Fb2.zipEpubСодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
О.Генри. Шестерки - Семерки

     Перевод Зин. Львовского
     (Sixes And Sevens), Рассказы.
     Издательство "Мысль" Ленинград, 1925г.
     Сканирование - А. А. Хижняк (katran2000@mail.ru) 10.12.2002г.



     _______________________________________________________
     СОДЕРЖАНИЕ:

     Последний трубадур
     Сыщики
     Черствые булки
     Своеобразная гордость
     Налет на поезд
     Улисс и собачник
     Чемпион погоды
     В борьбе с морфием
     Призрак
     Дверь, не знающая отдыха
     Коварство Харгрэвса
     Дайте пощупать ваш пульс!
     Октябрь и Июнь
     Церковь с наливным колесом
     Нью-Йорк при свете костра
     Новый Конэй
     Закон и порядок
     Превращение Мартина Барней
     Калиф и хам
     Брильянт богини Кали
     День, который мы празднуем
     Методы Шенрока Джольнса
     -------------------------------------------------------------

     О`Генри. Последний трубадур

     Сэм Голлоуэй с неумолимым видом седлал своего коня. После трехмесячного
пребывания,  он уезжал из ранчо Алтито. Нельзя требовать, чтобы гость дольше
этого срока мог выносить сухари с желтыми  пятнами, сделанные  на  поташе, и
пшеничный  кофе.  Ник  Наполеон, толстый  негр-повар,  никогда не  умел печь
хорошие сухари. Еще в то время, как Ник служил поваром на ранчо  Виллоу, Сэм
вынужден  был бежать  оттуда  уже через шесть недель его  стряпни. Лицо Сэма
выражало грусть, усиленную сожалением и слегка смягченную снисходительностью
великого человека, который не может быть понят.
     Итак,  он  крепко  и  с  неумолимым  видом  подтянул  и застегнул  свою
подпругу, свернул кольцом веревку, повесил ее  на луку седла, подвязал сзади
свою куртку и одеяла и повесил хлыст на кисть правой руки. Весь дом Мерридью
(хозяева  ранчо Алтито) -- мужчины, женщины, дети, а  также слуги, служащие,
гости,  собаки и все случайные посетители дома  собрались на "галерее" ранчо
проводить гостя, и лица их были настроены меланхолично и печально.
     Так  бывало всегда.  Если  приезд Сэма  Голлоуэя в какое-нибудь  ранчо,
лагерь или же хижину между реками Фрио  и Браво возбуждал радость, то от'езд
его  неминуемо вызывал  печаль  и  страдания. И  вот,  при полном  молчании,
которое нарушалось только собакой,  усердно  с помощью задней ноги  ловившей
блоху,  Сэм нежно и заботливо привязал  поперек седла, поверх своей  верхней
одежды, гитару. Гитара была в зеленом парусиновом мешке.
     Если Вы поймете значение этого,  то и поймете заодно,  что представляет
собой Сэм.

     Сэм Голлоуэй  был  последним  трубадуром. Вы,  разумеется,  слышали про
трубадуров.  В  энциклопедии  определенно  указывается, что  особого размаха
трубадуры  достигли  между  одиннадцатым  и тринадцатым столетиями. Чем  они
собственно  размахивали--неясно, но во всяком случае вы можете быть уверены,
что не  мечом! Возможно, что.  смычком или  вилкой  с макаронами или дамским
шарфом. Но так или иначе, Сэм Голлоуэй был одним из трубадуров.
     Сэм с видом мученика сел на своего коня. Но выражение его лица казалось
смеющимся по сравнению с выражением морды пони. Ведь всякая лошадь прекрасно
знает  своего  господина, и  весьма возможно, что  кобылы на  пастбище или у
стойл  весьма часто  насмехались над  конем  Сама  за то, что на  нем  ездит
какой-то  гитарист, а не  разудалый и задорный  ковбой. Ни единый человек на
свете не является героем для своей верховой лошади! Тем более трубадур! Ведь
даже  под'емнику универсального  магазина  не  вменяется  в  вину,  если  он
опрокинет трубадура!

     О, я  знаю, что  я--трубадур, и  вы--тоже! Ах, те сказочки, которые  вы
заучивали, карточные  фокусы, которые вы  запоминали,  маленькая пьеска  для
рояли--как она называется? -- ти-тум, ти-тум-ти-тум! -- маленькие упражнения
в  ловкости, которые вй показывали, когда отправлялись навещать вашу богатую
тетку Джэн...
     Вам  надо знать,  что "omnes personae  in  tres partes divisae sunt"  а
именно: бароны, трубадуры  и  труженики.  Бароны не имеют склонности  читать
подобные пустяки. А у тружеников нет времени читать их. Итак, я знаю, что вы
должны быть трубадуром, и что вы понимаете Сэма Голлоуэя. Поем ли мы, или же
играем, танцуем, пишем, читаем ли лекции, или же рисуем,--мы всегда и только
трубадуры...  Так  пусть  же каждый  из нас похуже  исполнит то,  на что  он
способен.
     Конь  с лицом  Данте Алигьери, направляемый  нажимом  ноги  Сэма, понес
этого бродячего менестреля шестнадцать миль к юго-востоку.

     Природа  в этот  день была в самом  благодушном настроении. Бесконечное
количество нежных душистых  цветочков  наполняло  ароматом тихо колеблющуюся
прерию.  Восточный  ветерок  умерял  весеннюю жару. Белые,  точно  шерстяные
облака,  налетавшие с Мексиканского залива,  преграждали  путь  прямым лучам
апрельского  солнца.  Сэм ехал  и  пел песни.  Он заткнул за повод несколько
веточек чэпарраля  для того, чтобы  защитить коня  от оводов. Таким  образом
увенчанное длиннолицее четвероногое еще более стало похоже на Данте, и, судя
по его выражению лица, можно было думать, что оно мечтает о своей Беатриче.
     Насколько позволяла топография местности, Сэм ехал напрямик к  овечьему
ранчо  старика  Эллисона. Как  раз  теперь у него явилось  желание  посетить
овечье  ранчо. В  Алтито  было слишком  много  народа,  слишком много  шума,
споров, соперничества и беспорядка. До сих  пор он  еще ни разу  не оказывал
чести старику и не гостил  у него, но он знал, что ему будут рады. Трубадуру
всюду свободный вход! Труженики в замке опускают  для него под'емный мост, а
барон сажает его  по левую руку от себя в пиршественном зале. Дамы улыбаются
ему и апплодируют его  песням и рассказам, в то время как труженики подносят
ему кабаньи головы  и кувшины  с вином. И если случайно, сидя в своем кресле
резного  дуба,  барон  зевнет раза  два,  то  ничего  дурного нельзя  в этом
усмотреть. Старый Эллисон очень радушно встретил трубадура. Он  часто слышал
похвалы Сэму  от  владельцев других ранчо,  удостоившихся его посещений,  но
никогда не надеялся на такую честь по отношению к своему скромному баронату.
Я говорю  "баронату",  потому  что  старый  Эллисон был  последним  бароном.
Бульвер  Литтон жил  слишком  рано, иначе он не дал бы этого  титула Варвику
(Литтон--известный английский писатель. Его роман "Последний барон" появился
на русском  языке  в  1845 г.  Прим.  перев.)  Как известно,  функции барона
заключаются  в  том,  чтобы  давать работу  труженикам  и  приют  и  убежище
трубадурам.

     Эллисон  был морщинистый  старик  с  небольшой изжелта-белой  бородой и
лицом,   изборожденным  следами  безвозвратно  ушедших  улыбок.  Его   ранчо
представляло  собой домик в  две  маленьких  комнаты,  который, словно ящик,
стоял среди рощи в  самой скучной  части овечьей страны. Жили там: повар  из
индейцев  племени  Киова, четыре  собаки, любимая овечка и полуручной койот,
всегда  сидевший на цепи.  Эллисону принадлежали три тысячи овец, которых он
пас на двух участках арендованной земли и на многих  тысячах  акров земли  и
неарендованной, и некупленной. Раза три-четыре в год к его калитке под'езжал
верхом кто-либо из  говорящих  на его языке,  и они обменивались несколькими
самыми простыми и обыкновенными мыслями.
     Эти  дни отмечались  в  голове  Эллисона  красными  буквами. Какими  же
пышными,  рельефными,  ярко  раскрашенными заглавными  буквами  должен  быть
отмечен день,  когда  трубадур--каковой,  согласно заверениям  энциклопедии,
должен  был  процветать  и  действовать  между  одиннадцатым  и  тринадцатым
веками!--бросил повод у ворот его баронского замка!

     Как только  Эллисон увидел  Сэма, тотчас  же возвратились его улыбки  и
заполнили все морщины на его  лице.  Волоча ноги и прихрамывая,  он поспешил
навстречу гостю,
     --  Здорово, мистер Эллисон! -- крикнул ему весело Сэм: -- вот  задумал
заглянуть сюда и  повидаться с вами.  По дороге я заметил,  что у вас прошли
славные дожди. Ну, значит, будет хороший подножный корм для весенних ягнят.
     --  Хорошо, хорошо,  хорошо! -- сказал в  ответ  старик Эллисон.  --  Я
страшно рад видеть вас у себя! Я никогда  не думал, что вы потревожитесь для
того, чтобы посетить такое  старое  ранчо,  лежащее  в  стороне  от  большой
дороги. Добро  пожаловать,  слезайте с коня.  У  меня  на кухне  лежит мешок
свежего овса,--прикажете принести его для вашей лошадки?
     -- Овес для  моей лошадки!--насмешливо воскликнул Сам. -- Да она  и  на
траве  разжирела,  как свинья.  На ней слишком  мало ездят  для  того, чтобы
миндальничать  с ней. Я сейчас  же пущу ее  на  конский выпас, стреножив ее,
если только вы ничего против того не имеете.

     Я уверен,  что никогда  в промежутке  между одиннадцатым  и тринадцатым
веками  не было  такого  гармоничного  единения  между бароном, трубадуром и
трудящимся,  как в этот  вечер на  овечьем  ранчо старика Эллисона!  Печение
индейца было легкое и вкусное, а кофе--крепкий. Неискоренимое гостеприимство
и  радость  сияли  на  обветренном .лице хозяина. Трубадур  же уверял самого
себя,  что наконец-то  он  попал в действительно приятные  места.  Прекрасно
приготовленный,  обильный обед,  хозяин,  малейшая попытка  занять  которого
приводила его в восхищение, далеко превосходящее затраченное усилие, а также
на   редкость   спокойная   атмосфера,  к   которой  все  время   стремилась
чувствительная душа Сэма,--все вместе соединилось для того,  чтобы дать  ему
полное удовлетворение и чудесное довольство, которые  так редко посещали его
во  время  об'ездов  многочисленных ранчо. После  восхитительного  ужина Сэм
развязал    зеленый    парусиновый    футляр   и   вынул    оттуда   гитару.
О,--запомните!--он сделал это вовсе не потому, что думал платить за прием.
     Ни Сэм  Голлоуэй, ни какой-либо другой подлинный  трубадур не  являются
потомками покойного Томми  Тюккере. О Томми Тюккере  вы, конечно, помните по
детским песенкам. Томми Тюккере обычно пел за ужин.
     Никакой настоящий  трубадур этого никогда не сделает. Он поужинает,  но
затем, если и станет играть, так только из любви к искусству.
     В репертуар Сэма  Галлоуэя входило около пятидесяти веселых рассказов и
от тридцати до сорока  песенок.  Однако он не ограничивался  этим. Он мог на
продолжении двадцати сигарет  говорить  на любую затронутую вами  тему.  При
этом он никогда  не  садился, если  мог лежать, и никогда не стоял, если мог
сидеть. Мне очень хотелось бы еще задержаться на нем, так как я пишу портрет
и  стараюсь сделать его настолько хорошо, насколько позволяет мне  мой тупой
карандаш.
     Мне  хотелось  бы  еще,  чтобы  вы могли видеть его. Он был  небольшого
роста,   крепкий   и  ленивый  настолько,  что   это   превосходило   всякое
представление.  Он  носил  ультрамариново-синюю  шерстяную рубаху,  стянутую
спереди  светло-серым   шнурком,  в  роде  сапожного,  но  подлиннее,  затем
неразрушимые  брюки  из  коричневой парусины,  неизбежные сапоги  на высоких
каблуках с мексиканскими шпорами и мексиканское соломенное сомбреро.

     В этот вечер Сэм и Эллисон вытащили из дома стулья  и поставили  их под
деревьями. Они закурили сигареты, и трубадур весело тронул гитару. Среди его
песен было очень  много очаровательных, меланхолических  и минорных  канцон,
которые он заимствовал у  мексиканских вакеро и овечьих пастухов. Но одна из
них  в особенности  радовала  и успокаивала  душу одинокого  барона. То была
любимая  песня  овечьих  пастухов,  начинавшаяся  словами:  "Huile,   huile,
palomita",  что в  переводе означает: "Лети, лети, голубок!.." В этот  вечер
Сэм много раз пропел ее старику Эллисону.
     Трубадур  остался гостить  в ранчо  Эллисона. Тут были  мир и  покой, и
настоящая оценка его таланта.

     Ничего  подобного  он не  находил в  лагерях  и шумных стоянках королей
скота.  Никакая другая  аудитория в мире  не могла  бы  увенчать  творчество
поэта, музыканта или же актера  большим поклонением и одобрением, чем старик
Эллисон--труд Сэма. Посещение королем какого-либо  смиренного дровосека  или
крестьянина не было бы встречено более лестной благодарностью и трогательной
радостью.
     Большую часть дня  Сэм проводил в тени деревьев  на  прохладной, крытой
парусиной койке.  Тут он свертывал свои сигареты из коричневой бумаги, читал
ту скучную  литературу, что  имелась  на  ранчо,  и расширял  свой репертуар
импровизациями,  которые  с  таким великим  мастерством  передавал на  своей
гитаре.
     Точно раб,  прислуживающий важному господину, индеец приносил гостю еду
по его приказанию и холодную воду из красного кувшина, висевшего под навесом
из прутьев.
     Зефиры из прерии нежно опахали его.
     Пересмешники утром и вечером пытались, но едва ли успевали сравняться с
нежными мелодиями его прекрасной лиры.
     Казалось, ароматная тишина обволакивала весь мир.
     В  то время,  как  старый  Эллисон  толкался среди  своих овец на пони,
делавшем милю в час,  а индеец нежился на жгучем солнцепеке подле кухни, Сэм
лежал на  койке  и думал о том, как прекрасен мир, в котором он живет, и как
мир этот благожелателен к тем, чье  назначение -- доставлять  развлечение  и
удовольствие.
     Здесь у него были кров и  пища, какие он всегда желал иметь, абсолютная
свобода  от   всяких  забот,   всякого  усилия   или   борьбы,   бесконечное
гостеприимство и хозяин,  восторг которого при исполнении какой-нибудь песни
или рассказа  в шестнадцатый  раз был так  же велик,  как если бы  это  было
исполнено впервые. Был ли когда-нибудь в прежние времена трубадур, который в
своих странствиях набрел бы на такой королевский замок? Пока  он  так лежал,
думая о посланных ему благах, маленькие коричневые ягнята боязливо резвились
во дворе, выводки перепелок  с белыми узелками на спине пробегали  вереницей
на  двадцать   ярдов   дальше,  птица   paisano,  охотясь   за  тарантулами,
подпрыгивала на заборе и приветствовала его быстрыми размахами хвоста.
     На лошадином  пастбище  в восемьдесят  акров конь с лицом Данте жирел и
чуть ли не стал улыбаться.
     Трубадур достиг конца своих странствий.

     Старик  Эллисон  был  своим  собственным экономом. Это  значит,  что он
снабжал свои овечьи  лагери дровами,  водой  и харчами собственными  силами,
вместо того, чтоб нанимать эконома. Так часто делается на мелких ранчо.
     Как-то  раз,  утром,  он отправился  в лагерь  Incarnation  Поп  Фелипе
де-ла-Круз и Монте  Пиедрас (где было одно из  его стад) с обычной недельной
порцией мексиканских  бобов, кофе, муки и  сахара. В  двух милях от тропы на
старый форт Юнич  он встретился лицом к лицу со  страшным человеком по имени
"король Джемс", ехавшим на горячей, красивой лошади кентуккской породы.
     Настоящее имя  короля  Джемса было Джемс Кинг, но  его перевернули, так
как  находили,  что  это  больше  к  нему  идет, а  также потому,  что  это,
повидимому, нравилось его величеству. Король Джемс был крупнейшим скотоводом
между Аламс-плацем в  Сан-Антоне и салуном Билля  Хоппера  в Броунсвилле. Он
также  был  самым  громогласным  и  вредным  буяном,  хвастуном  и  скверным
человеком в юго-восточном Техасе. Он всегда исполнял то,  чем похвалялся, и,
чем  больше  он  шумел,  тем был опаснее. В книгах особенно  опасным  всегда
является спокойный человек  с  мягкими  манерами, голубыми  глазами и  тихим
голосом,  но  в  реальной  жизни  и в  этой  повести  дело  обстояло  иначе.
Предложите мне на выбор -- напасть  на громадного грубияна с громким голосом
или на безобидного, голубоглазого незнакомца, мирно сидящего в углу, -- и вы
всегда  увидите,  что  я направлюсь в угол.  Король Джемс, как  я  собирался
сказать ранее, был свирепым, весом  в  двести фунтов,  загорелым,  белокурым
человеком,  румяным, как октябрьская  земляника, и  с двумя  горизонтальными
щелками, вместо глаз, под щетинистыми рыжими бровями.
     В  этот день на нем  была надета фланелевая  рубашка каштанового цвета;
иного  цвета была некоторые большие части,  потемневшие от пота,  вызванного
летним солнцем.  На нем, очевидно, была и  другая одежда и снаряжение,  как,
например, коричневые парусиновые брюки, засунутые в огромные сапоги, красные
платки и  револьверы, а также ружье, лежавшее поперек седла, и  кожаный пояс
со множеством  сверкавших на  нем  патронов,--но ваша мысль не замечала этих
подробностей;  взор  приковывали только  две  горизонтальные  щелки, которые
служили ему глазами. Таков был человек, которого старик Эллисон встретил  на
тропе, и, если  вы  зачтете барону,  что ему было  шестьдесят  пять лет, что
весил он девяносто восемь фунтов и слышал рассказы о короле Джеймсе, а также
и  то,  что барон имел  склонность к vita simplex и не взял с собой ружья, а
если  бы и взял, то не употребил бы его в дело, -- вы не осудите его, если я
скажу, что улыбки, которыми трубадур заполнил его морщины, снова все ушли, и
снова показались прежние, самые обыкновенные морщины.
     Однако он не был из  тех  баронов,  что  бегут  от опасности. Он осадил
своего "миля в  час" пони (не трудное дело!) и  поклонился грозному монарху.
Король Джемс высказался с королевской прямотой.
     -- Вы -- тот старый колпак, что пасет овец в этой местности, не так ли?
-- спросил он. -- Какое вы имеете на это право? Владеете  ли вы какой-нибудь
землей или же арендуете что-нибудь?
     -- Я арендую два участка у штата, -- мягко возразил старик: Эллисон.
     --  Ничего  вы  не арендуете, --  закричал король  Джемс:-- срок  вашей
аренды истек вчера. У меня был свой человек в земельном отделе, который в ту
же минуту  взял  ее. В  вашем распоряжении нет ни фута травы  в Техасе. Вам,
овцеводам,  нужно уходить отсюда. Ваше время прошло.  Эта  страна --  страна
крупного скота, и в ней нет места таким соням. Земля, где пасутся ваши овцы,
моя.
     Я  огорожу ее  проволокой сорок на  шестьдесят миль,  и, когда изгородь
будет готова, всякая овца, находящаяся внутри ее, будет убита.
     Я  даю вам неделю на то, чтобы  вывести  ваших овец отсюда. Если они  к
этому  времени не уйдут,  то я пошлю шесть  человек с винчестерами,  которые
приготовят из них баранину. А если  в то  же время я застану здесь и вас, то
вот что вы получите от меня.
     Король Джемс погладил ремень, на котором висело его ружье.

     Старик продолжал путь к лагерю Incarnation. Он часто вздыхал, и морщины
на его лице стали глубже.  Слухи о  том,  что старые порядки будут изменены,
доходили до него и раньше. Близился конец  "свободным пастбищам". Собирались
над его головой и другие тучи. Стада  его, вместо того, чтобы увеличиваться,
уменьшались в числе. Цена на шерсть падала с каждой стрижкой.  Даже Бродшоу,
лавочник во Фрио-Сити, у которого он покупал припасы  для ранчо, приставал к
нему, требуя уплаты по счету за последние шесть месяцев, и грозил лишить его
кредита.  Таким образом, несчастие, внезапно обрушившееся  со стороны короля
Джемса, было для него последним ударом.

     Когда  старик  на  закате возвратился  в  свое ранчо,  он  застал  Сэма
Голлоуэй лежащим на койке и перебирающим струны на гитаре.
     --  Здорово, дядя  Бен,--весело  крикнул  трубадур.-- Вы  сегодня  рано
вкатились.  Я пробовал новую вариацию к  испанскому  фанданго.  Я только что
нашел ее. Вот послушайте, как она звучит!
     --  Хорошо, чудесно,--говорил Эллисон,  сидя  на  кухонной ступеньке  и
потирая  свои  седые, как  у скот-террьера,  бакенбарды.--Я считаю,  что  вы
побили  всех  музыкантов  на  Востоке  и Западе, повсюду,  Сэм,  где  только
проложены дороги.
     -- Не знаю,--отвечал  Сэм в раздумьи, -- но я, конечно, достиг кой-чего
в вариациях.  Я вижу, что могу не  хуже других обработать  любую вещь в пяти
бемолях... Но вы  как будто утомлены, дядя Бен, или чувствуете ребя  неважно
сегодня вечером?
     --  Я  немного  устал, Сэм,  больше ничего. Если вы  еще можете играть,
сыграйте  мне  мексиканскую   вещь,  начинающуюся  словами:  "Huile,  huile,
palomita"  Мне кажется, что эта песня  всегда  успокаивает и подбодряет меня
после далекой поездки или же когда что-нибудь меня тревожит.
     -- Почему же нет? Seguramente, senor!  Я буду  играть ее для вас, когда
только  вы захотите. Да, пока я  не забыл, дядя Бен, вам  следует выговорить
Бродшоу за последние присланные нам окорока: они слишком пахнут!
     Человек  шестидесяти  пяти  лет, живущий  на  овечьем ранчо, тревожимый
сплетением всяких  несчастий,  не  может  постоянно и  успешно притворяться.
Кроме того, глаза трубадура  быстро  видят  признаки несчастья в окружающих,
потому что это  нарушает его собственный покой. На следующий  день Сэм снова
стал расспрашивать старика относительно его грустного вида и рассеянности.
     Тогда Эллисон рассказал ему  об угрозах и приказаниях короля Джемса и о
том, что бледная меланхолия и  красное разорение  наметили,  повидимому, его
своей жертвой. Трубадур внимательно  выслушал эту новость.  Он  уже много до
того слышал о короле Джемсе.
     На  третий из семи  льготных дней, предоставленных ему самодержцем этой
местности,   старик  Эллисон  ехал  на   телеге  во  Фрио-Сити  для  закупки
необходимых  припасов  для ранчо. Бродшоу  был тверд,  но  не  неумолим.  Он
разделил  счет  Эллисона на две  части и  предоставил  ему  больший срок для
уплаты. Среди купленных предметов был свежий прекрасный  окорок, взятый  для
того, чтобы доставить удовольствие трубадуру.

     В пяти милях  от  Фрио-Сити,  по дороге домой,  старик встретил  короля
Джемса, ехавшего  в  город. У  его величества всегда  был свирепый и угрюмый
вид, но сегодня щелки его глаз казались открытыми шире обыкновенного.
     -- Добрый  день,-- сказал угрюмо король Джемс.-- Мне нужно  было видеть
вас. Вчера я слышал,  как ковбой  из Сэнди говорил, что вы происхождением из
графства Джэксон, Миссисипи. Мне нужно знать, правильно ли это.
     -- Я там родился  и воспитывался до двадцати  одного  года,  -- ответил
старик Эллисон.
     -- Этот человек говорил еще, что вы как будто  в  родстве  с Ривсами из
графства Джэксон. Правду он говорил?
     -- Тетка Каролина Ривс была моей сводной сестрой.
     --  Это была моя  тетка, -- сказал король Джемс: --  я  убежал из дому,
когда мне было шестнадцать лет.
     Теперь  потолкуем  снова о некоторых вещах,  про  которые мы рассуждали
несколько дней тому назад.
     Меня называют дурным человеком, и в этом люди только на половину правы.
     На  моем  пастбище  достаточно  места  для  вашей  горсточки овец и  их
приплода на долгое время.
     Тетка Каролина вырезывала из сладкого теста овечек и пекла их для меня.
     Оставьте своих овец на месте и пользуйтесь пастбищем, сколько вам надо.
Как ваши финансы?
     Старик  с достоинством,  сдержанно,  но  откровенно рассказал  о  своих
несчастьях.
     -- Она тайком клала лишний кусок в мою школьную корзинку, -- я говорю о
тетке Каролине, -- сказал король Джемс. -- Я еду сегодня во Фрио-Сити и буду
завтра возвращаться мимо  вашего  ранчо.  Я выну  из банка 2.000  долларов и
привезу вам, а Бродшоу я скажу, чтобы он  отпускал вам в кредит все, что вам
нужно. Вы, наверно,  слышали дома поговорку, что Кинги и Ривсы жмутся друг к
другу теснее, чем каштаны к своей оболочке. Я все еще Кинг, когда встречаюсь
с Ривсом. Итак, ожидайте меня около заката и не беспокойтесь ни о чем.
     Я не удивлюсь, если сухая погода погубит молодую траву.

     Старик Эллисон радостно  поехал в свое ранчо. Еще раз  улыбки заполнили
все его  морщины. Совершенно неожиданно, волшебным действием родства и  того
добра, которое кроется где-то во всех сердцах, с него были сняты все заботы.
Вернувшись  в  ранчо, он узнал,  что  Сэма нет дома. Его  гитара  висела  на
лосином  ремне  на ветви  дикой вишни  и  стонала,  когда  ветерок с  залива
пробегал по се бесхозяйным струнам.

     Индеец пытался объяснить:
     --  Сэм  поймал  коня,  --  говорил  он, --  и  сказал, что  поедет  во
Фрио-Сити. Зачем, никто  не знает. Сказал,  что  вернется  сегодня  вечером.
Может-быть, и так. Это все!

     Как только  высыпали первые звезды, трубадур вернулся в свою гавань. Он
отвел коня на пастбище и вошел в дом; шпоры его воинственно гремели.
     Старик Эллисон сидел у кухонного очага, перед ним стояла кружка с кофе.
Вид у него был довольный и радостный.
     -- Здорово, Сэм,--сказал он,-- я  страшно  рад, что вы  вернулись. Я не
знаю, как я  мог  жить в этом ранчо, пока вы  не приехали  и  не развеселили
меня. Я готов побиться об заклад, что вы болтались с какой-нибудь девицей из
Фрио-Сити, а потому задержались так поздно. Тут  старик Эллисон снова бросил
взгляд на Сэма и увидел, что менестрель превратился в человека действия.
     И  пока  Сэм  вынимает  из-за пояса  шестиствольный  револьвер, который
Эллисон оставил дома, уезжая в город, мы можем сделать остановку и заметить,
что  когда трубадур где бы и когда бы то  ни было откладывает в сторону свою
гитару и берет меч, то всегда и непременно случается  несчастье.  Приходится
бояться не удара специалиста, как  Атос, не холодного  умения Арамиса  и  не
железных мышц Портоса, но  гасконской ярости, дикой и не академической атаки
трубадура-- шпаги д'Артаньяна.
     --  Я сделал это,-- сказал  Сэм. --  Я поехал во Фрио-Сити,  чтобы  это
сделать.  Я не  мог  позволить,  чтобы  он  надел на вас ярмо,  дядя  Бен. Я
встретил его  в  салуне  Семмерса.  Я знал,  что мне  делать.  Я сказал  ему
несколько  слов, которых  никто  другой не слыхал. Он, первый, схватился  за
револьвер--с полдюжины молодцов видели это--но я успел скорее прицелиться. Я
всыпал ему три  дозы прямо в грудь, блюдечко  могло бы покрыть их. Он больше
не будет надоедать вам.
     --  Это  вы...  о короле  Джемсе  говорите?  -- спросил старик Эллисон,
прихлебывая кофе.
     -- Конечно, о нем. Меня повели к судье, но тут были все свидетели того,
что  он первый схватился  за оружие. Разумеется, с меня потребовали залог  в
300 долларов в том, что я явлюсь в суд, но тут же нашлись четверо или пятеро
человек, готовые поручиться  за меня. Он больше не будет надоедать вам, дядя
Бен! Вы  бы  посмотрели, как близко  один от  другого были  следы пуль.  Мне
кажется, что игра на гитаре (так много, как я играю) должна развивать палец,
нажимающий на курок. Как вы думаете, дядя Бен?

     Затем в замке наступило недолгое  молчание, прерываемое только шипением
дичи, которую жарил индеец.
     --  Сэм,--сказал старик, дрожащей рукой  поглаживая .бакенбарды: -- вам
не трудно взять гитару и сыграть мне "Huile, huile, palomita",  раз или два.
Это всегда как-то успокаивает меня, когда я устал, или когда мне не по себе.

     ...Больше  сказать нечего, кроме,  разве,  того,  что заглавие рассказа
неверно. Его бы  следовало  назвать: "Последний барон". Трубадуры никогда не
переведутся,  и  иногда  кажется,  что  в  звоне   их  гитар  потонут  звуки
заглушенных ударов заступов и молотов всех тружеников на свете.


     О.Генри. Сыщики

     В Нью-Йорке человек может  исчезнуть внезапно и окончательно, как пламя
задутой  свечи. Все агенты  разведки,  полицейские  ищейки,  сыщики, знающие
городские лабиринты, кабинетные детективы, работающие  на основании теории и
индуктивного метода,--все они будут призваны участвовать в поисках.
     Чаще всего человека этого никогда больше не увидишь.
     Иногда он вновь появится в Шибойзане или в лесах Terre Haute, называясь
одним  из  синонимов  "Смита"  и  совершенно  не  помня о  всех  событиях до
известного  времени, в том числе и о счете своего бакалейщика. Иногда  после
драгирования  рек и обыска в ресторанах с целью узнать,  не дожидается ли он
хорошо приготовленного филе,-- вдруг оказывается, что он живет рядом.
     Это погашение человеческого  существа,  похожее на стирание  человека с
меловой доски, является одной из драматургических тем, производящих наиболее
сильное впечатление.
     Случай с Мэри Спайдер, с этой точки зрения, не лишен интереса.

     Человек средних лет, по имени Микс, приехал с Запада в Нью-Йорк с целью
отыскать свою  сестру, мисс Мэри Спайдер, вдову пятидесяти двух лет, которая
около года жила в меблированном  доме в людном квартале. Явившись по адресу,
он узнал, что Мэри Спайдер  выехала больше  месяца тому назад. Никто  не мог
указать ему ее  нового адреса. Выйдя из дома, Микс обратился  к стоявшему на
углу полисмэну и объяснил ему свое затруднение. -- Сестра моя очень бедна,--
сказал он,-- и мне хотелось  бы  найти  ее.  Я недавно нажил уйму  денег  на
свинцовой  руде  и  хочу,  чтобы  она  разделила  мое   богатство.  Помещать
об'явление не стоит, так как она все равно не умеет читать.
     Полисмэн  подергал  усы  и принял такой сосредоточенный  и победоносный
вид, что Микс почти чувствовал,  как  радостные слезы его сестры Мэри капают
на его ярко-синий галстук.
     -- Идите-ка в окрестности Канал-Стрита,-- сказал  полисмэн,-- и начните
ездить на самой большой ломовой  телеге, какую только найдете. Там постоянно
старухи попадают под ломовиков. Можете поискать среди них. Если вы не хотите
этого, то ступайте в  главную квартиру и добейтесь, чтобы вам дали  летучего
агента.  В  полицейской  главной квартире  Микс  встретил  полную готовность
помочь ему. Была поднята общая тревога,  и  во все  участки  были  разосланы
снимки с фотографии мисс Спайдер, находившейся у ее брата.
     В Мюльберри - Стрит начальник назначил детектива Мюллинса на  это дело.
Детектив отвел Микса в сторону и сказал:
     --  Распутать это дело не так  уж трудно.  Сбрейте свои баки, наполните
карманы хорошими сигарами и приходите на свиданье  со мною в кафе Вальдорф к
трем часам пополудни.
     Микс послушался. Он нашел Мюллинса на  месте. Они роспили бутылку вина,
при чем детектив все время расспрашивал о пропавшей женщине.
     -- Да,-- сказал  Мюллинс: -- Нью-Йорк -- большой  город, но детективное
дело в нем систематизировано. Есть два пути, которыми мы можем  итти к цели.
Сперва мы  попробуем  один из них. Вы говорите,  что ей пятьдесят два  года.
-Немного  больше,--  сказал  Микс,  Детектив проводил  техасца  в  отделение
конторы об'явлений одной  из крупнейших  газет.  Тут  он  написал  следующее
об'явление и предложил его вниманию Микса: "Нужны немедленно сто хорошеньких
хористок для новой оперетки. Прием весь день. Бродуэй, No..."
     Микс пришел в негодование.
     -- Моя сестра,--сказал он,--  бедная, пожилая  женщина, занятая тяжелым
трудом. Я не понимаю, каким образом подобное об'явление поможет делу.
     -- Прекрасно,--сказал детектив,--я вижу,  что  вы не знаете  Нью-Йорка.
Но, если у вас есть предубеждение против этого, мы можем испробовать  другое
средство. Это -- более верный способ, но будет стоить вам дороже.
     -- Не обращайте внимания на расходы, -- сказал Микс,--мы испробуем его.

     Сыщик привел его обратно в Вальдорф.
     -- Займите две спальни и гостиную, -- учил он,-- и подымемся туда.
     Когда  это было сделано, оба  были введены  в  роскошный  номер первого
этажа. Микс  выглядел удивленным.  Детектив погрузился  в бархатное кресло и
вытащил коробку с сигарами.
     -- Я забыл посоветовать вам,  старина,--  сказал он:-- вам следовало бы
нанять комнаты помесячно, с вас тогда не содрали бы так много.
     -- Помесячно?! -- воскликнул Микс:-- что вы хотите этим сказать?
     -- О, чтобы обработать дело таким образом, нужно время. Я  говорил вам,
что это будет стоить дорого. Нам придется ждать до весны. Тогда выйдет новый
городской справочник. Весьма возможно, что  имя и адрес вашей сестры будут в
нем указаны.
     Микс немедленно отделался от городского  детектива. На  следующий  день
кто-то посоветовал ему  обратиться  к Шенроку Джольнсу,  знаменитому  нью  -
иоркскому частному сыщику, который  брал громадную плату, но совершал чудеса
в области раскрытия тайн и преступлений.

     После  двухчасового ожидания в передней знаменитого сыщика,  Микс был к
нему допущен. Джольнс,  в пурпурном халате,  сидел у шахматного  столика, на
котором  лежал  журнал,  и  пытался  разрешить  тайну одного  запутанного  и
загадочного  романа. Худощавое интеллигентное лицо  знаменитого  сыщика, его
проницательные  глаза  и его такса  за каждое слово достаточно известны и не
нуждаются в описании. Микс изложил свое дело.
     -- Мой гонорар  в  случае  успеха будет  200 долларов,--  сказал Шенрок
Джольнс.
     Микс кивнул в знак согласия.
     -- Я  берусь  за  ваше  дело, м-р  Микс, -- сказал наконец  Джольнс. --
Исчезновение людей в этом, городе всегда было для меня интересной проблемой.
Я  вспоминаю  случай,  который я довел до успешного  конца  год тому  назад.
Семья, носящая  фамилию "Кларк"  внезапно исчезла  из маленькой квартирки, в
которой  жила.  Я  два  месяца  наблюдал за этим  домом,  ища  какого-нибудь
указания.  Однажды  меня поразило,  что некий торговец молоком и  мальчик из
бакалейной лавки  всегда  шли  задом  наперед, когда несли  свои  товары  по
лестнице.  Проследив индуктивным  способом идею, на которую навели  меня мои
наблюдения, я  сразу узнал местопребывание пропавшей семьи. Они переселились
в  другую квартиру по другую  сторону площадки и переменили свою  фамилию на
"Кралк".

     Шенрок Джольнс  и его клиент пошли  в  меблированный дом, где жила Мэри
Спайдер,  Сыщик  попросил  указать ему ее комнату,  которая  со  времени  ее
исчезновения  никем не была занята. Комната была маленькая, грязная и  бедно
обставлена.
     Микс уныло уселся  на стул,  в то время как  знаменитый сыщик в поисках
следов  и указаний обшаривал стены, пол и несколько штук  старой расшатанной
мебели.  По  истечении  получаса,  Джольнс собрал  несколько странных вещей:
дешевую  шляпную  булавку,  обрывки театральной  афиши  и  кончик  небольшой
разорванной карточки, на которой были: слово "левая" и буквы "С 12е. '

     Шенрок Джольнс минут десять стоял,  прислонившись  к  камину и подперев
голову  рукой,  с  сосредоточенным  взглядом   на  интеллигентном  лице.  По
истечении этого времени он воскликнул с воодушевлением:
     -- Пойдемте, мистер  Микс! Я могу  привести вас прямо в дом, где  живет
ваша сестра. Вам нечего беспокоиться об ее благополучии: она не терпит нужды
в деньгах, по крайней мере в настоящее время.
     -- Как вы это узнали?-- спросил восхищенный  Микс, испытывая  радость и
удивление в равной  мере. Единственной слабостью Джольнса была,  быть-может,
профессиональная гордость  своими удивительными  достижениями в индукции. Он
всегда был готов удивить и очаровать слушателей описанием своих методов.
     --  Путем  исключения, --  сказал  великий  Джольнс,  раскладывая  свои
вещественные  доказательства  на маленьком  столике. -- Я  выкинул некоторые
части  города,  куда  она  могла бы  переехать  Видите  вы эту  булавку? Она
исключает  Бруклин. Ни  одна женщина не пытается абордировать  вагон, идущий
через Бруклинский мост, не будучи уверена,  что у нее есть шляпная  булавка,
посредством которой  она пробьет себе  дорогу к сидячему месту.  А  теперь я
хочу доказать вам, что она не могла переселиться и в  Гарлем. За этой дверью
на  стене два крючка.  На  один из них  мисс Спайдер вешала свою  шляпку, на
другой  -- шаль. Заметьте,  что низ  висящей  шали  постепенно образовал  на
оштукатуренной стене грязную полосу. Полоса эта ровная: это доказывает,  что
на  шали нет бахромы, Ну, могло ли бы  когда-нибудь случиться, чтобы женщина
средних  лет,  носящая шаль, влезала в Гарлемский поезд без того,  чтобы  на
шали  была бахрома, которая  зацепляется  в  двери и задерживает пассажиров,
идущих за ней?
     Итак, мы  исключаем  Гарлем. Поэтому я вывожу, что мисс  Спайдер уехала
недалеко.
     На  этой  карточке  вы видите слово  "левая",  букву  "С"  и "No 12". Я
случайно знаю, что в No 12  на  авеню С  находится первоклассный  пансион, в
значительной  степени   превышающий  средства   вашей   сестры,--   так   мы
предполагаем.  Но вот  я нахожу кусок  театральной  афиши, странным  образом
скомканной. На какую мысль это наводит вас, м-р Микс? Вероятно, ни на какую.
Но  это  красноречиво  для человека,  который  в силу привычки и  упражнений
обращает внимание на малейшие подробности.
     -- Вы говорили  мне,  что ваша  сестра -- уборщица.  Она  мыла  полы  в
конторах и общественных  зданиях. Предположим, что она получила такую работу
в  театре. Где чаще всего теряют  драгоценные вещи, м-р Микс? Разумеется,  в
театре.  Посмотрите  на  этот кусок  афиши. Обратите  внимание  на  круглое,
вдавленное место. Он был обернут вокруг кольца, может - быть, очень дорогого
кольца.
     Мисс  Спайдер нашла это кольцо, когда работала  в театре. Она торопливо
оторвала кусок афиши, тщательно завернула кольцо и спрятала его на груди. На
следующий день она продала  его и,  когда увеличились ее средства, она стала
искать себе более  комфортабельное помещение. Когда я дохожу до этого места,
то не вижу ничего  невозможного в цепи  событий в No  12  авеню С. Там  мы и
найдем вашу сестру, м-р Микс. Мистер Джольнс закончил свою убедительную речь
улыбкой пользующегося успехом артиста.
     Восхищение Микса было выше всяких слов. Они вместе отправились на авеню
С, No 12. Это был старинный дом из бурого камня, в богатом и респектабельном
квартале.  Они позвонили. На запрос им ответили,  что  никакой мисс  Спайдер
здес не знают,  и  что за  последние  шесть месяцев ни  один новый  жилец не
поселился  в  доме.  Когда  они  снова  очутились  на  тротуаре,  Микс  стал
рассматривать вещественные  доказательства,  которые  он забрал  с  собой из
прежней комнаты сестры.
     --  Я  не сыщик, -- заметил  он Джольнсу,  подымая кусок афиши к самому
носу, --  но мне  кажется, что  в ней было  завернуто не  кольцо,  а круглая
мятная лепешка. А  этот обрывок с адресом очень  похож на купон от билета на
место No 12, ряд С, левая сторона.
     Глаза Шенрока Джольнса смотрели куда-то вдаль.
     -- Мне кажется,  что нам следовало  бы посоветоваться с Джеггинсом,  --
сказал он.
     -- Кто это Джеггинс? -- спросил Микс.
     --  Он -- глава новой школы детективов, --  ответил Джольнс.--Их методы
отличаются от наших, но говорят, что Джеггинс разрешил несколько чрезвычайно
сложных проблем. Я отведу вас к нему.

     Они  застали, "величайшего" Джеггинса в его конторе.  Это был маленький
человек  со  светлыми  волосами,  погруженный в  чтение одного из буржуазных
творений Натэниэля Хосурна. Оба великие  сыщика разных школ церемонно пожали
друг другу руки. Затем был представлен Микс.
     --  Изложите  факты,--сказал  Джеггинс, продолжая  читать.  Когда  Микс
окончил, величайший закрыл книгу и сказал:
     --  Верно я понял,  что  вашей  сестре  пятьдесят  два  года? что у нее
большое родимое пятно около  носа? что она-бедная вдова, едва перебивающаяся
уборкой, и что у нее самые обыкновенные лицо и фигура?
     --  Это очень точно описано,--согласился  Микс. Джеггинс  встал и надел
шляпу.
     -- Через пятнадцать  минут,--сказал  он,--я  вернусь  и принесу вам  ее
настоящий адрес.
     Шенрок  Джольнс побледнел, но заставил  себя улыбнуться.  В назначенное
время Джеггинс вернулся и  справился по небольшому клочку бумаги, который он
держал в руках.
     -- Вашу сестру, Мэри Слайдер,--спокойно об'явил он:--вы можете найти  в
No 162 Чильтон-Стрит. Она живет в комнате  с окнами во  двор, в пятом этаже.
Дом этот всего в четырех кварталах отсюда.--Он продолжал, обращаясь к Миксу:
     --Я  советую вам пойти  и  проверить  мои показания, а затем  вернуться
сюда. Я уверен, что м-р Джольнс будет ждать вас. Микс убежал; через двадцать
минут он возвратился с сияющим лицом.
     -- Она живет там и здорова. Скажите, сколько вам заплатить?
     --  Два  доллара!--сказал  Джеггинс. Микс  расплатился  и ушел.  Шенрок
Джольнс стоял перед Джеггинсом со шляпой в руке.
     -- Если это не  слишком смело  с моей стороны,-- запинаясь,  проговорил
он,--  если  вы  не  откажетесь сделать  мне  такое  одолжение...  если  нет
препятствий...
     -- Разумеется, -- ответил Джеггинс: -- я скажу  вам, как  я это сделал.
Помните вы описание примет мисс Спайдер?  Знали ли вы когда-нибудь женщину с
такой  наружностью, которая  не  заказала бы своего увеличенного портрета --
карандашом  с  фотографии--с   уплатою  за  него  в  рассрочку,  понедельно?
Крупнейшее заведение такого рода находится как раз за углом.
     Я пошел туда и из книги заказчиков узнал ее адрес.
     Вот и все.


     О`Генри. Черствые булки

     Мисс  Марта Мичем содержала  небольшую пекарню на  углу, -- ту самую, в
которую  ведут три  ступеньки,  и  где  сильно  дребезжит звонок,  когда  вы
отворяете дверь.
     Мисс  Марте  Мичем  было  сорок  лет,  ее  банковая  книжка  показывала
сбережения в две тысячи долларов, а кроме того она обладала двумя фальшивыми
зубами  и отзывчивым сердцем.  Повыходило  замуж  очень много  женщин, шансы
которых были гораздо ниже ее.
     Два-три раза в неделю в  пекарню заходил покупатель, которым она начала
в последнее время интересоваться. Это  был  человек средних лет, в очках и с
русой, аккуратно подстриженной, остроконечной бородкой.
     Он говорил по-английски с ясно выраженным немецким акцентом. Платье его
было  поношенное,  заштопанное;  висело  оно  на  нем  мешковато  и  местами
образовало складки.
     Но все же он выглядел очень опрятно и отличался хорошими манерами.
     Он неизменно  покупал  по два черствых  хлебца. Свежие хлебцы стоили по
пяти центов  каждый. Черствые хлебцы  продавались по  пяти  центов  пара. Он
никогда не спрашивал ничего другого: только черствые хлебцы.
     Как-то раз  мисс  Мичем заметила  на  его пальцах красные и  коричневые
пятна. Она немедленно решила про себя,  что он  -- художник, и очень бедный.
Не  было  никакого  сомнения в том,  что он  живет  в  мансарде,  где рисует
картины,  ест  черствые  булки  и  мечтает  об   очаровательных  вещах,  что
выпекаются  у мисс Мичем. Очень часто, когда мисс Марта  сидела  за  чаем  с
булочками, котлетами  и вареньем, она  подавляла невольный  вздох и думала о
том,  что  было бы хорошо, если  бы художник с изящными манерами разделял ее
трапезу   вместо  того,  чтобы  есть  сухой  хлеб  в   своей  отвратительной
мансарде...  Как  уже  указывалось  выше,  у  мисс  Марты  было  чрезвычайно
отзывчивое сердце...
     С целью проверить свое предположение относительно рода его занятий, она
однажды принесла  из своей комнаты  картину, которую  купила  на аукционе, и
поставила ее у полок, за прилавком с хлебом.
     Это была венецианская сценка.  Роскошный мраморный  паллацио (так  было
написано на картине!) стоял на переднем плане земли,  -- вернее, воды. Кроме
дворца,  можно  было  видеть гондолу  (с дамой, проводящей  пальцем след  по
воде), облака, небо и обильное количество светотени.
     Ни единый художник не мог не обратить внимания на такую картину.
     Через два дня явился покупатель.
     -- Будете добры, две черствых булки.
     -- У вас прекрасная картина, мадам,  -- сказал он,  в  то время как она
заворачивала булки!
     --  Разве?  --  воскликнула  мисс  Марта,  в  восторге  от  собственной
хитрости: -- я так люблю искусство  и... нет,  еще слишком рано было сказать
"художников!"
     -- и  картины.-- Она  прибавила: --  Значит, вы  находите,  что  это --
хорошая картина?
     -- Дер балацо,-- сказал покупатель,-- нехорошо написан. Неверно сделана
перспектива. Будьте здоровы, мадам! Он  взял  булки, поклонился и  торопливо
вышел. Да, он несомненно художник! Мисс Марта унесла картину обратно  в свою
комнату. Как мягко и внимательно светились его глаза за очками! Какой у него
большой  лоб! Быть способным с  первого же взгляда судить о перспективе  - и
питаться  черствыми  булками!  Но художнику  всегда  приходится  очень много
страдать, пока его признают...
     Как  было  бы  хорошо  для  искусства и для перспективы, если  бы гений
подкрепился  двумя тысячами долларов, пекарней и...  отзывчивым сердцем! Но,
мисс Марта, все это мечты!

