---------------------------------------------------------------
© Annie Proulx "Brokeback Mountain"
WWW: http://www.annieproulx.com/
© Дмитрий Гамазин (dklimenok АТ mail.ru), перевод, 2007
WWW: http://zhurnal.lib.ru/g/gamazin_d_a/
---------------------------------------------------------------
Эннис дель Мар просыпается раньше пяти. Ветер раскачивает трейлер,
свистит под алюминиевой дверью и между оконных рам. От сквозняка тихонько
подрагивают рубашки, висящие на гвозде. Эннис встает, почесывает клин седых
волос внизу живота, бредет к газовой плите, выливает вчерашний кофе в
щербатую эмалированную кастрюльку; ее окутывает синее пламя. Он открывает
кран и мочится в раковину, надевает рубаху и джинсы, натягивает изношенные
сапоги, притопывает об пол, чтобы они налезли. Ветер гудит под трейлером, и
за ревущими порывами слышно, как по днищу скребется мелкий гравий и песок.
Прицепу с лошадьми придется на шоссе нелегко. Сегодня утром надо собрать
вещи и убраться отсюда. Ранчо опять продается, и вчера они отправили
последних лошадей, всех рассчитали. Роняя ключи в руку Энниса, хозяин
сказал: "Отдашь их этой акуле недвижимости, я сваливаю отсюда". Пока не
подвернется другая работа, Эннису, наверное, придется пожить у своей
замужней дочери, а пока он переполнен радостью, потому что Джек Твист был в
его сне.
Несвежий кофе закипает, но он подхватывает его раньше, чем тот успевает
убежать, переливает в немытую чашку и дует на черную жидкость, медленно
перелистывает кадры своего сна. Если он специально не сосредоточится, это
может наполнить теплом весь его день, воскресить то старое, холодное время
на горе, когда они владели миром и ничто не казалось неправильным. Ветер
обрушивается на трейлер, словно груз земли с самосвала, затихает, умирает,
оставляет недолгую тишину.
Они выросли на маленьких, бедных ранчо в противоположных углах штата:
Джек Твист в Лайтнинг-Флэт на севере, у границы с Монтаной, а Эннис дель Мар
под Сейджем, возле самой Юты; два деревенских мальчишки, бросившие школу,
оба безо всяких перспектив, рожденные для тяжелой работы и нужды, оба с
грубыми манерами и грубые на язык, привычные к невзгодам. Энниса вырастили
старший брат и сестра, после того как разбились их родители, вылетев с
единственного поворота по дороге на Дед-Хорс и оставив им двадцать четыре
доллара наличными и дважды заложенное ранчо. В четырнадцать лет он в порядке
исключения получил водительские права и мог всего за час добираться от ранчо
до средней школы. Пикап был старым, без печки, с одним "дворником" и
стертыми шинами. Когда полетела коробка передач, денег на ее починку не
нашлось. Эннису хотелось быть второкурсником, в этом слове он слышал
какой-то особый престиж, но грузовичок сломался раньше, выбросив его прямо
на ранчо.
В 1963 году, когда он встретил Джека Твиста, Эннис был помолвлен с
Альмой Бирс. И Джек, и Эннис утверждали, что понемногу копят деньги; в
случае Энниса это означало жестянку из-под табака с парой пятидолларовых
бумажек. Той весной, согласные на любую работу, оба пришли в Бюро по найму
на фермы и ранчо -- в бумагах их записали пастухом овец и сторожем лагеря в
одну бригаду к северу от Сигнала. Летнее пастбище лежало выше границы леса
на Горбатой горе на землях Лесной службы. Это было второе лето на горе для
Джека Твиста и первое для Энниса. Обоим еще не было и двадцати.
Они обменялись рукопожатием в маленьком душном фургончике, у стола,
заваленного исписанными бумагами; бакелитовая пепельница была полна окурков.
Жалюзи висели криво и пропускали треугольник белого света, в котором
двигалась тень от руки нарядчика. Джо Агирре, с волнистыми волосами цвета
сигаретного пепла, расчесанными на прямой пробор, излагал им свое видение
вопроса:
-- Лесная служба под разбивку лагерей отвела специальные участки. Эти
участки могут быть в нескольких милях оттуда, где мы овец пасем. От хищников
огромные потери, ночью никто за ними не глядит. Вот чего мне надо: чтоб
сторож был в главном лагере, как Лесная служба хочет, а пастух,-- он ткнул в
сторону Джека своей куцей рукой,-- рядом с овцами украдкой, по-тихому,
поставит походную палатку и будет там спать. Ужинай, завтракай в лагере, но
спи с овцами, сто процентов. Никакого костра, не оставлять никаких следов.
Сворачивай эту палатку каждое утро, на случай если сунутся лесники. Взял
собак, свою тридцатидюймовку -- спи там. Прошлое лето жуткий падеж был, под
двадцать пять процентов. Другой раз мне такого не надо. Ты,-- сказал он
Эннису, разглядывая его нечесаные волосы, большие растрескавшиеся руки,
рваные джинсы, рубаху, на которой не хватало пуговиц,-- ты каждую пятницу в
двенадцать будешь внизу у моста с мулами и со списком чего надо на неделю.
Тебя там кто-нибудь на пикапе будет ждать с провизией.-- Не спрашивая, есть
ли у Энниса часы, он вытащил из коробки на верхней полке дешевые круглые
часики на плетеном шнурке, завел, поставил время и кинул их ему, как будто
Эннис не стоил того, чтобы протянуть ему руку.
"Завтра утром доставим вас на место".-- Ага, к черту на рога. Они нашли
бар и пили пиво до вечера. Джек рассказывал Эннису о грозе, которая год
назад убила на горе сорок две овцы, про то, как от них странно воняло и как
они распухли, про то, что виски там наверху понадобится немало. Он говорил,
что подстрелил орла, покрутил головой -- показать перо из орлиного хвоста у
себя на шляпе. Кудрявый и смешливый Джек на первый взгляд казался довольно
симпатичным, но для невысокого человека у него были толстоватые ляжки, а
улыбка открывала выступающие зубы -- не настолько, чтобы он мог есть попкорн
прямо из ведерка, но заметные. Он был помешан на родео, на ремне у него
красовалась пряжка юного объездчика быков, зато сапоги были изношены до дыр,
которые уже не починишь, и он жутко хотел быть где угодно, только не в
Лайтнинг-Флэт.
Эннис был горбоносый и узколицый, растрепанный, с немного впалой
грудью. На его длинных ногах, расставленных как ножки штангенциркуля,
раскачивалось небольшое, но гибкое и мускулистое тело, будто созданное,
чтобы ездить верхом и драться. У него была необычайно быстрая реакция, и он
был слишком дальнозорок, чтоб утруждать себя чтением чего-нибудь кроме
каталога седел Хэмли.
Грузовики с овцами и прицепы с лошадьми разгрузились у начала тропы, и
кривоногий баск, показывая Эннису, как навьючить мулов -- два тюка и поклажу
на каждое животное, перекинуть веревку, завязать двойным и закрепить
полуштыковым узлом,-- приговаривал: "И не вздумайте заказывать суп. Эти
коробки с супом паковать одна морока". Три щенка австралийской овчарки
отправились во вьючной корзине, а самый маленький за пазухой у Джека, потому
что ему понравилась собачка. Эннис выбрал большую каштановую лошадь по
кличке Окурок Сигары, а Джек -- гнедую и, как выяснилось, пугливую кобылу. В
веренице запасных лошадей Эннису приглянулась мышиной масти грульо. Эннис и
Джек, собаки, лошади и мулы, тысяча овец и их ягнята текли словно грязная
вода вверх по тропе -- мимо сосен и дальше, за линию леса, на большие
цветущие Луга, навстречу стремительному, бесконечному ветру.
Они поставили большую палатку на площадке Лесной службы, пристроили
кухню и ящики с кормом. Первую ночь оба спали в лагере. Джек, хоть и
поворчал насчет приказа Джо Агирре "спать с овцами и без костра", молча
оседлал гнедую еще до зари. Пришел прозрачный оранжеватый рассвет,
подкрашенный снизу студенистой бледно-зеленой полоской. Мрачная громада горы
медленно бледнела, пока не стала того же цвета, что и дым от костра, на
котором Эннис готовил завтрак. Холодный воздух наполнялся запахами,
полосатые камешки и крупинки почвы отбрасывали неожиданно длинные, с
карандаш, тени, а вздымающиеся к небу широкохвойные сосны громоздились ниже
лагеря, как глыбы темного малахита.
