---------------------------------------------------------------
     © Copyright Владислав Крапивин, 1970
     Официальная страница:   http://rusf.ru/vk/
     Date: 29 Sep 2001
     Многие  книги,  на  которые  еще  не  истек  срок  действия  договора с
издательством,  по  договору  НЕЛЬЗЯ  распространять  в  файлах. Поэтому для
размещения файлов с произведениями В.Крапивина  необходимо  _ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ
РАЗРЕШЕНИЕ_ автора.

---------------------------------------------------------------

                                          Памяти  старшего  брата  Сергея,
                                       научившего меня в детстве мастерить
                                       бумажные самолетики.








     Прошлым летом нас чуть не обокрали. Случилось это около десяти  часов
утра. Я к тому времени как раз прибрался, вымыл всю посуду,  сел  смотреть
передачу "Утренняя звезда", и тут у двери затренькал сигнал.
     Я выбрался в нашу тесную прихожую. Глянул  в  глазок  (он  сделан  на
уровне моего  лица).  За  дверью  топтался  плюгавый  лысоватый  дядька  в
клетчатой рубахе  и  с  полевой  сумкой  через  плечо.  Он  мне  сразу  не
понравился.
     - Кто там?
     - Телеграмма, - сказал он тонким голосом.
     Вот новости! У меня и у мамы нигде нет  родных.  А  мамины  друзья  и
знакомые телеграмм не шлют, звонят, если надо, по междугороднему телефону.
Даже с днем рождения так поздравляют.
     - Опустите в ящик внизу. Мама придет и возьмет...
     - Да не положено в ящик! Расписаться же надо!..  Слышь,  мальчик,  ты
чего боишься-то? Разносчик я с телеграфа, меня тут все знают!  Уж  который
год хожу...
     Ишь ты, уже по голосу определил, что мальчик. А то, что с  телеграфа,
явно врет. Если бы часто ходил в наш дом, я бы видел его с балкона. Я всех
знаю: и почтальонов, и слесарей, и электриков.  И  они  меня  знают,  даже
здороваются иногда...
     - У меня ключа нет! Мама ушла и меня заперла.
     Он закричал и злым и плачущим голосом, громко.  Видно,  знал,  что  в
соседних квартирах никого нет, все на работе.
     - Чего ты мне мозги-то пудришь! Я же вижу,  какой  у  вас  замок,  он
изнутри без  ключа  отпирается!..  Эй,  парень,  открой  по-хорошему!  Мне
расписка нужна!
     - Тогда приходите, когда мама будет дома!
     - Да когда она будет-то? Небось к вечеру!
     - Нет, она на обед придет!.. - И тут я спохватился: вот  балда!  Надо
было сказать, что мама ушла в магазин и появится очень скоро...
     Разносчик сказал уже негромко и с удовольствием:
     - До обеда-то еще ого  сколько...  Тогда  ладно.  Не  хочешь  добром,
открою сам. А ты сиди и не пикай, а то придавлю как таракана. Усек?
     Я обмер. Потом дернулся, щелкнул запасной  задвижкой.  Но,  если  это
настоящий взломщик, что ему жиденькая щеколда.
     Грабитель хмыкнул за дверью и зацарапал  в  замке  чем-то  скребущим,
железным...
     Дорогих вещей у нас не было. Золотые сережки мама носила на себе. Так
что и красть-то  особенно  нечего.  Но  ведь  последнее  унесет,  гад!  И,
наверно, даже телевизор! Как тогда жить?.. Да и  придется  ли  жить  после
этого? Хорошо, если только заткнет рот и  привяжет  к  креслу,  а  если...
самое жуткое...
     - Не смейте! - завопил я. - Убирайтесь! Я... в милицию позвоню!
     - Звони, звони, - выдохнул он сквозь скрежетанье.
     Телефон был у моей постели. Я, отчаянно  дергая  колеса,  ворвался  в
комнату, схватил трубку. Надо набрать "ноль два", крикнуть, что ломятся  в
комнату, назвать адрес... Но в трубке - ни  гудка,  ни  шороха.  Этот  тип
оборвал провод!
     Но все же одного он не учел. Того, что с южной  стороны  дома  у  нас
балкон.
     Я  толкнул  подножкой  дверь.  Обычно  это   была   такая   возня   -
протискиваться с креслом на балкон, а тут, с перепугу, в один миг.
     На дворе - как назло, ни души. Даже бабок на лавочке нет. Что же  мне
делать? Валиться вниз через перила и калечиться окончательно? Или  заорать
изо всех сил? Но кричать я не мог. И страшно было,  и...  несмотря  ни  на
что, стыдно...
     У  гаражей  стоял  коричневый  жигуленок.  Я  пригляделся  -   из-под
жигуленка торчали дяди Юрины ноги. Дядя Юра - наш сосед с пятого этажа.
     Я оглянулся. В длинном деревянном ящике росли лук, горох и помидорная
рассада. Это был мамин "огород",  она  любила  возиться  с  землею.  Среди
помидорных листьев висели два зеленых  шарика.  Мама  часто  говорила:  "В
августе покраснеют, и съедим в полное  удовольствие.  Хотя  и  мало,  зато
свои..." Ладно, сейчас не до лакомства! Я сорвал помидорчик и очень  точно
(видимо,  со  страха)  угодил  им  в  крышу  жигуленка.  Дядя  Юра  вылез,
недовольно заоглядывался. Вторым помидором я попал ему  по  башмаку.  Дядя
Юра вскинул глаза, и я с  отчаянным  лицом  замахал  руками:  идите  сюда,
скорее! Он прибежал под балкон. Тогда я сделал рупором  ладони,  сдавленно
сказал:
     - Какой-то мужик в коридоре ломает у нас замок...
     Дядя Юра стоял всего секунду. Потом выхватил из машины монтировку - и
в подъезд. За дверью почти сразу - шум, вопли. Дядя Юра показался на дворе
опять. Монтировку держал под мышкой, а взломщика - за шиворот и  сзади  за
штаны. Нес по воздуху. Грабитель верещал и  барахтался,  да  от  дяди  Юры
разве вырвешься!
     Дядя Юра запрокинул голову, закричал:
     - Гриша, а ну давай сюда, мигом!
     Гриша - он тоже наш сосед, с четвертого этажа.  Недавно  вернулся  из
армии. Он вылетел из дома - в тельняшке, трусах и с недоеденной  воблой  в
руке (наверно, пил с утра пиво). Вдвоем с дядей Юрой они запихали пленника
в машину (он выл и ругался  по-черному).  Гриша  втиснулся  рядом  с  ним.
Пленник взвыл последний раз и притих. Дядя Юра помахал мне:
     - Ромчик, не бойся, мы скоро!
     Дверца хлопнула, автомобиль рванул...
     Возвратились дядя Юра и Гриша не очень скоро. Где-то через  час.  Все
это время я сидел на балконе, не смел вернуться в квартиру, хотя, казалось
бы, чего теперь бояться...
     Когда жигуленок прикатил, Гриша бегом бросился допивать пиво, а  дядя
Юра поднялся ко мне.
     Он  сказал,  что  милиция  была  очень  довольна,  домушника   этого,
оказывается, давно уже искали. А еще милиционеры веселились от  того,  что
Гриша появился там  без  штанов.  Но  веселились  не  обидно  и  наперебой
благодарили Гришу и дядю Юру.
     - И тебе просили передать громадное спасибо.
     - Мне-то за что? - Я вспомнил, какой был перепуганный.
     - Отважный, говорят, парнишка...
     - Ага, чуть лужу не напустил...
     - Не скромничай. Вон как ловко поднял меня по тревоге...
     Дядя Юра в два счета починил замок, который успел попортить  незваный
гость. Соединил телефонный провод... И тут примчалась  мама.  Оказывается,
она целый час звонила с работы, чтобы узнать, как у меня дела.  Звонит,  а
ответа нет!
     - Я чуть с ума не сошла! Что случилось?
     Дядя Юра объяснил, что именно  случилось.  Весело  так  объяснил,  со
смехом, чтобы мама не очень переживала. Но она все равно побледнела и  все
трогала меня за плечи: в самом ли деле я цел и невредим. Чтобы ее  отвлечь
от страха, я сказал:
     - Все хорошо, только помидоры не вырастут... Ты уж не сердись... -  И
вдруг разревелся. Сразу. Неожиданно для себя.
     Мама опять испугалась, но дядя Юра стал говорить,  что  это  пустяки,
просто  результат  нервного  переживания.  Такое  бывает  и  со  взрослыми
мужчинами - после боя или сильной опасности. Главное,  что  в  решительную
минуту я вел себя как герой.
     С этого дня мы с дядей Юрой подружились. Он часто катал меня на своей
машине, даже в лес возил. Два раза мы были с ним на рыбалке. Правда сам  я
не рыбачил  (откровенно  говоря,  жаль  рыбешек,  когда  они  трепещут  на
крючке), но сваренную на костре уху лопал с удовольствием.
     Стал дядя Юра заходить и к нам домой. Оно и понятно, был он холостяк,
скучал один в своей квартире.  С  нами  он  пил  чай,  смотрел  телевизор,
разговаривал о том о сем со мной и с мамой. Мама говорила,  что  он  очень
славный и порядочный. И я стал даже думать...  Ну,  а  почему  бы  и  нет?
Появился бы у меня отец! Пусть не родной, но зато жили бы мы с ним душа  в
душу.
     Потом я узнал, что и дядя Юра думал так же.  Оказывается,  в  августе
случился у них с мамой об этом  разговор.  А  дальше...  Дальше  все  было
плохо. Дядя Юра очень быстро обменял квартиру и уехал в другой  город,  на
какую-то стройку, где ставили дома для беженцев. Приятелю Грише он  сказал
перед отъездом: "Я теперь и сам как беженец, такое вот дело..."
     Мне дядя Юра оставил подарок: пластмассовый  конструктор  для  сборки
модели спортивного самолета. Правда, коробку принес  не  сам,  а  попросил
передать Гришу. Наверно, боялся, что при прощании  я  разревусь.  Так  бы,
наверно, и случилось...
     Я открыл коробку, потрогал тонкие крылышки и элероны, потом лег рядом
с коробкой щекой на стол. И глаза намокли.
     Тут как раз пришла мама.
     - Ромик, что с тобой?.. Откуда у тебя эта игрушка?
     "Тебе все игрушки", - подумалось мне. И я сказал сипло:
     - Сама небось догадалась. От дяди Юры...
     Мама только вздохнула. Я не выдержал:
     - Конечно, он тебе не  пара.  Какой-то  прораб...  А  у  тебя  высшее
образование...
     Мама спросила тихо:
     - Это он тебе так сказал?
     - Ничего подобного... Он даже не зашел...
     Мама села рядом, проговорила устало:
     - Ну причем здесь образование? Просто нельзя жить  вместе,  если  нет
любви. Конечно, Юрий Андреевич очень хороший, но... - И замолчала.  Потому
что и так все ясно.
     Тогда я сделал, как говорится, ход конем:
     - А ко мне-то у тебя есть любовь?
     - Рома...
     - Нет, ты скажи!
     - Неужели ты считаешь, что нет?
     - А тогда почему ты хочешь сплавить меня в интернат?
     Я понимаю, это вышло у  меня  совсем  не  ласково.  Даже  беспощадно.
Однако выхода не было: я боролся за свою судьбу.
     Потому что не хотел я в интернат! Изо всех сил не хотел!!
     Мне казалось, что интернат похож на больницы, в которых я лежал много
раз и подолгу. И которые  мне  тошно  вспоминать.  Опять  будут  палаты  с
кроватями в ряд, белые халаты, запах лекарств и кухни, который не исчезает
в коридорах. Короче говоря, казенный дом. И ни единого уголка,  где  можно
остаться одному.
     Я же там зачахну от тоски!
     Мне надо,  чтобы  вокруг  были  родные  стены,  которые  я  люблю  до
последней трещинки. Чтобы рядом все было привычное,  мое.  Мой  стеллаж  с
книгами, мой телевизор, мой булькающий и  ворчливый  кран  на  кухне,  мой
пылесос, с которым я управляюсь не хуже мамы. Мой балкон  и  мой  двор  за
окнами. И чтобы мама была рядом каждый день. Вернее, каждое утро и  каждый
вечер... Неужели она этого не понимает?!
     А мама снова и снова заводила разговор об интернате:
     - Тебе  нужен  коллектив,  товарищи.  Такие  же,  как  ты.  Чтобы  ты
чувствовал себя равным среди равных...
     Но я не хотел быть таким равным.
     Нет, не подумайте, что я как-то по-нехорошему относился к  инвалидам.
Если бы я сам умел ходить, я мог бы вполне подружиться с больными ребятами
и помогал бы им во всем. От души, а не из жалости. По-моему, такие  ребята
всегда должны быть с обыкновенными мальчишками и девчонками. И  среди  них
стараться чувствовать себя равными.
     Если сильно захотеть, можно добиться многого!
     Я, например, твердо решил, что, когда вырасту, то  заработаю  деньги,
куплю машину с ручным управлением и отправлюсь  в  путешествие  по  разным
странам. И потом напишу про это путешествие книжку и  сделаю  к  ней  свои
собственные рисунки.
     А если не хватит денег на автомобиль, куплю мотоцикл.
     Я видел телепередачу про безногого американца, который  на  мотоцикле
путешествовал вокруг света! И его всюду встречали как героя.  Даже  всякие
воюющие стороны пропускали его сквозь свои позиции.
     А еще я читал про слепого яхтсмена, который  под  парусом  отправился
через Атлантику. А летчик Маресьев даже воевал без ног, самолет водил!
     Но о самолете - это особый разговор, дальше...
     Мама слушала мои такие разговоры и говорила "да, конечно". Однако тут
же сворачивала к тому, что будущие путешественники, журналисты и художники
сперва должны много учиться.
     А я разве не учился? Пятый класс закончил без единой троечки! Учителя
из соседней школы раз в месяц принимали у меня зачеты: и по русскому, и по
математике, и по всяким другим предметам. Даже по музыке. Потому что у нас
дома было пианино и я вполне освоил нотную  грамоту  и  научился  бренчать
разные мелодии. Плохо только, что педалями пользоваться не мог...
     Учиться было совсем не трудно.  Случалось,  что  месячное  задание  я
делал за три-четыре дня.
     Но все равно мама снова и снова, при  каждом  удобном  (и  неудобном)
случае  начинала  беседы  об  интернате.  В  глубине  души  я  давно   уже
догадывался, почему она это делает.
     Мама у меня  молодая  и  красивая.  И  вдруг  ей  такое  наказание  -
сын-калека! Я слышал однажды мамин  разговор  с  подругой  тетей  Элей.  С
балкона слышал. Они думали, что дверь на балкон закрыта, а там просто была
задернута штора.
     - Брось,  Элечка,  -  говорила  мам.  -  Кто  меня  возьмет  с  таким
приданым...
     "Элечка" в ответ неразборчиво молола языком.
     Мама опять сказала:
     - Нет уж, такая судьба. Этот крест мне суждено нести до конца дней. Я
одного боюсь: если со мной что случится, как он будет один-то?  Совсем  не
приспособленный к жизни.
     Но разве с мамой может что-то случиться? Нет, я об  этом  даже  самым
краешком мозга думать боялся.
     И  разве  я  такое  уж  скверное  "приданое"?   Почему   "совсем   не
приспособленный к жизни"?
     Я же дома все делал сам. И прибирался, и  суп  умел  сварить  и  даже
знал, как стирать в машине "Малютка". И  электрический  утюг  чинить  меня
дядя Юра научил...
     И я вовсе не считал, что моя жизнь совсем плохая. У нас  дома  полным
полно замечательных книг, и телевизор, и проигрыватель  с  пластинками.  И
всяких конструкторов у меня куча...
     И не бойся, мама, не буду я твоим "крестом". Вот вырасту, выучусь  на
географа или корреспондента, заведу машину - и в дальнюю дорогу!
     Однажды накопились во мне обиды, и я в упор все  это  высказал  маме.
Она тоже не выдержала и много мне наговорила в ответ. Что я эгоист, что до
взрослости мне еще  тянуть  и  тянуть,  и  что  никакой  путешественник  и
журналист из меня не выйдет, если все детство проведу в своей комнате и на
балконе.
     - И получится из тебя балконный житель! Потому что с этого балкона ты
не вылазишь!
     Ну и что  же?  Да,  я  любил  наш  балкон.  Он  был  для  меня  будто
капитанский мостик.
     Наша пятиэтажная "хрущевка" стоит на  краю  панельного  квартала,  на
взгорке. За сараями и гаражами видны старые березы, тополя и голубятни.  И
старинная колокольня.
     Но самое интересное - наш двор. Он большой, зеленый, есть где  играть
и в мяч, и в пряталки, и в разные другие игры. Ребята  почти  каждый  день
играли, особенно летом. И я  всех  их  знал,  и  они  меня  знали,  и  все
относились ко мне по-хорошему. Случалось, мы перебрасывались мячиком:  они
мне на балкон, я - обратно. А иногда мальчишки выносили  на  двор  меня  и
кресло, катали по соседним улицам, брали с собой на берег ближнего  пруда.
А еще меня назначали судьей  в  волейбольных  встречах.  Судить  никто  не
любил, все хотели играть, а я  -  всегда  пожалуйста.  А  бывало,  что  на
широком крыльце соседнего деревянного дома мы играли в шахматы, в лото и в
подкидного дурака, хотя бабка  Тася  и  бабка  Шура  на  ближней  скамейке
ворчали:
     - Ишшо че надумали! От горшка два вершка, а уже в карточные игры... И
хворого мальчонку с пути сбивают.
     Однажды  я  участвовал  в  стрелковых   соревнованиях.   Все   ребята
понаделали себе луки и мне тоже дали черемуховую палку, чтобы я  смастерил
оружие. И я смастерил. И стрелы  сделал  с  наконечниками  из  жести  и  с
перьями. Мы стреляли с двадцати шагов по разноцветным  картонным  мишеням,
прибитым к забору. И я занял третье место. И получил приз - большую спелую
грушу.
     Ну, может,  главный  судья,  девятиклассник  Владик  Ромашкин,  когда
считал очки, малость поколдовал над ними, чтобы у меня  получилось  третье
место (я уж потом догадался). Но четвертое-то было точно! Из двенадцати...
     Изредка ребята приходили ко мне домой. Пластинки слушали, играли моей
железной дорогой, болтали о  том  о  сем.  И  я  в  это  время  совсем  не
чувствовал себя не таким, как они...
     А еще ребята любили, когда я пускал с балкона бумажных голубей.
     Точнее говоря, это были не совсем голуби. Я научился делать из бумаги
птичек, похожих на летающие блюдца. Совсем  круглые,  только  со  складкой
посередине и с треугольным клювиком. Они здорово летали, плавными широкими
кругами. Иногда ветер подымал их на высоту и уносил со двора.
     Ребята толпой гонялись за  каждым  голубком  -  кто  первый  схватит!
Потом, чтобы не было свалки, я стал заранее говорить, какого голубка  кому
посылаю.
     Дело в том, что каждого голубка я разрисовывал фломастерами. На одном
рисовал всякие узоры, на другом -  кораблики  среди  моря,  на  третьем  -
сказочные города, на четвертом - цветы и  бабочек.  И  всякие  космические
картинки. И еще много всего. Ребятам это нравилось.
     А потом оказалось, что не только ребятам. В  нашем  доме  живет  Анна
Платоновна, заведующая клубом при домоуправлении. Она  выпросила  у  ребят
моих голубков, штук тридцать, и устроила в клубе  выставку  под  названием
"Фантазии Ромы Смородкина". Про  эту  выставку  даже  в  городской  газете
заметку напечатали. Там было сказано, что "у юного художника  удивительное
чувство цвета  и  очень  своеобразное  понимание  перспективы,  словно  он
пытается расширить привычное  трехмерное  пространство".  А  я  ничего  не
пытался! Просто так рисовал...
     Мама была рада, что я прославился. А я не очень. Потому что в  газете
написали и то, что  я  "прикован  к  инвалидному  креслу".  А  причем  тут
рисунки? И мне после этого  расхотелось  пускать  с  балкона  голубков.  Я
сделал последнего и - сам  не  знаю  почему  -  нарисовал  вечернее  небо,
оранжевое солнце на  горизонте  и  дорогу,  по  которой  идут  рядом  двое
мальчишек.
     Хотя нет, я знал, почему нарисовал такое.  Хотелось,  чтобы  появился
друг. Не случайный, не на час,  когда  забегает  поиграть  в  шахматы  или
послушать Пола Маккартни, а настоящий.
     Я пустил голубка с балкона, и ветер унес его за тополя. И я  подумал:
вот найдет кто-нибудь, догадается, придет ко мне.
     Но ничего такого  не  случилось.  Наступила  осень.  От  интерната  я
очередной раз отбился (да мама уже почти и не  настаивала).  Потом  пришла
зима и потекли обыкновенные дни: с уроками, с книгами,  с  телевизором,  с
прогулками, на которые по выходным вывозила  меня  мама  (тяжело  ей  было
вытаскивать со второго этажа меня и кресло, но она крепилась).
     За зиму я прочитал толстенный  шеститомник  Купера,  все  романы  про
Тарзана (их мне приносил Владик Ромашкин), книгу "Загадки Космоса",  поэмы
Пушкина,  "Путешествие  на  "Снарке"  Джека  Лондона  и  большую  "Историю
авиации".
     И вот тогда, прочитавши эту книгу, я наконец склеил самолетик из дяди
Юриной коробки.
     Это был спортивный одноместный биплан L-5. Судя по знакам на крыльях,
французский. Славный вышел аэропланчик  -  просто  как  настоящий,  только
крошечный. Я подвесил его на нитке над своей тахтой и часто им  любовался.
И даже воображал, что я там, в кабине...
     Только этот самолетик пробыл у меня не долго. Под Новый год пришла  к
нам в гости тетя Эля со своим семилетним племянником  Ванюшкой.  Конопатый
такой первоклассник, любитель книжек (вроде меня), в космических  вопросах
разбирается. Мы  с  ним  хорошо  поиграли  и  поболтали  про  много  всего
интересного. Но я видел, что самое интересное для  Ванюшки  -  моя  модель
L-5. Поговорит, поговорит, а потом опять подойдет к ней, тронет пальцем  и
смотрит, как она качается на нитке. Ну... я  вздохнул  про  себя,  отрезал
нитку:
     - Это тебе подарок на Новый год...
     Ох и засиял Ванюшка!
     И мама заулыбалась. Понравилось ей, какой я щедрый. Но,  конечно,  не
только это понравилось. Решила, что теперь я  реже  буду  вспоминать  дядю
Юру.
     Но у меня же от него и кроме самолета кое-что осталось! Электрический
фонарик, паяльник, универсальная отвертка...
     Конечно, жаль модель, но Ванюшка так смотрел на нее...
     А в ту новогоднюю ночь - будто награда мне! - впервые увидел  я  свой
"летучий сон".
     Я об этом потом расскажу подробнее.



                            "ТЫ ОСТАЛСЯ ДОМА..."

     Зима и весна были холодными и тянулись долго. Даже  в  мае  случались
такие бураны, что от липкой тяжести снега ломались деревья. Но потом сразу
свалилась на город жара. Все тут же густо зазеленело: и тополя, и  березы,
и наш двор. У сараев, гаражей и заборов за  неделю  вымахнули  непролазные
травяные джунгли. Раньше такого не бывало.
     Я слышал с балкона, как бабка Тася и бабка Шура  толковали,  что  все
это - от зловредных космических лучей и от радиации.  По-моему,  они  чушь
городили. Просто за полгода накопилось  на  земле  много  снега,  а  затем
солнце разом превратило его в воду - вот от избытка влаги и пошла  в  рост
буйная зелень.
     На дворе у нас и в прошлые годы цвели одуванчики, но в нынешнем  июне
их оказалось видимо-невидимо. И громадные! До той поры я никогда не  видел
таких. У некоторых стебли - в метр длиной!
     Однажды девочки бросили мне на балкон  целую  охапку  одуванчиков.  Я
сделал из них букет и поставил в стакан. Для такого букета длинные  стебли
были не нужны, я поотрывал их.
     Эти стебли похожи были на тонкие трубки - вроде ниппельной резины для
велосипедных колес и для колес моего кресла. Но резина - мертвая, а стебли
- как частички живого лета. На месте  обрыва  выступал  белый  сок,  ну  в
точности как молоко. Только он был не сладкий: тронешь языком - не молоко,
а горечь. Я брал один конец стебля в рот и дул, а другим концом  водил  по
лицу, по рукам, по ногам. Из него била холодная воздушная струйка.  И  вот
что интересно! Мои ноги, которые не чувствовали ни толчков, ни щипков,  ни
ударов, эту струйку чувствовали! Будто крошечный  человечек  щекотал  кожу
прохладным пальцем. Значит, все же не  совсем  они  омертвели!  И...  даже
надежда начинала шевелиться.  Ну,  не  очень  большая,  однако  настроение
делалось веселее.
     И букет из одуванчиков мне нравился. Проведешь  по  щеке  цветами,  и
словно коснулся лицом пушистого облака - вроде тех облаков, которые  видел
я иногда в своих снах про самолет...
     В холодное время я не очень-то любил просыпаться по  утрам,  хотелось
подольше оставаться в своих снах, где  звезды,  высота  и  свист  ветра  в
крыльях. И свобода, и беззаботность... Но  когда  началось  лето,  я  стал
подыматься рано и с удовольствием. Зелень и солнце тянули меня к себе...
     Одуванчики через день увяли, и в то утро я, проснувшись, подумал, что
надо попросить девчонок - пусть бросят  свежие.  Или  нет!  Лучше  попрошу
ребят вытащить меня на двор и нарву  цветов  сам.  И  покатаюсь  по  всему
двору,  поиграю  с  мальчишками...  Я  был  уверен,  что  день  меня  ждет
замечательный.
     Но сразу все пошло наперекосяк.
     Едва я умылся, мама сказал:
     - Рома, я хочу поговорить с тобой серьезно...
     Когда мама хочет поговорить серьезно, это не к добру.
     - Опять насчет клиники или интерната!
     - Послушай  внимательно,  с  пониманием.  Ведь  не  дитя  уже,  почти
двенадцать лет...
     - "Недитя" слушает, - сумрачно сообщил я.
     - Мне предлагают  путевку  в  профилакторий  "Северный  край".  Можно
отдохнуть и подлечиться. И если бы ты согласился...
     - Разве я против?
     - Но я же не могу оставить тебя одного!  И  я  договорилась  в  фонде
"Особые дети", что тебя на это время  определят  на  дачу,  куда  выезжают
ребята... из специнтерната...
     - Я так и знал!
     - Ну, послушай же в конце концов! Почему ты упрямишься?  Разве  плохо
пожить в новой обстановке? Всего три недели!
     - Ага! А потом: "Ты же видишь, как тут  хорошо!  Почему  бы  тебе  не
остаться в интернате на учебный год?"
     - Там постоянный медицинский надзор!
     - Вот именно "надзор"!
     - Ты эгоист! В конце концов, разве  я  не  имею  права  отдохнуть?  Я
измоталась за этот год!
     - Ну и отдыхай, пожалуйста! А у нас пускай тетя Надя поживет!  Как  в
тот раз, когда ты в командировку ездила.
     Тетя Надя  была  пожилая  мамина  знакомая,  пенсионерка.  Толстая  и
добрая. Мы с ней жили душа в душу, когда мам была в Самаре по делам своего
института.
     - Командировка - это всего неделя. А здесь три. И я не  уверена,  что
Надежда Михайловна согласится...
     - Ты же еще не спрашивала!
     - Но она больная и почти слепая! Как она будет смотреть за тобой?
     - А чего за мной смотреть!
     - Роман! Пойми же наконец! Я не смогу отдохнуть, если не буду  знать,
что ты в надежном месте...
     - А если, когда  нас  тут  не  будет,  обчистят  квартиру?  -  ехидно
напомнил я.
     - Пусть! Главное, что с тобой все будет в порядке.
     - Спасибочки за такой "порядок"!
     - Там чудесные условия и чудесные люди. А если ты останешься здесь, я
в профилактории не проживу спокойно ни дня!
     - Ну да! Зато тебе будет очень спокойно от того,  что  я  мучаюсь  на
этой тюремной даче!
     У мамы глаза из серых сделались желтыми. И круглыми... Я очень  люблю
маму, но когда у нее делаются такие глаза, у меня внутри будто закипает. И
у мамы, наверно, такое же чувство.
     - Так бы и огрела тебя чем-нибудь!
     - Ну и давай!.. Ноги у меня ничего не чувствуют, а место, откуда  они
торчат, вполне... осязательное. Бери ремень...
     - Ты циник, - печально сказала мама. - Знаешь, что такое циник?
     - Знаю! Тот человек, который говорит неприятные вещи прямо в глаза!
     - Не совсем так, но... А какие неприятные вещи ты еще хочешь  сказать
мне в глаза?
     Надо было бы остановиться, но я "поехал". Все равно  ничего  хорошего
ждать уже не приходилось.
     - Я знаю, почему ты  стараешься  меня  туда  упихать!  Это  Верховцев
подговаривает!
     - Вот уж чушь-то! - Мама, кажется, даже испугалась.
     - Ничего не чушь! Зачем ему такое приданое!
     ...Верховцев был мамин знакомый.  Он  стал  работать  в  институте  с
прошлой осени. И маме он нравился, она этого не скрывала.
     Верховцев ну ни капельки не  походил  на  дядю  Юру.  От  того  пахло
табаком и машинной смазкой (даже если он в новом костюме), а от Верховцева
- одеколоном. Ну и хорошо, ну и пожалуйста, только... нет, я сам не  знаю,
почему он мне был не по душе. Он ведь всегда показывал мне свое  уважение.
Даже на "вы" называл, и это  получалось  у  него  не  нарочито,  а  вполне
естественно: "Знаете,  Рома,  в  оценке  этой  книги  я  не  могу  с  вами
согласиться..." Или: "Рома, если вы не против, я украду Ирину  Григорьевну
из дома на два часа, в галерее выставка рисунков Рембрандта..."
     Я был не против. Я понимал, что у мамы должны быть радости в жизни. И
даже когда узнал, что  Верховцев  сделал  ей  предложение,  сказал  внешне
беззаботно: "Решай сама, он ведь на тебе мечтает жениться, а не на мне". И
мам решала, думала. А я, хотя и не очень хотел  такого  отчима,  но  и  не
тревожился сильно. Потому что Верховцев часто заявлял:  "Я,  Рома,  вполне
разделяю ваше отвращение к интернатному быту. У  каждого  человека  должен
быть родной кров..."
     Неужели врал?!
     Мама старательно возмутилась:
     - Что ты выдумываешь! Наоборот! Евгений Львович не раз  говорил,  что
нельзя тебя сдавать в интернат!
     - Вот-вот! "Сдавать"! Как чемодан  в  камеру  хранения!  Не  забудьте
взять квитанцию...
     Мама  помолчала,  сдерживая  себя.  Изо  всех  сил.  Потом  понемногу
успокоилась. И  сообщила,  что  я  "совершенно  неспособен  к  нормальному
диалогу". Стала собираться в свой институт и спросила, будто между прочим,
не помню ли я  телефон  Надежды  Михайловны.  Она  и  сама  его,  конечно,
помнила, но давала мне понять, что станет договариваться  с  тетей  Надей,
потому что не намерена отправлять меня на интернатную дачу насильно.  Мама
не любила, уходя на работу, оставлять меня "в напряженном состоянии".
     - Не  забудь  вымыть  посуду.  И,  пожалуйста,  не  забывай  запирать
решетку, когда уходишь с балкона.
     Мама ушла,  я  малость  успокоился,  но  настроение  все  равно  было
тусклое. Чтобы его разогнать, я подкатил к двери в прихожую. На прибитых к
косякам крючьях лежала перекладина из обрезка трубы  -  мой  турник.  Мама
настаивала, чтобы я регулярно тренировал руки. Врачи говорили ей про  свои
опасения: мол, паралич может распространиться вверх, и руки тоже  онемеют.
Мама думала, что я про это не знаю, но я знал и очень боялся.  Тем  более,
что иногда - во сне или во время рисования, или когда мастерил что-нибудь,
по рукам вдруг пробегал колючий холодок,  и  мышцы  после  этого  делались
вялыми. Я старался не думать  про  страшное  и  убеждал  себя,  что  такие
приступы -  случайность...  Может,  и  правда  они  были  случайностью.  В
общем-то пока сила в руках у меня  сохранялась.  Ведь  им  всегда  хватало
нагрузки: приходилось работать и за себя, и за ноги...
     Я протиснулся под перекладину, ухватился за нее. Кресло  отъехало,  я
повис. Покачался на вытянутых руках, подтянулся, положил на холодную трубу
подбородок. Ноги подошвами коснулись паркета. Вышло, что я стою.
     В прихожей напротив двери висело длинное, почти до пола, зеркало, и я
видел себя "в полный рост".
     Наша знакомая тетя Эля (я слышал) не раз говорила маме, что  я  очень
симпатичный.
     - Ну, прямо юный маэстро! Смотри,  какие  глазищи!  А  волосы...  Ну,
просто маленький Карузо!
     - Да, конечно, - со вздохом соглашалась мама. - Если  бы  не...  -  И
замолкала.
     Я не знаю,  как  выглядел  маленький  Карузо.  А  что  до  меня,  то,
по-моему, пацан как пацан. "Если бы не..."
     Но сейчас этого "не" зеркало не отражало. Казалось,  мальчишка  встал
на пороге, положил на поперечную блестящую трубу  подбородок  и  задумчиво
смотрит на свое отражение.
     Сам обыкновенный и отражение обыкновенное. С  нерасчесанными  темными
волосами, с надутым от недавних  огорчений  лицом,  в  белой  футболке  со
штурвалом и  надписью  "Одесса",  в  мятых  синих  шортах  со  старомодным
пионерским ремешком, в новеньких кроссовках (у них никогда не будут стерты
подошвы, но сейчас это неважно). С длинными,  совсем  нормальными  на  вид
ногами. Они даже  и  не  очень  худые.  И  успели  загореть,  как  у  всех
мальчишек, потому что я подолгу торчу на солнечном балконе. Правда,  сзади
загара нет, но сейчас этого не видно...
     Солнце нынче сильное, горячее, я даже слегка "обжариться" успел, хотя
загорать в этом году стало труднее. Дело в  том,  что  мама,  боясь  новых
попыток ограбления, заказала осенью металлическую наружную дверь и  заодно
- железную решетку для балкона. Ведь забраться со  двора  на  второй  этаж
ничего не стоит! Я спорил, доказывал, что не хочу жить как  в  тюрьме.  Но
мама сказала, что  в  решетке  сделают  широкие  ставни,  можно  будет  их
распахивать.
     Ну, я и распахивал. Но солнце-то светило не только сквозь этот  проем
в решетке, а отовсюду. И чтобы оно не отпечатывалось  на  мне  пятнами,  я
елозил с креслом туда-сюда...
     Руки и подбородок у меня наконец  устали.  Я  повис,  разжал  пальцы,
шмякнулся на пол (услыхал, как о паркетные плитки стукнули  колени;  могут
появиться синяки, но болеть они не станут). На руках добрался  до  кресла,
влез в него. На душе по-прежнему был осадок от ссоры с мамой, и на  балкон
не хотелось.
     Я сердито включил телевизор: все равно ничего путного не покажут. Ну,
так и есть! На  одном  канале  солидный  депутат  доказывал,  что  "судьба
экономических  реформ  зависит  от  консенсуса  между   правительственными
кругами и сферой предпринимателей". На другом  повторяли  вчерашнюю  серию
"Синдиката любви". Я и вчера-то ее смотреть не стал. Во всех сериях одно и
то же: или мчатся на машинах и палят очередями, или он  и  она  лижутся  в
постели (аж тошнит, как поглядишь)... Переключил, а там по  сцене  прыгает
волосатый дурак  с  гитарой,  в  драной  жилетке  и  широченных  цветастых
бермудах. И орет в микрофон что-то бессвязное.
     Я разозлился и убрал  звук.  Теперь  парень  вовсю  скакал,  бегал  и
разевал рот, а в  результате  -  тишина.  Сперва  было  смешно,  как  этот
ненормальный старается напрасно. А потом стало  немножко  жаль  его,  и  я
включил громкость. И вдруг разобрал слова! Парень орал одну и ту же фразу:
     Рома, Рома! Ты остался дома! Рома, Рома! Ты остался дома!
     Будто нарочно для меня! Ведь я, хотя и со  скандалом,  в  самом  деле
остался дома, отбился от интернатской дачи!
     Я даже почувствовал благодарность певцу хотя и  не  люблю  такую  вот
"попсу". А он, видать, почувствовал мое настроение и взвыл пуще прежнего:
     Рома, Рома! Ты остался дома!
     Наверно, он еще  долго  так  старался  бы,  но  затрезвонил  телефон.
Звонила мама. Сказала сухо:
     - Как у тебя дела?
     - Нормально...
     - Посуду вымыл?
     - Ага, соврал я (успею еще до обеда).
     - У меня заседание  кафедры,  на  обед  я  не  приду.  Разогрей  суп,
вермишель, залей ее яичницей. Компот в холодильнике...
     - Ага...
     - Ты мог бы отвечать и более развернуто.
     - Ага... То есть я все понял. Не волнуйся.
     - Не вздумай опять питаться всухомятку.
     - Не вздумаю.
     - И... вот еще что. Я позвонила Надежде  Михайловне,  она,  возможно,
согласится остаться с тобой...
     Я чуть не крикнул "ура", но засвербило в носу и  в  глазах.  Какой-то
кашель получился.
     - Что с тобой?
     - Ничего... Ма-а... ты хорошая.
     - А ты подлиза, - с облегчением сказала мама. - И совершенно негодная
личность. - Ага! И врун! Потому что по правде я еще не мыл  посуду.  Но  я
сию минуту! До блеска! Все-всю...
     Потом я неподвижно сидел минут пять и словно  таял  от  облегчения  и
виноватости. После этого,  конечно,  занялся  посудой.  А  когда  закончил
работу, выбрался на балкон.
     Ох и чудесное это время - летнее утро!
     Солнце светило слева, половина двора была в тени от тополей, жара еще
не наступила. Тянул ветерок. На веревках, словно морские сигнальные флаги,
качалось белье. Одуванчики были, как осевшая на траву золотая метель.
     Жаль только, что на всем дворе - никого. Лишь у подъезда на лавочке -
неизменные бабка Тася и бабка Шура, слышны их голоса.
     Но нет, неправда, что совсем никого! По  границе  света  и  тени  шел
пушистый черный кот. Это был знакомый Пушок, он жил на четвертом  этаже  у
Гриши.
     Мне всегда хотелось, чтобы дома у нас жила кошка или собака. Но я  об
этом даже не заикался. У мамы жестокая аллергия  на  шерсть,  это  нервная
болезнь такая. И ничего с ней не поделать (как и с моей)... А с  Пушком  я
иногда играл: спускал с балкона бумажную "мышку" на длинной нитке, и Пушок
прыгал за ней и гонялся с величайшей охотой. Молодой он еще, резвый.
     Сейчас нитки и бумаги под рукой не  было.  Я  схватил  с  полочки  на
перилах карманное зеркальце и пустил в траву зайчика. Прямо  перед  котом,
по теневой стороне. Пушок  тут  же  клюнул  на  эту  приманку  -  прыг  за
солнечным пятном! Прыг опять!.. Но рука у меня дрыгнулась, зайчик  скакнул
в заросли у забора и пропал. Пушок тоже влетел в репейники - как  пушечное
ядро! И скрылся там, не стал выходить. Может, нашел более ценную добычу?
     - Ну куда ты, дурень! Пушок! Пушок!..
     И вдруг я услышал негромкий, чистый такой голос:
     - Это ты меня зовешь, да?