     ...Теперь,  являясь в  пекарню,  он довольно часто болтал с  ней  через
прилавок.  Казалось,  он  жаждет  слышать  бодрящие  слова  мисс  Марты.  Он
продолжал покупать черствые булки и никогда не спрашивал ни сладких печений,
ни пирога, ни  ее очаровательных пышек. С  некоторого  времени он как  будто
похудел и  упал духом. У нее болело сердце от желания  прибавить чего-нибудь
вкусненького к его скромной покупке, но не хватало мужества сделать это. Она
не  смела  оскорбить  его.  Она   много   слышала  о  болезненном  самолюбии
художников.
     Мисс Марта начала надевать в лавку свой шелковый синий в крапинку лиф.
     В задней комнате она варила какое-то таинственное месиво  из семян айвы
и буры. Многие употребляют такую смесь для цвета лица.
     Однажды покупатель вошел в пекарню, как обычно. Как обычно  же, спросил
черствые  булки  и  положил на  прилавдк  деньги.  В  то время  как  хозяйка
потянулась за булочками, послышался  звук рожка, тотчас же раздался грохот и
мимо  лекарни тяжело протащился  пожарный обоз. Покупатель поспешил  к двери
посмотреть, как и всякий другой сделал бы!
     В  порыве вдохновения мисс Марта решила воспользоваться представившимся
случаем.
     За  прилавком,  на  нижней  полке, лежал  фунт  свежего  масла, который
молочник ей принес минут десять  назад. Хлебным  ножом она  сделала глубокий
надрез  в каждой черствой булке, всунула  туда  изрядное количество масла  и
снова плотно прижала булки,
     Когда покупатель повернулся, она уже заворачивала булки в бумагу. Когда
же  после  необычно  приятного  короткого  разговора  покупатель  ушел,  она
улыбнулась  самой  себе,  но  в то  же  время почувствовала в  сердце легкий
трепет. "Не  был ли  чересчур  смел  ее  поступок? Не обидится ли  художник?
Наверное,  нет! Ведь  не существует  на  свете  язык  с'естного!  А масло не
является эмблемой назойливой смелости!
     В этот день все ее  мысли  долго  были прикованы к этой  теме.  Она  на
разные лады представляла себе, как он откроет ее маленький обман. Он отложит
в  сторону  свои  кисти и палитру.  Рядом будет  стоять мольберт  с  начатой
картиной,   перспектива   которой--выше   всякой   критики.   Он   готовится
позавтракать  черствой  булкой и  водой, он вонзает в  булку  нож,--ах! Мисс
Марта густо покраснела. Когда он будет есть, подумает ли он о той руке,  что
положила масло? Станет ли?..
     В  это  мгновение  неистово  задребезжал колокольчик у  входной  двери.
Кто-то вошел с большим  шумом. Мисс Марта поспешно вышла из задней комнаты в
булочную. Там было  двое мужчин. Одного из них, молодого человека, с трубкой
в зубах, она никогда до сих пор не видела. Другой был--ее художник. Лицо его
было багрового цвета, шляпа с'ехала  на бок, а волосы растрепались. При виде
мисс Марты он дико сжал кулаки и. грозно направил их в сторону хозяйки.
     В сторону мисс Марты!
     --  Dummkopf!  -- оглушительно закричал  он: -  Tausendofer! Или что-то
другое, в этом роде. Ругался он по-немецки.
     Молодой человек старался увести его.
     --  Я не уйду,--продолжал сердито кричать немец,-- не уйду до  тех пор,
пока не скажу ей... Он забарабанил кулаками по прилавку мисс Марты.
     -- Вы испортиль  мне...-- орал он: вы испортиль мое...--  И синие глаза
его метнули молнии за очками.
     Я хочу сказать вам... Вы--старая, драная кошка...
     Мисс Марта в изнеможении прислонилась к полкам и положила  руку на свой
шелковый, синий в крапинках лиф.  Молодой человек схватил своего товарища за
ворот.
     -- Ну, идем!--сказал он сердито: вы уже достаточно наговорили ей.
     Он  вытащил  рассерженного  художника  за  дверь  на  тротуар  и  затем
вернулся.
     --  Я думаю,  мадам,  что я должен об'яснить вам, что тут  произошло,--
сказал  он.  Вот, собственно  говоря,  из-за  чего  весь  этот  шум.  Это --
Блюмбергер! Он инженер-архитектор. Я  служу с ним в одной конторе. Он вот уж
три  месяца,  как  усерднейшим  образом  работает  над планом нового  здания
ратуши.  Был об'явлен конкурс на премию. Вчера он закончил обведение чертежа
тушью. Надо вам знать, что чертежник всегда сначала вычерчивает в карандаше,
а потом, когда работа готова, он стирает карандаш крошками  черствого хлеба.
Это-- гораздо  лучше резины.  Блюмбергер все время  покупал  черствый хлеб у
вас, -- вы  сами знаете это, мадам... И вот теперь,  благодаря вам, весь его
план никуда  не годится, разве еще только на  то, чтобы заворачивать  в  нем
бутерброды в дорогу...

     ...Мисс Марта вернулась в заднюю комнату. Там она сняла шелковый, синий
в  крапинку лиф и надела старую кофту из  коричневой  саржи,  которую обычно
носила. А  затем она  выплеснула через окно  в ведро с золой смесь  из семян
айвы с бурой.


     О.Генри. Своеобразная гордость.

     М-р Кипплинг  сказал: "Города полны гордыни и  шлют друг  другу вызов".
Именно так; Нью-Йорк был пуст.
     Двести тысяч из его обитателей  уехали на лето.  Три миллиона восемьсот
тысяч  остались,  чтобы  присматривать за  имуществом  и платить  по  счетам
отсутствующих. Эти двести тысяч -- большие моты.
     Нью-иоркец сидел в саду на крыше и втягивал усладу через соломинку. Его
панама  лежала  на  стуле.  Июльская  публика  рассеялась  между  свободными
столиками так свободно,  как обыкновенно  рассыпаются аутфильдеры при выходе
на площадку  чемпиона  крикета.  От  времени до времени на эстраде выступали
номера. С залива веял прохладный ветерок. Вокруг  и в вышине --  повсюду, за
исключением сцены, --  были звезды.  Изредка мелькали  лакеи,  исчезая,  как
вспугнутые серны.
     Предусмотрительным  посетителям  заказавшим  прохладительные напитки  с
утра по  телефону, теперь  подавали  их.  Нью-йоркец  замечал все недостатки
своего комфорта,  но довольство  все же  мягко  светилось  сквозь стекла его
очков без оправы. Его семья уехала из города. Напитки  были тепловаты. Балет
страдал  отсутствием и мелодии,  и такта,  но...  семья  его не  вернется до
сентября!
     Вдруг в сад ввалился человек из Топаз-Сити. На нем  так и лежала печать
одинокого человека.  Страдая  от  одиночества,  он  с характерным выражением
вдовьего  лица шагал  по приютам  веселья.  Необыкновенная жажда  общения  с
людьми овладевала им, когда он впивал столичный воздух.
     Он направил руль прямо на столик нью-йоркца.
     Фривольная  атмосфера  сада  на  крыше  сделали  нью-иоркца  совершенно
безоружным и беспечным,  и он  решил отбросить все традиции своей жизни.  Он
пожелал  единым,   быстрым,  чертовски-смелым;   импульсивным,   беззаботным
движением  разбить  вдребезги  все   те  условности,  что  вплелись   в  его
существование.
     Повинуясь этому радикальному  и внезапному внушению, он  слегка  кивнул
головой незнакомцу, когда тот приблизился к его столику.

     Уже  через  мгновение человек из Топаз-Сити  находился  в списке  самых
закадычных друзей нью-иоркца. Он придвинул к столику  стул, протянул ноги на
два других стула, а на  четвертый бросил свою широкополую шляпу.  После того
рассказал своему новому Другу всю историю своей жизни.
     Нью-иоркец нагрелся немного,-- как начинают  нагреваться в нью-йоркских
домах  печи, с  приходом весны. Лакей, неосторожно подошедший на  расстояние
оклика, был захвачен в плен и отпущен на честное слово с  поручением сходить
на  экспериментальную  станцию  доктора  Уайли.  Балет  посреди  музыкальной
фантазии изображал боливийских  крестьян,-- так значилось в программе. Часть
балерин была одета в костюмы норвежских рыбачек. На другой части были наряды
придворных дам Марии-Антуанетты, а еще одна часть, представляя собой морских
нимф,  была  соответствующим образом  обнажена. Весь  же ансамбль производил
впечатление  сборища горничных в общественном клубе в  Центральном Восточном
парке.
     -- Давно в Нью-Йорке? --  спросил Нью-йоркец,  приготовляя определенные
"чаевые" для лакея, который должен был принести ему крупную сдачу.
     -- Я?  -- сказал человек  из  Топаз Сити.--  Четыре  дня!  Были  ли  вы
когда-нибудь в Топаз-Сити?
     -- Я? ответил нью-иоркец.--  Я никогде не был западнее Восьмой авеню. У
меня был брат, который умер на Девятой, но я встретил процессию  на Восьмой.
Ни погребальной колеснице был  пучок фиалок,-- распорядитель указал на  это,
чтобы не было ошибок при расчете. Не могу сказать, чтобы я был хорошо знаком
с Западом. -- Топаз-Сити,-- сказал человек, занимавший  четыре стула,-- один
из прекраснейших городов в мире!
     -- Полагаю, что вы уже видели  достопримечательности столицы,-- заметил
нью-иоркец.-- Четыре дня -- недостаточно для того, чтобы осмотреть, наиболее
выдающееся, но все же  общее впечатление можно  получить. Наше архитектурное
превосходство -- вот что главным образом поражает приезжих!
     Вы, разумеется, видали небоскреб "Флатиайрон"? Его считают...
     -- Видел! -- сказал  человек из  Топаз-Сити: -- но вам все же следовало
бы побывать в наших  краях. У  нас --  гористая  местность, и все дамы носят
короткие юбки при восхождении на горы и...
     -- Извините! -- произнес нью-йоркец: -- это все не то! Нью-Йорк  должен
почитаться чудесным откровением для приезжих с Запада. Наши отели...
     --  Вот, вот!  -  воскликнул  человек из  Топаз-Сити:  -- это  как  раз
напоминает мне,  как  в  прошлом  году шестнадцать  человек,  систематически
нападавшие на почтовые дилижансы, были застрелены в двадцати милях...
     --  Я говорю про отели, -- продолжал  нью-иоркец:-- в этом отношении мы
идем впереди всей Европы. А что же касается нашего нетрудового элемента,  то
мы далеко...
     -- О, я не знаю!--прервал его житель Топаз-Сити.--  Когда  я  уехал  из
дому,  в  нашей  тюрьме  сидело  двадцать  бродяг.   Я  не  думаю,  чтобы  в
Нью-Йорке.,.
     --  Прошу  прощения, но  вы,  кажется, неверно поняли  мою  мысль.  Вы,
разумеется, посетили биржу и Уолл-Стрит, где...
     -- О, да! -- воскликнул человек из Топаз-Сити, закуривая пенсильванскую
сигару: -- я хочу заявить вам, что у нас --  самый лучший шериф к востоку от
Скалистых гор. Билль Рейнер выудил из толпы пять карманных воров в тот самый
день, как Томпсон-Красный-Нос заложил угловой камень своего нового салуна. В
Топаз-Сити не допускается...
     -- Выпейте еще рейнвейна с сельтерской, -- предложил нью-иоркец.--Как я
уже докладывал вам, я никогда не был  на Западе, но там не может быть ничего
такого,  что  могло  бы сравниться  с Нью-Йорком. Что же  касается претензии
Чикаго, то я...
     -- Только один человек, -- сказал топазец,  --  только один человек был
убит и ограблен в Топаз-Сити за последние три...
     - О, я знаю, что такое  Чикаго! -- возразил  нью-иоркец.--Были ли вы на
Пятой авеню и видели ли роскошные особняки наших милл?..
     --  Видел все!  Но  вам следовало  бы познакомиться  с Реубом Стеггаль,
нашим податным инспектором.  Когда старый  Тильбюри, владелец  единственного
двух  - этажного дома в городе, пытался путем ложных показаний снизить  свой
налог с 6000 долларов до 450.75,  то Реуб нацепил свой 45" револьвер и пошел
посмотреть:
     -- Да, да, но, если говорить  о  нашей столице,  то надо заметить,  что
одна  из  величайших  отличительных черт ее --  это  прекрасная  полицейская
часть! Никакая другая полиция в мире не может сравниться с...
     --   Этот   лакей   бегает   вокруг   нас,   как   летательная   машина
Ланглея,--заметил житель Топаз-Сити, изнывая от жажды.-- В нашем городе тоже
есть  люди, оцениваемые  в  409.000 долларов! Имеется старый  Билль Уйзерс и
полковник Меткаф, и...
     --    Видели   ли   вы   Бродуэй   ночью?   --   любезно    осведомился
нью-иоркец,--Немного улиц  в  мире  могут  сравниться  с  ним. Когда  светит
электричество,  и мостовые  залиты двумя стремительными потоками  элегантных
мужчин  и  красивых  женщин  в драгоценнейших туалетах,  и когда эти  потоки
извиваются туда и сюда, образуя сплошной лабиринт дорогих,..
     -- Я знал только один случай в Топаз-Сити,--заявил человек с Запада:--у
Джима Бейлея,  нашего  мэра,  вытащили  из  кармана часы  с  цепочкой и  250
долларов наличными, в то время как...
     -- Это другое  дело,  -- сказал нью-йоркец: --  пока вы здесь, вам надо
пользоваться  случаем, чтобы осмотреть  чудеса  нашего  города. Наша быстрая
система передвижения...
     --  Если бы вы  приехали в Топаз,--сказал топазец,-- я мог. бы показать
вам целое кладбище людей,  случайно  убитых.  Что  там говорить о разрывании
людей на куски! Ведь когда Берри Роджерс разряжал в первого попавшегося свое
ружье, заряженное картечью...
     -  Человек,  сюда!  --  позвал нью-иоркец, --  еще два таких  же! Всеми
признается, что наш  город--центр  искусства, литературы и  наук.  Возьмите,
например, наших  послеобеденных ораторов. Где еще в Америке вы найдете такое
остроумие и красноречие, какое истекает из уст Динью и Форда, и..?
     --  Вот  если  взять газеты!  --  прервал  его человек  с  Запада.--Вы,
вероятно, читали о дочери  Пита Уэбстэра. Уэбстеры живут на  два квартала  к
северу от  здания  суда  в Топаз-Сити. Мисс Тилли  Уэбстэр без просыпу спала
сорок дней и сорок ночей под ряд. Доктора не знали...
     -- Передайте  мне спички, пожалуйста,--сказал нью-иоркец.--Заменили вы,
с какой  быстротой воздвигаются новые здания в Нью-Йорке? Усовершенствование
стальных остовов...
     -- Я обратил  внимание, -- сказал  топазец, -- что,  по  статистическим
данным, в Топаз - Сити только  один плотник погиб, будучи  раздавлен упавшим
деревом в прошлом году! И лишь потому, что он попал в циклон...
     -- Они портят наш горизонт,--перебил нью-иоркец:-- возможно, что мы еще
не проявляем достаточного художественного вкуса при постройке наших  зданий.
Но я могу смело утверждать, что мы идем во главе живописного и декоративного
искусства.  В  некоторых  из  наших   домов  находятся  шедервы  живописи  и
скульптуры.  Человек,  имеющий  возможность  посещать  наши лучшие  галереи,
найдет там...
     -- Осадите! --  воскликнул человек из Топаз-Сити:  -- прошлым месяцем в
нашем городе была игра, в которой 90.000  долларов перешли из рук  в руки  в
пару...

     -- Тарам-тара...-- играл оркестр. Занавес на сцене, стыдясь написанного
на нем утверждения "несгораемый", опускался медленным движением, характерным
для средины лета. Публика лениво струилась вниз по лифту и лестнице.
     Нью-иоркец и  человек из  Топаз-Сити с  пьяной торжественностью  пожали
друг другу руки. Воздушная железная дорога  хрипло грохотала, трамваи гудели
и  звенели, извозчики ругались, мальчишки - газетчики звонко кричали, колеса
оглушительно стучали. И тут у ньюйоркца явилась счастливая мысль,  с помощью
которой он надеялся закрепить превосходство своего города.
     -- Вы  должны согласиться, что в  отношении  шума  Нью-Йорк значительно
превосходит всякий другой...
     --  Ничего подобного!--сказал человек из  Топаз-Сити:--  в  1900  году,
когда к нам прибыл кандидат в конгрессмэны с оркестром Соуза, нельзя было...
Стук экстренного вагона заглушил его дальнейшие слова,


     О.Генри. Налет на поезд

     Примечание автора.

     Человек, рассказавший мне эту историю, жил несколько лет,
     как а утл о (А утл о (outlow) -- человек, об'явленный вне закона.)
     на Юго-Западе и занимался тем делом, которое так откровенно
     описывает. Его описание modus operandi может показаться
     интересным. а советы его ценными для пассажира при каком-нибудь
     налете на поезд. Оценка же удовольствий, получаемого участниками
     ограбления поездов, вряд ли соблазнит кого-нибудь заниматься этим
     делом,  как  профессией. Я  передаю  рассказ  как можно  точнее,  почти
дословно.
     О. Г.

     Если  бы  спросить мнение  большинства  людей, то все  сказали  бы, что
остановить  поезд -- трудно.  Это неверно:  остановить  поезд  --  легко.  Я
некоторым  образом  содействовал беспокойству железнодорожных  пассажиров  и
бессоннице  служащих   "Компании   Экспрессов".  Единственные  неприятности,
связанные  для  меня  лично  с налетами на  поезда,  заключались  в том, что
недобросовестные люди  надували меня, когда я тратил доставшиеся на мою долю
деньги.  Об опасности  не  стоит говорить,а  беспокойство  нам было нипочем!
Одному человеку  однажды чуть-чуть было не  удалось остановить поезд.  Двоим
это  удавалось  иногда.  Трое   могут  это   сделать,  если  они--достаточно
расторопные  парни.  Но пять  человек--вот настоящее  число! Выбор  места  и
времени зависит от разных обстоятельств.

     Первый налет на поезд, в котором я был замешан, имел место в 1890 году.
Может быть,  путь,  который  привел  меня  к участию  в  этом деле, даст вам
некоторое представление о том, как дебютируют железнодорожные разбойники. Из
шести западных  аутло нас было пять ковбоев, оставшихся без дела и работы, а
потом  свихнувшихся, и один преступный  тип  с Востока.  Этот последний  был
одет, как преступник, и выкидывал разные подлости,-- отчего и обо всей банде
пошла  дурная  молва.  Проволочные  заграждения  и  nesters  создали пятерых
налетчиков, а дурное сердце -- шестого.

     Джим С.  и  я работали  на  101-м  ранчо в  Колорадо. Nesters  выживали
скотоводов. Они забрали землю и поставили должностных лиц, с которыми трудно
было ладить. Мы  с  Джимом,  убегая  однажды на  Юг от объезда,  направились
верхом в Ла-Хунта.  Там мы немного позабавились, не причинив никому никакого
вреда,  как вдруг  вмешалось  фермерское управление,  которое  пожелало  нас
арестовать.  Джим застрелил помощника шерифа, а я как  бы помогал ему в  его
аргументации. Мы бились, двигаясь вверх и вниз по главной улице; милиции все
время  адски  не везло.  Наконец  мы бросились вперед и  прорвались к ранчо,
расположенному на Серизо. Мы ехали на лошадях, которые если не могли летать,
то во всяком случае могли догнать птицу.

     Через  несколько  дней  отряд  милиции из Ла-Хунта  явился  в  ранчо  и
потребовал, чтобы мы  пошли  с  ним.  Жители ранчо были  за  нас, и пока мы.
отказывались, весь дом был изрешечен  пулями.  Когда наступила  темнота,  мы
влепили милиционерам пачку пуль и ушли в горы.
     Они, наверно,  догадались, что  мы ушли, и нам пришлось дрейфовать, что
мы и сделали, кружным путем спустившись в Оклагому.

     Ну, там нам ничего не удалось  заработать; когда же пришлось тяжело, мы
решились  оборудовать  небольшое  дельце  с железными  дорогами.  Джим  и  я
соединились с Томом и Айком Мур -- двумя  братьями. Я могу назвать их имена,
так как оба умерли. Том  был  убит  при ограблении банка в Арканзасе; Айк же
погиб во  время  более  опасного  времяпрепровождения: он  рискнул  пойти на
танцульку. Мы выбрали  место на Санта-Фе, где был мост через глубокую речку,
окруженную  густым лесом.  Все пассажирские поезда забирали воду  в одной из
водокачек в  конце моста. Это было спокойное место,  так  как ближайший  дом
находился на расстоянии пяти миль. Накануне набега мы дали отдохнуть лошадям
и составили  расписание, как нам  взяться за дело. Наш план был  очень плохо
разработан,  так как никто из нас не участвовал раньше в ограблении поездов.
Скорый поезд  в Санта-Фе должен был  быть  у водокачки в  11 часов 15  минут
ночи. В одиннадцать Том и я залегли с одной стороны пути, а Джим и Айк --  с
другой.  Когда  показался  поезд, и его  передний фонарь  бросил свет далеко
вдоль пути, а из паровоза повалил пар, мне  сделалось совсем дурно. Я охотно
бы согласился  даром  работать на  ранчо в течение  целого  года, лишь бы не
участвовать   в   этом   деле.  Некоторые  наиболее  смелые  люди  по   этой
специальности впоследствии говорили мне, что в первый раз они чувствовали то
же самое.  Паровоз едва  успел остановиться, как я прыгнул на его подножку с
одной  стороны, а Джим--с другой. Как только машинист и кочегар увидели наши
ружья,  они  сами, до  нашего приказа,  подняли  руки  вверх  и  просили  не
стрелять, обещая сделать все, что мы захотим.
     --  Сойдите вниз! --- приказал  я. Они соскочили на землю, и мы погнали
их  вдоль  поезда.  Пока это  происходило, Том  и  Айк бежали вдоль  поезда,
стреляя и крича, точно апаши, чтобы заставить пассажиров остаться в вагонах.
Какой-то молодец  выставил  в  окно  маленький  револьвер  двадцать  второго
калибра  и разрядил его в воздух. Я прицелился и разбил вдребезги стекло над
его головой, что устранило всякие дальнейшие противодействия с его стороны.
     К  этому  времени  вся  моя  нервность  прошла. Я  чувствовал  какое-то
возбуждение, как будто  был на  балу.  Во  всех вагонах свет был потушен,  и
когда Том и Айк перестали  стрелять и кричать,  стало почти так тихо, как на
кладбище. Помню,  я слышал, как какая-то птичка чирикнула в кусте, в стороне
от пути, точно пожаловалась, что ее разбудили.
     Приказав кочегару достать  фонарь,  я подошел  к  служебному  вагону  и
закричал  проводнику, чтобы он открыл, если  не хочет  быть  продырявлен. Он
отодвинул дверь и стал в ней, подняв руки.
     -- Прыгай на землю, сынок!--сказал я.
     Он шлепнулся вниз, как глыба свинца. В вагоне было два сейфа: большой и
маленький. Кстати сказать,  я раньше всего водворил на место арсенал курьера
--  двуствольное  ружье  с  патронами и тридцативосьмилинейный  револьвер  в
футляре.  Я вынул патроны из  ружья,  положил револьвер в карман  и,  позвав
курьера внутрь вагона и направив дуло ружья прямо  на его нос, заставил  его
работать.  Он не  мог открыть  большой  сейф, но  открыл  маленький.  В  нем
оказалось   всего   девятьсот  долларов.  Это  было  слишком  мало  за  наше
беспокойство,  и  мы  решили  обойти  пассажиров.  Пленников  мы   отвели  в
курьерский  вагон и послали машиниста  осветить  весь поезд. Начав с первого
вагона, мы помещали человека у каждой двери и приказывали пассажирам стать в
проходах между сиденьями и поднять вверх руки.

     Если вы  хотите видеть,  как  трусливо большинство  мужчин,  вам  нужно
только совершить налет на пассажирский  поезд. Не потому  они трусы,  что не
защищаются, -- далее я скажу,  почему это невозможно, -- но  грустно видеть,
как  они теряют  голову. Громадные,  дюжие верзилы, фермеры, бывшие солдаты,
спортсмэны и  дэнди  в высоких  воротничках,  за  несколько  минут  до  того
наполнявшие вагон  шумом и  хвастовством, так  пугаются,  что только хлопают
ушами. В обыкновенных вагонах в ночное время оказалось мало публики, так что
сбор наш  был очень невелик, пока мы не дошли до спального вагона. Проводник
пульмановского вагона встретил  меня у одной  двери,  тогда как  Джим обошел
кругом ко второй. Проводник очень вежливо сообщил мне, что в его вагон войти
нельзя,  так как  он  не принадлежит железнодорожной компании, и что,  кроме
того,  пассажиры уже достаточно встревожены криками и выстрелами.  Никогда в
жизни  я не видел лучшего  образца официального достоинства и  уверенности в
силе великого имени м-ра Пульмана. Я  приставил свой шестизарядный револьвер
к груди  проводника  так плотно, что впоследствии  нашел одну из пуговиц его
жилета крепко  втиснутой  в дуло.  Чтобы  извлечь ее,  пришлось  выстрелить.
Проводник  сразу  закрыл рот,  точно  то  был  ножик  со слабой  пружиной, и
скатился по ступенькам  вагона. Я раскрыл  дверь  спального вагона  и  вошел
внутрь. Высокий, толстый старик  шел мне  навстречу, переваливаясь, пыхтя  и
задыхаясь. Один рукав  его  сюртука  был надет; сверх  него  старик  пытался
натянуть жилет. Не знаю, за кого он меня принял.
     --  Молодой  человек,  --  сказал он: -- вам  надо быть  хладнокровным.
Прежде всего будьте хладнокровны и не волнуйтесь.
     -- Не могу,-- ответил я.-- Я горю от возбуждения.
     Тут я испустил крик и стал разряжать свой револьвер в потолочное окно.
     Старик  пытался нырнуть на одну из нижних  коек,  но  оттуда послышался
визг, высунулась голая нога, которая ударила его в брюхо и сбросила на пол.
     Я увидел Джима  в  противоположной  двери и  приказал всем  вылезать  и
выстраиваться.
     Пассажиры стали  сползать вниз, и некоторое  время  вагон был  похож на
трех'ярусный цирк.  У мужчин был  такой испуганный  и угнетенный вид,  как у
стада кроликов в глубоком снегу. На них, в среднем, было  надето по четверти
их одежды  и  по одному сапогу. Кто-то сидел на полу,  сбоку, с таким видом,
точно  он решал сложную арифметическую  задачу,  при  чем  степенно старался
надеть дамский ботинок номер второй на свою ногу номер девятый.
     Дамы  не  задерживались для  одевания. Им  было  так любопытно  увидеть
настоящего живого налетчика, что,  визжа  и  шумя,  они сошли,  завернувшись
только в простыни  и одеяла. Женщины  всегда выказывают больше любопытства и
смелости, чем мужчины.

     Мы заставили всех  выстроиться и стоять смирно; затем я стал  проходить
меж  рядами. Я нашел  тут  очень  мало,--говорю  это  в смысле  ценностей. В
шеренге  очень   интересное   зрелище  представлял   один  из  тех  толстых,
перезрелых, высоких, торжественных дураков, которые во время лекции сидят на
эстраде  и выглядят  очень умными. Прежде чем вылезть,  он успел надеть свой
длиннополый сюртук  и  высокий шелковый цилиндр;  кроме этого,  на нем  были
только  пижама  и мозоли. Когда я копнул этого принца  Альберта, то надеялся
вытащить по  крайней мере самородок золота или охапку государственных бумаг,
но нашел только детскую французскую губную гармонику, длиною в четыре дюйма.
Для чего она была тут,-- не  знаю. Взбесившись, что  он  так  надул  меня, я
ударил его гармоникой по губам.
     -- Если не можете платить, играйте,-- крикнул я.
     -- Я не умею играть,-- ответил он.
     --  Тогда  учитесь  поскорее,--  сказал  я,  дав  ему  понюхать  кончик
ружейного ствола.
     Он схватил  гармонику,  покраснел,  как  свекла,  и принялся  дуть.  Он
выдувал песенку, которую я слышал в детстве:
     "Нет девочки краше во всей стране...
     Папа и мама твердили мне".
     Я  заставил  его  играть  все  время,  что мы  были в вагоне.  Порою он
ослабевал и сбивался с тона.  Тогда я поворачивал  к нему ружье и спрашивал,
что  сделалось с  его  девочкой, и  не  желает ли  он вернуться  к  ней, что
заставляло его приниматься за игру чуть ли не в шестидесятый раз.
     Мне  кажется, что я  никогда  не видал ничего смешнее этого  старика, в
цилиндре  и с  босыми  ногами, играющего на маленькой французской гармонике.
Стоявшая тут  же  в  ряду рыжая  женщина расхохоталась,  глядя на  него.  Вы
услышали бы ее смех  в следующем  вагоне! Джим наблюдал  за порядком, пока я
обыскивал  койки. Роясь в этих постелях, я наполнил наволочку самым странным
ассортиментом вещей.
     Иногда мне  попадались карманные пистолеты, годные  разве на  то, чтобы
ковырять  ими в зубах;  я тут же выбрасывал  их  за  окно. Окончив  сбор,  я
выгрузил содержимое наволочки на  боковое  сиденье.  Тут  было  много часов,
браслетов, колец,  записных  книжек, некоторое количество  фальшивых  зубов,
фляг  с  виски, коробочек с туалетной пудрой, шоколадной  карамели и париков
разных цветов  и  разной длины.  Было также  около  дюжины дамских  чулок  с
засунутыми в них драгоценностями:  часами,свертками ассигнаций;  чулки  были
плотно набиты и спрятаны под матрацы.
     Я предложил возвратить то, что  назвал  "скальпами", сказав, что  мы не
индейцы  на войне. Но ни одна  из дам, казалось, не знала, кому  принадлежат
эти волосы.  Одна  женшина,-- очень  красивая!  --  завернутая  в  полосатое
одеяло, увидев,  что я поднял чулок,  плотно  набитый и тяжелый около носка,
огрызнулась на меня.
     -- Это мое, сэр! Надеюсь, вы не занимаетесь ограблением женщин!
     Так как это был наш первый налет  на поезд, то мы не сговорились насчет
какого-либо этического кодекса. Я не знал, что отвечать. Все-таки я сказал:
     -- Конечно, это  не является нашей специальностью. Если чулок  содержит
вашу личную собственность, можете получить его обратно.
     -- Разумеется, это моя собственность,-- сказала она и протянула руку за
чулком.
     - Разрешите мне все же осмотреть содержимое,-- сказал я и взял чулок за
носок.
     Из него вывалились большие  мужские часы  стоимостью в двести долларов,
мужской бумажник, в котором, как мы позже подсчитали, было шестьсот долларов
и револьвер 32-го  калибра. Единственной вещью из  всей кучи,  которая могла
быть личной  собственностью  дамы, оказался серебряный  браслет,  стоимостью
около пятидесяти центов.
     -- Мадам,-- сказал  я, вручая ей браслет,-- вот вам ваша собственность.
А  теперь,-- продолжал я,--  скажите мне: как вы  можете  требовать  от  нас
корректного образа  действий, если  сами стараетесь  так  обманывать  нас? Я
поражен таким поведением! Молодая женщина покраснела, как будто ее поймали в
чем-нибудь нечестном.
     Какая-то  другая  женщина  воскликнула:  "Низкая тварь!"  Я  никогда не
узнал, относилось ли это  к первой  лэди, или  ко мне. Окончив свое дело, мы
приказали  всем  вернуться  в постели, очень  вежливо  пожелали  им в дверях
спокойной ночи и ушли.

     До рассвета мы от'ехали на сорок миль и тогда только поделили добычу.
     Каждый из нас получил 1752  доллара 85  центов деньгами. Ювелирные вещи
мы делили на кучи.
     Затем мы раз'ехались, каждый своей дорогой.

     Это было моим первым налетом на поезд, но исполнен он был так же легко,
как  и  все  последующие. Тут  я  в  последний  и единственный  раз  ограбил
пассажиров.  Эта  сторона  дела  мне  не  нравится.  Впоследствии  я  строго
ограничивался одним служебным вагоном.
     В течение  следующих восьми лет  через мои руки прошли  большие деньги.
Лучший улов у меня был через семь лет  после первого.  Мы узнали  про поезд,
который должен был провезти уйму денег для уплаты солдатам,  находившимся на
правительственном посту.  Мы  напали на этот поезд среди белого дня, при чем
заранее  залегли впятером за песчаными  холмами, у маленькой станции. Десять
солдат охраняли деньги в поезде, но они с таким же успехом могли быть  дома,
в отпуску. Мы  не  дали  им  даже высунуть головы из  окон  и посмотреть  на
потеху. Без всякой помехи мы получили деньги, все золотой монетой.
     Разумеется, в свое время по поводу этого ограбления поднялся сильнейший
вой.  Дело  шло  о  правительственных   деньгах,   и   правительство,   став
язвительным,  пожелало   узнать:  для   чего   же,  собственно,   посылаются
конвоирующие солдаты? Единственным оправданием являлось то, что никто не мог
ожидать нападения среди голых холмов и днем.  Я  не знаю, как  правительство
отнеслось   к  подобному  извинению,  но  знаю,  что  оно  --  основательно.
Неожиданность -- вот главный козырь в деятельности налетчиков! Газеты писали
всякую  чепуху  относительно  этого ограбления и  под  конец установили, что
денег  было от девяти до  десяти тысяч долларов. Правительство  поддерживало
мистификацию. Но вот  точная цифра, которая  печатается в первый раз:  сорок
восемь   тысяч   долларов.  Если  кто-нибудь   побеспокоится   и  просмотрит
конфиденциальные  отчеты  Дяди  Сэма  об  этом  небольшом  дебете прихода  и
расхода, то увидит, что я точен до цента. К  тому времени мы были достаточно
опытны  и  знали  что нам  делать.  Мы  от'ехали на  двадцать миль к  запад,
оставляя  след, по  которому  пошел  бы  даже  полисмэн с  Бродуэя,  а затем
возвратились, уже пряча свои следы.
     На  второй день после налета, когда милиция  рыскала  вокруг  и по всем
направлениям, Джим и я ужинали во  втором этаже дома одного из наших друзей,
в том самом городе, откуда началась тревога.
     Наш друг  указал нам на типографию  на  противоположной  стороне  и  на
печатный  станок за работой: он печатал об'явления с предложением награды за
нашу поимку.

     Меня часто  спрашивали: что мы делаем с полученными деньгами? Я, право,
не  мог  бы отдать отчет  и  в  десятой части  их, после  того  как они были
истрачены.
     У аутло должно быть очень много  друзей. Достопочтенный горожанин может
довольствоваться,  а часто  и довольствуется, очень  немногими знакомыми, но
человеку  нашего типа  необходимо иметь  приятелей. При наличии рассерженных
милиционеров и стремящихся получить награду чиновников,  следующих по пятам,
аутло приходится иметь  в  своем распоряжении несколько мест,  рассеянных по
стране,  где  он мог бы остановиться поесть,  накормить  лошадь и заснуть на
несколько  часов,  не  чувствуя  необходимости держать оба  глаза открытыми.
После  налета он  считает необходимым  уделить часть денег  этим  друзьям  и
делает это  широко. Часто мне  случалось, в конце коротких визитов в одну из
таких  гаваней, бросать пригоршнями золото  и  ассигнации  в подолы детишек,
играющих на полу, не зная: даю ли я сто долларов, или тысячу?

     Старые налетчики после крупного дела  обычно уезжают далеко,  в один из
крупных городов, где и тратят свои деньги. Новички  же, как бы удачно они ни
произвели  нападение,  всегда  выдают  себя,  показывая слишком  много денег
вблизи места, где они их получили,

     Я  участвовал  в деле  в  94  году, когда  мы  получили двадцать  тысяч
долларов. Мы выполнили свой любимый план бегства, т.-е. вернулись  по своему
же  следу и остановились на некоторое время близ  места  ограбления  поезда.
Однажды утром  мне попалась  газета,  в которой я прочел статью  под крупным
заголовком,  сообщающую,  что шериф  с восемью  помощниками  и  милицией  из
тридцати вооруженных граждан окружил железнодорожных разбойников в мескитной
чаще  на  Чамарроне,  и что вопрос  только  нескольких  часов, будут  ли эти
разбойники убиты, или арестованы.
     Я читал  эту  статью, сидя в  одном  из  наиболее  элегантных  отелей в
Вашингтоне. За стулом моим стоял ливрейный лакей в коротких панталонах. Джим
сидел напротив и разговаривал со своим "дядей", морским офицером в отставке,
чье имя часто встречается в столичной хронике. Мы приехали сюда, купили себе
великолепные комплекты одежды и отдыхали от трудов среди набобов.
     Вероятно,  мы были  убиты в этой  мескитной чаще,  так  как я могу дать
подписку, что мы не сдались.
     Теперь  я предлагаю  об'яснить  вам,  почему  легко  задержать поезд, а
также, отчего этого не следует делать.
     Во-первых, на стороне атакующих все преимущества, предполагая, конечно,
что они -- старые налетчики, обладающие необходимым  опытом и мужеством. Они
работают  снаружи,  под  защитой темноты,  тогда  как  противники  освещены,
стиснуты в небольшом  пространстве и  становятся, чуть они покажут голову  в
окне  или двери, мишенью  прекрасного  стрелка, который не будет колебаться,
стрелять ему или нет.
     Но главным  условием  ограбления  поездов  является,  по  моему мнению,
элемент  неожиданности  в  соединении  с  воображением  пассажиров.  Если вы
когда-нибудь  видели лошадь,  поевшую  траву "локо", то  поймете, что я хочу
выразить, говоря, что  пассажиры  делаются "локированными".  У  этой  лошади
развивается самое  безумное воображение. Вам  не заставить  ее перейти через
маленький ручеек, фута в два ширины. Ей он кажется, широким, как Миссиссипи.
     То же  происходит  и  с пассажирами.  Они  воображают, что стреляет сто
человек, когда на самом деле налетчиков всего двое или трое. Дуло револьвера
кажется широким, как вход  в туннель. С пассажиром справиться легко, хотя он
иногда  и  может прибегнуть к  мелким низким уловкам,  -- например, спрятать
пачку  денег в сапог и забыть вытащить их, пока вы не толкнете его под ребро
кончиком  своего  шестизарядного револьвера. Но  вообще пассажир  -  человек
безвредный.

     Что касается поездной прислуги,  то у нас с нею было не  больше хлопот,
чем с  обыкновенным стадом  баранов.  Я не  хочу сказать, что они  трусы,  а
указываю на то, что они только обладают здравым  смыслом и  бессильны против
блефа. То же и  с чиновниками. Я видел, как агенты тайной полиции,  шерифы и
железнодорожные детективы передавали свои деньги кротко, как Моисей. Я видел
еще, как  один из храбрейших шерифов  каких я когда-либо  встречал, запрятал
ружье под сиденье и  выворачивал свои карманы вместе с  остальными, когда  я
собирал  дань.  Он  не  испугался,  но  просто  сознавал,  что  за  нами  --
преимущество.
     Кроме того, у многих чиновников  есть  семьи, и они понимают, что им не
следует подвергать себя риску. Для того же, кто нападает на поезд, смерть не
страшна. Он ожидает, что когда-нибудь будет  убит,  и по большей части так и
случается.  Если  вы  случайно окажетесь в  поезде  во время  ограбления, то
советую вам  стать в шеренгу вместе с другими и приберечь свою храбрость для
другого случая,  когда она сможет принести вам  какую-нибудь  пользу. Вторая
причина, почему чиновники неохотно впутываются в дела с налетчиками,-- чисто
финансовая. Каждый  раз,  когда  имеет  место  вооруженное  столкновение,  и
кто-нибудь  убит,  чиновник обычно терпит убыток. Если  же налетчику удается
бежать, издается приказ о задержании Джона До и др., шерифы раз'езжают сотни
миль и
     записывают  показания  всех  свидетелей  по  пути  следа,  оставленного
беглецами.  А  правительство оплачивает все это. Так что для  чиновников это
скорее вопрос прогонных, чем храбрости.
     Я приведу пример в доказательство своего утверждения, что неожиданность
- лучшая карта в игре налетчиков на  поезда. В 92 году шайка Дальтона задала
много  работы правительственным агентам в стране племени чиракезов.  То было
их  счастливое  время;  они  стали такими  смелыми  и дерзкими,  что  обычно
об'являли  заранее,  что  думают  предпринять.  Однажды   они  заявили,  что
остановят поезд  М. К. и Т.  в определенную ночь  на станции  Праер-Крик, на
индейской  территории.  В  ту  же ночь  железнодорожная  компания забрала  в
Мескоджи  пятнадцать полицейских агентов и посадила их в поезд. Кроме  того,
около  пятидесяти  вооруженных  людей были  спрятаны  в депо в Прайер-Крике.
Когда курьерский  поезд Кати подошел к станции, ни  одного дальтонца не было
видно. Следующая станция, Адейр, находилась  на расстоянии шести миль. Когда
поезд подходил к ней, полицейские приятно проводили время, толкуя о том, что
бы  они  сделали  с  дальтонцами,  если  бы  те  появились.   Вдруг  снаружи
послышались  выстрелы.  Стреляла точно  целая  армия.  Кондуктор и рабочий у
тормоза  вбежали в вагон с криками:  "Железнодорожные налетчики!"  Несколько
полицейских  раскрыли двери, соскочили на  землю  и  побежали вдоль  поезда.
Другие спрятали винчестеры под сиденья. Двое вступили в бой и были убиты.
     Дальтонцам  потребовалось ровно десять минут, чтобы  остановить поезд и
снять охрану.
     В течение следующих  двадцати  минут  они  забрали из денежного  вагона
двадцать семь  тысяч долларов и исчезли бесследно. Я думаю,  что полицейские
вступили бы, в серьезный бой в Прайер-Крике, где они ожидали нападения, но в
Адейре они растерялись и потеряли всю боеспособность, на  что и рассчитывали
дальтонцы, знавшие свое дело.

     Мне  кажется,  что, в заключение,  я  не могу  не поделиться некоторыми
выводами из моей восьмилетней практики в роли налетчика.  Ограбление поездов
- невыгодное дело! Оставляя в стороне вопросы права и морали, которые мне не
следует затрагивать,  скажу, что в жизни аутло мало завидного.  Деньги скоро
теряют всякую ценность в его глазах. Он начинает смотреть на железную дорогу
и  на  железнодорожников как на своих  банкиров,  а  на  револьверы,  как на
чековую  книжку на любую  сумму.  Он  разбрасывает деньги направо  и налево.
Большую  часть  времени  он  проводит по  походному,  скачет день и  ночь  и
временами  ведет  такую тяжелую  жизнь,  что  не  в  состоянии  наслаждаться
довольством, когда добьется его. Он знает, что в конце  концов обречен,  что
рано или  поздно  лишится жизни или свободы,  и  что  меткость его  прицела,
быстрота его лошади и верность револьвера только отсрочивают неизбежное.
     Это не значит, что  ои теряет сон от страха перед  полицейскими. За все
время  моей практики  я никогда  не видал,  чтобы полиция нападала на  шайку
аутло, не превосходя ее численно раза в три.

     Но аутло не может  выбить из головы одной мысли,-- и вот что делает его
жизнь  особенно  горькой:  он  знает, откуда  полицейские рекрутируют  своих
агентов.  Он  знает,  что  большинство  этих опор закона  когда-то были  его
нарушителями, конокрадами,  жуликами,  бродягами  и такими же аутло,  как он
сам; он  знает,  что они достигли  безнаказанности и  теперешнего  положения
только  потому,  что стали  государственными шпионами  и что изменили  своим
товарищам и выдали их на тюрьму и смерть.
     Он знает, что когда-нибудь,--  если он  раньше  не будет убит! -- и его
Иуда  примется  за  дело,  и  тогда  будет  поставлена  ему  западня,  и  он
самокажется захваченным вместо того, чтобы попрежкему захватывать других.

     Вот почему  налетчик на поезда  выбирает  себе  компанию в тысячу раз с
большей  осторожностью, чем  благоразумная  девушка  --  возлюбленного.  Вот
почему он по ночам  сидит на постели и прислушивается к стуку подков  каждой
лошади  на  дальней  дороге. Вот  почему  он  целыми  днями  размышляет  над
каким-нибудь замечанием  или необычным движением товарища или  над несвязным
бредом лучшего друга, спящего с ним рядом.
     Вот одна из причин,  почему профессия железнодорожных налетчиков не так
приятна, как одна из ее побочных ветвей--политика или биржевая спекуляция.


     О.Генри. Улисс и собачник.

     Знаете ли вы час собачника?
     Когда  указательный палец  сумерек начинает  смазывать  ярко окрашенные
контуры   Нью-Йорка,   наступает   час,  посвященный  одному   из   наиболее
меланхолических зрелищ городской жизни.
     С высоких утесов  башенных  квартир,  с вершин меблированных  комнат, в
которых обитают  горные жители Нью-Йорка,  спускается армия существ, которые
когда-то  были  людьми.  Еще и  теперь они  ходят на двух ногах и  сохранили
человеческий  облик и речь, но вы легко можете заметить, что по развитию они
стоят ниже  животных. Каждый  из этих существ сопровождает собаку, с которой
соединен искусственной связью. Все эти люди--жертвы Цирцеи.
     Не  по   собственной   воле   стали  они  лакеями  Фиделек,  посыльными
бультеррьеров и проводниками Тоузеров. Современная Цирцея вместо того, чтобы
превратить их  в  животных, оставила  между  ними разницу... длиною в  шесть
футов  привязи. Каждого из этих собачников  его Цирцея ласкою,  подкупом или
приказанием заставила вывести на прогулку бесценное домашнее сокровище.

