----------------------------------------------------------------------
Уильям Сомерсет Моэм, 1924 г
Перевод с английского Лорие М., 1985 г.
OCR & spellcheck by GreyAngel, 13 ноября 2004 г
----------------------------------------------------------------------
Я люблю Элсом. Этот приморский городок на юге Англии, неподалеку от
Брайтона, тоже хранит обаяние эпохи последнего Георга, но там, в отличие от
Брайтона, нет ни многолюдья, ни показного блеска. Лет десять назад, когда
мне случалось туда наезжать, там еще можно было увидеть какой-нибудь старый
дом, основательный и не без претензий (подобный разорившейся дворянке,
которая скромно кичится своей родословной, но это вас не раздражает, а
только кажется забавным), построенный в царствование "первого джентльмена
Европы" и, вполне возможно, служивший пристанищем какому-нибудь опальному
царедворцу. Главная улица не лишена была томной жеманности, автомобиль
единственного в городке врача выглядел на ней как-то не у места. Хозяйки там
хозяйничали не спеша. Они судачили с мясником, пока он, под их внимательным
взглядом, отрубал кусок вырезки от большой бараньей туши, и справлялись у
бакалейщика о самочувствии его жены, пока он укладывал им в веревочную сумку
полфунта чая и пакетик соли. Я не знаю, был ли когда-нибудь Элсом модным
курортом: в мое время он таковым, безусловно, не был, но слыл
респектабельным и дешевым. Там жили немолодые дамы, как девицы, так и вдовы.
Жили отставные военные и чиновники, отслужившие в Индии, и все они не без
трепета ожидали августа, когда начинался наплыв отпускников, однако же не
прочь были сдать им дом, а на вырученные деньги пожить несколько недель
светской жизнью в каком-нибудь пансионе в Швейцарии. Я ни разу не видел
Элсом в ту горячечную пору, когда все меблированные комнаты были сданы и по
набережной разгуливали мужчины в ярких куртках, когда на пляже давали
представления бродячие актеры, а в гостинице Дельфин" до одиннадцати часов
вечера слышался стук бильярдных шаров. Я бывал там только зимой. Тогда на
набережной во всех оштукатуренных, столетней давности домах с окнами фонарем
белели записочки о сдаче комнат, а постояльцев "Дельфина" обслуживали
один-единственный официант и коридорный. В десять часов в курительную
являлся швейцар и смотрел на вас так выразительно, что вам ничего не
оставалось, как только встать и отправиться к себе в номер спать. Элсом в то
время располагал к покою, а "Дельфин" был очень удобной гостиницей. Приятно
было думать, что к ее крыльцу не раз подкатывал принц-регент с миссис
Фицгерберт -- выпить чаю в ресторане. В холле висело под стеклом письмо от
мистера Теккерея с просьбой оставить за ним гостиную и две спальни с видом
на море и в такой-то день выслать на станцию пролетку встретить его.
Однажды в ноябре, через два-три года после войны, я переболел сильной
испанкой и поехал в Элсом поправлять здоровье. Я прибыл туда во второй
половине дня и, разобрав чемоданы, пошел пройтись по набережной. Небо было в
тучах, спокойное море -- серое, холодное. Над взморьем носилось несколько
чаек. Парусные лодки с убранными на зиму мачтами были вытащены высоко на
каменистый берег, купальные кабинки, облупленные, серые, выстроились в
длинный ряд. Никто не сидел на скамейках, которые муниципалитет позаботился
расставить на набережной, но несколько приезжих бодро прохаживались
взад-вперед для моциона. Мне встретился старый полковник с красным носом и в
бриджах, топавший в сопровождении терьера, две пожилые женщины в коротких
юбках и прочных ботинках и некрасивая девушка в берете. Никогда еще я не
видел набережную такой пустынной. Меблированные комнаты выглядели как
неопрятные старые девы, все поджидающие возлюбленных, которые никогда не
вернутся, и даже у "Дельфина" вид был унылый и заброшенный. Сердце у меня
сжалось. Жизнь сразу представилась беспросветно тоскливой. Я вернулся в
гостиницу, задернул у себя в номере занавески, помешал угли в камине и
попробовал развеять свою меланхолию чтением, однако обрадовался, когда
пришло время одеваться к обеду. Когда я спустился в ресторан, постояльцы уже
сидели за столом. Я бегло окинул их взглядом. Была там дама средних лет,
одна, и два пожилых господина, очевидно игроки в гольф, краснолицые и
плешивые, поглощавшие пищу в угрюмом молчании. Кроме них, в комнате
находилась только еще группа из трех человек, сидевшая отдельно в нише окна,
та сразу привлекла мое внимание. Составляли эту группу старый господин и две
дамы: одна старая -- вероятно, его жена, другая моложе -- возможно, дочь. В
первую очередь меня заинтересовала старая леди. На ней было необъятных
размеров черное шелковое платье и черный кружевной чепец; на запястьях
массивные золотые браслеты, на шее тяжелая цепочка с большим золотым
медальоном, под горлом большая золотая брошь. Я и не думал, что кто-то еще
носит такого рода драгоценности. Нередко, проходя мимо антикварной лавки или
ломбарда, я задерживался перед витриной поглядеть на эти безнадежно
устаревшие украшения, такие громоздкие, дорогие и безобразные, и с улыбкой,
к которой примешивалась грусть, думал о давно умерших женщинах, что когда-то
их носили. Они наводили на мысль о тех временах, когда кринолин уже уступал
место турнюрам и оборкам, а плоскую шляпку вытеснял капор с высоченным
козырьком и лентами. В те дни англичане любили все добротное и крепкое. В
воскресенье утром они ездили в церковь, а после церкви прогуливались в
Гайд-парке. Задавали обеды из двенадцати блюд, и хозяин дома сам нарезал
ростбиф и цыплят, а после обеда дамы, умевшие играть на фортепьяно,
услаждали собравшихся "Песнями без слов" Мендельсона, а джентльмен,
обладатель прекрасного баритона, исполнял старинную английскую балладу.
Вторая женщина, та, что помоложе, сидела ко мне спиной, и сперва я
только отметил, что она худенькая, как девочка. У .нее были роскошные
каштановые волосы, уложенные в сложную прическу. Платье на ней было серое.
Все трое разговаривали между собой вполголоса, но вот она повернула голову,
и я увидел ее профиль. Он был поразительно красив. Носик прямой, изящный,
безупречная линия щеки; а прическа-то как у королевы Александры. Обед
кончился, и все трое встали с мест. Старшая леди выплыла из комнаты, не
глядя ни вправо, ни влево, младшая за ней. И тут я, к ужасу своему, увидел,
что она старая. Платье ее было очень простое, юбка подлиннее, чем тогда
носили, и в покрое что-то старомодное. Может быть, талия чуть более
подчеркнута, чем принято, но общий его рисунок -- девический. Она была
высокого роста, как героини Теннисона, легкая, длинноногая, грациозная. Нос
я уже успел отметить -- это был нос греческой богини; рот был прекрасен,
глаза большие, синие. Кожа, естественна, чуть слишком туго обтягивала кости
лица, и на лбу и у глаз обозначились морщинки, но в молодости она, наверно,
была очаровательна. Она напоминала тех древнеримских дам с идеально
правильными чертами лица, которых писал Альма Тадема и в которых вопреки их
античным одеждам сразу можно узнать англичанок. Холодного совершенства этого
типа никто не видел уже лет двадцать пять. Теперь он и вовсе умер, как
эпиграмма. Я ощутил себя археологом, обнаружившим статую, давно погребенную
под землей, и меня взволновала эта встреча с реликвией минувшей эры. Ибо
никакой день не умирает так прочно, как позавчерашний.