Днем Эннис глядел через бескрайнюю пропасть и иногда видел Джека --
маленькую точку, ползущую по высокому лугу, как насекомое по скатерти. Джек
в своем темном лагере видел Энниса как огонек в ночи, красную искру на
громадном черном силуэте горы.
Однажды вечером Джек притащился поздно, выпил свои две бутылки пива,
охлажденные в мокром мешке с теневой стороны палатки, съел две миски каши,
четыре окаменевших Эннисовых печенья, банку персиков, скрутил папироску и
уселся смотреть на закат.
-- Я мотаюсь из конца в конец по четыре часа в день,-- сказал он
угрюмо.-- Приехал на завтрак -- назад к овцам, устроил их на ночь, приехал
поужинал -- назад к овцам. Полночи не сплю, вскакиваю, стерегу их от
койотов. По-честному, я должен тут ночевать. Агирре не имеет права надо мной
так измываться.
-- Хочешь поменяться? -- сказал Эннис.-- Давай я буду пастухом. Могу и
спать там.
-- Да я не про то. Я про то, что мы оба должны быть в лагере. А та
чертова двускатка воняет кошачьей мочой или чем похуже.
-- Давай махнемся.
-- Знаешь, ты там по десять раз за ночь будешь из-за этих койотов
вставать. Я не прочь поменяться, но предупреждаю: повар из меня дерьмовый.
Буду хорошим открывателем консервов.
-- Не хуже меня, значит. Все, давай.
Еще час они отгоняли ночь желтой керосиновой лампой, и около десяти
Эннис уехал по мерцающему морозцу к овцам на Окурке Сигары, хорошей ночной
лошади, забрав остатки печенья, банку джема и банку кофе на следующий день и
сказав, что сэкономит одну поездку и останется там до ужина.
-- Сразу как рассвело, койота подстрелил,-- сказал он Джеку на
следующий вечер, шлепая по лицу горячей водой, намыливаясь и надеясь, что
его бритва еще на что-то годится; Джек в это время чистил картошку.--
Здоровый, сукин сын. Яйца размером с яблоко. Спорю, он упер бы пару ягнят.
Такой может и верблюда сожрать. Тебе горячей воды надо? Тут полно.
-- Это все тебе.
-- Ну тогда помою все, докуда достану,-- сказал он, стягивая с себя
сапоги и джинсы (ни подштанников, ни носков, заметил Джек) и брызгаясь
зеленой мочалкой так, что долетало до костра.
Они весело провели ужин у огня, у каждого по банке фасоли, жареная
картошка и кварта виски на двоих. Сидели, привалившись к бревну, так что
подошвы сапог и медные заклепки на джинсах раскалились, по очереди
прихлебывали из бутылки, пока сиреневое небо потихоньку тускнело и опускался
холодный воздух, пили, курили сигареты, то и дело вставали отлить; костер
далеко стрелял искрами, они подкидывали в огонь дров и продолжали болтать --
о лошадях и о родео, о неприятных происшествиях, кто в какие переделки
попадал и кто как поранился, о подводной лодке "Морская лисица", затонувшей
два месяца назад со всем экипажем, и каково это -- встретить смерть лицом к
лицу, о собаках, какие были у них или их знакомых, о призыве, о семейном
ранчо Джека, где остались его предки, о родной ферме Энниса, которая
прогорела много лет назад после смерти родителей, о старшем брате в Сигнале
и о замужней сестре в Каспере. Джек рассказывал, что его отец когда-то был
известным объездчиком быков, но держал свои хитрости при себе, ни разу не
дал Джеку ни одного совета, ни разу даже не пришел поглядеть, как он ездит,
хотя усаживал его на овечек, когда Джек был еще маленький. Эннис сказал, что
его интересуют скачки, которые длятся дольше восьми секунд и у которых есть
хоть какая-то цель. Деньги -- хорошая цель, сказал Джек, и Эннис вынужден
был согласиться. Каждый из них уважал мнение другого и был рад найти друга
там, где этого совсем не ждал. Когда Эннис ехал навстречу ветру, возвращаясь
к овцам в обманчивом, хмельном свете, он думал, что вряд ли когда проводил
время так здорово, чувствовал, что может смахнуть с неба белый круг луны.
Лето продолжалось, и они перевели овец на новое пастбище, сдвинули лагерь;
расстояние между стадом и новым лагерем стало больше, а ночные поездки
длиннее. Эннис ездил не торопясь, спал с открытыми глазами, а часы, которые
он проводил вдали от овец, становились все дольше и дольше. Джек выводил
визгливые трели на хрипучей губной гармошке, слегка помятой после того, как
он упал с норовистой гнедой, а у Энниса оказался приличный хрипловатый
голос, и несколько вечеров они провели, горланя песни. Эннис знал похабные
слова к "Рыжей Чалухе". Джек мучил песню Карла Перкинса, во всю глотку вопя
"что я сказа-а-ал", но больше всего он любил печальный церковный гимн
"Иисус, идущий по воде", которому его научила пятидесятница мать, и он пел
его заупокойно медленным голосом, от которого вдалеке начинали скулить
койоты.
-- Слишком поздно тащиться к этим проклятым овцам,-- сказал, стоя на
четвереньках, головокружительно пьяный Эннис одной холодной ночью, когда
луна уже перевалила за два. Камни на лугу поблескивали белым и зеленым,
колючий ветер погулял над лугом, пригасил костер, потом растрепал его в
желтые шелковые ленты.-- Есть у тебя лишнее одеяло? Я тут завернусь и
вздремну чуток, а на рассвете поеду.
-- Костер потухнет -- отморозишь себе задницу. Спи-ка ты лучше в
палатке.
-- Да ну, я ничего и не почую.-- Но все-таки кое-как забрался под
полог, стянул сапоги, похрапел немного на голом брезенте, а потом так
застучал зубами, что разбудил Джека.
-- Боже ты мой, кончай колотиться и лезь сюда. В постели полно места,--
раздраженно проговорил Джек спросонок. И в самом деле, места хватило, было
тепло, и вскоре они значительно углубили свою близость. Эннис все делал в
полную силу -- что дружбу завязать, что деньги прогулять, и его не надо было
просить дважды, когда Джек нашел его левую руку и притянул к своему стоящему
члену. Эннис отдернул руку как от огня, подскочил на колени, расстегнул
ремень, скинул штаны, поднял Джека на четыре точки и скользнул в него --
ничего подобного раньше не делав, но никакие самоучители тут не нужны. Все
происходило в тишине, не считая нескольких резких вдохов и сдавленного
возгласа Джека "стреляю", потом они затихли и вырубились.
Эннис проснулся на алой заре со спущенными до колен штанами,
первосортной головной болью и Джеком, пристыкованным к нему. Ничего друг
другу не сказав, оба знали, как оно будет до конца лета, и провались
пропадом эти овцы.
Так оно и шло. Они никогда не говорили про секс, он случался сам собой
-- сначала только в палатке по ночам, потом и днем под припекающим жарким
солнцем, и вечером в свете костра -- быстро, грубо, шумно, со смехом и
фырканьем, но без единого чертова слова. Только однажды Эннис сказал: "Я не
извращенец", и Джек тут же отозвался: "Я тоже. Это ж всего один раз. Никого
не касается кроме нас".
