень. Скорее это были мелкие поселения погорельцев и
беженцев, разместившихся в землянках или в наскоро сколоченных ящиках.
Оккупанты здесь, разумеется, не задерживались, и мы частенько заглядывали
сюда не только ночью, но и днем.
Стемнело, но отряд, обеспеченный надежной разведкой и боевым
охранением, продвигался быстро. Я решил, что мне следует быть впереди, и
примкнул к разведчикам, оставив в группе своего заместителя - старшего
сержанта Новикова, храброго и смекалистого воина, не раз проявлявшего в боях
самообладание и находчивость.
Зная по результатам предварительной разведки, что в деревне немцев нет,
мы уже собрались войти в нее, но обратили внимание на непонятное оживление.
Белые маскхалаты позволили нам чуть ли не вплотную подобраться к крайним
строениям и явственно услышать немецкую речь. Судя по всему, здесь
размещались на ночлег каратели. В бой не стали ввязываться, решили обойти
деревню и следовать далее по намеченному маршруту.
На третьи сутки отряд вышел к большаку и в первую же ночь уничтожил три
вражеских автомашины. Возле одной из них насчитали более двадцати убитых
гитлеровских солдат и одного офицера. Первый успех окрылил нас. В течение
двух последующих ночей мы маневрировали вдоль дороги, нарушая автоперевозки
противника. Движение одиночных машин и мелких групп здесь прекратилось.
В этих местах размещались конные немецкие части, овес и сено считались
дефицитом. Добывать фураж для лошадей, без которых резко снижалась
маневренность отряда с тяжелым вооружением, оказалось делом весьма сложным.
Нам пришлось возвращаться на базу.
Здесь нас ждала большая радость: мы узнали о начавшемся
контрнаступлении Красной Армии под Москвой. Наши части, преодолевая упорное
сопротивление противника, продвигались вперед; каждый день в сводках звучали
все новые освобожденные города: Яхрома, Красная Поляна, Крюково, Калинин,
Клин... Вот он, долгожданный перелом в ходе войны!
Теперь нам редко приходилось быть на своей базе.
Ширилось партизанское движение в тылу врага, создавались новые отряды,
оккупанты несли вое большие потери, свою злобу они вымещали на мирных
жителях.
В середине декабря 1941 года группа партизан из восьми человек
натолкнулась днем на немецкую засаду. Оценив обстановку, она стала быстро
отходить, минируя узкие участки дороги. Оторваться ей удалось быстро, так
как каратели продвигались медленно, волоча по бездорожью легкую артиллерию и
минометы. К вечеру вражеские солдаты (их было около трехсот) остановились на
отдых в деревне, а наша группа прибыла на базу, и ее командир доложил о
встрече с противником.
На следующее утро можно было ожидать непрошеных "гостей", и мы приняли
необходимые меры. Выставили несколько засад, заминировали участки лесной
дороги. На рассвете вдалеке началась сильная артиллерийско-минометная
стрельба. Сначала мы предположили, что гитлеровцы натолкнулись на какой-то
другой партизанский отряд. Надо было выяснить. Высланные с наступлением
темноты разведчики по возвращении доложили, что никакого боя там не было,
что противник ведет методическую стрельбу по деревне. Принимаем решение: в
следующую ночь нанести по врагу внезапный удар.
Наступило утро, и мы вновь услышали стрельбу из всех видов оружия.
Теперь она доносилась гораздо явственнее. Особенно мощный огневой шквал
прокатился часов в двенадцать дня, а затем стрельба внезапно оборвалась.
Снова высылаю разведку. Получаю доклад: карателей в деревне нет, как нет и
самой деревни - она сожжена дотла артиллерийско-минометным огнем. Все се
жители уничтожены. Так вот по каким целям стреляли фашисты! Этот случай
взбудоражил партизан. Я тоже ощутил, что в вековом хвойном лесу мне вдруг
стало нечем дышать.
И сейчас, много лет спустя, не могу без содрогания вспоминать ту
картину, которую мы увидели, выйдя из лесу. Перед нами на бугорке, там, где
еще недавно располагалась деревня, жили люди, теперь чернело какое-то месиво
из земли и угля. Повсюду валялись убитые, растерзанные люди. Я не способен
передать словами, что пришлось тогда пережить мне и моим боевым товарищам.
Нет, нормальные люди не способны на такое!
Возможно, мне, как командиру и комиссару, следовало созвать митинг,
заклеймить фашистских убийц. По я поступил иначе: приказал всем бойцам
отряда прибыть на место трагедии, увидеть все своими глазами и сделать
выводы. Наверное, это было жестоко, зато красноречивое и убедительнее любых
слов. Никаких дополнительных разъяснении не потребовалось.
...Незаметно подошел новый 1942 год. Сводки Совинформбюро продолжали
называть освобожденные города и деревни. В условиях суровой зимы, глубоких
снегов и бездорожья воины Красной Армии продвигались вперед, проявляя чудеса
мужества и героизма.
По радио назывались фамилии особенно отличившихся в боях солдат,
сержантов и офицеров. И вот однажды диктор упомянул бомбардировочную часть,
которой командовал Полбин. Она отличилась при освобождении Калинина. Чувство
огромной радости за успехи однополчан охватило меня. Но к нему примешивалась
и горечь от сознания, что я отлучен от неба, от родного боевого коллектива.
Правда, мы не остались в стороне от борьбы, сражаемся за Родину, бьем врага.
А крыльев все-таки не было. И от этой мысли становилось невыносимо тяжело.
Вернулась с очередного задания группа партизан. Разум успокоил сердце.
Ведь бесполезно и даже вредно витать в облаках, вздыхать о чем-то далеком,
когда сейчас нужно решать конкретные земные задачи. Солдату по положено ни
хныкать, ни капризничать. Он воюет там, где есть враг, уничтожает его тем
оружием, которое у него в руках. И сегодня партизанский отряд - это мой
экипаж; я несу ответственность за людей и их боевые дела. Как командир и
комиссар. Как коммунист. Мы были и остаемся бойцами Родины, бойцами партии.
В этом - главное.
...Январь, с его сильными ветрами и трескучими морозами, вступил в свои
права. Советские войска продолжали наступать на Великие Луки. 29-я армия
перерезала железную дорогу Москва - Рига на участке Нелидово - Земцы и
лишила ржевскую группировку врага важнейшей железнодорожной магистрали.
Как-то, словно само по себе, созрело решение на прорыв в
северо-восточном направлении, где гремели бои. Разведчики доносили, что
сплошной линии фронта там нет, можно пройти, не встретив крупных сил
противника, который к тому же деморализован плачевным для него исходом
зимней кампании. От передовых частей Красной Армии нас отделяло два-три
перехода. И вот во второй половине января наш отряд навсегда покинул
добротную, хорошо оборудованную партизанскую базу.
Шли уверенно, быстро по обжитой нами родной земле. Разведчики и
передовая группа надежно обеспечивали основные силы отряда. Раза два я
останавливался и пропускал колонну, вглядываясь в обветренные лица партизан,
читал в их глазах твердую решимость до конца выполнить воинский долг. Да,
теперь в отряде закаленные, обстрелянные бойцы, сознающие свою силу, умеющие
воевать. Такие не дрогнут, не согнутся перед лицом опасности. Они знают, как
добывать победу.
Наконец после многих трудных часов похода мы у своих. Командир части -
рослый седеющий майор - внимательно изучает мои документы, особенно
партбилет, просит детально показать на карте пройденный маршрут, место
расположения партизанской базы, рассказать о проведенных операциях,
состоянии дорог, настроении жителей. Разговор в какой-то мере походил на
допрос, но я не обижался, понимая, что на его месте поступил бы точно так
же.
Один из офицеров записывал мой рассказ, и после того как я доложил, где
и при каких обстоятельствах был сбит, назвал номер своего полка, имена
командиров и друзей, он вышел из помещения и, вернувшись полчаса спустя,
молча, но красноречиво кивнул майору головой. Видимо, по каналам связи было
получено подтверждение. Во всяком случае, разговор сразу стал более
сердечным. Глаза командира полка подобрели, исчез налет настороженности, и
только тут я окончательно осознал, что нахожусь на своей территории, что
вокруг - друзья.
Майор спросил, нет ли в отряде раненых или больных, нуждающихся в
медицинской помощи, отдал приказ накормить и разместить бойцов, организовать
баню. Командир сообщил, что передаст заботу о нас в надежные руки -
представителю политотдела армии старшему политруку Черненко, а тем временем
поставит перед вышестоящим командованием вопрос, куда нас направить для
прохождения дальнейшей службы.
Отряд разместился в большом чудом сохранившемся помещении у
железнодорожной станции. Бойцы приводят в порядок ветхое обмундирование,
бреются. А я мысленно повторяю пройденный путь.
После обеда собрал бойцов на политинформацию. Ее провел старший
политрук Черненко. Ответив на все вопросы, он долго беседовал со мной. Я
попросил его доложить командованию отдельно о моем экипаже, помочь нам
быстрее вернуться в полк. Выяснилось, однако, что наше возвращение пока
откладывается. Каждому следовало пройти строгую проверку, прежде чем занять
место в боевом строю. Услышав об этом, я сначала даже рассмеялся: чепуха
какая-то! В плену никто из нас не был, от войны не прятался. Били врага как
могли, и установить, чем мы занимались, совсем нетрудно.
Черненко понимающе кивал головой, но посоветовал не осуждать принятый
порядок; война шла жестокая, враг не брезговал ничем: чтобы нанести нам
урон, засылал шпионов, диверсантов. Требовалась очень большая, кропотливая
работа соответствующих органов, чтобы выявить и обезвредить вражескую
агентуру.
- Не сомневаюсь, что вас долго не задержат,- сказал на прощание
политработник, крепко пожимая мне руку.- Мы еще повоюем вместе, дойдем до
Берлина.
Приятно, конечно, когда тебе верят, желают успеха. Но после такого
разговора на душе появился налет горечи.
Впрочем, беседа с Черненко не осталась без последствий. Утром он снова
пришел к нам и предложил мне два варианта: сдать отряд на пополнение
стрелкового полка, а самому с экипажем ждать дальнейших распоряжений в штабе
армии, расположенном северо-западнее Ржева, или вести отряд в Нелидово и
принять участие в обороне станции совместно с ее поредевшим гарнизоном. По
мнению Черненко, понадобится около двух недель на то, чтобы специальная
группа, следующая в составе наступающих войск, подтвердила наши боевые
действия, которые мне было предложено еще раз описать.
Делать нечего. Я набросал схему базирования и ударов отряда по
оккупантам и вручил ее старшему политруку для передачи компетентным лицам.
Ехать в штаб армии, полмесяца болтаться в тылу без дела мне показалось
просто нелепым в такое горячее время. Поэтому согласился на второй вариант,
тем более что все еще приходилось думать о судьбах людей, с которыми так
долго делил последний кусок хлеба. Хотелось, чтобы в их адрес не было
упреков в бездействии, чтобы, если уж нужна проверка, проходили они ее в
бою, где сразу видно, кто чего стоит. И во второй половине дня отряд в
полном составе выступил в направлении Нелидово.
Поскрипывает под ногами бойцов снежок, и снова учатся они идти в ногу,
стараются восстановить строевые навыки. Разве что только песни не хватает...
Нет, не хватало не только песни. Выйдя в расположение своих войск, мы
на минуту скинули с себя боевое напряжение, расслабились, словно забыли, что
идет война. А она о себе тут же напомнила...
Когда раздалась команда "Воздух!", было уже поздно: вывернувшийся
откуда-то сзади "Мессершмитт-110" ударил по колонне из всех огневых точек, с
ревом пронесся прямо над головами и сразу стал заходить для повторной атаки.
Я подал команду рассредоточиться, укрыться и вести по стервятнику огонь. Но
укрыться было негде: с обеих сторон большака метров на пятьсот простирались
лесные вырубки. Стоило людям сойти с дороги, как они по пояс погружались в
сугробы, падали, спотыкаясь о засыпанные снегом пни и валежник.
Новый заход... еще один. Шесть раз атаковал нас фашист длинными
очередями, расстрелял, очевидно, весь боекомплект и только тогда, нагло
покачав крыльями, сделал горку и скрылся в облаках.
С ужасом думал я о потерях, которые понес отряд. С горечью сознавал,
что допустил непростительное легкомыслие, построив отряд в колонну. Но
теперь оставалось только ждать докладов о нанесенном ущербе.
Отряд снова на дороге. Бойцы отряхивают снег, шумно обсуждают
случившееся. Слышу и нелестные эпитеты в адрес наших истребителей, которые в
такую погоду якобы отлеживаются на теплых домашних кроватях. Упрек явно
несправедлив: истребители бессильны перехватить "охотника", идущего к цели в
облаках.
Наконец командиры взводов докладывают: убиты в обозе две лошади;
несколько партизан получили легкие ранения. Даже не верится, что так легко
отделались.
Теперь идем мелкими группами, далеко растянувшись вдоль дороги.
Внимательно вглядываемся в даль, прислушиваемся к звукам. Может быть,
вернется еще стервятник или наведет на нас другие экипажи. Но небо чистое, и
слух улавливает лишь слабый шум леса...
А вот и Нелидово. Линия фронта проходит неподалеку от этой станции. Ее
обороняет поредевший в жестоких боях батальон. Комбат предложил занять
оборону вместе с его подразделением. Договариваемся, что отряд,
насчитывавший в это время 98 человек, преобразуется в стрелковую роту.
Занимаем выделенный участок, выставляем передовое охранение и дозоры.
Партизанского отряда больше нет. Есть подразделение Красной Армии, и я - его
командир.
В траншею приносят фронтовые газеты. Нетерпеливо разворачиваю, читаю
Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении воинов, отличившихся в
боях, и вижу: среди удостоенных ордена Красного Знамени - мой командир Иван
Семенович Полбин, Виктор Ушаков, Иван Сомов и другие однополчане. Делюсь
неожиданной радостью с комбатом, показываю газету Игорю Копейкину. На душе -
праздник: наши друзья живы, отлично воюют! Значит, встретимся. Только бы
поскорее...
Дней через восемь нарочный из штаба дивизии доставил пакет с приказом,
которым отменялась специальная проверка бойцов отряда. Мне было предложено
сдать отряд комбату и вместе с экипажем прибыть в штаб 29-й армии.
Наконец-то! Сколько мечтал я об этой минуте! Казалось, дайте
возможность, и полечу в полк как на крыльях. Но вот в руке у меня
долгожданный приказ, а я медлю. Почему? Нет, совсем не так представлялся
этот момент, почему-то виделась лишь радость возвращения в родной полк. А
сейчас... Как дорог мне боевой коллектив, люди, с которыми выстоял перед
лицом смертельной опасности, дошел тернистым путем до заветной цели!
Промедлив полдня, я набрался наконец решимости и в глубоком заснеженном
окопе объявил о приказе, сдал командование ротой Новикову, распрощался с
боевыми друзьями и вечером выехал в штаб армии. Хорошая лошадь легко несла
сани по укатанной зимней дороге.
А через несколько дней, получив командировочные предписания, мы
направились в один из городов Московской области, рядом с которым
переучивался на новую авиационную технику 150-й бомбардировочный авиационный
полк. Теперь наконец мы были на верном курсе к боевым друзьям.

ВОЗВРАЩЕНИЕ
На маленькой захолустной станции кроме нас сошло еще несколько человек,
видимо местные жители. Военного коменданта здесь не было, и узнать, где
находится аэродром, оказалось нелегко. Железнодорожники, к которым мы
обращались, или отвечали уклончиво, или вообще помалкивали. Их смущала наша
форма. Например, мои голубые петлицы с тремя кубиками находились в полной
дисгармонии с теплой фуфайкой и шапкой-кубанкой, крытой красным сукном.
Пришлось много и долго объясняться, прежде чем удалось уточнить
местонахождение авиагарнизона. А о нем, как мы позже убедились, знал почти
каждый мальчишка в городке.
В штаб полка мы прибыли рано утром. Незнакомый нам дежурный потребовал
предъявить документы и стал внимательно изучать их. Когда ледок недоверия
растаял, я спросил, кто сейчас возглавляет строевой отдел. Узнав, что на
этой должности по-прежнему находится старший лейтенант Алексей Иванович
Трусов, попросил вызвать его. Командира и начальника штаба не хотелось
беспокоить ранним визитом.
Когда в штабе появился Трусов, мы все трое бросились к нему. Хлопали
друг друга по плечу, обнимались, что-то выкрикивали.
- Да ведь вас давно похоронили, - отдышавшись, сказал Трусов.- Даже
траурный митинг провели по всем правилам. Вот будет сюрприз для командира,
да и для всех остальных!
Трусов взял телефонную трубку и, как мы его ни отговаривали, тут же
доложил Полбину о нашем появлении. Иван Семенович, видимо, не сразу в это
поверил, так как Трусов несколько раз повторил: "Да, да. Тот самый
Жолудев..."
Минуты томительного ожидания, и... дверь распахнулась. В штаб легкой,
стремительной походкой вошел Иван Семенович Полбин - все такой же подтянутый
и бодрый. Мне показалось, будто видел его только вчера, а сейчас он заглянул
сюда лишь для того, чтобы поставить очередную боевую задачу.
Но это было лишь первое впечатление. Присмотревшись к И. С. Полбину, я
заметил, что морщины на его лице стали глубже, а на висках прибавилось
седины. Бросились в глаза и отрадные перемены: в петлицах добавилось по
шпале, рядом с орденом Ленина появились два ордена Красного Знамени.
Выслушав наш рассказ, командир приказал принести рукописную историю
полка. Затем быстро открыл альбом и молча подвинул его мне. На окаймленной
траурной рамкой странице были наклеены три фотокарточки - Аргунова,
Копейкина и моя. Внизу были помещены стихи полкового поэта, рассказывающие о
нашей героической гибели, и текст клятвы боевых товарищей - отомстить за нас
врагу. Не знаю, что руководило мною в тот момент, но я молча вырвал эту
страницу, аккуратно сложил ее вчетверо и сунул в карман гимнастерки.
Мгновенно одумавшись, виновато посмотрел в глаза Полбину, ожидая порицания.
Но Иван Семенович вдруг лукаво подмигнул мне, закрыл альбом и сказал как ни
в чем не бывало:
- Правильно! Будет чем-то вроде талисмана. В случае чего предъявите его
апостолу Петру и скажете: на том свете уже побывали, от вторичного посещения
рая отказываемся.
Все рассмеялись. Разговор сразу стал непринужденным, хотя вскоре, к
сожалению, окончился. Взглянув на часы, Полбин заторопился на занятия. А нам
приказал отдохнуть, привести себя в порядок и стать на все виды довольствия.
На это мы и затратили все дообеденное время.
Днем на построении экипаж был представлен личному составу полка. Мы
стояли перед строем и слушали теплые слова командира. Как-то даже не
верилось, что речь идет о нас, о наших боевых вылетах - так давно все это
было. Я чувствовал некоторое смущение, когда командир говорил о нашем
мастерстве и мужестве, ставил нас в пример. Но Полбин не умел льстить и свои
суждения о людях основывал только на фактах. Словом, было очень торжественно
и волнующе. Впечатления этого дня никогда не изгладятся из памяти.
Вечером Иван Семенович Полбин пригласил меня к себе. Жил он в
небольшой, скромно обставленной комнатке. Разговор шел за чашкой чая. От
командира я узнал, как полк воевал в наше отсутствие.
Экипажи В. Г. Ушакова, Г. И. Гаврика, А. Г. Хвастунова и Ф. Т.
Демченкова особенно отличились, поддерживая конников генерала Доватора,
действовавших во вражеском тылу и при, освобождении Клина и Калинина. Это
они в невероятно сложных условиях осени и зимы 1941 года одиночными
экипажами пробивались к целям и оказывали помощь сухопутным войскам. За
мужество и отвагу Хвастунов и Демченков награждены орденами Ленина и
Красного Знамени; Ушаков и Гаврик - орденом Ленина.
Настоящими мастерами самолетовождения и бомбометания стали Иван Сомов,
Николай Пантелей и Федор Фак. Первый из них был удостоен ордена Ленина и
двух орденов Красного Знамени, остальные награждены двумя орденами Красного
Знамени. Некоторых из наиболее отличившихся в боях летчиков и штурманов
командование представило к званию Героя Советского Союза.
Затем Полбин рассказал, как идет переучивание на новом пикирующем
бомбардировщике Пе-2. Сам он уже летал на этой машине, проверил ее боевые
возможности и считает, что она по своим тактико-техническим данным намного
превосходит вражеские самолеты такого типа.
- Просто терпения нет ждать, когда снова доберемся до фронта и полетим
на бомбежку,- признался Иван Семенович.- Уж очень хороша машина.
В беседе Полбин в шутку заметил, что мне придется заниматься по
двадцать пять часов в сутки, чтобы догнать товарищей. И на прощание уже
серьезно посоветовал:
- Немедленно приступайте. Время не ждет. Да, время действительно
"прижимало". Порой даже спать приходилось урывками. Фронт торопил, требовал
как можно больше самолетов, особенно современных, с широким диапазоном
боевых возможностей. И мы переучивались на новую технику с полной отдачей
сил.
Обещание Полбина помочь в учебе не было обычной вежливостью. Днем я
занимался в классах или на аэродроме, а по вечерам вместе с Иваном
Семеновичем выбирал наиболее сложные вопросы аэродинамики, конструкции
самолета и мотора.
Новое не сразу пробивает себе дорогу, не сразу осознается в полном
объеме. Взять тот же Пе-2. Это пикирующий бомбардировщик, способный поражать
малоразмерные цели. Для гашения скорости и устойчивого пикирования
конструктор предусмотрел специальные подкрыльные тормозные решетки. Но были
случаи, когда на фронте эти устройства снимались. Горизонтальная скорость
при этом возрастала на 10-15 километров, но самолет терял свое главное
качество - способность поражать точечные и малоразмерные цели, ради чего,
собственно, он и создавался.
Иван Семенович Полбин был из тех командиров, которые отлично понимали
замысел конструктора. Он сразу оценил необыкновенные свойства нового
самолета именно как пикирующего бомбардировщика. В правильном его
использовании Полбин видел путь к решению боевых задач, недостижимых для
экипажей СБ. В каждом очередном полете на боевое применение командир
открывал новые свойства, дополнительные возможности Пе-2; делал в блокноте
какие-то расчеты, чертил схемы боевых порядков, заходов на цели и, когда
мысль окончательно "дозревала", доводил свои соображения до всего летного
состава, учил тактике действия, соответствующей высоким качествам новой
машины. Довольно часто теоретические занятия подкреплялись показными
полетами.
К этому времени на Пе-2 кроме Полбина летали еще два летчика, прибывшие
из другой части: заместитель командира эскадрильи капитан П. Панков и
старший летчик лейтенант Е. Селезнев. Имея боевой налет на этом
бомбардировщике, они стали первыми инструкторами. Переучивание осложнялось
тем, что тогда у нас еще не было самолетов с двойным управлением. Выпускать
летчиков самостоятельно приходилось без привычных провозных. А перерыв в
полетах у многих достигал уже трех и более месяцев.
Полбин хорошо понимал, как нужен нам сейчас учебно-тренировочный
самолет, насколько бы он ускорил и упростил ввод в строй летного состава. И
хотя таких машин выпускали тогда крайне мало, одну он все-таки выпросил. За
ней послали старшего лейтенанта Федоткина, ждали его с нетерпением,
поглядывая на небо. А он вскоре прибыл на попутной полуторке и доложил, что
предназначенный для полка самолет буквально у него на глазах сожгли на
аэродроме немецкие бомбардировщики.
Пришлось перестраивать программу подготовки к самостоятельному вылету.
Подполковник Полбин и здесь нашел верный выход из положения. Он приказал
провозить летчиков со штурманского сиденья. Правда, при этом у обучаемого не
было ни штурвала, ни секторов управления двигателями, ни контрольных
приборов, но при известной сноровке все-таки можно было наблюдать из-за
спины инструктора за его действиями, особенно на взлете и посадке. Работу же
с арматурой кабины осваивали на стоянке самолета. Сидя в своем "законном"
кресле с завязанными глазами, на ощупь определяли приборы, тумблеры,
рукоятки, рассказывали об их назначении и использовании.
Итак, началась для нас самая интересная и ответственная пора:
самостоятельные полеты на Пе-2. Я, как летчик, проходивший ускоренное
обучение и требовавший поэтому особого контроля, должен был сдавать зачеты
лично командиру полка. Это меня, естественно, волновало: Полбин отличался
очень высокой требовательностью к выучке подчиненных, ждать от него скидок
на объективные причины не приходилось.
Пока я наверстывал упущенное, мои однополчане начали мало-помалу
вылетать самостоятельно. Поздравил "с крещением" в воздухе В. Ушакова, Д.
Лущаева, Г. Гаврика, А. Хвастунова, Ф. Демченкова, а сам все еще занимался
наземной подготовкой. Дело, прямо скажу, безрадостное - наблюдать на старте
задрав голову, как твои товарищи летают.
Решился наконец поговорить с командиром, узнать, скоро ли и я возьмусь
за штурвал? Но он опередил меня. Вызвал и говорит, как о чем-то давно
решенном:
- Завтра полетите самостоятельно. Готовьтесь.
Утро выдалось солнечное, хотя и ветреное. Только успел позавтракать,
как в столовую прибежал посыльный и передал приказание явиться к командиру
полка. Полбина я застал у его видавшей виды эмки. Иван Семенович
поздоровался, спросил о самочувствии и пригласил в машину.
Вот и самолетная стоянка. Надеваю парашют. Полбин садится на сиденье
летчика, а я - на штурманское. Взлетели. Сделали полет по кругу. Когда сели,
Иван Семенович обернулся и спрашивает, все ли понятно, готов ли я к вылету?
Получив утвердительный ответ, он зарулил машину на линию предварительного
старта, выключил двигатели и приказал собрать экипаж. Аргунов и Копейкин
оказались рядом, едва мы с командиром спрыгнули на землю. Полбин напомнил о
боковом ветре и необходимости парировать снос при взлете и посадке, а потом
поставил задачу на самостоятельный полет.
- Можете взлетать сразу, без рулежки, - разрешил командир. - Только
учтите - машина на взлете и посадке строгая, не любит малой скорости.
Счастливого полета!
Экипаж быстро занимает свои места. Запускаю моторы, жестом прошу
разрешения выруливать на старт. Полбин флажком показывает: "Разрешаю!"
Плавно двигаю вперед секторы газа. Рулю осторожно, бережно - ведь такая
машина! Вот и линия старта. Нажимаю на тормоза, даю полные обороты
двигателям, чтобы "прожечь" свечи. Моторы работают ровно. Стартер белым
флажком показывает, что взлет разрешен. Так ведь это же опять Полбин! Пока я
выруливал, он перешел на старт и провожает экипаж. Тогда - вперед!
Мощно и ровно гудят моторы. Самолет, набирая скорость, бежит по полосе.
Отжимая штурвал, потом немного подбираю его на себя и... машина в воздухе.
Выполняю двойной круг, чтобы лучше ее прочувствовать. Она послушна,
маневренна, стремительна. Не успел хорошо оглядеться в воздухе, как уже пора
идти на посадку. Расчет оказался удачным: Пе-2 мягко коснулся колесами
земли. Сам почувствовал, что для первого раза получилось неплохо - ведь
посадочная скорость "пешки" в полтора раза. выше, чем у СБ, к ней еще надо
было привыкать.
Подруливаю машину к началу полосы. Еще издалека вижу Полбина - он пока
на старте. Но уже не один - вокруг него собрались летчики и техники, о
чем-то оживленно беседуют. По заданию я должен подняться в воздух еще раз, и
командир показывает флажком, что взлет разрешен.
Повторный самостоятельный полет на новой машине очень важен. В нем
меньше интуитивных действий - больше сознания, расчета, анализа. Пе-2 по
сравнению с СБ принципиально другой самолет не только по скоростным и
высотным характеристикам. На нем установлены десять электромоторов, с
помощью которых простым переключением тумблеров и рукояток летчик убирал и
выпускал шасси, закрылки, снимал с рулей нагрузку триммерами, управлял
створками водорадиаторов. Было на нем немало и других усовершенствований,
требующих от членов экипажа согласованных и безошибочных, доведенных до
автоматизма действий. Все необходимые навыки приобретались ими на земле, а
совершенствовались в воздухе.
Уже через несколько дней после самостоятельного вылета экипаж начал
отрабатывать элементы боевого применения, особенно бомбометание с
пикирования.
Наш Пе-2, созданный талантливым авиационным конструктором Владимиром
Михайловичем Петляковым на базе высотного истребителя ВИ-100, был запущен в
серийное производство в июне 1940 года и оказался одним из лучших пикирующих
бомбардировщиков периода второй мировой войны. По скорости он превосходил
немецкий Ю-88 и лишь незначительно уступал истребителю Me-109. Оснащенный
двумя мощными двигателями М-105, "Петляков-2" на высоте 5000 м развивал
скорость 540 км/час, имел большую дальность полета и брал до 1200 кг бомб.
Пе-2 обладал и многими другими положительными качествами. Летчик мог вести
огонь вперед, как истребитель из двух пулеметов с помощью коллиматорного
прицела, а штурман и радист были вооружены крупнокалиберными пулеметами для
надежной защиты задней полусферы. Специальный электромеханический автомат
обеспечивал легкий и простой ввод в пикирование и вывод из него после
сбрасывания бомб. Если к этому добавить исключительную прочность
конструкции, позволяющую допускать десятикратные перегрузки в воздухе, а
также высокую маневренность самолета, то станет вполне понятным, почему Пе-2
пользовался у летного состава большим уважением. Такая грозная машина нужна
была фронту как воздух. Поэтому и график нашей летной подготовки был
достаточно крутым.
Мне лично очень нравилась атака с пикирования, когда летчик на боевом
курсе не просто выдерживает заданный режим полета, а сам направляет машину
на цель, видит результаты удара. Раньше для этого нужно было делать над
целью круг под огнем зениток или довольствоваться аэрофотоснимками, которые
долго обрабатывались.
Налетав по двадцати часов на Пе-2 и имея немалый опыт пилотирования
других типов самолетов, мы чувствовали себя вполне готовыми к боям. На самом
деле это было не так. На отработку стрельб по наземным объектам
потребовалось еще около месяца.
Вначале наше переучивание шло в обстановке относительного затишья на
фронтах. Но мы все время чего-то ждали и часто задумывались над тем, как
сложится весенне-летняя кампания сорок второго года? Казалось, что теперь
период неудач кончился, и все мы рассчитывали успеть на фронт к началу
большого наступления Красной Армии. Однако противник был еще силен,
поражения зимой только озлобили немецко-фашистское руководство. Оно мечтало
о реванше, собирало силы для нового удара.
Последний весенний месяц май принес тревогу. На юге страны развернулось
жестокое сражение, результаты которого оказались для нас неблагоприятными.
Вновь в сводках замелькали названия оставленных нашими войсками городов и
населенных пунктов. Тяжелое положение сложилось в Крыму, неудача постигла
наши Юго-Западный и Южный фронты под Харьковом.. Настроение было далеко не
весеннее, всей душой мы были с героическими защитниками Севастополя, с
войсками, ведущими тяжелейшие бои на барвенковском плацдарме. Просили и
требовали направить нас на Юго-Западное направление, но всякий раз получали
ответ: ждать! Командование по-прежнему держало 150-й бомбардировочный полк в
резерве.
Полбин принял решение приступить к освоению ночных полетов, сам вылетел
ночью и в скором времени разработал методику обучения, согласно которой
экипажи-ночники могли в самые сжатые сроки овладеть боевым применением Пе-2
в темное время суток. Узнав об этом, управление боевой подготовки ВВС
проявило беспокойство: помилуйте, такой сложный вид полетов осваивать на
новой машине и на мало приспособленном аэродроме! К тому же тогда лишь
отдельные экипажи летали на Пе-2 ночью. А тут целая часть! Словом, назначили
нашему полку проверку и создали специальную комиссию, но она - то ли из-за
нехватки времени, то ли по другим причинам - к нам не приехала. Это и
помогло Полбину без помех осуществить свой замысел - обучить летный состав
боевым действиям в условиях ночи.
Теперь, когда полк был укомплектован, а экипажи подготовлены к
выполнению боевых задач в любую погоду днем и ночью, пребывание наше в тылу
казалось совсем невыносимым, тем более что обстановка на фронтах по-прежнему
оставалась неважной. Иван Семенович понимал настроение личного состава,
несколько раз летал в Москву к начальнику формирования боевых частей ВВС
генерал-полковнику авиации А. В. Никитину, которому подчинялся полк, но
всякий раз получал одно и то же указание - ждать! Об этом Полбин сообщал
только узкому кругу руководящего состава, но сведения быстро доходили и до
нас. Естественно, они приносили только огорчения. Чем заниматься, если
программа переучивания полностью исчерпана? Бить баклуши?
Но Иван Семенович рассуждал иначе. Его беспокойный, ищущий ум отвергал
даже самую мысль о пределах совершенствования. "Возможности для повышения
мастерства безграничны", - говорил командир. Такие требования он предъявлял
даже к тем, кто был способен выполнять самые сложные задачи.
Научиться бомбить ночью с пикирования! - такую задачу поставил перед
летным составом части подполковник Полбин. Вначале она показалась
непосильной даже подготовленным экипажам. Поражать цели в темное время суток
им удавалось редко. Дело в том, что бомбометание с пикирования
осуществляется визуально, то есть летчик должен все время видеть объект
удара, вносить поправки в прицеливание до момента сброса бомб. Ночью таких
возможностей тогда еще не было, инфракрасные прицелы появились значительно
позже. И хотя высоких, устойчивых результатов в этом необыкновенно сложном
виде боевой подготовки добиться не удалось, полеты, несомненно, принесли
пользу, укрепили навыки пилотирования, закалили волю летного состава. Больше
того - по освещенным целям этот способ бомбометания мог оказаться вполне
эффективным.
Время шло. К началу июля обстановка на фронтах еще более обострилась,
особенно на юге. Наши войска терпели неудачи в Крыму, под Харьковом,
Воронежем и в Донбассе. Гитлеровцы рвались к Волге, к нефтяным районам
Кавказа. Коммунистическая партия принимала решительные меры по мобилизации
советского народа на отпор врагу, проводила серьезные реорганизационные
мероприятия в тылу и на фронте. Появилось несколько новых фронтов, в
частности Сталинградский. Последнее обстоятельство и натолкнуло Полбина на
мысль написать письмо лично И. В. Сталину с просьбой направить полк под
Сталинград для участия в обороне этого стратегического пункта и крупнейшего
промышленного района. Текст письма был утвержден на митинге личного состава
части.
И вот буквально через несколько дней пришел ответ. Полку было приказано
готовиться к перебазированию под Сталинград. Кончилась "тихая" тыловая
жизнь; теперь мы до глубокой ночи изучали новый район, клеили маршрутные
карты, знакомились с довольно скудными данными о будущем противнике,
которыми располагал штаб Военно-Воздушных Сил. На подготовку нам выделили
ориентировочно десять дней. Этого было вполне достаточно для того, чтобы
приготовиться самим и привести в порядок материальную часть. Экипажи
осматривали и чистили самолеты, регулировали оборудование. Наша машина тоже
выглядела празднично - хоть сейчас на парад.
В разгар этой работы к моему самолету подъехал Полбин. Я быстро
выстроил экипаж и доложил, чем занимаемся. Командир отпустил Аргунова и
Копейкина, а мне протянул наклеенную на газетный лист телеграмму. Из нее
следовало, что Полбину нужно командировать лучшего летчика, летающего на
самолете Пе-2, для выполнения специального задания. На указанный аэродром
прибыть завтра к 9 часам утра. Срок командировки не указывался. Телеграмму
подписал командующий ВВС МВО генерал II. С. Сбытов. Инструктируя меня,
командир с сожалением отметил, что цель и задачи командировки ему пока не
известны, но на всякий случай мне следует иметь в виду, что если дадут
многоцелевой самолет Пе-3, особенно в варианте разведчика, о приобретении
которого Полбин давно ходатайствовал, то сразу принять его и перегнать в
полк. Если же будет поставлена другая задача, то выполнить ее не более чем
за сутки и вернуться в полк независимо от того, как на это будут реагировать
там, куда я должен прибыть. Последнее указание меня больше всего обрадовало,
так как я боялся снова потерять свой полк, если его раньше времени отправят
на фронт.
Рано утром вылетели на По-2 с сержантом Новиковым, которого я взял на
случай, если понадобится перегонять самолет обратно. Вообще-то Новиков был
механиком этого По-2, но так как штатным расписанием летчик на эту машину не
предусматривался, то Новикова быстро обучили технике пилотирования, и
сержант стал полноправным хозяином По-2 на земле и в воздухе.
