---------------------------------------------------------------
     Перевод: Л.Каневский
     OCR: City
---------------------------------------------------------------







     1960 год
     Какое приятное утро,  если не считать  смога, похожего на  разбавленный
суп с  металлическим отливом, застывшего над чашей низины,  в  которой лежал
Лос-Анджелес.  Босая, в ночной рубашке, Гретхен, проскользнув между шторами,
вышла через открытое высокое французское окно на террасу, посмотрела вниз на
пятнистый,  освещенный солнцем  город,  на  далекий,  расстилавшийся  ровным
ковром  океан.  Она глубоко  втягивала в себя  ядреный сентябрьский  воздух,
пахнущий росистой травой  и  распускающимися  цветами.  Сюда  из  города  не
доносилось ни звука, и  раннюю  настороженную  тишину нарушал  только  гвалт
выводка куропаток, бродивших по лужайке неподалеку.
     Здесь куда лучше, чем в  Нью-Йорке, кажется,  уже в сотый раз  подумала
она. Куда лучше.
     Ей хотелось  выпить  чашечку кофе,  но  еще  слишком  рано, и Дорис, ее
горничная, не проснулась. Если заняться приготовлением кофе самой, на кухне,
то наверняка шум  воды из-под крана, стук оловянного кофейника поднимут ее с
постели,  и она начнет,  как  обычно, суетиться, приносить свои  извинения с
ужасно  обиженным видом  за  то, что ее лишили  принадлежащего  ей по  праву
ночного отдыха.  Рано  будить и Билли,  тем более что  у него впереди  такой
трудный  день.  Она и  не думала поднимать  Колина,  который сейчас спал  на
большой, широкой кровати, лежа на спине и сложив  на груди руки, и почему-то
недовольно морщился, словно  видел во  сне театральный спектакль, который не
мог одобрить.
     Думая  о  Колине,  она  улыбнулась.  Он   спал,  как  обычно,  в  своей
излюбленной позе "важной персоны", как она однажды в шутку заметила. У него,
по  ее мнению,  были  и другие позы: смешные, по-детски трогательные, иногда
непристойные и  просто ужасные. Она все ему  наглядно, живо представила. Она
проснулась от острого  солнечного  луча, проникшего в спальню через  щель  в
шторах. Ей, как всегда, захотелось прикоснуться  к нему, разжать туго сжатые
руки. Но  передумала. Колин никогда  не занимался  с  ней  любовью по утрам.
"Утро предназначено только  для убийц",--  сказал он  однажды. Он все еще не
утратил  привычки  жить  по  нью-йоркскому  времени,   привыкший  к  ночному
театральному расписанию жизни, он и никогда  не одобрял утренних репетиций в
студиях,  и,  как  он  признавал сам,  был настоящим  обозленным дикарем  до
полудня.
     Гретхен направилась к  фасаду дома, блаженно шлепая по влажной утренней
росе   босыми   ногами.  Ее  прозрачная  хлопчатобумажная   ночная   рубашка
развевалась  в такт  ее  движению.  Чего  ей стесняться? Поблизости  никаких
соседей, а автомобили в  столь ранний час здесь  редко  проезжают. Во всяком
случае,  в Калифорнии никто не обращал никакого  внимания на то,  во  что ты
одета. Она часто загорала обнаженной в  саду, и теперь после прошедшего лета
тело у нее  стало бронзовым  от  загара. Там, на востоке страны, она  всегда
старалась уберечься от солнечных лучей, но в Калифорнии, если ты появляешься
на  людях без загара, то  калифорнийцы  тут же  возомнят, что либо ты болен,
либо у тебя нет денег на отпуск.
     Перед   домом  на  дорожке  лежала  свернутая,  аккуратно  перевязанная
резинкой газета. Она повернула  назад,  к  дому,  на  ходу открывая газету и
пробегая  глазами заголовки.  Фотографии  Никсона  и Кеннеди  --  на  первой
полосе, и оба они, конечно, сулили всем золотые горы. Ей стало жаль умершего
Адлая  Стивенсона, теперь  она  сильно сомневалась в том, имеет ли моральное
право такой, в  сущности, еще молодой человек, как Кеннеди, выставлять  свою
кандидатуру  на пост  президента. Он  просто очарователен, "Милашка" --  так
называл  его  Колин.  Самому  ему  приходилось  ежедневно испытывать на себе
обаяние  актеров  и  актрис,  и  такое  воздействие  почти  всегда  на   нем
сказывалось отрицательно.
     Она  вспомнила, что  нужно обратиться в  избирком, чтобы  получить  там
открепительные талоны для себя и Колина. Они вернутся в Нью-Йорк  не  раньше
ноября,  в  самый  разгар  избирательной кампании,  и  тогда  каждый  голос,
отданный против Никсона,  будет  на вес золота. Она больше не писала  статьи
для журналов, и политика ее  мало интересовала. Эпоха  Маккарти принесла  ей
только  разочарование  из-за  снижения  ценности  индивидуального  права  на
истину,  к   тому   же  сильно  встревожила   широкую  общественность  из-за
ограничения  свободы  слова. Ее  любовь  к Колину, чьи политические  взгляды
отличались  экстравагантностью, заставила ее отказаться от прежних воззрений
и старых друзей. Колин называл себя то лишенным  всякой надежды социалистом,
то нигилистом,  то  сторонником единого налогообложения, то монархистом -- в
общем,  его политические взгляды зависели от того, с кем он в данную  минуту
спорил. Но в конце концов всегда голосовал за демократов. Ни он, ни  Гретхен
не  участвовали в  бурной  политической деятельности  киношной  колонии:  не
чествовали кандидатов, не подписывали петиций или  объявлений в газетах,  не
ходили  на  коктейли,  устраиваемые  для  сбора  денежных  средств   в  фонд
политических кампаний. И вообще они не часто бывали на вечеринках.
     Колин пил мало, а все эти  шумные  попойки и бесцельный треп на обычных
голливудских сборищах действовали ему на нервы. Он не любил флирта, так  что
присутствие целых полчищ красивых женщин в домах богатых и  знаменитых людей
не производило на него абсолютно никакого впечатления.  После нескольких лет
с  чересчур общительным Вилли Гретхен  наслаждалась своим  семейным  очагом,
тихим домом и спокойными вечерами со своим вторым мужем.
     Отказ  Колина,  как  он  однажды  выразился,  "ходить  в  общество"  не
отразился, однако, на его  карьере. По его твердому мнению, "только люди без
таланта играют в игры с  Голливудом".  Он доказал свой талант,  сделав  свою
первую картину, подтвердил его второй и теперь, заканчивая свой третий фильм
за  пять  лет,  стал,  по  всеобщему  признанию,  одним  из самых  блестящих
режиссеров своего поколения.  Единственная неудача настигла его в Нью-Йорке,
когда он вернулся туда после завершения своей картины, чтобы поставить пьесу
в театре. Спектакль  выдержал на сцене всего восемь представлений и был снят
с  репертуара. После  такого краха  Колин  исчез  недели  на три.  Когда  он
появился,  то  был  мрачен  и   угрюм,  стал  замкнутым  и   большей  частью
отмалчивался. Лишь спустя несколько  месяцев он опять нашел в себе силы  для
новой  работы. Он  не  был человеком, умевшим переносить неудачи,  и Гретхен
пришлось немало пострадать вместе с ним. Хотя она пыталась убедить  его, что
пьеса сырая, не готова для постановки, но он ее не послушал. Тем не менее он
всегда советовался  с ней по любому вопросу в  своей  работе, требуя  от нее
только истины  и  откровенности, и она его не подводила. Сейчас ее беспокоил
один эпизод в его новом фильме, рабочий материал которого они оба посмотрели
на студии вчера вечером.  В зале  никого  не было кроме их троих -- Гретхен,
Колина и  монтажера Сэма Кори. Она чувствовала, что в этом эпизоде что-то не
так,  но что  именно -- не  могла  объяснить. После просмотра  она ничего не
сказала  Колину, но  заранее знала, что он  обязательно  начнет ее пытать за
завтраком. Она вошла в  спальню,  где Колин все еще спал в своей излюбленной
позе  "важной персоны", пытаясь подробно,  кадр за кадром, восстановить весь
эпизод в памяти, чтобы быть наготове, если он спросит у нее ее мнение.
     Гретхен посмотрела  на часы на ночном  столике. Нет,  еще  слишком рано
будить его. Набросив на себя халат, она пошла в гостиную. На столе в углу --
куча книг, рукописей и рецензий на романы, вырванные  из воскресного издания
"Таймс бук  ревью", "Паблишерз  уикли"  и  из  лондонских газет.  Дом  у них
небольшой, и  другого  места  для  никогда  не  уменьшающейся горы  печатных
материалов не  было. Они  оба методически их внимательно  изучали,  стараясь
найти  в них новые  идеи для будущих  фильмов.  Гретхен, взяв со стола очки,
села, чтобы прочитать до конца свежую газету. Она достаточно хорошо видела в
очках  Колина  и  поэтому  не пошла в спальню  за  своими. Чуть расплывчато,
правда, но ничего. На театральной полосе она пробежала рецензию из Нью-Йорка
на  только что поставленную  новую  пьесу. Автор возносил до небес  какую-то
молодую актрису, о которой она ничего прежде не слыхала. Нужно  будет купить
билеты на спектакль для  нее и  Колина, как  только они вернутся  в город. В
списке  кинофильмов в  Беверли-Хиллз  она увидала, что со  следующей  недели
возобновляется показ фильма  Колина.  Она  аккуратно вырезала заметку. Нужно
показать ее Колину. В таком случае за завтраком он будет более спокойным.
     Она добралась до спортивной страницы. Интересно, какие лошади принимают
участие в скачках сегодня днем  в Голливудском парке? Колину нравились бега,
и,  по  правде  говоря, он  был  азартным  игроком,  и они  часто ходили  на
ипподром.  В  прошлый раз  он выиграл приличную сумму и купил ей подарок  --
брошь-веточку.  Изучив  список  лошадей, она  поняла,  что  сегодня  никакое
украшение ей не светит, и хотела было уже отложить газету, как вдруг увидела
фотографию двух  боксеров на тренировке.  Боже, подумала  она, опять всплыл!
Она  прочитала заголовок: "Генри Куэйлс и его спарринг-партнер Томми Джордах
на  разминке в  Лас-Вегасе. Матч  в средней  весовой категории  состоится на
следующей неделе".
     Гретхен  ничего не  слышала о своем брате  Томасе после  того памятного
вечера в Нью-Йорке. Она почти ничего не знала о боксе, но вполне достаточно,
чтобы  понять: Томас сейчас работает  в качестве чьего-то спарринг-партнера.
Выходит,  после  победного  боя  в  Куинсе  удача от  него  отвернулась. Она
аккуратно сложила газету,  так чтобы фотография  не попала на  глаза Колину.
Она, конечно, рассказывала ему о Томасе,  так как  никогда ничего от него не
скрывала,  но сейчас  ей  не хотелось лишний раз возбуждать его любопытство:
вдруг он начнет настаивать на встрече с Томасом.
     С  кухни  донесся шум,  и  она  пошла  в комнату Билли будить сына. Он,
скрестив ноги, сидел  в своей пижаме на кровати,  тихонько  перебирая струны
гитары. Серьезный, белокурый, с задумчивыми глазами, розовощекий, со слишком
большим носом  для еще окончательно  не  сформировавшегося  лица,  худой,  с
тонкой,  нежной  мальчишеской шеей, с  длинными, как  у  жеребенка,  ногами,
поглощенный своим занятием, без тени улыбки, такой дорогой и милый.
     Его чемодан с  открытой  крышкой -- на стуле, уже  аккуратно  упакован.
Билли удалось, скорее всего  в  пику своим безалаберным родителям, уже в его
возрасте пристраститься к порядку.
     Гретхен поцеловала  его в макушку. Никакой реакции. Ни враждебности, ни
любви. Он взял последний аккорд.
     -- Ну, ты готов? -- спросила она.
     --  Угу.-- Он, выпрямив свои длинные ноги, соскочил с  кровати.  Пижама
расстегнута на груди.  Худощавый,  с длинным  туловищем  -- все  ребра можно
пересчитать, с калифорнийским летним  загаром --  целые дни,  проведенные на
пляже,  купание  в  пенистых  волнах, веселая компания юношей и  девушек  на
раскаленном песке, соленые от морской воды тела,  звонкие гитары.  Насколько
ей известно, он все еще девственник. Но на эту тему они никогда не говорили.
     -- А ты готова? -- спросил он.
     -- Чемоданы в сборе,-- ответила она.-- Осталось только их закрыть.
     У Билли была почти патологическая боязнь куда-нибудь опоздать: в школу,
на поезд,  на самолет, на вечеринку. Поэтому Гретхен  всегда  старалась  все
подготовить для него не спеша, заранее.
     --  Что  тебе  приготовить на завтрак?  --  спросила  она,  намереваясь
устроить ему праздничное угощение.
     -- Апельсиновый сок.
     -- И все?
     -- Лучше ничего не есть. Меня рвет в самолете.
     -- Не забудь захватить свой драмамин.
     -- Да, обязательно.-- Сняв пижамную куртку,  он пошел  в ванную чистить
зубы.  После  того  как  они  переехали  к Колину,  Билли  почему-то наотрез
отказывался появляться перед  ней в голом виде. У нее  на сей счет появились
две теории.  Она знала, что Билли обожает Колина,  но знала  и другое: Билли
стал меньше любить  ее за то, что  они  некоторое время жили  с  Колином, не
зарегистрировав брак. Да, суровые, болезненные условности детства.
     Гретхен  пошла будить Колина.  Он  что-то  бормотал  во сне, беспокойно
ворочался в кровати.
     -- Ах, вся эта кровь! -- вдруг отчетливо произнес он.
     Что это с ним?  Что он  имеет в виду?  Войну?  Или свою картину? Ничего
сразу не понять при общении с кинорежиссером.
     Она разбудила его нежным  поцелуем за  ухом. Он лежал тихо, неподвижно,
уставившись в потолок.
     -- Боже, да еще ночь! -- воскликнул он.
     Она поцеловала его еще раз.
     -- Ты что, какая ночь, давно уже утро.
     Он взъерошил ей волосы. Как жаль, что она уже побывала в комнате Билли.
Когда-нибудь,  как-нибудь утречком,  может,  в один из  государственных  или
религиозных праздников Колин наконец займется с ней любовью? Чем же это утро
сегодня хуже? Да, неукротимые ритмы желания.
     Он со стоном попытался  подняться, но  упал  снова  на спину.  Протянул
руку.
     -- Ну-ка, дай несчастному руку,-- сказал он.-- По доброте сердечной.
     Гретхен, сжав  его руку, дернула  его на себя. Теперь он сидел на  краю
постели, потирая глаза  тыльной стороной руки, щурясь от неприятного резкого
дневного света.
     --  Послушай,-- сказал он, отнимая руку от глаз.-- Вчера на просмотре в
предпоследней части  картины что-то тебе не  понравилось. Что  именно?  -- с
тревогой в голосе спросил он.
     Ну вот, началось, даже не дождался завтрака, подумала она.
     -- Я ничего не говорила,-- напомнила она ему.
     -- Тебе  и не нужно ничего говорить.  Достаточно того, как ты начинаешь
дышать.
     --  Не заводись, ты и  так --  клубок нервов,-- сказала  она,  стараясь
уклониться от разговора.-- Тем более сейчас, когда ты еще не выпил кофе.
     -- Давай, выкладывай...
     -- Ладно. Мне действительно что-то  там не понравилось, только  я никак
не могла понять, что именно.
     -- Ну а теперь?
     -- Думаю, что понимаю.
     -- Так в чем же дело?
     -- Ну, это в  эпизоде, когда он получает известие и считает, что по его
вине...
     -- Да,  ты  права,-- нетерпеливо сказал  Колин.--  Это одна из ключевых
сцен в картине.
     -- Он у тебя ходит,  ходит по дому, глядит на свое отражение то в  одно
зеркало, то в  другое, то в  зеркало в ванной комнате, то  в зеркало во весь
рост на стене кладовки,  в потемневшее зеркало в гостиной, в  увеличительное
зеркальце для бритья, наконец, в дождевую лужу на крыльце...
     --  Сама  идея  довольно проста,--  сказал  с  раздражением Колин.-- Он
изучает самого себя, не побоюсь банальности, он заглядывает себе  в душу при
разном  освещении, с разных углов, чтобы  понять... Ну и что  здесь плохого,
никак не пойму. Что тебе не нравится?
     -- Две вещи,--  спокойно  сказала она. Теперь Гретхен понимала, что эта
проблема досаждала  ей,  досаждала подсознательно с  того  момента, как  они
вышли  из  студии: в  кровати до  наступления  сна, на  террасе,  когда  она
смотрела  вниз  на  подернутый  смогом  утренний  город,  читала  газету   в
гостиной.--  Две  вещи. Прежде всего, темп. Все в  твоей картине развивается
стремительно, динамично, но только до этого момента. Такая у тебя творческая
манера. И вдруг неожиданно ты  резко замедляешь темп,  словно хочешь сказать
зрителю: вот наступил кульминационный момент. Это слишком очевидно.
     -- Да, это моя манера,-- сказал он, покусывая губы.-- Я  всегда слишком
очевиден.
     -- Если ты будешь сердиться, то слова от меня больше не дождешься.
     -- Я уже сердит,  так что продолжай. Ты  сказала, тебе не нравятся  две
вещи. Какая вторая?
     -- По-моему, у тебя перебор крупных планов, ты очень долго  показываешь
его крупным  планом,  для того, как тебе  кажется, чтобы зритель сопереживал
герою, видел, как он терзается, как его одолевают сомнения, как он смущен...
     -- Ну, по крайней мере, хоть это до тебя дошло, слава богу!
     -- Ну, мне продолжать или пойдем завтракать?
     -- Следующая  женщина,  на которой я  женюсь, конечно,  не будет  такой
умной, черт бы тебя подрал! Продолжай!
     -- Ну, ты  можешь, конечно,  воображать, будто  эпизод показывает,  что
твой  герой  терзается,  что его  одолевают  сомнения,  что  он  смущен,  но
получается  это навязчиво,  он  рисуется,  постоянно доказывая всем, как  он
терзается, как его  одолевают  сомнения, как он  переживает,  и складывается
впечатление,  что  твой красавчик  просто  выпендривается, любуется  собой в
зеркалах, думая только об одном -- удачно ли падает свет на его глаз...
     --  Дрянь! --  вырвалось  у него.-- Да ты просто стерва! Мы  четыре дня
снимали этот эпизод.
     -- На твоем месте я бы его вырезала,-- сказала она.
     --  Следующую  картину  будешь снимать  ты,-- угрюмо сказал  он,--  а я
останусь дома и займусь на кухне приготовлением обеда.
     -- Сам просил!
     --  По-моему,  я  к  этому никогда  не  привыкну! --  Колин соскочил  с
кровати.--  Я  буду  завтракать через  пять минут.--  Он  тяжело заковылял к
ванной комнате. Он  спал  без пижамной курки, и  от  простыней на его чистой
мускулистой коже проступили розоватые складки, небольшие рубцы, словно ночью
кто-то  стегал его.  У двери  он обернулся.-- Все женщины, которых я знал до
тебя, в один голос утверждали, что все сделанное мной -- просто превосходно,
а я, дурак, женился на тебе.
     -- Они не утверждали, они просто говорили... но так не думали.
     Гретхен, подойдя к нему, поцеловала его.
     -- Как  я  буду  скучать  по  тебе,-- прошептал  он.-- Какое признание,
просто отвратительно! -- Он нарочито  грубо оттолкнул ее от себя.-- А теперь
ступай на кухню и проследи за тем, чтобы кофе на самом деле был черным.
     Что-то мурлыкая  себе  под  нос,  он  открыл  дверь  в  ванную комнату,
собираясь   побриться.  Подозрительно   веселое  у  него  настроение,  столь
необычное для этого времени суток. Но она  понимала:  этот эпизод не давал и
ему покоя, и теперь,  после разговора с ней,  он  тоже понял,  что именно не
получалось  у него, и сегодня же,  сидя в монтажной, вырежет этот эпизод  из
фильма и будет испытывать  странное,  изуверское  удовольствие  от того, что
выбросил  псу под  хвост  четыре  дня  напряженной  работы  вместе с  сорока
тысячами долларов киностудии.

     Они приехали в аэропорт рано, и беспокойство исчезло с лица Билли,  как
только его чемоданы  вместе с багажом матери оказались по ту сторону стойки.
На Билли  --  серый твидовый  костюм,  розовая застегнутая  донизу  рубашка,
голубой галстук, волосы  аккуратно  расчесаны, кожа на подбородке чистая  --
никаких  юношеских  прыщей. Гретхен  он казался взрослым и красивым  молодым
человеком,  выглядевшим  старше своих  четырнадцати  лет.  Он  и сейчас  уже
высокий, выше ее и, конечно, Колина. Колин отвез их в аэропорт  и  старался,
как мог, скрыть свое нетерпение: ему хотелось поскорее добраться до студии и
приступить к  работе. Когда они мчались  в аэропорт, Гретхен пришлось сильно
понервничать из-за его безрассудной манеры вождения.  Но  она  сдерживалась,
взяв себя в руки. Это  единственное, что он делает из рук вон плохо. То ехал
медленно, еле-еле волочился, думая, по-видимому, о чем-то совершенно другом,
то вдруг,  словно очнувшись, начинал сильно давить на педаль газа, вырывался
вперед, оставляя позади других водителей, и  поливал их оскорблениями, когда
те пытались его обогнать. Если  она, теряя терпение, принималась бранить его
за  слишком  опасную  езду,  он  только  рычал  на  нее:  "Не  будь  типично
американской женой на все  сто процентов!" Сам был  уверен, что водит машину
превосходно.  Он  постоянно  твердил, что  ни  разу  в жизни  не  попадал  в
дорожно-транспортное происшествие. Правда, несколько  раз его  останавливали
за  превышение  скорости,  но  доброжелательные страховые агенты  студии  --
услужливые, ценные люди, настоящие джентльмены -- смотрели снисходительно на
эти случаи.
     К стойке подошли другие пассажиры с багажом.
     --  У  нас еще куча  времени,-- сказал  Колин.-- Не выпить ли  по чашке
кофе?
     Гретхен  отлично  знала,  что  Билли  предпочел бы стоять у  выхода  на
посадку, чтобы оказаться в числе первых на борту самолета.
     -- Послушай, Колин,--  сказала она.--  Для  чего тебе  здесь  так долго
ждать? Нет ничего хуже провожать и ждать.
     --  Нет, надо выпить кофе,-- ответил он.-- По-моему, я  еще до конца не
проснулся.
     Они пошли  через  весь холл  к ресторану,  Гретхен между мужем и сыном,
чувствуя, насколько все они, вся троица, красивы, как всем довольны,  а люди
вокруг бросали на  них любопытные взгляды. Тщеславие, думала  она про  себя,
какой все же восхитительный грех!
     В ресторане они заказали по чашке кофе для себя и бутылку кока-колы для
Билли, которой он запил драмамин.
     -- Меня  укачивало  в  автобусе  до  восемнадцати лет,-- сказал  Колин,
наблюдая за тем, как мальчик глотает таблетку,--  потом, когда  я переспал с
девушкой, все прекратилось.
     Билли бросил на него быстрый, внимательный взгляд. Колин говорил с ним,
как со взрослым мужчиной. Иногда Гретхен начинала сомневаться в правильности
такого  обращения. Она так и не поняла, какие чувства питает к нему ее  сын,
любит ли он своего отчима, просто терпит его или ненавидит? Билли никогда не
делился с ней своими впечатлениями. Колин не затрачивал особых усилий, чтобы
заручиться симпатиями мальчика. Иногда он бывал с ним резок, иногда проявлял
живой интерес к его  учебе в  школе  и даже помогал ему с заданиями,  иногда
бывал  веселым  и  очаровательным,  иногда -- отстраненным и далеким.  Колин
никогда  не проявлял своего снисходительного отношения  к  любой  аудитории.
Однако одно дело  --  работа, и  другое --  общение  с единственным ребенком
матери,   которая   бросила  его   отца,   этого   слишком  сладострастного,
темпераментного и трудного в быту любовника.
     Они с  Колином, конечно, тоже  ссорились, но у них никогда не возникало
разногласий  по поводу Билли,  к тому же Колин платил за учебу мальчика, так
как  Вилли Эбботт переживал трудные  времена  и не мог  себе позволить таких
серьезных  затрат.  Колин  запретил  Гретхен  сообщать  мальчику, кто платит
деньги за его учебу, но, скорее всего, Билли и сам догадывался.
     --  Когда  мне было  столько,  сколько тебе,-- продолжал  Колин,-- меня
отправили  в  школу.  Первую  неделю  я   плакал.  В  первый  же  год  я  ее
возненавидел.  На второй  год я уже  ее терпел. На третий -- стал редактором
школьной газеты и впервые почувствовал вкус к власти, понял, какое получаешь
от  этого  удовольствие.  Мне  это очень нравилось,  хотя я  боялся  в  этом
признаться кому-нибудь, даже самому  себе. В последний  год я уже плакал  по
другой причине: мне не хотелось уходить из школы.
     -- Я не против учебы,-- сказал Билли.
     -- Очень хорошо,--  похвалил  его Колин.--  У тебя хорошая школа,  если
такое можно  сказать вообще о школе  в наши дни, но,  по крайней  мере, тебя
научат  правильно писать гладкую  литературную  фразу  на хорошем английском
языке.  Вот, держи.-- Он вытащил  из кармана конверт, отдал  его мальчику.--
Бери и не говори матери, что в нем, понял?
     --  Спасибо,--  поблагодарил отчима мальчик.  Сунул  конверт  в боковой
карман пиджака. Посмотрел на часы.-- Может, нам пора двигаться, а?
     И они пошли к выходу на посадку. Билли нес в  руках свою гитару. Иногда
Гретхен начинала волноваться  из-за этого инструмента,  как  его воспримут в
респектабельной  Новоанглийской пресвитерианской школе,  где  будет  учиться
Билли.  Скорее  всего --  никак!  Они  должны быть готовы  к  любым выходкам
четырнадцатилетних мальчишек.
     Посадка в самолет уже началась, когда они подошли к выходу.
     -- Поднимайся в салон, Билли,-- сказала Гретхен.-- Я хочу попрощаться с
Колином.
     Гретхен,  прощаясь,   внимательно  посмотрела   ему   в  лицо.  На  его
заостренном,  тонком   лице  угадывались   истинные,  непритворные  чувства:
нежность  и  забота,  а в опасном омуте глаз под печальными, густыми бровями
отражались любовь и ласка. Нет, я сделала правильный выбор, подумала она.
     Билли,  держа  на  плече  свою  гитару,  как  пехотинец  ружье, шагал к
большому лайнеру по  бетонке и  тревожно улыбался, оставляя  за  спиной двух
отцов -- родного и отчима.
     -- С ним все будет в порядке,-- сказал Колин, глядя ему вслед.
     -- Будем  надеяться,-- вторила ему Гретхен.-- В твоем пакете деньги, не
так ли?
     --  Несколько  баксов,--  небрежно  бросил Колин.-- На мелкие  расходы.
Чтобы скрасить боль разлуки. В жизни пацана бывают  такие моменты, когда ему
трудно учиться без дополнительного молочного коктейля  или последнего номера
журнала "Плейбой". Вилли тебя встретит в Айдлуайлде1?
     -- Да, встретит.
     -- Вы повезете парня в школу вместе?
     -- Думаю, что да.
     -- Ты права,--  спокойно  сказал  Колин.-- Родители  обязательно должны
присутствовать  вдвоем   на  важных   церемониях   для   подростков.--   Он,
отвернувшись от нее,  посмотрел  на спешащих к  трапу пассажиров.--  Знаешь,
когда я вижу эти  красочные  рекламы -- летать  самолетами -- с изображением
широко улыбающихся пассажиров,  поднимающихся по трапу  самолета, то начинаю
еще четче осознавать,  в каком  лживом обществе приходится нам  жить.  Никто
ведь  особого  счастья  не испытывает,  поднимаясь  в  самолет.  Ты  сегодня
переспишь со своим бывшим мужем Вилли?
     -- Колин! Ты что!
     -- Некоторые леди идут на это. Развод -- это  своего  рода возбуждающее
средство.
     --  Пошел к черту!  -- в  сердцах  воскликнула она. Резко повернувшись,
Гретхен направилась к выходу на посадку. Он, схватив ее за руку, остановил.
     --  Прости  меня,-- сказал он.-- Я -- мнительный, ничтожный, склонный к
самоуничтожению, сомневающийся в существовании счастья человек, которому нет
на этой  земле прощения.-- Он печально улыбнулся, в  глазах его промелькнула
мольба.-- Прошу тебя только об одном: не говори обо мне с Вилли, идет?
     -- Не стану.-- Она уже простила его за подозрение и теперь, стоя рядом,
смотрела ему прямо в  глаза. Он торопливо ее поцеловал. По  радио передавали
последнее приглашение на борт для запоздавших пассажиров.
     --  Увидимся  в  Нью-Йорке  через  две  недели,--  сказал  Колин.--  Не
развлекайся, пока я не приеду.
     -- Не буду, не беспокойся,--  улыбнулась Гретхен. Она быстро поцеловала
его в щеку, а он, резко повернувшись, быстро зашагал в своей обычной манере,
которая  всегда заставляла ее улыбаться,-- словно шел на опасную  схватку, в
которой он одержит верх, станет победителем.
     Посмотрев ему вслед, она пошла через выход на посадку.
     Несмотря на принятый драмамин,  Билли все же вырвало, когда они  шли на
посадку  в  аэропорту  Айдлуайлд. Он постарался все  сделать поаккуратнее, в
специальный  мешочек для этой цели, но на лбу у него выступили крупные капли
пота,  а  плечи судорожно  вздымались.  Он все не мог унять дрожь. Гретхен в
отчаянии постукивала  его  по  спине и хотя, конечно, знала, что  все усилия
бесполезны и  что  приступ  рвоты ничем страшным сыну не  грозит, все  равно
испытывала  тревогу  из-за  того,  что  не в  состоянии  сейчас  ему помочь,
оградить его от боли. Иррациональное материнское чувство.
     Приступы рвоты наконец прекратились, и Билли, аккуратно закрыв мешочек,
направился  по  проходу салона  в туалет,  чтобы  выбросить  его  в  урну  и
прополоскать рот. Когда он вернулся на место, то по-прежнему был бледен.  Он
вытер пот с лица и теперь, кажется, целиком взял себя в руки. Садясь рядом с
Гретхен, он печально произнес горькие слова:
     -- Черт бы все побрал. Какой я, в сущности, еще ребенок.

     Вилли   Эбботт   в   солнцезащитных  очках  стоял   в  небольшой  толпе
встречающих, ожидавших прилета рейсового  самолета из Лос-Анджелеса.  Серый,
влажный  день, и Гретхен сразу, даже на расстоянии, заметила, что он пил всю
ночь  накануне, а солнцезащитные  очки скрывали  следы  ночного кутежа и его
налитые кровью  красные глаза перед ней и сыном. По  крайней  мере, хотя  бы
раз, только  сегодня, встречая сына, которого не видел столько  месяцев,  он
мог  бы удержаться  и не  пить. Но  Гретхен сумела преодолеть охватившее  ее
раздражение.  Только  дружелюбие  и  умиротворенность  должны  царить  между
разведенными  родителями  в  присутствии  ребенка.   Обязательное  лицемерие
оборванной законом любви.
     Билли,  увидав отца, сломя голову  бросился  к  нему, опережая  очередь
спускавшихся по трапу пассажиров. Подбежав к нему, он обнял Вилли, поцеловал
его в щеку. Гретхен нарочно  замедлила шаг, чтобы  им  не мешать. Отец и сын
вместе, они связаны родственными узами, сразу видно. Хотя  Билли выше отца и
намного красивее. Вилли никогда  таким  не был. Снова Гретхен  почувствовала
нарастающее   раздражение   из-за  того,  что   ей   никогда  не   удавалось
продемонстрировать   свою  генетическую   причастность   к   сыну.   Никаких
доказательств.
     Вилли  широко (может, бессмысленно?  глупо?) улыбался, весьма довольный
сыновним  проявлением  любви  к нему. Гретхен наконец  поравнялась  с  ними.
Обнимая ее за плечи, Вилли сказал:
     -- Хелло, дорогая! -- И, наклонившись, поцеловал ее в щеку. Два поцелуя
в тот же  день,  на двух  противоположных краях большого континента: поцелуй
при расставании, поцелуй при  встрече. Вилли вел себя идеально при  разводе,
очень хорошо относился к Билли, и она, конечно, была ему благодарна за милое
его приветствие "хелло, дорогая!" и за ритуальный поцелуй. Она не сказала ни
слова  ни о его темных очках, ни о  сильном запахе  алкоголя изо рта. Он был
довольно аккуратно  одет,  именно в такой  костюм, который требуется,  чтобы
отвезти сына в школу в Новой Англии и  представить директору.  Она, конечно,
не позволит ему больше пить, когда они туда поедут.
     Гретхен  сидела  в маленькой  гостиной  двухместного  номера  в  отеле.
Вечерние  огни  Нью-Йорка  светились  за  окнами, снизу с его  улиц  до  нее
доносился гул, такой знакомый,  такой  волнующий. Как же она была глупа! Она
наивно полагала, что Билли проведет эту ночь вместе с ней в  отеле. Но когда
они ехали на такси из аэропорта, Вилли сказал, обращаясь к сыну:
     -- Надеюсь, ты не прочь поспать  на кушетке, у меня всего одна комната,
но  там  есть кушетка.  Правда,  пара  пружин лопнули,  но, думаю,  в  твоем
возрасте ты и на ней выспишься, ничего страшного!
     --  Отлично! Как  здорово! -- воскликнул  обрадованный Билли,  и  от ее
внимания не ускользнул восторженный тон его голоса.  Он даже не повернулся к
ней, не спросил  ее согласия. Но даже если бы он попросил  у нее разрешения,
что она могла ему ответить?
     Вилли спросил, где  она собирается остановиться, и, когда она ответила:
"в "Алгонкине"", он насмешливо поднял брови.
     -- Этот отель  любит  Колин,--  словно оправдываясь, сказала  она.-- Он
недалеко от театра, и Колин тем самым экономит массу времени, когда ходит на
репетиции.
     Вилли  остановил  машину  перед  отелем  "Алгонкин".  Она вышла.  Он не
смотрел ни на нее, ни на Билли:
     -- Когда-то давно я с  одной девушкой  в баре этого отеля  выпил  целую
бутылку шампанского.
     -- Позвони мне завтра утром,-- попросила  его  Гретхен,  будто не слыша
его слов.-- Как только проснешься. Мы должны быть в школе до ланча.
     Билли сидел  в дальнем углу на  переднем сиденье, и когда она выходила,
то не смогла поцеловать его на  прощание. Швейцар подхватил ее чемоданы. Она
лишь  слабо махнула  рукой,  невольно разрешая  ехать  сыну с  отцом,  чтобы
поужинать с ним и провести эту ночь на его кушетке в одной с ним комнате.
     При регистрации  администратор передал  ей  записку. Перед отъездом  из
Лос-Анджелеса она дала телеграмму  Рудольфу  и попросила  его прийти  к ней,
чтобы  вместе  поужинать. Записка была от Рудольфа, и  в ней он сообщал, что
сегодня вечером занят, прийти не сможет и позвонит ей утром.
     Гретхен поднялась  к себе в номер, распаковала багаж,  потом задумалась
-- что же ей надеть? В конце концов  остановилась на халате,  потому что  не
знала,  как  распорядится   сегодняшним  вечером.  Все,  кого  она  знала  в
Нью-Йорке,  были  или  друзьями  Вилли,  или  ее  бывшими  любовниками,  или
знакомыми Колина, с которыми она встречалась мимоходом,  когда приезжала три
года назад посмотреть его спектакль, завершившийся полным провалом, и теперь
ей не хотелось никому из них звонить. Очень  хотелось выпить, но не могла же
она одна спуститься в бар и пить там в одиночестве!
     Так можно  и напиться. Какой негодяй этот Рудольф, размышляла она, стоя
у окна и глядя на  оживленную Сорок четвертую улицу,  не  может уделить один
вечер своей сестре, на пару часов оторваться от своей погони за прибылью. За
эти годы он дважды по делам приезжал в Лос-Анджелес, и она всюду водила его,
уделяя  ему  каждую свободную  минуту.  Теперь, когда он еще  раз приедет  в
Калифорнию,  мстительно пообещала Гретхен, она ему  тоже оставит  записку  в
отеле, только куда покруче.
     Гретхен чуть  было  не подняла трубку,  чтобы  позвонить Вилли.  Можно,
конечно, притвориться, что беспокоится о здоровье сына,  но  в любом  случае
Вилли  мог пригласить  ее поужинать вместе.  Она  даже подошла  к  аппарату,
протянула руку к трубке,  но вдруг  остановилась. Нет,  так не пойдет. Нужно
прибегать   ко   всем  этим   женским   штучкам-дрючкам  только  в   крайней
необходимости.  По  крайней  мере,  ее сын  вполне заслужил  скучный вечер в
компании с отцом, не опасаясь ревнивого взгляда матери.
     Она ходила взад и  вперед по старой маленькой  комнате,  не  зная, куда
себя деть.  Какой счастливой  была  она, когда впервые  приехала в Нью-Йорк,
каким радушным, каким манящим казался ей тогда этот громадный город.
     Тогда   она  была   молода,  одинока,   бедна,  и  он  оказал  ей  свое
гостеприимство. Она гуляла по его улицам свободно, не испытывая ни малейшего
страха.  Теперь  же,  когда  она  стала мудрее,  старше,  богаче,  почему-то
чувствует себя здесь пленницей. Муж за тридевять  земель, сын  на расстоянии
нескольких кварталов, но они оба ограничивали  сейчас ее свободу, заставляли
быть  сдержанной. В конце  концов,  почему бы  ей  не спуститься вниз  и  не
пообедать  в  ресторане  отеля?  Еще  одной  одинокой  женщиной  станет  там
больше,-- она будет  сидеть за маленьким столиком за бутылкой вина, стараясь
не  слушать чужих разговоров, и, когда у  нее  закружится голова  от легкого
опьянения, станет долго  и чересчур откровенно говорить с метрдотелем. Боже,
как все же скучно иногда чувствовать себя женщиной!
     Она   вошла   в   спальню,   достала   свое   самое   простое   платье:
непритязательный наряд черного цвета, который обошелся  ей  довольно дорого,
но,  несмотря на это, Колин  его  не любил.  Она оделась, слегка  подкрасила
ресницы и губы и даже не пригладила щеткой волосы. Гретхен была уже у двери,
как зазвонил телефон.
     Она вернулась к аппарату почти бегом.  Если это Вилли, будь  что будет,
но она с ними сегодня поужинает.
     Но это был не Вилли. Это оказался Джонни Хит.
     --  Привет!  --  поздоровался он с ней.--  Рудольф сообщил  мне, что ты
здесь, а я проходил мимо. Дай, думаю, загляну, вдруг повезет.
     Какой  лжец, подумала  она.  Кто же прогуливается  у  отеля  "Алгонкин"
вечером, без четверти девять? Но радостно воскликнула:
     -- Джонни, ты ли это? Какой приятный сюрприз!
     -- Я -- внизу,-- сказал он, и ей послышалось в его голосе  приятное эхо
минувших лет,-- и если ты еще не ужинала, то...
     -- Понимаешь,-- неохотно произнесла она, притворяясь, что якобы еще  не
знает, как ей быть, и одновременно презирая  себя за  эту глупую уловку.-- Я
не  одета и  хотела заказать ужин в свой номер. К тому же я очень устала  от
перелета, да еще завтра утром рано вставать...
     -- Жду тебя в баре,-- коротко бросил он и повесил трубку.
     Ах ты самодовольный, гадкий сукин сын с Уолл-стрит, подумала она. Потом
все же сменила платье и в отместку заставила его ждать целых двадцать  минут
в баре.
     -- Рудольф просто в отчаянье, что не может сегодня увидеться с тобой,--
сообщил Джонни Хит, глядя на нее через столик.
     -- Так я и поверила! -- вздохнула Гретхен.
     --  Нет, правда. Честное  слово.  Я сразу  почувствовал,  когда Рудольф
позвонил,  что  он  сильно  расстроен. Он  попросил  меня  заменить  его  на
сегодняшний вечер и объяснить тебе, почему...
     -- Налей мне еще вина, прошу тебя,-- перебила его Гретхен.
     Джонни подал знак официанту, и тот снова наполнил их бокалы. Они сидели
в маленьком французском ресторане,  словно перенесясь  назад  во времени,  в
пятидесятые годы.  Здесь почти никого не было.  Как  хорошо,  такая скромная
обстановка, подумала Гретхен. Здесь удобно встретиться со знакомыми, приятно
поужинать с замужней женщиной,  с которой у вас любовная связь. По-видимому,
у Джонни целый  список подобных заведений, можно составить "Путеводитель для
бабника по злачным местам Нью-Йорка". Ему  бы глянцевую  броскую обложку, и,
пожалуйте,  бестселлер  готов. Когда они  сюда пришли,  метрдотель  им  мило
улыбнулся и посадил за столик в углу, где никто не мог их подслушать.
     -- Если  бы он только  смог,--  продолжал настойчиво  обелять  приятеля
Джонни,  этот  великолепный  посредник  между  друзьями,  которых  одолевает
стресс, врагами, любовниками, кровными родственниками,-- то наверняка был бы
здесь. Он так к тебе привязан,-- добавил Джонни, который никогда и ни к кому
не был привязан.-- Он восхищается тобой гораздо больше, чем любой из женщин,
которых знает. Он сам мне говорил об этом.
     --  Скажи-ка, вам что,  на самом деле  больше не о чем болтать  долгими
зимними  вечерами? --  Гретхен сделала большой глоток из  бокала. По крайней
мере, из этого  вечера она  извлекла пользу -- пьет хорошее вино.  Может, ей
напиться  и  хорошенько  выспаться перед  завтрашним  серьезным  испытанием?
Интересно,  Вилли  с ее сыном  тоже  ужинали в таком милом  ресторанчике?  А
может, он прячет от посторонних глаз  своего сына,  с  которым когда-то  жил
вместе?
     --  По правде  говоря,--  сказал  Джонни,-- я считаю, что большую часть
вины за то, что Рудольф до сих пор не женат, несешь ты. Ведь он тебя обожает
и   пока  не  нашел  никого,  кто  соответствовал  бы   в  полной  мере  его
представлениям о тебе и о...
     -- Да  уж,  он обожает меня так,--  резко ответила Гретхен,-- что после
того как мы  с ним  около года не виделись, не может выкроить вечерок, чтобы
повидать меня.
     --  Пойми,   на  следующей  неделе  он   открывает  торговый   центр  в
Порт-Филипе,-- объяснил Джонни.--  Самый крупный  из  существовавших  до сих
пор. Разве он тебе об этом не писал?
     -- Писал,-- сказала она.-- Только я не запомнила дату открытия.
     -- Сколько  мелочей ему придется делать в последнюю минуту! Миллион. Он
работает  по  двадцать  часов в  сутки. Такую  физическую нагрузку  никто не
выдержит. Ты же знаешь, как он любит работать.
     -- Знаю,-- согласилась с ним Гретхен.--  Вкалывай сейчас, а жить будешь
потом. Да он явно чокнутый...
     -- А как же твой муж? Берк, кажется?  Разве он не работает? Насколько я
знаю,  он тоже  тебя обожает,  но что-то не нашел времени,  чтобы приехать с
тобой в Нью-Йорк.
     -- Он приедет через две недели. В любом случае у него совершенно другая
работа.
     -- Понятно,-- протянул  Джонни.-- Делать кино  -- это святое занятие, и
женщина становится еще благороднее, если ее ради этого приносят в жертву. Но
так как большой  бизнес -- вещь грубая и грязная, то  любой  занимающийся им
человек должен немедленно выбраться из этой тошнотворной грязи и лететь, как
на  крыльях, чтобы  встретить  в  аэропорту свою одинокую, невинную,  чистую
душой и сердцем сестру и угостить ее ужином.
     -- По-моему,  ты  защищаешь отнюдь не Рудольфа,-- сказала Гретхен.-- Ты
защищаешь самого себя.
     -- Ошибаешься, нас обоих,-- возразил Джонни.--  Нас  обоих.  И для чего
мне вообще  брать  кого-то под защиту? Если  художнику  угодно  считать себя
единственным стоящим созданием нашей современной цивилизации, то это --  его
личное  дело. Но нельзя ожидать от ничтожного, погрязшего в деньгах негодяя,
каковым являюсь я,  что я с ним соглашусь. Не такой я идиот! Но искусство --
приманка  для  многих современных  девушек,  и  в результате  новоиспеченные
живописцы и будущие Толстые оказываются у них в постелях. Но со мной  это не
пройдет -- ведь  я не  юная девушка. Могу поспорить, если  бы  я работал  на
каком-нибудь грязном  чердаке в Гринвич-Виллидж,  а  не  в светлом  офисе  с
кондиционером  на Уолл-стрит, то ты давно бы выскочила за меня замуж, еще до
того, как встретилась с этим Колином Берком.
     --  Ну что еще скажешь,  дружок? -- спросила  Гретхен.-- Нельзя ли  еще
вина? -- она протянула ему бокал.
     Джонни налил  ей почти до края и помахал официанту, чтобы тот принес им
еще одну бутылку. Он  вдруг  погрузился в  угрюмую тишину,  сидел  абсолютно
неподвижно,  словно замер.  Гретхен  очень  удивила его вспышка -- это  было
совсем не похоже на Джонни. Даже когда они (очень давно) занимались любовью,
он оставался холодным, отстраненным,  типичным технарем, каким  был во всем,
за что брался. Сейчас ей казалось, что с этого человека напротив слетела его
агрессивность, как  физическая,  так и рассудочная. Теперь  он  был  подобен
отлично  отполированному  громадному  круглому  камню,  элегантному  оружию,
стенобитному орудию для осады крепостей.
     --  Какой,  однако,  я был дурак,-- сказал  он  наконец низким, упавшим
голосом.-- Нужно было жениться на тебе.
     -- Но я тогда уже была замужем, разве ты не помнишь?
     -- Но ты была замужем и тогда, когда встретила Колина Берка, не так ли?
     Гретхен пожала плечами.
     -- Было другое время, и он не был похож на других,-- ответила она.
     --  Я  видел  кое-какие  его  картины,--  сообщил  Джонни.-- Они вполне
приличны.
     -- Они куда лучше того, что ты о них думаешь.
     -- Ты на них смотришь глазами любви,-- возразил Джонни, пытаясь радушно
улыбнуться.
     -- Что тебе от меня надо, Джонни?
     -- Ничего.  Ах,  черт бы  все  побрал.  Думаю, что  я  веду  себя,  как
последний скот, потому  что упустил свой шанс. Я был просто трусом. Теперь я
пытаюсь  исправиться  и  задаю  вежливые  вопросы своей гостье, бывшей  жене
одного из моих лучших друзей. Надеюсь, ты счастлива?
     -- Очень.
     --  Отличный  ответ.-- Джонни  одобрительно  кивнул.--  Очень достойный
ответ. Наконец-то  леди  достигла своей,  долгое  время  недостижимой  цели,
заключив  повторный  брак с  низеньким,  но  активно  работающим  тружеником
серебряного экрана.
     --  Ты ведешь себя, как скот, Джонни. Если хочешь, могу уйти.  Встать и
уйти.
     -- Но впереди еще десерт.-- Протянув руку, он коснулся ее. У него  были
мягкие, мясистые пальцы.--  Не  уходи.  У меня есть  к  тебе  вопросы. Такая
женщина,  как  ты, типичная  обитательница  Нью-Йорка,  жившая  полнокровной
жизнью здесь,--  чем ты занимаешься, черт подери, в той дыре изо дня в день,
ответь мне!
     --  Большую часть своего времени,-- спокойно  ответила она,-- я возношу
благодарность Богу за то, что я не в Нью-Йорке.
     --  Ну  а  остальное время?  Не стоит убеждать меня, что  ты  сидишь  в
одиночестве, как дисциплинированная домохозяйка, и покорно ждешь возвращения
с киностудии своего папочки только  для того,  чтобы услышать от него, какую
очередную байку рассказал за ланчем Сэмюэл Голдвин1?
     --  Если  хочешь знать,-- ответила  она, уязвленная  его  словами,--  я
совсем не сижу в одиночестве, как дисциплинированная хозяйка, как ты изволил
выразиться. Я делю свою жизнь  с человеком,  которым восхищаюсь, я  всячески
помогаю  ему, и  эта жизнь устраивает меня  больше,  чем  моя  прежняя жизнь
здесь, в Нью-Йорке,  когда  я  казалась себе  такой важной  личностью, такой
самостоятельной женщиной, которая украдкой  трахалась со всеми, печаталась в
журналах и жила с  человеком,  который  напивался до чертиков регулярно  три
раза в неделю.
     --  Ну,   конечно,   это  новая  феминистская  революция,--  воскликнул
Джонни.-- Церковь, дети, кухня. Боже,  да ты была последней женщиной в мире,
от которой я этого ожидал...
     -- Выбрось  из своей  речи  церковь,-- сказала Гретхен,-- и ты получишь
самое точное представление о моей жизни! -- Она встала.--  Я  отказываюсь от
десерта,  тем  более что  все эти низенькие  активные  труженики серебряного
экрана любят тощих женщин.
     Она быстрыми, решительными шагами пошла к выходу.
     -- Гретхен! -- крикнул ей вслед Джонни. В голосе его послышались  нотки
искреннего  удивления.  Что-то  сейчас произошло  с ним  такое, чего  прежде
никогда не было, и это нечто никак не укладывалось в привычные рамки отлично
продуманной  игры,  в которую  он  постоянно  играл.  Она,  не  оглядываясь,
стремительно вышла  на улицу, и  никто  из этих жалких  лакеев даже не успел
открыть перед ней двери.
     Гретхен  быстро  дошла  до  Пятой  авеню и  только  там,  когда немного
успокоилась и ее гнев спал, замедлила шаг. Как глупо волноваться из-за такой
ерунды, подумала  она.  Какое ей дело  до того, что думает  Джонни Хит  о ее
жизни?  Он,  конечно,  притворяется,  утверждая, что  ему  нравятся  женщины
свободные,  потому  что  с ними  он тоже чувствует себя  свободным. Он  ушел
несолоно хлебавши  с пира и теперь  пытается заставить ее заплатить за  это.
Ему не понять, что чувствует она, Гретхен, когда просыпается утром и видит в
кровати лежащего рядом с ней Колина. Она не свободна от своего мужа, и он не
свободен от нее, и от этого им стало только лучше и радостнее жить. Что  эти
люди с толстой мошной понимают в свободе?
     Она поспешила  в  отель,  поднялась  к  себе и,  взяв трубку  телефона,
попросила  телефонистку  соединить  со   своим   домом  в  Беверли-Хиллз.  В
Калифорнии  сейчас  восемь  часов,  и  Колин  должен  быть  дома.  Ей  нужно
поговорить  с ним,  услышать  его  голос, несмотря  на то  что  он  не любил
разговаривать  по телефону и частенько бывал резким и грубым, даже когда ему
звонила она. Но к телефону никто не подошел. Тогда она  позвонила на студию,
попросила соединить  ее  с монтажной. Но там  ей сообщили, что  мистер  Берк
уехал домой. Она медленно положила трубку на рычаг и стала беспокойно ходить
взад  и вперед по комнате. Сев за стол, вытащила лист бумаги и начала писать
ему письмо:
     "Дорогой Колин,  я звонила, но тебя не оказалось дома, и на студии тебя
тоже не было,  и сейчас мне очень  грустно, так как один человек, мой бывший
любовник, отозвался  обо  мне дурно, а это  несправедливо. Это испортило мне
настроение. В Нью-Йорке слишком  тепло, Билли любит своего отца  больше, чем
меня, и я так  несчастна здесь без тебя. А тебя нет дома, хотя ты должен там
быть,  и  в  голову  лезут  глупые мысли.  Я  намерена  спуститься в  бар  и
пропустить  две-три рюмки, и если кто-то попытается ко мне  там  пристать, я
немедленно вызову полицию. Я просто не знаю,  как буду  жить эти  две недели
без тебя. Мне только остается надеяться, что во время нашего спора по поводу
эпизода в картине я не показалась тебе  отвратительной всезнайкой, и если ты
простил  меня,  то обещаю  не  исправляться,  не  изменяться  и  никогда  не
закрывать рта при условии,  что и  ты не будешь  исправляться,  изменяться и
закрывать рот.  Когда ты провожал  нас  в аэропорт, я заметила,  что у  тебя
потерт воротничок, и  поняла, какая я  плохая домохозяйка, но все равно я на
самом деле  домохозяйка,  домохозяйка и  еще раз домохозяйка,  жена в  твоем
доме, представительница самой лучшей профессии в мире, и если  тебя не будет
дома,  когда  я позвоню тебе в  следующий раз,  то  не  знаю, какую месть  я
придумаю. Про то ведает только один Бог. Люблю тебя. Г."
     Запечатав письмо, не перечитав, в авиаконверт,  она  спустилась в холл,
где  его  проштемпелевали, и она его опустила в щель почтового ящика. Теперь
этот  листок  бумаги,  чернила  на  нем,  самолет,  летящий  ночным  рейсом,
соединяли  ее  с центром ее жизни  через громадное  расстояние в три  тысячи
миль, через весь темный бескрайний континент.
     Потом она  зашла  в  бар,  выпила,  не  перебросившись  ни словечком  с
барменом,  два  стаканчика  виски  и, так  как  к  ней никто  не  приставал,
поднялась к себе, разделась и легла спать.

     На следующее утро ее разбудил телефонный звонок. Это был Вилли.
     -- Мы приедем к тебе через полчаса. Мы уже позавтракали.
     Вилли,  ее  бывший муж и бывший  летчик, быстро и хорошо вел машину.  В
небольших красивых  рощах  Новой Англии листья на деревьях  приобрели первый
осенний багрянец. Они подъезжали к школе. На носу  у Вилли опять красовались
солнцезащитные очки,  но  сегодня  они в  самом деле прикрывали его глаза от
яркого солнца,  а не скрывали следы похмелья. Руки  его спокойно, без всякой
дрожи, лежали на баранке, и в голосе не было предательской хрипоты --  этого
свидетельства  бурно  проведенной  ночи.  Билли  по  дороге  в школу  дважды
укачало, и  им приходилось  останавливаться, но,  не  считая этого,  поездка
оказалась  приятной. Они  казались процветающей американской семьей, которая
солнечным сентябрьским  днем мчится  в поблескивающем  никелем новом авто по
зеленым просторам Америки.
     Школа  представляла  собой  большое  здание   из  красного  кирпича   в
колониальном  стиле  с  белыми  колоннами с несколькими старыми  деревянными
особняками-общежитиями, разбросанными  по  всей  ее территории.  Их окружали
старые деревья и  широкие площадки для  спортивных игр. Подъезжая к главному
корпусу, Вилли сказал:
     -- Ну, Билли, вот ты и поступаешь в загородный клуб!
     Припарковав машину, они вместе  с шумной  толпой  родителей  и учеников
поднялись по ступеням в  большой, просторный холл. Улыбающаяся дама  средних
лет  сидела за  столом, регистрируя  вновь  прибывших.  Она любезно пожимала
каждому из них руку, говорила,  что рада всех видеть  и что-то вроде  "стоит
чудная  погода, не правда ли?". Она протянула Билли цветную  ленточку, чтобы
он продел ее в петлицу пиджака.
     --  Дэвид  Крофорд! -- выкрикнула  она  в  направлении  группы учеников
постарше с разноцветными ленточками на отворотах пиджаков. Тут же к ее столу
подошел высокий  парень  лет  восемнадцати  в  очках.  Представляя  его, она
сказала:
     --  Уильям,  это  Дэвид,  он займется твоим  размещением. Если  у  тебя
возникнут  проблемы сегодня или  в любое время в  течение учебного года,  то
обращайся непосредственно к Дэвиду  и не отставай  от него, покуда он все не
уладит.
     --  Да,  Уильям,  милости   прошу,--   сказал  Крофорд  важным  голосом
облеченного доверием  лица, старшеклассника.-- Я к  твоим  услугам. Где твои
вещи? Я сейчас провожу тебя в твою комнату.-- Он пошел впереди них к выходу,
а  дама средних лет, мило улыбаясь, дружески беседовала с  представшим перед
ней уже другим семейным трио.
     -- Надо же -- Уильям,-- прошептала Гретхен на ухо Вилли,  когда они шли
следом  за двумя  мальчиками.-- Я сразу не  поняла, к кому же обращается эта
дама: к сыну или к тебе!
     --  Доброе предзнаменование,-- ответил Вилли.-- Когда я ходил  в школу,
всех учеников называли только по фамилии. Так нас готовили к службе в армии.
     Крофорд взял  у  Билли  из рук его чемодан, хотя тот вовсе не хотел его
отдавать,  и  все они  пошли через школьный городок к  трехэтажному  дому из
красного кирпича, который явно был новее всех тех, что стояли поблизости.
     -- Это  Силлитоу-Холл,--  доложил  их  провожатый.--  Твоя  комната  на
третьем этаже.
     Когда  они вошли,  то в коридоре  им в глаза  сразу бросилась  дощечка,
которая  сообщала,  что  здание  общежития  --  дар  Роберта  Силлитоу, отца
лейтенанта  Роберта  Силлитоу-младшего,  выпускника  1938  года,  погибшего,
сражаясь за свою родину, 6 августа 1944 года.
     Гретхен стало не по себе от этой дощечки, но она приободрилась, услышав
молодые поющие  голоса,  доносившиеся из  комнат,  а также  ритмический  гул
джазовых  мелодий, не сильно отличавшихся одна от другой. Они поднимались по
лестнице за Крофордом и Билли.
     Отведенная  Билли комната  была  небольшой,  но в  ней  поместились две
койки,  два  небольших столика  и два шкафа. Дорожный  чемоданчик  с личными
вещами Билли, который  они отослали  сюда заблаговременно,  стоял  под одной
кроватью,  а другой, точно  такой  же,  кто-то поставил у  окна. На нем была
бирка с фамилией Фурнье.
     -- Видишь, твоя сосед по комнате уже здесь,-- сказал Крофорд.--  Вы еще
не встречались?
     -- Пока нет,-- ответил Билли.
     Гретхен он казался таким робким, подавленным, даже больше чем обычно, и
ей  оставалось только  надеяться,  что  этот Фурнье не  окажется  хулиганом,
задирой, педиком или наркоманом. Она вдруг ощутила полную свою бесполезность
-- жизнь сына от нее больше не зависела.
     -- Встретитесь за ланчем,-- сказал  Крофорд.-- Звонок может раздаться в
любую   минуту.--   Он   улыбнулся  Гретхен  с  Вилли   улыбкой  облеченного
ответственностью лица.--  Само собой, и родители тоже приглашаются  к столу,
миссис Эбботт.
     Она поймала на себе страдальческий взгляд Билли, ясно говоривший "прошу
тебя, только не сейчас!"  --  и сумела  подавить в  себе  желание немедленно
поправить  Крофорда. У  Билли еще столько времени впереди,  чтобы  объяснить
ему, что фамилия его отца -- мистер  Эбботт, а матери -- миссис Берк. Только
не сегодня, не в первый день! Она посмотрела на Вилли. Тот качал головой.
     -- Очень любезно  со стороны  школьного  начальства  пригласить  нас,--
сказала она.
     Крофорд жестом указал рукой на голую, незастланную койку.
     --  Я посоветовал бы тебе, Уильям, запастись тремя  одеялами. По  ночам
бывает  зверски холодно,  а все  начальство  здесь  относится  к теплу,  как
истинные спартанцы,-- они считают, что стужа лишь укрепляет наш характер.
     -- Сегодня же вышлю тебе три одеяла из Нью-Йорка,-- пообещала Гретхен и
обернулась к Вилли.-- Ну, как насчет ланча...
     --  Но мы ведь  не голодны,  разве  не так, дорогая? --  ответил  Вилли
умоляющим голосом,  и  Гретхен  сразу  поняла, что  ему  совсем  не  хочется
завтракать в школьной столовой, где никакой выпивки и в помине нет.
     -- Не очень,-- пожалела его Гретхен.
     --  К  тому же мне нужно вернуться в город к четырем. У меня встреча...
очень важная,-- его голос  неловко затих.  Такая отговорка  никого не  могла
убедить.
     Раздался громкий звонок.
     -- Ну вот, пожалуйте!  --  сказал  Крофорд.--  Столовая наша  находится
сразу  за  тем местом,  где ты проходил  регистрацию, Уильям. А теперь прошу
меня  извинить,  нужно помыть руки перед  едой. И  не  забудь,  Уильям, если
только тебе что-то потребуется -- не стесняйся!
     Строго выпрямившись, как истинный  джентльмен, в своем блейзере и белых
ботинках, стоптанных за три года обучения, он вышел в коридор, в котором все
еще  сбивались  в  один  музыкальный калейдоскоп три разных  проигрывателя в
разных  комнатах.  Доминировал,   конечно,  лихо  завывающий,  неистовый   и
отчаянный Элвис Пресли.
     -- Послушай,-- сказала  Гретхен,-- да он, кажется, ужасно  милый юноша,
как ты думаешь?
     --  Хотелось  бы  посмотреть  на  него,  когда тебя не  будет  рядом,--
попытался разочаровать ее Билли.
     -- Поживем -- увидим. Тогда я тебе точно скажу.
     -- Иди-ка, Билли, на ланч,-- сказал отец.
     Гретхен чувствовала, как он жаждет опрокинуть первый стаканчик за день.
Он  вел  себя просто  великолепно,  ни  разу  не  предлагал  остановиться  у
придорожной забегаловки всю дорогу до самой школы и вообще все утро вел себя
как примерный, образцовый отец. Он честно заработал свой мартини.
     -- Давай мы проводим тебя до столовой,-- предложила Гретхен.
     Ей сейчас очень хотелось плакать, но она, конечно, не могла удариться в
слезы перед сыном. Она осмотрела комнату.
     -- Думаю,  когда вы здесь наведете порядок, все уберете, чуть украсите,
то она станет очень уютной комнаткой. А у тебя, несомненно, хороший вкус.
     Неожиданно замолчав, она первой вышла в коридор.
     Вместе с небольшими группками учеников они возвращались через лужайку к
главному  корпусу. Гретхен остановилась  у  крыльца, правда, на почтительном
расстоянии от него, ожидая, когда пройдут другие ученики с родителями, чтобы
попрощаться  с  Билли.  Ей не хотелось  прощаться с  ним  у крыльца, которое
плотным кольцом окружили незнакомые ей люди.
     -- Ну, думаю, можно попрощаться и здесь,-- сказала она.
     Билли  обнял ее  и  порывисто,  быстро  поцеловал.  Она с трудом смогла
улыбнуться ему. Билли пожал руку отцу.
     -- Спасибо, что довезли,-- сказал  он ровным  тоном им обоим. Потом, не
проронив  ни слезинки,  повернулся и  неторопливо пошел  прочь,  к  крыльцу,
присоединяясь к говорливому потоку учеников, его по-детски долговязая, худая
фигура потерялась, пропала.  Теперь  ее  сын неумолимо становился  одним  из
членов этой многообещающей  мужской компании,  до  которой  теперь только из
далекого прошлого будут  доноситься  материнские  голоса,  которые  когда-то
убаюкивали, поощряли их баловство или бранили.
     Через пелену слез она наблюдала, как он прошел между белыми колоннами в
широко распахнутые двери, как из освещенного  солнцем пространства скрылся в
тени. Вилли  обнял ее за  талию, и оба  они,  благодарные друг другу  за эту
поддержку, пошли к машине.  Они  ехали по петляющей  тенистой  улице,  вдоль
школьных площадок для спортивных  игр:  на беговых  дорожках сейчас  не было
бегунов, ворота, раскрыв свой зев, стояли  без  вратарей, а  на  бейсбольном
поле не было ни души.
     Гретхен  сидела  на переднем сиденье рядом  с Вилли, глядя прямо  перед
собой.  Вдруг с его стороны  до нее  донеслись какие-то странные звуки.  Они
остановились под деревом.  Вилли, утратив самообладание, горько расплакался,
и она тоже не могла больше сдерживаться. Она порывисто вцепилась в него, они
обняли  друг  друга,  и  оба  безудержно  рыдали,  оплакивая  Билли,  жизнь,
ожидавшую  его впереди, Роберта Силлитоу-младшего, их самих,  любовь, миссис
Эбботт, миссис Берк, все выпитое ими виски, все совершенные ими ошибки, свою
прошлую испорченную жизнь.

     --  Не   обращайте  на  меня  внимания,--  говорила  Рудольфу  девушка,
увешанная  фотоаппаратами, когда Гретхен и Джонни Хит, выйдя  из автомобиля,
направились прямо к Рудольфу.  Он стоял под громадной вывеской с начертанной
на ней аршинными буквами надписью "КАЛДЕРВУД" на фоне голубого сентябрьского
неба. Сегодня был день открытия нового торгового центра на  северной окраине
Порт-Филипа, и этот  район Гретхен  хорошо знала,  ибо через  него проходила
дорога, ведущая к поместью Бойлана.
     Гретхен с  Джонни не  попали на церемонию открытия нового супермаркета,
потому что Джонни никак не мог вырваться с работы до ланча. Джонни, конечно,
в этом раскаивался, как раскаивался  в их нелицеприятной беседе с Гретхен за
ужином  пару дней  назад,  он покаялся,  и  между ними  установились прежние
дружеские отношения. Почти всю дорогу говорил только  один Джонни, но  не  о
себе и не о ней, Гретхен.
     Он все время с восхищением, взахлеб, объяснял ей, как  Рудольфу удалось
взлететь так высоко,  достичь  положения  преуспевающего  предпринимателя  и
менеджера. По его словам,  Рудольф понимал все тонкости ведения современного
бизнеса гораздо лучше  многих  молодых  людей его возраста, и таких, как он,
Джонни пока не встречал. Однако  сколько ни старался Джонни  объяснить ей, с
помощью  какого  блестящего хода  Рудольфу удалось заставить  Калдервуда год
назад  купить фирму,  имевшую двухмиллионный дефицит за последние три  года,
она  ничего не понимала и в конце концов  была вынуждена признаться, что  он
сильно переоценивает ее интеллектуальные  способности, но она разделяет  его
мнение по поводу ее брата.
     Гретхен подошла  поближе к  брату. Он  стоял, делая какие-то  записи  в
рабочем  блокноте,  а  фотограф,  присев   перед  ним  в  нескольких  шагах,
нацеливала  свой фотоаппарат  вверх, чтобы поймать в один  кадр вместе с ним
вывеску у него над головой с именем Калдервуда. Рудольф, увидав ее с Джонни,
широко улыбнулся  и пошел им навстречу.  Хотя сейчас он ворочал  миллионами,
проявлял поразительную ловкость фокусника  при сделках с акциями, при  сбыте
рискового капитала, она по-прежнему не видела в нем бизнесмена -- для нее он
оставался  ее  красивым  братом,  хорошо  загоревшим  молодым   человеком  в
прекрасно  сшитом,  безукоризненном  костюме.  Ее  сейчас  еще раз  удивило,
насколько разительно отличаются друг от друга ее брат и ее  муж. Если верить
словам  Джонни, то состояние Рудольфа в несколько  раз  превышало  состояние
Колина,  и  он, Рудольф,  обладал  куда более реальной  властью над огромным
числом  людей,  чем Колин,  но тем  не  менее  никто из окружающих, даже его
собственная  мать, не могли упрекнуть Колина  в излишней  скромности.  Среди
любой  компании  он  всегда  выделялся,  не  скрывая  своего  высокомерия  и
заносчивости,  и  всегда  наживал   новых   врагов.  Рудольф  же,  казалось,
растворялся  среди   людей,  тушевался,  проявляя  свою  доброжелательность,
сговорчивость, и всегда легко приобретал друзей.
     --  Отлично,--   повторяла   сидевшая  на  корточках  перед   Рудольфом
девушка-фотограф, делая один снимок за другим.-- Просто превосходно!
     -- Позвольте представить,-- сказал Рудольф.-- Моя  сестра, миссис Берк,
мой приятель, мистер Джонни Хит, гм... мисс... мне ужасно неловко...
     -- Прескотт,-- подсказала ему девушка.--  Можно просто Джин. Старайтесь
не обращать на меня никакого внимания.
     Она  наконец  выпрямилась  и  улыбнулась  им, правда,  довольно  робко.
Небольшого роста, шатенка с  прямыми, длинными волосами, собранными в  пучок
на затылке. Вся в  веснушках,  без косметики на лице,  она очень легко, живо
передвигалась, и ей при  этом  не мешали три свисавшие с шеи  фотоаппарата и
тяжелый  ящик  для  кассет и объективов,  болтавшийся на ремне у  нее  через
плечо.
     --  Ладно,  пошли,--  сказал  Рудольф.--  Покажу вам  все  здесь.  Если
столкнетесь со стариком Калдервудом, то не жалейте громких слов восторга.
     Повсюду, где бы они  ни появлялись с Рудольфом, его останавливали люди,
мужчины и  женщины, пожимали  ему  руки,  хвалили  за  то чудо,  которое  он
сотворил  для их  города.  Мисс Прескотт все  щелкала своим фотоаппаратом, а
Рудольф выбирал из арсенала своих улыбок самую скромную. Он говорил каждому,
как он рад, что им все нравится, демонстрируя при этом знание поразительного
количества имен.
     Среди этих  людей, желавших ее брату всего наилучшего, она почему-то не
заметила ни  одной своей соученицы,  ни одной сотрудницы по заводу  Бойлана.
Однако, казалось, что все  до единого соученики Рудольфа явились сюда, чтобы
воочию убедиться, что сотворил  здесь их старый приятель, и поздравить его с
таким достижением,--  одни искренне, другие  с явной, нескрываемой завистью.
Ей  показалось,  что  благодаря  какой-то  странной  аберрации  времени  все
мужчины, подходившие для поздравления к Рудольфу со своими женами и детьми и
говорившие ему:  "Ты меня  помнишь? Мы учились в одном классе?", значительно
старше, толще, степеннее,  чем ее неженатый,  ничем не скованный брат. Успех
перенес  его в  другое поколение, поколение стройных,  элегантных, подвижных
молодых мужчин. Колин  тоже выглядит гораздо моложе своих лет, подумала она.
Вот она, неувядающая юность победителей!
     -- Кажется, ты сегодня собрал здесь весь город,-- сказала Гретхен.
     --  Да,  что-то в этом роде,-- согласился с  ней довольный Рудольф.-- Я
слышал, что  даже Тедди Бойлан удостоил меня  своим присутствием.  Может, мы
еще столкнемся здесь с ним.-- Рудольф  внимательно изучал лицо сестры: какая
будет реакция на его слова?
     --  Тедди Бойлан?  -- равнодушным тоном переспросила она.--  Неужели он
все еще жив?
     --  Во всяком случае,  так все  говорят.  Правда,  я тоже не видел  его
давненько.
     Они пошли дальше, чувствуя, как между ними пробежал мимолетный холодок.
     -- Подожди меня здесь минутку,--  сказал ей Рудольф.-- Пойду поговорю с
капельмейстером. По-моему, они не играют старые мелодии.
     -- Кажется, он вникает в  каждую мелочь, следит за всем, не так ли?  --
спросила она Джонни.
     Рудольф уже  торопливо  шел к оркестру, а  за  ним,  как всегда, словно
тень, следовала мисс Прескотт.
     Рудольф  вскоре  вернулся,   а  оркестр  уже  играл  старинную  мелодию
"Счастливые  дни вернулись".  Он притащил за  собой какую-то  пару --  очень
красивую,  стройную  блондинку в  накрахмаленном,  хрустящем  белом  льняном
платье и лысеющего,  исходящего потом мужчину, в  мятом  полосатом  костюме,
который был явно  старше Рудольфа. Гретхен показалось,  что  она уже  видела
прежде этого человека, вот только где? Она не могла точно вспомнить.
     -- Разрешите представить, это Вирджиния, Гретхен, младшая дочь босса. Я
говорил ей о тебе.
     Мисс Калдервуд застенчиво улыбнулась:
     -- Да, на самом деле, миссис Берк.
     -- Ну а ты помнишь Брэдфорда Найта или забыла? -- спросил Рудольф.
     -- Это я напоил вас до  чертиков  на выпускной вечеринке в Нью-Йорке,--
объяснил ей Найт.
     Тут она сразу вспомнила этого бывшего сержанта с  оклахомским акцентом,
который приставал ко всем девушкам в ее квартире в Гринвич-Виллидж. Акцент у
него стал  не столь  заметным, как прежде,  вот только жаль, что  он  сильно
облысел. На  голове совсем волос  не осталось. Она вспомнила и  другое:  как
несколько  лет  тому назад  Рудольф уговорил его приехать  в Уитби, и теперь
всячески  натаскивал  его,  пытаясь  сделать  из  него   хорошего  помощника
менеджера.  Он нравился  Рудольфу, она прекрасно знала  об этом,  только вот
почему -- для нее оставалось загадкой. Если внимательно присмотреться к нему
--  ничего  особенного, но Рудольф  говорил,  что  он  --  человек  умный  и
проницательный  и  умеет  просто  замечательно ладить со  всеми  людьми,  не
отступая при этом ни на шаг от данных ему инструкций.
     -- Конечно, я помню тебя, Брэд,-- сказала Гретхен.-- Я слышала,  что ты
здесь просто незаменимый человек.
     -- Мэм, я уже краснею,-- сказал Найт.
     -- Все мы здесь -- незаменимые,-- поддержал его Рудольф.
     -- Нет, не все,-- возразила с серьезным видом девушка, не  спуская глаз
с  Рудольфа.  Этот  взгляд не ускользнул  от внимания  Гретхен.  Все  дружно
засмеялись.  Но  младшая  дочь  босса  хранила  молчание. Бедняжка, подумала
Гретхен, лучше бы пялилась на кого-нибудь другого.
     -- А где твой отец? -- спросил вдруг Рудольф.-- Хотелось бы представить
ему мою сестру.
     -- Пошел домой,-- ответила девушка.-- Мэр сказал ему что-то неприятное,
и  он рассердился. Мэр все время  восторженно  говорил только о вас,  а не о
нем.
     --  Дело в  том, что  я  здесь родился,-- сказал, разряжая  обстановку,
Рудольф,-- и мэр, по-видимому, видит в этом и свою заслугу.
     -- К  тому же ему не  понравилось,  что она фотографирует только вас.--
Она кивнула в сторону мисс Прескотт,  которая уже наводила свой  объектив на
их группу с расстояния нескольких футов.
     -- Все это издержки его профессии,-- вмешался в разговор Джонни  Хит.--
Он наверняка сумеет их преодолеть.
     -- Вы  не знаете  моего отца,--  сказала девушка.--  Вы  бы  лучше  ему
позвонили попозже, успокоили старика.
     --  Позвоню, но только  не сейчас,--  небрежно бросил  Рудольф.-- Когда
выкрою время.  Через полчаса мы все  собираемся выпить.  Не  хотите  ли  оба
присоединиться?
     -- Не дай бог, меня  увидят в баре,-- испуганно  возразила Вирджиния.--
Вам же это хорошо известно.
     -- О'кей,-- смирился с  ее  отказом Рудольф.--  В  таком случае, вместо
выпивки у  нас будет обед. А ты,  Брэд, походи здесь, понаблюдай, постарайся
успокоить  народ,  если вдруг кто-то из них  разойдется сверх меры.  А  чуть
позже, мои дорогие, состоятся танцы. Только чтоб они  были  поприличнее, без
непристойности.
     --  Будем танцевать только  менуэты,  я  настаиваю  на  этом,--  сказал
Найт.--  Пошли со  мной,  Вирджиния,  я  угощу  тебя  апельсиновой шипучкой,
бесплатно, за счет твоего папочки.
     С явной неохотой девушка все же позволила Найту увести ее с собой.
     --  Он  явно  не  мужчина  ее  мечты,-- заключила  Гретхен,  когда  они
продолжили экскурсию.-- Это сразу бросается в глаза.
     -- Только не вздумай сказать об этом Брэду,-- предупредил ее Рудольф.--
Он собирается  жениться на ней,  хочет  стать  членом  их семьи  и  основать
собственную империю.
     -- Она очень мила,-- сказала Гретхен.
     -- Достаточно мила,-- поправил ее Рудольф.-- Особенно для дочери босса.
     Какая-то располневшая женщина, с вызывающе накрашенными губами и сильно
подведенными глазами, в  шляпе, смахивающей на тюрбан, что делало ее похожей
на героиню кино 20-х годов, преградила дорогу Рудольфу.
     --  Eh  bien,  mon cher  Rudolph1,--  сказала она,  постоянно моргая  и
кокетливо изгибая губы.-- Tu parles francais toujours bien?2
     Рудольф   галантно  поклонился,   чего  требовала   эта  знакомая   ему
шляпка-тюрбан.
     -- Bonjour, M-lle  Lenaut3,-- сказал он.-- Je suis tres content de vous
voir4. Позвольте представить вам мою сестру -- миссис Берк. И моего друга --
мистера Хита.
     -- Рудольф был самым способным учеником в моем классе, другого такого у
меня больше не было,-- сказала она,  закатив глаза.-- Я всегда была уверена,
что он достигнет больших высот в этом  мире. Это было видно по всему, за что
бы он ни брался.
     -- Вы слишком  добры  ко мне,--  сказал  Рудольф, долго  перед  ней  не
задерживаясь.-- Когда я  учился в ее классе, я писал  ей любовные  письма,--
объяснил  он Гретхен  с  Хитом, когда они пошли дальше.--  Правда, так  и не
отослал их. Отец однажды обозвал ее французской шлюхой... и дал пощечину.
     -- Что-то я не слышала этой истории.
     -- Ты многих историй не слышала.
     --  Как-нибудь вечерком,-- сказала она,-- мы с тобой сядем  вдвоем и ты
подробно расскажешь мне всю историю семейства Джордахов.
     -- Ладно, как-нибудь вечерком,-- пообещал ей Рудольф.
     -- Вероятно, тебе было бы  приятно возвратиться в  свой родной  город в
такой торжественный день,-- сказал Джонни.
     Рудольф, помолчав немного, словно раздумывая, ответил:
     -- Для меня это просто еще один город. Ладно, пошли взглянем на товары.
     Он   повел    их    по   магазинам    торгового    центра.    "Инстинкт
приобретательства", однажды сказал Колин, развит у нее, Гретхен, выше всякой
нормы, но эта гигантская выставка-продажа, этот  бесконечный  поток товаров,
которые   неумолимо  прибывали  с  американских   фабрик   и  заводов,  явно
подействовал на нее удручающе.
     Все,  или почти все, что вызывало  у нее глубокую неприязнь в двадцатом
веке,  было  с  большим  искусством втиснуто  в  этот  конгломерат  нарочито
провинциальных  белых зданий, и  это все  создал  ее брат, объединил  в одно
целое, и  теперь он с присущей ему  ложной мягкостью и скромностью взирал на
это конкретное, материальное доказательство  его предприимчивости и  деловой
хватки.  Когда  он  поведает  ей  историю  семейства  Джордахов,  она в  ней
непременно выделит одну главу для самой себя.
     После  осмотра  магазинов Рудольф повел их к театру. Они  вошли в  зал.
Здесь сегодня давала премьеру заезжая труппа из Нью-Йорка, какую-то комедию,
и сейчас  осветители  регулировали свет. При  оформлении зала  вкус  старика
Калдервуда явно не  был решающим  фактором. Темно-красный цвет стен,  обитые
ярко-красным   бархатом   кресла  смягчали  бросающуюся  в  глаза  суровость
архитектурных  линий  интерьера,  и  Гретхен,  заметив,  с  какой  легкостью
режиссер  устанавливал  сложное сценическое  освещение, поняла, что денег на
техническое  оснащение  зала  не  пожалели.  Впервые  за  многие  годы   она
почувствовала острое сожаление от того, что когда-то рассталась с театром.
     -- Как здесь красиво, Руди,-- сказала она.
     -- Должен  же  был я  продемонстрировать  хоть  что-то,  что  наверняка
придется тебе по вкусу,-- тихо сказал он.
     Она  коснулась  его  руки, прося прощения  за ее, пусть  невысказанную,
критику всех прочих его достижений.
     -- Мы  собираемся,-- продолжал  он,--  открыть  шесть  таких, как этот,
театров по всей  стране,  будем ставить в  них наши собственные  пьесы и  не
снимать  их с репертуара, по крайней мере, две недели в каждом из них. Таким
образом, каждой пьесе будет гарантирован прокат минимум  три месяца, и мы не
будем ни  от  кого зависеть.  Если Колину захочется поставить  пьесу у меня,
то...
     -- Конечно, он  будет рад поработать  в  таком  театре,-- перебила  его
Гретхен.--  Он  постоянно ворчит по  поводу  этих непригодных для  искусства
старых амбаров на Бродвее. Когда он будет в Нью-Йорке, я привезу его сюда --
пусть посмотрит. Хотя, может, это не такая уж блестящая идея...
     -- Почему же? -- спросил удивленный Рудольф.
     -- Он иногда вступает в дикие схватки с теми, с кем работает.
     -- Со  мной он драться не станет,-- с уверенностью  сказал Рудольф. Они
понравились друг  другу  с  Берком  с  первой встречи.-- Я ко  всем  подхожу
дифференцированно  и  к  людям искусства всегда отношусь  с уважением.  Ну а
теперь пора выпить.
     Гретхен посмотрела на часы:
     -- Боюсь,  вам придется обойтись без меня. Колин должен позвонить мне в
отель  в восемь,  и  он  всегда бесится, если меня нет  у аппарата, когда он
звонит. Джонни, может, поедем сейчас? Ты не возражаешь?
     -- Всегда к вашим услугам, мэм,-- галантно ответил Джонни.
     Гретхен  поцеловала  Рудольфа на прощание. Его лицо то и дело озарялось
вспышками  света  на  сцене,  где мисс  Прескотт,  меняя объективы,  щелкала
фотоаппаратом, такая красивая, ловкая, озабоченная.
     Направляясь  к машине, Джонни с Гретхен миновали бар. Она обрадовалась,
что  они  туда  не зашли. В его  темном салоне она мельком заметила мужчину,
склонившегося над своим стаканом.  Это,  несомненно,  был Тедди Бойлан.  Она
знала, что этот человек даже спустя пятнадцать лет все еще способен нарушить
ее  равновесие.  Он  все  еще  имел  власть  над ней.  А  она  не  хотела ей
поддаваться.
     Открыв дверь своего  номера, Гретхен услышала,  что звонит телефон. Она
подбежала и  сняла  трубку. Звонили из Калифорнии, но  не  Колин, а директор
киностудии. Он сообщил ей, что  Колин погиб в автомобильной катастрофе в час
дня. Выходит, он мертв уже целый день, а она ничего об этом не знала.
     Она  поблагодарила,  не  выражая  никаких  эмоций,  этого  человека  за
невнятные слова соболезнования. Повесила  трубку и потом долго-долго  сидела
одна в номере отеля, не зажигая света.



     1960 год
     Прозвучал   гонг,   возвестивший   об   окончании   последнего   раунда
спарринг-боя.
     -- Послушай, Томми,-- крикнул Шульц,-- не можешь ли ты сделать прессинг
посильнее?
     Куэйлс через пять дней должен был встретиться с прессингующим боксером,
и Томасу приходилось  имитировать его стиль  ведения боя на ринге. Но Куэйлс
был  не  из  таких,  чтобы  легко  поддаваться  напору  противника,  он умел
держаться,  танцевал вокруг партнера,  наносил  сильные  удары  по  корпусу,
быстро  и  умело передвигался  по  рингу  и  мог  в  мгновение  ока  нанести
противнику  серию  точных  ударов. Он никогда и никого сильно  не поколотил,
никому   не  нанес   увечья,   но   отличался  осторожностью,   ловкостью  и
профессионализмом.    Предстоящий   матч   собирались    транслировать    по
общенациональному телевидению, и в  случае  победы  Куэйлс получит  двадцать
тысяч  долларов. Томасу,  как  его  спарринг-партнеру,  полагалось  шестьсот
баксов.  Ему  хотели  заплатить  меньше,  если бы  только Шульц, который был
менеджером  обоих  боксеров,  не  выжал   все   полагавшиеся   им  деньги  у
организаторов  матча. Этот бой финансировала  мафия, а эти ребята совсем  не
склонны к благотворительности.
     Тренировочный  ринг  был  установлен  в помещении  театра,  болельщики,
которые  приходили  сюда  посмотреть  тренировки,  обычно  занимали места  в
оркестровой яме. Одеты они были в  броские рубашки  с надписью "Лас-Вегас" и
штаны канареечного  цвета. Когда Томас дрался на  сцене, он  чувствовал себя
скорее актером, чем боксером.
     Томас  атаковал   Куэйлса,   этого  типа  с   его  заурядной,   плоской
физиономией, с холодными  бесцветными  глазами, холодно смотревшими  на него
из-под кожаного  шлема. Каждый  раз во время  спарринг-боя Куэйлса с Томом у
боксера на губах  появлялась  презрительная  улыбочка, словно  тем  самым он
хотел  сказать:  какого черта  делает этот парень  вместе со  мной на ринге?
Какой-то  абсурд!  Он  никогда не  разговаривал  с  Томасом,  лишь небрежно,
походя, бросал "доброе  утро"  при встрече,  хотя оба они находились в одной
"конюшне". Том получал все  же сатисфакцию за встречи с ним на тренировочном
ринге:  он трахал его  жену, и  когда-нибудь  обязательно расскажет  об этом
Куэйлсу -- пусть тогда попляшет.
     Куэйлс танцевал на ринге, атакуя его и отступая, легко уходил от мощных
хуков Томаса, работая на толпу, позволял Томасу загонять его в угол, а когда
тот  наносил ему  серию ударов, лишь вертел головой из стороны в стороны, не
чувствуя никакой боли под шлемом, а публика визжала от восторга.
     Спарринг-партнерам  обычно  не   полагалось  наносить   травмы  главным
участникам  поединков,  но  сейчас  шел  последний  раунд  по  тренировочной
программе,  и  Томас  упрямо  атаковал соперника,  забыв о ждущем наказании,
чтобы нанести хотя бы один хороший удар и отправить этого негодяя  на пол --
пусть посидит на своей вонючей заднице в своих броских штанах.
     Куэйлс понял,  что задумал  Томас,  и его привычная язвительная ухмылка
стала еще более высокомерной. Он ловко уходил от ударов, танцуя, приближался
к  Томасу и,  отпрыгивая назад, отбивал  его  удары  в воздухе.  Он  даже не
вспотел,  когда  прозвучал гонг, а на его теле не было ни  одного синяка, ни
одного  кровоподтека, хотя Том изрядно молотил его,  пытаясь  достать, почти
целых две минуты.
     После того как прозвучал гонг, Куэйлс сказал:
     -- Послушай, халявщик, ты должен мне заплатить за урок бокса.
     -- Надеюсь,  что тебя отправят на  тот свет в пятницу, ты, бездарность!
-- огрызнулся Томас, перелез через канаты ринга, пошел в  душевую, а  Куэйлс
остался  на ринге. Он попрыгал через скакалку,  сделал несколько разминочных
упражнений, побоксировал с легкой "грушей". Этот негодяй никогда не уставал,
работал, как одержимый,  и, вероятно, в конце концов все же станет чемпионом
страны в среднем весе с миллиончиком баксов в банке.
     Возвращаясь из  душевой, Томас заметил, что у  него покраснела  кожа на
лице, особенно на скулах, от ударов Куэйлса. А этот скот продолжал работать,
показушничал  перед толпой своих болельщиков, ведя бой с тенью, а те в своих
нарядах паяцев то и дело восторженно вопили:
     -- Ах! Как здорово! Ого! Вот это да!
     Шульц  передал ему конверт  с пятьюдесятью  баксами за  два проведенных
раунда, и  он, быстро пройдя через  восторженную толпу, вышел на  освещенную
ярким   солнцем  улицу  разомлевшего   Лас-Вегаса.   После   театра   с  его
кондиционерами  дневная  жара  казалась  искусственно  созданной,  зловещей,
словно  какой-то  безумный  ученый,   желая  разрушить   весь  город   самым
безжалостным   и  бесчеловечным  образом,   поджаривал   его  на   громадной
сковородке.
     После тренировки страшно хотелось пить, и он, перейдя через раскаленную
улицу,  вошел  в один из  крупных  отелей. В холле было прохладно  и  темно.
Дорогие  проститутки  фланировали там,  как  обычно,  а  старушки  играли  у
автоматов.  Проходя в бар,  он заметил, что  игра  в кости и  в рулетку  шла
полным ходом. Похоже, что все в этом вонючем городе  просто набиты деньгами.
Все, кроме него, Томаса. За последние две недели, играя в кости, он просадил
более пятисот долларов, почти все заработанные им здесь деньги.
     Нащупав   конверт   с  пятьюдесятью  долларами  в  кармане,   он  вдруг
почувствовал непреодолимый  позыв  сыграть в  кости. Он заказал пиво.  Вес у
него сейчас был в  норме, и Шульц не посмеет  орать на него. В любом случае,
Шульцу  теперь  было  на  него  наплевать,  ведь в  его  "конюшне"  появился
претендент на чемпионское звание в лице Куэйлса.
     Томас  выпил  вторую  кружку, заплатил  бармену и направился к  выходу.
Однако его привлекла игра в кости, и он невольно остановился. Перед одним из
игроков, смахивавшим  на  гробовщика из  захолустного  городка,  возвышалась
солидная кучка фишек. Выпадали хорошие кости. Томас, не  в  силах преодолеть
соблазна, вытащил конверт,  купил фишки. Минут через  десять  от  его  денег
осталась лишь  десятка.  У  него, правда,  хватило здравого смысла выйти  из
игры.  Он  попросил  швейцара  уговорить какого-нибудь  богатого  постояльца
подбросить его до отеля в "даунтауне", чтобы  не тратиться на такси. Это был
грязный,  замызганный отель, с несколькими  игральными автоматами в  холле и
одним столом для игры  в кости. Эта сволочь Куэйлс жил в  отеле "Сэндз", где
останавливались  все кинозвезды, со своей женой, которая целый день лежала у
бассейна, балдела от "Пунша плантатора", но, улучив момент, тайком прибегала
в отель к Томасу. "У меня любвеобильная натура,-- объясняла она Томасу, -- а
Куэйлс спит  один,  в  отдельной комнате. Он  --  серьезный боксер, и у него
через  несколько  дней  важный  бой.  Ему  нельзя  понапрасну  тратить  свою
энергию".
     Тома уже никто не называл  серьезным  боксером,  и впереди его не ждали
важные  бои, поэтому он мог делать все, что хотел.  К тому  же она проявляла
бурную  активность в  постели, и некоторые их тайные  дневные встречи вполне
оправдывали возможный риск.
     На столе лежало письмо от Терезы. Он даже не вскрыл его, он и так знал,
что прочтет в нем,--  еще  одно очередное требование прислать  денег. Теперь
Тереза  работала сама,  зарабатывала гораздо больше,  чем он, но даже это не
умаляло  ее алчности. Она  работала  в  ночном  клубе,  продавала сигареты и
гребла  чаевые  за то, что отчаянно вихляла своим задом и  оголяла свои ноги
настолько, насколько это  дозволялось  законом. Она заявила ему однажды, что
ей надоело слоняться из угла в  угол дома и присматривать  за ребенком, в то
время как  его самого дома подолгу не бывает, и теперь она намерена заняться
своей  карьерой.  Она  по  своей  душевной  простоте считала, что  торговать
сигаретами  в   ночном  клубе  --  это  блестящая  карьера,   что-то  сродни
шоу-бизнесу.  Ребенка  она тут же  сплавила своей сестре в Бронкс, и теперь,
даже когда  Томас бывал дома, она приходила, когда ей  вздумается,-- в пять,
шесть  утра,  а  кошелек  ее   всегда  был  туго  набит  двадцатидолларовыми
бумажками. Бог ведает,  чем она  там занималась,  но это  уже его больше  не
волновало.
     Он лег на кровать. Сидеть в номере -- это тоже один из способов сберечь
деньги. Нужно было  поразмыслить, как  прожить до  пятницы на десять баксов.
Кожа на  скулах саднила  -- неплохо  ее отполировал этот  сукин сын  Куэйлс.
Кондиционер в его номере дышал на ладан, и от дикой жары, как  в раскаленной
пустыне, он обливался потом.
     Закрыв глаза, он забылся тревожным сном. Ему приснилась Франция. Там он
провел лучшее время в  своей жизни, и ему часто снился тот момент,  когда он
сходит с парохода на берег Средиземного моря,  хотя все это происходило пять
лет назад, и все эти сны давно утратили свою яркость.
     Он проснулся, вспоминая этот сладкий сон, сожалея о том, что это дивное
море, эти высокие белые дома исчезли и он  вновь оказался в четырех облезлых
стенах в своем номере в отеле Лас-Вегаса.
     Он приехал на  Лазурный  берег после победы на  матче в Лондоне. Победа
досталась ему очень легко, и Шульц организовал ему еще одну встречу в Париже
через месяц, поэтому не  было  никакого смысла  возвращаться  из  Лондона  в
Нью-Йорк. Он подцепил одну  из этих бесноватых, страстных  лондонских девиц.
Она сказала,  что знает  один маленький, но ничуть не хуже большого, отель в
Каннах. Томас в то время купался в деньгах и самонадеянно считал, что  может
побить любого соперника в Европе одной рукой. Почему бы не смотаться туда на
уик-энд, подумал он.  Этот  уик-энд растянулся,  конечно,  дней на десять, а
встревоженный,  раздосадованный  Шульц  засыпал  его  грозными телеграммами.
Томас лениво  валялся  на  пляже, дважды в  день ел, как Гаргантюа, ни в чем
себе не отказывая, пристрастился к красному французскому вину и в результате
набрал лишних пятнадцать фунтов.
     Когда наконец он вернулся в Париж, то ему удалось согнать вес только  к
утру того дня, когда состоялся поединок, и этот француз чуть его не угробил.
Впервые  в жизни  Том был  нокаутирован, и  сразу  же,  неожиданно для него,
прекратились  предложения на матчи в  Европе.  Большую часть  своих денег он
просадил на англичанку, которой ко всем ее прочим слабостям очень  нравились
драгоценные украшения. В самолете до самого Нью-Йорка Шульц не  обмолвился с
ним ни единым словом.
     Этот паскудный француз сильно ему навредил, и теперь ни один спортивный
журналист не  называл его в своих статьях  возможным  претендентом на звание
чемпиона.  Паузы  между матчами у  него становились все больше, а конверты с
премиальными  все тоньше и тоньше.  Дважды  он  предпринимал попытки срубить
"легкие" деньги, но все напрасно. Тереза его окончательно оттолкнула, и если
бы не ребенок, он давно собрал бы свои вещички и уехал от нее.
     Лежа на смятой кровати, он  размышлял обо  всех  этих грустных  вещах и
неожиданно вспомнил о том, что говорил ему брат во время их встречи  в отеле
"Уорвик".  Рудольф,  по-видимому,  успешно продолжает  свою карьеру, и  если
следил за ним, то говорит сейчас их заносчивой сестрице: "Я говорил ему, что
все этим закончится". Пошел бы он подальше, его братец!
     Может, вечером в пятницу  ему удастся тряхнуть  стариной,  и он одержит
наконец победу. И снова  вокруг него будет вертеться куча болельщиков,  и он
вернется  на  большой   ринг.   Сколько   боксеров,   гораздо   старше  его,
возвращались! Взять хотя  бы Джимми Брэддока. Он  опустился  до  поденщика в
спорте,  а  потом  на  чемпионате мира среди тяжеловесов  побил самого Макса
Баэра. Просто Шульцу нужно подбирать для него соперников более осторожно, не
допускать к нему этих ловких "танцоров",  находить  для него таких боксеров,
которые на самом деле хотят по-настоящему драться. Нужно поговорить с ним. И
не только о боксе. Ему нужен аванс, чтобы не протянуть ноги от голода в этом
вшивом городе до пятницы.
     Нужны  две-три  настоящие  победы, и он обо  всем  этом  забудет, как о
кошмарном сне. Две-три убедительные  победы, и его снова позовут в Париж,  и
он снова  поедет на Лазурный берег, будет  сидеть в уютном кафе на  открытом
воздухе, пить розовое вино и глядеть на высокие мачты яхт, бросивших якорь в
бухте. Если повезет по-настоящему, то он сможет взять напрокат одну из них и
поплавать подальше от людских глаз, в открытом море. Да, двух-трех  матчей в
год будет вполне достаточно, чтобы не беспокоиться о своем банковском счете.
     От  этой  мысли Томас сразу  повеселел и уже собрался  спуститься вниз,
чтобы  поставить свою последнюю десятку на  кон за  столом для игры в кости,
как вдруг зазвонил телефон.
     Звонила  жена  Куэйлса Кора. Истерически  рыдая, она,  обезумев, орала,
визжала в трубку:
     --  Он знает, он знает обо всем! Какой-то гад, посыльный в твоем отеле,
сообщил ему. Он только что едва не убил  меня. Кажется, он сломал мне нос, и
теперь я останусь калекой на всю жизнь...
     -- Да успокойся ты,-- сказал Томас.-- Что ему известно?
     -- Разве ты не догадываешься? Он сейчас, в эту минуту, едет...
     -- Погоди, минутку. Что ты ему сказала?
     --  А  что, черт  побери, могла я  ему сказать?  Как ты думаешь?  -- не
унималась она.--  Я сказала, что все  это неправда. Тогда он кулаком съездил
по моей физиономии. Я  вся в крови. Он, конечно, мне не поверил. Этот вшивый
посыльный  в твоем  отеле,  должно  быть, подглядывал  за нами.  Тебе  лучше
убраться поскорее из города.  Он  едет к  тебе. Только одному Богу известно,
что он  с  тобой сделает. А потом и  со мной. Только я не  собираюсь  ждать.
Немедленно еду в аэропорт.  Даже  не укладываю чемодан. Советую тебе сделать
то же самое. Держись теперь подальше от  меня, прошу тебя. Ты его не знаешь.
Он -- убийца! Хватай любую машину и удирай из города. Да поскорее!
     Том повесил  трубку, чтобы больше  не слышать ее ужасного,  истеричного
визга. Бросив взгляд на свой чемодан в углу, он подошел к окну, посмотрел на
улицу через венецианские жалюзи. Там в эту палящую жару в четыре дня не было
ни души.  Подойдя к двери, он убедился, что она не заперта. Потом  отодвинул
единственный стул в угол, чтобы не мешал. Куэйлс, ворвавшись  в номер, мог с
порога  броситься на него, нанести  сильнейший удар, и он не хотел  полететь
вверх тормашками через этот проклятый стул.
     Он сидел на  кровати,  чуть  заметная улыбка  кривила его губы.  Он еще
никогда не избегал драк и не собирался  уклоняться и  на этот раз. А сейчас,
может быть, предстоял  самый  желанный для него бой  за всю  его  боксерскую
жизнь. В этой  маленькой комнатенке  не  потанцуешь и не  увернешься, как на
ринге.  Он надел свою  кожаную  куртку,  застегнул  молнию до самого  верха,
поднял  воротник, чтобы уберечь горло от ударов. Снова сел на  край кровати,
чуть сгорбившись, свесив руки между расставленных ног. Он спокойно, без тени
волнения,  ждал  прихода  Куэйлса. Он слышал,  как перед  отелем  затормозил
автомобиль, но даже не шелохнулся. Через минуту в холле раздались торопливые
шаги, дверь в его номер широко распахнулась, и в комнату влетел Куэйлс.
     -- Привет,-- сказал Томас, медленно поднимаясь с кровати.
     Куэйлс, закрыв за собой дверь, повернул в замке ключ.
     -- Мне все известно, Джордах,-- сказал он.
     --  Про что? --  равнодушно спросил Том, не спуская глаз с ног Куэйлса,
чтобы пресечь первое же его движение.
     -- О тебе и моей жене.
     -- Ах это,--  сказал Томас.-- Да, я ее  трахал. Разве я тебе не говорил
об этом?
     Он был готов к его нападению  и чуть не  засмеялся, когда  Куэйлс, этот
денди ринга, этот  приверженец стильного бокса,  начал  бой, нанося  слепой,
наугад, удар своей правой -- удар  не  профессионала, а  сопляка.  Томас был
готов к поединку и легко перешел в ближний  бой. Обхватив Куэйлса, он связал
ему руки, рядом  не  было  рефери, и никто не мог их разнять.  Томас наносил
один за другим  сильнейшие  удары по  корпусу со звериной жестокостью. Какое
наслаждение! Затем, применив приемы старого, закаленного уличного бойца, он,
не  давая  сопернику  опомниться, прижал Куэйлса к стене, пресекая  все  его
попытки   вырваться  из   клинча.  Отступив   на  шаг,  чтобы   нанести  ему
сокрушительный апперкот,  он  снова крепко обхватил его. Удерживая Куэйлса в
своих железных объятиях, Томас наносил ему удары локтями, коленями,  бил изо
всех сил  лбом по  голове, вцепившись левой  рукой в горло  и не  давая  ему
упасть, правой  бил по  лицу мощными,  безжалостными  ударами, один  удар за
другим без передышки. Когда  Том выпустил Куэйлса из своей жесткой хватки  и
отошел от противника,  тот рухнул на окровавленный ковер и остался лежать на
нем лицом вниз, без сознания.
     Кто-то забарабанил в дверь номера, и Том услышал голос Шульца. Он отпер
дверь.  В  комнату ворвался  менеджер.  Одного  быстрого  взгляда  ему  было
достаточно, чтобы понять, что здесь произошло.
     -- Ты, глупый подонок,-- сказал он.-- Я только что видел его безмозглую
жену,  и  она  обо всем мне рассказала. Я надеялся  успеть,  но не успел. Ты
мнишь себя великим комнатным боксером, так, Томми? За деньги ты не  способен
побить даже  свою бабушку,  но когда заходит речь о драке задаром, то  здесь
тебе нет  равных.-- Он опустился на колени перед лежащим неподвижно на ковре
Куэйлсом.  Перевернул его на спину, обследовал рану на лбу, провел рукой  по
лицу.-- Кажется, ты  сломал ему  челюсть.  Два идиота! Он не сможет выйти на
ринг ни в эту пятницу, ни через четыре пятницы. Да, крутые ребята будут этим
довольны, очень  довольны. Они просто обезумеют  от радости  от того, что ты
его разделал под  орех.  Сколько денег  они  вложили  вот  в  эту  лошадиную
задницу,-- он с  размаху ткнул пальцем  в инертное  тело Куэйлса.-- На твоем
месте, парень,  я бы немедленно смылся отсюда еще до  того, как я вытащу  из
номера этого идиота и отвезу его  в больницу. На твоем месте, я бежал бы, не
останавливаясь,  до  самого океана,  потом на любой посудине  перемахнул  бы
через океан и, если  тебе дорога твоя жизнь,  не возвращался бы сюда минимум
лет десять. И предупреждаю, самолетом лучше не лететь. Где бы ни приземлился
твой  самолет, тебя будут ждать,  и у встречающих  в  руках будут  отнюдь не
букеты роз, уверяю тебя.
     -- Что же прикажешь мне делать? Идти пешком? -- спросил Томас.-- У меня
в кармане десять баксов.
     Куэйлс зашевелился. Шульц с тревогой  посмотрел на него.  Он поднялся с
колен.
     --  Выйдем в коридор.-- Он вытащил  из замка  ключ и,  когда они вышли,
запер дверь с другой стороны.
     -- Ты заслужил, чтобы они продырявили тебя как  решето, поделом тебе,--
сказал Шульц.-- Но  мы были  с  тобой  столько  лет  вместе...--  Он  нервно
огляделся.--  Вот,  возьми,--  сказал он,  вытаскивая  несколько банкнот  из
бумажника.-- Это все,  что  у меня  есть.  Сто  пятьдесят баксов. Возьми мою
машину. Она  -- внизу,  ключ зажигания  на  месте.  Оставишь ее на стоянке в
аэропорту в Рино. Оттуда  поезжай автобусом на восток. Я скажу, что ты украл
машину. Что бы  ты ни делал, чем бы ни занимался, ничего не  сообщай о  себе
жене. Ни в коем случае. Они будут  за ней следить. Я свяжусь с  ней,  скажу,
что  ты в бегах  и что  она  о тебе долго ничего не услышит. И  почаще меняй
направление. Имей в виду, я совсем не  шучу, советуя тебе  уехать из страны.
Теперь твоя жизнь здесь, в Соединенных Штатах, не стоит и двух центов.
     Он, сморщив лоб с большим шрамом, помолчал, о чем-то размышляя.
     --  Думаю, что  лучше всего тебе найти  работу  на  корабле. Там  будет
безопаснее. Как  приедешь в Нью-Йорк, отправляйся в гостиницу  "Эгейская" на
Западной  Восемнадцатой  улице.  Там  полно  матросов-греков.  Спросишь  там
администратора. У него  длинное имя, но  все  его называют  Пэппи. Он обычно
обеспечивает рабочей силой грузовые суда, которые  не ходят под американским
флагом. Скажи, что это я прислал тебя и что я прошу, чтобы он помог тебе как
можно скорее убраться из страны. Он  не станет тебя ни о  чем расспрашивать.
Он  мне кое-чем  обязан еще с тех времен, когда я служил в торговом флоте во
время войны. И не строй из себя умника. Не думай, что сможешь  подзаработать
несколько баксов на боксерских  боях в  Европе  или в Японии, пусть даже под
фальшивым именем. Отныне,  с этой минуты, ты -- только матрос, больше никто.
Ты меня слышишь?
     -- Слышу, Шульц, слышу.
     -- И больше я никогда не желаю о тебе знать, понял?
     -- Понял, конечно.-- Томас сделал шаг к двери своего номера.
     Шульц остановил его:
     -- Куда это ты собрался?
     -- Но там мой паспорт. Он мне нужен.
     -- Где он лежит?
     -- В верхнем ящике шкафа.
     -- Подожди. Сейчас принесу.--  Повернув ключ в замке, он вошел в номер.
Через минуту он снова стоял перед ним в коридоре с его паспортом в руке.
     -- Вот,  держи,--  он  шлепнул толстой  книжкой по ладони  Томаса.--  И
отныне  старайся думать головой, а не своим хреном. А теперь проваливай. Мне
еще придется собирать по частям этого кретина.
     Томас  спустился по лестнице в  холл, прошел мимо игроков  в кости.  Он
ничего не  сказал клерку,  который  с удивлением  посмотрел  на  него. Томас
вспомнил,  что  на  его  кожаной куртке осталась  кровь. Он  вышел на улицу.
Машина Шульца стояла  за "кадиллаком" Куэйлса. Томас сел в автомобиль, завел
мотор и  медленно поехал к главному шоссе. Не хватало еще, чтобы его сегодня
задержали за превышение скорости  здесь, в  Лас-Вегасе. Кровь  с  куртки  он
смоет позже.



