Картинки юношеских лет

------------------------------------------------------------------------
     Печатный источник:  Лутс,  Оскар.  Лето. Картинки  юношеских лет. - М.:
Правда, 1988. - 368 с.
     Перевод с эстонского Б. Лийвака.
     OCR & Spellcheck: Татьяна Дарициу, piligrima@rambler.ru.
-----------------------------------------------------------------------


     Часть первая



     В один из погожих весенних  дней в Заболотье приходит письмо: хозяйский
сын  Йоозеп собирается  вернуться  домой  и  побыть  здесь  подольше,  чтобы
поправить  свое  здоровье.  Письмо  это,  судя  по  почтовому штемпелю,  шло
довольно долго; большой синий конверт  изрядно потрепан, словно кое-где  ему
приходилось от станции до станции идти пешком.
     Хозяин Заболотья прочитывает  письмо.  Затем еще  раз пробегает глазами
отдельные его места и наконец, почесывая затылок, бормочет:
     -- Кто  его поймет, чего ему приспичило как раз сейчас  в самую страду,
бросать место? Не пойму, разругался он там, что ли...
     А  хозяйка,  мать  Йоозепа, - она стоит  тут  же рядом и уже  знакома с
содержанием письма - замечает:
     -- Так он же пишет: из-за здоровья...
     -- Здоровье... - бормочет в  ответ хозяин. - Здоровье... Что это у него
здоровье так разом  сдало? Месяц назад  еще писал:  жив-здоров,  раньше  чем
годика через три и не думает  из  России возвращаться. Оно, конечно,  всякое
бывает,  но здесь, видать, не в одном здоровье дело. С прежних времен  знаю:
такой непоседа был, ежели  что задумает - так не  успокоится, пока своего не
добьется. Что ж, поживем  - увидим...  Пусть  делает как  хочет; человек  он
взрослый, самому  пора  знать, что можно, а чего нельзя.  Но  как бы там  ни
было, а жаль, ежели  такое место бросит.  Сам же  бывало пишет: такие места,
как у него, на земле не валяются.
     --  А ежели  и бросит  - что с  того, - отвечает хозяйка.  - Он  и дома
нужен. Мы  с тобой год от года старимся, ты вот  сам погляди: чуть  погода к
дождю,  ноги, как  колоды,  волочишь. Пусть  приезжает,  пусть  хозяйничает,
человек  он молодой.  Пусть приезжает, хутор  в порядок  поприведет, он поди
научился там по-новому хлеб сеять и скот разводить.
     -- Да я-то не против,  - соглашается старик. - Лишь бы из него хлебороб
вышел.  А то ведь они там  в России этакими важными баринами делаются,  ни к
чему  и  руки  не приложат.  Привыкли  все  больше  другими  командовать  да
приказывать. А здесь командовать некем. Тут  сам берись  за дело и  работай,
тогда  и   проживешь.  За   хутором  долг  немалый,  а  станешь  еще  барина
разыгрывать, так и вовсе все прахом пойдет. Что ж, поживем - увидим. Наперед
сказать  трудно. Приедет, вот  тогда  и  посмотрим,  чего он  надумает здесь
делать.  А насчет  здоровья, так что-то больно скоро  оно у  него пошаливать
стало.
     --  Да ну, - замечает хозяйка,  направляясь  к  дому. - Чего там раньше
времени сетовать. Небось сделает  все как следует.  Ведь не  всю жизнь  он в
барах ходил, мальчонкой, помню, даже одно лето скотину  пас... И не виделись
мы с ним давно. Какой-то он сейчас стал? Может, уже бороду отрастил...
     Хозяйка  уходит  в  комнату, а  хозяин,  оставшись  во  дворе,  еще раз
перечитывает письмо  сына, словно  стараясь отыскать в его строках  какой-то
сокровенный смысл. А в письме говорится вот что:
     Дражайшие родители!
     Давно  неписал  вам,  патамучто  некогда  было, спешили  коньчить  сев.
Спозаранку уходили на поле и только позно вечиром  возвращались. После этого
бывал такой усталый и измученный, что как за письмо возьмусь, так перо прямо
из рук  валится. Да и здоровье  у меня  от вечного  топания по  полям  стало
совсем плохое. Сейчас уже сев коньчили, можно бы и дух перевисти. Но я думаю
скоро  приехать в родные места надолго, штоб подправить здоровье, патаму как
здоровье  -  это  самое  драгоценное  сокровище  вмире.  Желаю  вам  доброго
здоровья. До радостной встречи на родной зимле!
     Ваш сын Йоозеп.




     Радостная встреча  на "родной зимле"  состоялась раньше, чем можно было
предположить. На  другой  день после  того,  как на хутор пришло письмо,  от
вокзала по  дороге к Заболотью уже шагает стройный молодой человек. Он  идет
бодрой и торопливой походкой путника,  который долго блуждал вдали от родины
и  сейчас  спешит  к  отчему дому. Молодой человек этот  чуть выше  среднего
роста,  его  изрытое  оспой  лицо за  последние  годы почти  не  изменилось;
единственная более  или менее  заметная  перемена  в  его  внешности  -  это
маленькие рыжеватые  усики, украшающие верхнюю губу. Все то  же беспокойство
сквозит в его круглых совиных глазах, как будто вечно что-то  выслеживающих.
Его белесовато-рыжую  шевелюру  покрывает  зеленая  фетровая шляпа с пестрым
пером какой-то птицы. При ходьбе  перо  это колышется, покачиваясь  вперед и
назад, словно отсчитывая шаги своего хозяина.
     Молодой человек одет в зеленую не то спортивную, не то охотничью куртку
с  двумя большими нагрудными карманами, поясом и хлястиком на спине.  Узкие,
особенно в коленях,  серые вельветовые брюки для верховой  езды обшиты сзади
кожей. Обут он в коричневые сапоги.
     Свой чемодан и свертки  приезжий оставил на вокзале, и сейчас  у него в
руках только хлыст, которым он помахивает на ходу и похлопывает по голенищам
сапог, как бы торопя свой шаг.
     По  внешнему виду молодого человека  нетрудно  догадаться, что он имеет
какое-то отношение к помещичьему хозяйству: так  обычно  одеваются помощники
управляющих  имениями, писари,  ветеринары  и вообще  люди,  так  или  иначе
связанные с поместьем.
     Но  вот  уже  виднеется  вдали  крыша  Заболотья,  и путник  на  минуту
останавливается и вздыхает.
     --  Привет тебе, мой отчий  дом!  - торжественно  произносит он, снимая
шляпу и проводя рукой по  лбу.  Затем снова надевает шляпу, бьет  хлыстом по
голенищу и ускоряет шаг. Невдалеке от тропинки, возле куста сирени, он снова
останавливается, срывает несколько цветков и поднимает глаза к небу.
     -- Привет тебе, солнце отчизны моей! - говорит он. - Здесь на родине ты
светишь совсем по-иному! Вам же, нежные цветочки, я говорю  от всего сердца:
добро пожаловать!
     Им снова овладевает возвышенное настроение; но  как  раз в этот момент,
когда  его  охватывает умиление,  ему вдруг  приходит в  голову  мысль, что,
собственно  говоря,  не  ему   следует  произносить  эти   слова   -  "добро
пожаловать", а так должны бы  его самого приветствовать эти нежные цветочки;
ведь гость-то он, а не цветочки.
     -- Вообще дело это путаное, - бормочет он про себя, направляясь дальше.
Откровенно  говоря,  его не так  уж сильно трогают ни это солнце,  ни родные
края  с их  нежными цветочками. Но когда-то он  вычитал в книжке, что именно
такие приветствия произносят люди,  возвращающиеся  с чужбины;  так  как  же
пренебречь этим обычаем!
     Приближаясь к родному дому, молодой  человек значительно замедляет шаг.
Он входит во двор, и глаза у него вдруг  делаются усталые, щеки западают, да
еще как будто и с правой ногой творится что-то неладное. Здесь, в Заболотье,
сейчас никто и не узнал бы в нем того веселого парня, который только что так
бодро шагал с вокзала, торопясь домой.
     Из-за хлева выбегает черная дворняжка и, завидев пришельца,  заливается
лаем.
     -- Не надо, не надо лаять, собачка, - надломленным  голосом  произносит
тот. - Разве не видишь, какой усталый я и больной. Не лай ты на меня, ведь я
странник, приехал издалека.
     Но слова эти не могут заглушить чувство долго, владеющее верным псом, и
гость  вынужден сделать несколько  резких  движений хлыстом, чтобы  удержать
негостеприимного стража на почтительном от себя расстоянии.
     -- Знала бы ты, кто  я такой,  - продолжает молодой человек, - ты бы не
поднимала шума, а  подбежала  бы ко мне,  положила  бы лапы  мне на  плечи и
дружески  посмотрела бы в  лицо,  как это делал  покойный... покойный лягаш,
когда я, бывало, возвращался из школы домой.  Но  он  давно издох, а ты  мне
чужая  и сама не  ведаешь, что творишь. Но как бы то ни было, у меня имеется
про запас этот хлыст и...
     В это  время  открывается  дверь дома и  на пороге показывается  хозяин
Заболотья.
     -- Ты,  Йоозеп! -  вскрикивает  он.  -  Так скоро! Вчера только  пришло
письмо, мы еще тебя и не ждали!
     -- Да! - упавшим голосом отвечает Йоозеп  и склоняет голову на грудь. -
Здравствуй, отец!
     -- Здравствуй!  Здравствуй! Ну  как...  как...  Неужто со здоровьем так
плохо, что пришлось домой возвращаться?
     --  Да, - говорит  сын, - здоровье неважное. Ох, эта правая нога раньше
времени сведет меня в могилу!
     -- Болит?
     --  Болит ужасно,  и судорогой ее сводит. В хорошую погоду  еще ничего,
терпимо.  Но  как  дождь,  так  кажется,  все боли со  всего  света сюда вот
собрались  и  наперегонки  тебя  терзают. Иной раз и сюда  повыше  отдает, в
бедро, - точно собаки грызут.
     Йоозеп ощупывает  свою правую ногу и бедро и делает такой вид,  будто и
впрямь испытывает при этом адские муки.
     -- Плохи дела, - покачивает отец головой.
     -- Очень плохи, - отзывается сын.
     --  Я-то  знаю, что это за боль, - продолжает отец. - У меня у самого в
сырую  погоду  так  ноги крутит,  хоть  бери  костыли.  Да  мне  особенно  и
жаловаться  нечего,  я уж  стар, пора и ногам  болеть. Немало  они походили,
немало земли поизмерили,  и своей и  чужой.  А ты? Ты -  молод, у  тебя ноги
должны  бы еще выдерживать. И вот что я в толк не возьму, как эта хворь  так
разом тебя скрутила?
     -- Так и скрутила. Сам не заметил, когда.
     Затем оба  собеседника входят в дом. Йоозеп волочит, как колоду, правую
ногу и тихонько стонет.
     --  Боже ты мой!  - восклицает мать,  взглянув на сына. - Сущий калека!
Смотри,  как хромает. А ты, старик,  еще спрашиваешь да удивляешься, как это
он вдруг захворал. Что поделаешь, болезнь без спросу приходит.
     -- Да!  -  вздыхает Йоозеп  и устало опускается  на  скамью.  Но  через
несколько минут он  вдруг снова оживляется. - Вот как  возьмемся ее  лечить,
ногу  эту, небось поправится.  Хотелось бы  мне запарить сенной трухи, ванну
сделать, а потом крапивкой похлестать.
     -- Бог его  знает, -  говорит отец,  - поможет  ли: я пробовал  и то  и
другое. А не видать, чтобы лучше стало.
     -- Поможет,  -  уверяет его больной.  - Кроме  того,  я знаю  еще  одно
лекарство... один старый лесник в России научил меня. Испробуем и это.
     Наконец,  после того,  как собеседники высказали все  свои сожаления  и
сомнения  и успели  подкрепиться  едой,  мужчины  закуривают - Йоозеп привез
большую коробку дорогих русских  папирос, - и  речь заходит о  земледелии  и
скотоводстве.
     -- Какая  у вас  теперь  система полеводства  в  ходу? -  любопытствует
Йоозеп, кладя больную ногу на колено здоровой  левой  ноги и  выпуская через
нос струю табачного дыма.
     -- Как ты сказал? Какая...
     -- Ну да, - поясняет Йоозеп, - на сколько полей делят у вас пашню?
     -- А вот оно что! - Отец на этот  раз  понял. - Да так  же, как раньше.
Что у нас тут может быть нового!
     --  Ну что  ты! - снисходительно улыбается сын. - Эта система устарела,
никуда она не годится. В России, например, в крупных поместьях...
     И сын начинает  пространнейшим  образом разъяснять  приемы полеводства,
применяемые в крупных поместьях России.
     --  А как со скотоводством?  - спрашивает  он затем.  -  Сколько у  нас
сейчас коров?
     -- Семь.
     -- Мало! Какой породы?
     -- Бог их знает, какой они породы... Вон они там на выгоне...
     --  Э, нет! Так дело  не пойдет.  И  в скотоводстве должна быть твердая
система.   Вообще,  как  я  погляжу,  да  и  раньше  замечал,  главная  беда
полеводства и скотоводства в наших краях - это то, что системы нету. Здесь у
нас страшно неохотно вводят новшества и систему.
     -- Что такое... как ты сказал... ситсена?..
     -- Система, система. Я сказал - система. Система - это порядок.
     В  этот  момент   что-то  во  дворе  привлекает  внимание  Йоозепа,  он
вскакивает и торопливым шагом проходит через комнату. Но возле окна он вдруг
останавливается,   стонет,  трет  себе  ногу  и  ощупывает  бедро.  Родители
провожают  его сочувственным  взглядом:  их  поражает, каким  образом  такая
сильная, жестокая боль сумела забраться в такую тоненькую ногу.
     Затем все выходят из дому, заглядывают на скотный двор, в хлев, в амбар
и  в овин. Гостю из России хочется все  увидеть  своими глазами,  прежде чем
что-либо посоветовать. Он подбирает себе  во  дворе толстую березовую палку,
опирается на нее при  ходьбе и  время от времени издает такие ужасные стоны,
что  отец  в  недоумении  встряхивает  головой. Но,  несмотря на это, Йоозеп
обходит  и осматривает  все, что  может  интересовать земледельца. В  России
Йоозеп часто наблюдал, как ковылял по двору его помещик, и сейчас ему совсем
нетрудно подражать  этим  движениям.  Он уверен,  что его  больная нога даже
вызовет уважение к нему; все, кто его увидят, несомненно подумают: "Глядите,
какой он умница  и  чего  только  не знает!  И чего только не сделал бы этот
человек, будь у него здоровье.  Но он, бедняжка, болен. Такой молодой, такой
умный, и уже больной".
     Иногда  Йоозеп  останавливается  подольше,  тычет  палкой  в предмет, о
котором идет речь, и строго внушает отцу:
     -- Чтобы завтра же было в порядке!
     Так часто говаривал и помещик там... в России.




     Йоозеп Тоотс располагается в горнице хутора Заболотье: по утрам он пьет
кофе, курит взятые с собою из России папиросы и приходит к выводу, что жизнь
не так уж  плоха. В первые дни он в хозяйственные дела почти не вмешивается,
чаще всего сидит  у себя в комнате за  столом и  роется в  каких-то бумагах,
вытаскивая  их  пачками  из  бездонных  нагрудных  карманов свое  охотничьей
куртки. Время от времени, опираясь на палку, он ковыляет по двору, смотри на
колодец, на крышу  дома,  на  родное небо. Иногда  заглядывает  и на  выгон,
подолгу  просиживает  на  пороге  пустого  сенного  сарая, видимо,  серьезно
обдумывая какие-то дела.
     Но  вот в нем просыпается его  былая  предприимчивость. Прежде всего он
принимается за восстановление самого  ценного земного сокровища: вытаскивает
из овина огромный мешок  и совершает с ним  несколько рейсов между амбаром и
сараем, стоящим на выгоне. В результате  этих походов у порога амбара вскоре
вырастает большая куча сенной трухи и прочего мусора.
     Затем он  притаскивает из лесу еще  и  мешок свежих  сосновых  побегов,
скашивает немного крапивы,  растущей возле забора, и все это перемешивает  в
сенях амбара.
     Как-то днем, когда все  это уже готово, он усаживается на пороге амбара
и задумчиво глядит на возвышающуюся в углу рыхлую кучу.
     "Неужели все,  что лежит там  в углу, так-таки не поможет?  -  мысленно
спрашивает он  себя. - Ведь как бы там ни  было, а в дождливую пору с правой
ногой  действительно  что-то  неладное творится.  Она, окаянная,  не  то что
болит, а как-то ноет,  сонная какая-то, будто ей спать хочется. Да и вообще,
- заключает он, - ванны вещь неплохая. Тот там, в России, каждый  день ванну
принимает".
     На другой день на хуторе топят баню. Кажется, будто истопник собирается
до тех пор совать в печь дрова и хворост, пока труба над крышей не накалится
докрасна и не воспламенит самое  небо. Но наконец он, видимо, решает, что  в
бане достаточно жарко и  можно  приступить к врачеванию. Очутившись в отваре
из  сенной трухи, наш  больной несколько  минут пыхтит  и кряхтит,  а  затем
убеждается, что ему сразу же стало легче.
     В этот день он больше не выходит из дому, нежится в постели под одеялом
и беседует с матерью, когда та по  временам заглядывает к больному спросить,
не нужно ли ему чего.
     Нет,  ничего, собственно, ему  не надо. Весь раскрасневшийся, здоровый,
как  рыжий  бизон, он так  отчаянно дымит  папиросой, что  кажется,  будто в
горнице Заболотья палят подсеку.
     --  Знать бы,  что поделывают  сейчас  мои бывшие  школьные  товарищи и
подруги? - спрашивает он как бы между прочим.
     -- Кто их знает, - отвечает мать, - одни здесь живут у родных, другие в
городе или и того дальше.
     -- А ты не знаешь, мать,  - оживляется Йоозеп, -  где  сейчас хозяйская
дочка  с хутора Рая? Аделе... или как ее там? Светловолосая  такая... Ты  ее
помнишь, мы вместе в школу ходили.
     -- Ах, эта, - говорит мать. - Знаю, конечно. Дома она, в Рая.
     -- А-а, - бормочет Йоозеп. - В Рая, значит. Замуж не вышла?
     --  Нет  еще. Поговаривали, будто  молодой хозяин с хутора Сааре  к ней
сватался, а  потом  другой слух  пошел - дело будто  разладилось  или что-то
вроде того. Кто их разберет, они ж все больно ученые да образованные, откуда
нашему брату про ихние дела знать. Просто  так услышишь  иной раз то тут, то
там, о чем люди судачат.
     -- Гм... вот как, больно ученые  да  образованные, - бормочет  Йоозеп и
закуривает еще одну папироску. - Чудаки! Но скажи-ка мне, что это за молодой
хозяин из Сааре?
     -- Ну как же! -  отвечает  мать.  - Уж его-то тебе  надо бы помнить. Он
тоже в те годы в школу ходил. Арну, кажется, его зовут.
     -- Ага! - восклицает  Йоозеп. - Так это  он самый и есть!  Ну,  как  не
знать, помню его  очень хорошо. Так  это и есть молодой хозяин Сааре? Ну да,
ну да, как же его не помнить. А где он теперь?
     -- В городе... тудирует.
     -- А-а! Ишь ты,  штудирует!  - Йоозеп,  уставившись в потолок,  видимо,
силится что-то вспомнить. В сущности,  не так уж много времени  утекло с тех
пор, как  они все  вместе учились в школе.  И когда этак... подумаешь, много
всяких забавных случаев припоминается. Как-то раз... осенью...
     -- Может, он сейчас уже и  дома, - продолжает мать. - Он всегда летом в
Сааре живет. А зимой - в городе, тудирует.
     Но Йоозеп  не  слышит  последних  ее слов.  По-прежнему вперив  взор  в
потолок, он задумчиво выпускает в воздух облака дыма.  И вдруг, разразившись
дребезжащим смехом, быстро поворачивается на другой бок.
     --  С  этим  молодым хозяином  Сааре и  мамзелью из Рая  случилась  раз
потешная  история, -  начинает он наконец, откашлявшись. -  Было это осенью,
только-только подморозило, первый ледок стал.  И вот они, чудаки, оба чуть в
реке  не утонули. К счастью, я да еще несколько парней  вовремя подоспели на
помощь. Вытащили их за ноги, не то они, может, до сих пор на дне лежали бы.
     -- Ну, сынок, - многозначительно говорит ему мать. - Ты-то в школе тоже
не  тихоней был.  Озорник такой, что  дальше некуда.  Старик бывало боится в
школу и нос показать, а то кистер сразу тут как тут со своими жалобами.
     -- Э, Юри-Коротышка! - с презрением замечает Йоозеп. - Он всякого готов
был очернить,  кто  бы ему не попался.  А все же...  иногда и неплохой бывал
мужик. Интересно, как он сейчас?
     -- А что ему - живет по-старому, школу держит.
     -- Надо бы к нему сходить повидаться, - говорит Йоозеп. - Потолковать о
том о сем.
     -- Ну то ж, Паунвере не за горами. Возьми да и сходи как-нибудь.
     -- Надо бы. У меня там и другие старые знакомые. Портной Кийр все еще в
Паунвере?
     -- Да, все там же.
     -- А не знаешь ли, мама, рыжий сынок его - как его звали, Аадниэль, что
ли, - тоже в Паунвере?
     -- Кто их разберет, все они там рыжие. Но, кажись, все дома. Не слыхать
было, чтобы уезжали куда подальше.
     -- Аадниэль этот... - Йоозеп хочет что-то сказать, но снова  заливается
смехом и дрыгает под одеялом ногами. - Аадниэль этот был тогда в школе такой
чудной мальчуган. Как-то у них на крестинах... хм-хм-хм...
     Йоозеп кидает окурок на пол, залезает с головой под одеяло и хохочет.
     Но, как мы уже говорили, в этот день он  не выходит из дому, а  лежит в
постели  и хворает, как  и подобает настоящему больному.  Зато весьма бурную
деятельность   развивает  он  на  следующий  день.  Вместо  палки  он  снова
вооружается  хлыстом, которым то и дело  похлестывает себя по  голенищам. Он
снова  идет  в  хлев  и  овин,  но  уже   не  как  посторонний  наблюдатель,
собирающийся  познакомиться  с положением  дел,  а  как  настоящий  хозяин и
повелитель. Батраку  и  батрачке  сразу  же отдается  несколько  приказаний,
которые им надлежит сегодня же выполнить, причем  батрака он упорно называет
Иваном, а служанку Авдотьей.
     -- Крутой он, видать, наш молодой  хозяин,  - говорит  батрак  девушке,
когда Йоозеп отходит от  них. - Но какого черта он меня Иваном кличет? Какой
я Иван? Меня же зовут Михкель.
     --  А  мне сказал... - припоминает девушка. - Как же он  сказал? Тотья.
Подумай только, Тотья! Всю жизнь была Мари, а теперь вдруг Тотья.
     -- Тотья, так Тотья, разве  можно молодому хозяину перечить, - замечает
батрак. - А вот чего это  он волочит одну  ногу? Словно она одеревенела, что
ли... И какие на нем штаны диковинные, с кожаным задом...
     -- Да, чудно все это. А ноги тоненькие, как спички. Видал, какие на нем
сапоги?
     И  работник  с  батрачкой  еще  долго обсуждают  внешний  вид  молодого
хозяина. Потом батрак спрашивает:
     -- Знать бы, возьмет он теперь хутор в свои руки?
     -- Тогда нам здесь не житье, - озабоченно говорит Тотья. - Гляди, уже и
сейчас приказывает: чтоб сегодня же было сделано...
     -- Да-а, на манер важного барина.
     А Йоозеп тем временем уже побывал на конюшне и возвращается к ним.
     -- Иван, -  произносит он строгим  тоном,  - в стойлах у  лошадей  надо
разровнять подстилку сегодня же...
     Затем он удаляется к себе в горницу и начинает распаковывать  чемодан и
свертки,  принесенные с вокзала. Содержимое чемодана  и свертков оказывается
весьма  пестрым.  Кроме прочего добра, из  них  извлекается  костюм, длинный
сюртук,  воротнички,   манишки,   галстуки,  несколько  больших   коробок  с
папиросами, женский  портрет и два хлыста для верховой  езды. Есть там еще и
много мелких завернутых в бумажки вещиц, но их Йоозеп пока не разворачивает,
а раскладывает на столе  и  стульях. В одном из этих свертков -  подарки для
матери: большой цветастый платок с длинной  бахромой и серебряные  вязальные
спицы. Отца же ждет большая  коробка папирос и  янтарный мундштук с  золотой
монограммой.
     Мать очень рада подарку, однако высказывает свое мнение, что платок для
нее  вроде бы слишком  ярок. Что  же касается серебряных спиц, то их она так
сразу не может оценить  по  достоинству: ведь действительно, трудно сказать,
чем они  лучше  своих стальных  собратьев. А старик смотрит на свои  подарки
таким взглядом, словно  ему хочется сказать: "И есть и нету... Нету... и все
же как будто есть".
     А во дворе Иван, на минуту оторвавшись от работы и поглядывая в сторону
дома, говорит Тотье:
     -- Эдакого полоумного и впрямь будешь бояться.




     На следующий день  Йоозеп просыпается ранее  обычного,  отдает во дворе
необходимые  распоряжения,  быстро   выпивает  кофе  и  переодевается.  Свою
охотничью куртку и брюки он бережно вешает на  стенку и закрывает простыней.
Потом долго шагает  по  комнате из угла  в  угол и  нещадно  курит.  Наконец
останавливается  перед  платяным  шкафом,   открывает  дверцу  и   тщательно
рассматривает свой длинный сюртук.
     -- Черт его знает, - бормочет он  про себя.  -  Можно  и так  и этак...
всяко можно... но Юри-Коротышке хотелось бы все же показать, что...
     Уставив  глаза  в потолок, он  пытается припомнить, какой  сюртук был в
свое время на кистере. Ну да, конечно... и как это он  мог забыть!  - кистер
всегда  носил   серый,   с  "ласточкиным  хвостиком".  Теперь  надо  бы  ему
показать... Конечно, следует ему показать...
     Тут ему вспоминается и кое-что другое. Он подбегает к столу,  открывает
маленькую  коробочку, вынимает из  нее толстое кольцо, украшенное рубином, и
энергичным движением надевает его на указательный палец правой руки.
     -- Так! - негромко произносит он при этом.
     Затем, постояв еще несколько минут  перед шкафом, торопливо  сбрасывает
пиджак и облачается  в  сюртук.  Эти  движения  его тоже  сопровождаются еле
слышным "так". Вообще пока  все идет как по  маслу и  нет никакого основания
полагать, что  в дальнейшем может приключиться какая-нибудь неудача. Но  тут
возникает вопрос: какой  головной убор ему  выбрать? К этому  костюму  лучше
всего подошла бы черная шляпа с твердыми полями,  так называемый котелок, но
Йоозепу  до того тяжело расстаться с фетровой, украшенной пером! И что бы вы
думали: действительно, последняя  одерживает победу над котелком. С радостью
обулся  бы  Йоозеп и в  свои  коричневые сапоги  для верховой  езды, но  при
длинном сюртуке  это  было  бы чересчур заметным диссонансом.  Меньше  всего
забот доставляет ему хлыст.
     "Эту  вещь  можно  носить при любом  костюме",  -  говорит  он  себе и,
внимательно оглядевшись  во дворе по  сторонам, выходит  за ворота. Каким-то
чудом нога у него быстро поправилась и совсем не затрудняет ходьбу.
     Со склона холма все Паунвере видно как на ладони. Как много и  вместе с
тем  как  мало времени прошло с тех пор, когда он  в последний  раз шагал по
этой дороге! И эти кусты сирени у обочины, и эта  березовая роща там впереди
-  как  все  это  знакомо  Йоозепу  Тоотсу!  О-хо-хо,  сколько  раз  бывало,
возвращаясь  из школы домой, он усаживался под этими березами и рассматривал
обмененные им в  школе вещицы. Сколько раз  останавливался у кустов сирени и
строил  планы, как отомстить Юри-Коротышке! Чудесное было время! Что  бы там
ни говорили (спорить, разумеется, можно обо всем), но то была чудесная пора!
     А  вот и знакомая  серая  колокольня! И та старая зеленоватая крыша там
невдалеке! Они могли  бы  рассказать  о  многих удивительных событиях. Какие
забавные штуки выкидывали порой эти букашки, которые шумной гурьбой высыпали
из школы во время перемены и затевали на берегу реки веселую возню!
     Тоотс  в  раздумье останавливается  неподалеку  от  небольшого  домика,
стоящего близ шоссейной дороги.
     "Верно, это  он  и есть", -  бормочет он  про  себя  и медленным  шагом
направляется к  домику.  Кажется,  будто  он  не  решил  еще  окончательно -
заходить или нет. Но из окна его, конечно,  успели заметить и,  должно быть,
теряются в догадках - кто этот шикарно одетый господин.
     Во  дворе  возится у  свинарника пожилой худощавый  человек с рыжеватой
козлиной  бородкой. Услышав  приближающиеся  шаги,  он  поднимает  голову  и
вытирает  руки о  синий  фартук.  Лысая голова его поблескивает на  весеннем
солнце подобно  стеклянному  шару, какие иногда садовники ставят на клумбах.
Блеск сдвинутых на лоб очков еще больше увеличивает это сходство.
     Тоотс снова  на минуту приостанавливается,  как  бы стараясь  вспомнить
что-то  очень  далекое,  затем  приближается  еще  на   несколько   шагов  и
здоровается.
     --  Здравствуйте,  здравствуйте!  -  торопливо  и  приветливо  отвечает
человек с  козлиной  бородкой.  При  этом он,  учтиво  поклонившись  Тоотсу,
смиренно  складывает  руки  на  груди,   словно   ожидая  приказаний.  Тоотс
вглядывается в лицо приветливого человека  и  вдруг что-то вспоминает: так и
есть, если  не все прочее, то глаза эти он  уже где-то раньше встречал. Этот
взгляд... заискивающий  и улыбающийся...  Ну да,  так и есть!  Теперь  ясно:
как-то  однажды произошло необычайное событие, и  тогда глаза эти глядели на
Тоотса с такой страшной злобой. Да, да... хм-хм-хм...
     Тоотс с трудом подавляет смех, уничтожив его, так сказать, с корнем,  и
спрашивает:
     -- Могу я видеть Аадниэля?
     -- Аадниэля? - повторяет козлиная бородка. -  Аадниэля - а почему бы  и
нет. Будьте любезны, заходите. Или, если желаете, я позову его сюда?
     -- Да, пожалуй, - отвечает Тоотс после  некоторого размышления. - Лучше
позовите сюда.
     -- Одну минуточку.
     Услужливый  человек   собирается  уже   войти  в  дом,  но  на   пороге
оборачивается к Тоотсу, пристально вглядывается в  него и, вежливо улыбаясь,
спрашивает:
     -- Разрешите узнать: не будете ли вы господин Тоотс?
     -- Он самый, - кивнув головой, подтверждает Тоотс. - Я и есть. А если я
не ошибаюсь, то имею честь беседовать с портным господином Кийром.
     --  Именно, именно, совершенно  верно! - радуется портной.  -  О-о, мы,
значит, старые знакомые. Ну еще бы!
     После  этих слов старые знакомые делают  еще несколько  шагов  и  долго
пожимают друг другу руки.
     --  Ну,  -  произносит  портной,  -  теперь  уж вы  обязательно  должны
заглянуть к  нам.  Аадниэль  будет очень рад  повидать  школьного  приятеля.
Будьте любезны.
     Он вежливо пропускает гостя вперед, а сам идет вслед за ним, не уставая
извиняться за беспорядок  в прихожей. При этом он с видом знатока оглядывает
сюртук  гостя  и сразу  же обнаруживает  несколько дефектов,  допущенных его
неизвестным коллегой...  Таких недостатков он,  мастер Кийр, никогда  бы  не
допустил.
     В  комнате  на огромном  рабочем  столе сидят два  рыжеволосых  юнца  и
прилежно орудуют иглой. При появлении пришельца оба поворачиваются к  дверям
и  прикидывают про  себя, какой примерно костюм мог бы у них заказать  такой
элегантный господин. Третий находящийся в комнате юноша, по всей вероятности
ученик, греет на плите утюг.
     --  Аадниэль! -  зовет  портной. - К  тебе гость!  Вглядись хорошенько,
возможно, узнаешь его.
     Аадниэль  краснеет  до  корней  волос,  несколько  мгновений пристально
смотрит на гостя и вдруг вскрикивает:
     -- Тоотс! Йоозеп!
     Он откладывает  работу, живо  слезает со стола,  подходит к Тоотсу и  с
чувство жмет его руку.
     -- Ну, - говорит он, - как это вы...  как ты сюда попал? Вас... тебя...
вас и не видать было с тех пор, как мы кончили школу. Все время в России?
     -- В России, а то где же,  -  отвечает  Тоотс,  вытаскивая  из  кармана
коробку папирос. - Закурим!
     -- Нет,  - отвечает  Аадниэль, втягивая голову  в плечи. - Не  курю. Не
научился еще.
     -- У нас  здесь никто не курит,  - поясняет портной, -  обводя взглядом
помещение мастерской.
     --  Все  время  в России!  - поражается  Аадниэль,  словно ему  кажется
немыслимым, что человек так долго прожил в России.
     -- Все время в России! - повторяет Тоотс, выпуская изо рта  клубы дыма.
-  Что  поделаешь:  всем  на  родине   не  уместиться,  приходится  кое-кому
зарабатывать хлеб насущный на стороне.
     -- Это верно, это верно! - подтверждает портной.
     Тоотса  приглашают  присесть  и  знакомят  со  вторым   юнцом,  который
оказывается  не  кем  иным,  как родным  братом Аадниэля. Но  взгляд  Тоотса
задерживается на самом младшем  отпрыске семьи, и словно из тумана всплывают
в его  памяти два имени: Колумбус  и  Хризостомус. Неужели  мальчишка этот и
есть тот самый, на крестинах у которого... хм-хм-хм... Вино... Граммофон...
     -- И  мне хотелось  бы, - начинает портной, -  чтобы  мои сыновья  тоже
отправились  поглядеть на  белый  свет, поглядеть,  как  в  чужих краях люди
живут. Если  б даже никакой другой  пользы это  не принесло,  то, по крайней
мере, в своем деле подучились  бы. В наше время что ни день появляются новые
моды, а  тут в  захолустье за ними не уследишь. При всем желании невозможно.
Правда, мы получаем один модный журнал, но этого все же мало.
     Портной удаляется в  другую комнату и, принеся оттуда засаленный журнал
мод, с любезнейшей улыбкой протягивает его Тоотсу:
     -- На худой  конец, -  говорит он, - и здесь что-нибудь отыщешь, но все
же... надо больше  ездить, смотреть, учиться. Вот как раз мне и хотелось бы,
чтобы они куда-нибудь съездили, да только... Они сами-то не хотят.
     -- А что, Аадниэль,  почему  бы тебе  не поехать со  мной в  Россию?  -
спрашивает Тоотс, положив ногу на ногу.
     Аадниэль застенчиво поглядывает на своего школьного товарища и улыбаясь
покачивает головой.
     -- Сами  видите!  -  усмехается портной.  - Так привыкли  к деревенской
жизни,  что городом их не соблазнишь. А  сейчас  для Аадниэля как раз был бы
удобный  случай  поехать  вместе со школьным товарищем. Господин  Тоотс  уже
немало побродил  по  свету,  немало повидал, мог  бы  быть Аадниэлю отличным
помощником.
     -- Разумеется, - отзывается Тоотс. - Поехали, Аадниэль!
     -- Нет, - снова покачивает рыжей головой его веснушчатый приятель.
     -- Предполагаете  долго пробыть на родине, господин Тоотс? - спрашивает
после короткой паузы портной.
     -- Я и сам еще не решил. Может, несколько недель. Зависит от здоровья.
     -- Здоровья? - испуганно переспрашивает портной.  -  Неужели вы больны,
господин Тоотс? Вы так прекрасно выглядите.
     --  У меня ишиас  в правой ноге. Собственно,  из-за этого и вернулся  в
родные места. Каждый день ванны принимаю.
     -- А-а, - сочувственно произносит портной. - Какая жалость!
     -- Какая жалость! - с грустью повторяет за ним Аадниэль.
     -- Да, - с явной иронией продолжает Тоотс. - Что  поделаешь. Это  плата
за  долголетнюю честную службу. Работаешь, работаешь, носишься, как дурак, и
вот в один прекрасный день у тебя уже ишиас в ноге, и только тебе и остается
- волочи эту самую больную ногу домой да принимай ванны. Таковы дела. Ничего
не поделаешь. Платят-то, правда, прилично, ничего не скажешь, но все же...
     --  Осмелюсь  спросить,  какое   же   вам   там   жалованье  платят?  -
любопытствует портной.
     -- Жалованье... - чуть откидывая  назад голову, повторяет  Тоотс.  - Не
могу пожаловаться. В последний год стал  получать свыше двух тысяч рублей на
всем готовом.
     На несколько мгновений  и портной и  его  трое  сыновей  немеют,  потом
покачивая головами, переглядываются и почти в один голос восклицают:
     -- О-го-го!
     --  Вот это-таки  жалованье! - говорит  портной,  когда первый  приступ
изумления миновал. - При таком жалованье можно и поработать. Мы здесь втроем
трудимся, и то скажи спасибо, если все вместе заработаем хоть  половину этой
суммы. Нет,  господин Тоотс, вам на судьбу жаловаться грешно. Такое место...
это кое-чего стоит... Во всяком случае,  да... конечно, трудности,  возможно
есть... Но зато... нет, нет, нет...
     -- Да... это... это... уже, - бормочет  Аадниэль, оборачиваясь к своему
среднему брату, который в свою очередь обращается к младшему брату с теми же
словами, сопровождая их удивленным покачиванием головы.
     Но  именно  в  тот  момент,  когда  Тоотсу хочется ответить на все  эти
замечания, из другой комнаты появляется мать семейства  и разговор принимает
другой оборот. Вернее говоря, никакого нового оборота разговор не принимает,
а  скорее  все  начинается  сызнова.  Снова  расспросы,  ответы,  изумленные
восклицания, с той лишь разницей, что теперь  на многие вопросы вместо гостя
отвечают портной и его сыновья.
     Наконец   Тоотса  приглашают  выпить  кофе,  и  после   соответствующих
приготовлений вся семья  вместе с  гостем  усаживается в соседней комнате за
накрытый стол. Три рыжеволосых юнца сидят рядом по росту, напоминая органные
трубы, и скромно ждут, пока мамаша поднесет им чашку дымящегося кофе.
     Здесь, в этой комнате, вспоминается Тоотсу, были крестины. А там... там
он завел граммофон. Странно:  сейчас эти  комнаты выглядят совсем иначе, чем
тогда. Тогда они были полны едкого чада, от которого слезились глаза; словно
туман плыл по всей квартире, и откуда-то несло  острым запахом  уксуса.  Еще
одно  помещение в этом доме  могло бы вызвать у Тоотса воспоминания, но  его
он,  конечно,  никогда  больше  не  увидит.  Сейчас  комнаты  кажутся  более
просторными, светлыми и веселыми.
     Снова  завязывается  беседа.  Говорят  о паунвереских  общих  знакомых,
вспоминают прежние времена. Между прочим  Тоотс узнает, что хозяйская дочь с
хутора  Рая сейчас действительно дома и что помолвка  ее с молодым саареским
хозяином расстроилась, потому... потому что молодой человек полюбил в городе
другую девушку.  Когда  называют  имя раяской барышни,  Аадниэль  краснеет и
начинает так кашлять, словно у него что-то  застряло в горле. Звонарь Либле,
оказывается, все еще  живет  в Паунвере  и по-прежнему  дружит с чарочкой. О
сражениях  между  учениками с  пасторской мызы  и  ребятами  из  приходского
училища семья Кийр ничего не слышала. Вообще, по рассказам младшего отпрыска
семьи, который  уже  проучился одну зиму в приходской  школе,  там наступили
теперь гораздо более спокойные времена. Учитель Лаур давно уже отсюда уехал,
а  кистер  все  еще  здесь.  Да,  иногда  и теперь  еще  происходят  в школе
необычайные  происшествия,  но  Аадниэль,  прекрасно  знающий  и  прежний  и
нынешний быт школы, уверяет, что сейчас там все  по-иному, не то, что тогда,
когда они все еще...
     Рыжеголовый намекает тем  самым,  что  нет  уже больше настоящих удалых
ребят, таких же как те, чьи имена неугасимыми письменами занесены в  историю
Паунвереского приходского училища.
     Между  тем Тоотс,  отпив из  своей  чашки  небольшой глоток,  с  ужасом
замечает,  что кофе сильно отдает керосином. Первый  глоток, правда, кое-как
сошел,  но со вторым и  последующими дело  грозит обернуться куда плачевнее.
Первого глотка он не смог предотвратить из-за его неожиданности, и тот самым
естественным  образом  проследовал  туда, куда  и  полагалось, но  дальше...
Совиные глаза Тоотса  становятся  еще  круглее, он  беспомощно  озирается по
сторонам. Если бы  появилась откуда-нибудь тайная  сила, которая  невидимкой
вылизала бы все содержимое его чашки, как он был бы ей благодарен!
     Но, увы, "сила" эта, видимо, уже выпила свою  чашку утреннего кофе и не
появляется. Сейчас "сила"  эта,  должно быть, отдыхает где-нибудь  под сенью
леса на  берегу  речки, греет на солнышке  пятки  и вздутое пузо  и даже  не
помышляет о том, чтобы запить свой завтрак этим накеросиненным кофе.
     В   то  же  время   Тоотсу  бросается  в  глаза   еще   одно   странное
обстоятельство. На краю масленки темнеет кусочек какого-то вещества, которое
никак не может иметь ничего общего с маслом.  Кажется, будто кто-то, залезая
в масло, предварительно вытер подошвы ботинок о края масленки.
     --  Пожалуйста, господин Тоотс,  -  настойчиво  предлагает  портной,  -
кушайте, пожалуйста!  Сделайте  себе  бутерброд и сверху положите  ветчинки,
ведь до обеда еще далеко.
     -- Премного благодарю, - отвечает Тоотс, искоса поглядывая на масленку.
     - Разумеется, - продолжает учтивый хозяин, - у нас,  конечно, нет того,
что было у вас там в России, но чем богаты, тем и рады.
     При этом он вытягивает шею и заглядывает в чашку гостя.
     -- Да пейте же! Да ешьте же! Вы ничего  не  кушаете. Отведайте хотя  бы
вот этого.
     "Отведайте хотя бы вот этого, - повторяет про себя Тоотс. У него сейчас
одно желание: о, если бы все эти яства очутились от нег за тридевять земель!
- Никогда  мне  в  этой  семье не  везло, - думает он.  - Пусть  это будет в
последний раз, в последний из последних!"
     Он  собирается  с духом, зажмуривает глаза и пьет из  чашки  глоток  за
глотком. Ух, какой жуткий напиток! Ему случалось пить ужасные напитки, но он
уже убежден теперь: самый убийственный - тот, что он пьет сейчас. И вдруг он
ощущает, как что-то отвратительное  скапливается под  грудью и ищет  выхода.
"Тук-тук-тук!"  -  стучит  кто-то там  у  него  внутри  и  посылает,  словно
предупреждение, острую отрыжку, заставляющую Тоотса зевнуть.
     --  Спасибо,  - говорит он,  не  вытерпев,  и быстро поднимается  из-за
стола.
     -- Так мало?  -  в один голос восклицают хозяин и хозяйка. - Ну выпейте
же хотя бы еще одну чашечку!
     -- Нет, покорно благодарю!  Больше одной чашки кофе не пью  никогда,  -
отвечает Тоотс, подходя к открытому  окну  и  жадно,  полной  грудью  вдыхая
свежий  весенний воздух. - Видите  ли, - объясняет он, стоя у окна. - Сердце
мое... это самое сердце, будь оно неладно, не выносит кофе.
     Через несколько  минут, когда уже и вся  семья поднялась из-за стола, в
голове Тоотса  мелькает  вдруг  странная мысль,  невольно  заставляющая  его
поднести ко рту свой украшенный перстнем палец.
     "А  что  если  эти рыжие дьяволы нарочно влили мне в кофе керосина? Ну,
несдобровать  им,  если узнаю, что нарочно!  -  не  может  он удержаться  от
угрозы. - Не уберусь из Паунвере, пока не отмщу вам так, что до самой смерти
будете помнить!"
     Но  такое  коварство  мало вероятно:  и  родители  и  дети  так милы  и
приветливы к  гостю, выказывают по отношению к нему столько сердечности, что
любой простой смертный прослезился бы. Но Йоозеп Тоотс,  как о нем уже давно
где-то было сказано, - далеко не простой смертный.