Приземлились под Москвой. Я, как обычно, взял шлемофон, планшет с
картой района и направился в штаб. Там мне сообщили, что По-2 можно
отпустить, а самому пока отдохнуть в гостинице. На вопрос, какое предстоит
задание, ответили, что полечу на самолете самого командующего ВВС МВО, а о
подробностях узнаю позже. С машиной же могу ознакомиться хоть сейчас.
Я сразу пошел на стоянку и осмотрел самолет. Он был действительно
прекрасен. Золотые руки специалистов и рабочих авиапромышленности изрядно
потрудились над его внешностью. В отличие от серийных машин, здесь каждая
заклепка и каждый шов были тщательно обработаны; поверхности крыльев и
фюзеляжа не покрашены эмалитом, а отполированы и покрыты тонким слоем
специального лака. В кабине также были отшлифованы каждый рычаг и
переключатель. Как и следовало ожидать, тормозных решеток на самолете не
оказалось, и это лишало его главного предназначения - быть пикирующим
бомбардировщиком.
Задание показалось довольно простым. С ним мог справиться любой летчик
полка. Требовалось выполнить десяток полетов для проверки радиуса действия
новой бортовой радиостанции. Но предусматривался лишь один полет в сутки.
Значит, мне придется минимум десять дней находиться здесь, в отрыве от
полка. Правда, Полбин оставил для меня лазейку, приказав возвратиться через
сутки, но как ею воспользоваться? Телеграмма подписана командующим, те, кто
проводят испытания, ни за что меня не отпустят. Ведь этим полетам придается
исключительно большое значение.
Ничего сразу не придумав, доложил по телефону заместителю командующего
о прибытии и тут же стал просить, чтобы меня вернули в полк или хотя бы
разрешили улетать туда после каждого испытания. Уловив слабость доводов,
попытался соврать, что не взял с собой летное обмундирование. Заместитель
командующего сказал, что сейчас же даст команду тыловикам снабдить меня всем
необходимым на месте. Тогда я кинул на чашу весов последний и самый веский,
на мой взгляд, аргумент: сказал, что полк убывает на фронт и я могу отстать
от своего боевого коллектива. Видно, своими просьбами я надоел полковнику
Андрееву, и он наконец сухо сказал: "У нас некомплект инспекторов, и, если
это будет нужно, оставим вас на сколько потребуется, не спрашивая ни у кого
разрешения". И повесил трубку. Ему все было ясно.
Немного поколебался, а потом решил: улечу обратно в полк. В конце
концов таково приказание Полбина. Да, но ведь и у него есть начальники. Иван
Семенович, если его спросят, конечно, не откажется от своих слов, но это
может повредить ему.
А не попробовать ли связаться по телефону с самим командующим? Не раз
приходилось слышать о нем, как о человеке справедливом и внимательном к
подчиненным. Да уж, если на то пошло, хуже, как говорится, все равно не
будет.
Набираю нужный номер. Отвечает адъютант, говорит, что командующий,
генерал Сбытов, - в войсках, но, если дело срочное, он может соединить меня
с начальником штаба ВВС МВО. Я было обрадовался - хорошо, что не с
Андреевым! Однако выяснилось, что начальник штаба осведомлен о нашем
разговоре. И тогда я напрямик доложил, что командир полка подполковник
Полбин приказал мне сегодня же возвратиться в часть. В ответ услышал:
"Должно быть, у вас не очень разумный командир полка..." И снова - короткие
гудки.
Такого оскорбления в адрес своего командира я снести не мог.
Необдуманное, походя брошенное слово собеседника решило все окончательно. Не
колеблясь, я направился к По-2, запустил вместе с Новиковым мотор и улетел.
Уже в сумерках добрались мы до своего аэродрома. Как было условлено, низко
прошлись над домиком Полбина и приземлились. Едва зарулили на стоянку, как
подъехал Иван Семенович.
Я доложил обо всем, не скрывая подробностей. Командир поблагодарил за
точное выполнение его приказа, сказал, что послезавтра вылетаем на фронт и
наказать нас обоих едва ли успеют, разве только после войны. Усмехнувшись,
добавил: "Видимо, из тебя выйдет все-таки командир, а не инспектор..."
В последний день перед отлетом самолетные стоянки напоминали
растревоженный муравейник. Причем суета возникла вовсе не потому, что кто-то
не укладывался в сроки подготовки, спешил. Наоборот, все было приведено в
соответствие с требованиями, и теперь оставалось только выяснить, не забыли
ли чего, узнать, как дела у других экипажей, не нуждаются ли они в помощи?
То здесь, то там завязывались оживленные беседы, главным образом о положении
на южном крыле советско-германского фронта, где нам предстояло вести боевые
действия.
Не обошлось и без споров со сторонниками бомбометания с горизонтального
полета. Дело в том, что полного единства взглядов на боевое применение Пе-2
выработать тогда еще не удалось. И хотя противников атак с пикирования было
немного, аргументы в защиту своей точки зрения они приводили довольно
веские. Ссылались, в частности, на то, что бомбометание с пикирования
требовало рассредоточения самолетов на боевом курсе, а следовательно,
ослабления оборонительного огня. Значит, возникала нужда в усилении их
прикрытия, причем специально подготовленными истребителями. А эти вопросы
рассматривались пока только теоретически.
В свое время, узнав об этих "разногласиях", Иван Семенович совершенно
спокойно, но твердо заявил: "В боевых порядках бомбометание осуществлять
так, как прикажет ведущий группы, а при полетах одиночно - кто как умеет,
если на этот счет не последует точного указания командира. Но в любом случае
боевое задание должно быть выполнено четко, наиболее эффективно и
целесообразно".
...Последний вечер на тыловом аэродроме. Никто не сидит в помещении,
все, словно сговорившись, вышли на воздух, под звездный купол. Конечно,
немного взволнованы, как это всегда бывает перед большим событием. Отсюда и
разговорчивость, желание поделиться с друзьями сокровенным. Вот рядом со
мной, в курилке, вокруг врытой в землю железной бочки для окурков собрались
стрелки-радисты. В центре группы - рослый добродушный сержант Иван
Великородный. В начале войны он был оружейником, затем переучился на
воздушного стрелка-радиста и летал в экипаже командира эскадрильи Ушакова.
Этот храбрый и умелый воин впоследствии стал Героем Советского Союза.
Великородный рассказывал собравшимся о красоте сталинградских степей.
Он, как художник, подбирал (а кое-где и сгущал) краски, создавая довольно
яркое полотно. Товарищи слушали рассказ коренного сталинградца куда
внимательнее, чем иную лекцию. И хотя я никогда ранее не бывал в
сталинградской степи, мне была понятна любовь человека к тем местам, где он
родился и рос, где начал познавать огромное всеобъемлющее слово "Родина".
Понятны были и его боль за поруганную родную землю, за сожженные села и
города, его нетерпеливое желание: бить и гнать врага, посягнувшего на самое
святое для советского человека - честь, свободу и независимость Отчизны.
Наконец наступило долгожданное утро 13 июля. Куда только девалась
вчерашняя суета - все сосредоточены и молчаливы. Несколько транспортных Ли-2
с техническим составом уже вылетели. Пришло время подниматься и боевым
самолетам. Ведет эскадрилью Виктор Ушаков.
Какая скорость! Едва минуло два часа после взлета, как впереди широкой
серебристой лентой заискрилась, заблестела под солнцем красавица Волга. Я
уже видел ее раньше, в начале войны в районе Ржева. В тех краях она мало
отличалась от реки Великой, на берегах которой я вырос. Но здесь Волга была
совсем иной, действительно величавой и неповторимой...
Однако любоваться Волгой некогда. К тому же сейчас она не
река-труженица, по которой плывут караваны с зерном, нефтью и машинами, а
огневой рубеж. А мы - защитники этого священного рубежа. Впереди по курсу -
Сталинград.

НАД ВОЛГОЙ И ДОНОМ
Пыльный, с ограниченными подходами, сталинградский аэродром находился
прямо на окраине города.
Оставаться здесь бомбардировочному полку было весьма рискованно.
Поэтому на следующий же день мы перелетели на полевую площадку у
железнодорожной станции Гумрак.
Вокруг расстилалась раскаленная солнцем степь. Перекатывающиеся на
ветру сизые волны ковыля напоминали море. Вспомнив рассказ Великородного о
неповторимой прелести этих мест, я невольно улыбался. Нет, мне милее и краше
наш лесной и озерный край, где прошло мое детство.
На аэродроме Гумрак нам объявили, что мы включены в состав особой
группы. Здесь же располагался 434-й истребительный авиационный полк,
возглавляемый опытным командиром Героем Советского Союза майором Иваном
Ивановичем Клещевым. Он уже лично сбил более двух десятков самолетов
противника. На вид ему было лет двадцать пять. Плотный, чуть выше среднего
роста, с открытым добрым лицом, Клещев располагал к себе с первого взгляда.
Летчики истребительного полка тоже имели немалый боевой опыт: половина
из них была удостоена звания Героя Советского Союза. И остальные уже успели
уничтожить в воздушных схватках по нескольку вражеских самолетов.
Как вскоре выяснилось, особая группа состояла на двух полков -
клещевского и полбинского. Входила она в состав 8-й воздушной армии, которой
командовал талантливый военачальник, участник боев в Испании Герой
Советского Союза Тимофей Тимофеевич Хрюкин. Когда об этом узнал Полбин, он
подробно рассказал биографию командующего и подчеркнул, что служить под
руководством такого боевого генерала для всех нас большая честь.
Прибыв на фронтовой аэродром, мы, естественно, рассчитывали получить
самые подробные сведения о положении сторон, о нашем противнике - его силах,
средствах, тактике. Но как-то так получилось, что о нас словно забыли - в
течение нескольких дней не доводили даже общую обстановку на фронте. Похоже
было, что все необходимые данные нам придется добывать самим.
И действительно, первыми боевыми полетами стали разведывательные.
Особенно внимательно изучалась полоса между станцией Вешенской и
Морозовском. Задания выполнялись одиночными экипажами и группами по 2-3
самолета. Надежное истребительное прикрытие и неожиданно слабое
противодействие зенитных средств врага позволяли на первых порах обходиться
без потерь.
После девятимесячного перерыва вылетел на задание и мой экипаж. Ведущим
пары назначили Виктора Ушакова. Прикрывать нас должны были два истребителя
во главе с заместителем командира эскадрильи Избинским. Мы договорились о
порядке взаимодействия, уточнили сигналы, вместе отработали маршрут. Хотя
полет был разведывательным, бомбы мы все-таки подвесили. С Ушаковым
условились, что в случае обнаружения подходящего объекта атаковать его будем
с пикирования, под углом 60 градусов, одновременно по сигналу ведущего.
Едва успели взлететь и убрать закрылки, как справа "всплыла" пара
"яков" - наше прикрытие. Сразу стало как-то веселее, словно никаких
опасностей и не предвиделось. Вообще нужно сказать, что сопровождение
бомбардировщиков истребителями оказывало существенное влияние на
эффективность ударов, даже если приходилось прорываться через мощный заслон
зенитного огня. Разрывы зенитных снарядов оказывают на экипаж значительно
меньшее психическое воздействие, чем атаки вражеских самолетов, хотя, в
принципе, все должно быть наоборот: с истребителем можно вести воздушный
бой, сбить его, а против зенитного огня экипаж бессилен, особенно на боевом
курсе, где исключено маневрирование.
...Над Доном пролетели на высоте 2500 метров. Внизу - затаившийся враг:
в прифронтовой полосе не видно ни скоплений войск, ни движения колонн по
дорогам. А как в глубине? В районе Калача обнаружили позиции зенитных
батарей, но огня они не вели - не хотели себя демаскировать. Летим дальше.
Под крылом река Чир. За ней обстановка иная: пылят по большакам отдельные
танки и автомашины, оборудуются опорные пункты, ведутся земляные работы. Еще
12-15 минут полета... Здесь уже просматриваются небольшие группы танков,
артиллерийские установки, крытые брезентом грузовики. Вся техника движется
на восток. Фотографируем замеченные объекты.
Наконец заданный район разведан, необходимые данные собраны. Можно
возвращаться на аэродром. Посматриваю на ведущего: какое он примет решение?
Ушаков легким покачиванием самолета подает команду "Следуй за мной!" и
ныряет вниз. Снижаемся до бреющего, проносимся над землей. Отчетливо видны
кресты на танках, ядовито-болотная одежда немецких солдат, словно бы
сдуваемых ветром с дороги при виде краснозвездных бомбардировщиков. Тут уж
им было не до стрельбы, не то что раньше, когда появлялись наши тихоходные
СБ. Но и нам с такой малой высоты нельзя бомбить.
Снова круто взмываем в небо. Стрелка высотомера приближается к цифре
2000. Истребители прикрытия следуют за нами как привязанные. Чувствуется,
что сопровождать скоростные машины они умеют.
Летим севернее Морозовска. Неподалеку от города видна большая группа
танков. Ведущий дает сигнал приготовиться к атаке, чуть доворачивает свой
самолет и выходит на боевой курс. Еще немного - и вслед за Ушаковым
энергично ввожу самолет в пикирование. С нарастающей скоростью несемся к
земле, прямо в гущу танков, орудий, автомашин. Бомбы сброшены. А к нам ужо
потянулись трассы зенитных снарядов, вспухли вокруг бурые комки разрывов.
Это бьют орудия среднего калибра - мы как раз на высоте их эффективного
огня. Но поскольку задание уже выполнено, прижимаемся к земле до предела.
Теперь враг может зачехлять свои зенитки.
Наши истребители идут в стороне и немного выше. Вижу, как Избинский
поднимает вверх большой палец. Полностью согласен с ним, но ответить ему тем
же не могу: в руках штурвал и земля очень близко, только согласно киваю
головой.
...Фронт есть фронт. Даже когда нет активных боев, здесь идет
напряженная работа: перегруппировка войск, подтягивание резервов,
строительство оборонительных сооружений, укрытий для боевой техники. Затишье
всегда бывает относительным. Так получилось и у нас. Главные силы фронта еще
не развернули боевых действий, а экипажам полка пришлось выполнять по 5-7
боевых вылетов в день. В условиях невыносимой жары и при острой нехватке
воды, когда не только искупаться, но и попить вволю не всегда удавалось, -
это было делом нелегким. Те, кто послабее физически, доходили до полного
изнеможения. К счастью, члены моего экипажа чувствовали себя довольно сносно
- сказались, видимо, хорошая физическая закалка, умение преодолевать лишения
и трудности.
Фронтовая обстановка постепенно становилась вес сложнее. Участились
налеты вражеской авиации на Сталинград. Трасса полетов фашистских
бомбардировщиков проходила через наш аэродром, и нередко по ночам часть их
бомбового груза "перепадала" нам. Наша тяжелая зенитная артиллерия почти
непрерывно вела огонь. Осколки снарядов градом сыпались на самолетные
стоянки. По утрам личный состав полка вытягивался в цепочку и собирал куски
рваной, обожженной стали. Такое "прочесывание" мы вынуждены были
производить, чтобы избежать проколов самолетных колес при взлетах и
посадках.
В полку определилась своеобразная тактика боевых действий, вызванная
хроническим недостатком данных о противнике. Каждая группа и экипаж помимо
бомбометания по заданным целям обязательно вели визуальную разведку и
фотографирование выявленных объектов врага. Основными в этой быстро
меняющейся обстановке стали вылеты мелких групп и одиночных самолетов на
"свободную охоту". Их эффективности в немалой стене ни способствовало
надежное прикрытие истребителей полка майора Клещева.
В середине июля 1942 года нашему полку была поставлена задача
сосредоточить основные усилия на участке железной дороги Белая Калитва -
Морозовск - Суровикино. Гитлеровцы принимали все меры к восстановлению этой
магистрали и переброске по ней резервов. Несколько дней подряд мы группами
различного состава и одиночными экипажами наносили удары по эшелонам на
станциях и перегонах, разгоняли ремонтные бригады, разрушали и выводили из
строя стрелочное хозяйство. Внезапность появления над целью, умелое
использование противозенитного маневра, скоротечность ударов позволили
избежать потерь от зенитного огня противника, иногда довольно плотного. А
атаки вражеских истребителей уверенно отражали сопровождающие нас летчики
"братского", как мы его сразу окрестили, полка Клещева. Это были
великолепные воздушные бойцы, настоящие асы.
14 или 15 июля из-за отсутствия бомб нам пришлось заняться подготовкой
материальной части. Летчики-истребители получили возможность выполнять
другие боевые задания. И вот они, прикрывая с воздуха мост у Калача,
уничтожили тогда 32 вражеских самолета. Группы водили в бой майор И. И.
Клещев и капитан В. П, Бабков. Отличился и мой земляк - командир звена
старший лейтенант Андрей Баклан, записавший на свой счет сразу пять
стервятников. Впоследствии ему было присвоено звание Героя Советского Союза.
Эти события предшествовали начавшемуся 17 июня наступлению на
Сталинград 6-й немецкой армии. Мужество и стойкость наших воинов,
проявленные на земле и в воздухе, обескровливали врага. Но и противник
наращивал свои силы на сталинградском направлении. Бросив в бой
дополнительные резервы, он вынудил наши войска отойти на главную полосу
обороны.
Характерная деталь: теперь уже не приходилось слышать недоуменных
вопросов, почему Красная Армия отступает. Со временем, с опытом пришло
понимание законов войны. Личные наблюдения с воздуха, анализ данных
оперативной обстановки и сводок Совинформбюро давали довольно ясное
представление о соотношении сил, особенно на нашем направлении. Было видно,
что враг еще силен, что у нас еще маловато и танков и самолетов, что многие
части пока недоукомплектованы. Но уже даже в такой напряженный момент, в
период отступления наших войск, росла уверенность, что война подходит к
какой-то невидимой пока грани, за которой последует крутой поворот.
Для такого убеждения вовсе не нужно было особого анализа. Стоило только
внимательно приглядеться к тому, что делается вокруг. Теперь мы летали на
великолепных боевых машинах. Истребители из полка майора Клещева буквально
громили отборных вражеских асов. Сколько раз, возвращаясь с задания,
встречались мы в воздухе с грозными штурмовиками Ил-2, наводящими на
фашистов ужас, видели, как сосредоточиваются и вступают в бой с фашистами
наши великолепные тридцатьчетверки. Пусть пока маловато, но все это уже
было. А всемирно известное мужество русского солдата, помноженное на
первоклассную технику и мудрость военачальников, на испытанное руководство
партии, было залогом грядущих побед.
Неся огромные потери, враг рвался к Сталинграду, медленно сжимая
полукольцо нашей обороны, упиравшейся флангами в Волгу. На Правобережье
великой русской реки все меньше оставалось территории, занятой нашими
войсками. Теперь перед боевыми вылетами Полбин требовал от экипажей особенно
внимательно следить за перебазированием вражеской авиации на новые
прифронтовые аэродромы, чтобы незамедлительно наносить по ним бомбовые
удары. Было и еще одно неизменное задание. Где-то в районе Морозовска
располагался крупный склад горючего. Поиск бензохранилищ вменялся в
обязанность каждому экипажу. Однако долгое время не удавалось обнаружить
даже признаков их нахождения - замаскированы они были весьма тщательно.
Однажды наш экипаж, прикрываемый парой истребителей, вылетел на "охоту"
и разведку в полосе железнодорожной магистрали. На этот раз нам довольно
долго не удавалось подыскать подходящую цель для бомбометания: уж очень
хорошо "обработали" накануне железную дорогу другие экипажи полка. А по
проселкам шли лишь одиночные автомашины.
Решил вторично "прочесать" заданный район. Опять выхожу на Морозовск.
Вокруг появляются редкие разрывы снарядов среднекалиберных зениток. Можно
было бы ударить по ним, но они тоже рассредоточены и укрыты в капонирах.
Нет, пожалуй, лучше отбомбиться по четырехосному вагону, загнанному в тупик
на станции Морозовск. Не случайно около него снуют солдаты.
Предупреждаю Аргунова о решении и выполняю крутой разворот для выхода
на боевой курс. Пока машина скользит по дуге, внимательно осматриваю
воздушное пространство.
Прикрывающие истребители следуют примерно в километре от нас - все в
порядке. Теперь основное внимание земле. Вдруг замечаю три самолета
противника. Возле них несколько автомашин, скорее всего бензозаправщиков.
Так и есть - идет заправка Ме-109 горючим. А если здесь приземлились
истребители, то могут сесть и любые другие самолеты. Сомнений нет, под нами
- полевой аэродром, действующий или резервный!
Новая цель, новый маневр. Даю команду штурману точно нанести на карту
посадочную площадку, а сам выполняю над ней полный вираж. Больше самолетов
пока не видно, зато эти стоят плотной группой, а рядом с ними -
бензозаправщики.
Медлить нельзя. Быстро выполняем предварительные расчеты, и машина - на
боевом курсе. Пикирую под углом 70 градусов, ловлю центральный самолет в
перекрестие прицела, нажимаю на кнопку сброса бомб. Машина вздрагивает,
вспухает. Фотоаппарат включен. Вывожу самолет из пикирования и создаю левый
крен, чтобы своими глазами убедиться в результатах бомбометания. Сквозь
клубы дыма хорошо просматривается лишь один горящий самолет, а остальные
словно затушеваны черным карандашом.
Заложил крутой вираж и тут через остекление пола кабины увидел тот
самый злополучный бензосклад. Секунда, другая и... все исчезло. Может быть,
все это показалось - ведь не в первый же раз "утюжу" здесь воздух, а никаких
признаков бензохранилища не замечал. Нет! Иллюзии у летчика, конечно, бывают
в воздухе, но совсем иного рода. А тут совершенно явственно запечатлелся в
сознании глубокий овраг, а в нем десяток больших цистерн, вкопанных в землю
и прикрытых сверху маскировочными сетками. И мне вдруг до боли стало жалко
тех бомб, что истрачены на звено истребителей. Ведь бензосклад был целью
номер один.
Но делать нечего - не стрелять же по цистернам из пулеметов. К тому же
враг, догадавшись, в чем дело, может незамедлительно эвакуировать горючее в
более надежное место. Наносим со штурманом на карту обнаруженную цель. Сюда
еще вернемся, а сейчас скорее домой. Аэродром и склад - неплохая находка в
одном вылете. Постепенно становится понятным и смысл такого сочетания.
Сколько раз встречали мы в воздухе фашистских истребителей, но те или
уклонялись от воздушного боя с нашим прикрытием, или атаковали как-то
неуверенно и сразу со снижением уходили на запад. Ясно, что, базируясь на
отдаленных аэродромах, они тратили основную часть горючего на полет до линии
фронта и возвращение на базу. А на бой, на длительное маневрирование бензина
уже не хватало. Оборудование аэродромов в непосредственной близости от
наступающих войск, перебазирование на них средств обеспечения и авиации
требовали времени. Еще немного - и вражеские истребители могут основательно
повысить свою активность, действуя с передовых аэродромов.
Выслушав мой доклад, Полбин немедленно передал разведданные командиру
авиагруппы, а мне приказал готовиться к удару по бензоскладу.
- Сам открыл, сам и закрывай, - пошутил командир. - Ну а если говорить
серьезно, - добавил он, - эта задача сейчас главная. Так сказали в штабе
воздушной армии. Да и сами мы понимаем, в чем тут дело.
После обеда Полбина вызвали в вышестоящий штаб, а несколько позже
пригласили туда и меня. Кроме командира группы и нас здесь присутствовал
майор Клещев. В отличие от задумчивого, сосредоточенного Ивана Семеновича он
был весел, расхаживал по комнате, шутил. Впрочем, почему бы не быть хорошему
настроению у командира такого прославленного полка? Его орлы надежно
прикроют бомбардировщиков, какую бы сложную задачу им ни пришлось выполнять.
Об этом, собственно, в штабе сейчас и шла речь; рассматривались варианты
атаки и уничтожения склада горючего. Вышестоящее командование предложило
нанести массированный бомбовый удар, чтобы уничтожить цель наверняка. При
этом наш 150-й полк предполагалось использовать как основную силу, добавив к
нему подразделения других авиачастей.
Идея массированного использования бомбардировщиков была, безусловно,
правильной. По предварительным расчетам, для уничтожения малоразмерной цели
(примерно 80 х 100 м) требовался большой наряд самолетов. Однако Полбин не
поддержал этот замысел. В своем выступлении он указал на сложность
подготовки к вылету большого числа самолетов, а главное, на ее
продолжительность. Ведь нужно было спланировать и организовать совместные
боевые действия трех различных частей, базирующихся на значительном удалении
друг от друга и не имеющих между собой связи.
Командир группы, который перед этим склонен был одобрить идею
массированного удара, встретил аргументированные доводы Полбина с некоторым
раздражением.
- Что же вы предлагаете? - резковато спросил он.- Уж не рассчитываете
ли выполнить задачу силами одного только своего полка?
Полбин спокойно выслушал возражения, а потом изложил свой план. Он
предложил выполнить боевую задачу двумя экипажами - своим и моим. Этот
вариант был предельно прост и динамичен с точки зрения организации и времени
на подготовку, хотя и находился в некотором противоречии с принятыми
методами расчета наряда самолетов для поражения подобной цели. После
серьезного обсуждения план Полбина, по-моему, несколько неожиданно даже для
его автора, был принят.
Майор Клещев получил указание обеспечить "железное" прикрытие пары
бомбардировщиков от атак истребителей противника и решил сам вести группу
сопровождения. Тут же было оговорено, что удар нанесем с пикирования под
углом 70 градусов; боекомплект - по две ФАБ-250 и две ФАБ-100 на самолет. На
этом совещание закончилось. Дальнейшее уточнение деталей предстоящего вылета
мы провели с Иваном Семеновичем вдвоем. Пришлось вносить и коррективы.
Оказалось вдруг, что бомб ФАБ-250 в данное время на складе нет, и ничего не
оставалось, как согласиться на подвеску четырех стокилограммовых бомб,
естественно, менее эффективных при поражении таких объектов. Нельзя были
увеличить и количество бомб, так как у Пе-2 было всего по четыре наружных
бомбодержателя.
В окончательном виде порядок выполнения задания выглядел так:
выруливаем и взлетаем парой в правом пеленге, к цели подходим под прямым
углом. Во время энергичного разворота на боевой курс с креном 60 градусов я
отстаю на 500-800 метров. Прицеливание и сброс выполняем самостоятельно с
двух заходов, по две бомбы в каждом. При повторной атаке - действовать по
обстановке. После выполнения задания возвращаемся парой.
Полбин, давая эти указания, старался говорить ровно и убедительно, но
все же волнения скрыть не смог. Я понимал, что даже такому, всегда готовому
к бою командиру нелегко нести груз ответственности за исход боевого вылета.
Мне было намного легче: я верил в своего командира, в его способность
блестяще решать сложнейшие тактические задачи, готов был идти за ним, как
говорят, в огонь и воду. Да ведь и продумали, кажется, все до мелочей
вместе. Должно получиться! А если...
- А если склад не загорится после двух атак? - спросил вдруг Иван
Семенович, словно угадав мои мысли. И сам же ответил: - На месте будет
виднее. Кончатся патроны - тогда... В общем, задание должно быть выполнено
во что бы то ни стало.
...Подготовка к вылету закончена. Мы с Аргуновым тщательно проверили
подвеску каждой бомбы. Хотелось прижаться к прогретому металлу, чтобы он
почувствовал биение сердца и летел в цель, как стрела от туго натянутой
тетивы. Но к чему такие сантименты. Оружие должны направлять твердые руки и
зоркие глаза человека, бойца.
...Истребители взлетели вслед за нами и парами заняли свои места на
флангах. К Морозовску подошли на высоте трех тысяч метров. Ничего
необычного. Вдали промелькнули два Me-109, по сторонам стали появляться
разрывы ЗА среднего калибра. Пока я иду в плотном строю справа и вижу
сосредоточенное лицо командира, жду его команд. Наконец Полбин подает
условный сигнал. Уменьшаю обороты двигателей, отстаю. "Яки" проскакивают
вперед, делают змейку, гася скорость и осматривая воздушное пространство.
Командир энергично разворачивает машину вправо; я повторяю его маневр с
двухсекундной задержкой. Теперь мы действуем самостоятельно. Выпускаю
тормозные решетки. Впереди самолета Полбина проносится Ме-109, но ему не до
нас - на хвосте у пего висит "як" из нашего прикрытия. "Мессершмитт"
задымил, но наблюдать за ним некогда, тем более что вражеские зенитки
усилили огонь.
Боевая черта, нанесенная на остекление нижней части кабины, наползает
на глубокий овраг. Там, в его глубине, и расположен бензосклад. Штурман
смотрит в прицел, отсчитывая угол начала ввода в пикирование. Но отрываясь
от слежения за целью, бросаю взгляд вперед. Командира не видно, значит, он
уже пикирует.
- Ввод! - слышу голос Аргунова.
Подбираю сектора управления оборотами моторов - машина сама опускает
нос. Дожимаю самолет штурвалом до нужного угла. Теперь вижу в прицеле
маленький силуэт самолета командира. Хорошо: иду след в след. Вот Полбин
выводит машину из пикирования. Как лягут бомбы? Взрыв... еще один... Перелет
метров пятьдесят! Скорее внести поправку... Почти инстинктивно отдаю штурвал
от себя, увеличиваю угол пикирования.
Пора!
Нажимаю кнопку сброса. На выходе из пикирования резко накреняю самолет,
жду взрывов бомб. И... о ужас! Они падают с недолетом метров на сорок.
Лихорадочно ищу причину ошибки. Ну, конечно, зря брал поправку неизвестно на
что. Надо было бросать, как всегда, без расчета на интуицию.
У Полбина и у меня осталось всего по две бомбы. Только на один заход...
Вслед за командиром боевым разворотом набираю высоту. Теперь кругом пестро
от разрывов. Перед самолетами встает стена заградительного огня, кажется,
что сквозь нее не проскочит и муха. Ругаю себя в душе за ошибку в первой
атаке, когда никто и ничто не мешало бить хладнокровно, не торопясь,
наверняка. Теперь все сложнее.
Со всех сторон, особенно впереди по курсу, вспухают грязно-бурыми
комками разрывы зенитных снарядов. Самолет Полбина то и дело ныряет в пелену
разрывов, и я временами теряю его из виду. В такие секунды сердце невольно
сжимается: проскочит или нет? Ведь это непрерывная игра со смертью.
Снова вижу впереди силуэт Пе-2. Облегченно вздыхаю - на этот раз
обошлось! Но командиру сейчас особенно трудно - зенитчики целятся по
ведущему, ему первому надо прорываться сквозь завесу заградительного огня.
Маневрировать же в таком огненном мешке почти бесполезно.
А самолет уже на самом коротком и самом опасном отрезке боевого пути.
Пройти этот участок не дрогнув, не свернув ни на градус, значит, наполовину
победить, потому что затем следует атака, ты сам наносишь по врагу удар всей
мощью своего оружия. Принимаю решение сбрасывать бомбы только при полной
уверенности в точности прицеливания. При малейшей неудаче-повторить заход.
Мельком вижу, как в отдалении проносятся какие-то истребители: не то из
нашего прикрытия, не то вражеские. Но ни тем, ни другим рядом с нами сейчас
делать нечего - здесь зона сильного зенитного огня. Тревожит другое: сквозь
полосы дыма с трудом просматривается цель. Только бы ее не потерять, не
прозевать момент ввода в пикирование!
Сигнал штурмана на атаку последовал как раз тогда, когда наш "петляков"
буквально утонул в густом дыме. Не видно даже земли, не то что цели. В ту же
секунду рядом оглушительно грохнуло, в глаза ударила ослепительная вспышка,
раздался противный скрежет раздираемого осколками металла обшивки. Взрывной
волной самолет бросило в сторону и вверх. Определять степень повреждения
машины нет времени.
Привычно нарастает за фонарем гул воздушного потока. Побежала по
циферблату стрелка высотомера, "съедая" десятки метров. Несколько секунд...
и пикировщик выскакивает из дымной гущи. Панорама местности уже настолько
знакома, что искать на ней ничего не надо, глаз сразу же "зацепился" за
характерный излом оврага.
Уточняю угол пикирования, вношу небольшую поправку и намертво фиксирую
штурвал. Теперь Пе-2 несется к земле, как снаряд. Впереди, на этой же
прямой, вижу самолет Полбина. Но вот командир выводит машину из пикирования,
и она исчезает за верхним обрезом моего фонаря кабины. И в ту секунду, когда
я нажимаю кнопку сброса бомб, в овраге заметались яркие всполохи, я
отчетливо увидел, как одна из цистерн раскололась, лопнула радужным пузырем.
Там, куда послал свои бомбы командир, заклубился густой черный дым.
Выполняю разворот, а сам с нарастающей тревогой жду разрыва своих бомб.
Почему так долго они падают? Ага! Две яркие вспышки освещают еще один ряд
цистерн. Но вместо бушующего пламени чуть теплится вялый голубоватый огонек,
нехотя лижет светлые бока огромных емкостей. Неужели сейчас погаснет эта
блуждающая искорка?
И тут рвануло! В небо поднялся огненный факел. Пламя побежало по
оврагу, захлестывая, заливая его нестерпимым сиянием. В глазах рябит,
прыгают какие-то разноцветные точки, но я с трудом отрываю взгляд от этого
феерического зрелища, догоняю машину командира и пристраиваюсь в пеленг.
Иван Семенович улыбается, подняв вверх большой палец.
За линией фронта снизились до бреющего, на малой высоте пришли на свой
аэродром, дружно вместе с истребителями сопровождения выполнили крутую горку
и парами выполнили посадку. Бывший бензосклад горел долго. Вылетая на
выполнение заданий в район Морозовска, мы больше недели наблюдали отблески
пожара и даже на большой высоте ощущали запах гари.
...Одиночные экипажи и мелкие группы бомбардировщиков продолжали
наносить врагу большие потери. Но во второй половине июля выполнять такие
вылеты стало все труднее - немецкое командование продолжало подтягивать к
Дону свою авиацию. Теперь все чаще и чаще мы встречали яростное
противодействие истребительной авиации противника. Численное превосходство
почти всегда оставалось на его стороне. И каждый вылет нашей авиационной
группы особого назначения сопровождался ожесточенными боями в воздухе.
Необходимо было что-то предпринять, чтобы изменить, улучшить условия
для боевой работы нашей авиации.
...В ночь на 16 июля поспать почти не удалось: эшелон за эшелоном над
нашими головами шли к Сталинграду вражеские бомбардировщики, непрестанно
гремели залпы зенитной артиллерии. Утром пришлось более часа собирать на
аэродроме осколки зенитных снарядов. Расстроенные скверно проведенной ночью,
мы как-то вяло реагировали на ясное и тихое утро.
В столовой нас бурно приветствовали истребители, которые в связи с
постоянным дежурством в кабинах самолетов были освобождены от уборки
аэродрома. По этому поводу они всегда отпускали в наш адрес множество
безобидных шуток. Спрашивали, например, не забросали ли мы осколками пару
или тройку истребителей. Мы в свою очередь требовали от "мироедов "
вознаграждения за сверхурочные работы.
Встречи с истребителями братского полка на земле и в воздухе доставляли
всем большую радость. Мы искренне любили наших боевых друзей, знали их не
только в лицо или по имени, но и по "почерку" в небе. Понятно, вволю
пошутить удавалось редко. Чаще нас сводили вместе обстоятельства куда более
серьезные, чем завтрак, обод или ужин. Ежедневно мы вместе поднимались в воз
дух и решали общие боевые задачи. И если даже в тех тяжелейших условиях нам
сопутствовал успех, то этому в немалой степени способствовала испытанная,
закаленная в огне фронтовая дружба.
Завтрак прошел весело. С хорошим настроением легче идти в бой, лучше
воюется. Из столовой выходили плотной шумной гурьбой, а потом веером
растекались по самолетным стоянкам. Наш экипаж тоже занялся подготовкой
машины к очередному вылету. Знакомое дело, привычный ритм. Так, с небольшими
вариациями, было каждый день. Затем - сигнал сбора на постановку боевой
задачи.
Быстро собрались в большую штабную палатку. Иван Семенович был чем-то
явно расстроен, хотя и пытался это скрыть. И боевую задачу он ставил
непривычно медленно, словно бы с трудом подбирая слова.