     Они  договорились  встретиться  в  одиннадцать,  но  Джин  позвонила  и
предупредила, что опоздает на несколько минут.
     -- Ничего страшного,-- ответил Рудольф, все равно он пока  занят, нужно
сделать еще несколько звонков.
     Было долгожданное субботнее утро: всю неделю он был очень занят и никак
не мог выкроить даже несколько минут, чтобы  позвонить сестре, и теперь  его
мучила  совесть. После  того  как  он вернулся с  похорон  Колина, он обычно
звонил сестре, по  крайней мере, два-три раза в неделю. Он предложил Гретхен
приехать к  нему на Пасху, остановиться в его квартире,  а это означало, что
квартира  будет  полностью  в  ее  распоряжении.  Старик  Калдервуд  наотрез
отказался перенести  центральный  офис в  Нью-Йорк, поэтому  Рудольф  не мог
проводить в квартире больше десяти  дней в месяц. Однако Гретхен решила, что
останется в Калифорнии,  хотя бы  на время. Берк не позаботился о завещании,
или даже если он его составил, то его никто не смог обнаружить, так что пока
адвокаты  грызлись  друг с другом,  бывшая жена  Берка  через  суд  пыталась
отобрать у Гретхен большую часть его состояния и выселить Гретхен из их дома
и прибегла к прочим неприятным для Гретхен, но допускаемым законом уловкам.
     Хотя в  Калифорнии сейчас было восемь утра, Рудольф помнил, что Гретхен
-- ранняя пташка, и его  телефонный звонок ее  не разбудит. Он заказал через
коммутатор  разговор  и,  сев  за небольшой  столик  в  гостиной,  попытался
закончить разгадывать кроссворд  в газете "Таймс", который никак не  давался
ему за завтраком.
     Он старался всячески улучшить интерьер своей меблированной  квартиры. В
ней были безвкусные,  яркого  цвета стены, неудобные металлические  стулья с
заостренными ножками, но  она его  вполне устраивала как  временное  жилище,
правда, он  мог  похвастаться удобной, хоть  и  небольшой, кухней с отличным
холодильником, где не иссякал лед.
     Рудольфу нравилось стряпать, и он довольно часто готовил еду для себя и
любил поесть в одиночестве, что-нибудь читая. Сегодня на завтрак у него были
тосты, апельсиновый  сок и  кофе. Иногда к  нему приходила Джин и  на скорую
руку  готовила завтрак  для  двоих, но  сегодня утром она  была занята.  Она
никогда не оставалась у него на ночь и никогда и не объясняла почему.
     Зазвонил телефон, Рудольф  поднял  трубку, но это была  не  Гретхен. Он
услыхал  резкий,  старческий  голос  Калдервуда  с  гнусавым выговором. Ему,
Калдервуду,  все  равно,  суббота  сегодня   или   воскресенье,   правда,  в
воскресенье утром он проводил пару часов в церкви.
     -- Руди,-- сказал Калдервуд, как обычно  без всяких вежливых слов.-- Ты
приедешь сегодня вечером в Уитби?
     -- Я не планировал, мистер Калдервуд. Мне нужно кое-что сделать  в этот
уик-энд, а на понедельник намечено совещание и...
     --  Мне нужно видеть  тебя как  можно скорее,  Руди,-- сказал Калдервуд
раздраженным  голосом.  Он  старел,  становился  нетерпеливым,  все  сильнее
проявлялся  его  дурной  характер.  Казалось,  он  ненавидит  свое  растущее
благосостояние  и  заодно всех  тех, кто этому способствовал.  Ему также  не
нравилась его  зависимость  при  принятии  важных  решений от  финансистов и
законников там, в Нью-Йорке, хотя, конечно, он не мог без них обойтись.
     --  Я  буду  в  офисе  во  вторник  утром,  мистер Калдервуд,--  сказал
Рудольф.-- Дело терпит?
     --  Нет, не терпит.  И  я хочу тебя видеть не  в офисе.  Приходи ко мне
домой.--  Голос у него был такой же  резкий и напряженный.-- Жду тебя завтра
вечером после ужина.
     -- Хорошо, мистер Калдервуд,-- ответил Руди.
     В трубке что-то треснуло, и Калдервуд повесил ее, не попрощавшись.
     Рудольф  нахмурился,  медленно  опуская  трубку на рычаг.  У него  были
билеты на  встречу "Гигантов", куда они должны  были  пойти вместе с Джин, а
неожиданный звонок Калдервуда означал, что он ее не увидит. Когда она жила в
Мичигане, у нее был парень,  член местной команды, и она  поразительно много
знала об американском футболе, и Рудольфу всегда было интересно ходить с ней
на матчи.  Почему бы этому нудному  старикану не угомониться и  спокойно  не
умереть?
     Телефон  снова  зазвонил, и на этот раз  на  линии была Гретхен.  После
смерти Берка голос ее изменился,  пропала звонкость, живость, музыкальность,
которые  всегда  были  ей  присущи.  Чувствовалось,  что  она  рада  слышать
Рудольфа,  но радовалась этому  вяло,  без особой  живости  -- так реагирует
лежащий на больничной койке инвалид на визит родственника.  Она сказала, что
у нее все в порядке, что сейчас она занята  -- просматривает бумаги  Колина,
сортирует их, отвечает на поступающие до сих  пор письма с соболезнованиями,
консультируется с  юристами по поводу наследства. Поблагодарила его  за чек,
который он прислал ей  по  почте на прошлой неделе, пообещав  ему,  что  как
только покончит  с тяжбой  о наследстве,  полностью  выплатит ему весь  свой
долг.
     -- Ну, об этом не беспокойся. Прошу тебя. Ты мне ничего не должна.
     Но она никак не отреагировала на его слова.
     -- Как  я рада, что  ты  позвонил,--  сказала  она.-- Я сама собиралась
позвонить тебе, попросить об одном одолжении.
     -- Что  случилось?  --  спросил  он. Вдруг раздался зуммер  внутреннего
телефона  снизу.-- Минутку, не  бросай трубку!  -- Он  подбежал  к аппарату,
нажал кнопку.
     -- В холле вас  ожидает  мисс  Прескотт, мистер  Джордах.-- Это  звонил
швейцар, всегда ограждающий его от назойливых посетителей.
     -- Попросите ее подняться,-- сказал Рудольф и снова пошел к телефону.--
Прости меня, Гретхен, так о чем мы говорили?
     -- Вчера  я получила письмо от Билли, и  оно мне очень не  понравилось.
Трудно что-либо понять,  но таков  Билли, он никогда прямо не говорит о том,
что  его  беспокоит, но  я  материнским  чутьем  угадываю, что  он  просто в
отчаянии. Не мог бы ты выкроить время, поехать к нему, выяснить, в чем дело?
     Рудольф колебался, не зная, что ей ответить. Он  сильно сомневался, что
ее сын его любит настолько, что станет с ним откровенничать,  и  боялся, как
бы его посещение не причинило племяннику больше вреда, чем пользы.
     --  Конечно, съездить к нему  я  могу,-- сказал  он,--  если  ты  этого
хочешь. Но  не кажется ли  тебе, что ехать  должен отец. Так будет наверняка
лучше.
     -- Нет,-- возразила Гретхен,-- ни в коем случае.  Он  такой путаник. Из
всех слов он выберет самое неподходящее и, конечно, его и брякнет.
     В этот момент в дверь позвонила Джин.
     -- Минутку, Гретхен, не бросай трубку! Кто-то звонит в дверь.
     Он, подбежав к двери, широко распахнул ее.
     -- Я говорю по телефону, извини, Джин,-- сказал он и  бегом возвратился
в гостиную.
     -- Это  снова я, Гретхен,--  назвал он ее по имени, чтобы Джин, не  дай
бог, не подумала, что он разговаривает  с какой-то другой женщиной.-- Ладно,
вот что  я сделаю. Я поеду  к  нему завтра  утром, приглашу  его  на  ланч и
попытаюсь выяснить, в чем дело.
     -- Мне  так  неудобно  беспокоить  тебя,  ты  так  занят,--  продолжала
Гретхен,--  но  его  письмо  такое...  как  бы  получше выразиться...  такое
мрачное.
     --  Может, все  это пустяки? Может,  на  спортивных  соревнованиях  был
вторым или срезался на экзамене по алгебре, или  еще  что-то в этом духе. Ты
же знаешь этих ребят.
     --  Но  Билли  не  такой,  как  все.  Говорю  тебе,  он  в  отчаянии.--
Чувствовалось, что ей не по себе, что она вот-вот расплачется.
     -- Ладно, позвоню тебе завтра  вечером, после  встречи с ним. Ты будешь
дома?
     -- Конечно.
     Он  медленно  положил  трубку,  представив себе,  как  сестра  ждет его
звонка, одна в доме, стоящем на  отшибе на вершине холма, откуда открывается
прекрасный  вид  на  город и  океан, и разбирает бумаги погибшего  мужа.  Он
тряхнул  головой,  чтобы отогнать эти мысли. Об  этом он будет  беспокоиться
завтра. Он улыбнулся Джин. Она уютно устроилась на деревянном стуле с прямой
спинкой.  На  ногах у нее были  красные  шерстяные  чулки  и  туфли с узкими
носами. Ее блестящие гладкие волосы, перехваченные  чуть ниже затылка черной
бархатной лентой  с  бантом, свободно падали на спину.  Лицо ее, как всегда,
сияло чистотой, как у  школьницы. Стройное, любимое им тело  было скрыто под
слишком  широким  для  нее  спортивным пальто из верблюжьей шерсти. Ей  было
двадцать  четыре  года,  но  иногда  она  выглядела  как   шестнадцатилетняя
девчонка. Она пришла с работы и  принесла с  собой все фотопринадлежности  в
большой квадратной кожаной сумке, которую небрежно бросила на полу у входной
двери.
     -- У тебя  такой сиротский вид, что мне хочется  предложить тебе стакан
молока и пирожок,-- сказал он.
     -- Предложи-ка мне  лучше  выпить,--  ответила  она.--  Я  слоняюсь  по
городским улицам с семи утра. Только не очень разбавляй водой.
     Он подошел  к ней и поцеловал ее в лоб. Она наградила его улыбкой.  Ах,
эти женщины, думал он, направляясь на кухню за графином с водой.
     Потягивая  из  стакана  бурбон,   Джин  изучала  список  художественных
выставок  в   воскресной  "Таймс".  По  воскресеньям,  когда  Рудольф  бывал
свободен,  они  обычно   обходили  все  галереи.  Она  работала  независимым
фотографом и получала множество заданий от различных журналов по искусству и
издателей художественных каталогов.
     -- Надень обувь поудобнее,-- сказала она.-- Придется ходить весь день.
     Для  девушки  невысокого роста у нее был удивительно низкий хрипловатый
голос.
     -- За тобой хоть на край света,-- пошутил он.
     Они выходили из квартиры, как вдруг снова зазвонил телефон.
     -- Пусть себе звонит на здоровье,-- сказал он.-- Пошли поскорее отсюда.
     Но Джин остановилась на пороге.
     -- Не хочешь ли ты  сказать, что  если слышишь  телефонный  звонок,  то
можешь и не поднять трубку?
     -- Конечно.
     --  А я вот не могу.  Может, тебя ждет какое-то чудесное сообщение, кто
знает?
     -- Ничего чудесного  по  телефону  мне никто  и  никогда  не сообщал,--
возразил он.-- Пошли!
     -- Подойди. Если не подойдешь, я буду весь день как на иголках.
     -- Нет, не подойду.
     --  Этот  звонок будет  донимать  меня  весь день.  У  меня  испортится
настроение. Не хочешь, тогда подойду я.-- Она повернула назад, в комнату.
     -- Ну ладно, ладно,-- обогнав ее, он поднял трубку.
     Звонила  мать Рудольфа  из Уитби.  По тону ее  голоса, по тому, как она
произнесла "Рудольф", он сразу понял, что беседа будет вовсе не чудесная.
     --  Рудольф,--  сказала  она.-- Мне не хотелось  мешать  тебе,  портить
выходной.-- Мать  была  твердо убеждена, что он уезжает из  Уитби в Нью-Йорк
исключительно ради тайных  развлечений.-- Но  отопление вышло  из строя, и я
просто замерзаю в этом старом доме, где повсюду гуляют сквозняки.
     Рудольф  три  года  назад купил на  окраине  Уитби красивый  старинный,
восемнадцатого века, фермерский домик с низкими  потолками, но почему-то его
мать всегда  называла  его либо развалюхой, либо черной  дырой,  либо старым
домом, в котором повсюду гуляют сквозняки.
     -- Неужели Марта ничего не может сделать? -- спросил Рудольф. Марта, их
горничная, теперь постоянно жила у них. Она убирала, готовила, присматривала
за  матерью, то есть выполняла обычную работу, за которую, по его мнению, он
должен был бы платить ей больше.
     -- Ах,  эта Марта!  --  неодобрительно  фыркнула  мать.--  Мне  хочется
немедленно ее уволить.
     -- Мам...
     --  Когда  я  велела  ей  спуститься  в  котельную  и  посмотреть,  что
случилось,  она   наотрез  отказалась.--  Теперь   мать  повысила  голос  на
пол-октавы.-- Оказывается, она  боится спускаться в подвалы. Порекомендовала
мне  надеть  свитер. Если  бы ты не  был  столь снисходителен к  ней, то она
попридержала бы свой язычок и не осмелилась  давать мне советы. Уверяю тебя.
Она так растолстела  на наших харчах, что не замерзнет и на Северном полюсе.
Когда  ты  вернешься  домой, если  ты  когда-нибудь соблаговолишь  вернуться
домой, то прошу тебя поговорить с этой женщиной.
     --  Я буду в Уитби завтра днем и обязательно поговорю с ней,-- пообещал
Рудольф.
     Он  знал,  что в эту  минуту Джин  ехидно улыбается. Ее  родители живут
где-то на Среднем Западе, и она их не видела вот уже целых два года.
     -- Ну а пока позвони в контору. Позови Брэда Найта. Он сегодня дежурит.
Передай ему, что я приказал направить к тебе одного из наших техников.
     -- Он подумает, что я старая дура с причудами.
     -- Ничего он не подумает. Позвони, как я тебе сказал, Найту.
     -- Ты и представить  себе не можешь,  как у нас  здесь  холодно.  Ветер
гуляет по всему  дому. Никак не пойму, почему мы не можем  жить  в приличном
новом доме, как все люди.
     Ну,  начинается  старая песня.  Рудольф  решил  промолчать.  Когда мать
поняла  наконец, что  он  зарабатывает кучу  денег,  у нее  вдруг  развилась
удивительная тяга к  роскоши.  Когда приходили счета за ее  покупки в  конце
каждого месяца, Рудольф морщился, словно от зубной боли.
     -- Скажи Марте, пусть затопит камин в гостиной,-- сказал он,-- закройте
поплотнее дверь, и у вас будет тепло.
     --  Скажи Марте, пусть разожжет камин,-- эхом повторила за ним  мать.--
Если только она снизойдет. Ты приедешь завтра к обеду?
     -- Боюсь,  что  нет,-- ответил  он.-- Мне нужно встретиться с  мистером
Калдервудом, там и пообедаю.
     Это  была ложь,  но не  совсем. Он не собирался обедать  с Калдервудом,
только встретиться  с  ним. Все дело было в том, что ему не хотелось обедать
вместе с матерью.
     -- Все время  Калдервуд, Калдервуд,--  с возмущением повторила  мать.--
Скоро я стану кричать, если кто-нибудь произнесет при мне его имя.
     -- Мама, мне нужно идти, мама. Меня тут ждут.
     Опуская трубку, он услыхал, как мать заплакала.
     --  Почему  эти старушки заживаются на этом  свете?  --  зло сказал он,
обращаясь к Джин.--  Эскимосы  решили эту  проблему.  Они  выставляют  своих
немощных стариков на мороз. Пошли скорее, пока кто-нибудь еще не позвонил.
     Когда они  выходили из квартиры, он с  удовлетворением отметил, что она
не забрала с  собой сумку с фотопринадлежностями. Это означало, что она сюда
вернется с ним. В этом отношении она была совершенно непредсказуемой. Иногда
она заходила к нему, после  того как проводила с ним в городе  целый день, с
таким видом, как  будто это вполне естественно.  Иногда, без  всяких причин,
упрямо требовала  посадить ее в такси и уезжала домой, в  свою квартиру, где
жила с подругой. Иногда появлялась без звонка,  полагаясь на случай,-- вдруг
он окажется дома.
     Джин жила своей жизнью и  делала  только то, что нравилось ей. Он так и
не  видел квартиру, в  которой она жила. Они всегда встречались у него или в
баре в  верхнем городе, и никогда она ему не объясняла, почему не приглашает
его  к себе. Она была  молода,  самонадеянна, во всем  полагалась  только на
себя, работала  как профессионал  высокого класса,  увлеченно,  оригинально,
смело, независимо, эта девушка,  показавшаяся ему молоденькой и застенчивой,
когда он впервые  увидел ее. В ее профессионализме он смог убедиться,  когда
она показала ему пробные отпечатки снимков, сделанных  на открытии торгового
центра   в  Порт-Филипе.  Она  отнюдь   не  робела  и   в  постели.  Как  бы
экстравагантно она себя  ни вела, по  каким  бы причинам этого ни делала, ее
никак  нельзя было упрекнуть  в излишней застенчивости.  Она никогда ему  не
жаловалась, когда  из-за  его  работы в  Уитби  они  подолгу не встречались,
иногда  по  две  недели  подряд. Рудольф  постоянно  сетовал  на вынужденные
продолжительные периоды разлуки и придумывал всевозможные хитроумные уловки,
убеждая босса в важности абсолютно  бесполезных для него встреч в Нью-Йорке,
только ради того, чтобы провести вечерок с Джин.
     Она  не   относилась  к  числу  тех  девушек,  которые   щедро  делятся
подробностями своей биографии с  любовником. Он, по сути  дела,  очень  мало
знал  о  ней.  Она  была  родом  со Среднего Запада,  в плохих  отношениях с
родителями. Ее брат занимался семейным  бизнесом,  связанным с производством
лекарств. В  двадцать лет  она  окончила  колледж,  где специализировалась в
области социологии, увлекалась фотографией  с  раннего детства. Считала, что
пробить  себе  дорогу  в этой области  можно только в  Нью-Йорке,  поэтому и
приехала  сюда.  Ей   нравились   работы  таких  фотографов-художников,  как
Картье-Брессон, Пенн,  Капа, Дункан, Клейн,  это были сплошь  мужские имена,
среди них было местечко и для одного женского, в конечном итоге там могла со
временем появиться ее фамилия.
     До  него  у  нее  были  другие  мужчины,  но  она  никогда   о  них  не
рассказывала. Прошлое  лето  путешествовала морем.  Названия теплоходов  она
никогда  не говорила.  Побывала в  Европе, в частности  на одном югославском
острове, на котором очень хотела побывать еще раз. Страшно удивилась, узнав,
что он никогда не выезжал за пределы Соединенных Штатов.
     Она одевалась так,  как и подобает  молодой девушке;  у нее  был  свой,
неожиданный взгляд на  сочетание цветов, которые с первого взгляда  казались
резко контрастирующими, но стоило чуть к ним привыкнуть, и уже казалось, что
они  очень  тонко  дополняют друг друга.  Ее одежда, насколько мог  заметить
Рудольф,  не  была дорогой,  и  после трех встреч с  ней  он,  кажется,  уже
ознакомился  со  всем  ее  гардеробом.  Она  куда  быстрее  его  разгадывала
кроссворды в воскресном выпуске  "Нью-Йорк таймс". Почерк у нее был мужской,
ровный, без завитушек. Ей нравились новые  современные художники, чьи работы
Рудольфу  были  непонятны,  и  он  не  мог по достоинству их  оценить. Нужно
постоянно  изучать их  работы,  советовала она ему, и наступит  день,  когда
рухнет этот барьер.
     Она никогда не ходила в церковь. Никогда не плакала  в кино. Никогда не
знакомила его со  своими друзьями. Джонни  Хил  не  произвел на нее никакого
впечатления. Она не прятала  голову, когда шел дождь, ничего  не имея против
мокрых волос. Никогда  не  жаловалась  на  плохую  погоду  или на пробки  на
улицах. И ни разу не сказала "я люблю тебя".
     -- Я люблю тебя,-- сказал он.
     Они  лежали,  тесно  прижавшись  друг  к  другу в постели,  натянув  до
подбородка  одеяло.  Его рука  покоилась  у нее на  груди.  Было семь  часов
вечера, в  комнате темно. Сегодня они обошли  двадцать картинных галерей. Но
ему так и не удалось преодолеть свой барьер восприятия современной живописи.
Когда наступило время ланча, они зашли в  небольшой итальянский ресторанчик,
владелец которого не имел  ничего  против девушек  в красных чулках. Рудольф
сообщил ей  за ланчем, что не  сможет  завтра повести ее на игру "Гигантов",
объяснил, что у него изменились планы. Она  ни капли  не расстроилась, и  он
отдал ей билеты. Джин  сказала, что пойдет  на  стадион  с  одним  знакомым,
который когда-то играл в бейсбол за "Колумбию". Они вкусно поели.
     Вернувшись  после  своих  странствий по  городу, оба почувствовали, что
замерзли, ведь в декабре холодные морозные дни наступают рано. Он приготовил
горячий чай, плеснув в чашки немного рома.
     -- Плохо,  что здесь нет камина,-- сказала она, сбрасывая свои туфельки
с острыми носками и сворачиваясь калачиком на диване.
     -- Следующая моя квартира будет с камином,-- заверил он ее.
     Они поцеловались и почувствовали исходящий от  них запах рома и корочки
лимона.  И занялись любовью не торопясь, целиком  отдаваясь  друг другу.  Им
было хорошо вместе.
     --  Таким  и должен быть  зимний субботний день в  Нью-Йорке,-- сказала
она,  когда они,  оба  удовлетворенные, лежали рядом.-- Искусство, спагетти,
ром, любовь.
     Он засмеялся и крепко  прижал  ее к себе. Как  он жалел сейчас о  годах
полного воздержания. Но,  может, и жалеть о них не стоит? Может, из-за этого
воздержания он и был  готов  принять ее в свои объятия,  был свободен только
для нее одной.
     -- Я люблю тебя,-- повторил он.-- И хочу на тебе жениться.
     Полежав неподвижно еще несколько секунд, она вдруг резко  отстранилась,
сбросила с себя одеяло и молча стала одеваться.
     Ну, все, подумал он, я все испортил.
     -- В чем дело? -- спросил он вслух.
     -- Ты  затронул ту тему, которую я  никогда голой не обсуждаю,--  самым
серьезным тоном ответила она.
     Рудольф  снова  засмеялся, но этот  смех  уже не был таким беззаботным.
Интересно,   сколько  раз  эта  красивая  самоуверенная  девушка  со  своими
таинственными  повадками  обсуждала  вопрос брака  до  него  и со  сколькими
мужчинами?  Он прежде никогда  не  испытывал  чувства ревности,  считая  это
бесполезным занятием.
     Он наблюдал, как движется ее стройная фигура по темной  комнате, слышал
шорох  ее  одежды.  Она  прошла  в гостиную.  Что  это, хорошее  или  дурное
предзнаменование? Что лучше --  лежать  в постели или пойти  за ней  следом?
Теперь он  больше не скажет  ей  ни  "я  люблю тебя",  ни  "я  хочу на  тебе
жениться".
     Рудольф  вылез из  кровати и быстро оделся.  Джин  сидела в  гостиной и
возилась  с радиоприемником. Голоса дикторов, такие гладкие, такие слащавые,
странные голоса, совсем не те,  которым поверишь, если этот голос произнесет
"я люблю тебя".
     -- Хочется выпить,--  сказала она, не поворачиваясь к нему  и продолжая
нажимать кнопки.
     Он  налил  им бурбона,  разбавил  его  водой.  Она  выпила  его залпом,
по-мужски. Интересно, кто из ее любовников научил ее этому?
     --  Ну, что скажешь? -- Он  стоял перед ней, чувствуя  всю невыгодность
положения просителя. Он  был босой, без  пиджака и галстука, прямо скажем --
недостаточно пристойный наряд для такого торжественного объяснения.
     -- У  тебя  растрепаны волосы,-- сказала она.-- Но тебе даже идет такой
беспорядок на голове.
     --  Может, не все в порядке у меня с языком? -- спросил он.-- Или ты не
поняла, что я сказал тебе в спальне?
     --  Все  я поняла.-- Выключив  радиоприемник, она села  на стул,  держа
обеими руками стакан с бурбоном.-- Ты хочешь жениться на мне.
     -- Совершенно верно.
     --  Пойдем-ка  лучше  в  кино,--  предложила  она.--  Тут  за  углом  в
кинотеатре идет фильм, который мне хотелось бы посмотреть...
     -- Не увиливай.
     -- Его демонстрируют последний день, а завтра тебя здесь не будет.
     -- Я задал тебе вопрос и жду ответа.
     -- Я должна быть польщена?
     -- Нет, почему же?
     -- Ну я на самом деле польщена, если тебе угодно знать. А  теперь пошли
в кино...
     Однако  она даже не попыталась подняться  со  стула. Она  так и  сидела
наполовину  в тени, так как единственная лампа освещала только одну сторону.
Какая  она все же  хрупкая, беззащитная.  Глядя на нее, Рудольф  все  больше
убеждался, что поступил правильно и сказал ей в постели то, что  и следовало
ему сказать.  И  сделал он  это  не под мимолетным наплывом нежности в  этот
холодный день, а повинуясь своей глубокой, ненасытной потребности в ней.
     -- Если ты ответишь мне "нет", то разобьешь мне сердце.
     -- Ты  веришь тому, что говоришь? --  Она,  глядя в  стакан,  пальчиком
помешивала  в  нем густую  жидкость.  Ему  была видна  только ее  макушка  и
блестящие в свете лампы волосы.
     -- Да.
     -- А если без преувеличений?
     -- Частично,-- поправился он.-- Сердце мое будет частично разбито.
     Теперь засмеялась она:
     -- По крайней мере, кому-то достанется честный муж.
     -- Ты ответишь? -- спросил он. Стоя  над ней, он,  взяв за  подбородок,
поднял ее  голову. Испуганные глаза,  в которых сквозило сомнение, маленькое
бледное личико.
     -- В следующий раз, когда приедешь в Нью-Йорк, подари  мне  обручальное
колечко.
     -- Это не ответ.
     -- Частичный ответ,--  уточнила она.-- Полный ответ  ты получишь только
после того, как я хорошенько все обдумаю.
     -- Но почему?
     -- Потому  что я  совершила поступок, который  не  делает мне  чести,--
объяснила  она,--  и  теперь  я  хочу  выяснить,  как  мне поступить,  чтобы
восстановить уважение к себе самой.
     -- Что же  ты такого  сделала?  -- Он, правда,  не был уверен, что  ему
хочется узнать правду.
     --  Я оказалась в паршивой ситуации из-за своей чисто женской слабости.
У меня была любовная связь с одним  парнем, до тебя, а когда начался роман с
тобой,  я  не  порвала с  ним. Таким  образом, я делаю то, на что,  как  мне
казалось, не способна. Сплю  одновременно с двумя мужчинами. И он тоже хочет
на мне жениться.
     -- Счастливая  девочка,--  с горечью в  голосе  сказал Рудольф.-- А  он
случайно не та самая девушка, с которой ты делишь квартиру?
     -- Нет, ничего подобного.  Девушка существует.  Могу познакомить,  если
хочешь.
     -- Поэтому ты никогда не разрешала приходить к тебе? Он там живет?
     -- Нет, не живет.
     -- Но он там бывает?
     С  каким удивлением Рудольф вдруг  осознал,  что  ее  слова его глубоко
ранили, но еще хуже было то, что он сам намеренно старался разбередить рану.
     --  Одна  из  самых  привлекательных  черт  в  тебе,--  сказала Джин,--
заключалась  в том,  что ты всегда был уверен в себе, чтобы  не задавать мне
вопросы. Если любовь  лишит тебя этой привлекательности, то пожертвуй  своей
любовью, забудь о ней.
     -- Будь проклят этот день,-- вздохнул Рудольф.
     --  Думаю, пора закругляться.-- Джин встала,  осторожно  поставила свой
стакан.-- На сегодня кино отменяется!
     Он  смотрел, как  она надевает пальто.  Если она вот  так сейчас уйдет,
подумал  он,  я  ее  больше никогда  не увижу.  Подойдя к  ней, он ее обнял,
поцеловал.
     -- Ты ошибаешься,-- сказал он.-- Кино не отменяется.
     Она ему улыбнулась, но напряженно, словно это ей стоило больших усилий.
     -- В таком  случае  поскорее одевайся.  Терпеть  не  могу опаздывать  к
началу.
     Он пошел в спальню, причесался, повязал галстук, надел ботинки. Надевая
пиджак, посмотрел на измятую постель, изрытое  поле недавней битвы. Войдя  в
гостиную,  он увидел,  как  она  набросила на  плечо ремень  своей  сумки  с
фотооборудованием. Он  попытался ее  уговорить оставить  его  у него, но она
настояла на своем. Она забирает с собой свои игрушки.
     -- Я и так проторчала  здесь слишком долго для одного субботнего дня,--
сказала она.

     На следующее утро  он ехал по промокшей  от  дождя  автостраде  в школу
Билли, но  думал не  о  нем,  а о  Джин. Стояло ранее  утро. Движения  почти
никакого.  Они посмотрели картину --  она была  ужасной,-- потом поужинали в
ресторане на Третьей авеню,  поговорили  о том, что было совершенно не важно
для  них  обоих, о кинофильме,  о  пьесах,  которые  они видели в  театре, о
прочитанных книгах и статьях в журналах, о разных сплетнях. Это был разговор
малознакомых, случайно  встретившихся людей. В  разговоре они  старались  не
упоминать ни о браке, ни о любви втроем. Они выпили больше, чем обычно. Будь
это их первой  совместной прогулкой  по городу, наверняка  они  посчитали бы
друг друга занудами!  Покончив  с  бифштексами и  коньяком в уже  опустевшем
ресторане, он с облегчением посадил ее в такси, а сам пошел домой пешком. Он
запер  за собой  на  ключ  дверь  в  пустой  квартире,  которую яркие краски
интерьера и металлическое поблескивание претендующей на модерн мебели делали
похожей на  обиталище,  покинутое всеми  еще  на  прошлогоднего  Марди-Гра1.
Смятая постель казалась  просто  свидетельством  неряшливости  хозяев,  а не
священным пристанищем любви. Он спал  как убитый, а  когда проснулся,  сразу
вспомнил проведенный с Джин день, поручение Гретхен и пришел к  выводу,  что
уныло льющий за окном холодный декабрьский  дождь пополам с копотью -- самый
подходящий фон для завершения этого неудачного уик-энда.
     Рудольф позвонил в школу Билли и попросил передать,  что приедет к нему
около  двенадцати тридцати  и отвезет его на  ланч. Но  приехал  раньше, чем
рассчитывал,  в  начале  первого. Хотя дождь прекратился  и на  юге  бледное
солнце пробивалось  через облака, на территории школы никого не было  видно,
никто не  входил в разбросанные по школьному городку здания и  не выходил из
них.  Гретхен  говорила  ему,  что при хорошей  погоде, в более теплое время
года, здесь  просто чудесно, но сейчас под низко нависшим холодным небом это
пустынное место сильно  напоминало тюрьму, и это впечатление усиливалось  от
мрачных строений и утопающих в грязи лужаек. Он подъехал к главному корпусу,
вышел  из машины, не зная,  где ему искать Билли. Вдруг из церквушки в сотне
ярдов от него донеслись молодые голоса, старательно  распевавшие религиозный
гимн "Вперед, вперед, воинство Христово!"
     Сегодня же воскресенье,  вспомнил он.  Обязательная  для  всех учеников
церковная  служба все  еще практикуется в  некоторых школах.  Когда ему было
столько лет, сколько  сейчас  Билли, ему приходилось  каждое утро салютовать
флагу и  клясться  в верности  Соединенным  Штатам.  Вот  оно,  преимущество
бесплатного обучения, где церковь отделена от государства.
     К крыльцу главного корпуса подкатил "линкольн-континентал".  Да, у этой
школы богатые жертвователи. Здесь воспитываются  будущие правители  Америки.
Сам он ездил на "шевроле". Интересно, как бы руководство школы отреагировало
на то, если бы он приехал сюда на  своем мотоцикле,  который все еще стоял у
него в гараже, но теперь он им редко пользовался.
     Какой-то тип в модном плаще  с очень  важным видом вышел  из роскошного
автомобиля,   оставив  свою   даму  в  машине.  Вероятно,  чьи-то  родители,
приехавшие  на уик-энд пообщаться  с  будущим правителем  Америки.  Судя  по
манерам,  этот человек,  по  крайней  мере,  президент компании --  румяный,
подвижный, в  хорошей спортивной  форме. Теперь  Рудольф  с  первого взгляда
узнавал этот тип людей.
     -- Доброе утро, сэр,-- обратился  Рудольф к нему, и его голос мгновенно
машинально приобрел  официальный тон, каким  он разговаривал с  президентами
компаний.-- Не могли бы вы мне сказать, где находится Силлитоу-Холл?
     Тот широко улыбнулся, демонстрируя искусную работу дантиста, за которую
ему пришлось заплатить никак не менее пяти тысяч долларов.
     --  Доброе утро. Да, конечно, знаю. В  прошлом  году там  жил мой  сын.
По-моему,  это самое лучшее  здание  на территории школы. Вон  там! --  И он
указал рукой.-- До него примерно ярдов четыреста. Можете туда доехать вон по
той дорожке, прямо, потом сделаете круг.
     -- Благодарю вас.
     Из церквушки все еще доносился гимн. Важный господин прислушался.
     --  Они все еще славят Бога,-- доверительно  сказал он.-- Все -- во имя
Его.
     Рудольф  доехал  на  своем  "шевроле"  до  Силлитоу-Холла.  Внимательно
поглядел на  доску,  увековечивающую  память лейтенанта Силлитоу в вестибюле
здания, в котором царила удивительная тишина. Девчушка лет четырех в голубом
комбинезоне каталась на трехколесном велосипеде по тесной комнате  отдыха на
первом этаже.  Бегавший  там  здоровый сеттер  его облаял.  Рудольф пришел в
замешательство. Он никак не ожидал, что в мужской школе увидит четырехлетнюю
девочку.
     Открылась дверь, и вошла круглолицая, приятная на вид молодая женщина в
узких брюках.
     --  Замолчи,  Бонни,--  приказала  она  псу.--  Он   у  нас   абсолютно
безвредный,-- улыбнулась она Рудольфу.
     Непонятно, что она здесь делает, подумал он.
     --  Вы  чей-то отец?  --  спросила  женщина,  схватив  ласково виляющую
хвостом собаку за ошейник с такой силой, что чуть ее не задушила.
     -- Не совсем,--  ответил Рудольф.-- Я --  дядя Билли Эбботта. Я  звонил
сегодня утром.
     На приятном круглом молодом лице появилось странное выражение. Тревога?
Подозрительность? Облегчение?
     --  Ах,  вот  как,--  сказала женщина.-- Он ждет вас.  Меня зовут Милли
Фервезер. Я -- жена старшего воспитателя.
     Теперь все стало на свои места: ребенок, собака,  сама она. Что  бы  ни
произошло  с Билли,  в ту же минуту  подумал  Рудольф,  в этом никак  нельзя
винить эту приятную, пышущую здоровьем женщину.
     -- Мальчик вернется  из церкви с  минуты на  минуту,--  сказала  она.--
Может, зайдете к нам и чего-нибудь выпьете?
     --  Не  хотелось  бы  причинять  вам  лишнего  беспокойства,--  ответил
Рудольф,  но не стал упрямиться, когда  миссис Фервезер, дружески махнув ему
рукой, пригласила следовать за ней.
     Их комната оказалась большой, просторной, удобной, она  была обставлена
старой мебелью, повсюду множество книг.
     --  Муж  сейчас  тоже  в  церкви,--  объяснила  она.--  Может,  выпьете
шерри-бренди? -- Из соседней комнаты донесся плач ребенка.-- Это мой младший
заявляет  о себе.-- Торопливо  налив  ему  стакан и извинившись, она пошла к
малышу. Плач тут  же прекратился. Она вернулась, приглаживая волосы,  налила
себе шерри.-- Садитесь, прошу вас!
     Наступила  неловкая пауза.  Вдруг Рудольфа  осенило. Ведь  эта  женщина
встретилась  с  Билли  несколько  месяцев  назад  и,  конечно,  лучше  знает
мальчика, чем он, который выполняет свою миссию по спасению ребенка вслепую,
совершенно  не  зная его.  Нужно  было попросить  Гретхен прочитать  ему  по
телефону письмо, полученное от Билли.
     --  Билли очень хороший  мальчик,-- сказала  миссис  Фервезер.--  Такой
красивый,  воспитанный.  У  нас  тут  есть  такие  дикари,  мистер...--  она
замолчала.
     -- Джордах,-- подсказал ей Рудольф.
     -- Поэтому  мы  очень ценим  воспитанников  с хорошими манерами.--  Она
пригубила шерри. Глядя на нее, Рудольф отметил,  что мистер Фервезер, должно
быть, счастливый человек.
     -- Его мать очень беспокоится о нем,-- сказал Рудольф.
     --  В самом деле?  --  мгновенно  отреагировала она. Значит, Гретхен не
одна почувствовала что-то неладное.
     -- Она получила  на этой неделе от него  письмо. Она  мне сказала,--  я
понимаю, матери  всегда склонны  все  преувеличивать,-- она сказала, что  по
тону письма  у  нее сложилось впечатление, что мальчик просто  в отчаянии.--
Зачем   ему   скрывать   цель   своей   миссии   от   этой   рассудительной,
доброжелательной женщины? -- Мне, правда,  кажется, что она выбрала довольно
сильное  слово для описания его  состояния,  но  все  же я  решил  приехать,
убедиться во всем сам, посмотреть, что можно сделать. Его мать живет далеко,
в Калифорнии. И...-- он осекся, смущенный.-- И в общем, она  вышла во второй
раз замуж.
     -- У нас в школе это отнюдь не выходящее из ряда вон событие,-- сказала
миссис Фервезер.--  То есть не  родители,  живущие  в Калифорнии,  а то, что
родители разводятся и женятся во второй раз.
     -- Ее муж погиб несколько месяцев назад,-- уточнил Рудольф.
     -- Ах,  извините  меня,--  сказала  миссис Фервезер.--  Может,  поэтому
Билли...-- она так и не закончила фразу.
     -- Вы заметили, что с ним что-то происходит?
     Его  вопрос, по-видимому,  вызвал  неловкость, и его собеседница нервно
коснулась рукой своих коротких волос.
     -- Лучше поговорите об этом с моим мужем. Это по его части.
     --  У вас, конечно,  с  мужем  единое мнение,-- подчеркнул Рудольф,-- я
понимаю.--  Если  бы  не предстоящая встреча  с ее мужем, подумал он, она не
была бы столь настороженной.
     --  Вы уже все  выпили,-- произнесла  миссис  Фервезер.  Она взяла  его
стакан и вновь наполнила до краев.
     --  Может быть, все дело в его успеваемости? -- спросил Рудольф.-- Или,
может, другие мальчики издеваются над ним по какой-то причине, угрожают ему.
     --  Нет,--  сказала она, протягивая ему стаканчик с шерри.-- У  него --
отличные оценки, и, судя по всему, учеба не доставляет ему особого  труда. К
тому  же мы здесь не допускаем никакого хулиганства.-- Она пожала плечами.--
Он -- какой-то  странный  мальчик.  Он  нас порой  озадачивает.  Мы  не  раз
обсуждали его поведение с мужем, пытались понять его, подобрать к нему ключ,
так сказать. Все напрасно. Он... какой-то отстраненный, постоянно углублен в
самого себя,  у него ни с кем  нет контакта. Ни со своими сверстниками, ни с
учителями. Его  товарищ  по  комнате  даже  попросил перевести его в  другой
корпус...
     -- Они подрались?
     --  Нет,-- покачала  головой миссис Фервезер.--  Он говорит, что  Билли
просто с  ним никогда не  разговаривает.  Никогда,  ни о  чем.  Он, конечно,
принимает,  как  и  все, участие в  уборке комнаты, делает уроки  строго  по
расписанию, но  когда к нему кто-то  обращается, он отвечает односложно "да"
или "нет". Физически он здоровый, крепкий мальчик,  но его никогда не видели
на  площадке  для  спортивных  игр.  Он  никогда  не участвует  в спортивных
соревнованиях,  хотя  во  время  спортивного  сезона  десятки  других  наших
школьников играют  в регби, бейсбол или просто гоняют мяч  на стадионе. А по
воскресеньям, когда у нас проходят спортивные состязания с другими школами и
все наши  ученики  болеют  за  своих  на трибунах,  он сиднем  сидит в своей
комнате и читает.-- Она все говорила, и Рудольф улавливал в  ее голосе точно
такую  же тревогу, как  и в  голосе  Гретхен, когда  разговаривал  с той  по
телефону.
     -- Если бы Билли был  человеком взрослым, мистер  Джордах,-- продолжала
она,-- я сказала бы, что он  страдает меланхолией.  Я  понимаю,  что вам  не
очень приятно слышать,-- она  с виноватым видом улыбнулась.-- Я, конечно, не
ставлю диагноз, просто описываю вам его состояние. Вот вывод, к которому  мы
с  мужем пришли. Если вам  удастся выяснить  нечто, в  чем  школа вам сможет
помочь, то мы будем вам весьма благодарны за это и  сделаем все, что в наших
силах.
     До  них донесся  звон  церковных  колоколов.  Рудольф  увидел,  как  из
церквушки выходят первые ученики.
     -- Не разрешите ли вы мне пройти в комнату Билли,-- сказал Рудольф.-- Я
его там подожду.
     Может быть, там он найдет что-то  особенное, какие-то ключи к разгадке,
что позволит ему лучше подготовиться к встрече с мальчиком.
     -- Она -- на третьем  этаже,-- сказала миссис Фервезер.-- В самом конце
коридора, последняя дверь налево.
     Рудольф, поблагодарив ее, оставил ее  в компании двух маленьких детишек
и  большого  сеттера.  Какая  приятная  женщина,  думал  он,  поднимаясь  по
лестнице. Когда учился он, то ему ни разу не встретился среди преподавателей
такой заботливый человек,  как  она. Если ее беспокоил  Билли, значит, на то
были веские причины.
     Дверь в комнату Билли, как и в другие, была открыта. Комната, казалось,
была  разделена надвое невидимой стеной. С одной стороны -- смятая кровать с
разбросанными на ней пластинками.  На полу, рядом с кроватью,-- стопки книг,
на  стене -- вымпелы и вырезанные из журналов фотографии красивых девушек  и
знаменитых  спортсменов.  С другой  --  аккуратно  убранная кровать,  ничего
лишнего на стене. Две фотографии на маленьком столике --  Гретхен и Берка по
отдельности,  не вместе.  Гретхен  сидит  в  шезлонге  в саду  своего дома в
Калифорнии, а фотография Берка  вырезана  из журнала.  Снимка Вилли  Эбботта
нигде не было.
     На кровати  лежала  открытая книга  обложкой вверх. Рудольф наклонился,
чтобы прочесть  ее  название. "Чума" Альбера Камю.  Да, необычное чтиво  для
четырнадцатилетнего мальчишки, и оно-то уж наверняка не будет способствовать
избавлению  от   приступов   меланхолии.   Если  чрезмерное   стремление   к
аккуратности, порядку  считать  симптомом  юношеского  невроза, то  в  таком
случае Билли  был законченный невротик. Но Рудольф  помнил,  что и сам  он в
детстве отличался аккуратностью, и никто не считал его ненормальным.
     Почему-то эта комната произвела на него гнетущее впечатление. К тому же
ему  не  хотелось  встречаться с соседом Билли по  комнате, поэтому  Рудольф
спустился вниз и стал ждать Билли у входа в общежитие. Солнце теперь светило
гораздо ярче,  стайки  мальчишек, сияющих, наряженных  для церковной службы,
заполняли  всю  территорию школы, и теперь это место уже не напоминало собой
тюрьму. Большинство из мальчиков были очень высокими, гораздо выше, чем в их
возрасте  мальчики, с которыми  учился Рудольф. Америка  акселерирует? Все в
один  голос  заявляли, что  это очень хороший симптом. Так ли это? А как же:
всегда лучше смотреть на кого-то сверху вниз, приятель.
     Он  издалека  увидел  Билли.  Тот шел  один,  особняком  от  всех.  Шел
медленно, непринужденно, высоко подняв голову и  совсем не казался мрачным и
подавленным.  Рудольф вдруг вспомнил, как он сам ходил в  таком возрасте  --
распрямив  плечи,  не  сутулясь, не  шел,  а скользил, чтобы казаться старше
своих лет и не быть неуклюжим, как его сверстники. Он и сейчас так ходил, но
уже по привычке, не задумываясь.
     Подойдя к крыльцу, Билли без тени улыбки сказал:
     -- Привет, Руди! Спасибо, что решили навестить меня.
     Они  обменялись рукопожатием.  У  Билли  была  крепкая,  сильная  рука,
отметил про себя Рудольф. Явно, что он еще ни разу не брился, но лицо у него
было уже далеко не детское, да и голос изменился.
     -- Сегодня вечером мне нужно быть в Уитби,-- сказал  Рудольф,-- так что
я по дороге решил заглянуть к тебе, давай вместе пообедаем. Правда, я сделал
небольшой крюк, но на это ушло не более двух часов.
     Билли  смотрел ему прямо  в лицо,  и  Рудольф был  уверен,  что  парень
догадался, что его визит к нему отнюдь не случаен.
     -- Здесь  поблизости  есть  хороший  ресторанчик? Я  просто  умираю  от
голода.
     -- Отец меня  возил на ланч в одно местечко, совсем неплохое, когда был
здесь в последний раз.
     -- Когда это было?
     -- Месяц  назад.  Он  собирался приехать ко мне  на прошлой  неделе, но
написал, что не сможет, так  как приятель, у которого он берет машину, вдруг
в последнюю минуту должен был срочно уехать куда-то из города.
     Может быть, подумал Рудольф, фотография  Вилли Эбботта  тоже  стояла на
его маленьком столике  рядом с фотографиями Гретхен и Колина Берка, но после
этого письма Билли ее убрал.
     -- Тебе не нужно подняться в комнату, что-нибудь там взять, может быть,
нужно предупредить кого-то, что ты уезжаешь обедать с дядей?
     -- В комнате мне нечего делать,-- сухо ответил Билли.--  И я не намерен
ни перед кем отчитываться.
     Рудольф заметил, что мимо них шли группами, смеясь,  дурачась и  громко
разговаривая, ребята, но ни один из них не  подошел к Билли,  и ни одному из
них он не сказал "Привет!".  Да, плохи  дела. Гретхен  не зря опасалась. Все
может быть значительно хуже, чем она думает.
     Он обнял одной рукой Билли за плечи. Никакой реакции.
     -- Ну, поехали,-- сказал он.-- Покажешь дорогу.
     Они ехали по  школьной территории,  теперь  радующей  глаз,  Рудольф  и
угрюмый  мальчик рядом с  ним на переднем сиденье. Они  ехали мимо  красивых
зданий  и  спортивных  площадок,  на строительство  которых  было  затрачено
столько  интеллектуального  труда  и  финансовых  средств  для  того,  чтобы
подготовить этих молодых людей к полезной счастливой жизни в будущем, и этим
занимались специально отобранные, преданные  своему  делу  люди, такие,  как
миссис Фервезер. Рудольф лишь удивлялся, что заставляет одних людей пытаться
учить чему-то других.
     --  Я знаю,  почему  тот  человек не  дал свою  машину отцу  на прошлой
неделе,-- сказал Билли, принимаясь за свой бифштекс.--  После ланча со мной,
выезжая со  стоянки, он врезался  в  дерево и помял крыло. Он  еще  до ланча
выпил три мартини, а после -- бутылку вина и два стакана виски.
     Юность  беспощадна. Хорошо,  что Рудольф ничего  сейчас  не пьет, кроме
воды.
     --  Может   быть,  у  него  были  какие-то  неприятности,--   попытался
заступиться за  бывшего шурина  Рудольф, стараясь не разрушить остатки любви
между отцом и сыном.
     -- Да, мне тоже так кажется. У него постоянно возникают неприятности.--
Билли налегал на бифштекс. Кажется,  то,  от чего он так  страдает, никак не
сказалось  на  его  аппетите.  Здесь  в  ресторане  подавали вкусную,  чисто
американскую еду  --  бифштексы, омары,  морские моллюски,  ростбиф,  теплые
бисквиты -- и разносили  ее красивые официантки в скромной фирменной одежде.
Большой, шумный зал, столики, застеленные  скатертями  в красную клетку. Тут
было  немало учеников  из  их школы.  За  каждым  столом по  пять  или шесть
мальчиков  с  родителями  одного  из них, который  и  пригласил  сюда  своих
приятелей, воспользовавшись посещением родителей. Может быть, когда-нибудь и
он, Рудольф,  возьмет  своего сына  из  школы,  привезет с  его  друзьями  в
ресторан и угостит их  всех отменным ланчем.  Если Джин согласится  выйти за
него замуж, это  вполне  возможно лет через пятнадцать. Каким  он  сам будет
через  пятнадцать лет, какой будет она,  каким будет их сын?  Таким  же, как
Билли,  замкнувшимся  в  себе,  молчаливым  меланхоликом? Или  же  открытым,
веселым парнем, как вон те, сидящие за соседними столиками?
     Будут ли в  то время существовать такие же школы, в ресторанах подавать
такую  же вкусную еду, а отцы по пьянке врезаться в деревья? На  какой риск,
однако, шли эти милые  женщины и чувствующие  себя сейчас  вполне  комфортно
отцы, гордо сидящие за столиками со  своими сыновьями, пятнадцать лет назад,
когда  война  только кончилась,  а  зловещее атомное  облако  еще плыло  над
планетой?
     Может быть, сказать Джин, что я передумал?
     -- Ну  а как кормят в школе?  -- спросил  он просто так, чтобы нарушить
затянувшееся за их столиком молчание.
     -- Все о'кей,-- односложно ответил Билли.
     -- Ну а как ребята?
     --  Ничего.  Правда,  не  совсем.  Я не  могу  слышать  эти  их ужасные
разговоры о том, какие их отцы "важные шишки", они постоянно хвастаются друг
перед другом,  что их папаши обедают с  самим президентом, дают  советы ему,
как управлять страной, что они летом отдыхают непременно в  Ньюпорте1, что у
них   чистокровные  лошади  и   собственная  конюшня,  как  для  их   сестер
закатываются роскошные  балы по  случаю  совершеннолетия,  которые обходятся
родителям в двадцать пять тысяч долларов.
     -- Ну а ты что говоришь, когда слышишь эти разговоры?
     -- Ничего, молчу.-- Билли  бросил на него  враждебный взгляд.-- А что я
должен  говорить? Что мой  отец  живет в обшарпанной однокомнатной квартире,
что  его  уволили  с  трех работ за  последние два года? Или о  том, как  он
замечательно водит машину, особенно после обеда? -- Билли говорил спокойным,
ровным тоном, с поразительной, не по годам, зрелостью.
     -- Ну, ты бы мог рассказать о своем отчиме.
     -- А что он? Его уже нет.  Но  даже до его смерти в  школе его имя было
известно не больше шести ученикам. Они что-то о  нем слышали. Здесь считают,
что  люди, которые  ставят пьесы в  театре  или  делают  кинофильмы,  все  с
приветом.
     -- Ну а учителя? -- спросил Рудольф,  отчаянно надеясь, что хоть сейчас
услышит от него что-то одобрительное.
     -- Я не  имею с  ними  ничего общего,--  сказал Билли, намазывая маслом
тушеную картофелину.-- Я делаю свои уроки, и все.
     -- Что с тобой, Билли? -- Уже пора говорить  с ним напрямую. Он слишком
мало его знал, чтобы ходить вокруг да около.
     -- Это мать попросила вас приехать ко мне, не так ли? -- бросил на него
вызывающий, проницательный взгляд Билли.
     -- Ну, если хочешь знать, она.
     -- Мне  жаль,  если я ее  расстроил,-- сказал  Билли.-- Не  нужно  было
посылать то письмо.
     -- Почему  же? Ты правильно сделал, что послал. Что с тобой происходит,
Билли?
     -- Не знаю.-- Мальчик  прекратил  жевать, и Рудольф  заметил,  что он с
трудом  пытается сдержаться,  не  дать  измениться  спокойному  тону  своего
голоса.-- Меня раздражает все вокруг. Я чувствую, что если я останусь здесь,
в этой школе, то умру.
     -- Ты, конечно, не умрешь, не выдумывай,-- резко возразил Рудольф.
     -- Разумеется, нет. Но я чувствую, что это возможно.
     Юношеский пылкий  вздор, подумал Рудольф. В этом все  дело. Но  ведь  и
чувства -- это вполне реальная вещь.
     -- Да,  конечно,--  согласился с ним Рудольф.--  Продолжай, говори,  не
стесняйся.
     --  Это  место не для меня,-- продолжал Билли.-- Я не  хочу, чтобы меня
учили,  воспитывали и в конечном итоге  превратили в  такого человека, каким
станут все  эти  ребята, когда  вырастут. Я  видел их отцов. Многие  из  них
учились в этой школе двадцать пять лет назад. Они  точно такие, как их дети,
только старше, вот и все. Они дают советы президенту страны, указывают,  как
ему поступать, и даже понятия не имеют, что Колин Берк был  великий человек,
они даже не знают, что его уже  нет в живых. Мне здесь не место, Руди. Моему
отцу  тоже здесь не место, как  и Колину Берку.  Если я  останусь  здесь, то
через четыре года учителя сделают меня таким же, как они, а я этого не хочу.
Не знаю, право...-- Он уныло тряхнул головой, и прядь волос упала на высокий
лоб, унаследованный им  от  отца.--  Боюсь, вы  думаете,  что я несу чепуху.
Может,  вы думаете,  что  я соскучился  по дому,  или  думаете, что  я,  как
мальчишка, раздосадован тем, что меня не выбрали капитаном школьной команды,
или что еще...
     --  Я вовсе так  не думаю, Билли. Не знаю, прав  ты или не  прав,  но в
любом случае у тебя  есть причины.--  Соскучился по дому, мелькнуло у него в
голове.  Потом из всей фразы  всплыло в сознании только одно слово -- "дом".
Чей дом он имел в виду -- отца или Берка?
     --  Я  должен  в  обязательном  порядке  посещать церковь,--  продолжал
Билли.--  Семь  раз  в  неделю  притворяться,  что  я  христианин. Но  я  не
христианин. Моя мама --  не  христианка, отец  --  не  христианин. Колин был
атеистом. Почему же я должен отдуваться за  всю семью, смиренно  слушать все
эти проповеди?  "Будь  всегда  праведным,  у  тебя должны быть только чистые
мысли,  не помышляй о  сексе. Наш Господь Иисус Христос умер, чтобы искупить
грехи наши". Тебе понравилось  бы по семь раз в неделю выслушивать весь этот
вздор?
     --  Не очень,--  признался Рудольф. Этот  мальчик  на  самом деле здесь
прав.  Атеисты  явно оказали свое  влияние  на религиозное воспитание  своих
детей.
     --  А  деньги,-- продолжал Билли, чуть  понизив  свой  страстный голос,
когда  мимо  проходила   официантка.--   Откуда   берутся   деньги   на  мое
аристократическое дорогостоящее образование, когда Колин умер?
     --  Об этом тебе нечего  беспокоиться,--  сказал Рудольф.-- Я  пообещал
твоей матери об этом позаботиться.
     Билли злобно посмотрел  на Рудольфа, словно  тот  только что  признался
ему, что вступил в заговор против него.
     -- Я не настолько вас люблю, дядя Рудольф, чтобы позволить себе взять у
вас деньги,-- вдруг откровенно признался он.
     Его слова потрясли  Рудольфа, но он  сумел взять себя в руки и спокойно
продолжал разговор. В  конце концов, Билли  всего четырнадцать лет,  он  еще
совсем ребенок.
     -- Почему же ты меня не очень любишь? -- спокойно спросил он.
     -- Потому что ваше место -- здесь. Можете  посылать сюда своего сына, а
не меня.
     -- Ну, я не стану отвечать на эти твои слова.
     -- Мне жаль, что я  так сказал, они  у  меня вырвались. Но я был с вами
искренним.--  На его  голубых, с длинными ресницами  глазах, глазах Эбботта,
показались слезы.
     -- Благодарю  за честность,-- продолжал Рудольф.-- Но  обычно мальчишки
твоего возраста умеют  скрывать  свои истинные чувства по  отношению к своим
богатым дядям.
     -- Ну что я здесь делаю, на другом краю  страны, в то время,  когда моя
мать одна  проливает  слезы день и ночь?  -- вдруг вновь торопливо заговорил
Билли.-- Погиб такой человек, как  Колин, и что мне прикажете теперь делать?
Свистеть, восторженно орать  на трибуне на каком-нибудь идиотском футбольном
матче или слушать проповедь какого-то бойскаута в черном облачении по поводу
того, как  всех нас спасет  Иисус? -- Обильные слезы текли  по его щекам, он
промокал их носовым платком, продолжая говорить  напористо, резко.-- Если вы
не  заберете меня  отсюда, я убегу.  Я  все  равно  буду рядом с  матерью  и
постараюсь помочь ей как смогу.
     -- Ладно, больше не будем говорить об этом.  Не знаю, что  я  смогу, но
обещаю тебе обязательно что-нибудь  предпринять. Так будет справедливо,  как
ты думаешь?
     Билли с несчастным видом кивнул и, вытерев со щек слезы, спрятал платок
в карман.
     --  Ну а  теперь заканчивай свой обед.--  Рудольфу  не  хотелось больше
есть, и он  только наблюдал за тем, как опорожнил стоявшую перед ним тарелку
Билли,  попросил принести чистую тарелку и яблочный пирог. Четырнадцать  лет
--  все в  равной степени  воспринимающий  возраст. Слезы, смерть,  жалость,
яблочный пирог, мороженое -- все смешалось без горечи и стыда.
     После ланча, когда они возвратились в школу, Рудольф сказал:
     --  Поднимись к себе в комнату.  Собери чемодан.  Потом спустись  и жди
меня в машине.
     Он смотрел ему вслед, пока  Билли не вошел  в здание в  своем  опрятном
воскресном  костюме для выхода в церковь,  потом вылез из автомобиля и пошел
следом.  За его  спиной  на  подсыхающей лужайке ребята  вели борьбу за мяч.
Раздавались крики: "Пас мне, мяч мне!" Это была одна из сотен игр  юности, в
которых никогда не принимал участие Билли.
     В комнате отдыха было полно  ребят.  Одни  играли в  пинг-понг,  другие
сражались за столиками  в шахматы, третьи  читали журналы, четвертые слушали
репортаж о встрече "Гигантов" по транзистору. Откуда-то сверху доносился рев
другого  радиоприемника, передававшего народные песни. Болельщики пинг-понга
вежливо расступились  перед  ним,  человеком  старше их.  Через  всю большую
комнату он  прошел  к двери  квартиры  четы  Фервезеров. Какие  все  славные
ребята, красивые, здоровые, воспитанные и весьма довольные собой. Вот она --
будущая надежда Америки!  Будь он  отцом, то  был бы просто счастлив  видеть
среди  них своего сына сегодня, в этот воскресный день. Но вот его племянник
среди них не прижился,  чувствовал, что может  умереть. Его  конституционное
право на получение образования дало осечку.
     Он  позвонил  в  квартиру  Фервезеров. Дверь ему  открыл  высокий, чуть
сутулый  мужчина  с упавшей  на  лоб  прядью  волос,  здоровым цветом лица и
приветливой улыбкой. Какие  же  нервы нужно  иметь,  чтобы жить  в  доме,  в
котором полным-полно таких мальчишек?
     -- Мистер Фервезер? -- осведомился Рудольф.
     -- Слушаю вас,-- ответил тот любезно и просто.
     --  Мне  очень  не  хотелось бы вас  беспокоить,  но  не  могли  бы  вы
поговорить со мной. Это  не займет много времени. Я -- дядя Билли Эбботта. Я
был...
     --  Да, да,-- сказал  Фервезер.  Он протянул ему  руку.-- Жена говорила
мне,  что вы  виделись  до  ланча. Прошу вас, проходите.--  Он повел  его по
уставленному с  обеих сторон книжными  полками коридору в уставленную такими
же полками  гостиную, и  как  только он закрыл за ними дверь,  шум и  гвалт,
доносящиеся  из комнаты отдыха, каким-то чудесным образом  стихли.  Вот оно,
священное убежище от беспокойной юности, огражденное от нее забором из книг.
Рудольф  вдруг  неожиданно  вспомнил  Дентона.  Может  быть, когда профессор
предлагал  ему место  преподавателя в колледже, такую  вот жизнь  наедине  с
книгами, он сделал неверный выбор?
     Миссис  Фервезер  сидела на кушетке и пила  кофе. Ее  маленький карапуз
сидел на  полу,  прижавшись  спиной  к ее  ноге,  листая  страницы  книжки с
картинками.  Сеттер, развалившись рядом,  спокойно спал. Она улыбнулась ему,
подняв чашечку с кофе в знак приветствия.
     Неужели можно быть  до  такой  степени  счастливыми,  подумал  Рудольф,
чувствуя, что завидует.
     -- Садитесь, прошу вас,-- сказал Фервезер.-- Не хотите ли чашечку кофе?
     --  Нет, благодарю  вас.  Я  на минутку.--  Рудольф,  весь  напрягшись,
неуклюже сел,  чувствуя себя не совсем в своей тарелке, все же он не отец, а
лишь дядя Билли.
     Фервезер  удобно  устроился  на кушетке  рядом  с  женой.  На  нем были
теннисные  тапочки с  зелеными от травы  пятнами и шерстяная рубашка. Видно,
что он пытался выжать максимум из воскресного отдыха.
     -- Ну,  вам удалось побеседовать по душам с Билли? -- спросил он. В его
голосе чувствовался  приятный  южный  акцент  выходца  из  омываемой океаном
Вирджинии, земли, порождающей таких вот джентльменов.
     --  Да, мы поговорили,-- сказал Рудольф.--  Только, право,  не  знаю, к
добру ли это. Мистер Фервезер, я хочу забрать Билли отсюда. По крайней мере,
на несколько дней. Мне кажется, это просто необходимо.
     Супруги обменялись настороженными взглядами.
     -- Неужели все так плохо?
     -- Очень плохо, на мой взгляд.
     -- Мы делали  все, что  могли,--  сказал Фервезер,  явно не чувствуя за
собой вины.
     -- Я в этом не сомневаюсь,-- заверил их Рудольф.-- Все дело  в том, что
Билли  --  особенный  ребенок.  С ним  кое-что произошло  совсем  недавно.--
Интересно, знают ли Фервезеры что-нибудь о  Колине Берке, слышали ли  они  о
нем,  оплакивали  ли  этот  ушедший из  жизни талант?  -- Сейчас нет  смысла
вдаваться  в  детали.  Причины,  которые  называет  он,  могут быть  простой
мальчишеской фантазией,  но ведь переживаемые им  чувства могут оказаться  и
реальными, и тогда все будет ужасно.
     -- Значит, вы хотите забрать Билли? -- спросила миссис Фервезер.
     -- Да.
     -- Когда же?
     -- Через десять минут.
     -- О боже,-- воскликнула она.
     -- Надолго? -- спокойно поинтересовался мистер Фервезер.
     -- Не знаю. На несколько дней. На месяц. Может, навсегда.
     В комнате  воцарилось неловкое  молчание.  Из-за окна доносился  слабый
голос мальчика, ведущего подсчет очков: 22, 45, 38.
     Фервезер встал, подошел к столу, на котором стоял кофейник,  налил себе
еще чашечку.
     -- Вы действительно не хотите кофе, мистер Джордах?
     Рудольф покачал головой.
     -- Через две  с половиной  недели  начнутся  рождественские каникулы,--
сказал  Фервезер.-- А экзамены  за эту четверть  начинаются через  несколько
дней. Может быть, следует подождать до этого времени?
     -- Я  не хотел  бы  сегодня  уехать  без  Билли.  Думаю,  это  было  бы
неблагоразумно,-- ответил Рудольф.
     -- Вы разговаривали с директором школы? -- спросил Фервезер.
     -- Нет, не разговаривал.
     -- Мне кажется, нужно посоветоваться прежде  всего  с  ним,--  возразил
Фервезер.-- По правде говоря, я не обладаю такими полномочиями...
     -- Чем меньше будет шума, чем меньше людей  будет с ним беседовать, тем
лучше для Билли,-- сказал Рудольф.-- Можете мне поверить.
     Супруги снова обменялись недоуменными взглядами.
     -- Чарлз,--  произнесла миссис Фервезер, обращаясь к мужу.--  Думаю, мы
сами сможем все объяснить директору.
     Фервезер, стоя  у стола, потягивал из чашечки кофе. Пробивающийся через
штору слабый солнечный свет четко  очерчивал его темную фигуру на фоне полки
с книгами. Здоровый,  здравомыслящий человек, глава семьи, доктор, врачующий
детские души.
     --  Думаю,  ты  права,--  согласился  он.--  Мы  сможем  ему  сами  все
объяснить. Прошу  вас позвонить нам  через  пару дней и сообщить о  принятом
решении, идет?
     -- Разумеется.
     -- В нашей на вид спокойной профессии столько подводных камней,  мистер
Джордах, столько опасностей. Передайте Билли, что он может вернуться к нам в
любое  время,  как  только  захочет.  Он  очень  способный  мальчик и  легко
наверстает упущенное.
     -- Обязательно передам,-- пообещал Рудольф.-- Благодарю вас за все.
     Фервезер провел  его  назад  по коридору,  отворил перед  ним  дверь  в
комнату отдыха, где царила веселая детская кутерьма. С серьезным видом пожал
руку Рудольфу и закрыл за ним дверь.
     Когда они выехали за ворота  школы, Билли, сидевший на переднем сиденье
рядом с ним, решительно сказал:
     -- Я больше никогда не вернусь! -- Он даже не спросил, куда они едут.
     Они доехали до Уитби к половине шестого. Уличные фонари тускло освещали
зимние сумерки. Билли проспал почти всю дорогу.  Рудольф с содроганием думал
о  том  моменте, когда  ему придется  представить матери  ее внука. "Отродье
проститутки" -- такое выражение было вполне в духе бабушки Билли. Но так как
предстояла встреча с Калдервудом сразу после ужина, то  есть после семи,  то
он  уже не успевал отвезти Билли в Нью-Йорк и  вернуться вовремя на работу в
Уитби. И даже если он выкроит время и отвезет мальчика в Нью-Йорк, у кого он
там его оставит? У Вилли Эбботта? Но Гретхен просила не впутывать в это дело
Вилли, и  Рудольф  поступил так, как  она  хотела.  Он  вспомнил,  что Билли
рассказал ему об отце за  ланчем. Разве можно после этого передавать его под
опеку алкоголика? И стоило ли ради этого забирать Билли из школы?
     Рудольф даже  подумал о том, чтобы  отвезти Билли в отель, но  сразу же
отказался от этой  идеи. Не может мальчик провести ночь один в отеле. К тому
же это было  бы  проявлением  трусости с  его стороны. Нет, все  же придется
столкнуться с матерью лицом к лицу. Ничего не поделаешь.
     Он остановил машину у своего дома  и разбудил  Билли.  Когда он, открыв
дверь,  провел его  в  прихожую, то  с  облегчением  заметил,  что  матери в
гостиной нет.  Дверь  в ее комнату была закрыта.  Это могло означать  только
одно -- она вновь поругалась  с Мартой  и теперь сидела, надувшись,  у себя.
Таким образом, он мог войти к ней один и подготовить ее к встрече с внуком.
     Они прошли с Билли на кухню. Марта сидела за столом и читала газету. Из
печи доносился  аппетитный  запах готовящегося  ужина. Марта была совсем  не
толстой,  как  язвительно  говорила  о  ней мать, совсем  напротив, она была
угловатой,  костлявой старой  девой  пятидесяти лет,  уверенной  на  все сто
процентов в  неприязненном отношении к ней  всего мира, и всегда была готова
платить за обиды той же монетой.
     --  Марта,-- сказал он,-- это  мой племянник  Билли. Он  поживет  у нас
несколько дней. Он устал с дороги, ему нужна ванна и горячая еда.-- В общем,
позаботься о нем. Он будет спать в комнате для гостей, рядом со мной.
     Марта равнодушно разгладила газету на столе:
     -- Ваша матушка говорила, что вы не будете ужинать дома.
     -- Действительно, я сейчас же ухожу.
     -- В  таком  случае ему кое-что перепадет.--  Марта  энергично  кивнула
головой  в  сторону  комнаты матери.--  Она  ничего  не говорила ни о  каком
племяннике.
     --  Она  пока  об этом  ничего  не  знает,--  сказал  Рудольф, стараясь
говорить беззаботно и весело ради Билли.
     -- Если она узнает о племяннике, это ее доконает,-- заявила Марта.
     Билли  молча  стоял  в  сторонке,   стараясь  оценить  царящую  в  доме
атмосферу. Она ему явно не нравилась.
     Марта поднялась,  и  на  ее  лице появилось откровенно  неодобрительное
выражение, но ведь Билли не знал, что оно было таким всегда.
     -- Пошли  со мной, молодой человек,--  сказала Марта.--  Думаю,  что мы
сможем потесниться ради такого тощего юноши, как ты.
     Рудольф  был удивлен.  Если знать  характер Марты,  то  на ее языке эти
слова звучали как самое любезное приглашение.
     -- Давай, иди, Билли, смелее,-- сказал он.-- Скоро увидимся.
     Билли нерешительно  вышел вслед за  Мартой из  кухни.  Теперь, когда он
чувствовал  опеку дяди, любое, пусть даже  краткое расставание с ним таило в
себе серьезный риск.
     Рудольф слышал их  шаги, они  поднимались  по лестнице.  Мать, конечно,
сразу навострит уши и  поймет, что в доме чужой. Она сразу узнавала его шаги
и всегда окликала, когда он шел в свою комнату.
     Рудольф вытащил  из холодильника ледяные кубики.  Сейчас  ему  хотелось
выпить после целого дня вынужденного воздержания от спиртного, тем более что
предстояла нелицеприятная встреча с матерью. Он прошел в гостиную и, к своей
радости, обнаружил, что там тепло. Очевидно, Брэд выполнил его распоряжение,
прислал  техника, и тот исправил отопление. Теперь язычок  матери  не станет
еще язвительнее от холода.
     Он налил себе бурбона с водой, бросил в стакан побольше ледяных кубиков
и,  опустившись  на  стул,  вытянул  ноги.  Он  медленно  посасывал  крепкую
жидкость,  наслаждаясь  напитком.  Ему  нравилась  эта комната,  без  лишней
мебели,  с  современными кожаными  стульями,  шаровидными лампами,  датскими
деревянными  столами,  простыми,  нейтрального  цвета  шторами  --  все  это
убранство  составляло  хорошо продуманный контраст  с  низкими  бревенчатыми
потолками  и маленькими квадратными  окнами  восемнадцатого  столетия.  Мать
говорила, что эта комната похожа на приемную дантиста.
     Он  не торопился, пил медленно,  оттягивая неприятный момент  встречи с
матерью. Наконец, рывком поднявшись со  стула, прошел по коридору  к комнате
матери и постучал. Ее  спальня была на первом этаже, чтобы ей не подниматься
по  лестнице.  Сейчас,  после  двух  операций:   одной  по  поводу  удаления
катаракты, а второй  -- из-за тромбофлебита, она  чувствовала себя  довольно
сносно, но, несмотря на это, по-прежнему продолжала жаловаться на болезни.
     -- Кто там? -- раздался за дверью ее резкий голос.
     -- Это я, мама,-- ответил Рудольф.-- Ты уже спишь?
     Он открыл дверь и вошел.
     -- Уснешь тут, когда над твоей головой топочут, как слоны,-- проворчала
она.
     Она  сидела,  откинувшись  спиной  на  взбитые  подушки   с  кружевными
наволочками,  на  ней  была  розовая  ночная  рубашка,  отделанная  каким-то
розоватым  мехом,  на глазах -- очки с толстыми стеклами, которые ей выписал
врач после  операции. Она могла  в них читать, смотреть телевизор и ходить в
кино,  но  они  сильно  увеличивали  ее   глаза   и  придавали  им  какое-то
ненормальное, отсутствующее, бездушное выражение.
     После того  как  они переехали  в  новый дом,  доктора сотворили  с ней
чудеса. До этого, когда они жили в  квартире  над  магазином, Рудольф не раз
просил ее лечь  в больницу, он видел, что  ей необходимо сделать не  одну, а
несколько операций, но упрямая старуха наотрез отказывалась.
     --  Я никогда  не лягу  в больницу  для  бедных,  где  надо  мной будут
экспериментировать недоучки-врачи, которым нельзя  позволять приближаться со
скальпелем даже к бродячей собаке! -- возмущалась она.
     Все уговоры,  все  протесты  Рудольфа были напрасны.  Когда они жили  в
убогой  квартирке,  ничто  на свете не могло  убедить ее  в том,  что она --
совсем  не бедная  женщина,  и  ей  не  грозит  страдать  наравне с  другими
бедняками,  брошенными  на равнодушную, лишенную  человеческого тепла  опеку
государственного  учреждения по социальной защите.  Но когда они переехали в
новый  дом  и  Марта  стала  читать  ей  вслух  статьи  из газет  по  поводу
блистательных  успехов  ее Руди,  а  потом  он  прокатил ее  в  своем  новом
автомобиле,  мать изменила свое  мнение и  осмелилась войти в  операционную,
правда, вначале убедившись,  что ее будут оперировать самые  лучшие хирурги,
услуги которых обходятся очень дорого
     Непоколебимая вера во всемогущество денег, по сути дела, воскресила ее,
вернула  к жизни с края  могилы.  Руди  рассчитывал,  что  квалифицированная
медицинская  помощь  немного  скрасит ее  последние годы  жизни, но  ошибся.
Опытные врачи,  можно сказать, вернули  ей  молодость. Теперь она с  мрачной
Мартой за рулем разъезжала на  машине Рудольфа, когда он ею не  пользовался,
по  всему городу.  Она  зачастила  в  салоны красоты  (там ей завили остатки
волос, покрасив в какой-то  чудовищный  синий цвет), в городские кинотеатры,
вызывала такси, когда ей вздумается,  если  под  рукой не  было машины Руди;
посещала церковь; дважды в неделю  играла в бридж со своими новыми знакомыми
из прихожан,  по  вечерам,  когда  Руди  не  бывало дома,  принимала  в доме
священников;  купила себе  новое  издание  своей  любимой  книги  "Унесенные
ветром", а также все романы Фрэнсис Паркинсон Кейес.
     Шкаф в ее комнате теперь  был  забит  платьями,  костюмами и множеством
шляпок  на  все  случаи  в  жизни,  комната  была   тесно  уставлена   самой
разнообразной мебелью, и походила на  лавку антиквара -- чего  там только не
было: столики с позолотой, шезлонг, туалетный столик с десятком  флакончиков
французских духов. Впервые  в жизни она стала  ярко красить  губы. По мнению
Рудольфа,  она  выглядела  ужасно  с этим  размалеванным лицом, в безвкусных
платьях,  но теперь она жила куда активнее, увлеченнее, чем прежде.  Для нее
это было  компенсацией за все  ужасные  годы ее  детства,  за полную мучений
супружескую жизнь, и не ему, Рудольфу, отнимать у нее последнюю радость, это
было бы все равно, что отнять у ребенка любимые игрушки.
     Одно время  он носился  с идеей подыскать квартирку в городе, перевезти
ее туда вместе с Мартой,  которая бы ухаживала за ней, но, представив, какое
выражение отчаяния появится у нее на лице в тот  момент, когда он выпроводит
ее  из  своего дома, как она  будет потрясена черной неблагодарностью своего
сына, которого любила больше всего на свете, сына,  чьи рубашки она  гладила
по ночам, отстояв на ногах двенадцать  часов в лавке, ради которого принесла
в жертву свою молодость, мужа, друзей и двух других своих детей, оставил все
как есть. Рудольф был не из тех, кто забывает платить долги.
     -- Кто там наверху? Ты привел в дом женщину? -- спросила она обвиняющим
тоном.
     -- Я никогда не приводил в дом женщин, и ты прекрасно знаешь об этом,--
возразил Рудольф.--  Но я не вижу  причин, запрещающих мне это сделать, если
захочу.
     -- В  твоих  жилах  течет кровь отца,-- недовольно проворчала  она. Это
было ужасное обвинение!
     -- Там, наверху, твой внук. Я привез его к нам из школы.
     -- Нет, там возится не шестилетний карапуз,-- сказала она.-- Я пока еще
не глухая.
     -- Это сын не Тома, это сын Гретхен.
     --  Не желаю слышать ее имени,-- старуха заткнула уши руками. Кое-каким
драматическим жестам она научилась из телепередач.
     Рудольф, сев на краешек кровати,  оторвал ее руки от ушей, не  выпуская
их  из  своих.  Я  был  слишком  слабохарактерным, подумал  он.  Нужно  было
поговорить с ней об этом давно, несколько лет назад.
     --  Послушай, мама,-- продолжал он.--  Билли -- очень  хороший мальчик,
ему сейчас очень плохо и...
     -- Я не потерплю в своем доме отродье проститутки!
     -- Прекрати, мама. Гретхен никакая не  проститутка,--  стал уговаривать
ее Рудольф,-- сын ее никакое не отродье. К тому же это не твой, а мой дом.
     -- Я знала, что дождусь, когда услышу от тебя эти слова.
     Рудольф проигнорировал ее колкое замечание, ему не хотелось разыгрывать
мелодраму.
     --  Билли поживет у нас всего несколько  дней,--  сказал он,-- мальчику
требуется забота и доброе отношение, и  я сделаю все для этого, так же как и
Марта.
     -- Ну,  а что я скажу отцу Макдоннелу? -- она возвела свои невидящие, в
несколько раз увеличенные толстыми  стеклами  очков  глаза  к небесам, перед
воображаемыми вратами которых теоретически должен был стоять священник.
     --  Ты  скажешь  отцу  Макдоннелу,  что  наконец  познала   добродетель
христианской благотворительности,-- посоветовал Рудольф.
     -- Ах,-- недовольно воскликнула она.-- Только тебе и разглагольствовать
о христианской благотворительности. Ты хоть раз был в церкви?
     -- У меня  нет времени на  споры с  тобой,-- строго  сказал  Рудольф.--
Калдервуд меня уже давно ждет. Ты поняла, как должна вести себя по отношению
к этому мальчику?
     -- Я его и близко  к себе не  допущу,--  твердила она, цитируя фразу из
какого-то своего  любимого  чтива.-- Я запрусь в своей комнате,  пусть Марта
приносит мне еду на подносе сюда.
     -- Можешь делать что хочешь, мама,-- спокойно сказал Рудольф.-- Если ты
так поступишь, то я лишу тебя всего. Никакой машины, никаких партий в бридж,
никаких  счетов из  магазинов,  никаких  салонов красоты, никаких обедов для
отца  Макдоннела.  Подумай-ка лучше об  этом.-- Он поднялся.-- Ну, мне пора.
Марта  сейчас будет  кормить Билли  обедом.  Неплохо и тебе присоединиться к
ним.
     Когда он выходил из комнаты, у матери из глаз  текли слезы. Как подло с
моей  стороны  выступать с такими угрозами  в  адрес старухи, подумал он. Но
почему  бы ей  не умереть?  Достойно.  Без этой завивки, без  этой краски на
голове, без помады на старческих губах.
     В  коридоре, посмотрев на  часы  деда, он  увидел, что  у него еще есть
немного времени в запасе и он успеет позвонить Гретхен в Калифорнию. Рудольф
немедленно заказал по междугородной разговор, налил себе еще виски  в стакан
и стал ждать,  когда  его соединят с квартирой Гретхен.  Калдервуд, конечно,
мог  почувствовать  запах алкоголя  и  скорчить  недовольную  мину,  но  это
Рудольфа уже  не  трогало. Потягивая виски,  он вспоминал,  где он был и что
делал в этот час  вчера. Их  с Джин  переплетенные тела  на мягкой кровати в
сумеречной  комнате,  красные   шерстяные  чулки  на  полу,  ее   сладостное
обжигающее  дыхание сливается  с  его  дыханием  --  запах рома  с  лимонной
корочкой. Лежала  ли когда-нибудь его мать  в  сладостных объятиях любовника
вот в такой холодный декабрьский день, нетерпеливо, быстро и небрежно, как и
подобает любовнице, сбросив с себя одежду на пол?
     Нет, этого  он не  мог себе представить.  А будет ли когда-нибудь Джин,
превратившись в дряхлую старуху, лежать вот так в разобранной постели, глядя
на  все вокруг через  толстые  линзы  очков,  с  накрашенными,  презрительно
скривившимися от алчности губами? Лучше об этом не думать.
     Зазвонил телефон. Он услышал голос Гретхен и торопливо рассказал ей обо
всем, что  произошло сегодня днем, сообщил,  что  Билли, живой  и  здоровый,
находится сейчас  у него в доме, что он  может отправить его через пару дней
на  самолете  в  Лос-Анджелес, если только  она  сама не  решит  приехать на
Восточное побережье.
     -- Нет, я не приеду,-- сказала она.-- Посади его на самолет.
     У него появился еще один предлог, чтобы съездить в Нью-Йорк во  вторник
или в среду. Джин. Джин.
     --  Стоит  ли говорить, как я благодарна  тебе за  все, Руди,-- сказала
Гретхен.
     -- Чепуха,-- ответил он, довольный.-- Когда у  меня у самого будет сын,
надеюсь, ты  сумеешь  позаботиться о нем. Я сообщу тебе номер  рейса.  Может
быть, я в скором времени сам нанесу тебе визит.
     Жизнь других людей, забота о них.
     На звонок в дверь Рудольфу открыл сам Калдервуд. Он был нарядно одет по
случаю  воскресенья,  хотя все  свои  обязанности  по  соблюдению  священной
еврейской субботы он уже выполнил, черный  костюм с жилеткой, белая рубашка,
неброский галстук, высокие черные ботинки. В доме Калдервуда, экономящего на
всем, было всегда  полутемно,  и Рудольф не мог видеть выражение лица босса.
Тот нейтральным тоном произнес:
     -- Входи, Руди. Ты немного опоздал.
     --  Простите,  мистер  Калдервуд,--  извинился  Рудольф.  Он  пошел  за
стариком, который грузно  и медленно  шел впереди,  будто экономя отпущенные
судьбой шаги до могилы.
     Калдервуд привел  его в мрачную комнату с дубовыми панелями, которую он
называл  своим  кабинетом.  Здесь  стоял большой  письменный  стол  красного
дерева, вокруг него --  потрескавшиеся дубовые и  кожаные  кресла с  прямыми
спинками.  Застекленные полки  были забиты  папками  с оплаченными  счетами,
квитанциями, протоколами  деловых  заседаний, свидетельствами  его  сделок в
течение почти двадцати лет, которые  Калдервуд все  еще не осмеливался из-за
своей  обычной осторожности отправить в сводчатый подвал, где  хранились все
деловые бумаги, и там они были доступны любому клерку.
     -- Присаживайся.-- Калдервуд жестом указал ему на один из стульев.-- Ты
выпил, Руди,-- скорбно произнес он.-- Мои зятья, к сожалению, тоже пьют.
     Две старшие дочери Калдервуда недавно вышли замуж -- одна за кого-то из
Чикаго, вторая -- за кого-то из Аризоны.  Рудольф сильно подозревал, что обе
они выбрали своих  спутников жизни не по  любви,  а лишь  по  географическим
соображениям, чтобы жить подальше от любимого папочки.
     --  Но я тебя пригласил к  себе не за  этим,-- сказал  Калдервуд.-- Мне
хотелось  поговорить  с  тобой  по  душам, как  мужчина  с  мужчиной. Миссис
Калдервуд  и Вирджинии  нет  дома, они ушли в кино,  так что можем  спокойно
побеседовать.-- Что-то не похоже на старика, он  никогда не тратил время  на
предисловия. Он, казалось, чувствовал себя неловко, что тоже было не  похоже
на него.  Рудольф  ждал  развязки.  Калдервуд  тем  временем  двигал  разные
предметы на своем столе: нож для разрезания бумаги, старинную чернильницу.--
Рудольф...-- Он громко откашлялся.-- Меня удивляет твое поведение.
     -- Мое поведение?
     На мгновение Рудольф подумал, что старику стало известно о его любовной
связи с Джин.
     --  Да,  твое поведение.  Ты теперь ведешь  себя не так,  как прежде,--
сказал он печальным тоном.-- Ты всегда был для меня  все равно что сын, даже
больше, чем сын. Правдивый, открытый, достойный моего доверия.
     Старый Орел скаутов, вся грудь в  значках за  заслуги, подумал Рудольф,
настороженно ожидая дальнейшего развития событий.
     --  Что  на  тебя  нашло,  Руди?  --  продолжал  Калдервуд.--  Ты  стал
действовать за моей спиной.  Без всяких  на то оснований.  Ты же знаешь, что
можешь в любое время прийти ко мне, и я всегда буду рад тебя принять.
     -- Простите,  мистер Калдервуд,-- начал Рудольф, думая о том, что опять
приходится  сталкиваться со  старческим  маразмом.-- Не  понимаю,  о чем  вы
говорите.
     --  Я  говорю о чувствах моей  дочери  Вирджинии, Руди.  Не надо ничего
отрицать.
     -- Мистер Калдервуд...
     -- Ты  преступно  воспользовался  ее любовью. Ты украл там, где мог все
получить даром, стоило  лишь  попросить.-- Теперь в голосе у  него появились
гневные нотки.
     -- Мистер Калдервуд, уверяю вас, я не...
     -- Не к лицу тебе лгать, Руди.
     -- Я не лгу. Я не знаю...
     --  Хорошо,  вот что я тебе  скажу,  она сама мне во всем призналась,--
прогудел Калдервуд.
     -- В  чем  призналась? Ей абсолютно  не в чем  признаваться,--  Рудольф
чувствовал  себя  совершенно  беспомощным,  и  одновременно  ему  захотелось
рассмеяться.
     --  Ты  говоришь мне  одно, она  -- другое.  Она  сказала  матери,  что
влюблена в тебя  и собирается ехать в Нью-Йорк учиться  на секретаршу, чтобы
получить полную свободу и свободно встречаться с тобой.
     -- Боже милостивый!
     -- В этом доме имя Божие не упоминают всуе, Руди.
     -- Мистер Калдервуд, я  и  пальцем  не дотронулся до вашей Вирджинии,--
сказал  Рудольф.-- Самое большое,  что  я  позволял, когда  встречался с ней
случайно в магазине, угощал ее ланчем, покупал мороженое с содовой.
     --  Ты ее околдовал,-- мрачно сказал  Калдервуд.--  Теперь она льет  по
тебе слезы пять раз в неделю.  Откуда  подобные страдания у чистой, невинной
девушки, если ее до этого не довел мужчина?
     Ну вот, наконец пуританское  воспитание дало трещину, подумал  Рудольф.
Два столетия, как они появились в  Новой Англии с  ее атмосферой трудолюбия,
добились процветания, и  вдруг все идет прахом. Нет, для одного  дня слишком
много: Билли, школа, мать и теперь еще это.
     --  Мне  хотелось  бы  знать,  что ты  собираешься предпринять  в  этой
ситуации,  молодой человек.-- Если Калдервуд назвал его "молодым человеком",
это означало серьезную угрозу.  Рудольф судорожно размышлял над тем, чем это
может кончиться --  положение  в компании  у него довольно прочное,  но  все
равно основная власть была сосредоточена в руках Калдервуда. Можно, конечно,
с ним потягаться,  но это гиблое дело  --  Калдервуд все равно одержит верх.
Ах, эта глупая сучка Вирджиния!
     -- Не понимаю, чего вы от меня хотите, сэр,-- Рудольф старался выиграть
время.
     -- Все очень просто,-- сказал Калдервуд.  По-видимому, он размышлял над
этой проблемой  с  тех пор,  как  к  нему  пришла жена и  сообщила  о позоре
дочери.-- Женись на Вирджинии. И пообещай мне не переезжать в Нью-Йорк.
     По-моему,  он зациклился на этом Нью-Йорке, подумал Рудольф.  Для  него
это -- средоточие всемирного зла.
     --  Ты  в  таком  случае  станешь  моим  полноправным  партнером,  а  в
завещании, после того  как  я  в должной мере позабочусь о  своих дочерях  и
миссис Калдервуд, ты получишь контрольный  пакет  моих акций. Таким образом,
ты станешь владельцем компании. Я  никогда тебе не напомню об этом разговоре
и  никогда не  буду тебя ни в чем упрекать.  Руди, для меня большое счастье,
что такой парень,  как ты,  станет членом моей  семьи.  Это было моей  самой
заветной  мечтой,  как  и  для  миссис  Калдервуд.  Мы  были  с  ней  сильно
разочарованы,  когда  ты,  бывая  в  нашем  гостеприимном доме, не  проявлял
никакого  интереса ни к  одной  из наших  дочерей,  хотя  все они  по-своему
красивы, хорошо воспитаны, и у каждой есть личное состояние. Я никак  не мог
понять, почему ты не обратился прямо ко мне, когда сделал свой выбор.
     -- Никакого выбора я не  делал,--  воскликнул  Рудольф.-- Вирджиния  --
очаровательная девушка, она станет образцовой женой, я не сомневаюсь в этом,
но мне и в голову не приходило, что нравлюсь ей...
     --  Руди,-- сурово сказал  Калдервуд.-- Я давно  тебя  знаю. Ты один из
самых умных молодых людей, которых я знаю. И у тебя хватает наглости  сидеть
вот здесь и рассказывать мне...
     -- Да, представьте себе,-- оборвал он его. (К черту бизнес!) -- Вот что
я  сделаю. Я  буду сидеть здесь, пока из кино не вернутся миссис Калдервуд с
Вирджинией,  и  я спрошу ее  при вас,  спрошу  прямо, ухаживал  ли я за ней,
пытался ли когда-нибудь хотя бы поцеловать ее.-- Он  понимал, что это просто
фарс,  но ему ничего иного не оставалось, нужно было идти  до  конца.-- Если
она скажет "да", то она соврет, но мне на это наплевать. Я просто немедленно
уйду, и делайте  что угодно с вашим проклятым бизнесом, с вашими  проклятыми
акциями и с вашей дочерью, будь она трижды проклята!
     -- Руди, опомнись! -- Калдервуд пришел в ужас от приступа его ярости, и
Рудольф почувствовал, что он теряет почву под ногами.
     --  Если  бы  у  нее  хватило  мозгов признаться мне,  что  влюблена,--
продолжал Рудольф, стремительно, даже безрассудно развивая свой успех,-- то,
может,  у нас  что-то и  получилось  бы. Она мне на  самом деле нравится. Но
сейчас  уже  слишком поздно.  Должен  сообщить  вам,  что  вчера  вечером  в
Нью-Йорке я сделал предложение другой девушке.
     --  Опять этот  Нью-Йорк,--  презрительно  бросил  Калдервуд.--  Всегда
Нью-Йорк.
     --  Итак, хотите ли вы, чтобы я здесь  дождался  прихода  двух  дам? --
Рудольф с угрожающим видом сложил руки на груди.
     -- Ты,  Рудольф, в  результате  потеряешь состояние,-- предостерег  его
Калдервуд.
     -- Черт  с ними, с деньгами,-- твердо заявил Рудольф, чувствуя, однако,
неприятный холодок под ложечкой.
     -- Ну... ну а эта леди в Нью-Йорке,--  жалобно спросил Калдервуд.-- Она
приняла твое предложение?
     -- Нет, не приняла.
     --  Ничего  себе, любовь,  Боже  упаси!  --  Безумство  нежных  чувств,
столкновение  страстей  -- торжествующая анархия  секса  были  за  пределами
понимания благочестивого Калдервуда.
     --  Она вчера мне отказала,-- продолжал Рудольф.-- Но обещала подумать.
Итак, ждать мне миссис Калдервуд и Вирджинию? -- Он все еще  сидел, скрестив
руки на груди. Такая поза устраняла дрожь в руках.
     В раздражении Калдервуд резко отодвинул тяжелую старинную пепельницу на
край стола.
     -- По-видимому, ты говоришь правду,-- произнес он.-- Не знаю, какой бес
вселился в  мою  глупую дочь. Боже, представляю, что скажет мне жена: "Ты ее
плохо воспитал, она слишком застенчива, ты слишком опекал ее, защищал". Если
бы ты слышал наши споры с  этой женщиной! В наше  время все было по-другому,
можешь  мне поверить.  Девушки не  бежали к  матери  с признаниями,  что они
влюблены в парней,  которые никогда и взглядом их  не  удостаивали. Во  всем
виноваты  эти дурацкие фильмы.  Они пудрят женщинам мозги.  Нет,  нечего  их
здесь ждать.  Я  сам во  всем разберусь.  Ступай. Мне нужно  прийти в  себя.
Успокоиться.
     Рудольф встал, за ним -- Калдервуд.
     -- Хотите, дам вам совет? -- спросил Рудольф.
     -- Ты  всегда даешь мне советы,--  раздраженно ответил босс.--  Даже во
сне я  вижу, как ты что-то  нашептываешь мне  на ухо. И  это длится  годами.
Иногда мне хочется, чтобы тебя здесь никогда не было.  Зачем ты  свалился на
мою голову в то памятное лето? Ну, какой ты приготовил для меня совет?
     -- Позвольте Вирджинии поехать в Нью-Йорк. Пусть она поучится на курсах
секретарей, пусть она год-другой поживет там одна.
     -- Потрясающе! -- с горечью в голосе произнес шокированный Калдервуд.--
Тебе легко говорить. У тебя нет дочерей. Я провожу тебя до двери.
     У двери он взял его под руку.
     -- Руди,-- сказал он умоляющим тоном.-- Если эта юная леди  в Нью-Йорке
тебе откажет, то,  может, подумаешь  о Вирджинии, а? Допускаю, что она дура,
но я не могу видеть ее несчастной.
     --  Не  беспокойтесь, мистер  Калдервуд,-- уклончиво ответил Рудольф  и
направился к своему автомобилю.
     Отъезжая  от  его  дома, Рудольф видел, что Калдервуд все еще  стоит на
пороге открытой двери, освещенный тусклым светом из коридора.
     Он проголодался,  но решил  повременить  и не  ехать сразу в  ресторан.
Прежде  ему  хотелось  вернуться  домой, посмотреть,  как  там  Билли. Нужно
сообщить мальчику о разговоре с Гретхен по телефону и что через пару дней он
отправит  его  самолетом  в Калифорнию.  От такой  новости мальчишка  сможет
сегодня  спокойно  заснуть --  страшный  призрак школы больше не  будет  его
преследовать.
     Открыв  дверь  своим  ключом,  Рудольф услышал  голоса, доносившиеся из
кухни. Через гостиную и столовую он прошел к двери кухни и прислушался.
     -- Больше  всего меня  радует в растущем ребенке одно,--  Рудольф узнал
голос матери,--  хороший аппетит.  Я  очень  рада,  Билли, что ты много ешь.
Марта,  положи ему на  тарелку еще  кусок мяса  и салат.  Нечего  возражать,
Билли, будешь есть салат. В моем доме все дети едят салат.
     "Боже милостивый!" -- подумал Рудольф.
     --  Мне  хотелось бы  видеть в  тебе  еще кое-что, Билли,--  продолжала
назидательно мать.-- Хотя  я  уже  стара и  не должна позволять себе никаких
женских  слабостей,  я  неравнодушна к  красивой  внешности  в  сочетании  с
хорошими, воспитанными манерами.-- Кокетливо ворковала  она.--  И знаешь, на
кого ты похож? Я никогда не  говорила это при нем, опасаясь его испортить, а
хуже тщеславного ребенка ничего не бывает. Ты похож на своего дядю Рудольфа,
а он  был,  по всеобщему мнению, самым красивым мальчиком в  городе, а когда
вырос, стал самым красивым молодым человеком.
     --  Но  все  говорят, что я похож на отца,-- возразил Билли  с прямотой
четырнадцатилетнего   подростка,  хотя   довольно  миролюбиво,   без  особой
агрессивности. По его  тону  можно было догадаться,  что  он  чувствует себя
здесь как в родном доме.
     -- Я не  встречалась с твоим отцом, не имела такого счастья,-- ответила
мать  с чуть заметным холодком в  голосе.--  Очевидно, в  чем-то наблюдается
некоторое  сходство,  но, по существу,  ты  похож  на  представителей  нашей
семейной ветви, особенно на дядю Рудольфа. Правда, Марта?
     -- Да,  я вижу  кое-какое отдаленное сходство,-- подтвердила Марта. Она
не упустила случая уколоть мать.
     -- Такие  же  глаза. Такой же  интеллигентный рот. А вот волосы  совсем
другие. Но  наплевать на  волосы.  Это  не  столь важно.  Не  они определяют
характер мужчины.
     Рудольф, толкнув дверь, вошел на кухню. Билли сидел во главе  стола, по
обе  стороны от  него -- женщины. С  приглаженными,  мокрыми волосами  после
ванны  он,  казалось,  блестел от  чистоты и,  улыбаясь,  уплетал,  что  ему
подкладывали  на тарелку. Мать  надела  скромное темно-коричневое  платье  и
теперь  вовсю   разыгрывала  роль  бабушки.  Марта  была,   казалось,  менее
сварливой, чем  обычно, губы ее были  менее  сжаты --  вероятно, и  ей  было
приятно свежее дыхание юности в доме.
     -- Ну, все в порядке? -- спросил Рудольф.-- Тебя накормили?
     --  Потрясающая еда,-- ответил  Билли.  На  лице  у  него не осталось и
следов от той мучительной гримасы, которую он видел днем.
     -- Надеюсь,  тебе  понравится  шоколадный пудинг  на десерт, Билли?  --
спросила  мать, даже не посмотрев  в сторону Рудольфа, терпеливо стоявшего в
дверях.-- Марта готовит восхитительный шоколадный пудинг.
     -- Конечно, понравится,-- ответил Билли.
     -- Это был любимый десерт Рудольфа. Не так ли, Рудольф?
     -- Угу,--  ответил он, хоть это лакомство ему предлагали не чаще одного
раза в год, и он не помнил, получал  ли от  него удовольствие, но сегодня не
тот вечер,  чтобы сдерживать полет фантазии матери. Она  даже  не  накрасила
губы, чтобы лучше исполнять роль бабушки, и за одно это заслуживала похвалу.
     --  Билли,-- обратился  к нему Рудольф.-- Я разговаривал  по телефону с
твоей матерью.
     Билли  бросил  на  него  пытливый  серьезный  взгляд,   приготовившись,
по-видимому, к жестокому удару судьбы.
     -- Ну, что она сказала?
     -- Она ждет тебя. Во вторник или в среду я посажу тебя  на самолет. Как
только я смогу вырваться с работы, отвезу тебя в Нью-Йорк.
     Губы у мальчика задрожали, но он не расплакался.
     -- Ну и как она все восприняла?
     -- С восторгом. Она так рада, что ты едешь к ней.
     --  Бедняжка,--  прокомментировала мать.-- Какая жестокая жизнь.  Какие
тяжкие удары судьбы она вынесла.--  Рудольф старался  не смотреть на  нее.--
Тебе должно быть стыдно, Билли,-- продолжала она,-- теперь, когда мы нашли с
тобой друг друга, ты не можешь побыть подольше со своей старенькой бабушкой.
Ну да  ладно.  Может,  теперь,  когда  лед в наших отношениях сломан, я сама
приеду навестить тебя в Калифорнии. Как тебе нравится эта идея, Рудольф?
     -- Замечательная идея!
     -- Калифорния,-- мечтательно  произнесла  она.--  Я  всегда хотела  там
побывать. Тамошний  климат очень полезен  для старых  костей. И  насколько я
слышала -- там истинный  рай на  земле.  Съездить бы до  того, как я умру...
Марта, по-моему, Билли ждет шоколадного пудинга.
     -- Да,  мэм,-- ответила Марта, выходя из-за стола.-- Рудольф, не хочешь
ли перекусить?  -- спросила Марта.-- Присоединиться  к счастливому семейному
кругу?
     --  Нет, спасибо.--  Только этого ему  не хватало  --  присоединиться к
счастливому семейному кругу.-- Я не голоден.
     --  Ну,  в  таком  случае,  я  ложусь  спать,--  сказала  мать,  тяжело
поднимаясь.-- В  моем  возрасте весьма полезно спать.  Но перед тем  как ты,
Билли,  поднимешься  наверх   в  свою  спальню,  зайди  ко  мне  и   поцелуй
крепко-крепко свою бабушку, пожелай ей спокойной ночи. Не забудешь?
     -- Нет, не забуду, мэм.
     -- Бабушка,-- поправила его мать.
     -- Бабушка,-- послушно повторил Билли.
     Она вышла  из комнаты, бросив  торжествующий взгляд  на  Рудольфа. Леди
Макбет,  пролившая  кровь,  не  выслеженная  до  сих пор,  ныне  великолепно
исполняющая роль няньки для вундеркиндов в стране,  где  куда теплее, чем  в
Шотландии.
     Нет, старых матерей не нужно выставлять на стужу, Рудольф вспомнил свое
злобное выражение по поводу  эскимосов, произнося "спокойной ночи, мама, спи
спокойно". Их нужно собственноручно пристреливать.
     Он  вышел из дома, пообедал в ресторане, потом попытался позвонить Джин
в Нью-Йорк, чтобы выяснить, когда ей удобнее с ним встретиться -- во вторник
или среду. Ему никто не ответил.



