---------------------------------------------------------------
     © Saki (H.H. Munro) "The Toys of Peace" 1919
     © Александр Сорочан, перевод, 2006
     Любое  коммерческое  использование  данного  перевода,  воспроизведение
текста  или  его  частей  без  разрешения   переводчика   запрещено.   Текст
предназначен для ознакомительной публикации на сайте lib.ru.
---------------------------------------------------------------

     Содержание:

     Игрушки мира
     Луиза
     Волки Черногратца
     Луи
     Гости
     Покаяние
     Призрачный завтрак
     Бутерброд
     Предупреждение
     Перепелиное семя
     Капитуляция
     Угроза
     Марк
     Еж
     Вольер
     Судьба
     Бык
     Морлвира
     Сад по случаю....
     Оветс
     Оплошность
     Образ Пропащей Души
     Порфира Балканских Царей
     Чулан
     За продолжение войны

     От переводчика

     Как и большинство из  тех, кто  читает  эти строки,  я жадно ухватил  с
прилавка   книжку   Саки,   вышедшую   в  издательстве   "Азбука"  -  "Омлет
по-византийски". Спору нет, 65  рассказов в прекрасном переводе И. Богданова
вызывают восторг,  восхищение, упоение и  много чего еще... Но и  озлобление
вызывают.  Почему  великий  писатель  до   сих   пор   удостаивается  только
"избранного"? Почему не переиздан ни один сборник его рассказов?
     А раз никто на вопросы отвечать не брался, пришлось  отвечать самому. И
я  перевел  все  рассказы  из "Игрушек мира",  доселе  не представленные  на
русском.  Не  все  в  посмертном сборнике равноценно. Замечу, что рассказы в
книге  были  расположены  в  хронологическом  порядке.  И  поздние   тексты,
связанные  с  ожиданием  войны,   могут  показаться  устаревшими  и  излишне
жестокими. Но  Гектор  Манро  выражал  свои взгляды. И  он  за  эти  взгляды
заплатил жизнью. Так что выслушать его - долг внимательного читателя.
     Прочие тексты вопросов не вызывают. Ярче всех "Морлвира" и "Покаяние" -
насколько  возможно  выделить  наиболее  удачные произведения. Надеюсь,  мои
переводы помогут поддержать интерес к удивительному рассказчику. В ближайших
планах   -   рассказы   из  сборников  "Хроники  Кловиса"   и  "Животные   и
сверх-животные"  (именно  так  надо  переводить   заглавие  книги,  напрямую
содержащее  отсылку  к "Человеку и сверх-человеку"),  а также  рассказы,  не
вошедшие в  сборники. Из текстов Саки в оригинале я не нашел  пока "Алису  в
Вестминстере" и  сборник  "Квадратное лицо". Был бы признателен за помощь...
Засим - приятного чтения.
     Александр Сорочан (bvelvet@rambler.ru)







     - Харви,  - сказала Элеонора  Боуп, вручая  брату  вырезку из  утренней
лондонской газеты от  19-ого марта,  - прочти-ка  здесь про детские игрушки,
пожалуйста;  это  все в точности  совпадает с некоторыми  нашими  мыслями  о
влиянии и воспитании.
     "По мнению  Национального  Совета  Мира",  гласила  вырезка, "возникают
серьезные возражения в связи с тем, что нашим мальчикам предоставляют  целые
полки вооруженных  людей, артиллерийские батареи  и эскадры  дредноутов. Как
признает   Совет,  мальчики  по   природе   своей   любят  сражения  и   все
воинственное...., но это не причина  поддерживать, развивать и укреплять  их
примитивные  инстинкты. На  Детской Выставке, которая  откроется в "Олимпии"
через  три  недели, Совет  Мира  предложит  родителям альтернативу  в  форме
выставки "игрушек мира".  В  специально  подстроенной модели Дворца  Мира  в
Гааге будут  размещены  не миниатюрные  солдаты, а  миниатюрные  гражданские
лица, не с ружьями, а  с  плугами и промышленными изделиями... Надеемся, что
производители последуют совету  организаторов  выставки, которая  тем  самым
повлияет на ассортимент игрушек в магазинах".
     - Идея, конечно, интересна; задумано очень  хорошо, - сказал Харви. - А
вот удастся ли все это на практике...
     - Мы  должны попробовать, -  прервала его сестра, - ты придешь к нам на
Пасху, а ты всегда приносишь мальчикам какие-нибудь игрушки, так что у  тебя
будет  прекрасная  возможность  продолжить  новый  эксперимент. Пройдись  по
магазинам  и купи любые  игрушки  или  модели,  которые  имеют  отношение  к
гражданской  жизни  в  самых мирных  ее проявлениях.  Конечно, тебе придется
объяснить  детям  смысл игрушек и заинтересовать их новой идеей. Очень жаль,
что игра "Осада Адрианополя", которую им  прислала тетя Сьюзен, не нуждается
в  объяснениях; они  уже узнали  все  формы и флаги,  даже  запомнили  имена
командиров.   И  когда  я   услышала  однажды  утром,  что  они  изъясняются
неподобающе,  мальчики сообщили мне,  что это приказы на  болгарском  языке;
конечно, это мог быть и болгарский, но в любом случае игру я у них отобрала.
Теперь буду  надеяться, что твои пасхальные подарки дадут  совершенно  новый
импульс и направление размышлениям ребят. Эрику еще нет одиннадцати, а Берти
только девять  с половиной, так  что они в самом  что ни  на есть подходящем
возрасте.
     -  Но  есть  и примитивные  инстинкты, с  которыми, знаешь  ли, следует
считаться, - с сомнением сказал  Харви, - да и наследственность тоже... Один
их  двоюродный дедушка весьма решительно  сражался в Инкермане - его участие
особо  отмечено  в  нескольких депешах; а их прадед  разносил  пылающие дома
своих соседей-вигов, когда был принят великий Билль о реформах. Однако,  как
ты говоришь, они сейчас очень впечатлительны. Я постараюсь как смогу.
     В пасхальную  субботу  Харви Боуп распаковал большую  красную картонную
коробку под жадными взглядами племянников.
     -  Ваш  дядя  принес вам самую  новую  игрушку, -  выразительно сказала
Элеонора, и нетерпеливая молодость в  тревоге  заколебалась между албанскими
солдатами и корпусом  сомалийских  наездников.  Эрик  склонялся  на  сторону
вторых.
     - Там  будут  верховые  арабы,  -  прошептал он, - у албанцев  забавная
форма, и они сражаются  целыми днями, да и ночами, когда восходит луна, но у
них скалистая страна, так что у них нет никакой конницы.
     Огромное количество мятой бумаги - первое, что они  увидели, когда была
снята крышка;  самые восхитительные игрушки  всегда начинались  именно  так.
Харви  приподнял верхний слой и приоткрыл  весьма невыразительное квадратное
сооружение.
     - Это форт! - воскликнул Берти.
     -  Нет,  не форт, это -  дворец  мпрета Албании, -  сказал  Эрик, очень
гордившийся  своими познаниями  в экзотических словах.  - Там же  нет  окон,
видишь, чтобы прохожие не могли стрелять по Королевскому Семейству.
     - Это - муниципальный мусорный ящик, - поспешно сказал Харви. - Видите,
все отходы и городской мусор  скапливаются там  вместо того, чтобы  валяться
вокруг, причиняя вред здоровью граждан.
     В  ужасной тишине он  вытащил  из коробки маленькую  фигурку человека в
черной одежде.
     - Это, -  пояснил он, - выдающийся гражданин, Джон Стюарт Милль. Он был
авторитетом в политической экономии.
     - Почему? - спросил Берти.
     - Ну, он стремился к этому; он думал, что это будет весьма полезно.
     Берти  издал выразительный стон, явно доказывавший, что его взгляды  на
этот предмет сильно отличались от взглядов Джона Стюарта Милля.
     Появилось еще одно квадратное здание, на сей раз с окнами и дымоходами.
     - Модель Манчестерского отделения Христианской Ассоциации Юных Девушек,
- сказал Харви.
     - А где же львы? -  с надеждой поинтересовался  Эрик. Он читал  историю
Древнего  Рима  и думал,  что  там,  где  можно обнаружить  христиан, вполне
разумно ожидать появления нескольких львов.
     - Никаких  львов нет, - сказал Харви. -  Вот и другое гражданское лицо,
Роберт  Райкс,  создатель  воскресных  школ,   а  это  модель  муниципальной
прачечной.  Эти маленькие кругляши -  караваи, испеченные  в государственной
пекарне. Эта фигура - санитарный  инспектор, это - член совета района, а это
- должностное лицо из местного управления.
     - Что он делает? - утомленно спросил Эрик.
     - Он управляет  делами  своего департамента,  -  пояснил  Харви. -  Эта
коробка  с разрезом - избирательная урна. Сюда опускают бюллетени  во  время
выборов.
     - А что туда опускают в другое время? - спросил Берти.
     - Ничего. А вот некоторые промышленные инструменты, тачки и мотыги, и я
думаю, что это предназначено  для сбора хмеля. Это образцовый пчелиный улей,
а это  вентилятор  для проветривания  коллекторов.  Это,  кажется, еще  один
муниципальный  мусорный  ящик  -  нет,  это  модель  художественной  школы и
общественной  библиотеки. Эта маленькая фигурка - миссис Хеманс, поэтесса, а
это - Роуленд Хилл, который изобрел  систему почтовой оплаты. Это - сэр Джон
Хершел, выдающийся астроном.
     - Мы должны играть с этими гражданскими фигурками? - спросил Эрик.
     - Конечно,  - сказал Харви, - это игрушки; они предназначены для  того,
чтобы с ними играть.
     - Но как?
     Вот это был сложный вопрос.
     -  Вы  могли  бы  представить,  что  двое из  них  борются  за место  в
Парламенте, - заметил Харви, - устроить выборы...
     -  С  тухлыми  яйцами,  свободными  поединками  и  великим   множеством
проломленных голов! - воскликнул Эрик.
     - И носы  все в  крови!  И  все  пьяны до предела! - откликнулся Берти,
который тщательно изучил одну из картин Хогарта.
     - Ничего подобного, - сказал Харви, - ничего похожего на это. Бюллетени
будут  опущены в избирательную урну,  и мэр подсчитает голоса и скажет,  кто
добился большинства голосов, и потом эти два кандидата будут благодарить его
за председательство, и оба скажут, что борьба велась открыто и честно, и они
расстанутся  с выражениями взаимного уважения. Это очень  веселая  игра  для
вас, мальчики. Когда я был молод, у меня никогда не было таких игрушек.
     - Я не думаю, что мы станем играть с ними сейчас, -  сказал Эрик, вовсе
не разделяя  энтузиазма, который излучал его  дядя.  -  Я думаю, может,  нам
следует немного поработать над домашним заданием на праздники. У  нас сейчас
история;  мы как  раз  собирались  кое-что узнать о  правлении  Бурбонов  во
Франции.
     - Правление  Бурбонов... - пробормотал Харви с некоторым неодобрением в
голосе.
     -  Мы узнали кое-что  про Луи Четырнадцатого, - продолжал Эрик, - я уже
выучил названия всех основных сражений.
     Это было уже совсем плохо.
     - Конечно, в  его  правление происходили кое-какие  сражения,  - сказал
Харви, - но  я полагаю, что их количество сильно преувеличено; новости в  те
времена были очень ненадежны, и не было никаких военных корреспондентов, так
что генералы  и  командующие могли  раздувать все  ничтожные  перестрелки, в
которых  принимали  участие,  пока эти стычки не достигали размеров решающих
сражений.  На  самом  деле Луи знаменит теперь  как  прекрасный  ландшафтный
архитектор;  придуманное  им  расположение   Версаля   оказалось   настолько
восхитительным, что его находку копировали по всей Европе.
     - Вы знаете что-нибудь о мадам Дю Барри? - спросил Эрик. - Разве ей  не
отрубили голову?
     - Она  тоже была большой поклонницей  ландшафтной архитектуры, - сказал
Харви уклончиво. - В самом деле, я уверен, знаменитая роза Дю  Барри названа
в ее честь.  А теперь,  по-моему, вам  лучше бы немного поиграть  и оставить
уроки на потом.
     Харви отступил в библиотеку и провел приблизительно тридцать  или сорок
минут в размышлениях,  возможно  ли  для  использования  в начальных  школах
разработать курс  истории,  в  котором  не  будет  места  сражениям,  резне,
кровавым  интригам  и  ужасным смертоубийствам.  Эпоха Йорка и Ланкастера  и
наполеоновская  эра,  признал он,  представляют значительные трудности, да и
Тридцатилетняя война превратилась бы в некое пустое место, если выбросить ее
целиком. Однако кое-что могло бы получиться, если бы в таком впечатлительном
возрасте дети сосредоточили свое внимание на изобретении печатного станка, а
не на Испанской Армаде или битве при Ватерлоо.
     Он подумал, что пора  вернуться в комнату мальчиков, и  посмотреть, как
они  управляются с  игрушками мира. Стоя за  дверью, он мог расслышать,  как
Эрик  во  весь голос отдавал  команды; Берти время от  времени прерывал  его
полезными предложениями.
     - Это Луи Четырнадцатый, - говорил Эрик, - этот, в бриджах, который, по
словам дяди,  изобрел воскресные школы. Не особенно на  него  похож,  но  на
худой конец сгодится.
     -  Мы  дадим ему  алый плащ из  моей коробки  с красками и... -  сказал
Берти.
     - Да, и  красные каблуки.  Это  мадам  Ментенон, та, которую  он назвал
миссис  Хеманс.  Она  просит   Луи  не  продолжать  эту  экспедицию,  но  он
отворачивается,  как  глухой.  Он берет  с собой маршала Сакса, и  мы должны
притвориться,  что  с ними многие тысячи  людей. Пароль: "Qui vive?".  Отзыв
"L'etat c'est moi" - это было одно из его любимых изречений, сам знаешь. Они
высаживаются в Манчестере в полночь, и якобит-заговорщик  передает  им ключи
от крепости.
     Заглянув в дверной проем, Харви  обнаружил, что  муниципальный мусорный
ящик  продырявили,  чтобы  разместить  внутри  мнимые  орудия,  и  теперь он
представлял  главную  укрепленную позицию в линии обороны Манчестера;  Джона
Стюарта  Милля окунули в красные чернила и, очевидно,  превратили в  маршала
Сакса.
     -  Луи приказывает, чтобы его отряды  окружили Христианскую  Ассоциацию
Юных Девушек и захватили их побольше. "Вернемся назад в Лувр и девочки будут
мои",  восклицает  он.  Нам снова пригодится госпожа Хеманс  вместо одной из
девочек; она говорит "Никогда" и наносит удар маршалу Саксу прямо в сердце.
     -  Он  ужасно  истекает   кровью,   -  воскликнул   Берти,  старательно
разбрызгивая красные чернила по фасаду здания Ассоциации.
     - Солдаты мчатся и мстят за его смерть с предельной  жестокостью. Сотня
девиц убита,  - тут Берти вылил остатки красных чернил на обреченное здание,
- а выжившие пять сотен утащены на французские корабли. "Я потерял Маршала",
говорит Луи, "но я не вернусь с пустыми руками".
     Харви выскользнул из комнаты и разыскал сестру.
     - Элеонор, - сказал он, - эксперимент...
     - Да?
     - ...провалился. Мы начали слишком поздно.





     -  Чай  остынет, вы бы лучше  позвонили еще раз, -  сказала вдовая леди
Бинфорд.
     Леди  Сьюзен  Бинфорд  была  весьма энергичной пожилой  дамой,  которая
кокетливо намекала на  мнимые болезни  большую часть жизни;  Кловис Сангрейл
непочтительно замечал, что она простудилась на коронации королевы Виктории и
решила больше этого не допускать. Ее сестра, Джейн Тропплстэнс, которая была
на несколько лет  моложе, тоже выделялась из числа прочих:  ее считали самой
рассеянной женщиной в Миддлсексе.
     - Я и впрямь была необычайно внимательна в этот день, - весело заметила
она,  когда  звонила,  требуя чаю.  - Я позвонила всем тем, кому  собиралась
позвонить; и  я сделала все покупки, которые собиралась сделать. Я  даже  не
забыла посмотреть для вас тот шелк в  "Хэрродс",  но я забыла  взять с собой
образец,  так что  это  оказалось  бесполезным.  Я и впрямь думаю,  что  это
единственная важная вещь,  о которой  я  забыла  за целый  день. Неплохо для
меня, не так ли?
     - А что вы сделали с Луизой? - спросила ее сестра. -  Разве вы не взяли
ее с собой? Вы сказали, что собираетесь.
     - Боже правый, - воскликнула Джейн, - что я сделала с Луизой? Я, должно
быть, оставила ее где-нибудь.
     - Но где?
     -  В  том-то  и дело.  Где  я  ее оставила? Я  не могу вспомнить,  были
Кэрривуды дома или я просто оставляла им  визитные  карточки. Если  они были
дома, то я скорее всего оставила Луизу там, чтобы поиграть в бридж. Я пойду,
позвоню лорду Кэрривуду и все выясню.
     - Это вы, лорд  Кэрривуд? - поинтересовалась она у телефонной трубки. -
Это я, Джейн Тропплстэнс. Я хочу узнать, видели вы Луизу?
     - Луиза... - раздалось в ответ. - Мне суждено  было видеть ее три раза.
В первый раз,  вынужден  признать, она не произвела  на меня впечатления, но
музыка производит эффект со временем. Но я не думаю, что хотел бы посмотреть
ее снова прямо сейчас. Вы хотите предложить мне место в своей ложе?
     - Не оперу  "Луиза", а мою племянницу, Луизу Тропплстэнс. Я думала, что
могла оставить ее у вас дома.
     - Вы сегодня днем позабыли у нас карты, это я понимаю, но не думаю, что
вы позабыли племянницу.  Лакей наверняка сказал  бы,  если б  это случилось.
Неужели  вошло в  моду  оставлять  людям  племянниц,  как  карточные колоды?
Надеюсь, что нет; некоторые дома на Беркли-сквер для  таких  новшеств просто
не приспособлены.
     - Она не у Кэрривудов, - объявила Джейн,  возвращаясь к чаю, - теперь я
вспомнила;  может быть, я оставила ее в  отделе шелков "Селфриджа". Может, я
попросила  ее  подождать  минутку,  пока  я  взгляну  на  шелка  при  лучшем
освещении, а потом  про нее  забыла,  когда  обнаружила, что не  захватила с
собой  ваш  образец.  В  таком случае  она там еще сидит.  Она  с  места  не
двинется, пока ей не скажут; у Луизы напрочь отсутствует самостоятельность.
     - Вы сказали, что осматривали шелка в "Хэрродс", - заметила вдова.
     - Неужели? А  может, это было в "Хэрродс". Я и в самом деле не помню. В
одном из тех мест, где все  так добры, очаровательны и услужливы, что никому
не хочется даже рулон хлопка унести из такого чудесного окружения.
     - Я  полагаю, вам следует забрать Луизу. Мне не хочется думать, что она
сидит  там  одна-одинешенька среди  множества  незнакомых людей.  Может  так
случиться, что какой-нибудь беспринципный субъект завяжет с ней разговор.
     -  Невозможно.  Луиза не  вступает  в разговоры.  Я  так  и  не  смогла
обнаружить  ни  единой  темы,  насчет которой она  могла бы произнести нечто
членораздельное,  кроме:  "Вы  так думаете?  Я  полагаю,  что вы  совершенно
правы". Лично я думаю, что  ее молчание  о  падении  министерства  Рибо было
смехотворным, учитывая,  сколько раз  ее покойная мать посещала Париж... Эти
бутерброды слишком  тонко нарезаны; они  распадаются задолго до того, как их
успевают донести  до рта. Это попросту абсурдно - выбрасывать пищу в воздух;
да, выглядит  настолько же абсурдно, как форель, набрасывающаяся  на майскую
мушку.
     -  Я  немало  удивлена,  -  сказала вдова,  - что вы можете так сидеть,
спокойно попивая чай, когда только что потеряли любимую племянницу.
     -  Вы  говорите  так,  как будто я потеряла ее навеки,  в кладбищенском
смысле,  а  мы  лишились ее  временно.  Уверена,  что сейчас вспомню, где ее
оставила.
     - Вы не посещали никаких священных мест? Если вы оставили ее бродящей у
Вестминстера  или   у  Святого  Петра,  на  Итон-сквер,  и  она   не  сможет
удовлетворительно объяснить, почему там оказалась, то Луизу схватят согласно
акту "Кота и Мыши" и отправят прямиком к Реджинальду Маккенне.
     -  Это было  бы  чрезвычайно неудачно,  - сказала  Джейн,  перехватывая
сомнительный  бутерброд на полпути. - Мы едва знакомы с МакКенной, и было бы
весьма   утомительно    телефонировать    совершенно   постороннему    лицу,
какому-нибудь  безразличному  частному  секретарю,  описывать  ему  Луизу  и
просить,  чтобы ее вернули обратно к обеду. К счастью,  я не была ни в одном
охраняемом  месте,  хотя  и  столкнулась  с процессией  Армии  Спасения. Мне
показалось  очень интересным идти рядом  с ними, они совсем не похожи на то,
как я их представляла с восьмидесятых. Тогда они бродили повсюду, неопрятные
и растрепанные, будто выражая  своими улыбками негодование,  и теперь  они -
нарядные, бойкие и ярко разукрашенные -  прямо ходячие клумбы с религиозными
убеждениями. Лаура Кеттлвей  повстречалась с ними на станции  Довер-стрит на
днях, а потом рассуждала, сколько добрых  дел они сделали, и как много мы бы
потеряли, если бы  их не  существовало.  "Если  б  их не было",  сказала  я,
"Грэнвиллю Банкеру  пришлось  бы изобрести  что-нибудь в точности похожее на
них".  Если  вы произносите нечто  подобное  на  станции  достаточно громким
голосом, ваши слова звучат как настоящая эпиграмма.
     - Я все  же думаю, вам надо что-нибудь  предпринять в связи с Луизой, -
сказала вдова.
     -  Я  пытаюсь вспомнить, была ли она со мной, когда я направилась к Аде
Спелвексит. Я была просто в восторге. Ада пыталась, как обычно, повесить мне
на шею эту ужасную женщину  Корятовскую, прекрасно зная, что  я  не переношу
ее,  и  она  по  неосторожности сказала: "Она покидает  свой  нынешний дом и
собирается  переехать на Сеймур-стрит". "Смею сказать, что так и будет, если
только она продержится там достаточно долго", ответила я. Ада не обращала на
это  внимания минуты три,  а  затем она стала определенно невежливой. Нет, я
уверена, что не оставляла там Луизу.
     - Если  б  вы  могли вспомнить, где все-таки ее  оставили, это  было бы
ближе к сути дела, чем долгие отрицания, - сказала Леди Бинфорд. - Пока все,
что нам  известно  -  что она не  у Кэрривудов, не у Ады  Спелвексит  и не в
Вестминстерском аббатстве.
     - Это немного сужает область поисков, -  с надеждой сказала Джейн. -  Я
полагаю, что она, должно быть, оставалась со мной, когда я поехала к Морнею.
Я знаю, что  пошла  к  Морнею,  поскольку  помню,  что  встретила там  этого
чудесного Малькольма  Как-его-там - ну,  вы  знаете,  кого я имею  в виду. У
людей с  необычными  именами есть немалое преимущество - не нужно запоминать
их  фамилии. Конечно, я знакома еще с парочкой Малькольмов,  но ни одного из
них нельзя назвать чудесным. Он дал мне два билета на "Счастливый воскресный
вечер" в Слоан-сквер. Я, наверное, забыла  их у Морнея, но  все равно  с его
стороны было ужасно мило сделать мне такой подарок".
     - Вы думаете, что оставили Луизу там?
     - Я могу позвонить и спросить. О, Роберт, прежде, чем вы унесете чайные
приборы, позвоните к Морнею, на Риджент-стрит, и уточните, не оставляла ли я
сегодня днем у них в магазине два билета в театр и одну племянницу.
     - Племянницу, мэм? - переспросил лакей.
     - Да, мисс Луиза не вернулась домой вместе со мной, и я не уверена, где
оставила ее.
     -   Мисс  Луиза  была  наверху  весь   день,  мэм,  она  читала  второй
посудомойке, у  которой  случилась невралгия.  Я отнес мисс  Луизе  чай  без
четверти пять, мэм.
     -  Ну  конечно, как же это  глупо! Теперь  припоминаю, я  попросила  ее
почитать  "Королеву фей"  бедной Эмме, чтобы она уснула. Я  всегда заставляю
кого-нибудь  почитать мне "Королеву  фей",  когда  у меня невралгия,  и  это
обычно вызывает глубокий здоровый  сон. Луиза, кажется,  не добилась успеха,
но никто не скажет, что она не пыталась. Я думала, через час  или около того
посудомойка  предпочтет,  чтобы  ее   оставили  наедине  с  невралгией.  Но,
разумеется, Луиза не прекратит читать, пока ей кто-нибудь не скажет. В любом
случае вы можете позвонить к  Морнею, Роберт, и спросить, не  оставила  ли я
там два билета в театр. Кроме вашего шелка, Сьюзен, это единственные вещи, о
которых я забыла сегодня за день. Замечательно для меня! Просто чудесно!





     - К замку прилагаются какие-нибудь старинные предания? - спросил Конрад
у своей сестры. Конрад был преуспевающим гамбургским торговцем, но он же был
и самым поэтичным представителем весьма практичного семейства.
     Баронесса Грюбель пожала пухлыми плечами:
     - Всегда существуют легенды, окружающие подобные старинные места. Их не
трудно изобрести и они ничего не стоят. В данном случае  есть такая история:
когда кто-нибудь в замке умирает, все  собаки  в деревне и все звери в  лесу
воют ночь напролет. Не слишком приятно слышать подобное, не правда ли?
     -  Это было бы  сверхъестественно  и романтично,  - сказал  гамбургский
торговец.
     -  Во  всяком случае, это неправда,  -  с удовлетворением  откликнулась
баронесса. -  С  тех  пор, как  мы  купили  это  место,  то  могли  получить
доказательство, что ничего  подобного не происходит.  Когда  старая свекровь
умерла прошлой весной,  мы все прислушивались, но никакого воя  не было. Это
всего лишь  сказка,  которая прибавляет солидности месту,  но  сама по  себе
ничего не стоит.
     - Вы не совсем верно  изложили историю,  - сказала Амалия, седая старая
гувернантка. Все обернулись и  удивленно посмотрели на нее. Она  обыкновенно
тихо и чопорно сидела за столом и будто таяла в своем  кресле, если никто  с
ней  не заговаривал, а находилось немного желающих обеспокоить себя  беседой
со  старухой.  Сегодня ее внезапно  обуяла разговорчивость;  она  продолжала
говорить, быстро и нервно, глядя прямо перед собой и ни к  кому конкретно не
обращаясь.
     - Вой слышен не  тогда, когда  в замке кто-нибудь умирает.  Когда здесь
умирает кто-то из семьи Черногратц, волки собираются отовсюду и воют на краю
леса незадолго до смертного часа.  Всего  несколько волков прячутся теперь в
этой части леса, но в былые времена, рассказывают старожилы, их было великое
множество,  они  крались среди теней и выли хором, а собаки в  деревне  и на
всех окрестных фермах прятались и лаяли в ярости и  ужасе, отзываясь  на вой
стаи  волков. И когда душа умирающего покидала тело, в парке падало  дерево.
Это  случалось, когда  Черногратц умирал  в  фамильном замке. Но если  здесь
умрет чужак, ни один волк не станет выть и ни одно дерево не рухнет. О, нет!
     В ее голосе звучали ноты вызова, почти презрения, когда она произносила
последние слова.  Упитанная,  одетая  с чрезмерным  шиком баронесса  сердито
смотрела на неряшливую  старуху, которая забыла про обычное, приличествующее
ей самоуничижение и заговорила в присутствии хозяев так непочтительно.
     - Вы, кажется, очень много знаете о  легенде фон Черногратцев, фройляйн
Шмидт,  - резко  заметила она. -  Я и  не  подумать не  могла,  что семейные
истории входят в число предметов, находящихся в вашей компетенции".
     Ответ  на  ее колкость  был еще более  неожиданным и  удивительным, чем
монолог, который стал причиной вспышки.
     - Я сама  фон Черногратц, - сказала старуха, -  именно  поэтому я  знаю
семейную историю.
     -  Вы  -  фон  Черногратц?  Вы!  -  зазвучал  хор  голосов,  выражавших
недоверие.
     - Когда  мы сильно обеднели, - объяснила она,  - и мне пришлось  уйти и
давать  платные  уроки,  я  взяла другую фамилию; я думала,  что  так  будет
спокойнее. Но мой дедушка провел мальчиком очень много времени в этом замке,
и мой отец  частенько  рассказывал про него  разные  истории, и, конечно,  я
знала все семейные легенды и предания. Когда у человека ничего  не остается,
кроме воспоминаний,  он охраняет  и бережет их особенно заботливо. Я немного
задумалась, когда поступала к вам на службу, я думала, что могу когда-нибудь
оказаться с вами в старом семейном  особняке.  Я  хотела  бы, чтобы этого не
случилось.
     Когда  она  закончила  говорить,  настала  тишина,  а  затем  баронесса
перевела  разговор  на  менее  скользкие  темы,  чем  семейные  хроники.  Но
впоследствии,  когда  старая   гувернантка  спокойно  возвратилась  к  своим
обязанностям, все громче зазвучали насмешки и недоверчивые возгласы.
     - Это дерзость, - вырвалось у барона, его выпученные глаза выражали шок
и смущение. -  Как эта женщина могла  позволить себе нечто подобное, сидя за
нашим столом! Она почти сказала нам, что мы - никто,  и я не верю ни единому
слову.  Она - всего  лишь Шмидт и никто больше. Она поговорила с несколькими
крестьянами  о старом семействе  Черногратц  и  присвоила  их историю  и  их
легенды.
     - Она хочет представить себя  значительной особой, - сказала баронесса.
- Она знает, что скоро не сможет работать, и хочет  завоевать наши симпатии.
Подумать только, ее дедушка!
     У баронессы  было положенное количество  дедов, но она никогда, никогда
ими не хвалилась.
     - Смею заметить, что ее дедушка был в замке  мальчиком из  кладовки или
кем-то в  этом роде,  - захихикал барон,  - так  что эта часть истории может
быть правдива.
     Торговец из Гамбурга не сказал ничего; он видел слезы в глазах старухи,
когда она говорила  о сбережении  воспоминаний  -  или,  будучи человеком  с
развитым воображением, он был уверен, что их видел.
     - Я не предложу ей  уйти, пока не закончатся  новогодние празднества, -
сказала Баронесса. - До  тех пор я буду слишком занята, чтобы справиться без
нее.
     Но  ей  все  равно  пришлось  справляться,  поскольку  в холодные  дни,
наставшие  после Рождества,  старая гувернантка  захворала и лежала у себя в
комнате.
     -  Это прямо  вызывающе, - сказала баронесса, когда  ее  гости  уселись
возле очага в один из последних  вечеров  уходящего года. - Все  время, пока
она была с нами, я не могу  вспомнить, что она когда-нибудь серьезно болела,
болела так, чтобы не подниматься  и не исполнять свои обязанности,  я имею в
виду. И теперь, когда у  меня полон дом гостей и она могла быть так полезна,
она все хворает и хворает. Всем ее жалко, конечно, она кажется такой увядшей
и исхудавшей, но это все равно очень раздражает.
     - Весьма неприятно, - выражая всем своим видом сочувствие,  согласилась
жена банкира. - Сильные холода, я уверена, подкашивают силы стариков. В этом
году было необычайно холодно.
     - Самый сильный мороз в декабре за много лет, - заметил барон.
     - И, конечно, она очень  стара, - сказала баронесса,  - мне жаль, что я
не дала ей  отставку несколько недель назад, тогда она уехала бы прежде, чем
это с ней случилось. Эй, Ваппи, что с тобой?
     Маленький, обросший густой шерстью  песик  внезапно  спрыгнул  со своей
подушки и дрожа, забился под диван. В то же мгновение яростно залаяли собаки
во  дворе  замка, можно было расслышать, как  заливаются в отдалении  другие
псы.
     - Что беспокоит животных? - спросил барон.
     И тогда  люди, прислушавшись,  уловили звук, который  вызвал в  собаках
ужас и  ярость; услышали  протяжный  вой,  который  становился то громче, то
тише; в одно мгновение он, казалось, доносился  издалека,  в следующее - уже
раздавался  у  самых  стен  замка.  Вся голодная  и  холодная  нищета  этого
промерзшего насквозь мира, вся неутоленная дикая ярость, смешанная с другими
ужасными  и   призрачными  мелодиями,  которым  нельзя  подобрать  названия,
казалось, выразилась в этом погребальном вопле.
     - Волки! - воскликнул барон.
     Их музыка тут же слилась в один бушующий вихрь, казалось, вой доносился
отовсюду.
     - Сотни  волков, - сказал гамбургский торговец, который был человеком с
развитым воображением.
     Побуждаемая неким импульсом, который она не могла объяснить,  баронесса
покинула  своих  гостей и  направилась  к узкой,  унылой комнате, где лежала
старая гувернантка, наблюдая, как исчезают часы уходящего года.  Несмотря на
резкий  холод  зимней  ночи, окно  было распахнуто.  Шокированная  баронесса
бросилась вперед, чтобы закрыть его.
     -  Оставьте его открытым, -  сказала старуха голосом, который  при всей
его слабости выражал приказ, которых баронесса никогда прежде от гувернантки
не слышала.
     - Но вы умрете от холода! - убеждала она.
     -  Я  в любом  случае умру,  - раздался голос, - и я хочу послушать  их
музыку. Они пришли издалека, чтобы спеть смертную песню моего семейства. Как
хорошо, что они пришли; я - последняя  из фон Черногратцев, я умираю в нашем
старом замке, и они пришли, чтобы спеть мне. Слушайте, как громко они зовут!
     Волчий  вой  все  еще  разносился   в   зимнем  воздухе,  и   затяжные,
пронзительные  раскаты его,  казалось,  окружали  замок; старуха  лежала  на
кушетке, и взгляд ее выражал долгожданное счастье.
     - Уходите, - сказала она баронессе, -  я больше не  одинока. Я -  часть
великого древнего рода...
     - Я думаю, она умирает, -  сказала баронесса, возвратившись к гостям. -
Полагаю, нам  следует послать  за  доктором.  И что за ужасный вой! За такую
похоронную музыку я бы не заплатила большие деньги.
     - Эту музыку не купить ни за какие деньги, - сказал Конрад.
     - Слушайте!  Что это еще за звук? - спросил барон, когда раздался треск
и шум падения.
     Это было дерево, рухнувшее в парке.
     На мгновение воцарилось принужденное  молчание, а затем заговорила жена
банкира:
     -  Сильный  холод  иногда  раскалывает деревья. Как  раз холод и выгнал
волков в таком количестве. У нас уже много лет не было такой холодной зимы.
     Баронесса  тотчас же согласилась, что  причиной всего  случившегося был
холод. Холодный  воздух  от  открытого окна  стал причиной остановки сердца,
которая сделала ненужным вызов  доктора к старой фройляйн.  Но уведомление в
газетах выглядело очень хорошо:
     "29-го  декабря  в замке  Черногратц скончалась Амалия фон  Черногратц,
давняя и дорогая подруга барона и баронессы Грюбель".