А задание заключалось в следующем: нанести всеми силами полка бомбовый
удар по аэродрому противника в районе Миллерово, где, по данным разведки,
было сосредоточено около двухсот вражеских самолетов. Бомбить предстояло с
горизонтального полета, как принято для площадных целей. Боевой порядок
определялся количеством исправных машин. Всего их насчитывалось пятнадцать,
значит, три пятерки. Особенность полета, на которую командир обратил
внимание, состояла в том, что истребители не могли нас сопровождать, так как
цель находилась почти в трехстах километрах от линии фронта. Им просто бы не
хватило бензина для возвращения на свой аэродром. Единственное, чем могли
помочь нам истребители, - это встретить на обратном пути, километров за сто
до подхода к линии фронта, и оттуда организовать сопровождение
бомбардировщиков. Место и время встречи было согласовано с майором Клещевым.
Командир также обратил наше внимание на необходимость строгого
соблюдения боевого порядка, четкого огневого взаимодействия между самолетами
и пятерками. Сам Полбин вел первую группу бомбардировщиков. В его экипаже
были штурман полка Герой Советского Союза Федор Фак и воздушный
стрелок-радист Масюк - опытнейший воздушный снайпер, удостоенный многих
правительственных наград.
Ведущим второй пятерки был капитан Ушаков. Я следовал у него правым
ведомым. Справа от меня - самолет старшего лейтенанта Браушкина. И, наконец,
замыкающую группу возглавлял командир второй эскадрильи старший лейтенант
Белышев.
...Высота три тысячи метров. При перелете линии фронта нас обстреляла
не очень точно вражеская зенитная артиллерия. И дальше бы так! Но не успели
растаять в воздухе дымки разрывов, как на наш боевой порядок навалилась
четверка Ме-109. Стрелки и штурманы были начеку. Навстречу истребителям
противника брызнули смертоносные трассы. Два "мессера" тут же задымились и
круто пошли к земле. Другая пара не решилась повторить атаку и вскоре
исчезла из виду. А пятерки бомбардировщиков еще более подтянулись и
продолжали полет уступом по высоте, с небольшим превышением каждой
последующей группы над предыдущей. Это обеспечивало надежное прикрытие
задней полусферы боевого порядка огнем тридцати крупнокалиберных пулеметов,
направляемых твердыми руками опытных и бесстрашных бойцов. Пара "мессеров"
уже проверила на себе точность их огня. Может быть, другие не рискнут
испытывать свою судьбу?
Но через десять - двенадцать минут вокруг нас вился уже целый рой
вражеских истребителей. Сначала они держались на почтительном удалении,
словно высматривая слабые места для нанесения ударов, потом стали подходить
все ближе и ближе. А такое слабое место у нас действительно было: мы не
могли отражать атаки спереди сверху. Дело в том, что огневые точки штурманов
и радистов обеспечивали обстрел только задней полусферы. У летчика же было
отличное оружие для стрельбы вперед - крупнокалиберный пулемет Березина - БС
и ШКАС. Но вести из них огонь можно было, лишь направляя на цель свой
самолет, то есть при выполнении маневра одиночным самолетом. Однако
вражеские летчики, лучше зная, по-видимому, мощь нашего бортового
вооружения, чем возможности его использования, атаковали недостаточно
решительно, огонь открывали с дальних дистанций и рано отваливали. Только
этим можно объяснить, что нам удалось отразить еще до выхода на боевой курс
более тридцати вражеских атак и не понести потерь.
Отбомбились мы отлично - бомбы точно накрыли цель. На самолетных
стоянках заполыхали очаги пожаров. Уточнять потери врага в такой
неблагоприятной воздушной обстановке было некогда, да и не следовало этого
делать. Ведь результаты удара отчетливо зафиксировали наши фотоаппараты.
Поэтому сразу же разворачиваемся на обратный курс.
Известно, что задача противовоздушной обороны - не допустить самолеты
противника к охраняемым объектам, любой ценой сорвать его удары с воздуха.
Нам удалось благополучно пробиться к цели, и это вселяло надежду на то, что
обратный путь будет более легким, тем более что "пешки", освободившись от
бомб и доброй половины горючего, сразу прибавили в скорости, стали более
маневренными.
Но не тут-то было. При отходе от цели атаки вражеских истребителей
стали более настойчивыми. Количество "мессершмиттов" росло. Если прежде они
нападали парами и четверками, и главным образом с задней полусферы, то
теперь около двух десятков вражеских истребителей одновременно наносили
удары сверху и с флангов. В это время произошло самое страшное, что может
случиться в бою, - у штурманов и воздушных стрелков кончились боеприпасы,
задняя полусфера осталась практически неприкрытой. Мы вели почти непрерывный
двухчасовой бой! А самолет имеет ограниченный боекомплект. И вот вместо
потока огненных стрел к вражеским истребителям потянулись короткие редкие
трассы. По мере ослабления нашего оборонительного огня наглели вражеские
истребители, которые уже поняли, что происходит. Еще немного, и...
Самолеты ведущего третьей пятерки и левого ведомого из группы Полбина
загорелись почти одновременно. Тут же я увидел, как в тридцати - сорока
метрах над нами пронесся "мессершмитт" и устремился на ведущую группу.
- Бейте фашиста! - закричал я по СПУ, забыв, что и мои помощники уже
безоружны.
В ответ Копейкин доложил, что ставит на бортовой шкворень ШКАС и сразу
же откроет огонь. Но это был пулемет обычного калибра, не то оружие, чтобы
отразить возрастающий натиск врага.
Мы еще продолжали лететь - три По-2 из пяти, - а замыкающей пятерки уже
не было совсем. В ведущей пятерке остались только самолеты Полбина и двух
его ведомых. Теперь истребители не маневрировали, не выбирали удобной
позиции, а просто пристраивались к нам как попало и с дистанции 50-70 метров
расстреливали безоружных бомбардировщиков. Полбин покачал самолет с крыла на
крыло, привлекая этим наше внимание, а затем подал сигнал "Действовать
самостоятельно!". В сложившейся обстановке это было единственно правильное
решение, ибо группа безоружных самолетов представляла примитивную мишень с
ограниченными возможностями для маневрирования; для ее уничтожения не
требуется большого наряда истребителей. В одиночном же полете мы могли еще
использовать маневр, огонь из пулеметов летчика. "Петляков-2", который
первоначально создавался как высотный истребитель "сотка", хотя и был
тяжеловат для маневра, но все же мог дать "мессеру" бой.
Едва Полбин подал сигнал на самостоятельные действия, как его самолет с
крутым снижением и разворотом устремился к земле. Ведомые немедленно
последовали его примеру, веером разошлись в разные стороны. Противник на
минуту опешил, оценивая смысл нашего тактического приема.
Но выигрыш во времени оказался недостаточным, чтобы оторваться от
"мессеров". Они быстро перестроили боевые порядки, разбились на пары, каждая
из которых устремилась к "своей" цели.
Секторы газа двинуты вперед "по защелку", машина несется со сниженном
на максимальной скорости, и я по биению штурвала ощущаю ее сумасшедший,
близкий к пределу пульс. Интересно, а какой пульс сейчас у меня самого?
Впрочем, это неважно - человеческое сердце должно выдержать там, где
крошится самая прочная сталь!
А вот и "моя" пара! "Мессеры" приближаются справа наперерез. Ну теперь
я вам хвост по подставлю! Закладываю глубокий крен, бросаю машину навстречу
врагу, ловлю ведущего в светящуюся паутину коллиматорного прицела, даю
короткую очередь. Нет, так встречаться они не хотят - отворачивают в сторону
и выходят из зоны прицельного огня. Им торопиться некуда, будут искать
подходящего момента. А я их, конечно, не преследую, сразу возвращаю машину
на прежний курс. Для нас выигранная пара минут - это десяток километров,
приближающих нас к своей территории.
Снова атака. Теперь с двух сторон. Это уже хуже. Один из
"мессершмиттов" подошел вплотную к "пешке". Стрелять не будет, это ясно:
слишком мала дистанция. Но фашист делает вид, что собирается отрубить винтом
элерон. Ну, это уже блеф! Таран - наше, советское оружие. Сейчас проверим
крепость вражеских нервов...
Резко кручу штурвал вправо. Кажется, столкновение неминуемо. Но нет,
фашист тут же камнем проваливается вниз. Есть еще несколько минут!
А в воздухе мы одни - только наш самолет и... туча вражеских. Где
сейчас остальные бомбардировщики группы, где командир?
Еще атака - еще маневр. Атака... маневр. Над кабиной проносятся
разноцветные трассы снарядов, посылаемых вражескими истребителями. Я
непрерывно кручу штурвал, жму на педали. Самолет мотается из стороны в
сторону, скользит, ныряет, снова рвется в небо. Теперь маневр - это жизнь,
это возможность продолжать борьбу, вернуться в боевой строй. Маневр - и
общее направление полета на восток, километр за километром - к своим.
Еще один фашист висит "на хвосте", бьет прямо-таки здорово, вот-вот
зацепит. И "держится" прочно. Видно, матерый, от этого просто так не
увернешься. Попробуем иначе. Хватаю штурвал на себя, на крутой горке теряю
скорость, выполняю переворот через крыло, и машина - в отрицательном
пикировании. Вишу на ремнях вниз головой, кровь стучит в висках, но все же
ухитряюсь осмотреться. Все в порядке: восьмерка "мессеров" несется со
снижением в противоположную от нас сторону, а две пары истребителей мечутся
далеко вверху, тысячах этак на трех. Не ожидали от бомбардировщика такого
"выкрутаса". Да, это не СБ, тот просто сломался бы, как игрушечный, при
таких перегрузках. Но и "петляков" имеет свои пределы. Вот уже началась
тряска. Бросаю взгляд на приборы. Скорость по прибору около семисот
километров. Надо срочно выводить из пике.
Осторожно тяну штурвал на себя. Скорость все еще медленно продолжает
расти, тряска - тоже. Хватит ли запаса прочности? Приборная доска ходуном
ходит перед глазами, теперь и скорость не определишь. Да это и не нужно -
все равно вывод из пикирования не ускоришь, здесь действуют неумолимые
законы физики и аэродинамики. Все же пытаюсь форсировать события, еще
"добираю" рвущийся из рук штурвал. Самолет не реагирует. Потеря управления!
Этого только не хватало. Но все может быть, ведь машина на такие скорости не
рассчитана. А земля набегает неотвратимо, и кажется, нет силы, которая
вытащит непослушный самолет из отвесного пикирования.
Нажимаю на тумблер электрического привода триммера. Машина вздрогнула,
просела; земля медленно поползла под крылья; перегрузка вдавила голову в
плечи. Теперь весь вопрос в том, хватит ли высоты и выдержат ли напряжение
узлы, болты, заклепки...
Вибрация прекратилась. У верхнего обреза фонаря появилась линия
горизонта. Скорость 720 км/час, стрелка высотомера на нулевой отметке.
Осторожно пробую рули, убеждаюсь, что самолет вновь послушен, и прижимаю его
к самой земле. Порядок. Осматриваюсь.
Вокруг от горизонта до горизонта - беспредельная, выжженная солнцем
бурая степь. А над ней, тоже поблекшее от жары, безоблачное небо, в котором
все еще бестолково снуют "мессеры", ошарашенные потерей верной добычи.
Теперь они нам не страшны; даже демаскирующая тень от самолета на бреющем
прячется под фюзеляж. Ищи ветра в поле!
Все еще с трудом верится, что удалось окончательно вырваться из
вражеского кольца. С плеч медленно спадает тяжесть. Да, немыслимые
перегрузки достались не одному только самолету! Но теперь к линии фронта,
домой!
- Николай! - кричу через плечо Аргунову. - Давай кратчайший курс на
Гумрак.
Хорошо "брить" над ровной степью, где нет ни бугров, ни рощ, ни
столбов. Видимость, как говорят летчики, "миллион на миллион". Никаких
препятствий, все как на ладони.
Вот далеко впереди какая-то темная полоса. Обойти? Рисковать, пожалуй,
не стоит. Нет, все-таки лететь по прямой... Да это же колонна автомашин!
Остальное выполняю почти механически: небольшой горкой набираю высоту,
немного доворачиваю самолет вправо, целюсь по головной машине и жму на
гашетку. Сухо гремят пулеметы. Прошиваю колонну от головы до хвоста. Вижу,
как солдаты вываливаются прямо через борта машин и расползаются по пыльной
траве. Снова разворачиваюсь на курс к дому. Замечаю над головой несколько
пар "яков". Это наши истребители. Они ищут нас, ждут, как условлено,
группу... Но... полка бомбардировщиков в воздухе уже нет.
В тот же вечер командир группы устроил для летного состава нашего полка
и истребительного общий ужин. Видно, ему хотелось, чтобы мы хоть немного
отвлеклись от тяжелых дум, стряхнули страшное напряжение. Столы ломились от
напитков и закусок, аккордеонист одну за другой играл мелодии любимых песен.
Но, как говорится, не пилось, не елось и петь не хотелось. Веселая музыка не
могла заглушить нахлынувшую тоску. В памяти неотступно стояли картины
жестокого, неравного боя, гибели товарищей. И хотя никому из вернувшихся на
базу не в чем было себя упрекнуть, каждый честно выполнил свой долг, все мы,
сидя здесь, за обильными столами, чувствовали себя в чем-то виноватыми перед
павшими боевыми друзьями.
Задание было выполнено. Но какой ценой? Семь экипажей из пятнадцати
вылетавших недосчитался наш 150-й бомбардировочный авиаполк. Из трех Героев
Советского Союза не вернулись двое - Филипп Демченков и Андрей Хвастунов.
Таких потерь в одном вылете полк никогда не имел.
Сейчас командира полка трудно было узнать, так отразились на нем
трагические события минувшего дня. Он сидел за столом молча, стиснув
ладонями голову, устремив отсутствующий взгляд куда-то за стены столовой.
Что видел он там? Наверное, то же, что и мы: зловещую паутину огненных трасс
вокруг ведомого им боевого порядка, дымные факелы горящих бомбардировщиков в
раскаленном белесом небе, отчаянное единоборство со стаями озверевших
врагов... А может, думал командир о том, что если массированный удар по
неприятельскому аэродрому в целом и не удался, то во всяком случае полк
выполнил задачу с честью, никто не свернул с боевого курса, не "разгрузился"
куда попало, как это нередко делали экипажи фашистских бомбардировщиков,
чтобы спастись бегством. Фотоснимками подтверждено: в результате бомбового
удара по аэродрому уничтожено 27 самолетов противника; пять его истребителей
сбито в воздушном бою.
История этого вылета долго продолжала давать пищу для размышлений и
выводов. День за днем восстанавливались детали, эпизоды, полнее становилась
общая картина события, охватить которое сразу было невозможно. Так, уже
после возвращения на свой аэродром, увидев окровавленные руки сержанта
Великородного - стрелка-радиста из экипажа Ушакова, - я вспомнил, как этот
богатырь стрелял через боковой блистер по "мессершмитту", держа ШКАС в
руках. Скорострельный пулемет конструкции Шпитальиого и Комарицкого, внешне
похожий на отбойный молоток, обладал в десятки раз большей отдачей, чем
мирный инструмент шахтера, бился в руках сержанта, сдирая с ладоней кожу. Но
стрелок, не обращая внимания на боль, влепил-таки в "мессера" порцию свинца,
и тот камнем рухнул на землю.
В этом бою Игорь Копейкин, воздушный стрелок-радист моего экипажа, тоже
сбил "мессершмитта", а потом, когда кончились патроны, информировал меня о
направлении и характере атак истребителей с задней полусферы. Это помогало
мне своевременно начинать противоистребительные маневры и срывать атаки
врага.
Приведу еще один пример. Экипаж Героя Советского Союза старшего
лейтенанта Филиппа Демченкова, следуя левым ведомым в нашей второй пятерке,
до последнего патрона мужественно отбивал атаки врага. Но когда боеприпасы
кончились, истребителям удалось поджечь Пе-2. Пламя охватило центральный
бензобак, потекло по фюзеляжу, дым густой пеленой окутал кабину воздушного
стрелка-радиста. На базу экипаж в тот день не вернулся, но через неделю мы
узнали, что с ним тогда произошло.
...Воздушный стрелок-радист старшина Бирюков покинул самолет с
парашютом. Однако парашют попал в тянувшийся за самолетом огненный шлейф и
сгорел. Старшина погиб. Затем самолет покинули с парашютами штурман старший
лейтенант Н. Н. Пантелей и последним - командир звена старший лейтенант Ф.
Т. Демченков. Прыгая из потерявшего управление самолета, Демченков получил
серьезные травмы ног и лица. После приземления летчик не мог двигаться
самостоятельно. Штурман приземлился рядом с командиром, но тоже
травмированный-у него были ожоги головы и рук. Все это произошло в
шестидесяти пяти километрах за линией фронта, проходившей в то время по
восточному берегу Дона.
Николай Николаевич Пантелей взял у местных жителей подводу и попытался
провезти своего командира через линию фронта, которая к тому времени не была
еще сплошной. Но даже малейшие толчки причиняли Демченкову адскую боль.
Пришлось искать другой выход. Пантелей нашел медика, оказавшего командиру
необходимую помощь, и крестьянскую семью, которая согласилась укрыть
раненого летчика.
Выбрав подходящую посадочную площадку, Пантелей проинструктировал
верных людей, как ее обозначить, когда ночью прилетит наш самолет, а сам
отправился к линии фронта. Трое суток отважный воин пробирался по
территории, занятой врагом, и все-таки сумел выйти в расположение своих
войск. С первого же прифронтового аэродрома Николай Николаевич дал
телеграмму в полк с просьбой выделить две машины По-2 для спасения
Демченкова. Полбин немедленно выслал самолеты. Их пилотировали Герой
Советского Союза майор А. Ф. Семенов (ныне генерал-лейтенант авиации в
запасе) и майор Н. И. Власов (впоследствии его тоже удостоили звания Героя).
Пантелей вызвался сам провести По-2, минуя боевые порядки вражеских войск.
Летчики приняли его предложение, и он полетел в качестве штурмана ведущего
самолета.
Семенов и Власов мастерски приземлились на ограниченной площадке,
посадили Демченкова в заднюю кабину второй машины и взлетели. Все они
благополучно возвратились в родной полк. За спасение командира Николая
Николаевича Пантелея наградили орденом Отечественной войны II степени и
именными часами.
В последних числах июля был объявлен приказ Народного комиссара
обороны, потребовавший любой ценой остановить продвижение врага. По этому
случаю днем состоялся митинг, а вечером в подразделениях нашего полка прошли
партийные собрания. Решения были лаконичны и конкретны. Коммунисты
бомбардировочного авиаполка постановили: считать своим первейшим партийный
долгом повышение эффективности ударов по врагу.
Положение на Сталинградском фронте, несмотря на героизм воинов Красной
Армии, продолжало осложняться. В августе в течение нескольких дней шли
ожесточенные бои южнее и севернее Калача. Мы уничтожали наведенные врагом
переправы через Дон.
Подтянув свою авиацию ближе к переднему краю, противник начал
систематически наносить удары по нашему аэродрому. И вот тогда наконец,
учитывая поредевшие боевые порядки полка и превосходство авиации противника,
мы перешли на боевые действия ночью. Однако аэродром Гумрак для таких
полетов был мало пригоден. И не потому, что он мал, а именно вследствие
своего расположения на трассе полета вражеских бомбардировщиков к
Сталинграду. Стоило включить хотя бы один посадочный прожектор, как через
некоторое время на летное поле сыпались бомбы. Поэтому взлетали мы без
всяких световых ориентиров, а при заходе на посадку метров с пятидесяти и до
выравнивания полосу подсвечивал один рассеивающий прожектор вместо
полагавшихся трех, да и то не в полный накал. В результате случалось немало
неприятностей.
Так, при посадке самолета И. С. Полбина, возвращавшегося с боевого
задания, немецкий бомбардировщик сбросил по прожектору, освещавшему полосу
приземления, серию бомб. Зарулив на стоянку, Иван Семенович обнаружил, что
кабина воздушного стрелка-радиста пуста. Мы взялись за руки и прошли
шеренгой по летному полю. В темноте наткнулись на живого, хотя и несколько
помятого, Масюка. Оказалось, что после приземления самолета он, стоя в своей
кабине, наблюдал за обстановкой на аэродроме, чтобы в случае чего помочь
командиру на рулении, информировать об увиденном препятствии. Тогда-то
взрывная волна фугасной бомбы и выбросила его из кабины. К счастью, Масюк
после непродолжительного лечения снова вернулся в экипаж и до конца войны
участвовал в боевых вылетах.
Как раз в те дни мой самолет занял место замыкающего в боевом порядке.
Однако в данном случае обижаться не приходилось: причиной такому
"продвижению" послужила новая техника. В полк поступил первый фотоаппарат
для выполнения ночной разведки и фотографирования результатов бомбовых
ударов. Его поставили на нашу машину, а нас - в хвост колонны. Первые же
снимки оказались очень удачными, и за нами надолго закрепилось место в
строю.
Идет очередная подготовка к ночному боевому вылету, погода ожидается
плохая. Мне приказано взлетать третьим. При постановке задачи экипажи были
предупреждены, что если с КП дадут красную ракету, то взлет прекращать и
заруливать на стоянку.
К полуночи с севера на аэродром стали наползать тучи, в небе засверкали
молнии, все явственнее слышались громовые раскаты. Но разве можно было
глядеть в небо и гадать, лететь или не лететь, если на правом берегу Дона в
районе Калача скопились вражеские войска и боевая техника, готовые к
форсированию реки и удару по нашим войскам? Надо было нанести противнику
максимальный урон, задержать его продвижение.
Самолеты Полбина и Ушакова были уже в воздухе. Выруливаю на взлетную и
я. Тороплюсь, гроза недалеко, вот-вот накроет аэродром. Кажется, успел. Даю
полный газ, машина, набирая скорость, бежит по мокрому от начавшегося дождя
полю. И перед самым отрывом от земли впереди небо перечеркивает наискось
злополучная красная ракета. Убирать газ? Поздно. Выполнять полет по кругу и
садиться с бомбами, пожалуй, сложнее, чем выполнить боевое задание. В таких
случаях последнее слово за командиром, и я решаю следовать к цели. Тем более
что и полет короткий - каких-нибудь сорок-сорок пять минут.
Отбомбились нормально. После ударов Полбина и Ушакова цель -
железнодорожная станция - была хорошо освещена пожарами.
Тем временем погода ухудшилась: пошел сильный дождь, вокруг мелькали
молнии, лишь на мгновения высвечивая землю. Грозовые разряды временами
нарушали радиосвязь.
Аргунов подсказывает: аэродром близко, пора снижаться. Теряю высоту до
ста метров, даю зеленую и красную ракеты - сигнал "Я - свой!". Строю заход
двумя разворотами, чтобы надежнее выйти на посадочную прямую. Нет, ничего не
видно! В лобовое стекло кабины с грохотом бьют ливневые струи и словно
смывают с него изображение ориентиров. А радиотехнических средств
обеспечения посадки у нас тогда еще не было.
Прошел над аэродромом на высоте около ста метров, но так его и не
увидел. Остался еще один вариант: километрах в пяти от аэродрома был
оборудован старт ложного ночного аэродрома. Надежно укрытый в овраге
посадочный прожектор в ненастную погоду служил и светомаяком, направлял луч
при подходе своих самолетов строго в зенит. Курс выхода на посадочную полосу
и время полета до нее от этого прожектора мы знали точно.
Пришлось-таки покрутиться в облаках, пока удалось выйти на светлое
пятно. Это мог быть только прожектор. Его свет, рассеянный в водяной пыли,
на секунду мягко высветил кабину. Чтобы не потерять ориентир, закладываю
крутой крен, выхожу на расчетный курс и со снижением иду к аэродрому. Высота
100 метров, а земли не видно. Теряем еще 20 метров - результат тот же.
Открываю боковую форточку фонаря и, щуря глаза от режущего встречного потока
воздуха, смотрю вперед и вниз. Нет, ничего, кроме бездонной черноты. Значит,
все возможности исчерпаны, снижаться дальше опасно, да, видимо, и бесполезно
- эта беспросветная муть может смыкаться с землей.
Даю газ для ухода на запасной аэродром и тут же замечаю впереди редкую
цепочку тусклых огоньков фонарей "летучая мышь". Резко убираю обороты
двигателей, выпускаю закрылки и у земли полностью выбираю штурвал. Самолет
плавно касается земли и, замедляя скорость, катится по полосе. Из-под колес
фонтанами брызжет вода, гулко ударяет о нижнюю часть фюзеляжа. Впечатление
такое, словно мчишься на глиссере по крутым волнам. А с неба все еще рушится
водопад, не видно ни зги даже здесь, на земле. Вот когда "дошло", что не
следовало все же вылетать в такое ненастье, что не случайно, хотя и с
запозданием, в небо взлетела красная ракета. С трудом, больше по интуиции,
чем визуально, отыскали свою стоянку, зарулили самолет.
В начале августа нам пришлось покинуть аэродром Гумрак и перелететь на
площадку северо-западное Сталинграда. На прежнем месте оставаться стало
невозможно: гитлеровцы начали бомбить аэродром не только ночью, но и днем.
Однако и на новом месте особенно развернуться но удалось. Мы наносили
удары по скоплению вражеских войск в районе Калача, сильно прикрытых
зенитной артиллерией и истребительной авиацией. За неделю около десятка Пе-2
стояли в очереди на ремонт. Исправных машин в полку осталось мало. Прошел
слух, что нас в ближайшее время направят в тыл на пополнение. И
действительно, пришел приказ о передаче самолетов другому полку и выезде
личного состава части на один из подмосковных аэродромов.
Как-то не по душе было отдавать свой боевой самолет в другие руки. Это
вовсе не преувеличение, что экипаж привыкает к своей машине. Он
приспосабливается к ее "характеру", даже к недостаткам, которые со временем
становятся незаметными. И когда приходится расставаться с самолетом, с
которым связывали тебя дороги военной службы, то прощаешься с ним как с
хорошим боевым другом.
Впрочем, расставание наше несколько откладывалось: самолет
ремонтировался. В последнем вылете осколком вражеского снаряда перебило
подкос левой стойки шасси, и на пробеге после посадки самолет потерпел
незначительное повреждение. Да и все другие "пешки" уже не раз
ремонтировались. Лишь машина командира полка" с зигзагообразной красной
стрелой вдоль фюзеляжа и золотистой окантовкой отличительных знаков, прошла
невредимо сквозь огонь зенитной артиллерии и атаки истребителей врага. Вот
уж воистину, смелого да умелого пули облетают!
Прошел день, другой. Поставили мою машину "на ноги", готовлюсь
передавать ее новому владельцу. На душе неспокойно: как-то сложится
дальнейшая судьба полка, где, на чем будем бить врага, а главное, когда?
Здесь, кажется, уже отлетались, и как раз в то время, когда, судя по всему,
назревают решающие события.
Обо всем этом беседовали мы с Виктором Ушаковым в одну из душных,
неспокойных сталинградских ночей.
...Снова гудят моторы. Но в руках у меня не штурвал, а подборка
центральных и фронтовых газет за последние дни - раньше прочитать было
некогда. Сейчас мы - летчики 150-го бомбардировочного авиаполка - просто
пассажиры, летим на "воздушном лайнере" Ли-2 в Москву. Вот Иван Семенович
Полбин в чем-то горячо убеждает Виктора Ушакова. Рядом со мной, тоже
углубившийся в чтение газеты, Степан Браушкин; чуть поодаль в глубокой
задумчивости сидит Панков... Каждый занят вроде своим делом, своими мыслями,
но знаю, что всех тревожит неизвестность, дальнейшая судьба полка, в котором
нас объединили не только знамя, номер части, боевые традиции, но и память
павших героев-однополчан. И хотя знаешь, что война без жертв не бывает, все
равно трудно смириться с этим, когда думаешь о конкретных людях, о твоих
фронтовых друзьях, с которыми все делил без остатка, с которыми вместе шел в
бой против лютого врага. Память о них бессмертна, а потому должен жить и их
родной полк. Жить и сражаться.
За окном медленно уплывает назад северная окраина огромного города,
неровной цепочкой раскинувшегося вдоль Волги на десятки километров. Прощай,
Сталинград! А может быть, до свидания? Кто знает...

НА ГЛАВНОМ НАПРАВЛЕНИИ
Пополнение прибывало быстро и организованно. За три дня полк был
укомплектован полностью. Чувствовалось, что подготовкой летных кадров у нас
занимались серьезно, по-фронтовому. Только уж очень пестрым оказался наш
новый состав. Наряду с опытными летчиками, такими, как комиссар эскадрильи
старший политрук Трантин, прибыли девятнадцати-двадцатилетние сержанты,
прошедшие ускоренный курс обучения в авиашколах. К бою они были далеко еще
не готовы, хотя все без исключения рвались на фронт.
А программа ввода в строй молодых экипажей была напряженной. Перед
полком поставили задачу подготовиться к боевым действиям за полтора месяца.
Когда речь идет об авиации - это очень короткий срок. Хорошо, что мы уже
имели опыт, а главное - такого опытного командира.
Иван Семенович Полбин, которому в это время присвоили звание
полковника, приказал нашей первой эскадрилье не только ввести в строй всех
летчиков и отработать с ними бомбометание с пикирования, но и обучить их
летать в облаках, а также в условиях ограниченной видимости. А у нас не
оказалось ни одного учебно-тренировочного самолета. Что делать? Когда наш
комэск Ушаков обратился с таким вопросом к Полбину, Иван Семенович предложил
нам самим как можно быстрее разработать методику переподготовки молодых
летчиков. "Знаю, - сказал он, - нелегко придется. Но если не решите эту
задачу, эскадрилья останется малобоеспособной и понесет неоправданные
потери. А мы за каждого человека в ответе, и никто нам напрасных жертв не
простит".
Ничего не скажешь, прав командир. Простые расчеты подсказывали, что в
бой мы вступим осенью, когда ненастная погода позволит летать только хорошо
подготовленным экипажам. Если таких будут единицы, то полк не оправдает
своего названия. Несмотря на большие потери, были у нас и сильные стороны.
Опытных командиров, инструкторов у нас, в общем, хватало, в эскадрилье
сохранялись сильные партийная и комсомольская организации, способные
сплотить и мобилизовать личный состав. Многое зависело от правильного
распределения сил и средств, следовало продумать каждую мелочь.
Разработанная в эскадрилье методика обучения полетам в облаках была
утверждена командиром полка. Началась напряженная работа. Сначала молодой
летный состав прошел теоретическую подготовку в классе. Каждый инструктор
занимался со "своим" конкретным летчиком и при желании мог добиться
глубокого усвоения им намеченной программы. Следующим этапом были
практические полеты по приборам. В ясную погоду остекление кабин закрывалось
матерчатыми колпаками, действия обучаемых инструкторы контролировали,
находясь в сиденье штурманов. Оттуда они могли свободно дотянуться до
штурвала и, в случае необходимости, вмешаться в управление самолетом,
предотвратить хотя бы потерю скорости. От пилотирования в закрытой кабине
постепенно переходили к полетам в облаках, когда нижняя их кромка была
достаточно высокой.
Мне было поручено доучивать сержанта Киселева - довольно способного и
прилежного. Но даже и при этих его качествах учеба проходила напряженно.
Как и каждому инструктору, мне особенно запомнились первые, весьма
неуверенные действия сержанта в "слепых" полетах. Меня невольно брала тогда
досада на то, что со штурманского сиденья учить можно было только "на
пальцах", без практического показа элементов полета, без применения
важнейшего принципа обучения: "Делай, как я!" Оставалось только наблюдать за
летчиком, фиксировать допущенные им ошибки для того, чтобы разобрать их
после полета. А в некоторых случаях, с трудом дотянувшись до штурвала,
приходилось толкать его вперед, предотвращая снижение скорости, ибо вне
видимости земли такая оплошность чревата потерей пространственного
положения. Однако после десятка полетов под колпаком в действиях Киселева
появилась уверенность. Во всяком случае, грубых отклонений от заданного
режима он уже не допускал.
Полеты в закрытой кабине и в облаках, разумеется, далеко не идентичны.
Как и чем ни отгораживай летчика от внешней среды, он знает, что в
критическую минуту колпак можно сдернуть, шторку открыть, и все станет на
свои места. Реальное же ненастье требует серьезной подготовки, прочных
навыков пилотирования самолета по приборам, самообладания и безошибочных
действий.
Как-то дождались мы вполне подходящей для тренировки погоды и вылетели
по маршруту вдоль железной дороги Москва - Орехово-Зуево. Нижняя кромка
разорванных облаков была довольно высокой - более тысячи метров, а вот
горизонтальная видимость составляла всего километра три.
После осторожного входа в облака и нескольких минут полета вываливаемся
вниз. Потом снова ныряем в мутную пелену. Смотрю и вижу: как только исчезнут
ориентиры, Киселев начинает "гоняться" за стрелками компаса, высотомера,
вариометра, словно и не летал под колпаком. Машину разболтал, курс не
выдерживает. А я сижу и помалкиваю: пусть сам прочувствует все как следует.
Наконец в расчетное время подходим к конечному пункту маршрута, пробиваем
облака вниз. Что за чертовщина? Не могу опознать маетность. Позор: в полете
с инструктором обучаемый потерял ориентировку!
Пришлось стать в круг, развернуть карту, "привязывать" ее к местности.
А карта и местность - не одно и то же. Искать свое место нужно по
совокупности ориентиров, их взаимному расположению, направлению по странам
света и многим другим признакам. Бывает, что так и не удается определить,
куда тебя занесло. Это называется полной потерей ориентировки и кончается,
как правило, вынужденной посадкой вне аэродрома с пустыми бензобаками.
В данном случае местность под нами ориентирная. Расширяя круги, заметил
я большой город и, когда подлетели к нему поближе, определил, что это
Калуга. Мы оказались далеко от своего маршрута. Урок из допущенной ошибки
пришлось извлекать прежде всего мне: инструктор несет всю полноту
ответственности за благополучное завершение задания. Но и для Киселева этот
случай не прошел, конечно, бесследно, научил его всегда строго и точно
выдерживать курс. Понадобилась дополнительно всего лишь неделя для
подготовки его к самостоятельным полетам в облаках. Освоили этот раздел
программы и другие молодые экипажи. Теперь можно было не опасаться, что,
прибыв на фронт, полк будет в осеннюю непогоду отсиживаться на аэродроме.
Первая группа экипажей выехала на один из авиационных заводов получать
боевые самолеты. А тут в полку появился американский двухмоторный
бомбардировщик "бостон". Какой летчик удержится от соблазна ознакомиться с
новой машиной! Пока мы раздумывали, как это сделать, пришло указание
приступить к освоению "бостона". С первого знакомства заморский самолет
произвел впечатление: удобное шасси с передним носовым колесом, чистая
отделка фюзеляжа и оперения, резиновые антиобледенители фирмы "Гудрич" на
передних кромках плоскостей, комфортабельная утепленная кабина. Особенно
хороша была отделка кабины с полированными разноцветными шариками на
секторах управления моторами, ультрафиолетовой подсветкой приборов, с
красивой стеганой обивкой бортов. Радиокомпас и авиагоризонт тоже
понравились. Ничего не скажешь - заметно было, что на территории США не шла
жестокая война, что технику создавали там, не торопясь, не экономя средства
и материалы.
Ну что ж, теперь надо попробовать, как "бостон" держится в воздухе, на
что он способен. Ведь прошел слух, будто наш полк может пересесть на эту
иностранную технику. В числе других опытных летчиков я за три дня освоил
пилотирование новой машины, налетал на ней около десяти часов. Выяснилось,
что в управлении она очень проста, особенно на посадке, скорость развивала
примерно такую же, как и Пе-2. Но когда Полбин опробовал "бостон" на
пикировании, то едва посадил его с поврежденным хвостовым оперением. Запас
прочности у бомбардировщика оказался смехотворно малым, чуть ли не таким,
как у наших транспортных самолетов. Вот почему на совещании, созванном
Иваном Семеновичем, мы почти единогласно высказались против "бостонов" в
пользу Пе-2. Командир согласился с нашими доводами и добился, чтобы в наш
полк эти машины не поставляли.
Все шло как будто неплохо, настроение было боевое, приподнятое - ведь
такие трудности преодолели, в такие короткие сроки уложились. Возродили
родной полк, вернули ему грозную силу. Стали уже считать дни, когда снова
вылетим на фронт. Трудно сидеть в тылу, если знаешь, что к бою готов.
И вдруг... потеря! Неоправданная и потому до горечи обидная. При
перегонке самолета с завода в районе Раменского отказал двигатель, и по этой
причине погиб капитан Григорий Гаврик - один из лучших летчиков полка. Опыт
и фронтовую закалку он получил еще в боях над рекой Халхин-Гол. За
проявленное там мужество его наградили орденом Красного Знамени. На боевые
задания он летал с какой-то неуемной жадностью, словно торопился свести
счеты с гитлеровскими захватчиками.
Получив на заводе новенькие самолеты, мы приступили к полетам на
групповую слетанность и боевое применение. Напряжение достигло предела.