Старый джентльмен встал, когда поднялись его дамы, а потом снова сел.
Официант подал ему стакан крепкого портвейна. Он понюхал его, отпил,
просмаковал. Я тем временем разглядывал его. Он был невысокого роста, на
голову ниже своей дородной супруги, не толстый, но упитанный, с густыми
вьющимися седыми волосами. В изрезанном морщинами лице таилась усмешка. Губы
плотно сжаты, подбородок квадратный. Одет он был, по нашим понятиям, немного
экстравагантно -- черный бархатный жакет, сорочка с низким воротничком и
жабо, пышный черный галстук и широкие вечерние брюки. Что-то в этом чудилось
маскарадное. Он не спеша допил портвейн, встал и с достоинством удалился.
Проходя через холл, я заглянул в книгу приезжающих, мне любопытно было
узнать, кто эти странные люди. Угловатым женским почерком, какому молодых
девиц обучали в фешенебельных школах сорок лет назад, там было записано:
"М-р и м-с Сент-Клер, мисс Порчестер", и адрес: "Ленстер-сквер, 58,
Бейсуотер, Лондон". Я спросил у администратора, кто есть мистер Сент-Клер, и
узнал, что он, кажется, что-то делает в Сити. Я зашел в бильярдную, погонял
шары, а по дороге к себе наверх заглянул в гостиную. Те два краснолицых
господина читали вечерние газеты, одинокая дама средних лет дремала над
романом. Интересовавшая меня троица расположилась в углу комнаты. Миссис
Сент-Клер вязала, мисс Порчестер прилежно вышивала, а мистер Сент-Клер читал
вслух негромко, но внятно. Проходя мимо них, я уловил, что читает он
"Холодный дом".
На следующий день я много читал и писал, но среди дня вышел погулять и
по дороге домой присел на одну из тех удобных скамеек. на набережной. Было
не так холодно, как накануне, и ветер улегся. От нечего делать я стал
следить глазами за человеком, издали приближавшимся ко мне. Когда он подошел
поближе, я увидел, что это невзрачного вида мужчина в жиденьком черном
пальто и поношенном котелке. Руки он засунул в карманы -- как видно, озяб.
Он взглянул на меня мимоходом, прошел еще несколько шагов, остановился,
подумал и повернул обратно. Снова поравнявшись со скамейкой, на которой я
сидел, вынул руку из кармана и прикоснулся к шляпе. Я заметил, что перчатки
на нем черные, старые, и предположил, что он вдовец в стесненных
обстоятельствах. Или, может быть, служащий похоронного бюро, поправляющийся,
как и я, после испанки.
-- Прошу прощенья, сэр,--сказал он,--не найдется ли у вас спички?
-- Пожалуйста.
Он сел рядом со мной и, пока я доставал из кармана спички, тоже полез в
карман -- за папиросами. Он вытащил обертку от "Голдфлейкс", и лицо его
вытянулось.
-- Надо же, какая досада! Ни одной не осталось.
-- Закурите мою, -- предложил я, улыбаясь.
Я протянул ему портсигар, и он взял папиросу.
-- Золотой?--спросил он и постучал пальцем по портсигару, который я
успел захлопнуть. -- Золотой? Вот чего я никогда не умел хранить. У меня их
три было. Все украли.
Он меланхолично уставился на свои башмаки, давно взывавшие о ремонте.
Это был неказистый человечек с длинным тонким носом и голубыми глазами. Лицо
у него было желтое, в морщинах. Определить его возраст я бы не взялся -- то
ли тридцать пять лет, то ли шестьдесят. В нем не было ничего
примечательного, кроме его заурядности. Но, несмотря на явную бедность,
выглядел он опрятно и чисто. Вполне респектабельная фигура, и держится за
свою респектабельность. Нет, не служит он в похоронном бюро. Скорее,
работает клерком у какого-нибудь юриста, недавно похоронил жену, и
добросердечный шеф отправил его в Элсом отдохнуть.
-- Вы сюда надолго, сэр? -- осведомился он.
-- Дней на десять -- пятнадцать.
-- В Элсоме впервые, сэр?
-- Нет, я здесь уже бывал.
-- Я-то хорошо его знаю, сэр. Могу смело сказать, в Англии не много
найдется приморских курортов, где бы я не побывал. Элсом -- один из лучших.
Здесь встречаешь людей очень порядочного круга. И никакого шума, никакой
вульгарности, вы меня понимаете. Для меня, сэр, Элсом связан с очень
приятными воспоминаниями. Я знал Элсом в давно минувшие дни. Я венчался в
церкви святого Мартина, сэр.
-- В самом деле?--промямлил я.
-- Это был очень счастливый брак, сэр.
-- Приятно слышать.
-- В тот раз хватило на девять месяцев, -- добавил он задумчиво.
Замечание, согласитесь, не совсем обычное. Не могу сказать, что я с
восторгом предвкушал явно грозивший мне рассказ о его матримониальном опыте,
но сейчас я ждал продолжения если не с жадным нетерпением, то с
любопытством. Продолжения не последовало. Он только вздохнул. Наконец я сам
нарушил молчание.
-- Приезжих здесь, видимо, совсем немного, -- заметил я.
-- Вот и хорошо. Толпы -- это не по мне. Как я уже сказал, я много лет
провел на разных курортах, но только не во время сезона. То ли дело зимой.
-- Немножко, пожалуй, уныло.
Он повернулся ко мне и рукой в черной перчатке дотронулся до моего
рукава.
-- Да, уныло. Потому-то каждый луч солнца так радует.
Слова эти показались мне бессмысленными, и я промолчал. Он убрал руку и
встал со скамейки.
-- Что ж, не буду вас задерживать, сэр. Рад был с вами познакомиться.
Он вежливо приподнял свой поношенный котелок и пошел прочь. Стало
холодно, и я решил вернуться в "Дельфин". Как раз когда я добрался до его
широких ступеней, к ним подъехало ландо, влекомое парой одров, а из ландо
вышел мистер Сент-Клер. Его головной убор являл собой неудачный гибрид из
котелка и цилиндра. Он подал руку сперва жене, потом племяннице. Швейцар
внес следом за ними подушки и пледы. Я слышал, как мистер Сент-Клер,
расплачиваясь с возницей, велел ему подать завтра в обычное время, и
заключил из этого, что Сент-Клеры ежедневно совершают прогулку в ландо. Меня
бы не удивило, узнай я, что никто из них отроду не ездил в автомобиле.
Администратор рассказала мне, что они держатся особняком, ни с кем в
гостинице не знакомятся. Я дал волю воображению. Три раза в день я наблюдал
их за едой. По утрам наблюдал мистера и миссис Сент-Клер на веранде
гостиницы. Он читал "Таймс", она вязала. Миссис Сент-Клер, надо полагать, в
жизни не прочла ни одной газеты, ведь они признавали только "Таймс", а эту
газету ее муж, разумеется, каждый день увозил с собой в Сити. Часов в
двенадцать к ним присоединялась мисс Порчестер.
-- Как погуляла, Элинор? -- спрашивала миссис Сент-Клер.
-- Очень хорошо, тетя Гертруда, -- отвечала мисс Порчестер.