     После кофе друзья идут прогуляться. Гейнрих Георг Аадниэль, нарядившись
по-праздничному, берет  на себя, так сказать,  роль гида: ведь в Паунвере за
время  отсутствия Йоозепа  произошло немало перемен.  Построены новые  дома,
много  старых  заменены новыми, короче говоря, Паунвере теперь  не узнать, и
пояснения гида гостю так же нужны, как букве "i" - ее точка.
     Полуденное солнце жжет немилосердно.  Тоотс то  и дело вытирает платком
пот  со лба и  оглядывает  свои  запыленные сапоги и  брюки. Чувство у  него
такое, будто сюртук его стал вдруг очень узким и жмет  под мышками. Затем он
окидывает взглядом своего спутника. Аадниэль по-прежнему остался верен своим
ботинкам на пуговичках: в  таких он ходил когда-то в  школу, в них  шагает и
сейчас по жизни, в них, должно быть, сойдет и в  могилу; лишь длинный пиджак
с разрезом  сзади соломенная шляпа с  узкими  полями свидетельствуют о явной
перемене  во  вкусах  рыжеголового.  В  руке у  него тросточка  с  блестящим
набалдашником, которой он небрежно помахивает в воздухе.
     Так два  одетых по-праздничному молодых человека приближаются к  весьма
будничному  Паунвере.  Тоотс похлопывает  хлыстом по своим пыльным  брюкам и
заглядывает в небольшое зеркальце, которое он украдкой вытаскивает откуда-то
из внутреннего кармана. Затем еще раз вытирает платком лоб, щеки и глаза.
     На  мосту Киусна спутники  останавливаются и, опершись грудью о перила,
глядят вниз, на ручей.
     -- В этом месте  ты тогда за Либле нырнул, - говорит Кийр,  покосившись
на Тоотса.
     -- Как это - нырнул? - спрашивает Тоотс, резко вскидывая голову.
     -- Ну, в школе потом говорили. Ты будто бы сам и рассказывал.
     -- Ничего я такого не говорил.
     -- Как же так? Это было в тот раз, когда ты от нас после крестин ушел.
     --  А-а!  - припоминает теперь Тоотс.  - Да,  да, верно. Я в самом деле
нырял здесь за Либле. Но тогда речка была куда глубже. Зима шла к концу.
     Тоотсу далеко не по  душе этот допрос и подозрительный взгляд приятеля,
который  он все время  ощущает на себе. Похоже на то, будто школьный товарищ
пытается выведать у него тайны  давно минувших лет. У Тоотса  такое чувство,
будто кто-то не особенно грузный,  но  и не совсем легкий взобрался  ему  на
спину  и  горячо  дышит  в затылок.  Имеется одно обстоятельство, которое  и
впрямь  делает  почти невероятным  рассказ о спасении  Либле:  даже у самого
мостика, где  речка  была  якобы особенно опасной,  оказывается  до смешного
мелко.
     Школьные товарищи еще несколько минут молча всматриваются в воду ручья,
затем  выпрямляются и  идут  дальше. Тоотс  очень  доволен,  что  щекотливый
разговор так быстро кончился. Но рыжий сатана еще раз оглядывается на мостик
и исподтишка лукаво усмехается.  Его приятель из России прекрасно улавливает
эту  усмешку,  понимает  и  ее скрытый  смысл,  но молчит.  Однако где-то  в
незримой книге записано будет и это  деяние, и если он в  свое время остался
перед Кийром, перед этим самым  шагающим сейчас  рядом Георгом Аадниэлем,  в
долгу, не задав ему хорошую трепку, то... то расплатиться никогда не поздно.
Придется еще  и добавить проценты за несколько  лет. Не  нравится  Тоотсу  и
откровенно бесцеремонный переход  приятеля на "ты". Сначала Кийр избегал ему
говорить и "ты" и "вы", стараясь подыскать  нечто среднее между ними, или же
употреблял одновременно и то и  другое. И вдруг  сейчас, на мосту?.. Что он,
собственно, думает?  Или,  может  быть, решил, что перед  ним прежний Йоозеп
Тоотс, которому можно говорить в лицо все, что вздумается? Ну погоди же, это
тоже будет тебе записано!
     Но тут рыжеволосый вдруг резко меняет тему разговора.
     -- Исиас, исиас, - шепчет он про себя. - Ты говорил, что  у тебя в ноге
исиас. Не объяснишь ли ты мне, что такое исиас?
     -- Ишиас,  - строго поправляет его  Тоотс и начинает выделывать  правой
ногой забавные фортели. - Ишиас, а не исиас!
     -- Хорошо, пусть будет ишиас. Но что это такое - ишиас?
     -- Ишиас? Неужели ты не знаешь, что такое ишиас?
     -- Никогда о такой хвори не слыхал.
     -- Ишиас  - это  такой недуг, - поясняет Тоотс, - которым  хворают одни
лишь богатые и образованные люди. Вам здесь в деревне  на  этот  счет нечего
беспокоиться, к вам оно не пристанет.
     -- Ну ладно, но что же он, этот исиас, делает?
     --  Ишиас, а не исиас! -  снова поправляет Тоотс. - Ты спрашиваешь, что
он  делает? Думаешь,  вероятно, что он по голове гладит? Ишиас  прежде всего
ударяет в ногу. Гляди, что он вытворяет. Смотри, как я хожу.
     Тоотс обгоняет  Кийра на несколько шагов, делая при  этом правой  ногой
странные движения и поднимая на шоссе облака пыли.
     --  Ой, ой! -  испуганно вскрикивает Кийр. - Этот  ис...  ишиас - очень
скверная штука. Но по  деревне ты так не  ходи, -  предостерегающе добавляет
он.
     -- Вот как!  - Тоотс останавливается. - А как прикажешь мне по  деревне
ходить?
     -- Как раньше.
     -- А если не могу?
     -- А как ты раньше мог?
     -- Раньше!  Раньше у  меня ишиаса в ноге не было, а сейчас вдруг в ногу
как ударит. Имей в  виду, - продолжает объяснять больной приятель. - Ишиас -
это такая болезнь, которая любит путешествовать.
     -- Путешествовать?
     --  Да-да,  путешествовать, - подчеркивает Тоотс. - Путешествует она по
человеческому  телу,  по так называемому организму.  Прежде всего  ударяет в
ногу, посидит там,  разведает все кругом  и начинает блуждать. Сегодня ишиас
этот у  меня все время в бедре торчал, а сейчас  обратно в голень  залез. Но
хуже всего, когда в голову ударит.
     Тут оратор  на  миг  умолкает  и выпускает из рук  пуговицу на  сюртуке
приятеля, за которую он цепко ухватился, давая свои пояснения.
     -- В голову тоже бьет! - восклицает слушатель. - А чего ему там делать?
     -- Там, - многозначительно продолжает Тоотс, - там он может любой фокус
выкинуть.  Господину Иванову, помещику, у  которого я  служил,  ишиас  часто
залезает в голову. И как ударит он господину Иванову в голову, так тот сразу
хватает свою  толстую  палку и давай лупить первого  встречного почем зря. И
вот что удивительно:  потом человек и сам не помнит, что натворил.  Вот как,
теперь понимаешь, что ишиас делает. Ты же хотел знать, что он делает.
     -- Гм... - рассуждает Кийр. - Так ишиас этот и вправду довольно опасная
болезнь, раз она такая, как ты говоришь. А тебе она тоже в голову ударяет?
     -- До сих пор не случалось, - отвечает Тоотс, - но в любую минуту может
ударить.
     -- Гм, гм... нет, пусть  уж тогда лучше в ноге сидит. Лучше уж хромай и
ходи, как тебе хочется.
     -- Сейчас мне хромать уже незачем, он у меня опять в бедро вернулся.
     Потоптавшись на месте, приятели  идут дальше. Вскоре они приближаются к
первым домикам Паунвере.  В деревне много перемен, Тоотс это сразу замечает.
Взять хотя бы те два новых дома, невдалеке от развилки дороги, которая ведет
к кладбищу, - когда он жил в родных краях, домов этих не было.
     -- Здесь живет колбасных дел мастер, - говорит Кийр, указывая на первый
из домов.
     "Колбасных дел мастер..." - повторяет про себя Тоотс эти необычные  для
него слова и оглядывает  дом, окрашенный в  красный цвет и  напоминающий ему
какой-то предмет, изготовленный его собственными руками когда-то очень-очень
давно.
     В  окне  домика  за стеклом  висит круг  заплесневелой  колбасы, словно
символ  вечного круговорота  жизни.  На пороге сидит  откормленная  кошка  и
провожает прохожих равнодушным взглядом.
     В другом доме расположилась пекарня. Над дверью покачивается золоченный
крендель, вертясь  по ветру и словно кичась  своей  легкостью  и  внутренней
пустотой. Из открытого  окна выглядывает дородная белолицая  женщина, как бы
желая сказать, что здесь, в их доме, все белое: и мука, и булки, и люди.
     Дальше попадается лавка, знакомая  Тоотсу издавна,  - ничего достойного
внимания приятели в ней не находят.  Только вот вывески ее по обеим сторонам
дверей за это  время сильно  потускнели:  от  изображенного на  одной из них
крестьянина с дымящейся  трубкой  дожди  и буйные ветры  не оставили ничего,
кроме трубки, одной руки да пары сапог.
     И все  же какие-то воспоминания влекут Тоотса заглянуть в  эту лавку. К
тому же, приятель говорил, что  ему  хочется пить,  так что  есть и  предлог
зайти сюда. Друзья входят в лавку и просят меду. Стаканов им не дают,  и они
прикладываются к бутылкам и "тянут", как выражается Кийр, прямо из горлышка.
Тоотс  пьет, а глаза его в  это  время обшаривают все  помещение  лавки;  он
напоминает сейчас капитана, обозревающего в подзорную трубу морской простор.
     -- Да, да, - говорит он, отрываясь от  бутылки и  кивая Кийру. - Не раз
мы в эту лавчонку захаживали.
     Покидая  лавку,  Тоотс так  сильно отрыгает,  что  даже сам  с  испугом
оглядывается  на лавочника.  К счастью, тот здесь человек новый  и ничего  о
Тоотсе  не  знает;  будь  на  его  месте  прежний,  не   упустил  бы  случая
позубоскалить. У порога Тоотс останавливается, плюет,  позевывает  и  делает
движение, которое даже Кийру кажется неожиданным и совершенно неуместным: он
потягивается, будто  спросонья.  Ох,  этот керосин,  который он  влил в себя
вместо кофе! Будь  он трижды проклят!  Выпитый  сейчас шипучий напиток снова
поднял керосин откуда-то из глубины под самое горло, и вот теперь, о грешная
душа, справляйся с ним как знаешь. Керосин этот, видимо, решил еще долго так
разгуливать взад и вперед, совсем как ишиас, и даже не думает перевариваться
в желудке.
     Кийр замечает выражение  отчаяния на лице друга, и в душе его шевелятся
мрачные предчувствия: в самом деле, не ударил ли ишиас Тоотсу в голову? Кийр
делает несколько шагов  в сторону, мурлыкая какой-то мотив, и шарит  глазами
по  земле, словно что-то потерял на шоссе. Однако одним глазом он продолжает
следить за своим другом - тот все еще плюется и позевывает.
     Но  вскоре Тоотс  приходит в себя; как бы  в заключение  он внушительно
отплевывается, кашляет, что-то невнятно бормочет, и друзья идут дальше. Кийр
с  облегчением  вздыхает,  но  спросить  Тоотса  о чем-либо не решается: бог
знает,  какие  еще  недуги  и  причуды  могут  оказаться  у  его богатого  и
образованного приятеля, и  кто поручится, что какое-нибудь одно-единственное
неосторожное слово не вызовет их новой вспышки!
     Впереди еще один новый дом, но уже  без всякой вывески: Кийр объясняет,
что дом этот  предназначен для  врача, но сейчас  еще наполовину пуст. Затем
друзья сворачивают налево и медленно идут по направлению к церковной мызе. У
озера  Вескиярве  они  снова на минуту  задерживаются, и Тоотс  находит, что
озеро за эти годы сильно заросло. Мельница, как уверяет Кийр, судя по  шуму,
работает на всех парах:  несмотря на жаркие дни, предвещающие близость лета,
еще длится пора весеннего половодья и мельница может молоть во всю силу. Еще
несколько десятков шагов по тропинке - и приятели очутились  бы у  церковной
мызы, но тут Тоотс замечает на другой стороне озера еще нечто новое.
     За те годы,  что Тоотса здесь не  было, домик,  стоящий  на том берегу,
перестроили,  и  сейчас  он  выглядит большим  и  нарядным. Если всмотреться
пристальнее,  то  может   показаться,  будто  домик  этот  врос  в   другой,
выстроенный  над   ним,   большой   дом;  посередине  постройка  эта  теперь
двухэтажная,  и трудно  сказать, в какую сторону она сейчас длиннее, в какую
шире. Перед домом на берегу озера в свое  время росла ива. Собственно, она и
сейчас еще там, но рядом  с  высоким, внушительным домом кажется маленькой и
жалкой. Под окном домика рос когда-то клен, но его уже нет; должно быть, это
молодое красивое дерево уничтожили во время перестройки дома.
     -- Теперь там аптека, - говорит Кийр, указывая на изменивший свой облик
дом.
     -- Да, вижу, - отвечает Тоотс. - Над дверью орел.
     Солнце палит все жарче; Тоотс теперь уже серьезнейшим образом  начинает
жалеть, что надел с утра свой длинный сюртук. Как свободно и приятно было бы
сейчас шагать в легкой охотничьей  куртке! Нынче весна необычайно жаркая,  и
если  еще  выпадут  теплые  дожди, то  хлеба  отлично  пойдут в рост.  Перед
плотиной среди водорослей резвятся рыбешки, они ищут себе пищи возле камней,
покрытых зеленой слизью; время от времени среди этих  малышей поблескивает и
спина более  крупной  рыбы, словно  ей захотелось проверить,  не  слишком ли
расшалилась ее  меньшая братия. Тоотс задумчиво  смотрит на озеро, испытывая
нечто  похожее  на  зависть:  хорошо  им плавать  в  прохладной  воде -  без
воротничка, без сапог  и черного сюртука!  С каким  наслаждением сидел бы он
сейчас дома где-нибудь в тени, курил папиросы и размышлял о том о сем.
     На пороге мельницы появляются двое помольщиков: прислонившись к косякам
двери, они закуривают и беседуют о погоде. Чтобы расслышать друг друга среди
шума мельницы, они вынуждены чуть ли не  кричать; как ни странно, до мостика
голоса их доносятся куда яснее, чем они могли бы предположить.
     Когда  все  соображения насчет погоды уже высказаны,  один  из мужиков,
глядя на мостик, обращается к другому:
     -- Это что за франты на мосту собрались?
     -- Кто  их  знает, - отвечает собеседник. -  Одного я  вроде бы  где-то
видел, а тот, в шляпе и сюртуке, совсем незнакомый.
     Тоотс и  Кийр искоса поглядывают друг на друга, быстро отворачиваются и
делают вид, будто вообще не слышат этого разговора.
     -- Гляди-ка, у того дьявола  еще  и перо на шляпе,  точно граф какой, -
продолжает мужичок  помоложе; он, видимо, не собирается оставлять  эту тему,
не исчерпав ее полностью.
     Разговор их не  очень-то интересует наших друзей, в особенности Тоотса,
который внезапно  начинает  проявлять  признаки нетерпения  и  делает  Кийру
знаки, что пора покинуть мост.
     Но в тот самый момент, когда друзья собираются уже свернуть к церковной
мызе,  открывается дверь аптеки и из нее  выходит  невысокий, сутулый, лысый
человечек; заложив руки за спину, он начинает прохаживаться по шоссе.
     -- Это помощник аптекаря, - говорит Кийр, указывая на человечка.
     -- Ну  и пусть!  - через плечо бросает  Тоотс. - А  впрочем,  погоди, -
говорит он останавливаясь, - надо бы зайти и купить чего-нибудь, чтобы...
     -- Чего купить? - спрашивает Кийр.
     -- Чего-нибудь против тошноты. Меня  уже с утра мутит, черт, то  и дело
зевать  приходится.  Надо  бы  принять  чего-нибудь,  чтоб  растворило  этот
керосин, а то он всплывает и лезет к самому горлу.
     -- Какой керосин? - удивляется Кийр.
     -- Какой  керосин! -  отвечает Тоотс. - Мало ли какой керосин бывает на
свете.
     При этом  он,  не говоря больше ни слова,  поворачивается  и  шагает  к
аптеке. Кийр следует за  ним, пытаясь уяснить себе смысл этих туманных фраз.
Мужички провожают  их  недоуменным взглядом,  причем тот,  что постарше, так
сильно тянет свою пустую трубку, что треск ее слышен на шоссе.
     -- И куда это их понесло? - доносятся до Кийра его слова.
     Тоотс подходит к  аптекарю, приподнимает  в  знак приветствия шляпу  и,
указывая  на  дверь  аптеки, что-то  шепчет. Лысый человечек,  который,  как
оказывается при ближайшем рассмотрении, помимо всего прочего обладает еще  и
большим красным  носом,  в свою очередь приветствует  Тоотса  кивком головы,
что-то бормоча  в ответ.  Все трое  входят в  аптеку. Кийр  идет  последним,
соображая  про  себя, что ему  здесь  купить:  ведь такое солидное заведение
существует не только для того, чтобы заглянуть сюда, поздороваться и выйти.
     -- Ну, что вам угодно? - спрашивает аптекарь, заходя за прилавок.
     Кийр почти уверен, что Тоотс станет говорить об ишиасе, но, к удивлению
своему, слышит другое - приятель его жалуется на тошноту. Аптекарь, опершись
на прилавок и обхватив руками свой большой лысый череп, заглядывает больному
в глаза и, чуть усмехаясь, говорит:
     -- Против тошноты существует только одно лекарство, на все остальные не
стоит выбрасывать деньги.
     С этими словами он выпрямляется, берет с прилавка стеклянную мензурку и
идет к полке. Тоотс в это время разглядывает  весы, блестящие медные гирьки,
дробь в жестяной баночке рядом с ними и ждет, когда же начнется таинственный
процесс  развешивания лекарств, который с юных лет  так прельщал  его, когда
случалось  бывать  в аптеках,  и так  интригует  его  и  теперь.  Но  ничего
подобного не  происходит.  Аптекарь снимает  с  полки  бутыль со  стеклянной
пробкой,  наливает  мензурку  до  половины  желтовато-красной  жидкостью  и,
возвращаясь к Тоотсу, говорит:
     -- Выпейте-ка, посмотрим, пройдет ли тошнота.
     -- Все?  - чуть  испуганно  спрашивает Тоотс  и смотрит  на  полку, где
бутыль со стеклянной пробкой выпятила в сторону прилавка свой круглый живот,
украшенный  этикеткой. "Bals. vulnerar. Kunz." - быстро прочитывает  на  ней
Тоотс,  берет мензурку  и медленно ее опустошает. Аптекарь, не отрывая глаз,
следит за своим клиентом, словно ожидая, что действие лекарства скажется тут
же, сразу.  На  его красном носу, вначале казавшемся только красным,  теперь
сменяется все цвета  радуги. Кийр замечает, как под лучами солнца, падающими
в окно, капельки  пота  на  этом необычайном  носу искрятся подобно жемчугу.
Тоотс  морщится, вытирает платком рот и,  вопросительно улыбаясь, смотрит на
аптекаря.
     -- Ну? - спрашивает тот. - Не правда ли, лучше стало?
     -- Да-а, -  протяжно говорит больной.  - Как будто лучше. Но  разрешите
спросить, господин аптекарь, что это за лекарство? Пуншевое масло?
     -- Пуншевое  масло... -  повторяет  аптекарь. -  А  вам  что до  этого?
Главное, чтобы помогло. Начни  мы каждому  объяснять,  какое лекарство даем,
так  и  сами  заболели бы.  И  что  всего  хуже  -  лекарства  перестали  бы
действовать.  Ибо  имейте  в  виду,  молодой  человек, и  запомните:  лучшее
лекарство приносят с  собой сами  больные.  Напрасно  вы  будете искать  это
лекарство у нас на полках, имя ему - вера в силу лекарства!  Да, именно так.
Пейте, что вам дают и не  спрашивайте, не допытывайтесь. Верьте, надейтесь и
любите - и вы преодолеете все. Вы еще молоды, лучшие годы у вас впереди, вам
будет  принадлежать весь мир, если только сумеете правильно взяться за дело.
Не так  ли? Хм? Что? А сейчас,  - добавляет в заключение аптекарь, - и  меня
самого  что-то  затошнило. Не будет большим грехом, если и  я чуть подкреплю
свою  веру. Ибо  учтите,  молодой человек, и запомните,  что еще в священном
писании сказано: "Врач, исцелися сам".
     С  этими  словами  аптекарь  подходит  к  полке,  наливает  в  мензурку
желтовато-красной  жидкости, поднимает на мгновение взор к потолку и, звонко
прищелкнув  большим  и  средним  пальцами  над  головой,  залпом  опорожняет
мензурку. Затем  открывает белую банку, вынимает  несколько миндалин и ловко
отправляет их в рот. Там он, подперев  щеку рукой,  снова облокачивается  на
прилавок, заглядывает Тоотсу в глаза и, шамкая беззубым ртом, говорит:
     -- А чем же соль солить, если соль пресной стала?  Хм? А?  Ответьте мне
на этот вопрос, молодой человек.
     Кийр  недоуменно озирается вокруг. И это, и все, что говорилось раньше,
так странно и нелепо, что он ничего не сумел бы ответить аптекарю. Но Тоотс,
чьи глаза  приобрели какой-то масляный блеск, закуривает папиросу и, видимо,
знает, что сказать.
     -- Я  долго  пробыл  на чужбине, -  начинает  он.  - Годами  блуждал по
России, сейчас вернулся на родину, чтобы подлечиться, и теперь меня здесь ни
один черт не узнает. После такого долгого отсутствия я сегодня впервые попал
в Паунвере, встретился  здесь  со своим школьным товарищем,  и вот я  здесь.
Извините... - добавляет  он,  откашливаясь,  - разрешите  представиться: моя
фамилия Тоотс.
     -- Очень приятно! - бормочет аптекарь и тоже называет себя.
     Новые знакомые пожимают друг  другу руки, Тоотс предлагает лысому парню
папиросу и продолжает:
     -- Между прочим, -  говорит он, -  должен заметить, что Паунвере за это
время  сильно  изменилось.  Не  будь  со  мной  старого  друга...  разрешите
познакомить - господин  Гейнрих  Георг Аадниэль  Кийр... да,  так не будь со
мной  старого друга,  я бы здесь заблудился. Но  теперь, когда  со мной этот
надежный провожатый...  да, теперь... Вообще я очень рад, что познакомился с
вами, ведь приятные  знакомства на улице не валяются, особенно в деревенской
глуши.
     -- Ну  ладно,  - отвечает аптекарь, - а теперь скажите мне  откровенно,
молодой  человек,  лекарство вам действительно  помогло или дать  еще вторую
порцию, хм, а?
     -- Не  надо, - говорит Тоотс так  непринужденно,  словно  он  знаком  с
аптекарем  уже тысячу лет. -  Нет, нет, мне теперь гораздо  лучше. Но раз вы
полагаете,  то,  пожалуй,  можно бы... можно бы принять еще одну порцию, так
сказать про запас.
     Аптекарь удаляется с мензуркой к полке,  Тоотс  принимает вторую порцию
лекарства против  тошноты. Лысый приносит  и ставит  на прилавок также белую
баночку и велит закусить миндалем.
     -- Да-а, - произносят оба разом, и каждый ждет,  что скажет другой.  Но
так как никому из них ничего особенного в голову не  приходит, то  аптекарь,
обернувшись к Кийру, спрашивает:
     --  А  ваш друг Рафаэль?  Не желает ли и  он  подкрепиться немножко? Но
имейте в виду, даже в песне говорится: "О,  юности прекрасная пора, она ушла
и больше не вернется". Ведь верно, хм, а? Нальем, что ли?
     Но "друг Рафаэль" покачивает головой и, вежливо улыбаясь, заявляет, что
он совершенно здоров.
     -- Пей, пей,  - поддерживает аптекаря Тоотс, - это кровь очищает и силы
придает.
     -- Нет, не хочу, - противится рыжеголовый.
     -- Нет,  так нет, - бормочет аптекарь и добавляет уже громче: - В  наше
время принуждения нету. Но однако я должен сказать: здоровье у меня, видимо,
не в порядке. Придется, пожалуй, налить  себе еще одну порцию спиртуозуса, а
то здесь под ложечкой что-то... Такое чувство, что нужно  еще пару капель из
этой  бутылки капнуть, на сахарной  водичке принять и миндалинкой  закусить.
Что вы на это скажете, хм, а?
     При этом лысый лукаво подмигивает Тоотсу, шевелит своими седыми усами и
подходит к полке, где до краев наполняет  мензурку тем же лекарством. Кийр с
удивлением следит  за его  движениями и  приходит к выводу, что  аптекарские
капли  бывают самого различного свойства: аптекарь уверял, что нальет только
две капли,  а  между тем  банка  наполнялась  до  краев.  Затем  рыжеволосый
разглядывает  большую  лысую  голову  аптекаря  и  решает,  что  это  вполне
естественное  явление: ведь подумать только,  какое огромное  число названий
лекарств должно умещаться  в этой  голове, и что же удивительного, если этот
легион латинских слов вытеснил у него с  макушки все волосы. И в то же время
Кийр старается  вдохнуть в  свои  легкие  изрядную долю аптекарских запахов,
считая это весьма полезным для здоровья. Аптекарь же, прищелкнув над головой
пальцами, принимает свою "пару капель" без всякой сахарной водички. У Тоотса
рот растягивается в широкую, благодушную и одобрительную улыбку. Он налегает
грудью на прилавок,  сбрасывает пепел папиросы на аптечные гири  и плюет  на
пол. Кийр замечает все это и с испугом видит, что у школьного приятеля вдруг
подкашиваются ноги.
     Но  когда  аптекарь  возвращается  к  прилавку,  его  слабоногий клиент
продолжает разговор в прежнем духе.
     -- Да, - говорит  он, - Паунвере изменилось. Паунвере очень изменилось.
Где раньше был камень, там сейчас пень, где был пень, там теперь камень, или
же  новый дом, или  кто  его  знает, что  еще. На  каждом  углу теперь  свой
колбасных дел мастер, и часовых дел мастер, и сапожных  дел мастер, и... да,
что я  еще хотел сказать, господин аптекарь... ваше лекарство - это и впрямь
замечательное лекарство. И  если у  меня в другой раз будет  время, я  снова
зайду и покажу вам  свой ишиас. Да, вот именно.  Ик! Да... и вообще Паунвере
изменилось. И... между прочим, должен сказать, что здесь собрался целый полк
лысых.  В каждом доме и  в каждом дворе...  ик! - блестит этакий шар,  точно
огромная электрическая лампа.
     Услышав эти  слова,  Кийр сильно  пугается. Его школьный  товарищ  явно
перешел  всякие границы,  и  вообще пора убираться из  аптеки, не  то он бог
знает еще чего наболтает здесь у прилавка, вон как его качает!
     Но пока ничего страшного не происходит.
     --  Ишь,  черт!  -  говорит аптекарь, кивая Кийру  головой.  -  Мне уже
пятьдесят  стукнуло,  а  он  над  моим лысым черепом издевается.  Хотел бы я
посмотреть, какой он будет в моли-то годы.
     Это говорится  в шутливом тоне.  Новые  знакомые  смеются и похлопывают
друг друга по плечу. Некоторое время они еще  беседуют: Тоотс рассказывает о
России, о русских поместьях и о своей великолепной должности, но вскоре Кийр
замечает нечто такое, от чего его мороз  по коже пробирает. Аптекарь треплет
Тоотса за волосы  и называет его "чертовски славным  парнем", а Тоотс крутит
аптекарю  нос и выражает  желание взять себе на  память  "эту  замечательную
штуковину". Время  от  времени аптекарь совершает путешествие от  прилавка к
полке  и  обратно,  причем  содержимое пузатой бутылки  заметно  убывает.  К
счастью,  в тот  момент,  когда  новые знакомые собираются еще и  померяться
силой  - кто кому придавит  руку к  прилавку, - в аптеке появляется какая-то
старушка  и  спрашивает "зелье  семи чертей"; поэтому, к удовольствию Кийра,
состязание  отменяется,  и  школьные  товарища  собираются уходить.  Тоотсу,
правда, хотелось  бы еще и купить  кое-что  в аптеке, скажем, морскую  соль,
губку,  зубную щетку, но Кийр советует отложить  покупки до завтра.  Наконец
приятели  прощаются  с аптекарем,  пообещав  в скором времени навестить  его
снова.




