---------------------------------------------------------------
© Copyright Герберт Розендорфер
© Copyright Евгений Колесов, перевод
From: polydeuk@mtu-net.ru
---------------------------------------------------------------
Роман
Перевод с немецкого Евгения Колесова
Герберт Розендорфер родился 19 февраля 1934 г. в городе Больцано
(Швейцария). С 1939 года живет в Мюнхене, где окончил сначала Академию
изобразительных искусств, а потом юридический факультет. Работал судебным
асессором в Байрейте, потом прокурором, а с 1967 г. занимает должность
судьи. Издал следующие книги: повести "Строитель развалин" (1969), "Немецкая
сюита" (1972), "Латунное сердечко" (1979), "Страдания Бальмана" (1981),
"Четыре времени года в Ирвентале" (1986); романы "Остановленный человек"
(1970), "Балу Тода" (1980), "Замок гномов" (1982), а также сборник рассказов
"Пригородные миниатюры (1982).
В тексте звездочкой отмечены примечания автора, цифрами -примечания
переводчика: первые приводятся в сносках на той же странице, вторые - в
конце книги.
(среда, 14 июля)
Дорогой друг Цзи-гу,
будущее - это бездонная пропасть. Повторить свое путешествие я бы ни за
что не решился. Даже мрачнейший хаос - ничто по сравнению с тем, что
предстоит многострадальному роду человеческому. Если бы я мог, я бы
возвратился немедленно. Мне кажется, будто я попал в ледяную пустыню (хотя
здесь сейчас лето).
В этот раз сообщу лишь, что до места я добрался, учитывая всю
необычность путешествия, сравнительно благополучно. В теперешнем положении я
могу лишь бегло начертать несколько иероглифов и положить письмо на почтовый
камень. Надеюсь, что ты найдешь его. С великой любовью приветствую тебя -
твой Гао-дай.
(суббота, 17 июля)
Дорогой друг Цзи-гу,
будущее - это бездонная пропасть. Эти слова я, кажется, уже писал в
письме, оставленном на почтовом камне три дня назад.
Надеюсь, ты нашел его и более не опасаешься за мою судьбу.
То, что я успел увидеть, настолько отличается от всего знакомого и
привычного, что я даже не знаю, с чего начать. Здесь...
Хотя, наверное, нужно писать не "здесь", а "сейчас". Но это "сейчас"
представляется мне невообразимо чуждым: не могу поверить, что эта мерзкая
страна и есть тот милый край, где я оставил тебя тысячу лет назад. Теперь я
понял, что тысяча лет - такой срок, кoтopoгo не в состоянии охватить
человеческий разум.
Конечно, каждый, кто умеет считать, может начать отсчет: один, два,
три... и дойти до тысячи, убеждая себя при этом, что каждая единица означает
ушедший год, смену поколений, императоров, даже династий, смещение звезд с
их обычных мест... И все же осмелюсь утверждать: тысяча лет - это нечто
большее, чем сумма прошедших лет. Это настоящая гора времени, такая
огромная, что преодолеть ее не в силах даже самые отважные птицы нашего
воображения.
Тысяча лет - это не промежуток между "сейчас" и "тогда". Это именно
"здесь" и "там". Поэтому я буду писать "здесь".
К моему великому счастью, мне удалось найти наш почтовый камень, так
что я могу оставить на нем письмо для тебя. Найти его помог мне один
человек, который уже очень много для меня сделал и делает. В следующий раз я
напишу о нем подробнее.
Без него я не сумел бы отыскать дорогу к почтовому камню, потому что
наш родной Кайфын1 неузнаваемо изменился, так что иногда мне кажется, что
это вообще другой город. Вероятно, это оттого, что река изменила свое
течение: теперь она несет свои воды точно на север. Сам город теперь
непомерно велик, и в нем царит такой шум, что вынести его едва способно
человеческое ухо. Ни от одного из дворцов, казавшихся нам воздвигнутыми на
века, не осталось и следа (по крайней мере, в тех кварталах, где я успел
побывать), не говоря уже о жилищах простых людей. Даже холмы исчезли.
Местность совершенно ровная, только дома торчат, точно зубчатые скалы, и
редкое дерево достигает их высоты. Ничто, ни единого камешка не показалось
бы тебе знакомым. Не понимаю, как могло все так изменится. Увы, наши
варвары-внуки, напоминающие толпу грубых, необразованных дикарей, пожалуй, и
в самом деле способны были сровнять с землей прекрасные холмы. Кажется, даже
небо бежало отсюда в далекие края, не вынеся копоти и грязи. Меня не
покидает мысль, что я действительно переместился не только во времени, но и
в пространстве.
Пишу тебе, сидя на камне. Шум, царящий вокруг, еще можно вынести: в
одном-двух ли ( отсюда он гораздо сильнее. Где-то невдалеке от этого камня
находился дом, в котором тысячу лет и три дня назад я обнял тебя на
прощание. От дома тоже не осталось ни пылинки. На его месте выстроена череда
неуклюжих хижин. Того камня, который мы с тобой установили в парке, я также
не смог найти. А мы-то надеялись, что он простоит тысячу лет!
К счастью, моя судьба не зависит от тех ланов (,которые скрыты в его
полости. Моих пятидесяти ланов хватит на все мои нужды.
А на крайний случай, как ты помнишь, у меня есть еще пять золотых
чашечек изящной работы.
Мне очень хотелось бы вернуться назад теперь же, но я вынужден ждать
вычисленного нами часа, а он наступит только через восемь месяцев. Зачем
только злополучная любознательность забросила меня в это недоброе будущее,
не знающее ни тишины, ни величия! Помолись о моем благополучном возвращении.
Передай привет моей Сяо-сяо, которую после тебя, мой друг, я люблю больше
всех на свете -
Гао-дай.
(вторник, 20 июля)
Любезный друг Цзи-гу,
да, на дне этой пропасти, этого мрачного водоворота будущего, я
воистину обнаружил человека. Чтобы не нарушать законов справедливости в
отношении внуков, скажу, что нашел я даже двух человек и, размышляя сейчас о
втором, не исключаю, что он сможет стать моим другом, хотя я, как тебе
известно, до крайности скуп на дружеские чувства. И, хотя господин Шу Ши-ми
(так зовут этого второго) тоже слишком много шумит, я чувствую, что от него
меня отделяют не сто тысяч ли, как от всех остальных, а только девяносто
девять тысяч. Все остальные же, за исключением этого второго, представляются
мне огромными сероликими крабами, ни в чем не похожими на нас с тобой или
известных нам людей.
Разумеется, господин Шу Ши-ми так же далек от меня, как и остальные, но
он помогает мне понять этот чуждый для меня мир.
Познакомился я с господином Шу Ши-ми весьма странным к не самым
достойным для меня образом. Сейчас я опишу тебе наше знакомство, и ты
увидишь, сколько бед мне пришлось претерпеть за те несколько дней, пока я
нахожусь "в путешествии". Пишу я, сидя за столом господина Шу Ши-ми, в его
доме. Его самого дома нет. Наш почтовый камень находится, к счастью,
недалеко отсюда, и в случае необходимости я могу теперь и сам отыскать его.
Перед отъездом мы с тобой много говорили о предстоящем моем
предприятии, которое многие назвали бы небезопасным. И ты, мой любезный друг
Цзи-гу, изобретатель математического прыжка во времени, стал единственным,
кто знает об этом моем путешествии. Мы говорили о многом, но ты, наверное,
помнишь, что одним из важнейших путевых наставлений я счел для себя слова
великого Мэн-цзы2: "Кто хочет наблюдать, должен сам оставаться невидимым".
Поэтому я, как ты сам видел, выбрал для путешествия самое неброское платье,
какое только мог найти, отказался от всех знаков моего звания гуаня
четвертого ранга ( и даже сложил с себя золотую цепь начальника
императорской Палаты поэтов, именуемой "Двадцать девять поросших мхом скал",
чего, в сущности, не имел права делать. Мне хотелось остаться незаметным,
невидимым наблюдателем. Но в этом безумном будущем не только изречения
Мэн-цзы, но и вся книга Ли-цзи3 не принесли бы никакой пользы. Мое платье,
которое мы признали "неброским", здесь настолько выходит за рамки привычных
представлений, что, даже нарядившись женщиной или нацепив украшения
дворцовой собаки, я не вызвал бы большего недоумения.
Само путешествие прошло без осложнений и длилось не более мгновения. Мы
не зря проделали столько предварительных опытов. После того, как я обнял
тебя на мосту через канал Голубых колоколов, по всем расчетам показавшемся
нам наиболее подходящим для перемещения местом, и проделал все необходимые
действия, меня подхватила какая-то невидимая сила, подобная ураганному
ветру. Сначала я еще видел твое красное платье, а потом наступила темнота. А
в следующий миг я, растерянный, уже сидел на том же мосту через канал
Голубых колоколов, только все выглядело совсем иначе. Ни одного дома, ни
стены, ни даже камня не осталось от того, что я только что видел. Страшный
шум тотчас же обрушился на меня со всех сторон. Я сидел на земле, крепко
держа свою сумку, и моим первым желанием было немедленно вернуться назад. Но
ты знаешь, что это невозможно. А первая моя мысль была о Сяо-сяо: скучает ли
она обо мне? Теперь я долго не смогу ее приласкать. Да и ей тоже придется
долго ждать меня.
Мост, на котором я очнулся, совершенно не похож на тот, на котором мы с
тобой расстались. Правда, он и сейчас пересекает канал Голубых колоколов, но
сделан не из дерева, а из камня, очень плохо обработанного, и вообще,
видимо, сложен без любви. В этом "здесь" все сделано без любви. Все же я
подумал: какое счастье, что мост и через тысячу лет остался на месте. Ведь
после того, как старый деревянный мост сгнил или развалился, новый могли
соорудить выше или ниже. Тогда я, прибыв, очутился бы в воде, что, конечно,
было бы неприятно, хотя и не опасно, потому что канал Голубых колоколов
давно уже не так глубок, каким ты его знаешь, зато невообразимо грязен.
Грязь здесь вообще почти на всем. Грязь и шум царят повсеместно. Грязь и шум
- вот та пропасть, в которую влечет нас будущее.
Холм на западном берегу канала снесли, и вообще вся местность,
насколько хватает глаз, теперь совершенно ровная. Но я уже писал об этом.
Я встал, растерянный, опустил сумку на землю и огляделся. По тому
плану, который мы так тщательно составили по крайней мере для моих первых
шагов в этом будущем мире (скажу сразу: план наш оказался совершенно
неосуществимым), я должен был сначала направиться в парк, к твоему летнему
дому, чтобы найти камень, установленный нами у входа. Но мне не удалось
дойти до парка, потому что с той стороны, где прежде находился, а для тебя и
сейчас находится дом вдовы Начальника императорской охоты мандарина Ма Вана,
появился великан. Но не пугайся: в его взоре я не увидел злого намерения,
хотя одет он был в странное серое платье, которое я непременно опишу тебе
впоследствии, а лицо имел нездорового красного цвета. Но главное, что меня
поразило, был его нос, огромный до невероятности. Мне показалось даже, что
по величине этот нос превосходит все остальные части тела вместе взятые.
Великан, видимо, намеревался просто перейти через мост, но заметил меня и
остановился, как вкопанный. Я еще не умею распознавать выражение лица у
потомков (они отличаются от нас так сильно, что я постоянно спрашиваю себя:
неужели это и вправду потомки? Наши потомки?) и пока лишь учусь различать их
лица. Это очень трудно, потому что все они похожи, и у всех одинаково
большие носы. Но все же я ощутил, что этот великан, или великанша, потому
что пол их я тоже не всегда различаю, не желает мне зла. Возможно, он
рассматривал меня с таким же удивлением, как я его. Я подобрал сумку,
подошел к нему, поклонился и произнес:
- Высокопочтенный незнакомец или высокопочтенная незнакомка! Я, жалкий
и недостойный гуань четвертого ранга но имени Гао-дай, начальник
императорской Палаты поэтов, именуемой "Двадцать девять поросших мхом скал",
преклоняюсь перед вами и вашими досточтимыми предками! (Кто знает, подумал я
при этом, может быть, я и есть один из этих предков). Не соблаговолите ли вы
сказать, не находился ли когда-то за этой стеной летний дом моего друга,
почтенного мандарина Цзи-гу?
Но великан, судя по всему, не понял из моей речи не слова. Он ответил
мне на совершенно непонятном мне языке, точнее, проревел что-то таким низким
и страшным голосом, что я чуть не свалился с моста и немедленно бросился бы
бежать, если бы к тому времени вокруг не собралась целая толпа других
великанов, смотревших на меня во все глаза. Я был в отчаянии. Если бы я мог,
я немедленно отправился бы назад в прошлое, в наше с тобой милое время. Но
это, увы, пока невозможно. Я вынужден ждать. И это даже хорошо, ибо такова
цель моего путешествия. Итак, я крепче прижал к себе сумку и обратился к
присутствующим с вопросом, не понимает ли кто-нибудь из них человеческого
языка.
Нет, его здесь не понимал никто.
Если вспомнить, что мы можем без труда читать книги, написанные две
тысячи лет назад, то станет ясно, что язык наш с древнейших времен мало
изменился. Что же заставило его за следующую тысячу лет измениться так, что
меня здесь никто больше не понимает? Неужели северным варварам удалось
преодолеть Великую стену? Неужели они завоевали нашу страну, не оставив в
живых ни одного человека? И населяют теперь всю империю? Впрочем, против
этого говорит то обстоятельство, что мы хоть и уступаем северным варварам в
силе и выносливости, но в целом превосходим их ростом. Что ж, возможно, со
временем мне удастся пролить свет и на эту тайну.
Потом... Кстати, мне уже удалось выучить несколько слов того языка, на
котором говорят потомки. Язык очень трудный.
Потом все большеносые и великаны, окружившие меня, - но не волнуйся:
это не настоящие великаны, просто все живущие "здесь" люди гораздо выше
ростом, чем мы привыкли видеть, - все они закричали наперебой низкими,
громкими 'голосами. Если бы ты пережил такое во сне, то подумал бы, что
попал в компанию повздоривших между собой демонов. Судя по всему, говорили
они обо мне. Поскольку они так кричали - а я тогда не знал, что люди здесь
всегда кричат, - я испугался, что они начнут драться. Поэтому я при первой
же возможности незаметно удалился и покинул мост. Там, где ты, придя за моим
письмом, можешь видеть внешнюю стену императорских конюшен, протянувшуюся
вдоль канала, здесь находится дорога, вся выложенная камнем. Я как раз хотел
перейти через эту дорогу, и тут со мной произошло нечто ужасное.
Драки же, - кстати, извини меня, друг мой, что мысли мои то и дело
скачут от одного предмета к другому, но мне и в самом деле нелегко придать
моему изложению необходимый порядок, ибо за этот короткий срок на меня
свалилось столько всего одновременно, - драки же между людьми на мосту так и
не произошло.
Здесь вообще редко дерутся между собой даже простолюдины. Возможно,
конечно, что они избегают драться на улицах и занимаются этим дома. Я еще
слишком мало знаю здешний язык, чтобы расспросить об этом господина Шу
Ши-ми. Они не дерутся, зато кричат. Кричат они всегда. Впрочем, им это
простительно, ибо при том шуме, который царит здесь постоянно, обычную речь
просто нельзя было бы расслышать. Их никто бы не понял. Можешь ли ты, мой
милый Цзи-гу, представить себе жизнь, состоящую лишь в том, чтобы изо дня в
день стараться перекричать шум? Едва ли ты можешь себе представить такое.
Будущее, мой друг, это - бездонная пропасть. Однако я пока жив и здоров.
Пришло время класть письмо на почтовый камень. Поэтому на сегодня
заканчиваю. Обнимаю тебя -
твой верный друг
Гао-дай.
(четверг, 22 июля)
Мой дорогой друг,
прошло еще два дня, за которые со мной, как всегда, случилось много
удивительного, странного и необъяснимого, но я все же продолжу описание
событий первого дня моего пребывания "здесь".
Упомянутая дорога, которую я хотел перейти, называется здесь "аллеей".
По обе ее стороны тянется хилый, плохо ухоженный газон. Мостовая тоже
уложена без любви, а потому довольно ухабиста. Если бы великий Сын Неба хоть
раз проехал по этой дороге, он незамедлительно велел бы повесить главного
мандарина, ведающего строительством дорог. На газоне растут запущенные,
некрасивые деревья.
Ничего не подозревая, я ступил на мостовую, чтобы пересечь эту аллею, и
тут вдруг раздался грохот, скрежет и завывания, сравнить которые нельзя ни с
чем из того, что имеется в нашем мире. В то же время на меня со скоростью
молнии бросилось что-то - огромное животное или огненный демон, успел
подумать я, - двигавшееся так быстро, что я даже не смог разглядеть это
чудовище. Теперь-то я знаю, что это такое, - это не демоны, хотя бывают, по
меньшей мере, так же опасны, какими представляются демоны людям суеверным, -
но тогда они, конечно, явились для меня полной неожиданностью. Я дошел уже
почти до половины улицы, когда меня заметил этот пыхтящий зверь, - так мне
показалось. Далее все случилось в мгновение ока. Я почти сразу понял, что не
нужен демону. Он издал вопль, еще более жуткий, чем прежде, и попытался
уступить мне дорогу. Я тоже решил уступить ему дорогу и бросился обратно на
мост. Но, как разъяренный вепрь, мчащийся во весь опор, не способен
мгновенно свернуть в сторону, так и этот зверь мчался дальше, ведь он в
десять раз крупнее самого крупного вепря. Испустив последний вопль, зверь
издал оглушительный треск, который можно было бы услышать, если поджечь весь
императорский запас новогоднего фейерверка одновременно, и, как мне
показалось, вскочил на дерево. Тут я упал на землю и лишился чувств.
Очнувшись на скамейке, стоявшей между деревьями, я снова увидел толпу
большеносых, еще более похожих один на другого. Но, видимо, уложив меня на
скамейку, они не заботились обо мне более и почти все сбежались к тому
дереву, на которое взобрался "демон Десяти вепрей". Впрочем, приподняв
голову, я увидел, что на самом деле он не взобрался на дерево, а лишь
глубоко вгрызся в него. Теперь я знаю, что это был не демон и не чудовищный
вепрь. Это была повозка из железа. Дом господина Ши-ми находится недалеко от
моста, и позже я не раз проходил там. Боюсь, что дерево все-таки погибнет.
Таких повозок из железа, с четырьмя колесами, которые ездят совсем без
лошади и во много раз быстрее любой лошади, здесь ужасающе много. В каждой
такой повозке обычно сидит один большеносый; он держится за еще одно колесо,
расположенное внутри повозки, с помощью которого в какой-то мере и
направляет ее движение. Ездят они так быстро, что ты и оглянуться не
успеешь, как она уже исчезла слева, едва успев появиться справа. По здешним
каменным дорогам люди ходить не могут, так много на них этих железных
повозок. Они носятся во всех направлениях, и я не понимаю, почему они то и
дело не сталкиваются. Возможно, у них есть какое-то средство, вроде магнита,
которое отталкивает их друг от друга. В конце концов, ведь воробьи тоже
носятся нестройными стайками вокруг деревьев, но я еще ни разу не видел,
чтобы два воробья стукнулись лбами. Видимо, так же обстоит дело и с этими
повозками. Позже я попытаюсь разобраться и в этом. Называются эти повозки,
кстати, "Ма-шин": это одно из первых слов здешнего громкого языка, которые
мне удалось выучить.
Даже когда ни одной такой Ма-шин поблизости не видно, никто из местных
не решается ступить на их дорогу. Эти чудовища выскакивают так быстро, что
даже самый ловкий из ловкачей не успеет отскочить в сторону. Поэтому по
обеим сторонам дорог для повозок устроены такие возвышенные дорожки, по
которым можно ходить пешком, почти не подвергая себя опасности. На них-то и
толпятся здешние люди, устраивая столь любезный им шум. Но дорожки эти, в
отличие от дорог для железных повозок, очень узки. Из этого я заключил, что
в повозках Ма-шин сидят правители города, а то и всей страны, а те, то ходит
пешком, - их подданные.
Но вернусь снова к событиям первого дня. Итак, я пришел в себя и
приподнялся. Рассмотрев, что произошло с наскочившей на дерево повозкой, я
заметил рядом еще несколько повозок, поставленных у обочины. Понимая, что
меня, как человека весьма необычной внешности, да к тому же виновного не
только в остановке железной повозки, бесцельно застывшей теперь у дерева и
испускавшей клубы дыма, но и в порче специально посаженного дерева, пусть
даже я и сделал все это ненамеренно, первого поведут к местному судье, я
хотел встать и незаметно скрыться. Однако за мной все-таки следили, в чем я
немедленно убедился, когда ко мне подошли два великана в одинаковых зеленых
одеждах со множеством круглых серебряных пуговиц, чтобы схватить меня. Это
были, без сомнения, стражники: когда они принялись кричать на меня, их тон
сразу показался мне знакомым, хоть я и не понял ни единого слова. Так я
обнаружил в здешнем мире первую черту сходства с нашим, и даже обрадовался,
хотя державшие меня руки и причиняли мне некоторую боль.
Я сказал стражникам:
- О почтеннейшие и заслуженные слуги императора! Перед вами ничтожный и
жалкий, но вполне безобидный мандарин Гао-дай, гуань четвертого ранга,
верный супруг двух племянниц великой и несравненной императрицы Чан-фу,
недавно почившей в бозе любимой четвертой жены счастливого Сына Неба, а
также начальник Палаты поэтов, именуемой "Двадцать девять поросших мхом
скал". Окажите мне высочайшую милость и снисхождение и отпустите меня
незамедлительно, дабы мой друг и родственник, иногда удостаивающий меня,
недостойного грешника, своим высоким вниманием, могущественный Куань Фа-кун,
высоко почтенный Главный мандарин императорской стражи и ваш начальник, не
причинил вам незаслуженного зла, отделив от тела ваши прекрасные головы,
облеченные в нарядные шапки цвета листвы в императорском лесу ранней весной!
- При этом я находился в таком смятении, - здесь это, к сожалению, случается
со мной так часто, что уже становится привычкой, - что совершенно забыл, где
нахожусь: ведь для них мой уважаемый родственник Фа-кун уже тысячу лет как
мертв, а его место занимает другой мандарин, который, скорее всего, и
имени-то его не помнит. Но стражники, конечно, меня не поняли. Один из них
снова начал кричать, но я принялся качать головой и качал до тех пор, пока и
им не стало ясно, что договорится нам не удастся.
Тогда стражники в зеленых одеждах стали говорить друг с другом. Думаю,
что не ошибусь, если скажу что на их плоских, маловыразительных лицах
отразилось недоумение. Затем они довольно грубо потащили меня к одной из
повозок Ма-шин, стоявшей неподалеку. Полагаю, что на самом деле они не
намеревались причинять мне боль или неудобство, просто при их росте и силе
они не умеют иначе. Ладони у них широкие, как пальмовые ветви, и неловкие,
как необструганные доски. Они втолкнули меня в железную повозку. Я сильно
испугался. Сумку свою я по-прежнему прижимал к груди.
Теперь, мой любезный друг Цзи-гу, представь себе, что все, описанное
мною на многих страницах, на самом деле произошло всего в течение
какой-нибудь четверти часа. Впечатления обрушились на меня, подхватили и
понесли, точно полноводный ноток, и я буквально захлебнулся в этом потоке,
потому что уже не мог воспринимать всего, что со мной происходило, и помню
лишь отдельные события. Очень многое из того, что я пережил в первый день, в
том числе, наверное, и очень важное, забылось. Но смог ли бы даже самый
спокойный и мудрый человек сохранить ясную голову, если бы попал в такие
переделки!
Я понял, что протестовать против ареста - а это, без сомнения, был
арест, - не имеет смысла. Я подбадривал себя, утешаясь надеждой, что
императорское правосудие не могло пасть так низко, как пали нравы простого
люда, а это значит, что мне нечего бояться. Ведь я невиновен. И йотом, я
прибыл не для того, чтобы бояться, а чтобы наблюдать. А то, что путешествие
будет связано с риском, мы с тобой оба знали. Правда, я не ожидал, что со
мной в первый же день будут обращаться, как с преступником. Но в конце
концов я решил, что и это лишь обогатит мой опыт, собранный во время
путешествия в будущее-Повозка стражников оказалась узкой и тесной, как
дешевый паланкин, - очевидно, она была казенная. Сиденье, впрочем, было-
мягкое. Один из зеленых стражников уселся рядом со мной, другой впереди,
там, где у повозки внутреннее колесо. Внутри повозки сильно воняло, и когда
она загремела и помчалась, я снова лишился чувств. С тех нор я уже несколько
раз ездил в повозках Ма-шин. Привыкнуть можно ко всему. От быстроты я теперь
больше не теряю сознания, но с открытыми глазами ездить не могу до сих нор.
Когда дома и деревья мчатся мимо с такой - истинно нечеловеческой! -
быстротой, мне кажется, будто кто-то громадным скребком ранит все мои
чувства, лишая меня способности воспринимать окружающее. Предполагаю, что
именно этот скребок быстроты лишил и всех "здешних" жителей способности к
тонким ощущениям. Возможно, поэтому они так грубы и неловки.
Стражники привезли меня в большие и темные палаты. Там было много таких
же стражников. Очевидно, в мире все-таки есть вещи, способные пережить века
и даже тысячелетия. Помню, однажды, на тридцать втором году жизни, когда я
был еще гуанем седьмого ранга, мне пришлось вместе с императорской комиссией
побывать в тюрьмах портового города Хайчжоу. И тогда мне показалось, что во
всех тюрьмах одинаково пахнет - чем-то прогорклым и затхлым. Вот и в этих
палатах, куда они меня привели, я узнал тот же самый запах и понял, что это
тюрьма. Да, некоторые обычаи и вещи действительно сохраняются веками. Жаль
только, что этой способностью обладают, судя по всему, далеко не самые
лучшие обычаи и вещи.
В тюрьме, где, по всей видимости, размещались и начальники стражи, меня
отвели к такому начальнику. Перед этим один из стражников отобрал у меня
сумку и все перерыл в ней. Когда меня вели по длинным, темным, пропитанным
затхлостью коридорам, сумку мою нес стражник - вряд ли потому, что хотел
оказать мне почтение.
К начальнику я уже и не пытался обратиться с речью. Я молчал и лишь
слегка кланялся, когда он говорил. А говорил он все на том же громком,
резком и немелодичном языке наших несчастных потомков. На его лице тоже
отразилось недоумение. Меня усадили на грязную скамью. Сумку вернули,
вероятно, не найдя в ней ничего опасного. Многие стражники входили в
комнату, очевидно, от нечего делать, и разглядывали меня. Несмотря на мое
незавидное положение, меня это развеселило. Хотя, в общем, мне было не до
смеха.
Некоторое время спустя, начальник вышел и вернулся вместе с человеком,
не носившим одежды стражников, - по-моему, это была женщина. Она попыталась
заговорить со мной. Я догадался, что они пригласили переводчика, но языка,
на котором говорила женщина, не понимал. Тон и громкость ее речи были почти
такими же, как у всех, кто ко мне обращался до сих пор. Потом приводили
других переводчиков, всего, наверное, человек десять. Сначала у меня была
слабая надежда, что кто-нибудь из них заговорит на нашем языке. Но потом я
ее оставил, да и начальник стражи, видимо, тоже.
Сколько все это продолжалось, сказать не могу. Однако, когда ушел
четвертый переводчик, кто-то из младших стражников, видимо, настроенный ко
мне дружелюбно, принес тарелку, выдавленную из железа; на ней лежали вещи,
которые после внимательного осмотра показались мне съедобными. Он же сунул
мне в руку какой-то инструмент, - потом я видел много таких инструментов, но
о них позже, - тоже из железа. Он называется "Вэй-ка". Здешние люди
поступают весьма разумно, не прикасаясь к пище руками, а перенося ее в рот
при помощи этого инструмента. Есть мне из-за волнения и страха совсем не
хотелось, к тому же лежавшая на тарелке пища вызвала у меня отвращение: это
была серая, зернистая каша (отдаленно похожая на рис), на которой лежало
несколько кусочков чего-то черного, при ближайшем рассмотрении оказавшегося
мясом. Сверху все это было полито чем-то густым и красным. Я сказал себе: ты
прибыл в будущее не для того, чтобы испытывать отвращение, а чтобы
накапливать опыт и наблюдать. И я немножко поел этой каши. На вкус в ней
чувствовалась главным образом соль, к тому же она была слишком горяча. Потом
я убедился, Что "здесь" все, даже люди образованные, едят пищу обжигающе
горячей. Так что инструменты Вэй-ка необходимы им еще и по этой причине:
если бы они ели, как мы, они бы обожгли себе все пальцы.
Мясо на вкус отдавало кожей и тоже было слишком горячим.
Я немного поел и, решив, что на этот раз узнал достаточно, сделал одну
восьмую поклона - в конце концов, начальник стражи по рангу гораздо ниже
меня, - и вернул железную тарелку и инструмент Вэй-ка. Когда я показал
жестами, что хочу пить, мне принесли сосуд из стекла, наполненный какой-то
неприятной на вид белой жидкостью - коровьим молоком, как я узнал позже.
Да-да, они пьют здесь молоко от коровы! Мне сделалось плохо от одного его
запаха, и в первый момент я даже подумал, что меня задумали отравить.
Покачав головой, большеносый забрал у меня сосуд с молоком и принес другой,
в котором было около четверти шэна ( воды, и я ее выпил. Вода была хорошая.
Когда пришел десятый переводчик, мне показалось, что после долгой ночи
с дождем и снегом взошло яркое солнце: у него было обычное человеческое
лицо. Ростом он был хотя и выше меня, но все же не так высок, как все
остальные. Тем большим было мое разочарование: он тоже не понимал меня.
Наверное, он был с Южных островов (.Возможно, там люди не так сильно
изменились, как в нашей многострадальной столице. Или где, в таком случае, я
нахожусь? Надеюсь, у меня будет возможность это выяснить. Однако язык в
любом случае неузнаваемо изменился. Даже иероглифов, которые я начертил, он
не смог разобрать.
Между тем настал вечер. Меня заперли - да, мой верный и дорогой Цзи-гу,
твоего любимого Гао-дая, гуаня четвертого ранга и начальника Палаты поэтов
"Двадцать девять поросших мхом скал", заперли в тюремной камере. Но меня это
уже не взволновало. Перед этим меня заставили участвовать в каких-то
церемониях, видимо, ритуальных. Для начала мои пальцы обмакнули в черную
тушь, а потом приложили к бумаге. Возможно, так здесь отгоняют злых духов.
Потом меня отвели в комнату, где один стражник долго колдовал с какой-то
коробочкой, испускавшей маленькие молнии. Меня при этом усадили на табурет и
заставили смотреть сначала вперед; потом налево, а потом направо. И каждый
раз из коробочки вылетали молнии, однако со мной ничего не случалось.
Наверное, это был обряд очищения. На всякий случай я трижды отвесил
волшебной коробочке две трети поклона. Если уж они так суеверны, подумал я,
нужно уважать их чувства. В тюремной камере было неуютно, холодно и грязно,
и запах там был все такой же затхлый. Однако я улегся на одну из стоявших
там скамей и прикрылся грубым коричневым одеялом. И заснул - вздохнув перед
этим о тебе, мой друг, о своей любимой Сяо-сяо (которая так часто спала
рядом со мной), и о подушке из голубого шелка, и о мягком одеяле цвета
шафрана, посылавших мне дома такие прекрасные сны. Так что свою первую ночь
в этом далеком будущем я провел в тюрьме. Что поделаешь, всякий опыт
полезен. Надеюсь, что это останется самым неприятным из ожидающих меня здесь
переживаний. Наверное, это даже хорошо, что неприятность произошла в самом
начале. Мне по-прежнему кажется, что дальнейшее пребывание здесь подарит мне
открытия главным образом добрые и полезные. Хотя иногда я бываю близок к
отчаянию в этой туманной дали будущего. Увы, несмотря на ясную погоду, я
действительно брожу здесь точно в тумане, не разбирая дороги. Рассеется ли
он когда-нибудь?
Письмо это я писал тебе все утро. Вот и господин Ши-ми уже вернулся. Он
зовет меня идти с ним. Вероятно, мы опять пойдем есть то, что здесь называют
пищей. Потом я пойду к нашему почтовому камню - время уже подходит, - и
оставлю на нем письмо, чтобы оно вернулось на тысячу лет назад. А, возможно,
и найду на нем письмо от тебя.
С любовью вспоминаю о нашем прекрасном времени и о тебе, мой любезный
Цзи-гу -
твой Гао-дай.
(суббота, 24 июля)
Дорогой друг Цзи-гу,
я снова сижу в комнате дома господина Шу Ши-ми, хотя это не совсем дом,
но об этом позже. Со времени моего последнего письма к тебе прошло два дня.
Пока я остановился у господина Ши-ми, да благословит его Небо, - воистину он
человек в самом высоком понимании слова, хотя по его внешнему виду этого не
скажешь. С каждым днем мы понимаем друг друга все лучше. Он отвел мне одну
из своих комнат. Хоть это и совсем крохотная комнатка, - тебе она показалась
бы величиной с лачугу батрака, - в ней я уже немного чувствую себя дома,
прежде всего потому, что могу носить свое обычное платье. Выходя на улицу,
мне приходится облачаться в ужасные тесные одежды, которые носят местные
жители, - они называют их "Ко-тунь", Одежда Ко-тунь состоит из множества
сложных и неудобных частей. Сначала натягивают тесные белые мешки на ноги и
на туловище потом два черных мешочка на ступни, потом надевают узкие серые
штаны и куртку из тонкой материи со множеством пуговиц. Концы этой куртки
(ее называют, если я правильно понял, Лю Ба-хуа) засовывают в штаны, а
воротник, и без того неудобный, - еще затягивают особой лентой, назначение
которой мне пока неясно. Лента должна иметь определенную длину и свободно
свисать с шеи. Такие ленты носят здесь многие мужчины, и я признаюсь тебе,
что пока только благодаря им могу отличать мужчин от женщин, потому что
женщины их не носят. Эти ленты бывают разного цвета. Та, которую господин
Ши-ми дал мне, красная. Сам он носит синюю. Завязывают их на шее чрезвычайно
сложным способом. У меня пока не получается, и господину Ши-ми приходится
помогать мне. Пока я не знаю истинного назначения этих лент, но думаю, что
они служат знаками различия рангов. Надеюсь, что красная лента хотя бы в
какой-то мере соответствует моему званию - мандарина четвертого ранга и
начальника Палаты поэтов, именуемой "Двадцать девять поросших мхом скал". Но
что означает синяя лента, которую повязывает господин Ши-ми, - высший ранг,
чем мой, или низший? Я чувствую себя неловко оттого, что не знаю здешних
рангов и званий, а потому не могу соблюдать правила поведения в общении с
разными людьми. И язык я пока знаю слишком плохо, чтобы спрашивать о столь
сложных вещах. Не думаю, чтобы у господина Ши-ми был ранг выше моего, потому
что на мои поклоны он всегда отвечает совершенно такими же; однако при
случае мне бы хотелось это узнать. Надеюсь лишь, что его ранг по сравнению с
моим, не слишком низок.
И все же он так помог мне, и помогать продолжает, - теперь я понимаю,
как нелегко пришлось бы мне без его помощи, - что, наверное, будь он даже
чиновником самого низшего восемнадцатого ранга, в седьмой и последний раз
провалившимся на экзамене по стихосложению, я все равно любил и уважал бы
его. В таком положении, в каком я очутился, неизбежно напрашивается мысль,
что ранг и экзамен не всегда позволяют оценить человека по достоинству.
Но я еще не закончил описания здешней одежды, называемой Ко-тунь. После
штанов, тонкой куртки и ленты из материи надевают еще плотную верхнюю
куртку. Ноги же засовывают в маленькие шкатулки из возмутительно твердой
кожи, снабженные завязками; ходить в них очень трудно. Поверх всего этого
иногда - например, когда наступает вечер и становится холодно, а здесь это
бывает даже летом, - надевают довольно длинную, тоже серую накидку, которая
здесь заменяет плащ. Ощущение в таком полном облачении, как у запеленутого
ребенка: пошевелиться почти невозможно. От нашей привычки прятать руки в
рукава здесь приходится отказаться. Руки люди прячут в особые углубления,
устроенные в самых неожиданных местах, - таких углублений на одежде довольно
много. Но еще больше на Ко-туне пуговиц: их так много, что делается даже
смешно. Целый ряд пуговок расположен прямо на срамной части. Очевидно, это
какое-то местное суеверие, связанное с культом плодородия.
В таком виде я и хожу по здешним улицам, Приходится терпеть: ведь я
прибыл наблюдать, а т быть предметом всеобщего любопытства. Тем более что и
одетый в Ко-тунь я выгляжу еще слишком необычно.
Прежде, чем продолжить описание событий первого дня, хочу поблагодарить
тебя за твое доброе, хотя и краткое письмо. Правда, указанного тобой лана
серебра я не нашел - вероятно, только бумага способна безболезненно
преодолеть расстояние в тысячу лет. Так что в будущем тебе, видимо...
(странно, что обращаясь к прошлому, я еще могу упоминать о "будущем")... И
потом, я пока не нуждаюсь в деньгах. Я отдал господину Ши-ми всего один из
пятидесяти бывших при мне ланов серебра, и он обменял его на местные деньги
(я полностью ему доверяю). На эти деньги он и купил для меня одежду Ко-тунь
и целую кучу других вещей, и потом показал, жестами - если я правильно
истолковал их, - что денег осталось еще много. Единственное, что мне
действительно нужно, это наша бумага, способная перенести путешествие длиной
в тысячу лет, потому что письма выходят довольно длинными, и мои запасы уже
заканчиваются. Так что в следующий раз пошли мне, если сможешь, кипу чистой
бумаги,
В остальном же я рад, что моя дорогая Сяо-сяо жива и здорова. Мне было
приятно узнать, что она обо мне скучает. С какой бы радостью я взял ее с
собой в это путешествие; но для нее лучше все же было остаться дома. Это
будущее "здесь" могло бы оказаться для нее губительным.
Но продолжу мое повествование. Я проснулся в своей тюремной камере от
того, что некий сердитый, хотя и не умышлявший зла великан отворил дверь и
подал мне завтрак на жалком, до неприличия безвкусно сделанном подносе.
Попробовав немного темно-коричневой массы, состоявшей, по всей видимости, из
плохо пропеченного и пересоленного теста (к жидкости в непрозрачном сосуде,
страшно горячей и издававшей незнакомый запах, я из опасения за свою жизнь
даже не притронулся), я вернул поднос тюремщику. Он погремел ключами,
очевидно, подавая мне знак; я оделся и последовал за ним. Он долго вел меня
по шумным, грязным и пахнущим все той же затхлостью коридорам, долго
находиться в которых ни я, ни ты не смогли бы. Однако здешние люди, кажется,
не обращают внимания на этот запах. О запахах в здешнем мире вообще можно
было бы написать целую главу. Даже господин Ши-ми, по-моему, никогда не
слышал о благовонных курениях. Меня ввели в довольно просторную комнату. Там
сидел человек - да, настоящий человек, хотя и походивший лицом на здешних
великанов. Но глаза у него были иные. Я сразу понял и, наверное, не ошибся,
что это - здешний судья и мандарин высокого ранга. Вначале, когда меня еще
только ввели, вид у него был такой же недоуменный, как и у всех прочих. Но
что я мог поделать? Если бы перед нами, в наше славное время, освященное
правлением всемилостивейшего и высокочтимейшего Сына Неба, предстал человек,
прибывший, скажем, из эпохи династии Шан (,он вряд ли бы показался нам более
странным и диковинным, чем приезжий из далеких западных провинций, где
говорят на своем языке и соблюдают незнакомые нам обычаи. Так и я для
здешних жителей оказался странен и непривычен, как какое-нибудь чужеземное
животное или скорее даже как редкостный минерал. Но мы хотя бы знаем о тех
императорах и поэтах, которые были за много лет до нас. А здесь никто ничего
не знает. Эти люди не только не знают своего прошлого, но, кажется, не
подозревают даже, что у них есть прошлое. Не понимаю, как могла между нами и
ими за какую-то тысячу лет возникнуть подобная пропасть. Или, может быть,
они действительно принадлежат к иной расе - расе чужеземцев, завоевателей,
изгнавших или уничтоживших наш народ? Или это мы с тобой ошиблись в
расчетах, и я вместо тысячи лет переместился на десять тысяч? Во всяком
случае, это предположение объясняло бы хоть что-то.
Счастливее ли чувствуют себя эти люди без прошлого или, наоборот,
несчастнее, мне еще предстоит выяснить. Знание прошлого, конечно, тоже может
быть в тягость. Просто мне трудно представить себе народ, живущий лишь
сегодняшним днем и не помнящий имен предков. Итак, судья или придворный
человек, к которому меня привели, тоже попытался поговорить со мной - и тоже
безрезультатно. Я несколько раз указал на себя, сопровождая жесты легким
поклоном в три восьмых - мне показалось, что ранг у него никак не может быть
выше двенадцатого, - и произнес свое имя, медленно и разборчиво: "Гао-дай".
Он понял, улыбнулся и записал мое имя на бумаге, лежавшей перед ним (пишу!
они совершенно непонятными значками, к тому же странным образом не вдоль
листа, а поперек, слева направо). Однако потом, к моему величайшему
разочарованию, он велел отвести меня обратно в тюремную камеру. Если до сих
пор среди моих чувств преобладало любопытство, то теперь оно сменилось
отчаянием. Вряд ли хоть один человек на свете когда-либо чувствовал себя
таким одиноким, как я. Заброшенный куда-то за тысячу, а то и за десять тысяч
лет от своего времени, беспомощный в этом неописуемом сумбуре! Смогу ли я
когда-нибудь найти место перемещения? Без чужой помощи - вряд ли. Ведь я не
знал даже, на какое расстояние от него увезла меня повозка Ма-шин... Кто
скажет, больше ли оно десяти тысяч ли или меньше? Ведь я был без сознания.
Нет, думал я тогда, мне никогда больше не найти точку перемещения, эту
единственную ниточку, связывающую меня с давно ушедшей в прошлое родиной.
Правда, до возвращения оставалось еще восемь месяцев, но как я отыщу туда
дорогу - один, без чьей-либо помощи, в этом сумбурном, шумном, не понимающем
меня мире сероликих, большеносых крабов? Отчаяние мое было безгранично. Я
уже представлял себе, как, выпущенный из тюрьмы, брожу по этому неуютному
миру в поисках нашего моста... И не успеваю найти его к назначенному
времени... И навсегда остаюсь здесь, в непроницаемом тумане, навеки
отрезанный от родины, ото всех, и от тебя, мой друг, и от детей, и от
любимой моей Сяо-сяо... Умерших тысячу лет назад, так что даже - прости
меня! - не только костей, но и памяти от них не осталось.
Так сидел я, совершенно потерянный, будто на узком мостике без перил,
натянутом через пропасть, и вспоминал в тюремной камере стихи великого Линь
Цун-Юаня, которых здешние жители, конечно, уже не помнят:
Весна, ты идешь на север
И скоро прибудешь в Цинь
Возьми мои сны с собою.
Оставь там, в старом саду,
Мой сон, что я снова дома.
Но человеческое сердце способно выдержать многое. Проспал я часа два,
возможно, три; затем дверь открылась, и в камеру, к моему изумлению, вошел
тот самый судья и мандарин. Он запомнил мое имя и назвал его. - Хэ Гао-дай!
- сказал он: так принято здесь обращаться к особам высокого ранга4. Поэтому
я вновь отвесил ему три восьмых поклона и произнес:
- О добрейший, ниспосланный мне Небом Хэ Судья и Мандарин! Я, ничтожный
червь, сердечно благодарю тебя за столь уважительное ко мне обращение. Да
благословит Небо твоих предков, среди которых, возможно, нахожусь и я!
Конечно, он не понял этих слов, но, видимо, уловил смысл моей речи и
легонько похлопал меня рукой по плечу - вероятно, совершив надо мной таким
образом обряд очищения. Я снова поклонился, и он указал мне рукой на
открытую дверь. И я понял, что свободен.
На этом я закончу свое сегодняшнее письмо. Чувствую, что настоящие мои
приключения только начинаются. Господин Ши-ми стоит и ждет меня еще с тех
пор, как я написал строки стихотворения. Он знает, что сегодня мне снова
нужно нести письмо на почтовый камень. Господин Ши-ми очень внимателен ко
мне и, по-моему, догадывается, что произошло со мной на самом деле.
До сих пор я пока не выходил из дома один. Господин Ши-ми всегда
сопровождал меня, потому что я все еще не мог избавиться от страха перед
повозками Ма-шин, а отсюда до моста все-таки целых три ли. Хотя заблудиться
мне уже не грозит. Так что за свое возвращение я спокоен.
Прими же мой привет, любезнейший Цзи-гу, и напиши мне большое,
подробное письмо, как только сможешь -
Твой Гао-дай.
(вторник, 27 июля)
Любезный друг,
Теперь я уже ни в коей мере не жалею, что пустился в это путешествие,
хотя мне, как и прежде, недостает вечерних бесед с тобою в твоем или в моем
саду, равно как и нежных ласк моей милой и кроткой Сяо-сяо. Благодарю тебя
от всего сердца за письмо, не только не показавшееся мне слишком длинным,
но, напротив, красноречиво свидетельствующее о твоем умении писать кратко;
однако при случае мне все же хотелось бы узнать, разродилась ли уже моя
наложница Фа-фо, бывшая к моему отъезду беременной, поправился ли черный
жеребенок и жива ли все еще моя четвертая теща Да-цян, столь опасно
заболевшая в самый день моего отъезда. Прошел ли уже чирей у моей старшей
жены? Да и о Сяо-сяо ты написал мне слишком уж кратко... Впрочем, из твоего
письма я хотя бы узнал, что она здорова, и это меня утешает.
Нет, я не жалею более, что пустился в это путешествие во времени. Если
в первые дни меня одолевали большею частью грустные мысли, то теперь я почти
готов признать, что путешествие получилось замечательным. Я как бы заново
переживаю молодость. Вещи, на познание которых человек обычно затрачивает
двадцать лет, открываются мне здесь в течение самого кратчайшего времени: я
познаю окружающее, располагая при этом уже вполне сложившимся умом, который
ничего не принимает на веру. Я смотрю на этот мир и удивляюсь. Это
замечательный мир... Хотя тут уже третий день идет дождь. Господин Ши-ми и я
стояли сегодня у окна и смотрели наружу. Господин Ши-ми был невесел. Он
произнес: "Хуэ По-го", - что, как я понял, означает "проливной дождь".
Впрочем, наших потомков - я не имею в виду, конечно, столь тонких и
образованных людей, как господин Ши-ми, - Хуэ По-го не особенно удручает.
Они раскрывают зонтики и ходят себе под дождем. Повозки Ма-шин, в которые
вода, конечно, не затекает, потому что они сделаны из железа, так и носятся
по улицам, поднимая целые фонтаны брызг, когда заезжают в лужи. Но никто не
возмущается - вероятно, потому, что в повозках Ма-шин ездят люди богатые и
знатные. Зонтик - это, видимо, единственное из достижений нашей эпохи,
дошедшее до потомков. По зонтикам, кстати, легче всего отличить мужчину от
женщины: первые носят исключительно черные зонтики, тогда как у последних
можно видеть зонтики всех цветов. Причины этого я не знаю, равно как и не
знаю еще, означают ли различные цвета женских зонтиков принадлежность к тому
или иному рангу. Может быть, жены и наложницы должны носить зонтик того же
цвета, что и лента на шее у их повелителя (как я недавно узнал, эта лента
называется "Гай-ту")? У господина Ши-ми зонтик черного цвета; такой же
зонтик он купил и мне.
Сегодня я впервые вышел из дома один. Господин Ши-ми решил, что время
для этого уже настало (мы стали довольно хорошо понимать друг друга). Он
послал меня в один из соседних домов, где какой-то человек держит лавку
(думаю, что этот человек - женщина; впрочем, под зонтиком я его не видел, а
потому не уверен). Господину Ши-ми снова пришлось помогать мне, когда я
облачился в Ко-тунь, потому что постоянно забываю, какие из его частей
следует надевать сначала, а какие - потом. Однажды, когда я попробовал
одеться самостоятельно, я надел Лю Бахуа поверх средней накидки без рукавов,
а маленькие растягивающиеся мешочки для ног - поверх кожаных шкатулок с
завязками. Когда это увидел господин Ши-ми, он схватился за живот от смеха.
Что поделать: я и вправду должен учиться всему, как малое дитя.
Итак, сегодня утром я с помощью господина Ши-ми облачился в Ко-тунь,
взял зонтик и покинул дом. Дом, где находится лавка, мне уже знаком, потому
что мы всегда проходили мимо него, когда господин Ши-ми водил меня к
почтовому камню. Мне надо было лишь пересечь одну каменную дорогу. Я стоял у
края дороги и внимательно смотрел то в одну, то в другую сторону, пока не
убедился, что этих злосчастных повозок Ма-шин нигде не видно. Тогда я быстро
перебежал через дорогу, вошел в лавку и проговорил слова, которым научил
меня господин Ши-ми: "Пол-шэна масла, пожалуйста" (один местный "ли-ти'
примерно соответствует нашему пол-шэна). Обращение, конечно, слишком краткое
и невежливое Если бы ты или я вошли в такую лавку у дома, мы сказали бы,
конечно: "Не могла бы ты, о достойнейшая владелица этой лавки, ясное солнце
нашего квартала, оказать мне великую милость и отпустить пол-шэна твоего
благоуханного масла, если, конечно, ты не намеревалась использовать его в
более благородных целях, чем расточительно продавать его таким недостойным
людишкам, как я; и не будешь ли ты так добра принять от меня эту жалкую
потертую монету, стоимость которой, конечно, ни в коей мере не покрывает
стоимости твоего несравненного масла - если ты, конечно, соизволишь снизойти
до общения со мною, ничтожным просителем". Но так много слов на здешнем
языке я просто пока не смог бы произнести по памяти.
Выученную же фразу я произнес довольно внятно, и человек, сидевший в
лавке, действительно отпустил мне пол-шэна масла, а я положил на прилавок
монеты, которые дал мне господин Ши-ми. Признаться, я был горд собою.
Правда, человек, сидевший в лавке, глядел на меня, как на какого-нибудь
диковинного жука, но к этому я уже привык. Потом он прокричал какие-то
слова, которых я не понял: вероятно, он так меня приветствовал. Я отвесил
ему одну седьмую поклона. Когда же я направился к выходу, он догнал меня и
снова закричал. Я раскрыл зонтик, возвел глаза к небу и сказал: "Хуэ По-го!
" Эти слова подействовали: он закивал головой и засмеялся. Очевидно, мы
прекрасно поняли друг друга.
Я пошел домой. Я был горд своими успехами и чувствовал себя среди людей
на улице так спокойно и уверенно, как если бы был одним из них. И вдруг из
моей глотки вырвался крик, а бутылка чуть не упала на землю, потому что мне
встретилось нечто совершенно невероятное, ранее никогда мною не виданное. К
сожалению, я не смог описать это явление господину Ши-ми, ибо мне пока не
хватает слов, а потому не знаю, как оно называется. Явление более чем
удивительное, хотя местные жители, видимо, давно к нему привыкли. Навстречу
мне ехал человек на очень странной повозке. У повозки было два колеса, но
они располагались не друг против друга, как у тачки, а одно за другим. Сам
человек восседал на заднем колесе, но не падал. Как это объяснить, не знаю.
По веем человеческим понятиям эта повозка или тачка должна была бы
немедленно опрокинуться, однако человек не только не падал, но, напротив,
продвигался вперед довольно быстро, ухитряясь при этом еще дрыгать ногами. Я
склонен считать его фокусником, который овладел этим опасным искусством,
чтобы зарабатывать на жизнь. Его повозка двигалась, конечно, медленнее, чем
повозки Ма-шин, но все-таки быстрее, чем ходит человек. Я долго глядел вслед
бедному фокуснику. Когда я, наконец, добрался до дому, господин Ши-ми уже
стоял у дверей и ждал меня, очевидно, обеспокоенный, не случилось ли со мной
чего-нибудь по дороге.
Но я, пожалуй, продолжу описание приключений, выпавших на мою долю во
второй день моего пребывания в этом удивительном мире.
Тот добрый и благородный мандарин и судья не только отпустил меня на
свободу, но и пригласил в свой повозку Ма-шин, предварительно позаботившись
о том, чтобы мне вернули сумку. (Я тотчас же заглянул в нее и убедился, что
и компас времени, и все серебряные ланы, и даже бумага были на месте.
Видимо, здешние стражники все же отличаются честностью). Мы поехали (в
дороге я опять лишился чувств) к дому мандарина. Не исключаю, что он, как
человек образованный, пусть даже и по здешним варварским меркам, в какой-то
мере догадывался о моем высоком ранге. Во всяком случае, я был для него уже
не узником, а гостем, это было легко заметить. Но если ты полагаешь, что дом
судьи хотя бы отдаленно напоминает дома наших высокопоставленных мандаринов,
то глубоко ошибаешься. Будем считать, что ранг у него не ниже, чем у моего
двоюродного племянника Цзян Вана, не так давно начавшего служебную карьеру и
достигшего лишь девятого ранга. У Цзян Вана, если я не ошибаюсь, имеется
одна старшая и три младших жены, шесть наложниц и что-то около двух или трех
десятков слуг, не говоря уже о красивом, хотя и скромных размеров дворце. А
у этого мандарина - одна-единственная жена, наложниц вообще нет, да и слуг я
нигде не видел. (Здесь же замечу, что у господина Ши-ми нет ни супруги, ни
наложниц. И это очень странно. Ведь он не нищий, не монах и не пьяница.) Дом
судьи, хотя и построен из камня, очень некрасив. Хорошо, я не исключаю, что
вместе со всей культурой изменились и представления о том, что такое
красивый дом. Но представления о большом и малом?.. Казалось бы, в стране
великанов и жилища должны соответствовать размерам ее обитателей. Между тем
это совсем не так. Живут они в страшной тесноте. Дом. судьи со всеми его
помещениями и вполовину не так велик, как мой малый садовый павильон, да и
тот в свое время пришлось расширять, потому что моим красногрудым чижам не
хватало места для полета. Но это, в конце концов, ничего не значит: я был
рад, что обрел хоть какое-то пристанище. У судьи я прожил двое суток.
Мое первое письмо, те несколько иероглифов, которые ты получил от меня
сразу после "прибытия", я писал еще на мосту, до того, как увидел первого
великана и пережил все эти приключения; я сразу и положил его на почтовый
камень. Потом я решил написать тебе подробнее. И тут возник вопрос, как я
теперь найду наш почтовый камень, мост, да и сам канал Голубых колоколов? Я
подумал, что проводить меня туда может только судья, хотя и знал, что мне
при этом придется вытерпеть еще одну поездку на повозке Ма-шин. Но как
объяснить все это судье? Ведь из местного языка я не знал пока ни единого
слова. И тогда я, как сумел, исполнил перед судьей пантомиму "Двое
стражников хватают почтенного мандарина Гао-дая". И еще сыграл ему сцену
"Повозка Ма-шин наскакивает на дерево возле моста через канал Голубых
колоколов". Взявшись за дверную ручку, я покачался немного, изображая
колокола, потом указал на голубой зонтик супруги господина судьи, а потом
лег на пол и взволновал, если можно так выразиться, все свои члены... Но то
ли оттого, что мои артистические способности оставляют желать лучшего, то ли
потому, что канал переименовали, судья ничего не понял. Лишь после того, как
я очень медленно и разборчиво повторил сначала одну сцену, потом вторую, он
начал что-то понимать. Мы залезли в его Ма-шин, поехали и, заметив на моем
лице радость по поводу узнавания канала и моста, судья догадался, что именно
это мне и было нужно.
Когда я уселся на камень, извлек из сумки почтовую бумагу и начал
писать, судью разобрало любопытство. Он ходил вокруг меня, заглядывал в
письмо и весьма невежливо вглядывался в меня. Нравы здесь, конечно, грубые;
впрочем, я уже писал тебе об этом. Но, поскольку прочитать он все равно
ничего не мог, я не обращал на него внимания. Прежде, чем положить письмо на
условленное место, откуда оно - несомненно, к величайшему изумлению, а то и
страху судьи, если бы он увидел это, - должно было исчезнуть как по
мановению волшебного жезла, я жестами попросил его отойти немного. На этот
раз он понял меня довольно быстро, и у него достало такта исполнить мою
просьбу. Вообще же такт и сдержанность отличают жителей города Минхэнь (так
называют теперь нашу столицу) довольно редко. Господин Ши-ми, которого я с
каждым днем ценю все больше, составляет приятное исключение.
Господин Ши-ми - друг судьи. Он пришел к судье вечером на третьи сутки
и забрал меня к себе. Видимо, они посоветовались и решили, что мне лучше
будет, жить у него. И, в общем, так оно и оказалось.
У господина Ши-ми, как я тебе уже сообщил, нет ни жены, ни наложниц;
слуг у него тоже нет, как нет и собственного дома. Вместе со множеством
других людей он живет в огромной крепости, состоящей из нескольких
разновеликих башен. В них постоянно царит шум. До каждого отдельного жилища
добираются либо по лестницам, которые, очевидно, чистят довольно редко, либо
при помощи странных повозок, ездящих вверх и вниз, повинуясь какому-то
волшебству. (Эти повозки - их называют Ли-лит - я погонять еще не умею. А
господин Ши-ми умеет.) В жилище господина Ши-ми всего шесть комнат, причем
три из них прямо-таки на удивление узки. В одной такой комнатке... Но об
этом позже. С ней у господина Ши-ми связано одно довольно досадное
воспоминание, касающееся меня. Одну из других комнат, тех, которые побольше,
господин Ши-ми отдал мне. Сквозь ее окно, сплошь закрытое стеклом, можно
смотреть наружу. Но видны только другие такие же постройки, высокие и не
очень, и редкие деревья. Я смотрю в окно не часто, потому что у меня от
этого кружится голова. Еще одна, не менее счастливая случайность заключается
в том, что дом господина Ши-ми находится не более чем в двух с половиной ли
от нашего моста. Вскоре я без помощи господина Ши-ми смогу ходить туда и
возвращаться обратно. Возможно, я уже в следующий раз предприму такую
попытку.
Дождь все идет. "Хуэ По-го". Приветствую тебя сердечно и нежно, твой
далекий друг -
Гао-дай. С нежной грустью вспоминаю о моей Сяо-сяо.
(суббота, 31 июля)
Любезный Цзи-гу,
меня бесконечно обрадовало твое письмо, наконец-то оказавшееся
достаточно полным и подробным, - весточка с далекой родины, из невероятной
дали времен. Твои дружеские строки, даже сами знакомые иероглифы несказанно
согрели и ободрили мое сердце, хотя я и здесь уже с каждым днем чувствую
себя все более как дома. А то, что моя дражайшая вторая жена, подобно
глупому крокодилу, то и дело набрасывается на наложниц, пусть тебя не
волнует: это ее обычное поведение. Если они вздумают спрашивать, куда я
делся, отвечай, что их это не касается. А вот болезнь жеребенка меня
действительно беспокоит. Ты посоветуй им пригласить доктора Ма-кана из
Тайюаня. Из ветеринаров его считают лучшим. И пусть ему заплатят столько,
сколько потребуется, я за ценой не постою.
Кипу почтовой бумаги я получил в целости и сохранности.
Господин Ши-ми, доброта которого настолько безгранична, что я не нахожу
слов для выражения благодарности, - воистину счастливейший случай свел меня
с ним в этом сумбурном мире! - уже в течение целой недели ежедневно и
усиленно занимается со мной здешним языком. Хотя мне, когда я, будем
надеяться, благополучно вернусь в наше родное время, вряд ли сможет
пригодиться этот варварский язык далекого будущего, я понимаю, что тут мне
без него никак не обойтись, если я в самом деле хочу увидеть и познать эту
жизнь, а не просто плыть по течению, точно глупая, немая и ленивая рыба,
вглядывающаяся в окружающий ее мир только затем, чтобы успеть избежать
возможных напастей. Мы занимаемся по два часа день - час утром, час вечером.
Господин Ши-ми отдает этим занятиям все силы, проявляя поистине бесконечное
терпение. Утешает меня лишь то, что наши занятия приносят пользу и ему, ибо
он волей-неволей выучивает слова нашего языка, так что учимся мы оба.
Начали мы с самых простых понятий. Это было вечером того дня, когда я
написал тебе письмо. Жестами он пригласил меня в самую большую из своих
комнат. (По-моему, это его кабинет: я иногда вижу, как он сидит там за
большим деревянным столом и что-то пишет слева направо.) Я сразу понял, в
чем дело; господин Ши-ми прошелся несколько раз по комнате, показал на себя
и произнес: "я иду". Затем велел мне ходить и назвал это: "ты идешь". Я же
повторял за ним. и говорил, как это называется по-нашему. Потом он взял меня
за руку, мы сделали с ним несколько шагов, и это называлось: "мы идем",
после чего подошли к окну (у меня снова закружилась голова, но я собрался с
силами и преодолел тошноту); он указал на прохожего и сказал: "он идет", и
так далее. Так мы, начав с простейших вещей, потихоньку продвигались вперед.
Думаю, тебе уже все ясно, поэтому в подробности вдаваться не буду. Господин
Ши-ми показывает на различные предметы и называет их. Я повторяю эти
названия, записываю их, как могу, иероглифами, а в свободное время учу
наизусть. Писать здешними знаками господин Ши-ми меня тоже учит (а я учу его
иероглифам). Все это очень трудно, потому что их язык, как я теперь вижу,
даже в основах своих совершенно отличен от нашего. Не могу поверить, что он
действительно восходит к нашему языку. Видимо, за ту тысячу лет, которую я
преодолел с твоей помощью, чужеземцы действительно покорили нашу страну и
постепенно вытеснили наших потомков. Или мы с тобой, правильно выбрав время,
все-таки ошиблись местом? Если наши занятия с господином Ши-ми и дальше
будут идти столь же успешно, я скоро смогу спросить его об этом. Мне уже
известны некоторые отвлеченные понятия: "светло" и "темно", "холодно" и
"тепло" и так далее. Известно, что чем больше знаешь, тем легче заниматься и
узнавать новое.
Господин Ши-ми тоже делает успехи, хотя и для него наш язык необычайно
труден. Но он также очень старается и проявляет большой интерес. Ему-то от
этого больше пользы, чем мне, потому что я, вернувшись, нигде не смогу
применить его язык, а он сумеет прочесть книги, оставленные нами, - если
они, конечно, сохранятся и одна из них случайно попадет ему в руки.
Вчера господин Ши-ми предположил, что мне, вероятно, уже много лет. Я
подтвердил это. Тогда он улыбнулся и сказал, что догадался об этом по тому
лану серебра, который он получил от меня в самом начале: ему, сказал он,
тысяча лет. Я уже писал тебе, что он догадывается.
Здешние понятия "светло" и "темно" заслуживают особого упоминания. Тут
тоже трудно поверить, что дело обходится без волшебства. Свечей они не
держат. Когда темнеет, в комнатах внезапно зажигается свет; как это
получается, я пока не знаю. Они нажимают на маленькую белую пуговку,
устроенную где-нибудь в стене, и в тот же миг становится светло - не от
пуговки, а вообще в комнате. И свет этот гораздо ярче, чем от целой сотни
свечей. И это умеет не только мудрый господин Ши-ми, но и судья, и вообще
все умеют это: и стражники в тюрьме, и люди, продающие масло в лавках, и
другие люди, живущие в нашем доме. Я теперь тоже умею: после некоторого
колебания я несколько дней назад все же решился попробовать, нажал кнопку -
и свет зажегся, и со мной ничего не случилось. Так что это, наверное,
все-таки не волшебство, ибо, как говорил достойный Кун-цзы5, в мире нет
вещей, которым нельзя было бы найти естественного объяснения. Свет льется из
светильников разной формы, делаемых когда из стекла, а когда из бумаги или
иных материалов, в том числе из ткани или дерева. Такие светильники имеются
даже на улицах: они подвешены на больших шестах, и их сотни. Так что люди
здесь вообще не знают, что такое настоящая темнота - как, впрочем, и что
такое настоящая тишина. Гасят светильники таким же образом, нажимая пуговку.
Бывают и совсем маленькие светильники, загорающиеся не от пуговки, а от
особого свисающего шнурка. Такой светильник висит над" моей постелью. Иногда
я чувствую себя совсем здешним жителем: я ложусь в постель, укрываюсь
одеялом, затем дергаю за шнурок - и становится темно. Однако, увы, не
совсем: уличные светильники, горящие всю ночь напролет, светят в мое слишком
большое окно, и их свет проникает даже сквозь шторы. Вначале я совсем не мог
спать, но теперь привык.
Все-таки хорошо, что мы с тобой образованные люди и живем в
просвещенном обществе. Если бы в такое путешествие отправился невежда или
человек древности, он бы здесь, в будущем, считал, что окружен одними
демонами, и все вокруг казалось бы ему волшебством. Но мы, к счастью, знаем
- хотя по некоторым религиозным и политическим причинам не всегда говорим об
этом, - что демоны на деле встречаются гораздо реже, чем полагает простой
народ и что большинство чудес имеет, как уже говорилось, вполне естественное
объяснение. И мне кажется, что люди, жившие в течение этой тысячи лет,
посвятили много времени исследованию чудес и научились использовать многие
из них себе во благо. Это уже немалое достижение, за которое им можно было
бы простить и кое-какие их варварские огрехи... Но можно ли простить шум и
грязь? В этом я пока не уверен.
И все же люди будущего тоже верят в демонов, хотя и в иных - так
сказать, более глубоких и тайных, скрытых за сущностью вещей; в этом я
убедился. В них верит даже господин Ши-ми. Он постоянно приносит жертвы. Это
огненные жертвы в виде небольших белых трубочек, которые он засовывает себе
в рот и - не пугайся! - поджигает... Совсем как глотатели огня. Но трубочки
на самом деле не горят, они только тлеют, чадят и довольно сильно воняют. Я
долго наблюдал за этим ритуалом, однако так и не смог проникнуть в его
истинный смысл. (Эти трубочки - или, возможно, тот демон, которого ими
ублажают, - называются, если я правильно понял, "Си Га-ли".) По всем
признакам это настоящее священнодействие. Ритуал сложный, но господин Щи-ми
совершает эти головоломные действия с точностью и смирением истинного
подвижника. Он держит трубочку во рту, пока та не догорит почти до самых
губ, сделавшись меньше фаланги пальца. Тогда, видимо, заклятие спадает,
потому что остаток трубочки он выбрасывает довольно бесцеремонно. Такие
жертвы господин Ши-ми (я специально наблюдал) приносит примерно каждые
полчаса. И до сих пор не пропустил ни разу. Он постоянно носит с собой целую
связку таких палочек, и в его жилище хранится еще большой их запас.
Я спросил, для чего он приносит эти жертвы. Он и сам, судя по всему,
стыдится своего суеверия. Хоть он и засмеялся, но видно было, что вопрос его
смутил.
- Сам не знаю, - сказал он. - Никак не могу отвыкнуть.
Он предложил и мне такую трубочку, чтобы принести жертву.
Я, как человек образованный, конечно, отказался. "И слава Богу", -
обрадовался господин Ши-ми.
Иногда - с какими промежутками, я пока еще не выяснил, - господин Ши-ми
приносит большую жертву. Для нее он берет другие, гораздо более толстые
трубочки, не белого, а коричневого цвета. Они тлеют очень долго, полчаса или
больше, зато пахнут гораздо лучше. Я пока не знаю, что это - жертва другому
демону или просто торжественная жертва тому же демону Си Га-ли.
Вообще это суеверие здесь, судя по всему, довольно распространено,
поскольку я на лестнице и даже на улицах нередко вижу людей, приносящих
подобные жертвы. На улицах же можно увидеть большие, довольно .безвкусно
выполненные изображения человеческих голов, во рту у которых находятся такие
же ритуальные трубочки. Думаю, что не слишком ошибусь, если предположу, что
эти изображения - идолы указанного демона, своего рода маленькие храмы.
Вначале я совершал перед каждым из них поклоны в три восьмых - вовсе не
потому, что боялся этих демонов или их сверкающих зубов, а потому что, как
человек воспитанный, хотел почтить местный культ. Однако поскольку никто из
виденных мною великанов ни разу не совершил какого-либо обряда перед этими
изображениями, я подумал, что мне тоже не стоит кланяться перед ними. Ведь я
не обязан почитать местных демонов более, чем это делают сами местные
жители.
Расскажу тебе и об одном досадном событии, случившемся со мною. Ведь мы
с тобой, мой любезный Цзи-гу, старые друзья, так что мне незачем скрывать от
тебя вещи, пусть даже не совсем приличные. Ты, вероятно, уже догадываешься,
о чем я говорю; однако, в конце концов, мое путешествие в это отдаленное
время имеет хотя и тайную, но тем не менее строго научную цель, а тот, кто
желает служить науке и вообще познанию, ничего скрывать не должен. Нашему
бренному и далеко не совершенному телу свойственны некоторые отправления, от
которых принято воротить нос, как в переносном, так и в прямом смысле слова.
Остальное тебе ясно. В тюремной камере у меня стояла кадка, в назначении
которой сомневаться не приходилось. Но в первые дни я страдал запором, моим
старым недугом, возобновившимся, очевидно, из-за перенесенных волнений.
Поэтому опорожняться мне не нужно было. Малую же нужду я справлял по Дороге
к почтовому камню или при иных подобных Обстоятельствах. Однако в мирном
жилище господина Ши-ми мой кишечник вспомнил о своих обязанностях, и эта
проблема возникла перед мной с новой и, честно скажу, непреодолимой силой...
Мне ни разу не представилось возможности увидеть, где и как решает эту
проблему господин Ши-ми (.Когда же решать ее пришлось мне самому, дома его
не было. Я был в отчаянии и принялся ходить по комнатам со все возрастающим
нетерпением. И волей-неволей пришел к выводу, что здешние люди занимаются
этими малоприятными делами вне дома. Я вышел на лестницу. При этом у меня,
конечно, уже не оставалось времени, чтобы облачиться в Ко-тунь. А там опять
была эта дама (о том, что это именно дама, я могу говорить с уверенностью,
ибо уже неоднократно видел ее с красным зонтиком), которой, судя по всему,
принадлежит наша лестница, а возможно, и весь дом, - потому что я часто
заставал ее за выполнением какого-то сложного, очевидно, религиозного
ритуала, при котором она опускается на колени и умащает ступени лестницы
особой жидкостью, протирая их куском ткани, - тем более что и кричит она
гораздо громче, чем остальные обитатели дома, и дети ее боятся. Так вот, эта
дама снова была на лестнице. Взгляд ее выразил откровенное недоумение, так
как одет я был не в Ко-тунь, а в свое обычное платье. К счастью, у меня был
с собой зонтик, который я, видя, что идти придется без Ко-туня, захватил с
собой, так сказать, в знак того, что я в своем уме. Со всех ног побежал я от
этой дамы по лестнице наверх. Я знал, что там, на самом верху, никто не
живет. Там-то я и пристроился в уголке, прикрывшись зонтиком...