     По их лицам и манерам вы увидите, что собачники заколдованы безнадежно.
Никогда не явится Улисс, хотя бы в  виде фурманщика, чтобы снять с них чары.
У  некоторых  из них  лица  совсем окаменели.  Этих  людей  уже  не  трогают
сожаление, любопытство, насмешки людей.  Годы семейной жизни и беспрерывного
принудительного  собачьего  руководства  сделали  их  нечувствительными. Они
освобождают своих собак, запутавшихся возле фонарных столбов или  вокруг ног
обыкновенных пешеходов, с важностью мандарина, разматывающего свою косу.
     Другие, не так давно низведенные до степени собачьего атташе, принимают
эту  обязанность  с сердитым и свирепым  видом. Они  маневрируют  собакой на
кончике веревки с таким же удовольствием, какое испытывает девушка на рыбной
ловле, когда на крючок ее попадает морской реполов.
     Стоит  вам  посмотреть на  них,  как  они устремляют на  вас угрожающий
взгляд, точно  для  них  было бы наслаждением выпустить на  вас всех  "собак
войны". Это -- полумятежные собачники, еще не совсем цирцеизованные, и лучше
воздержитесь от пинка их собаке, когда та станет обнюхивать ваши лодыжки!
     Другие из этого племени не так резко реагируют. Это -- по большей части
потасканные юноши в вышитых золотом фуражках и с опущенными долу папиросами;
такого  рода проводники совершенно  не гармонируют  со своими собаками. У их
питомцев шелковые банты на ошейниках, и молодые люди так добросовестно водят
собак, что само-собой напрашивается предположение, что какая - нибудь личная
выгода,  зависящая  от удовлетворительной службы, ожидает их  по  выполнении
возложенных на них  обязанностей. Собаки, выводить которых заставляют те или
иные личные цели, весьма разнообразны,  но все они  похожи между собой своей
толщиной,   избалованностью,   отчаянной   подлостью   и  наглым,  капризным
характером. Они  сердито дергают  привязь,  лениво  исследуют  носом  каждую
ступеньку,  решетку или же  столб,  садятся  отдыхать,  когда им вздумается,
сопят,  как  победители  в  состязании едоков  бифштексов на  Третьей авеню,
неловко проваливаются  во  все открытые погреба и угольные  ямы и заставляют
своих проводников против волн исполнять веселую пляску.

     Эти   несчастные   няньки   собачьего  племени--дворняжек  покровители,
ублюдков  правители, шпицев таскатели, пуделей  толкатели, скот -  террьеров
собиратели, такс носители и померанских догов подгонятели,--все эти покорные
слуги Цирцей,  живущих  на вершинах,  покорно следуют  за  своими питомцами.
Собаки  и  не уважают  и  не  боятся их.  Ведущие их  на привязи люди  могут
оказаться хозяевами дома, но  отнюдь--не их  хозяевами! Из уютного уголка  к
пожарной  лестнице,  от  дивана  к  кухонному  элеватору  гонит рычание этой
собачки то  двуногое  существо, удел которого  --  итти во время прогулки на
другом конце привязи.

     Однажды  в  сумерки, по  обыкновению,  собачники  вышли  на  улицу  под
влиянием  просьб,  наград  или же щелканья плетью  своих Цирцей. Между  ними
находился  один крепкий  еще  человек, внешность  которого говорила, что  он
слишком  солиден для подобного  "воздушного  времяпрепровождения". Выражение
его лица было меланхолично, вид--уныл. Он был связан с гадкой белой собакой,
отвратительно жирной, дьявольски  злой  и адски несговорчивой по отношению к
презираемому ею проводнику.
     На ближайшем к дому углу собачник повернул по продольной улице, надеясь
видеть  там  меньше  свидетелей  своего  унижения.  Перекормленное  животное
ковыляло впереди, задыхаясь от сплина и усилий передвижения.

     Вдруг  собака  остановилась. Высокий  загорелый человек  в  длиннополой
одежде  и  широкополой  шляпе  стоял,  словно  колосс загораживая  дорогу, и
восклицал:
     -- Вот сюрприз!
     -- Джим Берри! -- прошептал собачник с восклицательным знаком в голосе.
     -- Сэм Тельфайр! -- снова закричал Джим: -- старый товарищ,  друже, дай
мне свое копыто,
     Руки их переплелись в  коротком крепком рукопожатьи, которое смертельно
опасно для микроба рукопожатия.
     -- Ах, ты старый  толстый плут, -- продолжал носитель широкополой шляпы
с морщинистой темной улыбкой,  -- вот уже пять лет  я не видел тебя. Я целую
неделю в городе, но здесь невозможно найти кого-нибудь. Ну, пропащий женатый
человек, как ты поживаешь?
     Что-то рыхлое, тяжелое и мягкое,  как поднявшееся тесто, прислонилось к
ноге  Джима и обнюхивало его  брюки с ворчанием, похожим на шипение бродящих
дрождей.
     -- Начинай,--сказал  Джим,-- и об'ясни,  что  это за  толстая годовалая
гидрофобия, на которую ты накинул свое лассо? Ты -- хозяин этой скотины? Как
она называется; собакой или как иначе?
     --  Мне  нужно  выпить,--  сказал собачник, удрученный  воспоминанием о
своей молодости.-- Пойдем!
     Рядом было кафе. Так всегда бывает в большом городе.
     Они сели за столик, а раздувшееся чудовище стало лаять и барахтаться на
конце привязи, желая добраться до кошки, проживающей в кафе.
     -- Виски! -- сказал Джим слуге.
     -- Два! -- сказал собачник.
     --  Ты потолстел,-- продолжал Джим. --  Но вид у  тебя порабощенный. Не
знаю,  годится ли для тебя  восточный  воздух.  Когда  я уезжал, все молодцы
просили  отыскать  тебя.  Сенди Кинг  отправился  в Клондайк. Уотсен  Беррем
женился на старшей дочери  Питерса. Я заработал  кой-какие деньги на скоте и
купил кусок целины на Литтль Поудер. Собираюсь  огородить его  осенью. Билль
Роулинс  сделался  фермером.  Ты, конечно,  помнишь Билля --  он ухаживал за
Марчеллой,--  извини,  Сэм, я  хочу сказать за  лэди, на которой ты женился,
когда она преподавала в школе в Прери Вью. Но настоящим счастливцем оказался
ты. Как поживает миссис Тельфайр?
     -- Ш-ш-ш!--зашипел собачник, делая знак слуге.-- Заказывай!
     -- Виски! - сказал Джим.
     -- Два! -- сказал собачник.
     -- Она здорова,-- продолжал он,  выпив,-- она отказалась жить где-либо,
кроме Нью-Йорка, откуда она  и приехала  к нам. Мы нанимаем квартиру. Каждый
день  в  шесть  часов  я  отправляюсь  гулять с  этой  собакой. Это  любимец
Марчеллы. Никогда  на свете  не было двух существ, которые бы так ненавидели
друг друга, как я и эта  собака. Его зовут Ловкинс. Пока мы гуляем, Марчелла
одевается к обеду. У нас табль-д'от. Пробовал когда-нибудь, Джим?
     -- Нет, никогда, в рот не брал,-- ответил Джим: -- я даже не  знал, что
это еда. Я  видел такие вывески,  но  думал, что  это какая-нибудь  азартная
игра. А что -- вкусная это штука -- табль-д'от?
     -- Если ты останешься некоторое время в городе, мы...
     --  Нет, милый. Я уезжаю домой сегодня в 7-25 вечера. Хотел бы остаться
дольше, но не могу.
     -- Я провожу тебя на вокзал! -- сказал собачник.

     Собака  связала ногу Джима с ножкой стола и  погрузилась  в  коматозную
дремоту.
     Джим  споткнулся, и  веревка  натянулась. Визг  разбуженного  животного
раздался на целый квартал.
     --  Если  это твоя собака,-- сказал Джим, когда  они снова очутились на
улице,-- то кто может помешать тебе перекинуть этот habeas corpus, который у
нее на шее, вокруг ветки, уйти и забыть собаку?
     --  Я никогда  не посмею  сделать  это,--  сказал собачник, устрашенный
смелым предложением. -- Она  спит  в  постели. Я сплю на кушетке. Стоит  мне
только взглянуть на нее, как она с воем бежит к Марчелле. Когда-нибудь ночью
я поквитаюсь с этой тварью. Я решил это сделать. Я  подползу к ней с ножом и
прорежу дыру в  ее сетке от москитов,  чтобы они  могли забраться к ней. Вот
увидишь, я сделаю это...
     --  Ты на  себя не  похож,  Сэм Тельфайр! Ты совсем не  тот, каким  был
когда-то.  Я ничего не знаю  о  городе и здешних квартирах,  но собственными
глазами видел,  как ты заставил отступить обоих Тиллетсонов в  Прери Вью при
помощи  медной втулки от  бочки  с патокой.  Я  видел также, как  ты накинул
веревку и связал самого дикого быка в Литтл Поудер в 39 секунд.
     -- Не правда ли?  -- сказал  собачник, и  глаза его сверкнули временным
блеском:--но это было прежде, до того, как я попал в обучение.
     -- Разве миссис Тельфайр?..--начал Джим.
     -- Тише,--  сказал собачник,-- вот другое  кафе.  Они подошли к стойке.
Собака заснула у их ног,
     -- Виски! -- сказал Джим.
     -- Два! -- сказал собачник.
     -- Я думал о  тебе,-- произнес Джим,--  когда  покупал эту пустошь. Мне
хотелось, чтобы ты помог мне управляться там со скотом.
     -- Прошлый вторник,-- сказал  собачник,-- она  укусила меня  в лодыжку,
потому что я попросил сливок к кофе. Обычно она получает сливки.
     -- Тебе бы теперь  понравился Прери Вью,--  сказал  Джим.--  Молодцы со
всей окружности, миль за пятьдесят, приезжают туда. Один угол моего пастбища
в шестнадцати  милях от города.  Сорок  миль  проволоки составляют одну  его
сторону.
     --  Нужно пройти  через  кухню, чтобы  попасть  в  спальню, --  говорил
собачник,-- затем  через гостиную  проходишь в ванную  и возвращаешься через
столовую, чтобы опять попасть в спальню. Таким образом можно сделать  круг и
уйти через кухню. А она храпит  и лает  во  сне, и  мне приходится курить на
улице, потому что у нее астма.
     -- Разве миссис Тельфайр..? -- начал Джим.
     -- О, замолчи! -- сказал собачник. -- Что будем пить?
     -- Виски! -- ответил Джим.
     -- Два! -- крикнул собачник.
     -- Ну, мне пора на вокзал, -- сказал Джим.
     --  Иди, шелудивый,  черепахо-спинный,  змеиноголовый,  деревянноногий,
полуторатонный  кусок мыльного  сала!--закричал собачник,  с  новой  нотой в
голосе и по-новому схватив рукой  привязь. Собака заковыляла за ним, сердито
визжа на  такое  необычайное  обращение  своего  стража.  У  начала Двадцать
Третьей улицы собачник завернул в кафе.

     -- Последний случай,-- сказал он,-- приказывай!
     -- Виски! -- сказал Джим.
     -- Два! -- добавил собачник.
     -- Не знаю,-- сказал владелец ранчо,-- где я найду  человека, какой мне
нужен для устройства Литтл Поудер. Хотелось  бы человека знакомого. Прерия и
лес на громадном протяжении, лучше которых ты никогда не видал, Сэм. Если бы
ты был...
     -- Если же коснуться водобоязни,-- сказал собачник,-- то могу  сообщить
следующее:  вчера  ночью она  схватила зубами кусок моей ноги,  потому что я
согнал муху с руки  Марчеллы. "Надо бы прижечь", говорит Марчелла.  Я  и сам
так думал. Я телефонирую доктору, и когда он приходит, Марчелла говорит мне:
"Помоги мне держать бедняжку, пока доктор будет осматривать ее рот. Надеюсь,
что она не заразила ни одного своего зубочка, когда кусала тебя". Как ты это
находишь?
     -- Разве миссис Тельфайр..? -- начал Джим.
     -- Брось, -- перебил собачник. -- Повторим.
     -- Виски! -- приказал Джим.
     -- Два! -- сказал собачник.

     Они пошли на вокзал. Владелец  ранчо  подошел  к билетной  кассе. Вдруг
послышался  звук трех  или четырех  пинков,  воздух наполнился пронзительным
собачьим визгом, и огорченный, обиженный, неповоротливый, кривоногий собачий
пуддинг бешено побежал по улице один.

     -- Билет в Денвер! -- сказал Джим.
     -- Два! -- крикнул бывший собачник, опуская руку во внутренний карман.


     О.Генри. Чемпион погоды

     Если бы заговорить  о Киова Резервейшен (земля, отведенная для индейцев
в  С.Ш.А.  -  прим. пер.) со средним нью-йоркским жителем,  он, вероятно, не
знал  бы: имеете ли вы в виду новую политическую плутню  в  Альбани,  или же
лейт - мотив из "Парсиваля"? Но там, в Киова Резервейшен, имеются сведения о
существовании Нью-Йорка.
     Наша компания выехала на охоту в Резервейшен.
     Бед Кингзбюри, наш  проводник, философ и  друг, как-то ночью, в лагере,
жарил  на  рашпере  кусок мяса антилопы.  Один  из нас,  молодой  человек  с
рыжеватыми волосами,  в безукоризненном  охотничьем костюме, подошел к огню,
чтобы закурить папиросу, и небрежно бросил Беду:
     -- Хорошая ночь!
     -- Да, -- сказал Бед,-- хорошая,  насколько  может быть хорошей  всякая
ночь, не имеющая рекомендательного штемпеля Бродуэя.

     Молодой человек, действительно, был  из Нью-Йорка, но всех нас удивило,
как  Бед  это угадал.  Поэтому,  когда мясо было  готово, мы  попросили  его
открыть  нам  свою  систему рассуждений.  А  так как  Бед  был нечто  в роде
территориальной говорильной машины, то он произнес следующую речь:
     --  Как я узнал, что  он из  Нью-Йорка? Ну, я сейчас  же понял это, как
только он бросил мне те два слова.
     Я сам  был в Нью-Йорке несколько лет назад и отметил некоторые знаки на
ушах и следы копыт в  ранчо  Мангаттан. (М а н г а т т а  н -- главная часть
Нью-Йорка. прим. пер.)

     -- Нашли Нью-Йорк несколько отличным от  Панхендля,  не так ли, Бед? --
спросил один из охотников.
     -- Не могу сказать,--  ответил Бед,-- во всяком случае, он поразил меня
не  более  чего-либо  другого. На  главной тропе в этом  городе,  называемой
Бродуэй, много путников, но почти все  они из того же сорта  двуногих, какие
бродят  вокруг Чейенна и Амарильо.  Сперва  меня как  бы ошарашила толпа, но
вскоре я сказал сам себе:  "Слушай, Бед, они такие же обыкновенные люди, как
ты,  и Джеронимо, и Гравер  Кливлэнд,  и ватсоновские парни,  так что нечего
тебе  волноваться  и смущаться  под твоей  попоной". Ко  мне вернулись мир и
спокойствие,  как  будто  я  снова был на  земле  племени  Киева, на  пляске
призраков или на празднике жатвы.
     Я  целый  год  копил  деньги,  чтобы закрутиться  в  Нью-Йорке. Я  знал
человека, по имени Семмерс, который  живет там, но не мог найти его, так что
мне  пришлось  в  одиночестве  вкушать  опьяняющие  развлечения  разжиревшей
метрополии.

     Некоторое время я был так захвачен суетой и так возбужден электрическим
светом и шумом фонографов и  воздушных железных дорог, что забыл об одной из
насущных  нужд  моей  западной системы природных  потребностей. Я никогда не
отказывал себе в  удовольствии вокального общения с друзьями и чужими. Когда
за границами  территорий для индейцев  я встречаю человека, которого никогда
раньше не  видел, то уже через девять  минут я знаю  его доход, его религию,
размер воротничка и характер жены, а также  сколько он  платит за одежду, за
пищу и за жевательный табак. У меня дар -- не быть скупым на разговоры.
     Но  этот Нью-Йорк  создан  на идее воздержания от  речи.  К концу  трех
недель никто не сказал мне ни единого слова, за исключением лакея в с'естном
учреждении, где я питался. А так как его синтактические  выпаливания были не
чем иным, как плагиаризмом карты  кушаний, то он никак не  мог удовлетворить
мои  желания, заключавшиеся  в  том, чтоб кого-нибудь зацепить. Если я стоял
рядом  с  кем-нибудь  у  бара,  он  отворачивался  и  кидал  на меня  взгляд
Бальдвин-Циглера,  точно подозревая,  что я спрятал в себе северный полюс. Я
начал жалеть, что не поехал на каникулы в Абилен или Вако, потому что там, в
этих городах, мэр  с удовольствием выпьет вместе с вами,  а первый встречный
скажет вам свое среднее имя и попросит участвовать в  лотерее на музыкальный
ящик.  Однажды,  когда  я  особенно  жаждал  общения   с   чем-нибудь  более
разговорчивым, чем фонарный столб, какой-то человек в кафе говорит мне:
     -- Прекрасный день!
     Он был чем-то в роде распорядителя в  этом кафе и, как я полагаю, видел
меня там много раз. Лицо у него было рыбье и глаза, как у Иуды, но я встал и
обнял его одной рукой.
     --  Простите,--  говорю  я,--  разумеется,  сегодня   прекрасный  день!
Вы--первый  джентльмэн  в  Нью-Йорке,  понявший,  что  сложные  формы  речи,
обращенной  к Виллиаму Кингзбюри, не  потрачены  даром.  Но  не находите  ли
вы,--продолжаю я,-- что утром было немного свежо, и не чувствуете ли вы, что
сегодня  будет  дождь?  Но около полудня была, действительно, восхитительная
погода. Все ли благополучно у вас дома? Хорошо ли идут дела в кафе?
     Так вот, представьте себе,  сэр, что  этот тип отворачивается от меня и
уходит, не сказав ни слова!
     И  это после всех моих усилий быть приятным! Я не  знал,  как и чем это
об'яснить.  В тот же вечер я  получил  записку  от  Семмерса, заезжавшего из
города; в этой  записке он сообщил мне адрес  своей стоянки. Я отправляюсь к
нему   и  веду  хороший,  старого  времени,  разговор  с  его  домашними.  Я
рассказываю Семмерсу про поступок этого койота в кафе и прошу его раз'яснить
мне, что это значит.
     -- О! -- ответил Семмерс,--  он  вовсе  не  намеревался  начать с  вами
разговор. Это нью-йоркская манера. Он видел, что вы были  частым посетителем
его  кафе, и сказал вам два-три слова, чтобы показать, что он дорожит вашими
посещениями.  Вам  не  следовало  продолжать.  Дальше  этого  мы не  идем  с
незнакомыми людьми. Можно, конечно, рискнуть бросить слово или два о погоде,
но мы не делаем из этого базиса для дальнейшего разговора и знакомства.
     --  Билли,-- говорю  я,-- погода и ее разветвления  для  меня серьезный
сюжет! Метеорология --  одно  из моих  слабых мест. Ни один человек не может
затронуть  при  мне  вопрос  о  температуре,  или о влажности, или о веселом
солнечном сиянии--и вдруг вильнуть хвостом и не довести разговора до  конца,
т.-е. до падения барометра.  Я снова пойду к этому человеку  и дам  ему урок
искусства непрерывного разговора...  Вы  говорите,  что  нью-йоркский этикет
разрешает ему два слова и не разрешает ответа? Ну, так он превратится у меня
в бюро погоды и докончит то, что он начал со мной, попутно делая родственные
замечания и о других предметах.
     Семмерс отговаривал меня, но я рассердился и поехал по уличной железной
дороге обратно в кафе.

     Тот молодец еще был там и расхаживал по комнате в роде заднего корраля,
где стояли  столы и стулья. Несколько человек  сидели вокруг  стола, пили  и
насмехались друг над другом.
     Я  позвал этого человека в сторону,  загнал его  в угол и  расстегнулся
достаточно  для  того,   чтобы  ему  был  виден  мой  тридцативосьмилинейный
револьвер, который я носил заткнутым под жилет.

     --   Извините,--  сказал  я,--  Не  так  давно  я   был   здесь,  и  вы
воспользовались  случаем сказать  мне, что сегодня  хорошая погода. Когда  я
попытался подтвердить ваше заявление, вы повернулись ко мне спиной и ушли. А
теперь,--говорю я,-- продолжайте свою дискуссию о погоде. Слышите вы, помесь
шпицбергенской  морской  кукушки  с  устрицей  в  наморднике?  Вы, лягушечье
сердце, страшащееся слов.
     Молодец  смотрит  на меня  и  старается улыбнуться, но, видя,  что я не
смеюсь, становится серьезным.
     -- Что ж,-- говорит он, не спуская взора с рукоятки моего револьвера:--
день был почти прекрасный, хотя слишком теплый...
     --  Дайте подробности, вы, соня с мукой во  рту! -- говорю я:  -- дайте
мне спецификацию, ярче  обведите  контуры! Если вы  начнете говорить со мной
отрывисто, то сами дадите сигнал к буре.
     -- Вчера было похоже на  дождь, но сегодня  утром погода разыгралась. Я
слышал, что фермерам в северной части штата очень нужен дождь.
     --  Вот  это  верный  тон!  --  сказал  я. -- Стряхните  с своих  копыт
нью-йоркскую пыль  и станьте настоящим приятным кентавром. Вы сломили лед, и
мы  с каждой  минутой все ближе знакомимся. Мне  кажется, я спрашивал вас  о
вашей семье?
     --  Все  здоровы,  благодарю вас,--сказал  он.--  У нас... у  нас новый
рояль.
     --  Вы входите  в роль,--говорю  я,-- ваша холодная замкнутость наконец
проходит. Последнее  замечание о рояле делает нас почти братьями.  Как зовут
вашего младшего?--спрашиваю я.
     -- Томас,-- отвечает он.-- Он сейчас только поправляется после кори.
     -- Мне  кажется,  что  я всегда  знал вас,  -- говорю я.-- Но  еще один
вопрос: хорошо ли идут дела в кафе? --
     - Порядочно, -- говорит он. -- Я немного откладываю.
     --  Очень рад,  --  говорю я. -- Теперь  возвращайтесь  к своему делу и
цивилизуйтесь.  Оставьте  погоду в покое, если  не хотите говорить о  ней по
каким-то   личным  причинам.   Это  --  сюжет,   естественно  относящийся  к
общественности и к заключению новых знакомств... И я не потерплю,  чтобы его
подносили мелкими дозами в таком городе, как этот.

     На следующий день я свернул свои одеяла и пустился в  обратный путь  из
Нью-Йорка. Некоторое время после окончания рассказа Беда мы еще оставались у
огня, затем все стали устраиваться на ночь.
     Разворачивая  свое одеяло, я  услышал, как молодой человек с рыжеватыми
волосами сказал что-то Беду, и в его голосе звучал страх:
     --  Как  я  уже  говорил,  м-р  Кингзбюри,  в  этой  ночи  есть что-то,
действительно  восхитительное. Приятный  ветерок, яркие звезды и  прозрачный
воздух соединились, чтобы сделать ночь удивительно привлекательной.
     -- Да,-- подтвердил Бед: -- это прекрасная ночь!


     О.Генри. В борьбе с морфием

     Я никогда не мог  хорошенько  понять,  как Том  Хопкинс допустил  такую
ошибку.  Он целый  семестр,  прежде чем наследовал  состояние  своей  тетки,
работал в  медицинской школе  и считался сильным  в терапии. Мы в тот  вечер
вместе были в  гостях,  а  затем Том зашел  ко мне, чтобы выкурить  трубку и
поболтать,  прежде  чем  вернуться в  собственную  роскошную квартиру.  Я на
минуту вышел в другую комнату и вдруг услышал, что Том кричит мне;
     -- Билли, я приму четыре грана хинина, если ты ничего не имеешь против.
Я совсем посинел и весь дрожу. Думаю, что простудился.
     --  Хорошо,  --  крикнул  я в  ответ: -- банка на второй полке; прими в
ложке эвкалиптового эликсира. Он отнимает горечь.
     Когда   я   возвратился,  мы  сели  у   огня  и  продолжали   разговор.
Приблизительно через восемь минут Том откинулся на спинку в легком обмороке.
Я сейчас же подошел к шкафу с лекарствами и заглянул в него.
     -- Ах, ты разиня, разиня -- проворчал я. -- Вот как действуют деньги на
мозг человека! В шкафу стояла банка с морфием  в том же положении,  в  каком
Том оставил  ее.  Я вытащил молодого доктора, жившего этажом  выше, и послал
его за старым  доктором Гельсом, жившим на расстоянии двух кварталов. У Тома
Хопксина  было слишком  много  денег  для  того,  чтобы  его лечили  молодые
начинающие врачи.

     Когда  пришел Гельс, мы проделали над Томом самый дорогой курс лечения,
какой   только  позволяют  рессурсы  медицинской   профессии.  После  сильно
действующих  средств  мы дали ему  цитрат кофеина в частых приемах и крепкий
кофе,  а также водили  его  взад и вперед  по комнате,  между  двумя из нас.
Старый  Гельс  щипал  его,  хлопал по  лицу  и усиленно старался  заработать
крупный чек, который уже видел в отдалении.
     Молодой доктор с верхнего этажа дал Тому самый сердечный,  пробуждающий
пинок, а затем извинился предо мной.
     --  Не  мог  удержаться, -- сказал  он.  --  Никогда  в  жизни  мне  не
приходилось  давать  пинок  миллионеру  и,  может  быть,  никогда больше  не
придется.
     -- Теперь,  --  сказал  доктор  Гельс  через  несколько  часов:  --  он
поправится. Но не давайте ему засыпать еще час. Вам придется разговаривать с
ним и встряхивать время от времени. Когда  пульс и  дыхание будут нормальны,
дайте ему поспать. Я оставляю его на ваши попечения.

     Я остался один с Томом, которого мы положили предварительно на кушетку.
Он  лежал совсем  тихо, и глаза  его  были на половину закрыты. Я начал свое
дело, которое заключалось в том, чтобы его в состоянии бодрствования.
     --  Ну, старина,-- сказал я: -- ты чуть на тот свет  не  с'ездил, но мы
тебя вызволили. Когда ты слушал лекции, Том, не говорил ли случайно кто-либо
из профессоров, что "m-o-r-p-h-i-a" никогда не пишется "quinina", особенно в
четырехгранных  дозах? Но я не буду громоздить на тебя обвинений, пока ты не
станешь  на   ноги...  Тебе  следовало  бы   быть  дрогистом,  Том:  у  тебя
замечательные  способности к распознаванию рецептов. Том взглянул на меня со
слабой и глупой улыбкой.
     -- Билли, -- пробормотал  он: -- я чувствую себя совсем, точно колибри,
летающая  вокруг  кучи самых  дорогих роз. Не  приставай ко мне. Буду теперь
спать.

     Через две секунды он уснул. Я потряс его за плечо.
     -- Ну, Том, -- строго  сказал я: --  так нельзя. Великий доктор сказал,
что ты не должен  спать  еще по  крайней мере час.  Открой  глаза! Ты еще не
совсем вне опасности. Проснись!
     Том  Хопкинс весит сто девяносто восемь фунтов. Он  бросил на  меня еще
одну сонную  усмешку и погрузился в еще более глубокий сон.  Мне хотелось бы
заставить  его  двигаться,  но  с  таким  же  успехом  я  мог  бы  заставить
вальсировать со мной по комнате обелиск.
     Дыхание  Тома  перешло  в  храп, а это, в связи с  отравлением морфием,
грозит опасностью.  Я стал соображать. Не в силах поднять его тело, я должен
постараться  возбудить его мозг. "Рассерди его!" -- вот мысль, пришедшая мне
в  голову.  "Хорошо, -- подумал  я, --  но как?"  Не было ни одной прорехи в
кольчуге Тома. Славный малый! Он  был  само добродушие. Притом  благородный,
джентльмэн,  изящный,  верный  и чистый,  как  солнечный  свет.  Он  приехал
откуда-то  с  Юга, где у людей еще имеются идеалы  и кодекс  нравственности.
Нью-Йорк  очаровал  его,  но  не  испортил.  У него сохранилось  старомодное
рыцарское почитание женщины, которое...
     "Еврика!--вот идея!" В минуту или же две я обработал все в своем мозгу.
Я  мысленно смеялся при мысли, что устрою такую штуку Тому Хопкинсу. Затем я
схватил его за плечо и тряс до тех пор, пока он не  захлопал ушами. Я принял
гневный и  презрительный вид и остановил  палец на расстоянии двух дюймов от
его носа.
     -- Слушай меня,  Хопкинс, -- сказал я резко  и  отчетливо:-- мы  были с
тобою добрыми друзьями, но об'являю  тебе, что в будущем  моя дверь  закрыта
для человека, который поступил так подло, как ты...  Том как-будто едва-едва
заинтересовался.
     -- В чем дело, Билли? -- спокойно спросил он. -- Ты не в своей тарелке?
     -- Был бы,  если бы я  был  на твоем месте,--продолжал я.  -- Но, слава
богу, я не ты; на твоем месте я, кажется, боялся бы закрыть на минуту глаза.
Что ты скажешь о девушке, которая ждет тебя там, среди одиноких южных сосен?
о девушке, которую ты забыл с тех пор, как получил наследство? О, я  знаю, о
чем говорю. Пока ты  был  бедным медицинским студентом,  она была достаточно
хороша  для  тебя. Но  теперь, когда ты--миллионер, дело другое!  Хотел бы я
знать, что  она  думает о  поведении того  особого  класса людей, который ее
научили  почитать? Что она думает о  поведении южного джентльмэна? Мне жаль,
Хопкинс, что я принужден говорить об  этом, но  ты хорошо  скрывал это и так
прекрасно  сыграл  свою  роль,  что  я считал  тебя  выше  подобных  уловок,
недостойных мужчины!

     Бедный Том! Я едва мог  удержаться от  смеха,  глядя,  как он борется с
действием наркоза. Видно было, что он сердит, и я  не осуждал его  за это. У
Тома  был  южный темперамент. Его глаза были  открыты,  и в них промелькнули
один-два  проблеска огня.  Но снадобье  все  еще  заволакивало  его  мозг  и
связывало язык.
     -- Пр-провались ты, -- заикаясь, произнес он: -- я тебя поколочу.
     Он пытался подняться  с  дивана. Несмотря на об'ем, он был теперь очень
слаб. Я уложил его обратно одной рукой. Он лежал, сверкая глазами, точно лев
в западне.
     -- Это удержит тебя некоторое время, старый негодяй, -- сказал я самому
себе. Я встал и  разжег трубку, так как хотел покурить, а после того заходил
взад и вперед по комнате, поздравляя себя с блестящей идеей.
     Вдруг  послышался  храп. Я  оглянулся. Том  снова  уснул.  Я подошел  и
толкнул его под челюсть. Он посмотрел на меня с довольным и доброжелательным
видом идиота. Я пожевал трубку и снова резко заговорил:
     --  Я  требую,  чтобы  ты  поднялся  и  убрался  от   меня,  как  можно
скорее,--сказал  я  оскорбительным тоном.-- Я уже сказал,  что думаю о тебе.
Если у тебя  осталась какая-либо честь или честность,  ты дважды  подумаешь,
прежде чем явиться в общество джентльмэнов. Она  -- бедная  девушка,  не так
ли? -- с насмешкой сказал я:-- слишком простая и неподходящая для нас  с тех
пор, как мы разбогатели? Стыдно было  бы  гулять с  ней по  Пятой  авеню, не
правда ли?  Хопкинс, ты  в сорок семь раз хуже всякого хама. Кому нужны твои
деньги? Не мне! Готов поручиться, что и той девушке они тоже не нужны. Может
быть, ты был бы  больше мужчиной, если бы не  имел их.  Теперь  ты  сделался
подлецом и... -- я подумал, что это очень драматично:  -- может быть, разбил
преданное   сердце.  (Том  Хопкинс,  разбивающий  верное  сердце!)  Дай  мне
освободиться от тебя возможно скорее!
     Я повернулся спиной  к Тому и подмигнул самому себе в зеркало. Услыхав,
что он шевелится, я быстро обернулся: я не хотел, чтобы сто девяносто восемь
фунтов упали  на меня с тыла. Но Том только немного повернулся и закрыл лицо
рукой. Он произнес несколько слов немного яснее, чем прежде.
     -- Я бы не говорил таким  образом с тобой, Билли, если бы даже  слышал,
что  люди  лгут о  тебе. Но как только я смогу встать, я сломаю тебе шею. Не
забудь этого.
     Мне  стало немного стыдно. Но  ведь я хотел спасти Тома! Утром, когда я
все раз'ясню ему, мы вместе посмеемся над этим.
     Минут через  двадцать Том уснул  здоровым,  спокойным  сном.  Я пощупал
пульс, прислушался к дыханию и разрешил ему спать. Все было нормально, и Том
был спасен. Я ушел в другую комнату и упал в постель.
     Когда  я  проснулся на следующее утро, Том уже встал  и  оделся. Он был
совсем  здоров, если не  считать  расстроенных нервов и  языка, похожего  на
щепку белого дуба.
     -- Каким я был  идиотом! -- сказал он в раздумьи.-- Я помню, что, когда
я  брал лекарство,  то  думал, как странно  выглядит  банка с хинином. Очень
много было хлопот, чтобы спасти меня?
     Я  ответил   отрицательно.  Его  память,  по-видимому,  была  плоха  по
отношению ко всему происшедшему. Я заключил, что он не помнит о моих усилиях
не давать ему  спать, и  решил ничего пока  не говорить  ему.  "Когда-нибудь
позже,--думал я,-- когда ему будет лучше, мы вместе посмеемся над этим".

     Собравшись уходить, Том остановился в открытой двери и пожал мне руку.
     -- Благодарю, старина,-- сказал он:-- за твои хлопоты обо  мне и за то,
что ты сказал. Я иду сейчас телеграфировать той бедной девушке.


     О.Генри. Призрак

     -- Подумайте, рогулька! -- патетически воскликнула миссис Кинсольвинг.
     Миссис  Беллами  Бэлмор  приподняла  брови  в знак симпатии.  Этим  она
выражала соболезнование и большую дозу явного удивления.
     -- Вообразите: она везде рассказывает, -- повторяла миссис Кинсольвинг:
-- что видела приведение в той  комнате, которую занимала  здесь, -- в нашей
лучшей комнате для гостей!  Она будто бы видела привидение, несшее на плечах
рогульку с киопичами, призрак  старика в блузе,  курящего  трубку и носящего
кирпичи!  Бессмыслица  всего  этого  указывает  на  злой умысел.  Никогда не
существовало Кинсольвинга,  носящего рогульку с  кирпичами. Все  знают,  что
отец мистера  Кинсольвинга нажил состояние крупными строительными подрядами,
но он ни одного дня не работал собственными руками.
     Этот дом он построил по им лично разработанному плану.
     Но   рогулька!   Зачем  ей   понадобилось   быть   такой   жестокой   и
недоброжелательной?
     --  Это  действительно  ужасно  --  прошептала  миссис  Бэлмор,  бросая
одобрительный взгляд красивых глаз на обширную комнату, отделанную лиловым с
темным золотом.
     --  И она видела его в этой комнате? О, нет, я  не боюсь привидений! Не
бойтесь и  вы за  меня!  Я  рада, что  вы  поместили меня  здесь.  Фамильные
привидения кажутся  мне чрезвычайно интересными. Но, право  же,  история эта
несколько непоследовательна. Я ожидала чего - нибудь получше от миссис Фишер
- Сюймпкинс. Ведь  в рогульке носят кирпичи, не правда ли? Зачем  же  носить
кирпичи в  виллу,  построенную  из  мрамора  и  камня?  Мне  очень жаль,  но
приходится думать, что годы отзываются на м-с Фишер-Сюймпкинс.

     --  Этот  дом,--  продолжала  миссис  Кинсольвинг,-- построен на  месте
старого,  в  котором  семья  мужа  жила   во  время  революции.  Нет  ничего
удивительного,  если  бы  в  нем  и  было  привидение.  Существовал  капитан
Кинсольвинг,  сражавшийся  в  армии  генерала Грина, но  мы никогда не могли
раздобыть документы,  подтверждающие  это.  Если  уж  должно быть  фамильное
привидение, то почему не капитана, а какого-то каменщика?
     -- Призрак предка - революционера, это  недурная  идея,--согласилась мс
Бэлмор;--  но вы знаете, как  капризны  и неосмотрительны бывают привидения!
Может быть, они, как любовь, "зарождаются во взгляде". У видевших привидение
одно   преимущество   --    их   рассказ   не   может   быть    опровергнут.
Недоброжелательному  взгляду   ранец  революционера  легко   мог  показаться
рогулькой. Не думайте больше об этом, дорогая миссис Кинсольвинг. Я уверена,
что это был ранец.
     --   Но   она   всем   рассказала,--горевала  миссис  Кинсольвинг.--Она
настаивала на подробностях. Во-первых-- трубка. А как вы вылезете из блузы?
     --  Да  я  и  влезать не  буду  в  нее!--сказала  м-с  Бэлмор,  с  мило
заглушенным  зевком:  -- уж  слишком она  жестка и  морщит!  Это вы, Феллис.
Пожалуйста, приготовьте мне ванну. Вы в Клиффтоне обедаете в семь часов, м-с
Кинсольвинг? Так мило, что вы зашли поболтать перед обедом. Мне нравятся эти
маленькие нарушения  формальностей с  гостями. Они  придают посещению  такой
домашний характер.  Очень жаль, но мне  нужно одеваться. Я  так ленива,  что
всегда откладываю это до самой последней минуты.

     М-с Фишер была первой крупной  сливой, которую Кинсольвийги вытащили из
общественного пирога. Долгое время сам пирог, находясь на верхней полке, был
недосягаем.  Но   кошелек  и  настойчивость  постепенно  опустили  его.   Мс
Фишер-Сюймпкинс  была гелиографом парадирующих групп высшего общества. Блеск
ее остроумия и действий проходил по всей  линии, передавая  в раек все самое
последнее и самое смелое. Первоначально ее слава и авторитет были достаточно
прочны, чтобы  не  нуждаться  в поддержке таких  фокусов, как  раздача живых
лягушек в котильоне. Но теперь  подобные штуки были необходимы для прочности
ее трона. Наступил средний возраст,  не  соответствовавший  ее  чудачествам.
Сенсационные  газеты урезали место, занимаемое  ею, с целой страницы до двух
столбцов. Ум ее стал язвительным, манеры -- грубыми  и бесцеремонными.  Она,
как  -  будто,  чувствовала  настоятельную   необходимость  установить  свою
автократию,  бросая  вызов  условностям,  связывавшим  менее  могущественных
властителей.

     Благодаря   давлению,  которое   могли   оказывать  Кинсольвинги,   она
согласилась снизойти до того,  что  удостоила их  дом  своим присутствием на
один  вечер и  ночь.  Она  отомстила  хозяйке  дома  тем,  что  со  свирепым
удовольствием  и саркастической иронией рассказывала историю о привидении  с
рогулькой на спине. Для миссис Кинсольвинг, бывшей  в восторге  от того, что
она  проникла так далеко в доселе недосягаемый круг,  этот результат  явился
страшным разочарованием. Все выражали соболезнование или смеялись, и не было
выбора между этими двумя способами реагирования.
     Надежды м-с Кинсольвинг ожили, когда ей удалось получить второй и более
куупный козырь.

     Миссис  Беллами Бэлмор приняла приглашение посетить Клиффорд и остаться
там три дня. М-с  Бэлмор  принадлежала  к более молодым  дамам.  Ее красота,
происхождение  и  богатство  обеспечивали ей  особое  место в  святая-святых
общества, и она  могла удержать это  место без особых усилий.  Она была  так
великодушна, что пожертвовала м-с Кинсольвинг поцелуй,  чего та так страстно
желала.  В то же время о.на думала: как это  понравится Тиренсу? Может быть,
это заставит его решиться.

     Тиренс был сын мс Кинсольвинг--двадцати девяти лет, достаточно красивый
и обладавший двумя или тремя  загадочными и вместе привлекательными чертами.
Во-первых, он очень любил свою мать, и это было достаточно странно для того,
чтобы обратить на себя внимание. Затем он говорил так мало, что это не могло
не раздражать, и казался или очень робким, или очень глубоким. М-с Бэлмор не
могла решить, что вернее. Вот почему Тиренс интересовал ее. Она намеревалась
изучать его более продолжительное  время, если только  не забудет  об  этом.
Если он  робок, она бросит его, так  как робость  скучна. Если же он глубок,
она бросит его, потому что глубина не надежна.

     Как-то днем, на третий день  пребывания  мс Бэлмор, Тиренс  искал  ее и
нашел в уголке, где она рассматривала альбом.
     -- Так  мило с вашей  стороны,-- сказал он,--  что  вы  приехали сюда и
вернули  нам  солнечный  свет.  Я  думаю,  что  вы  слышали,  как м-с  Фишер
продырявила судно прежде,  чем высадиться. Она рогулькой  выбила целую доску
из  днища. Моя  мать больна с  горя. Не можете ли вы, мс Бэлмор, постараться
увидеть  привидение,  пока  вы  здесь? Шикарное, пышно одетое привидение,  с
коронкой на голове и чековой книжкой под мышкой.
     --  Какая  скверная старуха, Тиренс,  рассказывает  такие  истории!  --
сказала мс Бэлмор. --  Может  быть, вы  слишком хорошо накормили ее  ужином?
Неужели ваша мать серьезно огорчилась этим?
     -- Кажется, да, -- ответил  Тиренс.  -- Можно подумать, что все кирпичи
из рогульки упали  на нее. Мамочка моя -- славная, и  мне тяжело видеть, что
она  огорчена. Надо  надеяться, что  дух принадлежит  к  союзу  каменщиков и
устроит забастовку. Если этого не случится, то в нашей семье не будет покоя.
     -- Я ночую в комнате привидения,-- задумчиво сказала м-с  Бэлмор,-- она
такая  хорошенькая, что я  не хотела менять ее,  даже  если бы боялась духа,
чего на самом  деле  нет.  Пожалуй,  не  хорошо  будет рассказывать подобную
историю, хотя бы и с более аристократическим оттенком, не  правда ли? Я бы с
удовольствием  сделала  это,  но  боюсь, что это  найдут  слишком  очевидным
противоядием к... первоначальному рассказу и не поверят.
     -- Правда,-- сказал  Тиренс, запуская в задумчивости два  пальца в свои
курчавые темные волосы,-- из  этого ничего не выйдет.-- Что, если бы увидеть
снова  того  же деда,  минус  блуза  и  с золотыми кирпичами в рогульке? Это
вознесло бы призрак из области унизительного  труда в финансовые  сферы. Как
вы думаете: это будет достаточно респектабельно?
     --  У вас был предок, сражавшийся против англичан, не так ли? Ваша мать
говорила что-то в этом роде.
     -- Кажется, что был. Один из этих стариков в камзоле юбкой и панталонах
для гольфа. Для меня все это великолепие само по  себе не имеет значения. Но
мать моя очень любит помпу и родословные, и пиротехнику, а я желаю видеть ее
счастливой.
     -- Вы хороший сын, Тиренс,-- сказала м-с Бэлмор, подбирая свое шелковое
платье к одной стороне.-- Это  хорошо, что  вы  не допускаете вашу  мать  до
волнений.  Садитесь рядом со мной и давайте  вместе  осматривать альбом, как
это делали двадцать лет назад.  Рассказывайте мне о каждом  из них. Кто этот
высокий, важный джентльмэн, прислонившийся к задней стене и держащий руки на
коринфской колонне?
     --  Старик  с  длинными ногами?  -- спросил  Ткренс,, нагибаясь:--  это
двоюродный дед, О'Бренниган. Он содержал пивную на Бауэри-Стрит.
     --  Я просила  вас  сесть, Тиренс.  Если вы  не будете  занимать меня и
слушаться, то я  утром заявлю, что видела привидение в фартуке,  несущее две
кружки пива.
     Ну вот, так лучше. В ваши годы, Тиренс, стыдно быть таким робким.

     За  завтраком,  в  последний  день пребывания,  м-с Бэлмор  поразила  и
заинтересовала  всех присутствующих  категорическим заявлением,  что  видела
духа.
     -- Была у него..? -- в ожидании  и  волнении  м-с Кинсольвинг не  могла
выговорить слова.
     -- Нет, напротив.
     Остальные присутствующие за столом хором забросали ее вопросами:
     --И вы не  испугались? -- Как оно выглядело? --  Как оно было одето? --
Сказало оно что-нибудь? -- Вы не закричали?
     -- Постараюсь ответить на все сразу,-- сказала  мс Бэлмор с героическим
видом.--  Хотя  я ужасно голодна! Что-то разбудило меня; не знаю, был  ли то
шум, или прикосновение,-- и призрак стоял около меня.
     -- У меня никогда не горит свет ночью, так что  комната была совершенно
темной,  но я  ясно  видела его.  Это не был  сон. Предо мной стоял  высокий
человек, окутанный белым туманом от головы до ног. На нем был  полный костюм
старого  колониального  времени:  напудренные  волосы,  широкополый  камзол,
кружевные  манжеты и шпага.  Он казался  неосязаемым,  светился  во  мраке и
совершенно беззвучно  двигался.  Да, сперва я была немного испугана, вернее,
поражена. Это -- первое  привидение, какое мне случилось  когда-либо видеть.
Нет, я ничего  не сказала ему. Я не кричала.  Я  поднялась на  локте, а  оно
безмолвно проскользнуло мимо меня и исчезло в дверях.

     М-с Кинсольвинг была на седьмом небе.
     -- Это -- портрет капитана Кинсольвинга из армии генерала Грина, одного
из наших предков! -- сказала она, и голос ее  дрожал от волнения и гордости.
-- Мне приходится извиниться за нашего призрачного родственника, м-с Бэлмор;
боюсь, что он сильно нарушил ваш покой.