-- Когда докончишь ряд, дорогая, -- говорил мистер Сент-Клер, бросив
взгляд на вязанье в руках жены, -- можно еще пройтись перед вторым
завтраком.
-- Очень хорошо, -- отвечала миссис Сент-Клер. Она складывала работу и
отдавала мисс Порчестер. -- Ты ведь пойдешь наверх, Элинор, так захвати мое
вязанье.
-- С удовольствием, тетя Гертруда.
-- Ты, наверное, устала после прогулки?
-- Да, я немного отдохну до завтрака.
Мисс Порчестер скрывалась в доме, а мистер и миссис Сент-Клер медленно,
плечом к плечу, пускались в путь по набережной, с тем чтобы, дойдя до
определенного места, так же медленно вернуться назад.
Встречаясь с кем-нибудь из них на лестнице, я раскланивался, и мне
отвечали учтивым, без улыбки поклоном. По утрам я даже отваживался
поздороваться, но дальше этого дело не шло. Я уж думал, что мне так и не
представится случая поговорить с кем-нибудь из них. Но потом мне показалось,
что мистер Сент-Клер на меня поглядывает, и, решив, что он узнал мою
фамилию, я вообразил -- возможно, из чистого тщеславия, -- что читаю в этих
взглядах любопытство. А еще дня через два, когда я сидел у себя в номере, ко
мне явился коридорный с поручением.
-- Мистер Сент-Клер велел кланяться, и не одолжите ли вы ему справочник
Уитакера?
Я удивился.
-- С чего он взял, что у меня есть справочник Уитакера?
-- А ему администратор сказала, что вы, мол, пишете.
Какая тут связь -- я не понял.
-- Передайте мистеру Сент-Клеру, что я бы с удовольствием, но, к
сожалению, справочника Уитакера у меня здесь нет.
Вот случай и представился! Теперь мне и вовсе не терпелось поближе
познакомиться с этими фантастическими существами. Мне доводилось набрести в
сердце Азии на неведомое племя, обитающее в какой-нибудь одной деревушке
среди других, чуждых ему племен. Никто не знает, как эти люди туда попали и
почему осели именно здесь. Они живут своей жизнью, говорят на своем языке и
не общаются с соседями. Никому не известно, кто они такие -- то ли потомки
какой-то группы, отставшей от своих соплеменников, когда орды их прокатились
по этим местам, то ли последние, вымирающие представители какого-то
могущественного народа, некогда владевшего этим краем. Они окружены тайной.
У них нет истории и нет будущего. Нечто подобное я усмотрел и в членах этой
диковинной семейки. Они принадлежали к эпохе, канувшей в небытие. Напоминали
персонажей из неторопливых старомодных романов, какие читали наши отцы.
Умудрились прожить последние сорок лет так, словно мир все это время стоял
на месте! Они вернули меня в мое детство, привели мне на память многих
людей, уже давно лежащих в могиле. Может быть, дело тут в дистанции, но у
меня сложилось впечатление, что таких своеобычных людей теперь не бывает.
Когда в те времена про человека говорили: "Да, это оригинал!", честное
слово, это что-то да значило.
И в тот вечер после обеда я пошел в гостиную и бесстрашно заговорил с
мистером Сент-Клером.
-- Мне очень жаль, что у меня нет справочника Уитакера, -- сказал я. --
Возможно, вам пригодится какая-нибудь другая моя книга, так сделайте
одолжение.
Мистер Сент-Клер был явно поражен. Его дамы даже не подняли глаз от
рукоделия. Наступила неловкая пауза.
-- Право же, это неважно. Просто я понял из слов администратора, что вы
писатель.
Я напряженно думал. Видимо, какая-то связь между моей профессией и
справочником Уитакера все же была, но она от меня ускользала.
-- В былые дни мистер Троллоп частенько обедал у нас на Ленстер-сквер,
и он, помнится, говорил, что для писателя две самые нужные книги -- Библия и
справочник Уитакера.
-- Оказывается, в этой гостинице когда-то останавливался Теккерей, --
сказал я, опасаясь, как бы разговор не иссяк.
-- Мистера Теккерея я всегда недолюбливал, хотя он не раз обедал у
моего тестя, покойного мистера Сарджента Сондерса. На мой вкус, он был
чересчур циничен. Моя племянница до сих пор не читала "Ярмарку тщеславия".
Мисс Порчестер слегка покраснела, когда разговор коснулся ее. Подали
кофе, и миссис Сент-Клер обратилась к мужу:
-- Может быть, этот джентльмен доставит нам удовольствие, выпьет кофе с
нами?
Хотя вопрос был задан не мне, я поспешил ответить: "Большое спасибо" --
и сел.
-- Мистер Троллоп всегда был моим любимым писателем,--сказал мистер
Сент-Клер. -- Он-то был безупречный джентльмен. Чарльзом Диккенсом я
восхищаюсь, но Чарльзу Диккенсу не удалось изобразить джентльмена. Я слышал,
нынешняя молодежь находит мистера Троллопа скучноватым. Мисс Порчестер,
например, предпочитает романы Уильяма Блека (Уильям Блек
(1841--1898)--плодовитый английский писатель ныне, забытый - прим. автора)
-- Его я, к сожалению, не читал.
-- А-а, вы, значит, как и я, несовременны. Моя племянница однажды
уговорила меня прочесть роман некоей мисс Роды Броутон (Рода Броутон (1840--
1920) -- английская писательница, в молодости славившаяся своим
вольномыслием - прим. автора), но больше ста страниц я не осилил.
-- Я не говорила, что он мне нравится, дядя Эдвин,-- попробовала
оправдаться мисс Порчестер и опять покраснела. -- Я сказала, что, по-моему,
написано слишком смело, но что все о нем говорят.
-- Уверен, тетя Гертруда предпочла бы, чтобы ты не читала книг такого
рода.
-- Однажды, -- вмешался я, -- мисс Броутон мне сказала, что, когда она
была молода, ее книги находили слишком острыми, а когда состарилась --
слишком пресными, и это очень обидно, потому что она сорок лет писала
совершенно одинаково.
-- Ах, вы были знакомы с мисс Броутон? -- спросила мисс Порчестер,
впервые обращаясь ко мне. -- Как интересно! А Уиду вы тоже знали?
-- Элинор, милая, вот сюрприз! Неужели ты хочешь сказать, что читала
Уиду?
-- А вот и читала, дядя Эдвин. Я читала "Под двумя флагам?!" (Уида
(псевдоним Марии Луизы де ла Раме, 1839 -- 1908) -- автор 45 романов из
великосветской жизни в Англии и в Италии. "Под двумя флагами"--ее первый
роман (1882) - прим. автора), и мне очень понравилось.
-- Ты меня шокируешь. На что только не отваживаются современные
девушки, просто уму непостижимо.
-- Вы всегда говорили, что, когда мне исполнится тридцать лет, дадите
мне полную свободу, разрешите читать все, что я захочу.
-- Но, дорогая моя Элинор, свобода и распущенность не одно и то же, --
возразил мистер Сент-Клер вполне серьезно, хоть и с легкой улыбкой, чтобы
укор не показался ей обидным.