С тех пор я так поступал все время. И думал, что все в порядке. Правда,
господин Ши-ми выказывал заметное удивление, когда видел, как я куда-то
ухожу ненадолго и обязательно беру зонтик, даже если дождя на улице нет; но
мы еще не настолько продвинулись в занятиях языком, чтобы беседовать о
вещах, которые не называют их собственными грубыми именами, а описывают
иносказательно.
Однако в один прекрасный день там, наверху, как раз. когда я сидел за
зонтиком, появилась эта дама. Она принялась негодовать, причем очень громко.
Потом она бросилась вниз, к господину Ши-ми, и долго выражала свое
негодование ему. И здесь я вновь желаю от всей души воздать хвалу моему
новому другу. Он защищал меня. Пока дама издавала вопли, подобные рыку
тигров или леопардов и вполне сравнимые с громом небесным, пока указывала
руками наверх и хватала ими господина Ши-ми, желая отвести его туда, мой
добрый господин Ши-ми, у которого были все причины гневаться, кивнул мне и
незаметно указал на дверь своего жилища, куда я и проскользнул за его
спиной. Дама же, ослепленная собственным гневом, этого не заметила. Затем
господин Ши-ми передал даме небольшую зеленую бумажку, после чего ее крик
стал тише, зато речь полилась быстрее. Но только после второй бумажки она
умолкла и отправилась наверх одна.
Господин Ши-ми запер дверь. Признаюсь, я ощущал себя виноватым, точно
ученик, совершивший оплошность, сам не ведающий, какую. Но господин Ши-ми -
как согрел он этим мое сердце! - улыбнулся. Он отвел меня в самую маленькую
комнату своего жилища (ту самую, назначение которой мне до сих нор
оставалось неясным) и показал находившийся там родник, как бы вделанный в
вазу из фарфора. Сходив на кухню, он принес оттуда горку кожуры от
апельсина, съеденного им незадолго до того, и бросил ее в родник. Затем
потянул за тоненькую цепочку - и мне на миг даже сделалось страшно, ибо
раздался довольно сильный шум, и мощный поток воды подхватил и унес эту
кожуру.
Вот так я и узнал, как люди здесь избавляются от того, что время от
времени отягчает их тело. Единственное, чего я еще не знаю: куда течет этот
родник? Отсюда он течет вниз, это ясно. Я рассмотрел все устройство довольно
внимательно... По всем человеческим понятиям, вода и то, что она уносит,
должны выливаться в комнаты людей, живущих под нами. Вскоре я смогу спросить
об этом у господина Ши-ми. В домах здешних жителей все вызывает изумление,
начиная от самых возвышенных предметов и кончая самыми низменными. Но и тут,
как и всегда, нужно слушаться самих предметов, если желаешь познать их
назначение или проникнуть в их тайну.
Однако упомянутой даме я по возможности стараюсь больше на глаза не
попадаться. К счастью, ее легко отличить от других, ибо она так толста, что
руки у нее торчат в стороны, словно плавники. Зовут ее Вон-ни Чи-ха.
А сейчас мне уже пора идти к почтовому камню. Сегодня я впервые пойду к
нему один. Теперь я больше не боюсь ходить туда в одиночку. На этом
заканчиваю письмо и сердечно приветствую тебя -
твой Гао-дай.
(вторник, 3 августа)
Мой дорогой, старый друг Цзи-гу!
Прошло целых три дня. Каждый день я ходил к почтовому камню - теперь я
всегда хожу один, это стало для меня почти обычным делом, - но письма от
тебя все нет. Вероятно, ты слишком занят делами, или, возможно, твоя подагра
опять разыгралась; однако отсутствие известий из дома сильно меня огорчает.
Надеюсь, что эта краткая жалоба не настолько опечалит твое бесконечно доброе
сердце, что ты заставишь себя написать мне письмо, не дожидаясь подходящего
настроения. Однако когда такое настроение придет, не гони его, а вспомни,
что твой верный друг здесь несказанно рад любой весточке с родины, а
особенно рад узнать хоть что-нибудь о своей маленькой, любимой Сяо-сяо, и не
морщит ли она свой чудесный носик, когда ты передаешь ей мои приветы. Она, к
сожалению, не умеет писать, но, может быть, согласится окунуть в тушь свою
прелестную маленькую лапку, чтобы прижать ее потом к бумаге - тогда и я
смогу получить от нее привет.
У меня же, любезный друг мой, все обстоит хорошо. Как ты мог заметить
уже хотя бы по тому, что господин Ши-ми более не сопровождает меня к
почтовому камню, я теперь совершенно свободно передвигаюсь в этом странном
мире, который все более представляется мне не столько враждебным, сколько
попросту неразумно устроенным. Иногда я даже совершаю прогулки. Так, недавно
я прошел вдоль канала Голубых колоколов до дворца великого, хотя и
отошедшего в мир иной минхэньского вана, и по другой его стороне вернулся
обратно. Был прекрасный, жаркий летний день. На улицах было великое
множество народу. Многие толкали перед собой тележки с детьми - дети здесь,
как правило, тоже очень шумные. На канале плавали птицы - некоторые из них
были мне знакомы, например, белые лебеди и утки-мандаринки. Я обрадовался
им, точно привету из далеких родных времен.
С великим, хотя и отошедшим в мир иной ваном города Минхэня дело тоже
обстоит довольно странно. Из объяснений, данных по этому поводу господином
Ши-ми, я понял далеко не все. Последнего вана, занимавшего этот дворец,
звали Лю Дэ-ви, причем он был третьим, носившим это имя. Удивительно, но
здешние люди не знают (а, возможно, никогда и не знали) обычая величать
каждого правителя своим, особым именем. Так, двух других ванов звали у них
Ма-си Май-лян6. Третьего же Лю Дэ-ви, если я правильно понял господина
Ши-ми, изгнали. Кто и за что его изгнал? Неясно. Этот третий и последний Лю
Дэ-ви (господин Ши-ми показывал мне портрет) был необычайно толст. Про него
он рассказал такую историю: великий ван Лю Дэ-ви был так толст, что не мог
сам садиться на коня. Поэтому на заднем дворе дворца был устроен секретный
подъемник, из веревок, чтобы усаживать толстого Лю Дэ-ви в седло. И вот
однажды, когда ван, вися на веревках, уже опускался в седло, лошадь взяла и
развернулась, и ван уселся на нее задом наперед. Ван вознегодовал, но
нерадивые (или злокозненные) слуги ничего не заметили, и несчастный ван, а
лучше сказать - лошадь с толстым, беспомощным ваном, сидевшим на ней лицом к
хвосту, выбежала за ворота, и все горожане долго смеялись.
Возможно, за это его и изгнали? И есть ли у них теперь новый ван или
новая династия, сменившая династию Лю Дэ-ви и Ма-си Май-лянов? Этот вопрос
для меня тоже остался неясным. Господин Ши-ми, который, кстати, сообщил при
этом, что и его самого зовут Ма-си Май-лян (это его второе имя), дал на него
уклончивый ответ: и да, и нет.
Во всяком случае, я заметил, что даже такой высокообразованный человек,
как господин Ши-ми, без всякого почтения говорит о ване, пусть даже лишенном
престола и изгнанном. Уже одно то, что человек осмеливается принять имя,
принадлежащее вану, тем более усопшему, показывает, как мало почитают здесь
повелителей. Не могу, просто никак не могу поверить, что люди, живущие здесь
и сейчас, - наши внуки. За этим наверняка кроется какая-то тайна.
Второй Лю Дэ-ви, о котором господин Ши-ми отозвался еще менее
почтительно, повредился рассудком и лишил себя жизни, бросившись в озеро.
Имеется ли над ваном еще император и где он находится, я также не смог
узнать. Но со временем я это обязательно выясню - как только достаточно
овладею местным языком.
Вообще же я сегодня хотел рассказать тебе о здешних деньгах. Они
удивительны и странны не менее, чем комнатный родник для опорожнения.
Монетами здесь пользуются, хотя они почти ничего не стоят. Да и сделаны они
не из серебра, а из какого-то дешевого сплава, а то и вообще из меди или
железа. Расплачиваются же люди в основном бумагой. Помнишь, я писал, как
господин Ши-ми вручил той даме, которая пришла на меня жаловаться, две
бумажки? Так вот, это были деньги - такие же бумажные деньги, которые
когда-то, в эпоху Пяти династий, безуспешно пытались ввести и у нас. Здесь
они зеленого, коричневого и синего цвета. У них трудно произносимое
название, я записал его как "Ма-ль'-к". Где берет свои Ма-ль'-к' господин
Ши-ми, я пока не знаю. Но у него то и дело появляются новые. Хотя сам он, по
его словам, их не делает.
Вчера мне представилась возможность убедиться, что эти бумажки - и в
самом деле деньги. Мы поехали куда-то очень далеко; мы - это господин Ши-ми
и я. Должен тебе сказать, что здесь, кроме повозок Машин, существуют еще
целые дома на колесах. Господин Ши-ми называет их "Ша Ля-бан", но у них есть
и другое название, которого я не запомнил. В этих домах-повозках для
человека опаснее всего не адская скорость, как у Ма-шин, а двери, через
которые входят и выходят. Окна у этих передвижных домов не открываются, зато
двери открываются сами собой - и закрываются так же, приводимые в движение
каким-то таинственным механизмом. Человек менее просвещенный, нежели я, и
тут вынужден был бы предложить колдовство. Меня же удивляет другое: судя по
всему, владельцы домов Ша Ля-бан сами не всегда могут совладать с этими
механизмами. Похоже, что двери распахиваются и захлопываются, когда им
захочется самим, а не когда этого пожелают гости. К тому же происходит это с
головокружительной быстротой. На дорогах есть места, где, если я правильно
понял, можно ожидать появления и даже остановки таких Ша Ля-банов. Мы пришли
на такое место и стали ждать. Шел дождь, и уже не первый день. Через
некоторое время действительно появился Ша Ля-бан и неуклюже подкатил к нам.
Господин Ши-ми схватил меня и поставил на маленькую лесенку. Полумрак и
сырой, спертый воздух в доме на колесах испугали меня, и я инстинктивно
метнулся назад, но господин Ши-ми выкрикнул что-то и подтолкнул меня вперед.
Я упал внутрь дома, и тут дверь захлопнулась. Люди, бывшие в доме,
засмеялись. Но эта дверь придавила господина Ши-ми! От страха за его жизнь я
чуть не лишился рассудка, однако все обошлось. Хотя в первый миг мне
показалось, что ему переломало все кости.
Обстановка в этом железном доме убогая и довольно грязная. Он даже не
разделен на комнаты: это одно помещение, к стенам которого приставлены
короткие скамьи. Я спросил у господина Ши-ми, кто хозяин дома, чтобы пойти
поприветствовать его, но господин Ши-ми сказал, что это ни к чему. Пока мы
ехали, он мне кое-что объяснил. Оказывается, Ша Ля-бан - не настоящий дом, а
тоже своего рода повозка, и принадлежит она правителю города Минхэня,
мандарину по имени Ки Цзин-гэ7: именно он в своей безграничной доброте
позволяет жителям пользоваться ими.
В Ша Ля-бане было темно. Люди теснились в нем, обливаясь потом, и пахли
сыростью. Довольно часто железный дом неожиданно останавливался как
вкопанный, и тогда всех его жителей и гостей бросало в разные стороны. Это
напоминало затянувшееся землетрясение. Это тоже устроено очень неразумно.
Всякий раз, когда Ша Ля-бан останавливается, множество людей покидает его, а
другие входят. Однако при этом никто не здоровается и не кланяется. Так я
еще раз убедился, что вежливость пришла здесь в полный упадок. И уже почти
уверился, что эти не знающие покоя, вечно мчащиеся куда-то на своих повозках
большеносые - вовсе не наши внуки. Не понимаю: куда они все время мчатся,
чего ищут? Я долго пытался найти причину этого, но так и не смог. Боюсь, что
большеносые и сами ее не знают.
Конечно, любезный Цзи-гу, тебе временами тоже случается покидать свой
дворец: в какой-то день ты отправляешься в библиотеку, чтобы прочитать одну
из книг божественного Мэн-цзы, в другой день велишь отнести себя во дворец
императора, в третий, допустим, вместе со старшим сыном посещаешь храм. Я
знаю также, что ты иногда совершаешь прогулки по парку. Все это вполне
соответствует образу жизни сановника. Простым людям, понятно, приходится
передвигаться больше. Женщины ходят на рынок за покупками, растиратель
красок обходит заказчиков, желая сбыть товар, и так далее. Здесь же в
движении находятся все, причем постоянно, даже вечером, когда становится
темно: они мечутся во всех направлениях, без видимой цели, лишь бы не
оставаться на месте. Суета стихает лишь поздно ночью, да и то ненамного. И
если бы мы с тобой не были достаточно высоко образованными людьми, нам
пришлось бы предположить, что все они одержимы каким-то бесом, ни на миг не
оставляющим их в покое.
Именно для того, чтобы удовлетворите свою тягу к движению или, точнее,
чтобы придать этому движению еще большую скорость, они и изобрели блуждающие
дома Ша Ля-бан, которые ездят хотя и не так быстро, как повозки Ма-шин, но
все же быстрее, чем ходит человек.
Через какое-то время господину Ши-ми удалось занять два места на одной
из скамей, и мы сели. Так как мне уже много раз приходилось ездить в
повозках Ма-шин, да и на царящую здесь ("сейчас") торопливую суету я уже
достаточно насмотрелся, от поездки в Ша Ля-бане мне не сделалось плохо. Я
устроился на занятой господином Ши-ми скамье, откинулся на сиденье, стараясь
не обращать внимание на шум и вонь, и попытался спрятать руки в рукава,
забыв, что здешняя нелепая одежда не позволяет этого сделать. Тогда я просто
положил руки на колени и стал смотреть в одно из больших окон, за которым
передо мной развертывался город, невообразимо огромный - никаким иным
словом, мой добрый Цзи-гу, его определить нельзя.
Сначала я думал, что местность возле дворца бывшего вана, включая улицы
и дома вдоль канала Голубых колоколов, где живет господин Ши-ми, и есть
центр города Минхэня. Однако я сильно ошибался. Это всего лишь далекая
окраина. И чем ближе мы подъезжали к подлинному центру Минхэня, тем выше
становились дома. Все дома здесь сделаны из камня, и дороги тоже. Деревьев
почти совсем нет. Точно скалы и ущелья, окружают человека со всех сторон эти
гигантские дома со сверкающими окнами из стекла, все улицы заполняет
бурлящий поток стремительных повозок Ма-шин, а между ними, гремя и пыхтя,
лавируют блуждающие дома Ша Ля-бан, которых в центре города очень много, как
будто его жителям мало стоячих домов, и без того сказочно огромных, так что
остается лишь удивляться, каким образом всем этим чудовищам удается избежать
столкновения и не нанести друг другу страшных повреждений. Свист, грохот и
завывания невероятной силы парализуют все чувства, лишая человека
возможности воспринимать что-либо. Мне показалось, что я угодил в грозу, в
бушующий ураган из железа и камня. Это был настоящий хаос.
Успокаивало меня лишь то, что мой друг, господин Ши-ми, оставался
спокойным и безразличным, не только не пугаясь этого серо-черного ада, но
даже как будто его не замечая.
Ты знаешь, мой дорогой Цзи-гу, что наша великая столица - самый крупный
город империи. И если я скажу тебе, что за время нашей поездки в доме на
колесах мы по меньшей мере семь раз успели бы проехать всю столицу из конца
в конец и тем не менее достигли лишь центра Минхеня, - а расстояние от
центра до окраин здесь такое же и в любом другом направлении, как уверил
меня господин Ши-ми, - то ты мне скорее всего не поверишь, не сможешь
представить себе, что существует город такой величины. Но он существует. По
сравнению с этим... его даже нельзя назвать городом - это целое скопище
гремучих, переплетающихся городов невероятных размеров, полных железа и
камня, - по сравнению с ним наша огромная, шумная столица - всего лишь
сонный идиллический уголок, расположенный в тихой живописной местности. Этот
"город" не знает величия. Мы всегда полагали, что каждый большой город
обладает своим особым величием, что люди, живущие в таком городе, будь то
Кайфын, Ханчжоу, Фучжоу или Гуанчжоу, также обретают частицу этого величия и
дарят его другим, что величие и слава нашего всемилостивого, благословенного
Небом повелителя умножается величием города и, столь приумноженное, вновь
возвращается городу и его жителям... Ничего этого: в будущем не будет. Чем
крупнее будут становиться города, тем они, очевидно, будут делаться грязнее
и гаже. По-моему, жители Минхэня уже и внутренним взором не могут целиком
окинуть, свой город: он перерос их воображение. Грязь и шум давно вышли из
повиновения. Грязь и шум здесь сильнее людей. Я спрашиваю себя, есть ли у
них здесь еще городская управа? Если и есть, то власть давно ушла из ее рук,
и этот Ки Цзин-гэ, наверное, только и делает, что забавляется со своими
женами или разводит собак. Возможно, именно поэтому у них больше нет вана?
Возможно, я неправильно понял господина Ши-ми, и несчастный ван Лю Дэ-ви,
третий этого имени, на самом деле не был изгнан, а добровольно покинул этот
ад, чтобы поселиться в более спокойном месте? И предоставил эти взбесившиеся
каменные и железные громады самим себе, той жестокой судьбе, которая
неминуемо должна постичь их рано или поздно? Или, может быть, здесь вообще
не осталось спокойных мест, и все наши города, когда-то такие разные,
сплелись теперь в единый клубок, опутывающий всю империю? Страшная картина.
Как я рад, что смогу вскоре вернуться в родное время, не столь жестокое к
людям. Да, будущее - действительно бездонная пропасть.
Монеты 8 учат, что конец света настанет, когда небо сблизится с землей,
а звезды опустятся так низко, что будут задевать за землю, порождая искры,
от которых все и сгорит. По другому учению, восходящему к Чжуан-цзы9, мир
непреходящ, люди же с течением веков будут становиться все прозрачнее, пока
совсем не растворятся в воздухе, и тогда на земле воцарятся муравьи... Есть
еще теория, гласящая, что в конце времен солнце упадет в море, вода в нем
закипит и земля сварится, и погибнет все на ней живущее, кроме саламандр...
Есть, наконец, расчеты незабвенного Линь Бо-цзы, которого знал еще мой дед.
Линь Бо-цзы пришел к выводу, что звезды в своем движении истирают лазурный
камень небесного свода, а его пыль постоянно оседает на землю и когда-нибудь
погребет все живое... Нет, мой дорогой Цзи-гу, ничего этого не произойдет,
лишь железо и камень, вырвавшиеся из-под власти человека, будут все дальше
завоевывать землю, умножая шум и грязь, пока не задохнутся под собственной
тяжестью - это и будет конец света. Теперь я хорошо это понимаю. И думаю,
что, считая от "теперешнего" времени, в котором я нахожусь, до этого конца
осталось совсем немного. К счастью, у нас, живущих в своем родном времени,
впереди еще целая тысяча лет.
Но вернемся к поездке, предпринятой мною вместе с господином Ши-ми. Это
восьмое письмо и так уже превратилось в целую связку листов. Мы покинули
блуждающий дом там, где, по словам господина Ши-ми, находится самый центр
этого огромного, нечеловеческого города. Шум, устраиваемый большеносыми, был
здесь, если только это возможно, еще сильнее. Из отверстий в земле
поднимался пар. Мы прошли несколько улиц, и зашли в большую лавку, со всех
сторон огороженную стеклом. Незадолго до этого я по просьбе господина Ши-ми
передал ему еще один из моих пяди десяти ланов. Пока мы ехали, господин
Ши-ми объяснял мне, что собирается делать, но я не совсем его понял: отчасти
из-за грохота, издаваемого самим железным домом, отчасти - из-за криков
гостей, ехавших с нами; да и то, что намеревался делать господин Ши-ми,
показалось мне чрезвычайно сложным. Теперь же я мог увидеть все своими
глазами.
Войдя в лавку, я сразу подумал, что попал к меняле. Я уже давно
перестал удивляться тому, сколь неразумно ведут себя большеносые. Торговцы
выставляют в окне все свои товары. Их тщеславие граничит с бесстыдством: они
нарочно выставляют товары так, чтобы любой, буквально любой прохожий мог их
увидеть. Это все равно, что указывать на них пальцем. Пусть так; я уж больше
не удивляюсь и не возмущаюсь. Я даже в какой-то мере могу понять мясника,
раскладывающего кровавые куски мяса почти что прямо на улице, или портного,
разворачивающего на глазах у всех свои материи. Но чтобы владелец меняльной
лавки выкладывал в окне свои деньги?.. Я могу объяснить это лишь тем
слабоумием, в которое впали местные жители за тридцать разделяющих нас
поколений. Причем, как оказалось, это была даже не совсем меняльная лавка. Я
так до конца и не понял, что это было. Господин Ши-ми немного поговорил с
одним большеносым, у которого не только не было косы, но даже вообще волос
на голове не осталось, потом извлек мой лан и показал ему. Тот чуть в
обморок не упал, потом схватился за голову обеими руками и издал несколько
хлюпающих звуков. Что ж, мой милый Цзи-гу, это вполне объяснимо: перед ним
был новенький, ничуть не потертый лан серебра с императорской печатью,
изготовленный, с его точки зрения, тысячу лет назад. Понятно, что здесь это
- редкость. Но я не поверил своим глазам, когда господин Ши-ми, отдав лан
торговцу, получил за него две коричневых и восемь синих бумажек, которые тут
же передал мне. Эта дурная затея с бумажными деньгами (у нас, как ты
помнишь, так и не привившаяся) здесь не только широко распространена:
бумажные деньги стали для большеносых почти единственным средством торговли
и платежа. Монеты встречаются редко и применяются только для мелких
расчетов. Те бумажки, которые господин Ши-ми после известного тебе досадного
недоразумения передал гневливой даме, и которые я по неопытности принял за
записки, тоже были деньгами. Делают их из очень грубой бумаги, и срок
действия их не ограничен. Либо доверие большеносых к своему министру
финансов настолько велико, что граничит со слабоумием, либо же такое
количество пыли и грязи в здешнем мире тем и объясняется, что никто не хочет
убирать их за эти бумажные "деньги". На каждой бумажке есть рисунок. Сначала
я полагал, что изображенные на рисунках головы принадлежат министру финансов
и его сановникам. Однако это не так. Министр и его сановники поступили
вполне благоразумно, отказавшись поместить на бумажных деньгах свои
портреты. Иначе их узнавали бы на улицах! Кстати, бумажные деньги любой
человек может сделать себе и сам: я убедился в этом на примере господина
Ши-ми. Как-то раз он, покупая мне одежду, достал из кармана листок бумаги,
начертил на нем несколько знаков - и торговец принял его вместо денег. Здесь
так многие поступают. Какая экономика выдержит такое? Вот здешняя экономика
и не выдерживает - доказательств этого у меня уже более чем достаточно.
Я хотел вернуть господину Ши-ми эти бумажные деньги, но он сказал, что
они принадлежат мне, и сунул их мне в карман. Мне захотелось попробовать,
действительно ли на них можно что-то купить. Господина Ши-ми это рассмешило.
Мы прошли с ним еще по нескольким улицам, и вдруг меня привлекло стеклянное
окно одной огромной лавки, целого торгового дома, и я остановился перед ним
в глубоком недоумении. В окне находился совершенно непонятный предмет, о
назначении которого у меня не зародилось даже отдаленных догадок. Указав
господину Ши-ми на этот предмет, я дал ему понять, что хотел бы за свои
бумажки приобрести именно его.
Господин Ши-ми схватился за живот от смеха. Смеялся он не надо мной, а
над моим (с его точки зрения весьма нелепым) желанием купить именно это. Он
несколько раз принимался объяснять мне, что это такое, но смех мешал ему, и
я так ничего и не понял. И, поскольку я упорствовал в своем решении, ему
ничего не оставалось, как сопроводить меня внутрь этой огромной лавки или
торгового дома.
Там, внутри, царило необычайное оживление. Толпы большеносых двигались
во всех направлениях, бесцеремонно толкая друг друга и даже не думая о
соблюдении хотя бы малейших форм вежливости. Во время наводнения,
случившегося, если ты помнишь, в год смерти вице-канцлера Ян-цзи, когда
народ, живший в домах у берега, бросился, ища спасения, в верхние кварталы
города, - впрочем, что я тебе напоминаю, ведь ты сам был тогда главным
начальником пожарной стражи и знаешь, что в то же самое время жители верхних
кварталов, спасаясь от внезапно вспыхнувшего пожара, кинулись вниз, к реке,
так что два встречных потока этих несчастных столкнулись на середине и
возникла страшная давка, равной которой не упомнят не только старики, но
даже самые древние хроники, да и позже никто не слыхал о подобном кошмаре, в
котором бы все кругом так нещадно толкали друг друга, затаптывая упавших, -
так вот, никто и никогда не видел больше такой огромной и отчаянной толпы
народа, кроме как в этом торговом доме города Минхэня, куда меня занесла
одна лишь любознательность. При этом учти, любезный друг Цзи-гу, что тогда,
в год смерти вице-канцлера Ян-цзи, пожар и наводнение вызвали сумятицу
все-таки среди обыкновенных людей, тогда как здесь, в этой сумасшедшей
толпе, сталкивались между собой тяжелотелые, большеносые великаны,
заполнявшие своими низкими, громкими голосами все огромное пространство
торгового дома. Мне показалось, что я попал в ад. Однако я по-прежнему
держался своего плана, твердя себе: ты прибыл сюда с научной целью, а
ученый, желающий познать истину, не должен поддаваться страху, даже когда
перед ним разверзнутся врата ада.
Не следует забывать также, что в этом аду у меня был верный проводник,
отважный и самоотверженный господин Ши-ми: он встал впереди, взял меня за
руку и бесстрашно повел, раздвигая толпы большеносых, в ту часть торгового
дома, где я мог приобрести желаемое.
Название у этого предмета довольно длинное, я запомнил только "Нань
Ло"; с одной стороны он желтого, с другой - синего цвета и довольно велик
размером. Из чего он сделан, я не понял: материал грубый, но довольно
гибкий. Нань Ло может пребывать в двух состояниях. Первое походит на
сложенный во много раз шатер или великанский плащ. Посредством на удивление
разумно устроенного насоса торговец напустил в Нань Ло воздуху, и оно
перешло в другое свое состояние, превратившись в кольцеобразную подушку
необычайной толщины. Сдерживая смех, господин Ши-ми спросил, по-прежнему ли
я хочу приобрести эту вещь? Честно говоря, тогда я хотел уже только одного:
поскорее выбраться из этого ада. Но мне показалось невежливым отказываться
от покупки после того, как торговец, хотя он всего лишь прислуга, так
старательно надул для меня это Нань Ло. Поэтому я протянул ему несколько
моих денежных бумажек, и - смотри-ка! - торговец покорно принял их, отвесив
мне (я внимательно следил) семь восьмых поклона. Вообще-то ему после этого
следовало бы отрубить голову, как последнему нечестивцу, потому что при
нашей с ним разнице в рангах он обязан был отблагодарить меня по меньшей
мере полным кэ-тоу10, сопроводив его двумя трехчетвертными поклонами - да и
то если я, оказав ему честь, предположу, что он и есть владелец всего
заведения. Если же этот надуватель Нань Ло - всего лишь слуга настоящего
владельца, то он должен был бы с полу подбирать мои бумажные деньги...
Впрочем, ладно. В конце концов, я прибыл сюда не для того, чтобы кичиться
своим рангом, а чтобы изучать ожидающее нас будущее.
Затем торговец вынул из Нань Ло маленькую затычку, и воздух вышел - со
страшным шумом и свистом, как здесь водится. Нань Ло покрылся морщинами;
торговец сложил его и завернул в бумагу.
Из того, что я сижу сейчас и пишу тебе это письмо, мой любезный Цзи-гу,
ты можешь заключить, что до дому я вместе с моим Нань Ло добрался вполне
благополучно. Мало того: заботливый господин Ши-ми догадался захватить для
меня и тот разумно устроенный насос, о чем я и не подумал. Я научился им
пользоваться. На него надо нажимать ногой. Теперь Нань Ло стоит около моей
постели во всей своей желто-синей красе, занимая почти всю комнату. Для чего
оно нужно, господин Ши-ми так и не сумел мне объяснить. Он обещал мне потом
показать, как им пользуются. Но, по-видимому, это все же не предмет культа.
Письмо мое получилось уже очень длинным. Пора идти к почтовому камню.
Если бы у меня был талант художника, я бы нарисовал тебе это Нань Ло. Но
такого таланта, как тебе известно, у меня нет. Пусть же иллюстрацией этого
чуда станет стихотворение, пришедшее мне в голову при рассматривании Нань
Ло:
Рассматривая лазорево-золотое Нань Ло
О лазорево-золотое Нань Ло!
Ты дышишь воздухом знойного полдня.
Но не тем же ли воздухом дышу и я
В этот день середины лета?
Жаль, что будущему не дано узнать,
Как цветет абрикосовый холм.
С сердечным приветом, твой далекий друг -
Гао Дай.
(четверг, 12 августа) Мой дорогой, далекий друг Цзи-гу,
луна сегодня вновь на ущербе, как и в тот день, когда я прибыл сюда.
Прошло много дней с тех пор, как я писал тебе в последний раз. Надеюсь, что
ты не слишком за меня волновался. У меня все хорошо - в той мере, в какой
это позволяют обстоятельства. Дождь, казавшийся бесконечным, наконец
прекратился. Однако настоящего лета в краю большеносых, видимо, так и не
бывает, хотя, стоит солнцу посветить дня два, как они с совершеннейшим
бесстыдством раздеваются донага и укладываются загорать на всех лужайках. Но
об этом позже.
Опять не знаю, как и с чего начать. Нового и непривычного все еще так
много, что луне, вероятно, придется смениться не один раз, прежде чем я
смогу освоиться здесь по-настоящему.
Прочитав мое последнее письмо, восьмое (оно получилось больше, чем все
до сих пор полученные мной твои письма вместе взятые), ты наверняка скажешь,
что эта история с бумажными деньгами для нас не так уж и нова.
Верно. Наши отцы еще помнят, как в злосчастные времена Пяти династий11
эта бумажная чума распространилась и в Поднебесной. Но великий Сын Неба
Тай-цзу, основатель династии Сун - да властвует она вечно! - державный отец
нашего могущественного императора, вступив на престол, положил конец и этому
злоупотреблению.
Вот мной и овладевает сомнение: не повредят ли открытия, сделанные мной
в путешествии и по большей части уже изложенные в письмах, людям нашего
времени, если мы опрометчиво поделимся ими со всеми?
Не заключит ли из моих писем наш министр финансов Гуан Дай-фан, этот
жалкий шестипалый, которого я и без того не могу называть иначе, как
бездарным мошенником, что и в отдаленном будущем бумажные деньги будут
играть важнейшую роль? И не побежит ли он тут же к всемилостивейшему Сыну
Неба, - признанному мастеру в разведении пекинских собачек и
непревзойденному знатоку обхождения с прекрасным полом, но, при всем моем к
нему уважении, полному профану в вопросах финансов, - чтобы потребовать
немедленного введения бумажных денег? Тогда будет довольно и двух
неурожайных лет, чтобы стоимость этих денег упала ниже цены бумаги, из
которой их делают.
Не лучше ли будет, сколь это ни тяжело, все же сохранить наши открытия
в тайне? Ты можешь возразить, что мы обязаны по крайней мере доложить о них
императору, представив ему отчет о моем путешествии, пусть даже, с учетом
его скромных литературных познаний, достаточно простой и краткий. Но и тут у
меня возникают сомнения. Выше, когда я писал о Династии Сун: "да властвует
она вечно", - кисть моя дрогнула, но я все же вывел эти слова, решив потом к
ним вернуться, - и вот я к ним возвращаюсь. Увы, теперь я знаю, что
славнейшая и достойнейшая династия Сун не будет властвовать вечно. Здесь, в
будущем, всего тысячу лет спустя - слово "всего" я употребляю здесь по
отношению к вечности, - никто давно и не помнит о ее существовании, и даже
столь образованному человеку, как господин Ши-ми, имена наших императоров не
говорят почти ничего, а ведь он сам учитель, как сообщил мне недавно. У них
тут, по-видимому, вообще нет императора, не говоря уже о династии Сун. Разве
можно написать такое в отчете, который мы собираемся представить Сыну Неба?
А если мы умолчим, то это будет первое, о чем Его Величество сочтет нужным
осведомиться. И что тогда делать? Ответ может стоить нам головы, а голова у
каждого из нас всего одна.
Вот почему я все более склоняюсь к тому, чтобы вообще не сообщать
никому о моем путешествии. Наверное, в мире все-таки не зря устроено так,
чтобы люди ничего не знали о своем будущем.
Тем не менее именно вопрос о будущем нашей достославной династии Сун
заставил меня обратиться к некоторым проблемам, решение которых может хотя
бы отчасти пролить свет на тайны здешнего мира. Так, господин Ши-ми сообщил,
что последняя правившая у них династия называлась Ви Тэн-ба12 - она
окончилась с уже упоминавшимися Лю Дэ-ви, третьим этого имени, который был
необычайно толст. О династии, которая называлась бы Сун, господин Ши-ми не
мог сказать ничего. Затем мы заговорили о географии, и я с удивлением
обнаружил, что Великое Море находится для господина Ши-ми не на востоке, а
на западе. Как это может быть? Неужели оно переместилось? Приведу тебе
вкратце наш разговор.
Он: Нет-нет, дражайший Гао-дай, море на западе, далеко на западе.
Я: Но куда же, любезнейший Ши-ми, в таком случае течет река? Неужели в
горы? Разве вода может течь вверх?
Он (со смехом): О нет, великая река - ее называют Ду Най - течет на
восток. Она, конечно, тоже впадает в море, но это очень маленькое море.
Другая река, И Цзя13, на которой стоит Минхэнь, долго петляет, однако в
конце концов впадает в тот же Ду Най. Великое же море находится на западе,
там, где заходит солнце. Поверь мне, о ученейший и достопочтеннейший
Гао-дай, я сам бывал в тех краях.
Тогда-то мои давно возникшие подозрения и превратились в уверенность.
Было это около десяти дней назад, возможно, еще в тот день, -когда мы с
господином Ши-ми побывали в городе и купили Нань Ло. Прошло еще несколько
дней, и в квартире господина Ши-ми я сделал удивительное открытие. Я получил
от него разрешение пользоваться всем, что только есть в доме. У него, сказал
он, нет от меня секретов. И я воспользовался его разрешением - не столько из
личного любопытства, сколько из необходимости познать этот мир как можно
лучше. Кстати замечу, что искусство книгопечатания у большеносых
сохранилось. Они покрывают бумагу своими странными значками с обеих сторон,
а бумага у них толстая и грубая. К тому же они приделывают к книгам толстые
крышки, так что те становятся тяжелыми, как свинец.
В некоторых из этих книг (читать их по-настоящему я, конечно, еще не
умею) имеются картинки. Поэтому я, когда мне бывает скучно, а господина
Ши-ми нет дома, с удовольствием их рассматриваю. Книг у господина Ши-ми,
вероятно, около тысячи. Картинки располагаются не сверху, над текстом, как
обычно, а в самых разных местах. Одна из книг называется как-то вроде
"Похождения двух злых юношей", и картинок в ней очень много; юношей зовут
Ма'с и Мо Ли'с, и они крадут, у одной вдовы кур. Господин Ши-ми находит эту
книгу очень смешной, мне же ее содержание с точки зрения нравственности
показалось ужасным. Не знаю, почему господин Ши-ми выбрал именно ее, чтобы
учить меня местным иероглифам. Написана она стихами, но стихи эти совсем не
соответствуют нашим представлениям о законах стихосложения. Начинается книга
примерно так:
Благородному человеку горька видеть столько зла в молодом поколении,
Взять, например, проделки двух юношей по имени Ма'с и Мо Ли'с, насмехавшихся
над советами Мудрецов и воинов древности...
Имя автора книги о злых юношах - Ви Гэй-бу14, но я лучше расскажу тебе
о другой книге. Ты вряд ли сумеешь даже вообразить, какая книга попала здесь
мне в руки. Она и в самом деле упала мне прямо в руки, когда я пытался
вытащить другую, стоявшую рядом, - я чуть не уронил, но все-таки подхватил
ее, и тут будто солнце согрело меня после семидневного дождя, и мне
показалось, что я снова дома. Представь себе: на книге, которую я по своей,
пусть и невольной, небрежности чуть не бросил на пол, сияли два иероглифа,
два знака нашего с тобой родного языка - именно сияли, хотя и были
напечатаны черным. К тому же обозначали они не что-нибудь, а божественное,
имя И Цзин. Да-да, ты не ошибся, это была наша великая "Книга - перемен"15.
Конечно, в переводе на местный язык, так что наши прекрасные иероглифы были
воспроизведены на обложке, так сказать, только украшения ради. Значит, мир
все-таки не погиб окончательно? И в мире большеносых есть хоть одна книга,
пусть даже такая небольшая, которая связывает этот мир с нашим, с нами
самими и с тем, во что мы верим?
Эту книгу я показал господину Ши-ми сразу же, как только услышал, что
он вернулся.
Да, мой друг, признаюсь тебе: я был настолько взволнован, что схватил
книгу и бегом побежал в прихожую, где господин Ши-ми еще не успел даже снять
свою промокшую накидку и не менее промокшие шкатулки для ног (Бо Тинь-ки).
Он улыбнулся, снял мокрое и поставил зонтик в угол, затем провел меня,
крепко державшего драгоценную книгу, в свой кабинет, ставший для нас обоих
как бы главной гостиной, принес одну из своих маленьких огненных жертв и
сказал: его не удивляет, что я узнал эту книгу. Он просто забыл, что среди
множества принадлежавших ему книг имеется и эта, иначе он давно бы достал и
показал ее мне.
Наша беседа - к счастью, я настолько овладел местным языком, что могу
понимать уже довольно сложные высказывания господина Ши-ми; сам же господин
Ши-ми оставил попытки научиться с моей помощью нашему языку, потому что язык
слишком труден, да и потом, где он сможет его применить? Я не мог с этим не
согласиться, ибо попасть в наш мир ему не удастся, а здесь эти знания,
пожалуй, действительно излишни - так вот, наша беседа, завязавшаяся после
этого, затянулась далеко за полночь. Мы ничего не ели и не пили, лишь
господин Ши-ми то и дело приносил свои огненные жертвы, сначала маленькие, а
под конец даже одну большую из тех, которые он возжигает только по
праздникам. (Я по-прежнему называю их огненными жертвами, хотя теперь знаю,
что это не священнодействие, а своего рода привычка глотать дым, вроде
привычки к вину, среди большеносых весьма распространенная, хотя воздуха
она, конечно, не улучшает. Но название все же кажется мне подходящим, потому
что большеносые действительно следуют этой привычке как ритуалу. Тем более,
что я и сам теперь иногда доставляю себе это удовольствие -правда, только в
отношении благоуханных больших.) Пересказать все, о чем мы тогда говорили,
невозможно. Для этого нужно было бы написать целую книгу. Однако должен
сказать, что мне все-таки пришлось посвятить господина Ши-ми в тайну моего
путешествия, о которой он до сих пор лишь догадывался. Он сказал, что
никогда бы не поверил в это, если бы я не сидел сейчас перед ним и если бы
не виденные им доказательства, то есть мои ланы серебра, которые здесь все
считают реликвиями глубокой древности. Вообще же его философия, добавил он,
- а это не какое-либо общепринятое учение, а всего лишь его собственный
взгляд на вещи, сумма многолетних размышлений, - его философия позволяет ему
верить, что на свете все бывает. Потом он обнял меня и предположил, что я,
наверное, чувствую себя здесь очень одиноким и что этот мир, его мир,
кажется мне холодным и враждебным. Нет ли у меня ощущения, что этот его мир
делает все, чтобы исторгнуть из себя древнего мандарина Гао-дая, как
какое-то инородное тело? Да, признался я, у меня есть такое ощущение. Он
снова обнял меня, заверив, что рад предоставить мне убежище хотя бы у себя в
квартире. Я тоже обнял его с благодарностью, сказав, что он не должен
слишком обо мне беспокоиться: человеку, во всех своих помыслах
руководствующемуся учением великого Кун-цзы, нетрудно управлять своими
чувствами, к тому же моя любознательность и научный интерес значительно
превосходят все мои страхи.
Он еще несколько раз повторил, что готов оказать мне любую помощь, а
потом умолк, посмотрел на меня долгим взглядом и, попросив не обижаться,
сказал, что мою историю ему еще надо переварить, а пока я кажусь ему чем-то
вроде призрака. Я рассмеялся, сделал двойной поклон (каким до сих пор
приветствовал только лиц рангом не ниже вице-канцлера или наложницы самого
императора) и ответил, что вполне его понимаю, ибо и мне его мир
представляется скорее призрачным, чем реальным.
Но главным в нашей беседе для меня было то, что она подтвердила мое
давнее предположение: я убедился, что и в самом деле нахожусь не в нашем
славном Кайфыне и даже вообще не в Поднебесной империи. Город Минхэнь не
принадлежит к Срединному царству (и никогда к нему не принадлежал), а
расположен совсем в других краях. Так что земля у меня под ногами отнюдь не
та, что у тебя, мой милый Цзи-гу. Я живу в другой части света. Да-да, ты не
ошибся: это - другая часть света. Для господина Ши-ми и его
соотечественников наша родина - не только иная эпоха, но и совсем иная
страна. И называют они эту страну, нашу великую империю, "Ки Тай". Узнать,
откуда произошло это. название и что сталось с Поднебесной, мне пока не
удалось. Я спросил господина Ши-ми, не могли бы мы с ним туда поехать. Он
рассмеялся и сказал, что это слишком далеко и, кроме того, связано с
непреодолимыми затруднениями. А как же называется его страна, спросил я,
столица которой - Минхень? Оказалось, что она называется Ба Вай; страна эта
по сравнению со срединным царством очень невелика и не имеет столь древней
истории.
Что же еще предстоит мне узнать в этом странном мире, мой дорогой и
самый близкий друг Цзи-гу? Не знаю. Но, как я уже сказал, любознательность и
научный интерес превосходят мои страхи и опасения. Кстати, я рассказал
господину Ши-ми о тебе, и он просил передать тебе привет. Но прежде всего
прими самый сердечный привет от своего -
вдвойне далекого! - друга Гао-дая.
(четверг, 19 августа)
Дорогой Цзи-гу,
узнав, что от родины меня отделяют не только тысяча лет, но и многие
тысячи ли (сколько именно, господин Ши-ми вычислил, но я забыл цифру - да и
много ли проку в цифрах! ), я уже почти не огорчился, и печалит меня лишь
одно: то, что моя зеленоглазая Сяо-сяо еще дальше от меня, чем я думал.
Вероятно, ты хотел утешить меня, описывая, как лежит она, грустная, на
диване в комнате с занавесями, изображающими ветки цветущей бузины, время от
времени устремляя взор к окну, - и лишь изредка, пишешь ты, позволяет своему
гибкому телу совершить легкое движение, - когда заметит, что на дерево в
саду села птичка. Разве меня может утешить известие, что она грустит? Хотя,
очевидно, может - я все-таки порядочный эгоист, ибо и в самом деле чувствую
утешение. Пиши мне о ней больше, передай ей, что я люблю ее так, как
способен любить человек моих лет, не впадающий в безумие от страсти, а
умеющий ценить прекрасное. Но это чувство - любовь, умеющую ценить, - можно
и испытывать лишь к таким созданиям, как Сяо-сяо: ко всем моим женам и
наложницам меня влекли только желание и похоть (да и то в лучшем случае).
Нет, подлинная любовь есть умение ценить, а так любить я могу одну Сяо-сяо.
Пиши, пиши мне еще, как она грустит, и пусть она грустит обо мне, потому что
это - тоже любовь. Кроме того, я знаю, что даже в печали, приняв невыразимо
грустную позу на диване, она никогда не забывает о том, как она прекрасна.
Все же остальное пусть идет своим чередом. Весть о том, что моего
первого тестя, почтенного господина Гуан Ма, этого старого скрягу, наконец
хватил удар, преисполнила меня приличествующим случаю прискорбием. Так и
передай моей жене Гуан Цзинь, и еще скажи ей, пожалуйста, что я не могу
прервать свою чрезвычайно важную поездку и явиться на траурную церемонию, о
чем искренне сожалею.
Нет, меня не хватил удар, когда я выяснил, что нахожусь не в Срединном
царстве, а в далекой от него стране Ба Вай, о существовании которой ни ты,
ни я никогда бы не узнали, не пустись я в это отчаянное путешествие. Даже
наоборот: с тех пор, как я и ставший мне еще более близким господин Ши-ми
(твой привет я ему передал) приобрели столь ясное представление друг о
друге, мне стало гораздо легче вникать в то, что меня окружает. Да и
господину Ши-ми, которому известны теперь пределы моих познаний, тоже стало
легче объяснять мне многие вещи. Особенно это касается вещей принципиально
важных. (Теперь мы беседуем с ним каждый вечер. Я тоже приношу "огненные
жертвы", правда, только толстые, большие. Другие, маленькие, издают все-таки
слишком неприятный запах.) И каждый вечер я спрашиваю и спрашиваю господина
Ши-ми обо всем - до тех пор, пока он не признается со смехом, что своими
вопросами я "вытянул из него всю душу". Местный язык я понимаю уже очень
хорошо - этому весьма способствует мое любопытство. Но главное для меня,
конечно, - побольше узнать о вещах принципиальных. Так, господин Ши-ми
считает, что Земля - шар, и что все моря и страны располагаются на этом
шаре. Причем так думает не он один: таково, по его словам, общепринятое
мнение. Наше Срединное царство, которое он называет Ки Тай, располагается на
одной половине шара, а страна Ба Вай и еще множество других стран (он долго
перечислял мне их названия) - на другой. Когда же я возразил, что люди с
такого шара свалились бы, он со мной не согласился. В середине земного шара,
сказал он, находится нечто вроде большого магнита, точно невидимыми нитями
притягивающего людей и животных, растения и камни и вообще все существующее.
И привел доказательство: любая вещь, если ее не держать, падает на землю. В
воздух же, вверх, - не падает ничего - кроме дыма, конечно, поднимающегося
от моей замечательной огненной жертвы (я покупаю особые, коричневые, очень
дорогие, но благодаря моим ланам серебра могу себе это позволить; господин
Ши-ми привозит мне их из города. Называются они "Да Ви-доу"16); да, дым
поднимается кверху, но я уже понимаю, что это "падение вверх" - лишь
кажущееся. Потом частички, из которых состоит дым, осядут. Так происходит со
всеми предметами, способными подниматься в воздух - птицами, облаками,
воздушными змеями. Что ж, это и впрямь звучит убедительно.
На другое мое возражение, что, мол, если бы Земля была шаром, то это
можно было бы заметить, между тем она все-таки выглядит плоской, господин
Ши-ми тоже нашел ответ. Это только так кажется, объяснил он, оттого что
Земля так велика, а человек так мал. Что, по-моему, думает вошь, ползущая по
огромной тыкве? (Тыквы здесь еще имеются; вши тоже.) Она думает, что ползет
по прямой, на самом же деле она опишет окружность и в конце концов придет в
ту же точку. Наверное, сказал господин Ши-ми, ей тоже кажется, что тыква
плоская. И это тоже звучит довольно убедительно, тем белее, что, по словам
господина Ши-ми, вошь все-таки не так мала по сравнению с тыквой, как
человек по сравнению с шаром-Землей. И потом, добавил он, шаровидную форму
Земли иногда бывает можно заметить, - например, на море. Если навстречу
одной вши, продолжил он свое сравнение, с другой стороны тыквы будет ползти
вторая, то не покажется ли первой, что та появилась из-за горизонта? Так же
обстоит дело и с кораблями на море, и это, мой дорогой Цзи-гу, истинная
правда, ибо я сам мог видеть это достаточно часто, когда несколько лет назад
сопровождал своего достопочтенного шурина, адмирала Ду Фэй-чжуна, в
инспекционном рейде императорского флота по гаваням Поднебесной.
Специально для меня господин Ши-ми принес даже маленькую модель земного
шара, ярко раскрашенную. Это не что иное как карта, только нарисованная на
шаре. Зрелище, должен сказать, очень увлекательное. Господин Ши-ми показал,
где находится наша с тобой родина, Срединное царство, - на самом деле оно
находится не в середине, ибо какая же середина у шарообразной поверхности? -
а потом показал и свою страну Ба Вай. Место, где расположен Кайфын, славная
столица империи, отмечено лишь крохотной точкой. Столь же крохотная точка
обозначает и город Минхэнь,
Но как попал в Минхэнь я? Этому господин Ши-ми тоже нашел объяснение.
Вертится не только модель, сама шаровидная Земля тоже вертится вокруг своей
оси, сообщил он. Но и это движение при ее огромной величине совершается
незаметно для человека. Мы знаем, что дерево растет, сказал он, но не
замечаем его роста, хотя это - тоже движение. С Землей дело обстоит сложнее,
но для объяснения достаточно и этого... В то же время Земля вращается и
вокруг Солнца, которое на самом деле также гораздо больше, чем кажется,
потому что оно находится очень далеко. За одни сутки Земля успевает один раз
обернуться вокруг самой себя, за один год - вокруг Солнца. Все это
показалось мне чрезвычайно сложным. Я осторожно спросил господина Ши-ми: эти
воззрения - тоже его собственная философия, сложившаяся в результате
многолетних размышлений? Нет, возразил он, так здесь и сейчас думают
решительно все, потому что это подтверждается многими фактами.
Я не надеюсь, друг мой, что эти несколько строчек заставят тебя
поверить господину Ши-ми или даже хотя бы понять его слова. Я и сам пока не
чувствую себя способным ни к тому, ни к другому. Столь гигантская и
необозримая картина мира никак не укладывается у меня в голове. Для меня
ближе и понятнее считать нашу с тобой дорогую родину великим, ни вокруг чего
не вращающимся Срединным царством, Поднебесной империей, и после возвращения
я не буду думать иначе; однако господину Ши-ми я все-таки решил этого не
говорить, чтобы не обидеть.
Но вернемся к тому, каким образом я попал из Кайфына в Минхэнь. В наших
с тобой расчетах, говорит господин Ши-ми, мы не учли этого двойного вращения
Земли вокруг самой себя и вокруг Солнца, - что естественно, ибо мы об этом
ничего не знали, - между тем за тысячу лет, которую мне позволил преодолеть
компас времени, Земля успела тысячу раз обернуться вокруг Солнца и триста
шестьдесят пять тысяч раз вокруг самой себя. Если для самого себя я выпал из
общего хода времени на какой-то миг, то для Земли я выпал из него на всю эту
тысячу лет - и угодил в другую ее точку. В том, что со мной произошло нечто
подобное, трудно усомниться. Однако тут меня охватил настоящий страх: как же
я смогу вернуться? Но господин Ши-ми меня успокоил. Возвращаться я буду,
сказал он, - и его слова меня вполне убедили, -тем же путем, каким прибыл,
только в обратном порядке, а потому погрешность исправится сама собой.
Дай бог, чтобы это было именно так. Иногда меня посещают плохие сны.
Они запутаны и печальны. Мне уже, не раз снилось, что я по ошибке попадаю не
в свое родное время, а еще дальше в будущее. Я слишком дорожу бумагой, чтобы
тратить ее на столь пустое дело, как описание снов, но одну мысль все же
запишу: если уж то будущее, в котором я нахожусь сейчас, представляется мне
бездонной пропастью, то каким же кошмаром будет наполнена следующая тысяча
лет?
Здесь, мой милый Цзи-гу, я понял одну вещь, о которой ни я, ни ты
прежде не догадывались, и которой никто на свете по-настоящему не может себе
представить: мир изменяется: Они - называют это странным словом "П'ло
г'ле-си" - господин Ши-ми долго объяснял мне его смысл; в буквальном
переводе оно означает "шаги, ведущие все дальше". Само слово уже говорит о
многом - шаги, уводящие неизвестно куда. Человек, вынужденный покинуть свое
обжитое, привычное, а возможно и любимое обиталище, казалось бы, может лишь
сожалеть об этом, - но нет, здешние большеносые считают эти "шаги" благом и
добродетелью.
Тебе все это чуждо и непонятно - в этом я и не, сомневаюсь. Это
действительно выше человеческого понимания. И потом: муравей все же во все
времена остается муравьем, а слон - слоном. Нам знакомы изображения
муравьев, созданные, скажем, даже в незапамятные времена династии Шан, нам
знакомы муравьи, столь усердно - да покарает их Небо! - копошащиеся во всех
уголках наших жилищ, а мне теперь знакомы и муравьи, живущие в мире
большеносых. (Да, они еще живут здесь, бедняжки, хоть им и негде теперь
строить свои кучи среди этой каменной пустыни, Но они все-таки не погибли. Я
видел их в парке перед дворцом последнего здешнего вана.) Да, муравей не
меняется. То же относится и к слону, и к лошади. И дерево тоже остается
деревом. Правда, собаки здесь совершенно не похожи на наших пекинок, ну да
они и годятся, на мой взгляд, только на жаркое (кстати: собак здесь не едят,
зато едят самые невероятные вещи, например, бычье мясо. Но об этом
как-нибудь в другой раз. Замечу только, что первым блюдом, которое я закажу
по возвращении, будет собачья печенка - здесь ее не достанешь ни за какие
деньги).
Так что природа не меняется - или меняется очень, очень медленно. Да и
человек, в общем, тоже не меняется, и поэтому мы - я имею в виду тебя и
меня, живущих в славные времена могущественной династии Сун, да благословит
Небо ее высокочтимейшиХ сыновей! - мы можем читать труды божественного
учителя Кун-цзы, жившего за полторы тысячи лет до нас и, если бы я
предпринял путешествие во времени в обратном направлении, то мог бы
подняться к нему на "Холм философа" и поклониться ему; и если бы он счел
меня, ничтожного, достойным беседы, то я, без сомнения, понял бы его
обращенные ко мне слова.
Здесь же все обстоит иначе. Мудрые учители жили - и здесь, в Минхэне
или недалеко от него. Они писали книги и воспитывали учеников. Один из них,
живший в самом Минхэне и пользовавшийся чрезвычайным уважением сограждан,
носил имя Шэ Лин17. Нет, имя только кажется нашим, это просто случайное
совпадение. Родом учитель Шэ Лин был не из Срединного царства. Однако книги
почтенного Шэ Лин-цзы, жившего, по местному летоисчислению, всего сто
пятьдесят лет назад, ныне живущие большеносые уже понимают с трудом! (Так,
по крайней мере, утверждает господин Ши-ми.) Правда, господин Ши-ми сказал
также, что мысли у почтенного Шэ Ли-цзы временами бывали столь сложны, что
он, занося их на бумагу, вероятно, и сам забывал, что хотел сказать, - при
чтении его трудов эта мысль то и дело приходит в голову. Что ж, возможно;
мне трудно об этом судить. Другой великий учитель жил, по словам господина
Ши-ми, двести лет назад; звали его Кан-цзы18. Его теперь вообще понимают
лишь специалисты. Триста лет назад также жил один весьма почтенный и всеми
уважаемый учитель по имени Лэй Бинь-цзы19. Его уже и специалисты не могут
читать кроме как в переводах, и это - лишь несколько из множества примеров.
Хорошо, спросил я, а полторы тысячи лет назад здесь были великие учителя? О
да, ответил господин Ши-ми, например, достопочтенный А Гоу-тинь20, которому
многие и до сих пор воздают божеские почести, как у нас - великому Кун-цзы.
Его главный труд называется "О природе божественного" или "О Небесном
городе", если я правильно понял. Но язык, на котором он писал, давно забыт,
и теперь почти нет людей, которые умели бы на нем читать.
Так что, как видишь, они действительно уходят все дальше и дальше.
Куда? Боюсь, что и они сами этого не знают. Но, прежде всего, кажется, они
стремятся уйти от самих себя.
То, что время никогда не останавливается, известно, конечно, и нам.
Дети рождаются, становятся взрослыми, мы стареем, умираем, одно поколение
сменяется другим. На смену императору приходит другой император, на смену
династии - другая династия. Дом разрушается, и на его месте строят другой.
Год от года растет дерево в парке. Птица, поющая на нем, не та, что пела в
прошлом году, но поет она так же, повторяя предыдущую, как повторяет свою
предшественницу волна, набегающая на берег великой и вечной Хуанхэ (вечной
ли? - теперь я сомневаюсь и в этом). Конечно, волна всякий раз другая, и
птица тоже другая, и все же сущность их остается той же. Но если течение вод
Хуанхэ представляет собой лишь бесконечный круговорот, то и всякая перемена
на деле - лишь свидетельство постоянства: волны движутся, пока не достигнут
моря, где превратятся в пар и поднимутся ввысь, чтобы пролиться из облаков
дождем на поросшие мхом скалы Куансу, в которых берут начало родники,
питающие великую реку. Круговорот этот необратим и вечен - даже при том, что
и Хуанхэ иногда меняет свое течение.
Да, этот круговорот вечен. И нам кажется, что так происходит и с
человеком, и со всеми его установлениями. Хотя люди следующего поколения
отличающегося от людей предыдущего, но все же они похожи, как похожи одна на
другую волны Хуанхэ. Когда дом разрушается, на его месте строят новый.
Возможно, его владелец велит заделать одно из окон или пробить лишнее, но
дом все равно останется домом, сущность ей) не изменится. Императоры
управляют, мудрецы размышляют (хотя бывают и императоры, умеющие
размышлять). Чему же тут меняться? - думаем мы. Хорошо, положим, временами
случаются революции. Рожь или медь дорожают или дешевеют, министр финансов
внезапно впадает в слабоумие и вводит бумажные деньги... Но потом все
проходит. Придворные дамы несколько лет подряд носят ленты только цвета
персика (и все остальные женщины, естественно, тоже), а потом вдруг дружно
признают этот цвет отвратительным, и вот все уже носят ленты цвета сливы.
Потом и это проходит. Однако это все лишь детали. Изменять же сущность вещей
нам не только никогда не казалось нужным, - мы считали это просто
невозможным.
Здешние же большеносые только к тому и стремятся. Они не знают
круговорота, для них существует одна примитивная прямая линия. У меня такое
чувство, что для них жизнь рода человеческого движется строго по прямой,
сами же они только и делают, что дрожат от страха, гадая, куда их эта прямая
выведет. Те же большеносые, которые умеют размышлять, делятся на две группы:
одни утверждают, что в конце пути человечество ожидает сладкая, райская
жизнь (свое учение, как сказал мне господин Ши-ми, они ведут от учителя по
имени Ма'с - это не тот злой юноша из описанной мною книги, просто имена
случайно оказались похожи, однако случай, как ты знаешь, не всегда слеп, - а
также от его учеников, которых звали Энь Гэ и Лэй Нин); другие же считают,
что дорога ведет прямо в пропасть (их учение, говорит господин Ши-ми,
восходит к учителям, звавшимся Шоу Пэн-гао и Ни-цзе). Попробуй отгадать, с
которым из этих учений я согласен. Хотя это, конечно, не имеет отношения к
делу.
Нет, круговорот не знаком большеносым. Они упорно верят, что все всегда
должно изменяться, и даже разумнейшим из них не втолкуешь, что "изменение"
не обязательно означает "улучшение". Видел ли мир когда-либо подобное
суеверие? Между тем достаточно лишь обратиться к непреходящим законам
математики. Если подбросить монету, то шансы на то, упадет ли она той
стороной или этой, будут равны. Если изменить что-либо, - будь то в частной
жизни или в установлениях, - то и тут шансы равные, окажется ли новое лучше
старого или хуже. Казалось бы, это должно быть ясно любому глупцу. Между тем
большеносые думают иначе. В то, что новое всегда должно быть лучше старого,
они верят так глубоко, что разубедить их невозможно.
"П'ло г'ле-си"... Да, они шагают все дальше и дальше, уходят прочь от
всего, в том числе и от самих себя. Почему? - удивляюсь я. Вероятно, потому,
что у себя им плохо. А почему им у себя плохо? Вероятно, потому, что они
кажутся себе отвратительными (и в этом с ними можно согласиться). Но ведь от
себя не уйдешь. И изменяют они лишь окружающую среду, но не себя. В этом-то,
думаю, и кроется разгадка: большеносые не умеют и не желают изменять самих
себя (и это несмотря на то, что им известна великая книга И Цзин! ),
предпочитая до бесконечности переделывать свой мир. Когда я изложил эти
соображения господину Ши-ми, он со мной согласился, хотя и сам не свободен
от этого суеверия.
Так они и будут идти, эти большеносые, все дальше и дальше, и о том,
куда придут они еще через тысячу лет, невозможно думать без содрогания. Мои
кошмарные сны - пустяк по сравнению с этим. Не исключаю, что и тысячи лет не
пройдет, как они камня на камне не оставят от своего шарообразного мира. Они
легкомысленнее обезьян, у которых, кстати, тоже бывают большие носы. Письмо
свое я на этом закончу. Пора идти к почтовому камню: час, когда я должен
буду положить на него письмо, приближается.
Приветствую тебя сердечно, мой добрый далекий друг, поцелуй от меня мою
любимую Сяо-сяо. Сегодня вечером мы, господин Ши-ми и я, приглашены на ужин
к одной его знакомой даме. От всей души обнимаю тебя -
твой Гао-дай.
(пятница, 20 августа)
Дорогой Цзи-гу,
ты, наверное, удивлен, что я, отправив тебе одно письмо, на другой же
день сел писать следующее. Надеюсь, ты не станешь выжидать несколько дней,
чтобы снова пойти к почтовому камню, поскольку не предполагаешь получить от
меня письмо так скоро, и ему не придется лежать под дождем, - хотя, конечно,
если здесь у нас дождь, то у вас его может и не быть. Однако ты обещал
ходить к почтовому камню каждый день, и я очень надеюсь, что ты выполняешь
это свое обещание лучше, чем то, другое, о письмах, которые я просил писать
хотя бы раз в пять дней. Я живу в этом далеком мире уже сорок дней, а
получил от тебя всего четыре письма. Не сочти это за упрек: я знаю, что
служебные дела отнимают у тебя много времени и, кроме того, ты проявил
поистине безграничную доброту, согласившись на время моего отсутствия взять
на себя и обязанности начальника Палаты императорских поэтов, именуемой
"Двадцать девять поросших мхом скал". Мне слишком хорошо известно, сколь
глухи бывают эти увенчанные лаврами певцы поросших мхом скал к доводам
разума, так что иногда, по выражению господина Ши-ми, которое я привожу в
дословном переводе, просто хочется воткнуть их носом в грязь и растоптать.
Кстати, выбрали ли себе, наконец, эти безрогие демоны двадцать девятого
члена или так до сих пор ни до чего и не договорились?
Пиши мне, друг мой, как можно чаще. И не забывай рассказывать побольше
о моей несравненной Сяо-сяо.
Меня же сесть за новое письмо к тебе побудило опасение, что в моих
отношениях с господином Ши-ми может наступить - или уже наступило? -
непредвиденное охлаждение. И, хотя я уже настолько освоился в этом мире, что
мог бы прожить в нем и без чьей-либо помощи, все это сильно бы меня
огорчило, потому что к господину Ши-ми, как ты мог понять из моих писем, я
испытываю чувство почти столь же глубокой приязни, как и к тебе, мой милый
Цзи-гу. И кроме того, конечно, жаль было бы лишиться тех неоценимых
сведений, которые доставляет мне господин Ши-ми, человек редкостного ума и
образованности в этом мире безрассудных.
Виной всему был тот злосчастный ужин, о котором я написал тебе вчера.
До сих пор я, как тебе известно, общался почти исключительно с
господином Ши-ми. Иногда (особенно в последнее время), выходя в город, я
заговаривал с большеносыми в магазинах, желая познакомиться с их взглядами и
привычками; мне удалось наладить отношения с высокородной дамой Вон-ни Чи-ха
- по-видимому, она простила мне то досадное недоразумение с неуместным
отправлением естественных надобностей или просто забыла о нем. Я стараюсь
быть очень вежливым, когда ее вижу, а вижу я ее часто, потому что она почти
каждый день стоит или ходит перед нашим домом в своем расписанном цветами
наряде, с неизменной метлой в руках, которая, по-видимому, есть
отличительный признак ее высокого ранга (это явно не рабочий инструмент,
потому что я никогда не видел, чтобы она пользовалась ею по назначению). "О
несравненный цветок нашего дома! - приветствую я ее (для этого я уже
достаточно овладел языком страны Ба Вай). - О благоухающая бегония с лицом,
подобным ясной луне! Ничтожный червь Гао-дай почтительно склоняется перед
тобой, чтобы пожелать доброго, напоенного медом летнего утра! " - громко
произношу я эти или иные приличествующие случаю слова. Сначала она
воспринимала их более или менее холодно, но теперь, после того, как я (по
совету господина Ши-ми) вручил ей в конверте голубую денежную бумажку,
сопроводив ее поклоном в две трети, любезнее ее не сыскать.
Однако все эти разговоры, конечно, были кратки и бедны содержанием.
Ответы на все свои вопросы я получал только от господина Ши-ми; но и он
некоторое время назад высказал мысль, что мне пора познакомиться с другими
людьми, чтобы расширить мой кругозор. То приглашение на ужин к знакомой
даме, о котором я писал тебе, и было первой попыткой такого знакомства.
Зовут эту даму госпожа Кай-кун, и живет она в отдаленной части города.
Мы, господин Ши-ми и я, наняли повозку Ма-шин (здесь их можно нанять, как у
нас нанимают паланкин с носильщиками, когда нет своего) и ближе к вечеру
поехали в гости. Длилась поездка около получаса. Госпожа Кай-кун живет в
таком же большом доме, как и господин Ши-ми. Однако жилище у нее просторнее,
чем наше. (Я говорю "наше", имея в виду, конечно, жилище господина Ши-ми;
впрочем, он, наверное, не станет возражать, если я буду для простоты так
называть его жилище.)
Здесь снова начинаются сложности; возможно, ты не поймешь меня с
первого раза. С женщинами здесь обращаются совсем иначе, чем это испокон
веку принято у нас, и иначе, чем того требует учение божественного Кун-цзы.
Как это ни странно, женщины дома, на улицах, на людях, вообще всегда ведут
себя совершенно так же, как мужчины. Это, кстати, и есть одна из причин,
почему я так долго не умел отличать здешних мужчин от женщин. Но теперь я
уже научился (даже если у них нет с собой зонтика). Во-первых, не все
мужчины бреются полностью, как господин Ши-ми. Многие носят усы, и даже
бороды, почти как у нас. Но и у тех, кто выбривает все лицо, легко
разглядеть признаки буйной растительности, ибо вся раса большеносых
отличается обильной волосатостью. (Правда, среди них почему-то очень много
плешивых и даже лысых; причина этого, по-видимому, в том, что большинство из
них всегда ходит с непокрытой головой. Так что мне представляется вполне
объяснимым, что при здешнем вечно дождливом климате волосы у них портятся.
Сами они, впрочем, не придают этому значения.) Женщин же я различаю,
во-первых, по чистому лицу, а во-вторых, по выступающей груди. В
противоположность нашим женщинам и нашему идеалу красоты грудь у здешних
женщин обычно гороподобна, причем они нарочно носят ее так, чтобы обе ее
части обозначались под платьем выпукло и раздельно. У дамы Кай-кун грудь
также весьма гороподобна, и одета она была в разноцветное платье без
рукавов, украшенное волнообразным узором, так что, когда она нагибалась, в
вырезах я мог наблюдать ее богатую грудь, превосходящую по объему груди всех
моих шести наложниц вместе взятых. Что ж, привыкнуть можно и к такому, а
привыкнув - счесть красивым. Грудь у госпожи Кай-кун отличается приятной
округлостью и нежнозолотистым оттенком. На ней было платье с волнистым
узором из очень тонкой материи, и когда она оказывалась между светильником и
мной, я мог в подробностях разглядеть ее тело, хотя она; как уверил меня
господин Ши-ми, вовсе не гетера, а дама из благородного сословия и весьма
именита.
Господин Ши-ми сообщил также, что у господина Кай-кун нет мужа. В
здешнем мире дама, чтобы считаться именитой, не обязательно должна иметь
мужа, хотя с другой стороны, по словам господина Ши-ми, женщины все же
стремятся заключить брак с каким-либо именитым мужчиной, потому что находят
это более приличным, и, кроме того, это в какой-то мере улучшает их
репутацию. В принципе мужчина может иметь несколько жен, как и женщина -
несколько мужей, но не одновременно, а по очереди. Мне это кажется очень
неудобным. Удивительно то, что здесь, в отличие от нашей страны, женщинам
также дозволено заключать несколько браков. Так, госпожа Кай-кун была
замужем два раза и лишь недавно рассталась со своим вторым мужем. Брак
расторгается судьей. Господин Ши-ми сказал, что при случае расскажет мне,
как это делается, а еще лучше - попросит своего друга, того судью, с которым
я познакомился во второй день моего пребывания здесь, объяснить мне все
юридические тонкости: сам он разбирается в них слишком плохо.
Сейчас госпожа Кай-кун живет одна. Кто разделяет с ней ложе? Она молода
- и красива - пожалуй, даже по нашим понятиям. Ведь сокам, бродящим в ее
теле, нужен какой-то выход? Ответа на этот вопрос я пока не знаю.
Официальных наложниц в стране Ба Вай нет, сообщил мне господин Ши-ми. Это
тоже странно, и я не могу понять, как здешние люди ухитряются следовать
множеству столь несовместимых обычаев. С одной стороны, мужчины и женщины на
глазах у всех лежат совершенно обнаженными на лугу у реки, как я видел в
один из немногих солнечных дней, и даже отваживаются входить таким образом в
воду; мужчины ходят, ничем не прикрывая свои болтающиеся половые части, а
женщины - я не преувеличиваю! - откровенно потягиваются на. солнце,
подставляя ему свои гороподобные груди и принимая столь непринужденные позы,
что не представляет никакого труда разглядеть их ложбинки наслаждения; с
другой же, по словам господина Ши-ми, невозможно даже подумать, чтобы
мужчина официально взял себе наложницу. Если у кого она и есть, пояснил
господин Ши-ми, он держит это в строгой тайне.
Сам господин Ши-ми, кстати, никогда не был женат. Есть ли у него одна
или несколько тайных наложниц, я не знаю, а спрашивать не хочу. Возможно,
когда-нибудь он сам расскажет мне об этом - или (вот здесь у меня и возникло
опасение, что между ним и мною возможна размолвка)... Или же госпожа Кай-кун
и есть его наложница.
Госпожа Кай-кун приготовила для нас ужин. Встретила она нас радушно.
Господин Ши-ми предупредил ее обо мне, то есть мое истинное происхождение
он, конечно, от нее скрыл, сообщив лишь, что я приехал из страны Ки Тай
учиться (что соответствует истине) и живу у него (что тоже соответствует
истине). Потом пришел еще один господин, имени которого я не запомнил, ибо
оно было слишком сложным.
Ужин госпожа Кай-кун приготовила сама. Здесь это не исключение, а
вполне обычное дело. Женщины большеносых, по словам господина Ши-ми, все
сами готовят пищу. Лишь очень, очень немногие держат повара или повариху.
Это странно. Почти полное отсутствие посыльных в этом мире бросилось мне в
глаза еще в первые дни - по-моему, я уже писал тебе об этом в одном из
писем. Как же так получается, что посыльных нет, а улицы, тем не менее,
полны народу? И людей на них втрое, да что я говорю, - вдесятеро больше, чем
в самых населенных из наших городов? Объяснить себе это я могу только тем,
что в своем вечном стремлении к переменам все посыльные сделались господами.