     Тиренс послал своей матери  улыбку поздравления и  довольствия. Наконец
мс Кинсольвинг достигла цели, ему было приятно видеть ее счастливой.
     --  Мне, вероятно,  следовало бы стыдиться  сознания,-- Сказала  миссис
Бэлмор,  с  удовольствием кушавшая свой  завтрак,--что я  не  была  особенно
смущена. Мне, кажется, нужно было кричать или упасть в обморок, чтобы все вы
забегали вокруг меня в живописных костюмах.
     Но, когда прошло первое удивление,  я, право,  не могла довести себя до
паники. Призрак  удалился со сцены мирно и спокойно, завершив свой небольшой
обход, и после того  я снова заснула.  Почти все слушали,  вежливо  принимая
рассказ  мс  Бэлмор  за  выдумку,  великодушно преподнесенную  в  противовес
злостному видению мс Фишер-Сюймпкинс.  Но  один или  двое из  присутствующих
заметили,   что  утверждения   ее   носили  искренний  характер.   Правда  и
чистосердечие сквозили в каждом ее слове. Даже насмехающийся над привидением
--  если бы он  был  очень наблюдателен -- должен был бы допустить, что она,
действительно,  видела  волшебного  посетителя,  хотя  бы  во   сне.  Вскоре
горничная м-с  Бэлмор начала укладывать ее вещи. Через  два часа  должен был
прибыть автомобиль, чтобы отвезти гостью на станцию.
     Когда Тиренс  прогуливался по западной террасе, м-с  Бэлмор  подошла  к
нему с конфиденциальным блескрм в глазах.
     -- Я  не хотела рассказывать всем  остальным,--сказала  она,--но вам  я
скажу. Мне  кажется,  вы некоторым образом за это ответственны.  Вы  знаете,
каким образом призрак разбудил меня вчера ночью?
     -- Он гремел цепями? --  спросил Тиренс, -- или стонал? Они обыкновенно
делают то или другое.
     --   Не   знаете   ли   вы,--продолжала   м-с   Бэлмор   с    внезапной
непоследовательностью, -- не похожа ли я на какую-нибудь родственницу вашего
беспокойного предка, капитана Кинсольвинга?
     --  Не думаю, -- ответил  Тиренс  с  чрезвычайно  удивленным  видом. --
Никогда не слыхал, чтобы которая-нибудь из них была известной красавицей.
     -- Тогда  почему же  это привидение  поцеловало меня в чем я совершенно
уверена? -- спросила мс Бэлмор. глядя серьезно в глаза молодого человека.
     -- Боже мой!--воскликнул Тиренс,  широко раскрыв глаза  от удивления.--
Не может быть, м-с Бэлмор! Неужели он, действительно, поцеловал вас?
     -- Я сказала  "оно",--  поправила  мс Бэлмор.-- Надеюсь, что  безличное
местоимение употреблено правильно.
     -- Но почему вы сказали, что я ответствен?
     -- Потому что вы -- единственный живой мужской потомок духа.
     --  Понимаю! До третьего и четвертого колена!  Но серьезно!  Правда, вы
думаете, что он или оно--как вы..?
     --  Думаю, как всякий думает. Я  спала и это  разбудило  меня: я в этом
почти уверена.
     -- Почти?
     -- Да, я проснулась как раз тогда. Неужели вы не понимаете,  что я хочу
сказать?  Когда что-нибудь  внезапно  разбудит вас,  вы  не  совсем уверены:
видите ли это вы во сне, или на-яву, и все-таки вы  знаете, что... боже мой,
Тиренс,  неужели мне нужно анализировать самые  элементарные ощущения, чтобы
удовлетворить ваш невероятно практический ум?
     -- Относительно  поцелуев  привидений,--  сказал смиренно  Тиренс,--  Я
нуждаюсь  в самом элементарном обучении. Я  никогда не  целовал духа.  Какое
это..?
     -- Ощущение?-- сказала м-с Бэлмор, с предумышленным, слегка насмешливым
ударением.--  Если  вы ищете  знаний, то  могу вам сказать, что это -- смесь
материального с духовным.
     -- Должно  быть,-- сказал Тиренс, внезапно став серьезным,--это был сон
и нечто вроде галлюцинации. Никто в наше время не верит  в  духов.  Если  вы
рассказали эту  историю  по  доброте  сердечной,  м-с  Бэлмор,  то  не  могу
выразить,  как  я  признателен.  Это  совсем  осчастливило   мою  мать.  Ваш
революционный предок -- изумительная идея.
     М-с Бэлмор вздохнула.
     -- Моя участь общая Со всеми духовидцами,-- покорно сказала  она.-- Моя
изумительная  встреча с духом приписывается салату  из омаров  или обману. У
меня по  крайней  мере осталось от видения одно  воспоминание--  поцелуй  из
невидимого мира.  Вы  не  знаете, Тиренс, был  ли капитан  Кинсольвинг очень
смелым?
     -- Он, кажется,  был  убит при Иорктоуне, -- сказал Тиренс, припоминая.
-- Говорят, что он удрал со своей ротой после первого сражения.
     --  Мне  кажется, он был робок,-- рассеянно произнесла мс Бэлмор:--  он
мог бы выдержать второй.
     -- Второй бой?--тупо спросил Тиренс.
     --  О чем же другом  я  могла бы говорить? Теперь мне пора  собираться,
автомобиль будет здесь через час.
     Какое прекрасное утро,-- не правда ли, Тиренс?

     По дороге на станцию  мс  Бэлмор вынула  из саквояжа  шелковый  носовой
платок и  загадочно взглянула на  него.  Затем  завязала  на  нем  несколько
крепких узелков  и  бросила  его, в  подходящую  минуту, через скалу,  вдоль
которой вилась дорога.

     Тиренс, в своей комнате, отдавал приказания лакею Бруксу:
     -- Заверните весь этот хлам  в пакет и отправьте по адресу,  указанному
на этой карточке.
     Это была  карточка нью-йоркского костюмера. "Хлам"  состоял из мужского
костюма XVIII века, белого атласа с серебряными пряжками,  из белых шелковых
чулок и белых же лайковых туфель. Пудренный парик и шпага дополняли костюм.
     -- Поищите,  Брукс,  -- немного тревожно прибавил Тиренс, -- не найдете
ли вы шелковый платок с  моей  меткой  в углу?  Я, должно быть,  обронил его
где-нибудь.

     Месяц  спустя  м-с  Бэлмор с  одной  или  двумя  дамами из  элегантного
общества  составляла   список  приглашенных  на  поездку  в  экипажах  через
Котскайль. Она просматривала список для окончательной цензуры. В нем  стояло
имя  Тиренса  Кинсольвинга.   М-с  Бэлмор  слегка  провела  по  имени  своим
цензорским карандашом.
     -- Слишком робок, -- мило прошептала она в виде об'яснения.


     О.Генри. Дверь, не знающая отдыха

     Я сидел час,  по  солнцу, в кабинете  редактора "Еженедельной  Трубы" в
Монтополисе.
     Редактором был я.
     Шафранные лучи  убывающего солнечного света  пробивались сквозь хлебные
скирды на садовом  участке Микаджа-Виддеп и бросали янтарное сияние  на  мой
горшочек с клейстером.
     Я  сидел  перед  конторкой  на невращающемся  винтовом  стуле  и  писал
передовицу  против олигархии.  Комната  с  единственным окном  уже  делалась
добычей  сумерек. Моими острыми  фразами я срезал,  одну  за другой,  головы
политической   гидры  и  в  то  же  время,  полный  благожелательного  мира,
прислушивался к  колокольчикам бредущих домой коров и  старался угадать, что
м-с Фланаган готовит на ужин.
     И вдруг из сумеречной тихой  улицы появился  и склонился над углом моей
конторки младший брат  старика Времени. Его безбородое лицо было  сучковато,
как английский орешник. Я никогда не видел одежды, подобной той, что была на
нем. Рядом с ним одежда  Иосифа показалась бы одноцветной.  Но не красильщик
создал эти цвета. Пятна,  заплаты, действие солнца и ржавчины были  причиной
их разнообразия. На его грубых сапогах ясно лежала пыль от тысячи пройденных
лиг. (лига  --  три  мили.Прим,  перев.)  Я не могу дольше описывать его, но
скажу еще, что он был небольшого роста, хил и стар, -- так стар, что я  стал
считать его годы столетиями.  Да, я помню еще,  что чувствовался запах, едва
ощутимый запах, похожий на  алоэ  или  мирру или, возможно,  на кожу, -- и я
подумал о музеях.

     Я  схватил бювар  и  карандаш,  потому что  дело  не ждет,  а посещения
древних обитателей,  --  посещения  почетные  и  священные, --  должны  быть
занесены в хронику.
     -- Рад видеть вас, сэр, -- сказал я. -- Я хотел бы предложить вам стул,
но, видите ли,-- продолжал я: -- я  прожил в Монтополисе всего три  недели и
знаком  с немногими  из здешних граждан.-- Я кинул неуверенный взгляд на его
покрытые пылью сапоги и заключил газетной фразой:
     -- Предполагаю,  что вы живете в  нашей среде. Мой посетитель пошарил в
своей одежде, вытащил
     засаленную  карточку и  неуверенно  вручил  ее  мне. На ней простым, но
нечетким почерком было написано имя "Майкоб Адер".
     -- Я рад, что вы зашли, м-р Адер, -- сказал  я. -- В качестве одного из
наших старейших горожан, вы с гордостью должны смотреть на  рост Монтополиса
за  последнее время. Среди других улучшений я,  кажется,  могу обещать,  что
город будет снабжен живой, интересной газетой.
     -- Знакомо  вам  это имя на  карточке?  -- спросил  посетитель, прервав
меня.
     -- Нет, мне не приходилось его слышать.
     Снова  он  поискал в  своей  древней  одежде.  На этот  раз он  вытащил
вырванный из какой-то книги  листок, потемневший  и тонкий  от  времени.  На
верху  страницы  стояло  название  "Турецкий  Шпион",  старомодным  шрифтом.
Напечатано было следующее:

     "В 1643 году  в Париж является человек, который утверждает, что жил все
эти  шестнадцать  веков. Он рассказывает  про  себя,  что был  сапожником  в
Иерусалиме  во время распятия. Что  имя его Майкоб Адер  и что, когда Иисус,
мессия христиан, был осужден Понтием Пилатом,  римским наместником, он, неся
крест к месту  распятия, остановился отдохнуть у дверей дома Майкоба  Адера.
Сапожник  ударил Иисуса  кулаком, сказав: "Иди,  чего  ты мешкаешь?" На  что
мессия ответил ему: "Я ухожу, но ты будешь ждать, пока я не приду".
     Этим он  обрек  его  жить  до судного дня. Он  живет  вечно, но в конце
каждого  столетия  с  ним случается припадок  или транс,  после  чего к нему
возвращается возраст, в  каком он был  во время страданий Христа, а было ему
тогда около тридцати  лет. Такова  история  Майкоба Адера --  Вечного  Жида,
который говорит..."
     Здесь рукопись обрывалась.

     Я, должно-быть, что-нибудь громко произнес насчет  Вечного Жида, потому
что старик заговорил громко и с горечью.
     --  Это  ложь,--сказал он, --  как  девять десятых того, что называется
историей. Я -- язычник, а не  еврей. Я пришел пешком из Иерусалима, сын мой.
Но   если   зто   делает  меня   евреем,  тогда  все,   что  выливается   из
бутылки,--детское молоко.  Мое имя -- на карточке, которая у вас в руках. Вы
прочли также  кусок газеты, называемой  "Дурацкий Шпион", которая напечатала
это известие, когда я вошел в ее редакцию в  19-й день июня в 1643 году. Это
произошло почти так же, как я посетил вас сегодня.

     Я положил  карандаш и бювар. Ясно, что из этого ничего не выйдет. Могло
бы выйти кое-что для столбца местных  известий в "Трубе". Но такой  материал
не подойдет. Однако отрывки мыслей, касающихся этой  невероятной "личности",
стали пробегать  по  моему специфическому мозгу. "У  дяди Майкоба  такие  же
проворные ноги, как у  юноши  тысячи  лет  или около  того"...  "Наш великий
посетитель рассказывает, что Георг Вашинг... нет, Птоломей Великий качал его
на коленях в  доме его  отца". "Дядя  Майкоб  говорит,  что наша сырая весна
ничто в сравнении с  сыростью, которая  погубила урожай  вокруг горы Арарат,
когда он был мальчиком". Но нет, нет, из этого ничего не выйдет.
     Я старался найти тему разговора, которая  могла бы заинтересовать моего
посетителя, и колебался  между состязанием в ходьбе и  плиоценовым периодом,
как вдруг старик начал горько и мучительно плакать.
     --  Ободритесь, м-р Адер,--сказал  я, несколько  смущенный.  -- Все это
может  выясниться через  нерколько сот лет. Уже  наступила  явная  реакция в
пользу Иуды Искариота, полковника Берра  и известного  скрипача Нерона. Наше
время -- время обеления. Вам не следует падать духом...
     Сам  того  не  сознавая,  я  затронул  в   нем  слабую  струну.  Старик
воинственно сверкнул глазами сквозь старческие слезы.
     --  Пора,--сказал  он,--чтобы  лжецы  кой-кому  воздали  должное.  Ваши
историки--то  же  самое,  что кучка  старух, болтающих на паперти храмов. Из
людей, носивших сандалии, не  было человека лучше  императора Нерона. Я  был
при  пожаре  Рима.  Я  хорошо знал  императора, так как  в  те  времена  был
известным  лицом. Тогда почитали  человека, который живет вечно. Но я  хотел
рассказать вам об императоре Нероне.  Я вошел в Рим по Аппиевой дороге ночью
июля 16  года 64.  Я только  что  прибыл в Италию через Сибирь и Афганистан;
одна  нога у  меня была отморожена,  а на другой был пузырь от ожога песками
пустыни.  Я  чувствовал себя довольно  скверно,  неся обязанности патруля от
Северного  полюса  до  крайней  точки  Патагонии,  и  в  придачу неправильно
считаясь евреем. Так вот,  я  проходил мимо цирка.  Дорога была  темная, как
деготь. Вдруг слышу, кто-то кричит: "Это ты, Майкоб?"
     Прислонившись   к   стене,   спрятанный  между   старых  ящиков  из-под
мануфактуры, стоял  император  Нерон в тоге, обернутой вокруг ног,  и  курил
длинную черную сигару.
     "--Хочешь сигару, Майкоб?* сказал он.
     "--Это  зелье  не для  меня,--говорю  я.--Ни трубка,  ни  сигара! Какая
польза от курения, если нет и тени возможности убить себя этим?"
     "-- Правильно, Майкоб Адер, мой постоянный жид,-- сказал император,--ты
всегда  путешествуешь. Верно, что  опасность,  а также и  запрещение придают
вкус нашим удовольствиям". "--  Почему  же,--говорю я,--вы  курите  ночью  в
темных  местах,  и вас  не  сопровождает  хотя  бы  центурион  в гражданском
платье?"
     "--   Слышал  ты   когда-нибудь,   Майкоб,--  говорит  император,--   о
предопределении?"
     "--  Я больше  знаю о  нашем хождении,--  ответил  я,-- это вам  хорошо
известно". --  Это говорит  мой  друг  Нерон,--  учение  новой секты  людей,
которых зовут христиане;  они  ответственны за то, что  я  курю по  ночам  в
потемках в разных  дырах и углах". "Тогда я сажусь, снимаю пару сапог  и тру
отмороженную ногу, а император рассказывает мне. Повидимому, с тех пор,  как
я  раньше   проходил  по  этой   дороге,  император  потребовал  развода   у
императрицы,  а   миссис  Поппея,  знаменитая  лэди,  была  приглашена,  без
рекомендаций, во дворец.
     В один  день,--  говорит  император,--  она вешает  чистые  занавесы во
дворце  и  записывается   в  противотабачный  кружок.  И  когда  я  чувствую
потребность покурить,  я  должен  прокрадываться  в потемках  к кучам  этого
хлама".
     "И так мы продолжали сидеть, император и я, и я рассказывал ему  о моих
странствиях. И когда утверждают, что император был поджигателем,  то лгут. В
эту  ночь начался пожар, который уничтожил Рим. По моему мнению,  он начался
от окурка сигары, который император бросил между ящиками.  Ложь также и  то,
что он в  это время играл на скрипке.  Он шесть дней делал все возможное для
того, чтобы остановить пожар, сэр".
     Теперь  я  обнаружил новый  запах у мистера Майкоба Адера.  Я обонял не
мирру, не бальзам или иссоп. Нет,-- эманация  была запахом скверного виски и
-- что  было еще хуже! -- душком комедии того  сорта, какую мелкие  юмористы
публикуют,  одевая  серьезную  и почтенную  сущность  легенды  и  истории  в
вульгарную мещанскую ветошь, сходящую за некоторый род остроумия.
     Я  мог  переносить  Майкоба Адера, как самозванца,  выдающего  себя  за
тысячадевятисотлетнего   старика  и  играющего   свою   роль   с   приличием
респектабельного  умопомешательства. Но в роли шутника, понижающего ценность
своей  замечательной   истории  легкомыслием   водевилиста,   его   значение
уменьшалось.

     Вдруг, как бы угадав мои мысли, он переменил тон.
     --  Простите, меня,  сэр,--захныкал  он:-- у  меня  иногда  путается  в
голове; я очень стар и не могу все запомнить...
     Я  понимал, что он прав, и  что мне не следует пытаться примирить его с
римской  историей;  поэтому  я  начал  расспрашивать  его  о других  древних
личностях, с которыми он был близок в своих странствованиях.
     Над моей конторкой висела гравюра, изображавшая рафаэлевских херувимов.
Еще  можно было различить их формы, хотя пыль причудливыми пятнами  изменяла
их контуры.
     -- Вы называете их херувимами,-- прокудахтал старик,-- вы представляете
их себе с крыльями,  в виде детей. А есть еще другой херувимчик, на ногах, с
луком и стрелами, которого  вы зовете  "Купидон". Я  знаю, где их нашли.  Их
пра-пра-прадед был козел. Как редактор, сэр, вы, вероятно, знаете, где стоял
Соломонов храм.

     Мне казалось, что в... в Персии. Впрочем, я не знал наверно.
     --  Ни  в  истории,  ни  в  библии  не сказано,  где  он стоял.  Первые
изображения  херувимов  и купидонов были высечены  на его стенах и колоннах.
Два  самых  больших,   сэр,  находились  в  самой   священной  части  храма,
поддерживая  балдахин над ковчегом, Но вместо  крыльев, у них  были  рога, а
лица были козлиные. Внутри и вокруг храма насчитывалось десять тысяч козлов.
Ваши  херувимы  были  козлами во времена  Соломона,  но  живописцы  ошибочно
переделывали  рога в крылья. "Я также очень хорошо знал  Тамерлана,  хромого
Тимура.  Это  был небольшой человечек,  не  крупнее  вас, с  волосами  цвета
янтарного  чубука у трубки. Он похоронен в Самарканде. Я был  на  похоронах,
сэр. О, в гробу это был прекрасно сложенный человек, длиною в шесть футов, с
черными  баками. "Я помню также,  как в  Африке  бросали репами в императора
Веспасиана.
     Я исходил весь свет, сэр, без малейшего  намека на отдых. Так  мне было
приказано! Я видел разрушение  Иерусалима  и гибель Помпеи при извержении. Я
был на коронации Карла Великого и  на линчевании Жанны д'Арк... И куда бы  я
ни  пошел,  везде начинались бури и революции,  эпидемии и  пожары. Так было
приказано.  Вы слышали  о Вечном Жиде? Все верно, за исключением того, что я
еврей. Но история лжет, как я уже говорил вам. Уверены ли вы, сэр, что у вас
нет капельки виски?  Вы хорошо  знаете,  что мне предстоит  еще  много  миль
дороги".
     -- У  меня нет  никакого виски,-- сказал я,--  и, извините, я собираюсь
ужинать. Этот древний бездельник становился сущим  наказанием.  Он вытряхнул
затхлые испарения из своей древней одежды, опрокинул чернильницу и продолжал
нести свою нестерпимую околесицу.
     -- Я не обращал бы на это внимания,--жаловался он,-- если бы не работа,
которую я  должен исполнять в страстную пятницу. Вы,  сэр,  конечно, знаете,
про Понтия  Пилата. Когда  он покончил с  собой,  тело его  было выброшено в
озеро  на  Альпийских  горах.  Теперь  послушайте,  какую  работу  я  должен
исполнять  каждую  страстную пятницу.  Старый дьявол  спускается  в  озеро и
вытаскивает Пилата, а вода кипит и брыжзет, как в кипятильном котле.  Старый
дьявол сажает тело на трон на скалах, и тут-то начинается мое дело.
     О,  сэр, вы пожалели бы  меня! Помолились  бы за  Вечного Жида, который
никогда не был жидом, если бы видали весь ужас  того, что я должен делать. Я
должен принести чашу с водой и  стоять  перед ним  на коленях, пока  он моет
руки. Заявляю  вам, что Понтий Пилат -- человек,  умерший двести  лет назад,
вытащенный вместе  с покрывающей его  тиной, без глаз  и с рыбами, вьющимися
внутри  его, и с разлагающимся  телом, сидит на  троне, сэр, и моет  руки  в
чаше, которую я держу пред ним каждую страстную пятницу. Так было приказано!

     Ясно, что сюжет далеко  вышел из рамок  столбца  местных происшествий в
"Трубе". Может быть, здесь бы нашел работу врач по душевным  болезням или же
человек,  который  вербует  членов в общество  трезвости,  но  с  меня  было
достаточно: я встал и повторил, что должен уйти.
     При этих словах он схватил меня за сюртук, заползал по конторке и снова
разразился  безутешными  рыданиями. "В  чем  бы  ни заключалось  его горе,--
подумал я,-- оно должно быть искренним".
     -- Ну, м-р Адер,--сказал я успокаивающим тоном:-- в чем же дело?
     Он ответил прерывающимся голосом, сквозь мучительные рыдания:
     -- Потому  только, что  я  не хотел дать  бедному Христу  отдохнуть  на
ступенях.

     На его галлюцинацию, повидимому, не могло быть разумного ответа, однако
действие ее на  него вряд  ли заслуживало презрения. Но, не зная ничего, что
могло  бы облегчить страдания старца, я  снова  сказал, что  обоим  нам надо
уходить из конторы.
     Послушавшись,  он  поднялся наконец с  моей  конторки и  позволил  мне,
полуприподняв, поставить его  на  пол.  Исступление  горя  лишило его языка;
свежесть  слез отмочила кору горя. Память умерла в нем, по крайней мере,  ее
связная часть. -- Я сделал это, -- бормотал он, когда я вел его к двери,-- я
-- сапожник из Иерусалима. Я вывел его  на тротуар и при более сильном свете
увидел, что  лицо его  иссушено, морщинисто и  искажено печалью, которая  не
могла быть результатом  одной лишь жизни. И вдруг в темном небе мы  услышали
резкий крик каких-то  больших  пролетающих птиц. Мой Вечный Жид поднял руку,
наклонив при этом голову в сторону.
     -- Семь Свистунов,--сказал он, как бы представляя давнишних друзей.
     -- Дикие гуси,--ответил я, но  признаюсь, что определить их  число было
выше моих сил.
     --  Они всюду следуют за мной,--сказал он.--Так было приказано! То, что
вы  слышите,--души семи евреев, помогавших при  распятии. Иногда они  бывают
куликами, иногда гусями, но вы всегда увидите их летящими туда, куда я иду.
     Я  стоял, не  зная,  как  распрощаться.  Я  посмотрел  вниз  по  улице,
переступил с ноги  на  ногу,  снова оглянулся и почувствовал, что волосы мои
становятся  дыбом. Старик  пропал. Вскоре волосы  мои  опустились,--я смутно
видел,  как  он удалялся з  потемках. Но  шел он  так  быстро  и  беззвучно,
походкой настолько не соответствующей его возрасту, что спокойствие мое было
не совсем восстановлено, хотя я  и не  знал,  почему. В тот вечер я  был так
безрассуден, что снял со своих скромных полок несколько покрытых пылью книг.
Я тщетно искал "Hermippus Redivvus", и "Salathiel", и  "Pepis Collection". А
затем в книге,  озаглавленной "Гражданин Мира", и  в другой, вышедшей двести
лет назад, я напал на то, что искал.
     Майкоб Адер,  действительно,  посетил  Париж  в  1643 году  и рассказал
"Турецкому  Шпиону"  необыкновенную  историю. Он  претендовал на то,  что он
Вечный Жид, и что...
     Тут я заснул, так  как мои редакторские обязанности в этот день были не
легки.

     Судья Хувер был кандидатом "Трубы" в члены  конгресса. Имея  надобность
переговорить с ним, я зашел к нему рано на следующий день. Мы пошли вместе в
город по маленькой уличке, которой я не знал.
     -- Слыхали вы когда-нибудь о Майкобе Адере?-- спросил я его, улыбаясь.
     --  Да,  конечно,--  ответил  судья:--  кстати,  это  напомнило  мне  о
башмаках, находящихся у него в починке. Вот его лавчонка!

     Судья Хувер  зашел в грязную маленькую лавчонку. Я посмотрел на вывеску
и  увидел  на  ней надпись:  "Майк  О'Бадер,  сапожный и  башмачный мастер".
Несколько диких гусей с резким криком пролетело в вышине. Я  почесал за ухом
и нахмурился, а затем вошел в лавку.
     Мой  Вечный  Жид сидел  на  табурете и  тачал подметки. Он  был вымочен
росой, запачкан травой, нечесан  и жалок, и на  лице  его все еще  виднелась
необъяснимая горесть, проблематичная печаль и эзотерическая скорбь, которая,
казалось, могла быть написана только пером веков.
     Судья Хувер  вежливо  спросил о своих ботинках. Старый сапожник  поднял
глаза и  отвечал  довольно здраво. Он  несколько дней  был болен, сказал он.
Завтра ботинки будут  готовы.  Он  посмотрел на меня, и  я  заметил,  что не
оставил следа в его памяти. Мы вышли и направились своей дорогой.
     -- У  старого Майка,--сказал кандидат,-- опять  был припадок  запоя. Он
регулярно каждый месяц напивается до бесчувствия, но он хороший сапожник.
     -- его история?--спросил я.
     -- Виски,--коротко ответил судья Хувер. -- Это объясняет все.
     Я смолчал, но  не удовольствовался этим объяснением. Когда представился
случай, я спросил о нем старика Селлерса, который жил у меня на хлебах.
     -- Майк О'Бадер уже  шил  башмаки в Монтополисе,  когда я приехал  сюда
пятнадцать лет  назад. Я догадываюсь, что горе его от виски. Раз  в месяц он
сбивается с пути и остается в  таком  виде  неделю. Он воображает,  что  был
еврейским разносчиком и всем об этом рассказывает. Никто не хочет его больше
слушать.  Когда же  трезв -- он  не  дурак. У него  много книг в комнатке за
лавкой, и он читает их.  Я  думаю, что  все  его горе в виски.  Но  я не был
удовлетворен. Мой Вечный Жид все еще не был верно сконструирован для меня. Я
нахожу, что  женщинам  не  следует выдавать монополию  на все  любопытство в
мире. И когда самый старый обитатель Монтополиса (на девяносто двадцаток лет
моложе  Майкоба  Адера)  зашел  ко мне  по  газетному  делу,  я направил его
непрерывную  струю  воспоминаний  в сторону  неразгаданного башмачника. Дядя
Эбнер  был  всеобщей  историей  Монтополиса,  переплетенной  в коленкор.  --
О'Бадер,--задребезжал  он,--явился  сюда  в  69  году. Он был первым здешним
сапожником. Его теперь считают временно помешанным. Но он никому  не вредит.
Я думаю,  что пьянство повлияло на его мозг. Скверная  штука -- пьянство.  Я
очень старый человек, сэр, и никогда не видел добра от пьянства.
     --  Не  было  ли  у  Майка  О'Бадера какой-нибудь  горестной потери или
несчастия? -- спросил я.
     -- Подождите. Тридцать  лет назад было что-то в этом роде.  Монтополис,
сэр, в то время был очень строгим городом. У Майка О'Бадера тогда была дочь,
очень красивая  девушка.  Она  была слишком веселого нрава для  Монтополиса,
поэтому в  один прекрасный день она  ушла в другой город, вернее, сбежала  с
цирком. Через два года она вернулась навестить Майка, разодетая, в кольцах и
драгоценностях. Он  не хотел ее знать,  и она временно  поселилась  где-то в
городе. Думаю, что мужчины ничего бы на это не возразили, но женщины взялись
за то, чтобы мужчины выселили девушку.
     И вот однажды ночью решили выгнать ее. Толпа  мужчин и женщин выставила
ее  из  дома и  погналась  за ней  с палками и камнями.  Она побежала к дому
своего отца и  умоляла о помощи. Майк отворил, но когда увидел,  кто это, то
ударом кулака бросил ее на землю захлопнул дверь.
     Толпа продолжала травить ее, пока она не выбежала совсем за город. А на
следующий день ее нашли утопившейся в пруду у Хенторовской мельницы.

     Я откинулся  на  спинку моего  невертящегося винтового стула  и,  точно
мандарин, ласково кивнул головой моему горшочку с клейстером.
     --  Когда  у  Майка запой,-- продолжал дядя  Эбнер, разболтавшись,-- он
воображает себя Вечным Жидом.
     -- Он и есть Вечный Жид,-- сказал я, продолжая кивать головой.


     О.Генри. Коварство Харгрэвса

     Когда  майор  Пендельтон  Тальбот  и  его  дочь,  мисс  Лидия  Тальбот,
переселились  на жительство в Вашингтон, то избрали  своим  местопребыванием
меблированный дом,  удаленный на пятьдесят  ярдов от  одной из  самых  тихих
авеню. Это  было  старомодное  кирпичное здание  с  портиком, поддерживаемым
высокими белыми колоннами. Двор был  затенен стройными  акациями и вязами, а
катальпа во время цветения  засыпала траву дождем розово-белых  цветов. Ряды
высоких буксовых кустов окаймляли решетку и дорожки. Тальботам нравился этот
южный стиль дома и вид местности. В этом приятном частном меблированном доме
они  наняли  комнаты,  в  число  которых  входил  кабинет  майора  Тальбота,
заканчивавшего  последние главы  своей  книги  "Анекдоты  и воспоминания  об
Алабамской армии, суде и адвокатуре".
     Майор Тальбот был представителем старого-старого  Юга. Настоящее  время
имело  мало  интереса или  достоинств в его глазах.  Мысли  его  жили в  том
периоде  до  гражданской  войны,   когда  Тальботы  владели  тысячами  акров
прекрасной земли для хлопка и рабами для возделывания ее; тогда их фамильный
дом с королевским гостеприимством открывал свои двери гостям  и аристократии
Юга.  Из этого периода он сохранил всю  свою гордость и строгость в вопросах
чести, старинную  и  церемонную вежливость и  -- подумайте! --  гардероб. За
последние пятьдесят лет, наверное, нельзя было сшить такую одежду. Майор был
высокого   роста,   но,   когда   он  делал   то  удивительное   архаическое
коленопреклонение,  которое  называл поклоном, фалды его  сюртука  подметали
пол.  Это  одеяние поразило  даже  Вашингтон,  который  давно  уже  перестал
смущаться камзолами и широкополыми ь шляпами членов конгресса с Юга. Один из
жильцов  дома  назвал  его  сюртук Father  Hubbard, и,  действительно, был с
короткой талией и широк в подоле.

     Но, несмотря  на  странную  одежду,  на  громадную  площадь  груди  его
гофрированной  рубашки, на узкий черный галстук ленточкой с вечно съезжающим
на бок бантом, -- в избранном меблированном доме м-с Вердемэн майора любили,
хоть и  посмеивались  над ним немного. Молодые департаментские  клерки часто
"заводили"  его, как они говорили, т.-е. наводили на  тему, наиболее дорогую
ему: история и традиции его любимого южного края.

     В  течение  разговора  он  часто   приводил  цитаты   ио  "Анекдотов  и
воспоминаний". Но клерки очень осторожно скрывали свои побуждения,  так как,
несмотря на свои  шестьдесятвосемь лет, майор  мог привести в замешательство
самого смелого из них упорным взглядом своих проницательных серых глаз.

     Мисс Лидия была толстенькая старая дева 35 лет, с гладко  причесанными,
крепко закрученными волосами, которые ее старили.
     Она тоже была старомодной, но довоенная слава не излучалась от нее так,
как от майора. Она отличалась бережливостью и здравым смыслом, распоряжалась
финансами  семьи и  встречала всех приходящих  со  счетами, Майор смотрел на
счета  за  стол  и  стирку,  как  на  презренные жизненные  неудобства.  Они
продолжали поступать так часто  и  так упорно! Майору хотелось знать: почему
их нельзя собрать воедино и заплатить  сразу в подходящее время,---например,
когда "Анекдоты и воспоминания" будут напечатаны, и деньги  за них получены?
Мисс Лидия в  таких  случаях  спокойно продолжала шить и говорила: "Мы будем
платить  попрежнему, пока хватит денег, а затем,  может быть, им и  придется
ждать уплаты сразу".

     Большинство  столовников м-с  Вердемэн  отсутствовали  в  течение  дня,
потому что все они  были или  департаментские клерки,  или деловые люди,  но
один  из них бывал дома  очень много  -- с утра  до вечера. Это был  молодой
человек, по имени Генри Хопкинс  Харгрэвс, -- все в доме называли его полным
именем, -- служивший в одном из  популярных водевильных театров. Водевиль за
несколько  лет поднялся  до  почтенного  уровня,  а  м-р Харгрэвс был  таким
скромным и  воспитанным человеком,  что  мс Вердемэн не находила  возражений
против внесения его в список своих пансионеров.

     В  театре  Харгрэвс  был  известен,  как имитатор  разных диалектов,  с
большим репертуаром немецких, ирландских, шведских и негритянских рассказов.
Но м-р Харгрэвс был честолюбив  и  часто говорил о своем  страстном  желании
выступить в настоящей комедии.

     Молодой человек, повидимому, очень  полюбил майора  Тальбота.  Когда бы
этот  джентльмэн  ни  начинал  делиться  своими  воспоминаниями  об  Юге или
повторять  некоторые  характерные  анекдоты,  Харгрэвс  всегда  был  тут   и
внимательно все слушал.

     Некоторое  время майор намеревался отклонить авансы "актеришки", как он
конфиденциально называл его, но приятные манеры молодого человека и его ярко
выраженное  внимание  к  рассказам  майора  вскоре  совсем  покорили  сердце
старика. Прошло немного времени, и они уже казались старыми товарищами. Днем
майор  неизменно садился  читать  ему отрывки  из  своей  книги. При  чтении
анекдотов Харгрэвс никогда  не забывал смеяться там,  где нужно  было. Майор
счел  нужным  заявить  мисс  Лидии,  что  у  молодого  человека удивительное
понимание и приятное почтение к старому режиму. И когда начинались разговоры
об этих старых временах,  то майор Тальбот любил говорить, а  м-р Харгрэвс--
слушать. Как большинство стариков, любящих  говорить о прошлом, майор охотно
задерживался на деталях. Описывая великолепное, почти царское житье  прежних
плантаторов,  он часто останавливался, чтобы вспомнить имя негра, державшего
его лошадь, или точную дату некоторых мелких происшествий, или же количество
тюков хлопка, собранных в таком-то году. Но Харгрэвс никогда  не обнаруживал
при этом признаков нетерпения и не утрачивал интереса. Напротив, он  задавал
вопросы на разнообразные темы, связанные с жизнью того времени, и никогда не
оставался без готового ответа.

     Охоты на лисиц, ужины и кутежи в  негритянском квартале, банкеты в зале
плантаторского  дома,  когда  приглашения  рассылались  на  пятнадцать  миль
вокруг, случайные междоусобия с окрестным дворянством, дуэль майора с Рэсбон
Кульбертсоном из-за Китти Чамерс, которая впоследствии вышла замуж за Суйета
из Южной Каролины, частные  гонки  яхт на  сказочные суммы в  бухте  Мобиле,
странные  верования, характерные  привычки,  верность  и  честность  прежних
рабов, -- вот темы, которыми майор и Харгрэвс увлекались целыми часами.

     Иногда поздно ночью, когда молодой человек поднимался в свою комнату по
возвращении из  театра, майор появлялся в дверях своего кабинета и кивал ему
с лукавым  видом.  Войдя, Харгрэвс .находил на небольшом столике  графинчик,
сахарницу, фрукты и большой пучок свежей зеленой мяты.

     -- Мне пришло в голову,-- начинал майор (всегда очень церемонно),-- что
вы  нашли,  может-быть,  свои   обязанности  в...  на  месте  ваших  занятий
достаточно трудными, и поэтому мне захотелось дать вам  возможность  оценить
то, о чем, вероятно, думал поэт, когда писал "Сладкий восстановитель усталой
природы",-- один из наших южных напитков.

     Для  Харгрэвса было наслаждением  смотреть, как  майор приготовлял этот
напиток. Принимаясь за дело,
     старик равнялся  с  артистами,  при чем никогда не изменял приемов. Как
осторожно  он растирал мяту! С каким утонченным изяществом отмерял составные
части! С какой нежной заботливостью дополнял смесь багровым плодом, пылающим
на  зеленой  бахроме! С каким гостеприимством  и грацией  он затем предлагал
питье, когда выбранные им соломинки уже были погружены  в  звенящую глубину!
Месяца через четыре их  пребывания  в  Вашингтоне,  как-то утром, мисс Лидия
сделала открытие, что у них почти нет денег.
     "Анекдоты и воспоминания" были закончены, но издатели не набросились на
это  собрание  образцов  алабамского  ума  и остроумия.  Арендная  плата  за
небольшой дом, которым они еще  владели в Мобиле,  два месяца не  поступала.
Через  три  дня надо было  платить  за  стол.  Мисс Лидия  позвала  отца  на
консультацию.
     --  Нет денег?--сказал он с  удивленным видом.-- Ужасно надоедливы  эти
частые  разговоры о  таких  пустяках. В самом деле, я... Майор  обыскал свои
карманы. Он  нашел только бумажку в два доллара, которую  положил обратно  в
жилетный карман.
     -- Мне нужно  заняться этим немедленно,  Лидия,-- сказал  он.--Дай мне,
пожалуйста,  зонтик, я сейчас же пойду в  город. Член  конгресса  от  нашего
округа, генерал Фельгум, несколько дней тому назад обещал мне употребить все
свое влияние на то,  чтобы моя книга была  напечатана  в  скором  времени. Я
сейчас же пойду в его гостиницу и узнаю, какие меры были приняты. Мисс Лидия
с  грустной улыбкой наблюдала, как он застегнул  свой Father Hubbard и ушел,
остановившись предварительно в дверях, чтобы, как  всегда, отвесить глубокий
поклон.
     Он вернулся  в сумерках.  Оказалось, что член  конгресса Фельгум  видел
издателя, у которого находилась  рукопись майора. Издатель  заявил, что если
"Анекдоты и пр." тщательно сократить, почти  на половину исключить партийные
и классовые предрассудки, которыми окрашена книга от начала до конца, то  он
согласился бы издать ее.
     Майор  был  в бешенстве,  но  овладел  собой,  согласно  своему кодексу
поведения, как только оказался в присутствии мисс Лидии.

     -- Нам необходимы деньги,-- сказала мисс Лидия,  с легкой морщинкой над
носом: --  дайте мне  те два  доллара, я пошлю  сейчас  же  телеграмму  дяде
Ральфу.
     Майор вынул  из верхнего жилетного кармана маленький конвертик и бросил
его на стол.
     --  Может-быть,  это неблагоразумно,--кротко сказал  он,-- но сумма эта
была так мала,  что я  купил  билеты в  театр на сегодня. Идет новая военная
драма, Лидия. Я  подумал,  что тебе доставит удовольствие быть  на первом ее
представлении   в  Вашингтоне.  Мне   говорили,  что  Юг   очень  симпатично
представлен  в  этой  драме.  Сознаюсь,  что  я  сам  охотно  посмотрю   это
представление.
     Мисс Лидия в безмолвном отчаянии всплеснула руками...

     Однако,  раз билеты  были куплены, надо  было  ими воспользоваться. И в
этот вечер, когда они сидели в театре и слушали полную огня увертюру, даже у
мисс  Лидии  заботы   временно   отодвинулись  на  второй  план.  Майор,   в
безукоризненном  белье, в своем необычайном камзоле, видном только там,  где
он  был плотно застегнут, с белыми гладко зачесанными волосами, имел, право,
чрезвычайно изящный  и  аристократический  вид... Открывая типичную  картину
южных плантаций, взвился занавес для первого акта "Цветка Магнолии".
     --  Смотрите,--  воскликнула  мисс  Лидия,  подталкивая отца  локтем  и
указывая на программу.
     Майор надел очки и прочел в списке действующих  лиц  строку, на которую
указывала его дочь.
     ... Полковник Уебстер Кальхун... Г. Хопкинс-Харгрэвс,

     -- Это  наш м-р Харгрэвс! -- сказала мисс Лидия:-  это,  вероятно,  его
первое выступление в... как  он называет ее... комедии. Я  так рада за него.
Только во втором акте появился на сцене  полковник Уебстер Кальхун. При  его
выходе майор  Тальбот  громко фыркнул, уставился на него глазами и оледенел.
Мисс  Лидия  издала  легкий  двусмысленный писк и смяла  в руках  программу.
Полковник Кальхун  был изображен настолько  похожим  на майора Тальбота, как
одна  горошинка  похожа  на другую. Длинные, редкие волосы,  завивающиеся на
концах, аристократический нос  в виде клюва, широкая, мягкая грудь  рубашки,
галстук лентой с бантом почти у  уха,--все  было скопировано самым детальным
образом.  И,  наконец, в  довершение  всего, на  нем был двойник  майорского
камзола,   который  предполагался   единственным.   С   высоким  воротником,
мешковатый, с узкой талией, с широкими  полами, на фут длиннее спереди,, чем
сзади, это одеяние не могло  быть снято с другого  образца. Начиная с  этого
момента, майор и мисс Лидия сидели, как околдованные, и смотрели на имитацию
гордого  Тальбота,  протащенного  через  возмутительную  грязь   "развратной
сцены", как выражался впоследствии майор.
     М-р  Харгрэвс хорошо воспользовался благоприятным для  него случаем. Он
уловил в  совершенстве мелкие особенности речи, акцент и интонации майора, а
также и его напыщенную вежливость,--преувеличивая  все для нужд сцены. Когда
он исполнил удивительный поклон, который, как  наивно  воображал  майор, был
верхом   всех   приветствий,   публика   внезапно    разразилась    громкими
аплодисментами. Мисс Лидия сидела  неподвижно,  не  смея взглянуть на  отца.
Иногда ближайшей к  нему  рукой  она  закрывала  щеку, как бы пряча  улыбку,
которую  не могла вполне подавить, несмотря на  возмущение. Кульминационного
пункта  имитация  Харгрэвса достигла  в  третьем акте. Это  была сцена,  где
полковник Кальхун принимает нескольких соседей в своей "берлоге".
     Стоя  у стола,  посреди  сцены,  окруженный друзьями,  он  говорит  тот
неподражаемый,  характерный,  бессвязный  монолог, который так  известен  по
"Цветку  Магнолии"; в то же  время он ловко приготовляет мятный  напиток для
гостей.

     Майор  Тальбот, сидя  спокойно, но бледный от негодования, слышал,  как
передавались его лучшие рассказы, как  излагались его любимые теории и темы,
и   как  заменены,  преувеличены   и   искажены  основы   его  "Анекдотов  и
воспоминаний".
     Его  любимый  рассказ  о  дуэли с  Рэсбон Кульбертсоном  также  не  был
пропущен и передан с большим огнем и увлечением, чем это делал сам майор.

     Монолог  кончался  изысканной,  очаровательной,  маленькой  лекцией  об
искусстве делать мятный напиток,  иллюстрируемой  действием. Тут  тонкое, но
яркое  искусство  Тальбота было  воспроизведено до  мельчайших подробностей,
начиная с его  изящного обращения с душистой травой ("на одну тысячную часть
больше давления, джентльмены, и вы  вытянете горечь  вместо аромата из этого
дарованного небом растения") до заботливого выбора соломинок.

     По окончании  этой  сцены в публике  поднялся неистовый  гул одобрения.
Изображение типа  было настолько точно, верно и полно, что главные персонажи
в  пьесе  были  забыты.  После  повторных  вызовов  Харгрэвс  появился  пред
занавесом и  раскланялся, при чем его еще мальчишеское лицо  радостно горело
от сознания успеха.
     Мисс  Лидия, наконец, повернулась и взглянула  на  майора.  Его  тонкие
ноздри двигались,  как жабры  у рыбы.  Он  оперся обеими дрожащими руками на
подлокотники кресла, собираясь встать.
     -- Пойдем, Лидия,--сказал он негодующе:-- это ужасное кощунство!
     Прежде, чем он успел встать, она толкнула его обратно на место.
     -- Мы останемся до конца,-- заявила она.-- Неужели же вы хотите сделать
рекламу копии,  показав  оригинал камзола?  Таким образом,  они  остались до
конца.  Успех  Харгрэвса  заставил,  очевидно, его поздно лечь,  так как  на
следующий день он не появился  ни к  завтраку, ни к обеду. Около  трех часов
дня он постучал в дверь майора Тальбота. Майор открыл ее, и Харгрэвс вошел с
полными руками  утренних газет,--слишком поглощенный  своим  успехом,  чтобы
заметить что-нибудь необычное в поведении майора.
     -- Я их всех вчера ночью захватил,  майор,-- начал  он, ликуя.--Я пожал
обильную жатву и еще увеличу ее, так как я  надеюсь... Вот  что напечатано в
"Почте": "Концепция и изображение южного полковника прежнего времени, с  его
бессмысленным велеречием, эксцентричным нарядом, причудливыми  выражениями и
фразами, съеденной молью фамильной гордостью и, в действительности, человека
с  добрым сердцем, строгим чувством  чести  и милой  простотой  --  является
лучшим  воспроизведением  характерной  роли  на  современной  сцене.  Сюртук
полковника  Калхуна  сам по  себе  -- гениальное произведение. М-р  Харгрэвс
захватил публику".
     -- Как вам это нравится, майор? Недурно для дебютанта?
     --  Я  имел честь,--голос майора звучал зловеще  холодно,-- видеть ваше
замечательное исполнение сэр, вчера вечером.
     Харгрэвс смутился.
     -- Вы были  там? Я не знал, что вы... я не  знал,  что вы любите театр.
Послушайте,  майор Тальбот, не обижайтесь.  Я сознаюсь,  что  получил от вас
много  ценных  сведений  для  этой роли.  Но  ведь это тип,  а  не личность.
Доказательство тому  -- впечатление, произведенное на публику. Ведь половина
театра -- южане; они узнали знакомый тип.
     --  М-р  Харгрэвс,--  сказал  майор, продолжая стоять.-- Вы нанесли мне
несмываемое  оскорбление,  выставив  меня в  смешном виде.  Вы возмутительно
злоупотребили моим доверием и  гостеприимством и отплатили  злом  за  добро.
Если  бы я был уверен в  том, что вы обладаете хоть малейшим понятием о том,
что  такое поведение дворянина, и имели  бы на то право, я  бы вызвал вас на
дуэль, несмотря на мою старость. Прошу вас оставить комнату, сэр.

     Актер казался немного растерянным  и, как будто, не  мог  понять полное
значение слов майора.
     --  Мне, право, жаль, что вы обиделись,-- сказал он  с  сожалением.--Мы
здесь, на  севере,  смотрим  на  вещи  иначе, чем вы,  южане. Я  знаю людей,
которые откупили бы полтеатра, только бы их личность была выведена на сцене,
и публика могла бы узнать их.
     -- Они не из Алабамы, сэр, -- надменно произнес майор.
     -- Может быть, и нет. У меня очень хорошая память, майор. Позвольте мне
привести  несколько строк из вашей же книги. В  ответ на тост, произнесенный
на  банкете в Милледжевиле, кажется  вы сказали  и  намерены были напечатать
следующие слова:
     "У северянина  совсем нет  чувства  или пыла,  за  исключением случаев,
когда  чувства  могут  быть использованы  для  его  коммерческих  выгод.  Он
перенесет  без злобы всякое покушение на  честь, как его собственную, так  и
дорогих ему людей, если это покушение  не имеет следствием крупную  денежную
потерю.
     Когда  он  благотворительствует, то дает щедрой рукой, но  об этом надо
кричать повсюду и записать на меди..."