     При закате задергивай  шторы на окнах.  Не сиди по  вечерам у окна и не
смотри на огни широко раскинувшегося  внизу города.  Колину нравилось, когда
ты сидела рядом, потому что этот вид сверху он любил больше всего на  свете,
потому что Америка прекрасней всего выглядит по вечерам.
     Не носи черного. Траур -- не в одежде.
     Не  пиши эмоциональных писем в  ответ на  письма  с соболезнованиями от
друзей и незнакомых, не  употребляй в письмах  слов: "гений", "незабвенный",
"щедрый" или "невероятная сила характера". Отвечай быстро, скромно, вежливо.
Больше ничего не требуется.
     Не плачь при сыне.
     Не принимай приглашения на обед от друзей или коллег Колина по  работе,
которые жаждут избавить тебя от страданий в одиночестве.
     Если у  тебя возникнет проблема,  не  снимай трубку, не звони в контору
Колина. Его там нет.
     Постарайся избежать соблазна и не говори людям, которым сейчас поручено
доделать последнюю картину Колина, как он хотел ее сделать.
     Не давай никаких  интервью, не пиши никаких статей. Не будь  источником
сплетен. Не изображай  вдову великого человека. Не  строй  догадок по поводу
того, что он сделал бы, если бы он был жив.
     Не отмечай его дни рождения и годовщины в память о нем.
     Не поощряй  ретроспективных показов его картин, фестивалей,  творческих
встреч с восхвалениями в его адрес.
     Не ходи ни на какие просмотры или премьеры.
     Когда низко над головой пролетают  самолеты, взлетевшие с аэродрома, не
вспоминай путешествия, которые вы совершили вместе.
     Не пей в одиночестве или в компании, каким  бы большим  ни был соблазн.
Избегай принимать снотворное. Превозмогай бессонницу своими силами.
     Убери со стола в гостиной его книги и сценарии. Это все в прошлом.
     Вежливо отказывайся  от фолиантов с газетными вырезками,  рецензиями на
пьесы и  фильмы, которые  поставил  и  снял твой муж,  любезно переплетенные
студией в альбомы с тиснеными обложками. Не читай хвалебных статей критиков.
     Оставь  в доме лишь одну, любительскую, фотографию  мужа. Все остальные
сложи в коробку и убери в подвал.
     Собираясь готовить  обед, воздерживайся  от  всего, что нравилось  мужу
(прибрежные  крабы, красный  острый  перец,  пицца  с  телятиной  под острым
соусом).
     Одеваясь, старайся не смотреть на свои  вещи в шкафу и вспоминать: "Ему
нравилось, когда я надевала вот это платье".
     Будь  спокойной  в  отношениях  с  сыном,  естественной.  Не  впадай  в
истерику, если у него неприятности  в школе, если его ограбят хулиганы, если
он придет  домой с  разбитым носом. Не  цепляйся за него,  не позволяй и ему
цепляться за тебя.  Если его  зовут друзья  в  бассейн, или  на стадион, или
посмотреть  игру  в  бейсбол,  или в  кино,  говори ему:  "Конечно, иди. Мне
предстоит сделать столько по дому, и я быстрее управлюсь, если буду одна".
     Не  пытайся  заменить ему  отца. То, что  твоему сыну положено узнать у
мужчин, он должен узнать у мужчин.  Не пытайся развлекать его, опасаясь, что
ему скучно жить вместе со скорбящей матерью в доме на холме, вдали от центра
города, где веселится молодежь.
     Не думай о сексе. Но и не удивляйся тому, что ты о нем думаешь.
     Не верь своему бывшему мужу, когда  он под напором эмоций позвонит тебе
и предложит снова жениться на тебе. Если брак, основанный на любви, оказался
столь недолгим, то брак, основанный на смерти, приведет к катастрофе.
     Не  избегай тех  мест,  где вы с мужем были счастливы, но и  не  ищи их
намеренно.
     Почаще  выходи в сад, принимай солнечные ванны, мой посуду, поддерживай
в доме порядок. Помогай  сыну с домашними  заданиями  и не давай ему понять,
что ждешь от него гораздо большего, чем  другие родители от  своих  сыновей.
Всегда вовремя  отвози его  к  остановке школьного автобуса, всегда встречай
его, когда автобус развозит учеников по домам.
     Воздерживайся  от  излишних  поцелуев.  С  пониманием относись к  своей
матери,  и  когда сын  говорит,  что он хочет  навестить бабушку  на  летние
каникулы, говори себе: "До лета еще так далеко".
     Будь осторожна  при общении  с теми  мужчинами,  которых ты обожала, не
позволяй  себе оставаться  с ними  наедине.  Будь  осторожна  и не оставайся
наедине  с мужчинами, которые восхищались Колином,  или  которых  обожал сам
Колин, чьи  симпатии  к тебе вполне  искренни.  Но и они  в  конечном  итоге
попытаются тебя трахнуть. И, вероятно, могут в этом преуспеть.
     Не сосредоточивай всю  свою жизнь целиком на сыне. Это -- самый  верный
способ потерять его.
     Всегда будь чем-нибудь занята. Только вот чем?

     -- Вы  уверены, миссис Берк, что  везде  посмотрели? -- спросил  мистер
Гринфилд, адвокат, к которому направил его  агент Колина. Или,  скорее, один
из  множества   адвокатов,  имена  которых  значились  на  табличках  дверей
юридических  офисов  в  элегантном  высотном  здании  в  Беверли-Хиллз.  Все
владельцы  написанных  на табличках имен, казалось, в  равной  степени  были
озабочены возникшей перед ней проблемой -- эти интеллигентные люди, хорошо и
модно  одетые,  с городским лоском, одинаково  улыбчивые и участливые, все в
равной степени дорогостоящие и в равной степени не могущие ей помочь.
     Мистер  Гринфилд  хотел  было  с сожалением  вздохнуть,  но  сдержался.
Моложавый мужчина в рубашке с накладным  воротничком -- свидетельство  того,
что он учился  в юридической высшей школе на Восточном побережье,-- в  ярком
галстуке-бабочке,  чтобы   показать,  что  сейчас  он  живет  на  Западе,  в
Калифорнии.
     -- Может, у вашего мужа были личные сейфы в банках, не припомните?
     -- Нет, не думаю, что они у него были. Он всегда был  очень беспечен  в
таких вещах.
     -- Думаю, что он во многом проявлял свою беспечность,-- не сдержавшись,
сказал Гринфилд.-- Как можно не оставить завещания...
     --  Но он же не  знал, что умрет,--  возразила она.--  Он  не  болел ни
одного дня за всю свою жизнь.
     --  Всегда  легче  иметь  дело  с  людьми, которые предусматривают  все
возможности,-- сказал мистер Гринфилд.
     Гретхен  была уверена, что он  сам составляет собственные  завещания со
дня своего  совершеннолетия. Мистер  Гринфилд  наконец  позволил себе тяжело
вздохнуть и произнес:
     -- С  нашей  стороны  мы испробовали  все  возможности. Вы не поверите,
миссис Берк, но  ваш муж никогда не пользовался услугами постоянного юриста.
Он  поручал своему агенту составлять  все контракты и, по его свидетельству,
иногда не читая условий контракта, подписывал  их. Во время развода со своей
первой женой разрешил ее адвокату составить бракоразводное соглашение.
     Гретхен никогда раньше не встречалась с бывшей миссис Берк, но  теперь,
после  смерти Колина,  она  хорошо  с ней познакомилась.  Эта  женщина  была
когда-то  стюардессой,  а потом  манекенщицей,  пылала  страстной  любовью к
деньгам, но зарабатывать их самой  -- дело  не только  ее недостойное, но  и
просто  унизительное.  Она  получала  в  качестве  алиментов  двадцать тысяч
долларов в год. Незадолго до смерти Колина обратилась в суд  с иском,  чтобы
увеличить  эту  сумму  до сорока  тысяч,  так  как  доходы Колина после  его
переезда в Голливуд резко возросли. Она сожительствовала  с каким-то молодым
человеком  в  Нью-Йорке,   Палм-бич,  Солнечной  долине,  если   только   не
путешествовала за границей, но замуж за  него не собиралась. Один из пунктов
договора,  который  Колину   все  же  удалось   вставить   в  бракоразводное
соглашение,  предусматривал  лишение  ее   алиментов  в  случае   заключения
повторного  брака. Либо  она сама, либо ее  адвокаты, продемонстрировав свои
широчайшие  знания   законодательства,  как   федерального,   так   и  штата
Калифорния, сразу после похорон,  на  которые она не явилась, наложили арест
на  все банковские счета Колина и на его поместье,  чтобы  Гретхен не смогла
продать дом.
     Так  как у  нее  не  было  отдельного  банковского  счета и она  всегда
обращалась за деньгами, когда возникала в них нужда,  к Колину, и он поручал
своему  секретарю платить по всем ее счетам,  то  сейчас  она оказалась  без
наличных  денег  и теперь  целиком зависела от Рудольфа, который выделял  ей
средства на  жизнь.  После Колина  не осталось  никакой страховки, так  как,
считая  страховые компании самыми большими грабителями в Америке, он никогда
не  обращался  к  их услугам. Поэтому ей и  здесь ничего не светило. Так как
катастрофа  произошла исключительно  по вине Колина -- он врезался  в дерево
из-за  собственной  невнимательности,--  более  того,  власти  Лос-Анджелеса
собирались обратиться в суд с  целью  возмещения ущерба,  причиненного этому
дереву, Гретхен не могла ни к кому обратиться за компенсацией.
     --  Мне необходимо  уехать из  этого дома,  мистер Гринфилд,--  сказала
Гретхен.
     Хуже всего ей приходилось здесь  по вечерам. Ее изматывали эти шорохи в
темных углах комнат.  Она все время была  настороже, все время  ожидала -- в
любую минуту  широко  распахнется  дверь,  и  в  комнату войдет Колин, ругая
актеров или оператора.
     --  Я  вас  очень  хорошо   понимаю,--   ответил  мистер  Гринфилд.  Он
действительно был человек воспитанный.-- Но если  вы это сделаете, то бывшая
жена  вашего мужа, миссис Берк, обязательно  найдет  какие-нибудь основания,
чтобы въехать  в дом. У нее  очень, очень хорошие адвокаты...-- В голосе его
чувствовалось профессиональное восхищение  коллегами.  Все владельцы имен на
табличках  одного  элегантного  высотного  здания  всегда  отдавали  должное
владельцам имен на табличках на дверях другого элегантного высотного здания,
расположенного  от первого всего в  одном квартале.--  Если  в  законе  есть
лазейка, они ее  отыщут непременно. Всегда можно такую лазейку найти, уверяю
вас.
     --  Но  только  не  для меня,--  не скрывая  своего  отчаяния,  сказала
Гретхен.
     -- Это вопрос времени, миссис Берк.-- В его голосе прозвучал упрек в ее
адрес.--  В  этом  деле ничего  пока до конца  не  ясно, должен с сожалением
отметить. Дом  записан  на  имя вашего мужа, на него  есть закладная, по ней
должны быть сделаны выплаты. Размеры поместья точно не определены и не будут
определены еще  долгие годы.  Мистер Берк получал  очень большой  процент от
проката  трех фильмов,  снятых  им в качестве режиссера, не считая постоянно
растущего процентного  дохода от  продажи акций и  гонораров,  за прокат его
картин за границей, а также за право  экранизации пьес, к  которым он в  той
или иной степени имел отношение.
     Только одно перечисление всех этих трудностей,  которые еще  предстояло
преодолеть до того, как папка с именем "Колин Берк" с  надписью на ней "Дело
закрыто"  будет  сдана в  архив,  доставляло  мистеру  Гринфилду  величайшее
наслаждение. Если  бы закон  не был таким сложным, таким  запутанным, то он,
Гринфилд, наверняка выбрал бы себе другую, еще более головоломную профессию.
     --   Нам  придется   прислушаться   к  мнениям   экспертов,   выслушать
свидетельские   показания   официальных   лиц    киностудии,   предусмотреть
возможность взаимных уступок с обеих сторон. Не говоря уже о вполне реальной
возможности других претензий в отношении поместья. Со  стороны родственников
умершего, например, которые имеют  обыкновение иногда возникать при подобных
ситуациях.
     -- У него есть  только один брат,-- сказала Гретхен,-- и он заявил, что
ни на что не претендует.
     Брат  Колина  приезжал на  кремацию. Худощавый молодой  полковник  ВВС,
пилот истребителя, воевавший в Корее,  он тут  же живо  забрал инициативу  в
свои руки,  оттеснив  в сторону  даже  Рудольфа. Это  он  настоял  на отмене
религиозной церемонии, сказал Гретхен, что когда они с братом обсуждали тему
смерти,  то  оба  решили,  что  хотят быть  подвергнуты  сожжению без всяких
ритуалов.  На  следующий день после  кремации  он,  наняв  частный  самолет,
пролетел над Тихим океаном и  развеял  над ним прах своего брата. Он  сказал
Гретхен, что если ей что-то понадобится, пусть звонит, не стесняется. Но чем
мог  помочь этот прямодушный полковник  ВВС несчастной  вдове своего  брата,
запутавшейся  в сетях законодательства? Разве что расстрелять бывшую  миссис
Берк с бреющего полета или разбомбить офис ее адвокатов?
     Гретхен встала.
     -- Спасибо вам за все, мистер Гринфилд,-- сказала она.-- Извините, если
я отняла у вас много времени.
     -- Ничего, ничего,-- отозвался он, вставая  вместе с ней и демонстрируя
свою адвокатскую вежливость.-- Я, естественно, буду держать вас в курсе дел.
     Гринфилд проводил  ее  до  двери  офиса. Хотя  на его  лице  ничего  не
отразилось, она была уверена,  что  он  явно не  одобрил  ее  бледно-голубое
платье.
     Она быстро  прошла  по  проходу  между  рядами  письменных  столов,  за
которыми  секретарши, не поднимая глаз, стучали, как  автоматы, по  клавишам
пишущих  машинок,  перепечатывая набело тексты  сделок,  завещаний, судебных
тяжб, повесток в суд, контрактов, апелляционных жалоб по поводу банкротства,
закладных, кратких инструкций  адвокату, предписаний  о  запретах, различных
исков.
     Будто отстукивают реквием памяти Колина Берка,  с горечью подумала она.
Изо дня в день.



     На  палубе  было  холодно,  но  Тому нравилось  стоять здесь,  наверху,
одному, вглядываться в беспредельные серые волны Атлантики. Даже в свободное
от вахты время он поднимался наверх и стоял часами,  стоял при любой погоде,
молча, не перебрасываясь ни словечком с вахтенным матросом,  глядя,  как нос
парохода  то погружается, то вздымается  вверх в белом  кружеве пены морской
воды. Ему было хорошо одному, на него снисходило умиротворение, он  старался
ни о чем не думать, он не хотел думать, да и особой нужды в этом не было.
     Их судно плавало под либерийским флагом, но за два рейса они ни  разу и
близко не  подходили к  берегам  Либерии. Этот  Пэппи,  администратор  отеля
"Эгейский моряк", помог ему, как и говорил  Шульц. Он снабдил его одеждой  и
отдал  вещевой  мешок одного  старого моряка-норвежца,  умершего в  отеле, и
устроил на пароход греческой компании "Элга Андерсен", перевозивший грузы из
Хобокена  в  Роттердам,  Альхесирас,  Геную,   Пирей.  Томас  за  все  время
пребывания в  Нью-Йорке  ни разу  не  выходил из своего номера, а  Пэппи сам
приносил  ему туда еду. Том  объяснил, что  ему ни  к чему, чтобы его увидел
кто-то из обслуживающего  персонала  и начал бы  задавать  ненужные вопросы.
Вечером,  перед выходом "Элги Андерсен" в  море, Пэппи сам отвез его  в порт
Хобокен и не спускал с него глаз, пока  он подписывал контракт. По-видимому,
Шульц  во время своей  службы на  торговом флоте в годы войны  на самом деле
оказал ему большую услугу.
     "Элга" вышла в море на рассвете следующего дня, и теперь всем тем, кому
не терпелось схватить Томми Джордаха, придется долго его искать.
     Это  судно водоизмещением  десять  тысяч  тонн,  типа  "Либерти",  было
спущено со стапелей в 1943 году и, конечно, знавало лучшие времена. В погоне
за быстро  ощутимой  прибылью  владельцы передавали судно из рук  в  руки, и
никто из  них не делал серьезного  ремонта -- лишь бы оно держалось на плаву
да двигалось.  Корпус  покрылся  ракушками, двигатели натужно  скрипели, его
годами не  красили, ржавчина отвоевывала  все большую  поверхность, кормежка
была из рук вон плохой, а капитаном на нем  был какой-то религиозный маньяк,
который  во время бури опускался на колени прямо на своем мостике и молился.
Говорят, во время войны  его  списали  на берег  за  симпатии к  нацистам. У
офицеров  в  карманах  лежали паспорта, выданные  в десятках  разных стан, и
большей  частью это были  такие "морские  волки", которых списали  с  других
судов  за пьянство, профессиональную непригодность  или  воровство.  Команда
состояла из матросов всех стран, расположенных вдоль побережья Атлантики или
Средиземного  моря, среди  них были  греки,  югославы,  норвежцы, итальянцы,
марокканцы,  мексиканцы, американцы,  и  у  большинства  из них  были  такие
липовые  документы,  которые   не  выдерживали   даже  беглой   проверки.  В
кают-компании постоянно шла игра в покер, там то и дело вспыхивали драки, но
офицеры благоразумно старались в эти разборки не вмешиваться.
     Томас  не участвовал ни  в игре, ни  в драках, говорил только  в случае
крайней необходимости,  отвечал только на  заданные вопросы и  был  в ладу с
самим  собой. Он чувствовал, что  наконец нашел свое место  на этой планете:
ему нравилось бороздить неоглядные водные пространства земли;  никаких забот
о поддержании в  норме своего веса, никаких ссор из-за дележа денег  в конце
каждого месяца, и теперь он не мочился по утрам кровью. Как-нибудь он отдаст
Шульцу  те сто пятьдесят долларов,  которые получил от него в Лас-Вегасе.  С
процентами.

     Он услышал за спиной шаги, но не обернулся.
     -- Предстоит  веселая  ночь,-- сказал подошедший  к нему человек.--  Мы
идем в самый центр шторма.
     Томас  недовольно  буркнул  что-то  невразумительное.  Он  узнал  голос
молодого  парня по  имени Дуайер,  родом со Среднего  Запада,  который порой
сильно смахивал на педика. У него были острые резцы, как у кролика, и кличка
была соответствующая -- Кролик.
     --  Капитан, как  всегда,  молится  на мостике,--  продолжал  Дуайер.--
Знаешь, говорят, что у нас на борту есть  священник, он хранит нас от плохой
погоды.
     Том молчал.
     -- Остается только надеяться, что шторм будет не очень сильным. Сколько
таких вот посудин класса "Либерти" разламываются пополам при штормах.  А как
нас загрузили? Ты заметил крен на левый борт?
     -- Нет, не заметил.
     -- Присмотрись получше. Крен есть, это точно. Это твое первое плавание?
     -- Второе.
     Дуайер  подписал контракт в  Саванне, куда  "Элга Андерсен" зашла после
первого плавания Тома, когда они возвращались домой.
     -- Это  не  судно, а  чертова калоша. Я  здесь  только потому, что  жду
своего шанса.
     Томас понимал, что Дуайер  сказал это только для того,  чтобы он у него
спросил,  какого  шанса он  здесь  ждет,  но  он  по-прежнему  молча  стоял,
вглядываясь в мрачнеющий горизонт.
     -- Видишь ли,-- продолжил Дуайер, отдавая  себе отчет в том, что ему не
разговорить   Томаса.--  У  меня  диплом  третьего  помощника  капитана.  На
американских  судах мне  пришлось  бы  проплавать долгие годы, чтобы наконец
добиться повышения.  Но на такой посудине, как эта, с  этим  сбродом,  а  не
офицерами... Один из  них непременно свалится за  борт, напившись в стельку,
или  его  арестует полиция  в  ближайшем поту. И вот тогда у меня появляется
шанс, сечешь?
     Томас снова  проворчал что-то  невразумительное. Он, конечно, ничего не
имел против Дуайера, но у него ничего не было и за.
     -- Ты не собираешься достать документы помощника? -- спросил Дуайер.
     -- Пока об этом не думал.
     Погода  все  ухудшалась, брызги воды теперь  уже заливали нос судна,  и
Томас  зарылся поглубже в бушлат. Под  бушлатом  у  него  был  надет толстый
голубой свитер-"водолазка". Этот норвежец, умерший в отеле "Эгейский моряк",
был, вероятно, крупным мужчиной. Его одежда оказалась впору Томасу.
     -- Этим нужно заняться в первую очередь,-- сказал Дуайер.-- Я это понял
в первый  же день,  когда  ступил на  палубу судна в  первом своем плавании.
Простому матросу,  даже боцману  в будущем ничего  не светит. У них  собачья
жизнь, и они  в пятьдесят  лет  превратятся в  изможденных стариков. Даже на
американских  судах, с их  профсоюзом, свежими фруктами  и всем прочим. Тоже
мне,  большие  дела, свежие фрукты. Самое главное -- это уметь строить планы
на  будущее.  Нужны  полоски  на   рукаве.  В  следующий  раз  после  нашего
возвращения  я  поеду  в  Бостон,  попытаюсь там  сдать  экзамен  на второго
помощника, получить корочки.
     Томас  с любопытством  посмотрел  на  него. На нем --  матросская белая
шапочка,  надвинутая  на уши,  желтая  зюйдвестка,  крепкие, новые,  высокие
рабочие  ботинки  на  резиновой  подошве.  Низенький,  похожий,  скорее,  на
мальчика, вырядившегося на костюмированный бал в новую, с иголочки, опрятную
морскую  форменку.  От ветра лицо его раскраснелось, но это лицо -- не  лицо
мужчины,  привыкшего к  непогоде, а,  скорее, девушки, непривычной к холоду,
которая  вдруг  оказалась  на  морозе.  Длинные черные ресницы  над  мягкими
черными глазами. Казалось, в них застыл какой-то вопрос. Слишком большой рот
со слишком полными подвижными губами. Он все время нервно то вытаскивал руки
из карманов, то засовывал их обратно.
     Боже,  подумал Томас, вот для чего  он подошел  поговорить со мной, вот
почему он всегда мне  улыбается,  когда проходит мимо. Лучше поставить этого
ублюдка сразу на место.
     -- Ну, если ты такой у нас образованный,-- грубо начал он,-- с дипломом
помощника капитана,  то чего  ты  здесь  делаешь вместе с нами,  несчастными
матросиками?   Почему   в  белоснежной  офицерской  форме  не   танцуешь   с
какой-нибудь богатой наследницей на палубе совершающего круиз парохода?
     --  Я  не пытаюсь доказать, что  я  выше  вас  всех, Джордах,-- ответил
Дуайер.-- Честно. Просто иногда хочется с кем-то поговорить, а мы с тобой --
одного возраста, к тому же ты американец, и у тебя есть чувство собственного
достоинства.  Я  это  сразу  заметил.  Чувство собственного достоинства. Все
остальные на этом судне -- просто животные. Они всегда надо мной потешаются,
потому что я не такой, как они, у меня есть честолюбие, амбиции, и я не хочу
играть с ними в их мошеннический покер. Ты, вероятно, это и сам заметил.
     -- Ничего я не заметил,-- оборвал его Томас.
     -- Они думают, что я  педик или еще кто,--  продолжал Дуайер.-- Ты  это
заметил?
     --  Нет, не заметил.-- В кают-компанию Томас  приходил только  есть и в
другое время там никогда не появлялся.
     -- Это  просто какое-то  проклятье. Точно так отнеслись ко мне, когда я
пытался получить диплом третьего помощника капитана.  Они посмотрели  на мои
документы,  на  рекомендации,  потом,  поговорив  со  мной,  как-то  странно
посмотрели и сообщают -- нет вакансий.  Ах,  а эти подозрительные взгляды. Я
не педераст, Джордах, клянусь Богом.
     -- Нечего  клясться  передо мной,--  ответил Томас. Эта беседа начинала
ему действовать на нервы. Ему совсем не хотелось быть посвященным в чьи-либо
секреты,   кому-то   сочувствовать   из-за   свалившихся   на   его   голову
неприятностей.  Он хотел только одного -- выполнять  свою работу, плавать из
одного порта в другой и бороздить моря в полном душевном одиночестве.
     --  Боже  милосердный!  К  тому же  я  помолвлен,--  закричал Дуайер.--
Порывшись в  заднем  кармане  брюк,  он вытащил оттуда бумажник,  а  из него
фотографию.-- Нет, ты  посмотри,-- он сунул  снимок под нос Томасу.--  Вот я
здесь со своей девушкой. Прошлым летом на пляже в Наррагансетте.-- Красивая,
белокурая, полненькая девушка, в купальнике,  а  рядом  --  Дуайер, в плотно
облегающих  бедра  плавках,  невысокого роста,  но очень  стройный, с хорошо
развитой мускулатурой, как у боксера легчайшего веса.
     Он в  такой  хорошей форме, что  хоть сейчас на ринг, подумал Томас, но
все равно это ничего не значит.
     -- Ну, похож я на  педика? -- спросил Дуайер.-- А эта девушка похожа на
такую, которая готова выйти замуж даже за гомика?
     Несколько водяных брызг упало на фотографию.
     -- Лучше убери ее,-- сказал Томас.-- Вода испортит.
     Дуайер, вытащив из  кармана  носовой платок, осторожно  вытер  снимок и
снова засунул его в карман.
     -- Просто я  хотел доказать тебе,-- продолжал он,-- что когда я пытаюсь
поговорить с тобой, то не из-за этого.
     -- О'кей,-- сказал Томас.-- Теперь я знаю.
     --  Нужно все  поставить на  свои  места,-- задиристо  сказал Дуайер.--
Только и всего.-- Резко повернувшись, он пошел прочь по временной дорожке из
досок, положенных на цистерны с нефтепродуктами для центровки судна.
     Лицо обожгло  холодными  водяными брызгами. Томас  тряхнул  головой.  У
каждого своя беда  и заботы. Жизненными невзгодами  можно  набить  до отказа
трюм корабля. Но если каждый из этой чертовой команды будет подходить к нему
и  делиться  своими  несчастьями,  то придется сигануть  за борт,  и  дело с
концом.
     Он весь  съежился, чтобы брызги не попадали  в лицо, и  теперь время от
времени  поднимал голову только для того,  чтобы выполнять свои  обязанности
вахтенного -- смотреть вперед.
     Диплом  помощника капитана, подумал он. Если зарабатывать себе на жизнь
на море, то почему бы  и нет?  Нужно будет будто бы между  прочим спросить у
Дуайера, как ему удалось оформить все нужные бумаги? Неважно,  гомик  он или
нормальный мужик.
     Через Гибралтар они вошли в Средиземное море, но погода все ухудшалась.
Капитан,  несомненно, возносил  молитвы  на своем  мостике  Богу  и  Адольфу
Гитлеру. Никто  из  офицеров не напился в стельку  и не свалился за борт,  а
Дуайер так еще  и не оказался на верхней ступеньке служебной лестницы. Томас
с  Дуайером  сидели  в старом  отсеке  для  орудийного расчета на  корме, за
приклепанным к палубе железным столом. Зенитные орудия здесь давно сняли, но
никто не позаботился о  том, чтобы убрать и этот отсек. У передней стены, по
крайней  мере,  десять  писсуаров.  Вероятно,  у этих  ребят  из  орудийного
расчета, как только над головой слышался гул самолета, начиналось недержание
мочи, подумал Томас.
     Море сильно волновалось. При каждом взлете парохода  вверх на волне  из
воды показывался  винт,  а вся корма дрожала и скрежетала. Дуайеру с Томасом
каждый раз приходилось хватать бумаги  и книги, придерживать расстеленные на
столе  морские  карты,  чтобы  они не оказались  на  полу.  Этот  отсек  для
орудийной  прислуги  был  единственным  местом  на  судне,  где  можно  было
уединиться,  чтобы  поработать.  Они  ежедневно  выкраивали по два  часа  на
занятия, и Томас,  который  никогда в  школе не  обращал  внимания на учебу,
вдруг, к своему великому удивлению, заметил, как быстро он все схватывает от
Дуайера:  навигация,  чтение  показаний секстанта, звездные  карты,  правила
погрузки судна -- в общем, все те предметы, которые он должен знать назубок,
когда пойдет сдавать экзамены на третьего помощника капитана. Удивляло его и
другое: ему нравились эти занятия.  Он  размышлял  об  этом,  лежа  на своей
койке,  когда был  свободен  от вахты,  слушая храп двух  его  товарищей  --
матросов, живших с ним в одной каюте, и постепенно  осознавал, почему с  ним
произошла такая  перемена. Дело не только  в возрасте. Он по-прежнему ничего
не  читал,  даже газет, даже  спортивных страниц. Морские карты, технические
проспекты,  чертежи  двигателей, различные формулы  --  вот  это  интересно,
теперь это его отдушина. Наконец-то он ее обрел.
     Дуайеру в своей жизни пришлось работать  не только матросом на  палубе,
но и внизу, в машинном отделении. Он неплохо разбирался в инженерном деле, а
опыт работы  в гараже  помогал  Томасу лучше  понять  то, что  объяснял  ему
Дуайер.
     Дуайер вырос на берегах озера Верхнее1  и сызмальства ходил под парусом
на маленьких лодках. После окончания средней школы он автостопом добрался до
Нью-Йорка, там пошел в порт и подолгу наблюдал, как в него входят пароходы и
выходят  из  него.  А  потом  нанялся  палубным матросом на  один каботажный
танкер. Что бы с ним впоследствии ни случилось, ничто не могло отбить у него
вкус к морской жизни, сбить его восторг, испытываемый перед морем.
     Он  никогда не расспрашивал Томаса  о его  прошлой жизни,  а Томас  сам
ничего ему о себе не рассказывал. Томасу вдруг стал нравиться этот невысокий
парнишка, и  он  не  понимал  почему.  Может,  из чувства  благодарности  за
обучение?
     -- В  один  прекрасный  день,--  говорил  Дуайер,  пытаясь  перехватить
сползавшую со стола карту,-- и у тебя,  и у меня будет свой корабль. Капитан
Джордах,  капитан  Дуайер приветствует  вас и  просит  оказать ему  честь  и
подняться на борт его корабля.
     -- Да,-- подхватил Томас.-- Я тоже это предвижу.
     -- Особенно если вдруг начнется война,-- говорил Дуайер.-- Ну, конечно,
не  большая,  не такая, как  Вторая мировая,  когда, чтобы  стать  капитаном
какого-то боевого корабля, достаточно уметь преодолеть под парусом на шлюпке
озеро  в  Сентрал-парке. Такая  маленькая война, как, скажем, в Корее.  Ты и
представить себе не  можешь, сколько  денег огребли эти  ребята.  Зарплата в
условиях  боевых действий, прочие  различные выплаты,  все такое. А  сколько
парней,  которые  не  отрывали  свой  зад  от  правого  борта,  вдруг  стали
командовать боевыми кораблями. Да, черт побери, если только Америка ввяжется
где-нибудь в  войну, а мы с тобой окажемся  к этому готовы, то и представить
себе трудно, как высоко мы взлетим.
     -- Прибереги  свои мечты, нечего их  разбазаривать,-- останавливал  его
Томас.-- Лучше вернемся к занятиям.
     Они оба склонялись над картой.

     Эта идея пришла Томасу, когда они стояли в Марселе. Уже почти в полночь
они с Дуайером в Старой гавани обедали в небольшом  ресторанчике,  готовящем
блюда  из морской живности. Томас вдруг осознал, что они не где-нибудь, а на
юге  Франции. Они по этому поводу  выпили три бутылки розового вина,  потому
что они были  на  Лазурном  берегу, хотя, конечно, Марсель никак не назовешь
Меккой  для туристов. Их  "Элга Андерсен" должна была  поднять якорь  в пять
утра, и нужно быть на борту до этого часа -- на остальное им наплевать.
     После обеда, или скорее ужина, они погуляли в районе  порта, заглянув в
несколько   баров.  Последней  их  остановкой  стал  небольшой   темный  бар
неподалеку от  Канэбьер. Там играл автоматический проигрыватель, а несколько
толстых  проституток  ожидали,  когда  кто-нибудь  предложит  им  бесплатную
выпивку. Томас был не  прочь поиметь девушку, но вид у этих  проституток был
какой-то  неопрятный, наверняка шлюхи с гонореей, и к тому  же  они никак не
вязались  с его представлениями  образа дамы, с которой стоило трахнуться на
южном побережье Франции.
     Сидя за  столиком  у стены, то и дело поднося к  губам стакан с  вином,
Томас,  словно   сквозь  легкую  пелену  тумана,  разглядывал  жирные  ляжки
проституток,  выглядывающие из-под крикливых, якобы шелковых  платьев. Он  с
тоской  вспоминал самые  счастливые десять  дней  своей  жизни,  те  славные
денечки, которые он провел в Каннах с этой бесноватой англичанкой, обожавшей
драгоценные украшения.
     -- Послушай,-- сказал он Дуайеру, сидевшему напротив и потягивавшему из
кружки пиво.-- У меня появилась идея.
     -- Что  такое?  --  не расслышал  Дуайер.  Он испуганно,  краем  глаза,
посматривал на этих девиц, опасаясь, как  бы одна из них не подошла  к нему,
не села рядом, положив ему руку на колено. Правда, вечером он  сам предложил
Томасу  снять проститутку,  чтобы  окончательно,  раз  и  навсегда  доказать
Томасу, что он -- не педик, но Томас не стал его поощрять  --  для чего  все
эти доказательства. Ему наплевать, педик Дуайер или нет. В  любом случае  он
ему ничего не докажет, так как он знал немало педиков, которые еще и трахали
девушек.
     -- Что такое? -- повторил он.-- По-моему,  ты  сказал, что у  тебя есть
какая-то идея.
     -- Да, идея. Идея. Давай слиняем с этого затраханного судна.
     -- Ты что, с ума сошел? Что мы будем делать в Марселе без нашего судна?
Нас посадят в тюрьму.
     -- Никто нас не  посадит,--  успокоил его Томас.-- Я же не сказал,  что
насовсем. Какой следующий порт по маршруту? Генуя. Я прав?
     -- Да, Генуя, ты прав,-- неохотно откликнулся Дуайер.
     -- Ну, сядем на него там, в Генуе,-- предложил Том.-- Скажем, напились,
заснули, не  могли  проснуться,  проспали.  Когда  проснулись, судна и  след
простыл. Ну, вычтут  у нас  за несколько дней  прогула  из зарплаты.  Больше
сделать  ничего  не  смогут,  руки коротки. После Генуи  судно  возвращается
прямиком в Хобокен, так?
     -- Ну, так.
     --  Я  не  желаю больше плавать  на  этой  посудине,  в любом случае. В
Нью-Йорке мы найдем для себя что-нибудь получше.
     -- Хорошо. Но что мы  будем  делать до того, как доберемся до Генуи? --
спросил с тревогой в голосе Дуайер.
     -- Путешествовать. Мы  с тобой  совершим большое путешествие,--  сказал
Томас.-- Мы сядем  на поезд и  поедем в  Канны. Пристанище  миллионеров, как
пишут об  этом  курортном  городке в  газетах.  Я  был  там. Это было  такое
чудесное время, больше такого не будет никогда  в жизни. Полежим  на  пляже,
найдем женщин. Жалованье у нас в кармане...
     -- Но я коплю деньги! -- возразил Дуайер.
     -- Нужно пожить, пожить немного вволю,-- неторопливо говорил Томас.
     Теперь, когда соблазнительные Канны так близко, так доступны, ждут его,
он, Томас,  и представить себе  не  мог,  что вернется на это мрачное судно,
будет снова стоять вахты, отдирать краску, жрать тухлую капусту.
     -- Но у меня с собой нет даже зубной щетки,-- сопротивлялся Дуайер.
     --  Я  куплю  тебе  щетку,  не волнуйся.  Послушай,  ты все  время  мне
твердишь,  какой ты  великий моряк,  как  ты ходил  под парусом на  рыбачьей
плоскодонке еще совсем мальчишкой на озере Верхнее.
     -- Ну какое отношение имеет озеро Верхнее к Каннам?
     -- Матросик,-- перед ним стояла одна из шлюх из бара в платье, расшитом
стеклярусом,  открывающим  почти  всю ее  грудь.-- Матросик,  не  хочешь  ли
угостить милую  леди маленьким  стаканчиком, а  потом здорово повеселиться с
ней?
     -- Пошла отсюда вон! -- рявкнул Томас.
     --  Salаud!1  --  довольно  любезно  отреагировала  она,  и,  засверкав
переливчатым стеклярусом, отошла к музыкальному автомату.
     -- Ты хочешь знать, какое отношение  озеро Верхнее имеет  к  Каннам? --
переспросил  Том.--  Я  скажу  тебе.  Ты  ведь  смышленый,  ловкий  морячок,
плавающий по озеру Верхнее...
     -- Ну, я...
     -- Разве не так?
     -- Послушай,  Томми,  ради бога,-- сказал Дуайер.-- Я ведь  никогда  не
говорил,   что  я  был   Христофором  Колумбом   или  кем-то   вроде   этого
мореплавателя.  Я  говорил,  что я  водил  под парусом рыбацкую плоскодонку,
когда был мальчишкой,  а  потом работал на маленьких прогулочных пароходиках
и...
     -- Значит, ты умеешь управлять лодкой? Могу я такое предположить, или я
ошибаюсь?
     -- Конечно, я умею управлять  небольшими парусными лодками,-- в который
раз признался Дуайер.-- И все же я не...
     -- На  пляже  в  Каннах,--  сказал  Томас,--  множество парусных лодок,
которые  можно  брать  напрокат  на  час  или  больше.  Мне хочется  самому,
собственными  глазами,  увидеть,  на что ты  способен. Ты, конечно, силен  в
теории, разбираешься  в морских  картах, учебниках  по  мореплаванию.  Очень
хорошо. Я хочу сам увидеть,  как ты управляешь лодкой, как ты ее выводишь из
гавани в море, потом возвращаешься в гавань. Или же я опять должен принимать
все твои слова на веру, как и твои утверждения, что ты не педик?
     -- Томми, брось! -- обиделся Дуайер.
     --  Ты  ведь  и  меня можешь  научить  этому  искусству,--  не сдавался
Томас.-- А я хочу перенимать морскую науку только у настоящего моряка. Ну да
ладно,  если ты такой трус и боишься поехать со мной  в Канны, я поеду один.
Возвращайся на судно, будь паинькой.
     -- О'кей,--  сказал Дуайер.--  Я  никогда  ничего  подобного  прежде не
делал. Но теперь  я это сделаю.  К  черту это вонючее судно! -- Он  допил до
конца пиво.
     -- У нас будет грандиозное путешествие,-- резюмировал Томас.
     Путешествие   не   было   таким  же   великолепным,   как   предыдущее,
незабываемое. Потому что рядом с ним был Дуайер, а не бесноватая англичанка,
любительница  драгоценностей. Но  все  же  -- грех  жаловаться. Все же  куда
лучше,  чем  стоять  вахты  на "Элге  Андерсен", жрать  болтанку  и спать  в
грязной, похожей  на нору каюте вместе с двумя отчаянно  храпящими  по ночам
марокканцами.
     За улицей Антиб  они нашли  неплохой дешевый отель, каждый день  ходили
купаться на пляж, хотя стояла уже осень, и вода  была  такой холодной, что в
ней  можно было  выдержать совсем недолго. Те же белые  высокие многоэтажные
здания, то  же розовое вино, то же голубое небо, те же большие яхты в бухте.
И  не нужно беспокоиться  о поддержании  нормального  веса  или о  встрече с
французским боксером-убийцей, когда отпуск подойдет к концу.
     Они взяли напрокат небольшой парусник, и Томас убедился, что Дуайер ему
не лгал,-- он на самом деле  превосходно управлял  маленькими лодками. Всего
за пару дней он многому научил Томаса, и он  теперь  знал, как нужно ставить
лодку на мертвый якорь со спущенным парусом, и  это у него получалось девять
раз из десяти.
     Большую часть времени, однако, они проводили, гуляя в районе бухты. Они
медленно  прохаживались мимо  пирсов,  любуясь  шлюпками,  шхунами, большими
яхтами, моторными лодками.  Все  они  пока стояли на берегу, их обрабатывали
наждаком,  конопатили,  покрывали  лаком,  драили  до  блеска -- готовили  к
предстоящему летнему сезону.
     -- Боже,-- сказал Томас,-- в  мире такая уйма денег, а у нас в карманах
пусто.
     Они нашли бар на  Сен-Пьер, где завсегдатаями были  матросы  и капитаны
маленьких  прогулочных пароходиков, на которых так любят кататься пассажиры.
Среди них были англичане, а многие пассажиры немного  говорили по-английски.
Томас и  Дуайер при любом удобном случае с  удовольствием вступали с  ними в
разговоры.  Судя  по всему, никто  из них  не надрывался на работе,  и бар в
любой час дня был заполнен, по крайней мере,  наполовину. Они научились пить
анисовый  ликер, потому что  все его здесь пили и он стоил дешево. Они так и
не нашли девушек для легкой интрижки, а тех, которые предлагали свои услуги,
не выходя  из  автомобилей, на улице  Круазетт  или  за  портом, стоили кучу
денег.  Однако впервые в  жизни Томас не  расстраивался из-за того, что  ему
приходится  обходиться  без  женской  компании.  Им   обоим  вполне  хватало
впечатлений от бухты,  представлений о жизни, связанной с морскими круизами,
представлений  о  мужчинах, живущих и путешествующих на красивых яхтах. Чего
еще нужно?  Никакого тебе  надоедающего босса. С наступлением  лета они сами
превращаются  в  важных  "шишек",  занимая  свое привычное место у  рулевого
колеса на яхте стоимостью сто  тысяч долларов, совершающих регулярные круизы
в  Сен-Тропез, Монте-Карло и  остров  Капри.  Они  входят в  бухту, а  сотни
красивых  девушек в купальниках украшают  палубы их  яхт,  у  них,  конечно,
водятся   деньжата.  Кроме   своего  жалованья,  они   получают   взятки  от
судовладельцев, от судоверфей за подтасованные отчеты о расходах.  Они ели и
пили,  как  короли, а те,  кто постарше,  отнюдь не становились все большими
трезвенниками.
     -- Эти ребята,-- сказал с завистью Том после четырехдневного пребывания
в городе,-- решили для себя все проблемы Вселенной.
     Ему даже  приходила  в голову мысль навсегда покинуть  "Элгу Андерсен",
попытаться найти работу на одной  из  прогулочных  яхт на всех лето, но, как
выяснилось,  если ты не имеешь лицензии капитана, то тебя могут нанять всего
лишь на три-четыре  месяца, ну а  остальное  время года ты свободен, можешь,
так  сказать, гулять.  Как ни любил он Канны, но перспектива голодать в этом
городе восемь  месяцев в году  его,  конечно, не привлекала.  Все  эти  муки
только ради того, чтобы жить здесь?
     Дуайера  тоже все  это сильно  озадачивало,  может,  даже  больше,  чем
Томаса. Хотя  он и  не  был никогда прежде в Каннах, он любовался  всю жизнь
лодками,  и  всегда был рядом с  ними. То, что стало открытием  для Томаса в
зрелом  возрасте,   для  него,  Дуайера,   было  лишь   напоминанием  о  тех
неподражаемых удовольствиях, которые он испытал в своем детстве.
     В  баре  частенько  бывал один англичанин по имени  Дженнингс,  смуглый
человек невысокого  роста,  с седыми волосами.  Во время  войны  он служил в
британском военно-морском флоте, и сейчас был владельцем, именно владельцем,
яхты длиной шестьдесят  футов, с пятью  каютами.  Она, конечно, старая  и  с
причудами, как его мать, рассказывал он, но он знал ее как свои пять пальцев
и, ловко ее "уговаривая", ходит на ней по  всему Средиземноморью: на Мальту,
в  Грецию, на Сицилию, вначале как  капитан яхты, сдаваемой внаем. У  него в
Каннах был свой агент, который занимался для него фрахтом, удерживая за свои
услуги десять  процентов  суммы  от сделки.  Ему  сильно повезло,  признался
Дженнингс. Владелец яхты ненавидел свою  жену. Перед смертью, назло жене, он
завещал   яхту  Дженнингсу.  Но  на   подобные   случаи  в  жизни,  конечно,
рассчитывать нельзя.
     Дженнингс самодовольно потягивал анисовку. Его  моторная яхта "Гертруда
2", приземистая, чистая и, по-видимому, весьма удобная, стояла на приколе на
зиму  прямо перед  баром, через  улицу, и  Дженнингс, не  оставляя  стакана,
бросал на нее то и дело нежные, любовные взгляды,-- все хорошее  должно быть
под рукой.
     -- Какая  замечательная  жизнь, когда есть своя яхта, должен вам, янки,
сказать со всей искренностью. Не нужно надрываться за пару шиллингов в день,
таская  на горбу тяжести в ливерпульских доках или исходить кровавым  потом,
смазывая  двигатели  на какой-нибудь посудине  в Северном море,  которую там
носят по волнам холодные ветры. Я уж не говорю  о климате и  о налогах.-- Он
широким  жестом  руки указал на частокол высоких,  с  позолоченными  неярким
солнцем  верхушками  мачт  парусников, стоящих  на якоре  у пирса.-- Вот он,
благодатный простор для богача!
     --  Позвольте задать вам один вопрос,  Дженнингс,-- сказал Том.  Раз он
платит за выпивку,  то  имеет право  и задавать вопросы.-- Скажите,  сколько
может стоить яхта  приличных размеров, типа вашей, чтобы начать с ней  такой
бизнес?
     Дженнингс зажег трубку, запыхал ею, размышляя над заданным вопросом. Он
никогда не  спешил, этот Дженнингс.  Он уже не служит в британском флоте, не
работает  грузчиком  в  доках, поблизости  нет  ни  десятника, ни  помощника
капитана,  кто бы  мог  заорать  на  него.  У  него теперь полно  свободного
времени, чтобы поразмыслить обо всем основательно.
     -- Да-а, трудный вопрос вы задали  мне,  янки,--  наконец  сказал он.--
Яхты похожи на женщин -- одни вам достаются дорого, другие -- по дешевке, но
их цена не  может никогда сравниться с получаемым  от  них  удовольствием,--
засмеялся  он,  оценивая собственную  шутку,  отражающую  его  чисто  земные
интересы.
     -- Ну, минимум,-- продолжал настаивать Томас,-- назовите минимум.
     Дженнингс,  почесав  в затылке,  допил анисовку.  Томас  заказал еще по
одной всем.
     -- Все дело в везении,--  объяснил Дженнингс.-- Я  знаю людей, которые,
не задумываясь,  выкладывали на  бочку сто тысяч фунтов  стерлингов за яхты,
созданные  лучшими  корабельными инженерами,  построенные  на лучших  верфях
Голландии  или Великобритании, со стальным корпусом, с  палубами из тикового
дерева,   со    всеми   последними   новшествами    на    борту:    радаром,
электрифицированными  туалетами,  кондиционерами,  автопилотом,   но   удача
покидала их,  они проклинали  потом тот  день, когда  спустили эту проклятую
игрушку на воду, и теперь  были готовы загнать ее кому угодно за ящик виски,
но охотников на такую сделку, как назло, не находится.
     -- У нас нет таких денег: сто тысяч фунтов стерлингов,-- коротко бросил
Томас.
     -- Мы? -- переспросил явно озадаченный Дуайер.-- Что ты хочешь сказать?
Кто это -- "мы"?
     -- Заткнись,-- одернул  его  Томас.--  Но  ваша яхта  ведь не стоит сто
тысяч фунтов стерлингов,-- обратился он тут же к Дженнингсу.
     -- Конечно нет,-- ответил он,-- я никогда и не говорил этого.
     -- Я спрашиваю о разумной цене,-- уточнил Томас.
     --  Разумная  --  не  то слово, когда речь заходит  о  яхтах,--  сказал
Дженнингс. Он  уже  начинал  действовать на нервы Томасу.--  То, что кажется
вполне  разумным  одному,  другому  представляется  чистым  безумием,  если,
конечно, вы понимаете, о чем я говорю. Все дело в везении, как я уже сказал.
Предположим, у  человека есть хорошенькая, уютная маленькая яхта, за которую
он заплатил двадцать или, может, тридцать тысяч фунтов, но, оказывается, что
его  жену  на  яхте  постоянно укачивает;  или  целый  год у  него  оказался
неудачным, и  кредиторы  гоняются за  ним,  дыша ему в  затылок; или выдался
штормовой сезон  --  опасный  для круизного плавания, или  произошел спад на
рынке; или  вполне вероятным может оказаться, что коммунисты захватят Италию
или  Францию;  или вдруг разразится  война;  или его  выслеживают  налоговые
инспектора: может, он  не сообщил, что купил  свою яхту  на деньги, снятые с
никому не известного счета в  Швейцарии, так что он прижат, лихорадочно ищет
выход, причем ему  нужно покончить со всем этим поскорее, но оказывается, на
этой  неделе,  когда ему непременно  нужно избавиться от  своей  злополучной
яхты,  не находится на нее покупателя,  хоть тресни...  Вы  следите  за моей
мыслью, янки?
     -- Да,-- протянул Томас.-- Ничего не нужно рисовать для ясности.
     -- Итак, он  приходит  в отчаяние,--  продолжал Дженнингс.-- Может, ему
нужно к понедельнику во что бы то ни стало  раздобыть пять тысяч гиней. А  в
это  время,  если  вы  вдруг оказываетесь  рядом с  пятью  тысячами гиней  в
кармане...
     -- Что такое гинея? -- спросил Дуайер.
     --  Пять  тысяч гиней  --  это пятнадцать  тысяч баксов,-- объяснил ему
Томас.-- Так?
     --  Приблизительно,--  сказал Дженнингс и продолжал:  --  Или вдруг вам
стало известно,  что  какое-то  морское судно  выставлено  на  аукцион,  или
какое-то  судно конфисковано за контрабанду таможней. Разумеется, такие суда
требуют  переделки,  но если вы --  мастер на все руки, вы не заплатите этим
грабителям  на  верфях,  чтобы они сделали  вашу работу  за вас:  никогда не
доверяйте ни одному французу на Лазурном берегу, особенно тем, которые живут
в прибрежной части города,--  они обдерут  вас как липку  -- ну, тогда, если
вы, конечно, будете внимательно поглядывать по сторонам, пересчитывать  свои
денежки каждый вечер, то, если повезет и если вам удастся найти таких людей,
которые доверяют вам и готовы до конца летнего сезона выделить вам кредит на
содержание яхты и закупку провизии, то  считайте,  что дело  в  шляпе,  и вы
можете  отправляться  в  свой  первый  рейс  на  яхте,  за  которую уплатите
всего-навсего восемь -- десять фунтов стерлингов.
     -- Восемь -- десять фунтов стерлингов,-- задумчиво повторил Дуайер.-- С
таким же успехом можно назвать восемь -- десять миллионов долларов.
     -- Заткнись,--  оборвал его  Томас.--  Всегда  есть способы  заработать
деньги.
     -- Да ну? Каким же образом? -- насмешливо спросил Дуайер.
     -- Я сказал, всегда есть  способы. Однажды за  один  вечер  я заработал
пять тысяч баксов.
     Впервые   с  тех  пор   как  Томас  покинул  гостиницу  "Эгейская"   он
проговорился о своем прошлом, и тут же сильно пожалел об этом.
     -- И как же это?
     -- Это неважно,-- резко ответил он. Снова  повернулся  к Дженнингсу: --
Не сделаете для меня одно одолжение?
     --   Все,  что  в  моих  силах.  При   условии,  что  мне  не  придется
потратиться,-- фыркнул старый моряк, владелец  большой  яхты, восседающий на
вершине всей этой пирамиды, хитроумный отставник британского военно-морского
флота,  сумевший  пережить  войну,  выбиться  из  нищеты,  большой  любитель
анисовки, старый просоленный "морской волк", которого никому не одурачить.
     -- Если  услышите что-нибудь,--  сказал  Томас,--  о  продаже  хорошей,
дешевой яхты, то дайте знать. Идет?
     --  Буду рад вам услужить,  янки,-- сказал  Дженнингс.-- Дайте мне  ваш
адресок.
     Томас  колебался, не  зная,  как ему  сейчас  поступить. У него не было
никакого другого адреса, кроме  гостиницы "Эгейская" в  Нью-Йорке,  и он был
известен  только  одному человеку  -- его  матери. До  драки  с  Куэйлсом он
довольно часто  навещал ее,  правда, прежде  убедившись, что  там  не  будет
Рудольфа, и он случайно не столкнется с братом. Потом он писал ей из портов,
куда заходил их  пароход, посылал наборы  красивых открыток, чтобы создать у
старухи  впечатление,  что  дела у него идут  хорошо.  После  своего первого
плавания он обнаружил в своем номере в  отеле целую связку писем от нее. Вся
беда с ее письмами  заключалась в том, что  она в каждом письме требовала от
него,  чтобы  ей привезли внука, а Томас опасался связываться с  Терезой, он
сам не мог повидать своего сына. Он скучал не по Америке, а только по сыну.
     -- Давай адрес, парень,-- повторил Дженнингс.
     -- Дай ему свой адрес,-- сказал Томас Дуайеру. Он  получал свою почту в
штабе общенационального профсоюза торгового флота в Нью-Йорке. Его, Дуайера,
никто не выслеживал.
     -- Когда ты прекратишь мечтать, Томас? -- спросил Дуайер.
     -- Делай, как я сказал.
     Дуайер, пожав плечами, написал на клочке бумаги свой  адрес, отдал  его
Дженнингсу. Почерк у  него  был прямой,  разборчивый,  аккуратный.  Он будет
хорошо вести бортовой журнал, этот третий помощник капитана Дуайер. Ну, если
только дождется своего шанса.
     Дженнингс  положил  бумажку  с  адресом  в  свой старый, потрескавшийся
кожаный бумажник.
     -- Буду держать ухо востро,-- пообещал он.
     Томас  заплатил,  и  они  с  Дуайером  пошли  вдоль пирса,  как  обычно
разглядывая яхты.  Они шли молча, не торопясь. Томас чувствовал, что  Дуайер
украдкой то и дело поглядывает на него.
     -- Сколько у  тебя денег? -- спросил Томас, когда они подошли к границе
бухты, где к пристани канатами были привязаны рыбачьи шхуны с  ацетиленовыми
лампами на корме. На пристани сушились разложенные сети.
     -- Сколько  у  меня  денег? --  запальчиво переспросил Дуайер.-- Нет  и
сотни.  Этого  достаточно,  чтобы купить одну  миллионную  часть  океанского
лайнера.
     --  Я  не спрашиваю, сколько  у тебя в кармане, я говорю вообще.  Ты же
говорил, что копишь.
     --  Если ты  думаешь,  что  их  у  меня вполне  достаточно  для  твоего
безумного плана...
     -- Я спрашиваю, сколько у тебя денег. В банке.
     -- Две  тысячи двести долларов,--  неохотно ответил  Дуайер.-- В банке.
Послушай, Томас, прекрати дергаться, нам никогда...
     --  Послушай,  что  я тебе скажу,  и  это  только  между  нами:  в один
прекрасный день у нас будет  собственная яхта. Вот в этом самом порту. Какой
благодатный  простор  для богача, как  выразился этот англичанин.  Деньги мы
как-нибудь достанем.
     --  Но  я не  собираюсь ради  этого  идти на  преступление,-- испугался
Дуайер.--  Я  никогда в своей  жизни не совершал преступления  и не пойду на
преступление сейчас.
     -- Кто говорит о преступлении? -- спросил  Томас. Хотя, конечно,  такая
мысль промелькнула у  него в голове. Дуайер вполне мог считать преступниками
многих из  тех, с  которыми ему, Томасу, приходилось  сталкиваться за  годы,
проведенные на ринге. Они разгуливали в дорогих, двухсотдолларовых костюмах,
разъезжали  на  больших  автомобилях, их всегда  окружали красивые,  дорогие
проститутки, все  всегда были с  ними подчеркнуто вежливы,  все всегда  были
рады  их  видеть:  копы,  политики,  бизнесмены, кинозвезды.  Они  ничем  не
отличались от  других. В них не было  ничего особенного. Преступление -- это
один из способов заработать лишний доллар. Может, самый легкий способ.
     Для чего  ему пугать Дуайера? Только не сейчас. Если все выгорит, то он
ему  понадобится,  чтобы  управлять  яхтой.  Одному не  справиться. Пока  не
справиться. А Томас не был идиотом.
     "Когда-нибудь",-- сказал он себе,  когда они  с Дуайером проходили мимо
стариков, катавших  шары на набережной. За  их спинами  простиралась  бухта,
надежно  укрытое водное  пространство,  заполненное  вереницами  сияющих  на
солнце яхт, пароходов, стоимостью в миллионы долларов. Последний  раз, когда
он был здесь, он поклялся вернуться. Вот он вернулся. И он вернется еще раз.
КОГДА-НИБУДЬ.
     На  следующий  день, рано утром, они  сели  в поезд,  отправляющийся  в
Геную. Они  оставили в  запасе  один день, чтобы остановиться в Монте-Карло.
Может, им повезет в рулетку в казино.
     Если  в эту  минуту Томас оказался бы на противоположном конце перрона,
то  он  увидел  бы, как  из  поезда из Парижа  выходит его  брат  Рудольф  с
красивой, стройной молодой  девушкой,  а  за  ними несут  их багаж  --  кучу
новеньких чемоданов.



     Джин и  Рудольф вышли на привокзальную площадь. В глаза сразу бросилась
вывеска агентства "Херц"1.
     -- Вон их агент и наша машина,-- сказал Рудольф.
     Портье в отеле  в Париже  позаботился обо всем  на свете: о  билетах  в
театр, лимузине  для  поездки  по  замкам Луары, о  столиках в десяти разных
ресторанах,  о  местах  в  оперу  и  на скачки  в  Лоншаме.  Пораженная  его
стараниями Джин заметила: "У каждой четы новобрачных должен быть свой портье
в Париже".
     Носильщик,  пошатываясь,  донес их тяжелый багаж до автомобиля. Получив
чаевые, он улыбнулся, хотя  сразу было видно, что они американцы.  В газетах
писали,  что в этом году  французы американцам  не улыбаются.  Представитель
агентства "Херц"  начал  было  говорить  с  ними  по-английски,  но  Рудольф
заговорил по-французски, главным образом ради того, чтобы позабавить Джин, и
с последними  формальностями по  поводу проката автомобиля "пежо" с открытым
верхом  было   покончено  на   языке  Расина.  Рудольф  купил   мишленовскую
туристическую  карту  Приморских  Альп1 еще в  Париже, и, сверившись с  ней,
рванул  с  места.   Лучи  теплого  средиземноморского   солнца  освещали  их
непокрытые головы. Они  проехали через белый город, вдоль кромки моря, через
Гольф-Жуан,  где  некогда  высадился  Наполеон,  через  Жуан-де-Пэн,  с  его
большими, еще  в предсезонной спячке отелями, к  отелю  "Дю Кап", с изящными
четкими очертаниями, фасадом кремового цвета, сверкающим своим  великолепием
на красивом зеленом холме среди высоких сосен.
     Менеджер  проводил их в апартаменты  с балконом, с  которого открывался
прекрасный вид на спокойное голубое море ниже пригостиничного парка. Рудольф
довольно холодно сказал:
     -- Все очень хорошо, благодарю вас.
     С большим трудом он сдержался, не расплылся в широкой идиотской улыбке,
глядя на все со  стороны: на  себя,  Джин,  менеджера.  Как  хорошо  все  мы
разыгрываем свои роли в этом  древнем, как мир, спектакле-мечте, подумал он.
Только   сейчас   это  была  не  мечта,  а   реальность.  Большие,  роскошно
меблированные апартаменты.  Здесь, казалось, и  воздух был свежее  и  слаще.
Менеджер, не просто менеджер, а такой,  какого и трудно себе представить, да
и сам Рудольф -- куда богаче, куда сдержаннее  и холоднее, куда  лучше одет,
чем тогда,  когда  в  детстве  предавался  своим  фантазиям; Джин  в  плотно
облегающем  фигуру парижском костюме куда красивее, чем та девушка из мечты,
которая  выходила  на  балкон,  с которого открывался чудный вид  на море, и
нежно целовала его. Юношеские фантазии!
     Менеджер,  не  переставая  кланяться,  вышел   из   номера.  Носильщики
разложили чемоданы на складных стульях в их гигантской спальне.
     Серьезный, реальный человек с серьезной, реальной женой, он сказал:
     -- Выйдем на балкон.
     Они вышли на балкон, и  там, ярко освещенные полуденным солнцем,  стали
целоваться.
     Их брак чуть было  вообще не  расстроился.  Джин  долго колебалась,  не
говорила  ни "да",  ни  "нет". Каждый раз, когда он с ней встречался, он был
готов предъявить ей ультиматум, но  их встречи были крайне редкими, что было
для него настоящими танталовыми  муками. Его  постоянно удерживала работа  в
Уитби и  Порт-Филипе, и, когда он приезжал в Нью-Йорк, сидевшая на  телефоне
секретарша часто сообщала, что звонила Джин и предупредила, что  ее не будет
в городе,  она уезжала снимать очередной репортаж. Однажды вечером  он после
спектакля  увидел  ее  в  ресторане  с   низеньким   молодым   человеком,  с
глазами-бусинками,  с  длинной  гривой  сальных   волос  и  жесткой  щетиной
недельной давности на подбородке. В следующий раз, когда они встретились, он
спросил ее, кто этот парень, и Джин, ничуть не смутившись, ответила, что это
тот самый парень, с которым у нее был роман. На  его вопрос, спит ли она еще
с ним, Джин резко ответила, что, мол, это не его дело.
     Какое  все  же  унижение для  него,  Рудольфа,  конкурировать  с  таким
неопрятным типом. Ему  не стало легче, когда  Джин сказала, что это один  из
самых знаменитых,  самых модных фотографов в стране.  Тогда он  разозлился и
ушел от нее, решив не звонить первым, и ждал, когда она ему позвонит, она не
звонила, и он, не выдержав  мучений, сам позвонил ей,  поклявшись себе,  что
только будет спать с ней, но ни за что на ней не женится.
     Все   его   представления  о   своем   собственном  достоинстве  сильно
поколебались  из-за  такого  равнодушия и  наплевательского отношения к нему
Джин. Только  когда они оказывались в постели, она приводила его в  восторг,
как,  судя  по  всему,  и  он  ее.  Только  тогда  он  испытывал облегчение,
отделывался от  мрачного  ощущения,  что  такая любовная  связь  унижает его
достоинство.  Его  приятели  в   один  голос  утверждали,  что  все  девушки
одинаковы, они только и думают  о том, чтобы поскорее выскочить замуж, и для
этого все средства хороши. Чего же недостает в его характере, в его любовном
опыте, в  его  сексуальной притягательности, вызывающей желание? Почему  обе
девушки, которым он сделал предложение, его отвергли?
     Вирджиния Калдервуд только больше  и больше  запутывала  дело. Ее  отец
прислушался к совету Рудольфа, отправил дочь в Нью-Йорк на курсы секретарей.
     Только непонятно, когда  она училась печатать на  машинке и  овладевала
стенографией,  потому  что,  когда Рудольф  приезжал в Нью-Йорк и  жил там в
своей квартире, то в какое бы время он ни возвращался домой, всегда видел ее
поблизости: то она пряталась  в подъезде дома напротив, то делала  вид,  что
прогуливается  по  улице. Она звонила ему  по ночам, иногда  по  три, четыре
раза, и самозабвенно бормотала в трубку:  "Руди, я люблю тебя, я люблю тебя.
Полюби меня, Руди, прошу тебя".
     Чтобы  избежать  встреч  с  ней,   он  теперь,   приезжая  в  Нью-Йорк,
останавливался  в  разных  отелях,  но Джин  по  каким-то  причинам  наотрез
отказывалась приходить  к нему в отель, и таким образом он лишался и  секса.
Джин по-прежнему не разрешала ему звонить ей домой, и он до сих пор не видел
комнату, в которой она живет, не видел ее подругу по квартире.
     Вирджиния  присылала ему длинные письма,  приводившие его в ужас своими
откровенными признаниями  о ее  сексуальном томлении. Она писала свои письма
прозой,  явно заимствованной из  книг Генри Миллера,  которого, по-видимому,
старательно  штудировала. Она  посылала  письма  ему  домой  в Уитби, на его
квартиру в Нью-Йорке, в главный  его офис в торговом центре, и  если бы одна
из его секретарш случайно, по неосторожности,  вскрыла хотя бы  одно из них,
старик Калдервуд перестал бы с ним разговаривать навсегда.
     Рудольф рассказал Джин о Вирджинии, но она лишь засмеялась:
     -- Ах, какой же ты несчастненький, как плохо быть таким смазливым.
     Однажды,  когда  они поздно  вечером возвращались в  его  квартиру,  он
увидел  Вирджинию, маячившую в темном подъезде напротив. Джин хотела подойти
к ней и пригласить ее к нему выпить. Конечно, назло ему!
     Все эти личные неурядицы, вполне естественно, отражались на его работе.
Теперь ему  приходилось перечитывать самые простые доклады  по три  или даже
четыре раза, чтобы удержать их в голове. По  ночам  он плохо спал,  метался,
просыпался усталым. Впервые в жизни у него на подбородке высыпали прыщи.
     На одной вечеринке в  Нью-Йорке он встретил  блондинку с пышной грудью.
Около  нее весь вечер  увивались трое мужиков, но она  ясно дала ему понять,
что  предпочитает уехать с ним. Он  привез ее к себе, в  район Восьмидесятых
Восточных улиц,  неподалеку  от Пятой авеню. Она  рассказала  ему,  что  она
богата,  разведена,  но,   по  существу,   так  одинока   и  так  устала  от
преследований мужчин  в Нью-Йорке и  что находит  его обалденно сексапильным
(его покоробило такое ее выражение). После первого  бокала вина они легли  в
кровать, и вдруг в  самый ответственный момент его мужское естество отказало
ему. Он вылез из бесполезной для него сейчас постели, сопровождаемый взрывом
хриплого смеха партнерши.
     --  Тот день,  когда  ты  приехала в  Порт-Филип,  чтобы  сделать  свои
снимки,-- сказал Рудольф Джин,-- стал роковым в моей жизни.
     Он  названивал ей целый день,  раз десять,  двенадцать, но ему никто не
отвечал. Он сидел, расстроенный, безутешный в своей гостиной. Еще раз, решил
он, и если  ее не окажется дома, пойду и просто напьюсь,  стану приставать к
женщинам,  устрою драку в баре, а если увижу поблизости Вирджинию Калдервуд,
то притащу  в квартиру, хорошенько  трахну ее, потом  позвоню в  психушку --
пусть  приезжают санитары со смирительными  рубашками  и забирают в психушку
обоих.
     Один гудок, второй, третий... Он уже хотел положить трубку, как услышал
голос Джин:
     -- Алло!
     -- Что, у тебя испортился телефон? -- спросил он нетерпеливо.
     -- Не знаю. Меня не было дома весь день.
     -- Не будет и всю ночь?
     -- Не думаю,-- сказала она после короткой паузы.
     --  Мы  увидимся? -- Он был готов  в  бешенстве швырнуть  трубку,  если
только она скажет ему "нет". Рудольф  однажды признался, что он испытывает к
ней два альтернативных чувства: ярость и восторг.
     -- Ты хочешь увидеться?
     -- Тогда  в  восемь,-- предложил  он.--  Приезжай ко мне,  я приготовлю
что-нибудь выпить.-- Выглянув из окна, он убедился, что Вирджиния поблизости
не бродит.
     -- Видишь  ли,--  сказала она,-- мне  нужно  принять ванну.--  И мне не
хочется спешить. Может,  приедешь ко мне, и я сама приготовлю нам что-нибудь
выпить?
     -- Боже, я слышу звон цимбал и серебристый голос труб.
     --  Не  стоит демонстрировать свою образованность,-- сказала, хихикнув,
Джин.
     -- Какой этаж?
     -- Четвертый. Лифта нет. Придется подниматься по лестнице. Поосторожнее
с сердцем.-- Она повесила трубку.
     Рудольф  принял душ,  побрился. Руки  у  него  тряслись, и он  довольно
сильно порезал подбородок. Из пореза долго сочилась кровь, и он нажал кнопку
звонка в квартиру на Сороковой Восточной улице только в пять минут девятого.
     Дверь ему открыла  девушка в голубых джинсах  и свитере. Он ее  никогда
прежде не видел. Она сказала:
     -- Привет, меня зовут  Флоренс.  Джин! --  крикнула  она.-- Пришел твой
парень.
     --  Входи, Руди,--  донесся  до  него через открытую  дверь голос Джин,
замирая в прихожей.-- Я прихорашиваюсь.
     --  Благодарю вас,  Флоренс,--  сказал  Рудольф, входя  в комнату. Джин
сидела голой  перед столиком  с  небольшим  зеркальцем  на нем,  подкрашивая
ресницы. Он и не предполагал,  что она их красит. Но  ничего не сказал ей об
этом. Не упрекнул ее и в том, что она предстала перед ним в чем мать родила.
Он изумленно разглядывал стены.  Почти каждый квадратный дюйм их поверхности
занимали его фотографии:  вот  он  улыбается, вот нахмурился, вот скосил  на
кого-то  глаза,  вот пишет  что-то на  планшете. Одни --  маленькие,  другие
просто  громадного размера  --  "крупешники".  На  всех  фото  он производил
приятное впечатление. Это ему льстило. Ну,  все кончено, подумал он, заранее
ей благодарный. Она наконец решилась.
     -- По-моему, я видел этого парня, вот только где -- ума не приложу.
     --  А я  так боялась, что  ты его сразу не  узнаешь,--  ответила  Джин,
продолжая заниматься своим делом, розовая, сбитая, грациозная.
     За обедом они говорили о предстоящей  свадьбе. Но когда подали  десерт,
они уже начали ссориться.
     -- Мне нравится такая девушка, которая знает, чего хочет,-- с горечью в
голосе сказал Рудольф.
     -- Ну,  я-то  отлично знаю, чего хочу,--  Джин надулась из-за того, что
Рудольф  начал  с  ней спорить.-- Я  знаю, как  я  проведу  этот  уик-энд. Я
останусь дома, сорву со стен все до единой фотографии, а потом побелю стены.
     Начать с того, что она обожала  из  всего делать секреты. Рудольф хотел
немедленно всем рассказать о свадьбе, но Джин упрямо покачала головой.
     -- Никаких оглашений.
     -- Но у меня есть мать, сестра,-- возразил Рудольф.-- Есть еще и брат.
     -- В этом все дело. У меня тоже есть отец, брат. И я не выношу ни того,
ни другого. Если они узнают, что ты сообщил об  этом своим, а я -- нет, то с
Запада  до нас  будут  доноситься раскаты грома в  течение лет  этак десяти.
После нашей свадьбы я не желаю иметь ничего общего с твоей семьей и не хочу,
чтобы ты общался с моими родственниками.  Никаких семей!  Все  торжественные
обеды по случаю Дня благодарения не для меня! Да поможет нам Бог!
     Рудольф в этом уступил ей  почти без боя. К тому же его свадьба вряд ли
станет  для  Гретхен радостным событием. После  смерти  Колина прошло  всего
несколько  месяцев. Да  и  вид плачущей, льющей слезы матери в  каком-нибудь
ужасном, невообразимом  наряде для выхода в церковь  тоже не вдохновлял его.
Он вполне  мог пережить сцену,  которую непременно  закатит Вирджиния, когда
узнает о такой сногсшибательной для нее новости. Но как не сказать о свадьбе
Джонни Хилу, Калдервуду или Брэду  Найту?  Это  может привести к  различного
рода   осложнениям   на  работе,  тем  более   что  он   хотел  сразу  после
бракосочетания  отправиться с Джин  в свадебное  путешествие. Джин выдвигала
странные условия:  никакой свадьбы, вечеринки, никакой религиозной церемонии
в церкви, они сразу  уезжают из  Нью-Йорка и свой медовый  месяц проведут  в
Европе.
     Они так и не достигли до  конца соглашения относительно того, что будут
делать  после  возвращения из Европы. Джин наотрез  отказалась  бросить свою
работу и не хотела жить в Уитби.
     -- Черт побери,-- возмутился Рудольф,-- мы еще не поженились, а ты  уже
превратила меня в мужа с неполным рабочим днем.
     -- Я не привязана  к дому,-- упрямо  твердила Джин.--  Мне  не нравятся
маленькие городки.  В Нью-Йорке у меня есть перспективы. И я не собираюсь от
этого отказываться только потому, что кому-то захотелось на мне жениться.
     -- Джин...-- одернул ее Рудольф.
     -- Ладно,-- тут же исправилась она.-- Только потому, что мне захотелось
выйти за кого-то замуж.
     -- Ну вот так оно лучше.
     -- Ты сам говорил, что твой офис должен быть в Нью-Йорке.
     -- Но ведь он не в Нью-Йорке.
     --  К тому же  ты  будешь больше любить меня,  чем меньше  будешь  меня
видеть.
     -- Нет, нет, ты опять заносишься.
     -- Ладно. Я буду больше тебя любить.
     Ему пришлось и в этом ей уступить, без особого, правда, желания.
     -- Это моя последняя уступка,-- предупредил он ее.
     -- Да, дорогой,-- сказала Джин с  насмешливой томностью, хлопая  своими
ресницами. Она подчеркнуто  старательно гладила его лежащую на столе руку.--
Меня просто восхищает мужчина, умеющий настоять на своем.
     Оба они засмеялись, и тут же им стало хорошо и легко вместе.
     -- Один сукин сын, конечно, получит уведомление о нашем бракосочетании,
этот  лохматый фотограф, и если он захочет прийти на свадьбу, скажи, что  мы
его приглашаем, только пусть прежде побреется,-- сказал Рудольф.
     -- Ну что же. В таком случае, я отошлю уведомление Вирджинии Калдервуд,
так, по-моему, будет справедливо.
     Безжалостно подкалывая друг друга, но безумно счастливые, они  вышли из
ресторана, тайно помолвленные,  и пошли по Третьей авеню, заглядывая во  все
по дороге бары. Сильно захмелевшие, любуясь друг  другом,  они  продолжали и
продолжали  поднимать тосты,  тосты  за  долгие  счастливые годы  совместной
жизни, ожидающие их впереди.
     На  следующий  день  Рудольф купил обручальное  кольцо  с бриллиантом в
знаменитом ювелирном магазине Тиффани, но Джин тут же его ему вернула.
     --  Ненавижу  украшения,  подчеркивающие  богатство,--  сказала  она.--
Постарайся вовремя  явиться  в назначенный день в городскую мэрию с простыми
золотыми обручальными кольцами.
     Она запретила ему сообщать об их бракосочетании Калдервуду, Джонни Хиту
и  Брэду. Но как  в таком случае объяснить  им, что его не  будет  на работе
целый  месяц, и почему? Джин снизошла до его просьбы, но только при условии,
что он заставит их всех поклясться хранить их тайну. Он так и поступил.
     Калдервуд принял известие со скорбным видом. Рудольф не мог понять, чем
это  объяснить, то  ли  жалостью  к  дочери, то  ли  перспективой  месячного
отсутствия Рудольфа, когда ему придется одному заниматься делами в магазине.
     --  Надеюсь,  ты  все  хорошо   обдумал  и  не  поступаешь  поспешно,--
предостерег его  Калдервуд.--  Я  помню эту девушку.  Она  произвела на меня
впечатление очень бедной девчушки.  Могу  поспорить, у  нее за  душой нет ни
цента.
     -- Почему же? У нее есть работа,-- защитил свою невесту Рудольф.
     --  Мне  не  нравятся  работающие  жены,--  сказал  Калдервуд,  покачав
головой.-- Ах, Руди, у тебя ведь могло быть все, что только пожелаешь.
     Все,  мысленно  повторил  за ним Рудольф,  включая  чокнутую  Вирджинию
Калдервуд и ее безумные письма, граничащие с порнографией.
     Ни Брэд, ни  Джонни Хит не  выказали по поводу известия особой радости.
Ну  и  черт  с  ними,--  ведь  он  женится  не  для  того,  чтобы  доставить
удовольствие  им.   Но  как  бы  там  ни  было,  оба  явились  на  церемонию
бракосочетания в городскую мэрию и проводили новобрачных в аэропорт вместе с
Флоренс.
     С первой неприятностью в своем новом качестве, в качестве мужа, Рудольф
столкнулся при  сдаче  багажа. Ее  чемоданы  превышали установленный вес  на
целых сорок фунтов.
     -- Боже,-- возмутился он,-- что ты туда запихала?
     --  Как  что? Одежду.-- Спокойно ответила она.-- Ты же не хочешь, чтобы
твоя жена разгуливала голой перед французами, так?
     --   Не  слишком  ли  много  для  девушки,  которая  терпеть  не  может
демонстрации  богатства,-- сказал  он, выписывая чек за  лишний вес.-- Ты, я
вижу, слишком запасливая.-- Говоря это, он старался казаться беззаботным, но
все же пережил несколько мгновений  тревожных предчувствий. Те долгие  годы,
когда  ему приходилось экономить  на каждом центе,  приучили  его  ревностно
относиться  к  любым расходам.  Он  всегда  бережно  и экономно  относился к
деньгам.  Скольким экстравагантным  женам, этим мотовкам, удавалось разорить
гораздо более богатых мужей,  чем он. Преждевременный, ничем  не оправданный
страх, подумал он. Я сумею ее обуздать, если в этом возникнет необходимость.
Сегодня ему  казалось, что перед ним  нет никаких преград, он сумеет со всем
легко справиться. Взяв ее за руку, он повел ее к бару.
     У  них  было  время,  чтобы  выпить пару бутылок шампанского до  отлета
самолета. Джонни Хит пообещал позвонить  Гретхен и матери Рудольфа, сообщить
им новость, но только после того, как самолет взмоет в воздух.
     Дни  становились  теплее.  Они  лениво  грелись  на  солнышке  и сильно
загорели, кожа стала почти коричневой из-за солнца  и соленой воды, волосы у
Джин посветлели, стали почти белыми, как у блондинки. Она учила его играть в
теннис на  кортах отеля и признала, что у него талант к этой игре. Она очень
серьезно  относилась  к  своим урокам  и сурово  выговаривала  ему, когда он
неправильно отражал мяч. Она  учила его еще и кататься на водных лыжах. Джин
постоянно удивляла его. Сколько же она всего умеет! Просто поразительно.
     Они заказали  ланч в свое  бунгало  на  пляже, прямо  напротив  якорной
стоянки скоростных  катеров. Они  ели омаров, пили  белое вино, после  ланча
возвращались  в  отель,   занимались  любовью,  закрыв  ставни  от  горячего
полуденного солнца.
     Рудольф  даже  не смотрел на  почти обнаженных  девушек, лежавших возле
бассейна, сидевших на креслах-качалках у доски для прыжков в воду,  хотя две
или три из них были вполне достойны его внимания.
     -- Ты какой-то ненормальный,-- заметила Джин.
     -- Это почему?
     -- Потому что ты ни с кем не заигрываешь.
     -- Я заигрываю с тобой.
     -- Ладно, продолжай в том же духе,-- приободрила она его.
     Они отыскивали новые ресторанчики, ели местный деликатес буйалабес1, на
террасе ресторана "У Феликса", откуда через арку крепостной стены были видны
яхты, стоявшие в бухте Антиб. От  них разило чесноком  и вином,  когда после
этого они занимались любовью, но им это не мешало.
     Они совершали  экскурсии по городским холмам, посетили часовню Матисса,
мастерские по производству  керамических изделий в Валлори, заказали ланч на
террасе  ресторана  "Золотой голубь", в Сан-Поль-де-Ванс, где завтракали под
хлопанье крыльев множества голубей. Они огорчились, узнав, что в стае только
белые  голуби, так как они отгоняют от себя всех голубей другой  масти. Если
время от времени они все же  допускали чужаков  в стаю,  с ними расправлялся
сам владелец -- он их убивал.
     Куда бы они  ни шли, Джин не расставалась со своими фотоаппаратами. Она
бесконечно его фотографировала, непрерывно щелкая затвором: то на фоне мачт,
то крепостной стены, то раскидистых пальм, то морских волн.
     -- Из  твоих фотографий я  сделаю  обои и оклею ими  все  стены в нашей
спальне в Нью-Йорке!
     Он больше  не надевал  рубашку, выходя из воды. Джин призналась, что ей
нравятся волосы на груди и пушок на его плечах.
     Они собирались  съездить  в Италию, как только им надоест  этот  мыс  в
Антибе.  Взяв  карту,  они  обвели  кружочками  итальянские  города  Ментод,
Сан-Ремо,   Милан,   чтобы   посмотреть   там  "Тайную   вечерю",   Рапалло,
Санта-Маргариту,  Флоренцию, ради Микеланджело и Боттичелли, Болонью, Сиену,
Ассизи, Рим. Когда они произносили  вслух все эти названия, им казалось, что
у них в  ушах звучит колокольный звон.  Джин уже была раньше в этих городах.
Да, не скоро он еще узнает о прошлом своей жены, подумал Рудольф.
     Но Кап-д'Антиб им не надоедал.
     Однажды на корте он выиграл у нее сет. Джин трижды вела в счете,  но он
все же  выиграл.  Она  пришла в  ярость.  Правда,  всего на две минуты.  Они
отправили  Калдервуду телеграмму, сообщая, что задержатся на  неопределенное
время.
     В отеле они ни с кем не разговаривали, за исключением одной итальянской
киноактрисы, которая была  настолько неотразима, настолько хороша собой, что
не заговорить с  ней было выше их  сил. Джин целое утро снимала  итальянскую
красотку  и  послала  свои  снимки в журнал "Вог" в Нью-Йорк. Оттуда  вскоре
пришел  ответ,  что  ее  снимки  приняты и  целая серия будет  напечатана  в
сентябрьском номере.
     В этот месяц ничего  дурного не должно было произойти. До сих пор им не
надоедал Кап-д'Антиб. Но все же они арендовали машину  и покатили  в Италию,
чтобы посмотреть города,  отмеченные  ими кружочками  на  карте.  И нигде не
разочаровались.
     Они  сидели  на булыжной площади в Портофино, ели шоколадное мороженое,
самое лучшее шоколадное мороженое в мире. Они наблюдали, как женщины продают
красивые  почтовые  открытки,  кружева,  вышитые  скатерти  со  своих  стоек
туристам, любовались яхтами, стоявшими на якоре в бухте.
     Их внимание привлекла одна изящная белая яхта, длиной около  пятидесяти
футов,  со  стремительными,  чисто  итальянскими  линиями,  и  Рудольф вдруг
сказал:
     --  Вот  что  такое  настоящее  искусство. Когда  получаются вот  такие
великолепные яхты.
     -- Ты хотел бы иметь такую? -- спросила Джин, черпая ложечкой мороженое
из вазочки.
     -- Кто бы отказался?
     -- Хочешь, я тебе ее куплю?
     -- Большое спасибо. Ну а как насчет "феррари", пальто на меху из норки,
дома из сорока комнат в Кап-д'Антиб, ну что там еще, пока ты еще так щедра.
     --  Перестань,-- одернула она  его,  продолжая  есть мороженое.-- Я  не
шучу. Ты на самом деле хочешь такую яхту?
     Рудольф  внимательно  посмотрел  на  нее.  Она  была спокойной,  внешне
серьезной.
     --  Послушай,--  нерешительно сказал  он.-- Но журнал "Вог" столько  не
платит за снимки.
     -- Я не завишу от  денег этого  журнала,-- сказала Джин.--  Я признаюсь
тебе,  я ужасно богата. После смерти  матери мне осталось большое количество
акций и  государственных  облигаций.  Ее отец владел одной  из самых крупных
фармацевтических фирм в Соединенных Штатах.
     -- Как называется фирма? -- подозрительно спросил Рудольф.
     Джин назвала.
     Рудольф, присвистнув от удивления, отложил в сторону ложечку.
     -- Правда, все эти деньги  пока находятся  в трастовом  фонде  и  будут
лежать там, пока  мне  не  исполнится двадцать пять лет. Но  даже теперь мой
доход превышает твой раза в три. Надеюсь, я не испортила тебе настроение? --
насмешливо спросила она.
     Рудольф захохотал.
     -- Боже,-- еле выговорил он,-- ну и медовый месяц, скажу я вам!
     Она в  тот  день  яхту  ему  не  купила, но  зато  приобрела шокирующую
ярко-красную рубашку в магазине, где обычно одеваются гомосексуалисты.
     Позже,  когда  он  спросил  ее, почему  она никогда не говорила  ему  о
деньгах прежде, Джин уклончиво ответила:
     -- Потому  что я не люблю говорить о деньгах. А в  моей семье только  о
них и  говорили.  Когда  мне  исполнилось пятнадцать,  я  пришла к  твердому
убеждению, что деньги  портят  людей, развращают души,  если только думать о
них все время, каждую минуту. После этого  я не провела ни одного лета дома,
в семье. После окончания колледжа я не истратила ни цента  из завещанных мне
матерью  денег.  Я  разрешила  отцу  и  брату  вернуть  их  снова  в оборот,
использовать  в своем бизнесе. Они хотят, чтобы я позволила им  пользоваться
моими деньгами и после истечения срока в  трастовом фонде, но их  здесь ждет
очень большой сюрприз.  Они, конечно, постараются  обмануть меня, а я не  из
числа тех, кто хочет быть обманутым. Только не они, помилуй бог.
     -- Ну и что ты собираешься делать со своим капиталом?
     -- Ты будешь распоряжаться  моими деньгами для меня,--  ответила  Джин.
Спохватившись, исправилась: -- Прости, для нас. Поступай с ними, как сочтешь
нужным. Только ничего не говори мне о них. И только не трать их на то, чтобы
наша  жизнь   превратилась   в   нудное,   пресыщенное,   аристократическое,
бесполезное существование.
     -- Но все эти последние недели мы ведем именно такую аристократическую,
беззаботную жизнь,-- заметил ей Рудольф.
     -- Мы тратим твои деньги, те, которые ты заработал,-- возразила Джин.--
К тому же у нас --  медовый месяц. И сейчас это --  не настоящая жизнь. Так,
фантазия.
     В  Риме  они остановились в  отеле. Там Рудольфа ждала  телеграмма.  От
Брэдфорда Найта: "Мать в больнице. Точка. Врач опасается, что  конец близок.
Точка. Возвращайся как можно скорее".
     Он  показал телеграмму  Джин. Они стояли в холле, только что отдав свои
паспорта для регистрации администратору. Джин, прочитав телеграмму,  вернула
ее Рудольфу.
     -- Нужно узнать, есть ли вечером рейс на самолет,-- сказала она. Сейчас
было пять часов дня.
     --  Давай  поднимемся в  номер,--  предложил  Рудольф.  Ему  совсем  не
хотелось  думать об  умирающей матери в снующей туда и сюда  толпе  здесь, в
холле отеля.
     Они  поднялись  в  номер  на лифте. Сопровождавший  их служащий  открыл
ставни, и комнату залил неяркий свет позднего солнца, до них донесся уличный
гул итальянской столицы.
     -- Надеюсь, вам у нас понравится,-- сказал служащий и вышел.
     Джин и Рудольф  молча наблюдали, как вошли носильщики с их багажом, как
они его расставляли по комнате. Когда носильщики ушли, они долго смотрели на
нераспакованные чемоданы. Они рассчитывали побыть в Риме недели две.
     -- Нет,-- наконец сказал Рудольф.-- Не буду сегодня узнавать расписание
полетов. Нет, этой старухе не удастся вот так сразу вытащить  меня  из Рима.
Еще один день поживем для себя. Думаю, мама не умрет до моего приезда. Ни за
что на свете не лишит себя удовольствия умереть на моих глазах. Ни  за какие
блага! Открывай чемоданы!