     Мальчик стоял у сарая в тени высокой железной  бочки  (потому  я  его
сразу и не заметил). Стоял, нагнувшись и поставив ногу на обрубок бревна -
видимо, перешнуровывал  кроссовку.  Теперь,  окликнув  меня,  он  медленно
выпрямлялся.
     Сперва мне показалось - Вовка Кислицын из соседнего дома. В такой же,
как у Вовки, полинялой клетчатой рубашке, в обрезанных и разлохмаченных  у
колен джинсах,  в  синей  бейсбольной  кепке  с  орлом  и  надписью  "USA,
CALIFORNIA". Из-под кепки торчали по кругу сосульки светлых волос. Но  вот
он встал прямо, и я понял: не Вовка. Повыше и потоньше. Раньше  я  его  не
видал. Но в то же время лицо казалось знакомым. Наверно, потому, что  было
очень обыкновенным.
     С улыбчивой готовностью к разговору мальчик сказал опять:
     - Ты меня звал?
     Я удивился, но без досады, весело:
     - Вовсе не тебя, а кота! Разве ты Пушок?
     - Нет, я Сережка!
     Он  отозвался  с  такой  простотой  и  охотой,  что  во   мне   будто
распахнулась навстречу ему дверца.
     - А я - Ромка!
     Сережка словно того и ждал:
     - Вот и хорошо! Ромка, спускайся сюда!
     Я откачнулся от перил. Как если бы медсестра отодвинула меня холодной
ладонью.
     - Я не могу...
     - Заперли, да? - спросил Сережка с веселым пониманием.
     Тогда я сказал сразу (если захочет, пусть уходит):
     - Не заперли, а просто я не могу. Я на инвалидном кресле.
     Ничего не изменилось в Сережкином вскинутом  ко  мне  лице.  Казалось
услышал  он  что-то  совсем  обыкновенное.  Вроде  как  "мне   в   комнате
прибираться надо" или "у меня пятка порезана, больно ходить". И  сразу,  с
прежней готовностью к знакомству:
     - Ну, тогда можно я к тебе приду?
     - Да! - Я опять грудью лег на перила. - Иди!  Второй  этаж,  двадцать
шестая квартира!..
     Он кивнул и убежал в подъезд, а я, дергая колеса, выбрался с балкона,
покатил через комнату, зацепился за стол. Я суетился, словно  Сережка  мог
не дождаться, когда я открою. В передней осторожно тренькнул сигнал...
     Я откинул цепочку, лязгнул замком, толкнул подножкой кресла  дверь  и
отъехал назад. И Сережка встал на пороге.
     - Здравствуй!
     - Ага, здравствуй... заходи... - Я отъехал еще.
     Он шагнул, глянул по сторонам, повесил  свою  бейсболку  на  отросток
оленьего рога (есть у нас такая вешалка). Опять посмотрел на меня. Глаза -
серовато-зеленые, с желтыми точками в зрачках. На вздернутом носу царапины
- словно кошка цапнула.
     - Ты один в доме, да? - В голосе была нерешительность.
     - Один... Да ты чего стесняешься? Мама была бы рада!..
     - Я вспомнил, у меня на носке  дырка,  -  вздохнул  Сережка.  Он  уже
сбросил  кроссовки  и  теперь  смешно  шевелил  большим  пальцем,  который
выглядывал из голубого носка.
     - Да зачем ты разулся-то? Что у нас тут, музей, что ли?
     - А чего пыль в дом таскать! У вас паркет...
     - Ох уж паркет! Ему сорок лет! Занозистый, как горбыль... - Я говорил
торопливо, со сбивчивой радостью, сам не знаю почему. -  Ну,  пошли!  -  И
покатил в комнату. В большую, главную.
     Сережка вошел следом. Приоткрыл рот, завертел головой.
     - Ух, сколько книжек у вас! Не соскучишься...
     - Ага. Эту библиотеку еще дедушка начал собирать...
     - А он кто? Ученый, да?
     - Почему ученый? Он главный бухгалтер был, на хлебозаводе... Он давно
умер, меня еще на свете не было. И бабушка... Раньше здесь  большая  семья
жила, а сейчас только мама да я...
     - Просторно... - несмело отозвался Сережка, все оглядывая стеллажи.
     - Да... Ну, пошли ко мне.
     В моей комнате Сережке понравилось еще больше. Здесь не  было  чинной
строгости  книжных  стеллажей,  а  был  привычный  мне  (и,  видимо,  ему)
беспорядок: книжки, раскиданные по столу и пианино, конструктор  на  полу,
большая карта мира с наклеенными на нее картинками-корабликами,  краски  и
карандаши вперемешку с пластмассовыми солдатиками. В общем, все такое, про
что мама говорила "черт ногу сломит".
     - Значит, это твоя каюта?
     - Каюта, берлога, пещера... Ну, ты садись где-нибудь...
     - Ладно... - Он из старого (еще  бабушкиного)  кресла  убрал  на  пол
солдатиков, провалился в продавленное сиденье, засмеялся.  Потом  вспомнил
про дырку на носке,  засмущался  опять,  спрятал  ногу  под  кресло.  А  я
позавидовал ему: у  меня  никогда  не  было  дырок  на  носках,  они  ведь
получаются от протаптывания.
     - А вот эти рыцари и крепости на картинках... Это ты сам рисовал, да?
     - Сам...
     - Здорово! - восхитился он.
     Я пробормотал, что "чего там здорово-то, ерунда..."
     Сережка,  вытянув  шею,  все  вертел  головой.  Волосы  у  него  были
песочного цвета и торчали врозь двумя крылышками - справа  длинное,  слева
коротенькое. Губы он осторожно трогал кончиком  языка.  На  тонкой  шее  я
заметил шнурок от ключа. И опять подумал, какой он, Сережка, обыкновенный,
привычный и потому будто давным-давно знакомый.
     Мы встретились глазами. И тут, несмотря на всю Сережкину  знакомость,
нашла на нас новая неловкость. Этакая скованность, когда не знаешь, о  чем
говорить. Сережка опять  начал  старательно  оглядывать  комнату.  Теребил
бахрому на штанине и помусоленным пальцем  трогал  под  коленкой  изрядный
кровоподтек.
     - Крепко ты приложился, - сказал я. - В футбол играл, да?
     - Не-а! - обрадовался он. - Это на дворе об кирпич...
     - Небось искры из глаз, - посочувствовал я.
     - Целый салют!.. А у тебя тоже вон плямба на колене!
     - Да мне-то что! Я же не чувствую...
     Сережка перестал улыбаться, помялся.
     - Совсем, что ли, не чувствуешь?
     - Ага, - отозвался я беспечно. Не страдай мол за меня.
     Сережка помолчал и спросил, словно сдерживая боль:
     - А это у тебя... с самого рождения, да?
     Я не любил такие расспросы, но Сережке ответил без досады:
     - Нет, что ты! Мне пять лет было, я бегал с ребятами по улице и  упал
спиной на железный прут. От  арматуры.  Строители  зарыли  мусор,  а  этот
стержень из земли торчал.
     - Я  знаю.  Я  один  раз  на  такой  ладонью   напоролся,   когда   с
велосипеда...
     - А я - позвоночником... Сперва боль  сильная,  в  больницу  повезли,
целый месяц лежал, потом  сказали,  что  все  в  порядке,  последствий  не
будет... Ну, их и не было сначала. А через полгода  я  однажды  проснулся,
встал с кровати на пол и - бряк. Мама говорит: "Ты чего дурачишься?"  А  я
смеюсь. Сперва забавно показалось, что ноги есть и тут же их как  будто  и
нет... Ну,  а  потом  больницы,  анализы,  консилиумы...  Нервы,  говорят,
повредились. А как лечить, никто не знает... Мама пыталась добиться, чтобы
за границу  меня  повезли,  в  американский  госпиталь,  да  туда  столько
желающих, а долларов нету...
     Сережка слушал без жалости на лице, но с пониманием. Будто  и  раньше
знал о таких делах. Переспросил:
     - Значит, точный диагноз не поставили?
     - Не-а... Кое-кто  думает,  что  это  из-за  отца.  Он  участвовал  в
ликвидации аварии на атомной  станции  и  там  нахватался  радиации  сверх
нормы. Это еще когда меня не было, а он в спецчастях служил.  А  потом  он
умер от лейкоза. Мне три года было, я его почти не помню...
     В три года человек не такой уж беспамятный, и, может быть, я запомнил
бы отца. Но они с мамой развелись, когда мне  не  было  еще  и  двух  лет.
Однако про это я говорить Сережке не стал. Он и без того как-то  осунулся,
застеснялся опять. Я сказал бодро:
     - Вообще-то диагноз поставили. Длиннющее такое название. Но  кто  его
знает, точный ли... Один молодой врач говорил, что тут  много  зависит  от
моей силы воли, от самовнушения. "Заставь, - говорит, -  себя  подняться".
Один раз даже заорал на меня неожиданно: "А ну, встать! Немедленно!.." А я
моргаю: как это встать, если невозможно?.. Потом этому врачу попало.  Кто,
мол, дал право такие опыты производить над детьми... Мне  тогда  семь  лет
было... Теперь говорят, что уже точно неизлечимо...
     Сережка  не  стал  утешать  меня  всякими   словами,   что   медицина
развивается и что не надо терять надежды. Сказал  спокойно  и  будто  даже
чуть завистливо:
     - Зато у тебя руки вон какие. Рисуешь, как художник.
     Я не стал скромничать и отнекиваться.
     - Да, руками я кое-что умею...
     - И это умеешь? - Сережка  поднял  с  пола  ракетку  для  настольного
тенниса.
     - Ну... вообще-то могу.  Мы  с  мамой  иногда  играем.  Раздвигаем  в
большой комнате стол и... Бывает, что на спор:  кому  после  ужина  посуду
мыть.
     - А давай попробуем!
     - Ты правда хочешь? Давай!..
     Наш  стол,  даже  раздвинутый,  был,  конечно,   меньше   стола   для
пинг-понга. Но это и хорошо, как раз по мне. Сетку мы не нашли, вместо нее
поставили на ребро несколько книг. Сережка решил:
     - Я тоже буду играть сидя. Чтобы на равных...
     - У тебя не получится с непривычки, играй обыкновенно.
     Он спорить не стал, но (я это видел) приготовился поддаваться.
     Мы разыграли подачу, я выиграл. Сережка играл ничего, не  хуже  Вовки
Кислицына или Владика Ромашкина. Но...
     Для начала я вляпал ему пять мячиков подряд. Он уже не вспоминал, что
хотел играть, не вставая со стула. Потом с  его  подачи  я  пропустил  два
мяча, но ему забил три.
     Сережка вытер локтем лоб и сказал жалобно:
     - Знал бы, дак не связывался...
     - Меня мама тренировала. У нее первый разряд...
     - Предупреждать надо, - отозвался Сережка с  обидой.  С  ненастоящей,
дурашливой. - Ладно хоть, что не в сухую...
     Мы закончили со счетом двадцать один - шесть.
     - Так мне и надо, - вздохнул Сережка. - Где у вас посуда?
     - Мы про это не договаривались! Это только с мамой...
     - Но должен же я себя наказать! За то, что нахально сунулся играть  с
чемпионом!
     - Какой я чемпион! Да я... ты просто не привык тут со мной...  Ой!  А
посуду-то правда надо мыть, а то от мамы влетит!
     - Давай вместе!
     Тарелки и стаканы он мыл  гораздо  лучше,  чем  в  теннис  играл.  Мы
управились за три минуты. Сережка вытер последнее блюдце  и  завертел  его
перед собой, как зеркальце. На  блюдце  была  нарисована  рыжая  котеночья
мордочка.
     - Симпатичный какой кот...
     - Это старинное блюдце, бабушкино... - И я вдруг вспомнил: -  Слушай,
а почему ты отозвался, когда я кричал: "Пушок, Пушок"?
     Сережка осторожно поставил старинное блюдце, облизал  губы,  подергал
шнурок на шее.
     - Мне послышалось "Лопушок"... Меня так в детстве звали,  потому  что
лопоухий был... Мама так звала...
     - Сейчас-то уж, наверно, так не зовет, деликатно заметил я. - Никакой
лопоухости нисколечко уже не заметно...
     Сережка опять стал разглядывать блюдце. - Сейчас  некому  так  звать.
Мамы нету... уже три года...
     Я подавленно  молчал.  Сережка  встряхнулся.  Проговорил  с  какой-то
искусственной взрослостью:
     - Видишь как бывает... У тебя отец, у меня мама...  Вот  так...  -  И
стал тереть чистое блюдце полотенцем.
     И я  почувствовал,  что  Сережка  ничуть  не  счастливее  меня.  Даже
наоборот. Ну, пусть я без ног, зато с мамой! Это в миллион раз лучше,  чем
если бы совсем здоровый, а мамы нет. Мне на миг  даже  страшно  сделалось,
будто кто-то предложил такой выбор. А потом... не знаю, как  это  назвать.
Какое-то особое тепло у меня появилось к Сережке.  Потому  что  его  можно
было пожалеть. Раньше все  жалели  меня,  а  тут  был  мальчишка,  который
нуждался в сочувствии не меньше, чем я. У каждого была своя  беда,  и  это
нас уравняло.
     - А живешь-то с кем? С папой?
     - Да... С отцом и с его сестрой, с теткой. Она ничего, добрая. Иногда
только веником или полотенцем замахивается, если что не так...  -  Сережка
засмеялся. Видно было, что смехом он  пытается  отогнать  печаль.  От  нас
обоих.
     Потом он совсем уже бодро предложил:
     - Пойдем теперь гулять! Тебе можно?
     - Можно, конечно!  Только  сперва  надо  кресло  вниз  тащить,  потом
меня... Хотя я и сам могу по ступеням, я уже попробовал!
     - Не выдумывай! Что я, не унесу тебя, что ли?
     - Мальчишки меня всегда вдвоем носят. А мама с трудом  уже...  Она  о
новом кресле хлопочет в "Красном кресте", о  таком,  в  котором  можно  по
лестнице...
     - Я тебя не хуже нового кресла доставлю куда надо!  Я  тренированный.
Осенью я весь наш урожай картошки из сарая в подвал перетаскал, в рюкзаке.
Тетя Настя даже похвалила: "Вот, -  говорит,  -  хоть  какой-то  талант  у
человека проявился"...
     - Почему "хоть какой-то"? - обиделся я за Сережку.
     - Потому что я - личность без  всяких  проблесков.  Весь  на  среднем
уровне. Даже фамилия самая-самая простая...
     - Какая?
     - Сидоров.
     - Ну и что? Хорошая фамилия. У нас в доме твой тезка  Сергей  Сидоров
живет, мастер спорта по велосипеду...
     - Ну так это ведь он мастер, а не я. А у меня никаких талантов  сроду
не было.
     Я подумал, что у Сережки по крайней мере один талант есть бесспорно -
сразу становиться своим человеком.
     - Ладно, тащи вниз кресло и приходи за мной. Я пока позвоню маме...
     Он потащил, а я, перебравшись на тахту, позвонил.
     - Мам, я погуляю, ладно?.. С Сережкой Сидоровым. Он  меня  спустит  и
поднимет, не волнуйся... Да нет, не чемпион! Мальчик с нашего двора...  Ну
и что же, что не знаешь, зато я знаю!  А  ты  увидишь  и  тоже  сразу  его
вспомнишь, ты его не раз встречала... -  Тут  я  малость  хитрил,  но  был
уверен, что мама, увидев Сережку, в самом деле примет его за знакомого.  -
Что? Ну, конечно, недолго... Вымыл, вымыл... Ну, не  бойся  ты,  я  же  не
один!.. Все запру! Ладно, будем осторожны. Пока!
     Сережка вернулся, стоял в дверях и слушал  разговор.  Потом  подошел,
подставил спину:
     - Садись.
     Я устроился у Сережки на закорках.
     - Тяжело?
     - Нисколечко... - И понес меня. Терпеливо подождал,  пока  я  запирал
входные  замки,  вприпрыжку  спустился  со  мной  к  выходу,  пронес  мимо
любопытных бабки Таси и бабки  Шуры  ("Здравствуй,  Ромочка!  На  прогулку
поехал, голубчик?"). Ловко пересадил в кресло. Я уперся ладонями в обручи.
     - Поехали скорее! - Подальше от словоохотливых бабок.
     - Давай покачу тебя!
     - Что ты, я сам!





     Наша улица не в центре, но и не на самой окраине. В  районе,  который
называется "Текстильный". На ней стоят одинаковые панельные многоэтажки  и
растут жиденькие  клены.  Машин  здесь  немного,  но  регулярно  проезжает
автобус тридцать первого маршрута.
     Мы двигались по асфальту, в расщелинах которого росли подорожники.  Я
ладонями толкал дюралевые обручи - они приделаны к колесам специально  для
рук. Передние колесики прыгали на асфальтовых бугорках. Сережка шел рядом.
Я все ждал, что он спросит: "Куда двинемся?" Но он вдруг вздохнул:
     - Ты неправильно сказал своей маме...
     - Что неправильно?
     - Я не из вашего двора.
     - Какая разница? Все равно ведь ты недалеко живешь!
     - Далеко. Если  на  тридцать  первом  ехать,  то  целых  полчаса,  до
стадиона "Чайка". А там еще пешком по Диспетчерской и Партизанской...
     - А как ты здесь оказался?
     - Просто так. У меня привычка  такая...  вернее,  занятие.  Гуляю  по
всему городу, смотрю: где что интересное. И где есть хорошие люди...
     Я огорчился и встревожился:
     - Значит, ты здесь случайно!
     Он быстро посмотрел на меня сбоку.
     - Почему же случайно?
     - Мог ведь и не завернуть в наш двор...
     - Кто его знает, - тихо отозвался Сережка, глядя под ноги.
     - И... наверно, больше уже не завернешь, - шепотом сказал я. - Будешь
гулять по новым местам. Искать... новых людей.
     Сережка положил руку на спинку кресла.
     - Зачем же мне новых? Раз уж я нашел тебя... - Это он все так же тихо
проговорил, даже скучновато. Но по мне опять прошло тепло - по всему телу,
даже по ногам. Я зажмурился, прижался затылком к спинке, потом  глянул  на
Сережку. Он шмыгнул носом, но глаз не отвел. Вернее, отвел, но не сразу, а
когда все уже было ясно. Поглядел по сторонам и спросил равнодушным тоном:
     -  Эта  улица  в  честь  какого  Глазунова  называется?  Есть   такой
композитор, есть художник...
     - В честь Героя Советского Союза. Он был летчик и погиб в сорок пятом
году... Он до войны в нашем городе жил.
     - Я даже и не слыхал про такого, - озабоченно сказал  Сережка.  -  Ну
ладно... А куда пойдем-то?
     Когда я гулял с мамой или ребятами, маршруты были одни и те же: или к
площади Пушкина, где большой фонтан, или в сквер у Городского театра,  или
на Большой бульвар...
     - Сережка! Давай куда-нибудь наугад! Где я еще никогда  не  был!  Ну,
хоть в этот переулок!
     В самом деле, сколько раз проезжал я в кресле  мимо  узкого  переулка
между булочной и  кирпичным  забором,  а  понятия  не  имел,  что  там,  в
нескольких метрах от улицы Глазунова.  И  сейчас  даже  подумалось:  вдруг
что-то необыкновенное?
     Переулок  назывался  Кочегарный  (и   кто   это   придумывает   такие
названия?). Пятиэтажный дом с булочной был в  нем  самым  большим.  Дальше
стояли двухэтажные дома, обитые  почерневшими  досками  и  украшенные  под
крышей нехитрой деревянной резьбой. Сразу видно - очень старые. Между ними
тянулись тесовые заборы. Это - на правой стороне. А  на  левой  -  длинный
кирпичный забор с узорчатой решеткой  наверху.  Вдоль  него  мы  и  пошли.
Асфальтовый тротуар стал узеньким, разбитым. Колеса запрыгали по выбоинам.
     Сережка стал подталкивать кресло. Сперва незаметно, потом  сильнее  -
помогал мне. И я теперь не спорил. Скоро он уже по-настоящему катил  меня,
а я ладонью вел по верхушкам сорняков, что росли вдоль кирпичной стены.
     Мы  свернули  на  деревянную  одноэтажную  улицу  с  палисадниками  и
немощеной заросшей дорогой. Здесь было солнечно и пусто, лишь трое малышей
гоняли по дороге ярко-синий мячик. Они поглазели на нас, но  недолго.  Над
палисадниками и дорогой летали бабочки. На лужайке у  приземистого  домика
паслась пятнистая добродушная корова. Она тоже посмотрела на нас.
     - Я и не знал, что рядом с нами такая деревня. Не верится даже...
     - Нравится? - спросил Сережка.
     - Будто в иные края попал. Или на другую планету...
     Сережка кивнул и  покатил  меня  дальше.  Так  началось  наше  первое
путешествие по тихим переулкам и пустырям.
     Пустырей было много. На них блестели жестянки и битое стекло, рос  на
мусорных кучах репейник и бродили кудлатые козы. И  мне  казалось  иногда,
что это джунгли в какой-то  сонной  загадочной  стране.  Я  так  и  сказал
Сережке.
     Он ответил серьезно:
     - Конечно. Тут ведь как взглянуть...  Если  разобраться,  то  здешний
чертополох ничуть не хуже всяких кактусов и агав. Ну, тех, что  растут  на
окраинах заморских городов.
     - И сколько всяких трав!.. Я даже не знаю, как они называются.  Кроме
лебеды и репейника.
     - Я тоже многих не знаю...
     Но кое-какие травы Сережка знал. Те, про которые говорят "сорняки", а
на самом деле они красивые...
     - Вот эти розовые свечки  называются  "кипрей"  или  "иван-чай".  Это
дикий укроп. А вот белоцвет, чистотел... осот... Смотри, и  конопля  здесь
растет... Тысячелистник...
     Над пустырем в жарком воздухе стояли белые зонтики широких  соцветий,
верхушки с лиловыми и желтыми шариками, серые кисточки  и  колоски.  Густо
переплетались узорчатые травяные листья.
     - А вот полынь! - обрадовался Сережка. Он сорвал с  пыльного  кустика
головку с серыми шариками, потер в ладонях.
     - Сделай так же, вдохни...
     Я поднес к лицу натертые семенами  ладони.  Горький  солнечный  запах
вошел в меня... ну, не знаю, как сказать. Будто простор распахнулся. Степь
до самого горизонта, которую я видел только на телеэкране...
     - Пахнет безлюдными пространствами, - прошептал Сережка.
     - Ага... - выдохнул я. Но тогда еще не понял всего смысла этих  слов.
А позже, когда тайна Безлюдных Пространств пропитала мою жизнь, я  не  раз
вспоминал этот пустырь и Сережкин шепот.
     После пустыря с полынью мы еще долго слонялись по старым переулкам  и
делали всякие открытия. То увидим домик с причудливой резьбой на карнизах,
то  горбатый,  будто  в  сказке,  мостик  через  канаву,   то   совершенно
деревенский колодец с "журавлем".  Всюду  росли  знакомые  мне  высоченные
одуванчики...
     Сережка уже совсем завладел креслом и катил меня легко и без  устали.
Я только глядел вокруг и гладил головки травы. Несколько раз на  ноги  мне
садились коричневые бабочки, и я  (честное  слово!)  ощущал  щекотанье  их
лапок.
     В этих безлюдных зеленых переулках  асфальт  встречался  редко,  зато
было много дощатых тротуаров. Я с тех пор навсегда  запомнил,  как  хорошо
пружинят доски под колесами. Иногда, правда, колеса проваливались в  щели,
но Сережка легко их выдергивал и вез меня дальше...
     Мы бродяжничали по незнакомой деревянной окраине и говорили  про  все
понемногу. И хорошо нам было оттого, что  столько  у  нас  одинакового.  В
августе нам должно было стукнуть двенадцать лет. Нам  одинаково  нравились
книжки про Тарзана, а марсианские романы того же  писателя,  Берроуза,  мы
считали занудными. Мы оба раньше собирали марки, а потом бросили.  Оба  не
любили математику, "история  и  география  в  тыщу  раз  интереснее,  хотя
учебники там тоже скучные".
     Нам нравились песни группы "Корсар" и фильмы про морские приключения,
а кино, где людей дырявят из автоматов и кольтов,  мы  не  любили:  сперва
вроде бы интересно, а потом тошно...
     Нам обоим было по душе  такое  нехитрое,  но  увлекательное  занятие:
смотреть, запрокинув голову, как  в  небе  кружат  голуби  и  стремительно
стригут воздух ласточки...
     Я рассказал Сережке про себя много всего. И про то, как в больнице от
тоски пытался сочинить поэму о привидениях в рыцарском замке, и про случай
с грабителем и даже про дядю Юру. Как  он  уехал  и  оставил  мне  сборную
модель самолета. Я ничего не скрывал. Потому что ведь и Сережка без утайки
рассказывал мне про свою жизнь. Как тетка пилит его и отца, потому  что  у
нее у самой не сложилась судьба, муж бросил; и как отец иногда  "зашибает"
после получки, а потом ходит виноватый.
     - Даже такой... ну, будто подлизывается  ко  мне.  А  мне  его  жалко
тогда...
     Но о грустном говорили  мы  не  так  уж  много.  Поделимся  семейными
печалями а потом, надолго, о чем-нибудь хорошем. О веселом. Я - о том, как
с ребятами во дворе накачивали велосипедным насосом резинового крокодила и
он рванул наконец, будто бомба, а бабка Тася и бабка Шура  решили,  что  в
доме взорвался газ. А Сережка - про то, как его записали в школьный хор  и
как выгнали с первой же репетиции, потому что "тебе, мальчик, озвучивать в
кино аварийные сирены и мартовских котов..."
     Иногда мы  хохотали  так,  что  незнакомые  тетушки  высовывались  из
раскрытых окошек. Однако не ругали нас...
     Но мы не  все  время  разговаривали.  Иногда  двигались  просто  так,
задумчивые. Понимали друг друга молча. Дорогу мы выбирали наугад. Наугад -
это же здорово! Везде можно ждать интересного!
     Наконец заросшая рябинами улица Кровельщиков привела нас к  стене  из
бетонных плит. За ней  слышались  голоса,  магнитофонная  музыка,  шум.  А
неподалеку опять виднелись большие дома и звякал трамвай.
     - Это, наверно, Потаповский рынок! - сообразил Сережка. - Его тыловая
часть! А вход с другой стороны...
     Я не хотел туда, где много людей. И кресла  своего  стеснялся  (будут
толкать, оглядываться), и жаль было расставаться с зелеными переулками.
     - Сережка, давай назад, а?
     - Ладно! Только доедем до угла,  посмотрим,  что  там  за  улица,  на
которой трамвай...
     Улица оказалась Кутузовская, про нее я слышал.  Она  была  похожа  на
нашу, Глазунова, только с рельсами,  по  которым  проезжали  красно-желтые
дребезжащие вагоны. К рынку и  от  рынка  толпой  шли  люди  с  сумками  и
кошелками. Но к нам, на улицу Кровельщиков,  почти  никто  не  сворачивал.
Здесь на углу была граница городского шума и тишины.
     И у самой этой границы в тени  бетонного  забора  сидела  белоголовая
девочка.
     Она была  помладше  нас,  лет  десяти.  В  потрепанных  тренировочных
брюках, в застиранной  футболке  и  в  жилетке  из  мальчишечьей  школьной
курточки. Можно было подумать, что мальчик, если бы не жиденькие косы  над
погончиками.
     Девочка сидела, поджав ноги, и читала книгу. А рядом, в подорожниках,
стояла картонная коробка. Я еще издалека прочитал на  коробке  карандашные
буквы: "Люди добрые, помогите. Мне и бабушке нечего есть".
     Я, хотя и "балконный житель",  но  знал,  конечно,  что  среди  нищих
встречаются ребятишки. Такие уж нелегкие наступили времена... Но это  была
странная нищенка. Читательница! Много ли такой подадут!
     Когда мы были метрах в трех, девочка глянула на нас и снова уткнулась
в книгу. Но я почувствовал: не читает она,  а  ждет  чего-то.  Скорее,  не
милостыни, а чтобы мы поскорей проехали.
     Но я не мог просто  так  проехать  мимо.  Словно  в  чем-то  оказался
виноват. И Сережка, видимо, чувствовал то же. Притормозил кресло, руки его
дрогнули на спинке.
     Девочка опять бросила быстрый взгляд. Сама белобрысая,  а  ресницы  -
как   мохнатые    черные    гусеницы.    И    глаза    темные.    Какие-то
беззащитно-ощетиненные. Я отвернулся.
     Сережка со спины шепнул мне в ухо:
     - У меня нет ни копейки. А у тебя?
     Я задергался, зашарил в кармане на шортах. Там лежала у меня латунная
денежка в пятьдесят рублей. Не для покупок, а просто так. Мама подарила ее
- новенькую, блестящую. Цены в ту пору скакали бешено, и  полсотни  рублей
были уже, как говорят, "не деньги".  Но  каравай  или  батон  купить  было
можно. Я  перегнулся  через  подлокотник,  осторожно  опустил  денежку  на
картонное дно.
     - Спасибо, - сказала девочка одними губами. У  нее  было  треугольное
маленькое  лицо  и  пыльные  тени  под  глазами.  Я  промолчал,  ежась  от
неловкости. Не говорить же  "на  здоровье"  или  "пожалуйста".  Хотел  уже
толкнуть колеса, раз  Сережка  медлит.  Но  опять  встретился  с  девочкой
глазами. Она уже смотрела  иначе,  мягче,  будто  на  знакомого.  И  вдруг
спросила тихо, с пришептыванием:
     - Ты почему на кресле? Ноги болят?
     По-хорошему так спросила. И я ответил ей доверчиво, как Сережке:
     - Если бы болели... А то просто не двигаются.
     - Плохо это... - шепнула она.
     - Чего уж хорошего...
     Девочка взяла из пустой коробки денежку и вдруг улыбнулась:
     - Красивая. Будто золотая...
     Я не знал, что сказать на это. И уехать молча  было  уже  неловко.  А
Сережка вдруг спросил озабоченно:
     - Ты зачем здесь-то устроилась, за углом, на пустом месте?  Тут  люди
почти не ходят...
     Девочка перестала улыбаться.
     - Зато никто не пристает. И читать не мешают...
     - Но ведь и не насобираешь ничего, - настаивал Сережка.
     - Ну и пусть... Я и не хочу.
     - Не хочешь, а сидишь...
     - Бабушка заставляет. Ей пенсию третий месяц не  платят,  вот  она  и
говорит: "Иди, добывай на прокорм, пускай люди видят, до чего нас нынешняя
власть довела..." Я сперва бутылки собирала на стадионе и на пляже, но там
мальчишки прогоняют и отбирают, у них все места между собой поделены. И  у
нищих рядом с рынком тоже. А здесь можно...
     Сережка тихо дышал у  меня  за  спиной.  Девочка  вертела  в  пальцах
монетку. Чтобы не молчать, я спросил:
     - А что читаешь?
     Она повернула ко мне растрепанную обложку. Это была книжка английской
писательницы Инид Блайтон "Великолепная пятерка на острове сокровищ". Я ее
читал. А Сережка, видимо, нет.
     - Интересно? - спросил он.
     - Да... Только я ее уже третий раз читаю, потому что других нету... Я
ее на три бутылки из-под пива у одного пацана выменяла...
     - У этой книжки есть продолжение, - сказал я. - Даже два. Хочешь,  мы
принесем?
     - Правда? - У девочки подскочили светлые бровки, глаза под  мохнатыми
ресницами заискрились. Они были теперь как янтарные бусины. Я оживился.
     - Конечно, принесем! Можем завтра!.. Сережка, можем?
     - Само собой. Все равно ведь пойдем гулять.
     Счастье опять накрыло  меня  -  как  пушистым  одеялом.  Оттого,  что
Сережка так меня понимает и что завтра снова мы будем  вместе.  А  девочка
смотрела и обрадовано, и с недоверием.
     - Завтра в это же время, - подвел итог Сережка. - Жди на  этом  самом
месте.
     - Я весь день... буду ждать...
     - Ну, пока... - И Сережка лихо развернул мое  кресло.  И  покатил.  Я
даже не успел ничего сказать. Только метров через двадцать упрекнул его:
     - Ну ты рванул с места. Даже не спросили, как ее зовут.
     - Ох, верно... Подожди! -  Он  оставил  меня  и  застучал  по  доскам
кроссовками. Я, вывернув шею, смотрел из-за спинки,  как  он  подбегает  к
девочке. Подбежал, постоял рядом несколько секунд  и  опять  примчался  ко
мне.
     - Ее зовут... Странное какое-то имя. Вроде как Сойка...
     - Может быть, Зойка?
     - Может быть... Но Сойка лучше. Есть такая лесная птица.
     И я согласился, что Сойка лучше...
     Квартала два мы двигались обратно по улице Кровельщиков, и  я  думал,
что Сережка везет меня домой. Вон уже сколько времени гуляем,  умаялся  он
со мной на пустырях и в буераках. Но Сережка  свернул  в  тесный  проулок.
Вернее,  в  проход,  где  только  заборы  по  сторонам  да  репейники,  да
травянистая дорожка. Спицы зашуршали в мелкой ромашке  и  клевере.  Проход
был извилистый.
     - Ромка, мы ведь тут еще не были! Посмотрим, что там!
     - Посмотрим...
     - Ты еще не торопишься домой?
     Я бы не торопился, но... была  причина,  по  которой  очень  хотелось
оказаться дома. Потому что лишь там я умел самостоятельно  управляться  со
всякими своими делами. И в ванне, и... ну, сами понимаете. А здесь-то как?
У меня уши сделались горячими.
     Но Сережка - он молодец, он сразу все понял.
     - Кого ты стесняешься-то!  Кругом  пусто,  а  мы  свои  люди.  Ну-ка,
давай... - Он взял меня под мышки, прижал  к  себе  спиной  и  подтащил  к
забору.  И  держал  так  среди  зарослей  в  стоячем  положении,   сколько
потребовалось.
     Он был одного роста со мной (если можно обо мне говорить  "рост")  и,
видимо, одного веса, но управлялся со мной ловко и легко, словно всю жизнь
ухаживал за инвалидами. И я снова сделался счастливым -  и  от  того,  что
Сережка сказал "мы свои люди", и от того, что не надо спешить домой.
     Проход среди заборов кончился.  Мы  оказались  на  берегу  небольшого
болота. На другом конце его темнел заброшенный сад, по сторонам  виднелись
кирпичные развалины и сараи. А над осокой и  метелками  тростника  дрожал,
как стеклянный занавес, нагретый воздух. И тихо-тихо было,  до  комариного
звона.
     - Это же Мельничное болото! - обрадовался Сережка. - Бывший пруд! Вон
там развалины мельницы!
     - Откуда ты знаешь? Ты говорил, что не бывал здесь...
     - Бывал, я вспомнил! Только я с той стороны сюда подходил, через сад,
поэтому сразу сейчас не разобрался... Я знаешь как это место узнал? Вон по
тому коллектору!
     - По чему?
     - Ну, смотри! Видишь, труба в деревянном кожухе?
     Я глянул налево. С нашего берега тянулось через болото  что-то  вроде
мостика. Представьте себе собачью конуру с двускатной крышей, вытянутую  в
сотни раз. Такой вот бесконечный обшитый досками домик  уходил  к  другому
берегу.
     - Там  внутри  труба  теплоцентрали,  с  горячей  водой,  -  объяснил
Сережка.
     - А обшивка зачем? Чтобы лягушки не обожглись?
     - Не только лягушки, вообще всякая живность, - засмеялся  Сережка.  -
Тут ее много... Ромка, давай по этой штуке на ту сторону, а?
     - Ох... ну, давай...
     Страшновато было, но обидеть Сережку недоверием я не мог.
     Сережка вкатил меня на крышу коллектора. Коротенькие поперечные доски
лежали внакладку друг на дружке, тугие шины прыгали  по  ним  -  по  самым
краям этой двускатной кровли. И внутри у меня что-то прыгало. Я вцепился в
подлокотники.
     - С-смот-ри н-не б-бульк-ни ме-ня... - Это я вроде бы шутя проговорил
сквозь тряску.
     - Ну, подумаешь! Если булькну, вытащу и отмою!
     - А ес-ли з-десь глуб-бо-ко?
     - Чуки помогут.
     - К-кто?!
     - Чуки! Живут здесь такие существа.  Болотные.  Похожи  на  пеньки  с
кудлатой шерстью. Они добрые... А еще есть шкыдлы. Вроде громадных водяных
крыс или маленьких кенгуру.  У  них  вместо  передних  лап  ручки,  как  у
мартышек. Ух, зловредные эти шкыдлы  и  хитрые!  Чуки  с  ними  всю  жизнь
воюют...
     Я даже про тряску забыл, слушая  эту  фантастику.  Мельничное  болото
сразу показалось мне волшебным  местом.  Именно  в  таком  заросшем  пруду
Тортилла подарила Буратино золотой ключик. А на  мельнице  водятся  всякие
духи... А  мохнатые  чуки  по  ночам  собираются  на  берегу  у  костра  и
обсуждают,  как  защититься  от  поганых  шкыдл.  И  плавают  над  болотом
блуждающие огоньки...
     Пока я все это представлял, тряска  кончилась.  Потому  что  кончился
коллектор. От него шел по берегу щелястый дощатый тротуар.  Он  терялся  в
близком саду. Но мы не поехали туда, Сережка повернул кресло в сторону.
     - Смотри, как здесь здорово!
     Вот удивительно!  Вдоль  осоки  тянулась  по  берегу  широкая  полоса
чистого белого песка! Если бы не у болота, а  у  озера  или  речки,  здесь
получился бы отличный пляж!
     - Ура! Остановка "Курорт"! - Я свалился  с  кресла  и  растянулся  на
теплом, не тронутом ни единым человечьим следом  песке.  Стянул  футболку.
Солнце уперлось мне в спину горячими лучами. И ноги теперь сзади  загорят,
буду совсем как нормальный пацан...
     Сережка плюхнулся рядом.
     - Намучился ты со мной, - благодарно сказал я.
     - Нисколечко! Я... наоборот...
     От этого "наоборот" в который уже раз налился  я  счастьем  по  самую
макушку. Помолчал, поковырял песок.
     - Сережка, значит, ты и раньше бывал здесь?
     - Однажды...
     - А с чего у тебя это началось? Ну, желание гулять по городу?
     - У нас во дворе неинтересно, ребят совсем нет. Раньше были, а  потом
разъехались из коммуналок  по  новым  кварталам,  я  один  остался...  Это
ничего, что мы с тобой далеко друг от друга живем. Это  даже  интересно  -
ехать через полгорода. Я люблю путешествовать.
     - Я тоже... -  И  я  рассказал  Сережке,  как  мечтаю  отправиться  в
кругосветное путешествие в автомобиле или на мотоцикле.
     Сережка заметил, что в автомобиле лучше.
     - В нем ведь можно вдвоем. Сперва  ты  машину  ведешь,  потом  я,  по
очереди. Один за рулем, другой отдыхает...
     Ну что тут скажешь!  Я  только  зажмурился,  греясь  под  лучами.  И,
помолчав, поведал Сережке историю  про  своих  бумажных  голубков.  И  про
последнего - с  оранжевым  солнцем  и  двумя  мальчишками,  которые  идут,
взявшись за руки. И замер. Мне  показалось,  что  Сережка  признается:  "Я
однажды на траве нашел как раз такого голубка! Неужели это твой?!"
     Но Сережка сказал:
     - Так, значит, это про тебя я осенью в  газете  читал?  Про  выставку
бумажных голубей с рисунками! Правда, это ты?!
     - Ну...  наверно.  Подумаешь,  газета.  В  ней   много   напутали   и
прибавили...
     - Но все равно ведь это про тебя! Мне тетя Настя  тогда  еще  сказала
опять: "Видишь, какие таланты бывают у людей с  малых  лет!  А  ты  только
знаешь нос в книгу или шастать неизвестно где".
     Выходит, у  Сережки  из-за  меня  случилась  неприятность!  Я  сказал
сердито и жалобно:
     - Что она к тебе придирается! У тебя куча талантов! Ты...  вон  какую
сказку сочинил про болото! Хоть в журнале печатай!
     - Вовсе это не сказка... Ой, вон смотри, чука из осоки выглядывает!
     Я понимал, что это игра, но вздрогнул.
     - Где?
     - Вон... Спрятался, только трава качается.
     Осока и правда в одном месте колыхалась. Я засмеялся.
     - Не веришь, - вздохнул Сережка.
     - Ну, почему... Я верю. Здесь место и правда какое-то необыкновенное.
     - По-моему, это островок самых  настоящих  безлюдных  пространств,  -
проговорил Сережка. Очень уж как-то серьезно. У меня - даже холодок  между
лопаток.
     - А что это за пространство? Они... совсем безлюдные?
     - Не совсем. Но они брошенные. Люди их оставили... Но раньше-то  люди
там  жили.  Долго-долго.  И  душа  этой  жизни  на   таких   пространствах
сохранилась. И они теперь... ну, как бы стали сами по себе живые...  Может
быть, это еще и с космосом связано, с его дыханием...
     И опять у меня - мурашки. Словно дыхание это  пронеслось  надо  мной.
"Гулкие барабаны Космоса", - вспомнил я. И подумал: "Рассказать?"
     Но Сережка вдруг встряхнулся:
     - Ой, Ромка! Наверно, пора уже! Сколько мы гуляем-то?
     Часов ни у меня, ни у Сережки не было. Но и по солнцу я видел:  время
давно уже послеобеденное. Мама небось не раз названивала домой в перерывах
своего заседания. И теперь она как на иголках!.. И все же я не  торопился.
Растворялся в счастливой  беспечности.  Словно  тишина  и  покой  здешнего
безлюдного пространства стали частичкой меня самого...
     Домой, на улицу Глазунова, добирались мы через заброшенный сад, потом
по всяким переулкам и по улице Гоголя. Там лопнул водопровод, на  асфальте
вода ручьем, но это было даже здорово! Сережка разулся и катил меня бегом,
вспарывая колесами лужи.
     И дальше все было прекрасно! Мама позвонила уже тогда, когда мы  были
дома.
     - Ты давно вернулся с прогулки?
     - Н-ну... довольно давно.
     - Обедал?
     - Д-да, конечно...
     - Роман! Я по голосу знаю, когда ты врешь!
     - Ну, суп уже разогрелся, мы сейчас...
     Мы с Сережкой съели и суп, и макароны с яичницей, и чаю напились.  Он
отдувался:
     - Ух, я будто танкер перегруженный. Как теперь домой поплыву...
     - Уже уходишь? - огорчился я.
     - Ничего себе "уже"! Тетушка,  наверно,  ищет  по  всем  дворам,  мне
сегодня еще половики выбить надо...
     - Завтра придешь?
     - Конечно!
     - Точно?
     - Я же сказал!.. Нам ведь надо завтра книгу Сойке отнести!
     Ох!.. Я совсем забыл про девочку Сойку.
     Я почувствовал, что уши мои розовеют (хорошо, что они под  волосами).
Сережка глянул понимающе.
     - Эх ты... А она про тебя не забыла.
     - Откуда ты знаешь?
     - Знаю... Думаешь,  из-за  книги?  Вовсе  нет.  Когда  я  у  нее  имя
спрашивал, она знаешь что сказала?
     - Что?
     - Говорит: "А того мальчика как зовут?"  Я  говорю:  "Рома".  А  она:
"Какой этот Рома красивый..."
     У меня теперь не только уши, но и щеки стали горячие.
     - Тьфу! Дурость девчоночья. У них только это на уме!
     - Знаешь, она это не по-девчоночьи сказала. Не так, как  они  обычно:
"Ах, какой он миленький!" Как-то очень вдумчиво.
     - И ты туда же!
     Сережка засмеялся:
     - Я-то причем? Я в красоте не разбираюсь. Мне главное, чтобы  человек
был хороший.
     Тут я не выдержал. Будто что-то надавило на меня:
     - А я... какой по-твоему? - И зажмурился от стыда.
     - Ты... такой...
     - Какой?
     - Ты - Ромка... - сказал он тихо и так хорошо, что стало снова  тепло
и ласково, словно там, на песке.
     ...Потом я махал Сережке с балкона, а он махал мне.
     - До завтра, до утра! - уже который раз крикнул я.
     А он вдруг в ответ:
     - Может, еще и раньше!
     - Как это раньше? - почти испугался я.
     - Это шутка! - И Сережка скрылся за углом дома.