     Когда  они  покидают аптеку и  оказываются на шоссе,  Тоотс  неожиданно
переходит на русский язык.
     -- Ну, пойдем, - говорит он Кийру.
     -- Куда? - робко спрашивает  тот. Он не совсем  уверен в  своем  запасе
русских слов,  но  все  же хочет показать,  что учеба  в школе и для него не
прошла без толку.
     -- Не все ли равно, - отвечает Тоотс. - Пойдем!
     Сдвинув на  затылок свою украшенную пером шляпу, он похлопывает хлыстом
по голенищам сапог.  Уголки его  круглых совиных глаз слезятся,  лоб и  щеки
лоснятся  от  пота.  Свисающий  на  лоб рыжевато-белесый клок волос  придает
прибывшему из России другу вид человека, которому моря всего мира по колено.
     Кийр  с минуту глядит на шагающую впереди развинченную фигуру и, моргая
глазами, спрашивает:
     -- Что это за лекарство он тебе давал?
     -- А  ты что, слепой, что  ли? - отвечает Тоотс, по-русски.  - Разве не
видал, что на бутылке написано?
     -- Нет, не видал.
     -- Вот дурак!
     Видя, что товарищ ни за  что не желает отказаться от разговора на чужом
языке, Кийр старается перевести беседу на другую тему.
     --  Гляди-ка, Йоозеп,  - говорит  он, - видишь, там  вдали  наша  новая
пожарная каланча.
     -- А мне наплевать на ваш новый каланча.
     -- А там вот, чуть подальше, живет Старый бес - Ванапаган.
     -- Ванапаган! - удивленно восклицает Тоотс, забывая при этом даже  свой
русский язык. Но вскоре он, снова впадая в прежний тон, взмахивает в воздухе
хлыстом и говорит:
     -- Так пойдем к этому Ванапагану, что ли?
     -- Нет, - смеется в ответ Кийр. -  Так это же  не настоящий  Ванапаган.
Это просто  богач  один, старый  холостяк,  выстроил себе  дом  и теперь там
живет. Это окрестные жители прозвали его Ванапаганом.
     -- А я хочу на него посмотреть, - упрямится Тоотс.
     -- Не стоит, - уверяет Кийр. - Он такой сердитый, что нас и не впустит.
А кроме того, во дворе у него злой пес, сразу нам в глотку вцепится.
     -- Ерунда! Пойдем!
     После  длительных споров  Кийру удается  наконец  отговорить Тоотса  от
посещения Ванапагана и  друзья возвращаются на мост. За это время  к прежним
двум  помольщикам  присоединился и третий; он смеясь что-то им рассказывает.
Когда наши  друзья приближаются  к  мельнице, он  вдруг прерывает  рассказ и
широко раскрытыми  глазами, чуть ли не с испугом смотрит на  шоссе. В то  же
время  Кийр,  взглянув  в  сторону мельницы, останавливается  и подталкивает
Тоотса локтем.
     -- Погляди-ка, Йоозеп, кто там, - говорит он.
     -- Наплевать!  -  отвечает Тоотс, размахивая хлыстом, и собирается идти
дальше, даже не давая себе труда взглянуть в ту сторону.
     -- Постой,  погоди! -  кричит ему Кийр. -  Пройдешь мимо  -  сам  потом
пожалеешь! Подожди!
     Но Тоотсу и не приходится ждать. Один  из  помольщиков уже на шоссе, он
бегом  обгоняет  на  несколько  шагов  неуверенно  ступающего  Тоотса, затем
поворачивается и с серьезным видом идет ему прямо навстречу. Тот, видя перед
собой  незнакомого человека,  отступает  в  сторону.  То же самое  делает  и
незнакомец.  Направо, налево -  но незнакомец так и  остается прямо у Тоотса
перед  носом  и  загораживает  ему  дорогу.  Этот  нелепый  танец  на  шоссе
продолжается несколько минут, а Кийр в это время, стоя в сторонке, хихикает.
Наконец  Тоотс поднимает правую руку с хлыстом и возмущенно смотрит на этого
назойливого насмешника.
     -- Это что за безобразие! - негодует он.
     -- Постой! Погоди! - смеясь  отвечает ему неизвестный и хватается рукой
за его хлыст. - Да не сердись, приятель!
     При слове "приятель" по  лоснящемуся от пота лицу Тоотса пробегает тень
недоумения. Вглядевшись пристальнее в лицо незнакомца, он восклицает:
     -- Черт побери! Имелик!
     -- Он самый! - отвечает тот. - Неужто ты и впрямь меня не узнал?
     Губы Тоотса  растягиваются  в широкую  добродушную улыбку,  совсем  как
тогда, когда  он смотрел  на аптекаря,  глотавшего  капли  против  тошноты и
запивавшего их сахарной водичкой.
     -- Кийр, дьявол! - кричит  он на подошедшего рыжеволосого.  - Что  ж ты
мне раньше не сказал, что это Имелик!
     --  Я все время твердил, - оправдывается рыжеголовый, - а ты - никакого
внимания.
     -- Имелик, Имелик! - повторяет Тоотс, словно не веря, что этот парень в
перепачканной  мукой  одежде -  действительно  его  бывший соученик.  -  Ну,
здравствуй, дорогой мой однокашник! - растроганно восклицает  он и бросается
на  шею  улыбающемуся  Имелику, при этом основательно  пачкая мукой  лацканы
своего сюртука.
     Затем  он вытаскивает из кармана коробку папирос, предлагает Имелику и,
закуривая сам, продолжает:
     -- Чего же ты, чудак, мне  сразу не сказал, что  ты - Яан  Имелик; а то
прыгает  тут  у  меня перед самым носом,  будто кадриль танцует,  а я думаю,
думаю -  что  это за  черт такой, которому на шоссе тесно  стало? Под  конец
терпение лопнуло, хотел хлыстом огреть.
     Имелик сгибается в три погибели и хохочет до слез.
     -- А теперь скажи-ка, милый человек, - спрашивает он наконец,  - как ты
попал в Паунвере и откуда сейчас бредешь?
     Тоотс сильно затягивается папиросой и, закашлявшись от  дыма,  начинает
объяснять,  что  утром, когда он  выходил из дому, у него были совсем другие
планы, но, как назло, подвернулся ему этот рыжий сатана, который таскает его
теперь  бог  весть по  каким  закоулкам.  Он-то  сам, конечно, нисколько  не
виноват, ведь от него, как от пришельца в стране Иудейской, никто и не может
требовать, чтобы  он  знал  все  тропы, все волчьи ямы  и всех  колбасников,
которые здесь появились за время его отсутствия.
     -- Черт меня побери, - говорит он, - если б я мог себе представить, что
этот  субъект в ботиночках на пуговицах  собирается сегодня со мной сделать!
Прежде всего утром он решил меня угробить и  напоил страшным ядом, так что я
все это благословенное утро вынужден был ужасно чихать... то есть не чихать,
а зевать! К счастью, аптекарь вовремя дал мне противоядие, так что... ну да,
так  что душа в теле  уцелела. Ну вот, все это было утром, а что  он со мной
сейчас собирается делать, понятия не имею. Придется его самого спросить.
     Имеликом овладевает  новый  приступ смеха. Когда  он  глядит  на  своих
школьных товарищей, кажется, будто смеются вместе с ним и его добрые голубые
глаза. Как и  в далекие школьные  годы,  на открытом  и беззаботном лице его
невозможно обнаружить  даже пушка, который был бы предвестником будущих усов
или бороды. Зато роскошные  кудри его по-прежнему выбиваются из-под  шапки и
густыми прядями падают к вискам.
     -- Что за  чушь  ты несешь,  Тоотс, - злится Кийр. - Кто тебя собирался
убивать  и  кто тащит тебя  по волчьим ямам? Нализался  в  аптеке  и  сам не
знаешь, что говоришь...
     -- Я-то знаю, - упрямо твердит Тоотс. - Ей-ей, сущая правда, как только
он заметил,  что  яд  не действует, так и  пристал  ко мне:  идем да  идем к
Ванапагану!  Может,  у  тебя  с ним  уговор какой,  поди  знай,  что вы  еще
собираетесь сделать. Хыкк! Будто у меня в свое  время мало было возни с этой
нечистью! Мало ли я с ними на кладбище дрался, еще тогда... когда...
     --  И  это тоже вранье, - быстро возражает  Кийр. - Ты сам хотел идти к
Ванапагану. Я тебя и не звал, только показал, где он живет.
     -- Ну-у, - медленно цедит слова Тоотс, - если станешь отпираться, так я
сразу же отведу тебя к Юри-Коротышке, он тебе задаст, чтоб ты больше о своей
душе заботился. А то, гляди...
     Тут  он неожиданно  умолкает  и сует палец, которым только что потрясал
перед носом Кийра, себе в рот. Его осеняет вдруг мысль, от которой и так уже
лоснящееся от пота лицо его начинает совсем сиять.
     --  Постойте,  друзья! - говорит  он таинственным тоном. - А что,  если
бы...  если  бы мы  втроем отправились сейчас к Юри-Коротышке? Послушали бы,
что он скажет; начнет ли опять ругаться да в угол ставить или задаст выучить
наизусть какой-нибудь псалом. Что вы на это скажете, друзья? Пошли!
     --  Ну  нет! - отвечает Имелик. - Сегодня не  стоит.  Но когда-нибудь в
другой раз я охотно пошел бы с вами. Очень любопытно посмотреть, как  он нас
примет и как теперь станет с нами разговаривать.  В свое время разговор этот
был короткий и почти всегда один и тот же.
     --  Нет,  сегодня  ходить  не  стоит,  -  скорчив  презрительную  мину,
добавляет Кийр и, указывая глазами на Тоотса, шепчет Имелику:
     -- Погляди, какой у него вид.
     Но Тоотс расслышал эти шепотом сказанные слова:
     -- Погляди,  какой у него вид, -  повторяет он, через плечо таращась на
Кийра. - А  какой, собственно говоря,  у него  вид? Чем  он плох, собственно
говоря? Что же, у  него не такие же четыре ноги... или тьфу ты! - не четыре,
а  две, конечно...  не такие же две  ноги, как и у тебя? Ну ладно, не идем -
так не идем. Пойдем в другой раз, в воскресенье, скажем, хм, а?
     Таких междометий, как два последние, Кийру раньше никогда не доводилось
слышать от Тоотса, и  теперь он  силится припомнить, откуда тот их взял. Это
же было совсем недавно...  Так и есть, ведь аптекарь разговаривал  точно так
же. Рыжеволосый не может надивиться восприимчивости своего школьного друга.
     -- Правильно! - соглашается Имелик. - Лучше всего именно в воскресенье.
Соберемся  все  у  церкви, я  притащу с собой  Тиукса  и  пойдем.  Только не
забудьте! Я то уж  обязательно  в  воскресенье буду около церкви, можете  не
сомневаться.
     -- Ну  ладно, - заключает Тоотс, - все это очень хорошо, но вы, чудаки,
не думаете, конечно, что я приехал  в  Паунвере жариться, хм,  а? Ежели  вам
нравится торчать  на солнцепеке -  хыкк! - дело  ваше, стойте  здесь хоть до
самого  светопреставления или  даже дольше, а я намерен поискать  себе более
прохладное местечко. Меня точно  из льняного мочила вытащили, а  на спине...
посмотри, Кийр, мне кажется, у меня сюртук насквозь пропотел, хм, а?
     Кийр ощупывает спину своего соученика и  заявляет, что  пока  еще "беды
никакой нет", но все же лучше пойти куда-нибудь в тень, пока что... Он снова
подмигивает Имелику и осторожно шепчет:
     -- Как бы его не стошнило...
     -- Ой, пошли на мельницу!  - сразу же  находит выход Имелик. - Хоть там
всюду  пыльно от муки, но потом мы эту  пыль из одежды выколотим. Во  всяком
случае, там лучше, чем тут на солнце.
     Тоотс сразу  же  соглашается с этим предложением и  без долгих раздумий
поднимается на  крыльцо  мельницы, приветствуя двух других помольщиков,  как
старых  знакомых. Кийр, правда, что-то бормочет про себя, вроде бы  жалуясь,
что ему некогда, но  и он не в силах противиться приглашению Имелика.  Через
несколько   секунд  все  трое  уже   на   мельнице  и   Тоотс  угощает  всех
присутствующих   папиросами.  Здесь  разговаривать   гораздо   труднее.  Шум
мельничных  жерновов  совсем  заглушает  негромкую  речь,  видно  лишь,  как
шевелятся у людей губы.
     -- Вот дьявольская  штука! - надрывается Тоотс. - Чем больше к  северу,
тем погода жарче. У нас в Тамбове  было совсем прохладно, а  попал сюда, так
словно  в  баню.  А  в  Архангельске,  или  как  его  там,  -  наверное,  до
восьмидесяти градусов жара доходит.
     -- Ну, и одежда на вас добротная, -  замечает один из мужиков, тот, что
постарше, -  поэтому вам и жарко. В этакую погоду надо было полегче одеться,
чтоб ветерочек продувал.
     -- Полегче, - повторяет Тоотс. - У меня дома есть кое-что и полегче, но
черт знает, почему я утром именно это надел. А теперь в нем прямо таешь.
     С  этими словами он вытирает со лба  пот, делает  несколько неуверенных
шагов и садится на мешок с мукой недалеко от дверей. Кийр втягивает голову в
плечи, закрывает рот рукой и хихикает. До чего же нравится ему смотреть, как
шикарный черный  сюртук Тоотса все больше белеет, словно им  вытирали мучной
закром! Снизу, от  мучных сусеков, что-то насвистывая, поднимается подручный
мельника, поглядывает на странного посетителя, сидящего на мешке, и говорит:
     -- Ох, послушайте, зачем вы сюда сели, вы же испачкаетесь в муке.
     -- Ничего  не поделаешь,  -  устало отвечает Тоотс, - у  вас тут  такая
жара, что и носа не высунешь.
     -- Ну,  ежели так, -  предлагает услужливый парень, - ежели вам хочется
отдохнуть, зайдите ко мне в комнату, присядьте или на кровать можно прилечь.
     Совет этот кажется  Тоотсу вполне приемлемым. Он  сует  парню  под  нос
коробку с папиросами и зажигает спичку. Еще несколько вопросов и ответов - и
вся  компания  перебирается  в комнату  подручного мельника, где Тоотс сразу
чувствует  себя бодрее и начинает вдруг требовать,  чтобы его  взвесили. Это
его  желание  немедленно исполняют, причем выясняется, что взвешиваемое тело
весит ровно четыре пуда и тринадцать фунтов.
     -- А теперь, - говорит он Кийру, - становись-ка ты на весы,  а я положу
на другую  сторону пять с  половиной  фунтов; увидишь  - ни одна сторона  не
опустится.
     Помольщики  откликаются  на  эту  шутку  громким смехом,  отчего  Тоотс
ощущает еще  больший  прилив бодрости и приходит в превосходное  настроение.
Взмахнув несколько  раз в воздухе хлыстом, он отзывает подручного мельника в
сторону, хлопает парня по плечу и шепчет ему что-то на ухо. Тот слушает  его
сначала одним  ухом,  потом  другим,  но  из-за  шума  мельницы собеседники,
видимо,  никак не могут понять друг друга. Тогда они еще больше удаляются от
других  и  еще  громче начинают что-то  обсуждать, после чего парень  кивком
головы  выражает  свое  согласие.  Тоотс вытаскивает из  кармана  кошелек  и
выкладывает ему на  ладонь несколько монет. Парень, насвистывая, выскакивает
на шоссе и быстрым шагом направляется к дому с широкой крышей, как будто ему
и дела нет ни до мельницы, ни до ее водяного колеса.



     Спустя  некоторое  время  в комнатке  подручного можно наблюдать  такую
картину.
     У  окна  за  столом сидит Тоотс в  одной  жилетке и без шляпы. Напротив
разместился Имелик и  наигрывает на каннеле, взятом у парня, любимую мелодию
Тоотса - "рейлендер". Чуть подальше, прислонившись к  стене,  стоит Кийр и с
хитрой усмешкой  глядит  на своих  однокашников. Двое помольщиков уселись на
кровать. Подручный мельника и пожилой крестьянин ушли в помещение мельницы.
     -- Забирай свою! - кричит вниз, в сусеки, подручный и сыплет в желоб из
мешка зерно одного из помольщиков, сидящих в комнате.  Бородач внизу  быстро
сгребает свою муку, минутку-две ждет  и забирает также и кучку свежесмолотой
чужой муки...
     -- Да-а, - говорит Тоотс, когда Имелик прерывает игру. - Я страшно рад,
что через столько лет снова встретился со старыми друзьями. Теперь я могу со
спокойной душой вернуться в Россию, потому... потому что повидал вас.
     -- То  есть  как это?  - спрашивает Имелик.  -  Неужели  ты  так  скоро
собираешься обратно?
     --  Черт его  знает, когда еще соберусь, - отвечает Тоотс. -  Все будет
зависеть от  здоровья. А может, и вообще больше не поеду обратно в Россию...
хыкк!.. Ведь каким бы ты барином там ни был, а все под чужим началом ходишь.
Здесь вот, дома,  сидишь себе на  пороге сарая,  и  приходят  тебе в  голову
всякие довольно-таки приятные мысли.  А что, если  бы взять Заболотье в свои
руки  да  сделать  из  него  образцовый  хутор... Да...  Приезжайте  тогда в
Заболотье учиться, как надо хлеб сеять, скот  разводить, увидите, что значит
система. Да,  да... хыкк! Вы, дурачье, не  думайте, будто  я не знаю,  что с
хутором делать.  Ого-го! Он в моих руках -  что  дудочка.  Конечно...  гм...
гм...  со стариком будет еще немало стычек, но с ним я справлюсь. У меня там
на дне  чемодана кое-что припасено, стоит мне эти  рублики  извлечь на  свет
божий, как старик согласится. Но пока пусть все  остается как есть, я сперва
чуточку осмотрюсь, подожду, что будет, а уж потом мы...
     При  этом  Тоотс  берет  со  стола  бутылку  и  разливает  по  стаканам
желтоватый пенящийся напиток. Все пьют, Тоотс кричит: "За ваше здоровье!", а
Имелик   с  еще   большим   подъемом  наигрывает  новую   мелодию,   которая
припоминается  друзьям  смутно, словно сквозь  туман.  С лица Кийра исчезает
лукавая  улыбка,  его  серые  тусклые  глазки  почти  с  испугом  глядят  на
приятелей,  и когда он, отойдя от стены, приближается к столу, то  походка у
него оказывается странной, кособокой, как у собаки.
     -- Нет, - произносит он наконец.  - Мне денег  не жаль,  мне ничего  не
жаль, но я страшно боюсь - вдруг я таким останусь, как сейчас.
     -- Чего это ты? - удивленно спрашивают его однокашники. - Какие деньги?
Каким это ты боишься остаться?
     -- Видите ли... - бормочет Кийр и снова опирается о стену. - Видите ли,
у меня голова кружится. Я, наверное, пьян.  Я не переношу этого...  этого...
ну как его?.. пива. Голова моя... Вдруг я таким и останусь - что тогда?
     Звонкий хохот  покрывает эти  полные отчаяния  слова.  Вошедшие  в  эту
минуту  парень  с  мельницы  и бородатый  крестьянин вопросительно глядят на
смеющихся,  потом  переводят  взгляд на  тощего  рыжего человечка,  который,
прислонившись  спиной к стене, выставляет  вперед то правую, то левую  ногу,
словно опасаясь, что в любое мгновение может грохнуться на пол.
     -- Да, да, -  поддразнивает его  Тоотс, - именно таким ты и останешься.
От этой хвори никто еще не излечивался. Теперь ты на  всю жизнь калека.  Иди
сейчас же к старому Кийру и скажи  ему: "Корми меня и пои меня, шей для меня
одежду, сам  я  больше  ни  к чему  не способен,  кривой я и  кособокий, как
еврейская буква, и башка у меня сейчас такая дурацкая, еще хуже, чем раньше,
и дурацкой она навеки  и останется". Так и скажи старому Кийру, а  мы придем
да  поглядим,  что  он  с  тобой  сделает.  Хорошо  было  раньше  надо  мной
потешаться, да еще пальцем указывать  и приговаривать: "Гляди, какой у  него
вид!" Теперь сам в беду попал! А  Тоотс,  видишь, сидит себе  за столом, как
герой, и в ус не дует.
     По этому поводу вновь  и вновь наполняются стаканы, все  пьют и кричат:
"Ваше здоровье!", поют какую-то  песню,  Имелик  играет  на  каннеле марш  и
кто-то отпускает шуточки, главным образом по поводу несчастного рыжеголового
парня, с каждой минутой все более впадающего в мрачную меланхолию.
     Под  конец   танцуют  еще  какой-то  удивительный   танец,  только  что
придуманный,  вместе с его  названием, Тоотсом. Этот на первый взгляд  очень
несложный  танец,  задуманный  главным  образом  для того,  чтобы подразнить
Кийра, вскоре становится популярным во всей округе и его потом часто танцуют
в  Паунвере.  Это  тот  самый широко  известный  танец-свалка,  когда парни,
обхватив друг друга за плечи и образовав нечто вроде большого живого клубка,
притопывая,  разом прыгают  с места на место. Посередине же,  где толкотня и
давка больше всего, стонет и потеет несчастный Кийр.
     Затем  Имелик подгоняет  к  воротам мельницы свою  лошадь, сажает обоих
приятелей на телегу и везет их по домам. Перед домом  арендатора с церковной
мызы  стоит  высокий мужик  с  пышными  усами и  с  изумлением глядит  вслед
проезжающим.
     -- Не узнаешь его? - спрашивает Имелик Тоотса, едва они успели отъехать
подальше.
     -- Не заметил, - отвечает Тоотс и оборачивается.
     -- Это же твой старый приятель, арендатор с церковной мызы.
     -- А-а! - восклицает Тоотс; он  готов уже спрыгнуть с телеги, но в этот
момент Имелик подстегивает лошадь, и они едут дальше.
     Но  Имелику  приходится  еще  немало  повозиться с Тоотсом,  когда  они
подъезжают к дороге,  ведущей  к  кладбищу.  Здесь  Тоотс  снова  порывается
слезать с  телеги и  куда-то улизнуть; куда именно  -  он не  говорит,  одно
только  твердит,  что  "очень-очень  нужно  там  побывать".  После  короткой
потасовки,  во  время  которой  Тоотс  вдруг  упоминает  хутор  Рая,  Имелик
догадывается, что у приятеля на уме, и еще больше противится его  попытке; в
конце концов победа остается за Имеликом.
     Кийра,  ослабевшего, с  желтым  лицом, "отпускают  на волю" возле  дома
портного, и он бочком, спотыкаясь, медленно плетется домой.
     --  Ну  и достанется ему  от старика, - злорадствует  Тоотс, глядя  ему
вслед. - Так ему и надо за его утренний керосин.
     И  Тоотс с  таким юмором  описывает Имелику свой утренний  кофе в семье
Кийров, что тот всю дорогу хохочет. У ворот хутора  Заболотье приятели долго
пожимают  друг другу руки и уславливаются  в  воскресенье встретиться  возле
церкви.




     Ночью   Тоотс   просыпается,   шарит  вокруг  себя  руками  и  пытается
сообразить, где он сейчас находится.  Вокруг кромешная тьма и жуткая тишина.
В первое мгновение Тоотсу мерещится, что он в России, странно только, как он
очутился здесь,  на этом подозрительном ложе. Лежит  он на  какой-то  рыхлой
куче, из которой  странно торчит множество шуршащих колючек, и пахнет она не
то сеном,  не  то смолой. Постепенно  нить  его мысли  приводит его в родные
края, переносит  внезапно  во  двор хутора  Заболотье,  затем  в  комнатушку
отцовского  дома,  а потом  уже, дав ему возможность поблуждать по Паунвере,
ведет обратно во двор Заболотья.
     Но дальше? Что было дальше?
     Тоотс нащупывает кошелек с деньгами и кольцо и  убеждается, что и то  и
другое при нем; во всяком случае, до сих пор он имел дело с честными людьми.
Он  роется в карманах, обнаруживает коробок  со спичками и  зажигает одну из
них. Что это за странное помещение, куда он  забрался на ночлег? Ни окон, ни
дверей, ни стола, ни стула, одна лишь эта подозрительная зыбкая куча в углу,
в которой там, где он лежит, образовалась глубокая ямка. И все-таки, погоди,
дверь  тут есть, он просто ее не заметил  при  тусклом свете спички. Дверь и
должна быть, иначе как бы он мог сюда пробраться?
     Тоотс наступает  ногой  на  тлеющую  спичку,  несколько секунд  стоит в
темноте,  затем  снова   зажигает  огонь,  осторожно  приоткрывает  дверь  и
выглядывает  в  щель. Ага! Вдруг  все становится  ясным.  Сомнений нет: он в
сенях амбара в Заболотье, а спал он на куче своего собственного сена. Как он
сюда  попал  - это уже  другой  вопрос.  Так,  так... теперь вчерашний  день
возникает в его памяти во всех подробностях. Как подумаешь - это была все же
безумная затея! Тоотс, прислонившись  к косяку  двери,  почесывает затылок и
сплевывает. У, какой  ужасный,  противный  вкус во рту! И  все этот... Bals.
vulnerar. Kunz.! Будь он проклят со своими каплями против тошноты! Жаль, что
он еще сильнее не накрутил ему его красный нос!
     Невдалеке от дороги, на ржаном поле, затягивает свою монотонную песенку
коростель.  Со скотного  двора  доносится тихое  позвякивание  колокольцев и
погремушек, мычание  сонных животных. Наверху  что-то шуршит, кто-то ступает
по крыше амбара едва слышными, робкими шагами.  Потом звонко хлопают сильные
крылья и громкий, пронзительный голос возвещает о близости рассвета. Вершины
ив,  растущих  на  лугу,  словно плывут в серебристом  тумане.  Полная  луна
смотрит вниз на землю  с тихой улыбкой, будто ей  и  самой приятно нести эту
ночную вахту.
     Но красота  весенней ночи  не  приводит Тоотса в умиление. Он глядит на
луну  равнодушно,  ее  спокойное  сияние  не  производит  на  него  никакого
впечатления. Все  это  он уже  видывал не раз, все  это успело ему  порядком
надоесть.  Одного  лишь ему  хотелось  бы: посмотреть, как выглядит  луна  с
обратной стороны. Но эта дуреха там наверху  только  и знает, что выпячивать
один  бок, совсем  как  Кийр,  когда  тот  пробирался  домой,  и  не  думает
показывать свою спину.
     Тоотс  охотно  раздобыл бы какой-нибудь длиннущий  шест и навел  бы там
наверху  порядок,  но...  бес  его  знает...  И  вообще, если подумать,  так
латинский  язык  этот,  да и  вся  аптекарская премудрость - совсем не такая
сложная  штука, какой  кажется  с  первого взгляда.  Bals. vulnerar. Kunz...
Ясно: слова эти неполные, сокращенные... Но если написать их полностью, едва
ли что-нибудь  уж очень изменится.  Есть такое  окончание  - "ум",  и с  его
помощью можно в латинском языке чудеса творить... Ох, с  каким  наслаждением
выпил  бы  он  сейчас чего-нибудь  кисленького, чего-нибудь очень кислого...
кваску или чего-нибудь в этом  роде. Да, кстати, он не  успел еще проверить,
скрипит  ли  у  них  колодезный  журавль,  когда  набираешь  воду.  Надо  бы
попробовать.
     Тоотс шагает к колодцу, вытаскивает полное ведро, ставит на сруб,  пьет
большими глотками через  край и прислушивается, как вода  булькает у него  в
горле. На мгновение у  него возникает страстное желание  выпить все ведро до
дна, причем единственным толчком к этому оказывается такая мысль: "А  почему
это лошади могут?" Затем он снова прислушивается к песне коростеля и думает:
"И чего он попусту орет!  Спал бы, черт, когда все спят, и не  каркал бы!  И
как  только  у  него  глотка  не  заболит!" -  добавляет он  про себя. Этого
коростеля можно бы очень легко поймать, надо лишь  незаметно подкрасться. Да
о  каких это,  черт побери, деньгах болтал вчера Кийр на мельнице? Ведь он и
ломаного гроша на пиво не дал; чего же он там пищал, что ему денег не жалко?
А сколько  у него самого, у  Тоотса, в чемодане? Ага... ну  да... ну хорошо.
Пусть  там  и  остаются про запас;  во  всяком  случае,  кольцо  и часы тоже
чего-нибудь  да  стоят. А  мелочь не имеет смысла  считать - это  мусор.  Но
вообще-то  лучше, если  думаешь, что у тебя денег меньше, чем на самом деле,
тогда словно бы спокойнее жить и меньше у тебя разочарований.
     Нить  мысли  у  Тоотса обрывается через каждый вершок, многие отдельные
кусочки ее  такие коротенькие, что их никак не свяжешь;  если бы их  удалось
как-нибудь сделать зримыми,  то утром  вокруг колодца оказался бы толстенный
слой бахромы.
     К колодцу подходит  дворняжка, сначала она вежливо  помахивает хвостом,
потом усаживается на задние лапы и принимается так ожесточенно почесываться,
будто ей хочется  начесаться впрок на всю ночь и будто эту важную  процедуру
она  может проделывать только  в чьем-либо обществе. Своим собачьим умом она
уже успела все обдумать и пришла к выводу, что этот молодой человек, который
так  неожиданно  появился у них во  дворе, размахивая хлыстом, - не  обычный
гость,  а  существо,  могущее  оказать  весьма  значительное  влияние на  ее
дальнейшую собачью судьбу.
     -- Ну? - произносит Тоотс, обращаясь к дворняге.
     Собака  перестает  чесаться  и вопросительно глядит на  Тоотса,  словно
хочет сказать:
     -- Что  -  "ну"?  Давай  дальше, ведь на одно-единственное слово мне  и
ответить-то нечего.
     -- Ты чего это тут ночью бродишь?  - и в самом деле продолжает Тоотс. -
Мой лягаш никогда не блуждал по ночам, а спал.
     И  в словах, и в тоне, которым  они сказаны, собака улавливает упрек по
своему  адресу и виновато опускает  глаза. Собственно говоря, она  прекрасно
понимает,  что ни в чем решительно не  виновата,  но считает все же уместным
показать,  будто и  сама смущена своим поведением  и раскаивается  в  грехах
своих.  Она  накопила  достаточный  житейский  опыт  и   сочла   бы   сейчас
легкомыслием вместо прежних, испытанных приемов придумывать что-то новое.
     Неловкая пауза продолжается еще несколько минут, потом собака, взглянув
исподлобья на собеседника, пытается  снова почесаться. Но  теперь она делает
это  очень  небрежно,  видимо,  лишь  для того,  чтобы  выйти  из  неловкого
положения.  Ведь молодой человек наверняка добавит еще что-нибудь такое, что
поможет выяснить их отношения.
     Но  молодой человек не  говорит ничего; по-прежнему  царит молчание. Он
присаживается  на  скамью  у  колодца,  где  сушатся  вычищенные  подойники,
закуривает и задумчиво глядит на дорогу. Дворняга поднимается, прохаживается
взад  и вперед  и  вопросительно смотрит на  него.  Имеется вполне  надежное
средство, с помощью которого можно  вызвать людей на беседу, испробовать его
или  нет? Конечно,  можно бы  попробовать  - сейчас удобный  случай  поближе
познакомиться  с  этим чужаком, ведь  днем они  почти не встречаются. Собака
встряхивается всем  телом, неожиданно  застывает  на месте и прислушивается,
поглядывая в сторону дороги; уголком глаза она,  однако,  продолжает следить
за  молодым  человеком,  стараясь не упустить  ни его движений, ни выражения
лица. Такая позиция, думает  собака,  для начала  вполне  достаточна,  чтобы
вызвать  в  сидящем  на  скамье любопытство. Незачем сразу пускать в ход все
уловки; надо постараться добиться многого, но малыми средствами.
     И что ты скажешь - действительно, клюнуло!
     -- Что там, Кранц? - спрашивает сидящий на скамье доверчивый человек. -
Чего ты прислушиваешься?
     Но радость  победы собаке удается испытать всего один  миг,  потом  она
забывает свою роль и  ей самой начинает казаться, что  она  и впрямь почуяла
что-то  подозрительное со стороны  дороги. Мохнатое тело  ее  вздрагивает, а
большие обвислые уши начинают  так усиленно двигаться, словно пес решил с их
помощью  взметнуться  в воздух.  И  не успевает Тоотс что-либо  сказать, как
тихий двор оглашается звонким лаем.
     -- Не понимаю, что там такое, - шепчет про себя Тоотс, встает и выходит
вслед за собакой  на дорогу. -  А вдруг воры? Тогда  просто  повезло, что  я
вовремя проснулся.
     Но нигде  - ни на дороге, ни  далеко вокруг,  насколько  видит глаз при
ясном  лунном  свете, - ни  живой души. То же самое понимает  и собака.  Но,
разумеется, она считает необходимым еще несколько  раз тявкнуть - ведь  надо
же доказать, что весь этот сыр-бор загорелся не без причины.
     "Что-то было,  -  говорит  ее  лай.  - Но это  "что-то" черт знает куда
исчезло и  сейчас  его уже не  поймаешь. Когда  мы были во  дворе, то  "оно"
определенно  было  здесь,  на дороге,  но  стоило  нам  зашуметь, как  "оно"
исчезло".
     Виляя хвостом, собака вертится  в ногах у Тоотса, явно  ожидая  похвалы
своему геройству.
     "Видишь, -  хотелось бы,  конечно, ей сказать, - как мы тут  настороже!
Малейший шорох  от  нас не  ускользнет.  Верно  ведь, хм? Да  скажи  же  мне
что-нибудь!"
     Но Тоотс с минуту следит за извивающимся перед ним животным и отпускает
затем весьма нелестное для Кранца замечание:
     --  Ну  и  глупый же ты  пес, Кранц.  Моя легавая  была куда умнее. Она
спокойно  спала  и  поднимала  шум лишь  тогда,  когда и в самом  деле  было
что-нибудь подозрительное. Как-то раз мы с ее  помощью даже воров поймали. А
ты, дуреха, слышишь и видишь то, чего и вообще-то нет.
     Кажется, будто  собака понимает его слова: она виновато опускает глаза.
В то же  время она вспоминает, из-за чего, собственно, пришлось ей поднимать
лай. С этим трюком ей  и правда  не  повезло,  но надо все же как-то спасать
положение.
     "То, чего и вообще-то  нет,  - чуть обиженно повторяет она про себя.  -
То,  чего и вообще-то нет... А уверены ли  вы, молодой барин, что тут ничего
нет?  Откуда  можете  вы,  посторонний человек, знать, что тут  ничего  нет?
Обождите немножко, - добавляет она, оборачиваясь, - сейчас я вам докажу, что
тут все же есть что-то".
     Кранц  деловито снует  взад-вперед,  прислушивается, встает  на  задние
лапы, опираясь о стену  амбара, фыркает,  бежит на ржаное поле, возвращается
и,  наконец,  где-то  обнаруживает  кошку,  за   которой  и  устремляется  с
оглушительным лаем. Оба в диком порыве проносятся мимо Тоотса  и  исчезают в
полумраке дороги. Затем  преследователь,  прихрамывая, возвращается, садится
перед Тоотсом, свешивает на  сторону свой мокрый язык и, тяжело дыша, как бы
говорит:
     "Видите, молодой барин, я  же сказала: здесь что-то есть. Попробуйте-ка
теперь назвать меня глупым псом, который суетится зря!"
     А луна  медленно плывет  по небу,  все  с  той  же спокойной улыбкой на
полнощеком  добродушном лице.  От  крыши хлева  падает на ржаное поле  тень,
напоминающая  очертания  гроба.  Над  дорогой  навис  запах  свежего  сена и
крапивы.  Снизу,  с болота, клубясь  подымается  туман...  болото  дышит.  С
шоссейной дороги доносится  грохот  телеги,  где-то  далеко  лает собака,  и
крылатые часовые, перекликаясь, передают друг другу свой ночной пароль.
     Тоотс бормочет  Кранцу что-то невнятное,  почесывает затылок и  смотрит
вверх, на звездное небо. Вокруг луны бродят редкие белые облачка.
     --  Нет! - произносит наконец  Тоотс одно-единственное слово и медленно
шагает к амбару.