На горе было только их двое, они парили в пьянящем, горьком воздухе,
глядели сверху вниз на спины орлов и ползущие по равнине огни машин, далекие
от повседневной суеты и лая деревенских собак в ночные часы. Они думали, что
невидимы, не зная, что однажды Джо Агирре целых десять минут наблюдал за
ними в свой бинокль 10 42, дожидаясь, пока они застегнут джинсы и пока Эннис
уедет к овцам, прежде чем сообщить, что родные Джека просили передать, что
дядя Харольд в больнице с воспалением легких и вряд ли выкарабкается. Однако
дядя поправился, и Агирре поднялся к ним еще раз и доложил это, бесцеремонно
сверля Джека глазами и не потрудившись слезть с коня. В августе Эннис провел
целую ночь у Джека в главном лагере, и в грозу с сильным ветром и градом
овцы ушли на запад и смешались со стадом с другого участка. Пять окаянных
дней Эннис и чилийский пастух, не знающий по-английски ни слова, пытались их
разделить -- задача почти невыполнимая, потому что к концу лета метки на
овцах выцвели и стерлись. Даже когда число сошлось, Эннис знал, что овцы
перемешались. Казалось, что все перемешалось и не предвещало ничего
хорошего.
Первый снег выпал рано, тринадцатого августа; намело по колено, но
быстро растаяло. На следующей неделе Джо Агирре передал, что надо спускаться
-- новая буря, мощнее первой, надвигалась с Тихого океана. И -- что
поделаешь -- они собрали свои пожитки, и двинулись с горы вместе с овцами;
камни катились у них из-под ног, лиловые тучи, клубившиеся на западе, и
металлический запах приближающегося снега подгоняли их. Гора бурлила, как
адский котел, блестела в трепещущем от рваных облаков свете, ветер
расчесывал траву и доносил от покореженных деревьев и расщелин в скалах
дикий вой. Спускаясь вниз по склону, Эннис чувствовал, что медленно, но
неудержимо, безвозвратно падает. Джо Агирре заплатил им, почти ничего не
сказав. Глядя с кислой миной на толпящихся овец, он произнес только:
"Некоторые из них никогда не поднимались с вами на гору". Количество тоже
было не тем, какое он ожидал. Деревенские оборванцы ничего не сделают
толком.
-- На то лето приедешь? -- спросил Джек Энниса на улице, одной ногой
уже в своем зеленом пикапе. Ветер налетал резкими, холодными порывами.
-- Навряд ли.-- Пыльный вихрь рос и затуманивал воздух мелким песком, и
ему приходилось щуриться.-- Я уже говорил, мы с Альмой в декабре поженимся.
Попробую найти чего-нибудь на ранчо. А ты? -- Эннис старался не глядеть на
Джекову скулу, где полыхал синяк, которым он наградил его накануне.
-- Если не подвернется чего получше. Думаю, вернусь к папаше, помогу
ему зимой, а потом весной, может, подамся в Техас. Если не заберут в армию.
-- Ну, свидимся, я думаю.-- Ветер пинал пустой продуктовый пакет по
улице, пока не загнал его под машину.
-- Наверно,-- сказал Джек, и они пожали руки, похлопали друг друга по
плечу, а потом как-то враз между ними оказалось сорок футов, и не оставалось
ничего другого, как разъехаться в разные стороны. Проехав меньше мили, Эннис
почувствовал, как будто кто-то стремительно, точно веревку, вытягивает из
него кишки. Он остановился у обочины, среди кружащего свежего снега и
попробовал вызвать рвоту, но ничего не вышло. Он еще никогда не чувствовал
себя так отвратительно, и прошло много времени, пока ему полегчало.
В декабре Эннис женился на Альме Бирс, и к середине января она
забеременела. Поначалу он нанимался на всякие разовые работы на ранчо, а
потом устроился пастухом к старому Элвуду на ферму Хай-Топ, севернее
Лост-Кэбин в округе Уошаки. Он все еще работал там, когда в сентябре
появилась на свет Альма-младшая, как он назвал свою дочь, и их спальня
наполнилась запахами застарелой крови, молока и обгаженных пеленок, и
детским криком, и причмокиванием, и сонными вздохами Альмы: любого, кто
работал на земле, все убеждало в плодородии и непрерывности жизни.
Когда Хай-Топ загнулась, они переехали в Ривертон, в маленькую
квартирку над прачечной. Эннис пошел в дорожную бригаду, работал стиснув
зубы, а по выходным вкалывал на ранчо Рафтер-Б за то, что держал там своих
лошадей. Родилась вторая девочка, и Альме захотелось остаться в городе
поближе к больнице, потому что у ребенка были астматические хрипы.
-- Эннис, пожалуйста, хватит с нас этих проклятых безлюдных ранчо,--
сказала она, сидя у мужа на коленях, обвив его своими тонкими веснушчатыми
руками.-- Найдем жилье здесь, в городе?
-- Посмотрим,-- ответил Эннис, скользнул рукой под рукав ее блузки и
пощекотал шелковые волоски подмышкой, потом осторожно уложил ее, пальцы
поднялись вдоль ребер к студенистым грудям, прошлись по круглому животику и
коленям и поднялись во влажную расщелину, до самого конца -- к северному
полюсу или к экватору, смотря куда вы плывете,-- пока она не задрожала и не
выгнулась навстречу его руке, тогда он перевернул ее и быстро сделал то, что
она ненавидела. Они остались в этой квартирке, которая нравилась ему за то,
что оттуда можно было съехать в любой момент. Наступило четвертое лето после
Горбатой горы, и в июне Эннис получил письмо до востребования от Джека
Твиста, первый признак жизни за все это время.
"Дружище, давно мне надо было написать тебе письмецо. Надеюсь оно
дойдет. Слышал ты в Ривертоне. Буду проездом 24го, думаю остановиться и
угостить тебя пивом. Черкни мне пару слов если можешь, дай знать что ты
там". Обратным адресом был Чилдресс, Техас.
Эннис ответил: "Давай", написал свой адрес в Ривертоне. С утра было
ясно и жарко, но к полудню с запада наползли облака, гоня перед собой душный
воздух. Эннис не знал, когда именно Джек доберется, поэтому взял отгул и
слонялся взад-вперед в своей лучшей рубашке, белой с широкими черными
полосками, посматривая на улицу, бледную от пыли. Альма предложила было
позвать няньку для детей и сходить с другом поужинать в "Нож и вилку",
потому что дома готовить слишком жарко, но Эннис сказал, что, скорее всего,
они с Джеком просто пойдут и напьются. Джек не любитель ресторанов, сказал
он, вспоминая грязные ложки в шатающихся на бревне банках с холодной
фасолью.
Ближе к вечеру, когда уже ворчал гром, подкатил все тот же старенький
зеленый пикап, и он увидел, как из машины выходит Джек -- на затылке
потертая резистоловая шляпа. Энниса обдало горячей волной, и он выскочил на
лестницу, захлопывая за собой дверь. Джек взлетел, перепрыгивая через
ступеньку. Они схватили друг друга за плечи, сжали в объятьях, не давая друг
другу вздохнуть, приговаривая "сукин ты сын, сукин ты сын", потом, так же
легко, как нужный ключ поворачивается в замке, их губы соединились. Большие
зубы Джека царапают до крови, его шляпа падает на пол, скрежет щетины, слюна
ручьем, и приоткрывается дверь, и Альма несколько мгновений смотрит на
напряженные плечи Энниса и снова закрывает дверь, а они все обнимались,
прижимаясь друг к другу грудью, и пахом, и бедрами, оттаптывая друг другу
ноги, пока не отстранились, чтобы глотнуть воздуха, и Эннис, не слишком
щедрый на нежные слова, сказал то, что говорил только своим лошадям и
дочерям: "маленький мой".
Дверь снова отворилась на несколько дюймов, в узкой полоске света
стояла Альма. Ну что он мог сказать?
-- Альма, это Джек Твист. Джек, моя жена Альма.
Он тяжело дышал. Он слышал запах Джека -- ужасно родной аромат сигарет,
мускусного пота и легкой, как запах травы, сладости -- и вместе с этим всем
нахлынувший холод той горы.
-- Альма,-- сказал он,-- мы с Джеком четыре года не виделись.-- Как
будто это могло быть оправданием. Он был рад, что на лестнице темновато, и
не отворачивался.
-- Понятно,-- тихо произнесла Альма. Она видела то, что видела. В
комнате у нее за спиной молния осветила окно, будто взмах белой простыни, и
заплакал младенец.
-- У тебя ребятенок? -- спросил Джек. Его дрожащая рука задела руку
Энниса, электрический ток проскочил между ними.