     -  Было  бы  очень мило  в  этом году провести Пасху  в Вене,  - сказал
Струдварден,  -  и  повидать  там некоторых моих  старых друзей.  Это  самое
веселое место для того, чтобы провести Пасху...
     - Я думала,  что  мы уже решили провести  Пасху в Брайтоне, -  прервала
Лина Струдварден, выражая огорчение и удивление.
     - Подразумевается,  что ты  приняла  решение и мы должны провести Пасху
там, - сказал ее муж. - Мы провели там прошлую Пасху,  и неделю после Троицы
тоже, годом  раньше мы  были  в  Вортинге, а перед тем  снова  в Брайтоне. Я
думаю, что пора бы произвести некоторую  смену декораций, раз  уж мы об этом
заговорили.
     - Поездка в Вену окажется очень дорогой, - сказала Лина.
     -  Ты не  часто интересуешься  экономией, - ответил  Струдварден, - и в
любом  случае  путешествие  в  Вену обойдется  немногим дороже,  чем  весьма
бестолковые завтраки,  которые мы обычно даем  весьма бестолковым знакомым в
Брайтоне. Сбежать от всего этого - само по себе праздник.
     Струдварден говорил  с чувством;  Лина  Струдварден с  таким же сильным
чувством хранила молчание по этому  конкретному  поводу. Кружок, который она
собрала вокруг  себя  в Брайтоне  и других  южных  прибрежных  курортах, был
создан из семейств и отдельных лиц, которые сами по себе могли быть скучными
и  бестолковыми, но которые в совершенстве постигли искусство льстить миссис
Струдварден. Она  не  имела  ни малейшего  желания  изменить их  обществу  и
оказаться среди невнимательных незнакомцев в чужой стране.
     - Ты  можешь отправляться в Вену один,  если тебе так  этого хочется, -
сказала она, - я не  могу оставить  Луи,  а собака - всегда источник ужасных
неприятностей в иностранной гостинице, даже если не вспоминать про всю суету
и  карантинные строгости  при возвращении. Луи умрет, если он расстанется со
мной хотя бы на неделю. Ты не знаешь, что это для меня может значить.
     Лина наклонилась и чмокнула в нос крошечного коричневого шпица, который
лежал, спокойный и безразличный, под шалью у нее на коленях.
     - Послушай, - сказал Струдварден, -  быть смехотворной проблемой  - это
вечное занятие Луи.  Ничего нельзя сделать, никаких  планов нельзя исполнить
без  всяческих  запретов,  связанных   с  причудами   или  удобствами  этого
животного. Будь ты жрецом,  служащим какому-нибудь африканскому идолу, ты не
сумела  бы  выработать  более  сложный  комплекс ограничений.  Я  уверен, ты
потребуешь от правительства отсрочки всеобщих выборов, если они будут как-то
противоречить удобствам Луи.
     Вместо  ответа  на эту тираду  миссис  Струдварден снова наклонилась  и
поцеловала   безразличный  коричневый  нос.  Это   было  действие   женщины,
очаровательно кроткой по природе, которая, однако, скорее  поставит на карту
весь мир, чем уступит дюйм там, где она считает себя правой.
     - Ведь  ты  не слишком-то  любишь животных,  -  продолжал Струдварден с
возрастающим  раздражением.  -  Когда  мы  охотимся  в   Керрифилде,  ты  не
стараешься  снизить скорость, возвращаясь  с собаками  домой,  даже если они
умирают от усталости, и я не думаю, что ты бывала на конюшне хоть два раза в
жизни. Ты потешаешься над тем, что  называешь суетой  по  поводу чрезмерного
истребления птиц ради их оперения, и ты всегда выражаешь возмущение, когда я
вмешиваюсь, защищая утомленное в дороге животное. И однако же ты настаиваешь
на всех предложениях, которые для того и делаются, чтобы подчинить нас этому
глупому маленькому гибриду меха и эгоизма.
     - Ты предубежден против моего маленького Луи, - сказала Лина; целый мир
чуткости и жалости таился в ее голосе.
     - Мне всегда только и оставалось,  что быть против него предубежденным,
- сказал Струдварден, - я знаю, каким веселым и отзывчивым компаньоном может
быть песик, но мне и не позволяли  и пальцем коснуться Луи. Ты говоришь, что
он  кусает  всех, кроме тебя и  твоей  горничной. Когда  старая леди Петерби
захотела его погладить, ты выхватила Луи у нее из рук, чтобы песик не впился
в даму  зубами.  Все,  что  я  от  него  вижу  -  это  верхушка болезненного
маленького  носика,  высунутая из его корзины или из твоей муфты, и я иногда
слышу его  тихий хриплый лай, когда ты выводишь Луи на прогулку по коридору.
Ты же не можешь ожидать ни от  кого подобной глупости - любить такую собаку.
Эдак можно развить в себе привязанность к кукушке, которая обитает в стенных
часах.
     - Он  любит меня,  - произнесла Лина, вставая из-за стола,  по-прежнему
держа на руках  обмотанного  шалью  Луи. -  Он любит  только меня, возможно,
поэтому я так сильно люблю его в ответ. Меня не волнует, что ты там про него
говоришь,  и я с ним  не расстанусь. Если ты настаиваешь на поездке  в Вену,
тебе  придется  ехать одному, как  я уже  сказала.  Я  думаю,  было бы  куда
разумнее,  если б  ты поехал в  Брайтон со мной  и Луи, но,  разумеется,  ты
можешь и себя потешить.
     - Ты должен избавиться от этой  собаки!  - сказала сестра Струдвардена,
когда  Лина  вышла из  комнаты.  -  Нужно  помочь  ей исчезнуть  -  быстро и
безболезненно. Лина просто использует ее, чтобы добиться своего во множестве
случаев; иначе ей  пришлось бы осторожно  уступать твоим  желаниям или общим
удобствам. Я уверена, что сама она не заботится даже о кнопках  на  ошейнике
животного. Когда друзья толпятся вокруг нее в Брайтоне или  где-нибудь  еще,
для собаки попросту не остается времени,  и она  целыми  днями  находится на
попечении служанки. Но если  ты предлагаешь Лине поехать  куда-нибудь,  куда
она ехать не  хочет,  она тут  же оправдывается, что  не может  расстаться с
собакой. Ты когда-нибудь входил в  комнату незамеченным  и  слышал, как Лина
беседует со своим драгоценным животным? Я ни разу не слышала. Я уверена, что
она  трясется над Луи  только тогда,  когда кто-нибудь может обратить на это
внимание.
     - Что ж, признаюсь, -  согласился Струдварден, - в последнее время я не
один раз  рассматривал возможность какого-нибудь несчастного случая, который
бы  положил конец существованию  Луи.  Однако не так уж легко устроить нечто
подобное с животным, которое проводит большую часть  времени в муфте  или  в
игрушечной конуре. Не думаю, что яд нам  подойдет; зверь, очевидно, до ужаса
перекормлен: я иногда  видел,  что  Лина  предлагает  ему  за  столом разные
лакомства, но он, кажется, их никогда не ест.
     - Лина пойдет  в церковь  в  среду  утром, - задумчиво произнесла  Элси
Струдварден,  - она не сможет взять туда Луи. Сразу из церкви она отправится
к  Деллингам  на  ланч. У тебя  будет несколько часов,  чтобы достичь  цели.
Горничная  почти  непрерывно  флиртует  с шофером. В  любом  случае, я найду
какой-нибудь предлог, чтобы удержать ее на расстоянии.
     - Это освобождает нам путь, - сказал  Струдварден, - но, к сожалению, в
мозгу у меня абсолютно пусто, особенно по части смертоубийственных проектов.
Этот  маленький  зверь омерзительно ленив; я  не  могу представить,  что  он
прыгнет в  ванну и там утонет или  примет неравный бой с мастиффом мясника и
закончит свой путь в огромных челюстях. В каком облике может придти смерть к
вечному обитателю уютной корзинки? Было бы слишком подозрительно, если бы мы
выдумали  набег  суфражисток,  сказав, что  они  вторглись в будуар  Лины  и
бросили  в  Луи  кирпич.  Тогда  нам  пришлось   бы  нанести  еще  множество
повреждений,   которые  причинили  бы  неудобство.  Да  и  слугам  покажется
странным, что они не видели и не слышали никого из захватчиц.
     -   У   меня  есть  идея,   -   сказала   Элси,  -   достань   ящик   с
воздухонепроницаемой   крышкой   и  проделай   в  ней  маленькое  отверстие,
достаточное, чтобы просунуть внутрь резиновый шланг. Возьми Луи вместе с его
корзинкой,  сунь  в  коробку, закрой ее и присоедини другой  конец шланга  к
газовому крану. Это будет настоящая камера смерти. Потом ты можешь поставить
конуру у открытого окна, чтобы избавиться от запаха газа, и Лина, вернувшись
домой, обнаружит мирно почившего Луи".
     - Романы  пишут  как раз  о таких  женщинах, -  восхищенно  откликнулся
Струдварден. - У тебя идеальный преступный склад ума. Пойдем поищем ящик.
     ***
     Два  дня  спустя  заговорщики  стояли,  виновато  разглядывая   крепкий
квадратный ящик, соединенный с газовым краном длинным резиновым шлангом.
     - Ни звука, - изрекла Элси, - он даже не шевельнулся;  должно быть, это
произошло совершенно безболезненно. Но все равно, мне делать это было крайне
неприятно.
     -  Переходим  к  самому  ужасному,  -  произнес  Струдварден,  закрывая
вентиль.  -   Мы  медленно  поднимем  крышку  и  постепенно   выпустим  газ.
Пожалуйста, раскачивай дверь туда-сюда, чтобы в комнате был сквозняк.
     Несколько  минут спустя,  когда  пары  рассеялись,  они  наклонились  и
подняли конуру вместе с ее печальным содержимым. Элси издала крик ужаса. Луи
сидел у входа  в свое жилище, голова его была поднята,  а уши навострены, он
был  так же холоден и неподвижен, как тогда, когда они опускали его в камеру
смерти. Струдварден отбросил конуру и долго смотрел на чудо-собаку; потом он
залился громким, радостным смехом.
     Это была, конечно, превосходная имитация грубоватого игрушечного шпица,
и аппарат, который издавал хриплый лай, когда на него нажимали,  существенно
помогал  Лине и горничной Лины  в  ведении домашнего хозяйства. Для женщины,
которая  терпеть не могла животных, но любила добиваться своего, оставаясь в
ореоле бескорыстия, миссис Струдварден справилась достаточно хорошо.
     - Луи  мертв, - такова была  краткая информация, которой приветствовали
Лину, вернувшуюся с завтрака.
     - Луи МЕРТВ! - воскликнула она.
     -  Да, он набросился на сына мясника и  укусил  его, он укусил  и меня,
когда я  попытался  его  остановить, так что мне пришлось его уничтожить. Ты
предупреждала меня, что он кусается, но не  говорила, что  он  по-настоящему
опасен. Мне  пришлось выплатить мальчику значительную  компенсацию,  так что
тебе придется обойтись без той броши, которую  ты хотела  получить на Пасху;
мне  придется  отправиться  в  Вену  к  доктору  Шредеру,  который  является
специалистом  по собачьим укусам, и ты поедешь  со мной. То, что осталось от
Луи,  я послал  к  Роуленду  Уорду,  чтобы  сделать  чучело;  это будет  мой
пасхальный  подарок вместо броши. Ради Бога, Лина, поплачь, если ты и впрямь
так сильно переживаешь;  только не стой  здесь,  глядя на меня, как  будто я
лишился рассудка.
     Лина  Струдварден  не  плакала,  но  ее попытки  рассмеяться  оказались
совершенно неудачными.






     -  Пейзаж,  который  виден  из  наших окон,  бесспорно  очарователен, -
сказала Аннабель, -  вишневые  сады, и зеленые луга,  и  река,  вьющаяся  по
долине,  и церковный шпиль, виднеющийся среди  вязов  -  все  это производит
превосходное впечатление. Однако есть что-то ужасно сонное и утомительное во
всем  окружающем  мире;  кажется, неподвижность преобладает  повсюду.  Здесь
никогда  ничего  не случается;  посев  и  сбор урожая, редкая  вспышка кори,
незначительные разрушения после грозы и слабое волнение в связи с выборами -
это почти все, что за пять лет нарушало монотонность нашего существования. И
впрямь ужасно, не правда ли?
     -  Напротив,  -   ответила   Матильда,  -  я  нахожу  это   чудесным  и
успокоительным; но раньше,  видишь ли,  я жила  в странах,  где  очень много
всего  случается одновременно, причем именно тогда, когда  человек ни к чему
не подготовлен.
     - Это, конечно, дело другое, - сказала Аннабель.
     - Я никогда не забуду, - поведала Матильда, - тот случай, когда епископ
из Бекара нанес нам нежданный визит; он направлялся на  закладку миссии  или
чего-то подобного.
     - Я думала, что  вы  там всегда  готовились к  приему особых гостей,  -
сказала Аннабель.
     - Я готова была встретить полдюжины епископов, - заявила Матильда, - но
возникло  одно  смущающее  обстоятельство:  после  непродолжительной  беседы
выяснилось,  что  этот  конкретный епископ был  моим  дальним родственником,
принадлежащим к той  ветви  нашего семейства, которая  рассорилась  с  нашей
ветвью во  время королевского  дерби. Они выиграли его, хотя мы должны  были
выиграть, или мы  выиграли, а они были уверены, что выиграть должны они -  в
общем,  я  позабыла,  что  там  и  как;  во  всяком  случае,  они  поступили
безнравственно.  И теперь ко мне  являлся один  из  них в ореоле  святости и
требовал традиционного восточного гостеприимства.
     -  Это и впрямь  непросто,  но ты могла  пригласить своего  мужа, чтобы
придумать нечто увлекательное.
     -  Мой муж  находился  в  пятидесяти милях от  дома, пытаясь воззвать к
здравому  смыслу или  к тому, что он называл  здравым  смыслом,  деревенских
жителей, которые возомнили, что один из их вождей - это тигр-оборотень.
     - Какой такой тигр?
     -  Тигр-оборотень;  ты  слышала  о  волках-оборотнях, о  помеси  волка,
человека  и  демона,  не  так  ли?  Ну,  а  в  той  части  света  существуют
тигры-оборотни, или  местные жители  думают, что  таковые  существуют.  И  я
должна  сказать, что  в данном случае, насколько  подтверждается клятвами  и
неоспоримыми  доказательствами, у них были все основания так думать. Однако,
раз уж мы отказались  от  судебных  преследований  за  колдовство триста лет
назад,  нам  не нравится,  что другие люди следуют тем традициям, которые мы
отвергли;  нам кажется, что они  выказывают  недостаточно почтения к  нашему
интеллектуальному и моральному положению.
     -  Я надеюсь,  ты не  была слишком  груба с епископом,  -  прервала  ее
Аннабель.
     - Ну конечно, он же был моим гостем, так что мне приходилось быть с ним
вежливой, но он оказался лишен всякого такта и вспомнил про  старую семейную
ссору;  он даже  попытался  указать  на  некоторые  обстоятельства,  которые
оправдывали поведение его родни. Если такие обстоятельства и были, чего я ни
на мгновение не допускаю, в моем доме ему не следовало затрагивать эту тему.
Я ее обсуждать не собиралась. После этого  я тотчас  же дала выходной своему
повару, чтобы он  мог посетить  престарелых родителей  милях  в девяноста от
нашего дома. Повар, призванный на смену, не был специалистом по части карри;
по  правде сказать, я не  думаю, что приготовление пищи в любой  форме могло
быть одной из его сильных сторон. Полагаю, что он первоначально явился к нам
в качестве  садовника,  но поскольку у нас  никогда не  имелось  ничего, что
можно было  счесть  садом, он стал помощником козопаса, и этой должности он,
по-моему, целиком и полностью соответствовал.  Как  только  епископ услышал,
что  я отправила повара в сверхурочный и ненужный  отпуск,  он постиг  смысл
моего  маневра, и с этого  момента  мы почти не разговаривали.  Если б когда
нибудь епископ, с  которым ты не разговариваешь, остановился у тебя  в доме,
ты оценила бы сложившуюся ситуацию.
     Аннабель признала, что в жизни ни с чем подобным не сталкивалась.
     -  Тогда,  - продолжила Матильда,  -  чтобы все еще  больше  усложнить,
Гвадлипичи вышла из  берегов,  что она  время от  времени делала, если дожди
продолжались  сверх  положенного  срока. И нижняя  часть  нашего  дома и все
дворовые  постройки были затоплены.  Мы успели вовремя  освободить  пони,  и
конюхи всем скопом доплыли до ближайшего островка, возвышавшегося над водой.
Пяток козлов, главный козопас, его супруга и несколько их отпрысков укрылись
на  веранде. Все прочее  свободное пространство  заняли мокрые,  потрепанные
куры  и  цыплята; ни один человек не  знает, сколько у него домашней  птицы,
пока жилища  его слуг  не скрываются под  водой. Конечно, я переживала нечто
подобное во время предшествующих  наводнений, но тогда  у меня не был  полон
дом козлов,  козлят  и полумертвых кур.  Прибавь ко всему еще и епископа,  с
которым я почти не разговаривала.
     - Это, наверно, было непростое времечко, - заметила Аннабель.
     - Но дальше  начались  новые  трудности.  Я не  могла  допустить, чтобы
обычное наводнение уничтожило все воспоминания о том королевском дерби.  И я
сообщила епископу, что большая спальня с письменным столом и маленькая ванна
с  достаточным  запасом холодной  воды должны стать  его обиталищем, и этого
пространства ему при данных обстоятельствах более чем достаточно.
     Однако  около трех часов  дня, пробудившись после  сиесты, он  совершил
внезапное  вторжение  в комнату,  которая  когда-то была гостиной,  а теперь
стала и гостиной,  и складом, и  полдюжиной других  помещений. По  состоянию
костюма моего гостя можно было решить, что он решил превратить комнату еще и
в свою раздевалку.
     "Боюсь, вам негде будет присесть",  холодно произнесла  я,  "на веранде
полно коз".
     "У  меня  в спальне  козел",  заметил он столь  же  холодно с  оттенком
сардонического упрека.
     "Неужели",  сказала я,  "еще один  спасся?  Я думала,  все прочие  козы
пропали".
     "Ну, этот козел уж точно пропал", ответил он, "его прямо сейчас доедает
леопард. Поэтому я и покинул  комнату; некоторым животным не нравится, когда
при их трапезе присутствуют сторонние наблюдатели".
     Появление  леопарда,  конечно,  объяснялось  просто; он  бродил  вокруг
козьих загонов, когда  началось  наводнение, и  взобрался  наверх по внешней
лестнице, ведущей в ванную комнату епископа. Козла леопард приволок с собой.
Вероятно, он счел  ванную  слишком сырой и тесной  и  перенес  свой банкет в
спальню, пока епископ дремал.
     -  Какая ужасная ситуация! - воскликнула  Аннабель.  - Представляю, как
разъяренный леопард носится по дому, окруженному водой!
     - Ну,  нисколько  не разъяренный,  - ответила  Матильда, - он насытился
козлятиной,  у него  в  распоряжении было  предостаточно  воды,  если  б  он
почувствовал  жажду;  вероятно,  его  первейшим   желанием  было  немедленно
вздремнуть.
     Однако, думаю,  всякий согласится, что положение стало затруднительным:
единственная комната для  гостей  занята леопардом,  веранда забита  козами,
детьми и  мокрыми курами, а епископ, с которым  я  не разговариваю,  сидит в
моей собственной  гостиной. По  правде сказать, даже не знаю, как я пережила
эти долгие часы, а трапеза оказалась еще большим испытанием. Новый повар мог
оправдаться за  водянистый суп и сырой рис, а поскольку ни  козопас, ни  его
супруга не относились к числу опытных ныряльщиков, погреб с запасами еды был
для нас недостижим.
     К счастью, уровень воды в Гвадлипичи спадает так же быстро, как растет,
и незадолго до  рассвета конюхи вернулись, и только  копыта  пони скрывались
под водой. Затем возникло некоторое неудобство из-за того факта, что епископ
желал  убраться скорее, чем леопард,  но  последний  устроился  среди  вещей
первого, и с порядком отъезда были связаны определенные трудности. Я указала
епископу, что привычки леопарда отличаются от повадок выдры, он предпочитает
ходить, а не плавать; целая  козлиная  туша  с чистой  водой  из ванной были
достаточным оправданием  для непродолжительного отдыха; если бы я выстрелила
из ружья, чтобы спугнуть  животное, как  предложил  епископ, оно,  вероятно,
покинуло бы спальню, чтобы перебраться в гостиную, и без того переполненную.
В любом  случае,  я испытала настоящее облегчение, когда  они  оба убрались.
Теперь,  надеюсь, ты  сумеешь понять мое преклонение  перед  сонной сельской
местностью, где ничего не происходит.





     Октавиан Раттл  был одним из тех веселых индивидуумов, которые несут на
себе  явственную  печать  дружелюбия,  и как  у  большинства  представителей
данного  вида,  его душевный  покой в значительной мере зависел от одобрения
приятелей.  Охотясь на маленького полосатого кота, он сотворил  то, чем  сам
вряд ли  мог гордиться, и потому был очень рад, когда садовник зарыл тело на
лугу,  в  поспешно сооруженной  могиле под  одиноким  дубом,  тем самым,  на
который  гонимая  жертва  вскочила  в последней  попытке спастись. Это  было
неприятное и, по-видимому, очень жестокое дело, но обстоятельства  требовали
его исполнения. Октавиан берег  цыплят; ну, по крайней мере, берег некоторых
из  них; другие исчезали из-под  его опеки,  и только  несколько запачканных
кровью  перышек указывали,  как  именно  они  отправились в  последний путь.
Полосатый  кот  из большого серого  дома, обращенного  задней стеной к лугу,
тайком  совершил  немало  удачных  посещений  курятника,  и   после  должных
переговоров  с  властями   серого  дома   судьба   хищника  решилась.  "Дети
расстроятся, но они не должны узнать", таков был вердикт по этому вопросу.
     Упомянутые  дети  для  Октавиана  неизменно  оставались  загадкой;   за
несколько месяцев  он должен был бы узнать их имена,  возраст, дни рождения,
познакомиться  с их любимыми  игрушками.  Они оставались,  однако,  столь же
непостижимыми,  как длинная  высокая  стена,  которая  отделяла их от  луга,
стена, над которой иногда возникали их головы. Их родители были в Индии - об
этом  Октавиан  узнал у  соседей;  по  деталям одежды  можно было  различить
девочку и двух мальчиков, но больше никакой информации об их жизни Октавиану
раздобыть  не  удалось.  И  теперь  он  был  замешан в историю,  которая  их
касалась, но которую следовало от них скрыть.
     Бедные беспомощные цыплята  гибли один за другим,  так что  было вполне
справедливо, что существованию их убийцы положат конец; и все равно Октавиан
испытывал   какие-то  приступы  растерянности,  когда  его   роль  вершителя
правосудия подошла к концу.
     Маленький  кот,  отрезанный от  обычных  безопасных  тропинок,  лишился
всякого укрытия, и  его конец был  жалок.  Октавиан  шел  по высокой луговой
траве менее бойко и жизнерадостно, чем обычно. И проходя мимо высокой ровной
стены, он посмотрел вверх и понял, что обнаружились нежеланные свидетели его
охотничьей экспедиции. Три побелевших  лица  были обращены к нему  сверху, и
если  когда-либо художник хотел запечатлеть холодную человеческую ненависть,
бессильную и все же  неумолимую, бешеную и все же скрытую неподвижностью,  -
он обнаружил  бы  ее в  этом тройном  пристальном  взгляде,  устремленном на
Октавиана.
     -  Мне  очень  жаль,  но  пришлось это  сделать,  - сказал  Октавиан  с
неподдельным сожалением в голосе.
     - Зверь! - крик потрясающей силы одновременно сорвался с их губ.
     Октавиан почувствовал,  что  каменная стена будет более  восприимчива к
его убеждениям, чем этот  сгусток человеческой враждебности, который над ней
возвышался; он принял мудрое решение отложить все мирные переговоры до более
подходящего случая.
     Два  дня  спустя  он  отправился в  лучшую  кондитерскую в  близлежащем
городке на поиски коробки  конфет, которая  по размеру и содержанию  была бы
подходящим искуплением мрачного дела, совершенного под дубом на лугу. Первые
два экземпляра, которые ему тут  же  предъявили, были отвергнуты; на  крышке
одной коробки  была изображена стайка цыплят,  на  другой оказался полосатый
котенок. На третьей упаковке обнаружился  узор попроще - несколько  маков, и
Октавиан  счел  цветы забвения  счастливым  предзнаменованием. У  него стало
гораздо  легче  на  душе,  когда коробку  отправили  в серый дом,  и  оттуда
принесли  записку,  что  ее  тут  же передали  детям.  На следующее  утро он
целеустремленно  зашагал  к  длинной   стене,   оставив  позади  курятник  и
свинарник, стоявшие посреди  луга.  Трое детей устроились на своей смотровой
точке, и на появление Октавиана никак не отреагировали. Когда Октавиан уныло
смирился с их безразличием, он заметил и странный оттенок  травы под ногами.
Дерн кругом  был усыпан шоколадными  конфетами, здесь и там  его однообразие
нарушалось яркими бумажными обертками или  блестящими  леденцами.  Казалось,
заветная  мечта  жадного ребенка  обрела  воплощение  на  этом лугу.  Жертва
Октавиана была с презрением отвергнута.
     Его  замешательство  усилилось, когда  дальнейшие события доказали, что
вина  за  разорение  клеток  с  цыплятами лежала  не на  подозреваемом,  уже
понесшем   наказание;  цыплята  по-прежнему  пропадали,  и  казалось  весьма
вероятным, что  кот навещал курятник, чтобы поохотиться на тамошних крыс. Из
разговоров  слуг  дети  узнали  результаты  этого   запоздалого   пересмотра
приговора, и Октавиан однажды поднял с земли лист  промокательной бумаги, на
котором было аккуратно выведено "Зверь. Крысы съели  твоих цыплят". Ему  еще
сильнее, чем раньше, хотелось по  возможности  смыть  с себя пятно  позора и
добиться более достойного прозвища от трех неумолимых судей.
     И в один  прекрасный  день его посетило  случайное вдохновение. Оливия,
его двухлетняя дочь, привыкла проводить с отцом время с полудня до часу дня,
пока ее няня насыщалась и переваривала свой обед и свой обычный роман. В это
самое  время пустая  стена  обычно оживлялась  присутствием  трех  маленьких
стражей.
     Октавиан с  кажущейся  небрежностью  принес Оливию  в пределы видимости
наблюдателей  и  заметил  (со  скрытым  восхищением)  возрастающий  интерес,
который оживил его  доселе суровых соседей. Его  маленькая Оливия, с обычным
сонным спокойствием,  могла достичь успеха там,  где он  потерпел неудачу со
своими  хорошо продуманными  замыслами.  Октавиан  принес ей  большой желтый
георгин, который она  крепко сжала  в  руке  и  осмотрела доброжелательно  и
лениво, как можно наблюдать классический  танец, исполняемый  любителями  на
благотворительном  концерте.  Тогда   он  застенчиво  обернулся  к   троице,
взгромоздившейся на стену, и спросил подчеркнуто небрежно:
     - Вы любите цветы?
     Три торжественных кивка стали наградой за его усилия.
     -  Какие  вам  больше  всего нравятся?  - спросил он; на этот раз голос
выдал его скрытые намерения.
     - Разноцветные, вот там.
     Три маленькие ручки указали на далекие заросли душистого горошка. Как и
все дети, они  замечали то, что находилось дальше всего,  но Октавиан тотчас
же помчался  исполнить  их долгожданное  пожелание.  Он тянул  и рвал  цветы
щедрой рукой,  стараясь, чтобы все замеченные им оттенки были представлены в
букете,  который становился  все  больше. Потом он обернулся, и увидел,  что
длинная стена ровнее и пустыннее, чем когда-либо прежде, а на переднем плане
нет никаких следов  Оливии.  Далеко внизу, на лугу,  трое  детей  на  полной
скорости  катили  тележку  по направлению  к свинарникам;  это была  коляска
Оливии, и Оливия  сидела там, несколько смущенная и взволнованная непомерным
темпом,  который  набрали  ее  похитители, но  сохранившая,  очевидно,  свое
неизменное   самообладание.   Октавиан  на  мгновение  замер,   наблюдая  за
перемещениями этой  группы,  а потом бросился в погоню, теряя на бегу только
что сорванные цветы из букета, который  он  все еще сжимал  в руках. Пока он
бежал,  дети достигли свинарника, и Октавиан  прибыл как раз  вовремя, чтобы
увидеть, как  Оливию,  удивленную, но не возражающую,  затаскивают  на крышу
ближайшего строения.  Свинарники  были уже старыми,  требующими  ремонта,  и
хрупкие  крыши,  разумеется,  не  выдержали  бы  веса  Октавиана, если бы он
попытался последовать за дочерью и ее похитителями на новую территорию.
     - Что вы собираетесь с ней сделать? - выпалил он. Не было сомнений в их
вредоносных  намерениях - стоило только  бросить  взгляд на  пылающие гневом
юные лица.
     - Подвесить ее в цепях на медленном огне, - сказал один из мальчиков.
     Очевидно, они хорошо изучили английскую историю.
     -  Бросим  ее к  свиньям, они  разорвут ее, всю на кусочки...  - заявил
другой мальчик.
     Они, похоже, и библейскую историю знали.
     Последняя идея больше всего встревожила Октавиана, поскольку  ее  могли
реализовать тотчас же; были случаи, когда свиньи пожирали младенцев.
     - Вы конечно, не станете так поступать с моей бедной маленькой Оливией?
- взмолился он.
     - Вы убили нашего маленького кота, - прозвучало суровое напоминание.
     -  Мне очень  жаль,  - сказал  Октавиан, и если существует  стандартная
шкала  измерения истинности,  утверждение Октавиана, конечно, оценивалось на
девять с лишним.
     - Нам тоже будет очень жаль, когда мы убьем Оливию,  - сказала девочка,
- но нам нельзя жалеть, пока мы не сделали этого.
     Непреклонная детская логика стояла, подобно нерушимой стене, преграждая
путь неистовым мольбам Октавиана. Прежде  чем он смог придумать какой-нибудь
новый способ убеждения, его внимание было отвлечено новыми событиями.
     Оливия соскользнула  с крыши  и  с  мягким, тяжелым  всплеском упала  в
болото  навоза  и  разлагающейся   соломы.  Октавиан   тотчас  же  попытался
взобраться по стене свинарника, чтобы спасти ее, но сразу оказался в болоте,
охватившем   его  ноги.   Оливия,  сначала  удивленная  внезапным  падением,
некоторое  время  оставалась вполне  довольна  близким  контактом  с  липким
элементом, который  ее окружал. Но  когда  Оливия начала  погружаться в свое
слизистое ложе, в ней пробудилось чувство, что она не  особенно счастлива, и
она  залилась  плачем,  отличающим  в  таких  случаях  обыкновенного  милого
ребенка.   Октавиан  сопротивлялся  болоту,  которое,  казалось,  освоило  в
совершенстве умение открывать путь во всех направлениях, не уступая при этом
ни  дюйма. Он  видел, как его  дочь медленно исчезает в сырой массе,  как ее
перепачканное лицо искажается  страхом, слезами и  удивлением; а в это время
трое детей,  устроившись  на  своей  смотровой  площадке, крыше  свинарника,
взирали вниз с холодной, безжалостной уверенностью трех парок, управляющихся
с нитями.
     - Я не успею  дотянуться до нее,  - задыхаясь, произнес Октавиан. - Она
утонет в навозе. Разве вы ей не поможете?
     - Никто не помог нашему коту, - последовало неизбежное напоминание.
     - Я  сделаю  все  что угодно, чтобы доказать вам, как об  этом жалею, -
крикнул Октавиан, совершив еще  один отчаянный прыжок, который приблизил его
к цели на пару дюймов.
     - Вы будете стоять в белой простыне у могилы?
     - Да! - выкрикнул Октавиан.
     - И держать свечу?
     - И говорить: я жестокий зверь?
     Октавиан согласился и на эти предложения.
     - И долго, долго?
     -  Полчаса, - сказал Октавиан. Когда он назвал  срок, в голосе  таилось
смятение; разве  не  было немецкого короля, который каялся несколько дней  и
ночей в Святки, облаченный только в рубаху?  К счастью, дети не были знакомы
с немецкой историей, и полчаса им казались солидным и значительным сроком.
     - Хорошо, - прозвучало с тройной торжественностью с крыши, и мгновением
позже к Октавиану была  аккуратно продвинута короткая лестница; он, не теряя
времени, прислонил ее к низкой крыше  свинарника. Осторожно поднявшись по ее
ступенькам,  он сумел наклониться  над  болотом, отделявшим его от  медленно
тонувшей дочери, и вытянуть ее, как  пробку, из влажных объятий. Несколькими
минутами  позже  он  уже выслушивал непрекращающиеся пронзительные заверения
няни, что ее представления о грязи были до сих пор совершенно иными.
     Тем же самым вечером, когда  сумерки сменились темнотой, Октавиан занял
пост кающегося  грешника под одиноким  дубом;  предварительно  он  разделся.
Облаченный   в  длинную  рубаху,   которая   в   данном   случае   полностью
соответствовала своему наименованию, он держал в одной руке зажженную свечу,
а в другой  часы, в  которые, казалось,  вселилась  душа какого-то мертвеца.
Коробок со спичками лежал у  его ног, и туда  приходилось тянуться  довольно
часто,  когда   свеча  уступала   дуновению  ночного  ветра   и  гасла.  Дом
вырисовывался  поодаль  мрачным  силуэтом, но  пока  Октавиан  добросовестно
повторял формулу своего  покаяния, он был уверен, что три пары торжествующих
глаз наблюдают за его полночной вахтой.
     И на следующее  утро его глазам предстало радостное зрелище: у подножия
пустой стены лежал лист промокательной бумаги, на котором было написано: "Не
зверь".