     Утром  отец  и сын  обмениваются  долгим,  многозначительным  взглядом.
Говорят,  что и  молчание  бывает  красноречивым;  что  же  тогда  сказать о
многозначительном взгляде,  который подкрепляется  еще  и  многозначительным
молчанием!
     Весь  этот  день Йоозеп  не  отдает  ни  одного  распоряжения,  которые
следовало бы выполнить "тотчас  же".  Он молча выпивает  свой утренний кофе,
перелистывает какие-то таинственные бумаги, роется в чемодане, натирает себе
виски пахучей жидкостью, сыплет на язык белый  порошок, морщится и несколько
раз повторяет: "Черт возьми!"
     Затем  он  усаживается  на  пороге  сарая  и,   болтая  ногами,  грызет
соломинку. Потом  снова возвращается  во  двор, немного беседует с  матерью,
заводит разговор  о том, как выращиваются свиньи, и о  других  хозяйственных
делах, после чего надолго исчезает в сенях амбара.
     Должно быть, день этот придется вычеркнуть не только из календаря, но и
вообще из всей жизни  Тоотса. Высокий, статный, живой парень сегодня кажется
обмякшим  и  вялым.  В окрестностях  Паунвере  шатался в поисках  пристанища
примерно средней величины горб. Видно, этот горб и устроился сейчас на спине
у Тоотса.
     В полдень мать  Йоозепа  подходит к сенцам амбара, приоткрывает двери и
зовет:
     -- Йоозеп! Кушать хочешь?
     -- Да что-то не особенно, - доносится из сеней слабый голос.
     -- Что с тобой? Болен ты?
     --  Нет...  нет... Только ишиас этот,  или как его  звать...  ломота  в
ногах. Лежу  тут на  сосновых  ветках да  на  сенной трухе -  может, выгонят
болезнь.
     -- Но кушать-то все  равно нужно, - не унимается мать. - Ломота - хворь
упорная,  это верно; гляди,  как она  тебя вчера  подкосила, ты  и ходить не
мог... А только поесть надо, это лечению не помешает.
     --  Оно,  конечно, не помешает, - слышится голос из темноты. Голос этот
такой низкий и глубокий, что  есть все основания надеяться: если  хорошо над
ним поработать, то его обладатель может стать неплохим оперным басом.
     -- Так иди же! - говорит старуха и улыбаясь возвращается в дом.
     Через  несколько часов мы видим  Тоотса на пороге амбара - он  сидит  в
позе человека, глубоко над чем-то размышляющего.
     "Гм...  - старается  он  припомнить. - Купил я вчера  мочалку и морскую
соль  или  не  покупал?  Или все  же  купил,  но  где-то забыл?  Сам бес  не
разберет!"
     Вообще  можно  подумать,  что  Тоотсу  нравится размышлять,  вспоминать
прошедшие времена и строить планы  на  будущее именно так, сидя на пороге. А
если  случается, что  ему некоторые  вещи недостаточно  ясны, то  неизменный
виновник этого - "бес".
     "Гм, гм...  -  продолжает он рассуждать. - Купил я морскую смолу...  фу
ты!  морскую соль,  а не морскую смолу...  так вот - купил  я морскую соль и
мочалку или не покупал? Но все эти  штучки, конечно, ерунда  по  сравнению с
этим самым... этим, ну как его... Так и есть!"
     Тоотс хлопает себя ладонью по лбу и испуганно смотрит куда-то вдаль.
     "Неужели я вчера и впрямь ходил туда? -  с ужасом спрашивает он себя. -
Уж туда мне никак нельзя было показываться, потому как..."
     Хуже всего то, что некого расспросить о вчерашнем, Имелик живет далеко,
а Кийр... О, нет! К ним Тоотс больше ни ногой, если б  даже он прожил тысячу
лет и ему пришлось бы в жизни выяснять самые запутанные дела. Нет, только не
туда!
     Но что же тогда делать?
     Под  вечер  Тоотс  напяливает свою украшенную пером  шляпу,  снимает  с
гвоздя хлыст и медленно направляется по дороге в Паунвере.  Сегодня он уже в
своем  обычном охотничьем  костюме,  так  как  одно  все же запомнилось  ему
твердо: сюртук - далеко не подходящее одеяние для прогулок, особенно в такую
жаркую пору.
     Поравнявшись с домом портного, он переходит на  быстрый петушиный шаг и
старается смотреть совсем в другую сторону, словно никогда и не  имел ничего
общего   с   обитателями   этого  дома.  На   перекрестке  он  на  мгновение
останавливается, глядит в сторону кладбища и чуть слышно бормочет про себя:
     -- Здесь  мы были  -  это факт.  Но  пошел ли  я  по  этой  же дороге к
кладбищу... разрази  меня гром - не припомню. Все-таки, видимо,  не пошел, -
чуть погодя  добавляет он. - Вспоминается, будто мы  прощались с  Имеликом у
ворот Заболотья и о чем-то уславливались...  Если бы я пошел  на хутор Ра...
Рая, как мог бы я потом встретить Имелика? Нет, должно быть, вчера я туда не
ходил.
     Обсуждая таким образом преданные  забвению события, Тоотс медленно, как
бы нехотя бредет к кладбищу.  Солнце уже заходит, на крестах  среди деревьев
вспыхивают медные дощечки.
     Неожиданно откуда-то  появляется длинноногий юноша в соломенной шляпе с
узкими  полями   и,   поигрывая  тросточкой,  приближается   к   кладбищу  с
противоположной стороны. Он успел уже взобраться на гребень холма, где лежит
кладбище, и  в лучах  заходящего солнца напоминает сейчас огромный гвоздь  о
двух ножках, скрепляющий небо с землей.
     Тоотс подносит руку к глазам,  вглядывается в  это удивительное зрелище
на гребне холма и ощущает желание поскорее куда-нибудь исчезнуть. Беспомощно
оглядевшись несколько  раз вокруг, он делает даже движение, будто собирается
пойти на кладбище, но все же остается на месте. Если он не сразу узнал этого
человека,  это еще  не  значит, что тот  его  не узнал.  Во  всяком  случае,
прятаться  бесполезно, да уже и поздно. Лицо человека там, наверху, сияет на
солнце,  как  позолоченный  орех на  рождественской елке, его  действительно
трудно узнать, но самого Тоотса сверху видно  так же ясно,  как он сам видит
сейчас людей, направляющихся к церкви.
     -- Добрый  вечер, Аадниэль! - восклицает усмехаясь Тоотс, когда человек
подходит поближе.
     Кийр  отвечает сразу же  длинной и путаной  фразой,  из  которой Тоотсу
понятны лишь отдельные  слова; слова  эти - "вчера" и  "сегодня  опять", все
остальное  слилось  в  неясное бормотанье. При  этом на  лице  Кийра  нельзя
прочесть особой радости по поводу новой встречи со школьным товарищем.
     -- Как ты сюда попал? - спрашивает его Тоотс.
     -- Как попал... Так же, как ты попал, так и я попал. Пришел.
     -- Гм... - замечает Тоотс. - Чего ты такой злой?
     --  А, да что там - злой... - отвечает Кийр, размахивая тросточкой. - С
тобой  же  вообще  нельзя...  Целый  день  сегодня  проболел,  сейчас  вышел
немножко... проветриться. Ходил на могилу бабушки.
     -- Вот  чудо! - вскрикивает Тоотс.  - Точь-в-точь, как и  я.  Я  то  же
самое... И тоже пришел на могилу бабушки. А теперь куда бредешь?
     -- Куда? - хмуро отвечает Кийр. - Куда же мне идти, как не домой.
     -- Ага-а! - живо отзывается Тоотс. - Ну  и иди себе домой. До свидания!
А я схожу на могилу бабушки  и оттуда тоже домой.  До свиданья, будь здоров,
Аадниэль!
     Школьные приятели расстаются. Кийр спускается  с холма, а  Тоотс спешит
на  кладбище,  словно  боясь  опоздать  на могилу  бабушки.  За  воротами он
останавливается и подозрительно глядит вслед ушедшему.
     --  Удивительное  дело!  -  говорит  он  себе.  -  Где же,  собственно,
похоронена его  бабушка,  если он разыскивал  ее  могилу  на  шоссе? Шут его
знает, этого рыжего!
     Тоотс  грызет ногти и с  нетерпением  ждет, пока  соученик  его отойдет
подальше. Затем украдкой выходит из-за ворот и, подобно библейскому Лоту, не
оглядываясь назад, бежит через горку. Когда он спустя некоторое время все же
на  минуту  оборачивается,  то  к  ужасу своему  замечает,  что  рыжеволосый
крадется следом за  ним. Долговязый слизняк этот успел  уже почти настигнуть
его, так что о бегстве нечего и помышлять.
     "Как этому бесу удалось меня так быстро нагнать?" - проносится в голове
у  Тоотса  обидная  мысль.  И хотя  игра  проиграна,  ему  все-таки  хочется
предпринять еще одну попытку. Он шагает обычным шагом, делая вид, будто и не
замечает, что за ним по пятам, размахивая  тростью, мчится Кийр. Затем Тоотс
резко оборачивается и останавливается.
     --  Так я и  думал, - бормочет он  про  себя, - бежит.  Ну и  пусть,  -
добавляет он тут же, -  теперь надо пойти  ему навстречу и спросить,  за кем
он, собственно, гонится.
     Кийр в это время убавляет шаг и поглядывает назад, на кладбище, с таким
видом, словно ему нет никакого дела до Тоотса.
     -- Ты  же  собирался  домой,  - спрашивает его  Тоотс с другой  стороны
шоссе.
     -- Ну да,  - отвечает  Кийр краснея. - Я и пойду, но я забыл на  могиле
бабушки книгу.
     -- Господи боже мой! - восклицает Тоотс. - Так чего же ты сюда  явился?
Могила-то ведь на кладбище.
     -- Ну да, на кладбище,  но  я пришел поглядеть, может, я  книгу выронил
где-нибудь здесь.
     -- А-а, -  тянет Тоотс и шарит  по земле глазами. - Что-то не видать ее
нигде... А не помнишь ли, Аадниэль, ходили мы вчера на кладбище?
     -- Вчера? - Кийр искоса смотрит на Тоотса и покачивает  головой. - Нет,
вчера мы сюда и близко не подходили. Но тебе, Йоозеп, правда, очень хотелось
сюда подняться.
     -- Чего ты болтаешь? Не может этого быть!
     -- Да, да, тебе хотелось пойти на хутор Рая.
     Кийр  морщит  лоб  и  усмехается  уголками  рта,  выражая  этим  не  то
сожаление, не то упрек, а может быть, и то и другое вместе.
     --  На  хутор Рая!  - удивляется Тоотс. - Я - на хутор Рая! Чего я  там
забыл?
     --  Вот этого я не знаю, - отвечает Кийр, втягивая голову в плечи. - Но
тебе хотелось туда пойти. Не заартачился бы Имелик, так ты бы и пошел.
     -- Вот  так штука! Да  нет! Ты врешь! - снова  сомневается Тоотс. Голос
его как-то нелепо дребезжит и, меняя тон, неожиданно переходит в бас.
     -- Вру! - злится Кийр. - Очень  мне нужно врать. Ты и правда ничего  не
помнишь?
     -- Не помню.
     -- Тогда ты, значит, и того не помнишь, что мы собирались в воскресенье
встретиться у церкви, чтобы пойти к кистеру.
     -- К  кистеру? Ага! Нет,  нет,  нет, погоди, это я помню. Мне  об  этом
Имелик еще у ворот нашего дома напомнил.
     Тоотс покручивает свои рыжеватые усики, играет хлыстом и бросает взгляд
в сторону церкви.
     "Вот кикимора, - думает он, - как запомнил все, что было вчера! Сам был
пьян вдрызг, ходил кособоко, а сейчас гляди  - выкладывает как по  писаному.
Во всяком случае, теперь ясно, что  там я вчера не был.  И это очень хорошо,
что Имелик заартачился".
     Наступает пауза. Кийр кончиком  трости  чертит на песке  свою  фамилию,
вырисовывает рядом с ней какой-то цветочек, вздыхает и поглядывает в сторону
хутора  Рая, где среди других строений четко выделяется  красивый жилой дом.
Но  вдруг  взгляд  его  становится  пристальным,  маленькие, как  булавочные
головки, глаза расширяются и веснушчатое лицо заливается густой краской.
     -- Что там такое? -  спрашивает Тоотс, заметив, как  изменилось  лицо у
Кийра. Сдвинув шляпу на затылок, Тоотс подносит руку  к  глазам и по примеру
своего собеседника всматривается в ту же сторону.
     -- Да нету там ничего, - отвечает Кийр, делая равнодушное лицо.
     -- Как  это ничего нету? - допытывается Тоотс. - А чего ж у тебя нижняя
челюсть затряслась?
     -- Мне холодно.
     -- Холодно? Кому же сейчас холодно! Хо-хо-хо! Ему, видите ли, холодно!
     Тоотс снова приставляет руку к глазам и внимательно всматривается.
     -- Кто-то идет, - произносит он наконец. - И если не ошибаюсь, женщина.
     -- Возможно, - безучастно отвечает  Кийр. Но уголки рта  его  кривятся.
Трудно сказать, хочет ли он этой гримасой  скрыть приступ смеха  или же  это
просто вымученная  улыбка. Приятели  снова умолкают. Несмотря на долгие годы
разлуки, разговор  между ними  как-то не клеится.  Раза  два Тоотс,  правда,
делает  попытку  подойти к  Кийру поближе, протягивает руку к  пуговице  его
сюртука  и  улыбается,  словно ему  хочется  о  чем-то спросить,  но  так  и
произносит ни слова. Кийр топчется на своих длинных, тощих  ногах, то и дело
опираясь на трость. Затем он делает несколько шагов по дороге к  хутору Рая,
но,   заметив,   что  Тоотс   собирается  идти   туда   же  вместе   с  ним,
останавливается.
     -- А твоя книга! - восклицает Тоотс.
     -- Ах да! - отвечает Кийр, глядя на него исподлобья.
     Приятели шагают к воротам кладбища  и здесь  снова задерживаются.  Кийр
хмурит брови,  что-то про себя  бормочет  и  энергичным шагом направляется к
церкви, видимо, твердо надеясь таким образом избавиться от Тоотса.
     Но от школьного приятеля не так-то легко отделаться.
     -- А твоя книга! - шагая за ним, напоминает Тоотс. Как проклятие, ходит
он за ним следом, похлопывая себя хлыстом  по голенищам. - Пойди возьми свою
книгу на могиле бабушки. А то куда ты,  дурень, без книги пойдешь? Сегодня -
книга, завтра -  книга, так даже большая библиотека не выдержит. Иди, неси с
бабушкиной могилы свою книгу.
     Кийр  поворачивает  назад.  Он,  кажется,  вообще  потерял  способность
что-либо решать. Куда  бы он ни ступил, всюду за  ним  следует этот палач  в
шляпе  с  перышком!  А барин  из России,  напротив, чувствует себя  хозяином
положения. Он отворачивается и хохочет, как бес, над растерянностью Кийра.
     -- Чудесная погодка, Аадниэль, не правда ли? Пум-пум-пум-хм-хм-хм!..  -
спрашивает он, давясь от смеха.
     Один  бог  знает,   как  долго   продолжалась  бы   вся  эта  возня  на
кладбищенском  холме,  будь  у наших  школьных приятелей достаточно времени,
чтобы  в  соответствии с  обстоятельствами  проявить  все свои  таланты.  Но
личность, приближавшаяся к  кладбищу  со стороны  хутора Рая,  тем  временем
подошла  уже  довольно близко, и  появление  ее вносит  некоторую ясность  в
запутанную ситуацию.  Личность эта оказывается  белокурой молодой  девушкой.
Кийр откашливается и с почтительного расстояния отвешивает ей поклон.




     Молодая  девушка  приближается медленно,  смиренно  потупив  взор.  Так
шествуют в монастырском саду монахини перед  вечерней молитвой. Почтительное
приветствие Кийра  остается даже незамеченным,  и  рыжеволосый вынужден раза
два нервно кашлянуть, чтобы как-то скрыть сове смущение. Лишь поравнявшись с
молодыми людьми и после того как Кийр снова снимает шляпу, девушка поднимает
наконец глаза, глядит на кланяющегося Кийра  и  улыбаясь кивает  головой.  В
этот момент приподнимает свою украшенную пером шляпу и Тоотс, причем круглые
глаза его выражают испуг.
     Девушка останавливается и пристально,  в упор  глядит на Тоотса. Хотя у
того сейчас такое чувство, словно  в  глаза  ему попал песок, он мужественно
выдерживает этот взгляд. Под конец  он  даже  улыбается и  поглаживает  свои
рыжеватые усики.
     --  Бог  ты  мой!  - восклицает  девушка.  - Да ведь это  же... это  же
Тоотс... господин Тоотс.
     --  Да,  да, -  отвечает  он. -  Я  и  есть. И, если  не  ошибаюсь,  вы
барышня... барышня Тээле... с хутора Рая.
     -- Совершенно правильно!
     Бывшие   соученик  и  соученица   радостно  подходят  друг  к  другу  и
обмениваются  рукопожатием. Кийр  извивается, вертится вокруг них  волчком и
сопит за спиной у Тоотса до тех пор, пока девушка наконец не замечает  его и
здоровается.  Но Кийра она  приветствует как бы  мимоходом, словно мирясь  с
неизбежным злом, и в то же время не отрывает взгляда от Тоотса.
     --  Как  вы  изменились!  -  удивляется  Тээле.  -  Так  повзрослели  и
возмужали, вас прямо не узнать. Не будь  здесь господина Кийра, я, наверное,
прошла  бы мимо... Нет, это поразительно!  А ведь  не так  уж много  времени
утекло с тех пор, как мы виделись в последний раз.
     -- О, все-таки! - с вежливой улыбкой отвечает Тоотс. - Добрых несколько
лет миновало. Да и вы изменились, барышня... барышня Тээле. Ей-ей,  доведись
мне встретить вас где-нибудь в России... я бы вас не узнал, я в это убежден.
     -- Но как вы очутились здесь, в нашем краю?
     -- Так просто... взял да и приехал... Может случиться, вообще  останусь
на родине, буду хозяином в Заболотье.
     --  Но  это  же  чудесно!  -  откликается Тээле.  -  Родине  так  нужны
образованные люди, образованные земледельцы. Обязательно оставайтесь  у нас,
господин Тоотс.
     -- Но у него в ногах исиас,  - попискивает из-за  спины Тоотса Кийр.  -
Ему сначала вылечиться надо.
     Фраза  эта  крапивой  обжигает  душу  Тоотса,  угрожая  расстроить  так
прекрасно завязавшуюся беседу.  Именно  теперь  барину из  России становится
вдруг ясно, что некоторые люди созданы лишь для того, чтобы служить обузой и
помехой  своим ближним. Примерно ту же истину незадолго  до этого открыл для
себя и Кийр и сейчас с особой остротой ощущает ее непреложность.
     -- Что вы сказали, господин Кийр? - спрашивает Тээле.
     -- Хи-хи! - кисло улыбается в ответ Кийр. - Исиас, исиас!
     -- Что это значит? - снова спрашивает Тээле и  почему-то краснеет. В то
же время по ее миловидному лицу пробегает тень недовольства.
     -- Нет,  я и правда не понимаю, что господин Кийр хочет этим сказать, -
произносит Тоотс, покашливая и косясь на своего приятеля. И  прежде чем тому
удается  что-то  разъяснить,  Тоотс   вновь   подхватывает  прерванную  нить
разговора.
     --  Разумеется, вы правы,  барышня Тээле, - говорит он. - Родине  нужны
образованные земледельцы, в  этом  не может быть  сомнения, но... Видите ли,
земли маловато. Заболотье чересчур крошечное, чтобы... Вот если бы прикупить
еще земли, можно бы использовать и новейшую сельскохозяйственную систему, ну
а так... Кто его знает...
     -- Ах, бросьте, - возражает Тээле. - Не такой  уж и маленький хуторок -
ваше Заболотье.
     --  Да, но он весь  в  догах,  - снова вмешивается  Кийр,  сочувственно
покачивая головой.
     За эти  слова Тоотс готов был бы до  тех  пор дуть на светильник  жизни
Кийра, пока тот совсем не погас бы. И он сделал бы это спокойнейшим образом,
без  всякой  душевной  борьбы,  почти  так  же просто, как  он выпивает свой
утренний  кофе.  Но присутствие  Тээле удерживает его от резких  мер  против
обидчика. Переступая с ноги на ногу, он  как  бы нечаянно наступает Кийру на
мозоль, невнятно бормочет "pardon" и закуривает папиросу.
     -- Долги ничего не значат, - замечает после долгого молчания Тээле. - С
долгами  можно постепенно расплатиться: если  хутор  привести  в порядок, он
станет и больше дохода приносить. Не правда ли, господин Тоотс?
     --  Разумеется, -  отвечает Тоотс. -  А когда говорят  о земледелии, то
людям, которые в своей жизни ничего кроме ножниц и утюга не видели, лучше бы
помалкивать.
     Лицо Кийра  заливается  краской, и он с таким рвением  начинает вертеть
блестящую рукоятку своей  тросточки, словно  хочет совсем ее отломать. Тээле
понимает, что между бывшими школьными приятелями пробежала  черная кошка,  и
меняет тему разговора.
     -- А куда вы сейчас собрались? - спрашивает она, обращаясь одновременно
к обоим  собеседникам. И, она добавляет: - Если ничего  спешного у вас нет и
вы  свободны,  пойдемте  к  нам,  в  Рая,  посидим немного,  попьем  чайку и
поболтаем. У нас ведь столько общих воспоминаний  и  общих знакомых, вряд ли
нам будет скучно.
     Несмотря  на  вражду,  Кийр  и  Тоотс,   услышав   такое   приглашение,
вопросительно переглядываются, как бы спрашивая совета друг у друга.
     --  Но  ведь вы сами  собрались  куда-то,  -  после короткого  раздумья
начинает Тоотс. - Не помешаем ли?
     -- Ах, да что вы! - отвечает девушка. - У меня не такие уж важные дела,
могу пойти и завтра и послезавтра, все равно когда.
     --  С превеликим удовольствием, - бормочет тогда Тоотс, и  все общество
направляется  на хутор  Рая. Время от  времени Тоотс украдкой поглядывает на
пышные  волосы  Тээле: заплетенные  в тугие косы, они как бы венцом украшают
голову девушки.
     С прошлых  времен  ему помнится, что  Тээле была чуть курносенькая;  но
сейчас он в корне изменил свое мнение и даже убежден, что никогда в жизни не
видел   такого  прекрасного  носа.  Глаза   у  девушки  остались  такими  же
ярко-голубыми, но теперь  они большущие, не такие,  как представлял  их себе
Тоотс. Взгляд школьного приятеля скользит к ее  плечам, на которые наброшена
синяя газовая косынка.  Тоотсу вдруг вспоминается, что в ту школьную пору он
почему-то   всегда  думал,  будто  Тээле  так  на  всю  жизнь  и   останется
приземистой, невысокой девчонкой; но теперь он  с удивлением замечает, что у
девушки прекрасная  фигура  и рост выше среднего. Конечно, высокие  каблучки
лакированных  туфель  делают ее чуть более высокой, но  и  без них  у  Тээле
хороший рост. Белые холеные руки девушки позволяют заключить,  что хозяйская
дочка с хутора Рая не обременят себя крестьянской работой.
     Кийр семенит то рядом с Тоотсом, то позади  него, пытается  даже иногда
втиснуться  между  Тээле  и  Тоотсом,  но  управляющий каждый раз  пресекает
подобные  попытки,  резко  взмахивая хлыстом  между Тээле  и собой.  В конце
концов  бедняге  Аадниэлю  становится  ясно,  что хоть он здесь  по  счету и
третий,  но на  самом деле превращается в пятое  колесо  в телеге.  Тогда он
принимается громко сопеть, ожесточенно сбивает тросточкой репейник у обочины
и бормочет что-то невнятное себе под нос - словом, ведет себя так, что  даже
Тоотсу становится за  него неловко. Тоотс вновь мысленно призывает на помощь
сверхъестественную  "силу", которая убрала бы у него  сбоку или из-за  спины
эту сопящую жердь и уволокла ее куда-либо, где ей пришлось  бы несладко. Но,
видимо,  "сила"  эта  и сейчас занята  более серьезным  делом и  ей  некогда
возиться с рыжеволосыми существами на кладбищенском холме.
     -- Вы  все это время жили  в  России,  господин Тоотс?  - спрашивает по
дороге Тээле.
     -- Да, все время.
     -- Почему не приезжали в наши края?
     -- Причины  были разные, - объясняет Тоотс. -  Несколько раз собирался,
но, черт знает... Всякий  раз, когда, бывало, строишь планы, предлагают тебе
новое, лучшее место где-нибудь в отдаленном  имении.  Приходилось  сразу  же
переезжать, ничего  не поделаешь.  Хорошие должности  на улице  не валяются,
будь то в России или где угодно.
     -- Да, это правда, - подтверждает Тээле. - А мы часто о вас говорили...
с Тали, помните Тали?
     --  О да, как же не помнить! - восклицает Тоотс. - Я помню  всех  своих
соучеников.
     --  Да,  Арно Тали...  -  задумчиво и тихо, словно  про себя, повторяет
Тээле. -  Из здешних  мест, с хутора Сааре...  Да, часто мы о  вас говорили,
господин Тоотс, вспоминали, как вы однажды в школе... Ах, чего мы там только
не творили! Помните, как вы однажды на мне кофточку разорвали?
     -- Ну как же! -  виновато улыбается Тоотс. - Я очень сожалею, что в тот
раз...
     -- Ах, да  ну вас!  - смеется Тээле. - Я совсем  не для того вспомнила,
чтобы вас упрекнуть. Не  хватало  еще,  чтобы мы теперь,  через столько лет,
поссорились из-за  какой-то  разорванной  кофточки.  Но  что бы в те годы ни
приключалось, сейчас все одинаково приятно вспомнить.
     Девушка снова смеется,  обнажая при этом ровный  ряд белоснежных зубов,
на  которые Тоотс  не может не любоваться. Тээле и в ту школьную пору  часто
хохотала, но тогда  Тоотс  не находил ничего  особенного в  этих  двух рядах
белоснежных зубов, разве только то, что они напоминали ему мышиные зубки.  В
наказание за эту свою слепоту управляющий  имением теперь в сердцах обзывает
себя "безнадежным остолопом".
     -- Да, -  продолжает между  тем Тээле. - Мы не только с Тали вспоминали
вас, у нас и в семье часто  о вас говорят. Мои родители будут очень рады вас
видеть.
     --  Хм...  -  ухмыляется в ответ Тоотс.  Но спустя несколько минут  его
вдруг осеняет  новая  мысль.  - Скажите,  барышня  Тээле... вы  живете здесь
поблизости - не  знаете ли, где сейчас Арно Тали? Если  он дома, мы могли бы
заглянуть  на хутор Сааре.  Он  был хороший  паренек,  хотя немного такой...
грустный.
     -- Нет, его  дома нет,  - медленно произносит  Тээле, бросая печальный,
почти тоскливый взгляд в сторону хутора  Сааре. - В прежние годы он, правда,
приезжал на летние каникулы домой, а в этом году его еще не было. Он живет в
городе.  Может  быть, в конце лета и  приедет, но пока...  пока он все еще в
городе.
     -- Странно, - рассуждает Тоотс, - зачем же ему жить в городе, если  ему
там делать нечего!
     -- А кто знает, -  глядя вдаль, едва слышно говорит Тээле.  - Ничего не
могу  об этом сказать.  Он давно  мне не писал. Да  и  вообще никому уже  не
пишет, даже своим родным. Мать ждет не дождется его приезда, а его все нет.
     -- Жаль! - говорит Тоотс, закуривая папиросу.
     -- Поди знай,  -  попискивает Кийр. - Может у него там в городе невеста
завелась. Может, ему жаль город оставлять.
     Эти слова и Тээле  и Тоотс встречают долгим  молчанием. По лицу девушки
пробегает  хмурая  тень.  Какая-то страдальческая  черточка,  которой  Тоотс
раньше не замечал, залегла  в уголках ее губ. Управляющему имением ясно, что
последнее замечание Кийра крайне  бестактно, как и вообще  все его разговоры
сегодня.  У  Тоотса  возникает желание отомстить рыжеволосому  не  только за
себя, но и за другого.
     -- Мне придется скоро побывать в городе, - прерывает он молчание, - и я
с удовольствием проведал бы его, да вот  адреса  не знаю. Надо бы как-нибудь
сходить  на хутор  Сааре и узнать.  Его адрес они  во всяком  случае  должны
знать.
     -- Адрес его и я  знаю,-- внезапно оживляется Тээле.--  По крайней мере
весной он еще там жил. Может быть, только в самое последнее время перебрался
на другую квартиру.
     Тоотс вытаскивает записную книжку и записывает адрес Тали.
     -- Обязательно зайду. Славный он был паренек.
     -- Передайте ему и от  меня привет,--  говорит Тээле,-- и  скажите, что
его дома ждут.
     -- Ладно,-- отвечает Тоотс, похлопывая себя по нагрудному карману, куда
он снова засунул записную книжку.
     Бывшие однокашники добираются наконец до хутора Рая.
     -- Какой роскошный  дворец! -- восторгается Тоотс, останавливаясь перед
домом. -- Вот это я понимаю, это напоминает мне Россию. В таком доме недурно
жить. А не скажете, барышня Тээле, сколько десятин земли на хуторе Рая?
     -- Этого я  вам, право, не  могу сказать,  господин  Тоотс, -- улыбаясь
отвечает Тээле, легко взбегая на парадное крыльцо.
     --  А-а,  ну да... -- бормочет Тоотс, идя вслед за  нею. На пороге дома
Тээле  на минуту  оборачивается. Кийр стоит  у  крыльца, вертит в руках свою
узкополую  шляпу и отвешивает в  сторону прихожей какие-то нелепые движения;
при этом лицо его болезненно морщится, словно он проглотил что-то неимоверно
кислое.
     --  Ну,  господин  Кийр,  - зовет  его девушка,  -- чего  же  вы ждете?
Входите!
     -- Ах, не знаю,  стоит ли, --  смиренным тоном откликается рыжеволосый.
-- Очень благодарен! Может быть, я помешаю. Я... я...
     -- Что за разговор! -- укоризненно замечает Тээле.-- Кому вы помешаете?
Входите скорей и не кривляйтесь!
     Кийр бочком, как бы нехотя, входит в дом.
     Хозяева очень радушно встречают дальнего гостя, В этот вечер  в горнице
на хуторе Рая нет конца расспросам и  ответам. Тоотс, закинув ногу на  ногу,
рассказывает  о России,  о новых "системах земледелия  и  скотоводства" и  о
культурных проблемах, стоящих перед родным краем.  При этом он нещадно курит
и угощает хозяина усадьбы папиросами, привезенными  с чужбины.  И снова Кийр
замечает,  что  барин  из  России  окончательно  затмил  его,  Кийра,  своим
блестящим красноречием. Да, что  бы там  ни говорили и  ни  думали, но  этот
прежний лоботряс,  на  которого  кистер  бывало  жаловался, говоря, что  тот
вгонит его в гроб, и впрямь нахватался  за эти  годы  больших знаний.  Может
быть, прав был  папаша  Кийр, когда  гнал его, Георга  Аадниэля, поездить по
белу свету, поглядеть, как люди живут?
     После ужина, когда уже обо всем достаточно поговорено, старики уходят и
в комнате  остаются  только  Тээле  и два ее  бывших  соученика.  Теперь уже
судачат о прежних однокашниках. Временами Тоотс отпускает по адресу того или
другого  весьма  остроумные реплики, что  вызывает  у Тээле взрывы  смеха, а
Кийра  заставляет  смущенно  поджимать  губы.  Изредка  управляющий  имением
вплетает  в  разговор какой-нибудь  совершенно невероятный  эпизод из  своей
жизни  и  с  таким  юмором  и  живостью  рассказывает  о  том,  как  выходил
победителем  из всяких житейских передряг,  что девушка то и дело вскидывает
на него глаза, словно недоумевая:  неужели это  действительно прежний Тоотс,
Кентукский  Лев,  кого  в  свое  время считали  сущим  наказанием  для  всей
Паунвереской приходской школы?
     Затухший и остывший самовар снова подогревают,  Тээле открывает настежь
все окна,  садится к столу, и разговорам  и  чаепитию опять нет ни  конца ни
края.
     Уже близится  весенняя ночь,  вдали затягивает  свою  монотонную  песню
коростель, где-то далеко, может быть на кладбище, пощелкивает соловей, а эти
трое по-прежнему  сидят за  столом и жужжат, и жужжат в горнице  хутора Рая,
словно  три  огромных шмеля. Изредка в жужжание это врывается  звонкий хохот
девушки и напоминающий гул мотора смех Тоотса: "хм-хм-хм-пум-пум-пум". Тоотс
чувствует себя совсем как  дома и за весь вечер ни  разу не замечает у Тээле
того холодного  равнодушия, которого он  вначале так  опасался. К счастью, и
его  школьный приятель  Кийр воздерживается от своих сомнительных замечаний,
что  еще  более  улучшает и  без того веселое  настроение управляющего.  Но,
разумеется,  он  не  забыл поведения  своего  приятеля,  все  записано  куда
следует, возмездие впереди, проценты на него растут, оно зреет и плодоносит,
как земля эстонская.
     -- Ну, а теперь еще одну папироску,-- говорит Тоотс,-- и пора  и  честь
знать.
     -- Не забудьте передать привет, когда в город поедете,-- кричит Тээле с
крыльца вслед приятелям.
     -- Не забуду, не забуду! -- отвечает Тоотс.-- Спокойной ночи!




     Приятели довольно долго шагают рядом, не произнося ни слова. Выбравшись
на шоссе, Тоотс ускоряет шаг и, оборачиваясь, поглядывает на Кийра. Но и тот
не  такой уж  плохой ходок. Его длинные, худые ноги мелькают, как палки, под
чуть  согнутым  вперед туловищем.  Без особого  труда  он  догоняет  Тоотса,
пытается  даже  обогнать  его.  Видя  это, Тоотс  дает "полный  ход", и  оба
приятеля  с такой  быстротой шагают  по шоссе, словно  здесь идет состязание
скороходов. Несмотря на все усилия, управляющему имением не удается обогнать
рыжеволосого. Его  даже охватывает испуг  -- в правой  ноге он ощущает вдруг
странную  усталость,  и подошва сапога  при каждом  шаге  громко  хлопает по
земле.
     "Этак далеко не уйдешь, -- решает  он про себя и резко останавливается.
-- Проклятая нога будто  свинцом налита. Закурим да посмотрим --  решится ли
рыжий один мимо кладбища пройти".
     Отойдя шагов на десять, Кийр оглядывается и замирает на месте.
     -- А ты чего не идешь? -- кричит он, тяжело дыша.
     -- Ступай, ступай, -- отзывается Тоотс. -- Я здесь постою.
     -- А чего ты стоишь?
     -- Курю, соловья слушаю.
     -- Хм! -- произносит Кийр,  приближаясь к  нему. -- Сначала  ты страшно
спешил, а теперь, оказывается, есть время и стоять и соловья слушать.
     -- Ну да, нужно  бы с этой стороны кладбища его послушать; а то, видишь
ли, с той стороны, может быть, и не придется.
     -- Почему не придется?
     -- Я же не сказал, что не придется, я говорю: может быть, не придется.
     -- Почему?
     -- Почему, почему... -- повторяет Тоотс.-- Вот дурень,  откуда я  знаю,
что  со  мной может  случиться,  когда  мимо кладбища пойду. Да  еще вопрос,
пройду ли вообще.
     -- Ну-у?
     -- Да, да! -- таинственно покачивая головой, подтверждает Тоотс. -- Вот
те и ну... Как будто ты сам не знаешь, что я с ними с давних пор не в ладах.
     -- С кем это ты не в ладах?
     -- С  кем?  С  этими  самыми!  -- Тоотс  усиленно  дымит  папироской  и
подмигивает, указывая глазами на кладбище.
     -- Что ты болтаешь! -- еле слышно бормочет Кийр, стараясь изобразить на
лице недоверие и даже улыбку.
     Но из  улыбки  ничего  не  получается.  На  лице его  обычная  гримаса,
появляющаяся  всякий  раз, когда он оказывается в беде. Рыжеволосый украдкой
бросает взгляд в сторону кладбища, придвигается к  Тоотсу поближе и вытирает
со  лба пот.  Но  управляющий  имением стоит  молча, как  пень, предоставляя
приятелю возможность несколько минут вариться в собственном соку.
     -- Пустая брехня! -- собравшись с духом, говорит Кийр. -- Пошли, нас же
двое мужчин...
     -- Двое  мужчин, -- усмехается  Тоотс.  -- А что  толку с того, что нас
двое мужчин, когда их, может, тысяч десять.
     -- Тысяч десять! -- в ужасе вскрикивает приятель.
     -- Ну  конечно, тысяч десять. А  ты  что думал -- один там или два? Хм,
стал бы я  из-за одного или двух еще  прятаться да  ломать  голову, как мимо
прошмыгнуть. Я давно был бы сейчас возле дома колбасника  или даже в Киусна.
То есть, я-то их не  считал, но точно знаю: кладбище ими  кишмя кишит. И это
бы еще полбеды, не будь среди них одного  личного моего врага; тот уж мне до
гробовой доски не простит,  что я однажды его по лбу здорово огрел. Конечно,
он тогда  сам  был  виноват,  но  затрещина  есть  затрещина...  Иди  теперь
доказывай ему, что это  было нечаянно, давай, мол, помиримся. Нет, Аадниэль,
ты-то  можешь  идти, тебя они не тронут,  а мне придется немало  повозиться,
пока доберусь до Заболотья.
     --  А какой черт  тебе велел так  долго торчать на хуторе  Рая да  зубы
скалить, раз ты знал, что...
     --  ...что мне  по дороге еще  такая заваруха предстоит, -- заканчивает
вместо него Тоотс. -- Уж я знаю, что ты хочешь сказать. Вообще-то ты прав, я
и  сам понимаю, но что же  прикажешь делать, раз время так затянулось. Своих
рук дело  --  это  факт,  но и  ты, Кийр, тоже  чуточку  виноват:  почему не
напомнил мне  еще  засветло, что пора уходить. Ну, а теперь уже ночь,  вот и
делай, что хочешь.
     -- Хм! -- отвечает Кийр. -- Теперь выходит, что я еще и, виноват.
     --  Да нет,  --  снова начинает Тоотс, -- я  же  не сказал, что ты один
виноват: ты моих слов наизнанку  не  выворачивай. Оба  мы виноваты. Да и  не
стоит сейчас  об  этом толковать.  Сейчас лучше  давай  подумаем, как  домой
попасть, не будем  попусту  время тратить и  виновного искать.  Думаю, лучше
всего тебе сначала  самому сходить на кладбище  да  поглядеть, как  там дела
обстоят.  Может,  они все уже разлеглись  и  не  услышат  даже, как мы  тихо
проскользнем мимо.
     -- Разлеглись? -- повторяет Кипр. -- Ну хорошо, разлеглись... Но отчего
именно я должен проверять, разлеглись они там или нет?
     --  Ох ты, болван!  -- раздражается Тоотс.  -- Неужели ты не понимаешь,
что мне туда и носа сунуть нельзя.
     -- А как же мне можно?
     -- Тебе! Ты для них посторонний, ты им ничего не сделал, ни хорошего ни
плохого. Пусть даже тебя увидят -- если, значит, они еще не улеглись, -- так
тоже не беда. Скажешь  им  разочек "pardon", извинишься  за беспокойство, --
неужто они тебя тронут!
     -- Нет, -- дрожа всем телом, отвечает Кийр, -- пойдем уж вместе.
     -- Это будет  самая  большая глупость,  какую мы  могли бы сделать. Сам
рассуди: пойдет один  из нас  -- так по крайней мере другой останется, чтобы
родным сообщить: так, мол, и так обстоят дела. А пойдем оба -- никто никогда
и не узнает, куда мы  пропали. Понимаешь? Поди знай этих дьяволов, тебя они,
может,  и не  подумают  тронуть,  а  как  меня  увидят, так пойдет кутерьма!
Думаешь, у  них  время есть разбирать, кого они  дубасят... и  куда?  Ну, не
хочешь,  так  оставайся здесь, я сам  пойду погляжу. А ежели через полчасика
увидишь, что меня нет,  -- беги на хутор Рая и  скажи Тээле:  Тоотс шлет вам
свой прощальный привет.
     -- Тоотс! -- почти умоляюще взывает к нему Кийр.
     -- Да, да, -- откликается тот, -- ничего не поделаешь.
     -- А если б мы обошли далеко сторонкой -- через ржаное поле?
     -- Этого  еще  не хватало! Вот дурень, ты, верно,  думаешь, что  там им
тебя не поймать. По шоссе еще, может, как-нибудь и удерешь, а на ржаном поле
ты наверняка погиб.  Земля там рыхлая --  бежать будешь вдвое медленней, чем
на шоссе, рожь еще облепит тебе ноги и вообще не даст двигаться.
     -- Что же нам делать?..
     -- Я ж тебе сказал, что  делать. Но ты ни с чем не соглашаешься, сам не
идешь и  меня не пускаешь. Дело вот  в  чем: мы, конечно, могли бы  пойти  и
вдвоем, но мне тебя жаль. Нельзя же втягивать в беду ни в  чем не  повинного
человека, да еще к тому же своего школьного товарища.
     -- Но, Тоотс, --  с  кислой улыбкой пытается возразить Кийр, -- это все
пустая болтовня, все, что ты сейчас говоришь. Таких вещей не бывает.
     -- Хм,  это как на чей взгляд. Хочешь --  верь, хочешь -- не верь, твое
личное дело.  Но  потом  чтобы  никаких  упреков  не  было,  будто  тебя  не
предупреждали.
     Кийр, разумеется, не склонен принимать слова Тоотса за чистую монету, и
все-таки таинственный  вид приятеля вносит тревогу  в его трусливую душонку.
Он и днем немало трусит, проходя через кладбище, а  ночью ему никогда еще не
доводилось пробираться  здесь одному. Собственно, Кийр и сам не знает, верит
он  в чертей  и привидения  или нет.  Днем,  когда он  среди  своих, мысль о
существовании  сверхъестественных  сил  кажется ему довольно  нелепой; но  в
темные  вечера  взгляд  его  на  эти  вещи  слегка колеблется  и готов  даже
смениться совершенно  противоположным  убеждением, в  особенности  если  ему
приходится  одному  выходить во  двор. Короче  говоря, мнение  Кийра  насчет
сверхъестественных сил можно выразить примерно так: Кийр в  них и верит и не
верит; не верит и все же верит.
     -- Что же нам делать? -- снова спрашивает он после минутной паузы.
     --  Что  нам  делать,  что  нам делать?  -- повторяет про себя Тоотс  и
посматривает на свои карманные часы.
     Несколько  минут  он  пристально  изучает  циферблат  и словно не верит
собственным глазам.
     -- Ой, ой, ой! -- вскрикивает он вдруг, испуганно глядя на приятеля.
     -- Плохо, -- покачивает головой управляющий имением. -- Совсем плохо.
     --  А что? --  дрожа всем телом, шепчет Кайр; при атом  он издает звук,
изобразить  который  в   литературной   произведении  представляется  весьма
затруднительным.
     -- Пум-пум-пум! -- Управляющий, несмотря на всю серьезность  положения,
не в силах  удержаться от смеха. Наконец ему удается  с ним справиться, и он
замечает уже серьезным тоном: -- Через десять  минут наступит полночь. Через
десять минут  они станут всесильными -- и тогда ты  меня мимо  кладбища и на
волах не протащишь. Если мы думаем сегодня ночью вообще добраться домой, нам
нужно идти немедля. Теперь уже некогда рассматривать, как они там разлеглись
-- на спине  или  на  боку  -- или вниз  головой  ходят; теперь  надо  сразу
двигаться.
     -- Ну  хорошо,  пошли!  --  тихо  отвечает  Кипр  и  сует  Тоотсу  свою
вспотевшую холодную руку. У  управляющего сейчас  такое ощущение, словно ему
всунули в ладонь лягушку.
     -- Ладно, -- говорит он,-- пошли.  Только спрячь свою  тросточку -- они
не терпят блестящих вещей. Жаль, --  добавляет он, -- забыл я слова эти, как
это там:  "кивирюнта-пунта-янта..."  Никак не  вспомнить,  как  дальше было.
Может, ты помнишь? Хотя где тебе помнить, с  твоей куриной  башкой и куриной
памятью, а кроме того,  ты  сейчас весь, с головы до ног, полон  страху, так
что...  Погоди-ка,  я быстро  выкурю еще одну  папироску,  может быть, тогда
вспомню.  Но, будь добр, спрячь,  пожалуйста,  свою  тросточку, засунь  ее в
штанину  или все равно куда, лишь  бы не  видно было. А то как набросятся на
нас -- не успеешь еще и до кладбища добраться. Будь добр, сделай так,  как я
прошу.
     --  Так тросточка  уже спрятана, -- стонет в ответ Кийр. --  Чего ты ко
мне пристал? Давай лучше  скорее удерем. Покурить  успеешь и  по ту  сторону
кладбища.
     При этом  несчастный сует  себе  тросточку под полу пиджака так, что ее
великолепный набалдашник  попадает  ему  прямо под  мышку.  Несмотря на весь
драматизм момента, он еще успевает с удивлением подумать, что есть предметы,
которые даже в жаркое время остаются ледяными.
     -- Как так? -- спрашивает Тоотс. -- И курить уже нельзя?
     -- Нельзя... почему нельзя? Но ты же сам сказал, что через десять минут
наступит полночь. Потом кури сколько влезет.
     --Это  правда! -- отвечает  Тоотс. -- Тут  ты прав. Еще две-три  добрых
затяжки, вроде бы для храбрости, а там помчимся, как кони. Слов все равно не
припомнить, сколько ни кури. Да и поди знай, хорошо ли курить: заметят вдруг
огонек и... Нет,  не стоит  время  терять! Пошли!  Соберись  с духом,  Кийр,
ступай  как можно тише и не гляди  по сторонам. Иди ближе к кладбищу по краю
дороги, я буду держаться в твоей тени, пойду рядом с тобой в  ногу и согнусь
в три погибели, тогда будет казаться, что по дороге идет всего один человек.
     Шагая  так,  приятели приближаются к кладбищу,  причем Тоотс все  время
оттесняет рыжеволосого к самому краю дороги, которая тянется вдоль кладбища,
словно  хочет  столкнуть  его  в  канаву.  Идут  они молча,  и  управляющий,
исподлобья  наблюдая  за  страдальческим лицом  рыжеволосого,  напрягает все
силы, чтобы не расхохотаться.
     --  Ну,  теперь  смелее!  --  шепчет он Кийру, поравнявшись  с  первыми
могилами.
     -- Тсс!  --  затаив дыхание, едва слышно  отвечает Кийр.  Еще несколько
минут, и они  благополучно минуют опасное место. Как только они пройдут мимо
ворот, им  ничто  больше не будет угрожать,  так  как  там,  внизу, от  угла
кладбищенской стены можно пуститься во всю прыть и добежать до первых домов.
Разумеется, пока еще рано  думать об этом,  самое опасное место еще впереди,
поэтому в ногах у Аадниэля как бы ощущение легкого паралича.
     У ворот Тоотс чуть убавляет шаг,  прислушивается,  пристально смотрит в
сторону часовни и трогает приятеля за рукав.
     -- Погляди-ка туда, -- шепчет он ему на ухо, указывая рукой.
     -- Где?  Что? -- в смертельном испуге спрашивает Кийр, пытаясь скрыться
у Тоотса за спиной.  При этом снова раздается  тот странный звук,  для более
точного  описания   которого   мы  напрасно  пытались  бы  найти  подходящую
литературную форму.
     --  Там, у часовни,  что-то неладное, --  шепчет Тоотс.  --  Там что-то
такое, что...
     Но больше управляющему  не  удается  ничего сказать: в эту минуту Кийр,
стоя у него за спиной, начинает почему-то так отчаянно трясти его  за плечи,
будто решил повалить своего приятеля наземь.
     -- Тише  ты, черт -- кричит ему через плечо управляющий. -- Ты меня  на
части растрясешь!
     Ему хочется  еще что-то добавить, но Кийр неожиданно отрывается от него
и,  как безумный, вихрем несется  по направлению к  церкви. Несколько секунд
Тоотс слышит  топот ног, затем  все вокруг затихает. Управляющий  долго  еще
стоит  у ворот,  усмехается  и медленно бредет  по дороге  к Паунвере.  Этой
ночью.  Он больше своего школьного приятеля не встречает.  Даже возле домика
портного -- ни живой души. Кийр, вероятно, уже давно в постели  и благодарит
добрых духов, которые помогли ему счастливо добраться до дому.




