-----------------------------------------------------------------------
   Francoise Sagan. Les Faux-fuyants (1991).
   Пер. с франц. - А.Щедров. М., "Вагриус", 1998.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 23 July 2002
   -----------------------------------------------------------------------

                                       Labor omnia vincit improbus.
                                                                   Virgile
                                       [Все побеждает упорный труд (лат.).
                                             Вергилий, "Георгики", I, 145]

                                       Пожинающего в июне ожидает буря.
                                            (Старая босеронская пословица)

                                       Моему сыну Дени





   Автомобиль марки "ченард-волкер", сверкающий под великолепным  июньским
солнцем сорокового года, выделялся из скопления запыленных  и  громыхающих
машин, которые  окружали  его  спереди  и  сзади,  а  иногда  обгоняли  по
соседнему ряду. Весь этот караван тащился по ставшему слишком узким шоссе.
Вдоль него росли  чахлые  сероватые  деревца;  периодически  по  дороге  с
неистовой яростью строчили пулеметы "юнкерсов". Так  же  неистовы  были  и
лучи обычного для этого времени года солнца, впрочем, их ярость  не  знала
передышки.
   - Вот уж действительно отбросы автомобильного парка Франции, -  заметил
Брюно Делор, самый молодой и,  пожалуй,  самый  большой  сноб  из  четырех
пассажиров, устроившихся на заднем сиденье машины.
   - Естественно! Ведь все приличные люди  уехали  еще  восемь  дней  тому
назад, - заявила самая пожилая, самая богатая и к тому же  самая  властная
из четверых - Диана Лессинг.
   Эта неспешная прогулка среди беспорядочного бегства  возмущала  ее  так
же, как опоздание к увертюре в  Байрейтском  театре  [театр,  созданный  в
Байрейте  (Бавария)  в  1876  году  для  исполнения  произведений  Рихарда
Вагнера], и поэтому ее голос становился все более суровым.
   - Да, вот уж славная выдалась неделя!  -  добавил  Лоик  Лермит,  более
тридцати лет прослуживший в ранге атташе на набережной Орсе в министерстве
иностранных дел, что давало ему право вмешаться в разговор. Их бегство  из
столицы  он  называл  тактическим  ходом,  как  обычно,   он   предпочитал
оперировать  любыми  критериями,  только  не  соображениями  нравственного
порядка.
   -  И  все  это  из-за  меня!   -   простонала   четвертая   пассажирка,
двадцатисемилетняя Люс Адер; у нее был богатый и давно отсутствующий  муж,
что позволяло Брюно Делору уже два года быть ее любовником.
   Люс только что вырезали аппендикс. Операция довольно  неуместная  в  ее
возрасте, а особенно в июне 1940 года. Из-за этого и задержались в  Париже
она сама, ее друзья и любовник.
   Диана Лессинг дожидалась, когда прилетит  на  собственном  самолете  ее
старый друг, английский лорд, но его, наверное,  мобилизовали  по  дороге,
поэтому он и не прилетел. Лоик Лермит рассчитывал уехать  в  машине  одной
знакомой, но та отказала  в  последнюю  секунду:  его  место  было  занято
близким родственником  или  более  значительной  персоной.  Лоик  и  Диана
оказались в Париже, откуда уже невозможно было выбраться поездом, а у  них
не было ни машины, ни вообще какого-либо средства передвижения. Неожиданно
для себя они отметили, что их привязанность к Люс выросла  настолько,  что
оба с нетерпением следили за ее выздоровлением. Поэтому они и очутились  в
последний  момент  в  великолепном  "ченард-волкере",  где  уже  находился
любовник Люс. Стечение случайных обстоятельств свело их вместе,  и  теперь
они катили в сторону Лиссабона, где  их  ожидал  муж  их  подруги  и,  как
благодарность за преданность, отдельная  койка  для  каждого  на  корабле,
нанятом Адером до Нью-Норка.
   - Да нет же! Это вовсе не ваша вина, душенька! - воскликнула  Диана.  -
Не терзайте себя этими глупыми упреками, Люс!  Вы  ведь  ничего  не  могли
поделать! - прибавила она, поощрительно улыбнувшись.
   - Я, во всяком случае, уже не раз говорил:  если  бы  не  Люс,  мне  бы
сейчас пришлось идти пешком! - добавил Лоик Лермит.
   Он уже давно понял,  как  полезно  иногда  признаваться  в  собственной
незначительности: обычно сразу следовал поток восхищения его тонким умом и
умением  смеяться  над  самим  собой,  а  в  некоторых  случаях  -  и  его
честностью. Слова Лоика вызвали смех у Дианы и Брюно; они порой  забывали,
что из-за его скромного достатка с Лоиком довольно небрежно  обращались  в
том обществе, где он был принят.
   Впрочем, Лоик очень любил Люс Адер и ради нее был способен  на  многое,
даже на то, чтобы остаться в своей комфортабельной  квартире  и  наблюдать
парад немецких полков, которых он, впрочем, весьма побаивался.
   - Да что вы, Люс! - воскликнул коварный  Брюно.  -  Вы  ведь  прекрасно
знаете, что Диана отказалась от самолета Перси Вестминстера вовсе не из-за
ваших прекрасных глаз!.. Вы ведь знаете это! Хотя я прекрасно понимаю  ее:
по-моему, эти маленькие частные самолеты ужасно опасны.
   Брюно Делор происходил из хорошей, но  недавно  обанкротившейся  семьи.
Поэтому когда он - пропитанный,  просто  одурманенный  всеми  снобистскими
условностями, но лишенный возможности их  соблюдать  -  провозгласил  себя
альфонсом со всей агрессивностью и убежденностью человека, решившего взять
реванш, никто не осмелился сказать ему,  что  этой  профессией  обычно  не
гордятся.  Этим  объяснялось  его  дурное  отношение  к  содержавшим   его
женщинам, как будто обирая их с  большим  или  меньшим  успехом,  он  лишь
возмещал себе то, что общество украло у его семьи.
   Живя два года с Люс Адер (и за ее счет),  он  подрастерял  свойственную
ему в этих делах прыть. Невинность Люс, ее полное незнание  власти  денег,
отсутствие высокомерия мешали ему быть с ней таким же  грубым,  каким  ему
нравилось быть с другими женщинами. Конечно, он  злился  на  нее,  но  как
можно всерьез ссориться с человеком, не знающим о своей  принадлежности  к
сильным мира сего? Как красть у того, кто все и так отдает? Сейчас  он  не
мог нагрубить и, пребывая от  этого  в  плохом  настроении,  был  нарочито
нелюбезным, и это удивляло, ведь прежде Делор был просто-напросто  веселым
и злым честолюбцем. Поэтому он, пренебрегая осторожностью,  позволял  себе
дерзости в разговоре с Дианой. Люс стерпела бы и не такое,  но  отнюдь  не
знаменитая мадам Лессинг.
   - Вы хотите сказать,  что  я  дожидалась  Люс  из-за  того,  что  боюсь
самолетов? Признайте, что ваши соображения совершенно идиотские, ведь  эти
"юнкерсы" обстреливают дорогу с утра до вечера...
   - Я вовсе ничего не утверждаю,  моя  дорогая  Диана,  -  сказал  Брюно,
воздев руки. - Упаси Господь! В отношении вас  я  никогда  ни  на  что  не
претендовал!.. - И добавил: - Надеюсь, вы сожалеете об этом!
   Он  подмигнул  Люс.  "Несчастный!"  -  подумал  Лоик.   Диана   любезно
улыбалась, но взгляд ее блуждал где-то далеко.
   - В этом деле, мой дорогой Брюно, вас упасет  не  Господь,  а  я  сама!
Во-первых,  я  уже  вышла  из  возраста,   которому   свойственны   эти...
развлечения... и потом, я всегда предпочитала худых мужчин...
   Она засмеялась, вместе с ней засмеялся и Брюно:
   - Признаюсь, что я никогда не надеялся соблазнить вас, Диана, даже если
бы и получил на это ваше согласие.
   - Вы жестоко ошибаетесь! Задумайтесь на минутку: через десять  лет  мой
возраст практически  не  изменится.  В  худшем  случае,  мне  будет  около
семидесяти лет... А ведь вам-то уже стукнет сорок! Разве не так? И я  даже
не знаю, будете ли вы достаточно молоды для меня, мой маленький  Брюно,  в
сорок-то лет! В вашем возрасте и при вашей работе  вы  постареете  больше,
чем я! Уж поверьте мне! - И,  напустив  на  себя  сочувственный  вид,  она
добавила: - Вы знаете, это ведь очень утомительно -  так  долго  стараться
нравиться.
   Воцарилась тишина. Брюно покраснел, а Люс, которая ничего не  поняла  -
или снова сделала вид, что не поняла, то ли от малодушия, то ли от  досады
(Лоик не мог решить,  какая  из  гипотез  предпочтительнее),  -  принялась
скулить, как щенок, которого тормошат.
   - В конце концов, что происходит? Я вас не понимаю... Что случилось?..
   - Ничего не происходит, - сказал  Лоик.  -  Извините  меня,  я  немного
пройдусь, мне необходимо размяться...
   Выйдя из автомобиля, он пошел по обочине.
   "Нужно все это  прекратить,  все  эти  мелкие  подковырки,  эту  глупую
агрессивность, - думал он. - Если уж суждено умереть под пулеметным огнем,
то лучше умереть благопристойно. И так уже вся Франция трещит по  швам,  а
если пропадет и лоск, то  они  вообще  сгинут  к  чертовой  матери".  Лоик
внезапно с гордостью подумал, что этот внешний и бесполезный лоск, который
так часто путали со  снобизмом  или  лицемерием,  над  которым  так  часто
смеялись, этот лоск мог бы помочь ему умереть мужественно и  целомудренно,
как геройски умирали другие, лучшие,  чем  он,  люди,  при  других,  более
достойных обстоятельствах. Собственно говоря, маленький Брюно  получил  по
заслугам; и Диана всего лишь поставила его на место. Улыбнувшись, Лоик был
вынужден признать, что он и сам поступил бы так же.
   За годы жизни в Париже он понял,  что  острое  словцо  может  поставить
человека выше всякой власти, дать право нарушать любые законы, в том числе
законы добра и  даже...  благопристойности.  Оно  было  выше  даже  личных
амбиций: Лоик Лермит принадлежал к  породе  людей,  готовых  сломать  свою
карьеру ради красного словца. Он был одним из тех  немногих,  а  сейчас  и
вовсе  исчезнувших  людей,  пропавших  с  тех  пор,   когда   "дела"   (во
множественном числе) стали для большинства "своим делом"  (в  единственном
числе). Европа стала все больше походить на Америку.
   Топавший за ним  по  пятам  ребенок  наткнулся  на  Лоика  и  с  плачем
шлепнулся в траву. Его мать, обливавшаяся потом на  солнце,  с  ненавистью
взглянула на Лоика из машины,  и  тот  повернул  назад.  Явно  лучше  было
скрыться в привычном коконе,  полном  роскоши  и  злобы,  чем  шляться  по
дороге, где царит мещанская мораль.
   Во время пути "ченард-волкер" то  обгонял  другие  автомобили,  то  они
обгоняли его, но неизменно вид великолепного лимузина вызывал  у  беженцев
насмешки. Мало-помалу из-за жары, воздушных  налетов  "юнкерсов",  пробок,
смятения, страха  царившая  до  этого  ирония  приугасла,  особенно  когда
черепашья скорость каравана, ужасающее скопление автомобилей, обязательные
остановки привели к тому, что у всех оказались постоянные соседи спереди и
сзади.  Перед  "ченард-волкером"  стояла  машина,   в   которую   набилось
многочисленное орущее семейство, а сзади -  крохотное  авто  с  безмолвной
супружеской парой, пожилой и злобной. Лоик открыл дверцу. Зажатый  в  угол
Брюно продолжал сердиться, а Люс и Диана щебетали.
   - Вы не находите, что за городом все же восхитительно, Люс? -  спросила
Диана. - Что за зрелище!.. Такого в Париже не увидишь... Все так,  скажете
вы мне... Но не надо забывать, что в Париже у нас нет  времени  глазеть  в
окна... Здесь же все по-другому, не правда ли? Посмотрите:  какая  тишина,
какой простор, какая...
   - Диана, остановитесь, прежде чем добавить: какая  умиротворенность,  -
сказал Лоик.
   Она рассмеялась, потому что  действительно  чуть  не  произнесла  этого
слова.
   - У нас осталось что-нибудь выпить? - спросила Диана.
   Лоик повернулся к неподвижно сидящему за стеклянной перегородкой шоферу
и постучал. Затем он неожиданно бросил надутому Брюно:
   - Послушайте, старина, а почему бы вам не заняться этим?
   И Лоик повернулся к обеим женщинам, с любопытством взглянувшим на него.
Вот так, черт возьми! Ему, такому светскому,  такому  услужливому,  такому
предупредительному Лоику Лермиту,  уже  перевалило  за  пятьдесят,  именно
поэтому он перекладывает хозяйственные  заботы  на  плечи  тридцатилетнего
альфонса.  Тем  временем  шофер  опустил  разделяющее  их  стекло.   Брюно
промямлил:
   - Мы хотим пить, Андре... Жан... У вас есть корзина с едой?
   - Безусловно, месье. Месье хочет, чтобы я принес ее?
   - Да, да! Конечно! Это было бы прекрасно! - взвизгнула Диана. - Вы тоже
можете взять себе что-нибудь, Жан, тогда вы не будете отвлекаться во время
пути. Удивительно, как в путешествиях разыгрывается аппетит, не правда ли?
- прибавила  она,  просунув  свои  выпуклые  кроваво-красные  ногти  между
пуговок корсажа.
   Шофер открыл заднюю дверь, поставил на  коврик  между  ногами  Лоика  и
Дианы корзину  с  едой  и  попытался  протолкнуть  ее  подальше  к  другим
пассажирам, но Диана  внезапно  приподняла  колени,  зажав  корзину  между
икрами, как футбольный мяч.
   - Оставьте, - сказала она, - она мне не помешает. Мои ноги короче,  чем
у Люс. Я знаю, что я миниатюрная женщина, а сейчас мода  на  крупных,  как
лошади, в американском стиле, но я никогда  не  была  такой.  Было  время,
когда успехом пользовались  именно  миниатюрные  женщины.  Уж  можете  мне
поверить!  -  сказала  она,  обращаясь  к  загадочному  и  невидимому,  но
заинтересованному слушателю, к  которому  она  часто  адресовалась,  когда
аудитория проявляла недостаточно интереса к ее рассказам.
   Все это время ее пальцы, унизанные кольцами, рылись в корзине с едой, и
под конец монолога она триумфально выудила оттуда бутылку белого вина,  из
которой торчал штопор.
   - Люс, - сказала она, потрясая бутылкой, - небольшой  глоточек...  э...
э... - Диана взглянула на этикетку. - Глоточек "Лядусет"?
   - Нет, благодарю вас.
   Три часа назад они останавливались в  пятидесяти  километрах  отсюда  в
одной из средневековых харчевен, которых так много в окрестностях  больших
магистралей. Хозяин, явно весьма далекий от реальной жизни, настоял, чтобы
они попробовали его паштета. Короче говоря, они вышли из-за  стола  только
два часа тому назад, а Диана уже успела  проглотить  два  яйца,  сваренных
вкрутую, не утолив ими голода.
   - Я всерьез задаюсь вопросом: куда идет все съеденное вами? -  прошипел
сквозь белые зубы Брюно, окидывая взором  костлявую  фигуру  Дианы.  -  Не
знаю, куда вы все это складываете, но тем не менее снимаю шляпу!
   - Я всегда была  женщиной,  в  которой  буквально  сгорают  калории,  -
сказала Диана  с  видом  знатока,  явно  довольная  своей  физиологией.  -
Надеюсь, у вас происходит то же самое.
   Машина резко тронулась, и Диана, устроившаяся на краю  сиденья,  хотела
было схватиться за бархатный подлокотник,  но  промахнулась  и  откинулась
назад, взмахнув руками и задрав ноги, чтобы сохранить равновесие. Она чуть
не упала, ее движения не отличались грацией, что  заставило  обоих  мужчин
рассмеяться про себя.
   В этот момент раздался пронзительный женский крик:
   - Летят! Они летят!
   Крик становился все громче.
   - Вы по-прежнему считаете, что автомобили  более  безопасны,  Брюно?  -
успела бросить Диана, инстинктивно вжимая голову в плечи.
   Потому что теперь все  знали,  что  "они"  -  это  немецкие  "юнкерсы",
оснащенные пулеметами.
   - Остановитесь, Жан!
   Брюно с силой заколотил в стекло, отделяющее их от шофера, но  тот  уже
сам съехал на обочину и остановился.
   "Я не хочу умирать вместе с этими людьми!  Не  для  этого  я  дожил  до
пятидесяти с лишним лет, чтобы умирать  вместе  с  этими  карикатурами  на
людей!" - подумал Лоик, и не в первый раз, ведь по дороге из Парижа их уже
дважды обстреливали.
   Люс  и  Диана  легли  на  пол  машины,  а  галантные   Лоик   и   Брюно
расположились, защищая  женщин,  над  ними.  К  несчастью  для  Лоика,  он
оказался на куче аристократических костей Дианы  Лессинг,  что  заставляло
его ворчать и возмущаться: "Вот куда меня завели тридцать  лет  подчинения
диктату  света!  Тридцать  лет  покорности,  внешней  жизнерадостности   и
вынужденного безбрачия!"
   Благодаря своей службе на набережной Орсе Лоик  зарабатывал  достаточно
на жизнь, но недостаточно для жизни в свете, которую он любил так, что она
стала ему необходима как кислород. Уже тридцать лет  он  входил  в  высшее
общество благодаря своим личным качествам,  но  также  и  потому,  что  за
обеденным столом должны сидеть четырнадцать  человек,  при  игре  в  бридж
нужно четыре партнера, а вдове, разведенной или незамужней  женщине  нужен
кавалер. И почти что  в  знак  уважения  высшее  общество  признало  Лоика
Лермита  как  очаровательного  педераста.  Действительно,  как  же   иначе
объяснить его холостяцкую жизнь? Ведь нужно же было придумать для  женщин,
которые ему нравились и которым нравился он - а такое частенько случалось,
- причину, мешающую ему вести нормальную жизнь нормального мужчины. Но эта
жизнь стоила бы ему места в салонах... В действительности  же  он  слишком
поздно отбросил предрассудки,  слишком  долго  отказывался  жить  за  счет
любимой женщины, может быть, ему следовало быть  проще,  но  особенно  его
пугало, что этой женщине самой не будет хватать средств. Точно так  же  он
отказался бы жить за счет нелюбимой женщины.  И  выяснилось,  что  ему  не
хватает сил выполнить то долгосрочное обязательство, без всяких оттяжек  и
отсрочек, каким была вся его жизнь.
   - Боже мой! - раздался снаружи ломающийся от страха голос.  Ужас  мешал
понять, мужчине или женщине  принадлежит  этот  голос.  -  Боже  мой!  Они
возвращаются!.. Они снова возвращаются!.. Их полно!.. - прокричал голос  и
стих.
   И сразу же на дороге воцарилась полнейшая тишина. Это была  театральная
тишина. Конечно, ее нарушила Диана.
   - Как же жарко! - пробормотала она, лежа  на  коврике.  -  Вы  уверены,
что...
   - Замолчите, - прошептал Лоик,  что  было  довольно  глупо.  Как  будто
летчик мог их услышать и взять на прицел. Но  Лоик  успел  различить  там,
наверху, это гудение, которое им пришлось уже слышать два или три раза  за
день. Отвратительное гудение шмеля, такое слабое в начале и еще три-четыре
секунды упорно не желавшее усиливаться,  чтобы  к  этому  шмелю  привыкли,
забыли о нем, чтобы его больше не  боялись...  Внезапно  гудение,  набирая
ярость и силу, низверглось в воздух, будто самолет разорвал державшие  его
цепи и оторвался от неба. Звук нарастал, превращаясь в чудовищный циничный
рев, он заполнял  собой  всю  окружающую  их  природу,  всю  пустоту,  всю
тишину... От этого расширялись  и  тускнели  глаза  соседа,  он  заставлял
выдирать зеленую траву у самого  лица...  этот  рев  перерастал  в  дикий,
огромный, апокалиптический  вопль...  он  еще  больше  прижимал  к  земле,
вдавливал в нее убогие и ничтожные  тела  детей  рода  человеческого,  эти
кожаные мешки, наполненные мясом, кровью, нервами, водой.  Считалось,  что
все это может думать и чувствовать, но здесь никто  ни  о  чем  не  думал,
ничего не чувствовал,  превратившись  в  ничто,  в  обезумевшую  от  ужаса
пустоту. Такими же были и их предки много веков тому  назад  под  этим  же
солнцем, солнцем, которое смеялось, глядя на  притязания  этих  людишек  в
мирные времена, и с трудом преодолевало  тошноту,  видя,  как  они  боятся
смерти.
   Машину что-то ударило  и  тряхнуло,  она  опрокинулась,  завалилась,  а
вместе с ней и угодливо-покорные пассажиры, при  падении  столкнувшиеся  и
обменявшиеся парой тумаков. И все  это  в  полном  молчании.  Единственным
словом, в котором воплотилась их мысль, стало беззвучно выплюнутое: "Нет!"
"Нет!" без всякого уточнения, без адреса, без упрека, почти без удивления,
без злобы. Это "нет!" родилось из миллиардов клеток  мозга  в  их  четырех
головах.
   Звук быстро исчез, быстрее, чем появился. Так же, как приходит и уходит
боль. "Юнкерсы", на этот раз их было шесть, еще не летали так низко  и  не
действовали так жестоко.  Расстрел  безоружных  мирных  людей  был  частью
нацистской политики, об этом давно втайне подозревали на набережной  Орсе.
Лоик ненавидел то, что могло случиться, он ненавидел быстро  надвигавшуюся
войну, она несла с собой столько зла. Может быть, ему  стоило  остаться  в
Париже, попытаться сопротивляться... Чему?..  Как?..  В  его-то  возрасте?
Конечно, он еще появится в салонах. В Париже всегда будут салоны. Но он не
был уверен, что ему там будет весело.
   Сейчас же речь шла не о сопротивлении, а о выживании.  Невольно  ударив
ногой в живот стремительно летящую к нему Люс, он вырвал  свою  голову  из
рук Дианы, которая  тут  же  снова  попыталась  вцепиться  ему  в  волосы.
Ухватившись обеими руками за спинку сиденья, чтобы удержаться, Лоик  вдруг
услышал стук пишущей машинки, машинки, которая, пока они совершали все эти
кульбиты, молотила по времени и пространству. И он пронзительно закричал:
   - Диана! Люс!
   На самом деле это был стук несмолкающих пулеметных  очередей.  Наверно,
он мог бы и раньше понять это.
   Потом где-то закричал ребенок, и снова вернулась напряженная,  дрожащая
тишина... Первой мыслью Лоика было выйти из  этой  проклятой  коробки,  из
этой западни из железа и кожи, где он едва не умер. Лоик  на  ощупь  нашел
что-то, похожее на ручку двери, подергал ее и почувствовал,  что  дверь  с
его стороны открылась. Он уже вылезал  наружу,  когда  нечто  христианское
шевельнулось в его душе и заставило обернуться к Люс; несомненно, она была
жива, потому что ползла за ним. Впервые в жизни у нее был решительный вид.
   Лежавшая на боку машина казалась  непривычно  высокой.  Он  прополз  по
сиденьям, выпал наружу и  уселся  на  асфальт,  прислонившись  к  какой-то
кстати подвернувшейся подушке. Поскольку Люс смогла выбраться из машины не
нагибаясь, она разглядела за Лоиком нечто, заставившее  ее  отвернуться  и
зажать рот рукой. Следя за ее взглядом, Лоик обернулся  и  обнаружил,  что
спасительная подушка была на самом деле телом шофера Жана,  бедняги  Жана,
еще десять минут тому назад передававшего им корзину с едой. Одним прыжком
он оказался на ногах, отскочив от мрачной подпорки, а труп  стал  медленно
клониться к земле  и  рухнул  под  тяжестью  собственного  веса  лицом  на
асфальт. Побледневший от отвращения Лоик принялся отряхивать с себя  пыль.
"Это ужасно! - подумал он наконец. - Я видел мгновение  ужаса,  настоящего
ужаса, какого я еще не знал раньше. Если когда-нибудь со мной заговорят  о
чем-то ужасном, я обязательно вспомню именно эту минуту". Но  все  же  его
реакция на происходящее была не  совсем  адекватной:  ужас  уступил  место
смущению за свою неловкость, за то, что он  убрал  свое  плечо,  и  бедный
мертвец  рухнул,   и   падение   его   было   зловещим,   унизительным   и
отвратительным. Одновременно Лоик холодно рассматривал -  и  это  тоже  он
поставил  себе  в  упрек  -  окружающий  пейзаж.  Он  увидел  параллельные
прерывистые следы от пулеметных очередей, которые изрисовали  причудливыми
геометрическими фигурами кромку кювета, дорогу, пощадили машину  стариков,
но повредили правое крыло, капот и левую часть багажника "ченард-волкера",
пересекли шоссе в неизвестном направлении, хлестнув по асфальту, убив  при
этом Жана, случайно оказавшегося на их пути. (Эта случайность была  отнюдь
не более глупой, чем любая другая случайность рока, но жестокость войны  и
сама мысль о том, что "это" было намеренно сделано неизвестным садистом из
Мюнхена или еще откуда-то, придавали этой случайности преувеличенно глупый
и непристойный смысл.)
   - Жан! Бедняга Жан! - сказала Люс, опускаясь перед трупом на  колени  с
той непринужденностью, которую сохраняют при  виде  раненых  или  погибших
женщины; мужчины же инстинктивно стараются отойти в сторонку, что и сделал
Лоик.
   - Но что же в конце концов происходит?  -  закричала  Диана,  появляясь
перед машиной. Ее угрожающий вид мог испугать не меньше воздушного налета.
Хотя она и видела,  что  Люс  склонилась  над  трупом  Жана,  но  сварливо
продолжила: - Скажет мне кто-нибудь наконец, что же происходит?
   Как будто ей не хватало фактов, и она хотела услышать, несмотря на  всю
красноречивость представшей перед ее глазами сцены, какие-нибудь  светские
подробности или комментарии, способные - и Лоик прекрасно  это  понимал  -
просветить ее лучше, чем любая действительность, и даже успокоить ее.
   - Боже мой! Какая мерзость  эти  "юнкерсы"!  -  проговорил  зашедший  с
другой стороны Брюно, глядя на склонившуюся Люс. Он  тоже  не  осмеливался
подойти поближе, как и Лоик, смущенный этой смертью. И сама мысль  о  том,
что он реагирует на случившееся так же, как этот тип, на секунду заставила
страдать Лоика. - Люс! Ну что же вы!  Встаньте!  Вы  же  видите,  что  нет
никакой надежды... Что же нам теперь делать с ним?
   - Его нельзя оставлять, ведь здесь столько муравьев! - простонала Люс.
   Диана  вопрошала  небо,  призывая  его   в   свидетели   непредвиденных
затруднений из-за шофера, находящегося не там, где ему полагалось быть, то
есть не на переднем сиденье за рулем.
   - Что же с нами будет? - вздохнула она, выдержав пристойную паузу.
   - С нами?.. - переспросил Брюно. - Но я умею водить машину.
   И как бы в доказательство этого он с  видом  искушенного  знатока  пнул
ногой ближайшую шину. Но едва он  сел  за  руль,  как  в  "ченард-волкере"
что-то взорвалось и одновременно пошел густой дым.
   Лоик нагнулся к машине, и  в  это  время  откуда-то  сверху  послышался
ровный спокойный голос, привлекший внимание всех окружающих:
   - На вашей машине далеко не уедешь.
   Это был хозяин телеги, запряженной двумя  першеронами,  ему  надо  было
пересечь дорогу, и он пытался проложить себе путь между машиной стариков и
кучей железа,  бывшей  в  свое  время  автомобилем  "ченард-волкер"  (этот
"ченард-волкер" даже представлял свою марку в Довиле летом прошлого,  1939
года на розыгрыше "Гран-при" Спортивной элегантности. "Гран-при"  был  без
труда выигран мадам Андре Адер, которую близкие друзья называли  Люс.  Так
об этом писали в ту пору "Ля газет де От-Норманди" и "Фигаро").
   - Как видите, месье, мы здорово вляпались,  -  простодушно  и  довольно
доброжелательно сказала Диана. Дело в том, что в  свое  время  ей  удалось
посмотреть  несколько  фильмов   о   шуанах   [так   называли   восставших
крестьян-роялистов в Бретани и Нормандии во  времена  Великой  французской
революции], и это сблизило ее с крестьянством. Она высоко ценила клошаров,
испытывая к ним сострадание, ведь они забавляли ее своим живописным видом,
ей было интересно знать, что сделало их такими, и она глубоко  уважала  их
за разрыв с  ценностями  этого  мира.  Кроме  того,  Диана  заявляла,  что
чувствует самое глубокое уважение к рабочему, ремесленнику, представителям
свободных профессий, торговцу, земледельцу, чиновнику,  предпринимателю  и
его помощникам, офицеру и унтер-офицеру, портье и так далее. Она также  не
имела ничего против консьержей - ведь они часто бывали любезными, -  но  в
то же время Диана испытывала презрение и  чувство  гадливости  к  среднему
французу, особенно когда он и ему подобные собирались в толпу.  Толпа  так
отличается    от     народа,     а     на     народ     Диана     смотрела
снисходительно-благосклонно,  как  на  некую  незатейливую  утварь  времен
средневековья. Вечерами народ чинно  располагался  у  домашнего  очага,  а
вечно возбужденная толпа фланировала по бульварам.
   Удивление   на   лице   крестьянина   сменилось   отвращением,    затем
безмятежностью, к которой примешивалась некоторая  брезгливость  при  виде
этого беспорядка. Только при виде трупа, лежащего на  обочине,  изменилось
выражение его лица; на нем читались не столько ужас, сколько  доверчивость
и желание успокоить это стадо незнакомцев, словно он наконец нашел с  ними
нечто общее.





   Этот буколический персонаж был среднего  роста,  у  него  было  тонкое,
типично  французское  лицо,  каштановые  волосы  и   светло-карие   глаза,
решительный  и  мясистый  нос  нависал  над  четко   очерченным   ртом   с
приподнятыми уголками губ. У  него  было  стройное  тело,  мускулистое  от
крестьянского труда, мощный торс  возвышался  над  узкими  бедрами,  загар
оттеняла майка потрясающей белизны.
   Лоик, в особенности ценивший у мужчин мужественность, с первого взгляда
понял, что этого типа следовало опасаться, особенно женщинам с  повышенной
чувствительностью, равно как и искушенным, к которым,  безусловно,  нельзя
было отнести Люс. Ей понадобилось  три  года  -  ей,  одинокой,  красивой,
привыкшей к ухаживаниям, -  чтобы  найти  себе  любовника,  и  в  качестве
такового она выбрала грубого и банального красавчика Брюно,  и  этим  было
все сказано. Впрочем, может быть, и к лучшему. Не время было играть в леди
Чаттерлей, особенно с лордом  Адером-Чаттерлеем,  который,  ожидая  их  со
вчерашнего дня в Лиссабоне, "бил  копытом"  от  нетерпения  отправиться  в
Америку.
   Разъяренная Диана,  у  которой  на  солнце  потекла  косметика,  мрачно
смотрела, как из "ченард-волкера" валит  дым.  Крестьянин  сумел  проехать
между машиной с многочисленным семейством - производитель потомства  подал
назад автомобиль - и останками лимузина и оказался совсем рядом с ними.
   - Да уж, дымит так дымит, - сказал он, возвышаясь на телеге и  доставая
из кармана сигарету. - Что же с ней случилось?
   Всегда неравнодушная к новым лицам Диана попыталась дать ответ:
   - В нее попало с самолета много пуль... ужасно много  пуль...  Наверно,
одна из них попала в жизненно важное место... в общем, в  одну  из  важных
частей ее механизма. К тому же кончилась вода. Не забудьте  еще,  что  это
опытная  модель,  одна  из  первых  в  серии,  только  бедняга  Жан   умел
управляться с ней.
   Походя  она  указала  на  тело  вышеупомянутого  Жана,   и   крестьянин
сочувственно покачал головой, что было с  его  стороны  довольно  любезно.
Наконец-то нашелся хоть один человек с практическим складом ума, не то что
этот болван Брюно! Какого черта ему надо  сидеть  за  рулем  и  дергать  в
разные стороны рычаги? Нашел время дергать рычаги! В  самом  деле!  Нельзя
было рассчитывать на Брюно, а еще меньше на Лоика: она сама видела, как он
строит глазки этому землепашцу. Только этого еще не хватало! Только этого!
   На самом же деле Лоик рылся в своей памяти,  пытаясь  вспомнить,  какую
пьесу напоминало  ему  все  происходящее.  Наконец  он  сообразил:  Расин,
"Федра", а в "Федре" рассказ Терамена: "Он стоял  на  своей  колеснице..."
"Терамен - это я, - подумал он. - Люс -  прекрасная  Федра,  Диана  играет
роль злой Эноны, а суровый Тезей ожидает нас в Лиссабоне. Но какую же роль
дать бедняге Брюно? С эстетической точки зрения он мог бы быть  Ипполитом,
но,   учитывая   обстоятельства,   только   этот   крестьянин,    правящий
телегой-колесницей, лавирующий  среди  пулеметных  очередей,  мчащийся  по
бурным волнам судьбы, мог бы быть Ипполитом".
   - О чем вы задумались, Лоик? - Голос Эноны-Дианы показался ему  гневным
и нетерпеливым. - Не время предаваться мечтаниям,  мой  дорогой.  Что  нам
делать с беднягой Жаном, который... - Она остановилась, так и не произнеся
"который больше не может сесть за руль", "мешает нам", "больше ни  на  что
не годен", хотя это, естественно, пришло ей на ум. Наконец она выбрала:  -
...его ведь нельзя оставить  одного  на  этой  дороге!..  Ну  вы  же  сами
понимаете...
   Она нервничала.
   - В конце концов нужно что-то, делать! А зачем  другой  идиот  принялся
возиться с этой машиной? Он что, хочет ее сейчас починить? Но ведь она уже
полыхает...
   - А почему "другой идиот"? По-вашему, я - первый? - спросил Лоик.
   - Ах, нашли время обижаться! - ответила  она,  впрочем  без  каких-либо
опровержений. - А что думаете вы, Люс, как нам выбраться отсюда?
   Сделав два шага, она внезапно повернулась к бедной, совсем ошеломленной
Люс.
   - В конце концов именно ваша машина завезла нас сюда! - бросила Диана с
упреком.
   - Я очень огорчена, но  ведь  раньше  она  прекрасно  работала,  вы  же
знаете, - сказала Люс, отступая.
   -  Ее  машина,  но  отнюдь  не  ее  самолет,  -  поправил  Лоик,  желая
восстановить справедливость. - И давайте поскорее  забудем  об  этой  куче
железа! Месье, пожалуйста! - уверенным тоном обратился он к задумчивому до
рассеянности крестьянину. - Месье, не могли бы вы взять тело нашего  друга
и отвезти его...
   Но его перебила преисполненная рвением Люс. Казалось, она  была  готова
сложить руки на  груди  и  упасть  на  колени.  "Ни  дать  ни  взять  само
олицетворение скорби!" - раздраженно подумала Диана.
   - О да, месье... нет ли здесь поблизости церкви  или  госпиталя?  Может
быть, можно найти машину "скорой помощи",  чтобы  отвезти  в  ней  бедного
Жана?
   - А как же, интересно, ваша "скорая помощь" сможет  добраться  сюда?  -
Диана метала громы и молнии. - По  воздуху?  Или  по  морю?  А  зачем  вам
понадобился госпиталь? Вы ведь  сами  видите,  что  в  госпиталь  ему  уже
поздно.  А  церковь?  Разве  так  уж  важно  в  нынешних   обстоятельствах
отправиться туда, чтобы  пропеть  "De  profundis"?  ["Из  бездны  воззвах"
(лат.) - начало покаянного псалма, который читается как отходная  молитва]
Ах нет! Вы несерьезны, Люс! Совершенно несерьезны!
   Топнув ногой, она повернулась к крестьянину, видя в  нем  единственного
достойного собеседника.
   - А как же машина? С ней действительно больше ничего нельзя сделать?  -
спросила Люс с тем же невинным видом.
   - Ну, на машину вы можете больше не рассчитывать, - сказал крестьянин.
   И  как  бы  желая  подчеркнуть,  что  этот  приговор  окончательный   и
обжалованию не  подлежит,  он,  перегнувшись  на  другую  сторону  телеги,
выплюнул длинную струю коричневатой слюны. Обеих женщин передернуло, и они
опустили глаза, как будто он без  всякого  предупреждения  предстал  перед
ними голым. Реакция Лоика была такой же, но он подумал: "Странно, несмотря
на эти привычки, в парне нет ничего шокирующего. Нужно  поговорить  с  ним
как мужчина с мужчиной (к этой формулировке он прибегал  довольно  редко).
Мне нужно вытащить отсюда моих женщин". Повернувшись к своим  компаньонкам
по путешествию, он увидел их, обессиленных, взъерошенных,  без  косметики.
Одна из них кудахтала, другая хранила молчание, но у обеих был жалкий вид.
И чувство сострадания, желание защитить их, что было совершенно внове  для
него, захватили его целиком. "К счастью, я здесь, - подумал он, - рядом  с
Тарзаном-Лермитом они могут ничего не бояться".
   - Ну-ка, милые дамы, - бросил он  шутливым  тоном,  которым  говорил  в
прежние времена, в те счастливые времена, когда они переходили из салона в
салон, попивая коктейли и высмеивая отсутствующих,  -  подойдите  к  этому
молодому красавцу, он там, в машине, и скажите ему, чтобы  он  достал  все
вещи; вы сделаете доброе дело. А  мне  надо  переговорить  с  нашим  новым
товарищем. Ну же, вперед!..
   Наверное,  в  его  голосе  им  послышались  властные   нотки,   и   они
повиновались. Он же хладнокровно уселся на подножку телеги, удивляясь, как
его еще ноги держат.
   - Скажите-ка мне, старина, вы ведь не  оставите  меня  одного  с  этими
двумя бедными женщинами и с  тем  типом,  который  только  и  делает,  что
дуется? А? В жизни каждого мужчины бывают слишком тяжелые моменты, правда,
я серьезно...
   Парень посмотрел на него своими странного цвета  глазами  -  карими,  с
желтыми и серыми крапинками - и неожиданно улыбнулся. У него были плотные,
очень белые зубы, еще не испорченные курением.
   - Я не брошу вас в этой передряге, - вымолвил он  наконец.  -  Особенно
вместе с мертвецом! Не очень-то это удобно в такое время. С  таким  грузом
вас никто не возьмет.
   Он задумался на мгновение, сплюнул в другую сторону, чуть  не  попав  в
Лоика, отчего беднягу дипломата всего передернуло.
   - Так! Вот что я сделаю: я отвезу вас к себе домой. А завтра отправлюсь
подыскивать для вас машину. Моя мать устроит этих дам  на  ночлег,  а  что
касается мужчин, там посмотрим... может быть, вы проведете ночь в  амбаре.
Но-о! Пошла!
   Он слегка приподнялся, и лошади шагнули вперед. Лоик  отступил,  подняв
руки вверх.
   - Эй, подождите! Я должен им все объяснить.
   Несчастный крестьянин не мог и представить  себе,  что  значит  принять
решение, когда рядом с тобой Диана Лессинг  и  Люс  Адер;  одна  чрезмерно
решительная, другая - полная противоположность,  неизвестно,  кто  из  них
больше мешал... да еще не  забудьте  этого  маленького  зануду  Брюно.  Во
всяком  случае,  он,  Лоик,  отправится  вместе   с   этим   крестьянином,
единственным в  окрестностях  человеком,  которому  не  занимать  здравого
смысла, подумал  Лоик,  бросая  взгляд  на  нескончаемую  вереницу  машин,
тянущуюся до самого горизонта.  Ферма!  Ферма  с  холодной  водой,  свежим
сеном, настоящая ферма с лошадьми, с преданными  собаками.  Запах  зеленой
травы и земли он не вдыхал с самого детства, а это вам не воздух,  которым
дышишь в Довиле или в Каннах.
   Крестьянин занервничал:
   - Делайте что хотите, понятно? Но я не могу тратить на вас время. Нужно
собрать урожай, пока боши не подожгли его. Еще хорошо, что стоит  жара!  В
общем, если хотите ехать со мной, то поехали, но только сразу же!
   - Едем, едем! Спасибо!  -  сказал  Лоик.  И,  повинуясь  инстинкту,  он
протянул руку и представился: - Лоик Лермит.
   - Морис Анри.
   С самым серьезным видом они пожали друг другу руки, и  Лоик  побежал  к
своему гарему, застав при этом в полном разгаре перепалку из-за того,  что
Брюно продолжал дуться.
   - Диана, Люс, послушайте: этот крестьянин предлагает отвезти нас к себе
и разместить на ночь. Завтра он отправится на поиски машины. По-моему, для
нас это единственный выход.
   - Провести ночь у этой деревенщины! Чтобы оказаться по  шею  в  навозе?
Нет, да вы сошли с ума, мой дорогой Лоик! - Брюно  побелел  и  стиснул  от
ярости зубы: страх еще не успел полностью овладеть им. - Я не сноб, но все
же! Видно, что вы не знаете французских ферм!
   На мгновение у  Лоика  от  ярости  закружилась  голова,  перед  глазами
поплыло. Ему захотелось ударить этого лощеного альфонса.
   - Вы несете чушь, Брюно. Во-первых, вы сноб! А во-вторых, это вам  мало
что известно о французских фермах, во всяком случае, не больше моего.  Для
нас это единственный выход, если мы не хотим провести ночь  на  дороге.  В
общем, я пойду! Что же до "деревенщины", то  он  предлагает  нам  четверым
свой кров, и лично я нахожу его очень любезным! Я отправляюсь! А вы, дамы?
   - Я тоже  пойду,  -  сказала  Диана.  -  Провести  ночь  среди  шума  и
беспорядка, да еще запах бензина и все эти люди, которые нас обворуют, как
только наступит ночь! Нет уж, спасибо! Я иду с вами, Лоик.
   И она приняла вид мужественной женщины, заранее смирившейся с убогостью
деревенской жизни. Бросив взгляд на  Брюно,  отвернувшегося  от  нее,  Люс
посмотрела на Лоика и сказала к общему изумлению:
   - Делайте что хотите, Брюно, но я не оставлю бедного Жана на земле, где
ползают муравьи. Я пойду с ними, вот и все.
   - Я обязан идти с вами, вам это прекрасно известно, - прошипел Брюно. -
Я не могу оставить вас одну на этой ферме, Бог знает у кого...  но  вы  за
это заплатите!
   Он сослался на свой долг, и ему явно стало легче.  И  днем  эта  дорога
была кошмарной, а уж ночью...  Пожав  плечами,  Лоик  возглавил  маленький
караван.
   - Не забудьте чемоданы! - бросил он Брюно.
   Он  вдруг  ощутил  себя  властным  и  решительным  мужчиной,  настолько
решительным, что окружающие исполняют его приказы. Такое тоже было  с  ним
впервые. Впервые за много лет...
   - Но не просите меня пускаться в  разговоры  или  пожимать  руку  этому
типу! - крикнул Брюно им вслед. - Об этом не может быть и речи!
   - Уж на это мне абсолютно наплевать! - сказал Лоик.
   Покорно идущие рядом с ним женщины молча кивнули, одобряя его действия.
Поведение Лоика все больше удивляло. "И забавляло", - думала Диана.
   - Эй, вам стоило бы поторопиться, потому что завтра к этому времени  да
вдобавок при такой жаре  ваш  приятель  протухнет,  -  сказал  крестьянин,
подтверждая этими изысканными речами свое приглашение.
   Вздрогнув, обе  женщины  послушно  забрались  в  телегу  и  уселись  на
единственное сиденье рядом с кучером. Жан был  уложен  вдоль  боковины,  а
Брюно и Лоик, чьи ноги, свесившись с телеги, болтались в  пустоте,  а  дух
был смущен, несли подле него траурную вахту.