     - Смитли-Даббы в Тауне, - сказал сэр Джеймс. - Я хочу, чтобы ты уделила
им немного внимания. Пригласи их позавтракать в "Ритц" или еще куда-нибудь.
     -  Я   мало  знаю  Смитли-Даббов,  но  не  хотела  бы  продолжать  наше
знакомство, - ответила леди Дракмэнтон.
     - Они  всегда работают на нас во время выборов, - сказал ее муж. - Я не
думаю, что  они влияют  на  значительное число голосов,  но у них есть дядя,
который  входит в один из моих комитетов, а другой дядя иногда выступает  на
некоторых  наших  митингах -  впрочем,  не  особенно  важных. Подобные  люди
заслуживают некоторых ответных усилий и нашего гостеприимства.
     -  Ожидают  их!  -  воскликнула  леди  Дракмэнтон.  - Мисс  Смитли-Дабб
рассчитывают  на большее; они почти что требуют этого. Они входят в мой клуб
и  бродят по  фойе во время ланча, все три; при  этом языки их высунуты, а в
глазах что-то такое... Если я произнесу слово "завтрак", они тут же втолкнут
меня  в такси и крикнут водителю "Ритц"  или "Дьедонне" прежде, чем я пойму,
что происходит.
     -  Все равно, думаю, ты должна пригласить их куда-нибудь, - упорствовал
сэр Джеймс.
     -  Я  полагаю,  что  выражение   гостеприимства  Смитли-Даббам  доведет
принципы свободного питания до весьма печальных крайностей,  - отметила леди
Дракмэнтон. - Я развлекала Джонсов  и  Браунов, Снапхаймеров  и Лубриковых и
еще много кого - я даже имена перезабыла. Но не понимаю, с чего мне выносить
общество мисс Смитли-Дабб  в  течение  часа с лишним.  Представь себе  около
шестидесяти минут  нескончаемого бурчания и  бормотания.  Почему  бы ТЕБЕ не
заняться ими, Милли? - спросила она, с надеждой оборачиваясь к сестре.
     - Я с ними не знакома, - поспешно откликнулась Милли.
     -  Тем  лучше; ты  можешь представиться  моим именем.  Люди говорят, мы
настолько  похожи, что они  с трудом нас различают, а  я беседовала  с этими
утомительными  дамами  два   раза  в  жизни,  на   заседаниях   комитета,  и
раскланивалась с ними  в клубе. Любой из  клубных мальчиков на побегушках на
них тебе укажет; их всегда  можно обнаружить  болтающимися по холлу  как раз
перед ланчем.
     - Моя милая Бетти, но это же настоящий абсурд,  - возразила  Милли. - Я
собиралась позавтракать кое с кем в "Карлтоне", а послезавтра уже  уезжаю из
города.
     - И когда  у  тебя назначен этот завтрак? - задумчиво  поинтересовалась
леди Дракмэнтон.
     - В два часа, - сказала Милли.
     - Хорошо, - ответила ее сестра. - Смитли-Даббы  именно завтра и  должны
со мной встретиться. Это будет очень забавная трапеза. По крайней мере, я уж
точно позабавлюсь.
     Последние две фразы она вслух  не произнесла. Другие люди могли оценить
ее представления о юморе далеко не всегда, а сэр Джеймс - и вовсе никогда.
     На следующий  день леди  Дракмэнтон  произвела  некоторые  значительные
изменения в  своих обычных  одеяниях. Она  расчесала волосы  на  непривычный
манер и надела шляпу,  которая еще  сильнее меняла ее облик. Добавив парочку
менее  значительных деталей,  она в достаточной степени  отступила от своего
обычного светского лоска, чтобы возникло  некоторое  замешательство во время
приветствий, которыми  мисс Смитли-Дабб  одаривали  ее в  холле клуба.  Она,
однако, ответила с готовностью, которая уничтожила все их сомнения.
     - Подойдет ли  нам для  завтрака "Карлтон"? - радостно поинтересовалась
она.
     Ресторан удостоился восторженных отзывов от всех трех сестер.
     - Тогда поедем завтракать туда, не правда ли? - предложила она, и через
несколько  минут  все усилия  разума  мисс Смитли-Дабб  были  направлены  на
пристальное изучение  чудесного перечня мясных блюд и выбор вина подходящего
года.
     -  Вы  собираетесь   начинать  с  икры?  Я  начну,  -  призналась  леди
Дракмэнтон, и Смитли-Даббы начали с икры. Последующие блюда  были  выбраны с
тем  же самым честолюбием,  и к тому времени, когда они добрались  до  дикой
утки, завтрак уже стал довольно дорогим.
     Беседа не могла соперничать с блеском меню.
     Повторяющиеся  ссылки  гостей  на местные  политические  условия  и  на
предвыборные  перспективы сэра  Джеймса встречались неопределенными  "ах?" и
"неужели!"  со  стороны  леди  Дракмэнтон,  которой  следовало  бы  особенно
интересоваться именно этим вопросом.
     -  Я  думаю,  что закон  о страховании,  когда его  чуть лучше  поймут,
частично  утратит   свою   нынешнюю  непопулярность,  -   рискнула   Сесилия
Смитли-Дабб.
     - В самом деле? Я не уверена. Боюсь, политика меня не очень интересует,
- сказала леди Дракмэнтон.
     Три мисс Смитли-Дабб поставили  на столик  свои чашки с турецким кофе и
уставились на собеседницу. Потом раздались их протестующие смешки.
     - Конечно, вы шутите, - сказали они.
     -  Нисколько, - последовал удивительный ответ. -  В этой ужасной старой
политике  я  не могу  понять, где  голова  и где хвост. Никогда не  могла  и
никогда не хотела. Мне вполне хватает моих собственных дел, это уж точно.
     - Но, - воскликнула Аманда Смитли-Дабб, и  вздох замешательства исказил
ее  голос, -  мне говорили, что вы  так  серьезно выступали насчет  закона о
страховании на одном из наших вечеров.
     Теперь в удивлении замерла леди Дракмэнтон.
     - Знаете ли, - сказала она, испугано озираясь по сторонам, - происходят
ужасные вещи. Я страдаю от полной потери памяти. Я даже  не могу понять, кто
я такая. Я помню,  что где-то вас встретила, помню, что вы пригласили меня с
вами  позавтракать, а  я  приняла ваше любезное  приглашение. Кроме  этого -
абсолютная пустота.
     Ужас с предельной остротой выразился на лицах ее спутниц.
     - Нет, ВЫ пригласили НАС позавтракать, - поспешно воскликнули  они. Это
казалось им куда более важным вопросом, чем проблема опознания личности.
     - О, нет, - сказала недавняя хозяйка, - ЭТО я хорошо помню. Вы настояли
на моем  приезде  сюда, потому что кухня так  хороша. Здесь  должна  с  вами
целиком и полностью согласиться. Это был прекрасный завтрак. Но вот что меня
волнует - кто же я на самом деле? Есть у вас хоть малейшее понятие?
     - Вы леди Дракмэнтон, - хором воскликнули три сестры.
     - Нет, не смейтесь надо мной, - раздраженно ответила она. - Я прекрасно
знаю,  как  она  выглядит, и  она нисколько на  меня  не похожа. И  вот  что
странно: только вы ее упомянули, как она вошла в это самое помещение. Вот та
леди в черном, с желтым пером на шляпе, она у самой двери.
     Смитли-Даббы  глянули  в  указанном направлении,  и беспокойство  в  их
глазах переросло  в  подлинный ужас. Находившаяся поодаль  леди,  только что
вошедшая в  зал, оказалась гораздо больше  похожа на  жену  их политического
представителя, чем личность, сидевшая с ними за столом.
     -  Кто  же  тогда ВЫ,  если  это -  леди  Дракмэнтон? - вопрошали они в
паническом замешательстве.
     - Вот уж чего я не знаю, - последовал ответ, - и вы, кажется, знаете об
этом немногим более моего.
     - Вы подошли к нам в клубе...
     - В каком клубе?
     - В "Новой Дидактике", на Кале-стрит.
     - "Новая Дидактика"! -  воскликнула леди  Дракмэнтон,  как будто  вновь
увидела  свет. -  Спасибо вам огромное! Конечно, я  теперь вспомнила,  кто я
такая.  Я  - Эллен Ниггл из  Гильдии Поломоек.  Клуб  нанимает  меня,  чтобы
являться время от времени и заниматься полировкой медных деталей. Вот почему
я так хорошо знаю леди Дракмэнтон; она очень часто бывает в клубе. А вы - те
леди, которые столь любезно пригласили меня позавтракать. Забавно, как это я
все сразу позабыла. Непривычно хорошая еда  и вино,  должно быть,  оказались
слишком великолепны для меня; на  мгновение у меня действительно вылетело из
головы, кто я такая. Боже правый, -  внезапно прервалась  она, - уже  десять
минут третьего; я должна  быть на полировке  в Уайт-холле. Я должна  мчаться
как ошалевший кролик. Премного вам благодарна.
     Она  оставила комнату с поспешностью,  и  впрямь  наводящей на мысль об
упомянутом  животном, но  ошалели  как  раз ее случайные  доброжелательницы.
Ресторан, казалось, волчком крутился вокруг них; и счет, когда  он появился,
нисколько не  прибавил им самообладания. Они были почти в  слезах, насколько
это допустимо в час завтрака в действительно хорошем ресторане.
     Материально  они  вполне  могли  позволить себе  роскошный  завтрак  из
нескольких  блюд,  но  их  представления  о развлечениях сильно  менялись  в
зависимости  от того, оказывали они гостеприимство или сами  были  гостьями.
Прекрасно питаться за собственный счет  - это, конечно, достойная  сожаления
расточительность, но, во всяком случае, они за свои деньги кое-что получали.
Но втянуть в сети гостеприимства неведомую и классово чуждую Эллен  Ниггл  -
это была катастрофа, на которую они не могли смотреть спокойно.
     Мисс  Смиттли-Дабб так никогда и  не оправились  окончательно  от своих
ужасных    переживаний.   Им   пришлось   оставить   политику   и   заняться
благотворительностью.






     - Ставки на Болтливого Скворца и Оукхилла  снова  упали, - сказал Берти
ван Тан, отбрасывая утреннюю газету на стол.
     -  Значит,  Детский  Чай фактически стал фаворитом,  -  откликнулся Одо
Финсберри.

     "Nursery Tea and Pipeclay are at the top of the  betting  at  present,"
said
     Bertie, "but that French horse, Le Five O'Clock, seems to be fancied as
much as
     anything. Then there  is Whitebait, and the  Polish  horse  with a name
like some
     one trying to stifle a sneeze  in church; they both seem  to have a lot
of
     support."
     - Детский Чай и Белая  Глина сейчас наверху, - ответил Берти, - но  эта
французская   лошадь,   Ле   Файф-о-клок,   кажется,  тоже   кое-что   собой
представляет. Еще там есть Снеток и  польская  лошадь с  таким  именем,  как
будто кто-то подавился, пытаясь не чихнуть в церкви; у них, кажется,  немало
сторонников.
     - Это - самое таинственное дерби за много лет, - сказал Одо.
     -  Просто не  имеет смысла пытаться  выбирать победителя  на  основании
формы, - заявил Берти. - Нужно доверять только удаче и вдохновению.
     -  Вопрос в том  -  доверять ли своему вдохновению или чьему-то чужому.
"Спортинг Сванк" уверяет, что Граф Палатин победит,  а Ле Файф-о-клок займет
призовое место.
     - Граф Палатин - вот еще одно дополнение к нашему списку вероятностей.
     - Доброе утро, Сэр Лалворт; нет ли у вас случайно мыслей насчет Дерби?
     - Я обычно  не  слишком-то  интересуюсь  скачками, - сказал только  что
прибывший сэр Лалворт, - но мне  всегда нравилось делать  ставки на Дерби. В
этом году,  признаюсь,  довольно трудно выбрать  что-нибудь  верное. Что  вы
думаете о Снежной Буре?
     - Снежная Буря? - выдавил Одо со вздохом. - Там есть и другие. Конечно,
у Снежной Бури нет ни единого шанса?
     -  Племянник моей квартирной  хозяйки, кузнец, работающий с подковами в
конном отделении  Бригады  Церковных Служек, и большой  специалист по  части
лошадей, ожидает, что эта лошадь будет среди первых трех.
     - Племянники квартирных  хозяек  -  неисправимые  оптимисты,  -  сказал
Берти. - Это своего рода естественная реакция  на профессиональный пессимизм
их тетушек.
     - Мы, кажется,  недалеко ушли в наших поисках  вероятного победителя, -
заметила  госпожа  Дюкло. -  Чем больше я слушаю вас, экспертов, тем  больше
запутываюсь.
     - Конечно, очень  легко обвинять нас, - ответил Берти  хозяйке  дома. -
Вы-то сами не придумали ничего особо оригинального".
     -  Моя оригинальность состояла  в том, чтобы пригласить  вас на  неделю
Дерби, -  парировала госпожа Дюкло. - Я думала, что вы вместе с Одо могли бы
пролить какой-то свет на текущие сложности.
     Дальнейшие  взаимные  обвинения прекратились с прибытием Лолы  Певенси,
которая вплыла в комнату с грациозными извинениями.
     -   Как  жаль,  что  я  опоздала,  -  заключила  она,  проделав  скорую
инвентаризацию остатков завтрака.
     - Хорошо ли вы почивали? - спросила хозяйка, выражая небрежную заботу.
     -  Прекрасно,  спасибо,  -   сказала  Лола.   -  Мне  приснился  весьма
замечательный сон.
     Вздох, выражавший общую скуку, разнесся над столом.
     Чужие  сны обычно  так же  интересуют общественность, как  чужие  сады,
цыплята или дети.
     - Мне снился сон про победителя Дерби, - сказала Лола.
     Произошла мгновенная реакция, появились внимание и интерес.
     - Скажите, что же вам приснилось! - зазвучал нестройный хор.
     - Самое замечательное состоит в том, что я видела один и тот же сон две
ночи  подряд, - сказала Лола, наконец  сделавшая  свой выбор  среди столовых
соблазнов. - Именно  поэтому я думаю, что о нем стоит  упомянуть. Вы знаете,
когда мне что-то  снится две или три ночи, это  всегда что-то значит; у меня
есть особый дар. Например, мне когда-то  снилось три раза,  что крылатый лев
летел  по небу,  одно из его  крыльев  надломилось  и он рухнул  на землю  с
грохотом; и  вскорости в Венеции случилось падение Кампаниле. Крылатый лев -
символ Венеции, знаете ли, - добавила она для просвещения тех,  кто мог быть
несведущ в итальянской геральдике.
     - Потом,  - продолжила она, - как раз перед убийством короля и королевы
Сербии, мне снился яркий сон о двух коронованных фигурах, идущих на бойню по
берегу огромной реки, которую я приняла за Дунай; и только на днях...
     - Скажите, что же вам приснилось про Дерби, - нетерпеливо прервал Одо.
     - Что ж, я видела конец гонки так же ясно,  как вижу вас; и одна лошадь
легко победила,  идя почти что легким  галопом,  и  все крикнули: "Бутерброд
побеждает! Добрый старый Бутерброд!" Я отчетливо  слышала имя, и тот же  сон
повторился на следующую ночь.
     - Бутерброд,  сказала госпожа Дюкло. - Что ж, на какую лошадь это может
указывать? Ну конечно; Детский Чай!
     Она  огляделась   по  сторонам  с  торжествующей   улыбкой  счастливого
первооткрывателя.
     - Как насчет Ле Файф-о-клока? - вставил сэр Лалворт.
     -  Это прекрасно подойдет к любой  из них, -  сказал Одо. -  Вы  можете
вспомнить какие-то детали? Цвета жокея? Это могло бы помочь нам.
     -  Я, кажется, помню лимонно-желтый блеск его рукавов или кепи, но я не
уверена, - сказала Лола после некоторого размышления.
     -  В этой гонке ни у кого нет лимонной куртки или кепи, - сказал Берти,
осмотрев список участников  заезда. -  Можете вы припомнить какие-то внешние
приметы  лошади?  Если  животное  было  широким   в  кости,  этот  бутерброд
символизировал Детский Чай; если худощавым - это, конечно, Ле Файф-о-клок.
     -  Это звучит  весьма разумно, - сказала госпожа  Дюкло.  -  Подумайте,
дорогая Лола, была ли лошадь в вашем сне худой или упитанной.
     - Ни того, ни  другого не помню, - ответила  Лола. - Легко  ли заметить
такие детали в волнении финиша.
     - Но это было символическое  животное,  -  вмешался сэр Лалворт. - Если
оно должно было символизировать  толстый или  тонкий бутерброд, конечно, оно
должно  быть  либо огромным и упитанным,  как ломовая лошадь,  либо тонким и
изящным, как геральдический леопард.
     - Боюсь, вы - очень небрежный сновидец, - сказал Берти обиженно.
     - Конечно,  во время сна я думала, что присутствую при подлинной гонке,
а не при ее символизации, - ответила Лола, - иначе я постаралась бы заметить
все полезные детали.
     - Дерби  не  начнется  до  завтра,  -  сказала госпожа  Дюкло,  - а  вы
полагаете, что вероятно, увидите тот же сон снова нынешней ночью. Если  так,
вы сможете обратить особое внимание на все детали внешности животного.
     - Я боюсь, что вообще  не усну нынче ночью, - патетически изрекла Лола.
- Каждую пятую ночь я мучаюсь бессонницей, а эта - как раз пятая.
     - Это меня  сильнее  всего пугает, -  заявил Берти. - Конечно, мы можем
поставить на обеих лошадей,  но было бы куда лучше вложить все наши деньги в
победителя. Разве вы не можете принять снотворное или что-то в этом роде?
     - Некоторые рекомендуют дубовые  листья,  вымоченные  в теплой  воде  и
разложенные под кроватью, - высказалась госпожа Дюкло.
     -  Стакан бенедиктина  с каплей  одеколона... - засвидетельствовал  сэр
Лалворт.
     - Я испробовала все известные средства, - с достоинством ответила Лола,
"я страдаю от бессонницы уже много лет.
     -  Но теперь от вашей бессонницы страдаем мы, - сказал Одо надувшись. -
Мне в особенности хочется сорвать большой куш на этой гонке.
     - Меня бессонница тоже не радует, - прервала его Лола.
     - Будем надеяться  на лучшее,  - успокоительно сказала госпожа Дюкло. -
Вдруг сегодня будет исключение из правила пятой ночи.
     Но когда  настало  время  завтрака, Лола  поведала  о прошедшей впустую
ночи, не прерываемой никакими видениями:
     - Не думаю, что и на десять минут  сомкнула глаза; и  конечно,  никаких
снов.
     - Мне так жаль, прежде всего  вас, да  и нас - тоже, - сказала  хозяйка
дома. - Вы не  думаете, что могли  бы  слегка вздремнуть после завтрака? Вам
стало бы получше - и вы МОГЛИ  БЫ кое-что увидеть во сне.  У нас осталось бы
еще время, чтобы сделать ставки.
     -  Я  попытаюсь, если  вы пожелаете,  -  сказала  Лола.  -  Это  звучит
по-детски, как будто маленького ребенка с позором отсылают в кровать.
     -  Я  приду и  буду  читать  вам  энциклопедию  "Британника",  если  вы
полагаете, что это поможет вам уснуть поскорее, - любезно сказал Берти.
     Дождь  был слишком силен,  чтобы можно  было  развлекаться  на открытом
воздухе, и  все  собравшиеся  в течение двух  часов страдали  от  абсолютной
тишины, которую следовало сохранять по всем дому, чтобы увеличить шансы Лолы
на  сновидения.  Даже  щелканье  бильярдных   шаров   считалось  отвлекающим
фактором, канареек  отнесли  в садовый  домик,  а часы  с кукушкой  прикрыли
несколькими ковриками. На дверях по предложению  Берти была вывешена надпись
"Пожалуйста,  не  стучите  и  не звоните",  гости  и слуги  переговаривались
трагическим  шепотом,  как будто  в дом  вошла болезнь  или смерть.  Все эти
предосторожности  не  принесли  пользы:  беспокойная   ночь  Лолы  сменилась
бессонным  утром,  и ставки гостей поровну  разделились между Детским Чаем и
французской лошадью.
     -  Так печально, что  пришлось  разделить ставки,  - произнесла госпожа
Дюкло, когда ее гости собрались в зале днем, ожидая результатов заезда.
     - Я старалась для вас,  -  сказала Лола, чувствуя,  что она не получает
должной благодарности, -  я сказала вам, что видела  во  сне, как коричневая
лошадь по имени Бутерброд с легкостью опередила всех остальных.
     -  Как? - вскричал Берти,  подскочив  на  месте.  -  Коричневая лошадь!
Несчастная женщина, вы никогда не говорили, что эта лошадь - коричневая.
     - Разве? - заколебалась Лола. - Я  думала,  что сказала вам:  это  была
коричневая лошадь. Она  определенно была коричневой в  обоих снах. Но  я  не
вижу, что  можно  поделать  с этим  цветом.  Детский Чай  и Ле Файф-о-клок -
каштанового цвета.
     - Милосердные Небеса! Коричневый бутерброд  с оттенком  лимона  - это о
чем-нибудь напоминает вам? - бушевал Берти.
     Медленный, общий стон звучал отовсюду, пока значение его слов достигало
разума слушателей.
     Во второй раз  за этот день Лола удалялась в свою комнату; она не могла
вынести взоров  упрека,  направленных  на нее  отовсюду,  когда  Снеток  был
объявлен победителем при подходящей ставке четырнадцать к одному.