     В  последующие  дни Тоотс  также не упускает  случая посидеть на пороге
сарая. На другой день после визита в усадьбу Рая он, встретившись с отцом за
обедом, как  бы мимоходом намекает тому, что, возможно,  он вообще останется
на родине,  если  кое-какие  дела  "пойдут  так",  как задумано.  Что это за
"кое-какие дела" и как им следует идти -- никаких более подробных  пояснений
он  не дает. О том,  что он ходил в гости,  Тоотс рассказывает лишь к  концу
обеда, словно  приберегая  это  сообщение, как сладкое  блюдо, подаваемое  к
столу последним.
     Хозяин Заболотья не знает  даже, как ему  отнестись к путаным  речам  и
недомолвкам сына. Остается  лишь догадываться, куда его сынок метит, но не в
правилах  старых  людей  сразу  же выкладывать  на стол  свои предположения.
Видимо, старик и не испытывает особого желания расспрашивать и допытываться:
отношения между отцом и сыном с давних пор сложились так, что  отец довольно
недоверчиво относится к замыслам и планам Йоозепа. За свой долгий век старик
немало видел людей, наблюдал их поступки, да и сына своего он тоже как будто
не первый день знает. Йоозеп парень  толковый, но не мешало бы ему быть чуть
степеннее.  Главный изъян будущего  наследника Заболотья -- так кажется отцу
-- в том,  что Тоотс --  человек  настроения, минуты. Чтобы  столкнуть его с
правильного  пути, совсем  не  нужна  буря,  достаточно и  легкого  ветерка.
Потому-то  хозяин  Заболотья и  предпочитает, пока еще ноги  носят,  держать
вожжи в своих руках.
     Сын  смутно  обо всем  этом  догадывается,  и  все  же он  уверен,  что
заполучить  хутор в свои  руки  -- не такая уж невозможная  вещь. Как это ни
странно, но и он тоже по-своему умудрен в житейских делах, и в тайниках души
у   него   тоже   хранятся  кое-какие  хитроумные   деловые   уловки.   Нет,
сопротивление, которого можно ожидать от старика, не приводит Йоозепа Тоотса
в уныние; угнетает его совсем другое. Он сидит на пороге сарая,  и перед его
мысленным взором встает  большой,  как настоящий подмызок, хутор Рая, с  его
прекрасным  жилым домом.  Рядом с  ним Заболотье  кажется таким жалким, что,
размышляя об этом, Тоотс невольно вздыхает.
     Но  иногда   мысли  управляющего,  строящего  планы  на   будущее,  так
перемешиваются,  что  ему начинает  казаться,  будто  вместо головы  у  него
огромный  спутанный моток ниток. Проклятая нищета! При  всем внешнем блеске,
при  всех  его чемоданах  и  длинном сюртуке -- кошелек его  весьма  средней
упитанности.  Не  лучше ли было бы податься  обратно в Россию и еще  этак...
годиков пять-шесть подкопить деньжат? Разумеется,  можно  бы сделать  и так,
ничто этому не мешает,  ведь поезда по-прежнему ходят между его родным краем
и  Тамбовом. Но позволительно спросить  -- этак,  знаете, совсем по-дружески
спросить: а  будет ли  та...  та самая, на высоких каблучках, ждать, пока он
где-то там, в России,  в  захолустье,  накопит себе денег? Нет, конечно, все
это вздор,  и  такой план можно посоветовать лишь своему злейшему  врагу, ну
скажем, Кийру. Вспомнив о Кийре, управляющий невольно улыбается.
     "Этого парня,  --  раздумывает  он далее,  --  больше  бояться  нечего.
Конечно,  если бы снова вмешался Тали, исход  дела мог  бы  стать более  чем
сомнительным,  но Кийр,  Кийр...  И удивительная вещь!  Разве несколько дней
назад  мне  не было почти  безразлично,  сколько десятин земли в Заболотье и
сколько на дне моего чемодана этого самого "добра"? А сейчас?.."
     Перед Тоотсом  снова  возникает образ "той, на высоких каблучках", и он
вздыхает. Постепенно  перед глазами его  проносится весь тот вечер на хуторе
Рая. Нет, Тали просто близорук, раз он мог бросить такую прелестную девушку.
Но  пусть, пусть  он будет близорук, найдется другой, который увидит то, что
следует видеть. Хм, да... А  как это сказала Тээле, когда они встретились па
холме  у кладбища? Родному краю нужны образованные люди? Ну и  прекрасно,  к
чему  же тогда охать и ломать голову над тем,  что Заболотье меньше Рая, что
изба их грозит развалиться и что содержимое его чемодана далеко не блестяще?
Зато он, он сам и есть тот образованный человек,  который так нужен  родному
краю. Именно так и сказала  Тээле. А хозяин Рая?..  Ни один старик,  будь он
хозяином Заболотья или Рая, вечно жить  не будет. Так  не  гораздо ли  проще
перекочевать из  Заболотья в Рая, как только старик ноги протянет? Правда, у
Тээле имеется еще сестренка, но... ей можно бы отдать Заболотье.
     Нет,  сколько бы он  ни  скрипел зубами, ему ни на локоть  не растянуть
поля  Заболотья  ни  в  длину,  ни  в   ширину;  нужны  только  смелость   и
предприимчивость.
     Эта предприимчивость проявляется в том, что в следующие же вечера Тоотс
как бы  случайно снова  оказывается на хуторе  Рая и потешает хозяйскую дочь
смешными россказнями. Однако  иногда  в  его речах  звучат и более серьезные
нотки, убедительно доказывающие,  что  наш  управляющий не  только  обладает
способностью подмечать  в жизни смешное, но умеет видеть события и в  совсем
другом свете.
     Однажды  вечером во  время прогулки  по шоссе Тээле заговаривает о том,
как это странно, что они, школьные друзья, обращаются друг к другу на  "вы".
Вместо ответа Тоотс краснеет и опускает свои круглые совиные глаза.
     -- Вы согласны, чтобы я говорила вам "ты"? -- спрашивает Тээле.
     -- Само собой разумеется... -- с улыбкой отвечает Тоотс.
     -- Конечно, с той же минуты и вы станете обращаться ко мне на "ты".
     -- Понятно.
     На губах Тоотса играет смущенная улыбка, словно рот его  стянули ниткой
"в сборочку".
     Но в этот вечер с  обращением на "ты" дело не клеится. Разговор ведется
главным  образом  в  третьем  лице причем фразы выходят  какими-то хилыми  и
тощими, словно их, прежде чем произнести, совсем обескровили




     Наступает  наконец воскресенье;  в  этот день  друзья должны,  как было
условлено,  встретиться  около  церкви.  По  этому  случаю  Тоотс  одевается
соответственно праздничному дню и шагает в своем длинном сюртуке и котелке к
условленному месту.  В  руках у  него великолепная,  украшенная монограммами
тросточка, которая, если говорить о ее стоимости, смело могла бы смотреть на
тросточку Кийра с пренебрежением.
     На  площади  перед церковью Тоотс  останавливается  и озирается вокруг.
Время еще  раннее,  и никого из школьных  друзей  не видать.  Кругом  жужжат
голоса  прихожан,  ожидающих  богослужения.  Все  это  большей  частью  люди
молодые,  они  не особенно торопятся в  церковь, и  их  совсем  не тревожит,
найдутся  ли там  свободные места.  В толпе управляющий  замечает нескольких
знакомых; кое с кем  из  этих молодых  парней  он как  будто  в  свое  время
встречался, но сейчас они кажутся ему почти чужими. Разумеется, он был бы не
прочь,  чтобы  его узнали  и  заговорили с  ним; и  у него  нашлось  бы  что
порассказать  о  своей жизни в России. Но самому подойти к людям, беседующим
между собой, кажется  ему неуместным. Лучше  постоять  так вот, в  сторонке,
поглядеть после долгого отсутствия на  своих  земляков,  да и себя показать:
ведь ясно же, что не один любопытный взгляд сейчас останавливается на нем, и
многие теряются  в  догадках -  кто  бы мог  быть этот незнакомец  со  столь
необычной внешностью.
     Вдруг  он  слышит  наверху, над  своей  головой, чей-то  кашель.  Тоотс
смотрит  на  окошко  колокольни  и   с  трудом  сдерживает  крик  радостного
изумления: из окошка глядит вниз на  прихожан звонарь Либле. Несколько шагов
-- и Тоотс оказывается  в церкви и быстро взбирается по лестнице, ведущей на
колокольню. В свое время взобраться на колокольню считалось среди школьников
огромным подвигом, но сейчас  Тоотс готов был бы влезть хоть на  чердак  над
самыми  небесами и  ему в голову не  пришло бы этим  хвастаться. Управляющий
охвачен одним желанием - поскорее очутиться на  колокольне и  перекинуться с
Либле хоть несколькими словечками.
     Под ногами  Тоотса  поскрипывает доска, Либле медленно оборачивается. С
минуту оп пристально всматривается, затем всплескивает руками и вскрякивает:
     -- Тоотс!
     -- Здравствуй, Либле!
     Старые знакомые вначале так растеряны, что не в состоянии произнести ни
слова,  потом,  придя  в себя, оба радостно  улыбаются и выпаливают  в  один
голос:
     -- Ну?
     --  Ишь ты, ишь ты, -- начинает Либле,  --  кого довелось увидеть в кои
веки.  И  до чего  же он шикарным барином стал! Ну нет,  ежели такие господа
ради старой клячи Либле на колокольню лезут, значит, этот старый Либле -- не
последний человек  в Паунвере.  Ого-о,  мне  теперь на  целый год  разговору
хватит,  есть чем  похвалиться:  глядите, скажу,  кто ко  мне  на колокольню
ходит! Даже господа в сюртуках, мызные опманы1 лезут сюда наверх,
руку мне подают: "Здравствуй, Либле!". Куда там! Теперь я от гордости самого
себя  узнавать  перестану. Уже  слыхал от  арендатора:  из  России, говорит,
важные господа прибыли, -- но кто бы мог  подумать, что они самолично явятся
меня  проведать!  Одна  только думка была: ох,  ежели  бы  еще довелось  его
увидеть, после  мог  бы и  околевать спокойно, а веревку от колокола другому
звонарю передать.
     Говоря  так, Либле  беспрерывно трясет  руку Тоотса  и  похлопывает его
левой  рукой по  плечу.  Из единственного глаза  звонаря скатывается  слеза,
теряясь в его седеющих  усах.  Видно, появление старого  знакомого доставило
ему искреннюю радость.
     -- Ну, как идут дела? -- спрашивает Тоотс.
     -- Да ничего,  идут, --  отвечает Либле.-- Да и чему тут особенно идти,
только и дела, что бей в колокол да с пробстом и кистером грызись.
     -- Все еще грызетесь?
     -- Грыземся! Куда оно денется. У нас это вроде бы в контракте записано,
хоть разок в неделю да обязательно вдоволь погрызться. Прочий  крещенный люд
шесть дней работает, на седьмой отдыхает, а  мы шесть дней друг на друга зуб
точим  и  на  седьмой  грыземся. И так изо  дня в день. А  вообще-то  нового
ничего, что ни день, то к смерти ближе. Ах да, новость одна есть, да и то не
бог весть какая важная -- я, выходит, теперь женат и...
     -- Ого-го! -- изумляется Тоотс. -- Женат?
     -- Да, как ни смешно, а женат, и  тут ничем уж делу не поможешь. А что?
Все люди на белом свете так поступают, ну и  я за ними, как  обезьяна; одной
потехой в этом злом мире больше стало.
     -- На ком же ты женился?
     -- На ком, на ком...  Точно было  у  меня,  из  кого выбирать. Пусть бы
господин  Тоотс  сначала  на меня  поглядел да  потом  и  прикинул  -- кому,
собственно, такой  старый  сморчок нужен. Принцессы  да  помещичьи  дочки из
Сууремаа  на меня вроде не  позарились...  или  как сказать  -- побрезговали
мною, одноглазым... Только  мне  и  оставалось,  что завернуть свое сердце в
газетную бумагу, сунуть  под  мышку  да и положить  затем к  ногам саареской
Мари.
     -- Ну что ж, -- говорит Тоотс, -- она была довольно славная девушка.
     -- Да, в общем ничего.
     -- Живете, наверно, счастливо?
     -- Да-а, господин Тоотс, разве я знаю,  что  значит  это самое счастье.
Некоторые, правда, толкуют, будто есть на земле такое, а  я про  него ничего
сказать не могу. По-моему, счастье -- это то, что в котел  можно бросить  да
сварить. Что смыслит в счастье такой вот старый болван, как я? А все же иной
раз  вроде на душе радостно станет, когда выбежит тебе  навстречу дочурка да
обхватит ручонками твои колени.
     -- О, у тебя уже и дочка есть?
     -- А то как же! Я и говорю: во всем подражаю другим, как обезьяна. Чего
мне терять или выигрывать в этом мире -- пока живешь, нужно все испробовать.
Не то будешь еще на смертном  одре кряхтеть да жалеть: почему того или этого
не сделал, было бы куда лучше. А теперь у меня все же человек рядом, который
тебе и чарочку поднесет, когда совсем  стар и немощен станешь и ноги служить
откажутся. Верно я говорю, господин Тоотс?
     -- Оно,  конечно  так, --  отвечает управляющий имением, кивая  в  знак
согласия головой.
     --  Ну, а сам-то господин Тоотс, осмелюсь спросить, -- как  ему живется
на чужбине?
     Тоотс принимается рассказывать о России.
     -- Молодец, молодец! -- одобрительно говорит Либле. -- Приятно слышать.
Ну, а как с "этим самым" дело обстоит... о чем мы сейчас толковали... насчет
второй половины, как говорится?..
     -- А-а,  -- ухмыляясь  тянет Тоотс. -- Вот  этого еще не  успел. Но, --
спустя мгновение добавляет он, -- может быть, скоро и получится.
     -- А то как  же! Еще  бы! -- поспешно одобряет его намерения Либле.  --
Такой барин  -- о-о, куда  там! -- да такой сватайся к кому  хочешь. По мне,
хоть бы и...
     Прищурив  свой  единственный  глаз,  звонарь  многозначительно  в  упор
смотрит на Тоотса.
     -- Далеко и ходить незачем. Выбрать бы господину  Тоотсу хороший  денек
да прогуляться отсюда вон через тот холмик, где кладбище, к тому господскому
дому...
     Либле хватает Тоотса за рукав, тащит его к окошку, выходящему в сторону
кладбища, и показывает  на  жилой дом хутора Рая, который гордо  высится меж
деревьев и других строений.
     --  Поглядите-ка,  господин  Тоотс,  вот  там  оно  и  лежит,  это  так
называемое счастье, или же радость,  или... или то и другое вместе. Да вы уж
сами разберетесь,  когда  туда  пойдете. Мне-то негоже об  этом язык чесать,
потому как, я вам уже говорил, у меня в этих делах понятия мало.
     -- Хм... -- усмехается Тоотс. -- Но ведь она уже невеста.
     -- Была, была невестой, -- быстро и как бы с сожалением замечает Либле.
-- А теперь  уж  нет. Нет. Времена меняются.  А сердце человека --  не плита
каменная, где раз  навсегда высек число и год и знаешь, что так они навеки и
останутся. Видать, сердце человеческое -- из более мягкого материала: годы и
месяцы с него быстрее  стираются,  чем  с камня, особенно когда рядышком  со
старой надписью новая появится.
     --  Вот как,  --  удивляется Тоотс, словно слышит эту печальную  истину
впервые.
     -- Да, да, так оно и есть,  золотой мой  господин  Тоотс. Сколько мы об
этом с другом моим Арно толковали! Еще прошлым летом... и на рождестве... О,
это золотой паренек. Но что он  может поделать,  ежели... Да, я раньше и сам
тоже  думал:  все-таки  он  немножко  виноват  или вроде этого...  Но  когда
заговорил он да  объяснил, почему дело обернулось так, а не иначе, -- тут  у
меня глаза открылись. Ухватился я тогда за свой собственный воротник, потряс
себя  как следует и сказал: "Ты  помалкивай, Кристьян Либле!  Что ты, старый
хрыч, смыслишь в  этаких  вещах.  Смотри лучше, как  бы тебе самому со своей
Мари управиться, да не  суй  нос в  чужие  дела. Ведь  ежели,  как пословица
говорит,  своя воля  --  своя  доля,  так это  больше  всего  сердечных  дел
касается". Да, так я себе тогда  сказал;  и замолчал, и молчу  до сих пор. А
случись  мне  когда-нибудь еще  с  Арно  встретиться да ежели  язык  у  меня
зачешется,  так пойду  лучше  в  волость  и  пускай  мне посыльный  отпустит
двадцать пять горячих,  --  а других поучать да упрекать не стану  ни единым
словом.  Да  и это тоже  не совсем к месту,  что я тут к господину Тоотсу со
своими советами полез... Но я это больше в шутку, чем всерьез, так просто...
для разговору.
     --  Конечно, само собой  понятно,  --  бормочет  Тоотс  и  опирается  о
каменный подоконник окна, обращенного в сторону Паунвере.
     Точно белые  ленты,  разветвляются  дороги у церкви  и бегут  в  разные
стороны.  Кажется, будто  до  озера  Вескиярве  рукой  подать. Река  голубой
тесьмой вьется и петляет меж деревьев и кустарников, исчезая за  перелеском.
Зеленой каймой тянутся вдоль этой синей ленты заливные луга  и заросли аира.
Внизу, у церкви, жужжат прихожане, крохотные и жалкие. Если смотреть сверху,
то  человек, шагающий внизу, даже и не  похож  на человека: туловища его  не
видать,  одни  только ноги, которые очень смешно двигаются, делая невероятно
большие шаги.
     Легкая  улыбка  пробегает  по  лицу  Тоотса;  почти  рядом  с  церковью
расположилась их старая школа с обомшелой крышей. Ему кажется -- этот немало
видевший на  своем веку дом так близко отсюда, что хоть прыгай с  колокольни
прямо на его ветхую кровлю.
     Но вот Тоотс вытягивает шею и пристально смотрит вниз.
     -- Ой, мне пора,-- говорит он Либле.-- Меня ждут внизу. Имелик уже там.
     Узнав о планах  бывших  однокашников, звонарь сначала смеется, но затем
все же их одобряет:
     -- Сходите, сходите в гости к  Юри-Коротышке, --  говорит он. --  Мысль
удачная.  Вы  теперь  взрослые мужчины,  кое-кто из  вас  в господах  ходит,
поважнее  его самого. Услышите,  что он скажет.  О-о, старик обрадуется, что
пришли  его проведать. Я по себе сужу: никогда не забуду, что господин Тоотс
сюда на  колокольню взобрался. И ежели, -- добавляет на прощанье звонарь, --
ежели  выкроится  свободное  времечко,  приходите и  меня проведать  в  моих
хоромах. Покажу вам мою малышку, это так называемое семейное счастье и... и,
может, ради старой дружбы, по чарочке горькой пропустим. Но  это опять же...
просто  так,  для разговору  сказано:  такой  большой  чести я,  пожалуй, не
выдержу, лопну от гордости, как пузырь.
     --  Вы неправы, Либле,  -- отзывается уже  с  лестницы  Тоотс, -- может
быть, приду, и даже очень скоро.
     В это время колокольня  словно вздрагивает.  Сверху  раздаются  звучные
удары колокола, башня вся так и звенит от них.




     -- Гляди-ка, он уже здесь, -- говорит Имелик, протягивая приятелю руку.
     -- Да, -- отвечает Тоотс, -- я сбегал наверх, поболтал чуточку с Либле,
Оказывается, Либле уже женат и дочка у него.
     --  Э-э, Либле мужик  бравый, --  замечает Имелик, поглядывая наверх на
окошко башни.
     Тоотсу  сразу  же  бросается  в  глаза,  что   школьный  приятель  одет
безукоризненно, даже галстук его, хотя Имелик и деревенский  житель, завязан
аккуратно и не сбивается на сторону, как у других парней на церковном дворе.
Только густые волосы ему следовало бы чуть подстричь на затылке.
     --  Стоял я тут, вытянув шею, -- говорит Имелик, -- глазел по сторонам,
боялся уже,  что никто и не придет; может  быть, думаю, у вас с Кийром в тот
жаркий  день  все ваши обещания вместе с потом  испарились.  А день и впрямь
знойный был, правда? -- добавляет он улыбаясь.
     -- Да, оно конечно...-- озираясь  вокруг, отвечает  Тоотс. Он прекрасно
понимает, куда  клонит Имелик и что  он подразумевает под  жаркой погодой, и
все-таки делает вид, будто его это совсем не касается.
     --  А куда девался тот...-- спрашивает  он,-- ну тот самый,  как его...
Тиукс или... Куслап?
     -- Тиукс  тоже придет.  Он с лошадью  возится. Времени у нас много, все
равно, идти к кистеру  нет смысла, пока не  кончится  богослужение. А к тому
времени, может быть, и наш портной появится, ежели  он вообще придет. Боюсь,
мы тогда его так рассердили, что рыжий и знать нас больше не захочет. Как ты
думаешь?
     -- Придет, придет, -- успокаивает его Тоотс. -- После той встречи я его
еще  раз  видел...  --  Тоотс  неожиданно обрывает  свой  рассказ  и  словно
старается что-то припомнить. -- А впрочем, черт его знает, этого  чудака, --
продолжает он после короткой паузы  уже совсем другим тоном.  -- Может, и не
придет,  потому что... в  тот вечер, вернее  в ту нось он так странно  ушел,
что...
     Тоотс  фыркает и начинает быстро, захлебываясь, рассказывать Имелику  о
ночном происшествия на кладбищенском холме. Не успевает он закончить, как из
школы появляется маленький, толстенький  господин  в  очках, с пухлой пачкой
нот  под мышкой,  и  направляется к церкви.  Делая коротенькие, но уверенные
шажки,  он  пробирается  сквозь  толпу  собравшихся  у  церкви,  отвечая  на
приветствия кивком головы.
     --  Гляди-ка, Юри-Коротышка...  кистер.  -- Имелик  локтем подталкивает
Тоотса в бок.
     -- Да,  он  самый, -- растерянно  отвечает Тоотс.  Его  круглые совиные
глаза  внезапно  расширяются  и  приобретают  странный блеск -- таким Имелик
часто видел Тоотса в далекие школьные годы.
     Тем же резким кивком седеющей головы отвечает кистер и на поклоны своих
бывших  учеников. Но  уже  у  самых  дверей церкви  толстенький господин  на
мгновение оборачивается, еще раз окидывает взглядом молодых людей и радостно
кивает им головой.
     --  Узнал!  -- восклицает Имелик. --  Сперва, проходя  мимо, не обратил
внимания. Боялся опоздать в церковь, не  то подошел бы и стал расспрашивать,
что да как. Очень он любопытный. Чтоб только со страху псалмы не перепутал.
     --  Со  страху?  --  переспрашивает Тоотс и  не отрывает глаз от порога
церкви, словно ожидая, что старый господин вот-вот вернется.
     --  Он же  тебя увидел, --  смеясь  отвечает  Имелик,  --  вот  и будет
бояться: Тоотс снова здесь, небось опять замышляет какую-нибудь проделку.
     -- Э-э, -- в раздумье бормочет Тоотс, -- какое мне теперь до него дело.
Но вот что удивительно, -- оживляется он вдруг, -- как ты меня в бок ткнул и
сказал: Юри-Коротышка, -- так сразу будто...
     -- Да, я видел, ты прямо перепугался.
     --  Нет,  серьезно... Ну  нет, чего мне пугаться,  но... бес его знает,
чувство такое, будто снова  в школу попал. Там, в России, он мне даже снился
частенько, дрянцо этакое, Юри-Коротышка. Чаще всего бывало вижу, будто  сижу
на уроке катехизиса и ни черта не знаю,  ни  одного заданного стиха. И какие
только фокусы не придумывал, и прятался за спины других, и старался казаться
совсем маленьким... но он, бывало, всегда  меня  разыщет,  гоняется за мной,
как привидение.
     -- Ха-ха-ха! -- раскатисто и добродушно хохочет Имелик.
     --  А  у тебя таких  снов  не бывало? Помнится, и тебе в  школе нелегко
давались всякие псалмы и библейские истории.
     -- Нет,  я вообще снов не вижу,  а ежели  и  вижу, так потом ничего  не
помню.
     -- Да-а, -- тянет Тоотс, -- это как  у кого. Я их так ясно вижу, словно
все  происходит наяву.  А ты знаешь,  -- добавляет он быстро и порывисто, --
Кийр сейчас терзается в любовной тоске.
     -- Как? В чем Кийр  терзается? -- с любопытством переспрашивает Имелик,
склонив свою кудрявую голову поближе к Тоотсу.
     -- В любовной тоске, -- быстро отвечает тот, пощипывая свои усики.
     -- В любовной тоске? -- восклицает Имелик. -- Первый раз слышу.
     -- Да, да, первый раз слышишь. Может быть, может быть. Живешь все время
под боком  у Паунвере, а не знаешь и  половины того, что здесь делается. А я
вот за тысячи верст приехал на родину, глянул этак... разок туда, разок сюда
-- и увидел все, что нужно. С Кийром дело неладно. Кийра тянет  тайная сила,
будто на веревке, на привязи, -- туда, через кладбищенскую горку...
     -- Куда?
     -- Погоди  ты, послушай. Как только выдастся  ясная погодка, а солнышко
начнет клониться к закату, сила эта  набрасывает Кийру  на шею петлю и давай
его  тянуть. Нет, погоди: еще до того, как сила эта начнет тянуть -- а петля
уже  у  Кийра  на  шее, --  рыжеволосый  надевает соломенную  шляпу с узкими
полями, пиджак с разрезом сзади, обувается в ботинки на  пуговичках, берет в
руки тросточку с блестящим набалдашником и вздыхает.
     -- Вздыхает? Да ну тебя с твоими баснями! Ни слова не пойму.
     -- Тише! -- шепчет Тоотс, кивая головой в сторону. -- Портной идет.



     Через некоторое время к собеседникам подходит и Куслап. Ничего нового в
разговор он  не  вносит,  смотрит куда-то в сторону  и  на  вопросы  Имелика
отвечает тихо и коротко или же просто покачивает головой. Появление Тоотса в
Паунвере, видимо, не производит на него особого впечатления,  и управляющему
имением  начинает казаться,  будто этот низенький,  тощий паренек злится  на
него еще со школьных времен. И вообще  разговор  Тоотса с Имеликом, довольно
оживленный вначале, в присутствии Кийра и Куслапа начинает  тлеть, как сырое
дерево.
     -- Черт  знает,  -- думает  Тоотс, -- в России иной раз готов  был хоть
целых  сто  рублей   отдать,  лишь  бы  повидать   кого-нибудь   из   бывших
однокашников,  а  сюда  приехал  и  не знаешь,  как  к  такому  вот  Куслапу
подступиться.  Вдобавок  еще  и Кийр  сегодня какой-то  одеревенелый,  точно
замороженный, только губы кривит, когда Имелик что-нибудь скажет. Ну и пусть
Кийр  остается какой есть,  пусть  хоть тут же  оторвет  от  своей тросточки
блестящий набалдашник,  с  ним разговор  еще  впереди...  но  Тиукс,  Тиукс,
неужели ему  и  впрямь нечего сказать  Тоотсу? Мало того,  что он маленького
роста, -- этот странный паренек еще  и горбится, а впалые щеки делают его на
вид старше его лет. Черные усики словно норовят залезть ему кончиками в рот,
что придает ему сходство  со стариком Куслапом, которого Тоотс хорошо помнит
со школьных времен. Гостю из России кажется, будто он уже давным-давно видел
где-то и этот  сизо-серый  платок,  что  на  шее у Куслапа, возможно, в этом
платке привозили Куслапу хлеб из дому. Возможно... Взгляд Тоотса скользит по
грубошерстному, сшитому из домотканого сукна костюму Куслапа, по его женским
резиновым сапогам,  и все  это  кажется ему  малоутешительным. На  маленьких
бледных ушах  Тиукса  еще  видна  пыль, осевшая  за  целую неделю работы,  а
искусанная блохами шея его такая же худенькая, какой была в школьные годы.
     "Да, да, -- рассуждает про  себя Тоотс, -- черт знает,  бывают же люди,
которые  вообще не меняются. Взять хотя  бы того  же Кийра: начал он  носить
ботинки на пуговичках  и будет  их  носить до самой смерти; был остолопом --
таким до самой смерти и останется".
     Единственный,   благодаря   кому   разговор  между   бывшими  школьными
товарищами еще кое-как клеится, -- это  Имелик.  По  его совету, все четверо
заходят наконец в церковь.
     Кийр, поддернув брюки,  опускается на колени и  быстрым шепотом  читает
"Отче  наш"; при  этом губы его смешно  вытягиваются  в трубочку, словно ему
хочется объяснять богу, что он, Кийр, не  такой уж  грешник,  как это  может
показаться с первого взгляда. Уголком глаза он наблюдает  за  стоящим  рядом
Тоотсом и  приходит  к  убеждению,  что  если кому-либо из  жителей Паунвере
уготованы вечные муки, то дьяволу и его подручным не придется далеко искать.
Здесь, рядом с ним, и стоит этот человек, и на боках у него, вероятно, черти
уже  высмотрели  местечко,  куда  воткнуть  свои  вилы.  Вытащив из  кармана
молитвенник с золотым обрезом, Кийр отыскивает псалом,  который сейчас поют,
откашливается и  тоненьким  голоском начинает  подпевать. Голос этот кажется
Тоотсу до того  неожиданным, что он чуть отодвигается в  сторону;  в  то  же
время он старается вычислить, как долго смог бы он вытерпеть этот писк, если
бы его  заставили слушать.  Но рыжеволосый вдруг  умолкает  и несколько  раз
проглатывает слюну: в  церкви появляется хозяйская дочь с  хутора  Рая.  Она
медленным шагом  направляется  к  алтарю.  Многие  прихожане  смотрят  вслед
молодой девушке  и подталкивают друг друга локтем, как бы желая сказать, что
вот и пришла наконец та, кого  ждали. Тоотсу чудится, будто он слышит шелест
шелка,  и он  вопросительно глядит на Имелика;  тот  отвечает едва  заметным
кивком головы. Куслап стоит чуть поодаль; ему все одно, что слушать -- слово
божье  или человеческое. Ему чужды все  страсти  земные, в мозгу его изредка
всплывает  лишь одна мысль -- о  завтрашнем трудовом дне.  Он не требует  от
судьбы  ничего  лишнего:   пусть  только  завтрашний   день  не  будет  хуже
сегодняшнего.  Да  и сама судьба  ничего  ему  не  дарит, кроме  возможности
тихонько двигаться по узкой тропиночке, так же, как и многие другие. И какое
Тиуксу  дело до  того,  что кто-то, шурша шелковой  юбкой,  вошел  сейчас  в
церковь и что  рыжий  соученик его, вытянув шею, внимательно  следит за этой
девушкой.
     Постепенно  Имелику  становятся  понятны загадочные  намеки  Тоотса  на
площади перед  церковью. По  его задумчивому лицу пробегает тень -- кажется,
его что-то вдруг огорчило. Та же, что, шурша  юбкой,  вошла в церковь, нашла
уже себе местечко неподалеку  от кафедры и сидит сейчас с таким видом, будто
она -- одно из самых несчастных существ в этом грешном мире.