Забывая об отдыхе, занимались в классах и на аэродроме, но большую часть
времени проводили в воздухе. Лишь И. С. Полбин, казалось, был неутомим. По
три-четыре раза в день вылетал он для бомбометания на полигон, вечерами
проводил занятия и разборы, а утром снова садился в кабину самолета. Я водил
тогда только звено, и то мне приходилось туго. Никаких выходных, конечно, не
было.
Творческий, ищущий характер командира полка проявлялся во всей нашей
жизни. Нам казалось, что вся подготовка к боевым действиям закончена. Но вот
Иван Семенович полетел на полигон, подсчитал что-то, обдумал и предложил
новый тактический прием - непрерывное воздействие на противника одиночными
самолетами с круга. Этот эффективный способ боевых действий под названием
"вертушка" был затем внедрен во всей нашей бомбардировочной авиации,
вооруженной самолетами Пе-2. Ну а нам пришлось осваивать его первыми. Идущим
же впереди всегда трудно, даже если они и понимают, как важно содеянное ими.
Не забывал Полбин и о подготовке снайперских экипажей, давал им
усиленную тренировку. Когда намеченная программа была выполнена, он провел
несколько учений с перебазированием по тревоге на другие аэродромы и
бомбометанием на незнакомых полигонах. Честно говоря, перегрузки мы
испытывали очень большие. Но на трудности никто не жаловался. Мы знали, что
от степени
нашей готовности к бою зависит дальнейшая судьба полка, поэтому твердо
следовали суворовскому правилу: "Тяжело в учении - легко в бою".
Незаметно подошел к концу сентябрь 1942 года. И, словно все дело было в
календаре, буквально с первого октября исчезло всякое напряжение, наступило
непривычное затишье. Причина этого была, конечно, другая: полк полностью
выполнил программу переучивания и боевой подготовки. А в военное время
жестко лимитировалось все: и бензин, и моторесурсы, и время. Стало ясно, что
нам пора отправляться на фронт.
На "нашем", сталинградском направлении советские войска вели
ожесточенные бои за заводские поселки "Красный Октябрь" и "Баррикады". У
меня сохранилась полетная карта того района, и по ней нетрудно было
установить, насколько близко враг подошел к волжской твердыне. В тоже время
на ряде других направлений Красная Армия вела активные наступательные
действия, например под Воронежем и Туапсе. Правда, эти удары еще не были
сокрушительными, но все же свидетельствовали о пашем растущем сопротивлении
захватчикам. А там, где противник продолжал наступать, темпы его продвижения
были весьма незначительными, далеко не такими, как в начальный период войны.
В первых числах октября 1942 года в полку произошло событие, которое
можно было расценивать по-разному. Ивана Семеновича Полбина повысили в
должности, назначили заместителем начальника инспекции Военно-Воздушных Сил.
Казалось, надо бы радоваться. Но мы все без исключения с грустью восприняли
эту весть. Легко ли терять командира, с именем которого связаны и создание,
и становление, и боевая слава части? Для нас он всегда оставался ведущим в
лучшем смысле этого слова, нашим наставником, учителем, эталоном в жизни и в
бою.
Вскоре нам вдруг предоставили выходной день. Я продумал, как лучше его
провести, и с утра направился в парикмахерскую. Там встретил штурмана звена
Алексея Нечая. Договорились скомплектовать две волейбольные команды и
провести игру на "высоком уровне". До начала игры оставалось около часа
свободного времени.
Вернувшись в казарму, я включил радио, чтобы послушать последние
известия. После нескольких сообщений диктор начал читать Указ Президиума
Верховного Совета СССР о награждении отличившихся воинов. Услышав знакомые
фамилии, я сорвался с места, чтобы поскорее передать однополчанам радостную
весть. Пока надевал шинель, услышал и свою фамилию среди удостоенных ордена
Ленина. Около трех десятков моих боевых друзей были награждены высокими
правительственными наградами.
А через два дня на построении командир зачитал приказ Верховного
Главнокомандующего о переименовании 150-го бомбардировочного полка в 35-й
гвардейский. Настроение у всех было праздничное. В строю стояли воины,
вынесшие на своих плечах удары гитлеровской военной машины в битве за
Москву, а затем отличившиеся в боях на сталинградском направлении. Рядом с
ветеранами находилась безусая, еще не обстрелянная молодежь. Молодые
авиаторы понимали, что гвардейское звание для них - своего рода аванс на
будущее. На митинге они дали клятву беречь и приумножать славу полка, строго
соблюдать верность его боевым традициям.
А на следующее утро начальник штаба полка гвардии майор Фомин
представил нового командира части майора В. А. Новикова. Может быть, к нему
мы отнеслись несколько пристрастно, но первое впечатление он произвел на нас
не очень приятное: небольшого роста, сутулый, с угловатыми, скованными
движениями. Больше всего на грустные размышления наводили его неуверенность
в себе и нечеткость распоряжений.
Осенью 1942 года усиленно создавались соединения Военно-Воздушных Сил,
предназначенные для решения крупных оперативных задач на главных
направлениях борьбы с гитлеровскими захватчиками. Наш полк ввели в состав
285-й бомбардировочной дивизии 2-го бомбардировочного авиационного корпуса
резерва Ставки Верховного Главнокомандования и перебазировали на аэродром
южнее Москвы. Вскоре к нам прилетел командир дивизии подполковник В. А.
Сандалов и его заместитель подполковник Н. Г. Серебряков - оба Герои
Советского Союза. Комдив объявил, что наш авиационный корпус включен в
состав 16-й воздушной армии Донского фронта и будет в ближайшее время
переброшен под Сталинград. Началась тщательная подготовка к перелету,
изучение нового района базирования, линии фронта, группировки противника.
Эта работа завершилась дивизионной конференцией по обобщению боевого опыта,
что было совершенно необходимо: многие летчики и частично прибывший на
пополнение командный состав еще не участвовали в боях. Выступил с докладом и
я о бомбометании с пикирования по малоразмерным и подвижным целям.
В конце октября вылетели на фронт, но уже на первом участке маршрута
нас подкараулила крайне неблагоприятная погода. Сплошная завеса облачности и
частые осадки отгородили полк от Донского фронта. В таких условиях авиация
тогда летать не могла. Началось досадное ожидание на промежуточных
аэродромах. С трудом добрались мелкими группами до Каменки и здесь
окончательно застряли.
Перелет выполняли звеньями. У меня правым ведомым был старший сержант
С. А. Носов - способный летчик с опытом инструкторской работы и некоторыми
навыками в полетах по приборам; левым ведомым - сержант К. Г. Киселев. Кроме
общей для всех задачи перебазирования на мое звено возлагалась также и
разведка погоды. Но для этого не требовалось даже подниматься в воздух. Над
землей стремительно неслись, подгоняемые порывистым ветром, сплошные сизые
облака.
На аэродроме базировался запасной полк штурмовиков. Десятки
летчиков-сержантов терпеливо ждали своей очереди и на полеты, и на обед.
Кстати, столовая была на редкость захудалой. Главное ее богатство составлял
неисчерпаемый запас квашеной капусты, которую повара, не мудрствуя лукаво,
щедро сыпали во все блюда, за исключением разве компота.
В ноябре дожди сменились снегопадами, а мы все еще сидели на дальних
подступах к фронту. Не знаю ничего более неприятного, чем застрять на
полдороге к цели и убивать время на бестолковое разглядывание хлябей
небесных. А ведь Сталинграду очень нужна была наша помощь: бои шли уже в
самом городе. А тут какие-то снежные заряды оказались страшнее
заградительного зенитного огня. Опытные летчики изъявляли готовность
прорываться к фронту одиночными экипажами, но командование отклоняло их
предложения. У него были свои соображения о сроках нашего прибытия под
Сталинград. Все же, когда нижняя кромка облаков поднялась метров до ста,
меня вызвали в штаб и поставили задачу на разведку погоды по маршруту.
Лететь предложили одному экипажу. Но я попросил разрешения подняться в
воздух звеном и строем пробить облака вверх. Не оставлять же ведомых без
ведущего. Доводы оказались убедительными, и со мной согласились. Варианты
пробивания облачности были обдуманы заранее и сомнений не вызывали. Осталось
только еще раз напомнить ведомым, чтобы в облаках они пилотировали не по
приборам, а ориентируясь по моему самолету. Контролировать и регулировать
температуру воды поручалось штурманам.
Взлетели в сомкнутом строю, вошли в облака и пробили их на высоте около
двух тысяч метров. Передав по радио данные о погоде, я повел звено к
аэродрому, расположенному в районе Камышина. Полет проходил над облаками,
ярко освещенными осенним солнцем. Штурман доложил, что до посадки осталось
минут пятнадцать, пора снижаться. Снова втроем, крыло к крылу, погружаемся в
мутную пелену. На высотомере 1000, 800, 700 метров. Становится немного
светлее, внизу появляются заснеженные поля. Но горизонтальная видимость
очень плохая: в районе аэродрома мощный снежный заряд.
Принимаю решение садиться звеном, даю сигнал "Следовать за мной!" и
снижаюсь до ста метров. Вот и аэродром с едва различимыми черными
полотнищами посадочных знаков. Проходим строго над полосой, делаем
"стандартную коробочку". Ведомые держатся в строю четко, не отстают.
16 ноября на полевом аэродроме собрался весь полк. Здесь уже был и
встречал нас командир корпуса генерал-майор авиации И. Л. Туркель.
19 ноября 1942 года войска трех советских фронтов в невероятно трудных
условиях суровой зимы и бездорожья перешли в контрнаступление и прорвали
оборону противника. Но наш гвардейский полк смог только в конце месяца
перебазироваться на полевой аэродром, расположенный у совхоза. Отсюда,
находясь в пятидесяти километрах севернее окруженной к тому времени
вражеской группировки, мы и приступили к боевым действиям. Основными целями
для нас были скопления войск, особенно танков, огневые позиции артиллерии и
аэродромы. Враг оборонялся особенно яростно, зная, что отступать некуда.
Балки и овраги, которых здесь было много, оборудовались по последнему слову
инженерной техники, объединялись в укрепленные районы. Для ударов по ним с
пикирования наши летчики-гвардейцы стали широко применять тяжелые
пятисоткилограммовые бомбы.
На помощь своим окруженным войскам гитлеровцы бросили не только боевую,
но и транспортную авиацию. Поэтому наше Верховное Главнокомандование ввело в
сражение на сталинградском направлении две воздушные армии. В воздухе
непрерывно шли ожесточенные бои, обе стороны несли большие потери. Не
удалось избежать их и нашему полку. Не вернулся с боевого задания экипаж
комиссара эскадрильи старшего политрука Н. Трантина. Это был замечательный
летчик и исключительно одаренный политработник. Такое сочетание встречается
далеко не часто. Трантин обучил и воспитал немало стойких, идейно убежденных
и безупречных в профессиональном отношении воинов-авиаторов. Он всегда
находился среди людей, отдыхал вместе с ними и вел их в бой.
Наш гвардейский бомбардировочный полк наносил по врагу весьма
чувствительные удары. В действиях старослужащих воинов проявлялась
полбинская закалка. Их мастерство постепенно становилось достоянием
молодежи. Обобщением боевого опыта, пропагандой традиций повседневно
занимались партийная и комсомольская организации.
После окружения вражеской группировки под Сталинградом условия для
боевой работы нашей авиации не стали лучше. Огонь зенитной артиллерии
противника заметно уплотнился. При нанесении бомбового удара по аэродрому
Большая Россошка наши "пешки" на боевом курсе буквально утонули в разрывах
снарядов. А когда мы, сбросив груз, получили возможность маневрировать, два
самолета оказались уже подбитыми. На моей машине был поврежден мотор, а у
лейтенанта Ивана Стволова, кроме того, вышло из строя управление. Ему
пришлось садиться на вынужденную. Приземлив "пешку" на малопригодную
площадку, он получил тяжелые ушибы головы и попал в госпиталь. А мне удалось
благополучно довести машину до своего аэродрома.
Техник-лейтенант Кузьмин обошел вокруг самолета, потрогал рваные дыры
на капоте двигателя и сокрушенно покачал головой. Это могло означать только
одно: работы очень много. А в условиях сталинградской зимы такая работа была
равносильна подвигу, подвигу, который наш технический состав совершал
ежедневно. Достаточно сказать о сорокаградусных морозах, когда руки техников
буквально прилипали к металлу. К этому добавлялись почти постоянные,
пронизывающие до костей ветры, снежные заносы, ставящие "на прикол" все виды
транспорта, прерывающие снабжение запчастями, горючим, продовольствием... А
техники, авиаспециалисты трудились на жгучем морозе, восстанавливая,
ремонтируя боевую технику. Они были скромными, но вдохновенными тружениками
войны, и их подвиг, к сожалению, еще не воспет так, как того заслуживают в
числе тысяч героев-авиаторов и наши боевые друзья-однополчане, которые
составляли наш технический тыл.
Много неприятностей сталинградская зима доставляла и летному составу.
Нередко из-за проклятых заносов мы сидели на одних сухарях, спали в холодных
землянках. А воевали как положено, без всяких сетований и жалоб.
Через день наша машина была возвращена в строй, и я вновь повел группу
на боевое задание. Нам приказали нанести удар по войскам Манштейна, которые
в районе Котельниково пытались деблокировать свою окруженную группировку.
Вражеские танковые и пехотные колонны, двигавшиеся по малочисленным открытым
дорогам, представляли собой отличные объекты. Сбросив бомбы с пикирования,
мы затем снижались до ста метров и уничтожали живую силу противника огнем
бортового оружия.
За первым вылетом последовал второй,, третий... Так продолжалось
несколько дней подряд. Совместными действиями наших сухопутных войск и
авиации продвижение группы Манштейна вскоре было остановлено.
Мы вновь сосредоточили главные усилия на уничтожении окруженной 6-й
армии Паулюса. Внешний фронт отодвигался все дальше от внутреннего кольца,
поэтому активность вражеской авиации, особенно истребительной, резко
снизилась. Однако гитлеровское командование, стремясь продлить сопротивление
своих окруженных войск, организовало снабжение их по воздуху. Для доставки
грузов оно использовало не только транспортные "Юнкерсы-52", но и боевые
"Хейнкели-111". Когда наши истребители и зенитчики нанесли транспортной
армаде противника большой урон, она перешла к ночным действиям. Борьба с
воздушными перевозками сразу осложнилась, поскольку летчиков-истребителей,
подготовленных к действиям в темное время суток, у нас оказалось
недостаточно. Тогда Военный совет фронта решил подключить к решению этой
задачи экипажи других видов авиации.
В нашем полку ночью на Пе-2 летали восемь экипажей, в том числе и мой.
С 18 по 30 декабря мы организовали непрерывное дежурство в воздухе над
вражескими аэродромами, расположенными в Гумраке, Карповке и Большой
Россошке. С наступлением темноты самолеты точно по графику поднимались в
воздух и в течение 40- 50 минут барражировали в заданном районе на высоте
1500-2000 метров. Как только на "подопечном" объекте начиналось оживление,
обозначалась полоса приземления или включались прожекторы, вниз летели
фугасные бомбы. Затем мы снижались и обстреливали из пулеметов заходящие на
посадку или выруливающие на старт самолеты.
Блокада аэродромов окруженных немецко-фашистских войск оказалась
довольно эффективной, вынудила вражескую авиацию отказаться от посадок и
перейти к сбрасыванию грузов с парашютами. Это еще больше ухудшило снабжение
армии Паулюса. Теперь воздушные "гостинцы" нередко падали в расположении
наших войск. И все-таки воздушный мост продолжал существовать и в какой-то
мере мешал окончательному разгрому окруженного врага. Надо было окончательно
его ликвидировать.
В операции по уничтожению транспортных самолетов противника на земле
участвовали фронтовые бомбардировщики и авиация дальнего действия. Экипажи
АДД нанесли ряд массированных ударов по тыловым аэродромам, а мы - по тем,
которые располагались на удалении 150- 200 километров.
Воздушная разведка донесла, что в районе Тормосина скопилось около
сотни трехмоторных "Юнкерсов-52". Шестерка наших экипажей в ночь на 30
декабря нанесла три бомбовых удара по самолетным стоянкам. Двадцать
"юнкерсов" были сожжены, многие получили повреждения. На другой день
командование Донского фронта прислало телеграмму, в которой всем участникам
этих налетов объявлялась благодарность. Последняя ниточка, связывавшая
окруженные под Сталинградом вражеские войска с "фатерляндом", постепенно
обрывалась.
10 января 1943 года командир 2-го бомбардировочного авиационного
корпуса генерал-майор авиации Иван Лукич Туркель вручил полку гвардейское
Знамя. У полковой святыни мы, преклонив колено, давали клятву - с честью и
до конца выполнить свой воинский долг. С портрета на алом полотнище как
живой смотрел родной Ильич. Он словно напутствовал нас на разгром заклятого
врага.
Потом состоялось вручение офицерам, сержантам и солдатам
правительственных наград. Я был очень доволен тем, что наряду с другими
членами нашего экипажа боевым орденом наградили и техника самолета Василия
Клементьевича Кузьмина.
Торжества на войне, да еще в такой трудный период, выпадали не часто и
воспринимались как-то по-особому. Не было светлой, безмятежной радости и
ощущения полной удовлетворенности достигнутым. Да и не могло быть счастья,
покоя, пока враг топтал нашу землю. Праздник мы отметили подведением итогов
своей боевой работы, вспоминали павших героев, настраивались на предстоящие
жаркие сражения.
В тот день, когда полку вручили гвардейское Знамя, наши войска под
Сталинградом начали операцию по расчленению окруженной вражеской
группировки. На следующее утро вступили в бой и мы. Снова потекли
напряженные фронтовые будни. Согласен, что двух одинаковых вылетов или
воздушных боев не бывает. Но, когда их очень много, они как бы сливаются в
единое целое и в памяти остаются лишь самые яркие эпизоды и даты. Одна из
таких крепко запомнившихся мне дат - 2 февраля 1943 года. В этот день войска
Донского фронта завершили разгром и пленение окруженной под Сталинградом
трехсоттридцатитысячной 6-й армии фельдмаршала Паулюса. Тогда мы еще не
могли сполна оценить военно-политические последствия победоносного
завершения битвы на Волге. Поняли только, что после разгрома немцев под
Москвой она явилась новой, еще более внушительной победой над гитлеровскими
захватчиками. Одетая в траур, фашистская Германия впервые реально
почувствовала, что наступает великий час расплаты.
4 февраля 1943 года небольшая группа офицеров полка, в том числе и я,
выехала на поля недавних сражений. Мы сидели в кузове полуторки и, несмотря
на меховые комбинезоны и унты, продрогли до костей. Невольно подумалось: как
же тяжело в такой трескучий мороз приходится матушке-пехоте, артиллеристам,
связистам и саперам? Какой мерой можно измерить их стойкость, мужество,
наступательный порыв?!
С поля боя направились в район Пичуги. Иногда, чтобы согреться,
соскакивали на снег и шли пешком. Во время одного из таких "марш-бросков"
увидели длинную колонну немецких военнопленных, конвоируемую всего двумя
красноармейцами. За ней, на дистанции трех километров, следовали вторая,
третья, четвертая... И каждая насчитывала не менее двух тысяч солдат и
офицеров. Их никто не охранял. Да и куда бежать, если вокруг простиралась
голая заснеженная степь? Недавние бравые вояки выглядели теперь жалко. Почти
все они были одеты в легкие шинели, на головах - пилотки, обмотанные
тряпками; многие, не имея обуви, обернули ноги газетами и портянками. Мне
невольно вспомнилась картина отступления наполеоновских войск из России,
ярко нарисованная Львом Толстым в его романе "Война и мир". И тогда вот так
же брели по старой смоленской дороге непрошеные гости.
Прошла мимо очередная колонна пленных, и мы увидели неподалеку от
дороги следы недавнего жестокого сражения. Это было настоящее кладбище
изуродованных танков, артиллерийских орудий и другой боевой техники. Вот две
обугленные металлические коробки. В одной из них с трудом опознаем нашу
тридцатьчетверку, которая на полной скорости врезалась в борт немецкому
бронированному чудовищу. Обе машины сгорели. Кто они, эти советские
танкисты, совершившие бессмертный подвиг в сталинградских степях? Мы не
сомневались тогда, что их имена обязательно узнают, о них непременно напишут
книги, на которых наша молодежь будет учиться богатырскому мужеству и
беззаветной любви к Родине.
Времени оставалось мало. Насчитав на километровом участке около
полутора сот разбитых боевых машин, мы двинулись дальше. Вскоре подъехали к
аэродрому, оставленному противником. Там оказалось множество различных
самолетов, в том числе и бомбардировщиков. Некоторые выглядели исправными.
Почему же не улетели? На поверку выяснилось, что все эти Ю-88, Хе-111, Ю-52,
Ме-109 были серьезно повреждены. Так мы воочию увидели результаты своего
труда.
Наконец въехали в город, хотя от него осталось, по сути дела, только
название. Ни одного целого дома - сплошные руины, завалы и кучи битого
кирпича. Казалось, здесь уже никогда не возродится жизнь. Но вот среди
обугленных развалин стали появляться горожане - женщины, старики и дети. Как
они уцелели? Что пережили, месяцами отсиживаясь в подземельях без воды и
света, оглушенные воем сирен, грохотом бомб и снарядов? Это невозможно было
представить!
Молча обходили мы квартал за кварталом, и везде была одна и та же
мрачная картина разрушения. Сотни тысяч бомб высыпали фашистские летчики на
огромный город. Захватчики мстили мирному населению за то, что Сталинград
твердыней встал на их пути, не капитулировал перед ними, как многие
европейские города и даже столицы.
В совхоз "Сталинградский" возвратились поздно ночью. А утром мы уже
рассказывали однополчанам о том, что увидели и передумали, какие сделали
выводы. Нас хорошо понимали, у всех была одна мысль, одно стремление - бить
врага нещадно, не давая ему покоя ни днем ни ночью.
С разгромом окруженной вражеской группировки мы оказались в глубоком
тылу - за 300-400 километров от линии фронта. Когда привели в порядок
самолеты, делать вроде стало нечего. Такой спад напряжения в работе оказался
непривычным. Нужно было чем-то занять людей. Выручал бригадный комиссар Ф.
И. Усатый - заместитель командира корпуса по политической части. Приезжая к
нам, он проводил беседы на различные темы, а порой втягивал нас в такие
дискуссии, которые надолго оставались в памяти. Особенно любил он поговорить
о тактике врага, о способах борьбы с его истребителями и зенитными
средствами. Усатому было о чем рассказать молодежи. Еще подростком он,
активный участник гражданской войны, был награжден орденом Красного Знамени.
Мы подолгу слушали его яркие рассказы о ветеранах боев за Советскую власть,
о беззаветном мужестве бойцов ленинской гвардии.
...23 февраля моему экипажу была поставлена задача лидировать
эскадрилью истребителей, которой командовал Герой Советского Союза капитан
Макаров. На следующее утро мы перелетели в Пичугу, где она находилась. Здесь
я впервые встретился с прославленным воздушным бойцом. Высокий, подтянутый,
энергичный, Макаров сразу завоевал наши симпатии. Договорились, что в район
Курского выступа полетим через Борисоглебск - город, давший нашей авиации
целую плеяду блестящих летчиков-истребителей. Здесь, в авиационной школе,
почетными курсантами которой числились М. В. Фрунзе и К. Е. Ворошилов,
делали первые шаги в небо сотни будущих асов, мастеров воздушного боя.
Правда, в момент нашего прилета в Борисоглебск школы там уже не было - ее
эвакуировали в тыл, но все тут напоминало о крупнейшей кузнице летных
кадров.
Командование задержало эскадрилью в Борисоглебске. И не только нашу.
Ранняя оттепель растопила огромные снежные сугробы, аэродром раскис, и мы
каждый день, как заведенные, переставляли самолеты с места на место, чтобы
сохранить их в "надводном положении". Так продолжалось ни много ни мало -
более двух недель.
Наконец, воспользовавшись утренним заморозком, мы всей группой взлетели
и благополучно прибыли в Елец - конечный пункт маршрута. Мое задание
закончилось, истребители - 12 "яков" - доставлены в целости и сохранности.
Можно было трогаться в обратный путь. Но наши ведомые, с которыми мы за это
время успели крепко подружиться, уговорили довести их до линии фронта, на
аэродром Чернове.
17 марта экипажу, возвратившемуся в Елец, приказали перелететь на
аэродром в район Тамбова. Здесь уже находился наш, теперь не только
гвардейский, но и Сталинградский, авиационный полк. 2-й бомбардировочный
авиационный корпус резерва Верховного Главнокомандования ожидал дальнейших
распоряжений Ставки. В середине марта начались систематические ночные налеты
на Тамбов, а истребителей-ночников, которые могли бы его прикрыть,
поблизости не оказалось. И вот два бомбардировочных экипажа - мой и
Федоткина - заступили на боевое дежурство ночью. Опыт в полетах ночью у нас
уже был. Но перед нами, к сожалению, только поставили задачу, а обеспечить
выполнение ее почему-то не успели. Никто из старших начальников даже не
прибыл на аэродром, не помог не только делом, но хотя бы советом. Поэтому мы
с Федоткиным - два старших лейтенанта - своими силами и по своему разумению
кое-как установили прожекторы для подсвета полосы приземления.
Результат спешки, непродуманности, которые всегда были бичом в авиации,
сказался сразу. Не предусмотрели мы, что самолеты не были разгружены после
перелета, что бомболюки забиты запчастями и техническим имуществом. А ведь
этот вес, как правило, превышал установленную бомбовую загрузку. Но и это
еще не все. Потом уже выяснилось, что никто не позаботился об организации
взаимодействия между нами и зенитной артиллерией, прикрывавшей район
Тамбова.
Словом, в урочный час запускаю моторы и бодро выруливаю на старт.
Полный газ и... самолет с трудом отрывается в самом конце взлетной полосы.
Почувствовав, что машина перегружена, перехожу в набор высоты, чтобы по мере
выработки бензина немного облегчить ее. Но стоило мне набрать тысячу метров,
как заговорила наша зенитная артиллерия. Сначала разрывы сверкнули довольно
далеко, затем огонь усилился, уплотнился. Мы немедленно выстрелили условные
ракеты, моргнули аэронавигационными огнями - "Я-свой!", но этим, кажется,
только обозначили себя. Небо вокруг тотчас же загремело, заполыхало
неистовым огнем. Тяга левого мотора резко упала. Надо уходить из этого ада!
Убираю обороты, отжимаю штурвал и крутой спиралью теряю высоту. Разрывы
зенитных снарядов, звездами рассыпавшиеся по небу, внезапно угасли. Видимо,
артиллеристы потеряли цель. Теперь - скорее на посадку!
Выполнив четвертый разворот, устанавливаю скорость снижения. Левый
мотор из-за тряски почти не тянет. Вижу, как Федоткин включает посадочные
прожекторы, но их лучи расходятся веером, и трудно определить высоту до
земли. Так можно вмазаться и в сугробы. На перегруженной машине с одним
работающим мотором принимаю решение садиться с убранными шасси; все-таки
удастся дотянуть до полосы.
Высота 25-30 метров. Еще немного, и пора выравнивать самолет... И в эту
секунду штурман Николай Аргунов поставил кран шасси на выпуск, полагая, что
сам я просто забыл это сделать. Впрочем, обо всем этом я узнал значительно
позже. А сейчас вдруг ощутил на штурвале тяжесть и понял, что машина
неотвратимо опускает нос. Ничего уже не оставалось, как добрать штурвал до
отказа, исключая столкновение с землей под большим углом. В трехстах метрах
от прожектора самолет врезался в сугробы, а затем, ткнувшись в плотный
снежный бруствер, окаймляющий посадочную полосу, стал разваливаться на
куски. Я насчитал три полных переворота его через нос и, зажатый обломками
конструкции, ждал, что вот-вот вспыхнет пожар. К счастью, машина не
загорелась, так как горячие двигатели оторвались еще при первом перевороте.
Попытки выбраться из-под обломков ни к чему не привели. Не сразу нашли меня
под кучей рваного дюраля и прибежавшие на помощь однополчане. Я слышал их
взволнованные голоса, грохот металла над головой, но в это время Кузьмин
наткнулся на кусок оторванного унта. Развернулись спасательные работы.
Друзья на руках отнесли меня в санитарную машину, в которой, как я успел
заметить, находились уже Игорь Копейкин и Николай Аргунов, отделавшиеся
незначительными ушибами.
Штурман и стрелок-радист выписались из госпиталя через неделю. Меня же
медики придерживали, они не называли даже возможных сроков окончания
лечения. Однако еще через неделю я своего добился. Пришлось, правда, дать
расписку, что выписываюсь "по собственному желанию, без претензий к
медицинскому учреждению".
И вот я снова в части. Еще не прошла слабость, вызванная большой
потерей крови, еще саднят ушибы, побаливают ноги и руки. Но атмосфера
общения с друзьями кажется мне целебной.
К этому времени мы перебазировались на промежуточный аэродром и стали
готовиться к перелету на Северный Кавказ. Мне повезло: в полку оказался
лишний и вполне исправный Пе-2. Самолет был быстро обжит экипажем. На его
борту появилась надпись "Смерть фашизму!". Можно было лететь в бой.
Однако щедрое апрельское солнце растопило снег, и на аэродроме
образовалась непролазная грязь. Пришлось ждать еще несколько дней. Наконец
наступило то утро, когда полк поднялся в воздух и взял курс на Северный
Кавказ,

В НЕБЕ СОРОК ТРЕТЬЕГО
Во второй половине апреля 1942 года полк перебазировался на полевой
аэродром, расположенный в районе станицы Кореновской. После заснеженной,
исковерканной воронками сталинградской степи здешняя местность показалась
сказочной. От утопающих в зелени домов веяло мирным покоем. Однако идиллия
эта была хотя и не призрачной, но очень зыбкой, только с точки зрения
природного богатства, щедрости кубанской земли. Обстановка на Северном
Кавказе, особенно воздушная, оставалась весьма сложной.
На сравнительно небольшом участке фронта воюющие стороны сосредоточили
большие массы войск и техники. Под Новороссийском, на подступах к станицам
Крымской и Неберджаевской шли упорные бои. Ожесточенным бомбовым и штурмовым
ударам враг подвергал Малую землю - участок Мысхако, занятый нашей десантной
группой. Краснозвездные истребители непрерывно висели над Таманским
полуостровом, прикрывая героических защитников плацдарма. Хватало работы
бомбардировщикам и штурмовикам. Такой плотности авиации до сих пор мы не
встречали. Воздушные бои с небольшими перерывами велись почти на всех
высотах. В этой карусели подчас трудно было определить, где свои, где чужие.
Впервые на передний план выплыла проблема, как избежать столкновений в
воздухе.
Бои за господство в воздухе советская авиация начала 17 апреля и к
моменту, когда в них вступил наш 35-й гвардейский Сталинградский
бомбардировочный авиаполк, добилась серьезных успехов. Она сорвала все
попытки врага ликвидировать плацдарм в районе Мысхако. Но до разгрома
немецко-фашистской группировки на Кубани было еще далеко. И на нашу долю
выпало немало дел.
27 апреля 1943 года полк всем составом наносил удары по артиллерии
врага южнее станицы Киевская. Полковые колонны водили командир дивизии
полковник В. А. Сандалов и его заместитель подполковник Н. Г. Серебряков.
Точным бомбометанием с пикирования и горизонтального полета гитлеровцам был
нанесен большой урон. Особо отличились наши летчики при выполнении заданий
вечером 28 и в ночь на 29 апреля. Они участвовали в авиационной подготовке,
проведенной перед началом наступления войск 56-й армии. Вскоре в штаб части
пришла благодарственная телеграмма от командования сухопутных войск. А днем
3 мая нас поздравил по телеграфу командующий Военно-Воздушными Силами. Вот
что говорилось в его послании, которое было зачитано перед строем:
"Герои летчики! Сегодня наши наземные войска прорвали оборону
противника и развивают успех. Ваша задача - меткими ударами с воздуха
обеспечить победу над врагом. Сегодня с утра вы действовали отлично, уверен
в вашей победе. Помните, что, кто дерзок в бою, тот побеждает.
Маршал авиации Новиков".
Высокую оценку командующего получили действия всего авиакорпуса, и
летчики вполне заслужили ее. Подавленная меткими бомбовыми залпами, а затем
атаками штурмовиков, артиллерия врага не смогла оказать сопротивления нашей
пехоте и танкам, устремившимся в прорыв южнее Крымской.
Однако в дальнейшем войска Северо-Кавказского фронта, несмотря на
активную поддержку с воздуха, продвигались медленно, с трудом взламывая
глубоко эшелонированную густо насыщенную огневыми средствами оборону
противника. А через некоторое время их наступление совсем приостановилось.
Однако авиация продолжала действовать с нарастающей интенсивностью. От
поддержки наземных войск мы вновь перешли к нанесению ударов по
артиллерийским позициям и скоплениям живой силы врага. Летали днем и ночью,
забыв об усталости, лишь бы скорее расшатать неприятельскую оборону, нанести
противнику наибольший урон.
Так прошел май. Многие экипажи отличились в боях, были удостоены
правительственных наград или других почестей. Здесь, на Кубани, родилась и
широко применялась своеобразная форма поощрения, именуемая "За отличный
бомбовый удар". Заключалась она в том, что после особенно успешного боевого
вылета лучший экипаж фотографировали и это фото вмонтировали в
аэрофотоснимок, запечатлевший результат бомбового удара. Такие
фотодокументы, мастерски выполненные Иваном Шемякиным, затем вручались
отличившимся в торжественной обстановке. Все мы очень дорожили полученными в
награду "монтажами": они напоминали каждому о трудных, но славных воздушных
дорогах войны.
Нашпигованное зенитным огнем и истребителями противника, небо Кубани
оставалось суровым и грозным. Нередко после посадки в обшивке
бомбардировщиков насчитывались десятки пробоин. Порой возвращение на свой
аэродром становилось более опасным, чем полет к цели и пребывание над ней.
Во время одного из налетов на вражеский объект в районе Анапы очередью
с "мессершмитта" был убит в воздухе командир 2-й эскадрильи. Неуправляемый
бомбардировщик начал беспорядочно падать. Оставшиеся в живых члены экипажа
могли выброситься с парашютами. Но штурман старший лейтенант Иван Жмурко
решил иначе. Перегнувшись через тело убитого командира, он дотянулся до
штурвала и вывел машину в горизонтальный полет. Мужественный воин, пользуясь
только штурвалом, довел самолет до своего аэродрома. Мы уже готовились к
повторному вылету, когда примерно на высоте восьмисот метров увидели
сопровождаемый истребителями Пе-2. Он покачивался с крыла на крыло, то
зарываясь носом, то взмывая вверх...
Всех нас охватила тревога: решили, что или ранен летчик, или повреждена
система управления самолетом. Но что сделать, чем помочь? Оставалось только
ждать.
А в воздухе шла трудная борьба за спасение экипажа и боевой машины.
Жмурко невесть как удалось, удерживая одной рукой штурвал, другой отодвинуть
тело командира и после этого занять его место. Штурман был мастером бомбовых
ударов, но ни разу в жизни не пилотировал самолет. Около часа кружил он над
аэродромом, несколько раз пытался зайти на посадку. Но делал это так
неумело, что каждая попытка могла кончиться трагически. И только, когда
горючее было уже на исходе, Иван Никитович Жмурко сбросил фонарь кабины,
приподнял тело командира и выдернул кольцо его парашюта. Купол раскрылся и,
наполненный воздушным потоком, бережно опустил погибшего на родную землю.
После этого штурман приказал покинуть самолет стрелку-радисту, а затем
выпрыгнул сам.
Курбасова мы похоронили на Кубани с соблюдением воинского ритуала. А
Иван Жмурко был награжден орденом Отечественной войны I степени.
В следующий раз я повел группу "пешек" на Мысхако, чтобы бомбовыми
ударами по врагу помочь героическим защитникам Малой земли. Нас прикрывала
восьмерка истребителей во главе с Александром Ивановичем Покрышкиным.
На подходе к цели перед нами возникает плотная завеса зенитного огня.
Истребители четверками следуют чуть позади и выше. Начинаем энергичный
маневр со снижением. Видимость хорошая. Всматриваемся в этот маленький
клочок земли, перепаханный разрывами бомб и снарядов. Вот и замаскированные
артиллерийские позиции врага. Бомбы точно летят в цель. На развороте замечаю
клубок воздушного боя. Начал сдавать левый мотор. Но сейчас не до него.
Никак не могу оторвать взгляда от выжженной земли маленького плацдарма.
Перед мысленным взором встают образы его героических защитников...