-- Две девочки,-- ответил Эннис.-- Альма-младшая и Франсин. Люблю их до
чертиков.-- У Альмы дернулись губы.
-- А у меня мальчуган,-- сказал Джек.-- Восемь месяцев. Представьте, я
там, в Чилдрессе, женился на первой красотке в Техасе, Лурин зовут.-- По
дрожанию половицы, на которой они оба стояли, Эннис чувствовал, как сильно
трясет Джека.
-- Альма,-- сказал он.-- Мы с Джеком пойдем выпьем. Сегодня, наверно,
не вернусь, нам надо выпить и поговорить.
-- Понятно,-- сказала Альма, доставая из кармана доллар. Эннис
догадался: она попросит купить ей сигарет, чтобы он вернулся пораньше.
-- Рад был познакомиться,-- сказал Джек, трясясь, как загнанная лошадь.
-- Эннис...-- позвала Альма несчастным голосом, но он не задержался на
лестнице и крикнул на ходу:
-- Альма, захочешь курить, сигареты у меня в кармане, в синей рубашке в
спальне.
Они уехали на машине Джека, купили бутылку виски и через двадцать минут
сотрясали кровать в мотеле "Сиеста". Несколько пригоршней града ударились в
окно, потом пошел дождь, и переменчивый ветер всю ночь хлопал незакрытой
дверью соседнего номера.
Номер провонял спермой, и дымом, и потом, и виски, старым ковром и
кислым сеном, седельной кожей, дерьмом и дешевым мылом. Эннис лежал,
раскинув ноги и руки, глубоко дыша, выдохшийся и мокрый, но все еще
полувозбужденный. Джек, как фонтанирующий кит, выпускал мощные клубы
сигаретного дыма. И Джек заговорил:
-- Господи, сколько ж я этого ждал! Как здорово-то скакать на тебе. Нам
надо про это поговорить. Ей богу, не думал, что мы снова влипнем во все
это... Нет -- думал! А чего еще ради я тут? Б***, только про то и думал! Всю
дорогу гнал как угорелый, не знал, как добраться поскорей.
-- Я не знал, где тебя черти носили,-- сказал Эннис.-- Четыре года. Я
почти уже думать забыл о тебе. Я решил, ты из-за того синяка злишься.
-- Дружище,-- сказал Джек,-- я в Техасе на родео был. Там Лурин и
встретил. Глянь там на стуле.-- На спинке грязного оранжевого стула Эннис
увидел блестящую пряжку.
-- Быков объезжал?
-- Ага. За тот год три ***ных штуки заработал. С голоду, ***, чуть не
помирал. Все, кроме зубной щетки, у других парней одалживал. Весь Техас
исколесил. Половину времени ковырялся в заднице у этого грузовика, чинил
его. Все равно, сдаваться я и не думал. Насчет Лурин?.. Ну, там серьезные
деньги -- у ее старика. Он сельхозтехнику продает. Конечно, ее он к деньгам
не подпускает и меня, ***, на дух не переносит. Так что пока уйти тяжко, но
когда-нибудь...
-- Ну, уйдешь, куда хочешь. В армию тебя не загребли? -- Гром гремел
далеко на востоке, удаляясь от них в красном венке молний.
-- Да им с меня пользы нет. Несколько позвонков раздроблено. И перелом
от нагрузки, рука вот тут. Знаешь, когда быка объезжаешь, всегда работаешь
ей как рычагом, от бедра? Она и трескается помаленьку всякий раз, как
ездишь. Даже хорошо перебинтовавши, оно все равно, ***, каждый раз чуть-чуть
ломается. Скажу тебе, потом так болит, сука. И ногу поломал -- в трех
местах. С быка упал. Здоровый был бык, с него много кто падал, он меня на
третьем кругу и скинул, и попер на меня, и он, конечно, был быстрей. Я еще
везунчик. Моему другу бык рогами уровень масла померил, и это все, что про
него написали. И куча всякого другого: ребра переломанные, растяжения,
связки порванные.
Видишь, теперь не то, что при моем папаше было. Парни при деньгах идут
в колледж, тренируются -- атлеты, блин. Сейчас на родео надо порядком денег.
А тесть, пока живой, и десять центов не даст, если обронишь. И я теперь эту
игру просек, мне уже никогда не пробиться. Ну и всякое прочее. Надо
завязывать, покуда я еще ходить могу.
Эннис притянул руку Джека к своим губам, затянулся от его сигареты,
выдохнул.
-- Да, черт, что-то вроде и у меня. Знаешь, я тут тебя слушал все это
время и думал, неужели я... такой? Я знаю, что нет. Ну, то есть, я хочу
сказать, у нас у обоих жены, дети, так? Мне нравится делать это с женщинами,
да, но, господи, это ни в какое сравнение не идет! Я в жизни не думал про
то, чтоб делать это с другим парнем, но меня сто раз наизнанку выворачивало
-- честное слово, каждый раз как про тебя вспомню. А ты это с другими
парнями делаешь, а, Джек?
-- Нет, твою мать,-- ответил Джек, который уездился больше, чем быки,
которых он объезжал.-- Сам знаешь. Старая гора здорово нас поймала, и конца
этому не видать. Надо придумать, как быть.
-- Тогда летом,-- сказал Эннис,-- когда мы получили деньги и разошлись,
у меня так живот скрутило, что я остановил машину и попробовал проблеваться
-- думал, съел чего-то не того там в Дюбойсе. До меня только через год
дошло, что это значило -- мне не надо было тебя выпускать из виду. Но тогда
уже было очень, очень поздно.
-- Дружище,-- сказал Джек,-- ну у нас тут, ***, и положеньице. Надо
придумать, что нам теперь делать.
-- Да что мы сейчас можем сделать? -- ответил Эннис.-- Что говорить,
Джек, я построил жизнь за эти годы. Девочек своих люблю. Альма? Она не
виновата. У тебя тоже там в Техасе ребенок и жена. Да и мы с тобой навряд ли
сможем себя прилично вести, если что случилось там,-- он мотнул головой в
сторону своего дома,-- снова на нас найдет. Сделаем это не в том месте -- и
мы покойники. На это узду не накинешь. Я боюсь от страха обделаюсь.
-- Должен сказать тебе, дружище, кое-кто мог видеть нас тогда летом. Я
туда приезжаю через год, в июне, думал вернуться -- не стал, удрал в Техас.
А Джо Агирре был в конторе и сказал мне, говорит: "Вы, ребята, нашли как
проводить время там наверху, да?" Я только глянул на него так, а стал
уходить, смотрю -- у него за спиной здоровенный бинокль.-- Он не стал
говорить, что бригадир откинулся в своем скрипучем деревянном кресле и
добавил: "Твист, вам не за то платили, чтоб вы оставляли собак у овец в
няньках, пока сами розочки чистите", и отказался принять его снова. Джек
продолжил: -- Да-а, ну и удивился же я, как ты меня тогда стукнул. Никогда
не думал, что ты можешь так нечестно врезать.
-- Я с братом рос, Кей-И, он на три года старше, колотил меня, дурачка,
каждый день. Отцу надоело, как я реву дома, и когда мне было лет шесть, он
меня подзывает и говорит: знаешь, Эннис, у тебя проблема, и тебе надо с ней
разобраться, а то это будет продолжаться, пока тебе не стукнет девяносто, а
Кей-И девяносто три. Ну, я говорю, он больше меня. А папаша говорит: тебе
надо врасплох его застать, ничего не говори, сделай ему побольней, убирайся
по-быстрому -- и продолжай в том же духе, пока до него не дойдет. Лучшее
средство чтоб тебя услышали -- побить. Так я и сделал. Подкараулил его в
уборной, набросился на него на лестнице, вытащил из-под него подушку ночью,
пока он спал, и отдубасил как следует. Ушло дня два. С тех пор у меня с
братцем никаких проблем. Урок был такой: не говори ничего и разделайся с
этим поскорей.-- В соседнем номере зазвонил телефон, все звонил и звонил и
вдруг перестал на середине гудка.