Не знаю, удалось ли мне, пересказывая этот разговор, передать и
впечатление, как от прелестной старинной мелодии, которое он на меня
произвел. Я мог бы без конца слушать, как они обсуждают развратный век, чья
молодость пришлась на восьмидесятые годы. Я бы много дал, чтобы увидеть их
большой, вместительный дом на Ленстер-сквер. Я бы сразу узнал обитый красным
плюшем гарнитур гостиной -- каждый предмет на раз навсегда отведенном ему
месте; и при виде горок с дрезденским фарфором воскресло бы мое детство. В
столовой, где они обычно сидели по вечерам, поскольку гостиная
предназначалась только для приема гостей, наверняка был постелен турецкий
ковер и стоял огромный буфет красного дерева, битком набитый серебром. А по
стенам висели картины, приводившие в восхищение миссис Хэмфри Уорд и ее дядю
Мэтью (Мэри Августа Уорд, урожденная Арнольд (более известная как миссис
Хэмфри Уорд) -- английская писательница и филантропка (1851-- 1920). Ее дядя
Мэтью Арнольд (1822 -- 1888)--известный поэт, критик и эссеист - прим.
автора) на академической выставке 88-го года.
На следующее утро в живописном местечке на задах Элсома я встретил мисс
Порчестер, возвращавшуюся со своей ежедневной пешеходной прогулки. Я был бы
рад составить ей компанию, но меня удержала мысль, что прогулка вдвоем с
мужчиной, пусть и моего почтенного возраста, чего доброго, отпугнет сию
пятидесятилетнюю девицу. Она ответила на мой поклон и покраснела. Как ни
странно, чуть подальше я столкнулся с тем забавным человечком в черных
перчатках, с которым недавно перекинулся несколькими словами на набережной.
Он притронулся к своему ветхому котелку.
-- Прошу прощенья, сэр, -- сказал он, -- не найдется ли у вас спички?
-- Пожалуйста, -- ответил я, -- но папирос у меня, к сожалению, при
себе нет.
-- Закурите мою, -- предложил он, доставая из кармана обертку. Она была
пуста. -- Надо же, и у меня, как на грех, ни одной не осталось.
Он пошел дальше, и мне показалось, что он немного ускорил шаг. Он уже
вызывал у меня кое-какие сомнения. Не хватало, чтобы он вздумал приставать к
мисс Порчестер. Я чуть не повернул за ним следом, но передумал. Человечек он
воспитанный и едва ли станет докучать порядочной женщине.
В тот же день я снова его увидел. Я сидел на набережной. Он приближался
ко мне мелкими, семенящими шажками. Было ветрено, и ветер словно гнал его по
улице, как сухой лист. На этот раз он без всяких колебаний подсел ко мне.
-- Вот и еще раз встретились, сэр. Да, тесен мир. Разрешите мне, если
не помешаю, немного отдохнуть. Я что-то устал.
-- Скамейка общественная, у вас на нее столько же прав, как у меня.
Я не стал дожидаться, когда он попросит спичку, и тут же предложил ему
папиросу.
-- Вы очень любезны, сэр! Я вынужден ограничивать себя в курении, но те
папиросы, которые курю, курю с удовольствием. Житейских радостей с годами
остается все меньше, но по опыту скажу -- те, что еще остались, особенно
ценишь.
-- Мысль утешительная.
-- Прошу прощенья, сэр, но я не ошибаюсь, вы действительно наш
известный писатель?
-- Я писатель. Но как вы это узнали?
-- Видел ваш портрет в иллюстрированных журналах. Вы-то меня, вероятно,
не узнаете?
Я посмотрел на него. Неприглядный человечек в поношенной черной одежде,
длинноносый, глаза голубые.
-- Простите, не узнаю.
-- Немудрено, что я изменился, -- вздохнул он, -- Одно время мои
фотографии печатали во всех газетах Соединенного королевства. Впрочем, все
эти газетные фотографии никуда не годятся. Даю слово, есть такие, на которых
я бы сам себя не узнал, если б не подпись.
Он помолчал. Было время отлива, и за галькой пляжа протянулась желтая
полоса глинистого дна. Волнорезы торчали из нее, как остовы доисторических
животных.
-- Писать книги -- это, должно быть, страшно интересно, сэр. Я часто
думал, что у меня у самого есть к этому склонность. В разные периоды моей
жизни я очень много читал. В последнее время, правда, почти не читаю. И
зрение не то, что было, и вообще. А написать книгу я бы, наверно, мог, если
б постарался.
-- Говорят, одну книгу может написать каждый, -- отозвался я.
-- Не роман, знаете ли. До романов я не большой охотник. Предпочитаю
исторические труды и все в таком роде. Или мемуары. Если б кто согласился
издать, я бы не прочь написать мемуары.
-- Это сейчас модно.
-- Таким разносторонним опытом, как я, мало кто располагает. Не так
давно я даже написал об этом письмо в одну воскресную газету, но они мне не
ответили.
Он устремил на меня долгий, оценивающий взгляд. Неужели сейчас попросит
полкроны? С его-то респектабельной внешностью.
-- Вы, конечно, не знаете, кто я такой, сэр?
-- Честно говоря, не знаю.
Он как будто что-то обдумал, потом разгладил на пальцах черные
перчатки, задержался взглядом на дырочке и наконец не без самодовольства
изрек:
-- Я -- знаменитый Мортимер Эллис.
-- Да?
Никакого более подходящего междометия я не придумал, будучи убежден,
что слышу это имя впервые. На лице его изобразилось разочарование, и это
меня немного смутило.
-- Мортимер Эллис, -- повторил он.-- Неужели это вам ничего не говорит?
-- Решительно ничего. Я, понимаете, очень мало живу в Англии.
Интересно, думал я, чем он прославился? Я мысленно перебрал несколько
вариантов. Спортсменом он, безусловно, никогда не был, а ведь в Англии
только на их долю выпадает настоящая слава, но он мог в прошлом
проповедовать "Христианскую науку" или ставить рекорды на бильярде. Самая
незаметная фигура -- это, конечно, бывший министр, и он вполне мог оказаться
министром торговли в каком-нибудь усопшем правительстве. Но и на
политического деятеля он не был похож.
-- Вот она, слава,--произнес он с горечью.--Да в Англии я много месяцев
был притчей во языцех. Посмотрите на меня хорошенько. Не может быть, чтобы
вы не видели моих снимков в газетах. Мортимер Эллис.
Я покачал головой.
Он выдержал паузу для пущего эффекта.
-- Я -- знаменитый многоженец.
Ну что прикажете ответить, когда совершенно незнакомый человек сообщает
вам, что он -- знаменитый многоженец? Признаюсь, порой я тешу себя мыслью,
что за словом в карман не лезу, но тут я буквально онемел. А он продолжал:
-- У меня было одиннадцать жен, сэр.
-- Многие считают, что и с одной нелегко справиться.
-- А это от отсутствия практики. Кто был женат одиннадцать раз, тот
женщин наизусть знает.
-- Но почему вы остановились на одиннадцати?
-- Вот-вот, я так и знал, что вы это спросите. Как увидел вас, сразу
подумал, лицо у него умное. Одиннадцать -- нелепое число, верно? Что-то в
нем есть незаконченное. Три--это может быть у любого, и семь еще туда-сюда,
девять, говорят, приносит счастье, десяток тоже неплохо. Но одиннадцать! Я
только об этом и сожалею. Все бы ничего, кабы только довести счет до дюжины.
Он расстегнул пальто и извлек из внутреннего кармана бумажник, толстый
и сильно засаленный. Из бумажника же достал целую пачку газетных вырезок,
грязных, потертых на сгибах, и штуки три развернул.
-- Вы только взгляните на эти снимки, и сами скажите, похожи они на
меня? Поглядеть на них, можно подумать, что это какой-то уголовник.