В конце июня 1943 года в полк прибыло пополнение. Мне поручили принять
все шесть экипажей и ввести их в строй. Из новичков особенно понравился
старший сержант Карпов - стройный, невысокого роста, с копной светлых,
аккуратно причесанных волос. Этот вдумчивый летчик быстрее других освоил
намеченную программу и стал летать моим ведомым.
В один из июньских дней, когда небо закрыли плотные облака, я
отправился на разведку погоды и фотографирование вражеского переднего края.
Перед полетом меня предупредили, что у линии фронта нас встретит шестерка
наших истребителей. Сначала пришлось вести машину в облаках, по приборам. Но
над передним краем обороны противника облачность словно испарилась. Над
головой засияло солнце.
Берем курс к району, который нужно фотографировать.
Это неподалеку от Крымской. И тут на самолет внезапно обрушилась группа
Ме-109. Пришлось энергично развернуться и снова уйти в облака. Так
повторялось пять раз, но в конце концов "мессеры" улетели. Поставленную
задачу экипаж выполнил, хотя никакого прикрытия мы так и не дождались.
Впрочем, рассчитывать на встречу с истребителями сразу по выходе из облаков
было трудно - радиолокационными средствами мы тогда не располагали.
Облачность над нашей территорией не рассеивалась в течение нескольких
дней. А над побережьем Таманского полуострова небо оставалось чистым. В этих
условиях боевую работу пришлось вести одиночными экипажами. Такие удары,
разумеется, не давали должного эффекта. Учитывая накопленный опыт полетов
строем в облаках, я предложил нанести удар звеном по вражеской артиллерии,
расположенной в районе станицы Киевской. Со мной согласились.
Мои ведомые младшие лейтенанты Киселев и Карпов (им недавно присвоили
это воинское звание) начали готовиться к полету. Я тщательно контролировал
их самостоятельные занятия, старался передать им свой опыт. Плохо, конечно,
что под руками у нас не оказалось ни тренажера, ни макетов, но молодые,
способные летчики и без наглядных пособий все понимали с полуслова.
И вот звено вырулило на старт. Выстроившись клином, опробовали моторы
на максимальных оборотах и пошли на взлет. Перегруженная бомбами и топливом
"пешка" бежит долго, вяло набирает скорость. После отрыва выдерживаю машину
подольше над землей, пока она не становится чувствительной к малейшим
движениям штурвала и педалей. Ведь ведомые эволютивную скорость набирают
позже ведущего. Об этом приходится все время помнить.
Перевожу самолет в набор высоты, оглядываюсь. Все в порядке: Карпов и
Киселев держатся в строю хорошо. Входим в облака. Сначала прозрачные,
разорванные, они потом становятся сплошными, более темными. Ведомые машины
теряют окраску и четкие очертания, скользят рядом серыми призраками и словно
наваливаются на мою "пешку". Знаю, что это оптический обман, что оба летчика
следуют на строго установленных интервалах и дистанциях, а все равно
напряжение возрастает.
Максимум внимания - пилотажным приборам, ведь в облаках машину болтает
и водит. Надо держать ее как можно ровнее, чтобы ведомых не сковала
усталость. Иначе они начнут допускать грубые ошибки.
Один час первого полета строем в облачном сумраке измеряется не столько
стрелками, бегущими по циферблату, сколько степенью нервного напряжения,
психологической нагрузкой. Потом становится легче - привыкаешь.
Вынырнув из облаков, мы ориентировались визуально всего несколько
минут. Этого времени хватило лишь на то, чтобы глаза привыкли к режущему
солнечному свету, чтобы определить по знакомым ориентирам свое
местонахождение, внести поправку в курс и с короткого боевого пути
отбомбиться по вражеской батарее. Потому проанализировать действия ведомых и
свои собственные я смог уже после возвращения на аэродром. Мне было приятно
от сознания, что молодежь успешно выдержала такой серьезный экзамен.
За полтора месяца боевых действий Карпов и его штурман Трембовецкий
достигли высокого уровня выучки. Они могли уже самостоятельно выполнять
воздушную разведку на полный радиус.
Очень сложно и опасно "утюжить" воздух над вражеской территорией днем,
да еще в одиночку. Экипажу нужно быть все время начеку, ни на секунду не
ослаблять внимания к наземной и воздушной обстановке, быстро реагировать на
все ее изменения.
Однажды при возвращении с боевого задания Петр Карпов и его подчиненные
допустили оплошность.
Подлетая к аэродрому базирования своих истребителей, они перестали
наблюдать за воздухом. Незамедлительно последовала и расплата за
беспечность. "Мессершмитт", незаметно пристроившись в хвост бомбардировщику,
дал по нему длинную очередь. Левый мотор "пешки" был поврежден, сектора
управления двигателями срезаны, а летчику оторвало два пальца левой руки.
Истекая кровью, Карпов все-таки сумел посадить машину с убранными шасси и
был отправлен в госпиталь.
Забегая вперед скажу, что он возвратился в строй крылатых и вписал еще
немало страниц в героическую историю своего полка.
...Указание о том, чтобы все ведущие по очереди побывали на передовых
позициях своих войск, не вызвало у нас энтузиазма - район боевых действий мы
знали неплохо, а линию фронта могли нарисовать с завязанными глазами. Однако
пришлось ехать. Как и следовало ожидать, мы не увидели с наблюдательных
пунктов тех целей, по которым в дальнейшем предстояло наносить бомбовые
удары. Зато увидели, как рвутся снаряды, и убедились, какие они причиняют
разрушения. Одно это было уже полезно. Ведь с высоты в полторы-две тысячи
метров вражеские полевые батареи казались нам всегда безобидными и не
вызывали особой злости: цель как цель. Теперь мы взглянули на них другими
глазами, поняли, как тяжело приходится сухопутным войскам под непрерывным
артиллерийским обстрелом.
Во время этой поездки летчики ознакомились с пунктом наведения
истребителей, расположенным примерно в трех километрах от переднего края, за
железнодорожной насыпью. Командир дивизии полковник И. М. Дзусов коротко
рассказал о задачах расчета наведения, а потом офицеры связи практически
показали, как они обнаруживают воздушные цели и наводят на них группы
перехватчиков.
На свой аэродром возвратились через четверо суток. Здесь нас ждал
сюрприз: вместо майора В. А. Новикова командиром полка назначен подполковник
Г. М. Борцов.
Давать всестороннюю оценку своему бывшему начальнику не берусь, да и не
имею на то права. Но хочу высказать личное мнение о нем. Я всегда считал его
человеком честным и прямым, но для четкого управления полком у него просто
не было данных. В авиации важным критерием зрелости командира являются его
летные и тактические качества. Их-то и не хватало майору.
...В воздушной битве на Кубани чаша весов все больше склонялась в нашу
пользу. После массированных ударов по аэродромам противника его авиация
снизила активность, наши истребители стали господствовать в воздухе,
расчищая путь бомбардировщикам и штурмовикам, которые продолжали интенсивную
боевую работу. Теперь наземные войска надежно прикрывались от ударов с
воздуха, хорошо поддерживались в бою.
В непрерывных сражениях над кубанскими просторами росли и закалялись
наши славные советские летчики, показавшие всему миру величайшую доблесть,
умение, отвагу и мужество. Все увереннее вступали в воздушные схватки с
врагом истребители, ведомые А. Покрышкиным, Б. Глинкой, Н. Гулаевым, Г.
Речкаловым и другими славными советскими асами, которые множили свои победы
над врагом и наводили ужас на гитлеровских захватчиков.
Нас ни на минуту не оставляло ощущение близости больших событий. Летный
состав 35-го гвардейского полка был готов к проведению авиационной
подготовки и осуществлению поддержки с воздуха своих наступающих войск. Но
все произошло несколько иначе...
5 июля на центральном участке советско-германского фронта, в районе так
называемого "курского выступа", началось грандиозное сражение. Мы, конечно,
не знали тогда замыслов Верховного Главнокомандования, не ведали, что
оборона войск Центрального и Воронежского фронтов была преднамеренной.
Поэтому сообщение Совинформбюро о том, что противнику на отдельных участках
удалось вклиниться в расположение наших войск, восприняли с тревогой:
неужели враг опять пойдет вперед и под его напором нам снова придется
оставлять города и села? С обеих сторон в боях участвовали крупные силы
авиации, в воздухе непрерывно шли жестокие поединки. Так и подмывало
ринуться туда и помочь нашим войскам выстоять, отбить бешеный натиск
фашистских полчищ. Но мы находились далеко от эпицентра сражения, и на
скорое участие в нем рассчитывать не приходилось.
Однако на войне прогнозы, как правило, ненадежны. 8 июля, когда враг на
Курской дуге еще наступал и ценой огромных потерь теснил наши войска, полку
приказали перебазироваться в район Калуги и войти в состав 1-й воздушной
армии Западного фронта. Попутно мы должны были отлидировать туда
истребительную авиадивизию Героя Советского Союза генерала И. А. Лакеева.
Что ж, к кочевью нам не привыкать, на войне оседлый образ жизни явление
нетипичное и кратковременное. Втайне, испытывая некоторую гордость от
сознания, что на главном направлении "без нас не обойтись", готовились к
перелету. Проверив у членов ведомых экипажей эскадрильи знания особенностей
перелета, поворотных пунктов маршрута, запасных аэродромов и действий в
особых случаях, я направился к своему самолету. Начал было уже надевать
парашют, как заметил, что ко мне направляется новый командир полка.
Быстро освобождаюсь от парашютных лямок и докладываю подполковнику о
готовности к выполнению задания. Выслушав рапорт, командир вдруг объявил,
что полетит на моей машине. Я, признаться, расстроился. Ведь экипажи, как
известно, привыкают к своим самолетам, знают их достоинства и недостатки,
умеют использовать первые и нейтрализовать вторые. Да и вообще "одалживать"
кому бы то ни было свою боевую машину летчики не любят.
Делать, однако, нечего. Докладываю, что раз так, пересяду на самолет
одного из ведомых. Но Борцов озадачивает еще больше, говорит, что полетит со
мной пассажиром.
Да, чего только не случается на войне! Впрочем, быть может, у командира
- большой перерыв в полетах, и тогда он совершенно прав, не рискуя вести
полк лично. Если так, можно только уважать руководителя, не убоявшегося
уронить свой авторитет честным признанием "временной нетрудоспособности". На
это пойдет только тот, кто превыше всего ставит интересы дела, реально
оценивает свои силы и возможности.
Вот о чем думал я в ту минуту. И в душе, конечно, радовался тому, что
сам поведу эскадрилью.
...Даже над своей территорией приятно лететь в сопровождении
истребителей. Сказывается, видимо, выработанная в боях привычка: если тебя
прикрывают "ястребки", можно не крутить ежесекундно головой, осматривая
воздушное пространство, не опасаться, что сзади пристроится "мессер",
внезапно ошпарит пушечной или пулеметной очередью. А тут наш полк "тянул" за
собой целое истребительное соединение. Вот бы на фронте такую защиту!
Дивизию генерала Лакеева мы благополучно довели до места назначения, а
сами, "погостив" немного на аэродроме у Полотняного завода, перелетели на
площадку, расположенную возле деревни Макарове, в тридцати пяти километрах
от Калуги.
Место оказалось красивое. Взлетно-посадочную полосу окаймляли рощицы
молодых берез. На зеленых полянах пестрели цветы. Повсюду, куда ни глянь, -
знакомые и родные с детства картины русской природы.
...Обстановка в районе Курской дуги была весьма напряженной: в воздухе
непрерывно шли бои, большие группы бомбардировщиков обеих сторон наносили
удары по оборонительным позициям наземных войск и коммуникациям. Эффективно
действовали по вражеским танкам наши штурмовики. От их нового оружия -
маленьких противотанковых бомб кумулятивного действия - не было спасения ни
"тиграм", ни "фердинандам". А на эти танки и самоходки немецко-фашистское
командование возлагало большие надежды.
Первый боевой вылет мы сделали 17 июля, когда войска Западного,
Брянского, Центрального и Воронежского фронтов, погасив наступательный пыл
врага, перешли в контрнаступление и уже частично вернули утраченные рубежи.
Наша авиация тоже прочно захватила инициативу. Правда, на отдельных участках
гитлеровцам все еще удавалось создавать численное превосходство в самолетах,
по в целом воздушное сражение было уже нами выиграно.
Полк следовал к цели двумя девятками под прикрытием восьми истребителей
Як-1. Задача: нанести бомбовый удар по скоплению эшелонов на железнодорожной
станции Нарышкино, расположенной на магистрали Орел - Брянск. Возглавлял
группу командир эскадрильи майор Панков, а я вел правое звено в первой
девятке. При полете к цели отразили вместе с истребителями сопровождения
несколько атак новейших немецких истребителей ФВ-190. "Фоккеры" имели мощное
бортовое вооружение и усиленную броневую защиту. Однако куда девалась былая
наглость вражеских летчиков? Даже при равенстве сил они не проявляли
настойчивости в атаках, огонь открывали издалека и отваливали в сторону при
малейшей угрозе. Но всегда ли теперь будет так? Посмотрим...
Отбомбились по всем правилам: на забитых эшелонами пристанционных путях
сразу вспыхнуло несколько пожаров, начали рваться боеприпасы. С чувством
удовлетворения уходим от цели. И тут на нас обрушивают шквал атак более двух
десятков Ме-109 и ФВ-190. Значит, когда их больше, фашисты еще способны
нападать, еще рассчитывают на успех. Главную свою задачу - прикрыть станцию
от бомбовых ударов - они не выполнили и сейчас старались как бы
реабилитировать себя. Сковав боем наше прикрытие, вражеские истребители
прорвались к несколько растянувшемуся строю бомбардировщиков и
одновременными ударами групп с разных направлений подбили четыре Пе-2. Наши
штурманы и стрелки-радисты уничтожили три вражеских самолета.
С потерями боевых друзей всегда трудно смириться. Особенно если
произошло это в первом же вылете. Вот погиб и штурман звена старший
лейтенант Алексей Нечай - храбрый, никогда не унывавший воздушный боец,
всеобщий любимец. Когда дружишь с таким постоянно заряженным бодростью
человеком, думаешь - он неуязвим. Но так, к сожалению, только кажется. И
теперь, когда не стало Нечая, все сразу почувствовали, как нам его не
хватает.
Выводы из результатов первого вылета были, конечно, сделаны, уроки
извлечены. Выполнять боевые задания мы стали с более сильным истребительным
прикрытием. И в дальнейшем буквально не было дня, чтобы наш полк не получил
благодарности от командиров наземных частей и соединений.
В августе к нам прибыло новое пополнение: не из училища, а из запасного
полка. Появились учебные самолеты с двойным управлением. Теперь боевую
деятельность приходилось сочетать с напряженной инструкторской работой. В
какой-то мере это удавалось благодаря тому, что корпус находился в резерве
Ставки Верховного Главнокомандования и его бросали в бой лишь при крайней
необходимости. Когда же на фронте складывалась благоприятная для нас
обстановка, его вновь выводили на доукомплектование. Вот и сейчас наши
войска продвигались вперед, а мы занимались обучением молодежи, хотя
сетований на пребывание в тылу можно было слышать более чем достаточно!
В период ввода в строй молодого пополнения начал летать и новый
командир полка подполковник Борцов. Нам сразу же показалось, что он никогда
не был настоящим пилотом. Особенно заметно это было по групповым полетам.
После посадки его ведомые вылезали из кабин взмокшие, обессиленные, злые и
нередко открыто выражали неудовольствие своим ведущим.
Борцов, несомненно, понимал все это. Думается, сознавал он и то, что
слабая техника пилотирования, неумение водить группы ставят под угрозу не
только его личное благополучие, но и жизнь подчиненных. И тогда после
двух-трех неудачных попыток возглавить полковую колонну Борцов перешел на
руководство полетами с земли. Такое решение, вероятно, было самым
правильным, хотя нелетающий командир авиационного полка - явление редчайшее.
Ведь он обязан лично водить подчиненных в бой, показывать им пример
бесстрашия, летно-тактического мастерства, умения быстро принимать
правильные решения в случае изменения обстановки. Даже командир дивизии
генерал-майор авиации Владимир Александрович Сандалов со своим штурманом
подполковником В. П. Кузьменко систематически и весьма искусно водили полки,
чем заслужили искреннее уважение со стороны летного состава. Далеко за
пределы нашего фронта разнеслась слава о том, как комкор Герой Советского
Союза гвардии генерал-майор авиации И. С. Полбин и его ведомые навязали
вражеским самолетам воздушный бой и добились внушительной победы. Группа
бомбардировщиков сбила тогда пять самолетов противника, не потеряв ни одного
своего. Возможно, именно поэтому было обидно, что роль нашего командира
сводилась в основном к проводам и встречам экипажей, вылетающих на боевые
задания. Правда, он иногда давал уклончивые и не совсем ясные советы
комэскам, которые вели полк в бой и намного лучше его знали обстановку.
Разумеется, каждый раз мы сами уточняли порядок выполнения задания.
Вылеты на бомбометание стали редкими, и каждое утро мы с нетерпением
ждали, когда выйдет из землянки начальник штаба полка гвардии подполковник
В. Н. Фомин для постановки боевой задачи. И 30 августа 1943 года такая
задача была поставлена. Ведущим девятки назначили майора Панкова, а меня -
его заместителем.
По каким-то причинам время вылета несколько раз переносилось. Вот уже
на аэродром привезли обед, но только мы взяли ложки, как прозвучала команда
"По самолетам!". Уточняем задачу: нанести удар по скоплению вражеских войск
у переправы через реку Десну, бомбометание выполнять с пикирования,
звеньями.
Штурманом моего экипажа летел Н. Н. Пупышев - один из лучших
навигаторов и бомбардиров полка, награжденный тремя орденами Красного
Знамени. Цель находилась сравнительно недалеко, примерно в 50 километрах за
линией фронта. Наступление наших войск на этом направлении почти
прекратилось, и обстановка в течение последних дней оставалась практически
без изменений.
Торопимся к самолетам. Командир звена младший лейтенант Киселев
подсказал мне надеть кожаный реглан. Не знаю почему, но я его послушался,
хотя до этого летал обычно в летнем комбинезоне, чтобы в воздухе чувствовать
себя свободнее.
После взлета каждый экипаж занял свое место в строю, и эскадрилья взяла
курс к линии фронта. Для нашего сопровождения командование выделило две
восьмерки новых истребителей Ла-5. Аэродром, над которым они должны были
встретить нас, мы заметили издалека, но "лавочкиных" в воздухе не
обнаружили. Пришлось сделать круг. Наконец появилась пара истребителей и
начала пристраиваться к нам. По радио поступила команда: следовать в
заданный район, остальные самолеты прикрытия нас скоро догонят. Получив
подтверждение в достоверности передачи, командир повел группу по намеченному
маршруту.
Вот и линия фронта, но наших истребителей не видно и не слышно. Что
скажет ведущий? А он, не долго думая, решает выполнять задание в
сопровождении только пары "лавочкиных". Да, нелегко нам придется в
безоблачном небе, если навалятся "мессеры" и "фоккеры". Но командиру виднее.
Видимо, он учел то, что возвращаться и садиться с полной бомбовой нагрузкой,
а фактически со значительной перегрузкой - тоже небезопасно. Вражеские
летчики в таких случаях сбрасывали бомбы куда попало, у нас же это
допускалось лишь при аварийной, вынужденной посадке. Так что, окажись я на
месте командира, наверное, тоже пришел бы к подобному решению.
Едва перелетели линию фронта, как на группу набросилась четверка
ФВ-190. Один из "фоккеров", выполняя после атаки горку, нерасчетливо завис
метрах в тридцати от нашего звена и тут же был сбит пулеметным огнем
штурманов. Я впервые видел так близко новую лобастую машину противника,
рассмотрел даже силуэт летчика, сидевшего в бронированной "раковине".
Неподалеку от нас крутилась воздушная карусель - это отбивалась от
вражеских истребителей пара нашего прикрытия. Но наблюдать за воздушным боем
было уже некогда - на встречных курсах к нам мчались несколько групп
"фоккеров", по четыре-пять машин в каждой. Они атаковали одновременно с двух
направлений, чтобы распылить огонь наших штурманов и воздушных
стрелков-радистов.
И тут ведущий - майор Панков допускает досадную ошибку - увеличивает
скорость. Я, его ведомый, на полных оборотах двигателей с трудом удерживаю
свое место в строю. Оглядываюсь назад. Строй бомбардировщиков растянулся,
огневая взаимосвязь нарушилась, и враг сразу получил большое тактическое
преимущество. Он начал со всех сторон терзать предоставленные самим себе
самолеты. Загорелся один бомбардировщик, второй, третий... А враг все
наращивал силы и, пользуясь отсутствием прикрытия, буквально издевался над
нами.
Еще одна атака четверок ФВ-190, и загорелось левое крыло моего
самолета. Решительно разворачиваю машину на курс, кратчайший к линии фронта,
запрашиваю у штурмана расстояние и время полета до линии боевого
соприкосновения. Николай Николаевич Пупышев отвечает: "Двадцать пять
километров, четыре с половиной - пять минут". Эти цифры подходящи для
нормальных условий полета. А тут, как на грех, отказывает левый мотор.
Скорость падает. Значит, к расчетным надо прибавить еще одну-две минуты,
отразить еще одну-две атаки. Отобьемся ли?
Полет на одном моторе меня не особенно смущал: машина шла со снижением,
скорость упала пока незначительно, рули оставались эффективными. Но
нагрянула новая беда - пожар... Пытаюсь сбить пламя скольжением, а оно
словно прилипло к обшивке, подбирается все ближе к фюзеляжу, уже облизывает
элерон. В голове проносятся разные мысли. Что делать? Приказать штурману и
стрелку-радисту приготовиться к оставлению самолета? Однако прыгать им
сейчас очень опасно: под нами боевые порядки вражеских войск.
За самолетом тянется густой шлейф дыма, с крыла срываются огненные
языки. Это видно не только нам, но и нашим врагам. Упустить такую верную
добычу они, разумеется, не захотят.
Высота -1500 метров. Внизу отчетливо просматривается местность,
изрезанная окопами и ходами сообщения. Продолжаю полет по прямой, выжимая из
машины все, на что она способна. В это время справа сзади метрах в
пятидесяти, в непростреливаемом секторе, появились два "фоккера". Они пока
не проявляют агрессивных намерений, словно выжидают, когда Пе-2 рассыплется
сам. Эх, если бы можно было сманеврировать и полоснуть по фашистам из
крупнокалиберных пулеметов. Но было не до маневров. С невероятным трудом я
удерживал машину от сваливания. Обгоревший элерон, деформированное по жаром
крыло и бездыханный мотор - все давало о себе знать. Языки огня и клубы дыма
тянулись к хвостовому оперению, заволокли кабину воздушного стрелка-радиста.
Запрашиваю Игоря о самочувствии, хотя понимаю, что ничего хорошего он
сказать не может. Но мужественный воин чуть хрипловатым голосом отвечает:
"Все в норме, готовлюсь к отражению очередной атаки..."
Вражеским истребителям, видимо, надоело пассивное ожидание развязки.
Готовясь к очередной атаке, они повернули в нашу сторону и на секунду вышли
из непростреливаемой зоны. Тотчас же загремели пулеметы Пупышева и
Копейкина. Ведущий "фокке-вульф", словно натолкнувшись на невидимое
препятствие, перевернулся вверх пузом и, оставляя шлейф черного дыма, рухнул
вниз. Его напарник, как ужаленный, шарахнулся в сторону и больше не
появлялся. Куда-то исчезли и остальные вражеские истребители.
Казалось бы, можно теперь вздохнуть спокойнее, но наше положение с
каждой секундой становилось все более критическим. Самолет летел на высоте
не более сотни метров с непоправимым левым креном. Из вражеских окопов и
траншей но нему палили не только пулеметчики, но и стрелки. О том, что
далеко не все пули пролетали мимо, можно было судить по внезапно
усилившемуся притоку дыма в кабину. Удушливыми струями он втекал через
пробоины, выжимая из глаз слезы, раздирая горло. Но и до посадки, вернее, до
того момента, когда растерзанная, пылающая машина перестанет держаться в
воздухе и упадет на землю, оставалось совсем немного.
Вот уже огонь прожег левый борт фюзеляжа и заметался по кабине. Начала
гореть пола моего реглана. Я сбил пламя перчаткой, однако обуглившаяся кожа
продолжала тлеть. Дымился и комбинезон. Острая боль быстро распространялась
по всему телу.
Словно сквозь сон доносится голос Пупышева. Он докладывал, что за
рощей, которая впереди по курсу, - свои. Надо обязательно дотянуть. Но сил
уже нет: жгучая боль парализует волю, затуманивает сознание. А высота не
более десяти - двенадцати метров.
К счастью, лесок оказался молодым, низкорослым. Решаю: садиться
немедленно, прямо перед собой! Неважно, что впереди рвутся вражеские мины и
снаряды. Убираю газ и выключаю зажигание - так, по привычке. Теперь уже
никакая сила не заставит самолет вымыть в небо. А надо бы: за несколько
секунд до приземления различаю впереди окоп с бруствером, за ним
бронебойщика с его грозным оружием. Еще один кадр, последний: солдат
метнулся в сторону, а самолет с левым креном рушится прямо на
противотанковое ружье. Знакомый противный скрежет раздираемого металла,
короткая, но дикая скачка по неровности и... тишина. Сознание возвращается
от жгучей боли в левом боку. Меня тошнит, кажется от запаха собственной
обгоревшей кожи.
Надо немедленно бежать подальше от самолета. Но фонарь кабины
заклинило. Остервенело бью по плексигласy рукояткой пистолета. Нет, не
получается: слишком обессилел и слишком тороплюсь. Однако есть еще
астрономический люк. Он, правда, узковат, но сейчас не до удобств. К
счастью, рядом боевые друзья. Николай Пупышев и Игорь Копейкин в полном
смысле этого слова выдергивают меня через горловину астрономического люка,
волокут (тут уже не до церемоний) в сторону и прямо голыми пальцами начинают
обрывать догорающий реглан. Беспомощно лежа на правом боку, вижу, как из
кабины вырвался сноп оранжевого пламени и почти тотчас же мощный взрыв
центрального бензобака разнес нашу боевую машину на куски. Над нами
хвостатыми кометами пронеслись пылающие обломки, где-то неподалеку рвались
снаряды и мины, а я только теперь начал сознавать, что самое страшное
осталось позади, что мы, если штурман не ошибся, приземлились в расположении
своих войск. И главное - все живы. Да, но ведь экипажей было девять. И еще
два истребителя. Что с ними?
...На свой аэродром в тот день вернулся один Панков. Не знаю, как он
отчитывался перед командованием за результаты вылета, однако такое ни для
кого бесследно не проходит: комэск осунулся, почернел. Опытный летчик, он,
конечно, понял, какой допустил промах. Но слишком поздно: теперь уже ничего
не поправишь, никого не вернешь.
Впрочем, как нередко случалось и прежде, боевые потери пока нельзя было
считать окончательными. Пришло сообщение, что самолет Евгения Селезнева
произвел посадку на базе французского авиаполка "Нормандия - Неман". На
аэродроме соседней части приземлился лейтенант Носов. Капитал Сотников сел с
убранными шасси в расположении своих войск. Однако два бомбардировщика
потеряны безвозвратно, в том числе экипаж Кости Киселева, который тоже
пытался перетянуть через линию фронта. Он вел машину на малой высоте, когда
его атаковали вражеские истребители и пушечно-пулеметным огнем повредили
управление. При ударе самолета о землю штурман старший лейтенант Иван
Бондарев и воздушный стрелок-радист Абрамов погибли. А Киселев с
переломанными ногами, в бессознательном состоянии попал в плен и прошел
тяжкий путь через фашистские концлагеря. Военнопленные медики поставили
летчика на ноги, и уже после войны он возвратился в полк.
Замечу кстати, что мне пришлось вводить его в строй, проверять у него
технику пилотирования. И я могу твердо сказать: не часто встречаются такие
талантливые летчики. Несмотря на двухлетний перерыв в летной практике и
перенесенные тяжелые травмы, он пилотировал машину без малейших отклонений.
К самостоятельным полетам я допустил его без "законных" провозных, сразу же
после первой проверки.
Вскоре после того неудачного полета Борцова отозвали. Командиром полка
назначили гвардии майора П. А. Папкова. В отлично от двух своих
предшественников летать он умел и обладал боевым опытом. Однако как ведущий
группы не выделялся в лучшую сторону.
До конца пребывания на должности он использовал один и тот же, причем
не совсем удачный, тактический прием - увеличение скорости после сбрасывания
бомб. Новый командир отличался неуравновешенностью. Он был не так строг и
требователен, как придирчив, мог устроить подчиненному разнос, которого тот
вовсе не заслуживал. Это отрицательно сказывалось и на его авторитете, и на
настроении подчиненных, а в конечном итоге мешало боевой работе.
Приходилось только сожалеть, что далеко не все командиры, даже
обладавшие хорошими данными, владели основами педагогики и психологии, умело
применяли их на практике. Подчас они забывали, что отношение между
начальником и подчиненными - не их личное дело, не сумма случайностей,
неуправляемых обстоятельств, а один из важнейших показателей стиля работы
командира, его военной культуры, личной выучки и партийных качеств.
В этом деле беспочвенны ссылки на то, что якобы "на войне люди
грубеют". Такой тезис в свое оправдание выдвинули слабые руководители,
любители администрирования, подменяющие деловой разговор резким окриком,
унижающим человеческое достоинство. Жизнь опровергла их выдумки.
Мы, как известно, не выбираем себе командиров. И это справедливо, это
укрепляет единоначалие, дисциплинирует армию, повышает ее боеспособность. И
все-таки нет воина, которому безразлично, каков у него начальник, нет
солдата и офицера, который не мечтал бы служить под руководством мудрого,
пусть строгого, но справедливого, смелого и человечного командира. Мечтал об
этом и я, ничуть не утаивая, за кем и почему готов идти в огонь и воду.
Генерал Полбин уже командовал авиакорпусом 2-й воздушной армии. Он
регулярно писал мне короткие, но по-отечески теплые письма.
В одном из писем Полбин спросил, не соглашусь ли я на перевод в его
корпус с повышением. Кажется, и на фронте сбываются мечты. Хотелось
немедленно сообщить ему, что готов перевестись хоть сию минуту. Но первому
порыву я не поддался, решил все продумать и взвесить. II чем больше
размышлял об этом, тем труднее представлял себе расставание с полком, со
своим подразделением. В самом деле, как можно покинуть эскадрилью, которой
командовал сам Александр Архипович Пасхин. Она и теперь, пополнившись
молодежью, успешно выполняла самые ответственные боевые задания. Вывод, к
которому привели меня раздумья, даже для самого оказался неожиданным: не
могу покинуть родной полк, в котором начинал летную службу.
Моим заместителем был старший лейтенант С. Г. Браушкин, вместе с
которым я учился в 3-й Военной школе летчиков и летчиков-наблюдателей имени
К. Е. Ворошилова. Он отличался высокой летной культурой, трудолюбием и
командирской требовательностью. Эти качества в нем счастливо сочетались с
исключительной скромностью и человечностью.
Посоветовался я со Степаном Григорьевичем, и он тоже решительно
высказался за то, что уходить мне из коллектива не надо. Обо всем этом
честно написал Ивану Семеновичу, нисколько не сомневаясь в том, что он
поймет меня правильно. И не ошибся.
После некоторой передышки наши войска возобновили наступление, полк
снова включился в активную боевую работу. Наученные горьким опытом, мы стали
строже подходить к организации взаимодействия с истребителями прикрытия. В
результате потери сократились до минимума.
Но как раз именно в таких благоприятных условиях мы внезапно понесли
большую утрату. 4 сентября в результате столкновения со стаей перелетных
птиц прямо над аэродромом погиб возвращавшийся с задания экипаж заместителя
командира 2-й эскадрильи старшего лейтенанта В. А. Малыцукова. Крупная птица
пробила лобовое стекло, тяжело ранила летчика, и неуправляемый самолет
врезался в землю. Вместе с Мальщуковым погибли штурман звена старший
лейтенант Иванов и воздушный стрелок-радист старший сержант Герас. Валентин
Малыпуков, как и Браушкин, был моим "однокашником" по летному училищу. Таких
друзей в сердце заменить уже некем.
Вслед за ушедшими на запад наземными войсками пришлось перемещаться и
авиации. 9 сентября полк перебазировался на аэродром Васильевское,
расположенный в 70 километрах восточное Спас-Демянска. Основными целями в
этот период были для нас резервы врага. Их, как правило, прикрывали крупные
силы истребителей и зенитной артиллерии. В одном из таких вылетов огнем
"фокке-вульфа" был убит в воздухе командир экипажа лейтенант Дрозд. Его
опытный и мужественный штурман старший лейтенант В. Оридорога повторил
подвиг Ивана Жмурко. Он вырвал самолет из неуправляемого снижения и привел
его на свой аэродром. За самообладание и умелые действия в крайне сложной
боевой обстановке В. Оридорога был награжден орденом Отечественной войны I
степени.
Выполнив около десятка боевых вылетов с аэродрома Васильевское, полк 30
сентября перебазировался еще ближе к линии фронта - на аэродром Ключи, что
южнее Спас-Демянска. Здесь мы пополнились хорошо подготовленной молодежью.
Из запасного полка прибыли младшие лейтенанты Ведерников, Малеев, Климов,
Сипев, Участко, Тарасенко, Шебско и другие.
Осень в Белоруссии в этом году выдалась непогожей. Из-за низкой
облачности и плохой видимости мы действовали в основном небольшими группами,
скомплектованными из наиболее подготовленных экипажей.
В перерывах между боевыми вылетами занимались вводом в строй молодого
летного состава. Ребята, получившие в авиационных школах хорошую выучку,
чувствовали себя уверенно в воздухе. В одном из тренировочных полетов меня и
самолет буквально спас молодой штурман Шаповалов. При взлете с ограниченного
по размерам аэродрома на высоте трех метров оборвался винт левого мотора
вместе с редуктором. Машину резко бросило влево. Давление на правую педаль с
каждой секундой возрастало, а тут еще под напором косого потока воздуха
раскрылись капоты левого мотора. Теперь, чтобы удержать машину от сваливания
на крыло, пришлось переставить обе ноги на правую педаль. Спасение было в
одном: немедленно убрать шасси. Но рвущийся из ладоней штурвал можно было
удерживать, только намертво зажав обеими руками, и я не мог даже нажать
кнопку СПУ для передачи команды штурману.
Молодой штурман младший лейтенант Шаповалов правильно оценил
сложившуюся обстановку. Не дожидаясь распоряжения, он сам убрал шасси и тем
обеспечил благополучный исход полета. Срубив крыльями самолета несколько
столбов и деревьев, мы приземлились на заснеженном поле. Через несколько
дней машина благодаря усилиям технического состава была введена в строй.
Шаповалов и в дальнейшем проявлял себя умелым и мужественным воином, был
награжден несколькими орденами и медалями.
В ноябре из полка убыл один из его ветеранов С. Г. Браушкин. Он давно
чувствовал себя неважно. Я замечал, что иногда Степан Григорьевич с трудом
садится в кабину самолета, и неоднократно предлагал ему лечь в госпиталь на
обследование. Но он все отнекивался, откладывал заботу о своем здоровье "до
лучших времен". И вот у Браушкина приключилась язва желудка. Теперь он уже
вынужден был поехать в глубокий тыл.
Расставались мы трудно: Браушкину не хотелось оставлять фронт, а мне,
пусть даже на время, - терять близкого друга и падежного заместителя. Я не
знал тогда, что дороги военной службы вновь сведут нас через 15 лот и Степан
Григорьевич предстанет уже в новом качестве - квалифицированным штабным
офицером.
Вскоре после того как уехал Браушкин, в полк из госпиталя вернулся Петр
Андреевич Карпов. Настроение у него было далеко не веселое. У летчика
ампутировали два пальца и часть ладони левой руки, и врачи запретили ему
летать на боевых самолетах. Переубедить медкомиссию Карпову не удалось.
"Зачем же он вернулся? - подумал я. - На какую должность? "
Петр Андреевич не стал "темнить" и сразу же признался, что рассчитывает
с моей помощью отстоять свое право остаться в боевом строю.
Я посоветовался с полковым врачом майором медицинской службы А. А.
Корешковым. Он осмотрел Карпова с пристрастием, исследовал возможности его
левой руки, как он выразился, "хватательную" способность оставшихся трех
пальцев. Подумал, взвесил все, а потом решительно заявил, что, по его
мнению, пациент может летать на чем угодно - "от метлы до ковра-самолета".