Но что делает человека господином, если не власть над прислугой? Над
поварами, слугами, посыльными, горничными, батраками, лакеями? И какой же
господин без слуг? Если они все думают быть господами, то они ошибаются.
Никто из этих слуг так и не стал господином, они все остались слугами,
только без господ.
У господина Ши-ми, кстати, слуги тоже нет. На стол госпожа Кай-кун
также подавала сама. Пища, которую едят здесь, заслуживает особого описания.
Собачье мясо считается несъедобным и вызывающим отвращение. Зато большеносые
едят коров и быков, пьют молоко от коров, так что мне дурно становится,
когда я это вижу, и едят разные продукты, из молока приготовленные. Эти
продукты твердые, они называются Ма Сы-ло и Сы. Ма Сы-ло желтого цвета, а
вкуса совсем не имеет (они намазывают его на свои лепешки); Сы тоже желтое и
сильно пахнет немытыми ногами. Но худшее из всего, что делают из коровьего
молока, это белесая, дрожащая масса, воняющая все тем же молоком и именуемая
Кэ Фы. Господин Ши-ми ест ее на завтрак и предлагал мне. Он утверждает, что
она очень полезна. Не понимаю, как может быть полезна вещь, от которой у
нормального человека выворачивает желудок.
Кстати, большеносых, видимо, и самих выворачивает от такой еды.
Помнишь, я рассказывал об инструменте для еды, называемом Вэй-ка? Она
представляет собой палочку, с одной стороны разделяющуюся на четыре острия.
Этой палочкой они поддевают кусочки мяса, отрезаемые особыми сабельками от
большого куска. Еще один инструмент имеет с одной стороны неглубокую
чашечку. Ею они и зачерпывают свой Кэ Фы и другие жидкости. Брать пищу
руками они считают неудобным и чрезвычайно неприличным.
Господина Ши-ми я постепенно приучил готовить только привычные мне
вещи: свиное, куриное или утиное мясо, рыбу. Все это здесь имеется, но
большеносые всему предпочитают коровье мясо. Может быть, из-за этого их
чувства так огрубели? Господин Ши-тий, вероятно, предупредил госпожу Кай-кун
о моих привычках, потому что выбор блюд был явно не случаен. Вначале была
кета с лимоном. Холодная, к счастью; обычно большеносые поедают свою пищу
обжигающе горячей. От такого жара все органы вкуса немедленно замыкаются.
Тонких нюансов в таком состоянии никто различить не способен. Но кета была
холодной. Затем был салат, потом свинина, хотя и порезанная тоненькими
ломтиками. Рис у них тоже есть, но он лишь отдаленно подобен нашему; главным
же приправным блюдом у них считается совсем не известный у нас корень, такие
желтоватые клубни, привезенные, по словам господина Ши-ми, из страны, о
которой мои современники и не слыхали, потому что никто из них там не бывал.
Зато я, к своему удивлению, обнаружил, что одно из достижений нашей
кухни не только пережило века, но и добралось из Срединного царства (или Ки
Тая, как его называют большеносые) до "далекого" Минхэня: это лапша.
Господин Ши-ми на своей модели шарообразного мира показал мне проделанный
лапшой путь: один путешественник из города Вэньнеци, расположенного южнее
Минхэня, за семь веков до эпохи господина Ши-ми отправился в Срединное
царство (его путешествие было гораздо утомительнее моего) и, значит, через
три века после нашего с тобой времени ОН к нам прибудет. Его звали, то есть
будут звать Маго Бо-ло, он войдет в милость у правившего тогда великого Сына
Неба и даже станет губернатором провинции Южная Цян. Но однажды его охватит
тоска по родине, и он вернется в свой Вэньнеци, привезя с собой среди
прочего и умение делать лапшу. Из Вэньнеци это умение распространится
дальше; Вэньнеци, сказал господин Ши-ми, город и сам по себе известный.
Таким образом тем, что у госпожи Кай-кун мне довелось поесть лапши, я обязан
господину Ма-го Бо-ло, в наше время еще не родившемуся. Хотя здешняя лапша
много толще нашей и груба на вид. Кстати, император, при котором Ма-го Бо-ло
войдет в милость, будет уже не из династии Сун -однако это пусть останется
между нами21.
Под конец ужина прекрасная дама Кай-кун, облаченная в яркое
просвечивающее платье с волнистым узором, подала сладкое. Здесь замечу, что
большеносые строго различают кислые и сладкие блюда: они их почти никогда не
смешивают. При этом сладкое им, видимо, нравится больше, так как подают его
всегда под конец угощения.
Госпожа Кай-кун хотела, конечно, от души попотчевать гостей, но мне от
сладкого тоже пришлось отказаться. Другие же, господин Ши-ми и второй гость,
у которого слишком сложное имя, долго выкрикивали "А! " и "О! ", а потом так
и набросились на эту темно-коричневую, на вид пенистую, но на самом деле
твердую массу. Я немного поддел ее пальцем и, лизнув, сразу понял, что в ней
есть коровье молоко. Поэтому я сделал госпоже Кай-кун полтора поклона и
отказался.
Кстати, здесь пробовать еду пальцем (как и многое другое,
представляющееся нам вполне естественным) считается крайне неприличным.
Почему-то не принято и выражать свое удовлетворение от понравившегося блюда
отрыжкой или пусканием ветров. Между тем столь красивая и, как выяснилось
позже, высоко образованная дама как Кай-кун нисколько не стесняется ходить в
полупрозрачном платье, обрезанном во всех местах и настолько узком, что
любое движение выдает то одну, то другую сокровенную тайну тела, от чего у
нас даже самая дерзкая гетера покрылась бы краской стыда. Когда мы позже
пересели из-за обеденного стола за низенький столик, она закинула ногу на
ногу, как мужчина, так что я, если меня не обманывают мои органы чувств, мог
разглядеть даже ее цветущий лотос. Прости, что пишу тебе о подобных вещах.
Но я нахожусь в путешествии уже так долго, что луна успела народиться два
раза, и с тех пор я, как ты и сам понимаешь, ни одной женщины так близко не
видел, не говоря уже о том, чтобы к ней прикоснуться. А в моем возрасте это
вредно. Ведь мои силы и способности нисколько не уменьшились, если не
считать некоторого ослабления зрения.
У большеносых, кстати, дело обстоит точно так же, причем, как и
следовало ожидать, даже хуже. Зрение здесь у всех плохое, часто даже у
детей. Чтобы его исправить, они придумали такие станочки из железа, которые
зацепляются за уши - не смейся, они находят это вполне разумным! - с их
помощью перед глазами помещаются линзы из шлифованного стекла. Как-то во
время прогулки по парку бывшего вана я специально наблюдал: по меньшей мере
у трети большеносых на голове были такие станочки. Не спадают они только
благодаря их большим носам. И я спрашиваю себя: неужели и тут природа
позаботилась о людях, придав им большие носы, что бы хотя бы косвенно
исправить плохое зрение?
Такой станочек с линзами есть и у господина Ши-ми, и даже у госпожи
Кай-кун; во всем остальном как я уже говорил, очень красива. Я долго смотрел
на нее. Свой станочек она не снимала почти все время. И я подумал: снимает
ли она его, когда кто-нибудь приходит разделить с ней ложе? Спрашивать ее об
этом я, конечно, не стал. В этом мире, как я пенял, лучше не задавать именно
тех вопросов, которые кажутся самыми естественными.
Но, поскольку я выше описал то, что мы ели, у тебя, наверное, возникает
вопрос, что мы пили. И здесь с моей кисти готов сорваться уже привычный тебе
ответ: напитки мира большеносых совершенно не походят на наши. Если мы в
основном довольствуемся водой, чаем и, понимая "напитки" в широком смысле
слова, рисовым вином, то здесь существует огромное количество самых
разнообразных напитков. И что самое главное: воды здесь не пьют. Пить воду
считается признаком бедности, хотя вода у них хорошая и чистая, и в каждом
жилище, почти в каждой комнате имеется весьма простой в обращении источник
(не говоря уже о фарфоровом роднике, смывающим то, что оставляет ему
человеческое тело). Дома - я имею в виду, конечно, жилище господина Ши-ми, -
дома я, когда мне хочется пить, всегда пью воду. Теперь уже и господин Ши-ми
начал привыкать к этому, хотя в первое время он смотрел на меня, широко
раскрыв глаза и покачивая головой, не понимая, как можно вить простую воду.
Чай у них есть, но они его, конечно, портят. Они смешивают его со всем,
чем можно, даже с коровьим молоком. По моей просьбе господин Ши-ми принес
обычный сухой чай и позволил заварить его так, как мне хотелось. Ему самому
мой чай не понравился. Большеносые везде и всюду пьют коровье молоко. Этот
порок, по-видимому, совершенно неискореним. Не могу поверить, чтобы это было
полезно. Однако хорошо могу представить себе, что резкость этих людей,
выражающаяся в грубых манерах в нелепых обычаях, а также, очевидно, в резких
и громких голосах, объясняется именно неумеренным употреблением коровьего
молока. Да, возможно, что их порочные нравы объясняются именно этим.
Представь себе: то, что исходит из рыхлого, покрытого венами вымени такого
грязного, вонючего животного, как корова, человек подносит ко рту и даже
пьет. От одного того, что я нанес эти слова на бумагу, мне уже становится
дурно. Есть у них еще напиток, темно-коричневый, почти черный, и называется
он Го-фэй. Пьют его горячим, как и чай, добавив сахару, он приятен на вкус и
бодрит - если его, конечно, не портить молоком, как поступает большинство
большеносых. Кроме того, есть множество напитков, добываемых из фруктов. Их
можно разделить на две группы: пьянящие и не пьянящие. К пьянящим относятся
два излюбленных напитка большеносых (после коровьего молока): виноградное
вино, неплохое по вкусу, которое бывает двух видов: темно-красного и
желтовато-зеленого цвета, и отвратительный пенящийся напиток, употребляемый
в основном для увеселения. Как сообщил мне господин Ши-ми, в стране Ба Вай
он особенно распространен: его пьют по всевозможным поводам, в любых, но
чаще в особо отведенных для этого народных местах, распевая при этом
приличествующие случаю песни. Называют его двумя именами, в зависимости от
посуды, из которой пьют: Бо-шоу или Ма-люй. Господин Ши-ми вечером часто
ходит пить свой Ма-люй. Я тоже пробовал: мне не понравилось. К моему
удивлению, оказалось, что ни в виноградное вино, ни в Бо-шоу или Ма-люй
коровьего молока не добавляют.
Еще один странный напиток придуман, как сказал господин Ши-ми, в той
самой далекой и в наше с тобой время еще не известной стране, из которой
прибыли излюбленные желтовато-мучнистые клубни большеносых, прилагаемые
почти ко всем блюдам. Называется этот напиток Го-гао Го-ля или что-то в этом
роде. Он тоже коричневый, но пьют его холодным. Господин Ши-ми говорит, что
изобретатель этого напитка держит его состав в секрете, и что до сих пор
никто не сумел повторить его изобретение (коровьего молока в нем во всяком
случае нет, я сам в этом убедился). Несколько лет назад, сообщил господин
Ши-ми, кто-то написал в одной книге, что Го-гао Го-ля делается из растертых
в мелкое крошево собак. После этого я решился попробовать напиток еще раз,
однако он мне все равно не понравился.
За ужином у госпожи Кай-кун я пил виноградное вино. Оно, кстати, тоже
бывает пенящееся. Тогда его называют Шан-пань. Мне оно очень понравилось. Но
тут надо быть осторожным: пьется оно, как вода, а потом ударяет в голову.
После ужина госпожа Кай-кун открыла сначала одну, а потом и вторую бутылку
Шан-пань, и здесь я возвращаюсь к тому моему опасению, о котором писал
вначале. Однако я не вполне уверен: не скрою, этого вина Шан-пань я выпил
больше, чем нужно было бы для того, чтобы еще считать себя совершенно
трезвым, да и госпожа Кай-кун все-таки была первой красивой женщиной,
которую я за две последние луны видел так близко; кроме того, соки,
накопившиеся за это время в моем теле, видимо, сильно повлияли на мои
чувства, так что я гораздо острее обычного воспринимал вещи, к которым
принято относиться сдержанно. Однако нельзя отрицать, что госпожа Кай-кун
была в уже несколько раз описанном полупрозрачном платье, хотя и
прикрывавшем, но все же скорее заманчиво открывавшем, чем стыдливо
скрывавшем ее тело. Нельзя отрицать также, что на госпоже Кай-кун - что
вполне объяснимо, ибо это был первый такой теплый, почти жаркий летний вечер
после многодневного дождя, - не было нижнего платья и вообще, как я мог
заметить, нисколько не напрягая зрения, под упомянутым платьем с волнистым
узором ничего не было надето. Пенящийся Шан-пань или мои обостренные чувства
были тому виною, что мне пришла в голову мысль: а ведь госпожа Кай-кун, от
которой не могло укрыться, что я слишком внимательно разглядываю ее тело
была этим не только рассержена, но даже, наоборот, польщена? Она несколько
раз намеренно усаживалась так, чтобы мне было в прямом смысле слова удобнее
продолжать свои наблюдения. Во время беседы она несколько раз подарила меня
взглядом и, словно угадав мои мысли, сняла свой станочек с глазными
линзами... Неужели для того, чтобы показать, как она с ним поступает, когда
остается наедине с Мужчиной? Признаюсь тебе, что спал я в эту ночь плохо.
Вопреки своему обыкновению, я просыпался несколько раз весь в поту и долго
парил где-то между сном и явью, преследуемый образами ярко раскрашенного
платья с волнистым узором и всех тех чудес, которые оно мне открывало.
Однако там были еще тот господин, имени которого я не запомнил, и
господин Ши-ми. Не думаю, чтобы полупрозрачное платье нашей хозяйки и все
то, что под ним скрывалось, ускользнули от их внимания. Боюсь даже, что
господин Ши-ми угадал некоторые мои мысли (тем более, что они были слишком
очевидны). Пожалел ли он, что взял меня с собой? Или он ожидал от меня
монашеского смирения? Но первое можно было бы объяснить только либо его
слабоумием, либо тем, что сам он до сих пор ни разу не удосужился
рассмотреть госпожу Кай-кун как следует. Монашеского же смирения в
присутствии дамы, обладающей формами госпожи Кай-кун, - именно потому, что
она никоим образом не является гетерой, - можно было бы ожидать лишь от
евнуха или восьмидесятилетнего старика, да и то, я думаю, вряд ли. По пути
домой, пока мы ехали в нанятой для этого случая повозке Ма-шин, господин
Ши-ми со мной не разговаривал. Возможно, впрочем, что я придаю слишком
большое значение мелочам. Может быть, он просто устал, так как тоже
порядочно выпил вина Шан-пань. А сегодня он ушел так рано, что я его даже не
видел. Однако он всегда уходит очень рано.
Кстати, у госпожи Кай-кун есть еще одна особенность: она держит кошку.
Кошка у нее красивая и похожа на наших. Ко мне она прониклась таким
доверием, что четыре или пять раз устраивалась у меня на коленях, довольно
мурлыкая. Нужно ли объяснять, как настойчиво меня при этом преследовали
воспоминания о моей далекой Сяо-сяо?
И все же что мне теперь делать? Честно говоря, мне было бы жаль думать
(если не сказать больше), что вчера я видел госпожу Кай-кун в последний раз.
С другой стороны, я прибыл в этот далекий мир не для того, чтобы пускаться в
эротические приключения, а чтобы наблюдать и познавать. Что ж, сегодня
вечером, когда господин Ши-ми вернется, его поведение скажет мне, таит ли он
на меня обиду, и если да, то готов ли он простить меня. От этого будет
зависеть все. В конце концов, его дружба для меня важнее госпожи Кай-кун.
Но всего важнее для меня дружба с тобой, мой милый и дорогой Цзи-гу, в
чем и расписывается твой по-прежнему далекий -
Гао-дай.
(четверг, 26 августа)
Мой дорогой Цзи-гу,
с тех пор как я узнал, что из-за ошибки в расчетах прибыл не в
Срединное царство, а в совершенно иную, далекую страну, для меня многое
прояснилось. Даже этим большеносым и громкоголосым людям было бы не под силу
бесследно снести холмы вокруг нашей прекрасной столицы и выровнять всю
окружающую местность. Господин Ши-ми, с которым я говорю уже почти так же
бегло, как и на родном языке (в чтении я тоже сделал значительные успехи),
никогда не бывал в Срединном царстве или "Ки Тае", как он его называет, а
потому не мог сообщить мне, как наша страна выглядит сейчас. Однако сведения
о ней он имеет. Здесь ежедневно выходит газета, которую приносят господину
Ши-ми прямо в дом. В газете, полученной несколько дней назад, было сообщение
о событиях в Срединном Царстве. Там были и картинки, на удивление ясные и
четкие. Если судить по ним, то жизнь в стране Ки Тай немногим отличается от
здешней. Впрочем, носы у наших тамошних внуков, к счастью, не увеличились.
Чего нет, того нет. Холмы вокруг славного императорского города Кайфына, как
полагает господин Ши-ми, также сохранились, лишь роль столицы перешла теперь
к северному Пекину, и Хуанхэ несет свои воды так же, как тысячу лет назад.
Поехать туда, как объяснил мне господин Ши-ми, невозможно не только и
даже не столько потому, что это далеко и дорого, сколько по политическим
причинам. Так что дело не в деньгах. Говоря по секрету, состояния у
господина Ши-ми нет никакого, и весь его доход - он получает жалованье в
академии, напоминающей нашу Палату поэтов, именуемую "Двадцать девять
поросших мхом скал", хотя различий между ними больше, чем сходства, - весь
его доход за год едва достигает суммы, которую я могу выручить здесь за пять
ланов серебра. Нет, живет господин Ши-ми не плохо, но взять и запросто
отправиться в Ки Тай ему было бы трудновато. Со всей возможной
осторожностью, чтобы господину Ши-ми не показалось, будто я из-за своих
пятидесяти ланов серебра считаю себя человеком более значительным, нежели он
сам (хотя, между нами говоря, в нашей иерархии мой ранг считался бы гораздо
более высоким), я попросил его вычислить, какое количество местных денег мы
могли бы выручить за оставшиеся сорок восемь ланов. Получилась такая
огромная сумма, которой с лихвой хватило бы на поездку в Ки Тай, причем я
мог бы пригласить с собой господина Ши-ми и оплатить все его расходы. После
некоторых церемоний господин Ши-ми наконец сказал, что мог бы принять мое
предложение, ибо надеется вернуть долг гостеприимством, продолжая и далее
предоставлять мне свое жилище.
Затем я осторожно проверил, как он воспримет другое мое предложение:
пригласить в эту поездку и госпожу Кай-кун (денег вполне хватило бы и на
это). Господин Ши-ми и бровью не повел. Он ответил лишь, что об этом
следовало бы спросить у самой госпожи Кай-кун. Что он при этом думал, я по
выражению его лица определить не смог.
Так или иначе, главная трудность заключается не в этом, а в
политической ситуации, из-за которой нельзя взять и поехать в Срединное
царство когда захочешь.
Понять это тебе наверное будет трудно. Мне господин Ши-ми объяснял это
несколько вечеров подряд. Ведь он историк (разве я не сообщил тебе об этом?
За это время я написал тебе так много писем - по числу страниц, пожалуй, в
десять раз больше, чем ты мне, мой бесценный Цзи-гу, - что уже не помню, о
чем успел написать, а о чем нет). Да, господин Ши-ми историк, поэтому он
охотно рассказал мне, как эта неблагоприятная политическая ситуация
возникла. Попробую передать тебе в самых общих чертах то, что господин Ши-ми
несколько вечеров излагал весьма подробно и с большим знанием дела.
Правда, тут возникает обычное мое затруднение: опять не знаю, с чего
начать. Начну с летоисчисления большеносых. Приблизительно за тысячу лет до
нас с гобой (а, значит, без малого за две тысячи лет до господина Ши-ми), то
есть, если я не ошибся в расчетах, незадолго до восшествия на престол
узурпатора
Ван Мана, родился некий пророк, в которого верят большеносые. От
рождения этого пророка они и ведут свое летосчисление. Об этом пророке, в
известной мере подобном нашему мудрецу с Абрикосового холма22, господин
Ши-ми тоже много рассказывал, но о нем я как-нибудь напишу тебе отдельно.
Примерно в то же время, когда этот пророк родился, - большеносые
почитают его как бога, - в одном большом городе южнее Минхэня, по ту сторону
гор, правил император, которого господин Ши-ми считает основателем
государственной системы, просуществовавшей почти до его времени, и очень
высоко ценит. Имя императора было А Гоу-ту23, а город назывался Ли'м. Он и
сейчас так называется. От страны, где расположен Ли'м, страну Ба Вай
отделяют высокие горы, тройная горная цепь, сама же она лежит на берегу
моря. Там теплее, чем здесь, и дожди льют не так часто. (Хорошая погода,
установившаяся в тот день, когда мы были в гостях у госпожи Кай-кун, и
позволившая последней появиться в несравненном платье с волнистым узором,
столь привлекательно открывавшем ее не менее несравненное тело, держалась
недолго. Господин Ши-ми называет такие проблески ясной погоды среди
многодневного дождя "А-ти Ци'ло". Но дождь пошел снова и льет вот уже
четвертый день. Ветер гнет ветви каштана перед нашим домом, и птицы молчат.
Хуэ По-го.). Я спросил у господина Ши-ми, почему же тогда большеносые (в
разговоре с господином Ши-ми я, конечно, их так не называю) не уйдут из
этого унылого края вечной Хуэ По-го в теплую страну с городом Ли'м?
Оказывается, однажды они так и сделали, и это вызвало большие
потрясения в царстве императора А Гоу-ту или, точнее, в царстве его
преемников на престоле города Ли'ма. Однако тут господину Ши-ми снова
пришлось пуститься в долгие объяснения, чего, очевидно, не избежать и мне.
Император А Гоу-ту велик тем, что создал первую прочную империю. До него,
конечно, тоже существовали мощные царства, но они были либо не так велики,
либо недолговечны. В целом дело, видимо, обстояло так же, как у нас до
императора Ши Хуан-ди 24 или даже еще раньше: было несколько государств,
более или менее значительных, сложившихся вокруг крупных городов, они то
воевали, то мирились друг с другом, однако по большей части претендовали на
верховенство. Город Ли'м, вначале незначительный, благодаря усилиям и
стойкости его жителей постепенно занял главенствующее положение, объединил
под своим началом сперва близлежащие, а потом и отдаленные города, и когда,
наконец, на престол взошел А Гоу-ту, он объединил всю тогдашнюю землю
большеносых в одну империю. Поэтому император А Гоу-ту (его жизнь и деяния,
видимо, составляют излюбленный предмет исследований господина Ши-ми) велик
не столько воинскими доблестями и подвигами, сколько мирными делами. Сам по
себе он был человеком довольно сухим и трезвым, так что историки обращаются
к нему неохотно, говорит господин Ши-ми, ибо наведший порядок не так
интересен, как смутьян (совсем как у нас). Император А Гоу-ту объединил
империю, упорядочил правление, издал справедливые законы, установил правила
торговли и денежного обращения - почти как наш Ши Хуан-ди, - и укрепил
северные границы против варваров, тоже как Ши Хуан-ди.
Все это происходило, как я уже сказал, во времена, когда узурпатор Ван
Ман сверг династию Ранняя Хань. Значит, уже тогда существовали две великие
империи - наша, высокое Срединное царство, и Ли'мская империя большеносых,
причем ни та, ни другая даже не подозревала и еще несколько веков не знала о
существовании другой. "Что же разделяло эти две империи?" - спросил я
господина Ши-ми. - Горы и моря, - ответил он, тогда почти ненаселенные, и
непроходимые места, где жили полудикие племена - предметы, не заслуживающие
внимания истории.
Хорошо, что же было дальше? Император А Гоу-ту основал своего рода
династию, которая, по словам господина Ши-ми, если не брать "династию" в
слишком узком смысле, правила почти до его, то есть господина Ши-ми,
времени25. Отличительным признаком династии и эмблемой ее государства был,
во-первых, орел (позже его стали изображать с двумя головами), во-вторых же
- твердое убеждение, что власть дана императору Небом. Упрощая, можно
сказать, что это убеждение и было главной опорой власти. Отец господина
Ши-ми был воспитан в этих правилах, ибо родился еще при императоре, сам же
господин Ши-ми уже нет. Вообще господин Ши-ми отзывается об императоре
крайне непочтительно, чего я никак не могу ни понять, ни принять. Имя
императора было Ви-гэй26, и господин Ши-ми называет его деревянноголовым.
Именно его глупость, считает он, в конечном итоге и привела к падению
империи - хотя, добавляет он, справедливости ради нужно признать, что
империя уже отжила свое, и даже самый мудрый правитель не предотвратил бы, а
лишь в лучшем случае еще на одно поколение продлил бы ее существование.
Однако вернемся к первой, изначальной империи правителя А Гоу-ту,
просуществовавшей в том виде, как он ее создал, около пятисот лет, хотя уже
триста лет спустя, то есть примерно в эпоху династии Восточная Цинь, в ней
стало два императора, восточный и западный и каждый объявил себя истинным
императором, а другой - самозванцем, то есть совершенно так же, как и у нас.
В то самое время, когда Ли'мская империя разделилась, в истории
большеносых возникло движение, на мой взгляд, принесшее ей наибольший вред,
ибо ибо последствия ощущаются и сегодня: с севера, из дождливых стран,
явились народы, ли'млянам совершенно чуждые, бледнокожие и светловолосые,
которым тоже хотелось пожить в теплых краях, - желание, впрочем, вполне
объяснимое. Я не буду касаться подробностей, тем более, что не все из них
удержались в моей памяти, ибо число фактов, перечисленных господином Ши-ми,
было просто огромно. (Он показывал мне карты этих стран, родословные таблицы
и картинки. Среди последних был и вторичный облик императора А Гоу-ту, то
есть картина с его изображения, проще говоря: портрет статуи. Нос у этого
императора, кстати, был тоже уже достаточно велик.) Итак, в детали я
вдаваться не буду. С приходом бледнолицых северян в империи настала великая
смута. Западная империя погибла, восточная пришла в упадок и позже пала
жертвой воинственных народов востока, которые, как считает господин Ши-ми,
нам также должны быть известны, поскольку родственны варварским племенам
нашего северо-запада, столь часто тревожащим Поднебесную. Западную Ли'мскую
империю бледнолицые северяне потом восстановили, хотя и в измененном виде
произошло это примерно в середине эпохи династии Тан (точнее, вскоре после
воцарения императора Сюань-цзуна). Ее князья, хотя формально и подчиненные
императору, вели себя все более независимо и, в конце концов, провозгласили
свои уделы самостоятельными государствами. Так здесь, к северу от Тройных
гор, возникло одно Крупное царство, к западу от них - другое; еще одно
установилось на острове в Западном море, затем свои государства появились на
севере, и так далее. И, хотя идея, положенная великим А Гоу-ту в основу
своего государства, даже распавшись на множество мелких разновидностей, в
целом сохранилась, страны эти по языку и обычаям все дальше расходились друг
от друга, так что общей истории у них нет.
Я долго размышлял над тем, как объяснить тебе коренное отличие истории
нашей империи от истории многочисленных здешних государств. Попробую так.
Представь, что наша славная Поднебесная империя подобна большой,
разветвленной семье, члены которой хотя и ссорятся порой часто и подолгу, но
все же живут одним большим, открытым домом, говорят на одном языке и
никогда, даже в гневе, не забывают, что принадлежат к одной семье. Историю
же здешних царств можно уподобить жизни на постоялом дворе, где сошлись
чужие друг другу люди, и каждый сидит в своей отдельной комнате, ибо вместе
их свел только случай. Никто не знает, откуда родом его сосед, не понимает
его языка и при встрече ищет лишь своей выгоды.
То, что при таком ходе своей истории, - объясняющемся, в чем я не
сомневаюсь, характером самих большеносых, - культура их не достигла
блестящего развития, представляется мне вполне естественным. Составляет ли
их извечная жажда перемен причину или следствие этого хода истории, судить
не могу. Но не сомневаюсь, что варварское состояние их теперешней культуры -
результат той мелочной политики, которой они следуют и сегодня, - политики,
направленной на удовлетворение одних лишь собственных интересов.
Что же было дальше? Около пятисот лет назад, то есть через пять веков
после нас и за пять веков до того времени, в котором я нахожусь сейчас, в
истории большеносых произошли новые перемены. Некий предприимчивый житель
одного из южных царств поплыл на корабле на запад и обнаружил, что кроме
Срединного царства и государств большеносых существует еще одна огромная
страна, о которой до тех пор никто и не слышал. Эту страну, простирающуюся с
севера на юг через несколько океанов, назвали А Мэй-ка, и ее
немногочисленные коренные жители в скором времени были все уничтожены
большеносыми. Поведение большеносых в завоеванной ими стране, сказал
господин Ши-ми, вызывает у него глубочайший стыд. Господин Ши-ми читал мне
сообщения современников, описывавших зверства, которые сами большеносые
скромно называли "колонизацией". Поверь: словами этого не опишешь. Конечно,
мы, жители Поднебесной, тоже не являем собой образцов добродетели, и при
чтении хроник о расправах императоров и полководцев древности с племенами,
жившими к северу от Великой стены, волосы тоже иногда становятся дыбом. Но
все это ничто по сравнению с тем, что творили большеносые с коренным
населением А Мэй-ки. Если существует Небесная справедливость, то это не
могло принести большеносым счастья, - да, судя по всему, и не принесло.
Уничтожив коренных жителей, потомки здешних большеносых постепенно
заселили всю А Мэй-ку. Не знаю, воздух или земля в той стране так необычайно
способствует плодородию, только размножались они там, как кролики, так что
ныне, всего лишь пятьсот лет спустя, в А Мэй-ке, по словам господина Ши-ми,
большеносых уже больше, чем здесь, на их прежней родине. Господин Ши-ми
несколько раз был в А Мэй-ке и видел все своими глазами. И вот, он говорит:
страна эта так велика, а возможностей в ней так много, что типичные черты
характера большеносых развились в А Мэй-ке почти беспредельно, особенно же
развилось стремление идти и идти неизвестно куда, прочь от самих себя.
Размеры, шум и вонь города Минхэня, так удручавшие меня вначале, - ничто по
сравнению с размерами, шумом и вонью городов А Мэй-ки. Там, говорит он, есть
дома, называемые "скребущими небо", и называемые так по праву. Дома эти
образуют чудовищные скопления. В ущельях между ними день и ночь царит шум.
Жизнь, - если это можно назвать жизнью, - кипит там в несколько слоев, и
принужденные жить внизу никогда не видят неба, живущие же вверху видят лишь
задымленную его тень. Таких городов, похожих на клубки окаменелых змей, в А
Мэй-ке великое множество. Их правители уже не в силах управлять ими, поэтому
насилие и жестокость стали там обычным делом. Так что мне, считает господин
Ши-ми, нужно радоваться, что я попал в Минхэнь, а не .в один городов А
Мэй-ки.
Развитие этой заморской империи повлияло, разумеется, и на ход здешней
истории. Жильцы "комнатушек", оставшихся от некогда славной империи Ли'ма,
долго считали страну А Мэй-ка лишь своим колониальным придатком и не
воспринимали всерьез. Однако лет семьдесят назад здесь, в "Старом свете",
как называет господин Ши-ми родину большеносых, снова разразилась война,
причем одним из ее зачинщиков был не кто иной, как тот император Ви-гэй,
которого господин Ши-ми назвал деревянноголовым. За что же воевали? -
поинтересовался я. Да ни за что, оказывается, как ни за что дерутся между
собой мальчишки или поносят друг друга соседки. Никто не знает, за что.
Однако погибли десятки и даже сотни тысяч людей. Некоторые страны и царства
даже соревновались в изобретении все более жестоких орудий уничтожения. Были
построены машины, способные одним ударом стереть в порошок сотню, а то и
тысячу вражеских солдат. Длилась война четыре года, и после нее среди тех,
кто воевал и уцелел, вряд ли можно было найти хоть одного, не лишившегося
ноги, руки или глаза. А потом была вторая война, ее развязал один правитель,
не император, но подобный ему, он был таким чудовищем, что господин Ши-ми
решился по отношению к нему на величайшее зло, на которое только способен
историк: он не желает помнить его имени. Эту вторую войну господин Ши-ми еще
застал, когда был ребенком. Он сообщил много ужасных подробностей, которых я
не хочу пересказывать. Ты знаешь, что такое война, мой милый Цзи-гу, и я
тоже знаю. За тысячу лет войны не стали лучше, да и причины их, в общем, не
стали иными, чем у нас: это по-прежнему преобладание глупости над умом или
же преобладание глупости среди сильных мира сего. Одна из противоборствующих
сторон, участвовавшая в обеих войнах, попала в тяжелое положение, и удача,
казалось, уже готова была изменить ей; тогда она обратилась за помощью к
верховному вану страны А Мэй-ка. Дальнейшее тебя не удивит: люди из А Мэй-ки
немедленно прибыли на помощь (пересекли море на кораблях), со свежими силами
успешно завершили войну - и остались. Как это все нам знакомо...
Впрочем, говорит господин Ши-ми, остались они не в том смысле, что
решили обратно переселиться в Старый свет. Они оставили лишь своих
посланников, уполномоченных и купцов, "колонизировав" его на новый лад, так
что теперь уже Старый свет оказался придатком могучего государства А Мэй-ка.
Все произошло так быстро, что никто, как говорится, и оглянуться не успел.
Каждому думающему человеку в стране Ба Вай, да и в других странах, говорит
господин Ши-ми, это ясно без всяких объяснений... Другое дело, что мало кто
любит признаваться в своем зависимом положении, и жители Старого света
возмещают утрату независимости тем, что мнят себя более высокородными и
лелеют свои традиции.
Это - поведение обедневшего аристократа, вынужденного отдавать дочь
замуж за разбогатевшего простолюдина, чтобы не умереть с голоду. В лицо он
разговаривает с ним как с равным, но стоит тому выйти, как прежняя спесь
тотчас вылезает наружу. А бедный богач достаточно наивен, чтобы восхищаться
потускневшим блеском древней родословной, хотя проку в ней не больше, чем в
пустой ореховой скорлупе.
Однако все это, продолжал господин Ши-ми, лишь одна сторона дела. Есть
и другая: теперешний мир разделен. Вся шаровидная Земля, как яблоко,
разрезана пополам, пусть даже это и не так заметно, как на яблоке. К востоку
от Старого света лежит другое царство, на сей раз даже не отделенное от него
морем; оно довольно древнее, старше А Мэй-ки, но в силу вошло лишь на памяти
двух последних поколений. Совершилось это каким-то весьма сложным образом,
так что люди в западном царстве А Мэй-ки теперь только и делают, что бьют
себя по лбу и каются: как могли они наделать столько ошибок и допустить
восточное государство Ло Си-яо стать таким могущественным? Вот и получилось:
оба государства, А Мэй-ка и Ло Си-яо, теперь противостоят друг другу,
вооруженные до зубов. И каждое радо было бы хоть сейчас напасть на другое,
да боится, потому что доподлинно не знает силы противника. Так они и стоят
друг против друга, эти два великана, скрежеща зубами, время от времени
осторожно обмениваясь пинками и ничего вокруг себя не видя, потому что, если
хоть на миг отвести взгляд, противник не преминет огреть тебя по лбу. Причем
огреть по лбу - еще слабо сказано, ибо оружие у большеносых гораздо опаснее.
Вместо лука и стрел у них имеются дальнобойные огненные плетки, способные
продырявить человека маленькими свинцовыми шариками даже на очень большом
расстоянии. Эти огненные плетки - их иногда устанавливают на повозках
Ма-шин, прикрытых особыми щитами, -разрослись до таких размеров, что одним
ударом могут разнести в пыль целую улицу домов, и тоже на очень большом
расстоянии. Я сам, благодарение Небу, всего этого не пережил и не видел, но
господин Ши-ми показал мне книгу о последней войне, с картинками, и сообщил
многие страшные подробности. При этом оружие, применявшееся в той войне,
сегодня годилось бы, так сказать, разве что на забаву детишкам. Однако к
концу последней войны, то есть, по нынешнему счету времени, около сорока лет
назад, они придумали нечто еще более ужасное. И тут я, чтобы объяснить тебе
суть дела, снова должен сделать отступление. Представь себе: у тебя на
глазах ломают небольшую деревянную палочку. Затем одну ее половинку
отбрасывают. Палочка стала вдвое короче прежней. Ее ломают снова и получают,
соответственно, палочку длиною в четверть исходной. Потом ее ломают еще и
еще, и палочка становится все меньше и меньше. Мысленно ты можешь продолжать
ломать ее до бесконечности, но в действительности однажды. наступит момент,
когда попытка в очередной раз сломать палочку, уменьшившуюся уже, наверное,
до одной десятитысячной своей длины, вызовет взрыв невероятной силы. Почему?
На этот счет у большеносых существует целое учение, изложенное в толстых
книгах. То, что я только что вкратце изложил тебе с помощью простого
примера, господин Ши-ми объяснял мне очень долго, хотя он и не знаток этого
учения. Когда я вернусь, то воспользуюсь тишиной и покоем нашего родного
времени, чтобы вечера за два подробно передать тебе те из объяснений
господина Ши-ми, которые удержались в моей памяти. Пока же прошу тебя
поверить, что это так.
Спрашивается, однако, кому и зачем может понадобиться до тех пор
дробить палочку (или камень, или кадку с водой), пока они не взорвутся? Ни
мне, ни тебе никогда бы и в голову не пришло заниматься столь никчемным
делом. Но то - мы с тобой. Большеносые же тотчас сообразили, что этот взрыв,
возникающий при разламывании частичек величиной с блошиное ушко, можно
использовать для изготовления бомб ужасной силы. И они действительно
взорвали такие бомбы, причем, видимо, в немалой мере из чистого любопытства,
чтобы посмотреть, что получится. Это любопытство стоило жизни тысячам людей:
бомбы снесли с лица земли два города. Даже трупов не осталось, только горы
бесформенного пепла. Господин Ши-ми показал мне изображения и этого
бедствия.
Можно было бы ожидать, что столь ужасно удовлетворенное любопытство
навсегда отобьет у большеносых охоту ставить подобные опыты. Отнюдь. Они еще
усовершенствовали эту разламывающуюся или расщепляющуюся бомбу. Сегодня они
могли бы одним ударом испепелить целые страны и заставить море выступить из
берегов. Только испробовать такую бомбу они еще не решились. Пока не
решились.
Вот какими дубинками грозят друг другу полководцы обоих нынешних
великих царств, вот какими драконьими зубами скрежещут. И поскольку о такой
добродетели, как ум, никогда не вспоминают первой, когда речь заходит о
военачальниках, то можешь представить, на какой тонкой нити висит
существование всего здешнего мира.
И тут я, - конечно, это было невежливо, но не господин Ши-ми был тому
виною, - ударил ладонью по столу и спросил: разве нельзя лишить
военачальников этого оружия? Пусть все умные люди возвысят голос и
воскликнут: Довольно! - Да, - ответил мне господин Ши-ми, - конечно, но...
Для этого и А Мэй-ка, и Ло Си-яо должны были бы бросить свои дубинки
одновременно. Но их генералы твердят: "Бросай ты первым! " - и каждый
отвечает: "Ну нет, стоит мне только бросить оружие, как ты меня ударишь,
вместо того чтобы выполнить уговор и бросить свое. Нет уж, бросай ты первым!
" - А тот ему: - "Ну нет..."
Вот уже несколько лет, пояснил господин Ши-ми, министры и генералы
обоих государств встречаются в известные сроки, чтобы продолжить этот
бесполезный торг. Что ж, во всяком случае, пока переговоры идут, ни одна
сторона не нападет на другую.
Ты, конечно, давно уже недоумеваешь: а где же великое и могучее
Срединное царство? Каково его место в политической картине мира тысячу лет
спустя? Еще немного терпения, друг мой: чтобы тебе все было ясно, мне снова
придется начать издалека.
Соперничество двух государств, оказавшихся сильнее остальных, при
котором их могущество балансирует на острие ножа, - сами же они клянутся в
мирных намерениях, однако только и ждут подходящего момента, чтобы нанести
удар, - известно нам и из нашей собственной истории. И ты, много лучше меня
знакомый с наукой о делах минувших, наверняка мог бы привести не менее пяти
подобных примеров.
Однако в лице нынешних царств А Мэй-ка и Ло Си-яо столкнулись не две
оспаривающих престол династии, не две различных религии, а два прямо
противоположных учения о благе подданных, что, если я правильно понял, для
правителей поименованных царств означает и совершенно определенный способ
пополнения государственной казны. Так, учение, принятое в стране А Мэй-ка,
гласит, что следует позволить каждому заниматься, чем он хочет, даже глупцу.
Тогда, мол, преуспеют наиболее способные, подобно тому, как самый сильный
поросенок, добывает себе лучшее место у материнского соска. Правительство же
наблюдает за этим всеобщим состязанием, награждая и даже чествуя лучших.
Сами же лучшие, польщенные этой честью и благодарные государству за
поддержку и защиту, платят ему налоги - пусть не слишком охотно, но все же в
сознании того, что именно государству обязаны своим благополучием.
Когда господин Ши-ми изложил мне это учение, я был изумлен: - Разве
такое государство, - спросил я, - не выродится неминуемо в царство
лавочников и толстосумов? И не окажется ли, что решающее слово во всех делах
будет принадлежать торговцам? - Так оно и случилось, - подтвердил господин
Ши-ми. - Именно торговцам принадлежит решающее слово в стране А Мэй-ка, и к
ним относятся там с гораздо большим почтением, чем ко всем мандаринам и
философам. - Но что же в этом хорошего? - пытался узнать я. В ответ господин
Ши-ми только пожал плечами.
Другое же учение, принятое в стране Ло Си-яо, предполагает (и в этом с
ним, по моему мнению, вполне можно согласиться), что народ, а именно низшие
сословия, слишком невежественен, чтобы понимать, в чем состоит его благо.
Поэтому все за всех решает государство, предписывая каждому, что и как он
должен делать, и никто не смеет заниматься, чем хочет. А для этого нужна,
конечно, целая армия чиновников, ибо то, что совершается как бы само собой,
когда людям позволено поступать по своему усмотрению, здесь требует
постоянного надзора. Это все равно, что пытаться повернуть вспять реки,
создав для этого особое министерство. - Но ведь тогда, - вновь изумился я, -
там половина населения должна состоять из чиновников, надзирающих за второй
половиной? - Так оно и есть, - подтвердил господин Ши-ми. - И налогов,
вносимых этими вторыми, - продолжал я, - как раз хватает, чтобы выплачивать
этим чиновникам жалованье? - Это почти так, сообщил господин Ши-ми, - хотя
имеются сведения, что в стране Ло Си-яо производится и какой-то избыток.
Возможно, им удалось несколько усовершенствовать свое государство, так что
на трех работников приходится теперь только два чиновника. Хотя и теперь
они, если сравнить с государством А Мэй-ка, живут очень бедно. - И такое
обилие чиновников, - заключил я, - наверняка означает расцвет подкупов и
лихоимства? - Именно так, - согласился господин Ши-ми.
Ни в той, ни в другой стране нет ни царствующей династии, ни императора
и вообще никого, кто считался бы Сыном Неба или каким-то иным образом
ссылался на волю Небес для обоснования своей власти. Императоров и царей,
сказал господин Ши-ми, они отменили, вместо них правят верховные мандарины:
их считают обыкновенными людьми, и божеских почестей им не оказывают.
Должность верховного или главного мандарина по наследству не передается. Это
представляется большеносым очень важным. За все годы, пока существует
подобная система, практически не было случая, чтобы сын верховного мандарина
сам стал мандарином. Они этого не допускают. Очевидно, большеносые боятся,
что у них возникнет династия и кто-нибудь из мандаринов снова объявит себя
императором. Однако столь явный страх большеносых перед возникновением
династии я могу объяснить лишь тем, что втайне они тоскуют по истинному
императору, чья власть была бы божественного происхождения. И я их вполне
понимаю. Разве мир может существовать без правителей, поставленных на
царство волею Неба? У нас такого никто не мог бы себе и представить. Нет, я
по-прежнему убежден, что наша система правления лучше всех прочих отвечает
природе вещей и человека; кроме того, она, очевидно, обходится дешевле.
Верховный мандарин А Мэй-ки избирается всем ее народом, и происходит
это один раз в четыре года. Каждый получает клочок бумаги и пишет на нем имя
того, кого считает наиболее достойным занять эту должность. Виданное ли это
дело? Правда, моя Палата поэтов, именуемая "Двадцать девять поросших мхом
скал", тоже выбирает себе начальника, имя которого тоже пишут на бумажке...
Но нас всего двадцать девять. В А Мэй-ке же жителей тысяча тысяч, и еще
больше, а всего, наверное, в тридцать раз больше, чем в Поднебесной в наше с
тобой время. Скольких людей может знать один человек? Родственники, друзья,
соседи - всего, наверное, человек двести, да и то в лучшем случае. Кто же
сможет выбрать наиболее достойного из тысячи тысяч? И разве каждый не
напишет при этом свое собственное имя (как это в позапрошлый раз и случилось
в моей Палате поэтов)?
- Все это верно, но не совсем, - возразил мне господин Ши-ми. - Сначала
у них происходят первичные выборы. - Описал он мне это примерно так:
предположим, что торговцы и другие именитые люди страны А Мэй-ка хотят иметь
главным мандарином одного из своих друзей или хотя бы представителя своего
сословия. Для этого они посылают гонцов по всей стране, чтобы те выкрикивали
на площадях имя угодного им человека и развешивали его портреты.
- Почему же Торговцы сразу не выберут этого своего человека? Почему они
обращаются за помощью к другим, даже простолюдинам? - не понял я.
- Потому что между торговцами, - объяснил господин Ши-ми, - нет
согласия. У них разные интересы, а значит, и разные кандидаты. - Это мне
понятно, - согласился я, - ибо и у нас торговцы углем мечтают, чтобы у людей
была худая одежда и они покупали бы уголь, а торговцы тканью желают
разорения угольщикам, чтобы люди покупали теплое платье...
- Вот и здесь так же, - подтвердил господин Ши-ми, - поэтому гонцы и
ходят по всей стране, стараясь перекричать других гонцов и вывесить портрет
еще больших размеров, а по возможности и повыше портрета противника, если
говорить упрощено...
- И что же, - спросил я, - выбирают того, чей портрет окажется самым
крупным? - Ну, если не вдаваться в детали, - согласился господин Ши-ми, - то
все именно так и происходит.
- Но может ли при такой системе, - продолжал я, - верховным мандарином
стать человек действительно достойный и способный? - В виде исключения,
пожалуй, да, - отвечал мне господин Ши-ми, - но обычно при такой системе,
которую они называют (перевожу дословно) "народовластием", успеха добиваются
лишь кандидаты, обладающие двумя качествами: верой в значительность своей
особы и отсутствием определенной точки зрения по каким бы то ни было
вопросам. Потому что без первого, - пояснил господин Ши-ми, - без веры в
собственную значительность и важность ни один человек не смог бы так долго
убеждать в этом других, а без второго, то есть без полнейшей расплывчатости
суждений, он неизбежно прибился бы к существующему в данный момент
большинству.
- Мне это тоже ясно, - согласился я, - но не значит ли это, что
верховные мандарины обычно глупцы и обманщики? Ибо лишь глупец способен
долго считать себя значительной и важной особой. Думающий же человек
сомневается во всем, и в первую очередь - в самом себе. А тот, у кого нет
определенной точки зрения, всегда вынужден лгать - или я не прав?
- Ваши слова, - сказал мне господин Ши-ми, - содержат очень суровую
оценку верховных мандаринов; но нельзя не признать, что оценка эта
справедлива.
Кстати, здесь таким образом выбирают не только верховных мандаринов, но
и всех начальников, канцлеров, губернаторов и так далее, причем не только в
А Мэй-ке, но во всех государствах, принявших эту систему, то есть в половине
государств мира, и в стране Ба Вай тоже.
- Как же обстоит дело в другой половине? - Там это проще, - сказал
господин Ши-ми. - После смерти очередного верховного мандарина там
начинается дворцовая смута. Один мандарин душит другого, подставляет ему
ножку, выталкивает из окна, - правда, по большей части лишь в переносном
смысле, - и сильнейший наконец побеждает. Он-то и выходит на балкон,
приветствуемый ликующими простолюдинами.
- А, - сказал я, - такая система мне знакома.
- Да, - согласился господин Ши-ми, - я так и думал. Однако и эта
система, пожалуй, даже более той, первой, желает называться
"народовластием". Поэтому о своей борьбе за власть тамошние мандарины
предпочитают помалкивать и вообще ее отрицают.
Это мне тоже было понятно, и я привел слова великого мудреца с
Абрикосового холма: "Управлять - это значит лгать".
Что ж, теперь, чтобы не делать нового отступления, я к этому лишь
добавлю, что как одно, так и другое царство имеют по нескольку сравнительно
небольших государств-союзников, и там, где сферы влияния обоих
соприкасаются, они тоже возвели стену, подобную нашей Великой Стене, -
только, по словам господина Ши-ми, не такую красивую. Есть и государства,
малые и большие, которые не присоединились ни к той, ни к другой стороне.
Впрочем, о большинстве из них, считает господин Ши-ми, следовало бы сказать:
им хотелось бы не присоединяться к той или другой системе, а идти своим,
независимым путем. Но это почти никогда не удается. Такие государства либо
все равно оказываются в одном из двух лагерей, несмотря на все свои
заверения, а то и искреннее убеждение в обратном, либо же не имеют в мире
решительно никакого веса. Есть только одна страна, действительно не
принадлежащая ни к одной из этих систем, и страна эта, что меня сильно
обрадовало, наше Срединное царство, в котором тоже давно нет императора, а
есть только верховный мандарин. На ее долю, сообщил господин Ши-ми, тоже
выпали долгие годы унижений и хаоса, но теперь она восстановила свое
могущество и снова стала великим Срединным царством. Верховный мандарин там
теперь выбирается так же, как в стране Ло Си-яо, -то есть путем уничтожения
соперников, однако отношения между Срединным царством и этой порочной
страной Ло Си-яо скорее враждебные, что, естественно, наполняет большой
радостью, если не сказать злорадством, страну А Мэй-ка.
Такова, друг мой, несколько упрощенная, но, тем не менее, как уверяет
господин Ши-ми, истинная картина теперешнего мира.
Срединное царство, оказавшееся, таким образом, между двух враждебных
лагерей, вынуждено (ради собственной безопасности) по возможности хранить в
тайне все, что в нем действительно делается, говорится и задумывается. Что
ж, это вполне разумно. Однако именно поэтому теперешние правящие мандарины -
наши настоящие внуки, с нормальными носами, - не впускают в стану никого,
кто хоть чем-нибудь их не устраивает. Я же, очевидно, не мог бы устроить их
ни в каком отношении. Так что побывать в нынешнем Срединном царстве я не
смогу. И потом мне, как и предполагал господин Ши-ми, действительно было бы
больно видеть, как там попирают ногами память великого Кун-цзы. Неужели
учение мудреца с Абрикосового холма и вправду забыто в Срединном царстве?
- Увы, да, - подтвердил господин Ши-ми. - Я прикрыл лицо руками. Хоть
носы у наших -потомков И не выросли, ума у них не прибавилось.
Поэтому я остаюсь здесь, в Минхэне. Это лучше и потому, что не далеко
от госпожи Кай-кун. Я осторожно осведомился у господина Ши-ми, что он думает
о возможности нашего второго к ней визита. Отвечал он уклончиво. Не хочу ни
расспрашивать, ни торопить его. Посмотрим, что будет дальше. Если бы мне
удалось сделать это, не обидев господина Ши-ми, я охотно покинул бы его дом
и снял себе жилье где-нибудь в городе. Я уже достаточно овладел языком
жителей Минхэня и ознакомился с их обычаями, чтобы прожить здесь без
чьей-либо помощи, и думаю, что узнал от господина Ши-ми все, чему он мог
научить меня, - за что я безгранично ему благодарен, - так что узнать
что-либо новое смогу теперь, лишь сменив обстановку.
Впрочем, и с этим лучше не торопиться, а посмотреть, что будет дальше.
Письмо мое и так вышло очень длинным. Однако для меня оно очень важно.
Сердечно приветствую тебя и остаюсь -
твой Гао-дай,
мандарин и начальник императорской Палаты поэтов, именуемой "Двадцать
девять поросших мхом скал".
(пятница, 3 сентября)
Мой милый Цзи-гу,
вот и еще одна луна миновала. Начинается осень. Когда я хожу по утрам
гулять вдоль канала (того самого, который считал каналом Голубых колоколов),
над ним тянутся легкие полоски тумана. Иногда шум стихает, и тогда бывает
слышно, как плещется в канале вода: одинокая утка-мандаринка описывает по
воде круги, и на мгновение мне кажется, что я дома.
Господин Ши-ми обратился ко мне с просьбой, немало меня огорчившей.
Этому предшествовали долгие беседы, в которых мы далеко отошли от вопросов
философии и естествознания, занимавших нас вначале. Господин Ши-ми
обеспокоен судьбой мира - своего мира. Нам за свой мир беспокоиться нечего.
Мое путешествие показало, что у нас есть еще тысяча лет впереди - иначе меня
просто вынесло бы за пределы человеческого времени (это, кстати,
единственное, чего я боялся во время моего краткого "полета", но Небо, к
счастью, этого не допустило). Да, у нас есть будущее, пусть даже и
напоминающее бездонную пропасть. Господин Ши-ми опасается, что у его мира не
окажется даже такого будущего. Он не рассчитывает и на сотню лет. Временами,
признался он, ему кажется, что его мир не продержится и двадцати.
Да и мне после всего, что я видел, эти опасения не кажутся пустыми, так
что объяснять их одним лишь разлитием черной желчи у господина Ши-ми не
приходится. Ему действительно есть чего бояться. Все, что делают
большеносые, неминуемо приближает гибель этого мира, в котором, к сожалению,
живут и наши внуки.
Нельзя сказать, чтобы они делали это намеренно: они и не замечают, что
каждый шаг приближает их к пропасти. Молодежь просто не желает ничего знать
и шагает, зажмурив глаза. Старики большею частью надеются, что не доживут до
ужасного конца. Причина столь пагубного хода событий коренится в себялюбии
здешних правителей, озабоченных не столько благом отечества, сколько тем,
как бы подольше удержать власть. Если кого-то не выбрали главным мандарином,
он считает себя опозоренным. Верховные мандарины и просто мандарины,
канцлеры и министры только тем и заняты, что обеими руками цепляются за свои
должности. Ясно, что управлять государственным кораблем они не в состоянии:
руки-то заняты. Правда, временами то один, то другой удосуживается
высвободить руку... но лишь затем, чтобы тайком протянуть ее какому-нибудь
доброхотному деятелю.
Подобный образ мыслей, конечно, не назовешь достойным. О такой
добродетели, как у-вэй (,большеносые даже не слыхали. И я знаю, отчего это
так: от их неудержимого стремления менять все и вся, от того, что они путают
новое с лучшим. Новое может быть лучшим, но оно не обязано им быть. Впрочем,
надо ли объяснять это тебе, величайшему знатоку книги Дао Дэ-цзин27 во всей
Поднебесной? Большеносые все время что-то меняют. И называют это, как я тебе
уже говорил, "П'ло г'ле-си". Покой им неведом. Того, кто решит удалиться от
общественной жизни, чтобы предаться созерцанию и самоусовершенствованию,
сочтут здесь неудачником и глупцом. Образ мыслей поистине злонравный и
опасный. Поэтому ни один из здешних министров, верховных мандаринов или
канцлеров добровольно от должности не отказывается: поступи он так, не него
все стали бы показывать пальцами. Кроме того, как говорит господин Ши-ми,
высокая должность означает и высокий доход.
А еще это происходит оттого, что большеносые почти совершенно не знают
ни учения великого мудреца с Абрикосового холма, ни достославного канона Дао
Дэ-цзин. Поэтому за души своих подданных здешние правители не отвечают и
отвечать не намерены. Я мог бы сказать, что в таком случае они и не
заслуживают ничего иного, кроме гибели своего мира, если бы не опасение, что
вместе с ним погибнет наше возлюбленное Срединное царство. Об этих своих
выводах, весьма неутешительных, я рассказал господину Ши-ми, и он со мной
согласился, а затем сообщил, что подобные опасения приходят в голову многим,
но в целом людей разумных все-таки слишком мало, чтобы они могли что-то
сделать. А когда, наконец, это станет понятным большинству неразумных или
хотя бы правителям, может оказаться уже поздно.
Главная проблема в том, что самих большеносых стало слишком много. Вот
уже несколько веков они размножаются так быстро, что их дома и селения
буквально трещат по швам. Их так много, что большинству из них не находится
настоящего дела. Поэтому они целыми днями сидят в огромных мастерских,
изготавливая никому не нужные вещи, а государство поддерживает эти
мастерские, чтобы они не разорились, но они все равно разоряются, потому что
производимые ими товары становятся все несуразнее, и покупатели выбрасывают
их все скорее. Мастерские перестают давать прибыль, из-за чего государство,
естественно, получает все меньше налогов, и вот уже ему то и дело не хватает
денег, чтобы помогать всем вопиющим о помощи, что правители начинают
бояться, как бы эти люди, оставшись вовсе без еды и без работы, от безделья
не задурили и не подожгли бы дворца, где они, их правители, заседают...
Все это страшно запутанно и сложно, одному человеку во всем этом
разобраться не под силу: дремучий лес! И состоит этот лес из самих
большеносых, которых и в самом деле слишком много, в чем я убеждаюсь каждый
раз, стоит мне лишь выйти на улицу.
Здесь, в стране Ба Вай, говорит господин Ши-ми, еды пока хватает на
всех. Но есть и бедные страны, где голод уже разразился. Так что нехватка
еды в Ба Вай - только вопрос времени. Что же делают большеносые? Что делают
их правители, чтобы предотвратить катастрофу? Ничего! Продолжают поглощать
свой двойной рацион, пока обстоятельства позволяют им это делать.
Поголодать, говорят они себе, мы успеем и завтра. Так они уходят от самих
себя, уходят все дальше и дальше от своей души. Они не знают ни И Цзин, ни
Дао Дэ-цзин.
Другая проблема - это грязь. По-моему, я писал тебе об этом в самом
начале: шум и грязь были самым первым моим впечатлением. Грязь тут тоже не
похожа на нашу. Когда у нас по улице, не вымощенной камнем, гуляет ветер, он
поднимает, пыль. Сильный ветер или ураган заносит эту пыль в дом. Сандалии
гонца, проделавшего долгий путь, оставляют на вычищенной циновке комочки
глины. Есть люди, подолгу не моющиеся, и свиньи, копающиеся в навозе. Но все
это, если можно так выразиться, чистая грязь. Здешняя же грязь состоит из
липкой жирной копоти, оседающей на всем и пропитывающей даже воздух. Из
большеносых никто, даже господин Ши-ми, этого не замечает, но я, привыкший к
чистому воздуху, замечаю это даже слишком хорошо. Дождь тоже пропитан
копотью. Возможно, именно из-за этой всепроникающей нечистоты у них портится
и погода. В последнее время, по словам господина Ши-ми, обнаружилось, что в
некоторых местах гибнут целые леса хвойных деревьев. У них опускаются ветви,
опадает хвоя, они засыхают и умирают. Большеносые кричат об этом не
переставая, но делать никто ничего не делает. Между тем уже можно вычислить,
когда у них погибнут последние деревья. Реки переполнены грязью настолько,
что в них почти не водится рыбы. Однако большеносые спокойно в них купаются,
ибо впитывают привычку к копоти буквально с молоком матери. Они всюду
закапывают яды, которые неизвестно зачем в огромных количествах
изготавливают в своих мастерских. Но яды, конечно, не лежат спокойно, а
просачиваются из земли в корни и листья растений. Что же правители? Они
издают указы, запрещающие открыто говорить об этом!
Остановить этот пагубный ход событий мог бы только отказ от подобного
образа мыслей. Но для этого им не хватает знания, да и эту неудержимую тягу
к шагам в неизвестном направлении вряд ли удастся искоренить. Так что чему
быть, того, видимо, не миновать. Кроме того, как думает господин Ши-ми,
вообще уже слишком поздно. Я же, благодарение Небу, через полгода вернусь в
родное время - надеюсь, что эти несколько месяцев здешний мир еще
продержится. Господин Ши-ми признался со вздохом, что ему хотелось бы уехать
отсюда вместе со мной. Однако это невозможно. И потом, если бы это и было
возможно, я бы предпочел взять с собой госпожу Кай-кун, но этого я, конечно,
господину Ши-ми говорить не стану.
Но вчера вечером господин Ши-ми спросил о другом: не мог ли бы я
одолжить ему свою машинку на пару дней? Он хотел бы заглянуть пусть не на
тысячу, а хотя бы на пару десятилетий в свое будущее. Он понимает, что с его
стороны это большая дерзость, и он долго колебался, прежде чем изложить мне
свою просьбу, но для него это очень важно.
Ты, конечно, понимаешь, что эта просьба нимало меня не обрадовала. С
другой стороны, господину Ши-ми я обязан благодарностью как никому другому в
этом мире, так что просто взять и отказать ему не могу. Теоретически я
действительно мог бы отправить его на пару десятилетий в будущее. Но что,
если он повредит механизм? Если он не сможет вернуться? Тогда и мне придется
навеки остаться здесь, в этом отравленном, безрассудном мире, да еще
оказаться на склоне лет свидетелем его ужасного конца. Нет, только не это! Я
сказал, что подумаю, как выполнить его просьбу, ибо задача это не простая.
Он кивнул. Возможно, позже он забудет об этом.
Вот и все на сегодня. Желаю тебе всего доброго. Погладь за меня мою
маленькую Сяо-сяо - и при случае напиши мне письмо. До свидания -
Твой Гао-дай.
(пятница, 10 сентября)
Дорогой Цзи-гу,
сегодня я разговаривал с госпожой Кай-кун, хотя и не ходил к ней в
гости. Ты удивлен? Да, такое возможно. У них здесь есть прибор, небольшая
шкатулка с дырочками, в которые вставляют пальцы и поворачивают особым
образом, после чего из другой вещицы, отдаленно напоминающей кривобокую
репку, можно услышать голос нужного тебе человека. Поначалу это кажется
волшебством, но на самом деле прибор устроен даже проще, чем наш с тобой
аппарат, с помощью которого я попал сюда, в будущее. Под землей, как
объяснил мне господин Ши-ми, протянуты длинные шнуры из медной проволоки; по
ним-то посредством особых толчков и передается голос любого человека, у
которого в доме есть такая шкатулка (она называется Тэ Лэй-фань). Эти шнуры
соединяют друг с другом все дома и тянутся даже в другие страны. - И в Ки
Тай тоже? - спросил я. - Да, - ответил господин Ши-ми, - и в Ки Тай... - Но
твоего голоса через эту репку и медную проволоку я не услышу, потому что ты
- прости меня, друг мой, но это так! - для этого мира уже тысячу лет как
умер. Не услышал я через него и нежного голоса моей любимой Сяо-сяо, а
услышал только - или, чтобы уж быть точным, услышал помимо прочего, - голос
кошки госпожи Кай-кун, мяукавшей где-то рядом (ибо прибор передает не только
человеческий голос, но и вообще любые звуки), пока ее хозяйка благосклонно
принимала мои уверения в совершеннейшем к ней почтении.
- О благороднейшая госпожа Кай-кун! - произнес я. - Говорит ваш
покорный слуга и раб Гао-дай, несчастный мандарин, недостойный даже быть
отогнанным пинками от порога вашего высокочтимого дома. -При этом я сделал
два с половиной поклона, хотя и знал, что сквозь Тэ Лэй-фань она меня видеть
не может.
Она засмеялась и сказала: - Ах, это вы! Ну, как ваши дела? Вы еще не
уехали?
Я снова поклонился и ответил: - О нет, я по-прежнему имею честь
пребывать под теми же небесами, что и вы, многоуважаемая госпожа Кай-кун, а
также ваша почтенная кошка, и безмерно счастлив слышать ваш сладкозвучный
голос в приборе, именуемом Тэ Лэй-фан. Позволите ли вы вашему покорнейшему
слуге осведомиться, украшает ли вас и в данный момент то несравненное
многоцветное платье с волнистым узором?
Она снова засмеялась: - Нет, сейчас на мне старый халат, и я вся
перемазана в земле, потому что как раз пересаживала цветы.
- Простит ли высокородная дама неслыханную дерзость, не подобающую
моему скромному званию, если я задам еще один вопрос: как изволит поживать
ваша кошка?
- Мудрец Му (!- позвала госпожа Кай-кун (так она зовет свою кошку). -
Иди сюда, Мудрец Му, с тобой хочет поговорить господин Гао-дай! - Но теперь
та не захотела мяукать. Госпожа Кай-кун спросила, слышно ли мне, как кошка
мурлычет? Я ничего не слышал, однако сказал, что слышно очень хорошо, чтобы
не огорчать благородную госпожу. Затем я похвалил погоду, установившуюся в
последние дни, а госпожа Кай-кун сказала, что заметила, как сильно мне
понравился напиток Шан-пань, и пригласила зайти к ней, когда мне захочется
снова его отведать. Я уже хотел завершить разговор приличествующими случаю
выражениями и поклонами (хотя, как я уже говорил, она не могла меня видеть),
когда она вдруг спросила: так когда же я к ней зайду?
Можешь представить себе, как я был удивлен этим вопросом. Хотя, скорее,
это ты будешь удивлен им, меня же, начавшего привыкать к нелепым обычаям
этого странного мира, он не столько удивил, сколько заставил задуматься.
Большеносые никогда не бывают там, где их рассчитываешь застать. Положим, в
нашем мире люди тоже бывают в отлучке - если, например, отправляются в
путешествие (вроде меня сейчас), но это, во-первых, обычно всем известно, да
и потом, если человек не гибнет в чужих краях, он когда-нибудь возвращается,
и его опять можно застать дома. Здесь же все иначе. Большеносые отсутствуют
постоянно. Ближайший пример - господин Ши-ми. Сейчас он тут, через миг он
там, так и носится в блуждающем железном доме по всему городу. В своем
жилище он, - если не считать сна, - не проводит за сутки и четырех часов.
Почему? У него такая работа, объяснил он сам в ответ на мой вопрос. Работает
он учителем и библиотекарем в Главной школе ученых Минхэня. Поэтому дома его
застать невозможно. Никого из большеносых невозможно застать дома. Они все
время передвигаются, то пешком, то в повозках Ма-шин, то в железных домах на
колесах: их все время несет куда-то. То ли неумеренное употребление
коровьего молока тому виною, то ли дело тут в их излюбленном учении
(правильнее было бы сказать: суеверии) о необходимости шагать все дальше и
дальше... Здешние люди, когда хотят увидеть кого-то, не идут к искомому лицу
прямо в дом, где, по нашим понятиям его и можно застать вернее всего (разве
что это лицо, как я уже говорил, отправится в путешествие или на аудиенцию к
канцлеру, но ведь такое бывает не часто); действуя так, застать человека
дома можно только случайно. Нет, здесь люди сначала с мелочной точностью
уговариваются о месте будущей встречи. Для этого они и изобрели свою репку с
медной проволокой.
Для этого у большеносых есть также маленькие указатели времени, которые
они привязывают к левому запястью. Эти указатели бывают и большими - тогда
их ставят, как статуи, на углах улиц или вешают дома на стену, как картины.
Большеносые часто возятся с ними, подкручивая их и поправляя, чтобы они
показывали время как можно точнее.
Такие понятия, как восход и заход солнца, полдень и так далее,
представляются им слишком приблизительными. Время они делят на гораздо более
мелкие и мельчайшие доли. Большеносые, как и мы, пользуются годом, месяцем и
сутками; однако уже здесь они ввели дополнительное понятие "Не Дэ-ляо",
примерно соответствующее одной лунной четверти. Сутки же они делят не только
на часы, но и на шестидесятые доли часов ("Ми Ну-тао", и даже на
шестидесятые доли Ми Ну-тао; эта последняя единица времени, краткая, как
взмах крыльев воробья, называется "Сэ Кун-да"). Все это и показывают
указатели времени, маленькие и большие. Мне господин Ши-ми тоже подарил
такой указатель - я ношу его на левом запястье - и научил читать по нему
время.
Таким образом, если я хочу навестить кого-то, или кто-то хочет
навестить меня, я должен взять репку, покрутить пальцами в дырочках и
назначить время встречи: в такой-то из дней Не Дэ-ляо (у дней свои названия,
повторяющиеся в определенном порядке), когда указатель времени покажет
столько-то часов и столько-то Ми Ну-тао (впрочем, справедливости ради
следует сказать, что до такого безобразия, как указывать еще и количество
взмахов воробьиных крыльев, большеносые еще не дошли).
Давно известно, что разделенное меньше целого: неразделенное целое
больше, чем сумма его частей. Это закон, в отношении времени особенно
справедливый: здесь я в этом убедился. Большеносые раздробили свое время на
множество частей, и оно мстит им тем, что проходит так быстро, как только
может. А большеносые не перестают этому удивляться. Они то и дело жалуются,
что время - если воспользоваться выражением того господина со слишком
сложным именем, который был с нами у госпожи Кай-кун, -"уходит, точно вода
между пальцев". Почему же никто из них не задастся вопросом о причинах такой
напасти? Ведь доискаться до них не так уж трудно. Я не раз замечал, что о
том, у кого есть на что-то время, здесь говоря с обидой или пренебрежением.
Неужели у них не возникает мысль, что это нелепо? Но нет, мыслить
большеносым не свойственно... На это у них "нет времени".
Когда я поделился этими соображениями с господином Ши-ми, он задумался.
Потом сказал, что, может быть, я и прав (еще бы я был не прав! ). Но в таком
случае, предложил я, вы тоже могли бы сделать из этого выводы. Он возразил,
что не может бороться со всеобщим раздроблением времени в одиночку: других
это не убедит, а ему только повредит. Что ж, возможно, он тоже по-своему
прав. Пусть поступает, как хочет. Я прибыл сюда не для того, чтобы изменить
этот мир, а чтобы изучить его и набраться опыта, полезного для нашего мира.
Вот так я и договорился с госпожой Кай-кун, что зайду к ней на третий
день следующей Не Дэ-ляо (то есть за день до сентябрьского новолуния), когда
мой указатель времени отмерит пятнадцатый час суток и еще тридцать Ми
Ну-тао.
Господин Ши-ми знает об этом. Недоразумение, грозившее возникнуть между
нами, рассеялось, ибо это я неверно оценил отношения, существующие между
господином Ши-ми и госпожой Кай-кун. Господин Ши-ми не испытывает к ней
такого интереса, который заставлял бы его возражать против появления в ее
доме других мужчин. Однажды я прямо спросил его об этом, и он сказал, что я
правильно сделал, решившись задать вопрос открыто, потому что ему тоже было
бы жаль, если бы наши с ним отношения омрачились ревностью или размолвкой.