   Часом, а может быть, двумя  или  тремя  позже  (от  тряски  часы  Дианы
испустили дух) их деревенский кортеж ехал через равнину, похожую на тысячи
других мрачных равнин, которые им  уже  пришлось  проехать.  В  это  время
крестьянин, удобно подпираемый слева  Дианой,  а  справа  -  Люс,  нарушил
тишину, царящую в полях, остановил телегу и, указав кнутом на  по-прежнему
пустой горизонт, сказал:
   - Ну вот мы и приехали!
   Вокруг, кроме плодородных и пустынных земель, ничего не  было.  Ничего!
Кнут указывал в никуда.
   - Но я ничего не вижу! - честно заявила  Диана,  а  безответственная  и
трусливая Люс, зажатая на сиденье, втянув голову в  плечи,  издала  слабый
стон, в котором звучало лишь тоскливое  сомнение.  Сидящие  сзади  мужчины
перестали любоваться следом, оставляемым  колесами  телеги,  и  беспокойно
уставились в горизонт, который оставался для них так же пуст, как и для их
спутниц.
   В то время  как  все  четверо  украдкой  встревоженно  переглядывались,
крестьянин коротко хохотнул:
   - Ее отсюда не видно. Ферму отсюда не увидишь, но там, за деревьями,  -
балка.
   Явно раздраженный их недоверчивыми взглядами, он  снова  указал  кнутом
вдаль, и его жест как будто произвел какой-то оптический эффект, благодаря
которому  последний   "юнкерс",   до   этого   невидимый   и   неслышимый,
бесчувственный к их мирному сельскому виду, спикировал на них.
   - Ах нет! - сказала  Диана,  видя  быстро  увеличивающийся  в  размерах
самолет. - Ах нет! Это неправда! Это несправедливо!
   Ярость победила в ней страх, и она погрозила небу кулаком. А вокруг них
звучали тот же гул и то же тарахтение, которые они слышали совсем недавно.
С тех пор как они съехали с  дороги  и  пробирались  сквозь  поля,  Диану,
взгромоздившуюся  на  сиденье,  охватило  ощущение,  конечно,  далекое  от
счастья, но все  же  близкое  к  умиротворению.  С  ужасом  и  обидой  она
почувствовала, как какая-то сила вырывает ее  из  мягкой  качки  телеги  и
яростно бросает в стороны, справа налево и наоборот.
   Но человек - единственное  животное,  которое  привыкает  ко  всему.  И
Диана,  пока  земля  и  небо  менялись  местами,  а  барабанные  перепонки
лопались, в шуме и  всеобщем  ужасе  смогла  различить  новые  звуки.  Она
услышала мужской крик, это кричал крестьянин, потом визг Люс, а  сразу  же
за ним, посреди  этого  апокалипсиса,  отчаянное,  безумное  и  удивленное
ржание лошадей, которые до этого, видимо, никогда не слышали звуков войны.
   И едва этот ад  отдалился  от  них,  разум  Дианы,  судя  по  всему  не
получивший повреждений, принялся  анализировать  все  звуки  и  подтвердил
своей  хозяйке,  что  крестьянина  ранило,  а  лишившиеся  кучера   лошади
пустились вскачь. Сначала Диану бешено швырнуло вправо,  к  остальным,  то
есть на истекающего кровью завалившегося на Люс крестьянина,  затем  с  не
меньшей силой ее отбросило назад и влево, но, поскольку там  не  оказалось
никаких  препятствий,  она   устремилась   в   пустоту,   что   доказывало
правильность сделанных ею выводов. А также всю  опасность,  вытекающую  из
этой ситуации, потому что она сразу  же  почувствовала,  что  вылетает  из
телеги, а у самых ее вытаращенных глаз с  непостижимой  скоростью  неслась
земля.  Скорость  была  поразительна  даже  для  нее,  а  ведь  ей   часто
приходилось ездить на спортивном автомобиле "бугатти". Диана  решила,  что
ей пришел конец.
   Но благодаря двум случайностям ей удалось  избежать  такой,  безусловно
оригинальной, но недостойной женщины ее  положения,  смерти  в  результате
падения с телеги. Во-первых, благодаря высоким каблукам ее туфель -  попав
в плохо пригнанные доски днища  и  застряв  там,  они  помешали  ее  ногам
последовать за остальными частями тела. Кроме того, долгие и  утомительные
сеансы массажа и не  менее  нудные  гимнастические  упражнения  -  обычное
занятие тысяч женщин - одарили ее, хотя  она  и  не  стремилась  к  этому,
некими выпуклостями, выступающими из  ее  дряблого  тела;  отныне  их  без
всякого  хвастовства  можно  было  называть  мускулами.   Именно   мускулы
позволили ей отчаянно дернуться вверх, она, судорожно  напрягая  пальцы  и
все свое перекошенное  тело,  уцепилась  за  рукоятку  скрипучего  ручного
тормоза из кованого железа. Мало  нашлось  бы  женщин,  мало  акробаток  и
спортсменов, которым удалось бы в тот день совершить то, что совершила под
палящим солнцем, без подготовки и к тому же при полном отсутствии зрителей
Диана Лессинг. В тот момент ее предполагаемую публику, сбившуюся  в  кучу,
мотало и швыряло во все стороны, так что никто  и  не  бросил  взгляда  на
героического возничего - Диану.
   Вернувшись в мир живых, то есть  на  дно  телеги,  стоя  на  коленях  и
продолжая дрожать, Диана подумала лишь об одном: "Я живу! Я снова живу!  И
этим я обязана себе!" Эта идея раньше и не приходила ей в  голову.  Как  и
большинство богатых людей, Диана рассматривала свою жизнь с пассивной, так
сказать, физиологической точки зрения:  несчастные  случаи  и  риск  имели
причиной внешние неурядицы, здоровье было ее  собственностью,  на  которую
судьба  постоянно  покушалась,  а  ее  возможности  могли  воплотиться   в
спортивный подвиг. Ее тело всегда было для нее скорее возможным источником
боли и страдания, чем наслаждений.
   И вдруг оказалось, что спасением своей жизни она обязана самой себе, и,
повинуясь инстинкту благодарности, она решила отныне следить за здоровьем.
"Я еще и не на такое способна!" - подумала  она  с  тайной  гордостью.  И,
быстро шаря рукой, которую продолжало трясти,  как  дерево  на  ветру,  но
крепко вцепившись в поручень, она в конце  концов  нащупала  в  бессильных
руках крестьянина болтающиеся вожжи. Схватив их, она медленно выпрямилась.
   Уже много лет парижский  высший  свет  говорил  -  с  сарказмом  или  с
испугом, - что Диана Лессинг способна на все. А тут, если что и удивило бы
весь Париж, так только обстановка самого  действа;  ее  ноги  были  зажаты
между досками днища телеги, лицо с точеным, словно на  камее,  профилем  -
впрочем, так считала только она  сама  -  было  запрокинуто  назад;  Диана
управляла двумя обезумевшими першеронами, издавая при  этом  дикие  крики,
недоступные человеческому пониманию.  Впрочем,  они  были  непонятны,  без
сомнения, и животным, потому что, когда лошади наконец  остановились,  они
дрожали, лоснились от пота, бешено вращали глазами, а на губах у них  была
иена. Все это свидетельствовало о сильном испуге, но все же они навострили
уши, что было явным признаком любопытства.  Как  бы  то  ни  было,  лошади
остановились, и Диана победоносно обернулась к своим спутникам,  ослепшим,
прижатым друг к другу на  дне  телеги,  и  спросила,  куда  подевалась  ее
сумочка.
   Пуля попала крестьянину в лодыжку; Диана собиралась перевязать ему рану
собственным шарфом, но, поскольку рана сильно кровоточила,  она  предпочла
шарф Люс: ведь его больше нельзя будет носить. Так она и сделала. Лежа  на
груди Люс, омываемый ее слезами, крестьянин быстро пришел в себя,  но  при
первом же толчке тронувшейся телеги  он  снова  откинулся  назад,  потеряв
сознание. Впрочем, парень не соврал: пройдя несколько  километров,  лошади
привезли их к краю балки, не видимой невооруженным глазом и проходящей  за
полем. В глубине ее стояла в окружении деревьев ферма: большой дом в форме
буквы "Г", типичная деревенская ферма, как они и предполагали.





   Оглядев с  унылым  видом  эти  незатейливые  постройки,  Диана  тронула
повозку. Для этого она развела с профессиональным  видом  вожжи,  щелкнула
языком и закричала: "У-ла!.. У-ла!.. У-ла!.."  Неизвестно  почему,  вместо
того чтобы позабавить Лоика, перебравшегося к ней на  капитанский  мостик,
это раздосадовало его.
   - "У-ла! У-ла-ла!" - это не то! - пробормотал он против своей воли.
   Диана, чью уверенность в себе еще больше  укрепляли  послушные  лошади,
повернула к нему раздраженное лицо:
   - Что "не то"?
   - Лошадям не говорят "У-ла-ла!  У-ла-ла!"...  Но  в  общем,  по  правде
говоря, все это не  имеет  никакого  значения,  Диана.  Лучше  следите  за
дорогой.
   Увы, он затронул новую, но безусловно чувствительную  струну  самолюбия
Дианы.
   - Ах вот как! Значит, не "У-ла-ла!" - ответила  она  тоном,  в  котором
слышались удивление и сарказм, что напомнило Люс некоторые из ее филиппик,
и молодая дама бросила испуганный взгляд на  Лоика.  -  Тогда  скажите  на
милость, друг мой, как же нужно говорить?
   Лоик, который уже сожалел о своем замечании, пытался защищаться:
   - Я не знаю... Я точно не знаю! Я бы скорее сказал: "Уэ! Уэ! Уэ-диа!" -
Он улыбнулся тем более смущенно, что здесь, в глубине балки,  каждый  звук
слышался гораздо сильнее, чем в полях.
   - Уэ? Уэ-диа?.. - повторила Диана, обводя взором окрестные  кусты,  как
будто она хотела задать этот же  вопрос  прятавшемуся  там  местному  богу
плодородия. - Уэ-диа? - повторила она недоверчиво. - Вы  в  этом  уверены,
мой дорогой Лоик? Это ваше собственное воспоминание  или  вы  вычитали  об
этом в книгах?
   - Ах, ну не будем  об  этом!  -  сказал  он,  отворачиваясь  и  пытаясь
пробраться на свое спокойное место на задке телеги, рядом с Брюно, но ухаб
на дороге заставил его вцепиться в сиденье.
   - Может быть, вы хотите взять вожжи? Вам,  наверно,  следовало  бы  так
поступить, когда лошади, закусив удила, несли нас  галопом  к  катастрофе!
Несомненно, ваше "Уэ-диа!" их бы остановило! Ужасно  глупо,  что  в  своем
невежестве я раньше не знала этого  термина,  тогда  мне  бы  не  пришлось
сражаться с этими штуками! - Диана показала на вожжи в своих руках. - И  я
бы не сломала себе два ногтя, выкрикивая  "У-ла-ла!".  Заметьте,  что  эти
воспитанные  животные  сделали  вид,  что   понимают   мой   язык...   Вот
доказательство: посмотрите на них, они  совершенно  спокойны!  Но  я  хочу
попробовать ваше  "Уэ-диа!",  Лоик,  может  быть,  действительно,  это  их
настоящий диалект!..
   - Полно,  Диана,  -  устало  сказал  Лоик,  в  его  голосе  послышалось
раздражение: он видел, что Брюно слушает их разговор с явным  злорадством.
- Действительно, сейчас не время выяснять отношения.
   - Учиться - всегда ко времени! Не так ли, эй, вы? - закричала она своим
верным першеронам. - Сейчас попробуем, смотрите! Уэ-диа! Уэ-диа! Уэдиа!  -
насмешливо, но зычно закричала она.
   Животные ускорили шаг, возможно, они были полиглотами,  а  может  быть,
они почувствовали близость конюшни, и это удвоило их силы. Но Лоик не  рад
был своей победе, он нервничал. В общем, во двор фермы они въехали  мелким
галопом.
   - О!.. О-ла!.. О-ла! О!
   Должно    быть,    души    их    давно    умерших    предков,    бывших
джентльменами-фермерами,  подсказали  им  одно  и  то  же   слово,   чтобы
остановить лошадей, те встали, в тот же миг прекратился и их спор.
   Итак, постройки образовывали букву  "Г",  одна  часть  которой  служила
жилищем, а другая была самой фермой, где царило  веселое  оживление.  Там,
немного завалившись в сторону, стояла уборочная машина причудливой  формы,
напоминающая  доисторическое  животное.  Гуси,  столпившиеся  вокруг  нее,
что-то угрожающе лопотали, меся грязь своими большими плоскими  лапами,  а
ржание и мычание будили в их душах какие-то  детские  воспоминания.  Такое
оживление животных рядом с молчащим мрачным  домом,  сквозь  полуприкрытые
ставни которого не проникали ни голоса, ни шум,  вселяло  тревогу,  как  и
большая  деревянная  дверь  со  сломанной  щеколдой  и  окна  с   дырявыми
занавесками.
   - Это харчевня семьи Адре!  -  сказал  Лоик,  глядя  на  здание  своими
китайскими глазами, еще больше прищуренными  от  веселого  любопытства.  В
подобных ситуациях он всегда щурился.
   "Значит, именно это место, - подумала Диана, - и станет нашим  странным
убежищем в этом отсталом и смущающем душу мире".  Брюно  ограничился  тем,
что достал из чемодана бежевый свитер с высоким воротником и надел его, ни
на кого не глядя. Действительно, становилось все более  прохладно.  Солнце
село так низко, что касалось серых  потухших  полей,  нескончаемых  полей,
там, в вышине.
   - Харчевня семьи Адре? - спросила Люс. - Но где же она,  эта  харчевня?
Мне обязательно нужно подкраситься.
   - Скоро, Люс, вам представится такая возможность, но только не у  Адре.
Это была знаменитая харчевня, где после ужина убивали посетителей.
   - Только этого еще не хватало! - закричала Диана, выходя из себя. -  Вы
не находите, что нам сполна хватило впечатлений  за  сегодняшний  день?  А
чтобы еще какие-то крестьяне перерезали нам ночью глотки! Спасибо! Вот  уж
спасибо!
   - Вы разве рассчитываете здесь переночевать?
   Всем своим видом повернувшийся к ним Брюно выражал отвращение.
   -  А  где  же  вы  хотите  переночевать?  -  спросил  Лоик.  Он  стоял,
прислонившись к телеге, руки в карманах, его полотняная  куртка  помялась,
узел галстука ослабился. Этот мужественный вид явно был ему к лицу.
   Последовала  секунда  замешательства,  все  переглянулись   и   наконец
заметили парня, который буквально лежал на Люс, его рана кровоточила, и ее
шарф был пропитан кровью. "Его уже никогда не надеть!" -  подумала  Диана,
гордясь своей предусмотрительностью.
   - Но в конце концов, этого не может быть! -  сказала  она.  -  Разве  у
этого молодого человека нет никого, кто бы ему готовил еду, с кем  он  мог
бы поговорить? А что же станет с нами? У нас и так уже на руках мертвец, а
теперь еще - и раненый!..
   И она пустилась в тягостные и злобные рассуждения, прерванные  приходом
худой женщины, одетой в черное, с суровым застывшим лицом. Бросив  на  них
взгляд, в котором не было удивления, она вскарабкалась на подножку,  взяла
в охапку бесчувственное  тело  крестьянина  и  стала  вытаскивать  его  из
телеги. Лоик и  Диана  машинально  бросились  к  ней  и  помогли  спустить
потерявшего сознание парня. Они даже взяли его - Лоик за плечи, а Диана за
ноги, - чтобы отнести его в  дом,  повинуясь  властным  жестам  женщины  в
черном. Но, сделав два шага, Диана зашаталась и остановилась.
   - Я не могу! Я действительно больше не могу, Лоик! Я сейчас рухну! Этот
парень для меня слишком  тяжел,  я  больше  не  могу!  Что  вы  хотите,  я
измучена!.. В жизни бывают такие моменты...
   И, хладнокровно бросив ноги парня на землю, она в свою очередь  уселась
на подножку, чтобы выложить, что у нее на сердце.
   - Не знаю, отдаете ли вы себе отчет, Лоик,  но  с  самого  сегодняшнего
утра в нас три или четыре раза стреляли из пулеметов, нашего шофера  убили
на наших глазах, нашу машину сожгли, нашему хозяину пуля прострелила ногу,
его лошади понесли, и только чудом я  смогла  их  укротить...  наконец  мы
добрались до деревенского дома, просим пристанища у  женщины,  которая  не
может вымолвить и слова по-французски!  Хотя  у  меня  и  стальные  нервы,
должна вам сознаться, Лоик, что и они начинают сдавать...
   - Вы абсолютно правы, Диана,  но  нельзя  же  оставить  этого  молодого
человека на земле! Нужно что-то делать.
   Диана  с  быстротой  змеи  повернулась  к  Брюно,  который  бесстрастно
продолжал примерять свитеры, в двух шагах от бедняги Жана.
   - Брюно! - пронзительно закричала она. -  Брюно!  Да  помогите  же  нам
наконец!
   - Я уже предупредил вас, что ради этой  деревенщины  я  не  пошевелю  и
пальцем!
   Затянувшееся молчание таило в себе бурю, о чем и возвестил голос Дианы,
прозвучавший как труба,  как  горн,  во  всяком  случае,  как  музыкальный
инструмент из военного оркестра:
   - Предупреждаю вас, мой милый Брюно, если вы сию  секунду  не  поможете
Лоику, то, приехав в Париж - или  в  Нью-Йорк,  -  я  всем  расскажу  вашу
историю с чеком: ваш знаменитый чек... чек этой американки, вы  знаете,  о
чем я говорю...
   Брюно сделал два шага вперед и  побледнел.  Его  голос  дрогнул,  и  он
пустил петуха, как подросток:
   - Вы ведь не сделаете этого, правда, Диана? Иначе вы  сами  попадете  в
смешное положение!
   - В моем возрасте смех не убивает, мой друг... он лишь задевает. А  вот
в вашем он убивает. Вы погибнете! Все общество отвернется от вас!  Я  сама
этим займусь... лично! Поверьте мне!
   Прекратив спор, Брюно подошел, взял крестьянина за ноги, поднял  его  и
вместе с Лоиком отнес в дом. Они оказались в большой темной  комнате,  где
сначала ничего не разглядели, кроме женщины, нетерпеливо указавшей  им  на
альков, где стояла постель, покрытая старыми одеялами, на  которой  они  и
разместили раненого, прежде чем выйти. Они  успели  разглядеть  в  комнате
только отблеск большого огня, ярко горевшего, несмотря на  то  что  стояло
лето. Комната была явно тем местом, которое Диана назвала бы "ливинг-рум",
если можно хоть один раз, не рискуя  показаться  смешным,  употребить  это
модное английское словечко. В конечном счете ни один из мужчин не  обратил
внимания на обстановку: Брюно - сознательно, а  Лоик  -  по  рассеянности,
настолько его уже успела захватить эта история с американским чеком. В нем
опять проснулся светский человек: он понял, что не успокоится до тех  пор,
пока Диана не расскажет ему обо всем.
   Меж тем Диана, собравшись с силами, вошла решительным шагом в  комнату.
Остановившись на пороге,  она  вытянула  шею,  как  цапля,  смешно  вращая
глазами. В измятом костюме, с растерянным лицом и взлохмаченными  волосами
она напоминала антиквара, забредшего сюда вечером  в  безуспешных  поисках
старой мебели, или даму из  благотворительного  общества,  заглянувшую  на
огонек в не менее безуспешных поисках  бедняков.  "Утонченная,  элегантная
Диана Лессинг вдруг стала похожа на брюзгливого торговца", - подумал Лоик.
И внезапно, как по мановению волшебной палочки, она наконец нашла смысл  в
их  путешествии.  Распетушившись,  с  глазами,  горящими  от  возбуждения,
которое не смогли приглушить даже сегодняшние приключения,  она  вцепилась
Лоику в руку и сказала властным и в то же время заискивающим голосом:
   - Посмотрите, Лоик, на этот стол! Именно такой я искала для Зизи Мапль!
А эта хлебница! Шикарно! А  эти  часы  просто  вос-хи-ти-тель-ны!  Как  вы
думаете, они продадут их нам? Как жаль, что этой прекрасной мебелью  никто
не пользуется! Ах, что за часы, я без ума от них!
   - Вы ведь не сможете увезти их в  Соединенные  Штаты,  -  сказал  Лоик,
впервые показав свою практичность. - Может быть, лучше дождаться окончания
войны...
   - Как же здесь спокойно! Я нахожу, что здесь очень  хорошо,  -  сказала
Люс. - А ведь совсем недавно я так боялась! Вообще сегодня на  меня  напал
такой страх!
   - Как и на лошадей, - заметила Диана. - Даже не знаю, как  мне  удалось
остановить их... если честно признаться!
   - О Диана! Вы были великолепны! - сказала Люс с подлинным  энтузиазмом,
что заставило Диану горделиво распушить перья.
   Лоик улыбнулся ей:
   - Я, увы, ничего не видел! Вцепился в какую-то перекладину, меня  почти
выбросило из телеги, и я болтался как кретин, пытаясь  забраться  обратно.
Совсем как Брюно. Не так ли, Брюно?
   Но Брюно, с презрением разглядывавший комнату, только пожал  плечами  и
ничего не ответил.
   - Что это за история с американским  чеком?  -  прошептал  Лоик  Диане,
которая прошептала ему в свою очередь:
   - На днях расскажу вам... если будете паинькой! Займемся сначала нашими
хозяевами.
   И  она  направилась  прямо  в  сторону  алькова,  где  сидела  женщина,
накладывая  на  ногу  своему  сыну  какой-то  странный  компресс,   основу
которого, казалось, составляли земля и черноватая марля.
   - Ему лучше? Какая ужасная рана! Вы знаете, этот милый молодой  человек
спас нас!
   Затем, поскольку фермерша не двигалась и  не  смотрела  на  нее,  Диана
решила пустить в ход тяжелую артиллерию.
   - Меня зовут Диана Лессинг, - сказала она, протягивая  руку  прямо  под
нос хозяйке, которая от удивления пожала ее.
   - А это Лоик Лермит, Люс Адер и Брюно Делор. Мы очень сожалеем  о  том,
что ворвались сюда, дорогая мадам! Мы очень сожалеем! Но, - она указала на
Мориса, - без него мы бы погибли! Как и бедняга Жан... - добавила  она.  -
Боже мой! - вскрикнула она, поднимаясь на цыпочки и размахивая  руками.  -
Боже мой! Мы забыли о нем! Он по-прежнему в телеге?
   - Мне кажется, с ним уже ничего не  случится,  -  заметил  сухо  Брюно,
через силу пожимая руку женщины, потому  что  все  пожимали,  а  та,  явно
сбитая с толку, позволяла им это делать, не выказывая  при  этом  никакого
интереса, как, впрочем, и враждебности.
   - А я - Арлет, - сказала она. - Арлет Анри. А это мой сын, Морис. А там
- папаша, - сказала женщина, указывая рукой на кресло,  стоявшее  рядом  с
огнем.
   Все повернулись туда, но так ничего  и  не  разглядели,  кроме  старого
одеяла.
   - Может быть, месье-дам хотят пить? - спросила Арлет. "Такое имя скорее
подходит девушке легкого поведения, чем  этой  женщине  с  лицом  в  стиле
Мемлинга" [Мемлинг Ханс (ок.1433-1494) - фламандский художник], - подумала
Диана. Потому что в обществе, в  котором  вращалась  мадам  Лессинг,  было
принято, что такие аскетические лица - всегда в духе Мемлинга;  Боттичелли
- значит, хорошенькие женщины, Босх - сцены кошмаров, Брейгель  -  пиры  и
снег, Ренуар - толстушки, Модильяни - худые женщины, а Ван Гог олицетворял
собой гений и несчастное сочетание уха, моста и стула...
   Четыре  путешественника  энергично  закивали  головами.  Уже  несколько
часов, несмотря на сильные впечатления и неистовое солнце, они  ничего  не
пили.
   - Я бы с удовольствием выпила маленькую кружечку все равно чего.
   Решившись приспособиться к обстоятельствам, Диана заговорила  на  языке
хозяйки, что с ужасом отметил про себя Лоик.
   - У меня есть  пастис  [анисовый  ликер],  местная  сливовая  водка  и,
конечно, красное вино, - сказала Арлет  без  воодушевления  и  достала  из
буфета несколько стаканов и три бутылки без этикеток.
   - А чего-нибудь безалкогольного у вас нет? - жеманно спросила Диана.  -
При такой-то жаре!.. Ну ладно,  так  и  быть!  После  всех  переживаний  я
отважусь попробовать сливовой водки, наверно, для здоровья она лучше  всех
остальных напитков...
   - А я попробую красного вина, слегка разбавленного водой, если можно, -
сказал Лоик, приглашая Люс выпить то же, что и он.
   - Эх вы, слабаки!
   Диана рассмеялась. Подняв  стакан,  она  нахмурила  брови,  недовольная
малым количеством его содержимого, и  со  снисходительным  смешком  выпила
залпом знаменитую местную сливовую  водку.  Секундой  позже  она  кашляла,
отплевывалась и, спотыкаясь на широких каблуках своих  спортивных  туфель,
быстро обежала вокруг стола, вытянув впереди себя руки и закрыв глаза, как
ясновидящая, на которую снизошло вдохновение. Лоик  перехватил  ее  в  тот
момент, когда она, закончив первый круг вокруг стола, пошла на  второй,  и
силой усадил ее.
   - Сливовая действительно крепковата, - признала Арлет.
   Пока кашель Дианы затихал, Лоик справился о раненом:
   - Как вы его лечите? Вы уже позвонили доктору?
   - Здесь нет никакого телефона.  Для  дезинфекции  я  плеснула  на  рану
немного сливовой и  йода,  затем  приложила  паутину  с  землей.  Пуля  не
затронула кость и прошла навылет, значит...
   - Паутину? От настоящих пауков?
   Люс явно переживала за хозяина дома. Брюно нервно  закурил  и  выпустил
дым с видом Аль Капоне.
   - И все это может очистить рану? - настаивала удивленная Люс.
   - Ведь он же до сих пор  жив,  не  так  ли?  -  констатировала  мать  с
несокрушимой логикой. - И вообще  могу  вам  сказать,  когда  он  был  еще
малышом, он все время падал и ранился обо все острое! Полюбуйтесь, что  он
натворил сегодня! И это во время уборки урожая! Нашел время! Представляете
себе? Во время уборки!..
   Диана, вытерев глаза, высморкавшись и  восстановив  дыхание,  нагнулась
под стол за своей сумочкой, но внезапно подняла голову к хозяйке дома:
   - Боже мой! Арлет, сюда только что вошла курица! Посмотрите!..
   Действительно,  из-под  стола  показалась  курица  и  мелкими   шажками
пересекла комнату. Но Арлет-Мемлинг, бросив равнодушный взгляд на Диану, и
не  пошевелилась,  когда  два  других  пернатых   создания,   кудахча,   с
озабоченным видом, зашли в соседнюю комнату. Сопереживание на  лице  Дианы
сменилось неодобрением.
   - Мне кажется, мы остановились у кроманьонцев, - сказала она Лоику.
   А тот, едва справившись с первым приступом смеха, вызванным предыдущими
фразами, начал  борьбу  со  вторым.  Тем  более  что  Люс  заинтересованно
разглядывала кур; взаимоисключающие реакции Дианы и  Арлет,  должно  быть,
поколебали великое спокойствие, царящее в ее душе, и она,  посматривая  на
птиц, взвешивала все "за" и "против". "Может  быть,  она  хочет  составить
собственное мнение, насколько уместно здесь  их  присутствие",  -  подумал
Лоик. Смех комком застрял в горле и душил его, заставляя  щурить  глаза  и
избегать чужого взгляда.
   - Я дам вам супа, сыра, - сказала Арлет. - И может быть, яиц. Если  эти
суки снесли их!.. - добавила она, ко всеобщему удивлению.
   Парижане взирали на нее с огорчением и изумлением, как смотрели  бы  на
главу кабинета министров, назвавшего "лопухами" членов своего кабинета.  И
все трое опустили глаза, приняли непроницаемый вид, как будто  услышали  в
разговоре ляп или неточность. Это доконало  Лоика.  Он  впал  в  состояние
транса, свесил  голову,  вцепился  руками  в  стул;  казалось,  он  сейчас
взовьется метров на сто, но на самом деле он просто старался не упасть.
   - Я так давно не ела супа, - заметила Люс  с  неожиданной  меланхолией,
которую быстро рассеяла Диана.
   - Да, именно суп, но, может быть, протертый супчик, овощной! -  сказала
она успокаивающе.
   При этих словах  Лоик,  семеня,  выбежал  из  комнаты,  ссутулившись  и
неразборчиво бормоча извинения.
   - Это все нервы!.. Запоздалая реакция!.. Что это с ним  приключилось?..
Свежий воздух ему не повредит... одиночество...
   Ошибочным оказалось лишь последнее утверждение, потому  что  на  телеге
Лоик обнаружил труп бедняги Жана, о котором все забыли, и,  к  его  стыду,
даже это не могло сразу же остановить его смех. Наконец  успокоившись,  он
вернулся в комнату.
   - Вы забыли беднягу Жана на телеге!..
   Вскрикнув от  возмущения,  испытывая  угрызения  совести,  обе  женщины
встали,  повинуясь  чувству  долга,  но  сразу  же  сели,  не  зная,   как
подступиться к этому делу.
   - Нужно положить его в погреб, - сказал, очнувшись, раненый. - Моя мать
покажет вам дорогу.
   - Я пойду с ней и подержу лошадей. -  Роль  дрессировщицы  пробудила  в
Диане чувство ответственности.
   - Этого не требуется, они послушны,  как  ягнята,  -  сказала  Мемлинг,
направляясь к двери с усталым видом. Лоик последовал за ней.
   Воспользовавшись его отсутствием, Брюно принялся читать Люс нотацию:
   - Не думаете ли вы, моя дорогая, что нам было  бы  лучше  добраться  до
какого-нибудь городка, найти там  телеграф,  предупредить  вашего  мужа  и
отыскать транспорт, чтобы присоединиться к нему?
   - Это прекрасная идея. - Люс даже не успела раскрыть рта, как  ответила
Диана. - И было бы  прекрасно,  если  бы  ВЫ  туда  отправились!  Вы  ведь
мужчина, разве не так? А мы, женщины, очень устали.
   - Я разговариваю с Люс!
   - А я отвечаю за Люс.
   Они обменялись взглядами.
   - Если никто из живущих здесь крестьян не согласится на это, -  сказала
Люс, впервые проявив твердость, - мы не  пойдем  пешком  в  темноте.  А  я
слишком устала, чтобы снова ехать в телеге.
   У нее был испуганный и несчастный вид, что успокоило ее любовника и еще
больше вывело из себя Диану.
   - Быстро за суп! - сказала она. - А потом - в постель!
   - Я полагаю, мы с Лоиком можем рассчитывать лишь на амбар.
   - Только не пользуйтесь  случаем,  чтобы  развратить  Лоика,  Брюно,  -
сострила Диана, впрочем, блеска ее ума никто не оценил.
   Тем временем вернулись Лоик и Арлет, не похоже было, что они  очень  уж
взволнованы. Затем Лоик ушел  с  тремя  свечами,  великодушно  подаренными
хозяйкой дома, чтобы и мертвому перепала толика света.
   - Я проведу первую часть ночи у покойника, - с чувством сказала Люс.
   Но стоило ей проглотить  суп,  сыр  и  одно  яйцо,  как  она,  шатаясь,
отправилась вместе с Дианой в  пустую  комнату,  где  возвышалась  большая
кровать. Едва откинув одеяло, они рухнули на  нее  и  тут  же  заснули.  В
головах у них висело распятие,  а  рядом  с  ними  стоял  большой  кувшин.
Несмотря на предсказания Брюно, мужчины также получили комнату и кровать.
   Лоик сдернул матрас на пол и устроился  на  нем,  оставив  ложе  Брюно,
который, приняв меры предосторожности, разделся.  Лоик  с  большей  охотой
подарил бы ему апперкот, чем поцелуй. "Почему педерастам приписывают такой
темперамент? - мелькнула у него смутная мысль, прежде чем он закрыл глаза.
- Как будто они только и ждут, чтобы наброситься на себе подобных! Что  за
нарциссизм! В конце концов, сколько же двуличия  в  человеке!"  И  с  этой
мыслью он заснул.