     Когда они  поднялись  на борт "Элги Андерсен" в Генуе, Томас  знал, ему
предстоит разборка  с  Фальконетти. Фальконетти, главный хулиган и задира на
судне, человек с толстыми, похожими на окорока, толстыми руками, с маленькой
головкой  репкой,  торчавшей у  него  на  плечах,  побывавший  в  тюрьме  за
вооруженный разбой.  Он  всех надувал  в  карты,  а  когда  один смазчик  из
машинного отделения уличил его  в обмане, то  он кинулся  на него  и едва не
задушил. Благо, матросы в кают-компании сумели вовремя их разнять.
     У него были громадные кулаки, и он  их не жалел.  Он взял за  правило в
начале каждого  нового плавания методично избивать четырех-пятерых матросов,
причем избивать  жестоко, чтобы ни  у  кого из команды не оставалось никаких
сомнений, кто верховодит во всех помещениях под  палубой. Когда он  сидел  в
кают-компании, никто не осмеливался прикоснуться  к ручкам радиоприемника, и
всем волей-неволей приходилось слушать то, что нравилось только Фальконетти,
по  его выбору. В  команде был один  негр по имени Ренуэй, который мгновенно
исчезал из  кают-компании, как только в ней появлялся Фальконетти.  В первый
раз,  когда он  его здесь увидел, то откровенно заявил:  "Я  не сижу в одной
комнате с черномазым".
     Ренуэй ничего не ответил и не сдвинулся с места.
     -- Послушай, ниггер,-- обратился прямо к нему Фальконетти.-- Ты что, не
слышал, что я сказал?
     С этими словами он большими шагами добрался до него,  взяв за подмышки,
вытащил  его из-за стола, доволок до двери  и изо всех сил трахнул головой о
перегородку.  Все  промолчали.  Никто ничего не  сказал.  Каждый  сам о себе
заботится на "Элге Андерсен". Не о других. Таков порядок.
     Фальконетти  был  должен  деньги половине экипажа. Теоретически  он  их
занимал, никто не  рассчитывал  получить когда-нибудь  обратно  свои деньги.
Если кто-то  отказывался  "одолжить" Фальконетти пять  или десять  долларов,
обычно он  ничего не  предпринимал.  Но  через  дня два-три он завязывал  со
строптивцем  драку, и  тогда у  того  появлялся  большой синяк  под  глазом,
хрустел  разбитый нос, и  потом  ему  долго  приходилось выплевывать осколки
разбитых зубов.
     Фальконетти, правда, ничего  себе не позволял в отношении  Томаса, хотя
был  куда его крупнее. Томас  тоже  не нарывался  на  неприятности, старался
держаться от него подальше,  и,  хотя  он  обычно  молчал и  был  миролюбиво
настроен,  в  его  манере  поведения  было  что-то  такое,   что  заставляло
Фальконетти выбирать для своих расправ более легкоуязвимые мишени.
     В  первый  вечер,  когда  они вышли  из Генуи, Фальконетти, раскладывая
карты для покера, сказал, когда Томас с Дуайером вошли в кают-компанию:
     -- А,  милости просим, наши  милые птички-любовники,-- и  он причмокнул
своими влажными толстыми губами. Все за столом засмеялись, потому что нельзя
было не смеяться, когда Фальконетти шутил, это было небезопасно.
     Дуайер  густо покраснел, а Томас, хладнокровно  налив себе  чашку кофе,
взял в руки "Дейли америкэн" со стола и стал ее читать.
     -- Послушай, что я  скажу,  Дуайер,--  продолжал Фальконетти.-- Я  хочу
стать твоим агентом.  До дома  еще далеко, и ребята могут позабавиться твоей
соблазнительной попкой, когда вдруг сильно заскучают. Для чего тебе отдавать
ее просто так,  бесплатно, Дуайер,-- продолжал хамить Фальконетти,-- если  с
такой ж...,  как у тебя,  можно  составить  целое  состояние?  Стоит  только
открыть с  моей помощью  такой бизнес и  дарить мужикам  блаженное  счастье.
Остается только определить таксу -- скажем, пять баксов поиметь тебя, десять
--  отсосать. Я буду брать  свои десять процентов, как каждый уважающий себя
голливудский агент. Ну, что скажешь, Дуайер?
     Дуайер,  вскочив  со  стула,  убежал  прочь. Игроки  за  столом  дружно
засмеялись. Томас продолжал читать журнал, хотя руки у него затряслись. Нет,
нужно  сдержаться,  не давать волю нервам. Если он  изобьет  такого крупного
хулигана, как Фальконетти,  который  терроризировал на судне  всю команду на
протяжении многих лет, то все начнут удивляться, как ему это удалось, кто он
такой на самом деле, почему  он умет так  хорошо драться, поползут  слухи, и
очень скоро кто-то обязательно  его узнает, вспомнит его  имя, вспомнит, что
видел его  на ринге.  А члены мафии и  их прихлебатели  разбросаны по  всему
побережью  и только  выжидают удобного случая,  чтобы  помчаться  к большому
боссу с вестью о подозрительном матросе-боксере.
     "Читай  свою  газету,  да  помалкивай,--  уговаривал  себя Томас,--  не
выступай".
     -- Эй, любовник,-- Фальконетти снова чмокнул  своими влажными губами.--
Неужели ты позволишь своему партнеру горько  проплакать всю  ночь напролет с
непотревоженной попочкой?
     Не торопясь, Томас, сложив газету, положил ее на стол. Взял чашку кофе.
Медленно пошел по комнате с чашкой в руках. Фальконетти с интересом  смотрел
за ним из-за стола, широко ухмыляясь. Подойдя  поближе, Томас выплеснул  ему
кофе  в лицо. Фальконетти не шевельнулся. В кают-компании воцарилась мертвая
тишина.
     -- Если ты еще раз чмокнешь своими противными губами,-- предупредил его
Томас,-- я буду бить твою морду всякий раз, как  только ты попадешься у меня
на пути на судне, и это будет продолжаться до самого Хобокена.
     Фальконетти встал.
     -- К твоим услугам, любовничек,-- он снова причмокнул губами.
     -- Жду тебя на палубе,-- бросил Томас.-- Выходи один.
     -- Мне не нужна ничья помощь,-- ответил Фальконетти.
     Томас  быстро  вышел из кают-компании, поднялся на палубу -- там  можно
свободно  двигаться.  С   таким  человеком,  как   Фальконетти,   не   стоит
схватываться в ограниченном пространстве.
     Спокойное  море,  теплый,  тягучий, словно  набальзамированный  воздух,
яркие звезды на небе.
     -- Эх, мои кулаки, мои кулаки,-- простонал Томас,-- будьте вы прокляты!
     Он нисколько не волновался  за  исход поединка.  Большой, свисающий над
ремнем живот Фальконетти не позволит ему быстро расправиться с Томасом. Ему,
по сути дела, ничего не грозит.
     Дверь  на палубу отворилась, и он сразу увидал  в  ее проеме освещенную
светом  тень  внушительной  фигуры Фальконетти. Фальконетти  сделал  шаг  на
палубу. Он был один.
     "Может,  вообще  здесь покончить  с ним,-- мелькнула  в  голове  Томаса
мысль.-- Никто и не увидит".
     -- Я  здесь,  ты,  жирная  скотина,-- крикнул  Томас.  Он  провоцировал
Фальконетти,  хотел, чтобы тот  первым бросился  на  него,  чтобы  Томасу не
рисковать, не нападать на него раньше времени, иначе он запросто мог попасть
в   железные  объятия  этих  громадных  мясистых  рук,  и  он,  как  опытный
борец-тяжеловес, мог положить Томаса на лопатки. Ясно и ежу, что Фальконетти
не  будет   драться   по   правилам,  установленным  Федеральной  спортивной
комиссией.--  Ну,  подходи, подходи,  ты, жирная свинья.  Не буду же я здесь
торчать всю ночь.
     --  Ты сам напросился,  Джордах,-- прошипел  Фальконетти,  ринувшись  к
нему, размахивая своими  большими, круглыми пудовыми кулаками. Томас, сделав
шаг в сторону, вложил всю свою силу в удар правой точно в живот Фальконетти.
Тот  издал  какой-то  странный  булькающий звук,  будто  он  задыхается,  и,
пошатываясь, попятился назад. Томас кинулся за ним и  снова нанес сильнейший
удар в живот. Фальконетти  упал на палубу и, лежа на ней, извиваясь, издавал
хлюпающие, хриплые звуки, вырывавшиеся помимо его воли из горла. Он не был в
отключке, и горящими, ненавидящими глазами смотрел снизу на Томаса, стоящего
над ним, но не мог произнести ни слова.
     Ну  вот. Все  обошлось:  быстро, аккуратно,  без всяких последствий,  с
удовлетворением  подумал  Томас.  От ударов  в  живот  не  останется никаких
следов, и если только Фальконетти сам не проболтается, никто из команды и не
узнает, что же между ними произошло на палубе. Ему ясно, что Фальконетти  не
станет  болтать  по этому поводу.  Фальконетти получил хороший назидательный
урок, и не в его интересах распространять эту новость вокруг.
     --  Ну  вот, скотина,--  сказал Томас.--  Теперь ты знаешь,  что почем.
Теперь, надеюсь, ты надолго захлопнешь свою помойку.
     Фальконетти  внезапно сделал резкое  движение. Схватив своей  громадной
лапой Томаса за лодыжку, он дернул ее, и Томас упал на палубу. В другой руке
Фальконетти что-то блеснуло. "Нож!" -- сразу понял Томас. Вывернувшись,  он,
лежа, ударил  Фальконетти  по лицу коленями. Схватив за руку,  вывернул  ее.
Фальконетти  стал  ловить  ртом  воздух,   и  рука,  сжимавшая  нож,  быстро
ослабевала. Томас, пригвоздив коленями руки Фальконетти  к палубе, дотянулся
до ножа, вырвал его и отбросил в сторону. После этого в слепой ярости минуты
две молотил кулаками лицо Фальконетти.
     Наконец  он встал.  Фальконетти неподвижно лежал на палубе. Вокруг  его
головы растекалась  лужица крови. Томас, наклонившись, поднял нож и выбросил
его за борт.
     Бросив  последний  взгляд на  лежащего Фальконетти, он пошел  с палубы.
Томас  тяжело  дышал, но не  от напряжения и усталости  после драки. Нет, от
восторга! Черт подери, подумал он, мне это очень понравилось.
     Томас  вернулся в кают-компанию. Игра в покер прекратилась,  но  сейчас
здесь было гораздо больше народа, чем прежде. Те, кто видели стычку Томаса и
Фальконетти, сбегали в  каюты и  привели сюда  своих товарищей, чтобы и они,
как  наркотиком, насладились  от того, чем закончится  стычка. Кают-компания
гудела  от  взволнованных  разговоров,  но как  только в  нее  вошел  Томас,
спокойный, невозмутимый, с ровным дыханием, все замолчали.
     Томас налил себе еще чашку кофе.
     -- Зря выплеснул остатки из первой,-- бросил он присутствующим и, снова
развернув газету, продолжал как ни в чем не бывало читать ее дальше.

     Томас  спускался  по  трапу, забросив на плечо  вещевой мешок  умершего
норвежского моряка. Жалованье -- в кармане. За ним  шел Дуайер. Никто с ними
не попрощался. С того вечера,  когда Фальконетти выбросился за борт во время
шторма,  с  ними  из  команды  никто  не разговаривал.  Ну и  черт  с  ними!
Фальконетти сам во всем виноват. Сам напрашивался. Он избегал столкновений с
Томасом, но  как только  его морда  зажила,  он начал вымещать свою злобу на
Дуайере,  когда  поблизости не было Томаса. Дуайер сказал,  что  Фальконетти
опять непристойно, с намеком, чмокает губами ему вслед каждый раз, когда они
с  ним сталкиваются  на судне. Однажды, возвращаясь с  вахты  в свою  каюту,
Томас  услыхал  вопли из каюты  Дуайера.  Он  кинулся туда.  Дверь  в  каюту
оказалась незапертой.  Дуайер лежал на полу, а  Фальконетти стаскивал с него
брюки. Подскочив, Томас нанес ему сильнейший удар рукой прямо в нос, а ногой
-- в зад. Фальконетти вылетел за дверь.
     --  Я предупреждал  тебя,--  зло сказал Томас.--  Лучше держись от  нас
подальше. Каждый раз будешь получать все  больше,  я не оставлю  это  просто
так.
     -- Боже, Томми,--  говорил Дуайер с мокрыми от слез  глазами, дрожащими
руками с трудом натягивая на себя брюки.-- Никогда не забуду,  что ты сделал
для меня. Никогда. Даже через миллион лет. Правда, Томми.
     --  Хватит  ныть,-- остановил его  Томас.-- Он  больше к  тебе не будет
приставать.
     Фальконетти теперь не приставал ни  к  кому.  Он  делал все  возможное,
чтобы  не попадаться на глаза  Томасу, но все  равно хоть раз в день, но они
сталкивались на судне. И каждый раз Томас говорил:
     -- Ну-ка, иди сюда, скотина!
     И  Фальконетти,  послушно,  спотыкаясь,  подходил  к  нему, а лицо  его
судорожно дергалось.  Томас наносил  ему сильнейший  удар в  живот. Томас не
упускал  такой  возможности и тогда, когда  рядом стояли матросы, только  не
позволял себе ничего подобного в присутствии офицеров. Теперь ему уже нечего
было скрывать.  После того как команда увидела,  в какое  кровавое месиво он
превратил рожу Фальконетти в тот вечер на палубе, команда все поняла.
     На самом деле один палубный матрос, по имени Спинелли, сказал Томасу:
     -- Как только  я  тебя увидел, я все время ломал голову, где я мог тебя
видеть раньше.
     -- Ты никогда  меня не видел!  -- возразил ему Томас,  отлично  понимая
бесполезность своих уверток.
     -- Э нет!..-- протянул Спинелли.-- Я видел, как ты  однажды отправил  в
нокаут одного ниггера лет пять или шесть назад, в Куинсе.
     -- Я в жизни не бывал в Куинсе,-- отрицал Томас.
     -- Как  знаешь,-- Спинелли мирно развел руками.-- Вообще-то меня это не
касается.
     Томас, конечно, знал, был уверен,  что Спинелли всем расскажет, что он,
Томас,-- профессиональный боксер  и что  о нем  можно  все узнать,  полистав
журнал "Ринг мэгэзин",  но до тех пор, пока они находились в  открытом море,
никто, конечно, не  мог  в этом удостовериться. Вот когда они придут в порт,
нужно  быть   поосторожнее.  Тем  временем   он   продолжал  издеваться  над
Фальконетти,  избивать  его ни  за что  ни про что. И вдруг  он отметил одно
любопытное  обстоятельство: те  же матросы,  которых  Фальконетти так  долго
терроризировал, к которому вся команда относилась с нескрываемым презрением,
теперь возненавидела  его, Томаса, за то,  что  он делал. Как будто  все они
очень низко упали  в собственных глазах. Надо же, так долго  раболепствовать
перед каким-то надутым  большим пузырем, из которого выпустил весь воздух за
какие-то  десять  минут  неказистый,  гораздо ниже  всех  их ростом  парень,
который вообще никогда не раскрывал рта за два рейса их плавания!
     Фальконетти не заглядывал в кают-компанию,  если  знал, что  там в  это
время находится Томас. Однажды, когда Томас его там застал, то не стал бить.
     -- Подожди, ты, скот. У меня есть для тебя хорошая компания.
     Он пошел в каюту Ренуэя. Негр сидел один на краю койки.
     -- Ренуэй,-- сказал Томас,-- пошли со мной.
     Испуганный  тоном его  голоса, Ренуэй послушно пошел  следом  за  ним в
кают-компанию. Увидев Фальконетти, он отпрянул, хотел повернуть обратно,  но
Томас силой втолкнул его в каюту.
     --  Просто посидим,  как истинные джентльмены,--  сказал Томас,-- рядом
вот  с этим  джентльменом, послушаем хорошую музыку.--  По  радио передавали
музыку.
     Сам Томас сел с одной стороны от  Фальконетти, Ренуэя усадил с  другой.
Фальконетти не шевельнулся. Он сидел, опустив  голову, глядя  в пол, положив
свои большие руки перед собой на стол.
     --  О'кей,--  сказал  Томас.--  На  сегодня  достаточно.  Можешь  идти,
скотина.
     Фальконетти встал  и, не глядя ни на кого из матросов, не спускавших  с
него  глаз, вышел  на палубу и  бросился за борт.  Второй  помощник капитана
видел его, но стоял слишком далеко и не мог вмешаться. Судно развернулось, и
они  для  проформы провели поиски  пропавшего, но  море  разбушевалось, ночь
темная,  хоть глаз  выколи, и никакого  шанса  отыскать Фальконетти у них не
было.
     Капитан  отдал приказ провести  соответствующее расследование, но никто
из команды не дал никаких показаний.
     "Самоубийство, причины не выявлены",--  сообщил капитан в своем рапорте
владельцам судна.

     Томас с Дуайером окликнули такси прямо у пирса.
     -- Угол Бродвея и Девяносто шестой улицы,-- сказал Томас водителю.
     Он дал  этот адрес  наобум, и только когда они подъехали к  тоннелю, он
понял,  какую оплошность совершил. Неподалеку от  угла  Бродвея с  Девяносто
шестой улицей жила Тереза  с его сыном. Ему, конечно, наплевать  на  Терезу,
век бы ее не  видать,  но  он  очень, очень  хотел  увидеть  своего сына  и,
по-видимому, бессознательно сказал этот адрес.
     Когда они подъезжали к Бродвею, Томас вспомнил  об их  договоренности с
Дуайером.  Он  остановится  в  общежитии   Ассоциации  молодых  христиан  на
Шестьдесят второй улице и там будет ждать Томаса. Он ничего ему не рассказал
о гостинице "Эгейская".
     Таксист остановился на Шестьдесят второй улице.
     -- Ну вот, приехали, вылезай,-- сказал Томас Дуайеру.
     --  Надеюсь,  ты очень скоро  дашь  знать о себе, Томми,-- с тревогой в
голосе сказал Дуайер, вылезая из машины.
     -- Это зависит от многого.-- Томас захлопнул дверцу.  Какое ему дело до
Дуайера и его слюнявой благодарности?
     Когда  они выехали на Девяносто  шестую улицу,  Томас попросил водителя
его  подождать. Выйдя из машины, он увидел множество детишек на Бродвее и на
Девяносто шестой улице,  но  среди них не было его Уэсли. Сев снова в такси,
он сказал:
     -- Угол Девяносто девятой и Парк-авеню.
     Доехав, он  вышел из  машины,  подождал,  пока  отъедет такси, и  потом
остановил другое:
     -- Перекресток Восемнадцатой улицы и Четвертой авеню.
     Доехав, он  вышел, прошагал  пешком  целый  квартал, завернул за  угол,
вернулся обратно и только после всех этих маневрирований подошел к гостинице
"Эгейская".
     За  конторкой сидел Пэппи. Он, не  сказав ему ни слова,  молча протянул
ключ. Трое матросов о чем-то спорили у пальмы в кадке -- этого единственного
украшения в узком холле с небольшим  альковом  для конторки регистрации. Они
явно ссорились,  хотя говорили  на незнакомом Томасу  языке. Томас  не  стал
задерживаться, чтобы получше их разглядеть.  Он быстро прошел мимо, поднялся
по лестнице,  минуя  два  этажа, и остановился  у  двери,  номер  на которой
соответствовал номеру  на бирке ключа. Вошел, кинул  мешок  на  пол и с ходу
бросился на продавленную кровать,  застеленную  покрывалом горчичного цвета.
Так и  лежал  на спине,  уставившись на  трещины  на  потолке.  Жалюзи  были
опущены, но он не стал их поднимать.
     Минут  через  десять  раздался  стук в дверь. Стучал  Пэппи, это точно.
Томас, вскочив с кровати, открыл.
     -- Ну, что-нибудь слышно? -- спросил Томас.
     Пэппи пожал плечами. Трудно было о чем-то судить по выражению его глаз.
Он днем и ночью носил темные очки.
     -- Кому-то  известно,  что ты  здесь.  По  крайней  мере,  когда  ты  в
Нью-Йорке, кто-то знает, что ты останавливаешься здесь, в моей гостинице.
     Они подходили к самому главному. Томас почувствовал сухость в горле.
     -- Ты что это говоришь, Пэппи?
     -- Дней  семь-восемь назад  сюда приходил какой-то парень,--  продолжал
Пэппи.-- Интересовался тобой.
     -- Ну и что ты ему сказал?
     -- Что я никогда не слыхал твоего имени.
     -- А он?
     -- Ему,  мол, известно, что ты  здесь останавливаешься. Говорит, он  --
твой брат...
     -- Как он выглядит?
     -- Выше тебя,  стройный,  вес -- сто пятьдесят  пять  -- сто шестьдесят
фунтов,  короткая стрижка, зеленые глаза, смуглый  цвет  лица,  загорелый, в
дорогом костюме, говорит как выпускник колледжа, наманикюренные ногти...
     -- Точно, это мой чертов братец,-- признался Том.-- Вероятно, мать дала
ему мой адрес. Но я же заставил старуху поклясться, что она никому ничего не
скажет. Мне еще повезло, что пока об этом не узнал весь город. Ну и что было
ему нужно, моему брату?
     -- Хотел поговорить с тобой. Я сказал ему, что, если кто-нибудь с такой
фамилией появится  здесь, в отеле, я ему  сообщу. Он оставил номер телефона.
Он живет в каком-то городке, который называется Уитби.
     --  Это он, никаких  сомнений. Ладно, позвоню  ему, как  только немного
приду в себя, отдохну. Он еще никогда не  приносил мне добрых вестей. Не мог
бы ты, Пэппи, кое-что сделать для меня?
     Пэппи с готовностью кивнул. За те деньги,  которые платит щедрый Томас,
он готов все для него сделать.
     -- Первое -- притащи мне бутылку виски. Второе -- достань мне пистолет.
Третье -- разыщи Шульца, узнай у него, не  улегся ли дым. Спроси его, нельзя
ли мне повидаться с сыном. Четвертое -- достань мне девку.
     -- Сто долларов за все,-- назвал свою цену Пэппи.
     Томас вытащил бумажник, отсчитал  Пэппи две полусотенные. Потом передал
ему весь бумажник.
     -- Положи в свой сейф.-- Для  чего ему такая куча денег в кармане, ведь
он  может  напиться,  а  проститутка обязательно  станет  шарить  у  него по
карманам.
     Пэппи, взяв у  него бумажник, вышел. Он никогда не говорил больше того,
чем необходимо. На  пальцах у него два бриллиантовых кольца,  на ногах туфли
из  крокодиловой  кожи. Том, заперев  за ним  дверь  на ключ, снова  лег  на
кровать и  не вставал  с нее до  возвращения  Пэппи. Тот  принес ему бутылку
виски и три  банки пива,  целое блюдо с бутербродами  с  ветчиной, армейский
револьвер "смит-и-вессон" со спиленным серийным номером.
     --  Случайно оказался  у  меня дома,--  объяснил Пэппи,  протягивая ему
револьвер. У Пэппи  дома можно  многое найти,  если  покопаться.-- Только не
применяй его в гостинице или поблизости, вот и все.
     -- Не буду.-- Томас открыл бутылку с бурбоном, предложил рюмку Пэппи.
     Тот покачал головой.
     -- Не пью. Больной желудок.
     -- У меня тоже,-- сказал Томас, сделав большой глоток из бутылки.
     -- Весьма в этом сомневаюсь,-- заметил Пэппи, выходя из комнаты.
     Что было Пэппи известно о нем, Томасе? Знал  ли  еще кто-нибудь  о нем?
Что именно?
     Бурбон  помогал  мало, хотя Томас то и дело прикладывался к бутылке. Он
вспоминал, как стоявшие у борта матросы провожали  их с Дуайером молчаливыми
взглядами: когда они сходили с трапа, в их глазах сквозила ненависть. Может,
не стоит их в  этом винить? Одно дело  -- поставить этого горлопана, бывшего
преступника, на  место,  другое  -- издеваться над  ним, жестоко  избивать и
довести до  самоубийства. Томас в  глубине  души понимал,  что  если  кто-то
считает  себя человеком, не  скотом, то  должен уметь вовремя  остановиться,
дать возможность  и другому человеку  жить,  не притесняя  его. Фальконетти,
конечно, свинья, вполне заслуживал наказания, и он преподал ему урок, только
вот в чем  беда:  нельзя преподавать урок  посередине  Атлантики. Для  этого
существуют и другие места.
     Он выпил еще  виски. Может, этот глоток поможет ему забыть выражение на
лице  Фальконетти,  когда  он,  Том,  сказал ему:  "А  теперь  можешь  идти,
скотина!" Как тот встал из-за  стола и вышел из кают-компании, а все матросы
не спускали с него глаз.
     Но и этот глоток не помог.
     Ему всегда  было  горько, когда  в  детстве  Рудольф называл его  диким
зверем,  но станет  ли  ему горько сейчас,  если  кто-то такими  же  словами
оскорбит его сегодня? Если окружающие оставят его в покое, то и он никого не
тронет,-- он искренне в это  верил. Он жадно желал спокойствия,  внутреннего
мира.  Он  чувствовал,  что  в море  сбросил  с себя  тяжкий, гнетущий  груз
постоянно одолевавшей его ярости. Томас надеялся, что будущее для него и его
напарника  Дуайера  --  безоблачно,  оно  не готовит  им  никаких неприятных
сюрпризов,  не  сулит страданий,  несомненно, они встретят  его на спокойном
море, среди  спокойных, безвредных людей.  А пока он  сидит  здесь,  в своей
комнате, с  крошащимися, осыпающимися  стенами, с  револьвером в руке,  а на
совести у него -- труп. Боже, как хотелось плакать.
     Он  опорожнил половину  бутылки, когда к  нему снова  постучал в  дверь
Пэппи.
     -- Я разговаривал с Шульцем,-- сообщил он.-- Дыма еще много. Лучше тебе
сесть на другое судно и уехать отсюда, да поскорее.
     -- Конечно,-- с пьяными слезами, с бутылкой в руках, согласился Томас.
     Дым еще не развеялся. Такой едкий дым сопровождал его всю  жизнь. Такие
люди, как он, нужны, так, для разнообразия.
     -- Что  сказал Шульц по поводу моего сына?  Могу ли  я незаметно,  так,
чтобы никто не видел, навестить его?
     -- Он  посоветовал  этого  не  делать,--  сказал Пэппи.--  После  этого
плавания.
     -- Да, уж он  посоветует, этот добряк, старик Шульц. Это же не его сын.
Что-нибудь еще слышал обо мне?
     --  Только  что  с твоего судна "Элга Андерсен" зарегистрировался  один
грек.  Сейчас  он  треплется  в  холле. Рассказывает всем,  как  ты укокошил
какого-то типа по имени Фальконетти.
     --  Если люди имеют против тебя зуб, то они  не теряют зря времени,  не
так ли? -- сказал Томас.
     -- Он знает,  что  ты --  боксер-профессионал. Так что  тебе  лучше  не
выходить из комнаты, а я займусь поисками тебе места на каком-нибудь судне.
     -- Никуда я не уеду,-- резко оборвал его Томас.-- Кстати, где обещанная
дамочка?
     -- Будет через  час. Я сказал,  что тебя  зовут Бернард, и она не будет
задавать тебе никаких вопросов.
     -- Почему Бернард? -- с раздражением спросил Томас.
     -- У меня  когда-то был друг.  Его так звали.--  Пэппи легко,  бесшумно
вышел из комнаты в своих туфлях из крокодиловой кожи.
     Томас  сидел безвылазно в своем номере целую неделю. Пэппи доставил ему
шесть бутылок виски. Никаких, правда, шлюх. Он, кажется, утратил всякий вкус
к проституткам. Стал отращивать усы. Но беда в том, что они у него оказались
рыжие. Никак не вязались с его белокурыми волосами. Создавалось впечатление,
будто он хочет изменить свою внешность с помощью  накладных усов. Он занялся
боевой  практикой: постоянно заряжал и разряжал  револьвер.  Пытался забыть,
забыть навсегда это выражение на лице  Фальконетти.  Целый день он вышагивал
по своей комнате -- взад-вперед, взад-вперед, словно заключенный. Дуайер дал
ему один из своих учебников по навигации, и он читал его часа два в день. Он
чувствовал,  что уже  способен  проложить  по  карте  маршрут от  Бостона до
Йоганнесбурга. Он не суетился,  не сбегал по  лестнице  вниз за газетой. Сам
застилал кровать, убирал в номере, чтобы сюда не совала  свой нос горничная.
Он  платил Пэппи  по  десять  долларов  в день, включая и еду,  без выпивки,
разумеется, и  деньги быстро таяли. Он сорвался, наорал на Пэппи, потому что
тот не мог пока найти ему место на судне.
     -- Ну, что поделаешь,-- оправдывался старик, пожимая плечами,-- мертвый
сезон,  нужно набраться терпения.-- Пэппи  приходил и уходил, когда захочет,
свободный человек. Он может проявлять терпение.
     В тот день в три часа дня Пэппи снова постучал в дверь. Странно,  в это
время он никогда у него не  появлялся.  Обычно они виделись  трижды на день,
когда он приносил ему в номер еду.
     Томас  повернул ключ.  Как всегда, легко  вошел Пэппи.  За его  темными
очками нельзя было разобрать выражения на лице.
     -- Есть что-нибудь для меня?
     -- Несколько минут назад приходил твой брат.
     -- Ну и что ты ему сказал?
     -- Что, может, попытаюсь узнать, где ты  находишься. Он вернется  через
полчаса. Ты хочешь его увидеть?
     Томас подумал.
     -- Почему бы и нет? Если это доставит большое удовольствие этому сукину
сыну.
     Пэппи понимающе кивнул:
     -- Ладно, я приведу его сюда, как только он снова появится.
     Томас запер за ним двери на ключ. Пощупал щетину  на подбородке.  Нужно
все же побриться, решил он. Посмотрел на себя в облупленное зеркало в ванной
комнате. Какие у  него смешные  рыжие  усы, глаза  налиты кровью. Он намылил
лицо,  побрился. Да, ему нужно еще и постричься.  Он  лысел  со  лба. Волосы
свисали  по  сторонам, доставая до  мочек ушей, а сзади падали  на  воротник
рубашки. Пэппи -- человек во многом незаменимый, но не умел стричь.
     Эти полчаса, казалось ему, растянулись надолго.
     Вдруг раздался стук в дверь. Это явно стучал не Пэппи.
     -- Кто там? -- прошептал  Томас.  Он теперь не знал,  не  был до  конца
уверен,  какой у  него  сейчас  голос,  ведь  он  всю неделю  ни  с  кем  не
разговаривал, кроме Пэппи. А с ним у него никогда не бывало долгих бесед.
     -- Это я, Руди.
     Томас отпер  дверь. В номер вошел Рудольф. Томас прежде закрыл дверь на
ключ  и  только  потом  пожал  ему руку.  Томас не  предложил ему сесть. Да,
Рудольфу  не нужна стрижка, он не лысеет,  и на нем -- аккуратно отутюженный
модный  костюм из  легкой  ткани  в  полоску,  как  у сельского джентльмена.
Интересно, какой у него  счет за прачечную, подумал Томас, длиной, вероятно,
с ярд.
     Рудольф нерешительно улыбнулся.
     -- Этот человек внизу здорово темнит о тебе,-- сказал он.
     -- Он знает, что делает.
     -- Я был здесь две недели назад.
     -- Знаю.
     -- Ты мне не звонил?
     -- Нет.
     Рудольф  с  любопытством  оглядел комнату.  На  лице  у него  появилось
довольно странное выражение, как будто он не верил собственным глазам.
     -- Насколько я понимаю, ты от кого-то скрываешься?
     -- Никаких комментариев,-- ответил Том,-- как пишут в газетах.
     -- Могу ли я тебе чем-нибудь помочь?
     --  Нет,  вряд ли.--  Что он мог сказать брату?  Отправляйся на  поиски
человека по имени Фальконетти? Его координаты в Атлантике: долгота  двадцать
шесть  градусов  двадцать  четыре  минуты, широта  тридцать восемь  градусов
тридцать одна  минута, глубина -- десять тысяч футов. Поезжай  в Лас-Вегас и
скажи  главарю  мафиози,  с обрезом  в  багажнике  машины,  что  брат сильно
раскаивается в  том,  что изуродовал Куэйлса,  и  что  больше  так поступать
никогда не будет?
     -- Как я рад видеть тебя, Томми,-- сказал Рудольф.-- Хотя, конечно, мой
визит не назовешь добрым.
     -- Я это сразу понял.
     -- Мама умирает,-- продолжал Рудольф.-- Хочет видеть тебя.
     -- Где она?
     -- В больнице, в Уитби. Я сейчас еду туда, может...
     --  Что ты имеешь в виду? Умирает? Умирает сейчас, или умрет через  две
недели, или даже через два года?
     -- В любую минуту,-- ответил Рудольф.-- У нее уже было два инфаркта.
     -- Боже мой! -- Томасу никогда и в голову не приходило, что  мать может
умереть.  У него в вещевом мешке все еще лежал шарфик, подарочек ей, который
он  купил, когда был  в Каннах. На нем,  на этом шарфике,  трехцветная карта
Средиземного моря  с  побережьем. Люди, которым привозишь  подарки, не имеют
права умирать.
     -- Я знаю, что  вы с ней время от времени виделись,-- сказал Рудольф,--
что ты писал ей письма.  К концу жизни она стала очень религиозной и теперь,
предчувствуя смерть, хочет помириться  со всеми, обрести душевный покой. Она
просила приехать и Гретхен.
     -- Для чего ей со мной мириться? -- возразил Том.-- Я никогда ничего не
имел против старухи. Не ее вина во всем этом. Я ей,  конечно, досаждал. Ну а
что уже говорить о нашем отце, черт бы его побрал...
     -- Ну,-- сказал Рудольф,-- ты едешь? Машина внизу. Перед подъездом.
     Томас кивнул.
     -- Лучше собери чемодан,-- посоветовал Рудольф.-- Неизвестно, как долго
нам придется там быть...
     -- Дай мне минут десять на сборы,-- сказал Томас.-- Но только не сиди в
машине перед входом в отель. Покатайся немного  поблизости. Я буду  идти  по
краю  тротуара. Если меня не увидишь, то  вернись  назад на пару кварталов и
потом  поезжай  по  Четвертой  авеню. Правую  дверцу  не  закрывай.  Поезжай
медленно. Какая у тебя машина?
     -- "Шевроле" тысяча девятьсот шестидесятого года. Зеленого цвета.
     Томас повернул ключ в замке двери.
     -- И ни с кем не разговаривай по дороге, понял?
     Заперев за братом дверь, он собрал бритвенные принадлежности в коробку.
У него  не было  чемодана,  и  он, завернув  в бумагу, запихал  две рубашки,
нижнее белье с носками и шарфик для матери в бумажный пакет, в котором Пэппи
принес ему последнюю бутылку бурбона. Сделал из нее напоследок глоток, чтобы
успокоить нервы.  Виски  в  пути  наверняка пригодится,  подумал  он,  сунув
наполовину опорожненную бутылку в другой пакет.
     Надел синий, купленный в Марселе  костюм,  повязал  галстук.  Если мать
умирает,  нужно и одеться как подобает по  такому печальному случаю. Вытащил
из шкафа свой  "смит-и-вессон", проверил спусковой крючок, засунул револьвер
за  пояс  под пиджаком,  отпер двери. Осторожно  выглянул. В коридоре --  ни
души. Он вышел из номера, запер дверь на ключ, опустив его в карман.
     Пэппи сидел на  своем месте за  конторкой, но  не  проронил  ни  слова,
заметив, как Томас шагает по холлу  с комплектом бритвенных  принадлежностей
под мышкой левой руки и  с двумя  бумажными  пакетами. Он шел быстро, но  не
так, словно убегал от кого-то, направляясь к Четвертой авеню.
     Томас  прошагал  квартал,  потом  еще  полквартала,  потом  всю  авеню,
наконец-то к нему подъехал "шеви". Оглянувшись, он прыгнул в машину.
     Они выехали за  городскую черту, и только  тогда Томас расслабился. Дул
прохладный  ветерок,  мелькал  приятный,  ярко освещенный  солнцем  сельский
пейзаж. Мать,  конечно,  умирает, и  ему ее было жаль, но ведь его тело, его
организм этого никак не  чувствовал. Ему нравилась  поездка.  Он наслаждался
прохладой, движением, свободой,  обретенной  после добровольного заточения в
гостиничной комнате, и его легкие  активно вдыхали свежий воздух предместий.
Вытащив бутылку  виски  из  пакета, он  предложил выпить Рудольфу,  но  тот,
отказываясь, покачал  головой. Они почти не разговаривали. Рудольф рассказал
ему, что Гретхен вышла во второй раз замуж, о том, что ее второй муж недавно
трагически погиб. Сообщил он Томасу и о том, что сам только что женился. Да,
семейство Джордахов жизнь так ничему и не научила, подумал Томас.
     Рудольф  ехал быстро, сосредоточив  все  свое  внимание на шоссе. Томас
постоянно  прикладывался к горлышку бутылки, но  вовсе  не для  того,  чтобы
опьянеть, а для того, чтобы чувствовать себя в форме.
     Они  шли на скорости семьдесят миль в  час. Вдруг сзади  послышался вой
патрульной сирены.
     -- Черт  бы их побрал! --  в сердцах ругнулся Рудольф, останавливаясь у
обочины.
     Дорожный патрульный штата, подойдя, поздоровался:
     -- Добрый день, сэр!
     Надо  же,  какой важный  теперь  у  нас Рудольф,  подумал  Томас.  Даже
полицейские его называют сэром.
     -- Ваши  права,  сэр.--  Прежде чем  заглянуть в права, он  внимательно
посмотрел  на  бутылку,  стоявшую на  переднем  сиденье  между  Рудольфом  и
Томасом.-- Вы превысили скорость,  сэр,-- шли на скорости  семьдесят в зоне,
где   скорость  ограничена  пятьюдесятью  милями,--  продолжал  он,  холодно
поглядывая на Тома, на его  раскрасневшееся  от ветра  лицо,  перебитый нос,
синий костюм из Марселя.
     -- Вы правы, офицер, сожалею,-- признался Рудольф.
     --  По-моему,  ребята,  вы  пили,--  продолжал  полицейский. Это был не
вопрос, утверждение.
     -- Я не выпил ни капли,-- сказал Рудольф.-- Я ведь за рулем.
     -- Кто он? -- полицейский зажатыми в пятерне правами указал на Томаса.
     -- Мой брат.
     --  У вас  есть  документы?  --  грубо, с  явным подозрением  обратился
патрульный к Томасу.
     Он, порывшись в  кармане, вытащил паспорт. Полицейский медленно раскрыл
его, словно опасаясь, нет ли в нем бомбы.
     -- Почему у вас заграничный паспорт? Чем вы занимаетесь?
     -- Я моряк.
     Патрульный офицер  вернул Рудольфу  права, а  паспорт  Томаса  сунул  в
карман.
     -- Паспорт  будет у меня. И  забираю у  вас вот  это,-- он потянулся  к
бутылке. Рудольф подал ее.-- А теперь разворачивайтесь и следуйте за нами!
     --  Офицер,--  обратился  к  нему   Рудольф.--  Ведь   вы  можете  меня
оштрафовать  за  превышение  скорости  и  дело   с  концом.  Нам  совершенно
необходимо...
     -- Я сказал,  разворачивайтесь и  следуйте  за нами,--  строго повторил
полицейский.  Он  большими шагами  подошел  к  патрульной машине,  за  рулем
которой сидел его напарник-полицейский.
     Им пришлось повернуть и ехать назад больше  десяти миль до полицейского
участка. Томас сумел незаметно для Рудольфа вытащить револьвер из-за пояса и
засунуть его под сиденье. Если копы обыщут машину и найдут револьвер, то ему
хана --  он  может получить от  шести месяцев до  года тюрьмы  за незаконное
хранение  оружия. За отсутствие разрешения на его ношение.  Арестовавший  их
полицейский объяснил  сержанту,  за  что  он  их  задержал  -- за превышение
скорости и за обнаружение открытой бутылки виски в машине, что является тоже
серьезным  нарушением.  Он  настаивал  на  проведении теста  на  определение
степени алкогольного опьянения.
     На   сержанта,  конечно,  произвел  должное  впечатление   внешний  вид
Рудольфа, но он, извиняясь, все же заставил  обоих подышать на себя, потом в
трубочку, а Томаса еще и помочиться в бутылку.
     Уже стемнело, когда  они  вышли  из полицейского  участка,  без бутылки
виски,  с  выписанной квитанцией на  штраф  за превышение скорости. Сержант,
смилостившись,  пришел  к выводу, что ни тот ни другой не  пьяны,  но  Томас
заметил, как  долго,  подозрительно  рассматривал полицейский  его  паспорт,
после чего неохотно вернул ему документ.  Томас,  конечно, струхнул,  потому
что немало полицейских были тесно связаны мафией, но сейчас он ничего не мог
поделать.
     --  Да, лучше бы ты не ехал со мной,--  грустно сказал Томас, когда они
снова выехали на шоссе.--  Надо же, арестовали за  то, что  у меня  не такое
дыхание, как нужно.
     -- Забудь об этом,-- коротко бросил Рудольф, нажимая на газ.
     Томас  пошарил  под сиденьем.  Револьвер на  месте.  Значит, машину  не
обыскивали. Может, удача ему начинает улыбаться?
     Они  приехали  в больницу  в  начале  десятого.  У входа  их остановила
медсестра и, отведя Рудольфа в сторону, что-то прошептала.
     --  Спасибо,--  сказал  Рудольф  сдавленным голосом и,  повернувшись  к
Томасу произнес:
     -- Мама умерла час назад.



     -- Последнее, что она сказала,-- рассказывала Гретхен,-- "Передай отцу,
где бы  он  ни был сейчас,  что я его  прощаю". Потом  впала в кому,  и  уже
сознание к ней не возвращалось.
     --  По-моему,  она зациклилась на этом,-- сказал Томас.--  Просила меня
поискать отца в Европе.
     Было уже поздно, и вся троица сидела в гостиной дома, в котором Рудольф
с матерью прожили последние несколько лет.
     Билли спал наверху, а  Марта плакала на  кухне,  оплакивая ту  женщину,
которая  всегда, ежедневно,  была ее врагом  и мучительницей. Билли  упросил
мать взять его с собой в Уитби, чтобы  увидеть в последний раз свою бабушку,
и  Гретхен уступила, считая, что вид смерти -- это часть воспитания ребенка.
Поэтому она привезла  его с  собой.  Мать простила дочь перед тем, как врачи
поместили ее в кислородную палату.
     Рудольф занялся подготовкой  похорон. Поговорил с  отцом  Макдоннелом и
согласился  со  всей этой  "свистопляской",  как  выразился он в разговоре с
Джин, когда позвонил ей в Нью-Йорк. Надгробное похвальное слово, месса и все
такое  прочее. Но он заартачился, когда  хотели закрыть  все окна в  доме  и
опустить  ставни.  Он  мог,  конечно,  ублажать  мать,  но  до определенного
предела. Джин  мрачно сказала, что  могла бы приехать, если он  этого хочет,
только не видит в своем приезде никакого смысла.
     Полученная в Риме телеграмма произвела на нее гнетущее впечатление.
     -- Семьи,-- бормотала она,-- все эти проклятые семьи.
     В тот вечер Джин много  пила  и продолжала пить  всю дорогу в самолете.
Если бы он не поддерживал ее под руку, то она наверняка свалилась бы с трапа
самолета. Когда он уезжал в Нью-Йорк,  она казалась ему такой хрупкой, такой
утомленной, изможденной. Теперь, сидя перед  братом  и  сестрой  в  доме,  в
котором он жил с матерью, он был рад, что жена не приехала.
     -- Так  вот,  в  день, когда  умирает твоя  мать,--  ворчал Том,-- тебя
какой-то поганый коп заставляет мочиться в бутылку.-- Том один из  всех пил,
но он был не пьян.
     Гретхен поцеловала  его  в больнице, крепко обняла в приступе печали, и
теперь уже не была  прежней высокомерной, задирающей перед всеми нос, мнящей
себя выше других женщиной,  не такой, какой он ее запомнил, а совсем  другой
--  теплой,  любящей, близкой. Томас чувствовал, что у  них появился шанс на
окончательное  примирение. Но  прежде нужно  забыть о  прошлом. У него и без
того полно  в этом мире врагов, для чего ему еще наживать их  из числа своих
близких, из своей семьи?
     --  Меня  пугают  эти  похороны,--  резко  сказал  Рудольф.--  Все  эти
старушки,  с которыми она  играла  в бридж. И  что может  сказать о ней этот
идиот Макдоннел?
     -- Что ее дух надломила бедность и недостаток любви, что она свою жизнь
все равно посвятила Богу,-- сказала Гретхен.
     -- Да, если бы только он этим ограничился,-- мрачно бросил Рудольф.
     -- Прошу меня простить,-- извинился  Томас, выходя из комнаты в спальню
для  гостей,  которую они  делили сейчас с Билли.  Гретхен  разместилась  во
второй свободной комнате. В комнату матери пока никто не входил.
     -- По-моему,  он изменился, не находишь? -- спросила Гретхен, когда они
с Рудольфом остались одни.
     -- Да-а,-- протянул Рудольф.
     -- Какой-то подавленный, прибитый...
     --  Как бы  там ни было,-- сказал Рудольф,-- согласен,  он изменился  в
лучшую сторону.
     Услыхав шаги  спускавшегося по лестнице брата, они  оборвали  разговор.
Томас вошел с мягким свертком, завернутым в тонкую шуршащую бумагу.
     -- Вот,-- сказал он, протягивая его Гретхен,-- это тебе.
     Гретхен,  развернув  сверток,  расстелила на столе  шарфик со старинной
картой Средиземного моря в трехцветном изображении.
     -- Спасибо. Он такой милый.-- Встав, она поцеловала его за подарок.
     Неизвестно  почему,  но  ее  поцелуй  вдруг  его  "завел". "Как  бы  не
совершить  чего-нибудь  опрометчивого,  безрассудного,--  мелькнула  у  него
мысль.--  Дать  волю  нервам,  расплакаться, начать крушить мебель, вытащить
револьвер и открыть пальбу по луне".
     -- Я его купил в Каннах,-- сказал Томас,-- для мамы.
     -- В Каннах? -- переспросил Рудольф.-- Когда же ты там был?
     Томас сказал.  Они вычислили, что могли находиться там одновременно, по
крайней мере, один день, это точно.
     --  Как, однако,  все  это ужасно,-- печально  сказал Рудольф.-- Братья
разминулись вот так, ничего не зная  друг  о  друге. Теперь, Том, нам  нужно
постоянно поддерживать связь друг с другом.
     --  Да,--  согласился Томас.  Он знал, что ему  на  самом  деле хочется
видеться с Гретхен,  но Рудольф  --  это совершенно  другое дело. Сколько он
вынес страдания из-за него, Рудольфа, сколько мук.-- Да,-- повторил Том.-- Я
прикажу  своей  секретарше послать тебе  копию  маршрутов  моих  поездок  на
ближайшее  будущее.-- Он встал.--  Ну, пора  в кровать. У  меня  был трудный
длинный день.
     Томас поднялся к себе по лестнице. По правде говоря, он не очень устал,
скорее  притворялся.  Просто  ему  не  хотелось  сидеть  в одной  комнате  с
Рудольфом.  Если бы  он  только знал, где находится морг,  он выскользнул бы
незаметно из дома, пошел  бы к умершей матери и просидел бы  всю  ночь возле
нее.
     Ему  не  хотелось будить  Билли, спавшего  в голубой  пижаме  на второй
кровати, поэтому он, раздеваясь,  не стал включать свет, лишь чуть приоткрыл
дверь, чтобы при свете из коридора было видно, куда положить одежду. У  него
не было  пижамы. Интересно, что  скажет этот пацан, когда утром  увидит, что
его дядя  спал в трусах. Может, и  не заметит.  Мальчишка,  по  его  мнению,
неплохой,  и  его насильно не заставишь поверить, что его дядя -- плохой. От
него  приятно пахло свежестью и  мылом. Он  старался  утешить Гретхен там, в
больнице, обнял  мать, и они оба заплакали. Он что-то  не помнит, обнимал ли
он когда-нибудь свою мать.
     Глядя на мальчика, он думал об Уэсли. Нужно что-то делать. Нельзя же, в
самом деле, позволять воспитывать сына такой проститутке, как Тереза.
     Закрыв  дверь, он лег на мягкую кровать  с чистыми простынями. Рудольф,
конечно, спал в такой удобной, чистой кровати каждую ночь, всю свою жизнь.



     Тедди Бойлан пришел на похороны, как и многие другие. Газеты  в Уитби и
Порт-Филипе поместили  некрологи на видных  местах.  Редакции  считали,  что
смерть матери такого  почетного  гражданина, как  Рудольф  Джордах, является
довольно важным событием в их округе. Правда, они не могли рассказать ничего
особенного о Мэри  Джордах, но газеты не упустили  случая, чтобы перечислить
все  достижения  Рудольфа и  оказанные  ему  почести --  председатель совета
директоров корпорации "Д.  К. Энтерпрайсиз", президент малой Торговой палаты
Уитби, выпускник-отличник университета  Уитби,  член  попечительского совета
университета, член городского  архитектурного комитета,  созданного  как для
Уитби, так и для Порт-Филипа, смелый, энергичный, уверенный,  многообещающий
бизнесмен.  В  них  также  упоминался и такой  факт,  что  когда-то  Рудольф
выступал на коротких  дистанциях за легкоатлетическую команду Порт-Филипа, а
также в середине 40-х играл на трубе в джазе "Пятеро с реки".
     Бедная мамочка,  подумал Рудольф, оглядывая  в  церкви толпу теснящихся
людей.  Как  бы  порадовалась  она,   увидав,  как  много  людей  пришло  на
погребальную церемонию в ее честь.
     Отец Макдоннел  оправдал все страхи Рудольфа. Он оказался куда  хуже  и
разглагольствовал  куда  дольше. Рудольф старался не прислушиваться ко  всей
той  лжи, которая  лилась  из его  рта на убранный цветами гроб.  Оставалось
только  надеяться,  что на  Гретхен эта  церемония не окажет столь гнетущего
впечатления, не заставит  ее с  горечью вспоминать другой гроб, в крематории
Калифорнии. Он бросил на нее быстрый взгляд. Судя по  выражению ее лица, она
держала себя в руках.
     Птицы  весело  щебетали,  сидя  на  ветках деревьев  на кладбище, очень
довольные приходом теплого лета. Когда под рыдания старушек, партнерш матери
по бриджу, опускали гроб  в могилу, все  трое --  Рудольф,  Гретхен и  Томас
стояли рядом. Гретхен держала Билли за руку.
     Они  пошли назад от  могилы,  к  веренице  выстроившихся  лимузинов. Их
догнал Бойлан.
     --  Мне  не  хотелось  бы вам  навязываться,--  сказал  он,  когда  они
остановились,--  Гретхен,   Рудольф,  я  просто  хотел   выразить  вам  свои
соболезнования, сказать, как  мне жаль, что она ушла от нас, в сущности, еще
не старая женщина.
     На какое-то мгновение слова Бойлана  смутили Рудольфа. Мать  ему всегда
казалась  не просто  старой, а древней, и она на самом  деле была такой. Она
уже выглядела  старухой  в сорок  лет,  и процесс  ее умирания  начался  еще
раньше. Впервые он отдал себе отчет в ее истинном  возрасте. Ей -- пятьдесят
шесть. Почти столько же, сколько  Бойлану. Не зря же он сказал: "В сущности,
еще не старая женщина".
     -- Спасибо тебе, Тедди,-- поблагодарил его Рудольф, пожав ему руку.
     Бойлан, судя  по  всему, еще "не созрел" для могилы. Волосы  такого  же
цвета, загорелый, лицо  без морщин,  стройная, прямая походка, начищенные до
блеска туфли сияли.
     --  Ну,  как  поживаешь,  Гретхен?  --  спросил  Бойлан. За их  спинами
остановились  плакальщицы,  не  смея обойти  их на  узкой,  покрытой гравием
дорожке, между могилами. Как обычно, Бойлан ничего не замечал -- плевать ему
на то, что кто-то его ждет.
     -- Все хорошо, спасибо тебе, Тедди,-- ответила Гретхен.
     --  Насколько  я понимаю, это --  твой сын.--  Бойлан  улыбнулся Билли,
который внимательно рассматривал его любопытным взглядом.
     -- Билли, это мистер Тедди Бойлан,-- представила Гретхен Бойлана.-- Наш
старый друг.
     -- Рад с тобой познакомиться,  Билли.-- Бойлан  пожал руку  мальчика.--
Надеюсь, мы встретимся с тобой еще, но не по такому печальному случаю...
     Билли  промолчал.  Сощурившись,  Томас  разглядывал  Бойлана.  За   его
опущенными  веками явно  скрывается  искреннее  желание  посмеяться над ним,
подумал Рудольф.  Может,  сейчас, в эту минуту, Томас вспоминал  о  том, как
разгуливал  нагишом Бойлан в своем  доме на холме,  как  готовил выпивку для
Гретхен, лежавшей в постели наверху? О чем только не думают на кладбище.
     -- Мой брат Томас,-- представил его Рудольф.
     --  Ах,  да!  --  спохватился  Бойлан, но  не  подал  Томасу  руку.  Он
разговаривал только  с  Рудольфом.--  Руди,  если  сможешь  при  всей  своей
многогранной деятельности выкроить  свободное  время, то,  может, как-нибудь
вместе  пообедаем? Позвони. Вынужден  признать, что  ошибался, когда осуждал
твой выбор карьеры. И захвати с собой Гретхен тоже, если она будет свободна.
Я буду очень рад.
     -- Я уезжаю в Калифорнию,-- сказала Гретхен.
     -- Какая жалость! Ну, что  же,  не смею вас больше задерживать.--  Чуть
поклонившись,   он  сделал  шаг  назад.  Как  всегда  стройная   фигура,  на
поддержание  которой в форме приходится  тратить  большие деньги,  заметная,
выделяющаяся   на   фоне   всех   других,    даже   в   черном   костюме   в
монотонно-однообразной процессии жителей  маленького  городка,  оплакивающих
свою утрату.
     Они подошли  к первому лимузину, и  Рудольф поспешно  преградил  к нему
дорогу  отцу Макдоннелу.  А  Гретхен вдруг с ужасом  заметила, насколько они
похожи,  Бойлан и Рудольф,-- не  внешне, конечно, и, как  она  надеялась, не
характерами,  а своим  отношением  к окружающим,  оборотами  речи,  жестами,
выбором одежды, манерой ходить. Интересно,  отдает  ли себе отчет Рудольф  в
том, как много  перенял он у этого человека. Может, сказать ему об  этом, но
как он отреагирует?
     Возвращаясь  в машине к дому  Рудольфа, Гретхен  думала  о Бойлане. Ей,
конечно, следовало бы думать о матери, чью могилу сейчас забрасывали  землей
на залитом солнцем кладбище, на  котором поют, надрываясь по-летнему, птицы.
Но она почему-то упорно думала о Бойлане. Она не испытывала к нему ни любви,
ни особого  желания, но,  с другой стороны, не испытывала ни отвращения,  ни
ненависти, ни жажды  мести. Было  такое чувство, будто она  вытащила старую,
любимую  игрушку из давно забытого сундучка и, с  любопытством сжимая  ее  в
руках, смотрит на нее, вспоминая, какие чувства она испытывала тогда,  когда
эта игрушка имела особый  смысл  для нее. Она  не решалась выбросить  ее или
отдать  какой-нибудь  девочке  из соседнего  квартала.  Она не  могла  этого
сделать, даже  если бы сильно  этого захотела. Никак  не  удавалось.  Первая
любовь, что ни говори. Пусть он станет моим Валентином.
     Когда они приехали  домой, то всем хотелось  одного --  выпить.  Билли,
бледный, весь ушедший в себя, пожаловался на головную боль и поднялся в свою
комнату, где прилег на кровать. Марта, несмотря на  проливаемые потоки слез,
пошла на кухню готовить холодный ланч.
     Рудольф смешал мартини для Гретхен и для себя, а Томасу налил бурбон со
льдом. Томас  снял пальто, неуклюже сидевшее на его мощных, выпуклых плечах.
Расстегнув  воротник  рубашки, он, подавшись вперед на  деревянном  стуле  с
прямой спинкой, сидел, немного ссутулившись, положив локти на  бедра, свесив
руки  между  расставленными  ногами. Где бы он ни сидел, на чем бы ни сидел,
всегда кажется,  что  он сидит  на табуретке в углу ринга, подумал  Рудольф,
протягивая ему стакан с выпивкой.
     Они подняли стаканы, выпили, но никто не упомянул имени матери.
     После ланча  они  решили  ехать в Нью-Йорк,  так как никому не хотелось
торчать здесь, в доме, и принимать визиты с выражением соболезнований. В дом
принесли  очень много цветов, но Рудольф приказал Марте отправить все, кроме
одного, в  больницу, где скончалась мать. Он оставил только букет нарциссов,
которые выделялись  ярким  желтым  пятном на кофейном столике возле кушетки.
Окна  были широко распахнуты,  и сюда, в комнату, со стороны лужайки долетал
до них  тягучий запах  нагретой солнцем  травы. Красивая комната с балочными
перекрытиями  восемнадцатого  века,  притихшая,  приведенная в  порядок,  не
отличающаяся,  правда,  особой  оригинальностью, просторная,  не  заваленная
книгами, без всякого агрессивного модерна,-- целиком в его, Рудольфа, вкусе.
     --  Что  ты  собираешься  делать  со  этим  домом? --  поинтересовалась
Гретхен.
     Рудольф пожал плечами.
     -- Сохраню,  надеюсь.  Мне по-прежнему придется  проводить здесь  много
времени.  Хотя,  конечно,  дом  слишком  большой  для  меня  одного.  Может,
приедешь, поживешь здесь?
     Гретхен покачала головой. Споры с адвокатами продолжались.
     -- Нет, я обречена на жизнь в Калифорнии.
     -- Ну а ты? -- обратился он к Томасу.
     -- Я? -- удивился Томас.-- Какого черта мне здесь делать?
     -- Найдешь что-нибудь,-- Рудольф осторожно избежал фразы "я подыщу тебе
что-нибудь". Он медленными глотками  пил мартини из  стакана, мысленно хваля
себя за сдержанность.-- Ты не  можешь не  признать, что здесь гораздо лучше,
чем в Нью-Йорке.
     --  Я  не собираюсь так долго задерживаться. В любом случае, этот город
не для меня. Местные жители  смотрят  на меня, словно я какой-то  диковинный
зверь из зоопарка.
     -- Не нужно преувеличивать, Томас,-- возразил Рудольф.
     --  Твой  приятель  Бойлан  не захотел  даже пожать  мне  руку. Если ты
отказываешься пожать руку человеку на кладбище, то где же ты собираешься это
сделать, осмелюсь спросить?
     -- Ну, он -- это особый случай.
     -- Согласен,-- засмеялся Томас. Он смеялся негромко, но все равно  даже
такой смех не вязался со скорбной атмосферой, царившей в доме.
     -- Почему  ты смеешься? -- спросил  его Рудольф. А  Гретхен  озадаченно
смотрела на него.
     -- В  следующий раз, когда  встретишься  с ним,-- сказал Томас,-- скажи
ему, что он правильно поступил, отказавшись пожать мне руку.
     -- О чем ты говоришь, Том?
     -- Спроси его, не забыл ли он вечер в День победы. Спроси, не  забыл ли
он ту ночь, когда в его поместье загорелся крест, и там возник пожар.
     -- Что ты несешь? Выходит, это твоя работа?
     --  Да, моя и  моего приятеля.-- Томас  встал, подошел к  буфету, налил
себе еще стакан виски.
     -- Зачем ты это сделал? -- спросила Гретхен.
     -- От  детской запальчивости,-- объяснил  Томас,  подбрасывая  в стакан
несколько кубиков льда.-- Мы ведь только что победили в войне.
     -- Почему ты выбрал именно его? -- спросила Гретхен.
     Томас тряс стаканчиком,  отправляя кубики льда на дно. Потом повернулся
спиной к Гретхен:
     -- Он в это время крутил любовь со знакомой мне дамой. Но  я не одобрял
этой связи. Назвать мне имя этой дамы?
     -- Нет никакой необходимости,-- тихо сказала Гретхен.
     -- А кто был твой друг? -- спросил Рудольф.
     -- Не все ли равно?
     -- Конечно, это был Клод. Вы с ним тогда частенько ошивались поблизости
от поместья. Разве не так?
     Томас улыбнулся, но не ответил. Опираясь спиной на буфет, он пил виски.
     -- После этого случая Клод тоже исчез,-- сказал Рудольф.-- Сейчас я это
отлично припоминаю.
     -- Да, он  исчез,  это верно,--  сказал Томас.--  И я  тоже. А  это  ты
помнишь?
     -- Кто-то еще знал, что пожар -- дело ваших рук?
     -- Кое-кто,-- с иронией в голосе признался Том.
     -- Тебе еще повезло, что тебя не посадили,-- сказала Гретхен.
     -- Это дельце и пытался замять папа, когда он вышвырнул меня из города.
Ну вот, пришлось дождаться такого события, как похороны матери, чтобы вместе
повспоминать о веселых старых денечках! Не так ли?
     -- Том, но  ты  же ведь теперь совершенно другой человек, не такой, как
прежде,-- упрекнула его Гретхен.
     Томас подошел к кушетке,  на которой  сидела  сестра, и,  наклонившись,
ласково поцеловал ее в лоб.
     --  Надеюсь, что не такой,-- сказал  он,  выпрямившись,  и добавил:  --
Пойду наверх, посмотрю, что там делает твой мальчик. Мне он нравится. Может,
ему не по себе от одиночества?
     Он захватил стакан виски с собой.
     Рудольф смешал еще  два  мартини  для себя и  Гретхен. Ему сейчас нужно
было чем-нибудь занять  руки.  Да,  его  брата  никак не  назовешь  приятным
человеком. Даже  когда его не было, когда он  ушел, в комнате  чувствовалась
какая-то напряженность, пропитанная горечью атмосфера.
     -- Боже,-- наконец вымолвила Гретхен,-- неужели у нас всех одни и те же
гены? Совсем не верится!
     --  Кто  из  нас  самый  неудачный  поросенок  из  помета?  --  спросил
Рудольф.-- Ты, я или он?
     -- Мы все были просто ужасны, Руди, и ты и я,-- сказала Гретхен.
     Рудольф пожал плечами.
     -- Ужасной была и наша мать. Отец ничуть не лучше. Ты знала, почему они
такие ужасные люди, или, по крайней мере, считала, что знаешь, но все это не
меняло хода событий. Лично я пытаюсь не быть ужасным человеком.
     -- Тебя хранит твое везение,-- предположила Гретхен.
     --  Но ведь я  и работал  как  проклятый, не покладая рук,--  защищался
Рудольф.
     --  Колин тоже. Все  различие  между  вами  заключается  в том,  что ты
никогда не врежешься в дерево.
     -- Мне очень жаль, Гретхен, что я пока не умер.-- Ему не удалось скрыть
обиду в голосе.
     -- Не нужно  неверно воспринимать мои слова, прошу  тебя.  Напротив,  я
очень  рада,  что  у  нас в  семье  есть такой человек,  который никогда  не
врежется в дерево. Но это, конечно,  не Том и не я. Я в этом уверена. Может,
я хуже вас всех. Это я отвернула везение от нашей семьи. Не окажись я в один
прекрасный день на одной дороге во время ланча в субботу днем в Порт-Филипе,
то у наших жизней был бы совершенно иной маршрут. Ты знал об этом?
     -- О чем ты?
     -- О  Тедди  Бойлане,--  деловым тоном сказала  Гретхен.-- Он  подцепил
меня. И я стала такой, какая  есть, во многом из-за него. Из-за него я спала
со  всеми  своими мужчинами. Из-за него  я  убежала в Нью-Йорк.  Из-за  него
встретилась с Вилли Эбботтом и презирала его потом за то,  что он так сильно
отличался от  него,  Тедди Бойлана, и  я полюбила Колина  потому, что он был
полной  противоположностью Тедди Бойлана. Все мои разгромные статьи, которые
критики считали такими поразительными, такими смачными,  по  сути дела, были
моими язвительными нападками на  Америку  за то,  что она формировала  таких
людей, как Тедди Бойлан, и создавала легкую жизнь для таких людей, как он.
     -- По-моему, ты сейчас говоришь, как  маньячка... Везение семьи! Почему
ты не идешь к цыганам, пусть тебя просветят, нацепи амулет на грудь и дело с
концом!
     --  Не  нужны мне никакие  цыгане.  Если бы  я не  встретилась с  Тедди
Бойланом и он не трахнул  меня, разве Том  запалил бы крест на холме? Как ты
думаешь? Разве  его прогнали бы из города,  как преступника, если бы на моем
пути не оказалось Тедди Бойлана? Неужели ты считаешь, что  он стал бы таким,
какой он сейчас, если  бы по-прежнему жил в Порт-Филипе вместе со всей своей
семьей?
     --  Может, и не был,-- признал Рудольф.-- Но  обязательно  возникло  бы
что-нибудь еще у него на пути.
     --  Ничего  другого  так и  не возникло. Был только  один Тедди Бойлан,
трахавший его сестру. Ну а что касается тебя...
     -- Я знаю все, что мне необходимо знать о себе,-- опередил ее Рудольф.
     -- На самом деле?  Ты считаешь, что смог бы учиться в колледже, если бы
Тедди Бойлан не платил бы за учебу  деньги? Ты полагаешь, что ты одевался бы
так, как ты одеваешься  сейчас,  что проявлял  бы  точно такой, как  сейчас,
интерес к деньгам, к успеху, знал бы, каким образом и кратчайшим путем всего
этого  добиться  без  Тедди  Бойлана?  Неужели ты  уверен, что  нашелся  еще
человек, кто-то другой,  кроме Тедди Бойлана, который стал бы водить тебя на
веревочке в  картинные  галереи, проявлял к тебе  интерес  все  годы  учебы,
внушил бы  тебе  чувство уверенности  в себе?  --  Она  залпом допила второй
мартини.
     -- О'кей,-- беззлобно отозвался Рудольф.-- Я  воздвигну  памятник в его
честь.
     --  Может,  и следовало бы это сделать.  Теперь ты, несомненно,  можешь
себе такое позволить, когда в твоем распоряжении деньги жены...
     --  Это удар ниже пояса,-- сердито бросил Рудольф.-- Ты  знаешь, у меня
не было ни малейшего представления о...
     -- Ну  вот об этом  я  и  говорю,-- перебила его Гретхен.--  Твой чисто
джордаховский ужас был превращен в нечто иное твоим везением.
     -- Ну а что ты скажешь о своем чисто джордаховском ужасе?
     Тон  Гретхен  сразу  изменился.  Пропала резкость,  запал,  лицо  стало
печальным, более мягким, моложе.
     -- Когда я жила с Колином, я не была такой ужасной.
     -- Я знаю.
     -- Я уже и не надеюсь встретить кого-нибудь, похожего на Колина.
     Рудольф коснулся ее руки, и внезапно приступ его гнева прошел.
     --  Обязательно встретишь,-- убежденно  произнес  он.--  Сейчас ты мне,
конечно, не поверишь, но так оно будет.
     -- Нет, не поверю.
     -- И чем ты собираешься заниматься? Будешь сидеть вот так и лить слезы?
     -- Собираюсь продолжить учебу.
     -- Учебу? -- не веря собственным ушам, переспросил Рудольф.-- В твои-то
годы?
     --  На  вечернем  отделении,--  пояснила  Гретхен.--  В  Калифорнийском
университете. В Лос-Анджелесе. Я смогу жить дома и присматривать за Билли. Я
уже  обратилась  в  университет,  была  на  собеседовании,  они готовы  меня
принять.
     -- Что же ты там будешь изучать?
     -- Только не смейся!
     -- Сегодня я уже ни над чем не смеюсь,-- серьезно ответил Рудольф.
     --  Идею мне подсказал отец одного мальчика, ученика  в классе Билли,--
стала рассказывать Гретхен.-- Он -- психиатр.
     -- Боже праведный! -- воскликнул Рудольф.
     --  Я  вижу,  тебе все  же везет.  Ты  еще  способен  произнести  "Боже
праведный!", когда слышишь слово "психиатр".
     -- Прости меня.
     -- Он несколько раз в  неделю работает по совместительству в клинике  с
непрофессиональными психоаналитиками, у которых нет медицинской  степени, но
они  самостоятельно изучали  психоанализ,  сами  подвергались  ему  и  имеют
лицензию  на  лечение  случаев,  не  требующих  глубоких  знаний психиатрии:
групповая  истерия; умные дети,  отказывающиеся учиться писать и читать, или
злые, деструктивные детишки из неблагополучных семей,  которые ушли  в самих
себя,  подавлены; девушки, ставшие фригидными из-за религиозного  воспитания
или  из-за психической травмы, полученной в детстве,  и из-за  этого  у  них
постоянно  ужасные  сцены   на  грани  развода  с  мужьями;  дети  негров  и
мексиканцев, которые значительно  позже  других начинают  посещать  школу  и
никак не могут догнать по развитию других учеников и в результате утрачивают
собственное "я"...
     -- Таким образом,-- пришел к выводу Рудольф, внимательно ее выслушав,--
ты  намерена  взяться   за   решение   негритянской,  мексиканской  проблем,
религиозных  проблем,  полагаясь  только на  собственные  силы и  на  клочок
бумаги, выданный тебе университетом, и...
     -- Я постараюсь решить только одну проблему,-- перебила его  Гретхен,--
может, от силы две, или, может, целую сотню. И в то же время я буду решать и
свою собственную проблему. Я буду постоянно занята и делать что-то полезное.
     -- Не заниматься бесполезной чепухой, как твой брат,-- с горечью сказал
Рудольф, чувствуя себя уязвленным ее  словами.-- Ведь  именно это  ты хотела
сказать?
     -- Вовсе нет,-- возразила Гретхен.-- Ты делаешь что-то весьма полезное,
но по-своему... И  поэтому  не  мешай  мне  делать то,  что я  хочу,  и быть
полезной по-своему.
     -- И сколько времени тебе потребуется на все это?
     --  Два  года  минимум,  чтобы   получить  ученую   степень.  Потом  --
углубленное изучение психоанализа...
     -- Ты никогда не закончишь,-- предостерег он ее,-- найдешь мужчину и...
     --  Может   быть,--  не  стала  возражать  Гретхен.--   Правда,  весьма
сомнительно, но все может быть...
     С покрасневшими от  слез глазами в комнату вошла Марта и сообщила,  что
ланч  готов. Гретхен поднялась наверх  за Билли  и Томасом. Вскоре вся семья
сидела в столовой. Все  были  удивительно  внимательны по  отношению друг  к
другу  и  вежливо говорили:  "Пожалуйста,  передай мне  горчицу", "Благодарю
тебя!" или: "Нет, думаю, мне вполне достаточно".
     После  ланча они сели в машину и  выехали из Уитби в Нью-Йорк, оставляя
умерших.
     К  отелю "Алгонкин"  они  подъехали  чуть  позже  семи. Гретхен с Билли
остановились там, потому что в квартире Рудольфа, где его  ждала Джин,  была
только  одна спальня. Рудольф предложил  Гретхен  и Билли пообедать вместе с
Джин, но Гретхен  отказалась  -- не такой  день,  чтобы знакомиться со своей
невесткой. Рудольф пригласил  Тома, но  тот отказался, ссылаясь на то, что у
него, мол, свидание.
     Билли вылез из машины, за ним -- Томас. Он обнял мальчика за плечи.
     --  У  меня  тоже  есть сын, Билли,-- сказал  он.-- Правда, совсем  еще
маленький.  Вот  когда  он вырастет  и станет похожим на  тебя,  я  смогу им
гордиться.
     Впервые за последние три дня Билли улыбнулся.
     --   Том,--   сказала   Гретхен,  стоя  под  "козырьком"  отеля.--   Мы
когда-нибудь с тобой увидимся?
     -- Конечно,-- заверил ее Томас.-- Я знаю, где тебя  найти. Я  сам  тебе
позвоню.
     Гретхен с сыном вошли в отель. Носильщик нес за ними их два чемодана.
     -- Я  возьму такси, Руди,-- сказал Томас.-- Тебе нужно поторапливаться,
ведь молодая жена ждет.
     -- Мне хочется выпить...--  признался  Рудольф.-- Может, зайдем  в бар,
и...
     -- Нет,  спасибо. Я тороплюсь,-- отказался Томас.  Через плечо Рудольфа
он смотрел на оживленное уличное движение на Шестой авеню.
     -- Том,-- сказал Рудольф.-- Мне нужно поговорить с тобой.
     -- Мне казалось, что мы вволю наговорились  и говорить нам больше не  о
чем,--  возразил Томас. И хотел  было остановить проезжавшее мимо  такси, но
водитель ехал в парк.-- О чем тебе еще говорить со мной?
     -- Ты считаешь, что  не о чем? -- сорвался Рудольф.--  На самом деле? А
вот  что  я  тебе  скажу: к концу сегодняшнего  биржевого  дня у тебя  около
шестидесяти тысяч долларов  на  счету! Может, такое сообщение заставит  тебя
изменить мнение?
     -- Да ты, я вижу, большой шутник, Руди,-- откликнулся Томас.
     -- Пошли в бар. Я не шучу.
     Удивленный Томас послушно пошел за Рудольфом в бар.
     Официант принес им виски.
     -- Ну, слушаю,-- сказал Томас.
     -- Ты помнишь  о  тех пяти тысячах  долларов, черт бы их побрал? Ну,  о
тех, которые ты мне тогда отдал. Помнишь?
     -- Ах, эти чертовы деньги. Ну, помню.
     -- Ты сказал, что  я волен  делать  с  ними  все, что хочу,-- продолжал
Рудольф.--  Кажется,  я точно запомнил твои слова: "Помочись на них, истрать
на своих баб, отдай на нужды твоего любимого фонда благотворительности"...
     -- Да, вполне похоже на меня,-- широко ухмыльнулся Томас.
     -- Так вот. Я вложил их в дело.
     -- Ты -- человек башковитый в отношении бизнеса. Еще когда был пацаном.
     -- Я вложил эти деньги в дело на твое имя, Том,-- подчеркнул Рудольф.--
В свою  компанию.  До настоящего  времени больших дивидендов  не было,  но я
постоянно все время пускал их в оборот. Твои акции уже в четыре раза покрыли
свой номинал, и их ценность все растет и растет. Короче говоря, в  настоящий
момент у тебя капитал в шестьдесят тысяч долларов в акциях.
     Томас большими глотками судорожно допил стакан. Закрыв глаза, долго тер
их пальцами.
     -- Сколько раз за последние два года я пытался найти тебя! -- продолжал
Рудольф.-- Но телефонная компания сообщила мне, что твой телефон отключен, а
когда  посылал письма  по  твоему  старому  адресу,  все они  возвращались с
припиской: "Адресат выбыл в неизвестном направлении". А мама, пока не попала
в  больницу, никогда  мне  не  говорила,  что  вы  переписываетесь. Я  читал
спортивные  страницы  в  газетах,  но,  судя  по  их  сообщениям,  ты  исчез
бесследно.
     -- Я вел свою кампанию на Западе,-- сказал Томас, открывая глаза.
     Перед его взором салон утратил свои четкие очертания.
     --  Вообще-то  я  был  доволен, что  не  смог тебя  найти,--  признался
Рудольф.-- Я знал, что стоимость акций будет и дальше расти, и я боялся, что
ты не сумеешь преодолеть соблазн и  распродашь их преждевременно. Я и сейчас
не советую тебе продавать их.
     -- То  есть  ты  хочешь сказать мне, что завтра я  могу куда-то  пойти,
сообщить, что у меня есть  акции,  что я  хочу их  загнать, и найдется такой
покупатель, который немедленно выложит  мне за  них шестьдесят тысяч  баксов
наличными?
     -- Я же сказал, что не советую тебе...
     -- Руди,-- сказал Томас, не слушая его.-- Ты просто отличный парень! И,
может, мне нужно взять  обратно все свои оскорбительные слова  в твой адрес,
произнесенные  мною  за последние два года? Но в  данный момент  я не слушаю
ничьих советов. Я хочу только одного: дай  мне адрес того учреждения, куда я
могу прийти  и  где меня  ждет этот парень, готовый  выложить  за  мои акции
шестьдесят тысяч долларов наличными.
     Рудольф, понимая,  что спорить  с ним бесполезно,  сдался.  Написал  на
клочке бумаги адрес офиса Джонни Хита, протянул его Томасу.
     -- Поезжай туда завтра же,-- сказал он.-- Я позвоню Хиту. Он будет тебя
ждать. Только, прошу тебя, Том, будь благоразумным.
     --  Обо мне  не беспокойся, Руди. Начиная с этого момента я буду  таким
благоразумным, что ты меня  и не узнаешь.-- Томас заказал еще по стаканчику.
Он поднял  руку, чтобы позвать  официанта. Пола  его пиджака распахнулась, и
Рудольф  увидел за  его поясом рукоятку  револьвера. Но  он  ничего  ему  не
сказал. Он сделал для брата все, что мог. Больше он уже ничего не сможет для
него сделать.
     -- Подожди меня минутку, а? Мне нужно срочно позвонить.
     Томас вышел в холл  отеля, отыскал телефон-автомат, в справочнике нашел
телефон компании "Транс Уорлд Эрлайнс"1. Набрав номер, осведомился у девушки
в справочной, какие самолеты и каким рейсом отправляются завтра в Париж. Она
сообщила, что есть самолет, вылетающий в восемь вечера.
     -- Не нужно ли зарезервировать для вас билеты? -- спросила она.
     --  Нет,  благодарю вас,--  ответил Томас. Потом набрал номер общежития
Ассоциации  молодых христиан. Дуайер долго  не брал трубку, и  Томас  уже со
злости хотел было повесить трубку и забыть о Дуайере.
     -- Хелло! -- послышался наконец голос Дуайера.-- Кто это?
     -- Том. Слушай меня внимательно...
     -- Том! -- радостно воскликнул Дуайер.-- Неужели это ты?  А я здесь так
волнуюсь, так переживаю, все жду звонка от тебя. Боже, я уже думал, тебя нет
в живых!
     -- Не заткнешься  ли на  минутку...--  осадил его Том.--  Послушай, что
скажу. Завтра вечером с аэропорта Айдлуайлд вылетает самолет компании  TWA в
Париж.  Ты должен прибыть  туда  к  кассе предварительной продажи билетов  в
шесть тридцать. С багажом, как полагается. Понял?
     -- Ты хочешь сказать, что ты заказал для нас билеты на самолет?
     -- Нет, пока не заказал.-- Томас искренне в душе желал, чтобы Дуайер не
очень сильно перевозбуждался.--  Мы их купим на  месте.  Для чего  светиться
моему имени в списке пассажиров целый день?
     -- Конечно, конечно, Том, понимаю.
     -- Будь на том месте, где я сказал. Вовремя.
     -- Обязательно буду. Не беспокойся.
     Томас повесил трубку.
     Он  вернулся к столику, настоял  на том, чтобы заплатить за выпивку  их
обоих.
     На улице, залезая в подъехавшее такси, крепко пожал руку брата.
     --  Послушай, Том,-- сказал  Рудольф.--  Давай как-нибудь  пообедаем на
этой неделе. Я хочу тебя познакомить с моей женой.
     -- Замечательная идея,-- откликнулся Томас.-- Я позвоню тебе в пятницу.
     Сев в машину, он сказал водителю:
     -- Угол Четвертой авеню и Восемнадцатой улицы.
     Он удобно  развалился на  сиденье  в  такси, прижимая  к груди бумажный
пакет с вещами. Надо  же, когда у тебя в  кармане шестьдесят тысяч долларов,
все приглашают тебя на обед. Даже родной братец.









     1963 год
     Шел  дождь, когда  Гретхен  подъехала  к  дому,  и не просто  дождь,  а
настоящий тропический ливень, калифорнийский ливень. Упругие струи прибивали
к земле цветы, словно  серебряные  пули, отскакивали рикошетом от черепичных
крыш,  потоки  жидкой грязи с отутюженных бульдозерами холмов скатывались на
огороды и  в бассейны. Колина уже два года нет в живых,  но  она по-прежнему
машинально заглядывает в открытый гараж: нет ли там его машины.
     Бросив свои  книги в "форде" 1959 года выпуска, она поспешила к входной
двери.  До  нее всего-то  несколько ярдов, но  ее волосы под  дождем тут  же
промокли  насквозь. Забежав в дом, она сняла пальто, стряхнула воду с волос.
Сейчас всего четыре тридцать, еще день, но в доме было темно, и она включила
свет в  прихожей. Билли на  уик-энд  ушел с друзьями в поход на горную гряду
Сьерра, и теперь ей только  оставалось надеяться, что погода в  горах лучше,
чем здесь, на побережье.
     Гретхен порылась в почтовом ящике.  Счета, рекламные  проспекты, письмо
из Венеции, почерк -- Рудольфа.
     Она пошла  в  гостиную, включая повсюду  на ходу свет.  Сбросив  мокрые
туфли,  налила себе  виски с содовой,  уселась  на кушетке, поджав  под себя
ноги,--  все же здесь тепло и уютно, в этой ярко освещенной теперь  комнате.
Ей  уже  не чудились, как прежде, тревожные  шорохи теней  из  темных  углов
комнаты. Тяжбу с бывшей женой Колина, это настоящее сражение, она выиграла и
теперь из этого дома никуда не уедет.
     Суд постановил выплачивать ей  временное материальное пособие от  штата
до окончательного определения размеров состояния Колина, и теперь она уже не
зависела в финансовом отношении от Рудольфа.
     Она  открыла его  письмо. Какое  длинное! Когда он был  в  Америке,  то
предпочитал звонить по телефону, а теперь вот, когда путешествует по Европе,
привык к услугам  почты. По-видимому, у него  сейчас  очень много свободного
времени, так как он пишет ей довольно часто. Она получала от него письма  из
Лондона,   Дублина,   Эдинбурга,   Парижа,   Сен-Жан-де-Луза,    Амстердама,
Копенгагена, Женевы,  Флоренции, Рима,  Искьи, Афин,  а  также  из крошечных
гостиниц в  городках,  о  которых  никогда и  не  слышала,  где  они с  Джин
останавливались всего на одну ночь.
     "Дорогая  Гретхен,-- читала она.--  В Венеции идет дождь, а Джин  ушла,
чтобы  нащелкать снимков. Она утверждает, что такая погода  -- самая лучшая,
чтобы прочувствовать до  конца Венецию: кругом одна вода, снизу вода, сверху
вода. Я  же  уютно  устроился  в отеле  и меня  не тянет  к искусству.  Джин
одержима идеей  сделать  серию фотографий  о  людях, находящихся  в  тяжелых
жизненных обстоятельствах.  Старость,  жизненные  невзгоды, а особенно то  и
другое  вместе,  утверждает  она,  раскрывают  характер  страны  лучше,  чем
что-либо другое. Я даже не пытаюсь с ней спорить. Лично я предпочитаю видеть
красивых  молодых  людей,  сидящих  на  ярком  солнце, но я ведь  только  ее
муж-филистер.
     Я до конца наслаждаюсь сладкими плодами ничегонеделания. После стольких
лет суеты и тяжкого труда я обнаружил в  самом себе счастливого, склонного к
лени человека,  которому довольно лицезреть и  два  шедевра в день, а  потом
приятно  затеряться в чужом городе, часами просиживать  за  столиком в кафе,
как какой-нибудь француз или итальянец, притворяться,  что я что-то смыслю в
искусстве,  торговаться с  владельцами  художественных галерей  из-за  новых
картин современных художников, о которых пока никто никогда и не слышал, чьи
картины, вероятно, превратят мою гостиную в Уитби в  комнату ужасов, когда я
вернусь с этой коллекцией домой.
     Как это ни странно, несмотря на страсть к путешествиям, несмотря на то,
что папа родом из Германии и, по-видимому, в нем было столько же немецкого в
характере,  сколько и американского, у меня нет  никакого  желания  посетить
Германию.  Джин там была, но тоже не сильно рвется  снова туда. Она говорит,
что  Германия  слишком  похожа на Америку,  буквально  во  всем.  Приходится
поверить ее мнению по этому поводу.
     Она  для  меня --  самая  дорогая  женщина на свете,  и  я стал ужасным
подкаблучником, ношу ее фотоаппараты, чтобы не лишиться ни  одного приятного
мгновения в ее компании, когда она рядом. Если, правда, не идет дождь. У нее
такой острый глаз, и благодаря ей за эти шесть месяцев я узнал о Европе куда
больше, чем смог  бы узнать сам лет за шестьдесят, и куда больше понял. Но у
нее нет абсолютно никакого литературного вкуса,  она даже  газет  не читает,
театр навевает на нее  скуку, так что мне приходится заполнять эти пробелы в
ее образовании. Она еще отлично водит наш маленький "фольксваген", так что у
меня     появляется     шанс    помечтать     в     дороге,     полюбоваться
достопримечательностями Альп  или долиной Роны, не беспокоясь о том, что  мы
свалимся в пропасть. Мы с ней заключили  пакт. Она ведет машину  утром, а за
ланчем  выпивает бутылку  вина.  Я берусь  за руль во второй  половине  дня,
трезвый, а пью -- вечером.
     Мы не останавливаемся в  роскошных, фешенебельных местах, как тогда, во
время  нашего  медового месяца, потому что, по ее словам, теперь все  это --
реальность, никакая не фантазия. Нас здесь ничто не стесняет. Она  свободно,
запросто  разговаривает  со всеми, а  с моими  знаниями французского, ее  --
итальянского,  и, учитывая,  что почти все  здесь понимают по-английски,  мы
сразу  же  завязываем дружбу с самыми разнообразными  людьми -- виноделом из
Бургундии, массажисткой  с биаррицкого  пляжа, игроком  в  регби  из  Лурда,
художником-модернистом,   со   множеством  священнослужителей,  рыбаками,  с
актером, снимающимся  в эпизодах во французских фильмах, старыми английскими
леди, путешествующими на туристических больших автобусах, бывшими  коммандос
английской  армии,  американскими солдатами,  служащими  в Европе,  с членом
парижской палаты депутатов,  который  уверяет,  что  у  мира осталась  всего
только одна реальная надежда -- это Джон Фитцджералд Кеннеди.
     Англичане такой  народ,  который  просто  нельзя  не  любить. Не  всех,
правда.  По-моему,  все они ослеплены  победой  в войне, но  еще не понимают
этого. Но что-то  случилось  с  государственными рычагами власти после того,
как  они выиграли войну, отдав ради этого свою последнюю  унцию крови  и все
свое  мужество за победу в войне, они отдали плоды завоеванного мира немцам.
Я, конечно,  не  хочу,  чтобы  немцы или  кто-то еще  умирали  от голода, но
англичане  имеют право рассчитывать на  лучшую жизнь в этом мире, по крайней
мере, на такой же комфорт, как и их заклятый враг,  после того, как  смолкли
пушки.  Мне кажется,  в этом есть  вина  и  Америки.  Чем  бы  ты  сейчас ни
занималась,  сделай  все  возможное, чтобы Билли мог взять все от Европы  до
того,  как  ему  исполнится  двадцать, она пока еще  остается  Европой  и не
превратилась  в  Парк-авеню, или  в  университет  Южной  Калифорнии,  или  в
Скарздейл, или в Гарлем, или в Пентагон. Может, такие вещи  нам и на пользу,
по крайней мере некоторые из них,  но если такое произойдет с Римом, Парижем
или Афинами, то будет весьма и весьма прискорбно.
     Я  посетил Лувр, Рейксмюсеум в Амстердаме, Прадо в Мадриде, видел львов
на острове Делос, золотую маску в Афинском  музее, и если бы я больше ничего
не видел  в жизни, если бы вдруг оглох, утратил дар речи, любовь, то все это
стоило бы тех шести месяцев моей жизни, которые я на все это затратил".
     Зазвонил  телефон.   Гретхен,  отложив  в  сторону  письмо,  подошла  к
аппарату. Звонил Сэм Кори, старый монтажер, работавший с  Колином над  всеми
тремя его картинами.  Он регулярно звонил трижды в неделю,  иногда приглашал
ее  в студию, на просмотр нового фильма, который, по его мнению, мог вызвать
у нее интерес.  Ему пятьдесят  пять,  он женат, брак его прочен, и ей всегда
было приятно проводить время в его компании. Он остался единственным из всех
когда-то  окружавших  Колина  людей,  с  которым она до сих пор поддерживала
добрые, сердечные отношения.
     -- Гретхен,-- сказал  Сэм,-- сегодня  у  нас  просмотр одной из  картин
"новой волны"1, нам  прислали ее из Парижа.  Давай посмотрим, а потом вместе
поужинаем.
     -- Прости, Сэм, но сегодня не могу,-- ответила Гретхен.-- Ко мне должен
прийти сокурсник, нам нужно будет вместе позаниматься.
     --  Ах  эти  школьные  денечки,  школьные  денечки,-- забрюзжал  Сэм.--
Дорогие школьные денечки.
     Он бросил школу в девятом классе и с пренебрежением относился к высшему
образованию.
     -- Может, в другой раз, Сэм?
     -- Конечно,-- подхватил он.-- А твой дом случайно еще не смыло с холма,
а?
     -- Боюсь, что такое может произойти в любую минуту.
     -- Калифорния -- о чем тут говорить...
     -- В Венеции тоже идет дождь,-- сообщила ему Гретхен.
     -- Как тебе удается раздобыть такую сверхсекретную информацию?
     -- Просто  я  читаю сейчас  письмо от своего брата  Рудольфа.  Он  -- в
Венеции. И там идет дождь.
     Сэм встречался  с  Рудольфом, когда  они с  Джин гостили у  нее неделю.
После,  делясь с  ней своими  впечатлениями, он  утверждал,  что  Рудольф --
нормальный парень, только явно чокнулся на своей жене.
     -- Когда будешь ему писать,-- продолжал  Сэм,-- спроси, не  хочет ли он
вложить  пять  миллионов  в  одну небольшую,  недорогую картину,  которую  я
собираюсь делать в качестве режиссера.
     Сэм  долго  крутился  возле  очень состоятельных  людей в  Голливуде  и
искренне  верил, что  если существует такой человек,  у которого  на счету в
банке лежит больше  ста тысяч  долларов, то он существует только  ради того,
чтобы его ободрали как липку. Если только, само собой, у него нет таланта. А
Сэм признавал талант только у людей, которые могли и умели делать фильмы.
     --  Думаю, что он придет  в восторг  от  твоего  предложения,-- сказала
Гретхен.
     -- Много не пей, бэби,-- сказал он и повесил трубку.
     Сэм был самым спокойным человеком из всех, которых она  знала. За  годы
работы  на студии он без особого  ущерба для себя  прошел через  все  штормы
самолюбивых  темпераментов  и сохранил полную безмятежность.  Он великолепно
знал  свое  дело, через  его  руки  проходили  тысячи  миль  кинопленки,  он
вылавливал  огрехи, исправлял серьезные ошибки,  допущенные другими, никогда
никому  не  льстил,  всегда доводил  до ума порученный ему материал,  бросал
работу  над картинами, если  их  создатели становились  просто невыносимыми,
приноравливался  от  одного   стиля   творчества   к   другому   с  завидной
невозмутимостью,  как  истинный художник,  как  настоящий  профессионал. Сэм
всегда  хранил  верность  тем  режиссерам,  которых  он  считал   настоящими
профессионалами,   преданными  своему  киноремеслу,  старательно,  ревностно
доводящими картину  до совершенства. И продолжал с ними  работать, даже если
случались провалы. Он видел  некоторые спектакли Колина в театре, а когда ее
муж приехал в Голливуд, сам нашел Колина и сказал, что хочет работать с ним.
Скромный, но  уверенный в себе Сэм был уверен, что новый режиссер  будет ему
благодарен за его опыт и их сотрудничество наверняка будет плодотворным.
     После смерти Колина у Сэма был продолжительный разговор  с Гретхен о ее
будущем. Он предупредил ее, что если она  собирается  ничего не делать, лишь
слоняться по Голливуду,  чувствуя  себя только вдовой знаменитого режиссера,
то ее  жизни не позавидуешь. Он  часто видел  ее с Колином, когда тот  делал
свои фильмы, он был его монтажером и, конечно, не мог не заметить, что Колин
считался с ее мнением, и не без причины.
     Он однажды предложил ей поработать с ним, обещал  обучить ее всему, что
сам  знал в кинобизнесе.  "Для одинокой  женщины, такой,  как ты,--  лучшего
места  в  городе, чем монтажная,  и не придумаешь",-- говорил он. Там она не
будет чувствовать себя  одинокой, не будет думать, что кому-то надоедает, не
будет бросать  вызов чьему-то эго, у нее появится постоянное занятие, работа
на каждый день, ну примерно как выпекание пирога каждый день.
     Тогда она ничего ему не сказала, только поблагодарила, потому что ей не
хотелось  даже  в такой  незначительной  мере  пользоваться  к  своей выгоде
высокой  репутацией  Колина,  и  поэтому  подала  заявление  о  приеме ее  в
университет.  Но  потом,   после  каждого  разговора  с  Сэмом,   она  стала
сомневаться: "Не поторопилась ли я со своим решением". В университете вокруг
нее -- сплошь молодые люди, они все  слишком подвижны, быстры, их интересуют
такие вещи, которые  ей кажутся абсолютно  бесполезными, они переваривают за
считанные  часы горы  информации и  либо усваивают ее,  либо отбрасывают  за
ненужностью, а ей приходится неделями осваивать такой же по объему материал.
     Гретхен  снова  подошла к  кушетке, подняла письмо  Рудольфа.  Венеция,
вспомнила  она,  Венеция.  С  женой,  которая,  по  счастливой  случайности,
оказалась богачкой. Снова Рудольфу везет.
     "До  меня доходят тревожные  слухи  из Уитби,--  читала  она  дальше.--
Старик  Калдервуд относится  весьма недоброжелательно к моей версии Великого
Турне, и даже Джонни, с его пуританской душой, с гладким, как скорлупа яйца,
лицом  развратника  деликатно  мне   намекает,  что  мои  каникулы   слишком
затянулись.  По  правде говоря, я не считаю свое путешествие каникулами, но,
должен признаться, я  еще никогда в  жизни не проводил  так прекрасно время,
что бы они ни  говорили, но здесь я продолжаю свое образование, образование,
которое, когда  я закончил  колледж,  не смог  продолжить, потому что не мог
заплатить за него из-за своей бедности, и вынужден был работать в магазине.
     Мне очень многое нужно решить, когда я вернусь домой, и я  не спеша над
этим  раздумываю, когда  смотрю  на картину Тициана во Дворце  дожей или пью
кофе эспрессо  за столиком  на  площади  Сан-Марко.  Мне не хочется казаться
выспренным,  но прежде всего после возвращения  мне нужно решить, что делать
со своей  жизнью.  Мне тридцать  пять, у меня есть  деньги,  свой капитал  и
годовой доход, так что я могу жить  припеваючи до конца моих дней. Даже если
не  позволять   себе   слишком   многого,   не   тратиться   безрассудно  на
экстравагантности, даже  если бы Джин была девушкой бедной, а это далеко  не
так, все равно  ничего  бы  не  изменилось. Если ты  --  богатый  человек  в
Америке, то чтобы снова впасть в нищету,  нужен  либо какой-то особый гений,
либо всепоглощающая  алчность. Мне отвратительна  мысль о том,  что придется
провести всю оставшуюся жизнь что-то  покупая, продавая, использовать каждый
отпущенный тебе Богом день, чтобы увеличивать свое состояние,  которое и без
того солидно.  Мой  инстинкт стяжательства  отмирает  в силу  самого  такого
стяжательства. Меня не прельщает перспектива возможности открывать все новые
и новые торговые центры по  всей стране, становиться владельцем контрольного
пакета  акций  еще  большего  числа компаний.  Создание торговой  империи --
перспектива, завораживающая таких людей,  как Джонни Хит или Брэдфорд  Найт,
не вызывает у  меня ни малейшего соблазна, а управлять ею -- самое скучное и
нудное  занятие  на  свете. Мне  нравится путешествовать,  и  я пришел бы  в
отчаяние, если бы мне сказали, что я не смогу сюда снова приехать. Но мне не
хочется быть похожим на  персонажей Генри Джеймса1, которые, по словам Э. М.
Форстера2,  высаживаются в  Европе только ради  того,  чтобы  посмотреть  на
произведения  искусства и  поглазеть  друг  на дружку,  больше  ничего.  Как
видишь,  я  использую свой вновь  обретенный  досуг для  того, чтобы кое-что
почитать.
     Само собой, я мог бы заделаться филантропом  и давать деньги в качестве
пособия беднякам или художникам, артистам, ученым и преподавателям, хотя я и
сейчас даю не  скупясь деньги  в  различные  фонды. По многим причинам я  не
смогу  быть  беспристрастным арбитром в таких делах.  Нет, это, конечно,  не
призвание, побуждающее тебя работать не покладая рук все время,-- по крайней
мере не для меня.
     Тебе, должно быть, смешно, как и мне,-- где это видано, чтобы кто-то из
членов  семьи  Джордахов так беспокоился из-за того, что у него есть деньги,
но,   увы,   качели   американской   жизни,  ее  резкие  повороты  настолько
непредсказуемы, настолько странны, и моя жизнь -- пример тому.
     Еще одно осложнение. Я люблю свой дом в Уитби, люблю и этот городок. По
сути  дела, мне не хочется  жить ни в  каком  другом месте. Джин тоже как-то
призналась,  что  ей тоже там нравится и что если у  нас  будут дети, то она
хотела  бы воспитывать  их в  Уитби, а  не в громадном Нью-Йорке.  Ну, я  уж
позабочусь,  чтобы у нее были  дети, или, по  крайней  мере, один ребенок,--
пусть  воспитывает  на здоровье. Мы  можем сохранить  небольшую  квартирку в
Нью-Йорке  на тот  случай, когда  нам захочется  возбуждающих  душу светских
удовольствий или когда ей нужно будет там поработать. Но в Уитби не найти ни
одного  человека,  который  бил  бы здесь  баклуши.  Соседи  меня  тотчас же
окрестят чудаком;  и такое их отношение ко мне наверняка лишит для меня этот
городок прежней  привлекательности. Я  не желаю  становиться еще одним Тедди
Бойланом.
     Все может закончиться тем, что, когда я вернусь в Америку, куплю газету
"Таймс" и просмотрю все объявления о рабочих вакансиях.
     Только  что вошла  Джин, насквозь промокшая,  но  ужасно  счастливая  и
чуточку  пьяная. Дождь  загнал  ее  в  кафе,  и  каких-то  два  венецианских
джентльмена угостили ее вином. Она шлет тебе свои приветы...
     Боже, какое длинное письмо в  типично  эгоистическом  духе  я  написал!
Теперь ожидаю такого же длинного, выдержанного в таком же эгоистическом духе
от тебя. Присылай его в  Париж почтой "Американ экспресс". Не знаю,  правда,
когда мы  будем в  Париже, но  думаю, через пару  недель,  и  твое письмо не
пропадет. С любовью к тебе и Билли. Твой Рудольф.
     P. S.  Ты что-нибудь слышала о Томе? Я не слышал ни слова о  нем со дня
похорон мамы".