     В тот вечер я лег  рано,  солнце  еще  светило  в  мамину  комнату  с
северо-западной стороны, я видел это в приоткрытую дверь.  Мама  зашла  ко
мне.
     - Ох, чувствую я, нагулялся ты со своим Сережкой. Даже загорел, будто
в турпоходе.
     - Ага...
     - А вот на даче ты мог бы целые дни проводить на  воздухе...  Ну,  не
буду, не буду, не буду! Мы договорились.
     - Ты когда уезжаешь в свой профилакторий?
     - Через неделю... - Мама поцеловала меня и ушла. А я стал старательно
засыпать. Не только для того, чтобы поскорее пришло утро и  у  увиделся  с
Сережкой. Мне казалось, что после такого  славного  дня  ночь  будет  тоже
хорошая. С моими снами.
     ...Лишь бы не напали снова тени черных орлов!
     Именно тени. Самих орлов, которые могут  такие  тени  отбрасывать,  я
никогда не видел и не знаю  даже,  есть  ли  они  на  свете  (хотя  смешно
говорить "есть" или "нет", когда речь идет про сон). Это были  похожие  на
громадных  птиц  силуэты,  словно  вырезанные  великанскими  ножницами  из
непроницаемого мрака. С  распахнутыми  крыльями,  с  хищными  головами  на
длинных шеях.
     Я понимал, что повредить самолет эти  чудовища  не  могут  -  они  же
просто видения. Но от них летел черный ветер. Он  ощущался  не  телом,  не
кожей, а нервами. Этот ветер был Страх. Иногда я со  съежившимся  сердцем,
со стиснутыми зубами пробивался сквозь крылатую круговерть Страха. Главное
-  выдержать  одну-две  минуты,  до  первого  кучевого   облака.   В   его
просвеченный луною туман тени орлов лететь боялись. И я нырял туда, как  в
спасение.
     Однако случалось  и  так,  что  пробиться  я  не  мог.  Бросал  ручку
управления, закрывал руками лицо, и начиналось падение. Я знал, что сейчас
проснусь - с колотящимся сердцем и с каплями на лбу, но невредимый. И  все
равно в этом падении был ужас.
     Впрочем, тени нападали не всегда. Чаще я достигал облачной гряды  без
всяких приключений, а за ней было уже безопасно. Там было счастье!
     Первый раз я увидел такой сон в  Новогоднюю  ночь,  после  того,  как
отдал Ванюшке модель. Иногда я думал, что это судьба наградила меня.  Вот,
мол, за то, что не  пожадничал,  сделал  радость  малышу,  получай  вместо
модели настоящий самолет.
     Он и в самом деле был настоящий! Легонький, трепещущий, словно живой.
Я изучил его, как самого себя.
     Правда, я никогда не видел свой самолет со стороны.  Во  время  таких
снов я сразу оказывался в кабине. Но уж кабину-то знал до каждой заклепки,
до каждой царапинки на приборном щитке.
     Наверно, потому, что я прочитал толстенную книгу о всяких  самолетах,
мне было понятно,  как  пользоваться  приборами.  Я  видел  их  совершенно
отчетливо, как наяву. Черные циферблаты в никелированных зубчатых ободках,
с  фосфорическими  цифрами.  Здесь  был  показатель  высоты  -  альтиметр,
искусственный горизонт, маленький шариковый компас с белыми  делениями  на
пояске-экваторе,  счетчик  горючего  (которое   никогда   не   кончалось),
показатель скорости... Была и рукоятка триммера с поцарапанным  эбонитовым
шариком на конце (это такое устройство, чтобы облегчать управление рулем и
элеронами).
     Желтая лампочка в пластмассовом колпаке светила у меня  над  головой.
Она укреплена была на плоскости верхнего сплошного крыла, которое нависало
над кабиной, словно крыша.
     Кабина была одноместная, открытая, только спереди ее  защищало  очень
выпуклое (как половинка шара) оргстекло.
     Перегнувшись через борт, я мог увидеть небольшое, туго надутое колесо
на оттопыренной лапе шасси. Посмотрев назад, мог разглядеть  высокое  перо
руля. И знал: на нем написано "L-5" (хотя самолет был мало похож  на  дяди
Юрину модель).
     А глянув перед собой, видел я бетонную дорожку из квадратных  плит  -
она уходила в лунный искрящийся туман.
     Я поворачивал ключ стартера. Чух-чух... -  несколько  редких  взмахов
винта сотрясали кабину и плоскость. Но  сразу  винт  превращался  в  почти
невидимый мерцающий круг, и  вместо  тряски  появлялась  мелкая  щекочущая
дрожь. Воздух  начинал  свистеть  вдоль  бортов.  Стрелки  на  циферблатах
вздрагивали, как усики проснувшихся бабочек.
     И вот он - миг, от которого замирает сердце.
     Я тяну рычажок газа. Еще... Поехали... Колеса подрагивают  на  стыках
плит. Еще газу! Ручку управления - потихоньку на себя...  Ф-ф-ф!  -  шипит
воздух, и крылья мягким  взмахом  поднимают  над  бетоном.  Я  вжимаюсь  в
клеенчатое сиденье. Посильнее  тяну  к  себе  обмотанную  синей  изолентой
рукоять...
     Как быстро остается внизу земля! Слева белый шар луны светит изо всех
сил. Справа и впереди стоят, как острова, кучи белых облаков. Мотор  гудит
ровно и негромко, а встречный воздух шумит изо всех  сил.  Странно  звучат
стальные растяжки между крыльями. Дребезжат жестяные колечки брезента.
     Стенки у кабины снизу  дюралевые,  а  выше  -  из  прочной  парусины,
пришнурованной к металлическим трубкам. Парусина мелко трепещет. В щели на
днище  врывается  ветер,  бьет  по  ногам.  Резко,  зябко...  Но  это   же
замечательно! Ноги у меня чувствуют! Потому что здесь я  не  дома,  не  на
земле! Здесь иная жизнь.
     Я совсем здоровый!  И  я  умею  управлять  самолетом.  Знаю  все  его
привычки.
     Знаю, например, что, когда жмешь на левую  педаль,  ее  шатун  слегка
цепляет край отверстия в  полу.  Нервничать  и  крепко  давить  нельзя,  а
следует качнуть ступней вправо... Нельзя слишком  сильно  брать  ручку  на
себя: самолет задирает нос и мотор "тух-тух-тух"  -  как  у  дяди  Юриного
жигуленка  на  крутом  подъеме...  Когда  делаешь  поворот,  вести   ручку
управления в сторону и нажимать педаль надо одновременно. И плавно, плавно
- машина не терпит рывков.
     Если ручку двинуть вперед, машина -  носом  вниз  и  пошла,  пошла  к
земле. Иногда я с обмиранием в душе вводил  самолет  в  пике.  Скорость  -
сумасшедшая, растяжки воют и даже выгибаются от  встречного  ветра,  а  по
ногам словно лупят гибкие ледяные  пропеллеры.  И  вот  теперь,  на  такой
скорости, если ручку потянуть к себе, можно запросто  взмыть  к  зениту  и
войти  в  мертвую  петлю...  Но  я  на  это  не  решился  ни  разу.  Я  же
всего-навсего Ромка Смородкин, а не штабс-капитан Нестеров...
     По правде говоря, больше крутых пике и виражей мне нравились  плавные
полеты, когда внизу, вверху, по сторонам  -  лунный  и  звездный  простор,
ватные горы облаков. Горы эти медленно  проплывают  назад,  а  ты  сидишь,
откинувшись к  спинке  и  только  чуть  пошевеливаешь  педали,  выравнивая
нечаянный крен, умело играешь с пространством.
     Я забавлялся тем, что менял масштабам мира.
     Знаете, бывает иногда так, что большое, но далекое кажется  маленьким
и близким. Видимый за окном автомобиль можно представить  жучком,  бегущим
по подоконнику, я колокольню  "поставить"  на  ладонь,  будто  карандашик.
Где-то я читал, что это называется "эффект линейного зрения". Но наяву это
обманный эффект - не на самом деле, а "как будто". А во сне я научился  по
правде приближать и уменьшать то, что видел.
     Например, Луну (она всегда светила во время  моих  полетов)  я  часто
представлял размером с глобус. В поле зрения при этом она занимала столько
же места, сколько и раньше, но оказывалась  всего  в  двадцати  метрах  от
меня. И я облетал ее по орбите, как шмель облетает висящий в саду фонарь.
     Я  придвигал  взглядом  далекое  облако,  оно  делалось  величиной  с
варежку, и я насаживал его на палец, словно комок пуха. И дул на  него,  и
оно разлеталось на клочки, таяло.
     Я шептал звездам: "Летите ко мне". И  они  из  громадных,  висящих  в
непостижимой дали огненных шаров превращались  в  искрящуюся  вокруг  меня
метель.  Звездные  искры  пролетали  рядом,  покалывали  ладони,  когда  я
высовывал руки из кабины...
     Но  при  всем  этом  окружающий  мир  не  делался  тесным.  Ведь   он
бесконечен.
     Эту бесконечность я ощущал всей душой. Нет, страха не было, но в меня
входило  понимание,  какая  она,   эта   бесконечность,   непостижимая   и
загадочная. И еще - она была живая. Она то ли дышала, то ли  пульсировала.
Равномерный  пульс  доносился  из  самого-самого  далека,  из-за  пределов
звездного пространства. Словно короткие вздохи сверхгромадного  дремлющего
существа  или  эхо  великанских  барабанов.  Вроде  бы  и  неслышные,  они
отдавались внутри меня мягкими "замирательными" толчками.
     Я думал про них: "Гулкие барабаны Космоса..."
     Но эти барабаны звучали не всегда. Я слышал их  лишь  в  те  моменты,
когда залетал слишком далеко и начинал задумываться о бескрайности мира.
     ...А в тот вечер я ни о чем таком не думал.  Увидев  себя  в  кабине,
запустил мотор и после короткого разбега круто и весело  пошел  в  высоту.
Мне повезло: тени черных орлов не напали. И уже через минуту я летел среди
лунно-серебристых груд, похожих на пушистые айсберги.
     Все  было  прекрасно.  Я  наслаждался  полетом,  встречным  ветром  и
послушностью самолета. Сбросил кроссовки и носки,  чтобы  босыми  ступнями
чувствовать рубчатую резину педалей. Слегка покачивал свой  L-5  и  держал
курс прямо на нижнюю звезду в хвосте Большой Медведицы.
     И вдруг все пространство пересекла  изломанная  диагональ!  Я  то  ли
увидел, то ли просто понял - в один миг! - что это с земли в высоту уходит
узкий деревянный тротуар! Тот, что начинался у  коллектора  на  Мельничном
болоте.
     Он был бесконечный и прошивал облака.
     И я мчался прямо на него.
     Я качнул вправо рычаг управления, надавил правую  педаль  и  понял  -
поздно! Сейчас будет удар, треск, вспышка, чернота!
     ...Но ничего такого не было. Просто я лежал в постели и  таращился  в
полутемный потолок. За окном светилась бледная июньская ночь. А сердце под
ребрами: бух-бух-бух... Даже в ушах отдавалось.
     А когда перестало отдаваться, я услышал шорох на балконе.
     Хотите верьте, хотите нет, но я не  испугался.  Ничуть!  Я  почему-то
сразу догадался, кто это.
     Он осторожно отодвинул балконную дверь. И громким шепотом:
     - Ромка...
     - Сережка!
     - Я... Видишь, я обещал прийти раньше, чем завтра, и вот...
     - Какой ты молодец... Ой, а как ты сюда пробрался?
     - По веревочной лестнице. Закинул и раз-раз...
     - Но ведь решетка-то заперта!
     Сережка заулыбался, я разглядел это в серых сумерках.
     - У меня ключ, вот... - Он выдернул из-за ворота  квартирный  плоский
ключик на шнурке. - Открывает любые замки. Почти волшебный...  -  Шепот  у
Сережки был особый, таинственный.
     "Сон, - понял я. - Ну и что? Все равно хорошо..."
     Сережка сел на край постели. Мы помолчали с полминуты.
     - Ромка, пойдем погуляем, а?
     - Кресло не вытащить, мама проснется...
     - А кресло нам и не нужно, - все тем же шепотом объяснил  Сережка.  -
Главное - спуститься с балкона...
     Я ничего не успел сказать, как очутился у него на руках. Уже  одетый.
Он легко вынес меня на балкон.
     - Сможешь спуститься на руках? Ты же умеешь подтягиваться на турнике,
а здесь не труднее...
     К перилам крючьями была прицеплена  веревочная  лесенка.  С  круглыми
перекладинами. Поскольку это был сон, я не очень боялся. Позволил  Сережке
опустить себя за перила и, перехватывая палки, ловко  добрался  до  земли.
Сел в прохладную траву.
     Сережка тут же оказался рядом. Качнул лесенку, она упала к его ногам.
     - Ой, а как обратно?
     - Об этом не заботься...
     - А как же я без колес-то?
     - Колеса есть! Сейчас...
     Он отбежал и тут же вернулся с большим позвякивающим велосипедом,  от
которого пахло смазкой и пыльной резиной.
     - Сможешь держаться на раме?
     - Смогу! Меня уже катали! Вовка Кислицын...
     Я не стал уточнять, что с Вовкой мы загремели в кювет.  Знал,  что  с
Сережкой не загремлю.
     Рама была обмотана чем-то мягким. Красота! Сережка усадил меня боком,
я ухватился за руль. Ноги нечувствительно заболтались впереди педалей.
     - Поехали! - Сережка позади меня  прыгнул  на  седло.  Теплый  воздух
качнулся навстречу.  Я  услышал,  как  головки  травы  защелкали  по  моим
кроссовкам. Тряхнуло. Я засмеялся от радости.





     Куда мы едем, я не спрашивал. Не все ли равно! С Сережкой я ничего не
боялся. Правда был внутри  щекочущий  холодок,  но  не  от  страха,  а  от
предчувствия приключений.
     Пахло тополями и нагретым за день  асфальтом.  Где-то  трещал  ночной
кузнечик. Однако настоящей ночи не было,  на  севере,  в  просветах  среди
многоэтажек неярко желтела июньская заря.
     Мы ехали недолго,  остановились  у  забора.  Сережка  ссадил  меня  в
бурьян, раздвинул доски. Сперва протащил в широкую щель  велосипед,  потом
меня. Устроил меня на деревянной скамейке со спинкой.
     Мы были на краю  большой  площадки  с  футбольными  воротами.  Справа
подымалось трехэтажное здание, в его квадратных окнах  блестело  отражение
зари. Я понял, что Сережка привез меня на школьный стадион.
     Он присел рядом, сказал деловито:
     - Подходящее место.
     - Для чего подходящее-то? - Я понял,  что  Сережка  под  деловитостью
прячет беспокойство. Он ответил напряженно:
     - Для взлета...
     - Для чего? - Это я почти крикнул. Потому что... да, в самом  деле  я
ожидал чего-то такого. Сережка тихо и  словно  виновато  посапывал  рядом.
Тогда я спросил шепотом:
     - У тебя есть самолет?
     - Нет... То есть да... То есть...
     - Ну, что? - у меня неожиданно прорвалась  досада.  -  То  "нет",  то
"да". Есть или нету?
     Сережка не обратил внимания на мой тон.
     -  Ромка...  ты  только  не  удивляйся.  Понимаешь,  я  сам...   умею
превращаться в самолет. Честное слово...
     "Игра такая!" - подумал я.  И  почему-то  пожалел  Сережку.  И  чтобы
загладить недавнюю раздражительность, сказал, как маленькому фантазеру:
     - Ну что ж... это бывает. Конечно...
     - Я сейчас покажу. - Он встал. - Ты только не пугайся. И еще...
     - Что?
     - Когда я превращусь, тебе надо будет  забраться  в  кабину.  Самому.
Помогать-то будет некому...
     - Ладно. Уж как-нибудь... - Я вдруг сразу  поверил  Сережке.  И  даже
испугался оттого, что поверил так быстро и крепко. Но тут  же  старательно
вспомнил опять, что это сон. И повторил веселее: - Ладно!.. А говорил, что
у тебя никаких талантов!
     Сережка отозвался серьезно, грустно даже:
     - Я не знаю, талант это или наоборот. Но тут уж, видать, судьба,  раз
мы встретились.
     Я не успел ничего ответить. Сережка  отошел.  В  светлых  сумерках  я
видел, как он встал прямо, приподнялся на  цыпочках,  раскинул  руки...  И
через миг на школьном стадионе стоял самолет.
     Размах крыльев занимал в моем поле зрения столько же  места,  сколько
за секунду до того занимали раскинутые  Сережкины  руки.  Поэтому  самолет
оказался не там,  где  только  что  стоял  Сережка,  а  дальше,  метрах  в
двадцати. "Эффект линейного зрения!"
     Я съехал со скамейки на землю  и  пополз  к  самолету.  Понимал,  что
крошки гравия обдирают мне ноги, но не чувствовал этого.
     Самолет выглядел не так, как тот, на котором я летал в своих  прежних
снах. Крыльев было не две пары, а одна. Они торчали  из  бортов  и  сильно
сужались к  округлым  концам.  Но  все  равно  это  был,  как  и  у  меня,
одноместный легкий самолетик -  словно  специально  для  мальчишки.  И  на
серебристой, светящейся в сумерках ткани я различил знакомый знак  L-5.  А
еще - силуэт морской звезды с пятью изогнутыми щупальцами.
     От самолета пахло  бензином,  теплым  дюралем  и  резиной  маленького
тугого колеса. Сон, а все так подробно, реально.
     Дверца была  раскрыта,  от  нее  спускался  дюралевый  трап  с  тремя
дырчатыми ступеньками. Вот на этом трапе я помучился.  Но  Сережкин  голос
(немного изменившийся) подбадривал меня. Когда я  оказался  в  кабине,  на
вогнутом пластиковом сиденье, то понял, что голос этот -  из  динамика  на
приборном щитке.
     - Все в порядке? - спросил Сережка с виноватой ноткой.
     - В порядке. Руки-то у меня сильные... - (И я тихонько  плюнул  через
левое плечо, чтобы в локтях и пальцах не появилась пугающая слабость.)
     - Значит, полетим?
     - Давай...
     - Нет уж, это ты "давай", - вздохнул Сережка в динамике.
     - Почему я?!
     - Ну... такое правило. Если я один, я могу  управлять  собой  сам,  а
если кто-то у меня в кабине, то я уже не могу. Должен тот, кто в пилотском
сиденье... Да чего ты боишься? -  В  голосе  зазвенела  привычная  веселая
струнка, Сережкина. - Ты же умеешь! Столько раз летал на своем самолете!
     Я не принял его бодрого тона.
     - Тогда у меня ноги работали. А сейчас-то как?
     - Можно ведь и без педалей! Будешь делать крен свои телом.
     - Я так не умею...
     - Сумеешь. Туловищем направо-налево... Я же легкий.
     "Это ведь сон, - уже который раз  напомнил  я  себе.  -  Во  сне  все
получается, если он хороший... А это хороший сон, раз я с Сережкой!"
     Но следом подумалось:
     "А если хороший, почему не работают ноги? Будто наяву..."
     Но эту мысль я прогнал.
     - Хорошо, Сережка!  Я  попробую!  -  И  даже  пошутил:  -  Только  не
превратись в себя самого в воздухе. А  то  мне  придется  лететь  на  тебе
верхом. Как кузнец Вакула на черте!
     Сережка посмеялся, но как-то нервно.
     - Ромка, торопись. Ночь-то короткая...
     Приборная доска была почти такая же, как в моем самолете. Только ключ
зажигания похож был на обычный плоский ключик от квартирного замка (уж  не
тот ли, что Сережка носил на шее?). Я повернул его.
     Пропеллер   махнул   узкими   лопастями,   растворился   в   воздухе,
самолет-Сережка задрожал. Мотор загудел негромко и уверенно.
     - Поехали? - деловито спросил я.
     - Давай!.. Сразу бери круче вверх, здесь мало места для разбега.
     Я разогнал самолет и  крепко  потянул  на  грудь  рычаг  с  резиновой
велосипедной рукояткой. Оторвался от земли.
     - Ой! - вдруг тонко сказал динамик сквозь шум мотора.
     - Что?
     - Говорил ведь: бери круче! Левым колесом штангу на воротах  зацепил.
Крутится, как сумасшедшее...
     - Я нечаянно... Больно, да?
     - Не так уж... Но если бы оно оторвалось, как бы ты меня посадил?  На
одно-то колесо!
     - Ой, а разве придется садиться?
     - А как же!
     В своих прежних снах я ни разу не сажал самолет. Взлетать взлетал,  а
посадок не было, я всегда просыпался до окончания полета. Так я и объяснил
Сережке. Он отозвался насуплено:
     - Сейчас другой сон. Даже и не  совсем  сон...  Если  грохнемся,  ты,
может, и проснешься как ни в чем не бывало...
     - А ты?!
     - А от меня - щепочки. И уж завтра я к тебе не приду...
     У меня ослабели руки.
     - Тогда зачем ты... такое дело...
     Сережка откликнулся так, словно вез меня в коляске:
     - Да не бойся. Ведь все в порядке.
     И правда все пока было в порядке. Страхи страхами,  но  я  машинально
работал ручкой управления, ровно набирал высоту. Желтые крохотные лампочки
уютно светились над приборами. Воздух привычно свистел, обтекая  изогнутое
лобовое  стекло.  Впереди  в  бледном  небе  проступили   звезды   Большой
Медведицы.
     - Теперь попробуй поворот, - посоветовал Сережка. - Крен налево  и...
ну, ты знаешь.
     Я плечом лег на левый борт кабины, высунул голову  из-за  прозрачного
щитка. Ветер крепко рванул волосы, ударил по щекам, по глазам...  Но  даже
сейчас встречный воздух был теплым. И с уютным,  спокойным  таким  запахом
полыни...
     Сережка-самолет послушался, крылом наклонился к земле. Я повел  рычаг
влево, и самолет вошел в плавную  дугу.  У  меня  из-за  плеча  выкатилась
розовая, на три четверти полная Луна. Я осторожно  выпрямил  машину.  Луна
повисла неподвижно. Она быстро желтела, делалась  ярче.  Небо  вокруг  нее
темнело.
     - Видишь, получилось, - одобрительно сказал Сережка.
     - Ага... Смотри! - Я взглядом привычно приблизил Луну, уменьшил ее до
размеров арбуза и, снова накренившись влево, повел  самолет  вокруг  этого
ноздреватого глобуса.
     - Чудеса! - искренне восхитился Сережка.  А  я  осмелел  еще  больше.
Подвинул к себе Луну так, что она стала  вроде  елочного  шарика.  И  я...
ухватил это космическое яблоко ладонью!
     "Яблоко" было тяжелым, теплым и шероховатым.
     - Сережка, я поймал Луну! Вот!
     - Молодец... - В Сережкином голосе были и одобрение, и  осторожность.
- Ты не кузнец Вакула, а сам черт, который украл месяц... Только не  держи
долго. А то сдвинется что-нибудь в космическом механизме...
     Я выпустил увесистый шарик. Он умчался в дальнюю даль и превратился в
обычную луну. А мне показалось, что ладонь у меня светится, словно я  стер
с шарика фосфорическую краску.
     Я пригляделся. Нет, краски не было. Но при свете приборных лампочек я
увидел на ладони розовые колечки - отпечатки лунных кратеров.
     А в воздухе в это время выросли облачные  столбы.  Этакие  гигантские
застывшие смерчи из просвеченного луною пара. Я лавировал  между  ними,  а
Сережка в динамике  легкомысленно  мурлыкал  старую,  слегка  переделанную
песенку:
     Потому, да потому что мы пилоты, Небо наш, эх небо наш  родимый  дом.
Мы с тобою превратимся в самолеты, Чтоб на землю не свалиться кувырком...
     Превратился-то он один, но я не стал спорить. Мне  было  хорошо.  Так
же, как днем, когда гуляли по окраинам. Даже еще  лучше,  просторнее.  Это
было продолжение дневного счастья...
     Светлые обычные колонны стали раздвигаться, отходить назад, а впереди
открылось черное пространство, и  в  нем  горели  редкие  звезды  -  такие
далекие, что я не смог бы придвинуть их никаким усилием. Пространство  это
мягко вздрогнуло, отозвалось во мне толчком. Раз, другой, третий...
     - Гулкие барабаны Космоса, - сказал я.  Шепотом  сказал.  Но  Сережка
услышал.
     - Ромка, туда не надо... пока. Это уже... другие миры.
     - Безлюдные Пространства? - вспомнил я. И стало тревожно.
     - Ну... всякие там пространства.
     - Туда нельзя?
     - Можно, только но сейчас...
     - Ты, наверно, устал! - спохватился я.
     - Не в этом дело. Просто пора. Поворачивай.
     Тут я растерялся:
     - А куда поворачивать?
     В самом деле: где наш город, где стадион?
     - На сто восемьдесят градусов! По компасу.
     Я положил Сережку на правое крыло. Деления на шарике-компасе побежали
за курсовой чертой, и я выровнял полет, когда вместо 150 появилось 330.
     - Вот так и держи. Только давай ближе к земле...
     Я послушно  снизился.  Теперь  надо  мной  снова  было  обычное  небо
июньской ночи, впереди тлела заря,  а  внизу  мерцали  редкие  огоньки.  С
десяток огоньков - красных,  дрожащих  -  вытянулись  в  две  параллельные
цепочки.
     - Ромка, смотри! Это чуки зажгли для нас посадочные костры!
     Я ничуть не удивился, порадовался только,  что  садиться  буду  не  в
темноте. Сделал круг над огнями и  стал  снижаться,  чтобы  попасть  между
линиями костров.
     - Смелей, смелей...  Убери  газ!  -  командовал  Сережка.  -  Выпусти
закрылки! Выключай... На себя чуть-чуть... Хорошо...
     Колеса толкнулись в землю, нас мелко затрясло,  пропеллер  замелькал,
замер. Замер и самолет. С двух сторон от него металось костровое пламя.  Я
разглядел, как от огня заспешили в темноту маленькие косматые существа.
     - Ну вот, удрали, - с досадой сказал Сережка. - Я думал, они  помогут
тебе вылезти.
     - Это чуки?
     - Ну да! До того боязливые, даже тошно...
     - Ничего, сам вылезу... - И я скатился по трапу.
     Думал - попаду на каменную крошку стадиона. А  оказалось  -  ласковый
прохладный песок. Ой, да мы сели не у школы! Я узнал это место -  мы  были
на краю Мельничного болота!
     - Ромка, отползи подальше, - попросил самолет.
     Я отполз к ближнему костру. В зябкости болотистого воздуха  тепло  от
огня было таким приятным (даже ноги  его  почувствовали).  Я  с  полминуты
заворожено смотрел в пламя, потом оглянулся на  самолет.  Но  самолета  не
было. Сквозь отпечатки огня я увидел, как бежит ко мне освещенный  костром
Сережка.
     Подбежал, сел на корточки, засмеялся.
     - Вот и приземлились! Хорошо, да?
     - Да! - Я хотел, чтобы этот сон никогда не кончался.
     Сережка обнял меня за плечи.
     - Ты молодец. Ас...
     - Ну уж ас!.. Ты же помогал мне! И не только советами!
     - Самую чуточку...
     - А почему мы сели здесь, а не на стадионе?
     - Там же нельзя разводить костры! А здесь безлюдное пространство...
     - Да, верно... Но смотри, впереди деревянный тротуар. Тот,  что  идет
от коллектора. Еще бы немного и мы в него - колесами.
     - Не-а, - беспечно отозвался Сережка. - Он еще далеко...
     - А я недавно грохнулся об него в полете! - И рассказал я Сережке про
свой сон с аварией.
     - Ромка, значит, этот тротуар шел вверх среди облаков?
     - Ну да! Я же говорю!..
     - Так вот где начинается другая дорога, - шепотом сказал  Сережка.  -
Как я раньше-то не догадался...
     - Какая дорога?
     - Я потом объясню, ладно?
     - Ладно... - Я не обиделся. Мне так хорошо было с  Сережкой  у  огня,
среди этой ночи, где никого, кроме нас. Да кроме спрятавшихся чук и ночной
птицы, которая вскрикнула в камышах.
     Луна выглянула из-за развалин  мельницы.  С  надутой  щекой,  важная,
недоступная, словно я не держал ее недавно в ладони.
     - Пора нам... - Сережка поднялся.
     - Ой, а как ты потащишь меня отсюда? Велосипеда-то нет!
     - А тут недалеко! Ну-ка... - Сережка  подхватил  меня  на  руки.  Как
младенца.
     Неподалеку лежал  полузарытый  в  песок  барабан  от  кабеля.  Этакая
громадная, сколоченная из досок катушка. Сережка легко вспрыгнул  со  мной
на круглую наклонную площадку.
     - Зажмурься, Ромка.
     Я доверчиво зажмурился.
     - Раз, два, три! - И он прыгнул.
     До земли было всего полметра, но я  ощутил,  что  лечу.  Вниз,  вниз!
Однако испугаться по-настоящему я не успел. Очнулся под своим одеялом...