   По мысли наших горожан, пение петуха всегда означало, что настала  нора
вставать; в городе подобный момент  всегда  связан  с  шумом  опорожняемых
мусорных ящиков; несмотря на  старания  дворников,  этот  шум  всегда  был
немилосердным, впрочем, в  нем  было  некоторое  очарование,  особенно  по
сравнению с неустанными криками вышеозначенной птицы. Рассказы XIX века, в
духе Диккенса, в которых путешествующий герой хочет по утрам свернуть  шею
петуху из харчевни, теперь казались им не таким уж преувеличением...
   Чтобы остановить надоевшее брюзжание Брюно, которое доносилось с  ложа,
Лоик хранил молчание. Люс же, открыв глаза и увидев рядом с собой храпящую
Диану, задалась вопросом, где же  она  находится.  Тянущая  боль  в  бедре
напомнила ей об аппендиците и о трех верных  друзьях,  вынужденных  по  ее
вине терпеть вопли петуха. На глаза ей навернулись  слезы,  сначала  слезы
благодарности, затем слезы от угрызений совести...  даже  Брюно,  хотя  он
такой неприятный, дожидался ее! Сейчас она принесет им завтрак в  постель,
решила она, уже представляя себя в белом переднике и  с  подносом,  полным
бутербродов. Она бесшумно встала, открыла брошенный в комнате  чемодан  и,
забыв о своей роли горничной, достала костюм для морских  прогулок:  брюки
золотистого цвета с низкой  талией,  блузку  из  плотного  шелка,  которую
оттенял кожаный плетеный пояс от "Гермеса", открытые сандалии, чтобы ногам
было свободно. Она быстро причесалась, слегка накрасилась  (что  очень  ей
шло) и вышла в темный коридор, оставив не перестающую храпеть Диану.  Храп
ее был мерным и четким, без  тех  рулад,  которые  могут  стать  настоящим
мучением.
   Милая  Диана!  Такая  энергичная,  такая  самоотверженная   в   трудных
ситуациях! Даже Брюно, несмотря на презрение, которое  он  питал  к  этому
красивому фермеру, был настолько услужлив и любезен, что помог отнести его
в дом. Ну а Лоик - тот просто  великолепен...  Все  было  хорошо...  Нужно
только скрывать от Брюно, что этот фермер ей понравился...  Но  это  будет
очень трудно... ведь она проснулась с той же мыслью, с какой и уснула: она
без ума от него!
   Во время путешествия, сидя рядом с ним,  она  чувствовала,  что  теряет
голову всякий раз, когда они касались друг друга. Самолет напал на них как
нельзя более кстати!.. Сначала паника, а затем ранение парня помогли ей не
выдать своих чувств перед остальными. Но зато  он-то  отлично  все  понял,
вспомнила она, краснея, и воспоминание об этой мозолистой  руке  на  своей
ноге заставило ее споткнуться в коридоре.
   Его мать была уже во дворе. "Цып-цып-цып!.." - хрипло  кричала  она.  С
невинным видом Люс направилась на этот голос, но,  проходя  мимо  алькова,
она не удивилась, почувствовав, что ее схватил Морис.  (Морис?  Или  месье
Анри?) Едва выхватываемый из темноты светом, идущим из  открытой  во  двор
двери и маленького оконца над кухонной плитой, на  кровати  сидел  парень,
голый по пояс, и улыбался ей своими белыми ровными зубами.
   - Морис?.. - спросила она.
   - Да. Присядьте на секундочку.
   Люс повиновалась, ноги ее дрожали.
   Если бы он попросил ее, она бы улеглась рядом с  ним,  она,  Люс  Адер,
жена Андре Адера, любовница Брюно Делора. "Какой стыд! - подумала  она.  -
Но как это волнует!.."
   - Вам больно? - спросила она.
   Она положила руку на раненую лодыжку. Парень взял ее руку и сжал.
   - Я бы хотел пройтись с вами! - сказал он.
   Впервые слыша выражение "пройтись", Люс недолго ломала голову над  тем,
что оно означает.
   - Именно из-за вас я привез в телеге все это стадо чудил, - сказал  он,
смеясь. - Все ваши друзья немного со сдвигом, точно ведь?
   - Они очень милые, - начала Люс, но затем встревоженно замолчала.
   Она плохо представляла себя в этом алькове, открытом всем ветрам и всем
заходящим в дом, включая кур. Морис опередил ее:
   - Я скоро встану, буду ходить с палочкой, и вы увидите, мы  обязательно
найдем укромное местечко. Ферма большая, а сено есть всюду. Вот уж  о  чем
можно не беспокоиться! Знаете, сейчас я больше думаю об урожае, вот о  чем
у меня болит голова. Нужно быстрее убрать пшеницу, именно сейчас, в  июне,
пока эти чертовы боши не подожгли ее...
   И Люс с нежностью посмотрела  на  него,  ее  восхищало,  что  ее  новый
возлюбленный думает прежде всего об урожае, а уж потом о  ней.  Ей  всегда
нравились серьезные мужчины: больше всего она упрекала  Брюно  за  лень  и
бездеятельность... Да, кстати, как же она сможет "пройтись" с Морисом?.. А
Брюно? А Лоик? А Диана? К тому же через день они наверняка уедут! Мысль  о
том, что она покинет этого мужчину, не познав его -  в  библейском  смысле
слова, - показалась ей ужасной несправедливостью.
   - А если мы уедем? - спросила она, пожимая в свою очередь руку парню.
   - А как вы думаете уехать? Здесь есть грузовичок, но  он  сломался.  Из
авторемонтной мастерской Сильбера должен был приехать механик, но вы  сами
видели, сколько машин скопилось на дороге, так что  там  он  может  больше
заработать. На лошади-то вы не поедете, правда? Да и  потом  нужно,  чтобы
ваши друзья помогли собрать урожай! Я  ведь  ничего  не  могу  сделать!  -
сказал он, на минуту впав в отчаяние.
   И Люс, которая больше смотрела на него, чем  слушала,  все  же  уловила
нотки огорчения  в  его  голосе  и  поцеловала  ему  руку.  Рядом  с  этим
незнакомцем она чувствовала себя в большей безопасности, более  уверенной,
чем с любым мужчиной, которого она когда-либо знала.
   - Вы удивительно красивая, - сказал он по-детски.
   Лицо Люс озарилось. В конце концов, уже очень давно никто не говорил ей
о ее красоте. В Париже это  не  было  принято,  но  именно  этого  ей  так
недоставало.
   И тут из глубины комнаты донесся одновременно хриплый  и  пронзительный
голос, настолько пронзительный, что Люс одним  прыжком  оказалась  в  двух
метрах от алькова.
   - Здатути! Здатути! - кричал голос.
   - Не обращайте внимания... это папаша! - сказал парень.
   Он рассмеялся. Этот голос не казался ему жутким.  Но  сама  мысль,  что
голос принадлежит невидимому старику, делала крик еще более жутким.
   - Он говорит вам "здравствуйте", - объяснил Морис,  -  но  поскольку  у
него нет  зубов,  получается  "здатути".  Нужно  ему  ответить,  иначе  он
рассердится.
   - Здравствуйте, месье, - ответила Люс дрожащим  голосом,  отчего  Морис
расхохотался еще громче.
   Она удивлялась, что ее спутники еще не сбежались в комнату,  напуганные
этим голосом из потустороннего  мира.  Голос  был  ни  на  что  не  похож,
наверно, таким голосом заговорил бы оставленный  на  свободе  сумасшедший,
которого усадили бы на почетное место в кресло у камелька.
   - Но ведь вчера я его не видела! - сказала она.
   - И все же он был здесь, когда мы приехали. Он сидит у огня, но его  не
видно, потому что он очень худой!.. Перед тем как сесть за стол, моя  мать
уложила его, чтобы мы могли спокойно поужинать.
   - Да уж, невеселое дело старость, - искренне заметила ошеломленная Люс.
   Она сразу же почувствовала, как ослабевает ее влечение к Морису. Не  то
чтобы она уж очень верила в наследственность, но сама мысль, что он  может
терпеть рядом с собой такой ужас, заставляла ее с беспокойством задуматься
об остальных обитателях фермы. Так недолго наткнуться и на баранов с тремя
ногами, и на двухголовых лошадей или бог  знает  на  какую  еще  мерзость!
Естественно, это не  вина  бедного  Мориса...  у  него-то  был  совершенно
нормальный вид, нужно это признать...
   - И давно уже месье, то есть, извините, ваш дедушка находится  в  таком
состоянии?
   - Да уж порядком! С того дня, как он потерял все  свои  зубы.  Да  и  с
головой у него не все в порядке...
   - А как же можно разом потерять все зубы? Какие симптомы у него были?
   - Никаких. Ему на голову свалилась балка, когда  он  перекрывал  амбар.
Вот уже пятнадцать лет он не может двигаться,  а  только  кричит...  Мы  к
этому привыкли, что поделаешь! Он не отец моей матери, а отец моего отца.
   - Ваш отец еще жив? Вам повезло.
   - Да. - Вид у Мориса был нерешительный. - Мой отец на  фронте.  Сначала
взяли в плен его, а через три дня - моего брата, - уточнил он с  некоторой
гордостью. - Так не повезло, да еще перед жатвой... вот что досадно... Как
говорит моя мать, меньше работы по кухне,  но  и  меньше  работы  в  поле.
Надеюсь, что Эберы, наши соседи, помогут нам.  Да  и  раз  уж  здесь  ваши
друзья, дело наладится...
   Неужели этот красивый парень рассчитывал на  помощь  Лоика  и  Брюно  в
жатву? Как он просчитался!.. Слишком много впечатлений за одно утро. У Люс
вырвался нервный смешок, и чтобы скрыть его, она  повернулась  к  парню  и
уткнулась лицом ему в плечо, от которого так хорошо пахло мужчиной,  сеном
и...
   -  Здатути!  Здатути!  -  повторил  мерзкий  старикашка,  и  Люс  резко
выпрямилась.
   К счастью, вовремя: одетая в халат с  разводами,  в  комнате  появилась
Диана.
   - Ах, Люс! Вы хорошо спали? Стоит мне вспомнить, как все утро нам мешал
этот ужасный петух!.. А сейчас уже другое, я даже не знаю, какое  животное
ревет здесь, совсем рядом... это просто невыносимо! Вы, конечно,  слышали?
Что это может быть за зверь?
   Увидев в кровати Мориса, она оценила расстояние, отделяющее его от Люс,
и стала принюхиваться, словно ищейка.
   - Здравствуйте, дорогой Морис! Надеюсь, вы хорошо  спали,  несмотря  на
рану? Должна признаться, что сначала мне мешала ваша  сельская  тишина,  а
затем меня разбудили совершенно другие  явления...  Ну  и  голос  у  этого
петуха! Но кто же кричал после петуха? Вы должны это знать, ведь вы  здесь
живете! Такие крики! Ужасно!.. Ужасно! Как будто ты попал в средние  века,
а вокруг тебя эти... как их... динозавры, что ли? Нет, они жили раньше. Во
всяком случае, на слух - это не домашнее животное.  Конечно,  насколько  я
знаю, - прибавила она с предусмотрительной скромностью.
   И Диана в свою  очередь  нервно  рассмеялась.  Люс  хотела,  чтобы  она
побыстрее подошла к ним и оказалась подальше от старика, когда  тот  снова
заорет. К счастью, Диана подошла к ним именно в тот  момент,  когда  снова
раздался крик:
   - Здатути! Здатути! Здатути!
   - Ох! - в ужасе закричала Диана. - О-о! Но  что  же  это  такое?  Можно
поклясться, что это находится в комнате, совсем близко!.. Я ведь говорила,
что это - дикое животное!
   Морис так хохотал, что  Люс  была  вынуждена  сама  дать  объяснения  с
присущей ей ясностью:
   - Это - месье Анри, дедушка... как  его...  отец...  в  общем,  дедушка
Мориса!
   Совершенно бледная Диана, прижав руку к сердцу, строго смотрела на нее.
   - Да? Ладно! Что  же,  тем  лучше!  Но  я  не  спрашиваю  вас,  Люс,  о
генеалогическом древе семьи Анри!.. Меня просто-напросто  интересует:  кто
же там так кричит?
   - Но это именно он, это - дедушка! Дело в том, что... В  один  день  он
потерял все свои зубы, причем без всяких симптомов.
   - Каких симптомов? Какая же тут связь?
   - В общем, он хочет поздороваться с вами, видите ли, в чем дело, Диана,
а поскольку у него нет зубов, он может выговорить только "здатути". Вот  и
все!
   - Какое еще "здатути"? Что вы мне голову морочите с вашим "здатути"?  Я
вам толкую о...
   В  то  же  мгновение  дедушка,  которого  явно  привели  в  возбуждение
незнакомые голоса,  снова  испустил  боевой  клич,  и  Диана  инстинктивно
сделала шаг к алькову, как будто надеясь  найти  там  иных  представителей
человеческого рода.
   - Это... это... он? - Впервые в жизни она заикалась. -  Это...  это  он
так кричит? Но этого же не может быть! Сколько ему лет?
   - Дело тут не в возрасте, Диана, - рискнула вмешаться  Люс.  -  Дело  в
зубах, понимаете... Потому что...
   - Ответьте-ка мне вы, молодой человек, можете ли  вы  подтвердить,  что
эти нечеловеческие крики издает ваш дедушка?
   Повернувшись к Морису, Диана посмотрела ему прямо в глаза, чтобы он  не
посмел слукавить.
   - Ну конечно же, это он! - сказал Морис, внезапно рассердившись. -  Это
именно он! А если он вас раздражает, я ничего не могу поделать! Он  кричит
так уже пятнадцать лет! Нужно просто привыкнуть, вот и все!
   Тело Дианы задрожало  под  разноцветными  узорами  халата.  Теперь  она
напоминала их рисунок: экзотическую крикливую птицу. Сделав два шага,  она
рухнула на стул, отстоявший на почтительном расстоянии от калеки.
   - Конечно, привыкнуть можно ко всему, - пробормотала она с мечтательным
видом, барабаня облупленными ногтями по деревенскому  столу,  предмету  ее
вчерашних вожделений. - Конечно, привыкают ко всему, - повторила  она  два
или три раза, и Люс с беспокойством подумала, не тронулась ли Диана умом.
   Вздрогнув, Диана начала  приходить  в  себя,  когда  Морис,  то  ли  от
раздражения, то ли из садистских побуждений, призвал ее к порядку:
   - Знаете, вам тоже следует поздороваться с ним! Иначе  он  рассердится!
Нужно ему ответить!..
   - Нужно ему ответить?.. Превосходно! Что я  должна  ответить?  Здатути?
Здатути? Как он? - Голос Дианы был само терпение, как у настоящей светской
дамы.
   - Да нет, не стоит... У вас ведь есть зубы?
   - Действительно,  у  меня  еще  осталось  несколько  зубов!  -  холодно
согласилась она.
   - Значит, вы можете нормально поздороваться с ним!
   Диана колебалась. Она посмотрела на Мориса, посмотрела на  Люс,  затем,
повернув голову к темноте, закричала:
   - Здравствуйте, месье! Здравствуйте! - Несмотря на  ясно  различимый  в
голосе  снобизм,  приветствие  прозвучало   вежливо,   даже   с   оттенком
сердечности.
   Люс совершенно утешилась, когда на пороге появился  растрепанный  Лоик.
"Честное слово, он просто очарователен! - успела подумать Диана,  несмотря
на неразбериху в  мыслях.  -  Довольно  мил,  даже  для  пятидесятилетнего
гомосексуалиста..."
   - Привет честной компании! - неосторожно крикнул Лоик.
   Потому что сразу же, словно приняв  его  вызов,  старик  испустил  свой
приветственный клич, и Лоик, стоявший неподалеку от  него,  с  обезумевшим
взглядом подпрыгнул на месте.
   - Что это такое? - пробормотал он. - Что это такое?.. Что это  такое?..
- повторил он, бросая умоляющий взгляд на своих друзей женского пола и  на
этого красивого парня, сидящего голым в своей постели, что было мелочью  в
сравнении с опасностью, витавшей в воздухе...
   - Это - дедушка! - крикнула ему Диана через всю комнату. - Клянусь вам,
Лоик, это -  дедушка,  это  он  так  кричит!  Я  же  говорила  вам,  Лоик!
Кроманьонцы! Мы остановились у кроманьонцев!
   - Тсс!.. Тсс!.. - Люс вращала вытаращенными  глазами,  прижав  палец  к
губам.
   - Вы знаете о кроманьонцах, месье Анри? -  спокойно  спросила  Диана  у
смеющегося раненого, который отрицательно покачал головой.
   - Вот видите, Люс! Получается, что мы действительно  находимся  у  них,
почти что... некоторым образом! Вот ведь  история!  Прямо  какой-то  фильм
ужасов! Я бы не сомкнула глаз, если бы знала об этом вчера!  Представляете
себе, если бы он закричал посреди ночи? Ах,  я  больше  не  могу  выносить
деревню! Честно говорю, я больше не могу!
   - Вы всегда преувеличиваете, Диана, - сказал Лоик с брюзгливым видом.
   Он тоже побледнел от этого "здатути",  хотя  и  пытался,  впрочем,  без
всякого  воодушевления,  успокоить  свое  стадо,  когда  одна  мысль,  как
показалось, придала ему уверенности.
   - А Брюно уже здоровался с этим месье?
   - Нет, еще нет... Конечно, не здоровался!..
   И Диана также умиротворенно, почти счастливо, улыбнулась. Люс не поняла
почему, впрочем, этот вопрос не так уж занимал ее, так как рука парня  под
одеялом в этот момент добралась до ее ноги и небрежно поглаживала  толстую
ткань брюк.
   - Вы знаете, ведь вам тоже следует сказать "здравствуйте"!
   Диана ликовала, глядя на Лоика, но тот на набережной Орсе выпутывался и
не из таких положений, поэтому, не дрогнув, он лишь чуть возвысил голос:
   - Приветствую вас, месье! Сердечно вас приветствую!
   Тем временем с ведром молока, явно только что надоенного  от  одной  из
коров, появилась Арлет-Мемлинг: молоко было таким белым, таким пенящимся и
таким свежим, что Лоика тотчас же затошнило. Чаю! Скорее! В его глазах это
было первой досадной неприятностью, о которой он,  наверное,  потом  будет
вспоминать без тени смеха. Он не смог подавить  стон,  потому  что  всегда
легче переносил несчастья, чем неприятности...
   Но к счастью, Диана всегда возила с собой  чай.  Пока  Люс  и  Морис  с
мужеством, присущим юности, пили молоко, чуть подкрашенное  кофе,  Лоик  и
Диана наслаждались дымящимся чаем, и, несмотря на толстый ломоть домашнего
хлеба, они ощутили во рту все блаженство и утонченность парижской жизни. В
действительности, при виде Дианы и  Лоика  в  халатах,  Люс  в  спортивном
костюме,  полуголого  парня  да  еще  фермерши  в  черном  сарафане  любой
наблюдатель создал бы себе превратное представление о  сельском  населении
Франции. Брюно, видимо, еще спал, но разговор завязался и без него.
   - Нынче утром заезжал на велосипеде соседский малыш, - холодно  сказала
Арлет. - Похоже, что бошам задали взбучку в  Туре,  и  бои  идут  по  всей
стране. Не нужно никуда выходить из дома, это опасно,  даже  здесь.  Всюду
страшный бардак, к тому же нигде не найдешь  ни  капли  бензина!  Даже  не
знаю, как вы отсюда выберетесь, бедняги!
   - Непостижимо! - сказал Лоик. - Немцев, со всеми их танками,  нобили  в
Туре! Это совершенно неожиданно, но тем не менее изумительно!
   - К тому же не только в Туре. Кажется, и на  севере  происходит  то  же
самое.
   Лоик улыбался от счастья, впрочем, как и  Диана  и  Люс.  Конечно,  это
сопротивление было неожиданным, на него не надеялись, и, может  быть,  оно
продлится  недолго,  но  все  равно   это   было   лучше   беспорядочного,
безостановочного бегства, царившего по всей Франции и приводившего Лоика в
отчаяние. По крайней мере немцы должны были понимать,  что  им  предстояло
завоевать вовсе не безлюдную землю.
   - Если я правильно понимаю, мы не можем уехать! - сказала Диана.
   - Ну да, у вас нет выбора! - отрезала мать.
   - Но мы обременим вас, - запротестовал Лоик.
   - Пусть это вас не беспокоит! - Мемлинг была категорична.
   "И еще говорят о французских  крестьянах,  что  они  негостеприимны!  -
подумала Диана. - Боже, как это несправедливо..."
   - Разумеется, мы возместим  вам  наше  вторжение  и  постой,  мадам,  -
продолжал Лоик. - Считайте, что мы гости,  которые  платят  за  себя,  это
абсолютно нормально.
   - Речь идет не об этом! - сурово заявила Мемлинг. - У нас не платят,  у
нас оказывают услуги, вот и все.
   - О, что касается услуг... - воодушевленно начала Люс, но, должно быть,
кое-какие запретные мысли пришли ей в голову, и она внезапно  замолчала  и
покраснела.
   Крестьянин начал твердым голосом:
   - Вам надо кое о чем побеспокоиться, я имею в виду вашего приятеля!
   - Какого еще... нашего приятеля?
   - Понимаете, жара может ему повредить! У нас  на  ферме  уже  было  так
однажды летом, значит, нужно поторопиться с похоронами!  Видите  ли,  жара
может пойти во вред и живому, и мертвому, вы согласны? - И,  видя  ужас  в
глазах присутствующих, он уточнил: - Вашему  приятелю,  который  лежит  на
повозке!
   - Бедняга Жан! - воскликнула Люс, приходя в себя. - Он по-прежнему там?
   - Вряд ли этот  бедняга  мог  куда-то  деться,  а  что  он  там,  можно
догадаться по запаху.
   Как по команде, обе  женщины  достали  из  карманов  носовые  платки  и
спрятали в них лица.
   - Ладно, идите, - раздраженно сказал Морис. - Мы, мужчины, все уладим!
   И он дернул за руку Лоика, которому польстило,  что  он  совершенно  не
имел в виду Брюно, говоря "мы, мужчины".
   - Эх, жалко, что я не могу вам помочь.  Но  я  покажу  вам,  где  лежат
инструменты и как ими пользоваться. Может  быть,  теперь  стоит  разбудить
вашего приятеля, чтобы он помог вам.
   Эту задачу взвалила на себя Люс, но через десять минут она вернулась  в
слезах и сказала, что Брюно, как и обещал, отказывается от любой  подобной
работы. Он сам сказал об этом.
   - Наш молодой друг - он же изрядный хам - сделал заявление о  том,  что
не пошевелит и мизинцем, пока мы здесь находимся, -  объявил  Лоик,  чтобы
прояснить ситуацию.
   - Но уж моей матери не стоило бы делать  такого  заявления,  -  сказал,
смеясь, Морис Анри.
   Рыть могилу на лугу за домом  пришлось  Лоику,  под  яблонями,  которые
укрывали его от солнца, а позже будут укрывать и беднягу Жана. Место  было
поэтичное, четыре яблони стояли как четыре свечи; если бы это зависело  от
него, Лоик охотно выбрал бы такое местечко и для своих  бренных  останков.
Маленький Брюно, конечно, был  отъявленной  сволочью.  По  словам  Мориса,
земля  здесь  была  как  пух;  благодаря  его  советам,  Лоик  узнал,  как
пользоваться  лопатой,  но  ему  понадобилось  более  двух  часов,   чтобы
расчистить необходимое для могилы пространство.
   Когда он вернулся на ферму, Люс и Мемлинг  уже  ожидали  его,  сидя  на
стульях с серьезным видом, одетые в  темное,  готовые  к  похоронам.  Было
одиннадцать часов утра,  и  фермерша,  пока  Лоик  рыл  могилу,  заботливо
положила несколько  цветков  на  грудь  умершему  и  вложила  ему  в  руки
распятие, сделанное из двух перекрещенных  палочек,  соединенных  красивой
черной лентой. Эта подчеркнутая убогость и попытка  хоть  как-то  украсить
похороны делали все приготовления отчаянно трогательными. К тому же Люс, в
костюме цвета морской волны, принялась  так  рыдать,  что  и  камни  могли
последовать ее примеру. В этот момент на кухне  появилась  Диана  Лессинг,
вся в черном, в костюме от Шанель, под невообразимой  вуалью  и  на  таких
высоких каблуках, каких Лоику никогда в жизни  и  видеть  не  приходилось.
Впрочем, эти траурные одеяния не нарушили ее расположения Духа.
   - Довольно же плакать, Люс! В конце концов, он был всего лишь...
   Она затормозила обоими каблуками перед словом "шофер"  и  заменила  его
"человеком, которого вы не так уж хорошо знали".
   - Он служил у нас пять лет, - сказала Люс сквозь рыдания.  -  Я  видела
его каждый день, мы так мило беседовали, когда были вдвоем в машине.
   - Но все же вы его не так уж хорошо знали! - повторила  Диана,  приведя
тем самым в изумление семейство Анри: как можно плохо  знать  человека,  с
которым каждый день в течение  пяти  лет  так  мило  беседуешь  наедине  в
машине. И Диана с твердостью добавила: - Брюно не придет? Вот что я должна
сказать вам, Люс: если бы я  связалась  с  таким  типом,  я  бы  не  стала
дожидаться, пока его расстреляют, а сама бы немедленно бросила его!
   Но, говоря это, она обращалась к Лоику,  как  будто  Люс  была  слишком
малодушна, чтобы понять ее.
   Фермерша вместе с сыном погрузила Жана на повозку, туда же  положили  и
несколько цветков. Морис вел под уздцы лошадь,  следом  шли  три  женщины,
Лоик отставал от них на два шага. Рыдания Люс возобновились с новой силой,
и у него перехватило горло. Какая же глупость! Какая ужасная глупость  эта
нелепая смерть человека на дороге, на глазах и по вине тех людей, для кого
он был лишь частью обстановки, и  не  самой  значительной  частью!  Телега
медленно въехала на луг, и Диана двинулась за ней  с  удвоенной  энергией,
так как тащила за руку Люс. Она широко шагнула раз, затем другой  и  вдруг
резко остановилась, замерев в позе бегуньи, воплощенной в мраморе. Ибо  ее
высокие каблуки, попав в вязкую почву, удерживали ее так  же  крепко,  как
каменные опоры держат в лагуне венецианские дворцы. При этом она  потянула
назад за локоть только что набравшую скорость Люс, и та,  чтобы  сохранить
равновесие, принялась изо всех сил махать руками, что, впрочем, все  равно
не спасло бы ее от падения, если бы Мемлинг  не  подхватила  ее  на  лету.
Арлет повернулась к Диане. Та, с блуждающим взглядом и с  высоко  поднятой
головой, походила на окаменевших дочерей  Лота  после  трагедии  Содома  и
Гоморры. Тем временем безучастные к разыгравшейся драме Морис и его лошадь
продолжали свой путь. Диана бросила на Лоика взгляд, одновременно властный
и отчаянный.
   - Зачем хоронить этого несчастного в зыбучих песках? - прошипела она. -
От лени? Помогите же мне наконец!
   Лоик попытался было поднять ее за талию, но движениям  его  не  хватало
уверенности - им овладел непреодолимый смех при виде Люс, которая,  глядя,
как удаляется повозка, снова разразилась слезами. Мало того, что убили  ее
собственного шофера, так сейчас еще и его бренные останки  крадут  у  нее.
Мемлинг рявкнула Диане:
   - Вам следует снять туфли и идти в носках!
   Действительно,  это  был  выход  из  положения,  хотя  Диане  не  очень
понравилось,  что  ее  ажурные  чулки  были  названы  "носками".  Но   она
повиновалась. Они  быстро  нагнали  повозку,  остановившуюся  перед  ямой,
которую Лоик выкопал с таким  трудом  и  теперь  взирал  на  нее  с  такой
гордостью.
   - Надеюсь, что она достаточно большая, - сказал он вполголоса. - У меня
было только два часа! - прибавил он, чтобы все оценили его усилия.
   - Но все превосходно, просто превосходно! - сказала Диана таким  тоном,
как будто она разговаривала с угодливым могильщиком. - Ну что, вы снимаете
его?
   Лоик был в бешенстве, но пытался взять себя в руки.
   - Да, но мне нужна помощь! Я ведь не могу все делать сам, Диана!
   И тут Лоик со смущением подумал, какие они  жалкие  и  мелочные,  стоят
здесь и переругиваются шепотом.
   - Я помогу вам, - предложила фермерша. - Видно, что у вас нет сноровки.
   Лоик и Диана взялись за плечи, фермерша - за ноги,  таким  образом  они
спустили с повозки тело Жана и положили его, насколько возможно осторожно,
в яму. Затем  они  выстроились  вокруг,  запыхавшиеся,  вспотевшие,  и  им
понадобилось не меньше минуты, чтобы снова обрести строгий и скорбный вид,
как того требовали  обстоятельства.  Первой  нарушила  молчание,  конечно,
Диана.
   - Нужно что-то сказать, - прошептала она Лоику, - может быть, его нужно
благословить.
   - Он был христианином?
   - Не знаю, - сказала Люс дрожащим голосом.
   - Но вы же общались с ним каждый день!.. - иронично бросила Диана.
   Голос Люс повысился на два тона:
   - Представьте себе, мы не говорили о религии!
   - Но меня не интересует, о чем вы разговаривали! -  воскликнула  Диана,
изобразив на лице скромность и потупив взор.
   Лоик заволновался:
   - Кто-нибудь знает заупокойную молитву?
   Все отрицательно покачали головами, и Лоик глубоко вздохнул.
   Голос его сам собой изменился, и он начал:
   - Ладно! Сегодня мы хороним нашего друга и брата Жана... Жана?..
   - Я никак не  могла  запомнить  его  имени,  -  сказала  Люс  стыдливым
голоском. Диана, открывшая уже  было  рот,  вынуждена  была  закрыть  его,
столько чувств и угрозы таилось во взгляде, брошенном на нее Лоиком.
   - ...нашего брата Жана, погибшего на наших глазах  и  за  нас  на  этой
дороге. Мы предаем его земле и Господу, если  Он  существует...  в  общем,
если Жан верил, что Он существует, - поспешно добавил он. - Мы  ничего  не
знаем ни о нем, ни о тех, кто его знал и любил.  Значит,  -  сказал  Лоик,
машинально крестясь, что отчасти компенсировало атеизм  его  проповеди,  -
значит, мы вручаем его тебе, Господи. Ну вот! Аминь.
   - Аминь, - с облегчением повторили все присутствующие.
   Взяв немного земли, Лоик бросил  ее  на  белое  покрывало,  а  затем  с
горечью и грустью отвернулся. Но может быть,  в  происходящем  можно  было
найти и нечто забавное? Он уже ничего  не  понимал.  Лоик  дождался,  пока
остальные также бросят по горсти земли, уйдут и  уведут  с  собой  лошадь,
запряженную в повозку, и оставят его наедине с мертвецом,  чтобы  он  мог,
орудуя лопатой, засыпать его землей и зарыть  эту  яму,  выкопанную  им  с
таким трудом два часа тому назад, а никто так и не сказал ему  спасибо  за
это.


   Брюно спустился в большую комнату, не испытывая  никаких  предчувствий.
Да и откуда им  было  взяться?  Как  можно  представить  себе,  чтобы  его
любовница, прекрасная и  богатая  Люс  Адер,  одетая  в  шелковый  костюм,
вытирала тарелки  какой-то  кошмарной  тряпкой,  да  еще  к  тому  же  под
наблюдением крестьянина, развалившегося в своем грязном  алькове?  Вначале
Брюно потерял дар речи, но затем ему удалось справиться с собой:
   - Люс, что происходит? Мне снится или вы действительно моете посуду? Вы
рассчитываете   подать   пример   светскому   обществу   Парижа?   Но   вы
просто-напросто смешны, моя дорогая!
   Люс виновато и испуганно посмотрела на него, и, как обычно, этот взгляд
вывел его из себя, довел до белого каления. Но в тот  момент,  когда  она,
положив тряпку на  стол,  готовилась  открыть  рот,  в  комнате  раздалось
какое-то ужасное ржание, так может кричать только  в  агонии  человек  или
зверь. Брюно попятился.
   - Что это такое?.. - пробормотал он.
   Ноги его дрожали, и он  боялся,  что  это  не  ускользнет  от  внимания
мужлана, но тот отвернулся и, казалось, спал.
   - Это - дедушка, он там, - вымолвила наконец эта идиотка Люс.
   - Там? А он опасен?
   Скорченная фигура, похожая на забытую в кресле тряпку, не несла в  себе
угрозы. Брюно успокоился, но Люс захотелось просветить его:
   - У бедняги нет зубов,  и  он  не  может  выговаривать  все  звуки.  Но
поскольку  он  очень  вежливый,  он  хочет  сказать   "здравствуйте".   Он
старается, а получается "здатути". - И она усердно произнесла по слогам: -
ЗДА-ТУ-ТИ.
   Изображая сострадание, Брюно смотрел на нее как на умалишенную. Но она,
не чувствуя этого, продолжала:
   - Ответьте же ему, Брюно! Он так старается, а вам это ничего  не  будет
стоить. Бедняга, должно быть, очень чувствительный.
   Действительно, старый дегенерат вновь заорал.
   Люс начала нервничать:
   - Ну же, Брюно, давайте! А  то  он  в  конце  концов  пожалуется  нашим
хозяевам. Как мы будем тогда выглядеть!
   Она ему заплатит! Она заплатит за свой властный и благопристойный тон!
   - Здравствуйте, месье, - сказал Брюно сначала обычным  голосом,  затем,
видя выражение лица Люс, он почти что проорал: - ЗДРАВСТВУЙТЕ, МЕСЬЕ! -  И
повернулся  к  ней:  -  Вы  знаете,  это  звучит  патетично!  Патетично  и
отвратительно.  Соберите  свои  чемоданы,  мы  уезжаем.   Где   же   Лоик?
По-прежнему торчит на могиле? А Диана что, тоже ковыряет киркой?
   Он пытался острить, но удавалось ему это с трудом. Вид Люс  у  раковины
поразил его.  Что  произошло?  Как  заставили  женщин  играть  эту  жалкую
комедию? Им угрожали? Он подошел к ней.
   - Люс, - сказал он, - с вами все в  порядке?..  Как  же  вас  заставили
делать это? Кто-нибудь напугал вас? Вы чего-нибудь боитесь?
   - Боюсь?.. Но кого же? Мадам Анри, но она так любезна. Или Мориса с его
раненой ногой? - Она покраснела. - Ничего не  соображающего,  несчастного,
беззубого старика? Вы шутите, Брюно!
   И, пожав плечами, с рассудительным видом, Люс снова взялась за  тряпку.
Брюно рассмеялся тем  оскорбительным  смехом,  который,  он  знал,  всегда
задевал ее:
   - Ах, вот как!.. Вам удалили в Париже аппендикс или чувство юмора? Ваша
новая роль произведет в США фурор!.. А ваш супруг и не догадывается, какая
хозяюшка с демократическим сердечком приедет к нему из Парижа:  мы  плачем
по шоферам... мы ухаживаем за крестьянами... мы моем  посуду!..  Но  может
быть, вы хотите вступить в коммунистическую партию, моя дорогая?..
   - А что, у вас есть муж? Вот уж никогда бы не подумал!
   Как выяснилось, Морис Анри не спал. В его голосе прозвучали удивление и
легкое разочарование.
   Брюно разозлился:
   - Да уж, мой дорогой!.. У Люс есть муж, он в Лиссабоне,  плюс  к  этому
любовник - я сам, собственной персоной - и вдобавок  несколько  услужливых
кавалеров в Париже. Так что вы предоставили свой кров отнюдь не непорочной
деве, любезный... Извините... Месье Анри!
   Яд,  содержавшийся  в  слове  "месье",  резанул  по  ушам  даже   мирно
настроенную бедную Люс.
   - Если бы меня так не искалечили, если бы у меня работали обе ноги,  уж
я бы набил харю этому типу! - сказал Морис, обращаясь к каким-то невидимым
дружкам, а может быть, и к курам, бродившим около его ног.
   Он произнес это миролюбивым  тоном,  что  ввело  в  заблуждение  Диану,
вернувшуюся из своей комнаты в свободных фланелевых брюках  густо-красного
цвета  и  светло-розовом   хлопчатобумажном   болеро,   что   еще   больше
подчеркивало ее худую подвижную фигуру. Ей показалось, что она  расслышала
фразу из рассказа Мориса.
   - Кто бы набил харю и кому? - поинтересовалась она.
   - Я бы с удовольствием набил харю этому маленькому говнюку!  -  так  же
неспешно повторил Морис, указывая на Брюно подбородком.
   Пронзительно  вскрикивая,  подняв  руки,  как  бы   повинуясь   законам
мимикрии,  Люс,  казалось,  начала  кудахтать  и  бить   крыльями.   Диана
невозмутимо пожала плечами:
   - Надеюсь, вы шутите!
   Олицетворяя собой Правосудие и Труд, в комнату вошла Арлет-Мемлинг. Она
бросила взгляд на Брюно, который наливал себе кофе и отрезал кусок хлеба.
   - Вы уже на ногах? - спросила она. - Ваш друг Лоик  дожидается  вас  на
дворе, чтобы отправиться собирать урожай.
   - Я сожалею, дорогая мадам, но ваш урожай подождет меня. Я иду в  город
за машиной, чтобы избавить вас от нашего присутствия и добраться до  более
цивилизованного  места.  Вы  позволите?..  -  прибавил  он   с   ироничной
почтительностью.
   Арлет-Мемлинг неторопливо отобрала у него кружку  с  кофе  и  хлеб,  на
которые он, явно проголодавшийся, нацелился.
   - Здесь едят то, что заработают!  -  кратко  произнесла  она  и  вышла,
оставив всех ошеломленными простотой сказанного.
   Брюно побледнел, встал, отбросив стул. Лучи солнца касались порога.  Он
постоял там секунду, вздрагивая от жары и гнева.  Но  затем  против  своей
воли в ужасе отступил,  потому  что  не  мог  и  представить  себе,  чтобы
огромной  боевой  машиной,  покрытой   пылью,   бряцающей   всеми   своими
металлическими частями,  двигавшейся  в  его  направлении  по  двору,  мог
управлять Лоик Лермит, который еще совсем  недавно  служил  дипломатом  на
набережной Орсе.
   Лоик  же,  обученный  Морисом,  возвращался  с   поля   после   часовой
тренировки. Редко его так забавляло и приводило в возбуждение какое-нибудь
средство  передвижения,  как  эта  машина,  которая  сзади  него  срезала,
молотила и связывала в снопы пшеницу!
   Ловко спрыгнув, он потянулся с довольным видом, крепко стоя  на  земле.
"Этот самодовольный идиот еще и улыбается! - подумал Брюно.  -  Явно  горд
собой и скошенным хлебом!" На  мгновение  отчаяние  охватило  душу  Брюно.
Отказавшись от мысли привести в чувство этих двух психопаток, он  надеялся
найти мужскую солидарность и просто-напросто здравый смысл у Лоика.
   - Вы могли бы на секунду покинуть ваш кабриолет, мой дорогой, мне  надо
поговорить с вами.
   - Поговорим после. Вы едете со мной в поле? - спросил Лоик, залезая  на
свой танк и наклоняясь к Брюно.  -  Морис  объяснил  вам,  что  делать?  Я
прицепил ваше снаряжение сзади. Вам остается только следовать за мной. Ах!
Вы все увидите собственными глазами, мой маленький Брюно! -  заключил  он,
заводя мотор.
   Но Брюно, оставшись на земле, так энергично отмахнулся,  его  лицо  так
скривилось,  что  Лоик  снова   выключил   свой   комбайн   и   напряженно
прислушивался.
   - Что происходит?
   Конечно, это было бы слишком просто для Брюно  -  сделать  хоть  раз  в
жизни то, о чем его просят! Он был слишком большим снобом, чтобы  взять  в
руки вилы, помочь добрым людям, приютившим  их,  давшим  им  пищу,  людям,
которые, несомненно, и дальше  собирались  их  кормить  и  давать  кров  в
течение нескольких дней. Лоик, побывавший на верху балки  и  видевший  это
море пшеницы, с редкими островками хилых кустиков, знал, что уехать отсюда
более чем трудно. Впрочем, уехать  еще  не  так  трудно,  гораздо  труднее
доехать куда-нибудь.
   - Ваша новая подружка... наша дорогая  хозяйка  отказала  мне  в  куске
хлеба, - сказал Брюно, стиснув  от  ярости  зубы,  -  значит,  я  убираюсь
отсюда!
   - Хлеба!.. Она отказала вам в хлебе? - Лоик явно  был  озадачен  скорее
предметом отказа, чем самим отказом. - Но почему же?
   - Я этого не знаю, и мне на это наплевать! Я возьму  там  грузовичок  и
отправлюсь на поиски  почты.  Должен  же  где-нибудь  быть  телефон...  во
Франции... в 1940 году!..
   - Грузовичок сломан. Я уже спрашивал о нем утром у Мориса.
   - А велосипеда нет?.. Я отправлюсь  на  лошади  или  пешком,  если  нет
ничего другого! Вы понимаете, Лоик?
   Лоик, смирившись, вздохнул и спустился со своего командного пункта.  Он
похлопал Брюно по плечу:
   - Вы правы, нам нужно поговорить, старина.
   Подтолкнув его в тень от сарая, он закурил сигарету,  прикрыв  ладонями
огонь. Жест вышел настолько мужественным, что еще больше  вывел  Брюно  из
себя, как будто это было еще одним предательством. В конце концов,  именно
Лоику, которому  перевалило  за  пятьдесят,  более  пристало  играть  роль
старого ворчуна, чем тридцатилетнему Брюно! И все же авантюрист, заводила,
человек, не боящийся брать на себя ответственность,  был  теперь  воплощен
именно в Лоике.
   - Ку-ку!.. Ку-ку!.. Где же вы?
   Этот голос принадлежал Диане, а затем к ним присоединилась и  сама  его
обладательница в своем изысканном костюме. Все трое  собрались  в  кружок.
Поскольку с ними не было Люс, Диане вдруг подумалось, что уже давно они не
собирались как серьезные люди. Они могли бы собраться как нормальные  люди
(если бы не было Лоика) или как хорошо воспитанные люди (если бы  не  было
Брюно). Диана всякий раз  находила  в  себе  новое  достоинство  благодаря
недостаткам других людей.
   - И вам удается управлять этой  огромной  машиной?  -  спросила  она  у
Лоика, почувствовав прилив уважения к нему.
   - Это просто игрушка! Вы обязательно должны попробовать, Диана!
   Но Брюно не был расположен говорить об игрушках.
   - Вы сами видели, Диана, как со мной обошлась эта гарпия и этот кретин,
ее сын!.. Я отправлюсь на  поиски  почты  и  буду  оттуда  звонить  Адеру.
Надеюсь, вы меня понимаете?
   -  Ну  конечно  же,  мой  маленький  Брюно!   Конечно!   Только   разве
благоразумно... действовать вслепую?
   "Лоик и Диана снова стали  нормальными  людьми",  -  с  удовлетворением
отметил про себя Брюно.
   - Мне нужно как-нибудь добраться до Орлеана  или  до  Тура,  во  всяком
случае, отыскать телеграф. А грузовичок сломан.
   Диана вздохнула:
   - Увы, мой бедный друг, в наши времена кроманьонцы ходят пешком. Короче
говоря, вам следует идти на юго-запад! Вот и все!
   Диана стояла, скрестив руки на тощих  прелестях  и  являя  собой  живое
воплощение здравого смысла.
   - Юго-запад? Одному Богу известно, где это! - заметил Лоик.
   - Там!
   Диана  сразу  же  подняла  руку,  указывая  на  определенную  точку   в
бесстрастном небе. Оба мужчины взглянули  на  нее.  Опустив  руку,  она  с
жалостью сказала:
   - Я обладаю - бог знает  почему,  но  они  есть!  -  двумя  врожденными
качествами. Я знаю: а) где находятся стороны света, б) умею  ухаживать  за
цветами. У меня легкая рука, и я прекрасно ориентируюсь  на  местности.  Я
унаследовала это от моего отца, который пятьдесят лет тому  назад  пересек
доселе неизведанную часть Амазонии, об этом не стоит забывать.
   - Во всяком случае, это говорит о легкой руке, - сказал Лоик, улыбаясь,
но Брюно бросил на него подозрительный взгляд.
   Другой информации ему получить было неоткуда, и Брюно решился:
   - Я ухожу, пока эта мегера не догнала меня со своими вилами. Моя бедная
Диана! - с чувством произнес он. -  Когда  я  думаю,  что  Люс  даже  мыла
посуду!..
   - Ай-яй-яй!.. - Лоик и Диана покачали головами, опустив глаза.
   - По крайней мере возьмите шляпу! - прокричала Диана.
   Но он был уже на верху балки, и открывшийся ему пейзаж произвел на него
такое впечатление, что он не стал задерживаться из-за таких мелочей. Брюно
быстро скрылся из виду. А Диана с садистской улыбкой посмотрела на Лоика.
   - Это успокоит его, - сказала она. - А если он и найдет  телеграф,  что
же, тем лучше в конце концов!
   - Хотите прокатиться на моей машине?
   Лоик  был  неудержим.  Чувствуя,  что  ему  невозможно  сопротивляться,
светская дама Диана  Лессинг  вскарабкалась  на  комбайн  и  на  маленькой
скорости  проехалась  по  двору,  вскрикивая,  как  девица,  от  ужаса   и
восхищения. Затем Лоик в одиночестве отправился выполнять свою задачу, где
его ждала почти созревшая, опасливо подрагивающая пшеница.
   Они проехались совсем чуть-чуть, но,  возвращаясь,  Диана  услышала  от
Арлет-Мемлинг замечание, что бензин тоже денег стоит.


   Было ли это следствием такого безумного расхода горючего или нет, но  в
полдень они получили  на  обед  всего  лишь  по  кусочку  копченого  сала,
несколько картофелин и вчерашний суп. Бедняга  Лоик,  обожженный  солнцем,
обливающийся потом, страдал от этого больше,  чем  другие.  Его  страдания
достигли такой степени, что, воспользовавшись тем, что Диана  давала  урок
древней истории хозяйке дома, пытаясь приблизительно определить возраст ее
буфета, он позволил себе взять с ее тарелки кусок сала  и  проглотил  его.
Секундой позже, поворотив свой  взор  к  тарелке,  Диана  поискала  ножом,
которым до  этого  указывала  на  буфет,  великолепную  копченую  ветчину,
оставленную ею еще мгновение тому назад. Тщетно.  Тогда  она  нырнула  под
стол, готовая отобрать ее у кур, которых почему-то там не  оказалось.  Она
выпрямилась.
   - Где моя ветчина? - строго прошипела она.
   - Боже мой! А разве вы  хотели  ее  съесть?..  Я  подумал,  что  вы  ее
оставили!.. Я очень огорчен! - промолвил атташе посольства, кавалер ордена
Почетного легиона, человек, имеющий постоянный абонемент в  "Гранд-опера",
принятый в доме Севинье [речь, очевидно, идет о знаменитой семье  маркизов
Севинье; одна из представительниц  ее,  маркиза  Мари  де  Рабютен-Шанталь
(1626-1696) - известная писательница, автор "Писем"]  и  других  известных
домах Парижа.
   - Со мной впервые так поступают, - заявила Диана, -  и  я  нахожу  ваше
поведение недостойным светского человека и даже просто человека.
   - А я впервые убираю урожай, - попытался было защищаться бедняга Лоик.
   Диана чувствовала себя  уязвленной,  она  выпучила  глаза,  но  вся  ее
едкость и обида растаяли, когда она увидела, как шатающийся  от  усталости
Лоик снова направился к своему  комбайну,  к  которому  он  явно  охладел;
сейчас его больше  привлекала  кровать,  на  которой  он  задержал  полный
сожаления взгляд.
   Прошло три часа после ухода Брюно.