     Гретхен  положила на кушетку тонкие пергаментные листочки -- специально
для  писем авиапочтой, плотно исписанные аккуратным почерком ее брата. Допив
стаканчик виски, она решила больше себе не наливать. Пошла к окну, выглянула
на улицу. Ливень все продолжался.  Казалось,  весь  город внизу залит водой,
исчез под ее толстым слоем.
     Гретхен  раздумывала над письмом брата.  Теперь, благодаря почте, они с
ним стали куда  ближе, куда более дружелюбно настроенными друг  к другу, чем
при встречах.  В своих письмах Рудольф не скрывал своих сомнений, колебаний,
не столь твердую уверенность в себе, не проявлял присущей ему гордыни, и все
эти черты в нем подкупали, даже если порой он и пытался их утаить. Когда они
встречались, были вместе, ее так и подмывало уязвить его,  ранить  его душу.
Письма брата демонстрировали  широту его  натуры, готовность  прощать, и это
качество  становилось  еще  более  привлекательным оттого,  что  проявлялось
молча, исподволь.  Он никогда  не  показывал, что  ему  известно  о каких-то
вещах, которые нуждались в прощении. Билли рассказал ей о своих наскоках  на
Рудольфа  там,  в  школе, а  Рудольф даже не упомянул, хотя бы мимоходом, об
этом эпизоде. Он всегда, когда  встречался  с ее сыном, очень тепло  к  нему
относился, был с ним заботлив и предупредителен. А письма всегда подписывал:
"С любовью к тебе и Билли".
     Я  тоже  должна  научиться  душевной  щедрости, подумала она, глядя  на
дождь.
     Она не знала, что предпринять в  отношении Тома. Он ей  писал не часто,
но постоянно держал в курсе событий, рассказывал, чем занимается. Но так же,
как и в случае с матерью, он вырвал у нее  обещание ничего не сообщать о его
местопребывании  Рудольфу. Сейчас, в этот  самый день, он тоже был в Италии.
На другом краю полуострова, правда, далеко на юге, но все равно -- в Италии.
Несколько дней назад она получила  от него письмо  из местечка под названием
Порто-Санто-Стефано, на побережье Тирренского моря,  неподалеку от Рима. Том
со своим  другом Дуайером наконец-то  купили  яхту, которую долго искали, по
приемлемой  для них цене.  Они ремонтировали ее на верфях  всю осень  и  всю
зиму, намереваясь подготовить ее целиком к первому плаванию к первому июня.
     "Мы все делаем своими руками,-- писал ей Том своим крупным мальчишеским
почерком  на  линованной бумаге.--  Разобрали дизель,  потом снова  собрали,
деталь за деталью, и теперь двигатель как новый, работает как часы. Поменяли
электропроводку, законопатили и ошкурили весь корпус, отрегулировали гребные
винты, починили  генератор, построили  новый камбуз,  покрасили  заново  все
каюты,  купили  подержанную  мебель  и ее тоже  покрасили.  Дуайер  оказался
большим докой по части интерьера, и мне ужасно  нравится смотреть на то,  во
что  он превратил салон и каюты,-- любо-дорого. Мы работаем по  четырнадцать
часов в сутки семь  дней в неделю, но  наш  труд не пропал даром.  Мы с  ним
живем  на  борту,  хотя  яхта  стоит  на  колодках  на берегу, чтобы зря  не
расходовать на жилье денег. Ни  Дуайер, ни я сам ни хрена не умеем готовить,
но  все же не умираем с  голоду.  Как только начнем ходить  в  рейсы, наймем
кока,  возьмем его  в свою  команду. Думаю, команды  из трех человек  вполне
хватит, чтобы со  всем справиться. Если Билли захочет на лето приехать к нам
сюда, то у нас  есть для него место на борту,  и  его ожидает много  работы.
Когда я  его видел, то подумал, что работа на воздухе летом может лишь пойти
ему на пользу, укрепить здоровье.
     Мы собираемся спустить яхту на воду дней через  десять. Пока не решили,
как  ее назовем. Когда  мы  ее купили, она называлась  "Пенелопа-II", но это
слишком  заумное  название для бывшего  боксера.  Ну если  я  завел об  этом
разговор, хочу  сказать, что никто здесь не дерется.  Они,  правда, отчаянно
спорят,  порой  очень громко, но никто никого при этом не трогает и пальцем.
Как  приятно  здесь  войти  в  бар,  заранее  зная,  что  тебе  не  придется
прокладывать  себе путь назад, к выходу, кулаками.  Говорят, что все обстоит
по-другому к югу от Неаполя, но я не знаю, ничего не могу сказать.
     Хозяин верфи --  отличный парень,  судя по  моим разговорам с  другими,
убедился,  что  не  берет  с нас  лишних денег, и  помогает  во  всем.  Даже
организовал для нас два чартерных рейса.  Один -- в июне, второй  -- в июле.
Говорит, что будут  и другие клиенты. У меня  бывали драки  с  итальянцами в
Соединенных  Штатах,  но  здешние  итальянцы  --  совершенно  другие.  Очень
приятные люди.  Я  выучил несколько итальянских  слов,  только,  конечно, не
смогу пока произнести по-итальянски речь.
     Когда  мы спустим яхту на воду,  то ее капитаном  станет Дуайер, хотя я
купил ее на  свои  деньги.  У  него есть все  необходимые документы третьего
помощника,  и он  знает, как управляться яхтой. Но  он меня учит  всему, что
знает сам. В тот день, когда  я выйду в открытое море и ни в кого не врежусь
на траверсе, я назначу себя  капитаном. После  того как начнем зарабатывать,
все доходы будем  делить  поровну, потому что он  -- отличный парень, и я не
могу обходиться без него.
     Еще  раз напоминаю тебе о твоем  обещании  ничего не  сообщать  обо мне
Руди.  Если только он  узнает, что я совершил такой безумный поступок, купил
худую  старую  яхту в  Италии на деньги,  которые он заработал  для меня, он
совершит  харакири.  У него совершенно другое представление о деньгах -- это
те  бумажки, которые хранятся  в банке.  Ну,  каждый  волен  поступать,  как
нравится. Как только я  поставлю свой  бизнес на солидную основу, как только
начну получать прибыль, сразу же  напишу ему и приглашу его в круиз вместе с
женой. Бесплатно. Тогда он убедится сам -- такой ли уж тупой у него брат.
     Ты  мне  пишешь  нечасто,  и   из  твоих   писем  у  меня  складывается
впечатление, что  не все у тебя гладко.  Может, тебе  стоит сменить  работу,
заняться  чем-то другим? Если  бы только мой друг Дуайер не слишком смахивал
на  педика,  на  что мне, конечно, абсолютно  наплевать, я  попросил бы тебя
выйти за него замуж, и у нас в таком  случае на борту появился бы  свой кок.
Шутка.
     Если у тебя есть богатые друзья, которым хотелось бы совершить круиз по
Средиземному морю нынешним летом, порекомендуй им меня. Это уже не шутка.
     Может, вам с Руди покажется, что я  рехнулся, как это так,  твой брат и
вдруг капитан на яхте, но  думаю, что у меня это в крови.  Ты же знаешь, что
наш отец  ходил под парусом по Гудзону. Но вот  однажды оказался перебор. Не
такая уж и шутка.
     Наша яхта  покрашена в белый  цвет с голубой  полосой. Она выглядит как
новенькая.  Не  жалко отвалить  за нее  и  миллион  долларов.  Хозяин  верфи
говорит, что  может хоть сейчас продать  ее и получить десять тысяч долларов
чистой прибыли. Но мы ее продавать не будем.
     Если случайно  окажешься  в Нью-Йорке,  прошу  тебя,  сделай одолжение.
Разузнай, где  моя жена,  что  она  сейчас делает и что с моим  сыном.  Я не
скучаю по американскому  флагу, по ярким огням городов,  но я страшно скучаю
по своему пацану.
     Пишу  тебе  такое длинное письмо только  потому, что у  нас  идет такой
дождь, словно он озверел. И в  результате мы не можем  покрыть во второй раз
краской рубку (голубой). Плюнь в глаза тому, кто станет уверять тебя, что на
Средиземноморье никогда не  идут дожди. Сегодня на камбузе суетится  Дуайер.
Он зовет меня есть.  Ты себе и представить не можешь, какая здесь стоит вонь
от его стряпни. С любовью, целую тебя, твой Том".
     Ну   вот,  повсюду  дождь  --  в  Порто-Санто-Стефано,  в  Венеции,   в
Калифорнии. Джордахам никогда не  везло  с  погодой.  Но  двоим из  них,  по
крайней мере, везет с другим, пусть даже только на один сезон.
     -- Пять часов дня --  самое  паршивое  время суток,-- вслух  произнесла
Гретхен. Чтобы  избавиться от жалости  к  самой себе,  она задернула шторы и
налила себе еще в стакан виски.
     Ливень  не прекратился  и в  семь. Гретхен села в  машину  и поехала на
Уилширский бульвар  за Кози  Крумаха. Она медленно,  со  всей  осторожностью
спустилась с холма, а потоки воды глубиной шесть дюймов неслись, обгоняя ее,
булькали, натыкаясь на шины. Беверли-Хиллз -- город тысячи рек.
     Кози готовился получить степень кандидата по социологии, и они посещали
два  общих  курса,   поэтому  иногда   занимались   вместе,  особенно  перед
экзаменами.
     До  этого он учился в Оксфорде, был старше других студентов и, кажется,
более  интеллигентным,  решила  Гретхен. Он приехал из Ганы, и правительство
выплачивало  ему  стипендию.  Она знала,  что  на  такую стипендию сильно не
пошикуешь,  и поэтому, когда приглашала к  себе позаниматься, всегда угощала
его обедом.
     Гретхен  была уверена,  что  он постоянно недоедает, но  он никогда  не
заводил  об этом  разговор.  Она  никогда  не  осмеливалась посещать  с  ним
рестораны, расположенные слишком далеко от  студенческого городка,-- никогда
ведь  не  знаешь, как  отреагируют  официантки,  если  вдруг  белая  женщина
покажется  в  их  заведении  с  чернокожим, несмотря  на  то  что  он всегда
безукоризненно одет и говорит  по-английски  с оксфордским  произношением. В
аудитории никаких недоразумений не  возникало, и два-три профессора, судя по
всему, не считали зазорным прислушиваться к его  мнению. С Гретхен он всегда
был подчеркнуто вежлив, но держался несколько отчужденно, в  общем, вел себя
как  преподаватель  со  студенткой.  Он никогда  не  видел  ни одной картины
Колина. У него нет  времени ходить  в  кино, признался  он ей  однажды.  Она
никогда не видела его в компании  девушек,  и у него, судя по всему, не было
друзей, кроме нее, если считать ее его другом.
     Он обычно садился к ней в машину на углу Родео и Уилширского бульвара в
Беверли-Хиллз.  У  него не было  машины, он обычно  подъезжал к  Уилширскому
бульвару  на  автобусе  от Вествуда,  где  жил неподалеку  от  студенческого
городка. Она ехала по бульвару, напряженно вглядываясь в забрызганное мокрое
ветровое  стекло: дождь  был  такой сильный, что  дворники не справлялись  с
потоками воды. Кози стоял, как и обычно, на углу. Он был без плаща и даже не
поднял воротник  пиджака,  чтобы  защититься  от  воды. Вскинув  голову,  он
вглядывался сквозь мокрые  линзы очков  в размытые очертания потока уличного
движения с таким видом, будто любовался парадом.
     Подъехав к нему, она остановилась, открыла дверцу, и он размеренно, как
бы  с ленцой,  влез  в  машину. Дождевая  вода  капала с его одежды,  тут же
образовав лужицу на полу вокруг его ботинок.
     -- Кози! Ты  ведь  мог и утонуть,--  упрекнула она его.-- Почему ты  не
ждал меня в подъезде, по крайней мере?
     --  В моем племени, моя дорогая,-- ответил он с достоинством,-- мужчины
не убегают, когда с неба проливается немного воды.
     Она рассердилась.
     --  В моем  племени, в моем племени,-- передразнила  она его,--  в моем
племени белых слабаков у  мужчин довольно здравого смысла, чтобы укрыться от
дождя. Ты...  ты...-- она напрягала мозг в поисках нужного обидного слова,--
ты -- израильтянин,-- вдруг выпалила она.
     В салоне воцарилась  напряженная тишина. Кози  вдруг  громко захохотал.
Гретхен тоже не удержалась от смеха.
     -- А пока сидишь здесь,-- сказала она,--  вытер  бы свои очки, если это
не нарушит обычаев твоего племени.
     Он послушно  вытер очки.  Когда они приехали  к ней, она  заставила его
снять рубашку и пиджак и предложила надеть один из свитеров Колина. Кози был
невысокого роста, примерно  таким же, как  ее умерший муж, и свитер пришелся
ему как раз  впору. Она не знала, что ей делать с одеждой Колина, и его вещи
по-прежнему лежали в ящиках  шкафа,  верхняя одежда  висела в кладовке, там,
где он ее и оставил. Иногда она, вспоминая об этом,  говорила себе, что надо
отдать вещи  Красному Кресту или какой-то другой организации, да все руки не
доходили.
     Они ели на кухне: жареный цыпленок с горошком, салат, сыр, мороженое  и
кофе. Гретхен  открыла  бутылку вина. Однажды Кози  сказал  ей,  что,  когда
учился в Оксфорде, привык пить вино за едой.
     Он постоянно отказывался от еды, уверял, что он  совсем не голоден, что
она напрасно беспокоится, но  она видела, как, несмотря на все его протесты,
он съедал  все до последнего кусочка, все, что  она  ставила перед ним, хотя
она, конечно, не бог весть какая  повариха,  и приготовленная ею  пища  была
лишь  съедобной,  не  более того.  Отличались  и  их  привычки  пользоваться
столовыми  принадлежностями. Он  всегда держал вилку  в левой руке. Этому он
научился в  Оксфорде. Он учился в этом университете  тоже по предоставленной
ему  стипендии.  В Аккре у  его отца  была небольшая  лавка хлопчатобумажных
товаров, и, если бы не университетская стипендия, он  никогда  не наскреб бы
денег,  чтобы  дать  образование своему способному сыну. Он не был на родине
уже шесть лет. Он хотел  вернуться туда сразу же после защиты диссертации  и
получить работу в одном из правительственных учреждений столицы.
     Он  спросил, где Билли. Обычно  они ели втроем.  Она объяснила, что сын
ушел на уик-энд в горы. Кози с сожалением заметил:
     -- Очень плохо. Мне нравится этот маленький джентльмен.
     На  самом  деле  Билли  был совсем  не маленький, выше  Кози ростом, но
Гретхен  уже  привыкла к  его  манере  выражаться,  к  его бесконечным  "моя
дорогая", "маленький джентльмен".
     Дождь все  еще  громко барабанил  по каменным плитам дворика за  окном.
Обед растянулся, и Гретхен откупорила вторую бутылку вина.
     -- По правде  говоря,-- призналась ему Гретхен,-- у меня что-то сегодня
вечером нет настроения работать.
     --  Нет уж! -- упрекнул  он ее.-- Я совершил это опасное путешествие не
для того, чтобы набить себе желудок, а потом уехать домой.
     Они продолжали  пить вино,  потом стали мыть посуду. Гретхен мыла, Кози
вытирал.  Посудомоечная  машина  стоит без движения вот уже  полгода, но она
особенно  и  не  нужна. В  ее  доме никогда за столом не бывает больше  трех
человек,  а  столько  посуды  можно  вполне  помыть  и  вручную,   чтобы  не
связываться с машиной,-- себе дороже.
     Гретхен  принесла  в  гостиную  кофейник,   поставила  две  чашки.  Они
приступили к рабочим  заданиям на  неделю. У него  был  поразительно гибкий,
схватывающий всегда  все на лету ум,  но теперь, после усидчивых тренировок,
он стал еще живее, и его раздражала ее медлительность.
     --  Моя  дорогая,--  отчитывал  ее  он.--  Ты  не  хочешь  как  следует
сосредоточиться. Нельзя же быть такой дилетанткой.
     Гретхен  резким  движением  захлопнула  книгу.  Вот  уже  в третий  или
четвертый раз после того, как они сели за письменный стол, он ее  упрекает в
чем-нибудь.  Как   какую-то  гувернантку,  подумала  она.  Крупная,   черная
кормилица-гувернантка. Сейчас они с ним занимались статистикой, а статистика
-- это такая наука, которая всегда надоедала ей до отупения.
     -- Не  все же могут  быть такими  чертовски умными, как ты,-- обиделась
она.-- Я никогда не была самой способной, самой лучшей студенткой в Аккре, я
не выиграла по конкурсу стипендию для...
     -- Моя дорогая Гретхен,-- спокойно сказал он, однако чувствовалось, что
ее слова его задели.-- Я никогда  не  считал, что я способнее,  лучше, умнее
других студентов.
     -- Не считал, не считал,-- передразнила его  Гретхен,  думая  про себя,
что  она  ведет  себя  дурно,  в ее голосе  появились  истерические нотки.--
Достаточно сидеть с  видом собственного превосходства.  Или стоять, подражая
какому-то идиотскому  вождю племени, под дождем  и  глядеть свысока на  этих
несчастных, трусливых белых, проезжающих  украдкой мимо в своих декадентских
"кадиллаках".
     Кози встал, сделал шаг назад. Снял очки, сунул их в карман.
     -- Прошу мня простить,-- сказал он.-- Судя по всему, в наших отношениях
психологическая несовместимость.
     --   В   наших   отношениях...   психологическая   несовместимость...--
передразнила она его снова.-- Где это ты научился так выражаться, а?
     -- До свидания,  Гретхен,-- сказал он. Кози  стоял,  плотно сжав  губы,
вытянувшись перед ней.-- Позволь мне переодеться. Где мои рубашка, пиджак? Я
больше здесь не останусь ни минуты.
     Он  пошел в ванную комнату.  Гретхен слышала, как  он  там  ходит.  Она
допила  кофе  из  своей  чашки.  Кофе  уже  остыл,  а  не  растворившийся  и
скопившийся на дне сахар делал его неприятно приторным. Она, обхватив голову
ладонями, положила локти на стол между разбросанными в беспорядке учебниками
и  книгами.  Ей  вдруг  стало  стыдно за  свое  поведение. Я  веду себя  так
безобразно из-за письма  Рудольфа, убеждала она  себя.  Нет, а  может, из-за
свитера  Колина?  Но  в любом  случае  Кози  тут ни при чем. Бедный  молодой
человек с изысканным оксфордским акцентом!
     Кози  вернулся  в мятых,  еще  мокрых рубашке  и пиджаке. Она стояла  у
стола,  ожидая его. Без  очков он красив. У него  красивая голова с короткой
стрижкой,   широкий   лоб,  тяжелые  веки,   четко  очерченный  нос,  полные
чувственные губы, маленькие, прилегающие к голове уши. Похож на  вырубленную
из черного  камня статую без единого изъяна, хотя внешний вид все же жалкий,
побитый.
     -- Я покидаю тебя, моя дорогая, сию минуту,-- сказал Кози.
     -- Я довезу тебя,-- тихо предложила Гретхен.
     -- Нет, я доберусь пешком, благодарю тебя.
     -- Но ведь ливень не прекратился.
     -- Мы, израильтяне,-- мрачно сказал он,-- никогда  не обращаем внимания
на дождь.
     Гретхен  попыталась  засмеяться,  но почувствовала,  что  не  последует
ответной реакции на юмор.
     Кози, повернувшись, пошел к двери. Она схватила его за рукав:
     -- Кози, прошу тебя, не уходи вот так!
     Он остановился, повернулся к ней.
     --  Прошу  тебя,--  повторила Гретхен. И,  взяв его  руками  за  талию,
поцеловала в щеку.
     Подняв  руки, он  обхватил  своими ладонями ее  голову  и  нежно, мягко
поцеловал. Потом еще раз, но  уже не так нежно. Его  руки скользнули вниз по
ее телу. "Почему бы и  нет? -- мелькнула у нее  шальная мысль.-- Почему бы и
нет?" И она сильнее прижалась к нему.
     Он  отстранился  и,  легко  подталкивая  ее,  попытался  направиться  в
спальню,  но она  резко опустилась на  кушетку. Только не в той  кровати,  в
которой они с Колином любили друг друга.
     Он стоял над ней.
     -- Раздевайся! -- коротко бросила она.-- Выключи свет!
     Кози  подошел  к стене,  щелкнул выключателем, и комната  погрузилась в
темноту. Она раздевалась, слыша, как он  стаскивает  с  себя одежду. Она вся
дрожала, когда он приблизился к ней. Как ей хотелось в  эту минуту крикнуть:
"Нет, нет, я совершила ошибку, прошу тебя, иди домой!" -- но ей было стыдно,
и она не смогла произнести этих слов.
     Она  была  не готова к половому акту, там,  внизу, у нее было  сухо. Он
сразу, без промедления, вошел в нее, причинив ей острую боль. Она застонала,
но не  от удовольствия. Ей казалось, что его член разрывает  внутренности на
части. Кози все делал зло, грубо,  с мощным напором, а она неподвижно лежала
под ним, пытаясь преодолеть боль, стараясь не вскрикивать от боли.
     Кози быстро, молча кончил, встал, и она слышала, как он на ощупь бредет
к выключателю. Соскочив с  кушетки, Гретхен бегом кинулась в ванную комнату.
Захлопнула  дверь  и  заперлась  там.  Быстро  несколько  раз плеснула  себе
холодной  водой  на  лицо,  посмотрела  на  свое  отражение  в  зеркале  над
раковиной. Вытерла размазанные  следы помады вокруг рта.  Ей хотелось сейчас
принять  горячий душ, но ведь он услышит шум падающей воды. Набросив на себя
халатик,  она ждала в  ванной комнате, надеясь,  что  он  уйдет, и тогда она
выйдет.  Она ждала долго. Но когда наконец вышла, он  с безразличным  видом,
одетый,  стоял посередине комнаты. Она  попыталась  улыбнуться. Но улыбки не
получилось.
     --  Больше  никогда  не пытайся  делать это с  кем бы то  ни  было, моя
дорогая,-- ровным тоном сказал он.-- И, само собой разумеется, со мной. Я не
желаю,  чтобы  меня  терпели.  Я   не   желаю,   чтобы  со  мной  обращались
снисходительно. Я не хочу быть частью чьей-то программы расовой интеграции.
     Гретхен стояла, низко опустив голову, молча, словно лишилась дара речи.
     -- Когда ты  получишь свою ученую  степень,-- продолжал  он все тем  же
ровным,  злобным, неблагожелательным  тоном,-- тогда  и разыгрывай себе роль
добренькой леди перед бедными ублюдками  в благотворительных  клиниках, роль
красивой, богатой  белой  леди, провоцирующей этих  маленьких ниггеров, этих
маленьких  черномазеньких,  демонстрирующей  им,  в  какой  щедрой, в  какой
чудесной  стране они  живут и  какими  любвеобильными, какими по-христиански
образованными могут быть красивые белые леди, особенно если у них нет мужей.
Но  меня  здесь уже не будет. Я вернусь в Африку  и стану молить Бога, чтобы
все  эти  маленькие  благодарные  ниггеры,  все  эти  маленькие  благодарные
мексиканцы наконец сообразили бы что к  чему  и перерезали глотки  всем этим
благородным образованным  белым  леди.-- С  этими словами  он вышел.  До нее
донесся слабый шум закрываемой входной двери.
     Гретхен  убрала  письменный  стол,  за  которым  они  работали. Сложила
стопкой книги на краю стола, отнесла чашки  с блюдцами на кухню, положила их
в раковину. Нет, она  уже  стара для учебников,  подумала Гретхен. С  трудом
передвигаясь от боли в низу живота, подошла к двери и заперла ее на ключ.
     Ну, Арнольд Симмс  в своем халате  темно-бордового цвета, подумала она,
выключая свет, можешь успокоиться. Я сполна рассчиталась с тобой за все.
     Утром  она  не  пошла на  две лекции. Позвонила  на студию  Сэму  Кори,
спросила, не мог бы он приехать к ней. Есть разговор.



     1964 год
     Джин  не  слушала мужа.  Несмотря  на  свою беременность,  каждое  утро
спускалась из своей комнаты вниз, чтобы вместе  с ним позавтракать. "К концу
дня,-- объясняла она,-- я должна  испытывать такую же усталость, как и ты. Я
не желаю быть похожей на тех американских женщин, которые целый день лежат в
постели, а потом, когда их мужья приходят домой с работы, развивают безумную
деятельность,  суетятся весь вечер, потому что им  некуда девать скопившуюся
за день энергию. Такое вот отсутствие энергетической гармонии стало причиной
большинства разводов, а не супружеская неверность".
     Срок был большой, и даже под ее  очень просторной, свободно ниспадающей
до пола  ночной рубашкой  и  халатом  ясно вырисовывался  большой  уродливый
живот.  Рудольф,   глядя  на  Джин,  постоянно  испытывал   острое   чувство
собственной вины. Как она раньше легко ходила, не ходила, а порхала. Теперь,
переходя из одной комнаты в другую, ей  приходилось ступать очень осторожно,
словно она боялась потерять равновесие, неся  перед  собой  огромный  живот.
Природа, по-видимому, снабдила женщин необходимой дозой сомнамбулизма, думал
он, если они хотят благополучно произвести на свет потомство.
     Они  сидели  вдвоем в столовой.  Через  стекла  окон  пробивались  лучи
бледного апрельского солнца.  Марта  принесла  им свежезаваренный кофе.  Она
заметно изменилась после смерти его матери. Хотя теперь ела  не больше,  чем
прежде, она  сильно располнела  и стала  похожа на статную  матрону, которая
довольна  всем в этой  жизни. Резко очерченные морщины  на  лице  исчезли, а
вечно  поджатые  недовольные  губы  теперь  можно было  принять  за  подобие
странной улыбки. У смерти есть свои  преимущества, отметил про себя Рудольф,
наблюдая,  как  она  ловко,  почти бесшумно поставила  кофейник  перед Джин.
Прежде, в те минувшие уже дни, она непременно грохнула бы кофейником о стол,
как это она обычно делала, словно выражала недовольство своей судьбой.
     Беременность округлила лицо  Джин, и теперь она больше уже  не походила
на школьницу,  решительным образом настроенную стать первой в своем классе и
получать  самые высокие  оценки.  Умиротворенное, женственное, ее лицо мягко
светилось в солнечных лучах.
     -- Сегодня ты похожа на святую,-- сказал Рудольф.
     -- Тут  у  кого угодно будет облик святого,-- ответила  она,-- если два
месяца не занимаешься сексом.
     -- Надеюсь, наш малыш оправдает все принесенные тобой жертвы.
     -- Пусть только попробует не быть на высоте!
     -- Ну, как ты чувствуешь себя сегодня?
     -- О'кей. Он там, по-моему, марширует в тяжелых солдатских ботинках, ну
а в остальном все терпимо.
     -- Ну а что, если будет девочка?
     -- Я ей посоветую не заводить двух любовников сразу,-- ответила Джин.
     Они рассмеялись.
     -- Что ты собираешься делать сегодня?
     --  На собеседование  придет  няня,  потом  должны  привезти мебель для
детской, мы  с  Мартой  будем ее расставлять. Потом  нужно принять витамины,
потом нужно взвеситься. Дел много. Ну а ты?
     --  Нужно  поехать  в  университет,--  сказал  Рудольф.--  Там  сегодня
заседание совета попечителей. Потом загляну в офис...
     -- Ты снова позволишь этому старому чудовищу Калдервуду ворчать?
     С тех пор как  Рудольф сообщил о своем решении выйти из бизнеса в июне,
Калдервуд все время ворчал, не давая ему прохода: "Ну кто, скажи на милость,
уходит в отставку в возрасте тридцати шести лет?"
     --  Я,--  каждый  раз  говорил ему  Рудольф,  но Калдервуд  отказывался
принимать его слова  на веру.  В  глубине  души он подозревал,  что  Рудольф
темнит,  чтобы  установить полный  контроль  над всем бизнесом, и  Калдервуд
неоднократно намекал ему, что если Рудольф передумает и останется в бизнесе,
то будет  более полный контроль. Он даже предложил перенести  главный офис в
Нью-Йорк,  но  Рудольф сказал, что он не собирается жить в этом городе. Джин
разделяла  привязанность  Рудольфа  к  старому  фермерскому  дому  в Уитби и
обсуждала с архитектором планы его расширения.
     -- Не беспокойся  из-за Калдервуда,-- сказал Рудольф,  поднимаясь из-за
стола.-- Я приеду на ланч домой.
     -- Вот это мне нравится,--  обрадовалась Джин.-- Муж приезжает домой на
ланч. После ланча позволю тебе заняться со мной любовью.
     -- И не думай,--  оборвал он ее. Наклонившись, он поцеловал ее в  щеку,
видя перед собой ее дорогое, улыбающееся лицо.
     Было  еще  рано, и Рудольф ехал медленно,  с  удовольствием разглядывая
город. Маленькие детишки в ярких, цветастых ветровках ездили на трехколесных
велосипедах по тротуару  или играли  на лужайках, на которых уже пробивалась
весенняя  зелень.  Молодая  женщина  в брюках  толкала впереди  себя детскую
коляску,  радуясь  яркому солнцу. Дряхлый  пес  дремал  на  теплых  ступенях
большой, окрашенной в белый цвет  пекарни, где выпекали коврижки с  имбирным
орехом  и  пряники.  Почтальон Хоукинс приветливо помахал ему рукой, Рудольф
помахал ему в  ответ. Полицейский  Слэттери, стоя возле  своего  патрульного
автомобиля, разговаривал с садовником. Он улыбнулся Рудольфу. Два профессора
с  кафедры биологии, шедшие в  университет на  работу, погруженные  в ученую
беседу, вскинули  головы, здороваясь с ним коротким кивком: "хелло!" В  этой
части  города  с  его большими деревьями,  большими  просторными деревянными
домами и тихими улицами царила  особая безмятежная атмосфера еще не ушедшего
далеко  девятнадцатого века,  когда  не  было  войн, никаких  бумов, никаких
депрессий.  Рудольф не переставал  теперь  удивляться: как это он еще совсем
недавно рвался вон из этого городка, где его все знали, где на каждом углу с
ним  все  здоровались,  рвался  в незнакомый,  с  какой-то  серой,  каменной
враждебностью Нью-Йорк, с подстерегающими на каждом шагу неожиданностями.
     По   пути    к    административному    корпусу   он,    проезжая   мимо
легкоатлетического стадиона, увидел Квентина  Макговерна, в сером спортивном
костюме, бегущего  легкой  трусцой по  гаревой дорожке. Рудольф остановился,
вышел  из машины.  Квентин  к нему подбежал  --  высокий,  серьезный молодой
человек  с выступившими капельками  пота на гладкой черной коже.  Они пожали
друг другу руки.
     --  Первая  лекция у меня в одиннадцать,--  сказал Квентин,-- а сегодня
такой  хороший  денек,  самый   раз  побегать,  после   того  как  всю  зиму
тренировался в спортивном зале.
     Они  уже не бегали вместе по утрам. После женитьбы Рудольф под влиянием
Джин  стал  заниматься  теннисом. В любом  случае это уже подвиг,  достойный
спартанца: каждый день  просыпаться в семь утра, в любую  погоду вылезать из
теплой  кровати от разомлевшей  от  сна  жены и  три четверти часа бегать по
гаревой дорожке, стараясь  не  отставать от молодого  спортсмена, достигшего
пика своей спортивной формы. К тому же рядом с Квентином он  чувствовал себя
уже стариком. Он и без того в прошлом уделял таким пробежкам немало времени.
     -- Ну, как дела, Квентин?
     -- Неплохо. Пробегаю двести  метров  за  двадцать  две и восемь десятых
секунды.  Тренер  говорит,  что  попробует  меня  на  длинной  дистанции  --
четыреста метров и еще в эстафете.
     -- Ну а что говорит твоя мать, по-прежнему жалуется?
     Квентин улыбнулся, вспоминая их пробежки ранним утром в холодные зимние
дни.
     -- Говорит, чтобы я сильно не  задирал  нос.  Матери,  как известно, не
меняются.
     -- Ну а как успехи в колледже?
     --  Очевидно,  произошла  какая-то  ошибка.  Меня  включили  в  особый,
льготный список декана факультета.
     -- Ну а что говорит твоя мать по этому поводу?
     -- Говорит, что администрация это сделала только потому, что я цветной,
а им очень хочется продемонстрировать, какие они либералы.
     --  Если у  тебя возникнут какие-то недоразумения с матерью, попроси ее
позвонить мне.
     -- Обязательно, мистер Джордах.
     -- Ну, мне пора. Передай привет отцу.
     -- Мой отец умер, мистер Джордах,-- тихо сказал Квентин.
     --  Извини меня,-- смутился Рудольф. Он сел в машину. Боже, как все  же
получилось неудобно, подумал он. Отец Квентина проработал,  по крайней мере,
лет  двадцать пять у  Калдервуда.  Кто-то мог сообразить и сообщить им о его
смерти!
     После  разговора  с Квентином настроение у него испортилось, и утро уже
не казалось таким приятным и чистым.
     Все места на стоянке возле административного корпуса были заняты, и ему
пришлось припарковать машину ярдов за пятьсот от здания. Всю свободную землю
превращают  в  автостоянки, подумал  он  с раздражением,  запирая дверцу.  В
Нью-Йорке у  него из машины стащили  радиоприемник, и теперь он постоянно ее
запирал, даже  если  отлучался на какие-то пять минут.  У  него  даже возник
небольшой спор с  Джин  по  этому поводу.  Джин никогда  не запирала  дверцы
машины,  более  того,  постоянно  оставляла   дверь  дома  открытой,   когда
находилась  там одна. "Можно, конечно, любить ближнего своего,-- увещевал он
ее,--  но глупо  не обращать  внимания  на внутреннюю потребность человека в
краже".
     Он дернул дверцу, проверяя замок,  и услышал, как его  кто-то окликнул,
назвав по имени.
     --  Привет, Джордах! -- Это  был Леон Гаррисон, один  из  членов совета
попечителей,  он, как и Рудольф, шел  на заседание. Высокий, статный мужчина
лет шестидесяти, с седыми, как  у важного сенатора, волосами и с вводящими в
заблуждение  искренними,  сердечными  манерами.  Издатель  местной   газеты,
унаследованной им от  отца вместе со значительной недвижимостью как  в самом
Уитби, так и в его окрестностях. Его газета не процветает, это Рудольф знал.
Но  у  него  не  было  к  нему  сочувствия. В  редакции  Гаррисона  работали
немногочисленные,  вечно пьяные, опустившиеся сотрудники, которых повыгоняли
из  других  газет. Всем  им, конечно, сильно недоплачивали. Рудольф дал себе
твердый зарок никогда  не  верить  ни одной  строчке,  напечатанной  в  этой
газете, даже сообщениям о погоде.
     --  Ну, как дела, дружище?  -- спросил  Гаррисон, обнимая  его рукой за
плечи. Они вместе пошли к административному  корпусу.--  У  тебя все готово,
чтобы сжечь всех нас, старомодных консерваторов, сегодня утром на костре? --
Он  громко  засмеялся, демонстрируя,  что  мирно  настроен.  Рудольфу не раз
приходилось  иметь дело с Гаррисоном по поводу рекламы товаров Калдервуда  в
газете, и далеко  не все встречи с ним были  ему приятны.  Гаррисон когда-то
называл его "парень", потом "Руди", потом Джордах, а  вот  теперь "дружище",
отметил про себя Рудольф.
     --  Ну, все  те  же  рутинные  предложения,-- ответил  Рудольф.--  Как,
например, сжечь здание, где размещается  научный  факультет,  чтобы навсегда
избавиться от профессора Фредерикса.
     Профессор Фредерикс был деканом  факультета, и Рудольф был уверен, хоть
убей,  что организованные  им научные курсы были более низкого уровня, чем в
любом другом университете, подобном  Уитби, к северу от географической линии
Мэйсона  --  Диксона1.  Фредерикс  с  Гаррисоном  --  закадычные  друзья,  и
Фредерикс  часто  писал научные  статьи и публиковал  их в газете Гаррисона,
читая которые Рудольф сгорал от стыда за университет.
     По меньшей мере, трижды в год Фредерикс писал статью о появлении нового
лекарственного препарата  для лечения рака, и она  неизменно публиковалась в
газете "Сентинел".
     -- Вам, бизнесменам,-- со знанием дела  говорил Гаррисон,--  никогда не
оценить по достоинству роль чистой науки.  Вам подавай прибыль на  вложенный
капитал каждые полгода.  Вы  только и  ждете, когда из  каждой  колбы начнут
вываливаться деньги.
     Гаррисон, если только это отвечало его намерениям, умел  вести себя как
расчетливый и практичный бизнесмен. Он владел десятками акров лучшей земли в
предместье  и получал  свой  процент  на вложенный  капитал в банке.  В иных
случаях  он вновь становился издателем, перепачканным  типографской краской,
просветителем-литератором, открыто возмущался отменой сдачи латинского языка
на выпускных  экзаменах и  метал  громы и молнии в  адрес новой программы по
английской  литературе за  то,  что в нее  не  включено столько произведений
Чарлза Диккенса, сколько он, по его мнению, заслуживал.
     Он   галантно  приподнял   шляпу   перед  проходившей   мимо  женщиной,
преподавателем  с  кафедры  психологии.  У  этого  Гаррисона  -- старомодные
манеры, зато ненависть к людям -- самая современная.
     --  Я  слышал,  в   "Д.  К.  Энтерпрайсиз"  происходит  кое-что  весьма
любопытное,-- сказал Гаррисон.
     --  В  "Д.  К. Энтерпрайсиз"  постоянно происходит что-то интересное,--
насмешливо подтвердил Рудольф.
     -- Я  бы сказал, более интересное,  чем  обычно,--  уточнил Гаррисон.--
Пронесся слушок, что вы собираетесь уходить.
     -- Я никогда  никуда  не ухожу,-- ответил Рудольф  и тут же  пожалел об
этом. Гаррисон всегда пробуждал в его натуре все самое плохое.
     -- Ну а если такое все же произойдет и вы уйдете,-- не отставал от него
Гаррисон,-- то кто будет на вашем месте? Найт?
     -- Вопрос об этом пока  не  возникал,--  сказал Рудольф. На самом  деле
такой вопрос возникал  во время встречи  его с Калдервудом, но окончательное
решение не было принято.  Ему ужасно  не хотелось  лгать,  но  если не лгать
такому  человеку, как  Гаррисон,  то  нужно  быть или  святым,  или  круглым
дураком.
     --  Корпорация  "Д.  К. Энтерпрайсиз"  очень  много  значит  для нашего
города,--  сказал Гаррисон,-- благодаря, прежде  всего, предпринимаемым вами
усилиям.  Я --  человек,  не склонный  к лести, но мои читатели имеют  право
знать, что происходит за кулисами крупнейшей корпорации города.
     Банальные,  вроде безобидные слова,  но  в  них  чувствовалась  скрытая
угроза, и это, конечно, понимали и Гаррисон и Рудольф.
     -- Если что-нибудь на  самом деле произойдет, то  читатели вашей газеты
узнают об этом в первую очередь, смею вас заверить.
     Поднимаясь вместе с Гаррисоном по лестнице  административного  корпуса,
Рудольф с  большим сожалением почувствовал, что так приятно  начавшееся утро
стремительно менялось к худшему.
     Недавно  прибывший из Гарварда новый президент университета, моложавый,
подвижный  мужчина,  Дорлэкер  терпеть  не мог выслушивать  всякий вздор  от
членов попечительского совета. Их с Рудольфом связывали дружеские отношения,
и Дорлэкер с женой часто приходили к нему домой. Дорлэкер откровенно говорил
с Рудольфом  обо всем, главным образом о  том, как избавиться от большинства
членов совета попечителей. Он не переваривал Гаррисона.
     Заседание  проходило  как  обычно.  Председатель  комитета по  финансам
сообщил, что, хотя пожертвования увеличиваются, расходы растут куда быстрее,
и в этой связи порекомендовал повысить плату за обучение, а также ограничить
число  стипендий.  Его  предложение было  отклонено  и,  по  общему  мнению,
требовало дальнейшего изучения.
     Членам  совета  напоминали,  что крыло  для университетской  библиотеки
будет  сдано  осенью, но,  к  сожалению,  пока нет  достойного названия.  На
прошлом совещании  мистер  Джордах предложил  назвать его  "Флигель Кеннеди"
или, что еще лучше,  присвоить  имя президента  всему зданию, которое сейчас
называется просто "Мемориальная библиотека", и называть ее "Библиотека имени
Кеннеди".
     Гаррисон тут же выразил свой протест, мотивируя свою точку зрения  тем,
что  президент  был  довольно  противоречивой  фигурой,  что  фактически  он
представлял   интересы   населения   только   одной   половины   страны,   а
университетский  городок  --  это  не  место  для проведения  разделения  по
политическим мотивам. В результате голосования было принято такое решение --
назвать новый флигель "Флигель Кеннеди", а для всего здания оставить прежнее
название -- "Мемориальная библиотека".
     Потом  выступил  один из  членов совета, которому пришлось припарковать
свою  машину довольно  далеко от административного  корпуса. Огорченный этим
фактом, он  заявил, что необходимо  установить строгое  правило, запрещающее
студентам на время обучения в университете иметь собственные автомобили.
     --  Такую  принудиловку никак не назовешь  мудрым  решением,--  заметил
Дорлэкер.-- Может, лучше построить новую автостоянку?
     Гаррисон  выразил   свое  беспокойство  по   поводу  опубликованной   в
студенческой  газете  статьи,   призывающей  к  проведению  демонстрации   с
требованием запретить испытания ядерного оружия. По его мнению, на редактора
следует наложить  дисциплинарное  взыскание за  попытку  втянуть  в политику
студентов и за неуважение к правительству Соединенных Штатов. Дорлэкер сразу
же ему возразил.
     --  Университет  -- не  то место, где можно подавлять  свободу слова,--
заявил он. В результате голосования было принято решение редактора газеты за
статью не наказывать.
     -- Наш  совет,  насколько я понимаю,-- проворчал  Гаррисон,--  избегает
выполнения возложенных на него обязанностей.
     Рудольф   был  самым  молодым  членом  совета   попечителей   и  всегда
высказывался осторожно,  спокойно и  с дифференцированным  подходом к  любой
проблеме.  Но  из-за  его  дружбы   с  Дорлэкером,  его  умения   добиваться
пожертвований  от бывших студентов  и различных благотворительных фондов (он
уговорил Калдервуда внести пятьдесят тысяч долларов на  строительство нового
крыла для  библиотеки), его  хорошей  осведомленности о  жизни города  и его
тесной  связи с университетом он считался самым влиятельным членом совета, и
он  прекрасно знал об этом.  То, что прежде он рассматривал как  свое хобби,
как  своеобразный   ускоритель   для  разрастания   его   эго,  со  временем
превратилось  в  определяющий  интерес  в  его  жизни.  Теперь он с  большим
удовольствием  верховодил  в  совете,  проталкивая один  проект  за  другим,
наступая на  глотки  таким  твердолобым консерваторам, как  Гаррисон.  Новое
крыло библиотеки, расширение учебных программ  по социологии и международным
отношениям,   введение   постоянной   должности   художника,  дополнительные
помещения  для   факультета  искусствоведения,  пожертвование  двухнедельных
сборов театра в его торговом центре факультету драматических искусств -- все
это  его идеи.  Прошло уже много лет, но он  не  забыл насмешливого фырканья
Бойлана и был решительно настроен до своего ухода из совета сделать все, что
в  его  силах, чтобы больше  никто,  даже  такой  человек,  как  Бойлан,  не
осмеливался называть университет в Уитби сельскохозяйственной школой.
     Кроме  того, он испытывал еще  большее удовлетворение  от возможности в
конце каждого года уменьшать размер уплачиваемого налога  за  счет вычитания
денежных затрат  на  поездки как по Соединенным Штатам, так и за границу; во
всех местах, где он бывал,  непременно посещал школы и университеты,  считая
такие  визиты  частью  своих   непосредственных  обязанностей  члена  совета
попечителей университета.  Знания, полученные от  Джонни Хита, позволяли ему
обходить  налоговую инспекцию  и  все  это делать почти  машинально. "Забавы
богача" -- так называл Джонни такие игры с налоговым управлением.
     -- Насколько  вам всем  известно,-- говорил в это время  Дорлэкер,-- на
нашем заседании нам  предстоит обсудить кандидатов на вакантные должности на
следующий   учебный   год.  Есть   одна  вакансия  --  декан  экономического
факультета.  Мы   все   внимательно   проанализировали,   посоветовались   с
преподавателями   факультета   и  теперь  представляем   на  ваше  одобрение
кандидатуру  бывшего декана  объединенных  факультетов  истории и экономики:
человека,  который  последние  годы работал  в  Европе  и накопил там ценный
опыт,-- профессора Лоуренса Дентона.
     Когда  он произнес  имя  профессора, то,  как бы случайно, повернулся к
Рудольфу и едва заметно ему подмигнул. Рудольф переписывался со своим старым
преподавателем и знал, что Дентон очень хочет вернуться в Америку. "Нет,  он
не годится на  роль человека без родины,-- писал Дентон Рудольфу,-- он и его
жена по-прежнему сильно скучают  по  дому и никак не могут  преодолеть своей
тоски".  Рудольф все рассказал Дорлэкеру о Дентоне, и  тот проявил интерес к
судьбе преподавателя. Дентон во многом укрепил  свои позиции и не тратил зря
времени в Европе. Он написал книгу об  экономике  Германии, которая получила
высокие отзывы специалистов.
     Воскрешение   Дентона,   подумал   Рудольф,   это   только    торжество
справедливости, если выражаться поэтическим языком.
     Рудольф   не   выступил   в   качестве   свидетеля   на   расследовании
антиамериканской деятельности своего  преподавателя  тогда, когда его защита
наверняка  могла бы ему помочь. Но если бы тогда он дал показания, его могли
бы не  избрать членом совета попечителей и, таким  образом,  навсегда лишить
возможности реабилитировать Дентона. Слушая Дорлэкера, Рудольф  улыбался про
себя. Складывается странная, но приятная для него ситуация. Они с Дорлэкером
заблаговременно  провели работу с членами совета и собрали все нужные голоса
в пользу  кандидатуры Дентона. Теперь он, удобно устроившись на стуле, сидел
молча, наблюдая,  как  Дорлэкер делает  все необходимые ходы, чтобы  вернуть
Дентона в университет.
     -- Дентон!  --  громко произнес Гаррисон.-- Мне знакомо  это  имя.  Его
когда-то выгнали из университета за прокоммунистическую деятельность.
     -- Я  внимательно изучил его личное дело, мистер  Гаррисон,--  возразил
Дорлэкер,-- и в нем не обнаружил никаких обвинений против профессора Дентона
и фактов официально проведенного расследования в отношении его деятельности.
Насколько мне известно,  профессор Дентон сам, добровольно подал в отставку,
чтобы поработать в Европе.
     --  Нет, он был  причастен к коммунистам,--  упорствовал Гаррисон.--  В
нашем студенческом  городке  и  так  полно неистовых  агитаторов,  для  чего
импортировать новых?
     -- В  те  времена,-- с  мягкой  убедительностью  продолжал  Дорлэкер,--
страна находилась во власти таких экстремистов, как Маккарти, и в результате
безвинно пострадало немало уважаемых людей. К счастью, эти времена минули, и
теперь мы можем судить о человеке беспристрастно, только по его способностям
и   профессиональным    качествам.   Я,   со    своей    стороны,   счастлив
продемонстрировать всем, что здесь, в университете Уитби, мы руководствуемся
только академическими соображениями.
     -- Если вы возьмете этого человека,-- угрожающе заявил Гаррисон,-- то в
нашей газете мы найдем что рассказать о нем.
     -- Я  считаю  ваше замечание  недостойным, мистер Гаррисон,--  спокойно
ответил   Дорлэкер.--  Уверен,  что,  здраво   обо  всем   поразмыслив,   вы
передумаете.  Если   больше  ни  у  кого  из  присутствующих   замечаний  по
кандидатуре нет, перехожу к голосованию.
     -- Джордах,-- обратился к Рудольфу через стол Гаррисон,-- надеюсь, вы в
этом не замешаны.
     --  На самом  деле  я  имею  к  этому  отношение,-- не  стал отпираться
Рудольф.--   Профессор  Дентон,  по  моему  твердому  убеждению,  был  самой
интересной  личностью из всех преподавателей  в  то время, когда я учился  в
университете. К  тому же я  прочитал его недавно вышедшую  в свет  книгу  об
экономике Германии и нашел ее просто блестящей.
     --  Голосуйте,  голосуйте,--  раздраженно бросил Гаррисон.-- Для чего я
прихожу на эти заседания? Ума не приложу!
     Против Дентона был подан только один голос, и Рудольф решил, как только
закончится заседание, послать ему в Женеву телеграмму.
     В дверь постучали.
     -- Войдите,-- сказал Дорлэкер.
     Вошла секретарша.
     --  Простите за беспокойство, сэр,-- извинилась  она.--  Но  к телефону
просят мистера Джордаха. Я объяснила, что идет заседание совета, но...
     Рудольф, вскочив со своего места, вышел за секретаршей в приемную.
     --  Руди,-- услышал он  слабый голос  Джин.-- Приезжай домой. Поскорее.
По-моему, начались схватки.-- Голос Джин был счастливым и радостным.
     --  Еду,--  сказал  он.--  Прошу  вас,-- обратился  он к  секретарше,--
извинитесь за меня  перед  президентом  и  членами совета.  Мне нужно срочно
отвезти  жену в больницу. Не  могли бы вы, кроме того, позвонить в клинику и
предупредить доктора  Левина, что  миссис  Джордах будет  в  больнице  через
полчаса?
     Выбежав из здания, Рудольф добежал до  машины на стоянке. Он замешкался
с  замком, проклиная вора, стащившего  из  его  автомобиля  радиоприемник  в
Нью-Йорке.  Замок не  поддавался.  Он бросил нетерпеливый  взгляд на машину,
стоявшую рядом: не лежат ли на  доске ключи зажигания.  Подбежал к ней. Нет,
ключей не было.  Вернулся назад, к своей машине. Наконец  замок открылся. Он
прыгнул на переднее сиденье и, нервно нажимая на педаль газа, помчался через
студенческий городок по тихим улицам домой.

     Рудольф просидел целый день возле  Джин, не  выпуская ее руку из своей,
думая с тревогой о том, как она  выдержит все предстоящие испытания.  Доктор
Левин был на удивление спокойным.
     -- Для  первых родов все идет нормально,--  успокаивал он  его.  Но его
спокойствие заставляло  Рудольфа нервничать  еще больше. Весь день время  от
времени  он  заходил  в палату  Джин,  словно  наносил визит  вежливости. Он
предложил  Рудольфу   пойти   пообедать   в  кафетерии  больницы,  но  такое
предложение привело его просто в ужас: неужели он думает,  что он,  Рудольф,
способен оставить  свою жену мучиться, а  сам будет  набивать себе  спокойно
желудок?
     -- Я отец,-- ответил он,-- а не акушер.
     -- Отцам, между прочим, тоже нужно есть,-- засмеялся доктор Левин.-- Им
нужно сохранять силы.
     Какой  равнодушный негодяй-материалист!  Если они  когда-нибудь решатся
завести еще одного  ребенка,  то он воспользуется  услугами  другого  врача,
человека, а не бездушной машины.
     Джин родила перед самой полуночью. Девочка. Когда доктор Левин вышел из
родильного отделения сообщить Рудольфу, что  мать и младенец чувствуют  себя
хорошо, он уже любил доктора, не помня зла.
     Он  шел  рядом  с каталкой,  на  которой  Джин  везли  в  палату.  Жена
показалась   ему  такой  маленькой,  изможденной,  а  когда  попыталась  ему
улыбнуться, то не смогла -- это требовало слишком больших усилий.
     -- Теперь ей нужно поспать,-- сказал доктор.-- Можете ехать домой.
     Когда  Рудольф выходил из  палаты,  она сказала  ему вслед поразительно
бодрым голосом:
     -- Прошу тебя, Руди, завтра принеси мою "лейку". Хочется иметь реальное
воспоминание о первом дне жизни дочери.
     Доктор  Левин  проводил его  в отделение  для  новорожденных, чтобы  он
увидел через стекло свою дочь. Она спала  вместе с другими пятью младенцами.
Доктор показал на нее пальцем:
     -- Вот -- ваша дочь!
     Все  шестеро  были  на  одно  лицо. Шестеро  --  за  один  только день.
Бесконечный  поток новых жизней. Врачи-акушеры, должно  быть, самые  большие
циники в мире.
     Рудольф вышел из больницы. На улице похолодало. Утром было  тепло, и он
не захватил с собой пальто. Весь дрожа,  он подошел к машине. На этот раз он
забыл запереть дверцу, но радиоприемник был на месте.
     Он понимал,  что  сейчас слишком  взволнован, слишком  возбужден  и  не
заснет.  Ему  хотелось  кому-нибудь  позвонить,  выпить, отпраздновать  свое
отцовство, но уже час ночи, и он, конечно, не имел права никого будить.
     Он  включил  обогреватель.  Подъезжая к дому, он уже  согрелся. В окнах
горел свет: Марта не стала его выключать, чтобы ему было  видно, куда ехать.
Шагая через лужайку к дому, он вдруг заметил на крыльце чью-то тень.
     -- Кто там? -- резко спросил он.
     Фигура  медленно вышла на свет. Вирджиния Калдервуд, в  сером пальто на
меху, с шарфом, намотанным на голове.
     -- Боже, это ты, Вирджиния! -- воскликнул он.-- Что ты здесь делаешь?
     Она подошла и теперь стояла рядом, очень  близко от него, глядя на него
в упор своими большими черными глазами на бледном, тонком, красивом лице.
     -- Я все время названивала в больницу, чтобы узнать,  как у Джин  дела.
Выдавала  себя за твою  сестру. Я все знаю.  Она родила. Этот ребенок должен
был быть моим.
     --  Вирджиния,  тебе  лучше пойти  домой,-- сказал Рудольф,  делая  шаг
назад, чтобы она  к нему не  прикоснулась.--  Если твой отец  узнает, что ты
бродишь здесь ночью...
     --  Плевать я хотела,  узнают, что  я  была здесь, или  нет,--  сказала
Вирджиния.-- Я не стыжусь...
     --  Может,  отвезти  тебя  домой?  --  предложил  он.  Пусть  ее  семья
разбирается, в своем уме она или нет. Но  не он. И не в такую счастливую для
него ночь.-- Тебе нужно как следует выспаться и ты...
     -- У меня  нет дома,-- ответила  Вирджиния.--  Мой дом -- твои объятия.
Там мое место. Отец не знает, что я в городе. Мой дом здесь, рядом с  тобой,
и тут мое место.
     -- Нет, Вирджиния, это не твое место,-- остановил ее Рудольф. Он всегда
был  человеком  нормальным,  здравомыслящим и перед лицом безумия чувствовал
полную беспомощность.-- Я здесь живу со своей женой.
     --  Она соблазнила  тебя, украла у меня,-- выпалила Вирджиния,-- встала
между нашей любовью. Боже, как я молилась сегодня,  чтобы она  умерла там, в
больнице.
     --  Вирджиния,  опомнись! -- Прежде его никогда особо не  шокировали ее
слова  и  поступки.  Они его  раздражали, забавляли,  вызывали  жалость,  но
сегодня  ее  поведение его испугало.  Впервые до  него дошло,  что Вирджиния
может  стать опасной.  Как  только  он  придет домой, немедленно  позвонит в
больницу, предупредит обслуживающий персонал, чтобы они не пускали Вирджинию
Калдервуд ни в палату новорожденных, ни в палату жены.
     -- Вот что,-- примирительно сказал он,-- садись в машину, я отвезу тебя
домой.
     -- Нечего обращаться со мной как с ребенком,-- отмахнулась Вирджиния.--
Я не ребенок. И у меня есть своя машина, стоит неподалеку, через  квартал. Я
не нуждаюсь в том, чтобы меня куда-то отвозили.
     --  Вирджиния,-- пытался урезонить он девушку.--  Я  очень устал и хочу
спать. Если тебе  на  самом  деле очень нужно  со мной  поговорить,  позвони
завтра утром.
     -- Я хочу  заняться с  тобой любовью,-- сказала она, не сходя со своего
места, в упор глядя на  него  и держа руки в карманах пальто. Со стороны  --
обычная,  нормальная,  хорошо одетая девушка.-- Я  хочу, чтобы ты любил меня
сегодня  ночью. Я  знаю, ты тоже этого хочешь. Я видела это по  твоим глазам
все  эти  годы.--  Она  перешла  на  едва  слышный  шепот.--  Просто  ты  не
осмеливался. Как и все здесь, ты боишься моего отца. Не бойся. Не пожалеешь.
Ты  по-прежнему считаешь меня маленькой девочкой, такой, какой  увидел меня,
когда впервые пришел  к  нам.  Не беспокойся,  я  уже  далеко  не  маленькая
девочка.  Я  кое-чему научилась. Может,  у  меня меньше опыта, чем  у  твоей
драгоценной жены, путавшейся со своим фотографом. Ты, я вижу, удивлен, что я
знаю об  этом. Я все узнала  о ней  и могу теперь  рассказать очень  и очень
многое, если ты меня выслушаешь...
     Рудольф  больше  не мог выносить  этого. Открыв  дверь,  он с  грохотом
захлопнул  ее за собой, закрыл на  ключ -- пусть Вирджиния беснуется одна на
крыльце.  Она забарабанила кулаками в дверь. Он проверил на первом этаже все
двери и  окна -- надежно ли  заперты. Когда вернулся снова к  входной двери,
стук маленьких женских кулачков прекратился. К счастью, Марта крепко спала и
ничего не слышала. Позвонив в больницу, он устало поплелся к себе в спальню,
в которой всегда рядом с ним в постели лежала Джин.
     "Поздравляю  тебя  с  днем  рождения,  дочурка!  Ты родилась  в  тихом,
респектабельном городке",-- мысленно сказал он, уже засыпая.

     Была суббота, но еще довольно рано, и в загородном клубе пусто, так как
большинство  его  членов  все  еще пропадали на  площадках для  гольфа и  на
теннисных кортах. Рудольф сидел в баре один и пил пиво. Джин переодевалась в
женской раздевалке. Ее  выписали из больницы всего пять недель назад, но она
уже побила его в двух сетах  в теннис. Рудольф улыбался,  вспоминая, какой у
нее был довольный вид -- вид победительницы, когда она уходила с корта.
     Здание клуба -- низенькое,  разваливающееся прямо на глазах  деревянное
строение.  Клуб  постоянно  находился  на  грани  банкротства  и  поэтому  с
удовольствием  принимал любого,  кто  мог заплатить довольно  незначительные
вступительные,  а  также  членские взносы на лето,  и в  клуб вступали,  как
правило, на один  сезон. Бар украшали  выцветшие фотографии  членов клуба  в
длинных фланелевых штанах, которые лет  этак тридцать назад выигрывали здесь
различные турниры,  и засиженными мухами снимками Билла Тилдена  и  Винсента
Ричардса, которые некогда сыграли на кортах клуба показательный матч.
     Ожидая  прихода Джин, Рудольф взял в руки свежий номер "Уитби Сентинел"
и тут же пожалел об  этом. На первой полосе он увидел статью о возвращении в
университет  профессора  Дентона  со  всеми   инсинуациями  в  его  адрес  и
высказываниями неназванных  лиц, выражающих опасения в связи с  тем, что его
назначение  может оказать на впечатлительную  молодежь  весьма сомнительное,
губительное влияние.
     -- Ах, Гаррисон, ах, сукин сын! -- зло произнес Рудольф.
     --  Что-нибудь подать,  мистер  Джордах? --  спросил  бармен,  читавший
газету на другом конце бара.
     -- Пожалуйста,  еще пиво, Хэнк,-- сказал  Рудольф, отбрасывая в сторону
газету. В  эту  минуту  он  решил,  что,  если  ему удастся,  он обязательно
перекупит у Гаррисона  его газету. Ничего  наилучшего для города не сделать!
Никаких особых трудностей не должно  быть. Вот уже три года подряд газета не
приносит  Гаррисону  никакой   прибыли,  и  если  Гаррисон  не  узнает,  кто
покупатель, то продаст ее по сходной цене. Нужно  поговорить в понедельник о
деталях  покупки  с Джонни  Хитом.  Он  медленно потягивал пиво  из  кружки,
стараясь выбросить из головы этого негодяя Гаррисона, когда в бар вошел Брэд
Найт  в сопровождении трех партнеров по игре в гольф. Рудольф  поморщился от
яркого апельсинового цвета  штанов Брэда. Все четверо подошли к стойке. Брэд
дружески хлопнул Рудольфа по спине.
     -- Ты что, собираешься участвовать в женском турнире?
     Брэд рассмеялся:
     -- Природа одарила самцов более ярким оперением, Руди, а по уик-эндам я
-- человек природы,-- и обратился к бармену: -- Плачу за всех, Хэнк. Сегодня
я одержал крупную победу.
     Каждый заказал себе выпивку, и они сели за карточный столик. Брэд и его
партнер выиграли около трехсот долларов. Брэд был одним из лучших гольфистов
в клубе и всегда мошенничал. Он, как правило, слабо начинал игру, противники
теряли бдительность и удваивали  ставки, думая, что им попался слабак. Ну да
ладно, это его личное  дело. Если люди запросто расстаются с такими деньгами
за один субботний день, подумал Рудольф, значит, могут себе такое позволить.
Но  ему было все  же не по себе слушать  разговоры  о больших проигрышах,  о
которых они говорили небрежно,  не придавая им никакого особенного значения.
Нет, он, Рудольф, никогда не станет азартным игроком.
     -- Я  видел  на  корте  Джин,--  сказал  Брэд.--  Она  выглядит  просто
великолепно!
     -- Она из породы крепких людей,-- ответил довольный Рудольф.--  Кстати,
спасибо за подарок для Инид.-- В девичестве мать Джин звали  Инид Каннингем,
и когда  Джин немного оправилась после  родов,  она сказала, что  если он не
возражает, то она дала бы дочери имя матери -- Инид.
     -- Инид Каннингем  Джордах. Мы,  Джордахи,  всегда  хотели возвыситься,
достигнуть  верха  социальной  лестницы.  Раньше  три  имени  давали  только
аристократам.--  Рудольф  не  возражал. Девочку не крестили и  не собирались
делать этого. Джин вполне разделяла атеистические взгляды  Рудольфа или, как
он  сам  предпочитал  выражаться,  взгляды  агностика. Он просто  заполнил в
свидетельстве  о  рождении  строчку,  вписав в нее имя  своей  дочери:  Инид
Каннингем Джордах. Не слишком ли много  букв для крохи,  весящей  всего семь
фунтов на старте жизни, подумал он. Брэд подарил мисочку, блюдечко и ложечку
из чистого серебра, и теперь у них в доме восемь серебряных мисочек, так что
Брэд не был оригинален. Но он еще открыл на имя Инид  счет в банке в пятьсот
долларов. А на  протест Рудольфа по поводу  его расточительства  он спокойно
ответил: "Никогда не знаешь, когда девушке придется платить за аборт,-- дети
так быстро растут".
     Один  из  партнеров  Брэда  возглавлял в клубе  спортивный  комитет  по
гольфу,  его  звали  Эрик Сандерлин.  Он  носился со своим  любимым проектом
расширения  и улучшения площадки  для  игры в гольф. Рядом с клубом пустовал
довольно большой  участок  земли с лесом и заброшенной  фермой,  и Сандерлин
обратился  к  членам клуба  с предложением собрать  деньги,  выпустив  заем,
купить участок.
     -- Для нас начнется новая эпоха,-- увлеченно говорил он.-- Мы  могли бы
даже принять участие  в турнире ассоциации профессиональных игроков в гольф.
Число членов сразу бы удвоилось!
     Никто в Америке, подумал презрительно Рудольф, не в силах устоять перед
тенденцией  что-то  удвоить, вступить  в новую, грандиозную эпоху.  Он сам в
гольф  не играл.  Но все же был  очень  доволен, что  они говорили в  баре о
гольфе, а не об этой гнусной статье в "Сентинел".
     --  Ну  а  ты,  Руди?  --  спросил  его  Сандерлин,  допивая свой  "Том
Коллинс".-- Ты подпишешься на заем?
     -- Я пока об этом  не  думал,-- ответил он.-- Дайте мне пару  недель на
размышление.
     -- О чем тут размышлять? -- напористо спросил Сандерлин.
     --  Ах,  старина Руди,--  раскатисто  произнес Брэд.--  Он  никогда  не
принимает непродуманных, быстрых решений. Если ему даже нужно постричься, он
раздумывает над этой проблемой недели две, не меньше.
     -- Если нас поддержит такой верный человек, как ты, то тем самым окажет
нам бесценную помощь,-- сказал Сандерлин.-- Я от тебя не отстану, Руди.
     --  Какие  могут  быть  сомнения,  Эрик!  --  ответил  Руди.  Сандерлин
рассмеялся от слов Рудольфа, словно это была похвала в его адрес.
     Он и  двое  игроков  пошли в душ,  постукивая  своими острыми шипами по
голому деревянному полу.  В клубе запрещалось находиться в шиповках: в баре,
ресторане или комнате для игры в карты, но на такое правило никто не обращал
никакого внимания.
     Ну,  если вы собираетесь  вступать  в новую, грандиозную эпоху, подумал
Рудольф, то придется перед входом все же снять ботинки.
     Брэд остался у стойки и заказал себе еще виски. Лицо у него всегда было
красным, и поэтому очень трудно различить отчего: то ли от жаркой погоды, то
ли от спиртного.
     -- Такой видный человек,-- повторил Брэд слова Сандерлина.-- Все в этом
городе всегда говорят о тебе, как будто ты -- великан ростом в десять футов.
     -- Вот поэтому я и привязался к городу,-- ответил Рудольф.
     -- Ты собираешься  остаться здесь, когда уйдешь из бизнеса?  -- спросил
Брэд, не повернувшись к Хэнку, который ставил перед ним стакан с виски.
     -- Кто говорил о моем уходе из бизнеса? -- Рудольф никогда не делился с
Брэдом своими планами.
     -- Слухами земля полнится.
     -- Ну а все же, кто тебе сказал?
     -- Но ты ведь действительно собираешься уходить, разве не так?
     -- Кто тебе сказал?
     -- Вирджиния Калдервуд.
     Снова   эта   чокнутая  сборщица   информации,  шпионка,   ненормальная
полуночница  Вирджиния Калдервуд, как призрак, оставаясь в  тени,  постоянно
что-то вынюхивает, ко всему прислушивается.
     -- Последние пару месяцев я с ней часто встречался,-- продолжал Брэд.--
По-моему, она очень милая девушка.
     Брэдфорд  Найт,  упрямый  студент в  прошлом,  уроженец  Оклахомы с  ее
необозримыми равнинами Запада, где все воспринимается так, как показалось на
первый взгляд.
     -- Ага-а,-- неопределенно выдавил в ответ Рудольф.
     -- Ты обсуждал со стариком, кто тебя заменит?
     -- Да, был разговор.
     -- Ну и кто, как ты думаешь?
     -- Мы еще не решили.
     --  Ну,-- продолжал Брэд улыбаясь, покраснев еще сильнее, чем обычно,--
слушай, надеюсь, сообщишь своему старому студенческому  корешу хотя бы минут
за десять до официального объявления о вашем решении.
     -- Обязательно. Ну, что тебе еще сообщила мисс Вирджиния Калдервуд?
     -- Совсем немного,-- небрежно бросил  Брэд.-- Что она меня любит. Ну  и
прочий вздор. Ты ее давно видел?
     -- Давно.-- Рудольф на самом деле  не  видел  ее после той ночи,  когда
родилась Инид. Шесть недель -- это действительно давно.
     --  Мы с ней от души  веселимся,-- сказал  Брэд.-- Ее  внешность, скажу
тебе, обманчива. Она очень веселая девушка.
     Вот новые особенности ее характера. Любит  посмеяться. Веселая девушка.
Он помнит ее бурное веселье на крыльце его дома в полночь.
     -- По правде говоря,--  продолжал Брэд,--  я подумываю,  не жениться ли
мне на ней.
     --  Для чего?  --  спросил  Рудольф, хотя, конечно,  мог легко  об этом
догадаться.
     --  Мне  надоело шататься  по  бабам.  Мне  скоро  сорок  и  захотелось
спокойной жизни.
     -- Нет, Брэд, ты далеко не откровенен.
     -- Может, на  меня  произвел сильное впечатление твой пример,--  сказал
Брэд.--  Если  брак  на  пользу  такому   видному  человеку...--  он  широко
улыбнулся,--  такому большому, сильному,  красноречивому, то он пригодится и
не столь видному человеку, как я. Супружеское блаженство...
     --  Особого  супружеского  блаженства в  первый  раз ты не испытывал,--
напомнил ему Рудольф.
     --  Это  точно,--  согласился  Брэд.  Его  первая  женитьба  на  дочери
владельца нефтяных скважин  не  задалась, брак продлился всего полгода.-- Но
тогда  я был моложе. И  моя жена была совершенно другой девушкой,  не  такая
порядочная и милая, как Вирджиния. Может, на этот раз мне повезет больше?
     Рудольф глубоко вздохнул.
     -- Не надейся  на  это, Брэд,--  тихо сказал он. И рассказал  ему все о
Вирджинии  Калдервуд. О ее письмах, телефонных  звонках, о засадах перед его
домом, о последней безумной сцене  шесть недель  назад.  Брэд  выслушал  его
молча.
     --  Должно  быть, здорово, когда тебя так  любят, так  страстно желают,
дружище,-- только и сказал он, когда Рудольф закончил.
     К  ним  подошла Джин, сияющая  чистотой после душа.  Она уложила волосы
узлом  на затылке, перехватив их черной бархатной  ленточкой  с бантиком, на
загорелых ногах без носков -- туфли с узкими носами.
     -- Привет,  мамочка,-- поздоровался Брэд, слезая с высокого табурета  и
целуя ее.-- Разреши мне угостить тебя!
     Они говорили об Инид, о гольфе, теннисе и о пьесе, которой открывался в
театре Уитби новый  сезон на  следующей неделе. Никто из них  не  произносил
имени Вирджинии Калдервуд, и Брэд, покончив с выпивкой, сказал:
     -- Ну ладно, я пошел в душ.
     Подписав  счет,  он  легкой  походкой  направился  в  сторону  душевой:
толстеющий,  стареющий мужчина  в аляповатых,  апельсинового  цвета  штанах,
постукивая,  словно дятел  клювом, своими дорогими шиповками  для гольфа  по
деревянному поцарапанному полу.
     Через две  недели Рудольф и Джин получили приглашение на бракосочетание
мисс Вирджинии Калдервуд с мистером Брэдфордом Найтом.

     Орган торжественно заиграл свадебный марш, и Вирджиния пошла по проходу
между скамьями в церкви, положив свою руку  на согнутую  в локте руку  отца.
Такая  красивая,  тонкая,  хрупкая,  сосредоточенная  и  собранная  в  своем
ослепительно  белом  платье  невесты. Проходя  мимо  Рудольфа,  она  даже не
удостоила  его взглядом,  хотя  они  с Джин  стояли  в  первом ряду.  Жених,
вспотевший и красный  от июньской жары,  ждал ее у  алтаря с  шафером Джонни
Хитом.  Оба в брюках в клеточку и с золотыми цепочками от  часов на жилетах.
Все вокруг удивлялись, почему  Брэд не выбрал шафером своего  близкого друга
Рудольфа, но Рудольфа это нисколько не удивило.
     Все, что  происходит,--  дело моих рук, думал Рудольф, слушая службу. Я
пригласил его сюда из  Оклахомы. Я  ввел  его в  корпорацию. Я  отказался от
невесты.  А  если  это  все  --  дело  моих  рук,  не  несу   ли  я  за  это
ответственность?
     Свадьба  проходила в загородном  клубе.  Длинный  стол  был накрыт  под
навесом,   а  на  лужайке  в  беспорядке   расставлены  столики  под  яркими
разноцветными  зонтиками.  Оркестр играл на  террасе.  Жених с невестой, уже
переодевшиеся  в  дорожные  костюмы   к  отъезду  в  свадебное  путешествие,
танцевали  первый танец, вальс. Рудольф, глядя на  Брэда, удивился, что этот
полный, лишенный грации человек так здорово танцует!
     После венчания,  как и полагалось, Рудольф поцеловал невесту. Вирджиния
улыбнулась ему точно так же, как и остальным гостям. Может, подумал Рудольф,
все кончено, и теперь она успокоилась.
     Джин настояла, чтобы  он станцевал с  невестой,  хотя Рудольф  долго не
соглашался.
     -- Как можно танцевать в такую жару? -- возмущался он.
     --  Обожаю свадьбы,-- призналась Джин, крепко прижимаясь к нему.  Потом
озорно добавила:  --  Может,  встанешь,  произнесешь  тост  в честь невесты?
Расскажешь гостям,  какой  она преданный друг, как постоянно терпеливо ждала
тебя  каждый  вечер  у  двери  твоего  дома,  чтобы удостовериться,  что  ты
благополучно добрался домой, как звонила тебе в любой час  дня и ночи, чтобы
убедиться,  что ты не боишься темноты, как предлагала  себя в компаньонши  в
твоей холодной одинокой постели?
     -- Ш-ш...--  Рудольф испуганно  оглянулся по сторонам. Он  не рассказал
Джин о той ночи, когда вернулся из больницы.
     --  Вирджиния  на   самом   деле  красива,--  сказала   Джин.--  Ты  не
раскаиваешься в сделанном выборе?
     -- Я в отчаянии. Прошу тебя, давай танцевать!
     Оркестранты,  студенты с разных  факультетов университета,  играли  так
хорошо, что у Рудольфа даже слегка  испортилось  настроение.  Он вспомнил их
джаз-банд,  как он сам  в их возрасте играл  на трубе. Современной  молодежи
сейчас  удается  все  гораздо  лучше.  Ребята из  легкоатлетической  сборной
Порт-Филипа теперь пробегали двести метров, его коронную дистанцию, быстрее,
по крайней мере, на две секунды.
     --  Пошли  отсюда  к чертовой  матери,--  взмолился  он.--  Меня  здесь
затолкали.
     Они  вышли  из  танцевального  круга  и,  выпив по бокалу  шампанского,
остановились поговорить с отцом  Брэда, который приехал на свадьбу из Тулсы.
Худой,  с  обветренным,  загорелым  лицом, с  глубокими морщинами  на шее от
палящего солнца, в своей широкополой шляпе "стетсон", он совсем не был похож
на  человека,  который  то наживал, то  проматывал  целые  состояния, скорее
смахивал на киноактера, снимающегося в  вестернах в эпизодах, где играл роль
шерифа.
     --  Брэд  мне  много  рассказывал о  вас,  сэр,--  сказал  старик  Найт
Рудольфу.--  И о  вашей красавице жене.-- Он галантным жестом поднял бокал в
честь Джин, а она, без шляпки, сейчас казалась юной студенткой.-- Да, мистер
Джордах,-- продолжал старик Найт,-- мой сын Брэд у вас в неоплатном долгу, и
он хорошо это знает.  Там, в Оклахоме,  он  крутился как белка в колесе,  не
зная,  что у него будет на  обед, когда  вдруг ему позвонили вы и пригласили
приехать сюда, на  Восточное побережье.  Да и  сам я  в то время  оказался в
тисках. Не  стану от вас этого скрывать,  не мог собрать  денег даже за свое
сломанное  нефтяное  оборудование,  чтобы  ему  помочь.  Но  теперь  могу  с
гордостью сказать, что сейчас снова  стою твердо  на ногах,  но тогда, скажу
вам,  было такое тяжелое время, что бедняга старик Пит Найт уже  подумывал о
том, чтобы успокоиться навеки. Мы с Брэдом жили в одной комнате и ели острый
красный  перец три раза в неделю, чтобы не  подохнуть с голоду,  и вот вдруг
как гром среди ясного неба: звонок от его друга Руди. Когда Брэд вернулся из
армии  домой,   я  сказал  ему:  "Послушай,  Брэд,  подумай   о  предложении
правительства  Соединенных  Штатов, иди  в  колледж, подавай  заявление  как
демобилизованный американский  солдат,  воспользуйся  "Солдатским  биллем  о
правах",  так как сейчас любой человек в  этой  стране  и  гроша ломаного не
стоит, если  у него  нет диплома об окончании колледжа".  Он славный парень,
мой Брэд, он  прислушался к словам отца,  и вот теперь поглядите-ка на него!
--  Отец  с сияющей  улыбкой посмотрел на  сына,  Вирджинию  и  Джонни Хита,
которых  окружала  группа гостей -- молодежи, они  пили  шампанское.-- Такой
нарядный, пьет шампанское, женат на  красивой богатой молодой  наследнице. И
если он когда-нибудь станет отрицать, будто он не  обязан всем своему  другу
Руди, то его отец первым назовет его лжецом.
     Брэд, Вирджиния и Джонни подошли к их  столику,  чтобы поприветствовать
Найта,  и  старик, расчувствовавшись,  пригласил на танец Вирджинию, а  Брэд
пригласил Джин.
     --  Что-то ты не очень весел сегодня, Руди, я не ошибся? -- спросил его
Джонни. От этих сонных глаз на гладком круглом лице ничего нельзя скрыть.
     -- Красивая  невеста, шампанское льется рекой, солнце ярко  светит, мой
друг  Брэд уверен, что все будет так продолжаться  всю  жизнь. Чего  же  мне
печалиться? -- ответил Рудольф.
     -- Так, показалось, извини,-- бросил Джонни.
     -- Мой бокал пуст,-- сказал Рудольф.-- Давай выпьем вина.-- Они подошли
к длинному столу под навесом, где был сооружен бар.
     --  Мы получим  ответ  от  Гаррисона в  понедельник,-- сказал Джонни.--
Думаю, что он пойдет на сделку. И ты получишь свою игрушку.
     Рудольф кивнул.  Хотя у него вызвало раздражение, что Джонни, который и
понятия не имел, как  можно  сделать большие  деньги  из  дышащей  на  ладан
газеты,  назвал  "Сентинел"  игрушкой.  Но какие бы  чувства он  к  нему  ни
испытывал, Джонни, как всегда, своего, по-видимому, добился. Он нашел одного
человека по фамилии Хэмлин, который создавал целую сеть  небольших городских
газет, и  тот  согласился  сыграть  роль подставного  покупателя.  Через три
месяца он должен был перепродать  газету Рудольфу. Но Хэмлин оказался тертым
калачом и потребовал три процента от первоначальной суммы за сделку. Рудольф
согласился, так как Хэмлину удалось существенно сбить цену.
     Рудольф стоял у стойки. Вдруг кто-то хлопнул его по спине. Обернувшись,
он  увидел  Сида Гросетта,  который до предыдущих выборов был  мэром  Уитби.
Каждые  четыре  года  его   посылали   депутатом  на  съезд  республиканцев.
Добродушный, дружелюбно настроенный человек, адвокат по профессии, он  умело
покончил со всеми слухами о том, что брал взятки, когда был мэром, но все же
не  стал  баллотироваться  на  последних выборах. Мудро поступил, говорили в
городе. Нынешний мэр, демократ, стоял сейчас у другого края  стойки, попивая
шампанское,  выставленное  Калдервудом. Никто не упустил  своей  возможности
побывать на этой свадьбе.
     -- Привет, молодой человек,-- обратился  к нему Гросетт.--  О вас много
говорят в последнее время.
     -- Хорошее или плохое? -- поинтересовался Рудольф.
     -- Кто  же  может говорить что-то плохое о таком  человеке, как Рудольф
Джордах,-- сказал Гросетт. Нет, не зря он был столько лет политиком.
     -- Ты слушай, слушай,-- сказал Джонни Хит.
     --  Привет, Джонни.-- Он пожал всем руку -- ведь  выборы пока  никто не
отменял.-- Я слышал  из надежного  источника,--  продолжал Гросетт,--  что в
конце месяца ты уходишь из "Д. К. Энтерпрайсиз".
     -- Ну и кто же этот источник на сей раз?
     -- Мистер Дункан Калдервуд.
     --  Из-за  переживаний  в  такой  день  старик,  по-видимому,   потерял
рассудок,-- сказал Рудольф.  Ему совсем не  хотелось  обсуждать свои планы с
Гросеттом, отвечать на  вопросы о том, что собирается делать в дальнейшем. У
него впереди будет еще много времени.
     --  В следующий раз, когда  из-за переживаний  старик  Калдервуд  снова
потеряет  рассудок,-- сказал  Гросетт,--  немедленно  звони  мне.  Я  тут же
прибегу. Он утверждает, что ему ничего неизвестно о твоих планах на будущее,
более того, говорит, что не знает, есть ли у тебя вообще какие-нибудь планы.
Но если ты готов  рассматривать кое-какие  предложения, я...-- Он повернулся
на вращающемся стуле, чтобы убедиться, нет ли поблизости демократов.-- Можно
встретиться и поговорить  через день-два. Может, заглянешь как-нибудь ко мне
в офис на следующей неделе?
     -- На следующей неделе я уезжаю в Нью-Йорк.
     -- Ладно, какой смысл ходить вокруг  да около?  -- сказал Гросетт.-- Ты
никогда не задумывался над тем, чтобы заняться политикой?
     -- Может, когда  мне было двадцать лет,-- сказал Рудольф.-- Но теперь я
постарел, стал мудрее...
     -- Нечего мне вешать лапшу на уши,-- грубо оборвал его Гросетт.-- Любой
человек мечтает о  политической карьере.  Особенно  такой,  как ты. Богатый,
популярный, которому всегда сопутствует  успех, красавица жена.  Такие,  как
ты, стремятся завоевать новые миры, и они их завоевывают.
     --  Только не говори, что советуешь мне выставить свою  кандидатуру  на
пост президента, раз Кеннеди убит...
     -- Это, конечно, шутка,  понимаю,--  с  самым  серьезным видом  ответил
Гросетт.-- Но будет ли она шуткой лет через десять -- двенадцать? Кто знает?
Никто.  Почему бы  не  попробовать начать  политическую карьеру  на  местном
уровне? Здесь,  в Уитби, где ты, Руди, всеобщий любимчик. Разве  я не  прав,
Джонни? -- Он с вопросительным видом повернулся к шаферу.
     -- Конечно, всеобщий любимчик, какие разговоры,-- кивнул Джонни.
     --  Из бедной  семьи,  окончил  колледж  в  этом  же городе,  красивый,
образованный, в нем силен общественный дух.
     -- Мне всегда казалось, что во  мне силен  личный дух,-- резко возразил
Рудольф, чтобы прекратить эти славословия.
     -- О'кей, можешь порисоваться. Но ты только посмотри, в работе скольких
комитетов ты принимаешь участие. И у тебя нет ни одного врага.
     --  Для   чего  ты   меня   оскорбляешь,  Сид?  --  Рудольфу  нравилось
поддразнивать этого настойчивого коротышку, но он прислушивался к его словам
гораздо внимательнее, чем казалось со стороны.
     -- Я знаю, о чем говорю.
     --  Но ты даже не  знаешь  --  демократ  я или  республиканец.-- сказал
Рудольф.-- Спроси у Леона Гаррисона и он тебе скажет, что я -- коммунист.
     --  Леон  Гаррисон -- старый болтун,-- бросил Гросетт.-- Будь моя воля,
то я собрал бы по подписке деньги и выкупил бы у него его газетенку.
     Рудольф не смог сдержаться и подмигнул Джонни Хиту.
     --  Я  знаю, кто  ты такой,--  продолжал  в  том же  духе Гросетт.-- Ты
республиканец, типа Кеннеди. А такой  образец обеспечит  победу на  выборах.
Именно такой человек требуется старой партии.
     --  Теперь, когда ты достал меня  своими похвалами,-- сказал Рудольф,--
тебе ничего  не остается, как поставить меня на пьедестал или  за стекло для
всеобщего обозрения.
     --  Я знаю,  куда  тебя поставить.  Твое место -- в городской  мэрии,--
сказал Гросетт.-- Ты должен стать мэром. И могу поспорить,  я способен этого
добиться. Ну, как тебе нравится такая перспектива? Вряд ли ты захочешь стать
сенатором. Сенатором от штата Нью-Йорк? Думаю, тебе это не с руки, не правда
ли?
     -- Сид,-- мягко сказал Рудольф.-- Да я же тебя поддразниваю, неужели ты
не понял?  Действительно, я польщен.  Загляну к тебе  на  следующей  неделе,
обещаю.
     -- А теперь  не мешает вспомнить, что мы на свадьбе, а не в прокуренном
номере отеля. Я намерен потанцевать  с невестой.-- Поставив на  стойку  свой
стакан, он, дружески хлопнув Сида по плечу, отправился на поиски  Вирджинии.
Он с ней  еще не танцевал и если  не станцует хотя бы  раз,  то, несомненно,
начнутся  всякие  разговоры.  Уитби  --  маленький  городок,  тебя   повсюду
преследуют острые глаза и болтливые языки.
     Последовательный  республиканец,  потенциальный  сенатор, он  подошел к
невесте.   Она   стояла  под  навесом,  скромная,  застенчивая,  в   веселом
настроении,   положив  свою  легкую   ласковую   ручку  на   локоть   своего
новоиспеченного мужа.
     -- Не окажете ли честь? -- церемонно спросил он.
     -- Все, что мое,-- твое,-- сказал Брэд.-- Ты же знаешь!
     Рудольф вихрем увлек Вирджинию в круг танцующих. Она танцевала так, как
и подобает невесте: ее холодная рука в его руке,  ее  прикосновение  к плечу
было  легким,  как перышко, ее  голова была гордо откинута  назад. Вирджиния
понимала, что сейчас все  девушки  с завистью взирают на нее, искренне желая
оказаться в эту минуту на ее месте, а мужчины -- на месте ее мужа.
     -- Желаю тебе много  счастья,-- сказал, танцуя, Рудольф.-- Много, много
лет безоблачного счастья.
     Она тихо засмеялась.
     -- Я, конечно, буду  счастлива,-- ответила она  и чуть прижалась к нему
бедром.-- Не беспокойся. Брэд будет моим мужем, а ты -- любовником!
     -- Господи, опомнись, Вирджиния!
     Она прижала пальчик к  его губам,  чтобы он замолчал, и  они в молчании
закончили танец.  Когда  он подвел ее к Брэду, то уже понимал, что ошибся,--
все не так просто. Далеко не все образуется, даже через миллион лет.

     Рудольф не осыпал рисом новобрачных вместе с другими гостями, когда они
на машине Брэда отъезжали в  свадебное путешествие. Начинался медовый месяц.
Он стоял на крыльце клуба рядом с Калдервудом. Калдервуд тоже не бросал рис.
Старик хмурился, и нельзя было понять -- то ли от  своих мыслей, то ли из-за
того, что солнце било ему прямо в глаза.  Еще раньше  Калдервуд сказал,  что
ему  надо поговорить  с  ним, и  поэтому  Рудольф дал  знак  Джин,  что  они
встретятся позже, и она оставила мужчин наедине.
     -- Ну, что ты обо всем этом думаешь? -- наконец спросил его Калдервуд.
     -- Прекрасная свадьба!
     -- Я не об этом.
     Рудольф пожал плечами:
     -- Кто знает, как сложится их совместная жизнь?
     -- Он теперь рассчитывает занять твою должность.
     -- Вполне естественно,-- ответил Рудольф.
     -- Клянусь Богом, мне так хотелось, чтобы сейчас ты с моей дочерью ехал
в свадебное путешествие.
     -- Жизнь далеко не всегда такая, как нам хочется.
     -- Ты прав, конечно.-- Калдервуд  покачал головой.-- Все равно я ему до
конца  не  доверяю,-- сказал  он.--  Мне, конечно, неприятно говорить так  о
человеке,  который работает на  меня и который  женился на моей  дочери,  но
правды от себя не скроешь.
     -- Но со времени  своего приезда сюда он не сделал ни одного  неверного
шага,-- сказал Рудольф. "Кроме  одного,-- мысленно добавил он.--  Не поверил
тому,  что я рассказал ему о Вирджинии.  Или же еще хуже -- поверил, но  это
его не остановило и он все равно женился". Но он ничего этого не мог сказать
Калдервуду.
     --  Он  ведь твой друг, я знаю,-- продолжал  Калдервуд.-- Он хитер  как
лиса.  Ты знаешь его  очень давно и веришь ему, и,  уж если  ты притащил его
сюда и поручил большой ответственный пост, значит, ты в нем уверен. Но в нем
есть  что-то   такое...--  Калдервуд  покачал  своей   большой   головой   с
желтовато-болезненным  лицом,  на  котором уже лежала печать  приближающейся
смерти.-- Он пьет, он любитель баб. Не нужно мне возражать, Рудольф, я знаю,
что говорю... любит азартные игры, и вообще он -- из Оклахомы...
     Рудольф фыркнул.
     -- Я все знаю,-- продолжал Калдервуд.-- Я -- старик, и у меня есть свои
предрассудки. Но против реальности не попрешь. По-моему,  ты избаловал меня,
Руди. За всю свою долгую жизнь я  никогда не доверял ни одному человеку так,
как тебе.  Даже если тебе  удавалось заставить меня  поступать вопреки моему
мнению,  а такое случалось не раз, я был уверен,  что ты никогда  не пойдешь
против моих интересов, никогда не ввяжешься в  интригу, не станешь подрывать
мою репутацию.
     -- Благодарю вас за добрые слова, мистер Калдервуд.
     --  "Мистер  Калдервуд",  все  время "мистер  Калдервуд",--  недовольно
заворчал старик.-- Неужели и тогда, когда я буду лежать на смертном одре, ты
будешь по-прежнему называть меня "мистер Калдервуд"?
     -- Благодарю  вас,  Дункан,--  сказал Рудольф.  Ему,  правда, с  трудом
удалось назвать его по имени.
     --  Передать  Брэду  Найту  все  свое  дело,  черт  бы его побрал.--  В
надтреснутом,  старческом  голосе Калдервуда послышалось  сожаление.--  Даже
если это произойдет после моей  смерти. У меня душа разрывается на части. Но
если ты скажешь, то...-- он замолчал.
     Рудольф вздохнул. Всегда в  жизни приходится кого-то предавать, подумал
он.
     --  Я ничего не говорю,-- тихо ответил  Рудольф.-- В нашем  юридическом
отделе есть один молодой юрист по имени Матерс.
     -- Я знаю его,-- сказал Калдервуд.--  Парень со светлым лицом, очкарик,
у него двое детишек. Из Филадельфии.
     --  У него ученая степень Уортонской школы бизнеса.  Потом он учился на
юридическом факультете  Гарвардского университета. Работает у нас уже четыре
года. Знает дело. Он не раз  приходил ко мне в офис.  Он  может зарабатывать
гораздо больше, чем  у нас, в любой юридической фирме в Нью-Йорке, но он  не
хочет, ему нравится жизнь здесь, в Уитби.
     -- О'кей,-- сказал Калдервуд.-- Скажи ему об этом завтра.
     -- Лучше вы, Дункан.-- Второй раз в жизни Рудольф назвал его по имени.
     -- Ну, как  всегда,--  ответил старик.--  Мне  не нравится то,  что  ты
советуешь мне сделать, но я чувствую, что ты прав. Ну а теперь пойдем выпьем
еще шампанского. Видит  Бог, я выложил  за него кучу денег, имею право и сам
выпить.

     О  новом  назначении  было  объявлено  в тот  день,  когда  новобрачные
вернулись из свадебного путешествия.
     Брэд воспринял новость спокойно, как и подобает джентльмену, и  никогда
не спрашивал у Рудольфа, кто принял такое решение.  Но через три месяца ушел
из корпорации и уехал с Вирджинией в Тулсу, где отец взял  его в  партнеры в
свой нефтяной бизнес.  В первый день рождения Инид он прислал чек на пятьсот
долларов на ее счет в банке.
     Брэд регулярно писал им веселые, беззаботные, дружеские  письма. Дела у
него идут  хорошо, сообщал он, и он зарабатывал  гораздо больше, чем раньше.
Ему  нравилось  жить в Тулсе,  где ставки  в игре  в гольф были  куда  выше,
щедрее, с типично западным размахом,  и за три  субботы подряд он выиграл на
площадке тысячу долларов. Вирджинию все здесь любят, и у нее появилась масса
друзей. Она тоже увлеклась гольфом. Брэд советовал Рудольфу вложить деньги в
нефть. "Это все равно что  снять  деньги с ветки дерева",-- писал он ему. По
его  словам, он  хочет только воздать должное Рудольфу за то, что он  сделал
для него, и это -- прекрасная возможность расплатиться с ним за все.
     Из-за грызущего чувства вины -- Рудольф не мог  забыть того разговора с
Дунканом Калдервудом на крыльце загородного клуба,-- Рудольф стал вкладывать
свои деньги в нефтяную  компанию  Брэда "Питер  Найт  и сын". Кроме того, по
заключению  Джонни  Хита, принимая во внимание двадцатисемипроцентную скидку
на   налоги,   которая    предоставлялась   нефтедобывающей   промышленности
Соединенных Штатов,  игра  стоила свеч.  Джонни  проверил кредитоспособность
компании  "Питер Найт и сын" и обнаружил, что она находится в категории "А",
и такие  кредиты  соответствовали  капиталовложениям  Рудольфа до последнего
доллара.



     1965 год
     Том  сидел   на  корточках  на  верхней  палубе,  фальшиво  насвистывая
мотивчик,  надраивая  бронзовую катушку лебедки  для подъема  якоря.  Начало
июня, но уже тепло, он работал босой, обнаженный по пояс.  Плечи и спина его
потемнели  от  солнца, кожа  -- такая  же смуглая, как и  у  самых загорелых
греков или итальянцев на борту пароходов в бухте Антиб. Тело у него, правда,
уже не  такое  упругое, как тогда,  когда он  занимался  боксом.  Мускулы не
выпирали, как  прежде,  стали более  плоскими, но  не сглаженными.  Когда он
прикрывал  шапочкой облысевшую голову, то казался даже моложе, чем два  года
назад.  Он  надвинул на глаза  свою  американскую белую  матросскую  панаму,
опустив пониже ее поля, чтобы не резала глаза отражающая солнце рябь воды.
     Из машинного отделения  внизу  до  него доносилось  ровное гудение. Там
Пинки  Кимболл и  Дуайер  возились с насосом. Завтра -- их первый  чартерный
рейс,  а во  время  пробного  запуска  слегка  перегрелся двигатель.  Пинки,
механик, работающий на самом  большом в бухте судне,-- "Вега", сам предложил
прийти и посмотреть, что с двигателем. Дуайер и Том сами устраняли небольшие
поломки, но когда  случалось что-то серьезное, им приходилось обращаться  за
помощью. Том подружился с Кимболлом зимой. Он уже несколько раз помогал им в
подготовке  "Клотильды"  для  летнего   сезона.  В  Порто-Санто-Стефано  они
переименовали "Пенелопу" в "Клотильду",  но Томас  так и не объяснил, почему
он это сделал. Про себя он  думал, что яхту обычно называют  женским именем.
Почему бы в таком случае ей не быть "Клотильдой"? Но только не Тереза, упаси
бог!
     Он был очень доволен своей "Клотильдой", хотя, конечно, признавал,  что
она -- не самая лучшая яхта в Средиземноморье. Он понимал, что ее надстройка
немного тяжеловата, слишком большая поверхность  обдувается  ветром, а самая
большая ее скорость  -- двенадцать узлов, крейсерская --  десять, а довольно
большой крен при шторме вызывал тревогу.  Но  все, что могли сделать эти два
упорных человека, работая не покладая  рук месяц за месяцем,  они сделали. И
яхта  стала уютной, надежной,  безопасной для  любых морских переходов.  Они
превратили в совершенно иное  старый облупившийся  каркас, который приобрели
два с половиной года назад в Порто-Санто-Стефано.  Они уже успешно отплавали
два сезона,  и  хотя особенно  не разбогатели, но  у обоих на счету в  банке
лежали  кое-какие деньги на черный  день. Предстоящий сезон,  судя по всему,
должен  стать удачнее  двух  предыдущих, и  Томас с затаенным  удовольствием
надраивал бронзовую катушку, глядя, как на ее поверхности отражается солнце.
     Прежде, когда он еще не связал свою жизнь с морем, он и не предполагал,
что  такая простая,  бездумная работа,  как  полировка куска металла,  может
доставлять ему удовольствие.
     На своем судне ему  все  нравилось.  Он любил  не спеша расхаживать  по
палубе, взад-вперед, от кормы до носа, касаться руками ее перил, смотреть на
аккуратно   скрученные   кругами   канаты,   лежащие   на   проконопаченной,
выскобленной палубе  из тиковых досок, любоваться отполированными до  блеска
медными  рукоятками   старинного  рулевого  колеса   в  рубке,   старательно
разложенными  по своим ячейкам  морскими картами  и  сигнальными  флажками в
гнездах.  Он, который не вымыл ни одной  тарелки  в  своей жизни, часами  до
блеска выскабливал  сковородки  на  камбузе,  мыл, не  оставляя ни пятнышка,
холодильник,  чтобы в нем была  безукоризненная  чистота,  надраивал  плиту.
Когда на борту были пассажиры,  то они с Дуайером и с нанятым коком ходили в
желтовато-коричневых шортах, безукоризненных белых хлопчатобумажных рубашках
с  открытым  воротником,  с  оттиснутой на  них  надписью голубыми  большими
буквами "Клотильда".
     По вечерам или в холодную погоду  команда  надевала одинаковые  тяжелые
темно-синие морские свитера.
     Томас  научился  отлично  смешивать всевозможные  коктейли,  подавая их
охлажденными в  чуть запотевших красивых  стаканах, а  компания  пассажиров,
сплошь американцы, клялась, что они выбрали его яхту  только из-за того, что
он так ловко умел делать  "Кровавую Мэри". На такой  яхте, в развлекательных
рейсах из одной  страны  в другую, можно было легко спиться, учитывая  ящики
беспошлинного спиртного  на борту, бутылку виски можно  было купить всего за
полтора доллара. Но Томас пил мало,  за исключением умеренных доз  анисового
ликера  и  время  от времени  бутылочки  пива.  Когда  на  борт  поднимались
пассажиры, он надевал капитанскую фуражку с  высокой тульей, с  кокардой, на
которой были изображены позолоченный якорек и  морские  цепи. В  таком виде,
конечно,  больше морской  экзотики. Он выучил несколько фраз  по-французски,
по-итальянски и по-испански, и  такого словарного запаса ему  вполне хватало
для объяснений при прохождении портовых формальностей с администрацией бухты
и  для покупок в магазинах, но его явно недоставало, когда  возникали споры.
Дуайер гораздо быстрее усваивал языки и мог запросто болтать с кем угодно.
     Томас послал Гретхен фотографию  "Клотильды",  взлетающей  на волну.  И
сестра  написала ему,  что  фотография  стоит на каминной  доске в гостиной.
"Когда-нибудь,--  писала она,--  я  приеду, чтобы покататься на твоей яхте".
Она писала, что очень занята, выполняет кое-какую  работу на киностудии. Она
держала свое  слово  и  ничего не  сообщала  Рудольфу  ни о  местонахождении
Томаса, ни о том, чем Томас занимается.
     Гретхен  стала для него  единственным  связующим звеном  с Америкой,  и
когда  он особенно  остро  чувствовал одиночество  или  тосковал по сыну, то
писал только ей. Он попросил  Дуайера  написать своей девушке в Бостон, если
Дуайер еще не отказался от своего  намерения жениться на  ней.  Пусть, когда
она приедет в Нью-Йорк,  зайдет в гостиницу  "Эгейская", поговорит с Пэппи и
спросит у него о сыне. Но она пока не ответила на письмо.
     Он обязательно, несмотря  ни  на  что, скоро, может  через год или два,
поедет в Нью-Йорк и разыщет своего сына.
     После смерти Фальконетти он ни разу больше не  дрался. Фальконетти  все
еще ему снился. Томас, конечно,  не был человеком сентиментальным, но все же
ему было жаль Фальконетти, жаль,  что тот утонул, и время  было бессильно --
ничто не  могло  переубедить его  или  заставить  поверить, что этот человек
бросился за борт не по его вине.
     Покончив с катушкой, он выпрямился. Как приятно ощущать босыми ступнями
теплую палубу. Он пошел на корму, ведя рукой по недавно покрытому лаком  под
красное дерево  поручню  борта. Гул  внизу прекратился.  Из люка  на  палубу
поднялся  Кимболл  со  своей огненно-рыжей  шевелюрой.  Чтобы  добраться  до
двигателя,  нужно  было  прежде  убрать  дощатые  секции пола  в салоне.  За
Кимболлом появился  и Дуайер.  Оба  -- в замасленных зеленых комбинезонах. В
ограниченном пространстве  машинного  отделения было  тесно, о чистоте там и
речи  быть не могло. Кимболл,  вытерев  руки ветошью,  выбросил  маслянистый
комок в море.
     -- Ну, кажется, все, капитан. Давай опробуем -- как она на ходу!
     Томас вошел в рулевую рубку и запустил  двигатели. Пинки, отвязав канат
на пристани, поднялся  на  яхту, чтобы  поднять якорь.  Дуайер  крутил одной
рукой  лебедку,  одновременно  второй смывая  струей  из  шланга налипший на
якорную цепь мусор и водоросли. Только  после этого ее  можно было сложить в
колоду. Они  выбрали  несколько метров  цепи, чтобы  обеспечить устойчивость
яхты, а когда "Клотильда"  оказалась чуть не посреди гавани, Пинки дал знак,
что  они  на свободной воде,  и Дуайер, орудуя багром, помог ему вытащить на
борт якорь.
     Теперь  Томас  уверенно стоял  за  штурвалом  яхты, и только когда  они
входили в бухту, где было тесно от множества  судов и к тому же  дул сильный
ветер,  он,  чтобы зря не рисковать, передал управление  Дуайеру. Сейчас  он
развернул яхту к выходу из гавани,  не увеличивая скорость до предела.  Взяв
курс на Антибский мыс, миновал рыбаков с удочками в руках,  сидевших на краю
дамбы, и ограничительный буй. За ним он сразу увеличил скорость, оставляя за
спиной возвышающуюся над морем крепость "Vieux Carrе". Он внимательно следил
за  приборами и с облегчением  отметил, что  один  из  двигателей  больше не
перегревается.  Молодец,  старина  Пинки!  За эту зиму он сэкономил  им,  по
крайней  мере, тысячу долларов. Судно, на котором он плавал,-- "Вега",  было
новеньким и настолько отлаженным, что  после возвращения на стоянку в  бухту
ему  не  требовалось никакого ремонта. Пинки там явно  скучал без  работы  и
поэтому всегда с удовольствием хлопотал в тесном,  жарком машинном отделении
"Клотильды".
     У  Кимболла,  этого  жилистого  англичанина,  никогда  не загорало  его
веснушчатое лицо,  только  постоянно краснело  от летней жары. У  него  была
проблема с выпивкой, он и сам признавал свое пристрастие. Стоило ему выпить,
как  он становился драчливым, начинал приставать ко всем посетителям в баре.
Он  постоянно ссорился с  владельцами судов и редко оставался на одной  яхте
больше года,  но умел  хорошо работать и  ему ничего  не стоило быстро найти
себе новое место. Он работал только на очень больших яхтах, чтобы не тратить
зря свое  искусство  по мелочам. Он вырос в Плимуте и всю жизнь был связан с
морем. Пинки был просто  поражен  тем, что  такой человек,  как Томас, сумел
сделаться  настоящим  судовладельцем  и  стать  хозяином  такой  яхты,   как
"Клотильда", и поэтому старался из дружбы с ним выжать максимум для себя.
     -- Эти  янки,--  говорил он, покачивая  головой,--  чертовски способные
люди, черт их подери, недаром они захватили весь мир.
     Они сразу подружились  с  Томасом, всегда приветствовали друг друга при
встрече на  пристани, угощали друг друга  выпивкой в маленьком баре у самого
входа в бухту. Кимболл без труда догадался, что Томас бывший боксер, и Томас
рассказал ему  о некоторых своих матчах, как  ему  порой приходилось туго, о
своей  победе  в  Лондоне, о своих двух плаваниях и  даже о  своей последней
драке  с  Куэйлсом  в  отеле  Лас-Вегаса,  и  это особенно пришлось по  душе
воинственному Кимболлу. Он, правда, ничего не рассказал ему о Фальконетти, и
Дуайер знал, что ему тоже лучше об этом не распространяться.
     --  Боже, Томми,-- восхищенно говорил Кимболл,-- если  бы только я умел
так драться, как ты, то я очистил бы от подонков все бары от Гиба до Пирея.
     -- И в ходе такой очистки получил бы нож между ребер,-- охладил его пыл
Томас.
     --  Ты прав, конечно,-- согласился Кимболл.-- Но согласись, что  прежде
получил бы колоссальное удовольствие!
     Когда он сильно напивался и видел перед  собой Тома,  то  громко стучал
кулаком по стойке бара и орал:
     -- Видите  этого  парня?  Если бы только  он  не  был мне  другом, я бы
законопатил его в палубу,  а  он мой друг! -- И сразу  же нежно обнимал Тома
своей татуированной рукой.
     Их дружба была крепко сцементирована однажды вечером  в Ницце. Дуайер с
Томасом случайно забрели в один бар.  Там  они увидели Кимболла. Перед ним у
стойки образовалось небольшое  пространство, и  Кимболл, как всегда,  громко
"выступал"  перед  группой посетителей,  в  которой они  заметили  несколько
французских  матросов и  трех-четырех  молодых  людей, крикливо одетых  и  с
угрожающими физиономиями. Томас сразу распознавал таких и старался держаться
от них подальше. Это в основном были мелкие хулиганы, рэкетиры,  выполняющие
по  всему  побережью  различные  мелкие  поручения своих  главарей  банд  со
штаб-квартирами  в  Марселе.  Инстинктивно   он   чувствовал,  что  все  они
вооружены, если у них и нет пистолетов, то ножи есть уж наверняка.
     Пинки говорил на  таком языке, который  Том не  мог  понять, но  по его
агрессивному  тону и  мрачному выражению  на физиономиях постоянных клиентов
этого бара  он мог легко  догадаться, что Кимболл поливает их всех отборными
оскорблениями.
     Кимболл, когда напивался, оскорблял французов. Если напивался в Италии,
то  оскорблял  итальянцев.  Если  дело  происходило в Испании, то  оскорблял
испанцев. К тому же при этом  он забывал подчас про тот очевидный  факт, что
он один  и что явный перевес на стороне его противников, часто в соотношении
один к  пяти. Но это его отнюдь не сдерживало,  только подзадоривало  к  еще
более скандальным приступам насквозь пропитанного презрением красноречия.
     -- Его сегодня прикончат, прямо здесь, в баре,--  прошептал ему Дуайер,
понимая  большую часть  тех выражений, которые  употреблял  вошедший  в  раж
Кимболл.-- И нас заодно, если выяснится, что мы -- его приятели.
     Томас,  крепко  сжав  руку Дуайера,  потащил его за собой  к  Кимболлу,
поближе к стойке.
     -- Привет, Пинки,-- весело сказал он.
     Пинки резко повернулся, готовый к схватке с новыми врагами.
     -- Ах, это вы,-- с облегчением произнес он.-- Как  я рад, что вы здесь.
А я тут высказываю кое-какие истины этим сутенерам для их же блага.
     -- Кончай базарить, Пинки,-- строго сказал Томас. Потом бросил Дуайеру:
-- Я  сейчас скажу пару  слов  этим джентльменам.  Переведи им.  Но  ясно  и
понятно, только максимально вежливо.-- Он сердечно  улыбнулся  посетителям в
баре, которые начинали выстраиваться зловещим полукругом  вокруг  них.-- Как
видите, джентльмены,  этот англичанин  -- мой  друг.--  Он  подождал, покуда
Дуайер   нервно  переведет  его  обращение.  Но  на  их   недоброжелательных
физиономиях не произошло никакой перемены -- все то же мрачное  выражение.--
К  тому же  он  пьян,-- продолжал  Томас.--  Вполне  естественно, никому  не
понравится, если его друга обидят,  пьяного или трезвого. Я сейчас попытаюсь
его  урезонить,  попросить,  чтобы  он  больше   не  произносил  перед  вами
оскорбительных   речей,  но   сегодня,  даже  если   он  что-то   скажет,  я
предупреждаю,  никакой  расправы не будет...  Считайте,  что сегодня я вроде
полицейского  в  этом баре  и  я несу ответственность за  поддержание  здесь
мирной  обстановки.  Пожалуйста, переведи  все  это  поточнее,--  сказал  он
Дуайеру.
     Тот,  заикаясь,  переводил, а  Пинки,  поняв в чем дело, с  отвращением
громко произнес:
     -- Дерьмо, ребята, я вижу, вы опускаете флаг!
     -- А сейчас,-- продолжал  Томас,--  я  вас  всех угощаю. Бармен! --  Он
улыбался,  но чувствовал,  как  у него напряглись  все  мышцы,  как  сжались
кулаки, и он был готов в любую секунду  броситься  на самого крупного из них
-- корсиканца с тяжелой челюстью, в черной кожаной куртке.
     Французы неуверенно переглядывались. Они, конечно, пришли в бар  не для
драки,  и, поворчав  немного, все же стали по одному подходить  к стойке  за
выпивкой, которую им поставил щедрый Томас.
     --  Тоже  мне  боксер,-- презрительно  фыркнул Пинки.-- У вас,  у янки,
каждый божий день -- это день перемирия.
     Но все же он не стал упираться и минут через десять дал увести  себя из
бара. На следующий день он пришел на "Клотильду" с бутылкой анисового ликера
и, протягивая Томасу бутылку, сказал:
     -- Спасибо тебе, Томми. Они  наверняка бы проломили мне голову, если бы
только не вы. Просто не знаю, что со  мной происходит, стоит пропустить лишь
несколько стаканчиков. И самое главное, я никогда не побеждаю в драках, весь
покрыт  шрамами  от головы до пят --  вот расплата за кураж.-- Он добродушно
засмеялся.
     -- Если тебе охота драться,-- сказал Томас,  вспоминая те дни, когда он
сам  ввязывался  в  драки  просто так,  неважно  с  кем,  неважно  по  каким
причинам,-- то  дерись  только трезвым.  Старайся  разбираться  со всеми  по
одному.  И  не заставляй  меня  заступаться за  тебя.  Я  давно  уже  с этим
покончил.
     --  А  что  бы  ты  сделал,  Томми,--  спросил  Пинки,--  если  бы  они
набросились на меня?
     -- Ну, устроил бы для них небольшое развлечение с мордобоем,--  ответил
Томас,-- чтобы дать достаточно времени Дуайеру улизнуть из бара, и потом сам
бросился бы прочь, чтобы спасти свою шкуру.
     -- Развлечение,--  повторил Пинки.-- Я бы  не  пожалел  пары шиллингов,
чтобы посмотреть на это!
     Томас никак не мог понять, что случилось в  жизни Кимболла, что толкало
его,  превращая из милого,  дружелюбного,  пусть  не очень  далекого парня в
драчливого,  невменяемого   зверя,  стоило  ему  опрокинуть  лишь  несколько
стаканчиков. Может быть, когда-нибудь Пинки сам ему это расскажет.
     Пинки зашел в рубку, бросил взгляд на приборы, настороженно прислушался
к ровному гудению дизелей.
     -- Все, можешь начинать  летний сезон, парень,-- ободряюще сказал он.--
На собственной яхте. Как я тебе завидую!
     --   Нет,  мы   пока  не  готовы,--   возразил  Томас.--   Команда   не
укомплектована до конца. Не хватает одного человека.
     -- Как? -- удивился Пинки.-- А где же тот испанец, которого ты нанял на
прошлой неделе?
     Испанца ему порекомендовали как хорошего кока и стюарда, и к тому же он
не   просил  больших   денег.  Но   однажды  вечером,   когда  он  уходил  в
увольнительную на берег,  Томас заметил, как тот сунул в ботинок у щиколотки
нож. Из-под штанины он был, конечно, не виден.
     "Зачем тебе это?" -- спросил его Томас. "Чтобы меня уважали",-- ответил
испанец.
     На следующий  день  Томас уволил его. Ему не  нужен  на  борту человек,
который прибегает к ножу, чтобы заставить себя  уважать.  Теперь у него  был
недобор рабочей силы.
     -- Я его списал  на  берег,--  объяснил  Томас Пинки, в  это  время они
входили в  Лагарутский залив, и  объяснил почему.-- Мне нужен сейчас  кок  и
стюард.  Правда, дело может потерпеть недели  две. Моим первым клиентам яхта
нужна будет  только днем, и еду они будут приносить с собой. Но на лето  мне
нужен человек.
     -- А тебе никогда не  приходило в голову пригласить женщину? -- спросил
Пинки.
     Томас скорчил гримасу.
     -- Но ведь придется  выполнять массу  другой черной тяжелой  работы, не
только готовить.
     -- Я имею в виду физически сильную женщину.
     -- В большинстве несчастий в моей жизни,-- ответил Томас,-- виноваты  в
одинаковой степени все женщины, как слабые, так и сильные.
     -- А ты не думал, сколько дней летом тебе приходится терять понапрасну?
--  спросил Пинки.-- Пассажиры постоянно ворчат, что вынуждены терять  много
драгоценного времени на стоянках в  богом забытых портах,  чтобы постирать и
погладить белье.
     -- Да, на самом деле, это доставляет немало  хлопот,-- согласился с ним
Томас.-- У тебя кто-то есть на примете?
     --  Кейт,--  сказал Пинки.-- Она работает  стюардессой на  "Веге", и ей
осточертела эта работа. Она сходит с ума по морю,  а вынуждена проводить все
лето в прачечной на судне.
     -- О'кей,-- сказал  Томас.-- Я поговорю с ней. Но  предупреди ее, пусть
оставит все свои женские игры дома.
     Ему  не нужна была женщина на борту  как женщина. Во всех портах  полно
девиц,  которых  можно  было  подцепить  в любое время. Позабавишься с ними,
потратив на них несколько баксов, угостишь обедом, поведешь  в  ночной клуб,
поставишь пару стаканчиков --  и все,  плывешь дальше, до следующего  порта,
никаких тебе забот, никаких  осложнений. Он никогда не спрашивал, как Дуайер
удовлетворяет свои сексуальные потребности, для чего ему это знать?
     Он, развернувшись, повел "Клотильду"  назад, в бухту. Да, судно  теперь
было готово к  плаванию. Для чего зря тратить горючее? Ведь сейчас он платит
за него из  своего кармана, но только до завтрашнего дня, когда начнется его
первый в этом сезоне чартерный рейс.