     --  Как вы думаете, это изображение лучше,  чем изображение  полковника
Кальхуна, которого вы видели вчера?
     -- Это описаиие.-- ответил майор, нахмурившись,-- имеет свои основания.
Некоторое преу... ширина должна быть допущена в публичных речах.
     -- И в публичной игре! -- возразил Харгрэвс.
     -- Это совсем  не  то,-- настаивал  неумолимо майор:--  это была личная
карикатура. Я безусловно отказываюсь пренебречь этим, сэр.
     --  Майор  Тальбот,--сказал  Харгрэвс  с пленительной улыбкой,  --  мне
хотелось  бы, чтобы вы поняли меня. Мне хотелось  бы,  чтобы вы знали, что у
меня и в мыслях не было оскорбить вас. В моей профессии мне принадлежит весь
мир. Я беру, что хочу и что могу, и возвращаю все это со сцены. Теперь, если
хотите, оставимте  это дело. Я пришел  к  вам по другому делу.  Мы несколько
месяцев были  хорошими друзьями, и я хочу рискнуть еще  раз оскорбить вас. Я
знаю,  что  у  вас  денежные затруднения.  Безразлично, как я  это  знаю.  В
меблированном доме  трудно сохранить это в тайне. Мне хотелось бы помочь вам
выйти из  беды. Сам я  тоже часто бывал в таком положении. Я получал хорошее
жалованье  весь сезон и скопил немного денег. Я  охотно предоставлю  вам две
сотни или даже больше, пока вы получите...
     --  Довольно,-- скомандовал  майор,  протянув руку:--  повидимому,  моя
книга  не  лгала. Вы думаете,  что ваш  денежный пластырь  затянет все раны,
нанесенные моей чести.  Я ни в коем  случае не взял бы  денег  от случайного
знакомого.  Что же  касается вас,  сэр, то  я  скорее умер бы  с голоду, чем
согласился  бы  на ваше  оскорбительное  предложение  финансовой  ликвидации
обстоятельств,  о  которых  мы  говорили. Повторяю  мою  просьбу, касающуюся
вашего ухода из комнаты.
     Харгрэвс удалился, не сказав больше ни слова. Он  в тот же день покинул
и меблированный  дом,  переехав,  как объяснила миссис Вердемэн  за  ужином,
ближе к театру, в нижнюю часть города, где "Цветок Магнолии" должен был итти
целую  неделю.  Положение майора Тальбота и мисс Лидии  было критическое.  В
Вашингтоне не было  никого,  к  кому совестливость  майора  позволила бы ему
обратиться за  займом.  Мисс Лидия написала письмо  дяде Ральфу, но было под
сомнением:  позволят ли стесненные обстоятельства  родственника  оказать  им
помощь? Майор был принужден  весьма сконфуженно извиниться пред м-с Вердемэн
в  задержке платежа  за стол, ссылаясь на неаккуратное поступление "арендной
платы".

     Помощь пришла из совершенно неожиданного источника.
     В  конце  дня  привратница поднялась  наверх  и  сообщила,  что  майора
Тальбота  желает  видеть  старик-чернокожий. Майор попросил  прислать  его в
кабинет. Вскоре в дверях, кланяясь и шаркая неуклюжей ногой, появился старый
негр  со  шляпой в  руках.  Он был очень  прилично одет  в мешковатый черный
костюм.   Его   большие,   грубые  башмаки  сияли   металлическим   блеском,
напоминающим  блеск  печи. Густая шерсть над его головой была седой -- почти
белой. Трудно определить годы  негра, перевалившего за средний возраст. Этот
негр мог быть тех же лет, что и майор Тальбот.

     -- Поручусь, что вы не узнаете меня, масса Пендльтон,-- были его первые
слова.
     При этой старой манере обращения, майор встал и пошел к нему навстречу.
Без сомнения,  то  был один из чернокожих  с плантации, но все они  были так
далеко рассеяны, что он теперь не мог припомнить лицо и голос...
     -- Боюсь,  что,  действительно,  так, если  вы только  не поможете  мне
вспомнить,-- ласково сказал он.
     -- Помните вы  Синди'ного  Мозе, масса Пендльтон,  что мигрировал сразу
после войны?
     -- Подождите,-- сказал майор,  потирая лоб кончиками  пальцев. Он любил
вспоминать все, связанное  с этим дорогим для него временем. -- Синди! Мозе?
-- соображал он.  -- Вы служили при лошадях, выезжали жеребчиков? Да, теперь
припоминаю. После сдачи вы приняли  имя  -- не  торопите  меня -- Митчель, и
отправились на Запад в Небраску?
     -- Да, да, сэр! -- лицо старика  расплылось  в восторженную  улыбку. --
Это так! Это я Нюбраска. Это  я Мозе Митчель.  Старый дядя Мозе Митчель, как
меня сейчас зовут. Старый барин,  ваш отец дал мне пару молодых мулов, когда
я уезжал... Помните тех жеребят, масса Пендльтон?
     -- Я что-то не припоминаю  жеребят, -- сказал майор:-- вы знаете, что я
женился в первый год войны и жил  в поместьи Фоллинсби? Но садитесь же, дядя
Мозе. Рад видеть вас. Надеюсь, что дела ваши хорошо идут?
     Дядя Мозе сел на стул, положив шляпу осторожно на пол.
     -- Да,  сэр,  за последнее время дела  идут прекрасно. Когда я в первый
раз  приехал в Нюбраску, весь народ сбежался смотреть тех мулов. Таких мулов
не видывала Нюбраска. Я  продал их за триста долларов... Да, сэр, за триста.
На них  я открыл кузницу  и  заработал деньги и купил себе  землю. Я  с моей
старухой  воспитали семь ребят,  и все  они здоровы,  за исключением  двоих,
которые  умерли. Четыре  года  назад проложили  железную дорогу  и выстроили
город совсем рядом с моей землей. Теперь, масса Пендльтон, дядя Мозе ценится
в одиннадцать тысяч долларов деньгами, имуществом и землей.
     -- Рад слышать об  этом, -- сердечно сказал майор.-- Очень рад  слышать
это.
     -- А ваш ребеночек, масса Пендльтон, что вы звали мисс Лидди? Поручусь,
что эта крошка так выросла, что ее и узнать нельзя.
     Майор подошел к двери и позвал:
     --  Лидия, дорогая,  не  зайдешь ли  ты сюда? Мисс Лидия, действительно
выросшая и немного утомленная, явилась из своей комнаты.
     -- Боже мой! Что я говорил! Я знал, что этот ребенок должен был здорово
вырасти. Вы помните дядю Мозе, детка?
     -- Это--Мозе тетки  Синди,-- объяснил  майор.-- Он уехал из Сеннимид на
Запад, когда тебе было два года.
     -- Ну,--сказала  мисс Лидия,-- трудно  ожидать, чтобы я  запомнила вас,
дядя Мозе. И, как вы говорите, я "здорово выросла", и уже давно... Но я рада
видеть вас, хотя и не могу вспомнить.

     И,  действительно, она была рада так же,  как и  майор.  Что-то живое и
осязаемое пришло и  соединило их со счастливым  прошлым. Они сидели втроем и
говорили  о старых временах, при чем майор и дядя Мозе поправляли и поощряли
друг друга в воспоминаниях о плантациях, старых временах и картинах былого.

     Майор осведомился, что старик делает так далеко от дома.
     -- Дядя Мозе--д е л и  к а т,-- объяснил он,-- д е л и к а т на большой
баптистской конвенции в этом городе. Я никогда не проповедывал, но так как я
один из старшин церкви и могу оплатить свои издержки, то меня и послали...
     -- А как же вы узнали, что мы в Вашингтоне?-- спросила мисс Лидия.
     -- Есть такой  человек,  который служит в отеле, где  я остановился; он
приехал из Мобиля. Он  сказал мне, что видел, как масса Пендльтон выходил из
этого дома как-то утром.
     --  Я  пришел  затем,--продолжал  дядя  Мозе,  залезая в карман,--чтобы
повидать моих  соотечественников...  и чтобы  заплатить еще массе Пендльтону
мой долг.
     -- Мне долг?--удивленно сказал майор.
     -- Да, триста долларов! --  Он  вручил  майору пачку бумажек.-- Когда я
уезжал, старый  масса  сказал:  "Бери этих  мулов,  Мозе, и,  когда будешь в
состоянии, заплати за них". Да, это были его слова. Война разорила и старого
массу. Так как он  давно умер,  то долг переходит к массе Пендльтону. Триста
долларов! Дядя Мозе теперь может заплатить. Когда железная дорога купила мою
землю,  я  решил  заплатить за мулов. Считайте деньги, масса  Пендльтон.  За
столько я продал мулов! Да!

     В  глазах майора Тальбота стояли слезы. Одной  рукой он  мял руку  дяди
Мозе. а другую положил ему на плечо,
     --  Дорогой, верный  слуга, -- сказал  он  нетвердым  голосом:  -- я не
стыжусь сказать тебе,  что  масса Пендльтон истратил  свой  последний доллар
неделю  назад.  Мы примем эти  деньги,  дядя  Мозе,  примем деньги,  которые
являются  некоторым  образом платой, а  также знаком  верности и преданности
слуг  старого  режима.  Лидия, дорогая  моя, возьми  деньги.  Ты  лучше меня
сумеешь истратить их.
     --  Возьмите их, милочка,-- сказал дядя Мозе:--это вам принадлежит, это
тальботовские  деньги.  После  ухода  дяди  Мозе, мисс  Лидия  заплакала  от
радости,  а майор повернулся  лицом в угол  и, как  вулкан, стал курить свою
глиняную трубку. В последующие дни Тальботы  вновь обрели  мир и довольство.
Лицо мисс Лидии утратило свой усталый вид. Майор появился в новом сюртуке, в
котором был  похож на восковую фигуру,  олицетворявшую память  о его золотом
веке.  Другой  издатель,  прочитавший  рукопись  "Анекдотов и воспоминаний",
нашел, что  с  небольшими поправками,  при  менее резком  тоне  в некоторых,
наиболее эффектных  местах, из нее можно сделать действительно  интересную и
ходкую книгу.
     Вообще  положение  создалось отрадное, и не без надежд, которые  иногда
слаще исполнившихся благ.
     Однажды,  приблизительно через неделю  после  свалившейся на них удачи,
прислуга  принесла в комнату мисс  Лидии письмо на ее имя. По почтовой марке
видно было, что оно из Нью-Йорка. Не зная никого в этом  городе, мисс Лидия,
удивленная,  с  легким  волнением, села за  свой  стол  и  ножницами открыла
письмо. Вот что она прочла:
     "Дорогая мисс Тальбот!
     Думаю, что вы  будете рады узнать  о  моей  удаче. Я  получил  и принял
предложение на двести долларов в неделю от одного нью-йоркского  постоянного
театра -- Играть полковника Кальхуна в "Цветке Магнолии".
     "Есть еще что-то, о чем вам следует знать. Думаю, что лучше не говорить
об  этом  майору  Тальботу. Мне очень  хотелось отплатить чем-нибудь  за  ту
большую  помощь,  которую он  оказал  мне  при изучении  роли  и  за  дурное
настроение,  в которое  я  его  привел.  Он  отказался от моей  помощи, но я
выполнил  свое  намерение другим  способом. Я  легко могу обойтись без  этих
трехсот долларов.
     "Искренно ваш Г. Хопкинс-Харгрэвс".
     "Р. S. Как я сыграл дядю Мозе?"

     ...Майор Тальбот проходил через вестибюль, увидел открытую к мисс Лидии
дверь и остановился.
     --  Есть  почта  для  нас, дорогая  Лидия? --  спросил он.  Мисс  Лидия
спрятала письмо в складках платья.
     -- Получена  "Мобильская Хроника", --  поспешно  сказала она: -- газета
лежит на столе в вашем кабинете.


     О.Генри. Дайте пощупать ваш пульс!

     Я пошел к доктору.
     --  Сколько времени вы не вводили алкоголя в своей организм? -- спросил
он.
     Повернув голову в сторону, я ответил:
     -- О, очень давно!
     Доктор  был молодой.  Этак  от  двадцати до сорока лет. Он  носил носки
гелиотропового  цвета,  но   выглядел,  как  Наполеон.  Мне  он  чрезвычайно
понравился.
     --  Теперь,-- сказал  он,--  я  покажу  вам действие  алкоголя  на ваше
кровообращение.
     Он  обнажил  мою левую  руку до локтя,  вынул бутылку  виски и  дал мне
выпить. Он стал еще более похожим на  Наполеона. Мне он нравился еще больше.
Затем  он положил плотный  компресс на  верхнюю  часть  моей  руки, пальцами
остановил пульс и нажал резиновый  шар, соединенный со стоявшим на подставке
аппаратом, похожим  на  термометр. Ртуть прыгала вверх  и вниз  и как  будто
нигде  не  останавливалась, но  доктор  сказал,  что  она показывает  двести
тридцать семь или сто шестьдесят пять, или еще что-то в этом роде.
     --   Теперь  вы  видите,--  сказал  он,--  как  алкоголь  действует  на
кровообращение?
     --  Поразительно,--  сказал   я:  --  но  считаете  ли  вы   этот  опыт
достаточным? Не попробуем ли другую руку?
     Нет,  он  не согласен.  Затем  он схватил  мою  руку.  Я  подумал,  что
приговорен к смерти, и что он со мной прощается. Но он хотел только воткнуть
иголку  в  кончик  моего  пальца  и сравнить  красную каплю  крови  с  кучей
пятидесятицентовых фишек для поккера, которые он наклеил на карточку.
     --  Это проба на гемоглобин,-- объяснил он:  --  у  вас  цвет крови  не
хорош.
     --  Ну,--сказал я, -- я знаю, что она должна бы быть голубой, но это --
страна помесей. Некоторые мои предки  были  кавалерами, но они смешивались с
жителями острова Нантукет, так что...
     -- Я хочу сказать,-- произнес он,-- что красный цвет слишком бледен.

     Затем доктор со строгим видом  стал ударять  меня в область груди. Я не
знаю, кого он больше напоминал мне в это  время:  Наполеона,  Баттлинга  или
лорда Нельсона? Потом он принял серьезный вид и назвал целую кучу  болезней,
которым подвержена  человеческая плоть. Большинство болезней оканчивалось на
"itis".
     Я немедленно уплатил ему за них вперед пятнадцать долларов.

     --  Есть ли среди этих болезней одна или две смертельных?-- спросил  я,
думаю, что моя связь с ними оправдывает проявление некоторой доли внимания с
моей стороны.
     -- Все! -- весело ответил он: -- но развитие их может быть остановлено.
Если беречься, то при соответствующем постоянном лечении  вы  можете прожить
до восьмидесяти пяти или до девяноста лет.
     Я стал думать о докторском счете. "Восемьдесят пять, мне кажется, будет
достаточно" размышлял я.
     Я заплатил ему еще десять долларов.
     -- Прежде  всего,-- сказал он с  возобновившимся  оживлением:  --  надо
найти санаторию, где вы могли бы пользоваться полным отдыхом; там ваши нервы
придут в лучшее состояние. Я сам поеду с вами и выберу подходящую.

     И  он отвез  меня  в  сумасшедший  дом на  Кеттскилсе.  Дом, посещаемый
редкими посетителями, стоял на голой горе.  Видеть можно было только камни и
валуны, несколько куч снега и разбросанные тут и там сосны. Дежурный молодой
врач был очень мил. Он дал мне возбуждающее, не наложив  компресса  на руку.
Было время завтрака, и нас пригласили разделить его. За маленькими столиками
в столовой  сидело  около двадцати обитателей  дома. Молодой  врач подошел к
нашему столу и сказал:
     -- У нас принято, чтобы  гости  считали себя  не пациентами,  а  просто
утомленными   лэди   и  джентльмэнами,   приехавшими  отдохнуть.  Какими  бы
незначительными болезнями они  ни  страдали, об  этих  болезнях  никогда  не
упоминается в разговоре.

     Мой доктор  громко крикнул горничной, чтобы  она подала  мне к завтраку
фосфоглицерит  из   рубленой  извести,   собачью  галету,  бромо-зельтерские
блинчики  и чай из нуксвомики.  Вдруг раздался звук, словно внезапный бурный
порыв  между  сосен. Звук  этот сложился из произнесенного  громким  шопотом
всеми присутствующими слова "неврастения", -- за исключением одного человека
с большим носом.
     Этот человек ясно произнес: "Хронический алкоголизм".
     Надеюсь еще встретиться с ним.
     Дежурный врач повернулся и ушел.

     Приблизительно через час после завтрака он повел  нас  в мастерскую, на
расстоянии  пятидесяти ярдов от дома.  Туда  же  были отведены  и гости  под
надзором помощника врача, и ассистента  тож,-- длинноногого человека в синем
свитере. Он был  такого большого  роста, что я не уверен, имелось ли  у него
лицо? Но его руки были незаменимы для упаковки.

     -- Здесь,-- сказал дежурный врач;  -- наши гости отвлекаются от прежних
душевных  тревог,  посвящая  себя  физической  работе.  Это  --  необходимая
реакция.
     Тут  были токарные станки,  приборы для  обойщиков, столы  для формовки
глины, прялки, ткацкие  станки, ножные приводы,  турецкие барабаны, аппараты
для увеличения фотографий, кузнечные  горны и, повидимому, все, что могло бы
интересовать платных ненормальных пациентов первоклассной санатории.
     -- Дама, которая там в углу лепит пирожки из грязи, --  прошептал врач,
-- некто  иная, как Люла Лемингтон, авторша романа "Почему любовь любит?" Ее
теперешнее занятие -- просто отдых для ума после этого труда.

     Я видел эту книгу,
     -- Отчего же она не отдыхает за писанием другой книги?~спросил я.
     Как видите, я еще не зашел так далеко, как они воображали.

     --  Джентльмэн,   льющий  воду   через   воронку,--продолжал   дежурный
врач,--маклер из Уолл-Стрита, заболевший от переутомления.
     Я застегнулся.
     Он  показал и  других:  архитекторов,  играющих  с  ноевыми  ковчегами,
министров, читающих дарвиновскую "Теорию эволюции", юристов, пиливших дрова,
усталых  светских  дам, говоривших об  Ибсене ассистенту  в  синем  свитере,
неврастеничного  миллионера,  спавшего  на  полу,  и   выдающегося  артиста,
возившего вокруг комнаты маленькую красную тележку.
     -- Вы, повидимому, человек сильный,--обратился ко мне врач: -- я думаю,
что лучшим для вас средством от  умственного переутомления было бы бросать с
горы мелкие камни, а затем снова приносить их наверх.
     Я уже был в ста ярдах оттуда, когда мой доктор догнал меня.
     -- В чем дело?--спросил он.
     -- Дело  в том,-- ответил я:  --  что  у меня под рукой нет аэропланов.
Поэтому я быстро и легко буду трусить по пешеходной тропе до  станции, а там
сяду в первый поезд с углем и вернусь обратно в город.
     -- Да,--сказал  доктор, -- вы, пожалуй,  правы. Это едва ли  подходящее
место для вас. Но вам нужен покой, абсолютный отдых и движение.

     В  тот же вечер,  вернувшись  в  город,  я  зашел в  гостиницу и сказал
клерку:
     -- Мне нужен  абсолютный покой и движение. Можете вы дать мне комнату с
большой  складной  кроватью и  смену  мальчиков для услуг, которые  могли бы
складывать и раскладывать ее, пока я сплю.
     Конторщик  стер чернильное  пятно с  ногтя  одного из  пальцев и бросил
взгляд в сторону, на высокого  человека в белой шляпе, сидевшего в передней.
Человек этот  подошел ко  мне и вежливо спросил,  видел  ли  я кустарники  у
западного входа. Так как я их не видел, то он показал их мне и затем оглянул
меня.
     -- Я думал, что вы навеселе,-- сказал  он  не  грубо: -- но вижу, что у
вас все в порядке. Вам бы следовало пойти к доктору, старина.
     Через неделю мой доктор снова испытывал  у меня давление крови,  но без
предварительного  возбуждающего. Он показался мне немного  менее  похожим на
Наполеона. Носки у  него были каштанового  цвета, который  тоже  не нравился
мне.
     -- Вам нужны, -- решил он. -- морской воздух и общество.
     -- Может быть,  сирена,--спросил я, но  он принял свой профессиональный
вид.
     --  Я  сам,--сказал  он,--отвезу  вас  в  отель  "Бонэр"  на  некотором
расстоянии от  берега Лонг-Айлэнд  и позабочусь,  чтобы вы  добрались туда в
хорошем  виде.   Это   спокойное,  комфортабельное  место,   где  вы   скоро
выздоровеете.

     Отель  "Бонэр"  оказался  модной  гостиницей  в  девятьсот  комнат,  на
островке, на  небольшом  расстоянии от  главного  берега.  Всякого,  кто  не
переодевался  к обеду, совали в  боковую  столовую  и  за табльдотом  давали
только морских черепах и шампанское.
     Бухта представляла собой большое опытное  поле для богатых яхтсмэнов. В
тот день, когда мы приехали, в бухте бросил якорь "Корсар". Я видел, как м-р
Морган  стоял  на  его  палубе, ел сандвич  с сыром и с  завистью смотрел на
отель. Все же  это было очень не дорогое местечко. Никто не был  в состоянии
платить назначенные  цены. Когда покидали  отель, то  просто оставляли  свой
багаж, выкрадывали лодку и ночью уплывали к материку.

     Пробыв там один день, я взял у  клерка пачку телеграфных бланков и стал
телеграфировать всем своим друзьям, чтобы они прислали мне денег на выезд. Я
сыграл с доктором одну партию в крокет и улегся спать на лужайке.

     Когда мы возвращались в город, доктора как бы внезапно осенила мысль.
     -- Кстати,-- спросил он: -- как вы себя чувствуете?
     -- Чувствую большое облегчение! -- ответил я.

     Врач, к которому обращаются  для консультации, совсем иного типа. Он не
знает наверно:  будет ему уплачено,  или  нет,  и  это обеспечивает вам либо
самое внимательное, либо самое невнимательное отношение.
     Мой  доктор повел меня к  консультанту. Тот  плохо  угадал и был  очень
внимателен. Мне он понравился ужасно. Он заставил меня  делать упражнения по
координации движений.
     -- Болит у вас затылок?-- спросил он. Я ответил, что не болит.
     -- Закройте  глаза,--приказал он,--  плотно  сдвиньте ноги  и  прыгайте
назад, как можно дальше.

     Я всегда хорошо  прыгал  назад  с  завязанными  глазами, поэтому  легко
исполнил  приказание. Голова  моя ударилась об  угол двери в ванную комнату,
которая была оставлена  отворенной  и  находилась на  расстоянии  всего трех
футов. Доктор очень сожалел об этом. Он не заметил, как  дверь открылась. Он
закрыл ее.
     -- Теперь дотроньтесь правым указательным пальцем до носа,-- сказал он.
     -- Где он? -- спросил я.
     -- На вашем лице,-- ответил он.
     -- Я спрашиваю про правый указательный! -- объяснил я.
     -- Извините, пожалуйста,-- сказал он.
     Он снова отворил дверь в ванную комнату,  и  я  вынул палец из  дверной
щели.
     Проделав удивительный персто-носовой фокус, я сказал:
     --  Я  не  могу  обманывать  вас  относительно  симптомов,  доктор.  Я,
действительно, чувствую что-то в роде боли в затылке. Он не обратил внимания
на этот симптом  и  внимательно исследовал мое сердце слуховой трубочкой, за
один пенни  играющей  последние популярные  арии.  Я  чувствовал  себя,  как
гитара.
     -- Теперь,-- сказал он,-- скачите, как лошадь, вокруг комнаты в течение
пяти минут.
     Я,  как мог  лучше, изобразил  забракованного  першерона, выводимого из
Мэдисон-сквэра.
     Затем, не бросив в трубку пенни, доктор снова стал выслушивать меня.
     -- В нашей семье не было сапа! -- сказал я.
     Консультант поднял палец и  держал его на  расстоянии  дюйма  от  моего
носа.
     -- Смотрите на мой палец! -- скомандовал он.
     --  Пробовали  вы  когда-нибудь мыло Пирса?..--  начал я.  но он быстро
продолжал свое исследование.
     -- Теперь  смотрите  в оконный пролет! На  мой палец!  В окно!  На  мой
палец! В окно! На мой палец! В окно!
     Так   продолжалось  три  минуты.  Он  об'яснил,  что  это  исследование
деятельности мозга.
     Мне  оно  показалось очень легким.  Я ни  разу не  принял его пальца за
оконный пролет.
     Готов побиться об  заклад, что если бы он употреблял фразы:  "Смотрите,
так сказать, отбросив заботы, вперед -- или вернее в бок -- по направлению к
горизонту,  подпертому,  так  сказать,  вставкой прилегающего  флюида",  или
возвращая теперь, или, скорее, отклоняя ваше внимание, сосредоточьте его  на
моем поднятом персте",-- бьюсь об заклад, что сам Харри Джемс в таком случае
не выдержал бы экзамена!

     Спросив меня  затем, не было ли у  меня двоюродного деда с искривлением
спинного хребта и троюродного  брата с  опухолью лодыжек, оба доктора ушли в
ванную комнату  и  сели  на  край ванны  для  консультации. Я  с'ел яблоко и
посмотрел сперва на свой палец, а потом в окно.

     Доктора вышли с серьезным видом -- более  того! --  они  были похожи на
надгробные  памятники или на  любительское издание  актов штата Теннеси. Они
составили расписание диэты, которой я должен был подвергнуться. Согласно ей,
мне предписывалось есть все  то, о чем  я когда-либо слышал, за  исключением
улиток.
     -- Вы должны строго следовать этой диэте,-- сказали доктора.
     -- Я последую за ней целую милю, если только смогу  достать все то, что
здесь написано.
     --  Еще  важно, --  продолжали  они,  --  быть  на  открытом воздухе, в
движении. А вот рецепт, который принесет вам большую пользу.
     Затем каждый из нас что-нибудь унес. Они -- свои шляпы, а я -- ноги.

     Я пошел к аптекарю и показал ему рецепт.
     -- Это будет стоить два доллара 87 центов за бутылочку в унцию.
     --  Не  дадите  ли  вы  мне кусочек  бечевки,  которой  вы  завязываете
пакеты?--спросил я.
     Я  просверлил в рецепте дырку, продел в дырку  веревку и повесил рецепт
себе на шею, под рубашку. У всех нас есть суеверия. Мое заключается в вере в
амулеты.

     Разумеется, у меня не было никакой опасной болезни, но, тем не менее, я
был очень болен.  Я  не мог работать, спать,  есть  или играть на  бильярде.
Единственным  способом возбудить  некоторое  сочувствие  было  не бриться  в
течение четырех дней. Даже и тогда кто-нибудь говорил:
     --  Ну,  старина, вы  кажетесь крепким,  как  сосновый сук.  Погуляли в
Мэнских лесах, а?

     Вдруг я вспомнил, что мне нужен открытый воздух и движение.
     Я поехал на Юг, к Джону. Джон -- это что-то в роде родственника. У него
--  дача в семи милях от Пайнвилля. Эта  дача находится на высоте и на самом
кряже  Синих  гор,  в штате слишком почтенном,  чтобы  вмешивать  его  в эту
полемику.  Джон  встретил  меня  в  Пайнвилле,  на  зубчатой  дороге,  и  мы
отправились к его дому.
     Это был большой коттэдж, стоявший на холме,  окруженном сотнями гор. Мы
вышли  на его  собственной частной платформе,  где  семья Джона и  Амариллис
встретили и приветствовали нас. Амариллис немного испуганно глядела на меня.
     Кролик пробежал  по  холму  между  домом  и нами.  Я бросил  картонку с
платьем и бегом бросился за ним. Пробежав около двадцати ярдов и увидев, что
он исчез, я сел на траву и стал безутешно плакать.
     -- Я не в состоянии больше  поймать кролика,-- рыдал я:-- я более ни на
что  не годен.  Уж лучше  бы мне  умереть! -- -Что  это? Что с ним, Джон? --
услышал я вопрос Амариллис.
     --  Нервы  немного  расшатаны,--ответил  Джон  спокойно.--Не  волнуйся!
Вставай, охотник за кроликами, и иди в дом, пока бисквиты не остыли.
     Наступали сумерки, и горы  благородно походили  на описание,  сделанное
миссис Мерфи. Вскоре  после обеда я  объявил, что мог бы  спать год или два,
включая  установленные  праздники.  Меня   отвели  в   комнату,   большую  и
прохладную,  как  цветник, в которой стояла кровать,  широкая,  как лужайка.
Вскоре и все остальные пошли спать, и кругом воцарилась тишина. Я целые годы
не  слышал подобной тишины.  Она  была  абсолютна. Я  поднялся  на  локте  и
прислушивался к ней. Спать? Мне казалось, что, если бы я только услышал, как
мерцает звездочка, и  как  завастривается травинка, я мог бы довести себя до
сна.  Однажды мне послышался звук, точно при повороте грузовой шхуны забился
парус по  ветру, но я  решил, что это,  вероятно, только  шевелится ковер. Я
все-таки продолжал слушать.

     Вдруг какая-то запоздалая пичужка  вспорхнула на подоконник, и голосом,
который  ей, вероятно, казался сонным, издала звук,  обыкновенно переводимый
словами "чирик".
     Я подпрыгнул в воздух.
     -- Эй, что случилось?--  крикнул  Джон из  своей комнаты, расположенной
над моей.
     -- Ничего,--ответил я,-- кроме того, что я нечаянно ударился головой об
потолок.

     На  следующее утро я вышел из  подъезда и  взглянул на горы. Видно было
сорок  семь  гор.  Я  вздрогнул,  вошел  в большую гостиную,  взял  с  полки
"Домашнее руководство по медицине" Панкоста и начал читать.
     Джон вошел, отнял книгу и вывел меня из дома.

     У него есть ферма в триста акров, снабженная обыкновенными придатками в
виде рабочих, мулов, сараев и  бороны со сломанными тремя передними зубьями.
В детстве я видел подобные вещи, и сердце мое стало замирать.
     Когда Джон заговорил о люцерне, я сразу повеселел.
     -- О, да,-- сказал я:-- ведь, она была в хоре... как это...
     -- Зеленая, знаешь ли,-- добавил  Джон, -- и нежная. Ее надо запахивать
после новой жатвы.
     -- Знаю,-- сказал я.--И трава растет на ней.
     -- Верно, -- сказал Джон,--  ты все-таки понимаешь кое-что в фермерском
деле.
     -- Я знаю кое-что  о некоторых фермерах,-- сказал я:--  надежный косарь
скосит их когда-нибудь.

     Когда  мы  возвращались домой, нам  перешло дорогу какое-то красивое  и
незнакомое  создание.  Я  остановился,  очарованный,  и  уставился  на  него
глазами. Джон терпеливо ждал, покуривая папироску.  Он--современный  фермер!
Через десять минут он спросил:
     -- Ты что же,  целый день намерен стоять и смотреть  на этого цыпленка?
Завтрак уже почти готов.
     -- Цыпленок? -- спросил я.
     --  Курочка  из породы  белых орлингтонов,  если тебе  хочется знать  в
точности.
     -- Белые орлингтоны? курочка? -- повторял я с захватывающим интересом.
     Белая курочка с грациозным достоинством  уходила прочь, а я следовал за
ней, как ребенок за сказочным  дудочником. Джон предоставил мне  на это  еще
пять минут, затем взял меня за рукав и повел завтракать...

     Побыв там около недели, я начал тревожиться. Я хорошо спал и ел и начал
находить удовольствие в жизни.  Это  совсем не годилось для человека  в моем
безнадежном положении. Поэтому я сполз вниз на станцию зубчатой дороги, взял
билет в Пайнвилль и отправился к одному из лучших врачей в городе...
     Теперь  я  уже  точно  знал,  что  надо  делать,   когда  нуждаешься  в
медицинской помощи. Я повесил шляпу на спинку стула и быстро проговорил:
     -- Доктор, у меня цирроз сердца,  артериосклероз,  неврастения,  острое
несварение желудка  и выздоровление. Я  буду жить на строгой  диэте. Я  буду
брать теплую ванну вечером  и  холодную  днем.  Я постараюсь быть  веселым и
направлять мысли  на приятные  предметы. Из лекарств я предполагаю принимать
по фосфатной пилюле три раза в день,  предпочтительно после еды, и микстуру,
состоящую из тинктуры  генцианы, хины и кардамона. На каждую столовую  ложку
этого средства я буду принимать тинктуру нуксвомики, начиная с одной капли и
прибавляя по  одной капле  ежедневно,  пока не будет достигнута максимальная
доза. Капать я буду медицинским капельником, который может быть приобретен в
каждой аптеке за пустячные деньги. Доброго утра!
     Я взял шляпу и  вышел. Закрыв  дверь, я припомнил, что забыл еще что-то
сказать, Я снова открыл дверь. Доктор не шевельнулся с места,  где сидел, но
нервно вздрогнул, когда увидел меня.
     --  Я забыл  упомянуть,--  сказал я,-- что буду пользоваться абсолютным
покоем и движением.

     После этой консультации, мне стало гораздо лучше. Укрепление в моем уме
мысли, что я безнадежно болен, доставило  мне такое удовольствие, что я чуть
не стал снова  мрачным. Нет ничего  более тревожного  для  неврастеника, как
чувствовать, что поправляешься и веселеешь.

     Джон  внимательно следил за мной.  После того, как  я  обнаружил  такой
интерес  к  белой  орпингтонской  курочке, он  всячески старался отвлечь мои
мысли и не забывал закрывать  птичник на  ночь.  Постепенно  здоровый горный
воздух,- пища и ежедневные прогулки  среди холмов так облегчили мою болезнь,
что я совсем огорчился и упал духом.

     Услыхав про  сельского врача, жившего по соседству  в  горах, я пошел к
нему  и рассказал  всю  свою историю.  Это был седобородый  старик с ясными,
синими, окруженными морщинками, глазами и  в одежде домашнего приготовления,
из серой бумазеи.
     Чтобы  сократить   время,   я  изложил  диагноз,  потрогал  нос  правым
указательным пальцем, ударил себя под колено, чтобы дрыгнуть ногой, выстукал
грудь, высунул язык и справился о цене мест на кладбище в Пайнвилле.

     Он закурил трубку и смотрел на меня минут пять.
     --  Брат мой, -- сказал  он  немного  погодя, --  вы в  очень  скверном
состоянии. Есть некоторый шанс на выздоровление, но очень слабый.
     -- Что бы  это могло  быть? --  жадно  спросил я.-- Я принимал мышьяк и
золото,  фосфор, движение,  нуксвомику, гидротерапевтические  ванны,  покой,
возбуждение, кодеин,  ароматические соли аммония. Осталось ли еще что-нибудь
в фармакопее?
     -- Где-то, в этих горах,--сказал доктор,-- водится растение,-- цветущее
растение, которое может вылечить вас. Это -- единственное средство спасения.
Оно принадлежит к виду, старому, как мир. Но за  последнее время встречается
редко, и найти его трудно. Нам  обоим придется поохотиться за ним.  Я сейчас
активно  не  практикую,  я уже  стар,  но вашим случаем  займусь.  Вы должны
приходить ко мне  каждый  день после полудня и помогать мне  в поисках этого
растения. Искать будем, пока  мы  не  найдем его. Городские  доктора,  может
быть,  и  знают  очень  много о  новых  научных  открытиях,  но они не знают
средств, которые мать-природа носит в своей переметной суме.

     Итак,  я  и  старый  доктор  каждый  день  охотились  за  всеисцеляющим
растением  по  горам  и  долинам  Синего  хребта.  Вместе мы  взбирались  на
крутизны,  такие скользкие от упавших осенних листьев, что  нам  приходилось
хвататься за  ближайшее деревцо  или ветку, чтобы удержаться от  падения. Мы
проходили чрез  теснины и пропасти, по грудь утопая в папертниках к лавровых
листах. Мы целые мили следовали берегом горных ручьев,  мы прокладывали себе
дорогу,  как индейцы,  сквозь сосновые заросли. Мы исследовали все в поисках
чудесного растения -- придорожную  полосу, склоны холмов, берега рек, горную
область.
     Как говорил старый доктор,  растение, должно-быть, действительно, стало
редким  и  трудно-находимым.  Но  мы  продолжали  поиски.  День за  днем, мы
измеряли долины, лазили ча вершины и топтали плоскогория в поисках целебного
растения.  Выросший в горах доктор,  казалось, никогда  не  уставал. Я часто
возвращался домой настолько  уставшим, что  не мог ничего делать, как только
броситься в постель и спать до утра.

     Так  продолжалось  целый  месяц.  Как-то  вечером, когда  я  вернулся с
шестимильной прогулки со старым доктором,  я прохаживался с Амариллис в тени
деревьев, вдоль  дороги. Прежде чем предаться ночному покою,  мы смотрели на
горы, облекавшиеся в свои царственные, пурпуровые одежды.
     --  Я рада, что вы поправились,-- сказала она.-- Когда вы  приехали, то
испугали меня. Я думала, что вы, действительно, больной.
     -- Я поправился? -- почти закричал я.-- Знаете ли вы, что у меня только
один шанс на выздоровление, один из тысячи остаться в живых?
     Амариллис удивленно взглянула на меня.
     -- Как?-- сказала она.-- Вы сильны, как мул, на котором пашут, вы спите
каждую ночь от  десяти до двенадцати  часов и едите, как  людоед! Что же вам
еще нужно?
     --  Говорю  вам,--сказал я,--  что,  если  мы не найдем чуда  --  т.-е.
чудесного растения, которое мы ищем,  в будущем ничто не сможет спасти меня.
Так говорит доктор!
     -- Какой доктор?
     -- Доктор Тэтум, старый доктор, живущий на полпути к горе Черного Дуба.
Знаете вы его?
     -- Я  знаю  его  с тех пор, как научилась говорить. Так вы  туда ходите
каждый день? Это он  водит вас  на длинные прогулки и заставляет карабкаться
на горы, отчего к вам вернулось здоровье и силы? Хвала старому доктору!

     В это время сам доктор медленно ехал по  дороге  в своем  расхлябанном,
старом кабриолете. Я махнул  ему  рукой  и  закричал, что приду на следующий
день  в  обычное  время.  Он остановил  лошадь  и  подозвал  Амариллис.  Они
разговаривали минут пять, я поджидал. Затем старый доктор поехал дальше.
     Когда  мы пришли домой, Амариллис вытащила энциклопедию и начала искать
в ней какое-то слово.

     -- Доктор сказал,--  сообщила она мне,-- что вам не нужно больше ходить
к нему в  качестве пациента, но  что он всегда  рад видеть вас, как друга. А
затем он велел отыскать мне  мое имя в  энциклопедии и сообщить вам, что оно
значит.  Это оказывается  название  рода  цветущего  растения, а  также  имя
деревенской девушки у Теокрита и  Виргилия. Как  вы думаете, что  этим хотел
сказать доктор?
     -- Я знаю, что он хотел сказать,-- ответил я.-- Теперь я знаю!
     -------------------------
     Еще несколько слов  брату, который попал бы во власть  беспокойной лэди
Неврастении.  Формулировка была верна.  Хотя  и неуверенно,  доктора больших
городов нащупали настоящее средство. Что касается движения,--  рекомендуется
обратиться к доктору Тэтуму на горе Черного Дуба: сверните по дороге направо
от методистского молитвенного дома в сосновой роще.
     Абсолютный покой  и движение! Но какой покой более  целителен, чем тот,
каким наслаждаешься, сидя с  Амариллис в тени и шестым чувством читая идилию
без  слов  Теокрита  об  осененных золотыми  знаменами  синих  горах,  чинно
шествующих в опочивальню ночи!


     О.Генри. Октябрь и Июнь

     Капитан  мрачно посмотрел на свою шпагу,  висевшую на стене. В  стоящем
рядом шкафу висел его запачканный мундир, потемневший и потертый от погоды и
долгой службы. Казалось,  что так  много-много  времени прошло  с  той  поры
военных тревог...

     Ветеран  тяжелых  времен,  пережитых  родиной,  он теперь силой женских
ласковых глаз и улыбающихся губ был обречен на постыдную сдачу. Сидя в своей
тихой комнате, он держал в руке письмо, которое только что получил от нее,--
письмо,  вызвавшее  на  лице  его  мрачное  выражение. Он  перечел фатальные
строки, разрушившие его надежды:
     "Отклоняя честь, которую вы оказали мне,  предложив быть вашей женой, я
чувствую,  что должна высказаться откровенно. Причины  -- большая разница  в
наших годах. Вы мне очень, очень нравитесь, но  я уверена,  что  брак наш не
был бы счастливым. Мне тяжело касаться этого, но  я  надеюсь, что вы оцените
прямоту, с которой я вам называю настоящую причину моего отказа".
     Капитан вздохнул и подпер голову рукой. Правда, между  ними --  большая
разница  в  летах. Но  он  был крепок и  вынослив. У него  были  положение и
богатство.  Неужели  же  его  любовь, его нежные  заботы,  те  преимущества,
которые он может дать ей, не заставят ее забыть о разнице лет?
     Кроме того, он был почти уверен, что она любит его...

     Капитан был человеком быстрых действий. В бою он отличался решимостью и
энергией. Он отправится к ней и будет  лично защищать свое дело!  Возраст --
разве он может стать между ним и любимой женщиной?
     Через  два  часа  он  стоял  в легком  походном  снаряжении, готовый  к
Величайшему бою. Он сел  в поезд, идущий в старый  южный  город Тенесси, где
она жила.
     Теодора   Диминг  сидела  на  ступенях  красивого  дома  с  портиком  и
наслаждалась летними сумерками, когда капитан вошел в калитку и направился к
ней по  усыпанной песком дорожке.  Она  встретила его улыбкой, в которой  не
было смущения. Когда капитан стоял ступенькой ниже ее, разница в возрасте не
была так заметна.
     Он был высокого роста, стройный, загорелый, с ясными глазами.
     Она находилась в расцвете жественности.
     -- Я  не ожидала вас,-- сказала  Теодора:--  но  раз  вы тут, то можете
присесть на ступеньку. Разве вы не получили моего письма?
     -- Получил,-- ответил капитан:-- потому-то  и приехал! Послушайте, Тео,
обдумайте,  пожалуйста еще раз ваш ответ. Теодора ласково улыбнулась ему. Он
выглядел хорошо для своего возраста. Она искренно любила  его силу, здоровый
вид, мужество. Может-быть, если бы...
     --  Нет,  нет,-- сказала она, решительно покачав  головой:-- об этом не
может быть  и речи. Вы мне ужасно нравитесь, но жениться нам не следует. Мой
возраст и ваш...  но не заставляйте меня повторять  все снова,  Я уже писала
вам об этом.
     Капитан немного покраснел сквозь бронзу своего лица. Он некоторое время
молчал, грустно смотря в вечерние сумерки.  Право,  Судьба и Время сыграли с
ним  скверную штуку. Всего несколько лет стояли между ним и счастьем... Рука
Теодоры  сползла  и лежала  теперь  уже в его крепкой загорелой  руке.  Она,
наконец, испытывала чувство, близкое к любви.
     -- Не  принимайте этого так близко к сердцу,-- мягко сказала она:-- все
делается к лучшему. Я все это рассудила очень благоразумно.  Когда-нибудь вы
будете  рады,  что не  женились на  мне.  Все это было  бы хорошо и мило  на
некоторое время, но,-- подумайте только! --  какие у нас с вами будут разные
вкусы через  несколько скоро  пролетевших лет! Одному  захочется по  вечерам
сидеть у  камина  и  читать,  а, может быть,  и  возиться с  невралгией  или
ревматизмом, тогда  как другого страстно будут манить театры, балы и поздние
ужины. Нет, дорогой друг!  Если  наши отношения нельзя  определенно  назвать
январем и маем, то, во всяком случае, это-- октябрь и самое начало июня.

     -- Я  бы всегда поступал так, как  вы  того  желали бы, Тео! Если бы вы
только хотели...
     -- Нет, вы бы этого не делали. Теперь вам кажется, что вы так поступали
бы,  но этого не было  бы в действительности.  Пожалуйста, не  просите  меня
больше.

     Капитан  проиграл битву.  Но он был  галантный боец: когда он поднялся,
чтобы проститься окончательно, рот его был сурово сжат, и плечи выпрямлены.
     В ту  же  ночь  он уехал обратно на  Север. И  на следующий вечер снова
находился в  своей комнате, где на  стене  висела  его шпага.  Он одевался к
обеду  и завязывал  свой белый  галстук очень аккуратным  бантом.  И в то же
время задумчиво разговаривал сам с собой:
     -- Честное  слово, мне кажется, что Тео, в конце  концев, права. Нельзя
отрицать, что она очаровательна, но  ей должно  быть лет двадцать восемь, по
самому пристрастному счету.

     Видите ли,-- капитану  было всего девятнадцать лет, и шпага его никогда
не  вынималась  из  ножен,  кроме  как  на   ученьи  в  Чатануга.   Ближе  к
Испано-Американской войне он никогда не подходил.


     О.Генри. Церковь с наливным колесом.

     В списках летних модных курортов Лэклендс не значится.
     Он расположен на низком отроге Кумберлендского хребта гор, на небольшом
притоке реки Клинг-Ривер. Собственно, Лэклендс--приличная деревня, состоящая
из  двух  дюжин  домов, расположенных  около  заброшенной узкоколейной линии
железной  дороги.  Как-то  сам собой  возникает вопрос: железная  ли  дорога
затерявшись в сосновых  лесах,  от страха и одиночества ринулась в Лэклендс,
или же сам Лэклендс растерялся и подошел к железной дороге, дожидаясь, чтобы
вагоны доставили его домой.
     Вы удивляетесь  также, почему деревня названа Лэк-лендс,  т.-е. Озерная
Земля.  Озер здесь нет, а земля  настолько плоха, что и  упоминать о  ней не
стоит.  В  полумиле от  деревни  стоит Орлиный  Дом, большое  поместительное
здание,   содержимое  Джозией  Ранкин  для  удобства  посетителей,  желающих
пользоваться горным воздухом за недорогую плату.
     Орлиный Дом  --  в  очаровательном беспорядке. Он полон старинных, а не
новых, усовершенствований и находится в такой же комфортабельной небрежности
и расстройстве, как ваш  собственный дом. Но вы найдете там  чистые комнаты,
хороший  и  обильный  стол,--  сами  вы  и  хвойные  леса  должны  завершить
остальное. Природа заготовила минеральный источник, виноградники и крокет,--
даже  ворота его из дерева, Искусству  вы  обязаны только музыкой (скрипка и
гитара) дважды в неделю на танцульке в дощатом павильоне.