Себя же он считает лишь ее другом, сказал господин Ши-ми, и обладать ею не
стремится. Потом он добавил - и в его голосе я безошибочно различил
предостережение, - что госпожу Кай-кун считают весьма опасной для мужчин
дамой. Хотя она, как я сам мог убедиться, не является гетерой, использующей
свой пол для заработка, однако жизнь она ведет, по выражению господина
Ши-ми, "весьма легкомысленную", что, впрочем, не сразу бросается в глаза,
так как она весьма сведуща в различных искусствах, а также в литературе и
философии. Более же всего, как он слышал, сведуща она в искусстве и способах
любви, однако денег за это не берет. Замужем госпожа Кай-кун, по словам
господина Ши-ми, была дважды. Теперь она живет одна, сохраняя за собой право
принимать на своем ложе тех мужчин, которые нравятся ей самой.
Мне, конечно, было очень интересно все это слушать; что же касается
предостережений господина Ши-ми, то они показались мне лишенными оснований.
Ему самому я, разумеется, ничего не сказал об этом.
Не так давно "избранником" госпожи Кай-кун был один известный в городе
поэт. Он даже написал в ее честь несколько стихотворений. После недолгих
поисков господин Ши-ми нашел у себя его книгу и подал мне. Однако понять
этих стихотворений я не смог. Впрочем, господин Ши-ми признался, что тоже их
не понимает. Вообще он не сам купил эту книгу, а получил ее в подарок от
госпожи Кай-кун. Скорее всего, продолжил господин Ши-ми, книга просто не
раскупалась (как это бывает, мы с тобой хорошо знаем на примере некоторых
высокочтимых членов нашей Палаты поэтов, именуемой "Двадцать девять поросших
мхом скал"), так что порядочное количество своих книг поэт отвез к госпоже
Кай-кун. Когда к ней приду я, предположил господин Ши-ми, она и мне подарит
такую книгу.
Что ж, это тоже способ найти себе читателей. Когда я вернусь, надо
будет рассказать о нем членам нашей достопочтенной Палаты поэтов.
Слова господина Ши-ми (и его предостерегающий тон), признаться, вызвали
у меня сомнения, однако совсем не те, на которые, вероятно, были рассчитаны.
Возможно, подумал я, он сам когда-то посвятил госпоже Кай-кун несколько
стихотворений, а она их отвергла. Хотя возможно также, что господин Ши-ми
действительно придерживается почти монашеского воздержания в вопросах пола,
ибо за все два месяца моего пребывания здесь я ни разу не заметил не только
присутствия, но даже малейших признаков женщины в его жизни; а такие люди,
хоть я и очень ценю господина Ши-ми, все же слишком часто бывают склонны
отговаривать других от того, чем не привыкли наслаждаться сами.
Это тоже одна из странностей здешнего мира. Полезно ли это для нравов?
Не знаю. У нас женщина может быть женой или наложницей, матерью или дочерью;
еще бывают служанки и горничные. Смог ли бы ты считать женщину своим другом?
Так же, как меня?.. А здесь все иначе. Женщины строят из себя мужчин,
принимаются рассуждать, как они, а мужчины - очевидно, безвозвратно утратив
большинство истинно мужских качеств, - не только позволяют им, но и
принимают это как должное! (При встрече с госпожой Кай-кун на следующей Не
Дэ-ляо я, конечно, не стану обсуждать с ней этих вопросов.)
К госпоже Кай-кун я, кстати, поеду один, без господина Ши-ми. Об этом я
тоже предупредил его. Но он и тут не выразил неудовольствия, потому что,
во-первых, в назначенный день у него опять "нет времени", во-вторых, мне, по
его мнению, все равно нужно учиться путешествовать по городу самостоятельно.
Воспользовавшись этим, я попросил его не счесть мои слова за обиду и
признался в желании совсем покинуть его, чтобы найти себе другую квартиру и
прожить в ней оставшееся время. Я объяснил, что хотел бы получить возможно
более полное представление об этом мире, тогда здесь, находясь под
благожелательной опекой господина Ши-ми, я все-таки завишу от его привычек,
взглядов и предпочтений. Конечно, ответил он, он прекрасно меня понимает и
сам на моем месте поступил бы точно так же. И обиды в этом никакой для себя
не видит. Ведь наша дружба от этого не прекратится. Кроме того, сейчас это
было бы удобно и для него, потому что через некоторое время должна приехать
его мать, которая обычно проводит у него несколько Не Дэ-ляо в это время
года (его овдовевшая госпожа матушка живет в другом городе, на севере), и
тогда она сможет жить в той комнате, которую сейчас занимаю я; хотя,
поспешно добавил он, беря меня под руку, если я и не перееду на другую
квартиру, ничего не случится, потому что он предоставит ей свою комнату, а
сам станет спать на диване в кабинете.
Я сказал: что ж, мы все это еще обдумаем хорошенько. В душе я уже решил
начать самостоятельную жизнь. Таким образом, в этом доме мне осталось жить
всего несколько дней. Однако в первую очередь мои мысли посвящены
предстоящей встрече с госпожой Кай-кун, и мысли эти чрезвычайно приятны.
Нет, я не забыл мою любимою Сяо-сяо, и душа моя по-прежнему полна к ней
самой глубокой нежности. Напиши мне о ней. О том же, что вообще происходит в
моей семье, можешь не писать. Тогда на письма у тебя будет уходить еще
меньше времени. В конце концов, я, едва приехав, в мельчайших подробностях
буду знать, насколько потолстели все мои достопочтенные тещи и которую из
моих наложниц в очередной раз одолевает чесотка.
Обнимаю тебя сердечно, мой дорогой и такой далекий друг, и остаюсь -
твой Гао-дай.
РS: К сожалению, господин Ши-ми не забыл о своем желании одолжить у
меня компас времени. Сегодня утром он снова говорил со мной об этом.
(пятница, 17 сентября)
Мой дорогой и превыше всех любимый друг Цзи-гу, благодарю тебя за оба
твоих письма - я был вдвойне приятно поражен, получив их, к тому же письма
такие большие, - они пришли одно за другим. Отпечаток лапки моей милой
Сяо-сяо очень меня обрадовал. Ты спрашиваешь, не против ли я, чтобы мой
любимый жеребец по кличке "Белый сон о восходящей луне" покрыл одну из кобыл
вице-канцлера; так вот, я категорически против. Вице-канцлер - непроходимый
дурак и, кроме того, буддист. В лошадях он не разбирается совершенно, и я не
хочу, чтобы драгоценное семя моего племенного "Белого сна о восходящей луне"
пропадало в убогой конюшне вице-канцлера. Пожалуйста, откажи ему. Если он
сочтет себя обиженным, напомни ему от моего имени, что его сыну - кажется,
его зовут Туань По, и он, кстати, гораздо умнее своего папаши, - обещана
одна из моих дочерей. Их у меня, по-моему, уже три или четыре на выданье.
Когда я вернусь, мы все и уладим. Так ему и передай. Пожалуй, я даже напишу
ему особо.
Я рад, что ты с таким интересом и участием следишь за моими
приключениями, и постараюсь и дальше рассказывать тебе все как можно
подробнее.
Вчера вечером я сделал новое открытие. В этот вечер (точнее, в эти два
с половиной часа) я убедился, что здесь существует не только шум, но и
музыка. Правда, музыка в этом далеком мире, как и следовало ожидать, сильно
отличается от нашей, но мне довольно скоро удалось проникнуть в ее суть.
Господин Ши-ми предварительно подготовил меня к этому вечеру. Сам он,
как я уже говорил, учитель, но музыку очень любит. И вот в определенные дни
он встречается с тремя друзьями (все четверо собираются друг у друга по
очереди), и они музицируют. Если мне до сих пор не доводилось этого слышать,
то только потому, что летом они оставляют свои занятия и отправляются
путешествовать. Так же, по словам господина Ши-ми, он обычно поступает и
сам: он ездит к южному морю, расположенному за Тройными горами. Лишь в этом
году он ради меня остался дома. Узнав об этом, я испытал величайший стыд.
Однако он не стал слушать моих извинений, сказав, что общение со мной
обогатило его знаниями и опытом неизмеримо больше, чем любая поездка, и что
наши с ним беседы стократ окупили для него отложенный отдых. Но я все же
высказал ему все слова благодарности, какие только сумел найти, сопроводив
их одним и двумя третями поклона. Так или иначе, теперь, в сентябре, они
снова будут встречаться и музицировать. Конечно, я с радостью принял его
приглашение послушать их игру.
К музыке здесь относятся с большим уважением, во всяком случае, о
господине Ши-ми и его друзьях я могу сказать это вполне определенно. Они
только играют, и никто при этом не танцует и не поет (хотя, по словам
господина Ши-ми, у них есть и песни). Когда играют вчетвером, пояснил
господин Ши-ми, это считается вершиной музыкального искусства - по крайней
мере, среди знатоков. Играют они без определенной цели, просто, так сказать,
ради самой музыки; что это, как не самый достойный взгляд на искусство,
который мы с тобой вполне разделяем?
Каждый из четверых - трем гостям я был представлен как гость из
далекого Ки Тая, и они меня ни о чем не расспрашивали; они вообще мало
говорили, каждый играл только на одном инструменте. Двое (в том числе Ши-ми)
играли на деревянном инструменте, похожем на наш эрху, только более плоском,
с цельным дном и удлиненной шеей. Я подробно обо всем расспросил и узнал,
что этот инструмент называется "С'ли П'ка"; звук у нее выше и светлее, чем у
другого, на котором играл полный, бородатый гость (имя его было Дэ Хоу). Его
инструмент по форме похож на С'ли П'ка, но чуть побольше размером. Его
называют "А-ти". Еще там был сын господина Дэ Хоу, безбородый юноша,
игравший на третьем инструменте такого рода, по величине превосходящем оба
первых и называемом Ви-э Ло-чень. При игре С'ли П'ка и А-ти держат у левого
плеча, прижимая подбородком; Ви-э Ло-чэнь ставят между колен. Звук у Ви-э
Ло-чэнь глубокий и низкий. На всех этих инструментах играют смычком, как и
на нашем эрху, только водят им не под струнами, а над ними. Смычок держат в
правой руке, левой же прижимают струны, чтобы добиться нужной высоты звука -
тоже как на эрху.
Записывают музыку особыми иероглифами: господин Ши-ми мне их показал.
Они выглядят как беспорядочный набор точек, и понять, что написано, я
конечно не мог. Однако господин Ши-ми все понимает; если бы я захотел, я
тоже мог бы научиться читать их, сказал он. Но я решил пока ограничиться
слушанием.
Все четверо уселись в кружок так, чтобы каждый мог видеть другого (я
сел в сторонке, заняв большое кресло в углу, чтобы не мешать); они поставили
перед собой небольшие железные подставки, на которых лежали листы бумаги с
музыкальными иероглифами, и без всякого стеснения принялись настраивать
инструменты: звучало это ужасно. Я подумал было, что это и есть их музыка,
но господин Ши-ми, увидав мое исказившееся лицо, улыбнулся и объяснил, в чем
дело.
Сама музыка больше напоминает те напевы, которые несравненный Су Цзи-по
привез в свое время из западных земель: в ней семь основных и пять
вспомогательных тонов, и тона эти чрезвычайно гармоничны и чисты. Больше
всего мне понравилась пьеса, написанная, по словам господина Ши-ми, мастером
Бэй Тхо-вэнем, жившим около двухсот лет назад. Пьеса была довольно длинная и
состояла из нескольких частей, быстрых и медленных. Мастер Бэй Тхо-вэнь
сочинил много вещей; одних только пьес для Небесной Четверицы (так или
примерно так следует перевести на наш язык это название) он написал
семнадцать. Все его произведения пронумерованы, и то, которое я слышал вчера
вечером, имело номер "сто тридцать два". Тон, на котором оно основано,
называют "Ляо"; он примерно соответствует нашему тону юй.
Само собой разумеется, что воспринимать эту музыку, совершенно для меня
непривычную, я начал далеко не сразу. Я сидел в уголке, в своем кресле; был
вечер. Все светильники они придвинули ближе к себе, так что я оказался в
темноте, что было мне вполне по душе. В этом мире, холодном и шумном, я
видел так мало красоты и так много нелепости, глупости и бессмыслицы, что и
сейчас приготовился к самому худшему, ожидая услышать нечто безобразное. Так
что рассчитывать на восторженный прием музыка мастера Бэй Тхо-вэня с моей
стороны не могла. Когда все четверо наконец приготовились играть, взяв
инструменты под подбородок или установив их между колен и приложив к ним
смычки - надо признать, что лица у них при этом сделались возвышенны и
серьезны, - музыкант, игравший на С'ли П'ка (господин Ши-ми потом объяснил
мне, что его считают выдающимся мастером игры на этом инструменте, и что
музыка - основное его занятие; здесь же он играл "первую С'ли Пка", то есть
был предводителем всего кружка, - имени я его не запомнил, потому что оно
было слишком длинно и некрасиво), кивком головы подал знак, и музыка
началась. Первой вступила Ви-э Ло-чэнь - низкими, протяжными звуками, за ней
поочередно прочие инструменты, как бы поднимая мелодию все выше и выше.
Мелодия была очень простая и тихая. Затем последовала часть более быстрая, а
местами и более громкая, однако и она время от времени прерывалась
протяжным, приглушенным напевом.
Хотя мое предубеждение перед музыкой большеносых начало рассеиваться
уже при первых нежных звуках этой пьесы - или, если уж быть точным, то нужно
было бы сказать: хоть первые нежные звуки музыки мастера Бэй Тхо-вэня и
лишили меня возможности относится к ней с предубеждением, - все равно эта
музыка показалась мне сначала какой-то неполной, как бы нарочно
неоформленной до конца - и, конечно, неточной и нелогичной. Однако уже в
первой, по нашим понятиям, очень краткой части я несколько раз ощутил, как
захватывает меня волшебство этой пьесы; вскоре я стал узнавать и мелодию, то
и дело напоминавшую о себе, и когда под конец одной из частей музыка как бы
успокоилась, потом возмутилась, а потом зазвенела первым весенним ветром, я
понял, что полюбил и великого мастера Бэй Тхо-вэня и, наверное, всю музыку
большеносых.
Затем последовала часть очень быстрая, неоднократно перебивавшаяся
чрезвычайно тонкой, нежной мелодией, которую можно уподобить лишь пению
волшебной птицы в хрустальном лесу. На этом она и закончилась. Следующая
часть была длиннее, и господин Ши-ми сказал мне потом, что не ждал от меня
полного ее понимания: она называется "Выздоравливающий смиренно благодарит
Бога" и представляет собой, по его словам, лучшее из всего, что когда-либо
было создано в музыке большеносых. Она глубока и сильна, как глава из
священной книги, написанная иносказательным языком: чтобы понять его, нужно
долго, а может быть, и всю жизнь почтительно размышлять над нею. Сам он,
сообщил господин Ши-ми, играл ее с друзьями много раз и много раз слышал,
как ее играют другие, так что теперь, наверное, может сказать, что в
какой-то мере приблизился к пониманию основной мысли этой божественной вещи;
утверждать же, что понял ее до конца, он не осмеливается. Если же я,
прослушав ее впервые, уже почувствовал близость к этой великой тайне
Небесной четверицы, это делает мне большую честь.
Вся эта часть подобна восхождению на высокую гору в тумане: путь
труден, и туман рассеивается лишь перед самой вершиной. Тихая, высокая
музыка, не обремененная словами, приближает тебя к чистому, светлому небу и
завершается проникновенным созерцанием, подобным шелесту листвы в лунную
ночь.
После нее идет часть вполне земная, но тоже сильная - на самом деле
она, как господин Ши-ми объяснил мне потом с помощью рисунка (ведь я не
понимаю музыкальных иероглифов большеносых), состоит из двух вставленных
друг в друга частей; она показалась мне картиной человеческой жизни, со
всеми ее подъемами и спадами, с безостановочной сменой лиц, событий и времен
года. Эта часть, а вместе с ней и вся пьеса, завершилась мощными, громкими
ударами, подобными хлопанью дверей за спиной воина, спешащего из дома
навстречу битве,
Я был потрясен. Для меня это было откровением, до сих пор мною не
испытанным - и менее всего ожиданным в этом чуждом для меня мире. Я удалился
к себе в комнату и вышел, лишь когда трое друзей господина Ши-ми покинули
его дом; господин Ши-ми, конечно, заметил мое состояние и был рад ему. Мы с
ним долго говорили о музыке: я большей частью спрашивал, а он отвечал. Он
рассказал, что эту, как и многие другие пьесы для того же состава
музыкантов, великий мастер Бэй Тхо-вэнь написал в конце жизни, как бы
оставляя завещание потомкам, когда его уже постигла судьба, страшнее которой
для музыканта быть не может: он оглох. Да, сказал господин Ши-ми, в музыке
столько бездарей, и все они обладают нормальным слухом, тогда как великого
Бэй Тховэня постигла глухота. Он не мог услышать даже, как звучат его пьесы,
сочиненные для Небесной четверицы, - как, впрочем, и другие пьесы, созданные
им в последние годы жизни. Но он слышал их своим "внутренним ухом", как
выразился господин Ши-ми: возможно, этим и объясняется удивительная
освобожденность его пьес от оков земного, человеческого бытия. Потому-то
данная его вещь - не просто музыка, а сам свободный дух музыки во всей его
чистоте. Так сказал господин Ши-ми, и я с ним полностью согласился.
Впрочем, сообщил господин Ши-ми, у них есть и другие великие мастера,
имена которых достойны упоминания рядом с именем великого Бэй Тхо-вэня.
Правда, уточнил он, у разных людей могут быть различные мнения, и то, что
говорит мне он, это тоже его личное мнение, хотя его, надо сказать,
разделяет большинство любителей музыки. Так, примерно за сто лет до Бэй
Тхо-вэня жил другой знаменитый мастер по имени Е-гань Сэ Ба-сянь Ба (ужасно
длинное имя! ), тоже сочинявший замечательную музыку. Этот мастер Е-гань в
старости ослеп (хотя вообще музыканты здесь не слепые (), и в конце жизни
ему пришлось диктовать свои сочинения зятю; однако и эти сочинения так
хороши, что их следует считать одной из вершин музыкального творчества
большеносых. Называют их "Бегущими звуками", и никто толком не знает, на
каком инструменте их следует играть. Эта музыка тоже состоит из неземных
созвучий и может быть уподоблена математике, обретшей в человеческой душе
звуковую форму. Далее, в одно время с мастером Бэй Тхо-вэнем или, возможно,
чуть раньше него жил другой великий музыкант по имени Мо-цао. Он умер очень
молодым, однако успел сочинить множество произведений, оставшихся в его
время непонятыми, ибо под гладкой формой придворных пьес таились демоны
страсти и бури. То же можно отнести и к мастеру более позднего времени,
также умершему молодым; он считал себя учеником Бэй Тхо-вэня и звался Фань
Шу-бэй28. Для Небесной четверицы мастер Шу-бэй сочинил пьесу под названием
"Форель", которую господин Ши-ми очень любит. После него был еще один
великий мастер, о котором можно сказать, что он продолжил труд Бэй Тхо-вэня.
Этот бородатый музыкант (господин Ши-ми показывал мне его портрет) был
всегда очень серьезен, даже печален; его музыка - это голос уходящего
времени. Одну из его пьес господин Ши-ми и его друзья намерены сыграть в
следующий раз. Его музыка горька и прекрасна одновременно, как воспоминание
об ином, ныне исчезнувшем мире. Его имя - Е-гань Ба Ма'сэ29, родом он из
одного северного города. И был он, по словам господина Ши-ми, последним из
великих и высочайших мастеров.
- Что же, теперь мастеров больше нет? - спросил я господина Ши-ми. -
Они есть, - отвечал он, - но о них тоже существуют различные мнения. - Далее
он рассказал мне о некоторых из ныне сочиняющих музыку, признавая, что
кое-что из их произведений нравится и ему, но отметил, что всем им далеко до
великого Ба Ма'сэ. На этом, собственно, наша вечерняя беседа и закончилась.
Я улегся в свою постель и долго думал о великом мастере Бэй Тхо-вэне,
который, будучи столь тяжко поражен безжалостной судьбой, все же нашел в
себе силы создать божественную, священную музыку, услышав ее своим чистым
внутренним ухом. Я плакал.
В следующий раз, сказал господин Ши-ми, я обязательно должен буду
прийти к нему слушать музыку. Он обещал своевременно известить меня и
сказал, что для него это будет большая радость. Так я узнал, что и в этом
мире существует чистая красота - пусть даже она образует лишь крохотный
островок посреди всеобъемлющего шума и вони.
Заснул я умиротворенным. Волшебные звуки музыки мастера Бэй Тхо-вэня
звучат в моих ушах до сих пор. Я их никогда не забуду.
На этом я заканчиваю свое сегодняшнее письмо к тебе, дорогой Цзи-гу.
Ах, если бы и ты мог услышать эти божественные звуки!
Письмо для вице-канцлера я написал и прилагаю ( -
твой Гао-дай.
(суббота 25 сентября)
Мой дорогой Цзи-гу,
сколько радости доставил мне господин Ши-ми, пригласив своих
друзей-музыкантов и дав мне тем самым познакомиться с музыкой его мира, а
главное -с музыкой высокого и несравненного мастера Бэй Тхо-вэня, столько же
горя он доставляет мне тем, что продолжает просить меня о компасе времени.
Он постоянно говорит об этом. Я уже писал, что не могу просто взять и
отказать ему, ведь он сделал мне так много добра, особенно в начале моего
пребывания здесь. Это теперь я уже почти всюду могу передвигаться
самостоятельно, да так, в сущности, и поступаю, так что мог бы обойтись без
его помощи. Несмотря на все мои отговорки, он понимает, конечно, что его
просьба меня отнюдь не радует. Однако, будучи человеком тактичным и
деликатным, не настаивает, а терпеливо ждет. Сегодня утром, за завтраком,
который, вопреки обыкновению, был весьма обилен, он снова к ней вернулся.
Надо сказать, что такие завтраки бывают у нас не каждый день. Большеносые
придерживаются порядка, по которому после каждых пяти дней работы идут два
дня отдыха. Потом все повторяется. Эти-то промежутки времени и называются
"Не Дэ-ляо", о которых я писал тебе раньше. Сегодня и завтра здесь как раз
такие дни отдыха. В эти дни господин Ши-ми часто вообще не выходит из дома.
Но если в первый из них хотя бы до половины дня открыты многие лавки, то во
второй, называемый "Днем небесного Повелителя" или "Днем Солнца"30, никто и
в самом деле ничего не делает, все закрыто. Это, однако, не означает, что
большеносые наконец оставляют свою суету и придаются покою и размышлениям:
нет, именно в эти дни они больше всего движутся, едут, мчатся куда-то еще
поспешнее, чем обычно, таща за собой своих детей и собак и заполняя все
парки. Собаки здесь часто бывают довольно жирны, но, тем не менее, их не
едят; впрочем, я уже писал тебе об этом.
В такие вот дни, когда господин Ши-ми поднимается с постели позже
обычного, он и готовит большой, почти церемониальный завтрак. Иногда мы даже
выпиваем по бокалу-другому Шан-пань. Мы оба любим эти долгие завтраки и
сопровождающие их легкие, приятные беседы. Но сегодня он снова стал просить,
чтобы я одолжил ему компас времени и сумку.
Я сделал две трети поклона и произнес:
- Мой многоуважаемый друг и непревзойденный знаток исторической науки,
мастер Ши-ми-цзы, высокочтимый наставник множества прилежных учеников,
смиренно восседающих у твоих благородных ног в достославной Академии города
Минхэня, внимая жемчужинам мудрости и благочестия, слетающим с твоих
прекрасных губ, гостеприимный хозяин этой великолепной квартиры и мой
неоценимый друг! Позволь мне, недостойному червю и невежде, чей ум
неспособен охватить столь высокие материи, высказать свои сомнения, пусть
даже они в сравнении с твоими глубоко продуманными доводами и будут лишены
каких бы то ни было оснований.
И далее я изложил ему все те возражения, которые мы с тобой, мой милый
Цзи-гу, в свое время выдвигали против нашего плана сами: что, если его
вынесет за пределы времен, будь то из-за ошибки в расчете или из-за того,
что конец света настанет раньше, чем мы предполагаем? Тогда он прибудет в
никуда, где просто нет ничего. Или растворится в безвременье, точно облачко,
даже не успев ни о чем подумать. Даже моргнуть не успеет! Однако господин
Ши-ми сказал, что ради такого путешествия он готов пойти на любой риск.
Хорошо, сказал я, пусть так; но что же будет со мной? Что я буду делать без
своей сумки, если с ним что-нибудь случится? Ведь мне тогда так и придется
доживать свою жизнь здесь, страдая от тоски по Сяо-сяо и вообще по родному
времени. И тут уж никакая госпожа Кай-кун меня не утешит.
Ничуть не лучше будет, если компас времени сломается (в его огромных
руках большеносого, подумал я, хотя и не сказал этого).
Да, ответил он, все это он понимает. Но обещает, что будет беречь его
как зеницу ока. Кроме того, он собирается съездить не на тысячу лет вперед,
а всего лет на двадцать. И если мое тысячелетнее путешествие прошло так
гладко, то с ним за какие-то два прыжка по пятнадцать лет каждый (так он
незаметно увеличил свою просьбу с двадцати до тридцати лет) уж наверное
ничего не случится. Перед такими мольбами я не мог устоять. Пытаясь хоть
немного оттянуть время, я попросил его дать мне подумать до вечера... Но
боюсь, что уже не смогу найти никаких отговорок. Во всяком случае, такого
сладостного, неизъяснимого облегчения, которое настанет для меня, когда он
вернется, мне не испытать даже в миг моего собственного возвращения на
родину.
Я знаю, мой дорогой друг, что это письмо покажется тебе слишком
кратким, ведь ты привык получать от меня длинные письма (правда, оно
все-таки длиннее любого из твоих); зато твои написаны почерком столь
изысканно-красивым, что становится жаль искусства, затраченного на такую
незначительную вещь как дружеские записки, но сегодня я тороплюсь. Готов
признать даже, что перенял эту дурную привычку у большеносых. Но что делать?
Не могу же я один идти против того стремительного горного потока, в который
превратилась жизнь в здешнем мире. Сегодня же я тороплюсь потому что,
положив это письмо на почтовый камень, я должен буду забраться в железный
дом на колесах, чтобы ехать к ожидающей меня госпоже Кай-кун.
Время моего пребывания в доме господина Ши-ми подходит к концу. Через
несколько дней приезжает его достопочтенная вдовая госпожа матушка. Я
переберусь в один из постоялых дворов города, где путешествующих селят за
деньги. Госпожа Кай-кун обещала подыскать для меня приличный и удобный
постоялый двор недалеко от своего жилища. Сегодня мы среди прочего будем с
ней говорить об этом. Поэтому я заканчиваю свое письмо - и, несмотря на
спешку, сердечно обнимаю тебя -
твой Гао-дай.
(воскресенье, 3 октября)
Мой милый Цзи-гу,
сегодня уже третье полнолуние с тех пор, как я ступил на эту далекую
землю. Дни стали короче, ночи - заметно прохладнее, однако осень здесь
выдалась на диво теплая и прекрасная.
Большое спасибо за письма, которых в последнее время было неожиданно
много, а также за многочисленные дружеские вопросы о госпоже Кай-кун,
доказывающие твое сердечное участие в моем с ней знакомстве. То, что
вице-канцлер не желает сочетать браком своего хоть и косоглазого, но во всех
остальных отношениях блистательного сына с одной из моих жалких и
недостойных дочерей, о союзе с которыми мечтает неисчислимое множество
других отцов не меньшего ранга, и продолжает настаивать на своем предложении
касательно моего лучшего племенного жеребца, "не лезет", выражаясь языком
большеносых, "ни в какие ворота". Большеносые говорят так, когда что-то
кажется им неприличным и совершенно недопустимым. Да что он себе позволяет,
этот наглец? Подумаешь, вице-канцлер - невелика птица. Должен же я как-то
пристраивать своих дочерей. Время-то идет, а они ведь не молодеют. Прошу
тебя, сходи к нему еще раз и попроси составить список всех его кобыл с
указанием точной родословной для каждой. Выпиши для меня из этого списка тех
кобыл (вместе с родословными, естественно), которые покажутся тебе
достойными моего замечательного "Белого сна о восходящей луне". Тогда мы и
посмотрим. Но скажи ему (я имею в виду вице-канцлера); что жеребца он
получит только при том условии, что его сын возьмет за себя хотя бы одну...
Нет, скажи ему: хотя бы двух из моих дочерей. Поторговаться он сможет и
потом, если две для него слишком много.
С позавчерашнего дня я живу на постоялом дворе. Постоялые дворы здесь
называют "Го-ти Ни-цзя", и гетер для гостей в них не держат; во всяком
случае, я пока никаких гетер не видел. Это письмо я пишу, сидя в большой
горнице своей Го-ти Ни-цзя, которая носит имя "Четыре времени года". Госпожа
Кай-кун для меня все устроила. Она даже одолжила мне один из тех странных
четырехугольных кожаных сундуков - они называются Чэнь Мо-дан, - без которых
ни один большеносый не отправится в путешествие. В этот сундук, сказала она,
я могу сложить мое платье и вообще все вещи, скопившиеся у меня за время
пребывания здесь. Кроме того, объяснила она, в таком приличном заведении,
как эта Го-ти Ни-цзя, не принято останавливаться без вещей. Если я появлюсь
там без Чэнь Мо-дан, ключник может принять меня за человека низкородного и
никчемного. Ранг человека определяется здесь по количеству и величине его
Чэнь Мо-дан. Госпожа Кай-кун заехала за мной на своей Ма-шин к господину
Ши-ми, хотя, по ее словам, у нее ужасно много дел. Не спрашивай меня, что
это за дела: я не знаю. Кроме пустого сундука, в который я сложил свои вещи,
она привезла еще три полных, чтобы я явился на постоялый двор владельцем
четырех Чэнь Мо-дан и был принят с подобающей почтительностью. Теперь мне,
правда, придется довольно далеко ездить до нашего почтового камня, но зато
дом госпожи Кай-кун находится совсем рядом с Го-ти Ни-цзя: если идти не
самыми маленькими шагами, то до него их будет всего пятьсот.
С господином Ши-ми распрощались очень тепло. Наша дружба, решили мы, не
прекратится с моим переездом. Мы условились, что в один из следующих дней он
сводит меня на заседание суда. С частной жизнью большеносых я уже
познакомился, теперь пора знакомиться с их общественной жизнью. Кроме того,
он будет и дальше приглашать меня на музыкальные вечера, устраиваемые им
вместе с тремя друзьями (три дня назад я во второй раз побывал на таком
вечере, и он произвел на меня, наверное, даже большее впечатление, чем
первый). Таким образом, наша связь с господином Ши-ми не прервется. Об этой
затее с компасом времени мы в тот вечер, конечно, тоже говорили. Я уже писал
тебе, что решил удовлетворить просьбу господина Ши-ми. Теперь я сказал ему
об этом. Он долго и горячо благодарил меня. Охотнее всего он воспользовался
бы им немедленно, но этому помешало одно обстоятельство, о котором он не
подумал: в ближайшие дни приезжает его достопочтенная вдовая госпожа
матушка. Если его не будет дома, она будет чувствовать себя неловко. Поэтому
ему скрепя сердце пришлось отложить свое путешествие во времени до тех пор,
пока госпожа матушка не уедет обратно. О том, как эта задержка обрадовала
меня, • ты, конечно, догадался и сам. Может быть, к тому времени он
все-таки откажется от своей затеи. Компас я, переехав на постоялый двор,
взял с собой.
Когда госпожа Кай-кун приехала за мной, вид у господина Ши-ми, несмотря
на всю сердечность нашего прощания, сделался довольно недоуменный, потому
что о характере наших с ней отношений он, конечно, может только
догадываться. А поскольку я часто могу по его лицу узнать, о чем он думает,
он же по моему лицу ничего узнать не может, он совсем смутился. Но госпожа
Кай-кун вела себя как всегда, то есть была мила и непринужденна. Да и потом,
в конце концов, какое господину Ши-ми дело до моих с ней отношений, хоть он
и мой друг, которому я многим обязан?
Да, я часто, если не всегда, знаю, о чем думают большеносые, по их
лицам, тогда как они на моем лице ничего прочесть не могут. Почему? Как-то
раз я откровенно заговорил об этом с господином Ши-ми; он сказал, что ему
уже не раз доводилось видеть представителей нашего народа, то есть наших
нынешних правнуков, внешность которых, по его словам, весьма сходна с моею.
С ними у него дело обстояло точно так же. Никто из большеносых, сказал он,
не может ни о чем судить по их лицам: наше обычное лицо кажется им вечно
улыбающейся, если не сказать ухмыляющейся, а оттого обманчивой маской,
потому что враждебной реакции не предшествует перемена выражения лица.
Я объясняю себе это тем, что черты лица у большеносых очень грубы.
Природа снабдила их не только большими носами, но и выпуклыми круглыми
глазами, пухлыми губами, сильно выступающими подбородками и огромными
зубами. Ясно, что таким чудовищным лицом никакая, даже самая волевая душа не
способна овладеть полностью. Любое движение души тут же отражается на лице,
а поскольку черты его столь грубы, то даже самое благородное ее движение (а
уж неблагородное - тем более) приобретает преувеличенную, уродливую форму.
Когда большеносые радуются, они показывают зубы, растягивают рот кверху,
когда злятся - тоже показывают зубы, только искривляя рот книзу или
оттопыривая нижнюю губу. Часто лицо у них при этом делается устрашающе
красного цвета. И это лишь простейшие примеры. Можешь представить себе, как
это пугает человека незнающего: мне потребовалось немало времени, чтобы
разобраться во всем этом. Теперь-то выражение лиц большеносых меня не только
не пугает, но часто даже смешит, так что мне приходится сдерживаться. Даже
если лицо госпожи Кай-кун.
Итак, господин Ши-ми взял мой Чэнь Мо-дан - он ни за что не хотел
позволить мне сделать это самому, - и снес его вниз. Я нес свою сумку. Внизу
я распрощался с достопочтенной матушкой господина Ши-ми, отвесив ей три
четверти поклона и сказав несколько приличествующих случаю комплиментов -она
при этом тоже показала мне свои зубы, - обнял господина Ши-ми, произнеся
целую речь, в которой благодарил его за все оказанные мне благодеяния, сел в
маленькую Ма-шин гопожи Кай-кун, и мы уехали.
В синей повозке Ма-шин, принадлежавшей госпоже Кай-кун, было очень
тесно - ведь в ней находились четыре больших Чэнь Мо-дан и моя сумка. Но
повозка выдержала, и госпожа Кай-кун управляла ею в этом царящем на здешних
дорогах хаосе столь искусно, что мы уже через короткое время прибыли в Го-ти
Ни-цзя. Подбежавший слуга распахнул дверь повозки, и - тут я снова убедился,
что могу читать по лицам большеносых, - был явно поражен тем, что в такой
маленькой Ма-шин смогли поместиться два человека, четыре сундука и дорожная
сумка.
Однако далее возникло одно досадное затруднение. Чтобы ты понял, в чем
оно состояло, я снова должен сделать отступление и напомнить тебе о том
почтении, с каким большеносые относятся к бумагам. Это почтение настолько
велико, что весь здешний мир можно с полным правом назвать "бумажной
культурой", первым подтверждением чего, как ты знаешь, стали для меня их
бумажные деньги. Так вот, оказалось, что каждый большеносый должен иметь, а
по возможности и всегда держать при себе особую, принадлежащую только ему
бумажную книжицу, в которой все написано про него же, причем в мельчайших
подробностях (например, когда мать произвела его на свет и где именно, о чем
у нас никому и в голову не придет спрашивать, какого он роста и тому
подобное); имеется в ней и небольшой портрет владельца. Книжицы эти здесь
почитают так, как если бы они составляли половину человека. Да так оно, в
сущности, и есть: большеносые состоят из двух половин. Первая - это сам
человек, из плоти и крови, вторая - его бумажная книжица. Причем одна
половина без другой нежизнеспособна. Я попросил госпожу Кай-кун одолжить мне
свою книжицу, чтобы на досуге сделать себе такую же, ведь это, наверное,
нетрудно. Но она сказала, что это невозможно. Такие книжицы выдаются особой
управой. Подделку сразу же распознают, а меня сочтут если не разбойником и
убийцей, то вором-то уж наверняка. Что ж, сказал я, тогда пойдемте в эту
управу, и пусть мне выдадут мою книжицу там. Нет, из этого тоже ничего не
выйдет, потому что потребуют другие "бумаги", которых у меня, разумеется,
тоже нет. Все это чрезвычайно сложно. Она попытается устроить, чтобы мне
выдали такую книжицу, но на это нужно время. Ей надо поговорить кое с кем (в
частности, с тем человеком, который тогда был у нее в гостях вместе с нами,
у него еще такое сложное имя), а для этого надо придумать толковое
объяснение и так далее.
Эта-то трудность, связанная с отсутствием у меня указанной книжицы, и
возникла передо мной немедленно, как только я очутился в Го-ти Ни-цзя, ибо
это было первое, что потребовал от меня старший ключник постоялого двора,
толстый и совершенно лишенный волос большеносый. Госпожа Кай-кун обрушила на
него целый поток очень быстрых слов. Я понял не все, но уловил, что она
рассказывает, как я якобы лишился своей книжицы в результате несчастного
стечения обстоятельств. К счастью, госпожа Кай-кун была знакома с
начальником этого ключника, за которым тут же и послали. То же самое она
рассказала и ему, поклявшись, что меня и без книжицы можно считать вполне
нормальным, а мои коричневые бумажки, равные по стоимости двум ланам
серебра, которые я вручил им в качестве платы за свое будущее проживание,
довершили дело: мне дали листочки бумаги с мелкими надписями и позволили
вписать в него имя "Гао-дай" - четкими, разборчивыми буквами большеносых
(этим искусством я уже вполне овладел).
Постоялый двор "Четыре времени года" расположен в таком большом и
сверкающем здании, что его, - если судить по тому стилю, которого
придерживаются большеносые в своих постройках, - вполне можно было бы
принять за дворец канцлера. На полах толстые ковры, освещение везде очень
яркое. Залов, коридоров и лестниц так много, что среди них легко
заблудиться, но всюду стоят слуги, готовые прийти на помощь. Правда, за это
им нужно немедленно давать чаевые. Госпожа Кай-кун предупредила меня, чтобы
я не давал им слишком много. Это меня не удивило, ибо и у нас говорят:
человек истинно знатный не дает больших чаевых. Деньгами швыряется лишь тот,
кто хочет пустить пыль в глаза.
Хотя в этой Го-ти Ни-цзя и полно лестниц, большеносые по своей лености
ими не пользуются. Везде устроены особые повозки, избавляющие их от
необходимости утруждать ноги. Эти повозки похожи на небольшие комнаты (в
которых на стене почему-то всегда висит зеркало), и ездят они совершенно так
же, как железные дома на улицах, только не вперед и назад, а вверх и вниз. В
такую повозку мы и вошли. Слуга тащил наши Чэнь Мо-дан. Мы приехали на
второй этаж. Там слуга отпер дверь одного из покоев, поставил Чэнь Мо-дан и
протянул руку. Я дал ему чаевые, и он удалился. Госпожа Кай-кун тотчас же
разделась и сказала, что мы должны "обновить" постель (постель тут, кстати,
большая и очень мягкая). Она сняла и свой станочек для глаз, и я насладился
теми неизменно прекрасными радостями любви, которыми госпожа Кай-кун не
устает восхищать меня. В этот раз она побаловала меня приемом "Летний
ветер", причем так, что я испугался даже, не прокусит ли она подушку,
принадлежащую все-таки не мне, а хозяину этого дворца.
Потом она снова оделась, а я вызвал слугу и велел ему принести бутылку
Шан-пань, которую мы и опустошили. Комната у меня очень большая, гораздо
больше той, которую я занимал у господина Ши-ми. В ней несколько окон,
выходящих на улицу, и несколько боковых помещений. Да и улица намного
оживленнее, чем та, где живет господин Ши-ми. Отодвинув тяжелые занавеси и
подойдя к стеклу, я могу наблюдать за жизнью большеносых. Бесчисленные
повозки Ма-шин носятся туда-сюда, проведенные по земле железные линии
обозначают путь домов на колесах, которые время от времени тоже пробираются
сквозь общую суету. Людей на улице тоже множество, они движутся во всех
направлениях, и смысла в этом хаотическом движении я, сколько ни смотрю,
уловить не могу, - а смотрю я в окно, отодвинув занавеси, довольно часто.
Теперь со мной рядом нет господина Ши-ми, и иногда, когда наступает вечер, а
у госпожи Кай-кун нет времени, меня в этой огромной Го-ти Ни-цзя охватывает
тоска по родине. Однако луне предстоит смениться еще несколько раз, прежде
чем я смогу вернуться. Не забудь зайти к вице-канцлеру.
Приветствую и сердечно обнимаю тебя. Твой далекий друг -
Гао-дай.
(воскресенье, 10 октября)
Мой милый Цзи-гу,
в одном из последних писем я уже писал, что после частной жизни
большеносых решил познакомиться и с их общественной жизнью, то есть с их
жизнью в государстве. Это было одной из причин, почему я покинул дом
господина Ши-ми и перебрался сюда, в Го-ти Ни-цзя. Я уже успел познакомиться
с несколькими интересными людьми, но об этом позже. Сейчас я хочу рассказать
тебе о народных увеселениях.
Я давно понял, что ни господина Ши-ми, ни госпожу Кай-кун нельзя
считать типичными, распространенными примерами большеносых. Госпожа Кай-кун
-женщина высоко образованная, а господина Ши-ми, невзирая на странность
некоторых его взглядов, с полным основанием можно причислить к философам;
кроме того, он сведущ и в музыке. Нет, господин Ши-ми и госпожа Кай-кун
выделяются из общей массы большеносых, причем заметно. Впрочем, такие люди и
у нас выделяются из толпы.
На улице же толпится масса серых, груболиких людей с безрадостным
взглядом. Я уже говорил, что мысли большеносых легко прочесть по их лицам.
Почти на Всех лицах написана лишь нелюбовь к окружающему миру. Возможно, это
от коровьего молока, которое они употребляют столь неумеренно? Или же это
постоянное недовольство - результат их суетливой жизни, их неизбывного
стремления все шагать и шагать куда-то? А сами они этого просто не замечают?
Я и не предполагал, что у большеносых имеются народные увеселения;
однако они есть. Уверяю тебя: это еще хуже, чем даже их вечное недовольство.
С тех пор, как господин Ши-ми возил меня смотреть на эти увеселения, прошло
уже довольно много времени: это было еще до того, как я написал предыдущее
письмо. Они считаются крупнейшим празднеством года и длятся около половины
лунного месяца, объяснил он. Называют их "Праздником осенней Луны" и
проводят на огромном лугу неподалеку от центра города. Описать их
невозможно. За всю свою жизнь я, пожалуй, не видел вещи, которая вызвала бы
у меня большее отвращение. Тем не менее, я провел там несколько часов. Уже
издали было видно зарево над домами, точно там разгорался невиданный пожар.
Чем ближе мы подходили, тем громче и невыносимее становился шум. Хоть я и
привык передвигаться по городу без всякого страха, здесь я вынужден был
крепко ухватиться за рукав господина Ши-ми. Со всех сторон на меня
обрушивались визг, треск, звон, издаваемые тысячами бубенцов, барабанов и
трещоток. Оказалось, это - музыка. Чтобы расслышать друг друга, нам
приходилось кричать во все горло. - "Что сказал бы мастер Бэй Тхо-вэнь, если
бы услышал все это?" - прокричал я. - "Он же был глухой! " - крикнул
господин Ши-ми мне в ответ. - "Да, теперь я понимаю! " - воскликнул я.
Сначала я просто ничего не видел. Когда же глаза мои привыкли к
слепящему, мелькающему и вспыхивающему свету бесчисленных ламп, я разглядел
огромные вертящиеся колеса и парящие в высоте качели; в них болтались
большеносые, одержимые отчаянной храбростью - или, скорее, самоубийственным
желанием узнать, что чувствует выпущенный из пращи камень. Кругом воняло,
ибо эти увеселения, очевидно, подразумевают и возможность справлять нужду
везде, где бы она ни дала о себе знать, а поскольку важнейшим из увеселений
большеносые считают поглощение неограниченного количества Бо-шоу и Малюй, то
и опорожняться им приходится часто и помногу.
Я, конечно, отказался от удовольствия поездить на гигантском колесе или
болтающихся цепях. Но после того, как я, - все еще крепко держась за рукав
моего верного друга, - в течение почти целого часа осматривал это
празднество, мне ничего не оставалось, как последовать за господином Ши-ми в
одно из "питейных заведений". Это оказался огромный шатер, где из-за
человеческих испарений пахло, как в конюшне. Группа музыкантов на небольшом
возвышении в середине шатра исполняла громкую и резкую музыку, не имеющую
ничего общего с музыкой мастера Бэй Тхо-вэня. Большинство людей было одето в
странные зеленые одежды, а на головах у них были смешные маленькие шляпы31.
Невероятно толстые служанки, которых, по словам господина Ши-ми, долго учат
одному-единственному трюку - носить в руках по десять, двенадцать и больше
кружек "Бо-шоу" одновременно, пробирались от стола к столу, раздавая кружки.
Платить надо сразу. Большеносые - многие со странными украшениями, бумажными
цветами или хвостиками каких-то животных на шляпе - хлопали себя по бедрам и
вопили без видимых причин. Не успеет служанка принести кружки, как они,
широко разинув рот, уже опрокидывают их целиком себе в глотку. Через
определенные промежутки времени музыканты, и без того заглушающие своей
музыкой все на свете, исполняют одну и ту же короткую, но, судя по всему,
чрезвычайно любимую публикой песню, смысл которой остался мне не совсем
ясен. Сначала они выкрикивают какие-то, слова, после чего следует три
страшных удара по огромному барабану. По этому знаку все поднимают свои
Бо-шоу, и каждый заливает в себя столько, сколько может поглотить за один
раз. Затем все начинают дико вопить и звать служанок, чтобы те принесли
новые кружки. Тогда в шатер с улицы вкатывают огромные бочки, и здоровенные
демоны в кожаных фартуках, с ладонями, как лопаты, протыкают эти бочки в
известных местах, чтобы жидкость хлынула в кружки.
Ясно, конечно, что захмелевшие большеносые в самом скором времени
начинают спорить друг с другом или с подносящими кружки служанками. Этот
спор моментально переходит в драку, и тогда появляется еще один демон с
руками-лопатами: он хватает смутьяна, беспомощно болтающего ногами, и
вышвыривает из шатра вон. Все это сопровождается более или менее
сочувственными воплями его товарищей, после чего музыканты снова заводят
любимую песню, и все подхватывают ее грубыми, низкими голосами.
Продолжается это примерно до полуночи; тогда свет в шатре гасят и бочек
больше не вкатывают. Одни из большеносых к тому времени уже лежат под
столами, другие же, совсем опьянев, принимаются колошматить кружками по
столу, требуя еще Бо-шоу. Но им не дают. Следует воздать должное мудрости
городской управы, ограничивающей распитие этого напитка, - очевидно, из
страха перед тем, что иначе большеносые разнесут весь город. Музыканты тоже
собирают свои инструменты. В шатре раздаются лишь брань да отрыжка пьяных.
Наконец они расползаются по домам.
Пошли и мы, ступая с осторожностью, чтобы не угодить в дерьмо или
блевотину; я был совершенно оглушен. Большеносые же выдерживают все это
четырнадцать дней подряд. Видимо, таким образом они пытаются забыть о своем
недовольстве или изгнать его из своей души силой. Некоторые - из тех,
конечно, кто еще способен держаться на ногах, - бросают в воздух шапки и
издают громкие нечленораздельные крики. Многие садятся в свои повозки Ма-шин
и нередко наезжают на дерево, вызывая у остальных неудержимый хохот. Таковы
увеселения большеносых. Я спросил господина Ши-ми: неужели ему это тоже
нравится? Нет, отвечал он, ему просто хотелось, чтобы я увидел и это, ведь я
хочу узнать о них побольше. Что ж, в этом он прав.
Другое подобное празднество устраивается, по словам господина Ши-ми,
зимой. В отличие от "Праздника осенней Луны", от которого можно уклониться,
Просто не пойдя на него, этот праздник происходит везде, так что избежать
его нельзя. Я его тоже еще застану, предупредил он меня. Подробности он,
впрочем, рассказывать не стал.
Сейчас, когда я пишу эти строки, "Праздник осенней Луны" уже
завершился. Заканчивают его так же быстро, как и начинают. Большеносые
ломают питейные шатры и увеселительные заведения, собирают и УВОЗЯТ обломки.
На лугу остаются лишь кучи мусора и дерьма. Как они поступают с ними, я не
знаю. Вероятно, они полагаются на дожди, идущие здесь достаточно часто, так
что к началу следующего "Праздника осенней Луны" все будет смыто. С дерьмом
же, лежащим на улицах города, происходит, по моим наблюдениям, следующее.
Большеносые в своих повозках Ма-шин ездят по нему с огромной скоростью, оно
раздавливается, измельчается и в конце концов уносится ветром. От этого-то
воздух и полон жирной копоти, к которой сами большеносые, впрочем, давно
привыкли. Меня удивляет лишь, как ее выносят животные и растения. Я много
думал над этим, но ответ на свой вопрос нашел только позавчера. Дело в том,
что позавчера я в горнице постоялого двора познакомился с одним чрезвычайно
интересным человеком. Представь себе: просторная горница, состоящая,
собственно, из нескольких выложенных коврами, соединенных друг с другом
лесенками и мостиками маленьких, очень уютных горенок, и всюду столики и
удобные кресла. Ими может воспользоваться любой из гостей. Время от времени
появляются слуги и спрашивают, не изволит ли гость чего-нибудь пожелать. Я
люблю сидеть в этих горенках, потому что людей здесь всегда довольно много
(среди них есть и женщины), так что мне есть за чем понаблюдать, да и беседы
завязываются легко.
Так я и встретился позавчера здесь, внизу, с одним господином, который
показался мне не принадлежащим к самому примитивному типу большеносых. Он
был велик ростом, как почти все большеносые, и у него была могучая черная
борода. Когда я вошел в горницу, он уже сидел там и читал книгу. Свободных
столиков не было, поэтому я подошел к нему, сделал одну треть поклона и
спросил:
- Позволит ли высокопочтенный бородатый мандарин, чье добросердечие и
долготерпение несомненно заслуживают восхищения даже далеких правнуков,
недостойному представителю далекого и малозначительного народа осквернить
своим присутствием чистейший воздух, незримо парящий над этим замечательным
столиком?
Бородатый господин поднял глаза, поглядев на меня сначала с некоторым
недоумением, но потом показал зубы и произнес: "Пожалуйста". - Вот и все,
что он сказал: "Пожалуйста". Формулами вежливости большеносые пренебрегают.
Мне это давно известно; я знаю также, что мои вежливые выражения - хотя я,
как ты мог заметить хотя бы по вышеприведенному обращению, и так сокращаю их
почти до неприличия, - непонятны большеносым и вызывают у них скорее
отрицательные чувства. Однако отвыкнуть от привычки к вежливой речи я не
могу, да и не хочу этого делать. Я не нахожу в себе сил отказаться от тех
принципов, которые были заложены воспитанием и бессмертным (хотя могу ли я
теперь хоть что-то назвать "бессмертным"?) учением Кун-цзы. Перевоспитать
жителей этого мира я не надеюсь; просто я так чувствую себя лучше. То же
самое я сказал и госпоже Кай-кун, когда она попросила меня хотя бы во время
любовного акта не употреблять формул вежливости и хвалебных описаний тех или
иных частей ее совершенного тела.
Итак, бородатый господин сказал "пожалуйста", и я, сделав еще один
поклон, сел. Когда подошел слуга, я заказал себе напиток, полюбить который
успел уже здесь, в Го-ти Ни-цзя: он красного цвета, довольно крепок и
называется "Кан Ба-ли"32. Бородатый господин сначала продолжал свое чтение,
но когда я извлек из маленького кожаного футляра (прощальный подарок
господина Ши-ми) одну из благоуханных огненных жертв моего любимого сорта
"Да Ви-доу" и зажег ее, он вновь оторвался от книги и с видимым
удовольствием потянул носом. Я предложил и ему взять себе одну "Да Ви-доу"
из моего футляра. Он с благодарностью согласился, и у нас завязалась беседа.
Потом мы заказали еще бутылку Шан-пань.
Этот господин - он и по сей день живет в Го-ти Ни-цзя, я часто его
вижу, - мастер по выращиванию леса. Родом он из одного города на севере; там
есть особая школа лесников, в которой он учитель. В Минхэнь же он прибыл,
чтобы поучиться самому. Его имя, сказал он, мне наверняка не удалось бы не
только запомнить, но и выговорить, а потому мне лучше называть его дружеским
именем. У большеносых вообще имеется, по крайней мере, два имени: одно
официальное и еще одно, а иногда два неофициальных, Которыми их называют в
кругу друзей. Так, у господина Ши-ми это имя, Ши-ми (или Шу Ши-ми), и есть
официальное, дружеское же его имя - Ма'си Май-лян - так его называют,
например, друзья-музыканты. А достопочтенная вдовая госпожа матушка зовет
его Пу П'си. Официальное имя его достопочтенной вдовой госпожи матушки тоже
Ши-ми, дружеское же имя у нее Е Гань-на, однако господин Ши-ми называет ее
Ма-ма. У госпожи Кай-кун тоже есть дружеское имя: А Га-та. Других дружеских
имен у нее нет. Правда, я зову ее "Весенним миндальным деревцем на утренней
заре". Но это так, к слову.
Бородатый господин предложил, чтобы я для простоты величал его
дружеским именем Юй Гэнь.
С мастером Юй Гэнем - на это звание он, очевидно, имеет полное право, -
мы говорили о той копоти, которая загрязняет здешний воздух.
Да, это большая проблема, согласился Юй Гэнь-цзы, однако большеносые
долго ее не замечали. В ответ на мой вопрос, как выносят эту копоть животные
и растения, он сообщил, что о животных он ничего сказать не может, потому
как в них не разбирается, зато хорошо разбирается в деревьях, а с ними дело
обстоит действительно очень плохо. Они этой копоти не выносят, точнее: уже
не выносят. - А что с ними происходит? - спросил я. - Как что? - отозвался
мастер Юй Гэнь. - Они гибнут. Сначала желтеют и увядают, опускают ветви, а
потом умирают и валятся на землю. Первыми гибнут хвойные (они, считай, уже
погибли), потом - лиственные деревья. Если бы мы с вами выехали за город,
сказал он, то нам недолго пришлось бы искать, чтобы обнаружить в лесу такие
проплешины и прогалы, увеличивающиеся с каждым годом. Еще немного, возможно,
всего несколько лет - и говорить придется уже не о прогалах, изредка
попадающихся среди здорового леса, а об уцелевших островках зелени посреди
безжизненного чернопенья. А еще через несколько лет не станет и их.
Дело в том, что большеносые, в своем безумном стремлении шагать куда
глаза глядят, в течение десятков и даже сотен лет сбрасывали на лес и вообще
на природу все свои отходы. - Деревья, они же не могут крикнуть и позвать на
помощь, - говорил Юй Гэнь-цзы. - Они лишь жалобно шелестят своими листьями.
Вот их и насиловали все кому не лень. Они мужественно боролись, но настал
миг, когда все их силы оказались исчерпаны. Пройдет еще немного времени, и у
нас, скорее всего, больше не будет леса.
- Что же делается, чтобы предотвратить это? - спросил я.
- Ничего не делается, - махнул рукой мастер Юй Гэнь, - Правда, мы - я и
мои товарищи, - выступаем, кричим, так сказать, от имени деревьев, но те,
кто эту грязь производит, сильнее нас, все министры их друзья-приятели.
- Вот оно что, - сказал я. - Понимаю. Министры продажны.
- Да, - подтвердил мастер Юй Гэнь.
- Я так и думал, - продолжал я. (Мир и в этом ничуть не изменился, -
добавил я про себя.) Министры по-прежнему продажны. Старая история.
Очевидно, дурное способно пережить века и даже тысячелетия. Пожар уничтожает
дом, но клопы остаются.
- Да, так оно и есть, - проговорил мастер Юй Гэнь. - У леса осталась
только одна надежда: министры любят охоту (значит, и тут ничего не
изменилось). Охота считается господским, благородным занятием, своего рода
привилегией. И если в один прекрасный день, - тут Юй Гэнь-цзы поднял руку, -
лес начнет гибнуть и там, где охотятся министры, если там не станет больше
косуль и оленей, на которых они могли бы охотиться, тогда, возможно, и
министры захотят что-то предпринять для спасения леса. Однако тогда, скорее
всего, будет уже поздно.
Я ощутил к Юй Гэнь-цзы глубокую симпатию.
- Я знаю, - сказал я, - что у вас нет ни императора, ни вана, который
мог бы дать по рукам этим продажным министрам, а то и обезглавить одного или
двух из них... - Мастер Юй Гэнь засмеялся.
- Но уверяю вас, - продолжал я, - что казнь продажного министра часто
бывает поистине чудодейственным средством! Мира, правда, этим не
переделаешь, но зато министры потом несколько лет подряд опасаются брать
взятки.
- Вы говорите так, сказал он, - точно прибыли из другого мира. - Я
промолчал. Мне не хочется открывать свое истинное происхождение слишком
многим.
Сейчас о нем знают только господин Ши-ми и госпожа Кай-кун; ими я хотел
бы пока и ограничиться. Кроме того, я еще слишком мало знаю почтенного Юй
Гэнь-цзы, чтобы составить о нем достаточно полное мнение.
- Вы правы, у нас больше нет императора, который мог бы дать по рукам
продажным министрам, да и министра у нас казнили в последний раз... Очень
давно. Лет сто пятьдесят назад.
- Это слишком давно, - заметил я.
- Кроме того, наш последний император и сам был невежественным тупицей.
- Ви-гэй Деревянноголовый? - уточнил я.
- А, вы знаете историю, - сказал он. - В общем, сейчас наша
политическая система основывается на том, что император - это сам народ.
- Тогда, - предположим я, - возможно, эта система плоха?
- Нет, - возразил мне господин Юй Гэнь очень серьезно, - система не
плоха. Плохи люди.
- Мудрецы учат, - начал я и поправился: - Я имею в виду наших древних
мудрецов; они учат, что хороша только та политическая система, которая на
плохих людей и рассчитана.
- На плохих или на глупых?
- Что касается политических систем, - сказал я, - то здесь наши мудрецы
уравнивают плохих и глупых. Однако вашему миру эти принципы, конечно,
кажутся устарелыми. Вы уважаете лишь новые принципы.
Прости, мой милый Цзи-гу, но меня прервали. Свои письма я пишу теперь
то у себя, наверху, то здесь, в нижней горнице. Те страницы, которые ты уже
прочел, я писал внизу. И тут пришел господин Юй Гэнь и с большим
любопытством заглянул в мою рукопись - большеносые ведут себя весьма
непосредственно, к чему здесь волей-неволей приходится привыкать, - впрочем,
он лишь выразил свое восхищение красивыми иероглифами, которые остались для
него, по его словам, "Ки Тайской грамотой". Я сказал ему, не солгав, что
пишу письмо далекому другу. Он сообщил, что хочет сегодня вечером посетить
одну общественную харчевню, где бывают танцы, и предложил мне пойти с ним.
Поскольку я считаю своим долгом знакомиться со всем, чего не знаю, я принял
его приглашение. Поэтому я заканчиваю свое письмо. Завтра я положу его на
почтовый камень. Возможно, на нем будет лежать письмо от тебя. Мастер Юй
Гэнь уже ждет, меня внизу. Крепко обнимаю тебя -
Твой Гао-дай.
(понедельник, 11 октября)
Мой дорогой Цзи-гу,
уж и не знаю, к чему отнести виденное мною вчера - к частной жизни
большеносых или к общественной. Я снова сижу в Го-ти Ни-цзя, в нижней
горнице; полдень еще не наступил. С мастером Юй Гэнем мы уже виделись: мы
вместе завтракали. Однако после этого он снова направился к себе, чтобы
попросить горничную поставить ему холодный компресс на голову. Не то что бы
он был со мной нелюбезен, скорее просто скуп на слова. Сегодня утром он
должен был пойти на лекцию, которую читает один его товарищ, тоже лесник. Но
здоровье, сказал господин Юй Гэнь, важнее, и вообще в течение ближайших
четырех часов его лучше не будить. Я выразил ему глубокое сочувствие,
сообщив, что и сам чувствую себя не лучшим образом.
Однако письмо я все же решил написать и после обеда отнесу его на
почтовый камень вместе со вчерашним.
Итак, вчера мы с мастером Юй Гэнем отправились из нашего уютного
обиталища, именуемого Го-ти Ни-цзя, в общественную харчевню, расположенную
не слишком далеко отсюда. Господин Юй Гэнь сказал, что считает меня своим
гостем, а потому приготовил для меня сюрприз. Вечер был тих и прекрасен. Мы
шли по городу пешком, беседуя о различных предметах. Сюрприз, обещанный мне
почтенным Юй Гэнь-цзы, прекрасно ему удался; правда, он оказался несколько
грубоватым, вполне в духе мастера Юй Гэ-ня, так что я (даже учитывая общую
грубость характера большеносых) мог бы принять это за неотесанность, если бы
не те искренность и сердечность, с которыми мастер Юй Гэнь относится ко мне.
Кроме того, я едва не угодил в весьма неловкое положение, о чем мастер Юй
Гэнь, правда, не догадывался, ибо ему ведь не известно, откуда я прибыл в
действительности.
Неожиданности начались уже при входе в харчевню. Среди обычных надписей
на языке большеносых я вдруг заметил наши иероглифы! Да-да, читай и
удивляйся, здесь, в этом далеком времени и не менее далеком краю я прочитал
два знакомых слова: "Большой дом". Иероглифы были совершенно такие, же, как
мы их привыкли видеть. Заметив мое удивление, Юй Гэнь-.цзы лукаво улыбнулся
и поманил меня внутрь. Вне себя от изумления вглядывался я в лица
находившихся там людей: вон тот, и тот, и этот без всякого сомнения обладают
признаками и чертами, отличающими жителей Поднебесной, хоть и одеты в платья
большеносых! Я решительно не знал, что делать и, несмотря на приятное
волнение, охватившее меня при воспоминании о родине, хотел было сразу бежать
оттуда. Мне показалось, что я разоблачен. Но я сказал, себе: то, что я
совершил, то есть мое путешествие сюда, есть хоть и необычное, но никоим
образом не преступное деяние, а потому у меня нет причин опасаться
разоблачения, пусть даже оно и было бы мне неприятно.
Один из слуг с готовностью подскочил к нам (людей в харчевне было"
немного) и, конечно, тут же признал во мне "земляка". Земляк-то я, положим,
земляк, да только не современник. Он заговорил со мной, однако я почти
ничего не понял. Но тут мне повезло: оказалось, что родом он из Гуаньчжоу
(,и изъясняется на тамошнем диком наречии. Так я и объяснил, господину Юй
Гэню, который на это понимающе кивнул: "А-а".
Так что эту ловушку я обошел (прочие слуги оказались все родственниками
первого, то есть тоже были родом из Гуаньчжоу), и мы уселись за столик.
Харчевня была нарочно устроена в духе Срединного царства, и это
подражание следует признать довольно-таки удачным - если не считать
иероглифов, нарисованных на стенах: при чтении получалась полнейшая чепуха.
Так, на одной стене было написано: "Кролик, родившийся в Кундэ, не ест
майских жуков", а на другой: "Белена с рисовым вином и женщина - старый
корабль". Не удержавшись, я спросил слугу (на языке большеносых, ибо он
понимал меня еще хуже, чем я его), что должны означать эти изречения. Он
смутился и сообщил извиняющимся тоном, что писал их по заказу некий художник
из большеносых, срисовывая из одной книги и не понимая смысла. До сих пор
никто не обращал на это внимания; когда же кто-либо из большеносых
интересовался, что там написано, ему отвечали, что это изречения великого
Кун-цзы. За подобную наглость мне следовало бы опрокинуть котел с рисом ему
на голову. Однако ради господина Юй Гэнь-цзы, находившего все это скорее
-забавным, я не стал этого делать.
Сама же харчевня... Как бы тебе объяснить? Похоже, что ее отделывали
мастера, имевшие некоторое, хотя и очень отдаленное представление о блеске и
величии нашей эпохи. Резьба на перильцах действительно напоминала нашу, а
вазы, расставленные в нишах, можно было бы принять за слегка огрубленные
копии изделий нашего времени, - если не слишком вглядываться, конечно. Моя
надежда, что здесь я смогу наконец поесть собачьей печенки, не оправдалась.
Я ел курицу. Курица была приготовлена способом, немного похожем на наш; рис
тоже. Кроме того, я с большим удовольствием и радостью обнаружил, что ни в
одном блюде не было коровьего молока или его производных. Я был рад узнать,
что кулинарному искусству наши правнуки все-таки не дали погибнуть
окончательно. Шан-пань у них тоже был. Однако, несмотря на все это, я
вздохнул с облегчением, когда мы наконец покинули этот странный "Большой
дом".
Мы вышли на улицу. Я уже писал тебе о разделении месяцев на Не Дэ-ляо и
о повторяющихся днях отдыха. Вчера был как раз такой день, "день Солнца", в
который все лавки закрыты, а большеносые бесцельно бегают по лугам и паркам.
К вечеру беготня стихает; и город кажется вымершим. И, если бы я не боялся
оскорбить этим высокое понятие поэзии, я сказал бы, что в эти часы над
городом витает ее тень. Слышен даже плеск воды в ручьях, однако шум
проносящихся мимо редких повозок Ма-шин - именно оттого, что он так редок и
неожиданен?, - нарушает эту мирную картину.
Вчера и был как раз такой вечер. Когда господин Юй Гэнь и я вышли на
улицу, было уже темно. В городе это ничего не значит, потому что, во-первых,
у большеносых на всех улицах установлены самозажигающиеся фонари. Они висят
на высоких, как деревья, мачтах, натыканных всюду, и превращают таким
обра-зом ночь в день. Дело это, очевидно, столь же разорительное, сколь и
противоестественное, однако одно преимущество у такого освещения все же
есть: при нем не спотыкаешься. Во-вторых, у здешних торговцев имеется
привычка, я тебе уже говорил, - раскладывать все свои товары в окнах лавок и
освещать их самым бесстыдным образом - даже тогда, когда сами лавки закрыты
и купить ничего нельзя. Этого я до сих пор не могу понять: как можно не
уважать себя настолько, чтобы похваляться перед всеми своими заслугами или,
как в данном случае, богатством? Если бы презрение ко всем продающим не было
привито мне с юности учением великого Кун-цзы, я бы приобрел его здесь очень
быстро.
- Н-да, - произнес господин Юй Гэнь-цзы. Это слово не из нашего языка,
хотя и звучит похоже; большеносые употребляют его, когда хотят сказать, что
не знают, чего бы им предпринять. - Н-да. Куда бы нам пойти? - С высоты
своего огромного роста он оглядел улицу, вертя могучей черной бородой во
всех направлениях. Я предложил нанести визит госпоже Кай-кун, сообщив, что
недавно получил позволение приобрести для нее белое шелковое одеяние,
употребляемое в качестве штанов, тонкое, как паутинка, с изящным узором
золотистого оттенка: при соответствующем освещении оно подчеркивало бы
богатство форм ее несравненного тела еще лучше, чем уже упоминавшееся мною
платье с волнистым узором. Пообещав, что госпожа Кай-кун, наверное, не
откажет мне в просьбе появиться перед нами в этом одеянии, я постарался как
можно красочнее описать те поэтические ощущения, которые вызывает вид ее
прекрасного тела; рассказал я и о кошке по имени Мудрец Му.
- Да нет, не надо, - возразил мне господин Юй Гэнь-цзы. - В конце
концов, туда-то мы всегда успеем. Давайте лучше сначала зайдем вон туда и
зальем за воротник пару кружек. - Это - одно из любимейших выражений мастера
Юй Гэня. Его не следует понимать буквально; оно означает лишь "выпить
чего-нибудь прохладительного".
Мы пересекли широкую площадь и зашли в другую харчевню; она была очень
большая, и пахло в ней почти так же, как в питейном шатре на "празднике
осенней Луны". Мастеру Юй Гэню непременно хотелось, чтобы я выпил с ним один
Ма-люй, но я, сделав четверть поклона, решительно отказался. Поэто му он
выпил свой Ма-люй без меня, причем не одну, а целых три кружки, с
невероятной скоростью влив их в себя одну за другой. Не знаю, как это
удается большеносым. У нас человек просто лопнул бы, поглотив такое
количество жидкости. Но господин Юй Гэнь был доволен. Пена от напитка Ма-люй
осталась у него на бороде, и он смахнул ее с видимым удовольствием. Я пил
виноградное вино. Точнее сказать, я заказал слуге бокал вина, который он
передо мной и поставил. Я лишь пригубил немного, но пить не стал. Вино было,
невероятно терпкое. Мне показалось даже, что ногти на руках и на ногах у
меня втягиваются обратно, в тело. В харчевне было очень шумно. Группа
музыкантов играла изо всех сил. Кто-то даже пел, но пели плохо. Чтобы хоть
немного ослабить этот ужасный запах, мы зажгли себе по одной Да Ви-доу.
Когда они додымились до конца, мы покинули это заведение.
В харчевне господин Юй Гэнь-цзы снова заговорил со мной о проблемах
лесоводства, столь его волновавших. Все это очень непросто, сообщил он со
вздохом, и поинтересовался, как обстоит дело с этим у нас, в Ки Тае. Он,
разумеется, принимает меня за гостя из теперешнего Срединного царства. Это
вполне естественно. Со свойственной ему непосредственностью он уже несколько
раз спрашивал, чем я занимаюсь, затем и надолго ли прибыл в Минхэнь. Я
отвечая уклончиво. О состоянии лесоводства в Срединном царстве он спрашивает
меня достаточно часто. Все связанное с этим его очень волнует. Его,
оказывается, уже несколько раз приглашали туда, но он по разным причинам не
мог поехать, о чем искренне сожалеет. Конечно, я никак не мог удовлетворить
его любопытство относительно состояния лесоводства в современном Срединном
царстве, а потому и тут вынужден был давать уклончивые ответы. Это вызывает
у меня все большую досаду, а главное - лишает возможности самому задавать
вопросы.
В следующей харчевне, куда мы зашли, его снова разобрало любопытство.
- Вы откуда приехали? - спросил он. - Из Ки Тая, - ответил я. - Да, я
знаю, - продолжал он, - а город какой? - Я ответил - возможно, несколько
необдуманно, но мне не хотелось слишком отклоняться от истины: Кайфын. - Он
достал из кармана маленькую книжечку и, найдя в ней какую-то запись,
спросил: - Знаете ли вы мастера-лесовода из Академии ученых в Бэйцзине по
имени Цзян Цзяо-юй? Это - лучший лесовод Ки Тая; он-то и приглашал меня
приехать. - Конечно, я не знаю никакого правнука по имени Цзян Цзяо-юй,
родившегося на тысячу лет позже меня. (Кстати, Бэйцзин, который большеносые
называют "Пекином", и соседние северные земли снова вошли в состав Срединной
империи: благодарение Небу, в этом будущем нашлось хоть что-то, способное
нас порадовать. Ныне Бэйцзин - столица Поднебесной). ( Я ответил: - О, да.