   Как и многим из окружавших его людей, Брюно Делору нужны были  зрители,
чтобы он мог быть самим собой. До этого он всегда и всюду находил публику.
Эти свидетели казались ему одновременно частью  естественных  декораций  и
были абсолютно  необходимы  ему.  Он  не  мог  иначе,  а  потому  невольно
представлял  себе,  что,  спрятавшись  за  чахлыми  кустами  этой  плоской
равнины, за ним  с  восхищением  следят  какие-нибудь  крестьяне.  Поэтому
сначала он шел бодрым шагом: красивый спортивный мужчина на лоне  природы,
с откинутой назад головой, в расстегнутой рубашке. К сожалению, вскоре ему
пришлось опустить голову,  перед  ним  была  неровная  тропинка,  идти  по
которой мешали колдобины, камни, пучки травы, ему пришлось  прыгать  через
них, как на скалах Фонтенбло. Он чувствовал камни под своими  итальянскими
мокасинами, которые были хороши для тротуаров Довиля и лестниц Лоншана, но
оказались слишком мягкими и плохо защищали его ноги  на  этих  проселочных
дорогах.
   Тем не менее, не ощущая особой боли,  он  шел  около  часа,  преодолев,
наверное, километра три  по  прямой  и  столько  же,  когда  отклонялся  в
сторону, потому что он трижды проверял, не  скрывается  ли  за  островками
деревьев ферма, телефон или машина. Напрасно. Через час  он  увидел  вдали
указательные столбы, прибавил шагу, но пришел всего лишь к двум табличкам.
На одной было написано: "Ле Ма Виньяль", на другой - "Ля Транше". В  конце
концов Брюно выбрал "Ля Транше", но, пройдя двести метров,  возвратился  к
"Ле Ма Виньяль", чему предшествовали  различные,  слишком  скучные,  чтобы
упоминать их здесь, рассуждения.
   В одиннадцать часов утра он снял свои мокасины. Но идти в  носках  было
еще труднее. Он снова обулся. В какую же пустыню он попал?..  Он  старался
вспомнить какие-нибудь сведения из школьного курса географии, но на память
приходили лишь отрывки из забытого стихотворения.
   "Полдень, король лета, распростертый на равнине...
   Падает серебряным покрывалом с высот голубого неба...
   Безмолвие кругом..."
   Как  же   все-таки   там   было:   "распростертый   на   равнине"   или
"вытянувшийся"? Он не мог вспомнить, и это  раздражало  его.  Ускользавшее
определение превращало чтение стиха в такое наваждение, какого он  никогда
не испытывал даже в школе. Было жарко, ужасно жарко. Он потел, но даже  не
вытирал лба. Лишь однажды  ему  немного  полегчало,  когда  в  полдень  он
вспомнил прилагательное: "разлитый"...
   "Полдень, король лета, разлитый по равнине..."
   Именно так! Он был уверен! "Разлитый"! Но теперь он был уверен и в том,
что заблудился. Он больше не мог. Под его веками мелькали  красные  круги,
кровь стучала в висках, словно створки дверей. До деревьев он добрался, не
надеясь найти там кого-нибудь - впрочем, в этом-то он не ошибся, - тень от
деревьев приняла его,  и  он  улегся  сначала  на  спину,  как  нормальный
человек, затем перевернулся на живот, помяв одежду, уронив голову на руки,
на грани солнечного удара, на пределе отчаяния и  усталости.  Не  было  ни
самолетов, ни солдат в зеленой  или  цвета  хаки  форме,  никаких  боев...
никого не убивали... Кто сказал, что Франция еще продолжает войну?..
   Когда он добрался до фермы семьи Виньялей, то обнаружил, что они,  судя
по всему, разорились. Руины фермы,  разбросанные  там  и  сям  камни,  три
дерева, под которыми он присел. Его ноги были в  крови.  Он  с  удивлением
посмотрел на них: только на прошлой неделе он  сделал  педикюр,  а  теперь
ноги были в пузырях, мозолях, ободраны до мяса. Ему было  плохо,  хотелось
пить. И плакать. У него в голове вертелись однажды  слышанные  рассказы  о
заблудившихся  путешественниках,  о  пустынях,  о  скелетах,   обглоданных
гиенами... или гиеными? Перед его мысленным  взором  проносились  газетные
заголовки, на первой полосе  информация:  "Молодой  красавец  Брюно  Делор
найден мертвым в центре провинции Бос". Смешно! Разве он умрет в Босе? Он?
Брюно Делор? Которого так любят женщины? Это просто гротеск! Его смерть не
может заставить людей смеяться! В  Босе  не  умирают!  Неужели  он  станет
единственным французом, умершим в Босе? И это  теперь,  когда  он  остался
невредимым после атаки трех самолетов и путешествия с этой фурией  Дианой,
этим педиком Лоиком и этой дурехой Люс! И все же при  воспоминании  о  них
слезы нежности навернулись у него на глаза. Он представил себе их отчаяние
из-за его исчезновения, как они кружат по ферме, не имея возможности выйти
оттуда. Он увидел их пленниками этого проклятого пейзажа,  этой  проклятой
Франции, этой проклятой провинции Бос!.. Ну  уж  нет,  он  так  просто  не
сдастся!
   Брюно принялся тихонько всхлипывать, удерживаясь  от  громких  рыданий,
несмотря на тишину  и  одиночество,  неумолимо  обступавшие  его  со  всех
сторон. Впервые в жизни он правильно понял  смысл  слова  "неумолимый".  В
Париже всегда говорили о  неумолимых  людях,  неумолимых  банкирах  или  о
неумолимых женщинах. Это было просто смешно! Ничто  не  могло  быть  более
неумолимым, чем  деревенская  природа,  только  деревенская  природа  была
действительно неумолимой.
   Все вокруг закружилось: его мысли, голова,  земля  -  все  кружилось  с
бешеной скоростью. Короче говоря, в этот  прекрасный  июньский  день  1940
года  Брюно  Делор,  уткнувшись  головой  в   скрещенные   на   прекрасной
французской земле руки, долго-долго плакал над своей участью, не зная, что
плакать нужно из-за перемирия с немецкой армией, которое в ста  километрах
отсюда подписывал в эту минуту маршал Петэн.
   В общем, став жертвой жестокого  и  тяжелого  солнечного  удара,  Брюно
Делор не на жизнь, а на смерть сражался с природой, когда местный  дурачок
нашел  его  лежащим  под   деревьями.   Было   около   трех   часов   дня,
Никуда-не-пойду шел домой и внезапно наткнулся на  распростертого  в  тени
деревьев Брюно; тот был в забытьи, храпел, сипел, пронзительно  выкрикивал
странные слова, беспорядочно дергал руками и ногами.
   Никуда-не-пойду был деревенским парнем, которого, как и  многих,  звали
Жаном. Он родился от неизвестного отца, чье инкогнито до сих пор  не  было
открыто, и от бедной женщины, умершей,  произведя  его  на  свет.  С  того
события минуло уже тридцать лет, и именем своим Жан  был  обязан  скудному
воображению своей матери, именем, которое она успела ему дать. Однажды  за
вечерней выпивкой - ему тогда было пятнадцать лет, но выглядел  он  вдвое,
если не втрое старше - его приятели, подогретые  напитками,  прозвали  его
"Никуда-не-пойду"; рождение этого прозвища Жана можно отнести на счет  его
рефлекса, повинуясь которому он произносил эту фразу, вне  зависимости  от
того, говорили ли ему об охоте, о свадьбе, о выпивке,  о  женщинах  или  о
политике. Эта кличка приценилась к нему, и, поскольку родителей у него  не
было, осталось только несколько старух, которые называли его  по  имени  и
говорили, завидев парня на базарной  площади:  "Смотри-ка,  а  вот  и  Жан
идет!" Но, против всякой привычки, они не прибавляли: "Этот  малыш  далеко
пойдет!", потому что все  знали,  что  он  никуда  не  пойдет.  Его  также
называли  "Менингу",  что  на  старом  босеронском   диалекте   обозначает
"менингит". Несколько перенесенных им приступов этой  болезни  хоть  и  не
лишили его жизни, но наложили отпечаток на его поведение.
   Менингу залюбовался красивыми вещами спящего, затем в  своей  наивности
попытался снять с него  часы,  это  ему  не  удалось,  но  Брюно  очнулся,
приподнялся на локтях, глаза его блуждали, он был в горячке. В этот момент
он увидел перед собой расплывающееся лицо, он поморгал  -  лицо  осталось.
Дело  в  том,  что  внешность  Менингу  имела  все   признаки   умственной
отсталости,  впрочем,  не  ярко  выраженной,  но  у  него  была  некоторая
нечеткость  в  чертах  лица,  самом  контуре,   как   будто   его   создал
художник-пуантилист. Глаза и рот никогда не смеялись одновременно;  всегда
казалось, что его лицо не отражало тех  чувств,  которые  он  переживал  в
данную минуту, поэтому Менингу не принимали  всерьез  и,  стало  быть,  не
любили.
   Таким образом, Никуда-не-пойду жил в одиночестве в разрушенном доме  за
рощей. Сексуальные порывы, еще неоформившиеся, хотя  и  переполнявшие  его
тело, подтолкнули его однажды к одной деревенской женщине, но  та,  будучи
сильным созданием, подвесила его к воротам за пояс штанов, которые он  так
и не успел снять для достижения своих целей; затем, по  вполне  объяснимой
ошибке, он устремился на викария,  хрупкого  молодого  человека,  которого
местный кюре настойчиво хотел  закалить  тяготами  деревенской  жизни,  но
который из-за  слишком  настойчивых  ухаживаний  со  стороны  Менингу  был
переведен для несения апостольской службы в какой-то городок.  Утолил  или
не утолил свои мерзостные желания Менингу - неизвестно, но в течение  пяти
лет он вел спокойный образ  жизни;  поговаривали,  что  он  удовлетворялся
кое-какой домашней скотиной, хотя ни  разу  не  видели,  чтобы  хоть  одно
животное из его стада при виде Менингу принималось бы трепетать,  подавать
голос или бежало бы к нему. Окружающие думали, что он не только портит, но
и наказывает объекты своих вожделений, из-за чего эти несчастные  животные
становились крайне нахальными и безразличными.
   Короче говоря,  Никуда-не-пойду  воспылал  внезапной  любовью  к  этому
красивому молодому человеку, лежащему на траве в прекрасных  одеждах  и  с
пылающим лицом. В восхищении он протянул руку к Брюно, положил ее  ему  на
волосы и, смеясь, подергал их, при этом с его нижней  губы  стекла  тонкая
струйка слюны. В другое время и в другом месте Брюно закричал бы от ужаса,
постарался бы нокаутировать этого извращенца или галопом бы  припустил  от
него. Но сейчас он был в бреду. И в бреду  ему  виделись  пустыни,  пески,
барханы, далекие оазисы и гостеприимные кочевники. У того, кто  возвышался
сейчас над ним, конечно, не было  благородного  лица,  как  у  кабила  или
синего  человека  [племена  в  странах  Магриба],  но  он  казался   таким
счастливым и гордым оттого, что спас Брюно от ужасной и почти неотвратимой
смерти. Брюно, пошатнувшись, встал, но был  вынужден  опереться  о  своего
спасителя. У Брюно поднялся сильный жар, ему мерещились  фески,  верблюды,
и, улыбаясь, он принимал страстные поцелуи, которыми Менингу покрывал  его
лицо, за древний мусульманский обычай. Впрочем, он  и  сам  несколько  раз
поцеловал, хотя гораздо более скромно, на диво пухлые и розовые щеки этого
бедуина,  отважного  сына  пустыни  -  надо  сказать,  самый   пресыщенный
зрелищами парижанин оторопел бы от такой сцены. Все же эти  старые  обычаи
быстро утомили его, и Брюно сел на каменистую землю  по-турецки,  скрестив
ноги и поджав их под себя. Этот новый способ садиться, которого он никогда
не видел - и неудивительно: в этих местах никто так не садился, - вызвал у
Никуда-не-пойду новый прилив уважения и восхищения. Он  попытался  сделать
то же самое, но зашатался,  грохнулся,  после  нескольких  неграциозных  и
безуспешных взмахов руками смирился и  сел,  как  обычно  садился,  у  ног
своего нового предмета поклонения.
   Брюно, умиравший от жажды  в  горячке,  подождал  несколько  мгновений,
когда  ему  поднесут  ментолового  чаю,  приторно-сладкого  напитка,   без
которого не обходятся в Северной Африке - он знал это, - и, не дождавшись,
обратился к своему спасителю.
   - Моя хотеть пить! -  сказал  он.  -  Моя  голоден,  моя  болеть.  Твоя
проводить мою в ближайший форт.
   Такой изысканный и лаконичный язык, хотя, конечно, казался удивительным
Никуда-не-пойду, но превосходно  укладывался  в  его  мозгу.  Он  радостно
вскочил на ноги.
   - Моя отвезти тебя! - решительно сказал он. - Мы кушать  кассуле  [рагу
из мяса и овощей по-лангедокски, обычное французское деревенское блюдо]  у
мамаши Виньяль. Твоя иметь деньги? - И он потряс  карманами,  чтобы  лучше
выразить свою мысль.
   Брюно, улыбаясь, тоже поднялся:
   - Моя иметь много золота в  Париже...  но  моя  знать,  твоя  презирать
деньги!
   Такие разговоры не вызвали отклика в душе Никуда-не-пойду.
   - Нам  иметь  деньги,  чтобы  есть  кассуле!  -  сказал  он  с  видимым
огорчением.
   Брюно пожелал успокоить его:
   - Моя обязан твоей  жизнь...  моя  давать  тебе  дружба,  доверие.  Моя
отдавать за тебя рука. Но моя не давать твоя грязные  деньги.  Моя  знает,
твоя презирать деньги.
   - Нет,  нет!  Моя  принимать  деньги  от  тебя!  -  постарался  уверить
Никуда-не-пойду с несвойственной ему живостью.
   - Тогда моя давать их тебе позже. Что мое - то твое!  Что  твоя  хотеть
сейчас?
   - Твои часы!
   Несмотря на свою глупость и невежество, парень видел, что одежда  Брюно
испорчена, ее уже никогда не надеть, и единственным стоящим и  к  тому  же
блестящим предметом были часы. У Брюно мелькнула мысль, что его часы  были
из платины и стоили ему долгих-долгих ночей, проведенных рядом  со  старой
баронессой Хастинг. Он предпринял слабую попытку защитить их.
   - Мои часы стоить двадцать верблюдов, - напыщенно сказал он, - двадцать
верблюдов и килограмм фиников!
   - Я не люблю финики, - сказал Никуда-не-пойду, протягивая руку.
   И Брюно скрепя сердце снял часы. Именно в это время подъехали на телеге
его  парижские  друзья,  до  этого  скрытые  деревьями:  Люс  и  Лоик,   в
сопровождении  Арлет  Анри.  Они  наконец  задались  вопросом,  куда   мог
исчезнуть Брюно, и  Арлет  запрягла  лошадей.  Найти  его  было  нетрудно,
благодаря следам, оставленным им в пыли.
   - Немедленно отдай часы! - закричала Арлет  Никуда-не-пойду.  -  Ты  их
украл? Если не хочешь  отправиться  в  тюрьму,  пойдешь  ко  мне  собирать
урожай!.. Придешь на ферму, я дам  тебе  поесть  завтра  после  косьбы!  -
закричала   Арлет-Мемлинг,   глядя   на   мускулистые    загорелые    руки
Никуда-не-пойду. - Приходи собирать  урожай,  Никуда-не-пойду!  Я  заплачу
тебе.
   Тот обычно отвечал "никуда не пойду", когда ему говорили  о  жатве  или
других полевых работах.  Но  сейчас  ему  предстояло  следовать  за  своей
любовью, за своей находкой.
   - Мы уже прибыли в форт или на границу? С каким племенем  разговаривает
мой спаситель? - спросил Брюно, видя  перед  собой  тень  от  бурнуса,  не
узнавая участливых голосов и милых лиц, склонившихся над ним.
   Они считали, что он погиб, они испугались... Ему предстояло  утешить  и
успокоить их.
   - Моя больше любить кускус [блюдо, напоминающее плов, изготовляемое  из
просяной муки, популярное на Ближнем Востоке и  в  Северной  Африке],  чем
кассуле, - сказал он. -  Моя  полюбить  пустыня.  Моя  следовать  с  твоим
караваном, - сказал он аборигену, одетому в  черный  кафтан  и  с  суровым
лицом, которого все называли "Аль Лет".
   Немного позже Брюно уложили на телегу и двинулись  в  обратный  путь  к
дому семьи Анри. Плачущая, виноватая Люс держала его  за  руку.  Временами
Лоик, пользуясь его летаргическим состоянием, похлопывал его по  щеке  под
предлогом, что это приведет его в чувство. Эти пощечины заставляли Брюно с
сожалением вспоминать более обольстительные и более  нежные  нравы  своего
друга  туарега  [племя,  живущее  в  Северной  Африке],   вдруг   ставшего
невидимым, хотя на самом деле тот благодушно чистил зубы травинкой, свесив
ноги с телеги.
   Что до Арлет Анри, правящей лошадьми и бросавшей время от времени  взор
на своих умирающих от усталости подданных, то  она  радовалась  тому,  как
ловко она все устроила,  заполучив  самого  большого  крепыша  в  деревне,
Никуда-не-пойду, для работы на своих полях. Когда он на это соглашался, он
работал за десятерых (но уже много лет никому  не  удавалось  убедить  его
взяться за работу). "Морис будет доволен", - подумала она.  Повернувшемуся
к ней спиной Лоику почудилось, что она запела старую,  наполовину  забытую
мелодию песни "Очарование": "Я просто встретила тебя..."
   Но он так устал, что не смог и улыбнуться, и позже подумал, что ему это
пригрезилось. Во всяком случае, очарование  длилось  недолго,  потому  что
Арлет повернулась и, указывая подбородком на Брюно, сказала Лоику:
   - Не беспокойтесь о нем, уже завтра он будет на ногах!
   Это значило: на ногах и с вилами в руках.





   Диана не присоединилась к спасательной экспедиции  под  тем  предлогом,
что она собиралась дожидаться пропавшего Брюно дома, если  вдруг  тот  сам
вернется. На самом же деле она не выполнила работу, порученную ей Арлет, и
не хотела признаваться  в  этом.  Конечно,  из-за  детского  самолюбия,  с
жеманством думала она. Ее задание было простым, но неприятным:  надо  было
рассортировать ящик с яблоками; в одну сторону - подгнившие,  в  другую  -
хорошие. Сортировать можно было по виду, а в сложном случае - на вкус.
   - Завтра на десерт я испеку пироги с яблоками для сборщиков  урожая,  -
сказала ей Арлет. -  Нужно  будет  приготовить  три  больших  пирога.  Все
мужчины утверждают, что они у меня  получаются  лучше,  чем  у  других.  И
точно! Вы попали в хороший дом! - заявила она озадаченной Диане.
   Диана, укрывшись в сарае и  нацепив  очки,  пристально  вглядывалась  в
каждое яблоко, но все равно ей никак не удавалось определить его  истинную
ценность. Поэтому ей приходилось по нескольку раз надкусывать его: сначала
она делала это прилежно, затем слегка  касаясь  зубами,  потому  что  зубы
начало ломить, а некоторые даже зашатались,  настолько  кислый  сок  яблок
действовал на десны.
   И бешеный ритм ее сортировки потихоньку  замедлился.  А  Арлет-Мемлинг,
встав за ее спиной с инструментами в руках, резко заметила ей:
   - Бедняжка, вы что же, собираетесь провести здесь всю ночь? Но пироги я
должна поставить в печь завтра вечером! Не засыпайте над яблоками!
   - Я не могу отличить, какие яблоки хорошие, а какие плохие.
   - Я же сказала вам, кусайте!
   - Но я ведь не могу перепробовать одно за  другим  все  три  килограмма
яблок. У меня уже и так три зуба качаются, -  прохныкала  Диана,  и  в  ее
голосе  звучало  больше  отчаяния,  чем  протеста,  потому  что   "детское
самолюбие" полностью покинуло  ее,  а  фермерша  здорово  нагнала  на  нее
страха.
   - У плохого работника всегда  инструмент  виноват!  Ладно,  разберитесь
сами. Какие же вы все, парижане, хитрецы!  -  заключила  фермерша  с  чуть
заметной добродушной улыбкой и тут же добавила: - Эй, глядите в оба!  Одно
плохое яблоко - и пирог будет отдавать гнилью!
   Оставив пораженную Диану, Мемлинг вернулась к своей повседневной работе
и стала готовиться к завтрашней пирушке. А  в  это  время  Люс  в  большой
комнате перемывала всю посуду, сложенную в буфете с прошлых дней жатвы  и,
следовательно, покрытую пылью и крысиным  пометом.  "А  как  вспомнишь,  -
думала Диана, - что до мытья посуды Люс Адер вынуждена была собирать  яйца
в курятнике, а  потом  задавать  уткам  корм!"  Бедная  Люс!  Из-за  своей
глупости она так торопилась, старалась сделать еще больше, и  каждый  раз,
как она заканчивала одну работу, ей на шею вешали новую! А вот она, Диана,
будет весь день заниматься своими яблоками, и к вечеру ее не будет ломать,
она не переутомится (пусть даже заработает себе несколько язвочек во рту и
легкую тошноту из-за повышенного выделения желудочного сока).  И  все  это
ради торжественного обеда, повод для которого ее абсолютно не интересовал.
И, несмотря на ту досаду, которую могло  бы  вызвать  у  нее  триумфальное
возвращение Брюно,  она  желала  этого  возвращения.  Но  как  можно  было
рассчитывать на молодого франта в таком драматическом положении? Ведь ясно
же, что идет война! Это она теперь уже осознала. Понадобилась национальная
или мировая  катастрофа,  чтобы  оправдать  социальное  падение,  жертвами
которого уже два дня были она и Люс. Так Диана объясняла себе, почему  она
относится с таким почтительным вниманием к диктату фермерши.


   Во дворе загрохотала телега, и Диана, словно роялистка  времен  Великой
французской революции, чувствуя приближение зловещей колесницы,  груженной
телами гильотинированных,  очнулась  от  мечтаний  и  перестала  работать.
Испытывая угрызения совести,  бросая  вызов  судьбе,  она  быстро  смешала
кислые и хорошие яблоки, торопливо сорвала с себя черный  фартук,  которым
она могла дважды обернуться, и вышла  из  подвала.  Снаружи  Лоик  и  Люс,
поддерживая Брюно, вели его в дом, где усадили на единственный  более  или
менее удобный стул в большой комнате. Брюно  спотыкался,  падал.  Наверно,
несчастный неудачно упал с  высоты,  хотя  в  окрестностях  не  было  даже
холмика. Лоик развеял ее заблуждения:
   - Это всего лишь сильный солнечный удар, уверяю вас, Диана!  Ему  ничто
не угрожает.
   - Летом здесь ничего не стоит схватить солнечный удар, потому что здесь
мало деревьев, - успокаивающе прокомментировал Морис Анри, но вид  у  него
при этом был удовлетворенный: его соперник вернулся в таком жалком виде.
   Он был великолепен, в белоснежной майке, сверкающей на загорелом  теле,
которое волновало, а не отталкивало.
   - Ну, что произошло? Где  вы  его  нашли?  -  спросила  Диана  голосом,
который мог в равной степени принадлежать и судье, и репортеру.
   Лоик повернулся к ней:
   - Мы нашли его под деревом, куда его отнес этот молодой человек.
   И он показал на типа, у которого  не  было,  казалось,  возраста,  как,
впрочем, рассудка и души. Тот пробормотал:
   -  Здрасьте,  мадам!  -  Голос  его  звучал  фальцетом,  совершенно  не
подходящим такому большому и сильному парню.
   - Здравствуйте, месье!
   Она заговорила трубным голосом, возвещавшим  как  о  ее  приверженности
общепринятым правилам поведения, так и об их  нарушениях,  которые  иногда
преподносит жизнь.
   - Я благодарю вас, месье, так же как и мои друзья,  за  то,  что  вы...
Боже мой! - закричала  она,  увидев  лицо  Брюно.  -  Но  в  каком  же  он
состоянии! Вы что, из улья его вытащили?..
   На красное опухшее лицо Брюно было  страшно  взглянуть:  это  внезапное
уродство не только искажало его, но и обезличивало, в нем  не  было  почти
ничего человеческого. А он всегда уделял много внимания своему физическому
облику, всю жизнь сам он был лишь дополнением к собственному лицу. И сразу
показалось,  что  его  лишили  корней,  прошлого  и,  что  гораздо   хуже,
будущего... Что же станет с красавцем Брюно  Делором,  если  он  останется
таким на всю жизнь? Можно было догадаться,  что  ответ  следует  искать  в
больницах, трущобах или приютах. Во всяком случае, в чем-то ужасном...
   - Улей... улей... - повторял вновь  прибывший.  -  Улей!  Вот  уж  нет!
Никуда не пойду!
   - Вот вам, пожалуйста! - объявил со своего ложа Морис,  как  будто  эти
слова обрадовали его. - Это все, что он может сказать: "Никуда не  пойду!"
За это его так и прозвали: Никуда-не-пойду.
   Диане  не  впервой  было  слышать  клички  (в  ее  кругу   ими   широко
пользовались), но эта огорчила ее.
   - Это звучит не слишком человеколюбиво, - строго сказала она.
   - А еще женщины называют его Менингу, если это вам нравится  больше,  -
продолжал Морис. - Когда он был  маленьким,  у  него  что-то  случилось  с
мозгами, какая-то болезнь головы... этот, как его... короче, его  называют
Менингу.
   - Здатути! Здатути! - закричал в этот  момент  старик,  чей  слух  явно
улучшался с каждым днем, что позволило ему различить новый голос в прежнем
хоре, который, к его радости, постоянно обновлялся в последнее время.
   - Здрасьте, месье Анри! Здрасьте, месье Анри!  -  закричал  человек  по
кличке Никуда-не-пойду, подмигивая  Брюно,  как  бы  желая,  чтобы  добрый
приятель посмеялся с ним вместе, но тщетно: тот был  не  в  силах  поднять
головы. "В каком же состоянии его элегантный утренний костюм!" -  подумала
Диана. И она заметила, что  Лоик  тоже  с  грустью  оценивает  причиненный
ущерб.
   -  Нужно  уложить  его,  -  сказала  бесшумно  вошедшая  Арлет-Мемлинг,
приподнимая Брюно за подбородок  и  холодно  вглядываясь  в  него  глазами
женщины из индейского племени сиу. - У него температура, и он может  всюду
нагадить. Но завтра уже он будет на ногах, как новенький!
   И она рассеянно похлопала больного по щеке, с  таким  же  чувством  она
могла бы похлопать и  быка.  И  тогда  Никуда-не-пойду,  наклонившись  над
Брюно, приник долгим поцелуем к  его  невидящим  глазам,  затем,  с  видом
заговорщика, осклабился, повернувшись к  парижанам,  что  заставило  их  в
ужасе отступить.
   - Но что ему нужно от него? - закричала Диана.
   Впервые Диану меньше шокировала принадлежность к низшему  общественному
классу, чем намерения поклонника Брюно.
   - Оставьте же его наконец! - снова закричала она, а тем  временем  Лоик
мешал сумасшедшему возобновить свои ласки, удерживая его за ворот.
   - Никуда-не-пойду! Отстань от него! - закричал  Морис  Анри  извращенцу
громким мужественным голосом, правда, несколько сдавленным  от  смеха;  он
скрючился на своем ложе, а на глазах у него выступили слезы.
   - Это правда, вы не имеете права делать это! - воскликнула Люс  в  свою
очередь, выказывая при этом неожиданную смелость.
   Никуда-не-пойду отступил и, наклонив голову, пробормотал:
   - Он сам только что хотел!.. - Затем пробормотал еще какие-то  гадости,
чем вызвал к себе всеобщее отвращение.
   Дело приняло серьезный оборот. Воспользовался ли этот тип слабостью  их
молодого друга, чтобы... чтобы... обесчестить его? "Как были  бы  отомщены
женщины, обобранные Брюно!" - подумала Диана. Его  собственное  стремление
взять реванш сделало его неразборчивым  и  сослужило  ему  дурную  службу.
Женщины, которые платят, никогда не радуются, если платят мало, как бы  то
ни было - это всего лишь цена низости или глупости их любовников, но ни  в
коем случае - их деликатности, потому что она исчезает для  них  вместе  с
первым же выданным франком.
   И Диана Лессинг погрузилась в  утонченные  и  глубокие  размышления  по
поводу окружающего ее общества, в то  время  как  Никуда-не-пойду  и  Лоик
несли Брюно на кровать, и за ними следовала бледная, охваченная раскаянием
Люс. Морис Анри, по-прежнему в хорошем расположении духа, закурил сигарету
и улегся поудобнее в своем алькове.
   Лоик задумался, глядя на Никуда-не-пойду, ему было одновременно страшно
и  смешно  при  мысли,  что  Брюно,  такой   высокомерный,   такой   сноб,
подчеркивающий свою мужественность, был опетушен этим глупым молодцом.  На
первый взгляд все выглядело экстравагантно, но в этой сфере  (и  этим  все
достаточно сказано!) всякое было возможно. Если эта любовь  вспыхнула  под
воздействием солнечного удара, то оставалось лишь  низко  склонить  голову
перед могуществом дневного светила: гетеросексуальный Брюно Делор,  всегда
озабоченный быть именно таким, посылает  улыбки  деревенскому  дурачку  из
Боса!..
   И Лоик не мог не желать такой идиллии: и не потому,  что  он  ненавидел
Брюно или считал эту идиллию позорной,  а  потому,  что  знал,  что  прямо
противоположное  суждение  по  этому  вопросу   глубоко   и   окончательно
укоренилось в мыслях Брюно и ему подобных.  Его  сексуальные  предпочтения
давали Брюно несокрушимое превосходство.  Лоик  мог  бы  стать  министром,
спасти от пожара десяток детей и погибнуть  при  этом,  открыть  лекарство
против рака или написать Джоконду, все равно  -  в  разговоре  всегда  мог
возникнуть момент, когда Брюно сумел бы высмеять Лоика, выгодно подчеркнув
свои  достоинства.  Естественно,  подобное  исключалось  лишь  при   одном
условии: если бы Лоик разбогател.


   Оставшись с семейством Анри, Диана и Люс  на  мгновение  остро  ощутили
отчаяние  и  нежность:   перипетии   их   судеб,   усилия,   которые   они
предпринимали, чтобы спасти свое достоинство, опустошили их. К тому же  их
отношения, основанные на таких вроде бы нерушимых основах, какими являются
привычки, внезапно пошатнулись, стали непрочными, потеряли  очарование.  И
хотя в их диалогах  или  даже  во  внутренних  монологах  еще  сохранялась
внутренняя гордость, ночами и Диана, и Лоик, и  Брюно,  лежа  в  постелях,
спрашивали себя: "Что я здесь делаю?", "Что с нами будет?", "Кто  из  этих
людей любит меня?". И так далее и так далее. Короче говоря, они  оказались
наедине сами с собой, но у них не было никакого снотворного, чтобы принять
его,  и  нельзя  было  позвонить  по  телефону  какой-нибудь  подруге  или
приятелю, также страдающим от бессонницы.
   И только Люс сохраняла спокойствие, если не считать ее порывов к Морису
и того смертельного ужаса, что внушала ей  свекровь,  если  бы  она  могла
звать так эту дикарку. Она зарделась от благодарности, когда  Арлет  хмуро
сказала ей:
   - Вы хорошо потрудились!  Отдраили  все  до  блеска!  И  посуда  совсем
чистая! А завтра здесь будут человек двадцать!  Вы  закончили  возиться  с
яблоками? - спросила она гораздо  менее  любезным  тоном,  повернувшись  к
Диане.
   - С вашими яблоками покончено...  почти  что,  -  мужественно  ответила
Диана. - У меня от них  болят  пальцы  и  щиплет  во  рту.  К  тому  же  я
порезалась! - с гордостью объявила она, показывая крохотную  царапинку  на
большом пальце.
   Из коридора, ведущего в комнаты, появился Лоик, его глаза снова задорно
блестели. "Он считает себя полезным, во  всяком  случае,  ему  весело,  он
здесь развлекается, несмотря на адские условия", -  подумала  Диана.  Сидя
наверху, в кабине своего комбайна,  он  загорел,  и  это  очень  шло  ему,
исчезли вялость и нерешительность, иногда так портившие его в Париже.  Сев
рядом с ней, он взял со стола стакан, взглядом спросил разрешения у  мадам
Кроманьонки, налил воды из-под  крана  и  выпил.  Стоило  Арлет  выйти  из
комнаты, как Люс с невинным видом уселась рядом с Морисом. И  вскоре  была
видна только ее узкая спина, а голова и плечи ушли в альков, где она,  без
всякого  сомнения,  принялась  за   лечение   раненого.   Лоик   и   Диана
почувствовали себя умиротворенными.
   - Что же все-таки произошло? - прошептала Диана. -  Вы  полагаете,  что
Брюно?..
   - Единственное, что я могу вам сказать, - это то, что менингит  в  этих
краях особенно опасен.
   - Здатути! Здатути!
   - И вы нашли их в объятиях друг друга? Какая непостижимая история! Этот
милый Брюно вечно все усложняет!
   Но было ли точным слово "усложняет"? Может  быть,  она  хотела  сказать
"пыжится"! Но нет же, что  могло  означать  слово  "пыжится",  лежащее  на
поверхности, на самой поверхности ее памяти, словно старая ветка?
   - Они не обнимались, Диана. Я этого не говорил! Брюно сидел по-турецки,
скрестив  под  собой  ноги,   у   него   были   остекленевшие   глаза,   а
Ничего-не-могу...
   Диана строго поправила:
   - Никуда-не-пойду.
   - Как вам будет угодно. Никуда-не-пойду сидел на  заднице  у  его  ног,
по-французски,  и  глаза  его  блестели.  Но  в  этом   не   было   ничего
двусмысленного, пока не последовал поцелуй на наших  глазах.  А  потом  он
снова поцеловал его, в комнате, это правда! Брюно не узнал меня, но своему
воздыхателю он улыбался.
   - Вот видите! Конечно! Конечно! - Диана ликовала. - Брюно далеко  ушел?
На каком расстоянии отсюда вы нашли его?
   - Ну, примерно в восьми километрах.
   - Ему понадобилось четыре часа, чтобы пройти восемь километров? Да  нет
же, не может этого быть! Он просто шатался в галантной компании!
   - Галантной? - Лоик рассмеялся. - Галантной? Но в  Никуда-не-пойду  нет
ничего галантного...
   - Здатути! Здатути!
   - Заткнись! - закричал в сердцах Лоик. И, повернувшись к Диане, сказал:
- Он вам тоже надоел, не правда ли?
   - Да вы, оказывается, не трус! - в восхищении сказала Диана. -  А  если
бы она вас услышала?
   - Здатути! Здатути!
   - Оставьте беднягу в покое! Ему так скучно в его кресле.
   Из  алькова  показалось  раскрасневшееся  лицо  Люс,  прическа  у   нее
растрепалась, и Лоик, вытянув в  ее  сторону  указательный  палец,  строго
погрозил ей, затем повернулся к Диане:
   - А что вы делали весь день, моя дорогая? Вы, должно быть, так скучали!
   - Скучала? Да я была бы рада поскучать! Ну уж нет, Арлет заставила меня
перебирать яблоки, и я занималась этим все время после обеда! Я не посмела
отказаться, ведь мы прибавили ей забот, а  у  нее,  кажется,  нет  никакой
прислуги.
   Стесняясь своего малодушия, она запиналась. Лоик продолжал:
   - А я совсем не плохо управился с моей адской машиной, хотя  по  дороге
она срезала два или три куста. Но  главное,  она  схватила,  измолотила  и
увязала в сноп двух птиц!  Они  с  криками,  почти  совершенно  ощипанные,
выскочили из моей машины.
   - Где же они? Найдите их, умоляю вас, Лоик! -  взмолилась  Диана.  -  Я
должна ощипать как раз  двух  кур  для  знаменитого  завтрашнего  обеда  с
семейством Анри и их соседями Фаберами. К тому же  Арлет  хочет,  чтобы  я
сама убила их.
   - Что же вы будете делать?
   - Я  попросила  охотничье  ружье  у  Мориса.  Надеюсь,  если  он  хочет
сохранить его в целости, он сам убьет их завтра утром...
   - Здатути! Здатути!
   - Замолчите вы наконец, старый болтун? - закричала Диана старику резким
голосом, но она мгновенно замолчала, стоило Арлет появиться  из  коридора:
скорее всего, что та услышала ее последние слова.
   "Ну и что же, тем хуже!" - подумала Диана. Она  не  будет  есть,  будет
лежать в постели, умрет от голода, как зверь, но свободный зверь!
   Но Арлет не пожелала ничего услышать, она  даже  не  пожелала  заметить
Люс, хотя выражение и цвет ее лица  и  растрепанная  прическа  говорили  о
многом. Лоик продолжал:
   -  Нужно,  чтобы  кто-нибудь  из  нас  отправился  наблюдать  за   этим
пресловутым Никуда-не-пойду: он остался наедине с Брюно!
   - Я пойду, - сказала Диана и припустила рысью,  довольная  своей  ролью
дуэньи.
   И это несмотря на то  что  она  не  верила  по-настоящему  во  всю  эту
историю. Не то чтобы нравы Брюно казались ей нерушимыми но что-то здесь не
сходилось. Одному Богу известно, в курсе скольких скандалов она была -  уж
чего-чего, а этого  в  ее  окружении  всегда  хватало:  она  знала  одного
молодожена, уехавшего в день свадьбы с братом невесты, в то время как  все
родственники дожидались в церкви Сент-Оноре д'Эйло; она знала жену  одного
премьер-министра, которая, оставив в порту своего мужа, смылась на яхте  с
мальчишкой-лакеем из отеля;  она  знала  богатейшего  итальянского  князя,
который лишил наследства всю свою  семью  ради  цветочницы.  Но  при  этом
всегда соблюдалось одно правило: богатый уходил с богатым  или  богатый  с
бедным, но никогда не соединялись два  бедняка.  Такой  союз  не  имел  бы
будущего.  Кто  стал  бы  принимать  мужчину,   уже   не   свободного   и,
следовательно, не подходящего на роль удобного кавалера, и женщину,  также
не одинокую, которую нельзя было бы использовать в качестве  наперсницы  в
городе или компаньонки в скучных путешествиях? Короче говоря,  обоим  этим
склонным к авантюризму дармоедам было бы отказано от дома, и  они  исчезли
бы во тьме, откуда и появились. Ну скажите на милость, можно ли отвергнуть
старого знакомого, чьи акции так же высоки на бирже, как и твои, ради двух
незнакомцев, которые не смогли воспользоваться предоставленным им шансом?
   В общем, такой альфонс, как Брюно, никогда не соединит  свою  судьбу  с
пастухом вроде Никуда-не-пойду, если только он не хочет поставить на  себе
крест, выглядеть смешным и неприличным. Если бы этот дегенерат  наследовал
сталелитейный завод, это бы меняло дело, придало бы всему какой-то  смысл,
в том числе и тому, что Брюно бросает Люс.  Но  в  данном  случае,  честно
говоря, все было слишком убого, заурядно и заведомо обречено  на  крах,  а
потому никого не могло позабавить. С  намерением  прочитать  Брюно  мораль
Диана вошла в его комнату и увидела, что  он  по-прежнему  весь  пылает  в
горячке и у его кровати по-прежнему бдит его воздыхатель.
   Диана любезно кивнула дурачку и уселась  напротив.  Как  две  тумбочки,
расположились они по обеим сторонам кровати, но отныне Диана  не  обращала
внимания на нелепости: она снова вошла в роль светской  женщины  со  всеми
вытекающими отсюда обязательствами. Ей нужно было обнаружить всю суть этой
истории,  она  должна  все  узнать,  пусть  даже  ей  поведает   об   этом
Вообще-никуда-не-пойду-и-с-места-не-сдвинусь! Торопиться ей некуда: и речи
не может идти о том, что вечером она будет что-то чистить или ощипывать!..
   - Кажется, нашему другу гораздо лучше, - улыбаясь, начала она.
   В глазах Никуда-не-пойду самая старшая из парижан была просто жуткой, и
он сразу подчинился ей, как только телега  въехала  во  двор  фермы  семьи
Анри. Красивая молодая женщина была очень робкой, а высокий худой мужик  в
основном молчал. Но эта вот баба с красными волосами могла и разораться, а
то и что-нибудь похуже устроить! О чем она только  что  спросила  у  него?
Поди пойми, ведь у нее такой  визгливый  голос!..  И  слова,  которые  она
произносит,  совсем  непонятные!..  Никуда-не-пойду  решил  прибегнуть   к
упрощенному языку, которому его обучил сегодня  утром  его  протеже,  этим
языком говорили или парижане, или индейцы.
   - Моя не понимать, - сказал он.
   Диана озадаченно примолкла.  Вот  еще!  Этот  несчастный  заговорил  на
каком-то африканском диалекте. Хотя Орлеан и поближе, чем Томбукту... "Ах,
Франция, мать искусств,  мужчин  и  лесов",  -  подсказала  ей  услужливая
память. Ах, если бы эти знаменитые писатели, Пеги, или  другой,  как  его,
Клодель, до безумства влюбленные в сельский труд и колокольни,  смогли  бы
заглянуть в Бос! Да уж, они  бы  узнали,  почем  фунт  лиха!  И  Диана  не
отказала бы себе в радости предложить им это путешествие.  Они  смогли  бы
оценить разницу между своими книжными героями-крестьянами  и  реальностью.
Хотя, в общем, она и преувеличивала: ведь Никуда-не-пойду стал дегенератом
в результате несчастного случая. Он перенес менингит, об  этом  всем  было
известно. "Всем в Босе", - поправилась она. И  коварная  Диана  заговорила
медоточивым и осторожным голосом, в котором  чуть-чуть  слышалась  ирония,
таким голосом она говорила в разных сомнительных ситуациях:
   - Моя спрашивать: Брюно чувствовать себя лучше?
   Никуда-не-пойду вздохнул. По крайней мере она заговорила тем же языком,
что и все остальные, хотя... как она назвала его?  Он  ткнул  указательным
пальцем в подушку:
   - Его - Брюно?
   - Ну да, его - Брюно! Брюно Дел... в общем, его - Брюно!
   Не стоило представлять его более подробно, это может оказаться  опасным
в дальнейшем. Хотя Диана с трудом представляла себе,  как  Никуда-не-пойду
занимается шантажом на авеню Фош. Нет. Нет. Просто ужасной была сама мысль
о том, что идиот не знал и имени Брюно, что они бросились в  объятия  друг
друга, не будучи взаимно представленными. Какая же звериная  страсть!  Два
зверя! Не было ни малейшего сомнения: парень смотрел на Брюно  влюбленными
глазами. Какой же он скрытный, этот Брюно! Когда же у него  появились  эти
наклонности? Может быть, он почувствовал их только на лоне природы? Этим и
объясняется его отвращение к ферме.  Если  только  он  не  был  оглушен  и
изнасилован. Но нет же, он сам улыбался этому дегенерату. Она должна  была
во что бы то ни стало довести до конца свое расследование. Даже  пользуясь
одними лишь односложными словами.
   - Твоя встретить Брюно где?
   - Моя найти его в лесу Виньяль.
   - Его был как?
   - Его лежать на земле, в красивой одежде.
   - Твоя находить его красивый?
   - Да, его очень красивый. Красивее, чем викарий.
   - Чем кто?
   - Его красивее, чем викарий. Твоя не знать викария?
   - Здешнего - нет. И тогда что твоя делать?
   - Моя разбудить его.
   - Его что говорить тебе?
   - Его хотеть - моя отвести его в форт.
   - Куда?
   - В форт.
   - Какой еще форт? Ну хорошо! Твоя сказать "да"?
   - Да, моя сказать "да".
   И так далее. И так далее. И так далее.
   Продолжение диалога между юным дегенератом, представителем низших слоев
общества в Босе, и эксцентричной женщиной из высшего парижского  света  не
принесло ничего интересного, ни один из  участников  разговора  ничего  не
почерпнул для  себя  ни  об  обычаях,  ни  о  языке  племени,  к  которому
принадлежал его собеседник.