     Посетителями  Орлиного  Дома  являются  люди,  ищущие  отдыха   в  силу
необходимости так же,  как и для удовольствия. Это -- народ занятой, который
может  быть  уподоблен  часам,  нуждающимся  в двухнедельной  заводке, чтобы
обеспечить  годовое  движение их колес. Вы найдете  здесь студентов  из ниже
лежащих  городов,  иногда  художника  или  геолога,  поглощенного  изучением
древних наслоений  холмов.  Несколько тихих семейств  проводят здесь лето, а
иногда живут здесь  одна  или две представительницы корпорации, известной  в
Лэклендсе под названием "учительши".
     В  четверти мили от  Орлиного  Дома находится  здание, которое было  бы
списано, как "весьма интересное" в путеводителе, если бы Орлиный Дом издавал
его. Это была старая-старая  мельница, переставшая быть мельницей. По словам
Джозии Ранкин, это  была единственная в Штатах церковь с наливным колесом, и
единственная во всем мире мельница с церковными скамьями и органом.
     Обитатели  Орлиного  Дома  посещали  старую мельничную  церковь  каждое
воскресенье  и  слушали,  как  священник  сравнивал  очищенного  от   грехов
христианина с просеянной мукой, смолотой до полезности между жерновами опыта
и страдания.

     Каждый  год в  Орлиный  Дом  приезжал  некий Абрам  Стронг  и  жил  там
некоторое время в качестве почетного  и любимого посетителя. В Лэклендсе его
звали "отец Абрам", потому что  волосы у  него были  такие белые, лицо такое
мужественное, доброе и цветущее, смех такой веселый,  а сюртук и широкополая
шляпа так похожи на одежду священника.
     Даже вновь приезжие через  три-четыре дня  знакомства  звали  его  этим
фамильярным именем.

     Отец  Абрам приезжал  в Лэклендс  издалека.  Он жил  в  большом, шумном
городе на Северо-Западе, где у него были мельницы -- не маленькие мельницы с
церковными скамьями и органом, но громадные, безобразные, похожие на горы,--
мельницы, вокруг  которых целый  день двигались вагоны товарных поездов, как
муравьи вокруг муравейника.
     А  теперь вам  надо рассказать об  отце  Абраме и  о мельнице,  ставшей
церковью,  так как их история сливается  воедино. В то время,  когда церковь
была мельницей, мельником был м-р Стронг.
     Во всем округе не  было  более веселого, пыльного, работящего мельника.
Он жил  в маленьком  коттэдже,  через дорогу от мельницы. Рука  у него  была
тяжелая,  но такса  за помол легкая и горные  жители везли к нему  зерно  за
много миль скалистой дороги.
     Радостью жизни  мельника была  его дочурка Аглая. Это, пожалуй, слишком
громкое имя для переваливающегося карапуза с льняными волосенками, но  горцы
любят звучные и пышные имена. Мать вычитала его из какой-то  книги -- и дело
было сделано.  В младенчестве Аглая  сама  отвергла  это  имя, для  обычного
употребления,  и  упорно  называла  себя  Денс. Мельник  и  его  жена  часто
старались  выпытать  у  Аглаи  об  источнике  этого  загадочного  имени,  но
безрезультатно. Наконец, они построили свою теорию.
     В маленьком садике  за  коттэджем находилась  клумба  с рододендронами,
которыми ребенок  особенно  восхищался и интересовался.  Может-быть, в слове
"Денс" она находила нечто родственное грозному имени своих -любимых цветов.
     Когда  Аглае  было  четыре  года,  она и  отец  ее каждые после - обеда
устраивали   в  мельнице   маленькое  представление,   которое   никогда  не
пропускалось,  если  только позволяла  погода. Когда ужин  был  готов,  мать
щеткой  приглаживала Аглае  волосы, надевала ей  чистый передник  и посылала
напротив   на   мельницу,  за  отцом.  Увидев   через  мельничную  дверь  ее
приближение,  мельник, весь белый от  муки, шел ей навстречу,  махал рукой и
пел  старую  мельничную песню,  известную в  этих  краях,  --  что-то  вроде
следующего:

     "Вот жернов скрипит,
     Мука вниз летит,
     А мельник весь белый смеется,
     Поет он с утра: Труд -- только игра,
     Когда мысль его к милой несется..."

     Тогда  Аглая, смеясь,  подбегала к нему и  кричала:  "Тятя, возьми Денс
домой",  а мельник сажал ее на  плечо и  маршировал  домой ужинать,  напевая
"песню мельника". Каждый вечер происходило то же самое.

     Однажды, через неделю после того, как ей исполнилось четыре года, Аглая
исчезла.  Ее  видели  в  последний раз  рвущей полевые  цветы у края дороги,
против коттэджа.
     Немного  позже,  когда  мать  вышла посмотреть,  чтобы она  не  уходила
слишком далеко, ее уже не было.

     Разумеется,  были  приложены  все старания, чтобы  найти ее.  Собрались
соседи и обыскали леса и горы  на мили кругом. Они осмотрели шлюзный желоб и
ручей на  большое расстояние ниже плотины. Нигде не нашли ни малейшего следа
девочки.  Ночь  или две перед тем неподалеку  в  роще  остановились  лагерем
какие-то бродяги.  Явилось предположение, что они могли украсть ребенка, но,
когда их нагнали и обыскали их кибитку, девочки не нашли.

     Мельник оставайся  на мельнице  еще около двух лет,  затем  он  потерял
надежду найти ребенка и  перебрался с женой на Запад. Через несколько лет он
стал  владельцем  современной  мельницы в  одном  из значительных мельничных
центров этого района.  М-с Стронг не могла оправиться от удара,  нанесенного
ей  потерей Аглаи,  и через два года  после их отъезда  мельник остался один
нести свое горе.

     Разбогатев,  Абрам Стронг приехал повидать Лэк-лендс и старую мельницу.
Место было связано с  грустными воспоминаниями, но он был сильный  человек и
всегда  казался веселым и добрым. Тогда-то у него и явилась мысль превратить
мельницу  в  церковь. Деревня  Лэклендс  была бедна  и  не  могла  построить
церковь,  а  еще  более  бедные горцы не могли  ничем  помочь. Ни церкви  ни
молитвенного дома не было ближе, чем на расстоянии двадцати верст.

     Мельник постарался  как  можно меньше изменить  вид  мельницы.  Большое
наливное  колесо  осталось  на  месте.  Молодежь,  приходившая   в  церковь,
вырезывала свои  инициалы  в  его  мягком,  медленно  разрушавшемся  дереве.
Плотина   была  частью  разрушена,  и  чистый   горный  поток,  не  встречая
препятствий, бежал по своему илистому ложу.
     Внутри мельницы перемены были  значительны. Столбы,  жернова,  ремни  и
блоки  были, конечно, сняты.  Было  устроено два ряда скамеек с крылом между
ними и невысокая платформа и кафедра на  одном конце.  Наверху с трех сторон
была галерея,  на которой  были устроены  сиденья;  к  ней  вела  внутренняя
лестница.  Был  на галерее и  орган,  настоящий  орган с трубами -- гордость
прихожан  старой  мельничной  церкви.  Мисс  Феба Семмерс  была  органистом.
Лэк-лендские  мальчуганы  с  гордостью,  по  очереди,  накачивали  орган  за
воскресными службами.

     Священником был  преподобный отец Банбридж;  он приезжал из Скуррел-Гэп
на своей старой белой лошади и не  пропускал ни одной службы. За все  платил
Абрам  Стронг.  Священнику  он  платил  пятьсот   долларов  в  год,  а  мисс
Фебе--двести.
     Так, в память Аглаи, старая мельница была превращена  в  благословенное
место для  округа,  где  девочка некогда  жила. Казалось, что короткая жизнь
ребенка принесла больше  добра, чем семидесятилетняя жизнь многих других. Но
Абрам Стронг поставил ей еще и другой памятник.
     С  его мельницы на Северо-Западе приходила мука "Аглая",  выделанная из
самой твердой лучшей пшеницы. В этой местности скоро узнали, что  у  "Аглаи"
есть две цейы: одна -- рыночная, высшая цена, а другая -- бесценная, даром.

     Как только случалось  несчастье, вследствие которого люди терпели нужду
--  пожар,  наводнение,  ураган,  стачка  или  голод,--  немедленно прибывал
крупный  транспорт  "Аглаи"  по  "даровой  цене".  Ее  раздавали осторожно и
справедливо,  но раздавали  даром,  и  голодные не платили  за нее ни одного
пенни. Вошло в поговорку, что когда случался страшный пожар, то прежде всего
приезжал на место происшествия кабриолет брандмайора, за ним  вагон  с мукой
"Аглая", а затем уже пожарная команда.
     Это был второй  памятник, воздвигнутый  Абрамом  Стронгом  Аглае. Может
быть, поэту он покажется слишком утилитарным, но некоторые найдут красивой и
милой  эту  идею,  что чистая, белая, девственная мука,  исполняющая  миссию
любви и  милосердия, может быть  уподоблена духу  потерянного  ребенка,  чью
память она увековечила.

     ...Наступил год,  принесший тяжелые испытания  для  Кумберленда. Урожай
злаков повсюду  был плох,  а местного урожая совсем не  было.  Горные потоки
нанесли большие убытки землевладельцам.  Даже зверя в  лесах было  так мало,
что охотники приносили домой едва достаточно дичи, для того, чтобы сохранить
жизнь родных. Особенно это чувствовалось около Лэклендса.
     Как  только Абрам  Стронг  услышал  об этом,  тотчас  же  полетели  его
посылки, и  маленькие вагоны узкоколейки начали выгружать муку  "Аглая".  По
приказанию мельника,  муку надлежало складывать  в галерее старой мельничной
церкви, и всякий, посещающий церковь, мог взять домой мешок муки.
     Через  две  недели  после  этого  Абрам  Стронг   явился  на  ежегодное
пребывание в Орлиный Дом и снова стал "отцом Абрамом".

     В этот сезон посетителей было меньше, чем обыкновенно.
     Среди них находилась Роза Честер.  Мисс Честер  явилась в  Лэклендс  из
Атланты, где она служила  в  универсальном  магазине.  Это  были  ее  первые
каникулы вне родного города. Жена управляющего складом как-то провела лето в
Орлином  Доме  и  уговорила  Розу  поехать  туда на время ее  трехнедельного
отпуска.
     Жена управляющего дала  Розе письмо к мс Ранкин которая охотно взяла ее
на свое попечение.
     Мисс Честер была  девушка около  двадцати лет,  не  крепкого  сложения.
Жизнь без  воздуха сделала ее бледной и хрупкой. Но после недели, прожитой в
Лэклендсе, к ней вернулись  веселость и оживление,  поразительно  изменившие
ее.
     Стояло  начало сентября, когда Кумбер  ленд особенно красив.  Листва на
горах  блестела  всеми  осенрими красками,  точно  в  воздухе  было  розлито
шам-йанское; ночи стояли упоительно прохладные, располагающие удобно улечься
под теплыми одеялами Орлиного Лома.

     Отец  Абрам и  мисс  Честер очень подружились. Старый  мельник узнал от
миссис  Ранкин  ее  историю  и  сразу  заинтересовался   стройной,  одинокой
девушкой, собственными силами пробивавшей себе дорогу.
     Для мисс Честер горная местность была новостью. Она много лет прожила в
теплом,  плоском  городе  Атланта. Величие  и  разнообразие  кумберлендского
пейзажа  восхищали  ее.  Она   решила   использовать  каждую  минуту  своего
пребывания  здесь. Маленький запас  ее сбережений был так строго рассчитан в
соответствии с расходам  что она  знала с точностью  до  одного пенни, какой
небольшой остаток будет у нее ко времени возвращения на службу.

     Для мисс Честер было счастьем заполучить отца Абрама в качестве друга и
товарища. Он  знал  каждую  дорогу, вершину и горный  склон  близ Лэклендса.
Благодаря  ему, она узнала  величавую  прелесть тенистых, сводчатых сосновых
лесов, важность  голых  утесов,  живительные утра  и  мечтательные,  золотые
послеполуденные часы, полные таинственной грусти.
     Здоровье  ее  улучшилось,  настроение  стало веселым. Смех  ее, хотя  и
по-женски,  звучал  так  же  искренно  и  звонко,  как  знаменитый смех отца
Абрама... Оба они были природными оптимистами и умели показывать свету ясное
и веселое лицо.

     Однажды мисс  Честер узнала  от  одного  из жильцов  историю пропавшего
ребенка  отца Абрама. Она  сейчас же  побежала и  нашла мельника  сидящим на
своей любимой  садовой скамье, близ железистого источника.  Он  был удивлен,
когда маленький друг положил на его ладонь  свою руку и посмотрел на него со
слезами на глазах.
     --  О, отец Абрам, -- сказала  она,-- мне так жаль. Я дс сих пор ничего
не знала о вашей дочке. Вы еще найдете ее, надеюсь, что найдете.
     Мельник посмотрел на нее с энергичной, веселой улыбкой.
     -- Благодарю вас, мисс Роза, -- сказал он обычным приветливым тоном, --
но я больше не надеюсь найти Аглаю. Несколько лет я думал,  что она украдена
бродягами и находится  в живых, но теперь я потерял эту  надежду. Думаю, что
она утонула.
     --  Я могу представить себе, -- сказала мисс Честер, -- как тяжело было
перенести эти сомнения; а между тем, вы так веселы и всегда готовы облегчить
другим их бремя. Добрый отец Абрам!
     -- Добрая мисс Роза, -- передразнил ее мельник, улыбаясь: -- кто больше
вас думает о других?

     Мисс Честер овладело какое-то причудливое настроение.
     -- Отец Абрам, -- воскликнула она, -- разве не было бы чудесно, если бы
я  оказалась  вашей дочерью? Разве это не было бы  романтично?  Было бы  вам
приятно, если бы я оказалась вашей дочерью?
     -- Конечно, было бы, -- сердечно сказал мельник. -- Если  бы Аглая была
жива, я не мог бы  пожелать  лучшего, как чтобы она стала такой же маленькой
женщиной,  как  вы.  Может-быть,  вы  и Аглая,  -- продолжал он, впадая в ее
шутливый тон.---Не можете ли вы вспомнить, когда мы жили на мельнице?
     Мисс  Честер  сразу впала  в серьезное раздумье.  Ее большие глаза были
устремлены на что-то вдали.  Отца Абрама забавляло ее быстрое  возвращение к
серьезности. Так она сидела долго, прежде чем заговорила.
     -- Нет!--сказала она, наконец, глубоко  вздохнув:-- я не могу вспомнить
ничего,  связанного  с  мельницей.  Мне  кажется,  что  я  никогда не видела
мукомольной мельницы, пока не увидела вашу потешную маленькую церковь. Ведь,
если бы я  была  вашей дочерью, я бы вспомнила это,  не правда  ли? Мне  так
жаль, отец Абрам.
     -- И мне также,--сказал отец Абрам, приноравливаясь к ней:-- но если вы
не можете вспомнить, что вы моя девочка, то, конечно, должны помнить, что вы
чья-то другая дочка. Вы, разумеется, помните своих родителей.
     -- О, да, я очень хорошо  помню, особенно отца. Он совсем не был  похож
на  вас,  отец  Абрам.  Я  ведь  только  пошутила.  Пойдемте,  вы достаточно
отдьщали. Вы  обещали показать  мне  сегодня прудок, где видно,  как  играет
форель. Я никогда не видала форели...

     Как-то поздно  вечером  отец  Абрам  один пошел на  старую мельницу. Он
часто ходил туда,посидеть и подумать о старом  времени, когда жил в коттэдже
через дорогу. Время притупило остроту его горя, так что воспоминание об этих
временах   не  было  болезненным.  Когда  Абрам   Стронг   в   меланхоличные
сентябрьские вечера сидел  на том  месте,  где каждый  день  бегала Денс.  с
развевающимися  белокурыми кудрями,  на  его  лице не  было  улыбки, которую
обыкновенно видели  лэклендские жители.  Мельник  медленно  шел по  вьющейся
крутой дороге. Деревья толпились так  близко к  ее краям, что  он  шел  в их
тени, неся шляпу в  руках. Белки весело бегали  по старой изгороди,  по  его
правую  руку. Перепела  на  пшеничном  жнивье  звали  своих  птенцов.  Низко
стоявшее солнце посылало поток бледного золота вдоль оврага,  открывавшегося
на  запад. Начало сентября! Всего несколько дней  до  годовщины исчезновения
Аглаи!
     Старое  наливное  колесо,  полупокрытое  горным  ивня  ком,  украсилось
пятнами теплого солнечного света, про  свечивающего сквозь деревья.  Коттэдж
через дорогу все еще стоял, но, наверно, развалится будущей зимой от порывов
ветра.  Он был  весь  заплетен  вьюнками и плетнями  дикой тыквы.  Дверь его
висела на одной петле.
     Отец Абрам  толкнул дверь мельницы  и  тихо вошел. Затем  остановился в
удивлении.
     Он услышал, что внутри кто-то  безутешно плачет. Оглянувшись, он увидел
мисс  Честер.  Она сидела  на  темной  скамье, склонив  голову  над открытым
письмом, которое держала в руках.
     Отец  Абрам подошел к ней и  опустил  одну  из своих сильных рук  на ее
плечо. Она подняла глаза, прошептала его имя и пыталась говорить.
     --  Не надо,  мисс  Роза, --  ласково сказал  он:  --  не пытайтесь еще
говорить. Когда грустно на душе,  нет  ничего лучше, как хорошенько тихонько
выплакаться.
     Казалось,  что  старый  мельник,  сам  испытавший   столько  горя,  был
волшебником, умевшим отгонять это горе от других. Рыдания стали стихать. Она
вытащила свой маленький платочек и вытерла слезинки, упавшие из  ее глаз  на
большую руку отца  Абрама, потом подняла  голову и  улыбнулась сквозь слезы.
Мисс  Честер  умела  улыбаться сквозь  слезы  так же,  как  отец  Абрам  мог
улыбаться сквозь собственное горе. В  этом отношении  они  были очень похожи
друг на друга.
     Мельник не задавал ей вопросов, но мало-по-малу мисс Честер сама начала
рассказывать.

     Это была старая  история, которая молодым кажется такой значительной  и
важной, а у  старых  вызывает улыбку воспоминаний. Как и можно было ожидать,
причиной была любовь. В Атланте жил  молодой  человек, наделенный добротой и
всеми  приятными качествами. Он открыл,  что  и  мисс Честер  обладала этими
качествами  более всех других обитательниц Атланты или всякой иной местности
от Гренландии  до Патагонии. Она показала  отцу Абраму письмо,  над  которым
плакала.
     То  было   мужественное,   нежное   письмо,  в  немного   повышенном  и
поучительном  тоне  и в стиле любовных посланий, написанных молодыми людьми,
полными ласковости  и иных добродетелей. Он просил руки мисс  Честер и желал
сейчас же повенчаться. После ее отъезда на три  недели, писал он,  жизнь для
него стала невыносима.  Он  просил немедленно ответить. Если ответ  окажется
благоприятным,  он обещал  немедленно, не обращая внимания  на  узкоколейку,
прилететь в Лэклендс.

     -- В чем же беда?--спросил мельник, прочитав письмо.
     -- Я не могу выйти за него,-- сказала она.
     -- Вы хотели бы  выйти за него? хотели  бы стать его женой?  -- спросил
отец Абрам.
     -- О,  я люблю его,  -- ответила она,-- но...-- голова ее опустилась, и
она снова зарыдала.
     -- Полно, мисс Роза, вы  можете довериться мне. Я вас не допрашиваю, но
думаю, что вы можете положиться на меня.
     -- Я  вам доверяю вполне,-- сказала девушка,--  и открою вам, почему  я
должна  сказать  Ральфу.  Я--никто!  У меня  нет  даже имени. Имя, которым я
называюсь,-- ложное. Ральф--благородный человек. Я  люблю  его всем сердцем,
но никогда не смогу стать его женой.
     --  Что  вы  рассказываете!--воскликнул отец  Абрам. Вы  говорили,  что
помните  своих родителей. Почему же теперь  вы говорите, что  у вас нет даже
имени? Я не понимаю.
     --  Я помню их,-- сказала мисс  Честер,--я слишком хорошо помню их. Мои
первые воспоминания  относятся к нашей жизни где-то далеко  на Юге. Мы много
раз  переезжали  из города в  город  и из  штата в  штат Я собирала  хлопок,
работала на фабриках и часто не имела достаточно  пищи и одежды. Мать иногда
бывала добра ко мне. Отец же всегда был жесток  и бил меня. Мне кажется, оба
они были ленивые и неположительные люди.

     "Когда мы жили  в  небольшом городе,  недалеко  от Атланты,  они как-то
ночью сильно поссорились. Когда они бранились и упрекали друг друга, я из их
слов узнала--о, отец Абрам! --  я  узнала, что  не имею права быть...  вы не
понимаете? не имею права даже на имя. Я--никто!
     "В ту же  ночь я убежала. Добралась до Атланты и  там нашла  работу.  Я
назвалась Розой Честер и с тех пор  сама зарабатываю себе средства на жизнь.
Теперь вы знаете, почему я не могу выйти замуж за  Ральфа и никогда не смогу
объяснить ему причины".......

     Лучше всякой симпатии, полезнее  сожалений оказалось  пренебрежительное
отношение отца Абрама к ее горю.
     -- Дорогая моя, дорогая девочка,  и это  все?-- сказал  он.-- Стыдно! Я
думал, что есть  какое-нибудь серьезное  препятствие.  Если этот  прекрасный
молодой  человек--настоящий  мужчина,  ему  нет   никакого  дела  до  вашего
родословного дерева. Поверьте моему слову, дорогая мисс Роза, что  ему важны
только вы сами. Расскажите ему все откровенно так же, как вы рассказали мне,
и я ручаюсь, что он посмеется над вашей историей и станет  вас вдвое  больше
уважать.
     -- Я никогда не скажу ему,-- ответила мисс Честер печально:-- я никогда
не стану женой ни его, ни другого, я не имею права.
     Тут  они  оба  увидели длинную  тень,  которая,  качаясь,  двигалась по
освещенной солнцем дороге. Рядом с ней колебалась более короткая тень, и две
странные фигуры  приблизились  к церкви. Длинною тенью оказалась  мисс  Феба
Семмерс  -- органистка, которая  шла в церковь  упражняться,  более короткая
тень принадлежала двенадцатилетнему мальчугану, Томми Тигу. Сегодня была его
очередь накачивать орган, и его босые ножонки  с гордостью подымали пыль  по
дороге.
     Мисс  Феба,  в  ситцевом  платье  с  цветочками  сирени  с  аккуратными
локончиками  над  обоими  ушами,  низко поклонилась  отцу Абраму и церемонно
тряхнула  локончиками  по  направлению  мисс  Честер.  Затем  она  со  своим
помощником вскарабкалась по крутой лесенке наверх, органу.

     Внизу, в  сгущавшемся  сумраке, сидели мисс  Честер отцом Абрамом.  Оба
молчали;  казалось, каждый  был  занят  своими  воспоминаниями.  Мисс Честер
сидела, подперев  голову рукой и устремив  глаза вдаль. Отец Абрам  стоял  у
следующей   скамьи  и  в  раздумьи  глядел   через  дверь  на  дорогу  и  на
разрушающийся коттэдж.
     И вдруг вся картина преобразилась и перенесла его почти на двадцать лет
назад. Пока Томми  накачивал воздух, мисс Феба нажала низкую басовую ноту на
органе и  задержала  ее, желая знать количество содержащегося  в инструменте
воздуха.  Церковь для  отца Абрама перестала  существовать. Глубокая, гулкая
вибрация, потрясавшая маленькое деревянное  строение, была не звук органа, а
гул мельничных колес. Он был уверен, что то вертится старое наливное колесо,
и что сам он снова мельник,-- веселый мельник на старой горной мельнице. Вот
наступил  вечер,  сейчас  через  дорогу,  переваливаясь,  прибежит  Аглая  с
развевающимися  волосенками  и позовет его ужинать. Глаза отца  Абрама  были
устремлены на сломанную дверь коттэджа.

     А затем  случилось другое чудо.  На галерее,  наверху, длинными  рядами
были сложены мешки с мукой. Может быть, в одном из них побывала мышь, но как
бы то ни было, от сотрясения,  вызванного  низкой нотой органа, сквозь  щели
пола  галереи струей  потекла мука и  засыпала отца Абрама  белой  пылью  от
головы до ног.
     Тут старый мельник  вышел в боковой придел, замахал рукой и запел песню
старого мельника:

     "Вот жернов скрипит,
     Мука вниз летит,
     А мельник, весь белый, смеется..,"

     И вот  когда  случилась  остальная  часть чуда. Мисс  Честер сидела  на
скамье, подавшись  вперед, бледная,  как мука, уставившись широко раскрытыми
глазами на отца Абрама. Когда он начал петь, она протянула к нему руки, губы
ее зашевелились, и она позвала его, как во сне:
     -- Тя-тя, неси Денс домой.

     Мисс Феба отпустила басовую ноту органа, но ее дело было сделано. Нота,
которую она взяла, пробила двери замкнувшейся памяти, и отец Абрам схватил в
объятия свою потерянную Аглаю.

     Когда вы будете  в Лэклендсе,  вам дополнят эту историю. Вам расскажут,
как  впоследствии были найдены  следы, и как  история дочери  мельника стала
известной, начиная  с того момента, когда кочующие  цыгане,  привлеченные ее
детской прелестью, в сентябрьский  день  украли Аглаю. Но подождите, пока вы
не  усядетесь комфортабельно под  затененным портиком Орлиного Дома. Там  вы
можете  слушать  эту  историю,  сколько пожелаете.  Нам  же  лучше закончить
рассказ, пока еще мягко дрожит басовая нота мисс Фебы.

     И  все-таки, по-моему, самое лучшее случилось, когда отец Абрам  и дочь
его  в сумерках возвращались вместе  в  Орлиный Дом,-- возвращались  слишком
счастливые, чтобы разговаривать.
     -- Отец,--сказала она  немного застенчиво и неуверенно: --  много у вас
денег?
     -- Много  ли? -- сказал мельник:  -- это  зависит от того, сколько тебе
нужно.  Денег достаточно,  если только ты не захочешь  купить луну  или  еще
что-нибудь в роде.
     --  Будет  очень  дорого  стоить,  -- спросила  она,  всегда  тщательно
рассчитывающая каждый цент,--послать телеграмму в Атланту?
     -- А,  -- сказал отец Абрам, с легким вздохом,  --  понимаю. Ты  хочешь
вызвать сюда Ральфа.

     Аглая посмотрела на него с нежной улыбкой.
     --  Я хочу  просить его  подождать,--сказала она.-- Я только  что нашла
отца и некоторое время хочу остаться с ним вдвоем.
     Я хочу сообщить Ральфу, что ему придется подождать...


     О.Генри. Нью-Йорк при свете костра

     Находясь  на  индейской территории,  мы  узнали  много интересного  про
Нью-Йорк.
     Мы  были на  охоте  и  однажды  ночью  расположились лагерем  на берегу
небольшого ручья.  Бед Кингзбюри  был опытным охотником и нашим проводником:
он-то и  давал  нам  объяснение  относительно Мангаттана и  странных  людей,
живущих там.
     Бед как-то провел в столице месяц и в другие разы одну или две недели и
любил рассказывать о  том, что он там видел -  в пятидесяти  ярдах от нашего
лагеря  была раскинута палатка  кочевых  индейцев,  расположившихся на ночь.
Старая-престарая  индианка  пыталась  сложить  костер  под  железным котлом,
подвешенным к трем палкам.
     Бед  пошел  помочь ей и вскоре разжег костер. Когда он возвратился,  мы
стали шутить над его галантным поведением.
     --  О,-- сказал Бед,--  не стоит  об этом  говорить; у  меня  уж  такая
манера. Когда  я  вижу  лэди, которая  варит что-то  в  котле,  и это ей  не
удается, я сейчас  же  иду  на  помощь. Я  однажды  сделал  то  же  самое  в
аристократическом  доме  в Нью-Йорке  в  громадной этакой высокопоставленной
харчевне  на Пятом  авеню. Индейская  лэди  напомнила  мне  об этом.  Да,  я
стараюсь быть вежливым и помогать дамам.

     Наш лагерь потребовал подробностей.

     -- Я управлял ранчо  Треугольника Б. в Панхандле,-- сказал Бед:-- оно в
то время принадлежало старику Стерлингу из Нью-Йорка. Он хотел продать его и
написал  мне, чтобы я ехал  в  Нью-Йорк  дать объяснения  о ранчо синдикату,
который  собирался купить его. И вот я посылаю в Форт-Уорт,  заказываю  себе
готовую пару за сорок долларов и пускаюсь по следу в большую деревню.
     Когда я приехал, старик  Стерлинг и его свита из кожи лезли  вон, чтобы
доставить мне удовольствие.  Дела и развлечения  у нас так перемешались, что
половину времени нельзя было понять, что у  нас  идет: пир или торговля?  Мы
подымались по зубчатке, курили сигары, посещали театры, натирали панели...
     -- Натирали?--спросил один из слушателей.
     --  Конечно,--ответил  Бед,--  разве вы  сами не делали этого?  Бродишь
кругом  и  стараешься смотреть на вышки небоскребов. Ну, мы продали ранчо, и
старик Стерлинг зовет меня к себе в дом пообедать вечером, накануне отъезда.
Это  не был званый обед--только старик да я, да его жена  и дочь. Но все они
были  очень  изящно одеты, без  всяких там... полевых лилий.  По сравнению с
ними  мастер,  изготовлявший  мою  форт-уортскую одежду,  казался  торговцем
лошадиными попонами и веревками для скота.
     Стол был  убран по-парадному, весь покрыт цветами, и у  каждой  тарелки
лежал целый  набор  инструментов.  Вы  бы подумали,  что вам  надо  ограбить
ресторан,  прежде чем получить  свою еду.  Но  я уже был  в Нью-Йорке  целую
неделю и привык к изящным манерам. Я ждал и смотрел, как другие обращались с
железными орудиями, а после с тем же оружием нападал на цыпленка.
     Не так уж трудно  ладить  с  этими  чудаками:  надо  только  узнать  их
повадки. Дело у меня шло хорошо. Мне было прохладно и приятно, и скоро я уже
болтал  совершенно  свободно о ранчо  и о Западе  и рассказывал, как индейцы
едят кашу из  кузнечиков  и змей. Вам  никогда  не приходилось видеть, чтобы
люди были так заинтересованы.

     "Но настоящей  радостью  на  этом  пире  была мисс  Стерлинг.  Это была
маленькая плутовка, не больше двух комочков табака, но весь вид ее как будто
говорил; что она -- главное лицо, и вы этому верили. Впрочем,, она совсем не
важничала и улыбалась  мне так  же, как  если бы я был  миллионером. Когда я
рассказывал  про собачий  праздник у  индейцев, она слушала, точно  это были
вести из дома.
     А после того как мы поели устриц и какой-то водянистый суп и еще блюдо,
никогда не  входившее  в  мой  репертуар,  методистский  проповедник  вносит
приспособление в роде походного очага, все из серебра, на высоких ножках и с
лампой внизу.
     Мисс Стерлинг зажигает эту машинку и начинает  что-то стряпать прямо на
столе,  где мы ужинали. Меня удивило, отчего старик  Стерланг,  имея столько
денег не мог нанять кухарку.
     Вскоре она стала раздавать какое-то кушанье, отзывавшее сыром, при  чем
уверяла, что это кролик, но  я готов поклясться,  что кроличий  хвостик и на
милю никогда не мелькал там.
     Последним  номером  в  программе  был лимонад.  Его  обносили  кругом в
небольших плоских  стеклянных чашках и ставили около каждой тарелки. Я очень
хотел пить, поэтому взял чашку и залпом выпил половину. Вот тут-то маленькая
лэди  и ошиблась!  Лимон  она положила,  а сахар позабыла. У  лучших  хозяек
бывают ошибки! Я подумал, что,  может быть, мисс Стерлинг еще только  учится
хозяйничать  и стряпать.  Можно было предположить это по кролику, и я сказал
себе: "Маленькая лэди, положили вы сахар или нет, я буду стоять за вас".

     Тут  я снова подымаю чашку  и выпиваю свой лимонад  до дна. И тогда все
они подымают свои чашки  и  делают  то же  самое.  А затем  я  смеюсь, чтобы
показать  мисс Стерлинг, что  смотрю на  это, как на шутку, и чтобы  она  не
огорчалась своей ошибкой.
     Когда мы  перешли в  гостиную,  она села  около  меня и некоторое время
разговаривала со мной,
     --  Это, очень любезно было с  вашей  стороны,  м-р Кингзбюри,--сказала
она,--что вы так мило покрыли мой промах.  Как глупо, что  я забыла положить
сахар.
     --Не  огорчайтесь,--  сказал  я,--  какой-нибудь  счастливец  в  скором
времени набросит свою петлю на одну маленькую хозяюшку неподалеку отсюда.
     -- Если вы говорите  про меня,-- громко рассмеялась она,-- то  надеюсь,
что он будет таким же снисходительным к моему хозяйничанью, как вы сегодня.
     -- Пустяки,-- сказал я,-- не стоит  и  говорить об этом: я  делаю  все,
чтобы угодить дамам".
     Бед  закончил  свои воспоминания.  Тогда  кто-то  спросил  его:  что он
считает самой яркой и выдающейся чертой нью-иорскских жителей?

     --  Наиболее  видной и  особенной чертой нью-иоркца,--  ответил  Бед,--
является  любовь к Нью-Йорку. У  большинства из них  в  голове Нью-Йорк. Они
слышали о  других местностях, как, например, Вако, Париж или  Горячие Ключи,
или Лондон, но они в них не верят. Они думают, что их город это -- все!
     Чтобы показать вам, как они любят его, я расскажу про одного ньюйоркца,
приехавшего в Треугольник Б., когда я там работал.
     Человек  этот  пришел искать  работы на  ранчо.  Он говорил, что хорошо
ездит верхом, и на одежде его еще видны были следы таттерсаля.
     Некоторое время  ему было  поручено  вести книги кладовой на ранчо, так
как он был мастер по цыфирной части. Но это ему скоро надоело, и он попросил
более деятельной  работы. Служащие на ранчо  любили его, но  он надоедал нам
своими постоянными  напоминаниями  о Нью-Йорке.  Каждый вечер он рассказывал
нам об Ист-Ривере,  и  Д.  П.  Моргане,  и  Музее  Эден,  и  Хетти  Грин,  и
Центральном Парке, пока мы не начинали бросать в него жестянками и клеймами.

     Однажды этот  молодец хотел  взгромоздиться  на  брыкливого  коня,  тот
как-то вскинул задом, и парень полетел  на  землю; конь отправился угощаться
травой, а всадник ударился головой о пень мескитного дерева и не обнаруживал
никакого желания  встать.  Мы  уложили  его  в палатке, где  он  лежал,  как
мертвый. Тогда  Гедеон Пиз мчится к старому доктору Слиперу  в Дог таун,  за
тридцать миль.
     Доктор приезжает и осматривает больного.
     -- Молодцы,--  говорит он,-- вы  смело  можете разыг  рать его  седло и
одежду,  потому  что  у  него проломлен  череп. Если  он проживет еще десять
минут, это будет поразительный случай долговечности.
     Разумеется,  мы  не стали  разыгрывать седло  бед  кого малого,--доктор
только пошутил. Но все мы торжественно стояли вокруг, простив ему то, что он
заговаривал нас до смерти рассказами о Нью-Йорке.

     Я никогда  не  видел, чтобы  человек, близкий  к  смерти, вел  себя так
спокойно. Глаза  его были  устремлены куда-то в пространство,  он произносил
бессвязные слова о нежной музыке, красивых улицах и фигурах  в белых одеждах
и улыбался, точно смерть была для него радостью.
     --  Он  уже  почти  умер,--сказал доктор:--  умирающим  всегда начинает
казаться, что они видят открытое небо.
     Клянусь, что, услышав слова доктора, нью-иоркец вдруг приподнялся.
     -- Скажите,-- произнес он с разочарованием,-- разве это было небо? Чорт
возьми, а я думал,  что это был  Бродуэй.  Товарищи,  подайте мое платье.  Я
сейчас встану...
     -- Будь я проклят,-- закончил Бед,-- если через  четыре дня он не сидел
в поезде с билетом до Нью-Йорка.


     О.Генри. Новый Конэй

     --  В  будущее  воскресенье,  --  сказал  Деннис  Карнаган,--  я  пойду
осматривать новый остров Конэй, который вырос, как птица Феникс, из пепла. Я
поеду туда с Норой  Флин, и мы будем жертвою всех его мануфактурных обманов,
начиная с красно - фланелевого  извержения  Везувия до розовых шелковых лент
на курячьем самоубийстве в инкубаторах.
     Был ли я там раньше? Был! Я был там в прошлый вторник.
     Видел ли я достопримечательности? Нет, не видел!
     В прошлый  понедельник я  вошел в союз кладчиков  кирпича;  и, согласно
правилам, мне в  тот  же день было приказано бросить  работу, чтобы выразить
сочувствие   бастующим   укладчицам   консервированной  лососины  в  Такоме,
Вашингтон. Ум и чувства  у  меня были  расстроены  вследствие потери работы.
Вдобавок  было тяжело на душе  от  ссоры с  Норой Флин,  неделю назад, из-за
резких слов, сказанных на полугодичном балу молочников и поливальщиков улиц.
Слова же эти были вызваны ревностью,  ужасной  жарой и  этим  дьяволом  Энди
Коглин.
     Итак, говорю я, я поеду на  Конэй во вторник, и если американские горы,
смена  впечатлений и  кукуруза не развлекут  меня и не вылечат, тогда  уж не
знаю, что и  делать. Вы, верно, слышали, что  Конэй перестроен и в моральном
отношении?  Старый Бауери,  где вас силой  заставляли сниматься на  жестяной
пластинке, и где вам давали  "по шее", не прочитав даже линии на вашей руке,
теперь называется  Биржей. Киоски  с  венскими сосисками обязаны  теперь  по
закону  иметь  телеграфное  бюро,   а  орехи  в   меду  каждые  четыре  года
осматриваются  отставным мореходным  инспектором.  Голова негра,  в  которую
прежде   бросали   шары,  теперь  признана  нелегальной  и   по   приказанию
полицейского комиссара заменена головой шофера.
     Я  слышал,  что прежние  безнравственные  увеселения  запрещены.  Люди,
любившие приезжать из Нью-Йорка, чтобы посидеть на  песке и  поплескаться  в
волнах  прибоя,  теперь покидают свои  дома для того,  чтобы  пролезать чрез
вертящиеся рогатки и смотреть на подражание городским пожарам и наводнениям,
нарисованным  на  холсте. Говорят, что  изгнаны  все  достойные порицания  и
развращающие  учреждения, позорившие старый  Конэй, как-то: чистый  воздух и
незастроенный  пляж.  Процесс чистки заключается будто бы втом, что повышена
цена с 10 до 25 центов, и что для  продажи билетов приглашена блондинка,  по
имени Модди, вместо Микки, плутовки из Бауери.  Вот что говорят; я сам точно
ничего не знаю.

     Итак, я отправился в Конэй  во вторник. Я  слез  с  воздушной  железной
дороги и направился к блестящему зрелищу. Было очень красиво.
     Вавилонские   башни   и   висячие   сады  на  крышах  горели   тысячами
электрических  огней,  а улицы были полны народа. Правду  говорят, что Конэй
равняет людей всех положений.
     Я видел миллионеров, лузгающих кукурузу и толкущихся среди народа.
     Я  видел  приказчиков из магазина готового  платья,  получающих  восемь
долларов  в месяц, в красных автомобилях, ссорящихся теперь из-за  того, кто
нажмет гудок, когда доедут до поворота.

     Я ошибся, -- подумал я: -- мне нужен не Конэй. Когда человеку  грустно,
ему требуются не  сцены веселья. Для него было бы  гораздо  лучше  предаться
размышлениям  на кладбище или присутствовать  на богослужении в Райском Саду
на  крыше.  Когда  человек  потерял  свою  возлюбленную,  для него не  будет
утешением  заказать себе горячую  кукурузу  или видеть,  как  убегает лакей,
подавший  ему  стклянку   с   сахарной  пудрой  вместо   соли,  или  слушать
предсказания  Зозоокум,  цыганки - хиромантки, о том, что у него  будет трое
детей,  и  что  ему  надо  ожидать еще  одной  серьезной напасти:  плата  за
предсказание двадцать пять центов.
     Я ушел далеко, вниз на берег, к развалинам старого павильона, близ угла
нового  частного парка Дримлэнд. Год  тому  назад этот  павильон  еще  стоял
прямо, и слуга за  мелкую монету швырял вам на стол недельную порцию клейкой
рыбешки  с  сухарями  и   дружески   называл  вас   "олухом";   тогда  порок
торжествовал, и вы возвращались в Нью-Йорк, имея достаточно денег в кармане,
чтобы сесть в  трамвай на мосту. Теперь, говорят, на  берегу подают кроликов
по-голландски, а  сдачу  вы получаете в кинематографе.  Я  присел  у  стены,
старого павильона, глядел на прибой, разбегавшийся по берегу, и думал о  том
времени,  когда прошлым летом я сидел на том же месте с Норой Флин. Это было
до  реформы  на  острове,  и  мы  были  счастливы.  Мы снимались на жестяных
пластинках, ели рыбу  в притонах разврата, а  египетская волшебница, пока  я
ждал у двери, по руке предсказала Норе,  что для нее было  бы счастьем выйти
замуж за рыжеволосого малого, с кривыми ногами.
     Я  был вне себя от  радости, услышав этот намек. Здесь, год тому назад,
Нора Флин положила  обе  свои руки в мою руку, и  мы говорили  о квартире, о
том, что она умеет стряпать, и о разных  других любовных  делах, связанных с
такого рода событиями.
     Это был  тот  Конэй,  который мы  любили,  и  на  котором  лежала  рука
Сатаны,--Конэй, дружественный и  веселый и всякому по  средствам,--Конэй без
забора вокруг океана, без излишнего количества электрических огней,  которые
освещают теперь рукав всякого  пиджака из  черной  саржи, обвившийся  вокруг
белой блузки.

     Я  сидел  спиной  к  парку,  где  у  них  были  и  луна,  и  грезы,   и
колокольни--все вместе и  тосковал по старому  Конэй.  На  берегу  было мало
народа. Большинство бросало  центы в автоматы,  чтобы видеть в кинематографе
"Прерванное ухаживание", другие дышали морским воздухом в каналах Венеции, а
кое-кто вдыхал дым морского сражения  между настоящими военными кораблями  в
бассейне, наполненном водой. Несколько человек на песчаном берегу любовались
водой и  лунным светом. И  на сердце у меня было  тяжело  от новой морали на
старом острове, а оркестры позади меня играли, и океан впереди меня ударял в
турецкий барабан.

     Я  встал и прошелся  вдоль старого павильона и вдруг вижу, что с другой
стороны, на  половину в тени, на поваленных бревнах сидит тоненькая  девушка
и,-- честное слово! -- плачет в одиночестве.

     -- Вас что-то огорчает, мисс?--говорю я:-- чем я могу помочь вам?
     -- Это не ваше дело, Денни Карнаган,-- говорит она, выпрямляясь.
     И это был ничей иной голос, как голос Норы Флин.
     -- Не мое, так  как вам  будет угодно! -- говорю  я.-- Хороший  сегодня
вечер, мисс Флин. Видели вы все зрелища на  новом Конэй? Предполагаю, что вы
для этого приехали сюда.
     -- Я  все  видела,--ответила она:--  мама и  дядя Тим  ждут меня там. Я
провела очень приятный вечер и видела все, что нужно.
     -- Вы совершенно правы,-- сказал я Норе:-- и я не знаю, когда  мне было
так весело, как сегодня. После посещения  самых забавных и весьма  приличных
атракционов я  пошел на берег подышать свежим воздухом. А  видели вы Дурбар,
мисс Флин?
     --  Да,-- ответила она, подумав,-- но я думаю небезопасно спускаться по
откосам вниз в воду.
     -- А как вам понравилось стрелять по движущейся цели?
     -- Я боюсь ружей,-- сказала Нора.-- У меня от них шумит в ушах. Но дядя
Тим стрелял и выиграл сигары.
     Мы сегодня очень веселились, м-р Карнаган!
     -- Я рад,  что  вам  было весело,--сказал  я.--Думаю, что вам доставили
громадное удовольствие все здешние зрелища. А как вам понравились инкубаторы
и вся эта чертовщина и ресторанчики?
     --  Я не была голодна,--сказала смущенно Нора.-- Но мама ела везде. Мне
очень  нравятся  все  эти  интересные  вещи  на  новом Конэй,  и я давно  не
проводила такого счастливого дня, как сегодня.
     -- Видели вы Венецию?--спросил я.
     -- Да,--ответила она:-- какая красавица! Она была одета во все красное,
и...
     Я более не слушал Нору Флин, а подошел к ней и схватил ее в объятья.
     -- Какая  вы выдумщица,  Нора Флин,--  сказал  я.-- Вы  видели на новом
острове  Конэй  не  больше  моего.  Сознайтесь  теперь, вы  приехали,  чтобы
посидеть  около старого  павильона  у волн, где вы  сидели прошлым  летом  и
сделали Денни Карнагана счастливым человеком? Отвечайте, но говорите правду.
     Нора уткнулась носом в мою жилетку.
     -- Он мне противен, Денни! -- сказала она, чуть не плача.-- Мама и дядя
Тим пошли  осматривать  выставки, а я пришла сюда думать  о  вас. Я не могла
переносить  огни  и толпу.  Вы  простили  меня, Денни, за  ссору,  которую я
начала.
     - Это была  моя вина,  -- сказал я.-- Я пришел  сюда по той же причине.
Посмотрите на огни, Нора,--сказал  я, поворачиваясь спиной к морю: разве они
не красивы?
     -- Очень красивы,-- сказала Нора, и  глаза ее загорелись:--  а  слышите
вы, как играют оркестры? О, Денни, мне хотелось бы все это посмотреть.
     --  Старый Конэй  умер,  дорогая,-- сказал я  ей  -  все  на свете идет
вперед. Когда человек счастлив ему нужны не грустные зрелища.
     Этот новый Конэй лучше  старого, но мы не могли оценить его, пока у нас
было подходящего настроения.


     О.Генри. Закон и порядок

     Недавно я очутился в Техасе и осмотрел все старые места.
     В овечьем ранчо, где я жил несколько  лет тому назад, я  остановился на
неделю. И,  как все посетители, я  с головой  ушел в текущую работу, которая
оказалась купаньем овец. Этот процесс  настолько отличается от обыкновенного
крещения человека, что нуждается в пояснении.
     Громадный железный котел с разведенным  под ним огнем -- половина всего
адского  огня  -- частью наполняется водой,  которая скоро начинает неистово
кипеть. Затем туда бросают известь, концентрированный щелок и серу; все  это
должно тушиться и выкипать до тех  пор, пока это  чортово варево  не  станет
таким  крепким, что могло бы обжечь руку ведьме. Это конденсированное варево
затем  смешивается  в  длинном,  глубоком  чане  с  несколькими  кубическими
галлонами горячей  воды; овец ловят за задние  ноги  и бросают в эту  смесь.
После основательного  погружения  при  помощи  вилкообразного шеста  в руках
специально   для   этого   приставленного  джентльмэна,   овцам  разрешается
выкарабкаться по наклонным доскам в  корраль и высохнуть там, или околеть, в
зависимости от того, что им подскажет состояние их организма.
     Если  вам  приходилось  когда-нибудь  ловить  здорового  двухгодовалого
барана за задние ноги, и чувствовать те  750 вольт пинков, которые  он может
пропустить  через вашу руку, прежде чем  удастся  швырнуть  его  в чан,  вы,
конечно, семнадцать раз пожелаете, чтобы он лучше околел, чем высох.