Правда, я еще не имел чести познакомиться с ним лично, но слава о нем как о
заслуженнейшем и достойнейшем мастере по выращиванию леса дошла и до моих
скромных ушей.
Любой человек нашего времени мог сделать из такого ответа лишь один
вывод: я впервые в жизни слышу об этом человеке. Однако большеносые все
понимают по-своему. Мастер Юй Гэнь страшно обрадовался, несколько раз
хлопнул меня ручищей по плечу и возопил: "Так это же замечательно! Давайте
ему завтра позвоним".
"Позвонить" означает здесь не какое-то культовое действие, а тот самый
способ разговаривать с людьми на расстоянии при помощи репкообразного
прибора, называемого Тэ Лэй-фань, о котором я тебе уже писал.
- Позвоним господину Цзян Цзяо-юю? - воскликнул я. - В Пекин? Разве
такое возможно?
- А что ж тут такого, - удивился мастер Юй Гэнь. - Это, конечно, займет
больше времени, чем обычно, пока дозвонишься, то да се, но невозможного в
этом ничего нет. Разве вы сами, будучи здесь, ни разу не позвонили в Пекин,
то есть домой?
Но я уже взял себя в руки. - Да-да, конечно, - сказал я, - как я мог
позабыть об этом! Конечно, я уже звонил домой, и не раз.
- Ну и отлично, подытожил он. - Вот мы завтра и позвоним Цзян Цзяо-юю.
- Но я даже не знаком с этим человеком, хотя ни в коей мере не
сомневаюсь в его высоких лесоводческих заслугах! - испугался я.
- Это ничего, - успокоил меня мастер Юй Гэнь, - он мой друг, вам
достаточно будет только назвать мое имя, чтобы он все понял.
- Ну хорошо, - вынужден был согласиться я. - Завтра позвоним. - Я очень
надеялся, что к завтрашнему дню он забудет об этой своей затее.
Мы вышли из этой второй харчевни (точнее сказать, питейного заведения)
Было уже поздно, и я подумал было, что теперь мы направим свои стопы к нашей
Го-ти Ни-цзя. Потом-то мы, конечно, так и сделали, но сейчас господин Юй
Гэнь нежно взял меня под руку, наклонился, так что его полукруглая борода
пощекотала мне щеку, и произнес: "А теперь пойдем в "Райский сад! "
Это имя здесь совершенно незаслуженно носит еще одно питейное
заведение.
Внутри заведения было довольно темно; чтобы пропустить нас внутрь,
одетому в черное слуге пришлось отодвинуть занавес из тяжелого красного
бархата. Там стояли шаткие столики на тонких ножках и не менее шаткие
„ стулья с позолоченными спинками; пахло камфорой и лимоном.
Посетители, судя по всему, заглядывали сюда редко, и я счел своим долгом
предупредить господина Юй Гэнь-цзы:
- Да простит высокопочтенный друг и непревзойденный мастер разведения
леса мою нескромность и неосведомленность, но мне кажется, что мы здесь
единственные гости; а поскольку даже моя слабеющая память сохранила
некоторые сведения о привычках слуг подобных заведений, не говоря уже об их
хозяевах, то, боюсь, что они не замедлят возместить с нашей помощью все
убытки, которые, очевидно, несет их замечательная харчевня.
В ответ господин Юй Гэнь-цзы сообщил, что на это он может плюнуть с
самого высокого дерева (этим выражением пользуются не только лесники, но
вообще все большеносые, когда желают сказать, что им "все равно"), потому
что вчера получил неожиданно много денег за прочитанную лекцию, которые и
намерен пропить вместе со мной.
Впрочем, когда глаза мои привыкли к полутьме, я заметил в харчевне и
несколько других гостей, хотя их действительно было немного, самое большее
человек десять, и все мужчины. Они сидели в выстланных бархатом нишах и
глядели прямо перед собой. В углу стояла скамья, на которой, лениво
развалясь, сидели дамы, очевидно не принадлежавшие к числу гостей, а
являвшиеся именно тем, за что их единственно и можно было принять, даже
будучи чужим в этом мире. Когда они заметили нас, одна из них поднялась с
места и направилась к нам, потягиваясь и покачивая бедрами. Подошедший слуга
поинтересовался, хотим ли мы иметь компанию. - Нет, - покачал головой мастер
Юй Гэнь, - возможно, попозже. - Слуга сделал ей знак, и она, состроив кислую
мину, вернулась на место.
В этой харчевне тоже были музыканты. Я насчитал троих. Играли они, к
счастью, не очень громко, но очевидно без любви к своей музыке. Слуга отвел
нас в одну из бархатных ниш, и господин Юй Гэнь заказал бутылку Шан-пань.
Вдруг в харчевне стало еще темнее, и музыка смолкла. Открылся большой
бархатный занавес, и маленький человек, похожий на жабу, вышел
поприветствовать нас, то есть гостей, сидевших в нишах. Прозвучало это
приветствие довольно жалко, после чего он объявил о начале представления -
как я понял, акробатического. Музыка заиграла снова, и на сцене появилась
дама в серебристом платье; она принялась петь, хотя совершенно не умела
этого делать. Через некоторое время она стала сбрасывать с себя одну за
другой части одежды (не прекращая пения), бросая их к нам, в ниши. Все ее
одежды были серебристого цвета; взять их на память, однако, нельзя было,
потому что по залу ходил слуга и собирал их. Петь она не прекратила даже
тогда, когда разделась совсем; она пела, держа перед своим треугольным
садиком наслаждений большую серебряную розу. Закончив свою песню, слов
которой я не понял, она бросила в зал и эту розу, а сама, подпрыгивая,
удалилась за сцену.
Господин Юй Гэнь-цзы и другие гости захлопали в ладоши. Я не удержался
и спросил, неужели ему и вправду понравилось это зрелище. Он ответил:
"Годится".
Таких номеров было несколько; между ними были довольно длинные паузы.
Ни один из них не был по-настоящему акробатическим. В основном это было
раздевание - с пением или без. Одна дама была очень толстой, и раздевала ее
собака, тоже толстая. (Такую собаку, конечно, нет смысла убивать и есть,
потому что учить собаку раздевать дам - дело очевидно крайне дорогое и
долгое). Всякий раз, когда собака зубами стаскивала с дамы что-нибудь, та
взвизгивала, а собака убегала с захваченной вещью за сцену, Сама собака все
время молчала. Раздевшись наконец донага, женщина улеглась на диван,
положила собаку себе между ног и застонала. Я засмеялся, и какой-то господин
из соседней ниши прошипел мне: Тс-с! "
Единственный номер, заслуживающий названия акробатического, состоял в
том, что мужчина в крохотных штанах померанцевого цвета засунул палец в
стоявшую на полу бутылку, а потом, балансируя на одном этом пальце, задрал в
воздух ноги. Затем на сцену вышли три дамы, и он свободной рукой с большим
трудом долго раздевал их; они же все время приплясывали.
Другая дама, вышедшая на сцену уже совсем без одежды, засовывала себе в
рот маленькие белые шарики, возвращая их затем совершенно неописуемым
образом на свет божий; наверное, она просто делала вид, что извлекает их
снизу. Третья, одной рукой снимая с себя одежды, поддерживала другой поднос
с пятью бокалами, но поддерживала плохо: один бокал упал и разбился, и на
осколки уселась следующая обнаженная дама, которой даже пришлось прервать
свое представление, - она подняла крик и ушла с окровавленным седалищем.
Этот номер мне очень понравился, хотя я не думаю, чтобы он был задуман так с
самого начала.
В это время я заметил, что господин Юй Гэнь внимательно вглядывается в
соседнюю с нами нишу. Как следует рассмотрев того господина, который
прошипел мне "Тс-с! ", он наконец толкнул меня в бок и тихонько сказал:
"Смотрите! Это наш министр, один из самых знаменитых. Зовут его господин
Чжи, и у нас его считают варваром с юга и закоренелым мошенником." (
И тут я чуть не проговорился. Я сказал: "Да, это мне знакомо. У нас
тоже есть такие министры..." - При этом я, как ты легко можешь догадаться,
подумал о мандарине Тин-вэе, продававшем боевые колесницы военачальникам
северян и нажившем тем огромное состояние.
- Да, я знаю, - ответил господин Юй Гэнь-цзы, - у нас об этом писали. -
Очевидно, он сказал мои слова с известиями из теперешнего - Срединного
царства, где дела обстоят не лучше.
- Это он, мошенник и варвар Чжи, должен отвечать за загаженный копотью
воздух, - объяснил мне господин Юй Гэнь-цзы. - Правда, эту должность он
занимает не так давно; до него министром был некий господин Му, который хоть
и не был мошенником, - хотя, возможно, он просто умел устраивать свои дела
так, чтобы никто ничего не узнал, добавил господин Юй Гэнь, - однако и
пальцем о палец не ударил за все время своего правления.
- И что же сей высокопочтенный мандарин, хоть он и мошенник, - спросил
я, - делает для уничтожения копоти?
- О, он ее запрещает, - сообщил мастер Юй Гэнь. По его лицу я заметил,
что его слова не следует воспринимать всерьез.
- Запрещает копоть? И она слушается?
- Хороший вопрос, - засмеялся мастер Юй Гэнь. - Нет, она, конечно, не
слушается, но дело не в этом. Главное - не слушаются люди, ее создающие.
- Как? - поразился я. - Есть люди, нарочно создающие копоть и
выпускающие ее в воздух? Отчего же никто не пресечет их гнусную
деятельность?
- Вы говорите так, - вздохнул господин Юй Гэнь-цзы, - точно прибыли к
нам с Луны. - Я сделал вид, что не расслышал этого весьма опасного для меня
замечания. - Ну, что значит "нарочно": не совсем нарочно, конечно, хотя в
какой-то мере и нарочно. Да ведь у вас в Ки Тае проблемы те же самые, разве
что не в такой мере, как у нас.
Я понял, что должен, - если хочу узнать еще что-нибудь о столь
волнующих господина Юй Гэня предметах, - немедленно придумать какое-то
удобоприемлемое объяснение моему столь обширному незнанию. Самое простое,
конечно, было бы признаться ему в моем истинном происхождении. Но мне не
хотелось, да и теперь не хочется этого делать по одной простой причине: он
просто не поверил бы мне. В этом отношении он человек несколько иной, чем
господин Ши-ми и госпожа Кай-кун, которым я доверился. Дело не в том, что я
считаю мастера Юй Гэня недостойным доверия, просто он из тех людей, которые
способны уверовать во что-то, лишь потрогав это руками. Положим, я мог бы
предъявить ему компас и отвести к почтовому камню, показав, как на нем
исчезает пакет с письмами. Тогда бы он, конечно, поверил; однако, насколько
я его знаю, он тут же раззвонил бы об этом по всему городу (еще одно
выражение большеносых, означающее "рассказать чью-либо тайну всем"), полагая
к тому же, что делает мне большую услугу.
Поэтому я, выбирая слова и перемежая их лестными замечаниями в его
адрес, сообщил, что изучаю философию, в частности, учение великого Кун-цзы
имя мудреца с Абрикосового холма ему знакомо), Несколько последних лет я
потратил исключительно на философские размышления и чтение древних рукописей
в тиши уединения; события же, происходившие во внешнем мире, прошли как бы
мимо меня. Практически я жил отшельником.
Господин Юй Гэнь взглянул на меня с сомнением, однако больше
расспрашивать не решился.
- Считайте, что я действительно прибыл с Луны, - уточнил я.
- Тогда я даже не знаю, с чего начать, чтобы объяснить вам все это, -
сказал мастер Юй Гэнь. - На чем мы остановились?
- Вы изволили сообщить, что есть люди, более или менее нарочно
выпускающие копоть в воздух.
То, что он рассказал мне потом, передать на нашем языке невозможно. Он
употребил слова, для которых в нашем языке нет соответствий, потому что
-благодарение богу! - пока нет и вещей, этими словами обозначаемых: "О'к
Си-ди" "Су Фи-ди", еще какие-то "Цзе Ее Као"... Единственное, что я могу
хотя бы перевести тебе, это "уксусный дождь". Господин Юй Гэнь-цзы весьма
изумил меня, сообщив, что у них выпадают уксусные дожди. Я видел здесь уже
много грязи и вредных для здоровья вещей, сказал я, но чтобы с неба вместо
дождя лился уксус? Впрочем, зная положение вещей в этом мире, я бы,
вероятно, не удивился и этому.
- Нет, правда, - подтвердил он. Вместо дождя с неба падает уксус,
однако никто этого не замечает. Уксус, конечно, сильно разбавлен водой, так
что люди его не чувствуют, но деревьям он все-таки вредит. Именно кислые
дожди виноваты в гибели деревьев, в первую очередь - хвойных, о чем он мне
уже рассказывал. Если я хочу, он может мне показать - это совсем недалеко от
Минхэня, - как вместо леса остаются одни скелеты деревьев. Одни пеньки да
голые стволы, и редкие сорняки вместо травы. Настоящая кара небесная, потому
что дождь ведь падает с неба. Скоро так будет везде, где раньше был лес.
Нет, это, конечно, не кара небесная, в этом виноват человек, тупая скотина,
и в уксусном дожде тоже. А он - и господин Юй Гэнь-цзы потряс кулаком в
направлении бархатной ниши, где сидел министр-мошенник Чжи, который этого,
однако, не видел, ибо был поглощен зрелищем очередной обнаженной дамы,
изображавшей соитие с клювом попугая, - он знай себе сочиняет запреты, на
которые всем плевать!
Как я уже говорил, на наш язык я из этого могу перевести далеко не все.
Что такое Цзе Бе Као? Не знаю. В этом мире есть, очевидно, еще множество
вещей, которых я и в глаза не видел. Хотя это как раз, возможно, самые
важные вещи!
Единственное, что я могу как-то передать тебе сообразно смыслу
рассказа, а точнее, картины, которую господин Юй Гэнь нарисовал мне своим
грубым и неизящным, но зато весьма образным и живым языком: подобно
человеческому телу, извергающему наружу все, что его отягчает, - жидкости,
газы и прочие отходы, - общество (общество большеносых, должен уточнить я)
делает это прилюдно и безо всякого стыда.
- Получается, - пояснил господин Юй Гэнь-цзы, - извините за выражение,
все равно что если бы вы годами испражнялись на пол у себя в комнате, а
потом стали бы удивляться, откуда эта вонь и почему здесь невозможно жить.
Точно в такой ситуации находится и наше нынешнее общество.
- И вы думаете, что поделать с этим уже ничего нельзя? - осторожно
осведомился я.
- Да, иногда мне кажется, что время упущено безвозвратно, - подтвердил
он.
Мы покинули Харчевню Раздевающихся Дам - уходя, господин Юй Гэнь-цзы
уплатил служителю весьма немалую сумму. Было уже поздно, полночь давно
прошла. В задумчивом молчании шли мы к нашей Го-ти Ни-цзя. Пошел дождь. Я
вытянул руку и попытался рассмотреть упавшие на нее капли.
- Все правильно, - сказал мастер Юй Гэнь.
- Уксус? - уточнил я.
- Раньше, - сообщил господин Юй Гэнь-цзы, - я был оптимистом и только
иногда боялся, что уже поздно. Теперь же я лишь в редкие моменты надеюсь,
что можно еще что-то сделать.
В горнице постоялого двора мы распрощались.
Неужели я еще недостаточно насмотрелся на этот мир, задыхающийся от
копоти и грязи? Неужели мне еще не ясно, что он изо всех сил стремится
навстречу гибели? Пусть даже я не видел многого, что есть в нем, я уже мог
бы, а тем более хотел бы вернуться... Нанеся перед этим, конечно, прощальный
визит госпоже Кай-кун. Госпожа Кай-кун и великий Бэй Тхо-вэнь - единственные
проблески в этом мраке. Однако что толку в этих проблесках, если каждый час,
каждое мгновение приближает этот мир к краю пропасти? Таковы были мои
ощущения в этот вечер. Мне очень хотелось бежать отсюда немедля, но наш
компас, к сожалению, устроен так, что я не в состоянии -этого сделать.
Придется ждать, пока наступит условленный момент, а до этого, увы, еще
далеко.
Попробую хотя бы сделать для себя оставшееся время возможно более
приятным. Через, три дня мне предстоит навестить господина Ши-ми: их
Небесная четверица собирается снова. Я этому очень рад. А завтра госпожа
Кай-кун обещала отвести меня к человеку, изготавливающему станочки для глаз.
Она решила, что я должен заказать себе такой станочек, чтобы не испытывать
затруднений при чтении и не держать бумагу на расстоянии вытянутой руки.
От всей души обнимаю тебя, мой дорогой и любимейший друг. В надежде на
скорое возвращение -
твой Гао-дай.
(воскресенье, 17 октября)
Мой бесценный друг Цзи-гу,
здесь уже окончательно наступила осень. Листья меняют окраску. Сегодня
- первое осеннее новолуние. Никого из большеносых это не волнует. Когда я
сообщил об этом госпоже Кай-кун, она лишь слегка удивилась: "Правда?"
Большеносые утратили не только взаимосвязь с окружающим миром, но и чувство
необходимости такой взаимосвязи, а потому не воспринимают хаоса, в котором
живут, как хаос.
С другой стороны - если воспользоваться приемом большеносых, привыкших
не только вечно нестись то в одну, то в другую сторону, но и до
бесконечности вертеть любые предметы, рассматривая их со всех сторон, -
возможно, это и к лучшему, что им, живущим в хаосе, не дано его ощущать.
Разве тогда хаос, не воспринимаемый как таковой, не становится порядком?
Любой большеносый - если он, конечно, вообще задумывается над такими
вещами, - не преминет ответить на этот вопрос утвердительно. Однако и это
объясняется тем, что они утратили представление о связи вещей, заменив его
представлением о чрезвычайной важности собственной персоны. Мы же, благодаря
трудам великого Кун-цзы и его учеников, обладаем прочными знаниями об
округлости неба и о четырехугольности земли, о дне и ночи, о пяти сторонах
света, о четырех временах года и пяти видах злаков - хотя зачем я тебе
рассказываю, друг мой, ты и сам все это знаешь. Наш мир устроен безупречно,
как дом, возведенный искусным мастером, и хаоса в нем не возникает - по
крайней мере до тех пор, пока мы не забываем поддерживать порядок. Если же
мы захотим узнать, что есть истина, нам достаточно обратиться к великой
книге "Лунь Юй" или к бессмертному трактату "Ли-цзи"33.
Разумеется, и у нас не всегда был порядок. Людям нашего поколения это
известно даже слишком хорошо, ведь мы еще помним ужасы тяжких и
кровопролитных войн в эпоху Пяти Династий, конец которым положил лишь
благородный отец ныне царствующего императора, столь рано, к сожалению, от
нас ушедший. Чем объяснялись эти междоусобные войны? Все тем же хаосом. Тем,
что люди перестали придерживаться древних обычаев и нравов, что правители
бросили заботиться о воспитании народа, что младшие братья отказались
слушаться старших, а дети - родителей, и что на должности канцлеров, главных
писцов, тайных советников и мандаринов князья стали назначать не
достойнейших из достойнейших, а тех, кто громче кричал. Ну, а в том, что в
хаосе был повинен и этот трижды - нет, что я говорю, - три тысячи раз
проклятый буддизм, ни ты, ни я не имеем ни малейшего сомнения.
Но здесь я не хочу говорить об этом вредном, глупом и прежде всего
примитивном учении невежды по имени Будда, которое, к несчастью, уже шестую
сотню лет отравляет сознание нашего народа, так что искоренить его, судя по
всему, уже не удастся. Поэтому не приходится удивляться, что, когда люди
забыли о необходимости содержать в порядке механизм, обеспечивающий
взаимодействие законов земных и небесных, это не обошлось без последствий.
Реки выступили из берегов, злаки перестали плодоносить, нефритовый скипетр
утратил блеск, скорпионы стали жалить маленьких детей, а под конец
разразились и войны Пяти Династий. Однако было ясно, что, стоит лишь вновь
запустить в ход механизм, как порядок восстановится сам собой.
Большеносые же вообще не признают, существования такого механизма. Они
смутно ощущают присутствие хаоса, ибо и сами в какой-то мере страдают от
охватывающей их суеты - на примере госпожи Кай-кун я наблюдаю это почти
ежедневно, - однако отказываются признать его действительные . размеры.
Уверившись, что должны подчинить себе все окружающие их вещи, они
окончательно утратили чувство необходимости самим подчинять себя законам
мира, в котором живут.
У них есть целая наука, утверждающая, что знает самые сокровенные тайны
души. Наука эта так же жалка, как и буддизм, с которым она, кстати, имеет
некоторое сходство. Уже сама эта наука есть типичное порождение мира
большеносых. Вместо того, чтобы изучать взаимосвязи, объединяющие небо и
землю, устраивая жизнь в согласии с ними, они вслушиваются в стоны своих
несчастных душ, пытаясь определить, какой червь гложет их сегодня. Поэтому и
корень всех зол они находят не в хаосе, возникшем из-за утраты знаний об
этих взаимосвязях, а в самых нелепых вещах, якобы повредивших их душе в
раннем детстве или вообще в материнской утробе - таких, например, как
неправильно выбранная каша, слишком горячие или, наоборот, слишком
прохладные ванны.
Покопавшись таким образом в собственной душе, большеносые начинают
чувствовать себя больными - еще одна нелепость, не лучше прочих. Кто долго
ищет у себя болезнь, найдет ее. Сочтя свою душу больной, большеносые ощущают
неуверенность. От этой неуверенности они принимают лекарства - маленькие
розовые или желтые пилюли (цвет пилюль не зависит от времени года, как я
полагал вначале, а выбирается произвольно), отчего у них портится желудок.
Это я тоже, к сожалению, слишком часто наблюдаю у госпожи Кай-кун. Но она
предпочитает иметь боли в желудке, чем дать себе труд задуматься над
взаимосвязью вещей. Я порекомендовал ей прочесть бессмертный трактат
"Ли-цзи" - он тоже имеется в переводе на язык большеносых. Для этого я
побывал в одной из их огромных книжных лавок и осторожно, - боясь, чтобы
меня не высмеяли, - осведомился о нем. Там была одна дама, отвечавшая на
вопросы посетителей. К ней-то я и обратился, и она действительно вскоре
принесла мне не только "Ли-цзи", но и "Лунь Юй", и "И Цзин", и даже "Дао
Дэ-цзин", и все, на языке большеносых! Сейчас я настолько свободно читаю на
этом языке, что вполне могу определить, хороши ли переводы; они хороши.
Смысл наших мудрых книг передан верно. Купив указанный трактат, я с поклоном
преподнес его госпоже Кай-кун, попросив непременно прочесть его. Она его так
и не прочла до сих пор. У нее для этого "нет времени". Хотя на самом деле, я
думаю, она просто боится приобщения к истинному знанию, предпочитая глотать
свои пилюли.
Об этой так называемой науке, копающейся в человеческой душе, я узнал
благодаря госпоже Кай-кун. Как-то раз, это было уже давно, сообщила, что со
мной хочет познакомиться одна ее подруга. Я не имел ничего против, ибо
всегда рад возможности узнать новое, а потому согласился, не подозревая, что
меня ожидает. И вот несколько дней назад, вскоре после того, как я отправил
тебе последнее письмо, госпожа Кай-кун предупредила меня, что вечером мы
пойдем к этой подруге.
Я понимаю, что эти мои слова о госпоже Кай-кун весьма походят на
упреки, а потому прошу тебя не думать, будто при близком знакомстве мои
чувства к вей изменились настолько, что она кажется мне теперь безмозглой
курицей. Нет, я по-прежнему сильно к ней привязан, и те радости любви,
которыми она меня дарит, очень меня ободряют. Недостатки же, "толь
осуждаемые мною, присущи не ей лично, а всему племени большеносых, тому
окружению, влияния которого она избежать не может - и, очевидно, не сможет,
не прочитав "Ли-цзи". Госпожа Кай-кун все так же трогательно обо мне
заботится, зовет меня своим "Ки Тайчонком" и делает все возможное, чтобы
скрасить мое пребывание здесь. Так, она специально ради меня купила себе
очаровательную красно-коричневую ночную рубашку из ткани, похожей на тонкую
сетку... Впрочем, об этом я, собственно, рассказывать не намеревался. Она
печется обо всех моих нуждах и даже заранее предупредила подругу, чтобы та
ни в коем случае не готовила блюд, содержащих коровье молоко, и запаслась
достаточным количеством бутылок Шан-пань, не забыв хорошенько охладить их к
нашему приходу. И вот настал вечер; мы уселись в маленькую Ма-шин госпожи
Кай-кун и долго ехали по улицам города, пока наконец не достигли предместья,
где уже растут деревья. Однако дома там большие, а некоторые почти так же
велики, как и городские. В одном из таких домов и живет означенная подруга.
Зовут ее госпожа Да Х'мань, и ростом она немного выше меня.
Как я узнал, госпожа Да Х'мань замужем, но муж ее далеко, так что свои
приказы он отдает ей по Тэ Лэй-фаню. Детей у госпожи Да Х'мань нет. Это,
кстати, тоже одна из особенностей мира большеносых, требующая пояснения. Ты
знаешь, что я не люблю разговоров о вещах интимных, однако здесь дело и с
этим обстоит столь необычно, что придется сделать исключение. После того,
как я достаточно долго делил ложе с моей прекрасной возлюбленной, госпожой
Кай-кун, при этом нисколько себя не сдерживая и вверяя ее лону всю свою
мужскую силу, я задумался о последствиях: ведь если я не ошибаюсь, то спустя
время после моего отъезда госпожа Кай-кун должна будет произвести на свет
ребенка. Если это будет сын, подумал я, он получит имя Гао-кун.
И вот однажды я заговорил об этом с госпожой Кай-кун, предложив ей
взять золотые чашечки, мой неприкосновенный запас, чтобы было на что
воспитывать ребенка. Однако она рассмеялась и сказала, что об этом я могу не
беспокоиться. Решив, что мы каким-то образом не поняли друг друга, я
объяснил, что, на мой взгляд, дети могут беспокоить родителей лишь в том
случае, если они не поддаются воспитанию и не признают порядка. А в
остальном - какое же тут беспокойство? У меня - пусть даже, с точки зрения
большеносых, в далеком прошлом, - было четверо сыновей от старшей жены и
восьмеро - от наложниц, а кроме того, еще около тридцати дочерей, и все же я
каждый раз радовался рождению ребенка, тем более сына. Немного странно,
конечно, что ребенок родится от семени, которому, так сказать, тысяча лет:
это нарушает естественную последовательность поколений. Однако если даже
из-за того хаоса, который я застал в мире большеносых, небо не обрушилось
людям на голову, то оно тем более не обрушится из-за одного маленького
ребенка - по крайней мере я на это надеюсь.
Но госпожа Кай-кун заверила меня, что ребенка быть не может. Неужели
она бесплодна? - огорчился я. Нет, она не бесплодна, успокоила она меня: она
просто принимает пилюли.
Да-да, так оно и есть. Большеносые принимают пилюли не только от
душевных мук, но и для того, чтобы не рождались дети. Я, разумеется,
попросил показать мне такую пилюлю. Она маленькая, белого цвета, и принимают
ее не так, как вполне естественно было бы предположить, а просто кладут в
рот.
Поскольку роды, насколько я слышал, вещь для женщин довольно
мучительная, можно было бы ожидать, что, обладая такими удобными пилюлями,
женщины у большеносых вообще рожать перестанут.
Однако это явно не так, ибо детей здесь довольно много. Об этом я тоже
спросил госпожу Кай-кун. Она объяснила, что эта проблема приняла у них иную
форму. Не иметь детей предпочитают, во-первых, женщины знатные и
образованные, - или просто легкомысленные, но желающие сохранить свою
свободу (вот еще одно странное представление, понять которое нам с тобой
очень трудно); во-вторых, наложницы, раздевающиеся танцовщицы и иные
подобные им дамы, если у них и появляются дети, то очень, очень редко, да и
то чаще всего по ошибке, когда они забудут вовремя принять маленькую белую
пилюлю. Много детей бывает у женщин из простонародья. Есть, конечно
исключения: так, она сама знакома с одной семьей, где муж - известный
ученый, да и жена отличается большим умом, и у них много детей, кажется,
семь или даже девять. Она никогда не расспрашивает их об этом, но полагает,
что мужу, прославившему свое имя на поприще не только науки, но и музыки,
просто очень нравится быть отцом. Такое бывает, хотя и не часто. Кроме того,
здесь играют роль и религиозные взгляды - госпожа Кай-кун объяснила мне и
это, но подробный пересказ ее слов завел бы меня слишком далеко. Вообще же,
продолжала госпожа Кай-кун, в стране Ба Вай и соседних с ней государствах
детей с каждым годом рождается все меньше, потому что люди здесь живут
богато, у них есть магнитные световые картинки и другие развлечения. Однако
имеется много стран, где ничего подобного нет, - эти страны, по словам
госпожи Кай-кун, носят нелепое и на первый взгляд необъяснимое название
"третий мир", - там детей рождается очень много, даже слишком, так что на
всех не хватает места, но в первую очередь не хватает еды.
- А Срединное царство, или "Ки Тай", как ты его называешь, тоже
принадлежит к странам, именуемым "третьим миром"? - спросил я.
- И да, и нет, - ответила она. Тут тоже все оказалось очень сложно.
- Хорошо, - продолжал я свои расспросы. - Если людей, в тех странах
стало так много, что им негде ногу поставить (что не удивительно, ибо ноги в
этом мире у всех очень велики, - подумал я при этом, однако вслух не сказал,
так как у госпожи Кай-кун, между нами говоря, ноги тоже слишком велики - по
нашим понятиям, конечно), и если они от голода уже начинают пожирать друг
друга, - что, конечно, помогает сократить население, но не решает проблему
полностью, - то почему же люди оттуда не едут сюда, где еще достаточно и
еды, и места?
- О, это очень просто, - ответила госпожа Кай-кун. - Они об этом не
знают.
- А вы, конечно, не спешите сообщить им, - догадался я.
- Конечно, - подтвердила она.
И все же дело тут, как мне кажется, обстоит не совсем так. Попробую
выяснить поточнее. Возможно, я еще спрошу об этом господина Юй Гэнь-цзы.
Так или иначе, детей у госпожи Да Х'мань нет. Она принадлежит к тем
образованным и знатным дамам, которые "дорожат своей независимостью" - что
бы это ни значило в приложении к женщинам. Приняла она нас радушно. Угощение
тоже было вполне сносным. Шан-пань был охлажден как следует. Мы беседовали о
том, о сем, и я испытывал истинное удовлетворение, хотя статуэтки, ковер и
некоторые другие вещи, бывшие в комнате, неприятно напомнили мне о буддизме.
Когда после ужина прошло некоторое время, госпожа Да Х'мань неожиданно
предложила сходить "попариться". Я не понял, о чем идет речь, однако госпожа
Кай-кун немедленно согласилась, говоря, что объяснять слишком долго, лучше
уж я сам все увижу. Вообще же это освежает и бодрит.
Я не буду рассказывать тебе все подробности. Скажу лишь, что "парятся"
большеносые в особых подвалах, именуемых "Сяо На" и введенных у них совсем
недавно. Кто их изобрел, и что он при этом думал, остается для меня
загадкой. Скорее всего, это связано с одной из неискоренимых привычек
большеносых - поливать себя водой по любому поводу. Об этом я как-нибудь
напишу тебе подробнее. Вообще же я заметил, что большеносые удивительно
любят быть мокрыми. Когда был придуман этот способ "париться", многие из
большеносых немедленно устроили у себя в домах купальные подвалы. (У нас в
Го-ти Ни-цзя тоже такой имеется; однако я в него не хожу.) Подвал этот
обычно тесен, обшит досками и настолько жарко натоплен, что почти невозможно
дышать. Войдя туда, большеносые усиленно поливаются водой, хотя и без того
потеют, как напуганные поросята, и хлещут друг друга по спине
свежесорванными розгами; худшее же из всего, что обязан совершать
"парящийся", это регулярные прыжки в холодную воду. С тех пор, как кипящая
вода исключена у нас из списка дозволенных пыток, мир не видел ничего
подобного.
Впрочем, сколь ни мучительна была эта пытка, благодаря ей я тоже
пережил нечто любопытное: когда мы спустились в подвал, обе дамы, нисколько
меня не стыдясь, разоблачились донага. Да-да, госпожа Да Х'мань тоже
разделась без всякого стеснения. И, хотя я протестовал, как мог, меня тоже
заставили раздеться. Госпожа Кай-кун довольно язвительно шепнула мне, чтобы
я бросил свои "Ки Тайские церемонии": в Сяо На жеманиться не принято, и если
бы я, как хотел сначала, оставил на себе штаны, то хозяйка сочла бы это
крайне невежливым.
Итак, мы уселись: госпожа Кай-кун, госпожа Да Х'мань и я. Некоторое
время спустя я осмелился поднять взгляд на нашу хозяйку. Она была худая, как
мальчишка, и загорелая, точно раб после месяца полевых работ; грудь же у нее
была поистине гороподобна. Величественные размеры груди здешних женщин
бросились мне в глаза еще в той Харчевне Раздевающихся Дам, где мы побывали
вместе с мастером Юй Гэнем, а потому я считаю своим долгом внести некоторые
поправки в тот образ госпожи Кай-Кун, который ты мог составить по полученным
от меня письмам.
Для того, чтобы ты понял мои слова, мне придется сделать еще одно
небольшое отступление: вначале я писал, как ты помнишь, что так же не могу
различать жителей здешнего мира, как не мог бы различить ящериц, сбившихся в
плотный клубок в прохладной пещере (ты легко поймешь, откуда взялась это
малоприятное сравнение, если внимательно читал мои письма, в чем я, впрочем,
не сомневаюсь). Со временем я научился различать их лица, однако еще долго
не умел отличать мужчин от женщин, - если, конечно, лицо искомой персоны не
украшала окладистая борода, что здесь встречается не так уж часто. У женщин
большеносых всегда очень крупные (по нашим понятиям) ноги, почти ничем не
отличающиеся от мужских. Долгое время я полагал, что все большеносые,
встречающиеся мне на улицах, принадлежат к мужскому полу. Ведь, по нашим
понятиям, женщине на улице просто нечего делать. Таким образом, я перенес
наше представление о женщинах на здешние свои наблюдения. И, как ты теперь
уже знаешь, ошибся. Потом я какое-то время думал, что мужчин и женщин у
большеносых можно различить по цвету зонтиков. В какой-то мере это верно,
как я выяснил, однако способ этот действует лишь во время дождя, ибо
большеносые пользуются зонтиками только для защиты от воды, зонтиков же для
защиты от солнца не знают. А дождь у них идет хотя и часто, но тоже не
всегда.
Потом, позже, я заметил, что у здешних женщин необычайно велика грудь.
У нас, правда, старухи и кормилицы тоже имеют большую грудь, но мы
воспринимаем это скорее как отклонение от нормы. Вообще грудь, нормальная по
нашим понятиям, встречается у женщин-большеносых редко. Кроме того, они
нарочно носят платье, открывающее и подчеркивающее грудь. Первая неприкрытая
грудь, увиденная здесь мною, - ибо столь много раз описанное мной
полупрозрачное платье с волнистым узором никак нельзя назвать прикрытием, -
принадлежала госпоже Кай-кун. Вполне естественно, что мне, привыкшему к
совершенно иным масштабам, она, при всем изяществе форм и окраске цвета юных
персиков, показалось неправдоподобно огромной. Однако далее у меня была
возможность наблюдать груди танцовщиц в Харчевне Раздевающихся Дам, куда
привел меня господин Юй Гэнь-цзы; и, наконец, теперь я мог вблизи
рассмотреть грудь госпожи Да Х'мань. В итоге могу сказать следующее: хотя
женщины большеносых по возможности избегают рожать детей, а если рожают, то
сами их не кормят (я узнал об этом из беседы с мастером Юй Гэнем, возникшей
по поводу особенно выдающейся груди у одной из раздевающихся акробаток в
упомянутой харчевне), груди у них тем не менее развиты чрезвычайно богато, и
ног они девочкам не перевязывают. По нашим понятиям, грудь госпожи Кай-кун
столь же непомерно велика, сколь и ее ноги. Однако по здешним понятиям она
скорее мала, да и ноги тоже.
Наш великий мудрец с Абрикосового холма говорил: благородный муж, придя
в чужой край, не стремится ввести там свои обычаи, а наоборот, подчиняется,
насколько ему позволяют убеждения, обычаям этого края. Вот так и я, по
крайней мере в этом отношении, придерживаюсь обычаев большеносых и нахожу
большую грудь красивой. И, скажу тебе, в этом есть свои прелести. Однако,
как я уже говорил, я не люблю бесед на интимные темы, а потому на этом
закончу.
После того, как обе дамы наконец решили, что попарились достаточно, мы
оделись и снова поднялись в квартиру госпожи Да Х'мань. Мое бедное тело
потеряло при этом столько жидкости, что ссохлось, как сушеное ябоко, так что
я проглотил, кажется, целую бутылку Шан-пань одним глотком.
В ходе дальнейшей беседы как раз и выяснилось, что госпожа Да Х'мань
занимается упомянутой наукой о душе. Моя возлюбленная, госпожа Кай-кун,
сообщила ей только, что я - "Ки Таец", приехавший в Минхень учиться. Госпожу
Да Х'мань это страшно заинтересовало. Она начала говорить о различиях,
существующих между, как она выразилась, "дальневосточной" душой и душой
большеносых, которую она назвала "западной". При этом я довольно скоро
убедился, что об учении великого Кун-цзы она не имеет ни малейшего понятия,
"дальневосточную" же душу связывает в первую очередь с ненавистным мне
суеверием буддизма. Однако поучать ее в данной ситуации показалось мне
неприличным, да и, кроме того, Признаться, Шан-пань уже начал оказывать
действие, окружив меня плотным, почти непроницаемым облаком у-вэй. Поэтому я
лишь кивал, время от времени произнося: "Да, да".
Когда пришло время прощаться, госпожа Да Х'мань поблагодарила меня за
чрезвычайно интересную беседу (хотя я за все время так и не произнес ничего,
кроме "да, да") и сказала, что знакомство с моей удивительной душой сильно
подвинет вперед ее любимую науку. Я поклонился и ответил, что сердечно
благодарю ее за замечательное угощение, устроенное для столь ничтожного
лица, как я, за не менее замечательное "попаривание" в купальном подвале и
за столь гостеприимную возможность лицезреть ее выдающуюся грудь,
напомнившую мне своими формами священные горы Тянь-Шань: образ ее
запечатлится в моей памяти навеки.
Тут же выяснилось, что этого говорить не следовало, ибо госпожа Да
Х'мань сделала недоуменное лицо и даже отступила на шаг назад. После, когда
мы ехали домой, госпожа Кай-кун объяснила мне, что хвалить столь
непринужденным образом грудь чужой женщины считается у них неприличным. Вот
уж чего я не понимаю: она ведь действительно совершенно свободно
предоставила мне свою грудь для обозрения! Ладно, пусть в этом разбирается,
кто хочет. Мое дело - наблюдать и запечатлевать свои наблюдения. "Знающий, -
говорит великий Кун-цзы в четвертой главе трактата Лунь Юй, - еще не столь
совершенен, как ищущий; ищущий же не столь совершенен, как тот, кто
безучастно познает окружающее".
Несколько дней спустя госпожа Кай-кун передала мне привет от госпожи Да
Х'мань. Я спросил, простила ли она мне невольную бестактность. Да, сказала
госпожа Кай-кун, конечно, потому что она потом старательно все обдумала и
еще раз перечитала книги основателей свое душеспасительной науки. Сделанный
мною комплимент она объясняет тем, что меня в детстве слишком рано отлучили
от кормилицыной груди. Великое небо, до чего они здесь только не докопаются,
подумалось мне. Кроме того, продолжала госпожа Кай-кун, моя душа показалась
госпоже Да Х'мань столь интересной, что она готова принять меня совершенно
бесплатно. Она предлагает мне самому назначить время и зайти к ней. Но я,
скорее всего, не воспользуюсь этим приглашением.
Прими же самый сердечный привет и заверения в глубоких дружеских
чувствах от твоего далекого друга -
Гао-дая.
(понедельник, 25 октября)
Мой дорогой, неоценимый друг,
спасибо за чудесное и столь обрадовавшее меня письмо. То, что ты списал
для меня все двадцать девять стихотворений, очень меня тронуло, хоть в этом
и не было нужды. Кроме того, бумага, способная выдержать путешествие через
века, все-таки слишком дорога, так что, по-моему, лучше тратить ее на вещи
более достойные, нежели стихи высокопочтенных членов императорской Палаты
поэтов, именуемой "Двадцать девять поросших мхом скал". Двадцать девять
стихотворений! Из них девятнадцать принадлежат господину Куан Вэй-фо! Хоть
я, уезжая, строго-настрого наказал, чтобы к осеннему состязанию поэтов
каждый подал не более двух стихотворений. О чем только думал этот Куан
Вэй-фо, сочиняя эту кучу стихотворений? Да еще таких длинных? Ведь мне
придется читать все это... Вообще Куан Вэй-фо - один из назойливейших писак,
которых я когда-либо видел. Когда его где-то не признают первым, не включают
куда-то, он делается совершенно невыносимым. Зато лентяй Ку Гуа-шэн, как я
вижу, опять не прислал ни строчки. Возможно, он не справился с заданием.
Это, конечно, хорошо в том смысле, что на мою долю достанется одной
глупостью меньше, однако столь явное пренебрежение предложенной честью уже
граничит с наглостью. Великое небо, за какие грехи Сын Неба возложил на меня
сию почетную обязанность - начальствовать над его достопочтенной Палатой
поэтов? Уж лучше бы я присматривал за разведением государевых пекинок или за
удобрением казенных полей. В условленный срок я сообщу тебе, какому
стихотворению можно присудить награду. Время у меня еще есть.
То, что вице-канцлер соизволил наконец дать согласие на брак своего
сына с моей дочерью, очень меня радует. Теперь надо как можно скорее уладить
это дело. Мне хочется, чтобы в следующем году, когда я вернусь - надеюсь,
живым и здоровым, - ребенок был уже "на подходе". Так и передай
вице-канцлеру с подобающей случаю кротостью. Если же этого не произойдет, то
в будущем году я не приглашу его на праздник Жертвоприношения предкам - или
посажу на самое худшее место. Кстати, которую из дочерей Ты ему
предназначил? Имя "Гао-фа" мне ничего не говорит. Это не та, у которой
большие уши? Уши у нее от матери. В моей семье ни у кого не было таких ушей.
Стихов же мне, пожалуйста, больше не шли. Если этот лентяй Ку Гуа-шэн все же
надумает прислать стихотворение, отправь его ему обратно, указав, что срок
подачи стихотворений на конкурс уже истек. Двадцать девять стихотворений!
Великое небо! Стихотворцев развелось у нас поистине слишком много Скажу
больше: недавно я снова имел долгую и очень приятную беседу с господином
Ши-ми. Так вот, по его словам, с точки зрения большеносых люди нашего
времени прямо-таки изнывали от безделья, ибо только и знали, что сочиняли
горы стихов по любому поводу и без такового. Вот как мы выглядим в глазах
потомков!
Впрочем, встретились мы с господином Ши-ми - произошло это уже
несколько дней назад, - конечно, совсем не для того, чтобы обсуждать эти
вещи. Он зашел за мной в Го-ти Ни-цзя в довольно ранний час, чтобы
пригласить на заседание суда: я ведь хотел познакомиться с правосудием
большеносых, ибо оно составляет неотъемлемую часть общественной жизни.
Мы вместе позавтракали в Го-ти Ни-цзя и пошли. Находилось здание суда
совсем недалеко. Это оказалось не то здание, где я вынужденно провел свою
первую ночь в этом мире. То был полицейский суд, теперь же мы пришли в
Главный городской суд Минхэня.
Тот судья, с которым я познакомился в самом начале, - он-то и
препоручил меня, как ты помнишь, заботам господина Ши-ми, - попросил своего
коллегу из городского суда оказать нам дружескую услугу, и вот мы вошли и
обратились прямо к нему. Зовут его господин Мэй Ло. Высокопочтенный судья
Мэй Ло принял нас очень сердечно, однако в целом суд произвел на меня сугубо
удручающее впечатление. Я уже достаточно хорошо узнал здешние нравы, так
что, конечно, не ожидал найти величественного дворца с изящно расписанными
колоннами. Однако то, что я увидел, было просто возмутительно. В этой
постройке, хоть и довольно большой по размерам, нет и тени величия, и ничто
в нем не напоминает о законе и порядке, хотя именно суд призван
восстанавливать закон и порядок, когда те приходят в упадок.
Первое, что бросилось мне в глаза, - лавки, устроенные в нижнем этаже.
Да-да, ты не ослышался: в здании суда помещаются лавки! В то время, как в
верхних покоях вершится священная справедливость, внизу торговцы предлагают
всем желающим штаны, подушки, цветы, кожаные футляры и музыкальные тарелки!
(Об этих музыкальных тарелках я обязательно расскажу тебе особо; но это уж в
другой раз.)
Комната, где заседает господин судья Мэй Ло, имеет вид более чем
жалкий. В ней странно пахнет, и мебель вся давно обносилась. По размерам эта
комната походит на собачью конуру, и. тем не менее. там сидят двое судей,
которые пошевелиться не могут, чтобы не задеть соседа. По всей видимости,
судей здесь не уважает никто - ни народ, ни даже власти, именем которых
вершится правосудие. Господин Мэй Ло с болью в голосе подтвердил эти мои
наблюдения, добавив, что нижние лавки занимают гораздо более обширные
помещения и отделаны много лучше, чем каморки судей.
На господина Мэй Ло в Главном суде города Минхэня возложена особая
обязанность. Помнишь, в первое время я удивлялся, как эти стремительные
повозки Ма-шин, железные дома на колесах и все остальное, заполняющее
каменные улицы гигантского города, ухитряются не сталкиваться друг с другом?
Однако позже я узнал, что удивляться не стоит. Они сталкиваются, и даже
довольно часто. Повозки при этом ломаются, водители же получают увечья.
Поломки бывают так велики, что починить повозку уже не удается; увечья тоже
бывают велики, и тогда случается, что для водителя звучит последний гонг
(.Если же водители остаются живы, то после лечения они затевают спор, кто
виноват в столкновении, иначе говоря, - кто из них будет платить за починку
повозки другого.
Этими спорами в Главном городском суде занимаются шесть судей, и работы
у них столько, что отдыхать некогда. Господин Мэй Ло - один из таких судей.
Объяснив мне эти и другие подробности, господин Мэй Ло, - другой судья, стол
и стул которого также находятся в этой комнате, куда-то отлучился, поднялся
с места и сказал, что ему пора готовиться к заседанию. Он повязал себе на
шею особый белый платок или бант, похожий на те, что наши женщины носили в
эпоху династии Тан, и надел черную мантию.
Со мной происходит все та же история: хоть я уже знаю, сколь низко пали
нравы в этом мире хаоса, я всякий раз лелею надежду, что у большеносых
осталась хоть капля почтения перед обычаями прошлого. Мне никак не удается
оставить эту надежду. И всякий раз я испытываю разочарование. Я так и не
закалил свою душу. Видно, человек, всеми нитями души связанный с далеким
прошлым, не способен привыкнуть к разочарованиям. Зал, в котором должно было
состояться заседание суда, - господин Мэй Ло объяснил господину Ши-ми, как
пройти туда, и мы долго шли по узкому, темному коридору, - был на самом деле
не зал, а комната, лишь немногим больше той, где стоит стол судьи. Самая
маленькая горенка в моем постоялом дворе - дворец по сравнению с этим
"залом". Ничто не говорило в нем о величии и достоинстве, приличествующих
месту отправления правосудия. Мы сели на одну из задних скамей: она
заскрипела, точно желая разделить мое настроение, вызванное этим убогим
зрелищем. Людей в комнате было очень много: они стояли, переговариваясь
громкими, низкими голосами - не только мужчины, но и женщины! - и листали
разные бумаги, производя невыносимый шум. Я пытался определить, отчего
комната выглядит так убого. Может быть, из-за скрипучей скамьи? Или из-за
полуразвалившихся стульев в первых рядах? (Один из стульев совсем сломался,
и его части были небрежно свалены у стены.) Из-за стен, покрытых вездесущей
копотью? Из-за большеносых, шумевших, точно на рынке? Да, из-за этого тоже,
но прежде всего, - это пришло мне в голову, когда мы с господином Ши-ми
уселись на скрипучую скамью, - из-за удивительно низкого потолка. Хотя роста
большеносые все, как правило, довольно высокого (даже женщины; так, госпожа
Кай-кун, например, Или из-за полуразвалившихся стульев в первых рядах, выше
почти на целую голову), жить и работать они предпочитают в очень низких
помещениях. Им едва хватает места, чтобы выпрямиться. Почему? На этот мой
вопрос пока никто не сумел ответить. Наши храмы высоки, у дворцовых залов
потолки - точно небо, и даже в частных домах мы стараемся устроить потолки
так, чтобы они нас не подавляли. Большеносые же едва не касаются своих
потолков головами. Как только это пришло мне в голову, я тотчас же спросил
об этом господина Ши-ми. Он удивленно посмотрел на меня, явно не поняв
сначала, что я имею в виду. Потом ответил: - Да нет, к чему лишнее
пространство над головой? Ведь это неэкономно. А так мы при той же высоте
здания можем сделать в нем больше этажей. И это произнес господин Ши-ми,
слывущий в своем мире мудрецом!
Вслух я ничего не сказал, но подумал: большеносые нарочно строят низкие
потолки, потому что боятся по-настоящему ощутить собственное достоинство.
Ведь "лишнее" пространство над головой учит человека уважать себя. Почему же
они этого боятся? Потому что достоинство может принадлежать лишь личности,
каждому человеку в отдельности, будь он мандарин, мудрец или судья, - они же
в своем мире не позволяют никому почувствовать себя личностью. Пускай лучше
никто себя не уважает. Таков мир людей, не уважающих себя и вечно всем
недовольных, и это они называют "властью народа". При этом многие
большеносые, например, господин Шимми и мастер Ей Гэнь, очень хорошо
понимают, что лишь достоинство создает порядок. Однако вслух они
предпочитают об этом не говорить.
Прямо в толпу большеносых вошел судья, господин Мэй Ло. Некая дама,
исполнявшая, как выяснилось, обязанности судебного чиновника и сумевшая даже
этим болтливым большеносым внушить некоторое почтение, воскликнула: "Встать,
суд идет! " Я, конечно, тотчас поднялся с места; поднялись и остальные
сидевшие. Однако если ты думаешь, что вслед за этим они, как положено в
настоящем суде, пали ниц, ожидая, пока судья займет место и позволит им
вновь поднять лица, то ты жестоко ошибаешься. Никто из присутствующих и не
подумал пасть ниц. Да и сделать это было бы довольно трудно, ибо пол был
весьма нечист: на улице шел дождь, и в помещение нанесли много грязи. После
того, как судья дал знак садиться, я тихонько спросил господина Ши-ми, кто
все эти люди. Оказалось, что многие из них - платные стряпчие. Здесь
устроено так, что почти никто не ходит в суд сам. У большеносых имеется
целое сословие людей, только тем и занимающихся, что ведут в суде чужие
тяжбы. Отчего же тяжущиеся не ходят в суд сами? Оказывается, вовсе не от
страха, а оттого, что ничего не смыслят в судопроизводстве. После, когда
заседание окончилось, а высокопочтенный господин Мэй Ло сложил с себя мантию
и белый платок, мы пошли в харчевню, расположенную тут же неподалеку, и
долго с ним беседовали (я набрался смелости и пригласил высокопочтенного
господина судью отобедать с нами, и он не отклонил приглашения).
Да, подтвердил он, нечто вроде справедливости в царстве большеносых
поддерживается, однако справедливость эта, так сказать, расчленена,
раздроблена на мельчайшие частицы и уложена в такое количество писаных
законов, что запомнить их все никому не под силу, даже самому господину
судье и его коллегам. Восстановление справедливости превратилось здесь в
целую науку. Простые люди давно уже ничего в ней не понимают, а потому
вынуждены нанимать стряпчих.
- Откуда же взялись все эти писаные законы? - спросил я.
- Их принимает государство, - ответил господин Мэй Ло.
Слыхал ли ты что-либо подобное, мой милый Цзи-гу? Судьи здесь не
восстанавливают издревле царящую справедливость, непоколебимую, пока
соблюдается порядок и поддерживается взаимосвязь между небом и землей, не
указывают государству и его слугам, что тем следует делать для ее
восстановления, а лишь выполняют указы самого государства, точнее, его
нерадивых слуг, возомнивших себя его хозяевами, как тот министр-мошенник
Чжи, варвар с юга, встреченный мною в Харчевне Раздевающихся Дам, - здесь
государство решает, что есть справедливость! То, что при этом в общественной
жизни нет порядка, меня уже нисколько не удивляет.
Но вернемся к заседанию суда. Все уселись, и судья тоже. Рядом с ним
села довольно молодая дама со строгим, даже унылым лицом. "А это кто?" -
поинтересовался я. Оказалось, это помощница судьи, умеющая быстро писать и
записывающая самое важное из того, что говорят сам судья и платные стряпчие.
Из самих же тяжб, разбиравшихся в этот день, я не понял почти ничего.
Судья вынужден был то и дело призывать стряпчих к порядку и тишине в зале. Я
поразился его терпению. Очевидно, долготерпение - основная добродетель
здешних судей.
Тяжб было несколько, и разбирались они с необычайной быстротой. Судья
несколько раз раздраженно замечал стряпчим, что все произносимое ими
представляет собой полнейшую ерунду. И тут проявился еще один порок всей
системы: в ответ на это стряпчий лишь наклонял голову, разводил руками и
сообщал, что он и сам это понимает, однако его подзащитный велел ему
говорить именно так.
Одна из тяжб разбиралась дольше других. Случай был, судя по всему,
давний, потому что произошел он этой, а возможно, даже и той зимой. Повозка
Машин поскользнулась на снегу и наехала не на другую повозку, а на угол
дома. Стряпчий повозки, если я правильно понял, долго и горячо доказывал,
что виновата не повозка, а дом. Судья в своем неисчерпаемом долготерпении
возражал, что это совершеннейшая ерунда. Однако стряпчий настаивал; лицо его
покраснело, а голос сделался хриплым. Я слушал, затаив дыхание. Судья тоже
продолжал терпеливо слушать. Стряпчий же вошел в такой раж, что даже
подскочил на месте и заявил, что такой судья его не устраивает - он требует
другого судью. Я понимал, конечно, что мои мечты несбыточны, но все же не
мог не вообразить, как судья простирает руку, и трое или четверо стражников
уволакивают обнаглевшего стряпчего к палачу.
Однако ничего подобного не случилось. В зале, правда, поднялось
некоторое волнение. Другие стряпчие пытались угомонить своего коллегу, прося
его не говорить так долго, потому что иначе не хватит времени им самим.
Вскоре, однако, все успокоились, я заседание продолжалось. Примерно через
час после начала в зале стало так душно, что судье пришлось объявить
перерыв. Я и господин Ши-ми тоже вышли. В коридоре господин Мэй Ло, судья,
предложил сходить выпить чего-нибудь прохладительного. Он снял свою черную
мантию, а платок оставил. Мы снова прошли через несколько длинных коридоров
и попали в помещение, которое здесь в шутку называют "комнатой сплетен"; там
стоял невообразимый шум. За столиком уже сидели стряпчие, только что так
бурно спорившие с судьей и друг с другом, все до единого человека, и
рассказывали короткие истории, над которыми здесь принято смеяться; я их
совсем не понимаю. Господин судья Мэй Ло предоставил нас присутствующим, и
мы заняли свободный столик. Я сел в угол, стараясь выглядеть как можно
незаметнее. Беседовать мы могли с трудом, потому что говорили здесь все, как
это обычно бывает у большеносых, одновременно. "Прохладительное", которого
так жаждали стряпчие и господин судья, оказалось огромным бокалом Ма-люй из
тонкого стекла, по форме немного напоминавшем тюльпан; многие из
присутствующих, как я мог заметить, к нашему приходу опустошили по нескольку
таких бокалов и ничуть не опьянели. Я осторожно осведомился у господина
судьи, нельзя ли мне получить хоть бы маленький бокал Шан-пань. Увы, это
оказалось невозможно. Поэтому я пил чай.
Нескольких стряпчих и судей мне назвали по именам, но я, конечно, не
мог их запомнить. У одного из них была очень круглая голова, поросшая
жесткими прямыми волосами, что делало его похожим на ежа; все громко
выражали ему свое восхищение за то необозримое количество коротких историй,
которое он сумел сохранить у себя в памяти. Некоторые из них он рассказал и
мне. Я их, как уже говорил, не понял, однако на всякий случай сказал, что
эти замечательные истории запомнятся мне навеки. Он, со своей стороны,
проявил незаурядный интерес к кухне Срединного царства и сообщил, что любит
готовить сам, причем именно наши блюда. Да, такое здесь тоже встречается.
Мужчина может ни у кого не служить поваром и тем не менее заниматься
приготовлением пищи. Я вынужден был разочаровать его, ибо не мог решительно
ничего сказать о том, как у нас готовят. Я могу сказать только, нравится мне
какое-то блюдо или нет; приготовление его - не моя забота.
Другой судья, обладавший весьма солидным брюхом, ел рыбу и одновременно
писал что-то. Один стряпчий необычайно высокого роста, с козлиной бородой,
ухитрялся за едой читать книгу. Я не осмелился спросить, что это значит.
Потом явился еще один стряпчий, одетый в шлем и сравнимый статью с воинами
эпохи Хань... Мне сделалось страшно, и я хотел уйти, однако вскоре
выяснилось, что указанный стряпчий не имел жестоких намерений и воевать не
думал.
Потом со мной заговорил стряпчий, сидевший недалеко от меня; звали его,
если я правильно записал, Ви-ли Вэй-ба. Он был примерно одного со мной
роста, что меня приятно тронуло. Он обратился ко мне, но я не понял ни
слова. Тогда упомянутый стряпчий с козлиной бородой, читавший книгу,
заметив, что речь господина Ви-ли Вэй-ба мне непонятна, рассмеялся и
сообщил, что это вовсе не удивительно, ибо тот родом из западных краев, а
тамошние жители слишком ленивы, чтобы выговаривать слова как следует, потому
что язык у них во рту растет задом наперед. В ответ на это господин Ви-ли
Вэй-ба хладнокровно воззрился на говорившего и заявил - перевожу буквально:
- Еще одно слово - и я опрокину этот бокал тебе на голову. - Я снова хотел
бежать, однако господин Ви-ли Вэй-ба опять обратился ко мне и повторил свой
вопрос, выговаривая слова как можно тщательнее: - А что, у вас, в Срединном
царстве, в суде тоже такая потеха? - Нет, - ответил я, сделав одну треть
поклона, - но я не премину рассказать дома о судебных обычаях, принятых в
славном городе Минхэне, ибо не сомневаюсь, что эти обычаи вполне могут быть
приняты и у нас на родине.
Тогда он поднял бокал и воскликнул: - Бу С'дэ-ло-ви! - выражение, мне
уже знакомое и означающее, что он пьет, чтобы я не болел. Я снова
поклонился, отпил чаю и ответил: - Бу С'дэ-ло-ви! Я поднимаю эту чашку чая в
надежде, что слава и счастье не отвернулся от высокопочтеннного поборника
справедливости господина Ви-ли Вэй-ба, а также от его, без всякого сомнения,
достойнейших и почтеннейших потомков.
Я был очень рад, когда мы наконец покинули это помещение. Вторая
половина заседания была спокойнее. Стряпчих выступало не так много, и
кричали они уже не так громко.
В комнату все время вносили и выносили какие-то бумаги. Иногда судья
перелистывал их, как бы ища что-то. Бумаги судье подавали и стряпчие - без
всяких поклонов, между прочим. Я спросил у господина Ши-ми, не содержатся ли
в этих бумагах изъявления почтения по адресу господина судьи. Нет, сказал
он, это всего лишь особое мнение, выразить каковое стряпчие считают нужным.
Временами и судья отдавал стряпчим какие-то бумаги, принимавшиеся ими также
безо всякого почтения.
Но вот заседание закончилось. Стряпчие, уже все разошлись, и судья
отпустил домой унылую женщину-писца и другую женщину, помощницу. Тогда-то я
и пригласил, как уже говорил, его и господина Ши-ми отобедать в ближайшей
харчевне.
За обедом я успел расспросить его о многом. Например: обязан ли он
читать все бумаги, которые подают ему стряпчие и другие люди? Нет, ответил
он, ибо если он в самом деле будет все читать, у него через три дня
помутится разум.
- Как же тогда ему удается выяснить правду? - удивился я. Подумав,
господин Мэй Ло сказал, что правду теперь вообще выяснить невозможно. У них
есть изречение, не вошедшее в писаные законы, но, тем не менее, (а,
возможно, именно поэтому) верное: идя к судье, не ищи справедливости, а
радуйся легкому приговору. Затем господин судья Мэй Ло глубоко вздохнул и
добавил, что в мире, где царит такой хаос, о справедливости и речи быть не
может.
Мне господин судья Мэй Ло показался человеком, -глубоко чувствующим и
понимающим мировые взаимосвязи, и я надеюсь, что нам еще удастся встретиться
и поговорить. На сей же раз мы с ним распрощались, и я удалился, унося в
душе странное впечатление об обстоятельствах, в которых вершится
справедливость в этом мире, лишенном чувства собственного достоинства.
Приветствую тебя из этого далекого мира, оставаясь тем не менее твоим
близким другом -
Гао-дай.
(понедельник, 1 ноября)
Дорогой Цзи-гу,
твои письма в этом холодном и дождливом мире по-настоящему согревают
мое сердце. Кстати, читать мне их теперь и впрямь стало легче: я больше не
должен держать ж на расстоянии вытянутой руки. Благодаря госпоже Кай-кун я
тоже обзавелся глазным станочком. Ты спрашиваешь о стихотворениях? Я еще не
читал их. Результаты соревнования все равно объявляют лишь после первого
зимнего новолуния. Так что высокопочтенные Двадцать девять поросших мхом
скал могут и подождать. Кроме того, эти стихи, вероятно, - будут очень
похожи на прошлогодние, а те трудно было отличить от позапрошлогодних. У нас
стало слишком много людей, считающих, что они могут писать стихи. То же
говорит и господин судья Мэй Ло, с которым я за это время успел встретиться
дважды; хоть он и судья, но в литературе разбирается. Говоря о сочинителях
стихов, он, конечно, имеет в виду свой мир. Очевидно, любителей писать стихи
везде и во все времена было слишком много. Это - одна из неизменных величин
истории.
Господин Юй Гэнь-цзы, о котором ты спрашиваешь, уехал домой, причем уже
довольно давно. Дома у него накопилось много дел, сказал он. Без него они не
сделаются. Но он еще приедет, самое позднее через месяц. Мы уговорились, что
тотчас же отпразднуем нашу встречу в харчевне Райский сад. К тому времени,
сказал он, там наберут новых акробаток, и номера тоже будут другие. А что ты
имел в виду, спрашивая о "маленьких белых шариках"? Я не понял вопроса, а
потому не знаю, что отвечать.
Да, мир этот и вправду удивителен, хоть в нем и слишком часто льет
дождь. Представь себе: я сижу здесь, в Минхэне, в Го-ти Ни-цзя, именуемой
"Четыре времени года", у себя в комнате, и кручу репкообразный Тэ Лэй-фань,
а за много ли отсюда, в далеком Бэйцзине, такой же Тэ Лэй-фань звонит на
столе у нашего правнука. Мастер Юй Гэнь все-таки настоял на том, чтобы мы
позвонили. Меня путал не сам Тэ Лэй-фань (пользоваться им я уже умею), а
предстоящий разговор: я боялся, что не пойму языка, на котором говорит этот
правнук, и еще я боялся, что сам не смогу говорить от избытка чувств.
Однако, на мое счастье, - я действительно обрадовался, хотя под конец меня и
разобрало любопытство, - нашего правнука в Бэйцзине не было дома, и его Тэ
Лэй-фань долго звонил впустую. Господин Юй Гэнь-цзы был сильно разочарован,
однако поделать ничего нельзя было. Произошло это за день до его отъезда.
Вечером мы зашли к госпоже Кай-кун и распили несколько бутылок Шан-пань.
Несравненное полупрозрачное платье с волнистым узором для этого прохладного
времени года уже не годилось, и госпожа Кай-кун принимала нас в платье
красного цвета, изящными складками подчеркивавшем красоту ее прекрасного
тела. На господина Юй Гэня она произвела огромное впечатление. Во время
беседы зашла речь и о моем посещении купального подвала. Господин Юй Гэнь
тут же объявил, что он - большой любитель этого дела, выразив желание
как-нибудь "попариться" вместе с госпожой Кай-кун.
Ну, этого-то я не допущу. В остальном же я рад, что мастер Юй Гэнь
приедет в Минхэнь снова.
Сегодня полнолуние. Я знаю это только потому, что считаю дни; луны же
на небе не видно. Все небо давно затянуто тучами. Идет дождь, и на улице
холодно. Я часто думаю о луне, хотя, говоря честно, не выполняю лунных
обрядов. Прибыв сюда, я так ни разу и не принес жертвы в новолуние. Здесь
для этого ничто не приспособлено, и я тут ничего не могу поделать. Ну как я,
например, поднимусь на ступени восточной лестницы дома господина Ши-ми, если
у него в доме всего одна лестница, и выходит она на запад? Господин Ши-ми,
конечно, с пониманием отнесся бы к моим ритуальным действиям, и даже помог
мне, попроси я его об этом, но я отлично представляю себе, каким идиотским
смехом разразились бы все остальные обитатели дома. Да и потом, каким
предкам я должен был бы приносить жертвы здесь? Ведь, с точки зрения этого
времени, я сам и есть свой далекий предок, ибо уже тысячу лет как умер.
Прилично ли приносить жертву, так сказать, самому себе? Ясно, что на эти
вопросы не найти ответов ни в книге "Лунь Юй", ни в трактате "Чжун-юн"34, ни
в бессмертной "И Цзин", ни даже в "Веснах и осенях Лу и Вэй". Молчит
Абрикосовый холм, да и Старый Мудрец на Черном Быке35, хотя я и не так
высоко ценю его, ничего не знает об этом.
Это правда, что, отправляясь в путешествие, я твердо решил и в этом
далеком мире соблюдать ритуалы и обычаи моей родины. Но я не учел, что
тысяча лет (и десять тысяч ли, о которых мы не предполагали) сделают этот
мир настолько непохожим на наш. Поэтому я уже через несколько дней после
прибытия в страну большеносых был вынужден освободить себя от этого обета. Я
вспомнил все те же слова великого Кун-цзы: в чужом краю придерживайся его
обычаев, чужеземцев в свою веру не обратишь. А в главе "Юй Ли" трактата "Ли
Цзи" сказано: прежде чем войти в чужой дом, узнай, о чем в нем не говорят.
Конечно, мудрец с Абрикосового холма учит также, что благородный муж
воздействует на других безмолвно, подавая им пример своим поведением... Но
подумай сам, дорогой Цзи-гу, сумел бы я изменить в этом мире хаоса хоть
что-нибудь, даже обладай я вдесятеро большими добродетелями? У господина
Ши-ми есть перевод книги "И Цзин"; читал ли он его, я не знаю. Госпоже
Кай-кун я, как ты помнишь, преподнес перевод трактата "Ли-цзи". Она обещала
мне прочесть его... Когда сможет. Могу ли я сделать больше? "Добродетель и
долг - в том, чтобы не ты ходил за людьми, а чтобы они за тобой ходили;
добродетель и долг - в том, чтобы не ты искал учеников, а чтобы к тебе шли
желающие учиться", - это тоже "Ли-цзи".
Так я и живу здесь, не выполняя обрядов и не следуя вашим заповедям,
точно варвар, лишь в душе сохраняя верность долгу и добродетели. "Когда
другие люди (большеносые, добавлю я) мне рады, рад и я. Когда же другие не
рады мне, то есть ведь еще я сам, чтобы не оставить себя без радости", -
сказано в книге "Чунь цю"36.
Говорить о долге и добродетели с госпожой Кай-кун бессмысленно. Дело не
в ее нравственности - даже если понимать это буквально, - а в том, что она
живет, стремясь лишь во всем угодить себе, что, как я уже рассказывал,
слишком вредит здоровью. Если, человек утрачивает взаимосвязь с окружающим
миром и вместо того, чтобы со всей почтительностью взяться за изучение и
восстановление извечного мирового порядка, пытается навязать ему свою волю,
- такого человека всегда будет одолевать недовольство. Впрочем, к чему я все
это говорю? Пусть живет, как хочет: ведь она женщина и к тому же очень
красива. Господин Юй Гэнь тоже не поймет меня, если я заговорю с ним об
этом. Он прекрасно разбирается в лесоводстве и высказывает очень глубокие
мысли о своем государстве и его порядке, но древние ритуалы ему совершенно
чужды. Он как-то сказал, что знает всего один ритуал, который зато тщательно
соблюдает: быть живым и здоровым. Только господин Ши-ми (а, возможно, и
господин судья Мэй Ло, с которым я пока знаком слишком мало) способен
беседовать на такие темы. Несколько дней назад я снова навестил его: у него
собиралась Небесная четверица. (Я слушаю их и не могу наслушаться. В этот
раз они играли две пьесы божественного Мо-цао. Господин Ши-ми обещал в
ближайшее время пригласить меня на публичное музицирование, при котором
музыка исполняется целым оркестром. Правда, он, к сожалению, не забыл о
своей старой затее - а я-то надеялся! - и вновь попросил меня дать ему
компас времени. Он хочет отправиться в путешествие сразу же, как только
уедет его достопочтенная вдовая госпожа матушка. Ему не хотелось бы, чтобы
она излишне переживала за него.) После того, как три его друга-музыканта
ушли, мы с ним еще долго сидели, принеся в жертву несколько Да Ви-доу. В
этот раз мы говорили о религии.
Речь о ней зашла, когда я рассказал господину Ши-ми об одном
наблюдении, сделанном мною уже давно: с одной стороны, большеносые не
решаются брать еду руками и вообще испытывают отвращение перед самыми
неожиданными вещами, с другой же они постоянно дотрагиваются друг до друга.
При приветствии (даже если встретились мужчина и женщина, и даже - я не лгу!
- если встретились начальник и подчиненный) один хватает другого за руку и
долго мнет и трясет ее, так что содрогается почти все тело. Очень часто они
бьют друг друга по плечу, но самое неприятное (причем такое бывает тоже
достаточно часто) - это когда один из большеносых слюнявит лицо другого. У
нас, сказал я, даже супруги не берут ничего друг у друга прямо из рук. Если
один хочет что-то передать другому, он кладет это в корзинку и передает
корзинку. Когда нет корзинки, он кладет это просто на циновку. Вообще
супруги, добавил я, перестают хранить свои платья в разных сундуках, лишь
когда обоим исполняется семьдесят лет.
Что же делать, ответил господин Ши-ми, у нас другие обычаи. Не буду
пересказывать тебе всего нашего разговора, а сообщу лишь вкратце, что именно
мне удалось узнать в тот день.