   Лоику Лермиту никогда прежде не приходилось испытывать такую физическую
усталость, и в конечном счете для такого нервного человека,  как  он,  это
было благим делом. Уже давно он не чувствовал себя так хорошо.  Поднявшись
по дороге, он выбрался на верх  балки  и  улегся  на  кучу  сена,  которой
пренебрег его комбайн в прошлый раз. Лоик достал из кармана литр холодного
красного виноградного вина, который ему дала фермерша, и зажег  желтоватую
крестьянскую самокрутку. Он растянулся на спине, от  запаха  сена  в  носу
стало щекотно, в горле  стоял  терпкий  привкус  винограда,  смешанного  с
никотином, он испытывал такое наслаждение и такую  радость,  какие  прежде
никогда не испытывал. На заходе солнца  тишину  полей  все  чаще  нарушали
пролетающие то тут, то там птицы, и он чутко внимал  шелесту  их  крыльев.
Запах сена и скошенной им  самим  пшеницы  еще  больше  пьянил  его  своим
терпким запахом с привкусом дымка и тем, что это - дело его рук; он  готов
был пожалеть, что раньше не жил в деревне. Эта жизнь  ничем  не  походила,
как он обнаружил, на вечные уик-энды в Довиле или в Австрии, Провансе  или
в Солони, которые так манили его в течение многих  лет.  Может  быть,  это
происходило потому, что он никогда не  оставался  один,  как  сейчас?..  А
может быть, потому, что все, что прежде ему доводилось держать в  руках  -
сетки для крокета, снасти яхт, ракетки для тенниса или охотничьи ружья,  -
никогда по-настоящему не интересовало его?.. Может быть, его по-настоящему
вдохновила только эта внушительная лязгающая машина, называемая комбайном?
Но у кого и где он мог раньше взять такую машину? Он с трудом представлял,
как обращается с просьбой доверить ему комбайн и ферму  -  всего  лишь  на
уик-энд  -  к  какому-нибудь  великосветскому  другу  или  к  какой-нибудь
вельможной старухе... В общем, эти идиллические мгновения останутся в  его
памяти потрясающими и незабываемыми:  Люс,  задающая  корм  уткам,  Диана,
перебирающая яблоки... даже несчастный Брюно,  которого  в  бесчувственном
состоянии притащил деревенский  идиот!  Да  уж,  будет  что  порассказать,
вспоминая это время! Но, к его собственному удивлению, он испытывал скорее
радость, чем ностальгию.  Ему  скорее  хотелось  продлить  настоящее,  чем
комментировать прошлое. На самом деле  он  просто  предпочел  бы  остаться
здесь, чем оказаться в Нью-Йорке. Ему трудно было признаться  даже  самому
себе, но физически и морально  он  ощущал,  как  что-то  в  нем  вырвалось
наружу, он снова обрел свободу тела и духа. В Париже  -  в  салонах  и  на
балах - он оставил потасканного и напыщенного Лоика  Лермита,  возврата  к
которому он не хотел, в котором больше не нуждался и который стремился  бы
уехать вместе со всеми в Нью-Йорк. Новый же Лоик хотел остаться здесь,  на
этой ферме, или какой-нибудь другой,  или  пешком  совершить  "Путешествие
двух ребят по Франции", вспомнив книгу, которую он так любил в школе,  как
и все школьники его возраста.
   Из блаженного состояния его вывел шум, который нельзя  было  отнести  к
разряду деревенских. Лоик подполз по-пластунски к краю балки и  наклонился
вниз. Под ним были крыши построек, ближе всего была  крыша  сарая,  сквозь
зарешеченные  окна  которого  он  заметил  две  переплетенные  тени,   два
человеческих силуэта, в  которых  он  быстро  узнал  Люс  и  Мориса.  Тот,
очевидно, превозмог чувство  боли,  а  Люс  -  свой  страх,  и,  пользуясь
беспомощным состоянием бедняги Брюно, они пришли сюда, чтобы  воплотить  в
жизнь свою мечту - то настоящее желание, которое охватило их  обоих.  Лоик
многого не видел, да  и  не  пытался  увидеть  со  своего  наблюдательного
пункта, потому что последние лучи заходящего солнца, вспыхивая  на  сарае,
освещали временами красно-золотистые тела, а отсвет гас в сене. Хотя он не
много увидел, зато услышал голос любви, которым  говорила  Люс,  уверенный
голос, в котором не было и тени стыда,  голос  женщины,  отдающейся  своей
страсти с неожиданным порывом и решимостью. Раньше Люс представлялась  ему
робкой, а может быть, холодной, во всяком случае, почти не предназначенной
для любви. Теперь же он понял, что сильно ошибался.
   На самом же деле он не ошибался, как и Диана, хотя этот голос удивил бы
и ее. Уже давно Люс так не кричала и не получала такого удовольствия.  Она
принадлежала к числу тех редких женщин,  которые  хотят,  чтобы  во  время
любовных игр на них  не  обращали  никакого  внимания,  которые  ненавидят
заботу  или   предусмотрительность   со   стороны   мужчины   и   получают
удовольствие, лишь когда партнер заботится  только  о  себе.  Им  подходит
любой гусар, а утонченный мужчина им не нужен, с опытными любовниками  они
стесняются и застывают, только с грубыми - испытывают наслаждение.  Это-то
и увидел в  ней  ее  муж,  поэтому  он  и  женился  на  ней:  привыкнув  и
почувствовав вкус к субреткам, он нашел в  Люс  одну  из  редких  светских
женщин, которую можно,  не  теряя  времени,  быстро  довести  до  оргазма.
Однажды она надоела ему, как надоедали все остальные  женщины.  Тогда  Люс
отдалась внимательным парижским любовникам, которые слишком  заботились  о
том, чтобы она испытала наслаждение, поэтому-то она и не достигала его.
   Крестьянин  Морис  придерживался  старых   взглядов:   девушки   должны
кувыркаться в сене ради его удовольствия. Некоторые привыкали  к  этому  в
большей степени, другие - в меньшей, но он об этом и не думал. Он  отдавал
им свою мужественность, свою силу, но никогда - свои старание или  умение.
Он делал все, чтобы достичь удовольствия - а оно было большим, - и хорошо,
если одновременно это нравилось и женщине, на прочие мелочи он не  обращал
внимания.
   Но это не всегда нравилось женщинам. Поэтому явный  экстаз  Люс  удивил
его, даже некоторым образом очаровал; шлюхи,  которым  он  платил,  только
едва делали вид, что им хорошо, а девушки, которых он покорял,  в  области
сексуальных  отношений  не  были  такими  альтруистками   и   были   более
ортодоксальны, чем Люс. Та же при виде красивого  парня,  склонившегося  в
возбуждении и орудующего в ней, потеряла голову. Это заставило ее чудесным
образом забыть Брюно, который, несмотря на свою грубость, постоянно  думая
о своей карьере или о своем ремесле,  а  главное,  о  том,  что  он  потом
попросит  за  удовольствие,  никогда  не  переставал  спрашивать  в  самый
неподходящий момент: "Скажи мне, что ты хочешь", "Тебе так нравится?" -  и
так далее. Эти фразы возвращали ее к  себе  самой,  отвлекали  от  него  и
страшно  раздражали.  Короче  говоря,  эгоистичное,  грубое   наслаждение,
которое раньше Морис переживал в одиночестве, потрясло ее,  и  он  услышал
стон, который не доводилось услышать ни одному из ее мужчин.
   Слава Богу, наступил тот момент, когда сначала дикие птицы,  испуганные
наступающей темнотой, а следом куры и утки начали  громко  кричать.  Какая
проза! Стоны  любовников  заглушило  квохтанье,  кряканье,  кукареканье  и
другие звуки, выражавшие чувства обитателей птичьего двора. Затем  скромно
и проникновенно вступили более низкими голосами  свиньи,  ослы  и  коровы;
целомудрие  животных  словно  выразилось   в   этом   концерте,   скрывшем
происходящее: это напоминало хоры в русских операх, прячущие от  статистов
ужас и жестокость  основного  действия.  Только  Лоик,  находясь  ближе  к
любовникам,  чем  к  птичьему  двору,  имел   удовольствие   слышать   эти
восхитительные возгласы. Они не смутили его, но сначала ошеломили, а затем
привели в благостное расположение духа. Потому что он очень симпатизировал
Люс: в его среде некоторым  проницательным  мужчинам  случалось  любить  и
жалеть красивых и глупых женщин, к которым они не испытывали влечения.
   А солнце тем временем садилось. Оно исчезало за  горизонтом,  на  самом
краю этой долины, такой бесконечной и такой ровной,  что,  глядя  на  нее,
невольно хотелось думать об округлости земли. Ведь если она так велика, то
где-нибудь, очень далеко отсюда, она обязательно должна была  наклониться,
изогнуться. Иначе на своей прямой траектории она могла  бы  столкнуться  с
чем-нибудь, например, с облаком или даже с самим солнцем. Было  совершенно
очевидно, что земля закруглялась,  следуя  законам  Галилея.  Солнце  тихо
затухало, час за часом,  минута  за  минутой,  не  торопясь,  сначала  оно
погрузилось по пояс,  затем  по  плечи;  а  затем  чья-то  невидимая  рука
нетерпеливо и резко дернула  его  вниз,  ускорив  его  падение,  и  солнце
растворилось в розовом, купол его  уменьшался  и  чернел.  Красный  отсвет
временами исходил еще от этой лысой, постепенно черневшей головы.  Голова,
казалось,  снова  трагично  поникла,  торжествуя  победу   или   оплакивая
поражение, бросила взгляд на землю, затем неподвижно  застыла,  слилась  с
горизонтом и исчезла. Птицы смолкли, на землю навалился вечер; и вся земля
открылась Лоику Лермиту, лежащему на боку после честно отработанного  дня,
как в стихотворении Виктора Гюго. Он  учил  это  длинное  стихотворение  в
школе, однажды даже рассказал его целиком своей потрясенной семье, но  это
было так давно. А сейчас, в начале второй войны, когда  ему  уже  стукнуло
пятьдесят,  Лоик  Лермит  вспомнил  только  первые  строчки:   "Лег   Вооз
[библейский персонаж, муж Руфи] в изнеможении от усталости..."
   Когда он вернулся в дом, помедлив минут десять - потому что  не  хотел,
чтобы  любовники  пришли  последними,  -  то  увидел,  что  все  семейство
собралось за столом, посередине которого стояла дымящаяся супница, над ней
возвышалась Мемлинг с половником в руках, а Люс, Диана и Морис с  трепетом
смотрели на нее: все умирали от голода, включая и Лоика. Тем не  менее  он
не спеша уселся рядом с Дианой и с внутренним облегчением увидел рядом  со
своей тарелкой большой кусок хлеба.
   - Кому налить первым -  работникам  или  больному?  -  спросила  Арлет,
опуская  в  суп  половник.  Она  зачерпнула  изрядное   количество   лука,
картофеля, моркови, затем громадный кусок сала и  осторожно  положила  все
это в тарелку Лоика, который испытал  чувство  удовлетворения  и  удивился
этому чувству. Затем с той же щедростью она  налила  своему  сыну,  Люс  и
Диане, затем самой себе; каждый воспринял свою порцию как похвальный  лист
за работу: опущенные долу глаза, румянец смущения на  щеках,  заметил  про
себя Лоик (без сомнения, он был единственным из своей группы, кто сохранил
некоторую свободу). Голод и восторг при виде еды на какое-то время  лишили
его способности замечать что-либо, и, только  расправившись  с  содержимым
своей тарелки, он обратил внимание, что сидящие рядом друг с другом Люс  и
Морис  выглядели  по-новому.  Счастье  внезапно  смягчило  их,   подернуло
патиной, озарило изнутри, и  они  беспрестанно  делали  усилия,  чтобы  не
коснуться друг друга, - и эти усилия, в глазах Лоика, свидетельствовали  о
большем, чем любая фамильярность  или  вольности  любовников,  афиширующих
свои отношения.


   Морис шутил, сощурив глаза от смеха и от  недавнего  удовольствия.  Люс
ничего не говорила, но улыбалась сказанному им, не глядя на него, при этом
у нее было снисходительное и достойное выражение лица, а ведь еще  недавно
она была неловкой взволнованной женщиной. Она  настолько  изменилась,  что
Диана время от времени бросала на нее подозрительные взгляды. Но  конечно,
она и не представляла себе  всей  правды.  Визит  к  больному  оставил  ее
несолоно хлебавши, и это злило  ее.  Диана  наклонилась  к  Лоику,  затем,
передумав, обратилась прямо к хозяйке дома:
   - А есть ли в здешних местах форты, Арлет?
   - Форты? А что вы называете фортами? - Впервые у Мориса был озадаченный
вид, хотя казалось, что его ничем нельзя удивить. - Что вы имеете в  виду?
Укрепления, большие такие?
   - Ну да, именно их.
   - Да нет тут таких! - сказал Морис. - Откуда им здесь взяться? Это ведь
все-таки Бос.
   - Мы не на линии Мажино, моя  дорогая  Диана,  -  начал  заинтригованно
Лоик.
   Но его вмешательство раздосадовало ее, и она разнервничалась:
   - Кто вам говорит о линии Мажино, Лоик? Я  только  хотела  узнать...  я
просто спросила, есть ли в этих местах форты, вот и все! Их нет. Ладно,  я
беру это себе на заметку.
   - Однако странная мысль  забрела  вам  в  голову,  -  сказала  Арлет  с
подозрительным видом.
   Лоик почувствовал, что Диана колеблется и даже  отступает,  прежде  чем
снова броситься в атаку,  ее  голос  стал  еще  более  пронзительным,  чем
прежде.
   - А нет ли поблизости семинарии или резиденции епископа?
   При этих словах удивление достигло наивысшей  точки.  Арлет,  вонзившая
было нож  в  каравай,  так  и  застыла,  вызвав  всеобщую  тревогу.  Морис
расхохотался:
   - Нет, нам здесь не нужен ни епископ, ни кюре... У нас столько  работы,
что на молитвы не хватает времени! По воскресеньям сюда приезжает кюре  из
Виньяля, чтобы  отслужить  мессу.  Когда-то  здесь  был  викарий...  -  Он
замолчал, затем, смеясь, продолжил: -  Но  тот  маленький  викарий  смылся
отсюда галопом! А, мамаша? Он был совсем малышом, этот  викарий,  которого
прислали сюда! Он не мог, бедняга, всякий  раз  звать  на  помощь  Господа
Бога!
   -  Замолчишь  ли   ты   наконец,   Морис,   -   сказала   Арлет-Мемлинг
снисходительно.
   И Морис замолчал, продолжая посмеиваться. Лоик смотрел то на  него,  то
на Диану, как будто следил за  теннисным  мячом.  Это  монотонное  занятие
прервал шум в коридоре. За шумом последовало слово, сказанное  на  местном
диалекте  грубым  голосом,  а   затем   появился   Брюно,   поддерживаемый
Никуда-не-пойду, Брюно, согнувшийся пополам, с горячечным взором; входя  в
комнату, он ударился о дверь. Никуда-не-пойду усадил  больного  на  первый
подвернувшийся стул и придвинул к нему другой стул, чтобы  не  дать  Брюно
упасть, потому что он все время  соскальзывал,  отяжелевшие  руки  и  ноги
тянули его вниз. Ошеломленная компания сразу встрепенулась.
   - Что ты делаешь? - строго закричала Мемлинг.
   Обвиняемый поднял глаза:
   - Я хотим есть, а я не могу оставить его совсем одного!
   - А почему бы и нет? Никто не украдет его у вас! - закричала  пришедшая
в себя Диана. - Вы ведь не будете таскать этого  несчастного  по  коридору
всякий  раз,  как  вы  проголодаетесь,  его  асе  терзает  лихорадка!  Это
бесчеловечно!
   "Видно, что суп пошел ей на пользу, нашей Диане!" -  подумал  прагматик
Лоик. Но все же она была права. И он добавил:
   - Именно так. Уложите его обратно в постель, пожалуйста. Тем более  что
в таком состоянии ему нельзя есть, можно только пить.
   - Но я-та ничо не емши! - повторил Никуда-не-пойду, его искаженное лицо
свидетельствовало о том, что он переживал трагедию в  духе  пьес  Корнеля:
его раздирали два чувства - страсть и голод.
   - Ну ладно, пойду уложу нашего друга! И вы не сможете помешать мне!  Не
правда ли, Лоик? - твердым голосом сказала Диана.
   Она встала, обогнула стул Лоика, бросив ему на ходу: "Возьмите сыра  на
мою долю!"
   - Не хочу отпускать его! - простонал Никуда-не-пойду.
   И обняв своими обезьяньими руками Брюно за плечи и колени,  он  плотнее
усадил его на стул.
   - Да что вы себе позволяете! - закричала Диана. - Оставьте его! Месье -
жених мадам [обращение к замужней женщине], представьте  себе!  -  сказала
она, указывая на Люс.
   Красная от злости, она ощущала  себя  исполненной  достоинства.  Только
повернувшись к Люс, она поняла, что та  витает  где-то  далеко,  глаза  ее
блуждали. Диана отметила это и, как и всякий раз, когда  она  не  находила
всеобщей  поддержки,  вывернулась,  сделав  поворот  на  сто   восемьдесят
градусов:
   - А впрочем, ерунда! Каждый человек имеет право на личную жизнь! Но что
касается меня, раз уж мы все здесь, мой дорогой Лоик,  заявляю  вам,  что,
если меня хватит солнечный удар и Здатути  захочет  утащить  меня  в  свое
кресло, я буду протестовать, что бы он там ни говорил. Я могу рассчитывать
на вас?
   Казалось, это простое предположение возвратило старика к жизни,  потому
что  он  с  энтузиазмом  принялся  кричать:  "Здатути!  Здатути!"  Мемлинг
повернулась к Никуда-не-пойду и вырвала у него стул, который он занимал на
правах сиделки и фаворита.
   - Ты его отпустишь наконец? - сухо спросила она. - Возвращайся  в  свою
комнату! Супа ты все равно не получишь! Ну уж нет... Супа? А за что?  Если
завтра примешься за работу,  получишь  суп!  Ты  считаешь,  что  я  должна
кормить тебя за то, что ты таскаешься по моему дому за больными?  Нет  уж!
Давайка! Отведи месье в его комнату, Менингу, или я выставлю тебя вон!
   Менингу поднял глаза на  суповую  миску,  захныкал  и  отпустил  Брюно,
который не преминул воспользоваться этим и соскользнул со  стула  на  пол;
дурачок поднял его, взвалил на плечи, как мешок, и под негодующими взорами
парижан вышел, не попрощавшись.  Ужинающие  молчали,  пока  Арлет  оделяла
каждого кусочком  прекрасного  душистого  сыра  бри.  Она  же  и  нарушила
молчание.
   - Ну уж нет! Может, ему еще и сыра подавай? - возмущенно бросила она.
   Эта безумная мысль заставила всех присутствующих расхохотаться.
   - Может быть, вы считаете, что я все же слишком  сурова!  -  продолжала
она, внезапно задумавшись. - Отказать человеку в куске хлеба!.. В  полдень
вашему другу...
   Всеобщее возмущение прервало эти угрызения совести в духе Достоевского.
Из уст ее гостей вырвался целый поток весьма оригинальных  сентенций  типа
"чтобы получить, нужно заработать", "кто рано встает,  тому  Бог  подает",
"ничего не получает тот, кто этого не  заслуживает"  и  так  далее  и  так
далее,  вперемежку  с  многочисленными  "стоит  только...",   "надо   было
лишь...". Забыв о своих тревогах благодаря чисто физиологическому  чувству
голода, парижане предались радостям пищеварения и  поэтому  старались  изо
всех сил успокоить трогательные  нравственные  терзания  их  подруги.  Тем
более что хотя  они  и  старались  не  смотреть  на  стол,  но  все  равно
чувствовали, что посередине его лежит лишний кусок бри. Поэтому каждый  из
них старался отвлечь мысли Арлет от бесплодных терзаний  и  вернуть  их  к
более простым и приятным вещам.
   Тем не менее за прошедший день  горожане  усвоили  вполне  определенную
мораль: "Лень должна быть наказана". И Диана пустилась в  рассказ  о  том,
как Джон Рокфеллер потерял три четверти своей империи из-за того,  что  не
вовремя приехал на биржу.  Люс  пожаловалась  на  то,  как  от  нее  уплыл
великолепный бело-голубой бриллиант, потому что ее муж час ждал у  Картье,
когда она решится на покупку,  и  в  конце  концов  отказал  ей.  Разговор
затухал, а Лоик так и не мог  вспомнить  никакого  отрицательного  примера
праздности. Чувствовалось,  что  Мемлинг  уже  готова  бросить  фатальное:
"Ладно! Давайте! По постелям!" - и это положит конец  всяким  мечтаниям  о
бри, но вдруг Лоик неловко выступил с инициативой. Он встал:
   - Мадам Анри... извините, Арлет! Хотите, я спущусь в подвал  и  принесу
немного вина из бочки? Морис днем показал мне...
   - Правда, очень пить хочется! - сказал вышеупомянутый Морис: он  устало
развалился на стуле, с трудом поднимая томный взгляд.
   - Это очень любезно с вашей  стороны,  месье  Лоик!  Возьмите  литровую
бутылку! Только подождите, пока малышка отмоет ее!..
   И Люс Адер, жена банкира, бросилась со всех ног к раковине, схватив ерш
для мытья бутылок.
   Немного позже, когда Лоик разливал по стаканам прохладное  вино,  Диана
начала:
   - Вы знаете,  Арлет,  это  вино  восхитительно!  Оно  прекрасно!  Какая
свежесть! А букет! Это вино услаждает  небо,  а  не  горло!  Такое  бывает
нечасто...
   - Неплохое вино, - согласилась Арлет, - тридцать девятый год вообще был
неплохим...
   - Особенно с этим сыром!  Он  придает  вину  непостижимый  букет!  Одно
оттеняет другое!
   Арлет одобрительно кивнула головой,  не  делая,  однако,  ни  малейшего
движения, чтобы проверить истинность суждений о сыре. Душу Дианы  охватило
отчаяние. Что же случилось с ней в этом доме? Она не только была постоянно
голодна, и все, что она ела, казалось ей потрясающе вкусным, но она  также
чувствовала, что эта болезненная мания охватила и  всех  ее  друзей.  (Она
понимала, что и Люс, и Лоик готовы вступить в бой с вилками  наперевес  за
кусок  сыра,  если  она  предпримет  хоть  малейшее  поползновение,  чтобы
овладеть им.) И все же она никогда не смирялась с обстоятельствами.
   - Какие пироги вы будете завтра готовить, Дорогая Арлет?  Песочные  или
слоеные? И подумать только, что уже через три месяца, а возможно и раньше,
я отведаю в Вене знаменитый торт Захера! Ах уж эти немцы, а особенно  этот
их Гитлер, этот клоун, который уже представлял себя в  Елисейском  дворце!
Ах нет, есть еще над чем посмеяться в этой жизни, ха, ха, ха!
   Откинув назад голову с растрепанными рыжеватыми  волосами  -  следствие
того, что за сутки, проведенные в деревне, к ним не прикасался гребень,  -
она разразилась резким, отрывистым смехом, так  могла  смеяться  Елизавета
Английская в  день  казни  Марии  Стюарт  (однако  этот  смех  не  слишком
соответствовал размышлениям о шоколадном торте, пусть даже от Захера).  На
глазах  своих  встревоженных  друзей  Диана  внезапно  уронила  голову  на
согнутую  левую  руку  и,  разразившись  истерическим  хохотом,  не  глядя
протянула правую руку к сыру, придвинув его к своей тарелке.  Оттого,  что
сыр оказался так близко, она расхохоталась еще громче,  а  потом  стыдливо
закрыла лицо руками, выглянув лишь на мгновение, что  и  позволило  ей  на
ощупь отрезать большой кусок  сыра  и  небрежно  бросить  его  к  себе  на
тарелку. Держась за бока  и  все  еще  изображая  беспамятство  и  веселое
изумление перед странностями судьбы, она снова подвинула уменьшенный кусок
сыра к центру стола.  Чтобы  пуще  подчеркнуть  невинность  своего  жеста,
внезапное ослепление, которое  и  заставило  ее  так  поступить,  Диана  в
течение двух минут постукивала по своей добыче  ножом,  за  это  время  ее
переливчатый смех понемногу стих, и она предстала перед своими друзьями  с
ненакрашенным лицом, задыхающаяся, но торжествующая.
   -  Ах,  извините,  -  сказала  она,  обращаясь  к   сотрапезникам   под
председательством Арлет-Мемлинг,  -  извините!  Я  умираю!  Не  знаю,  что
говорю, что делаю! Ах, Боже мой,  как  же  полезно  бывает  посмеяться!  -
цинично добавила она, серьезно  и  спокойно  принимаясь  за  бри,  положив
добрый кусок на внушительный ломоть хлеба, который, судя по  размеру,  был
приготовлен заранее.
   Кто успокоился, кто пришел в бешенство, но каждый счел нужным  спросить
у Дианы, в чем причина ее веселья, на что  она  жеманно  ответила:  "Ни  в
чем!" Только Лоик позволил себе высказать единственно верный  комментарий,
лестный, хотя весьма краткий.
   - Снимаю шляпу! - сказал он с таким восхищением,  что  на  щеках  Дианы
запылал румянец, вызванный то ли удовольствием от вкушаемого сыра,  то  ли
от одержанной победы.
   Мемлинг встала, как будто ничего  и  не  произошло,  во  всяком  случае
ничего, достойного  ее  внимания.  Каждый  торопился  ускользнуть  в  свою
спальню, кроме случайно задержавшейся Дианы, которая принялась по три раза
пожимать руку Морису, Люс, Лоику, Мемлинг, как будто ее только что возвели
в сан епископа и она принимала заслуженные  поздравления.  Она  продолжала
смеяться, обещая хозяйке дома помочь ей завтра в ее светских обязанностях.
   - А сколько нас может быть завтра на этом обеде, дорогая Арлет?
   Это "может" раздосадовало Арлет, и она расставила все по своим местам:
   - Будем все мы плюс соседи Фаберы со  своим  сыном,  то  есть  еще  три
человека, плюс кузены Анри, еще двое, может, трое,  если  они  притащат  с
собой своего батрака. С нами  вместе  получается  четырнадцать!  Если  нас
окажется тринадцать, посадим за стол папашу. Кое-кто боится этого числа, -
прибавила Мемлинг, грубо рассмеявшись неизвестно почему.
   От этого смеха заледенела кровь  у  всей  маленькой  компании,  которую
привела в веселое расположение  духа  перспектива  идти  спать.  Но  Диана
быстро встряхнулась. Движимая сладостью успеха и  признания,  она,  словно
тощий воздушный шар-монгольфьер, доплыла до своей комнаты, где рухнула  на
кровать и захрапела, не успев даже пожелать спокойной ночи бедной  Люс.  А
та, безмерно утомленная всевозможными бесконечными заботами,  должна  была
еще снимать с нее костюм винно-красного цвета, который был утыкан кнопками
и напоминал минное поле. Чтобы выполнить эту  последнюю  за  день  работу,
молодой  женщине  пришлось  призвать  на  помощь  всю   ее   доброту   или
долготерпение, потому что во время знаменитого налета на  сыр  ее  охватил
порыв ярости. Отдавая должное изобретательности и храбрости Дианы, Люс  не
согласилась с таким разделом добычи, ведь весь день ее терзало  незнакомое
доселе неотвязное чувство голода. Этим вечером она превратилась в волчицу,
наблюдавшую, как бри скрывается в пасти Дианы. Как бы  то  ни  было,  надо
было дожидаться завтрашнего обеда.
   Голодная,  разбитая  усталостью  Люс  скользнула   в   кровать,   заняв
крошечное, неудобное место, оставленное ей Дианой, и моментально  заснула.
Ведь  несмотря  на  то  что  настоящее  представлялось  ей  лучезарным   и
восхитительным, она не строила никаких планов  на  будущее,  впрочем,  она
никогда  их  не  строила,  даже  если  настоящее  было   неприятным.   Люс
принадлежала к тому редкому типу женщин, которые живут одним днем, а такое
нечасто встречается и среди мужчин.
   Что касается Лоика, то он не  смирился  с  перспективой  провести  ночь
рядом с этой странной парочкой  на  одной  подушке  или  матрасе,  поэтому
отправился спать на сеновал. Совсем в духе романов для бойскаутов, которые
он, должно быть, читал в нежном возрасте и  абсолютно  ничего  из  них  не
запомнил.





   На следующее утро, закукарекав лишь немногим ранее  часа,  назначенного
для завтрака, петух семейства Анри проявил, по мысли Лоика, сострадание  и
здравый смысл, что редко встречается у представителей отряда куриных.  Все
собрались в большой комнате: со стороны Анри присутствовали - Мемлинг, как
всегда в черном фартуке, и ее сын Морис, опирающийся на узловатую палку, в
новой нижней рубашке, его раненая нога  была  забинтована  чистым  бинтом;
Париж представляли - Диана  Лессинг  в  брюках  в  черно-белую  клетку  на
бретельках поверх строгой блузки из черного  шелка,  такой  наряд  мог  бы
утяжелить фигуру любой  сборщицы  урожая.  Люс  снова  выбрала  молодежную
блузку в цветочек, заправив ее в юбку, состоящую из трех  частей,  которую
было так же легко расстегнуть, как  и  застегнуть.  Лоик  же  нарядился  в
великолепную рубашку от Лакоста в бело-голубую полоску  и  брюки  голубого
цвета, в таком наряде не  стыдно  было  бы  показаться  и  на  капитанском
мостике.
   Едва они уселись, как  появились  первые  гости  -  семейство  Фаберов.
Фердинан Фабер был грузным мужчиной;  характер  у  него  был  открытый,  в
деревне поговаривали, даже резкий, но, по словам Мориса, он за всю жизнь и
мухи не обидел. То ли такая репутация  определяла  его  внешность,  то  ли
внешность  определяла  такую  репутацию,  но,  несомненно,  он  производил
впечатление человека дикого и свирепого, и оно усиливалось тем, что Жозефа
Фабер имела вид побитой собаки.
   - Доброго всем здоровья! - вместе произнесли они, как  слаженный  дуэт;
Лоику хотелось рассмеяться, но  он  ограничился  лишь  тем,  что  ответил:
"Доброго здоровья!" - и так же энергично кивнул, как и вновь пришедшие.
   - Садитесь! Присаживайтесь же! - сказала Арлет. -  В  эту  пору  глоток
кофе не повредит, а?
   - Да уж! - сказала Диана, хлопая глазами, как  молодая  актриса-инженю,
уставившись на Фердинана Фабера, который, не моргая, устремил на нее  свой
взгляд хищного зверя. - Да уж, хороший глоток кофе нам совсем не помешает!
   Имея в виду жару, она обвела все вокруг  широким  жестом,  но  ее  жест
пропал втуне, так как открытым оставалось лишь слуховое окно, а дверь была
закрыта. Все посмотрели в  направлении,  указанном  ее  рукой,  как  будто
хотели обнаружить какую-то досадную неприятность, но,  ничего  не  увидев,
отвели взоры.
   - Пока мы добрались до вас, рубашка Фердинана  стала  хоть  выжимай!  -
подтвердила женская половина семейства Фаберов.
   - Конечно, рубашка стала хоть  выжимай,  -  сказал  свое  веское  слово
Морис. - Не забывайте про груз, который вынужден таскать за собой  бедняга
Фердинан!
   Четверо крестьян  осклабились,  а  парижане  глуповато  улыбнулись,  не
понимая, в чем дело. Умерив свою веселость, Морис просветил их.
   - У Фаберов есть велосипед и к нему прицеп! Фердинан жмет на педали,  а
его толстая жена садится сзади! - сказал он,  указывая  на  кучку  костей,
волос и мускулов, называемую Жозефой Фабер, которая  улыбнулась  и  пожала
плечами, словно извиняясь за  свою  худобу  -  в  Париже  ей  пришлось  бы
оправдываться за обратное.
   - Чувствуется, что холодно не будет! -  бросила  Люс,  проявляя  редкую
сообразительность, что заставило всех посмотреть на нее с  одобрением,  но
без всякого воодушевления.
   - Придет к вам сегодня работать Никуда-не-пойду? -  спросила  Жозефа  у
Арлет.
   Даже будучи человеком искушенным,  Лоик  изумился  этому  таинственному
там-таму, с чьей помощью деревенские жители знали все о каждом, -  этакому
агентству Франс-Пресс, которому удавалось функционировать  без  каких-либо
средств передвижения,  без  телефонных  проводов  и  даже,  казалось,  без
курьеров. А может быть,  Мемлинг  с  серьезным  видом  сигналила  вечерами
карманным фонариком, посылая в деревенскую ночь информацию всей  провинции
Бос о приключениях и сумасбродствах  четырех  парижан?  Этакий  гигантский
мультфильм, предназначенный для  землепашцев,  а  они  -  его  комичные  и
шутовские герои. При этой мысли  Лоик  улыбнулся,  и  Арлет,  заметив  его
улыбку, с важным видом указала на него вновь прибывшим.
   - Это месье Лоик... жаткой сейчас занимается он, - сказала она с  явным
уважением.
   И Лоик понял, что благодаря  этой  машине  он  достиг  такого  высокого
положения, о котором и не смел мечтать  в  министерстве  иностранных  дел.
Конечно, доказать это...
   - Когда у меня сломается один из тракторов, я дам вам знать! -  шепнула
ему на ухо Диана.
   Она явно была в восторге от присутствия  Фаберов,  глаза  ее  блестели.
Присутствие любого чужого человека возбуждало ее,  делало  счастливой.  Ее
страсть к светской жизни расцветала даже на этой ферме. Она с новой  силой
принялась рассыпаться в любезностях, когда  отворилась  дверь  и  друг  за
другом появились женщина, безумно похожая на Арлет, но моложе  ее  лет  на
десять, мужчина со строгим  лицом,  которого  можно  было  бы  принять  за
выпускника Политехнического института, и третий персонаж -  совершенно  не
симпатичный  мужчина  замкнутого  вида,  оказавшийся  кузеном  несчастного
хозяина дома, который сейчас находился вдали от своих  угодий  за  колючей
проволокой.
   - Это  кузен  моего  мужа,  Байяр  Анри,  -  торопливо  сказала  Арлет,
поежившись. - А это моя сестра Одиль Анри и их слуга Жанно.
   Представленные построились в рядок и, опустив глаза, кивнули парижанам.
Самым поразительным был кузен Байяр, он  беспрестанно  хихикал,  и  нельзя
было понять, от стеснительности это или от злобы. Ему было тридцать лет, у
него было лицо лгуна, а волосы пучками росли, казалось, по всему его телу.
   - Доброго здоровья! - прибавил  он  без  всякой  необходимости,  искоса
бросив похотливый взгляд  на  грудь  Люс,  тут  же  отвел  его,  продолжая
хихикать, отчего стал выглядеть еще непристойнее.
   - Разрешите мне в свою очередь  представить  моих  друзей!  -  сказала,
улыбаясь, Диана.
   Находясь в благостном состоянии, она чувствовала себя самим воплощением
французского изящества. И она уже представляла себе, как  будет  описывать
сцену потом, когда вернется к своему привычному окружению.
   - Как и положено, начну с  себя.  Меня  зовут  Диана  Лессинг,  живу  в
Париже, определенной профессии не имею, должна в этом признаться. - И  она
рассмеялась таким гортанным смехом, что у Лоика Лермита  на  голове  и  на
руках встали дыбом все волосы - он прежде не замечал их и не знал, что  их
так много. Диана тем временем продолжала: - Эта молодая дама -  Люс  Адер,
супруга блестящего парижского предпринимателя, который,  тоскуя,  ждет  не
дождется  нас  в  Лиссабоне.  Затем  -  Лоик  Лермит,   высокопоставленный
чиновник, дипломат, он заботится о нас с самого начала этой перипетии,  и,
должна это  признать,  не  без  успеха.  И  наконец,  возможно,  вскоре  я
представлю вам нашего друга Брюно Делора, юного сумасброда,  что,  однако,
простительно в его возрасте. Вот и вся наша маленькая компания!
   Воцарилась изумленная тишина, в которой, однако, не было ни  неприязни,
ни насмешки,  как  с  облегчением  заметил  Лоик.  Бос  действительно  был
прелестной мирной, населенной доверчивыми людьми провинцией, о которой  он
будет вспоминать всю жизнь, подумалось ему... Особенно  когда  он  увидел,
что Диана торжествующе подмигнула Арлет, взглянув на нее нежно,  преданно,
как приглашенная в гости заводила подмигнула  бы  недавно  озабоченной,  а
теперь, благодаря ей, успокоившейся хозяйке дома. Впрочем,  Мемлинг,  судя
по всему, совершенно не  волновали  ни  атмосфера  приема,  ни  настроение
гостей, ее больше заботило, как всучить этим гостям грабли и  вилы,  а  не
каким разговором их занять. Она налила всем по второй  чашке  кофе,  и  по
выражению ее лица можно было понять, что больше кофе не будет.
   - Ладно... Кто отправится за Менингу и... вашим другом?
   - Как же так? Они до сих пор не встали? - закричала копия  Арлет  Анри,
бросая возмущенный взгляд на часы, которые показывали почти  без  четверти
восемь.
   При виде часов Лоик  почувствовал,  как  в  его  памяти  просыпаются  и
восстают столь дорогие  ему  воспоминания  ленивого,  праздного  человека,
ведущего ночной образ жизни, однако понадобились  всего  сутки  для  того,
чтобы этот человек  воспринял  обычаи  и  мораль  фермеров  Анри  с  такой
покорностью,  как  будто  это   были   его   великосветские   друзья   или
непосредственное начальство.
   - Брюно... наш друг получил вчера серьезный  солнечный  удар  во  время
пешей прогулки, - запротестовала Люс плаксивым голосом.
   - Да уж, видок у вашего друга неважнецкий, - подтвердил Морис.
   Люс  бросила  на  него  взгляд,  полный  нежного  упрека.  Байяр   Анри
перехватил этот взгляд и сделал на  основании  его  совершенно  правильный
вывод. Это заставило его осклабиться и обнажить свои верхние клыки, желтые
и кривые, отчего он стал просто  отвратительным  в  глазах  Дианы:  по  ее
мнению,  минимум  эстетики  был  необходим  любому  человеку,  живущему  в
обществе (если представлялась такая возможность, Диана охотно прибегала  в
разговоре к подобным сентенциям, они были ее  коньком).  Как  и  все,  она
испытывала чувство живейшей антипатии к Байяру Анри, но не боролась с этим
чувством, а упивалась им,  как  выражением  некоего  надежного  инстинкта,
именуемого нюхом.
   Скользнув к Арлет, аккуратно убиравшей в комод хлеб, чашки и  кофейник,
Диана шепнула ей на ухо:
   - Надеюсь, мне не придется работать рядом с вашим кузеном Байяром!
   Арлет бросила на нее изумленный взгляд, открыла было  рот,  но  в  этот
момент появился Фердинан, буквально неся в левой руке Брюно и ведя  правой
за шиворот Никуда-не-пойду.
   - Кажись, этот парень с косой  не  справится,  -  сказал  он,  усаживая
бедного Брюно на табурет, откуда тот сейчас же начал соскальзывать, как  и
накануне, но сострадательный Лоик повернул его и прислонил к столу.  Брюно
обвел все вокруг блуждающим  взором,  крупные  капли  пота  текли  по  его
землистому носу.
   - Это ступенчатый солнечный удар! - сказала Диана решительным и знающим
тоном, чем привлекла всеобщее внимание.
   - Что это еще такое? - спросили одновременно несколько человек.
   - Ступенчатый солнечный  удар  -  это  такой  солнечный  удар,  который
развивается сам по себе и может длиться три, четыре  или  пять  дней.  Так
говорят в Марокко. Мы - мой муж и я -  узнали  это  выражение  от  султана
города Фее, который пригласил нас к  себе  однажды  весной.  С  несчастным
султаном случился солнечный удар, и он должен был провести  три  недели  в
больнице... в своей больнице, а мы в это время  жили  в  его  дворце.  Эти
арабы - шикарные мужчины! -  поведала  она  более  тихим  голосом  на  ухо
Жозефе, сидевшей рядом  с  ней.  -  Может  быть,  слишком  яркие,  слишком
броские, но все же они великолепны! Можете  говорить  все  что  угодно!  -
прибавила она.
   К сожалению, Жозефа ничего не смогла  сказать  о  великолепии  арабских
мужчин, потому что Арлет сухо произнесла:
   - Все это, конечно, так, но меня этот ступенчатый солнечный удар  никак
не устраивает!
   Лоик, Диана и Люс приняли  виноватый  и  смущенный  вид  (впрочем,  они
действительно были главными виновниками того, что Брюно уклонялся от своих
обязанностей, ведь каждый из них знал о той роли, которую он сыграл в этом
деле).
   - Ладно, - внушительно произнес Фердинан, - ладно, тогда  мы,  мужчины,
справимся вчетвером. Двое будут  снизу  подавать  на  телегу  снопы,  двое
наверху будут их укладывать. Значит, двое внизу и двое  наверху,  меняться
будем каждый час, чтобы не надорвать поясницу.  Согласны?  Арлет  и  мадам
Диана, - сказал он, кланяясь им, - займутся  кухней.  Тут  тоже  работенки
хватает. Остальные женщины будут идти следом за нами и собирать колоски. -
Сказав  это,  он  отвернулся,  стесняясь   присутствия   дам,   и   плюнул
коричневатой  слюной  на  пол  позади  себя.  -  Какие  поля  вы  еще   не
обрабатывали? - спросил он затем у Лоика как профессионал профессионала.
   При этом у Лоика был довольный вид кретина, подумалось Диане.
   - Я обработал три поля, там, у дороги, и начал на четвертом ноле  рядом
с балкой. Но там трудно работать:  повсюду  камни...  -  Бедняга  аж  стал
заикаться.
   - Ладно уж, заканчивайте там, а мы в это время будем собирать на первых
трех, - сказал Фердинан.  И  без  всякой  злобы  добавил:  -  Ну,  вперед,
паршивое стадо!..
   - Я все же отправлюсь с вами, -  сказал  Морис.  -  Я  смогу  управлять
лошадьми, и потом, я хочу показать мадемуазель Люс, как работает жатка...
   Из-за раны у него был  такой  несчастный  и  униженный  вид,  что  Лоик
сочувственно  улыбнулся  ему,  и,  к  его  великому  удивлению,  парень  с
благодарностью улыбнулся в ответ, сразу же став похожим на ребенка. И Лоик
снова ощутил его обаяние.
   - Ни у кого не найдется фотоаппарата? - спросила с улыбкой Диана.  -  В
Париже  нам  не  поверят!  Я  подбираю  колоски,  а   Лоик   -   на   этой
жатке-молотилке-веялке,  или  как  ее  там!  Ах,  нет!   Нам   понадобятся
доказательства! Уверяю вас!.. - И  поскольку  ей  никто  не  ответил,  она
скромно и мило прибавила: - Можно обойтись и без "лейки"!  Сгодится  любой
маленький "Кодак"!
   Но, судя по тому,  что  все  промолчали,  в  Босе  никто  не  увлекался
фотографией.
   При этом все встали и направились к порогу, а  на  дворе,  несмотря  на
ранний час, уже чувствовалось палящее дыхание зноя. Но  срывающийся  голос
Никуда-не-пойду остановил всеобщий порыв:
   - Ну уж нет! Я в поле никуда не пойду. Я не хочу оставлять его одного с
ней!
   Все обернулись; голос Никуда-не-пойду звучал раздраженно и страстно,  в
нем была та особая значительность,  какую  умеют  придавать  своим  словам
только идиоты, свойство, постепенно стирающееся с годами, как, впрочем,  и
сам идиотизм.
   Развернувшись, все хлебопашцы, за исключением Фердинана,  с  изумлением
посмотрели, как он обвиняющим жестом  указал  на  Диану  Лессинг,  которая
также остолбенела (впрочем, ненадолго).
   - Не хочу, говорю вам! Не хочу! Вон как она смотрит на него!
   - Что он еще выдумывает! - возмущенно крикнула Арлет Анри.
   - Этот парень - буйнопомешанный! - сказал Лоик, которого забавляла  эта
ситуация.
   - Ах, нужно заставить его замолчать наконец! Он лжец!  -  не  преминула
добавить Люс.
   - Но... но? Да что же это такое? Или мне все это снится? Люс,  дорогая,
скажите, что мне все это снится!
   Жалобный, боязливый, неуверенный голос  Дианы  Лессинг,  по  мысли  его
обладательницы, должен был вызвать у хлебопашцев  восхищение  терпением  и
выдержкой парижан, но заставил содрогнуться Лоика и  Люс,  расслышавших  в
нем нечто предвещающее великую бурю. Они оба  втянули  головы  в  плечи  и
обменялись ободряющим взглядом.
   - Снится ли мне это? Или этот  парень  действительно  обвиняет  меня  в
дурных намерениях по отношению к этому бедному  молодому  человеку,  Брюно
Делору, которого я знаю - как и его мать - уже более двадцати лет?..
   - Ну и что. Не хочу его оставлять  с  вами!  -  продолжал  упорствовать
Никуда-не-пойду.
   - Да что же вы, месье! Будьте уверены, что, если бы мне  было  двадцать
лет, тогда меня не следовало бы оставлять  наедине  с  Брюно  Делором.  Он
самый красивый молодой человек в Париже,  именно  за  это  его  ценят  все
женщины в столице; знайте также, что все они бьются за право взять его  на
содержание, но он никогда, слышите, никогда не заглядывался ни  на  какого
парня!
   - Но я, - промямлил красный как рак Никуда-не-пойду, - но...
   - Нужно быть таким порочным и сильным, как  вы,  чтобы  воспользоваться
его состоянием после солнечного удара.  Должно  быть,  он  принял  вас  за
женщину. Это единственное объяснение!
   Видя недоверие публики, захваченной этой  историей,  хотя  и  несколько
шокированной сообщением о профессии Брюно, и  откровенное  веселье  Лоика,
Диана сочла своим долгом расставить точки над "i".
   - Признаюсь, что только при серьезном солнечном ударе можно  увидеть  в
вас особу, принадлежащую к слабому полу. Но если это не так,  то,  значит,
вы изнасиловали его! Да, месье! Изнасиловали! Мне неизвестно, какой славой
вы пользуетесь в этих местах, но думаю,  что  дурной!  Я  не  ошибаюсь?  -
спросила она, резко повернувшись к Арлет, которая аж подпрыгнула.
   Размеренный  голос,  исполненный  праведного   гнева   и   превративший
клетчатый комбинезон Дианы в римскую тогу, заворожил ее. Это  было  лучше,
чем радио! Но Арлет не знала, что делать, что сказать,  оставалось  только
удивляться.  Никуда-не-пойду  дурно  обошелся  с  этим  красивым   молодым
человеком, таким  напыщенным,  таким  высокомерным?..  Она  повернулась  к
дурачку:
   - Менингу! Ты сделал что-то с месье?
   - Что-то?
   - Да, что-то. Не  строй  из  себя  идиота.  Что-то,  что  ты  сделал  с
викарием.
   - С каким еще викарием? - воскликнула Диана, придя в восторг от  такого
бурного прошлого.
   Лоик  сделал  ей  знак  замолчать.  Менингу   выпрямился,   глаза   его
округлились, а щеки порозовели.
   - Но я ничего не сделал месье Брюно! Сначала он не схотел! Да и  я  сам
не схотел! А потом он хотел мне все отдать, а я  от  всего  отказался.  Он
хотел дать мне коз и фиников, а я сказал "нет", мне ничего не нужно... вот
и...
   - Тебе ничего не было нужно, кроме часов, - строго сказала Арлет.
   - Да, кроме часов. И потом, я не очень-то люблю  финики,  -  предпринял
попытку оправдаться обвиняемый.
   Арлет  повернулась  к  Диане.  Казалось,  она   удовлетворилась   этими
объяснениями, но сожалела  о  потерянном  времени.  Развеселившиеся  жнецы
вспомнили о своем долге и направились к двери.
   - Ладно, - сказала Арлет Менингу, - ты слышал, что сказала  мадам?  Она
тоже не хочет твоего приятеля. Значит, оставь его в покое и отправляйся на
работу. Давай, вперед!
   - Ну-ка, пошли, - властно сказал Фердинан.
   И готовый расплакаться Менингу двинулся за ними следом, бормоча  что-то
себе под нос.
   - А вы можете поручиться, что он не  обманывает?  -  спросила  Диана  у
Арлет, как только они уложили в постель и напоили липовым отваром  беднягу
Брюно, превратившегося в куклу, в безвольную куклу.  После  этого  женщины
принялись чистить неизвестные Диане овощи, которые, по  ее  мнению,  можно
было оставить и в кожуре.
   - Менингу, - сказала Арлет, - никогда  не  врет!  Он  не  умеет  врать,
бедняга!
   Она произнесла эти слова с таким спокойствием,  как  будто  говорила  о
классическом для психиатрии серьезном заболевании.
   - А кто этот викарий?
   - Маленький семинаристик, очень пугливый,  бедняга!  И  еще  -  большой
жалобщик. Кюре не знал, как его успокоить.
   - Успокоить? Но почему?
   - Никуда-не-пойду... схватил его...  В  тот  день  была  гроза.  С  ним
хлопотно только в грозу, тогда нужно  прятать  от  него  детей  и  молодых
ребят. А в остальное время  он...  спокойный.  У  вас  получаются  слишком
толстые очистки, мадам Диана, - сказала Арлет. - От моих  кабачков  ничего
не останется!
   - От кабачков? А это кабачки? Я  совсем  по-другому  представляла  себе
кабачки, это забавно...
   - А какие же, по-вашему, должны быть кабачки? Вы никогда прежде  их  не
видели?
   - Никогда, только в запеченном виде.
   - Ну что же, сегодня вы увидите их и запеченными; теперь вы знаете, как
они выглядят. Вот так-то, мадам, век живи, век учись.
   - Ну да, ну да, - сказала Диана с почти неподдельной меланхолией.
   Прежде она очень боялась Арлет Анри, теперь же привязалась к ней. ("Как
же не идет ей ее имя!") Ей хотелось бы  иметь  в  Париже  такую  подружку,
такую "straight" [правильную (англ.)], сказала она про себя по-английски -
что делала всякий раз, когда не могла найти нужного слова, а рядом  с  ней
был кто-нибудь, достаточно  знающий  английский  язык,  чтобы  оценить  ее
двуязычие: в противном случае, если она не могла найти  нужного  слова,  а
рядом никого подходящего не оказывалось, она бросала это занятие.  Деревня
хороша тем, что всегда можно поговорить самому с собой;  это  было  весьма
забавно и, конечно, очень полезно для собственного кругозора. Очень  мило.
Она постарается делать так же и в Париже. В Париже или в  Нью-Йорке.  Боже
мой, они даже не знали, в какой столице окажутся на  следующей  неделе,  в
десяти или в пяти тысячах километрах от своей страны, а может  быть,  и  в
какой-нибудь тюрьме. А она здесь  восхищается  этим  Босом!  Андре!  Андре
Адер! Нужно было во что бы то ни стало разыскать Андре Адера! Сказать ему,
что они еще живы, чтобы он не отплывал без них, не оставлял  их  на  ферме
или еще где-нибудь, к тому же почти без денег. Даже нужда не  заставит  ее
продать драгоценности! В этом она клялась каждому,  кто  дарил  их  ей,  -
своим мужьям или редким любовникам. Она дала  эту  клятву  и  самой  себе.
Слишком глупо продавать драгоценности в спешке, при  этом  всегда  теряешь
половину, а то и три четверти от их цены. Впрочем, это относится не только
к драгоценностям, к мехам тоже. Продать драгоценности можно только в самом
крайнем случае. Короче говоря, нельзя доводить дело до крайности, так-то!
   - Вы думаете, что следует положить овощи на одно  блюдо,  а  курицу  на
другое? Так будет лучше?
   Арлет выглядела смущенной. Мало-помалу она поддавалась хитростям Дианы,
стараясь все сделать  еще  лучше,  и  это  было  трогательно.  Решительным
голосом, от которого разбегались куры в курятнике, Диана продолжала:
   - Ну конечно же! Нужно разделить кур на  куски:  отдельно  белое  мясо,
отдельно ножки. Хоть раз люди смогут  выбрать  то,  что  им  действительно
нравится, и не ошибиться при этом!
   Арлет согласно кивнула. Силой  логики  можно  было  добиться  от  Арлет
всего, даже превратить ее ферму в охотничий домик или в бордель.  В  конце
концов, видя себя в роли Цицерона, Диана пришла в восторг.
   - Скажите мне, Арлет... я прошу прощения за свой вопрос,  но...  у  вас
нет волос? Уже давно?
   - Да что вы такое говорите? У меня все волосы на месте!
   Лицо Мемлинг выражало крайнюю обиду, что делало ее менее суровой.
   - А откуда я могу знать, так ли это?  Вы  ведь  вечно  ходите  в  своем
платке! Докажите мне, что я ошибаюсь, - сказала, смеясь, Диана.
   Через десять минут волосы  Арлет  были  убраны  в  прическу,  на  губах
появилась прозрачная помада,  а  верхняя  пуговка  у  воротника  оказалась
расстегнутой. "Эти три штриха сделали из нее женщину", -  подумала  Диана,
довольная своими талантами и умиленная собственной добротой. К  сожалению,
Арлет отказалась от предложенных туалетов - строгий костюм  от  Баленсьяга
прекрасно бы подошел ей, - но  она  твердо  отказалась  и  от  брюк  цвета
опавшей листвы, и от замшевой  куртки  совершенно  в  "охотничьем  стиле",
такого "простенького" покроя.
   Однако чувство благодарности вовсе не переполняло  милую  Арлет.  Часом
позже  она  послала  своего  Пигмалиона  задать  корм  скотине.  И   Диана
отправилась, нагруженная четырьмя бадьями с кормом, спотыкаясь на  высоких
каблуках шевровых сапожек.
   С птицами все прошло благополучно, а вот  свиньи  причинили  ей  немало
хлопот; ожидая ее в своем хлеву, они  хрюкали  за  низкой  дверцей.  Диана
попыталась  было  наклониться,  чтобы  поставить  им  бадью  с  кормом   -
размоченными в воде отрубями, - но они с такой скоростью ринулись  к  ней,
что это оказалось невозможным. Тогда она решила поставить бадью на  землю,
открыть дверцу и спокойно придвинуть ее ногой. Но одна  молодая  свинья  -
"поросенок", вспомнила она чисто случайно, - итак, один  поросенок,  более
резвый, чем остальные, бросился в приоткрывшуюся дверцу, туда, где  стояла
бадья: казалось, его больше влекла свобода, чем  пища.  Две  или  три  его
попытки показались Диане весьма забавными, и она даже, как будто сзади нее
была публика, бросила поросенку: "Да что же ты, в самом деле...", "Ах, ты,
каналья..." и еще что-то в таком же роде. Но когда при  четвертой  попытке
Диана, в своем роскошном комбинезоне, оказалась буквально опрокинутой этим
животным на землю, а  поросенок  попытался  проскочить  по  головам  своих
братьев и сестер, она принялась  пронзительно  кричать...  кричать  скорее
отчаянно, чем повелительно, но,  к  счастью,  крики  напугали  животное  и
заставили  его  быстренько  присоединиться  к   своим   уже   насытившимся
собратьям.
   Обливаясь потом, на подкашивающихся ногах, в испачканной одежде,  но  с
гордо поднятой головой Диана отправилась переодеваться в свою  комнату.  В
конце концов, задавала она себе вопрос, снимая  красивый,  но  испорченный
комбинезон, повезло ей или нет, когда она оказалась  на  этой  ферме?  Они
спаслись от обстрела, от нескончаемого исхода, может быть, сейчас  они  бы
продвинулись всего лишь на пять километров, а может быть, все беженцы  уже
прибыли, куда хотели. Может быть, сейчас она и ее друзья  были  бы  уже  в
окрестностях Лиссабона? Кто знает? Всякая случайность  -  Божий  промысел,
думала Диана, каждую случайность можно обратить себе на пользу, но история
с поросенком заставила ее подрастерять свое великолепие и,  следовательно,
оптимизм. На кого могла она  рассчитывать,  выбирая  между  влюбившимся  в
технику Лоиком и флиртующей с молодым крестьянином Люс? Никто из них особо
не торопился уехать. Кроме нее. Ее и бедняги Брюно, которому, возможно,  и
удалось избежать  постыдного  изнасилования,  но  уж  никак  не  страшного
солнечного удара. Долго ли он будет еще  оставаться  в  таком  беспомощном
состоянии? А пока ей нужно было гнать эти грустные мысли и  идти  помогать
Арлет с приготовлением обеда на четырнадцать персон, а это не шутка! И как
она поступала всю жизнь, когда нужно  было  забыть  о  серьезных  заботах,
Диана обратилась к светским обязанностям, что помогало ей пересилить  саму
себя. "К счастью", - подумала она.