     Алисия Дебченс сидела в углу  пустого железнодорожного вагона, внешне -
более  или  менее  непринужденно,  внутренне  -  с  некоторым трепетом.  Она
решилась на приключение, не  столь уж незначительное в сравнении с привычным
уединением  и  покоем  ее  прошлой жизни.  В возрасте  двадцати  восьми лет,
оглядываясь назад, она  не видела никаких событий, кроме повседневного круга
ее существования в доме тетушки в  Вебблхинтоне,  деревеньке,  удаленной  на
четыре с половиной мили от провинциального  города и на четверть столетия от
современности. Их соседи были стары и немногочисленны, они не были склонны к
общению, но полезны,  вежливы и  полны сочувствия во время  болезни. Обычные
газеты были  редкостью; те, которые Алетия видела регулярно,  были посвящены
исключительно религии или домашней птице, и мир политики  был нее незримым и
неизведанным. Все  ее  идеи о  жизни вообще  были  приобретены из популярных
респектабельных  романов, и  изменены  или  усилены теми  знаниями,  которые
предоставили в  ее  распоряжение тетя, священник и домоправительница тети. И
теперь, на  двадцать девятом году жизни, смерть тети хорошо ее  обеспечила в
финансовом   отношении,  но  лишила  родственников,  семьи  и   человеческих
отношений.  У  нее  было  несколько  кузин  и  кузенов,  которые  писали  ей
дружеские, хотя  и редкие письма. Но поскольку они  постоянно  проживали  на
острове   Цейлон,   о   местоположении   которого   Алетия   имела   смутное
представление,  исключая  содержащуюся  в  гимне  миссионеров гарантию,  что
человеческий элемент там мерзок, то кузены не могли быть ей полезны.
     У нее были и другие кузены, более далекие в  человеческом отношении, но
не столь  уж  географически удаленные, учитывая, что они  обитали  где-то  в
центральных  графствах.   Она  с  трудом  могла  вспомнить,  когда   с  ними
встречалась, но один  или два раза за последние три-четыре года они выражали
вежливое пожелание, что  она  должна  нанести  им визит;  они,  вероятно, не
особенно  расстроились  из-за  того, что  нездоровье  тети  помешало  Алетии
принять  все их  приглашения. Выражение  сочувствия, которое было получено в
связи со  смертью  тети,  содержало  неопределенную  надежду,  что  Алетия в
ближайшем будущем найдет время, чтобы провести несколько  дней с кузенами. И
после  многих  размышлений  и  продолжительных  колебаний  она написала, что
хотела  бы приехать в гости  в  определенное  время несколько недель спустя.
Семейство,  как  она с  облегчением узнала, было невелико; две дочери  вышли
замуж и жили где-то далеко, в доме обитали  только старая  миссис Блудвард и
ее  сын  Роберт. Мисси Блудвард была, судя по всему,  инвалидом, а  Роберт -
молодым  человеком,  который  кончил  курс в Оксфорде и входил в  парламент.
Далее этого  знания Алетии не простирались; ее воображение, основанное на ее
обширном знании людей, встравшихся в романах, должно было заполнить пробелы.
Мать было нетрудно вообразить; либо она окажется сверх-любезной старой леди,
переносящей свою болезнь с безропотной силой  духа  и находящей доброе слово
для мальчика  садовника и солнечную улыбку  для случайного  посетителя, либо
она будет  холодной и злой, глаза ее будут вворачиваться в  посетителя,  как
два буравчика, а сама миссис  Блудвард будет безгранично преклоняться  перед
своим сыном. Воображение Алетии склоняло ее к последнему предположению.
     Роберт  представлял  больше  проблем.  Существовали  три основных  типа
мужественности, которые следовало учитывать в разработке классификации;  был
Хьюго, сильный, добрый и красивый, редкий тип, не очень часто встречающийся;
был сэр Джаспер,  до крайности мерзкий и  абсолютно  недобросовестный, и был
Невил,  в  душе  совсем  не плохой, но слабохарактерный и  обычно  требующий
постоянных усилий  двух хороших женщин, предохраняющих его от окончательного
падения.  Вероятнее  всего,  сочла Алетия,  Роберт  принадлежит к  последней
категории, так что она определенно сможет насладиться дружбой одной или двух
превосходных  женщин,  а  еще сможет получить представление о  нежелательных
авантюристках  или   столкнется  лицом   к  лицу  с  опрометчивыми,  ищущими
развлечений замужними женщинами. Это была в целом  захватывающая перспектива
- столь внезапное погружение в неизведанный мир неизвестных  людей; и Алетия
очень сожалела, что не может взять с собой священника. Она не была,  однако,
богата  или  достаточно знатна,  чтобы  путешествовать  со священником,  как
всегда делала маркиза Мойстонкли в только  что  прочитанном романе.  Так что
Алетии пришлось признать, что данный вариант просто невозможен.
     Поезд,  который  нес Алетию к  месту  назначения, был  местным,  с ярко
выраженной  привычкой  останавливаться  на каждой  станции.  На  большинстве
станций никто, казалось, не собирался садиться на поезд или покидать его, но
на одной платформе обнаружилось несколько торговцев, и два человека, фермеры
или мелкие  торговцы  рогатым  скотом, сели в  вагон  Алетии. Очевидно,  они
только  что  закончили торговлю, и их  беседа  сводилась к  быстрому  обмену
короткими дружественными вопросами о здоровье, семьях, деньгах и прочем,  да
еще к  ворчливым замечаниям о погоде. Внезапно,  однако, их  разговор принял
драматически интересный оборот, и Алетия прислушалась с наивным вниманием.
     - Что вы думаете о мистере Роберте Блудварде, а?
     В его вопросе прозвучали презрительные нотки.
     - Роберт Блудвард? Настоящая  дрянь, вот он кто. Ему должно быть стыдно
смотреть   в  лицо  порядочным  людям.   Послать   его  в  Парламент,  чтобы
представлять нас - надо же! Он отберет у бедного человека последний шиллинг,
это точно.
     - Да, отберет. Наврать с три короба, чтобы заполучить наши голоса - это
все, на что  он способен. Будь он неладен! Ты видел, что "Аргус" ему устроил
на этой неделе. Подходяще тяпнул, скажу я тебе.
     И  после этого они  продолжали  свои  обвинения. Не  было ни  малейшего
сомнения, что  говорили  они  как  раз  о  кузене  Алетии,  к  которому  она
направлялась в гости; намек на выдвижение в  Парламент это подтверждал.  Что
же  мог  сделать  Роберт  Блудвард, каким он мог  быть человеком, если  люди
говорили о нем с таким очевидным осуждением?
     - Его вчера ошикали в Шолфорде, - заявил один из собеседников.
     Ошикали! Как до этого дошло? Было нечто драматичное, почти библейское в
образе  соседей и знакомых Роберта Блудварда, с презрением шикающих на него.
Алетия  вспомнила,  что  лорд Хервард  Странглат был ошикан в  восьмой главе
"Маттерби  Тауэрс", во время веслианского базара, потому что его подозревали
(несправедливо,  как  это выяснилось впоследствии) в том, что он  до  смерти
забил немецкую  гувернантку. И в "Зараженной  гинее" Ропер Сквендерби был по
заслугам ошикан  на собрании Жокейского клуба за то,  что вручил  конкуренту
поддельную телеграмму, содержащую ложные вести о смерти  его матери, как раз
перед  началом  важной  гонки,  таким  образом добиваясь  снятия  лошади его
конкурента. Спокойные  англосаксы  не выказывали  открыто  своих чувств  без
некой  сильной неотразимой  причины.  Какое  же  злодейство  сотворил Роберт
Блудвард?
     Поезд остановился на другой маленькой станции, и два человека вышли.
     Один из них забыл в вагоне  номер "Аргуса", местной газеты, на  которую
он ссылался.  Алетия  бросилась  на  этот листок, ожидая  обнаружить  внутри
культурное  литературное  выражение  того  осуждения,  которое   эти  грубые
поселяне выразили  домашним, честным  образом. Ей не  пришлось долго искать.
"Мистер Роберт Блудвард, бахвал"  - так называлась одна из основных статей в
газете. Алетия в  точности не знала,  кто такой бахвал, вероятно,  это слово
указывало на  некую отвратительную  форму  жестокости; но уже из  нескольких
первых предложений статьи она узнала достаточно: ее кузен Роберт, человек, в
доме   которого   она   собиралась   остановиться,   был   недобросовестным,
беспринципным  субъектом,  с  низким коэффициентом интеллекта,  но  с сильно
развитой хитростью;  он и  его  партнеры были  ответственны  за всю  нищету,
болезни, бедствия и невежество, в  которых погрязла  страна; никогда,  разве
что  в  одном-двух   обвинительных  псалмах,   которые  она  всегда  считала
написанными   в   духе   преувеличенной  восточной  образности,   Алисия  не
сталкивалась с такими обвинениями в адрес  человека. И этот монстр собирался
встретить ее на Деррелтон-стейшн всего через несколько минут. Она тотчас его
узнает;  у  него  будут  темные  густые  брови,  быстрый,  скрытный  взгляд,
глумливая, порочная улыбка, которая всегда характеризовала сэров джасперов в
этом мире. Должно быть,  бежать  уже слишком  поздно; она должна собрать все
силы, чтобы встретить его с показным спокойствием.
     Для   нее   было  значительным  потрясением,   когда   Роберт  оказался
симпатичным юношей  с длинным носом, веселым взглядом и  почти что школьными
манерами. "Змея в оперении утенка"  -  таков был ее комментарий; милосердный
случай открыл ей истинный облик кузена.
     Когда  они  уезжали  со станции,  какой-то  взъерошенный  человек, явно
представитель  рабочего класса, взмахнул шляпой в дружественном приветствии.
"Удачи  Вам, мистер Блудвард",  крикнул  он,  "вы взойдете  на  вершину!  Мы
свернем шею старику Чобхэму".
     - Кто этот человек? - тут же спросила Алетия.
     - О, один из моих сторонников, - рассмеялся Роберт, - немного браконьер
и немного бездельник, но он на верном пути.
     Так  что вот  каковы  союзники, которых  подобрал себе Роберт Блудвард,
мелькнуло в голове Алетии.
     - Кто этот старый Чобхэм, про которого он говорил? - спросила гостья.
     - Сэр Джон Чобхэм, человек, который противостоит мне, - ответил Роберт.
- Вот его дом - там, справа, среди деревьев.
     Значит, все-таки был настоящий человек,  возможно,  истинный  Хьюго  по
характеру, который решился и бросил вызов злодею в его низменных замыслах, и
был трусливый заговор, цель которого - сломать  герою шею! Возможно, попытка
будет предпринята  в  течение  ближайших  часов.  Его,  конечно,  следовало,
предупредить. Алетия вспомнила, как  в "Найтшейд Корт" леди Сильвия Брумгейт
притворилась,  что  лошадь  принесла  ее  к входной  двери  находившегося  в
опасности магната,  и прошептала  ему  на ухо предупреждение, которое спасло
его от ужасного  убийства. Она задумалась, есть  ли в стойле спокойный пони,
на котором ей позволили бы выехать  одной. Возможно, за ней будут наблюдать.
Роберт погонится за ней  и перехватит ее уздечку, как только она завернет  в
ворота сэра Джона.
     Группа людей,  мимо которых они проехали по тихой улочке, одарила их не
очень дружественными взглядами, и Алетии показалось, что она  слышит скрытое
шикание; мгновением позже они  натолкнулись на мальчика-курьера, ехавшего на
велосипеде.  У  него  было  открытое лицо,  аккуратно  причесанные  волосы и
опрятная одежда, что указывало  на наличие чистой совести и чудесной матери.
Он  глянул прямо на пассажиров автомобиля,  и, после того как они  проехали,
запел  ясным,  ребяческим голосом:  "Мы подвесим Бобби  Блудварда  на кислой
яблоне".
     Роберт громко рассмеялся.  Именно так он выражал  презрение и осуждение
своим  братьям-людям.  Он  подталкивал   их  к   отчаянию  своей  бесстыдной
развращенностью, пока  они  не заговаривали  в открытую  о  суровой смертной
каре, и тогда он смеялся.
     Госпожа Блудвард, оказалось, была именно того  типа, который  Алетия  и
представляла  себе: тонкогубая,  с холодными глазами,  очевидно, посвятившая
себя недостойному сыну.
     От  нее  нельзя было ожидать никакой  помощи.  Алетия той ночью заперла
дверь  и завалила  ее  таким  количеством  мебели,  что у горничной возникли
немалые трудности, когда она принесла утренний чай.
     После завтрака Алетия,  под  предлогом прогулки к отдаленному  розарию,
помчалась в  деревню, которую они  миновали  прошлым вечером. Она вспомнила,
что Роберт  указал ей на  общественный читальный  зал,  и  здесь она считала
возможным встретить сэра Джона Чобхама или кого-то, кто хорошо  его знает  и
передаст  ему  сообщение.  Комната  была  пуста,  когда она  вошла, "График"
двенадцатидневной давности,  еще более древний  "Панч"  и  несколько местных
газет лежали на центральном столе; другие столы  были заняты главным образом
шахматными и шашечными досками и деревянными коробками с шахматными фигурами
и домино. Она уныло взяла одну из газет, "Страж", и просмотрела  содержание.
Внезапно  она  начала   читать,  затаив  дыхание,  полная  внимания,  крупно
набранную статью, озаглавленную "Немного о сэре Джоне Чобхэме". Румянец увял
на ее  щеках,  страх  и отчаяние воцарились в глазах.  Никогда, ни  в  каком
романе,  который она  читала,  беззащитная  молодая  женщина  не  попадала в
подобную ситуацию.  Сэр Джон,  Хьюго ее мечты,  был  еще более  развращен  и
ужасен, чем Роберт Блудвард.
     Он был грязен, скрытен, черств и безразличен к  интересам страны, лжив;
этот  человек никогда  не  держал  слова  и нес  ответственность,  вместе  с
подельниками, за большую часть бедности, нищеты, преступлений и национальных
катастроф,  которыми  была  сокрушена  страна.  Он также  был  кандидатом  в
Парламент,  и поскольку в  этом конкретном  округе  было  только одно место,
становилось очевидным, что успех или Роберта, или сэра Джона  будет  суровым
испытанием для  амбиций другой стороны. Отсюда,  без сомнения, конкуренция и
вражда между  этими  двумя  родственными  душами. Один стремился  подстроить
убийство  своего  врага,  другой пытался призвать  своих  сторонников к акту
"линчевания". Все это  для того,  чтобы состоялись безальтернативные выборы,
чтобы один из кандидатов мог войти в парламент  со  сладким  красноречием на
устах и кровью на сердце.
     Неужели люди и впрямь настолько отвратительны?
     - Я должна тотчас же вернуться в Вебблхинтон, - проинформировала Алетия
свою удивленную хозяйку во время завтрака. -Я получила  телеграмму.  Подруга
очень серьезно больна, и за мной послали.
     Ужасная необходимость - изобретать такую  ложь,  но  еще  более  ужасна
необходимость проводить еще одну ночь под этой крышей.
     Алетия теперь читает романы с еще большим вниманием, чем прежде.
     Она побывала  в мире за пределами Вебблхинтона, в мире,  где без  конца
разыгрываются великие драмы греха и подлости.
     Она вернулась  оттуда невредимой, но что могло бы случиться, если б она
ушла, ничего не подозревая, чтобы посетить сэра Джона Чобхэма и предупредить
его  об опасности?  Какой ужас! Она  была спасена бесстрашной откровенностью
местной печати.






     - Перспективы не  благоприятны для  нас,  мелких бизнесменов, -  сказал
мистер Скаррик  художнику и сестре художника, которые заняли комнаты над его
бакалейным  магазинчиком в пригороде. - Эти  крупные предприятия  предлагают
покупателям все виды соблазнов, а мы не можем позволить  себе как-нибудь  им
подражать,  даже  в  малом  масштабе  -  читальные  залы,  игровые  комнаты,
граммофоны  и  Бог  знает что  еще.  Нынче люди не  пожелают купить полфунта
сахара, если  они не  смогут  послушать Гарри Лаудера и узнать самые  свежие
результаты  австралийского первенства по крикету. При широком рождественском
ассортименте,  который   сейчас  у   нас,  следовало  бы  держать  полдюжины
помощников, но сейчас всем занимается только мой племянник Джимми, да я сам.
У  нас были бы  прекрасные  продажи, если б  я мог удержать клиентов еще  на
несколько недель, но на это нет ни единого  шанса - ну, разве что дорогу  до
Лондона завалит  снегом.  У меня была своего рода идея насчет очаровательной
мисс Лаффкомб, которая могла бы днем выступать с декламациями; она произвела
прекрасное  впечатление  на  вечере  в  почтовом  отделении, читая  "Решение
Маленькой Беатрис".
     -  Это  вряд  ли поможет сделать  ваш  магазин  фешенебельным  торговым
центром, который я не  могу себе  представить, -  сказал художник, явственно
вздрогнув.   -  Если   бы  я  пытался  сделать  выбор  между   достоинствами
карлсбадских слив и  сладкого  риса  в  качестве зимнего десерта,  меня  это
привело  бы в бешенство. Течение моих мыслей прервалось бы и я погрузился бы
в решение  запутанного вопроса - быть  маленькой Беатрис  Ангелом Света  или
девочкой-бойскаутом. Нет,  - продолжил  он,  -  желание выбросить кое-что на
ветер - это главная страсть женщин-покупательниц, но вы  не можете позволить
себе  этому  эффективно потворствовать. Почему бы  не  обратиться к  другому
инстинкту;  к тому,  который  повелевает  не только  покупательницами,  но и
покупателями - фактически, всей человеческой расой?
     - Что это за инстинкт, сэр? - спросил бакалейщик.
     * * *
     Миссис  Грейс  и  мисс Фриттен  не  успели на  рейс  в 2.18 до Сити,  а
поскольку другого поезда до 3.12 не было, они решили, что могут сделать свои
покупки и в бакалее Скаррика. Это будет  не  столь сенсационно,  согласились
они, но это все равно будет шоппинг.
     На  несколько  минут  они  полностью ушли  в себя,  такова  уж  природа
покупателей, но в то время, как они обсуждали  соответствующие достоинства и
недостатки  двух конкурирующих марок пасты из анчоусов,  они  были  поражены
заказом, сделанным у прилавка:  шесть  гранатов и пачка перепелиного семени.
Ни тот,  ни другой товар  не  пользовался  спросом в окрестностях.  Столь же
необычен был внешний облик клиента; приблизительно шестнадцати лет, с темной
оливковой кожей,  большими  темноватыми  глазами,  и тонкими, иссиня-черными
волосами, он мог бы послужить прекрасной моделью художнику. Фактически  он и
был моделью. Битая медная миска, в которую он складывал свои покупки, была в
пригородной цивилизации определенно самой  удивительной разновидностью сумки
или корзины для покупок, которую когда-либо  видели его собратья-покупатели.
Он  бросил  золотую  монету,  очевидно,  какую-то  экзотическую  валюту,  на
прилавок, и казалось, не собирался дожидаться сдачи.
     - За вино и фиги  вчера не  заплатили, - сказал он. - Оставьте  то, что
сверху, в счет наших будущих закупок.
     -  Очень странно  выглядит  этот мальчик...  -  вопросительно  заметила
миссис Грейс бакалейщику, как только его клиент ушел.
     - Иностранец, я полагаю, - ответил мистер Скаррик с краткостью, которая
решительно отличалась от его обычной манеры общаться с покупателями.
     - Я  желаю  полтора фунта лучшего кофе,  который  у вас  есть,  - изрек
властный  голос  несколько мгновений  спустя.  Говорящий  оказался  высоким,
внушительно выглядящим  мужчиной  весьма  диковинного  облика;  среди  всего
прочего  выделялась длинная черная  борода, которая была  бы более уместна в
древней Ассирии, а не в современном лондонском пригороде.
     -  Темнолицый  мальчик покупал  здесь  гранаты?  - внезапно спросил он,
когда ему отвешивали кофе.
     Обе леди почти подскочили на месте, когда услышали, что бакалейщик,  не
моргнув глазом, ответил отрицательно.
     - У нас  есть  несколько гранатов в запасе, - продолжал он, - но на них
совсем нет спроса.
     -  Мой слуга заберет кофе, как обычно,  -  сказал  покупатель, извлекая
монету из чудесного кошелька с металлической отделкой. Как будто  вспомнив о
чем-то  необходимом, он выпалил:  -  Может  быть, у вас найдется перепелиное
семя?
     - Нет, - сказал бакалейщик, не колеблясь, - мы им не торгуем.
     - Что он будет отрицать  дальше? - спросила миссис Грейс, чуть дыша. Ей
не стало  лучше, когда  она  вспомнила,  что  мистер Скаррик совсем  недавно
председательствовал на лекции о Савонароле.
     Подняв  высокий  меховой  воротник своего  длинного  пальто, незнакомец
умчался  из магазина, как будто, описывала впоследствии мисс Фриттен, он был
сатрапом, разгоняющим  синедрион.  Выпадала  ли  когда-либо  столь  приятная
задача  сатрапу,  она  была  не  вполне  уверена,  но  сравнение   прекрасно
передавало ее ощущения обширному кругу знакомых.
     - Не  будем беспокоиться про эти 3.12,  - сказала миссис Грейс,  -давай
пойдем и обсудим это с Лорой Липпинг. Сегодня ее день.
     Когда темнолицый мальчик  явился в  магазин  на следующий день со своим
медным  блюдом  для  покупок,  собралось  уже  немало клиентов,  большинство
которых, казалось,  растягивали свои покупательные действия с  видом  людей,
которым совершенно нечем заняться. Голосом,  который  было слышно  по  всему
магазину   (возможно,  потому,  что   все  внимательно  прислушивались),  он
потребовал фунт меда и пачку перепелиного семени.
     -  Снова  перепелиное  семя!  - сказала  мисс Фриттен.  - Эти перепела,
должно быть, очень прожорливы, или это вообще не перепелиное семя.
     - Я  полагаю, что  это  -  опиум, а  бородатый  человек -  детектив,  -
высказала блестящую догадку миссис Грейс.
     - Не думаю, - сказала Лора Липпинг. - Я уверена, что это как-то связано
с португальской короной.
     - Более  вероятна персидская интрига с участием бывшего шаха, - заявила
мисс Фриттен. - Бородатый человек принадлежит к правящей партии. Перепелиное
семя, разумеется, сигнал;  Персия почти  что рядом с  Палестиной, а перепела
упомянуты в Ветхом Завете, сами знаете.
     - Только как чудо, - уточнила ее хорошо осведомленная младшая сестра. -
Я думаю, что все это часть любовной интриги.
     Мальчик, который возбудил так много интереса и предположений, собирался
уже уходить  с  покупками,  когда  его подстерег  Джимми,  ученик-племянник,
который  со  своего  поста у  сыра и  прилавка  с беконом  мог  с  легкостью
наблюдать за происходящим на улице.
     -  У нас есть несколько превосходных  апельсинов  из Джаффы, - поспешно
произнес  он, указывая на  угол, где  они были  укрыты  за высоким  стопками
упаковок с  бисквитами. В  этой фразе, очевидно,  содержалось нечто большее,
чем  можно было  расслышать.  Мальчик помчался к  апельсинам  с  энтузиазмом
хорька, обнаружившего в норе кроличье семейство после долгого дня бесплодных
поисков  под землей. Почти  в то же мгновение бородатый незнакомец  влетел в
магазин  и  потребовал,  подойдя к прилавку, фунт фиников  и упаковку лучшей
халвы из  Смирны. Самые  предприимчивые домохозяйки  в пригороде никогда  не
слышали о  халве, но мистер Скаррик, очевидно, был способен добыть ее лучшую
смирнскую разновидность, ни минуты не колеблясь.
     - Мы, наверное,  живем в царстве Арабских Ночей, - сказала мисс Фриттен
взволнованно.
     - Тише! Слушайте, - взмолилась миссис Грейс.
     - Темнолицый  мальчик,  о котором я говорил вчера, был здесь сегодня? -
спросил незнакомец.
     - У  нас в магазине сегодня  было гораздо больше  людей, чем обычно,  -
сказал мистер Скаррик,  - но я не могу припомнить того мальчика, которого вы
описываете.
     Миссис  Грейс и мисс  Фриттен бросили  торжествующие  взгляды на  своих
подруг. Это было, конечно, прискорбно, что  все должны обращаться с правдой,
как с изделием,  которого временно,  к  сожалению,  нет  в  наличии; но  они
ощутили  удовлетворение,  что  яркие  описания  лживости  мистера  Скаррика,
которые они дали, получили наглядное подтверждение.
     - Я теперь никогда  не смогу  поверить тому, что он мне рассказывает об
отсутствии красителей в джеме, - трагически прошептала тетушка миссис Грейс.
     Таинственный незнакомец вышел; Лора Липпинг отчетливо видела, что клубы
ярости  и  гнева вырываются  из-под его  тяжелых усов и вздернутого мехового
воротника.  Выждав  из  осторожности немного,  искатель  апельсинов появился
из-за  ящиков  с  бисквитами,  очевидно,  потерпев  неудачу в  поисках  хоть
какого-нибудь  апельсина, который мог бы  удовлетворить его требованиям.  Он
также  удалился,  и  магазин медленно  освободился от  клиентов, загруженных
покупками  и  сплетнями.  Это  был  "день"  Эмилии  Йорлинг,  и  большинство
покупательниц  направились прямиком к  ней в  гостиную.  Направляться  сразу
после похода за покупками в  гости к чаю - это как раз именовалось в местном
масштабе "бурной жизнью".
     На следующий день  пришлось нанять двух дополнительных помощников, и их
услуги пользовались оживленным спросом; магазин был переполнен.
     Люди покупали и покупали, и казалось, никак не могли добраться до конца
своих  списков.  Мистеру  Скаррику  никогда  не удавалось с такой  легкостью
убеждать клиентов, что им следует выбирать нечто новое в бакалейных товарах.
     Даже те женщины, у  которых  покупки были весьма  скромными, возились с
ними так, как будто дома их ожидали зверски пьяные мужья.
     День  тянулся  бесконечно,  и  раздался  явственный  гул  пробужденного
волнения, когда темноглазый мальчик, несущий  медную миску, вошел в магазин.
Волнение, казалось, передалось и мистеру  Скаррику; тотчас же  покинув леди,
которая  делала неискренние расспросы относительно домашней жизни бомбейской
утки,  он  перехватил  вновь прибывшего на  пути  к  привычному  прилавку  и
проинформировал его, среди воцарившейся мертвой тишины, что перепелиное семя
закончилось.
     Мальчик нервно осмотрелся по  сторонам и нерешительно повернулся, чтобы
уйти.  Его снова перехватили, на сей раз  племянник, который  выбежал  из-за
своего прилавка  и пробормотал что-то про  самые лучшие апельсины. Колебание
мальчика исчезло; он опять удрал в темный угол с апельсинами. Общее внимание
было  направлено в сторону двери, и  высокий  бородатый незнакомец  совершил
действительно эффектный вход. Тетушка миссис Грейс заявила впоследствии, что
она бессознательно повторяла про себя "ассириец бросился  вперед, как волк в
овчарню", и ей большей частью верили.
     Вновь прибывший также был остановлен прежде, чем он достиг прилавка, но
не  мистером  Скарриком или  его  помощником. Скрытая  плотной  вуалью леди,
которую  никто до того  времени  не замечал, медленно привстала со  стула  и
приветствовала его ясным, проникновенным голосом.
     - Ваше Превосходительство самолично делаете покупки? - спросила она.
     -  Я сам все заказываю,  - объяснил он. -  Трудно заставить  моих  слуг
понять.
     Более низким, но все  еще отчетливо слышным  голосом  дама  под  вуалью
выдала ему часть случайной информации:
     - У них здесь есть превосходные апельсины из Джаффы. - После  этого она
со звонким смехом вышла из магазина.
     Мужчина  осмотрел  магазин,  и  затем, инстинктивно  остановив взор  на
барьере из бисквитов, громко потребовал у бакалейщика:
     - У вас, похоже, есть хорошие апельсины из Джаффы?
     Все  ожидали, что последует мгновенное опровержение со стороны  мистера
Скаррика самой возможности существования такого товара. Прежде, чем он успел
ответить,  однако, мальчик  вырвался из своего  укрытия.  Держа перед  собой
пустую медную миску, он  понесся  на улицу. Его лицо впоследствии  описывали
по-разному  - как скрытое деланным безразличием, покрытое ужасной бледностью
и сияющее вызовом. Некоторые говорили, что его зубы стучали, другие - что он
вышел,  насвистывая персидский национальный  гимн.  Однако  не  было никаких
сомнений  в  том  эффекте,  который  данное  зрелище произвело  на  мужчину,
казалось, бывшего причиной бегства. Если бы бешеная собака или гремучая змея
внезапно  решили  с ним  близко пообщаться,  он  едва  ли  сумел бы выказать
больший  ужас.  Аура  власти  и  могущества  вокруг  него  рассеялась,   его
властительный широкий  шаг уступил место  нерешительному  мельтешению туда и
сюда  - так мечется  животное, ищущее  спасительный  выход.  С  ошеломляющей
небрежностью,  не  отрывая глаз от  входа в  магазин,  он  сделал  несколько
случайных  заказов, которые бакалейщик  аккуратно заносил в  книгу. Время от
времени он выходил  на улицу, смотрел с  тревогой  во  всех  направлениях, и
спешил затем поддерживать свою претензию на покупки.
     После одной из таких вылазок  он не вернулся;  он скрылся в сумерках, и
ни  он, ни темнолицый  мальчик, ни леди  под  вуалью больше не попадались на
глаза выжидающим толпам, которые продолжали собираться в магазине Скаррика в
течение последующих дней.
     * * *
     - Я никогда не смогу достойно отблагодарить вас и вашу сестру, - сказал
бакалейщик.
     - Мы  наслаждались  этой забавой,  сказал  художник  скромно,  -  а что
касается модели, это  был  прекрасный отдых от многочасового позирования для
"Потерянного Хиласа".
     -  Во всяком случае,  - сказал бакалейщик, - я настаиваю  на  плате  за
аренду черной бороды.







     Демосфен Платтербафф, выдающийся Нарушитель Спокойствия, предстал перед
судом   за  серьезное  правонарушение,  и  глаза  всего  политического  мира
пристально  следили за ходом процесса. Нарушение, следует сказать, было куда
серьезнее  для правительства, чем для заключенного. Он взорвал  Альберт-холл
накануне большого  Чайного Вечера Либеральной Федерации,  по случаю которого
Канцлер  Казначейства, как ожидалось,  должен был представить  на обсуждение
свою новую  теорию: "Распространяют ли куропатки  инфекционные заболевания?"
Платтербафф удачно выбрал время; Чайный Вечер был тут же отложен, но нашлись
другие политические  обязанности,  которые не  следовало откладывать ни  при
каких обстоятельствах.  На  следующий  день после суда  в "Немезиде-на-руке"
должны были пройти дополнительные выборы, и последовало публичное заявление,
что, если Платтербафф в день  выборов останется в тюрьме,  правительственный
кандидат потерпит сокрушительное поражение.
     К  сожалению,  не  могло  быть никаких сомнений  и колебаний  по поводу
виновности  Платтербаффа.  Он не только признал себя виновным, но и  выразил
намерение  повторить  свою  авантюру в  других  местах, как  только позволят
обстоятельства;  во время  процесса он был занят  изучением маленькой модели
Зала  Свободной  Торговли  в  Манчестере.  Жюри  присяжных  никак  не  могло
подтвердить, что заключенный не взрывал  Альберт-Холла с  заранее обдуманным
намерением; вопрос  состоял в  другом:  смогут  ли они  отыскать  какие-либо
смягчающие обстоятельства, которые приведут к оправданию?  Конечно, за любым
законным  приговором  последует немедленное  прощение,  но  было  бы  крайне
желательно,  с  точки  зрения  правительства,   чтобы  потребность  в  таком
милосердии  свыше  не возникла.  Безрассудное  прощение  накануне  финальных
выборов, под  угрозой  отступничества большинства избирателей, если бы казнь
отменили или просто отсрочили,  - это было бы не совсем поражение,  но нечто
очень  похожее. Конкуренты  были  бы  только рады обвинить правительственную
партию в бесчестной игре.  Отсюда  и беспокойство,  царившее в переполненном
зале  суда,  в  небольших  группах  людей,  собравшихся вокруг телетайпов  в
Уайт-холле, на Даунинг-стрит и в других политических центрах.
     Присяжные возвратились после  обсуждения приговора; раздались возгласы,
возбужденный  ропот,  потом  воцарилась  мертвая  тишина.   Пристав  передал
вердикт:
     "Присяжные  считают  заключенного виновным во взрыве  Альберт-Холла. Но
присяжные   присоединяют   к    этому   дополнительное   мнение:   ожидаются
дополнительные выборы в парламентском округе Немезиды-на-руке".
     - Конечно, - вскричал Государственный Обвинитель,  вскакивая с места, -
это эквивалент оправдания?
     - Едва  ли,  - холодно  произнес  Судья.  - Я чувствую  себя  обязанным
приговорить подсудимого к недельному заключению.
     - И  да смилуется Бог над выборами, - непочтительно выразился  один  из
судебных чиновников.
     Это было скандальное решение, но тогда  Судья  не разделял политических
взглядов Министерства.
     Вердикт  присяжных и решение  судьи стали  известны публике  в двадцать
минут  шестого;  в  половине   шестого  перед  резиденцией  премьер-министра
собралась огромная толпа, с вожделением распевавшая на мотив "Трелони":
     "И если наш Герой в тюрьме гниет,
     Хотя бы день единый,
     То тыща голосов свое возьмет,
     Пятьсот добавят силы".
     -  Полторы тысячи!  - с дрожью  произнес  Премьер-министр. - Как ужасно
думать об этом. Наше большинство в последний раз было только тысяча семь.
     - Участки откроются завтра в восемь утра, - сказал Главный Организатор.
- Мы должны выпустить его к семи.
     - К семи тридцати,  - поправил Премьер-министр.  - Нам следует избегать
любых проявлений поспешности.
     - Тогда не позже, чем в семь тридцать, -  сказал Главный Организатор. -
Я обещал  агенту, что он сможет вывесить плакаты с  надписями "Платтербафф -
свободен" прежде, чем откроются участки. Он сказал, что это наш единственный
шанс получить вечером телеграмму "Рэдпроп - избран".
     Следующим   утром   в  половине   восьмого  Премьер-министр  и  Главный
Организатор сидели за завтраком, небрежно принимая пищу и ожидая возвращения
Министра внутренних дел, который лично руководил освобождением Платтербаффа.
Несмотря на ранний  час, на улице уже  собралась маленькая  толпа, и ужасный
угрожающий мотив "Трелони" "И если  наш  герой..." превратился в устойчивое,
монотонное скандирование.
     -  Они   теперь  постоянно   орут,   когда  слышат  новости,  -  сказал
Премьер-министр с  надеждой.  - Вот! Теперь  кто-то  засвистел! Это,  должно
быть, МакКенна.
     Министр  внутренних дел вошел  в  комнату  минутой позже, на  лице  его
выражался весь ужас катастрофы.
     - Он не выйдет! - воскликнул министр.
     - Не выйдет? Не покинет тюрьму?
     - Он не  выйдет,  если не  будет  духового  оркестра.  Он говорит,  что
никогда не покидал тюрьму  без  духового оркестра, и не собирается  нарушать
обычай сегодня.
     - Но, конечно, все  это обеспечивается его сторонниками и поклонниками?
- сказал Премьер-министр. - Едва ли от нас могут ожидать, что мы предоставим
выпущенному  на  свободу  заключенному  духовой  оркестр.  Как,  ради  всего
святого, мы объясним это на заседании кабинета?
     -  Его сторонники  заявляют,  что  это мы должны обеспечить  музыку,  -
сказал Министр внутренних дел. - Они говорят, что  мы посадили его в тюрьму,
и наше дело  - добиться, чтобы он вышел  на свободу респектабельно. Так  или
иначе, он не выйдет, если не будет оркестра.
     Телефон   пронзительно  зазвенел;  это  был  междугородный   звонок  из
Немезиды.
     -  Участок  откроется через  пять  минут. Платтербафф на  свободе? Черт
возьми, почему...
     Главный Организатор повесил трубку.
     - Сейчас  неподходящий момент сохранять достоинство, - прямо заявил он,
-  следует  тотчас собрать  музыкантов.  Платтербафф  должен  получить  свой
оркестр.
     -   Где  вы  хотите  отыскать  музыкантов?  -  устало  спросил  Министр
внутренних дел. - Мы не можем нанять военный оркестр, я просто не думаю, что
оркестранты  согласятся,  если  мы  им нечто  подобное  предложим;  а других
оркестров нет.  Проходит забастовка  музыкантов, я думал,  что вам  об  этом
известно.
     -  Разве   вы  не  можете  добиться  окончания  забастовки?  -  спросил
Организатор.
     - Я попытаюсь, - сказал Министр внутренних дел и подошел к телефону.
     ***
     Пробило восемь. Толпа снаружи распевала все громче и громче:
     "Пятьсот добавят силы".
     Принесли   телеграмму.  Она  была  из  офиса  центрального  комитета  в
Немезиде. "Теряем двадцать голосов в минуту", так звучало краткое сообщение.
     Пробило  десять.  Премьер-министр,  Министр   внутренних  дел,  Главный
Организатор и несколько искренне сочувствующих друзей собрались у внутренних
ворот тюрьмы,  на  все  голоса  взывая  к  Демосфену  Платтербаффу,  который
неподвижно  стоял,  сложив  руки  на  груди,   окруженный  высокими  чинами.
Красноречивые  законодатели,  которые  своим  искусством  сумели  поколебать
комитет по  делу Маркони или во всяком случае его большую часть, расходовали
свои  таланты понапрасну, обращаясь к этому  упрямому, непокорному человеку.
Без оркестра он не собирался никуда идти; а у них не было оркестра.
     Четверть  одиннадцатого,  половина одиннадцатого.  Курьеры  непрерывным
потоком влетали в тюремные ворота.
     "Фабрика  Ямли  только что проголосовала, можете  догадаться,  за  кого
именно", гласило отчаянное сообщение, и все прочие были того же типа.
     Немезида шла по пути Ридинга.
     - Есть ли у вас какие-нибудь оркестровые инструменты полегче? - спросил
Главный  Организатор  у  Директора тюрьмы.  - Барабаны, тарелки,  что-нибудь
похожее?
     -  У  охранников есть свой собственный оркестр,  - сказал Директор, но,
конечно, я не могу позволить им самим...
     - Дайте нам инструменты, - возгласил Главный Организатор.
     Один из верных друзей неплохо  умел  играть на кларнете, члены кабинета
министров могли бить в тарелки более или менее в  такт  мелодии,  и  Главный
Организатор кое-что понимал в барабанах.
     - Какую мелодию вы предпочтете? - спросил он Платтербаффа.
     - Популярную сегодня песню, - ответил Агитатор, немного подумав.
     Это была мелодия, которую все они слышали сотни раз, так что ее было не
так уж сложно сымитировать. Под импровизированные напевы "Я не хотел  этого"
заключенный отправился на свободу. Слова  песни относились, понятное дело, к
правительству, а не к разрушителю Альберт-Холла.
     Выборы  были  в  конце  концов  проиграны незначительным  большинством.
Местные деятели профсоюзного движения были оскорблены тем  фактом, что члены
кабинета министров лично действовали как штрейкбрехеры, и  даже освобождение
Платтербаффа не смогло умиротворить их.
     Место  было  потеряно,  но  министры  одержали  моральную  победу.  Они
показали, что знают, когда и как следует капитулировать.