У большеносых не просто другие обычаи: у них вообще нет обычаев. Я не
хочу этим сказать, что им на все наплевать, что они не знают ни
нравственности, ни традиций (это - тема иного разговора); просто у них почти
нет обычаев, которые были бы обязательны для всех. Лишь в вещах маловажных у
них остались еще следы древних ритуалов. Что они должны означать, я так и не
понял. Наблюдать их я мог, между прочим, в те несколько дней, когда
достопочтенная вдовая матушка господина Ши-ми жила в нашем доме и позволяла
мне задавать ей вопросы. Так, она объяснила, что нехорошо проходить под
лестницей, оставлять открытыми ножницы, класть шляпу на стол или башмаки -
на постель. Тринадцатый день месяца большеносых (с фазами Луны он никак не
связан) считается неудачным; не столь неудачным, но тоже неблагоприятным
считается и пятый день Не Дэ-ляо {последний перед двумя днями отдыха). Если
же этот день случайно совпадет с тринадцатым днем месяца, то многие
большеносые предпочтут вообще не выходить из дома. Когда кто-то чихает, ему
говорят: "Будь здоров! " - почему, непонятно; на могилы предков они кладут
только цветы и больше ничего. При этом цветы приносятся в жертву почти
всегда только родителям, ибо могил своих бабушек и дедушек они не знают, что
же касается прадедов и прабабок, то чаще всего никто не помнит даже, как их
звали.
Таковы, очевидно, - пусть даже что-то и осталось мне неизвестным, - все
ритуалы большеносых, на которых зиждется порядок в их мире. Ясно, что одних
закрытых ножниц все же недостаточно, чтобы восстановить миропорядок, научить
родителей любить своих детей, сохранить правила вежливости, укрепить науку,
найти неподкупных министров и добиться всеобщего благосостояния. Надо
сказать, впрочем, что этим ритуалам следуют не все: так, у госпожи Кай-кун я
увидел однажды открытые ножницы и сказал ей об этом. В ответ она рассмеялась
и вспомнила: ах да, ее мама тоже так говорила. Похоже, что этих и без того
немногочисленных ритуалов придерживаются теперь только старые люди, молодежь
же их совершенно забыла.
То, что повозки Ма-шин останавливаются на пере-крестках, когда на
столбе перед ними зажигается красный светильник, и едут дальше, когда
зажжется зеленый, - не ритуал, а государственный, то есть произвольно
принятый закон. Это мне объяснил господин судья Мэй Ло. Вообще следует
признать, что обычаи и добродетель пришли здесь в упадок в такой же мере, в
какой все эти писаные законы, число коих неизмеримо, набрали силу. Так у
большеносых оказались разделены добродетель и закон, а это значит, что и
сами понятия "закона" и "добродетели" утратили для них свою естественную
взаимосвязь. Нарушение закона больше не воспринимается как утрата
добродетели, поэтому государство вынуждено прибегать к наказанию. Увещевания
уже не помогают. Нравственность еще известна большеносым как понятие, но они
ее целиком связывают с религией и не считают мерилом общественной жизни.
Вообще нравственность и религия сохранили у них лишь поэтическое значение.
Желающие может восхищаться ими, однако основой жизни они больше не служат.
Понять, что подобное государство не может не впасть в хаос и что разум
ценится здесь не более, чем лишний бант на парадном платье, нам с тобой
легко и без комментариев.
Религия же у них, вообще говоря, странная. В ней много суеверия, и кое
в чем она сходна с буддизмом. Большеносые верят, что однажды (они называют
даже точное время: это было примерно в те годы, когда у нас династия
Восточная Хань сменила Западную) на землю спустился бог. Этот бог прожил
среди людей тридцать три года, а потом был ими казнен. Очень странное
представление. После этого он воскрес и поднялся на небо, где разделился на
трех богов. Он взял с собой на небо и мать, вместо себя же оставил
наместника, назначив его первосвященником. Возможно, я передаю эту историю
не совсем точно, потому что, во-первых, так до конца и не понял ее смысла,
во-вторых же, как оказалось, и сами большеносые рассказывают ее по-разному,
от чего у них даже бывают - или были - великие споры.
Я спросил, чему же учил людей этот бог. Его учение заслуживает
всяческого уважения. Он учил тому же, о чем говорит великий Кун-цзы в
пятнадцатой главе книги "Лунь Юй", где сказано: "Цзы Гун спросил: есть ли
слово, способное изменить всю жизнь человека? И учитель ответил: это -
любовь к ближнему. Не делай другим того, чего не желаешь себе". От того
времени, в котором я сейчас нахожусь, эпоху династии Хань отделяют две
тысячи лет. Значит, с тех пор, как этот бог принес людям свое учение, прошло
уже двадцать веков. За это время понятия большеносых о нравственности и
морали, очевидно, не изменились, ибо их религиозное учение о любви к
ближнему основывается не на разуме и человечности, а только и единственно на
системе наград и наказаний, составляющих, так сказать, ядро этого учения.
Как и буддисты, - в этом их учения похожи, -большеносые испытывают
неискоренимый страх перед одной мыслью о том, что после смерти их крохотная
душа перестанет существовать. Послебытие души представляется им настолько
важным, что отказ от него равносилен для них катастрофе. Другая же мысль,
вполне очевидная, что до рождения душа также не существовала, их, как ни
странно, не пугает. Свою душу они называют "вечной". Однако "вечное" - это
то, что имеет ни конца, ни начала. Как же может быть вечным нечто, имеющее
начало? (Впрочем, эта мысль, по словам господина Ши-ми, не чужда философии
большеносых. Примерно в эпоху мастера Бэй Тхо-вэня у них был философ по
имени Шоу Пэн-гао. Он писал об этом, однако его представления, по всей
видимости, не нашли широкого отклика.) На этом-то ребяческом страхе,
имеющем, на мой взгляд, ту же природу, что и страх перед привидениями и
демона-ми, религия большеносых и строит свою систему наград и наказаний. Ибо
любить ближнего человек должен не ради того, чтобы достигнуть мира с самим
собой, не ради поддержания равновесия в обществе, а Чтобы обрести, как у них
говорится, "сокровища небесные". Выходит, что из всех человеческих чувств
эта религия обращается в первую очередь к алчности. Кто следует этому учению
здесь, на земле, гласит религия большеносых, у того душа после смерти
отправится на небо, где будет вести беззаботную жизнь в присутствии бога,
причем вечно. Таким образом, душа, очевидно, должна будет сохранить
воспоминание о своей земной жизни - иначе ее невозможно было бы наградить. И
наоборот: кто не любит своего ближнего, после смерти попадет в ужасное
подземное царство, где всегда пылает огонь.
Как же может бог, болеющий о добре и любви к ближнему, быть столь
бесчеловечным? И как вообще бог может назначать своим детям, то есть людям,
вечную награду или наказание на основе таких число юридических установлений?
Ведь "детьми божиими" религия большеносых называет всех людей без
исключения. Правда, она много говорит о милосердии бои. Однако какое же это
милосердие, если оно распространяется только на тех, кто его с точки зрения
той же религии заслуживает? И это милосердие ОПЯТЬ-ТАКИ оказывается скрытой
наградой. В своих отношениях с богом большеносые, подобно торговцам, прежде
всего ищут выгоды, и ему приписывают такой же образ мышления. Проистекает же
все это, на мой взгляд, из того, что большеносые слишком персонифицируют
своего бога. У них даже есть его портреты. Это почтенный пожилой господин с
длинной седой бородой. Черты! его лица сходны с чертами большеносых. Если бы
это в самом деле было так, то мы, имеющие всем иной облик, оказались бы
ущемлены с самого начала. Разве такой бог милосерд? Нет, подлинное
милосердие проявляется только по отношению к тем, кто его как раз не
заслуживает, Если бы бог большеносых и вправду был милосерд, он должен был
бы орать к себе на небо именно тех, кто его проклинает
Однако я подозреваю, что на самом деле все это не имеет с учением бога,
спускавшегося на землю, ничего общего. Истинный Бог столь далек и велик, что
превосходит любые человеческие понятия, и Он уж во всяком случае не стал бы
облекать свое учение в фирму юридических установлений, которые каждый может
потом толковать в меру своего человеческого разумения. Я нарочно расспросил
подробнее и узнал, что их бог (который, очевидно, был всего лишь почтенным
мудрецом, правда, обладавшим необычайно глубоким пониманием божественной
сущности), этот И Су, как его называют, не оставил после себя ни строчки,
написанной его собственной рукой. Все им сказанное было записано лишь
учениками его учеников. Эти записи собраны в четырех Священных Книгах, от
которых опять-таки сохранились лишь позднейшие списки. (Хотя надо признать,
что с учением великого
Кун-Цзы у нас дело обстоит не лучше.) Господин Ши-ми дал мне эти
Священные Книги. Они не очень велики, и я прочел их с глубоким почтением за
одну ночь.
Ни единого разу, нигде в этих книгах достопочтенный учитель И Су, в
мудрости которого я не могу усомниться, не называет себя богом. Он называет
себя Сыном человеческим и постоянно говорит, что все люди суть дети божий.
Думаю, что высокопочтенный И Су, Сын человеческий, учил людей быть людьми
ради них самих, ученики же, не поняв, добавили к этому торгашеские
рассуждения о награде и наказании, потому что не умели думать иначе.
Оказалось, впрочем, что и эта мысль не нова. За две тысячи лет,
прошедших со времени И Су, его учение, как сообщил мне господин Ши-ми,
многократно менялось, разделяясь на школы и течения, что вызывало не только
ожесточенные споры, но даже бунты и войны. Господин Ши-ми рассказал мне о
нескольких из этих течений. Одно из них меня сильно поразило. Оно восходит к
мудрецу Гэй-го из Нацзия-ни, жившему в эпоху нашей династии Восточная
Цзинь37. Говоря кратко, он считал Бога настолько недоступным человеческому
пониманию и воображению, что всякое размышление о Его сущности полагал
запретным. Для него было кощунством даже думать о Боге.
Разумеется, это учение великого Гэй-го из Нацзия-ни также не нашло
отклика в мире, где новое всегда считают лучшим, чем старое, а смысл жизни
видят в постоянном шагании вперед и вперед, в уходе от самих себя. Помнишь,
что сказано в девятой главе бессмертного трактата "Лунь Юй? "Учитель
вздохнул о Инь Юе: Я видел его лишь идущим и ни разу не видел покоящимся".
Когда господин Ши-ми рассказал мне все это, когда я прочел Священные
Книги и побеседовал с друзьями, мне вспомнилась одна вещь, странным образом
связывающая этот мир с нашей родиной. У нас в Срединном царстве есть, как ты
знаешь, одна обособленная секта, верящая в бога, живущего где-то на западе.
Так вот, это - последователи И Су. Они долго бежали от гонений, пока не
осели у нас в стране, вдали от своей отчизны. Они называют себя "людьми
Светлого Учения" (Цзин цзяо). Вернувшись, я попробую установить с ними
связь. Прежде-то я не обращал на них внимания (.
На этом я закончу свой рассказ о религии большеносых, хотя и понимаю,
что он вышел краток и неполон. Не мне судить их: в конце концов, никто на
свете не знает, что есть истина. Мы пытаемся познать сущность Неба путем
размышлений (нередко уходя при этом в дебри чисто умозрительных построений);
лучше ли это? Не учится ли чему-то и идущий ложным путем? Или достаточно
всего лишь быть людьми? Не знаю. Мне остается лишь присоединиться к словам
мудреца с Абрикосового холма: "Благородному мужу не пристало заниматься
пророчествами".
Сердечно приветствую тебя и заканчиваю это длинное письмо - возможно,
самое важное из всех, до сих пор написанных мною.
Твой Гао-дай.
(понедельник, 8 ноября)
Мой дорогой Цзи-гу,
чем больше выхожу я за рамки частной жизни, тем более вынужден
опасаться, что мое происхождение будет открыто. Избежать этого очень трудно.
Когда я жил у господина Ши-ми, я находился, так сказать, под его защитой, и
подобные опасения были излишни. Но теперь я живу в Го-ти Ни-цзя, где царит
такая же несусветная толчея, как на прилетной доске хорошей голубятни в
ясную погоду, и эта опасность намного выше. До сих пор мои истинные
обстоятельства были известны лишь двоим: госпоже Кай-кун и господину Ши-ми.
Господин Ши-ми относится к моему пребыванию в его мире и к самому
путешествию во времени очень серьезно: он понимает, как важно для меня
сохранить все в тайне. Живи он в нашем времени, его с полным основанием
можно было бы назвать "благородным мужем" именно в том смысле, как это
понимает великий Кун-цзы. Госпожу Кай-кун тоже можно было бы так назвать -
если бы она была мужчиной. Не считая похвалы красоте, это лучшее, что можно
сказать о женщине. Но вот поверила ли она моему рассказу - не знаю. Сама она
меня никогда ни о чем не спрашивала. Иногда мне кажется, что мою историю,
которая здесь и в самом деле кому угодно показалась бы невероятной, она
считает не слишком ловкой выдумкой, призванной скрыть какие-то иные
обстоятельства, более правдоподобные, но гораздо менее благовидные. Впрочем,
мне в любом случае удобнее оставить ее при своем мнении.
Отчего же я так боюсь "разоблачения", ведь в моем путешествии нет
ничего предосудительного? Беда в том, что, открой я свое происхождение, на
меня тотчас начнут глядеть как на призрак. Мне это было бы весьма неприятно.
Кроме того, мне, скорее всего, просто не поверят. Это было бы для меня еще
неприятнее, ибо тогда мне пришлось бы прибегать к доказательству.
Доказать-то я, конечно, доказал бы, но после этого немедленно стал бы
вселенской диковиной и лишился возможности наблюдать, ибо сам превратился бы
в предмет наблюдений. Нет, я не только предпочитаю, но и просто вынужден
хранить свою тайну, чтобы наблюдать за всем, так сказать, из укрытия,
стремясь привлекать к себе как можно меньше внимания, хоть это и нелегко,
ибо и в платье большеносых мой облик еще слишком выделяется из общей картины
здешнего мира.
Мастер Юй Гэнь вернулся. Теперь он живет в другой комнате, хотя и в той
же Го-ти Ни-цзя. Он не устает задавать вопросы, так что опасность быть
раскрытым грозит мне постоянно. Довериться же ему в полной мере, как
господину Ши-ми и госпоже Кай-кун, я не могу. Поэтому я все время должен
быть начеку, находя удовлетворительные ответы на его вопросы, а они бывают
самые неожиданные. Одну западню, впрочем, я уже миновал: с лесоводом из
Пекина мы поговорили. Уклониться было никак не возможно. Даму, заведующую
главным Тэ Лэй-фанем нашего постоялого двора, господин Юй Гэнь-цзы довел
чуть ли не до умопомрачения. Он велел ей звонить в Пекин до тех пор, пока
его тамошний друг не отзовется. Сначала у нее просто не получалось. Потом
получилось, но установившаяся было связь тут же оборвалась (видимо, это
устройство действует все же не так безотказно, как кажется, во всяком
случае, на таких больших расстояниях). Но вот наконец далекий лесник из
Срединного царства отозвался - совсем тихо, еле слышно. К счастью, я так и
не придумал, о чем завести с ним беседу. Произнеся несколько положенных
вежливых фраз, я передал ему привет от господина Юй Гэня. И убедился, что
наш пекинский правнук также утратил навыки вежливого обхождения. Во-первых,
он принял меня за уроженца Синьцзяни, говорящего на маловразумительном
провинциальном наречии: во-вторых, он не осведомился ни о моем здоровье, ни
даже о том, живы ли мои родители. Он передал лишь свой привет господину Юй
Гэню. На этом, собственно, наш разговор и закончился. Однако господин Юй
Гэнь остался очень доволен, так что эта напасть для меня, надо полагать,
миновала.
Но что в этом толку, если почти сразу же вслед за этим на меня
свалилась другая. Причем тут дело, по-видимому, только начинается, так что
сердце мое то и дело сжимается от страха.
Произошло все это вчера. Ничего не подозревая, я спустился в горницу
Го-ти Ни-цзя, где мы с господином Юй Гэнь-цзы договорились о встрече, чтобы
пойти вместе распить бутылочку Шан-пань. И вот я иду и вижу: сидит он, а
рядом с ним - кто бы ты думал? Настоящая, живая дама из Срединного царства!
Моим первым побуждением было немедленно бежать, но было поздно, ибо они меня
уже увидели. Я был настолько потрясен, что позабыл даже о правилах
вежливости - что, впрочем, как я теперь понимаю, оказалось мне только на
руку. Да, это была настоящая дама из Срединного царства, - правда, одетая,
как и я, в платье большеносых, причесанная, как женщины большеносых, с
незабинтованными ногами и ничем не прикрытым лицом, - но все же, вне всякого
сомнения, наша с тобой соотечественница. Мастер Юй Гэнь вскочил с места и
радостно представил меня ей, очевидно полагая, что я при виде ее должен по
меньшей мере запрыгать от восторга.
Но я овладел собой довольно быстро. Мне помогло и то, что родом эта
дама оказалась с одного из островов у фуцзяньского побережья (,который
теперь тоже заселен представителями нашего народа. Выговор у нее был
ужасный: впрочем, друг друга мы с грехом пополам понимали. Зовут ее
"маленькая госпожа" Чжун. "Маленькая госпожа" означает у большеносых,
во-первых, незамужнюю женщину, во-вторых - женскую прислугу в харчевнях,
независимо от того, замужем она или нет. Когда мы с господином Юй Гэнь-цзы
были в городском саду, где жители Минхэ-ня в хорошую погоду сидят под
созревающими каштанами и пьют свои Бо-шоу или Ма-люй, нас обслуживала
женщина, зад у которой по размеру превосходил лошадиный, руки были так
велики, что удерживали по пятнадцати кружек Ма-люй, а ростом она была по
меньшей мере на четыре головы выше меня, - настоящий утес из мяса и жира. И
все же господин Юй Гэнь-цзы обращался к ней: "Маленькая госпожа! "38 Это
было осенью, в один из последних теплых дней. За столиком неподалеку от нас
сидел господин, внешность которого показалась мне необычной даже по здешним
понятиям. Господин Юй Гэнь-цзы вполголоса объяснил мне, что это один из
известнейших поэтов Минхэня. Зовут его Си Гэй, и пишет он, по словам
господина Юй Гэнь-цзы (если я правильно его понял), только в летние месяцы.
Что ж, это весьма разумно. Я был бы только рад, если бы мои "Двадцать девять
поросших мхом скал" тоже сочиняли свои стихи только летом. Но нет, они
исправно пишут их каждый день, от зари до зари, и никакая буря им не помеха.
Господин поэт Си Гэй выглядит уже пожилым. Кожа на его лице словно
задубела. По внешности я бы принял его за пастуха. Мастер Юй Гэнь тихонько
сообщил, что обычно господина Си Гэя окружают друзья и поклонники,
составляющие как бы его свиту. Быть приглашенным за его столик - большая
честь, ценимая здесь даже больше, чем приглашение на ужин к верховному
мандарину всей страны Ба Вай. В одиночестве, как сегодня, господин Си Гэй
остается редко. Хотя мастер Юй Гэнь говорил очень тихо, господин поэт,
видимо, догадался, что речь идет о нем, и взглянул прямо на нас. Собрав лоб
в невероятное количество морщин, он обратился к нам в грубовато-резкой
манере, отличающей всех жителей Минхэня:
- Я так понимаю, это вы обо мне говорите? - Я поднялся с места, сделал
две трети поклона и произнес: - Я и в самом деле позволил себе
непростительную дерзость заговорить своими жалкими, недостойными устами о
непревзойденном мастерстве вашей высокопочтенной особы. Но я буквально лишь
за миг до этого узнал, что мне выпала эта редкая удача, сравнимая лишь с
лицезрением радуги во время восхода солнца, - увидеть прославленнейшего из
поэтов великого города Минхэня. И, сколь бы ни были тяжки мои прегрешения в
те немногие годы, которые мне, невежественному червю, еще осталось влачить
на земле, вся моя жизнь отныне будет озарена воспоминанием о том, что я
целых несколько мгновений дышал одним воздухом с князем всех поэтов Минхэня
и страны Ба Вай, с величайшим из поэтов мира.
- А, идите вы, - отозвался поэт, - садитесь-ка лучше ко мне, поговорим.
Я хотел почтительно отказаться и, как положено, дождаться третьего
приглашения. Однако господин Юй Гэнь-цзы тут же собрал вещи и перешел за
столик господина Си Гэя - рассудив, очевидно, что не стоит упускать случай,
перед которым блекнет даже честь быть приглашенным к верховному мандарину.
Поэтому и я перебрался за его стол, не забыв дважды произнести подобающие
формулы извинения за то, что посмел омрачить своим присутствием сияние славы
великого поэта.
- А, слушайте, идите вы, - отвечал на это поэт с замечательной
скромностью, которой могли бы поучиться некоторые из наших "Двадцати девяти
поросших мхом скал", - не такой уж я великий, так, пишу просто в свободное
время, что в голову взбредет.
В ответ я поклялся, что непременно попрошу своего друга достать мне
книгу несравненных стихов господина Си Гэя и, хоть мой непросвещенный взгляд
и осквернит их возвышенную чистоту, посвящу остаток жизни самому
внимательному и почтительному восхищению ими.
- А, идите вы, - возразил поэт. Здесь нужно заметить, что это
выражение, "идите вы", в разговорах жителей Минхэня отнюдь не означает
требования немедленно удалиться. Оно означает лишь: "Не стоит говорить об
этом" или "Не придавайте этому значения".
- Так вы из Ки Тая? - осведомился затем поэт. Говоря со мной, он
разрезал на тоненькие ломтики местные плоды, напоминающие маленькие репки:
ими жители Минхэня любят закусывать Ма-люй. Называются эти плоды "Лэй Ди'с".
Разрезав очередной Лэй Ди'с, господин Си Гэй пересыпал ломтики солью и,
снова сложил из них целую репку. - Лэй Ди'с-ка должна плакать, как у нас
говорят, - поучал он меня при этом в своей безграничной доброте. Он имел в
виду сок, который должна была выделить репка благодаря действию соли.
- Вот как, - продолжал он. - Значит, вы из Ки Тая. Конфуция знаете? -
"Конфуцием" большеносые называют великого Кун-цзы. Я испугался, ибо в первый
миг мне показалось, что он намекает на мое собственное "древнее"
происхождение, и у меня невольно вырвалось: - Лично не знаком.
Тут господин Си Гэй расхохотался в полный голос и несколько раз
повторил, что я ему нравлюсь. Господин Юй Гэнь-цзы так и грелся в лучах
снизошедшей на меня милости, хотя мастер Си Гэй не обменялся с ним еще ни
единым словом. Оказалось, что о великом Кун-цзы господин Си Гэй кое-что
слышал. Я немного рассказал ему об учении мудреца с Абрикосового холма.
Господина Си Гэя это настолько заинтересовало, что несколько раз задавал мне
вопросы. Рассказал я ему и о Мэн-цзы, о том презрении, которое этот мудрец
испытывал к войне и военачальникам, а также о чжэнмин (39, что привело его
прямо-таки в неописуемый восторг.
- Да, - сказал он, - "исправление понятий" - это отлично. С понятиями
дело у нас обстоит хуже некуда. Вы, наверное, заметили? - Я позволил себе с
ним согласиться. - Сумасшедший дом, - продолжал он, - теперь называют
"лечебницей для нервнобольных", тюрьму - "исправительно-трудовым
заведением", харчевню - "предприятием общественного питания"! Да-да, -
закивал он головой, - нужно исправлять, понятия! Как это по-вашему? -
Чжэнмин, - подсказал я. - Чжэнмин, - повторил он несколько раз, -
чжэн-мин... Надо будет запомнить. Силен, собака, этот ваш Конфуций!
Не пугайся: господин Си Гэй вовсе не намеревался оскорбить мудреца с
Абрикосового холма. На языке жителей Минхэня слово "собака" в соединении со
словом "силен" означает высшую степень похвалы и одобрения.
Говорили мы долго. Когда я рассказал о взглядах великого Сюнь-цзы,
считавшего человека злым по природе, но способным побороть свои злые
помыслы, господин Си Гэй признался, что всей душой разделяет эти взгляды40.
- Да-да, - снова закивал он головой, - человек зол. Зол и глуп. - И
процитировал, глядя на нависающие над нами листья каштана, строки своего
любимого поэта и покойного учителя (его имя господин Си Гэй по моей просьбе
записал для меня на бумажке. Нашими знаками его можно лишь приблизительно
передать как "П'ле"). Строки были такие:
Да, человек, строй планы,
Считай себя светочем небес,
Придумывай, что хочешь:
Все равно у тебя ничего не выйдет41.
Между тем к столику начали подсаживаться приятели господина Си Гэя, из
которых по душе мне пришлись лишь немногие. Я намекнул господину Юй
Гэнь-цзы, что пора уходить: он поднялся с места, я сделал поклон, заверив
господина поэта в совершеннейшем почтении к нему самому и к его божественным
стихотворениям, и мы удалились. Поэт еще прокричал мне вдогонку: "Я тоже
конфуцианец! " Кстати, когда этот его Лэй Ди'с "заплакал", он и мне
предложил несколько ломтиков, любезно поддев их ножом. Эти ломтики
отрыгивались мне еще долгое время после того, как мы покинули Каштановый
павильон. Однако в остальном встреча с господином Си Гэй-цзы, пишущем только
в летние месяцы, произвела на меня неизгладимое впечатление.
И все же, почему я о нем вспомнил? Ах, да: я говорил о необъятных
телесах "маленькой госпожи" из Каштанового павильона, потому что так здесь
принято обращаться к женской прислуге и вообще к незамужним женщинам, в том
числе и к госпоже Чжун, с которой меня столь неожиданно познакомил господин
Юй Гэнь-цзы в горнице нашего постоялого двора.
Я уже не раз писал тебе, милый Цзи-гу, что одной из величайших
странностей этого мира мне представляется положение и поведение женщин: они
подражают мужчинам во всем, так что о каком-либо подчинении первых последним
и речи быть не может. Я понимаю, что за тысячу лет многое могло и должно
было измениться: но чтобы так изменились самые основы человеческих
отношений?.. Мы много беседовали об этом с госпожой Кай-кун, и у каждого из
нас находились достаточно весомые доводы. Я понял, что объяснить эти
изменения одним лишь падением нравов и разрушением семейных уз не удастся.
Госпожа Кай-кун предложила мне проявить по отношению к женщинам ту
терпимость, которую великий Кун-цзы учит выказывать, например, варварам и
торговцам. Никто из богов или людей, сказала она, никогда не утверждал, что
женщина не способна быть цзюньцзы (.Что ж, против этого трудно найти
возражения.
Как и госпожа Кай-кун, исполняющая должность учителя, маленькая госпожа
Чжун тоже состоит на службе: она работает летающей горничной.
Ты, разумеется, спросишь: что такое летающая горничная?
Чтобы объяснить это, мне снова придется сделать отступление. Этот мир,
мир большеносых, настолько чужд нашему, что я, как ты можешь судить по моим
письмам, испытываю величайшие затруднения всякий раз, когда пытаюсь описать
тебе хотя бы степень этой отчужденности. Он не только заполнен иными,
непривычными нам вещами: у большеносых свои, особые понятия, и мысль их
движется неведомыми, чуждыми нам путями. Совпадений так мало, что мне часто
бывает не от чего оттолкнуться, чтобы описать то или иное явление. Поэтому
мои описания нередко походят на попытки объяснить слепой черепахе, как
выглядит верблюд. И у верблюда, и у черепахи имеются четыре ноги, голова и
хвост, однако на этом совпадения кончаются, да и то ноги, голова и хвост у
обоих совершенно различны.
В своих письмах я рассказывал тебе о поразивших меня вещах, стараясь
объяснить и истолковать их в меру собственного моего разумения. Но мои
рассказы, конечно, не могут дать полного представления об этом мире. Он
изобилует еще множеством вещей, явлений и правил, охватывающих различные
стороны жизни: я узнал и их, одни сумев объяснить себе, другие - нет, но в
письмах так и не упомянул о них ни разу. Почему? Потому что описать все это
не в человеческих силах. Представь себе, что я стою перед огромным тканым
ковром, занимающим целую стену, с изображениями людей, животных и множества
других предметов. Я могу бегло охватить его взглядом, но этот взгляд не
может не быть поверхностным, отчего и описание ковра не получится ни полным,
ни точным.
Так, я до сих пор не рассказывал тебе об искусственных летающих
драконах. Впервые я увидел такого дракона, когда мы с госпожой Кай-кун
катались на ее Ма-шин по живописным окрестностям Минхэня (мы побывали,
кстати, на берегу поистине прекрасного озера, в деревушке под названием Ду
Чжин). Было это еще летом: мы посетили несколько озер, расположенных к югу
от Минхэня, и поехали назад по широкой и гладкой дороге, предназначенной
только для повозок Ма-шин. Когда мы уже подъезжали к городу (ворот у городов
больше нет: о въезде в город узнают по тому, что продольную дорогу
пересекают несколько поперечных, отчего, как я убедился, там постоянно
бывают заторы), я вдруг увидел, как совсем низко над нами пролетел огромный
железный дракон. Он летел медленно и величественно, простерев крылья и
далеко вытянув голову, скорее даже парил в воздухе, не обращая никакого
внимания на нашу маленькую повозку, а потому не испугал меня: он снижался,
очевидно, собираясь опуститься на землю, и скоро скрылся за крышами
ближайших домов.
Если бы я увидел такое в первые дни моего пребывания здесь, я,
вероятно, умер бы от страха. Но мне, к счастью, довелось увидеть этого
серебристо-серого дракона уже после того, как я повидал в этом мире много
чудес, и поэтому я отнесся к нему спокойно. Госпожа Кай-кун объяснила мне, в
чем дело.
Невдалеке отсюда, сказала она, находится большое поле, отведенное для
драконов, чтобы они могли свободно садиться и взлетать. Через несколько дней
мы с ней побывали на этом поле, и я увидел их своими глазами. Драконов здесь
очень много. Они летают во всех направлениях и могут преодолевать очень
большие расстояния. Некоторые из них летают даже в Срединное царство.
Долететь туда дракон способен менее чем за двадцать часов.
Драконы эти, конечно, не настоящие: они сделаны из железа. Это машины.
Так же, как дома на колесах, возящие людей по каменным дорогам, эти железные
дома с крыльями перевозят людей по воздуху. Когда мы были на Драконьем поле,
я видел, как они садятся и взлетают. Грохот, производимый ими, превосходит
всякое воображение: он гораздо сильнее того шума, который обычно
сопровождает жизнь большеносых. Это ужасный гром, так сильно сотрясающий
землю, что кажется, будто она вот-вот треснет и провалится под ногами. Но
она все же не трескается. Приходится лишь удивляться, сколько всего способна
выдержать матушка-земля.
Один серебристо-серый дракон может перевезти за раз сотню и более
путешественников. Госпожа Кай-кун предложила купить для меня место внутри
такого дракона. Она сказала, что уже много раз летала на драконах, и это
совсем не опасно. Она, конечно, готова лететь на нем вместе со мной. Честно
признаться, мне было бы любопытно испытать это: с другой же стороны, мудрец
с Абрикосового холма говорит, что долг и добродетель предписывают человеку
без особой нужды не подвергать опасности свою плоть, унаследованную им от
родителей. Поэтому я отвечал, что подумаю и, возможно, полечу на драконе -
как-нибудь в другой раз. Больше мы к этому разговору не возвращались.
Так вот. Путешественникам, летающим на этих Драконах-машинах, нужно
что-то есть и пить, ибо путешествие часто продолжается несколько часов. Ведь
если повозка летит по воздуху, с нее так просто не слезешь, чтобы сделать
привал и закусить. Поэтому Дракон берет с собой вдоволь разной еды и питья,
путешествующих же, как в обычной земной харчевне, обслуживают подавальщики и
горничные. Это особое ремесло, со своими правилами, и маленькая госножа Чжун
как раз и есть одна из таких летающих горничных. Этим она зарабатывает свое
пропитание.
Я расспрашивал ее обо всем очень подробно - хотя бы для того, чтобы
самому избежать ее вопросов. Она рассказала, что летать ей приходится очень
много. Особенного она в этом давно уже ничего не находит. Бывают и
неприятные ощущения - например, когда дракон начинает вдруг плясать в
воздухе (иногда с ним такое случается). Тогда нужно крепко держаться за
что-нибудь: из путешественников же многие начинают блевать. Убирать за ними,
к сожалению, тоже входит в обязанности летающей горничной. Но в общем ей
нравится перелетать из города в город. Иногда дракон отдыхает дня два или
даже три, и тогда ей удается осмотреть город. Сейчас она таким образом
пробудет несколько дней в Минхэне.
Господин Юй Гэнь-цзы, маленькая госпожа Чжун и я провели вместе весь
вечер. Она меня ни о чем не спрашивала. Здешние люди, не только большеносые,
больше любят говорить о себе, чем слушать других. Мне это даже на руку. Мы
пообедали в весьма приличной, отделанной внутри деревом харчевне под
названием "Черный лес". Народу в ней было немного. Господина Юй Гэнь-цзы там
хорошо знали. Он велел позвать главного повара, господина Шао-ба, который и
явился к нам, одетый во все белое: господин Юй Гэнь-цзы попросил его
приготовить для меня что-нибудь без коровьего молока. Во мне пробудилась
надежда, и я спросил господина Шао-ба, нельзя ли заказать тушеную собаку:
нет, развел тот руками, к сожалению, нельзя. В остальном же обед был просто
великолепен - для меня господин Шао-ба приготовил жаркое из косули, - да и
напитки были выше всяких похвал. В этот раз мы пили не Шан-пань, а другой
напиток, тоже пенящийся: он называется "Доу Пэй-нон"42 и ценится знатоками
гораздо выше, чем просто Шан-пань, как сообщил мне господин Юй Гэнь-цзы.
Кроме того, он и стоит втрое дороже. После этого мы посетили маленькую
подземную питейную лавку, где гремела музыка, горел красноватый свет и
стояли облака дыма. Было похоже на "Райский сад", только без раздевающихся
акробаток. Здесь гости танцевали сами. Я, конечно, в этом не участвовал, а
господин Юй Гэнь-цзы предложил маленькой госпоже Чжун исполнить с ним один
танец. Правил здешнего танцевального искусства я совсем не понимаю. Танцы у
большеносых, по нашим понятиям, крайне примитивны. Они просто держатся друг
за друга и слегка подпрыгивают. Когда господин Юй Гэнь-цзы спросил, не хочу
ли я пригласить маленькую госпожу Чжун на танец, я с поклоном извинился и
сказал, что вынужден отказаться от этой чести, ибо не владею приемами
местных танцев.
Поздно вечером мы наконец вернулись в Го-ти Ни-цзя. Мастер Юй Гэнь был
уже весьма утомлен и немедленно удалился к себе. Я же вместе с маленькой
госпожой Чжун поднялся к себе в комнату, и мы с ней выпили еще бутылку Доу
Пэй-нон (оказалось, что этот напиток можно заказать и в нашей Го-ти Ни-цзя).
После этого маленькая госпожа Чжун позволила мне разделить с ней ложе. Она,
по обычаю большеносых, тоже сняла с себя совершенно всю одежду. Ноги у нее
были не перевязаны, то есть, по нашим понятиям, все-таки довольно велики,
зато грудь оказалась утешительно маленького размера. Форма ее волосяной
рощицы вызвала у меня воспоминания о моей наложнице Фан-ма, и я снова
затосковал по родине. Затем маленькая госпожа Чжун заснула. Я же еще долго
лежал без сна, со слезами вспоминая о своем доме в Кайфыне, о тебе, о Фэн-ма
и о своей любимой Сяо-сяо. Возможно, однако, что это чувствительное
настроение охватило меня из-за напитка Доу Пэй-нон, которого я выпил
несколько больше, чем обычно. Потом наконец заснул и я - крепким, спокойным
сном.
На этом я заканчиваю письмо и сердечно обнимаю тебя. Твой далекий друг
-
Гао-дай.
ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ
( понедельник, 15 ноября)
Мой дорогой Цзи-гу,
не волнуйся: я не забыл о твоей просьбе. Напоминать мне о ней в каждом
письме не нужно. Потерпи еще немного. Как только представится хоть малейшая
возможность, я выпытаю у этой танцовщицы секрет ее исчезающих белых шариков.
Просто мне пока не удалось снова побывать в заведении, именуемом "Райский
сад". Из подробностей помню еще, что разделась она совершенно донага;
шариков у нее было три, и величиной они были с небольшое куриное яйцо.
Сначала она жонглировала ими, широко расставив ноги (и жонглировала, кстати,
неважно), а потом один за другим проглотила - или сделала вид, что
проглотила; затем, немного попрыгав, принялась извлекать их точно так же
один за другим с противоположной стороны, из отверстия, для этого вовсе не
предназначенного (понарошку, конечно), всякий раз коротко вскрикивая. В
точности разглядеть, как она это делает, было, сам понимаешь, невозможно. Не
исключаю, что она прятала шарики в руке. Больше, в общем-то, прятать было
негде, ведь на ней ничего не было надето. Точнее, почти ничего: на шее она
оставила белую ленту, усыпанную драгоценностями (поддельными, очевидно).
Однако к фокусу с шариками эта лента явно не имеет отношения. Обещаю тебе,
впрочем, наведаться в "Райский сад" в самое ближайшее время и, если эта
танцовщица еще там, поговорить с ней: думаю, за определенное вознаграждение
она согласится раскрыть секрет своего трюка.
Возможно, тебе будет интересно узнать, с чем познакомил меня мастер Юй
Гэнь несколько дней назад. Накануне вечером я снова восхищался игрой
Небесной четверицы в доме у одного из музыкантов, друзей господина Ши-ми.
Сообщаю об этом лишь для того, чтобы ты мог представить, какое невообразимое
расстояние разделяет эти две крайности - музыку Небесной четверицы, с
которой я познакомился благодаря господину Ши-ми и его друзьям, и то, что
показал мне господин Юй Гэнь-цзы. Между этими двумя крайностями умещается
все нелепое многообразие мира большеносых.
Господин Юй Гэнь-цзы нанял повозку Ма-шин, и мы поехали в ту часть
города, где я до сих пор не бывал. Погода была мерзкая: снег, шедший
вперемежку с дождем, еще усугублял безрадостное впечатление от каменных улиц
и серых, да к тому же грязных домов. Дома эти чрезвычайно высоки и
расставлены как попало. При этом они вовсе не сложены из камня, как кажется
на первый взгляд, а отлиты. Господин Юй Гэнь-цзы объяснил мне, как это
делается: дробленые камни перемешивают с водой и некоторыми другими
веществами, так что получается кашицеобразная масса; застыв, она делается
твердой, как камень. Из дерева сколачивают формы, в которые и наливают
упомянутую кашицу. Когда та застынет, формы удаляют, и дом готов. Зодчие
большеносых научились управляться с этой кашицей и формами необычайно ловко
и быстро. Мимо таких домов мы и ехали. Отлитые по единому образцу, они
образуют целый квартал. Людей здесь живет много, несколько тысяч. По словам
господина Юй Гэнь-цзы, сюда приезжают зодчие из дальних краев, чтобы
посмотреть и поучиться: квартал считается образцом строительного искусства.
Почему - я так и не смог понять.
Там же невдалеке стоит башня, достигающая - хочешь, верь, хочешь, нет,
- полутора четвертей ли в высоту. Никакие здания, ни даже самые высокие
храмы у нас на родине не могут и сравниться с этой башней. Если стоящий у
подножия башни захочет разглядеть ее вершину, ему придется запрокинуть
голову на спину. Башня лишена каких бы то ни было украшений и не имеет
определенной цели; во всяком случае, господин Юй Гэнь-цзы не смог объяснить
мне, зачем ее построили. Внутри башни устроены повозки, доставляющие
желающих на вершину, но я отклонил это приглашение. Хоть господин Юй Гэнь и
утверждает, что оттуда, сверху, открывается великолепный вид на местность, я
все же не верю, чтобы с высоты птичьего полета мир большеносых выглядел
привлекательнее, чем с земли. Башня тоже целиком отлита из каменной кашицы.
Неподалеку от башни имеется другое сооружение, еще более нелепое и
загадочное, однако господин Юй Гэнь-цзы, вопреки своему обычному
здравомыслию, показывал его мне с такой гордостью, точно сам его построил.
Крыши у этого сооружения практически нет, оно лишь частично прикрыто
грязноватого цвета навесом, отдаленно напоминающим сильно увеличенный шатер
кочевников. По форме все сооружение представляет собой огромный овал,
понижающийся внутри к середине, и там как бы на ступенях устроены
многочисленные сиденья, также обращенные к середине. Всего внутри этого
овала одновременно помещается почти сто тысяч человек (могу себе
представить, какие шум и вонь царят там тогда! ). В самой середине овала
расположен луг, довольно большой, однако при взгляде сверху кажущийся почти
крохотным. Господин Юй Гень-цзы был весьма удивлен, узнав, что я до сих пор
даже не слыхал об этом сооружении. (Он знает, что я иностранец, но, конечно,
не догадывается, что я еще и "иновременец".) Он долго рассказывал мне о
событиях величайшей важности, имевших место в этом овальном доме; по его
словам, они совершаются здесь сравнительно регулярно. Слова и выражения, им
при этом употреблявшиеся, были мне совершенно не знакомы. Судя по всему, он
имел в виду какие-то массовые ритуалы, возможно, публичные казни.
Этот огромный овальный дом тоже литой. Вообще литье камня, конечно,
полезное изобретение. Однако, как это часто бывает, облегчение тяжелых работ
и тут вызвало к жизни множество злоупотреблений. Извращаются ведь даже
лучшие человеческие изобретения, причем так, что старый обычай в конце
концов оказывается предпочтительнее. Если бы большеносым приходилось строить
из кирпича и глины, затрачивая на каждый дом много времени и труда, они бы,
наверное, сто раз подумали, прежде чем возводить такие бессмысленные
сооружения, как башня высотой в полторы четверти ли или гигантский овал!
Мы поехали дальше: целью нашего путешествия была одна из местных
мастерских, а именно кузница. В одном из писем я как-то упоминал о том, что
мастер Юй Гэнь хотел показать мне такую мастерскую. Он знаком с начальником
этой мастерской или кузницы; его ранг считается у большеносых весьма
высоким, а влияния у него, пожалуй, будет побольше, чем у иного мандарина
или министра (в основном, думаю я, благодаря подкупу).
Читая это письмо, ты наверное представишь себе кузницу наподобие нашей
- и ошибешься. Занимает она не один дом, и тем более не одно из помещений в
доме, а несколько десятков домов (тоже литых, разумеется) на весьма обширной
территории, целый город, окруженный высокой стеной. Над некоторыми домами
поднимаются высокие трубы величиной почти с виденную мной башню. Из них
постоянно идет дым, черный, желтый или белый, и вонь стоит неописуемая. Как
могут большеносые выносить все это подолгу, остается для меня загадкой. К
слову сказать, обоняние у большеносых значительно хуже нашего. Они чувствуют
лишь самые грубые запахи, тонких же ароматов совсем не различают. Очевидно,
вонь, окружающая их с детства, значительно притупляет эту способность. Когда
мы подъехали к стене, у ее ворот нас встретил посланник высокопочтенного
Начальника кузницы; он провел нас внутрь, мимо нескольких зданий, и
пригласил в дом, где шума было гораздо меньше. Из домов, мимо которых мы
шли, доносился страшный грохот, будто гремели одновременно тысячи молотков;
он проникал наружу даже сквозь их толстые стены. В доме же, где шум был не
так силен, находилась приемная высокопочтенного господина Начальника. Принял
он нас радушно. С господином Юй Гэнь-цзы он дружески поздоровался. Я отвесил
половину поклона. Затем нам предложили по бокалу Шан-пань. - От
высокопочтенного Начальника кузницы исходил приятный запах. В его
распоряжении находилось несколько очень красивых дам, делавших что-то за
непонятными устройствами, заполнявшими все соседние комнаты. После обмена
несколькими ничего не значащими любезностями господин Юй Гэнь-цзы представил
меня как гостя из далекой страны, желающего ознакомиться с кузницей.
Высокопочтенный Начальник кузницы сказал, что чрезвычайно польщен этим, и
нажал кнопку, после чего что-то запищало, и снова появился тот посланник.
Ему-то господин Начальник и поручил показать нам кузницу. И, хотя мы
посетили всего лишь часть зданий и мастерских, потрясающих своими размерами
(и загаженностью), заняло это у нас два часа с лишним. Впрочем, мне и этого
хватило с избытком.
Описывать тебе по порядку все эти здания и мастерские у меня нет ни
желания, ни возможности - прежде всего потому, что я не понял ни смысла, ни
содержания выполнявшихся там работ. Правда, сопровождавший нас посланник
время от времени давал какие-то пояснения, но даже господин Юй Гэнь-цзы
потом признался, что понял далеко не все. Чтобы понять все, нужно быть
знатоком этого дела.
Что именно куют в этой кузнице, с первого взгляда понять совершенно
невозможно. Из объяснений и последующей беседы с высокопочтенным господином
Начальником я узнал, что все эти работы как-то связаны с изготовлением
повозок Ма-шин. Латунный бубенчик, украшающий сбрую, изготавливается в один
прием. Есть литейщик, есть форма, и можно увидеть, как литейщик наливает в
форму жидкий металл, как поднимается пар, и услышать шипение, когда литейщик
опустит форму в воду, - и бубенчик готов. Эта работа проста. Изготовление
арбалета представляется нам уже гораздо более сложной работой, ибо состоит
из многих приемов: мастер выковывает отдельно каждую деталь, потом подгоняет
и прилаживает их друг к другу. Однако и тут есть исходное сырье, есть работа
и есть готовое изделие: их можно увидеть. А в этой кузнице все иначе. По
количеству и сложности вложенного труда повозка Ма-шин, или летающий
железный дракон настолько же сложнее арбалета, насколько тот сложнее
бубенчика с лошадиной сбруи. Знают ли работающие здесь люди, спросил я
нашего проводника, знают ли они сами, что изготовляют? После некоторого
раздумья тот признал, что не знают. Я так и думал.
Механизмы невероятной величины выстроены там длинными рядами; все они
состоят из множества движущихся частей и соединены друг с другом
проволоками. Все это образует путаницу, от которой и у посетителя путается в
голове. Кругом валяются какие-то обломки и металлические части. Все
пропитано жирной копотью. Люди, управляющие этими механизмами или, вернее,
укрощающие их, - хотя эти механизмы суть не что иное, как рабочие
инструменты, только разросшиеся до прямо-таки демонических размеров, - по
окраске ничем от этих инструментов не отличаются. Откуда-то сверху грозно
опускаются тяжелые грузы. Из узких труб со свистом вырывается пар. Сверкают
маленькие молнии, заливая все ярким белым светом. Далеко вверху проплывают
еще механизмы весом и величиной с целый дом, будто влекомые невидимой рукой.
И все, все кругом покрыто сажей и грязью. Посланник Начальника,
приветствуемый рабочими, кстати, с редкой у большеносых покорностью,
передвигался весьма осторожно, чтобы не запачкать свой прекрасный Ко-тунь.
- И что же, эти люди, - спросил я, - работают так каждый день?
- Да, - ответил посланник с очевидным недоумением.
- Вот так - каждый день, все время?
- В день по восемь часов, - уточнил посланник, - но у них есть два дня
для отдыха в каждую Не Дэ-ляо (это тот самый семидневный цикл большеносых, о
котором я уже писал), и еще три или четыре Не Дэ-ляо отдыха подряд один раз
в году.
- И так - всю жизнь?
- Н-ну, в общем, да, - подтвердил посланник, - конечно, всю жизнь. Если
не в этой кузнице, то в другой такой же. Но за это они получают много денег.
Они, правда, считают, что слишком мало, но господин Начальник находит, что
платит им слишком много.
Я задал еще много вопросов и на все получил ответы. Но два часа спустя
в голове у меня уже гудело, и мы вернулись в приемную высокопочтенного
господина Начальника, с которым проговорили еще целый час. Я спросил,
неужели вся эта кузница принадлежит ему. О нет, рассмеялся он, она слишком
велика, чтобы принадлежать одному человеку.
- Кому же она принадлежит? - продолжал допытываться я. - Это сложный
вопрос, - отозвался господин Начальник. По его лицу было видно, что вопрос
мой показался ему глупым.
Мы распрощались. Солнце уже клонилось к закату. С неба все еще падал
дождь вперемешку со снегом; быстро темнело. Работа в кузнице прекратилась.
Из ее ворот потоком двинулись работавшие там люди. Прямо напротив находилось
большое поле, на котором стояло множество повозок Ма-шин. Устало передвигая
ноги, эти рабы кузницы отыскивали свои повозки, залезали в них и уезжали.
Такая повозка есть у каждого из них, объяснил мне господин Юй Гэнь-цзы.
Сутолока началась просто невообразимая. Две повозки столкнулись, и их
хозяева начали ругаться. Теперь, подумал я, господину судье Мэй Ло снова
найдется работа.
Вот так и живут они, эти люди, целыми днями не видя ничего, кроме грязи
и копоти, вечерами же пробираясь на своих повозках через массу других, чтобы
наконец добраться до домов, отлитых из серого камня, где их ждут большеносые
женщины, бокал молока или Ма-люй... Можно ли представить себе жизнь
безотраднее? Не удивительно, что они утрачивают чувство прекрасного и
понимание взаимосвязи вещей. Я отнюдь не поклонник премудрого Мо-цзы,
считавшего, что человеку достаточно обрабатывать лишь маленький огород,
чтобы прокормить себя, остальное же время можно посвятить развитию духа.
Люди еще задолго до нас убедились, что так жить, к сожалению, невозможно;
однако то, что я увидел здесь, в вышеописанной кузнице, - прямо тому
противоположность. Это - полное забвение духа. При этом виденная мной
кузница, по словам мастера Юй Гэня, еще вовсе не велика. В одном только
Минхэне имеются другие, гораздо большие, по сравнению с которыми эта так же
мала, как наши по сравнению с нею. Но даже самая большая кузница Минхэня -
ничто но сравнению с расположенной дальше к северу, где под нее отведена
чуть не целая область, или с кузницами в стране А Мэй-ка, где окруженные
вечными дымом и копотью города-кузницы так и лепятся один к другому. Было
время, говорит Юй Гэнь, когда такие кузницы считались вершиной человеческих
достижений. Нынче в этом многие сомневаются. Боюсь, однако, закончил он, что
эти сомнения уже запоздали.
У меня такое чувство, что миг, когда я смогу сказать себе: "В этом мире
я видел все, что он мог показать мне", уже близок. Настанет пора
возвращаться. Времени остается немного. Что привезу я с собой из этого
путешествия? Пожалуй, всего лишь сознание того, что заглядывать в будущее не
стоит. Поэтических излияний наших "Двадцати девяти поросших мхом скал" я еще
не читал. Сделай великое одолжение, не торопи меня, и им тоже вели не
донимать тебя этим. У меня здесь так много дел, что я совершенно не нахожу
времени приступить к этой горе сочинений. Если бы ты знал, каких усилий
стоит мне не допустить встречи госпожи Кай-кун с маленькой госпожой Чжун!
Передай от меня поэтам сердечный привет и покорнейше проси их подождать еще
немного. И главное - передай нижайший поклон Сяо-сяо и скажи ей, что я скоро
вернусь.
Твой Гао-дай.
(вторник, 23 ноября)
Мой любезный старый друг Цзи-гу,
сообщу сразу, чтобы наконец покончить со всем этим: стихи я прочел. Я
уехал за тысячу лет, сижу в комнате постоялого двора, в этом нелепом
будущем, а за окном начинается сырое и дождливое ноябрьское утро, так что я
наверняка промочу ноги, когда понесу это письмо к почтовому камню, - и все
это ради того, чтобы прочесть восемь десятков - или сколько их там? -
стихотворений досточтимых членов императорской Палаты поэтов, именуемой
"Двадцать девять поросших мхом скал"! Но я прочел их. Наименее плохим из
всех показалось мне стихотворение "Взвешиваю время" юного Ло Дэ-саня. Образ
человека, взвешивающего сначала воду, потом воздух, свет и, наконец, время,
показался мне весьма изящным, а заключение, что время для нас - самый тяжкий
груз, как нельзя лучше совпадает с моим настроением. Я решил присудить
награду ему. Так и сообщи членам Палаты поэтов. Он получит ее, когда я
вернусь.
Кстати, я хочу позволить себе один маленький литературный розыгрыш. В
одной из лавок, где торгуют книгами, я обнаружил книгу стихов Срединного
царства в переводе на язык жителей Минхэня. Целое собрание стихотворений
множества поэтов! И с глубоким удовлетворением убедился, что из этих
напыщенных болванов, членов императорской Палаты поэтов, туда не попал ни
один - даже относительно неглупый Ло Дэ-сань. Почти все стихотворения,
написанные в наше время или до него, были мне знакомы. Собрание включает
также - обнаружив это, я вскочил с места и немедленно распростерся ниц, -
стихотворение Его Высокочтимейшего Величества, Сына Неба, тебе тоже
известное: "Тусклый месяц... Туман на цветы чуть заметную бросил прядь"43.
Открывается все собрание стихами неизвестных поэтов эпохи Чжоу, а
заканчивается теперешними, написанными в Срединном царстве уже в эпоху
большеносых.
Из этой книги я узнал, что через двадцать четыре года после моего
возвращения у нас в стране родится мальчик, который станет великим поэтом
под именем Оуян Сю. Он умрет в возрасте шестидесяти лет. Одно из его
стихотворений начинается так: "На небе облака, в душе тоска. Густые осень
разбросала тени..."44. Я перевел все стихотворение обратно на наш язык. До
рождения Оуян Сю - не могу сказать, узнаем ли мы о нем или нет, я не знаком
с этой семьей, - мы еще доживем, до его смерти едва ли. Дома я перепишу эти
стихи красивыми иероглифами и спрячу в своих бумагах. Возможно, когда-нибудь
Оуян Сю найдет их... И очень удивится.
Несколько дней назад мы вместе с господином Ши-ми (госпожа Кай-кун тоже
была с нами) присутствовали при публичном музицировании. Оно нисколько не
походит на наши концерты, а напоминает скорее сложный религиозный ритуал.
Все участники ритуала облачаются в парадное платье. Эти любители музыки
собираются в большом, ярко освещенном зале и рассаживаются в креслах,
прибитых к полу. Им раздают тетради с краткими заметками о той музыке,
которую будут играть. Музыканты, все до одного одетые в черное, усаживаются
на особом помосте в передней части зала. Взяв тетрадь, я узнал, что сегодня
они будут играть две пьесы, два "Божественных созвучия". Подбираются пьесы
не по жанру и не по обстоятельствам, при которых их принято исполнять, а
исключительно по принадлежности тому или иному композитору. Удивительно, но
здесь практически о каждой из музыкальных пьес известно, кто ее сочинил.
Видимо, это оттого, что исполняется только новая музыка, сочинителя которой
еще не успели забыть. Я уже писал, что столь любимый мною мастер Бэй
Тхо-вэнь (мне будет не хватать его музыки, когда я вернусь) жил всего двести
лет назад, даже меньше. Так вот, это - почти самая старая музыка, которую
можно здесь услышать. Пьесы, которым было бы более трехсот лет, исполняются
крайне редко. Первое "Божественное созвучие" принадлежало мастеру Фань
Шу-бэю, одну из пьес которого, "Форель", я уже знаю; второе сочинил мастер
Шо-тао Го-ви, умерший совсем недавно45.
Итак, мы уселись. Оркестр оказался необычайно многочисленным. В нем
было никак не менее шестидесяти музыкантов. Там было много игравших на Ви-э
Ло-чень, много С'Ли П'ка и А-ти, и еще были флейтисты, трубачи и даже один
барабанщик. Руководить оркестром, сказал господин Ши-ми, будет знаменитый
мастер по имени Гай-тин, но его пока нет, он поднимется на помост позже. Не
успел он вымолвить это, как внезапно снова начался страшный шум. Я думал,
что уже привык к дурацкому обычаю большеносых устраивать шум по любому
поводу, но им всякий раз удается застать меня врасплох. Когда появился
мастер Гай-тин (он не из Срединного царства, хоть имя и похоже), большеносые
изо всех сил захлопали в ладоши. Поскольку госпожа Кай-кун и господин Ши-ми
хлопали тоже, к ним присоединился и я. Так здесь принято выражать ликование.
Мастер Гай-тин поднялся на помост, встал на скамейку, устроенную специально
для него, и поклонился публике. Однако вслед за этим он крайне невежливо
повернулся к публике спиной и погрозил музыкантам палкой. Те беспрекословно
повиновались и начали играть. Видимо, музыканты здесь и понятия не имеют о
дисциплине, ибо их начальнику все время приходилось размахивать палкой, а
иногда даже очень сильно, чтобы они не бросили игру. После первой пьесы
(состоящей из двух частей) был перерыв, и мы вместе со всеми -была даже
небольшая давка, - вышли в прихожую, где некоторое время ходили взад и
вперед. Потом мы еще выпили по бокалу Шан-пань - там в одном месте его
продавали. Пьеса, исполнявшаяся после перерыва, состояла из четырех частей.
Когда она закончилась, все снова захлопали. Музыканты встали, мастер Гай-тин
раскланялся, и все разошлись.
Музыка, которую играет господин Ши-ми в кругу Друзей, нравится мне
гораздо больше. Публичные оркестранты играют слишком "по-большеносому", то
есть прежде всего слишком громко. Особенно это касается пьесы, звучавшей
после перерыва. Этот недавно умерший мастер Шо-тао Го-ви сочинил, по словам
господина Ши-ми, более дюжины таких "Божественных созвучий". То, которое я
услышал, имело номер пять. Мне оно показалось чересчур воинственным, только
третья часть была сдержаннее и спокойнее. Пьеса же, исполнявшаяся до
перерыва, - мастер Шу-бэй, хотя и скончавшийся в возрасте тридцати одного
года, также сочинил несколько "Божественных созвучий", - порадовала меня
больше. У него она - восьмая, и он ее не закончил, поэтому в ней вместо
положенных четырех частей было только две.
Мне хотелось бы понять эту пьесу, хотя это очень трудно - в несколько
раз труднее, чем музыку Небесной четверицы: все время звучит сразу несколько
тонов, создаваемых различными инструментами. Господин Ши-ми очень похвально
отзывается об этой пьесе. Я же в этой путанице звуков так и не сумел
различить гармонии. Не сомневаюсь, впрочем, что со временем я мог бы научить
и этому. Если я и буду о чем-то сожалеть, покинув мир большеносых, то,
наверное, только о том, что не успел овладеть искусством проникать в их
гармонию.
Одна часть "Божественного созвучия" номер восемь мастера Шу-бэя быстрая
и довольна живая, другая же, наоборот, медленная. Именно эта вторая часть
как нельзя лучше подтверждает, что звуки зарождаются в сердце человека, как
сказано в главе "Юй ли" трактата "Ли-цзи". В некоторых местах я ощущал
тесную внутреннюю связь с духом мастера Шу-бэя, хоть он и родился через
много веков после меня, а умер все же раньше меня. В его звуках тоже сокрыта
тайна, но иная, чем в музыке несравненного Бэй Тхо-вэня. Мастер Бэй Тхо-вэнь
внушает почтение, мастер же Шу-бэй - любовь. Если бы я знал все это раньше,
я, возможно, так настроил бы свой компас, чтобы попасть во время мастера
Шу-бэя. Может быть, я бы тогда встретился с ним. Может быть, он полюбил бы
меня. А вот с мастером Бэй Тхо-вэнем, сколь ни велико мое к нему уважение, я
бы, наверное, встретиться не решился.
На этом я, пожалуй, прерву свои размышления о музыке; тебя они,
наверное, не слишком увлекают, ведь ты никогда не спрашиваешь меня об
ощущениях, какие я здесь испытываю, зато все время интересуешься, как
устроен этот мир и на чем зиждется его государственность. И ты прав,
разумеется, ведь такова была цель моего путешествия. Иначе оно не отвечало
бы духу учения великого Кун-цзы.
Должен признать, что я, особенно слушая музыку, часто и в самом деле
забываю о своем ранге мандарина и даже о Срединном царстве. Но звуки
умолкают и я возвращаюсь к действительности, трезво напоминающей мне, что в
мире большеносых можно найти все, что угодно, даже таких замечательных
мастеров, как Бэй Тхо-вэнь и Шу-бэй, но у них никогда не было нашего
великого Кун-цзы.
На этом я прощаюсь с тобой, мой любезный друг; передай мои наилучшие
пожелания Ло Дэ-саню. Стихотворение у него и в самом деле вышло неплохое.
Возможно, я только потому не нашел его в упомянутом собрании, что за
тысячу лет оно где-нибудь затерялось (этого ему, разумеется, передавать не
надо). О твоих шариках я не забыл. Крепко обнимаю тебя и остаюсь -
твой Гао-дай.
(среда, 1 декабря)
Дорогой Цзи-гу!
незадолго до отъезда мастера Юй Гэня - для меня уже окончательного, ибо
теперь он приедет в Минхэнь лишь в следующем году, когда меня здесь уже не
будет, - у нас состоялась долгая и очень содержательная беседа. Хоть он и
таскал меня по разным сомнительным заведениям, хоть он и не умеет сдерживать
приступов веселья и вообще отличается весьма бурным нравом, а выпив лишнего,
может сморозить невероятную глупость, - все же он человек глубокого ума.
Теперь, простившись с ним навсегда, - он, конечно, надеется на нашу новую
встречу и рад ей; я же страдаю от того, что не смогу оправдать его надежд, -
теперь я имею право сказать об этом. Правда, он всего лишь мастер по
выращиванию леса, но он много размышляет над той жизнью, которая его
окружает, над жизнью большеносых, и мысли его, без сомнения, верны.
Жизнь большеносых и весь их мир неумолимо движутся к своему концу:
таков общий вывод, сделанный мною не только из этой нашей беседы, ставшей
естественным продолжением разговора о моих впечатлениях от гигантской
кузницы, но и из всех моих здешних наблюдений в целом. Политическое
устройство запутанно и создает благодатную почву для корыстолюбия политиков.
Общественное устройство в беспорядке из-за того, что никто и ничто не
обладает природным авторитетом. Семья как установление тоже почти отмерла.
Религия - сплошное суеверие. Уцелела лишь торговля, которая в конечном итоге
и определяет ход всех вещей.
Господин Юй Гэнь-цзы рассказал мне следующую притчу. Сам он из
крестьян. У его отца был хутор на равнине, простирающейся к северу от Ба Вай
до самого моря. Однажды, получив деньги за хороший урожай, покойный господин
Юй Гэнь старший решил избавиться от старых шкафов и кроватей и завести
новые. Так он и сделал, однако старые кровати и шкафы принадлежали еще бабке
с дедом господина Юй Гэня старшего, к тому же были украшены ценной резьбой
(у нас бы никто и не подумал избавляться от таких вещей; большеносые же
всегда предпочитают новое старому. Однако эту их нелепую привычку я уже
описывал, и сейчас речь не о ней). Итак, из уважения к предкам, что само по
себе похвально, эти шкафы и кровати не попали ни под топор, ни в печку, а
были оставлены в одной из пустующих верхних комнат. Там-то на них и
набросились червяки-древоточцы. Получилось так, сказал господин Юй Гэнь-цзы,
что эта комната оказалась как раз настолько теплой и влажной, сколько
требуется древоточцам для полного благоденствия. Червяки принялись
размножаться, а поскольку шкафы и кровати снабжали их достаточным
пропитанием, то они росли и размножались все быстрее. Их становилось все
больше, и с каждым новым поколением они делались все толще, пока в конце
концов кровати и шкафы не были съедены до последней крупинки, после чего эти
огромные толстые червяки в одночасье издохли. Именно к этому моменту, к
полному и окончательному краху и подходит сейчас жизнь большеносых.
Ход вещей в мире большеносых, сказал я, в конечном счете определяется
торговлей. Однако эта торговля, - а тем самым и денежная система, и налоги,
и государство, и вообще вся жизнь большеносых, - может существовать, лишь
когда постоянно производится что-то новое, неважно, нужно оно кому-нибудь
или нет. Такая экономика, как сказал господин Юй Гэнь-цзы, исправно работает
до тех пор, пока рабочие не перестали приобретать повозки дороже тех,
которые могут себе позволить. Большеносые живут в долг, они проедают свое
будущее. И съедят его прежде, чем оно наконец наступит.
Я сказал тебе, что считаю религию большеносых суеверием? Если да, то я
был неправ. Их религия была бы очень хороша - если бы они ей следовали. С
ней произошло то же самое, что и с даосизмом. Утонченная философия
премудрого Лао-цзы была бы просто прекрасна, если бы люди были в состоянии
следовать ей. Учение же великого Кун-цзы, не столь утонченное в теории,
оказывается гораздо лучшим на практике - именно потому, что ему возможно
следовать. Религия большеносых очень хороша, но они следуют лишь внешним ее
заветам, да и это делают слишком поверхностно. Сама по себе она - не
суеверие, это они относятся к ней как к таковому. О вере же, которую они
исповедуют на самом деле, я уже писал: это - Западное и Восточное учения.
Причем "запад" и "восток" здесь следует понимать не в нашем смысле, ибо,
противопоставляя запад востоку, большеносые не знают и не ищут середины.
Западное учение гласит, что счастье создается богатством. Обязанность
каждого - стремиться к счастью по мере своих сил. Поэтому важнейшей заслугой
человека Западное учение считает получение прибыли. При этом человек - чисто
теоретически - должен руководствоваться определенными правилами морали. Эти
правила могут выводиться как суеверия, то есть религии, так и из
общепринятых представлений о долге и добродетели. Но это теоретически.
Практически же стоит прибыли только забрезжить на горизонте, как все
моральные правила либо извращаются так, чтобы они не служили помехой, либо
же, что гораздо проще, отбрасываются. Так, - рассказывал мастер Юй Гэнь, сам
столкнувшийся с этим в своем лесоводстве, - известно, что уксусный дождь,
разъедающий лес, зарождается из облаков дыма, того ядовитого пара, который
уже в течение десятилетий, а кое-где и столетий испускают гигантские
кузницы, и из тех смертоносных отходов, которые они же спускают в реки.
Известны и имена виновных в том лиц. Однако если запретить кузницам
испускать яды, они не смогут работать; если они не смогут работать,
сократится прибыль (не только для высокопочтенного господина Начальника и
таинственных хозяев руководимой им кузницы, но в первую очередь для самих
рабочих); если же сократится прибыль, они сочтут, что лишились своего
счастья. Поэтому мораль извращается, причем настолько, что даже разговор на
эту тему считается неприличным. И вот министр Чжи, тот самый варвар с юга,
выходит к народу и заявляет: ничего страшного! Того же, кто осмелится ему
возразить, подвергают наказанию или по меньшей мере порицанию.
Самое интересное в том, говорит мастер Юй Гэнь, что министры-то и
входят в число этих таинственных хозяев кузниц. Остальное тебе ясно.
Ты можешь подумать, что народ, устав дышать отравленным воздухом,
однажды поднимет восстание. И ошибешься. Все рабочие кузниц состоят членами
огромных ремесленных сообществ. Эти сообщества (они называются "Один раз
дать", что звучит как насмешка; скорее их следовало бы называть "Десять
тысяч раз отнять" (,однако, тоже озабочены лишь тем, чтобы обеспечить своим
членам как можно большую прибыль, то есть, в конечном итоге, преследуют те
же цели, что и таинственные хозяева кузниц, и продажный верховный мандарин,
даже если и уверяют всех в обратном. Кроме того, сообщил господин Юй
Гэнь-цзы, богатые и высокородные начальники этих обществ сами принадлежат к
числу таинственных хозяев гигантских кузниц и даже открывают иногда
собственные кузницы...
Таково, вкратце, Западное учение о благе прибыли. Восточное учение
немногим лучше. Оно считает - и это показалось мне величайшей глупостью из
всех, когда-либо слышанных мною, - что весь ход истории подчиняется
нескольким совершенно незыблемым закономерностям. Хотя каждому, кто хоть раз
дал себе труд задуматься над ходом истории, должно быть ясно, что роль всех
(несомненно имеющихся в ней) закономерностей вместе взятых значительно
уступает роли случая. История подобна потоку, знающему лишь один закон: что
течь ему положено с горы в долину. Но то, как он потечет, обойдет ли он эту
скалу слева, а ту справа, или наоборот, часто зависит от крохотного камешка,
случайно оказавшегося на пути его первой капли.
Но нет, Восточное учение кладет в основу истории закономерность, и мало
того: его основатель имел смелость заявить, что умеет вычислить эту
закономерность. Мне это напоминает самоуверенные заявления астрологов.
Далее, Восточное учение исходит из того, что народ глуп - мысль, сама
по себе не лишенная остроумия, - и что его следует буквально за руку вести к
своему счастью. Счастье же, согласно этому учению, ожидает людей в
отдаленном будущем. В чем оно состоит и как выглядит, никто из создателей
учения не знает. Один из них, правда, провозгласил, что счастье - это когда
никто больше не голодает и не ночует на улице. Но, если это - все, кому
нужно такое счастье?
Что ж, пускай глупый народ - хотя на самом деле он не так уж глуп, -
поверил и устремился к этому далекому и неведомому счастью. Что же
сторонники Восточного учения будут делать дальше? Правильно: им придется (и
уже пришлось) всеми силами укреплять государство, так что теперь в странах
Восточного учения рядом с каждым человеком из народа стоит стражник с
обнаженной саблей, чтобы тот не сбился с пути к положенному ему счастью.
Наши правнуки в Срединном царстве - какое счастье, что это произойдет лишь
через тысячу лет! - тоже объявили себя приверженцами этого учения.
Самое удивительное в этом Восточном учении - то, что оно, обещая людям
вещи столь туманные и неуловимые, что они кажутся скорее поэтическими
образами, упорно называет себя "рациональным и материалистическим
мировоззрением".
Ныне Западное и Восточное учения, как и следовало ожидать, противостоят
друг другу, однако не как две разные философские школы, противоборство
которых ограничивается лишь сферою духа, а потому способно даже быть
плодотворным, а как две вполне реальные силы: их вооруженные до зубов
солдаты грозят друг другу, как могут. Войны же не случилось до сих пор
только потому, считает господин Юй Гэнь-цзы, что ни одна из сторон не
уверена в победе. Время от времени на окраинах их империй происходят
вооруженные стычки, и тогда кому-то из противников удается наградить другого
чувствительным пинком. Но на большее они не отваживаются. Мастер Юй Гэнь
называет это равновесием страха. Ясно, что в таком мире ни о каком всеобщем
процветании и речи быть не может. Впрочем, об этом я тоже уже писал, правда,
в иной связи.
У Западного учения есть одно преимущество: счастье, отождествляемое с
прибылью, выглядит не в пример доступнее счастья в отдаленном будущем.
Преимущество же Восточного учения в том, что им проще пользоваться. Но ни
одному из них не суждено когда-нибудь отпраздновать победу, говорит господин
Юй Гэнь-цзы, и я не могу с ним не согласиться. И те, и другие уже доедают
свои шкафы и кровати.