   Арлет была так занята у духовки, что и не думала накрывать на стол.  Но
Диана настолько следила за соблюдением всех правил хорошего тона, что даже
поставила на стол перед каждым гостем картонную табличку с  указанием  его
имени. Во главе стола должна была сидеть  хозяйка  дома  вместе  со  своим
сыном Морисом, по обе стороны от него  парижанки,  а  рядом  с  Арлет  она
поместит Лоика и, может быть, Брюно, если тот почувствует себя  лучше.  Но
его заменили кузеном Байяром, а  себе  Диана  выбрала  соседом  мощного  и
волнующего Фердинана. Поскольку женщин  было  пять,  а  мужчин  семь,  она
ничтоже сумняшеся посадила рядом двух наименее  разговорчивых  и  наименее
блестящих членов этой маленькой ассамблеи: Никуда-не-пойду  и  батрака  по
прозвищу Жожо. Выводя на картоне "Жожо", Диана засмеялась,  но  достаточно
сдержанно. В великосветском обществе Парижа можно было встретить  и  такие
имена, как  Ие-Ие  и  Зузу:  правда,  нужно  сказать,  эти  Ие-Ие  и  Зузу
принадлежали к самым влиятельным и богатым семьям. В общем,  Париж  -  это
Париж.
   Ровно в полдень появились красные, потные,  измотанные,  еле  волочащие
ноги жнецы. Добрых десять минут они были вынуждены пить вино,  разведенное
водой, прежде чем смогли произнести хоть слово. Затем их усадили за  стол.
Начало обеда прошло в полном молчании, напомнив Диане одну недавнюю, очень
невеселую свадьбу.
   Обед начался с громадной порции паштета и сосисок; доброму  христианину
недолго и лопнуть от такой еды, подумала Диана, но Арлет осталась глуха  к
ее предложениям по поводу тертой моркови и сырых артишоков,  хотя  их  так
легко было  "приготовить".  Таким  образом,  Диане  не  оставалось  ничего
другого, как последовать примеру окружающих и щедрой рукой  положить  себе
на тарелку еды.
   - Блюда из свинины просто восхитительны, - сказала она высоким  голосом
в напряженной тишине, прерываемой лишь звоном приборов и, что  было  менее
приятно, чавканьем. - Вы сами их готовите?
   - Конечно же, свинину мы готовим сами! - вскричал  понемногу  оживающий
Фердинан. - Разве можно у вас найти такой паштет, дамочка?
   - Ах нет, конечно, нет! Не правда ли, Лоик? Вы  когда-нибудь  пробовали
такой восхитительный паштет?
   - Конечно, нет!.. - сказал Лоик. - Это очень вкусно, очень...
   Не подобрав определения, он проглотил свою порцию с такой же быстротой,
если и не с таким же шумом, как и его коллеги по полевым  работам.  И  это
Лоик Лермит, который в Париже брюзжал перед любым блюдом с соусом!..
   - А когда происходит экзекуция... в общем, смерть этой бедной свиньи?
   - В октябре. Обязательно приезжайте! - сказал Фердинан, как и  подобает
гостеприимному босеронцу. - Сами увидите, свежая кровяная  колбаса  -  это
нечто! Кровь, выпущенную из свиньи утром, вы сможете  в  полдень  отведать
жареной!
   Диана мертвенно побледнела.
   - Боже мой, -  сказала  она,  -  действительно...  действительно,  это,
наверное, успокаивает...
   - А требуха! Ее еще называют потрохами, у вас такого не найдешь. Да уж,
это стоит попробовать! Потроха мы берем прямо из...
   Описание свиньи и ее внутренностей чуть не погубило Диану.  К  счастью,
на стол были поданы куры, и разговор перешел на  их  прелести  и  потроха,
менее потрясающие, чем у свиней.
   - Если попадутся перья, это не моя вина, - предупредила Диана.
   - А разве не вы их ощипывали?
   - Нет, конечно, не я. Хотя меня приговорила к  этому  Мем...  Арлет,  я
хотела сказать. Я пришла в ужас!  Как  же  можно  вырывать  перья  у  этих
несчастных животных! А если бы вам вырывали волос за волосом?
   - Если бы я был мертв, мне было бы наплевать на это, - заявил Фердинан.
- Кур ведь не ощипывают живьем! Да я готов спорить, что  вы  не  умеете  и
убивать их! Хотите, покажу?
   И Фердинан нагнулся, схватил одну из птиц, бегавших под  ногами  Дианы,
что больше не изумляло ее, но заставило выкатить от ужаса глаза, когда  он
положил бьющуюся и визжавшую курицу на стол перед ними.
   - Нужно взять за шею, вот так. И раз...
   - Ах нет, нет! - закричала Диана. - Нет, нет... умоляю вас!  Несчастное
животное! Вы перебьете мне аппетит. Прошу вас, дорогой месье!
   - Тогда зовите меня Фердинан!
   - Прошу же вас, дорогой Фердинан, - жеманно произнесла Диана, но  голос
ее дрожал.
   - Оставь моих кур в покое, жирный дурень! - закричала Арлет.
   Фердинан  подмигнул  и  выпустил  чудесным  образом  спасшуюся  курицу,
которая, пробегая, задела лапой пронзительно вскрикнувшую Люс.
   - Ну уж ладно, Бог с вами, будет лучше, если вы  приедете  после  забоя
свиньи, - сделал вывод Фердинан. - Эта скотина орет что есть  мочи.  Целые
десять минут на километр вокруг только ее и слышно, а, Морис?
   - Да уж, будь здоров, - подтвердил тот, просунув с  мечтательным  видом
свою ногу между ногами Люс.
   - Короче говоря, - сказала Диана с самым серьезным видом, - в  сельской
жизни есть... определенная, как бы  это  лучше  сказать...  жестокость,  о
которой горожане не подозревают...
   - А в городе вы только и делаете, что давите друг  друга  автомобилями.
Тут уж не из свиньи льется кровь, а из пешеходов!
   Эту сентенцию выдал по-прежнему несимпатичный кузен Байяр, изображавший
из себя великого путешественника.
   - Вы слишком  пессимистично  смотрите  на  дорожное  движение,  -  сухо
сказала Диана. - Опасность тут незначительна...
   - Вот уж нет! Я однажды попал в ваш Париж,  совсем  недавно,  и  четыре
раза меня чуть не раздавили.  Собственными  глазами  видел,  как  насмерть
задавили одну женщину. Да еще рядом с Эйфелевой башней!
   - Ну, этой женщине просто не повезло, - ответила Диана. - Уверяю вас...
   - Я говорю только о том, что сам видел, - сказал зловредный кузен. -  К
тому же там не только раздавило  эту  бедную  женщину,  но  при  этом  еще
столкнулись десятки машин, ни пройти, ни  проехать,  мне  пришлось  пешком
возвращаться  домой.  Это  было  путешествие  так  путешествие,  могу  вам
доложить!
   Воцарилась тишина. Лоик готов  уже  был  встать  на  защиту  достоинств
Парижа, но, увидев налитое кровью лицо Дианы, отказался от этой  затеи.  А
та продолжала:
   - Ладно же, могу вас уверить, уважаемый месье, раз уж вы  рассказываете
только то, что сами видели,  то  видели  вы  самоубийство  и  обыкновенную
пробку, только и всего. А если в нашей столице вы могли разглядеть  только
это, то остается вас лишь пожалеть!
   Очарованная собственной тирадой,  она  со  строгим  видом  отвернулась,
казалось, ее заинтересовали намерения  блаженного  поклонника  Брюно,  уже
пять минут безуспешно дергавшего ее за рукав.
   - Ну что еще? - спросила она с видом победительницы.
   - Раз вы его не  хотите,  может,  отдадите  его  мне?  -  спросил  этот
дегенерат.
   Парень явно был одержимым!
   - Вы совсем с... вы слишком перегрелись на солнце, - спохватилась  она,
видя суровый взгляд Лоика, напомнивший ей, что никогда не следует говорить
с сумасшедшим о сумасшествии: такие советы обычно со строгим видом  шепчут
на ухо,  чтобы  не  заговорить  о  своих  мозолях  с  человеком,  которому
ампутировали ногу, о своих легких - туберкулезнику или о  Франкенштейне  -
уродцу.
   Но все же нужно признать, что в свое время бедняга  Брюно  добивался  в
Париже более блестящих побед... Сможет ли он оправиться от этого  ужасного
ступенчатого солнечного удара? Веселенькое дельце: приехать в  Нью-Йорк  с
безумцем на руках... На руках!.. Да его придется тащить под мышки!.. А как
покажешь его матери в таком состоянии? Конечно, можно будет придумать, что
произошел несчастный случай, что у него  трещина  в  черепе  или  что  его
зацепила немецкая пуля, когда он гонялся с ружьем за немецким самолетом...
но полное отупение не спишешь на один лишь героизм.
   - Раз уж вы не едите ваш паштет, почему бы  вам  не  отдать  его  этому
парню, - сказал Фердинан, затем прибавил, обращаясь к Арлет: - Мадам Диана
нашла твой паштет таким  вкусным,  что  не  хочет  ни  с  кем  поделиться.
Заметьте себе, женщины, ловко орудующие вилкой, мне завсегда нравились,  -
произнес он; с его стороны  это  было  крайне  легкомысленно,  ибо  и  его
соседка, и его жена своим телосложением напоминали скелеты.
   "А может быть, ему просто нравятся их движения?" - подумал Лоик.
   Оплошность Фердинана заставила Диану покраснеть - в этом ей  помогло  и
красное вино, - и она решила на время стать социологом, спросив у  усатого
Фердинана, своего соседа, чем же он  занимается  зимними  вечерами,  когда
снег и стужа не позволяют выходить в поле.
   - Вы не скучаете вечерами,  так,  часов  около  шести,  когда  начинает
смеркаться? У вас не бывает этакого небольшого сплина?
   Но нет, сплин, похоже, не докучал Фердинану. Он даже  засмеялся,  глядя
на Диану:
   - Да знаете, вроде нет... Во-первых, нужно все починить. Все, что  было
сломано летом, грабли, другие  инструменты...  а  уж  тому,  кому  повезет
заполучить в свою постель горячую дамочку,  вроде  вас,  зима  не  кажется
длинной... даже слишком короткой, а?
   Диана моргнула, положила на  стол  нож  и  вилку  и  издала  сдавленный
смешок.  Конечно,  в  жизни   ей   приходилось   слышать   немало   разных
комплиментов. Объектом восхвалений служили ее элегантность,  утонченность,
ум, иногда даже ее обаяние,  но  впервые  мужчина  говорил  о  ней  как  о
"горячей дамочке". Она была удивлена, но, по правде говоря, и очарована. В
устах этого человека,  неотесанного  и  неискушенного,  комплимент  звучал
просто изумительно, потому что эта любезность и  сдержанная  чувственность
были у него в крови. Конечно же, этот человек  никогда  и  ни  у  кого  не
учился хорошим манерам! Вышеупомянутый  комплимент  страдал  только  одним
недостатком: его ни в коем случае нельзя было повторить. Диана представила
себе, какой вид будет у Лоика, если  она  скажет  о  себе  как  о  горячей
дамочке!  Даже  Лоик,  хотя  он  такой  сдержанный,  не  откажет  себе   в
удовольствии рассказать об этом. Да к тому же в Париже!.. Она  об  этом  и
думать боялась.
   Тем временем  Арлет  принесла  пироги.  Из  четырех  пирогов  три  были
восхитительны, а один абсолютно несъедобен, казалось, в  него  попали  все
сгнившие яблоки, рассредоточенные по трем ящикам... Каким чудом?  Случайно
ли это? Этот вопрос терзал бедную Диану все последующие дни и ночи: ведь в
последний момент она бросила все яблоки в кучу, в одну и ту  же  кастрюлю!
Непостижимо. Когда она спросила об этом Лоика, он рассеянно  ответил,  что
ему "на все  плевать  с  высокой  колокольни".  Он  выучился  говорить  на
деревенском языке, а в Нью-Йорке или в Париже - один Бог  знает,  куда  их
забросит жизнь, - это произведет плохое впечатление! Но каким  же  образом
эти яблоки...
   Под занавес торжественного обеда Арлет,  по  просьбе  Фердинана,  имела
неосторожность поставить на стол свою  знаменитую  сливовую  водку.  После
долгих "колебаний" и воспоминаний о губительном  действии  напитка  на  ее
поведение и разум Диана все же согласилась  пригубить  капельку.  Настойка
показалась ей менее крепкой, чем  в  первый  раз,  потому,  наверное,  что
Фердинан подбадривал ее.
   И все же Диана Лессинг  немного  злоупотребила  этой  сливовой  водкой,
такой чистой и полезной для здоровья, потому что позже она обнаружила, что
сидит, положив руки на плечи соседей, и распевает песенку "Нини -  собачья
шкура" вместе со своей "крестьянской семьей", как она назвала своих  новых
знакомых. Некоторые метрдотели  из  ночных  заведений  Парижа  или  Монако
должны еще  помнить,  что  стоило  ей  немного  подвыпить,  как  ее  голос
становился хриплым, но необычайно сильным. Наверное, он так же звучал и  в
тот день, когда она  правила  лошадьми.  Если  бы  в  тот  момент  попался
случайный прохожий,  знаток  и  любитель  Вагнера,  он  бы  принял  ее  за
валькирию, погоняющую своих боевых коней!  Такое  видение,  при  всем  его
анахронизме, могло бы нагнать  страху.  В  общем,  она  под  удивленным  и
восхищенным  взором  Лоика  и  гораздо  менее  восторженным,  но  все   же
доброжелательным взором Люс (становившейся все более и  более  рассеянной)
продолжала  петь  "Девки  из  Камаре"  и  другие,  не   менее   фривольные
произведения.
   После этого Арлет,  прибрав  бутылку  со  сливовой,  принялась  бросать
красноречивые взгляды в сторону Фердинана. Тот встал и  вытер  рот  рукой,
такая естественность привела Диану в восторг.
   - Вперед! - закричал он. - Раз уж нужно идти, то пошли!
   И  они  наконец  ушли,  причем  Фердинан  не  смог  отказать   себе   в
удовольствии оказать некоторые знаки внимания заду Дианы, похлопав  ее  по
тому месту, которое всю жизнь заменяло  ей  ягодицы;  оно  привело  его  в
раздумье, но отнюдь не разочаровало.  Диана  же,  наполовину  возмущенная,
наполовину покоренная этим жестом, долго следила  за  удалявшейся  крепкой
фигурой. Ковылявшие следом Люс и Лоик замыкали цепочку.
   Обедающие жнецы своим шумом разбудили Брюно Делора, пребывавшего до сих
пор под действием солнечного  удара.  Какое-то  время,  закрыв  глаза,  он
прислушивался к песне "Нини - собачья шкура". В хоре вел резкий и  сильный
женский голос, явно мужеподобный, но временами немного напоминавший  голос
Дианы Лессинг. Бедная  Диана!  Представить  ее  на  сельской  пирушке!  Он
улыбнулся. Затем он увидел свой  чемодан,  валявшийся  на  полу,  из  него
торчали пуловеры и рубашки.  Судя  по  всему,  он  вернулся.  Но  как?  Он
отправился на поиски каких-либо следов цивилизации или хотя бы  телеграфа,
но не преуспел. Непостижимо! Тут Брюно  снова  заснул  и  проснулся  тремя
часами позже. Снова его мучил один и тот же сон:  никогда  прежде  ему  не
снилось  нечто  столь  близкое  ему,  столь  близкое  его  памяти,   такое
пережитое. Он снова вспоминал  свой  экзотический  кошмар  -  нескончаемые
пески, затылок туарега; потом его тащили по каким-то длинным коридорам  и,
наконец, бросили к ногам жестоких хохочущих  людей,  сидевших  за  столом.
Брюно снова, к своему стыду, вспомнил, как рухнул  на  пол,  опустился  на
колени перед этими эмирами и их гаремом, даже  не  разглядев  их  лиц.  Он
вздохнул. А еще его преследовал этот запах, запах  потного  раба,  который
нес его на себе,  казалось,  этим  запахом  была  пропитана  вся  комната.
Действительно, так и было. Брюно выпрямился и по-настоящему открыл  глаза.
Рядом с кроватью сидела совершенно непонятная личность  с  такими  пустыми
глазами, каких Брюно никогда прежде не  приходилось  видеть.  Определенно,
это был какой-то дегенерат, какой-то примат, и он не отрываясь смотрел  на
Брюно.
   - Твоя выздороветь? Твоя проснуться?
   Ну ясно, этот умственно отсталый говорил по-французски, как  африканец.
Зря Леон Блюм [французский  политический  деятель,  социалист,  занимавший
перед войной пост премьер-министра] так уж хвалился  тем,  как  поставлено
дело народного образования в сельской местности. И Брюно,  который  никоим
образом не причислял себя к социалистам,  уже  представлял  себе,  как  он
будет иронизировать над этим в парижских или нью-йоркских салонах.
   - Прошу прощения, - сказал он, - но кто вы?
   - Никуда-не-пойду!
   - Я не спрашиваю вас... - Брюно не стал продолжать. Лучше не  ссориться
с этой странной личностью. Может быть, он один из сыновей Анри? Даже армия
побрезговала таким экземпляром.
   Сев в кровати, Брюно удовлетворенно констатировал, что кальсоны на нем,
так как что-то во взгляде этого человека внушало ему  опасения...  Конечно
же  не  в  сексуальном  плане,  ничего  двусмысленного  во  взгляде  этого
несчастного и быть не могло, он, наверное, никогда и девушку не держал  за
руку. Смутная жалость к этому существу, которого его уродство делало почти
экзотическим, охватила Брюно, и, ткнув указательным пальцем себя в  грудь,
он заявил:
   - Моя - Брюно!  Моя  -  Брюно!  -  Затем,  показав  пальцем  на  своего
собеседника, он спросил: - А твоя? Как твою звать?
   - Никуда-не-пойду, - повторил тот с раздражением.  Это  уже  переходило
всякие границы.
   Брюно пожал плечами и снова прилег на кровати. Он чувствовал слабость.
   - Где мои друзья? - спросил он.
   - Твои друзья в поле.
   - В поле? Бедняги!..
   Он на мгновение представил себе Люс с граблями, затем  Лоика  в  кабине
того сельскохозяйственного агрегата - это было уже  лучше  -  и,  наконец,
саму   Диану   с   граблями;   эта   мысль   показалась   ему    настолько
апокалипсической, что он сразу же  отбросил  ее.  Диана  с  граблями,  все
рушится: сама деревня, деревья, люди, собаки, кошки, куры! И  он  невольно
рассмеялся.
   - Мои друзья довольны?
   - Твои друзья довольна, когда моя принести тебя.
   - Твоя принести меня?
   Вдобавок, это был его спаситель. Ну и дела! Наверное, он нашел его  без
сознания и привез в  какой-нибудь  телеге.  В  жизни  Брюно  телеги  стали
приобретать громадное значение.
   - Моя отблагодарить тебя. Моя давать тебе...
   - Фиников надо нет. Моя не хотеть фиников.
   Брюно возмутился:
   - А почему это я должен дать тебе фиников?
   - Фиников и коз.
   Брюно  пришел  в  изумление.  А  ведь  этот  придурок  был   совершенно
искренним.
   - Да нет же! Моя заплатить тебе! Деньгами!
   - Моя отказаться и от твоих часов,  -  сказал  парень  с  благочестивым
видом.
   Брюно  внезапно  ощутил  прилив  уважения  к  этому  человекообразному,
который, вместо того чтобы обчистить, доставил его сюда.
   - Твоя - славный малый! - сказал он.
   И, наклонившись, он похлопал незнакомца по плечу. Тот сразу же встал на
колени перед кроватью и подставил Брюно свою буйную голову.
   - Твоя поцеловать меня.
   Брюно отшатнулся, но слишком поздно. Дверь распахнулась,  и  на  пороге
появилась Диана. Она смотрела на них, прислонившись к дверному  косяку,  в
вызывающей, как у уличной девки, позе, что сначала удивило Брюно, а  потом
привело его в ярость.
   - Я помешала вам! - сказала она визгливым голосом.
   - Ах, прошу вас, Диана, не будьте смешной! Что со мной произошло?
   Диана расхохоталась:
   - Случилось то, что во время вашего побега вы заработали себе солнечный
удар, а этот парень вернул вас домой. Учитывая разнообразие его увлечений,
нельзя с уверенностью утверждать, оказал ли он вам те же  знаки  внимания,
что и кое-каким животным из своего стада и местному викарию. Вот так!
   Брюно бросил взгляд, полный недоверия и ужаса, на  своего  воздыхателя,
слава Богу, поднявшегося с колен, затем посмотрел на Диану.
   - Ну что, Брюно, вижу, что вам начинает нравиться сельская жизнь?
   Так, теперь еще и Лоик; шуточки в  его  духе.  Появившись  из-за  спины
Дианы,  он  прислонился  к  косяку  с  другой  стороны.  Он  раскраснелся,
улыбался, вид у  него  был  очень  мужественный,  и,  честное  слово,  это
раздражало Брюно.
   - Лоик, вы ведь... скажите мне... то,  что  рассказывает  Диана...  эти
бредни, в общем, по поводу... - Он указал подбородком на болвана,  который
не переставал блаженно улыбаться.
   Голос Лоика звучал успокаивающе:
   - Да что вы, старина, точно ничего не известно!  Единственное,  что  мы
действительно знаем, так это то, что наклонности  Никуда-не-пойду  еще  не
совсем определились... Но браться утверждать, что вы  уже  не  тот,  каким
были, когда покидали эту ферму...
   Диана принялась  хохотать,  и  Брюно  хотел  сделать  ей  внушение,  но
остановился. Она вдруг звучно икнула, как настоящая пьянчужка.  В  салонах
подобные выходки встречают каменными лицами и  потоками  слов.  Но  только
Диана, вместо того чтобы бросить на присутствующих осуждающий взгляд,  как
обычно поступают со стыда люди, позволившие себе подобный промах,  сделала
совершенно невероятную вещь: она открыла висевшую у нее на руке соломенную
сумочку, с раздражением  заглянула  внутрь  и  тщательно  закрыла  ее.  На
какое-то мгновение Лоик и Брюно онемели, затем Брюно заметил,  что  и  без
того красные щеки Лоика побагровели еще пуще от  желания  рассмеяться,  но
это длилось недолго. Он только что вернулся с поля, откуда, опередив  его,
раньше  закончив  работу  на  своем   полугектаре,   прибежал   на   ферму
Никуда-не-пойду.  Лоик  умирал  от  усталости,  из-за   чего   и   потерял
свойственную  ему  проницательность.  Разговор  внезапно   показался   ему
сюрреалистическим.  Словно  это  он,  Лоик  Лермит,   добрый   босеронский
землепашец, приютил у себя двух парижан.  Ему  в  голову  пришла  забавная
мысль: сегодня вечером только жнецы могут рассчитывать  на  его  уважение.
Остальные же, кем  бы  они  ни  были,  пусть  даже  они  прикатят  сюда  в
"роллс-ройсе" из  Академии  наук,  будут  для  него  всего  лишь  хлыщами,
предающимися абстрактным рассуждениям. По крайней мере Диана, несмотря  на
свое опьянение, помогала готовить яблочные пироги и отведала свинины,  что
делало ее более живой, более реальной, чем Брюно с его  тройным  солнечным
ударом. Более живой, чем муж Люс с его  невидимыми  миллионами,  чем  леди
Дольфус, парижская законодательница мод и элегантности. Лоик  соприкасался
с землей,  выворачивал  ее  пласты,  брал  у  земли  зерно,  которое  было
предтечей хлеба. Он стал самому себе смешон; он смеялся над самим собой  и
над салонами, в которых проводил свою жизнь, и над той жизнью, которую ему
еще предстоит прожить в тех же салонах. А через несколько  дней  он  будет
смеяться над сельской жизнью, над полями, над  урожаем,  над  зерном,  над
своей физической усталостью, как и подобает  смеяться  человеку  по  имени
Лоик Лермит, когда ему  становится  ясно  после  пятидесяти  лет  прожитой
жизни,  что  сама  эта  жизнь  была,  по  существу,  пустой  и  вовсе   не
обязательной. Когда становится ясно, что  некоторые  невыносимые  моменты,
пережитые в прошлом, действительно были невыносимыми, а  счастье,  хотя  и
весьма сомнительного свойства, действительно было счастьем. В общем, когда
становится ясно, что выражение "прожигать жизнь" встречается не  только  в
романтических произведениях.
   - Кажется, он хочет укусить меня! - закричала Диана.
   Она присела  с  другой  стороны  кровати  лицом  к  Брюно,  и  придурок
действительно  весьма  свирепо  уставился  на  нее;  он  даже  ощеривался,
показывая зубы, похожие на зубы старого  пса.  Она  повернулась  к  Лоику.
(Милая Диана была взаправду пьяна!)
   - Представьте себе, этот парень считает,  что  я  готова  броситься  на
Брюно, наверное, с ним вместе! Как будто я могла бы поступить так под этим
кровом! - сказала  она,  указывая  широким  жестом  на  засиженный  мухами
потолок. - Как будто я собираюсь показать  этому  невинному  созданию  все
тонкости и извращения греха, которые он будет помнить всю  свою  жизнь,  а
возможно, и обучит им своих животных!
   Лоиком овладел приступ дикого смеха, передавшегося затем и Диане. В нем
слились их усталость, полный разрыв с прежними привычками, вся  странность
их приключений, полное изменение привычного течения их  жизни.  Неизвестно
почему, они оба содрогались  в  конвульсиях,  Диана  даже  вынуждена  была
встать и, ковыляя, добрести до стены, чтобы прислониться к ней. "Странно",
- подумал Лоик. Странно было видеть,  как  эти  два  совершенно  непохожих
человека  смеялись  совершенно   одинаково;   было   нечто   таинственное,
нелогичное, могущественное в этом сумасшедшем смехе,  нечто,  вырывавшееся
из глубины подсознания, не связанное с остальными  чертами  характера,  но
нуждающееся в том, чтобы быть разделенным с  кем-то,  как  и  наслаждение.
Например, у них с Дианой не было ничего общего,  разве  что  они  посещали
одни и те же салоны, но иногда их одолевал  абсурдный  и  почти  шутовской
смех по одному и тому же поводу. Они задыхались от этого смеха, он увлекал
их за  собой  и  мучил.  Если  в  отношениях  двух  людей,  даже  страстно
влюбленных, никогда не было такого смеха; в решающий момент его всегда  не
хватало.  Отсутствие  этого  смеха  зачастую  объясняло  внешне  ничем  не
оправданные разрывы отношений, а если он вдруг возникал,  то  мог  служить
причиной довольно странного взаимного  влечения,  как,  например,  теперь,
когда никто  не  смог  бы  встать  между  Лоиком  и  Дианой.  Наконец  они
успокоились, присели  -  она  на  стул,  он  -  на  подоконник,  с  такими
предосторожностями, как будто были тяжело ранены, то есть вели  себя  так,
как положено людям, ставшим жертвами безумного смеха. Удостоверившись, что
к  партнеру  возвращается  хладнокровие,  что  приступ  прошел,  они   оба
вернулись к взаимному недоверию, раздражению, перестали интересовать  друг
друга, короче говоря, вернулись каждый в свое одиночество. И только  тогда
они смогли посмотреть на Брюно.
   Выражение его лица было им очень хорошо знакомо; он пытался  изобразить
непонимание  причины   их   смеха:   подчеркнуто   благосклонный   взгляд,
вопросительно поднятые брови, нетерпеливое покусывание губ, - все его лицо
выражало снисхождение, с некоторой долей заинтригованности.  К  сожалению,
обнаружилось, что Никуда-не-пойду в своем обожании к нему решил,  подражая
Брюно, скорчить такую же мину. Лежа на кровати, Брюно не мог видеть этого.
Во всяком случае, погрузившись в самолюбование, он и не думал смотреть  на
того, кто так хотел походить на  него.  Никуда-не-пойду  поднял  брови  до
самых корней волос - что было нетрудно сделать при его низком лбе - и  так
сощурил глаза, что они буквально исчезли, свою толстую нижнюю губу  он  не
покусывал, а почти что жевал. Зрителям понадобилось какое-то время,  чтобы
понять, что означала эта странная мимика.  Но  в  тот  момент,  когда  они
поняли это, продолжавший невозмутимо взирать на них Брюно протянул руку  и
небрежным жестом стряхнул пепел  сигареты  на  выложенный  плиткой  пол  в
комнате доброй Арлет. В свою очередь,  Никуда-не-пойду  не  глядя  вытянул
свою толстую руку, но там, куда он стряхнул пепел, оказались, к несчастью,
пуловеры Брюно.
   - Могу ли я узнать, что происходит? - надменно спросил Брюно.
   И как  будто  желая  подчеркнуть  свою  усталость,  он  снова  небрежно
протянул руку  и  спокойно  погасил  окурок  о  пол.  Так  же  поступил  и
Никуда-не-пойду, полузакрыв глаза, и только тогда, когда он прожег  третий
пуловер, он понял, что что-то  не  в  порядке.  Бросив  беглый  взгляд  на
незнакомые ему вещи, он поспешно убрал руку и спрятал ее  между  коленями,
что снова вызвало приступ истерического смеха у Лоика и  Дианы.  Толкаясь,
они выбежали из комнаты, причем Лоик еще нашел в  себе  силы  пробормотать
неразборчивые извинения.
   Когда его друзья вышли, Брюно  повернулся  к  Никуда-не-пойду,  который
сидел со странным выражением лица, закрыв глаза, как человек, проглотивший
жгучий перец, а теперь молчал, словно язык проглотил.
   - Принеси мне воды, - сказал ему Брюно.
   В конце концов, если  уж  ему  суждено  терпеть  рядом  с  собой  этого
странного обожателя, то лучше сделать из него лакея. Ведь было  же  немало
умных людей, лакеи которых были идиотами. Например, у Дон Жуана, разве  не
так? И у кого-то там еще, в пьесе Мольера? У кого точно  -  Брюно  не  мог
вспомнить. (Нужно  сказать,  что  его  познания  были  весьма  скудными  и
ограничивались периодом между 1900-м и 1930 годами.) Он  собирался  надеть
один из своих пуловеров и брюки в полоску, как у яхтсмена, а что поделать,
если в его гардеробе не было предусмотрено одежды, подходящей  для  фермы.
Слегка усмехнувшись, он посмотрел в зеркало, жалкое зеркальце, висевшее на
вбитом в стену гвозде. Для жертвы солнечного удара он был не  такой  уж  и
красный! Он посмотрел на свои зубы, втянул в себя щеки и тихо  сказал  сам
себе: "Отлично!" В этот момент и появился запыхавшийся  Никуда-не-пойду  с
кувшином воды, который он проворно поставил к ногам  Брюно.  Тот  невольно
отшатнулся: этот  тип  был  действительно  чокнутым.  Всем  известно,  что
выражение восхищения им никогда не заставляло его смягчаться, но  обожание
со стороны этого монголоида или как его... гидро... в общем, что-то в этом
духе, казалось ему уж слишком бурным. Вот так!..
   - Ты можешь оставить меня в покое? - сказал он. -  Я  сейчас  умоюсь  и
присоединюсь к остальным. Надеюсь, мы сядем за стол?
   - Да, - быстро ответил Никуда-не-пойду. - Да. Мадам Люс как раз  сейчас
готовит суп. Я подожду там.
   И он исчез, ни о чем не попросив, к большому удивлению  Брюно,  который
уже привык к этому поклонению.