     В то утро мама еле добудилась меня.
     - Что с тобой? Спишь, словно гулял где-то всю ночь!
     А может, я и правду гулял? Потому и уснул как убитый, когда  оказался
дома после прыжка с Сережкой?
     Я сел, откинул одеяло. Если все случилось на самом деле, ноги  должны
оказаться в царапинах...
     Царапины были, но, скорее всего, от вчерашних колючек на пустырях.  Я
вздохнул, но тут же опять обрадовался  жизни.  Тому,  что  есть  на  свете
Сережка! Тому, что он скоро опять придет!
     Мама ушла в институт, оставив мне кучу  привычных  наставлений.  Я  в
ответ кивал: "Да-да, конечно, мамочка, не  волнуйся..."  А  сам  готовился
ждать и волноваться: когда  же  он  придет.  В  самой  этой  тревоге  была
радость.
     Но тревожиться почти не пришлось. Сережка появился через  пять  минут
после  ухода  мамы.  С  большущей  хозяйственной  сумкой.  С  нетерпеливым
весельем в глазах.
     - Ромка, привет! Ну что, будем сегодня путешествовать?
     - Конечно! Давай только перекусим на дорогу!
     - Перекусывай. Я уже...
     Почти не жуя, сглотал я половину батона,  запил  молоком  из  пакета.
Какое уж там "разогрей картошку и свари кофе".
     - Я готов!
     - Книжку не забудь...
     - Какую книжку?.. Ох... - я  ведь  опять  забыл  про  девочку  Сойку,
которая будет ждать нас у рынка. И стыдно стало - перед собой, перед  этой
Сойкой и, главное, перед Сережкой, который обо всем догадался. Суетясь,  я
отыскал на стеллаже растрепанный томик - "Новые  приключения  великолепной
пятерки".
     - Положи сюда, - Сережка раздвинул пасть сумки.
     - Ага... Зачем у тебя этот саквояжище? На рынок пойдем?
     - Нет, просто так. На всякий случай...
     ...И вот мы опять на улице. И утро такое... одним  словом,  настоящее
летнее утро. Жары еще  нет,  пахнет  влажной  травой  и  мокрым  асфальтом
(проехала поливалка). Где-то по-деревенски  горланит  довольный  петух.  И
даже прохожие кажутся не скучными, не озабоченными, как обычно, а  такими,
словно все собрались в долгожданный отпуск.
     Я бодро вертел колеса, а Сережка шагал рядом  и  рассказывал,  что  к
нашему дому пришел еще в восемь часов, но ждал, когда моя  мама  уйдет  на
работу.
     - Вот чудак! Мама тебе обрадовалась бы!
     - Да ну, неловко как-то... А когда она вышла  из  подъезда,  я  сразу
ж-жик к тебе!..
     - А как ты узнал, что это именно она?
     - Сразу видно. Вы похожи...
     Знакомыми переулками, без задержек, мы добрались до угла Кровельщиков
и Кутузовской, к ограде рынка.
     Белоголовая Сойка сидела на прежнем месте, мы увидели ее издалека.  И
она нас - тоже. Я заметил, как она вся  напряглась  и  спрятала  за  спину
картонную коробку.
     - Сойка, привет! - небрежно сказал Сережка.  Будто  однокласснице.  Я
что-то неловко бормотнул. Она ответила шевелением губ. И глаза - сначала в
землю, потом на нас. Несмелые, вопросительные... "Ох и ресницы",  -  вновь
подумал я. Протянул книжку.
     Она снова шевельнула губами.
     - Спасибо... Я быстро прочитаю, - удалось расслышать мне.
     - Да читай сколько хочешь! А потом я тебе еще одну принесу! Про  этих
же ребят! - Я это выпалил с энтузиазмом, а потом опять  неловко  замолчал.
Про что еще говорить? Сойка кивнула и молчаливо съежилась.
     Выручил Сережка. Запросто сел рядом с ней на корточки.
     - Ты вдвоем с бабушкой живешь, да?
     Она качнула ресницами.
     - Да...
     - А родители... их нету, что ли?
     - Есть!  -  Сойка  испуганно,  суеверно  как-то  дернулась.  -  Есть,
конечно!.. Только они не тут,  а  в  Дорожкине.  Деревня  такая  у  города
Самойловска.
     - А чего же они... Ты здесь, а они там?
     - Так получилось... - Сойка отвечала тихо, но без неохоты.  -  Папина
фабрика закрылась, он тогда поехал  в  Дорожкино,  купил  там  у  знакомых
домик. Говорит: "Будем ферму устраивать". Сперва все хорошо было, а  потом
нас подпалили, дом сгорел...
     - Кто подпалил? - ахнул я.
     - Местные. Они фермеров не любят, говорят: приехали тут,  нашу  землю
порасхватали... А земля-то все равно бросовая была, пустошь одна...
     Сойка излагала грустную историю по-взрослому, устало, но доверчиво.
     - А теперь что? Все заново? - понимающе спросил Сережка.
     - Ну да... Папа с мамой теперь там в  сараюшке  живут,  пытаются  дом
починить. А  меня  сюда  привезли.  "Зачем  тебе,  -  говорят,  -  с  нами
маяться..."
     - Разве здесь тебе лучше?
     - Они думают, что лучше... А там даже школы  нет.  Самая  ближняя  за
двенадцать километров...
     "Подумаешь, школа, - хотел сказать я. - Можно и дома учиться.  Я  вот
учусь, и все нормально..."  Однако  не  решился.  Сойка  рассказывала  про
другую, про суровую жизнь, о которой я, балконный житель, знал  только  из
газет да из телевизора...
     И все же я спросил:
     - А мама с папой знают, что бабушка тебя... заставляет вот так?
     Ее ресницы-гусеницы словно щекотнули меня.
     - Конечно,  нет!  Она  же...  Вы  не  думайте,  что  она  какая-то...
неграмотная пьяница! Она всю  жизнь  в  театре  работала,  контролером,  с
артистами знакома... и теперь у нее фантазии.
     -  Какие  фантазии?  -  неласково  сказал  Сережка.   Мол,   фантазии
фантазиями, а кто дал право этой контролерше издеваться над человеком!
     Сойка мотнула тощими косицами.
     - Ну... такие. Говорит: "Я  все  силы  отдала  этому...  обществу.  А
общество меня сделало нищей. И сын о родной матери не  заботится,  занялся
какой-то деревенской дурью. Да еще дочь свою мне подбросил... Это  меня...
Иди, говорит, и принимай участие в добывании пропитания...
     Тут я не выдержал, спросил через силу:
     - Она тебя бьет?
     - Еще чего! - Сойкины глаза на миг вспыхнули под ресницами.  -  Я  бы
тогда... пешком бы ушла в Дорожкино, за тыщу километров!
     И здесь я понял, что эта маленькая тихая Сойка  -  гордая.  И  что  в
нищенки она пошла как бы в отместку бабке. Чтобы не есть  даром  ее  хлеб.
Пойти-то пошла, но попрошайничать не умеет и стыдится. А отступать тоже не
хочет...
     И Сережка это понял. Но не стал утешать Сойку. Поднялся.
     - Ладно, Сойка... Мы скоро еще придем.
     - Когда? - Она опять вскинула глаза.
     - Сегодня. Ты будешь здесь?
     - Буду. Мне все равно где... особенно когда книжка...
     - Ты что-то придумал? - спросил я, когда мы были уже в полквартале от
Сойки.
     - Ничего  такого...  Мы  ведь  шастаем  по  всяким  пустырям,  а  там
попадаются брошенные бутылки. За день можно столько заработать, сколько ей
и за месяц не подадут...
     - Правильно, Сережка! А ты  ведь  это  еще  давно  запланировал!  Да?
Потому и сумку захватил!
     Он не стал отпираться.
     - Ага... Но мы не будем специально за бутылками охотиться, не  бойся!
Это так, попутная добыча.
     - Да разве я боюсь!
     - Смотри, какой переулок! Почему-то называется Трамвайный.
     Никаких трамваев  в  переулке  -  кривом,  заросшем,  с  домишками  и
палисадниками  -  не  было.  Но  он  вывел  нас  на  пригорок,  где  стоял
заброшенный дом, похожий  на  маленький  замок.  В  одном  месте  пригорок
обрывался вниз, там среди заборов и репейников лежали рельсы и  шпалы,  по
ним в самом деле  проехал  красный  трамвайчик  старинного  вида.  Сережка
сказал, что это, видимо, пригородная линия, которая ведет к садам и дачам.
     Он втащил меня и кресло в развалины дома, где сквозь пол рос иван-чай
и темнела по углам крапива. Здесь мы нашли первую добычу  -  пять  бутылок
из-под "Столичной"  и  пива.  Видать,  местным  пьяницам  это  место  было
известно. Пока Сережка обследовал  закутки,  шипел  и  шепотом  ругался  в
крапиве, я оглядывался.
     Стены были исписаны всякой гадостью, кругом полусгнившие клочья газет
и мусор. Но все равно чудилась в развалинах  загадочность.  Солнце  сквозь
оконные проемы  пробивалось  в  нежилой  сумрак.  Розовые  цветы  иван-чая
светились в лучах, словно внутри их  горели  лампочки.  Здесь  был  намек,
ожидание чего-то необычного...
     Мы выбрались наружу, пристроили сумку с бутылками на подножке кресла,
у меня под ногами.
     - Теперь - туда, - решительно сказал Сережка.
     С пригорка видна была территория... ну, не  знаю  даже  чего.  То  ли
заброшенного  завода,  то  ли  каких-то  баз  и  складов  -  с   грузовыми
эстакадами, ангарами и вышками...
     - Туда, наверно, нельзя, - засомневался я.
     - Почему же? Там никого нет.
     - Ты думаешь, там много бутылок?
     - Там много всего, - значительно сказал Сережка.
     Извилистыми тротуарами Сережка скатил меня  к  трамвайному  пути.  Мы
двигались сначала по траве вдоль полотна. Затем рельсовый путь раздвоился,
и одна колея повела прямо к опустелым цехам и поваленным кранам.
     - Разве туда тоже ходит трамвай?
     - Что ты, Ромка! Смотри, рельсы совсем ржавые!
     Сережка выкатил кресло на полотно этой заброшенной дороги. Меня стало
потряхивать на шпалах, но не сильно - шпалы были вровень с  землей.  Между
ними росла белая кашка и одуванчики. И вездесущие подорожники. А по  краям
стояли полынь и дикий укроп.
     Прыгали  перед  нами  воробьи,  вскрикивали  о  чем-то.   Мне   вдруг
показалось: не просто чирикают, а стараются предупредить. Может быть:  "Не
ходите туда, там заколдованные места"?
     Два  длинных  бетонных  цеха  с   пустыми   окнами,   с   решетчатыми
сооружениями на крышах двигались навстречу, наплывали, как  два  океанских
парохода, покинутых людьми.
     А Сережка молчаливо шел сзади, толкая кресло. Мне  вдруг  подумалось,
что он не просто Сережка. Может, он - волшебник или пришелец из  какого-то
зазеркалья и хочет забрать меня  с  собой  в  другой  мир?..  Ну  и  пусть
заберет, если хочет! Значит, такая судьба! Лишь бы он, мой  друг  Сережка,
всегда был рядом...
     Я спросил шепотом, не оглянувшись.
     - Сережка, может, это и есть  Безлюдные  Пространства?  -  Впервые  я
назвал их вот так, со значением. С большой буквы.
     - Конечно... - Сережка сказал это  беспечно,  однако  среди  бетонных
громад отозвалось необычное шелестящее эхо.
     Потом цеха кончились и перед  нами  открылась  громадная  заброшенная
территория. На ней там и тут виднелись причудливые технические постройки и
великанские механизмы. Стояли кирпичные башни, оплетенные трубопроводами и
лесенками. Темнели похожие на уснувших китов  полукруглые  ангары.  Словно
прилетевшие в давние времена  и  застрявшие  здесь  инопланетные  корабли,
вздымались над кустами ржавые шары с окнами,  площадками  и  трапами.  Над
рельсами - кружево мостовых кранов  и  арок.  А  на  рельсах  -  цистерны,
вагонетки, товарные платформы.  А  еще  всюду  -  какие-то  будки,  мачты,
штабеля балок и ящиков,  фундаменты  недостроенных  зданий,  транспортеры,
сооружения из рычагов и  зубчатых  колес...  И  все  это  -  обвалившееся,
поросшее сорняками. Не нужное никому...
     Никому? Нет, оказалось, что это нужно нам с Сережкой. Мы окунулись  в
забытую людьми страну, словно в  джунгли  и  скалы  необитаемого  острова.
"Остров" окутывала солнечная  тишина.  Из  живых  существ  здесь  водились
только воробьи да бабочки. Травы тут  вымахали  выше  головы.  Было  очень
много мелких желтых  цветов  и  розового  иван-чая.  Пахло  теплым  ржавым
железом, но этот запах вовсе не казался противным. Наверное,  потому,  что
смешивался с запахом чертополоховых джунглей...
     Да, безлюдно было. И все же порой  казалось,  что  есть  тут  кто-то,
кроме нас. Этот "кто-то" был большой и невидимый. Он снисходительно следил
за двумя мальчишками, которые без спросу забрались в его владения.  "Ладно
уж, не жалко..." Мы ощущали присутствие хозяина и говорили полушепотом.
     - Сережка, что здесь было раньше, а?
     - Говорят, военные заводы. Потом они сделались не нужны, а на  мирные
переделать их не смогли. Вот и забросили...
     - Ты же говорил, что люди уходят, а душа на  Безлюдных  Пространствах
остается...
     - Ну да.
     - Но на военных заводах душа не может быть добрая. Оружие  -  оно  же
для смерти... А почему тогда здесь так хорошо?
     Сережка подумал.
     - Наверно, потому, что душа Пространства теперь отдыхает. Может быть,
она измучилась от того, что столько здесь было всего...  убийственного,  и
нынче довольна, что все это позади... Знаешь, Ромка, я в  какой-то  книжке
читал: "Нет более мирных мест, чем заброшенные крепости и  форты,  где  на
солнце спят старые, никому не нужные пушки..." Вот и здесь так же...
     Мне такое объяснение показалось очень-очень правильным. И  захотелось
еще дальше в глубь пустынной страны...
     Ох, сколько мы тут лазили, бродили, пробирались! Сережка даже затащил
меня на решетчатую эстакаду, протянувшуюся от похожей  на  домну  башни  к
полуразваленному цеху. Мы заглядывали в люки подземелий, качали  скрипучие
рычаги громадных насосов, старались повернуть ржавые  шестерни  непонятных
машин...
     Из бетонной будки высовывалась и уходила в землю широченная,  с  меня
толщиной, труба. У ее изгиба, в метре от земли, приделано  было  колесо  с
ручками. Как штурвал. Я взялся за рукоятку, Сережка  за  другую.  В  трубе
что-то ожило, словно хрипло вздохнул мамонт. И вздох  этот  отозвался  под
землей и, кажется,  прошел  по  всему  Пространству.  Мы  отдернули  руки.
Глянули друг на друга - перепугано. Сережка мигнул и засмеялся:
     - Наверно, какой-то старый гидронасос...
     - Конечно, - торопливо сказал я. А сам подумал: "Уж не рассердили  ли
мы задремавшего "Кого-то"?.. Ой..."
     Но солнечная тишина быстро успокоила нас. И  мы  двинулись  дальше  -
наугад среди зарослей,  буераков  и  штабелей  полусгнивших  шпал.  Кресло
буксовало, Сережка усердно толкал его, я вертел колеса из всех сил, и руки
у меня уже гудели от усталости.
     - Сережка, ты же замаялся со мной...
     - Ни чуточки... - Но дышал он часто.
     - Давай отдохнем.
     - Ладно... Эй, смотри, вон еще бутылка! -  И  он  выудил  из  лопухов
новую добычу.
     Надо сказать, что здесь, в этом безлюдье, мы  набрали  около  десятка
бутылок. Сумка у меня под ногами отяжелела и брякала.
     Мы устроились на бетонном блоке в тени съехавшего с рельсов товарного
вагона. Неподалеку торчала из земли изогнутая  железная  трубка  с  медным
колесиком крана. Из трубки капало. Сережка покрутил  колесико,  и  ударила
тугая струя. Сережка брызнул в  меня,  я  обрадовано  захохотал.  Он  тоже
засмеялся и стал смывать с колен пятна ржавчины.
     Меня-то  Сережка  во  время  путешествия  всячески  оберегал,  а  сам
порядком извозился. Особенно,  когда  лезли  через  широченную,  метрового
диаметра трубу, в которой жило гулкое эхо. Сережка тащил меня на спине,  а
сам полз на четвереньках.
     Теперь, глядя на него, я понял, что никогда уже  не  смогу  жить  без
этой дружбы.
     Сережка словно услыхал меня, взглянул мне в  лицо.  На  его  ресницах
дрожали брызги, и  в  брызгах  горели  искры.  Я  заморгал,  закашлялся  и
ворчливо сказал, что самое время вымыть бутылки.
     - Правильно, Ромка! А то кто же их примет, такие грязные!
     Я подавал Сережке бутылку за  бутылкой,  а  он  мыл  их  под  упругой
струей, бултыхая внутри травяной жгут.
     - Ой, Сережка! - запоздало удивился я. - Ты  же  говорил,  что  здесь
никого никогда не бывает! Откуда же бутылки-то?
     - Ну... может, с прежних времен...
     - Ага, "с прежних"! Смотри, наклейка совсем новая.
     - Правда... Знаешь, Ромка, пьяницы - они везде пролезут. Даже анекдот
такой есть. Прилетают американцы на Луну, вылазят из своего "Аполлона",  а
на камне стоит четвертинка из-под "Московской" и рядом надпись: "Джон,  ты
меня уважаешь?"
     Я вспомнил, что недавно держал в руках теплое яблоко Луны.
     - Сережка! Я тебя сегодня видел во сне! Почти целую ночь!
     - Правда?! - Он быстро сел рядом.
     Я рассказал ему про все: и про свои прежние сны, и про вчерашний, где
он, Сережка, превратился в самолет и мы летали  среди  облаков  и  сели  у
костров, которые развели чуки...
     И вдруг показалось, что вся  эта  безлюдная  территория  и  солнечная
тишина - продолжение того сна.
     Сережка слушал, не отводя взгляда.  А  когда  я  замолчал,  он  вдруг
заулыбался так, словно что-то знал больше меня. Опустил  голову,  оттер  с
колена остатки ржавчины.
     - А сон... это ведь не всегда просто сон. Это...
     - Что? - спросил я с нарастающим замиранием.
     - Бывает, что это... ну, вполне настоящий мир. Только он за пределами
трех измерений...
     Я догадался, о чем Сережка говорит. Я и сам не раз думал о таком. Про
всякое думается зимними ночами, особенно в больнице, когда никак не можешь
уснуть и гложет тоска по дому...
     - Измерений ведь гораздо больше трех, верно, Сережка? Мы знаем только
длину, ширину и высоту. А что дальше, пока никому не известно...
     Сережка кивнул:
     - У меня это знаешь как сложилось  в  голове?  Ну,  такое  понятие...
Одномерное пространство - это точка, это как бы человек внутри себя, и вот
он бросает взгляд на другую точку. Получается  линия...  А  потом  человек
оглядывается - и возникает ширина плоскости,  двухмерность.  А  трехмерное
пространство - это как взмах во все стороны! Когда открывается простор:  и
вокруг, и в небе, везде!  -  Сережка  широко  раскинул  руки.  И  я  сразу
вспомнил, как он превращался в самолет.
     - А четвертое?.. Четырехмерное? - спросил я шепотом.
     - Это... будто вздох... - Сережка и правда глубоко вздохнул, медленно
опуская руки. - Когда вбираешь в себя все... все, что близко и  далеко,  и
вообще... все, что можешь представить... Ну, даже не знаю, как  сказать...
- Он сделался виноватым.
     Я тоже не знал, как про это сказать. Но я понимал.  И  вздохнул,  как
Сережка, словно вбирал в себя и сон про полеты, и радость, что мой друг  -
вот он, рядом, и память  о  Гулких  барабанах  Космоса,  и  эти  солнечные
загадочные пустоши...
     - Сережка! А  Безлюдные  Пространства...  они,  может  быть,  тоже  в
четвертом измерении? Когда вот этот... вздох...
     - Наверно, - тихо сказал Сережка,  не  поворачивая  головы.  -  Иначе
трудно объяснить...
     - Что объяснить? - Я опять ощутил замирание в душе.
     - Всякие загадки... Например, про Заоблачный город. Вроде бы  его  не
может быть, а он есть...
     Мое замирание усилилось. Не потому, что опасность какая-то, а  словно
опять приблизилась необъятность Космоса.  Где  гудели  Гулкие  барабаны...
Сережка говорил очень серьезно.
     Ноя встряхнулся! Конечно, он просто придумывал  новую  сказку.  Вроде
как тогда, у Мельничного болота, про шкыдл и  чук.  Дал  волю  фантазии  и
расширяет здешнее Безлюдное Пространство до бесконечности!
     И я спрятал тревогу за дурашливым вопросом:
     - А долго добираться до того Заоблачного города?
     - Не очень долго. Но надо ждать ночи...
     - Нам нельзя до ночи... Сережка!  А  сейчас  сколько  времени?  Мама,
наверно, в панике!
     Только  теперь  я  сообразил,  что  уже   середина   дня!   Безлюдное
Пространство до этой минуты завораживало меня, а сейчас я наконец очнулся.
И Сережка спохватился:
     - Ох я дурак! Заболтал тебя!.. Подожди. Узнаем время...
     Он поднял с земли ржавую гайку. Из разлохмаченной кромки  на  штанине
выдернул нитку, привязал к гайке, поднял грузик над бетонным блоком.  Тень
от нитки упала на серую поверхность.
     - Почти два часа, - сокрушенно сообщил  Сережка.  -  Вон  на  сколько
черта отошла от севера.
     Я сказал, не скрывая досады:
     - Откуда ты точно знаешь, где север?
     - Чую. У меня внутри, как у птицы, что-то ощущает магнитные  линии...
Не веришь?
     Опять он сказку сочинял?
     Но я уже не злился. Мне стало неловко за  свою  раздражительность.  И
боязно: вдруг Сережка обиделся? Я пошутил торопливо:
     - А у тебя нет чутья, где самый близкий телефон-автомат?
     - Телефон? Поехали!
     Раз - и я в кресле. Трюх-трюх-трюх (а бутылки: бряк, бряк) - и  мы  у
кирпичного домика, вроде  проходной  будки,  только  без  забора.  Сережка
подхватил меня на закорки - и в дом.
     - Смотри!
     На стене висел телефонный аппарат. С трубкой на крюке.
     - Думаешь, он работает?
     - Попробуй, - сказал Сережка. Я, сидя у него на спине, снял трубку. В
ней - гудок. Я завертел скрипучий диск.
     - Мама! Это я! Ты только не волнуйся!..
     "Кто-то бьется в дверь заколоченную..."
     Мама, конечно, волновалась, но не так отчаянно, как я думал. Потом  я
узнал, что она пришла домой лишь за минуту до моего  звонка  и  не  успела
перепугаться как следует.
     Конечно, все равно я услышал по телефону много разного: и "я  чуть  с
ума не сошла", и "я взгрею как  следует  и  тебя,  и  твоего  Сережку",  и
"больше носу на улицу без меня не высунешь", и "мы еще вернемся к  вопросу
о даче!" Но я чувствовал: сердитость  у  мамы  не  настоящая.  А  потом  я
услышал в трубке другой голос,  мужской.  Он  долетал  издалека,  слов  не
разобрать.
     - Ну, конечно, конечно! - громко  отозвалась  на  него  мама.  -  Так
всегда! Мужская солидарность, друг за друга вы горой... - И потом уже мне:
- Скажи спасибо, что со мной пришел Евгений Львович.  Он  за  тебя  всегда
заступается...
     - Мама, передай ему привет! - возликовал я.
     - Поприветствуешь сам. Чтобы через пять минут был дома!
     - Ну, мама! Нам не успеть за пять минут! Мы... не очень! И  колесо  к
тому же спущено, надо подкачать!.. Вы там обедайте  и  спокойно  идите  на
работе, а я приеду позже!.. Ну, причем тут  режим!  Могу  я  раз  в  жизни
погулять от души?
     - Вечером тебе будет "от души"!
     Тут опять прорезался голос Евгения Львовича. Неразборчиво, но  бодро.
И мама сказала скрепя сердце:
     - Хорошо. Но к Четырем обязательно быть дома! В шестнадцать ноль-ноль
я позвоню.
     - Ура! - Я чуть не упал  с  Сережки  и  удержался  лишь  потому,  что
нацепил трубку на крюк.
     До шестнадцати ноль-ноль мы успели столько всего!
     Пересекли всю пустынную территорию и выбрались на  улицу  между  двух
водонапорных башен. Они  были  тоже  заброшенные.  Старинные,  похожие  на
крепостные. Сережка сказал,  что  это  главный  вход  на  здешний  участок
Безлюдных Пространств.
     - Значит, ты бывал здесь  раньше?..  Ну,  конечно!  И  телефон  сразу
отыскал, и все проходы знаешь!
     - Не  все,  -  вздохнул  Сережка.  -  Эти  Пространства  -  они  ведь
бесконечные. И к тому же они меняются: сегодня так, а завтра иначе...
     И опять непонятно было: то ли правду он  говорит,  то  ли  продолжает
сочинять свою сказку... А может, эта сказка и есть правда?
     Извилистой улицей Авторемонтников мы выбрались к Потаповскому рынку и
увидели Сойку. Она тихонько обрадовалась нам:
     - Я уже почти всю книжку прочитала...
     - А ты ела что-нибудь? - строго спросил Сережка.
     - Ела... На рынке пирожок купила. Мне  какой-то  дяденька  целых  сто
рублей дал, новую бумажку...
     -  А  у  нас  для  тебя  добыча,  похвастался  я.  -  Смотри  сколько
стеклотары!
     - Ой... ну, зачем вы... не надо...
     - Здрасьте, пожалуйста, - ворчливо сказал Сережка. - Люди  старались,
а она "не надо". Пошли, тут приемный пункт недалеко...
     У киоска, где сдают стеклянную посуду, они откатили меня в сторону, а
сами  встали  в  очередь.  И  минут  через  двадцать  вернулись  с  пачкой
замусоленных бумажек.
     - Больше тыщи! - весело сообщил Сережка.
     И Сойка уже не стеснялась. Почти...
     - Я эти деньги спрячу, а бабушке буду давать помаленьку. Можно теперь
целую неделю не просить...
     - Мы тебе еще насобираем, - храбро пообещал  я.  -  Мы  знаем  места.
Верно, Сережка?  -  И  осекся.  Может,  не  стоит  болтать  про  Безлюдные
Пространства? Но Сережка отозвался беспечно:
     - Само собой! А ты завтра принеси Сойке еще одну книжку.
     Сойка проводила нас до угла  Кровельщиков  и  Водопроводной.  А  там,
когда прощались, вдруг засмущалась снова:
     - Можно, я спрошу?.. Вы не знаете, что такое брашпиль?
     Ну и вопросик!
     - Это на корабле... - начал Сережка.
     - Такая машина, чтобы якорь поднимать! - заторопился я. -  А  ты  где
про него вычитала? В этой книжке ничего морского нет, по-моему.
     - Это не из книжки. Из песни... Там  такие  слова:  "Где-то  грохнула
цепь на брашпиле..." Теперь я понимаю...
     - А что за песня? - осторожно спросил Сережка.
     - Брат сочинил. Давно еще.
     - Значит, у тебя есть брат? - глупо спросил я.
     - Двоюродный. Он далеко, на Сахалине. Два года назад приезжал  и  пел
мне. Я запомнила...
     Мне вдруг до рези в глазах стало жаль эту белоголовую Сойку.  Я  даже
закашлялся. А когда мы остались вдвоем с Сережкой, насуплено сказал:
     - Раньше я думал, что Золушки бывают только в сказках...
     - Бывают и по правде... Только мы в принцы не очень-то годимся.
     - Я-то уж точно. Про инвалидных принцев сказок нет.
     Сережка сделал вид, что разозлился:
     - Вот как тресну по шее! Несмотря на инвалидность!
     И я почему-то обрадовался.
     - Ладно, трескай! Только завтра приходи обязательно...
     - Ох... завтра же суббота.
     - Не можешь? - сразу затосковал я.
     - Могу, только...
     - Что?
     - Завтра, наверно, твоя мама дома будет...
     - Ну и что?!
     -  Наверно,  она  сердится  на  меня:  "Привязался  к  Роме  какой-то
подозрительный тип, увозит куда-то..."
     - А вот сейчас я тебя тресну по шее!
     ...Мы успели домой за три минуты до маминого звонка. И я  бессовестно
сообщил маме, что сижу дома уже давным-давно.
     - Как тебе не стыдно сочинять! Я звонила пятнадцать минут назад!
     - Ну и что?! Я в туалете был! Не срываться же!
     - Вот подожди, будет тебе "туалет"...
     Сережка убежал домой ("надо еще тете Насте с хозяйством помочь"), и я
помахал ему с балкона. А он мне.
     А когда Сережка скрылся, вдруг сразу, как ледяная сосулька,  проколол
меня страх: "А что, если завтра он не придет?"
     Ну, завтра, может быть, и  придет,  а  через  несколько  дней  я  ему
надоем. С какой стати он  должен  возиться  с  инвалидом?  Вокруг  столько
здоровых мальчишек! С  ними  можно  без  забот  гонять  мяч,  носиться  на
велосипедах. Гулять, где душа пожелает, не таская тяжелое  кресло.  В  том
числе и по Безлюдным Пространствам...
     Почему я за эти два дня привык, что  он  нянчится  со  мной?  Привык,
словно к себе самому, к своему второму я! Будто он  для  того  и  родился,
чтобы всю жизнь быть со мной рядом!
     Он и во сне приходит, не забывает меня. А я что? Чем хорошим  я  могу
ответить Сережке? Я же... свинский эгоист! Сегодня даже прикрикнул,  когда
он вез меня по шпалам: "Не тряси так!"
     Нет, он не бросит меня сразу,  но  где-нибудь  через  неделю  скажет,
глядя в сторону: "Понимаешь, я завтра не смогу прийти. И послезавтра. Дома
куча дел..."
     Я чуть не заревел. Головой лег на перила балкона. И сидел  так,  пока
не пришла мама.
     Она не стала сильно ворчать на  меня  за  дневные  приключения.  Была
рассеяна - видимо, из-за своих каких-то забот. Мне стало  поспокойнее,  но
все же я улегся  опять  совсем  рано:  чтобы  поскорее  дождаться  утра  и
Сережки. Увижу его и спрошу прямо: "Ты со мной подружился накрепко или это
так, случайность?"
     Но разве про такое говорят?
     А может, он опять приснится? Тогда уж точно спрошу.
     Однако Сережка в эту ночь не  приснился.  Видел  я  громадные  ржавые
механизмы, которые лязгали шестернями, телефон, по которому никак не  могу
дозвониться домой; соседского кота, который хитрым голосом доказывал,  что
он не Пушок, а Лопушок. Враль несчастный!
     Потом приснилась Сойка. Мы с  ней  гуляли  по  заросшим  одуванчиками
пустырям, по лопухам и кочкам, среди которых прятались мохнатые  чуки.  Мы
собирали бутылки. Сойка была в коротком новом платьице - очень красном,  с
белыми бабочками. Но к платью была  пришита  заплата  из  серой  холстины.
Потому что Золушка. Сойка все время отворачивалась и тонким  голосом  пела
одну и ту же фразу: "Где-то грохнула цепь на брашпиле..."
     Хорошо в этом  сне  было  то,  что  кресло  мое  ездило  само  собой.
Подчинялось мысленным приказам. Ловко пробиралось через заросли. А потом у
нас разбилась бутылка и осколок рассек мне ступню, и было совсем по правде
больно. Сойка теплыми пальцами прижимала к порезу подорожник, и алые капли
падали ей на белые сандалетки. И она чуть не плакала, а я смеялся несмотря
на боль...
     Так и со смехом и проснулся. А нога  радостно  болела  еще  несколько
секунд.
     Сережка пришел ровно в десять, как договорились.
     Он был неузнаваемый. В белой рубашке, в синих брюках  с  наглаженными
стрелками. Кепку-бейсболку он оставил дома, а  волосы  были  расчесаны  на
косой пробор - очень старательно.
     Совсем другой Сережка. Я, конечно, обрадовался, но...
     Зато маме он понравился. Тем более, что сразу же заявил:
     - Ирина Григорьевна, вы меня извините, пожалуйста. Это я виноват, что
вчера задержались.
     Мама сказала, что это пустяки и что она очень довольна,  что  у  Ромы
появился такой замечательный товарищ, и так далее... Напоила  нас  чаем  и
отпустила гулять до обеда.
     - Мама, до трех часов! Мы ведь поздно позавтракали!
     - Ну, хорошо, хорошо...  -  Ее  по-прежнему  занимали  какие-то  свои
заботы.  Уж  не  сделал  ли  Евгений  Львович  ей  очередное   решительное
предложение?
     Мама помогла нам спуститься, хотя Сережка убеждал, что управится сам.
     На улице он спросил:
     - Куда двинемся?
     - К Сойке, конечно! Я же книжку взял для нее...
     - А чего ты надутый?
     - А чего ты такой  наглаженный!  На  Безлюдные  Пространства  в  этом
наряде не сунешься.
     - Да, если брюки извожу, тетя Настя со свету сживет...
     - Вот видишь!
     - Но не мог же я перед твоей мамой появится оборванцем!
     - Не оборванцем, а нормальным человеком...
     - Ничего! Сегодня погуляем среди цивилизации. А потом...  у  нас  еще
знаешь сколько всего впереди!
     И я сразу растаял.
     Сойка ждала нас не на прежнем месте, а напротив, через улицу. Там был
скверик с двумя скамейками. На одной и сидела  Сойка.  С  книжкой.  Встала
навстречу нам, заулыбалась. Потупилась.
     Она была нынче не в мальчишечьей пыльной одежде, а почти такая, как в
моем сне. Только рисунок на красном платьице был не из бабочек, а из белых
листьев. И заплаты, конечно, не оказалось.  И  сандалетки  -  потрепанные,
коричневые, на босу ногу.
     Сережка сказал в упор, без смущения:
     - Какая ты сегодня красивая. - Вроде бы и шутя, но и по правде.
     Она шевельнула  ресницами-гусеницами.  Решилась  почти  на  такой  же
ответ:
     - А ты... тоже...
     Я вздохнул с дурашливой ревностью (ох, совсем ли с дурашливой?):
     - Лишь мне похвастаться нечем.
     А Сойка... знаете, что она тогда выдала? Тихонько, но безбоязненно:
     - А тебе и не надо хвастаться. Ты всегда красивый.
     У меня уши - будто вмиг сварились.
     - Вот не дам больше книжек, будешь знать, как глупости говорить!
     Сережка поглядел на меня хитро. И вдруг:
     - Сойка, пошли с нами гулять! Ты ведь сегодня... выходная?
     Она сделалась как-то прямее. Взрослее даже.
     - Я теперь всегда выходная. Бабушке отдала все деньги и сказала,  что
больше не буду... это. Никогда. Иначе  пускай  она  покупает  мне  на  эти
деньги билет. До Дорожкина!
     - Не хватит на билет-то, заметил Сережка.
     - Я знаю... но она не догадалась. Сделалась будто  слабая  совсем.  И
говорит: "Дитя мое, ты права. Я не должна..." Ой,  как  это?..  А!  "Я  не
должна взваливать свою трагическую жизнь на детские плечи..." - И в глазах
у Сойки то ли смех заблестел, то ли слезинки.
     - Сразу видно, в театре работала, - хмуро сказал я.
     Сойка потеребила платьице и полушепотом призналась:
     - Вообще-то мне ее жалко...
     - Понятное дело, - рассудил Сережка. - А нам  тебя  жалко,  когда  ты
так... Ладно, пошли!
     Мы славно погуляли в то утро! У  Сережки  нашлась  бумажка  в  двести
рублей, мы купили брикет пломбира. Поделили на три части. Мы добрались  до
Центральной площади, над которой висел  изукрашенный  рекламами  воздушный
шар. На площади был праздник "День самодеятельного  творчества".  Зрители,
жалеючи меня, "колясочника", пропустили нас в первый ряд. Там  на  эстраде
выступали  клоуны  (животики  надорвешь),  потом   плясали   мальчишки   в
матросской форме. Здорово плясали. Хорошо им на здоровых ногах.
     Желающих подымали на высоту на воздушном шаре. Но у нас,  разумеется,
денег на билеты не было. Да и как оставишь без присмотра кресло?
     - А хорошо бы, - прошептал Сережка. - Забраться в корзину втроем и по
веревке ножиком - чик... И полетели...
     "В Безлюдные Пространства, - подумал я. - Или в облачные края, как на
самолете во сне..."
     - До Дорожкина, - вдруг шепотом сказала Сойка.
     От Центральной площади мы выбрались  на  Калиновский  бульвар,  потом
пересекли Тургеневский сад. Позади сада тянулась  кривая  улочка  Садовая.
Она привела нас к речке Ольховке. (Я здесь никогда не был,  только  слышал
про эту речку.)
     Ольховка текла среди кустов и косых подмытых заборов. Мы оказались на
мостике из гулкого решетчатого железа. Никого здесь кроме нас не  было.  Я
подвинул кресло боком к перилам.
     Речка была мелкая, мутная вода с бурлением обтекала брошенные  в  нее
автомобильные шины и торчащие бревна. Она пахла всякими отходами.  Но  все
же было хорошо здесь, в спокойном таком месте, глядеть на быстрое течение.
     - Смотрите, как затонувший корабль, - сказала Сойка.
     Почти у самого моста из воды торчал  угол  железного  ржавого  ящика.
Словно острый пароходный нос. - Похоже,  -  согласился  Сережка.  И  вдруг
спросил: - Сойка, а ты помнишь ту песню? Ну, где про брашпиль...
     Она не удивилась.
     - Мотив помню. А слова не все...
     - Спой, а? Ну, хоть немножко...
     - Ой...
     - Да чего там "ой", - от души поддержал я Сережку.  -  Интересно  же,
что за песня такая.
     - Я стесняюсь, - шепотом призналась Сойка.
     Сережка сказал тоном старшего брата:
     - Вот смешная. Никого же кругом нет. А мы - свои.
     Сойка постеснялась еще с полминуты, потом отвернулась к воде и запела
тихонько, тонко и чисто.
     Видимо, она вспомнила песню полностью, потому что  пела  долго.  Мне,
конечно, целиком песня не запомнилась.  Но  некоторые  слова  врезались  в
память сразу:
     Это сбудется, сбудется,  сбудется,  Потому  что  дорога  не  кончена.
Кто-то мчится затихшей улицей. Кто-то бьется в дверь заколоченную...
     А потом еще. Самое главное:

                    Сказка стала сильнее слез,
                    И теперь ничего не страшно мне:
                    Где-то взмыл над водой самолет,
                    Где-то грохнула цепь на брашпиле...