     Все это сказано для того только, чтобы объяснить, почему  Бед Оклей и я
после  купанья   овец   радостно  растянулись  на   берегу  charco,  радуясь
благоприобретенному аппетиту  и  чудесному соприкосновению  с  землеq  после
утомительной мускульной работы.
     Стадо было не большое, и мы закончили купанье в три часа пополудни. Бед
вытащил  из morral`я на луке своего седла кофе и  кофейник,  а также большой
каравай хлеба и ветчину.
     М-р  Мильс, владелец ранчо  и мой  давнишний приятель  уехал  обратно в
ранчо, в сопровождении рабочих из мексиканских trabajadores.
     В то время  как  ветчина,  поджариваясь, приятно пела, за нами раздался
стук  лошадиных  подков. Шестизарядный револьвер Беда находился в  кобуре на
расстоянии десяти футов  от  него, но  мой товарищ  не обратил  ни малейшего
внимания на приближающегося всадника.

     Такое отношение техасского  ранчмэна было  настолько отлично от прежних
обычаев,  что  я  удивился.   Инстинктивно  обернувшись,   чтобы  разглядеть
возможного врага, угрожавшего нам с тыла, я увидел всадника в черной одежде,
который мог быть адвокатом или пастором, или же купцом. Он мирно ехал рысцой
вдоль ручья.

     Бед увидел мое движение и улыбнулся саркастически и печально.
     --  Вы слишком долго  отсутствовали,-- сказал он.-- Вам больше не нужно
оборачиваться  в  этом  штате,  когда  кто-нибудь  скачет  сзади  вас,  пока
что-нибудь не ударит вас в спину; но даже и в этом случае вам может угрожать
только пачка брошюр или протест против трестов -- для подписи.
     Я  даже не посмотрел на hombre  проехавшего мимо, но готов прозакладать
четверть овечьей мочки, что это какая-нибудь двуличная сволочь, раз'езжающая
для собирания голосов в пользу запрещения выпивки.
     -- Времена переменились,  Бед,--  сказал я с видом оракула:--  закон  и
порядок теперь являются правилом на Юге и Юго-Западе.
     Я заметил холодный блеск в бледно-голубых глазах Беда.
     -- Я не...-- начал я поспешно.
     --  Разумеется, нет,-- горячо сказал Бед.-- Вы  хорошо знаете. Вы здесь
прежде  жили. Закон  и  порядок,  говорите вы? Двадцать  лет  назад они были
здесь. У нас было всего два или три закона: об  убийстве  при свидетелях, Во
поимке на месте при краже лошадей, о голосовании по республиканскому списку!
А  теперь  что? Мы все  время получаем приказы  за  приказами,  а законность
уходит из штата. Законодатели заседают в  Аустине и ничего не делают,  кроме
того,  что издают  постановление  против  ввоза  в  штат керосина и школьных
учебников,  Я думаю, они боятся, что кто-нибудь вечером  после работы зажжет
лампу  и получит образование, а затем  примется за  дело и составит закон об
отмене вышеупомянутых законов. Я стою за прежние  времена,  когда  законы  и
порядок  были,  действительно,  тем, чем назывались.  Закон  был  законом, а
порядок--порядком.
     -- Но...--начал  я.  --  Пока  закипит кофе,--продолжал  Бед,--я  хотел
описать вам случаи подлинного  закона и порядка, которого я был свидетелем в
те  времена, когда  дела  разрешались  в  камерах  шестизарядного револьвера
вместо камер высшего суда.
     -- Слыхали вы о старом Бене Киркмане, короле скота?  Его ранчо тянулось
от Нуесес до Рио-Гранде. В  те  времена, как вы знаете,  были бароны скота и
короли скота. Разница между ними была следующая. Если скотовод отправлялся в
Сан-Антоне, заказывал пиво для газетных  репортеров  и сообщал им количество
скота,  которым  в  действительности  владел,  они  в  газетах называли  его
бароном.
     Если  же он заказывал шампанское и к  количеству  купленного  им  скота
прибавлял количество скота, им украденного, его называли королем.

     Лука Семмерс  был одним  из работников на  его ранчо. Однажды на  ранчо
короля  явилась  кучка восточных  людей  из  Нью-Йорка  или Канзас-Сити, или
откуда-то по соседству. Лука с небольшим отрядом был послан сопровождать их,
смотреть,  чтобы  гремучим  змеям  было  сделано  должное  внушение  при  их
приближении,  и  отгонять  с  дороги  скотину.  Среди  кучки  приезжих  была
черноглазая девушка, которая носила  второй номер  ботинок. Это--все, что  я
заметил у нее. Но Лука, вероятно, видел больше моего, так как женился на ней
за  день  до  того,   как  кавалькада  отправилась   домой.  Он  переехал  в
Канада-Верде  и  обзавелся  собственным  ранчо.  Я   нарочно  пропускаю  всю
сентиментальную часть, так как никогда не видел и  не  желал видеть ее. Лука
взял меня с собой, потому что мы были старыми друзьями, и  я ходил за скотом
по его вкусу.

     Я пропускаю много из того, что последовало, потому что никогда не видел
и не желал видеть ничего  такого,-- но через три года по  галерее и по  дому
ранчо  Луки,  переваливаясь  и  спотыкаясь,  затопал  мальчуган.  Я  никогда
особенно не ценил детей, но они, повидимому, ценили.
     Я опять пропускаю много из тото, что  последовало до того дня, когда на
ранчо  в наемных экипажах  и телегах приехала компания друзей мс  Семмерс  с
Востока,--  сестра,  что  ли,  и двое  или трое  мужчин. Один  был похож  на
чьего-то  дядю, другой ни  на что  не был  похож, а  третий носил галлифе  и
говорил особенным  тоном голоса. Мне никогда не нравился человек, говоривший
таким голосом.

     Я пропускаю многое, что последовало, но однажды  после  обеда,  когда я
приехал  в  дом за приказаниями относительно погрузки  гурта скота,  я слышу
словно выстрел из пугача.
     Я жду у решетки, не  желая вмешиваться  в частные дела.  Немного погодя
выходит  Лука  и отдает приказание некоторым  своим мексиканским работникам;
они идут и выводят несколько экипажей,  и вскоре  после того выходит сестра,
или  что-то  в  этом роде,  и кто-то из  мужчин. Мужчины  несут  человека  в
галлифе, говорившего особым голосом, и кладут его в одну из повозок. А затем
видно было,  что все они направляются по дороге домой. -- Бед,-- говорит мне
Лука,-- прошу вас приодеться и поехать со мной в Сан-Антоне.
     --Дайте мне надеть мои мексиканские шпоры, и я готов ехать.
     Повидимому, одна из сестр, или  в  этом роде, осталась на ранчо  с  м-с
Семмерс и ребенком. Мы едем в Энсиналь, там  попадаем на международный поезд
и  прибываем в  Сан-Антоне утром.  После  завтрака Лука  ведет  меня прямо в
контору  адвоката. Они  уходят  в  комнату,  разговаривают  там  и  приходят
обратно.
     -- Никаких хлопот не будет, м-р Семмерс,- говорит адвокат.--  Я сегодня
же  ознакомлю судью Симменса с фактами, и дело это будет проведено  возможно
скорее. В этом штате царят закон и порядок, такой  же  быстрый и верный, как
где-либо в стране.
     -- Я подожду  решения,  если это не затянется долее  получаса,--говорит
Лука.
     --  Ну,  ну,--говорит  адвокат.-- Закон  должен  итти  своим  течением.
Возвращайтесь послезавтра к половине девятого.
     К этому времени  мы с Лукой  являемся, и  адвокат вручает ему сложенный
документ. Лука выписывает ему чек. На  тротуаре Лука протягивает мне бумагу,
кладет на нее палец,  величиной с щеколду у  ухонной  двери,  и  говорит: --
Решение об окончательном разводе с присуждениям ребенка!
     -- Не касаясь многого случившегося, чего я не знаю,--говорю я,--все это
мне кажется похожим на шантаж. Что же. адвокат не мог разве уладить это?
     -- Бед,-- говорит он, с огорченным видом,-- ребенок - единственное, что
мне осталось в жизни. Она может уходить, но  мальчик -- мой! Вы подумайте: я
опекун моему ребенку.
     -- Хорошо,-- говорю я.-- Если  это закон,  подчинимся ему. Но я  думаю,
что судья  Симменс мог бы применить  в  нашем случае  известную  милость или
какой для этого употребляется легальный термин.

     Видите ли, я не был особенно обольщен желанием иметь детей на ранчо, за
исключением того сорта, которые  сами кормятся и продаются по столько-то  за
штуку на копытах. Но Лука был заражен тем видом родительской дури, которую я
никогда не мог понять. Все время, пока мы ехали  со станции обратно в ранчо,
он продолжал вынимать декрет суда из кармана,  класть палец на его изнанку и
читать заглавие.
     --  Опека  над  ребенком,  Бед--говорит  он.--  Не  забудь:  опека  над
ребенком.

     Но когда  мы  достигли  ранчо,  мы увидели,  что  наш  судебный  декрет
предупрежден,  и  решение  отменено.  М-с Семмерс  и  ребенок  исчезли.  Нам
рассказали,  что  через  час  после  того,  как  я  с  Лукой  отправились  в
Сан-Антоне,  она велела  запрягать и  отправилась  на  ближайшую станцию  со
своими чемоданами и ребенком.

     Лука еще раз вытаскивает свой декрет и читает о своих правах.
     -- Ведь  невозможно,  Бед,  чтобы это  так осталось.  Это  противоречит
закону и порядку. Ведь здесь же написано ясно, как цент! Опека над ребенком.
Ребенок присужден мне!
     -- По человечеству,-- говорю  я -- следовало бы прихлопнуть их обоих...
я говорю о ребенке.
     -- Судья  Симменс, -- продолжал  Лука,-- вернейший слуга закона. Она не
имела  права взять  мальчика. Он принадлежит  мне  по  статутам,  принятым и
утвержденным в штате Техасе,
     - Но он из'ят из  юрисдикции мирских приказов,-- говорю я,--  неземными
статутами женского  пристрастия. Будем восхвалять  творца и  благодарить его
даже за малые милости...-- начал я, но вдруг вижу, что Лука не слушает меня.
     Несмотря на усталость, он требует свежую лошадь  и отправляется обратно
на станцию.

     Он возвращается через две недели и мало говорит.
     --  Мы не  могли найти  след,--  заявляет он,--  но мы  телеграфировали
столько,  сколько могла вынести проволока. Мы  пригласили для  розысков этих
городских  ищеек,  которые называются детективами. Пока  же,  Бед,-- говорит
он,--  мы отправимся об'езжать  скот на  Брэж-Крик  и  будем  ждать действия
закона.

     После  этого  мы  никогда  больше  не  намекали  на  это  происшествие.
Пропускаю многое, что случилось за следующие двенадцать лет.
     Лука  был  назначен  шерифом  графства  Мохада.  Он  сделал меня  своим
помощником по канцелярии.
     Не  создавайте  в  уме  своем  ложных  представлений,  будто заведующий
канцелярией только веде счета и снимает  копии  с писем прессом для  выжимки
яблок. В то время его делом было  охранять  окна  сзади, чтобы никто не  мог
подойти  к шерифу с тыла. Тогда у меня были качества, нужные для этого дела.
В  Мохадской провинции  царили  закон  и порядок: были  школьные  учебники и
виски, сколько угодно. А правительство строило собственные военные корабли и
не собирало деньги для их постройки со  школьников. И, как я говорил, царили
закон и порядок, вместо всяких указов и запрещений, которые уродуют наш штат
в настоящее время.  Наша канцелярия  помещалась в Бильдаде,  главном  городе
графства,  оттуда  мы выезжали в редких случаях для  усмирения беспорядков и
волнений, случавшихся в районе нашей юрисдикции.

     Пропуская  многое, что случилось, пока мы с Лукой шерифствовали, я хочу
дать вам представление о том, как  в  прежние времена  почитался закон. Лука
был одним  из наиболее  добросовестных людей  в  мире.  Он  никогда  не  был
особенно хорошо  знаком  с  писанным законом,  но  носил внедренными  в свой
организм  природные зачатки справедливости и  милосердия.  Если какой-нибудь
уважаемый гражданин,  бывало,  застрелит  мексиканца  или  задержит поезд  и
очистит сейф в служебном вагоне, и если  Луке удается поймать его, он делает
виновному такое внушение и так выругает его, что тот  вряд  ли  когда-нибудь
повторит свой поступок.  Но пусть только кто-нибудь украдет лошадь,  -- если
только  это  не испанский пони,--  или разрежет проволочную ограду  или иным
образом нарушит мир и достоинство провинции Мохада, мы с Лукой напустимся на
него с habeas corpus, бездымным порохом  и всеми современными  изобретениями
справедливости и формальности.

     Мы, конечно, держали  свою провинцию на  базисе  законности.  Я  знавал
людей  восточной  породы  в  примятых фуражечках  и ботинках  на  пуговицах,
которые  выходили  в Бильдаде  из поезда и  ели сандвичи  на железнодорожной
станции,  не  будучи  застреленными  или  хотя  бы  связанными и  утащенными
гражданами нашего города.

     У  Луки были собственные понятия о законности  и справедливости. Он как
бы готовил меня в преемники по должности, всегда думая о  том времени, когда
оставит шерифство.  Ему хотелось выстроить себе  желтый дом  с  решеткой под
портиком, и хотелось еще, чтобы куры рылись у  него во дворе.  Самым главным
для него был двор.
     --  Я  устал  от  далей,  горизонтов,  территорий,  расстояний  и  тому
подобного,--говорил Лука.--Я хочу разумного дела. Мне нужен  двор с решеткой
вокруг, куда можно  войти, и  в  котором  можно сидеть после ужина и слушать
крик козодоя.
     Вот какой  это  был  человек! Он любил домашнюю  жизнь,  хотя и  не был
счастлив в подобного  рода предприятиях. Он никогда не говорил о том времени
на ранчо.

     Он как будто  забыл  о  нем. Я удивлялся.  Думая  о дворах,  цыплятах и
решетках,  он,  казалось,  забывал  о   своем   ребенке,   которого  у  него
противозаконно отняли, несмотря на решение суда. Но он был не такой человек,
чтобы можно было его спросить о подобных вещах,  когда сам он не  упоминал о
них в своем  разговоре. Я полагаю, что все свои мысли  и чувства он вложил в
исполнение  своих   обязанностей   шерифа.  В  книгах   я  читал  о   людях,
разочаровавшихся в  этих тонких  и поэтических  делах  с  дамами;  эти  люди
отрекались  от такого дела  и углублялись  в  какое - нибудь занятие, в роде
писания  картин или разводки овец, или науки, учительства  в школах -- чтобы
забыть прошлое. Мне кажется, что то же было и с Лукой. Но так как он не умел
писать   картины,  то  стал  ловить  конокрадов  и  сделал  графство  Мохада
безопасной  местностью,  где  вы  могли спокойно  спать,  если  были  хорошо
вооружены и не боялись тарантулов.
     Однажды  чрез  Бильдад  проезжала  кучка  капиталистов  с  Востока; они
остановились здесь, так как Бильдад --  станция с буфетом.  Они возвращались
из  Мексики,  где  осматривали  рудники и прочее.  Их  было  пятеро. Четверо
солидных людей с  золотыми цепочками, которые в среднем стоили более двухсот
долларов каждая, и мальчик лет семнадцати-восемнадцати. На этом мальчике был
одет костюм ковбоя; подобные костюмы эти неженки берут с собой на Запад.
     Легко можно  было  догадаться, как страстно юнец мечтал  захватить пару
индейцев  или  же  убить  одного-двух  медведей  из  маленького револьвера с
выложенной перламутром ручкой.  Такой револьвер висел у него на ремне вокруг
пояса. Я спустился на станцию, чтобы присмотреть за этой публикой: чтобы они
не  арендовали какой-нибудь земли или не спугнули  коней,  привязанных перед
лавкой Мурчисона, или не допустили бы другого предосудительного поступка.
     Лука отправился ловить шайку воров скота вниз на Фрио, а я всегда в его
отсутствие наблюдал за законом и порядком.

     После обеда, пока поезд стоял на станции, мальчик выходит из обеденного
зала и важно разгуливает взад и вперед по платформе, готовый застрелить всех
антилоп, львов  и  частных граждан, которые вздумают досаждать  ему. Это был
красивый  ребенок,  но такой же,  как все эти пижоны;  он не мог  распознать
город, где царили закон и порядок.
     Вскоре подходит Педро Джонсон, владелец "Хрустального Дворца--харчевни"
где  подают  рагу  из  бобов,--  в  Бильдаде  Педро  был  человек,  любивший
позабавиться. Он стал преследовать мальчика,  смеясь  над  ним до  упаду.  Я
находился слишком далеко,  чтобы  слышать  что-либо,  но мальчик,  очевидно,
сделал Педро какое-то замечание, а Педро подошел к нему, ударом отбросил его
далеко назад и захохотал пуще прежнего.
     Тут  мальчик  вскакивает на  ноги  скорее еще,  чем  упал,  вытаскивает
револьвер с перламутровой ручкой и--бинг-бинг-бинг!  -- три раза попадает  в
Педро, в специальные и наиболее ценные части его тела.
     Я  видел,  как  пыль  подымалась  от его одежды всякий  раз,  как  пуля
попадала в него.
     Иногда эти маленькие тридцатидвухлинейные игрушки,  следуя  близко одна
за другой, могут причинить неприятность.

     Раздается  третий  звонок,  и  поезд   медленно  начинает  отходить.  Я
направляюсь к мальчику, арестую его и отбираю оружие. Но в эту  минуту шайка
капиталистов устремляется  к поезду. Один  из них нерешительно,  на секунду,
останавливается передо мной, улыбается, ударяет меня рукой под подбородок, и
я  растягиваюсь на платформе в сонном состоянии. Я никогда не боялся  ружей,
но не желаю,  чтобы кто-нибудь, кроме цирульника, в другой раз позволял себе
такие вольности  с моим лицом. Когда  я проснулся,  весь  комплект--  поезд,
мальчик и все  остальное -- исчезли. Я спросил про  Педро; мне ответили, что
доктор надеется на его выздоровление, если только раны не окажутся роковыми.
     Лука  через  три  дня вернулся. Когда  я  все рассказал ему, он  совсем
взбесился.
     --  Почему ты не телеграфировал в Сан-Антоне, чтобы  там арестовали всю
шайку?--спрашивает он.
     -- О,--говорю я:-- я всегда восхищался телеграфией, но в ту  минуту был
больше занят астрономией. Капиталист этот здорово знает, как жестикулировать
руками. Лука все более и более бесился.
     Он сделал расследование  и нашел на станции карточку,  оброненную одним
из капиталистов, на которой имелся адрес некоего Скедере из Нью-Йорка.
     -- Бед! -- говорит Лука,-- я отправляюсь  за шайкой. Я  еду в Нью-Йорк,
захвачу  этого  мужчину  или мальчика, как ты говоришь, и  привезу его сюда.
Я--шериф графства Мокада и буду поддерживать закон и порядок в его пределах,
пока  я в состоянии  держать  в руках револьвер. Я желаю, чтобы ты  ехал  со
мной. Никакой восточный янки не  может  подстрелить почтенного  и известного
гражданина  города  Бильдада, в  особенности  тридцать  вторым  калибром,  и
избегнуть законной кары. Педро Джонсон -- один из наших выдающихся граждан и
деловых людей. Я назначу Сама Билля заместителем  шерифа, с правом наложения
исправительных  наказаний, на время своего  отсутствия, а мы  оба  сядем  на
поезд к Северу завтра, в  шесть часов сорок  пять  вечера,  и  отправимся по
следу. -- Хорошо, я еду  с  вами,--говорю я:--я никогда не видел Нью-Йорка и
охотно посмотрю на него.
     -Но, Лука,--говорю  я,--  не  нужно ли тебе иметь какое-либо разрешение
или habeas corpus или что-нибудь другое от штата, чтобы  ехать так далеко за
богатыми людьми и преступником?
     -- Разве было у меня разрешение,-- говорит Лука,-- когда я отправился в
глубины Бразоса и  привез обратно Билля Граймса  и еще двоих  за  задержание
международного  поезда? Было  ли у тебя  или  у  меня  полномочие, когда  мы
окружили тех  шестерых мексиканских воров скота в Гидальго? Моя  обязанность
-- поддерживать порядок в графстве Мохада!

     --  А  моя  обязанность,  как  заведующего  канцелярией,--  говорю я,--
смотреть, чтобы все делалось согласно закону. Нам обоим следует  держать все
в образцовом порядке.

     Итак, на следующий день Лука укладывает одеяло и несколько воротников и
путеводитель в дорожный мешок,  и оба мы мчимся в Нью-Йорк. Это была страшно
длинная дорога. Диваны в вагонах оказались слишком короткими для того, чтобы
шестифутовым молодцам  в роде нас  было  удобно  спать на  них  и кондуктору
пришлось  удерживать нас  от  намерения  выйти  в каждом  городе,  где  были
пятиэтажные дома.
     Но мы прибыли наконец в Нью-Йорк и сразу же увидели, в чем дело.

     --  Лука,-- говорю  я:--  как заведующий канцелярией  и с  точки зрения
закона, я не нахожу, чтобы этот город действительно и законно находился  под
юрисдикцией графства Мохада, Техас.
     -- С  точки зрения порядка,--сказал  он,-- всякий несет ответственность
за  свои  грехи  перед   законом,  установленным  властью,  от  Бильдада  до
Иерусалима.
     -- Аминь! -- сказал я.--  Но постараемся сыграть свою  штуку внезапно и
удерем!
     Мне не нравится вид этого места.
     --  Подумай о  Педро Джонсоне,- сказал Лука,--  о  моем и  твоем друге,
застреленном одним из этих позолоченных аболиционистов у самых своих дверей.
     -- Это  случилось у  дверей товарной станции,--  сказал я.--  Но  закон
из-за такой придирки обойти нельзя.

     Мы остановились в одном из больших отелей на Бродуэе. На следующее утро
я  спускаюсь  по  лестнице, мили  две до самого  дна  гостиницы, и ищу Луку.
Напрасно!  Все  вокруг--точно  в день святого  Хасинто  в Сан-Антоне. Тысячи
людей  вертятся  вокруг на  каком-то подобии  крытой  площади,  с  мраморной
мостовой и растущими прямо из нее деревьями.
     Найти Луку  у меня было не более шансов,  как  если бы  мы  искали друг
друга в большой кактусовой заросли внизу у  старого порта Юель, но вскоре мы
наскакиваем друг на друга на одном из поворотов мраморных аллей.
     -- Ничего не поделаешь, Бед!--говорит он:-- я не могу найти, где бы нам
поесть. Я по всему лагерю искал вывеску  ресторана и нюхал, не пахнет ли где
ветчиной.  Но я привык  голодать, когда  приходится.  Теперь,--говорит он--я
ухожу. Найму клячу  и  поеду  по адресу  на карточке  Скеддера. Ты оставайся
здесь и постарайся  раздобыть какой-нибудь еды. Однако сомневаюсь,  чтобы ты
нашел что-нибудь. Жалею, что мы  не взяли с собой кукурузной муки, ветчины и
бобов. Я вернусь, повидав этого Скеддера, если только след не заметен.
     Я отправляюсь в фуражировку за завтраком. Соблюдая честь Мохада, Техас,
я  не хотел казаться перед этими аболиционистами новичком,  а поэтому каждый
раз,  заворачивая  за  угол  мраморного  вестибюля,  я  подходил  к  первому
попавшемуся столу или  прилавку и искал еду. Если я не находил того, что мне
нужно было, то  спрашивал что-нибудь другое. Через пол-часа у меня в кармане
была  дюжина  сигар,  пять  книжек  журналов и  семь  или  восемь расписаний
железнодорожных поездов, но нигде -- ни малейшего  запаха кофе или  ветчины,
который мог бы навести на след.
     Раз какая-то леди, сидевшая у стола и игравшая во что-то вроде бирюлек,
посоветовала мне пойти в  чулан, которой она называла No 3.  Я вошел и запер
дверь, и чулан сразу осветился.  Я сел  на стул перед полочкой и стал ждать.
Сижу и думаю: "это--отдельный кабинет", но ни один лакей не  явился. Когда я
совсем  пропотел, то вышел оттуда. -- Получили вы,  что вам нужно?--спросила
она.
     -- Нет, м-ам,-- ответил я.
     -- Значит, с вас ничего не следует,-- говорит она.
     -- Благодарю вас, м-ам,-- говорю я и снова пускаюсь по следу.

     Вскоре  я решаю отбросить этикет. Я ловлю одного  из мальчиков  в синей
куртке  с  желтыми  пуговицами спереди,  и  он ведет меня в комнату, которую
называет  комнатой для завтрака. И первое, что мне попадается  на глаза, как
только  я вхожу,--это мальчик, стрелявший в Педро Джонсона. Он сидел один за
маленьким  столиком  и  ударял ложкой  по яйцу с таким видом,  точно  боялся
разбить его.
     Я  сажусь на  стул против него. Он принимает  оскорбленный вид и делает
движение, как будто хочет встать.
     -- Сидите смирно,  сынок! -- говорю  я.--  Вы  захвачены,  арестованы и
находитесь во власти техасских властей. Ударьте по  яйцу сильнее,  если  вам
нужно его  содержимое. Теперь  скажите: зачем вы стреляли в м-ра Джонсона  в
Бильдаде?
     -- Могу я осведомиться, кто вы такой? -- говорит он.
     -- Можете,-- говорю я,-- начинайте.
     -- Допустим, что  вы имеете право,-- говорит  малыш, не опуская глаз.--
Но что вы будете есть?  Человек,-- зовет он, подымая  палец,-- примите заказ
этого джентльмэна!
     --  Бифштекс!--говорю я,--  и  яичницу. Банку  персиков и кварту  кофе!
Этого, пожалуй, будет достаточно.

     Мы некоторое время разговариваем о разных разностях, затем он заявляет:
     --  Что  вы  намерены сделать по  поводу этой  стрельбы?  Я имел  право
стрелять в этого человека, -- говорит он.--Он называл  меня словами, которые
я  не мог оставить  без внимания,  а  затем ударил меня. У  него  тоже  было
оружие! Что же мне оставалось делать?
     -- Нам придется увезти вас обратно в Техас,--говорю я.
     -- Я охотно бы поехал туда,--  отвечает  мальчик,  усмехаясь,-- если бы
это  не было по такому делу. Мне нравится  тамошняя жизнь. Мне всегда, с тех
пор как я  себя помню,  хотелось скакать верхом, стрелять и жить на открытом
воздухе.
     -- Кто были эти толстяки с которыми вы ездили?-- спросил я.
     -- Мой отчим,-- говорит он,-- и его компаньоны по мексиканским рудникам
и земельным предприятиям,
     -- Я видел, как вы стреляли в Педро Джонсона,-- говорю я,-- я отобрал у
вас ваш маленький  револьвер. И  когда  отбирал, то заметил три  или  четыре
маленьких  шрама  рядом над вашей  правой бровью.  Вы  уже  раньше бывали  в
переделках, не правда ли? -- Эти шрамы у меня с тех пор, как я себя помню,--
говорит он,-- не знаю, отчего они.
     -- Были вы прежде в Техасе?--спрашиваю я.
     -- Я  этого  не  помню,--говорит он:--  когда  мы попали в прерии,  мне
показалось, что я там бывал. Думаю, что не бывал.
     -- Есть у вас мать?--говорю я.
     -- Она умерла пять лет назад,-- заявляет он.
     Пропускаю  большую часть того, что последовало.  Когда вернулся Лука, я
привел  к  нему  мальчика.  Лука был у Скеддера и  сказал все, что ему нужно
было. И,  повидимому, Скедер  сейчас же после  его ухода  поработал-таки  по
телефону.  Потому что через час  в наш отель явилась  одна из этих городских
ищеек, которые именуются детективами, и препроводил всю нашу компанию на так
называемый полицейский суд...
     Луку   обвиняли   в  покушении  на   похищение  несовершеннолетнего   и
потребовали объяснений.
     --  Этот  глупец,  ваша  честь.--  говорит Лука  судье,--  выстрелил  и
предумышленно  с предвзятым  намерением ранил одного  из  наиболее уважаемых
граждан  города  Бильдада в Техасе и  вследствие  этого  подлежит наказанию.
Настоящим я предъявляю иск и прошу у штата  Нью-Йорка выдачи вышеупомянутого
преступника. Я знаю, что это он сделал.
     --  Есть  у  вас  обычные в  таких  случаях и необходимые  документы от
губернатора вашего штата?--спрашивает судья.
     -- Мои обычные документы,--говорит Лука,-- были  взяты  у меня  в отеле
этими джентльмэнами, представителями закона и порядка  в  вашем городе.  Это
были два кольта сорок пятого калибра, которые я ношу девять лет. Если мне их
не вернут, то будет еще больше хлопот. О  Луке Семмерсе можете спросить кого
угодно в графстве  Мохада. Для того, что я делаю,  мне обычно  не  требуется
других документов.

     Я вижу, что у судьи совсем безумный вид. Поэтому я подымаюсь и говорю:
     --  Ваша честь,  вышеупомянутый ответчик, м-р  Лука  Семмерс  --  шериф
графства Мохада,  Техас, и самый лучший человек, когда-либо бросавший  лассо
или поддерживавший законы и  примечания к ним величайшего штата  в союзе. Но
он...
     Судья ударяет по столу деревянным молоточком и спрашивает, кто я такой.
     --  Бед Оклей,--говорю я,--  помощник  по  канцелярской части шерифской
канцелярии  графства Мохада, Техас, Я представляю собой законность,  а  Лука
Семмерс  -- порядок.  И если  ваша честь примет  меня на  десять  минут  для
частного  разговора,  я  объясню вам  все и покажу  справедливые  и законные
реквизиционные документы, которые держу в кармане.
     Судья слегка  улыбнулся  и сказал, что  согласен  поговорить  со мной в
своем  частном  кабинете. Там я рассказываю ему все дело  своими словами, и,
когда  мы выходим,  он  объявляет вердикт, согласно которому молодой человек
отдается в распоряжение техасских властей.
     Затем он вызывает по следующему делу.

     Пропуская многое из того,  что случилось по дороге домой, расскажу вам,
как кончилось дело в Бильдаде.
     Когда мы поместили пленника в шерифской канцелярии, я говорю Луке:
     -- Помнишь ты  своего двухлетнего мальчугана,  которого  у тебя украли,
когда началась суматоха?
     Лука  нахмурился и рассердился. Он не позволял никому говорить об  этом
деле и сам никогда не упоминал о нем.
     -- Приглядись,--говорю я.--Помнишь,  как он ковылял  как-то по террасе,
упал  на  пару  мексиканских шпор  и пробил  себе четыре дырочки  над правым
глазом?  Посмотри  на пленника,--говорю я,-- посмотри на его нос и на  форму
головы. Что, старый дурак, неужели ты не узнаешь собственного сына? -Я узнал
его,--говорю я,-- когда он продырявил мистера Джона на станции.
     Лука подходит ко мне, весь  дрожа.  Я никогда раньше не видел, чтобы он
так волновался.
     -- Бед,--говорил он.-- Я никогда, ни днем, ни ночью, с  тех пор как  он
был увезен,  не переставал думать о моем мальчике. Но я никогда не показывал
этого. Можем  ли мы удержать  его? Может  ли  он остаться здесь? Я сделаю из
него  самого  лучшего человека,  какой  когда-либо  опускал  ногу  в стремя.
Подожди минутку,-- говорит  он возбужденно и едва владея собой:-- у меня тут
что-то  есть  в  конторке.  Полагаю,  что  оно  еще имеет  законную силу,  я
рассматривал   его    тысячу   раз.    "Присуждение    ребенка",--   говорит
Лука,--"при-суж-дение ребенка". Мы можем удержать его на  этом основании, не
правда ли? Посмотрю, не найду ли я этого постановления.
     Лука   начинает   разрывать   содержимое   конторки   на   клочки.   --
Подожди,--говорю я,-- ты-- Порядок, но я--Законность. Тебе нечего искать эту
бумагу, Лука! Она находится в делах полицейского суда в Нью-Йорке. Я взял ее
с собой, потому что я -- управляющий канцелярией и знаю закон.
     -- Я  получил  мальчика  обратно,--  говорит  Лука:-- он снова  мой,  я
никогда не думал.
     -- Подожди минутку,-- говорю я.-- Надо, чтобы у нас царили законность и
порядок. Ты и  я должны  поддерживать  их в графстве  Мохада, согласно нашей
присяге  и  совести.  Мальчонка  стрелял  в  Педро  Джонсона,  в  одного  из
бильдадских выдающихся и...
     -- Чепуха!--говорит Лука.-- Это ничего не значит! Ведь этот Джонсон был
на половину мексиканец.


     О.Генри. Превращение Мартина Барней

     По  поводу  успокаивающего   злака,  столь  ценимого  сэром  Вальтером,
рассмотрим случай с Мартином Барней.
     Строилась железная дорога вдоль западного берега реки Гарлэм.
     Баржа-столовая Дениса Корригана, подрядчика, была привязана к дереву на
берегу. Двадцать два  ирландца работали здесь,  вытягивая из себя жилы. Один
человек, работавший  на барже  на кухне,  был  немец.  Всеми ими  командовал
жестокий Корриган, мучивший их,  как начальник команды каторжан.  Он  платил
так мало,  что у  большинства,  как бы  усердно  они ни работали, оставалось
очень немного за  покрытием расходов на еду и  табак. Многие  были у  него в
долгу.  Корриган  всех  кормил  на  барже  и  кормил  хорошо,  так  как  еда
возвращалась ему в виде работы.
     Мартин  Барней отставал  больше  всех. Это был  маленький  человечек  с
мускулистыми  руками и ногами, с  седовато-рыженькой маленькой бородкой.  Он
был  слишком  жидок  для  этой  работы,  которая поглотила  бы  силу паровой
черпалки. Работа была тяжелая. Кроме того,  вдоль  берега реки  стоял гул от
москитов.   Как  ребенок  в  темной   комнате  обращает  взгляд  на  бледный
успокоительный свет в окне, так и труженики эти следили за  солнцем, которое
дарило им час менее  горький, чем все остальные. Поужинав после  заката, они
сбивались  в кучку  на  берегу реки и прогоняли  жужжащие и  кружащиеся стаи
москитов едким  дымом двадцати  трех трубок. В таком союзе против врага, они
извлекали в этот час несколько хорошо прокопченных капель чаши радости.

     С  каждой неделей  Барней должал все больше. Корриган  держал на  барже
небольшое количество  товаров,  которые он  продавал  рабочим без убытка для
себя. Барней был  хорошим потребителем  по  табачной части. Мешочек  табаку,
когда  он  шел  утром  на  работу,  другой, когда  возвращался вечером,--так
ежедневно увеличивался его долг. Барней был настоящим курильщиком; однакоже,
неправда, что  он  ел с  трубкой  во  рту, как о нем рассказывают. Маленький
человечек не жаловался. Было много еды,  много табаку, и был тиран, которого
можно было ругать. Так почему же ему, ирландцу, не быть довольным?

     Как-то  утром,  идя  вместе  с другими  на  работу,  он  остановился  у
соснового прилавка за обычным мешочком табаку.
     -- Нет  больше  для  вас! --  сказал Корриган:-- ваш  счет  закрыт.  Вы
лишаетесь кредита. Нет, даже табаку не получите. Не  даю табаку в долг. Если
хотите работать и есть  -- хорошо, но курение ваше пошло к чорту. Последуйте
моему совету: поищите другую работу.
     -  У  меня  нет  табаку,  чтобы курить  сегодня, м-р Корриган,-- сказал
Барней, не вполне понимая, как подобная вещь могла с ним случиться.
     -- Заработайте сначала,-- сказал Корриган,-- затем покупайте.

     Барней остался; он  не  знал другого  дела. Сначала  он не отдавал себа
отчета,  что  табак для него -- отец и мать, духовник и возлюбленная, жена и
ребенок.
     В  течение  трех  дней  ему  удавалось  наполнять  трубку  из  мешочков
товарищей, но затем  все  они  перестали допускать его к  своим кисетам. Они
грубо, но по -  дружески сказали ему, что из всех  вещей в мире скорее всего
надо поделиться табаком с тем, кто  хочет курить, но прибавили при этом, что
заимствование из запаса товарища в большей мере, чем того требует  временная
необходимость,  сопряжено  с  большой опасностью для  дружбы. Тогда  в  душе
Барнея стало мрачно, как в колодце.
     Посасывая  остов  своей  замершей,трубки,  он, ковыляя,  исполнял  свои
обязанности,  толкая тачку  с камнями  и  грязью и чувствуя на себе  впервые
проклятие  Адама. Другие  люди, лишенные одного удовольствия,  прибегли бы к
другим наслаждениям, но у Барнея в жизни было  только  два развлечения. Одно
-- его трубка, другое --  экстатическая  надежда,  что на том свете не будут
строить железную дорогу.
     В  обед  он  предоставлял другим  спешить  на  баржу, а  сам,  став  на
четвереньки,  яростно ползал по земле, где  сидели товарищи,  стараясь найти
упавшие крошки табаку.  Раз  он  спустился  вниз, к реке, и  наполнил трубку
сухими листьями ивы. При первой же затяжке он плюнул по  направлению к барже
и произнес  по  адресу Корригана самое  отборное  проклятие, которое  только
знал, начиная  с первых на  земле  Корриганов  и кончая Корриганами, которые
услышат трубу архангела Гавриила.
     Он начинал  ненавидеть Корригана  всеми своими  расшатанными нервами  и
душой. Ему смутно рисовалось даже убийство. Пять дней  он не пробовал табаку
-- он, куривший  ранее целый  день  и считавший плохо  проведенной ту  ночь,
когда не просыпался, чтобы выкурить одну или две трубки под одеялом.

     Однажды  у барки остановился  человек, сообщивший,  что  можно получить
работу в  Бронкс-Парке,  где  требовалось  большое  количество  рабочих  для
производства каких - то улучшений. После обеда Барней ушел на тридцать ярдов
вниз по  берегу реки, подальше  от сводившего его с ума запаха чужих трубок.
Он присел на камень, подумывая о том, чтобы отправиться в Бронкс, Там он, по
крайней мере, заработает на  табак! Но что, если  по книгам окажется, что он
должен Корригану? Труд каждого  человека стоит  его содержания. Но  ему было
неприятно уйти, не сведя счетов с жестоким вымогателем, лишившим его трубки.
Был ли какой-нибудь способ сделать это?

     Мягко ступая  между  глыбами земли,  подошел  Тони, человек из  племени
готов,  работавший  на кухне.  Он оскалил  зубы,  подойдя  к  Барнею, а этот
несчастный  человек,  полный  расовой  враждебности и презиравший учтивость,
зарычал на него.
     -- Что тебе надо, Даго?
     У Тони тоже была своя неприятность -- и проект заговора.
     Он тоже ненавидел Корригана и радовался, когда замечал это в других.
     -- Как вам  нравится м-р Корриган? --  спросил  он.--  Считаете  вы его
хорошим человеком?
     --  К  чорту  его,-- сказал Барней.-- Чтобы его  печень превратилась  в
воду,  чтобы  кости его треснули  от холода  в  сердце! Пусть собачий  укроп
вырастет над могилами его  предков! Пусть  внуки его детей родятся без глаз!
Пусть  виски превратится  во  рту  его в кислое молоко!  И, когда он чихает,
пусть подошвы  его  ног  покрываются волдырями! Пусть от  дыма трубки у него
слезятся  глаза, пусть слезы его падут на траву, которую  едят его коровы, и
отравят масло, которым он мажет хлеб!

     Хотя Тони и не понял всех красот этих образов, он вывел заключение, что
слова Барнея по своему содержанию достаточно антикорриганны, поэтому он  сел
рядом с Барнеем на камень и с  доверчивостью товарища-заговорщика открыл ему
свой план.
     Замысел  его был очень прост. Каждый день,  после обеда, Корриган  имел
привычку спать около часу на своей койке, и в это время повар и его помощник
Тони обязаны были уходить с барки, чтобы никакой шум не тревожил самодержца.
Повар обычно на этот час отправлялся гулять.

     План Тони был таков: когда Корриган заснет, он (Тони) и Барней подрежут
канаты,  которыми барка привязана  к  берегу;  у Тони  не  хватало храбрости
одному сделать это. Оторвавшись от берега, неуклюжая барка попадет в быстрое
течение и, наверно, перевернется, наскочив на камень ниже по реке.
     -- Пойдем и  сделаем это,-- сказал Барней. -- Если спина  твоя болит от
ударов, им нанесенных,  так же, как мой желудок от отсутствия  табаку, мы не
должны терять время.
     --  Хорошо,-- сказал Тони,-- но лучше  подождать еще десять минут: надо
дать Корригану время хорошенько уснуть.

     Они ждали,  сидя на  камне.  Остальных землекопов не  было  видно.  Они
работали за поворотом дороги. Все было бы хорошо,--хотя, может  быть, не для
Корригана!   --  если  бы   Тони  не   вздумалось  обставить  свой   заговор
соответствующими аксессуарами. Драматизм был  у него в крови, и, может быть,
он чисто интуитивно угадывал, чем, соответственно требованиям  сцены, должны
сопровождаться преступные  махинации.  Он  вытащил  из  - за  ворота рубашки
длинную, черную, прекрасную, ядовитую сигару и вручил ее Барнею.
     -- Хотите покурить, пока мы дожидаемся? -- спросил он.
     Барней схватил сигару и откусил конец ее так. как террьер кусает крысу.
Он приложил  ее к губам, как давно утраченную возлюбленную. Когда пошел дым,
он  долго и  глубоко  вздохнул, и щетина его рыжеватых усов обвилась  вокруг
сигары, как  когти орла.  Медленно  стала пропадать краснота  на белках  его
глаз. Он мечтательно направил взгляды на холмы за  рекой, а минуты приходили
и уходили.
     -- Теперь пора  итти,--  сказал  Тони:-- этот проклятый Корриган  скоро
будет в реке.

     Барней, хрюкнув, пробудился  от  транса. Он повернул голову и посмотрел
на своего  сообщника  с удивленным, огорченным и  строгим видом.  Он  частью
вынул сигару изо рта и немедленно снова втянул ее, с любовью пожевал ее раза
два и, энергично затягиваясь, заговорил углами рта:
     --  Что такое, подлый  ты  язычник?!  Какие  такие у тебя  затеи против
просвещенных рас? Мерзкий подстрекатель, уж не хочешь ли ты вовлечь  Мартина
Барней в грязные проделки, подходящие только  для подлого Даго? Не хочешь ли
ты убить  своего благодетеля, доброго человека, дающего тебе пищу  и работу?
Вот тебе, красномордый убийца!
     Поток  негодования  Барнея повлек за  собою и  физическое  воздействие.
Носком сапога он сбросил подрезывателя каната с камня.

     Тони  вскочил и  убежал. Свою месть он снова причислял к разряду вещей,
которые могли бы быть.  Миновав  барку, он бежал все дальше и  дальше, боясь
остановиться.
     С облегченным  сердцем наблюдал Барней за исчезновением своего  бывшего
сообщника. Затем он ушел по направлению к Бронксу.
     За ним потянулся  след отвратительного дыма, умиротворившего его сердце
и заставившего птиц улететь с дороги и спрятаться в глубине леса.


     О.Генри. Калиф и хам

     Безусловно, нет более интересного препровождения времени, как вращаться
инкогнито среди людей богатых и с высоким положением.
     Где, как не в этих кругах, можно наблюдать жизнь в ее примитивном сыром
виде, не скованную условностями, связывающими обитателей более низких сфер.
     Был некий багдадский калиф,  имевший привычку ходить среди людей бедных
и низкого положения и удовольствия ради выслушивать их  сказки и истории. Не
странно ли,  что  люди  скромные и  бедные не воспользовались радостями, что
могли бы узнать, одевшись в шелка и брильянты и разыгрывая  калифа в местах,
посещаемых высшим светом?
     Был челрвек, увидевший возможность такого подражания Гаруну-аль-Рашиду.
Звали его  Корни Бранниган, и был он ломовым извозчиком  импортной  фирмы на
Канал-Стрит.  Если вы  прочтете далее, то  узнаете, как он превратил верхний
Бродуэй в Багдад и узнал о самом себе нечто, чего не знал раньше.
     Многие назвали  бы  Корни снобом, предпочтительно по  телефону! Главным
интересом его жизни, его любимым удовольствием  и  единственным развлечением
после рабочего дня было -- противопоставить себя элегантным и богатым людям.
Ведь у него не было надежды войти в их круг.

     Каждый вечер, распрягши  лошадь и пообедав  в закусочной, где  быстрота
услужения была специальностью,
     Корни  одевался  в  вечерний костюм, такой  же корректный,  какой можно
встретить только  в вестибюле  отелей. Затем  он отправлялся  по  сверкающей
восхитительной дороге, посвященной Теспису, Таис и Бахусу.
     Некоторое  время он  бродил  по  передним  шикарных  отелей с  чувством
полного удовлетворения.
     Красивые женщины, воркующие, как голубки, но украшенные перьями райских
птиц,  проходя,  задевали  его  своими  платьями.  Их  сопровождали  изящные
кавалеры,  галантные  и  услужливые.  А сердце  Корни колотилось, как у сэра
Ланцелота, потому что зеркало говорило ему, когда он проходил мимо:
     "Корни, голубчик, между ними нет ни одного,  который был  бы элегантнее
тебя. А ты  погоняешь ломовых лошадей, тогда как они задают фасон,  бывают в
картинных галереях и имеют все, что только есть лучшего в стране".
     Зеркало говорило правду. М-р Корни Бранниган усвоил себе наружный лоск,
если  и  не  усвоил ничего иного. Продолжительное  и внимательное наблюдение
вежливого  общества  привило ему манеры, изящный вид и  -- что  было труднее
всего! -- выдержанность и непринужденность.
     Время от времени Корни удавалось  заводить в отелях разговоры и краткие
знакомства с солидными, если не знатными, посетителями. Со многими из них он
обменялся  карточками  и  полученные  карточки   тщательно  хранил,  надеясь
впоследствии воспользоваться ими. Выйдя из вестибюля отеля, Корни с праздным
видом  бродил  по  улицам,  останавливался  у  входа в  театр  и  заходил  в
фешенебельные  рестораны,  как  бы  разыскивая  знакомого.  Он  редко  бывал
посетителем этих мест, уподобляясь  не пчеле, прилетевшей собирать  мед,  но
бабочке, сверкающей крыльями среди цветов, в чашечках которых не содержалось
для нее  сладкого сока. Его жалованье  было не  достаточно,  чтобы дать  ему
нечто большее, чем внешний вид джентльмена. Корни Бранниган охотно  отдал бы
свою правую руку, только бы быть одним из тех созданий, которым он так ловко
подражал.