     Сэр  Лалворт Квейн  сидел в  зале своего  любимого  ресторана,  "Gallus
Bankiva", обсуждая  слабости  мира с  племянником,  который  совсем  недавно
возвратился из весьма насыщенного путешествия по мексиканским пустыням. Было
то благословенное время года, когда подаются к столу спаржа и яйца ржанки, а
устрицы еще не укрылись  в своих летних крепостях; так что сэр Лалворт и его
племянник находились  в  том  самом  возвышенном послеобеденном  настроении,
когда политика рассматривается в  правильной  перспективе, даже мексиканская
политика.
     - Большинство революций, которые в  настоящее время совершаются  в этой
стране,   -   сказал   сэр   Лалворт,   -   являются  следствиями   моментов
законодательной паники. Рассмотрим, к  примеру,  одну из самых драматических
реформ,  которые  были  осуществлены   Парламентом  в  этом  поколении.  Все
произошло  вскоре  после злосчастной  забастовки шахтеров.  Тебе,  целиком и
полностью погруженному в события куда более запутанные и противоречивые, мой
рассказ  может показаться вторичным и скучным,  но в  конце концов  всем нам
приходится жить в гуще этих событий.
     Сэр Лалворт прервался на мгновение, чтобы сказать несколько добрых слов
о бренди,  которого он только  что  отведал. После этого  он  возвратился  к
рассказу.
     - Симпатизируют  ли  люди  агитации за женское избирательное право  или
нет, но  им  приходится  признать, что суфражистки  демонстрируют неутомимую
энергию  и  неистощимую  изобретательность  в  создании  и  реализации новых
методов,  ведущих  к  осуществлению  их  цели.  Как  правило,   за  периодом
активности следует  упадок и  общее  утомление,  но были  времена, когда они
действовали весьма...  выразительно. Вспомни хотя бы известный случай, когда
они оживили  и  разнообразили  традиционное  королевское шествие  в  связи с
открытием парламента. Они освободили многие  тысячи попугаев,  которые  были
тщательно  обучены  крику: "Право голоса - женщинам". Попугаи кружили вокруг
кареты  Его  Величества огромным облаком зеленого, серого и алого цвета. Это
был  и  впрямь поразительно  эффектный  эпизод - с известной  точки  зрения.
Однако, к немалому сожалению изобретательниц, намерения не удалось сохранить
в  секрете,  так  что  их  противники  в  то  же  мгновение освободили  стаю
попугаев-соперников, которые возопили: "Не думаю" и другие враждебные крики.
Таким  образом, демонстрация  лишилась  единодушия, которое могло сделать ее
политически убедительной. В процессе поимки птицы узнали немало новых слов и
идиоматических выражений, которые сделали невозможным их дальнейшее служение
делу  суфражизма;   некоторые   зеленые  попугаи   были   спасены   горячими
сторонниками  Старого  Порядка и  обучены  нарушать спокойствие оранжистских
митингов  пессимистическими  изречениями  о  жизненном  предназначении  сэра
Эдварда Карсона. И вообще, птица в политике - фактор, который, кажется, стал
постоянным;  совсем недавно  на политическом собрании, проводившемся в слабо
освещенном храме, конгрегация почти десять минут  почтительно  внимала галке
из  Уоппинга,  находясь в  полной  уверенности,  что  они  слушают  канцлера
казначейства, который на самом деле запоздал.
     - Но суфражистки, - прервал племянник, - что они потом сделали?
     - После  фиаско с птицами, -  сказал сэр Лалворт, - воинственная  секта
произвела демонстрацию более агрессивного характера; они собрались с  силами
в день  открытия выставки  Королевской  Академии и уничтожили приблизительно
три-четыре  сотни картин. Это  обернулось еще большим провалом, чем  дело  с
попугаями; все соглашались, что  на этой академической выставке было слишком
уж  много   холстов,  и  решительное  истребление  нескольких  сотен   сочли
положительным  усовершенствованием. Кроме того, художники пришли  к  выводу,
что  вандализм  стал своего рода компенсацией для тех, чьи  работы постоянно
"прокатывались",  ведь  картины,  бывшие  вне  поля  зрения,  оказались  вне
досягаемости.  В  целом  это  была  одна  из  самых  успешных  и  популярных
академических   выставок   за  много  лет.  Тогда  борцы  за  справедливость
возвратились  к некоторым  ранним методам; они написали несколько приятных и
убедительных пьес, чтобы доказать, что они должны получить право голоса, они
разбили  несколько  окон,  чтобы  доказать,  что они  должны  получить право
голоса,  и  они  поколотили  нескольких  членов  кабинета  министров,  чтобы
доказать, что они  должны  получить  право  голоса. И  все равно  последовал
обоснованный  или необоснованный  ответ:  права  голоса они  не получат.  Их
тяжелое положение можно описать несколько измененными строчками Гильберта:
     "Нас двадцать безголосых миллионов,
     Безгласных против нашего желания,
     И будем даже двадцать лет спустя
     Мы - двадцать безголосых миллионов".
     И конечно, великая идея их гениальной стратегической угрозы исходила от
мужчины. Лина  Дюбарри,  начальница  их  отдела  размышлений,  однажды  днем
встретила в Аллее  Уолдо Орпингтона,  как раз в тот момент, когда Общее Дело
пришло  в совершенный упадок. Уолдо Орпингтон -  фривольный маленький дурак,
который  щебечет  на  концертах в  гостиных и  может распознавать отрывки из
сочинений различных  композиторов без  программки,  но все равно у него иной
раз рождаются идеи. Он и двух  пенни  не  поставил бы на Общее Дело,  но его
радовала самая мысль  о  том, чтобы  засунуть пальцы  в политический  пирог.
Также возможно, хотя я и считаю это невероятным, он обожал Лину Дюбарри.
     Во  всяком  случае, когда  Лина дала  довольно  мрачный отчет о текущем
положении дел в Мире  Суфражизма,  Уолдо не просто ей посочувствовал,  но  и
выразил готовность  помочь  практическим  предложением. Обратив  пристальный
взгляд на запад, к садящемуся солнцу и Букингемскому дворцу, он на мгновение
умолк,  а  затем  значительно  произнес:  "Вы  расходовали  свою  энергию  и
изобретательность  на то, чтобы разрушать; почему  же вы никогда не пытались
заняться чем-то куда более потрясающим?"
     "Что вы хотите сказать?" - нетерпеливо спросила она.
     "Создавать".
     "Вы хотите сказать, создавать беспорядки? Мы ничем другим не занимаемся
уже несколько месяцев", ответила она.
     Уолдо  покачал  головой и продолжал смотреть на запад. Из него вышел бы
неплохой актер любительского театра.
     Лина  проследила  за  его  пристальным  взглядом,  а  затем  озадаченно
посмотрела на Уолдо.
     "Точно", сказал Уолдо, отвечая на ее немой вопрос.
     "Но  -  как  мы  можем  создавать?"  спросила  она, "ведь это  уже было
сделано".
     "Сделайте это СНОВА", сказал Уолдо, "и снова и снова..."
     Прежде,  чем  он  закончил  фразу,  она  поцеловала его.  Она  заявляла
впоследствии,  что это  был первый мужчина, с которым она поцеловалась, а он
заявлял, что  она была первой женщиной, которая поцеловала его на Аллее. Так
что оба установили своего рода рекорд.
     Через день-другой в тактике суфражисток произошли большие перемены. Они
перестали нападать на министров и Парламент  и взялись за своих  собственных
союзников и единомышленников -  за  фонды. Избирательные  урны были на время
забыты  ради ящиков  для  пожертвований.  Дочери  вымогателей  не  могли  бы
добиться  такого  постоянства  в  своих  требованиях, финансисты шатающегося
старого режима не  были бы так  отчаянны в своих опытах по добыванию  денег.
Суфражистки  всех  секций  объединились  ради этой  цели,  и  тем  или  иным
способом,  честными  средствами  и  обыкновенным  путем,  они  действительно
собрали весьма значительную сумму.  Что они собирались с ней делать,  никто,
казалось,  не знал, даже наиболее  активные  собирательницы.  Тайна в данном
случае тщательно хранилась.
     Некоторые сведения,  которые  просачивались  время  от  времени, только
добавляли ситуации таинственности.
     "Не желаете  ли  узнать, что  мы  собираемся  делать  с  нашим  запасом
сокровищ?" - Лина однажды поинтересовалась у Премьер-министра, когда она, по
случаю, сидела рядом с ним за вистом в китайском посольстве.
     "Я надеялся, что Вы собираетесь испытать старый метод взяток конкретным
чиновникам", добродушно  ответил он, но некоторое подлинное  беспокойство  и
любопытство таились за его внешней легкостью. "Конечно, я знаю", добавил он,
"что  вы скупили строительные участки в  стратегических точках  в  столице и
вокруг нее. Два или три, как мне сообщили, находятся на дороге к Брайтону, а
другие около Эскота. Вы же не собираетесь укреплять их, не так ли?"
     "Нет, здесь кое-что более  коварное",  сказала она;  "вы могли помешать
нам построить  форты; на  вы  не  сможете помешать нам установить  абсолютно
точные  копии  Мемориала  Виктории на каждом из  этих  участков.  Все  они -
частная собственность, без каких-либо ограничений на строительство".
     "Какого  мемориала?"  -  спросил  он;  "того,  что  перед  Букингемским
Дворцом? Конечно, не его?"
     "Именно его", заявила она.
     "Моя дорогая леди" вскричал  он,  "вы не  можете говорить серьезно. Это
красивое и внушительное произведение искусства; во всяком случае  все к нему
привыкли. И даже если  кто-то им не восхищается, он всегда может смотреть  в
другом направлении. Но представьте себе,  на что станет  похожа  жизнь, если
все будут натыкаться на эту махину, куда бы они ни направились. Представьте,
как это подействует  на людей с истерзанными, больными  нервами,  когда  они
увидят это три раза на пути к Брайтону и три раза на пути назад. Представьте
себе, как это будет возвышаться над пейзажем в Эскоте! И  как будут отводить
от него  глаза гольфисты, чтобы  сосредоточиться на  лунках в  Сандвиче! Что
ваши соотечественники сделали, чтобы заслужить такое?"
     "Они отказали нам в праве голоса", с горечью сказала Лина.
     Премьер-министр    всегда    считал    себя   противником   какого-либо
"панического"   законодательства,   но  он   немедленно  внес   в  парламент
законопроект и  обратился к обеим  палатам, чтобы  провести  его  через  все
чтения  за  неделю.  И   именно  так  мы  получили  одну  из  самых  великих
законодательных мер столетия".
     - Это избирательное право для женщин? - спросил племянник.
     -   О  дорогой   мой,   нет.  Это  закон,   который   сделал  уголовным
правонарушением установку юбилейных  скульптур в радиусе ближе трех  миль от
общественных дорог.





     Четверо молодых  людей играли в теннис  в  смешанном парном  разряде на
вечеринке  в  приходском  саду;  последние двадцать  пять лет смешанные пары
молодых людей делали то же самое в том же месте в то же время года.
     Молодые люди уходили с корта, их  с течением времени сменяли другие, но
все прочее,  казалось, нисколько не менялось. Нынешние  игроки в достаточной
степени осознавали  публичность  данного события,  а  потому  беспокоились о
состоянии своих костюмов и о правилах поведения. И еще они достаточно сильно
любили  спорт,  чтобы  добиваться  победы.  И  их  усилия   и  их  внешность
удостоились четырехкратного  исследования квартета леди,  которые  сидели (в
качестве  официально  приглашенных зрительниц)  на  скамье  у  самого корта.
Таково было одно из принятых условий на вечеринках в этом саду: четыре леди,
которые обычно  знали очень  немного о теннисе и много -  об игроках, должны
были сидеть в этом месте  и наблюдать за игрой. Сложилась и другая традиция:
две  леди должны быть милы  и  любезны, а другие две - миссис  Доул и миссис
Хатч-Маллард.
     - Ева Джонелет сделала сегодня с волосами что-то особенно неподходящее,
- сказала миссис Хатч-Маллард. -  Ее волосы ужасны и в лучшие времена, но ей
не следует делать еще и такую нелепую прическу. Кому-то нужно сказать ей  об
этом.
     Волосы Евы Джонелет  могли бы избежать  осуждения миссис  Хатч-Маллард,
если б она могла позабыть о  том общеизвестном факте, что  Ева была  любимой
племянницей миссис  Доул. Возможно, для всех было бы  куда  удобнее, если  б
миссис  Хатч-Маллард  и  миссис  Доул  можно   было  приглашать   в  сад  по
отдельности;  но за год  здесь проводилась только одна вечеринка, и  ни одну
леди  нельзя  было  вычеркнуть из списка приглашенных;  иначе мир и  покой в
округе были бы раз и навсегда уничтожены.
     - Как мило выглядят тисовые деревья в это время года, - вставила леди с
мягким,  серебристым   голосом,  который   напоминал  о  шиншилловой  муфте,
раскрашенной Уистлером.
     - Что вы  подразумеваете под "этим временем года"? - потребовала миссис
Хатч-Маллард. -  Тисовые  деревья красивы  в  любое  время  года. Таково  их
великое очарование.
     - Тисовые деревья вызывают отвращение в любых обстоятельствах и в любое
время  года,  - произнесла миссис  Доул  медленно  и  решительно,  явственно
радуясь самой возможности  вставить  возражение.  - Они пригодны  только для
кладбищ и склепов.
     Миссис  Хатч-Маллард издала сардоническое хмыканье, которое  в переводе
могло означать, что есть такие люди, которые лучше подходят для кладбищ, чем
для вечеринок в саду.
     -  Какой  счет,  скажите, пожалуйста?  -  спросила  леди  с шиншилловым
голосом.
     Желаемую информацию ей  сообщил молодой джентльмен  в  безупречно белом
фланелевом  костюме; в  облике  юноши  выражалась  скорее заботливость,  чем
беспокойство.
     - Каким  противным  субъектом сделался этот  Берти  Диксон!  - объявила
миссис Доул, внезапно вспомнив, что Берти был фаворитом миссис Хатч-Маллард.
- Молодые люди сегодня совсем не те, какие были двадцать лет назад.
     - Конечно, не те, -  откликнулась миссис  Хатч-Маллард.  - Двадцать лет
назад  Берти Диксону было всего два  года, и вам  следовало бы ожидать,  что
возникнут некоторые отличия во внешнем облике, манерах и речи.
     - Вы знаете,  -  заявила миссис  Доул  как  будто по  секрету, -  я  не
удивлюсь, если это задумано как нечто остроумное.
     - Будут ли у вас какие-то интересные гости, миссис Норбери? - торопливо
поинтересовался шиншилловый  голос. - Вы же обычно проводите домашние вечера
в это время года.
     - Ко  мне приезжает очень интересная  дама,  - сказала  миссис Норбери,
которая  некоторое время  безмолвно  пыталась  перевести беседу в безопасное
русло, - моя старая знакомая, Ада Блик...
     - Какое ужасное имя, - заявила миссис Хатч-Маллард.
     -  Она произошла от де  ла  Бликов, старой гугенотской семьи из Турина,
знаете ли.
     - В  Турине не  было никаких гугенотов, - сказала  миссис Хатч-Маллард,
считавшая,  что  может благополучно  обсуждать любое  событие  трехсотлетней
давности.
     - Что ж, в  любом  случае, она приезжает ко мне,  -  продолжала  миссис
Норбери, быстро переходя от истории  к  современности. - Она приезжает нынче
вечером,  и она  - удивительная ясновидящая,  седьмая  дочь седьмой  дочери,
знаете, и все такое прочее.
     -  Как  интересно! - прозвучал шиншилловый голос.  - Эксвуд  -  как раз
самое подходящее место для нее. Там, по слухам, есть несколько призраков.
     - Именно поэтому она так хотела приехать,  -  сказала миссис Норбери. -
Она  отложила все  прочие дела,  чтобы  принять  мое приглашение. У нее были
видения  и сны, и все это сбывалось прямо-таки с изумительной точностью,  но
она  никогда не видела  призраков, и  она собирается приобрести данный опыт.
Она принадлежит к этому Обществу Исследований, знаете.
     - Я ожидаю, что она увидит несчастную  леди Куллумптон, самую известную
из всех эксвудских жертв, -  сказала  миссис Доул. - Как вам  известно,  мой
предок,  сэр  Гервас  Куллумптон,  убил  свою  молодую  невесту  в  припадке
ревности,  когда  они были в  Эксвуде с визитом.  Он задушил  ее  в  стойлах
кожаными стременами, сразу после того, как они приехали, и она иногда бродит
в  сумерках  по  лужайке  и вокруг конюшен, облаченная во  что-то длинное  и
зеленое,  стеная и  пытаясь  сорвать  удавку с  горла. Мне  очень  интересно
услышать, что же предстанет взору вашей подруги...
     -  Я  не знаю, почему это  она  должна  увидеть  дрянное,  традиционное
видение  вроде  так  называемого  призрака  леди Куллумптон, который  только
служит прикрытием для горничных и подвыпивших конюхов. Мой дядя, который был
владельцем   Эксвуда,  совершил  там  самоубийство  при  самых   трагических
обстоятельствах; он, конечно, чаще всех прочих призраков там появляется.
     -  Миссис Хатч-Маллард  очевидно  никогда не  читала "Историю Графства"
Поппла,  - сказала миссис  Доул холодно, - иначе она  узнала бы, что призрак
леди Куллумптон - это явление, подтвержденное многими заслуживающими доверия
очевидцами...
     -  О, Поппл! - с презрением  воскликнула  миссис Хатч-Маллард.  - Любая
пустяковая древняя история для него достаточно хороша. Ну, в самом деле, кто
такой  Поппл!  А призрак  моего дяди  видел  сам  настоятель, который  был и
мировым  судьей.  Я  полагаю,  что  данное  доказательство  для  всех  будет
достаточным. Миссис Норбери, я сочту это преднамеренным личным оскорблением,
если ваша ясновидящая подруга увидит какого-то другого призрака, кроме моего
дяди.
     - Осмелюсь сказать, что она может вообще ничего не увидеть; до  сих пор
она никогда ничего не видела, знаете, - сказала миссис Норбери с надеждой.
     -  Я  коснулась  самой  неудачной  темы,  -  каялась  она  впоследствии
обладательнице   шиншиллового    голоса.   -   Эксвуд   принадлежит   миссис
Хатч-Маллард,  а  мы  только что  заполучили его в  краткосрочную аренду. Ее
племянник  хотел там  пожить некоторое время, и если  мы как-нибудь оскорбим
ее, она тотчас откажется возобновлять арендный договор.  Я иногда думаю, что
все эти садовые вечеринки - огромная ошибка.
     Норбери играли в  бридж в течение следующих трех ночей  почти  до часу;
они  не  интересовались  игрой,  но  карты  сокращали  срок, остававшийся  в
распоряжении их гостьи для нежелательных призрачных посещений.
     -  Мисс Блик вряд  ли  будет  в  подходящем  настроении,  чтобы  видеть
призраков, - сказал Хьюго  Норбери, -  если  будет  ложиться  спать, все еще
думая о козырях, карточных комбинациях и выигрышах.
     - Я несколько часов беседовала с ней  о дядюшке миссис  Хатч-Маллард, -
сказала его жена, - и указала точное место, где он убил себя, и навыдумывала
разного  рода  внушительные детали,  и  нашла  старый  портрет  лорда  Джона
Расселла  и повесила у  нее в комнате,  и  сказала  ей, что  это,  вероятно,
портрет  дяди в зрелом  возрасте.  Если  Ада  вообще увидит  призрака,  это,
разумеется, будет старый Хатч-Маллард. Во всяком случае, мы старались.
     Но все было впустую. На третье утро своего пребывания под гостеприимным
кровом  Ада  Блик  спустилась к завтраку позже обычного, ее  глаза  казались
очень утомленными, но горели от волнения, ее волосы  были причесаны кое-как,
а в руках она держала большой коричневый том.
     - Наконец-то  я увидела нечто  сверхъестественное!  - воскликнула она и
пылко  поцеловала   миссис   Норбери,   как   будто   в   благодарность   за
предоставленную возможность.
     - Призрак! - вскричала миссис Норбери. - Неужели!
     - Явственно и безошибочно!
     - И это был пожилой  человек  в костюме приблизительно пятидесятилетней
давности? - с надеждой спросила миссис Норбери.
     - Ничего подобного, - сказала Ада. - Это был белый еж.
     - Белый еж! - воскликнули оба Норбери со смущением и удивлением.
     - Огромный белый еж  с ужасными желтыми  глазами, -  сказала Ада. - Я в
полудреме лежала в кровати, но внезапно ощутила появление чего-то  зловещего
и  необъяснимого в  моей  комнате.  Я села и огляделась, и тогда под окном я
увидела   ужасное   ползучее   существо,   своеобразного   чудовищного   ежа
грязно-белого цвета, с черными,  омерзительными когтями, которые  щелкали  и
скребли по полу, с узкими желтыми глазами, источавшими неописуемое  зло. Это
существо  проползло  ярд  или  два,  не  отрывая  от  меня  своих  жестоких,
отвратительных глаз; потом,  достигнув второго  окна, которое  было открыто,
оно  вскарабкалось на подоконник и исчезло. Я  тотчас же  встала и подошла к
окну; но там не было никаких следов. Конечно, я  поняла,  что  это  существо
явилось  из  другого  мира, но я не  знала, что же увидела, пока не  открыла
главу о местных традициях в книге Поппла.
     Она нетерпеливо раскрыла  огромный  коричневый  том  и прочла: "Николас
Гаррисон,  старый  скупец, был повешен  в Батчфорде  в 1763 году за убийство
фермера, который  случайно обнаружил его тайник. Его  призрак, как полагают,
бродит  по сельской местности,  иногда обретая облик  белой совы, а иногда -
огромного белого ежа".
     -  Я уверена, что вы  читали  историю  Поппла  на  ночь, и после  этого
ПОДУМАЛИ, что видели ежа, находясь еще в полусне, -  сказала миссис Норбери,
сразу сделав предположение, которое, вероятно, было очень близко к истине.
     Ада отвергла возможность такой интерпретации видения.
     - Об этом следует молчать, - быстро сказала миссис Норбери, - слуги...
     - Молчать!  -  воскликнула  Ада  с  негодованием.  - Я  напишу об  этом
подробный отчет в Общество Исследований.
     И  тогда Хьюго Норбери,  который от природы не  был  одарен  блестящими
способностями, пережил один из редких и полезных припадков вдохновения.
     - Это было очень жестоко с нашей стороны,  мисс Блик, - сказал он, - но
стыдно  распространять этот слух  дальше.  Белый  еж -  наша  старая  шутка;
огромный еж-альбинос, знаете  ли,  которого мой отец привез домой с  Ямайки,
где ежи достигают невообразимых  размеров. Мы прячем его в комнате, привязав
к нему нитку, а другой конец нитки тянется через окно; потом мы опускаем ежа
вниз,  он ползает по  полу, как  вы и вы  описали, а потом мы вытягиваем его
обратно.  Многие люди верят;  все  они  читают  Поппла  и думают, что это  -
призрак старого Гарри Николсона;  но мы всегда останавливаем их прежде,  чем
они пишут письма в газеты. Иначе дело может зайти слишком далеко.
     Миссис Хатч-Маллард  не отказала в  должный срок в продлении  арендного
договора, но Ада Блик навсегда отказалась от былой дружбы.






     -   Эти   вольеры   в   зоологических   садах   -  такое   значительное
усовершенствование по сравнению со старомодными клетками для диких животных,
-  сказала миссис Джеймс Гартлберри, откладывая  иллюстрированный журнал.  -
Они  создают  иллюзию  наблюдения  за  животными  в  их  естественной  среде
обитания. Интересно, эта иллюзия действует и на животных?
     -  Это  зависит от животного, - откликнулась ее племянница.  - Домашняя
птица из джунглей,  например, без  сомнения подумает, что ее законная  среда
обитания  абсолютно точно воспроизведена, если вы дадите ей несколько особей
противоположного  пола,  много  разного  продовольствия  -  вроде   семян  и
муравьиных яиц, большой участок свободной земли, чтобы там вволю поваляться,
удобное  ветвистое  дерево,  и  парочку  конкурентов,  чтобы  сделать  жизнь
поинтереснее.  Конечно,  должны  быть дикие  кошки,  хищные  птицы и  другие
носители   внезапной  смерти,   это  создаст  полную  иллюзию   свободы,  но
собственное  воображение  птицы  способно  их сотворить -  вспомните,  какие
сигналы опасности издают наши собственные куры, если грач или обычный голубь
пролетают над выводком цыплят.
     - Ты  думаешь, что у них действительно возникнет своего  рода  иллюзия,
если им предоставить достаточно места...
     - Только  в  некоторых случаях.  Ничто  не  заставит меня поверить, что
какой-нибудь  акр  среды  естественного  обитания  подействует на волка  или
тигра,  которые  привыкли  в  диком  состоянии  бродить  по лесу  всю  ночь.
Задумайтесь  о  богатстве  звуков  и  запахов, обо всех  соблазнах,  которые
откроются перед  настоящей  дикой  тварью,  когда  она  выходит из  логовища
вечером, зная,  что  через  несколько  минут  будет  носиться  по  удаленным
охотничьим  угодьям,  где ее  ожидают все  радости  и  удовольствия  погони;
задумайтесь о  том,  как  насыщается мозг, когда каждый шелест, каждый крик,
каждый согнутый прутик  и каждое дуновение ветра  у ноздрей означает что-то,
имеющее прямое отношение к жизни, смерти  и еде. Вообразите эти удовольствия
-  выбирать свое  собственное место  у  водопоя, выбирать  свое  собственное
дерево,  на  котором можно точить  когти,  находить свое  собственное  сухое
травяное ложе, на котором можно валяться вволю. А теперь вместо всего  этого
представьте ограниченное пространство для прогулок, которое останется  одним
и тем же, бежите вы или ползете по нему, пространство, насыщенное несвежими,
неизменными ароматами, наполненное криками и шумами, которые не представляют
ни смысла, ни интереса. Как замена узкой клетки нововведения превосходны, но
я думаю, что они - всего лишь слабая имитация свободной жизни.
     -  Очень уж гнетущее представление, - сказала  миссис Гартлберри.  -Они
кажутся  такими просторными и такими естественными, но я полагаю, многое  из
того,  что  кажется  естественным для  нас, будет бессмысленным  для  дикого
животного.
     - Вот  где  начинают  действовать  столь  сильные  у нас  способности к
самообману,  -   заметила   племянница.  -  Мы  способны  проживать  глупые,
нереальные,  ничтожные жизни в  собственных  вольерах, и при  этом  убеждаем
себя, что мы -  по-настоящему свободные мужчины  и женщины, ведущие разумное
существование в разумной сфере.
     - Но,  боже правый, - воскликнула тетушка,  шокированная и  вынужденная
занять оборонительную позицию, - мы  ведем разумное  существование! Что  же,
спрашивается, ты считаешь несвободой? Мы просто ведем себя  в соответствии с
обычными приличиями, принятыми в цивилизованном обществе.
     - Мы  скованы, - сказала племянница спокойно и безжалостно, - границами
доходов  и  возможностей,  а  прежде  всего  - недостатком  инициативы.  Для
некоторых  людей  ограниченный доход не имеет особого  значения, на  деле он
часто помогает  очень многого добиться  в жизни;  я уверена,  что существуют
мужчины  и женщины,  которые делают покупки на задворках  Парижа, приобретая
четыре  морковки  и  кусочек мяса  на  день, при  этом  они ведут совершенно
реальное и богатое событиями существование. Недостаток инициативы - вот  что
действительно  приносит вред,  и вот где вы,  я и дядя Джеймс так безнадежно
ограниченны. Мы -  всего лишь  животные, блуждающие по своим вольерам, с тем
отличием не  в нашу  пользу,  что на животных там смотрят, но никто не хочет
смотреть на нас.
     На  самом деле  тут  и не на  что  смотреть. Нам холодно  зимой и жарко
летом, а если нас ужалит оса - что ж, это инициатива осы, но никак  не наша;
все,  что  мы  делаем, сводится к  унылому  ожиданию.  Всякий раз, когда  мы
достигаем местной  славы или  известности,  это  происходит как-то косвенно.
Если случается хороший год для магнолий, в окрестностях замечают: "Вы видели
магнолии  Гартлберри? Это  совершенные цветы",  и мы идем всем рассказывать,
что  распустилось  пятьдесят семь бутонов вместо тридцати  девяти  в прошлом
году.
     - В  год Коронации их  было целых шестьдесят, - вставила  тетя,  - твой
дядя сохранил записи за минувшие восемь лет.
     - Разве вас  никогда  не волнует,  - неуклонно продолжала племянница, -
что, если  бы  мы  переехали далеко отсюда или были  бы вычеркнуты из жизни,
наша  местная известность автоматически перешла бы к людям, занявшим наш дом
и  сад? Люди  говорили бы друг другу: "Вы  видели  магнолии  Смит-Дженкинса?
Просто  совершенные  цветы"  или  "Смит-Дженкинс  рассказал мне,  что  на их
магнолиях  в этом году  не будет ни единого цветка; восточный  ветер погубил
все завязи". А если бы после нашего исчезновения люди все еще связывали наши
имена с  магнолией, независимо от того, кто временно владеет ей, если бы они
говорили: "Ах,  это  дерево,  на  котором Гартлберри повесили своего повара,
потому что он неправильно  приготовил соус со спаржей". Вот это будет нечто,
сделанное по нашей инициативе, это  нельзя будет  свалить на восточный ветер
или живучесть магнолии.
     - Мы никогда не сделаем ничего подобного, - сказала тетя.
     Племянница неохотно вздохнула.
     - Я не могу этого представить, - признала она. - Конечно, - последовало
продолжение,  - есть множество способов вести  подлинную жизнь, не  совершая
выдающихся   актов   насилия.  Это  ужасные  мелкие  повседневные   действия
притворной  важности  придают  оттенок  вольерности  нашей  жизни.  Было  бы
занятно, если б не  было так пафосно и трагично  - слышать, как дядя  Джеймс
утром  собирается  и объявляет:  "Я  должен  нынче  отправиться  в  город  и
выяснить, что люди  говорят о Мексике. Дела там начинают принимать серьезный
оборот". Потом он направляется в  город и  очень  серьезным тоном беседует с
торговцем  табачными  изделиями, кстати покупая унцию  табака;  возможно, он
встречает еще парочку мыслителей мирового масштаба  и беседует с ними  столь
же серьезным  голосом, потом  он плетется назад и объявляет с преувеличенной
важностью:  "Я только что говорил с  некоторыми людьми в городе  о состоянии
дел в Мексике. Они  соглашаются с моим мнением, что  там все станет еще хуже
прежде, чем  дела  пойдут на  лад".  Конечно, никого в  городе  нисколько не
заботит, каковы его взгляды на положение дел в Мексике и есть ли они вообще.
Торговец табачными изделиями даже не переживает о покупке  унции табака;  он
знает,  что дядя  купит то же  самое  количество того  же  самого  табака на
следующей неделе. Дядя Джеймс мог бы точно так же  лежать на  спине в саду и
беседовать с сиреневым деревом о привычках гусениц.
     -  Я вовсе  не  желаю  слушать  подобные вещи о  твоем  дяде, - сердито
возразила миссис Джеймс Гартлберри.
     -  Мое  собственное положение столь  же  ужасно  и трагично, -  сказала
племянница беспристрастно. - Почти все во  мне - обычная посредственность. Я
не очень хорошо танцую, и никто не может по чести назвать меня  красивой, но
когда я направляюсь на одну  из наших унылых маленьких местных танцулек, там
я, предполагается, "чудесно провожу время", вызываю горячее уважение местных
кавалеров,  и  иду домой,  полная  радостных воспоминаний.  На самом деле  я
просто  провожу несколько  часов в безразличном танце, выпиваю  бокал ужасно
сделанного  кларета  и   слушаю  огромное  количество   непрерывных   легких
разговоров. Похищение кур в лунном свете вместе с  весельчаком-викарием было
бы бесконечно более захватывающим; вообразите себе удовольствие урвать  всех
этих белых  минорок,  которыми Чибфорды  всегда так хвастают. Продав их,  мы
можем отдать  все доходы на  благотворительность,  так что в  этом не  будет
ничего  особенно  дурного.  Но ничего подобного нет  в пределах вольера моей
жизни. На днях кто-то унылый,  приличный  и непримечательный будет "говорить
мне  комплименты" на  теннисном корте, как это обычно  бывает,  и все унылые
старые  сплетницы  в окрестности начнут  спрашивать, когда  мы  обручимся, и
наконец мы поженимся, и  люди будут дарить  нам масленки,  и пресс-папье,  и
заключенные в раму картины, изображающие молодых женщин, кормящих лебедей.
     - Эй, дядя, вы уходите?
     -  Я  только прогуляюсь  в город, - объявил мистер Джеймс Гартлберри  с
некоторой  важностью. - Я  хочу услышать,  что люди говорят об Албании. Дела
там начинают принимать очень серьезный  оборот. По моему мнению,  мы еще  не
видели самого худшего.
     В этом он был,  вероятно,  прав, но  теперешнее или  будущее  состояние
Албании не имело ничего общего с начавшимися рыданиями миссис Гартлберри.