   Все сидели за столом, кроме Люс, медленно помешивавшей  суп  деревянной
ложкой, под сладострастным взором Мориса и одобрительным Арлет.  Время  от
времени Лоик и Диана вяло перебрасывались фразами, чувствуя  усталость  от
смеха и от работы. Никуда-не-пойду сидел, не шевелясь,  в  своем  углу,  в
общем, в воздухе витал этакий дух семейного мира.
   Тем временем Арлет подводила итоги:  Люс  нравится  ее  малышу,  и  это
удерживает его дома лучше, чем ранение (рана-то заживет через две недели).
Она славная, эта Люс... ходит по струнке... всему прочему ее можно  быстро
обучить, если б знать, кто был раньше ее ухажером... Во всяком случае,  не
Лоик, да и не тот хитрюга, который хочет всех обдурить. Так, теперь Диана:
от нее  проку  мало,  она  только  беспорядок  может  устроить,  но  Арлет
чувствовала какую-то жалость к этой дылде.  А  вот  посмеяться  эта  Диана
мастер! Даже больше, чем иные молодые! Да и Лоик тоже неплохой  парень.  И
все же вся эта компания пила, ела... а урожай-то уже собран! Они больше не
были нужны. Как же признаться им, что немцы дошли уже до Тура, не встретив
ни малейшего сопротивления, что можно ехать куда угодно, при условии,  что
будешь вести себя тихо? Да и вчера было подписано перемирие, значит,  Рене
и Эдуар, ее муж и младший сын, скоро  вернутся  домой.  Где  же  прикажете
разместить их всех? Нет, нет, она должна  действовать.  И  все  же  что-то
смутно огорчало Арлет, - может быть, жалость, - но у нее не было  привычки
испытывать какие-либо чувства, поэтому ей  и  в  голову  не  могло  прийти
поддаться им.
   Значит, нужно, чтобы вся эта компания  быстренько  уехала.  Завтра  она
пошлет Никуда-не-пойду к хозяину гаража, пусть он  подыщет  им  машину.  А
покинув ферму, они своими глазами увидят, что война  окончена,  а  Франция
оккупирована... Ей не придется раскрывать им все свои уловки...  Вчера  за
обедом этот дурень Фердинан чуть все  не  испортил,  расхваставшись  перед
своей соседкой. Да... все-таки  какая  неугомонная  эта  Диана,  настоящая
сумасбродка!..
   - Здатути! - раздался сзади крик ее свекра.
   Она с уважением посмотрела на него:  что  бы  там  ни  говорили,  таких
вежливых людей не часто встретишь. Кое-кто мог  бы  и  поучиться  у  него,
например тот же Брюно... Как  же  отправить  завтра  Никуда-не-пойду?  Как
отправить его за машиной, чтобы выпроводить с фермы всех гостей, а с  ними
вместе и Брюно? Если уж что-то втемяшится в башку Менингу, размышляла она,
то заставить его думать о чем-то еще  -  напрасное  дело.  А  может  быть,
сказать ему, что его дружок в любом случае  останется  здесь,  так  все  и
уладится: он ведь ревновал Брюно  к  его  спутникам  и  успокоится,  когда
узнает, что им  нужно  уезжать...  И  все-таки  жаль...  Этот  Лоик  такой
приличный человек,  и  на  вид,  и  по  характеру.  Только  с  такими  вот
настоящими мужчинами и чувствуешь себя спокойной... Ах, где же  теперь  ее
бедные Рере и Дуду?.. [уменьшительные от "Рене" и "Эдуар"]
   Вся прежняя жизнь Арлет была расписана и подчинялась давно  заведенному
ритму: ежедневно,  утром  и  вечером,  нужно  кормить  кур,  ухаживать  за
поросятами, вовремя сеять и убирать хлеб, собирать виноград. И вот  теперь
Арлет, которая так четко представляла себе  всю  свою  дальнейшую  судьбу,
вдруг почувствовала некоторую  усталость  от  образовавшегося  вокруг  нее
водоворота. На мгновение она прикрыла глаза.
   Появление Брюно, вне себя  от  бешенства,  пунцово-красного,  на  одних
произвело впечатление разорвавшейся бомбы, особенно  на  Люс,  для  других
явилось причиной головной боли.
   - Мой пуловер! Мои пуловеры! - кричал он. - Мои  кашемировые  пуловеры!
Этому болвану взбрело в голову тушить о них окурки! Три пуловера уже ни на
что не годятся! Да что же это  такое,  -  сказал  он,  наклоняясь  к  явно
сконфуженному Никуда-не-пойду. - Да что же это такое?.. Он совсем сошел  с
ума или сделал это нарочно?
   - Это - их первая маленькая ссора, -  не  замедлила  отозваться  Диана,
правда, довольно миролюбиво. - Все молодожены должны пройти через это... а
потом все успокаивается, они мирятся... в постели... или еще  каким-нибудь
образом...
   - Ах, прошу вас, Диана! Нет! Нет и еще раз нет! Если бы вы не  взвалили
мне на плечи этого идиота...
   - Ну-ка, ну-ка, ну-ка, - сказала Диана.
   Но Брюно и не слушал ее:
   - Да еще к тому же... к тому же...
   От бешенства он начал заикаться. Только тогда он увидел Люс.
   - Ах, моя дорогая Люс, вы прекрасно выглядите!  Вы  загорели  в  полях!
Очень приятно видеть вас! Должен признаться, что рад вас  видеть  в  такой
близости от себя, моя дорогая, мне не хватало вас.
   - Мне тоже, Брюно, мне тоже не хватало вас, -  сказала  бедная  Люс;  в
волосах у нее были соломинки, а ноги подкашивались. - Мне тоже, Брюно.  Вы
знаете, вы очень напугали нас всех!
   - Да уж! - добавил Морис, недобро усмехнувшись.
   -  Из-за  ваших  прогулок  вас  и  хватил  солнечный  удар,  -  сказала
злопамятная Арлет. - Я впервые в жизни вижу такой  солнечный  удар...  как
там вы его назвали, мадам Диана?
   - Да что же вы, Арлет! - вскричала та таким тоном, который был бы более
уместен в каком-нибудь баре на Ривьере. - Да что же вы,  в  самом  деле...
Называйте меня просто Диана! Вы ведь только что обещали мне это.  Не  надо
этого "мадам"! Или тогда я вас буду звать мадам Арлет!
   В ее голосе сквозила угроза, но Арлет одним  движением  плеч  показала,
что это сущая мелочь по сравнению с другими ее заботами...
   - Ладно, - пробормотала она, - о чем это я говорила?
   И она повернулась к Люс, которая, вцепившись в  ложку,  яростно  мешала
суп.
   - Милая Люс, ведь суп, наверное, уже сварился? Вы нам  что  готовите  -
суп или майонез?
   - Плохая вам досталась ученица? - спросил с иронией  Брюно,  подходя  к
огню.
   - Здатути! Здатути! -  закричал  старик,  который  сначала  не  заметил
прихода Брюно и теперь энергично извинялся за это.
   Нужно сказать, что несчастный надорвал  себе  глотку  из-за  того,  что
целый день вежливо приветствовал каждого жнеца, и совсем выбился  из  сил.
Но Брюно, красный, растрепанный, в своем раздражении не замечавший ничего,
не отозвался.
   - Вы, кажется, могли бы ему ответить! - сухо сказала Арлет.
   - Ах да, ну да... здатути, здатути! -  рассеянно  произнес  Брюно,  но,
неизвестно почему, Арлет заразилась его раздражением.
   - Да вы что, в самом деле! Почему вы смеетесь над ним? - сказала она. -
Нужно  сказать   ему   "здравствуйте"!   Вы-то   в   состоянии   вымолвить
"здравствуйте", а? Ведь папаша не нарочно говорит вам  "здатути"!  Что  вы
себе думаете? Ну-ка, садитесь! - сухо бросила она.
   Неловко усевшись, Брюно  осмотрелся.  С  другой  стороны  стола,  прямо
напротив него, сидел пресловутый местный донжуан, он же Морис,  обожженный
солнцем,  его  старая  полотняная  рубаха  была  расстегнута  и  открывала
постороннему взору загорелое мускулистое  тело,  левый  глаз  был  прикрыт
прядью волос, а правый смеялся, щеки  слегка  заросли  сизоватой  щетиной:
точная копия лесничего леди Чаттерлей. Морис был плохо выбрит и  напоминал
скорее пирата,  чем  парижского  бродягу-клошара.  "Этот  увалень  мог  бы
понравиться  определенным  женщинам",  -  мелькнула  у  Брюно  мысль.  Тем
женщинам, которые не подошли бы самому Брюно: женщинам для шпаны.
   - Все правда! Мадам Анри права, - заявил Лоик самым серьезным  образом.
- Представьте себе, что вы потеряли  способность  выговаривать  "р",  "п",
"л", "к", "з", "т", "м", которыми вы пользуетесь сегодня, не имея  к  тому
особых знаний. Каких букв вам будет особенно не хватать, именно вам? Самые
большие сложности возникнут с буквой "к".  Представьте  себе,  мой  бедный
Брюно, представьте себе, что вы говорите  своей  любовнице  в...  самый...
ответственный момент... "Ты 'ончила? Ты 'ончила? Я у'е 'ончил! А  ты,  моя
'асавица, ты 'ончила?" В этом случае вашему положению не позавидуешь!
   - Не делайте меня персонажем ваших недостойных  комедий,  Лоик!  Я  все
равно в них ничего не понимаю и горжусь этим. Они не смешны.
   - Ладно! А что может вам показаться смешным, скажите на милость! Знаете
что, Брюно, вы ведь и сами не слишком забавны!  Посмотрите-ка  хорошенько:
перед вами женщина, которая лучше справляется со своей женской ролью,  чем
вы с мужской, к тому же она кормит вас, содержит, дает кров, одевает  вас,
даже принимает вас в своей постели! А вы еще дуетесь! Ненавижу  альфонсов,
которые еще и ворчат!
   - Моя частная жизнь касается только меня, Лоик! Да  и  потом,  спросите
лучше у Люс, почему она принимает меня в своей постели, как вы только  что
выразились! Она ответит вам! - И Брюно захихикал.
   - О! Только не говорите мне, что это - из-за ваших мужских  достоинств!
Это просто смешно! Ни одного альфонса не держат ради ночных утех. Разве вы
не знали? Женщины содержат альфонсов только для того, чтобы выставлять  их
напоказ,  кичиться  ими,  выводить  в   свет.   А   ночь...   это   так...
незначительная деталь, а вы как думали? Женщины содержат любовников не для
себя, а чтобы хвастаться перед подругами!  Потому  что  физическая  любовь
сейчас в моде, считается, что она способствует равновесию  между  телом  и
внутренним "я"... Как там еще? Нет, нет, уверяю вас: тем, что альфонсы еще
существуют, они  обязаны  только  Фрейду!  Люди,  принадлежащие  к  вашему
братству, должны воздвигнуть статую Фрейду, разве не так?
   - А вы, вы задаете  слишком  много  вопросов,  Лоик!  Это  может  плохо
кончиться!
   - А вы, наоборот, задаете слишком мало вопросов, мой дорогой  Брюно.  В
вашем возрасте вам следовало бы  быть  вопросительным  знаком,  в  надежде
превратиться позже в жирную точку. Но, увы, вы будете всего лишь маленькой
запятой, как и мы, в громадной азбуке времени. Как же красиво я выражаюсь,
Диана! Вы успели отметить это?
   - Восхитительно, - сказала Диана, - только я не понимаю,  почему  же  я
запятая? - Она всегда готова  была  обидеться  по  самому  незначительному
поводу.
   - Я не говорю об эстетической стороне, моя дорогая. Я  анализирую  нашу
жизнь с точки зрения времени.  Я  утверждаю,  что  Брюно  хотел  бы  стать
точкой, но станет всего лишь точкой с запятой, то есть  у  него  не  будет
веса, значительности, серьезности, притягательности точки. И в то же время
у него не будет легкости, гибкости и быстроты запятой.
   - Я перебьюсь и без ваших советов; хочу еще раз напомнить вам, чтобы вы
больше не забывали: моя частная жизнь касается только меня!
   Но Лоик уже вышел, не дослушав этой последней тирады. Перед дрожащим от
ярости Брюно осталась лишь дрожащая в замешательстве Люс.


   Диана решила последовать за Лоиком, потому что видела,  что  его  новая
светская игра сулит много интересного, хотя и не понимала всего до  конца.
Как же можно так запросто взять и отобрать у кого-либо некоторые  буквы  и
слоги? Это может окончиться скандалом. Но зато игра со знаками  препинания
была более понятной. Многоточия подойдут  деловым  людям,  восклицательные
знаки - для любви, вопросительные - в  искусстве...  и  так  далее  и  так
далее, ну а кавычки сгодятся для всяких глупостей, как обычно.
   Она нашла Лоика  лежащим  в  траве  на  лугу,  где  была  могила,  или,
выражаясь высоким  стилем  Люс,  печальный  могильный  холм,  под  которым
покоился Жан. Она молча села рядом с Лоиком, потому что  у  того  был  вид
человека, который нуждался в тишине и который не потерпел бы  постороннего
вмешательства: отвернув лицо, он закрыл  его  руками.  Впрочем,  Диане  не
хотелось что-либо говорить или просто подавать голос, чтобы быть узнанной:
она надушилась своими обычными  великолепными  духами,  что  заметил  даже
Фердинан за обедом. "Горячая дамочка"... Она умирала от желания рассказать
об этом Лоику, ее буквально распирало. И для того, чтобы вместе посмеяться
над этим комплиментом, таким забавным, и чтобы эпатировать его. Боже  мой,
в  шестьдесят  лет  разбудить  эротические   чувства   у   невежественного
крестьянина! Ну и дела! Она хотела  поделиться  этим  с  Лоиком...  И  она
хотела, чтобы ее рассказ вышел забавным, острым, ироничным.
   - Лоик! Я должна была сказать вам... но из-за этого дикого смеха так  и
не случилось подходящего момента. Боже мой! Как вспомню  бедного  Брюно!..
Как представлю себе, что он разучился произносить  "р",  "к",  "т"  и  так
далее. Надо сказать, что после потери своих пуловеров, любовницы, утратить
еще и способность произносить согласные - это  было  бы  слишком  жестоким
ударом!.. Слишком!
   - Что значит "потери любовницы"?
   - А разве вам не  кажется,  что  Люс  слишком  часто  заглядывается  на
красавчика Мориса?
   Лоик вздохнул и снова чуть не попал в западню. Одним своим молчанием он
чуть не подтвердил возможность существования этой связи, а  ему  почему-то
не хотелось этого делать. Он  думал,  что  позже,  в  Париже,  именно  эти
воспоминания сделают  жизнь  Люс  Адер  более  приятной,  именно  об  этих
событиях она будет вспоминать с теплотой. И возможно, она хотела бы, чтобы
они остались в тайне.
   Нависнув над ним, Диана продолжала:
   - Нужно сказать, что здешние мужчины очень и очень галантны!
   - Вы находите?
   Лоик удивился. Кроме Мориса, помешанного на Люс, он не  заметил  никого
особенного.
   - Ну разумеется! Этот... этот... этот... сегодняшний  жнец...  такой...
Фердинан... ну, высокий, толстый, понимаете, о ком я говорю? С усами...
   - Я прекрасно представляю себе Фердинана, -  сказал  Лоик.  -  Мы  даже
отлично поработали с ним сегодня.
   - Ну так вот, представьте себе, что этот самый Фердинан сказал мне... -
Она остановилась и рассмеялась. - Он сказал мне... Ах нет! Я не могу...
   - Ну же! Диана!
   - Я спросила у него, что они делают зимой в деревне.  Ну  а  он  сказал
мне... он сказал мне... Ах нет! Это слишком экстравагантно!
   - Да что же он вам такого сказал?
   - Он ответил мне: "Нет, время быстро бежит, особенно  когда  у  тебя  в
постели горячая дамочка, вроде вас!"
   Выпалив эту фразу, Диана затаила дыхание, готовая рассмеяться следом за
Лоиком. Но тот не смеялся.
   - Ну и что? - сказал он. - Что в этом такого забавного?
   - Ну что вы!.. Что вы, Лоик! Ведь он это  мне  сказал  как  комплимент!
Разве это не чушь?
   - Конечно, нет! Почему чушь,  Диана?  Разве  у  вас  холодные  ноги?  -
Внезапно голос Лоика стал необыкновенно нежным.  -  Нет,  просто  у  этого
мужчины есть нюх, вот и все! И обаяние: должен вам сказать, что, если бы я
был женщиной, - в голосе Лоика абсолютно не было ничего  гомосексуального,
- если бы я был женщиной, то этот Фердинан мне бы наверняка понравился!
   И они затихли, вслед за затихшими птицами, и ветром, и солнцем, и днем.
На слишком светлом холсте летнего неба ласточки в полете  рисовали  черным
мелом   своих   силуэтов   фигуры,   символы,   загадочные   ребусы,   но,
разочарованные   людской   непонятливостью,   бросали   это   занятие    и
выстраивались в прямую линию, сложив крылья и закрыв глаза: слишком высоко
для людей или слишком низко, во всяком случае, слишком быстро... И слишком
близко от препятствия, чтобы можно было заметить, как они уворачивались от
него в последнюю секунду со столь же желанной, сколь и смертельно  опасной
непринужденностью.
   Застав своих старших спутников в таком дружелюбном настроении, Брюно не
замедлил воспользоваться этим. Казалось, он никоим образом не  держал  зла
на Лоика, которому было немного стыдно за свой уход.
   - Я очень рад, что вы  так  по-дружески  общаетесь,  -  сказал  он  без
видимой иронии. - Это позволяет мне попросить вас об одной услуге.
   Лоик и Диана с изумлением посмотрели на него, потому что чаще всего  он
облекал свои желания в форму приказов, по крайней мере он  выдавал  их  за
объективную необходимость, от  которой  нельзя  увильнуть,  как  от  смены
времен года.
   - Я не видел Люс уже целых три дня, -  сказал  он,  изобразив  на  лице
приветливость и любовь. - И подумал, что сегодня вечером вы,  может  быть,
могли бы... э-э... может быть, вы были бы столь любезны, чтобы... э-э-э...
поменяться комнатами... в общем, поменяться партнерами по комнате. Если бы
вы согласились принять на ночь Лоика вместо Люс, Диана?
   - Ну конечно же, - сказала обалдевшая Диана, прежде всего подумавшая  о
том, что Лоик и его забавные рассказы помогут ей лучше скоротать ночь, чем
бедняжка Люс с ее огорченным видом, вздыхающая от угрызений совести... или
от сожаления... кто знает!
   Лоик же вовсе не был уверен, что этого хотела и Люс, но его  отказ  был
бы грубостью по отношению к Диане  или  надо  было  быть  садистом,  чтобы
объявить Брюно, что в его услугах больше не нуждаются.
   - Конечно! - сказал он машинально. - Конечно! Но...
   - Спасибо! - растроганно сказал Брюно и исчез.
   Диана и Лоик посмотрели друг на  друга:  она  -  развеселившись,  он  -
обуреваемый сомнениями.
   - Не терзайтесь, мой милый друг!  Я  не  собираюсь  насиловать  вас!  -
сказала она, рассмеявшись. - Мы уже вышли из возраста, чтобы играть в  эти
игры.
   Хотя это  "мы"  старило  Лоика  на  десять  лет,  он  даже  не  пытался
протестовать, а, наоборот, слабо  улыбнулся.  "В  конце  концов,  Люс  уже
достаточно взрослый человек, чтобы отказать Брюно", - подумал он, но и сам
не поверил в это, как и во все подобные рассуждения  из  области  здравого
смысла - он знал, что все они ошибочны.
   - Наш Морис будет не очень-то доволен, - просто сказал он. -  Я  думаю,
что он питает большую слабость к Люс.
   - Я тоже заметила это, но не знаю, осуществилось его желание или нет! -
произнесла Диана, забросив тем самым сеть, чтобы  получить  дополнительную
информацию.
   Но Лоик промолчал.
   - Кроме того, - продолжала обиженная Диана, -  кроме  того,  ей  пришло
время снова завязать отношения с Брюно! А сейчас  они  весьма  прохладные.
Она же не может приехать в Нью-Йорк или вернуться  в  Париж,  уж  не  знаю
куда, одна, ведь этот наглый господин будет рассказывать на  каждом  углу,
что его бросили ради какого-то  крестьянина.  Такие  истории  прелестны  в
театре или в романах, но в жизни это выйдет ей боком!..  Согласитесь,  что
это так!
   - Конечно, вы правы, как всегда, Диана: это выйдет ей боком.
   И действительно, подобная история о стирании  различий  между  классами
могла  повредить  репутации  Люс,  заставлял  себя  думать   Лоик,   чтобы
свыкнуться с этой мыслью.


   Люс назначила Морису свидание в сарае, но в комнате, которую она делила
с Дианой, вдруг появился улыбающийся, решительно настроенный  соблазнитель
Брюно, он обнял ее и подтолкнул к кровати.
   Сначала она позволила ему целовать себя, надеясь на спасительный приход
Дианы, но, услышав ее смех в соседней комнате, все поняла. Она  вырывалась
скорее из-за своей страсти к Морису, чем от отвращения к  Брюно,  любовная
игра с которым была необходимой и краткой церемонией, не имеющей  никакого
значения. Она продолжала слабо сопротивляться, но затем  сдалась,  ведь  в
конце концов Брюно был ее любовником! И как таковой имел на нее права. Так
все и  происходит  в  этом  мире.  От  своих  обязанностей  она  не  могла
уклониться.
   Люс надеялась, что Брюно, как обычно, быстро заснет, и она сможет позже
отправиться к Морису. Но  Брюно,  снова  вступив  в  права  собственности,
закурил одну сигарету, за ней  другую  и  принялся  сыпать  сарказмами  по
поводу их жизни на ферме. Лежа неподвижно рядом с ним, она только шептала:
"да... да... да...", затем сделала вид, что заснула. И  все  это  время  в
глазах у нее стояли слезы.


   После вечернего туалета Диана и Лоик  улеглись  в  одной  кровати:  все
целомудренные предложения Лоика о том, что ей лучше бы спать на кровати, а
ему - на матрасе, встретили лишь грубый смех Дианы, заявившей, что все это
-  глупые  условности.  Образ  "горячей  дамочки",   к   которому   прибег
досточтимый Фердинан,  на  секунду  взволновал  Лоика,  но  он  без  труда
избавился от этого наваждения, потому что  намазанная  кремом  для  снятия
косметики и закутанная из-за сырости в три халата Диана явно не  понимала,
как мало в ней эротического в этот вечер.
   Лежа в темноте, они вполголоса обменивались впечатлениями  о  прошедшем
дне, но затем Диана громко расхохоталась, вспомнив о Никуда-не-пойду  и  о
его сигаретах. Они уже дремали, когда заскрипели ставни и открылось  окно.
Секундой позже Лоик ощутил прикосновение охотничьего ружья к своей шее,  и
хриплый голос приказал ему встать.


   Дожидаясь в сарае Люс, Морис Анри выпил много столового вина и сливовой
водки. Не дождавшись ее, он почувствовал приступ ярости и страсти, чему  к
тому же способствовал алкоголь, и,  сорвав  со  стены  в  большой  комнате
ружье, устремился в комнату своего  соперника,  который,  как  он  считал,
насилует его любовницу. Он и представить себе не мог, что  Люс  в  области
любовных отношений придерживалась принципа примиренчества  в  сочетании  с
высоким чувством долга.
   Морис наставил ружье на мужскую фигуру, мирно укрытую одеялом, придя  в
еще большую ярость, потому что это спокойствие подсказывало  ему,  что  он
прибыл слитком поздно.
   - Молчи, дерьмо! - прошептал он.  -  Молчи,  сволочь!  -  При  этом  он
подталкивал Лоика в ухо стволом, а тот, ошарашенный, полностью повиновался
ему, если не считать робких возражений: "Но за что?.. За что?.." - но  это
не могло спасти его.
   Повернувшись на шум, Диана с ужасом смотрела на черную  тень,  внезапно
возникшую между окном и кроватью. Она различила, как в смутном свете  ночи
блеснуло оружие, выпученные глаза Лоика, затем как он встал, а  незнакомец
все шептал ему на ухо  какие-то  приказания  и  оскорблял  его...  Кошмар!
Настоящий кошмар! Их бомбили самолеты, их лошади  понесли,  их  насиловали
местные сумасшедшие, а сейчас какие-то  преступники  угрожают  им  оружием
посреди ночи! Забавно, но ей ни на секунду не пришло в голову, что это мог
быть Морис, впрочем, она не  знала,  что  он  любовник  Люс,  поэтому  она
приписывала ему только неразделенную страсть, но уж  никак  не  преступные
желания или преступную ревность.
   Уткнувшись в подушку, она лязгала  зубами,  удивляясь,  что  убийца  не
заметил ее, и благословляла небо  за  эту  слепоту,  не  забывая,  однако,
сожалеть о бедном Лоике. А он так хорошо выглядел в эти дни!..  Был  таким
веселым!.. Стоило прослужить всю свою жизнь на набережной  Орсе,  чтобы  в
конце концов тебя убили  какие-то  допотопные  аборигены!  Что  они  будут
делать с ним? Может, жечь ему ступни, чтобы он сказал им, где спрятаны  их
деньги и драгоценности?  Несмотря  на  темноту,  Диана  бросила  взгляд  в
сторону печки, внутри которой она спрятала свою шкатулку, как  только  они
приехали. Конечно, Лоик не знал, где ее тайник. Но  если  ему  будут  жечь
ступни на ее глазах, что тогда делать? Она будет обязана  все  рассказать!
Да полно, неужели она действительно обязана будет все рассказать?  В  этой
области условностей не существовало. Впрочем, условности вообще  перестали
существовать с того самого дня, как они сюда приехали.
   Разумеется, в доме были Брюно и Морис Анри. Но как предупредить их?
   Из большой комнаты до нее донесся  слабый  звук  голосов.  Она  встала,
дрожа, надела четвертый халат и скользнула в коридор. У  нее  болели  уши,
потому что она прислушивалась словно сеттер. Наконец  она  уловила  фразу,
произнесенную Лоиком; ее поразило спокойствие, с которым он  произнес  ее,
но затем до нее дошел и смысл сказанного: "Уверяю вас, Морис,  это  просто
смешно! Я уверен, что Л... что ничего не произошло!"
   - М-да! Но я сам хочу убедиться! Я  пойду  и  посмотрю,  спит  ли  этот
Брюно.
   Тут Диана узнала голос Мориса. Внезапно она все поняла  и,  красная  от
ярости, вошла в кухню.
   Мужчины сидели подле огня, рядом с ними на полу  стояли  бутылка  вина,
два стакана и лежало охотничье ружье.
   - Боже мой, Диана! Как вы напугали меня! - глупо  произнес  Лоик.  -  В
такой час...
   - Зато я совсем не испугалась, когда в такой час увидела, что на  моего
соседа наставляют ружье и он исчезает в коридоре, - да  мне  от  этого  ни
жарко ни холодно!
   - А, так, значит, вы все видели? А я подумал, что вы спите... -  сказал
Лоик добродушно, что еще больше разозлило Диану.
   - Нет, я не спала... я все видела... Но с меня  достаточно!..  В  таких
условиях совершенно невозможно спать!.. Я безумно  волновалась  за  вас!..
Что это вам взбрело в голову, Морис?
   - Он подумал, что рядом с вами спит Брюно, - сказал Лоик.
   - Брюно?.. Брюно!.. Вот так так! У  этого  молодого  человека  странные
представления о нашей жизни! Скажите на милость, что  я  в  моем  возрасте
могла делать  в  одной  постели  с  Брюно?  Явно,  бред  вашего  Я-вернусь
заразителен!  Ну  почему  все  так  хотят,  чтобы  у  меня  были  какие-то
скабрезные отношения с этим альфонсом  ценой  в  три  франка?  Просто  уму
непостижимо!..
   При этом она без устали расхаживала по комнате.
   - Но... но... но... - бормотали мужчины, глядя на эту  фурию,  которую,
несмотря на ее худобу, четыре надетых халата делали похожей на  Толстопуза
на тренировке.
   - Я неверно выразил свою мысль, - наконец выдавил из себя  Лоик.  -  Он
принял вас за Люс.
   - Меня?.. За Люс?
   Она недоверчиво  смотрела  на  Мориса  Анри,  чувствуя  себя  некоторым
образом польщенной.
   - В темноте, - сказал Лоик, - это вполне простительно.
   - Ну уж нет! Нет! - крикнула она. - Нет, это вовсе не  простительно!  С
каких это пор принято врываться ночью в комнату, где спят люди, с  ружьем?
Не из-за того ли, что здесь темно, вы играете в харчевню  семьи  Адре,  а,
Морис Анри?
   - Харчевня семьи Адре? - переспросил Морис. - Я таких не знаю.
   - Это - образное выражение.  Оставьте,  Морис!  Представьте  себе,  моя
дорогая Диана, что Морис, естественно, без всяких  задних  мыслей  ревнует
Люс и что...
   - Без всяких задних мыслей... да вы смеетесь надо мной?
   - Мне нравится Люс, - сказал вдруг Морис. - И потом... она же сама была
согласна... и я подумал, что этой ночью... мы встретимся... в  общем...  в
том же месте и сможем задержаться подольше...
   - Естественно, без всяких задних  мыслей,  -  повторила  Диана,  бросая
презрительный взгляд на Лоика, который в смущении отвел глаза.
   - Мне наплевать! Я не хочу, чтобы ваш Брюно приставал к ней! Этой ночью
я всего-навсего хотел поговорить с Люс наедине! И продолжаю хотеть до  сих
пор!
   - Это кажется мне довольно трудным дельцем, - начал Лоик, взяв  в  свою
очередь стакан вина,  потому  что  за  это  время  Морис  почти  опорожнил
бутылку, что явно еще больше возбудило его.
   Перехватив взгляд Лоика, Диана схватила стакан Мориса,  который  он,  в
очередной раз опустошив, поставил на стол.
   - Позвольте, - сказала она, - я умираю от жажды.
   Наполнив стакан, она выпила его  одним  глотком,  не  забыв  подмигнуть
Лоику, что должно было означать: "Хватит с него!", но  ее  удовлетворенный
вид мог также означать, и это было более вероятно: "А вот мне-то  как  раз
не повредит!"
   Тем временем обычно добродушные глаза Мориса  Анри,  глаза  счастливого
человека, довольного жизнью, наливались кровью (или красным вином),  и  он
по очереди пристально вглядывался то в Лоика, то  в  Диану,  в  нем  росло
смутное ожесточение, что их очень тревожило.
   - Что я тут могу поделать? - спросила Диана. - В конце концов... они же
спят, правда, Лоик?..
   Она не знала, на чем остановить свой выбор: сказать, что между Брюно  и
Люс дружеские,  платонические  отношения,  это  успокоит  крестьянина,  но
одновременно развяжет ему руки, и он отправится будить свою  возлюбленную;
или объявить ему о его несчастливой участи, рискуя вызвать его  ярость,  а
это может привести к тому, что он ринется с ружьем в руках в комнату,  где
спят любовники. Диана бросила взгляд на Лоика, но тот, казалось, окаменел.
Нужно признать, что после пережитых  пяти  минут  с  приставленным  к  уху
ружьем он почему-то стал равнодушным к дальнейшей судьбе  Брюно.  Кровь  в
его жилах только начала оттаивать. Счастье еще, что с ним  не  приключился
сердечный приступ! Впрочем, не только сегодня, но и в прошедшие три дня!
   - Я пойду за ней, - сказал Морис.
   Он поднялся, правда, с некоторым трудом, и поднял ружье с пола.
   - Нет, нет, нет, нет!.. Нет! - закричала Диана. - Повторяю  вам,  Морис
Анри, нет!
   - Тогда сами пойдите за ней.
   - Ах вот как!.. А под каким предлогом, скажите на милость?
   - А мне наплевать на это, - ответил Морис  Анри  с  приведшей  Диану  в
замешательство откровенностью. - Быстро отправляйтесь за ней, слышите!
   - Это что, плата за ваше гостеприимство?  -  попыталась  урезонить  его
Диана, но,  увидев  мутный  взгляд  парня,  поняла,  что  сегодня  вечером
священные законы гостеприимства не действуют.
   - Лоик, - вздохнула она, -  лучше  вам  заняться  этим  делом.  Но  что
сказать? Под каким предлогом разбудить наших друзей?
   Ее голос снова стал пронзительным, как в лучшие времена, а ведь она еще
не полностью оправилась от пережитых волнений.
   - Ах, я начинаю сдавать... - сказала она как бы для себя.
   С патетическим видом она наполнила стакан - на лице ее при этом застыло
выражение скорби - и выпила. Тем не менее ее голос оторвал  Лоика  от  его
потаенных  мечтаний,  в  которые  часто   погружаются   люди,   избежавшие
насильственной смерти.
   - Попросите Люс прийти сюда, - сказал он. - А если Брюно  не  спит,  вы
можете сказать, что я слишком громко  храплю,  и  вы  предпочитаете  спать
рядом с вашей привычной спутницей. А позже я присоединюсь к Брюно.
   - А если я помешаю им?.. - начала Диана, но,  увидев  полный  ненависти
взгляд Мориса, она закричала: - Я хотела  сказать...  если  они  играют  в
карты, что мне тогда делать?!
   Тяжело дыша, она размахивала обеими руками - то есть  восемью  рукавами
халатов, - напоминая морскую птицу, увязшую в смоле.
   - Значит,  конфискуйте  у  них  карты!  -  сказал  Лоик,  и  эта  фраза
прозвучала как непристойная шутка.
   - Во всяком случае, приведите мне Люс и побыстрее,  слышите!  -  сказал
добрый крестьянин, внезапно превратившись в грубого похотливого мужика.  В
этом Морисе Анри жили одновременно  доктор  Джекилл  и  мистер  Хайд  [две
ипостаси  персонажа  повести  Р.Л.Стивенсона  "Необычайная  история   д-ра
Джекилла и мистера Хайда", одна - воплощение добра, другая - зла].
   - Я пошла, - сказала Диана.
   Она встала и шаркающей походкой направилась  к  двери;  спина  ее  была
напряжена, словно в ожидании, что в нее выпустят заряд дроби. Внезапно она
обернулась.
   - Морис, - сказала она драматическим голосом, -  Морис,  позвольте  мне
переговорить наедине с моим другом Лоиком!
   - Делайте что хотите, но поторопитесь! - сказал Морис, пожав плечами, и
направился к алькову.
   Лоик подошел к Диане, которая, почти что касаясь своим носом его  носа,
быстро прошептала ему:
   - Скажите на милость!.. На кого я буду похожа, прогуливаясь от  кровати
к кровати, раздавая при этом грязные советы этой  бедняжке  Люс!  Скажите,
Лоик! Вы об этом подумали? На кого мы будем похожи? Ответьте мне!
   - Ни на кого, - сказал миролюбиво Лоик. - Ни на кого. Уже три  дня  как
мы ни на кого не похожи. Вчера или позавчера...  уже  забыл...  мы  смутно
напоминали хлебопашцев... вот и все.
   - Да, да, конечно!
   И она, продолжая что-то бормотать,  удалилась.  В  темноте  ей  удалось
найти дверь своей бывшей комнаты. Пробравшись к Люс, она  протянула  руку,
прислушиваясь к  ее  дыханию,  положила  руку  ей  на  плечо  и  осторожно
похлопала.
   - Люс... Люс... Проснитесь!
   Тщетно хлопала она по этому плечу. В конце концов  это  мерное  дыхание
если не удовлетворенной, то явно  покорившейся  женщины  вывело  Диану  из
себя, и она ущипнула Люс, возможно, сильнее, чем хотела.
   - Боже мой! Кто это сделал? Что случилось? - завопил Брюно, схватившись
за шею.
   И он зажег лампу, стоявшую на  кривом  ящике,  заменявшем  тумбочку.  В
неверном свете ночника Брюно и обнаружил в  десяти  сантиметрах  от  своей
подушки  громадную,  раскачивающуюся,  как   неваляшка,   Диану   Лессинг,
блестящую от крема для снятия косметики, с выпученными глазами.
   - Э-э... Диана, что вы здесь делаете?.. - удивился он, поначалу  вполне
добродушно.
   Но затем, когда заметил, что она упорно  молчит,  сжав  зубы  и  сильно
побледнев, в нем зародилось некоторое сомнение, переросшее в  уверенность,
и на ум ему пришла весьма лестная для него гипотеза. Тихим голосом,  чтобы
не разбудить спящую с ним Люс, он прошептал:
   - Но... вы сделали мне больно, Диана! Что вам нужно от меня?  Если  это
то, о чем я подумал, то вы запоздали!
   И он захихикал, удивленный и обрадованный. Во  всяком  случае,  он  был
удовлетворен этим ночным порывом старухи Лессинг, слушавшей  его,  опустив
глаза, но затем она подняла их и визгливо сказала:
   - То есть как? Что такое?.. Да что вам взбрело в голову?
   - "Да что вам взбрело в голову?" - смеясь, передразнил ее Брюно.  -  Вы
можете мне сказать, что вы здесь делаете, Диана? Вы почти лежите на мне, и
это посреди ночи... В такой час!
   - Простите, как вы сказали?.. Что вы себе вообразили? Не думаете ли вы,
что я бегаю за вами,  как  сучка,  у  которой  началась  течка?..  Посреди
ночи!.. Чушь какая-то! Ха! Ха! Ха! Ха! - злобно рассмеялась она. - Я бегаю
за "вот этим"? - сказала она, обращаясь к невидимой аудитории  и  указывая
ей на сидящего в кровати с видом похотливого хлыща Брюно Делора.
   - Тогда почему вы не даете "вот этому" спать? -  спросил  он.  -  Зачем
нужно было его щипать? А, Диана? Вы слышите меня? Диана!
   Он выпрямился, стараясь продемонстрировать свой красивый торс,  глубоко
вздохнул, невозмутимо и саркастически улыбаясь: молодой, полный  презрения
самец перед лицом Дианы Лессинг, заламывающей руки  от  страсти,  стыда  и
отчаяния. Именно так он представлял  себе  ситуацию,  но  его  заблуждения
длились недолго.
   - Лоик! - заорала Диана душераздирающим голосом. - Лоик, идите сюда!
   Дверь резко распахнулась, и на пороге появился растрепанный  и  бледный
Лоик в сопровождении раскрасневшегося Мориса Анри с  болтавшейся  в  руках
двустволкой.
   - Кошмар! Вся эта ночь - один длинный кошмар! -  сказала  Диана  своему
другу Лоику, бросаясь в его объятия.
   - Да уж, кошмар! Скажете тоже! - повторял Брюно довольно нелюбезно.
   В это время наполовину проснувшаяся Люс, повернувшись во сне  к  Брюно,
нежно протянула руку и тихо, но отчетливо выговорила:
   - Морис!.. Мой Морис!..
   И  уж  после  этих  слов  воцарилась  мертвая  тишина.   Она   тянулась
бесконечно, ибо никто не посмел ее нарушить.
   Естественно, первой оправилась и взяла бразды  правления  в  свои  руки
Диана.
   - Брюно, - сказала она с высоты тридцати лет светской жизни, таившей  в
себе и не такие непредвиденные ситуации, и закашлялась. - Брюно, -  звучно
и отчетливо повторила она надменным голосом. - Я надеялась  найти  с  этой
стороны кровати Люс, там, где она спала прежде. Я  огорчена,  мой  дорогой
Брюно, что моя надежда не сбылась, -  цинично  добавила  она.  -  С  вашей
стороны будет очень мило, если вы, даже принимая во внимание  храп  Лоика,
согласитесь отправиться в первоначально отведенную вам комнату и  уступить
мне мою, чтобы я могла немного выспаться. Чтобы мы, и Люс и я, выспались.
   Мужчины переглянулись... Вернее, двое посмотрели на третьего с  ружьем,
и, осторожно ступая, все вместе вышли из комнаты с непроницаемыми  лицами,
бледные и безмолвные.
   Диане Лессинг потребовалось  три  минуты,  чтобы  снять  два  из  своих
четырех халатов, улечься, натянуть одеяло до подбородка и шумно вздохнуть,
однако  воздерживаясь  от  комментариев;  затем  она  повернулась  к  Люс,
которая, широко открыв глаза, казалось, просто окаменела.
   - Люс, моя милая,  думаю,  что  "некто"  ожидает  вас  снаружи.  Будьте
любезны, быстренько отправляйтесь туда и постарайтесь не  разбудить  меня,
когда вернетесь. Доброй ночи, Люс!
   Сказав  это,  Диана  тотчас  отдалась  объятиям  Морфея,  единственным,
которых она желала этой ночью, не считая, конечно, объятий Фердинана.