     Однажы ночью с ним случилось следующее. Насладившись прелестью часового
шатания  по главнейшим  отелям на Бродуэе, он перешел в театральный квартал.
Кучера  кэбов  окликали  его,  видя  в  нем  пассажира,  что доставляло  ему
тщеславное удовольствие.  Томные  взгляды  были  обращены  на  него, как  на
источник омаров  и упоительной  шипучки. Эти заигрывания  и  бессознательные
комплименты Корни глотал, как  манну,  и надеялся, что  Билли,  его  лошадь,
утром будет меньше хромать на левую переднюю ногу. Под  купой  молочно-белых
электрических шаров Корни остановился для того,  чтобы полюбоваться  блеском
своих  низко  вырезанных  лаковых  ботинок.  В   угловом  здании  помещалось
претенциозное  кафе. Оттуда вышла  парочка -- дама  в белом, прозрачном, как
паутина, платье  с накинутым на него, точно туманная дымка, кружевным манто,
и   мужчина,   высокий,    безукоризненный,   самоуверенный,   --    слишком
самоуверенный. Они двинулись к  краю тротуара и остановились.  Глаза  Корни,
всегда ищущие примера в поведении щеголей, искоса следили за ними.
     -- Экипажа нет,-- сказала дама,-- вы приказали ему дожидаться?
     -- Я  заказал его  к половине  десятого,-- ответил франт.--  Он  сейчас
будет.  Знакомая нотка в  голосе дамы  привлекла  особое внимание Корни. Она
звенела  в тоне хорошо ему известном.  Мягкий электрический свет падал на ее
лицо.  Для  сестер  по горю нет определенных  кварталов.  В  указателе книги
разбитых сердец вы увидите, что Бродуэй следует очень близко за Бауери. Лицо
этой лэди было печально, и голос ее звучал также жалобно. Они ждали экипажа,
Корни  тоже  ждал,  потому  что  был  на  улице и  никогда  не  терял случая
проследить за поведением джентльменов,
     -- Джэк,-  сказала  дама,-- не  сердитесь.  Я  сделала сегодня все, что
могла, чтобы угодить вам. Зачем вы так поступаете со мной?
     -- О, вы ангел,--  ответил мужчина. -- Известна женская манера во  всем
винить мужчину.
     -- Я не виню вас, я стараюсь сделать вас счастливым...
     -- Вы беретесь за это весьма странным образом!
     -- Вы без всякой причины были неласковы со мной весь вечер.
     -- О, причины нет никакой, кроме того что вы надоели мне.

     Корни  вынул  портфельчик  для  визитных  карточек  и пересмотрел  свою
коллекцию. Он выбрал одну, на  которой было написано: "М-р Уайт, Кенсингтон,
Лондон". Эту карточку он получил от туриста в отеле "Король  Эдуард".  Корни
подошел к джентльмену и подал ему карточку с самым корректным видом.
     -- Могу я спросить, чему я обязан этой честью?-- спросил спутник лэди.

     Корни Браннигам  обычно следовал весьма мудрому правилу: мало  говорить
во время своих подражаний багдадскому калифу. Он, никогда не слышав, верил в
изречение  лорда Честерфильда: "Носи черный фрак и держи язык за зубами". Но
сейчас от него спрашивалось и требовалось слово.
     -- Никакой джентльмэн,-- сказал Корни, --  не стал бы так разговаривать
с  лэди. Стыдно, Вилли. Если она  даже ваша  жена, все же вам следует больше
уважать свой наряд и не отталкивать ее таким образом. Может быть, это не мое
дело, но все равно: вы, по моему мнению, совершенно не правы.
     Спутник лэди дал более элегантно  выраженный, но дерзкий  ответ. Корни,
пользуясь  своим  лексиконом  ломового  извозчика,  отвечал, насколько  мог,
вежливыми фразами. Затем дипломатические сношения прервались.
     Последовала  краткая,  но  оживленная   стычка  другим,  не  словесным,
оружием, из которой Корни легко вышел победителем.

     Подъехала карета, управляемая запоздавшим и взволнованным кучером.
     -- Не откроете ли вы мне дверцу? -- спросила лэди. Корни помог ей войти
и снял шляпу. Спутник ее начал поднимайся с тротуара.
     -- Прошу извинения, м-ам, если это ваш муж,--сказал Корни.
     -- Он  не  мой муж,  сказала лэди.--Может-быть, он... но теперь уже нет
надежды,  чтобы  это случилось. Поезжайте  домой, Майкель. Если вам приятно,
примите это и мою благодарность.

     Три красные розы были  брошены из  окна кареты в руку Корни. Он схватил
их, а также и руку, на одно мгновение, а затем карета умчалась. Корни поднял
шляпу своего врага к начал счищать пыль с его одежды.
     -- Пойдемте,--сказал Корни, взяв его за руку.
     Бывший  соперник был  еще  немного  оглушен  полученными ударами. Корни
осторожно довел его до салуна, через три двери.
     -- Виски! -- сказал Корни: -- для меня и моего друга!
     -- Вы  -- странный малый,  -- сказал бывший спутник  лэди: -- сперва вы
колотите человека, а затем стараетесь привести его в себя.
     -- Вы  --  мой лучший друг!  --  восторженно произнес  Корня.--  Вы  не
понимаете?  Так слушайте. Вы  открыли мне  глаза. Я  долгое время разыгрывал
джентльмэна, воображая,  что  у  меня только тряпки  его,  и  ничего больше.
Скажите: вы -- ведь барин, не правда ли? Вы вращаетесь среди этого класса. Я
-- нет. Но я открыл одну вещь.
     Я джентльмэн, и теперь я твердо знаю это. Что вам угодно выпить?


     О.Генри. Брильянт богини Кали

     Первоначальная статья, касающаяся брильянтов богини Кали, была  вручена
заведующему отделом городской хроники. Он улыбнулся и  подержал ее мгновение
над корзиной  для мусора. Затем, положив  статью обратно на письменный стол,
он сказал:
     -- Попробуйте поговорить  с сотрудниками  воскресного  приложения; они,
может - быть, и сделают что-нибудь из этого.

     Воскресный редактор рассмотрел статью и промычал:
     -- Гм!
     Затем он послал за репортером и преподал ему пространные указания.
     --  Вы можете побывать у  генерала Людло,-- сказал он,-- и составить из
этого  рассказ.  Истории  о брильянтах вообще -- дрянь,  но  этот достаточно
крупен, чтобы его нашла уборщица завернутым  в газету под  угол линолеума  и
засунутым в сенях.
     Прежде всего узнайте, нет ли  у генерала дочери,  которая собиралась бы
поступить на сцену. Если нет, то можете писать  рассказ. Поместите выписки о
Кохиноре  и  о  коллекции  Д. П. Моргана и  всуньте  картинки  Кимберлэйских
рудников и Барней Барнато.
     Дополните сравнительной таблицей стоимости брильянтов, радия и телячьих
котлет со времени мясной забастовки, и пусть все это займет полстраницы.

     На  следующий  день  репортер принес свой  рассказ. Воскресный редактор
пробежал глазами по строкам,
     -- Гм! -- снова сделал он.
     На  этот  раз  рукопись почти  без  колебаний  отправилась  в  мусорную
корзину.
     У  репортера  немного  сжались  губы,  но,  когда  я часом позже пришел
поговорить с ним об этом, он посвистывал не громко, но с довольным видом.
     -- Я не сержусь  на старика,--  сказал он великодушно.-- Не  сержусь за
то,  что  он  выбросил  мою  статью.  Действительно,  она  могла  показаться
странной. Но  случилось именно так, как я написал. Послушайте, отчего бы вам
не выудить рассказа из корзины и не пустить  его в дело? Он не хуже всей той
чепухи, которую вы пишете.
     Я принял  комплимент. Если вы станете читать дальше, то познакомитесь с
фактами, касающимися брильянта  богини  Кали, за  верность которых  ручается
один из самых надежных репортеров.
     Генерал Марцелус Б. Людло  живет  в  одном  из  разрушающихся почтенных
старых домов из красного кирпича на одной из двадцатых улиц Запада.
     Генерал -- член одной старой нью-йоркской семьи, которая  к рекламам не
прибегает. Он--путешественник по  рождению, джентльмэн по вкусам,  миллионер
по милости неба и знаток драгоценных камней по роду занятий.

     Репортер был  принят  немедленно,  как только  явился к генералу в дом,
около восьми  часов тридцати минут вечера, в  день получения  предписания. В
роскошной библиотеке его приветствовал просвещенный  путешественник и знаток
-- высокий, стройный джентльмэн,  лет немногим больше  пятидесяти,  с  почти
белыми усами и  такой военной выправкой, что в нем едва  ли можно было найти
след национального гвардейца.
     Его обветренное лицо осветилось чарующей улыбкой и выражением интереса,
когда репортер познакомил его с целью своего прихода.
     -- А, вы  слыхали о моей последней находке? Я рад  показать вам камень,
который считаю одним  из шести существующих на земле наиболее ценных голубых
брильянтов.
     Генерал открыл в  одном из углов библиотеки небольшой  сейф и вынул  из
него  оклеенную  плюшем коробку. Открыв ее, он  выставил изумленному взгляду
репортера громадный сверкающий брильянт, величиной приблизительно  с крупную
градину.
     --  Этот камень,-- сказал  генерал,-- нечто большее, чем драгоценность.
Он  прежде  составлял  центральный  глаз  трехглазой  богини  Кали,  которой
поклоняется одно из наиболее свирепых и  фанатичных  племен  Индии. Садитесь
поудобнее, и я расскажу вам. для вашей газеты, краткую историю этого камня.

     Генерал  Людло вынул  из  шкафа  графинчик виски  и стаканы  и подвинул
счастливому репортеру удобное кресло.
     -- Фансигары, или туги,-- начал генерал, -- являются одной из  наиболее
опасных и внушающих страх сект в северной Индии. В религии они экстремисты и
поклоняются ужасной богине Кали, в виде ее изображений.
     Их обряды кровавы  и интересны.  По  их странному религиозному кодексу,
ограбление  и  убийство  путешественников  считается  достоинством   и  даже
обязательным поступком.
     Поклонение  трехглазой  богине Кали  производится в такой тайне, что до
сих  пор  ни  одному  путешественнику  не выпало чести  быть  свидетелем  их
религиозных церемоний. Эта честь приберегалась для меня.
     Будучи в Сакаранпуре, между  Дели и Келатом,  я  исследовал  джунгли во
всех  направлениях, чтобы  узнать что - нибудь новое  об  этих  таинственных
Фансигарах. Однажды вечером, в сумерках, проходя через тиковый лес, я набрел
на  открытом месте на  круглое углубленное  пространство,  посреди  которого
возвышался грубый  каменный  храм.  Будучи уверен,  что  это один  из храмов
тугов, я спрятался в кустах и стал ждать.
     Когда  взошел  месяц,  углубленное  пространство  внезапно  наполнилось
сотнями  призрачных,  быстро скользящих фигур. В  храме  распахнулась дверь,
открывая вид на ярко освещенный идол богини Кали, пред  которым жрец в белой
одежде  стал произносить  варварские заклинания.  А в  это время  почитатели
богини распростерлись на земле.
     Больше  всего заинтересовал  меня средний  глаз  громадного деревянного
идола.  По  ослепительному  блеску  я  видел,  что  это  громадный  брильянт
чистейшей  воды. Когда  кончилось  служение,  туги  скрылись  в  лес так  же
безмолвно, как  и пришли.  Жрец постоял еще несколько минут в дверях  храма,
наслаждаясь ночной прохладой  перед  тем, как  закрыть  свое довольно жаркое
жилище. Вдруг темная, гибкая тень скользнула в углубление, прыгнула на жреца
и ударом блестящего ножа  бросила его на  землю. Затем убийца,  точно  кошка
бросился к  идолу  богини и  выковырял ножом сверкающий средний  глаз  Кали.
Держа в руках свою  королевскую добычу, он побежал прямо на меня;  когда  он
был на расстоянии  трех  шагов, я  вскочил  и со всей силы ударил  его между
глаз. Он упал без чувств и выронил из рук великолепную драгоценность. Это  и
есть тот  восхитительный голубой брильянт,  который  вы  только  что видели.
Камень, достойный царского венца!

     -- Пикантная история,-- сказал  репортер:--  этот графинчик точно такой
же, какой обыкновенно выставляет Джон В. Гец во время интервью.
     --  Простите,--  сказал  генерал  Людло,-- что, увлекшись  рассказом, я
позабыл о правилах гостеприимства!
     Наливайте себе!
     -- За ваше здоровье! -- сказал репортер.
     -- Всего больше я теперь боюсь,-- сказал генерал, понижая голос,--  что
брильянт может быть у меня украден. Драгоценность, образовавшая глаз богини,
является для фансигаров  самым священным предметом.  Каким-то образом  племя
подозревает, что брильянт -- у  меня,  и члены  этой секты следовали за мной
почти что вокруг  света. Это --  хитрейшие и  жесточайшие  фанатики во  всем
мире, и их религиозные обеты  требуют убийства  неверного, осквернившего  их
священное сокровище.

     Однажды  в  Лукнове три  агента,  переодетые  слугами  отеля,  пытались
задушить меня при  помощи  скрученной  скатерти.  В Лондоне тоже,  два туга,
переодетые уличными музыкантами, влезли ко  мне  в  окно  ночью и  напали на
меня. Жизнь моя постоянно в опасности. Месяц тому назад, когда я жил в отеле
в Бергшайре, трое из них ринулись  на меня из-за придорожной травы. Я спасся
тогда только вследствие знания их обычаев.
     -- Как было дело, генерал?--спросил репортер.
     -- Поблизости  паслась  корова, --  ответил  генерал Людло:  -- славная
джерсейская  корова.  Я  подбежал  к  ней и  остановился.  Три  туга  тотчас
прекратили атаку, стали на колени и трижды лбами ударились  об землю. Затем,
после многих почтительных поклонов, они ушли.
     -- Испугались, что корова их забодает? -- спросил репортер.
     -- Нет, у фансигаров корова считается священным животным. Кроме богини,
они поклоняются и корове. Насколько известно, они никогда не совершали актов
насилия в присутствии животного, которое почитают.
     --  Это чрезвычайно интересная  история,--  сказал  репортер.-- Если вы
ничего не имеете против, я выпью еще стаканчик и сделаю несколько заметок.
     -- Я последую вашему примеру, -- сказал генерал Людло, сделав галантное
движение рукой.
     --  Если  бы  я был  на  вашем месте,-- сказал  репортер:--  я  бы увез
брильянт в Техас, там бы я поселился на коровьем ранчо, и фарисеи...
     -- Фансигары, -- поправил генерал.
     -- Ах, да! Они наталкивались бы на корову каждый раз, как  врывались бы
к вам.

     Генерал Людло закрыл коробку с брильянтом и спрятал ее на груди.
     --  Шпионы  выследили  меня  в  Нью-Йорке,--сказал он,  выпрямляя  свою
высокую  фигуру.--Я знаком с  восточно-индийской организацией и знаю, что за
каждым моим  движением  следят.  Они, без сомнения, попытаются  обокрасть  и
убить меня здесь.
     -- Здесь? -- воскликнул репортер, схватив графин и выливая значительное
количество его содержимого.
     -- В любое время! -- прибавил генерал. --  Но, как солдат и любитель, я
продам свою жизнь и брильянт как можно дороже.
     В  этом пункте рассказа репортера  ощущается некоторая неясность. Можно
только  догадаться, что  послышался громкий треск за домом,  в  котором  они
находились. Генерал  Людло плотно застегнул сюртук  и  побежал  к двери,  но
репортер крепко  вцепился в него  одной рукой,  в то время как другой держал
графинчик.
     -- Прежде  чем  бежать,-- произнес он, и  в  голосе его почувствовалась
какая-то  тревога,--  скажите  мне,  не собирается ли какая-нибудь из  ваших
дочерей поступить на сцену?
     -- У меня нет никаких дочерей! Спасайтесь скорей, фансигары нападают на
нас. И оба выбежали через парадный  подъезд дома. Было поздно, когда ноги их
коснулись тротуара. Странные люди, смуглые и страшные, как будто  выросли из
земли и окружили их.  Один, с азиатскими  чертами лица, близко надвинулся на
генерала и закричал страшным голосом:
     -- Покупаю старую одежду!
     Другой, мрачный и с  темными баками,  быстро  подбежал к  нему и  начал
жалостным голосом:
     -- М-р, нет ли у вас десяти пенни для бедного человека, который?..
     Они пробежали  мимо, но  попали  в  объятия  черноглазого, темнобрового
создания, подставившего  им под нос свою шляпу. В то  же время товарищ  его,
также восточного  вида, вертел неподалеку шарманку. На двадцать шагов дальше
генерал Людло  и репортер очутились среди  полудюжины людей, подозрительного
вида, с высоко  поднятыми  воротниками пальто  и  лицами,  покрытыми щетиной
небритых бород.
     -- Бежим, -- крикнул генерал. -- Они открыли владельца брильянта богини
Кали.

     Оба  помчались  со всех  ног. Мстители  за богиню пустились за  ними  в
погоню.
     --  Боже мой! --  простонал  репортер.-- В  этой части Бруклина нет  ни
одной коровы. Мы пропали.
     Около  угла оба упали на железный  предмет, возвышавшийся  на тротуаре,
вблизи водосточного  желоба. В  отчаянии  ухватившись  за  него, они ожидали
решения своей судьбы.
     -- Если  бы  только  у .меня была корова,--  стонал репортер,-- или еще
глоток из того графинчика, генерал.

     Как только преследователи открыли  убежище  своей  жертвы, они внезапно
отступили и ушли на значительное расстояние
     -- Они ждут подкрепления, чтобы напасть на нас,-- сказал генерал Людло.
     Но репортер залился звонким смехом и торжеструюще замахал шляпой.
     -- Посмотрите-ка,-- закричал он, тяжело опираясь на железный предмет;--
ваши фансигары или туги, как бы  они ни звались,  народ современный. Дорогой
генерал, ведь мы с вами попали на  насос. Это в Нью-Йорке то  же самое,  что
корова. Вот почему эти бешеные  черномазые парни не нападают на нас. Насос в
Нью-Йорке-- священное животное.

     Но дальше, в тени Двадцать Восьмой улицы, мародеры собрали совет.
     -- Пойдем, Рэдди,-- сказал один из них,-- схватим старика: он целые две
недели показывал брильянт, величиной с куриное яйцо, по всей Восьмой авеню.
     --  Не  для  тебя!  --  решил  Рэдди. -- Видишь,  они собираются вокруг
насоса.  Эго--друзья  Билля. Билль не  позволит ничего  подобного  на  своем
участке!

     Этим исчерпываются факты,  касающиеся брильянта Кали,  но считаю вполне
логичным  закончить следующей  короткой  (оплаченной) заметкой,  появившейся
двумя днями позже в утренней газете:

     "Говорят, что племянница генерала Марцелуса Б. Людло  появится на сцене
в ближайшем сезоне.
     Брильянты ее  оцениваются в крупную  сумму и представляют  исторический
интерес".


     О.Генри. День, который мы празднуем

     -- В тропиках,-- так сказал мне  "Прыгун Биб", любитель птиц,-- времена
года,  месяцы, недели, будни,  праздники,  каникулы,  воскресенья, вчерашний
день -- все так перемешивается, что вы не знаете, когда окончился год до тех
пор, пока не пройдет половина следующего.
     "Прыгун  Биб"  содержал  зоологический  магазинчик на  Нижней Четвертой
авеню.  Он был раньше  моряком, а теперь совершал регулярные поездки в южные
порты на каботажных  судах  и  привозил  говорящих  попугаев.  У  него  были
негибкие: колени, шея  и характер. Я пришел к нему, чтобы купить  попугая  и
подарить его к рождеству моей тете Жоане,
     --  Вот   этот,--сказал  я,  не  обращая   внимания  на  его  доклад  о
подразделениях времени,-- вот этот синий с  белым  и  красным! К какому виду
принадлежит он? Он взывает к моему патриотизму и  моей любви к дисгармонии в
красочных сочетаниях.
     -- Это какаду из Эквадора,-- ответил Биб.-- Его научили говорить только
"Веселого  рождества!"  Сезонная  птица! Стоит  всего семь  долларов.  Готов
побиться  об заклад, что  много людей извлекли  из вас больше денег этими же
словами.
     Биб внезапно и громко расхохотался.
     -- Эта  птица,--  объяснил он,  -- напоминает мне кое-что.  У нее числа
перепутались.  Ей,  в соответствии с  оперением,  следовало  бы  говорить "E
pluribus  unum!", а  не стараться подражать  святому Николаю. Это напоминает
мне время, когда на берегу Коста-Рика у меня и у Ливерпуля Сэма перепутались
все понятия относительно погоды  и других  явлений природы,  встречающихся в
тропиках.

     Мы попали в эту часть испанского материка, не имея ни денег, о  которых
стоило  бы говорить,  ни  друзей,  с  которыми можно было  бы  говорить.  Мы
приехали сюда из Нового Орлеана на фруктовом пароходе, в качестве кочегара и
младшего повара, желая попытать счастья.  Работы по нашему вкусу не было,  и
мы с Ливерпулем  стали питаться местным красным ромом и плодами, которые нам
удавалось  собирать  там,  где мы не сеяли.  Это  был городок  под названием
Соледад, где не было ни гавани, ни будущего, ни способов извернуться.
     В промежутки между прибытиями  пароходов  город  спал  и  пил  ром.  Он
пробуждался только тогда, когда надо было грузить бананы. Это похоже было на
человека, который проспал обед и просыпаете только к дессерту

     Когда мы с Ливерпулем так опустились, что  американский консул не хотел
с нами даже разговаривать, мы поняли, что сели на мель.
     Столовались мы  у лэди с  табачным цветом кожи, по  имени Чйка, которая
содержала  распивочную рома и ресторан  для мужчин  и  женщин  на  улице под
названием "Calle  de  los сорока семи  неутешных  святых".  Когда наш кредит
истощился,  Ливерпуль,  у  которого  желудок  пересилил  чувства   "noblesse
oblige", женился на Чике.
     Это обеспечило нам рис и жареные бананы на месяц.
     Затем Чика однажды утром с печальным и серьезным видом тузила Ливерпуля
в  течение пятнадцати минут  кастрюлей,  сохранившейся  с  каменного века. И
тогда мы поняли, что нам делать здесь больше нечего.

     В  тот же  вечер  мы заключили контракт  с  доном  Хаиме Мак-Спиноза --
местным авантюристом-плантатором, человеком смешанного происхождения  --  на
работу на его консервном заводе в девяти милях от города.
     Нам пришлось поступить так, чтобы не быть обреченными на морскую воду и
неравные дозы пищи и сна.

     Говоря о  Сэме Ливерпуле, я не браню и не обвиняю больше, чем  я сделал
бы это в его присутствии. Но, по моему мнению,  когда  англичанин опускается
так  низко,  что дальше  итти  некуда,  ему надо  так изворачиваться,  чтобы
подонки других наций не выбрасывали на него балласта из своих шаров. Это мое
личное мнение, как прирожденного американца.
     Между мной и Ливерпулем было много общего.
     У нас у обоих не было приличной одежды и никаких способов или средств к
существованию.
     И, как говорит поговорка, "нищета любит общество соучастников".

     Наша  работа  на  плантации  старого  Мак-Спиноза  заключалась в  рубке
банановых ветвей и нагрузке  кистей  фруктов  на спины  лошадей.  После  нас
туземец,  одетый в пояс из  кожи аллигатора и  пару холщевых штанов, отвозил
этот груз на берег и складывал его там.
     Были ли  вы когда-нибудь в банановой роще? В ней тоскливо, как в пивной
утром.  В ней  можно  затеряться, как за  сценой  какого-нибудь  ярмарочного
балагана. Вы не  видите неба из-за густой листвы над  вами. Земля  по колено
усыпана  гниющей листвой,  и  вокруг  стоит такая  тишина,  что  вы  можете,
кажется, услышать, как ветки вырастают заново после того, как вы их срубили.
     По ночам мы с Ливерпулем  ютились в хижинах  из травы, на краю  лагуны,
вместе с целым стадом краснокожих,  желтых и черных  служащих дона Хаиме. Мы
лежали до рассвета, сражаясь с москитами и прислушиваясь к крику обезьян и к
ворчанию  и  плеску  аллигаторов в лагуне.  Засыпали  мы  на самые  короткие
промежутки времени.

     Скоро мы  потеряли всякое представление  о том, какое стоит время года.
Там почти около восьмидесяти  градусов в декабре и в  июне, по  пятницам и в
полночь,  и в день  выборов,  и  во  всякое  другое любое время. Иногда идет
больше  дождя,  иногда  меньше,--  вот единственная  разница,  которую можно
заметить.
     Человек живет там, не замечая бега времени, пока вдруг не явится к нему
гробовщик  --  и  как  раз тогда,  когда он начинает подумывать, как бы  это
бросить беспутство и начать делать сбережения, чтобы купить себе землю.
     Не знаю, сколько времени  мы работали  у дона Хаиме. Знаю  только,  что
прошло два или три дождливых периода, восемь или десять стрижек волос, и что
сносились три пары парусиновых штанов.  Все  заработанные  деньги уходили на
ром и табак, но мы были сыты,-- а это что-нибудь да значит!

     Вдруг как-то  мы  с  Ливерпулем находим,  что  хирургическая  работа  в
банановой роще  набила нам оскомину. Это  чувство часто  охватывает  белых в
разных этих  латинских и  географических  краях,  Мы  хотели  снова  слышать
обращение  к  нам  на  порядочном  языке.  Захотели увидеть  дым  парохода и
прочесть в старом  номере газеты  объявление о  продаже  и  покупке движимых
имуществ и рекламы магазинов готового платья.
     Даже Соледад  вдруг показался нам  центром цивилизации.  И вот,  как-то
вечером, мы показали нос фруктовой плантации дона Хаиме  и отряхнули  с  ног
его травяные оковы.

     До Соледада было всего  двенадцать миль, но  нам с Ливерпулем  пришлось
итти туда два дня. Почти все время путь шел банановой рощей, и мы  несколько
раз сбивались с дороги. Это было все равно, что разыскивать в пальмовом зале
нью-йоркского отеля человека по имени Смит.
     Как только  мы увидели сквозь деревья  дома Соледада,  во мне поднялось
неприязненное чувство  к  Ливерпулю  Сэму.  Пока нас было двое белых  против
пестрых чужаков  на  банановой  плантации, я выносил его, но  теперь,  когда
явилась   надежда  обменяться  даже   ругательными  словами  с  каким-нибудь
американским гражданином, я поставил его на место. И хорош же  он был с  его
красным  от  рома носом,  рыжими  баками и  ногами,  как  у  слона в кожаных
сандалиях на ремешках! Я, вероятно, выглядел так же.
     -- Мне кажется, -- сказал я, -- что Великобритании следовало бы держать
дома таких опухших от пьянства, презренных, непристойных грязнуль, как ты! И
нечего ей посылать их сюда развращать  и марать  чужие  страны.  Мы уже  раз
выставили вас из Америки. Нам следовало бы сделать это опять.
     -- Убирайся к чорту! -- сказал Ливерпуль. Это был его обычный ответ.

     После плантации дона Хаиме Соледад показался мне чудесным городом. Мы с
Ливерпулем  шли рядом, по привычке мы пришли мимо calabosa и Отель Гранде  и
направились  через  площадь  к хижине  Чики,  в  надежде,  что Ливерпуль,  в
качестве ее мужа, вправе получить обед.
     Проходя  мимо  двух-этажного небольшого  дощатого  дома,  занятого  под
американский  клуб, мы  застили, что балкон убран цветами из  вечно  зеленых
растений  и цветов а на шесте на  крыше развевается флаг. Оганзей, консул, и
Арк Райт,  владелец  золотых приисков,  курили  на балконе.  Я  и  Ливерпуль
помахали им своими грязными руками и  улыбнулись настоящей светской улыбкой,
но они повернулись к нам спиной и продолжали  разговаривать. Между тем мы  с
ними играли в вист  до того времени, как у Ливерпуля оказались на руках  все
тринадцать козырей четыре игры подряд.
     Мы поняли, что был какой-то праздник, но не знали ни дня, ни года.

     Немного  далее  мы увидели  почтенного  человека, по имени  Пендергаст,
приехавшего  в Соледад строить  церковь.  Он  стоял под  кокосовой пальмой в
одежде из черного альпага и с зеленым зонтиком.
     -- Дети, дети,--говорит он, гляця на нас сквозь синие очки: --  неужели
дела так плохи? Неужели жизнь довела вас до этого?
     -- Она нас привела,--сказал я,-- к одному знаменателю.
     --   Очень   грустно,   --  заметил  Пендергаст:   --   грустно  видеть
соотечественников в таком положении.
     --  Бросьте скулить, старина!  -- воскликнул Ливерпуль.-- Неужели вы не
можете отличить представителя английского высшего  класса, когда видите  его
перед собой?
     -- Замолчи,--сказал я Ливерпулю, -- ты теперь на чужой земле.
     -- Еще в такой день!--продолжает Пендергаст сокрушенно. -- В этот самый
торжественный  день  в  году,  когда  все  мы  должны  бы  праздновать  зарю
христианской цивилизации и гибель нечестивых.
     --  Я заметил,  почтенный отец, что  тряпки и  букеты украшают город,--
сказал  я:--  но  не знаю,  по  какому это  случаю. Мы  так  давно не видали
календарей, что не знаем, что теперь: лето или субботний вечер.
     --  Вот вам два доллара,--  сказал Пендергаст, вытаскивая два чилийских
серебряных  колеса и  вручая их мне.  --  Ступайте  и проведите остаток  дня
достойным образом.

     Я и Ливерпуль поблагодарили его и пошли дальше.
     -- Поедим чего-нибудь?--спросил я.
     -- О, чорт! -- говорит Ливерпуль: -- на то ли существуют деньги!
     -- Хорошо, -- говорю я: -- если ты настаиваешь, то будем пить!
     Мы входим в ромовую лавку, покупаем себе кварту рома, идем на берег под
кокосовую пальму  и празднуем. Так  как  мы  два  дня  не  ели ничего, кроме
апельсинов, ром начин  действовать  немедленно,  и снова у  меня  накопилось
отвращение к британской нации, и тогда я говорю Ливерпулю:
     -- Вставай, накипь  деспотически-ограниченной монархии, и получи вторую
дозу потасовки.  Этот  добрый  человек, мистер  Пендергаст,  сказал, что  мы
должны провести день соответствующим  образом, и я не хочу, чтобы его деньги
нашли дурное применение.
     -- Убирайся к чорту!--замечает Ливерпуль.
     Удачным ударом левой руки я попал по его правому глазу.
     Ливерпуль в прежнее  время  был  борцом, но  беспутная жизнь  и  дурная
компания  обессилили  его.  Через десять минут  он лежал  у  меня  на песке,
выкинув белый флаг,
     -- Вставай,--сказал я, толкая его под ребра,-- и иди со мной.

     Ливерпуль встал и по привычке последовал за мной, утирая кровь с лица и
носа. Я отвел его к дому преподобного Пендергаста и вызвал старика.
     --  Посмотрите  на  это,  сэр,-- сказал  я.--  Посмотрите на эту  вещь,
которая раньше была  гордым  британцем.  Вы дали  нам два  доллара и  велели
отпраздновать  этот день.  Звездами украшенное  знамя  еще развевается!  Ура
звездам ура орлам!
     --  Боже  мой!-- говорит  Пендергаст, подымая руки.--  Драться  в  этот
величайший день, день рождества, когда мир...
     -- Рождество, чорт возьми!--говорю  я:--  а  я думал, что это четвертое
июля.
     -- Веселого рождества! -- крикнул бело-синий какаду.
     --  Возьмите  его  за шесть долларов,-- сказал  "Прыгун Биб" -- у  него
перемешались числа и цвета.


     О.Генри. Методы Шенрока Джольнса

     Я счастлив, что могу  считать Шенрока  Джольнса, великого нью-йоркского
детектива,  одним  из моих друзей. Джольнса, по  всей справедливости,  можно
назвать  мозгом городского  детективного дела.  Он -- большой специалист  по
машинописи, его обязанности  заключаются  в том, чтобы  в  дни расследования
"тайны  убийства"  сидеть  в главной  полицейской  квартире,  за  настольным
телефоном, и принимать донесения "фантазеров", докладывающих о преступлении.
     Но в иные дни, более свободные, когда донесения приходят очень вяло,  а
три  или  четыре  газеты  уже  успели  раструбить  по всему миру  и  назвать
некоторых преступников, Джольнс предпринимает со мной прогулку по городу  и,
к моему  величайшему удовольствию, рассказывает о своих чудеснейших  методах
наблюдения и дедукции. Как-то на-днях я ввалился в  главную квартиру и нашел
великого детектива сосредоточенно глядящим  на веревочку,  которая была туго
перевязана на его мизинце.
     -- Доброе утро, Уотсуп! -- сказал он, не  поворачивая головы:-- я очень
рад, что вы наконец осветили свою квартиру электричеством!
     -- Я  очень прошу вас сказать мне, каким образом вы узнали про это?  --
воскликнул я, пораженный. -- Я уверен, что я до сих пор никому ровно даже не
намекнул об этом!  Электричество было проведено неожиданно, и только сегодня
утром закончилась проводка.
     -- Да ничего легче быть не может! -- весело ответил мне Джольнс. -- Как
только вы вошли, я тотчас же почувствовал запах вашей сигары. Я понимаю толк
в дорогих  сигарах  и  знаю еще,  что лишь  три  человека в Нью-Йорке  могут
позволить себе курить хорошие  сигары  и в то же  время оплачивать  нынешние
счета газового общества, Это -- чепушная задача!
     А вот я сейчас работаю над другой, моей собственной проблемой!
     -- А что за веревочка на вашем пальце? -- спросил я.
     -- Да вот  в ней-то и  заключается моя проблема!  -- ответил Джольнс.--
Жена повязала эту веревочку сегодня утром для того, чтобы я не забыл послать
что-то домой. Присядьте, Уотсуп, и простите... Я только несколько минут.

     Выдающийся детектив подошел к стенному телефону и простоял, с трубкой у
уха, минут десять.
     -- Принимали  донесение?--спросил я после того, как он вернулся на свое
место.
     -- Возможно, -- с улыбкой возразил Джольнс: -- до известной степени это
тоже может  быть названо донесением. Знаете, дружище, я  буду с  вами вполне
откровенен. Я, что называется, переборщил.  Я увеличивал да увеличивал дозы,
и  теперь дошло  до того,  что морфий совершенно перестал  оказывать на меня
действие.  Мне  необходимо  теперь  что-то  посильнее!  Этот  телефон сейчас
соединял  меня с  одной  комнатой  в отеле "Уольдорф", где  автор читал свое
произведение. Ну-с, а теперь перейдем к разрешению проблемы этой веревочки.

     После  пяти  минут самой  сосредоточенной тишины, Джольнс посмотрел  на
меня с улыбкой и покачал головой.
     -- Удивительный человек! -- воскликнул я: -- уже?!
     --  Это  очень просто!  -- сказал он,  подняв  палец.--  Вы видите этот
узелок? Это для того, чтобы я не забыл!
     Значит,   он--незабудка!   Но   незабудка   есть   цветок   (Совершенно
непереводимая  игра  слов. В оригинале сказано "It  is  a  forget-me-knot! A
forget-me-not is a flower. It  was a sack of flour that I was to send home".
Прим. перев.)  и,  следовательно, речь  идет о мешке муки, который  я должен
послать домой.
     -- Замечательно! -- не мог я удержать крик изумления.
     --  Не  угодно ли  вам пройтись со мной?  --  предложил  Джольнс. --  В
настоящее  время можно говорить  только  об  одном значительном  случае,  --
сказал он мне. -- Некий Мак-Карти, старик ста четырех  лет от роду, умер  от
того,  что  объелся бананов. Все данные так  убедительно указывали на мафию,
что  полиция окружила на Второй Авеню  Катценъяммер Гамбринус Клуб  No  2, и
поимка  убийцы  -- только  вопрос нескольких часов.  Детективные силы еще не
призваны на помощь.
     Мы  с Джольнсом вышли на улицу  и  направились к углу, где  должны были
сесть  в  трамвай.  На полпути  мы  встретили  Рейнгельдера,  нашего  общего
знакомого, который занимал какое-то положение в Сити-Холл.
     --  Доброе утро!  -- сказал  Джольнс, остановившись.-- Я вижу,  что  вы
сегодня хорошо позавтракали.
     Всегда следя за малейшими проявлениями замечательной дедуктивной работы
моего друга, я обратил внимание на то, что Джольнс бросил  мгновенный взгляд
на большое желтое  пятно на груди сорочки и  на пятно поменьше на подбородке
Рейнгельдера. Несомненно было, что эти пятна оставлены яичным желтком.
     --  Опять  вы  пускаете  в  ход  ваши  детективные  методы!--воскликнул
Рейнгельдер,  улыбаясь во весь  рот и покачиваясь  от смеху. -- Ладно, готов
побиться  об  заклад на выпивку и сигары, что вы  никак не отгадаете, чем  я
сегодня завтракал.
     -- Идет! -- ответил Джольнс: -- сосиски, черный хлеб и кофе!
     Рейнгельдер подтвердил правильность диагноза и заплатил пари.
     Когда мы пошли дальше, я обратился к моему другу за разъяснением:
     --  Я думаю,  что вы обратили внимание на  яичные пятна на  его груди и
подбородке?
     -- Верно!--отозвался Джольнс:  -- я именно с этого и начал! Рейнгельдер
-- очень  экономный  и бережливый  человек. Вчера  яйца  на  базаре упали до
двадцати восьми центов  за  дюжину. Сегодня  же  они стоили сорок два цента.
Рейнгельдер вчера ел  яйца, а сегодня уже вернулся к своему обыденному меню.
С  такими  мелочами  необходимо считаться:  они очень  значительны.  С  ними
знакомишься в приготовительном классе: это -- арифметика нашего дела!

     Когда  мы  вошли  в  трамвай, то  сразу увидели,  что  все места заняты
преимущественно женщинами. Мы с Джольнсом остались на задней площадке.
     Приблизительно  посреди  вагона  сидел  пожилой  господин   с  короткой
седенькой бородкой, который производил впечатление типичного, хорошо одетого
ньюйоркца. На следующих остановках в вагон вошло еще несколько женщин, и уже
три-четыре дамы стояли около  седого господина, держась  за  кожаные ремни к
выразительно  глядя  на  мужчину,  который  занимал желанное место.  Но  тот
решительно удерживал свое место.
     -- Мы,  нью-иоркцы,  --  сказал  я,  обратись к Джольнсу, --  настолько
утратили свои  былые манеры,  что  даже  на людях не  придерживаемся  правил
вежливости!
     -- Очень может быть! --  легко ответил Джольнс:--  но этот господин,  о
котором вы, вероятно,  сейчас говорите,  уроженец Старой  Виргинии и  притом
очень вежливый и услужливый человек! Он провел  несколько дней в  Нью-Йорке,
тут же с ним его жена и две дочери, и все они сегодня ночью уезжают на Юг.
     -- Вы, оказывается, знаете его?--воскликнул я. смутившись.
     --  Я никогда в жизни, до тех пор,  пока  мы не вошли в вагон, не видел
его! -- улыбаясь, ответил детектив,

     -- Но тогда,  во имя золотых зубов Эндорской ведьмы, объясните мне, что
это  значит!  Если  все  ваши  заключения сделаны  лишь  на  основании одной
видимости, то не иначе, как вы призвали на помощь черную магию!
     --  Нет,  это  привычка  к  наблюдениям,  и  ничего больше!  -- ответил
Джольнс.--Если этот старый джентльмэн выйдет из  вагона до  нас, то надеюсь,
что  мне удастся  доказать вам  всю  правильность  моего вывода.  Через  три
остановки господин  встал, с намерением выйти из вагона.  В дверях мой  друг
обратился к нему:
     --  Простите великодушно, сэр, но не будете  ли вы  полковник Гюнтер из
Норфолька, Виргиния?
     -- Нет, сэр! -- последовал исключительно вежливый ответ:-- моя фамилия,
сэр, -- Эллисон! Я -- майор Унфельд Р. Эллисон, из Ферфакса  в том же штате.
Я, сэр,  знаю очень много  людей  в  Норфольке  --  Гудришей,  Толливеров  и
Кребтри, сэр, но  до сих пор  я не имел удовольствия  встретить  там  вашего
друга полковника Гюнтера. Весьма рад доложить вам, сэр, что  сегодня ночью я
уезжаю в  Виргинию,  после  того как провел  здесь  вместе с  женой и  тремя
дочерьми  несколько дней. В Норфольке  я  буду  приблизительно  через десять
дней, и,  если  вам  угодно  назвать  мне  ваше  имя, то  я с  удовольствием
повидаюсь с полковником Гюнтером и передам, что вы справлялись о нем.
     --  Душевно  благодарю  вас,  --  отозвался  Джольнс:--  уж  раз вы так
любезны,  то  я прошу передать  ему  привет  от  Рейнольдса.  Я  взглянул на
великого нью-йоркского  детектива и сразу  заметил  выражение  печали на его
строгом,  с четкими  линиями,  лице.  Самая маленькая  ошибка  в определении
всегда огорчала Шенрока Джольнса.
     --  Вы, кажется, изволили говорить о ваших трех дочерях? --  спросил он
джентльмэна из Виргинии.
     --  Да, сэр,  у меня три дочери, самые очаровательные девушки  во  всем
графстве Ферфакс! -- последовал ответ

     С этими словами  майор Эллисон  остановил  вагон и начал  спускаться со
ступенек.
     Шенрок Джольнс схватил его за руку.
     -- Один момент, сэр! -- пробормотал он  учтиво, и только я уловил в его
голосе нотку волнения:-- я не ошибусь, если скажу, что одна из ваших дочерей
-- приемная?
     -- Совершенно верно, сэр! -- подтвердил майор, уже стоя на земле: -- но
какого  дьявола... каким образом вы  узнали  это?  Это  --  превосходит  мое
понимание...

     -- И мое. -- сказал я, когда трамвай двинулся дальше. Оправившись после
своей  явной ошибки, Шенрок  Джольнс уже вернул себе  свою обычную ясность и
наблюдательность, а вместе с тем и спокойствие. Когда мы вышли из вагона, он
пригласил  меня  в  кафе  обещая познакомить с  процессом  своего последнего
изумительного открытия.
     -- Во-первых, -- начал он, когда мы устроились в  кафе: -- я определил,
что этот джентльмен -- не нью-йоркец потому,  что он покраснел и  чувствовал
себя неловко и неспокойно под взглядами женщин, которые стояли около него,--
хоть он  и не встал и не уступил никому из них своего места. По внешности же
его я  легко определил, что  он  скорее  с Юга,  нежели с Запада. А  затем я
задался  вопросом:  почему он  не  уступил  места  какой-нибудь женщине в то
время,  как он довольно,  но  не  достаточно  сильно  ч\вствовал потребность
сделать это? Э от вопрос я очень скоро  разрешил. Я  обратил внимание на то,
что угол одного из его глаз значительно  пострадал, был красен и воспален, и
что, кроме того,  все его лицо было  утыкано маленькими точками, величиной с
конец  неочиненного карандашного графита. И, еще. на обоих его патентованных
кожаных башмаках было большое количество глубоких отпечатков, почти овальной
формы, но срезанных с одного конца.

     --  А теперь примите  во внимание следующее: в Нью-Йорке имеется только
один район,  в  котором  мужчина  может получить подобные  царапины,  раны и
отметины, и это место  --  весь тротуар Двадцать Третьей улицы и южная часть
Шестой  авеню. По  отпечаткам  французских  каблучков  на его  сапогах  и по
бесчисленным точкам  на его лице, оставленным  дамскими зонтиками, я  понял,
что  он  попал  в  этот  торговый центр  и  выдержал  баталию  с амазонскими
войсками.  А  так как у него  очень умное лицо,  то мне ясно  стало, что  по
собственному почину он никогда не отважился бы на подобную опасную прогулку,
а был вынужден к тому собственным дамским отрядом.
     --  Все это очень хорошо, -- сказал я: -- но объясните мне,  почему  вы
настаив ли на том, что у него имеются  дочери, и, к тому же еще, две дочери?
Почему бы одной жене не удалось взять его в тот самый торговый район?
     -- Нет,  тут  обязательно  были замешаны  дочери! --  спокойно возразил
Джольнс: --  если бы у него была только жена и его  возраста, он заставил бы
ее, чтобы  она  одна отправилась за покупками. Если бы  у него  была молодая
жена, то она сама предпочла бы отправиться одна. Вот и все!
     --  Ладно,  я  допускаю и  это! -- сказал  я. -- Но  теперь: почему две
дочери?  И  еще.  заклинаю  вас  всеми  пророками,  объясните  мне,  как  вы
догадались, что у  него одна  приемная дочь, когда он поправил вас и сказал,
что у него три дочери?
     -  Не  говорите "догадался"!  --  сказал мне Шенрок Джольнс  с оттенком
гордости в голосе:  -- в  нашем лексиконе не имеется  таких слов!  В петлице
майора  Эллисона  были  гвоздика и розовый  бутон на  фоне листа герани.  Ни
единая  женщина  не составит  комбинации  из  гвоздики  и розового бутона  в
петлице. Предлагаю вам, Уотсуп. закрыть на минуту  глаза  и дать  волю вашей
фантазии.  Не  можете  ли  вы  представить  себе   на  одно  мгновение,  как
очаровательно милая  Адель  укрепляет на лацкане гвоздику для того, чтобы ее
папочка был  поизящнее  на улице?  А  вот заговорила ревность в  ее сестрице
Эдит, и  она  спешит  вслед за  Аделью  вдеть в ту же  петлицу и с той целью
украшения розовый бутон, вы и это видите?
     --  А  потом,--  закричал  я,  чувствуя, как мной  начинает  овладевать
энтузиазм:-- потом, когда он заявил, что у него три дочери...?
     -- Я сразу увидел на заднем фоне девушку, которая не прибавила третьего
цветка, и я понял, что она должна быть...
     --  Приемной  дочерью!--перебил я  его:  --  вы поразительный  человек!
Скажите  мне еще, каким образом вы узнали, что они уезжают на Юг  сегодня же
ночью?

     И великий детектив ответил мне:
     -- Из его бокового кармана выпирало что-то довольно большое и овальное.
В поездах очень  трудно достать хороший  виски, а от  Нью-Йорка до  Ферфакса
довольно долго ехать!
     -- Я снова должен преклониться пред вами! --  сказал я.  --  Разъясните
мне еще одну вещь, и тогда  исчезнет последняя  тень сомнения. Каким образом
вы решили, что он -- из Виргинии?
     --  Вот в  чем я  согласен  с вами:  тут была очень  слабая примета! --
ответил Шенрок Джольнс.  --  Но ни  один опытный сыщик не мог бы не обратить
внимания на запах мяты в вагоне.
Популярность: 14, Last-modified: Wed, 11 Dec 2002 09:52:05 GmT