     Рексу  Диллоту  было почти двадцать  четыре,  он  был  почти  красив  и
абсолютно  нищ. Его мать, судя по всему,  снабжала его каким-то  пособием из
той суммы,  которую  ей оставляли  кредиторы,  и Рекс иногда вливался в ряды
тех,  кто нерегулярно зарабатывает неопределенные суммы в качестве секретаря
или компаньона людей, неспособных справиться без посторонней помощи со своей
корреспонденцией  или  со  своим  свободным  временем. В течение  нескольких
месяцев  он   был   помощником   редактора   и  деловым  менеджером  газеты,
предназначенной   для  развлечения  мышей,  но   привязанность  была  всегда
несколько  односторонней,  и  газеты  с  потрясающей скоростью пропадали  из
клубных  читальных залов и  других  пристанищ,  где  их бесплатно оставляли.
Однако Рекс проводил свои дни,  окруженный аурой комфорта и  благодушия, как
может жить  человек, от рождения наделенный способностью  к  таким вещам.  И
любезное  Провидение  обыкновенно  устраивало  так,   чтобы  приглашения  на
уик-энды совпадали  в его жизни с  теми днями, когда  белый обеденный костюм
возвращался из прачечной в великолепной чистоте.
     Он ужасно  играл  в большинство игр и  был достаточно откровенен, чтобы
это признавать, но он развил в себе удивительно точную способность оценивать
игру и  возможности других  людей  в состязаниях  гольфистов,  в  бильярдных
партиях и в турнирах по крокету. Высказывая свое мнение о превосходстве того
или иного  игрока  с достаточной степенью  юношеской убежденности, он обычно
преуспевал  в  устройстве пари  со средними  ставками и привык  к  тому, что
выигрыши   уик-эндов  помогали  ему   переносить   финансовые  трудности   и
благополучно   преодолевать   середину   недели.  Неприятность,   как   Рекс
доверительно сообщил Кловису  Сэнгрейлу, состояла  в том, что у него никогда
не было в распоряжении доступной или хотя бы предполагаемой наличной  суммы,
достаточной, чтобы устроить действительно стоящее пари.
     - Когда-нибудь, - сказал он, - я наткнусь на настоящую безопасную вещь,
на ставку, которая просто не может  провалиться, и  тогда я поставлю на  нее
все, что у  меня есть, или  даже  намного  больше,  чем я стоил  бы весь  до
последней булавки.
     -  Было бы  крайне  печально, если б  эта ставка  случайно прогорела, -
вмешался Кловис.
     - Это  было  бы не  просто печально,  -  ответил Рекс,  -  это была  бы
трагедия.  Все равно, было бы чрезвычайно  забавно нечто подобное  устроить.
Представь себе, каково проснуться утром, зная, что у тебя на счете сотни три
фунтов.  Но мне нужно идти и до завтрака почистить голубятню  моей хозяйки -
по доброте душевной.
     - У твоих хозяек всегда есть голубятни, - сказал Кловис.
     -  Я  всегда выбираю хозяек,  у  которых  они есть, -  сказал  Рекс.  -
Голубятня   -  это  показатель  небрежного,  экстравагантного,  приветливого
окружения, как  раз такого, которое я  люблю. Люди,  рассыпающие  кукурузные
зерна для бесчисленных крылатых ничтожеств, которые  только сидят, воркуя  и
довольно разглядывая друг друга на  манер Луи  Кваторза,  -  такие люди  мне
прекрасно подходят.
     - Сегодня днем приезжает молодой Стриннит, - задумчиво сказал Кловис. -
Смею сказать, что тебе нетрудно будет заставить  его сыграть на бильярде. Он
играет весьма недурно, но совсем не так хорошо, как ему кажется.
     - Я знаю  одного  гостя,  который может сыграть против него, -  заметил
Рекс  мягко, но  с опасным блеском в глазах,  - тот  похожий на  труп майор,
который  прибыл вчера вечером. Я видел, как он играл в Cен-Морице. Если бы я
мог  убедить  Стриннита, чтобы  он  поставил  на самого  себя против майора,
деньги оказались бы у  меня  в кармане. Это очень похоже  на  тот счастливый
случай, которого я ждал и о котором молился.
     - Не торопись, -  порекомендовал Кловис. - Стриннит  может когда-нибудь
разыграться и достичь той формы, в которой давно уверен.
     - Нет,  я хочу поторопиться,  - спокойно сказал  Рекс, и  выразительным
взглядом подтвердил свои слова.
     -  Вы  все  собираетесь  направиться  в  бильярдную? -  спросила Тереза
Тандлфорд после обеда, выражая немного неодобрения и немало раздражения. - Я
не могу понять, какое  особое развлечение  вы находите в том, чтобы смотреть
на двух людей, раскатывающих несколько шаров из слоновой кости по столу.
     - О, ну,  в общем, - ответила ей хозяйка, - это способ приятно провести
время, знаете ли.
     - Очень скучный способ, по-моему,  - сказала  миссис Тандлфорд. - Я как
раз  собиралась показать всем  вам  фотографии, которые  сделала  в  Венеции
прошлым летом.
     -  Вы показывали  их  нам вчера вечером,  - поспешно произнесла  миссис
Куверинг.
     - Те были сделаны во Флоренции. Они совсем другие.
     - О, ну, в общем, мы посмотрим на них  когда-нибудь...завтра. Вы можете
оставить их внизу в гостиной, и потом все смогут посмотреть.
     - Я  хотела бы показать их, когда все собрались  вместе, потому что мне
следует сделать очень много объяснений  и замечаний о венецианском искусстве
и архитектуре, по тому же принципу, по которому я рассказывала вчера вечером
о   флорентийских  галереях.  Также  я  хотела  прочесть   вам  свои  стихи,
посвященные реставрации Кампаниле. Но, конечно, если  вы  все  предпочитаете
наблюдать,  как  майор  Лэттон  и  мистер Стриннит  управляются с шарами  на
столе...
     - Они считаются первоклассными игроками, - сказала хозяйка.
     - Значит, мне  придется  признать,  что  мои стихи и моя художественная
болтовня считаются второклассными, - едко заметила миссис Тандлфорд.
     -  Однако, поскольку все  вы уже изготовились  смотреть глупейшую игру,
мне  больше  нечего сказать. Я  пойду  наверх и закончу одно письмо.  Позже,
возможно, я спущусь и присоединюсь к вам.
     Как минимум одному из зрителей игра совсем не казалась глупой.
     Она была увлекательной, возбуждающей, дразнящей, нервной, и наконец она
стала трагической.  Майор с репутацией, привезенной  из Сен-Морица, оказался
явно  не в форме, молодой Стриннит форму  наконец обрел, и удача была на его
стороне.  С  самого  начала  в  бильярдные  шары,  казалось,  вселился демон
упрямства;  они  катились вполне удовлетворительно для одного игрока и никак
не желали двигаться для другого.
     -  Сто  семьдесят  и  семьдесят четыре,  -  распевал  молодой  человек,
исполнявший функции маркера. В  игре до двухсот пятидесяти это было огромное
преимущество. Кловис  видел, как румянец  волнения исчезает с лица Диллота и
мраморная бледность занимает его место.
     - Сколько ты  поставил? - прошептал Кловис. Тот в ответ произнес сумму,
едва шевеля сухими, дрожащими губами. Она  оказалась гораздо больше,  чем он
или  кто-то  из  его  знакомых мог  заплатить;  он сделал  как  раз  то, что
собирался сделать. Он поторопился.
     - Двести шесть и девяносто восемь.
     Рекс слышал, что где-то в зале часы пробили десять, потом другие где-то
еще, и еще, и еще; дом, казалось, наполнился боем часов. Потом совсем далеко
загремели напольные часы.
     Через  час  все  они  пробьют одиннадцать,  и он  будет  слушать  их  -
опозоренный изгой, неспособный даже частично оплатить проигранное пари.
     - Двести восемнадцать и сто три.
     Игра была  почти что  кончена. И с  Рексом  почти все  было кончено. Он
отчаянно  молил, чтобы рухнул потолок, чтобы  загорелся дом, чтобы произошло
какое-нибудь событие, которое положит конец этому ужасное верчению туда-сюда
красных и  белых шаров из слоновой  кости, которые  толкали его все  ближе и
ближе к гибели.
     - Двести двадцать восемь, сто семь.
     Рекс открыл свой портсигар; там было пусто. Это по крайней мере  давало
ему предлог выйти из  комнаты, чтобы снова запастись сигаретами; он спасался
от затянувшейся пытки: созерцания этой безнадежной игры, шедшей к печальному
финалу. Он вышел из  круга  поглощенных  игрой  наблюдателей  и по  короткой
лестнице направился к длинному, тихому коридору спален, где  на каждой двери
висел маленький квадратик  с именем гостя. В  тишине, которая царила в  этой
части дома, он все еще мог расслышать ненавистный перестук шаров; если бы он
выждал  еще  несколько  минут,  он услышал  бы краткие  аплодисменты  и  гул
поздравлений, возвещавшие о  победе  Стриннита. Но  его напряженное внимание
было отвлечено другим звуком, агрессивным, вызывающим  гнев  дыханием  того,
кто почивает тяжелым послеобеденным сном. Звук доносился из комнаты у самого
его локтя; карточка  на двери гласила: "Миссис Тандлфорд". Дверь была слегка
приоткрыта; Рекс подтолкнул ее, отворил  на дюйм или два  и заглянул внутрь.
Великая  и  ужасная  Тереза  заснула  над иллюстрированным путеводителем  по
художественным  галереям  Флоренции; возле нее,  в опасной близости от  края
стола, возвышалась настольная лампа. Если бы Судьба была  хоть чуточку добра
к нему, подумал Рекс с горечью, спящая бы столкнула эту лампу и предоставила
бы гостям возможность заняться чем-то, далеким от бильярдных партий.
     Бывают случаи, когда Судьбу следует брать в свои руки.
     Вот Рекс и взял лампу.
     - Двести тридцать семь и сто пятнадцать.
     Стриннит был у  стола, и положение шаров  давало ему удачную позицию; у
него был выбор между двумя довольно легкими ударами, выбор, который он никак
не мог  сделать.  Внезапный ураган  воплей и стук спотыкающихся ног  обратил
общее  внимание к  двери.  Малыш Диллот ворвался  в комнату,  неся на  руках
кричащую  и  несколько разоблаченную Терезу  Тандлфорд; ее одежда  не  была,
конечно,  охвачена  огнем, как впоследствии объявляли самые  легковозбудимые
участники вечеринки,  но края ее юбки и часть нарядной скатерти,  в  которую
она   была   торопливо   завернута,  озарялись  мерцающими,   нерешительными
отблесками. Рекс бросил свою сопротивляющуюся ношу на бильярдный стол, и как
только всеобщее оцепенение миновало, тушение искр  ковриками и  подушками  и
разбрызгивание на  них  воды  из  сифонов с  содовой  поглотило  всю энергию
собравшегося общества.
     - Какая удача,  что я проходил мимо,  когда это случилось,  - произнес,
переводя  дух, Рекс, - кому-то лучше бы позаботиться о комнате; мне кажется,
там ковер загорелся.
     Фактически  быстрота  и энергия  спасателя  предотвратили  значительный
ущерб - и  жертве, и помещению.  Бильярдный стол пострадал сильнее  всего, и
его пришлось отправить в  ремонт. Возможно, это было не  лучшее место, чтобы
разыгрывать  сцену  спасения; но,  как заметил Кловис,  когда кто-то  мчится
вперед  с пылающей женщиной в руках, он  не  может  остановиться и подумать,
куда же именно собирается ее положить.







     Том Йоркфилд  всегда смотрел  на своего единокровного брата, Лоренса, с
ленивой  инстинктивной  ненавистью, ослабевшей с годами  и превратившейся  в
терпимость и  безразличие. Не  было  никаких  существенных  реальных причин,
чтобы испытывать к нему ненависть;  он был всего лишь кровным родственником,
с  которым у Тома не было никаких общих вкусов или  интересов; в то же время
не было и  поводов для ссоры. Лоренс  покинул ферму в ранней юности  и жил в
течение нескольких лет на маленькое  наследство, оставленное ему матерью; он
избрал  своей  профессией  живопись,  и  как  говорили,  достиг в  этом деле
неплохих   успехов,   достаточно  значительных,  во   всяком  случае,  чтобы
поддерживать и тело, и  душу. Он специализировался  в анималистике  и достиг
успеха,  когда на  его картины установился устойчивый  спрос  в определенных
кругах.   Том   испытывал    успокоительную   уверенность    в   собственном
превосходстве, когда противопоставлял свое положение положению единокровного
брата; Лоренс был дешевым маляром, только и всего, хотя люди  могли добиться
большей важности, именуя его  художником-анималистом; Том был  фермером,  не
очень крупным, это правда, но ферма Хелсери принадлежала семье уже несколько
поколений и поэтому приобрела высокую репутацию. Том  старался, распоряжаясь
небольшим капиталом,  поддерживать и улучшать породу в своем маленьком стаде
рогатого  скота, и он вывел  быка,  который  значительно превосходил по всем
параметрам  тех  животных,  которых  выставили  соседи   Тома.  Животное  не
произвело  бы  сенсации на серьезных выставках  рогатого скота, но  это было
энергичное, красивое и здоровое молодое животное, которым пожелал бы владеть
любой практичный фермер. В  "Голове Короля" в дни ярмарки Волшебника Кловера
обсуждали много и громко, и Йоркфилд обыкновенно заявлял, что не расстанется
с быком и за сотню фунтов; сотня  фунтов - это большие деньги для маленького
сельского хозяйства,  и  вероятно,  любая  сумма свыше  восьмидесяти  фунтов
соблазнила бы счастливого владельца.
     Именно  поэтому  с особенным  удовольствием  Том воспользовался удачным
случаем: в  одно из редких посещений фермы Лоренсом он отвел брата  в сарай,
где в  уединении пребывал Волшебник Кловера -  соломенный вдовец травоядного
гарема.  Том  почувствовал,  что  старая ненависть к сводному  брату отчасти
вернулась;  художник  становился   все  более  вялым,  одевался  совсем   уж
неподобающе и к тому же пытался взять в разговоре слегка покровительственный
тон. Он не заметил прекрасного урожая картофеля, но с восторгом рассматривал
заросли  сорняков с желтыми цветами, которые  находились в  углу  у ворот  и
сильно раздражали владельца, следившего за прополкой всех фермерских угодий.
Потом,  вместо того чтобы  подобающим образом  оценить  стадо жирных  черных
ягнят,  он  просто  закричал  от восхищения, красноречиво  описывая  оттенки
листвы в  дубовой  роще  на далеком холме.  Но теперь он собрался  осмотреть
величайшую гордость и славу Хелсери; он мог проявить сдержанность в похвалах
и  скупость  по части поздравлений, но  ему  придется  увидеть и подтвердить
множество совершенств этого устрашающего животного.  Несколько недель назад,
во  время  деловой   поездки  в  Таунтон,  Том  получил  от  сводного  брата
приглашение посетить студию в  этом городе,  где  Лоренс показывал  одну  из
своих картин, большой холст, представляющий быка, стоящего по колено в грязи
на какой-то болотистой поверхности; он был хорош в своем роде, без сомнения,
и Лоренс казался необычно доволен этим произведением. "Лучшая  вещь, которую
я создал", повторил он много раз, и Том великодушно согласился, что животное
весьма жизнеподобно. Теперь  человек  красок должен  был  увидеть  подлинную
картину, живой образ силы и  привлекательности, пиршество для глаз, картину,
на которой  поза  и  действие с  каждой минутой  менялись, а  не  оставались
неизменными, ограниченными  четырьмя  стенками  рамы.  Том  отворил крепкую,
сбитую из дерева дверь и шагнул впереди гостя в усыпанное соломой стойло.
     -  А он спокойный?  - спросил  художник,  когда молодой бык  с вьющейся
красной гривой вопросительно уставился на гостей.
     - Временами он бывает игрив,  - сказал Том, оставив единокровного брата
в   сомнениях,   имели  ли  представления   быка   об   играх   сходство   с
кошками-мышками.  Лоренс  сделал  парочку  небрежных  замечаний о  внешности
животного,  задал вопросы  о его возрасте и тому  подобных деталях; потом он
прохладно перевел разговор в другое русло.
     - Помнишь картину, которую я показывал в Таунтоне? - спросил он.
     -  Да, - фыркнул Том, - белый бык, стоящий посреди какой-то слякоти. Не
слишком увлекайся этими херфордами; здоровые скоты, но в них не так уж много
жизни. Осмелюсь сказать, что их рисовать гораздо легче;  взгляни, этот малыш
все время движется, не так ли, Волшебник?
     -  Я продал  ту картину, -  сказал Лоренс  с немалым  самодовольством в
голосе.
     - Продал? - переспросил Том. - Рад это слышать, разумеется. Надеюсь, ты
доволен тем, что за нее получил.
     - Я получил за нее три сотни фунтов, - сказал Лоренс.
     Том  повернулся  к нему с медленно возрастающей  ненавистью. Три  сотни
фунтов!  При  самых  благоприятных  рыночных условиях, которые он  мог  себе
вообразить,  чудесный Волшебник  едва  ли принесет  ему  сотню. Но за  кусок
лакированного холста, раскрашенного его единокровным братом, заплатили втрое
большую сумму. Это было жестокое  оскорбление, которое  достигло цели на все
сто,  потому  что  подчеркнуло  триумф  покровительственного, самодовольного
Лоренса.
     Молодой фермер хотел поставить своего  родственника на место и  сбить с
него спесь, показывая жемчужину своей  сокровищницы. А теперь они поменялись
местами, и его драгоценное животное  показалось дешевым  и незначительным по
сравнению с ценой, которую заплатили за простую картину.
     Это  была  чудовищная  несправедливость;  живопись всегда  была  только
ловкой  подделкой  кусочка  жизни, в то время как Волшебник был реальностью,
монархом своего маленького мира, индивидуальностью в сельской глубинке. Даже
после того, как  он  умрет,  он  еще  сохранит  часть  индивидуальности; его
потомки  заполонят  луга, долины, склоны  и пастбища, они  будут в  стойлах,
хлевах  и  загонах,  их  чудесные   рыжие  гривы  будут  оживлять  пейзаж  и
переполнять  рынок; люди будут обращать внимание на многообещающих телок или
массивных  самцов  и  говорить:  "Ага, эти -  из  потомства  доброго старого
Волшебника  Кловера". Все это время картина висела  бы  себе, безжизненная и
неизменная, покрытая  пылью и лаком,  оставаясь движимым имуществом, которое
лишится всякого смысла,  если развернуть  холст  к стене. Эти  мысли сердито
сменяли друг друга в мозгу Тома Йоркфилда,  но он не мог облечь их  в слова.
Когда он выразил вслух свои чувства, то поставил вопрос прямо и резко.
     -  Некоторые слабовольные  дураки  могут выбросить три сотни  фунтов за
высохшие краски;  не могу сказать,  что  я завидую  их вкусу. Я предпочел бы
иметь реальную вещь, а не ее изображение.
     Он  указал  на  молодого  быка,  который  поочередно  смотрел  на  них,
приподнимая   нос   и   время  от   времени   опуская   рога   полу-игривым,
полу-нетерпеливым движением головы.
     Лоренс рассмеялся с раздражающим, снисходительным удовольствием.
     - Я не думаю, что покупатели моих красок, как ты это называешь,  должны
волноваться насчет того, что выбросили деньги на ветер. Пока я добиваюсь все
большей известности и признания,  мои картины будут расти в цене. Та работа,
вероятно,  будет оценена в четыре сотни  на торгах лет через пять или шесть;
картины  -  не  самое  плохое вложение денег,  если  знать достаточно, чтобы
выбирать  работы правильных авторов. А ведь  ты  не можешь сказать, что твой
драгоценный бык будет расти в  цене, если ты дольше будешь  держать его. Ему
отпущен небольшой срок, а затем,  если ты будешь и дальше  держать его, цена
упадет - до  нескольких шиллингов за копыта и шкуру; возможно, в тот же день
моего  быка  приобретет за серьезную сумму  какая-нибудь  солидная картинная
галерея.
     Это было уже чересчур. Объединенная сила  правды, клеветы и оскорбления
оказалась слишком  велика, и сдержанность покинула Тома Йоркфилда.  В правой
руке он сжал полезную дубовую палку, а левой ухватился за свободный воротник
канареечной шелковой рубашки Лоренса.
     Лоренс   не  был  борцом;  опасение  физического   насилия  лишило  его
равновесия  точно  так  же, как непреодолимое  негодование лишило равновесия
Тома, и так уж  случилось, что Волшебник Кловера был поражен беспрецедентным
зрелищем человека, который перескакивает  через ограду  с жалобными криками,
как курица, которая борется за место у кормушки. В это мгновение абсолютного
счастья  бык попытался  перебросить Лоренса над  левым плечом,  пнуть его по
ребрам во время полета и бухнуться на него сверху, когда он достигнет земли.
Только  энергичное вмешательство Тома побудило Волшебника отменить последний
пункт программы.
     Том преданно и нежно  заботился о сводном брате до полного излечения от
повреждений, которые оказались  не слишком серьезны: вывихнутое плечо,  пара
сломанных  ребер и легкое нервное истощение.  В  конце  концов,  у  молодого
фермера  больше не  было повода  злиться; быка Лоренса могли продать за  три
сотни  или  за шесть  сотен,  им могли  восхищаться тысячи  людей в  больших
картинных галереях,  но он никогда не сможет перебросить человека через себя
и ударить  его по ребрам прежде, чем  человек упадет с  другой  стороны. Это
было   замечательное  достижение  Волшебника  Кловера,  которое  никогда  не
забылось.
     ***
     Лоренс по-прежнему  остается популярным художником-анималистом,  но его
персонажи - всегда котята, оленята или ягнята, но никогда быки.






     "Олимпийская  Империя Игрушек" заняла огромный фасад на респектабельной
улице в Вест-Энде. Название "Империя  Игрушек" оказалось  очень  подходящим,
потому что никто,  прочитав  его,  не  мог и помыслить о знакомом  и  уютном
игрушечном магазине. Холодный блеск и суровая сложность  - вот  что источали
образцы,  выставленные  в  больших  окнах  здания;  это  были такие игрушки,
которые усталый  продавец  с объяснениями показывает  в  рождественские  дни
возбужденным родителям и измученным, тихим  детям. Игрушки-животные казались
скорее  моделями  из  курса  естествознания,  а  не  удобными,  дружелюбными
спутниками, которых можно  было, в  определенном возрасте,  взять  с собой в
постель или контрабандой  пронести в ванную.  Механические игрушки постоянно
делали вещи, которых будущие хозяева потребовали бы не больше полудюжины раз
за  все  время существования;  это было милосердное  указание,  что в  любой
нормальной детской срок службы таких игрушек будет очень короток.
     Среди  элегантно  одетых кукол, которые заполняли целую секцию  в окне,
виднелась  огромная леди в роскошном  платье, окруженная  персикового  цвета
бархатом, продуманно украшенная аксессуарами из леопардовой кожи, если можно
использовать  такое  удобное общее  слово  в описании  запутанного  женского
туалета.
     Она не  испытывала  недостатка  ни  в  каких новинках,  изображенных на
модных страницах - на самом деле, как считали многие, у нее было нечто, чего
нет у средних  женщин из модных журналов; вместо пустого и  невыразительного
лоска  на ее лице отражался характер. Следовало признать, что это был дурной
характер, холодный, враждебный, жестокий; одна бровь была зловеще опущена, а
в  углах рта  скрывалась  беспощадная  твердость. Ее можно  было представить
героиней многих историй -  историй,  в  которых  окажутся  на  первом  плане
недостойные амбиции, жажда денег и полное отсутствие всяческих приличий.
     Фактически, она не испытывала недостатка и в судьях и биографах даже на
этой, витринной стадии своей карьеры. Эммелин, десяти лет, и Берт, семи лет,
задержались по  пути  от грязной глухой улицы к  населенным лебедями  прудам
Cент-Джеймс-парка, критически исследовали  куклу  в роскошном  платье  и  не
слишком спокойно  отнеслись к особенностям ее характера. Конечно, существует
скрытая  вражда между  дурно  одетыми  по нужде и  разодетыми без  нужды, но
легкая   доброта  и   чувство  товарищества  со   стороны   последних  часто
сталкивается  с  чувством восхищенной  преданности  первых; если  бы  леди в
бархате персикового  цвета и в  леопардовой коже была, в дополнение ко всему
усложненному окружению, еще и  мила, тогда Эммелин по крайней мере могла  бы
зауважать и  даже  полюбить  ее. Но  теперь  она создала этой  леди  ужасную
репутацию,  основанную  прежде  всего  на  знании  о  развращенности  знати,
полученном  из  разговоров   читателей  популярных   романов;  Берт  добавил
несколько ужасных деталей из своих ограниченных запасов воображения.
     -  Она - очень  плохая, вот  эта,  -  объявила  Эммелин  после  долгого
недружелюбного обзора, - ее муж ее ненавидит.
     - Он бьет ее, - сказал Берт с энтузиазмом.
     - Не-а, не бьет,  потому  что  он мертв;  она отравила  его  медленно и
постепенно, так, чтобы никто ничего не  узнал. Теперь она  хочет жениться на
лорде, у которого кучи денег. У него уже есть жена,  но  она собирается и ее
отравить.
     - Она - плохая, - сказал Берт с возрастающей враждебностью.
     -  Ее  мать ненавидит ее и  боится  ее,  потому что она остра  на язык;
всегда говорит серкезмы, она-то. Она еще и жадная; если есть рыба, она съест
свою долю и долю  своей  маленькой  дочки,  хотя маленькая  девочка - просто
чудо.
     -  У  нее  был когда-то  маленький  мальчик, - сказал  Берт,  -  но она
столкнула его в воду, когда никто не глядел.
     - Нет, она не толкала, - сказала Эммелин, - она отправила его далеко, к
бедным  людям, так  что ее муж не знал, где он. А они  думали, что  он, муж,
жестокий.
     - Как ее звать? - спросил  Берт,  думая, что  настало  время обозначить
столь интересную индивидуальность.
     -  Звать? - сказала Эммелин, задумавшись. - Ее зовут  Морлвира. - Таким
было, насколько она могла припомнить, имя авантюристки, которая фигурировала
в кинодраме. На мгновение воцарилась тишина, пока дети обдумывали  скрытые в
этом имени возможности.
     - Эта одежда, которая на  ней  надета, за  нее не платили  и никогда не
заплатят, -  сказала  Эммелин,  -  она  думает, что заставит  богатого лорда
заплатить, но он не будет. Он дал ей брульянты, которые стоят сотни фунтов.
     - Он не станет платить за одежду, - убежденно сказал Берт.
     Очевидно, был  какой-то предел  добродушию и слабохарактерности богатых
лордов.
     В  эту минуту у входа в торговый центр  остановился моторный экипаж  со
слугами в  ливреях;  оттуда  вышла массивная  леди, говорившая  резковато  и
весьма поспешно, ее сопровождал медлительный и  надутый маленький мальчик, у
которого на лице выражалась  черная меланхолия, а  на теле  красовался белый
матросский костюмчик.  Леди продолжала  спор, который, вероятно, начался еще
на Портмен-сквер.
     -  Теперь, Виктор,  ты должен  пойти и купить хорошую куклу  для  твоей
кузины  Берты.  Она  подарила  тебе  чудесную  коробку  солдатиков  на  день
рождения, и ты должен сделать ей подарок в ее праздник.
     -  Берта - жирная  маленькая дура, - произнес  Виктор голосом, столь же
громким, как у его матери, и еще более убежденным.
     - Виктор,  нельзя  так  говорить. Берта -  не  дура,  и она  совсем  не
толстая. Ты должен пойти и выбрать для нее куклу.
     Пара вошла в магазин, исчезнув из поля зрения двух уличных детишек.
     - Надо же, какой он злой!  - воскликнула Эммелин, но и она, и Берт были
склонны  принять сторону Виктора против отсутствующей Берты,  которая  была,
несомненно, такой жирной и глупой, как он ее описал.
     - Я хочу посмотреть куклы, - сказала мать Виктора  ближайшему продавцу.
- Это для маленькой девочки одиннадцати лет.
     -  Для  жирной  маленькой девочки  одиннадцати лет, -  добавил Виктор в
качестве информации к размышлению.
     - Виктор, если ты будешь говорить  такие  грубости  о кузине, то ляжешь
спать, как только мы доберемся домой, и не получишь никакого чая.
     -  Вот  одна из  самых новых  моделей,  которые у  нас  есть, -  сказал
продавец, снимая фигурку в бархате персикового  цвета  с  оконной витрины. -
Леопардовый убор  и меховая накидка по самой последней моде. Вы  не  найдете
ничего новее этого. Эксклюзивный дизайн!
     - Гляди! - прошептала Эммелин снаружи. - Они пришли и взяли Морлвиру.
     В ее сознании смешались волнение и ощущение какой-то тяжелой утраты; ей
так  хотелось   еще   чуть-чуть  поглядеть  на  это   воплощение   разодетой
развращенности.
     - Я  вижу, она  садится в  экипаж, чтобы  выйти  за  богатого лорда,  -
заключил Берт.
     - Ничего ей не добиться, - сказала Эммелин неопределенно.
     Внутри магазина приобретение куклы несколько застопорилось.
     - Это красивая  кукла,  и Берта будет очарована ею, - громко утверждала
мать Виктора.
     - Ну и очень хорошо, - сказал Виктор надувшись. - Тебе не нужно убирать
ее в коробку и ждать целый час, пока ее упакуют. Я возьму ее как она есть, и
мы можем поехать на Манчестер-Сквер, отдать куклу  Берте и покончить с этим.
И  мне  не  надо будет  писать на  карточке:  "Дорогой  Берте  с  любовью от
Виктора".
     -   Замечательно,   -   сказала  его  мать.  -   Мы  можем  заехать  на
Манчестер-Сквер  по  пути домой.  Ты должен пожелать ей всего  наилучшего  и
отдать ей куклу.
     - Я не дам этой маленькой грязнуле целовать меня, - предупредил Виктор.
     Его мать ничего не сказала; Виктор не был и вполовину так противен, как
она ожидала. Когда он хотел, он мог быть ужасно непослушным.
     Эммелин и  Берт  только что  отошли  от окна,  когда Морлвира появилась
снаружи,  ее  очень  осторожно  нес  Виктор. Зловещее  торжество,  казалось,
запечатлелось на ее суровом, холодном  лице. Что  касается Виктора, какая-то
презрительная ясность сменила предшествующее уныние;  он,  очевидно,  принял
свое поражение с высокомерным достоинством.
     Высокая леди  дала указания  лакею и  устроилась  в экипаже.  Маленькая
фигурка  в белом  костюмчике моряка  вскарабкалась  вслед  за  ней,  все еще
тщательно удерживая изящно одетую куклу.
     Автомобиль должен быть дать задний ход, отъезжая.
     Очень незаметно, очень ловко и  безжалостно Виктор выпустил Морлвиру из
рук, чтобы она  упала на дорогу точно за  катящимся назад колесом. С мягким,
приятно звучащим  хрустом автомобиль проехал по распростертой фигурке, потом
двинулся вперед,  и  хруст  повторился. Экипаж  отъехал,  а  Берт  и Эммелин
стояли, в испуганном восхищении рассматривая жалкую кучку измазанного маслом
бархата,  опилок  и  леопардовой кожи -  все,  что  осталось от  ненавистной
Морлвиры. Они испустили пронзительный восторженный вопль и помчались, дрожа,
подальше от сцены так скоро разыгранной трагедии.
     В тот же день, когда  они были  увлечены  преследованием птиц на берегу
пруда в Cент-Джеймс-парке, Эммелин торжественно сообщила Берту:
     - Я тут думала. Ты  знаешь,  кто это  был? Он был тот  самый  маленький
мальчик, которого  она отослала  жить  к бедным людям. Он вернулся  и сделал
это.