     Я так и представил:  в  ночной  бухте  гремит  от  бешеного  вращения
зубчатый барабан брашпиля на корабле. Корабль пришел к кому-то на  помощь,
отдал якорь. А с его широкой палубы,  освещенной  двумя  цепочками  огней,
взлетает легонький L-5 - тоже спешит на выручку.
     К кому? К тому, кто "бьется в дверь заколоченную"?
     Мне даже зябко сделалось на миг: словно что-то такое ожидало  впереди
и меня.
     - ...Ты молодчина, - без улыбки похвалил Сережка, когда Сойка кончила
петь. - И брат у тебя молодец. Такая песня...
     - Только он далеко, - еле слышно отозвалась Сойка. Щеки  у  нее  были
очень розовые. Потом она сказала, что пора домой.  Призналась,  что  хочет
скорее сесть за книжку.
     - У нас во дворе сарайчик есть, я там от бабушки прячусь...
     Мы проводили Сойку на  улицу  Крылова,  к  ее  дому  -  обшарпанному,
деревянному...
     - А сейчас куда? - спросил меня Сережка.
     Мне отчаянно хотелось опять на Безлюдные Пространства. Особенно после
Сойкиной песни.
     - Давай хоть на самый краешек, а? Туда, к башням!
     Сережка не спорил. Мы быстро добрались до улицы Кузнечной, где стояли
две водонапорные башни.
     И я ощутил себя, словно у входа в заколдованное королевство.
     - Сережка, давай туда... хоть немного. Там ведь не сразу буераки...
     - Давай, - покладисто отозвался он.  И  покатил  меня.  Но  не  между
башнями, а сбоку от левой.
     - Нет, я хочу там! Как сквозь ворота!
     - Там не получится. - Сережка слегка насупился.
     - Почему?
     - Пространство не пустит... Боится, что, если кто-нибудь войдет через
главные ворота, он узнает все тайны...
     Я тут же поддался Сережкиной игре:
     - Вот и хорошо! Узнаем! Поехали!
     - Ромка, не получится...
     - Но ведь вчера-то мы проехали между башнями!
     - Это же оттуда, а не туда. Сейчас ничего не выйдет.
     - Докажи!
     Он послушно прокатил меня между  двух  кирпичных  громадин.  За  ними
слева и справа потянулись заборы -  высокие,  с  обрывками  проволоки.  Мы
проехали метров сто, заборы разошлись, дорожка вывела к штабелям  железных
бочек. А когда мы  обогнули  эти  бочки...  оказалось,  что  опять  мы  на
Кузнечной улице, недалеко от башен. Снаружи заброшенной территории. Словно
и не входили на нее!
     - Это ты нарочно мне голову морочишь! - догадался я.
     - Попробуй сам, - терпеливо предложил Сережка.
     Я завертел колеса. Снова - башни, заборы, бочка. Я свернул  от  бочек
не направо, а налево. Дорожку  перегородила  канава  с  мостиком.  Сережка
помог мне переехать. И тут же я  увидел,  что  канава  эта  -  в  переулке
Слесарей, в квартале от улицы Кузнечной.
     Сережка с  виноватым  видом  отцеплял  от  глаженых  штанин  репейные
головки. Я сказал с досадой:
     - Это все потому, что ты чересчур  нарядный.  Пространству  не  нужны
такие... джентльменистые.
     - Да? - Сережка запрыгал на траве, сбросил брюки и  рубашку,  свернул
их, положил мне на колени. Остался в белой майке  и  коричневых  трусиках.
Щуплый, загорелый, с засохшими  царапинами.  И  волосы  -  опять  как  два
растрепанных крыл - одно коротенькое, другое подлиннее. Прежний Сережка.
     Он бегом третий раз прокатил меня между башен  и  долго  возил  среди
заборов, штабелей и кирпичных будок. И в конце концов мы оказались рядом с
рельсами, по которым бегал дачный трамвайчик.
     - Вот видишь, - сказал запыхавшийся Сережка. Без упрека сказал. Но  я
сник. И вспомнил: "Кто-то  бьется  в  дверь  заколоченную..."  И  невольно
сказал это вслух. Сережка возразил:
     - Это не заколоченная дверь, а заколдованная. Даже мой ключик  ее  не
берет...
     Плоский ключик на шнурке был виден сквозь тонкую майку.
     - Ром, если хочешь, пойдем в обход...
     Но я уже не хотел. Как-то не по себе было.
     - Пойдем лучше к Мельничному болоту... - Мне  захотелось  посмотреть,
есть ли на песке барабан от кабеля, с которого мы прыгали во сне.
     - Сегодня суббота, - смущенно возразил  Сережка.  -  Чуки  не  любят,
когда их тревожат по субботам. Они в это время ремонтируют мостки. Ну, тот
тротуар, что от коллектора идет...
     Я не стал больше ни спорить, ни сомневаться. Что-то новое - страшное,
но уже не сказочное, не придуманное входило в мою жизнь.  Спокойно  так  и
неуклонно. Словно и впрямь коснулось меня  какое-то  иное  измерение...  Я
сделал глубокий вдох...
     Пусть все идет как идет! Главное, что рядом Сережка!
     - Тогда давай просто попетляем по переулкам!
     Он обрадовался:
     - Давай!
     И мы долго бродяжничали по улочкам и пустырям окраины.
     Потом Сережка доставил меня к дому.
     Еще от угла мы увидели, что мама стоит у подъезда.
     - Я побегу домой, - заторопился Сережка. -  Тетушка  просила  сегодня
капусту купить в магазине. И надо отцу помочь рундук сколотить в сарае...
     - Значит, до завтра? - спросил я с моментально выросшей тревогой.
     Сережка замялся:
     - Наверно, до понедельника. Завтра на огород надо...
     И я вспомнил опять, что, кроме нашей общей жизни - с ее сказкой  (или
не  сказкой)  про  загадочные  пространства  -  есть  у  Сережки  своя.  С
житейскими заботами, с  огородом,  с  неласковой  тетушкой  и  "поддающим"
отцом. И эта жизнь в конце концов могла  запросто  отодвинуть  Сережку  от
меня...
     Он топтался рядом, подержал меня за плечо.
     - Ну, я пошел...
     - Костюм-то возьми, - сумрачно сказал я. Потому что он  так  и  гулял
теперь в трусиках и майке -  как  многие  пацаны,  не  озабоченные,  чтобы
выглядеть представительно.
     - Ой... - он засмеялся, взял сверток. - Ну, пока, Ромка...
     И пошел. Как-то странно пошел - словно тая и уменьшаясь  в  солнечном
свете. Вот-вот исчезнет совсем.
     И мне вдруг почудилось, что я вижу его последний раз.
     - Сережка-а!!
     Нет, я не закричал. Это лишь внутри меня возник такой отчаянный крик.
А на самом деле я сказал одними губами:
     - Лопушок...
     Он оглянулся. Неужели услышал? Или догадался?.. Подбежал.
     - Ромка, ты что?
     Я дышал почти со слезами.
     Он вдруг наклонился надо мной. Тепло прошептал мне в ухо:
     - Ром, я знаю, чего  ты  боишься.  Не  бойся...  Я  тебя  никогда  не
брошу... - И умчался за угол.
     А я сидел пристыженный и счастливый, пока не подошла мама.









     Я надеялся, что Сережка-самолет появится в моем сне. Однако всю  ночь
проспал без всяких сновидений.
     Воскресный день  мы  провели  с  мамой.  Сперва  она  возила  меня  в
парикмахерскую. Я эту процедуру  не  терпел.  Мастерицы  всегда  шептались
между собой: "Такой симпатичненький и такой несчастный..." А со мной  были
приторно ласковыми. Но пришлось вытерпеть.  Потом  заехали  к  тете  Наде,
которая должна была поселиться у нас, когда мама  уедет  в  профилакторий.
Тетя Надя угощала нас молоком и свежими капустными пирожками - я их  люблю
так, что мама каждый раз боится: "Ты лопнешь по швам".
     Дома до вечера занимались мы уборкой. И я опять улегся рано.  Сказал,
что устал после всех дневных дел.
     Я долго не засыпал. Уже и мама легла, и стихли на дворе  все  голоса,
умолкла  Гришина  гитара.   Ночь...   Даже   далекие   трамваи   перестали
погромыхивать. Ни звука...
     Но нет, один звук я различил. На балконе...  Когда  же  это  я  успел
уснуть? Я быстро сел.
     - Это ты, Сережка?
     И тут же - знакомый веселый полушепот:
     - А кто же еще? Я ведь обещал быть в понедельник, а  сейчас  уже  час
ночи, воскресенье кончилось.
     Он был привычный, в своей  бейсбольной  кепке,  клетчатой  рубашке  и
разлохмаченных у колен штанах.  От  него  пахло  теплой  уличной  пылью  и
велосипедной смазкой.
     - Ромка, ты готов?..
     И все было, как в прошлый раз!
     Лестница, велосипед, стадион... Самолет. Кабина... Старт!
     И редкие огоньки города внизу. И желтое небо  на  севере,  и  розовая
луна - теперь уже совсем круглая.
     - А спускаться будем у болота? Чуки разожгут костры?
     - Да, -  отозвался  Сережка  из  динамика.  -  Но  не  сразу.  Сперва
потренируйся в другом месте.
     - Где?
     - Вот здесь. Внизу...
     К тому времени мы опять летели  среди  светлых  облачных  столбов,  а
землю скрывала от нас курчавая, освещенная луной пелена. Словно  усыпанное
хлопком поле.
     - Вот на это поле и садись... Не бойся, там под туманом сразу твердая
поверхность.
     Я послушался. Убрал газ.  Полого  вел  самолет  вниз.  Клочья  тумана
понеслись мимо кабины. Колеса толкнулись и побежали по  чему-то  гладкому.
Все тише, тише. И машина замерла.
     - Выбирайся, - велел Сережка.
     Я откинул дверцу. Самолетные колеса прятались в  клочковатом  тумане.
Спускаться в этот туман было страшновато.
     - Трусишка зайка серенький... - насмешливо  пропел  динамик.  И...  я
оказался сидящим по грудь среди  облачных  хлопьев.  На  чем-то  ровном  и
твердом.
     А Сережка - не самолет, а мальчишка -  бежал  ко  мне,  разгоняя  эти
хлопья ладонями. И смеялся.
     Он сгреб меня, отработанным приемом кинул себе на спину,  я  обхватил
его за плечи.
     - Сережка, мы где?
     - На седьмом небе! Или на двадцать седьмом, не знаю!.. Здесь Туманные
луга! Хочешь погулять?
     - Без кресла? Тебе же тяжело!
     - Нисколечко! В тебе теперь... облачная легкость! - И он заскакал  со
мной, как старший брат с малышом на закорках.
     А в клочьях тумана мерцали искры лунного света.
     - Сережка! Значит, мы на высоте?
     - Еще бы! На высотище!
     - Здесь тоже Безлюдные Пространства?
     - Конечно! Только другой слой!
     - Четвертое измерение?
     - Не знаю! Может, сороковое! - Он все скакал, вскидывая ноги  -  так,
что из тумана выпрыгивали его блестящие под луной  коленки...  И  вдруг  -
скользящее торможение! Словно Сережка проехался по льду.
     - Ой!! - завопил я. Потому что перед  нами  открылся  черный  провал.
Бездна. Все ухнуло и задрожало во мне. А Сережка осторожно качался на краю
пропасти. Вместе со мной.
     - Упадем ведь!!
     - Не бойся, Ром... Смотри, чуки внизу разожгли костры!
     Я боязливо глянул из-за  Сережкиного  плеча.  Две  цепочки  оранжевых
огоньков мерцали далеко-далеко внизу.
     - А вон и главный знак, - озабоченно сказал  Сережка.  В  стороне  от
цепочек горел составленный из костров пятиугольник.
     - Почему он главный? - прошептал я, замирая. Уже не от страха,  а  от
предчувствия новой сказки.
     - Потому что чуки починили тротуар... Скорей!
     Сережка оттащил меня от  провала.  Довольно  бесцеремонно  ссадил  со
спины на твердое. И...  я  без  всяких  карабканий  очутился  в  пилотском
кресле.
     - Ловко я научился? - довольно спросил Сережка из динамика.
     - Ага, ловко... А что теперь?
     - Запускай! Полетели...
     Я вел самолет над Туманными лугами, пока Сережка не разрешил  пробить
облачный слой. Я опять увидел посадочные огни.
     - Садись, Ромка...
     Я умело, уже без опаски, посадил машину у Мельничного болота. И сразу
оказался на прохладном песке. Темные мохнатые чуки бросились  было  прочь,
но один робко задержался.
     - Иди сюда, мой хороший, - сказал я ему, словно  знакомому  коту.  Он
подковылял на лапах, похожих на корни выкорчеванного  пенька.  Я  погладил
его по косматой макушке. Чука пофыркал и заспешил прочь.
     Подбежал Сережка. Встал надо  мной,  переступил  на  песке  и  сказал
глуховато, словно издалека:
     - Ромка... Хочешь теперь в Заоблачный город?
     - Конечно хочу! Летим!
     - Туда нельзя лететь. Надо пешком. Вон там...
     Он показывал на знакомый тротуар, тянувшийся  от  коллектора.  Теперь
другой конец тротуара не прятался в темном саду. Светящейся ломаной лентой
доски поднимались над черной чашей и наклонно уходили в  небо.  Оно  стало
темно-зеленым, с редкими  звездами.  Тротуар  вдали  делался  тонким,  как
нитка, и терялся среди звезд.
     - Это же очень далеко, - прошептал я.
     - Не очень... - Сережка взял меня на руки. Не  посадил  на  спину,  а
держал перед собой. Я левой рукой обнял его за шею.
     Сережка ступил на упругие доски. За спиной у нас потрескивали костры.
Я чувствовал, как чуки смотрят нам вслед.
     Сережка подхватил меня поудобнее и понес. Вверх, вверх...
     И скоро земля осталась далеко внизу.





     Теперь это был  не  тротуар,  а  повисший  в  пустоте  дощатый  мост.
Бесконечный. Узенький, шаткий, без перил. Сережка балансировал  и  качался
на нем. И я качался - на руках у Сережки.
     Но большого страха не было. Так,  некоторое  замирание  под  сердцем.
Скоро все стало привычным. И чтобы показать, что мне вовсе  не  боязно,  я
спросил небрежным тоном:
     - Как же они тут держатся, доски-то? Совсем без подпорок...
     Земля была далеко внизу,  она  угадывалась  там  сгущенной  тьмой,  в
которой дрожали одинокие огоньки. Внизу, вверху и со  всех  сторон  висели
просвеченные луною кучевые  облака  (а  самой  луны  я  не  видел,  где-то
пряталась).
     Сережке было тяжело, поэтому он ответил не сразу:
     - Местами есть подпорки... Посмотри...
     И правда, я тут же разглядел, что снизу  из  облаков  торчат  кое-где
всякие сооружения. Иногда - решетчатые стрелы кранов, иногда  -  кирпичные
заводские трубы или верхушки похожих на домны башен. А  в  двух  местах  я
увидел светлые (наверно, мраморные) колонны - вроде  тех,  какие  окружают
греческий Акрополь...
     Но, конечно, эти опоры были не по правде, а для видимости. Может, для
того, чтобы путь не казался очень опасным...
     Сережка споткнулся, остановился на миг.
     - Ты ведь уже измучился, вон сколько идем... идешь  то  есть.  Посади
меня на доски, отдохнем.
     - Нельзя здесь отдыхать, Ромка. Такое правило...
     - А долго еще идти?
     Я понимал, что долго. Конца у дощатого пути не было видно, он терялся
в лунном мерцании.
     Но Сережка вдруг отозвался весело, будто и не уставал ни капельки:
     - Не-а! Еще десять шагов. Считай! Раз!.. Два!..
     Я тоже начал считать - громко, обрадовано, хотя  не  видел,  где  тут
может быть остановка.
     - Десять! - сказали мы вместе, и сразу я заорал: - А-ай!!
     Потому что Сережка  прыгнул  с  доски  в  сторону!  В  пустоту!  Жуть
неизбежного падения стиснула меня. Но Сережкины ноги толкнулись о твердое.
Он поудобнее перехватил меня и шагнул среди лунного тумана.
     - Сережка, где мы?
     - Как где? На Туманных лугах. Не узнал, что ли?
     Я... да,  я  узнал!  Сережка  стоял  по  колено  в  светлом  пушистом
колыхании. Вокруг поднимались облачные столбы, похожие на  кудлатых  белых
великанов и на мохнатые крепостные башни. Из-за одной такой башни  выплыла
наконец луна. Этакий громадный пятнисто-серебряный шар.
     Сережка опустил меня с рук, я  опять  оказался  сидящим  по  грудь  в
пересыпанном искрами тумане.
     - Сережка! А почему нельзя  было  прилететь  сюда  самолетом?  Как  в
прошлый раз!
     Сережка сделался строгим:
     - Потому что этот луг - перед  Заоблачным  городом.  К  Городу  можно
приходить только пешком. Такой здесь закон. Если нарушишь - дорога тебя не
пустит.
     - Как между башнями? - вспомнил я.
     Сережка кивнул.
     Он стоял надо мной - серьезный такой, даже отчужденный. Лицо казалось
очень бледным, в глазах горели лунные точки. Но почти  сразу  он  привычно
нагнулся ко мне:
     - Ну, как ты? Отдохнул?
     - Да я-то что! Это ты отдохни!
     - А я - уже... Давай, теперь недалеко...
     И Сережа снова понес меня по Туманным лугам. Иногда он обходил черные
провалы, в которых видны были ужасно далекие земные  огоньки  (и  тогда  у
меня холодела душа).
     Прямо перед нами возникало облачное завихрение. Оно  было  похоже  на
стометровую скособоченную  шахматную  фигуру.  Основание  фигуры  медленно
клубилось и впитывало лунные лучи. Я думал, Сережка свернет, но  он  вошел
прямо в эти клубы.
     Нас   охватило   рассеянное   фосфорическое   свечение.   Туман   был
волокнистым, и эти волокна защекотали мне лицо. Я засмеялся, стал отдувать
их, зажмурился. А когда открыл глаза, увидел, что мы на Бульваре.
     Это был именно Бульвар - с большой буквы. Такой, о каких  я  читал  в
книжках  с  описаниями  старинных  приморских   городов.   Рядами   стояли
высоченные и развесистые дубы и  липы,  под  ними  -  чугунные  решетчатые
скамейки. Вскидывал струи фонтан, а посреди него  вздыбился  черно-зеленый
бронзовый конь с рыцарем на спине...
     Впрочем, сначала я увидел не только Бульвар, но и весь Город - словно
несколько очень прозрачных слайдов наложились  друг  на  друга.  Разглядел
путаницу улиц с мостами и  арками,  башни  и  колокольни,  музейного  вида
трамваи,  бодро  взбегавшие  на  холмы;  длинное  здание  с   куполами   и
колоннадами. А  еще  -  толчею  корабельных  мачт  и  пароходных  труб  за
парапетом набережной. И памятники  на  перекрестках.  И  речку,  каскадами
бегущую к морю...
     Здесь не было ночи и луны, а был  вечер  -  такой,  когда  солнце  не
спряталось, но стоит совсем низко, и лучи горизонтально пробиваются сквозь
листья, зажигают в воздух золотую пыльцу.
     Вот  такая  картина  возникла  перед  нами  сначала.  Со   множеством
подробностей. Сквозь деревья была видна эстрада,  где  музыканты  в  белой
форме играли неторопливый вальс. Ими дирижировал гибкий  офицер  в  пышных
эполетах.
     Потом картина Города растворилась  в  воздухе,  зато  Бульвар  с  его
могучими деревьями, с фонтаном, с музыкой и публикой  сделался  совершенно
настоящим.
     Сережка усадил меня на решетчатый чугун скамейки.
     - Подожди немного, я сбегаю за креслом...
     - Где ты его возьмешь?
     - В пункте проката! Здесь недалеко...
     Я не успел ни встревожиться, ни заспорить: возьми, мол, меня с собой.
Он исчез. А вдруг - навсегда? Как я тут один-то?
     Но боялся я  не  сильно.  Во-первых,  верил,  что  Сережка  вернется.
Во-вторых... ну, проснусь в крайнем случае... Хотя все это  мало  походило
на сон. Очень уж подробно, по-настоящему. Вот зеленая гусеница  ползет  по
чугунному завитку. Вот желудь толкнул меня по макушке и скатился на песок.
(Неужели созрели желуди? Ведь еще и середины лета нет. Или  здесь  -  иное
время?)
     Полузнакомый  вальс  все  звучал  за  деревьями.   Такой   спокойный,
ласковый. Я совсем перестал тревожиться и  разглядывал  горожан.  Их  было
много на Бульваре. Мужчины в светлых сюртуках и клетчатых брюках,  женщины
в длинных платьях и шляпках с букетиками. И ребят здесь  было  не  меньше,
чем взрослых. Тоже все одетые как сто лет назад.  Мальчики  в  костюмах  с
матросскими воротниками, в длинных чулках и в широких соломенных шляпах  с
летами; девочки в платьях с оборками и в чепчиках из кружева.  Одни  чинно
гуляли с мамами-папами,  другие  резво  носились  с  обручами  и  пестрыми
вертушками среди публики.
     Неподалеку была площадка с белой балюстрадой и скульптурой старинного
трубача. С десяток мальчишек и  девчонок  перебрасывали  там  разноцветный
большущий мяч. По-моему, это была всем известная игра "Вышибала". Несмотря
на свой нарядный вид, играли ребята азартно, с криками, смехом  и  даже  с
переругиваниями. Вполне по-нынешнему. У мальчишек съехали чулки и  сбились
воротники, у девчонок развязались ленты и растрепались волосы.
     Я загляделся - так же, как со своего балкона, когда на  дворе  играют
наши ребята. Даже про Сережку почти забыл. И вдруг заметил, что девчонки и
мальчишки то и дело поглядывают на меня. С чего  бы  это?..  Одна  девочка
легко скакнула  через  низкие  перила,  подошла  ко  мне.  Остановилась  у
скамейки, поправила на груди голубой  атласный  бант,  наклонила  к  плечу
голову.
     - Мальчик... - На щеке у нее была царапина,  в  светлых  кудряшках  -
травинки, а глаза - того же цвета, что бант. Ну, прямо фея после стычки со
злой соперницей.  А  голос  такой  чистый,  словно  его  пропустили  через
специальный фильтр.
     - Мальчик... Вы не согласились бы поиграть с нами? В нашей группе  не
хватает одного человека, и силы неравные. Так обидно...
     Я невольно поддался ее тону. Без всякой насмешки.
     - Извините, девочка, я, к сожалению, не могу.
     - Отчего же? - Она склонила голову на другой бок. - Вы не знаете  эту
игру? Но она очень простая, вы быстро научитесь.
     - Дело не в этом, - сказал я честно. - Дело в  том,  что  у  меня  не
ходят ноги.
     Маленький рот и глаза у нее разом сделались круглыми.
     - Вы... наверно, пошутили, да?
     - Отнюдь... У меня был поврежден позвоночник, и вот...
     Девочка насупила брови. Медленно провела по мне взгляд - от  лица  до
кроссовок. Я даже застеснялся, что у меня такие длинные голые  беспомощные
ходули. А она сказала полушепотом:
     - Как жаль... - И вдруг села рядом. И я увидел, что лицо у нее  вовсе
не кукольное, как показалось вначале. Славное  такое  лицо  с  несколькими
веснушками на курносом носу, с оспинкой  на  подбородке.  А  в  зрачках  -
темная тревога. - Но почему же тогда вы здесь один?
     - Скоро придет мой друг. С креслом на колесах...
     - Простите... - Она встала, быстро пошла прочь,  почти  побежала.  На
площадке ее окружили ребята. Опять заоглядывались на меня,  но  сдержанно.
Потом вновь началась игра, а один мальчик - такой насупленный толстячок  в
бархатном костюме и  шляпе  с  георгиевской  лентой  -  торопливо  побежал
куда-то. Я подумал было, что мальчишку выставили, чтобы уравновесить силы.
Но он скоро примчался обратно, принес что-то вроде толстой белой свечки. С
этой свечкой девочка снова подошла ко мне.
     - Мальчик, возьмите это... чтобы вам не скучно было  ждать  друга.  -
(Она сказала "не скушно", на старинный  манер.)  Я  взял.  Оказалось,  это
эскимо на гладкой  закругленной  с  конца  палочке.  На  обертке  -  синяя
картинка: два забавных пингвина.
     Вроде бы пустяковое дело - эскимо, но у меня вдруг в глазах  защипало
от такой вот доброты незнакомых ребят. Однако я сказал солидно  (сипловато
только):
     - Благодарю вас.
     - На здоровье... - Девочка  присела  в  поклоне,  который  называется
"книксен". Сделала шаг от меня. И вдруг оглянулась.
     - Простите... а вы обращались к врачам?
     Я сказал, разворачивая шелестящую обертку:
     - Много раз... Но это неизлечимо.
     - Как жаль... - Она опять шагнула. И оглянулась вновь. -  Простите...
но разве и Старик сказал, что неизлечимо?
     Я сразу почувствовал, с каким значением это слово - "Старик".
     - А кто он такой?
     - Как? Вы даже не слышали про Старика?!
     - Я... не здешний. Я совсем недавно приехал...
     - Это самый знаменитый колдун! Но не простой  колдун,  не  сказочный,
а... научный. Он лечит такие болезни, от которых отказываются врачи...
     Я лизнул мороженое и вздохнул. Не объяснишь ведь  этой  замечательной
девочке, что я совсем из других краев и, наверно, даже из другого времени.
Что скоро я проснусь и...
     - Мальчик, вы непременно должны сказать про Старика своим  родителям!
Он живет на улице Веселых маляров, дом пять.
     - Спасибо, я обязательно...
     Она присела опять  и  убежала  -  туда,  где  мелькая  красно-желтый,
гудящий под ударами ладоней мяч.
     А я взялся за эскимо.
     Вкус  был...  ну,  прямо  как  в  рекламе  по  телевидению:  "райское
наслаждение". И я половину порции сам не заметил как сглотал. И только тут
спохватился: надо ведь оставить Сережке!.. А чего это его так  долго  нет?
Где застрял?
     Но тревожиться всерьез пока было некогда:  мороженное  быстро  таяло.
Белые капли падали мне на ноги, и я даже  чувствовал  кожей  холодок.  Это
меня порадовало. Но мороженное следовало спасать, и - делать  нечего  -  я
прикончил  его.  Осталось  только  плоская  палочка  с  черными   буквами:
"Компанiя бр. Сидоровыхъ".
     Фамилия - как у Сережки!
     Но куда же он все-таки девался? Я наконец занервничал изо всех сил. И
вот тогда он появился! С креслом.
     Это было старомодное сооружение с  плетеной  спинкой,  с  литыми  без
накачки, шинами, без ободов для рук.
     Сережка сердито сопел:
     - Вот, только такой тарантас добыл. Да и то с трудом...
     - Ничего! - Я ликовал в душе, что Сережка  -  вот  он!  Такой  родной
среди этой ласковой, но все же чужой и старомодной жизни.  -  Ничего,  что
тарантас! Так даже интереснее!.. А пока тебя не  было  со  мной,  со  мной
тут... уже познакомились. Мороженым угостили. Я  хотел  половину  оставить
тебе, а оно тает, тает, а тебя все нет, нет... И теперь только вот... -  Я
показал палочку. - Эта "Компания" случайно не твои родственники?
     - Не-а... - Он со смехом взял палочку. - Ну, не беда, что  ничего  не
осталось. Поделим это... И сломали  палочку  пополам.  Сунул  половинку  в
нагрудный карман, а мне отдал другую. Со словами "бр. Сидоровыхъ".
     "Мы ведь тоже почти что "бр". Неважно, что я Смородкин", - подумал я.
И отвел глаза, потому что Сережа эту мою мысль, кажется, прочитал. Я  тоже
затолкал палочку в карман рубашки, а Сережке сказал небрежно:
     - Эта девчонка... ну, которая угостила... она говорит, что  в  городе
есть какой-то Старик. Что он лечит все болезни...
     Сережка молчал. Я вдруг  увидел,  что  он  не  просто  молчит,  а  со
страшным напряжением на лице. Словно вспомнил о неприятном деле. Потом  он
ответил, глядя мимо меня:
     - Вообще-то я знаю этого Старика...
     - Знаешь? Откуда?
     Я же здесь не первый раз... Ладно, поехали!
     - К нему?
     - К нему...
     Но я видел, что Сережке не хочется к Старику.
     - Сережка, не надо. Все равно он меня не вылечит. А если и... Это  же
не по правде! Утром проснусь - и все как раньше...
     - Это утром, возразил Сережка хмуро и строго. - А здесь тебе разве не
хочется побегать? Чтобы мы вместе...
     Да, правильно! Ведь в своих снах я мог бы вместе с Сережкой гулять по
Туманным лугам, по Заоблачному  городу!  И,  может  быть,  играть  с  теми
ребятами на площадке. "Вот видите, мальчик, Старик - настоящий волшебник".
     - Тогда поехали! Или... тебе почему-то нельзя туда?
     -  Это  невозможно...  -  И  в  два  счета  Сережка  усадил  меня   в
непривычное, твердое и просторное кресло.
     Нам торопливо, заботливо так, уступали дорогу. У мостика через  ручей
с водопадом подбегали два маленьких кадета в белых мундирчиках с  золотыми
шнурами, в высоких фуражках.
     - Позвольте вам помочь!
     Сережка позвонил. Он был молчалив. Я  ни  о  чем  его  не  спрашивал:
понимал, что назревает какое-то новое событие. Доброе?! Или наоборот?..
     На улице веселых Маляров тесно стояли трехэтажные дома. Балконы почти
смыкались над головами. Твердые колеса  запрыгали  по  булыжной  мостовой.
Среди булыжников рос редкий овес.
     Мы остановились у серого дома, к его углу примыкала круглая башня.  В
башне были узкие окна, а внизу - крыльцо с чугунными ступенями и с навесом
на тяжелых цепях.
     - Вот здесь он живет, - с ненастоящей бодростью сообщил Сережка, - Ты
подожди, я сначала один...
     - Может, не надо?
     - Теперь уже никуда не деться! - Он шагнул к  ступеням,  уцепился  за
кованый карниз навеса, поболтал ногами: смотри, мол, я  ничуть  не  боюсь.
Оттянул на себя тяжелую дверь с кольцом и скрылся за ней, не оглянувшись.
     Не было Сережки минут пять. Я тревожился, но тревога была не сильная,
глухая, напополам с печалью. Не знаю  почему.  Прохожих  поблизости  я  не
видел, пусто кругом. День  уже  совсем  угасал,  только  на  гребнях  крыш
светились еще пятнышки солнца.
     Сережка появился на крыльце. Медленно  сошел  ко  мне.  И  я  впервые
увидел его вот таким - потерянным, со слезинками на ресницах.  Он  рукавом
мазнул по глазам.
     -  Старый  хрыч...  Даже  слушать  не  захотел.   "Молодой   человек,
потрудитесь покинуть мой дом, нам не о чем говорить..."  Я  стою,  пытаюсь
объяснить, а он уши зажал и головой мотает..."
     - За что он тебя так?!
     - А вот так... Вообще-то за дело. За то, что я оказался трусом...
     - Трусом? Ты?! - я вмиг возненавидел неизвестного Старика.
     Сережка сказал, глядя мимо меня.
     - Да... Ты ведь не знаешь...
     Но я и знать ничего не хотел! Мой Сережка никогда  не  был  трусом  и
быть не мог!
     - Этот твой старик просто выжил и ума!
     - В том-то и дело, что нет. Он все на свете знает и понимает. Поэтому
всегда прав...
     - Прав?! А почему тогда не стал слушать?.. Ну,  пусть  он  злится  на
тебя. Но ты же хотел просить не за себя, за другого!
     Сережка вздрогнул. Встряхнулся.
     - Правда! Я же не за себя... Я  просто  не  сумел  ему  сказать!..  Я
сейчас!.. Я сейчас!.. - И он бросился к ступеням опять.
     - Сережка, не надо!
     Но он уже исчез.
     Теперь я ждал его долго. Отблески  солнца  на  крышах  исчезли,  небо
по-вечернему засинело, поползли по теплой  улице  сумерки.  Зажглось  одно
окошко, другое...
     Ну где же Сережка-то?
     А может, Старик что-то сделал с ним? Колдун ведь!
     Мне захотелось сжать себя, зажмуриться и... проснуться. Но тут  же  я
понял - не смогу. Ведь это значило бы бросить Сережку. Ну и что же, что во
сне! Все равно...
     Оставалось одно: на руках  забраться  на  крыльцо,  пролезть  внутрь.
Разыскать в этой колдовской башне Старика и Сережку. И будь что будет!
     Я взялся за твердые шины. Кресло послушно катнулось вперед. Еще... Но
левое колесо уперлось в торчащий булыжник. Я толкнул изо  всех  сил.  Рука
сорвалась, а кресло поехало вниз по улице. Сразу набрало  скорость.  Я  не
успел опять схватиться за шины, и теперь колеса вертелись  так,  что  вмиг
поотрывали бы мне пальцы. Меня трясло на камнях, и несколько раз я чуть не
вывалился! И ни одного человека навстречу, хоть надорвись в крике.
     Я сжал зубы.
     Улица расступилась, меня вынесло на Туманный луг.  Здесь  была  ночь,
светились застывшие облачные смерчи. Кресло мчалось уже без тряски, как по
лучшему асфальту. Но "асфальта" видно  не  было  -  колеса  по  ступицу  в
тумане. И вдруг туман  кончился.  И  твердь  кончилась!  Я  увидел  черную
глубину и ухнул в провал.
     Я часто падал во сне,  и  каждый  раз  было  страшно.  Однако  такого
жуткого падения еще не испытывал. Вниз, вниз, вниз!
     Со скоростью снаряда! И даже не крикнешь -  стиснуло  как  железом...
Кресло отлетело и кувыркалось в стороне...
     Скорее проснуться! Ну, скорее же!
     Нет, не могу... Сейчас грянусь так, что меня не соберут ни во сне, ни
наяву...
     Я все же выдавил хриплое:
     - А-а-а...
     И луну заслонила крылатая тень. Самолет! Сережка! Он догонял  меня  в
крутом пике...
     Круглый зев открытой кабины оказался  рядом,  меня  зацепило  бортом,
перевернуло. И я даже не помню, как  очутился  в  пилотском  кресле.  Сами
собой защелкнулись на груди ремни.
     - Сережка! Выходи из пике!
     - Не могу! Инерция. Возьми ручку... на себя...
     Я вцепился в резиновую рукоять, потянул ее на грудь. Изо всех сил! Но
меня вместе с Сережкой-самолетом крутнуло, увлекло в обморочную спираль.
     - Сережка, штопор!
     - Жми правую педаль!
     - Я же не могу!
     - Жми, я сказал!
     - Но я же...
     - Жми!! Разобьемся!..
     - Не могу!
     - Можешь!! Иначе Конец!..
     Я заплакал, потому что понял - и правда конец. Настоящий! За  что?  Я
не хочу!.. - И надавил педаль. Как в старых снах про свой самолет.
     Самолет-Сережка сделал еще два витка и вышел из  штопора.  Я  надавил
левую педаль, потом ослабил обе. И опять потянул к себе ручку.  И  ощутил,
как  меня  вжимает  в  пилотское  кресло:  самолет  по  дуге  переходил  в
горизонталь.
     И вот мы уже ровно летим над каким-то полем. Я вижу,  как  серебрится
трава. Совсем близко.
     - Садись, - измученно говорит Сережка.
     - Без огней? Ничего же не разглядеть, грохнемся...
     - Не грохнемся, садись.
     И я сажаю самолет среди высокой травы.
     Тихо вокруг, только в  ушах  звенит.  И  ноги  болят  от  напряжения.
Понимаете, они болят!





     Я долго сидел, прижавшись в спинке, и молчал.
     Сережка наконец сказал через динамик!
     - Приехали, Выбирайся.
     Я расстегнул ремни. Толкнул  легкую  дверцу.  И  стало  страшно:  вот
попробую шевельнуть ногами, а они... опять мертвые.
     - Выбирайся, Рома, - повторил Сережка. И ласково, и строго. -  Теперь
ты можешь.
     Я... двинул одной ногой. Другой... Могу! Я опустил  ноги  из  кабины.
Зажмурился (и глазами, и внутри себя) и прыгнул. Упал на  четвереньки.  Но
тут же понял: Ноги живые! По ним бежали мурашки. Я  ощутил  мокрую  густую
траву.
     Я встал. Покачался. Шагнул. Ноги слушались. И с каждой секундой в них
нарастала упругая сила! Если захочу, могу запрыгать, как жеребенок! Только
страшновато поначалу...
     Толчок воздуха качнул  меня,  и  оказалось,  что  Сережка  рядом.  Не
самолет уже, а просто Сережка.
     Он обнял меня, крутнул за плечи.
     - Вот видишь! Все получилось!
     А я словно немой сделался от радости.
     - Пошли! - велел Сережка.
     Я сделал шаг, другой... Влажные листья и стебли  прилипали  к  ногам,
это было такое счастье - чувствовать траву.
     Травы раскинулись до горизонта. Они были в мелких  капельках,  и  эти
капельки блестели под луной. Луна теперь  казалась  очень  маленькой,  она
быстро бежала среди клочковатых облаков.
     Кое-где торчали каменные глыбы, похожие  на  идолов  и  заколдованных
чудовищ. Но редко друг от друга, поэтому я ни одну не зацепил при посадке.
     - Сережка, где мы?
     - Не все ли равно? Главное, что ты на ногах!
     - Но все-таки... здесь Безлюдное Пространство? - Для  меня  это  было
почему-то очень важно.
     - Конечно, - успокоил меня Сережка. - Только я  не  знаю,  какой  это
слой. Занесло нас после штопора...
     - Как хорошо, что ты успел меня подхватить!
     - Ага! Я почуял, что ты в провале - и к окну. Грянулся пузом о  раму,
о стекла и сразу - лечу! И ты кувыркаешься рядом...
     - Ты прыгнул прямо из башни Старика?
     - С четвертого этажа...
     - Вот это да!.. Старик, наверно, до сих пор сидит с разинутым ртом...
     Сережка помолчал и выговорил, словно стыдясь чего-то:
     - Не думаю... Мне кажется знаешь что? Скорее всего, Старик это все  и
подстроил.
     - Зачем?!
     - Ну... решил помочь тебе, а открыто это делать не хотел.
     - Ничего себе помощь!
     - А разве нет? - виновато рассмеялся Сережка. - Ведь ты же  встал  на
ноги...
     - Это я с перепугу!
     - А перепуг-то благодаря Старику! Я ему как раз говорил про  тебя,  а
он сидел насупленный, не отвечал, и вдруг...
     - А если бы я не сумел нажать на педаль?!
     - Значит, Старик знал, что сумеешь...
     Не хотелось мне,  чтобы  мое  счастье,  мое  спасение  было  заслугой
какого-то Старика. Меня вылечил Сережка! Только он!
     Однако Сережка настойчиво сказал:
     - Надо быть справедливым. Старик не такой уж злой.
     И тогда я хмуро попросил:
     - Расскажи о нем...
     Как  хорошо  было  брести  по  бескрайней  ночной  степи,  где  пахло
прохладной полынью и еще какими-то горькими травами.  И  ощущать  в  ногах
живую силу. И раздвигать ногами влажные колосья. И слушать  Сережку.  Хотя
рассказ его был печальным...
     Дорогу в Заоблачный город Сережка  нашел  прошлым  летом.  Бродил  по
заброшенной заводской  территории,  забрался  на  ржавую  эстакаду  и  там
увидел, что с нее уходит в закатное небо длинный дощатый тротуар. И пошел.
Замирал от страха, зажмуривался, чтобы не видеть пустоту вокруг, но все же
шагал...
     - А потом уже стало все равно. Что  вперед,  что  назад  -  одинаково
страшно... Ну, и в конце концов  оказался  я  в  этом  Городе...  Сижу  на
Бульваре, кругом люди гуляют, все такие довольные, а я голодный. Не знаю -
то ли обратно идти, то ли постараться еду какую-нибудь добыть?  А  как  ее
добудешь?.. И тут подходит он. Я тогда еще не знал, что он маг и ученый...
     - Значит, не похож на обычного колдуна?
     - Конечно, нет! О знаешь  на  кого  похож?  На  старого  артиста  или
дирижера. Такой худой, высокий, выбритый. С  галстуком-бабочкой...  Ну,  и
говорит мне: "Молодой человек, вы голодны. Пойдемте со мной..."  Привел  к
себе, накормил, расспросил: кто, откуда. Вежливо  так.  А  потом:  "У  вас
несомненные способности, раз вы сумели проникнуть в здешнее  Пространство.
Хотите заниматься в моей школе?". Ну я и стал приходить, учиться  у  него.
Два раза в неделю. У него двадцать три ученика. Семнадцать пацанов и шесть
девчонок. А я был двадцать четвертым...
     Дальше  Сережка  рассказал,  как  Старик  учил  ребят  тайнам  разных
измерений  и  пространств  -   Запредельных,   Безлюдных,   Придуманных...
Раскрывал... природу человеческих снов. Объяснял, как эти сны,  выведенные
за пределы трехмерного пространства,  могут  сделаться  настоящей  жизнью.
Только...
     - Что "только"? - тревожно спросил я.  Стало  неуютно.  Длинные  тени
двигались перед нами по  верхушкам  травы,  накрытой  переменчивым  лунным
светом.
     - Я до конца в этом не разобрался. Он меня прогнал...
     - Почему?!
     - Я же говорил. Потому что я трус...
     - Неправда!
     - Правда. Я испугался выполнять учебное задание...
     - Какое?
     - Упражнение. Переход из одного сна в  другой.  Надо  было  выйти  на
Туманный луг, найти провал и прыгнуть. И если не испугался  -  очнешься  в
своей постели. Будто проснулся...
     - А если испугался?
     - Не испугался никто. Кроме меня... А я как почуял, что падаю - такой
ужас во мне! Как спастись?! И превратился в самолет, чтобы не разбиться...
     - Это же здорово! Чудо такое!
     - Я  тоже  сперва  обрадовался.  Показал  старику,  как  это  у  меня
получается. А он... прямо весь  накалился  от  гнева.  "Я  говорит,  -  не
позволял соваться в  те  сферы,  которые  вы  знать  пока  не  должны.  Вы
просто-напросто струсили и не  сдали  экзамен.  И  потому  -  можете  быть
свободны...". Ну... я и ушел... Потом еще хотел вернуться, не к Старику, а
просто так, чтобы побродить по городу, но дороги от той  эстакады  уже  не
было. Хорошо, что ты нашел другой путь - от мельничного болота...
     - Сережка! А почему ты говоришь, что Старик - не злой? Если он так  с
тобой...
     - Может быть, он сам испугался...
     - Чего?
     - Того, что я сунулся в эти... запретные сферы.
     - Ты же не нарочно!
     - Вот именно. Из-за страха. А трусы ему не нужны...
     - Нет, Сережка. Ты ведь ну нисколечко не трус.  Ты  -  наоборот...  -
выговорил я с отчаянной искренностью. - А  Старик...  Да  он  просто  тебе
позавидовал! Сам-то небось не умеет так!
     - Кто его знает... Вообще-то он меня с  самого  начала  недолюбливал.
Все остальные у него - из того Города, а я - чужак. Ни бархатной  курточки
у меня, ни хороших манер... Ну и ладно!  Конец-то  у  этой  истории  самый
счастливый! Верно?
     - Разве... счастливый?
     - А разве нет?.. Когда Старик прогнал  меня,  я  начал  искать  новых
друзей. И встретил тебя.
     Я засопел, и опять вокруг сделалось тепло и сказочно...  И  почему-то
вспомнилось Сойкина песня:

                      Сказка стала сильнее слез,
                      И теперь ничего не страшно мне...