Вырезки были длинные, можно было не сомневаться, что среди газетных
редакторов Мортимер Эллис в свое время котировался высоко. Одна
корреспонденция была озаглавлена "Муки многократного мужа", другая --
"Бессердечного мерзавца -- к ответу", третья --"Презренный негодяй дождался
своего Ватерлоо".
-- Хорошей прессой это не назовешь, -- протянул я.
Он пожал плечами.
-- Вообще-то я на газеты не обращаю внимания. Слишком многих
журналистов знал лично. Нет, кого я не могу простить, так это судью. Он
обошелся со мной безобразно и себе только навредил -- в том же году умер.
Я пробежал глазами корреспонденции.
-- Он, я вижу, дал вам пять лет.
-- Позор, иначе не назовешь, а вы посмотрите, что тут сказано. -- Он
ткнул в нужную строку указательным пальцем. -- "Три из его жертв подали
ходатайства о помиловании". Вот они, значит, как ко мне относились. И после
этого он дает мне пять лет. Да еще обзывал по-всякому -- бессердечный
негодяй -- это я-то, добрейшей души человек, -- язва на теле общества,
опасен для окружающих. Сказал, что, будь его воля, приговорил бы меня к
наказанию плетьми. Не то самое страшное, что он дал мне пять лет -- хотя я
продолжаю считать, что это чересчур, -- но какое он, скажите, имел право так
надо мной измываться? Никакого не имел права, и я ему не прощу никогда,
проживи я хоть до ста лет.
Щеки многоженца вспыхнули, слезящиеся глаза сверкнули. Для него это
была наболевшая тема.
-- Можно прочесть? -- спросил я.
-- Для чего же я вам их и дал. Непременно прочтите, сэр. И если после
этого вы не согласитесь, что я -- жертва чудовищной несправедливости,
значит, вы не тот человек, за какого я вас принимал.
Просматривая одну вырезку за другой, я понял, почему Мортимер Эллис так
подробно осведомлен о приморских курортах Англии. Он ездил туда на охоту.
Метод его был прост: когда кончался сезон, он приезжал в один из этих
городков и снимал комнату, благо пансионы пустовали. Ему, видимо, не
требовалось много времени, чтобы завести знакомство с какой-нибудь девицей
или вдовой, в возрасте, как я не мог не заметить, от тридцати пяти до
пятидесяти лет. На суде они все показали, как свидетельницы, что
познакомились с ним на набережной. Как правило, он уже через две недели
предлагал им руку и сердце, а вскоре после этого они сочетались браком. Тем
или иным способом он у них выманивал их сбережения, а через несколько
месяцев, сославшись на неотложные дела в Лондоне, уезжал и больше не
возвращался. Лишь с одной он затем встретился вновь еще до того, как все
они, явившись в суд по вызову, увидели его на скамье подсудимых. Это были
отнюдь не легкомысленные вертушки. У одной отец был врач, у другой
священник; была среди них хозяйка меблированных комнат, вдова коммивояжера и
удалившаяся от дел портниха. У каждой был небольшой капитал, от пятисот до
тысячи фунтов, но независимо от степени их богатства он обчищал их до
последнего пенни. Однако все, как одна, утверждали, что он был им хорошим
мужем. Мало того, что три из них действительно ходатайствовали о его
помиловании, одна даже заявила, что, если он захочет, она готова принять его
обратно. Заметив, что я как раз читаю про это, он сказал:
-- И можно не сомневаться, она стала бы на меня работать. Но я так
считаю -- прошлого не воротишь. До сочной отбивной мы все охотники, но
остывшая баранина -- это, признаюсь, не по мне.
Только несчастный случай помешал Мортимеру Эллису жениться в
двенадцатый раз и таким образом довести счет ровно до дюжины, что, видимо,
было его заветной целью. Он уже успел обручиться с некоей мисс Хаббард ("две
тысячи фунтов, не меньше, в облигациях военного займа",-- доверительно
сообщил он мне), и церковное оглашение уже состоялось, но тут его случайно
увидела одна из бывших жен, навела справки и заявила в полицию. Накануне
двенадцатой свадьбы его арестовали.
-- Дурная она была женщина,-- сказал он мне,-- обманула меня без всякой
жалости.
-- Каким же образом?
-- А вот каким. Встретил я ее в Истборне, как-то в декабре, на молу, и
в разговоре она упомянула, что была модисткой, а теперь на покое. Сказала,
что кое-что сумела отложить на черный день. Сколько именно -- утаила, но
дала понять, что тысячи полторы у нее имеется. А когда я на ней женился, вы
не поверите, оказалось, что у нее всего-то триста фунтов. И она же меня
потом продала. А она ведь от меня и слова худого не услышала. Другой бы рвал
и метал, если б его так одурачили, а я и виду не подал, до чего огорчился.
Просто взял и ушел.
-- Однако же триста фунтов с собой прихватили?
-- Странно вы рассуждаете, сэр, -- возразил он обиженно. -- На триста
фунтов долго не просуществуешь, а я, как-никак, был женат на ней четыре
месяца, прежде чем она созналась.
-- Простите за нескромный вопрос, -- сказал я, -- и ради бога не
усмотрите в нем невысокого мнения о ваших внешних данных, но... почему они
за вас выходили?
-- Потому что я их об этом просил, -- отвечал он, явно удивленный моей
недогадливостью.
-- И вы никогда не получали отказа?
-- Очень редко. Четыре-пять раз за все время. Я, конечно, делал
предложение лишь после того, как основательно прощупаю почву, но и то
случалось промахнуться. Вы же понимаете, нет такого человека, чтобы стрелял
без промаха. Бывало, что я несколько недель обхаживал женщину, а потом
все-таки убеждался -- нет, не то.
Я помолчал, занятый своими мыслями. Но вдруг заметил, что подвижная
физиономия моего собеседника расплылась в широкой улыбке.
-- Все ясно,-- сказал он.-- Это моя наружность вас ввела в заблуждение.
Вам непонятно, что они во мне находили. Вот что значит читать романы и
ходить в кино. Вам кажется, что женщин привлекает только тип ковбоя либо уж
романтический испанский гидальго -- сверкающие глаза, оливковая кожа, и
танцует как бог. Забавно, честное слово.
-- Рад, что позабавил вас.
-- А вы женатый человек, сэр?
-- Да, но у меня всего одна жена.
-- Один пример, понимаете, не поддается обобщению. Я вас лучше так
спрошу: много вы знали бы о собаках, если б у вас за всю жизнь был всего
один бультерьер?
Вопрос был явно риторический, ответа не требовалось. А он выдержал
паузу и продолжал:
-- Ошибаетесь, сэр. Ничего подобного. Каким-нибудь молодым красавчиком
они могут увлечься, но замуж за него не пойдут. Красота, если вникнуть, это
для них последнее дело.
-- Дуглас Джеррольд, человек столь же безобразный, сколь и остроумный,
говаривал, что дай ему десять минут форы, и он отобьет женщину у самого
красивого мужчины из всех присутствующих.
-- Нет, остроумие им тоже не нужно. Когда мужчина их смешит, они
воображают, что ему недостает серьезности. И то же самое думают, если
мужчина очень уж хорош собой. А им подавай человека серьезного. Без затей. И
чтобы к тому же был внимательный. Я, может быть, не блещу красотой и не бог
знает как интересен, но, поверьте, у меня есть то, что нужно любой женщине.
Солидность. И вот вам доказательство: всех моих жен я осчастливил.