     Выйдя из церкви и  увидев на церковном дворе сразу столько своих бывших
учеников, кистер от удивления  широко раскрыл  глаза. Кстати, Тоотс успел за
это  время  "поймать"  и бывшую  соученицу и, невзирая на  хмурый вид Кийра,
оживленно с нею беседует.  Девушка  с  хутора  Рая, словно назло  Кийру,  не
обращает  на него никакого внимания; скорее даже Куслап иногда удостаивается
ее  ласкового  взгляда,  чем  рыжеволосый,  чувствующий  себя сейчас  трижды
обездоленным.
     Кистер любезно со  всеми здоровается, долго пожимает руку  Тоотсу,  как
редкому  гостю,  и приглашает  молодежь  на  минутку "к  себе".  Приглашение
принимается,  и  все общество направляется к знаменитой Паунвереской  школе.
Кистер  держит  Тоотса  под  руку  и   расспрашивает   о   подробностях  его
житья-бытья. Рядом с ними шагает  хозяйская  дочь с хутора Рая -- на лице ее
улыбка:  ей  нравится,  что  Тоотс так  складно  отвечает  на  все  вопросы.
Впечатление  от всей этой группы такое, будто злейшие враги помирились между
собой  и  мыши,  что  называется,  целуются с  кошкой.  Но  по  сравнению  с
трогательной  картиной, какую являют собою трое идущих  впереди,  более  чем
курьезно выглядит группа из  трех лиц, что движутся позади. Имелик шагает за
спиной у Тоотса, с веселой усмешкой оглядывая его забавный сюртук и время от
времени бросая  ободряющий  взгляд в сторону  Тиукса. Последнему  это сейчас
более  чем  необходимо, так  как  визит к  кистеру,  видимо,  не  доставляет
худощавому пареньку  большого  удовольствия:  он  шагает  рядом  с  Имеликом
нерешительно  и  робко,  как бы все еще раздумывая,  идти  ему или  нет. Как
благодарен был бы он Имелику, если б тот позволил ему вернуться на церковный
двор и посидеть  в  телеге, ожидая, когда поедут домой. Позади всех крадется
Кийр;  он  держится  в  стороне  от  дорожки,  пробираясь  меж   деревьев  и
кустарников, как будто выискивая для себя самую извилистую тропинку к школе.
Он  словно бы идет  вместе с  другими и в то  же  время не идет,  не  идет и
все-таки  идет. Стоит кистеру на минутку обернуться, так  рыжеволосый делает
несколько шагов в сторону дорожки и начинает внимательно рассматривать кроны
деревьев. Вообще всей компании, которая вначале держалась так сплоченно, под
конец явно угрожает развал.
     Когда кистер, Тоотс и Тээле приближаются к парадному входу  в школу,  к
так называемой  веранде, Кийр  со смущенным видом, опустив глаза, появляется
из-за  угла  дома совсем  с  противоположной  стороны.  Глядя  на  школьного
приятеля,  Тоотс  вспоминает  старую  легавую  из  Заболотья,  которая имела
обыкновение всюду плестись за  хозяевами, причем  по  дороге ее  никогда  не
видать было, зато когда приходили на место, она оказывалась тут как тут.
     Выпустив руку Тоотса, кистер останавливается и приглашает гостей войти.
Куслап потерял последнюю надежду вернуться на  церковный двор и решил  плыть
по течению: пусть делают с ним что хотят. У  самого дома Имелик подбадривает
его  еще  тумаком  в  бок.  Последним,  с  кислой  улыбкой на  лице,  бочком
переступает порог дома Кийр.
     -- Это все наши  старые друзья, --  говорит  кистер, представляя гостей
своей  супруге. -- Если ты других молодых  людей  не помнишь,  то  во всяком
случае, Тоотса... господина Тоотса ты, безусловно, должна помнить.
     Кийра и хозяйскую дочь с  хутора  Рая, как жителей  Паунвере,  кистерша
знает  уже  давно, Тоотс  запечатлелся в  ее памяти благодаря своей  прошлой
славе, мало знакомы ей лишь Имелик и Куслап.
     Затем   хозяин  приглашает   гостей  занять   места   полукругом  возле
письменного  стола,  а сам  усаживается в кресло. Раяская девушка и  хозяйка
дома устраиваются в углу на диване и беседуют вполголоса.
     -- Итак, -- обращаясь к молодежи, начинает кистер, -- итак, мои дорогие
друзья,  после долгого перерыва мы  встретились вновь. Я бесконечно рад, что
вижу  перед  собой своих прежних учеников пребывающими в добром здравии. Это
радует меня тем более, что все вы уже занимаете в жизни известное  положение
и собственным трудом и прилежанием зарабатываете хлеб свой насущный. Дай вам
бог сил, чтобы вы не устали идти по намеченной вами дороге, стремясь к цели,
которую  вы  себе поставили.  Маленькими  и  беспомощными  были  вы, когда я
наставлял вас  на  путь жизни,  окрепшими и  полными  сил пришли  вы  теперь
навестить  меня,  вашего  старого  учителя,  чья  голова за это время успела
покрыться сединой и чьи дни склоняются к закату. От души благодарю  вас, что
не  забыли  человека, учившего  вас  основам веры,  человека,  который  хотя
временами  и  оказывался к вам более строг,  чем  это бывало  необходимо, но
всегда  желал  вам  только  добра  и   старался  воспитать  вас  честными  и
порядочными людьми, как того требует наша святая христианская вера.  Радуюсь
и благодарю  создателя, который помог  взойти, вырасти и  принести плоды тем
семенам, что были посеяны мною в сердцах ваших.
     "Аминь!" --  с наслаждением пустил бы вслед этим  приветственным словам
Тоотс. Это послужило бы чем-то вроде подтверждения, что речь,  которая сразу
же напомнила ему все  муки школьных лет, действительно закончена. При первых
же  торжественных  словах  кистера  наш  управляющий имением  испытал  такое
чувство, будто  его опять поймали с поличным на каком-то озорстве.  Потом он
все  время боялся, что оратор  вот-вот начнет вспоминать о  каких-нибудь его
прежних  шалостях.  Ведь  были же  когда-то  засеяны  диковинные  грядки  на
огороде... Но, видно,  эта  проделка,  как  и многие другие,  давно  предана
забвению,  а если отдельные воспоминания о  них  и мелькают в памяти,  то их
затмевает радость свидания.
     После  короткой,  но  довольно неловкой  паузы, последовавшей  за речью
кистера, Тоотс откашливается и пробует рукой свой кадык, как бы опасаясь, не
соскользнула ли  со своего места эта  часть тела.  Всем становится ясно, что
гость из России  собирается  ответить  на  речь своего  бывшего  наставника.
Раяская  девушка  и  кистерша  прерывают  беседу и  готовятся  слушать. Кийр
исподтишка бросает взгляд в сторону дивана, а затем долго и упорно смотрит в
потолок, хотя там, кроме внушительного железного крюка, на котором когда-то,
по-видимому, висела лампа, ничего достопримечательного нет.
     --  Уважаемый и  любимый  учитель!  --  чуть  дрожащим голосом начинает
Тоотс. -- Мы, собравшиеся здесь, тоже радуемся, видя вас, и...
     Тут  оратор умолкает  и делает глоток, как бы проглатывая конец фразы и
ожидая, что появится другая, получше. Его негромкий, но  довольно неприятный
голос  не  предвещает  ничего  хорошего.  То ли от волнения, то ли по  какой
другой  причине, но слова  "уважаемый и любимый учитель" прозвучали довольно
мрачно.  Беспомощное,  томительное  начало  речи и  громкий  глоток  оратора
кажутся Имелику еще более неуместными,  чем  прежнее молчание. "Веди ты себя
прилично  хоть раз в  жизни!" --  хочется ему сказать Тоотсу.  Но ораторский
талант Тоотса успевает к этому времени расправить крылья и вновь пускается в
полет.
     -- Да-а, --  начинает он снова, на этот раз уже более приятным голосом.
-- Мы тоже  рады видеть вас, рады тому, что наш уважаемый и любимый  учитель
жив  и пребывает в  полном здравии.  Пребывает... Живя на  чужбине, вдали от
родины,  от нашей  прекрасной  отчизны, мы  вспоминали...  вернее,  я  часто
вспоминал своего уважаемого наставника и свою школу и жалел, что не нахожусь
где-нибудь здесь поблизости, чтобы иметь хоть иногда возможность в свободное
время навестить их. Но что поделаешь, нас разделяло огромное расстояние... И
мы вам очень благодарны и очень благодарим вас, уважаемый и любимый учитель,
за те  ценные наставления, которыми вы провожали нас в жизненный путь... Так
что сейчас мы в состоянии сами зарабатывать себе на  хлеб и... печься о душе
своей.
     Кистер одобрительно  кивает головой и поглядывает на женщин, сидящих на
диване, как  бы  подчеркивая, что его надежды  относительно  Тоотса  все  же
оправдались и христианское учение принесло свои плоды.
     А  Имелику кажется, что он вот-вот упадет в обморок: едва ли даже в аду
ему   уготованы  более  страшные  муки,  чем  те,  что  он  ощущает,  слушая
заключительные  слова тоотсовской  речи.  Бедняга делает  отчаянные  усилия,
чтобы сдержать смех, лоб его покрывается каплями пота.
     Из  этого крайне неловкого положения  спасает  его  Кийр, который  тоже
собирается   произнести  приветственную  речь.  Рыжеволосый   понимает,  что
выступление управляющего имением  было далеко не блестящим;  сейчас  был  бы
самый  подходящий  момент  показать,  что он,  Кийр, сумеет сказать  гораздо
лучше.  Еще  со  школьной   скамьи  запомнились   ему  несколько  стихов  из
катехизиса, чудесные, красивые строфы, которыми сейчас можно бы щегольнуть.
     Рыжеволосый пододвигается на краешек стула  и, скрестив руки,  начинает
запинаясь, каким-то умоляющим голосом:
     --  Как уже сказал мой дорогой соученик Тоотс, мы весьма благодарны вам
за  те...  за  ваши наставления, которые вы вам  дали в  то  время, когда мы
ходили в школу.  С благодарностью вспоминаем мы  то время, когда... когда мы
находились вместе с вами здесь,  в классной комнате, когда... когда вы учили
нас  уповать на  отца нашего  --  всемогущего  бога,  который...  который...
печется и заботится обо всех: и о червячке... и о лесной птичке, а также...
     При последних словах Кийра на диване кто-то фыркает со смеху: большущая
синяя муха, уже давно  жужжавшая  под потолком возле железного крюка,  вдруг
опускается я садится оратору  на  кончик носа; кажется, будто это синекрылое
насекомое  мнит  себя  вышеупомянутой  лесной птичкой  и  хочет  поподробнее
услышать, что о ней будет  говориться. Однако оба эти обстоятельства  весьма
отрицательно влияют  на  ход  мыслей портного. Оратор  чихает,  и  речь  его
переходит в громкое сопение.
     --  Превосходно,  дорогой   Кийр,  --   подбадривает  его  кистер.   --
Продолжайте! Продолжайте!
     Но  прежде  чем Кийру  удается  перейти  с многообещающего  сопения  на
членораздельную  речь, на  диване  снова  кто-то фыркает и затем разражается
звонким смехом.
     -- Не мешать, не мешать!  -- полусердито предупреждает кистер, глядя  в
угол.
     Но  поздно! Никакая сила уже  не может заставить Кийра продолжать речь.
Лицо его все больше краснеет, он резко поднимается со стула, идет к дверям и
там вдруг разражается плачем.
     -- Но, милый Кийр! -- сочувственно восклицает кистер  и спешит к  нему.
-- Вы  же сказали  все, что хотели  сказать.  Все  это  было  очень  хорошо.
Успокойтесь и  не обращайте  внимания, если у кого-нибудь ваши искренние, от
сердца идущие слова вызывают смех.
     -- Черт  возьми, -- шепчет Имелику Тоотс. -- Ну и здорово же провалился
наш портной. Теперь твоя очередь.
     -- Молчи  ты, -- шепчет  ему  в  ответ Имелик, кивая  головой в сторону
дивана: раяская девушка,  прижимая к  губам носовой платок, хватает кистершу
за руку, чтобы увлечь ее в другую комнату.
     Тоотс усмехается, как бы собираясь с духом, и говорит:
     -- Вы сегодня в прекрасном настроении, барышня Тээле.
     -- Да, -- сквозь смех отвечает та, -- госпожа кистерша рассказывала мне
сейчас о таких забавных вещах...
     --  Ах так... ну да...-- цедит  Тоотс,  пощипывая усики. -- Все-таки  с
одной  стороны  на  родине лучше:  здесь  у  тебя  есть общество, где  можно
провести досуг. Впрочем, есть оно и в России, но, черт, хм, хм... это все же
не то, что быть среди земляков.
     -- Разумеется. Ну и  оставайтесь на родине, ведь я вам уже  советовала.
Здесь вы всегда сможете бывать среди земляков.
     -- Да, но это опять-таки зависит от того, как... хм... хм...
     --  Ну конечно,  --  приходит  ему  на  помощь кистерша.  -- Вы  немало
поездили  по  белу  свету, пора и дома посидеть. А то  ведь  камень, который
вечно катится, никогда мхом не обрастет.
     -- Само собой понятно...
     Этот  оживленный  разговор   прерывает  кистер,  он  снова  подходит  к
беседующим  вместе  с заплаканным Кийром. И хотя рыжеволосый  чувствует себя
поверженным в прах, он не может противиться  уговорам  духовного лица. Среди
всех злоключений  и  несчастий ему осталось  одно утешение,  и оно,  по  его
мнению, заключено в  его  собственной персоне. "Я,  конечно, не  оратор,  --
втайне  вздыхает он, -- это верно. Но если бы они знали, какое у меня доброе
сердце и какой я богобоязненный!"
     -- Ну, -- говорит кистер. -- Не будем больше ни  о чем думать. Все было
именно так,  как  и должно  быть.  Эти счастливые часы  не стоит проводить в
слезах. Мелкие неудачи не должны омрачать радость свидания. А теперь давайте
все  вместе  закусим.  Будь любезна,  накрой  на  стол,  --  заканчивает он,
обращаясь к супруге.
     Кистерша кивком головы выражает свое полное согласие и вместе с раяской
хозяйской дочерью удаляется в соседнюю комнату, откуда вскоре доносится звон
посуды.
     -- А  как  твои  дела, Имелик? --  спрашивает  кистер, усадив  Кийра на
прежнее место.
     -- Да так,  --  улыбается  в  ответ Имелик. --  День да  ночь  -- сутки
прочь...
     -- Хм... День да ночь - сутки прочь... А ты, Куслап, как живешь?
     --  Хорошо, -- быстро  отрезает  тощий  паренек  и опускает  глаза. Так
Куслап всегда отвечал на  подобные вопросы, так, наверное,  будет отвечать и
до конца дней своих.
     -- Ну и слава богу, -- говорит кистер. -- Приятно слышать, что человеку
хорошо  живется  и  он  доволен своей  судьбой. Главное  --  это  смирение и
покорность. Дух высокомерия  порождает раздоры и вызывает недовольство  тех,
кто поставлен над нами. Не так ли, дорогие мои друзья?
     -- Да, -- отвечает Кийр. Худощавое туловище  его все еще вздрагивает от
всхлипываний.
     -- Именно так, -- тихим голосом подтверждает Тоотс, заметив, что взгляд
кистера  в  ожидании ответа  устремлен на него. От  управляющего имением  не
ускользнуло, что кистер к Имелику и  Куслапу обращается на  "ты", в то время
как его  и Кийра величает "вы". Собственно, барину из России кажется  вполне
естественным,  что  между  ним  и  паунверескими   ребятами  делается  такое
различие. Одного  лишь он не может понять: почему кистер считает необходимым
этому  кривобокому плаксе Кийру тоже  говорить  "вы"?  Оттого  ли,  что Кийр
ремесленник? Да  ну их к лешему, таких  ремесленников! Вот, скажем,  Имелик,
пусть он и деревенщина,  а  куда солиднее, чем  этот Кийр, с  его  блестящей
тросточкой  и соломенной шляпой. Черт,  хм, хм...  Да, даже  Куслап большего
стоит. А вот поди ж ты  -- тупеют  люди, долго сидя на одном месте, как этот
вот  Юри-Коротышка.  Лет  десять поиграет еще  на органе тут  в Паунвере  да
понатаскает  в  школе  мальчишек  --  станет,  наверное,  ему,  Тоотсу, "ты"
говорить, а Кийру -- по-прежнему "вы".
     Мысли Тоотса прерывает появление хозяйки, она приглашает всех к  столу.
Резким движением  головы  в  сторону  гостей  кистер  повторяет  приглашение
супруги, берет  посапывающего  Кийра  под  руку и  вместе  с  ним шествует в
соседнюю комнату.
     Тоотс подталкивает Имелика и шепчет:
     --  Ну  и разнюнился наш портной,  сопли  распустил! Несут  его  теперь
осторожненько, как дерьмо на лучинке, чтоб не свалилось.
     -- Если ты не замолчишь, я сейчас же уйду, -- давится смехом Имелик. --
Ведь так и полагается, а ты просто не понимаешь  хорошего тона и не печешься
о душе своей.
     -- Черт возьми, -- вполголоса возражает Тоотс, -- Я не понимаю хорошего
тона! Хотелось бы мне знать, кто лучше меня его понимает!
     -- Ладно, только веди себя приличнее!
     -- Да нет, дурень, я только хотел сказать, что уж лучше бы нам зареветь
хором; интересно, как Юри-Коротышка справился бы с этой воющей компанией...
     -- Смелее,  смелее, мои  юные  друзья!  -- доносится  из столовой голос
кистера.
     -- Слышишь -- смелее! -- подталкивает Имелик  Тоотса в спину,  а другой
рукой тянет за собой Куслапа.
     Кийр сидит уже за столом рядом  с  кистером, точно кукла, и поглядывает
на школьных товарищей  исподлобья. Раяская  девица, кистерша и  еще какая-то
молодая  девушка, появившаяся из  другой  комнаты,  стоят у стола в ожидания
гостей.
     --   Поторапливайтесь!   Поторапливайтесь!   --   повторяет   кистер.--
Знакомьтесь с нашей барышней и садитесь за стол,
     --  Барышня  Эрнья,  моя  племянница, --  представляет  молодую девушку
хозяйка.  --  Из тех же примерно краев  в России,  откуда пожаловал  к нам и
господин Тоотс.
     -- Очень  приятно, --  со свойственной  ему  обходительностью светского
человека отзывается Тоотс.  Он пожимает протянутую ему руку и  смело  глядит
девушке в глаза.
     Имелик   и  Тиукс   отвешивают  неуклюжие  поклоны,  и   все   общество
рассаживается  вокруг стола  на места, указываемые  каждому хозяйкой.  Между
прочим на столе оказываются принесенные, видимо, из ледника бутылки с вином;
в  теплой  комнате  они  вскоре  покрываются  влагой,  которая   извилистыми
ручейками стекает на скатерть.
     После  первого  же  бокала,  который  все  выпивают  под  торжественную
здравицу, провозглашенную  кистером, настроение у Тоотса заметно улучшается.
Это доброе старое яблочное вино -- изготовление  его прославило имя  кистера
на всю округу -- огоньком пробегает по жилам и  бодрит вялые мозги. Гость из
Россия  обводит   глазами  сидящих   за  столом  и  с  особенным   вниманием
останавливает взгляд  на золотистых  кудряшках  и  белоснежном  лбу  барышни
Эрнья, когда та наклоняется над тарелкой. И вдруг, словно очнувшись не то от
сна, не то от  глубокой задумчивости, как это  бывало с ним и раньше  когда,
сидя на пороге сарая, он строил планы на будущее, он  вспоминает, что сейчас
--  лето  и он  у себя  на родине,  в Паунвере.  Он вдыхает  аромат  цветов,
льющийся из  сада через  распахнутое окно,  и впервые  за  сегодняшний  день
слышит  пение   птиц.   Его   охватывает  ощущение   радости   жизни,  жажда
деятельности,  которые  --  он  чувствует  -- должны  вот-вот  прорваться  и
вылиться в какую-нибудь пышную тираду или живой, остроумный  рассказ. Однако
от его зоркого взгляда не ускользает, что  другие гости  выпили  свои бокалы
лишь наполовину или даже того меньше.
     После нескольких избитых фраз, стертых от частого употребления, все, по
приглашению кистера, снова поднимают бокалы.
     -- Ах! --  восклицает хозяин дома, ставя на стол поднесенный уже было к
губам  бокал.  -- Я и  не  заметил,  что  господин  Тоотс  уже...  Простите,
минуточку, я налью...
     -- Ничего, ничего, -- дружеским тоном отвечает  управляющий имением. На
этот раз ему с большим трудом удается оставить на дне бокала немножко  вина,
и  то лишь  для  вида, чтобы  снова не  выделяться  среди  других. Проглотив
несколько  вкусных  вещей, он испытывает сильное желание покурить, он мог бы
сейчас  сунуть  в  рот  две  папиросы  разом  и  затянуться так,  чтобы  дым
коромыслом  пошел. Но увы, за этим столом нет ни одного курящего и никто его
не поддержит; к тому же, еще с прежних времен ему запомнилось, что кистер --
заядлый противник "трубокуров".
     К счастью, хозяин пиршества,  вновь наполняя бокалы, проявляет уже куда
большее  проворство;  щеки  его,  поросшие  редкой седой щетиной,  розовеют,
движения становятся живее. Тоотс забывает про курево, новая волна нетерпения
пронизывает  его существо  -- и  вот прорвана последняя  плотина.  Гость  из
России хватает бокал,  бросает взгляд  в сторону барышни Эрнья, словно ища у
нее поддержки, поднимается и произносит следующую речь:
     -- Уважаемая  хозяйка  дома,  уважаемые  барышни,  уважаемый и  любимый
учитель и дорогие соученики! Много воды утекло с тех пор, как расстался я со
школой,  простился  со своим  дорогим  учителем, милыми  товарищами и  моими
дорогими родителями и уехал далеко  на чужбину. Конечно, и  для меня нашлось
бы на родине какое-нибудь местечко, находят же те, кто ищет.  Недаром гласит
библейский  стих, который  мы  учили  в  школе: "Ищите и обрящете!". Но  мне
хотелось уехать, хотелось  посмотреть, что делается в большом  мире, как там
живут люди. Ну, вот я и поехал, и посмотрел, и поучился тому, что считал для
себя полезным; но не скажу, чтобы мне  сразу же там повезло. Черт, хм, хм...
Не скажу, чтобы меня в России только и ждали. Никто не вышел мне навстречу и
не сказал: "Ах, здравствуйте, господин Тоотс из Паунвере,  может, будете так
любезны, присядете на этой куче из роз  и отдохнете,  пока мы приготовим для
вас яства из птичьих язычков и сотового меда.  Ого-о, черт, хм, хм... Меня в
три часа утра  уже будили  и целый  день  гоняли, как  собаку. Я  не стыжусь
сказать  все это своему уважаемому учителю и дорогим соученикам и соученице.
Пусть  знают,  что  все, чего достиг  Тоотс, он достиг ценой тяжкого  труда,
усилий и страшной грызни со всякими Ивановыми и Силковичами. И если я теперь
так строг  и требователен  к тем, кто мне подчинен, то это мое право, потому
что я и сам все это прошел. И... и вообще, смею доложить --  так и в песенке
поется: там не было привольно, как на родном проселке. На родине  и солнышко
по-другому сияет, как  говаривала моя блаженной памяти... да не блаженной --
она  же еще  жива...  ну  так  вот --  и солнышко по-другому сияет. Дома, на
родном проселке, вставай утром, взбирайся на стол, садись,  скрестив ноги, и
шей себе, шей, пока кофейник не  закипит. Вечером надевай пиджак  с разрезом
сзади... Ну да,  все это не касается того,  что мне хотелось сказать. Но все
же  должен заметить, что как бы плохо  и тяжело  ни  было  на  чужбине,  нам
придает силы надежда, что придут лучшие дни, когда семена, посеянные в наших
сердцах,  станут приносить плоды. И  я  думаю  также...  что  когда  семена,
посеянные в наших сердцах, станут приносить  плоды, то и  те, другие семена,
которые  сеют на наших полях, начнут  давать лучшие  урожаи; ведь до сих пор
никто здесь  у  нас  на  родине  не  имеет  и  понятия  о правильной системе
земледелия. Плачем и жалобами мы наших жалких полей и  сенокосов не расширим
ни на единый  локоть,  и слезами  их  не полить;  и  даже если бы  мы зубами
ухватились  за  край наших полей и стали  бы их растягивать, как старый бес,
хм, хм... когда-то  растягивал в церкви лошадиную шкуру,  потому  что на ней
список  грешников не умещался2 -  то и это не  принесло бы в наши
закрома ни единого лишнего зернышка, и  крысы  могли бы по-прежнему играть в
пятнашки  и в прятки  в  пустых  амбарах. Но если мы возьмемся да засеем все
залежи, раскорчуем вырубки и осушим  болота,  которые до сих пор лежат  безо
всякой пользы, то... то... любой увидит, какая большая польза Юхану от того,
чему так не хотел учиться Ютс, но все же  выучился.  И... и сейчас, когда  я
снова на родной земле, у  своего  дорогого  и уважаемого учителя, среди моих
дорогих  соучеников,  где  мне  оказан  такой  любезный  прием,  да,  именно
оказан... сейчас  я еще  раз благодарю  своего достопочтенного учителя и его
достопочтенную супругу за всю ту доброжелательность, которую они проявили ко
мне, я подымаю этот бокал за их здоровье и провозглашаю: урр-а-а-а!
     Хотя  никто, за исключением Кийра,  прогнусавившего  над  своим бокалом
нечто вроде "э-э",  возгласа этого не  поддерживает, все  же молодые  люди и
девушки поднимаются, весело чокаются, почтительно кланяются супружеской чете
и выпивают.
     -- Да,  -- вытирая  усы,  произносит кистер, -- это была очень приятная
речь,  кроме...  кроме, ну, некоторых, скажем,  замечаний насчет проселка...
Всякий, кто предан и честен в своей профессии и усердно выполняет долг свой,
заслуживает лишь  похвалы.  Заслуживает  лишь похвалы. Да, а вообще все было
очень  мило  сказано.  И  я хочу надеяться,  что мой бывший ученик,  ныне --
господин  Тоотс, и  в  самом деле войдет  в  нашу  среду как  трудолюбивый и
знающий труженик, на радость своим родителям, своему  старому  учителю и  на
пользу  любимой родине, о которой он так тепло  и сердечно говорил. Со своей
стороны, мне хочется на это  приветствие и слово благодарности  ответить  от
своего имени и  от имени моей супруги таким же приветствием. Я  желаю нашему
молодому другу силы и стойкости и пью за его здоровье!
     Вслед  за этим все снова отпивают из бокалов, которые кистер, произнося
речь, успел еще раз наполнить.
     --  Неужели вам, господин Тоотс, так трудно  приходилось  в  России? --
спрашивает барышня Эрнья.
     -- Вначале, вначале, -- быстро отзывается Тоотс. -- Теперь-то уже нет.
     --  Я удивилась, когда вы это  сказали... и  вы говорили таким странным
тоном... Я уже  не помню, как именно вы сказали, но...  запомнила лишь,  что
вам приходилось вставать в три часа утра. Не знаю... мой папа -- управляющий
имением как раз  в той  же самой губернии, но учеников своих и помощников он
никогда так рано не поднимает с постели.
     -- Может быть.  Разумеется... как -- где. Но  в  тех поместьях, где мне
пришлось вначале служить,  так там  жили просто дикари -- не давали покоя ни
днем  ни  ночью.  Сейчас  положение  мое,  естественно,  совсем  другое.  Но
удивительное совпадение: вы живете в той же губернии?
     -- Да, вот уже лет шесть. До этого мой папа служил на мызах Прибалтики.
     --  Ну,  мызы  Прибалтики! Стоит ли  о  них  говорить,  -- с презрением
восклицает  Тоотс.  --  Мне вначале  тоже  советовали  податься  куда-нибудь
сюда... но нет! Какой смысл!
     -- Папа то  же самое говорит:  в России  лучше  служить,  чем здесь, --
соглашается барышня Эрнья.
     --  Может  быть,  вообще-то и лучше, --  вставляет вдруг Кийр пискливым
голоском, -- но если этакий Иванов  начнет  тебя каждый  день палкой лупить,
когда ему исиас в голову ударит, такая служба тоже не бог весть что.
     На эти слова никто  не может ничего ответить, так как смысл их  понятен
лишь  двоим: тому, кто их произнес, и тому, против кого они были направлены.
Тоотс  краснеет,  но  старается  сохранить  на  лице  выражение   полнейшего
безразличия, как будто и он не понял значения загадочных слов приятеля.
     --  А  разве  ишиас и  в голову может ударить?  -- после короткой паузы
интересуется кистер, оборачиваясь к рыжеволосому. -- Никогда не слыхал.
     -- Да, может, конечно, может,--  отвечает Кипр, склоняя голову набок.--
В голову бьет так же, как и в ногу.
     -- Да, но, дорогой Кийр, кому же он ударил в ногу?
     -- Тоотсу!
     -- Вот  именно, --  быстро и  решительно подхватывает  Тоотс. -- У меня
нечто похожее  с  правой ногой  стряслось, а как стал ванны  принимать,  так
прошло. Конечно,  это  был не исиас,  как говорит  мой дорогой друг Кийр,  а
ишиас или что-то в этом роде. Теперь я уже совсем здоров.
     -- Ах так, так, -- отвечает кистер, вполне удовлетворенный этим простым
объяснением.
     Таким  образом  портной,  выложив  свой  последний  козырь,  ничего  не
выиграл,  а  лишь  нарушил  общую беседу. Как  назло,  Тоотс  снова  заводит
разговор  о  России, попутно  изводя  и  терзая  беднягу Кийра всевозможными
озорными  сравнениями,  в  которых  высмеивает  "любезного  однокашника" без
всякой пощады и жалости. Верно, случается иногда, что ищущие находят, но при
этом  надо уметь искать; а ежели кто  ничего не видит дальше своего длинного
стола, тот пусть довольствуется  ножницами  и катушкой ниток номер  сорок. В
мусорном ящике не  найдешь жемчужин, пальмы не  растут  у твоего крыльца  --
скорее портной пройдет через игольное ушко! -- нет, их находят после долгого
и трудного пути. Иной всю жизнь стучится,  а когда ему наконец перед смертью
откроют,  то стукнут его по черепу и спросят  -- зачем побеспокоил. Разве не
так,  хм, а? Большим куском подавишься, а птицу видно по полету; выше головы
не прыгнешь, а если кто считает, что он может другому жизненный путь усыпать
розами, так пусть  не обижается, если  ему  велят  выбросить  из рук лопухи,
чертополох и крапиву, а потом уже идти к тому, чью жизнь он хотел украсить.
     Вначале кистеру, видимо, хочется  серьезно  возразить  против последних
сентенций управляющего имением, но хихиканье  его  супруги и раяской барышни
нарушает ход его мысли. Он только делает резкое движение головой и тихо, про
себя, усмехается.
     Бокалы поднимаются еще несколько  раз, затем кистер произносит короткую
заключительную речь,  в которой благодарит за любезное  участие  в "скромной
трапезе, ниспосланной всевышним".  Встав  из-за  стола, Тоотс кладет руки на
спинку стула, вежливо благодарит  и,  покашливая, почти торжественным  током
выражает  пожелание отправиться в классную комнату: ему хочется хоть минутку
побыть в  этом  милом  его  сердцу помещении,  которое он  покинул много лет
назад,  уезжая на чужбину. Предложение принимается,  причем раяская  барышня
встречает его шумным одобрением, Имелик -- тихой усмешкой, а Кийр -- громким
сопением. Куслап, на лице которого отразился было проблеск надежды вернуться
на церковный двор, снова впадает в меланхолию -- он чувствует, что визиту не
будет  конца. Вся компания направляется в  классную комнату. На пороге Тоотс
останавливается  и,  полный милых воспоминаний, устремляет  взор в  потолок.
Хозяйка дома  и раяская  барышня  многозначительно  переглядываются  --  они
уверены,  что и здесь трогательные слова не заставят себя долго  ждать.  Для
барышни  Эрнья эта комната не  связана ни с какими воспоминаниями,  но и она
вопросительно  посматривает  на красноречивого молодого  человека,  который,
видимо,  является душой этого довольно скучного общества. Помолчав с минуту,
управляющий имением вздыхает, вытирает платком свой лоснящийся лоб, вздыхает
еще раз и шагает к сдвинутым в угол школьным партам.
     --  Да, -- произносит он наконец, --  если бы парты эти умели говорить,
они рассказали  бы многое. -- Он постукивает по партам согнутым пальцем, как
бы желая убедиться, не стала ли какая-нибудь из них совсем полой внутри.
     --  О  да,  --  подтверждает  кистер, --  в самом  деле,  им  есть  что
рассказать,  но не о  тех временах, когда ходили  в школу вы, дорогой Тоотс.
Это уже новые парты, их сделали, если не ошибаюсь, лишь года три назад.
     -- Я и сам сейчас вижу, -- с грустью отвечает Тоотс, -- это не те... не
прежние. О, на многих старых партах было мое имя.
     -- Ну как же, ножичком... -- с кислой улыбкой вставляет Кийр.
     -- Разумеется, ножичком, -- оборачиваясь к нему, быстро парирует Тоотс,
-- ведь ножниц в то время и у тебя  еще не было, дорогой мой. Но все же один
мой старый друг в классной сохранился. Да, он еще здесь.
     С этими словами Тоотс отступает  на  несколько шагов  в сторону и нежно
гладит классную доску и  ее рамку.  На доске виднеются еще полустертые следы
прошлой школьной  зимы: голова крокодила, бородач с  длинной  трубкой, дом с
дымящейся трубой и прочее. Тоотс разглядывает все это с явным удовольствием.
     -- Самое любимое  занятие малышей, -- говорит  он,  указывая на дом. --
Любят они и на своих, и на классных досках малевать домики. И смешно: раньше
всего рисуют трубу.
     --  Да, дорогой Тоотс, -- произносит  кистер, глубокомысленно покачивая
головой,  --  и в жизни то же  самое. Не только малыши, но и взрослые  очень
часто  задуманное  ими  дело начинают  с трубы, вместо того, чтобы начать  с
фундамента.  Неудивительно,  что  многие  из  них  оказываются  потом  перед
развалинами, в которые превратились плоды их труда.
     --  Вот именно, вот именно, --  живо откликается Тоотс,-- именно на это
обстоятельство  мне и  хотелось  сейчас обратить ваше внимание.  Ведь  жизнь
человеческая, как говорила моя блаженной памяти... то есть  не блаженной  --
она еще жива... ну да, как говорит моя мать, жизнь  не бьет и не  треплет, а
все же  учит. Да...  что это  мне хотелось сказать... ах да (тут управляющий
окидывает комнату взглядом): крошечной стала классная комната... удивительно
крошечной. Черт, хм, хм...  в России я всегда представлял ее  себе большой и
светлой и... сам не пойму, откуда я взял, что она большая и светлая?
     --  А  вы  не  замечали, господин Тоотс,  -- говорит  Тээле,  --  что в
воспоминаниях все кажется красивее?
     -- Да, да, разумеется, и все же... -- бормочет Тоотс.
     --  Я,  например,  --  продолжает  девушка,  --  всегда  смеюсь,  когда
вспоминаю, как  этот  самый господин Тоотс пригласил меня  однажды в этой же
классной комнате на танец.
     Как бы в подтверждение  своих слов девушка звонко хохочет и принимается
рассказывать барышне Эрнья я хозяйке дома историю этого удивительного танца,
показывает даже то место, где кончился танец и начались неприятности.
     -- Да, -- ухмыляется Тоотс, -- чего только не творили.
     -- Да, -- повторяет за ним Кийр, склонив голову набок, -- верно говорит
мой школьный друг Тоотс: чего только не творили!
     Все это время рыжеволосый чуть не трясся от  злости, и  ему не терпится
еще что-то добавить, но в разговор снова вмешивается Тээле.
     -- Вы и теперь  так хорошо играете на каннеле, как тогда? -- спрашивает
она Имелика.
     Тот пожимает плечами и приглаживает рукой волосы.
     -- Да, все еще...  изредка... когда время  есть. Но хорошо ли, не знаю.
Об этом вам следует спросить Куслапа, он мой слушатель.
     -- Ну, Куслап, -- обращается Тээле к Тиуксу,--  как вы считаете -- он и
сейчас так же хорошо играет, как бывало в школе?
     -- Да, играет, -- коротко и почти угрюмо отвечает Тиукс.
     --  О, тогда мы обязательно еще раз послушаем его игру. Господин Тоотс,
конечно, окажет мне любезность и пригласит на танец. Но нет, нет, это совсем
не должно походить на тот медвежий танец.
     -- С величайшим удовольствием, -- отзывается Тоотс и отвешивает поклон.
     --  А  правда,--  говорит  Тээле,  вопросительно поглядывая  на барышню
Эрнья,  -- мы могли  бы иногда где-нибудь собираться, чтобы потанцевать. Как
вы думаете? В Рая, например...
     -- Да и здесь, у нас,-- любезно добавляет хозяйка.
     -- Разумному веселью и развлечениям молодежи никто мешать не станет, --
замечает кистер.
     -- Да-а, -- произносит рыжеволосый Кийр,  снова  цепляясь за нить своей
мысли.  -- Мой дорогой однокашник Тоотс прав: чего тут только не творили!  К
этим словам ничего не добавишь. Но если мой милый приятель с таким старанием
ищет дорогие воспоминания,  то больше  всего он их  найдет там вот... там, в
углу у печки, да... хм, хм... Мой милый  соученик только что назвал классную
доску своим  старым другом. Нет, эта  классная доска не  старый друг ему, он
это сказал лишь ради красного  словца; на самом  деле  классная доска -- его
старый враг.  Дорогой  однокашник никогда не простит этой доске, что не смог
написать на ней русское "ять". Кроме того, мой дорогой однокашник всегда был
не в ладах с арифметикой, и если бы  он не списывал у Куслапа и  других, так
ему вообще нечего было бы на этой доске писать. Думаю,  что  Имелик и Куслап
все это прекрасно помнят.  Помнят они  и то,  как наш  приятель Тоотс  вечно
ругался, бормотал заклинания, как он с чужих ботинок пуговицы срезывал и как
стрелял по окнам.
     --  Кийр,  Кийр! -- восклицает Тээле. --  Кто старое помянет, тому глаз
вон.
     --  Нет, нет, пусть говорит, не  мешайте, --  выступает Тоотс  в защиту
Кийра. -- А не  то он опять чихнет и расплачется. Мой школьный приятель Кийр
страшно  чувствительный человек,  с  ним  надо обращаться  нежно.  Его  надо
носить, как  на лучинке, осторожненько, не  то  еще  уронишь  и  до места не
донесешь.
     -- Да, -- говорит кистер, -- действительно лучше бы все это оставить. К
чему  говорить  о вещах, которые  неприятны твоему ближнему? Прежде всего мы
должны смотреть на минувшее совсем другими  глазами: ведь, как заметила ваша
соученица, время делает милее все воспоминания, не так ли, дорогой Кийр?
     --  Но, уважаемый  и любимый  учитель,  -- продолжает Кийр, обнаруживая
вдруг неожиданное упрямство, -- я не хотел никому причинять неприятностей. Я
хотел лишь поправить моего однокашника, когда он говорил о  старых друзьях и
своих воспоминаниях. Я подумал так:  раз мой дорогой соученик Тоотс искажает
даже  всем известные  вещи,  то словам о его нынешнем  положении в России  и
подавно нельзя верить.  Точно  так же и я, Куслап  или Имелик  могли  бы  на
некоторое  время  уехать   из  Паунвере,  а   потом,  вернувшись,  стали  бы
рассказывать, будто нас в некоей стране посадили на королевский трон; но это
ведь еще  не значит, что мы  и в самом деле  стали королями. Черный сюртук и
тросточка  не  могут  заставить нас поверить  всем  его басням, так  как  их
обладатель мог  приобрести  эти  вещи  таким же точно  способом,  как  он  в
школьные годы приобрел пуговицы от ботинок.
     -- Дорогой Кийр,  -- одергивает его, насупив брови,  кистер, -- бросьте
же эти разговоры!
     -- Стыдно! Стыдно! --  говорит Тээле. -- Только  завистливый и мелочный
человек может  так рассуждать.  Нашего  сочувствия вы этими  разговорами  не
вызываете.
     -- Ничего,  ничего, --  снова пробует  защитить  своего  злейшего врага
Тоотс.  -- В России, в лесах,  часто находят медвежат с  закисшими  глазами,
облезлых, в редкий клочьях шерсти. Как уверяют бывалые охотники, это оттого,
что медведица их слишком мало лизала. Полируй можжевельник и березу, сколько
душе угодно, все равно дубом или каштаном их не назовешь. Так  подчас бывает
и в жизни, я не раз это замечал.
     Сказав  это,   Тоотс  вытаскивает   из  кармана  портсигар,  извиняясь,
отвешивает  поклон  хозяйке и закуривает папиросу. Куслап испугано следит за
движениями  своего бывшего  соученика --  он уверен, что кистер  сейчас  ему
задаст. Имелик в  то  время,  пока его приятели  обменивались  любезностями,
незаметно пододвинулся  вполоборота  к  окну и,  глядя  на  реку, борется  с
приступами смеха. А Кийр, весь красный от волнения, продолжает пищать.
     -- Прошу извинения, -- стонет  он, --  может быть, я  не умею изысканно
выражаться, как этого требует хороший тон. Я всю жизнь  прожил в  доме своих
родителей и там никогда  не считали важным красноречие, зато  всегда уважали
правду  и справедливость,  так же,  как  учил нас  в  школе  наш уважаемый и
любимый наставник. После того, как наша милая соученица -- барышня Тээле так
пристыдила  меня перед всеми,  а  наш  уважаемый учитель  со  своей  стороны
изъявил  желание,  чтобы   я  не  говорил  больше  о  своем  однокашнике,  я
действительно замолчу и не коснусь более вопросов, которые... которые... И я
думаю,  что и мой милый соученик будет мне благодарен, если я умолчу  о  его
прошлом,  ибо тот, кто любит правду и справедливость, ничего  хорошего о его
прошлом не скажет.
     После таких слов, как бы подводящих итог всему ранее сказанному, Тээле,
тоже почему-то покраснев, подходит к Кийру и говорит:
     --  Не  только  я,  но,  наверное,  и  все присутствующие  будут  очень
довольны, что  вы  решили  наконец замолчать.  Но  если  вам  захочется  еще
что-нибудь сказать  -- а это  очень  возможно,  -- то прошу вас об одном: не
называйте меня больше "своей милой соученицей". Называйте как угодно, только
не своей милой соученицей
     --  Ничего, ничего! -- с пренебрежительной  улыбкой повторяет Тоотс. --
Так частенько  бывает  --  встанешь утром с левой ноги,  а  потом целый день
ищешь виноватых, на  ком злость  сорвать, как это случилось сегодня с  нашим
другом  Аадниэлем. Все  это пройдет, как  дождливая  погода и дурной сон.  А
потом  снова засияет солнышко  и все лысые головы в  Паунвере заблестят, как
стеклянные  шары, которыми  садовники  украшают  клумбы.  Мне хотелось  лишь
напомнить  поговорку, которую моя блаженной памяти -- да ну, что ты скажешь!
-  которую моя старуха-мать часто повторяет:  "Дураков не сеют и не жнут, --
говорит  она, -- они сами  растут".  Ну  да, сами  растут, как сорняки...  и
плодятся.  Да и вообще...  что это я  хотел еще сказать?.. Ах да! Клевета --
это та "критика", на какую только и способны нищие духом, это критика из уст
тех, про кого можно бы сказать: "Отче, прости  им,  хотя они порой и ведают,
что  творят". А теперь, прежде чем разойтись, бросим этот резкий разговор  и
распрощаемся друзьями,  какими мы пришли  сюда, где встретили такой любезный
прием. Да простят нам уважаемая  хозяйка и уважаемый хозяин и пусть не очень
строго судят за то, что мы тут немного,  ну...  как бы это сказать... за то,
что мы тут, в чужом  доме, занялись, как говорится,  стиркой своего грязного
белья.  Я уверен, что, несмотря на все  это, мы  ничего плохого и злобного в
сердце  не таим. Эти минуты, когда мы стоим  в  милой нашему сердцу классной
комнате,  останутся  для  нас приятным  воспоминанием. И  если  судьбе будет
угодно снова  забросить меня куда-нибудь  далеко, далеко, я  буду вспоминать
сегодняшний день, как счастливейший день моей жизни.
     Еще несколько сердечных  слов  как с одной, так и с другой стороны, еще
несколько добрых  пожеланий, и  бывшие школьники  прощаются с гостеприимными
хозяевами. Барышня  Эрнья  набрасывает  на  плечи  легкую  синюю шаль и идет
провожать  Тээле. А кистер  и  его  жена стоят  на  веранде и смотрят  вслед
уходящим гостям.