Сказочной авиатехникой нас, конечно, не снабжали, и я, ободренный
заключением врача, решил полетать с Карповым, чтобы окончательно убедиться в
его возможностях. Когда доложил об этом командиру полка, тот даже в лице
изменился. Отругав меня за "гнилой либерализм" и "пустое фантазерство", он
категорически запретил даже говорить о допуске инвалидов к полетам.
Тогда я надумал обратиться к комдиву - генералу Сандалову. Ведь речь
шла пока только о проверке возможностей летчика; никто и ничем не рисковал.
Теперь у нас было достаточно учебно-боевых самолетов с двойным управлением.
Благоприятный случай подвернулся буквально на следующий день. Генерал
Сандалов прилетел к нам проверить, как идет подготовка молодых летчиков. Я
как раз руководил полетами. Комдив ознакомился с плановой таблицей н
попросил рассказать, что у нас нового, каковы планы, нет ли вопросов.
Мы любили генерала за то, что он хорошо и часто водил группы в бой,
умел просто и задушевно говорить с подчиненными, был требователен и
справедлив. Я тут же доложил о возвращении в полк Карпова, о его прежних
боевых заслугах, дающих право на более внимательное к нему отношение. А
потом изложил план индивидуальной летной подготовки. Меня горячо поддержал
Корешков, появившийся на старте в самую нужную минуту.
Командир дивизии проявил живейший интерес к судьбе летчика. Взвесив все
"за" и "против", он разрешил мне проверить Карпова, а затем поступать по
моему усмотрению, сообразуясь с выявленными результатами.
Наутро сияющий от счастья Петр Карпов занял место в кабине
учебно-тренировочного самолета. Даю ему разрешение на взлет, "мягко" держусь
за штурвал. Уверен, что человек, с таким трудом добившийся желанной цели, не
подведет. И не ошибся. Достаточно сказать, что уже через полмесяца мой
подопечный был назначен командиром звена и с исключительным умением водил
его в бой.
К декабрю, когда наши войска освободили уже около шестой части
территории Белоруссии, на фронте наступило затишье, но именно такое,
которое, как говорят, предшествует буре. Обе стороны готовились к решающим
сражениям 1944 года. Нам было ясно, что зубы у фашистского зверя, хотя он и
огрызается, уже изрядно притупились, его бесславный конец не за горами.
После отъезда на лечение Браушкина моим заместителем назначили капитана
Алексея Алексеевича Сотникова. Было ему уже лет за сорок, и, честно говоря,
я сначала испытывал неловкость, давая ему какое-нибудь указание. К тому же
он считался летчиком экстра-класса, в строю летал как припаянный к ведущему,
почти без зазоров. Это, конечно, импонировало молодым летчикам, создавало
вокруг капитана радужный ореол. Странно, однако, что при таких редких
способностях сам Сотников водить группы не любил, а как выяснилось немного
позже, и не умел. Все у него получалось резко, угловато. Пожалуй, за таким
ведущим, как сам, он не удержался бы в строю и минуты.
Обладал мой заместитель и еще одной странностью: взлетал на Пе-2 с трех
точек, отрывал самолет на предельно малой, просто недопустимой скорости.
Только какое-то чудо всякий раз помогало ему выдерживать машину в нескольких
сантиметрах от земли, пока она не начинала слушаться рулей. Откуда взялась
эта привычка - неизвестно.
Пытался я было воздействовать на Алексея Алексеевича, убедить его, что
нельзя так рисковать, издеваться над самолетом, игнорировать аэродинамику.
Терпеливо рисовал схемы, делал расчеты, показывая, что, пренебрегая законами
физики, летчик становится игрушкой в руках случайностей.
Ничего не помогало. Сотников продолжал делать по-своему. В конце концов
я махнул на него рукой - пусть летает, как может. Ведь получалось же у него
до сих пор, может быть, повезет и дальше! И жаль, что не смог я тогда
настоять на своем, не сумел, в конце концов как командир, заставить
подчиненного четко выполнять указания. А жалею об этом вот почему.
Вскоре я стал замечать, что "почерк" моего заместителя, причем не весь,
а самый сомнительный его завиток - манера взлета, стал достоянием молодых
летчиков. Теперь ту работу, которую раньше проводил только с Сотниковым,
пришлось вести с другими подчиненными. Довольно скоро все внешне пришло в
норму, но тут вдруг выяснилось, что случившееся - не самодеятельность
подчиненных, а результат активной методической деятельности моего
заместителя. Иначе говоря, он внушал молодым авиаторам, что с него стоит
брать пример. Нарушение единства обучения было нетерпимо, а в данном случае
и чревато весьма серьезными последствиями. Я вынужден был поставить перед
командованием вопрос о переводе очень талантливого, но крайне
недисциплинированного летчика и, прямо скажем, безответственного командира в
другую часть.
Мои аргументы сочли убедительными, просьбу удовлетворили. Сотникова
направили в другой полк и назначили командиром эскадрильи. И там же вскоре
он погиб при взлете с большой бомбовой нагрузкой, допустив на выдерживании
почти неуловимую для глаза ошибку.
И что бы там ни было между нами, меня и сейчас охватывает чувство
горечи, когда вспоминаю об этом, в общем, хорошем человеке, храбром воине,
летчике с большими задатками, ставшем жертвой собственного упрямства,
нежелания прислушаться к голосу разума. Да, право, один ли он был таким, и
только ли в то далекие годы слушались подобные катастрофы?
Том временем у меня появился новый заместитель - старший лейтенант
Валентин Филиппович Островский. В технике пилотирования он уступал
Сотникову, и, пожалуй, довольно значительно. Но зато как помощник, как
правая рука командира он проявил себя с самой лучшей стороны.
Его военная судьба складывалась не совсем счастливо. Уже в 1941 году
при выполнении боевого задания над линией фронта вражеский снаряд угодил в
бомболюк. Бомбы взорвались, и на высоте около двух километров самолет
рассыпался на мелкие части. Штурман и стрелок погибли, а Островского паши
солдаты нашли в глубоком снежном сугробе без сознания. Парашют был при нем,
но... не раскрытый, в ранце. "На память" о том редчайшем событии у летчика
остался неустранимый вывих ноги. Но вывихнуть ногу можно, споткнувшись и на
ровном месте, а здесь - два километра неуправляемого падения! Островского
можно бы поздравить со вторым рождением, а он - в прошлом классный футболист
- больше всего, кажется, переживал, что теперь нельзя будет делать резких
движений. В воздухе старший лейтенант чувствовал себя, как когда-то на
футбольном поле: при атаках вражеских истребителей маневрировал умело,
подставляя их под огонь бортовых пулеметов, А позже, рассказывая о воздушном
бое, по футбольной привычке называл фигуры пилотажа "финтами" и
"дриблингом", причем, как говорится, на полном серьезе.
Островский и в самом деле был человеком рассудительным, опытным. В
дальнейшем он возглавил 3-ю эскадрилью нашего полка, а моим заместителем
назначили С. А. Носова. Общительный и всегда жизнерадостный, Сергей Акимович
обладал высоким мастерством в технике пилотирования и неутомимостью в любой
работе.
Той же осенью вернулся в полк Иван Стволов. Пришел тихо, незаметно и,
как бы упреждая мой вопрос о дальнейшей летной работе, протянул ворох
документов. К сожалению, не всем летчикам, которым довелось выжить в самых
критических обстоятельствах, удалось снова сесть за штурвал. Стволову не
повезло - его списали "но чистой", надежд на возвращение в строй крылатых не
оставалось, и он принял штаб эскадрильи. Правда, затем ему удалось перейти
на летную работу в корпусную эскадрилью связи, вооруженную самолетами У 2.
Середина января 1944 года застала нас уже под Ярцево, на аэродроме
Сермелево. Война шла своим чередом и как бы в стороне от нашего нового места
базирования, которое нельзя было назвать ни фронтовым, ни тыловым. Зато сами
мы называли свой полк "кузницей кадров", что больше подходит для
авиационного училища, чем для боевой гвардейской части. Но, обучая молодежь
летному и тактическому мастерству, мы не забывали и о боевой готовности, о
возможности в любую минуту, подвесив бомбы, лететь по приказу на уничтожение
заданной цели. Такова уж участь полка, волею судьбы числящегося в резерве
Ставки Верховного Главнокомандования. Наверное, у нас условия для ввода
молодых летчиков в строй были получше, чем в других авиационных частях. Даже
учебно-тренировочные самолеты имелись теперь в каждой эскадрилье. И все же
время от времени мы испытывали дефицит в летном составе.
К предстоящим решающим боям мы готовились тщательно, как никогда
раньше. Все молодые экипажи не только выпустили самостоятельно, но научили
летать в облаках и ходить строем. Провели даже летно-тактические учения для
отработки маневра в группах, отыскания с воздуха различных объектов и
поражения их как с горизонтального полета, так и с пикирования.
И все-таки летного состава у нас не хватало. В значительной мере это
объяснялось еще и тем, что теперь, когда гвардейским стал весь наш
авиакорпус, штатная численность полков несколько возросла. Командование
постоянно занималось вопросами доукомплектования частей. Самые
подготовленные экипажи собирали в соседнем полку, которым командовал
талантливый методист и умелый тактик полковник А. А. Калачиков. Судя по
всему, там готовились к действиям в наиболее сложной метеорологической
обстановке. Забрали и у нас несколько экипажей, в том числе два из нашей
первой эскадрильи.
Вот и не стало обученной, слетанной девятки. Хорошо хоть "потери" на
этот раз оказались не боевыми. Да и "свято место пусто не бывает" - летчиков
и штурманов теперь в училищах готовили достаточно, дадут, конечно, мне
молодых, а вводить их в строй - уже не привыкать.
Наступила весна 1944-го; полевые аэродромы раскисли, стало не до
полетов. Даже с места на место самолеты перетаскивались трактором. В это
время занимались в основном теорией, изучали тактику. Чтобы люди не скучали
в часы досуга, организовали художественную самодеятельность. Душой ее стали
аккордеонист-любитель техник по авиаспецоборудованию Пронин, механик Н. И.
Тяк (ныне заслуженный артист РСФСР) и лейтенант С. А. Носов.
В первых числах мая меня вызвали в штаб и предложили двухнедельный
отпуск. Это было настолько неожиданно, что я даже растерялся... На сборы
дали двое суток, хотя мои скромные пожитки всегда находились при мне. Сдав
эскадрилью Носову, получил отпускной билет, проездные документы и пошел
докладывать командиру полка о готовности к отъезду.
В землянке у Панкова в это время находился генерал Сандалов. Чтобы не
мешать их разговору, решил подождать на скамейке. Через несколько минут
дверь отворилась и из штаба вышел генерал. Увидев меня, он пожал мне руку и
с загадочной улыбкой сказал:
- Вот и хорошо, что встретились. Как говорится, на ловца и зверь бежит.
Не успел я сообразить, какое отношение эта охотничья присказка имеет ко
мне, как генерал сам все разъяснил. Оказывается, в дивизию прибыла группа
летчиков, ранее летавших на американских "бостонах". Надо было за
полтора-два месяца полностью подготовить их к боевым действиям на Пе-2. Для
этого всех новичков включили в одну эскадрилью.
- Между прочим, - заметил Сандалов, - вы, насколько мне помнится,
летали на "бостонах" и лучше других знаете, что необходимо летчику для
освоения более сложной машины. Ну, так как же порешим?
На его вопрос ответил Панков. Он сказал, что нет никакого смысла лишать
меня отдыха, на который я наверняка уже настроился. Но комдив, словно не
расслышав этой реплики, продолжал испытующе смотреть мне в глаза.
Было ясно, какого ответа ждет генерал. В шутливом тоне я сказал, что
готов пожертвовать этой поездкой в тыл, если сразу после войны мне
предоставят трехмесячный отпуск.
- Согласен, - рассмеялся генерал. - Мы ведь задолжали вам еще больше.
Значит, отпуск - за мной. А теперь берите "бостонщиков" и делайте из них
настоящих пикировщиков.
Сдал я в штаб все документы и вернулся в свою эскадрилью. На душе сразу
стало как-то спокойнее: не надо перестраиваться на другой режим. Да и дело,
судя по всему, мне поручалось нужное, интересное.
На следующий день всех летчиков 1-й эскадрильи перевели в другие
подразделения. Со мной остались лишь два офицера, умеющих водить звенья, -
Сергей Носов и Петр Карпов. Они же должны были помогать мне в переучивании
летного состава. Боевая эскадрилья снова, в который уже раз, превратилась в
учебную.
Прибывшее пополнение оказалось полностью комсомольским. С
подполковником Стасишиным - заместителем командира полка по политической
части - стали думать, как лучше направить все помыслы молодежи на быстрейшее
освоение новой техники. Решили на открытом партийном собрании обсудить
задачи, связанные с переучиванием. Выступления коммунистов были проникнуты
настоящей заботой о повышении боеготовности части. Каждый брал на себя
конкретные обязательства.
После собрания заметно активизировались и пропаганда боевых традиций, и
обмен боевым опытом. Коммунисты эскадрильи были расставлены таким образом,
что вне поля зрения партийной организации не оставалось ни одного из
прибывших авиаторов. Мы с Носовым и Карповым взяли шефство над летчиками,
Аргунов, Студнев и Трембовецкий - над штурманами, а Игорь Копейкин, Шиян и
Гребенников в свободное время проводили дополнительные тренировки со
стрелками-радистами.
Учебной базы у нас, по сути дела, не было, мы располагали лишь схемами
и плакатами, изготовленными Полонским, Коровкиным и Тарасенко под
руководством инженера эскадрильи Каталина. Отсутствовали и методические
пособия. Мы с командирами звеньев сами составляли программы занятий,
готовили конспекты лекций, дотемна просиживали за планированием летной
подготовки, радуясь тому, что продолжительность дня постепенно
увеличивалась.
Одновременно шло формирование летных экипажей. Когда они были
укомплектованы, за ними закрепили боевые машины и технический состав.
Авиаспециалисты падали проводить занятия непосредственно в кабинах
самолетов.
На изучение новичками авиатехники, теоретических дисциплин и прием от
них зачетов ушел почти весь май. Только в последние дни этого месяца удалось
сделать с обучаемыми по два-три провозных полета.
Зато в июне летная работа развернулась вовсю. Инструкторы буквально от
зари до зари не вылезали из кабин. Стойко переносил невероятную нагрузку и
наш единственный Пе-2 с двойным управлением. Как его только ни
"прикладывали" молодые летчики! Тут были и "козлы", и "плюхи", и повторные
касания колесами полосы после отрыва.
Большинство ошибок были, можно сказать, закономерными: взлет и посадка
на "петлякове" значительно сложнее, чем на "бостоне". Поэтому инструкторы
вмешивались в управление лишь в тех случаях, когда возникала угроза
безопасности полета. При обучении в столь сжатые сроки только максимальное
доверие к обучаемым и предоставление им возможной самостоятельности могли
обеспечить успех.
Такая методика полностью себя оправдала. Почувствовав, что им доверяют,
молодые летчики старались не подвести своих наставников, упорно учились на
земле и в воздухе, с каждым днем летали все лучше, увереннее. Скоро все они
вылетели самостоятельно, в том числе однофамильцы Петра Карпова и Игоря
Копейкина. Теперь у нас Карповых и Копейкиных стал "двойной комплект", и они
тут же, с легкой руки остряков, получили порядковые номера "во избежание
путаницы при вызове".
Усталые, но окрыленные успехами, возвращались мы но вечерам на свои
"квартиры", чтобы через 4-5 часов начать очередной, не менее сложный
трудовой день. Будил нас на заре адъютант эскадрильи Стволов, успевший к
этому времени даже побриться.
Групповую подготовку в составе звеньев завершили точно по графику.
Молодежь уже набралась сил и летала хорошо. Начались полеты строем в составе
эскадрильи и на полигон одиночно для отработки бомбометания с пикирования. К
сожалению, на этом курс обучения прервался. 18 июня поступил приказ о
перебазировании полка на новое место, и через два дня мы перелетели на
прифронтовой аэродром Вятша. Судя по тому, что о последующих задачах нам
ничего но сообщали, а только предупредили о строжайшей конспирации, мы
поняли, что на нашем участке готовится наступление. Перед нами располагалась
крупная оршанско-витебская группировка противника.

НАД БЕЛОРУССИЕЙ
22 июня... Какой бы год ни стоял на листке календаря с этим числом -
все равно сразу же вспоминается воскресное утро сорок первого, гул немецкой
воздушной армады над советскими мирными городами и селами, грохот взрывов,
сполохи огня на земле и в небе. Так началась кровавая авантюра германского
фашизма против нашей Родины.
Теперь, когда наступила третья годовщина Великой Отечественной войны,
советские войска располагались уже недалеко от своих западных границ. По
всему чувствовалось, что готовится крупная наступательная операция, в
результате которой гитлеровские оккупанты будут вышвырнуты с нашей священной
земли.
Конечно, нас, летчиков, никто не знакомил с планами Верховного
Главнокомандования. Белорусская операция под кодовым названием "Багратион"
готовилась в глубокой тайне, и, как позже выяснилось, противник не сумел
разгадать ни времени, ни направления главного удара. Но множество косвенных
признаков, которые мы научились анализировать и оценивать, достаточно
красноречиво говорили о характере предстоящих боевых действий. И когда наш
полк получил боевую задачу - завтра, 23 июня 1944 года, нанести в составе
авиакорпуса бомбовый удар по опорному пункту в районе Гуры, - морально мы
были уже готовы к этому.
Предварительная подготовка заняла немного времени. Ведь район боевых
действий летный состав изучил заранее, опыт полетов в строю у него тоже был.
Правда, в боевых порядках авиакорпуса действовать приходилось не часто.
Совсем недавно на организацию массированных ударов у нас просто не хватало
сил. Но теперь, благодаря беспримерному героизму тружеников тыла, славных
работников нашей авиационной промышленности, боевых машин стало в достатке,
и притом самых современных, оборудованных и вооруженных по последнему слову
техники. Как-то незаметно исчезли с аэродромов самолеты, принявшие на себя
первый удар фашистов. Пусть не были они достаточно совершенными для того,
чтобы на равных сражаться с модифицированной авиацией "третьего рейха", и
все-таки СБ, ТБ-3, И-16 и другие наши крылатые ветераны, на мой взгляд,
заслуживают признательности со стороны летного состава. Они помогли нам
выстоять и набраться опыта.
...На рассвете 23 июня, уточнив боевую задачу и боевой порядок, полк
начал взлет. В воздухе творилось что-то невообразимое. На петле сбора к
ведущей девятке одна за другой пристраивались все новые... Всего их
поднялось в воздух восемнадцать. Я возглавил седьмую. Учитывая, что многие
мои ведомые шли в бой впервые, старался создать им максимально благоприятные
условия. Особенно строго сохранял скорость и всячески избегал попадания
группы в спутную струю, образуемую впереди летящими самолетами.
Полет в таком крупном и достаточно плотном боевом порядке требует от
ведущих групп мобилизации всего внимания, не дает возможности даже на
короткое время отвлечься, подумать о чем-то постороннем. Все же незадолго до
выхода на цель я выбрал момент и оглянулся назад, чтобы окинуть взглядом всю
колонну и лишний раз ощутить мощь нашей авиации.
Да, такую армаду самолетов можно было видеть, пожалуй, только на
предвоенных парадах. От горизонта до горизонта распластались девятки
бомбардировщиков, готовых обрушить смертоносный груз на головы
немецко-фашистских захватчиков. По сторонам следовали многочисленные группы
истребителей прикрытия. Они барражировали на всех высотах, готовые отразить
нападение любого воздушного противника.
Раздумья прервал яростный огонь зенитной артиллерии. Началось!
Выполняя противозенитный маневр, заметил, как откуда-то сверху
вывалились несколько пар вражеских истребителей. Оли стремительно проскочили
сквозь строй бомбардировщиков и одного - в соседней девятке - подожгли. По и
два "мессера" тут же рухнули на землю, срезанные пушечно-пулеметными
очередями.
Наблюдать за боем стало некогда: эскадрильи веером расходились на свои
цели. Покачиванием самолета с крыла на крыло я подтянул ведомых, и группа
легла на боевой курс. Наш объект - опорный пункт - был виден издалека,
прицелиться удалось довольно точно, и бомбы легли в заданный квадрат. На
обратном пути нас атаковала группа истребителей противника, но молодые
ведомые дружным огнем сбили один вражеский самолет. Эскадрилья вернулась на
аэродром без потерь. Это была первая, а поэтому особенно важная победа
молодых экипажей. Она окрылила их, подняла боевой дух. Радостно
возбужденные, еще не остывшие от недавнего боя, они быстро подготовили
самолеты к повторному вылету, и вскоре эскадрилья вновь поднялась в воздух.
На очередное боевое задание мы отправились в составе полка. Это и
понятно - ведь подготовка к вылету дивизией или корпусом требовала времени,
а с началом наступления его всегда недоставало. К тому же в быстро
меняющейся обстановке требовалось в первую очередь поражать те цели, которые
представляют в данный момент наибольшую опасность для наступающих войск. Вот
и этот повторный удар мы наносили по артиллерийским позициям, уцелевшим
после нашей авиационной и артиллерийской подготовки. Несмотря на шквальный
зенитный огонь противника, задание было выполнено успешно и без потерь.
Под вечер полк поднялся в воздух третий раз. Но едва мы успели
построиться и лечь на маршрут, как по радио поступила команда вернуться на
аэродром. Ведущий майор Свенский запросил у передавшего это приказание
пароль и, получив подтверждение, повел колонну обратно. Садиться пришлось с
полными бензобаками и бомбовой загрузкой, что на Пе-2 достаточно сложно и
небезопасно. Особенно трудно пришлось молодому летному составу, но все
обошлось благополучно.
После посадки вдруг выяснилось, что приказ о возвращении передала
вражеская радиостанция. Каким-то образом противнику удалось раздобыть
пароль, и он немедленно им воспользовался. Пришлось срочно менять код и
принять другие меры, чтобы исключить возможность продолжения провокаций.
24 н 25 июня полк наносил бомбовые удары по резервам противника, а 26
получил более ответственное задание. Стало известно, что на аэродроме
Докудово, расположенном близ города Борисова, враг концентрирует большие
силы авиации. Нашему 35-му гвардейскому полку было приказано нанести по нему
бомбовый удар, вывести из строя взлетно-посадочную полосу и уничтожить
находившиеся там самолеты.
К моменту вылета погода резко ухудшилась, низкие облака закрыли
горизонт, ливневые дожди до предела снизили видимость. В такое ненастье
нельзя было рассчитывать на прикрытие, да и дальность полета не позволяла
истребителям сопроводить нас до цели и обратно. Нашими союзниками оставались
лишь облака, маневр и тактическая смекалка.
На задание вылетели две девятки. Первую повел майор Свенский, вторую -
я с майором И. И. Соколовым и Игорем Копейкиным. Иван Иванович Соколов хотя
и занимал должность начальника воздушно-стрелковой подготовки, но дутой и
телом оставался штурманом, отменным мастером бомбового удара.
После взлета построились в девятки и под самой кромкой облаков отошли
от аэродрома. Четкой линии фронта к тому времени уже не стало. Наши войска,
сломив сопротивление противника, устремились вперед. Сведения о расположении
своих частей и противника требовали постоянного уточнения. Для пас, во
всяком случае, возникли дополнительные трудности. Как это бывает в
быстроменяющейся обстановке, сначала по нашим самолетам открыли огонь свои
зенитчики, затем - противник.
Мы с Павлом Семеновичем Свенским заранее договорились выходить на
аэродром врага с тыла, чтобы удар был неожиданным. Перед рекой Березиной
удалось набрать 800 метров, как раз ту безопасную высоту, с которой можно
было сбрасывать бомбы крупного калибра. Шли по-прежнему под нижней кромкой
облаков, маскируясь ее неровностями. Выбор направления захода на цель
оказался весьма удачным. На боевом курсе успели все хорошо разглядеть:
плотные ряды самолетов, людей, спокойно передвигавшихся по летному полю. От
посадочной полосы к стоянке рулил тяжелый четырехмоторный "фокке-вульф"
"Курьер".
Вражеские зенитчики открыли огонь уже после того, как мы сбросили
бомбы. Стреляли они беспорядочно и никакого урона нам не принесли. При
отходе от цели на развороте я посмотрел вниз. Сквозь сплошную пелену дыма и
пыли пробивались языки пламени от горящих самолетов. Огромный "фокке-вульф"
"Курьер" лежал на крыле и дымился. Окончательный итог подвели
аэрофотоспециалисты по снимкам, сделанным замыкающими экипажами группы; они
установили, что на аэродроме Докудово уничтожен 31 самолет противника. Это
был довольно серьезный успех.
Войска 1-го Прибалтийского и 1-го Белорусского фронтов быстро
продвигались вперед. В конце июня наша бомбардировочная авиация перенесла
свои удары по объектам, расположенным в глубине обороны противника, - по
переправам на реке Березина и скоплениям войск на ее западном берегу.
2 июля полк перебазировался на полевой аэродром Зубово, что
юго-восточнее Орши. Оттуда мы выполнили всего несколько боевых вылетов, и
снова цели оказались на предельном удалении от своих наступающих наземных
частей. А вскоре совсем прекратили действия, ожидая, пока впереди оборудуют
взлетно-посадочные площадки. Получив временное преимущество, вражеская
авиация заметно активизировалась.
Чтобы обеспечить надежное прикрытие и авиационную поддержку наступающих
войск с воздуха, советское командование решило ряд батальонов аэродромного
обслуживания выдвинуть вперед. Следуя вместе с наземными частями, они должны
были в самые сжатые сроки готовить к приему своей авиации захваченные у
врага аэродромы.
Убыл на запад и наш БАО. Всем экипажам впервые за годы войны выдали
сухие пайки. Оставлено было и несколько боекомплектов.
Лишенный рачительного хозяина, аэродром Зубово стал напоминать
цыганский табор. Вдоль опушки леса громоздились штабеля бомб. В стороне от
самолетных стоянок дымились костры, на которых готовилась разнообразная
пища. Оружейный мастер нашего экипажа Максим Илларионов ухитрялся даже печь
блины с "дымком".
Летный и технический состав работал слаженно. Обстановка осложнялась
только тем, что в районе базирования стали появляться остатки разбитых
вражеских частей. Некоторые группы насчитывали до ста человек. Пришлось
организовывать засады и устраивать облавы. В одном из таких ночных рейдов
участвовал и я. Мы разоружили тогда 18 немцев. Правда, они сдались без боя
и, как мне показалось, были даже рады нашему появлению. А мы радовались
быстрому приближению полного разгрома врага.
В середине июля войска 1-го Прибалтийского фронта, продвигавшиеся к
Риге, вступили на территорию Литовской ССР. К этому времени наш БАО закончил
подготовку полевого аэродрома в районе станции Крулевщина.
13 июля полк получил приказ о перебазировании. С утра погода была
сносной: переменная облачность высотой 300-400 метров при видимости до
четырех километров. Но после взлета нашей эскадрильи, которая замыкала
боевой порядок, видимость стала резко ухудшаться. Мутная пелена размыла
ориентиры, прижала самолеты к земле. Стрелка высотомера вскоре заколебалась
около цифры 50, а впереди облачность почти смыкалась с землей. Для полета
девяткой такие метеоусловия были слишком сложны, и я принял решение
произвести посадку на запасном аэродроме Толочин. Правда, нас предупредили,
что туда сейчас перебазируется одна из частей авиации дальнего действия, но
другого выбора у меня не было.
Плавно развернувшись, чтобы не потерять ведомых, беру курс на запасной
аэродром. Довольно скоро выясняется, что и над ним погода плохая. Все ли
справятся с посадкой в этих условиях?
Перестраиваю девятку в правый пеленг, но не распускаю ее, даю лишь
сигнал - вдвое увеличить интервалы. Захожу сам, за мной на расстоянии
визуальной видимости следуют цепочкой остальные самолеты. Штурман
внимательно следит за ними и о каждом докладывает мне. Оба волнуемся, но
помочь ведомым можем только личным примером да примитивными условными
сигналами - покачиванием с крыла на крыло. Ведь командной радиосвязи у нас
вес еще не было, а передачи через рации стрелков-радистов теряли бы всякий
смысл из-за неоперативности.
Зная, что взлетно-посадочная полоса в Толочине хорошая, я приземлил
машину в ста метрах за посадочным знаком и не стал тормозить на пробеге,
чтобы создать ведомым более благоприятные условия для посадки. Самолет
остановился у самой границы ВПП. Когда я развернул его на рулежную дорожку,
штурман доложил, что замыкающий бомбардировщик нашей девятки уже катится по
аэродрому.
Прямо со стоянки направился на командный пункт полка АДД. Он уже
работал вовсю. На карты наносилась обстановка, принимались и отдавались
распоряжения. Мне нужно было немногое - доложить своему командованию, где
приземлилась группа, договориться о заправке самолетов бензином и накормить
людей. А в гостинице мы не нуждались, летом всегда устраивались спать под
самолетами.
Но отношение, с которым мы столкнулись здесь, буквально вывело меня из
равновесия. Узнав, что наша группа принадлежит к Военно-Воздушным Силам, а
не к авиации дальнего действия, нам отказали буквально во всем. Причем
сослались на некое "указание сверху". От такой нелепости я сначала даже
растерялся: ведь в конце концов не на экскурсию сюда прилетели!
Я немедленно пошел на почту и в рамках, допустимых открытой связью,
доложил о создавшемся положении. Как и следовало ожидать, в ответ пришло
указание накормить личный состав и заправлять самолеты. Однако настроение у
наших ребят было уже изрядно испорчено. К счастью, только настроение, а не
боевой настрой. Да и отходчив русский человек. Вскоре, вспоминая об этом
досадном происшествии, однополчане больше шутили, чем злились. На войне
расходовать злость на своих - преступное расточительство, ее нужно беречь
для боя с врагами.
15 июля эскадрилья перебазировалась на аэродром Слобода. Но и отсюда мы
с трудом дотягивали до целей, особенно до станции Скопишкис, где было
обнаружено большое скопление живой силы и техники врага. Поэтому недели
через две полк перелетел в Козяны, выиграв тем самым около сотни километров.
Однако резерва из-за чьей-то халатности хватило всего на несколько дней. В
конце первой декады августа он оказался полностью исчерпанным, боевые
действия пришлось временно прекратить.
Когда мы привели в надлежащий порядок машины, нам предоставили выходной
день. Рядом с аэродромом протекала небольшая речушка. Авиаторы группами
поочередно ходили купаться, а нага экипаж, вооружившись бреднем, раздобытым
Кузьминым, отправился ловить рыбу. Рыбалка, помнится, оказалась довольно
добычливой, обильный улов сразу же заложили в общий котел. Уха варилась
отменная...
Но война, о которой мы на какое-то время забыли, напомнила о себе
совершенно неожиданно... При купании кто-то из группы лейтенанта Носова
нашел на дне реки гранату РГД, густо облепленную илом. Сразу же нашлись
любители острых ощущений. Стали метать находку. Но она не взрывалась.
Завладев опасной игрушкой, С. А. Носов с видом знатока стал ее потряхивать.
Раздался взрыв, и незадачливый "знаток" пехотного оружия лишился большого
пальца правой руки. К счастью, сработал только детонатор.
Лейтенанта Носова следовало бы, конечно, строго наказать, но сразу это
сделать было неудобно: его отправляли в лазарет. Когда нее он вернулся
оттуда, решили ограничиться разговором.
Купание и рыбалка, разумеется, - только эпизоды периода вынужденного
"антракта" в боевых действиях. Все это время шла напряженная, хорошо
организованная учеба летного и технического состава. Обобщался фронтовой
опыт, разрабатывались новые тактические приемы, проводились теоретические
конференции. Мы старались использовать все многообразие средств пропаганды.
Большую помощь нам оказывала фронтовая и армейская печать.
13 тот период пришел приказ о назначении командиром полка бывшего
командира 3-й авиаэскадрильи гвардии майора П. С. Свенского.
Павел Семенович хорошо проявил себя в боях, умело водил группы
различного состава. И по возрасту он был несколько старше других командиров
эскадрилий. Мы искренне пожелали ему успехов в руководстве боевым
коллективом. Правда, Свенский не был так подготовлен. как Иван Семенович
Полбин, но от своих предшественников - Новикова, Борцова и Панкова выгодно
отличался тем, что хорошо знал тактику, не проявлял колебаний в трудные
минуты, любил и умел работать с людьми.
24 августа нам приказали готовиться к перебазированию на аэродром Субоч
Литовской ССР. В один из этих дней мне предложили ввести в строй молодого
летчика младшего лейтенанта В. Едаменко. В эскадрилье как раз недоставало
одного командира экипажа, и я согласился, несмотря на то что в соседнем
полку Едаменко не допустили к самостоятельным полетам на Пе-2.
25 августа команды на перебазирование все еще не поступило, и я
попросил разрешения у командира полка начать провозные полеты со своим новым
подчиненным. Следует отметить, что крайне ограниченный по размерам аэродром
Козяны был еще и неудобным для полетов: взлетно-посадочная полоса имела
уклон к реке, а с другой стороны упиралась в овраг. Справа и слева от ВПП
кучно стояли самолеты двух полков.
Итак, готовимся к полету в зону. Едаменко с вполне объяснимым волнением
докладывает о готовности. Я внимательно смотрю на молодого паренька и думаю:
чем же он виноват, если его не научили как следует летать на этой весьма
сложной боевой машине? Что будет, если и я сделаю вывод о нецелесообразности
его дальнейшего летного обучения? И заранее решаю сделать все для того,
чтобы подготовить его к боевым действиям.
На взлете Едаменко слишком робко управлял самолетом. Но его дальнейшие
действия мне понравились. Выполняя команды, летчик очень решительно и
достаточно чисто выписывал глубокие виражи. Даже переворот через крыло он
пусть не совсем уверенно, но сделал.
Закончив пилотаж, мы пошли на посадку. И тут случилось неожиданное -
отказали тормоза. Теперь уже не только малоопытный летчик, но и инструктор
ничего не смог сделать. Мне оставалось только выключить двигатели и
наблюдать. Докатившись до границы ВПП, самолет плавно спустился в неглубокий
овраг и встал на нос.
Выйдя из машины, я увидел погнутые воздушные винты и подавленного горем
Едаменко. Скоро вокруг самолета собрался технический состав, пришел инженер
эскадрильи капитан Наталии. Быстро установили причину случившегося -
отсоединение воздушного шланга тормозной системы. Но важно было решить и
другой, более серьезный вопрос: как восстановить учебно-боевой самолет, если
на складе нет запасных воздушных винтов?
Каталин предложил выровнять изогнутые винты на пнях деревянными
молотками. Выкатили самолет из оврага, сняли изуродованные винты, и работа
закипела. А через пару часов мы уже опробовали двигатели. Самолет стал снова
пригодным к полетам. Кажется, все получилось легко и просто. Но ведь это
чудо: на глазок, без специальных приборов и оборудования выправить
трехлопастные металлические винты, требующие в любом случае ювелирной
балансировки. Вот вам и пресловутый "русско-балтийский способ", о котором
иронически поговаривали некоторые, видя, как техники орудуют "кувалдочкой и
зубильцем". А они-то на поверку оказались настоящими кудесниками.
В этот день мы выполнили еще пару полетов, а на следующий я с
удовлетворением выпустил младшего лейтенанта Едаменко самостоятельно. Оба мы
были рады успеху, но я, кажется, больше, чем мой ученик. Как ни говорите, а
приятно сознавать, что не ошибся в человеке, помог ему найти себя. В
дальнейшем Владимир Едаменко стал настоящим мастером бомбовых ударов.
26 августа во второй половине дня полк перебазировался на аэродром
Субоч и включился в боевую работу. Мы обеспечивали наступление наших
наземных войск на рижском и мемельском направлениях, а также на границе с
Восточной Пруссией. Действия 1-го гвардейского бомбардировочного авиакорпуса
надежно прикрывали летчики 11-го истребительного авиакорпуса, которым
командовал генерал-майор авиации Г. А. Иванов.
На аэродроме Субоч была проведена совместная конференция
бомбардировщиков и истребителей. На ней обобщили боевой опыт и отработали
вопросы взаимодействия. Руководил этим симпозиумом командующий 3-й воздушной
армией генерал-полковник авиации Н. Ф. Папивин. На груди у каждого из
участников блестели по три-четыре боевых ордена. Среди выступавших было
несколько Героев Советского Союза.
Большинство собравшихся на конференцию командиров эскадрилий, полков и
дивизий составляла молодежь. Она закалилась в непрерывных ожесточенных боях
с врагом, прошла большую школу мужества и мастерства.