-- Другой раз меня не подловишь,-- сказал Джек.-- Слушай. Я вот тут
думаю, если б нам с тобой вместе завести маленькое ранчо, коров с телятами
разводить, лошади твои, вот была б классная жизнь! Я уже говорил, я с родео
завязываю. Я не самый конченый наездник, но у меня нет столько денег, чтоб
выбраться из всего этого болота, и у меня нет столько костей, чтоб их еще
ломать. Я все обмозговал, Эннис, я придумал, как нам с тобой это провернуть,
нам вдвоем. Папаша Лурин, могу поспорить, даст мне стадо, лишь бы я исчез.
Уже кой-чего говорил насчет...
-- Эй-эй, попридержи коней. Так не пойдет. Нельзя нам так. Я тут крепко
застрял, сам себя заарканил. Я не могу так уйти. Джек, я не хочу быть как те
парни... ну видел, наверно, таких? И я не хочу быть покойником. У нас там
были два старых мужика, ранчо вместе держали, Эрл и Рич -- отец всякий раз
шуточки отпускал, как их встретит. Это были те еще ребята, стреляные
воробьи, только все равно они были посмешищем. Мне было сколько? -- лет
девять, Эрла нашли в канаве мертвого. Его избили монтировкой, шпорами,
привязали за член и таскали, пока он не оторвался, просто кровавый кусок
мяса. На что были похожи следы от монтировки, так это на ошметки жареных
помидоров у него по всему телу. Нос оторвался, пока они его тягали по
камням.
-- И ты это видел?
-- Отец постарался. Он нас туда нарочно отвел. Меня и Кей-И. Отец
смеялся над этим. Черт, почем знать, он это и сделал. Если б он был живой и
сейчас сунулся в эту дверь, будь уверен, он понесся б за своей монтировкой.
Чтоб два парня жили вместе? Нет. Думаю, все, что мы можем, это встречаться
изредка где-нибудь подальше, у черта на куличках...
-- Изредка -- это как? -- сказал Джек.-- Изредка -- это раз в четыре
***ных года?
-- Нет,-- ответил Эннис, не став выяснять, чья это вина.-- Я
представить себе не могу, что ты завтра утром уедешь, а я снова пойду на
работу. Но если ты не можешь ничего исправить, надо терпеть,-- сказал он.--
Черт. Я смотрю на людей на улице. Такое случается с другими людьми? Что,
мать их, они тогда делают?
-- В Вайоминге такого не случается. А если и бывает, не знаю, что они
делают, может, в Денвер едут,-- сказал Джек, садясь на кровати и
отворачиваясь.-- Да мне пофигу. Эннис, сукин сын! Возьми пару выходных.
Прямо сейчас. Умотаем отсюда. Бросай свое барахло ко мне в кузов и поехали в
горы. На пару дней. Позвони Альме и скажи, что уезжаешь. Давай, Эннис, ты
только самолет мне подбил, мне мало. Это ж не ерунда какая-нибудь -- что тут
у нас происходит.
В соседнем номере снова раздался безответный звонок, и, как будто
отвечая на него, Эннис поднял трубку на столике возле кровати и набрал свой
номер.
Отношения между Эннисом и Альмой медленно разъедала ржавчина, ничего
серьезного, просто расширяющаяся трещина. Она устроилась продавщицей в
бакалейный магазин и видела, что ей всю жизнь придется работать, чтобы
успевать платить по счетам Энниса. Альма попросила его пользоваться
"резинками", потому что боялась еще раз забеременеть. На это он ответил нет,
сказал, что будет рад оставить ее в покое, если она больше не хочет от него
детей. Она сказала чуть слышно: "Захотела бы, если б ты мог их прокормить".
А сама подумала: все равно от того, чем ты любишь заниматься, много детей не
получится. Ее обида росла понемногу с каждым годом: объятия, которые она
мельком увидела, его поездки на рыбалку с Джеком Твистом раз или два в год и
ни одного отпуска с ней и девочками, его нежелание сходить куда-нибудь
развлечься, его страсть к низкооплачиваемой, занимающей весь день работе на
ранчо, его склонность отворачиваться к стенке и засыпать, как только он
падал на кровать, его неспособность найти приличную постоянную работу в
округе или на подстанции -- все это медленно затягивало ее в какую-то
трясину, и когда Альме-младшей было девять, а Франсин семь, она сказала
себе: что это я делаю, вожусь тут с ним? -- развелась с Эннисом и вышла
замуж за ривертонского бакалейщика. Эннис вернулся на ранчо, нанимался то
тут то там, не особо преуспевал, но был очень рад снова работать со скотом,
иметь возможность все бросить, уволиться, если надо, и отправиться в горы в
любой момент. Он не чувствовал никакой особенной обиды, было только смутное
ощущение, будто его обсчитали, и он делал вид, что все в порядке, пришел на
День благодарения к Альме с ее бакалейщиком и к детям, сидел между
девочками, травил байки, шутил, старался не быть угрюмым папашей. После
пирога Альма увела его на кухню, принялась мыть посуду и сказала, что
беспокоится за него и что ему стоит снова жениться. Он заметил, что она
беременна -- где-то четвертый-пятый месяц, подсчитал он.
-- Один раз обжегся,-- сказал он, прислонившись к столу; казалось, что
кухня стала ему мала.
-- Рыбачите еще с этим Джеком Твистом?
-- Бывает,-- он подумал, что она сотрет рисунок с тарелки, если будет
так тереть.
-- Знаешь,-- сказала она, и по ее голосу он понял -- сейчас что-то
будет,-- я все удивлялась, почему ты никогда не приносишь домой ни одной
форельки. Всегда говорил, что поймали кучу рыбы. И однажды ночью, перед тем
как ты отправился в одну из этих своих поездочек, я открыла твой ящик для
снастей -- на нем еще была этикетка, после пяти-то лет! -- и привязала
записку к леске. Там было написано: "Привет, Эннис, привези домой немножко
рыбки. Целую, Альма". А потом ты возвращаешься и говоришь, что вы наловили
целую связку рыбы и съели ее там. Помнишь? Я заглянула в ящик, когда смогла,
и там была моя записка, все еще привязанная, и эта леска в жизни не касалась
воды.-- Как если бы слово "вода" вызывало своего домашнего родственника, она
открыла кран, споласкивая тарелки.
-- Это ничего не значит.
-- Не ври, не делай из меня дуру, Эннис. Я знаю, что это значит. Джек
Твист? Джек Поганец. Вы с ним...
Она перешла границу. Он схватил ее за руку, брызнули и покатились
слезы, загремела тарелка.
-- Заткнись,-- сказал он.-- Не лезь не в свое дело. Ты ничего про это
не знаешь.
-- Я сейчас закричу, я позову Билла.
-- Давай, б***, прямо сейчас. Давай, ори, сука. Пускай приходит. Он у
меня будет лизать этот гребаный пол, и ты тоже.-- Он еще раз крутанул ей
руку так, что у нее запылало запястье, нахлобучил шляпу задом наперед и
хлопнул дверью. В тот вечер он пошел в бар "Черно-синий орел", напился,
ввязался в короткую грязную драку и ушел. Он долго не пытался увидеться со
своими девочками, рассудив, что они найдут его сами, когда вырастут,
наберутся ума и станут жить отдельно от Альмы.
...Они больше не были молодыми людьми, у которых все еще впереди. Джек
раздался в плечах и в бедрах, Эннис остался тощим как вешалка, зимой и летом
ходил в стоптанных сапогах, заношенных джинсах и рубашках, в холодную погоду
добавляя парусиновую куртку. На веке у него выросла доброкачественная
опухоль, оно нависало и придавало лицу угрюмый вид, разбитый нос сросся
криво.
Год за годом, по горным лугам и верховьям рек они обошли на лошадях
весь штат: Биг-Хорн и Медсин-Боу, южные отроги Галлатин, Абсарока и Гранайт,
Аул-Крик, хребет Бриджер-Тетон, Фризаут и Ширли, Феррис и Рэтлснейк, хребет
Солт-Ривер, на Уайнд-Ривер много раз, Сьерра-Мадре, Гро-Вантр, Уошаки,
Ларами,-- но никогда не возвращались на Горбатую гору. Тесть Джека в Техасе
умер, Лурин унаследовала его бизнес по сельскохозяйственному оборудованию и
оказалась способной вести дела и заключать серьезные сделки. Джек неожиданно
для себя очутился на какой-то непонятной административной должности,
разъезжал по выставкам скота и сельхозтехники. Теперь у него завелись
деньги, и он находил способы их потратить во время своих разъездов. Его речь
украсил легкий техасский акцент: "cow" (корова) превратилось в "kyow", а
"wife" (жена) выходило как "waf". Ему подпилили передние зубы и поставили
коронки, он говорил, что было не больно, и, чтобы довершить дело, отрастил
густые усы.