     Компания  останавливается  на  склоне холма  и  глядит вниз,  где  тихо
струится река.  На берегу пышно разросся дудник, колышутся головки молодого,
сочного камыша.  Имелик рассказывает эпизоды  прошлого. Потом оба тыукрескнх
парня  прощаются и отправляются  на  церковный двор. Тээле,  барышня  Эрнья,
Тоотс н Кийр медленно  шагают  по направлению к шоссе. Дойдя до перекрестка,
барышня Эрнья  возвращается назад,  и  у развилки дорог остаются  только два
милых соученика и их милая соученица.
     -- Ну, -- говорит Тээле, -- здесь наши пути расходятся. Вы пойдете в ту
сторону, а я мимо кладбища.
     -- Да, -- с легким вздохом отвечает Тоотс, -- ничего не поделаешь.
     При этом он искоса поглядывает на Кийра -- тот, с раскрасневшимся лицом
и  выпученными  глазами,  как бы невольно тянется  наверх,  к кладбищенскому
холму.
     "Ага-а,  -- думает  про себя Тоотс. -- Вот  как!  А  ну  тебя к чертям,
вместе с твоей рыжей шевелюрой". И тут же предлагает вслух:
     --  Наш  соученик  Кийр, надеюсь, будет  столь  любезен и проводит  вас
чуточку... чтобы  одной  не было скучно. Я  бы охотно предложил в провожатые
себя, но мне надо еще сходить в Паунвере.
     -- Серьезно? -- улыбается Тээле. -- Куда же вы еще собираетесь?
     --  В  аптеку,  -- коротко  и  по-деловому  отвечает  Тоотс.  -- Будьте
здоровы!
     Мысль об аптеке  пришла Тоотсу в голову лишь в самую последнюю  минуту,
но он и в самом деле направляется в  аптеку, здоровается с  аптекарем как со
старым  знакомым,  обменивается   с  этим  приветливым  стариком  кое-какими
мыслишками, покупает губку  и морскую соль и в заключение принимает немножко
микстуры против тошноты.
     -- Ну  и  пошли они ко всем чертям! -  говорит  он,  выпивая,  и звонко
щелкает пальцами над головой.
     -- Кого это вы ко всем чертям посылаете? -- любопытствует аптекарь.
     -- Тех, кого следует, -- мрачно  отвечает  управляющий имением.  -- Это
длинная история, поговорим о ней в другой раз,  когда  больше времени будет.
Сегодня хочу пораньше вернуться домой  и спать залечь -- завтра в город надо
ехать, навестить  старых  друзей.  Но  одно  должен  сказать,  --  покачивая
головой, добавляет он, -- то, что я сейчас у вас выпил, -- это уже не против
тошноты, как в тот раз, это... да... это против боли в сердце.
     -- Ну, ну! -- восклицает аптекарь. Он уже принял десятка два капель  на
сахарной водичке и закусывает сейчас миндалем. -- Ты, парень, не шути!
     -- Хм... -- бормочет Тоотс, -- это не шутка.
     -- Ну, ну! -- снова повторяет лысый,--  Что  же это такое?  Может быть,
чего доброго, муки любви? А? Этим все мы когда-то  переболели. У вас вся эта
музыка еще впереди, а я уже все пережил... перегорел, так сказать. Но учти и
запомни, молодой человек, то, что я тебе сейчас скажу. Верь, люби и надейся,
но  ей -- понимаешь?-- ей ни за что не  показывай, что страдаешь и мучаешься
от любви. Как только она поймет, что у тебя в так называемой душе заноза, --
ты пропал. Ухо всегда держи востро, как гончая, и  делай вид,  будто вся эта
канитель и ломаного  гроша не стоит. Трудно, а? Но мне думается --  в заборе
жердей  хватит, чтоб  их  при  лунном  свете  грызть, если  уж очень  больно
прикрутит? А? Хватит жердей?
     -- Жердей... жердей... мало ли что можно  жердью сделать, -- в раздумье
отвечает Тоотс.
     -- Хе, хе, -- смеется аптекарь, -- я вижу, ты еще  плохо  соображаешь в
этих делах. Думаешь, если ты своего так называемого соперника огреешь жердью
по  голове  или  по ногам  -- так  ты  и победил? Хе, хе!  Тогда  он  станет
несчастной жертвой,  а ты --  самой  большой скотиной на свете.  Нет, так не
годится, милый человек!
     Друзья отпивают из мензурки, обмениваются многозначительным взглядом, и
аптекарь продолжает свою назидательную речь.
     -- Взгляни  на меня  повнимательнее,  молодой человек, -- повелительным
тоном произносит  лысый,  -- а  потом  скажи:  можно ли  поверить, что  этот
орангутанг  с голым черепом и красным носом когда-то был  похож на человека?
Нельзя? -- продолжает старикан, не дожидаясь ответа. --  Ладно, знаю, трудно
поверить, но если  трудно поверить, то можно хотя бф вообразить, правда? Так
вот... Вообрази себе,  что этот самый орангутанг, который сейчас стоит перед
тобой, когда-то был похож на человека. И был молод. И в один прекрасный день
--  ах,  оставим лучше  в покое прекрасные  дни и прекрасные ночи!  -- одним
словом, и он  верил, любил и надеялся.  И,  как  в стихах говорится, счастье
было  так  близко.  Но...  (тут  собеседники опять  принимают  капли  против
тошноты). Ты должен быть с нею  холоден как лед, ни единой искоркой  себя не
выдавать. А я  вместо этого  горел, как факел,  и мое  так называемое сердце
растопилось в этом огне точно  воск.  И в  конце концов в  мире  стало одним
дураком  больше.  Я мог бы об этом написать толстую книгу, но, думаю, у кого
есть уши, тот пусть слушает, что ему говорят. Верно  ведь, а? Великие учения
возвещались  изустно и  оставались при этом  чистыми, как хорошо  провеянная
пшеница. А потом, когда их изложили  на бумаге, то  снова смешали с мякиной,
так что сейчас и не поймешь, что там,  собственно, хотят сказать. Шло время,
и всякие суесловы как  бы опутали паутиной каждое  зернышко  истины, и нужно
немало  покопаться,  прежде  чем  доберешься до этого  зернышка.  Сочинители
книжек обращаются так  не  только с чужими мыслями, но и с теми мыслями, что
они сами высидели. Если бы взялся я за перо да написал свою знаменитую книгу
о любви, то... вероятно, и я согрешил бы перед читателем, как это делают все
сочинители: начал бы подыскивать примеры, сравнения и всякие  фокусы,  чтобы
преподнести свои мысли в более привлекательной форме.  Потому-то я и не пишу
эту  книгу.  А то, что я тебе только что  сказал, нужно  знать наизусть, как
десять  заповедей.  Пусть  это  станет  для  тебя так  называемой  догмой...
одиннадцатой заповедью или шестой главой. Нарушишь ее умышленно или случайно
-- это  безразлично,  -- потом  пеняй  на  себя, если окажешься  в  таком же
положении, как покойный Шварц, когда он порох изобрел.
     -- Да-а, -- растягивая слова, произносит Тоотс после паузы, наступившей
вслед  за  этой  тирадой. -- Это вообще разговор  долгий, об этом потолкуем,
когда вернусь из города.
     -- Дорогой  друг  и благодетель, -- отвечает  аптекарь, -- говори мы  с
тобой  хоть три дня подряд, все равно, к тому, что я сейчас сказал, добавить
нечего.  Я мог бы  написать на эту тему книгу, но зачем? Единственное, что я
могу сделать, -- это в будущем напомнить тебе то, что я сегодня говорил, еще
тридцать три раза.
     -- Хм... --  бормочет  Тоотс, собираясь  уходить.  -- Ну да, что  я еще
хотел сказать...  да... А вот что: если в жизни  кто-нибудь тебе наступит на
хвост, так мирись с  этим, но если  дурень этот уцепится за хвост и захочет,
чтоб его за собой волочили...
     -- Так нужно стряхнуть с себя эту обузу.
     -- А если он не отцепится?
     -- Так брось его с хвостом вместе.
     -- Хм... я не обижусь, если кто-нибудь случайно наступит мне на мозоль.
Но если он начнет еще топтаться  на моей мозоли, прыгать и плясать на ней...
так я уж не знаю...
     --  Тогда  надо  поинтересоваться,  где у самого этого  господина самая
чувствительная мозоль.
     -- Ага, -- соглашается Тоотс. -- Ладно.
     Выпив еще несколько капель, которые аптекарь считает крайне необходимым
дать путнику перед  уходом, Тоотс прощается  со своим советчиком и, захватив
покупки,   отправляется   домой.   На  перекрестке  он   смотрит  в  сторону
кладбищенского холма и бормочет вполголоса: "Ну и шут с ними!"
     Тем временем  Тээле и ее  провожатый  уже достигли  хутора Сааре.  Они,
видимо,  оживленно  беседуют; девушка  время  от  времени останавливается  и
старается что-то  доказать своему спутнику, прибегая даже к жестикуляции. Но
и это, должно  быть,  не  помогает:  выслушав  Тээле,  рыжеволосый  пожимает
плечами  и сбивает тросточкой растущий у обочины дороги  лопух и щавель, При
этом  портной  краснеет пуще  прежнего,  и  без  того  уже  кислая  усмешка,
блуждающая   на  его  губах,  с  каждой   минутой  становится   все  кислее.
Поравнявшись   с   дорожкой,  ведущей   на   хутор  Сааре,   девушка   снова
останавливается,   окидывает   взглядом   обомшелую   крышу   дома,    затем
оборачивается к своему спутнику и произносит медленно и отчетливо:
     -- Нет, Кийр, не будем больше об этом говорить -- ни сегодня, ни вообще
когда-либо. Я все вам выложила от  чистого сердца, все,  что хотела сказать.
Обижайтесь - не обижайтесь, дело ваше. Ничего вам посоветовать не могу.
     -- Хи-и, -- попискивает рыжеволосый,  глядя себе под ноги,  --  значит,
все эти разговоры и признания были лишь пустой фразой.
     -- Какие разговоры?
     -- Ну, -- отвечает Кийр, -- что уж теперь об этом говорить, ведь вашего
решения это  не  изменит.  Но раз вы  непременно хотите знать, так вспомните
хорошенько: разве вы не сказали однажды, что имя и ремесло никому не в укор,
был бы сам человек работящий и достойный.
     --  Нет,  --  качает головой  девушка,  -- не помню,  что  когда-нибудь
говорила что-либо подобное.
     -- Ага,  не помните!  Хи-хии,  тогда делать нечего. Отпереться от своих
слов всегда можно.
     --  Отпереться? -- презрительно усмехается Тээле, снова глядя в сторону
хутора Сааре.
     -- Да, да, -- пищит Кийр, -- похоже на то.
     -- Ну,  если  похоже, так  похоже. Ничем  помочь  не могу.  Но  если вы
желаете, я  могу и сейчас  это повторить, независимо от того, говорила я так
раньше или нет. -- И совсем неожиданно, словно от  старого хутора повеяло на
нее милыми сердцу воспоминаниями, девушка становится ласковее,  улыбается и,
глядя на Кийра, говорит:
     --  Имя и ремесло никому  не  в  укор, был  бы сам человек работящий  и
достойный.  -- И  еще  приветливее:  -- Теперь, надеюсь,  вы  удовлетворены,
дорогой  мой  соученик,  и не станете  дольше  уверять,  что я отрекаюсь  от
собственных слов. Так, что ли?
     -- Да, но какая... --  отвечает Кийр после короткого раздумья. -- Какая
мне польза от всего этого? Это же у вас только слова, а на уме совсем иное.
     -- Опять  беда! Просто не  знаешь, как  вам угодить, дорогой друг. Нет,
будьте уверены, я именно так и думаю, как сказала. И если я раньше говорила,
что выйду замуж только за землепашца, то я вовсе не хотела этим сказать, что
презираю других людей из-за  их профессий. Нет!  Вы же знаете,  я родилась в
деревне и в  деревне выросла. Люблю поля,  луга, сады. Без  них я  не  мыслю
своей  жизни. А все это может мне  предоставить лишь землепашец.  Поэтому  я
давно решила, дорогой друг, избрать спутником жизни только земледельца.
     --  Да,  да,  --  голосом  кающегося  грешника  ноет  Кийр  и  ковыряет
тросточкой у обочины дороги. -- Да, да, так, значит, обстоят дела.
     -- Да, именно так, дорогой  друг. Не  сердитесь, что я говорила с  вами
раздраженным тоном. Виной  этому головная боль. Но теперь  она  прошла, я мы
можем разговаривать спокойно, как и полагается старым школьным товарищам.
     Беседуя, они медленно шагают по дороге к  хутору  Рая. Веснушчатое лицо
Кийра  пылает  огненным  заревом.  Упрямая душа  его  ни  за  что  не  хочет
покориться року. Сегодня боевой день: Кийр схватился один на один  со  своей
судьбой  и  готов бороться за свое счастье, как настоящий  мужчина.  К  этим
решающим минутам он готовился долгие месяцы  и потирал руки от удовольствия,
узнав, что его  непобедимый соперник Арно  Тали покинул поле битвы и перешел
на другие позиции. Было время, когда  ему казалось, будто препятствий больше
нет и он  может катить себе в почтовом дилижансе по дороге, ведущей  прямо к
счастью. Потом снова появились различные опасения и сомнения, и незадачливый
рыжеволосый портной снова вынужден был, подобно клопу, залезть в щель, как и
во времена Арно Тали.
     А тут  еще черт принес в Паунвере  не то из  Тамбова, не то из Стамбова
этого прощелыгу, мошенника, пьяницу и бог знает,  что он  еще такое,  -- ну,
словом, этого распроклятого  Тоотса! И  нежная душа Кийра  почуяла недоброе.
Долго и ждать не пришлось, предчувствия  стали сбываться.  Надо  было что-то
предпринять, надо было  немедленно что-то предпринять. Кийр чувствовал,  как
его  хрупкие  плечи  сгибаются  под  тяжестью  этой задачи,  но  пробил  уже
одиннадцатый час, и рыжеволосый отбросил всю свою робость.
     --  Однако разрешите  вас спросить, барышня Тээле,-- пропищал он  после
довольно продолжительной  паузы,  --  разрешите спросить, а если  бы Тали...
если бы Тали... ну, если бы он остался верен своему слову? Ведь из него тоже
не получился бы земледелец.
     Густой румянец заливает лицо девушки. Но она быстро овладевает собой.
     -- Милый Кийр, откуда вы взяли, что Тали давал мне какие-то обещания?
     -- Как так? -- собирается Кийр что-то возразить.
     -- Позвольте, милый моя приятель, здесь  вы явно на  ложном  пути. Мы с
Тали никогда об этом  не говорили.  Никогда. Мы были  с ним только соседями,
хорошими знакомыми,  можно  даже  сказать,  друзьями. И все.  Об  этих вещах
никогда разговор не заходил.
     --  Ах, так, -- бормочет Кийр, как бы  поверив этим словам,  но в то же
время бросает на девушку взгляд полный сомнений.
     -- И  даже если  бы  Тали захотел на мне  жениться, -- живо  продолжает
Тээле, --  я пошла бы  за  него  лишь с тем условием,  что  он, при всем его
образовании, займется сельским хозяйством. Никак не иначе.
     -- Вот как, -- снова бормочет Кийр.
     -- Да, именно так, милый мой Кийр.
     Наступает пауза. Девушка бросает на своего  спутника загадочные взгляды
и едва заметно улыбается. Здесь вот, рядом с нею, семенит тощий, веснушчатый
рыжеволосый  субъект  и  объясняется ей  в  любви,  иными  словами  -- хочет
заполучить  ее, Тээле, себе в жены. Эта  жердеобразная личность промышляет в
Паунвере портновским ремеслом и пылает от любви, как уголь в горящей  печке.
В  свое будущее  супружество  он,  помимо  всего  прочего, принесет  и  свое
великолепное сопенье и подозрительный взгляд исподлобья. Но супружество, как
известно, не  кончается свадьбой, оно именно ею начинается. Потом эта  самая
жердь  придет, вытянет губы трубочкой, станет целоваться и нашептывать слова
любви.
     Тээле снова улыбается. В глазах ее мелькает озорная искорка.
     Голова  у Кийра гудит от  самых различных  мыслей. У него  сейчас такое
чувство, будто кто-то вывернул  ему мозги наизнанку и выбрасывает оттуда все
воздушные замки, которые воздвигались годами.
     --  Ну что ж, -- тихо произносит  он наконец  и покачивает  головой, --
тогда мне больше не на что надеяться.
     Тээле  молчит с минуту,  потом  отвечает таким  же,  чуть  надломленным
голосом:
     -- Почему вы  не  учились  земледелию,  как... ну скажем,  наш соученик
Тоотс?
     Вопрос  этот вгрызается  в  душу Кийра,  как злой пес в икру прохожего.
Во-первых,  ему  самому,  разумеется, жаль, что он не  учился  земледелию, а
во-вторых,  опять  вспомнили здесь  этого  беспутного управляющего  имением,
который всюду сует свой нос, всюду лезет, как муха в мед!
     -- Ну,  разве  Тоотс такой  уж  ученый земледелец? -- выдавливает он из
себя с безграничным презрением.
     -- Несомненно.
     -- Этот врун, хвастун, лентяй и...
     -- Это не  имеет отношения к делу. Возможно, он чуть-чуть приукрашивает
события, о которых рассказывает. Но то же самое делаете и вы, и я, и все так
делают. Во всяком случае, я не допускаю, чтобы он все выдумывал.
     -- Ах, Тээле, вы его еще не знаете?
     -- Пусть даже так. Скажем,  от  него не услышишь  ни слова правды, все,
что  он говорит, -- ложь. И  несмотря  на  это, он все-таки земледелец.  Раз
человек  несколько  лет  прослужил  в  имении,  он  все  же   должен   уметь
обрабатывать землю и разводить скот. Не правда ли? Даже если  ему  совсем не
захотелось бы  учиться, к  нему  знания просто сами пристали бы, ведь он изо
дня  в  день все это видит и слышит.  С другой  стороны...  что я хотела еще
сказать?.. Ах, да:  если  б он был такой уж лентяй и ничего не хотел делать,
его  бы нигде не держали на работе и он давно вернулся бы на родину. Но, как
видите,  он  довольно  долго  пробыл  в  России.  Нет,  Тоотс  --  настоящий
земледелец.  Какой  бы  он  ни  был  как человек,  но он земледелец,  это --
безусловно. А для меня это самое важное.
     -- Хмх! -- С уст  рыжеволосого слетает  какое-то  странное восклицание,
как будто оп что-то уронил и разбил. -- И вы за Тоотса пошли бы замуж?
     -- Тоотс мне пока ничего о таких "вещах не говорил.
     -- А если бы сказал?
     --  Гм...  Если  он  мне сделает предложение,  там видно  будет. Сейчас
трудно  ответить на  такой  вопрос.  (Девушка  смущенно  опускает глаза.) Не
знаю... Все же... Почему бы и не выйти... Он ведь земледелец.
     От этого  уклончивого и вместе с тем  достаточно  ясного ответа спина у
Кийра  покрывается  потом и начинает  чесаться.  Рыжеволосый  несколько  раз
постукивает  себя  по  спине набалдашником своей  великолепной  тросточки  и
громко сопит.  В то же время в левом ухе у него начинает странно звенеть,  и
обладатель уха видит  в этом предвестие ожидающих его несчастий. Кийр готов,
с  помощью господа бога и священного писания,  примириться с  чем угодно, но
мысль, что Тээле  станет подругой жизни Тоотса, для него невыносима. Будь на
месте Тоотса Арно Тали  -- тут уж ничего не поделаешь, это было бы более или
менее  естественно.  Но  Тоотс!  Подумать  только  --  Тээле  переселится  в
Заболотье,  будет спать  в одной комнате с этим бурлаком или  даже...  У них
пойдут дети и все  такое, и... Нет,  пусть лучше Тээле умрет,  тогда  и  он,
Кийр, придет на ее похороны и будет оплакивать свое утраченное счастье.
     Рыжеволосый долго шагает,  глядя себе под ноги,  как будто  тяжкие думы
клонят вниз его легковесную голову. Но затем его упорство снова берет верх.
     -- Тээле,  послушайте! -- выпаливает он вдруг. --  А что бы вы сказали,
если бы и я стал земледельцем?
     -- Вы --  земледельцем? Ха-ха-ха! Не можете  же  вы с сегодня на завтра
превратиться в земледельца.
     --  Ну да, -- ухмыляется Кийр, -- но  и вы  тоже с сегодня на завтра не
станете женою Тоотса.
     -- Само  собою понятно.  Но  полеводство  и скотоводство  надо  изучать
годами. Я не уверена, буду ли я так долго...
     -- Тээле, дорогая,  --  ликует  Кийр,  --  я буду  прилежен, буду очень
стараться и за один год успею больше, чем какой-нибудь Тоотс за десять лет.
     -- Думаете?
     --  О, я уверен.  Стоит  лишь мне подумать о моей  цели, о той награде,
которая меня ждет за этот труд, и... Ах, Тээле,  чего бы я не сделал, только
бы вас... тебя... ох...
     Рыжеволосый   отчаянно  размахивает   в  воздухе   тросточкой   и  этим
заканчивает свою  пламенную  речь. Мысль  стать земледельцев пришла для него
самого неожиданно, как приходят внезапно,  в  последнюю  минуту, все удачные
мысли.  Теперь  остается  лишь обдумать  ее  со всех  сторон  и найти  самый
правильный путь для ее осуществления. Портной спешит мысленно проверять свои
познания в области  сельского  хозяйства...  Ну да, пока все  это еще  очень
скудно. Но все же...  в позапрошлом году он в  Киусна участвовал в толоке по
вывозке навоза. Правда, он там был только возчиком (его хрупкое телосложение
не позволяло поднимать тяжести) и  его прозвали "навозным жуком", потому что
он каждый раз возвращался с  поля последним.  Но  все  же... он  наблюдал  и
знает,  что  делают  с  вывезенным  на  поле  грузом.  А  для  начала  этого
достаточно.
     Спутники  приближаются   к  дорожке,   ведущей   на  хутор  Рая.   Кийр
останавливается, снимает свою узкополую шляпу и вытирает потный лоб.
     -- А дальше вы не пойдете? -- спрашивает Тээле.
     -- Нет, мне нужно  домой, -- отвечает Кийр.-- Я хочу поговорить с моими
дорогими родителями,  сказать им,  что...  что...  Я  не могу,  я  не должен
скрывать от них эту радость, потому что... Ох,  Тээле, Тээле!  Но прежде чем
расстаться, вы должны дать мне торжественное обещание, что вы меня... что вы
меня никогда не бросите, если я стану земледельцем.
     --  Торжественное  обещание,  --  смеется  Тээле,  слегка  краснея,  --
торжественное обещание я могу вам дать, могу поклясться, что  никогда вас не
брошу, но... какая от этого  польза? Не я одна, а мы  оба  с  вами прекрасно
понимаем, что из вас земледелец никогда не получится.
     --  Тээле, дорогая Тээле, я  буду земледельцем? -- полный огня и любви,
восклицает Кийр.-- Я могу поклясться... могу поклясться!
     -- Ну, тогда и я могу поклясться, -- смиренно, словно покоряясь судьбе,
отвечает Тээле.
     После  таких  слов  рыжеволосый несколько мгновений  словно кружится  в
вихре счастья; радость победы и в то же время страх потерять все, чего  он с
таким трудом добился, совершенно спутали  его мысли. Все же он пытается, как
бы в подкрепление клятвы, поцеловать Тээле. Со стороны это выглядит довольно
странно: кажется, будто на дороге, ведущей к  хутору  Рая, какой-то  молодой
человек борется с девушкой. Затем девушка вырывается из его объятий и быстро
удаляется по тропинке.  А он  поднимает с земли  свою  тросточку с блестящим
набалдашником и бормочет что-то невнятное.



     Девушка с хутора Рая идет домой  и улыбается: ей и самой непонятно, как
это она  могла  так сердиться на  своего милого  соученика?  Он строен,  как
колодезный  журавль, и  жаждет --  ха-ха-ха!  --  стать  земледельцем.  Даже
потребовал торжественной клятвы!
     А Кийр приходит в себя не сразу. Только что пережитое волнение никак не
может улечься. Он долго  стоит у, края  дороги и выпученными  глазами глядит
вслед  удаляющейся  девушке. Когда  он  наконец  снова обретает  способность
двигаться  и  чуточку  приходит  в себя  после пережитого,  он  решает,  что
сегодняшний день все  же  принес ему огромную победу.  Прежде всего с  этого
момента их с Тээле соединяет общая тайна: поцелуй. Этот поцелуй, каким бы он
ни  был убогим, жалким  и смешным,  все  же остается  поцелуем,  залогом  их
дальнейшего  сближения.  И  торжественное  обещание,  клятва...  Эта  гордая
девушка никогда  не изменит  своему слову,  она  до  самой  смерти не выйдет
замуж, если ему не удастся стать земледельцем!
     По  дороге домой  настроение рыжеволосого улучшается  с  каждым  шагом.
Хи-хн! Какое бы  лицо сделал  бывший  жених  Тээле  --  Арно Тали,  если  бы
услышал, как за это время все обернулось? А рябой Тоотс лопнул бы от злости,
если  б узнал, что с сегодняшнего  дня все его проделки и уловки ни  к чему.
Когда  портной  приближается  к  первым  домам  на   окраине  Паунвере,  его
самоуверенность и гордость уже не  знают границ. Еще час назад, проходя мимо
этих домов, он  был всего  лишь бойцом, а  сейчас  возвращается победителем.
О-о,  все же в нем, Кийре, есть нечто такое, что завоевывает сердца девушек!
От  радости  он  вертит  в  воздухе  тросточкой  и  мысленно  называет  себя
"сердцеедом". Хи-хи-хи, откуда вдруг взялась у него такая отчаянная смелость
-- обнять девушку за плечи и поцеловать ее? Да, это был отважный поступок, и
пусть весь  мир  говорит что хочет,  он,  Кийр, умеет  обходиться с молодыми
девицами. Да,  да... "В тихом омуте черти  водятся" -- гласит пословица.  Во
всяком  случае... ну да... правда, когда он целовал ее, это скорее выглядело
как драка, но  не  могла же  Тээле сама броситься ему  на шею, если  она его
лю... лю... Ну да, во всяком случае...
     Шагая дальше, портной внимательно оглядывает поля. Скоро наступит пора,
когда и ему придется заниматься пашнями и лугами. До сих пор  он спокойно ел
хлеб,  который сеяли и убирали другие, его не интересовали ни сев, ни жатва,
теперь же это пышное ржаное поле предстает пред ним в совсем другом свете. И
когда   рыжеволосый   продолжает   свои  размышления,  ему  остается  только
почтительно снять шляпу перед таинствами природы  и многообразием жизни. Так
же, как  сегодняшний поцелуй заложил  фундамент  его  будущего  супружеского
счастья, так н те возы на толоке в Киусна станут основой знаний, которыми он
овладеет.