     В шесть вечера он увидел, как  по пристани к нему идет Пинки с какой-то
женщиной. Невысокого роста, полноватая, волосы падают прядями по обе стороны
головы. В хлопчатобумажных  брюках,  голубом свитере, босоножках.  Перед тем
как подняться по трапу с кормы, она их сбросила. В средиземноморских гаванях
частенько  приходилось  швартоваться  кормой,  так как у  пирса всегда  было
тесно, и очень редко можно было подойти к нему правым или левым бортом.
     -- Знакомься, это Кейт,-- представил ее Пинки.-- Я рассказал ей о тебе.
     -- Привет, Кейт,-- протянул ей руку Томас. Она крепко ее пожала.
     Слишком мягкая у нее рука, подумал  Томас, для  девушки, работающей все
время  в  прачечной  или выполняющей разнообразную черную  работу. Она  была
тоже, как и Пинки,  англичанкой, родом из Саутхэмптона, и на вид ей было  не
больше двадцати  пяти. Она рассказывала о себе низким,  хрипловатым голосом,
что  умеет  готовить,  стирать,  может  быть  полезной  на  палубе,  говорит
по-французски и по-итальянски не "сногсшибательно",  как выразилась  она, но
может  понять  метеосводку  по радио  на  обоих  языках,  умеет сверяться  с
проложенным  на карте  курсом,  может  стоять на  вахте  и при необходимости
водить машину.
     Она готова  была работать за то  же  жалованье, которое получал и  этот
пылкий испанец  с  ножом  в ботинке. Красавицей ее, конечно, не назовешь, но
она была на  вид  здоровая,  полногрудая,  загорелая  девушка,  которая  при
разговоре с  собеседником  всегда  смотрела  ему в глаза.  Зимой,  когда нет
работы, она обычно возвращалась в Лондон, где работала официанткой. Она была
не замужем, не обручена  и настаивала на том, чтобы  к ней относились  точно
так же, как к любому члену экипажа,-- не лучше и не хуже.
     -- Дикая английская роза,-- сказал Пинки.-- Разве не так, Кейт?
     --  Кончай свои шуточки,  Пинки,-- строго сказала девушка.-- Мне  нужна
эта  работа.  Надоело  шататься  по   Средиземному  морю   вечно   одетой  в
накрахмаленную форму,  в белых  хлопчатобумажных  чулках,  словно нянечка  в
больнице, когда все к тебе обращаются "мисс" или "мадемуазель". Проходя мимо
вашей яхты, Том, я  частенько смотрела на нее, и она мне очень нравится.  Не
такая  большая,  не  такая  роскошная,  как  те,  в  Британском  королевском
яхт-клубе. Но чистенькая, ухоженная,  дружелюбная. И я  на все сто процентов
уверена, что на борту не будет много таких дам, которым в гавани Монте-Карло
вдруг  понадобится погладить  бальные платья  за один жаркий  день, так  как
вечером у них бал во дворце.
     --  Ну, по  сути дела, у нас  на борту бывают  люди далеко  не нищие,--
попытался заступиться за свою клиентуру Томас.
     -- Вы знаете, что я имею в виду,-- сказала девушка.-- И не желаю, чтобы
вы покупали кота в мешке. Вы сегодня уже обедали?
     -- Нет.
     Дуайер  отчаянно возился на  камбузе с рыбиной, принесенной им  сегодня
утром, но по звукам, доносившимся оттуда, Томас был уверен, что дело пока не
сдвинулось с мертвой точки.
     --  Я сейчас приготовлю  вам обед,-- предложила она.-- Немедленно. Если
он вам  понравится,  то  вы  меня берете, и  тогда  я возвращаюсь на "Вегу",
забираю свои вещички и сегодня же поднимаюсь на борт "Клотильды".
     Войдя на камбуз, девушка внимательно  огляделась. Одобрительно кивнула.
Открыла холодильник, шкафы,  выдвинула все ящики, чтобы  ознакомиться с тем,
что где  лежит. Бросив  взгляд на рыбину,  сказала, что  Дуайер  понятия  не
имеет,  какую рыбу  нужно  покупать, но  делать  нечего -- когда будет готов
обед, она их позовет. Пусть кто-нибудь  из них сходит в город, купит свежего
хлеба и две головки выдержанного сыра "Камамбер".
     Они ели на корме, за рубкой, а не в маленькой столовой в передней части
салона, которой они пользовались только тогда, когда на борту были  клиенты.
Кейт  накрыла  на  стол, и  вдруг  все  стало  выглядеть  иначе, не так, как
получалось у Дуайера. Вытащив две бутылки вина из  ведерка со льдом,  она их
быстро откупорила и поставила ведерко на стул рядом.
     Кейт приготовила тушеную рыбу с картошкой, чесноком, луком, помидорами,
а сверху добавила кубиками нарезанный бекон.  Они  сели  за стол, когда было
еще светло, солнце только заходило на безоблачном зеленовато-синем небе. Все
трое мужчин помылись, побрились, сменили одежду  и  теперь сидели на палубе,
потягивая  из  стаканчиков анисовку,  вдыхая ароматные запахи, долетавшие до
них со  стороны камбуза. В  гавани  царила  полная тишина,  лишь раздавались
всплески небольших волн, разбивавшихся о корму стоявших на якоре яхт.
     Кейт  принесла  большую супницу с  тушеной рыбой.  Хлеб  лежал рядом  с
масленкой и большой миской салата. Она положила каждому его порцию в тарелку
и неторопливо села сама, не показывая никаких признаков волнения. Томас, как
капитан,  разлил  вино.  Отправив  в рот  первую  ложку, он  задумчиво  стал
пережевывать рыбу.
     --  Пинки,-- сказал  он,--  какой же  ты  мне  друг? Ты явно вступил  в
заговор, чтобы превратить меня в жирного толстяка. Кейт, ты принята!
     Она подняла голову и улыбнулась. Они подняли стаканы и выпили за нового
члена экипажа.
     Теперь у кофе был настоящий вкус кофе.
     После обеда,  когда  Кейт начала мыть  посуду,  все трое  сидели молча,
курили принесенные Пинки сигары и наблюдали за тем, как поднимается луна над
розовато-лиловыми вершинами Приморских Альп.
     -- Кролик,--  вспомнил  вдруг  прозвище  Дуайера Томас, откидываясь  на
спинку стула  и вытягивая с наслаждением  ноги,-- это все, о чем мы с  тобой
мечтали.
     Дуайер не стал возражать.

     Позже Томас с Кейт  и Пинки отправились к стоянке  "Веги". Было поздно,
на судне  царила темнота, горело всего несколько огней. Томас  остался ждать
на почтительном расстоянии, а Кейт поднялась на борт за своими вещами. Томас
не хотел вступать  в спор с капитаном,  если тот не спал, из-за того,  что у
него умыкнули пару  рабочих рук, поставив в известность всего  за пять минут
до случившегося.
     Через четверть часа  появилась Кейт. Она бесшумно, осторожно спускалась
по трапу с саквояжем в руке.  Они возвращались вдвоем,  шли мимо  крепостной
стены,  мимо лодок, привязанных одна к другой, шли к  тому месту, где стояла
на причале "Клотильда". Кейт  остановилась, с серьезным  видом  рассматривая
бело-голубую  яхту,  поскрипывающую  на  двух  канатах  на   волнах,  крепко
пришвартованную к пирсу.
     --  Никогда  не  забуду  этот  вечер,--  сказала  она, сбросив  с  себя
босоножки. Держа их в руке, она босиком поднялась по трапу на борт.
     Их  ждал  Дуайер.  Он поставил  дополнительную койку  в  каюте Томаса и
постелил  свежие  простыни на койке  в своей бывшей каюте. Из-за  перебитого
носа Томас храпел по ночам, но ничего не поделаешь -- придется привыкать. По
крайней мере, пока.
     Через неделю Дуайер вернулся в  свою каюту,  потому что Кейт  перешла в
каюту Томаса. По ее словам, его храп ей совсем не мешал.
     * * *
     Гудхарты  -- старая  супружеская  чета --  приезжали на  Лазурный берег
каждый  год  в  июне,  останавливались в "Отель  де Кап". Он  был владельцем
хлопкоперерабатывающих фабрик в Северной Каролине,  но уже передал свое дело
сыну.  Высокий,  прямой, медленно передвигающийся  грузный  мужчина  с седой
шевелюрой, он был похож на полковника в отставке. Миссис Гудхарт была моложе
его, с мягкими седыми волосами,  еще довольно  стройной фигурой, позволяющей
ей ходить  в брюках. Гудхарты год назад  зафрахтовали "Клотильду",  и им так
понравилось путешествовать на ней, что они  в самом начале зимы списались  с
Томасом и зафрахтовали яхту на такой же срок.
     Оба они  были самыми нетребовательными  клиентами. Каждое утро, ровно в
десять, Томас  бросал якорь  как можно  ближе к  берегу  напротив  отеля,  и
Гудхартов на  яхту доставлял быстроходный катер. Они привозили с собой целые
корзины с  провизией, приготовленной в ресторане отеля,  коробки с бутылками
вина, завернутыми в белоснежные салфетки. Им обоим было уже за шестьдесят, и
когда море  штормило и их  поездка  на  катере  была связана с  определенным
риском, то в таких  случаях шофер доставлял  их на  "Клотильду", стоящую  на
причале в Антибской  бухте, на  машине. Иногда  вместе с  ними  приезжали  и
другие  супружеские  пары, такие же пожилые, как и они, или же Томас забирал
их знакомых в Каннах. Обычно они  выходили  в открытое море между Леренскими
островами,  расположенными  в четырехстах тысячах ярдов  от побережья, и там
бросали якорь на целый день. Между островами всегда  было очень спокойно, не
дул  ветер, глубина всего двенадцать  футов, и вода такая прозрачная, что  с
борта  было  отчетливо  видно,  как  колышутся  на дне  водоросли.  Гудхарты
надевали купальные костюмы, загорали,  лежа на надувных матрацах, читали или
дремали и время от времени ныряли, плавали в море.
     Мистер Гудхарт и его жена говорили, что чувствуют себя безопасно,  если
рядом с ними плавали Томас  или  Дуайер. Миссис  Гудхарт, крепкая женщина  с
полными плечами и молодыми, стройными ногами, превосходно плавала, но ее муж
постоянно  настаивал, чтобы  Томас или кто-нибудь другой  был рядом, и таким
образом они могли спокойно наслаждаться чистой, прохладной  водой и плавать,
когда им вздумается.
     Иногда, если  у  них были  гости, Томас стелил на  корме  одеяло  и они
играли несколько робберов в бридж. И миссис Гудхарт, и мистер Гудхарт всегда
говорили  спокойно,  никогда  не  повышая  голоса, и всегда были чрезвычайно
вежливы, как друг с другом, так и со всеми окружающими.
     В  час тридцать дня  Томас смешивал  им  коктейль,  неизменно  это была
"Кровавая  Мэри".  После  этого  Дуайер  устанавливал  на  палубе  навес,  и
супружеская  пара обедала в  тени всем тем, что привозила с собой в корзинах
из отеля. На  столе красовались холодные лангусты, холодный ростбиф,  рыбный
салат или  зубатка под  соусом  из зелени, дыня,  ветчина,  сыр, фрукты. Они
всегда  привозили  с собой так много провизии, что после них, даже когда они
бывали  на судне с  друзьями, оставалось очень много еды  для  команды  и не
только на обед, но хватало  еще и на ужин. К  обеду у  каждого из  них  была
бутылка вина.
     Томаса  всегда  беспокоила  только  одна  проблема  --  вкусный,  умело
сваренный, крепкий кофе, но с появлением Кейт проблема была решена.
     В  первый  день плавания Кейт вышла  из камбуза с кофейником в руках, в
белых  шортах  и  белой  рубашке,  обтягивающей  пышную  грудь,  с  надписью
"Клотильда".  Том  представил  ее  своим гостям,  а  мистер  Гудхарт  только
одобрительно покачал  головой и  сказал: "Капитан, ваша яхта с каждым  годом
становится все лучше".
     После ланча для мистера и миссис Гудхарт наступало время послеобеденной
сиесты. Часто Том слышал  звуки, говорившие, что они занимаются там любовью.
Гудхарты  были женаты уже более  тридцати пяти лет,  и Том,  узнав  об этом,
искренне удивился, что они еще могут получать от секса удовольствие.
     Пожилая супружеская чета Гудхартов перевернула все представления Томаса
о браке.
     Около четырех часов дня Гудхарты появлялись вновь на палубе, как всегда
серьезные,  очень церемонные, в  своих  купальных костюмах,  и  с  полчасика
плавали за бортом в  сопровождении либо Томаса, либо Дуайера.  Дуайер плавал
плохо,  и пару  раз, когда миссис Гудхарт  с ним заплывала ярдов  на сто  от
яхты,   Том  очень   опасался,  как  бы   ей  не  пришлось  буксировать  его
барахтающегося приятеля до судна.
     Ровно в пять,  после  душа, аккуратно  причесанный, в  хлопчатобумажных
штанах, белой рубашке и голубом блейзере Гудхарт поднимался снизу  на палубу
и говорил, обращаясь к Томасу:
     -- Не пора ли что-нибудь выпить, капитан? Как вы считаете?
     А если на борту не было гостей, говорил:
     -- Не окажете ли мне честь, капитан, и присоединитесь ко мне?
     Тогда  Томас делал два виски с содовой,  подавал знак Дуайеру, чтобы он
заводил двигатели и становился к штурвалу.
     Кейт поднимала на лебедке якорь, и они возвращались к берегу, взяв курс
на  их отель. Сидя на корме, мистер Гудхарт с Томасом потягивали виски; а их
яхта, выйдя  на  свободное  пространство, огибала  остров,  и они любовались
розовато-белыми высотными зданиями Канн с правого борта.
     Однажды Гудхарт спросил его:
     -- Капитан, скажите, в  этих местах часто встречаются  люди с  фамилией
Джордах?
     -- Не знаю,-- ответил Томас.-- А почему вы об этом спрашиваете?
     --  Дело  в том, что  вчера я  назвал  ваше имя  помощнику управляющего
отеля,-- сказал Гудхарт,-- и  он мне сообщил, что  мистер  и миссис  Рудольф
Джордах в их отеле -- частые гости.
     Томас, не отрываясь от стакана, сказал:
     -- Это мой брат.
     Он заметил, с  каким любопытством  на него  посмотрел  мистер  Гудхарт,
отлично понимая, о чем тот сейчас думает.
     --  Наши с  ним  пути разошлись,-- объяснил собеседнику Томас.-- Он был
самым ловким и удачливым в нашей семье.
     -- Мне,  конечно,  трудно  судить,--  Гудхарт, потряхивая  стаканчиком,
разглядывал  яхту,  водные  буруны,  рассекаемые  носом,  желтовато-зеленые,
пронизанные солнечными лучами холмы побережья.-- Может, это как  раз вы были
самым ловким и удачливым в семье.  Я работал всю свою жизнь, и, только когда
состарился,  у  меня появилась возможность  две  недели в году  наслаждаться
отдыхом на море.-- Он  горестно вздохнул.-- А ведь меня тоже считали в семье
самым ловким и удачливым.
     Тут к ним подошла  миссис Гудхарт,  такая же моложавая, в своих  ладных
брючках, в просторном свитере, и Томас, допив до конца свой стаканчик, пошел
приготовить  стаканчик для нее. Она никогда не  отставала от  своего мужа по
части спиртного.
     Гудхарт  платил по двести пятьдесят долларов за день фрахтовки плюс еще
стоимость горючего плюс двенадцать сотен старых  франков на  питание каждого
члена экипажа. После  завершения  их  плавания в  прошлом году  он  выплатил
Томасу пятьсот долларов премиальных. Томас  с Дуайером устали  подсчитывать,
как  же богат этот  человек, позволяющий  себе платить такую  сумму  за  две
недели:  за эксплуатацию яхты,  за  двухместный  номер в отеле,  считающемся
одним из самых дорогих в мире. Но, помучившись, они отказались от дальнейших
усилий.
     -- Богач всегда богач,-- твердил Дуайер.-- Боже праведный,-- возмущался
он.-- Представь себе, по скольку часов вынуждены трудиться тысячи несчастных
людей на фабриках  Гудхарта  в Северной Каролине, исходить потом, стоя у его
машин, кашлять, надрывая больные  легкие, чтобы он мог каждый год две недели
проводить на Средиземном море.
     Отношение  Дуайера  к капиталистам сформировалось  еще в молодости  под
влиянием его отца,  социалиста. Он работал на фабрике, и, по его мнению, все
рабочие страдают болезнями легких и харкают кровью.
     До встречи с четой Гудхартов чувства Томаса к людям с большими деньгами
если и не отличались такой  неприязнью, как у Дуайера, то представляли собой
смесь зависти, недоверия и подозрительности, заставившей  его  предполагать,
что любой  богач обязательно причинит как можно больше вреда  любому другому
человеку, если тот находится в его власти. Его  предубеждение по отношению к
брату,  начавшееся, когда  они  еще  были  мальчишками,  впоследствии только
усилилось, особенно после того, как Рудольф добился своего и так разбогател.
Но Гудхарты порвали путы его  прежней  веры. Они  не  только  заставили  его
по-новому взглянуть на институт брака, но и вообще на людей, включая и людей
богатых, и американцев в целом. Жаль, что Гудхарты приезжают в самом  начале
сезона и всего на две недели, потому что после их отъезда дела у Томаса  шли
обычно под гору  до самого  октября. Некоторые  из отдыхающих,  фрахтовавшие
яхту,  зачастую  с  лихвой  оправдывали  пессимистичный  взгляд  Дуайера   в
отношении правящих классов.
     В  последний день  пребывания  Гудхартов они  отправились  домой раньше
обычного. Поднялся сильный ветер, и море за грядой островов покрылось белыми
барашками.  Даже  в  укрытии между  островами  "Клотильду" сильно кренило из
стороны в сторону, а якорная цепь то и дело туго натягивалась. Гудхарт выпил
больше, чем  обычно, и ни  он, ни его супруга не изъявили желания спуститься
вниз, чтобы там, как обычно,  подремать после ланча. Дуайер  поднял якорь, а
они  стояли на палубе все  еще в  купальных  костюмах,  правда, поверх них в
свитерах, чтобы защититься от холодных брызг.  Они упрямо торчали на палубе,
словно дети  на  празднике,  который  вот-вот  должен  был закончиться, и не
хотели пропускать  ни  одного  мгновения радости, доставляемой им  угасающим
празднеством.  Мистер  Гудхарт  даже  сорвался,  позволил  себе  резкость  в
отношении Томаса, когда тот забыл смешать ему обычную дневную порцию виски.
     Как только они  вышли  из-за  укрытия  со  стороны островов,  море  уже
настолько разбушевалось, что нельзя было усидеть на палубных стульях, и чете
Гудхартов с Томасом пришлось пить виски с содовой, крепко держась руками  за
поручень кормового борта.
     --  Боюсь, в  такую погоду  не  удастся  причалить  яхту  к пристани  у
отеля,-- сказал Томас.-- Пусть Дуайер сделает круг  и  направит яхту прямо в
Антибскую гавань.
     Томас направился было к рубке, но Гудхарт  задержал его, положив ему на
локоть руку.
     -- Погодите,  дайте полюбоваться,--  сказал он. Глаза у него покраснели
от выпитого виски.-- Иногда приятно посмотреть на ненастную погоду.
     -- Как скажете, сэр. Я пойду скажу Дуайеру, что нужно делать,-- ответил
Томас.
     В рубке Дуайер  уже  с трудом  справлялся с непослушным штурвалом. Кейт
сидела на  скамье  сзади,  в  глубине  рубки, и жевала бутерброд с  холодным
ростбифом. У нее всегда был отличный  аппетит,  и она была отличной морячкой
при любой погоде.
     --   Можем   столкнуться   с  неприятностями,--   сказал  Дуайер.--   Я
поворачиваю.
     -- Нет, держи курс на отель.
     --  Ты что, с ума сошел?  -- удивился  Дуайер.-- Все  катера давно, еще
несколько  часов  назад, вернулись в бухту,  и нам не причалить к пристани в
шлюпке.
     -- Знаю,-- ответил Томас.-- Но они хотят полюбоваться штормом.
     -- Напрасная трата времени, больше ничего,-- заворчал Дуайер.
     Новых пассажиров они должны были взять на следующее утро в Сен-Тропезе,
и они планировали выйти туда немедленно после высадки  Гудхартов.  Даже если
бы море было спокойным и не дул свирепый ветер, возни -- на целый день, и им
пришлось бы  готовить яхту  к приему  новых  клиентов на ходу. Дул  северный
мистраль, и им придется идти как  можно  ближе  к берегу,  чтобы обезопасить
яхту, но это отнимало больше времени на их  переход.  Кроме  того,  придется
резко  сбросить  скорость,  чтобы удержать корпус от  опасного  крена. И при
такой плохой погоде во время движения  они не могли выполнять никакой нужной
работы внизу, в машинном отделении, об этом не могло быть и речи.
     -- На это уйдет всего несколько минут,-- сказал Томас, пытаясь развеять
тревогу  Дуайера.--  Они  очень  скоро  сами  убедятся,  что  вся  их  затея
нереальна, и мы направимся прямо в Антибскую бухту.
     -- Ты здесь капитан,-- отозвался Дуайер.
     Большая  волна  ударила  яхту  в  правый  бок, и "Клотильда" сбилась  в
сторону от курса. Дуайер отчаянно завертел штурвалом.
     Томас  не  уходил из рубки,  где, по крайней мере, он  оставался сухим.
Гудхарты  упрямо торчали на палубе,  насквозь уже  промокли  от  брызг,  но,
казалось,  им  все  это  очень  нравилось.  На небе  не было  ни  облачка, и
добравшееся  до  зенита  полуденное солнце  ярко  светило.  Когда  брызги от
ударявшей в  борт  очередной  волны рассыпались над  этой  пожилой парочкой,
вокруг них возникало множество маленьких радуг.
     Когда они  проходили через Жуанский залив, расположенный  еще далеко от
порта, и увидели, как приплясывают на гребнях  волн яхты и лодки на якорях в
маленькой бухточке,  Гудхарт сделал  Томасу  знак, что им с  миссис  Гудхарт
хочется еще выпить.
     Подойдя поближе к берегу на расстояние пятисот ярдов от сада, в котором
стояли коттеджи приморского отеля, они увидели,  с какой яростью разбиваются
громадные  волны  о небольшой бетонный пирс, к  которому обычно швартовались
скоростные моторные катера.  Как  и  предсказывал Дуайер, там не было уже ни
одного  катера.  Над пляжем вдоль  скалы  трепетал  белый  флаг, а  лесенка,
ведущая от ресторана "Райский утес" к воде, была перегорожена тяжелой цепью.
Волны, вздымаясь, с грохотом обрушивались на ее ступени и откатывались назад
с  зеленовато-белой  густой  пеной, и при их  откате  лестница  на  какое-то
мгновение была видна вся, до последней ступеньки. Но тут же на нее, грохоча,
набрасывалась следующая волна.
     Томас вышел из своего укрытия в рубке на палубу.
     -- Боюсь, я был прав,  мистер  Гудхарт. Здесь, при таких волнах, нельзя
высадиться на лодке. Придется идти в порт.
     --  Можете идти в порт, пожалуйста,-- спокойно ответил  Гудхарт.-- Мы с
женой решили  отправиться к отелю  вплавь.  А вас  я прошу  подойти к берегу
настолько близко, чтобы только не повредить киль яхты.
     -- Поднят  красный  флаг опасности,-- сказал Томас.-- В воде  ни одного
человека.
     -- Ну что  ждать  от пугливых  французов?  -- вздохнул Гудхарт.--  Мы с
женой плавали  и не при  таком  прибое  в Ньюпорте,  не  так ли, дорогая? Мы
пришлем потом нашу машину за вещами в порт, капитан.
     -- Здесь вам не Ньюпорт,  сэр,--  пытался его образумить Томас.-- Здесь
нет пляжа с песком. Волны вас бросят на скалы, если только вы...
     --  Как и  все во Франции,-- возразил  Гудхарт,-- все  на первый взгляд
выглядит  значительно хуже, чем есть на  самом деле. Вас  просят  только  об
одном: подойдите как можно ближе к  берегу, а об  остальном не беспокойтесь.
Нам обоим хочется поплавать.
     -- Слушаюсь, сэр,-- послушно ответил Томас.
     Он  вернулся  в  рубку,  где  Дуайер  яростно  вертел рулевым  колесом,
маневрируя  то  одним,  то другим  двигателем.  Он,  делая  небольшие круги,
пытался подойти  поближе  к  лестнице. Теперь до  нее  оставалось не  больше
трехсот ярдов.
     --  Подойди еще  на сотню,-- приказал Томас.-- Они собираются добраться
до нее вплавь.
     --  Они что,  с  ума  сошли?  --  изумился  Дуайер.--  Хотят  совершить
самоубийство?
     --  Пусть ломают себе кости, ведь свои, не  чужие,-- сказал равнодушным
тоном Томас. Повернувшись к Кейт, добавил: -- Надень-ка купальник!
     Сам он стоял в плавках и в свитере.
     Не говоря ни слова, Кейт пошла вниз за купальником.
     --  Как только мы прыгнем,-- сказал Томас Дуайеру,-- немедленно  отходи
назад. Держись подальше от скал. Как увидишь,  что мы в безопасности, следуй
сразу же в  порт. Мы приедем туда на машине. Сплавать в одну  сторону -- еще
куда ни шло. Но возвращаться вплавь назад я не собираюсь.
     Через пару  минут из каюты вышла  Кейт в старом  полинявшем купальнике.
Томас знал,  что она сильная девушка, хорошая  пловчиха. Томас стянул с себя
свитер,  и они  оба  пошли по палубе.  Гудхарты тоже  сняли свитера и теперь
ждали их.  В  длинных купальных трусах в цветочек Гудхарт  казался  крупным,
массивным мужчиной,  отлично  загоревшим за  время своего отпуска. Мускулы у
него сейчас, конечно, не те,  что раньше, но и сейчас он оставался крепким и
физически сильным человеком. На  коже миссис Гудхарт  были морщины,  но ноги
оставались стройными.
     Впереди,  как раз  на  половине расстояния, отделявшего  "Клотильду" от
лестницы на  берегу,  вытанцовывал подбрасываемый на волнах плавучий плотик.
Когда  его окатывала  особенно  большая  волна,  он  становился на  ребро  и
несколько мгновений торчал почти вертикально из воды.
     -- Прежде доплывем до  плотика,-- сказал  Томас,-- чтобы там  перевести
дух, отдохнуть, потом поплывем дальше.
     -- Кто это "мы"? -- спросил Гудхарт.-- Что вы имеете в виду? -- Он явно
был пьян. Миссис Гудхарт тоже.
     -- Мы с Кейт решили тоже немного поплавать,-- сказал Томас.
     -- Ну, как будет угодно, капитан,-- ответил Гудхарт.
     Переступив  через  борт,  он  прыгнул  в  воду.  За  ним  его  жена.  В
зеленовато-черной  воде то и дело на гребне волн взлетали две головы: его --
седая и ее -- совершенно белая.
     -- Держись за ней,-- сказал Том Кейт.-- А я поплыву за стариком.
     Том прыгнул за борт и услышал, как следом за ним бросилась в воду Кейт.
     Доплыть  до  плотика  оказалось не  так  трудно. Мистер  Гудхарт плавал
старомодным стилем  треджен. Он  все  время старался удерживать  голову  над
водой. Миссис Гудхарт плыла традиционным кролем. Томас то и дело бросал в ее
сторону взгляды, и  ему казалось,  что она уже  вдоволь  наглоталась воды  и
тяжело дышит.  Но Кейт была рядом  и в любую секунду могла прийти  к  ней на
помощь. Гудхарт  с  Томасом вскарабкались  на плотик,  но на нем нельзя было
устоять, и они,  упав на колени, помогли взобраться туда  миссис  Гудхарт. У
нее была легкая одышка и явно нездоровый вид.
     --  Думаю, нужно  немного  передохнуть здесь,-- сказала  она,  стараясь
удержать  равновесие  на  мокрой,  скользкой поверхности  подбрасываемого на
волнах плотика.-- Пока море немного не успокоится.
     --  Боюсь, миссис  Гудхарт,-- сказал  Томас,-- будет  еще  хуже.  Через
несколько минут у вас не останется ни малейшего шанса выбраться на берег.
     Дуайер,  обеспокоенный тем,  что яхта подошла  опасно близко  к берегу,
преодолев еще ярдов пятьдесят,  кружил на одном месте. Было совершенно ясно,
что  нельзя  сейчас  вернуть миссис Гудхарт  на борт  сильно раскачивающейся
яхты, не причинив этой безрассудной женщине какого-нибудь увечья.
     -- Вы сейчас же поплывете дальше вместе с нами,-- сказал ей Томас.
     -- Натаниель,-- обратилась она к мужу,-- скажи ему, что мы остаемся  на
плотике, подождем, пока море немного успокоится.
     Мистер Гудхарт молчал. Он уже отрезвел.
     --  Ты слышала, что он  сказал? -- спросил он  жену.--  Ты сама  хотела
добираться до берега вплавь. Вот и плыви!
     И он прыгнул в воду.
     Теперь на скалах на  берегу  собралось, по меньшей мере, около двадцати
зевак, сидевших в полной безопасности, далеко от пенных угрожающих волн. Они
с интересом наблюдали за тем, что происходит на плотике.
     Взяв миссис Гудхарт за руку, Томас сказал:
     -- Ну, поплыли!
     Он, пошатываясь из стороны в  сторону, выпрямился, поднял ее на ноги, и
они, взявшись за руки, бросились  в воду.  На воде она не так боялась, и они
поплыли рядышком  по направлению к  лестнице. Подплывая все ближе  к скалам,
они чувствовали, как их увлекают вперед волны и потом, разбившись с грохотом
о камни, откатываются назад, оттаскивая их за собой. Томас уверенно держался
на воде и орал во все горло, стараясь перекричать шум разъяренного моря:
     -- Я выйду первым! За мной, миссис Гудхарт! Следите за мной, как я буду
действовать.  Постараюсь на гребне  волны достичь берега и крепко ухватиться
за  поручень лестницы. Потом дам вам сигнал, когда  начать. Работайте руками
как  можно энергичнее.  Как только подплывете  к лестнице, я вас там схвачу.
Держитесь за меня покрепче. Все будет хорошо!
     Он, правда, в этом не был уверен на  все сто  процентов,  но ведь нужно
было что-то говорить, приободрить несчастных пловцов.
     Глядя  через плечо,  он ожидал  волны  побольше.  Увидев громадную, как
девятый вал, он,  активно заработав  руками, взлетел  на ее  гребень, и  она
стремительно вынесла его на берег, сильно шмякнув о стальную лестницу.
     Но Томас не растерялся. Быстро  ухватившись за перила, повис на них, не
давая убегавшей назад волне унести его вместе с собой. Выпрямился, посмотрел
на море.
     -- Вперед! -- крикнул он миссис Гудхарт.
     Она  замолотила  руками что было сил. Тут ее подхватила большая волна и
вынесла на  берег. На какое-то  мгновение  она оказалась  даже  над  головой
Томаса, но тут же заскользила вниз. Томас, изловчившись,  схватил ее, крепко
прижал к себе, не позволяя  пенящейся грозной  стихии  увлечь  ее назад.  Он
торопливо  подталкивал ее  сзади. Она, спотыкаясь,  поднималась по скользким
ступенькам,  но все же вовремя добралась  до ровной площадки  на скале, куда
волны уже не достигали.
     Подплыл и  Гудхарт. Томас  его  тоже  схватил, но  тот  оказался  таким
тяжелым, что Томас  невольно чуть не  выпустил из руки  поручень, и в голове
его мелькнула страшная мысль -- вот сейчас их обоих смоет, унесет в открытое
море. Но  старик  оказался жилистым, сильным. Сделав резвый рывок в воде, он
ловко одной рукой ухватился за перила, а второй -- за Томаса. Он не нуждался
в помощи, когда взбирался по лестнице вверх, делая это неторопливо, чинно, с
рисовкой,   презрительно   поглядывая   на   молчаливую   группу   зрителей,
сгрудившихся   у  него  над  головой,   так,   словно  он  застукал  их   за
подсматриванием в  тот  момент,  когда  те пытались  сунуть  свой  нос в его
ревниво оберегаемую частную жизнь.
     Кейт довольно  спокойно выбралась из воды, и  они вместе взбежали вверх
по лестнице.
     В раздевалке они получили от дежурного полотенца, вытерлись ими насухо,
но  это мало  помогло. Они  ведь не  могли снять свои  купальники, промокшие
насквозь.
     Мистер Гудхарт  позвонил в отель, попросил прислать за ним его  машину.
Когда  его шофер подкатил, чтобы  отвезти Томаса с Кейт в бухту, он произнес
только одну фразу:
     -- Отлично, капитан!
     Он взял  напрокат тяжелые махровые  халаты для  себя и  жены, заказал в
баре  выпивку для всех четверых,  и они пили  виски, понемногу согреваясь, а
Кейт с  Томасом  помаленьку высыхали. В длинном, как тога, халате у Гудхарта
был ужасно величественный  вид, и никому из посторонних и в  голову не могло
прийти, что вот этот пожилой человек пил целый день и чуть не утопил их всех
всего пятнадцать минут назад.
     Он открыл дверцу перед Томасом и  Кейт. Когда  Томас сел в  машину,  он
сказал:
     -- Мы все уладим, капитан. Будете ли вы в бухте после обеда?
     Томас  планировал  выйти в Сен-Тропез еще до  заката солнца, но вежливо
ответил:
     -- Да, сэр. Мы будем там весь вечер.
     -- Очень хорошо, капитан. Мы выпьем на борту на прощание.
     Томас  захлопнул  дверцу, и  они тронулись  по дороге  с  растущими  по
обочинам  высокими  соснами.  Их  ветви  трещали под  напором усиливающегося
ветра.
     Они доехали  до пристани,  и там Томас  с Кейт вышли. На заднем сиденье
осталось два мокрых пятна на дорогой обивке.
     "Клотильда"  еще  не  вошла  в  бухту, и они, завернувшись в полотенца,
сидели на днище перевернутой лодки, дрожа от холода.
     Минут  через  пятнадцать  показалась  "Клотильда".   Поймав   брошенные
Дуайером  концы  и  крепко привязав  их  к причалу,  они прыгнули  на борт и
помчались в каюту, чтобы поскорее переодеться. Кейт сварила кофе, и они пили
его из кофейника в рубке, а ветер угрожающе свистел, теребя оснастку.
     -- Уж  эти  мне богачи,--  сказал Дуайер.-- Они всегда  найдут  способ,
чтобы заставить тебя заплатить за свои причуды.
     Они  вытащили  шланг,  присоединили   его  к  водозаборной  колонке  на
пристани, и все трое принялись за уборку. Вся яхта покрылась тонкой корочкой
соли.
     Кейт приготовила  им обед из остатков ланча Гудхартов. Пообедав, они  с
Дуайером отправились  в Антиб с большим узлом грязных простыней, наволочек и
полотенец, собранных за целую неделю. Кейт сама стирала  все их личные вещи,
но постельное  белье приходилось отдавать в прачечную на  берегу. Ветер стих
так  же  внезапно,  как  и  возник, но  волны  все еще  с  ужасным  грохотом
разбивались о мол бухты. В самом порту  было тихо, и борта "Клотильды" глухо
тыкались в борт стоявших рядом с ней яхт.
     Стоял  теплый, ясный вечер. Томас  сидел  на  корме, покуривая трубку и
любуясь звездами в ожидании  прихода мистера  Гудхарта, которого  уже ждал в
рубке счет, составленный  Томасом. Сумма  не  бог весть  какая --  стоимость
горючего,  стирки, нескольких бутылок  виски и  водки, льда  плюс ежедневные
двенадцать  тысяч  старых  франков  на  питание  --  для  него  и  его  двух
помощников.  За  аренду яхты  Гудхарт выписал  ему чек  еще  в  первый  день
приезда.  Перед уходом в город Кейт сложила все вещи Гудхартов в две большие
корзины из отеля: их купальные костюмы, одежду, обувь, книги. Корзины стояли
на палубе на корме.
     Томас увидел  свет  от  фар  подъезжающего  автомобиля  Гудхарта. Когда
автомобиль  остановился,  Гудхарт вышел из машины и стал подниматься на борт
по трапу. Томас встал, чтобы его встретить.
     Он был одет для вечернего выхода -- серый костюм, белая рубашка, темный
шелковый галстук. В таком одеянии он казался старше, каким-то щуплым, словно
усох.
     -- Не хотите ли чего-нибудь выпить? -- спросил его Томас.
     --  Виски будет в самый раз, капитан,-- ответил Гудхарт.  Он сейчас был
трезв как стекло.-- Если только вы выпьете со мной.
     Он сел на складной деревянный  стул с сиденьем и спинкой из парусины, а
Томас  пошел в  салон за выпивкой. На  обратном пути  зашел  в  рубку,  взял
конверт со счетом.
     --  У  миссис  Гудхарт  небольшая  простуда,--  сказал  Гудхарт.  Томас
протянул  ему  стаканчик.-- Она  слегла, но думаю, за  ночь оклемается.  Она
просила меня передать, что нам очень понравились эти две недели.
     --  Она так  добра  ко  мне,--  сказал Томас.--  Мне самому было  очень
приятно побыть вместе с вами.
     Раз  мистеру Гудхарту угодно не вспоминать о том, что произошло, он тем
более не скажет ни слова.
     -- Я тут составил счет, сэр,-- сказал он и протянул конверт Гудхарту.--
Если хотите проверить...
     Гудхарт небрежно взял конверт:
     -- Я уверен, что все здесь в порядке.
     Вытащив  из конверта счет, он поднес его поближе  к палубному  фонарю и
бросил быстрый взгляд. Чековая книжка была у него с собой. Он тут же выписал
Томасу чек и пробормотал:
     --  Я  чуть  добавил  небольшие премиальные для вас  и членов  экипажа,
капитан.
     Томас посмотрел на чек. Пятьсот долларов. Как и в прошлом году.
     -- Вы очень щедры, сэр.-- Побольше  бы летних сезонов с  такими людьми,
как Гудхарт.
     Гудхарт небрежно отмахнулся от его благодарности.
     -- На  следующий год, может быть, мы приедем на месяц. Ведь,  насколько
мне известно,  нет  закона, требующего, чтобы мы проводили  все лето в своем
Ньюпорте, не так ли?
     Он как-то  рассказал Томасу, что с детства привык проводить два месяца,
июль  и  август,  в  семейном  доме  в Ньюпорте.  Теперь  к  ним на каникулы
приезжают его женатый сын с двумя дочерьми и их детишками.
     -- Можно передать наш  дом молодому поколению,-- продолжал Гудхарт, как
будто убеждая самого себя.-- Могут там устраивать оргии,  ходить на головах,
вообще заниматься тем, чем в наши дни занимается молодежь, но только,  когда
там не будет  нас. Может быть, удастся  взять внука или внучку, а может быть
даже обоих, и приехать сюда вместе с ними, чтобы поплавать на вашей яхте.
     Он, устроившись  поудобнее  на стуле, цедил виски, обдумывая  эту идею.
По-видимому, она ему понравилась.
     --  Скажите,  Томас, если в нашем распоряжении будет целый  месяц, куда
можно сходить?
     -- Ну,--  стал объяснять  ему Томас.-- Завтра в Сен-Тропезе мы берем на
борт новую группу, две французские супружеские пары.  Они  зафрахтовали яхту
на три  недели, и, если установится хорошая погода, можно сходить в Испанию,
полюбоваться ее побережьем: Коста-Брава,  Кадакус,  Росас,  Барселона, потом
можно махнуть на Балеарские острова. Потом мы возвращаемся сюда,  возьмем на
борт английскую семью, которая хочет совершить путешествие на юг, ну это еще
три недели круиза  -- Лигурийское побережье, Портофино, Порто-Венере, остров
Эльба, Порто-Эрколе, Корсика, Сардиния, Искья, Капри...
     Мистер Гудхарт фыркнул:
     -- После  ваших  слов  наш  Ньюпорт  становится похож  на Кони-Айленд в
Нью-Йорке. Вы сами-то бывали во всех этих местах?
     -- Угу.
     -- И люди, наверное, неплохо платят вам за эти круизы.
     -- Большинство из них заставляют  нас вкалывать, что называется, горбом
зарабатывать свои  деньги  и чаевые,-- сказал  Томас.-- Не  все  ведь  такие
щедрые, как вы с миссис Гудхарт.
     -- Может, мы стали мягче с возрастом,-- задумчиво произнес Гудхарт.-- В
какой-то мере. Как вы думаете, капитан, не выпить ли мне еще?
     -- Если только вы не  намерены поплавать еще немного  сегодня  ночью,--
ответил Томас, вставая и забирая у Гудхарта его стакан.
     Тот фыркнул:
     -- Такая  глупость может возникнуть не в голове, а в лошадиной заднице.
Что мы сегодня вытворяли, надо же!
     -- Это вы сказали, сэр.
     Томас  ужасно  удивился,  что мистер  Гудхарт употребил  такое  сильное
выражение. Он спустился в салон, приготовил еще два стакана виски с содовой.
Вернувшись на  палубу,  увидел, что мистер  Гудхарт, развалившись  на стуле,
вытянул закинутые одна на другую ноги и, задрав голову, разглядывает  звезды
на небе. Не меняя своего положения, он взял стакан из рук Томаса.
     -- Капитан,-- сказал  он,-- я  решил  немного  побаловать  себя. И жену
тоже. Сейчас вот здесь, перед вами, я беру на себя твердое обязательство. На
следующий год, начиная с первого июня, мы арендуем вашу "Клотильду" на шесть
недель и пойдем по морю, на  юг, посетим все те заманчивые места, которые вы
тут мне перечислили. Сегодня  же я положу деньги на депозит на  ваше  имя. И
если вы скажете: никому не  плавать за бортом, мы вам подчинимся. Что  вы на
это скажете?
     -- Меня-то это устраивает,  но...-- Томас  колебался, стоит ли говорить
об этом.
     -- Но что?
     -- Вам нравилась "Клотильда", когда вы  были на ней днем. Вы плавали до
облюбованных  вами островов... но шесть недель... жить  на  борту... большой
срок... право, не знаю. Может,  для кого-то это и  хорошо, но  не для людей,
привыкших к роскоши...
     --  Вы имеете  в виду  двух таких привередливых  древних  кляч, как я с
женой? -- спросил Гудхарт.-- Для нас ваша яхта недостаточно роскошна?
     --  Ну,-- чувствуя неловкость, продолжал Томас.-- Мне хочется, чтобы вы
получили от путешествия удовольствие. А "Клотильду" при плохой  погоде и при
шторме сильно качает, и в каюте бывает очень жарко, когда мы идем  при таких
погодных условиях, так как приходится задраивать все иллюминаторы, к тому же
на борту нет ванной комнаты, только душ, и...
     -- Эти трудности будут  только нам на пользу. Всю жизнь мы катались как
сыр в  масле,  не чувствуя никаких  неудобств. Бросьте, капитан,  это просто
смешно.-- Гудхарт выпрямился на  стуле.-- Приходится  стыдиться самого себя.
Вы хотите убедить меня в том, что путешествие по Средиземному  морю на такой
замечательной  яхте, как  ваша, неизбежно  связано  с  неудобствами, тяжкими
испытаниями. Да что подумают о нас люди? От одной мысли об этом у меня бегут
по спине мурашки.
     -- Люди ведь разные, живут в разных условиях,-- упорствовал Томас.
     --  По-видимому,  вам  приходилось  несладко  в жизни,  не  так ли?  --
проницательно спросил Гудхарт.
     -- Ну, не хуже, чем другим.
     -- Но, судя по  всему,  на  вас это нисколько  не отразилось,-- заметил
Гудхарт.--  Могу откровенно сказать, если  бы мой сын был похож на вас, я бы
куда больше им гордился, чем сейчас.
     --  Трудно  судить  об   этом,--  сказал   Томас,   стараясь  соблюдать
нейтралитет.  Если  бы  этот  старик  знал  о  нем  все  --  о его  жизни  в
Порт-Филипе;  о том, как он сжег крест в  День победы; как ударил отца;  как
брал деньги за траханье сексуально неудовлетворенных замужних дам  Элизиума,
штат Огайо; о его  шантаже Синклера в Бостоне; о  его  боксерских матчах;  о
драке с  Куэйлсом и его жене  в Лас-Вегасе; о Пэппи, Терезе и Фальконетти,--
то, вероятно, не  стал  бы  сидеть  здесь  с ним со стаканом виски в  руках,
испытывая  к нему, Томасу, искренние дружеские чувства, и не желал бы, чтобы
его сын был похож на капитана понравившейся ему яхты.
     --  В жизни я совершил немало такого, чем отнюдь  не горжусь,--  сказал
он.
     -- Но в этом вы ничем не отличаетесь от  других, капитан,-- тихо сказал
Гудхарт.-- Ну и  пока мы  тут обсуждаем эту тему, прошу вас простить меня за
сегодняшний день. Я был,  конечно,  пьян.  Целые  две недели  я  внимательно
следил за  тремя молодыми  счастливыми  людьми,  весело работающими  вместе,
передвигающимися по яхте с поразительной грацией, и я чувствовал,  насколько
я старый.  И  мне  захотелось  доказать,  что я  не  так уж стар, захотелось
тряхнуть  стариной, поэтому я и  рисковал  вашими жизнями.  И  сделал я  это
намеренно, капитан, намеренно, потому  что был  уверен, что вы ни за что  не
отпустите нас одних, не позволите нам с женой плыть одним к берегу.
     --  Лучше об  этом не  говорить, сэр,-- сказал  Том.-- К тому  же,  все
обошлось.
     --  Старость --  это патология, Том,--  с  горечью произнес  Гудхарт.--
Ужасная,  извращенная  патология.--  Он  встал, осторожно,  чтоб не уронить,
поставил свой стакан.--  Думаю, мне пора в  отель, я беспокоюсь, как там моя
жена.
     Он протянул Томасу руку, и тот ее крепко пожал.
     --  Ну,  до первого июня следующего года,-- сказал он и широкими шагами
спустился с яхты с двумя большими корзинками в руках.
     Когда вернулись Кейт с Дуайером с выстиранным  постельным бельем, Томас
рассказал им о визите Гудхарта.
     -- Итак, у нас уже есть первый клиент --  шестинедельная аренда яхты на
следующий год.
     Дуайер наконец-то получил письмо от своей девушки. Она была в гостинице
"Эгейская", но ничего не узнала для Тома, так как Пэппи убили. Его  закололи
ножом, а труп  с  кляпом во  рту обнаружили  в  его  собственной комнате. За
конторкой в гостинице теперь  сидит новый человек.  Это случилось три месяца
назад.
     Томас выслушал  это  печальное известие  без  особого удивления.  Пэппи
занимался опасным бизнесом, и вот теперь ему пришлось за это заплатить своей
жизнью.
     В  письме  наверняка было  кое-что  еще,  что  вызвало  беспокойство  у
Дуайера, хотя  тот ничего не говорил. Но Томас догадывался, в  чем дело. Его
девушка,  конечно, больше  не хотела ждать и не хотела уезжать из Бостона, а
если Дуайер еще не передумал за это время на ней жениться, то должен бросить
все и вернуться домой,  в Америку. Он пока  не спрашивал у Томаса совета, но
если Дуайер к  нему обратится, то  Томас  решительно скажет ему, что ни одна
женщина на свете не стоит того, чтобы ради нее бросать море.
     Они все легли спать раньше обычного, потому что предстояло выходить  из
бухты в четыре утра, до того, как снова подует сильный ветер.
     Кейт  приготовила  широкую  постель  в  капитанской  каюте  для  себя с
Томасом, так  как на  борту не  было  клиентов.  В эту  ночь у них появилась
возможность заниматься  любовью не в тесноте, а в комфорте, и Кейт ни за что
не хотела упустить этот шанс. В каюте внизу в их распоряжении были две узкие
койки, причем одна над другой.
     Твердое,  полногрудое  тело   Кейт   явно  не  было  предназначено  для
демонстрации  нарядов, а только для  любви. У  нее была  удивительно  мягкая
кожа,  и  она занималась любовью с  нежностью  и  страстной ненасытностью, а
когда  пароксизм страсти  миновал  и  она тихо  лежала  в его  объятиях,  он
мысленно благодарил свою судьбу  за то,  что он не стар, что его девушка  не
живет в Бостоне и что он позволил Пинки убедить себя взять на борт женщину.
     Засыпая, Кейт спросила:
     -- Дуайер  сказал  мне сегодня вечером, что когда ты купил эту яхту, то
поменял ее название. Кто эта Клотильда?
     -- Так звали французскую королеву,-- ответил Томас. Он  сильнее  прижал
ее  к себе.-- Я знал эту женщину, когда был еще мальчишкой. И  от нее так же
вкусно пахло, как и от тебя.

     Круиз в Испанию прошел  неплохо, хотя из-за дурной погоды, заставшей их
неподалеку от мыса Круз, им пришлось  проторчать целых пять дней в порту. Их
клиентами были две французские пары -- два парижских бизнесмена с животиками
и две молодые особы, явно не их жены. Они постоянно менялись партнершами, но
Томас бороздил воды Средиземного  моря не для того, чтобы учить  французских
бизнесменов, как нужно себя вести. Если они вовремя  платят  по счетам, если
не гуляют  по палубе на высоких шпильках и не делают дыр  в досках, то шут с
ними,  пусть резвятся,  он  не станет вмешиваться  в их дела. Женщины любили
загорать на палубе в одних трусиках, Кейт это очень не нравилось, но у одной
из них были поистине потрясающие  груди, которые не  очень мешали навигации,
хотя если бы  по курсу  вдруг встретились рифы, а за рулем в это время стоял
бы Дуайер, то, вполне вероятно, они напоролись бы  на них. Эта дама с пышной
грудью недвусмысленно намекнула Томасу, что она  не прочь  погулять глубокой
ночью с ним на  палубе,  когда  ее  Жюль безмятежно храпел внизу в каюте. Но
Томас объяснил, что исполнение этого ее желания  не  предусмотрено условиями
аренды яхты. Ему  вполне достаточно и других  осложнений  с клиентами  -- не
хватало только этого!
     Из-за вызванной штормом задержки обе французские пары сошли  в Марселе,
чтобы  добраться   поездом  до  Парижа.  Там  оба  бизнесмена   должны  были
встретиться со  своими женами и уехать на целое лето в Довиль. Расплачиваясь
с  Томасом  перед  мэрией  в старом порту, французы дали ему пятьдесят тысяч
франков  сверху -- совсем неплохая  сумма, учитывая, что они французы. После
их отъезда  Томас повел  Кейт  с  Дуайером в  тот ресторан,  в  котором  они
обедали, когда впервые вошли в  Марсель на своей "Элге Андерсон".  Жаль, что
их посудины не оказалось в порту. С каким бы удовольствием они проплыли мимо
ее заржавевших бортов на своей сияющей на солнце  бело-голубой  "Клотильде",
приспустив  флаг  на  клотике  в  честь  ее  старого  капитана, отъявленного
нациста.
     У них  оставалось  три  свободных дня до  принятия  на  борт  следующих
клиентов, и снова Кейт приготовила широкую кровать в главной каюте  для себя
с Томасом. Пришлось весь вечер держать открытыми иллюминаторы и двери, чтобы
улетучился оттуда запах духов француженки.
     --  А эта  курочка  хороша, ничего  не скажешь,--  возмущалась  Кейт  в
постели в темной каюте.-- Щеголяла голая,  как на параде. У  тебя, наверное,
стоял на нее все три недели.
     Томас засмеялся. Кейт иногда выражалась, как грубый матрос.
     -- Мне  не нравится  твой смех,-- обиделась Кейт.-- Хочу  предупредить:
если увижу, как ты лапаешь какую-нибудь, вроде нее, я сигану в койку в любой
ночлежке с первым же мужиком, которого встречу, как только сойду на берег.
     -- Существует только один надежный способ,  заставляющий меня сохранять
тебе верность,-- сказал Томас.
     Кейт тут  же  прибегла к этому  надежному способу, чтобы  сохранить его
верность. По  крайней  мере, на эту ночь. Она лежала в его объятиях, а он ей
нашептывал:
     -- Кейт,  каждый  раз,  когда я  занимаюсь с  тобой любовью,  я напрочь
забываю что-нибудь плохое из своей жизни.
     Через несколько мгновений он почувствовал на плече ее теплые слезы.
     В  роскошной мягкой кровати они проспали до утра и встали очень поздно.
Солнце уже ярко светило. Они выкроили время, чтобы выйти из бухты и посетить
местные  достопримечательности.  Доплыв  до  замка Иф,  погуляли  там вокруг
старой  крепости,  в темнице которой,  по преданию, был заточен закованный в
цепи граф Монте-Кристо. Кейт читала  книгу  о нем, а Томас видел фильм. Кейт
переводила  ему все таблички, на  которых  было написано, что  здесь  сидели
протестанты до своей отправки на галеры.
     -- Всегда кто-нибудь висит на шее у другого,-- сказал Дуайер.-- Если не
протестанты на шее у католиков, то католики на шее протестантов.
     --   Заткнись,  ты,  коммунист,--  добродушно  сказал  Томас.--  А   ты
протестантка? -- спросил он Кейт.
     -- Да.
     -- В таком случае я ссылаю тебя на свою галеру.
     К тому времени, когда они вернулись на "Клотильду", в капитанской каюте
наконец выдохся неистребимый, казалось, запах духов.
     Они плыли под  парусом без остановки, и Дуайеру пришлось отстоять ночью
восемь  часов  у  штурвала,  чтобы дать возможность  Томасу с Кейт  спокойно
поспать. Они добрались до Антиба еще до полудня. Там Томаса ждали два письма
-- одно от брата, а второе от кого-то другого. Почерк был незнаком Томасу.
     Вначале он вскрыл письмо от Рудольфа.
     "Дорогой Том,-- читал он.-- В конце концов я получил кое-какие сведения
о тебе, и,  насколько  могу судить, ты --  в  полном порядке. Несколько дней
назад ко мне в офис позвонил некто  мистер  Гудхарт и  рассказал, что провел
пару недель на  твоей яхте или  корабле, не знаю,  уж как там называют  твою
яхту члены экипажа. Как выяснилось, мы с его фирмой имели кое-какие дела, и,
мне кажется,  ему захотелось встретиться  с твоим братом, поглядеть на него,
что за фрукт. Он пригласил нас  с Джин к себе на коктейль,  и он сам  и  его
жена оказались  очень  милыми людьми,  да ты,  вероятно,  и сам  знаешь. Они
просто в восторге от тебя,  твоей яхты и твоего образа жизни на море. Может,
ты  на   самом  деле  сделал   капиталовложение  века,   благодаря  деньгам,
заработанным на акциях компании "Д.  К. Энтерпрайсиз". Если бы  не занятость
(скорее  всего,  я  позволю  себя  уговорить выставить свою  кандидатуру  на
выборах  мэра Уитби), мы с Джин немедленно сели бы на самолет и прилетели бы
к тебе, чтобы побороздить на твоей яхте Средиземное море. Может, в следующем
году  это удастся  сделать.  А  пока  я взял  на себя смелость  и  предложил
арендовать твою  "Клотильду" (как видишь, Гудхарты от меня ничего не скрыли)
одному  моему другу,  который  сейчас женится и хочет провести  свой медовый
месяц на Средиземном море. Ты должен его помнить. Это -- Джонни Хит.
     Если говорить  серьезно, то я очень, очень рад  за тебя, и мне хотелось
бы получить  от  тебя весточку. Если чем-нибудь смогу  тебе  помочь,  то  не
стесняйся, дай мне знать.
     С любовью, твой Рудольф".
     Томас болезненно поморщился. Ему не нравилось, что брат напоминал, кому
он  обязан приобретением  "Клотильды". Но  все  равно, письмо было  довольно
дружелюбное, стоит прекрасная погода, лето наверняка будет  хорошим  --  для
чего кукситься, вспоминать старые обиды?
     Аккуратно  сложив письмо, он сунул  его в  карман. Второе было от друга
Рудольфа.  Он интересовался, сможет ли арендовать "Клотильду" на  две недели
--  с пятнадцатого  сентября до конца месяца. Это  был конец сезона, работы,
как обычно, много не  бывает, да у них и  нет никаких заказов на  это время,
считай, они  случайно  нашли эти деньги.  Хит писал,  что хочет походить под
парусом  вдоль побережья между  Монте-Карло  и Сен-Тропезом,  что  на  борту
должны быть только он с женой,  и их не интересуют продолжительные переходы.
Так что на такую работу в конце сезона только ленивый не согласится.
     Томас тут же сел и написал Хиту письмо, сообщая ему, что встретит его в
аэропорту Ниццы или на автобусной станции в Антибе пятнадцатого сентября.
     Он рассказал Кейт о том, что у них появился  новый клиент, что его  ему
устроил  брат,  а  она  тут  же   заставила   написать  Рудольфу   письмо  и
поблагодарить его за заботу.  Том,  поставив свою подпись  внизу, хотел было
уже вложить листок в конверт и заклеить,  как вдруг вспомнил слова Рудольфа:
"если чем-нибудь смогу помочь, то не стесняйся, дай мне знать".
     Почему бы и нет, подумал он. Какой от этого вред?
     В постскриптуме он написал: "Хочу  попросить тебя об одном одолжении. В
силу  разных причин я  не  мог вернуться  в Нью-Йорк,  но,  может быть, этих
причин больше не  существует.  Вот  уже несколько  лет  у меня  нет  никаких
сведений о моем маленьком сыне, я не знаю, где он, также не знаю, женат ли я
еще или уже нет. Прошу  тебя, узнай, где  они, и, если это возможно, привези
моего сына на яхту, когда приедешь. Помнишь мой  бой в Куинсе, на котором ты
был с Гретхен,  в раздевалке я  представил вам  своего менеджера, назвав его
Шульцем. Вообще-то его зовут Герман Шульц.  Последний его адрес, о котором я
знаю,--  отель "Бристоль"  на Восьмой  авеню, но,  может,  он  там больше не
живет. Разузнай в Сквер-Гардене,  где можно найти Шульца, они  должны знать,
узнай,  жив ли он еще, находится ли в городе. У него наверняка есть известия
о моем сыне и Терезе. Пока не говори ему, где я. Только  спроси, есть ли еще
дым. Он поймет,  о чем  речь. Сообщи мне немедленно, что  он скажет.  Ты мне
окажешь большую услугу, за которую я тебе буду очень благодарен".
     Он отправил  оба письма  авиапочтой  с почтамта в Антибе и  вернулся на
судно, уже готовое к приему английских клиентов.






     В отеле  "Бристоль"  никто не помнил Германа Шульца,  но  когда Рудольф
обратился в Бюро рекламы и  информации на Мэдисон-Сквер-Гарден, там в  конце
концов разыскали его  адрес, он жил  в  каких-то  меблированных  комнатах на
Западной Пятьдесят третьей улице. Рудольф уже хорошо изучил Пятьдесят третью
улицу, так  как трижды в августе приезжал сюда во время каждой своей деловой
поездки  в  Нью-Йорк.  "Да,-- отвечал  ему  владелец  дома,--  мистер  Шульц
останавливается у них,  когда  приезжает в Нью-Йорк, но сейчас его  в городе
нет".  Он не  знал, где он  находится сейчас. Рудольф оставил ему свой номер
телефона, попросил Шульца позвонить ему, но тот так и не позвонил.
     Каждый раз, когда Рудольф нажимал кнопку звонка  у двери, он подавлял в
себе острое чувство брезгливости. Полуразвалившееся строение  в  заброшенном
квартале, в котором явно обитали  либо обреченные на скорую  смерть старики,
либо же молодые изгои.
     Шаркающий ногами, сгорбленный  старик с  растрепанными волосами  открыл
перед ним  облупившуюся дверь цвета  засохшей  крови.  Из мрака  коридора он
уставился  своими близорукими глазами  на Рудольфа,  стоявшего на крыльце на
жарком  сентябрьском солнце. Даже на расстоянии  Рудольф  чувствовал, как от
него разит затхлой плесенью и мочой.
     -- Дома ли мистер Шульц? -- спросил Рудольф.
     -- Четвертый этаж, в конце коридора,-- ответил старик, отступая на шаг,
чтобы пропустить Рудольфа.
     Поднимаясь по лестнице, Рудольф понял, что разит не  только от старика,
так  провонял  весь  дом.  По  радио  где-то передавали  испанские  мелодии,
какой-то  толстый, обнаженный по пояс человек  сидел  на  верхней  ступеньке
второго  пролета,  уронив  голову  себе  на  руки.  Он даже  не посмотрел на
Рудольфа, когда тот протискивался между ним и перилами.
     Дверь в  комнату  на четвертом этаже  была открыта.  Здесь,  под  самой
крышей,  стояла  ужасная  жара. Рудольф  сразу узнал  человека, которого ему
представил Томас в раздевалке  в Куинсе. Шульц сидел на  неубранной кровати,
на грязных простынях, уставившись в стену в трех футах от него.
     Рудольф  постучал о  дверную раму. Шульц медленно,  словно  через силу,
повернул к нему голову.
     -- Что вам угодно? -- спросил он. Голос у него хриплый, враждебный.
     Рудольф вошел.
     -- Я -- брат Тома Джордаха,-- сказал он, протягивая руку.
     Шульц  тут  же  спрятал свою  за спину.  На нем была пропитанная  потом
нижняя рубашка.  Живот выпирал, как баскетбольный мяч.  Он непрерывно двигал
челюстями, словно ему мешали плотно пригнанные пластинки во рту. Одутловатое
лицо, совершенно лысый.
     -- Я никому не пожимаю руки, извините,-- сказал Шульц.-- Из-за артрита.
     Он не  предложил  Рудольфу  сесть.  В любом случае садиться было негде,
только рядом с ним на кровать.
     -- Я не желаю слышать даже имени этого сукина сына,-- продолжил Шульц.
     Рудольф вытащил из бумажника две двадцатидолларовые купюры.
     -- Вот. Он просил передать вам это.
     --  Положите на  кровать.--  Безразличное выражение на  его мертвенном,
хищном лице не изменилось.-- Он должен мне полторы сотни.
     -- Завтра же попрошу его выслать остальные,-- сказал Рудольф.
     -- Давно пора, черт бы  его побрал,-- проворчал Шульц.-- Что теперь ему
нужно от меня? Что, снова кого-нибудь изуродовал?
     -- Нет,-- ответил Рудольф.-- С ним все в порядке.
     -- Очень жаль,-- сказал Шульц.
     -- Он просил меня узнать у вас, идет ли еще  дым? -- Какие-то  странные
слова, ему было непривычно их произносить.
     Лицо у Шульца вдруг стало хитрым, каким-то таинственным,  и он старался
не смотреть прямо на Рудольфа.
     -- Вы уверены, что завтра он вернет мне долг?
     -- Абсолютно,-- заверил его Рудольф.
     -- Ну-у,-- протянул Шульц.-- Больше дыма нет. Вообще больше ничего нет.
Эта толстая задница Куэйлс не выиграл ни одного поединка после того, как ваш
засранец-братишка разделался с  ним. У меня тогда  был реальный шанс надежно
заработать на нем. Хотя итальянцы могли обмануть  и лишить меня моей доли. А
ведь это я нашел Куэйлса, это я привел его на ринг. Нет,  дыма уже нет.  Кто
уже  умер,  кто сидит за решеткой. Никто,  по  сути дела, и  не помнит имени
вашего братца. Может разгуливать по Пятой авеню во главе колонны на параде в
честь Дня  Колумба1, и никто не тронет его и пальцем. Можете сообщить ему об
этом.  Скажите ему,  что моя  новость стоит  гораздо  больше ста  пятидесяти
долларов.
     --  Скажу,  мистер  Шульц,  обязательно передам.--  Рудольф старательно
изображал, что ему  якобы  понятно,  о  чем идет  речь.--  У  меня  еще один
вопрос...
     -- Не много ли вопросов за такие деньги?
     -- Он хочет знать, как там его жена.
     Шульц рассмеялся.
     --  Эта  проститутка?  --  спросил  он,  выговаривая  каждое  слово  по
слогам.-- Ее фотография попала в газету.  В "Дейли ньюс". Причем дважды.  Ее
задержали за приставания к мужчинам в барах. Репортеру она назвалась Терезой
Лаваль. Чтобы подумали, что речь идет о француженке. Но я-то сразу узнал эту
сучку.  Все они --  б... все, до последней. Я  мог бы рассказать вам многое,
мистер...
     -- Не знаете ли  вы, где  она живет?  -- Рудольфу совсем  не  улыбалось
проторчать  весь  день  в  этой  жаркой, вонючей комнате, выслушивая  мнение
Шульца о женщинах.-- И где их сын?
     Шульц покачал головой:
     -- А кто знает? Я не знаю толком, где сам живу. Надо же, Тереза Лаваль,
француженка.-- Он снова засмеялся.-- Тоже мне француженка!
     -- Благодарю вас, мистер Шульц,-- сказал Рудольф.--  Больше не буду вас
беспокоить.
     --  Ничего страшного. Очень  рад был побеседовать  с вами. Вы  на самом
деле пришлете мои деньги завтра утром?
     -- Гарантирую.
     -- На вас такой  дорогой костюм,-- сказал Шульц.-- Но это все же еще не
гарантия.
     Рудольф вышел, а Шульц так и остался сидеть на своей кровати,  в жаркой
комнате, покачивая  головой. Даже Пятьдесят третья улица  теперь  показалась
Рудольфу вполне  привлекательной после  того, как он оставил  за спиной  эти
вонючие меблированные комнаты.



     Когда он сходил по трапу самолета в аэропорту Кеннеди, в кармане у него
лежала телеграмма от  Рудольфа.  Вместе с  сотнями  других  пассажиров Томас
встал в очередь, чтобы  покончить с  формальностями в секциях  санитарной  и
иммиграционной служб. Когда он был здесь в последний раз, аэропорт назывался
Айдлуайлд.  Чтобы  назвали аэропорт  твоим именем,  оказывается,  достаточно
получить дырку в голове. Сомнительная, весьма дорогостоящая честь.
     Крупный  ирландец со значком "Иммиграционная служба" на лацкане смотрел
на него  так,  словно ему не нравилась сама мысль  о том, чтобы впустить его
обратно в  страну.  Он  долго  листал большую  черную  тетрадь,  испещренную
фамилиями, пытаясь  отыскать на  ее страницах фамилию  Джордах, и, казалось,
сильно расстроился, когда не обнаружил ее.
     Томас прошел на таможню,  где стал дожидаться своего багажа. Как много,
однако,  здесь  народа!  Казалось,  все население  Америки  возвращается  из
отпусков, проведенных в Европе. Откуда у людей столько денег?
     Он посмотрел на балкон, где за стеклом толпились встречающие -- друзья,
родственники тех, кто сейчас находился внизу. Узнавая своих, они принимались
энергично махать им руками.  Он указал  в телеграмме Рудольфу  номер  своего
рейса и время прибытия самолета, но не увидел его в густой толпе встречающих
на  балконе.  Он  почувствовал,  как вспыхнуло раздражение.  Не  для того он
прилетел, чтобы по всему Нью-Йорку вылавливать своего братца!
     После  возвращения в Антиб из  рейса  с Хитом  и его женой  Тома  ждала
телеграмма от Рудольфа.
     "Дорогой  Том,-- сообщал тот в  телеграмме,--  здесь все о'кей.  Точка.
Надеюсь найти адрес сына в самое ближайшее время. С любовью Рудольф".
     Он наконец  увидел  на  конвейере свой чемодан,  схватил  его  и  занял
очередь к стойке таможенника.  Какой-то идиот  из Сиракуз, потея, запинаясь,
рассказывал  инспектору длинную историю о том, где он  достал два одинаковых
вышитых  платья  с широкими юбками  и кому они  предназначались. У  Томаса в
чемодане не было никаких подарков, и инспектор пропустил его без задержки.
     Он  отказался от услуг носильщика и сам  донес свой чемодан до выхода и
тут  увидел  Рудольфа:  тот  махал  ему  рукой. Рудольф  стоял  среди  толпы
встречающих без головного убора,  в узких брюках  и  спортивном пиджаке. Они
пожали друг другу руки.  Рудольф  хотел было взять у него из рук чемодан, но
Томас не позволил.
     -- Ну, как  долетел?  --  спросил  Рудольф, когда они  вышли  из здания
аэровокзала.
     -- Отлично.
     --  Мой  автомобиль на стоянке. Подожди  здесь. Я  вернусь  через  пару
минут.
     Провожая его взглядом, Томас отметил, что  у Рудольфа все та  же легкая
скользящая походка и он абсолютно не двигает плечами при ходьбе.
     Расстегнув воротник, он  ослабил галстук. Хотя уже было начало октября,
но  стояла  удушливая  жара,  чувствовалась  влажная  вонь от  смога: воняло
отработанным керосином. Он уже давно забыл о своеобразном климате Нью-Йорка.
Как тут живут люди?
     Минут  через  пять  Рудольф  подкатил  к  нему  в  голубом  двухместном
"бьюике". Томас бросил чемодан на заднее сиденье и сел рядом с ним. В машине
работал  кондиционер, это  было весьма  кстати. Рудольф ехал  на дозволенной
скорости, а Томасу вспомнилась их поездка много лет назад, когда они ехали к
умирающей  матери,  как их  задержал дорожный патруль, и бутылка  бурбона, и
револьвер "смит-и-вессон". Времена изменились, и явно к лучшему.
     -- Ну, что скажешь? -- спросил Томас.
     -- Я нашел Шульца,-- ответил Рудольф.-- Вот я и послал тебе телеграмму.
Шульц сказал, что дыма больше нет.  Кто уже умер, кто -- в тюрьме. Я не стал
уточнять, что он имел в виду.
     -- Ну а что Тереза, малыш?
     Рудольф, нахмурившись, подергал рычажок кондиционера.
     -- Шульц не знает, где они находятся  -- ни сын, ни она. Но сказал, что
фотография твоей жены появлялась в газетах. Причем дважды.
     --  Это  по  какому же случаю,  черт бы  ее  побрал?  --  Томас  был на
мгновение ошарашен.-- Может, эта сумасшедшая все же  пробилась на сцену? Или
устроилась в каком-то ночном клубе?
     -- Ее арестовали за приставания к мужчинам в баре. Дважды,-- подчеркнул
Рудольф.-- Мне, конечно, очень неприятно сообщать тебе об этом, Том.
     -- Забудь,-- зло бросил он.-- Этого следовало ожидать.
     -- Шульц сказал, что она назвала репортерам вымышленное  имя, но он все
равно ее  узнал,--  продолжал Рудольф.--  Я навел справки. Это на самом деле
она. В полиции мне дали ее адрес.
     --  Если она не заломит цену,-- мрачно сказал Томас.-- Может, стать  на
время ее клиентом? Может, она наконец научилась это делать как следует?
     Томас видел, как гримаса исказила от его слов лицо Рудольфа, но он ведь
летел через океан не для того, чтобы здесь миндальничать.
     -- Ну а что насчет сына?
     -- Он учится в военном училище возле Покипси,-- сказал Рудольф.-- Я это
выяснил всего пару дней назад.
     --  Военное училище,  боже  мой,-- произнес Томас.-- Может, его приняли
туда, чтобы офицеры могли трахать его мать на маневрах?
     Рудольф ехал молча, не обращая внимания на  слова Тома -- пусть изольет
свою горечь.
     -- Да, только об этом  я и мечтал,-- вздохнул Том.-- Чтобы мой сын стал
солдатом! Ничего себе! А как тебе удалось раздобыть все эти сведения?
     -- Нанял частного детектива.
     -- Он разговаривал с этой сукой?
     -- Нет.
     -- Значит, никто не знает, что я здесь?
     --  Никто,-- подтвердил Рудольф.-- Кроме меня, разумеется. Но  я сделал
еще кое-что. Надеюсь, ты на меня не обидишься.
     -- Что такое?
     -- Я поговорил  с  одним адвокатом, своим приятелем. Не называя никаких
имен. Ты можешь получить развод и опеку над сыном. Без всяких проблем. Из-за
двух ее задержаний.
     -- Остается только надеяться, что рано или поздно ее запрут в тюрьму, а
ключ от камеры выбросят.
     --  Пока ее  запирали на  одну ночь  и  в  первый, и  во  второй раз  и
штрафовали.
     -- В этом городе есть хорошие адвокаты? -- Томас вдруг вспомнил те дни,
что провел в тюрьме в Элизиуме. Таким образом, за  решеткой побывали двое из
их семьи.
     -- Послушай,-- сказал Рудольф.-- Мне сегодня вечером  нужно вернуться в
Уитби. Можешь поехать со  мной, если  хочешь. Или  оставайся  здесь, в  моей
квартире. Там сейчас никого нет. Утром приходит горничная убирать квартиру.
     -- Спасибо. Ловлю  тебя  на слове  и  занимаю твою квартиру. Утром  мне
прежде  всего  хотелось бы  поговорить  с адвокатом.  Ты  мне  устроишь  эту
встречу?
     -- Конечно.
     -- У тебя есть адрес и название военного училища и все прочее?
     Рудольф кивнул.
     -- Вот и все, больше мне ничего не требуется.
     -- Как долго ты думаешь пробыть в Нью-Йорке?
     -- Пока не получу развод. Потом съезжу за сыном и заберу его  с собой в
Антиб.
     Рудольф помолчал. Томас смотрел из правого окошка  на яхты, стоявшие на
якоре в  бухте Флашинг-Бей.  Как  хорошо,  что его "Клотильда"  находится  в
Антибской гавани, а не в этой грязной бухте-помойке.
     -- Джонни Хит писал мне, что он совершил чудесное путешествие с вами,--
сказал Рудольф.-- Его жене тоже понравилось.
     -- Не  знаю, право,  было  ли  у нее  время  для  восторгов,-- возразил
Томас.-- Она то и дело то спускалась по лесенке в свою каюту, то поднималась
снова на палубу, меняя свои наряды  каждые пять минут. У нее, по-моему, было
штук  тридцать чемоданов.  Хорошо,  что на  борту, кроме  них двоих, не было
других пассажиров. Ее багажом мы заставили две свободные каюты.
     Рудольф улыбнулся.
     -- Она -- из очень богатой семьи.
     -- Ее богатство так из нее и прет со всех  сторон. А твой друг неплохой
парень. Его не пугала штормовая погода, и он просто засыпал меня вопросами о
вождении яхты, так что,  вероятно,  уже и  сам  может  повести  под  парусом
"Клотильду" к берегам  Туниса. Он сказал, что  собирается  уговорить  тебя и
твою жену вместе с ними совершить на моей яхте круиз следующим летом.
     -- Если у меня будет свободное время,-- быстро среагировал Рудольф.
     -- А что это ты болтал по поводу выборов мэра в этом захолустном Уитби,
я правильно тебя понял? -- спросил Томас.
     -- Уитби вовсе не захолустный городок. Ну а как тебе сама идея?
     -- Я лично вытер бы ноги о любого, пусть даже самого лучшего политика в
нашей стране,-- отозвался Томас.
     -- Может,  мне  удастся  переубедить  тебя изменить  твое  отношение  к
политикам.
     --  Среди  них  оказался  только один порядочный  человек,--  продолжал
Томас.-- Так они и его пристрелили.
     -- Не могут же они перестрелять всех.
     -- Могут попытаться,-- предположил Томас.
     Наклонившись вперед, он включил радиоприемник. Рев толпы заполнил салон
автомобиля,   послышался   взволнованный   голос  диктора,   комментирующего
бейсбольную встречу: "...чистый  прорыв к центру поля, игрок тянет время, он
приближается  все  ближе, ближе,  ближе, скользит по траве. Верняк! Верняк!"
Томас выключил радиоприемник.
     -- Чемпионат страны,-- пояснил Рудольф.
     -- Знаю. Я получаю парижское издание "Геральд трибьюн".
     -- Том,-- спросил Рудольф.-- Неужели ты никогда не скучаешь по Америке?
     --  А что  она такого  сделала для  меня? --  ответил  он  вопросом  на
вопрос.-- Мне наплевать,  увижу ли я  ее когда-нибудь еще после  этого моего
визита.
     -- Не люблю, когда ты так говоришь.
     -- Одного патриота в семье вполне достаточно,-- стоял на своем Томас.
     -- Ну а как же сын?
     -- Что сын?
     -- Ты надолго заберешь его в Европу?
     --  Навсегда,--  резко  ответил  Томас.--  Если  только   тебя  изберут
президентом страны и ты выправишь все дела  в ней, посадишь  за решетку всех
этих  мошенников,  всех этих генералов, полицейских,  судей, конгрессменов и
высокооплачиваемых адвокатов,  если, правда, они тебя прежде не  пристрелят,
вот тогда я, может, и разрешу ему приехать сюда, но ненадолго.
     -- Ну а как  быть с образованием? -- настойчиво продолжал расспрашивать
его Рудольф.
     -- В Антибе тоже есть школы. Уж  во всяком случае  получше, чем военное
училище с его палочной дисциплиной.
     -- Но ведь он -- американец.
     -- Ну и что?
     -- А то, что он -- не француз.
     --  Он  и  не будет французом,--  решительно ответил Томас.--  Он будет
просто Уэсли Джордахом. Вот и все!
     -- Он будет человеком без родины.
     --  Ну а где моя родина? Здесь? -- Томас засмеялся.-- Родиной для моего
сына будет яхта в Средиземном море, где он будет ходить под парусом из одной
страны, где  делают  оливковое  масло  и вино,  в  другую, где  тоже  делают
оливковое масло и вино.
     Рудольф решил не продолжать разговор. Весь оставшийся путь они проехали
молча до  самой  Парк-авеню,  где  находилась квартира  Рудольфа.  Он сказал
швейцару,  что вернется через несколько  минут, и тот припарковал его машину
во втором ряду. Швейцар бросил любопытный взгляд на Томаса: на его рубашку с
расстегнутым воротом, с ослабленным  галстуком,  на  его  голубой  костюм  с
широкими штанами,  на зеленую фетровую шляпу с коричневой лентой, которую он
купил в Генуе.
     -- Твой  швейцар, по-видимому,  не  одобряет мой наряд,-- сказал Томас,
когда  они подошли к лифту.-- Скажи ему, что я одеваюсь в Марселе, и  любому
нормальному человеку хорошо  известно,  что  Марсель -- столица высокой моды
для всех мужчин в Европе.
     --  Не  переживай   из-за  мнения  швейцара,--  успокоил  его  Рудольф,
приглашая войти в квартиру.
     -- Неплохо  ты, я вижу, здесь устроился,--  сказал  Том,  стоя  посреди
большой  просторной  гостиной  с  камином  и  длинной,  обтянутой  вельветом
соломенного цвета кушеткой, с двумя креслами с  подлокотниками,  стоящими по
обе ее стороны.
     Свежие цветы в вазах на столах, ковер от стены до  стены, яркие картины
художников-модернистов  на  покрытых  темно-зелеными   обоями  стенах.  Окна
выходили на запад, и весь  день в них пробивались сквозь щели в шторах яркие
солнечные лучи.  Мерно  гудел  кондиционер,  и  в  комнате  стояла  приятная
прохлада.
     --  Мы не  так часто  приезжаем в город, как нам хотелось  бы,-- сказал
Рудольф.--  Джин беременна,  и сейчас  у нее самые трудные два  месяца.-- Он
открыл сервант.--  Вот здесь бар,-- сказал он.--  Лед  в холодильнике.  Если
захочешь  есть  не  в  ресторане,  а  здесь,  в  квартире,  предупреди утром
горничную. Она очень хорошо готовит.
     Он показал Томасу его комнату, которую  Джин сделала точно  такой,  как
комнату для  гостей  в  фермерском доме в  Уитби, на  сельский  манер, очень
удобной. Рудольф  не мог  не заметить, как странно выглядит его брат в  этой
опрятной, убранной заботливой женской рукой комнате, с ее двумя  одинаковыми
кроватями и пологом на четырех столбиках и пестрыми лоскутными покрывалами.
     Томас  бросил  свой  чемодан вместе  с  пиджаком и  шляпой  на  одну из
кроватей,  и  Рудольфу   пришлось   сделать  над  собой  усилие,   чтобы  не
поморщиться.  На  своей яхте, как писал ему Джонни Хит,  Томас  поддерживает
идеальную чистоту. По-видимому,  он оставлял свои  морские привычки на яхте,
когда сходил на берег.
     Вернувшись в гостиную, Рудольф  налил себе  и Томасу виски с содовой. И
пока они пили,  он,  вытащив  из ящика  бумаги  из полицейского департамента
полиции и отчет о работе частного  детектива, передал их Томасу. Позвонил  в
контору  своему  знакомому адвокату  и договорился о встрече Томаса утром, в
десять.
     -- Ну,-- сказал  Рудольф, когда  они все допили до  дна,-- что тебе еще
нужно? Хочешь, я съезжу с тобой в военное училище?
     -- Нет, я поеду один,-- отказался от его предложения Том.
     -- У тебя есть деньги?
     -- Я в них просто купаюсь,-- ответил Томас.-- Спасибо.
     -- Если возникнет что-то непредвиденное, сразу звони.
     -- О'кей, господин мэр,-- шутливо ответил Томас.
     Они пожали еще раз друг другу руки. Рудольф, выходя из комнаты, увидел,
что  Томас стоит у стола, на котором  разложил бумаги из полиции  и листочки
доклада частного  детектива. Читая каждый документ  по очереди, Том подносил
его поближе к глазам. Рудольф захлопнул за собой дверь.
     "Тереза  Джордах,--  читал он  в  полицейском  досье,--  она  же Тереза
Лаваль". Томас широко ухмыльнулся. Его  так и подмывало позвонить ей сейчас,
немедленно,  пригласить к себе.  Он,  конечно, изменит голос при разговоре с
ней по телефону.
     "Квартира 14 В, мисс Лаваль. Это на Парк-авеню, между Пятьдесят седьмой
и Пятьдесят восьмой улицами".  Даже самая осторожная  проститутка ничего  не
заподозрит, услыхав  такой адрес. Интересно  будет  посмотреть  на  ее рожу,
когда она позвонит, а дверь откроет он, ее муж. Он подошел  было к телефону,
поднял  трубку  и  уже  набирал  последнюю  цифру ее  телефона,  раздобытого
детективом, но передумал. Он, конечно, не  сможет сдержаться и не избить ее,
и она  вполне заслуживает такой взбучки, но разве для  этого  он прилетел  в
Америку?

     Он побрился, принял душ, воспользовавшись  душистым мылом,  лежавшим  в
ванной. Выпив  еще один стаканчик, надел чистую рубашку, голубой марсельский
костюм. Спустился в лифте,  вышел на Пятую авеню, где уже сгущались сумерки.
На  другой стороне он  увидел  закусочную,  зашел, заказал  себе  бифштекс и
полбутылки   вина,   неизменный  яблочный   пирог,   чтобы   таким   образом
поприветствовать родину. Потом  отправился на Бродвей.  Бродвей теперь  стал
куда  хуже, чем прежде,  из  музыкальных  магазинчиков  лилась оглушительная
музыка, реклама стала еще уродливее прежней, огромное количество болезненных
на  вид людей,  отчаянно  толкающих друг  друга.  Но  ему  все  равно  здесь
нравилось.  Он мог идти куда  ему вздумается,  зайти  в  любой бар, в  любой
кинотеатр. Ведь кто умер, кто в тюрьме.

     Военная  школа "Хиллтоп", как явствовало из ее названия,  располагалась
на вершине холма и  на самом деле  была  военной1.  Здание окружала  высокая
серая каменная стена, как в тюрьме, и Томас, въезжая на  ее территорию через
центральные ворота  на  взятом напрокат автомобиле, сразу увидел мальчиков в
серо-голубой   униформе,  маршировавших  по  пыльному   плацу  под   громкие
отрывистые  команды. Погода изменилась, стало холоднее, и  некоторые деревья
во дворе школы уже начали менять свой цвет.
     Дорожка  шла мимо плаца, и Томас, остановив  машину,  стал наблюдать за
воспитанниками. Они, разбившись на четыре группы, разошлись по разным местам
на  площадке. Одни  маршировали,  другие ездили  на велосипедах. Ближайшая к
нему группа, в которую входило человек тридцать, включала  воспитанников  от
двенадцати до четырнадцати лет, то  есть все  они были приблизительно такого
возраста, что и его Уэсли. Когда они прошли мимо него строем, он, сколько ни
вглядывался в их ряды, но сына среди них не узнал.
     Томас снова  завел машину,  поехал дальше по дорожке к каменному серому
зданию,  похожему  на  небольшой замок.  Вся  территория  была в  образцовом
порядке, на лужайках с подстриженной травой разбиты клумбы с цветами. Другие
строения  были тоже внушительные,  солидные, построенные из такого же серого
камня, что и маленький замок.
     Тереза,  вероятно, дерет с  клиентов втридорога,  если могла  позволить
себе устроить мальчишку в такое престижное учебное заведение, подумал Томас.
     Выйдя из машины, он вошел в здание.  В коридоре с гранитным полом  было
темно и прохладно.  На стенах повсюду висели флаги, сабли, скрещенные ружья,
мраморные доски с выбитыми золотом именами выпускников академии, погибших на
испано-американской войне,  во  время  мексиканской  карательной экспедиции,
Первой  и Второй  мировых  войнах  и  в Корее. Все  это  смахивало  на  офис
компании, рекламирующей свою продукцию. Мальчик со стрижкой ежиком и  массой
замысловатых  шевронов  на  рукавах  мундира   спускался  навстречу  ему  по
лестнице.
     -- Сынок, не скажешь, где здесь главный офис? -- спросил его Томас.
     Мальчик тут же  вытянулся перед ним  по стойке  "смирно", словно это не
он, Томас, а генерал Макартур, и сказал:
     -- Прошу сюда, сэр!
     По-видимому, здесь, в военной академии "Хиллтоп", воспитанников обучали
оказывать  почести старшему поколению. Может, поэтому Тереза и определила их
мальчика  сюда.  Она  таким образом  хотела  восполнить  утраченное  к  себе
уважение.
     Мальчик распахнул перед ним двери в большой  светлый офис. За  барьером
две женщины, сидя за столами, что-то писали.
     -- Вот мы и пришли, сэр,--  сказал мальчик и, звонко щелкнув каблуками,
повернулся.
     Одна  из  женщин, оторвавшись  от  бумаг, на которых  ставила  какие-то
пометки, спросила Томаса:
     -- Чем могу вам  помочь, сэр? -- На ней не было военной формы, и она не
щелкала каблуками.
     -- В вашей школе учится мой сын,-- объяснил Том.-- Моя фамилия Джордах.
Мне хотелось бы поговорить с кем-нибудь из начальства.
     Женщина бросила  на  него какой-то странный взгляд, словно названная им
фамилия ей была неприятна, резала слух. Встав со своего места, она сказала:
     -- Я сообщу  полковнику Бейнбриджу,  что  вы здесь, сэр.  Не  угодно ли
присесть?
     Она, указав на скамью у стены, вразвалочку пошла к двери в другом конце
офиса. Толстая, лет  пятидесяти, с перекрученными чулками. Они, по-видимому,
здесь  не  слишком  искушают молодых солдат  сексапильными  дамами,  подумал
Томас.
     Вскоре  она  снова  появилась  и, открыв  небольшую дверцу  в  барьере,
сказала:
     -- Полковник Бейнбридж  примет вас  сейчас, сэр. Извините, что пришлось
немного подождать.
     Она провела Томаса в глубь комнаты  в  кабинет полковника Бейнбриджа. В
нем  было  еще  больше  флагов   и  фотографии  генерала  Паттона,  генерала
Эйзенхауэра  и самого полковника Бейнбриджа, со свирепым выражением на лице,
в боевой  куртке, с пистолетом  на боку,  в  каске,  с  болтающимся  на  шее
биноклем. Его сфотографировали на фронте, во время Второй мировой войны.
     Полковник Бейнбридж в военной форме регулярной армии Соединенных Штатов
стоял за столом, готовый чинно  приветствовать посетителя. Он был худощавее,
чем на фотографии, почти  лысый, носил очки в  серебряной оправе, при нем не
было  ни оружия,  ни бинокля,  и сейчас  он был похож на актера  из военного
фильма.
     -- Добро пожаловать в "Хиллтоп",-- радушно сказал он.
     Он  не  стоял  перед ним  по  стойке  "смирно",  но  у  Тома  сложилось
впечатление, что он вытянулся, как того требует устав.
     --  Не угодно  ли присесть? -- Он тоже бросил на него  странный взгляд,
точно такой же, как швейцар в доме Рудольфа.
     Если мне придется остаться в  Америке подольше,  подумал Томас, то надо
купить другой костюм.
     -- Мне не хотелось бы злоупотреблять вашим временем, полковник,-- начал
Томас,-- но я приехал повидать своего сына Уэсли.
     --  Да,  конечно,  я  вас понимаю,--  ответил  Бейнбридж.--  Он  слегка
заикался.--  Скоро наступит  перерыв  в занятиях, и  мы пошлем  за ним.-- Он
смущенно откашлялся.-- Мне доставляет большое удовольствие  встреча с членом
семьи  этого  мальчика,  который  наконец  удосужился  нанести  нам   визит.
Насколько я понимаю, вы его отец. Я прав в своем предположении?
     -- Я все объяснил леди в приемной.
     --  Надеюсь,  вы меня  простите,  мистер...  мистер  Джордах,--  сказал
Бейнбридж,  рассеянно  глядя  на фотографию  Эйзенхауэра  на стене,--  но  в
заявлении о приеме Уэсли ясно указано, что его отец умер.
     Ах эта сука, подумал Томас, вонючая, мерзкая сука.
     -- Ну, как видите, я жив.
     -- Я, конечно, вижу,-- нервно  продолжал Бейнбридж.-- Само собой, я все
вижу воочию.  Но, должно  быть, здесь  вкралась какая-то ошибка, совершенная
клерком, хотя, конечно, трудно понять, каким образом...
     -- Меня не было в стране несколько лет,-- объяснил Томас.-- Кроме того,
нельзя сказать, что нас с женой связывают добрые отношения.
     --  Ах  вон  оно  что,--  Бейнбридж  постукивал  пальцами по  маленькой
бронзовой пушечке у него на столе.-- Конечно, не принято вмешиваться в чужие
семейные дела... Я никогда  не имел чести встречаться с миссис Джордах. Мы с
ней  только  переписывались. Это ведь та самая миссис Джордах? --  приходя в
замешательство, спросил Бейнбридж.-- Та, которая  занимается антиквариатом в
Нью-Йорке?
     --  Может,  среди  ее клиентов и  есть антиквары,-- ответил Томас.--  Я
этого не знаю. Дело не в этом, я хочу увидеть своего сына.
     --  Они  закончат  строевую   подготовку  через  пять  минут,--  сказал
Бейнбридж.--  Я  уверен,  что,  увидев   вас,  он  очень  обрадуется.  Очень
обрадуется. Встреча с вами -- вот что ему, прежде всего, требуется сейчас...
в этот момент...
     -- Почему вы так говорите? Что с ним случилось?
     --  Понимаете,  он  -- очень  трудный  мальчик,  мистер  Джордах. Очень
трудный. У нас с ним постоянно возникают проблемы.
     -- Какие такие проблемы?..
     --  Он  чрезвычайно... ну... он  чрезвычайно  драчлив.--  Бейнбридж был
ужасно  доволен, что  сумел  наконец подобрать нужное слово.-- Он  постоянно
завязывает драки. С кем угодно. Неважно, сколько лет противнику  и какого он
роста. В прошлом семестре он даже ударил одного преподавателя. Преподавателя
естественной  истории.  Тот  целую  неделю не мог  вести занятия.  Он  очень
ловко... как бы получше выразиться... орудует  своими  кулаками, юный Уэсли.
Конечно,  нам  нравится  любой мальчик, демонстрирующий обычную,  нормальную
агрессивность в школе,  такой, как наша, но Уэсли...-- Бейнбридж вздохнул.--
Его несогласие с  чем-нибудь приводит не к обычным школьным  потасовкам, а к
настоящим  дракам,  и  нам  даже  приходилось  после  них  отправлять  наших
воспитанников в  госпиталь, причем даже  из старшеклассников. Буду с вами до
конца откровенным,  в нем  преобладает злобность взрослого  человека, и  мы,
педагоги, считаем его весьма опасным.
     Ну  вот,  бурлит  кровь  Джордахов,  с  горечью  подумал  Томас,  кровь
Джордахов, черт бы ее побрал.
     --  Мне  не  хотелось бы вас  огорчать,  мистер  Джордах, но  весь этот
семестр  Уэсли  проходит  испытательный  срок и  в связи с  этим лишен  всех
привилегий...-- сказал Бейнбридж.
     -- Ну, полковник,-- заговорил Томас.-- У  меня хорошая новость для вас.
Я собираюсь  предпринять  кое-что  в  отношении  Уэсли  и  решить  все  ваши
проблемы.
     -- Рад это слышать  от вас!  Я очень  рад, что вы намерены все взять  в
свои руки, мистер  Джордах. Сколько раз мы писали  его матери, но,  судя  по
всему, она настолько занята, что у нее нет времени даже нам ответить.
     --  Я намерен забрать его  из школы сегодня же,-- сказал Томас.-- И вам
больше не нужно будет беспокоиться о нем.
     Рука Бейнбриджа, лежавшая на маленькой игрушечной пушечке, задрожала.
     --  Нет,  я  не  предлагал  ничего столь радикального,  сэр,  смею  вас
заверить.-- Голос у него тоже дрожал.
     Сражения  в Нормандии,  битвы  в  долине Рейна давно ушли в  прошлое, и
теперь это был просто старик в военной форме офицера.
     -- Ну а я вам предлагаю, полковник,-- решительно заявил Томас.
     Бейнбридж поднялся из-за своего стола.
     -- Боюсь,  что...  это не положено,-- сказал  он.--  У  нас должно быть
письменное разрешение от матери. В конце концов мы имели дело  только с ней.
Она оплатила обучение за целый учебный год. К тому же нам нужно знать, какие
отношения связывают вас с этим мальчиком.
     Томас,  вытащив бумажник, извлек из  него свой паспорт,  положил его на
стол перед Бейнбриджем.
     -- Ну, кто здесь на фото? -- спросил он.
     Бейнбридж открыл книжицу в зеленом переплете.
     -- Конечно, это вы,-- сказал он,-- и ваша фамилия Джордах. Но, с другой
стороны... Поймите, сэр, мне просто необходимо связаться  по этому поводу  с
матерью мальчика...
     -- Мне не хочется отнимать у вас драгоценное время, полковник.
     Порывшись  во внутреннем кармане, он вытащил из  него  пакет  и  извлек
бумаги, составленные  при задержании Терезы в полицейском  участке,  а также
доклад частного сыщика по поводу Терезы Джордах, или же Терезы Лаваль.
     --  Вот,  прошу   ознакомиться,--  сказал  он,   протягивая   документы
полковнику.
     Бейнбридж  бегло  просмотрел доклад  сыщика,  потом, сняв  очки,  потер
устало глаза.
     -- Ах, боже мой! -- Он поспешно вернул  бумаги Томасу, словно опасаясь,
что  побудь  они  еще  несколько  минут  в его кабинете,  то  так навечно  и
останутся в архиве школы.
     --  Ну, вы  все-таки  намерены  удерживать мальчишку? -- резко  спросил
Томас.
     --  Конечно,  это  меняет   дело,--  сказал  Бейнбридж.--  Кардинальным
образом.