   Благополучное завершение миссии, возложенной на Никуда-не-пойду, сулило
ему многое: и ласки Брюно, и избавление от  его  спутников,  и  исполнение
многих, пока еще смутных похотливых желаний. Задача состояла в  следующем:
добраться до деревни Мезуи-ле-Тур, где царил единственный  на  всю  округу
хозяин гаража Сильбер, чинивший и дававший напрокат машины.
   В эти смутные времена в гараже оставался один старый  лимузин,  который
использовали на свадьбах, похоронах, его нанимали ветераны войны 1914-1918
годов и члены местных клубов рыбаков и охотников. Лимузину было лет десять
- пятнадцать, и стоил он, как сообщил  хозяин  гаража  Никуда-не-пойду,  с
трудом поняв его послание, десять тысяч франков, "или берете -  или  нет".
Этот ультиматум  был  составлен  в  расчете  на  невежество  и  безумство,
приписываемые горожанам вообще и в частности тем, которые  квартировали  у
Анри, о чем знал хозяин гаража, как, впрочем, и вся округа. Короче говоря,
фраза "или берете - или нет" была написана на листке бумаги, туда же  были
занесены данные  о  машине,  показания  спидометра  и  цена.  Бумага  была
передана Никуда-не-пойду, которого надежнее было использовать  как  гонца,
нежели как глашатая. Тот отправился в обратный путь, встретил  на  полпути
телегу, его подвезли, и в полдень, как раз к обеду, он вернулся на  ферму.
Дрожа от преданности, как будто он нес послание в  зубах,  Никуда-не-пойду
отдал его Арлет и отправился на поиски  милого  Брюно,  которого  и  нашел
спящим в той же кровати, где тот заснул накануне.
   Ничего не зная о ночных перипетиях  и  желая  избавиться  от  вчерашней
хрипоты,  петух  принялся  распевать  с  самого  восхода  солнца.  К   его
кукареканью вскоре прибавились "здатути... здатути", издаваемые  дедушкой,
находившимся в прекрасной форме, затем последовали крики  птиц,  бродивших
под его ногами и бывших в восторге от дедушкиного рявканья. Люс  и  Диана,
да и Лоик тоже, больше не могли заснуть, спустились  в  кухню  к  Арлет  и
немного помогли ей приготовить  корм  для  животных.  Обе  парижанки  даже
вызвались сами накормить птиц и отправились бодрым шагом на  другой  двор,
где гуляли гуси.
   Прошло около пяти минут, Лоик и Арлет уже почти накормили свиней, когда
какой-то топот и крики заставили их обернуться.  К  ним  ноздря  в  ноздрю
бежали Диана и Люс, а за ними по пятам мчались  около  дюжины  разъяренных
гусаков,  причем  некоторых   сопровождали   гусыни,   также   в   крайнем
возбуждении. Арлет и Лоик, вооружившись палкой и старой  метлой,  отогнали
беснующееся стадо, а обе женщины залезли на ступеньки  и  ни  в  какую  не
хотели оттуда спускаться.
   - Но что произошло? - не переставала кричать Арлет, не забывая при этом
называть гусей "сучьими детьми" и награждать их ударами палки, причем гуси
оказывали сопротивление.
   - Мы как будто д'Артаньян и Атос против восьми гвардейцев кардинала,  -
сказал Лоик, загородившись метлой. -  Берегитесь,  приспешники  кардинала!
Ну-ка,  получай,  подлый  негодяй,  как  тебе  это  понравится!  Внимание!
Внимание! Я делаю выпад, наношу удар, колю, рублю!.. И... вот  черт!  Этот
мерзавец ущипнул меня! - закричал он, бросая метлу. Но  к  счастью,  птиц,
должно быть, начали мучить угрызения совести, и они направились  к  своему
жилищу.
   - Сучьи твари! - пробормотала раскрасневшаяся Арлет.
   И как всегда, когда они  невзначай,  правда,  довольно  редко,  слышали
ругательства из уст Арлет, трое парижан приняли  смущенно-оглохший  вид  -
ведь им было необходимо уважать ту, которой они подчинялись.
   - Покажите, что вам сделала эта стерва! Ах, нет, это гусак,  -  тут  же
поправилась она.
   Лоик удивился:
   - А как вы это узнали? Есть какая-то  разница  между  зубами  самцов  и
самок? Или самец кусает сильнее?  В  противоположность  нашим  европейским
нравам, когда самки оказываются более жестокими, не правда ли, милые дамы?
Боже мой, я умру от потери крови, она все еще течет!
   Действительно, кровь обильно текла по его рубашке. Поспешно спустившись
со ступенек, обе женщины  бросились  к  нему,  а  Арлет  в  это  время  не
переставала бормотать, хотя ее никто не слушал:
   - Что за дела! Что приключилось с этими зверюгами? Ведь  обычно  гусаки
ведут себя спокойно! Впервые, с тех пор как я держу гусей, вижу, чтобы они
так бегали. Гусыни, это да. По весне они  могут  натворить  глупостей,  но
гусаки - никогда! Никогда! - И она покачала головой.
   У Люс, как всегда, было трагическое  лицо,  а  Диана  принялась  громко
обсуждать, как уменьшить кровотечение, что вызвало у  Лоика,  несмотря  на
боль, новый прилив иронии:
   - Гусак убивает ответственного работника министерства иностранных  дел!
Какой прекрасный заголовок для газет: "ПЫТАЯСЬ ЗАЩИТИТЬ ДВУХ СВОИХ ГУСЫНЬ,
ЛОИК ЛЕРМИТ ПОЛУЧИЛ  СМЕРТЕЛЬНУЮ  РАНУ  ОТ  СОПЕРНИКА".  Это  кажется  мне
совершенной правдой,  или,  во  всяком  случае,  весьма  правдоподобным...
Конечно, я не имел в виду никого из здесь присутствующих!.. Вы мне верите,
мои дорогие? Хотя у Брюно есть что-то от гусака, особенно тогда, когда  он
вытягивает шею. Знаю, что трещу без умолку, но я боюсь потерять  сознание,
если замолчу!
   Его отвели в дом,  усадили  в  пресловутом  алькове,  где  ему  и  была
наложена повязка.
   - Пойду за землей, туда. Здесь запасы  уже  кончились.  Скоро  вернусь.
Держите руку и никуда не уходите!
   И Арлет убежала.
   - Какая добрая женщина, - вздохнул Лоик. - Она отправилась ради меня за
своей ценной паутиной! Золотое сердце!.. Так  что  же  в  действительности
произошло? Что вы сделали с этими несчастными животными?
   - Это все... это... из-за  Дианы,  -  начала  Люс  испуганно.  -  Диана
стала... ведь правда, Диана?
   - О! Вы можете ябедничать сколько вам угодно, - небрежно сказала Диана,
- пока здесь нет Арлет! Говорите же, милочка! Давайте!
   - Значит, так, - шепотом начала Люс, - когда Диана  увидела  всех  этих
гусей в загоне... нужно признать, что вид у них был действительно  глупый,
это правда... она захотела передразнить их. Тогда  она  встала  на  правую
ногу, вытянула назад левую, подняла руки и замахала  ими.  Нужно  сказать,
что вышло очень похоже... честное слово! Спереди она была похожа на  букву
"Т", представляете?
   - Представляю, - рассмеялся Лоик. - Может быть, в последний раз,  перед
тем как впаду в коматозное состояние... И что же? Что произошло? Им так не
понравилась эта поза?
   - Нет... не думаю, что из-за этого,  -  сказала  Люс,  задумчиво  качая
головой.  -  Нет,  нет,  самое  худшее  началось,  когда  Диана   захотела
передразнить их крик.
   - То есть как?
   - О, у нее очень, очень хорошо получилось, - признала Люс  с  некоторым
удивлением и даже восхищением, несмотря на то  что  была  сердита.  -  Она
кричала в точности как они! Повторите хоть один разочек, Диана!  Повторите
для Лоика!
   - Осторожно! - прошептала Диана. -  Осторожно!  Если  Арлет  что-нибудь
заподозрит...
   Она бросила взгляд в  коридор,  затем  на  входную  дверь  и  испустила
хриплый, шипящий и глупый крик, так похожий на крик этих  птиц,  звучавший
пять минут тому назад, что Лоик даже вздрогнул.
   - Просто на удивление похоже,  что  правда  то  правда!  И  это  им  не
понравилось?  Может  быть,  сами  не  зная  того,  вы  сказали  им  что-то
оскорбительное!
   - Это уж точно! - согласилась Люс. - Это уж точно! Они сразу же  пришли
в ярость! Я думала, что загон закрыт! А они вырвались из него и  бросились
к нам. Один из них ужасно сильно ущипнул  меня  за  ногу,  и  я  закричала
Диане, что  нужно  бежать...  И  мы,  конечно,  побежали...  И  вообще,  -
продолжала она жалобно и  в  то  же  время  агрессивно,  -  как  можно  их
успокоить, если они пришли в такое бешенство? Согласитесь, Диана,  все  же
надо уметь так крикнуть! - прибавила она даже с некоторой гордостью.
   - Это было не так уж и сложно, - скромно сказала Диана. -  Крик  должен
родиться в глубине горла, вы наполовину закрываете зубы, просовываете язык
вперед и делаете вот так...
   И она снова крикнула, на этот раз  гораздо  громче.  Ее  спутники  даже
подпрыгнули и оглянулись, но, должно быть, Арлет отправилась  за  паутиной
или за совершенно особой землей в самую глубину амбара.
   - Я страшно  перепугалась,  -  заключила  Люс,  качая  головой.  -  Уже
несколько месяцев я не испытывала подобного страха.
   - У них был такой глупый вид! - повторила Диана по-прежнему небрежно. -
Приподнялись на своих больших  лапах,  шеи  от  ярости  раздулись,  глазки
маленькие, горят ненавистью, толстое брюхо, перепончатые  лапы,  они  были
удивительно похожи на старых банкиров! Не могу даже передать...  насколько
они были от-вра-ти-тель-ны! Отвратительные и злобные!  Ах!  Какие  мерзкие
твари! Мне вовсе не стыдно за это. Я их оскорбила? Я не  уверена  в  этом,
но, во всяком случае, привела их в смятение и ярость. Это уж точно. И  тем
лучше!
   - Вы можете  быть  тем  более  довольны,  моя  дорогая  Диана,  что  за
нанесенный  ущерб  платить  приходится  не  вам!  -   простонал   Лоик   с
меланхолическим  видом,  протягивая  окровавленную   руку.   -   За   ваши
сумасбродства всегда приходится отдуваться другим, Диана, не знаю, отдаете
ли вы себе отчет в этом! Это становится невыносимым! Невыносимым!
   Впервые Диана клюнула на эту удочку и выказала признаки того, что можно
было бы считать раскаянием (но на самом деле эти переживания  были  весьма
далеки от истинного раскаяния).
   - Я очень огорчена! Действительно огорчена, Лоик! Вы и представить себе
не можете! Если бы не вы, эти твари разорвали бы нас в клочья,  не  правда
ли, Люс?
   - "Две великосветские дамы разорваны на клочки гусями.  В  основе  этой
новой  драмы  лежит  отнюдь  не  ревность,  а  лишь  грубая   похоть",   -
продекламировал  Лоик,  изображая  из  себя  репортера,  повествующего   о
катастрофе.
   - Вы потеряли столько крови! - сказала Диана.
   - Не мучьте себя угрызениями совести, Диана. Не нужно. Если  вы  хотите
утешить меня, обещайте мне...
   - Все, что вы пожелаете!
   - Поклянитесь мне, что вы воспроизведете крик гуся, когда я  захочу.  В
Париже или еще где-нибудь, в любом салоне, по первому моему требованию.  И
этот уговор будет действовать, скажем, в течение года.
   - Крик гуся!.. А если... э-э... я и не знаю... если... э-э... там будет
английский король или еще какая-нибудь столь же высокая особа?..
   Но суровый взгляд Лоика и рана на его руке заставили ее стушеваться.
   - Я согласна! - сказала она. - Согласна! В течение года.
   - Вы не забудете его?
   - Что?
   - Крик гуся!.. Лично я никогда не забуду, как вы кричали.
   - Да, да. Конечно, конечно! Обещанное я  выполняю!  -  ответила  Диана,
испытывая, несмотря ни на что, некоторое смущение и огорчение.
   Она уже видела в своем воображении званый  ужин:  очень  важные  особы,
бесконечные рассказы Лоика о слогах и согласных, абсолютно недоступные для
всеобщего понимания, каменное лицо Люс, Брюно, повествующий о том, как его
изнасиловал дурачок из босеронской глубинки, и она сама, кричащая гусем!..
Да уж... занятная будет компания! Их всюду будут приглашать, но  только  в
первый раз, во второй - никогда...
   Арлет пришла вместе с Морисом, держа под мышкой свою необычную аптечку,
выражение  ее  лица  было  странным,  почти  напуганным.  Диана   невольно
вздохнула.
   - Почему вы так вздыхаете? - забеспокоился Лоик.
   - Я задаюсь вопросом, что  день  прошедший  нам  готовит,  -  рассеянно
ответила она.
   Странно, но никто не  обратил  внимания  на  этот  ляпсус.  Даже  Лоик,
которого заново перебинтовали и уложили в постель. Три гурии окружали его.


   Животные успокоились, хлеб был  скошен  и  убран,  гостей  на  обед  не
ожидалось, таким образом, парижане могли немного  отдохнуть,  дыша  свежим
воздухом, греясь на солнце, спрятав в тень  голову,  насладиться  тишиной,
которая так пугала их вначале, но сейчас  была  так  приятна.  Теперь  они
знали, что эту тишину  полей  рождают  земля,  прогретая  солнцем,  птицы,
ищущие пропитание, неподвижно безмолвные  -  ведь  не  было  ни  дуновения
ветерка - листья деревьев. После стычки с гусями они пребывали в  чарующем
покое, хотя Арлет и отказала Диане в маленьком стаканчике сливовой  водки,
столь необходимой, по утверждению Дианы, для ее нервной системы.  Но  этот
покой длился всего лишь мгновение, потому что они быстро заметили, что  во
взгляде Арлет, обычно прикованном к  какому-нибудь  предмету  из  домашней
утвари или же  устремленном  вдаль,  к  горизонту,  на  сей  раз  читались
одновременно стыд и властность, что было настолько же мимолетно, насколько
и противоречиво.
   Повинуясь своему обычному рефлексу, Лоик попытался рассеять это облачко
шуткой.
   - Может быть, гусак глупее гусыни? - спросил он у окружающих. -  Вы  не
знаете этот сборник, моя милая  Диана?  Он  очень,  очень  хорош.  Сборник
стихов Поля Элюара... название немного отличается, но зато звучит  так  же
мелодично.
   - Это что-то мне напоминает, - любезно сказала Диана, потому что,  даже
если она не знала, о чем идет речь,  когда  дело  касалось  культуры,  это
всегда "что-то напоминало" ей, и она становилась от этого приветливее.
   Лоик продолжал:
   - Это замечательный сборник...
   Он остановился. Если  Арлет  терзали  душевные  муки,  ее  нельзя  было
отвлечь от них. Но подобное  случалось  настолько  редко,  что  для  этого
должны были быть очень серьезные причины.
   - Арлет, - сказал он, - у вас озабоченный вид. Что происходит?
   Арлет Анри открыла рот, тут же закрыла его и скрестила руки на коленях.
   - Происходит вот что... вот... когда вы приехали сюда,  мы  спросили  у
хозяина гаража, нет ли у него машины для вас... Раз вы... мы думали... раз
вы не хотели оставаться на ферме... даже ненадолго...
   - Действительно, можно было прийти к этой мысли, -  сказала,  улыбаясь,
Диана. - Мы и вправду  думали,  что  этот  курорт  не  для  нас...  Но  я,
наверное, удивлю вас, моя дорогая Арлет... -  Наклонившись,  она  положила
свою руку на запястье хозяйки и несколько раз похлопала по  нему.  В  этом
жесте было столько же силы, сколько и искренности. - ...Я,  наверное,  вас
удивлю: мне нигде не было так хорошо... нигде я не чувствовала себя лучше,
чем здесь! Ни в Гштааде, ни  в  Сан-Доминго,  ни  в  Давосе,  ни  в  Туре,
нигде!.. Это забавно!
   - Так что по поводу машины?
   Голос Лоика звучал так же мирно, как и голос Дианы, но в нем  слышалось
больше напряжения. А Люс побледнела под  своим  деревенским  загаром,  так
отличающимся от пляжного. "И по правде говоря, шедшим ей гораздо  больше",
- подумала Диана.
   - В общем... нашлась одна машина! Я забыла  вам  сказать  об  этом,  но
здесь  такое  творилось.  На  дорогах  сейчас  спокойно,  немцы   убрались
восвояси, и хозяин гаража сказал, что у него есть одна машина.  Я  послала
Никуда-не-пойду кое-что купить... - сказала она, запинаясь.  -  А  Сильбер
дал ему это... для вас.
   Протянув  Лоику  грязный  клочок  бумаги,  она  отвернулась,  чтобы  не
встретиться с ним взглядом. Но он успел заметить, как  черты  ее  лица  от
волнения  исказились,  что  на  мгновение  неожиданно  превратило   ее   в
застенчивую женщину.
   Он замолчал.
   - Но вы  можете  не  торопиться,  -  сказала  она.  -  Я  не  собираюсь
выбрасывать вас на улицу, ни в коем случае! Нет! Это  было  бы,  это  было
бы... уже слишком! - почти простонала она.
   И под изумленным взором своих гостей она подняла край  своего  фартука,
наклонилась и спрятала в нем лицо,  напомнив  при  этом  то  ли  греческую
вдову, то ли наказанную школьницу.
   - Что же в конце концов происходит? - вскочив, закричала Диана. - Милая
Арлет! Что происходит? Что с  вами  случилось?  Может  быть,  вы  получили
дурные известия? Все ли в порядке с вашим мужем, с вашим сыном?
   - О да, у них все хорошо... очень хорошо, - ответила сдавленным голосом
Арлет, уткнувшись в фартук и удивляясь этому убежищу, которое она - и  это
было вовсе уж глупо - не осмеливалась покинуть.
   - Вот это - самое главное! Если они живы, они скоро вернутся! Скоро они
будут здесь! А, Арлет? А?.. Как я вас понимаю! Я все понимаю!..
   Довольная   и   возбужденная   собственной   проницательностью,   Диана
повернулась к своим друзьям.
   - Ну да! Конечно же! Я все поняла! Они должны приехать, а вы не знаете,
где нас разместить! Так? Ах, моя  миленькая  Арлет,  вы  ведете  себя  как
настоящий ребенок! В самом деле! В любом случае  мы  должны  были  уехать:
ведь урожай уже убран, - сказала она с такой логикой, как будто Лоик, Люс,
Брюно и она сама всю жизнь работали поденщиками. - Нам  обязательно  нужно
возвращаться! Вот видите! Столько переживаний  на  пустом  месте!  Дорогая
Арлет, мы знаем, что, если бы это  было  в  вашей  власти,  вы  никуда  не
отпустили бы нас!
   "Дорогая Арлет", казалось, была все менее расположена оставить в  покое
свой фартук.
   - Я уверена, что машина готова и мы можем уехать! Ну-ка,  покажите  мне
эту записку, Лоик. Что вы думаете по этому поводу? "Или берете - или нет"!
Конечно же, берем! Это ведь сущие гроши, мне кажется, разве не так?
   - Не знаю, - сказал Лоик, - доедем ли мы до Парижа на "делаже"  выпуска
1927 года, но в конце концов нужно попытаться...
   - Конечно же, это не "ченард"! Но мы  вовсе  не  снобы  и  появимся  на
Елисейских полях в нашем "делаже", как  настоящие  туристы...  Эй,  Арлет,
дорогуша, хватит плакать! Мы скоро вернемся обратно,  очень  скоро.  А  вы
приедете к нам в Париж! Мы вместе пообедаем! В любом ресторане, в каком вы
захотите! - сказала Диана, несколько остыв. - Или лучше у меня! Но есть ли
у нас время, чтобы заморить червячка? Я думаю, что они приедут  не  раньше
вечера, как обычно бывает.
   - Откуда вы знаете, когда обычно возвращаются  воины?  -  спросил  Лоик
потухшим голосом.
   - Я точно не знаю, но в фильмах или в спектаклях солдаты или  мушкетеры
всегда возвращаются к ночи. Это ведь не случайно, не правда ли? Значит,  у
нас есть время вместе пообедать, а, Арлет?
   Арлет энергично закивала головой, наполовину скрытой фартуком.
   - Вот видите, Лоик!
   Диана торжествовала, но - в одиночестве. Лоик встал и побрел  к  балке.
Люс же, сидя неподвижно на стуле,  плакала,  не  стыдясь  своих  слез,  не
обращая внимания на то, что пришли Брюно и Морис.


   Инстинктивно Лоик сел на лугу на том же месте, что и накануне  вечером.
Там, где он шутил с Дианой, где он расточал ей комплименты  по  поводу  ее
внешности. Как это необычно! Нет, все же он был славным парнем, думал  он,
вспоминая  вчерашнее...  Славным  и  сентиментальным  парнем,  ведь   если
задуматься, он единственный уедет отсюда печальным, да, это точное  слово,
печальным; конечно, не  считая  Люс.  Любовь  сделала  лицо  Люс  милым  и
спокойным, каким оно и должно быть. Наконец она смогла стать счастливой  и
умиротворенной. И даже ее слезы означали, что она научилась  не  стесняясь
плакать и отдаваться чувствам, которые ей сулило будущее. Он  считал,  что
Люс не способна на такие проявления чувства,  но  теперь  видел,  что  она
изменилась. Что же до Брюно, то, наверное, у него земля горит  под  ногами
здесь, где его так унизили. Он получил хороший урок на этой ферме, что  не
так уж и плохо. Кроме солнечного удара и этой любовной истории,  ему  было
отчего подрастерять свое великолепие...
   Да и сам Лоик сожалел об этом уголке, где ему было легко с самим собой,
вот так-то. Но  после  разочарования,  совершенно  детского  разочарования
оттого, что он так мало пробыл на этой ферме, им  овладело  одно  желание:
уехать, сбежать отсюда; от этой травы, от этого луга, где  он  так  глупо,
наивно и безвольно цеплялся за жизнь... за свою жизнь.  За  карикатуру  на
жизнь.
   Вчерашний закат солнца, который так умиротворил его,  так  приблизил  к
счастью, был всего лишь глупой и  жестокой  лубочной  картинкой,  из  тех,
какие он любил смотреть, когда был моложе, но уже давно не заглядывался на
них... Подобными лубочными картинками он сам, иногда нарочно,  загораживал
свое видение вещей, такое ясное и честное, с  привкусом  горечи:  ведь  от
природы он был проницателен. Конечно, иногда он позволял  себе  лирические
преувеличения, размышляя о собственном существовании. Он добавлял  в  него
света, свечей, цветов и музыки, отдавался потоку мечтаний. Но поступал так
только под  влиянием  достаточно  веских  обстоятельств...  или  во  время
длительных  путешествий...  или  для   какой-нибудь   незнакомки.   Он   и
представить себе не  мог,  что  сможет  так  расслабиться,  опуститься  до
оптимизма, что в душе его воцарится мир, даже  счастье  -  и  все  это  на
маленькой, довольно запущенной ферме, в двухстах километрах от  Парижа.  А
произошло это совершенно  неожиданно  в  один  из  неудавшихся  уик-эндов.
Пришла пора надеть на себя костюм, защищающий его от передряг, от светских
людей, его удобный пуленепробиваемый костюм,  и  этим  костюмом  была  его
ирония,  всего  лишь  одна  из   мер   предосторожности.   Принимая   меры
предосторожности,  человек  кое-что  разрушал,  кое-что  изменял  в  своей
жизни... но значительно меньше, чем если бы не принимал их вообще.


   "Да уж, решительная женщина эта милая Арлет", - думала  Диана  Лессинг,
которую никогда прежде так не выпроваживали ни из одного замка, будь то во
Франции или в Наварре.  Конечно,  это  слегка  обидело  ее,  но,  главное,
удивило. Для начала Арлет должна была переговорить с ней. Ведь в  конечном
итоге они обе были "капитанами" этой странной команды,  отвечали  за  нее.
Конечно, ее люди уедут, но выставлять их за дверь таким образом, в тот  же
день!.. Не то чтобы сама Диана хоть на минуту представила себе, что  нужно
провести еще неделю на этой ферме! Но эта спешка не могла ей  понравиться.
Это, знаете  ли!..  Может  быть,  хозяева  сочли  их  присутствие  слишком
обременительным? А может быть, эти крестьяне со своими  курами,  мухами  и
дико орущим дедушкой нашли слишком скучным и неприятным цвет,  да,  именно
цвет парижского высшего  общества?  Это  просто  смехотворно!  Нет,  здесь
должна быть другая причина. Но какая же? Может быть, они невольно  обидели
Арлет, оскорбили ее? Нет, она, Диана, тут же узнала бы  об  этом.  Даже  с
такими  собеседниками,  как  эти  крестьяне,   отличающимися   по   своему
поведению,  образованию,  чувствам  от  тех  людей,  с  кем  она  привыкла
общаться, интуиция  Дианы  всегда  была  на  страже,  ее  проницательность
никогда не изменяла ей: она знала все, что творится вокруг. Любую малейшую
деталь, выбивающуюся  из  общей  картины,  она  схватывала  на  лету.  Эта
открытость и повышенная чувствительность, за  которые  ее  не  переставали
хвалить, были даже утомительны для нее. Иногда Диана  предпочитала  ничего
не видеть и  ничего  не  слышать.  Порой  она  хотела  бы  превратиться  в
толстокожее жвачное животное,  совершенно  невозмутимое,  с  вытаращенными
глазами, как и многие, многие другие.
   Ну а пока этот поспешный  отъезд  можно  было  объяснить,  несмотря  на
странный вид Лоика, только лишь возвращением двух  солдат.  Возможно,  для
дипломата, уже  неделю  лишенного  работы,  это  было  слишком  упрощенным
объяснением, но оно было единственным... Лоику придется смириться с этим.


   Их возвращение будет менее  триумфальным,  чем  это  представляла  себе
Диана, думали одновременно про себя Арлет  и  Морис  Анри.  Они-то  знали,
какой оборот приняла война. Но это не вызывало у Мориса  особых  угрызений
совести: куда больше его занимала Люс. Люс должна уехать! Его прекрасная и
нежная Люс должна уехать! Мать могла бы подождать  еще  немного.  Или,  во
всяком случае, предупредить его. Он бросил  на  Люс  отчаянный  взгляд  и,
чтобы доказать свою непричастность, закричал:
   - То есть как? Как это, "делаже" выпуска 1927 года? Да можно ли доехать
на нем хотя бы до Тура? Да и к чему такая спешка, разве я не прав?
   При виде побледневшего лица Люс, этого испуганного и покорного  личика,
у него разрывалось сердце. Морис улыбался ей, но она опустила  глаза.  Люс
не возлагала на него больших надежд, чем на других мужчин, это было  ясно.
И Морис Анри,  несмотря  на  то  что  по  природе  был  человеком  мягким,
чувствовал, что сейчас поступает напористо и грубо. Никогда больше  он  не
найдет женщины, которая так нравилась  бы  ему,  которой  он  сам  так  бы
понравился! Он представил себе, как блестели глаза Люс, когда она лежала в
сене, как она смотрела на него с нескрываемым обожанием,  как  клала  свою
руку ему на спину, на бедра, на плечи, на шею, в долгом и наивном экстазе,
и ему захотелось расплакаться. Эта женщина была  предназначена  для  него!
Она была его женщина... Ни одна другая не будет так явно, так плотски  ему
принадлежать. Ну уж нет, так дело не пойдет! Подойдя к ней, он взял ее  за
локоть, но она отвернулась, без упреков и без видимых слез.
   - Ничего страшного, - с трудом проговорила она, -  я  прекрасно  знала,
что... но все произошло так быстро!
   Опустив в свою очередь глаза, он неловко взял ее за руку  на  глазах  у
всех. Но никто и не пошевелился. Казалось,  никто  ничего  не  заметил.  И
меньше всех - Брюно.
   - Только война может превратить "ченард-волкер" 1939  года  в  "делаже"
1927 года! - заметила Диана.
   - Не могу поклясться, что он довезет нас до Парижа, -  сказал  Лоик,  -
но, как бы то ни было, мы приблизимся к цели.
   - Да что вы говорите! Этим машинам износа нет! Максимум через три  часа
мы будем в Париже, ведь  немцы  освободили  все  дороги.  Остались  только
беженцы. Еще быстрее мы доберемся окольным путем.
   Брюно буквально дрожал от радости. Он не  мог  скрыть  своего  счастья,
хотя  и  пытался.  Горе  Люс  казалось  всем  более  нравственным,   более
достойным, чем его радость, - и хотя обманутым в этой ситуации был  именно
он, -  но  при  этом  казался  всего  лишь  ловким  и  абсолютно  циничным
обманщиком, каких так много в этом мире...
   Все необходимые меры он примет позже,  в  Париже.  А  сейчас  ничто  не
должно помешать их отъезду. Брюно буквально кипел от радости, поэтому и не
почувствовал сразу, что Никуда-не-пойду похлопывает его по плечу, а  когда
обернулся, даже улыбнулся этому придурку.
   - Твоя не беспокоиться, -  прошептал  Никуда-не-пойду,  касаясь  своими
губами его  уха,  что  вызвало  у  Брюно  чувство  омерзения.  -  Твоя  не
беспокоиться. Твоя оставаться.
   - Именно так!.. Поди остынь! - ответил Брюно как школьник. И захихикал.
   - С Арлет все улажено, - подтвердил Никуда-не-пойду.
   На мгновение, одно ужасное мгновение, Брюно потерял самообладание.  Они
ведь  не  оставят  его  здесь,   привязав   к   стулу,   в   лапах   этого
дегенерата-извращенца! Это им так понравилась деревенская жизнь, но отнюдь
не ему! Он метнулся к Арлет, которая, как и все остальные, делала вид, что
чем-то занята: то ли она убирала какую-то утварь,  то  ли  рвала  цветы  -
откуда ему было знать?
   - Что это еще такое плетет ваш батрак,  а?  Вы  что,  хотите,  чтобы  я
остался?
   - Нет, уж вам это не грозит! - ответила Арлет так твердо, что сразу  же
успокоила Брюно,  при  этом  все  же  уколов  его  самолюбие  именно  этой
твердостью. - Вам это не грозит, но  пусть  так  считает  Никуда-не-пойду,
иначе он тут устроит сцену. Все равно до вашего  отъезда  я  пошлю  его  к
Фаберам.
   - Хорошо, хорошо! - поспешно ответил Брюно.
   Да уж, веселенький выдастся сегодня вечерок на  ферме!  Придурок  будет
выть на луну, дедушка орать свое "здатути"! А остальная семейка Анри будет
наслаждаться этим  концертом,  дожидаясь,  пока  на  рассвете  к  нему  не
присоединится петух.
   - Ну? Как же? Так как?..
   Никуда-не-пойду плелся за ним по пятам, нахмурив брови, если можно было
назвать бровями горизонтальную волосатую линию, соединяющую оба его уха.
   - Она тебе сказала?
   - Да, да, она мне сказала, и я  согласен,  дорогой  товарищ.  Я  только
провожу моих друзей до перекрестка, там брошу их  и  сразу  же  вернусь  к
тебе, будем вместе орудовать вилами и граблями!
   - Ну уж нет, мы не обязаны это делать! -  пробормотал  Никуда-не-пойду,
чья лень проявлялась в любых обстоятельствах. - Да и потом, урожай-то  уже
собран!..
   - Значит, ты найдешь нам еще какую-нибудь работу, я  не  беспокоюсь  на
этот счет, - возликовал Брюно.
   Ни один, ни другой и не заметили,  как  неожиданно  эволюционировал  их
язык,  но  выражение  превосходства,  презрения,  исказившее  лицо  Брюно,
привлекло внимание Лоика. И на секунду он сконцентрировал  на  Делоре  все
смутное отвращение и весь тот страх, которые  внушало  ему  возвращение  в
столицу.
   - Прекратите издеваться над этим несчастным! - закричал он. -  Найдется
кто-нибудь еще и похуже, кто полюбит вас.





   К  обеду  все  собрались  в  большой   комнате.   Царила   одновременно
торжественная и шутливая атмосфера.
   - Чем нас будут потчевать? - спросила  Диана,  однажды  выбравшая  себе
роль заводилы и желавшая сыграть ее до конца.
   -  Гусаком...  гусаком  с  кровью...  -  бросил  Лоик,  не  забывший  о
нанесенном ему оскорблении.
   - Такой еды не бывает, - высказался робкий влюбленный  Никуда-не-пойду.
- И потом... это... как его... гусаков не убивают... из-за гусынь.
   - Что значит "из-за гусынь"?
   - Гусыни хотят своих гусаков по весне. Правда, Морис?
   - Здатути! - заорал дедушка, ответив вместо внука, потому что  тот  был
занят совсем другими вещами, расположившись в уголке с красивой девушкой.
   - Это... по весне гусыням только  подавай  гусаков!  -  поспешил  снова
уверить идиот. И, уточняя свою мысль, он  добавил:  -  У  них  это...  как
его... бывает, как и у нас... а?
   При этом он громко и беззлобно рассмеялся, но, как обычно, в его  смехе
послышалось что-то похабное, заставившее всех присутствующих вздрогнуть.
   Раскачиваясь на стуле, Лоик курил сигарету; за эти дни его  волосы  над
лбом и на затылке немного отросли. Он  стал  похож  на  художника  или  на
человека свободной профессии, но уж никак не на дипломата,  если  говорить
по чести.
   Время от времени Диана бросала на него встревоженные взгляды. Она  сама
не знала почему, но уже час или два, после этой  истории  с  гусями,  Лоик
действительно тревожил ее. Что-то у него не клеилось. Однако, как  и  всех
остальных, его, наверное, радовало возвращение в Париж. И  он  начал  свою
последнюю речь.
   - Всегда бывает интересно,  -  проговорил  он  лениво  и  рассеянно,  -
определить сходства и различия между полами...  Обратите  внимание  на  ту
параллель, которую провел Никуда-не-пойду: этот  огонь,  отказ  от  всяких
условностей весной у одних и то же самое состояние - но  в  течение  всего
года - у других. Какие сексуальные запросы!.. Это забавно, не  правда  ли?
Но подобные сравнения не в вашу пользу, мои милые дамы...
   "Дамы" повернулись к нему, на одном лице читалось удивление, на  другом
- скепсис, на третьем - рассеянность.
   - О чем вы тут толкуете? - заволновалась Диана.
   - Я говорю о самоотверженности: подумайте о бесконечном количестве этих
гусынь, этих несчастных юных  созданий,  которых  убивают  каждый  год,  в
каждом поколении... и все это - ради  того,  чтобы  положить  их  в  узкую
холодную стальную коробку, оторвать от семейного очага... а потом и съесть
их! Есть у вас подруга или знакомая, Диана, которая согласилась бы на это,
зная, что гусак, ее супруг, оставшись в загоне, в конце концов забудет  ее
в объятиях или в лапках юной гусыни? Наверно, нет! Да  это  и  удивило  бы
меня!
   - Уверяю вас, он потерял остатки разума! - убежденно сказала  Диана.  -
Да что с вами приключилось? О чем вы толкуете, Лоик?
   - Я продолжаю то сравнение между  вами  и  гусынями,  которое  с  таким
блеском начал Никуда-не-пойду.
   - Я действительно не понимаю, что вы можете делать на набережной Орсе!
   - Я развязываю войны, - запальчиво сказал Лоик.  -  Мне  особо  удалась
последняя,  такая  маленькая.  Жил-был  народ,   вооруженный   до   зубов,
воинственный, а перед ним была страна - Франция,  в  ней  царил  бардак  и
раздоры. Такое состояние могло длиться годами. Но нет! Я задаюсь вопросом:
что же произошло? И  вот,  пожалуйста!  В  политике  никогда  нельзя  быть
уверенным до конца, даже в самых худших предположениях.
   И глубоко вздохнув, Лоик взялся за бутылку холодного вина, щедро  налил
своим соседям, не забыв и о себе самом.
   Он едва успел поставить бутылку на место и выпить свой  стакан,  как  к
нему опять протянулись руки. Казалось, вся их веселенькая семейка  умирала
от  жажды  или,  может  быть,  на  них  снова  напала  робость?  Смущение,
запоздалое желание вновь обрести свое "я", приклеить себе на спину  ярлык,
который был у каждого, когда они выехали из Парижа: Лоик  -  дипломат,  по
слухам, педераст; Брюно - альфонс двадцати восьми лет;  Диана  -  светская
львица, пребывающая в  постоянном  беспокойстве;  Люс  -  молодая  богатая
женщина, несчастливая в браке. И каждый старался вернуть свой  образ  или,
скорее, восстановить для  собственного  успокоения  прежние  образы  своих
спутников. И каждый из них считал, что трое остальных смешны, но временами
трогательны в своем желании быть самими собой.  По  крайней  мере  такими,
какими они были в Париже.
   - Этого винца мне явно будет недоставать... и не только его,  -  сказал
Лоик, обращаясь к Арлет, и та кивнула головой, показывая  тем  самым,  что
его комплимент принят.


   Парижане  долго  и  по  многу  раз  курсировали  между  "спальнями"   и
"автомобилем"; самое смешное было в том, что эти слова, в общем означавшие
для них определенную роскошь, снова появились в их  обиходе.  К  тому  же,
взявшись слишком рьяно за переноску багажа от дома к машине, они затратили
на это слишком много сил.  К  этому  прибавились  крики  Дианы,  когда  ее
неизвестно чем набитый чемодан прямо  во  дворе  распахнулся;  причитания,
возгласы негодования и гримасы, сопровождавшие попытки привязать на  крышу
машины чемоданы Лоика и Брюно, потому что они не поместились  в  багажнике
"делаже", - весь этот процесс проходил одновременно  и  очень  медленно  и
очень быстро. Поэтому они были почти удивлены, увидев, что все готово,  по
крайней мере в техническом отношении, и можно ехать. Уверившись в том, что
они действительно скоро уедут, Арлет не  переставала  их  отговаривать  от
этого.  Выполнив  свой  долг,  теперь  она  просила  их  остаться,  причем
совершенно искренне, хотя бы на ужин, а возможно, и на ночь. По ее мнению,
лучше было уехать ранним утром, чем, рискуя жизнью,  добираться  ночью  до
Парижа. Но кости уже были брошены, Брюно от нетерпения бил копытом, а  Люс
так безутешно плакала, что задерживаться здесь дольше было бы по отношению
к ней настоящим издевательством.
   - Возьмите, - сказала ласково Диана, открывая свой чемодан, - возьмите,
Арлет, я прошу вас! Возьмите это! В этом вы будете божественно хороши!
   "Это"  было  вязаной  ночной  кофточкой  из  кашемира   -   прелестная,
бледно-розового цвета, - во всяком случае, она могла бы быть  таковой,  но
представить ее себе на Арлет-Мемлинг было уморительно смешно.
   -  Это  правда  очень  красиво,  но   зачем   она   мне?   -   спросила
заинтересованная особа.
   - Чтобы зимой плечи не мерзли, - ответил Лоик.
   - Ах вот как, это очень хорошо, потому что здешние морозы - это вам  не
шутка! Зимой здесь даже эти сучьи термометры лопаются! -  снова  позволила
себе грубость Арлет, к великому огорчению своих гостей.
   Странное дело, раньше она довольно редко  уснащала  свою  речь  грубыми
словами и ругательствами, но с тех пор как решился вопрос об отъезде,  она
все чаще прибегала к ним.
   - Ну, вперед, в путь! - сказал Лоик,  которому  начали  докучать  слезы
Люс.
   Все смешалось  при  расставании,  все  бросались  на  шею  друг  другу,
исключая Брюно, объятия и  слова  прощания  так  перемешались,  что  Диана
принялась целовать Лоика, выказывая при этом все признаки отчаяния.  Когда
страсти немного улеглись, они расселись в машине, Люс  и  Брюно  -  сзади,
Лоик за рулем и рядом с ним Диана. "Прямо образцовая семья, -  подумал  на
мгновение Лоик, - дети - сзади, а благоверная -  рядом  со  мной".  Бросив
взгляд на свою "благоверную", он увидел, что она открыла  дверь,  вытянула
руку и уже приготовилась сделать грациозный прощальный жест и даже послать
воздушные поцелуи этим крестьянам. И теперь, когда парижане, оставив  двор
фермы, забились в машину, вышеозначенные крестьяне предстали перед ними  в
своем истинном виде: деревенщина, мужланы, в  поношенной  тиковой  одежде,
дочерна загорелые и дурно воспитанные.
   - Ну, до свидания! - закричал он, и машина тронулась.
   Прижав лицо к стеклу,  Люс  неотрывно  смотрела  на  своего  любовника,
который отдалялся, становясь все меньше и меньше,  а  он  также  неотрывно
смотрел на них. Когда машина поднялась на верх балки,  Морис  не  мог  уже
различить ничего, кроме светлого пятнышка знакомого лица в темной  кабине,
а вскоре вдали осталось лишь облачко пыли.


   Конечно, они заблудились, ведь Арлет  весьма  приблизительно  объяснила
им, как выбраться на дорогу к Парижу. Машина кружила вокруг одного и  того
же места, так же  кружил  и  немецкий  бронетранспортер,  отправленный  на
поиски тех французских солдат, которые, по слухам, готовы  были  сражаться
до конца.
   Бронетранспортер остановился на перекрестке, и солдаты увидели,  как  к
ним подъезжает на маленькой скорости, но и не думая тормозить, несмотря на
их сигналы, допотопный лимузин.
   - Какого черта им здесь надо? - забеспокоился Брюно. - Они ищут  дорогу
на Германию?
   - Во всяком случае, сегодня  в  мои  намерения  не  входит  захватывать
кого-нибудь в плен, - сказал Лоик. И он нажал на газ, к великому удивлению
немецкого лейтенанта, который тут же подал знак  своим  автоматчикам  -  и
сделал это с тем большим  энтузиазмом,  что  раздраженная  или,  наоборот,
пребывающая в добром расположении духа Диана  вытащила  французский  флаг,
забытый в машине ветеранами войны  1914-1918  годов,  и  принялась  весело
размахивать им.
   По всей видимости, находившиеся сзади Брюно и Люс были убиты первой  же
очередью, наверно, та же участь  постигла  и  Лоика,  потому  что  машина,
снизив скорость, принялась выписывать кренделя от  одного  края  дороги  к
другому и в конце  концов  съехала  в  кювет.  По  свидетельству  немецких
солдат, в живых осталась  лишь  одна  женщина,  она  долго  выбиралась  из
машины, у  нее  были  рыжие,  почти  красные  кудряшки,  она  была  крайне
разгневана,  но  рассмотреть  ее  детально  они  не  успели,  потому   что
подстрелили ее, как зайца, не  приближаясь.  К  тому  же  почти  сразу  же
вспыхнула и машина.
   Стоило больших трудов установить личности жертв  этой  оплошности,  тем
более  что  от  них  практически  ничего  не  осталось.  Только  благодаря
растущему влиянию господина Адера в немецком штабе  и  предпринимаемым  им
многочисленным расследованиям удалось установить истину.
   Они не были должным образом оплаканы - слишком  долго  их  разыскивали,
видимо, из-за того, что неизвестны были ни время, ни причины  их  странной
смерти.
   Чтобы  вызвать  скорбь  и  слезы,  необходимо  создать  соответствующую
обстановку, расставить декорации, придумать подробности  и  нюансы;  слава
Богу, что радость и смех вызывают и самые незатейливые сюжеты.

Популярность: 33, Last-modified: Tue, 17 Sep 2002 11:23:22 GmT