     - Не говорите со мной о городских садах, - потребовала Элеонора Рапсли.
- Это означает, конечно,  что я хочу, чтобы вы слушали меня в течение  часа,
пока я говорю именно об  этом.  "Какой милый у вас сад",  говорили нам люди,
когда мы только  переехали сюда. Полагаю, они  имели в виду, что у нас  есть
прекрасный участок для сада.
     - На  самом деле именно размер никуда не  годился; слишком много места,
чтобы позабыть о нем и сделать частью двора, и слишком  мало, чтобы  держать
там жирафов. Видите ли, если б мы могли держать там жирафов, северных оленей
или  еще   какую-нибудь  живность,   мы   объясняли  бы   полное  отсутствие
растительности,  ссылаясь на садовую фауну: "Нельзя держать вместе вапити  и
тюльпаны Дарвина, знаете ли, поэтому мы не посадили в прошлом году ни единой
луковицы".  Но у нас нет  вапити, а тюльпаны не могут пережить того, что все
соседские кошки держат совет посреди цветочных клумб. Эта прискорбная полоса
земли,  которую  мы  хотели  сделать  границей  между  геранью  и  таволгой,
используется  кошачьим  съездом в  качестве  партийной границы.  Разногласия
между партиями случаются очень часто, гораздо чаще, чем расцветает герань. Я
не склонна обвинять обыкновенных котов, но у нас в саду, кажется, проводится
конгресс  котов-вегетарианцев; я называю их вегетарианцами, дорогая,  потому
что  они  уничтожают  чудесную рассаду, но  не  трогают  воробьев.  Взрослых
воробьев в субботу было столько же, сколько и в понедельник, не говоря уже о
появившихся в саду неоперившихся птенцах.
     -  Кажется,  существенное  расхождение  во  мнениях  между воробьями  и
Провидением  произошло  уже  в  начале  времен,  когда  решалось, как  лучше
выглядит  крокус:  в  вертикальном  положении   с  корнями  в  земле  или  в
горизонтальном с аккуратно отделенным стеблем.  За воробьями всегда остается
последнее слово, по крайней мере, в нашем саду. Я думаю, Провидение с самого
начала намеревалось принять исправительный  акт, или как  он там называется,
создав  более   спокойных   воробьев  или  менее   уязвимый  крокус.   Самое
утешительное в нашем саду  -  то, что  его  не видно  ни из  гостиной, ни из
курительной;  так что если гости не  обедают и не завтракают с нами,  они не
могут  заметить  печальное  состояние  нашего  участка.  Вот  почему  я  так
разозлилась на Гвенду Поттингтон,  которая буквально напросилась  ко мне  на
ланч  в следующую среду;  она услышала, как  я приглашаю  барышню Поулкот на
ланч,  если она отправится по магазинам, и конечно, Гвенда  тут же спросила,
может ли и  она  прийти. Она явится только  для того, чтобы поиздеваться над
моими  потрепанными  полупустыми грядками  и пропеть очередную порцию похвал
своему до омерзения ухоженному саду. Я уже устала слушать, как ей все кругом
завидуют; похоже, все на свете принадлежит ей - машина,  званые обеды,  даже
головные боли;  и  все, что  у нее  есть -  превосходно,  ни  у  кого ничего
подобного  нет.  Конфирмация  ее  старшего  сына  была  таким   сенсационным
событием, что вопрос об этом должны, судя по  всему, поднять в Палате Общин!
А теперь она, как назло, явится, чтобы посмотреть на мои злосчастные анютины
глазки и на прорехи  в зарослях душистого горошка  и чтобы дать мне  яркое и
подробное описание редчайших и роскошных цветов в ее собственном розарии.
     -  Моя дорогая Элеонора,  -  сказала баронесса, - вы избавитесь от всей
этой нервотрепки  и  от  огромных  расходов на  садовника,  не говоря уже  о
проблемах с воробьями, если просто оплатите ежегодный взнос в АПСС.
     - Никогда не слышала об этом, - сказала Элеонора. - Что это значит?
     -  Ассоциация Поставки Садов по Случаю, - расшифровала баронесса. - Она
существует, чтобы разбираться с такими делами, как ваше, с проблемами задних
дворов,  которые  абсолютно  бесполезны  в  качестве  садовых  участков,  но
необходимы,  чтобы  стать  декоративным  фоном  в определенное  время, когда
ожидается  завтрак или званый обед. Предположим, к примеру, к  вам  приходят
гости на ланч в час тридцать; вы просто звоните в Ассоциацию где-то в десять
часов  утра  в  тот  же день и  говорите:  "Сад для ланча".  Вот и все  ваши
хлопоты.  К двенадцати сорока пяти ваш  дворик уже покрыт аккуратной полосой
бархатного торфа, сирень, красный  мак или что-то другое, по сезону, высится
вдалеке,  цветут одно-два вишневых дерева, и  клумбы  цветущих рододендронов
заполняют  неаккуратные углы; на переднем плане сияют гвоздики  или тигровые
лилии  в самом расцвете.  Как только  ланч  заканчивается и гости  отбывают,
отбывает  и сад, и все кошки  в подлунном  мире могут держать совет у вас во
дворе, не  причиняя саду  ни  малейшего беспокойства.  Если  к  вам  на ланч
прибывает епископ или кто-нибудь в этом  роде, вы просто упоминаете об этом,
заказывая сад, и вы получаете старосветский садик с подрезанными  изгородями
из  тиса,  солнечными  часами и шток-розами;  возможно,  будут  там  тутовые
деревья, грядки  турецких гвоздик и  колокольчиков и парочка  укрытых в углу
старомодных ульев. Таковы обычные поставки,  которые осуществляет Ассоциация
Садов, но выплачивая дополнительно несколько гиней в год, вы получаете право
на услуги срочного НЗС-сервиса.
     - Что же такое НЗС-сервис?
     - Это всего-навсего  обычный сигнал, означающие особые случаи, подобные
вторжению  Гвенды Поттингтон. Он означает, что к вам на  обед или на завтрак
явится сосед, сад  которого в округе  является предметом зависти. И  следует
постараться На Зависть Соседу.
     - Да?  -  воскликнула Элеонора  с  некоторым волнением, -  и что  тогда
происходит?
     - Кое-что, похожее на чудо из  Арабских Ночей. Ваш задний двор обретает
чувственность,  там появляются гранаты и миндальные деревья, лимонные рощи и
цветущие   кактусы,  великолепные  азалии,  мраморные  фонтаны,  в   которых
каштаново-белые цапли изящно  возвышаются среди экзотических водных лилий, а
золотистые  фазаны сидят  вокруг на  алебастровых террасах. Все  это в целом
должно наводить  на мысль,  что Провидение и  Норман  Уилкинсон  позабыли  о
минувших разногласиях и объединили усилия, чтобы создать фон для выступления
русского балета на открытом воздухе; в самом  деле, это  -  просто  фон  для
вашего  ланча.  Если  потребуется как-нибудь поддеть Гвенду  Поттингтон  или
любого другого вашего гостя, вам следует только небрежно упомянуть, что ваша
вьющаяся путелла - единственная в Англии, так как та, что росла в Чэтсворте,
замерзла  прошлой  зимой.  Нет  существует  такого  растения,  как  вьющаяся
путелла, но Гвенда Поттингтон и подобные  ей люди  обычно не отличают одного
цветка от другого без предварительных объяснений.
     - Быстро, - сказала Элеонора, - дайте адрес Ассоциации.
     Гвенда Поттингтон не получала наслаждения от ланча. Это была всего лишь
изящная пища,  превосходно  приготовленная  и  аккуратно  сервированная,  но
пикантного соуса  ее  собственной  беседы  здесь явственно  не  хватало. Она
подготовила  длинную серию комментариев о  чудесах своего городского сада, с
его  непревзойденными эффектами садоводческого  великолепия, и увидела,  что
тема  была  закрыта  со  всех  сторон  обильной  преградой  из  экзотических
барбарисов, которые создали ярчайший фон для изумительного кусочка волшебной
страны в саду Элеоноры. Гранатовые и лимонные деревья, террасный фонтан, где
среди  корней  великолепных  лилий  скользили  и  извивались  золотые карпы,
заросли  экзотических цветов, похожее на пагоду сооружение, где развлекались
в меру своих возможностей японские песчаные барсуки - все это  лишало Гвенду
аппетита и уменьшало ее желание побеседовать об озеленении.
     - Не могу сказать, что восхищаюсь вьющейся путеллой, - коротко заметила
она, - так или  иначе  это растение -  не единственное в Англии;  я случайно
видела еще одно в Гемпшире. Как все же садоводство выходит из моды; полагаю,
у людей теперь не остается для этого времени.
     В целом  это был один  из  самых успешных  ланчей,  которые  устраивала
Элеонора.
     Но  четыре  дня  спустя  разразилась  непредвиденная катастрофа,  когда
Гвенда  оторвалась  от  домашнего хозяйства как  раз  во  время  ланча и без
приглашения ворвалась в гостиную.
     -  Я  думала,  что  должна сообщить вам: акварельный  эскиз  моей  Элен
приняла Гильдия Скрытых Художественных Талантов; его собираются выставить на
летнем  вернисаже   в  галерее  Хэкни.   Это   будет  настоящая  сенсация  в
художественном мире  - боже правый, что же случилось с  вашим садом? Его там
нет!
     - Суфражистки!  -  быстро  сказала  Элеонора. - Разве вы не  слышали об
этом? Они ворвались сюда  и  все  разрушили минут за десять. Я была  до того
убита   горем,   что  все   полностью  расчистила;  я  разобью  сад   снова,
руководствуясь более сложным планом.
     - Это,  -  сказала  она  позднее  баронессе,  -  я  и  называю  помощью
дополнительного мозга.





     Противник объявил:  "без козырей". Руперт сбросил туза и короля треф  и
избавил оппонента от этой масти;  тогда Оветс, которого Судьба назначила ему
в партнеры,  начал третий  раунд с трефовой королевы, и, поскольку у него не
было никаких других карт этой масти, открыл другую масть.  Противник отыграл
оставшиеся взятки - и роббер.
     - У меня было еще четыре трефовых карты; нам нужна была только решающая
взятка, чтобы сделать роббер, - сказал Руперт.
     -  Но  у меня-то не было  другой карты, - воскликнул  Оветс, у которого
наготове была защитная улыбка.
     - Вам не  следовало  сбрасывать эту королеву к моему королю и оставлять
меня со старой мастью, - заметил Руперт с вежливой горечью.
     - Я думал, у меня.... ну я не  знал, что же мне делать. Мне так жаль, -
сказал Оветс.
     Ужасные и бесполезные сожаления составляли большую часть  его жизненных
занятий. Если бы подобная ситуация возникла в следующий раз, он точно так же
провалился бы и остался бы таким же огорченным и извиняющимся.
     Руперт уныло глядел на него, пока Оветс сидел, улыбаясь и разбираясь со
своими картами. Многие  люди, наделенные хорошими деловыми способностями, не
обладают даже рудиментарным карточным мозгом, и Руперт не стал бы осуждать и
критиковать  своего  будущего зятя  только  за  его  ужасную  игру  в бридж.
Печальнее всего было  то, что  Оветс  всю жизнь улыбался и извинялся  так же
глупо и  невинно, как за  карточным  столом, оправдывая свою  фамилию.  И за
оборонительной улыбкой  и  привычными выражениями сожалений различалось едва
заметное,  но  вполне  очевидное самодовольство.  Всякая овца  на  пастбище,
вероятно,  воображает, что в критическом положении она может  стать ужасной,
как  армия  со знаменами  - достаточно  только понаблюдать,  как овцы стучат
копытцами и  вытягивают шеи,  когда подозрительный  объект меньшего  размера
появляется в их поле зрения и кротко себя ведет.  И вероятно, почти все овцы
в  человеческом  облике представляют себе,  как они играют  главные роли  во
всемирных исторических  драмах,  принимая  быстрые, безошибочные  решения  в
кризисные  моменты,  запугивая мятежников,  успокаивая паникеров,  оставаясь
храбрыми,  сильными, прямолинейными,  но, несмотря на врожденную скромность,
всегда слегка выдающимися.
     "Почему,  во имя  всего никчемного и  отвратительного,  Кэтлин  выбрала
именно  этого  человека себе в  мужья?" - вот  каким  вопросом  с превеликим
сожалением задавался Руперт. Был ведь юный Малкольм Атлинг, привлекательный,
приличный,  уравновешенный человек, который  мог понравиться  кому  угодно и
который,  очевидно, оставался  ее  преданнейшим поклонником.  И все  же  она
отдает   свою   руку   этому  бледноглазому,   неразговорчивому   воплощению
самодовольной пустоты. Будь это личным делом Кэтлин, Руперт пожал бы плечами
и  сохранил бы философскую уверенность, что она выжмет как  можно больше  из
этой, бесспорно, неудачной сделки.
     Но у  Руперта не было прямого  наследника; его  собственный сын  сложил
голову где-то на  индийской границе во  время  знаменитой  кампании.  И  его
собственность перейдет с соответствующим благословением в руки  Кэтлин  и ее
мужа.  Оветс  будет  жить в  милом  старом  доме, в  окружении других мелких
Оветсов, таких же глупых, самодовольных и похожих на кроликов, будет жить на
его земле и владеть ею. Такая перспектива нисколько Руперта не обнадеживала.
     В  сумерках того же дня,  когда состоялась злосчастная партия  в бридж,
Руперт и Оветс возвращались домой после дневной охоты.
     Патронташ  Оветса  был  почти  пуст, но  его  охотничий  мешок  явно не
переполнился. Птицы, в которых он  стрелял, оказывались  почему-то  столь же
неуязвимы, как герои мелодрам. И при каждой неудачной попытке сбить птицу  у
него  наготове было какое-нибудь  объяснение или извинение.  Теперь он шагал
перед  хозяином,  бросая   радостные  реплики  через  плечо,  но,  очевидно,
отыскивая  запоздалого  кролика или  лесного голубя, которые могли бы  стать
счастливым  полночным  дополнением  к его добыче.  Когда  они миновали  край
маленькой  рощи, большая птица взлетела  с земли  и медленно  направилась  к
деревьям,   став  легкой  мишенью  для  приближающихся   спортсменов.  Оветс
выстрелил с обоих стволов и ликующе возопил:
     - Ура! Я подстрелил большого ястреба!
     - Если  точнее,  вы  подстрелили  осоеда.  Эта  курочка  - из одной  из
немногочисленных  пар осоедов,  гнездящихся  в Великобритании.  Мы строжайше
оберегали их в  последние четыре  года; все  егеря и вооруженные деревенские
бездельники  на  двадцать  миль  вокруг  были вынуждены  - предупреждениями,
подкупом  и угрозами - уважать их святость,  а за похитителями яиц тщательно
следили в  сезон  размножения. Сотни  любителей  редких  птиц восхищались их
портретами в  "Кантри Лайф". А теперь  вы превратили курочку  в жалкую  кучу
изорванных перьев.
     Руперт говорил спокойно и  ровно, но на мгновение или два свет истинной
ненависти засиял в его глазах.
     - Скажу вам, что мне так жаль, - сказал Оветс с примирительной улыбкой.
- Конечно,  я помню,  что  слышал  об  осоедах, но в любом  случае не мог  и
представить себе, что эта птица... И это был такой легкий выстрел...
     - Да, - сказал Руперт, - это было неприятно.
     Кэтлин нашла его в оружейной, когда он поглаживал перья мертвой  птицы.
Ей уже рассказали о катастрофе.
     - Какая кошмарная неудача! - сочувственно сказала она.
     -  Это мой милый  Робби  первым нашел их, когда он в последний  раз был
дома  в отпуску.  Разве  ты не  помнишь,  как волновался он из-за них?... Ну
пойдем, выпьем чаю.
     И бридж и охота были позабыты в течение следующих двух или трех недель.
Смерть, которая не считается с партийными склоками, освободила парламентскую
вакансию  в том округе в самый неудобный сезон,  и местные приверженцы обеих
сторон оказались перед лицом неприятных выборов посреди зимы.
     Руперт переживал политические  события серьезно и остро. Он принадлежал
к  тому типу странно,  а скорее счастливо сотворенных  индивидуумов, которых
эти острова, кажется, производят в  немалом количестве. Здесь есть мужчины и
женщины,  которые не  ради какой-то личной  прибыли или выгоды покидают свои
удобные домашние очаги или клубные карточные столики и отправляются блуждать
там  и сям  среди грязи,  дождей  и ветров, чтобы  завоевать  или перетянуть
колеблющихся выборщиков на сторону своей партии - не потому, что они считают
это  своим долгом, а потому,  что они этого  хотят.  И его энергия в  данном
случае  была просто  необходима, поскольку  освободившееся место  было очень
важным  и обсуждаемым, а его  потеря  или сохранение в  тогдашнем  положении
парламентской  игры значило бы очень много.  С помощью Кэтлин он обрабатывал
свой  избирательный  участок  с  неустанным,  удачно  направленным  рвением,
получая свою долю унылой обычной работы, а также более ярких событий. Дебаты
в той кампании  закончились накануне  голосования,  последней была встреча в
центре, где  нерешительных  выборщиков,  как  предполагалось,  было  гораздо
больше, чем где-нибудь еще. Удачная заключительная встреча здесь означала бы
все. И спикеры, местные и  приезжие, не забывали  ни  о чем,  чтобы склонить
чашу весов на свою сторону.
     На  Руперта  возложили незначительную  задачу - произнести  приветствие
председателю, который должен был закрыть слушания.
     - Я так охрип, - возразил он, когда  настал момент, - не думаю, что мой
голос расслышат за пределами трибуны.
     -  Позвольте  мне,  -  сказал  Оветс,  -  я  неплохо  с  такими  вещами
управляюсь.
     Председатель  нравился  всем  партиям,  и  первые слова приветственного
признания Овцы удостоились шумных аплодисментов.
     Оратор широко улыбнулся своим слушателям  и воспользовался возможностью
добавить  несколько  слов  собственной  политической мудрости.  Люди  начали
смотреть  на часы  и искать  зонтики. Тогда, посреди  вереницы бессмысленных
банальностей,   Оветс   произнес  одну   из  тех   случайных  фраз,  которые
путешествуют  от  одного  лагеря  избирателей  к  другому  за  полчаса  и  с
благодарностью принимаются  противником,  поскольку  могут использоваться  в
агитации куда лучше, чем тонна предвыборной литературы.
     По всему залу  раздалось перешептывание и гомон,  а кое-где послышалось
шиканье.  Оветс попытался  убавить эффект  своего замечания,  и председатель
решительно прервал его благодарственную речь, но ущерб был нанесен.
     - Боюсь, что  после  того замечания я потерял  контакт  с аудиторией, -
сказал Оветс чуть позже, сопровождая это примирительной улыбкой.
     -  Вы  потеряли наши  выборы,  -  сказал  председатель,  и  он оказался
подлинным пророком.
     Месяц  зимнего  отдыха  казался  желанным  тонизирующим средством после
напряженной работы и конечного провала выборов.
     Руперт и Кэтлин проводили их на маленьком  альпийском курорте,  который
только приобрел широкую известность, и Оветс  последовал туда за ними в роли
будущего мужа. Свадьба была назначена на конец марта.
     Это  была  зима  ранних и  несвоевременных  оттепелей, и  дальний  край
местного озера, в том месте, где в большой водоем впадали быстрые ручьи, был
украшен уведомлениями на трех языках, где конькобежцев предупреждали, что не
следует рисковать в опасных  местах. Самое безумие приближения  к этим самым
опасным местам, казалось, обрело природное очарование для Оветса.
     - Не  представляю,  какая  здесь может быть  опасность, - возразил он с
неизбежной  улыбкой, когда  Руперт позвал его прочь от  запретной области. -
Молоко, которое я оставил на подоконнике вчера вечером, промерзло на дюйм.
     - Но в  стакане  не было  таких сильных течений, -  сказал  Руперт. - В
любом случае, вряд ли найдется  много смысла в кружении вокруг сомнительного
льда, когда рядом -  целые  акры хорошего. Секретарь ледового комитета  один
раз уже предупреждал вас.
     Несколько  минут спустя Руперт услышал  громкий  крик  ужаса  и  увидел
темное  пятно,  нарушившее  гладкость замороженной поверхности  озера. Оветс
беспомощно барахтался в ледяном отверстии, им же и проломленном.
     Руперт  выпалил одно громкое проклятие, а затем помчался изо всех сил к
берегу; он  вспомнил, что видел лестницу возле низкого здания  у края озера.
Если бы  он  мог положить  ее  поперек  проруби  прежде, чем отправиться  за
помощью,  работа  стала  бы  сравнительно  простой.  Другие конькобежцы  уже
мчались издалека, и с помощью лестницы они могли вытащить Оветса из воды, не
испытывая на прочность  подтаявший  лед.  Руперт выпрыгнул  на  шероховатый,
промерзший снег и  бросился  туда, где лежала  лестница. Он  уже  поднял ее,
когда скрежет цепи и вспышка яростного лая достигли его слуха, и он был сбит
с  ног  внушительной массой  белого  и желтовато-коричневого меха. Молодой и
крепкий  дворовый пес, с  ужасным удовольствием исполняя  свою первую задачу
активной сторожевой  службы,  елозил  и рычал  сверху,  значительно усложняя
исполнение обеих  задач - встать  на ноги и  добыть  лестницу.  Когда Руперт
наконец добился и  того, и другого, он  уже опоздал. Всего секунду назад  он
еще мог быть полезен, но теперь... Оветс окончательно исчез подо льдом.
     Кэтлин  Атлинг  и ее муж  большую  часть года  проводят  с Рупертом,  и
маленький  Робби  находится  в  некоторой  опасности, потому  что  преданный
дядюшка  его прямо-таки боготворит. Но двенадцать месяцев в году неразлучный
и   драгоценный   спутник   Руперта   -  крепкий  дворовый  пес  в  белых  и
желтовато-коричневых пятнах.






     -  Это похоже на китайскую головоломку, - огорченно сказала леди Проуч,
рассматривая рукописный перечень  имен, который занимал  два или  три  листа
бумаги на ее письменном столе. Большинство имен были помечены карандашом.
     - Что похоже  на  китайскую  головоломку?  - оживленно поинтересовалась
Лина Ладдлфорд;  она  немало  гордилась  своей  способностью  справляться  с
мелкими житейскими проблемами.
     -  Добиться подходящего  расположения  гостей.  Сэру  Ричарду нравится,
когда  я  устраиваю   домашний  прием  примерно  в  это  время  года,  и  он
предоставляет мне  абсолютную свободу  приглашать  кого угодно; все, чего он
требует - чтобы вечеринка прошла мирно, без трений и проблем.
     - Это кажется достаточно разумным, - сказала Лина.
     -  Не  только  разумным,  моя  дорогая,  но и необходимым. Сэру Ричарду
следует думать о его  литературной  деятельности; вы не сможете ожидать, что
человек сконцентрируется  на  племенных  спорах  Центральной  Азии, если  он
столкнется с социальным конфликтом под собственной крышей.
     -  Но  почему это должно  произойти? Почему  на домашнем приеме  вообще
происходят столкновения?
     - Точнее; почему они должны произойти или почему они вообще происходят?
-  повторила леди  Проуч.  -  Дело  в  том,  что они  происходят всегда.  Мы
несчастны; мы всегда были несчастны, теперь я понимаю это, когда оглядываюсь
назад.   Мы   всегда  объединяли  под   одной   крышей  людей  с   абсолютно
противоположными   взглядами,  и  результатом  становилась  не   был  просто
неприятность, а самый настоящий взрыв.
     - Ты говоришь о  людях, которые не сходятся в политических суждениях  и
религиозных взглядах? - спросила Лина.
     -  Нет,  не  о  том.  Самые  существенные  политические  и  религиозные
расхождения  не имеют значения. Вы можете объединить  англиканца, унитария и
буддиста  под  одной  крышей, не  опасаясь никаких  катастроф;  единственный
буддист, который  сюда  приходил, со  всеми перессорился  единственно  из-за
своего  вздорного  характера;   это  не   имело  никакого  отношения  к  его
вероисповеданию. И я всегда считала, что люди могут придерживаться абсолютно
различных политических взглядов и при этом вежливо общаться друг с другом за
завтраком. К примеру, мисс Ларбор  Джонс,  которая побывала  здесь в прошлом
году, поклоняется  Ллойд-Джорджу как  своеобразному ангелу без крыльев, в то
время как миссис  Валтерс, которая была здесь в то же время, полагает, между
нами говоря, что он будет... антилопой, так сказать.
     - Антилопой?
     - Ну, не совсем антилопой, а кое-кем с рогами, копытами и хвостом.
     - О, я понимаю.
     - Однако все это не помешало им быть самыми дружелюбными из смертных на
теннисном  корте  и  в бильярдной.  Они поссорились наконец  из-за карточной
игры,   но   этому,   конечно,  не  могла   помешать  никакая  благоразумная
группировка. Госпожа Вальтерс заполучила короля,  валета,  десятку и семерку
бубен...
     -  Ты говорила,  что  существуют  другие  пограничные линии,  нарушение
которых причиняет беспокойство, - прервала Лина.
     -  Точно.  Как раз мелкие  различия  и  второстепенные  вопросы создают
великое множество неприятностей, - сказала леди Проуч. -  До самой  смерти я
не  забуду переполох, который разгорелся  в  прошлом году из-за суфражисток.
Лаура Хеннисид  покинула  наш дом в  состоянии безмолвного  негодования,  но
прежде,  чем  она  достигла  этого  состояния,  она  вдоволь  попользовалась
словами,  которые не допускаются  в австрийском рейхсрате. "Базарный день" -
вот как  сэр  Ричард  описал  все  это происшествие,  и я не  думаю, что  он
преувеличил.
     -  Конечно,  суфражизм  -  это  наболевший  вопрос,  и он может вызвать
вспышку самых  ужасных  чувств,  - сказала Лина,  - но  можно  ведь выяснить
заранее, каких мнений люди...
     - Моя дорогая, за год до того было  еще  хуже.  Тогда была Христианская
Наука. Селина Губи - кто-то вроде Высокой Жрицы Культа,  и она подавляла все
возражения  своей  могучей рукой. Тогда  однажды вечером после обеда  Кловис
Сангрэйл подсунул ей осу  в  нижнюю часть спины, чтобы определить, сработает
ли  ее  теория  несуществования  боли  в  критическом  положении.  Оса  была
маленькая,  но  очень  деятельная,  и она  сильно  ожесточилась,  проведя  в
бумажной клетке целый  день. Осы не могут  спокойно выдержать заключения, по
крайней  мере эта не выдержала.  Не думаю, что  когда-либо  понимала до того
момента подлинное  значение слова "оскорбление". Я иногда просыпаюсь ночью в
полном убеждении, что все  еще слышу Селину, описывающую поведение Кловиса и
черты его  характера. Это  был  тот самый год, когда сэр Ричард работал  над
книгой   "Домашняя   жизнь  татар".  Критики   обвиняли  его   в  отсутствии
сосредоточенности.
     - Он в  этом году  занят  очень важной  работой, не  так ли? - спросила
Лина.
     -  "Землевладение в Туркестане", - ответила леди  Проуч,  -  он как раз
работает  над  заключительными   главами,  и  они  требуют   всей  возможной
концентрации. Именно поэтому я так стараюсь  избежать  каких-либо  неудачных
волнений  в этом году. Я приняла все  меры  предосторожности, которые смогла
придумать,   чтобы   добиться   бесконфликтности   и  абсолютной   гармонии;
единственные два  человека, в которых  я не совсем уверена - это  Аткинсон и
Маркус  Попхэм.  Они  вдвоем  пробудут  здесь  дольше  других,  и  если  они
столкнутся друг с другом из-за какого-то наболевшего вопроса... ну, в общем,
будут большие неприятности.
     -  Разве  ты не можешь что - нибудь  о них  выяснить? Об их взглядах, я
имею в виду.
     - Что - нибудь? Моя дорогая Лина, едва ли найдется что - нибудь, чего я
о них  не выяснила. Они  оба  - умеренные либералы, евангелисты, находятся в
мягкой оппозиции  по отношению к женскому избирательному праву, они одобряют
отчет  Фальконера  и решение  Стюартов.  Слава богу, в этой  стране  еще  не
разгорелись сильные страсти в связи с Вагнером, Брамсом и подобными им. Есть
только один  вопрос,  в  ответе  на  который  я  не  уверена, одна карта  не
раскрыта. Они  противники  вивисекции  или они  требуют продолжения  научных
экспериментов? По  этому поводу появилось  множество корреспонденций в наших
местных  газетах, и викарий определенно произнес об этом проповедь;  викарии
иногда устраивают ужасные провокации. Вот  если бы ты могла  только выяснить
для меня, сходятся ли эти люди во мнениях или...
     - Я! - воскликнула Лина. - Как же я смогу это выяснить? Я никого из них
даже не знаю.
     - И  все-таки ты могла  бы это  выяснить  каким-нибудь  окольным путем.
Напиши им -  под  вымышленным  именем, конечно -  о сборе средств  на то или
иное. Или, еще лучше, пошли отпечатанный на машинке опросный лист с просьбой
высказаться за  или  против  вивисекции; люди,  которые вряд  ли  согласятся
отправить деньги, с легкостью  напишут "да" или "нет" на  заранее оплаченной
открытке. Если  ты  не добьешься  ответа, попытайся  встретиться  с  ними  в
каком-нибудь доме и  вступить в  спор по этому вопросу. Я  думаю, что  Милли
иногда приглашает их на  свои  приемы;  если  бы  тебе  повезло, ты могла бы
встретиться с обоими в один и тот же  вечер.  Только следует все это сделать
поскорее.  Мои  приглашения  будут  разосланы в  среду, самое  позднее  -  в
четверг, а сегодня - пятница.
     - Домашние  приемы  Милли не очень  забавны, как  правило, -  вздохнула
Лина, -  и  ни  один из гостей никогда не может поговорить с  другим наедине
больше  двух минут; Милли  - одна из тех беспокойных хозяек, которые всегда,
кажется,  озабочены  тем,  чтобы  гости  перемещались по комнате,  постоянно
формируя  новые  группы.  Даже  если  я  успею  поговорить  с  Попхэмом  или
Аткинсоном, я не смогу  сразу перейти  к  такой теме, как  вивисекция.  Нет,
думаю,  что  идея с  открытками  окажется более  надежной и,  конечно, менее
утомительной. Как бы получше все это написать?
     - О, нужно что-нибудь  в этом роде:  "Вы поддерживаете эксперименты  на
живых животных с целью научного исследования - Да или Нет?" Это очень просто
и безошибочно. Если они не  ответят, это будет по крайней мере  знаком,  что
данная тема им нисколько не интересна. Этого вполне достаточно.
     -  Хорошо, -  сказала Лина,  - я заставлю  моего шурина отправить их из
офиса, и он сможет телефонировать результаты плебисцита сразу тебе.
     - Спасибо тебе огромное,  -  поблагодарила  ее леди Проуч. - И попроси,
чтобы он отослал открытки как можно скорее.
     В следующий вторник голос клерка  из офиса по  телефону проинформировал
леди Проуч, что  письменный опрос продемонстрировал единодушную враждебность
опрошенных по отношению к экспериментам на живых животных.
     Леди  Проуч  поблагодарила  клерка,  а потом,  громче  и  более  пылким
голосом,  возблагодарила  Небеса.  Два  приглашения,   уже   запечатанные  и
адресованные,  были немедленно  посланы;  они были должным  образом приняты.
"Домашний  прием спокойных часов", как называла его будущая хозяйка, вступил
в решающую стадию.
     Лина   Ладдлфорд  не  была   включена  в  список  гостей,   потому  что
предварительно  приняла  другое  приглашение.  В  день  открытия  крикетного
фестиваля,  однако, она  наткнулась  на  леди  Проуч,  которая  примчалась с
другого конца графства. Она выражала абсолютное равнодушие к крикету и почти
полное безразличие к самой жизни. Она слабо пожала руку Лины и заметила, что
день был просто скотский.
     - А вечеринка? Как там все прошло? - тут же спросила Лина.
     -  Не говори об  этом! - последовал трагический ответ.  -  И  почему  я
всегда так несчастна?
     - Но что случилось?
     - Это было ужасно. Гиены не могли бы вести себя с большей дикостью. Сэр
Ричард сказал так, а он бывал в странах,  где живут гиены, так что он должен
знать. Они практически подрались!
     - Подрались?
     -  Подрались  и  прокляли друг  друга.  Это могла быть сцена с  картины
Хогарта. Я никогда в жизни не чувствовала себя настолько  оскорбленной. Что,
должно быть, подумали слуги!
     - Но кто же все это устроил?
     - О, разумеется, те двое, из-за которых я так переживала.
     -   Я  думала,  что  они  согласились  во  всем,  в  чем  только  можно
согласиться:   религия,  политика,   вивисекция,  результат   Дерби,   отчет
Фальконера; из-за чего же еще они могли поссориться?
     - Моя  дорогая,  мы  оказались  настоящими  дурами, сразу не подумав об
этом. Один из них был настроен про-гречески, а другой - про-болгарски.