     Полчаса  спустя они  выезжали  через  центральные ворота военной  школы
"Хиллтоп". Солдатский  сундучок Уэсли стоял на заднем  сиденье,  а сам он, в
военной форме,  сидел  на переднем рядом с  Томасом.  Довольно  крупный  для
своего  возраста  парнишка,  с  желтоватой,  как  у больного,  кожей, весь в
прыщах. Мрачный взгляд черных глаз, большой, резко очерченный рот с тонкими,
мягкими губами придавал ему сходство, скорее, с Акселем Джордахом, чем с его
отцом Томасом.  Когда его привели к  Томасу, он не проявил  никаких особенно
восторженных  чувств и  абсолютно  равнодушно, не выказывая  ни  радости, ни
огорчения, воспринял сообщение о том, что его забирают из школы,  и даже  не
поинтересовался, куда повезет его Томас.
     --  Завтра,-- сказал ему Томас,  когда серое  здание скрылось  у них за
спиной,-- ты  наденешь нормальную  одежду. И  имей в виду: здесь, в школе, у
тебя была последняя драка.
     Мальчик молчал.
     -- Ты меня слышишь?
     -- Да, сэр.
     -- Не называй меня сэром! Я твой отец!



     1966 год
     За своей работой  Гретхен  то и дело  на несколько  минут забывала, что
сегодня у  нее  день  рождения  --  ей  исполнилось  ровно  сорок.  Сидя  за
звукомонтажным аппаратом,  она напряженно  вглядывалась в  стеклянный экран,
двигая  то один,  то  другой  рычажок. Она  накладывала  звуковую дорожку на
пленку. На руках  у нее были грязные хлопчатобумажные белые перчатки, сплошь
в  пятнах от эмульсии. Следы от пленки. Она быстро метила красным карандашом
куски и отдавала  их ассистентке, чтобы та  склеивала и складывала в коробку
по порядку.  Из  соседних  монтажерских на этаже  их здания на Бродвее,  где
арендовали  помещения и  другие  кинокомпании,  до  нее  доносились  обрывки
голосов, зловещие хриплые крики, взрывы, оркестровые пассажи и пронзительный
визг, когда крутили назад  пленку на большой скорости. Но она была настолько
поглощена своей  работой, что не  слышала никаких посторонних шумов. Обычная
обстановка  монтажной --  щелкающие,  гудящие  аппараты,  искаженные  звуки,
круглые жестяные коробки с пленкой, сложенные на полках.
     Она делала  уже  третью свою картину в качестве главного монтажера. Сэм
Кори научил ее всему, что знал  сам, когда она была  у него  ассистенткой, и
потом, высоко отозвавшись о ней в разговоре с режиссерами и продюсерами, тем
самым  сделал ей  рекламу, благословил  Гретхен  на  самостоятельную работу.
Обладая   высоким   профессионализмом,   к   тому   же  наделенный   богатым
воображением,  без всяких амбиций и  стремления занять место режиссера,  что
неизменно  могло вызвать  только  зависть  со  стороны  окружающих,  Гретхен
пользовалась на студии большим спросом и теперь могла сама выбирать  то, что
ей нравится, из всего того, что ей наперебой предлагали.
     Картину, над которой она в данный момент работала, снимали в Нью-Йорке,
и безличностное разнообразие этого города пленило ее, освежило после никогда
не  меняющейся,   обманчиво  веселой   атмосферы  "одной  большой  семьи"  в
Голливуде, где  все знали друг  о  друге. В  свободное  время она продолжала
заниматься политической деятельностью, которой отдавала  львиную долю своего
досуга в Лос-Анджелесе после гибели Колина. Со своей ассистенткой Идой Коуэн
они ходили на  разные митинги, где  произносились пламенные речи за и против
войны  во  Вьетнаме,  горячо  обсуждалась  проблема  перевозки  учеников  на
школьных  автобусах. Она  подписывала  десятки  петиций,  пыталась уговорить
знаменитых людей в  кинобизнесе  тоже поставить свои подписи. Вся эта  суета
помогала ей  избавиться  от чувства вины  за  то,  что она бросила  учебу  в
Калифорнии. К тому же  Билли уже достиг призывного возраста,  и мысль о том,
что ее единственного сына могут убить там, во Вьетнаме, была для  нее просто
невыносимой. У  Иды  не  было  сыновей,  но  она проявляла еще большую,  чем
Гретхен,  активность  на политических  сборищах, антивоенных  демонстрациях,
распространяла куда больше петиций, чем она.  Обе они носили на блузках и на
отворотах пальто значки со словами "Запретим атомную бомбу!".
     Если вечером она не ходила на митинги, то довольно часто посещала театр
и  делала  это с куда большим удовольствием, чем прежде, словно  компенсируя
свое долголетнее отсутствие на Бродвее. Иногда  она  ходила на  спектакли  с
Идой, маленькой, безвкусно одевающейся проницательной  женщиной, с которой у
нее  завязалась  прочная  дружба,   или  с  режиссером  ее  картины  Эвансом
Кинселлой, с которым у нее был роман, иногда  с  Рудольфом  и Джин, если они
были в городе,  или же с кем-нибудь  из актеров, с которыми познакомилась на
съемочной площадке.
     На  стеклянном  экране  перед  ней мелькали  кадры,  и  она  болезненно
морщилась. Кинселла снимал  картину  так,  что  было очень  трудно  ухватить
тональность, которая соответствовала тому  или  иному  отрывку.  Если ей  не
удастся исправить дело с помощью  искусного монтажа или если сам Кинселла не
придумает  ничего нового, то всю сцену обязательно придется переснимать. Она
была в этом уверена на все сто.
     Она выключила аппарат, чтобы  выкурить сигарету. В жестяных  крышках от
коробок для пленки, которые они с  Идой превратили в пепельницы, всегда было
полно окурков. Повсюду в монтажной  стояли  бумажные стаканчики для  кофе со
следами губной помады.
     Да, сорок лет, горестно подумала она, затягиваясь сигаретой.
     Пока  никто ее не  поздравил с днем  рождения.  В  отеле она на  всякий
случай все же заглянула в свой почтовый ящик --  нет  ли там хоть телеграммы
от  Билли? Нет, телеграммы  не  было.  Она  ничего не  сказала  о  своем дне
рождения Иде, которая наматывала  на  бобину длинные куски пленки из большой
парусиновой корзины. Иде самой уже за сорок, для чего тревожить  ее душу? И,
конечно,  она  ничего не  сообщила  Эвансу.  Ему было  всего  тридцать  два.
Сорокалетней женщине не подобает напоминать тридцатидвухлетнему  любовнику о
своем дне  рождения.  Она  вспомнила  свою мать -- какой она была  в день ее
рождения сорок лет  назад? Первенец, к  тому же девочка, которую она родила,
когда  и  сама была  еще,  по сути, девочкой --  ей было  чуть за  двадцать.
Интересно, что Мэри  Пиз Джордах говорила тогда  своей новорожденной дочери,
проливала ли над ней слезы? А когда родился Билли...
     Дверь отворилась, и в монтажную вошел Эванс. На нем  был белый с поясом
плащ, вельветовые штаны, красная спортивная  рубашка, кашемировый свитер. Он
не делал Нью-Йорку никаких  уступок в  стиле одежды и  одевался, как всегда,
по-своему.  Гретхен заметила, что его  плащ -- мокрый. В течение  нескольких
часов она ни разу не выглянула в окно и не знала, что на улице идет дождь.
     -- Привет, девочки,-- поздоровался с ними Эванс. Высокий,  худощавый, с
взъерошенными   черными  волосами,  с   черной  щетиной,  которой  постоянно
требовалась бритва. Его враги утверждали, что он похож на волка. У Гретхен о
его  внешности  пока  не сложилось  устойчивое  мнение.  То  он  ей  казался
красивым, то по-еврейски уродливым, хотя он не был евреем. Кинселла было его
настоящее имя. Когда-то  три  года он  ходил  к врачу-психоаналитику. Он уже
снял  шесть  картин,  трем  из  них  сопутствовал успех,  по природе он  был
сибаритом  --  как только входил в комнату, то тут же прилипал к чему-нибудь
спиной или  садился прямо  на стол, а  если  видел  кушетку, то бесцеремонно
заваливался на нее, задирая ноги. Он носил замшевые армейские ботинки.
     Первой он поцеловал в щечку Иду, потом -- Гретхен. Он  сделал одну свою
картину в Париже и там научился  целовать всех подряд на съемочной площадке.
Картина его была просто ужасной.
     -- Какой отвратительный день,-- сказал он.
     Он с  размаху уселся  на металлический монтажный стол.  Он всегда  и  в
любом месте чувствовал себя как дома.
     -- Сегодня утром начали снимать две мизансцены, как  вдруг пошел дождь.
Но это  только к лучшему. Хейзен уже  напился  к полудню. (Ричард  Хейзен --
исполнитель главной  роли. Он всегда надирался к  полудню.) Ну, как дела? --
осведомился он.-- Все готовы? Можем смотреть?
     -- Почти,-- сказала Гретхен. Как жаль, что она не заметила, что уже так
поздно. Она бы привела в порядок волосы, освежила макияж ради Эванса.
     -- Ида,-- сказала Гретхен,-- возьми последнюю часть, а я попрошу Фредди
прокрутить ее после текущего съемочного материала.
     Они  вместе спустились в холл, дошли  до маленькой проекционной в конце
коридора. Эванс незаметно ущипнул ее за руку.
     -- Гретхен,-- сказал он,-- прекрасная, неутомимая труженица.
     Они  сидели  в темной  проекционной,  просматривая материал предыдущего
съемочного дня, одну и  ту же сцену, снятую с  разных ракурсов, которая, как
они   все    надеялись,   гармонично   войдет   в   фильм,   который   будет
демонстрироваться на больших экранах в кинотеатрах по всей стране.
     Глядя на экран,  Гретхен думала  о том,  как  проявляется  причудливый,
своеобразный талант Эванса  на каждом дециметре снятой пленки. Она  мысленно
отмечала,  где  ей  предстоит  сделать  первый  монтажный  кадр  в  отснятом
материале. Ричард Хейзен был  пьян и явно надрался  вчера еще до  полудня --
это  было прекрасно видно  в кадрах. Если  так будет продолжаться, то  через
пару лет никто ему не даст работу.
     -- Ну, что скажешь? -- спросил Эванс, когда включили свет.
     -- Лучше снимать Хейзена по  утрам, пока он еще не  надрался,-- сказала
она.
     -- Видно, да? -- спросил Эванс.
     Он сидел, глубоко съехав вниз на стуле, положив ноги на спинку другого,
стоявшего перед ним.
     -- А как ты думаешь? -- спросила Гретхен.
     -- Ладно, придется поговорить с его агентом.
     -- Лучше поговори с его барменом,-- посоветовала Гретхен.
     -- Выпивка,--  вздохнул Эванс.--  Проклятье  Кинселлы,  я  имею в виду,
когда пьют другие.
     Проекционная вновь  погрузилась в  темноту,  и они стали  смотреть  тот
кусок, над которым Гретхен работала  целый день. Сейчас, на  большом экране,
он казался ей гораздо хуже, чем тогда, в аппаратной. Но когда его прокрутили
и снова включили свет, Эванс сказал:
     -- Отлично! Мне нравится.
     Гретхен  знала Эванса  вот уже два года,  она сделала с ним картину  до
этой и пришла  к выводу, что режиссер ее слишком нетребователен  к себе, ему
всегда  нравится  то,  что он делает.  Где-то в подсознании,  подспудно,  он
решил, что высокомерие только способствует лучшему выражению его "эго" и что
для психического здоровья надо держаться  независимо  и не  допускать, чтобы
его критиковали, это чревато опасностью.
     --  Я не  совсем  уверена,-- возразила Гретхен.-- Мне  хотелось  бы еще
повозиться с этим куском...
     --  Напрасная трата времени,--  отозвался Эванс.-- Я же говорю тебе  --
все хорошо!
     Как и большинство режиссеров, он проявлял свое нетерпение в монтажной и
всегда небрежно относился к деталям.
     -- Не знаю,-- неуверенно сказала Гретхен.-- По-моему, сильно растянуто.
     --  Именно это мне и нужно,-- объяснил  ей Эванс.-- Я хочу, чтобы здесь
все было именно растянуто.-- Он возражал ей, как упрямый ребенок.
     -- Посмотри сам! Все эти люди входят в двери,  выходят,-- настаивала на
своем Гретхен,-- эти  зловещие тени  мелькают, мелькают, но в результате так
ничего зловещего и не происходит...
     -- Не нужно делать из меня Колина Берка,-- вспылил Эванс. Он вскочил на
ноги.--  Меня зовут Эванс Кинселла,  напоминаю, если  ты  забыла, и оно, мое
имя, таким  останется впредь  -- Эванс Кинселла. Прошу тебя, всегда помни об
этом.
     --  Прекрати  ребячиться,--  резко  ответила Гретхен.  Иногда две роли,
которые    она   исполняла   для   Эванса-любовника   и    Эванса-режиссера,
переплетались.
     -- Где мой плащ? Где я оставил этот проклятый  плащ? -- громко закричал
он.
     -- Ты его оставил в монтажной.
     Они возвращались в монтажную  вместе. Эванс не помог ей нести коробки с
только что просмотренным  материалом, который она получила в киноаппаратной.
Он  раздраженно натягивал плащ.  Ида готовила  монтажный  лист  для  фильма,
который  они снимали днем.  Эванс  подошел к двери,  но  вдруг  остановился,
вернулся к Гретхен.
     -- Я  хотел  пригласить тебя  вместе пообедать,  а  потом  -- в кино,--
сказал он.-- Ну, как? -- Он кротко ей улыбнулся. Мысль о том, что он кому-то
может  не  понравиться  даже  на  одно  мгновение,  была  для   него  просто
невыносима.
     -- Извини,  не могу,-- ответила Гретхен.-- За мной должен заехать брат.
На уик-энд я собираюсь к нему в Уитби.
     Эванс  сразу  опечалился, ушел  в себя. Его  настроение менялось каждую
секунду.
     -- На этот уик-энд, выходит, я свободен как птица. А я-то думал, что мы
сможем...-- Он посмотрел на Иду,  давая  понять, что она ему мешает, что она
здесь  лишняя.  Но  та,  не обращая  на  него никакого  внимания, продолжала
увлеченно работать над монтажными листами.
     -- Я вернусь в воскресенье, как раз к ужину,-- сказала Гретхен.
     --  О'кей. Посмотрю, что  у меня  выйдет.  Передай привет своему брату.
Поздравь его от моего имени.
     -- С чем это?
     --  Разве  ты  не видела  его фотографию  в  журнале  "Лук"? Он  теперь
знаменитость, его знает вся Америка. По меньшей мере, на одну неделю.
     -- Ах, это,-- вспомнила Гретхен.
     Журнал поместил статью под  заголовком  "Десять  молодых, не  достигших
сорока, политиков, подающих большие надежды" и две фотографии Рудольфа, одна
с Джин в гостиной их дома, а на второй он сидит за своим письменным столом в
городской мэрии. В статье  подробно рассказывалось о привлекательном молодом
мэре с красивой, молодой и  богатой женой, который стремительно идет вверх в
республиканских кругах. Умеренный либерал, энергичный  администратор, он  не
был  еще  одним оторванным от жизни политиком-теоретиком  и  никогда в своей
жизни зря не получал жалованье. Реформировал городскую управу, способствовал
развитию   жилищного   строительства,   прижал   промышленные   предприятия,
загрязняющие окружающую  среду, посадил  за решетку  бывшего шефа полиции  и
трех  полицейских за взятки, поднял вопрос о  выпуске облигаций для создания
новых  школ, стал  влиятельным  попечителем  университета Уитби,  ввел в нем
совместное обучение. Дальновидный реформатор, он провел успешный эксперимент
с закрытием центра города для движения транспорта по воскресеньям и вечерами
в будни,  чтобы  жители  могли,  не  нервничая,  спокойно  прогуливаться  по
проезжей части улиц, делая покупки в центральных магазинах, превратил газету
"Сентинел", владельцем которой стал, в пропагандистский центр, где регулярно
публикуют  острые, разоблачительные статьи  о проблемах как  местного, так и
общенационального значения, и его газета не раз получала  награды как лучший
орган среди печатных изданий в городах с населением менее пятидесяти  тысяч;
произнес  зажигательную  речь  на  съезде  мэров  Америки  в  Атлантик-Сити,
заслужившую  восторженные  аплодисменты; был принят в  Белом  доме  вместе с
группой лучших мэров страны.
     --  Когда   читаешь  эту   статью,--  сказала  Гретхен,--  складывается
впечатление, что он сделал в  Уитби все, что только  возможно,  кроме  разве
воскрешения мертвых. По-видимому,  ее писала журналистка, безумно влюбленная
в него. А мой братец умеет очаровывать, этого у него не отнимешь.
     Эванс засмеялся:
     --  Как  вижу,  ты  не  позволяешь  родственным  узам  влиять  на  твое
беспристрастное мнение о родных и близких.
     -- Мне просто  хочется  надеяться,  что мои родные  и близкие не станут
принимать всерьез всю чушь, которую о них пишут.
     --  Да,  дорогая, твоя острая  стрела попала в цель,-- сказал  Эванс.--
Сейчас  же  пойду домой  и  сожгу  там  все альбомы  с газетными вырезками о
себе.-- Он поцеловал на прощание прежде Иду, потом Гретхен и сказал ей:
     -- Заеду за тобой в отель в семь вечера в воскресенье.
     -- Буду ждать,-- ответила она.
     -- Ухожу, чтобы в одиночестве  провести сегодняшний вечер,-- театрально
сказал он, направляясь  к двери и потуже затягивая на ходу пояс белого плаща
вокруг тонкой талии -- молодой "двойной" агент, играющий свою опасную роль в
малобюджетном кино.
     Гретхен отлично знала, каким "одиноким" будет его вечер и весь уик-энд.
У него было еще две любовницы в Нью-Йорке. Она об этом прекрасно знала.
     --  Никогда толком не могу решить, кто он на самом деле  -- ничтожество
или гений! -- сказала Ида.
     -- Ни то ни  другое,--  ответила Гретхен, просматривая не понравившийся
ей эпизод снова, чтобы понять, можно ли с ним что-нибудь сделать.
     В шесть тридцать в монтажную вошел Рудольф, подающий надежды политик, в
темно-синем  плаще и бежевой  хлопчатобумажной шляпе  от дождя.  Из соседней
комнаты  сюда долетал грохот мчащегося по рельсам поезда, а где-то в глубине
холла оркестр  в расширенном составе исполнял  увертюру  к  симфонии  П.  И.
Чайковского "1812  год".  Гретхен перематывала свой  кусок, и  диалоги вдруг
превратились в свистящую, громкую неразбериху.
     -- Боже,-- воскликнул Рудольф.-- Как можно выносить такую какофонию?
     -- Эти  звуки ласкают мой слух,-- сказала  Гретхен. Закончив перемотку,
она отдала  бобину Иде.--  А теперь  немедленно отправляйся домой,-- сказала
она ей.
     Если за Идой не следить, то,  когда у нее не было вечером свидания, она
вполне могла просидеть  в монтажной  до  десяти или  одиннадцати вечера. Ида
ненавидела праздность и ничегонеделание.

     Они  с Рудольфом спустились вниз на лифте, вышли на Бродвей, но он пока
не  поздравил ее с днем рождения. Гретхен не хотела напоминать ему об  этом.
Рудольф нес ее небольшой  чемоданчик, который Гретхен захватила  на уик-энд.
Дождь все  еще  шел,  а  такси  нигде  не  было  видно. Они пошли  пешком  к
Парк-авеню.  Утром  дождя не было,  и она  не захватила  зонтик.  Когда  они
наконец дошли до Шестой авеню, она вымокла вся насквозь.
     -- Этому городу требуется еще тысяч  десять  такси,-- сказал Рудольф.--
Какое безумие -- жить в громадном городе и мириться с их нехваткой.
     --   Энергичный   администратор,    умеренный   либерал,   дальновидный
реформатор...
     -- А, я вижу, ты прочитала статью,-- засмеялся он.-- Какой вздор! -- Но
ей показалось, что все же он очень доволен.
     Когда они вышли на Пятьдесят вторую улицу, дождь припустил еще сильнее.
Перед клубом "21"1 Рудольф остановился:
     -- Давай где-нибудь укроемся, чего-нибудь  выпьем. Швейцар позже найдет
нам такси.
     Ей  не  хотелось  заходить  в  такое  заведение, как  "21",  с  мокрыми
волосами, с заляпанными сзади грязью чулками, со значком на отвороте  пальто
"Запретим ядерную бомбу!", но Рудольф уже подошел к двери.
     У двери стояли четверо или пятеро служащих -- гардеробщицы, менеджеры и
метрдотель. Все они дружно поздоровались с Рудольфом:
     -- Добрый вечер, мистер Джордах,-- и некоторые долго трясли ему руку.
     С волосами,  конечно, сейчас  уже ничего  не  сделаешь, да и с  чулками
тоже,  поэтому Гретхен не  пошла  в дамскую комнату,  чтобы  привести себя в
порядок, а сразу прошла вместе с Рудольфом  к стойке бара. Они не собирались
здесь ужинать и  поэтому  не  стали заказывать столик.  Устроились в дальнем
конце стойки, где  никого не было. У входа в бар за столиками сидели мужчины
с  гудящими,  как  у  рекламных  агентов,  голосами,  которые,  конечно,  не
собирались запрещать атомную бомбу, и женщины, пользующиеся косметикой фирмы
"Элизабет  Арден"1,  которые, судя  по их  виду, никогда не имели  проблем с
такси.
     --   Ты  сильно  рискуешь  погубить  здесь  свою  репутацию,--  сказала
Гретхен.-- Приводишь сюда женщину в таком ужасном виде.
     -- Они видели и похуже,-- пошутил Рудольф.-- Значительно хуже.
     -- Большое тебе спасибо, братец.
     -- Я неудачно выразился,-- серьезно  сказал Рудольф.-- На самом деле ты
очень красивая женщина.
     Но  она  не  чувствовала  себя  красивой.  Она  лишь  чувствовала,  что
промокла, что она потрепанная, старая, уставшая, легкоранимая женщина.
     -- Сегодня вечером я намерена  жалеть себя,-- сказала она.-- Не обращай
внимания. Как там Джин?
     Вторая   беременность  Джин   закончилась  выкидышем,  она  тяжело  это
переживала.  Когда  Гретхен  с  ней  встречалась,  Джин  ей  казалась  такой
подавленной,  такой далекой и  отрешенной.  Она  вдруг  обрывала  беседу  на
полуфразе,  поднималась из-за стола и  уходила в  другую комнату.  Забросила
свои  занятия фотографией и, когда однажды Гретхен  спросила,  собирается ли
она к ним вернуться, только печально покачала головой.
     -- Джин? -- переспросил Рудольф.-- Ей уже лучше.
     К ним подошел  бармен,  и Рудольф заказал для  себя виски, а Гретхен --
мартини.
     Подняв свой стакан, он сказал:
     -- С днем рождения!
     Оказывается, он не забыл.
     --  Не  будь  таким  милым  со  мной,--  попросила она  его.--  Иначе я
расплачусь.
     Вытащив  из  кармана продолговатую  коробочку,  он положил ее на стойку
перед ней.
     -- Ну-ка, примерь!
     Она открыла коробочку с  названием фирмы "Картье". Там  лежали красивые
золотые часики. Она тут же сняла с руки свои массивные металлические часы и,
надев  новые, защелкнула тонкую золотую цепочку. Ну  вот  -- теперь ее время
потечет в драгоценной, изысканной  оправе. Единственный подарок за день. Она
поцеловала Рудольфа в щеку, стараясь  сдержать  слезы. Нужно заставить  себя
изменить мнение о нем, подумала она, заказав себе еще один мартини.
     -- Ну, какие еще у тебя трофеи за сегодняшний день? --  шутливо спросил
Рудольф.
     -- Никаких.
     -- Ну а Билли звонил? -- словно невзначай спросил он.
     -- Нет, не звонил.
     -- Пару  дней назад я столкнулся с ним в студенческом городке, напомнил
ему о твоей дате.
     -- Он, наверное, ужасно занят,-- заступилась Гретхен за сына.
     -- Может, ему не понравилось мое  напоминание,-- предположил Рудольф.--
К тому же он недолюбливает своего дядюшку Рудольфа.
     -- Он вообще всех недолюбливает,-- сказала Гретхен.
     Билли поступил в университет Уитби. Окончив среднюю школу в Калифорнии,
он заявил  ей,  что  собирается  поступать в колледж на  востоке  страны.  А
Гретхен  в глубине  души  надеялась,  что  он  поступит  в  Лос-Анджелесский
университет или в университет Южной  Калифорнии, чтобы он  по-прежнему жил с
ней, дома. Но Билли недвусмысленно дал ей понять, что его это не устраивает.
Он не хочет больше жить дома. Хотя он был довольно умным и способным юношей,
но не любил перенапрягаться, и отметки его были не настолько высокими, чтобы
его  приняли в какое-нибудь  престижное учебное высшее заведение  на востоке
США.
     Гретхен  обратилась  тогда  к  Рудольфу с  просьбой  использовать  свое
влияние и помочь ему  устроиться в Уитби. Билли был принят в университет. Он
редко ей писал,  иногда  ничего не  сообщал  о себе по  два  месяца. А когда
письма  все же  приходили, то были очень лаконичными, и в них он  в основном
перечислял  те предметы, которые посещал,  делился своими планами на  летние
каникулы,  которые  он проводил  всегда  только  на востоке страны.  Гретхен
работала в Нью-Йорке уже больше месяца, но он ни разу к ней не приехал, хотя
отсюда до Уитби рукой подать. До этого уик-энда она была слишком гордой и не
хотела  сама  к нему ехать, но в конце концов она не смогла больше  выносить
разлуку с ним.
     -- Что происходит с мальчишкой? -- спросил Рудольф.
     --  Не  знаю.  Он наказывает  меня  и заставляет меня  так  страдать,--
ответила Гретхен.
     -- Чем ты это объясняешь?
     -- Все из-за Эванса.  Я старалась быть осторожной, никогда не оставляла
его  на ночь у себя, всегда  приходила ночевать домой, никогда  не уезжала с
ним на уик-энды, но, к  сожалению, от  Билли  ничего  нельзя было скрыть. Он
скоро обо  всем  догадался,  и  в  наших  отношениях  наступило  охлаждение.
Кажется,  женщины больше страдают, когда у них есть дети, а не тогда,  когда
их нет.
     -- Все пройдет,-- уверенно  сказал Рудольф.-- Это обычная  подростковая
ревность, больше ничего.
     -- Хочется надеяться. Он презирает Эванса. Называет его шарлатаном.
     -- А это так на самом деле?
     Гретхен пожала плечами:
     -- Не знаю, право. Его,  конечно, нельзя сравнить с Колином, но в таком
случае и меня тоже нельзя сравнить...
     -- Не унижай себя,-- мягко упрекнул ее Рудольф.
     -- А чем же, как не самоунижением, заняться женщине в сорок лет?
     -- Оставь, тебе не дашь больше тридцати,--  сказал Рудольф.--  И в свои
тридцать ты такая красивая, такая желанная.
     -- Ах, дорогой мой братец!
     -- Эванс собирается на тебе жениться?
     -- В Голливуде тридцатидвухлетние режиссеры, которым сопутствует успех,
не женятся на сорокалетних вдовах, если только  те  не знамениты и не богаты
или и то и другое вместе,-- ответила Гретхен.
     -- Он тебя любит?
     -- Кто знает...
     -- А ты?
     --  Тот  же  ответ.  Мне  нравится с  ним спать, мне нравится  на  него
работать,  я чувствую, что к нему привязана. Он не  дает мне забывать, что я
женщина.  Мне  необходимо  чувствовать  привязанность  к  мужчине, быть  ему
полезной, а Эванс оказался как  раз таким счастливчиком. Если  бы  он сделал
мне предложение, я бы  приняла его, не раздумывая ни секунды. Но он этого не
делает.
     --  Да,  счастливые  деньки,--   задумчиво   произнес   Рудольф.--  Ну,
заканчивай. Нам пора. Джин ждет нас дома.
     Гретхен посмотрела на свои новые часики.
     -- Сейчас  ровно восемнадцать минут  восьмого,  если  верить  господину
Картье.
     Дождь  все  еще лил, но к входу тут же подъехало такси. Из  него  вышла
пара. Швейцар, держа над головой Гретхен свой большой зонтик, бежал за ней к
машине. Если стоишь у клуба "21", то тебе  никогда и в голову не придет, что
городу не хватает десяти тысяч такси.

     Рудольф  пропустил  вперед  Гретхен. Вдруг  они оба  услышали  какие-то
неистовые  звуки,  словно  кто-то колотил  одним куском  металла  о  другой.
Рудольф  кинулся в  гостиную, Гретхен  за ним.  Джин сидела на полу, посреди
комнаты, широко раздвинув ноги, словно ребенок, играющий  в кубики. Молотком
методично,  удар  за  ударом,  она  разбивала  свои  фотоаппараты,  запасные
объективы  с  линзами  и  прочее  фотооборудование,  теперь  горой  осколков
возвышающееся  у нее между колен. На ней были узкие брючки и грязный свитер.
Немытые  волосы  свешивались   прядями,  закрывая  лицо.  Склонившись,   она
увлеченно работала молотком.
     --  Джин,--  крикнул  ошарашенный   Рудольф.--  Что,  черт  подери,  ты
делаешь?!
     Она,  вскинув  голову,  лукаво посмотрела на него сквозь темную  завесу
волос.
     -- Его честь господин мэр, по-видимому, хочет знать, чем занимается его
красивая, молодая, богатая жена. Могу сообщить его чести господину мэру, что
его  красивая,  молодая, богатая жена  делает. Она превращает орудия труда в
кучу утиля.-- Она еле ворочала языком, так она была пьяна.
     Рудольф выхватил у нее молоток. Она не сопротивлялась.
     -- Достопочтенный мэр забрал молоток у своей красивой, молодой, богатой
жены,-- продолжала  она  в том же  духе.--  Но  ничего, моя  маленькая кучка
хлама! В  доме есть и другие молотки.  Ты постепенно  будешь увеличиваться в
размерах и очень  скоро станешь самой прекрасной кучей утиля  в мире,  и его
честь господин мэр превратит тебя в городской парк для жителей Уитби.
     Держа молоток в руке, Рудольф беспомощно посмотрел на Гретхен. В глазах
у него промелькнул стыд, потом страх.
     -- Боже, Джин,  опомнись, что ты  делаешь! Да здесь  добра,  по крайней
мере, на пять тысяч долларов!
     -- Достопочтенной супруге  мэра не нужны больше фотоаппараты,-- сказала
Джин.--   Пусть  теперь  другие  фотографируют  меня.  Пусть   бедняки  меня
фотографируют.   Талантливые,   бедные   люди.   Опля!   --  Она   картинно,
по-балетному, развела руками.-- Принеси мне побольше молоток, Руди. Дорогой,
не кажется ли  тебе,  что нужно принести  чего-нибудь выпить твоей красивой,
молодой, богатой женушке?
     -- По-моему, тебе уже достаточно.
     -- Рудольф,-- обратилась к нему Гретхен.-- Пожалуй, я пойду. Сегодня мы
не поедем в Уитби.
     -- Прекрасный  Уитби,-- подхватила Джин.-- Там, где  красивой, молодой,
богатой  жене достопочтенного  мэра  все любезно улыбаются,  и  демократы  и
республиканцы,   где   она  открывает  благотворительные  базары   и  всегда
появляется  рядом  с  мужем  на  банкетах  и  политических  митингах, где ей
непременно  нужно  присутствовать  в  день   вручения  дипломов  выпускникам
университета, в дни торжеств, посвященных общенациональному празднику -- Дню
независимости, на  встречах  футбольных  студенческих команд,  при освящении
новых научных лабораторий  и  душещипательных церемониях  по случаю закладки
жилых домов с теплыми туалетами для цветных.
     -- Прекрати, Джин! -- хрипло потребовал Рудольф.
     -- Нет, действительно,  мне  лучше уйти,--  сказала  Гретхен.-- Я  тебе
позвоню.
     --  Сестра  достопочтенного  мэра,  к  чему  такая  спешка?  Почему  ты
убегаешь? -- упрямо  продолжала  Джин.--  Может, в  один прекрасный день ему
понадобится  твой  голос.  Оставайся   с  нами,   и  давайте   все   вместе,
по-семейному, выпьем. Оставайся, послушай. Это может оказаться для тебя...--
Она никак не могла найти нужное слово.-- Поучительным. Как стать приложением
к  собственному  мужу всего за сотню  легко  усваиваемых уроков. Я собираюсь
отпечатать   свои   визитные   карточки:   "Миссис  Джин   Джордах,   бывший
профессиональный  фотограф, теперь придаток к мужу. Один  из десяти подающих
самые  большие надежды  придатков  в  Соединенных  Штатах.  Специальность --
паразитизм  и лицемерие.  Организует специальные  курсы на  тему  "Как можно
стать придатком".-- Она хихикнула.-- Любой настоящей голубоглазой американке
гарантирован диплом".
     Гретхен выбежала  из комнаты в  коридор. Рудольф не стал ее удерживать.
Он  стоял  в нерешительности посреди комнаты с молотком в  руках, не спуская
глаз со своей захмелевшей жены.
     Дверь лифта открывалась прямо в квартиру, и Гретхен пришлось в прихожей
подождать  лифт. Когда перед  ней открылась  дверь,  она услышала  за спиной
последние, по-детски жалостливые произнесенные  Джин слова: "Люди  почему-то
всегда забирают у меня молотки!"

     Вернувшись к себе в отель "Алгонкин", она позвонила в гостиницу Эванса,
но в его  номере никто не отвечал. Она попросила телефонистку  передать ему,
что миссис  Берк на уик-энд  не уехала и  весь вечер будет  у себя в номере.
Потом приняла горячую ванну,  переоделась и спустилась в ресторан отеля, где
поужинала.

     Рудольф позвонил ей на следующее утро. Она была одна. Эванс ей так и не
позвонил.  Рудольф сообщил, что  после  ее ухода Джин  легла спать, а  когда
проснулась,  ей  было ужасно  стыдно,  и она  сильно  раскаивается  в  своем
безобразном поведении. Сейчас она  в полном порядке, и они все же собираются
ехать в Уитби и ждут Гретхен у себя в квартире.
     --  Может,  все  же лучше  вам провести  вдвоем  этот день? -- спросила
Гретхен.
     --  Напротив,  нам  гораздо  лучше,  когда  мы не  одни,--  убеждал  ее
Рудольф.-- Ты  оставила  у  нас  свой  чемоданчик.  Так что знай, ты  его не
потеряла!
     -- Я помню,-- ответила Гретхен.-- К десяти буду у вас.
     Одеваясь, она  с  недоумением размышляла о вечерней  сцене,  вспоминала
такое  же   вызывающее,   странное,  неистовое  поведение  Джин  при  других
обстоятельствах. Теперь все становилось ясным. До сих пор она не делилась  с
Рудольфом своими подозрениями, потому что не  так часто виделась с  Джин. Но
теперь  не  могло  быть  никаких  сомнений: Джин -- алкоголичка.  Интересно,
догадывается  ли об  этом  сам  Рудольф?  Если  да,  то  что  он  собирается
предпринять?
     Без четверти десять звонка от Эванса все не было.
     Гретхен  спустилась  на  лифте вниз,  вышла  на  залитую солнцем  Сорок
четвертую  улицу  -- стройная,  высокая женщина с красивыми ногами,  мягкими
черными волосами, с белой кожей, в твидовом костюме и блузке-джерси, готовая
провести уик-энд  в  приятной  загородной  местности. Лишь значок на лацкане
пиджака   "Запретим  атомную   бомбу!",  который  она  носила   как  брошку,
свидетельствовал,  что в Америке далеко не все так благополучно, как кажется
этим солнечным весенним утром 1966 года.

     Все обломки фотоаппаратов и осколки линз были убраны из гостиной, когда
Гретхен  вошла  в  квартиру.  Рудольф  с  Джин  слушали  по   радиоприемнику
фортепьянный  концерт Моцарта.  Рудольф  казался спокойным,  невозмутимым, а
Джин была  бледна  и  руки  ее  немного  дрожали.  Она  подошла  к Гретхен и
поцеловала ее в щеку,  сказав  "хелло". По-видимому, она пришла в себя после
вчерашнего вечера.
     Бросив  на  Гретхен быстрый  взгляд,  в  котором,  как  той показалось,
мелькнула  просьба о  снисхождении, она  своим  обычным  низким  голосом,  с
непринужденными жизнерадостными нотками, сказала:
     -- Гретхен, ты выглядишь просто потрясающе в этом костюме. Ну-ка скажи,
где можно достать такой значок? Его цвет оттеняет цвет моих глаз.
     --  Да,  она  права,-- подхватил Рудольф.--  Думаю,  что  он произведет
фурор,  когда в следующий раз мы поедем в Вашингтон! -- сказал он ласково и,
почувствовав облегчение, засмеялся.
     Джин  держала его за руку,  словно  ребенок на прогулке  с  отцом. Так,
держась  за  руки, они  спустились  вниз,  чтобы  подождать там механика  из
гаража,  который должен был  пригнать их автомобиль. Каштановые волосы Джин,
теперь  чистые и блестящие,  она заколола на затылке бантом-бабочкой, на ней
была рубашка с короткими рукавами. Красивые, прямые, уже загоревшие стройные
ноги были без чулок. Как всегда, ей нельзя было дать больше восемнадцати.
     Когда они ждали машину, Рудольф сказал Гретхен:
     -- Я позвонил своей секретарше, попросил ее найти Билли и сообщить ему,
что мы ждем его на ланч у нас дома.
     -- Спасибо тебе, Руди,-- ответила Гретхен.
     Она  так давно  не видела Билли  и  надеялась, что при  их  встрече она
сумеет быстрее преодолеть неловкость, если рядом будут родные.
     Механик наконец  подогнал  машину, обе  женщины устроились  на переднем
сиденье   рядом  с  Рудольфом.   Он  включил  радиоприемник.   Моцарт,  этот
беззаботный, весенний Моцарт сопровождал их в пути до самого Бронкса.
     Они мчались по шоссе мимо  кустарников кизила, мимо цветущих тюльпанов,
размеченных белой краской спортивных площадок,  на  которых взрослые  и дети
играли  в  баскетбол.  Моцарт  уступил  микрофон  Лессеру1, потом запел  Рей
Болджер2,  запел  вдохновенно,  неподражаемо:  "Я  крошку  Эми   полюбил,  а
разлюбить не смог", и Джин подпевала своим низким, приятным голосом. Все они
прекрасно помнили, какое удовольствие он  им доставил в своем мюзикле. Когда
они въезжали в Уитби и окрашенные первыми сумерками лилии сворачивали в саду
свои лепестки,  то  безобразный вечер,  который предшествовал этому,  ушел в
прошлое, будто его никогда и не было. Будто.
     Инид, которой  уже  исполнилось два годика, ждала их. Она  подбежала  к
матери,  и та,  подхватив  ее на руки, прижала  к  груди.  Они обнимались  и
целовались снова и  снова, не выпуская  друг  друга из объятий.  Рудольф,  с
чемоданчиком  Гретхен в руках, проводил ее по лестнице в комнату для гостей.
В ней было чисто, и она вся сверкала от множества цветов.
     Рудольф, поставив чемоданчик, сказал:
     -- Думаю, здесь ты найдешь все, что нужно.
     -- Руди,-- тихо сказала Гретхен.-- Давай обойдемся сегодня без выпивки!
     -- Это почему же? -- удивленно спросил он.
     -- Не стоит соблазнять Джин. Даже если  она  сама  не хочет  пить,  то,
глядя на других...
     -- Ах вон  оно что,-- отмахнулся от нее Рудольф.-- Нечего  беспокоиться
по этому поводу. Просто вчера вечером она была сильно расстроена...
     -- Нет, Руди, она алкоголичка,-- мягко сказала Гретхен.
     --  Не преувеличивай,-- небрежно ответил он.--  На тебя  это не похоже.
Иногда она позволяет себе лишнее, только и всего. Как ты и я.
     -- Нет, не так, как ты или я,-- стояла на своем Гретхен.-- Ей нельзя ни
капли спиртного. Даже глотка пива.  И ей нужно постоянно держаться как можно
дальше от пьющих людей.  Руди, поверь, я это хорошо знаю. В Голливуде  полно
таких  женщин.  На начальной стадии они  такие, как она сейчас. Но потом все
переходит в  другую, ужасную стадию, они доходят до ручки, а она к спиртному
очень восприимчива. Ты должен оградить ее от этого, защитить.
     --  Никто не может меня упрекнуть  в  том,  что я ее  не  оберегаю,-- в
голосе его зазвучали гневные нотки.
     --  Руди,  прошу тебя, спрячь все бутылки в доме  под замок,--  сказала
она.
     -- Успокойся,-- ответил раздраженно Рудольф.-- Здесь тебе не Голливуд.
     Внизу зазвонил телефон. Оттуда раздался голос Джин:
     -- Гретхен, это Билли. Спускайся сюда!
     -- Прошу тебя, прислушайся к моим словам! -- сказала Гретхен.
     -- Ступай, поговори с сыном! -- холодно ответил он.
     По телефону Билли говорил как взрослый.
     -- Привет, мать. Как чудесно, что ты приехала! -- Он  начал называть ее
мать,  когда на  сцене  появился  Эванс. До этого  для  него она была всегда
мамочкой. Тогда ей казалось, что это  звучит слишком по-детски для юноши его
возраста, но сейчас, слушая его по телефону, она хотела более всего услышать
прежнее "мамочка".-- Послушай, мне ужасно жаль,-- продолжал Билли.-- Но тебе
придется извиниться за меня перед Рудольфом. Он пригласил меня на ланч, но в
час у нас должна состояться игра в бейсбол, а я в команде -- питчер, так что
прошу перенести нашу встречу на другой раз.
     -- Хорошо, я  извинюсь за  тебя перед Рудольфом,-- пообещала Гретхен.--
Когда приедешь?
     --  Ну,  трудно  сказать.--  Билли,  казалось,   в  самом  деле  был  в
замешательстве.--  Дело в том, что после игры должна  состояться грандиозная
вечеринка с пивом в одном из домов и...
     -- Где вы играете? -- спросила Гретхен.-- Я приду, посмотрю,  на что ты
способен. Можем увидеться в перерыве.
     -- По-моему, ты расстроилась.
     -- Ничего я не расстроилась, напрасно ты так говоришь. Где вы играете?
     --  В восточной части  университетского городка, там  полно  спортивных
площадок,-- сказал Билли.-- Ты легко найдешь!
     -- Пока, Билли! -- сказала Гретхен и повесила трубку.
     Она  вернулась в  гостиную. Джин,  сидя на кушетке, укачивала маленькую
Инид. Малышка о чем-то  ворковала. Рудольф смешивал напитки, готовя коктейль
"дайкири".
     -- Мой сын извиняется,-- заявила Гретхен.--  У него  неотложные дела, и
он будет занят весь день. На ланч не придет.
     -- Очень жаль,-- сказал Рудольф.
     Он на секунду плотно сжал  губы,  потом приготовил коктейль  для себя и
Гретхен. Джин, занятая с ребенком, сказала, что пить не будет.

     После  ланча  Гретхен,  сев в машину  Руди, поехала  в  университетский
городок.  Она бывала  и раньше  в  Уитби, но сейчас  ее поразила  спокойная,
неброская  сельская  красота  этого  места  со  старинными  уютными  домами,
высокими  дубами  и вязами,  беспорядочно разбросанными на покрытых  зеленой
травой лужайках, усеянными гравием петляющими дорожками.
     Была суббота, на территории городка осталось  очень  мало  студентов, и
он,  казалось, дремал в солнечной безмятежной неподвижности,  как  в трансе.
Это чудное место просто создано для того, чтобы вспоминать о нем, воскрешать
его для грядущей  ностальгии, подумала она.  Если университет --  это место,
где готовят молодых  людей  для вступления в жизнь, то всех этих  задумчивых
лужаек, просторных  холлов и аудиторий будет  не  хватать им в их "взрослой"
жизни. Жизнь,  с которой придется  столкнуться выпускникам Уитби в последней
трети двадцатого столетия, будет, конечно, совершенно другой, не такой,  как
сейчас.
     На студенческих  площадках проходили три игры в бейсбол. Самой вялой, в
которой половину игроков составляли девушки, оказалась  та, где выступал  ее
Билли. Одна  девушка, сидя на траве, читала книгу и поднимала голову, только
когда кто-то из команды кричал ей, тогда она поднималась  и бежала за мячом.
Игра, должно быть,  уже шла какое-то время, и когда  Гретхен подошла к линии
первой базы,  то между игроком на  первой базе и его противниками  завязался
оживленный спор по поводу правильности счета: девятнадцать : шестнадцать или
восемнадцать  : пятнадцать.  Было очевидно, если бы Билли не пришел на игру,
его отсутствия никто бы и не заметил.
     В  голубых  с бахромой джинсах с выцветшими  пятнами, в серой рубашке с
открытым воротником, Билли был питчером. Он мягко перебрасывал мяч девочкам,
но довольно резко бросал его своим сверстникам. Билли сразу ее не заметил, и
Гретхен  с  интересом  наблюдала  за  ним:  высокий,   лениво   и  грациозно
передвигающийся на  площадке парень с длинными волосами, падающими на лоб,--
улучшенная копия Вилли Эбботта: то же чувственное, неудовлетворенное  лицо с
широким,  высоким лбом, глубоко  посаженные, еще  более темные, чем у  отца,
глаза, более длинный нос  с  широкими  ноздрями,  белоснежные,  свойственные
юности зубы. Когда он улыбался, на правой щеке появлялась, нарушая симметрию
лица, одна ямочка.
     Если бы только его характер соответствовал  его лицу, подумала Гретхен,
глядя,  как  сын  мягко  отбрасывал  мяч  хорошенькой,  полнощекой  девушке,
которая,  бросившись  за  ним,  промахнулась, не  поймала, громко закричав в
притворном отчаянии:
     -- Нет, я абсолютно безнадежна!
     Только после третьего  иннинга Билли наконец  увидел  Гретхен, стоявшую
позади первой базы. Он подошел к ней и поздоровался:
     --  Привет,  мать!  --  Поцеловал ее  в  щеку. В его  глазах  вспыхнули
насмешливые искорки, когда он увидел значок на лацкане ее  пиджака "Запретим
атомную бомбу!".-- Я же сказал, что ты легко меня здесь найдешь!
     --  Надеюсь, я тебе не помешала?  --  спросила она,  понимая, что взяла
явно не тот тон, дескать, люби меня -- ведь я твоя мать.
     --  Нет,  что ты, конечно  нет,-- ответил он и  крикнул: -- Эй, ребята!
Кто-нибудь не побросает за меня? Ко мне пришли. Увидимся позже в  доме.-- Он
ее не представил никому из  своих друзей.--  Может,  немного  прогуляемся? Я
покажу тебе здесь все.
     --  Рудольф  с Джин очень огорчились  из-за  того,  что ты не пришел на
ланч,-- сказала она, когда они отошли от площадки. Снова взяла неверный тон.
Какая жалость!
     -- На самом деле? -- спокойно осведомился Билли.-- Мне очень жаль.
     -- Рудольф говорит,  что неоднократно приглашал тебя к себе, но  ты так
ни разу и не пришел.
     -- Ну  ты же  знаешь,  как это  бывает,--  пожал  он плечами.--  Всегда
возникает что-то неожиданное.
     -- Все же мне было бы  приятно,  если бы ты  наведывался к нему хотя бы
изредка.
     --  Ладно,  приду  как-нибудь. Обсудим  с  ним  различия  между  нашими
поколениями.  Или как в  городке у нас  все курят  травку. Его  газета очень
подробно освещает эти темы.
     -- А ты куришь травку?
     -- Мать, дорогая, да вернись ты, наконец, в двадцатый век.
     --  Не  нужно  говорить  со мной  таким снисходительным тоном,--  резко
упрекнула она его.
     -- Какой прекрасный день,-- сказал он,-- я  так долго тебя  не видел. К
чему нам ссориться? Вот  это  здание --  общежитие, в котором  я  жил, когда
учился на первом курсе.
     -- В этой игре  принимала участие  твоя девушка?  (Он  как-то  в письме
обмолвился, что неравнодушен к одной девушке из их группы.)
     --  Нет.  На уик-энд сюда приезжали ее родители,  и  ей пришлось делать
вид, будто  меня не  существует  в  природе.  Ее отец меня не выносит,  как,
собственно, и я  его.  Я  оказываю на  нее дурное,  аморальное, развращающее
влияние -- так утверждает он. Просто какой-то неандерталец.
     -- Ты можешь сказать хоть одно доброе слово в чей-либо адрес?
     -- Конечно  могу. Например, об  Альбере Камю. Но, к сожалению, он умер.
Кстати, как там поживает другой мой любимец, Эванс Кинселла?
     -- Жив-здоров, в отличие от Камю.
     --  Какая  замечательная новость,--  воскликнул Билли.--  Просто  нечто
сенсационное!
     Если  бы Колин не  умер,  он не  вел бы  себя так  вызывающе,  подумала
Гретхен. Был  бы  наверняка другим. Рассеянный,  деловой человек садится  за
руль  и  врезается  в дерево, а  последствия  этого несчастного  случая  все
расходятся и  расходятся,  как  круги  по воде, распространяясь и  на другие
поколения.
     -- Ты хоть когда-нибудь приезжаешь в Нью-Йорк?
     -- Очень редко.
     -- В следующий раз, когда соберешься, дай мне знать,-- сказала она.-- Я
куплю билеты на какое-нибудь шоу. Привози с собой свою девушку, мне хотелось
бы познакомиться с ней.
     -- В ней нет ничего особенного,-- попытался разочаровать ее Билли.
     -- Все равно, предупреди меня.
     -- Обязательно.
     -- Ну а как твоя учеба? -- спросила Гретхен.
     Билли поморщился.
     -- Рудольф говорит, что у тебя далеко не все гладко. Он утверждает, что
тебя могут отчислить из университета. Это вполне реально.
     -- Выходит, работа мэра не такая уж напряженная,-- сказал Билли,-- если
он находит время проверять, сколько лекций я прогулял за семестр.
     -- Пойми, если тебя  отчислят из университета, то заберут в армию. Тебе
это нужно?
     -- Наплевать! В армии небось повеселее, чем на некоторых лекциях здесь,
в университете.
     -- А обо мне ты никогда не  думаешь? --  Опять неверный тон. Абсолютно,
классически  неверный. Но уже  ничего не  исправишь. Птичка вылетела  --  не
поймаешь.--  Как ты думаешь, что будет со мной, если тебя пошлют воевать  во
Вьетнам?
     -- Мужчины воюют, женщины льют слезы,-- ответил Билли.-- Чем мы с тобой
отличаемся от других?
     -- Ну  а  ты предпринимаешь что-нибудь,  чтобы изменить ситуацию? Чтобы
остановить войну, например? Очень многие студенты по всей стране трудятся не
покладая рук, день и ночь...
     --  Придурки,--  отрезал Билли.-- Только зря тратят время. Война -- это
слишком заманчивый рэкет для сильных мира сего. Плевать им на то, что делают
несколько  бьющихся  в  судорогах  молокососов.  Если хочешь,  я  тоже  могу
нацепить вот  такой же  значок. Большие дела! Пентагон  просто затрясется от
страха, узнав, что Билли Эбботт выражает протест против атомной бомбы.
     -- Билли,-- Гретхен  остановилась, посмотрела ему прямо  в глаза.--  Ты
вообще чем-нибудь интересуешься?
     -- Не особенно,-- спокойно ответил он.-- А что в этом плохого?
     --  Мне  остается  только надеяться,  что  это  --  только поза. Глупая
мальчишеская поза, больше ничего.
     -- Нет, мать, это не поза,-- возразил он.-- И я давно уже не мальчик, к
твоему сведению.  Я взрослый  мужчина и считаю, что  все вокруг прогнило. На
твоем месте я временно вообще забыл бы обо мне. Если тебе  трудно платить за
мое образование,  то можешь не присылать  деньги. Если  я тебе  не нравлюсь,
если ты винишь  себя  за то, что я  стал таким, ты, возможно, права, а может
быть, и нет.  Мне, конечно,  жаль, что приходится  разговаривать  с  тобой в
таком  тоне,  но я  не  хочу  быть  лицемером.  Мне кажется,  ты будешь куда
счастливее, если  перестанешь вообще беспокоиться обо мне, вернешься к моему
дорогому дяде Рудольфу и твоему  дорогому  Эвансу  Кинселле, а  я вернусь на
бейсбольную площадку и продолжу игру.-- И он, резко повернувшись, зашагал по
тропинке к бейсбольной площадке.
     Гретхен  смотрела  ему вслед,  покуда  он  не  превратился в  маленькую
серо-голубую  фигурку вдали, потом и сама медленно, тяжело ступая, поплелась
к припаркованному автомобилю Рудольфа.
     Больше  незачем было  оставаться  на весь уик-энд в Уитби. После тихого
семейного  обеда  в компании  Рудольфа и  Джин она села на  утренний поезд и
возвратилась в Нью-Йорк.
     В отеле ее  ждала записка от Эванса. Он сообщал, что сегодня вечером не
сможет с ней вместе поужинать.



     1967 год
     Джонни  Хит сидел в самолете, летевшем в  Даллас, и  рылся  в бумагах в
своем  пухлом портфеле. Рудольф, сидевший  рядом, рылся  в  своем, таком  же
пухлом.  Он  должен  был  вскоре представить на городской  совет  бюджет  на
следующий год  и,  недовольно  нахмурившись,  листал  предварительную  смету
Счетного   департамента.   Цены   неуклонно  росли.   Полиции,   пожарникам,
преподавательскому составу  государственных  школ, мелким чиновникам -- всем
им  полагалось  повышение зарплаты.  К тому  же  у него  нешуточную  тревогу
вызывал рост числа людей,  получающих  пособия  по  социальному обеспечению,
особенно среди  негритянского  населения  города.  В ближайших  планах  было
строительство завода по очистке городских стоков. Все поголовно протестовали
против роста налогов,  искали всевозможные лазейки, а федеральная финансовая
помощь и помощь штата  оставались на прежнем  уровне. Ну вот, даже на высоте
тридцати тысяч футов  приходится заниматься  финансовыми  вопросами, подумал
он.
     Джонни Хит в кресле рядом тоже занимался финансовыми вопросами, но  ему
было  легче,  так  как  приходилось ломать голову  над  своими  собственными
деньгами и капиталом. После смерти отца Брэд Найт перевел свой офис из Тулсы
в  Даллас,  и  сейчас они  летели в  Техас, чтобы поговорить  о судьбе своих
капиталовложений в его  нефтяную компанию  "Питер Найт и  сын". Такова  была
главная цель их  поездки. Брэд утратил прежнее чутье опытного бизнесмена,  и
им с Джонни приходилось  вкладывать деньги в одну пустую скважину за другой.
Да  и  те нефтяные  колодцы, которые  вступили  в  эксплуатацию,  то  и дело
сталкивались  с  целым рядом  катастрофических  неприятностей --  то в нефти
появлялась   соленая  вода,   то   обрушивался  глинистый   сланец,   то   у
геологоразведчиков  на пути возникали  непредвиденные твердые  геологические
формации, и  для  бурения  требовались дополнительные  затраты. Джонни  Хит,
проведя  свое негласное расследование,  пришел к выводу, что Брэд "химичит",
дает  в отчетах  ложную  информацию и ворует таким образом у  них деньги,  и
большие деньги,  причем занимается  этим  уже давно.  Представленные  Джонни
Рудольфу  цифры  показались  тому вполне убедительными, но он  не  торопился
принимать  против  Брэда какие-либо меры, пока все  не  выяснит  с  ним  при
разговоре с глазу на глаз. Разве мог человек,  которого он  так давно  знал,
оказаться  такой  свиньей?  Просто  невероятно,  даже несмотря на  Вирджинию
Калдервуд.
     Самолет  приземлился,  но в аэропорту  Брэда не  было. Он не  пришел их
встретить. Вместо  себя он прислал  своего  помощника  -- крупного, высокого
мужчину в  соломенной  шляпе,  в  матерчатом  пиджаке  в  полоску,  с  узким
галстуком-шнурком. Он от лица  мистера  Найта  принес им извинения  (тот был
занят на каких-то важных переговорах, по словам помощника), отвез их в своем
"кадиллаке",  оснащенном  кондиционером,  по шоссе, на котором то и  дело от
адской  жары возникали странные  миражи, до отеля в центре Далласа, где Брэд
снял им номер с гостиной и двумя спальнями.
     Отель  был  новый, и  номера были  декорированы  так,  чтобы, по  мысли
дизайнера,  затмить все, что  существовало в  этой  области в  эпоху  Второй
империи1.
     На длинном столе у  стены выстроилась батарея из шести бутылок бурбона,
шести  --  шотландского  виски, шести  бутылок  джина  и водки плюс  бутылка
вермута,   ведерко,  набитое  кубиками   льда,  несколько   дюжин  бутылочек
кока-колы,  целая корзина лимонов, громадное блюдо  с  какими-то диковинными
фруктами и масса стаканов и стаканчиков разных размеров и конфигурации.
     -- Пиво и шампанское -- в  холодильнике,-- сказал  помощник,-- если это
вам больше нравится. Вы у нас уважаемые гости мистера Найта.
     -- Мы завтра улетаем,-- сказал Рудольф.
     --  Мистер  Найт  распорядился,  чтобы   я  устроил  вас  с  комфортом,
джентльмены,-- ответил помощник.-- Не забывайте, вы находитесь в Техасе!
     -- Если бы у защитников Аламо1 оказалась под рукой  вся эта выпивка, то
они держались бы там до сих пор,-- сострил Рудольф.
     Помощник  вежливо  засмеялся,  сообщив  им,  что мистер Найт  наверняка
освободится к пяти часам вечера. Сейчас было только чуть больше трех.
     -- Не забудьте,-- сказал он прощаясь,-- если вам что-то понадобится, то
немедленно звоните мне в контору.
     --  Вот  она,  показуха,--  сказал  Джонни, обводя рукой  апартаменты и
длинный стол с горой выпивки.
     Рудольф почувствовал легкое раздражение из-за Джонни -- вечно он суется
со своими подозрениями.
     -- Мне  нужно сделать  несколько звонков,-- сказал  он.-- Когда  придет
Брэд, постучи.
     Рудольф вошел в свою спальню, закрыл за собой дверь.
     Первым делом он позвонил домой. Он старался звонить Джин хотя бы трижды
в день. Рудольф  все  же внял  совету  Гретхен и  теперь  не  держал крепких
напитков в  доме, но ведь в Уитби было полно магазинов, торгующих ими, и еще
больше  баров.  Но сегодня  у него  не было никаких причин для беспокойства.
Джин казалась такой беззаботной,  такой веселой. Она  везла  Инид на детскую
вечеринку, первую в ее жизни. Два месяца назад  Джин попала в аварию, будучи
в  нетрезвом  состоянии за  рулем, а  их малышка  сидела на заднем  сиденье.
Машину  она  разбила  вдребезги,  но  за исключением  нескольких  пустяковых
царапин ни одна из них серьезно не пострадала.
     -- Ну как там, в Далласе? -- спросила она.
     --  Техасцам,  по-видимому,  нравится,--  ответил   Рудольф.--  Но  для
остального человечества он просто невыносим.
     -- Когда возвращаешься?
     -- Постараюсь быстрее.
     --  Давай поторапливайся,-- сказала Джин. Он не  сказал ей, почему  они
полетели с  Джонни  в Техас.  Не  хотел  ее  расстраивать,  пока до конца не
прояснит ситуацию.
     Потом  позвонил  в  мэрию  и  подозвал  к  телефону  своего  секретаря,
молодого,  чуть  женственного,  никогда  не  унывающего  молодого  человека.
Сегодня  он не  был  таким  безмятежным,  как  обычно. Утром  перед  зданием
редакции газеты "Сентинел" состоялась шумная студенческая демонстрация из-за
опубликованной в нем редакционной  статьи в пользу продолжения существования
в университете  кафедры подготовки  офицеров-резервистов. Рудольф  сам лично
одобрил статью,  так как она была написана в умеренном тоне и не призывала к
принудительной военной подготовке.  По его  мнению, на кафедру  должны  были
приходить те  студенты,  которые  хотели  связать  свое  будущее  с  военной
карьерой,  и  те  пылкие  патриоты,  готовые  в  любую   минуту   в   случае
необходимости  выступить на защиту своей страны. Но голос разума, увы, так и
не сумел переубедить студентов, заставить их  смягчить свою позицию. В  окна
полетели камни,  и пришлось  вызывать полицию. Секретарь  сообщил,  что  ему
звонил  президент  университета  Дорлэкер,  он  был  в  дурном настроении  и
возмущался,  говорил дословно следующее:  "Если он мэр, то почему его нет на
рабочем месте?" Рудольф не хотел раскрывать  перед секретарем характер своей
деловой поездки.  В  его  офисе,  оказывается,  побывал шеф местной  полиции
Оттман, он был сильно удручен случившимся.
     -- Возникли серьезные,  очень серьезные осложнения,-- сказал он.-- Мэру
лучше  побыстрее  вернуться.  Уже  дважды звонили  из  главного полицейского
управления  в  Олбани. Состоялась  еще шумная  демонстрация  чернокожих, они
вручили петицию, что-то насчет плавательного бассейна.
     -- Ладно, достаточно, Уолтер,-- устало прервал его Рудольф.
     Положив трубку, он  лег на  голубое, шелковое, скользкое покрывало. Он,
как  мэр  города, получал десять тысяч долларов в год,  но  отдавал  все эти
деньги  на  нужды  благотворительности.  Бескорыстное служение  обществу  --
ничего не поделаешь.
     Он встал, получив  постыдное удовольствие от  оставленных  на покрывале
грязных  следов  от своих  ботинок,  и  вошел в  гостиную.  Джонни,  сидя за
громадным письменным столом, в жилетке, изучал разложенные бумаги.
     --  Этот сукин сын неплохо нас нагрел -- в этом  не  может быть никаких
сомнений,-- сказал он.
     -- Оставь все это на  потом,-- посоветовал Рудольф.-- Сейчас  я слишком
занят, разыгрывая роль  преданного слуги народа,  приносящего в жертву всего
себя.-- Плеснув в стакан со льдом кока-колы, он подошел к окну, посмотрел на
Даллас. Город сверкал на жарком солнце, устремляясь  вверх со дна бесплодной
долины  бессмысленным  вулканическим  извержением  металла,   смешанного  со
стеклом,-- последствие какого-то космического катаклизма.
     Рудольф  вернулся  в  спальню, назвал  телефонистке номер телефона шефа
полиции в Уитби. Ожидая звонка, принялся разглядывать себя в зеркале. Да, он
действительно   похож  на  утомленного   человека,  которому   нужен  отдых.
Интересно, когда у него произойдет первый сердечный  приступ? По статистике,
в  Америке инфаркты случаются только у  бизнесменов --  он где-то  читал  об
этом.  Но теоретически  он  уже  давно покончил с бизнесом. Профессора живут
долго,  почти вечно, как  и  большинство генералов,-- об этом он тоже где-то
читал.
     Судя по голосу Оттмана в трубке, тот пребывал в скорбном настроении. Но
он всегда был  таким.  Свое ремесло  -- борьба с  преступностью  --  судя по
всему,  он считал  унизительным. Бейли, бывший шеф полиции, которого Рудольф
посадил за  решетку,  всегда казался  таким добродушным, веселым, счастливым
человеком,  и Рудольф  жалел  о  том,  что  его  пришлось посадить. Честному
человеку трудно избежать приступов меланхолии.
     --  Мы  разворошили  осиное  гнездо, господин  мэр,--  печально  сказал
Оттман.--   Офицер   Слаттери   сегодня   в  восемь  тридцать   утра  поймал
первокурсника в  Уитби. Он курил  марихуану.  Подумать только  --  в  восемь
тридцать  утра!  (Оттман,  человек семейный, строго придерживался распорядка
дня,  и  утренние  часы  для  него  были  святы.)  Обыскав его,  полицейский
обнаружил при  нем  унцию с лишним наркотика. Перед тем как отправить его  в
тюрьму, он долго с парнем беседовал. Нарушитель  признался, что в общежитии,
по крайней мере,  пятьдесят его сверстников курят гашиш и марихуану. Если мы
там произведем  обыск, то найдем никак не меньше  фунта  зелья. У парня есть
адвокат,  и к  вечеру его придется  отпустить под залог. Но этот адвокат уже
наверняка  растрепался  кому-нибудь о  случившемся, и что  теперь  прикажете
делать  нам? Позже  мне  позвонил президент  Дорлэкер  и  посоветовал больше
никогда не показываться в студенческом городке. За кого же он в таком случае
меня принимает?  Университет Уитби  -- это вам не Гавана  и не Буэнос-Айрес,
клянусь богом, и  он находится  в черте города, а закон везде закон, клянусь
богом.
     Да, неплохой денек я выбрал для поездки в Даллас, подумал Рудольф.
     -- Шеф, подождите минутку, дайте подумать.
     --  Если  я  не  смогу появляться на территории университета,  господин
мэр,-- решительно заявил начальник полиции,-- то можете принять мою отставку
хоть сейчас.
     Уж эти честные служаки, подумал Рудольф. Когда-нибудь он сам  попробует
марихуану и посмотрит, из-за чего  весь этот  шум. Может,  именно это  нужно
Джин?
     --   Между  прочим,  адвокат  задержанного  --  это   и  адвокат  Леона
Гаррисона,-- сообщил ему Оттман.-- Он уже побывал у меня, интересовался, что
мы  намерены в  этой связи  предпринять.  Говорит, что  нужно срочно созвать
чрезвычайное совещание совета попечителей университета.
     -- Ладно, шеф,-- примирительно сказал  Рудольф.-- Позвоните Дорлэкеру и
скажите,  что  переговорили  со  мной  и  я  распорядился провести  обыск  в
общежитии  сегодня в  восемь  вечера. Разрешение на  обыск  получите у судьи
Сатерли. Только пусть ваши парни  оставят свои  дубинки  дома.  Мне не нужны
ничьи увечья. Все,  конечно, в городе вскоре узнают об этом, и может быть, у
пацанов  хватит  ума, чтобы  выбросить  всю  эту  дрянь  до нашего обыска  в
общежитии.
     -- Вы не знаете  этих современных ребят,-- печально сказал Оттман.-- Им
не хватает здравого смысла подтереть себе задницу!
     Рудольф  назвал ему номер своего  телефона в отеле и велел  перезвонить
вечером,  как только будет завершен обыск у  студентов.  Положив трубку,  он
допил  коку. В самолете их накормили какой-то ужасной  дрянью, и  теперь  он
чувствовал сильную изжогу. К тому же, по  своей  глупости, он опрокинул пару
коктейлей "манхэттен", которые стюардесса  любезно поставила на  его поднос.
Почему-то он всегда, находясь в воздухе, пил "манхэттен". И никогда этого не
делал на земле. Интересно, почему? Не кроется ли в этом тайный смысл?
     Зазвонил  телефон.  Ему показалось, что это  телефон в спальне  Джонни.
Подождал  немного  -- пусть  тот  возьмет трубку.  Но оказалось,  звонил его
телефон. Он поднял трубку.
     -- Алло!
     -- Руди? -- он узнал голос Гретхен.
     -- Да, это я.
     С  того  момента,  когда  она  сказала,  что  Джин  алкоголичка,  в  их
отношениях явно наступило охлаждение. Гретхен  оказалась права,  но от этого
охлаждение лишь усиливалось.
     -- Я  позвонила тебе  домой,-- ответила  Джин.  Она  сказала,  где  ты.
Надеюсь,   я  тебя   не   побеспокоила?  --  Гретхен  сама  казалась  чем-то
озабоченной.
     -- Нет, нет,-- солгал Рудольф.-- Я тут бездельничаю на этом  знаменитом
курорте -- Далласе на водах. Откуда звонишь?
     -- Из Лос-Анджелеса. Не стала бы тебе звонить, но я сейчас просто с ума
схожу.
     Она выбрала подходящее время и место, чтобы сходить с ума, подумал он.
     -- Что стряслось? -- спросил Рудольф.
     -- Это все из-за Билли. Ты знал, что месяц назад он бросил университет?
     --  Нет,--  признался Рудольф.--  Ты  же  знаешь,  что  он  никогда  не
нашептывает мне на ухо свои секреты.
     -- Он сейчас в Нью-Йорке, живет с какой-то девицей...
     -- Гретхен, дорогая,-- пытался  урезонить ее Рудольф.-- В  Нью-Йорке не
меньше  полумиллиона  юношей  возраста  твоего Билли  живут  с  какой-нибудь
девушкой. Радуйся, что не с мальчиком.
     -- Но дело не в этом,--  сказала Гретхен.-- Его призывают в армию, ведь
он уже больше не студент.
     --  Ну, может, это и  к лучшему,-- предположил Рудольф.-- Армия за пару
лет может сделать из него настоящего мужчину.
     -- У тебя же самого маленькая  дочь,-- с горечью сказала Гретхен.-- Как
ты можешь так разговаривать со мной?  У меня только один сын. Не думаю, что,
если ему прострелят голову, он станет настоящим мужчиной.
     -- Успокойся, Гретхен, это не значит, что раз парня призывают, то через
два месяца его автоматически убьют. А сколько парней дослуживают весь срок и
возвращаются домой без единой царапины.
     -- Именно поэтому я  и звоню тебе,-- продолжала Гретхен.-- Я прошу тебя
сделать все, чтобы он действительно вернулся домой без единой царапины.
     -- Да что я могу?
     -- Ты знаешь многих в Вашингтоне.
     --  Но  никто,  поверь,  не  сможет освободить  призывника от  воинской
службы,  если  он  бросил  университет  и  если у  него  отличное  состояние
здоровья. Никто, даже люди из Вашингтона.
     -- Ну, я не столь уверена  в этом,--  возразила  Гретхен,--  по крайней
мере,  если  судить по  тому,  что я  слышала или читала. Я  не  прошу  тебя
отмазать Билли от службы в армии.
     -- В таком случае, о чем же ты меня просишь?
     -- Постарайся использовать  свои связи,  чтобы Билли, если его заберут,
не послали во Вьетнам.
     Рудольф  тяжело вздохнул. Все  дело  в том,  что он в  самом деле  знал
кое-кого из влиятельных людей в Вашингтоне, которые могли бы  это сделать  и
которые,  вероятно, это сделали бы, попроси он их о таком  одолжении.  Но он
больше всего на  свете презирал эту мелочную закулисную  дипломатию  с целью
добиться  каких-то   привилегий.  Такие  происки  подрывали  его  незыблемые
нравственные устои, ставили под сомнение  истинную причину его вступления на
ниву служения обществу. Другое дело -- мир бизнеса.
     В мире  бизнеса всегда можно обратиться к  кому-то  из влиятельных лиц,
попросить найти  доходное местечко для своего племянника или кузена. Все это
вполне  нормально. Все  зависело  от того,  скольким вы были обязаны  такому
человеку,  что ожидаете получить от него в будущем, и вообще, нравится ли он
вам. Да, в таком случае можно помочь племяннику или  кузену и сделать это не
моргнув глазом, без зазрения совести.  Но использовать власть, чтобы отвести
от сына  сестры угрозу гибели, власть, которой  ты добился с помощью голосов
твоих  избирателей, людей, которым  ты  обещал служить  верой  и  правдой  и
представлять  их  интересы,  неукоснительно  соблюдая  закон,  нет,  это  --
совершенно другое.  Ведь тысячи других парней, таких же как Билли, такого же
возраста, забирают  в армию, и они могут быть убиты,  а он, Рудольф, активно
этому содействует и молча одобряет.
     --  Гретхен,-- сказал он,  повышая  голос, чтобы  не мешало  гудение  в
трубке,-- может быть, тебе поискать иной способ...
     --  Кроме тебя, есть  только один человек, который  может мне помочь,--
сказала Гретхен, закипая от  гнева.-- Это брат  Колина Берка. Он -- генерал,
служит в ВВС.  Но он сейчас  во  Вьетнаме.  Я уверена,  что он вывернулся бы
наизнанку, только бы Билли никогда не услышал ни одного боевого выстрела.
     -- Да не кричи ты,-- сказал Рудольф, отстраняя от уха трубку.-- Я  тебя
отлично слышу.
     -- Послушай, что я  тебе скажу.-- Теперь она  уже не  кричала, а орала,
словно у нее началась истерика.--  Если  ты отказываешься мне помочь,  то  я
приеду в Нью-Йорк и заберу с собой Билли. Мы с ним уедем либо в Канаду, либо
в Швецию. И я растрезвоню повсюду, почему так поступаю.
     --  Боже, Гретхен,  опомнись,--  пытался успокоить  ее Рудольф.-- Что с
тобой? Что у тебя, климакс?
     Он  слышал, как она швырнула  трубку  на  том  конце  провода. Медленно
поднявшись, он подошел к окну, снова обвел взглядом Даллас. Город не менялся
-- смотри на него хоть из спальни, хоть из салона.
     Семья, подумал  он. Сам не зная почему, он всегда пытался защитить свою
семью. Он помогал отцу у печей, доставлял клиентам выпечку, поддерживал мать
до  самой смерти.  Занимался темными делишками  с  детективами, ему пришлось
вынести  эту ужасную сцену  с Вилли Эбботтом, это он  помог Гретхен добиться
развода  с  ним,  он  завязал дружеские отношения с ее вторым мужем.  Сделал
большие  деньги для Тома,  чтобы тот мог покончить со своей  дикой жизнью, к
которой  его принудили  жизненные обстоятельства.  Прилетел  с другого  края
континента на похороны Колина Берка, чтобы  поддержать  семью.  Взял на себя
всю  тяжесть  ответственности,  когда   решил   забрать  этого   насмешника,
неблагодарного Билли, из школы, где ему приходилось несладко; он устроил его
в  университет Уитби, хотя  по его оценкам  в  аттестате  зрелости ему  была
прямая дорога в техническое училище. Он разыскал Тома в гостинице "Эгейская"
ради  матери, все разузнал  о Западной Пятьдесят третьей  улице, вернул долг
Тома  Шульцу, заплатил адвокату,  чтобы Том  нашел своего  сына и развелся с
этой проституткой...
     Он не ждал от них благодарности, горько размышлял Рудольф. Он делал все
не ради благодарности, а ради того, чтобы быть всегда честным с самим собой.
Он сознавал свои обязательства перед собой и перед другими, и  если бы он их
не выполнял, то не смог бы спокойно жить.
     Но  как  выполнить  эти  обязательства  до  конца,  если  они постоянно
множатся? Это и было проблемой.
     Он   снова   подошел   к   телефону,  заказал  разговор   с  Гретхен  в
Лос-Анджелесе. Услышав в трубке ее голос, он сказал:
     -- Ладно, Гретхен. По пути домой я  остановлюсь в Вашингтоне, посмотрю,
что  мне удастся  сделать для тебя. Прошу  только об одном --  не нужно  так
волноваться.
     -- Спасибо тебе, Руди,-- тихо ответила она.-- Я знала, что ты позвонишь
и поможешь.

     Брэд, как и говорил его помощник,  пришел  в отель в пять тридцать.  От
техасского жаркого солнца и  техасских  крепких  напитков рожа его стала еще
краснее. Он явно  отяжелел, расширился  в объеме. На  нем  был темный летний
костюм в полоску, мятая голубая рубашка с большими жемчужными запонками.
     --  Простите, что  не  смог встретить  вас в  аэропорту,-- начал  он  с
порога.-- Надеюсь, мой  помощник сделал для вас все, что нужно,-- он плеснул
в стакан на кубики со льдом бурбона и, весь сияя, смотрел на своих друзей.--
Ну,  давно  было  пора,  ребята,  нанести  мне визит, приехать сюда, на  юг,
собственными глазами увидеть, откуда к вам текут денежки. Мы сейчас вводим в
эксплуатацию  новую скважину,  и  может  быть, завтра я  найму  самолет и мы
слетаем  туда,  посмотрим, как идут дела. А  в субботу сходим на бейсбольный
матч. Места лучшие. Прямо посреди трибуны, напротив пятидесятиярдовой линии.
Самая  главная игра  сезона. Техас против Оклахомы. Там  будут безумно орать
тридцать тысяч  блаженных  пьяниц.  Жаль, что в городе  нет Вирджинии, чтобы
поприветствовать вас лично. Она будет просто безутешна, когда узнает, что вы
были  здесь и  уехали, не  дождавшись ее. Но она сейчас на севере, гостит  у
папочки.  Насколько я  знаю,  он нездоров.  Остается надеяться,  что  ничего
серьезного. Мне действительно нравится эта старая развалина...
     Довольно трудно было вынести все это  сразу --  несдержанное,  показное
гостеприимство и отчаянный напор южного многословия.
     -- Уймись, Брэд,  прошу тебя,-- сказал Рудольф.-- Во-первых, нам хорошо
известно,  почему  здесь нет  Вирджинии.  И мы  знаем,  что она не  гостит у
папочки, как ты пытаешься это представить.
     Две недели назад к нему в офис зашел Калдервуд и сообщил, что Вирджиния
уехала  от  Брэда  навсегда,  так  как  он подцепил  какую-то актрисульку  в
Голливуде и теперь трижды в неделю летает к ней из Далласа. К тому же у него
были большие финансовые неприятности. После визита старика  Рудольф и  начал
подозревать неладное, он позвонил Джонни.
     --  Пардон,-- сказал Брэд,  потягивая  виски.-- Не  понимаю,  о  чем ты
толкуешь.  Я только что разговаривал с женой по телефону, и она сказала, что
ее можно ожидать здесь со дня на день и...
     -- Ты не разговаривал с женой,  и  она  сюда никогда больше не приедет,
Брэд,-- сказал Рудольф.-- И ты отлично об этом знаешь.
     -- Как и о многом другом,-- вмешался  в разговор Джонни. Он стоял между
Брэдом и дверью, словно опасаясь, как бы тот внезапно не убежал.-- И мы тоже
знаем.
     --  Боже,-- настороженно  произнес Брэд,-- если  бы  вы  не  были моими
друзьями, которых  я  знаю  всю  жизнь,  то я  бы  сказал, клянусь,  что  вы
проявляете по  отношению ко мне  враждебность.-- Несмотря  на  кондиционер в
номере, он весь вспотел, рубашка его покрылась темными влажными пятнами. Его
короткие, толстые пальцы дрожали, когда он брал ими кусочки льда.
     -- Давай начистоту, Брэд,-- сказал Джонни.
     --  Ну...-- засмеялся Брэд, точнее, пытался рассмеяться.-- Может,  я  и
позволял себе кое-какие  вольности по отношению к жене  время от времени. Но
ты же меня знаешь, Руди. У меня нет той силы характера, что у тебя, и я не в
силах преодолеть  соблазн, когда  передо  мной  мелькает  круглая, обтянутая
штанишками женская попка. Но Вирджиния  все  воспринимает  слишком серьезно,
делает из мухи слона. Она...
     --  Нас  не  интересуешь ни ты,  ни Вирджиния,--  сказал Джонни.--  Нас
интересует только одно -- куда подевались наши деньги.
     -- Но ведь вы каждый месяц получали финансовый отчет,-- ответил Брэд.
     -- Да, получали,-- подтвердил Джонни.
     -- В последнее время, правда, нам чуть  не  везет.-- Брэд вытирал пот с
лица  большим льняным носовым платком  с вышитой  монограммой.-- Как говорил
мой папочка, да благословит  Господь его  душу, по поводу нефтяного бизнеса:
не зная броду, не суйся в воду.
     -- Мы тут провели кое-какие проверки,-- монотонно продолжал Джонни,-- и
пришли к выводу,  что в прошлом году ты украл  у каждого из нас по семьдесят
тысяч долларов.
     --  Вы, ребята,  должно  быть,  шутите,--  сказал  Брэд.  Лицо  у  него
побагровело, на нем застыла улыбка, словно припаянная  навечно утюгом к  его
красной, туго  натянутой  коже  над  влажным,  пропитанным  потом воротником
рубашки.-- Вы что, шутите, ребята, да? Ничего себе, шутка! О боже, сто сорок
тысяч долларов!
     -- Брэд,-- предостерегающе начал Рудольф.
     -- Ладно, вы, конечно, не шутите.-- Брэд тяжело опустился на  цветастую
кушетку, грузный, уставший, сразу помрачневший человек,  с покатыми плечами,
контрастируя с яркими тонами самой лучшей мебели в самых лучших апартаментах
в самом лучшем отеле Далласа, штат Техас.
     -- Ладно, я расскажу вам, как все случилось.
     А  все случилось вот как:  Брэд  встретил юную  звезду  по имени Сандра
Дилсон.  Это произошло год назад, когда он уехал в Голливуд в  поисках новых
инвесторов для своего бизнеса. "Милая, невинная девушка",-- проговорил Брэд.
Он отчаянно  влюбился. Но она долго не позволяла ему дотронуться до нее даже
пальцем.  Чтобы  произвести  на нее должное впечатление, он стал покупать ей
драгоценные украшения.
     -- Вы  себе  даже представить не  можете, сколько  дерут здесь, в  этом
городе,  за  камушки, просто ужас! -- возмущался Брэд.-- Как будто здесь все
печатают  деньги.-- И  чтобы произвести на нее  еще большее впечатление,  он
зачастил  на  скачки,  где  делал  умопомрачительные  ставки.--  Сказать  по
правде,-- продолжал он,-- эта девушка  носит на себе драгоценностей на сумму
четыреста тысяч долларов, и я за  все заплатил сполна. Но в постели с ней,--
откровенничал  он дальше,-- я  испытывал  такие  мгновения, что ни капли  не
жалею об этом. Я люблю ее, я потерял из-за нее голову -- и горжусь этим, и я
готов ответить за все возможные последствия.
     Для   того   чтобы  раздобыть  деньги,   Брэд  начал  подделывать  свои
ежемесячные  доклады.  Он  выдавал  за  перспективные  тощие  месторождения,
"бурил"  скважины,  которые давным-давно  были вычерпаны до  дна и заброшены
много  лет тому назад, завышал  в десять, а то и в пятнадцать раз  стоимость
используемого нефтяного оборудования.
     Вместе  с ним в сговор вступил главный  бухгалтер, и Брэд  щедро платил
ему, чтобы  тот держал  язык за зубами. К нему поступали тревожные запросы и
от других инвесторов, но ему каким-то образом удавалось от них отбиваться.
     -- Сколько  у  тебя  в данный момент  инвесторов, принимающих участие в
твоем бизнесе? -- спросил Джонни.
     -- Пятьдесят два.
     -- Пятьдесят два идиота,-- с горечью заметил Джонни.
     -- Я никогда ничем подобным прежде не занимался,-- сказал Брэд как ни в
чем не бывало.-- У меня безупречная деловая репутация в Оклахоме и  здесь, в
Техасе.  Спросите  любого. Люди  мне доверяли  всегда,  и  у  них  были  все
основания для этого.
     -- Ты сядешь в тюрьму, Брэд,-- холодно бросил Рудольф.
     -- Нет, ты этого не сделаешь, я же твой старый друг Брэд, который сидел
с тобой на одной скамье до дня нашего выпуска. Неужели ты  пойдешь на такое,
Руди?
     -- Непременно,-- огорчил его Рудольф.
     -- Погодите,  погодите,--  перебил их  Джонни.--  Пока рано говорить  о
тюрьме. Нас больше должно сейчас интересовать другое --  каким образом можем
мы вернуть свои деньги, прежде чем сажать этого идиота за решетку!
     -- Ну это другое дело. Со мной нужно разговаривать разумно.
     -- Какие у тебя в данный момент активы? -- спросил Джонни.
     -- Вот  это другой разговор,-- повторил  Брэд.-- Вот теперь  мы говорим
по-деловому. Я пока чист. Еще пользуюсь кредитом.
     -- Как  только ты  выйдешь  из  этой комнаты, Брэд,-- сказал Рудольф,--
тебе  не дадут ни  в одном банке на территории всей страны и десяти центов в
кредит. Уж  об  этом  я позабочусь, будь спокоен.-- Пусть знает,  что он ему
противен. Зачем скрывать?
     --  Джонни.-- Брэд с мольбой в глазах повернулся к Джонни.-- Но  это же
месть. Поговори с ним, Джонни. Я  понимаю, что он на меня немного обижен, но
быть настолько мстительным...
     -- Я спросил тебя о твоих активах,-- продолжал настаивать Джонни.
     -- Ну, если судить по отчетности,-- уныло ответил Брэд,-- то картина не
очень оптимистичная...-- Он ухмыльнулся, не теряя надежды на то,  что сможет
выкрутиться.-- Но мне удалось кое-что скопить. Как  говорят, на черный день.
Деньги лежат на  депозитах, в маленьких сейфах в  разных банках. Конечно, их
не хватит, чтобы  рассчитаться сполна, но вам,  ребята, могу вернуть большую
часть.
     -- Это случайно не деньги Вирджинии? -- спросил Рудольф.
     -- Деньги Вирджинии!  Куда хватил! -- презрительно фыркнул Брэд.-- Этот
прижимистый старик давал  деньги с такими условиями, что на них я не смог бы
купить себе хот-дог, если бы подыхал с голоду в грязной канаве.
     -- Он оказался куда умнее нас,-- сказал Рудольф.
     -- Боже, Рудольф,-- взмолился Брэд.-- Сколько можно говорить одно и  то
же? Мне и так не по себе.
     -- И сколько у тебя наличными? -- спросил Джонни.
     --  Ты ведь понимаешь, Джонни,-- ответил  Брэд.--  Об этих  деньгах нет
сведений ни в одном из финансовых отчетов компании.
     -- Я все понимаю,-- ответил Джонни.-- Сколько?
     -- Около ста тысяч,-- ответил Брэд.-- Могу выплатить  каждому из вас по
пятьдесят  тысяч под расписку.  И лично гарантировать, что остальное выплачу
позже.
     -- Когда? -- бесцеремонно спросил Рудольф напрямую.
     --  Ну, мы сейчас бурим  кое-какие скважины...--  Рудольф по его голосу
сразу  понял,  что  он  лжет.-- Потом могу съездить к  Сандре,  объяснить ей
сложившуюся  ситуацию. Скажу,  что  я сейчас в дерьме,  попрошу  вернуть мне
кое-какие из подаренных ей драгоценностей.
     Рудольф недоверчиво покачал головой:
     -- И ты в самом деле считаешь, что она вернет?
     --  Она  --  очень  милая  девочка,  Руди.  Как-нибудь  я  тебя  с  ней
познакомлю.
     -- Послушай, Брэд, ради бога, да стань ты наконец взрослым человеком,--
резко оборвал его Рудольф.
     -- Подожди здесь,-- сказал Брэду  Джонни.-- Нам  нужно  переговорить  с
Руди наедине.
     Джонни нарочито медленно взял со стола  бумаги, над которыми работал, и
пошел к двери спальни Рудольфа.
     -- Послушайте, ребята, не станете возражать, если я налью себе немного?
     Рудольф последовал за Джонни, и тот закрыл за ними дверь спальни.
     -- Нужно принимать решение,-- сказал он.-- Если он не врет  и у него на
самом деле есть сто тысяч  или около  этого, можно  забрать  у него деньги и
таким  образом  сократить наши потери. Выходит  по  нескольку десятков тысяч
долларов  на нос,  плюс-минус несколько баксов. Если мы их  не  возьмем,  то
придется  сообщить  обо  всем кредиторам  и, вероятно,  провести  его  через
процедуру  банкротства.  И,  может  быть,  возбудить  против  него  судебный
процесс.  Все кредиторы  в таком  случае получат  либо  по равной доле, либо
пропорционально  их  капиталовложениям  и  фактической  задолженности  Брэда
каждому из кредиторов.
     -- Имеет ли он право заплатить нам и не заплатить другим?
     -- Но  ведь он  пока еще  не  банкрот,-- ответил Джонни.--  Думаю, этот
вопрос не может возникнуть в суде.
     -- Делать нечего,--  сказал  Рудольф.-- Пусть эти сто  тысяч  пойдут  в
общий котел. Сегодня же вечером мы отберем у него ключи от его сейфов, чтобы
он не снял без нас деньги и не улизнул.
     Джонни вздохнул.
     -- Я знал, что услышу от тебя эти слова,-- сказал он с  подначкой,-- ты
же у нас рыцарь...
     -- Если  он  мошенник,--  сказал  Рудольф,--  то  я  не  собираюсь  сам
прибегать к мошенничеству, чтобы сократить свои потери, как ты выразился.
     -- Я сказал только, что  этот вопрос, вероятно,  не  всплывет в суде,--
напомнил Джонни.
     -- Как нехорошо,-- сказал Рудольф.-- Только этого мне не хватало!
     Джонни вопросительно посмотрел на Рудольфа:
     -- А что ты скажешь, если я подойду к нему и скажу: "О'кей, я беру свою
половину, а на остальное мне наплевать"?
     -- Я сообщу о твоем поступке на встрече кредиторов,-- ровным, спокойным
тоном  ответил  Рудольф,--  подам  на  тебя  в  суд  и  потребую  возмещения
нанесенного ущерба.
     --   Сдаюсь,  дорогой,--  миролюбиво  сказал  Джонни.--  Ну  что  можно
противопоставить честному политику?
     Они вошли к Брэду в  гостиную. Тот стоял  у  окна  со стаканом  в руке,
лучшие  билеты на самую лучшую  игру  сезона лежали у  него  в бумажнике,  и
глядел на свой любимый  город  Даллас. Джонни сказал ему, какое решение  они
приняли. Он молча кивнул, хотя так до конца всего и не понял.
     -- И завтра, имей в виду, ты должен быть здесь ровно в девять,-- сказал
Рудольф.--  До открытия  банков. Мы пойдем  с тобой, посмотрим  на сейфы,  о
которых  ты рассказал, и  сами  позаботимся о твоих  деньгах.  Выпишем  тебе
расписку  для  отчетности.  Если опоздаешь хотя  бы на минуту,  я немедленно
позвоню в полицию и выдвину против тебя обвинение в мошенничестве.
     -- Руди...-- жалостливо произнес Брэд.
     --  И если  хочешь  сохранить свои модные, дорогие жемчужные запонки,--
продолжал Рудольф,-- то лучше спрячь  их подальше, потому что в конце месяца
местный шериф явится к тебе, чтобы описать все твое имущество, включая и вот
эту  красивую  с  оборками  рубашку,  что на тебе, чтобы вырученными за  все
деньгами расплатиться за твои долги.
     -- Вы, ребята,-- упавшим голосом начал Брэд.-- Вы, ребята, и понятия не
имеете,  что  такое оказаться в моей  шкуре.  Оба вы богачи -- у вас богатые
жены, у них миллионы, у вас есть все, что нужно, и будет все, что пожелаете.
Вы и не представляете, каково сейчас мне.
     -- Не надрывай нам сердце,-- грубо сказал Рудольф.
     Его еще  никто в жизни так не  раздражал и не злил, как этот Брэд. Он с
трудом сдерживался, чтобы не наброситься и не придушить его своими руками.
     -- Будь здесь, в этом номере, ровно в девять.
     --  Ладно,   буду,--  пообещал  Брэд.--  Вы,  конечно,  не  согласитесь
поужинать со мной...
     -- Убирайся отсюда, пока я тебя не убил,-- прорычал Рудольф.
     Брэд подошел к двери.
     -- Ну,-- сказал он, обернувшись,-- желаю вам приятно  провести время  в
Далласе. Это  очень большой город. И  не  забывайте,-- он  жестом  указал на
комнаты, на выпивку на длинном столе.-- Все это -- за мой счет.
     И он вышел.
     * * *
     У Рудольфа  утром не было  времени,  чтобы позвонить домой. Брэд пришел
ровно в  девять,  как  ему приказали,  со связкой  ключей от сейфов в разных
банках  Далласа,  глаза  у  него были  такими  красными,  словно  он  провел
бессонную  ночь. Оттман  вечером не  позвонил.  Рудольф с Джонни поужинали в
отеле, на случай, если  он все же позвонит. Рудольф  принял его молчание как
знак того, что в  университетском  городке Уитби  все обошлось и  что страхи
шефа полиции оказались явно преувеличенными.
     Рудольф  с Джонни и Брэдом, плетущимся  позади  них, словно на буксире,
зашли  в контору одного адвоката, знакомого  Джонни. Он оформил доверенность
на  имя  Джонни,  дающую  тому  право  действовать в  качестве полноправного
представителя Рудольфа. Джонни оставался на несколько  дней в Далласе, чтобы
разгрести всю эту кучу дерьма.
     Потом  в  сопровождении  клерка-свидетеля  из  адвокатской конторы  они
ходили  от одного банка к  другому, наблюдая за тем, как Брэд, уже без своих
жемчужных  запонок,  открывал  свои  сейфы  и  вытаскивал  оттуда  аккуратно
сложенные пачки денег. Все  четверо старательно пересчитывали купюры,  после
чего  клерк  выписывал  доверенность, которую подписывали Рудольф  и Джонни,
подтверждая своими  подписями, что они  получили указанную сумму от Брэда, и
ставили  даты. После того как клерк заверял  эту бумажку, они поднимались из
хранилища в операционный зал банка и там оформляли общий вклад на свои имена
-- Рудольфа Джордаха и Джонни Хита. Всякие изъятия  денежных средств с этого
счета теперь могут  производиться, только если на  денежном документе  будут
стоять обе  их  подписи. Всю  эту процедуру  Рудольф с Джонни разработали во
всех  деталях  ночью,  полностью  отдавая  себе  отчет,  что  все  сделки  с
Брэдфордом Найтом теперь требуют самого тщательного контроля.
     После  того  как  был  вскрыт  последний  сейф,  общая  сумма  достигла
девяноста трех тысяч долларов. Брэд, таким образом, оказался довольно точным
в своих  подсчетах того, что отложил,  как он выразился, на  черный день. Ни
Джонни,  ни  Рудольф  не  поинтересовались,  откуда  эти  деньги.  Пусть это
выясняют другие.
     После визита к адвокату и походов по далласским банкам, на которые ушло
почти  все  утро,  Рудольфу  пришлось  поторопиться, чтобы  не  опоздать  на
самолет, вылетавший из Далласа в Вашингтон ровно в полдень. Выбегая из своих
апартаментов с чемоданом и небольшим портфелем, он  бросил прощальный взгляд
на  батарею бутылок на столе. Открыты были лишь бутылочка кока-колы, которую
выпил он, и бутылка бурбона, из которой наливал себе Брэд.
     Брэд предложил отвезти его в аэропорт на своей машине.
     -- Сегодня утром,--  сказал он, пытаясь  улыбнуться,-- у  меня еще есть
"кадиллак". Так что могу им пользоваться.
     Но Рудольф  отказался и взял такси. Садясь в машину, он попросил Джонни
позвонить ему в офис и предупредить секретаря,  что сегодня вечером он домой
не приедет, остановится на одну ночь в Вашингтоне, в отеле "Мейфлауэр".
     В самолете  он  отказался как от  ланча, так и от  двух  "манхэттенов",
положенных   пассажирам   первого  класса.   Достав  из  портфеля  смету   с
предварительными  оценками  Счетного управления, он  углубился в работу,  но
никак не мог сконцентрировать свое внимание на  цифрах перед ним. Он все еще
думал о  Брэде, об этом обреченном, заклейменном ими  банкроте,  с висящим у
него над головой как дамоклов меч приговором  и тюремным сроком. Разориться,
и из-за  чего?  Из-за какой-то голливудской шлюхи, сумевшей выкачать из него
деньги. Просто тошнит от всего этого. Он любит ее, уверяет Брэд,  она  этого
достойна. Ах,  эта  любовь,  пятый  всадник  Апокалипсиса. По  крайней мере,
здесь,  в Техасе.  Просто  невозможно ассоциировать Брэда с такими  высокими
чувствами, как любовь. Этот человек  рожден для  салунов и борделей, Рудольф
всегда был в этом уверен, но оказалось, что тот способен полюбить. Может, он
знал об  этом  и прежде, только не хотел  признаваться  в этом самому  себе.
Может быть, отказ верить в  то, что Брэд способен на любовь, объясняется его
снисходительным  отношением к  нему? Ведь он сам любит Джин,  но готов ли он
разориться  ради  нее?  Ответ,  конечно,  может быть  только  отрицательным.
Неужели он не способен на  такое чувство, как этот слюнявый, исходящий потом
человек в мятой  рубашке? И не  было ли и  его вины  в  том,  что его  другу
пришлось пережить этот ужасный, унизительный день и впереди у него будет еще
немало таких и даже  более ужасных.  Когда  он стоял на  крыльце загородного
клуба рядом с Калдервудом в день свадьбы Брэда, хладнокровно лишая  его всех
шансов на беспечное будущее,  не готовил ли он подсознательно  такую горькую
судьбу  для Брэда? Когда он из чувства  вины стал вкладывать  свои  деньги в
бизнес  Брэда, не предвидел ли он, что тот отомстит ему  за все единственным
доступным Брэду способом  -- мошенничеством? А разве он сам не  хотел, чтобы
такое случилось, чтобы, наконец, избавиться навсегда от Брэда, отомстить ему
за  то,  что тот ему  не поверил, когда  Рудольф рассказал все  о Вирджинии?
Более  того, что еще неприятнее, если  бы  он не преодолел  соблазн, уступил
домогательствам  Вирджинии и переспал  с ней, то  она  не  вышла бы за Брэда
замуж и не увезла бы его далеко, за пределы опеки над ним его друга? Ведь он
все  эти  годы  опекал Брэда, защищал  его,  в  этом  не  может быть никаких
сомнений. Вначале он  позвал его на  Восток, предложив ему работу, с которой
гораздо успешнее справились бы десятки других кандидатов,  потом старательно
обучал  его  своему  делу  (значительно переплачивая  ему  в  ходе  учебного
процесса),  чтобы  в мозгу у  Брэда  вызрела идея о возможности  получения в
качестве  награды  за  свои  старания  высокого  поста в  фирме  после ухода
Рудольфа. Когда, с точки зрения морали,  можно опекать своего друга?  Может,
вообще никогда?
     Проще  было бы  направить  в Даллас  Джонни Хита  одного, пусть  он сам
уладил  бы там  все  их дела. Джонни ведь  тоже друг  Брэда,  он был  у него
шафером на свадьбе, но их не связывали такие близкие отношения, какие были у
Брэда с Рудольфом. Конечно, отвечать за свои поступки перед Рудольфом, глядя
ему  в глаза, Брэду было гораздо  труднее и болезненнее. А  Рудольф ведь мог
запросто сослаться на свою загруженность и отправить в Даллас одного Джонни.
Он думал об этом, но потом отбросил эту  мысль.  Нет, он не будет трусом. Он
совершил эту поездку, чтобы сохранить уважение  к себе самому.  На самом  же
деле  речь  шла  о тщеславии.  Может,  постоянно  сопутствовавший ему  успех
притупил его чувства, сделал его самодовольным лицемером?
     Когда будет вынесено  окончательное решение о  банкротстве Брэда, решил
Рудольф, он назначит ему пенсию. Пять тысяч долларов в год.  Он будет ему их
выплачивать  тайно,  чтобы  об  этом  не  пронюхали  ни  его  кредиторы,  ни
правительство. Достаточно  ли  этих  денег,  в  которых Брэд  будет отчаянно
нуждаться и волей-неволей будет вынужден их принять от него, чтобы забыть об
унижении, которому он подвергся от друга, повернувшегося  к  нему  спиной  в
самую трудную минуту его жизни?
     Загорелась надпись "Застегните  привязные ремни!". Они  шли на посадку.
Рудольф, засунув в портфель бумаги, вздохнул и щелкнул пряжкой ремня.