     Подольше бы не кончался этот  сон!  Хотя...  Ведь  когда  я  проснусь
утром, в понедельник, Сережка прибежит ко мне наяву!
     Он шелестящим шепотом сказал мне на ухо:
     - Ромка, пора...
     Мы взялись за руки и забрались на  глыбу  -  круглую  и  теплую,  как
спящий гиппопотам. Сказали "раз, два, три" и прыгнули.
     ...И я услышал, как в маминой комнате звенит будильник.





     Я проснулся и несколько секунд чувствовал, будто  в  моей  руке  рука
Сережки.
     Другое ощущение держалось дольше - гудящая усталость в  ногах.  Я  не
сразу понял, что уже не сон. А понял - и  обмер  от  радости:  раз  гудят,
чувствуют, значит... И шевельнул ногами. Вернее, попробовал  шевельнут.  И
тут пропало все - и  усталость,  и  сами  ноги.  То  есть  стало  привычно
казаться, что их нет.
     "Сейчас разревусь!" Я уткнулся  лицом  в  подушку...  А  какой  смысл
плакать-то? Мало, что ли, я уже слез пролил на больничных койках и дома?
     Я полежал, подышал тихонько и почувствовал, как горе уходит.  Что  ни
говорите, а все-таки мне повезло! Ведь во сне-то я стал здоровым! И  снова
будет ночь, и снова мы с Сережкой пойдем по Туманным лугам и, может  быть,
опять окажемся в Заоблачном городе - таком красивом, таком загадочном...
     Вошла  мама.  С  этого  дня  она  была  в  отпуске  и  собиралась   в
профилакторий. А перед отъездом, как известно, масса хлопот.
     - Вставай и завтракай без меня, я стираю...  Дай-ка  и  рубашку  твою
выстираю. Почему она у  тебя  такая  мятая  и  в  мусоре?  Трава  какая-то
прилипла... - (В самом деле, почему?) - в кармане сор... - Мама вытряхнула
на одеяло плоскую желтую палочку. С мелкими черными буквами!
     Белый свет поплыл вокруг меня.
     - Мама, не выбрасывай!! Дай!..
     Палочка - длиной с мизинец. Один конец закругленный, другой  обломан.
И отпечаток на свежем дереве: "...бр. Сидоровыхъ".
     - Собираешь всякую дрянь, - вздохнула мама.
     А я стиснул плоскую лучинку в кулаке. Кулак придал к груди. А  сердце
там: Бух!.. бух!.. бух!.. Словно эхо Гулких барабанов Космоса...
     После этого я все утро жил как во сне. Вернее, в полуобмороке.  Вроде
бы все делал как надо: отвечал на  мамины  вопросы,  умывался,  разогревал
гречневую кашу, жевал ее... но мысли  были  об  одном:  скорее  бы  пришел
Сережка!
     И он пришел! Веселый такой, чуть запыхавшийся.
     - Здрасте, Ирина Григорьевна! Ромка, привет...
     Мама заулыбалась - Сережка явно ей нравился, хотя сегодня  явился  он
не в "парадном виде", а обычный, слегка растрепанный.
     Я молча протянул его в свою комнату.
     - Садись...
     Он послушно сел на край моей постели, понял что-то. Я  разжал  кулак.
Палочка лежала на ладони буквами вверх.
     Сережка с полминуты смотрел на  палочку,  и  лицо  его  делалось  все
строже, тоньше как-то. Даже красивее.
     Потом он запустил два пальца в свой нагрудный карман и  достал  такую
же плоскую лучинку.
     Мы не сговариваясь соединили обе  палочки.  "Компанiя  бр.Сидоровыхъ"
было написано на них.
     Сережка чуть улыбнулся, поскреб своей щепочкой  подбородок  и  глянул
мне в глаза: "Ну, вот видишь! Теперь ты все знаешь..."
     Гулкие барабаны Космоса снова зазвучали во мне.
     - Значит, не сон? - шепотом сказал я.
     - Значит...
     - А почему ты сразу не объяснил?
     - Ну... - Он опять  заскреб  подбородок.  -  Я  думал,  вдруг  ты  не
поверишь, если узнаешь раньше срока... Да я ведь намекал!
     - Когда?
     - Да тыщу раз! Объяснял, что сон бывает не просто сон,  а  переход  в
другое пространство...
     Да, правда. Но тогда... Однако спросить о себе сразу  я  не  решился.
Спросил про другое - и с легкой опаской:
     - Сережка, ты кто?.. Инопланетянин?
     Он округлил глаза, белесые ресницы растопырились.
     -  Я?..  Ты  с  какой  печки  упал?  Я  -  Сережка  Сидоров  с  улицы
Партизанской. И больше никто... Просто мне повезло:  забрался  однажды  на
эстакаду и нашел дорогу в Заоблачный город...
     - Я не про Город. Ты умеешь превращаться в самолет!
     Сережка  пфыкнул  губами.  Скинул  кроссовки,  сел  на   моей   тахте
по-турецки. С подчеркнуто небрежным видом.
     - Подумаешь! Да это каждый пацан сможет,  если  приспичит...  Ну,  не
каждый, но многие... Я же объяснял - это с перепугу!
     - Не ври, что с перепугу... Разве ты каждый раз пугаешься перед  тем,
как превратиться?
     - Теперь-то нет,  конечно!  Теперь  это  просто...  Ты  тоже  сможешь
научиться, если захочешь.
     Горькая печаль накатила на меня. И я спросил наконец  и  о  том,  что
мучило:
     - Но если это не сон, если все по правде... тогда почему там я  хожу,
а здесь не могу?
     Сережка сразу затуманился. Спустил с тахты ноги.
     - Я не знаю... Наверно, это зависит от Старика.  Там  он  решил  тебе
помочь, а про туту не подумал. Что ему до наших  забот?  Они  ведь  просто
капелька среди всех его космических проблем... А может быть, есть и другая
причина...
     - Какая?
     - Может быть, Старик не  всесилен.  В  том  пространстве  сумел  тебя
вылечить, а до нашего его сила не достает...
     - Сережка... а он и кто?
     - Не  знаю,  -  сказал  Сережка  неохотно.  -  Он  изучает  Безлюдные
Пространства и, кажется, даже управляет ими. То есть не совсем  управляет,
но пытается там что-то переделать... какие-то структуры... Он сам такая же
загадка, как эти пространства.
     - А они... Пространства эти... Сережка, они зачем?
     Сережка опять сел по-турецки - ноги калачом. Но уже не  с  дурашливым
видом, а серьезный такой, будто маленький мудрец.
     - Это, наверно,  неправильно  спрашивать:  зачем?..  А  зачем  Земля,
звезды? И все на свете?.. Оно есть,  вот  и  все.  И  эти  Пространства  -
тоже... Старик говорил, что сейчас они отдыхают. Как поля...
     - Какие поля?
     - Ну, когда идет  весенний  сев,  не  все  поля  засевают,  некоторые
оставляют, чтобы земля отдохнула! Называется - пар... Старик объяснял, что
и пространства в разных измерениях должны отдыхать от  людей.  Тем  более,
что люди постоянно делают глупости:  воюют,  природу  портят.  Второй  раз
пустынные пространства вредных людей на себя  не  пустят.  Знаешь  почему?
Потому что каждое Безлюдное Пространство сделалось живым. Люди ушли, а оно
как бы сохранило человеческую душу...
     - Да, ты говорил...
     - Ну вот! Злых людей Пространство будет отталкивать!
     - Сережка! А нас-то почему башни не пускают  в  проход  между  собой?
Ведь от тебя и от меня - никакого зла...
     - Дело не в нас. Просто главный вход заперт для всех. Чтобы люди  там
раньше срока не разгадали тайны.
     - Какие?
     - Кабы знать...
     Мне  отчаянно  захотелось  опять  туда,  на   заброшенную   заводскую
территорию - с ее дремлющими нераскрытыми тайнами.
     И как раз мама заглянула в комнату.
     - Милостивые государи! Я не буду возражать, если  вы  отправитесь  на
прогулку. Сейчас придет  Надежда  Михайловна  и  мы  займемся  генеральной
уборкой.
     - Мы можем помочь! - героически предложил Сережка (вот уж усердие  не
по разуму!).
     - Конечно, можете! Самая лучшая помощь, если вы исчезнете из дома  до
обеда и не будете путаться под ногами.
     Сначала мы отправились к Сойке - я  взял  для  нее  "Остров  погибших
кораблей" (она ведь любит про море).
     На крыльце бревенчатого, осевшего в землю Сойкиного дома стояла седая
старуха   в   засаленном   бархатном   халате.   Она   была   похожа    на
актрису-пенсионерку, которая на старости лет приохотилась к выпивке. Сразу
ясно - Сойкина бабушка.
     Сережка бесстрашно сказал:
     - Здрасте! Сойка дома?
     Старуха глянула на нас с горделивой скорбью.
     - Да, молодые люди, да!  Моя  девочка  дома.  Но  общение  с  ней,  к
сожалению, невозможно. Врач признал у нее  корь.  Моя  кормилица  схватила
инфекцию, когда пыталась добыть для меня кусок насущного хлеба... А теперь
нам не на что даже купить лекарство...
     Она явно врала. Но Сережка деловито сказал:
     - Давайте рецепт.
     Мы лихо смотались в аптеку. У Сережки  и  у  меня  нашлись  кое-какие
деньги, на таблетки и порошки хватило. Мало того, мы у лотошницы  на  углу
Сварщиков и Паровозной купили желтый банан. И отдали  его  Сойкиной  бабке
вместе с книгой и лекарствами.
     Отставная театральная контролерша благодарила нас величественная, как
народная артистка. Мы обещали заглянуть завтра и наконец отправились туда,
куда так стремились моя душа...
     По правде говоря, я был даже доволен, Что Сойки  нет  с  нами.  Жаль,
конечно, что она заболела, но... зато никто не  помешает  нам  с  Сережкой
быть вдвоем и говорить о самом главном - о тайнах Безлюдных Пространств  и
о полетах в заоблачных мирах.
     Чтобы успокоить совесть, я сказал:
     - Корь - это ведь не очень опасно. Только красная сыпь появляется,  и
надо, чтобы в комнате не было много света. Я болел, знаю...
     Сережка промолчал. Он, кажется, читал все мои мысли.
     Мы прошли на заброшенную территорию в обход башен и опять оказались в
стране уснувших механизмов, замерших локомотивов, пустых  цехов  и  ржавых
эстакад. Опять - звенящая тишина, бабочки,  чертополох  и  розовый  кипрей
выше головы.
     Мы находили удивительные вещи.
     В каменной будке тихо качался  большущий  -  от  пола  до  потолка  -
маятник с чугунным, изъеденным оспинами диском.  Качался  сам  собой,  без
всякого механизма и гирь.
     - Не трогай, - прошептал Сережка, когда я  хотел  коснуться  толстого
стержня. Я отдернул руку.
     Потом мы увидели бетонную трубу - с метр в поперечнике и метров  пять
длиной. Труба наклонно лежала на подпорках с поржавевшими роликами и  была
похожа на громадный, нацеленный в небо  телескоп.  Мы  заглянули  в  трубу
снизу...  и  разом  ойкнули.  Небо,  которое  виднелось  в   трубе,   было
темно-синим и звездным! Среди  звезд  неспешно  проплыл  светящийся  диск.
Летающая тарелка?
     Мы говорили вполголоса, и ощущение,  что,  что  всюду  с  нами  ходит
кто-то третий - молчаливый хозяин - не оставляло нас...
     В просторных цехах с пробитыми крышами и сводчатых ангарах чуткое эхо
повторяло наш самый тихий  шепот.  А  рупор-динамик  на  решетчатой  мачте
сварливо сказал:
     - Московское время четырнадцать часов. Передаем последние известия...
Обедать не пора, а?
     Мы даже присели.
     По знакомому телефону в кирпичной  будке  я  позвонил  маме,  что  мы
гуляем по окрестным переулкам, немного  увлеклись  и  поэтому  опоздаем  к
обеду. Мама не рассердилась.
     Мы выбрались на просторную, в белых зонтичных цветах лужайку, Сережка
закатил меня с креслом в тень пробитой цистерны, а сам сел напротив  -  на
вросшее в землю вагонное колесо.
     И тогда я сказал то, что раньше никак не решался.  Потому  что,  если
Сережка откажется, значит, никаких Туманных лугов и Заоблачного города,  и
Старика - ничего нет, Сломанная палочка - разве доказательство?
     - Ты можешь прямо сейчас... вот здесь... превратиться в самолет?
     Сережка совсем обыкновенно:
     - Превратиться-то - пожалуйста. Только взлететь нельзя,  мало  места.
Да и опасно - увидят...
     - Не взлетай, просто превратись! Хоть на секунду!
     Он  вскочил,   отбежал...   И   появился   над   соцветиями-зонтиками
бело-голубой самолет с блестящими лобовым  стеклом,  с  надписью  "L-5"  и
белой морской звездой на борту. И с такой же звездой  на  стабилизаторе  -
голубой в белом круге. И все это - в один  миг,  бесшумно,  только  воздух
качнулся, пригнул траву.
     А потом - опять настоящий Сережка. Бежит ко мне, смеется:
     - Ну как?
     - Чудо!.. Сережка, но если это были не сны...  Тогда,  в  те  ночи...
то...
     - Что?
     - Значит, когда мы летали, меня в постели не было?
     - Не было.
     - А если бы мама вошла ночью в комнату?
     Сережка сдвинула бейсбольную кепку на лоб, заскреб затылок.
     - Вообще-то я кой-какие меры принял. Чтоб она спала покрепче.  Сказал
одно заклинание, которое в школе у Старика выучил...
     - Какое там заклинание, если мама почует, что со мной что-то не так!
     - Да-а... Это я дал маху. Вот бестолочь...
     - Ну, ничего, - утешил я Сережку. - Мама скоро уедет. А тетя Надя  по
ночам спит как убитая...





     Мама  перед  отъездом  оставила  мне   тысячу   наставлений,   велела
неукоснительно   выполнять   режим   дня   и   беспрекословно   ("Слышишь?
Бес-пре-ко-словно!")  слушаться  Надежду  Михайловну.  И  обещала  звонить
каждый вечер. Евгений Львович на такси увез маму на вокзал. А мы  с  тетей
Надей остались вдвоем.
     Она была полная, добродушная. Стеснялась спорить  со  мной,  когда  я
хотел сделать что-нибудь по-своему. Только качала закутанной  в  клетчатую
косынку головой:
     - Ох, Ромушка, глядит, узнает мама, попадет нам обоим...
     Сережка появлялся каждый день, а иногда и оставался ночевать. До  сих
пор это время у меня в памяти как солнечная  и  лунная  карусель.  Днем  -
путешествия по окраинам, ночью - полеты...
     Иногда мы забегали к Сойке. В дом к ней  было  нельзя,  карантин.  Мы
передавали ей в форточку книжка и пакетики  с  карамелью,  она  улыбалась,
нерешительно махала ладошкой. Бабка ее,  стоя  на  крыльце,  величественно
говорила:
     - Какие преданные кавалеры. Шарман...
     По-моему, она была немного сумасшедшая.
     Гуляли мы с Сережкой до пяти часов (в этот  час  обязательно  звонила
мама:  тут  уж  будь  дома  как   штык).   Маму   у   уверял,   что   живу
дисциплинированно и по распорядку. Да, гуляю с Сережкой, но  в  меру.  Что
ты, мама, никаких приключений!
     А Сережка между тем за два приема научил меня плавать. За городом, на
Платовском озере был малолюдный пляж, и  там  Сережка  затаскивал  меня  в
прогретую жарким солнцем воду:
     - Не бойся, работай руками. Ноги при плавании не обязательны, главное
- не выдыхай до конца воздух...
     Я тихонько вопил от восторга. И... плыл.
     Несколько раз я был у Сережки дома.  Видел  отца  и  тетку.  Тетка  -
деловитая,  молчаливая,  но,  по-моему,  не  сердитая.  А  отец   -   тоже
неразговорчивый, тихий и  как  будто  виноватый  -  все  время  возился  с
какой-нибудь домашней работой. Со мной ни о чем не говорил, только неловко
улыбался...
     По ночам улетали мы на Туманные луга или на поле, где стояли каменные
идолы и чудовища. Это была древняя степь  какого-то  исчезнувшего  народа.
Самое настоящее Безлюдное Пространство. Я любил подолгу ходить среди травы
и камней. Просто ходить. Это была такая радость...
     А через неделю наша с Сережкой счастливая жизнь нарушилась.  Ночью  у
тети Нади схватило живот, она промаялась до утра, а когда я  поднялся,  не
выдержала:
     - Ох, Ромушка, беда-то какая... Скорую надо,  а  то  помру.  Наверно,
аппендицит.
     Делать нечего, я набрал на телефоне ноль-три.  Там,  конечно  сперва:
"Мальчик, не хулигань, знаем мы эти шуточки". Потом все-таки спросили  наш
номер, перезвонили и через час приехали. Тетя Надя еле шевелила губами:
     - Ромушка, скажи маме, чтобы приезжала, а то как ты тут один-то...
     Но я к тому времени был не один, уже появился Сережка. Часа через два
он умело дозвонился до больницы, узнал, что у Надежды  Михайловны  Соминой
не аппендицит, а воспаление кишечника и что  сейчас  ей  лучше,  опасности
нет, но полежать придется недели две.
     - Полетел мамин отпуск, - вздохнул я.
     - Ромка, а почему полетел? Разве мы одни не проживем? Я  могу  совсем
перебраться к тебе.
     Это была мысль! Но...
     - Ох, а мама потом все равно узнает...
     - Но это же потом! Она увидит, что все в порядке, и  не  рассердится.
Разве что для вида...
     "В  самом  деле,  подумал  я.  -  Даже  обрадуется,   что   я   такой
самостоятельный!"
     Но самостоятельный был, конечно, не я, а Сережка. Я только  и  делал,
что слушался его. Мы ездили на рынок и  в  магазин,  готовили  завтраки  и
обеды, мыли посуду, каждый день  вытирали  пыль  в  комнатах.  И  успевали
побывать в больнице - отвезти для тети Нади  передачу  с  фруктовым  соком
(остальное было запрещено). Заглядывали и к Сойке.
     Сережка  оказался  гораздо  строже  тети  Нади,  все  время   находил
какое-нибудь домашнее дело, и времени  для  приключений  у  нас  почти  не
оставалось. Это днем. А к вечеру мы так выматывались, что  летать  уже  не
хотелось. Ляжем в моей комнате (я - на тахте, Сережка -  на  раскладушке),
поболтаем немного - и в сон...
     Маме я голосом примерного мальчика сообщал каждый раз, что все у  нас
"в самом замечательном порядке, отдыхай спокойно".
     - А где Надежда Михайловна?
     - Ушла сдавать молочную посуду.
     - Почему она обязательно уходит, когда я звоню? То в  магазин,  то  к
себе домой, то еще куда-то...
     - Ну... у нее такой распорядок. Тоже режим дня.
     На четвертый день мама не выдержала:
     -  Вот  что,  голубчик!  Ты,  наверно,  что-то  натворил,  и  Надежда
Михайловна уходит нарочно, чтобы не выдавать тебя. Я ее знаю: И  врать  не
хочет, и тебя жалеет.
     - Да ничего я не натворил! Честное слово!
     - Попроси ее завтра в пять часов быть дома обязательно.
     Вот и все! Куда денешься? Можно протянуть еще  сутки,  но  это  будет
сплошная маята, ожидание маминого негодования.
     - Что ты там сопишь в трубку? А?.. Ро-ман...
     - Мам... я уж лучше сразу признаюсь....
     И признался.
     Ох что было! И какой я бессовестный  обманщик,  и  от  интерната  мне
теперь не отвертеться никаким способом, и не будет мне прощения  до  конца
жизни, и...
     - Ну, мама! Ну, я же хотел, чтобы ты отдыхала спокойно!
     - Я совершенно спокойна! Потому что сию минуту иду на станцию и утром
буду дома!
     - Господи, да  за-чем?  Мы  с  Сережкой  тут  управляемся  совершенно
отлично! И еду готовим, и деньги экономим, и...
     - Передай своему Сережке,  что  вздрючка  вам  будет  одинаковая!  По
первому разряду!
     Я передал тут же: Сережка стоял рядом.
     - Подумаешь, - вздохнул он. - Мамина вздрючка не страшная...
     Он словно забыл, что мама-то не его. Или не забыл,  но  все  равно...
Вспомнил, как был когда-то Лопушком?
     - Мама, не надо приезжать!..  Ну,  позвони  тете  Эле,  пусть  она  с
Ванюшкой у нас поживет!
     - Тетя Эля  на  даче!  У  нее-то  есть  полная  возможность  отдыхать
по-человечески!
     Мама велела нам запереться, никому не открывать, не  высовываться  из
квартиры и ждать ее возвращения. "И  уж  тогда  я  поговорю  с  тобой  как
полагается!" Запищали короткие гудки.
     - Вот так... - Я поник, будто приговоренный преступник.
     - Обойдемся, - отозвался Сережка. Не очень,  правда,  уверенно.  -  Я
вызову огонь на себя...
     - У мамы хватит огня на двоих.
     - Лишь бы не сказала, чтобы я больше здесь не появлялся...
     - За что?! - взвился я. - За то, что ты со мной нянчился?!
     Он ответил еле слышно:
     - Не нянчился, а дружил.
     - Если она что-нибудь... я тогда... куда-нибудь... Вместе с тобой!  В
самое дальнее пространство, навсегда!
     - От мамы-то? - грустно усмехнулся Сережка.
     Мы  с  полчаса  сидели  молчаливые  и  подавленные.  И  вдруг   опять
затрезвонил телефон.
     - Здравствуйте, Рома! Это вас беспокоит Евгений Львович.  Мне  только
что звонила ваша мама и обрисовала, так сказать ситуацию... Она в  большом
расстройстве...
     - Ну и зря, - буркнул я.
     - Совершенно с вами согласен! Понимаю, что вы вполне могли  бы  вести
самостоятельный образ Жизни. Но  мы  должны  учитывать  свойства  женского
характера. Поэтому возник такой вариант: что  если  мне  поквартировать  у
вас, пока Ирина Григорьевна отдыхает? Разумеется, если вы не возражаете...
     Конечно, я не возражал! Вариант был не  самый  приятный,  но  все  же
лучше, чем завтрашнее возвращение мамы.
     И Сережа вроде бы обрадовался:
     - Вот и ладно. А то тетя Настя уже ворчит, что я от дома отбился.
     - Но приходить-то будешь? - всполошился я.
     - Каждый день!
     Евгений Львович перебрался к нам в тот же вечер. С  "командировочным"
чемоданчиком. Вел себя очень  скромно.  Опять  сказал,  что  верит  в  мою
самостоятельность, но мужчины должны уступать  женщинам  в  их  слабостях.
Заявил, что ни в коем случае не ляжет на мамину кровать,  будет  спать  на
раскладушке.
     - Я ведь, Рома, человек неприхотливый...
     Сережа торопливо попрощался и убежал.
     А я в то же  вечер  убедился,  какой  замечательный  человек  Евгений
Львович.
     Раньше я относился к  нему  прохладно.  Поведение  его  казалось  мне
наигранным. А теперь я  понял:  просто  у  него  такое  воспитание,  такие
манеры. И, что ни говорите, а он спас меня сегодня.
     Перед ужином он сходил на вечерний рынок, принес  помидоры  и  научил
меня делать с ними вкуснейшую яичницу, "По-испански!" Потом заварил  очень
душистый чай. "Учитесь, Рома, чай - это совершенно мужское дело". А  после
ужина сели мы за шахматы.
     Сережка в шахматах был слабоват, и я соскучился по настоящей игре.  А
сейчас отвел душу. Правда, не выиграл ни разу,  но  зато  Евгений  Львович
показал мне два интересных дебюта...
     Перед сном он зашел ко мне, присел в бабушкино кресло,  мы  слово  за
слово разговорились о всяких делах.  Евгений  Львович  вспомнил,  как  был
мальчишкой,  как  они  с  ребятами  из  просмоленного  картона  смастерили
индейскую пирогу и потерпели на  ней  кораблекрушение  во  время  грозы  и
ливня.
     - Но все обошлось без драматических последствий, все умели плавать...
Кстати,  Рома,  вы  не  пробовали  учиться  плаванию?  Я  понимаю,  что...
известные обстоятельства... они затрудняют дело, но тем не менее.
     - А  я  умею!  Меня  Сережка  научил  недавно!..  Ой,  вы  только  не
проговоритесь маме...
     - Ни в коем случае... А что за Сережка?
     - Но вы же его видели! Сегодня!
     - А! Выходит, вы  хорошие  приятели?  А  я,  признаться,  думал,  это
случайный мальчик, сосед со двора...
     - Почему вы так решили?!
     - Ну... по правде говоря, мне показалось...
     - Что?! - насторожился я.
     - Да ничего. Я, видимо, ошибся... Показалось, что у него с вами  мало
общего. Почудился, так сказать, недостаток интеллигентности в облике этого
молодого человека....
     А какой у Сережки облик? Самый для меня хороший - Сережкин!
     Я сказал очень твердо:
     - Евгений Львович, внешний вид тут ни при чем. Сережка -  мой  лучший
друг. Вернее - он единственный.
     - Понимаю вас, Рома. Извините...  Но  вы  неправы  в  одном:  Сережа,
возможно, ваш лучший друг, но не единственный. Вам не  следует  сбрасывать
со счетов меня... Спокойной ночи, Рома.
     - Спокойной ночи...
     Утром Сережка появился Рано. Евгений Львович  только  еще  приготовил
завтрак (я бессовестно проспал).
     - Ромка, привет! - И Евгений Львовичу: - Здрасте...
     - Здравствуйте, молодой человек. Позавтракаете с нами?
     Сережка не отказался. Охотно умял свою порцию салата и пшенную кашу с
тушенкой. На завтрак прошел в молчании.
     Потом я и Сережа отправились на озеро.
     Я крутил колеса, Сережа топал рядом. И вдруг сказал:
     - Как-то странно он ко мне приглядывался...
     - Кто?
     - Этот... Евгений Львович.
     - Он тебе не нравится, да?
     - Ну, почему не нравится? Не знаю... Мы же совсем не знакомы.
     - По моему, он хороший дядька.
     - Тебе виднее... - Это у Сережки прозвучало примирительно. И все же я
почуял: что-то здесь не то.
     Но потом было озеро, брызги, горячий песок. Счастье...
     А вечером, за ужином, Евгений Львович обронил:
     - Гуляли с вашим другом?
     - Естественно...
     - Кстати... кто его родители?
     - Не все ли равно? - Я малость ощетинился.
     - Да нет, я без всякого умысла. Просто из любопытства...
     - Мамы у него нет. А папа... он, по-моему, плотник. Ну и что?
     - Абсолютно ничего, почтенная и древняя профессия, сам Иисус  Христос
был плотником... Только посоветуете  Сереже  -  чисто  по  дружески  -  не
втягивать воздух, когда он  ест  помидорные  ломтики.  Из-за  этого  летят
брызги, и... ну, вы понимаете.
     Я сказал напрямик:
     - Евгений Львович! Почему вы его невзлюбили? Так сразу!
     - Я? Бог с вами, Рома! Я готов согласиться, что у вашего друга  масса
достоинств. Но меня тревожит вот что...
     - Что "вот что"?
     - Мне кажется, вы слишком подчинены его  влиянию.  Это  при  вашем-то
развитии! Ваш интеллект не должен быть закрепощен.
     - Я нисколько не подчинен! Наоборот!  Сережка,  что  я  скажу,  то  и
делает! Даже не знаю почему!..
     - Это внешне, Рома. А по сути дела...
     - И по сути! И по-всякому!.. Вы же его совсем не знаете!
     - Ну, хорошо, хорошо. Простите ради Бога! Я не  коснусь  больше  этой
темы, раз она вам неприятна.
     Я промолчал: в самом деле, мол, неприятна, учтите это.





     - Впрочем, несмотря на внешнее отсутствие  просвещенности,  внутри  у
этого мальчика чувствуется нечто...
     - Что именно?
     - Трудно сказать... например, какие у него глаза! Он просвечивал меня
как рентгеном.
     По-моему, нормальные были у Сережки глаза. Зеленовато-серые,  добрые.
Меня он никогда ими не  просвечивал.  Я  так  и  сказал.  Евгений  Львович
добродушно засмеялся:
     - Ну и ладно. Ваша  преданность  дружбе  делает  вам  честь.  И  ваше
доверие... Вы, кажется, дали ему ключ от квартиры?
     - Вовсе нет! Почему вы решили?
     - Но утром Сережа появился без звонка.
     Тогда засмеялся и я:
     А у него свой ключ! Волшебный! Походит ко всякому замку! - И это была
правда.
     Больше мы о Сереже не говорили и вечер провели как  добрые  знакомые,
за шахматами. И я выиграл одну партию из четырех.
     В общем, все было не так уж плохо. И мы с Сережкой жалели только, что
нельзя теперь летать по ночам. Евгений Львович - не тетя Надя, спал чутко,
вставал ночью по несколько раз. И Сережка говорил, что "сонное" заклинание
вряд ли на него подействует.
     Но случилось так, что выпала нам свободная ночь!
     Как-то вечером Евгений Львович предложил:
     - Рома, не могли бы вы пригласить Сережу переночевать у вас?  Дело  в
том, что у меня нынче дежурство в институте,  и  оставлять  вас  одного...
сами понимаете...
     Ишь ты! Когда приспичило, забыл  и  о  Сережкиной  "неинтеллигентной"
внешности и о "влиянии" на меня.
     - Хорошо, - отозвался я сухо. - Возможно, он согласится.
     А в душе возликовал!
     И вот, как раньше, помчались мы к школьному стадиону  нашей  взлетной
площадке. Все было чудесно!
     Случилось одна только маленькая неприятность: на  полпути  слетела  с
педальной шестерни цепь.
     Сережка посадил меня в траву, перевернул велосипед и стал  натягивать
цепь на зубчики. Тихонько чертыхался.
     А мне было хорошо. Я  сидел,  привалившись  к  штакетнику,  и  слушал
ночных кузнечиков. За спиной у меня, через дорогу, был сквер,  там  громко
журчал  фонтан  -  его  забыли  выключить  на  ночь.  Я  завозился,  чтобы
оглянуться: видно ли струю  над  кустами?  Если  она  высокая,  то  должна
искриться под фонарем.
     Сережка вдруг быстро сказал:
     - Ромка, смотри! Двойная звезда, летучая!
     - Где?
     - Да вот же, правее антенны... Не видишь?.. Ну, все,  улетела...  два
таких огонька были. Может, НЛО?
     Он как-то чересчур громко и возбужденно говорил. А я  пожал  плечами.
Подумаешь, НЛО! Мало мы разве видели всяких чудес?
     - Готова цепь-то?
     - Поехали, Ромка!
     Полеты в эту ночь были хорошие,  но  от  прежних  ничем  особенно  не
отличались. Поэтому не очень запомнились. Зато запомнился разговор,  когда
мы уже вернулись и легли.
     - Сережка! Безлюдные Пространства - он сказочные?
     - Это как посмотреть... - Сережка зевнул.
     - Я вот о чем! Наверно, их кто-то придумал! Вместе  со  сказками.  На
каждом - своя. Так здорово придумал, что они появились на самом деле...  А
потом сказка кончилась, и Пространства остались...
     Сережка хмыкнул:
     - А заводская территория?  Там  тоже,  что  ли,  сказка  была?  Танки
делали, чтобы людей утюжить...
     Я сник. Лопнула моя теория. Сережка сказал задумчиво:
     - Хотя, конечно, бывают и придуманные Пространства.
     - Вот видишь!
     - Да... Есть люди... выстраиватели таких Пространств.
     Он так и сказал - не "строители", а "выстраиватели". И мне  почему-то
неуютно сделалось. А Сережка - дальше:
     - Ромка, они ведь всякие, эти люди. И придумывают всякое...
     - Какое "всякое"?
     - Вранье, например... Притворится человек хорошим, а  сам  все  время
врет. И вокруг него целое пространство... обманное.
     - Ты... это про Евгения Львовича, что ли?
     Сережка сел на скрипучей раскладушке.
     - Ромка... это не мое дело, я понимаю. Но вот  он  женится  на  твоей
маме...
     - Ну и что?
     - Если не хочешь слушать, скажи.
     - Нет, говори! - Я тоже сел.
     - Он женится, а потом разведется... И сразу:  "Размениваем  квартиру!
На две части!" Ему ваша жилплощадь нужна, вот и все!
     Я даже задохнулся! Конечно, Евгений Львович и Сережка не терпят  друг
друга, но додуматься до такого!..
     - Ты... что, из провала свалился, да? Он любит маму!
     - А если любит...
     - Что? Говори!
     - Я не знаю, Ромка... Получается, будто я шпион и доносчик. А если не
скажу - тогда будто тебя предал...
     - Что случилось-то?! Не тяни резину!
     - Наверно, не надо было мозги тебе пудрить с  этой  двойной  звездой.
Надо было, чтобы ты сам увидел. А я испугался...
     - Чего испугался?
     - Что ты заметишь... Ромка, если человек на ночном дежурстве,  почему
тогда гуляет с какой-то теткой?
     Я сдержал всякие вскрики и расспросы. Помолчал. Подумал.
     - Ну и что?.. Сережка, может, он просто сотрудницу  с  кафедры  домой
провожал. Потому что поздно и она боится...
     - Ага, провожал... - У Сережки прорезались какие-то  злые,  "уличные"
нотки. - А на фига тогда лапать и целовать?.. А как услышал меня  -  сразу
за угол... Может, думаешь, что я его не узнал, перепутал? Или вру?
     Я понимал, что он не врет. И не знал, что сказать.
     - Сережка, да ну его к черту. Давай спать.