О том же беседовал я и с господином Май Ло, судьей. Он сказал мне:
напишите книгу, изложите в ней свои мысли, пусть о них узнают все. Ибо лишь
посторонний способен открыть большеносым глаза - неважно, придерживаются ли
они Западного или Восточного учения (господин судья Мэй Ло даже не
подозревает, насколько я для них посторонен и даже "потусторонен"). Он дал
мне книгу, написанную одним большеносым, жившим почти три века назад. Этот
большеносый был аристократом очень древнего рода из страны западнее Ба Вай;
звали его Мо Тэ-кьо46 Книгу свою он написал от имени "постороннего
наблюдателя" - некоего князя из далекой страны, весьма остроумно и
нелицеприятно судящего о нравах большеносых. Кстати, страна, из которой
прибыл этот князь, тоже была расположена где-то на Востоке... Можешь себе
представить, как глубоко тронула меня эта книга. Возвращая ее господину Мэй
Ло, я жалел, что не могу признаться ему в этом моем чувстве. Задал же я ему
вопрос: нашла ли книга господина Мо Тэ-кьо хоть какой-то отклик в сердцах
большеносых? - Да, конечно, - ответил господин Мэй Ло, - но, увы, весьма
небольшой.
Так что и я не стану тратить время на сочинение книги для большеносых,
помня слова мудреца с Абрикосового холма: "Учитель сказал: опровергать
теории глупцов - напрасная трата сил".
Сердечно приветствую и обнимаю тебя -
твой Гао-дай.
(вторник, 7 декабря)
Дорогой Цзи-гу,
год большеносых подходит к концу - так же, как и мое пребывание в их
мире. На улице холодно, идет снег. Госпожа Кай-кун и маленькая госпожа Чжун
разругались. Этого я тоже не понимаю. Вероятно, все дело в том, что женщина
здесь привыкла держать себя по-мужски. Ей хочется, чтобы мужчина дарил ей
одной всю свою благосклонность: вот уж действительно странное воззрение!
Мало того, что это вредит здоровью: именно из-за этого, я уверен, в конце
концов и распадается семья. Разве я не с равной нежностью и благодарностью
принимал дары любви от обеих, от госпожи Кай-кун и маленькой госпожи Чжун?
Разве не в равной мере я отдавал им свою мужскую силу, находя время для
каждой?
Господин Юй Гэнь-цзы, мой добрый уехавший друг, - он знал об обеих
дамах, - предостерегал меня. Он говорил, что нынешние женщины присвоили себе
право ревновать. Но что такое ревность? Всего лишь одна из форм зависти. Вот
еще одна из странностей мира большеносых: зависть вообще считается у них
дурным чувством - за исключением тех случаев, когда она выступает в форме
ревности. На эту тему, говорит господин Юй Гэнь-цзы, у них существует
обширнейшая литература - да, пожалуй, и вся литература большеносых так или
иначе посвящена ревности.
Следуя предостережению господина Юй Гэнь-цзы, я по мере сил старался не
допустить, чтобы обе дамы встретились, и ничего не говорил одной про другую.
Сначала все шло хорошо, так как маленькая госпожа Чжун всегда прилетает в
Минхэнь только на два-три дня, а у госпожи Кай-кун часто бывают самые разные
дела, так что для меня у нее времени не остается.
Но вчера эта неприятность все же случилась. Маленькая госпожа Чжун
приехала в Миихэнь неожиданно и решила навестить меня в то самое время,
когда я ублажал госпожу Кай-кун. Я лишь повторял: тише, тише, потому что
была ночь, и все соседи, наверное, уже спали. Не буду описывать тебе эту
некрасивую сцену. Потоки слез - лишь самая малая ее часть. Мне пришлось
выслушать много обидных слов, прежде чем обе они удалились. Точнее,
собрались удалиться; однако вместе, по одной лестнице, они идти не желали.
Поэтому каждая стояла и дожидалась, когда уйдет другая, продолжая тем
временем осыпать меня упреками: одна - на языке жителей Минхэня, другая - на
нашем языке. Лишь когда я сам сделал вид, что ухожу, они унеслись прочь,
заявив, что ни ту, ни другую я больше никогда не увижу.
Я запер за ними дверь и откупорил бутылку Шан-пань. Как жаль, мой милый
Цзи-гу, что я не могу прихватить для тебя бутылочку этого чудесного напитка.
Сумка моя не очень велика - боюсь, что, перегрузив ее, я застряну где-нибудь
на полдороге. Очень, очень жаль. Тебе Шан-пань наверняка бы понравился.
Поцелуй за меня мою верную и далеко не такую ревнивую Сяо-сяо. Утешь ее
и скажи, что я вернусь уже совсем скоро. Не сомневаюсь, что она все поймет
правильно.
По-прежнему твой Гао-дай.
(среда, 15 декабря)
Мой дорогой Цзи-гу
сегодня - день последнего осеннего новолуния. Большеносые, как всегда,
об этом даже не вспоминают (кстати, маленькая госпожа Чжун тоже не соблюдает
- или теперь я уже должен говорить: не соблюдала? -древних обычаев; она
живет по обычаям большеносых). И тем не менее в городе сейчас царит большое
оживление. Этот месяц для большеносых - особый, они верят, что почитаемый
ими бог родился в один из последних его дней, незадолго перед Новогодним
праздником. Господин Ши-ми - я недавно снова был у него, слушал Небесную
четверицу - объяснил мне, что время перед праздником, посвященным рождению
бога, называется Пришествием47 и отводится благочестивым размышлениям; люди
же, появляющиеся в Ящике Дальнего Видения, часто называют его "временем
покоя". Однако звучит это, честно говоря, довольно странно, ибо такой
страшной суеты на улицах, как в эти дни. мне до сих пор в мире большеносых
никогда видеть не доводилось. (Кстати, писал ли я тебе о Ящике Дальнего
Видения? Кажется, нет. Я уже плохо помню, о чем успел тебе рассказать, а о
чем нет. Ящик Дальнего Видения - вещь в жизни большеносых очень важная.
Прости, если я до сих пор ничего не говорил о ней. Я восполню этот пробел),
К празднику рождения бога, именуемому здесь также "Святой ночью", как
сообщил господин Ши-ми, у них принято делать подарки родственникам и
друзьям. Это считается не просто обычаем, но священной обязанность каждого.
Сын делает подарки родителям, родители - детям, сестра - брату, а также
дядюшкам и тетушкам, причем не только родным, но и двоюродным, соседям,
коллегам и деловым партнерам, подчиненные преподносят что-то начальнику,
словом, все одаривают друг друга, даже если терпеть один другого не могут.
Вспоминая, сколько подарков нужно заготовить, господин Ши-ми всякий раз едва
сдерживает стоны. С начала месяца большеносые принимаются бегать по всему
городу, покупая самые невероятные вещи, чтобы потом подарить их кому-нибудь.
Торговцы, разумеется, потирают руки. Если бы, накупив подарков, люди просто
оставляли их себе, говорит господин Ши-ми, никакой суеты не было бы - и,
кроме того, каждый точно знал бы, что именно он приобрел, потому что другие
обычно дарят вам самые нелепые, некрасивые и ненужные вещи, от которых,
однако, нельзя избавиться сразу, так как даривший может смертельно
обидеться; лишь потом, желательно по прошествии нескольких лет, можно
осторожно передарить их кому-нибудь. Все подарки передаются из рук в руки
одновременно, вечером двадцать четвертого числа. Самое неприятное - получить
подарок от кого-то, для кого вы сами не припасли подарка (по забывчивости
или просто сочтя это ненужным). Поскольку все подарки вручаются
одновременно, загладить этот промах невозможно, и несчастный одаренный ходит
потом весь год, опустив голову и не смея взглянуть в глаза дарителю.
Вот большеносые и ломают себе головы, как бы не забыть какого-нибудь
приемного дядюшку, и я все время вижу мужчин и женщин, мечущихся, точно
одержимые демонами, по обледенелым и заснеженным улицам: обходя лавку за
лавкой, они покупают подарки (и при этом нередко вынуждены залезать в
долги), выше головы нагружая себя пакетами и пакетиками, и тащат их домой,
чтобы сложить где-нибудь в углу и раздать всем, кому положено, вечером
двадцать четвертого числа. Многие скользят на льду и падают. Мне все это
хорошо видно из окна Го-ти Ни-цзя, ведь оно выходит прямо на улицу, где
полным-полно лавок. Взбрыкнув ногами, люди выпускают свои пакеты из рук, и
те летят прямо в физиономии прохожих. Или на мостовую, где колеса повозок
Ма-шин расплющивают их в лепешку. Прохожие же, одержимые собственными
демонами, безразлично перешагивают через упавших, долго и неловко собирающих
разбросанное добро.
Вот что большеносые называют "временем покоя". Вот как празднуют они
пришествие бога. То-то он, наверное, радуется. Боюсь, впрочем, что и мне,
человеку более чем постороннему, придется очертя голову броситься в этот
водоворот. Если я правильно понял намеки господина Ши-ми, он самым коварным
образом припас мне подарок. Придется и мне купить ему что-нибудь.
Написать я, впрочем, хотел тебе вовсе не об этом. К празднику улицы,
стены домов и окна лавок увешивают серебристыми звездочками и разными
другими амулетами (еловыми ветками, фигурками младенцев в какой-то странной
люльке; рядом с ними часто помещают фигурки быка и осла, но всегда только по
одной от каждого), чтобы напомнить большеносым о памятной дате - и, конечно,
о святой обязанности припасти как можно больше подарков; в Ящике Дальнего
Видения все время говорят о приближении "Святой ночи", настойчиво называя ее
всеобщим "Праздником мира". Я нарочно узнавал: да, действительно, с полудня
двадцать четвертого до утра двадцать седьмого дня этого месяца царит
всеобщий мир. Но только потому, что в эти дни не работают, лавки и конторы
закрыты, отдыхают даже рабочие кузниц. Люди занимаются тем, что
распаковывают полученные подарки, разглядывают со всех сторон и бранятся
из-за их очевидной бесполезности. Да, действительно, в эти дни никого не
судят, но только потому, что и судьи не выходят на службу. А если где-то
идет война, спросил я господина Ши-ми, то в эти дни не воюют? Увы, отвечал
он, до сих пор не нашлось военачальника, который бы прекратил военные
действия на время "Праздника мира". В последнюю войну, бывшую не так давно -
господин Ши-ми ребенком еще застал ее, - устраивались даже "военные
Праздники мира". Только большеносые могут придумать такое. Никто и ничего не
отучит их от привычки смешивать понятия.
В дни "Праздника мира" случается больше всего самоубийств, мужья
убивают жен (впрочем, бывает и наоборот), детей выставляют на улицу, умирают
с голоду старики. Это происходит от того, считает господин Ши-ми, что у
людей слишком тесные жилища. Они не выдерживают трехдневного совместного
заточения в своих крохотных, низких комнатушках. Этого никто не выдерживает,
и начинается ссора. Он сам помнит, говорит господин Ши-ми, какие жуткие
ссоры устраивали его родители в дни "Праздника мира" - ни в какое иное время
года между ними подобного не происходило. Однажды его отец даже сбежал из
дома, когда мать запустила ему в голову жареным гусем - за то, что отец
несколько часов подряд пенял ей, что гусь пережарен.
Едят в дни "Праздника мира" необычайно много - возможно, от скуки.
Особой любовью пользуются "праздничные" гуси и карпы. Их повсюду уже
выставили в лавках. Пьют, вероятно, тоже немало; когда же большеносые не
едят и не ссорятся, они все, без сомнения, предаются одному и тому же
занятию, которое любят больше еды и питья, больше сна и полового сношения:
они смотрят в Ящик Видения.
Такие Ящики есть в каждом доме, в каждой квартире, почти в каждой
комнате (в моей комнате на постоялом дворе он тоже есть). Стоят они очень
дорого и часто ломаются. Тем не менее любой большеносый скорее откажется от
повозки Ма-шин, он скорее предпочтет не обедать, лишится кровати и печки,
чем останется без чудесного Ящика. Ящик есть у самого бедного большеносого;
он заложит жену и детей, даже душу, будет ходить нагишом и жить на улице,
лишь бы иметь Ящик.
(Нагие люди, виденные мною летом на всех лужайках, к этому отношения не
имеют: они раздевались вовсе не потому, что решили отдать последнее, но
приобрести Ящик. Эти слова не следует понимать буквально. Их нагота
объясняется просто бесстыдством, а также убеждением, что это полезно для
здоровья).
Ящик Дальнего Видения довольно велик и имеет в передней части нечто
вроде окошка. Где-то далеко, в особом месте, сидят люди, умеющие делать
живые картинки и посылать их по воздуху. Внутри каждого Ящика имеется
механизм, который ловит эти картинки и показывает в окошке, если нажать
особую пуговку, - и если Ящик, конечно, не поломан. Это не волшебство, хотя
не первый взгляд и кажется таковым. На самом деле Ящик устроен не сложнее,
чем наш с тобой компас времени. Господин Ши-ми объяснил мне его устройство,
но я не хочу утомлять тебя излишними подробностями.
В общем, ты сидишь перед Ящиком и смотришь в него, точно через окно, на
разных других людей (они тебя при этом не видят - я нарочно справлялся, но
мои опасения оказались излишними). Большая часть из того, что они
рассказывают и показывают, тебе решительно ни к чему. Должен признать,
однако, что поначалу это меня увлекло. Представь, что тебе удалось незаметно
заглянуть в чужой дом и увидеть, как живут другие люди; это любопытно, но
скоро надоедает. Ну, что может происходить с этими другими? Лишь то же
самое, что и с тобой. Они едят, пьют, любят друг друга и дерутся, ездят на
лошадях или повозках Ма-шин... Все это достаточно скучно, ибо давно тебе
известно.
Гораздо меньше увлекли меня музыканты, которых в Ящике тоже можно
услышать довольно часто. Эта музыка не имеет ничего общего с великими
творениями мастера Бэй Тхи-вэня и других. Правда, бывает забавно видеть,
какие гримасы строит поющий господин или поющая дама; я иногда позволяю себе
это развлечение. Чаще же всего в Ящике показывают, какие товары нужно
покупать в лавках. Впрочем, как я узнал, это не вменяется людям в
обязанность: товары можно не покупать.
В определенное время в окошке Ящика появляются большеносые, читающие по
желтым бумажкам, какие несчастья произошли на свете за последние несколько
часов, а после них всегда выступает господин, сообщающий, что погода завтра
будет хуже, чем сегодня. Но самое плохое в Ящиках Дальнего Видения все же не
это. Я расспросил очень многих большеносых, потому что Ящики - неотъемлемая
часть их жизни, и убедился в следующем. Живые картины, показываемые в Ящике,
настолько естественны, что многие (и я в том числе, особенно поначалу, мне
даже сделалось страшно) считают их настоящими, то есть происходящими
взаправду. Таковы, однако, далеко не все картины. Конечно, большеносый,
рассказывающий по желтой бумажке о затонувшем где-то судне, или другой,
обещающий дождь на завтра, настоящие. И те, которые строят гримасы и вопят,
называя это пением, делают это взаправду - в отличие от появляющихся потом,
которые в течение двух часов перешептываются, бранятся и убивают друг друга.
Эти большеносые - не настоящие, они только играют роли. Это тоже
лицедейство, представляемое - хотя, надо признать, и не всегда, - на
удивление ловко и умело. Я (несмотря на то, что я чужой здесь - или, скорее,
благодаря этому) легко распознаю лицедейство, но слишком многие большеносые,
отупев от долгого сидения перед волшебным Ящиком, принимают все, что видят,
за чистую монету. И перестают воспринимать действительность, черпая свои
понятия уже из Ящика, а не из действительности.
Большинство большеносых, как я узнал, проводят перед Ящиком Дальнего
Видения все свое время, не занятое работой.
Да и может ли быть иначе, если весь смысл своей жизни и истории они
видят в том, чтобы постоянно уходить от самих себя, куда угодно, главное -
как можно дальше? Вот они и вглядываются в эти далекие и вовсе ненужные им
картинки, лишь бы только не видеть самих себя.
В одном из последних писем я обещал тебе рассказать о музыкальных
тарелках. Это - очередной пример стремления большеносых размножать в
невероятных количествах все, что ни попадет под руку, - как, впрочем, и
Дальнее Видение, ибо почти таким же образом, как Ящики размножают по сути
одну и ту же, пусть даже самую безобразную картинку, так и музыкальные
тарелки служат для размножения одних и тех же музыкальных пьес. Представь
себе плоскую, очень тонкую черную тарелку; ее осторожно вкладывают в особую
машину, только для этого и предназначенную (управлять ею не слишком трудно),
надавливают на несколько пуговок (надавливанию всевозможных пуговок
большеносые придают, кажется, даже большее значение, чем совокуплению), и
вот уже из машины льется прекрасная музыка, ничуть не быстрее и не
медленнее, чем как если бы ее играли приглашенные тобой музыканты. Все это,
конечно, очень странно и вполне в духе большеносых, но у музыкальных тарелок
есть одно неоспоримое преимущество: ты можешь в любое время услышать музыку,
какую захочешь, ничего не платя музыкантам. Побывав на публичном
музицировании, я тоже купил себе такую машину (впервые увиденную мной у
господина Ши-ми) и поставил у себя в Го-ти Ни-цзя. Теперь я часто слушаю обе
пьесы, исполнявшиеся тогда, пытаясь проникнуть в их смысл. Пьесы мастера Бэй
Тхо-вэня я тоже слушаю очень часто.
Несколько дней назад я побывал на музыкальном представлении совсем
иного рода. Туда меня тоже пригласил господин Ши-ми. Он зашел за мной в
Го-ти Ни-цзя и сообщил, что хочет сделать мне очередной сюрприз.
Мы пришли в огромный дом, вход в который украшали высокие колонны.
Внутри собралось уже много большеносых. Сам дом был даже больше, чем мой
постоялый двор. Мне показалось, что это храм; когда я сообщил об этом
господину Ши-ми, тот рассмеялся и сказал, что его действительно иногда
называют "Храмом богинь искусства". Какое-то время мы бродили по покоям и
коридорам, потом раздался громкий, резкий звонок, и мы вошли, как я понял, в
самый главный зал. Он сразу же напомнил мне другой зал, тот, где мы слушали
публичное музицирование; здесь впереди тоже сидели музыканты, только на сей
раз их едва можно было разглядеть, и настраивали свои инструменты, издавая
режущие слух звуки. Внизу в зале стояло множество кресел; кресла помещались
и на балконах, устроенных не снаружи, как обычно, а внутри здания - всего я
насчитал пять или шесть рядов таких балконов. На креслах более или менее
поспешно рассаживались люди. Все кресла были поставлены так, чтобы люди
смотрели в одном направлении. Мы сидели на первом балконе, если считать
снизу.
Освещение начало слабеть и наконец угасло совсем. Все снова захлопали в
ладоши. Я спросил, что происходит, но господин Ши-ми улыбнулся и ответил,
что скоро я сам все увижу. Сначала, однако, я не видел ничего. Музыканты
исполнили короткую пьесу, которая также ничего мне не объяснила, ибо играли
они почти в полной темноте. И тут большой занавес, на который я сначала даже
не обратил внимания, пополз вверх, открывая широкий, ярко освещенный помост,
где были расставлены... Не знаю, как и назвать. В общем, разные картины.
Короче, это тоже оказалось лицедейством, представлением с музыкой и танцами,
в котором участвовали живые люди (не только мужчины, но и женщины); как я
узнал, их долго этому учат и потом хорошо оплачивают. Это актеры, такие же,
как у нас, и все представление тоже немного походило на наш театр.
Правда, оно не было ни ритуальным, ни аллегорическим; скорее, это была
довольно длинная повесть, только изложенная в песнях и картинах. Актеры не
пользовались танцем, мимикой и жестами, как у нас, чтобы сделать
происходящее ясным и понятным каждому, а в точности изображали все так, как
если бы оно происходило в действительности. Выглядело это довольно смешно,
ибо люди на освещенном помосте старательно делали вид, что не замечают сотен
или даже тысяч большеносых, сидящих во тьме и глядящих на них во все глаза.
Когда кто-нибудь из актеров говорил: светит луна! - над помостом вывешивали
луну, и все заливалось бледным светом, так что на первый взгляд могло
показаться, будто перед тобой окно, за которым открывается незнакомая
местность; когда же другой говорил, что идет в такой-то дом, на помосте его
ждала стоячая картина дома. То и дело актеры принимались петь, то
поодиночке, то хором, но всегда в сопровождении оркестра.
Да, это, в сущности, была повесть в песнях и картинах, но понял я это
лишь позже, из объяснений господина Ши-ми. Сам же я, когда они пели, почти
не понимал слов, и смысл повести остался мне непонятным. Вроде бы речь шла о
том, как одна дама приехала в чужую страну и вышла там замуж за
высокопоставленного чиновника, а потом бросила его (или он ее). По ходу дела
актеры отпускали шутки, над которыми все большеносые громко смеялись; однако
актеры продолжали делать вид, что ничего не замечают.
Часа через два занавес снова опустился, и все захлопали в ладоши. В
зале зажгли свет, и тут произошло удивительное: и дама, и чиновник, и все
прочие снова вышли из-за занавеса на помост. Вот тут-то они совершенно ясно
дали понять, что прекрасно знали о большеносых, сидевших в зале и следивших
за ними все это время. И каждый из них долго кланялся.
Одеты они были довольно странно, совсем не так, как обычно одеваются
большеносые. Я удивился, что ни разу до сих пор не встречал на улицах людей
в таком платье, но господин Ши-ми снова рассмеялся и объяснил, что они так
оделись нарочно. Сейчас все дамы и господа пойдут к себе, в другую часть
дома, снимут эти пестрые платья, наденут обычную одежду и пойдут домой.
Мы тоже пошли, но сначала зашли в харчевню, чтобы поесть. Тут-то
господин Ши-ми и спросил меня, причем по его лицу и голосу я понял, что
вопрос задан не без умысла: понравилось ли мне представление? О да, ответил
я, во всяком случае, это было весьма любопытно. Не заметил ли я чего-либо
необычного? Конечно, мне многое показалось необычным... Необычного для мира
большеносых, уточнил он; не показалось ли мне что-либо знакомым? Нет, был
вынужден ответить я.
Господин Ши-ми засмеялся. Оказалось, что имя автора этой повести тоже
известно: его звали Лэй-гао48, он умер около тридцати лет назад. Называется
она "Повесть о Стране улыбок", и речь в ней идет о Срединном царстве! Теперь
уже я не мог сдержать смеха. Я-то был твердо уверен, что ничего более
"большеносого" и быть на свете не может, а актеры, оказывается, представляли
историю, случившуюся у нас, в Срединном царстве! Так вот как они
представляют себе нашу жизнь! Ясно, что ни актеры, ни тем более сам господин
Лэй-гао не только никогда не видали нашей страны, но и ничего о ней не
слыхали. Я смеялся и не мог остановиться. Потом я попросил господина Ши-ми
завтра снова сходить со мной в этот Храм богинь искусства, чтобы посмотреть
все представление еще раз. Теперь, когда я знаю, в чем дело, оно доставило
бы мне истинную радость. Однако мое желание, к сожалению, нельзя было
выполнить: таких повестей у большеносых много, поэтому "Повесть о Стране
Улыбок" играют далеко не каждый день (в других повестях речь идет не о
Срединном царстве). Господин Ши-ми заглянул в маленькую книжечку и сообщил
мне, что эту повесть будут играть теперь только в следующем месяце. Я
обязательно на нее пойду. А до тех пор придется обождать. Так проходят здесь
мои дни. Снег все идет. Я купил себе толстую, длинную накидку синего цвета,
какие носят большеносые. Если бы ты мог меня видеть! Иногда мне самому
бывает смешно, когда я себя вижу. В харчевню под названием "Райский сад" я
заходил. Танцовщица, показывавшая трюк с маленькими белыми шариками, там
больше не выступает. Извини, что не смог выполнить твою просьбу. Мне
сказали, что она уехала в другой город и теперь выступает там. При всей моей
любви к тебе я все же надеюсь, что ты не заставишь меня отправиться на ее
розыски.
Передай от меня привет юному Ло Дэ-саню. Скажи ему, что слава не вечна,
хоть он и получил в этом году первую премию. Но не говори ему, откуда я это
знаю. Приветствую и сердечно обнимаю тебя издалека -
Твой старый друг Гао-дай.
(четверг, 23 декабря)
Мой милый Цзи-гу,
ты неправильно меня понял: для того, чтобы играть, то есть слушать
разные пьесы, нужны и разные музыкальные тарелки. Одна такая тарелка всегда
играет только одну пьесу, точнее, одну длинную или несколько коротких. Дело
в том, что машина, куда их закладывают, - не музыкальный инструмент.
Инструмент знает все музыкальные пьесы, но они как бы спят и, когда музыкант
ударяет по нему или водит смычком, нужная пьеса пробуждается и начинает
звучать. С машиной этого сделать нельзя. Или можно сказать вот как: в
музыкальном инструменте хранятся души всех пьес, и хороший музыкант может по
желанию вызвать любую, чтобы на какое-то время облечь ее плотью звуков. А на
Игральной Машине можно сыграть только ту пьесу, которую знает вложенная в
нее музыкальная тарелка. В этом смысле у Игральной Машины нет души - или,
лучше сказать, она позволяет вызывать лишь тени душ. Но все равно я считаю
ее полезной, ибо, слушая много раз одну и ту же пьесу, лучше проникаешь в ее
суть и смысл.
Однако облегчение труда, как я уже писал тебе, рассказывая о литье
домов, и тут приводит к извращениям. Поскольку слушать музыку стало теперь
для большеносых очень легко, они слушают самые дурацкие пьесы, причем без
перерыва. Похоже, что всякое облегчение ведет лишь к появлению множества
совершенно бесполезных вещей и занятий. Справедливости ради следует
признать, что не большеносые первыми дошли до этого. Разве у нас дело
обстоит лучше? Если задуматься, то придется сказать: нет, не лучше. С тех
пор, как изобрели колесо и начали разводить лошадей, все только и знают, что
ездят туда и сюда, даже если в этом нет никакой нужды. Сколько бесполезных
поездок было с тех пор совершено? Бессчетное количество! Что же делают они,
эти люди, там, куда приезжают? Да все то же, что и дома. Нет, я вовсе не
противник путешествий как таковых (хотя еще великий мудрец с Абрикосового
холма предпочитал покой любым путешествиям): они могут быть и нужными, и
полезными. Возьми, к примеру, мое путешествие: даже если все, узнанное мною
здесь, останется известным лишь нам с тобой, все равно оно было нужно и
полезно. Однако облегчение поездок неминуемо ведет к утрате смысла и
искусства путешествий. Люди не путешествуют больше, а лишь ездят взад да
вперед.
Нечего и говорить, что к большеносым это относится гораздо больше,
нежели к нам: повозка Ма-шин упрощает путешествие стократ сильнее обычной
конной, вот они и носятся по свету. Но тут сама собой напрашивается мысль,
что очень многие из нелепостей, имеющихся здесь, то есть в будущем, берут
начало еще в нашем мире. Ты знаешь, как много размышляли наши великие
древние философы о происхождении культуры, о том, добр ли человек по своей
природе, как утверждает Мэн-цзы, или зол, как говорит Сюнь-цзы, была ли
культура подарена людям мудрыми императорами древности, или же выросла сама,
подобно лишайнику на камне? На эти вопросы мы никогда не найдем ответов,
разве что я решусь воспользоваться компасом времени второй раз и отправлюсь
на две или даже на три тысячи лет назад, в -, эпоху императоров Яо или
Шунь49. Думаю все же, что, вернувшись весной на родину, я долго еще не смогу
покинуть ее снова. Кроме того, кто знает, не ожидало ли бы меня
разочарование еще большее: не пришлось бы мне убедиться, что Яо и Шунь - да
славится память о них еще в течение десяти тысяч поколений! - были всего
лишь неотесанными невеждами? Но речь не об этом: все наши мудрецы, говорю я,
начиная от великого Кун Фу-цзы и до утонченнейшего Гунсунь Луна50,
раздумывали над этим, но так и не пришли ни к какому выводу. И все же, как
бы там ни было, мне кажется совершенно неоспоримым, что с того самого
момента, когда первые росточки лишайника культуры появились на камне
человечества, его движение стало неудержимым. Почему нельзя ни остановить
это движение, ни повернуть его вспять? Никто не знает. Возможно, просто
потому, что иначе и быть не может - как река не может взять и потечь вспять,
от моря к горной вершине. Так уж устроено, а почему - не известно.
Большеносые, кстати, тоже этого не знают, я спрашивал у господина Юй
Гэнь-цзы. Да, сейчас люди знают много, сказал он и даже осмелился добавить,
что знают они гораздо больше, чем люди ушедших стран и поколений; но
объяснить, какая же именно сила заставляет камень падать на землю, так до
сих пор никто толком и не сумел.
Потому-то я и думаю, что это движение человечества (причем это касается
не только населения Срединного царства) от непротиворечивого первобытного
состояния к царству всеобщего хаоса, раз уж оно началось, невозможно теперь
ни остановить, ни тем более повернуть вспять. Причина же этого заключается,
скорее всего, не в том, что человек по природе своей зол и глуп, как
полагает Сюнь-цзы, а только в том, что в его душе всегда есть почва для
глупости, которая и дает буйные побеги, стоит лишь маленькому ее зернышку
упасть в эту почву.
Сознавать все это очень горько и, чем больше я думаю надо всем этим,
тем мне становится горше. Есть ли хоть какой-нибудь смысл в человеческой
жизни на этой шарообразной Земле? Господин Мэй Ло, судья, с которым мы много
беседовали об этом, считает, что люди боятся над этим задумываться, и эта
боязнь с каждым годом лишь возрастает. Большеносые до мелочей исследуют
многое, даже слишком многое, подолгу ломая голову над самыми мельчайшими
мелочами, и для каждой из этих мелочей у них найдется знаток, выдержавший
государственный экзамен и получивший диплом с печатью. Но за пределы своих
мелочей они выходить боятся. Мир большеносых - это мир мелочей.
Это мое письмо снова выйдет коротким. Я вообще, наверное, больше не
буду писать длинных писем. Ведь я скоро вернусь и смогу сам тебе все
рассказать: выйдет и полнее, и нагляднее. Я уже заранее радуюсь тихим,
спокойным вечерам, которые мы проведем вместе, сидя в твоем или моем саду, в
удобной одежде, за блюдом искусно приготовленной холодной собачатины под
уксусным соусом, когда я спокойно и подробно буду описывать тебе этот
странный мир. А на коленях у меня будет возлежать моя любимая Сяо-сяо. Так
что сегодня я много писать не буду. И в ближайшее время тоже ничего написать
не смогу, так что к почтовому камню ты приходи теперь лишь дней через десять
- пятнадцать. Мы с госпожой Кай-кун уезжаем (! ). Она повезет меня на своей
повозке Ма-шин в горы, хотя сейчас зима. Это далеко, слишком далеко от
нашего почтового камня. Так что и ты не пиши мне, потому что иначе письма
будут лежать без призору и могут пропасть.
Насчет трюка с белыми шариками я действительно больше ничего не могу
тебе сообщить. Однако у меня есть идея. Найди какого-нибудь фокусника, их у
нас много в пригородах, и объясни ему, чего бы тебе хотелось. Можешь даже
выдать это за свое собственное изобретение. А потом приведи его к одной из
своих наложниц, той, которая покажется тебе самой способной. Пусть фокусник
подумает хорошенько и изобретет этот трюк заново (или лучше сказать:
застаро?). Если он даст себе труд подумать, и если ты к тому же посулишь ему
хорошее вознаграждение, думаю, успех будет обеспечен. Он должен научить
этому трюку твою наложницу. Когда мы весной будем сидеть в парке,
наслаждаться собакой и слушать перезвон колокольчиков, колеблемых дуновением
ветра, а я уже закончу очередную часть своего рассказа, ты пригласишь
наложницу, она разденется и покажет этот трюк с шариками, чтобы развлечь
нас. Вот мой совет.
На этом заканчиваю и остаюсь -
твой верный Гао-дай.
(четверг, 6 января)
Мой дорогой друг Цзи-гу,
вот я и снова в Минхэне, у себя в комнате, в Го-ти Ни-цзя. Улицы
завалены снегом, выходить не хочется. Только что старший ключник - с
величайшими вежливостью и почтением, на какие только способен большеносый, -
осведомился у меня, как долго я еще Намерен оказывать их постоялому двору
честь своим Присутствием? Я ответил, что собираюсь уехать вскоре после
последнего зимнего полнолуния (разумеется, Прямо я ему о зимнем полнолунии
не говорил, ибо большеносые никогда не смотрят, какая сейчас луна, полная
она или нет, и не знают, когда будет следующая. Я назвал ему соответствующую
дату их календаря, пользоваться которым давно уже научился). Почему он
спрашивал меня об этом? Ответ на этот вопрос тоже наверняка удивит тебя. Он
вовсе не намекал на то, что мне пора съезжать с этого постоялого двора,
именуемого "Четыре времени года", как то немедленно пришло бы в голову нам с
тобой. Отнюдь нет, ибо старшему ключнику прекрасно известно, что денег у
меня достаточно, что постоялец я тихий и почти никогда не жалуюсь на
нерадивость слуг, что я терплю, когда другие постояльцы в крепком подпитии
выкрикивают несуразные слова, и часто заказываю Шан-пань, словом, что я -
хороший постоялец, приносящий прибыль. Да старший ключник и сам не раз
заверял меня, что я могу жить здесь (и, разумеется, платить деньги - чего
он, впрочем, вслух не сказал, а только подумал), сколько мне
заблагорассудится. Для чего же ему нужно было знать, когда я хочу уехать?
Оказывается, для того, чтобы отметить у себя в книгах, когда он вновь сможет
распоряжаться моей комнатой! Большеносые все время строят планы, пытаясь
заглянуть в будущее, и только и знают, что размышлять, когда да как они
смогут чем-то "распорядиться". Они не умеют просто сидеть и ждать. Это, без
сомнения, тоже связано с их постоянным стремлением уйти прочь от самих себя.
Большеносые и живут-то больше в будущем, чем в настоящем, - и всякий раз
упускают это настоящее. Тогда они принимаются сокрушаться, - как говорилось
в стихах, процитированных мне поэтом по имени Си Гэй, сочиняющим только
летом, - что все их столь тщательно построенные планы рушатся, и вообще все
происходит иначе, чем ожидалось. Они не понимают, что такой проблемы просто
не возникает, если не слишком задумываться над будущим. Планируй весну, не
планируй - она все равно наступит. Здесь, в Минхэне, она наступает поздно,
говорит старший ключник. Он боится, что к моему отъезду ни снег, ни холода
еще не сойдут.
Несмотря на столь унылую погоду - или нет: прежде я никогда бы не
поверил, но теперь в этом убедился: именно ради этой унылой погоды мы с
госпожой Кай-кун и отправились в горы. Эти горы, где снегу, разумеется, еще
больше, чем здесь, расположены к югу от Минхэня. Ехали мы туда на повозке
Машин два часа. На обычной повозке, запряженной лошадью, мы бы добирались до
них, наверное, двое суток. Мы прибыли в местечко, именуемое Ки Цзибу51 и
премерзкое на вид. В нем совсем нет домов, а есть только Го-ти Ни-цзя. И
жителей, как я понял, тоже нет, одни постояльцы. Все приезжие одеты в
странные пестрые Ко-туни; они только и делают, что толкутся на улицах и
очень громко разговаривают, почти кричат. Они нарочно подставляют лица
зимнему солнцу, и те немедленно приобретают ярко-красную окраску. Сначала я
не мог понять, чем же занимаются большеносые (хотя в данном случае их,
скорее, следовало бы называть "красноносыми") в этом Ки Цзи-бу, и какая сила
тянет их в горы в столь безотрадное время года, когда всякий нормальный
чело-рек предпочитает оставаться в долине.
Ответ не прост. Ты помнишь, как я рассказывал о госпоже Да Х'мань,
подруге госпожи Кай-кун, и нашем совместном посещении купального подвала? А
мой рассказ о покупке загадочного предмета по имени Нань Ло? Так вот, одно с
другим тесно связано, и мало того: все это прямо связано с удивительной и
чрезвычайно распространенной среди большеносых любовью к воде. Они обожают
быть мокрыми. Конечно, мы тоже моемся, и благородный, а тем более
образованный муж следит, чтобы тело его было чистым и издавало приятный
запах. Но все это - ничто по сравнению с тем, что устраивают большеносые:
это, на мой взгляд, переходит уже всякие границы. Как и любому суеверию,
этому водолюбию находится (специально для людей образованных) научное
объяснение: его объявляют полезным для здоровья. Вот уж в чем я решительно
сомневаюсь! Однако при мытье большеносые поливаются водой, пожалуй, даже
меньше нашего. Господин Юй Гэнь-Цзы говорил мне, что читал где-то, будто две
трети большеносых вообще никогда не моются по-настоящему. Что, очевидно,
недалеко от истины, если судить по тем запахам, которые нередко приходиться
ощущать чувствительному носу, особенно когда входишь в их жилища. Однако в
теплое время года они непременно бросаются в любой водоем, будь в нем хоть
проточная, хоть стоячая вода, и долго плавают взад-вперед. С наступлением
холодов они посещают особые, только для того устроенные пруды, накрытые
крышей, где воду нарочно подогревают. Или спускаются в купальные подвалы,
где, раздевшись догола, поддают жару, пока не взмокнут от пота. Летом, устав
мокнуть сами, они надувают свои Нань Ло, которые суть не что иное как
маленькие суденышки, сшитые из ткани, и ездят по воде туда-сюда, изо всех
сил гребя веслами. Кроме того, в парках и садах в любую погоду можно увидеть
большеносых, бегущих расхлябанным шагом, недостойным благородного человека.
Все это они делают с одной-единственной целью - как можно сильнее взмокнуть
от пота. У них существуют поля, покрытые красноватым песком и перегороженные
сеткой: большеносые скачут по ним, как бешеные, гоняя перед собой маленькие
белые шарики (эти шарики немного больше размером, чем были у той танцовщицы
- ну да ты понял, о чем я говорю), и еще другие поля, с травой, по которым
носятся две дюжины большеносых, гоняя один шарик еще большей величины. И
тоже старательно потеют. С возрастом, когда сил для таких потогонных
упражнений уже не хватает, они ездят в особые места, где вырыты мелкие
водоемы. Там они закатывают штаны и долго бродят по воде с неизвестной
целью. Однажды я видел такое в Ящике Дальнего Видения. Это было, пожалуй,
самое смешное из всего, что я здесь видел, за исключением разве того
нелепого представления с пением и плясками - я имею в виду "Повесть о
Стране, где все улыбаются".
Зимой же, когда вода делается слишком холодной или даже замерзает, они
купаются в снегу. Да-да, хочешь верь, хочешь нет: они усаживаются в повозки
Ма-шин и едут хоть два, хоть три часа, чтобы только добраться до
какой-нибудь горы или холма. Там они пересаживаются в другие повозки,
подвешенные к веревкам, и те завозят их на вершину, откуда они и бросаются
вниз очертя голову с намерением основательно вываляться в снегу. Чтобы хоть
немного уменьшить опасность и замедлить падение, они привязывают к ногам
длинные тонкие доски, в руки же берут пару палок. Ими-то они и
притормаживают, когда скорость слишком возрастает. Но все равно многие
большеносые, как и следовало ожидать, ломают себе руки, ноги и даже шеи,
сорвавшись с обрыва, наехав на дерева, или на другого, еще менее ловкого
большеносого. Однако подобных увечий здесь не стыдятся. Скорее наоборот.
Выучиться купанию в снегу согласился и я - ради госпожи Кай-кун. Еще
летом и потом осенью она часто приглашала меня поехать с ней купаться в
пруду или озере, но я всегда отказывался. Теперь же, в этом Ки Цзи-бу... Я
просто не мог ей отказать. Не потому, что поверил, будто мне и вправду
понравится валяться в снегу, в чем она меня долго убеждала, а только потому,
что, честно говоря, ощущал свою вину перед нею из-за истории с маленькой
госпожой Чжун. Поэтому я согласился. Госпожа Кай-кун привела меня к учителю
снежного купания. Мне выдали пестрый Котунь, напоминающий ту забавную
одежду, в которую дикие жители Севера наряжают своих детишек, пару длинных
досок (они носят красноречивое название "покойник" ()и палки. Я почтительно
приблизился к господину учителю, однако с удивлением обнаружил, что это -
совсем молодой человек весьма неопрятной наружности, к тому же с грубыми
манерами. Волосы у него были жирные, длинные, изо рта пахло. Он громко и
довольно-таки невежливо прокричал что-то, и мы, я и еще человек десять
учеников, поднялись на вершину горы и выстроились у самого ската. Желая
уверить его в моем усердии, я первым бросился вниз, стараясь вываляться в
снегу как можно сильнее, и первым докатился до его ног - к сожалению,
опрокинув и его самого. А поскольку одна из моих длинных досок, видимо,
нанесла ему довольно чувствительный удар по голове, он закричал еще громче
и, хоть это и казалось невозможным, еще невежливее. Однако я не утратил
самообладания; поднявшись на ноги, я поклонился, как сумел, ибо привязанные
к ногам доски мне все-таки сильно мешали, и произнес: "О высокочтимейший и
достойнейший учитель снежного купания, вы видите пред собою ничтожнейшего и
бездарнейшего из учеников, чья неосведомленность в искусстве учтивой речи
столь велика, что он не в состоянии выразить словами переполняющее его
чувство великого сожаления по поводу возможных повреждений, неумышленно
нанесенных им вашей прекрасной голове. Я раскаиваюсь так же глубоко и
искренне, как раскаивался бы, поднеся своей теще горсть крупы вместо
положенного жареного поросенка в день Новогоднего праздника". Он схватился
за голову и закричал еще громче; что он кричал, я не понял. Тогда он замахал
руками. Когда же я обнаружил свое намерение подняться наверх и проделать все
еще раз, голос у него и вовсе сорвался; однако по отдельным выражениям и
общему тону я наконец догадался, что господин учитель приносит мне свои
извинения, но категорически отказывается обучать меня своему искусству.
Я пошел прочь. Поскольку без госпожи Кай-кун (она куда-то ушла,
пообещав забрать меня после занятий, то есть через час) я не умел
расстегнуть сложный механизм, соединявший неудобные доски с моими ногами,
идти к местной Го-ти Ни-цзя мне пришлось прямо в них. От прохожих,
попадавшихся мне в пути, я слышал много недобрых слов. Когда я собрался
перейти улицу, одна бойкая повозка Ма-шин проехала по моим доскам прямо у
меня перед носом. Зато они сделались короче, и это в какой-то мере облегчило
мне остаток пути. В Го-ти Ни-цзя слуга помог мне избавиться от них совсем. Я
был совершенно мокрым от пота и, поднявшись к себе, сразу лег в постель. Что
ж, по крайней мере в этом отношении - хорошенько взмокнуть, - цель моей
поездки оказалась достигнутой.
Госпожа Кай-кун купалась в снегу с удовольствием. Она не пропускала ни
одного дня. Все ее тело было покрыто жуткими синяками. Впрочем, нашим
любовным утехам это нисколько не мешало.
В Ки Цзи-бу мы пробыли больше десяти дней. После того, как учитель
снежного купания исключил меня из числа учеников, я большей частью проводил
время в Го-ти Ни-цзя в полном одиночестве, в основном за чтением. Я пытался
заговаривать со слугами, но разговора у нас не получалось: местечко Ки
Цзи-бу расположено в провинции Ти-лой, где говорят на странном, малопонятном
языке, многие звуки которого напоминают отрыжку52. Кроме того, мне
показалось, что к числу добродетелей, несомненно отличающих жителей этого
края, высокоразвитый ум все-таки не относится. Так что я был рад, когда
настало время отъезда. Я предложил госпоже Кай-кун направить повозку Ма-шин
куда-нибудь, где вообще нет снега, - пусть даже дорога туда займет все
двадцать часов, а не два. Однако на это у госпожи Кай-кун не было времени.
Она, как я уже знаю, исполняет должность учительницы: учит детей и молодых
людей (не только девушек, но, как это ни странно, и юношей) правильному
употреблению родного языка. Теперь ей нужно торопиться назад, чтобы
проложить занятия. Только через три месяца в занятиях снова наступит
перерыв, достаточно длительный, чтобы она могла куда-нибудь поехать. Но меня
здесь тогда уже не будет.
Да, мы с ней все-таки помирились. В письме, найденном мною на почтовом
камне по возращении в Минхэнь, ты спрашивал, каким образом я, несмотря на
ссору с госпожой Кай-кун, тем не менее отправился вместе с ней в
путешествие. Что ж, могу рассказать, как это случилось.
Когда обе дамы столь поспешно покинули меня той ночью, я сначала
испытал сильное облегчение. Однако уже на следующий день горько пожалел, что
лишился даже того немногого, что хоть как-то скрашивало мою жизнь в этом
мире. Мне было жаль расстаться и с маленькой госпожой Чжун, летающей
горничной, но более всего - я сразу это понял, - мне не хватало бы госпожи
Кай-кун. Поэтому я купил букет местных крупных цветов, жемчужный браслет и
кольцо с блестящими камушками, которые очень ценятся большеносыми (одно это
кольцо обошлось мне в два лана серебра), нанял на постоялом дворе лакея и
отправил все это к ней. Через пару дней я пошел к ней сам, собравшись
произнести перед ее порогом изысканную речь (я даже письменно набросал ее
перед этим), но она, не дав мне и рта раскрыть, бросилась мне на шею и
прильнула своими губами к моим, облизывая их языком (у большеносых это
считается признаком особо страстной любви), в промежутках не уставая
повторять, что я - ее "любимый Маленький Ки Тайчонок".
Тогда-то я и понял, что душа моя склоняется к госпоже Кай-кун гораздо
более, чем к любой иной женщине в прошлом.
Потом она сказала, что сердится на меня, но не за тот случай с
маленькой госпожой Чжун, а за подарки. Столь дорогие вещи дарят, по ее
словам, лишь любимой наложнице министра, когда хотят таким образом косвенно
его подкупить. Этого я, признаться, никак от нее не ожидал. Не скрою, что до
тех пор я считал госпожу Кай-кун большой любительницей красивых и дорогих
вещей. Однако, пожалуй, я переоценил свое умение читать по ее лицу. В свое
оправдание могу сказать лишь, что столь упрощенный способ покаяния
подсказало мне мое представление об общей грубости чувств у большеносых.
Теперь же, если называть вещи своими именами, я вынужден признать, что
госпожа Кай-кун - не женщина в нашем понимании, какими мы их привыкли
видеть, а в самом деле человек. Так что расстаться с нею будет для меня
стократ горше, чем я думал вначале.
Когда мы приехали домой из Ки Цзи-бу, купленные мною цветы уже завяли.
Кольцо и браслет она тогда отдала мне назад. Пристыженный, я решил забыть о
них и оставил в кармане парадного Ко-туня, который бросил небрежно в комнате
постоялого двора в надежде, что кто-нибудь из горничных или слуг украдет их.
Однако, когда я вернулся, они были на месте. Такова жизнь: полагаться на
изначальное зло человеческой природы нельзя даже в мире большеносых.
Отправляясь к ней вчера вечером, я снова захватил с собой кольцо и
браслет. И попросил ее, раз уж так все обернулось, отдать их от моего имени
уважаемой подруге, госпоже Да Х'мань, в знак моего почтения перед ее наукой
о человеческой душе. Но госпожа Кай-кун все-таки остается женщиной: сейчас
она смеется, а через миг уже плачет, если не то и другое вместе. Она вновь
облизала мои губы, засмеялась и сказала, что не так уж на меня сердится,
чтобы сделать еще и это. Кроме того, ей прекрасно известно, что на самом
деле я далеко не так высоко ценю эту науку о душе, чтобы отдать за нее целых
два с лишним лана серебра. И потом, ее уважаемая госпожа подруга недавно
имела неосторожность ее обидеть. Поэтому госпожа Кай-кун взяла у меня кольцо
и брас-лет, решив их примерить, но вдруг улыбнулась и удалилась в другую
комнату. Не прошло и мига, как она вернулась полностью обнаженной и тогда,
наконец, надела и браслет, и кольцо: хочу, объяснила она, чтоб эти вещи
по-настоящему засверкали. Ну, тогда уж и я бросил о них думать, а просто
упал в ее объятия.
Иногда ее душа кажется мне загадкой. В ней слишком много противоречий.
Описать все это очень трудно. Как бы мне хотелось, чтобы ты тоже ее увидел!
С одной стороны, все ее мысли и чувства, как у большинства большеносых,
направлены на нее самое, на ее собственное благополучие, важнее которого,
кажется, и нет ничего на свете. С другой же она все время заботится о
других, и речь тут не только обо мне, что было бы понятно, но и еще об очень
многих, часто даже совершенно незнакомых людях, которым она помогает, как
может, всегда относясь к ним доброжелательно. С одной стороны, она - человек
весьма образованный, Можно даже сказать ученый, достигший, пусть даже по
меркам большеносых, подлинных высот развития духа, - с другой же она лишь
тогда чувствует себя спокойной и уверенной, когда познает немалые (даже по
нашим меркам) радости плотской любви. В одежде она скорее похожа на
мальчика, без одежды же ее формы превосходят всякое воображение. С одной
стороны, она слишком часто разделяет самые нелепые представления
большеносых, с другой - ласкова и мягка, как кошечка, и послушна, как
ребенок (когда с ней умело обращаются, что мне, к сожалению, удается не
всегда).
Я и в самом деле очень люблю ее. Когда я обратился к ней с просьбой
поехать куда-нибудь, где нет снега, и она ответила, что сможет сделать это
лишь после первого весеннего полнолуния, а я сказал, что меня тогда давно
уже здесь не будет, она заплакала. И я понял, что у нее тоже тяжело на душе,
гораздо тяжелее, чем я думал прежде. Да, это моя ошибка. Возможно, что я
ошибался также, считая большеносых существами менее чувствительными, нежели
мы, хотя у них - или, возможно, именно потому, что у них все чувства сразу
выходят наружу. А я ведь и госпожу Кай-кун не выделял из их числа. Возможно,
я был неправ с самого начала, и чувства у большеносых в результате их
бесконечных копаний в собственной душе вовсе не отмерли, а лишь затаились
под грудой всевозможных наслоений. Однако страдание открывает им путь
наружу. Я спросил у госпожи Кай-кун, будет ли она страдать, когда я уеду.
Да, ответила она. И снова заплакала. Я больше не знал, что сказать ей, и
молча глядел на стену. Так было уже несколько раз. Свидания наши с госпожой
Кай-кун теперь наполнены грустью. Но что поделать, если миг моего отъезда
неумолимо приближается? Он настанет через несколько дней после последнего
зимнего полнолуния. Если я пропущу его, мне уже никогда не вернуться.
Недавно Мудрец Му - так зовут кошку госпожи Кай-кун - поймал на балконе
птичку. Это было как раз в тот день, когда мы уезжали в Ки Цзы-бу. Мудреца
Му мы с собой не взяли. На время нашего отсутствия о нем должна была
позаботиться подруга госпожи Кай-кун, не госпожа Да Х'мань, а другая. Но это
так, к слову. В самый разгар наших дорожных приготовлений (это значит, что я
стоял без дела, а госпожа Кай-кун без конца перекладывала свои платья,
раздумывая, какие брать с собой, а какие - нет) с балкона вдруг донеслись
вопли и отчаянное чириканье, и вскоре в комнату вошел Мудрец Му, держа в
зубах птичку, похожую на нашего дрозда. Дрозд вырывался, чирикая в
смертельном ужасе, а Мудрец Му быстро тащил его к своему лежбищу,
устроенному в корзине. Госпожа Кай-кун закричала и выбежала вон; комнату
заполнили пух и перья. Я захлопал в ладоши и поймал Мудреца Му, который, в
свою очередь, выпустил несчастного дрозда. Дрозд взлетел и уселся на книжную
полку. Мудрец Му злобно зашипел, и я вынес его в другую комнату. Госпожа
Кай-кун вернулась, и мы убедились, что дрозд совсем не пострадал. Птичка
лишь сильно испугалась, что было вполне понятно, и была вся растрепана. Мы
распахнули окно. Дрозд привел в порядок свои перышки, отряхнулся и улетел
восвояси.
Такова жизнь. Я люблю кошек; к Мудрецу Му я привязался всей душой,
потому что он напоминает мне мою Сяо-сяо. Птиц я тоже люблю; что же делать,
если кошки ловят их и убивают? Мне понятна страсть кошки к охоте, и я
восхищаюсь ее ловкостью и быстротой. И все же я бросился на помощь птице.
Естественному порядку вещей это противоречит. На самом деле я рад был бы
помочь обоим. Сердце мое разрывается на части. Мне хочется вернуться домой,
в родное время, но хочется и остаться...
Завтра мы с госпожой Кай-кун снова пойдем на песенно-танцевальное
представление под названием "Повесть о Стране улыбок". Госпоже Кай-кун
хотелось посмотреть какое-нибудь другое представление, но мне слишком
хотелось еще раз увидеть именно эту повесть, даже если от смеха у меня
начнутся колики в животе.
На этом пока заканчиваю и остаюсь - твой далекий, верный и, несмотря на
все улыбки, печальный друг -
Гао-дай.
(пятница, 14 января)
Дорогой Цзи-гу, мой старый, добрый друг,
пока мы с госпожой Кай-кун были в этом мерзком Ки Цзи-бу, я,
разумеется, не мог бывать на музыкальных вечерах у господина Ши-ми и его
друзей. Однако и они, как сообщил мне мой друг, в это время почти не
собирались. Господин, играющий на А-ти, и его сын, мастер игры на Ви-э
Ло-чень, соблюдая обычаи большеносых, также ездили в горы купаться в снегу.
Мне трудно понять, как господин Дэ Хоу, человек высоко образованный, и его
чрезвычайно одаренный сын могут подчиняться этому нелепому обычаю купания в
снегу, но что есть, то есть: видимо, людям образованным тоже бывает трудно
преодолеть пережитки прошлого. Если обычай укоренился, он воспринимается как
нечто должное и вполне естественное, влияя в том числе и на способность
суждения: в своем суждении о нем человек более не свободен. Да и у нас ведь
дело обстоит не лучше. Мы тоже искренне полагаем, что соблюдение обрядов
Весеннего и Осеннего жертвоприношения укрепляет основы миропорядка, хотя нам
по меньшей мере со времен великого Чжуан-цзы известно, что ни эти, ни
какие-либо иные обряды не имеют на самом деле решительно никакого значения.
Но что делать? Похоже, что человек опутывает себя сетью обычаев и обрядов
только для того, чтобы не страдать от одиночества и пустоты жизни; даже тот,
кто не исполняет их регулярно, все же не отказывается от них совсем, боясь
утратить веру в себя. Все это очень странно и непонятно. Я вижу здесь
сходство с запахом, который издают овцы, привлекая друг друга: без этого
запаха нет стада.
Так или иначе, обычаю снежных купаний следуют почти все большеносые (я
чуть не написал: снежноно-сые). Господину Ши-ми этот обычай тоже не чужд.
Лишь вдовая госпожа матушка Ши-ми никуда не ездила. Она оставалась дома, то
есть в квартире у господина Ши-ми. Но скоро и она уедет к себе на север.
Тогда господин Ши-ми снова обратится ко мне с просьбой одолжить ему компас
времени. Мне остается лишь дожидаться этого, скрепя сердце. Все возможные
причины отказа и проволочки я уже исчерпал.
По окончании поры снежных купаний Небесная четверица друзей-музыкантов
в виде исключения собралась не на четвертый, а на третий день семидневного
периода Не Дэ-ляо. В этот раз к ним присоединился пятый музыкант, точнее,
дама по имени Ло Го-вэнь. Играла она не на струнном инструменте, а на
свирели или дудочке, похожей на наш куань. Звук у нее нежный, сладкий и
приятный для уха. Они исполняли пьесу для пяти инструментов, сочиненную
мастером, о котором я уже писал тебе: это Мо-цао, умерший совсем молодым. Не
стану тратить восторженных слов на описание того впечатления, которое
произвела на меня эта удивительная музыка, ибо его все равно не передать
словами. В пьесе для Небесной пятерицы мастера Мо-цао струнные инструменты
как бы подчиняются куаню, следуя за ним по пути от мрачнейших глубин до
самых светлых высот человеческого бытия. Для того, кто открывает для себя
новый великолепный мир, как то произошло со мной много месяцев назад, когда
я впервые проник в мир музыки большеносых, первое впечатление навсегда
остается самым сильным. Если он продолжит изучение этого нового мира, что
мне, как я льщу себя надеждой, также удалось, он будет открывать все новые
его стороны, подчас весьма интересные, обогащаясь знаниями и опытом, но
впечатлений, равных по силе тому, первому и, так сказать, девственному, ему
уже не пережить никогда. Как мне хотелось бы снова впервые пережить игру
Небесной четверицы, исполняющей творение мастера Бэй Тхо-вэня! Но этого мне,
увы, не дано. Несравненное сочинение мастера Мо-цао достигло моего уха,
когда я уже многое узнал о музыке большеносых, и это хорошо, ибо иначе я
либо не понял бы его (и даже не осознал бы этого), во всяком случае, не так
хорошо понял, как ту первую пьесу мастера Бэй Тхо-вэня, либо просто умер бы
от восторга. Но, как я уже сказал, восторженных слов я тратить не буду.
Скажу лишь, что мастер Мо-цао был без сомнения божественнейшим из всех
музыкантов, когда-либо живших на земле. И здесь я не боюсь употребить слово
"божественный", которого обычно избегаю. Напевы, включенные им в свою пьесу,
навеки сохранятся в моей душе; я увезу их с собой, и воспоминание о них
всегда будет согревать мое сердце.
После музицирования мы, по обыкновению, какое-то время еще сидели и
беседовали. Было это позавчера вечером; случилось так, что я сидел рядом с
господином Дэ Хоу, и у нас с ним завязался разговор. Господин Дэ Хоу очень
велик ростом и размером, но ум у него живой и подвижный. Мы говорили о том,
о сем и, наконец, перешли к искусству живописи. Мой собеседник вскоре
заметил, что я почти ничего не знаю о живописи большеносых, и любезно
пригласил меня на следующий день (то есть вчера) пойти посмотреть картины -
у него, мол как раз есть время.
Сначала я подумал, что он приглашает меня к себе во дворец, чтобы
показать собственное собрание картин. Однако я ошибся. У самого господина Дэ
Хоу нет ни дворца, ни собрания произведений живописи. Он привел меня в
большое, даже огромное здание, доступ куда открыт всем желающим; государство
нарочно разместило в нем собрание картин, статуй и разных других вещей,
чтобы любой мог зайти и полюбоваться ими. Это изобретение показалось мне
очень полезным; думаю, нам следовало бы перенять его - разумеется, в
какой-то иной, более приемлемой для нас форме, однако сама по себе мысль
подобного просвещения народа представляется мне весьма здравой. Впрочем,
большеносые и эту свою идею, как водится, не продумали до конца. В здание с
картинами сами большеносые почти не ходят. Так сказал господин Дэ Хоу, да я
сам мог в этом убедиться, ибо в огромном здании мы с ним были почти
совершенно одни. В Минхэне имеется даже несколько таких зданий, сообщил
господин Дэ Хоу, как больших, так и маленьких. Однако горожане в них не
заглядывают, ибо дело это сугубо добровольное и никакими обычаями не
освященное. Зато жители Минхэня охотно посещают такие здания в других
городах, куда приезжают по какому-либо иному делу, а люди из других городов
считают своим долгом увидеть собрание картин Минхэня. Все это чрезвычайно
странно.
Я и в этот раз не хочу утомлять тебя (и самого себя) подробным
описанием здания с картинами и самих картин; ограничусь лишь общим
впечатлением, вынесенным мною оттуда.
Нельзя отрицать, что у большеносых имеется вполне определенная и даже,
судя по всему, довольно давняя традиция живописного искусства. Однако
живопись большеносых значительно уступает их музыке. Их картины грубы,
чрезвычайно пестры и особо отличаются тем, что изображение заполняет весь
отведенный ему холст или бумагу, вплоть до самого последнего уголка. И дело
тут, очевидно, даже не в том, что большеносым жалко оставлять на картинах
пустое место, а в их извечном стремлении охватить все. Чем бы они ни
занимались, им всегда хочется объять все. Таким образом, живопись
большеносых точнейшим образом отражает их действительную жизнь. У нас тоже
встречаются люди, особенно из числа образованных, которым всегда хочется
объять как можно больше; есть даже некоторые, желающие объять все, хотя у
нас, кажется, даже дети знают, что всего объять невозможно. Большеносые,
однако, этого знать не желают. Они все уверены, что когда-нибудь им удастся
овладеть всем. Но что такое "все"? Этот вопрос мне как-то пришлось задать
господину Юй Гэнь-цзы. Вопрос смутил его. Я сказал ему, что "все" - это то
же, что "ничего" Он стал приводить разные математические выкладки,
выглядевшие весьма солидно, однако убедившие меня лишь в том, что у
большеносых и математика почти стала спекулятивной наукой, хотя сами они
весьма решительно объявляют ее наукой "точной". Большеносые со своим
мировоззрением напоминают мне человека, ступающего по бревну, один конец
которого выдается над пропастью. До тех пор, пока лежащий на земле конец
бревна тяжелее выдающегося конца, оно служит человеку надежной опорой. Если
человек смел, он сделает, вероятно, и один, и другой, и третий шаг в сторону
пропасти. Но, если он вовремя не остановится, один из шагов неминуемо станет
лишним и бревно вместе с человеком свалится в пропасть. Математики считают
себя смелыми людьми. Они шагают и шагают вперед. Боюсь, что очередной шаг
приведет и их лишь к падению в пропасть чистой спекуляции, и тогда их
математика также превратится в суеверие.
Да, мы тоже стремимся объять многое - не все, конечно, а лишь то, что
можно назвать "объятным". Однако мы знаем, что даже объятного не объять
простым замалевыванием холста. Мы знаем, что многие вещи (не только в
живописи, но и в жизни) нельзя объять прямо: их можно и нужно обойти,
оставив без подробного рассмотрения, иначе дальнейший путь будет невозможен.
Вот этого-то большеносые и не умеют. Если сыграть по отдельности все звуки,
содержащиеся в одном напеве, то напева не получится, хотя, казалось бы, это
исполнение обнимает все содержание напева. Но такова уж сущность
большеносых: они принимаются играть все подряд, а потом заявляют, что вполне
довольны услышанным.
Впрочем, сказать, что картины большеносых не произвели на меня
впечатления, было бы несправедливо. Точно из злорадной любви к чужим
страданиям они во всех подробностях изображают страдания своего бога. Это
очень бросается в глаза. На десятках и даже сотнях картин можно видеть, как
его живьем приколачивают к деревянным перекладинам, или как он уже висит на
них. (Вообще разные несчастья и катастрофы, кровавые битвы, землетрясения,
бури и тому подобные жуткие вещи составляют излюбленные предметы живописи
большеносых.) Но тут уж ничего не поделаешь. Там была одна картина (они
обычно пишут их на дереве или на туго натянутом холсте красками,
разведенными на масле) мастера Ти Цзи-аня, очень большая, изображавшая, как
несколько стражников издеваются над несчастным богом большеносых, водружая
ему на голову терновый венец53. Несмотря на мрачное содержание, картина эта
очень привлекла меня, ибо мастер Ти Цзи-ань - один из тех немногих (после
него жил еще один, имя которого никак нельзя передать нашими иероглифами),
кто, по-видимому, понял, что невыразимое можно выразить лишь путем
умолчания. Я долго сидел перед этой картиной и вглядывался в нее. Мастер Ти
Цзи-ань прожил больше девяноста лет (он жил около четырехсот лет назад). Эту
картину, о терновом венце, он написал уже на закате жизни. Вероятно, этот
простой принцип он открыл для себя лишь тогда. Но все равно это
замечательно, и я, глядя на картину, почувствовал, что после этого ему стало
тяжело жить в мире большеносых.
То же можно сказать и о другом мастере, который хотя и писал жуткие
вещи, людей же предпочитал изображать в основном неприятных (в том числе
самого себя), но тем не менее ему удалось по-своему избежать общей тяги ко
всеохвату: холст он прописывал до конца, но изображаемые им сцены как бы
погружены во тьму. На его картинах всегда царит жутковатая ночь, и фигуры
людей похожи на привидения. Этот мастер жил около трехсот лет назад в одной
из северных стран54, и я уверен, что ему тоже было страшно жить в мире
большеносых.
После ужасов и катастроф живописцы большеносых больше всего любят
изображать голых людей. Господин Дэ Хоу, показывавший мне картины и дававший
кое-какие объяснения, сказал, что это "боги древности". Этого я так до конца
и не понял. Хотя возможно, конечно, что много сотен или даже тысяч лет назад
большеносые верили в существование голых богов. Тогда получается, что их
прибитый к перекладинам бог (кстати, тоже изображаемый почти совсем голым)
где-то в начале эпохи Восточной Хань вытеснил этих голых богов древности.
Однако все картины, изображающие богов древности, написаны в гораздо более
позднее время; чем это объяснить, не знаю. При этом особое предпочтение
живописцы большеносых явно отдавали богиням. Впрочем, все эти картины по
большой части весьма жизнерадостны, а некоторые богини даже напомнили мне
госпожу Кай-кун, столь часто позволявшую мне таким же образом любоваться ею.
Изображения цветов редки; если цветы и изображаются, то, как правило, в
нарочно устроенном беспорядке.
И все же я был весьма благодарен господину Дэ Хоу за то, что он показал
мне картины и объяснил все, что сумел. Покинув дом с картинами, мы зашли в
харчевню и вместе пообедали, после чего я сердечно с ним распрощался,
отвесив ему полтора поклона.
Большеносые знают, кстати, и другой способ создавать картины. Для этого
у них есть такие черные шкатулки, в которых заключен хитроумный механизм.
Нужно нажать пуговку (опять пуговку! ), а потом отнести шкатулку в особую
лавку; спустя некоторое время тебе возвращают твою шкатулку вместе с
маленькими картинками на блестящей бумаге, на которых ты к своему удивлению
видишь все то, что тебя окружало, когда ты нажимал пуговку. Пользоваться
шкатулкой совсем несложно. У госпожи Кай-кун есть такая, и я сам нажимал на
пуговку, когда госножа Кай-кун в платье с волнистым узором стояла у себя на
балконе. Потом я увидел госпожу Кай-кун в этом платье на блестящей картинке,
хотя она к тому времени давно уже носила другое. Есть и картинки, где
изображен я, и много картинок, сделанных мною, когда госпожа Кай-кун была
совсем нагишом. Я думаю взять несколько таких картинок с собой, чтобы ты
тоже смог ее увидеть. Поскольку пользоваться этими шкатулками, а значит, и
создавать картинки очень легко, за это охотно берутся даже самые бездарные
люди. И происходит то, что не могло не произойти: после того, как это
перестало быть труднейшим искусством, люди начали бездумно изображать все,
что только попадется им на глаза. Так, у госпожи Кай-кун, к примеру, имеется
картинка - я обнаружил ее случайно, - на которой изображен ее прежний
супруг, что-то размешивающий в котелке деревянной ложкой. Спрашивается, кого
это может заинтересовать, чью душу тронуть? В доме с картинами я, кстати,
видел одну картину, где показано, как кому-то отрубают голову. Это заставило
меня подробнее расспросить господина Дэ Хоу о наказаниях, применяемых в мире
большеносых. Я узнал удивительнейшие вещи. Казнь через обезглавливание,
равно как через удушение или повешение в Ба Вай и многих других странах
отменена, хотя и не так давно. Отдельные части тела преступникам тоже не
отсекают, и палками их не бьют, - Что же, у вас вообще не наказывают
преступников? - удивился я. - Почему же, возразил господин Дэ Хоу. Однако
теперь, по крайней мере в стране Ба Вай, применяется только два вида
наказания: за сравнительно легкие провинности осужденный должен уплатить
выкуп, а за серьезные его сажают в темницу, где его, однако, больше никак не
карают и даже кормят.
Что ж, это, без сомнения, установление весьма благородное и человечное,
какого я даже не ожидал найти у большеносых. Ты ведь знаешь, что я и сам
давно разуверился в пользе жестоких и мучительных наказаний, ибо они никак
не способствуют исправлению преступников, на чем столь упорно настаивают
сторонники так называемой "правовой школы"55. Такие наказания столь же мало
способствуют улучшению человеческой природы, сколь и пространные поучения. Я
спросил у господина Дэ Хоу, привело ли человечное обращение с преступниками
к улучшению нравов - или, наоборот, мягкость наказаний лишь увеличила число
преступлений? - Не произошло ни того, ни другого, ответил господин Дэ Хоу.
Насколько ему известно, все осталось, как было, ничто не изменилось. Эти его
слова, признаюсь, сильно меня опечалили. Не потому, что я таким образом
лишился еще одного довода против жестокости наказаний, а потому что - в
который раз! - был вынужден убедиться, что людей ничем не исправишь, где бы
они ни жили, - здесь, в стране большеносых, или в Срединном царстве. Награды
за достойное поведение у них, кстати, совершенно отменены. Сохранились лишь
наказания. - Почему так? - полюбопытствовал я. Мой вопрос весьма удивил
господина Дэ Хоу. Оказалось, он никогда даже не слышал о том, чтобы
государство не только наказывало преступников, но и вознаграждало людей
добродетельных. Ему, сказал он, такая мысль представляется совершенно
непривычной, правителям же она показалась бы и вовсе нелепой.
Недавно я получил письмо. Оно долго искало меня и наконец нашло.
Написал его один из тех судебных стряпчих, о которых я как-то тебе
рассказывал. Письмо это, поначалу сильно меня обеспокоившее, вновь заставило
меня задуматься о наградах и наказаниях. Помнишь, как я описывал тебе мою
первую встречу с повозкой Ма-шин, сразу после прибытия? Теперь я хорошо
понимаю, что со мной произошло тогда. Беззаботно и в полном неведении я стал
переходить дорогу. Повозка непременно наехала бы на меня, если бы
управлявший ею большеносый не попытался меня объехать. Это, однако, удалось
ему лишь ценой удара повозки о дерево, отчего повозка разрушилась. Водитель
же, как я теперь знаю, получил довольно сильную рану в голову, и ему
пришлось лечиться. Повозку же починить не удалось, и он ее лишился.
И вот этот господин, к счастью, уже совершенно выздоровевший, путем
долгих и утомительных розысков узнал наконец, как меня зовут и где я живу.
Он желает, чтобы я купил ему новую повозку. Так написал мне от его имени
указанный стряпчий. Само по себе это желание кажется мне вполне
обоснованным, ибо, во-первых, я действительно виноват в разрушении его
повозки, а во-вторых он все-таки спас мне жизнь, наехав на дерево, а не на
меня. Однако письмо, присланное мне указанным стряпчим, составлено
исключительно грубо и невежливо - даже для большеносых, к общей
невоспитанности которых я, кажется, уже привык. Стряпчий требует, чтобы я
уплатил сумму, равную десяти ланам серебра. Зовут его господин Кэй-в'.
Получив это письмо я, как и всякий человек, которому вдруг приходится иметь
дело с судом, пережил сильный испуг. Однако, придя в себя и немного
поразмыслив, я решил не давать им определенного ответа и вообще тянуть с
этом делом, сколько получится, лучше всего - до моего отъезда. А там хозяин
повозки и этот неотесанный господин Кэй-в' могут взыскивать с меня деньги
сколько влезет.
Согласен, что такое поведение нельзя назвать совершенно нравственным,
ибо я ведь и в самом деле нанес этому господину ущерб. Но я говорю себе:
повозки Ма-шин и так наносят большеносым ущерб, причем гораздо сильнейший,
так что уменьшение их числа даже на одну повозку пойдет им только на пользу.