В мае 1983 года они провели несколько холодных дней высоко в горах на
маленьких, скованных льдом безымянных озерах, потом двинулись к верховьям
Хейл-Стрю-Ривер. Когда они поднимались, день был чудесный, но на тропе еще
лежал глубокий снег, а по краям хлюпало. Они решили срезать через заросшее
болотце и повели лошадей по хрусткому кустарнику. Джек, с тем же орлиным
пером на старой шляпе, задрав голову к жаркому полуденному солнцу, вдыхал
воздух, наполненный смолистым запахом сосен, сухой хвои, нагретых камней и
горького можжевельника, ломающегося под копытами лошадей. Эннис настороженно
посматривал на запад в ожидании кучевых облаков, которые могли появиться в
такой день, но безупречная синева была такой бездонной, что, как сказал
Джек, можно было утонуть, поглядев вверх.
Около трех они вышли через узкий проход на юго-восточный склон, где уже
успело потрудиться ретивое весеннее солнце, и стали спускаться по тропе,
которая теперь лежала перед ними совершенно бесснежная. Им было слышно, как
вдалеке бормочет и гудит, будто далекий поезд, река. Спустя двадцать минут
они спугнули медведя, который ворочал бревно в поисках личинок на берегу
выше по течению. Лошадь Джека испугалась и встала на дыбы, Джек
приговаривал: "Стоять! стоять!", а кобыла Энниса гарцевала под ним и
фыркала, но держалась. Джек потянулся за ружьем, но уже не было нужды:
напуганный медведь мчался в лес неуклюжим галопом, словно разваливаясь на
части. Чайного цвета река, полноводная от талого снега, бежала быстро,
вспенивалась на каждом выступающем из воды камне шлейфами пузырьков,
проносилась через заводи и водовороты. Ивы чопорно покачивали охристыми
ветками, сыпля пыльцой со своих сережек, похожих на желтые отпечатки
пальцев. Лошади попили, и Джек спешился, зачерпнул ледяной воды в ладонь,
прозрачные капли падали с его пальцев, мокрые губы и подбородок блестели.
-- Подхватишь бобриную лихорадку,-- сказал Эннис, а потом заметил,
глядя на ровный уступ над рекой: -- Хорошее тут местечко.-- На уступе
виднелось несколько кострищ от старых охотничьих биваков. Дальше поднимался
луг, прикрытый стеной сосен. Сухого хворосту было навалом. Без лишних слов
они разбили лагерь, привязали лошадей на лугу. Джек сломал печать на бутылке
виски, сделал долгий, жадный глоток, с силой выдохнул и сказал: "Сейчас мне
кроме этого надо только одного", заткнул бутылку и кинул ее Эннису.
На третье утро на западе появились облака, которых ждал Эннис,-- как
стая серых скакунов, темная полоса, подгоняющая перед собой ветер и мелкие
хлопья. Через час тучи рассыпались мягким весенним снегом, навалило большие
мокрые сугробы. К вечеру похолодало. Джек и Эннис по очереди затягивались
"косяком", допоздна жгли костер, Джек злился и ругался на холод, шуровал в
костре палкой, крутил ручку транзистора, пока не сели батарейки.
Эннис рассказал, что подбивал клинья к одной дамочке -- официантке на
полставки из бара "Волчьи уши" в Сигнале, где он сейчас работал на скотном
дворе у Стаутамайра, но из этого вряд ли что выйдет, и у нее есть заморочки,
которых ему не надо. Джек сказал, что у него в Чилдрессе было кое-чего с
женой владельца ранчо дальше по дороге и последние несколько месяцев он
ходит перебежками и боится, что его пристрелит или Лурин, или тот муж, одно
из двух. Эннис посмеялся и сказал, что, наверно, поделом ему. Джек сказал,
что у него все здорово, но иногда ему жутко не хватает Энниса, вот почему он
и ухлестывает за девчонками. В темноте, за освещенным костром кругом,
заржали лошади. Эннис одной рукой обнял Джека, притянул его поближе, сказал,
что видится с дочками примерно раз в месяц; Альма-младшая -- застенчивая
семнадцатилетняя девушка, долговязая, как он, а Франсин -- маленькая егоза.
Джек сунул свою замерзшую руку между ног Энниса, сказал, что тревожится за
сына, у которого, можно не сомневаться, дислексия или что-то вроде того --
ничего с первого раза не понимает, пятнадцать лет, а едва читать умеет, ясно
как божий день, а эта дура Лурин ничего не видит и притворяется, что с
ребенком все в порядке, ни в какую, зараза, не хочет обращаться за помощью.
И черт знает, что с этим делать. Деньги были у Лурин, и она заказывала
музыку.
-- Мне всегда хотелось сына,-- сказал Эннис, расстегивая пуговицы,-- а
получились только девочки.
-- Я вообще не хотел детей,-- сказал Джек.-- Но все у меня, блин, через
жопу. Вечно ничего не выходит как надо.-- Не вставая, он подкинул в огонь
веток, взлетели искры, унося с собой их правды и неправды; несколько горячих
искорок -- не в первый раз -- приземлились к ним на руки и лица, и они
откинулись на землю. Одно не менялось никогда: искрящееся возбуждение их
нечастых встреч всегда омрачалось чувством улетающего времени. Никогда не
хватало времени, никогда.
Через день или два на стоянке у начала тропы: лошади уже в прицепе,
Эннис собрался назад в Сигнал, а Джек в Лайтнинг-Флэт, проведать своего
старика. Эннис заглянул к Джеку в окно и сказал, что забросил все дела на
целую неделю, так что вряд ли теперь сможет выбраться раньше ноября, когда
они уже загонят скот, но еще не начнется зимний откорм.
-- Ноябрь! А что, черт подери, случилось с августом? Слушай, мы ж
говорили -- август, девять-десять дней. Господи, Эннис! Что ж ты раньше не
сказал? У тебя, ***, была целая неделя, чтоб сказать хоть словечко. И почему
это мы вечно встречаемся в такую жуткую холодину? Нам надо кое-что сделать.
Нам надо на юг съездить. Нам надо как-нибудь съездить в Мексику.
-- В Мексику? Джек, ты меня знаешь. У меня самая дальняя поездка в
жизни -- вокруг кофейника, где там у него ручка? И весь август я на
заготовке сена, вот что случилось с августом. Веселей, Джек! Поохотимся в
ноябре, подстрелим хорошего оленя. Попробую, если получится, снова выпрошу
хижину у Дона Роу. В том году мы здорово провели время.
-- Знаешь, приятель, это, мать твою, не нормальный расклад, а дрянь
какая-то. Раньше ты запросто уезжал. А сейчас с тобой увидеться как с папой
римским.
-- Джек, у меня работа. Тогда, раньше, я просто бросал. У тебя жена при
деньгах, должность хорошая. Ты забыл, каково это -- все время сидеть без
гроша. Ты когда-нибудь про алименты слышал? Я их много лет плачу, и еще
больше осталось. Скажу тебе, я не могу с этой работы уйти. И отпуск взять не
могу. И этот раз было трудно -- некоторые эти поздние телки еще не
отелившись. Тут так просто не оставишь. Нельзя. Стаутамайр -- страшный
скандалист, и он такой скандал закатил, что я взял эту неделю. Я его не
виню. Он там, наверно, ни одной ночи не спавши, как я уехал. Пришлось август
взамен отдать. У тебя что, есть идеи получше?
-- Была одна.-- Голос звучал горечью и упреком.
Эннис ничего не сказал, медленно выпрямился, потер лоб; лошадь в
прицепе ударила копытом. Он подошел к своей машине, положил руку на прицеп,
сказал что-то, что слышали только лошади, повернулся и пошел назад, замедляя
шаг.