     Мне и в самом деле стало наплевать  на  этого  человека.  На  Евгения
Львовича. Но я ни разу не подал вида, хватило ума. Только в шахматы с  ним
играл реже и разговаривал меньше. Он поглядывал виновато, но  с  вопросами
не лез. Наверно, думал, что я обижен за Сережку.
     И жизнь шла по-прежнему. И дождались мы приезда мамы.
     Вот туту, в этот день, стало мне скверно.  Когда  я  увидел,  как  он
ходит вокруг нее - этакий влюбленный джентльмен.
     Притворяется ведь гад, что влюбленный.
     Но маме ничего сказать я не мог. Не решался.
     Мама сперва расцеловала меня, потом отругала, но шутя.
     - А где твой сообщник? Боится нос показать? Ладно уж, не буду  я  его
за уши драть...
     - Он обещал вечером зайти...
     А вечером, около шести, когда я ждал Сережку. Опять появился  Евгений
Львович. И мама - сразу ко мне:
     - Ромочка! В Доме культуры текстильщиков открылась  выставка  молодых
художников. Пост-авангард. Ты не против, если мы  сходим  туда  на  часок?
Вдруг что-то интересное! Тогда мы потом и с тобой! А  сейчас  к  тебе  все
равно придет Сережа...
     "Он-то придет, - подумал я. - А вот тебе-то никуда не надо бы  ходить
с этим". Но только молча кивнул.
     Из своей комнаты я слышал, как о чем-то они весело спорят. Смеются. А
потом:
     - Рома! Ты случайно не знаешь, где мои золотые сережки? Хочу надеть.
     Я знал, конечно. С собой  их  мама  не  брала,  оставила  в  ящике  с
документами.
     - Там, где всегда.
     - В том-то и дело, что нет. Я все обшарила...
     Я на своих колесах протиснулся в мамину комнату.
     - Недавно  их  видел,  когда  деньги  брал...  Пусти-ка...  -  Я  сам
перетряхнул все бумаги. И чувствовал, как мама и Евгений  Львович  смотрят
мне в спину.
     - Рома... - Голос у мамы  стал  какой-то  ненастоящий.  -  А  как  ты
думаешь... никто посторонний не мог их взять?
     - Кто?! Тетя Надя, что ли?
     - Ну уж, разумеется, не тетя Надя.
     Туту мне - как горячая оплеуха,  аж  в  ушах  зазвенело.  Все  понял!
Рывком я развернул кресло. К Евгению Львовичу.
     - Вы что же! Думаете на Сережу?!
     - Рома, я ничего не хочу сказать... Но  есть  моменты,  когда  выводы
напрашиваются сами собой. Логика событий...
     - Мама! Да Сережка даже не смотрел никогда, как я деньги  достаю!  Он
даже не знает, где ключ от ящика лежит!
     "Фу ты, как беспомощно! Стыдно!" Ключ от квартиры, где деньги лежат!"
Будто поганый анекдот! Такое - про Сережку!
     Евгений Львович - лысоватый, но прямой,  в  белой  рубашке,  стоял  у
стула с висящими на спинке пиджаком. Повязывал галстук  (мама  его  только
что выгладила). Смотрел сочувственно:
     - Рома, но вы же утверждали, что у вашего друга есть отмычка  на  все
случаи жизни.
     Вот он как повернул мою глупую откровенность!
     - А вы... вы зато знали, где ключ от ящика! Я сам показал!
     - Роман! Получишь затрещину!
     - Хоть сто! Пожалуйста!.. Сережка правильно скала: вокруг него... вот
этого... пространство вранья!
     - Извинись сию же минуту! - Мама побелела.
     - Ира... Ирина Григорьевна, подождите. Будем объективны. Рома  вправе
защищать  своего  друга,  а  я...  что  же,  здесь  тоже  есть  логика:  я
действительно знал, где ключ от ящика.
     - Евгений Львович! Ну хоть вы-то не ведите себя как мальчишка!
     - Почему же, Ирина Григорьевна! Есть смысл общаться на равных. Что  я
должен делать? Вот мои карманы! - Он хлопнул по пиджаку на стуле. - Если я
присвоил драгоценность, то наверняка не успел еще спрятать ее в тайнике!
     Он уже издевался! Да!
     - Вы Сережке просто мстите! Потому что он вас раскусил!
     - Роман! Чтобы этот твой Сережка к нам больше ни ногой! Но сначала...
     - Ни ногой? Тогда и я! Пожалуйста! С ним!.. А ты живи тут  с  этим...
Думаешь, ему ты нужна? Ему жилплощадь... - Меня уже несло как в кресле без
тормозов. Как тогда по наклонной мостовой в Заоблачном городе!
     Мама замахнулась, но вдруг уронила руку. Будто перебитую.  А  Евгений
Львович покачал головой - ласково так и трагически:
     - Рома, Рома... Какой вы еще глупенький мальчик...
     - Да! Глупенький! Сережка тоже так  считает!  Иначе  не  заставил  бы
отворачиваться! Там! Ночью! Когда вы обнимались... с какой-то...
     - Рома, вы бредите? Вы... Ира...
     Вот тут-то и появился Сережка.
     Он толкнул дверь, не постучав. Наверно, издалека  услышал  мой  крик.
Встал на пороге - взъерошенный, встревоженный!
     - Ромка! Что с тобой?
     У меня рыдания были уже у горла, но я еще держался.
     - Сережка, они... вот он! Говорит, что ты взял мамины сережки...
     И с этого момента все в моем сознании как-то замедлилось. Наверно, от
перегрузки нервов. Только в мозгах  глупо  стучало:  "Сережка  -  сережки,
Сережка - сережки..."
     Мама что-то неслышно говорила.  Евгений  Львович  убедительно  воздел
руки... Сережка смотрел не на них, на меня.  Может,  и  не  сразу  он  все
понял, но быстро. Сперва сморщился, будто заплакать хотел,  потом  закусил
губу. Сощурился. И вдруг  и  я  услышал,  что  он  спрашивает  спокойно  и
деловито:
     - Какие сережки-то? Металлические? Шарики?
     - Да, золотые! - Время опять сорвалось, помчалось.  А  Сережка  повел
перед собой развернутой ладонью.
     ...Однажды на заброшенной территории уронил я в траву значок: булавка
отстегнулась. Хороший такой значок, со старинным автомобилем. Подарок Дяди
Юры. И Сережка успокоил: "Не  волнуйся,  он  же  металлический.  Сейчас...
повел над травой рукой, нагнулся. - Вот он!" - "Ты и такое можешь!" -  "Да
это легко! Хоть кто сможет, если потренируется..."
     ...И вот он - с ладонью, направленной вперед - шагнул  к  стулу.  Все
молчали, будто под гипнозом. Сережка запустил руку  во  внутренний  карман
пиджака. Выдернул кожаный бумажник.
     - Ромка, держи! Вытряхнул сам...
     Я дернулся, поймал бумажник в воздухе. Мама рванулась ко мне.
     Но я успел! Распахнул бумажник, тряхнул! Потому что уже знал!
     Посыпались квитанции, визитные карточки, деньги. А сверху, на  них  -
два желтых шарика с солнечными искрами...
     Сережка спиной вперед отошел к двери. Тихо закрыл ее за собой...
     - ...Да, Ира, да! - со  стоном  выкрикивал  Евгений  Львович.  -  Это
глупый, ребяческий поступок! Да, я решил дискредитировать этого  мальчишку
в ваших глазах! Потому что не видел другого выхода!  Он  подавляет  Ромину
психику, подчиняет ее своему люмпенскому  сознанию.  Он...  энергетический
вампир, потому что высасывает из Романа... все хорошее! Его  доброту,  его
способности!.. А Рома не безразличен, как и вы!.. Как  мне  было  избавить
вас от этого Юного Распутина?.. Господи, неужели вы думаете, что мне нужны
были эти грошовые сережки?
     - Не думаю, - тихо согласилась мама.
     - А тот ночной случай!.. Это же... Неужели вы думаете...
     - Евгений Львович, извините. Мы хотим остаться одни. Я и сын...
     - Да-да, я понимаю. Я понимаю...
     Когда он  ушел  (пятясь,  в  развязанном  галстуке,  с  пиджаком  под
мышкой), мама очень спокойно сказал:
     - Вот и все. Не бойся, больше он не придет.
     Тогда-то и рванулось из меня рыдание:
     - Все, да? Не придет, да?! А Сережка?!  Он-то  ведь  тоже  теперь  не
придет! Ты это понимаешь?!
     - Рома, перестань!.. Ну, перестань же!.. Я сейчас пойду к нему и  все
объясню. Извинюсь...
     - Да! Пожалуйста! Скорее...





     Мама не нашла Сережку. Ни в тот  день,  ни  назавтра.  Она  встретила
только его отца, и тот сообщил, что "Серега скорее всего укатил к бабке  в
Демидово, дело обычное, он парень самостоятельный; глядишь, дня через  два
появится".
     Но я-то понимал, что все не так просто! Не на отдых же он укатил,  не
ради развлечения, а от обиды!
     Конечно, он понимает, что я ни причем, но думает, что мама теперь  не
допустит его ко мне и на сто шагов. А "с мамой разве спорят..."
     А может, он решил, что я тоже в чем-то виноват?
     Конечно! Ведь я заступался за этого проходимца, за Евгения  Львовича!
Сережка-то сразу увидел, наконец, какой он, а я...
     ...Если рассуждать спокойно, то можно было бы себя утешить: все, мол,
наладиться,   вернется   Сережка,   мы   встретимся,   объяснимся,   обида
сгладится...
     Но я не мог быть спокойным в своем отчаянном страхе, в  своей  тоске.
Каждый нерв, каждая жилка были у меня натянуты натуго, я ждал  все  время:
вот-вот он появится! Не выдержит!..
     Или ему все равно?
     А в самом деле, На кой ему нужен инвалид, с  которым  столько  возни?
Ну, сперва было забавно, а потом... подружили, поиграли и хватит...
     "Как ты можешь думать такое про Сережку!"  -  кричал  я  себе.  Но...
почему же он тогда не приходит?
     Я ждал его круглые сутки. Днем дергался от каждого звонка, от  любого
шевеления двери. Ночью,  если  и  засыпал,  то  вздрагивал  и  садился  от
малейшего дуновения ветра за окном...
     Мама видела, что творится со мной, и сходила к Сережке домой еще раз,
через два дня. И опять его не было, не вернулся. При этом  известии  я  не
выдержал, разревелся. Лицом в подушку.
     Мама села рядом. Я думал: начнет успокаивать,  а  она  сказала  сухо,
отстраненно:
     - Нельзя же так распускаться. Если  ты  мальчик,  то  веди  себя  как
подобает мальчику, а не слезливой девчонке.
     Но мне было наплевать. И я сказал (выдал от души), что я не  мальчик,
а калека и что была у меня одна  радость  в  жизни,  а  теперь  ничего  не
осталось.
     - Из-за твоего Верховцева! Чтоб он подох!
     - А ты в самом деле эгоист. Утонул в своих страданиях и  ни  разу  не
подумал, какого мне.
     Меня тут же резануло по сердцу. Но я ощетинился:
     - А тебе-то что!
     - То же, что тебе. Ты потерял друга, а  я  любимого  человека.  Но  у
тебя-то есть надежда, что друг вернется...
     - А у тебя?! Да он вот-вот прибежит! "Вы не так меня поняли, я  хотел
как лучше..."
     - Ну и что? - горько сказала мама. - Разве дело в словах?
     Конечно, я эгоист. Но не такой уж законченный! Мне маму было жаль  до
боли. Но как ее утешить? И пока я сопел, думал, мама встала и ушла.
     Я полежал, приподнялся на локтях,  дотянулся  до  кнопки  телевизора:
чтобы хоть чем-то разбить тоску и тишину.
     Телевизор  взорвался  музыкой  и  криком.  Знакомый  лохматый  тип  в
цветастых штанах скакал по сцене и вопил:
     Рома, Рома!
     Ты остался дома!
     Это что же? Судьба решила добить меня новым издевательством?.. Да,  я
остался дома! Один! И останусь один навсегда! Сережка  больше  не  придет,
это уже ясно...
     Громко - гораздо громче обычного! -  затренькал  в  прихожей  дверной
сигнал. Я рывком сел на тахте.
     Вошла мама.
     - Там к тебе какая-то девочка... Ты умылся бы, все лицо зареванное...
     Но мне было наплевать!
     Появилась фантастическая мысль: это  та  девочка,  что  угощала  меня
мороженым! Сережка оказался в Заоблачном городе, не может почему-то прийти
и послал девочку ко мне!
     Но вошла Сойка...
     Бледная, тоненькая, сразу видно, что после болезни.
     - Здравствуй, Рома. Вот... я книжку принесла. Давно уж прочитала... -
Она подошла ближе. Тихая, с тревожными глазами...
     Да,  она  заметно  вытянулась.  Платьице  с  белыми  листьями  совсем
коротеньким. Волосы были теперь не заплетены, а распущены по щекам и  шее.
Сойка взяла себя за прядку над плечом и шепотом спросила:
     - Ты почему плакал?
     Мне было ни капельки не стыдно. Сойка  -  она  словно  лучик  в  моем
беспросветном горе. Я подвинулся на тахте.
     - Садись сюда...
     И стал рассказывать ей все.
     Ну, прорвало меня. Я говорил ей про  Безлюдные  Пространства,  и  как
Сережка превращался в самолет, и про Старика, и  про  Евгения  Львовича...
Всхлипывал и опять говорил. Сойка слушала и молчала и почти не шевелилась.
Только белобрысый локон над плечом тихонько дергала иногда...
     Я перестал говорить наконец, излил душу.  И  тогда  испугался:  Сойка
может решить, что я морочу ей голову выдумками.
     - Это все правда! Не хочешь - не верь....
     - Я верю, Рома... -  Она  встала,  оправила  платьице  и...  пальцами
тронула мою щеку. Видимо, с полосками слез. - Рома, ты больше не плачь.  Я
сейчас пойду... Я постараюсь что-нибудь узнать про Сережу. И как  узнаю  -
сразу к тебе...
     - Да, Сойка, да! Пожалуйста!..
     Сойка ушла, а я  лежал  и  думал:  почему  я  такой  дурак?  Вспомнил
девчонку из Заоблачного города, когда мама сказала про гостью, а о Сойке и
мысли не появилось! А она... Ведь с ней, как и с Сережкой, связана  сказка
нынешнего лета!
     Конечно, Сойка - тихая, незаметная. Но бывает, что негромкая  песенка
в тыщу раз лучше нарядной и шумной музыки.





                     Сказка стала сильнее слез,
                     И теперь ничего не страшно мне:
                     Где-то взмыл над водой самолет,
                     Где-то грохнула цепь на брашпиле...

     Входит в  оранжевую  от  заката  бухту  длинный,  с  широкой  палубой
теплоход. Падает в гладкую воду якорь, тянет из клюва цепь (она гремит), и
с палубы круто взлетает бело-голубой (а от зари еще и  золотисты)  самолет
L-5...
     Я все таки этот самолет в небе над тополями!
     Вот здесь я хочу рассказать о самом большом чуде в  этой  истории.  О
самом важном.
     Знакомый (до замирания сердца знакомый!) L-5 шел  невысоко,  и  полет
его казался очень медленным. Возможно, что просто  время  затормозилось  в
моем сознании.
     Далеко ли было до самолета?  Не  знаю.  Он  казался  мне  размером  с
голубя. Я видел его сквозь распахнутое окно. Решетка на балконе тоже  была
раскрыта, Между мной и самолетом - ничего! Никакого препятствия.
     Самолет лег на крыло и в  момент  поворота  представился  мне  совсем
неподвижным.
     Я рванулся к нему всей душой! Протянул руки! Примагнитил его к  себе!
Взглядом!  Как  когда-то,  в  полетах,  притягивал  к  себе  Луну,  и  она
сделавшись маленькой - по законам линейного зрения - оказывалась у меня  в
руках!
     И по тем же законам  (или  по  сказке?  или  по  исступленному  моему
желанию?) летящий вдали самолет  стал  как  игрушка,  очутился  у  меня  в
ладонях...
     Секунды три еще пропеллер его вертелся, потом замер.
     И я замер. Только сердце ухало тяжело и с болью.
     Я держал в руках модельку величиной с уличного сизаря (а может  быть,
с лесную  птицу  сойку?).  Легонькую,  сделанную  из  дюралевой  фольги  и
тончайшей серебристой ткани. Лишь в  передней  части  угадывалась  тяжесть
крошечного металлического двигателя.
     Но я же знал, что это не модель! Это он! Настоящий!
     Что же я наделал! Надо отпустить, пусть  летит!  Пусть  опять  станет
большим и превратится в Сережку...
     Но как завести мотор? И летит ли? И если улетит - Вернется ли?  Вдруг
это расставание - уже навсегда?
     "Сережка, прости меня... Сережка, что делать?"
     И в этот момент вошла мама.
     - Рома! Откуда эта модель? Какая чудесная... Девочка подарила, да?
     - Да... девочка... - пробормотал я. Это была почти правда.
     - Дай посмотреть...
     - Нет! Не надо, она такая... очень хрупкая!
     - Не бойся, я осторожно... А ты можешь уронить, у тебя руки дрожат...
     Я не успел заспорить, мама взяла самолет себе на ладонь.
     - Удивительная работа... Ой, Рома!  Такое  ощущение,  что  он  живой!
Будто сердечно бьется внутри...
     Конечно, он живой! Самолет Сережа!..
     - Мама, тише! Поставь его... Ну, пожалуйста...
     -  Хорошо,  хорошо...  -  Мама  аккуратно   опустила   самолетик   на
лакированный стол. Тот, за которым  я  обычно  рисовал  и  готовил  уроки.
Сейчас на столе было пусто, самолетик отразился в лаковом  дереве,  как  в
коричневом льду... - А ты  давай-ка  умойся,  и  будем  обедать...  И  все
постепенно наладится, верно ведь?
     Мама вышла. А я не двинулся. Я смотрел на маленький L-5.
     Что же делать-то?.. А может быть,  он  прямо  сейчас  превращается  в
Сережку?
     Но тогда Сережка будет крошечным, как оловянный солдатик!
     Нет, он станет настоящим сразу! Затем он и прилетел ко мне!.. Правда,
Сережка! Давай же! Превращайся! Ну!..
     Самолетик шевельнулся. Тихо-тихо поехал к близкому краю стола. То  ли
от моего взгляда, то ли потому, что стол был чуть наклонный. Я обмер.
     Самолетик катился - все быстрее, быстрее...
     Я осмотрел, будто замороченный. А край  стола  -  ближе,  ближе...  А
мотор-то не включен! И скорости нет! Самолет не успеет ни спланировать, ни
взлететь, он крылом  или  носом  -  о  паркет!  И  только  кучка  лучинок,
лоскутиков и обрывков фольги...
     До стола было метра три. Не доползти, не  поймать!  "Мама!"  -  хотел
крикнуть я, а из горла только сипенье...
     Край уже - вот он!
     Сережка, не надо!
     - Не на-адо!!
     Я рванулся! Я вскочил! Ударом ноги отшвырнул с пути кресло! Я  поймал
самолетик в ладони уже в воздухе!..
     И правда в нем сердечко: тук-тук-тук...
     Испугался, малыш? Ничего, ничего, сейчас....
     Первый раз в жизни я был главнее Сережки. Решительней...
     Я поставил самолетик на стол. Сказал строго:
     - Включай мотор.
     Винт шевельнулся - раз второй.  И  с  шуршаньем  растаял  в  воздухе.
Самолетик задрожал.
     - Молодец. А теперь - старт.  И  сразу  в  окно!  Понял?  Внимание...
взлет!
     Самолетик задрожал сильнее. Двинулся. Поехал, помчался!
     Взмыл над кромкой стола, в секунду миновал  окно  и  балкон.  И  стал
удаляться, делаясь все больше и больше. Пока  не  стал  в  небе  настоящим
самолетом!
     Он промчался невысоко над сараями и тополями.  Качнул  крыльями.  Мне
качнул!
     Я засмеялся вперемешку со слезами. Что бы там ни случилось, А Сережка
по-прежнему мой друг. Я выскочил на балкон, замахал  самолету,  перегнулся
через перила. И махал, пока Сережка-самолет не растаял в голубизне...
     Тогда я за спиной услышал хриплый  вскрик.  Мама  стояла  у  дверного
косяка и держалась за горло.
     - Что с тобой? - Я кинулся в комнату с балкона.
     - Ромочка... ты...
     Что я?.. И только сейчас понял - я на ногах! На ногах дома, в а не  в
далеких лунных краях. Я - иду!..
     От неожиданности упал я на колени, но сразу опять встал.
     Левое колено отчаянно болело.
     Если бы  вы  знали,  какое  это  счастье  -  живая  боль  в  разбитой
коленке...





     Ну, а дальше началась сплошная медицина. Через час у  нас  дома  была
куча докторов. Это в нынешние-то времена, когда  обычно  скорой  помощи  и
участкового врача не дозовешься!
     Главным был профессор Воробьев (настоящий профессор, в очках с  седой
бородкой и вежливыми манерами). Он утверждал, что случай феноменальный.
     - Да-да, бывало такое и раньше, в итоге сильнейшего стресса, но чтобы
вот так сразу восстановились все функции...
     С ним одни соглашались, другие почтительно  спорили.  Всякие  научные
слова сыпались. Меня ощупывали, простукивали, заставляли двигать ногами  и
рассказывать, как это случилось.
     - Не знаю, как... Вдруг толкнуло что-то. И я встал...
     Я не говорил про самолетик.
     Среди  медицинских  лиц  (вернее,  позади   них)   мелькало   бледное
перепуганно-счастливое мамино лицо.
     - Коллеги, здесь  необходим  комплекс  исследований.  Ваша  гипотеза,
уважаемый Эдуард Афанасьевич, весьма оригинальна, но требует проверки.
     - Анна Гавриловна, позаботьтесь, чтобы полный рентген...
     - Коллеги, а не даст ли облучение нежелательный эффект?..
     "Не даст! - смеялся я про себя. - Потому что Сережка меня не забыл! А
законы Туманных лугов и Заоблачного города теперь действуют и здесь!.."
     Вечером я оказался в госпитале при филиале Медицинской академии (есть
у нас в городе такой,  научный).  В  маленькой,  но  совершенно  отдельной
палате - будто генерал или депутат какой-нибудь.  Это  профессор  Воробьев
позаботился.  Не  ради  меня  самого,  конечно,  а  чтобы   удобнее   было
исследовать и наблюдать.
     И наблюдали, исследовали, всякие анализы брали. Наконец  доктор  Анна
Гавриловна сказала, что "ребенка совершенно  замучили"  и  что  "так  и  у
здорового человека ноги могут отняться".
     Но я не чувствовал себя  замученным.  Я  просто  не  обращал  на  все
медицинские дела внимания, словно это не со мной происходило. Я был окутан
облаком счастья и ждал ночи. Потому что не сомневался нисколечко:  Сережка
отыщет меня, придет.
     В девять вечера мне дали стакан кефира и велели "ни о чем не думать и
спать". Я послушно улегся. Палата была на первом этаже,  окно  выходило  в
сад. Там сперва золотились от заката листья, потом  загустели  сумерки.  И
тогда из кустов появилась темная гибкая фигурка...
     Окно не открывалось, но в нем была широкая форточка, я ее  распахнул.
Сережка скользнул в палату без единого шороха. Мы сели на кровать,  обняли
друг друга за плечи и сидели молча минут пять.
     Наконец я спросил:
     - Ты тогда сильно обиделся, да?
     - Обиделся... А главное, испугался.
     - Чего?
     - Что тебе больше не разрешат дружить со мной...
     - С какой стати?!
     - Тише... Мне так подумалось.  Ну,  и  вот  такая  смесь...  обиды  и
страха. Я ушел на пустырь за разбитой домной.  Помнишь?  И  превратился  в
самолет. И взлетел оттуда среди  бела  дня...  И  летал,  летал,  пока  не
измучился.  А  потом  чувствую  -  обратно  превратиться  не  могу.  Будто
закостенел от всего от этого...
     Ну, какая же я скотина! Горевал, терзался - и все из-за  себя!  Из-за
того, что Сережка покинул меня! И даже в голову не пришло, что  с  ним,  с
Сережей, может случиться беда!
     - Ты меня прости... - выдавил я.
     - За что?! Ведь это ты меня спас! Взял  в  руки  и  будто  согрел!  Я
оттаял. Вылетел из окна, и почти сразу... Потом прибежал тебе,  а  у  тебя
там... целый медицинский симпозиум...
     - Сережка... Не я тебя, а ты меня спас. Когда я рванулся, чтобы  тебя
подхватить...
     Он посопел, повозился рядом со мной.
     - Когда-нибудь все равно это должно было случиться...
     - Почему?
     - Это была главная цель.
     - Какая цель? - почему-то испугался я. - Чья?
     Он молчал.
     - Сережа! - Меня наконец осенило. И тряхнуло  нервным  ознобом:  -  А
ты... ведь нарочно поехал по столу! Чтобы я бросился на помощь! Да?
     Он тихонько дышал рядом.
     - Да?! - повторил я.
     - Да...
     - А если бы я не успел? Ты смог бы взлететь?.. Говори.
     Я почувствовал, что он качнул головой: не смог бы...
     - А там... когда  штопор...  ты  это  тоже  нарочно?  Орал:  "Жми  на
педаль!"
     И опять он кивнул, будто признавался в какой-то вине.
     - А если бы я не нажал... ты сумел бы выйти из штопора?
     Он проговорил еле слышно:
     - Не... Но ты не бойся, с тобой ничего не случилось бы.
     - А с тобой?! С тобой-то что было бы?
     Тогда он сказал жестковато, будто самолет...
     Я впервые в жизни почувствовал злость на Сережку. Сильную.  Смешанную
со страхом:
     - Какое ты имел право?! Так рисковать!..
     - А как без риска? Иначе тебя на ноги было не поставить...
     Я чуть не разревелся.
     - Дурак! А зачем мне ноги, если бы тебя не стало?!
     - Ну-у... - Сережка опять словно отодвинулся. Сказал, будто  взрослый
ребенку. - Это не страшно, ты привык бы... Вспоминал бы  иногда,  а  потом
стало бы казаться, что я тебе просто приснился в детстве.  По  сути  дела,
так оно и есть...
     Я хотел возмутиться, а вместо этого - новый страх:
     - Почему... "так оно и есть"? Ты с ума сошел?
     - Ничуть... - грустно усмехнулся  в  сумерках  Сережка.  -  Ты  потом
поразмышляешь как следует и поймешь, что  сам  меня  выдумал.  Специально,
чтобы спастись от болезни.
     Я молчал. А душа моя барахталась в тоскливом страхе, как утопающий  в
холодной воде.
     И все же я выцарапался, выбрался из этой глубины.
     - Ну-ка, повернись... - И дал кулаком по Сережкиной шее.
     - Ой!.. Ты что, балда! Спятил?
     - Больно? - сказал я с сумрачным удовольствием.
     - А ты думал!..
     - А разве придуманному бывает больно?
     Сережка неловко засмеялся, потирая шею.
     - Ненормальный... Я же не в этом смысле.
     - А ты скажи, в каком! Я снова дам. В том самом...
     - Сразу видно, выздоровел, - пробурчал он.
     - Ага...
     - Ну, ладно. Просто я хотел тебе сказать...
     - Что?
     - Понимаешь, какое дело... Теперь нам придется видеться не так часто.
Все реже и реже...
     - Почему?!
     - Потому что... дело сделано. Ты на ногах,  у  тебя  начнется  другая
жизнь. Как у всех. Школа, новые друзья... Станешь учиться на художника...
     - С чего ты взял?
     - Знаю... Я  же  видел  твоих  голубков.  Они  залетали  в  безлюдные
Пространства. У тебя талант живописца...
     - Сережка! Но я не хочу... жизни как у всех. Не хочу без Пространств.
И без тебя...
     - Пространства никуда от тебя не денутся. Они...  появятся  на  твоих
картинах. И ты сквозь картины сможешь попадать в них!
     - А ты? Ты-то куда денешься?! - спросил я отчаянно.
     - Да никуда. Просто... буду улетать все дальше. И возвращаться реже.
     - Я понимаю... - это вырвалось у меня с новой тоской. С  беспомощной.
- Конечно... Я эгоист, нытик, маменькин сынок. Зачем тебе такой друг... Ты
не мог меня бросить, пока я был инвалид. А теперь... совесть у тебя  будет
чистая.
     Он опять вздохнул по-взрослому:
     - Глупенький. Разве в этом дело...
     - А в чем? В чем?!
     -  Тише...  Просто  жизнь  идет  по  своим  законам.  И  в  Безлюдных
Пространствах, и на обычной земле.
     - На кой черт мне такие законы!.. Тогда я не хочу... быть  с  ногами.
Хочу... обратно! Лишь бы вместе: я и ты!
     Я тут же замер: Вдруг и правда ноги онемеют снова? Но они  оставались
живыми.
     Но если бы и онемели... то... Я сквозь зубы повторил:
     - Пусть все будет, как раньше. Не хочу, чтобы мы с тобой "все реже  и
реже..."
     Очень тихо и  поспешно,  как  бы  соглашаясь  с  капризными  малышом,
Сережка проговорил:
     - Хорошо, хорошо, будем как раньше.  А  с  ногами  твоими  ничего  не
случится.
     - Ты... это правда?
     - Правда, правда... - Он погладил меня по плечу.
     - Не уйдешь насовсем?
     - Ней уйду, не бойся... Думаешь, мне самому хочется?
     - А тогда зачем ты...
     Он не ответил и змейкой скользнул под кровать. А откуда:
     - Ложись...
     Я услыхал за дверью шаги. Дежурная медсестра шла проверять: в порядке
ли "необычный" больной? Я юркнул под  одеяло,  задышал,  как  спящий.  Она
постояла на пороге, притворила дверь.
     Сережка выбрался. И теперь это был прежний Сережка.
     - Давай смотаемся  на  то  поле,  где  идолы?  Там  появились  лунные
привидения рыцарей, устраивают турниры! Прямо театр!
     - Давай... ой, а сели сестра заглянет опять?
     - Да она теперь улеглась на своем дежурном диванчике до утра... Ну, а
сели увидят, что тебя нет, скажешь потом: удирал погулять в  ночном  саду.
Для успокоения нервов...
     С той поры так и повелось. Днем - процедуры, консилиумы,  ощупывания,
прививки, а ночью - полеты с Сережкой.
     Он больше не заводил разговора о расставании, и скоро я почти забыл о
той  ночной  беседе.  Потому  что  столько  было  всяких  приключений!  Мы
открывали новые лунные страны, где трава, камни и вершины холмов искрились
фосфоричной пылью и отливали перламутром. Лазали по развалинам  крепостей.
Видели тени рыцарей, которые сшибались в  бесшумных  поединках.  Наблюдали
(правда, издалека) за настоящими  кентаврами.  Купались  в  теплом  ночном
озере, где жили большие белые  цапли...  несколько  раз  добирались  и  до
Заоблачного города. Теперь-то Сережке не нужно было нести меня, я см бодро
шагал по пружинистым доскам.
     Один  раз  в  Городе  был  карнавал  -  с  фейерверками,  оркестрами,
каруселями  и  громадными  воздушными   шарами.   Шары   эти,   освещенные
прожекторами, висели в небе, Словно разноцветные планеты. Сережка раздобыл
где-то  два   маскарадных   пестрых   балахона,   и   мы   веселились   вы
костюмированной толпе. А потом балахоны нам надоели, и мы оставили  их  на
той скамейке, где я сидел при первом появлении в городе.
     Мимо нас пробежала стайка мальчишек и девчонок. И вдруг она девочка -
в черном платье со звездами и в черной полумаске - остановилась:
     -  Ой!   Здравствуйте,   мальчик!   Значит,   вы   поправились?   Как
замечательно...
     - Да... спасибо. Это ваше эскимо помогло!
     Она засмеялась и убежала.
     - Сережка... А почему мы никогда не берем с собой Сойку?
     И опять мне подумалось, какая же я скотина.
     - Ничего, Ромка, успеется. У тебя еще будет время.
     Это меня царапнуло: почему "у тебя", а не "у  нас"?  Но  тут  меня  и
Сережку закружила толпа с фонариками, и тревожные мысли позабылись.
     ...А с Сойкой мы, кончено, виделись. Она часто  приходила  ко  мне  в
госпиталь. Она подружилась с моей мамой, и они иногда  появлялись  вместе.
Мама  была  веселая,  много  рассуждала,  какая  теперь  начнется  у  меня
замечательная жизнь, как я буду учиться  в  нормальной  школе,  как  начну
заниматься  спортом,  если  разрешат  врачи  ("А  профессор  говорит,  что
разрешат!").
     Сойка разговаривала мало. Сидела рядом, подсовывала мне то яблоко, то
банан и смотрела молча. Но так по-хорошему...
     Сережка днем появлялся редко: то ему картошку надо было окучивать, то
следить, чтобы отец не "загулял" с приятелями после  получки.  То  тетушке
помогать во всяких делах...  Но  мы  не  огорчались.  Нам  хватало  ночных
путешествий.
     Однажды профессор Воробьев разоблачил меня.
     - Сударь мой! А откуда у вас на  ногах  столь  восхитительные  свежие
царапины и почему к ним прилипли травинки?
     Пришлось "признаться", что по ночам выбираюсь в сад.
     - Я там играю в индейцев. Сам с собой.
     - Ве-лико-лепно! Коллеги! Это говорит, что держать пациента  в  нашем
заведении дальше не имеет смысла! Не правда ли?
     Была уже середина августа.
     Наша квартира  показалась  мне  такой  солнечной,  такой  просторной!
Может, потому, что исчезло громоздкое кресло на  колесах,  которое  раньше
всегда было перед глазами...
     - Рома, смотри, я купила тебе костюм для школы. Примерь...
     Я примерил... Здорово! Это был мой первый настоящий костюм. Раньше-то
я в холодное время носил или спортивные штаны  и  фуфайки,  или  пижаму...
Теперь я вроде бы как первоклассник! Первый раз в настоящую школу! Как там
будет? Наверно, чудесно!..
     Как там было на самом деле - это особый разговор. А в те дни я жил  с
ощущением праздника: Все в новинку, все радует!
     Лишь одного я побаивался: вдруг мама спросит, куда девался самолетик.
Что я скажу? Как объясню?
     Но мама про самолетик - ни словечка.  То  ли  забыла  о  нем,  то  ли
понимала, что не надо пока этого касаться.
     К тому же была у нее своя забота. Немалая.
     - Рома... Вот краски, заграничные. Смотри, какой великолепный  набор.
Только...
     - Что?
     - Не знаю,  как  ты  отнесешься.  Их  просил  передать  тебе  Евгений
Львович... Он очень сожалеет обо всем случившемся и признает, что вел себя
глупо, по-ребячьи... Вся эта нелепая история с сережками...
     Я вмиг набычился:
     - Разве только в сережках дело?
     Я понимаю... Но то свидание, ночью... Он говорит, что это была "дикая
случайность"...
     - И ты веришь!
     - И я верю, - беспомощно сказала мама.
     И мне даже глаза обожгло от жалости к ней.
     - Ма-а... ну, чего ты? Ну, в конце-то концов он же твой... друг, а не
мой. Ты и решай.
     - А ты... не будешь смотреть на него волком?
     Я переспросил себя.
     - Волком не буду... раз ты его простила.
     - Мама сказала одними губами:
     - Если любишь, как не простить...
     Я молчал. Что тут скажешь-то?
     - Рома, а краски? Ты возьмешь?
     - Ладно уж. Ради тебя... Только знаешь что?
     - Что, Ромик?
     - С Сережкой ему лучше все-таки пока не встречаться.
     Сережка теперь часто приходил к нам домой. Днем. По  ночам  стали  мы
летать гораздо реже. Видимо, утомились, хотя и не признавались в этом друг
другу. Зато мы  в  эти  дни  уходили  на  любимые  места:  На  заброшенную
заводскую территорию, в переулки неподалеку от  Потаповского  рынка  и  на
берег заболоченного Мельничного пруда.
     Иногда одни, иногда с Сойкой.
     Сойкина бабушка получила добавку  к  пенсии  и  расщедрилась:  купила
внучке костюм "чунга-чанга". Майка и штаны - все в картинках  с  пальмами,
обезьянами,  туземными  лодками  и  крокодилами.  Сойка  зачем-то  коротко
остригла волосы (сама!) и теперь была похожа на белобрысого тощего пацана.
В платьице с рисунком из листьев и с длинными волосами она  мне  нравилась
гораздо больше, но я ничего не сказал.
     Сойка полюбила бродить с нами по заводским  пустырям.  К  концу  лета
сорняки разрослись там, как лес. Даже лебеда вымахала по пояс. У нее  были
крупные листья с серебристой изнанкой. Эта изнанка оставляла на  загорелых
ногах алюминиевую пыльцу. А  с  лицевой  стороны  листья  лебеды  начинали
краснеть.
     Сойка сказала однажды:
     - Смотрите, лебединые листья уже, как осенью.
     Во мне будто отдалось: "Лебединые листья... лебединая песня  лета..."
Но пока было еще очень тепло. Август стоял тихий, безоблачный. Покой лежал
на Безлюдных Пространствах. Они чего-то терпеливо  ждали,  но  знали:  это
случится не скоро.
     - Мама и папа обещали осенью забрать меня к себе, - шепотом  сообщила
Сойка. - А теперь пишут, что денег нет на билеты... Я  подумал,  что  это,
может быть, и хорошо. Грустно было бы расставаться с Сойкой. Сережка  туту
же глянул на меня. В его глазах читалось: "Тебе-то  грустно,  а  ей  здесь
каково? Ты подумал?"
     Ох, я по-прежнему был эгоист.
     ...Однажды мы оказались на заводской территории  без  Сойки,  вдвоем.
Бродили, болтали обо всем понемногу.
     Сережка вдруг сказал:
     - Видишь, я был прав.
     - Ты о чем это?
     - Когда говорил, что будем встречаться реже...
     - Неправда!
     - Но ведь так получается. Ночью уже почти не летаем...
     - Мы будем! Опять!
     - Но уже не так часто. И мы туту не виноваты. Просто нельзя все время
жить одними и теми же радостями.
     Так по-взрослому у него получилось: "одними и теми же радостями".
     И снова пришла ко мне тоска. Как тогда, в больнице. Но уже  не  такая
беспомощная.
     - Если тебе надоело... если хочешь уйти, так и скажи.
     - Да не хочу я. Но понимаешь,  появляются  другие  дела.  Может,  еще
кого-то надо будет спасть. И мне, и тебе. Не только друг друга...
     "Не вертись, не придумывай, - хотел ответить я. - Осточертел я  тебе,
вот и все...". Но только выдавил:
     - Из меня-то... Какой спасатель?
     - У тебя тоже есть цель. Чтобы помочь...
     - Кому?
     - А Сойке?
     - А причем тут я? - Это вышло у меня совсем похоронно.  -  Ты  умеешь
спасать и помогать в тыщу раз лучше.
     - Но она-то... она для себя придумывала не меня, а тебя.
     Как ни грустно мне было, но я все же  попытался  дотянуться  -  чтобы
кулаком по шее. Сережка засмеялся. Отскочил.
     - Врешь ты все, - уныло сказал я.  -  Без  тебя  ничего  хорошего  не
будет. Ни у меня, ни у Сойки, ни вообще...
     - Почему?
     - Потому что... - Я хотел взорваться, крикнуть: "Потому что без  тебя
не смогу, сдохну от горя! Потому что лишь при тебе я  способен  на  что-то
хорошее!" Но осекся. Не решился.
     Пробормотал, глядя на свои измочаленные кроссовки:
     - Потому что ты - самолет...
     - Подумаешь! Ты тоже будешь самолетом!
     Он шел впереди, говорил, не оглядываясь. А теперь обернулся. Я замер.
Он тоже. Затем шагнул ко мне, положил на плечи ладони. Он не улыбался,  но
глаза его были удивительно  ласковые.  Наверно,  такие  бывают  у  любимых
братьев (хотя я не знаю точно, ведь я рос один).
     - Ромка, пора. Это не трудно, если захочешь. Я научу...