-- Это, безусловно, говорит в вашу пользу -- и то, что три из них за
вас ходатайствовали, и то, что одна готова была принять вас обратно.
-- А как это меня- мучило, пока я сидел в тюрьме! Я боялся, что, когда
меня выпустят, она будет ждать у ворот. Я даже смотрителя попросил: "Ради
бога, сэр, прикажите меня вывести как-нибудь так, чтобы никто не видел".
Он опять разгладил на руках перчатки, и опять его взгляд задержался на
дырочке на указательном пальце.
-- Вот что значит жить в меблированных комнатах, сэр. Как человеку
содержать себя в аккурате без женской заботы? Я столько раз был женат, что
просто не могу обойтись без жены. Некоторые мужчины не любят жить в браке. Я
их не понимаю. Ведь по-настоящему хорошо делаешь только то, во что вложил
душу, а я люблю быть женатым. Мне не составляет труда помнить про всякие
пустячки, которые женщины ценят, а иные мужчины считают излишним. Как я уже
сказал, женщина дорожит вниманием. Я ни разу, уходя из дому, не забыл
поцеловать жену, и то же самое, когда возвращался домой. И почти всегда
приносил ей подарочек -- либо конфеты, либо цветы. Невзирая на расходы.
-- Деньги-то вы тратили не свои, -- ввернул я.
-- Ну и что ж из этого? Важны не деньги, а внимание. Это женщине дороже
всего. Нет, хвастать не хочу, но этого у меня не отнимешь -- я хороший муж.
Я опять бросил взгляд на отчеты о судебном процессе, которые все еще
держал в руках.
-- Меня вот что удивляет, -- сказал я. -- Все это были женщины вполне
приличные, не первой молодости, положительные, порядочные. И они выходили за
вас замуж, ничего о вас не зная, после такого недолгого знакомства.
Он потрепал меня по руке, как младшего.
-- Вот этого-то вы и не понимаете, сэр. Женщины помешаны на замужестве.
Молодые и старые, крупные и миниатюрные, блондинки и брюнетки, у всех одна
забота: хотят быть замужними. Имейте в виду, я с ними венчался в церкви. Без
этого ни одна женщина не чувствует себя спокойно. Вы говорите, я не
красавец. Не спорю, я никогда и не считал себя красавцем, но, будь я горбун
и без одной ноги, я бы и то нашел сколько угодно женщин, которые с радостью
бы за меня пошли. Им не мужчина нужен, а брак. Это у них какая-то мания.
Болезнь. Да любая из них пошла бы за меня после второй же встречи, просто я
сам предпочитаю не связывать себя, пока не уверен в успехе. Когда все
открылось, шум поднялся страшный, потому, видите ли, что я был женат
одиннадцать раз. Одиннадцать раз? Подумаешь, даже не полная дюжина. Я, если
б захотел, мог бы жениться и тридцать раз. Даю слово, сэр, когда я думаю о
моих возможностях, я только поражаюсь собственной умеренности.
-- Я помню, вы мне говорили, что любите читать книги по истории.
-- Да. Это, кажется, Уоррен Хэстингс сказал (Уоррен Хэстингс
(1732--1818), первый генерал-губернатор английских владений в Индии, якобы
произнес эти слова, когда был привлечен к суду за казнокрадство и
злоупотребление властью - прим. автора)? Мне с тех пор запомнилось. Как
будто про меня сказано.
-- И эти бесконечные идиллии вам не приедались?
-- Как вам сказать,, сэр, у меня, мне кажется, логический склад ума, и
мне, понимаете, всегда приятно было убеждаться, что одинаковые причины
вызывают одинаковые следствия. Вот, например, женщине, которая еще никогда
не была замужем, я выдавал себя за вдовца. Это действовало безотказно.
Девице импонирует мужчина, который кое-что знает о семейной жизни. А вдовам
я всегда говорил, что холост, -- вдова всегда опасается, что мужчина,
который уже был женат, знает об этом слишком много.
Я отдал ему газетные вырезки. Он аккуратно сложил их и убрал в свой
засаленный бумажник.
-- Нет, как хотите, а на меня возвели напраслину. Вы только вспомните,
как меня назвали: язва на теле общества, бессовестный негодяй, презренный
мерзавец. Ну скажите, разве это на меня похоже? Вы меня знаете, вы
разбираетесь в людях, я вам все о себе рассказал. По-вашему, я дурной
человек?
-- Мы с вами знакомы очень недавно,--ответил я, как мне показалось,
достаточно тактично.
-- Хотел бы я знать, попробовал ли хоть раз судья, или присяжные, или
публика взглянуть на это дело с моей точки зрения. Публика меня освистала,
когда меня ввели в зал суда, полиции пришлось оградить меня от
насильственных действий. Подумал ли кто-нибудь о том, что я сделал для этих
женщин?
-- Вы забрали себе их деньги.
-- Конечно, забрал, как же иначе, жить-то мне надо. Но что я дал им
взамен за их деньги?
Вопрос был опять риторический, и хотя он словно бы ждал ответа, я
промолчал: честно говоря, я не знал, что ответить. А он повысил голос,
говорил возбужденно. Видно было, что он не на шутку взволнован.
-- Я вам скажу, что я им дал взамен за их деньги. Романтику. Поглядите
вокруг. --Широким жестом он словно очертил море до самого горизонта. -- В
Англии есть сотни таких мест. Поглядите на море, на небо; на эти пансионы;
на этот мол и набережную. Неужели у вас не сжимается сердце? Сплошная
мертвечина. Вам-то хорошо, вы приезжаете сюда на недельку, отдохнуть,
подлечиться. А вы подумайте обо всех этих женщинах, которые живут здесь
круглый год. Никаких шансов. Знакомых почти нет. Денег только-только хватает
на жизнь. И какая это ужасная жизнь! Точь-в-точь как эта набережная --
длинная прямая мощеная дорога, что тянется от одного курорта к другому. Даже
сезон не сулит им ничего хорошего. Он их не касается. Словно их и нет на
свете. И вдруг появляюсь я. Не забудьте, я ухаживал только за такими
женщинами, которые не скрывали, что им за тридцать пять. И я даю им любовь.
Да многим из них мужчина ни разу не застегивал платье на спине. Многие ни
разу не сидели в темноте на скамейке, чувствуя, как его рука обвивает их
талию. Я вношу в их жизнь восхитительную перемену. Даю им самоуважение. Они
уже поставили на себе крест, а я подхожу к ним без шума и спокойно этот
крест перечеркиваю. Луч солнца в безрадостной пустыне -- вот чем я для них
был. Немудрено, что они в меня вцеплялись, немудрено, что хотели меня
вернуть. Та единственная, что продала меня, была модисткой. Она сказалась
вдовой. А я полагаю, что она никогда не была замужем. Вы говорите, я
поступал с ними подло, а я осчастливил одиннадцать женщин, я озарил их
жизнь, когда они уже перестали надеяться. Вы говорите, я негодяй и мерзавец.
Неправда. Я филантроп. Мне дали пять лет, а должны были дать медаль
Королевского общества человеколюбия.
Он извлек на свет пустую обертку от "Голдфлейкс" и с грустью покачал
головой. Когда я протянул ему портсигар, молча взял папиросу. Я наблюдал
поучительное зрелище -- как праведник пытается сдержать свои чувства.