Поэтому платить я не буду. Таково мое моральное оправдание; оставшиеся же
ланы серебра и пять золотых чашечек (мой неприкосновенный запас) я лучше
оставлю госпоже Кай-кун. Вообще же я думаю обсудить это дело с господином
судьей Мэй Ло, поскольку лучше него в нем никто не разбирается.
На этом заканчиваю и сердечно обнимаю тебя, мой бесценный друг; я уже
нетерпеливо считаю дни, каждый из которых приближает миг нашей встречи.
Твой Гао-дай.
(суббота, 22 января)
Дорогой Цзи-гу,
спасибо за большое и подробное письмо. Сейчас я не буду разбирать всех
вопросов, которые ты затронул, ибо до моего возвращения осталось совсем
немного. Так что ты не слишком утруждай себя выполнением моих обязанностей,
а отвечай всем так: я написал, что приеду вскоре после последнего зимнего
полнолуния. У нас нет больше дел настолько срочных, чтобы они не могли
подождать до того времени. Однако к одному вопросу я все же хочу вернуться,
тем более, что он прямо с этим связан. Неужели я действительно написал в
предпоследнем письме, что день моего возвращения приближается неумолимо?
Нет, я не сомневаюсь, что ты все прочел верно, - и хотя уже не помню, как
именно выразился, все же хорошо помню, что в последнее время испытывал это
ощущение довольно часто: неумолимость приближающегося дня отъезда повергала
меня в отчаяние. И все же я уеду, ибо должен уехать. Тебе как никому, мой
милый Цзи-гу, ведомы движения моей души и сердца, а из моих писем ты мог
узнать их еще лучше. Да что говорить: это связано с госпожой Кай-кун.
От путешествия в этот далекий и чуждый для меня мир я мог ожидать чего
угодно, только не этого, да еще в моем, увы, уже более чем зрелом возрасте.
Сейчас я снова сижу в нижней горнице моего постоялого двора, давшего мне
приют и уже почти ставшего для меня родным домом, попиваю ледяной Шан-пань и
вдыхаю благовонный дым одной из моих любимых коричневых Да Ви-доу. Шан-пань
всегда пьют очень сильно охлажденным. В это время, зимой, пузатую бутылку
чудесного напитка можно было бы просто вынести во двор и поставить в снег, и
она быстро бы охладилась. Но нет, большеносые так не поступают, ибо знают
иной способ создавать холод. Этот способ действует и летом. Нам с тобой
известно, что люди (я имею в виду людей в нашей стране) умеют создавать
тепло; холода они создавать не умеют. Когда приходит зима и становится
зябко, можно разжечь огонь в очаге или надеть шубу. Однако летом, когда
наступает жара, мы не можем с ней ничего поделать, и нам остается лишь
потеть, отдуваться, издавать стоны да искать подходящее местечко в тени,
лучше всего где-нибудь у воды. Большеносым же и эта закономерность природы
показалась слишком неудобной, и они научились делать ледяные шкафы. Если
открыть дверцу такого шкафа, тебя так и обдаст холодом, точно ты повстречал
злого демона и почувствовал его дыхание. Пузатую бутылку оставляют в таком
шкафу часа на два, и она делается совершенно холодной. У теплого Шан-паня
вкус весьма неважный. По словам госпожи Кай-кун, теплый Шан-пань - это
"конец света".
Зачем я рассказываю тебе обо всем этом? Затем, чтобы отвлечься от тех
вещей, которые я решился тебе рассказать и которые, как ты уже
догадываешься, разбивают мне сердце. Госпожа Кай-кун меня обманула. Она сама
употребила это слово; тем же словом она назвала и мои скромные развлечения с
маленькой госпожой Чжун. Понятия о нравственности у большеносых таковы, что
женщины тоже предъявляют права на единоличное обладание мужчиной (впрочем, я
сильно сомневаюсь, чтобы оба они могли радоваться этому достаточно долго).
Госпожа Кай-кун рассказала, что тогда, обнаружив все это дело с маленькой
госпожой Чжун и сильно на меня разгневавшись, она решила мне отомстить. И
вот в один из следующих дней (или, точнее, в одну из следующих ночей) она
отдалась человеку, в свое время долго ее домогавшемуся. Он - ученый,
выдержавший государственный экзамен, и зовут его господин Хэ Сен-хоу.
Разговор у нас с ней получился долгим и горьким. Сейчас я уже не помню,
что она рассказывала мне по своему побуждению, а что выпытывал у нее я сам,
лишь усугубляя свои мучения. Я расспрашивал ее так долго, пока не узнал
всего в мельчайших подробностях - и расстроился окончательно. Этот ученый,
господин Хэ Сен-хоу, вообще живет не в Минхэне. Однако в то время он по
чистой случайности снова приехал и, встретившись с госпожой Кай-кун,
возобновил свои дерзкие домогательства, которых не оставляет уже несколько
лет. Госпожа Кай-кун, по ее словам, так сильно на меня гневалась, что в этот
раз решила ему уступить. И позволила ему разделить с ней ложе! Ты видишь,
даже кисть дрожит в моей руке, стоит мне только подумать об этом. Меня мало
утешает, что госпожа Кай-кун, как она сама утверждает, не испытала при этом
особого наслаждения, поскольку тот ученый - то ли боясь простудиться, то ли
из иных соображений, - не снял чулок во время любовного акта. Чулки же у
него были коротенькие и ужасного коричневого цвета. От этого, сказала
госпожа Кай-кун, ей все время было смешно - несмотря даже на жажду мести.
После этого я целых несколько часов подряд размышлял, где нанять убийц
и какую смерть ему назначить. Больше всего мне хотелось его оскопить.
Впрочем, потом, когда я немного остыл, мне пришло в голову, что, когда
госпожа Кай-кун рассказывала мне все это, его уже давно и след простыл.
Однако мне пришлось сделать из этой истории еще один вывод, гораздо
более глубокий. Госпожа Кай-кун любит меня много сильнее, чем я до сих пор
думал. Я сообщил тебе это не из тщеславия. Было бы лучше, если бы оказалось
верным мое первоначальное мнение, если бы чувства госпожи Кай-кун были
именно таковы, какими я и представлял их себе так долго: не любовь, таящаяся
глубоко в сердце и с каждым днем крепнущая, а мимолетное увлечение, легкое
приключение красивой, избалованной женщины со странным человеком, вся
прелесть которого в этой странности и заключается. Да, это было бы лучше,
потому что тогда мне было бы не так больно - о, если бы это было так! Теперь
же для меня нет ничего дороже любви госпожи Кай-кун, истинную силу которой я
познал только теперь.
Как ты знаешь, госпожа Кай-кун - единственный человек здесь (кроме,
конечно, господина Ши-ми), которому известно мое подлинное происхождение.
Все прочие считают меня лишь посланцем далекой страны, даже не догадываясь о
далеком времени. Но лишь теперь, после наших горьких бесед, мне стал ясен
смысл некоторых слов, которые госпожа Кай-кун произносила в последнее время.
Лишь теперь мне ясно, в чем истинная причина ее печали. И даже ее "месть",
ради которой она отдалась этому шарлатану, выдержавшему государственный
экзамен, тоже объясняется отнюдь не только историей с маленькой госпожой
Чжун. Истинная причина заключается в следующем: госпоже Кай-кун больно
расставаться со мной, она охотно поехала бы вместе со мной в прошлое. Она
бросила бы все, что у нее есть в этом мире, терпела бы все неудобства,
которые ее несомненно ожидали бы в мире нашем, забыла бы о напитке Шан-пань
и даже согласилась бы есть жареных собак, - если бы я только взял ее с
собой. Но ей слишком хорошо известно, что это невозможно. Компас времени
может перенести только одного.
Поэтому, говорит она, у нее теперь в жизни просто нет надежды. А это,
говорит она, для человека самое страшное. Будь она поглупее, она бы
придумала себе надежду, она бы каждый день раздувала в себе ее искорку - и
это помогло бы ей жить дальше. Но, увы, она не настолько глупа, чтобы суметь
обмануть себя таким образом. Поэтому, говорит она, ее с каждым днем
охватывает все более глубокая тоска, и она спрашивает себя: ну за что, за
что все это стряслось именно с ней?
Что именно стряслось, спросил я. Она не ответила, но я и так знаю: это
- ее необычайно сильная ("проклятая", как она сама выразилась) любовь ко
мне. Я говорю об этом опять-таки не из тщеславия. Признаюсь честно: я не
понимаю, что нашла эта высокая, красивая женщина в таком маленьком, далеко
не молодом и для нее совершенно не значительном мандарине? А она, как
видишь, погружается в черную тоску, делающуюся с каждым днем все глубже,
оттого что не видит для себя никакой надежды. Потому-то она и уступила
домогательствам этого ученого господина, и не только уступила, а буквально
подбила его на это.
Я понял ее невысказанный вопрос. Ей хотелось спросить, почему бы мне не
остаться здесь, вместе с ней, в этом мире? Она боялась высказать его вслух.
А я - я боялся на него ответить. Поэтому я встал, отошел в сторону и стал
разглядывать стену...
И вот мне пришло в голову: я отправлю свои письма в прошлое, на тысячу
лет назад. Ты сохранишь их. В свое время ты передашь их в запечатанном
конверте своему старшему сыну. Надеюсь, что они и дальше пойдут через века в
целости и сохранности. И через тысячу лет придут в этот город, где я
нахожусь сейчас. Возможно, это произойдет уже через несколько месяцев - и
через тысячу лет. Может быть, они попадут к кому-то, кто сумеет их
прочитать. И, может быть, их когда-нибудь прочтет госпожа Кай-кун. Кто
знает, что может случиться через тысячу лет?
И если ты, моя прекрасная госпожа Кай-кун, когда-либо прочтешь эти
строки - что должно случиться, непременно случается, как говорил Чжуан-цзы,
- то знай, что я любил тебя: я, который уже тысячу лет как мертв, любил тебя
всю эту тысячу лет. Теперь я скажу тебе, почему не остался тогда с тобой и
вернулся в свой мир: потому что я принадлежу своему миру, и еще потому, что
обещал вернуться. Если бы я хоть раз не выполнил своего обещания, то жизнь
моя пришла бы в беспорядок, и я перестал бы быть собой. Мне понадобилось
много лет, чтобы это понять, но теперь я это понимаю. Поэтому я не могу
остаться. Я должен уехать. Прости меня - хотя бы ради того, что я любил
тебя. Если ты прочтешь эти строки, моя прекрасная госпожа Кай-кун, попробуй
рассмотреть их со всех сторон, попробуй взглянуть на них моими глазами, так
сильно страдающими от всякого беспорядка. Но знай, что я все равно любил
тебя.
Прости и ты, мой любезный Цзи-гу, что вместо письма к тебе у меня вышло
письмо к госпоже Кай-кун. Верю, что ты, как друг, поймешь мою откровенность,
ибо перед кем еще я мог бы так раскрыть свою душу? Больше пока ничего
написать тебе не могу.
От всего сердца обнимаю тебя -
твой Гао-дай.
(пятница, 28 января)
Мой дорогой друг Цзи-гу,
настало предпоследнее зимнее полнолуние. Кругом все еще лежит снег.
Какая унылая погода!
Вчера я был в школе у госпожи Кай-кун, где она ведет занятия. Школа
оказалась довольно большим зданием неподалеку от центра города, и шум там на
улице стоит такой, что не слышно собственного голоса. Мне хотелось побывать
на уроке у госпожи Кай-кун, но оказалось, что, во-первых, присутствие среди
учеников постороннего взрослого человека может вызвать неодобрение
начальства, а во-вторых, сама госпожа Кай-кун смущалась бы и нервничала,
зная, что я за ней наблюдаю. Кроме того, войдя вместе с ней в здание школы
(кстати сказать, весьма некрасивое и грязное), я почувствовал, что она как
бы преобразилась, став из женщины учительницей. Она переступила порог иного
мира. Мне показалось, что вокруг мгновенно изменилось освещение. Даже со
мной она теперь говорила по-другому. Я отошел в сторонку, продолжая
наблюдать. Вокруг бегали и шумели ученицы и ученики. Госпожа Кай-кун
разговаривала с кем-то из учеников, потом с коллегами, то есть с другими
учителями. Между нами как будто разверзлась пропасть. Я смотрел на госпожу
Кай-кун, такую хладнокровную, неприступную, внушающую почтение, а перед моим
внутренним взором возникал иной образ - той же госпожи Кай-кун, беспомощной
от счастья в моих объятиях, восходящей на вершину любви... И я подумал, что
все эти люди, окружающие ее сейчас, даже не догадываются об этом втором
образе госпожи Кай-кун. Какой же из двух образов истинен? Оба, как это ни
странно, оба.
Госпожа Кай-кун представила меня начальнику школы, рассказав ему
обычную историю: что я приехал сюда из "Ки Тая" учиться и так далее. После
этого она вместе с группой учеников удалилась. Господин начальник принял
меня крайне любезно и пригласил к себе в комнату. Он долго рассказывал мне о
школьном обучении у большеносых, отличающемся главным образом тем, как я
понял из его слов, что оно крайне непостоянно. Детей, всех без исключения,
отдают в школу в шесть лет, и они учатся там до четырнадцати, а некоторые до
восемнадцати лет и даже дольше, если успевают избрать себе какую-то
определенную область занятий. Самая нижняя ступень школы называется
"Народной школой", самая высшая - "Кормящей матерью". Между ними имеется еще
множество школ разных рангов и направлений56.
Главная беда, от которой страдает школа и вообще вся система
образования большеносых, сказал господин начальник, заключается не в
лености, неповиновении и неспособности учеников, а в том, что школы
подчиняются нескольким мандаринам во главе с министром, которые хоть и
трудятся, не покладая рук, над сочинением все новых правил и предписаний,
однако не имеют ни о школе, ни вообще об обучении ни малейшего
представления. Поэтому учителя занимаются главным образом тем, что более или
менее открыто лавируют между неспособностью учеников и нелепыми
предписаниями министерства.
Еще одна беда здешней системы образования - начальник не говорил о ней
прямо, но из его высказываний я не мог не сделать этого вывода, - связана с
некоторыми удивительными особенностями мышления большеносых. Так, учитель у
них может сказать ученику, что тот слишком шумит, ленится или недостойно
себя ведет, но он не может - ему запрещено! - назвать ученика глупым или
неспособным. Это, естественно, сильно затрудняет общение учителя с семьями
учеников, ибо неуспех обучения лишь в редчайших случаях объясняется
недостатком прилежания или бурным характером ученика: чаще всего это
действительно результат его неспособности или глупости. Однако именно этого
учитель сказать не может. Большеносые придерживаются того неписанного
морально-политического правила, что все люди обладают равными способностями.
Отчего так? Оттого, что большеносые твердо убеждены в равенстве людей вообще
- убеждение само по себе доброе и благородное. К тому же оно закреплено
законом, о нем твердят все и всюду, и провозглашающий его вслух смело может
рассчитывать на одобрение публики. Как-то я заговорил об этом с господином
Мэй Ло - ведь он, будучи судьей, призван не только соблюдать, но и охранять
этот принцип всеобщего равенства. Мои вопросы и взгляды сначала задели его,
но потом он признал, что Л прав. Хорошо, сказал я, пусть все люди равны
перед законом - бедные и богатые, высокородные и низкородные, чернокожие и
бледнокожие; это справедливо и благородно. Но можно ли считать их на самом
деле равными? Даже если они выглядят одинаково и имеют равные права, это
отнюдь не делает их равными. Глупец может весить столько же, сколько мудрец,
как в прямом, так и в переносном смысле слова, и первому так же никто не
вправе наносить ущерб или обиду, как и второму, но от этого все равно нельзя
равнять одного с другим. Здесь опять наличествует та же путаница понятий:
большеносые сравнивают несравнимое.
Однако у большеносых издавна существует философия, позволяющая им
принимать желаемое за действительное. Из принципа всеобщего равенства прав,
из того представления, что, раз и мудрец - человек, и глупец - тоже человек,
они выводят принцип всеобщего тождества претензий. И на этой основе вообще
отрицают наличие у людей неравных способностей. Теперь у них больше не
принято думать, что есть люди, лишенные тех или иных способностей от
природы. Принято думать, что способности у всех совершенно равные. А
поскольку это очевидно противоречит действительности, они выдумали
пресловутую науку о душе, с помощью которой можно кого угодно убедить в
наличии у него любых способностей, доказав, что они у него не отсутствуют, а
лишь не проявляются из-за тех или иных вредных влияний, испытанных человеком
еще в материнской утробе или в детстве.
Мало того, из этой путаницы понятий о равных правах и равных
способностях проистекает удивительная и совершенно непонятная боязнь
называть вещи своими именами. Человека нельзя назвать (по крайней мере
вслух) бедняком, глупцом или калекой, даже если это правда. Большеносые
боятся ущемить тем самым его права. Выходит, они боятся взглянуть в лицо
действительности? Вся история философии большеносых за два последних
столетия (считая от здешнего "сейчас") была историей ухода от
действительности. Философия большеносых не задумывается над тем, каков
человек есть, в каком обществе он живет, а лишь рассуждает о том, каким
должен быть человек и как должно быть устроено его общество, вырабатывая для
того все новые рецепты. Поскольку рецептов тут можно придумать великое
множество, не удивительно, что философы у них так до сих пор и не пришли к
какому-то единому мнению, однако, судя по всему, наиболее распространена (по
крайней мере сейчас) теория, что. всякий человек изначально должен быть добр
и мудр, если же он не таков или перестал быть таким, то виноваты в этом
всегда другие. Я разговаривал со многими образованными большеносыми,
стараясь узнать их мнение: с господином Ши-ми (который, кстати, тоже
выдержал государственный экзамен, как и тот злонравный ученый), с господином
Юй Гэнем, с господином судьей Мэй Ло, с госпожой Кай-кун. И все они более
или менее явно придерживаются убеждения, что человеку достаточно иметь
добрые помыслы, чтобы быть или стать добрым.
Это кажется мне не менее странным, чем убеждение, что одноногому
достаточно бросить свои некрасивые, грязные костыли, чтобы тут же снова
начать ходить прямо...
О конце урока здесь возвещает не тихая дробь барабанчика, а длинный,
резкий звонок. Я встал и поблагодарил господина начальника школы, отвесив
ему трехчетвертной поклон. Госпожа Кай-кун уже ждала меня, и мы поехали в ее
повозке Ма-шин домой. Теперь мне уже нравится ездить в повозках Ма-шин; я
вообще научился ценить удобства мира большеносых. Но меня не устраивает
цена, которую они платят за свои удобства. Поэтому я не буду скучать о них,
когда уеду отсюда.
Достаточно будет вспомнить, каким беспорядком, какой путаницей понятий
куплены все эти удобства, и мне будет совсем легко привыкнуть вновь к нашему
миру, где свет не загорается от простого нажатия пуговки.
Скучать я буду лишь о госпоже Кай-кун. И, возможно, еще о напитке
Шан-пань.
Пока же сердечно приветствую и обнимаю тебя, -до скорого свидания -
твой Гао-дай.
ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ
Пятница, 4 февраля)
Мой дорогой Цзи-гу,
Ты совершенно прав, говоря, что я, будучи как-никак начальником
императорской Палаты поэтов, именуемой "Двадцать девять поросших мхом скал",
тем не менее до сих пор ни словом не обмолвился о литературе большеносых.
Дело, конечно, не в том, что я внезапно утратил интерес к литературе, а
скорее в том, что у большеносых давно уже нет литературы. У них есть теперь
только книги.
Как только я достаточно овладел языком большеносых и научился разбирать
их иероглифы, я начал по мере сил знакомиться с их литературой. Я читал
самые разные вещи, одни из них мне нравились, другие нет; были и
произведения, которых я просто не понял. У большеносых нет единой литературы
- так же, как нет и единого языка, что мне при случае удалось выяснить. Так
что, утверждая, что я в какой-то мере умею читать и говорить на языке
большеносых, я, строго говоря, допускаю неточность. Я говорю на языке
жителей страны Ба Вай, которым пользуются здесь, в Минхэне, а также в
некоторых горных местностях и еще на равнине, тянущейся на север до моря.
Однако у большеносых есть еще множество других языков.
Так, госпожа Кай-кун говорит не только на языке народа Ба Вай, но знает
еще и язык народа, живущего западнее. Своих учеников она учит правильному
употреблению и этого языка. Кроме того, госпожа Кай-кун долго изучала
литературу обоих этих народов. Так что своими сведениями о литературе,
имеющейся иа языке народа Ба Вай (сами они называют его "Языком добродетели"
(), я обязан прежде всего тем беседам, которые вел об этом с госпожой
Кай-кун.
Самые древние из произведений этой литературы возникли лишь немногим
раньше нашего времени - того, в котором живешь ты и скоро снова буду жить я.
По большей части это весьма кровожадные песни, невероятно длинные, которых,
однако, ныне никто из большеносых прочесть не в состоянии, ибо их язык, в
отличие от нашего, за это время сильно изменился57. Госпожа Кай-кун заметила
как-то, что большеносому эпохи кровожадных песен, попади он в теперешнее
время, было бы вначале так же трудно объясняться с окружающими, как и мне.
Несколько столетий спустя у них вошло в обычай (и стало признаком
образованности и тонкого обращения) писать на другом языке, к тому времени
уже вымершем: он назывался Лао-динь58. Теперь на этом языке, разумеется,
тоже никто не говорит. Потом, во время одной долгой войны, длившейся целых
тридцать лет, народ Ба Вай снова вспомнил о своем "Языке добродетели",
однако, по словам госпожи Кай-кун, произведения той эпохи отличаются такой
цветистостью и напыщенностью, что читать их теперь тоже очень трудно. Лишь
около двухсот лет назад один мастер (его официальное имя звучит совсем
по-нашему: Ле Синь, а домашнее имя означает "Бог добр к нему"59 ) начал
писать вещи, читаемые и почитаемые сегодня. Госпожа Кай-кун очень высоко его
ценит. После Ле Синя, к которому Бог был добр, жили два поэта, считающиеся
его последователями и пользующиеся величайшим почетом у большеносых
(впрочем, только у населяющих страну Ба Вай, если уж быть точным). Одного из
них звали "Спускающийся с небес", другого - "Поднимающийся в небеса" (60. Я
читал стихотворения того и другого; они и в самом деле производят неплохое
впечатление. После них, говорит госпожа Кай-кун, литература стала заметна
расти вширь. Многие писатели нашли свои призвание в том, чтобы продолжать и
комментировать труды "Спускающегося с небес", однако вскоре в литературе
возникло новое течение, объявившее всех прежних авторов ненужным старьем и
провозгласившее одну цель: изображать мир таким, каков он есть. Из этого,
конечно, не могло выйти ничего путного (это слова уже не госпожи Кай-кун, а
мои), ибо большеносые, как я уже писал тебе, вообще не умеют видеть мир
таким, каков он есть. Одним из наиболее замечательпоэтов этого нового
течения был, по словам госпожи Кай-кун, некий "Великий капитан", с лица
сильно походивший на "Спускающего с небес", чему Великий капитан,
разумеется, был только рад61.
Литература же последнего столетия совершенно необозрима. Можно сказать,
пользуясь словами госпожи Кай-кун, что "каждый пишет, как ему вздумается". И
чем меньше придерживается он каких бы то ни было правил, тем большую
популярность приобретает. А поскольку правил как таковых в литературе
большеносых давно уже нет, то писать берется буквально каждый -чего,
впрочем, и следовало ожидать. Ведь сочинение стихов и повестей - занятие
гораздо более приятное и не столь утомительное, как многие другие и, кроме
того, пользующееся большим почетом; неудивительно, что в писатели зачисляет
себя у большеносых чуть ли не каждый второй. Это не в последнюю очередь
объясняется тем, что у большеносых всех детей поголовно учат читать и
писать. Здесь так же, как и во многих других вещах, приходится признать, что
дело, само по себе доброе и благородное, в данном случае -всеобщее обучение
и образование, - слишком скоро обнаруживает и свои теневые стороны. Когда
пишут все, слава пишущего коротка. Это ясно.
Госпожа Кай-кун давала мне для чтения разные книги. Она говорила, что
это ее любимые книги, поэтому по ним нельзя составить представление обо всей
их литературе в целом, скорее наоборот: они представляют лишь малую ее
часть. Впрочем, ясно, что даже если бы я прожил здесь не один год, а целую
сотню лет, мне все равно не удалось бы познакомиться со всей литературой.
Я прочел одну весьма объемистую книгу, написанную более ста лет назад.
Книга называлась "Позднее лето"; она показалась мне весьма
высоконравственной и духовной. Имени автора я не запомнил62. Более всего на
свете автор - по крайней мере, если судить по этой его книге, - любит розы.
В общем и целом книга производит вполне достойное и умиротворяющее
впечатление. После этого я прочел книгу другого, современного автора; она
называлась "Судебное дело" и оказалось весьма мрачна и сурова63. Он
описывает, как некоего человека преследуют безликие, никак не обозначенные
власти, он же, передвигаясь лишь с величайшим трудом, как во сне, не может
защитить себя. Третью книгу я так и не понял как следует: называлась она
"Блуждания и заблуждения"64 и повествовала о вещах, ничего мне не говорящих.
Я признался в этом госпоже Кай-кун, которая была этим немало разочарована,
ибо считала автора, - пусть не во всех, но по крайней мере во многих его
вещах, - величайшим знатоком "Языка добродетели", писавшим с несравненным
изяществом и подкупающей простотой. Возможно, я не смог этого оценить,
сказала госпожа Кай-кун, потому что не знаю ни времени, ни обстоятельств, в
которых он жил. Возможно. Но тогда к чему было давать мне эту книгу?
Потом я прочел еще одну книгу, очень толстую, автор которой назывался
просто "Мужчина" и больше никак. В ней он очень подробно, а местами и с
юмором рассказывает историю одной семьи, все больше запутывающейся в
обстоятельствах. Мне она так понравилась, что я решил прочесть еще
что-нибудь из написанного этим "Мужчиной", однако меня ждало разочарование.
Другая его книга, оказавшаяся еще толще первой, называлась "Волшебная гора",
и говорилось в ней исключительно о людях, страдавших легкими. Третью его
книгу, озаглавленную "Выдержавший экзамен ученый по имени Сжатый Кулак", я
отложил, прочтя всего несколько страниц65.
Так что в целом литература большеносых находится не только в совершенно
отличном от нашего, но и в весьма странном состоянии. Как ты мог понять из
краткого обзора, сделанного для меня госпожой Кай-кун и по мере возможности
изложенного мною выше, древней литературы большеносые почти совсем не читают
- прежде всего потому, что язык изменился слишком сильно. Однако они и имен
своих древних авторов не помнят. Это, на мой взгляд, объясняется отсутствием
у большеносых привычки чтить старину. Почтенный возраст для них ничего не
значит. Стоит появиться чему-то новому, как они без всякой проверки тут же
признают его лучшим, чем старое. Кажется, я уже приводил этот пример:
старая, изношенная и много раз чиненная ось повозки, без сомнения, уступает
новой, только что изготовленной. Тут новое, без сомнения, лучше старого. От
нового ковра больше толку, чем от протертого старого, новая масляная лампа
выгоднее старой, треснувшей, новая шуба теплее изношенной, лопнувшей по
швам. Однако эту истину, неоспоримую для многих предметов обыденной жизни,
большеносые переносят вообще на все вещи, включая философию и литературу.
Они и тут не привыкли чтить старину: любая новая философия, новая литература
кажутся им предпочтительнее старых -только потому, что они новые.
Большеносые и тут применяют в качестве меры все ту же ось от повозки, что,
само собой, есть совершенная бессмыслица, ибо эта мера применима лишь к
изнашивающейся вещи. Но кто же когда-либо слышал, чтобы стихотворение
изнашивалось от частого чтения? А большеносые именно так и полагают.
Вероятно, они просто уже не могут иначе, потому что рассматривают все и вся
только с точки зрения выгоды. Потому-то они и ценят выше всего такую
литературу, от которой ожидают для себя выгоды, что уже само по себе нелепо.
Они называют ее "деловой литературой": это книги, в которых говорится о
политике, об обществе, и авторы их усиленно претендуют на полезность своих
трудов. Вообще на взгляды автора здесь обращают гораздо больше внимания, чем
на его стиль. Что, впрочем, вполне объяснимо, ибо взгляды и в самом деле
изнашиваются, как оси у городских повозок. Не удивительно, что большеносым
то и дело приходится придумывать себе новые взгляды.
Вначале я, как ты помнишь, боялся за исход своего путешествия в этот
далекий и чуждый мне мир, предпринятого - что уж скрывать, - из чистого
любопытства, и сильно сомневался, принесет ли оно хоть какую-то пользу.
Однако теперь я знаю, что благодаря ему я сделал большой шаг вперед в своем
развитии. Только теперь, достигнув вполне зрелого возраста, я могу сказать,
что мое образование завершено - не потому, что я досконально познал здешний
мир - со всеми его удобствами и неудобствами, и не потому, что узнал, как
будут жить люди через тысячу лет, а потому, что понял разницу между
привычкой воспринимать людей такими, каковы они есть, и попыткой установить,
какими они должны быть. Об этом я беседовал со многими большеносыми. Все они
думают только о том, какими люди должны быть. Зачем вам это? - всякий раз
спрашивал я. - Затем, отвечали мне, чтобы научить людей быть такими, какими
они должны быть. Что за глупость, думал (но не говорил) я в ответ:
во-первых, у них существует добрая сотня представлений о том, какими должны
быть люди, и все эти представления противоречат одно другому, во-вторых же,
и это главное, люди все равно останутся такими, каковы они есть. Как кошка
не может не ловить мышей, так и человек не может не искать своей выгоды, и
испокон веку он рисковал всем, чтобы приобрести выгоду за счет другого.
Много ли в таком случае проку от самого изощренного философствования? Однако
большеносым ничуть не надоедает философствовать на эту тему, ибо они мечтают
построить мир, справедливый и счастливый для всех. Одни верят, что это будет
возможно, когда во главе государства станут мудрецы, другие полагают, что
подобный мир будет построен, когда у каждого будет больше, чем ему
необходимо, третьи считают, что для этого достаточно лишь поровну поделить
имущество всех между всеми... Все это сплошная глупость. Вот он, сделанный
мною шаг вперед: в мире большеносых я наконец понял, что никакие шаги вперед
невозможны.
Уже в течение по меньшей мере трех тысяч лет (считая назад от времени
большеносых) мудрецы убеждают нас, что рая на земле быть не может. Сколько
ни есть на свете мудрецов, совершенно разных, это единственный пункт, в
котором все они сходятся. Однако большеносые не желают признавать и этого.
Они лгут сами себе, утверждая, что с помощью все новых "шагов вперед" можно
когда-нибудь достичь земного рая. Вместо чистых и светлых небес их мир
прикрывает огромный лист бумаги, на котором начертана ложь, выдуманная для
себя ими самими. Неудивительно, что все под ним начинает тлеть и гнить. Я не
утверждаю, что тут существует прямая связь, однако ты помнишь, как я писал
тебе, что одним из первых моих впечатлений в этом мире была вонь.
Так что не приходится удивляться, если большеносые и в литературе
предпочитают новое старому, считая, что новое-де всегда лучше. Почти все,
что пишется ныне в Минхэне, в стране Ба Вай и вообще на "Языке добродетели",
посвящено тем странным обстоятельствам, в которых находится сейчас бывшее
царство Дубинноголового императора. Чтобы ты понял, о чем речь, мне придется
сделать еще одно отступление. Если я не ошибаюсь, в одном из писем я уже
писал об этом императоре, последнем из правившей здесь династии: по словам
господина Ши-ми, его звали Ви-гэй, он был вторым императором этого имени и
имел, как говорилось в народе, деревянную голову. Так вот, около семидесяти
лет назад, если считать от моего настоящего времени, этот Ви-гэй
Деревянноголовый развязал большую войну, которую проиграл. Его свергли и
отправили в отдаленное поместье, где он и провел остаток дней, ради
развлечения распиливая дрова. После падения его династии в стране начались
смуты, которыми наконец воспользовался некий маляр, чтобы объявить
правителем себя66. Этот новый правитель провозгласил, разумеется, свою
собственную теорию о том, какими должны быть люди. Но, не желая слишком
утруждать себя, он просто объявил, что в земной рай войдут лишь люди со
светлыми волосами (что само по себе довольно странно; дело в том, что я
видел его портреты, и всюду он изображен с черными волосами). Этот узурпатор
в свою очередь тоже развязал войну и тоже проиграл ее, получив ряд весьма
чувствительных ударов - не лично, к сожалению, а лишь в отношении своего
войска.
После поражения и смерти узурпатора его страна разделилась. Одна часть
приняла Восточное учение, другая решила следовать Западному (об обоих
учениях я писал тебе в свое время). Каковы бы ни были достоинства и
недостатки этих учений, в самом разделе страны, казалось бы, нет ничего
особенного. Сколько раз претерпевало разделы наше многострадальное Срединное
царство, сколько мелких и мельчайших княжеств возникало в его пределах, но
оно всегда воссоединялось. Разве эти разделы помешали развитию мысли, разве
послужили они поводом к падению морали? Конечно, лучше, когда правителю
подвластно большое царство, ибо тогда ему легче решать многие насущные
вопросы: устанавливать единый размер колеи повозок, вводить единые деньги,
меры длины и веса. Однако на мысль человеческую ни эти, ни иные меры никак
не влияют. Если правитель мудр, в большой стране он может сделать больше
добра, чем в малой; но если он глуп, он натворит там больше бед. Однако
мудрые правители встречаются значительно реже глупых - вот почему я отношусь
к большим царствам без особого воодушевления. И, в конце концов, разве наши
великие учителя, Кун-цзы и Лао-цзы, жили не в маленьких государствах?
Однако у большеносых и по этому поводу имеется свое, совершенно иное
мнение. Всякое изменение их государственной территории и даже попытка такого
изменения представляются им величайшим, совершенно невыносимым несчастьем.
Похоже, что их политики умеют мыслить только с картой страны в руках. Они
готовы стерпеть все: обесценивание денег, бегство жителей из страны, упадок
ремесла и торговли, отупение народа и опошление культуры - лишь бы карта
оставалась неизменной. Государство кажется им неким нерасчленимым организмом
и, если у него отнимут хотя бы одну провинцию или даже деревню, большеносые
поднимают такой крик, как будто у них отняли ногу или руку. Большеносые,
населяющие страну Языка добродетели, воспринимают раздел своей страны так
болезненно, как будто это их собственное тело разрубили на две части.
Впрочем, здесь я справедливости ради должен привести точку зрения
господина судьи Мэй Ло, во многом совпадающую, кстати, с точкой зрения
господина Ши-ми: ощущение разрубленного тела, говорит судья Мэй Ло,
преследует не всех жителей страны, а лишь политиков, и это они убеждают
остальных в том, что те также испытывают подобные ощущения. На самом же деле
огромному большинству населения - по крайне мере здесь, в западных частях
бывшей империи Деревянноголового, - совершенно безразлично, отсутствуют ли
какие-либо из бывших ее частей или нет. Правда, людям в восточных частях не
все равно, говорит господин судья, однако и их это интересует тоже лишь
постольку, поскольку им там из-за еще большей бездарности и продажности
министров живется много хуже, чем здесь, на западе. В остальном же люди и
там мало интересуются географической картой.
Тем не менее здесь, в западных частях, жалобная песнь по поводу этого
разделения сделалась уже своего рода государственной политикой, которой
должен подпевать каждый, кто желает приобрести в обществе хоть какой-то вес.
То же относится - здесь я снова возвращаюсь к столь интересующему тебя
вопросу, - и к местной литературе. Успехом пользуются лишь сочинения,
вплетающиеся в общий хор жалоб, по поводу указанного разделения и требующие
скорейшего воссоединения обеих частей бывшего государства. Лучше всего,
говорит госпожа Кай-кун, это удается авторам, бежавшим из восточной части в
западную. Их считают здесь истинными героями и охотно покупают их книги.
Некоторые из этих книг я тоже прочел. Сам понимаешь, что я не стал утруждать
себя запоминанием имен авторов. Лишь одна из них показалась мне достойной
внимания; она называлась "Пары и люди из тех, кто уходит", автора же звали
Бо Доу67. Впрочем, и ее мне не захотелось бы взять с собой на родину.
Мой милый Цзи-гу, до нашей с тобой встречи осталось всего несколько
дней. Я уже сейчас благодарю тебя за все то, что ты по доброте своей сделал,
выполняя мои обязанности все это время. Сердечно обнимаю тебя и желаю всего
наилучшего. Как всегда твой -
Гао-дай.
(воскресенье, 13 февраля)
Мой любимый старый друг Цзи-гу,
Я испытываю двойное облегчение, хотя приближающаяся разлука с госпожой
Кай-кун, конечно, омрачает мои последние дни здесь: господин Ши-ми наконец
съездил в будущее и, главное, вернулся. В день, когда я относил предыдущее
письмо на почтовый камень - он, как ты помнишь, находится совсем недалеко от
дома господина Ши-ми, возле маленького мостика через канал, который я принял
вначале за канал Голубых колоколов, - в тот день я посетил господина Ши-ми и
еще раз попытался отговорить его от этой затеи. Но он остался тверд в своем
намерении. Мне ничего не оставалось, кроме как выполнить свое обещание. На
другой день я принес ему компас времени, показал, как им пользоваться, и
проводил к месту перемещения, где он и исчез у меня на глазах. Перед этим он
снова пообещал, что будет обращаться с компасом с величайшей осторожностью и
далеко во времени не поедет.
С какими чувствами я возвращался домой, в Го-ти Ни-цзя, ты, конечно,
догадываешься. Вечером мы с госпожой Кай-кун (которая при этом страшно
скучала) смотрели песенно-танцевальное представление "Страна, где все
улыбаются", однако в этот раз мне было не до смеха. После этого мы с ней
долго говорили. Госпожа Кай-кун сказала, что она достаточно эгоистична,
чтобы желать господину Ши-ми остаться там, в будущем, ибо в таком случае я
мог бы остаться с ней. Потом она заплакала. Ответить мне было нечего; я
встал и принялся разглядывать стену. Все, что я мог сказать по этому поводу,
я уже говорил ей; тебе я писал об этом в одном из предыдущих писем. Я должен
вернуться домой, в родное время, потому что обещал вернуться. Нарушив свое
обещание, я разрушил бы тот порядок, который составляет основу моей жизни. Я
должен уехать. Я не могу хотеть остаться. Расставание наше будет горьким.
Госпожа Кай-кун грозится немедленно броситься в объятия ученому господину Хэ
Сен-хоу, но я этому не верю, ибо не могу представить, чтобы она еще раз.
позволила разделить с собой ложе человеку, не снимающему при этом чулок.
Хотя, возможно, мне все же следовало оскопить его - на всякий случай.
Прошло еще несколько дней, пока наконец в моей комнате на постоялом
дворе зазвонил колокольчик репкообразного Тэ Лэй-фаня, и я с облегчением
услышал в нем голос господина Ши-ми. Голос мне не понравился. Господин Ши-ми
сказал лишь, что очень мне благодарен и что он зайдет ко мне через несколько
часов, чтобы вернуть компас и сумку.
Я ожидал его в нижней горнице. Он вошел, схватил мою руку и долго тряс
ее, как это принято у большеносых, потом отдал мне сумку и чуть не залпом
выпил бокал Шан-пань. Затем мы зажгли по большой коричневой Да Ви-доу, и
после приличествующего молчания я спросил, как оно было.
Господин Ши-ми сообщил, что сначала проехал вперед недалеко, лет на
двадцать, а потом еще раз, на расстояние примерно вдвое большее, но в целом
не более чем на сто лет. И снова умолк - и что же, мой благородный друг и
выдержавший экзамен ученый, господин Ши-ми, - спросил я - вам удалось там
увидеть? - Но он лишь помотал головой вздохнул и провел рукой по глазам.
Поматывание головой из стороны в сторону вообще-то означает у большеносых
отрицание, однако в данном случае, как я понял, этот жест выражал
беспомощность или, лучше сказать, то обстоятельство, что все оказалось даже
хуже, чем можно было ожидать. Однако мне этого было недостаточно. Меня
охватило нечто вроде злорадного любопытства: действительно ли будущее
большеносых именно таково, каким я его себе и представлял? Но подробнее
господин Ши-ми рассказывать отказался. Он лишь продолжал мотать головой.
Взлянув на него внимательнее, я увидел его глаза, наполненные невыразимым
ужасом. Мне сделалось жаль его, и я прекратил расспросы. Тем более, что все
и так было ясно... Мы еще немного посидели молча, и затем господин Ши-ми
сказал, что больше всего ему хотелось бы уехать вместе со мной в прошлое. Но
он знает, что компас времени может перенести только одного. Потом он обнял
меня, говоря, чтобы я обязательно еще навестил его перед отъездом, и ушел.
Через несколько дней друзья-музыканты господина Ши-ми снова встречаются
у него в доме. Для меня это будет последней встречей с ними. Так постепенно
разрываются узы, связывающие меня со здешним миром. Этой музыки мне тоже
будет не хватать. Однако порядок, пусть и в печали, лучше радости без
порядка, если нельзя иметь то и другое вместе, а это, как мы знаем,
встречается крайне редко.
Мои письма становятся все короче. Уже совсем скоро мы будем вместе
сидеть под пинией в твоем саду, на западной лестнице Птичьего павильона, и я
буду рассказывать тебе обо всем, о чем не успел написать. Конечно, я с
радостью бы привез тебе станочек для глаз, облегчающий чтение, но это не
имеет смысла: как объяснил мне тот высокосведущий человек, который в свое
время через посредство госпожи Кай-кун делал такой станочек для меня - я
нарочно спрашивал, - что изготовить такой станочек для оставшегося на родине
друга он может, лишь если будет точно знать зоркость его глаз. Большеносые
учитывают мельчайшие различия в зоркости глаза и умеют измерять их. Поэтому
заказывать станочек наугад не имеет смысла, ибо может случиться, что ты в
нем будешь видеть даже хуже, чем без него. Но не расстраивайся: я привезу
тебе другую вещь, которая наверняка тебя порадует. С ее помощью ты тоже
сможешь лучше видеть. Обнимаю тебя и пока остаюсь -
твой Гао-дай.
(воскресенье, 20 февраля)
Мой милый Цзи-гу,
возможно, это мое последнее письмо к тебе. Должен признаться, что
сейчас, бродя по обширной нижней горнице моей Го-ти Ни-цзя, именуемой
"Четыре времени года", я испытываю грусть. Ведь и Го-ти Ни-цзя, и весь город
Минхэнь почти целый год были моей родиной. Где бы человек ни жил, по своей
ли воле или нет, долго или даже очень недолго, там всегда остается частица
его сердца. Мы живем настоящим, а настоящее - это всего лишь миг. Но миг тут
же проходит, уходя в прошлое, а прошлое существует лишь в воспоминании.
Воспоминание же непрочно. Со временем оно становится зыбким, потом тает и
исчезает. Воспоминание - единственное, что остается нам от ушедшего
настоящего; если о нем не вспоминают, то его все равно что не было вовсе. То
же относится и к людям. Если мы перестали вспоминать о предках, значит, у
нас их уже нет. Значит, мы сами отрезали себя от неба, и беспорядок уже
наступил.
Большеносые не верят в порядок. Само это слово стало у них если не
ругательством, то во всяком случае, предметом споров между стариками и
молодыми (впрочем, это противопостановление относительно: я убедился, что
бывают, так сказать, и молодые старики, и юные старцы). Молодые воспринимают
порядок как несвободу, как запрет делать то, что им хочется и когда хочется,
как некоего стражника. Старикам же порядок представляется всеобщей
дисциплиной когда все ходят где положено и думают только как положено. Таким
образом, истинный смысл порядка оказался большеносыми утрачен. И, если
судить по теперешнему состоянию дел, вернуть ему этот смысл они не смогут.
Молодые твердят, что порядок, о котором мечтают старики, отдает
кладбищенским покоем, старики же упрекают молодых в том, что устраиваемый
ими беспорядок перерастает в полный хаос. Да, истинный смысл порядка ими
утрачен. Одна из причин этого, видимо, в том, что свое время и силы они
тратят главным образом на копание в собственной душе, стараясь уяснить, чего
та желает в данный момент, а чего нет. Если выясняется, что душа в данный
момент не желает ничего определенного, они глядят в потолок и называют это
"раскрепощенностью духа". Истинный смысл порядка ими утрачен. Порядок же -
это осознание своего места в общей гармонии настоящего. На это большеносые
возразили бы, что настоящее само по себе отнюдь не гармонично, поэтому
нечего и осознавать. Да, этот довод они даже сочли бы неоспоримым. Однако
благородному мужу должно быть ясно, что настоящее всегда гармонично, нужно
лишь дать себе труд прислушаться к этой гармонии, понять ее, а это возможно,
лишь когда человек не пытается все время уйти как можно дальше "вперед",
прочь от самого себя. Но этого-то большеносые как раз понять не желают. Они
не могут перепрыгнуть через свою тень. Они утратили само ощущение порядка.
Сделав очередной шаг "вперед", они ушли от него прочь.
При этом нельзя сказать, чтобы никто из большеносых не догадывался об
этом. В книге одного из их современных авторов я нашел замечательную фразу,
тот, кто все время шагает, проводит полжизни на одной ноге Эту фразу я часто
цитировал в беседах со многими большеносыми. Они соглашались, улыбались,
однако потом чело их снова омрачалось облаком нежелания понять. Нет, с ними
ничего не поделаешь.
Пора домой.
И все же мне грустно. Часть моего настоящего - и не такая уж малая
часть, ведь я прожил здесь почти год, - на глазах съеживается, превращаясь в
воспоми-нание. Этот мир был моей родиной, и это останется ему; как с
родиной, я с ним и прощаюсь. Нечего говорить, что важнейшей частью этого
мира - или уже этого воспоминания? - была госпожа Кай-кун. Теперь я
помаленьку привожу в порядок все мои здешние дела. Мне не хотелось бы, чтобы
воспоминания, которые этот мир сохранит обо мне, были беспорядочными. Я
отдал прощальные визиты. Самым важным из них была встреча с Небесной
четверицей четыре дня тому назад. Господин Ши-ми и его друзья решили на
прощанье доставить мне радость и исполнили пьесу, с которой началось мое
знакомство с музыкой большеносых; пьесу в тоне юй мастера Бэй Тхо-вэня.
После этого господин Ши-ми произнес краткую речь, сказав, что я, его друг
Гао-дай, вскоре должен возвратиться домой, и все выпили за мое счастливое
возвращение. Господин Дэ Хоу подарил мне портрет мастера Бэй Тхо-вэня; кроме
того, мне подарили картинку с изображением самих музыкантов, державших свои
инструменты.
Потом я нанес визит господину судье Мэй Ло и его супруге, которая
приготовила для меня замечательное угощение. Мы беседовали об истинном
смысле порядка, и господин судья Мэй Ло пообещал мне прочесть книгу "Лунь
юй", которую я на прощание подарил ему. Кроме того, я подарил ему лист
бумаги, на котором со всем доступным мне искусством вывел иероглифы
"чжэнмин" и имя Сюнь-цзы.
Господину Юй Гэнь-цзы я написал письмо в тот северный город, где он
живет, и поблагодарил его за наши многочисленные беседы. Маленькой госпоже
Чжун я послал нефритовую цепочку - госпожа Кай-кун против этого не
возражала. В Го-ти Ни-цзя я расплатился по счету, размеры которого в первый
миг привели меня в изумление. Впрочем, я не истратил и половины ланов
серебра, привезенных мною из дому. Когда я уплатил по счету, старший ключник
вызвал хозяина постоялого двора, господина Мо, и тот долго жал мне руку,
заверяя, что всегда рад видеть меня своим гостем. Я похвалил устройство его
постоялого двора и солгал ему, что обязательно приеду снова. Иногда ложь
бывает необходима для сохранения всеобщей гармонии. Я прочел это у одного
автора, о котором не упомянул по забывчивости, когда писал о литературе
большеносых. Звали его Хай Ми-доу68, он умер около двадцати лет назад, если
считать от моего теперешнего времени. В одной из его книг я прочел: опасна
только та ложь, в которую человек верит сам; когда человек лжет и знает это
- мастер Хай Ми-доу называет такую ложь "наглой ложью", - это не опасно. То
нежелание понять, которым большеносые встречают любые неподходящие им мысли,
- это ложь, которой они верят сами, а потому опасная. И здесь, как видишь,
возникает та же проблема: многие из них понимают это и даже высказывают
вслух, но в жизни никто этим не руководствуется. Они лишь соглашаются,
улыбаются, а потом тут же прячутся за плотной завесой этой своей -
совершенно сознательной! - лжи.
Господин судья Мэй Ло помог мне, кстати, покончить с делом хозяина
повозки. Было установлено, что хозяин гнал свою повозку со скоростью гораздо
большей, чем это дозволяется властями. Господин судья Мэй Ло устроил мне
встречу со стряпчим, которого зовут Кэй-в'; он оказался гораздо более
вежливым человеком, чем можно было предположить по его письму ко мне.
Господин Кэй-в' сказал, что его подзащитный признает эту свою вину. Если бы
он не ехал так быстро, то ничего бы не случилось - или, но крайне мере, его
повозка не пострадала бы так сильно от удара о дерево. Не желая покидать
этот мир несостоятельным должником, я передал господину Кэй-в' половину
суммы, востребованной хозяином повозки, то есть пять ланов серебра, и еще
вручил один лан лично господину Кэй-в' за труды. На этом, как сообщил мне
господии судья Мэй Ло, сотрясая, по обычаю большеносых, мою правую руку,
судебное дело можно было считать исчерпанным.
Те немногие дни, которые мне еще остались после того, как я расплатился
по счету на постоялом дворе, я провожу всецело с госпожой Кай-кун. Я оставлю
ей все письма, полученные от тебя. Чтобы ей было в чем их хранить, я купил
изящную лакированную шкатулку, которую можно принять за изделие Срединного
царства - если, конечно, не быть слишком строгим. Когда мы с ней вместе
смотрели "Повесть о Стране улыбок", мы смеялись и улыбались друг другу. Ей
же я отдам оставшиеся ланы серебра и золотые чашечки. Несколько лет назад
она гостила в одной далекой стране, на юге (я видел картинки), и купила там
себе дом, стоящий на поросшем деревьями холме, откуда далеко видны луга и
поля. Но дом совсем развалился, и крыша у него прохудилась. Деньги, которые
госпожа Кай-кун сможет выручить за серебро и чашечки, она потратит на
починку дома. Мы оба подумали, хотя и не высказали этого вслух, что тогда,
приезжая туда, она будет жить в моем доме.
Кроме того, я хочу подарить ей эмалевый браслет: ценность его ничтожна,
зато цвет будет напоминать обо мне. Он цвета Дракона. Кроме того, это и цвет
чувства69.
Свой отъезд я думал сначала устроить так, чтобы госпожа Кай-кун и
господин Ши-ми проводили меня к месту перемещения, к маленькому мосту над
каналом; мы могли бы еще выпить по бокалу Шан-пань на прощание, а потом они
отступили бы на несколько шагов... Но позже я решил, что это ни к чему.
Будет лучше, если я уйду один и один отправлюсь в обратный путь, чтобы
покинуть этот мир так же, как я в него прибыл. Так я и поступлю. А на той
стороне, если можно так выразиться, уже будешь ждать меня ты, держа на руках
мою любимую Сяо-сяо, которой я расскажу о Мудреце Му.
Прощай же, любезнейший друг мой, наша встреча уже близка.
Твой Гао-дай.
ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЕ И ПОСЛЕДНЕЕ
(воскресенье, 27 февраля)
Милый Цзи-гу,
я все-таки решил написать тебе еще одно краткое письмо, чтобы сообщить
точный день и час моего прибытия.
Сегодня полнолуние. Я приеду, заметь это, ровно через четыре дня.
Погода стоит холодная, но ясная. Большеносые, которые так любят заглядывать
в будущее по любому, даже самому пустяковому поводу, пытаются предсказывать
и погоду. Иногда их предсказания даже сбываются. Теперь они предсказывают,
что в ближайшие четыре дня погода остается такой же, как была. Здесь пока не
заметно никаких признаков весны, но это меня больше не волнует, ведь ты
пишешь, что в твоем саду уже цветут магнолии, так что я приеду в самый
разгар нашей родной весны. Жди меня через четыре дня, точно в начале часа
Лошади (."Труд окончив, скромно уходи: так повелевают небеса", сказано в
книге Дао (70. Я закончил свой труд, сумев сохранить его в тайне. Труд этот
был нелегок. Но все же большеносые не узнали, что я наблюдал за ними. И не
узнают. Моим современникам я не расскажу ничего. Почему - ты знаешь.
Господин Ши-ми просил и даже умолял меня описать мои впечатления от
мира большеносых, того мира, с которым я познакомился в Минхэне и вообще в
стране Ба Вай, изложив их на бумаге. Он сделает все, сказал он, чтобы их
напечатали. Эти впечатления, сказал он, для большеносых просто неоценимы в
силу их, так сказать, естественной непредвзятости.
Я отказался. Не потому, что сомневаюсь в ценности своих впечатлений для
большеносых (для них-то они во всяком случае были бы ценнее, чем для моих
современников). И время у меня еще есть; я писал бы, наверное, прямо на
языке большеносых, чтобы избавить их от необходимости переводить, просто
излагая то, о чем писал тебе в своих письмах, только в более упорядоченной и
сжатой форме. Но я отказался. Потому что знаю, что произошло бы с книгой
какого-то Гао-дая, изданной на местном языке среди множества прочих.
Большеносые прочтут ее; когда для них настанут трудные времена, они прочтут
ее даже внимательно. Да, они прочтут его книгу, кивая и соглашаясь с ее
мыслями, а потом отложат ее и вернутся ко всем своим бесконечным делам,
которые считают единственно "настоящими". С этими их "настоящими делами"
ничего нельзя поделать.
Я рассказал господину Ши-ми историю о привратнике Цветочной страны из
двадцать второй книги Чжуан-цзы, историю, в которой правитель Ен посещает
Цветочную страну, а ее Привратник пытается растолковать ему смысл жизни
(дао) и долга (дэ). Но Ен не понимает. Привратник сердится, и дальше я
просто процитировал эти прекрасные слова, запавшие мне в память: "Сказав
это, Привратник оставил его и повернулся, чтобы уйти. Ен двинулся за ним со
словами: "Я хотел бы спросить..." - Но Привратник отвечал ему: "Поздно""
Я не дерзаю сравнивать себя с Привратником, а тем более с великим
Чжуан-цзы. Однако и я могу теперь сказать о себе: Гао-дай отвечал
большеносым: "Поздно".
Таковы мои последние слова из мира большеносых - если не считать
сердечного привета тебе, мой добрый друг, которого я через несколько дней
смогу заключить в свои объятия. На этом заканчивает письмо и расстается с
тобой до скорого свидания твой -
Гао-дай,
мандарин и начальник императорской Палаты поэтов, именуемой "Двадцать
девять поросших мхом скал", помещающейся в Кайфыне, столице Срединного
царства.
При датировке писем даты китайского календаря пришлось перевести в
европейские.
Обращения, а также формулы приветствия и прощания значительно упрощены
и переведены лишь по смыслу в эпистолярном стиле Древнего Китая эти формулы
были чрезвычайно сложны и цветисты. В оригинале Гао-дай называет друга его
полным официальным именем, сам же подписывается сокращенным именем ученого,
и лишь иногда - официальным. Все эти имена также заменены обычными именами.
Герберт Розендорфер
( Ли: китайская мера длины, около 600 м.
( Ланы - слитки серебра весом от 100 до 250 г, в форме башмачка или
кораблика, использовавшиеся в Древнем Китае в качестве денег.
( Таково точное древне-китайское обозначение того звания, которое мы
привыкли обозначать как "мандарин". В эпоху династии Сун, из которой прибыл
Гао-дай, имелось восемнадцать служебных рангов; таким образом, Гао-дай был
довольно высокопоставленным чиновником. Его "четвертый ранг" можно
приблизительно приравнять к рангу статс-секретаря или советника
министерства.
( Один шэн - около 2 литров.
( Вероятно, имеется в виду Индонезия.
( Династия Шан. называемая также Инь: ок. 1700 - 1066 гг. до н.э.
( Здесь Гао-дай воспользовался китайским эвфемизмом "где и как он
меняет свое платье".
( у-вэй ("невмешательство") ": сдержанность, считавшаяся в Древнем
Китае высокой добродетелью. Это понятие восходит к Лао-цзы. В какой-то мере
сходно с "бесстрастием" европейских стоиков.
( Окончание "-цзы (цзу) " в китайском языке означает "мудрец",
"учитель": Кун-цзы - мудрец Кун, Лао-цзы - мудрец Лао и т.д. Му-цзы
(очевидно, Мурзик) - Мудрец Му.
( В древнем Китае все музыканты были слепыми.
( Это письмо в собрании писем Гао-дая не сохранилось; очевидно, Цзи-гу
не приобщил его к письмам друга, а передал адресату.
( Гуаньчжоу - Кантон.
( В эпоху династии Сун, из которой прибыл Гао-дай, Пекин был захвачен
северными варварами. Императорский двор переместился на юг, в город Кайфын,
расположенный в сегодняшней провинции Хунань.
( Кого имел в виду Гао-дай, говоря о "господине Чжи", установить не
удалось. Иероглифы "Мань-мань", начертанные им в оригинале, могут означать
разное; мы выбрали наиболее употребительные значения - "чужой человек,
не-китаец, варвар с юга".
( Образное выражение, обозначающее смерть.
( Гао-дай не ошибся: в 4-5 вв. большая группа несториан через Персию и
Индию действительно бежала в Китай, где смогла, наконец, спокойно жить по
правилам своей веры.
( Гао-дай имеет в виду остров Тайвань, известный ему лишь понаслышке.
( Чжэнмин: букв, "исправление имен", одно из положений конфуцианства
( цзюньцзы: понятие, часто встречающееся в конфуцианских книгах и
переводимое как "благородный муж". Еще точнее ему соответствовало бы
английское "джентльмен".
( По-китайски "один раз дать" звучит как "И-гэй" (нем. IG).
( "Ши" (нем. Schi - лыжи) по-китайски означает "покойник".
( Гао-дай использует иероглиф "дэ" (добродетель), звучание которого,
видимо, показалось ему наиболее схожим со звучанием слова "DEUTSCH"
("немецкий").
( Очевидно, Гао-дай имеет в виду Гете и Шиллера; госпожа Кай-кун, судя
по всему, рассказала ему об эпитетах, которыми их награждали современники
( Час Лошади ("У") - двухчасовой период с одиннадцати утра до часу
пополудни; таким образом, Гао-дай сообщает, что прибудет домой третьего
марта, около одиннадцати утра.
( Заключительные строки одного из стихов книги "Дао Дэ-цзин"
1 Кайфын, тж. Бяньлян, Бяньцзин: город в провинции Хунань на р. Хуанхэ,
столица Сунского Китая (960-1127).
2 Мэн-цзы (372-289 гг. до н.э.): древнекитайский философ, последователь
Конфуция.
3 Ли-цзи, Лицзи: "Книга установлений" (обрядов), одна из книг
древнекитайского канонического пятикнижия (Уцзин), записанная учениками
Конфуция.
4 "Хэ": нем. Негг - господин.
5 Кун-цзы, тж. Кун Цю: Конфуций (551-479 гг. до н.э.), , основоположник
одного из главных течений китайской этической мысли. Традиция приписывает
ему редактирование и обработку основных "классических" книг (Уцзин, см.
прим. 15).
6 "Ма-си Май-лян" и "Лю Дэ-ви": Максимилиан I (Виттельсбах), курфюрст
Баварский 1597-1886; Максимилиан II, курфюрст, затем король 1799-1825;
Людвиг I, король Баварский 1825-1948; Людвиг II, король 1864-1886,
страдавший душевной болезнью и покончивший жизнь самоубийством. Людвиг III,
король 1913-1918, отрекся от престола во время революции. Ум. в 1921 г.
7 . "Ки Цзин-гэ": Курт-Георг Кизингер (р.1904), западногерманский
политик - в 70-е - 80-е гг. - бургомистр Мюнхена.
8 Монеты - последователи философа Мо-цзы (479-381 гг. до н.э.),
противника Конфуция. Основу его учения составляет принцип всеобщей любви.
9 Чжуан-цзы (ок. 369-286 гг. до н.э.), философ, один из основателей
даосизма. Ожидал гибели цивилизации с ее построенными на насилии
государственными установлениями.
10 Кэ-тоу: земной поклон, в отличие от поясных, о которых Гао-дай
говорил до сих пор.
11 Эпоха Пяти династий, предшествовавшая сунской, охватывала период с
907 по 960 г.
12 "Ви Тэн-ба": династия Виттельсбахов, правившая Баварией с 1180 по
1918 г. (см. прим. 6).
13 "И Цзя": р. Изар, приток Дуная.
14 "Макс и Мориц. Книга о двух мальчишках в семи проделках" немецкого
художника и поэта Вильгельма Буша (1832-1908). Начинается она так:
Много нынче стало книжек
Про дурных и злых детишек,
Так что сказ мой нов едва ли.
Макс и Мориц - вот как звали
Двух мальчишек непослушных,
К уговорам равнодушных:
Сколько взрослые ни бьются,
Те лишь шкодят да смеются.
15 И Цзин, Ицзин ("Книга Перемен") -философский трактат и гадальная
книга, созданная в VIII - VII вв. до н.э. и вошедшая в конфуцианский канон
(Уцзин).
16 "Да Ви-доу" - марка дорогих американских сигар.
17 "Шэ Лин": Фридрих-Вильгельм Шеллинг (1775-1854), немецкий философ.
18 "Кан-цзы": Иммануил Кант (1724-1804).
19 "Лэй Бинь-цзы": Готтфрид-Вильгельм Лейбниц (1646-1716).
20 "А Гоу-тинь": Аврелий Августин (353-430), раннехристианский философ,
епископ г. Гиппо (Сев-Африка). Писал на латинском языке. Основной труд - "О
граде Божием".
21 "Ма-го Бо-ло": Марко Поло (1254-1323), венецианский купец, в 1271 г.
прибыл к монгольскому хану и китайскому императору Хубилаю (1216-1294),
основателю монгольской династии Юань в Китае, и предложил ему свои услуги в
качестве посредника между Китаем и Европой. В качестве императорского
чиновника провел в Китае двенадцать лет.
22 "Мудрец с Абрикосового холма" -Конфуций, см. прим. 5.
23 "А Гоу-ту" - Цезарь Август, римский император 63 г. до н.э. - 14 г.
н.э. Покорил Египет, Испанию, придунайские государства и стал единовластным
правителем Римской империи.
24 Ши Хуан-ди (259-210 гг. до н.э.): основатель и первый император
древней китайской империи Цинь (221-210). При нем было создано
централизованное управление страной и осуществлен ряд административных,
военных, налоговых и других реформ.
25 Имеется в виду "Священная Римская империя германской нации",
основанная королем Оттоном I в 962 г. и считавшая себя преемницей Западной
Римской империи. Формально просуществовала до 1806 г.
26 "Ви-гэй": Вильгельм II, германский император 1888-1918 г. В начале
революции в Германии бежал в Голландию, где и прожил до конца жизни (1941).
27 Дао Дэ-цзин: "Книга о Дао и Дэ", о непознаваемой божественной силе и
ее жизни в природе и человеке. Основателем учения о дао (даосизма) считается
философ Лао-цзы, живший, по преданиям, одновременно с Конфуцием (см. прим.
5) или немного раньше него,
28 "Фань Шу-бэй"; Франц Шуберт (1797-1828), австрийский композитор.
29 "Е-гань Ба Ма'сэ"; Иоганн Брамс (1833-1897), немецкий композитор
30 "День небесного Повелителя" или "День Солнца": воскресенье, название
котрого в европейских языках восходит к христианскому "День Господень" (лат.
Dies Dominicus) или языческому "День Солнца" (нем. - Sonntag).
31 Имеется в виду баварский национальный костюм.
32 "Кан Ба-ли": кампари, итальянский горький ликер на травах.
33 Лунь Юй, Луньюй: одна из книг конфуцианского канонического
четверокнижия (Сышу), запись изречений и бесед Конфуция с учениками; Ли-цзи
(см. прим. 3).
34 Чжун-юн: 'Учение о середине", одна из книг конфуцианского
четверокнижия (см. прим. 33). Традиция приписывает авторство этой книги Цзы
Сы (483-402 до н.э.), внуку и последователю Конфуция. -"Весны и осени Лу и
Вэй" (Чунь цю): летопись царства Лу (722-421 гг. до н.э.), родины Конфуция,
и некоторых других царств, вошедшая в пятикнижие (см. прим. к с. З).
35 "Старый Мудрец": Лао-цзы (см. прим. 27).
36 "Чунь цю": см. прим, 34
37 "Гэй-го из Нацзияни": Григорий Назианзин ("Богослов"), 329-390,
христианский святой и отец церкви.
38 "маленькая госпожа" - буквальный перевод слова "фрейлейн" (нем.
Fraulein), обращение к незамужним женщинам, в совр.нем. языке также к
официанткам, продавщицам и т.п.
39 Чжэнмин, букв, "исправление имен": одно из положений конфуцианской
этики, гласившее, что имя должно соответствовать сущности вещи.
40 Сюнь-цзы (298-238 гг. до н.э.), философ конфуцианской школы; его
трактат "Сюнь-цзы" - первое систематическое изложение основ конфуцианства. В
противоположность Мэн-цзы (см. прим. 2) утверждал, что человек по природе
зол; по этой причине трактат "Сюнь-цзы" не был включен в конфуцианский
канон.
41 "П'ле": Брехт, Бертольт (1898-1956), немецкий поэт и публицист.
42 "Доу Пэй-нон" - "Дом-Периньон", марка знаменитого французского
шампанского.
43 Имеется в виду Ли-Юй (937-978), крупный поэт и последний правитель
царства Южное Тан, покоренного династией Сун. Стихи в пер. М. Басманова.
44 Оуян Сю (1007-1072), крупнейший поэт и писатель. Стихи в пер. И. С.
Голубева.
45 "Шо-тао Го-ви" - Дмитрий Шостакович (1906-1975); "созвучие" -
симфония (Гао-дай переводит это слово буквально).
46 "Мо Тэ-кьо": Монтескье, Шарль-Луи де Секонда, барон де ла Бред и де
М., 1689-1755; франц. писатель, философ, публицист. Его роман "Персидские
письма" (1789) состоит из "писем" персидского принца, посетившего Францию.
47 "Пришествие", нем. Аdvent: название периода предрождественских
праздников. Всего "Пришествий" четыре: 1-й Адвент празднуется за 5 недель до
Рождества, последний - за неделю.
48 "Лэй-Гао": Франц Легар (1870-1948), венгерский композитор, автор
оперетты "Страна улыбок" (1929), действие которой происходит в Китае.
49 Яо - мифический царь глубокой древности; Шунь - легендарный
правитель Китая в XXII в. до н.э. Время царствования последнего конфуцианцы
считали "золотым веком".
50 Гунсунь Лун (ок. 325 - ок. 250 гг. до н.э.), философ-софист.
51 "Ки Цзы-бу" - Кицбюэль, горный курорт в Тирольских горах (Австрия).
52 Ти Лой - Тироль, горный край, расположенный в Баварии и Австрии;
население этого края говорит на особом диалекте, который жители других
районов понимают с трудом.
53 'Ти Цзи-Аиь": Тициан (Тициане Вечеллио ди Кадоре, 1485/90 - 1576),
итальянский художник эпохи Возрождения. Гао-дай описывает его картину
Терновый венец" (ок. 1570 г.), имеющуюся в знаменитой Мюнхенской Старой
Пинакотеке (картинной галерее).
54 Имеется в виду Рембрандт (Рембрандт Харменс ван Рейн, 1606-1669),
голландский живописец и гравер.
55 "Правовая школа" - легисты, сторонники учения, основанного Шан Яном
(IV в до н.э.). Они считали, что "хорошего управления добиваются путем
наказаний" и не верили в эффективность управления гуманными методами.
56 "Народная школа" в ФРГ - начальная школа (1-4 класс), обязательная
для всех; после нее дети поступают в гимназию (где учатся еще 9 лет), в
реальную (6 лет) Или среднюю школу (Hauptschulе, 3 года). После гимназии
учащиеся получают аттестат зрелости и могут поступать в университеты ("аlmа
mаtег", лат. "мать питающая"), после реальной и средней школы могут
поступить и в гимназию, но чаще переходят в техникумы и иные училища, где
получают уже определенную профессию.
57 Имеются в виду "Песнь о Нибелун-гах" (о событиях V в., сохранившаяся
редакция ок. 1200), "Песнь о Хильдебранде" (IX в.) и другие средневековые
немецкие баллады, написанные на т.н. древне- и средневерхнемецком языке.
58 "Лао-динь": латынь, язык литераторов и ученых в средневековой
Европе.
59 "Ле Синь": Готтхольд Эфраим Лессинг (1729-1781): писатель эпохи
немецкого Просвещения. Его имя, Gotthold, означает по-немецки "Бог добр".
60 Иоганн-Вольфганг Гете (1749-1832) и Фридрих Шиллер (1759-1805) -
классики немецкой литературы. Гете больше тяготел к материалистическим,
Шиллер к идеалистическим исходным позициям; сам Шиллер характеризовал поэзию
Гете как "наивную", свою же - как "сентиментальную", что, возможно, и нашло
отражение в эпитетах, упоминаемых Гао-даем.
61 "великий Капитан": кого имеет в виду Розендорфер вместе со своим
героем Гао-даем, определить трудно. Возможно, под этим прозвищем
подразумевается Франц Грильпарцер (1791-1872), австрийский писатель, внешне
имевший некоторое сходство с Гете и в какой-то мере подражавший ему в своих
пьесах.
62 "Позднее лето" - "Nachsommer", рус. пер. - "Бабье лето", роман
австрийского писателя Адальберта Штифтерa (1805-1868).
63 . "Судебное дело" - "Процесс", роман австрийского писателя Франца
Кафки (1883-1924).
64 Блуждания и заблуждения" "Irrungen, Wirrungen" (в рус. пер. -
"Пути-перепутья), роман немецкого писателя Теодора Фонтане (1819-1898).
65 "Мужчина" - Томас Манн (1875-1955), крупнейший немецкий писатель,
автор семейной эпопеи "Будденброкн" (1901), романа "Волшебная гора" (1924) и
философского романа-эссе "Доктор Фаустус" (1947). Фамилия писателя
по-немецки действительно означает "человек", "мужчина"; имя же легендарного
доктора Фауста переводится с немецкого как "кулак".
66 "Некий маляр": имеется в виду Адольф Гитлер, рейхсканцлер Германии с
1933 по 1945 г., а молодости учившийся на художника.
67 "Бо-доу' - очевидно, Бото Штраус, писатель, в свое время
эмигрировавший из ГДР.
68 "Хай Ми-доу": Хаймито фон Додерер, австрийский писатель (1896-1969).
69 "цвета Дракона": скорее всего, голубой (голубой Дракон был у
китайцев символом Запада).
70 Дао Дэ-цзин, стих 63 (19).
Популярность: 13, Last-modified: Mon, 20 Oct 2003 16:05:21 GmT