     Оказалось, что это и правда не трудно...
     Ну, наверно, такое может получиться не у каждого. Поэтому, если у вас
не выйдет, не обижайтесь. Тут необходимо, чтобы у человека  был  уже  опыт
полетов над Безлюдными Пространствами. А главное - чтобы рядом  был  друг,
который еще раньше научился превращаться в самолет...
     Все  произошло  быстро.  Потому  что  я  сразу  поверил,   смогу!   Я
зажмурился, раскинул руки и... стал самолетом.
     Я  увидел  себя  сразу  всего.  Как  бы  изнутри  и  со   стороны   -
одновременно. Видел и чувствовал каждый  винтик  мотора,  каждую  заклепку
обшивки. Я сделался таким самолетом, на каком летал в своих прежних  снах.
Маленький биплан - с двумя парами крыльев (верхние -  сплошная  плоскость,
которая проходит  над  кабиной),  с  тугими  черными  колесами,  с  легким
хвостовым оперением и с лобовым стеклом, похожим на  половину  прозрачного
пузыря.
     Лебеда щекотала мои  накаченные  шины,  теплый  ветерок  скользил  по
крыльям, а мягкое августовское солнце грело красно-желтую обшивку.  Да,  я
был покрыт лимонной и алой краской. А на лопасти руля - белый круг и в нем
голубая морская звезда. А на борту - буква и цифра: L-5. Как раньше! И как
у Сережки!
     Сережка был уже в кабине. Трогал ручку  управления,  осторожно  давил
кроссовками на педали.
     Я шевельнул элеронами  и  рулем,  напряг  стартер  -  сейчас  крутану
пропеллер. Сказал через динамик:
     - Сережка. Днем опасно,  по  себе  знаю.  Всякие  службы  наблюдения,
ПВО... Прежде, чем уйдешь в Пространства, шум подымут.
     И я скрутил в себе нетерпение.
     Вечером я отпросился в гости к Сережке - с ночевкой. У  него  была  в
сарае летняя комнатка, похожая  на  каюту.  Для  независимой  жизни.  Мама
повздыхала и отпустила.  Она  боялась  за  меня,  но  понимала:  мне  пора
делаться самостоятельным.
     - Надеюсь, вы не будете выкидывать там никаких фокусов...
     Знала бы она...
     Мы давно уже не взлетали со школьного стадиона.  Ведь  я  теперь  "на
своих двоих" легко мог добраться до Мельничного  болота,  а  там  взлетная
площадка не в пример лучше.
     Около десяти вечера  мы  оказались  на  песке.  Вечер  был  черный  и
звездный, без луны. Мохнатые и  невидимые,  будто  сгустки  темноты,  чуки
разожгли костры. Славные они были, эти чуки - добродушные, всегда  готовые
помочь. Меня они уже не  стеснялись,  ласково  терлись  о  ноги  косматыми
головами.
     Огни разгорелись, и я опять стал самолетом. Задрожал от нетерпения.
     - Сережка, садись в кабину!
     - Ладно! Только я на один полет, для страховки!
     Я  пустил  ток  -  от  аккумулятора  к  стартеру.  Тот   качнул   мой
двухлопастный  винт.  Радостно  дрогнули  цилиндры  от   горячего   толчка
вспыхнувшей бензиновой смеси.  И  еще,  еще...  И  вот  -  азартная  дрожь
ожившего мотора, и похожее на счастье тепло... А вдоль всего тела -  струи
воздуха от стремительного винта.
     Пропеллер неудержимо потянул меня -  легонького,  крылатого:  скорей,
скорей, вперед! И страшно, и не удержишься. Да и нельзя удерживаться -  ты
же самолет!
     Плоские песочные кочки поддавали резину колес, шасси  тряслось.  Даже
больно немного. Ой... Но  тут  воздух  под  плоскостями  стал  удивительно
плотным, почти твердым, а сверху словно растаял, превратился в пустоту.  И
эта пустота потянула крылья вверх.  Я  шевельнул  закрылками...  И  колеса
перестали чувствовать песок. Они еще вертелись, но по инерции, в  воздухе.
И воздух этот обдувал их тугой прохладой. Так обдувает  он  босые  ступни,
когда мчишься на стремительной карусели (Я один раз  пробовал,  и  у  меня
слетели кроссовки). Но карусель - это на одном уровне и по кругу. А  здесь
- вперед и в высоту!
     ...И вообще  это  очень  трудно  -  сравнивать  ощущения  человека  и
самолета. Мало похожего. А я-то теперь жил, размышлял и чувствовал  именно
как самолет.
     Главное отличие от человеческих ощущений - то, что воздух вокруг тебя
совсем другой. Он и плотный,  и  стремительный.  Летит  навстречу,  но  не
пытается тебя смять, А послушно обтекает,  срывается  с  элеронов  и  руля
свистящим потоком, ровно давит снизу на крылья....
     А еще - живая сила мотора и  восторженная  быстрота  винта.  Это  он,
пропеллер, увлекает тебя с небывалой скоростью сквозь воздушную  толщу.  А
если ты рискнул на несколько секунд выключить мотор - сразу замирание, как
при остановившемся сердце. И жуть падения. Но и в этом есть своя  радость.
Радость испытания и риска, словно бежишь над пропастью...
     Сережка не мешал мне. Сидел тихо,  не  брался  за  ручку  управления,
только при самых лихих виражах говорил шепотом:
     - Хорошо... Молодец, Ромка...
     Мы пробили слой темноты и ушли в пространство над Туманными лугами  -
здесь, как всегда, светила круглая луна. Я  долго  кружил  среди  облачных
столбов, а иногда пролетал  сквозь  них,  и  по  крыльям  ударяли  сгустки
пара...
     Затем я сам, без Сережкиной подсказки, если  среди  костров.  Сережка
выскочил из кабины и тоже стал самолетом. Мы взмыли вдвоем - он впереди, я
следом. Потом полетели рядом. И этот наш полет  -  крыло  к  крылу  -  был
длинным и счастливым...
     Несколько вечеров подряд я уходил ночевать в Сережке. Мама  вздыхала,
но не спорила. И, может быть... может быть, была даже рада. Я догадался об
этом, когда однажды прибежал домой раньше обычного и застал у нас  Евгения
Львовича. Мама засуетилась, начала  объяснять,  что  вот  Евгений  Львович
собрался в командировку, спешит на утренний поезд и зашел так рано,  чтобы
взять у нее, у мамы, очень важные институтские бумаги...
     Я сделал вид, что поверил. Мне, по правде говоря, было не до того. Во
мне жил, не исчезая, восторг полетов, и ни о чем другом я думать не хотел.
     Но как раз в тот день Сережка  мне  виновато  сказал,  что  несколько
ночей мне придется летать одному. Он,  Сережка,  должен  уехать  к  бабке,
чтобы помочь выкопать картошку.
     - А разве нельзя тебе оттуда прилетать ночью?
     Сережка отвел глаза.
     - За день так наломаешься на грядках, что потом уже не до полета.
     Он опять мне напоминал, что жизнь  состоит  не  только  из  сказок  и
радостей.
     - Давай я поеду с тобой! Тоже буду копать!
     - Разве же тебе разрешать?
     Это верно. Два  раза  в  неделю  я  ходил  в  поликлинику  на  всякие
проверки.  И  врачи,  и  мама  никак  не  могли  поверить,  что  я  здоров
окончательно.
     Сережка все еще глядел в сторону, но уже с улыбкой.
     - Ты вот, что, покатай-ка Сойку. Ты давно ведь собирался.
     Я почему-то покраснел, хотя что тут такого! Я  и  правда  говорил  не
раз, что хорошо бы взять Сойку в наши полеты.
     Вечером я проводил Сережку на электричку, а потом  забежал  к  Сойке.
Она мне обрадовалась, но в то же время я видел: что-то с ней не так.
     - Ты чего опять такая кислая? Снова бабка угнетает?
     Сойка кивнула.
     - Какая муха теперь ее кусает?! - возмутился я.
     - Она по телевизору одну артистку  увидела.  Они  в  детстве  учились
вместе. Ну и вот...  "Я  могла  быть  такой  же  знаменитой,  если  бы  не
враги..." У нее всю жизнь какие-то враги... Купила бутылку ликера, а потом
говорит: "Ты мое последнее проклятье в этой жизни..."
     - Сойка, плюнь! Удери в двенадцать ночи из дома! Сможешь?
     Она опять кивнула. Без лишних вопросов.
     - Удеру. Бабка после ликера будет спать без продыха.
     - Я за тобой приду. И покажу такое...
     Она заулыбалась, доверчиво так...
     Вечером я пошел на риск. Сделал вид, что улегся спать, а сам соорудил
из одежды чучело под одеялом и слинял из комнаты через  балкон.  Мама  уже
уснула, и я надеялся, что крепко...
     Сойка в старой безрукавке поверх своей  "чунги-чанги"  ждала  меня  у
своего крыльца. Я взял ее за горячую ладошку и повел  темными  переулками.
Она ни о чем не спрашивала. На песке  у  Мельничного  болота  я  сказал  в
сумрак:
     - Чуки, сделайте огоньки...
     Быстро стали зажигаться маленькие костры.
     А Сойка дышала у моего плеча.
     - Ты не бойся, Сойка. Сейчас я отойду, и появится самолет. Сразу лезь
в кабину. Только ничего там не трогай... Мы полетим. Хочешь?
     - Ага... - выдохнула она. - Хочу... А эти, которые у  костров...  они
не кусаются?
     - Что ты! Они добрые... Ну, готовься!
     Я отбежал на двадцать шагов и стал самолетом. Не знаю, удивлялась  ли
Сойка, но подошла сразу. Ловко забралась в кабину.
     - Рома, а ты где?
     - Я... тут, рядом. Все, что вокруг - это я и есть. Поняла?
     - Да... наверно... А мы не упадем?
     - Никогда в жизни! Нащупай ремни, застегни пряжки на груди... Готово?
     - Да.
     - Держись!..
     Сойка была молодец! Даже тогда когда я хвастался (пожалуй,  чересчур)
и закладывал крутые виражи, она ойкала, но ни разу не сказала  "не  надо".
Тихонько смеялась.
     Я полетал среди освещенных луной облачных столбов. Потом пролетал над
Заоблачным городом. Попасть в Город можно  было  только  пешим  путем,  но
полюбоваться им с высоты - это пожалуйста. В Городе были светлые  сумерки,
в бухте отражался закат. На кораблях и улицах уже светились  огоньки.  Мне
показалось даже, что я слышу музыку. На башнях горели разноцветные звезды.
     - Как красиво, вздохнула Сойка.
     - Мы там обязательно побываем. Туда ведет дощатый тротуар...
     Я сел на Туманных лугах, превратился в обычного Ромку  и  опять  взял
Сойку за руку. И мы долго гуляли по пояс в искрящемся тумане,  заглядывали
в провалы (тогда Сойка крепко сжимала мои пальцы).
     Один раз на краю широкого провала она шепотом спросила:
     - А там внизу что? Чьи огоньки?
     - Не знаю. Наверно, деревня какая-то.
     - А вдруг Дорожкино?
     - Что?
     - Ну, Дорожкино. Где мама и папа...
     Вот оно как! Даже во время этой сказки она не забывала свою печаль...
А может, как раз потому и вспоминала, что увидела огоньки? И  сразу  понял
я, о чем она скажет дальше. Что ей Заоблачный город! Что ей Туманные луга!
     - Рома. Ты можешь увезти меня в Дорожкино?.. Рома, ты почему молчишь?
     - Подожди, Сойка. Я думаю... Это ведь не так просто.
     Это было совсем непросто.
     Нет, с пути я, пожалуй, не сбился  бы.  Надо  лететь  на  запад,  над
железной дорогой. Линию можно видеть по цепочкам светящихся вагонных  окон
- поезда то и дело бегут по рельсам. Но  до  города  Самойловка,  рядом  с
которым деревня Дорожкино, около тысячи километров! А у  меня  скорость  -
около двухсот в час, я ведь не турбовинтовой лайнер. Когда вернусь,  будет
ясный день. И мамина паника! И упреки, и допросы!
     Но...  можно  и  по-другому!  Уйти  на  самую  большую   высоту   (на
сказочную!)  через  несколько  пространств  и  оттуда  представить   землю
географической картой. И взглядом приблизить к себе тот район,  где  лежит
деревня Дорожкино.
     - Сойка! А как мы там сядем в темноте-то?
     - Ой... не знаю. Там бугры.
     - Вот видишь...
     И  тогда  только  я  узнал,  какая  Сойка  храбрая.   Внешне   тихая,
стеснительная, но отчаянная в душе!
     - Рома... а в самолете есть парашют?
     - Что ты! Откуда...
     Но тут я врал. Я чувствовал, что мне вовсе не сложно  превратиться  в
самолет, в котором приготовлен парашютный ранец. Ведь  парашюты  входят  в
комплект самолетного снаряжения.
     - Сойка, ты же не умеешь...
     - Я умею... немножко. Мы с  мальчишками  в  прошлом  году  прыгали  с
сарая. С зонтиком. Главное - ноги поджать правильно...
     - Глупая... Парашют - не зонтик. Надо уметь раскрывать его.
     - Не  надо!  Парашют  сам  раскрывается,  если  прицепить  веревку  к
самолету. Я видела в кино...
     - И ты не боишься?
     - Боюсь... Но я хочу к маме и папе... - И она то ли всхлипнула, то ли
носом шмыгнула, стоя на коленях у края провала.
     Я больше не спорил. Если бы я целый год не  видел  маму,  я  бы  тоже
прыгнул хоть откуда. Хоть вниз головой без парашюта...
     - Ладно, отойди от этой ямы...
     И опять я превратился в самолет. И правда - новенький, туго уложенный
в ранец парашют оказался на сиденье.
     - Сойка, сбрось его из кабины!
     Она поднатужилась и сбросила тяжелый ранец прямо в туман.
     - Не потеряй... - И я снова сделался мальчишкой. Надел парашют  сойке
на спину (она, бедная, даже присела). Стал подгонять  брезентовые  широкие
лямки, защелкивать пряжки. Хорошо, что Сойка в своей "чунге-чанге", а не в
платье, так удобнее...
     -  Смотри!  Видишь,  на  этой  веревке  колечко  с  зажимом,  карабин
называется. В кабине пристегнешь его к скобке на борту, есть такая рядом с
дверцей. Обязательно! Поняла?
     - Поняла...
     - Ох, Сойка...
     - Не бойся, Рома. Я хорошо пристегну...
     - Да не в этом дело, - сказал  я  грустно  и  честно.  -  Жалко,  что
расстаемся. Скучно без тебя будет.
     Она вскинула глаза.
     - Правда?.. Но ты же сможешь прилетать, когда захочешь.
     - Ладно! Буду прилетать! - И я поскорее снова стал бипланом L-5.
     - Сойка, ты села? Пристегнула карабин?
     - Да...
     - Как следует пристегнула? Проверь!
     - Я проверила. Не бойся.
     Господи, это она мне говорит "не бойся". А прыгать-то  кому?  Не  мне
же...
     Я взлетел.
     И представил громадный треугольник. Нижняя сторона  его  -  рельсовая
линия внизу. Длиною в тыщу километров. А по другой стороне треугольника  я
полетел круто вверх. Здесь, среди  лунных  Безлюдных  Пространств,  я  был
хозяин и мог развить любую скорость. Как во сне, как в сказке.  Мог  сжать
расстояние!
     И вот нервами я ощутил, что достиг нужной точки. Глянул вниз.  Там  -
лишь освещенная фосфорической луной облачная пелена. Однако  я  вообразил,
что сквозь нее вижу карту - с  пунктиром  рельсового  пути,  с  кружком  и
мелкими буквами "Самойловск". А рядом кружок поменьше - "Дорожкино".  И  с
вершины своего треугольника стремительно пошел вниз. Сойка тихо ойкнула.
     - Терпи, - сказал я с напускной сердитостью. И пробил облака.
     Ночная  земля  раскинулась  внизу  -  темная  и  косматая.  Несколько
огоньков мерцали там заброшенно, сиротливо.  Да  бежали  крошечные  желтые
квадратики - окна вагонов.
     И все же сплошного мрака  в  воздухе  не  было.  Над  зубчатым  лесом
вставала луна. Не та яркая и круглая, что над Туманными лугами, а обычная,
"земная". Тусклая розоватая половинка.
     - Сойка, а как мы тут что-то разыщем?
     - Ничего и не надо искать! - откликнулась она радостно.  -  Вон  река
блестит, изгиб! Деревня - дальше, а наш  дом  у  самого  этого  изгиба,  у
берега. Он хоть и сгоревший, но все равно видно... А вон  огонек,  это  на
нашем ветряке!
     В самом деле, луна высветила реку, хотя и неясно... Увидел я и черные
горбатые крыши хутора и горевшую над ними лампочку.
     - Сойка, ты готова?
     - Да... Ой... Уже сейчас?
     - Подожди... - Я повел самолет в сторону и вверх.
     - Куда ты?
     - Я умею плавать.
     - Этого еще не хватало...
     Я ушел подальше от излучины и набрал высоту: чтобы для  парашюта  был
запас. Если увижу, что не раскрылся, подхвачу  Сойку  на  лету,  как  меня
подхватил когда-то Сережка.
     - Сойка, если зацепишься за деревья, не дергайся. Виси и ори, пока не
снимут... А если сядешь нормально, мигни три раза сигнальным фонариком, он
на левой лямке. Видишь кнопку?
     - Вижу... Ты не бойся, я нормально...
     - Ой, а что ты дома-то скажешь? Откуда взялась?
     - Скажу, что знакомый летчик привез. Это ведь правда. А бабушке дадим
телеграмму, В Дорожкине есть почта...
     - Сойка...
     - Что, Рома?
     - Ох, да ничего уже... Переваливайся через борт и пошла...
     - До свиданья, Рома... - И она не задержалась ни  на  секунду.  Я  же
говорил: тихая, но отчаянная.
     Меня слегка подкинуло - хоть и небольшая, но потеря веса.  И  тут  же
сильно дернулась бортовая скоба. И - ничего не видать...
     Я заложил вираж. За мной трепетал фал с вытяжным чехлом.
     А Сойка? Господи, где она?
     Но вот расползлось внизу, отрезало неясную луну круглое  светло-серое
пятно. Купол!
     Я догнал его, стал облетать по спирали. Может, Сойка  что-то  кричала
мне, но за шумом своего мотора услышать я не  мог.  Выключил  на  миг,  но
воздух все равно свистел очень сильно.
     Я метался вокруг парашюта, пока не понял: деревья и крыши уже  рядом.
Взмыл. Пятно замерло недалеко от лампочки ветряка, потеряло круглую форму.
     Села? Ну, как она там? Живая?
     И наконец рядом с обмякшим  куполом  трижды  мелькнула  электрическая
искра.





     Обратно я не сразу пошел по "треугольнику". Сперва  долго  летел  над
рельсами на восток. В  сторону  половинчатой  луны.  Было  мне  грустно  и
хорошо. Я  знал:  Сережка  скажет,  что  я  молодец.  Но  в  то  же  время
чувствовал: что-то кончилось в нашей сказке.
     А может, ничего печального в этом нет? Улетела Сойка  от  сумасшедшей
бабки, радоваться надо. Но большой радости не было, и почему-то неотступно
звучала в голове Сойкина песня.

                     Это сбудется, сбудется, сбудется,
                     Потому что дорога не кончена.
                     Кто-то мчится затихшей улицей,
                     Кто-то бьется в дверь заколоченную...
                     Кто-то друга найти не сумел,
                     Кто-то брошен, а кто-то устал,
                     Но ночная дорога лежит
                     В теплом сумраке августа...
                     Разорвется замкнутый круг,
                     Рассеченный крылом, как мечом.
                     Мой братишка, мой летчик, мой друг
                     Свой планшет надел на плечо...
                     Сказка стала сильнее слез,
                     И теперь ничего не страшно мне:
                     Где-то взмыл над водой самолет,
                     Где-то грохнула цепь на брашпиле...
                     Якорь брошен в усталую глубь,
                     Но дорога еще не кончена:
                     Самолет межзвездную мглу
                     Рассекает крылом отточенным.
                     Он, быть может, напрасно спешит
                     И летит он совсем не ко мне.
                     Только я в глубине души
                     Очень верю в хороший конец...

     Странная песня, да? Но такую  уж  придумал  далекий  Сойкин  брат.  А
может, и я кое-что добавил - вместо  забытых  строчек.  Ведь  я  и  раньше
иногда пробовал писать стихи, даже поэму сочинял, когда лежал в больнице.
     Наконец я ушел в высоту, к вершине пространственного треугольника.  И
опять сквозь облачно-лунные миры "съехал" к  обычной  земле  -  сонной,  с
огоньками.
     Это были огоньки нашего города. И посадочные костры я тоже  различил.
Пора приземляться. Но не хотелось. Словно я не все еще сделал, что  должен
был этой ночью.
     А песня продолжала звучать во мне. Была в ней и тревога, и печаль, но
было и хорошее ожидание. Потому что ведь правда дорога не кончена!  Сказка
не кончена!
     Скоро вернется Сережка.
     А еще до этого я слетаю к Сойке, узнаю, как она там...
     Да, но где же я там сяду?! Если сегодня не смог, то  и  потом...  Вот
балда! Надо было условиться, чтобы Сойка нашла площадку, зажгла  костры...
Но ведь она говорила: "Бугры..."
     А может, прямо  в  воздухе  превратиться  в  мальчишку  с  парашютом?
Хорошо, если получится. А если...
     Но допустим даже, что опущусь. А как взлетать? Откуда?
     "Приедет Сережка, и все решим", - сказал я себе.
     Но приедет он только через несколько дней. А я... почему я сам ничего
не могу решить? Почему опять жду Сережку, как няньку?..
     Если уж я отправил Сойку в Дорожкино, должен и  дальше  в  этом  деле
разбираться сам. А то, как глупый  кот,  который  забрался  на  дерево,  а
слезть не умеет.
     Ведь сумел же я построить в Пространстве треугольник  для  сокращения
пути! Один, без Сережки. Наверно, можно построить и  посадочную  полосу  у
Сойкиной деревни. Может это будет лента, как  бы  вырезанная  из  Туманных
лугов. Полоса светящегося тумана, под которой надежная твердость.
     Но как эту полосу перенести на землю?
     Я чувствовал: есть у Безлюдных Пространств законы и правила,  которые
могли бы мне помочь. Нам с Сережкой иногда казалось, что мы ходим у самого
краешка, за  которым  разгадка  многих  тайн.  Это  когда  мы  бродили  по
заброшенной территории и звенела тишина. Остановись, прислушайся  к  этому
звону,  напряги  нервы  -  и  что-то  откроется,  станет  ясным,  видимым,
разрешенным. Словно распахнется во всю ширь четвертое измерение. Ведь мы и
так уже знали и умели вон сколько!
     Но не получалось. Отвлекало нас то одно, то другое. А может быть дело
в том, что Безлюдные Пространства  чересчур  оберегали  свои  тайны.  Ведь
недаром они разрешили приходить к себе только окольным путем и не  пускали
через главный вход. И вдруг я понял! Разом! Что сейчас - время!
     На полной скорости, на бреющем  полете  промчаться  между  башнями  и
оказаться там! И тогда... Я не  знал,  что  будет  тогда,  но  чувствовал:
что-то совсем новое! Разгадка! Открытие!
     И Сережка тогда навечно останется со мной, и дорога  к  Сойке  станет
короткой и легкой, и все-все в жизни будет хорошо.
     Только надо решиться!
     Ширина между башнями - как размах моих крыльев. Зацеплю?
     Но ведь в нужный момент можно сделать крен: одна  пара  крыльев  -  в
небо, другая - к земле. Тогда уж проскочу точно!
     А иначе... сколько можно "биться в дверь заколоченную"?
     Я сделал над ночным городом разворот.
     Небо  от  ущербной  луны   просветлело,   а   территория   Безлюдного
Пространства космато чернела впереди. Я снизился, пошел над  крышами.  Две
башни встали впереди, как два тупых клыка.
     Ну, давай, Ромка! Ты ведь уже не балконный  житель.  Ты  -  Летчик  и
Самолет, знающий в Безлюдных Пространствах многие пути! Открывай же  самый
главный путь!
     Башни вырастали, неслись навстречу... Крен!
     Клочья тьмы мелькнули передо мной!
     Я понял, что это, но поздно. Хрусткий, с  резкой  болью  удар  рванул
левое нижнее крыло. Земля - как черная стена. И я в эту стену  -  мотором,
лобовым стеклом. Лицом...
     Но я не разбился насмерть.
     Я долго лежал оглушенный. Потом со стоном поднялся. Встал. Я - Ромка,
мальчишка.
     Шатало меня, голова гудела. Левая рука висела, пальцы  не  сгибались,
колючая боль сидела в плече. Такая, что капли сами бежали из глаз.
     Я  поморгал,  подышал  сквозь  зубы.  Переступил  в  траве:  работают
ноги-то? Они работали... ох, а сколько топать до  дому!  И  надо  спешить,
скоро рассвет, сумрак уже делается серым...
     В этом сумраке я увидел, как  идет  ко  мне  кто-то  худой,  высокий.
Шелестела трава.
     Я не испугался, но весь напрягся. Не знаю почему, но  сразу  понял  -
это Старик.
     Он подошел, положил на мое плечо  узкую  ладонь.  И  боль  угасла.  Я
шевельнул пальцами. И разбитыми губами:
     - Спасибо.
     - Давай сядем, Рома, - сказал Старик глуховато.
     Я сел на лежавшую в траве  балку.  Колени  высунулись  из  продранных
штанин. Новый спортивный костюм был... Ох, мама!
     Старик сел рядом.
     Сережка правду сказал: он похож был на пожилого дирижера или артиста.
Я это разглядел даже в предрассветной мгле. И такая  вот  поза,  когда  он
сидел на низкой балке, не очень ему подходила. Но Старика это не  смущало,
он поддернул брюки, спросил по-житейски:
     - Сильно грохнулся?
     - Еще бы... Я бы не зацепился, но тени черных орлов! Я вообще про них
уже не помнил, а они...
     - Какие тени?.. А! Вы вот как называете это. Ну что ж...
     - А на самом деле, что это такое?
     - Как вам сказать... Подвижные участки закрытого поля.
     - Зачем они? - спросил я хмуро.
     Чтобы непрошеные гости не совались куда не надо.
     - А кто сунулся, того башкой в землю. Да? - Я чувствовал, что начинаю
ненавидеть Старика. Но он ответил мне мирно.
     - Кто же знал, что вы сунетесь сюда с размаху? Я просто не успел.  Вы
в чем-то и сами виноваты...
     Я сник. Прошептал:
     - Теперь я уже не смогу быть самолетом?
     Старик вздохнул:
     - Сможете. Но не сумеете взлететь. У вас  повреждено  крыло.  Скажите
спасибо, что хоть рука на месте...
     - И нельзя починить? Крыло-то?
     - В принципе можно. Только пришлось бы вызывать бригаду с авиазавода.
А как это сделать? К тому же такой ремонт - на  один  раз.  Когда  станете
мальчиком,  а  потом  вновь   самолетом,   окажется,   что   крыло   опять
искорежено... Так что оставьте такую затею. Летайте уж лучше с  этим...  с
вашим другом.
     Тогда я спросил в упор:
     - Почему вы не любите Сережку?
     - Я? - отозвался он с грустной усмешкой. - Не люблю? Кто вам сказал?
     - Но вы же прогнали его!
     - Да. Чтобы уберечь...
     - От чего?
     - От... его торопливости. Он, сам  того  не  понимая,  позволял  себе
такое, чему еще не пришел срок. И рвался туда, куда  не  следует...  вроде
вас... Он, безусловно, талант, но он ломал весь  налаженный  механизм.  Мы
пытаемся соединить в систему все Безлюдные Пространства, создать  стройную
теорию, построить модель, и вдруг... Представьте себе посудную лавку, а  в
ней...
     - Вот уж неправда! Сережка - не сдал!
     - Я не сказал про слона. Представьте... этакого  кенгуренка,  который
не желает умерить свою прыть  и  ничего  не  знает  о  ценности  тончайших
бокалов  и  фарфоровых  ваз,   которые   стоят   повсюду...   Впрочем,   я
несправедлив. Теперь-то я знаю, что у вашего друга была цель.
     - Какая?
     - Поставить на ноги некого Рому Смородкина... И этой цели он блестяще
достиг... Но он пошел дальше - повел Рому за собой в неведомые миры. И тут
вы оба не рассчитала...
     - Он не виноват!
     - Никто не виноват, Рома. Я не об этом...
     Старик замолчал. Я вдруг подумал:  Он  вежливый  такой,  говорит  мне
"вы", ничуть не похож на Евгения Львовича. И пахнет от него не одеколоном,
а трубочным табаком и... да, машинным маслом, как от дяди Юры. Может быть,
Старик смазывает этим маслом  громадные  механизмы,  которые  поворачивают
Вселенную?
     Я спросил осторожно:
     - Скажите... Вы - Бог?
     Старик помолчал удивленно. Потом засмеялся.
     - Что вы, Рома! Ну какой же я Бог! Я одни из  многих,  кому  поручено
разобраться в  этой  каше  из  многомерности  и  параллельности  миров.  А
конкретно - с Безлюдными Пространствами. Одна из  самых  трудных  задач  -
отделить их от мертвых пространств. Внешне те и другие очень  похожи,  они
покинуты людьми. Но мертвые пространства - это те, куда нельзя  вернуться.
Они смертельны для людей....
     - Это после взрывов реакторов? И бомб?
     - Да... А Безлюдные Пространства ждут чего-то и кого-то... На  первый
взгляд это может быть самая безжизненная, выжженная  территория,  но  если
присмотреться - она не мертва. Есть в ней ожидание.  А  какое?..  Это  все
неясно, не укладывается в общее строение Мира. Безлюдные Пространства, как
заметное явление, возникало неожиданно, и надо понять - зачем?
     - Значит, вы тоже не смогли бы пройти между башнями?
     Он опять засмеялся:
     - Ну, эта задача не из трудных... Кстати, ведь и вы  пробились  между
ними. Хотя и не без урона.
     Да! Только тут я сообразил, что я - на заброшенный территории. Все же
прорвался. Но... что из того?
     Так я и спросил:
     - А что из того? Какой прок?
     - Ну, кое-кто все-таки есть.  Например,  На  берегу  реки  у  деревни
Дорожкино протянулась теперь полоса очень твердого песка. Вполне пригодная
для посадки и взлета. Вы с вашим другом вполне можете прилетать туда.
     - Это хорошо, - вздохнул я. И подумал: "Но никогда я уже не взлечу на
собственных крыльях".
     Старик, разумеется, прочитал мою мысль.
     - Это ничего, Рома. Главное, что вы не разбились.
     ...А дальше все было хорошо.
     Да, я не разбился!
     Не верьте, если вам скажут, что Рома Смородкин двенадцати лет погиб в
катастрофе. Чушь!
     Я под утро вернулся  домой,  мама  еще  спала.  Я  запрятал  подальше
разодранные штаны и тоже лег спать.
     И дальше все было хорошо. Жизнь пошла день за днем. Год за годом.
     Я  закончил  школу,  потом  художественное  училище,  институт.  Стал
художником-дизайнером. Даже слегка знаменитым - после того как наша группа
получила премию за оформление главного павильона Ратальского космопорта.
     Я женился на девушке Софье Петушковой, которую в детстве Сойкой. И  у
нас родилась дочка Наденька - славная такая, веселая. Любительница  красок
и фломастеров - вся в папу. Мама моя души не чает во внучке.
     Кстати, мама вышла замуж. Но не за Евгения Львовича, тот вскоре уехал
из нашего города. Знаете, за кого она вышла замуж? За дядю Юру!
     Дядя Юра вернулся с далекой стройки, опять поселился неподалеку, стал
захаживать в гости, и вот... Не знаю, появилась ли у мамы к  нему  большая
любовь, но поженились и живут славно...
     Как видите, все со  мной  хорошо,  вовсе  я  не  разбился!  Случилось
гораздо более страшное.
     Разбился Сережка.
     Он погиб в том самом году,  когда  мы  познакомились.  В  детстве.  В
сентябре.
     Тогда по южным границам там и тут гремели гражданские  войны  (словно
людям хотелось оставить на Земле побольше Безлюдных  Пространств).  И  вот
Сережка надумал помочь там кому-то. Или продукты сбросить  беженцам,  или,
может, малыша какого-то вывезти из-под огня. Не знаю,  он  со  мной  этими
планами не делился. Он только насупленным, чужим каким-то  делался,  когда
мы видели на экране "Новости" с южными репортажами.
     И однажды он исчез. Дня три я  не  волновался:  Всяких  дел  было  по
горло: Школа, новые знакомства. Но  потом  встревожился,  побежал  к  нему
домой.
     Отец был "под мухой", улыбался и молчал, а тетка равнодушно сообщила,
что уехал Сережка к бабушке. Не к той,  что  неподалеку  от  города,  а  к
дальней, где-то в Краснодарском крае. Там будет, мол, ему лучше...
     Уехал? Ничего не сказав? Бред какой-то! Я так изумился, что сперва  и
горевать не мог по-настоящему.
     Нет, что-то здесь не то"
     А через день услышал в "Новостях", что над побережьем сбит  еще  один
самолет.  Неизвестно  чьей  ракетой,  и  сам  неизвестный.  С  непонятными
знаками. И показали хвостовое оперение, которое упало на прибрежные камни.
С голубой морской звездой на плоскости руля...
     Днем я держался. В школу ходил, даже  уроки  иногда  делал.  А  ночью
просто заходился от слез. Старался только, чтобы мама не услышала.
     Иногда казалось даже, что сердце не выдержит такой тоски.
     Может быть, и пусть? Не могу, не могу я без Сережки! Не  надо,  чтобы
делался он самолетом, не надо сказочных  миров  и  Безлюдных  Пространств.
Пускай бы только приходил иногда. Живой...
     И он пришел. Ну да! Однажды ночью, когда я совсем  изнемог  от  горя,
звякнула решетка на балконе. И открылась  балконная  дверь.  И  Сережка  -
вместе с осенним холодным воздухом шагнул в  комнату.  В  старом  обвисшем
свитере, с пилотским шлемом в руке. Сердитый.
     Я обомлел.
     Он сел рядом, на тахту.
     - Хватит уж сырость пускать... Даже разбиться нельзя по настоящему...
     - Это ты?! Ты снишься или живой?
     - Вот как врежу по загривку, узнаешь, снюсь или нет...
     Я прижался к нему плечом.
     - Не сердись...
     - Ага, "сердись"! Думаешь, это легко, когда тебя за  уши  вытаскивают
оттуда?
     - А кто тебя... за уши?
     - Он еще спрашивает! Кто, как не ваша милость!
     - Сережка, ты больше не уйдешь?
     - Я есть хочу, - сказал он.
     Я на цыпочках, чтобы мама не проснулась, пробежал на кухню. Взял  там
хлеб и холодные котлеты. И скорее назад: вдруг вернусь, а его нет!
     Сережка по-прежнему сидел на тахте. Тощий, взъерошенный, в  порванной
майке. Свитер и ботинки сбросил.
     Котлеты и хлеб он сжевал быстро и без всяких слов. И чем  больше  ел,
тем добрее делался. Заулыбался наконец:
     - Уф... наверно, лопну.
     - Ты больше не уйдешь? - опять спросил я.
     - Можно я у тебя переночую? Потому что куда мне теперь?
     - Конечно!
     До раскладушки  было  не  добраться,  мы  легли  рядом.  Сережка  был
горячий, с колючим локтем и плечом. Живой... На  плече  -  глубокий,  едва
заживший рубец. Я разглядел его прежде, чем выключил ночник.
     - Сережка, а что там было? Как?..
     Он сказал глуховато:
     - Ромка, не надо об этом. Выволок ты меня обратно и ладно...
     - Но ты правда больше не уйдешь насовсем?
     - Насовсем - не уйду...
     Я зашмыгал носом от счастья.
     - Но встречаться нам придется только по ночам. Все ведь  думают,  что
меня нет.
     Я был готов и на это. Но...
     - А где будешь жить-то?
     - Уйду в Заоблачный город, устроить как-нибудь...
     - А мы будем летать как прежде?
     - Будем... Только...
     - Что? - опять вздрогнул я.
     - Ты станешь расти и расти. А я теперь не  смогу.  Если  разбиваются,
после этого не растут...
     - Тогда и я не буду!
     Кажется, он улыбнулся в темноте.
     - Нет, Ромка, у тебя не получится.
     - Почему?
     - Ну, ты же... не разбивался насовсем.
     - Тогда я... тоже!
     - Только посмей!
     - Тогда... я не знаю что! Здесь я буду расти, а там всегда оставаться
таким, как сейчас! Как ты!
     Он сказал очень серьезно:
     - Что ж, попробуй. Может, получится...
     У меня получилось.
     Мало того, я научился притворяться.  Стал  делать  вид,  что  сплю  в
постели, а на самом деле убегал к мельничному болоту, где безотказные чуки
жгли посадочные костры.
     И туда же приземлялся Сережка-самолет.
     Вот ведь какое дело: хотя он и грохнулся очень крепко, но все же умел
превращаться в крылатую машину,  как  и  раньше.  Я  всего-то  лишь  крыло
повредил, а летать после этого не мог. Сережка же - пожалуйста!
     Наверно, в Заоблачном городе, где он теперь жил, сделали ему  ремонт.
Не разовый, а капитальный....
     Кстати, Сережка помирился со Стариком. И они вместе колдовали  теперь
над новой моделью современных Безлюдных Пространств. Старик даже  разрешил
Сережке прилетать в Заоблачный город прямо в виде  самолета,  хотя  это  и
нарушало какие-то правила...
     Итак, я рос, делался взрослым, но по ночам, при встречах  с  Сережкой
оставался прежним Ромкой Смородкиным. Нас обоих это вполне  устраивало.  И
мы летали все дальше и дальше - в такие Пространства, где Гулкие  барабаны
Космоса гудели, как набат.
     Всяких открытий и приключений у нас было столько, что хватило  бы  на
десять книг!
     Иногда я рассказываю о наших приключениях своей  дочке  Надюшке.  Она
слушает мои рассказы с таким же интересом, как долгоиграющие пластинки  со
сказками про Маугли и Синдбада-Морехода.
     Бывает, что Сойка слушает. И улыбается чуть загадочно.  Конечно,  она
все помнит.
     Но может быть, она  думает,  что  сказка  про  полеты  и  ей,  и  мне
приснились?
     Порой я и сам вздрагиваю: а вдруг ничего этого нет? И Сережки нет?
     Для доказательства, что все это правда, я ночью улетаю с  Сережкой  в
далекую-далекую степь, где всегда светит луна, и причудливые камни - идолы
и чудовища - чернеют среди высокой травы. Я рву там луговые цветы и  сними
возвращаюсь домой.
     Ромашки,  клевер  и  розовые  свечки  иван-чая,  появившиеся  в  доме
февральским застывшим утром - это разве не доказательство?
     Надюшка от удивления смешно таращит глаза, а Сойка молча утыкается  в
цветы лицом...
     Вот и все. Теперь вы сами видите,  что  слухи  оказались  пустыми.  А
слезы - напрасными. "Сказка стала сильнее  слез".  Никто  не  разбился  до
смерти.
     Никто. Честное слово...

Популярность: 21, Last-modified: Sat, 09 Feb 2002 19:51:46 GmT