-- А что я с этого имел? -- продолжал он после паузы. -- Стол и
квартиру да мелочь на курево. Но отложить ничего не отложил, и вот вам
доказательство: теперь, когда я уже не так молод, в кармане у меня ни
полкроны. -- Он искоса посмотрел на меня. -- Вот до чего докатился. А я
всегда жил по средствам, отроду не просил у друзей взаймы. Я уж подумал,
сэр, не могли бы вы ссудить мне малую толику. Совестно на это намекать, но,
если б вы не пожалели для меня фунта стерлингов, вы бы меня просто спасли.
Что ж, на фунт стерлингов многоженец, безусловно, меня развлек, и я
полез за бумажником.
-- С удовольствием, -- сказал я.
Он смотрел, как я достаю деньги.
-- А двух фунтов не найдется, сэр?
-- Наверно, найдется.
Я вручил ему две фунтовые бумажки, и он принял их с легким вздохом.
-- Вам не понять, что это значит для человека, привыкшего к домашнему
комфорту,--не знать, куда приткнуться на ночлег.
-- Одно мне хотелось бы у вас спросить, -- сказал я. -- Не сочтите меня
циником, но у меня сложилось впечатление, что, по мнению женщин, библейское
"Блаженнее давать, нежели принимать" относится исключительно к нашему полу.
Как вам удавалось убедить этих почтенных и, надо полагать, бережливых женщин
так неосторожно вверять вам свои сбережения?
Его ничем не примечательное лицо осветила почти веселая улыбка.
-- Вот вам объяснение. Скажите женщине, что за полгода вы удвоите ее
капитал, и она вам доверит распоряжаться им, да еще будет торопить -- бери
поскорее. Жадность -- вот что это такое. Жадность.
Переход от моего занятного проходимца к атмосфере респектабельности,
лаванды и кринолинов, окружавшей Сент-Клеров и мисс Порчестер, по остроте
контраста был . подобен горячему соусу с мороженым. С ними я теперь проводил
все вечера. Мистер Сент-Клер, как только его дамы удалялись, посылал
официанта пригласить меня на стакан портвейна. Потом мы вместе шли в
гостиную пить кофе. Тут мистер Сент-Клер с удовольствием выпивал рюмочку
коньяку. Этот час в их обществе был так упоительно скучен, что я находил в
нем какую-то особенную прелесть. Администратор, очевидно, рассказала им, что
я пишу и пьесы.
-- Мы часто ездили в театр, когда сэр Генри Ирвинг играл в "Лицеуме",
-- сказал однажды мистер Сент-Клер. -- Я даже имел счастье с ним
познакомиться. Сэр Эверард Милле пригласил меня однажды поужинать в клуб
"Гаррик" и представил меня мистеру Ирвингу -- он тогда еще не был пожалован
титулом.
-- Расскажи, что он тебе сказал, Эдвин, -- попросила миссис Сент-Клер.
Мистер Сент-Клер встал в позу и очень недурно изобразил высокопарную
манеру Генри Ирвинга:
-- "У вас, мистер Сент-Клер, лицо актера, -- сказал он. -- Если
надумаете идти на сцену, приходите ко мне, я дам вам роль". -- Мистер
Сент-Клер снова заговорил естественным тоном: --Какому юноше это не
вскружило бы голову!
-- А вам не вскружило, -- сказал я.
-- Не скрою, занимай я другое положение в обществе, я мог бы и
соблазниться. Но я должен был помнить о моей семье. Для моего отца это был
бы страшный удар, ведь он рассчитывал, что я пойду по его стопам.
-- И чем же вы занимаетесь?
-- Я торгую чаем, сэр. Моя фирма -- старейшая в Сити. Сорок лет жизни я
посвятил тому, чтобы по мере сил противодействовать желанию моих
соотечественников пить Цейлонский чай вместо китайского, который в дни моей
молодости пили все.
Мне показалось, что это очень трогательно и так на него похоже --
посвятить жизнь тому, чтобы убеждать публику покупать то, чего ей не нужно.
-- Но когда мой муж был моложе, -- сказала миссис Сент-Клер, -- он
много участвовал в любительских спектаклях, и его считали очень способным.
-- Шекспир, знаете ли, да изредка "Школа злословия". Играть в
несерьезных пьесах я никогда не соглашался. Но это дело прошлое. Талант у
меня был. Жаль, может быть, что я зарыл его в землю, но теперь поздно
горевать. Когда мы устраиваем званый обед, дамам иногда удается уговорить
меня прочесть знаменитые монологи из "Гамлета". Не более того.
Батюшки мои! Мне прямо дурно сделалось при мысли об этих званых обедах.
А что, если я и сам удостоюсь приглашения? Миссис Сент-Клер подарила меня
улыбкой, чуть шокированной и чопорной.
-- В молодости мой муж охотно общался с богемой.
-- Я отдал дань увлечениям юности. Знавал многих художников, писателей,
например Уилки Коллинза, даже таких, что сотрудничали в газетах. Уотс
написал портрет моей жены. Одну картину Милле я купил. Был знаком кое е кем
из прерафаэлитов.
-- А что-нибудь Россетти у вас есть?
-- Нет. Таланту Россетти я отдавал должное, но его личной жизни не
одобрял. Я бы никогда не купил картину художника, которого мне не захотелось
бы пригласить к себе в гости.
Голова у меня уже шла кругом, но тут мисс Порчестер взглянула на свои
часики и спросила:
-- А вы нам сегодня не почитаете, дядя Эдвин?
И я откланялся.
Как-то вечером, когда мы с мистером Сент-Клером попивали портвейн, он
поведал мне печальную историю мисс Порчестер. Она, оказывается, была
когда-то помолвлена с племянником миссис Сент-Клер, молодым юристом, но
вдруг стало известно, что он согрешил с дочерью своей уборщицы.
-- Это было ужасно, -- сказал мистер Сент-Клер. -- Просто ужасно. Но
моя племянница, конечно, выбрала единственный возможный путь. Она вернула
ему кольцо, все его письма и снимки и сказала, что не может за него выйти.
Она умоляла его жениться на молодой особе, которую он обольстил, сказала,
что будет ей сестрой. Сердце ее было разбито. С тех пор она никого не
любила.
-- И он женился на той молодой особе?
Мистер Сент-Клер со вздохом покачал головой.
-- Нет, мы в нем жестоко ошиблись. Моя бедная жена долго не могла
примириться с мыслью, что ее племянник мог поступить так бесчестно. Через
некоторое время мы узнали, что он обручен с одной молодой девицей из
прекрасной семьи, за которой давали двенадцать тысяч. Я счел своим долгом
написать ее отцу и открыть ему глаза. Он ответил мне в высшей степени
неучтиво. Написал, что, по его мнению, куда лучше, если молодой человек
заводит любовницу до женитьбы, а не после.
-- А дальше что было?
-- Они поженились, и теперь племянник моей жены -- член верховного
суда, а жена его носит дворянский титул. Когда племянник моей жены был
удостоен рыцарского звания, Элинор предложила, не пригласить ли их к нам на
обед, но моя жена сказала, что ноги его не будет в нашем доме, и я ее
поддержал.
-- А дочка уборщицы?
-- Та вышла замуж в своем кругу, теперь держит трактир в Кентербери. У
моей племянницы есть немного собственных средств, она очень ей помогла и
крестила у нее первого ребенка.
Бедная мисс Порчестер! Принесла себя в жертву на алтарь викторианской
морали, и, боюсь, единственной наградой за это ей было сознание, что она
поступила как должно.
-- Мисс Порчестер на редкость хороша собой, -- сказал я. -- В молодости
она, наверно, была неотразима. Просто непонятно, что она так и не вышла
замуж.