В заключительную фазу Великой Отечественной воины вчерашние юноши
вступали но всеоружии знаний и навыков, умудренные боевым опытом,
несокрушимо крепкие духом и телом. Им выпала трудная, но и счастливая доля
выполнить полю партии и народа - завершить разгром ненавистного врага. К
этому они были готовы.

ПОД КРЫЛОМ - БАЛТИКА
В конце первой половины сентября ожесточенные бои развернулись на
рижском направлении. Несмотря
на крайне неблагоприятную погоду в Прибалтике, командование ставило
нашему полку одну боевую задачу за другой. Особое внимание уделялось
уничтожению подходящих резервов врага и огневых позиций его артиллерии. Так,
14 сентября две эскадрильи, ведомые командиром полка гвардии майором
Свенским, дважды вылетали в район Бауска. К счастью, метеоусловия там
оказались сносными, хотя над аэродромом несколько дней подряд висела густая
дымка. Понятно, что, взлетая при видимости 500-600 метров, нужно быть
готовым к посадке на запасном аэродроме, если над своим к моменту
возвращения погода не улучшится. Однако пока все шло благополучно. Мы быстро
собирались в воздухе, наносили девятками бомбовые удары, возвращались на
базу и "ощупью" выполняли посадку.
Сейчас кажется почти невероятным, что тогда считалось в порядке вещей -
летать в таких условиях.
Ведь даже с помощью радиолокационного и другого современного
оборудования аэродромов, сложнейших бортовых систем посадка при видимости
около 500 метров представляет достаточную сложность, и далеко не каждый
пилот допущен к полету в такую погоду. А в то время никаких особых эмоций по
этому поводу никто не выражал. Разве что испытывали известную гордость за
свое умение воевать в любой обстановке, летать чуть ли не в любых условиях.
Даже в критические моменты летный состав демонстрировал высокое мастерство,
проявлял мужество и волю.
Вот и в тот день во втором вылете, после сбора девятки, на самолете
Петра Карпова отказал левый мотор. Одномоторный полет и на облегченном Пе-2
требовал отточенной техники пилотирования и был под силу лишь исключительно
опытному летчику. Но старший лейтенант Карпов оказался, прямо скажем, в
невероятно сложных условиях. По инструкции ему перед посадкой следовало
сбросить бомбы, но в данном случае это исключалось, так как плохая видимость
не позволяла штурману Трембовецкому подыскать площадку, удаленную от
населенных пунктов. Кругом были хутора, в них жили советские люди. Нет,
избавляться от бомбовой нагрузки наугад слишком рискованно!
И Петр Андреевич Карпов принимает решение садиться с бомбами, несмотря
на крайне плохую видимость над аэродромом. Когда мы, выполнив боевое
задание, вернулись на базу, то увидели на стоянке целый и невредимый самолет
Карпова. А разбирая затем этот случай, пришли к единодушному выводу, что
только исключительное мастерство летчика и слаженность в работе всего
экипажа позволили Петру Карпову совершить чудо - посадить самолет за
пределом его аэродинамических возможностей, да еще в такую погоду.
Война, по всему было видно, подходила к концу. Руководство ВВС
принимало меры не только по разгрому врага, но и по повышению общей и
военной подготовки авиационных кадров. В наш полк прибыли представители
отдела кадров воздушной армии для отбора кандидатов на учебу в академию.
Командир 2-й эскадрильи капитан Филипп Трофимович Демченков дал согласие и
был зачислен на командный факультет Краснознаменной Военно-воздушной
академии. К этому времени он оставался единственным из шести однополчан,
удостоенных в войну высокого звания Героя Советского Союза. Андрей Хвастуне
я и Виктор Ушаков работали в инспекции ВВС, Григорий Фак был выдвинут на
должность старшего штурмана дивизии, а Иван Семенович Полбин командовал 2-м
гвардейским бомбардировочным авиационным корпусом 2-й воздушной армии - на
1-м Украинском фронте. Еще несколько однополчан были представлены к
награждению Золотой Звездой, но Указа пока еще не было.
На место Демченкова командиром 2-й эскадрильи назначили капитана В.
Мамонтовского - в прошлом летчика-испытателя.
Предложили ехать учиться и мне, но после некоторых колебаний я
отказался. Хотелось довести до победы людей, которых вводил в строй, да и
самому дойти до Берлина. А поучиться, обобщить опыт можно будет и после
войны.
Между тем бои на рижском направлении принимали все более ожесточенный
характер. В воздухе появились новые группы немецких истребителей,
сформированные из инструкторов школ воздушного боя. Сравнительно небольшое
пространство, занимаемое курляндской группировкой врага, позволяло
авиационным командирам противника оперативно маневрировать своей
истребительной авиацией, довольно часто создавать на отдельных направлениях
крупные группировки истребителей и наносить нашей авиации ощутимые удары.
Правда, теперь потери в самолетах мы восполняли буквально на ходу, не выводя
полков на деформирование, так что боеспособность части практически не
падала. Но совсем другое дело - терять боевых друзей, особенно на
завершающем этапе войны.
Кроме истребителей серьезную угрозу для нас представляла вражеская
зенитная артиллерия. Продвижение советских наземных войск сокращало
обороняемую противником территорию, и, естественно, боевые порядки его
зенитной артиллерии уплотнялись, прикрытие важных объектов от ударов с
воздуха становились более мощным.
Мы настойчиво искали наиболее вероятные пути преодоления зенитного
заслона. Нужной литературы, специальных разработок под рукой не было.
Приходилось идти к своим зенитчикам и брать у них "уроки". Я лично относился
к этому делу весьма серьезно и тратил на учебу немало свободного времени.
Как-то вечером в столовой, увидев у меня в руках учебник по стрельбе
зенитной артиллерии, командир 2-й эскадрильи капитан Мамонтовский иронически
улыбнулся и назвал меня "академиком". Я не обиделся, тем более что капитан
был неплохо подготовленным летчиком: приобрел известный боевой опыт,
научился водить группы бомбардировщиков и уже завоевал некоторый авторитет
среди личного состава полка.
Мне нередко доводилось водить свою эскадрилью замыкающей в боевом
порядке полка и наблюдать за всеми деталями полета и действий Мамонтовского.
Да, взлететь, собрать группу и провести ее по маршруту к цели он умел. А вот
в зоне зенитного огня вел группу всегда по прямой, с этаким щегольством,
упрямо "продираясь" сквозь зенитные разрывы. В данном случае риск но бы,);
оправданным, да и рисковал ведущий не только своей жизнью. Вот почему порой
мне очень хотелось подсказать Мамонтовскому, как строить противозенитный
маневр, но все не было подходящего случая. А просто так подойти и дать
рекомендации казалось неудобным. К тому же капитан был старше меня по
возрасту.
Лишь в тот вечер, когда Мамонтовский назвал меня "академиком",
представилась возможность побеседовать по-деловому. Я высказал свое мнение о
необходимости противозенитного маневра, стремлении использовать каждую
возможность для уменьшения потерь от зенитного огня. Но Мамонтовский даже не
дослушал меня и безапелляционно заявил, что, по его твердому убеждению,
точность стрельбы зенитной артиллерии настолько мала, что ею можно просто
пренебрегать.
Я возразил, что среднекалиберная зенитная артиллерия ведет огонь
побатарейно и даже дивизионами, создавая плотную зону поражения в
определенном воздушном пространстве. И если там находится группа самолетов,
и вероятность потери одного или нескольких из них достаточно высокая.
Мамонтовский упрямо стоял на споем, в конце беседы смотрел на меня уже
с откровенной неприязнью. На том и разошлись.
Я, признаться, пожалел о затеянном разговоре, тем более что учить
командира эскадрильи надлежало командиру полка, а моя "самодеятельность"
привела лишь к натянутым отношениям с Мамонтовским. Несколько дней мы с ним
только холодновато здоровались, а затем... Затем самолет командира 2-й
эскадрильи Мамонтовского был сбит зенитным снарядом. Произошло это так.
Полк тремя девятками с высоты 2500 метров наносил удар по скоплению
живой силы врага. Первую группу вел гвардии майор Свенский со штурманом
полка Т. Г. Конопацким, вторую - Мамонтовский, а моя девятка следовала в
колонне замыкающей. Перед целью открыла плотный огонь артиллерия среднего
калибра. Вокруг одновременно рвалось до четырех десятков снарядов. Было
видно, что вражеские зенитчики хорошо знают тактико-технические данные Пе-2,
так как разрывы ложились довольно близко.
После первых двух залпов командир полка начал энергичный отворот в
сторону, а затем столь же резко довернул на разрывы и успению преодолел зону
огня. Посмотрев на этот маневр, я подумал, что и этой обстановке поступил бы
точно так же. Девятка командира полка благополучно проскочила через огненный
заслон, и теперь под удар попала эскадрилья Мамонтовского. Пока я уточнял
окончательный вариант маневра, враг по второй группе сделал третий залп. При
этом, несмотря на приближение разрывов к самолетам, комэск с упорством вел
группу по прямой. Командиры звеньев, оценив складывающуюся обстановку,
несколько увеличили дистанции и интервалы, что было совершенно правильно. По
я все же прикинул, что и при этом если не четвертый, то пятый залп
обязательно накроет эту группу, а затем огонь будет перенесен на нашу,
замыкающую, эскадрилью.
Медлить было нельзя. Я начал противозенитный маневр и тут же увидел,
как самолет Мамонтовского окутался дымом, а потом вывалился из дымного
облака с отбитым крылом и, вращаясь, понесся к земле. В воздухе раскрылись
два парашюта. Только два...
Как выяснилось в дальнейшем, на парашютах спаслись сам Мамонтовский и
его штурман Пунышев. Приземлившись на территории, занятой врагом, оба они
попали в плен. А третий член экипажа - начальник связи эскадрильи,
замечательный воздушный стрелок и радист лейтенант Иншаков погиб. После
этого полета меня долго угнетала мысль, что и я чем-то виноват. Возможно,
очень уж неубедительно говорил с Мамонтовским, не нашел подхода, который
обеспечил бы передачу накопленного боевого опыта этому разумному в целом и,
безусловно, храброму командиру.
Вторую эскадрилью принял один из ветеранов Великой Отечественной войны
гвардии капитан Евгений Васильевич Селезнев. Мы все очень любили его за
исключительную скромность и выдержанность, за готовность в любую минуту
поделиться богатым боевым опытом, накопленным с первых дней боев с
фашистами. К тому же он был одним из пионеров переучивания на Пе-2, освоил
его еще в 1941 году. Дальнейшие боевые действия очень сблизили меня с этим
прекрасным командиром и человеком. Мы старались жить и воевать вместе,
чувствуя локоть друга.
Некоторое время спустя вторая эскадрилья и наш полк понесли новую
утрату - погиб штурман старший лейтенант Николай Филиппович Аргунов. В
составе экипажа капитана Селезнева он наносил бомбовый удар по укреплениям
врага в районе Мемеля. При возвращении с задания, уже за линией фронта,
"пешку" атаковала группа вражеских истребителей, на самолете был подбит
мотор. Внизу располагались свои войска, и командир не торопился с принятием
решения о посадке или оставлении самолета. Однако вскоре из-под капота
повалил густой дым, вытянулся огненный шлейф. Пришлось покидать машину.
Воздушный стрелок-радист, видимо, был убит в воздухе, так как связь с ним
прекратилась. Селезнев убедился, что штурман покинул самолет, выбрался из
горящей машины и благополучно приземлился, получив лишь незначительные
ушибы. А Аргунов преждевременно раскрыл парашют и, зацепившись за самолет,
упал вместе с ним на землю.
Теперь моим штурманом стал Иван Никитович Жмурко - добродушный человек,
наделенный храбростью и выдержкой, талантливый специалист. В одном из
вылетов наш самолет на боевом курсе был сильно поврежден близким разрывом
зенитного снаряда. От резкого удара в висок у меня потемнело в глазах, а
когда туман рассеялся, я увидел лицо штурмана, сплошь покрытое каплями
крови, и услышал его ровный голос: Жмурко просил довернуть самолет на два
градуса влево. На вопрос о самочувствии штурман ответил шуткой и сразу
сосредоточился на прицеливании.
Только после сброса бомб начали разбирать, что же произошло.
Оказывается, взрывом снаряда выбило правую створку остекления кабины.
Крупный кусок плексигласа ударил меня в висок, а масса мелких осколков
брызнула в лицо штурману. Как он мне позже признался, у него полностью затек
правый глаз и прицеливаться пришлось левым, но в полете я даже этого не
почувствовал.
Вскоре Иван Жмурко был представлен к званию Героя Советского Союза. Эту
высокую награду он получил уже после окончания Великой Отечественной войны.
В октябре 1944 года полк перебазировался на аэродром Боричай, что
неподалеку от Шяуляя. Эскадрилья разместилась в имении помещика, бежавшего
вместе с немецкими оккупантами. Красивый двухэтажный дом свободно вместил
добрую сотню офицеров. Мы с Евгением Васильевичем Селезневым заняли
маленькую комнатку, принадлежавшую, судя по скромной обстановке, прислуге. А
большую "залу", как назвал комнату оставшийся "для присмотра за хозяйством"
управляющий, приспособили под общежитие.
С этого аэродрома радиус действия Пе-2 обеспечивал нанесение бомбовых
ударов по любому объекту курляндской группировки противника и по крупным
центрам Восточной Пруссии, в том числе и Кенигсбергу.
В октябре, несмотря на ненастную погоду, полк мелкими группами
обеспечивал продвижение наших войск. Однако враг ожесточенно сопротивлялся
на земле и в воздухе. Фашистские истребители действовали исключительно
дерзко и, несмотря на большие потери, продолжали оказывать советской авиации
упорное сопротивление. Наши эпизодические удары по аэродромам врага были
малоэффективны.
Во время одного из налетов на аэродром Сиэксатэ, когда бомбардировщики
были на боевом курсе, "ФоккеВульф-190", воспользовавшись оплошностью наших
истребителей сопровождения, ворвался в строй эскадрильи. Ему удалось подбить
самолет Е. Петрова, который совсем недавно прибыл в полк и выполнил всего
несколько боевых вылетов. Таких молодых летчиков мы обычно ставили в ведущее
звено, с тем чтобы они приобретали опыт в более благоприятных условиях. И
теперь Петров шел у меня левым ведомым. Вражеский истребитель дал длинную
очередь из всех пушек и с переворотом ушел вниз. В этот момент по команде
штурмана капитана Жмурко посыпались бомбы. Перед началом разворота я оглядел
весь боевой порядок. Звенья шли плотным строем, только машина Петрова начала
отставать. Подобрав обороты моторов, доворачиваю к поврежденному самолету и
метров с десяти хорошо вижу вопрошающий взгляд летчика. Он ждет моего
совета, помощи...
Внимательно осматриваю самолет ведомого: из левого мотора валит густой
черный дым, часть стабилизатора вместе с половиной киля отрублена. С такими
повреждениями горящий бомбардировщик долго не продержится в воздухе.
Вижу, летчик отдает штурвал от себя и уходит вниз. Вслед за ним
устремляется пара истребителей сопровождения - так условлено заранее. А я
обязан вернуться в строй и вести его к своему аэродрому.
Весь остаток пути я видел глаза Петрова, застывший в них немой вопрос:
"Что делать, командир?" И как тяжело сознавать свое бессилие, невозможность
помочь товарищу в беде. Случись такое со мной, у меня есть советчик - опыт и
знания, накопленные самим и позаимствованные у боевых друзей. Но и я не могу
ответить, как поступил бы на месте Петрова. Все зависело бы от множества
конкретных обстоятельств. А как поступил Петров?
На аэродроме из разноречивых докладов экипажей трудно было сделать
точный вывод. Большинство утверждало, что самолет упал в расположении врага
и сгорел. Да я и сам считал, что характер повреждения самолета практически
исключал возможность перетянуть через линию фронта. Но это были только
предположения. Чеголибо определенного о судьбе экипажа пока не было
изиестно. Оставалось только ждать точных данных.
А к утру пришло известие: Петрову удалось посадить изрешеченную, почти
неуправляемую машину на своей территории. Раненый штурман Юшков отправлен в
госпиталь.
8 то же утро было написано представление о награждении членов экипажа
орденами, и уже через несколько дней Евгению Николаевичу Петрову вручили
орден Красного Знамени.
Как летчику удалось посадить самолет, осталось загадкой. По его
докладу, пожар прекратился, штурман был тяжело ранен, а сам Петров
ориентироваться не мог, так как машина едва держалась в воздухе даже при
полном отклонении рулей, что требовало очень больших усилий. Молодой летчик
взял курс на свою территорию и летел до тех пор, пока хватало сил - около
двадцати пяти километров над территорией, запятой противником, и столько же
над нашей. К счастью, посадка была выполнена неподалеку от военного
госпиталя и штурману своевременно оказали медицинскую помощь. Недели через
две Юшкову также вручили орден Красного Знамени, и он вновь занял свое место
в боевом экипаже.
9 октября рано утром вылетели мы тремя девятками для нанесения
бомбового удара по укрепленным позициям врага на подступах к старой Риге. Я
вел вторую девятку и был назначен заместителем ведущего колонны. По заранее
намеченному плану встретились с истребителями. На подходе к линии фронта
один из моторов самолета ведущего полковой колонны начал давать перебои. Мне
со своей эскадрильей пришлось выйти и возглавить полк. Погода стояла на
редкость хорошая: на небе - ни облачка, видимость - "миллион на миллион".
Издалека были отчетливо видны очертания древнего города, утопающего в
парках, позолоченных дыханием глубокой осени. Я впервые видел Ригу, о
красоте и самобытности которой много читал. Но сейчас вверх устремились не
только шпили соборов. Над городом тремя ярусами покачивались привязные
аэростаты, преграждавшие нам путь; пахло гарью пожарищ; на подступах к Риге
шли жестокие кровопролитные бои.
Курс нам пересекли несколько групп ФВ-190, но лишь одна из них
приблизилась к колонне на дистанцию открытия огня. Звенья и восьмерки наших
истребителей немедленно вступили в бой с врагом и сразу его рассеяли. Ни
штурманам, ни стрелкам-радистам стрелять не пришлось.
Преодолев зону зенитного огня и успешно отбомбившись, мы в приподнятом
настроении возвращались на свой аэродром. 15 октября советские войска
освободили Ригу, и теперь основной задачей для бомбардировщиков стало
обеспечение частных операций и дезорганизация морских перевозок из Германии
для курляндской группировки. Довелось наносить удары по военно-морским базам
врага на побережье Балтики и по кораблям в море. Эти объекты были, как
правило, малоразмерными и весьма прочными. Поэтому мы перешли на
бомбометание с пикирования крупнокалиберными бомбами и довольно быстро
"набили руку" на поражении "точечных" целей.
К концу 1944 года паши войска, освободив Мемель, прочно захлопнули
крупную группировку врага в Курляндии. Здесь противник создал мощную глубоко
эшелонированную оборону. Несколько попыток расчленить ее всякий раз
наталкивались на ожесточенное сопротивление врага и не имели успеха. Его
части, прижатые к морю, яростно оборонялись. Оружием, боеприпасами и
продовольствием они снабжались морским путем через крупный порт Либаву
(Лиепая).
После ряда бомбовых ударов по укрепленным позициям врага в районе
Приэкуле полку была поставлена задача содействовать войскам 3-го
Белорусского фронта, которые вели упорные бои на подступах к Восточной
Пруссии.
Долго мы ждали этого дня. Понеся большие потери в начальном периоде
войны, пережив неудачи и невзгоды, мы никогда не теряли веры в нашу победу,
в то, что пробьет час возмездия. И вот нам приказано бомбить объекты на
территории Восточной Пруссии, в районе населенных пунктов Шталупенин и
Пилькаллен. 24-26 октября полк обрушивает на головы врага бомбы крупного
калибра. Нашей авиации, в том числе и бомбардировочной, на этом направлении
было собрано достаточно много. К целям и от них шли полковые колонны
бомбардировщиков. Мощное истребительное прикрытие и четкая связь ведущих
групп с сухопутными войсками 3-го Белорусского фронта способствовали успеху
боевых действий бомбардировочной авиации, последовательному разрушению
прочных оборонительных сооружений, за которыми враг надеялся отсидеться "до
лучших времен". Но время теперь работало только на нас.
Удары по объектам в Восточной Пруссии чередовались с боевыми действиями
на рижском и мемельском направлениях, остававшихся основными для 1-го
гвардейского бомбардировочного авиакорпуса резерва Ставки Верховного
Главнокомандования. Он по-прежнему был в оперативном подчинении у
командующего 3-й воздушной армией. Обстановка на фронте между Ригой и
Мемелем окончательно стабилизировалась. После тяжелой летней и осенней
кампании 1944 года нашим сухопутным войскам требовались пополнение и отдых.
А авиация 3-й воздушной армии продолжала боевые действия, нанося удары
главным образом по военно-морской базе и порту Либава. Первый налет на этот
объект, выполненный 15 декабря дивизионной колонной, стоил полкам
значительных потерь. Немецкое командование понимало решающее значение Либавы
для существования курляндской группировки и приняло чрезвычайные меры по
обороне порта, сконцентрировало здесь громадное количество зенитной
артиллерии, особенно среднекалиберной, создававшей сплошную завесу
заградительного огня на высотах от двух до шести тысяч метров. А ниже воздух
секли трассы малокалиберных "эрликонов" - спаренных и счетверенных
пулеметных установок. Свинцовой начинкой шпиговала небо и вражеская
корабельная артиллерия. Как правило, она не участвовала в постановке
зенитно-артиллерийских завес, а вела сопроводительный огонь, что краппе
затрудняло противозенитный маневр. Не находя на своем пути брешей в огненной
стене, экипажи вели машины, словно бы спеленованные огнем и дымом.
Одним словом, такого противодействия зенитных средств нам до сих пор не
приходилось встречать. А ведь кроме них здесь базировалась специальная
группа фашистской истребительной авиации, сформированная из отборных асов.
Достаточно сказать, что одиночные истребители ФВ-190 порой атаковывали наши
самолеты непосредственно в зоне действия своей зенитной артиллерии,
пользуясь тем, что в этом адском пекле бомбардировщики, несколько
растягиваясь по фронту и в глубину, имели ограниченные возможности для
организации групповой обороны. Наши же истребители сопровождения при подходе
к зоне интенсивного огня, как правило, облетали ее с флангов и встречали
своих "подопечных", когда те уже прорывались через огневой заслон. В
принципе это было правильно. По установившимся законам истребители не должны
входить в зону плотного зенитного огня, чтобы не вести напрасных потерь.
К описываемому времени Либава располагалась примерно в 70 км за линией
фронта, и существовало лишь два возможных направления подхода к ней: с моря
на сушу и с суши на море. Это тоже облегчало врагу прикрытие порта от ударов
с воздуха.
В одном из налетов на Либаву и наша эскадрилья понесла довольно тяжелую
потерю. Прямым попаданием снаряда был сбит самолет командира звена старшего
лейтенанта Петра Андреевича Карпова. Его место в боевом строю занял
лейтенант Александр Шебеко - уже опытный и весьма способный старший летчик.
Но все мы очень тяжело переживали утрату. Ведь это был тот самый Карпов,
который, будучи признан медиками негодным к летной службе, не только добился
возвращения в крылатый строй, но вырос, сложился как зрелый мастер боевого
применения пикирующего бомбардировщика и талантливый командир. Глядя на его
боевую работу, я искренне радовался успехам Петра, уже подготовленного к
выдвижению по службе. К этому времени два ордена Красного Знамени украшали
грудь славного бойца.
Вместе с Карповым погибли штурман звена старший лейтенант Трембовецкий
и воздушный стрелок-радист старшина Шиян. Мы вспомнили, как Шиян в 1941 году
после посадки на подбитом самолете на территории, оккупированной врагом,
поочередно перенес через линию фронта комиссара полка Барышева и штурмана
экипажа Чайкина.
В эскадрилье эта боевая потеря оказалась последней и, быть может,
именно потому такой острой и неизгладимо памятной.
Из всех полетов на Либаву, столь различных и так похожих один на
другой, особенно запечатлелись два. В одном из них мы наносили
бомбардировочный удар по кораблям противника, находящимся под разгрузкой в
порту. Общую колонну двух полков, состоявшую из шести девяток, вел командир
5-й гвардейской бомбардировочной авиационной дивизии Герой Советского Союза
гвардии генерал Владимир Александрович Сандалов со штурманом дивизии гвардии
подполковником Владимиром Прокофьевичем Кузьменко. Наш полк, возглавляемый
гвардии подполковником Свенским, следовал вторым. Вторую группу в полку вел
командир 2-й эскадрильи Евгении Селезнев, а мне довелось вести третью
группу, замыкавшую боевой порядок. В хвосте строя летать всегда труднее.
Даже незначительные колебания в скорости ведущих доходят до ведомых
многократно усиленными. К тому же замыкающие чаще других подвергаются атакам
вражеских истребителей.
Но были у "арьергарда" и свои преимущества: больше времени оставалось
на оценку характера стрельбы зенитной артиллерии, а значит, и на выработку
более обоснованного решения, как выполнить противозенитный маневр. Так что в
целом минусы в какой-то мере компенсировались плюсами.
Мы, бомбардировщики, предпочитали заходить на Либаву с моря, где
противодействие как зенитной артиллерии, так и истребителей было более
слабым, чем при полете над боевыми порядками вражеских войск, мощными узлами
обороны, крупными населенными пунктами. Когда мы подходили к Либаве с
морского направления, истребители врага встречали нас, как правило,
неподалеку от побережья - дальше выдвигаться им не позволял малый радиус
действия, а еще более, пожалуй, - бушующие внизу декабрьские волны Балтики.
Что касается зениток, корабельных и береговой обороны, то их массированный
огонь сопровождал нас практически лишь означала боевого курса, и бомбы даже
с подбитых самолетов падали в районе цели.
Итак, наша колонна, прикрываемая истребителями, развернулась в районе
Мемеля в сторону моря и, выполняй несколько доворотов, вышла к боевому
курсу. Ми о хорошо было видно, как на нашем пути полыхнул шквал
заградительного огня. Опытный ведущий генерал Сандалов сделал все, что
возможно в таких условиях: круто отпор пул вправо, потом влево и стал на
короткий боевой курс. Тут же один из самолетов его группы отвалил и сторону
и, оставляя дымный шлейф, пошел со снижением. Затем первая группа скрылась в
огне и дыме зенитной завесы. Казалось, не было возможности преодолеть этот
бушующий смерч, но самолеты наши ныряли в него один за другим.
Вот стала на боевой курс группа, ведомая майором Семеновым. Мы летели
следом за ней, поэтому я уже мог разглядеть, как после сброса бомб девятка
отвернула вправо и со снижением начала отходить от цели. Замысел командира
группы был ясен: успеть развернуться, не доходя до очередной и притом
наиболее плотной огненной завесы. Но майор Семенов на этот раз, видимо, не
учел, что радиус разворота группы больше, чем одиночного самолета. Уже в
ходе разворота ведомые, не готовые к столь крутому маневру, начали
отставать. Строй распался, и я потерял эту группу из виду. Тем временем мне
удалось высмотреть слева по курсу небольшую "прореху" в заградительном огне,
и хотя отклонение влево несколько удлиняло маршрут полета, грозило
отставанием от общей колонны, я все же принял решение воспользоваться этой
"брешью" и благополучно проскочил через нее со своими ведомыми.
Выйдя из зоны зенитного огня, мы увидели лишь пять поредевших групп из
шести. Я сразу начал искать пропавшую девятку в правом секторе, куда она,
помнится, разворачивалась. Да, группа здесь, но... Только три "пешки" из
девяти жиденькой цепочкой летели над самым морем к линии фронта. Несколько
вражеских истребителей преследовали эти почти беззащитные, отставшие от
колонны самолеты, и вскоре двух из них фашистам удалось сбить. А
пристроившиеся к нам на обратном маршруте истребители прикрытия ничего этого
не видели, на запросы по радио не отвечали - просто не слышали. Как потом
стало известно, лишь командир группы на подбитом самолете с трудом перетянул
линию фронта; все остальные экипажи девятки были потеряны, и только
несколько позже некоторые из них возвратились, как говорили тогда, в "пешем
строю".
В другом боевом вылете на порт Либаву наш полк следовал в дивизионной
колонне, на этот раз ведущим. Я возглавлял вторую девятку. Заходили опять с
моря. Перед вылетом получили информацию, что до нас по порту нанесет удар
бомбардировочный авиационный корпус, которым командовал генерал-майор
авиации И. П. Скок. Это было единственное соединение, вооруженное самолетами
Ту-2 - несколько более скоростными и грузоподъемными, чем наши "пешки". Они
поступили на вооружение уже в конце войны и потому не успели найти широкого
применения в боях.
Не помню почему, но так уж случилось, что мы догнали "Туполевых" и
пристроились к ним: не то бомбардировщики генерала Скока опоздали с выходом
на боевой курс, не то наш ведущий штурман раньше времени дал команду
разворачиваться на цель. Было ясно одно: такой колонной действовать в зоне
ПВО Либавы нецелесообразно. Однако изменить уже ничего было нельзя.
Оставалось лить поочередно преодолевать огненный смерч.
До начала боевого пути все шло относительно нормально. Плотные группы
девяток следовали одна за другой. По флангам, а также выше и сзади проворно
сновали четверки истребителей сопровождения. Связанный общим боевым
порядком, я основное внимание уделял маневрам ведущего "Туполевых" и своей
группы. Поэтому не заметил, как первые девятки Ту-2 стали на боевой курс и
вошли в облака разрывов. Когда впереди сверкнули яркие всполохи, я взглянул
прямо перед собой и на несколько секунд буквально был ошеломлен: из девяток
корпуса генерала Скока горело одновременно восемь самолетов. Что произошло -
оставалось непонятным. Во всяком случае, вражеских истребителей поблизости
не появлялось. Но факт остается фактом: сразу восемь прекрасных новейших
боевых машин, окутанных огнем и дымом, шли со снижением, не сворачивая с
боевого курса.
Это было потрясающее зрелище. Страшная боль сдавила сердце, ведь
многие, а скорее большинство, из летных экипажей уже перешагнули рубеж
вероятности остаться в живых. Однако ни один из них не свернул с боевого
курса, они до конца выполнили свой долг.
Нет ничего более ошибочного, чем представлять летчиков этакими
бодрячками, которым-де все нипочем. Эпизоды, подобные описанному выше,
тяжелым моральным грузом ложились не только на новичков, но и на опытных
воздушных бойцов. Каждый боевой вылет на Либаву стал своего рода суровой
проверкой морально-волевых качеств летного состава. Правда, никто не
жаловался на трудности, не пытался спрятаться за спину товарища, отсидеться
на земле. Но были заметны напряжение и внутренняя тревога членов экипажей
при подготовке к таким вылетам. Единственный приемлемый выход из положения я
видел в том, чтобы до предела загружать летный состав выполнением своих
нелегких обязанностей. Практически это выглядело следующим образом.
Получив приказ о нанесении бомбового удара по порту Либава, я строго
рассчитывал время от постановки задачи до момента сброса бомб. На постановку
задачи эскадрилье затрачивалось всего 5-6 минут, так как маршрут, на
прокладку которого в обычных условиях уходило больше всего времени, был
постоянным. Уточнялись только боевой порядок и высота полета. После коротких
указаний сразу же подавалась команда "По самолетам!". Выруливание и взлет
проводились в высоком темпе. В воздухе, если после набора высоты оставалось
время, приходилось маневрировать, создавая определенные трудности для
ведомых, с тем чтобы отвлечь их внимание от раздумий о возможных
последствиях боевого вылета.
При подходе к Либаве, едва впереди вставала стена заградительного
зенитного огня, эскадрилья энергичным разворотом, также требующим от ведомых
большого внимания и полного напряжения сил, выводилась на короткий боевой
курс. Сбросив бомбы, сразу выполняли отвечающий обстановке противозенитный
маневр. И если удавалось найти "щель" в заградительном огне, то, собравшись
в плотный боевой порядок, мы устремлялись в нее. Если же такой "щели" не
было, я подавал сигнал на размыкание, после чего экипажи, увеличив дистанции
и интервалы, шли напрямую, на повышенных скоростях, преодолевая опасную
зону, и сразу же вновь собирались в плотный боевой порядок, готовые, к
отражению атак истребителей.
Наступил новый, 1945 год. По-прежнему весьма сложная метеорологическая
обстановка сковывала действия авиации. Низкая облачность и частые осадки
затрудняли вылеты. Систематические вынужденные перерывы в боевой работе
отрицательно сказывались на настроении летного состава. Ведь регулярные,
ежедневные вылеты позволяют не только поддерживать и развивать летные
навыки, но и способствуют моральной натренированности воздушных бойцов. А
после большого перерыва входишь в зону сильного огня зенитной артиллерии или
атак вражеских истребителей с таким ощущением, будто без достаточной
тренировки медленно погружаешься в холодную воду.
Нельзя было теперь использовать свободное время и для ввода в строй
молодых экипажей - в эскадрилье таких просто не было. Все ведомые имели
основательную подготовку и могли наносить бомбовые удары как с
горизонтального полета, так и с пикирования, как одиночно, так и в группе.
Пикирование же звеньями считалось тогда показателем весьма высокого боевого
мастерства.
Но вот к середине января погода несколько улучшилась, и мы вновь
нанесли бомбовый удар по скоплению транспортов в порту Либава. А 13 января
войска 3-го Белорусского фронта перешли в наступление в Восточной Пруссии.
Поэтому приказ командования о содействии наземным частям в прорыве вражеской
обороны был встречен с большим воодушевлением.
15-18 января нашему полку удалось выполнить несколько сосредоточенных
бомбовых ударов по населенным пунктам, подготовленным врагом к круговой
обороне. Судя по аэрофотоснимкам, после нашей "обработки" два из них -
Шталупенин и Пилькаллен - перестали существовать. Войска фронта, прорвав
сильную оборону, перенесли войну на вражескую территорию. Наши маршруты тоже
удлинились на запад, протянулись к городу Гумбипену (ныне Черняховск), где
воздушная разведка вскрыла крупное скопление неприятельских войск. Теперь,
действуя над вражеской территорией, мы внимательнее осматривали пролетаемую
местность. Бросалось в глаза безлюдье. Тогда мы еще не знали, что немецкое
население под влиянием геббельсовской пропаганды и под угрозой расстрела
покидало села и города, уходило вместе с отступавшими войсками.
В конце января наши бомбардировочные удары были перенесены на район
Кенигсберга. Советские войска методично продвигались вперед, обходя крупные
насоленные пункты и узлы сопротивления. В одном из вылетов после удара по
юго-восточной окраине Прусской крепости самолет Е. Петрова был снова подбит
вражескими истребителями. Это произошло уже над расположением наших войск.
Подав команду Носову вести группу на свой аэродром, я пристроился к Петрову.
Сначала показалось, что машина ведомого горит, но, подойдя к пей почти
вплотную, я убедился, что это не пожар, а масляно-бензиновая струя, бьющая
из подбитого двигателя. Повреждение оказалось настолько серьезным, что вести
самолет "по горизонту" Петрову не удалось - машина быстро теряла высоту, и
вскоре летчик вынужден был посадить ее на перекопанном канавами огороде.
Сделал он это просто мастерски, благополучно "вписал" внушительный по
размерам бомбардировщик в немыслимо крошечный прямоугольник огорода. Я
покружил над местом посадки, убедился, что экипаж невредим, и решил
приземлиться на расположенном неподалеку аэродроме наших истребителей, чтобы
вывезти экипаж Петрова на своем самолете.
Выяснив, чего ради мы к ним пожаловали, командир истребительного полка
приказал выделить грузовую "полуторку", и вместе со штурманом Иваном Жмурко
мы отправились за экипажем Петрова. Дорога была совершенно безлюдной.
Гробовая тишина царила и в населенных пунктах. В одном из них мы остановили
машину у большого скотного двора. В добротном, хорошо оборудованном строении
валялось более сотни убитых коров. В других местах скотные дворы оказались
сожженными вместе со всей живностью. Вот ведь как обернулась для фашистской
Германии ее подлая "тактика выжженной земли"! Теперь захватчики жгли свое
добро собственными руками.
...Экипаж Петрова застали еще на месте, хотя он собирался уже
эвакуироваться. Вместе осмотрели поврежденный самолет и, убедившись, что
ремонту он не подлежит, сняли наиболее ценное оборудование, вооружение,
погрузили на машину и тем же путем вернулись на аэродром истребителей.
Наступила ночь. Лететь на аэродром, не имеющий ночного старта, не было
смысла. Поэтому разместились на ночлег в одном из покинутых хозяевами домов.