     Множество каменных фигур, разделенных равными промежутками, возвышались
на парапетах старого собора; некоторые изображали ангелов, другие  - королей
и епископов,  и почти все выражали набожность,  величие и  самообладание. Но
одна фигура в  холодной  северной части здания не  венчалась ни короной,  ни
митрой, ни  нимбом,  и ее лик был  суров, холоден и  мрачен; это,  наверное,
демон,  решили  жирные синие голуби, которые  целыми днями  грелись на  краю
парапета;  но  старая галка  с  колокольни, обладавшая немалыми познаниями в
церковной архитектуре,  сказала,  что  это  пропащая  душа.  На  том  они  и
порешили.
     Однажды осенью на крышу собора вспорхнула изящная, сладкоголосая птица,
которая  покинула пустынные  поля  и  поредевшие  живые  изгороди в  поисках
зимнего пристанища. Она пыталась остановиться под сенью огромных  ангельских
крыльев  или  устроиться в каменных складках  королевских  одежд, но  жирные
голуби  отпихивали ее  отовсюду,  где  она пыталась обосноваться,  а  шумные
воробьи сталкивали ее  с карнизов. "Ни одна уважающая  себя птица  не станет
петь с  таким чувством",  пищали  они друг  другу; и  страннице  приходилось
уступать место.
     Только  изваяние  Пропащей  Души  предоставило  птице  убежище.  Голуби
считали, что будет  небезопасно взгромождаться на статую, которая так сильно
клонится  к земле,  да  к тому  же и находится в  тени.  Руки статуи не были
сложены  в  набожном  жесте, как  у  других каменных героев, а  вытягивались
вперед как  будто с вызовом,  и эта поза обеспечила аккуратное гнездышко для
маленькой птицы. Каждый вечер она доверчиво заползала в свой угол,  приникая
к каменной груди статуи, и темные глаза, казалось, внимательно следили за ее
сном. Одинокая птица полюбила своего одинокого защитника, и  в  течение  дня
она  время  от  времени  садилась  на  какой-нибудь  желоб  или  на   другую
поверхность  и  высвистывала как  можно  громче  самую  приятную  мелодию  в
благодарность  за ночную защиту. Возможно, это было  заслугой ветра,  погоды
или какой-то другой внешней  силы,  только ужасно искаженное лицо, казалось,
постепенно  утратило   частицу  горечи  и  печали.  Каждый  день,  в  долгие
однообразные  часы,  обрывки   песен  его  маленькой  гостьи  доносились  до
одинокого  наблюдателя, и вечерами, когда  звонили  колокола и большие серые
летучие мыши  выскальзывали  из  своих убежищ  на колокольне, ясноокая птица
возвращалась, щебетала какие-то  полусонные мотивы, и удобно устраивалась на
руках, которые ожидали ее.  То  были счастливые дни для Темного Лика. Только
большой  колокол   Собора  ежедневно  вызванивал  свое  насмешливое:  "После
радости... Горе".
     Люди  в домике пристава заметил маленькую коричневую птицу, порхающую в
окрестностях Собора, и подивились ее чудесному пению.
     - Какая жалость, -  говорили они, -  что все эти  напевы растрачиваются
впустую на далеких  карнизах. -  Они были  бедны,  но они постигли  принципы
политической экономии.  Так что они поймали птицу и посадили ее в  маленькую
плетеную клетку у дверей домика.
     Той  ночью маленькая певица не появилась на привычном  месте,  и Темный
Лик сильнее, чем когда-либо прежде, ощутил горечь одиночества. Возможно, его
маленькую  подругу  уничтожил   бродячий  кот  или  ранил  упавший   камень.
Возможно... Возможно, она улетела в другое место.  Но  когда наступило утро,
до него  донеслись, сквозь  шум  и  суматоху мира Собора,  тихие,  волнующие
сердце  вести от  заключенной,  томившейся в плетеной клетке далеко внизу. И
каждый день,  ровно в  полдень,  когда  жирные голуби  погружались  в  тупую
послеобеденную  дремоту,  а воробьи плескались  в уличных лужах, -  тогда до
парапетов   доносилась  песня  маленькой   птицы,  песня   голода,  тоски  и
безнадежности, крик, на который нельзя  было  ответить.  Голуби в  перерывах
между едой замечали, что каменная фигура клонилась к земле все сильнее.
     Однажды из маленькой плетеной клетки не прозвучала песня. Это был самый
холодный  день  зимы;  голуби   и  воробьи   на   крыше  Собора  с  тревогой
осматривались  по  сторонам,  отыскивая  в  мусорных  кучах  пропитание,  от
которого они зависели в такую погоду.
     - Люди из домика выбросили что-нибудь в мусорную  кучу? - спросил  один
голубь другого, смотревшего через северный парапет.
     - Только маленькую мертвую птицу, - последовал ответ.
     Ночью  на  крыше Собора  раздался  треск  и  шум,  как  будто  рушилась
кирпичная  кладка.  Галка  с  колокольни сказала, что холод  подействовал на
материал, и  поскольку он перенес множество морозов, должно быть, именно так
все и случилось.  Утром  заметили, что воплощение Пропащей Души  рухнуло  со
своего  карниза  и теперь кучей  обломков распростерлось  на мусорной куче у
домика пристава.
     -  Вот как чудесно! - заворковали жирные голуби,  обдумав происшедшее в
течение нескольких минут. - Теперь у нас здесь будет  добрый ангел. Конечно,
они поставят туда ангела.
     - После радости... Горе, - прозвенел большой колокол.





     Леопольд Волькенштейн,  финансист  и  дипломат,  навязчивый,  важный  и
незначительный,  сидел  в  своем любимом  кафе  в столице  мировой  мудрости
Габсбургов,  утыкаясь то в  "Neue  Freie  Presse",  то в  чашку  увенчанного
сливками кофе, то в стоявший рядом стакан воды,  который прилизанный piccolo
только что принес ему. В течение многих лет - гораздо дольше, чем длится век
обычной  собаки - прилизанные piccolos приносили  на его столик "Neue  Freie
Presse" и чашку кофе  со  сливками; в течение многих лет  он сидел  на  этом
самом месте, под покрытым пылью чучелом орла,  который  некогда был  живой и
гордой птицей,  обитавшей  в  Стирийских  горах,  а  теперь  стал чудовищным
символом:  к  его  шее  приделали  вторую голову,  а  на два  пыльных черепа
навесили позолоченные короны. Сегодня  Леопольд Волькенштейн прочитал только
передовую статью в газете, но перечитал ее уже несколько раз.
     "Турецкая   крепость   Кирк  Килиссех  пала...  Сербы,  как  официально
объявлено,  заняли  Куманово...  Крепость Кирк Киллисех  потеряна,  Куманова
занято сербами,  они надвигаются на Константинополь, как персонажи, сошедшие
со страниц шекспировских королевских  драм... В окрестностях Адрианополя и в
восточном  регионе,  где  ныне  разворачивается   великое  сражение,  теперь
решается  не  только судьба Турции,  там определяется и грядущее положение и
влияние Балканских Государств на судьбы всего мира".
     Уже много  лет Леопольд Волькенштейн распоряжался претензиями и борьбой
Балканских  Государств,  сидя   за  чашкой  кофе  со  сливками,  принесенной
прилизанным piccolos. Никогда не бывая  на востоке - если исключить верховые
прогулки до Темешвара, никогда не подвергая себя опасности -  если исключить
столкновения с  такими потенциальными противниками, как зайцы или куропатки,
он считал  себя суровым критиком и судьей в военной и национальной  политике
малых  стран, которые окружали Двуглавую  Монархию  со стороны Дуная. И  его
суждения содержали безграничное презрение  к ничтожным усилиям и несомненное
уважение  к  огромным  батальонам  и  полным  кошелькам.  Всеми  балканскими
территориями,  их беспокойными историческими судьбами  повелевали  волшебные
слова: "Великие Державы"  - еще более внушительные  в  тевтонском  звучании,
"Grossmachte".
     Поклоняясь власти,  силе и денежным мешкам,  как пожилая женщина  может
поклоняться   энергии  молодых,   упитанные  кофейные  оракулы  осмеивали  и
проклинали амбиции балканских царьков  и их народов, издавая настоящие залпы
странных грудных звуков, которые частенько становятся вспомогательным языком
венских  обитателей, когда их  мысли не слишком доброжелательны.  Британские
путешественники посещали  балканские  страны  и составляли  отчеты о великом
будущем болгар, русские офицеры посещали болгарскую армию и признавались: "С
этим  стоит считаться.  И все это  создали не  мы, а  они  сами". Но  оракул
смеялся, качал  головой и изрекал вселенские истины, сидя за чашкой кофе или
за  долгой  партией  в домино. Grossmachte не  смогли заглушить гром военных
барабанов,  это  правда; огромные батальоны  Оттоманской Империи остановятся
для переговоров,  а  затем  заговорят огромные кошельки  и прозвучат великие
угрозы  Держав,  и  последнее  слово  останется за  ними. Леопольд прекрасно
представлял себе, как пересекают Балканы армии пехотинцев в красных  фесках,
как  фигурки в  овечьих  шкурах  разбегаются по  деревням,  как  полномочный
представитель    Великих    Держав    царственно    упрекает,    налаживает,
восстанавливает, расставляет все по местам, уничтожая все следы конфликта. А
теперь его уши слышали, как гром военных барабанов раздается совсем в другом
направлении,  слышали, как шагают батальоны,  оказавшиеся больше, отважнее и
вчетверо искушеннее в военных  делах, чем он  мог предположить; на страницах
привычной   газеты  его   глаза   обнаруживали   обращенное   к  Grossmachte
предупреждение,  что  они должны  узнать кое-что новое,  чему-то  научиться,
отказаться от чего-то, освященного вековыми традициями. "Великие Державы без
малейших  трудностей  убедят  балканские  государства  в  неприкосновенности
принципа, согласно  которому  Европа не может  позволить какого-либо  нового
разделения  территории  на  Востоке  без  ее  одобрения.  Даже теперь,  пока
кампания  еще не закончена,  распространяются  слухи  о проекте  финансового
союза, охватывающего все  балканские страны, и далее конституционного  союза
на манер Германской Империи. Возможно, это только политическая соломинка, за
которую хватается утопающий, но  нельзя забывать и о  том, что  объединенные
Балканские  Государства  распоряжаются  военной  силой,  с  которой  Великим
Державам придется считаться.
     ...Люди, которые пролили свою  кровь на полях сражений и пожертвовали в
этих сражениях  целым поколением, чтобы вновь объединиться с соплеменниками,
не станут долее оставаться в зависимости от Великих Держав или от России, но
пойдут своим путем... Кровь, которая проливается  ныне, впервые окрашивает в
подлинный цвет порфиру балканских царей. Великие Державы не могут позабыть о
том, что люди, познавшие сладость победы, не позволят, чтобы их возвратили в
прежние пределы. Турция потеряла сегодня не только Кирк Килиссех и Куманово,
но и всю Македонию".
     Леопольд  Волькенштейн  пил  свой кофе,  но  напиток  каким-то  образом
лишился  аромата.  Его  мир,  его  напыщенный,  тяжеловесный,  жестокий мир,
внезапно сократился  до  предела. Великие  кошельки  и великие  угрозы  были
бесцеремонно отодвинуты в сторону; сила, которую  он не мог  понять, не  мог
оценить, грубо заявила о себе. Царственные повелители  мамоны и оружия хмуро
смотрели вниз на  поле битвы, а идущие на смерть не приветствовали их и даже
не собирались. Нерадивые ученики получили урок, урок уважительного отношения
к некоторым фундаментальным принципам, и вовсе не мелким сражающимся странам
преподали этот урок.
     Леопольд Волькенштейн не стал дожидаться, пока  соберутся все игроки  в
домино.  Они  все прочитают  статью  в "Freie Presse".  И наступают моменты,
когда оракул решает, что его единственным спасением будет бегство от людских
вопросов.






     - Война  - ужасно  разрушительное  явление,  - сказал Странник,  бросая
газету на пол и задумчиво устремляя взор куда-то в пространство.
     -  Да, в самом деле, - сказал Торговец, с готовностью откликаясь на то,
что казалось безопасной банальностью, - когда подумаешь о смертях и увечьях,
опустошенных фермах, разрушенных...
     - Я не думал ни о чем подобном, - ответил Странник, -  я думал о другой
тенденции:  современная  война должна  уничтожать и  затушевывать  те  самые
живописные детали и треволнения, которые  составляют ее главное оправдание и
обаяние.  Она подобна  огню, который ярко вспыхивает  на некоторое время,  а
затем  оставляет  все еще более темным и  холодным, чем  прежде. После  всех
важных  войн  в Юго-Восточной  Европе в последнее время  заметно  сокращение
вечно воюющих регионов,  уменьшение  линий  фронта, вторжение цивилизованной
монотонности. И представьте, что может случиться после окончания этой войны,
если турок действительно прогонят из Европы.
     - Что  ж,  это будет  великой заслугой  нашего  доброго  правительства,
полагаю, - сказал Торговец.
     - Но помните ли вы о потерях? - спросил его собеседник. - Балканы долго
были  последним  остатком счастливых  охотничьих угодий для  всех  искателей
приключений, игровой площадкой для страстей, которые быстро атрофируются при
отсутствии постоянных  упражнений.  В добрые старые  времена войны  в  южных
странах  всегда были  у  наших дверей;  не  было нужды  отправляться куда-то
далеко в малярийные пустоши, если  человек хотел провести свою жизнь в седле
или в  пешем  походе с правом  убивать  и  быть убитым. Люди, которые хотели
повидать жизнь,  получали подобающую  возможность в то же время  наблюдать и
смерть.
     -  Едва ли правильно  так говорить об  убийстве  и  кровопролитии,  - с
укором изрек Торговец, - нельзя забывать, что все люди - братья.
     - Нужно помнить, что  многие из них - младшие братья; вместо перехода к
банкротству,  которое является  обычным  состоянием  младших  братьев в наше
время,  они предоставляли своим семействам возможность облачиться  в  траур.
Каждая  пуля находит свою цель, согласно весьма оптимистической поговорке, и
Вы  должны  признать, что в настоящее время становится все труднее и труднее
находить  цели -  я  говорю  о  немалом  числе  молодых  господ,  которые  с
наслаждением   бы   поучаствовали,   вероятно,   в   одной  из   старомодных
войн-на-удачу. Но суть моей жалобы не совсем в этом. Балканские страны в это
время скорых перемен  представляют для нас особый  интерес, потому что они -
последние  уцелевшие осколки уходящей эпохи европейской истории. Когда я был
очень  мал,  одним  из самых первых  событий,  которые  были  доступны моему
пониманию, оказалась война  на  Балканах;  я  помню  загорелого  человека  в
военной  форме, втыкающего  бумажные  флажки,  обозначая красным  цветом  на
армейской карте турецкие силы, а желтым цветом - русские. Этот  край казался
волшебным, с его горными тропами, замерзшими реками и мрачными  полями битв,
со снежными  лавинами и голодными волками; там был огромный водоем,  который
носил зловещее, но привлекательное название: Черное море. Ничто из того, что
я раньше или позже узнал на уроках географии,  не производило на меня такого
впечатления,  как  это внутреннее море со  странным названием, и я не думаю,
что его волшебство когда-либо исчезнет из моего воображения. И было сражение
под названием Плевна, которое все шло и шло с переменным успехом - казалось,
оно будет  продолжаться всю  жизнь; я  помню  день  гнева  и  траура,  когда
маленький красный флаг исчез из Плевны - подобно другим более зрелым судьям,
я поставил не на ту лошадь, во всяком случае, на проигравшую лошадь...
     -  ...А   сегодня  мы  снова  расставляем   бумажные  флажки  на  карте
балканского  региона, и страсти еще раз вырвутся на  свободу на этой детской
площадке.
     - Война будет строго ограничена, -  сказал Торговец неопределенно, - по
крайней мере, все на это надеются.
     - Я не мог и пожелать иной ограниченности, - ответил Странник.  -Есть в
тех странах обаяние, которого  вы больше нигде  в Европе не найдете, обаяние
неуверенности, резких перемен  и мелких  драматических событий, в которых  и
состоит различие между обычным и желанным.
     - Жизнь в тех краях очень дешева, - сказал Торговец.
     -  До некоторой степени, да, -  заметил Странник. -  Я помню человека в
Софии,  который  пытался  научить  меня   болгарскому  наименее  эффективным
способом, но разнообразил свои уроки множеством утомительных сплетен.  Я так
никогда и не узнал, какова его собственная история, но  только потому, что я
его не  слушал; он пересказывал  ее мне  множество раз.  После  того, как  я
покинул Болгарию,  он  время  от  времени посылал мне  газеты  из  Софии.  Я
чувствовал, что он  будет весьма надоедлив,  если я когда-нибудь  поеду туда
снова.  И впоследствии  я услышал,  что  пришли  какие-то люди,  одному Богу
ведомо, откуда, как  частенько случается на Балканах,  и  убили его прямо на
улице, и  ушли так же спокойно,  как и пришли. Вы  не поймете этого,  но для
меня было  нечто  весьма притягательное в  самой мысли,  что  такое  событие
произошло с таким человеком; после его унылости и его  многословной светской
болтовни это казалось своего рода абсолютным esprit d'esalier с его стороны:
встретить  свою  смерть в такой  безжалостно  запланированной насильственной
форме.
     Торговец покачал  головой; притягательность  этого инцидента находилась
за пределами его понимания.
     - Я был бы потрясен, услышав такое о любом своем знакомом, - сказал он.
     -  Нынешняя  война,  -  продолжал  его  собеседник,  не  углубляясь   в
обсуждение двух безнадежно  расходящихся точек зрения, - может стать началом
конца многого, что  до настоящего  времени пережило  непреодолимое  развитие
цивилизации.  Если   балканские   страны   будут  наконец   поделены   между
конкурирующими христианскими государствами и захватчики-турки  будут изгнаны
за  Мраморное море, старому  порядку,  или беспорядку,  если  хотите,  будет
нанесен  смертельный удар.  Какие-то  остатки его  возможно,  сохранятся  на
некоторое время  в старых  заколдованных краях, где сильны  древние влияния;
греческие обитатели  будут,  несомненно,  беспокойны и  несчастны  там,  где
правят болгары, и болгары, конечно, будут беспокойны и несчастны под властью
греческой  администрации,  и  конкурирующие партии экзархий  и  патриархатов
будут причинять существенные неприятности друг другу везде, где представится
возможность;  привычки  всей жизни  или  многих жизней  сразу не исчезнут. И
албанцы, конечно, по-прежнему останутся  с нами - беспокойный  мусульманский
колодец, оставленный распавшейся волной ислама в Европе. Но старая атмосфера
изменится,   очарование   уйдет;   пыль   формальности   и   бюрократической
аккуратности  медленно  опустится  на освященные  веками вехи; Санджак  Нови
Базар, Муэрстегские соглашения,  банды Комитадже, Адрианополь - все знакомые
диковинные названия, события и  места,  которые мы так долго  считали частью
Балканского Вопроса, исчезнут в пыльном чулане, как сгинули Ганзейская  Лига
и войны Гизов...
     ...Они были дошедшими до нас историческими  реликвиями, поврежденными и
уменьшенными,  несомненно,  по сравнению  с теми ранними днями, о которых мы
никогда  не  знали, но тем  не  менее  все  это волновало  и  оживляло  один
маленький  уголок  нашего  континента,  это   помогало  пробудить  в   нашем
воображении память о тех днях, когда турки  ломились в ворота Вены. И что же
мы сможем  передать  нашим детям? Подумайте о том,  какие новости  с  Балкан
будут  приходить  через  десять  или  через пятнадцать лет. Социалистический
Конгресс  в  Ускубе, избирательный  митинг в  Монастире,  большая забастовка
докеров в  Салониках,  визит ИМКА в Варну. А ведь Варнa  - на побережье того
самого волшебного моря!  Они будут отправляться на пикники, пить чай и будут
писать домой обо всем этом, как о каком-нибудь восточном Бексхилле.
     - Война - это ужасно разрушительное явление.
     - Однако вы  должны признать... - начал Торговец. Но  Странник был не в
настроении признавать что-либо. Он нетерпеливо встал и  направился туда, где
телетайп был переполнен новостями из Адрианополя.






     Преподобный  Уилфрид  Гаспилтон,  в  ходе  одного  из тех  клерикальных
перемещений,   которые  кажутся   бессмысленными  посторонним  наблюдателям,
переехал  из  умеренно  фешенебельного  прихода  св.  Луки  в Кенсингейте  в
неумеренно пасторальный приход св. Чэддока  где-то в Йондершире.  Конечно, с
этим переводом были связаны бесспорные и значительные преимущества, но были,
разумеется, и некоторые весьма очевидные недостатки.
     Ни переехавший священнослужитель, ни  его супруга не сумели естественно
и удобно приспособиться к условиям сельской  жизни. Берил, миссис Гаспилтон,
всегда снисходительно считала деревню таким местом, где люди с безграничными
доходами  и  врожденной  склонностью  к  гостеприимству  разбивают теннисные
корты,  розарии и  якобитские садики, среди  которых  могут  развлекаться по
уик-эндам заинтересованные гости. Миссис Гаспилтон считала  себя определенно
замечательной личностью, и с ограниченной точки зрения,  она была несомненно
права.  У  нее были  воловьи темные  глаза и  мягкий подбородок,  и все  это
противоречило  легкому жалобному  тону, который она  пыталась придать своему
голосу  в  подходящее  время.  Она была  более-менее  удовлетворена  мелкими
радостями жизни, но сожалела, что Судьба  не сумела сохранить  для нее более
значительных,   к   которым   миссис   Гаспилтон   считала  себя   прекрасно
подготовленной.
     Она хотела  быть  центром литературного,  отчасти политического салона,
где  проницательные  гости  могли  бы оценить широту  ее взглядов на  судьбы
человечества  и  бесспорную миниатюрность ее ног. Но Судьба предназначила ей
стать женой  приходского священника, а теперь вдобавок решила, что фоном для
ее  существования  должен  стать деревенский  приход.  Она быстро  пришла  к
выводу, что это  окружение не стоит  изучать; Ной предсказал Потоп, но никто
не ожидал, что  пророк  будет в нем плавать. Копаться в сырой  садовой земле
или таскаться по грязным переулкам - такие опыты она не собиралась ставить.
     Пока сад производил спаржу и гвоздики с удивительной  частотой, госпожа
Гаспилтон была согласна тратиться на  него и игнорировать его существование.
Она  заперла себя, если можно  так выразиться, в  изящном, ленивом маленьком
мирке, наслаждаясь  незначительными удовольствиями - была мягко  невежлива с
женой доктора  и продолжала неспешную  работу над своим литературным опусом,
"Запретным прудом", переводом  "L'Abreuvoir interdit"  Баптиста  Лепоя.  Это
труд уже  настолько затянулся,  что казалось вполне вероятным: Баптист Лепой
выйдет  из  моды  прежде, чем перевод  его временно  известного романа будет
закончен.  Однако вялое течение  работы  наделяло миссис Гаспилтон некоторым
литературным достоинством  даже  в  кенсингейтских кругах и возносило ее  на
пьедестал в  Cент-Чэддоке, где  едва  ли  кто-нибудь читал по-французски  и,
конечно, никто не слышал о "L'Abreuvoir interdit".
     Жена приходского священника могла  с удовольствием оборачиваться спиной
к  деревенской  жизни; но для  священника  стало  настоящей  трагедией,  что
деревня повернулась спиной к нему.  Руководствуясь наилучшими  намерениями и
бессмертным примером Гильберта Вита, Преподобный Уилфрид почувствовал себя в
новом  окружении таким же  измученным и больным, каким почувствовал бы  себя
Чарльз II на современной веслианской  конференции. Птицы, которые прыгали по
его  лужайке, прыгали  так,  как  будто это была их  лужайка,  а не  его,  и
явственно давали ему понять, что в  их глазах он бесконечно менее интересен,
чем  земляной червь или  дворовый кот. Живые изгороди и луговые цветы были в
равной  степени  скучны;  чистотел  казался  менее  всего достоин  внимания,
которым  одаривали  его  английские  поэты,  и  священник  знал,  что  будет
бесконечно  несчастен,  если  пробудет  четверть  часа  наедине  с   ним.  С
человеческими обитателями своего округа он  тоже не слишком преуспел; узнать
их  - означало просто-напросто узнать их болезни, а  болезни почти неизменно
сводились к ревматизму. У некоторых, конечно, были и другие телесные немощи,
но у них всегда оказывался еще и ревматизм.
     Священник еще не постиг, что в сельской жизни не иметь ревматизма - это
столь  же явное упущение,  как и  не  быть представленным ко  двору  в более
честолюбивых кругах. И в придачу к исчезновению всех местных интересов Берил
погрузилась в свои смехотворные труды над "Запретным прудом".
     -  Я не  понимаю,  с чего  тебе  вздумалось, будто  кто-нибудь  захочет
прочитать Баптиста Лепоя на английском, - заметил  Преподобный Уилфрид своей
жене  однажды  утром,  обнаружив ее в  окружении обычного  изящного мусора -
словарей,  авторучек и  клочков бумаги, - едва  ли кто-то станет  его теперь
читать и во Франции.
     - Мой дорогой, - сказала Берил, выражая нежную усталость, - не два и не
три лондонских издателя уже  говорили мне, что они  удивляются, почему никто
никогда не переводил "L'Abreuvoir interdit", и просили меня...
     - Издатели всегда требуют книг, которых никто не написал, и  охладевают
к ним, как только  они  написаны.  Если бы Cв.  Павел жил в наше  время, они
пристали бы  к  нему,  требуя  написать Послание  к  эскимосам,  но  ни один
лондонский издатель не пожелал бы прочитать его послание к эфесянам.
     - Есть ли спаржа где-нибудь в саду?  -  спросила Берил.  - Потому что я
сказала повару...
     - Не "где-нибудь в саду", - перебил священник, - без сомнения, ее очень
много на грядке со спаржей, где ей самое место.
     И он отправился в край плодовых деревьев плодов и зеленых грядок, чтобы
променять раздражение на скуку.  Именно там,  среди  кустов  крыжовника, под
сенью  мушмулы,   его  настигло  искушение  совершить  великое  литературное
мошенничество.
     Несколькими неделями позже "Двухнедельное Обозрение" поведало миру, под
гарантией Преподобного Уилфрида Гаспилтона, некоторые  фрагменты  персидских
стихов,  предположительно раскопанных и переведенных  племянником, который в
настоящее  время участвовал  в  кампании где-то в долине  Тигра. Преподобный
Уилфрид был  наделен  целым сонмом  племянников, и  это было конечно, весьма
вероятно,  что один или несколько  из них могли оказаться  в  числе военных,
отправленных  в Месопотамию,  хотя  никто  не  смог бы  назвать  ни  единого
конкретного  племянника,  которого   можно   было  заподозрить   в  изучении
персидского языка.
     Стихи  были приписаны некоему  Гурабу, охотнику,  или,  согласно другим
документам,  смотрителю королевских  рыбных  садков, обитавшему в  некотором
неведомом  веке  в  окрестностях  Карманшаха. Они источали  аромат приятной,
уравновешенной сатиры и философии, демонстрируя  насмешку,  которая не  была
жестокой или  горькой, и  радость  жизни, которая не  доходила до неприятных
крайностей.
     Мышь долго молилась Аллаху:
     Мол, помощи нет никакой;
     Кот, эту мышь поедавший,
     Думал: Аллах-то со мной.

     О помощи ты не моли того,
     Кто создал множество незыблемых законов,
     А помни крепко то, что он
     Дал скорость - для котов и мудрость - для драконов.

     Как многие умеренность хвалят!
     Ведь гордость может пасть и рухнуть - разум.
     Лягушку, проживавшую во рву,
     Озлило сильно, что ров высох разом.

     "Нет, вы не на пути во ад",
     Ликуя, вы мне говорите.
     Но если самый ад к тебе идет...
     Хвастун, куда же вы спешите?!

     Поэт хвалил Вечернюю Звезду,
     Зоолог - оперенье Попугая:
     Торговец громко похвалил товар,
     Лишь он один хвалился, твердо зная.

     Именно  этот  стих  дал   критикам  и   комментаторам  некоторый   ключ
относительно  вероятной  даты  написания;  попугаи,  как  напомнили  публике
критике,  были в моде как признак элегантности в эпоху  Гафиза из  Шираза; в
четверостишиях Омара попугаи не появляются.
     Следующий  стих,  как   было  указано,   сохранил   свою   политическую
актуальность и в наши дни:
     Султан мечтал весь день о Мире,
     А армии его врагов росли;
     Он мира никогда не знал,
     Они его мечты в сон обратили.
     Женщины в стихах появлялись редко,  а вино в сочинениях  поэта-охотника
вовсе  не  упоминалось.  Но по  крайней мере один вклад в любовную философию
Востока Гураб сделал:
     O луноликая краса и очи-звезды,
     Румянец щек и дивный аромат!
     Я знаю: обаяние померкнет,
     И сумерки его не сохранят.
     Наконец, было там и  признание  Неизбежного,  дыхание холода, сметающее
удобные жизненные ценности поэта:
     Есть во всяком рассвете печаль,
     Которой вам вовек не разгадать:
     Радостный день пир, любовь и коня
     Может навеки умчать.

     Но когда-то настанет Рассвет,
     Который новой жизнью не одарит,
     Который дня с собой не принесет,
     Который лишь печаль оставит.
     Стихи  Гураба  появились  как раз в тот  момент, когда  удобная, слегка
шутливая  философия была  необходима, и  им был оказан  восторженный  прием.
Пожилые полковники, которые пережили любовь к  правде,  писали в газеты, что
они  были знакомы  с работами  Гураба  в Афганистане,  в  Адене  и в  других
подходящих  окрестных  краях  четверть   столетия   назад.   Появился   клуб
поклонников  Гураба-из-Карманшаха,  члены  которого   именовали  друг  друга
"Братьями  Гурабианцами".  И  на  все   бесконечные  расспросы,  критические
замечания  и требования  информации, проливающей свет на  исследователя  или
скорее  открывателя  этого давно забытого  поэта,  Преподобный Уилфрид давал
один  эффективный  ответ:  военные соображения запрещают  давать  какие-либо
уточнения,  которые могли  бы  бросить  ненужный  свет  на  перемещения  его
племянника.
     После войны положение священника будет невероятно затруднительным, но в
данный момент, во всяком  случае, он добился  того, что "Запретный пруд" был
позабыт.

Популярность: 9, Last-modified: Tue, 21 Feb 2006 17:59:08 GmT