-- Мисс Порчестер славилась своей красотой. Альма Тадема так восхищался
ею, что просил ее позировать для какой-то своей картины, но мы, конечно, не
могли на это пойти. --По тону мистера Сент-Клера я понял, что просьба эта в
свое время глубоко оскорбила его чувство приличия.
-- Нет, мисс Порчестер никогда не любила никого, кроме своего кузена.
Она никогда о нем не говорит, и прошло уже тридцать лет с тех пор, как они
расстались, но я уверен, что она до сих пор его любит. Она останется ему
верна до гроба, сэр, и я, хотя, может быть, и жалею, что радости замужества
и материнства не достались ей на долю, не могу не восхищаться ею.
Но сердце женщины неисповедимо, и опрометчиво судит тот, кто предрекает
ей постоянство до гробовой доски. Да, дядя Эдвин, опрометчиво. Вы знали
Элинор много лет, ведь, когда ее мать заболела и умерла и вы привезли сироту
в ваш богатый, даже роскошный дом на Ленстер-сквер, она была малым ребенком.
Но в сущности, дядя Эдвин, много ли вы знаете об Элинор? Всего через два дня
после того, как мистер Сент-Клер поведал мне трогательную историю мисс
Порчестер, я, поиграв в гольф, вернулся в гостиницу, где меня встретила
администратор, донельзя взволнованная.
-- Мистер Сент-Клер велел кланяться и просил, чтобы вы, как только
вернетесь, поднялись к нему в двадцать седьмой номер.
-- Сейчас пойду. А что там стряслось?
-- Ой, полный переполох. Они вам сами скажут.
Я постучал и, услышав: "Да, да, войдите", вспомнил, что мистер
Сент-Клер когда-то играл шекспировских героев в лучшей любительской труппе
Лондона. Я вошел. Миссис Сент-Клер лежала на диване, на лбу у нее был
платок, смоченный одеколоном, в руке пузырек с нюхательной солью. Мистер
Сент-Клер стоял перед камином в такой позиции, что никому другому в комнате
не могло перепасть ни капли тепла.
-- Не обессудьте за столь бесцеремонное приглашение, -- сказал он, --
но у нас большая беда, и мы подумали, не поможете ли вы нам понять то, что
случилось.
Он явно был в расстроенных чувствах.
-- Но что именно случилось?
-- Наша племянница мисс Порчестер сбежала. Нынче утром она послала моей
жене записку, сказать, что у нее мигрень. Когда у нее бывают ее мигрени, она
всегда просит оставлять ее одну, и жена только часа в четыре решила к ней
наведаться, узнать, не нужно ли ей чего. Ее комната оказалась пуста. Чемодан
был уложен. Несессер с серебряными застежками исчез. А на подушке лежало
письмо, в котором она извещала нас о своем сумасбродном поступке.
-- Сочувствую вам, -- сказал я, -- но ума не приложу, чем я могу быть
вам полезен.
-- Нам казалось, что, кроме вас, у нее не было в Элсоме ни одного
знакомого джентльмена.
В мозгу у меня забрезжила догадка.
-- Теперь я вижу, она сбежала не с вами. В первую минуту мы подумали...
но раз это не вы, так кто же?
-- Право, не знаю.
-- Покажи ему письмо, Эдвин, -- сказала миссис Сент-Клер, приподнимаясь
на диване.
-- Лежи, лежи, Гертруда, а то как бы твой прострел не разыгрался.
У мисс Порчестер бывали "свои" мигрени, у миссис Сент-Клер--"свой"
прострел. А у мистера Сент-Клера? Я готов был поручиться, что у него имелась
"своя" подагра. Он протянул мне письмо, и я стал читать, придав своим чертам
подобающее случаю выражение.
"Дорогие дядя Эдвин и тетя Гертруда! Когда вы получите это письмо, я
буду далеко. Я сегодня выхожу замуж за человека, который очень мне дорог; Я
знаю, что, не сказавшись вам, поступаю дурно, но я боялась, как бы вы не
стали препятствовать моему браку, а поскольку решение мое бесповоротно, я
подумала, что, если ничего не скажу заранее, это избавит нас всех от
тяжелого разговора. Мой жених любит уединенную жизнь, к тому же длительное
пребывание в тропических странах подточило его здоровье, и он решил, что нам
лучше пожениться без всякого шума. Когда вы узнаете, как безмерно я
счастлива, вы, надеюсь, простите меня. Будьте добры, отошлите мой чемодан в
камеру хранения на вокзале Виктории.
Любящая вас племянница
Элинор".
Я вернул письмо мистеру Сент-Клеру.
-- Я никогда ей не прощу,-- сказал он.-- Ноги ее больше не будет в моем
доме. Гертруда, я запрещаю тебе поминать о ней в моем присутствии.
Миссис Сент-Клер тихо заплакала.
-- Не слишком ли вы суровы? -- сказал я.-- Почему бы, собственно, мисс
Порчестер и не выйти замуж?
-- В ее-то возрасте? -- возразил он гневно. -- Это нелепо. Да мы станем
всеобщим посмешищем на Ленстер-сквер. Вы знаете, сколько ей лет? Пятьдесят
один год.
-- Пятьдесят четыре, -- поправила миссис Сент-Клер сквозь слезы.
-- Мы берегли ее как зеницу ока. Любили, как родную дочь. Она уже
сколько лет была старой девой. С ее стороны помышлять о замужестве просто
неприлично.
-- Для нас она всегда оставалась молоденькой, -- с мольбой напомнила
миссис Сент-Клер.
-- И кто этот человек, за которого она вышла? Обман -- вот что не дает
мне покоя. Ведь она, значит, любезничала с ним прямо у нас под носом. Даже
имени его не назвала. Я опасаюсь самого худшего.
Внезапно меня озарило. В то утро я вышел купить папирос и в табачной
лавке встретил Мортимера Эллиса. Перед тем я не видел его несколько дней.
-- Вы сегодня франтом, -- сказал я.
Башмаки его были починены и блестели, шляпа вычищена, на нем был новый
воротничок и новые перчатки. Я еще подумал, что он неплохо распорядился
моими двумя фунтами.
-- Еду в Лондон по делу, -- сказал он.
Я кивнул и вышел из лавки.
И еще я вспомнил, как две недели назад, гуляя за городом, я встретил
мисс Порчестер, а вскоре затем, через несколько шагов, -- Мортимера Эллиса.
Значит, они гуляли вместе и он нарочно отстал, когда они заметили меня? Да,
да, все сходится.
-- Вы как будто упоминали, что у мисс Порчестер есть собственный
капитал? --спросил я.
-- Так, безделица. Три тысячи фунтов.
Последние сомнения отпали. Я смотрел на него, не зная, что сказать.
Внезапно миссис Сент-Клер ахнула и вскочила с дивана.
-- Эдвин, Эдвин, а вдруг он на ней не женится?
Тут мистер Сент-Клер поднес руку ко лбу и без сил опустился в кресло.
-- Этого позора я не переживу, -- простонал он.
-- Упокойтесь, -- сказал я.-- Он непременно на ней женится. У него так
заведено. Он обвенчается с ней в церкви.
Они пропустили мои слова мимо ушей. Возможно, им почудилось, что я
лишился рассудка. А мне теперь все было ясно. Мортимер Эллис добился-таки
своего. С помощью мисс Порчестер он довел счет до вожделенной дюжины.
Популярность: 18, Last-modified: Sun, 14 Nov 2004 05:50:07 GmT