-- Ты был в Мексике, Джек? -- Мексика была Местом. Он слыхал, зачем
туда ездят. Сейчас он сжигал мосты и вторгался в запретную зону.
-- Да, черт возьми, был. В чем, *** твою, проблема? -- Столько лет
ждал, и вот оно прорвалось, запоздало и неожиданно.
-- Скажу тебе только один раз, и я не шучу. Если мне только доведется
узнать,-- сказал Эннис,-- про все эти твои делишки, про которые я не знаю,
ты покойник, Джек.
-- Попробуй,-- ответил Джек,-- и я тоже повторять не стану. Вот что я
тебе скажу: мы могли хорошо жить вместе. Черт возьми, по-настоящему хорошо!
Ты не захотел, Эннис, и что у нас сейчас есть -- это Горбатая гора. Все
построено вокруг нее. Это все, что у нас есть, приятель, все, ***! И я
надеюсь, ты это понимаешь, даже если и не знаешь про остальное. Посчитай,
***, сколько мы раз вместе были за двадцать лет. Посмотри, ***, на каком ты
меня коротком поводке держишь, а потом спрашивай меня про Мексику и говори,
что убьешь меня за то, что мне кое-чего надо, а взять негде. Ни х*** ты не
знаешь, как мне плохо. Я не ты. Мне мало раз или два в год перепихнуться
высоко в горах. Как я от тебя устал, Эннис, подлый ты сукин сын. Если б я
знал, как тебя бросить!..
Как огромные облака пара над горячими источниками зимой, годы всего
того несказанного, а теперь невыразимого словами -- предположений,
объяснений, стыда, вины, страхов -- выросли между ними. Эннис застыл, точно
ему выстрелили в сердце, серое лицо -- все в глубоких морщинах --
перекошено, глаза зажмурены, кулаки сжаты; ноги его подкосились, и он упал
на колени.
-- Господи,-- охнул Джек.-- Эннис? -- Но раньше чем он выскочил из
машины, пытаясь сообразить, сердечный ли это приступ или вспышка неудержимой
ярости, Эннис был уже на ногах и, как складная вешалка распрямляется, а
потом складывается в исходное состояние, они вернулись почти туда же, где
были, потому что в сказанном не было ничего нового. Ничего не закончилось,
ничего не началось, ничего не разрешилось.
Что Джек помнил и о чем тосковал так, что не мог ни смириться, ни унять
эту тоску,-- это был один случай тем далеким летом на Горбатой горе, когда
Эннис подошел к нему сзади и прижал к себе -- безмолвное объятие, утоляющее
какой-то обоюдный и несексуальный голод. Они долго стояли так перед костром;
метались красные всполохи огня, их тени -- одна колонна на скале. Тикали
минуты на часах в кармане Энниса, тикали ветки в костре, превращаясь в угли.
Звезды пробивались сквозь колышущиеся над костром волны тепла. Эннис стал
дышать реже и тише, он мурлыкал себе под нос, слегка покачивался в свете
искр, и Джек прислонился к этому ровному биению сердца, гудению грудной
клетки, похожему на слабый электрический ток. И, стоя на ногах, он начинал
засыпать, но это был не сон, а что-то другое, дремотное и похожее на транс,
пока Эннис не припомнил старую, но еще не забытую присказку из детства --
когда еще мать была жива, и сказал: "Пора тебе на сеновал, ковбой. Давай, а
то ты стоймя спишь, как лошадь. Я пошел", тряхнул Джека, толкнул и ушел в
темноту. Джек слышал, как звякнули шпоры, когда Эннис садился на коня, слова
"до завтра", фырканье вздрогнувшей лошади и стук копыт по камням.
Позже эти сонные объятия запечатлелись в его памяти как единственный
момент безыскусного, волшебного счастья в их раздельных и сложных жизнях.
Ничто не портило его, даже понимание того, что Эннис не стал бы тогда
обниматься с ним лицом к лицу, потому что не хотел ни видеть, ни знать, что
обнимает именно Джека. И может быть, думал он, у них никогда не было ничего
большего, чем тогда. Пускай так, пускай так...
Эннис не знал про несчастье несколько месяцев, пока открытка, в которой
он писал Джеку, что, похоже, все-таки раньше ноября не получится, не
вернулась со штампом "скончался". Он набрал номер Джека в Чилдрессе, что
раньше делал только раз, когда с ним развелась Альма и Джек, неправильно
поняв причину звонка, понапрасну проехал тысячу двести миль к северу. Все
будет в порядке, Джек ответит, должен ответить. Но он не подошел. Это была
Лурин, и она спросила: кто? кто это? -- и когда он повторил, она тихо
ответила: да, Джек на проселочной дороге подкачивал колесо, и шина
взорвалась. Наверное, на покрышке был поврежден бортик, и от взрыва обод
отлетел ему прямо в лицо, сломал нос и челюсть, и Джек повалился на землю
без сознания. К тому моменту, как кто-то подъехал, он уже захлебнулся
собственной кровью. Нет, подумал он, они добрались до него с монтировкой.
-- Джек говорил о вас,-- сказала она.-- Вы его приятель по рыбалке, или
по охоте, я знаю. Надо было вам сообщить,-- продолжала она,-- но я не была
уверена насчет вашего имени и адреса. Джек держал адреса большинства друзей
в голове. Ужасно. Ему было всего тридцать девять.
Бескрайняя печаль северных равнин накрыла его. Он не знал, что это было
-- монтировка или настоящая авария -- горло Джека заливала кровь, и рядом
никого, кто бы его перевернул. Сквозь завывание ветра ему слышался звук
стали, ломающей кости, глухое дребезжание слетевшего обода.
-- Вы его там у себя похоронили? -- Он молча проклинал ее за то, что
она позволила Джеку умереть на грязной дороге.
Техасский голосок прерывался, скользя по проводам:
-- Мы поставили памятник. Он говорил, что хочет, чтоб его кремировали,
а пепел развеяли на Горбатой горе. Я не знала, где это. Так что его
кремировали, как он хотел, и как я сказала, часть праха мы тут похоронили, а
другую я отправила на север его родным. Я думала, Горбатая гора где-то в тех
краях, где он вырос. Но, зная Джека, не удивлюсь, если это такое выдуманное
место, где поют синие птицы и бьет родник виски.
-- Мы на Горбатой горе овец вместе пасли однажды летом,-- сказал Эннис.
Он почти не мог говорить.
-- А-а, он говорил -- это было его место. Я думала, это он про выпивку.
В смысле, что он там наверху виски выпивал. Он много пил.
-- Его старики еще в Лайтнинг-Флэт?
-- О, да. Они там и умрут. Я их ни разу не видела. Они и на похороны не
приезжали. Вы свяжитесь с ними. Думаю, они будут благодарны, если его воля
исполнится.
Без вопросов, она была вежлива, но голосок был холодным как лед.
Дорога в Лайтнинг-Флэт шла по безлюдному краю мимо дюжины заброшенных
ранчо, раскиданных по равнине через каждые восемь-десять миль: пустоглазые
дома, потонувшие в бурьяне, поваленные изгороди. На почтовом ящике было
написано "Джон С. Твист". Ранчо было убогим местечком, которое потихоньку
завоевывал остролистный молочай. Коровы были слишком далеко, чтобы он мог
оценить, в каком они состоянии, было только видно, что это черно-пестрая
порода. Веранда вдоль фасада коричневого оштукатуренного домика, четыре
комнаты -- две внизу, две наверху.
Эннис сидел за кухонным столом с отцом Джека. Мать, полная и осторожная
в движениях, словно выздоравливающая после операции, спросила:
-- Будете кофе? Кусочек вишневого пирога?
-- Спасибо, мэм, я выпью кофе, но никакой пирог мне сейчас в рот не
полезет.
Старик сидел молча, сложив руки на клеенке и уставившись на Энниса
сердитым, проницательным взглядом. Эннис узнал в нем нередкий тип человека
из тех, кому всегда надо быть первым селезнем в пруду. Он не увидел ничего
общего с Джеком ни в одном из родителей, вздохнул.