Вот уж когда поговорка "мой дом - моя крепость" предстала перед нами не
в иносказательном, а в прямом смысле: в добротных каменных стенах на все
четыре стороны были пробиты амбразуры. Выставляй пулеметы, и долговременная
огневая точка готова. Похоже, что вся эта "фортификация" строилась давно, во
всяком случае задолго до нашего прихода в Восточную Пруссию. По всему
чувствовалось, что не впервые германским милитаристам развязывать войны. Не
впервые и терпеть крах. Отсюда и такая предусмотрительность.
На следующее утро два наших экипажа на одном самолете перелетели на
свою базу. Петров сразу же получил новую машину и опять включился в боевую
работу, интенсивность которой заметно возросла с переходом нашего 1-го
гвардейского авиакорпуса в подчинение командующего 15-й воздушной армией.
В феврале и марте 1945 года полк поочередно наносил бомбовые удары по
объектам восточно-прусской и курляндской группировок врага. И если при
действиях над Пруссией явственно ощущалось полное господство нашей авиации в
воздухе, то воздушная обстановка в Курляндии была гораздо сложнее. Здесь
по-прежнему исключительно сильной оставалась противовоздушная оборона
Либавы, в том числе и ее истребительное прикрытие. И это несмотря на то (а
может быть, и вследствие того), что положение зажатых здесь в тиски
вражеских войск оказалось безвыходным, на прорыв морем или посуху надежд у
них тоже не оставалось. Вот и сражались здесь фашисты с отчаянием обреченных
перед лицом неотвратимого возмездия за невиданные злодеяния.
11 февраля 1945 года мы понесли еще одну и очень тяжелую потерю. Никто
из нас не видел, как это произошло, никто и ничем не мог помочь, прикрыть
экипаж от вражеского удара. Далеко, очень далеко от нашего аэродрома погиб в
бою первый командир нашего полка Иван Семенович Полбин. Об этом сообщил мне
один из офицеров его штаба, видимо знавший о нашей переписке. Письмо было
коротким, без подробностей, и это давало какую-то надежду, какой-то шанс,
что непоправимого не произошло. Ведь сколько раз возвращались обратно
экипажи сбитых самолетов! Случалось это и с Полбиным. Сейчас тоже нужно
только набраться терпения...
Увы, сообщение о гибели командира соединения генерала Полбина вскоре
было подтверждено. Действительность неумолима, ее не подгонишь под свои
интересы. Вот только сердце не всегда способно подчиниться разуму; как у
матери, не верящей в гибель сына, как у сына, ожидающего возвращения отца.
Для меня, как и для многих однополчан, Полбин был вторым отцом и первым
боевым наставником. Сколько замечательных воздушных бойцов воспитал этот
человек из легенды, скольких поднял на подвиги своим примером, как
коммунист, командир, старший товарищ! Тяжела потеря. Но этот замечательный
человек оставил в памяти многих, очень многих людей светлый, неизгладимый
след, вывел их на победный курс. Значит, он никогда не умрет в сердцах и
делах своих товарищей по оружию, учеников и последователей, на его примере
будут учиться науке побеждать новые поколения крылатых защитников Родины.
...В середине марта наше командование приняло очень важное решение -
нанести массированный бомбовый удар по всем вражеским аэродромам в
Курляндии. Успех этого налета избавил бы нас от тяжелых потерь. К сожалению,
природа не способствовала выполнению поставленной задачи: наши полевые
аэродромы в большинстве своем к тому времени раскисли. Перегруженные бомбами
"пешки" увязали, недорулив до взлетно-посадочных полос, и некоторые
авиачасти вообще не смогли взлететь. Растянувшийся взлет наших самолетов не
позволил добиться внезапности удара - важнейшего условия успеха. Так, к
моменту выхода двух наших девяток на аэродром Справа, где базировались
немецкие истребители - асы, там оказалось лишь пять-шесть самолетов, и то,
видимо, неисправных.
Нетрудно понять огорчение экипажей, пробивавшихся к цели сквозь все
опасности, настроенных на бой, сконцентрировавших на выполнении задания все
свои духовные и физические силы, когда они убеждаются, что их усилия
израсходованы почти впустую. Боевое задание наши группы, ведомые П. С.
Свойским и мной, выполнили, но большого ущерба врагу нанести не удалось. Что
ж, бывает и так. Война ведь, в конечном счете, это не только противоборство
людей и техники, но и умов. Враг у нас был сильным и коварным, с большим
боевым опытом. В данном случае он оказался хитрее, сумел вывести авиацию
из-под удара. Но ведь это частный эпизод, не способный повлиять на исход
войны, которая уже была решена в пользу нашего великого народа. Тем и
утешились, когда вернулись на аэродром после неудачного боевого вылета.
В первых числах апреля начался штурм Кенигсберга. 6, 7 и 8 апреля полк
разрушал оборонительные объекты врага непосредственно в городе. Как п в
начале Белорусской операции, в воздухе одновременно находилась масса наших
бомбардировщиков, наносивших сосредоточенные бомбовые удары в ограниченном
районе. Самолеты Пе-2, Ту-2 и ДБ-ЗФ авиации дальнего действия шли с разных
направлений, сливаясь над Кенигсбергом в общий широкий поток. Над мрачным
огрызающимся городом стоял сплошной дым, озаряемый огненными всплесками
разрывов тяжелых авиабомб. Жалко было смотреть на него, по в сознании
промелькнуло воспоминание о первом боевом вылете в июле 1941 года, о горящем
Смоленске, о разрушенном Сталинграде, о разграбленной советской земле, о
невозвратимых потерях друзей и близких, и это начисто смывало чувство
жалости и вызывало непреклонное желание скорей добить ненавистного врага.
12 апреля наш полк перебазировался на аэродром Гросс Шиманен. Это уже
непосредственно на немецкой земле, в ста километрах юго-западнее
Кенигсберга. Собственно говоря, к этому пора было и привыкнуть - добивать
врага надлежит на его территории. Даже авиация дальнего действия,
достававшая еще в сорок первом до Берлина, подтянулась сюда, поближе к
последним рубежам вражеской обороны. А нам - фронтовым бомбардировщикам -
место определено самим названием.
Гросс Шиманен - небольшой городишко. Но покинутый местным населением,
полуразрушенный, почерневший от копоти, он больно смахивал на древнее
поселение, откопанное современными археологами где-нибудь в Нубийской
пустыне. Впрочем, у древних развалин, как правило, не сохраняются крыши. Мы
же всем полком довольно сносно разместились в одном из уцелевших домов, в
котором не столько жили, сколько ночевали. Напряженная боевая работа
привязала нас к аэродрому от зари до зари. Дела складывались так, что и
городишко посмотреть как следует не удалось, хотя очень хотелось побродить
по его узким улочкам, понять, как и чем /кили здесь люди, среди которых
выросли убийцы, человеконенавистники, ставшие слепым орудием в руках своры
бесноватого фюрера. За недостатком времени этот психоанализ пришлось
отложить. Но как память о боях в этом районе осталась фотокарточка, на
которой наш замечательный полковой фотограф Иван Шемякин запечатлел меня и
Евгения Селезнева среди городских руин.
С падением Кенигсберга сопротивление противника еще не было сломлено.
Продолжалась битва на Земляндском полуострове. Оставалась в руках врага
военно-морская крепость Пиллау с ее многочисленными фортами н небольшой
прибрежной полоской суши. Враг оборонялся упорно, с каким-то исступлением.
То, что он был еще силен и опасен, мы постоянно ощущали на себе. Немало
оставили мы позади павших крепостей, но Пиллау оказалась одним из самых
крепких орешков. Эту цитадель прикрывали густая сеть береговых и корабельных
зенитных батарей, истребители, базировавшиеся на косе Фриш-Нерунг. За 12
дней боевых действий эскадрилья выполнила 480 боевых вылетов, обрушила на
военно-морские объекты Пиллау и прикрывающие его форты более 170 тонн
фугасных бомб крупного калибра. При плохой видимости бомбили с
горизонтального полета, а в более благоприятных метеоусловиях - с
пикирования. Зенитная артиллерия в районе Пиллау не ставила огневых завес -
видимо, не хватало боеприпасов. Но сопроводительная стрельба велась с такой
кучностью, что в зоне огня приходилось постоянно маневрировать, ежесекундно
оценивать обстановку и немедленно реагировать на ее изменения.
В ходе штурма Пиллау нашими сухопутными войсками мы с 20 апреля
пятисоткилограммовыми бомбами с пикирования подавляли позиции крепостных
орудий. К этому времени вражеские зенитчики как-то выдохлись и встречали нас
лишь редкими одиночными выстрелами - не то "достреливали" последние
боеприпасы, не то пребывали в состоянии шока, поняв, что близок конец.
Завершались бои в районе Земляндского полуострова. Судя по сводкам
Совинформбюро, войска 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов ворвались
в пригороды Берлина. Гитлеровская военная машина разваливалась под ударами
Советской Армии. Час победы стремительно приближался. Резко сократилось
противодействие нашим ударам со стороны зенитной артиллерии и авиации врага.
Какое-то пьянящее чувство охватило летный состав. У многих появились не
свойственные им бравада, этакая лихость, беззаботная удаль. Словно бы
соскочила какая-то защелка, державшая людей в постоянном напряжении, и все
вокруг озарилось розовым светом.
Поддался этому благодушному настроению и я. Начал водить эскадрилью на
Пиллау и форты, как на полигон, равнодушно поглядывая на редкие разрывы
зенитных снарядов. Без всякого маневра подходили к боевому курсу, не
торопясь перестраивались в колонну или пеленг звеньев и с двух-трех заходов
поражали заданную цель.
Так было и в тот раз - 25 апреля 1945 года, когда я повторно повел
девятку на подавление крепостной артиллерии в Пиллау. Как на параде,
перестроил звенья в колонну и, погасив скорость, ввел самолет в пикирование.
В эту секунду я скорее почувствовал, чем осознал рывок самолета в сторону.
Тут же едкий дым окутал кабину, и в лицо ударила тугая струя воздуха. Убрав
тормозные решетки, с разворотом вывожу самолет в горизонтальный полет и вижу
огромное лохматое облако, повисшее над точкой ввода в пикирование. Стало
ясно, что враг долго подстерегал нас, притупил нашу бдительность и едва не
нанес коварный и роковой удар.
Убедившись, что самолет слушается рулей, я осмотрелся, Ведомые четко
соблюдали строй, не оторвались, когда мне пришлось выравнивать машину. Ну
что ж, начнем сначала...
Второй заход выполняли по всем правилам военного искусства, как бы
разбуженные неожиданным залпом. Маневр... еще маневр... крутое пикирование,
энергичный вывод с разворотом. Бомбы легли точно в цель.
Только после возвращения на аэродром выяснили, что моя машина
пострадала относительно немного: было повреждено остекление кабины и правое
крыло. А вот ведомому - лейтенанту Шебеко досталось больше - из-за перебитых
трубопроводов гидросистемы ему пришлось выполнять посадку на фюзеляж. Кроме
того, в обшивке насчитали более сотни пробоин.
Приближалось 1 мая 1945 года. Война на Земляндском полуострове
закончилась, и от нечего делать стало скучновато. Прошел было слух, что нас
могут нацелить на Берлин, но похоже, что авиации под Берлином было более чем
достаточно. Как же и где доведется нам завершить войну? Неужели придется
наблюдать ее завершающий этап со стороны? Памятуя, что всякое бывает, стали
готовиться к первомайскому празднику, украсили помещение столовой,
разработали программу торжеств, обсудили меню. Впервые праздник солидарности
трудящихся готовились встречать мы за рубежом, на вражеской земле, к тому же
- в преддверии Победы. Поэтому хотелось, чтобы был он особенно ярким и
запоминающимся.
А 1 мая, когда все уже настроились на торжество, рано утром поступило
указание о немедленном перебазировании полка в Литву на знакомый, обжитой
аэродром Боричай. Во второй половине дня мы уже были на месте и, в
соответствии с приказом, приведены в полную боевую готовность. Понятно, что
и праздничные торжества прошли несколько иначе, чем планировались, - с
учетом возможности вылета на боевое задание по тревоге, но мы были очень
довольны тем, что и в конце войны о нас не забыли.
Однако шли дни, а боевых задач полку не ставили. 2 мая войска 1-го и
2-го Белорусских фронтов полностью овладели Берлином; успешно развивались
наступательные операции и других фронтов, а мы все сидели на аэродроме,
словно бы всеми забытые. От невольного ощущения своей ненужности в такой
решающий момент на душе становилось немного горьковато.
Но вот вечером 7 мая я был вызван на КП полка и (наконец-то!) получил
боевую задачу, решению которой, как передал мне командир полка гвардии
подполковник П. С. Свенский, командование придавало особое значение. Нашей
разведке стало известно, что группа немецких асов, базирующаяся на аэродроме
Справа, готовилась к перелету в Швецию, чтобы ускользнуть от возмездия.
Сорвать план врага можно было, разрушив бетонированную взлетно-посадочную
полосу. Это и поручалось выполнить нашей 1-й эскадрилье.
С этими асами у нас были особые счеты, поэтому я очень тщательно
готовил свое решение, и, когда доложил командиру, оно было утверждено.
Замысел удара выглядел так: для обеспечения внезапности взлет выполнить еще
в сумерках, бомбить звеньями с крутого пикирования "пятисотками" с
замедлением, что затруднило бы восстановительные работы поврежденной полосы
и исключало взлет с нее истребителей.
Рассчитали время вылета, чтобы появиться над целью с рассветом, и после
короткого отдыха запустили моторы еще в полной темноте. Учитывая, что кроме
меня ночью на Пе-2 никто в эскадрилье не летал, пришлось несколько
задержаться на полосе, дожидаясь, пока ведомые, осторожно подсвечивая
фарами, выруливали на ВПП. Взлетали последовательно звеньями с включенными
аэронавигационными огнями. Сбор прошел быстро и организованно. Ну как тут не
восхититься мастерству экипажей, способных сделать даже то, чему их еще не
учили, но к чему обязывала боевая обстановка.
В моем экипаже, как всегда, летел воздушный стрелок-радист старшина
Копейкин, теперь уже Герой Советского Союза, а штурманское сиденье на этот
раз занимал старший лейтенант Студнев Дмитрий Афанасьевич ~ один из лучших
навигаторов и бомбардиров эскадрильи. Он очень точно по месту и времени
вывел девятку на цель, где наше появление оказалось настолько неожиданным,
что зенитная артиллерия открыла огонь только после сброса бомб, а
истребители вообще не взлетели, даже дежурные. В таких благоприятных
условиях промахнуться было невозможно. И действительно, прямыми попаданиями
бомб взлетная полоса была полностью выведена из строя. Так и не удалось
немецким асам безнаказанно удрать из советской Прибалтики в нейтральную
страну.
Сразу же после возвращения на базу мы получили новую боевую задачу и
после обеда двумя девятками вылетели на уничтожение артиллерии врага в
районе Приэкуле. Необычно сильный, но беспорядочный огонь зенитной
артиллерии преградил нам путь. Умело маневрируя, мы прорвались к цели и
успешно отбомбились. Казалось, вылет прошел отлично, без происшествий: ни
один экипаж не отклонился от боевого курса, никто не докладывал о
повреждениях или неисправностях; девятки возвращались на свой аэродром в
четком боевом строю.
Но на обратном маршруте один из экипажей запросил на старт машину
"скорой помощи". Этого у нас никогда не было. Оказалось, что еще при подлете
к цели осколком зенитного снаряда был тяжело ранен воздушный стрелок-радист
старшина Виктор Гусев. Мужественный воин никому не сказал об этом, чтобы не
отвлечь экипаж от решения боевой задачи, не вынудить его к выходу из боевого
порядка, пока не сброшены бомбы.
Как описать, что все мы пережили, когда этот герой скончался на руках
своих товарищей? Он погиб как солдат на боевом посту, не дожив одного дня до
Победы, к которой тел через огонь всей Великой Отечественной войны. В 1941
году Виктор Гусев еще юношей вступил в бой за Родину, имел на своем личном
счету около десятка сбитых вражеских истребителей и был увенчан четырьмя
орденами и многими медалями. На 9 мая мы наметили похороны славного
воздушного бойца-гвардейца на литовской земле.
Ми с Селезневым долго ворочались в постелях, вспоминая прошлые бои,
павших фронтовых друзей. Уснули только перед рассветом, и почти тут же в
коридоре перед нашей маленькой комнаткой послышался разноголосый шум, а
затем громкий, какой-то необычный стук в дверь. В принципе это мог быть и
посыльный из штаба. Но для вызовов у нас имелся полевой телефон, который
стоял на тумбочке между койками. Быстро вскочив с постели, я машинально
включил маленькую лампочку, питавшуюся от самолетного аккумулятора, хотя на
улице уже начинался рассвет. За окном гремели залпы зенитного дивизиона,
прикрывающего аэродром, трещали автоматные очереди, хлестко били винтовки.
Давненько не доводилось слышать подобную какофонию. Года три назад такой
"аккомпанемент" означал по меньшей мере налет на аэродром фашистских
бомбардировщиков, отражение воздушного десанта или прорвавшихся танков.
Но сейчас, еще не вполне оправившись от сна, мы с Евгением Васильевичем
каким-то внутренним чутьем уже осознали, что пришла Победа.
Победа! Быстро оделись, открыли дверь... и попали в объятия ликующих
друзей, вместе с которыми прошли трудный солдатский путь. В это время
позвонил по телефону оперативный дежурный и под грохот канонады, от которой
звенело в ушах, подтвердил весть о капитуляции Германии.
Находиться в тесной комнатушке в такой момент стало просто невмоготу, и
мы, отчаянно толкаясь в дверях, наделяя друг друга дружескими, но довольно
увесистыми тумаками, вывалились наружу. Наверное, со стороны наша компания
была похожа на группу расшалившихся школьников.
Буйное веселье прервало приглашение к столу. Говорят, чудес на свете не
бывает. Хотел бы я послушать, что сказали бы такие скептики, увидев накрытые
на рассвете столы. Можно было подумать, что наши снабженцы узнали о
предстоящей капитуляции Германии раньше Верховного Главнокомандования и
заблаговременно приготовились к встрече этого события. Откуда только взялись
белоснежные накрахмаленные скатерти, а на них яства, не предусмотренные
никакими нормами даже летного довольствия.
Мы собрались за праздничным столом как большая, дружная семья,
сцементированная до гранитной крепости фронтовым братством, единой волей,
одним дыханием. Летчики, штурманы, техники, стрелки-радисты поднимали тосты,
иногда перебивая друг друга, сбиваясь от обилия чувств, воспоминаний, планов
на будущую мирную жизнь. И словам, и мыслям было тесно в это необыкновенное
утро.
Если бы записать на магнитофонную пленку все, что было сказано, все,
что вспомнили, получилась бы яркая история полка. Каждое слово брало за
живое, заставляло заново пройти через годы и испытания, увидеть мысленным
взором павших героев, бесконечно дорогих и неповторимых.
Сидя за этим необычным праздничным столом, я снова и снова прослеживал
в памяти пройденный путь. Как когда-то не хотелось верить в то, что
гитлеровская Германия напала на нашу Родину, так и теперь, под звуки
продолжающейся канонады, не верилось в окончание войны.
В памяти воскрешались события долгих огненных лет, неудачи и поражения,
тяжелые нескончаемые потери близких боевых друзей. Какая-то внутренняя
нестерпимая боль жестким комом подкатывалась к горлу, затрудняя дыхание. Вот
и за этим столом из четырех десятков офицеров лишь трое начинали войну в
сорок первом. Из Героев Советского Союза - Виктор Ушаков и Андреи Хвастунов
работали в Московской инспекции ВВС, Филипп Демченков учился в
Военно-воздушной академии, Григорий Фак работал старшим штурманом
бомбардировочной авиационной дивизии. Но даже выдвижение некоторых
воспитанников эскадрильи на высокие посты не приносило утешения, слишком
дорогой ценой досталась нам победа. Ценою жизней храбрых и преданных своей
Родине сыновей достигнут мир.
Многих не было среди нас, они пали в боях, но до конца выполнили свой
долг и сделали сверх того, что требовала от них боевая обстановка. Всего три
дня назад мы на очередном партийном собрании подвели итоги боевой работы
подразделения. 2700 успешных боевых вылетов, что составляет больше половины
ударов по врагу, выполненных полком, совершили воины эскадрильи. В
ожесточенных боях с озверевшими немецко-фашистскими захватчиками 1-я
эскадрилья всегда составляла основную ударную силу полка. В самые тяжелые
бои начального периода войны ее водили Александр Архипович Пасхин и Иван
Семенович Полбин. Это они заложили славные боевые традиции, своим умением и
личным мужеством сцементировали боевой коллектив.
В жестоких боях с озверелым врагом нередко нарушался крылатый боевой
строй. Вражеские истребители и зенитная артиллерия вырывали одного за другим
опытных воздушных бойцов. Порой казалось, что подразделение отброшено назад
и не сможет скоро оправиться под ударами. Но на смену павшим героям
становились молодые воины и делали все, чтобы не уронить честь и достоинство
боевого коллектива. Ведь только вчера эти безусые, но уже опытные воздушные
бойцы совершили подвиг, не дали удрать гитлеровским асам в нейтральную
страну. Этот подвиг войдет очередной славной страницей в историю нашего
гвардейского полка. В голове пронеслись немного перефразированные слова из
песни:
...За вечный мир, в последний бой
Летит стальная эскадрилья
Родина высоко оценила ратные подвиги воинов эскадрильи. В ее боевом
строю выросли и воспитались девять Героев Советского Союза из одиннадцати в
полку. Личному составу подразделения было вручено 228 боевых орденов, из них
- восемнадцать орденов Ленина и восемьдесят семь орденов Красного Знамени...
Память восстанавливает образы хорошо знакомых и бесконечно близких
боевых товарищей, с которыми в одном строю пройдены трудные дороги войны:
Пасхин, Щербаков, Маслов, Николаев, Лебедев, Родин, Кожухов, Сачков, Гаврик,
Трантин, Дуркин, Нечай, Киселев, Бондарев, Гречуха, Аргунов, Карпов,
Гусев... И среди многих имен, как на особом пьедестале, возвышается фигура
Ивана Семеновича Полбина, безумно храброго, на редкость талантливого,
безупречно честного, волевого н требовательного, беспредельно человечного
командира и бойца.
Я встал и поднял бокал за Полбина и полбинцев. Все поднялись из-за
стола и с чувством благодарности подходили ко мне, к своему командиру и
старшему боевому товарищу. Некоторые офицеры пытались говорить о моих личных
заслугах, но все это проносилось мимо сознания и таяло в пространстве. За
столом воцарилась необычная тишина...
В памяти опять, словно кадры документального кинофильма, проносились
события, эпизоды, факты... Первый боевой вылет... Первый командир эскадрильи
- Александр Архипович Пасхин. Именно ему, направившему свой подбитый самолет
на танки врага, совершившему огненный таран, защищая Родину, хотелось
отрапортовать о том, что мне довелось во главе его эскадрильи дойти до
победы...
Наконец, очнувшись от нахлынувших чувств, я окинул взглядом
присутствующих. Застолица оживилась.
Мои милые боевые товарищи, я готов каждого из них расцеловать за
доверие и дружбу. Все они молоды, но грудь их украшают высокие
правительственные награды, свидетельствующие о боевых заслугах перед
Родиной. Жмурко, Носов, Шебеко, Малеев, Панасюк, Игорь и Георгий Копейкины,
Студнев, Джинчарадзе, Едаменко, Петров, Козлов, Юшков, Фомичев, Ивакин...
Большинство из них формировались как воины у меня на глазах, вместе со мной
ходили в атаки, пробиваясь сквозь огненные заслоны врага. Каждый из них
наделен своим характером, своими Особенностями, только ему присущими
качествами. Пожалуй, лишь одно, но самое главное, было общим: любовь к
Родине и ненависть к врагу. Имении эти глубокие чувства, воспитанные
ленинской партией, позволили мне, их командиру, добиваться успехов в боях.
Спасибо им за то безграничное доверие, которое они миг всегда оказывали, за
безропотность в преодолении тягот военной жизни, за выдержку и умение,
проявленные в боях.
За праздничным столом сидели победители, по рядом с нами присутствовали
на этом торжестве и те, кто не дожил до Победы, но навечно, на все времена,
остался в боевом строю немеркнущим и непобедимым.
Объявив по указанию командира полка всем выходной день, я отправился на
командный пункт. На самолетных стоянках было поразительно тихо: ни шума
моторов, ни позвякивания гаечных ключей, ни деловой суеты механиков. Только
вечное, как жизнь, пение птиц, которых мы уже давно разучились слушать,
напоминало о приближении лета. Рядом с землянкой КП стоял чуть ли не впервые
за всю войну зачехленный трудяга У-2.
Выслушав доклад оперативного дежурного, я зашел на командный пункт. И
здесь все резко переменилось. Комнаты штаба были пустынны. Только старший
штурман полка гвардии майор Тимофей Трифонович Конопацкий звонил кому-то по
телефону. Увидев меня, он обрадовался и показал фотопланшеты вчерашнего
удара по аэродрому Сирава. На снимках было отчетливо видно, что воронки
буквально вспахали взлетно-посадочную полосу. На стоянках горело пять
"фокке-вульфов". Сработали хорошо. Я заметил старшему штурману, что теперь
эти документы уже никому не нужны. Однако Конопацкий не только считался
мастером бомбовых ударов, но был дисциплинированным, исполнительным
офицером. Он начал упрашивать меня отвезти фотопланшеты в штаб дивизии. Не
дозвонившись до командира и начальника штаба полка, я нехотя согласился
доставить планшеты в город Шадов, в штаб 5-й гвардейской Краснознаменной
Оршанско-Витебской бомбардировочной авиационной дивизии. С помощью
оперативного дежурного расчехлил самолет У-2, запустил и прогрел мотор и,
взяв на борт Конопацкого с его секретными рулонами фотопланшетов, взлетел.
Спокойное тихое утро веяло прохладой и запахами хвойного леса.
Через полчаса мы уже приземлились возле штаба дивизии. К сожалению,
принять наши фотопланшеты было некому. У дежурного печати не оказалось, а
других должностных лиц не застали на месте. Потеряв добрый час времени, мы
со своим деликатным грузом отправились в обратный путь.
...10 мая 1945 года группа офицеров выехала на места минувших боев.
Уточнили маршрут. Решили по пути в Либаву заехать на аэродром Сираву.
Прибыли туда к полудню, как раз в то время, когда на аэродроме работала
комиссия по приему военнопленных и вооружения. В строю стояли матерые
фашистские летчики. Средний возраст - 30-35 лет. Почти у каждого -
три-четыре Железных креста, множество медалей, среди которых и такие, как
"фюр винтершляхт нах Остен" - за зимний поход на восток. Ничего не скажешь -
арийская элита: откормленные баловни рейхсминистра Геринга! Правда, сейчас с
них уже слетела мишура высокомерия, обмякли фигуры, но в потухших глазах
время от времени мелькали злобные искорки. Нет, не такого финала ждали эти
преданные выкормыши фюрера!
Здесь мы узнали и о том, что после нашего удара и вывода из строя
полосы командир группы все-таки попытался взлететь с очень короткого
уцелевшего участка и потерпел катастрофу, несмотря на то что истребитель был
максимально облегчен. Последовать его примеру никто не решился. Каждый
предпочел спасти свою шкуру сдачей в плен.
На следующий день осмотрели позиции зенитной артиллерии, прикрывавшей
Либаву. Здесь все говорило о нашем недавнем противоборстве - развороченные
орудия, разрушенные портовые сооружения и затонувшие корабли, мачты которых
торчали из воды.
Повсюду на пути нашего следования встречались части бывшей
немецко-фашистской армии, построенные, с вычищенным оружием. Командиры
подразделений по списку сдавали подчиненных в плен представителям советского
командования. Со стороны это выглядело даже парадно: посыпанные белой
известью ровные дорожки, поставленные под одним углом стволы орудий, офицеры
и солдаты в приемлемом для торжественного церемониала виде. Впрочем,
думается, на парадность происходящего победители и побежденные смотрели
разными глазами. Встретились на пути "оформленные" немецкие подразделения.
которые с песнями следовали по направлению к Риге. Что ж, жизнь есть жизнь!
Гарантии советского командования, что сдавшимся в плен она будет сохранена,
больше всего устраивали бывших когда-то грозных завоевателей, разгромленных
советским народом и его славной Красной Армией в военном, политическом и
моральном отношении.
12 мая 1945 года мы возвратились в свой полк из поездки, в которой
лишний раз прочувствовали величие нашего государства, советского народа,
который под руководством Коммунистической партии одержал
всемирно-историческую победу над самым сильным и вероломным врагом
человечества - гитлеровским фашизмом. Мы вернулись в свою боевую семью с еще
более осознанным чувством исполненного долга перед партией и народом, чтобы
завтра перестраивать всю нашу жизнь и учебу на мирный лад, чтобы, используя
опыт войны, служить святому делу - укреплению оборонного могущества нашей
Родины, чтобы в мирном небе нашей страны росло орлиное племя, которое могло
бы в любой момент так же, как и их отцы и старшие братья, разгромить любого
агрессора.

ПОСЛЕСЛОВИЕ
Прошли годы... Давно отгремели залпы салютов, возвестивших миру о
победоносном завершении Великой Отечественной войны советского народа против
гитлеровского фашизма и японского милитаризма. Страна Советов залечила
тяжелые раны, нанесенные ей вражескими полчищами. Расцвела, похорошела
родная земля, небывало могучей и авторитетной стала социалистическая
Отчизна.
На смену прославленным самолетам военного периода пришли реактивные
сверхзвуковые всепогодные ракетоносцы, управляют которыми твердые руки
сыновей ветеранов былых сражений. Советские авиаторы проложили человечеству
дорогу в космос, наш народ идет в авангарде освоения Вселенной.
Бурьяном поросли могилы фашистских захватчиков и их преступных
руководителей. Но не изгладилась и не изгладится в веках память о
героических подвигах советских людей в боях за Родину. Никогда не увянет не
потускнеет фронтовая дружба.
...В ознаменование двадцатипятилетия со дня присвоения нашему 150-му
бомбардировочному авиаполку гвардейского звания встретились в Москве
однополчане, герои минувших сражений. В президиуме собрания генералы, Герои
Советского Союза, командиры подразделений. Вместе с нами - жена легендарного
авиационного полководца Мария Николаевна Полбина. Нам было о чем вспомнить.
В полку выросло одиннадцать Героев Советского Союза, пять боевых
генералов, два заслуженных летчика испытателя СССР и два заслуженных нилота
СССР, более десяти полковников и, что самое главное, множество храбрых,
беззаветно преданных Родине воздушных бойцов.
Открывая но поручению инициативной групп и торжественное собрание, я
зачитал телеграммы от тех, кто не смог прибыть на наше торжество. Затем
гвардии полковник Василий Николаевич Фомин, бессменный начальник штаба
части, напомнил присутствующим о боевом пути 35-го гвардейского
Сталинградского ордена Суворова бомбардировочного авиационного полка.
Фомин, как нередко в годы войны, на этой торжественной встрече исполнял
обязанности командира полка. Командир полка Павел Семенович Свенский не
прибыл на встречу по состоянию здоровья.
Вот вкратце о чем докладывал В. Н. Фомин. Полк с небольшими перерывами
сражался на многих фронтах Великой Отечественной войны. Оборона Москвы и
разгром гитлеровцев под Москвой, оборона Сталинграда и разгром
немецко-фашистских полчищ у волжской твердыни, оборона Северного Кавказа,
Курская дуга, битва за Белоруссию и далее дорогами побед советского оружия к
Берлину - вот как схематично выглядит боевой путь нашей прославленной
авиационной части.
На боевом счету полка 5351 боевой вылет, 4000 тонн бомб сброшено на
головы озверевших захватчиков, 187 самолетов врага уничтожено на земле и в
воздухе, 384 танка и 1500 автомашин недосчитались оккупанты после точных
ударов гвардейцев 35-го Сталинградского. Железнодорожные станции и мосты,
эшелоны в пути, лпабы и опорные пункты, артиллерийские батареи и
военно-морские объекты врага не однажды испытали силу наших ударов.
Мы сидели и внимательно слушали краткие перечисления боевого счета
полка, в памяти вновь возникали картины огненных лет войны, и казалось, что
это было только вчера. Выступили заместитель командира полка по политической
части гвардии полковник А. К. Стасишин, заместитель командира 1-й
авиационной эскадрильи гвардии подполковник С. Браушкин, командиры 2-й и 3-й
эскадрилий гвардии подполковники Е. Селезнев и В. Саломатин.
Около пяти часов с трибуны один за другим выступали ветераны, и никто
не подумал о перерыве, никто не вышел в холл покурить, размяться. Те, кто
сидел в зале, как зачарованные слушали воспоминания своих боевых друзей о
хорошо всем нам знакомом, лично пережитом. В памяти всплывали боевые
эпизоды, образы однополчан, многим из которых не суждено было увидеть салют
Победы. Разрозненные воспоминания постепенно сливались в одно широкое и
яркое полотно, в стройную, но, к сожалению, не описанную боевую историю
полка. История части - это прежде всего люди и их дела. Тот, кто писал ее
огнем в суровые годы войны, навсегда остался в строю. Называются имена
Полбина, Хвастунова, Фака, Демченкова, Ушакова, Великородного, Копейкина,
Аргунова, Пасхина, Жмурко, Свенского, Бажана, Курбасова, Пантелея,
Браушкина, Панченко, Кулешова, Сотникова, Плужникова, Трантина, Мальщукова,
Пупышева, Гусева, Архипова, Бабинцева, Островского, Сапего, Иншакова,
Селезнева, Саломатина, Шебеко и других. Казалось, что все они здесь, в этом
зале, снова и навсегда вместе, под опаленным в огне сражений боевым
гвардейским Знаменем... И мне до боли в груди сделалось обидно от того, что
мы - ветераны - не всегда стремимся передать героику тех огненных лет нашему
новому поколению.
Чем же заняты сейчас славные гвардейцы, как сложились их послевоенные
судьбы?
Многие из них продолжают службу в Вооруженных Силах СССР. Среди них
гвардии полковники Шебеко, Кулешов, Климов, Бабинцев, Копейкин, гвардии
майор Козлов. Некоторые работают в гражданской авиации и водят реактивные
лайнеры по воздушным трассам нашей Родины или руководят полетами. Среди
ветеранов полка есть ответственные партийные работники, руководители крупных
предприятий, юристы. Лишь немногие по состоянию здоровья находятся на
заслуженном отдыхе. Но, как и раньше, воинов 35-го гвардейского объединяют
верность долгу, беззаветная преданность Родине, партии, своему великому
народу.
Идут годы. Они меняют внешний облик людей, но в их сердцах живет и
всегда будет жить боевая дружба, рожденная в огне боев за Родину. И, глядя
на своих однополчан, я думал об их трудной и красивой судьбе, о том, что
никто из них не искал легких дорог в жизни, тихого личного счастья. А еще о
том, что эту несгибаемую силу, непоколебимую волю, железную стойкость в бою
и труде воспитала в советских людях героическая ленинская партия.

СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ
01. Жолудев Леонид Васильевич
02. Д.А. Шурубов
03. А.Н. Коробцов
04. Слева направо: Л.В. Жолудев и С.В. Щербаков
05. И.Н. Шемякин
06. Н.Н. Пантелей
07. Слева направо: И.С. Полбин, Г.А. Авсеев, В.Н. Фомин
08. Экипаж машины боевой. Слева направо: Л.В. Жолудев, И.В. Копейкин,
Н.Ф. Аргунов. Снимок 1942 г.
09. И.С. Полбин вручает Л.В. Жолудеву именные часы. Снимок 1942 г.
10. В первом ряду (слева направо): Ф.Т. Демченков, И.С. Полбин, А.Д.
Барышев. Во втором ряду: Ф.К. Фак, А.Г. Хвастунов.
11. Слева направо: В.Г. Ушаков, В.П. Бобков, Ф.К. Фак, А.Я. Баклан,
И.И. Сомов, Н.А. Карначенок.
12. В.А. Сандалов
13. Н.Г. Серебряков
14. С.Г. Браушкин
15. К.Г. Киселев
16. А.А. Пасхин
17. А.А. Сотников
18. А.И. Бондарев
19. А.Ф. Нечай
20. И.Н. Жмурко
21. П.С. Свенский
22. В.К. Кузьмин
23. И.Н. Великородный
24. Н.Н. Пупышев
25. Д,А. Студнев
26. Слева направо: Л.В. Жолудев, Т.Т. Конопацкий, Е.Н. Селезнев
27. С.А. Носов
28. Е.Н. Петров
29. Экипаж В.Ф. Островского (крайний справа). Слева И. Кадин, в центре
И.В. Копейкин.
Популярность: 4, Last-modified: Thu, 26 Jul 2001 07:38:51 GmT