     В отеле "Мейфлауэр" его  ждала записка от  секретаря с  просьбой срочно
позвонить ему в Уитби.
     Он поднялся в  свой номер, в котором  ему никто не навязывал спиртного,
позвонил  в контору.  Дважды линия оказалась занятой,  и  он уже хотел  было
бросить всю эту нудную затею и, вместо офиса, связаться с сенатором, который
мог  помочь  ему  отмазать Билли  от армии, чтобы  он был  жив-здоров  и  не
оказался бы во Вьетнаме. О таких вещах,  конечно,  по телефону не говорят, и
он хотел пригласить  сенатора на ланч  на  следующий день, после встречи  он
рассчитывал успеть на самолет, вылетающий в полдень в Нью-Йорк.
     С третьей попытки его все же соединили с секретарем.
     -- Мне ужасно  жаль, господин  мэр,  но,  боюсь,  вам нужно  немедленно
прилететь.--  Голос  у  Уолтера  был   как  у  утомленного  бессонной  ночью
человека.-- После того как я ушел домой, начался настоящий ад, но я узнал об
этом только утром, хотел поскорее связаться с вами, но никак не мог.
     --  Что  случилось? Что  там  произошло?  --  нетерпеливо  перебил  его
Рудольф.
     -- Здесь у нас такая неразбериха, что, боюсь, не смогу вам изложить все
по порядку, вразумительно рассказать обо всех событиях,-- говорил  Уолтер.--
Когда  вчера  вечером  Оттман попытался  проникнуть  в  общежитие,  студенты
забаррикадировали  вход и  не  пустили туда полицейских. Президент  Дорлэкер
пытался  заставить Оттмана увести  от  здания  своих людей, но  тот  наотрез
отказался.  Они  предприняли  еще  одну попытку войти  в здание, но студенты
стали  швырять  в  них чем попало.  Оттману попали  камнем  в глаз, говорят,
ничего  серьезного, но его все равно отправили в  больницу,  и в  результате
полицейские  отказались  от  штурма,  по  крайней  мере  вчера вечером.  Тем
временем  другие  студенты организовали массовый  марш  протеста,  и, боюсь,
сейчас они все собрались перед вашим домом. Я недавно там побывал и должен с
сожалением доложить, что  лужайка перед  домом  в ужасном состоянии.  Миссис
Джордах держится только на успокоительном и...
     --  Расскажешь  об  остальном, когда вернусь,-- перебил его  Рудольф.--
Вылетаю на первом же самолете рейсом из Вашингтона.
     -- Я этого ожидал,-- сказал Уолтер,-- и взял на себя смелость отправить
Скэнлона на автомобиле за вами. Он будет ждать вас в аэропорту Ла Гуардия.
     Рудольф, схватив чемодан  с портфелем,  поспешил  вниз и  выписался  из
отеля. Военная карьера Билли Эбботта на некоторое время побудет в  состоянии
неопределенности.

     Скэнлон, толстый,  грузный мужчина, всегда сопел при разговоре.  Он все
еще числился в полиции, но ему было  под шестьдесят, и он готовился к  своей
отставке.  Он  страдал  ревматизмом и  воспринял  как  акт  милосердия  свое
назначение  на должность шофера  к Рудольфу. Чтобы  всем преподать наглядный
урок экономии  городской  казны, Рудольф  продал  автомобиль  прежнего мэра,
собственность города, и теперь ездил только на своем собственном.
     -- Если бы мне  пришлось  начинать все сначала,--  громко сопя, говорил
Скэнлон,-- то  никогда не подписал  бы контракт с полицией в городе, где так
много этих проклятых студентов или ниггеров, клянусь богом!
     -- Скэнлон, прошу вас, поосторожнее,-- упрекнул его Рудольф.
     Он  пытался с первого дня исправить словарь  своего  водителя.  Но  все
попытки  оказались  бесполезными.  Он сидел на  переднем сиденье  со  старым
полицейским, который ехал ужасно медленно и выводил  Рудольфа из себя. С ума
сойти можно! Но Рудольф не мог сам сесть за руль -- старик мог обидеться.
     -- Сэр, я прав,-- не унимался Скэнлон.-- Они настоящие дикари, звери. У
них  не  больше уважения к закону, чем у стаи хищных гиен. Ну а что касается
полиции, то  они просто  смеются над нами. Мне неудобно  вмешиваться в  ваши
дела,  господин  мэр,  но  на  вашем  месте  я  немедленно  обратился  бы  к
губернатору штата с просьбой прислать войска.
     -- Не надо с этим торопиться,-- сказал Рудольф.
     --  Помяните  мои  слова,--  продолжал  Скэнлон.-- Все к этому идет. Вы
только посмотрите, что они натворили в Нью-Йорке и в Калифорнии.
     -- Мы с вами не в Нью-Йорке и не в Калифорнии,-- сказал Рудольф.
     --  У  нас  здесь  полно  студентов  и  ниггеров,--  упрямо  гнул  свое
Скэнлон.-- Если бы вы только увидели собственными глазами, что они вытворяли
у вашего дома, то не стали бы возражать.
     --  Я  слышал об этом,--  ответил Рудольф.-- Они вытоптали  всю лужайку
перед домом, набезобразничали в саду.
     -- Они натворили куда больше,-- сказал Скэнлон.-- Я там сам, правда, не
был,  но  там  был  Руберти,  он  мне  все  рассказал.--  Руберти  был  тоже
полицейским.--  Грех даже  упомянуть  о  том,  что  они  делали, сказал  мне
Руберти.  Так и сказал --  грех  вспоминать.  Они  требовали вас,  распевали
похабные  песенки,  молодые  девушки  изъяснялись  на  самом грязном,  самом
непристойном языке. Потом вырвали с корнем все деревья в вашем саду, а когда
миссис Джордах отворила дверь...
     -- Неужели  она открыла дверь? -- в  ужасе спросил Рудольф.-- Для  чего
она это сделала?
     --  Ну,  они стали бросать в ваш дом чем попало. Кусками дерна, грязью,
пивными  банками, и орали словно безумные:  "Пусть  выходит  этот сукин сын,
мать его так!" Это они про вас,  господин мэр. Мне даже стыдно повторять при
вас  эти  слова.  Там  находились  только  Руберти  и  Цимерманн,  остальные
полицейские  были в студенческом городке. Ну и что  эти двое могли сделать с
улюлюкающими, орущими дикарями, которых там собралось не меньше трехсот? Так
вот, как я сказал, миссис Джин отворила дверь и заорала на них.
     -- О боже! -- вздохнул Рудольф.
     --  Я  вам  правду говорю,  ее может  подтвердить  вам  потом  любой,--
рассказывал Скэнлон.-- Когда миссис Джордах открыла  дверь, все увидели, что
она сильно пьяна и, хуже того,-- абсолютно голая.
     Рудольф смотрел прямо  перед собой на  красные  хвостовые огни  впереди
идущих машин, на  яркие фары автомобилей,  мчащихся им  навстречу по  другой
стороне шоссе.
     --  Там оказался какой-то  фотограф из студенческой газеты,-- продолжал
Скэнлон.-- Он  сделал несколько снимков со вспышкой. Руберти кинулся за ним,
но остальные пацаны взяли его в "коробочку", и тот улизнул. Не знаю,  право,
для чего им понадобились такие фотографии, но они у них есть, это ясно.
     Рудольф   попросил  Скэнлона  ехать  прямо   к  университету.   Главный
административный корпус  был  ярко освещен юпитерами, и повсюду  из открытых
окон выглядывали студенты. Они выбрасывали наружу тысячи разных бумаг, орали
на выстроившихся  в  линию полицейских,  оцепивших здание.  Полицейских было
совсем  мало, что  внушало большую  тревогу, но  в  руках у них  теперь были
дубинки.  Когда  они  подъехали к автомобилю  Оттмана,  припаркованному  под
деревом,  Рудольф  сразу  увидел,  для  чего им понадобилась  фотография его
обнаженной жены. Увеличенная до  громадных размеров, она теперь  свисала  из
окна на втором этаже.
     В свете прожекторов громадное изображение стройного, совершенного,  без
малейшего изъяна тела Джин, с ее полной грудью, с угрожающе сжатыми кулаками
и безумным лицом, свешивалось, как  потешное  знамя,  над  входом  в корпус,
прямо над высеченными на камне словами: "Познай истину,-- и она сделает тебя
свободным".
     Рудольф вышел из машины, несколько студентов, торчавших в проемах окон,
узнав его, приветствовали диким свистом и улюлюканьем победителей. Кто-то из
них,  перегнувшись  через подоконник, неистово  размахивал фотографией голой
Джин, и казалось, что она исполняет какой-то непристойный танец.
     Оттман  стоял  у  своего  полицейского автомобиля, с  толстой  марлевой
повязкой  на  глазу, из-за которой его  фуражка съехала на затылок. Только у
шестерых полицейских на головах были шлемы. Рудольф вспомнил, что это он сам
не подписал  заявку Оттмана на еще две дюжины шлемов полгода назад,  так как
ему казалось, что это лишние расходы.
     --  Ваш секретарь сообщил, что  вы  возвращаетесь,-- сказал  Оттман без
всякой  преамбулы.-- Поэтому мы не стали прибегать ни к каким насильственным
мерам до вашего приезда.  Они в шесть  вечера захватили Дорлэкера и еще двух
профессоров и заперли где-то в здании.
     Рудольф кивал,  разглядывая административный  корпус. В  окне на первом
этаже  он увидал  Квентина Макговерна. Он уже был аспирантом  и даже получил
работу  ассистента  на  кафедре  химии. Он  насмешливо  улыбался,  глядя  на
происходящее. Рудольф был уверен, что Квентин его заметил, и чувствовал, что
его наглая ухмылка предназначалась лично ему, Рудольфу.
     -- Что бы сегодня  ни произошло, Оттман,-- сказал  Рудольф, обращаясь к
шефу  полиции,--  я приказываю вам арестовать вон того чернокожего в третьем
окне слева на первом этаже. Его фамилия -- Макговерн, и если вам не  удастся
задержать его здесь, арестуйте дома.
     Оттман кивнул.
     -- Они хотят поговорить с вами, сэр. Они хотят,  чтобы вы пришли туда к
ним и обсудили возникшую ситуацию.
     Рудольф энергично закачал головой.
     -- Я ничего не намерен обсуждать с  ними.--  Он не собирался вступать с
ними в  переговоры  под фотографией обнаженной  жены.-- Ступайте  и очистите
здание.
     -- Легко  сказать,--  ответил  Оттман.-- Я  уже  трижды  был  у  них  и
приказывал очистить здание. Они только смеются над нами.
     -- По-моему, я сказал -- очистить корпус.--  Рудольф чувствовал, как им
овладевает ярость, но пытался сохранить хладнокровие. Он знал, что делает.
     -- Каким образом? -- спросил Оттман.
     -- У вас есть оружие.
     -- Надеюсь,  вы не имеете в  виду  огнестрельное оружие? -- недоверчиво
спросил Оттман.-- Насколько мне известно, все студенты не вооружены.
     Рудольф колебался, не зная, как поступить.
     -- Нет,-- наконец  вымолвил он,-- огонь  открывать  не нужно.  Но у вас
есть дубинки и слезоточивый газ.
     -- Но,  может,  лучше подождать, пока они все устанут и им это надоест?
-- спросил Оттман. Он выглядел гораздо более усталым, чем все эти студенты в
здании.-- И если обстановка не улучшится, то вызвать войска?
     -- Нет, я не желаю, чтобы вы стояли здесь и ждали.
     Оттман понимал,  что Рудольфу нужно в первую  очередь,  хотя  тот  и не
сказал  об  этом ни  слова.  Ему  нужно  было  убрать как  можно скорее  эту
неприличную фотографию Джин.
     -- Прикажите своим людям начать с гранат со слезоточивым газом.
     -- Господин мэр,-- возразил Оттман.-- Вам придется отдать этот приказ в
письменном виде. И поставить под ним свою подпись.
     Оттман протянул ему блокнот, и Рудольф, положив его на крыло автомобиля
шефа  полиции, написал  приказ,  стараясь,  чтобы  почерк  его  был  ясным и
разборчивым. Он,  поставив под  приказом  подпись, вернул блокнот Оттману, а
тот, оторвав верхний листок  с  написанным  и аккуратно сложив его, сунул  в
карман   рубашки.  Застегнул  карман  на  пуговичку  и  только  после  этого
направился к пикету из  ожидающих  распоряжений тридцати  полицейских, чтобы
передать им приказ  мэра.  Он переходил от одного  к  другому  по шеренге, и
полицейские начали натягивать противогазы.
     Шеренга  полицейских медленно  двинулась вперед по  лужайке  к главному
корпусу, и в свете ярко горящих прожекторов их  тени четко вырисовывались на
яркой  зеленой  траве.  Их  линия была изломанной  и неуверенно  извивалась,
словно раненая змея, которая не хотела никого кусать, а лишь искала надежное
место, чтобы укрыться от своих мучителей. Первая граната полетела через окно
первого  этажа и разорвалась. Оттуда донесся  чей-то  крик.  В окна полетели
другие  гранаты,  и  торчавшие  в них  лица  студентов  тут  же  исчезли,  а
полицейские,  помогая друг  другу,  стали  карабкаться вверх  и  через  окна
проникать в здание.
     Полицейских было, конечно,  мало, и некого было послать к черному ходу,
через   который   убежало  большинство   мятежных   студентов.  Едкий  запах
слезоточивого газа чувствовался уже  там, где стоял  Рудольф, глядя вверх на
все еще висевшую в окне фотографию обнаженной  жены. Наконец в окне появился
полицейский и, сорвав фотографию, унес ее с собой.
     Вся  операция закончилась очень быстро. Было произведено около двадцати
арестов.  У троих  студентов шла кровь из головы от полученных ран, а одного
полицейские под руки вывели  из корпуса. Он крепко прижимал ладони к глазам.
Один полицейский  сказал,  что  тот  ослеп, но это, скорее всего,  временное
явление. Среди арестованных Макговерна не было.
     Из здания вышел Дорлэкер с двумя профессорами, глаза  у них  слезились.
Рудольф подошел к ним.
     -- Ну, с вами все в порядке? -- спросил он.
     Дорлэкер прищурился, чтобы получше увидеть, кто к ним обращается.
     -- Я  не желаю с вами  разговаривать, Джордах,-- сказал он.--  Завтра я
сделаю заявление  для  прессы, и вы  узнаете, что я о  вас  думаю,  из своей
собственной газеты.
     Он сел в чью-то машину и уехал.
     -- Пойдемте,-- обратился Рудольф к Скэнлону.-- Отвезите меня домой.
     Они  отъезжали все дальше  от  студенческого  городка, а машины "скорой
помощи", завывая сиренами, неслись им навстречу. Позади них маячил  школьный
автобус с арестованными студентами.
     --  Скэнлон,-- сказал  Рудольф,--  с сегодняшнего  вечера я уже  не мэр
этого города. Как вы думаете?
     Скэнлон долго  молчал,  лишь болезненно  морщился,  глядя на дорогу, да
сипел, как старик, когда нужно было делать поворот.
     -- Да, мистер Джордах,-- наконец вымолвил он.-- Боюсь, вы уже больше не
мэр...



     1968 год



     В  этот раз в аэропорту Кеннеди его никто не встречал. Он был  в черных
очках, шел  неуверенно,  словно  на ощупь. Он не  сообщил Рудольфу  о  своем
приезде, зная от  Гретхен,  что  у того и  без него, его полуслепого  брата,
хлопот  полон рот. Однажды зимой, в Антибе, когда он работал на палубе своей
яхты,  лопнувший линь хлестко ударил его по лицу,  и уже на следующий день у
него  началось  головокружение  и  стало двоиться  перед  глазами.  Томас не
подавал вида, убеждал всех, что все в порядке, не хотел зря волновать Кейт с
Уэсли.  Он  написал  Гудхарту   письмо  с   просьбой   порекомендовать   ему
какого-нибудь хорошего окулиста и,  получив от него ответ, сообщил Кейт, что
едет в Нью-Йорк для окончательного оформления развода.  Кейт  очень хотелось
выйти за него замуж, и он ее понимал. Она забеременела, и ребенок должен был
появиться на свет в октябре, а сейчас была уже середина апреля.
     Она заставила  его  купить себе  новый  костюм, и теперь Томас  мог без
всякого   стеснения   предстать   перед  любым   адвокатом   или   швейцаром
фешенебельного  отеля. Правда,  сам он  предпочитал пиджак горохового цвета,
доставшийся ему  от  умершего  здоровяка-норвежца, который  все  еще  был  в
приличном виде, и ему не хотелось зря сорить деньгами.
     До них в порту приземлился  самолет, на котором возвращались лыжники  с
какого-то  курорта,  и весь зал  ожидания был заставлен их багажом и лыжами.
Ярко одетые мужчины и женщины громко разговаривали, смеялись, многие  из них
были не  совсем трезвы. Он разыскивал свой чемодан, стараясь подавить в себе
антиамериканские чувства.
     Он  взял такси, хотя  это,  конечно, было  дорогое  удовольствие.  Но в
противном случае ему  пришлось бы долго ждать  автобуса, потом толкаться всю
дорогу в  нем  от аэропорта  до Нью-Йорка, потом таскать чемодан по  улице в
поисках такси.
     --  Отель "Парамаунт",--  сказал он  водителю и, устало откинувшись  на
спинку заднего сиденья, закрыл глаза.
     Оформив  документы, он поднялся  в свой маленький  темный номер и сразу
позвонил врачу. Он мог бы поехать к нему на  прием немедленно,  но медсестра
сказала,  что доктор будет  только  завтра, после одиннадцати.  Что  делать?
Раздевшись,  он лег в  кровать. Было  только шесть  часов  по  нью-йоркскому
времени, но в Ницце, из которой  он прилетел  сейчас, одиннадцать. Все  тело
ныло, он чувствовал себя усталым, как будто провел без сна двое суток.

     -- У  вас частичное отслоение сетчатки,-- сказал ему  врач.  Он долго и
тщательно  обследовал  его   глаза,  и  эта  процедура  оказалась   довольно
болезненной.-- Боюсь, придется показать вас хирургу.
     Томас кивнул. Ну вот, грозит еще одна травма.
     --  Сколько  будет стоить операция? --  спросил  он.-- Видите ли, я  --
работяга и не могу платить по расценкам, принятым на Парк-авеню.
     --  Я вас понимаю,-- ответил доктор.-- Я постараюсь  объяснить  доктору
Халлиуэлу. Ваш телефон есть у медсестры?
     -- Да, есть.
     --  Она  позвонит,  скажет,  когда нужно  будет явиться в  больницу.  Я
передам  вас  в хорошие  руки.--  Он  улыбнулся,  стараясь  вселить в Томаса
уверенность.  У  него  были  большие,  ясные глаза,  никаких  швов,  никаких
повреждений сетчатки.
     Через  три  недели  Томас  выписался.  Лицо у  него  было  изможденное,
бледное, врачи  предупредили его, что он длительное  время  должен  избегать
резких  движений, сильного напряжения. Том за эти три недели  потерял фунтов
пятнадцать,  и  теперь воротничок рубашки  свободно ерзал  по шее, а  костюм
висел на нем, как на вешалке.
     Но  зато предметы  вокруг утратили  свое  двойное  изображение,  и  при
повороте голова больше не кружилась.
     За  все пришлось  выложить более  двенадцати сотен баксов, но  операция
стоила того.
     Он снова поселился в отеле "Парамаунт" и позвонил Рудольфу.
     Тот сам подошел к телефону.
     -- Руди,-- спросил Томас,-- ну как поживаешь?
     -- Кто это?
     -- Это я, Том.
     -- Том! Где ты?
     -- Здесь, в Нью-Йорке. В отеле "Парамаунт". Может, встретимся?
     --  Конечно.--  Чувствовалось,  что  Рудольф  на  самом  деле  рад  его
звонку.-- Приезжай ко мне немедленно.
     Перед входом в подъезд дома Рудольфа его остановил швейцар, плевать ему
было,  новый на  нем  костюм  или старый. Когда  он назвал свое имя, швейцар
нажал кнопку домофона.
     -- Мистер Джордах, к вам пришел мистер Джордах.
     Томас слышал, как брат сказал:
     -- Прошу вас, пусть поднимается.
     По мраморному полу вестибюля он прошел к лифту.
     Несмотря на надежную защиту, его все же достали, подумал Том о  брате с
сожалением.
     Дверь лифта открылась. Перед ним в коридоре стоял Рудольф.
     -- Боже, неужели это ты, Том? -- воскликнул он, пожимая ему руку.-- Как
я обрадовался, услышав твой голос.
     Сделав шаг назад, он критически осмотрел Тома с головы до ног.
     --  Что  с тобой?  -- спросил  он.-- У тебя такой вид,  словно ты долго
болел.
     Томас хотел было ответить, что он  сам выглядит нисколько не  лучше, но
сдержался.
     -- Все расскажу,-- сказал Том,-- если дашь что-нибудь выпить.
     Врач предупредил также, чтобы он не очень налегал на спиртное.
     Рудольф  проводил его в гостиную, где все было точно так, как в прошлый
раз,--  так  же  удобно,  так же  просторно,--  место,  предназначенное  для
приятных семейных событий, а не для бед и неудач.
     -- Виски? -- спросил его Рудольф.
     Томас кивнул. Руди налил один стаканчик для него,  второй -- для  себя.
Он был  в костюме, рубашке с галстуком, как будто находился  в своем  офисе.
Томас  наблюдал,  как  он вынимал бутылки из бара,  как маленьким серебряным
молоточком  колол в ведерке лед. С тех пор  как Томас видел его в  последний
раз, брат явно постарел, вокруг глаз и на лбу залегли глубокие морщины. Да и
движения  стали какие-то другие -- неуверенные, замедленные. Он долго не мог
найти  открывалку  для бутылки с  содовой. Потом колебался, не зная, сколько
долить содовой в каждый стакан.
     --  Садись,  садись,-- приговаривал он.-- Рассказывай, какими  судьбами
оказался здесь, в Нью-Йорке? Давно ли приехал?
     -- Около трех недель назад.-- Взяв  свой  стакан, он сел  на деревянный
стул.
     -- Почему же не позвонил? --  спросил Рудольф, явно  огорченный и  даже
обиженный.
     -- Пришлось лечь в больницу на операцию,-- объяснил Томас.-- На глазах.
Когда я болею, то предпочитаю одиночество.
     -- Знаю,-- сказал Рудольф, усаживаясь на стул напротив.
     --  Ну,  сейчас,  слава богу,  все  в  порядке,-- сказал  Том.--  Нужно
какое-то время, чтобы все это пережить, вот и все. Ну, будем здоровы! -- Том
поднял свой стакан.
     Он всегда произносил этот тост, когда пил с Пинки Кимболлом и Кейт.
     -- Будем! -- эхом отозвался Рудольф.  Он  в упор посмотрел  на брата.--
Да, Том, ты теперь уже не похож на боксера.
     -- А ты -- на мэра,-- ответил  Томас и тут же пожалел  об этих  обидных
словах.
     Но Рудольф лишь рассмеялся:
     --  Гретхен  сказала,  что написала тебе  обо  всем.  Да,  мне  чуть не
повезло!
     -- Она написала, что ты продал свой дом в Уитби,-- сказал Томас.
     -- Какой смысл  было там оставаться?  -- Рудольф задумчиво гонял кубики
льда в стакане.-- Мы там, в Уитби, достаточно  пожили.  Инид сейчас гуляет с
няней в парке. Они вернутся  через несколько минут. Можешь ее увидеть. А как
твой мальчик?
     --  Отлично,--  сказал  Томас.--  Ты  бы  послушал,  как  он  тараторит
по-французски! Он управляется со  всем на борту гораздо лучше меня. И теперь
никто не заставляет его маршировать на плацу.
     -- Как  я рад, что все обошлось,-- сказал Рудольф. Казалось, он говорит
искренне.-- Сын Гретхен, Билли, служит в Брюсселе в штаб-квартире НАТО.
     -- Знаю, она мне писала. Она говорит, что это ты все устроил.
     -- Да,  это  одно  из последних  официальных моих благодеяний, когда  я
находился  в  должности. Можно  даже  сказать  -- полуофициальных.--  У него
появилась новая манера разговаривать, как будто он постоянно избегает делать
категоричные громкие заявления.
     -- Мне  очень  жаль,  что все  так произошло, Руди,-- признался  Томас.
Впервые в жизни он пожалел брата.
     Рудольф пожал плечами:
     -- Все  могло быть куда хуже, этого студента могли и убить. А он только
ослеп.
     -- Чем ты собираешься теперь заниматься?
     -- Ну, найду  чем  -- не  бездельничать  же. Хотя, конечно, в Нью-Йорке
широкое поле  деятельности для праздного  джентльмена.  Когда вернется Джин,
возможно, поедем с ней путешествовать. Может быть, навестим тебя.
     -- Где она?
     --  В  одном  заведении,  на севере  штата,-- ответил  Рудольф,  громче
позвякивая кубиками льда в стакане.-- Это клиника для тех, кто хочет немного
"просохнуть".   Они  там  добились   поразительных  результатов   в  лечении
пациентов. Джин там уже второй  раз. После  первого раза не брала ни капли в
рот целых полгода. Мне не разрешают ее навещать -- все это идиотские выдумки
врачей,-- но я слышал от владельца клиники, что она молодец, лечение идет ей
на пользу.
     Сделав глоток, он закашлялся. Виски попало не в то горло. Когда приступ
кашля прошел, он сказал, улыбнувшись:
     -- Может,  и  мне  стоит  немного  полечиться... Ну а  теперь, когда  с
глазами все в порядке, что ты собираешься делать? Какие у тебя планы?
     -- Прежде  всего, получить развод,-- ответил Томас.-- И я думал, что ты
мне поможешь и на сей раз.
     -- Тот адвокат, к которому я тебя посылал, говорил, что никаких проблем
с этим не возникнет. Нужно было тогда все и завершить.
     -- У меня тогда не было  времени,--  сказал Томас.-- Нужно  было скорее
увезти  из страны  Уэсли. И приехал я в Нью-Йорк еще по одной  причине. Я не
хочу, чтобы Уэсли узнал что-то о моем разводе. Зачем ему знать, что его мать
-- проститутка? Но даже если я  добьюсь развода здесь, в Нью-Йорке, придется
потратить  на  это уйму времени. Придется  долго  болтаться здесь без  дела,
пропустить большую часть курортного сезона,  а  это  мне не по  карману. Мне
нужно окончательно все оформить до октября.
     -- Почему?
     -- Ну...  я  живу  с  одной женщиной. Она --  англичанка. Замечательная
девушка. И она должна родить в октябре.
     --   Понятно,--  протянул   Рудольф.--   Поздравляю!  Племя   Джордахов
разрастается. Может быть, неплохо впрыснуть в него немного английской крови?
Что тебе нужно от меня?
     --  Я не хочу  разговаривать  с Терезой,--  ответил  Томас.-- Если я ее
увижу, то не могу поручиться за себя, это точно.  Даже сейчас.  Не мог бы ты
сам  поговорить  с  ней или  попросить  кого-нибудь  сделать  это  за  тебя?
Уговорить ее поехать в Рено или в какое другое место...
     Рудольф осторожно поставил стакан и сказал:
     -- Конечно, я буду рад тебе  помочь.-- У двери послышалась возня.-- Да,
это Инид. Иди к нам, детка! -- крикнул он.
     Инид вбежала  вприпрыжку в  комнату в  своем красном пальтишке.  Увидев
незнакомого человека рядом с отцом, она  резко остановилась. Рудольф,  обняв
ее, поднял на руки и поцеловал.
     -- Ну-ка,  поздоровайся со своим дядей Томасом,-- сказал он.-- Он живет
на большой-пребольшой лодке.

     Через три  дня  Томасу  позвонил Рудольф и пригласил его  на ланч в бар
"Пи-Джей  Мориарти" на Третьей  авеню.  Там  была  особая, мужская,  простая
атмосфера, Томас там будет чувствовать  себя  достаточно уютно и  не  станет
думать, что Рудольф выпендривается.
     Когда он вошел в бар, Томас сидел за стойкой, перед ним стоял стакан.
     -- Ну, все в порядке,--  сказал Рудольф,  усаживаясь  на  высокий  стул
рядом с братом.-- Мадам уже на пути в Неваду.
     -- Ты шутишь,-- недоверчиво сказал Томас.
     -- Я лично отвез ее в аэропорт и даже дождался, когда взлетит самолет.
     -- Боже,-- воскликнул ошарашенный Томас,-- да ты настоящий чудотворец.
     --  В действительности все  оказалось  не так  уж  трудно,--  продолжал
Рудольф.
     Он  заказал себе  мартини,  чтобы  избавиться  от  неприятного  осадка,
оставшегося у него после утреннего разговора с Терезой Джордах.
     -- Она тоже подумывает о втором  браке,-- сообщил  он ему.--  Во всяком
случае, так утверждает.--  Рудольф,  конечно, солгал,  но сделал это  вполне
убедительно.-- К тому же она  проявила мудрость, по ее словам, она не хочет,
чтобы ее честное имя пятнали на разбирательствах в судах Нью-Йорка.
     -- Она тебя, конечно, выпотрошила? -- спросил Томас. Он-то  хорошо знал
свою жену.-- Ты много ей дал?
     -- Нет, ничего,-- снова солгал Рудольф.--  Она утверждает,  что и  сама
неплохо зарабатывает и вполне может позволить себе такое путешествие.
     -- Что-то на нее не похоже,-- засомневался Томас.
     -- Может быть,  жизнь  ее  исправила,-- предположил с иронией в  голосе
Рудольф. Мартини начинал на него действовать.
     Он уговаривал эту  женщину целых  два дня  и в  конце концов согласился
заплатить за  ее поездку туда и обратно в первом классе, оплатить ее счет  в
отеле  в Рено за шесть недель проживания плюс еще обязался выплачивать ей по
пятьсот долларов в неделю за "простой", как она сама выразилась.
     Он заплатил ей половину всей суммы авансом, а остальное пообещал отдать
после возвращения, когда она вручит ему свидетельство о расторжении брака.
     Они за  ланчем  как  следует подкрепились, выпили  две бутылки  вина, и
Томас, чуть захмелев, теперь  все время повторял, как он  благодарен Руди за
все, что  тот  для  него сделал,  и какой он  был  глупец, что  все эти годы
понятия не имел, какой отличный парень  его брат. Когда принесли  коньяк, он
заявил:
     --  Послушай, ты  на днях  сказал  мне, что собираешься  отправиться  в
путешествие,  когда  твоя жена вернется  из  клиники. На первые две недели в
июле  моя  яхта  в вашем  распоряжении.  Приезжайте с  женой,  будете  моими
гостями, и мы  совершим небольшой круиз. И если Гретхен сможет, привози и ее
тоже.  Я хочу  тебя  познакомить  с Кейт.  Боже,  если к  тому  времени  все
разрешится с разводом, то ты сможешь  погулять у меня на  свадьбе. Приезжай,
Руди, я не приму отказа.
     --  Все  зависит  от  Джин,--  сказал  Рудольф.--  Как она  будет  себя
чувствовать...
     -- Ей  это только пойдет на пользу. Она  не найдет ничего лучше во всем
мире,--  возбужденно уговаривал его  Томас.--  Клянусь, на борту не будет ни
одной бутылки спиртного. Руди, ты просто должен приехать.
     --  Ладно,-- уступил Рудольф.-- Первого июля. Может, нам на самом  деле
следует уехать на некоторое время из страны.
     Томас хотел заплатить за ланч, горячо настаивал на этом.
     -- Это самое малое, что я могу,-- говорил он.-- Нужно  же отпраздновать
такое событие! Мне  вернули глаз, и я избавился наконец от своей жены, и все
за один месяц!



     Мэр  был перепоясан широкой лентой. Невеста в васильковом платье совсем
не  была похожа на беременную женщину. Инид в белых перчаточках держала маму
за руку и все  время морщила лобик, пытаясь понять, в какие это таинственные
игры сейчас играют взрослые и говорят при этом на непонятном ей языке. Томас
выглядел таким, как прежде: загорелым, здоровым. Он  восстановил  потерянный
вес, и теперь воротничок рубашки плотно облегал его мощную, мускулистую шею.
     Уэсли  стоял  за спиной  отца  --  высокий,  стройный  пятнадцатилетний
мальчик,   с   очень   загорелым   лицом,    белокурыми,   выгоревшими    на
средиземноморском жарком солнце волосами. Курточка была ему коротка,  и руки
далеко высовывались из рукавов.
     Все  они отлично загорели, потому что целую неделю проплавали по морю и
вернулись  в  Антиб только ради  брачной церемонии.  Гретхен выглядит просто
великолепно,  подумал Рудольф,  ее черные  волосы с блестками  седины строго
обрамляли ее тонкое,  красивое  лицо  с большими черными  глазами. Настоящая
королева  -- благородная и печальная.  Подобный "высокий штиль" был вполне в
духе бракосочетания.
     Только за одну неделю, проведенную здесь, на море, Рудольф помолодел на
несколько  лет,  он выглядел  намного  лучше,  чем  когда спускался по трапу
самолета в аэропорту Ниццы, и сам хорошо знал об этом. Он внимательно слушал
мэра. Тот  его развлекал, когда  старательно, подробно,  со своим  роскошным
марсельским  акцентом, напирая  на грассирующее  "р", перечислял супружеские
обязанности невесты. Джин  тоже понимала по-французски, и он с ней то и дело
обменивался  многозначительными  улыбками,   поглядывая  на   красноречивого
городского голову. Джин ни  разу  не выпила после возвращения  из  клиники и
теперь казалась ему  такой  близкой,  такой  родной,  такой красивой,  такой
хрупкой в этой  большой комнате, заполненной друзьями  Томаса с бухты, этими
тружениками  моря с мужественными, обветренными смуглыми  лицами, которые не
соответствовали непривычным накрахмаленным воротничкам рубашек с галстуками.
В  этом  уставленном  цветами  офисе  мэра  чувствовалась  неуловимая   аура
солнечных  морских  путешествий, казалось Рудольфу,  приятный  запах  соли и
аромат тысяч портов.
     Среди  всех  приглашенных  только один  Дуайер был печален. Он  неловко
теребил  белую  гвоздику в петлице  лацкана. Томас  рассказал  Рудольфу  его
историю,  и  вот сейчас, подумал  Рудольф, когда  его друг  так  счастлив, а
Дуайер далеко нет, он,  по-видимому, в эту минуту вспоминает свою девушку из
Бостона, которой пожертвовал ради "Клотильды".
     Мэр,  крепко  сбитый  мужчина,  продолжал умело  играть свою  роль,  и,
казалось, что это ему по душе. Он был такой же смуглый, загорелый, как и все
матросы вокруг.
     Когда  я  был  мэром, думал  Рудольф,  я  очень  мало бывал  на солнце.
Интересно, беспокоят ли  этого мэра дети, которые курят травку в общежитиях,
и отдает ли он приказы  полиции прибегать к бомбам со слезоточивым  газом? В
Уитби тоже когда-то царила полная идиллия.
     Увидев  впервые Кейт, Рудольф был сильно разочарован выбором, сделанным
его  братом. Он  всегда был неравнодушен  к  красивым женщинам, а Кейт  с ее
смуглым,  скромным  лицом,  коренастым  телом,  конечно,  никак нельзя  было
назвать красивой в обычном значении этого слова. Она напоминала ему таитянок
на полотнах Гогена. В его отношении к женской красоте, конечно, главную роль
сыграли  такие журналы,  как "Вог"  и "Харперс  базар". Все эти  красотки  с
длинными,  стройными ногами на их  глянцевых  страницах убивают  в  мужчинах
восприятие  более  простой,  примитивной  красоты.  Да  и речь  ее,  робкая,
неотшлифованная, грубоватая, чисто ливерпульская,  резала ему  ухо с  самого
начала. Странно,  подумал  Рудольф,  почему американцы, сформировавшие  свое
представление  об  англичанах  по  заезжим актерам,  актрисам  и  писателям,
оказались такими  снобами  в  отношении английского просторечия,  не замечая
точно такого изъяна у своих сограждан.
     Но, понаблюдав пару дней за Кейт, за тем, как она обращается  с Томом и
с его сыном, как она  без  всякого нытья,  без всяких жалоб выполняет черную
работу на борту,  с какой искренней  любовью, без показухи, с каким доверием
относится к его брату и Уэсли, он почувствовал стыд за свою первую реакцию в
отношении этой девушки.
     Да, Том, должно быть,  счастливый человек. Рудольф сообщил ему об этом,
и тот, конечно, был с ним совершенно согласен.
     Речь  мэра  подходила  к  концу,  новобрачные  обменялись  обручальными
кольцами  и  поцеловались.  Мэр  тоже чмокнул невесту, весь сияя,  словно он
блестяще выполнил необычную, весьма деликатную миссию.
     Последний раз  Рудольф  присутствовал на  бракосочетании Брэда  Найта с
Вирджинией Калдервуд. Эта церемония ему понравилась больше.
     Рудольф с Гретхен поставили свои подписи свидетелей в книге регистрации
новобрачных. Рудольф, преодолевая  колебания,  поцеловал невесту. Все вокруг
крепко, до  онемения,  пожимали друг другу руки, и  вся  процессия вышла  на
залитую солнцем улицу города, возведенного две  тысячи  лет  назад такими же
суровыми, мужественными людьми, как и вот эти, что сопровождали его брата.
     В  порту  в баре "У  Феликса" их всех ожидал ланч --  шампанское, дыня,
традиционная тушеная рыба в  белом вине.  Аккордеонист весело играл,  и  все
гости произносили торжественные тосты. Мэр  -- за  невесту, Пинки Кимболл --
за жениха на своем саутхэмтонском французском, Рудольф -- за  обоих на таком
отличном французском, что  все гости вытаращили  от удивления глаза и громко
зааплодировали ему, когда  он закончил. Джин принесла с  собой фотоаппарат и
все время  щелкала им, изводя одну пленку за другой, чтобы достойным образом
запечатлеть для истории такое знаменательное торжество. Она  впервые  делала
снимки после  того,  как молотком  разбила  все свои фотоаппараты с  прочими
принадлежностями.
     Ланч  закончился  в  четыре часа  дня, и  все  гости, некоторые из  них
пошатываясь,  сопровождали,  как  на  параде,  молодую  супружескую  пару  к
стоявшей  у пирса "Клотильде".  На  корме их ждал большой ящик, перевязанный
красной ленточкой.  Свадебный подарок от Рудольфа. Он распорядился доставить
его на  борт  незаметно,  когда все  находились  в  мэрии  на  торжественной
церемонии.  Он  давно отослал  его  на пароходе из Нью-Йорка на адрес агента
Томаса со строгими инструкциями хранить все в тайне до дня их свадьбы.
     Томас прочитал бирку.
     -- Что там? -- с удивлением спросил он.
     -- Открой, узнаешь!
     Дуайер пошел за  молотком и долотом. Все гости, толпясь у ящика, дружно
помогали  Томасу  вскрывать  его.  Невеста  в  привычной,  родной  атмосфере
бесцеремонно  щеголяла  в лифчике, раздевшись до пояса. Когда  ящик открыли,
все ахнули. Это была замечательная радарная установка  со сканером.  Рудольф
однажды спросил у мистера Гудхарта, что, по его мнению, сейчас больше  всего
нужно Томасу  на  "Клотильде",  и тот посоветовал ему  приобрести  для брата
радар.
     Томас с  торжествующим видом  сжимал в руках радар,  а все гости дружно
аплодировали Рудольфу,  как  будто  он  сам изобрел  и  собрал  этот  прибор
собственными руками.
     На  глаза  Томаса  навернулись слезы,  чуть  пьяные, само  собой,  и он
энергично благодарил Рудольфа за дорогой подарок.
     -- Боже, радар! -- причитал он.-- Сколько лет я мечтал о нем!
     --  Кажется, это достойный  свадебный подарок, как считаешь? -- спросил
его Рудольф.-- Теперь ты  точно сможешь определять линию горизонта, издалека
видеть все препятствия по курсу, чтобы избежать кораблекрушения.
     Кейт, его жена-морячка,  нежно гладила прибор, словно  девочка красивую
куклу.
     -- Такого замечательного  свадебного подарка ни у кого не бывало, точно
говорю,-- не скрывал своей радости Томас.
     Они должны были  пойти в  этот  день в  Портофино.  Оттуда пойдут вдоль
берега мимо Монте-Карло, Ментоны, Сан-Ремо, пересекут Генуэзский залив ночью
и  высадятся на Апеннинский полуостров на  следующее  утро. Метеосводка была
хорошей,  и  на все это  путешествие,  по подсчетам Томаса,  уйдет не  более
пятнадцати часов.
     Дуайер с Уэсли не позволяли ни Томасу, ни Кейт  ничего делать на борту,
даже прикасаться к линю. Они усадили их  обоих на  стульях на корме,  как на
троне, сами занялись подготовкой к выходу "Клотильды" в открытое море. Когда
якорь наконец был поднят и яхта направилась к горизонту, со всех яхт в бухте
до них доносились громкие гудки приветствовавших их труб и рожков, а за ними
шла   рыбацкая   шхуна,  усыпанная  цветами,   сопровождая   их  до   самого
ограничительного  буя. Два  рыбака бросали цветы в  пенящийся след позади их
яхты.
     Они  вскоре  вышли  в  открытое море и  оттуда,  покачиваясь  на мягких
волнах, смотрели через бухту Ангелов на белоснежные высокие башни Ниццы.
     -- Ах, какое  все  же это замечательное  место для жизни,--  воскликнул
Рудольф.-- Франция!
     -- Особенно если ты не француз,-- уточнил Томас.



     Гретхен с Рудольфом сидели на стульях на палубе "Клотильды", в кормовой
части, наблюдая за закатом солнца.
     Они проходили мимо аэропорта Ниццы и видели, как каждые несколько минут
на посадку заходил  самолет.  Один за  другим.  Их  крылья  поблескивали  на
заходящем солнце, и казалось, что, подлетая к полосе, они  едва  не касались
серебристой поверхности  моря.  Взлетая, они поднимались  над  крутой  горой
Монако,  с востока  все  еще озаренной яркими солнечными лучами. Как все  же
приятно идти  со  скоростью  десять  узлов  и  наблюдать,  как  другие  суда
развивают только пять, подумал Рудольф.
     Джин  внизу  укладывала  Инид.  Когда  малышка гуляла  на  палубе,  они
надевали  на  нее  маленький  спасательный круг  оранжевого  цвета  и  линем
прикрепляли  ее к металлическому кольцу на рулевой рубке, чтобы, не дай бог,
она не  соскользнула за  борт. Жених ушел, чтобы проспаться после  принятого
шампанского. Дуайер с Кейт готовили  на камбузе обед. Рудольф в связи с этим
выразил свой официальный протест,  сказал, что он приглашает их всех на обед
в Монте-Карло или Ницце, но Кейт настояла на своем.
     -- Разве можно придумать что-то лучше, чем заняться в  свадебный вечер?
-- искренне удивилась она. Уэсли, в голубом свитере-"водолазке", так как уже
становилось заметно  холоднее, стоял у  рулевого колеса.  Он уверенно  ходил
босой по палубе, твердой рукой вертел штурвал, словно родился на море.
     Гретхен с Рудольфом тоже натянули свитера.
     -- Какая все же роскошь,-- сказал Рудольф,-- мерзнуть в июле!
     -- Ты рад, что приехал, да? -- спросила Гретхен.
     -- Очень,-- признался Рудольф.
     -- Итак, семья объединилась,-- сказала Гретхен.-- Нет, даже не так. Она
собралась вместе, собралась впервые. И из всех нас инициативу проявил Том.
     -- Ему удалось понять что-то, чего не поняли мы,-- заметил Рудольф.
     -- Да,  ты  прав. Ты,  наверное, обратил  внимание  --  где  бы  он  ни
появлялся, его  окружает какая-то  особая атмосфера любви.  Возьми его жену,
Дуайера, его друзей на свадьбе. Даже его сына.-- Она с горечью засмеялась.
     Она  рассказала  Рудольфу  о  своем посещении  Билли  в  Брюсселе, куда
съездила до их встречи  в Антибе, так что Рудольф понимал, какова причина ее
короткого, отнюдь  не радостного  смеха. Билли жив  и здоров, ему  ничто  не
угрожает  в  армии, он служит  писарем,  такой же  циничный, лишенный всяких
амбиций молодой человек, как и прежде, много работает, чтобы поскорее летело
время службы, насмехается над всем и над всеми, не щадит даже родной матери.
Якшается с глупыми  девчонками в Париже  и Брюсселе, меняя  их как перчатки,
курит  марихуану,  если  только уже не  перешел  на дрянь  покрепче,  рискуя
попасть  в  тюрьму,  не проявляет  ни к  чему интереса,  как и  тогда, когда
вылетел из  университета,  не  меняет  своего  холодного  отношения  к  ней,
Гретхен. Во время их последнего обеда в Брюсселе, когда вдруг зашел разговор
об Эвансе Кинселле, он закусил удила, просто взбесился.
     -- Знаю я всех этих людей твоего  возраста,-- зло бросил он.-- У всех у
них  фальшивые  великие  идеалы,  они  взахлеб  говорят   о  новых   книгах,
театральных пьесах, о политиках -- в общем, обо  всем, над  чем молодые люди
моего возраста ржут как кони. Они  намерены спасти  этот мир и молятся то на
одного несущего всякий вздор художника, то на другого, притворяются, что они
все еще молоды, радуются, что  нацистов как следует  вздули и что прекрасный
новый мир рядом -- за ближайшим углом или в чьей-то чужой постели.
     -- В  определенном  смысле,--  продолжала Гретхен,-- он, может, и прав.
Хотя и  пышет ненавистью,  но прав,  когда  произносит слово "фальшивый". Ты
ведь знаешь обо мне гораздо больше, чем другие. Когда пришло время  призыва,
я не сказала  ему: "Если  не хочешь в  армию, иди в тюрьму или  дезертируй!"
Нет,  я  обратилась к своему влиятельному  брату и таким  образом спасла его
шкуру -- пусть другие матери  убеждают своих уклоняющихся от призыва сыновей
садиться  в  тюрьму,  дезертировать, организовывать марши  на  Пентагон  или
умирать где-то  в  джунглях.  В любом случае, я уже подписала свою последнюю
петицию.
     Ну  что  мог Рудольф ей  ответить? Он  стал  ее соучастником,  столь ей
необходимым. Они оба были виноваты и оба осуждены.
     Но  вся  эта  неделя,  проведенная  на  море,  оказала  на  него  такое
благотворное, просто  целительное воздействие,  свадьба была такой  веселой,
вселяющей оптимизм,  что он сознательно старался вытеснить все мрачные мысли
из  головы. Только при  виде  Уэсли,  стоящего  за рулем, такого проворного,
загорелого, они  оба, помимо своей воли, начинали думать о Билли, и не в его
пользу.
     --  Ты  только  посмотри   на   него,--  сказала  Гретхен,   не  отводя
пристального взгляда  от Уэсли.-- Воспитан проституткой. Его  отец так  и не
окончил среднюю школу и  с тех пор никогда не  открывал  ни одной книги. Его
отца  притесняли,   преследовали,   били  и,  начиная  с  шестнадцатилетнего
возраста, он постоянно жил среди отбросов общества. Но когда, по его мнению,
пришло время действовать, Том забрал  из военной школы своего сына, увез его
в  другую страну,  заставил  его выучить  иностранный язык,  и он работает с
людьми,  не  умеющими ни читать, ни писать. Он заставил его работать упорно,
тяжело, в том возрасте,  когда  мой Билли выпрашивал у меня  по  два доллара
каждую  субботу  на  кино.  Ну  а  что  касается  жизненных  удобств,--  она
засмеялась,-- вероятно, этот мальчишка  умеет сохранить в неприкосновенности
свою  частную  жизнь,  хотя  и  живет  в  каюте рядом  с  простой, маленькой
английской девушкой-крестьянкой, любовницей отца, которая носит под  сердцем
зачатого во грехе ребенка. Ну и каков результат? Он здоров, вежлив со  всеми
и занимается на судне полезным делом. И он так любит своего отца, так предан
ему, что Тому  не нужно  никогда повышать  на  него  голос.  Ему  достаточно
сказать,  что  от  того  требуется,  и  мальчик  тут же  все  беспрекословно
выполняет.  Боже! Может,  мне  больше не  читать все  эти книги о воспитании
детей? И этот мальчик уверен, что на призывном пункте  никто  не  пошлет его
воевать  во Вьетнам.  Его отец никогда этого  не допустит. Хочешь, я кое-что
скажу тебе? На  твоем месте, когда Инид вырастет и  будет спокойно ходить по
палубе без риска свалиться  за борт, я прислала бы ее сюда, к Тому, пусть он
займется  ее  воспитанием.  Господи,  как хочется выпить.  У  Тома наверняка
где-то припрятана бутылка на его корабле, предназначенном для трезвенниц.
     -- Думаю, ты права,-- согласился с ней Рудольф.
     Он встал со  стула. Уже темнело, и  Уэсли  включил  сигнальные огни. Он
улыбнулся проходившему мимо дяде.
     --  По-моему, отец сильно перевозбудился. Он  даже  не проверил,  каким
курсом я следую. Может, я рулю прямо на Альпы?
     -- Ну, свадьбы бывают не каждый день,-- сказал Рудольф.
     -- Конечно нет,-- согласился Уэсли.-- Отцу в этом смысле повезло. Иначе
даже его могучий организм не выдержал бы.
     Рудольф прошел на камбуз через салон. Там Дуайер мыл в раковине зеленый
салат, а  Кейт,  уже в обычном своем  затрапезном платье,  тушила в  духовке
мясо.
     -- Кейт,-- обратился к  ней Рудольф.--  Не спрятал ли  где-нибудь здесь
Том бутылочку?
     Кейт, захлопнув дверцу, выпрямилась, с тревогой посмотрела на Рудольфа.
     -- Мне казалось, он пообещал вам не держать на борту ни капли спиртного
в течение всего круиза,-- ответила она.
     -- Да ладно  тебе, Кейт.-- Рудольф продолжал  добиваться  своей цели.--
Джин в каюте с ребенком.  А я прошу для  меня с  Гретхен.  Мы сидим с ней на
палубе. Что-то стало холодать...
     -- Кролик,-- сказала Кейт Дуайеру,-- сходи принеси!
     Дуайер  сходил в  каюту  и вернулся оттуда  с  бутылкой джина в  руках.
Рудольф налил два стакана, разбавил тоником.
     Вернувшись на палубу к Гретхен, он протянул ей стакан.
     -- Джин с тоником,-- скорчила она физиономию.-- Я ненавижу эту смесь.
     -- Если  Джин случайно появится  на палубе, можно притвориться,  что мы
пьем только тоник. Он заглушает запах джина.
     -- Мечты, мечты...
     Они выпили.
     -- Любимый напиток  Эванса,-- сказала  Гретхен.--  И это  тоже одно  из
различий между нами.
     -- Ну, как он там?
     -- Как  обычно,-- небрежно бросила она.-- С каждым годом  чуть хуже, но
вообще-то, по существу, не меняется. Думаю, пора его бросить, но ведь  я ему
так нужна. Он,  конечно, не очень-то  понимает, что во мне нуждается, никуда
не денешься, но не как в женщине. В моем возрасте это даже лучше, что в тебе
нуждаются по иным причинам.
     На  палубе   показалась  Джин  в  своих  красных,  сдвинутых  на  бедра
хлопчатобумажных  брючках и кашемировом свитере. Она посмотрела на стаканы в
их руках, но ничего не сказала.
     -- Как там Инид? -- спросил Рудольф.
     -- Спит сном праведника. Спросила  меня, сохранят ли Кейт  и дядя Томас
свои  обручальные  кольца.--  Она дрожала.--  Мне  холодно,--  сказала  она,
прижимаясь к плечу Рудольфа. Он поцеловал ее в щеку.
     --  Фи-фо-фам!  --  воскликнула Джин  на  манер  знаменитого  людоеда в
английской сказке.-- Чую кровь британца!
     Тоник, конечно, не обманул. Ни на секунду не ввел в заблуждение.
     -- Дай капельку! -- попросила она.
     Рудольф колебался.  Будь они одни,  он, конечно,  протянул  бы ей  свой
стакан.  Но здесь Гретхен. Она пристально смотрела на  них.  Ему не хотелось
унижать  перед сестрой жену. Он отдал ей свой джин.  Она  сделала  крошечный
глоток и вернула стакан.
     На палубу поднялся Дуайер и начал накрывать на стол.
     -- Пора ужинать.
     Он расставлял тяжелые медные лампы на случай урагана  с горящими внутри
свечами. На  борту они всегда со  вкусом убирали  обеденный стол. По вечерам
ставили  свечи,  клали  соломенные салфетки  для  посуды, ставили вазочку  с
цветами, большую деревянную миску для салата. Следя за работой Дуайера в его
опрятных, отглаженных хлопчатобумажных  штанах  и голубом  свитере,  Рудольф
заметил, что у каждого из трех взрослых членов  экипажа  -- свой собственный
стиль во  всем. Горящие за  толстым стеклом  свечи мигали, словно светлячки,
образуя  маленькие  теплые  островки  света в центре  большого выскобленного
стола.
     Вдруг раздался  глухой удар  по  корпусу яхты,  а за кормой  послышался
треск,  что-то дробно застучало.  Вся  яхта  задрожала, под  палубой  что-то
лязгнуло. Уэсли тут же выключил двигатели. Дуайер подбежал к кормовому борту
и, побледнев, напряженно вглядывался в оставляемый судном пенистый след.
     --  Черт  возьми! --  выругался он,  указывая рукой  на какой-то черный
предмет в воде.
     -- Мы напоролись на бревно. Вон, видите?
     Рудольф видел лишь  какую-то  тень, плывущую над поверхностью  воды  на
высоте двух-трех дюймов. Из каюты на палубу выбежал Томас, босой, обнаженный
по пояс, со свитером в руках. Кейт бежала за ним следом.
     --  Напоролись на бревно,--  сообщил  ему  Дуайер.-- Полетела  одна,  а
может, обе лопасти винта.
     -- Мы потонем? -- испуганно спросила Джин.-- Может, сходить за Инид?
     -- Оставь ребенка в покое,-- спокойно ответил Томас.-- Мы не собираемся
тонуть.
     Натянув  свитер, он вошел в рубку, взял в руки штурвал. Судно сбилось с
курса и теперь немного кренилось  на легком ветерке, покачиваясь  на волнах.
Томас   запустил  левый  двигатель.  Он  работал  нормально,  винт  исправно
крутился. Но стоило ему запустить правый, как снова послышался металлический
скрежет внизу под палубой и "Клотильда" начала судорожно вздрагивать. Он тут
же вырубил его, и они плавно поплыли вперед.
     -- Все дело в винте правого двигателя. Может, и вал полетел.
     Уэсли был готов расплакаться от досады.
     -- Папа,-- сказал он,-- прости меня. Я правда ничего не видел.
     Томас похлопал сына по плечу.
     -- Это не твоя вина,  Уэсли,-- успокоил он мальчика.-- Ну-ка спустись в
машинное отделение, посмотри, нет  ли там в трюме воды.--  Он выключил левый
двигатель,  и теперь они плыли по течению.-- Вот тебе и свадебный подарок от
Средиземного моря,-- беззлобно сказал он.
     Набив  табаком трубку, раскурил ее  и, обняв жену за талию, ждал, когда
на палубу вернется Уэсли.
     -- Там все сухо,-- сообщил Уэсли.
     --  Яхта надежная,--  любовно сказал  Томас.--  Старушка "Клотильда".--
Заметив  в  руках  Рудольфа и Гретхен стаканы,  спросил: --  Что,  торжества
продолжаются?
     -- Всего один глоток,-- оправдывался Рудольф.
     Томас кивнул.
     -- Уэсли,-- строго сказал он,-- стань к штурвалу.  Возвращаемся в Антиб
на одном  левом двигателе. Сбавь обороты и внимательно  следи за показаниями
масла и  охлаждением. Если резко упадет  давление либо начнет  перегреваться
двигатель, немедленно его вырубай!
     Рудольф  чувствовал,  что Том  сам  хотел стать за  штурвал, но  все же
предоставлял  это право  своему сыну, чтобы  мальчишка избавился  от чувства
вины за столкновение.
     -- Ну,  люди,-- сказал Томас, когда  Уэсли запустил  левый двигатель  и
"Клотильда"  медленно повернулась  носом назад, к берегу.--  Улыбнулось  нам
Портофино!
     -- Ты о нас не беспокойся! -- сказал ему Рудольф.-- Лучше думай о своей
яхте.
     -- Сегодня мы уже ничего не сможем сделать,-- объяснил им Том.-- Завтра
утром наденем маски,  поднырнем под нее, посмотрим, в чем там дело. Если это
то, что я предполагаю, нам понадобится новый винт, а может, и новый  вал.  Я
бы мог, конечно, пойти  в Вильфранш, но  в  Антибе можно все приобрести куда
дешевле.
     -- Да, ты прав,-- поддержала его Джин.-- Мы все очень любим Антиб.
     -- Какая ты  милая девочка,--  похвалил  ее Томас.--  А  теперь, может,
сядем за стол и поужинаем?
     На одном двигателе  они могли идти со скоростью только  четыре  узла и,
когда вошли в Антиб, там стояла гробовая тишина. Никаких тебе  труб, рожков,
свистулек.   Никто  их  не  приветствовал.  Никто  не   бросал  цветы  вслед
"Клотильде".



     Сквозь  сон  до Томаса  донесся  негромкий  настойчивый  стук в  дверь.
Вырываясь  из крепких объятий Морфея, Томас подумал, что это Пэппи, и открыл
глаза. Он был в  своей каюте, лежал на  своей койке, Кейт посапывала рядом с
ним. Он  добавил  к  нижней койке еще  одно  ложе,  и теперь они могли спать
вдвоем с Кейт, не  испытывая  особых неудобств. Днем  его убирали,  чтобы не
мешало ходить по крохотной каюте.
     Стук продолжался.
     -- Кто там? -- прошептал он. Ему не хотелось будить Кейт.
     -- Это я,-- послышалось в ответ.-- Пинки Кимболл.
     -- Минутку...-- Том не стал включать свет, оделся на ощупь.
     Кейт спокойно спала, утомившись за трудный день.
     В свитере и  брюках, он босыми ногами прошлепал по полу до двери, вышел
в  коридор, где  его  ждал Пинки. От Пинки  сильно разило  перегаром,  но  в
коридоре было темно, и Томас не  мог точно определить,  до  какой  стадии он
надрался. Том пошел впереди него в рулевую рубку мимо каюты, в которой спали
Дуайер и  Уэсли.  Посмотрел на часы. На фосфоресцирующем циферблате было два
пятьдесят. Поднимаясь по лесенке, Пинки несколько раз споткнулся.
     -- Что стряслось, Пинки,  черт  бы тебя подрал? --  раздраженно спросил
Томас.
     -- Я только что из Канн,-- сказал тот, еле ворочая языком.
     --  Ну и что из этого? Ты всегда будишь других, когда возвращаешься  из
Канн?
     -- Нет, ты, приятель, прежде  послушай,--  сказал  Пинки.-- Я видел там
твою свояченицу.
     -- Ты напился, Пинки,-- с отвращением сказал Томас.-- Пойди проспись!
     -- В красных брючках. Разве мог я запомнить такую деталь, если бы ее не
видел? Я ведь видел ее сегодня весь день. Провалиться мне на этом месте! И я
не настолько пьян, чтобы не  узнать женщину,  которая целый  день торчала  у
меня перед глазами. Я страшно  удивился. Подошел к ней, спросил, почему  она
здесь. Я думал, что вы в это  время идете к Портофино. А она сказала, что вы
до Портофино не добрались, у вас произошла авария и вы прекрасно вернулись в
Антиб, где вам всем чертовски хорошо.
     -- Она не могла сказать "чертовски хорошо"! -- возразил Томас.
     Ему не  хотелось верить пьяной  болтовне  Пинки. Джин  никуда  не могла
уйти, она сейчас спит без задних ног здесь, на "Клотильде".
     -- Подумаешь, речевой оборот... Но я на самом деле ее видел.
     -- Где именно? -- Он понизил голос, чтобы не разбудить других.
     -- В баре со стриптизом. "Порт роз" на улице Бивак Наполеона.  Она была
в баре с каким-то громадным югославом или кем-то вроде этого. Этот тип был в
габардиновом  костюме. Я его уже прежде  там видел. Он  --  сутенер. Отсидел
срок.
     -- Господи! Она была пьяна?
     -- В стельку,-- сказал  Пинки.-- Я  предложил отвезти ее назад в Антиб.
Но  она  отказалась,  сказав:  "Этот  вот джентльмен отвезет меня туда,  как
только мы освободимся".
     -- Подожди здесь,--  бросил Том.  Спустившись  в салон,  он  прошел  по
коридору мимо кают, в которых  спали Гретхен  и Инид. Там  все было тихо, ни
звука не доносилось из-за дверей. Он толкнул дверь главной каюты. В коридоре
всю ночь горел  свет на случай, если  Инид захочет в туалет. Приоткрыв дверь
пошире, он увидел Рудольфа. Тот мирно спал на широкой койке, в пижаме. Один.
     -- Да, ты прав,-- сказал он, возвратившись к Пинки.
     -- Ну и что ты собираешься делать?
     -- Поеду туда и привезу ее на яхту.
     -- Мне поехать с тобой? Там довольно разношерстная компания. Грубияны.
     Том  покачал  головой. Пинки  -- не ахти какой  помощник  и  в  трезвом
состоянии. А в пьяном -- и думать нечего.
     -- Спасибо.  Лучше  иди  спать.  Увидимся  утром.--  Пинки  начал  было
артачиться, но Томас, не  обращая  на него внимания, мягко подталкивал его в
спину к трапу.-- Иди, иди,-- приговаривал он.
     Он видел, как Пинки неуверенно, пошатываясь,  шел по пирсу, то пропадая
в тени,  то выходя на свет,  направляясь на свою "Вегу". Том ощупал карманы,
там была только  мелочь. Он пошел назад,  к своей  каюте, особенно осторожно
ступая,  когда  проходил  мимо  каюты Дуайера  с  Уэсли.  Легонько  постучав
пальцами по плечу Кейт, разбудил ее.
     --  Только тихо,-- предупредил он ее.-- Не разбуди мне всех на  яхте.--
Он сообщил ей  о том, что рассказал ему  Пинки.-- Нужно поехать и забрать ее
оттуда.
     -- Ты поедешь один?
     --  Чем  меньше  будет  народу, тем лучше,-- ответил он.-- Я привезу ее
сюда,  положу  под  бок мужу,  а завтра он может соврать, что у его жены  --
сильная головная боль, и она проведет весь день в постели, в  каюте. Так что
никто ни о чем не догадается. Для чего Уэсли или Кролику видеть ее пьяной?
     -- Я еду с тобой,-- решительно сказала Кейт. Она хотела встать с койки.
     Он уложил ее назад.
     --  Для чего  ей знать, что и ты  видела ее пьяной, да еще в компании с
сутенером? Нам теперь предстоит всю жизнь быть с ними друзьями.
     -- Но ты только поосторожней. Обещаешь?
     -- Само собой. Конечно, постараюсь быть поосторожней,-- обнадежил он ее
и поцеловал.-- Ну, дорогая, спи спокойно, зря не волнуйся.
     Любая другая женщина подняла бы невыразимый гвалт, думал он, поднимаясь
на палубу. Только не Кейт! Он надел сандалии, которые всегда ставил у трапа,
сошел  на пирс. Ему  повезло. Когда он выходил из-под арки, подъехало такси,
из которого вышла пара в вечерних туалетах. Он сел в машину и сказал:
     -- Канны, улица Бивак Наполеона.

     Когда он вошел  в бар "Порт роз", ее там не  было. Не было и югослава в
габардиновом костюме.  Двое-трое посетителей, стоя у  стойки,  наблюдали  за
шоу, рядом были две проститутки. За некоторыми столиками посетители сидели в
одиночестве, недалеко  от входа за одним столом сидела троица мужчин с одной
из участниц представления, и рожи троих ему сразу не понравились. Шоу только
начиналось.  Джаз-банд  громко заиграл,  и  рыжеволосая  девица  в  вечернем
платье,  покачивая бедрами, ходила  по  сцене,  стягивая  с  себя  перчатку,
доходившую ей чуть ли не до плеча.
     Томас  заказал  виски с  содовой,  и  когда  бармен  принес  заказ,  он
обратился к нему по-английски:
     --  Я  ищу  одну  американскую леди.  Она  была  здесь совсем  недавно.
Каштановые волосы. В красных брюках. С месье в габардиновом костюме.
     -- Никакой американской леди я не видел,-- ответил бармен.
     Томас выложил сотню франков на столик.
     -- Погодите, может, вспомню,-- сразу изменил свое мнение бармен.
     Томас выложил  вторую  сотенную.  Бармен быстро огляделся  вокруг.  Обе
банкноты  враз исчезли.  Взяв в  руки стакан, он старательно наводил на него
блеск полотенцем. Заговорил, не глядя на Томаса. Джаз-банд  в баре гремел, и
никто, конечно, не мог его слышать.
     -- За туалетом,-- быстро  сообщал бармен,-- увидите лестницу, она ведет
в каморку.  Там  после работы обычно  спит  наша посудомойка.  Фамилия этого
парня --  Данович. Грязный тип.  Будьте с  ним  поосторожнее. У  него  здесь
немало друзей.
     Томас смотрел на сцену. Стриптизерша, стянув с ноги чулок, помахала им,
как флажком, и сразу же начала возиться с резинкой  другого.  Делая вид, что
поглощен  представлением,  он  медленно двигался в  глубь салона,  к горящей
неоном  надписи  "Туалеты".  Все  посетители, казалось,  впились  глазами  в
девушку, освещенную софитами, и на  него, конечно, никто не обращал никакого
внимания, он был в этом уверен на все сто. Томас  юркнул под арку с неоновой
надписью. Прошел мимо  вонючих туалетов, за  ними увидел  ступеньки, ведущие
вниз,  в  подвал. Быстро  сбежал  по ним, остановился перед  тонкой фанерной
дверью  с  гнилыми  филенками,  освещенную  тусклой  лампочкой. Несмотря  на
громкую  музыку,  он  различил за  дверью женский  голос, который  о  чем-то
истерично умолял, потом вдруг смолк, словно кто-то закрыл ей ладонью рот. Он
толкнул  дверь -- закрыта. Отойдя от нее на пару шагов, он с размаху надавил
на нее плечом. Гнилая фанера и замок на соплях не выдержали, и он очутился в
каморке. На матраце лежала Джин.  Она силилась  подняться, сесть на кровати.
Спутанные  волосы закрывали  ее лицо, свитер на одном  плече  был  разорван.
Данович, тип в габардиновом костюме, стоя  возле  нее,  смотрел,  ничего  не
понимая, на разбитую дверь. В свете одной лампочки, свешивавшейся на проводе
с  потолка,  Томас  разглядел  батареи   пустых   винных  бутылок,  верстак,
разбросанные вокруг столярные инструменты.
     --  Том!  --  воскликнула  Джин.--  Забери меня  отсюда!  --  Она  либо
протрезвела от испуга, либо  не  была до такой степени  пьяна, как утверждал
Пинки.  Она  попыталась  подняться, но  этот  югослав  грубо ее  толкнул  на
кровать. Он не спускал с Томаса глаз.
     -- Я приехал за этой леди,-- сказал Томас.
     -- Что тебе  нужно?  -- спросил  Данович  по-английски, правда,  весьма
неразборчиво.  Он был примерно таких же габаритов, что  и  Томас, с мощными,
покатыми плечами. На одной щеке -- шрам, то ли от ножа, то ли от бритвы.
     -- Я приехал  за  этой  леди,-- повторил Томас,--  и  я хочу отвезти ее
домой.
     --  Я  сам отвезу эту леди, когда мне захочется,  когда сочту нужным. А
теперь пошел отсюда вон, Сэмми!  -- добавил  он по-французски и бесцеремонно
пятерней мазнул Джин по  лицу, толкая  ее  назад, когда  она предприняла еще
одну безуспешную попытку подняться.
     Над их  головами  грохот оркестра  усилился, по-видимому,  стриптизерша
справилась со вторым чулком.
     Томас подошел ближе к кровати.
     -- Не нарывайся на неприятности,-- тихо сказал он сутенеру.-- Эта  леди
едет со мной.
     --  Если она тебе так понадобилась, Сэмми, то  придется  тебе ее у меня
отнять.
     Резко повернувшись, он схватил с верстака молоток с шарообразным бойком
и, зажав в кулаке, занес его над головой.
     Боже, подумал Томас, повсюду меня преследует Фальконетти.
     -- Прошу тебя, умоляю, Том,-- канючила между пьяными рыданиями Джин.
     --  Даю  пять  секунд,  чтобы ты  убрался отсюда! -- угрожающе произнес
Данович, надвигаясь на Томаса с молотком наизготовку на уровне его головы.
     Томас  сразу оценил  обстановку. Что  бы  ни  случилось, нужно  уберечь
голову  от  удара.  Если  этому  типу удастся  нанести ему  по  черепу  даже
скользящий удар, ему конец!
     -- О'кей, о'кей,-- сказал Том,  отступая назад  и выставляя  вперед обе
руки  для  предосторожности.--  Я не  ищу драки.--  Молоток  в руке Дановича
взлетел, и в то же мгновение Томас кинулся  ему в ноги,  ударив изо всех сил
головой  в  пах.  Но  молоток  все же  опустился ему на  плечо, и оно  сразу
онемело. Югослав, пошатываясь, попятился, с трудом удерживая  равновесие, но
Томас,  обхватив  его  колени руками,  повалил  на пол,  оказавшись  сверху.
Очевидно, он  нанес  удар  по  весьма болезненному  месту,  так  как югослав
несколько    мгновений   не    оказывал   никакого   сопротивления.   Томас,
воспользовавшись  этим, вытянул  вперед  руку для защиты  от удара. Данович,
размахнувшись, ударил  его молотком  по локтю.  Одной  рукой  Томасу удалось
перехватить молоток,  а второй он нанес серию ударов противнику по лицу и по
глазам. Данович все  же  вырвал  молоток. Следующий удар  Томас пропустил, и
молоток опустился ему на колено. Острая боль  пронзила его.  На  сей  раз он
крепче  ухватился  за  молоток.  Он  не обращал  внимания  на удары, которые
наносил Данович второй рукой, стараясь  поскорее вырвать молоток у югослава.
В  процессе  борьбы тот выронил молоток. Он отскочил недалеко и теперь лежал
почти рядом  на  цементном полу. Томас  прыгнул,  работая  коленками,  чтобы
опередить  Дановича,  не  дать  ему первым поднять  молоток. Теперь  они оба
вскочили на ноги. Томасу трудно было двигаться из-за сильной боли в колене и
пришлось переложить молоток  в  левую руку, так  как онемевшее правое  плечо
почти не действовало.
     Сквозь грохот джаза, к которому добавлялось его тяжкое, вырывавшееся со
свистом  дыхание, он  слышал  визг  Джин, но ее крики доносились  глухо, как
будто она была где-то далеко от него.
     Данович знал, что Томасу трудно двигаться, и теперь старался обойти его
сзади. Томас с трудом  повернулся. Данович бросился на него, но  Томас нанес
ему сильнейший удар молотком повыше локтя.  Рука у того безжизненно повисла,
но он все еще  угрожающе размахивал здоровой  рукой.  Томас, заметив брешь в
его защите, ударил его в висок -- удар оказался не  прямым, скользящим, но и
его оказалось вполне достаточно. Данович, зашатавшись, упал на спину.
     Томас кинулся к  нему,  сел  на него верхом  и  занес  молоток  над его
головой.  Противник  тяжело  дышал, закрывая лицо  одной рукой. Томас трижды
опустил молоток  -- нанес мощные удары по кисти,  по плечу, по локтю,  и все
было кончено. Обе руки Дановича неподвижно вытянулись  вдоль туловища. Томас
снова взмахнул молотком,  чтобы  его прикончить. Глаза югослава затуманились
из-за животного страха,  он зло, в упор  глядел на Томаса,  а  из виска  его
текла по лицу струйка крови.
     -- Прошу  тебя, прошу,-- закричал  он,  умоляя.-- Пожалуйста, не убивай
меня.-- Он уже не кричал, а визжал.
     Томас все сидел на груди Дановича, восстанавливая дыхание, с  молотком,
все еще занесенным над его головой. Если кто  и заслуживал, чтобы его убили,
так только этот тип. Фальконетти тоже этого заслуживал.
     -- Ладно, пусть кто-нибудь другой выполняет эту грязную работу.
     Томас,  перевернув  молоток, глубоко загнал  его  ручку  в  зияющий рот
Дановича с дергающимися  губами. Он слышал, как хрустнули его передние зубы.
Он не мог больше убивать, но изувечить -- это другое дело.
     -- Ну-ка помоги мне! -- сказал он Джин.
     Она  сидела  на матраце, прижав обе руки к своей  груди. Тяжело дышала,
как  будто и она принимала участие  в  драке. Джин  медленно встала с койки,
неуверенно,  пошатываясь подошла к нему и,  взяв его под  мышки, потянула на
себя.  Он с трудом поднялся на ноги и, сделав шаг, чуть не  упал на дрожащее
тело  Дановича.  У  него кружилась  голова,  и  каморка  плыла у  него перед
глазами. Но, несмотря на это, он ясно соображал. Увидев белый плащ, висевший
на спинке единственного здесь стула, он сразу понял, что это плащ Джин.
     -- Ну-ка  надень,--  сказал он ей.-- Нельзя же идти  через весь  ночной
клуб в разорванном свитере.
     Может, ему вообще не придется дойти до выхода.  Поднимаясь по лестнице,
он  обеими руками помогал своей  ушибленной  ноге, с трудом преодолевая одну
ступеньку за  другой. Данович остался там, в  каморке. Он лежал на цементном
полу  с молотком,  торчавшим из  его обезображенного  рта,  откуда вытекала,
пузырясь, кровь.
     Когда  они  проходили  под  аркой  с  неоновыми  надписями  "Туалеты  и
телефон-автомат",  на сцене уже  появилась  другая стриптизерша. Спектакль с
раздеванием в "Порт роз" шел  без остановки. К счастью, в салоне было темно,
так как все  софиты были повернуты  в  сторону "артистки",  одетой в  черный
костюм наездницы, в котелке и с хлыстом в руках. Тяжело, всем телом опираясь
на руку Джин, Томас старался не сильно хромать, чтобы  не привлекать к  себе
лишнего  внимания. Они были уже  почти  у выхода, как вдруг  их  засекла эта
троица с девушкой, сидевшая за столиком рядом с выходом. Один из них встал и
крикнул  по-французски:  "Allo!  Vous la.  Les  Americains. Arrкtez.  Pas si
vite"1.
     Но им  все же  удалось выскользнуть за дверь  на  улицу. К  счастью, им
пришлось пройти немного -- мимо проезжало такси и Томас его окликнул.
     Джин с трудом затолкала его внутрь, потом протиснулась в машину сама, и
такси  тронулось по направлению к Антибу. Им удалось все  же опередить этого
клиента, который выбежал из бара за ними.
     Томас,  весь измочаленный,  устало откинулся на спинку  сиденья. Джин в
своем  белом  плаще  забилась в дальний угол, подальше  от него.  Он и сам с
трудом переносил собственный запах, смешавшийся с запахом Дановича и крови в
этом мерзком  подвале, и не винил  Джин за то, что она пыталась отстраниться
от него, чтобы не  нюхать эту  вонь. Вскоре Том  то  ли  отключился,  то  ли
заснул.  Он  так  и не понял. Когда  открыл глаза, машина  ехала  по  улице,
ведущей  в бухту. Джин безутешно плакала в своем уголке,  но сегодня она уже
не сможет причинить ему никакого беспокойства.
     Томас вдруг фыркнул, когда они подъехали к месту швартовки "Клотильды".
Этот странный звук всполошил Джин, и она даже перестала плакать.
     -- Чему ты радуешься, Том? -- спросила она.
     -- Да  я вспомнил  врача из Нью-Йорка,-- объяснил он.-- Он запретил мне
делать резкие движения  и  напрягаться. Хотелось бы  посмотреть на выражение
его лица, если бы он увидал меня сегодня в этой каморке.
     Он  заставил себя  без ее помощи выбраться из машины.  Расплатившись  с
таксистом, заковылял вверх по трапу за Джин.
     Вдруг у него снова  закружилась голова, и он чуть не свалился с трапа в
темную воду.
     -- Проводить  тебя до каюты?  --  предложила  Джин,  когда  они наконец
поднялись на палубу.
     Он от нее отмахнулся.
     -- Иди вниз и сообщи мужу, что ты вернулась. И  придумай для него любую
историю, чтобы объяснить то, что случилось с тобой.
     Она, подавшись к нему, поцеловала его в губы.
     -- Клянусь тебе, что больше не возьму в рот ни капли спиртного до конца
своей жизни,-- твердо сказала она.
     -- Ну да ладно,-- сразу подобрел он.-- Тем не менее у нас все сложилось
удачно, не находишь?
     Он потрепал ее по гладкой детской  щеке, чтобы смягчить  свои  слова, и
глядел вслед, когда она  через салон шла  к своей каюте.  Потом, превозмогая
боль в  ноге, подошел к своей, открыл дверь. Кейт не спала, и в каюте  горел
свет. Увидев, как его разукрасили, она лишь издала хриплый сдавленный звук.
     -- Тс-с-с,-- прошептал он ей.
     -- Что случилось? -- тихо, тоже шепотом, спросила она.
     -- Кое-что весьма значительное,--  сказал  он.--  Мне удалось  не убить
человека.-- Он опустился на койку.-- Ну а теперь одевайся и иди за доктором.
     Он  закрыл  глаза, но  слышал, как  она  быстро  одевается.  Когда  она
закрывала за собой дверь, он уже спал.
     Он проснулся рано, разбуженный звуком льющейся воды. Это Дуайер с Уэсли
поливали из шланга палубу.  Они  не могли заняться  уборкой раньше,  так как
поздно вернулись в бухту. На его колене была толстая повязка, а правое плечо
при каждом движении заставляло морщиться от боли. Но  все могло быть гораздо
хуже. Врач после осмотра сказал, что у него все кости целы, но колено сильно
повреждено,  может,  даже  разорвано  какое-нибудь сухожилие.  Кейт готовила
завтрак на  камбузе, а он лежал один  на широкой койке  и вспоминал, сколько
раз  ему  приходилось  вот так просыпаться по  утрам, когда  все тело  ныло,
болело из-за синяков и кровоподтеков. Не тело -- а банк памяти.
     Он с трудом  сполз  с койки  и, припадая  на здоровую  ногу,  подошел к
небольшому зеркалу  на маленьком  серванте. Да,  не лицо, а кровавое месиво.
Тогда,  во время  драки, он ничего не чувствовал. Но когда повалил Дановича,
сильно  ударился физиономией о бетонный пол. Нос  у него распух,  одна  губа
вздулась, на  лбу и  скулах были  глубокие порезы. Он  минут  пять натягивал
штаны, а с рубашкой так и не удалось совладать.
     Взяв  ее  с  собой, он  доковылял вприпрыжку до  камбуза.  Кофе уже был
готов, а Кейт выжимала апельсины.
     После  того  как  врач  сказал,  что  у  него  ничего  серьезного,  она
успокоилась и снова стала деловой, как  всегда.  После  ухода доктора Томас,
пока не заснул, рассказал ей обо всем, что случилось.
     -- Не хочешь ли поцеловать прекрасное личико своего  жениха? -- спросил
он ее.
     Она нежно  его поцеловала, наградив улыбкой, помогла надеть рубашку. Он
не стал признаваться, как ему больно двигать плечом.
     -- Кто-нибудь из наших об этом знает? -- спросил он.
     -- Я пока ничего не говорила ни Уэсли, ни  Дуайеру,-- сказала  она,-- а
остальные пока не показывались.
     --  Ну, для  всех,-- сказал Том,-- я подрался с каким-то пьяницей у "Ле
Камео". То есть преподал человеку  урок, чтобы он  больше никому  не  портил
настроение в свадебную ночь, если напьется ненароком.
     Кейт понимающе кивнула.
     --  Уэсли уже нырял  сегодня в маске,  осмотрел,  что там случилось под
днищем яхты,-- сообщила она ему.-- От правого винта  отвалился большой кусок
и, насколько он может судить, вал тоже погнулся.
     --  Если  мы выйдем  в море через неделю, то  считай,  что  нам  сильно
повезло,--  сказал Томас.-- Ну  да ладно. Пойду  на  палубу и начну излагать
свою ложь.
     Кейт с апельсиновым соком и кофейником на подносе поднялась по лесенке.
Томас пошел за ней. Увидев его на палубе, Уэсли с Дуайером ужасно удивились.
     -- Господи, кто же тебя так разукрасил? -- спросил Дуайер.
     А Уэсли только спросил:
     -- Папочка, что с тобой?
     --  Расскажу,  когда все  соберутся,--  ответил  Том.--  Эту историю  я
расскажу только раз, не больше.
     На палубу вышли Рудольф с Инид. По выражению лица Рудольфа Томас понял,
что  Джин  либо  рассказала ему  все, либо большую часть из того, что  с ней
произошло.
     -- Дядя Томас, какое у тебя сегодня смешное лицо! -- сказала малышка.
     -- Думаю, ты права,-- отозвался Томас.
     Рудольф особо  не распространялся,  только сказал,  что  у  Джин сильно
болит голова и ей придется полежать в постели. Он сам отнесет ей кофе и сок,
и они с ней  позавтракают  в каюте. Они сидели все за  столом,  когда к  ним
подошла Гретхен.
     -- Боже, что  с тобой, Том?  -- воскликнула она.-- Что, черт возьми,  с
тобой стряслось?
     -- Как я ждал, когда же кто-нибудь, наконец, задаст мне такой вопрос,--
съехидничал  Томас. Он и  ей  пересказал придуманную  им историю  о драке  с
пьяницей у бара "Ле  Камео".-- Только,-- смеясь, заключил он,-- этот пьяница
не был так пьян, как я сам.
     -- Ах,  Том,-- сказала расстроенная  Гретхен.--  Я-то  думала,  что  ты
завязал с драками.
     -- Ну, я-то завязал,-- ответил он.-- Но пьяница, по-видимому, нет!
     -- Ну а где же ты была, Кейт? -- обвиняющим тоном спросила Гретхен.
     --  Как где? В кровати, спала,-- спокойно ответила Кейт.-- Он незаметно
удрал. А то вы не знаете этих мужиков!
     -- Какой позор! -- сокрушалась Гретхен.-- Взрослые, здоровые мужчины, и
дерутся как петухи!
     -- Конечно, позор,-- согласился с ней Томас.-- Особенно когда над тобой
одерживают верх. Ну а теперь давайте завтракать.



     Позже тем  же утром  Томас с  Рудольфом оказались одни на носу.  Кейт с
Гретхен пошли за  покупками на рынок, взяв с  собой  маленькую Инид. Уэсли с
Дуайером, снова  надев маски,  ныряли под  яхту,  пытаясь  точно  установить
характер поломки.
     --  Джин мне  все рассказала,--  признался ему Рудольф.-- Не знаю, Том,
как и благодарить тебя.
     -- Забудь  об этом!  Не все  было  настолько  серьезно. У страха  глаза
велики. Может, такое зрелище не для  глаз  такой  воспитанной  женщины,  как
Джин.
     -- Весь день пили, пили,-- с горечью в  голосе говорил Рудольф.-- И вот
вам, последняя капля,-- когда она увидала нас с Гретхен со стаканами в руках
на палубе перед обедом. Она  просто не могла вынести  соблазна. А алкоголики
--  люди  очень хитрые. Как ей  удалось меня обмануть,  вылезти из  постели,
неслышно одеться, уйти, не разбудив при этом меня... ума не  приложу...-- Он
покачал головой.-- Она  последнее время так хорошо себя вела, что я перестал
о  ней беспокоиться. Но  стоит ей опрокинуть пару рюмок, все идет  насмарку.
Она  уже не отвечает за свои поступки.  Становится совсем другой. Ведь когда
она трезвая, то не бродит по барам и не ищет там мужиков по ночам!
     -- О чем ты говоришь, Руди!
     --  Она  мне  все  рассказала,  все,--  продолжал  Рудольф.--  Какой-то
вежливый, умеющий хорошо говорить молодой человек подошел к ней, сказал, что
у  него  есть автомобиль, что  он  знает  один  очень приятный ночной бар  в
Каннах,  работающий до рассвета. Не хочет ли она  прокатиться с ним туда, он
ее привезет назад, как только она пожелает...
     -- Вежливый, умеющий хорошо говорить молодой человек,-- повторил за ним
Томас, вспоминая этого Дановича, лежащего на цементном полу  в этой каморке,
с торчащим изо рта с разбитыми зубами молотком. Он фыркнул.
     -- Могу заверить тебя,  что сегодня утром от  его вежливости и  хороших
манер не осталось и следа.
     -- Когда они  приехали в этот бар, в  этот вертеп  со стриптизом -- мне
даже  трудно  представить  себе, как Джин могла оказаться  в  таком  мерзком
месте,-- он сказал, что там слишком шумно, не хочет ли она спуститься с  ним
в один уютный клуб... ну а остальное ты и сам знаешь...-- Рудольф в отчаянии
покачал головой.
     -- Не думай больше об этом, прошу тебя, Руди,-- сказал Томас.
     -- Почему ты  не разбудил  меня, поехали  бы вместе,--  жестко, хриплым
голосом сказал Рудольф.
     -- Такие поездки не для тебя, Руди.
     -- Но ведь я же ее муж, черт возьми!
     -- Это еще одна причина, почему я не будил тебя,-- сказал Томас.
     -- Но он мог тебя убить?
     -- Да, в какой-то момент это казалось вполне реальным,-- признал Томас.
     -- Да и ты мог его убить.
     -- Вот это мне больше всего понравилось той ночью,-- сказал  Томас.-- Я
вдруг  осознал, что не могу  пойти на убийство. Ну, теперь пошли  посмотрим,
что там делают наши ныряльщики.
     Он  заковылял по палубе  к  корме,  оставляя  своего брата  с чувствами
собственной вины и искренней благодарности.



     Томас сидел один  на палубе, наслаждаясь тишиной, вдыхая  свежий воздух
позднего   вечера.  Кейт  хлопотала  внизу,  а  все   остальные  поехали  на
двухдневную экскурсию  на автомобиле по горным городкам с заездом  в Италию.
Уже прошло пять суток после возвращения "Клотильды" в бухту, а они  все  еще
ожидали, когда  им  пришлют из Голландии новый винт с валом.  Рудольф в этой
связи заметил, что небольшая  поездка  по  историческим местам  не помешает.
Джин после ночи пьянства все время была подозрительно тихой, и  Рудольф, чуя
опасность,  делал все,  что  мог,  чтобы отвлечь  ее. Он  пригласил  Кейт  с
Томасом,  но они отказались.  Новобрачным  нужно  побыть вместе  наедине  --
объяснили они.  Том даже попросил Рудольфа взять с собой Дуайера. Тот ему не
давал  прохода, требуя  назвать имя этого  пьяницы, который  его избил перед
баром  "Ле  Камео", и,  по-видимому,  Дуайер вынашивал  план жестокой  мести
вместе  с Уэсли. К тому же Джин повсюду  ходила за ним  следом, не спуская с
него странного, печального, загнанного взгляда. Отважно лгать в течение пяти
суток --  тяжкое испытание,  и теперь они, с  облегчением вздохнув, остались
вдвоем с Кейт на борту.
     В бухте было тихо, на большинстве яхт погашены на ночь огни. Том встал,
позевывая, потянулся. Теперь тело его уже  не  так  ныло, и, хотя он все еще
хромал, боли в колене прекратились, и ему уже не  казалось  при ходьбе,  что
нога у него переломлена пополам. После драки  он все  же занимался любовью с
женой, и сегодня была такая славная ночь для этого  удовольствия,  размышлял
он,  когда вдруг увидел на пристани  автомобиль.  Он быстро,  выключив фары,
ехал по пирсу к яхте.  Черный DS-19 остановился напротив "Клотильды". Дверцы
отворились. Оттуда вышли двое, потом еще двое. Последним вылез Данович. Одна
рука его была в гипсе.
     Если  бы на борту не было Кейт, он сиганул бы  через перила и  уплыл --
пусть догоняют! Но теперь  ему  не оставалось ничего  другого, как стоять на
своем месте. На яхтах  ни справа, ни слева не было ни души.  Данович остался
на пирсе, а трое его дружков поднялись на борт.
     -- Ну, джентльмены,-- мирно спросил Томас.-- Что вам угодно?
     На него обрушился сильнейший удар.

     Он  только что  вышел  из  состояния  комы.  В  палате больницы  с  ним
находились рядом Кейт и Уэсли.
     -- Больше никогда...-- произнес он и снова потерял сознание.
     Рудольф вызвал из  Нью-Йорка  специалиста  по  болезням  мозга,  но тот
приехал в Ниццу, когда Томаса не стало.
     -- У него был проломлен череп,-- объяснил врач Рудольфу,-- и он потерял
очень много крови.
     Рудольф заставил Гретхен,  Джин  и  Инид  переехать  в  отель.  Гретхен
получила от него строгие указания ни на минуту не отходить от Джин.
     Рудольф  сообщил  обо  всем,  что  ему  было  известно,  в  полицию,  и
полицейские разговаривали по этому поводу с Джин, но через час допроса с ней
произошла  истерика. Она, правда, успела рассказать им все о  "Порт роз",  и
они  задержали Дановича. Но, к сожалению, никаких свидетелей избиения Томаса
не было, к тому же Данович представил безукоризненное алиби на ту  ночь, и к
нему при всем желании нельзя было придраться.



     На следующее  утро после кремации Рудольф и Гретхен поехали  на такси в
крематорий, чтобы  забрать металлическую урну с прахом брата. Потом  поехали
назад, в Антибскую  гавань, где  их возвращения  ждали Кейт, Дуайер и Уэсли.
Джин  с  Инид  находились  в своем номере, в  отеле. Нельзя  заставлять Кейт
сейчас находиться  рядом с Джин  -- слишком большая  нагрузка  на ее  нервы,
подумал Рудольф. Ну а если Джин и напьется, то для  этого у нее будет веская
причина.
     Теперь и Гретхен знала все подробности этой свадебной ночи.
     -- Только про Тома можно сказать,-- сказала Гретхен, когда они  ехали в
шумном  потоке уличного  движения в  этом  курортном городке,--  что у  него
одного из нас жизнь удалась.
     -- И  он  умер  за  того из  нас, у кого она не  заладилась,-- печально
откликнулся Рудольф.
     --  Ты  совершил  только одну ошибку,-- сказала Гретхен,-- не проснулся
вовремя в ту роковую ночь.
     -- Только одну,-- эхом отозвался Рудольф.
     Потом  они уже ехали молча до самой  стоянки "Клотильды". Кейт, Уэсли и
Дуайер в рабочей робе ждали  их,  стоя на  палубе. У Дуайера и Уэсли от слез
покраснели глаза, а на лице Кейт не было видно ни слезинки. Рудольф поднялся
на борт с урной в руках, за ним Гретхен.
     Он  поставил  ее   в  рубке.  Дуайер,  подойдя  к  штурвалу,   запустил
единственный  работающий двигатель.  Уэсли  поднял  трап, спрыгнул на  пирс,
чтобы  отдать  концы.  Кейт  их  поймала на  лету. Уэсли,  перепрыгнув через
полоску воды,  мягко,  словно кошка, приземлился  на корме. Подбежал к Кейт,
чтобы помочь ей справиться с якорем.
     Все было так знакомо, все так  обычно, давно заведенная рутина, как это
бывает всегда перед выходом в  открытое море. Рудольф,  стоявший на  палубе,
никак не  мог  отделаться от ощущения,  что  вот сейчас, в любую минуту,  из
рубки выйдет как ни в чем не бывало его младший брат, попыхивая трубкой.
     Безукоризненно  чистая  бело-голубая  яхта,  натужно  гудя единственным
дизелем,  выходила  из  тихой  бухты.  На  ее  палубе  стояли  только неясно
очерченные фигуры в черном траурном одеянии, и сейчас она абсолютно ничем не
отличалась  от других судов  для  развлечений, уходящих от  берега на  целый
день, чтобы доставить удовольствие своим клиентам.
     Все молчали. Они еще накануне условились, что будут делать. Они плыли с
час  на  юг, уходя  все дальше  от  материка. Но у  них  работал только один
двигатель, и они не рискнули слишком удаляться от берега.
     Ровно через  час Дуайер, развернув яхту, вырубил двигатель.  Поблизости
не  было  ни  одного  судна,  ни  одного  парусника,  и  волны  были  такими
маленькими, что даже не слышалось их плеска.
     Рудольф вернулся в рубку,  вынес урну  и  снял с  нее  крышку.  К  нему
подошла  Кейт  с  большим  букетом  белых  и  красных  гладиолусов. Они  все
выстроились в шеренгу, лицом к  открытому безлюдному морю. Уэсли, взяв  урну
из рук Рудольфа, помедлив несколько мгновений, без слезинки  в  глазах, стал
пригоршнями разбрасывать прах отца по поверхности  воды. Вся операция заняла
какую-то минуту. Прах медленно поплыл  прочь,  матово  поблескивающая черная
пыль на голубой сверкающей водной глади Средиземного моря.
     Тело отца тоже пропало в глубокой пучине, подумал Рудольф.
     Кейт  мягким,  плавным жестом полных загорелых рук бросила в воду букет
цветов.
     Уэсли кинул за борт  урну с крышкой, и они тут же камнем пошли ко  дну.
Уэсли  пошел в  рубку,  завел  двигатель.  Теперь  они взяли курс  к берегу,
держась прямо на вход в бухту.
     Кейт спустилась вниз, в салон, а  Дуайер пошел на нос, оставив на корме
Рудольфа с Гретхен. Лица у них обоих были мертвенно-бледными.
     Стоя в  одиночестве на  носу яхты,  Дуайер чувствовал, как его обдувает
легкий  свежий бриз, он пристально вглядывался  в линию берега,  белоснежные
особняки, старые крепостные стены, зеленые сосны, которые  все увеличивались
в размерах на ярком, слепящем утреннем солнечном свете.
     "Вот он, благодатный простор для богача!" -- вспомнил Дуайер.

Популярность: 14, Last-modified: Fri, 23 Mar 2001 21:33:37 GmT