-- Мне страшно жалко Джека. Даже не могу сказать, как жалко. Мы давно
друг друга знали. Я приехал сказать, если вы не против, я могу отвезти его
прах туда, на Горбатую гору, как его жена сказала, он хотел. Для меня это
будет честью.
Тишина. Эннис покашлял, но ничего больше не сказал.
Старик ответил:
-- Вот что, я знаю, где Горбатая гора. Он думал, он такой у нас
разособенный, чтоб его похоронили на семейном участке.
Мать Джека пропустила это мимо ушей, сказала:
-- Он приезжал домой каждый год, даже когда женился и жил в Техасе, и
неделю отцу на ранчо помогал, ворота чинил, косил и всякое такое. Я у него в
комнате ничего не меняла с тех пор, как он был мальчиком, и по-моему, ему
это нравилось. Можете подняться туда, если хотите.
Старик сердито сказал:
-- Мне тут никто не помогает. Джек, бывало, говорил: "Эннис дель Мар,--
говорил,-- привезу его когда-нибудь сюда, и мы сделаем из этого убогого
ранчо конфетку". У него была какая-то дурацкая мысля, что вы с ним вдвоем
переедете сюда, срубите себе домик, будете мне на ранчо помогать и приведете
его в порядок. Потом, этой весной у него уже кто-то другой, и он уже с ним
приедет сюда и построит дом и поможет вести хозяйство. Какой-то там с
соседнего ранчо в Техасе. И с женой он собирается разводиться и сюда
вернется. Так он говорил. Только как и все Джековы задумки, эта тоже не
сбылась.
Теперь он знал -- это была монтировка. Он встал, сказал, что конечно,
он хочет посмотреть комнату Джека, вспомнил одну историю из тех, что Джек
рассказывал про своего старика. Джек был обрезан, а отец нет; это беспокоило
сына, который обнаружил это анатомическое различие во время одной жестокой
сцены. Ему было примерно три или четыре года, рассказывал он, и он все время
добегал до туалета в последний момент, сражался с пуговицами, сиденьем, не
мог прицелиться и часто забрызгивал пол вокруг. Старик вечно ругался из-за
этого, а в тот раз просто взбесился.
-- Боже, он выколотил из меня все потроха, повалил на пол в ванной,
порол ремнем. Я думал, он меня убивает. Потом говорит: "Хочешь знать, каково
это, когда все кругом обоссано? Сейчас узнаешь" -- и достает свою штуку и
давай поливать. Намочил меня всего, потом швыряет мне полотенце и заставляет
меня вытирать пол, снять одежду и выстирать ее в ванне, выстирать полотенце
-- я реву во всю глотку. Но пока он меня поливал, я заметил у него
бесплатное приложение, какого у меня нету. Я увидел, что меня обрезали --
как скотине уши подрезают или как клеймо поставили. После этого он мне был
все равно как чужой.
Спальня, куда вела крутая лестница со своим собственным ритмом шагов,
была крошечной и жаркой. Послеполуденное солнце било в окно на западной
стороне, заливало узкую мальчишескую кровать у стены, запачканный чернилами
стол и деревянный стул, духовое ружье на самодельной полке над кроватью.
Окно смотрело на грунтовую дорогу, тянувшуюся на юг, и ему пришло в голову,
что пока Джек рос, это была единственная дорога, какую он знал. К стене у
кровати была прилеплена древняя журнальная фотография какой-то темноволосой
кинозвезды, кожа ее стала пурпурного цвета. Было слышно, как внизу мать
Джека открыла кран, набрала воды и поставила чайник на плиту, о чем-то
приглушенно спросила старика.
Гардеробом служила неглубокая ниша с деревянной перекладиной поперек,
выцветшая кретоновая занавеска на веревке закрывала ее от остальной части
комнаты. Внутри висели две пары отутюженных джинсов, аккуратно расправленные
на проволочных плечиках, на полу -- пара стоптанных рабочих сапог, которые
он, кажется, помнил. С северной стороны маленькое углубление в стене
образовывало что-то вроде тайника, и там, одеревеневшая от долгого висения
на гвозде, была рубашка. Он снял ее с гвоздя. Старая Джекова рубашка времен
Горбатой горы. Засохшая кровь на рукаве была его собственной -- фонтан крови
из разбитого носа в тот последний вечер на горе, когда они боролись и Джек в
одном акробатическом захвате коленом расквасил Эннису нос. Кровь была везде,
на них обоих, и Джек остановил ее своим рукавом, но не надолго, потому что
Эннис неожиданно врезал своему ангелу-хранителю наотмашь, так что тот,
сложив крылья, полетел в заросли дикого водосбора.
Рубашка казалась слишком тяжелой, пока он не увидел, что внутри еще
одна -- рукава аккуратно заправлены в рукава Джека. Это была его старая
клетчатая рубашка, потерянная, как он думал, давным-давно в какой-нибудь
паршивой прачечной, его собственная грязная рубаха, с дырявым карманом и
оторванными пуговицами, которую Джек украл и спрятал тут внутри своей --
словно две кожи, одна в другой, две в одном. Он прижался лицом к материи и
медленно вдохнул, ртом и носом, надеясь уловить слабый аромат дыма, горной
полыни и острый сладковатый запашок Джека, но настоящего запаха не было,
только память о нем, придуманная сила Горбатой горы, от которой не осталось
ничего -- только то, что он держал в руках.
В конце концов старый селезень отказался отдать прах Джека: "Знаешь
что, у нас тут участок на кладбище, и его место там". Мать Джека стояла у
стола, вырезая сердцевину из яблок острым зазубренным инструментом.
"Приезжайте еще",-- сказала она.
На обратном пути, трясясь по ухабистому проселку, Эннис проехал мимо
деревенского кладбища, загороженного от овец провисшей проволокой: маленький
квадратик, огражденный от безбрежной прерии, несколько могил, яркие от
пластмассовых цветов. И ему не хотелось знать, что Джек будет лежать здесь,
похороненный посреди этой горестной степи.
Несколько недель спустя, в субботу, он побросал к себе в пикап все
Стаутамайровы грязные лошадиные попоны и повез в автомойку "Квик-стоп",
чтобы отмыть их под большим напором. Когда мокрые чистые попоны были уложены
в кузов, он зашел в магазин подарков Хиггинса и принялся изучать стойку с
открытками.
-- Эннис, чего ты там хочешь откопать в этих открытках? -- спросила
Линда Хиггинс, кидая размокший коричневый фильтр от кофеварки в мусорное
ведро.
-- Вид Горбатой горы.
-- Которая в округе Фремонт?
-- Нет, тут на север от нас.
-- Я таких не заказывала. Дай-ка я погляжу по каталогу. Если у них
есть, я возьму тебе хоть сотню. Мне все равно надо заказать еще открыток.
-- Одной хватит,-- сказал Эннис.
Когда она пришла -- тридцать центов -- он приколол ее у себя в
трейлере, по медной кнопке в каждый уголок. Ниже вбил гвоздь и на него
повесил проволочную вешалку с двумя старыми рубашками. Он отступил назад и
посмотрел на композицию сквозь несколько жгучих слезинок.
-- Джек, я клянусь...-- произнес он, хотя Джек никогда не просил его
клясться в чем-нибудь и сам был не мастер выражаться.
Примерно в то время Джек стал появляться в его снах -- Джек, каким он
увидел его в первый раз, кудрявый и улыбающийся и кривозубый, болтающий о
том, как бы ему набить карман и наконец стать на ноги. Но там была и банка
бобов с торчащей из нее ложкой, шатающаяся на бревне, карикатурной формы и
огненной расцветки, что придавало снам привкус комиксовой непристойности.
Ручка ложки была похожа на монтировку. И он просыпался иногда в щемящей
тоске, а иногда -- со старым чувством облегчения и истомы; иногда была
мокрой подушка, а иногда -- простыни. Оставался какой-то пробел между тем,
что он знал, и тем, во что старался верить, но с этим ничего нельзя было
поделать, а если ты не можешь ничего исправить, надо терпеть.
перевод Дмитрия Гамазина, 2007
Популярность: 12, Last-modified: Fri, 10 Aug 2007 16:35:52 GmT