     В понедельник утром  Тоотс просыпается рано, старательно скребет щеткой
свои кавалерийские брюки, бархатную куртку и шляпу с  пером, быстро выпивает
кофе и часов около шести уже взбирается на телегу чтобы вместе с отцом ехать
в  древний достославный город  Тарту. Хозяину  Заболотья  нужно  привезти из
города  много  всякой  всячины: косы к приближающемуся сенокосу,  вилы --  к
вывозке навоза, лемех для плуга  -- ко вспашке паров. Старик не прочь  бы  и
новым  плугом обзавестись, но  на  очереди еще  куча всякой  мелочи, которая
потребует немалых расходов и которую никак нельзя не купить. Нужны ремни для
починки  упряжи, кожа  для постолов, пастушонок пристал  как  репей, умоляет
купить ему шапку; надо и синьки купить, и мыльного камня, а главное, бочонок
салаки  к сенокосу. Между тем фунтов  десять масла, несколько десятков  яиц,
петух и  пара кур, которые  он везет  на продажу, сулят  не  бог весть какую
выручку.
     У  сына  нет  в городе  почти никаких  дел,  он  едет  просто так, ради
собственного удовольствия и развлечения. Дело молодое!
     По дороге и отец и  сын внимательно присматриваются к хлебам на полях и
ведут разговор о будущем урожае. Тоотс-младший по временам тихонько вздыхает
и бормочет про себя:
     --  Да,  к  этим полям приложить бы еще умелую, заботливую руку  -- вот
уродился бы хлеб!
     -- Оно конечно, -- откликается на эти вздохи Тоотс-старший. --  Поле  в
долгу не останется. С лихвой вернет все, что весной ему одолжишь.
     Проезжая мимо участка,  который  на вид  кажется  довольно плодородным,
управляющий не  может скрыть  своего возмущения: за  такие  вот хилые яровые
надо бы хозяина розгами драть!
     --  Эх, дали бы это поле годика на два -- на три в мои руки,  -- злится
он, -- я бы им показал, какая тут пшеница может расти да какой ячмень.
     -- Ну, -- возражает старик, --  чего тебе так далеко ходить показывать,
у нас в Заболотье нынче хлеба тоже ненамного лучше.
     -- Да нет, я просто так сказал. Не собираюсь  я ничего показывать -- ни
здесь, ни в Заболотье.
     --  В Заболотье  можно бы  и показать. А то вон  сколько лет возился  с
чужими  полями,  другим  помогал  закрома  набивать, --  пора  бы  и на себя
поработать.
     -- Можно бы,  конечно, -- глядя в сторону, отвечает  сын. -- Да разве я
на  твои  закрома  сердит,  не  потому же  меня  на  чужие  поля  тянет.  Но
попробуй-ка сделай, если нельзя. Мне одному никак наши поля на новую систему
не перевести.
     -- Как это -- одному?
     -- Конечно, одному.
     -- Ну ладно, а я, и батрак, и девка, и мать, и?..
     -- Вы другой дорогой  идете, старой  дорогой. Стоит мне сказать батраку
или девке  -- сделай то-то и то-то  по  новым  правилам,  -- они тут же зубы
скалят: "А старый хозяин, -- говорят, -- велел совсем по-другому, так мы все
время делали, и соседи так делают..." Вот и обновляй тут систему земледелия,
поднимай хозяйство.  Первое  время, когда  я  только из России вернулся, они
побаивались  открыто  тявкать, хоть и  тогда уже  моих приказаний  почти  не
выполняли.
     Сын умолкает и ждет, что на  это скажет старик. Но тот сперва ничего не
отвечает, лишь молча набивает свою трубку и посапывает.
     -- Новое можно вводить,  ежели  ты  сам себе  полный хозяин,  --  снова
заговаривает сын. -- Скажем, ты. Тебя все обязаны слушаться, ты им жалованье
платишь. А вмешается  посторонний, так  его еще и  засмеют. В России я такое
понаблюдал достаточно. Там тоже придут, бывало, помещичьи сынки -- некоторые
даже  совсем взрослые мужчины,  --  ну,  сунутся  к  управляющему со  своими
советами,  а тот  возьмет  да и пошлет их попросту, как русские  говорят, ко
всем  чертям. Конечно,  если  старый барин уже передал сыну  полную  власть,
тогда  совсем другое дело. Нет, в таком положении,  как  я сейчас  ничего  в
Заболотье не покажешь. Это можешь только ты.
     -- Мне уже  нечего  больше показывать, -- печально  усмехается  старик,
посасывая трубку. -- Мое время прошло. Скоро покажу одни холодные пятки -- и
все.
     -- Вот в том-то и беда: молодым  ничего делать не позволяют,  а  старые
сами  ничего не  делают.  Старики ногтями и  зубами цепляются  за  дедовские
способы, любого нововведения пуще огня боятся. Лишние деньжата в город везут
на проценты, и  там они  и лежат в банках,  сотенки да тысячи, а  ведь самый
большой процент дает земля!
     -- Ох, сынок дорогой, у меня и ломаного гроша в банке нету.
     -- Да не о тебе речь. Я говорю это  вообще  о наших старихах-хуторянах.
Сыновья до тех  пор хуторов  не получают, пока и  сами не состарятся. Где им
тут еще какие-то новшества затевать?
     Отец внимательно прислушивается  к  этим необычно  серьезным  и  (он не
может  этого отрицать) справедливым словам сына и,  выколотив  трубку о край
телеги, говорит:
     -- Это правда.  Так  это у нас обычно и водится. Но видывал  я  за свою
долгую жизнь и  другое. Приходилось мне в свое время по судам  ходить, и там
частенько,  бывало,  жалобы слышишь:  сын отца  избил и  с  хутора  прогнал.
Сколько  раз своими  глазами видел, как седые старики, сидя на крыльце возле
суда, со слезами  каялись --  зачем раньше  времени  передали хутор сыну или
зятю.  Совсем старых и дряхлых, у  кого  и  кормильца-то нету,  тех  хоть  в
богадельню берут, а их  и туда не пускали. Только и  оставалось, что сума да
посох. Вот те и плата за то, что весь век маялись да спину гнули.
     -- Ну,  таким сыновьям  грош  цена! -- громко  возмущается  управляющий
имением.  --  Они  и  в  самом  деле не  стоят  того,  чтоб  отцовский хутор
наследовать.
     -- Да, не  очень-то добрые сыновья. И вот когда,  бывало, такое увидишь
да услышишь, так и за свою  старость страх берет. Думаешь тоже:  не  приведи
бог  нам  со  старухой  на  старости  лет  еще  побираться  идти.  Ну,   вот
потому-то...  Понял я,  конечно, и  твой  сегодняшний разговор.  Нет,  я  не
говорю, что и ты с нами так же, безо всякой жалости обошелся бы, но... страх
этот прямо въелся в душу. Не знаю, так ли это и у других народов -- в России
или где ты там еще бывал? Или это только у нас  так, в  Эстляндии? Я человек
старый, и я так понимаю: каждое дитя должно своих родителей кормить. А у нас
тут  --  пиши на все  контрахты да еще в крепостном отделении скрепляй: так,
значит, и  так, дети твои  обязаны выдавать тебе на  год такое-то и такое-то
пособие. Подумаешь -- так хоть смейся, хоть плачь.
     -- Тоже  верно. У нас, когда я еще в приходскую  школу  ходил, с братом
одного парне такая история приключилась: написал он контракт на чужое имя, а
потом его же с хутора выгнали. Но пусть  хоть и так, а все же есть и  другие
сыновья; как им усадьбу отдадут, они как следует о родителях заботятся. Иной
готов  был бы все для родителя сделать, лишь  бы дали ему волю устроить свою
жизнь, как хочется. Всякому родные места дороже чужих, но если уж батрачить,
так каждый смотрит туда, где больше платят и где вообще условия лучше.
     -- Да, так  оно  и есть. Ясное дело, всякий,  кто  может, сам  хозяином
хочет быть. Да и тебе не стоит снова  на чужбину ехать, и  так уже долго там
пробыл,  Оставайся тут. Устроим так,  чтобы  ты по-своему  хозяйничать  мог.
Долго  ли  мне  жить-то осталось!  Как-нибудь справимся. Как  говорится,  на
лучшее надейся, а к худшему готовься. Пусть нам утешением будет, что хоть ты
доволен и все в Заболотье делаешь по-своему.
     -- Лишь бы никто другой тебя  не обидел, -- отвечает сын, --  а  с моей
стороны ничего плохого не бойся.
     Хотя  управляющий имением  еще  далеко  не уверен,  что  ему  так скоро
отдадут  Заболотье, но настроение его под влиянием разговора с отцом заметно
улучшается. Он знает, что старик довольно легок на всевозможные обещания, но
выполнение  их любит оттягивать со дня на день.  И все же лед тронулся, рано
или поздно его, Йоозепа, ожидания и надежды сбудутся!
     Наши путники останавливаются возле трактира. Лошади подвязывают торбу с
сеном, старик  снимает с  воза  котомку с припасами, отряхивает соломинки со
своей  серой  домотканой одежды и  вместе с сыном входит  в трактир. Сегодня
будний день, здесь почти пусто, только двое пожилых мужиков понуро  сидят за
столом  перед пустой  пивной  бутылкой.  За  прилавком  клюет  носом  сонный
трактирщик, изредка лениво сгоняя мух с плешивой макушки.  Мрачное помещение
трактира наполнено  кислым  запахом  пива и  дыма. Путники  садятся к столу,
невдалеке от двух унылых мужиков, и открывают свой мешок с  провизией. Чтобы
не  есть  всухомятку,  заказывают  бутылку пива.  Заметив  на  столе  полную
бутылку,  два других  мужичка  оживляются, видимо, в надежде, что и им капля
перепадет. Как  выясняется  из их слов,  они где-то здесь  поблизости копают
канавы, оба они  люди  работящие,  если  нужно, так хоть из-под  земли  себе
работу  достанут,  но  этот скареда  Тохвер  каждую  субботу путает  расчет,
стараясь заплатить меньше, чем полагается. Ну и пусть теперь сам себе канавы
копает. Они  больше и лопату в руки  не возьмут. Скорее просидят все лето за
пустой бутылкой и будут сосать пустые трубки.  Ну, а приезжие откуда  будут,
если позволено спросить?  А,  из Паунвере! Ну как  же, они  оба очень хорошо
знают  Паунвере,  они всю округу тут знают, как свои  пять пальцев. А помнят
приезжие, как в Тыукре летом сгорела Тондиская рига? Ну вот, в то самое лето
они строили в  Виспли новый погреб. Каменный амбар  и хлев на мызе  Сууремаа
тоже их руками сложены. Может, у хозяина, если будет его милость и щедрость,
найдется щепотка табаку для их  трубок? Они и  сами бы купили  табаку,  да и
многое другое, кабы не этот сатана Тохвер, чтоб ему ни дна  ни покрышки!  Ну
да,  благодарствуйте,  большое спасибо, не  перевелись еще  на  свете добрые
люди. С понимающим человеком всегда поговорить приятно, но  если кто дураком
родился  (как  этот Тохвер), так с  него и  взятки  гладки. Вот  ежели  бы у
молодого хозяина на дне бутылки еще чуточку пива  осталось, и они смочили бы
пересохшую глотку... Вообще паунвереский народ -- очень добрые, щедрые люди.
     Управляющий  имением  наполняет пивом  пустой черный  от мух  стакан, и
канавокопы жадно пьют, сдувая в сторону утопленниц-мух.
     В  это  время кто-то с  грохотом  подкатывает к  трактиру,  привязывает
лошадь к  коновязи и пыхтя и  кряхтя влезает в трактир. Вошедший оказывается
толстым  краснорожим мужчиной, по-видимому, это мясник,  едущий  по деревням
скупать скот.
     -- Пива, трактирщик, пива! -- кричит он уже в дверях. -- Не благословил
бог  ваши края кабаками, едешь будто в африканской  пустыне, хоть подыхай от
жажды. Живее, трактирщик! Ты что, не узнаешь Дюжего Антса?
     Трактирщик спешит  выполнить приказание,  канавокопы  перемигиваются  и
почтительно освобождают место  для нового гостя.  Добрые  и щедрые обитатели
Паунвере сразу  же  ими  забыты:  только  что  вошедший  посетитель, видимо,
обещает быть щедрее.
     Краснолицый толстяк бросает на стол кнут,  садится рядом с теми двумя и
наливает  себе в стакан пива. Но  после  первого же глотка снова поднимается
крик.
     -- Эй,  трактирщик, это что за пойло ты мне притащил! - орет он. - Нет,
как погляжу,  ты  еще не  знаешь Дюжего  Антса, иначе  не подал бы ему такую
отраву. Эту дрянь пускай волки за забором или за амбаром лакают, пойду лучше
к колодцу да налью себе  брюхо водой.  Она по крайней мере холодная. Ступай,
ступай в погреб, толстопузый, да принеси мне пару холодного пильзенского, не
то от твоего трактира камня на камне не останется.
     Землекопов  эти речи, видимо, очень  забавляют, мужики  хохочут во  все
горло,  пока краснолицый не обращает  на них внимания. Смерив их взглядом  с
головы до ног, он наконец произносит:
     --  А вы чего тут в рабочее время торчите за  пустой бутылкой? Пьете --
так пейте,  и марш на работу. Время -- деньги. Глядите, Дюжий Антс  носится,
как олень, по белу  свету и делами ворочает. А вы что? Киснете тут за пустой
бутылкой и таращитесь один на другого. Э, друзья, так дело не пойдет! А, вот
оно  что! Вижу, хоть и жарко  на  дворе, а у  вас кошельки  смерзлись, никак
денег  не вытащишь. Ну,  нате,  осушайте эти две бутылки, да поживее!  Живо!
Марш! Вы к этой  бурде  более  привычны, чем  я. Что? А-а, вы --  канавщики,
землю режете? А  мне  все едино,  чего  вы режете,  лишь  бы людям глотки не
резали да не воровали.
     Торговец  продолжает шумно разглагольствовать в том  же  духе,  и  лишь
после немалых усилий канавокопам  удается  втолковать  ему, что  если  они и
торчат здесь в трактире, то лишь по вине Тохвера.
     Между тем  паунвереские уже успели позавтракать;  завязав свою котомку,
они расплачиваются с трактирщиком за бутылку пива и выходят.
     -- Хозяин, есть что на продажу? -- кричит им вдогонку купец.
     -- Масло да яйца... пара кур, -- отвечает старик.
     --  С таким мусором  не  вожусь!  --  Торговец снова  поворачивается  к
землекопам и начинает тараторить.
     Поездка продолжается, и  через  некоторое  время  вдали  вырисовываются
башни    града   Таары3,   появляются    и    другие    признаки,
свидетельствующие о близости  очага культуры. Шумная компания  юнцов, едущих
навстречу в пароконной  извозчичьей коляске, вопит, чтобы мужики убирались с
дороги, хоть в самую канаву! На краю канавы у  костра сидят  двое  путников,
жарят себе что-то на ужин и разговаривают по-немецки. Урядник и еще какой-то
человек с медной  бляхой на  груди везут в город связанного по рукам и ногам
арестанта. Близость  одного из крупных городов родного края сказывается  и в
необычано  чистом и правильном  эстонском языке: в мызном парке "сапрещается
прифязывайт лошади к густам н терефьям". В  другом месте  -- снова табличка,
гласящая,  что здесь  "сдрого воспрещается делайт крязно". Вообще  прохожему
стремятся  на  каждом  шагу  доказать,  что  он находится не в  каком-нибудь
отсталом  медвежьем  углу, а  под самым  боком у большого города.  Такие  же
своеобразные надписи красуются и  в городе на  дверях магазинов и  на  углах
улиц. Может  показаться, что в городе Таары  эстонский язык терпят лишь  как
неизбежное  зло. Эстонский  язык здесь  --  это пасынок, которого заставляют
носить  воду и  дрова, чтобы  можно было сварить кофе для родного ребенка. И
если старцу  Ванемуйне еще когда-нибудь придет в голову посетить цветущий во
всей своей  красе град Таары  и  под сенью кустов затянуть  песню, то  и он,
вероятно, наткнется на грозную надпись: "Таптать траву, развешить на терефья
и густы каннель  и  друкой струнный  инструмент сапрещается". И старичку  не
останется  ничего другого,  как поплестись в  ближайший лес,  улечься ничком
где-нибудь под деревом и взяться за иностранную  азбуку,  ибо здесь услышишь
все  возможные языки,  за исключением  того,  на котором говорили в старину.
Даже нежные дочери Лесной волшебницы нарядились в шляпки с перьями и щебечут
на неведомом  наречии.  А многие из  тех,  кто должен  бы  шагать  впереди и
освещать путь, высоко держа  над  головой пылающий факел, совершают забавные
прыжки,  стремясь попасть в  "высшее общество".  Иногда кое-кому из них даже
удается, подпрыгнув вверх,  вцепиться в этот  самый  аристократизм  зубами и
повиснуть  на некоторое  время  между небом и землей. Но  обычно либо  у них
обламываются   зубы,  либо  там  наверху  что-то   обрывается,   и  человек,
болтавшийся в  вышине,  снова  падает  на  землю  с  куском  аристократизма,
издевательски торчащим из его рабьих челюстей
     Приезжие из Паунвере оставляют лошадь  на постоялом дворе "Ээстимаа", а
сами  отправляются  в город по делам.  Сначала  сын бродит вместе с отцом по
лавкам  гостиного двора, потом ему это хождение надоедает. Старик, что бы он
ни покупал,  торгуется, как еврей, а платя деньги, делает такую жалкую мину,
точно отдает свой последний грош.
     Управляющий имением роется в записной книжке, находит адрес Арно Тали и
говорит отцу, что пойдет проведать школьного товарища. Старик  не возражает;
он тоже собирается скоро вернуться на заезжий двор и будет до утра дремать в
своей телеге. Утром, когда продаст на  базаре привезенный товар, можно будет
продолжать  закупки. Домой  поедут  завтра  около полудня, если справятся со
всеми делами.  А  не удастся  сыну найти себе ночлег, так  пусть  приходит в
"Ээстимаа" -- в телеге на двоих места хватит.
     Управляющий имением  еще  раз  заглядывает  в  записную  книжку,  затем
медленно направляется  к  нужной ему улице, время от времени  останавливаясь
перед витринами магазинов.
     Сын хозяев хутора Сааре живет не очень далеко, и после пятнадцати минут
ходьбы гость из России оказывается у цели. Сначала он прохаживается  взад  и
вперед перед серым двухэтажным домом, затем открывает входную дверь и читает
таблички на дверях квартир. Но фамилии  Тали не видать. Управляющий стучится
наугад  в  первую же дверь.  Нет, говорят ему, здесь нет жильцов  по фамилии
Тали,  но если посетитель разыскивает  студента, то  пусть спросит во дворе,
там живет какой-то молодой человек, который ходит мимо их окон с книгами под
мышкой. После этого дверь захлопывают и в коридоре остается лишь едкий запах
пережженного кофе.
     Во  дворе расположены  еще  два маленьких дома.  В дверях одного из них
стоит бородатый мужчина и с  кем-то нещадно переругивается. Вначале  даже не
видать, с кем, но судя по звонкому фальцету -- это старая злая баба, которой
не терпится к вечеру высказать все, что накопилось у  нее  на душе за  целый
день.
     Тоотс подходит поближе  и  окидывает  взглядом  двор. Возле  колодца  с
насосом две женщины полощут белье. Та, что постарше,  с лицом, пылающим, как
огонь, посылает  в адрес бородача вместе  с ядовитыми  взглядами  и ядовитые
слова. Женщина  помоложе  не  принимает участия в этом  диспуте, но  в особо
острые  моменты,  когда  спорщики  словно шпарят  друг  друга кипятком, едва
слышно  про себя посмеивается. Тоотс растерянно  останавливается; увлеченные
работой  и  взаимной  перебранкой,  милые соседи  не  обращают  внимания  на
пришельца никакого внимания.  Как  раз в то  мгновение, когда  он, приподняв
шляпу, собирается обратиться к бородачу,  чтобы узнать  насчет  Тали, стычка
приобретает еще больший размах, так как к полощущей белье женщине  прибывает
подкрепление  из  дома,  выходящего  на  улицу.  Это мужчина  в  запачканном
сапожным варом  переднике и с  засученными рукавами. Он подходит к  колодцу,
намачивает в бочке с водой кусок кожи, который держит в руках, и выступает в
поддержку жены,  причем  на  бородатого обрушивается  поток таких  словечек,
каких  Тоотсу  уже  давно  не доводилось слышать.  Но  человек  в  переднике
полагает,  что  и  этого мало;  чтобы придать своим  словам больший  вес, он
грозится  принести  шпандырь  и  большой  молоток и до тех  пор  лупить  ими
бородача по голове, пока тот не возьмется за ум.
     -- Нечего меня пугать! -- кричит в ответ бородач. -- Шпандырь и молоток
я уже и раньше видывал; но если вы и впрямь задумали мне их  снова показать,
так  и  я вам  кое-что  покажу. Моя новая острога,  думаю,  хватает подальше
вашего шпандыря и молотка.  К тому же у  нее есть прекрасное свойство -- как
воткну ее в рыбину, той уже не так-то легко соскочить. С рыбалки на Порийыги
и  то я никогда с пустыми  руками не возвращался, так долго  ли мне на вашем
дворе какую-нибудь  щуку  на  острогу подцепить!  Хороший  рыбак везде  рыбы
наловит, любой снастью.
     В ответ на это обладатель передника разражается сочными ругательствами,
в  то  время как  жена его  считает более  уместным припомнить  бородачу его
старые грехи.
     -- Все добрые  христиане, -- трещит она,  засучивая рукава  повыше,  --
сколько  мне  доводилось  видеть,  трудятся,  честно   свой   хлеб  насущный
зарабатывают, а он изо дня в день дома валяется,  как старый гриб, да только
и знает, что  с жильцами ругаться.  Стыдно  здоровому мужику дома  сидеть  и
куски в чужом рту считать. Никак  не пойму, к чему этот скудент у себя лакея
держит? Нужен ему  денщик -- так  пусть возьмет такого человека, чтобы  хоть
ногами шевелил. Тьфу!
     --  Милейшая мадам,  а  может  быть, у вас  и не бывает во  рту столько
кусков, чтоб их  можно было считать?  -- ядовито  спрашивает бородатый. -- А
что  касается  студента, так он вправе держать хоть  шесть  лакеев, до этого
никому дела нет. Вы поменьше беспокойтесь о других и не ломайте  себе голову
над тем,  что они едят, что пьют и во  что одеваются. Пусть  каждый  в своем
дому прибирается, свой  порог чистит и не сует свой нос  куда не следует. Но
если вы, почтенная мадам, все же испытываете потребность каждый день кого-то
грызть,  я  вам лучше кость с  базара принесу,  может быть,  хоть  ненадолго
прекратится во дворе этот вой и скрежет зубовный.
     -- Ей-богу, притащу сейчас шпандырь, -- снова злобно грозится человек в
переднике.
     -- Несите, несите шпандырь, -- уже  более спокойно  отвечает бородатый.
-- Давно жду вашего шпандыря, но  что-то все  его не видать. Моя  острога во
всяком случае у меня под рукой.  Не  верите --  можете собственными  глазами
убедиться.
     С этими словами  бородатый сдвигает  шапку  на затылок, быстро зажигает
потухший во  время ссоры  огрызок  сигары,  на  мгновение исчезает  и  затем
появляется в  дверях с новехонькой острогой в руке.  Так стоит он там, точно
Нептун с трезубцем, и, насмешливо улыбаясь, поджидает вооруженного шпандырем
врага.
     -- У остроги этой, -- словно для пояснения говорит он, -- восемь зубцов
и  на каждом  зубце по две  зазубрины. Если  всадить  кому-нибудь  в  мягкое
местечко все  восемь  зубцов с шестнадцатью  зазубринами, то мягкое местечко
это с багра уже не снимешь, даже если б захотел.
     Заметив, что бородач заговорил  более  спокойным  тоном, Тоотс выбирает
подходящий момент, снова приподнимает шляпу и приближается еще на шаг.
     -- Здравствуйте! -- отвечает владелец остроги.
     --  Простите, что помешал, -- вежливо  говорит Тоотс. -- Я, собственно,
хотел спросить -- господин Тали здесь живет?
     -- Студент?
     -- Да.
     Женщина, полоскавшая  белье, вся превратилась в слух, и не успевает еще
бородач что-либо ответить, как со стороны колодца уже доносится:
     --  Здесь, здесь, молодой человек. Этот вот,  в дверях, с острогой,  --
это его  окудант.  Он  вам  все  про  скудента скажет. Он  и  сам,  глядишь,
скудентом заделается, один раз уже шлялся по двору в скудентовой шапке.
     Бородач бросает в сторону колодца презрительный взгляд, однако опасения
Тоотса, что ссора разгорится с новой силой, оказываются  излишними. На  этот
раз господин, прозванный  "окудантом", довольствуется лишь  несколькими едва
слышными репликами.
     Как  видите, --  говорит  он, обращаясь к управляющему имением  и  тыча
большим  пальцем  в  сторону,  --  как  видите,  люди  эти  унаследовали  от
европейской  культуры  далеко не львиную  ее  долю. Изо  дня  в день треплют
языком, словно у них челюсти  чешутся. Вы хотите видеть  господина Тали,  --
продолжает он, ставя острогу в  передней, -- его сейчас нет дома. Но  если у
вас найдется чуточку свободного времени, подождите: думаю, он скоро придет.
     -- Ах, вот как, -- растягивая слова, произносит Тоотс.
     -- Да,  если есть время, будьте любезны, зайдите. Извините, пожалуйста,
вы, как видно, издалека?
     -- Да, из деревни... Из Паунвере.
     --  Из  Паунвере?  --  восклицает  бородач.--  Господин  Тали  тоже  из
Паунвере.
     -- Тали -- мой соученик. Мы вместе в приходскую школу ходили.
     -- Так, так, -- постепенно оживляется бородач, -- значит, пришли своего
однокашника проведать.  Отлично.  Вы  обязательно должны его дождаться: Тали
мне ни за что не простит, если позволю его школьному приятелю уйти
     С этими словами он провожает  управляющего в какое-то помещение, скорее
напоминающее чулан,  чем  жилую  комнату.  Маленькое  оконце скупо  освещает
комнату с толстыми балками на низком потолке. У окна стоит дряхлый столик на
трех  ножках, покрытый вместо  скатерти  грязной  газетой,  В этой  странной
комнате  нет  ни единого стула, вместо них по обоим концам  стола поставлены
ящики, накрытые потертой клеенкой. Любезный бородач  чуть отодвигает один из
этих ящиков от стола и приглашает гостя  присесть. Сам  он садится на другой
ящик и, скрестив вытянутые ноги,  внимательно вглядывается  в  гостя, словно
ожидая,  что  тот  сообщит  ему  какую-то  важную  новость.   Тоотс  вежливо
благодарит и кладет свою украшенную пером шляпу на стол  рядом с закопченной
кастрюлей. Сидя  на  ящике, он мельком оглядывает комнату. У стены  за кучей
пустых ящиков  виднеется постель хозяина комнаты; кажется, будто лежащее  на
ней пестрое одеяло пытается спрячься за  ящиками, стыдясь своего преклонного
возраста и жалкого вида. На печке сушится пара  болотных сапог.  Бросается в
глаза обилие  рыболовных снастей.  На крючьях висят связки сетей из  белых и
синих нитей,  по углам и  у  стены разместились верши и  почтенные  мережи с
широкими обручами. Под потолком на каких-то особых жердях разложены удилища.
     -- Вы, должно быть,  увлекаетесь  рыбной ловлей? -- улыбаясь спрашивает
Тоотс.
     -- Да, -- отвечает бородач, -- это мое любимейшее занятие и спорт, но я
--   не  профессионал.  Видите  ли,  господин...  ах,   мы   не  успели  еще
представиться  друг  другу...  моя   фамилия  Киппель!  --   Новые  знакомые
протягивают  друг  другу  руки. Тоотс называет  себя,  и  оба в  один  голос
произносят: "Очень  приятно!" --  Ну так  вот, видите ли,  господин Тоотс, у
некоторых людей  жизнь  складывается  так,  что в их деятельности  случаются
более  или менее долгие  перерывы, иными  словами, такие промежутки времени,
когда им  приходится бросать свое  основное  занятие и они вынуждены так или
иначе чем-нибудь  заполнять эту  пустоту.  Такое  время сейчас наступило и в
моей  жизни.  А поскольку  рыбная  ловля интересует меня еще  с  детства, то
понятно, что сейчас, когда я свободен от службы, я больше времени провожу на
воде,  чем на суше. Правду говоря, я и сейчас немного  занимаюсь коммерцией,
но и это для меня скорее спорт, я не стремлюсь при этом получить  какую-либо
особую выгоду.
     Тоотс  внимательно прислушивается к словам господина Киппеля.  В паузах
он кивает головой и бормочет: "Ах, вот как".
     -- Скажите, господин  Тоотс, вы,  наверно,  знали, -- с новым  подъемом
продолжает господин Киппель,  --  вы, наверно, знали  торговый  дом Носова в
Тарту? По крайней  мере слышали о существовании этой фирмы?  Мне кажется, на
все три  прибалтийские  губернии едва  ли найдется десяток  взрослых  людей,
которые не слышали бы о Носове.
     --  Носов,  Носов...  --  Тоотс  устремляет  взгляд в  потолок,  словно
стараясь вспомнить.
     -- Ну вот, у этого самого Носова я двенадцать лет прослужил управляющим
магазином.  Знаете, что  я вам скажу, господин Тоотс, все эти двенадцать лет
мы держали в руках все три губернии: все крупные торговцы заказывали товар у
нас. Первосортную крупчатку  мы получали  прямо  из Саратова,  от  Шмидта  и
Рейнеке.
     -- Шмидта и Рейнеке я знаю, - говорит Тоотс, -  с  их предприятием  мне
приходилось вести дела в России.
     -- Ну видите, тогда вы можете себе представить, какой у нас был годовой
оборот. Да что там говорить, Носов безусловно  был крупнейшим коммерсантом в
Прибалтике. А я у него, так сказать,  правой  рукой. Но беда не по камням да
по пням  ходит, а по людям.  Как  только старик Носов  скончался, налетело в
магазин  полным-полно  всяких  сынков  да кузенов,  и  каждый норовил  стать
хозяином. Ну,  а в таких условиях служить стало невозможно. Тогда вспомнил я
про свои  старые мережи  и в  один прекрасный  день откровенно выложил  этим
господам все, что я  о них думаю. "Если  молодые хозяева, -- сказал я им, --
ничего другого делать не намерены, как только заглядывать сначала в кассу, а
потом на  дно рюмочки, то у меня  с такими личностями ничего общего быть  не
может. Командовать и гавкать всякий умеет, но чуть дело коснется работы, так
вы  все такие лодыри, что  вам и почесаться лень". Разумеется, как  опытному
коммерсанту, мне сразу же предложили  несколько новых мест, но я уже занялся
своими сетями и послал  всех решительно,  с ихними предложениями,  подальше.
Скорее  Гамлет  начнет  старым  железом торговать,  чем  бывший  управляющий
магазином Носова станет за прилавок  где-нибудь в гостином дворе.  Ни в коем
случае!
     -- Ах, вот  как, --  снова бормочет Тоотс.  -- Еще я хотел  спросить --
Тали живет в этой же комнате?
     -- Тали живет напротив, через колидор, -- отвечает господин Киппель. --
Я думаю, он скоро придет, тогда перейдем в его  комнату. Я понимаю, конечно,
у меня здесь мрачновато, но...
     -- Нет, нет,  -- протестует Тоотс, -- я  спросил  не потому, что  здесь
мрачновато.
     -- Да нет же, я и сам прекрасно понимаю, помещение далеко не блестящее,
но  я  утешаю  себя  мыслью,  что  все  это временно. Я уже присмотрел  себе
довольно приличное местечко, возможно, в ближайшее время переберусь  отсюда.
Ну  да,  Тали...  Тали,  как  вы изволили  сказать,  ваш  однокашник... Его,
вероятно, уже давно ждут не дождутся дома, в деревне?  Не правда ли? Да, да,
об  этой  поездке  в  деревню  говорится очень  часто,  но,  видать,  дальше
разговоров дело не двигается.
     -- Почему? Ведь сейчас каникулы.
     --  О да, университет уже давно закрыт, там ему  делать  сейчас нечего,
но... Видите ли, кто-то, говорят, когда-то сказал:  "О легкомыслие, имя тебе
-- юность!" Или, может  быть, наоборот: "О юность, имя тебе -- легкомыслие".
Смысл,  во всяком  случае,  один  и тот  же.  А главное,  поехать  в деревню
хочется, и все же не едут.
     -- Но почему? -- делая наивное лицо, снова спрашивает Тоотс.
     -- Почему?  Хм...  Вы  его  школьный  друг...  Надеюсь,  разговор  этот
останется  между нами,  хотя, по правде  говоря, ничего особенного тут нету.
Ну, видите ли, я знаком с Тали уже давно и сколько раз по-дружески советовал
ему  бросить эту пляску с поцелуйчиками, которой не видать ни конца ни краю.
А если и наступит конец, то  весьма  печальный. Вместо  того,  чтобы плясать
танец поцелуев, говорил я ему, пусть бы лучше он заставил девушку  поплясать
танец слез.
     --  Так-так,  --  кивает головой Тоотс  с таким видом, будто ему вполне
ясно, о чем идет речь.
     В  это  время  из  передней  доносятся  шаги и чьи-то голоса. По другую
сторону "колидора" отпирают дверь.
     -- Вот и они, -- поспешно вскакивает Киппель. -- Говорил же я, он скоро
придет.
     Он открывает дверь в переднюю и кричит:
     -- Господин Тали, к вам гость из Паунвере!
     -- Из Паунвере? -- переспрашивают из коридора.
     -- Да, да, из Паунвере. Ваш школьный товарищ, господин Тоотс.
     -- Тоотс! -- громко восклицает уже чей-то другой голос.
     Управляющий  имением медленно встает  и от волнения начинает искать  по
карманам папиросы.  Долгие  годы  не видел он своего однокашника, интересно,
какой будет их встреча!
     -- Где он? -- нетерпеливо спрашивает кто-то. -- Здесь? В вигваме?
     -- Здесь,  здесь, --  отвечает Киппель и, посторонившись,  дает  дорогу
худощавому, голубоглазому юноше,  который  стремительно  влетает  в комнату.
Какое-то  мгновение он  с изумлением смотрит  на Тоотса,  потом всплескивает
руками.
     --  Вот так  штука! -- восклицает  он. --  И в  самом деле Тоотс! Арно!
Арно!  Иди  сюда,  посмотри на  Тоотса!  Не  призрак, не мираж,  не  сон,  а
настоящий,  живой  Тоотс  из  плоти  и крови, такой, каким был в  приходской
школе. Только ростом гораздо выше и шире в плечах. Ай, ай, ай!
     При этом голубоглазый молодой  человек  так  крепко трясет руку Тоотса,
словно хочет ее оторвать от туловища.
     --  Извините, -- бормочет Тоотс в ответ на  это бурное излияние чувств,
-- я, право, не узнаю...
     -- Да ну тебя, дурень, не хочешь  узнавать старого приятеля. А как же я
тебя сразу узнал? Ого-го-го, Тали, Тоотс меня не узнает!
     В эту  минуту Тоотсу вдруг вспоминается малыш, шагающий через церковный
двор  с  книгами под мышкой.  Малыш за  эти годы невероятно вытянулся  и вот
сейчас стоит перед ним. Ну да,  те же знакомые  черты  лица... Теперь Тоотсу
ясно,  кто перед ним, но ему  почему-то хочется еще немножко подурачиться, и
он продолжает смотреть на молодого человека вытаращенными глазами.
     -- Да это же Леста! -- произносит  кто-то в дверях. Тоотс оборачивается
к говорящему.
     -- Гляди-ка, Тали! Ну, черт возьми, теперь я и  Лесту узнаю. Вы оба так
выросли и изменились, что... Здравствуй! Здравствуй! Ну, как живете?
     -- Ничего, -- отвечает Леста. -- Потихонечку. Но скажи, какими судьбами
ты сюда попал и давно ли в Паунвере?
     Тоотс  вкратце  описывает свои похождения.  Затем  в разговор  вступает
господин Киппель.
     -- Как я вижу,  здесь сошлись  уже не двое  школьных товарищей, а целых
трое.  Такое  исключительное  событие  следует  и как-то  особенно отметить.
По-моему, не плохо  будет, если я принесу с ледника две щуки, которые  утром
выловил, сварю уху. Жарить их, чертей, не стоит, тогда надо еще и сковородку
у  кого-нибудь просить.  А  эти дьяволы там во  дворе на меня  озлились, как
цепные псы,  вместо сковородки еще дадут молотком  по  башке. Нет, уж  лучше
сварим  уху, а  потом можно  вскипятить чай,  добавить "Сараджева" и  выпить
немножко грогу. Не так ли, молодые люди?
     Видя, что никто против такого  предложения не возражает, бородач, бодро
тряхнув  головой, добавляет: "В порядке!" -- и исчезает, не то в ледник,  не
то еще куда-то.
     -- Пойдем к Тали в комнату, -- обращается к Тоотсу  Леста. -- А Киппель
в своем вигваме будет уху варить и готовить грог.
     -- В вигваме? -- с удивлением переспрашивает Тоотс.
     --  Да,  да,  в вигваме. Комнату  Киппеля мы  называем  вигвамом. Стоит
повесить на  стену  несколько  томагавков,  лук  со  стрелами  и  три-четыре
приличных скальпа  -- и  это помещение  ни в чем не уступит вигваму. Да, да,
безусловно, как говорит Киппель. Но оно может и так, без скальпов,  сойти за
вигвам. Возможно,  скоро  появятся и скальпы,  Киппель  часто  грозится, что
начнет скальпировать жильцов соседнего дома.
     Друзья проходят через "колидор" в комнату Тали. Выясняется,  что у Тали
их даже  две: первая  -- большая, солнечная, с письменным столом  и книжными
полками, вторая поменьше,  служащая  ему спальней. В  первой,  кроме  прочей
самой необходимой мебели, стоят еще кожаный диван, два мягких обитых красным
бархатом кресла и много комнатных цветов. Обстановка эта действует на Тоотса
гораздо  более  успокаивающе,  чем  тот   старый  чулан,  который  с  полным
основанием назвали  вигвамом. Управляющий  имением с  огромным удовольствием
устраивается на диване и, закурив папиросу, предлагает и приятелям.
     --  Нет,  спасибо  большое,  --  смеется  Леста, --  мы  с  Тали вполне
добропорядочные молодые люди, один лишь недостаток у нас обоих  -- не курим.
Редко-редко бывает, что закурим, но и то больше кашляем, чем дымим.
     -- Ну да, -- замечает Тоотс, -- бывает, что и кошка сено ест.
     --  Вот-вот,  --  смеется  Леста.  -- Кури  ты  сам  сколько хочешь  да
рассказывай новости и о чужих краях, и о нашем Паунвере.
     --  О  чужих  краях  есть  что порассказать,  --  начинает  управляющий
имением, -- и вообще это разговор долгий, лучше, пожалуй, начать с Паунвере.
Ах да, тебе, Тали, большой привет из Паунвере.
     -- От кого? -- спрашивает Тали краснея.
     -- Да оттуда... из-за кладбищенской  горки. Ждут  тебя  в родные места.
Мне  и адрес  твой там  сказали. Но это еще не самое  главное.  Погодите-ка,
закурю вторую папироску, тогда расскажу что-то позабавнее. Ну вот. Видите ли
друзья мои, дела в Паунвере обстоят так,  что Кийр - Георг Аадниэль  Кийр...
хм, да... ну да, этот самый Кийр, рыжеволосый нюня, здорово метит на раяскую
Тээле.
     Тоотс неожиданно замолкает и многозначительно поглядывает на приятелей,
загадочно покачивая головой.
     --  Крест святой? --  испуганно восклицает Леста, что  не  мешает  ему,
однако, тотчас же разразиться хохотом. -- Кийр!
     Тали еще пуще краснеет и молча смотрит в окно.
     --  Да, да, Кийр. Не дальше как вчера  мы все были в гостях у  кистера.
Имелик был и Тиукс, и... А потом Кийр пошел провожать Тээле,  так  и понесся
наверх, на горку, -- одним  боком, правда,  вперед, но это  не  беда. Да-да,
дело  там серьезное, рыжий теперь  совсем  другой  человек,  словами  так  и
пуляет. Вчера заявил мне, будто я свой сюртук украл в России!
     -- Ха-ха-ха!  -- Леста хохочет  так, что слезы наворачиваются на глаза.
-- Кийр! Кийр! Кто бы мог подумать? Откуда у него такая прыть?
     -- Так вы ходили к кистеру в гости? -- спрашивает Тали, стоя у окна. --
Ну н как?
     --  Да ничего.  Принял нас очень любезно, ели, пили, речь держали. Кийр
говорил, я  тоже... Очень было  весело,  если бы  не этот дурень, Кийр... Ну
вот,  это  и есть  сейчас  самая  большая  паунвереская новость.  А  так все
живы-здоровы, Либле звонит в колокол, у него уже дочка есть... Да вы все это
лучше меня знаете. Ах да, притащил я с собой  из России  ишиас,  но принимаю
ванны, теперь  уже  лучше  стало.  Познакомился  с аптекарем, на  мельнице с
подручным пиво пили...  и  вот  в  общем все, что сейчас  на  ум  пришло. Со
стариком своим  грызусь иногда.  Старик говорит: оставайся  дома, берись  за
работу в Заболотье. А я говорю: что за нужда мне в Заболотье батрачить, если
в  России у  меня  место управляющего есть.  Другое дело, если бы старик мне
хутор отдал.  Ну, вот и все. Теперь рассказывайте вы, что  тут в родном краю
поделывали и как дальше думаете жизнь устраивать.
     --  Дай  раньше  в себя прийти,  --  отвечает Леста.  -- Никак не  могу
свыкнуться  с мыслью, что Кийр стал вдруг таким бравым мужчиной. А что нам о
себе  рассказать, Тали? У Тоотса --  совсем другое дело! Он много  поездил и
действительно многое повидал. А наша жизнь, по крайней мере моя, такая серая
и  будничная, что ее можно в  нескольких словах описать.  Ну... служу  тут в
аптеке.  Толку лекарства, продаю  их, вожусь  с  ними.  Целыми  днями занят,
свободного времени мало. А если  выдается свободный часок,  прихожу сюда,  к
Тали; сидим и вспоминаем старое  -  милые  школьные годы.  А что еще? Больше
ничего и нету!
     -- Значит, ты аптекарь? -- спрашивает Тоотс.
     -- Аптекарь -- это не основное его занятие, -- отвечает за Лесту  Тали,
-- главное -- он писатель.
     --  Ах, какой там писатель!  --  машет рукой Леста, слегка  краснея. --
Таким  писателем  каждый  может  стать. Сам видишь,  ни  один черт  не хочет
печатать мою писанину.
     -- Это неважно, --  возражает Тали, -- достаточно того, что у тебя есть
свой круг почитателей.
     -- Ха-ха-ха! Да и этот круг почитателей состоит из одного-единственного
лица.
     -- Как это -- писатель? -- недоумевает Тоотс. -- Значит, кроме службы в
аптеке, Леста еще где-то работает писарем? Так что ли?
     -- Да нет! -- восклицает Тали. -- Не писарь, а писатель. Леста сочиняет
стихи и пишет рассказы.
     --  Ах  так!  Ах  вот  как!  Ну,  это  тоже  кое-что  дает  вдобавок  к
аптекарскому  жалованью. Слыхал  я -  за  стихи  и  рассказы  хорошо платят.
Некоторые с того только и живут, что книги пишут.
     -- Верно, --  говорит  Леста, --  иному писателю  действительно  платят
столько, что он может прожить литературным трудом. Но это больше встречается
у других народов.  Я  еще не  видел и  не  слышал,  чтобы  у  нас в  Эстонии
кто-нибудь жил только литературным заработком. Возможно, какой-нибудь  чудак
и перебивается с хлеба на квас писательским трудом, но это уже  другое дело.
Страшно жалею,  что с  самого  начала не  стал  записывать,  сколько в общем
литература  принесла мне денег. Тали,  может быть, ты знаешь, сколько  я уже
заработал своими писаниями?
     -- Тебе следовало бы нанять бухгалтера или кассира.
     --  Пожалуй, ты прав, но я,  видишь ли, не настолько догадлив. А сейчас
все  перепуталось  и можно  подсчитать только приблизительно. Все-таки,  мне
кажется, я не особенно ошибусь, если скажу: две пары ботинок.
     --  Две  пары  ботинок,  --  таращит глаза  Тоотс.  --  Разве за  стихи
ботинками платят?
     -- Нет, не платят, -- отвечает  Леста. -- Мне, по крайней мере, ни один
издатель до сих пор ботинок не предлагал. Но я сам не менее двух пар ботинок
износил, бегая по издателям и книготорговцам и предлагая свои произведения.
     --  Ага, теперь  мне  понятно, --  медленно  произносит управляющий. --
Значит,  твоих  стихов и  рассказов  никто  не хочет  покупать.  Так  тебе и
бухгалтер не нужен, чтобы доходы записывать.
     -- Примерно так.
     -- Но ты мне все-таки объясни, Леста, почему они не хотят покупать твои
сочинения? Они же на книгах зарабатывают?
     -- Зарабатывать-то зарабатывают, но знаешь, дружище, что они говорят...
Они говорят... они говорят: не  пойдет.  Не-е-е пойдет. Это "не пойдет"  мне
приходилось слышать так  часто, что эти два коротеньких  словечка даже ночью
гудят у меня в ушах. Они так ко мне  пристали, что я и сам часто говорю: "не
пойдет".
     -- Почему же твои сочинения не идут?
     --  А  кто  его знает,  почему.  Возьмет  этакий толстяк  с  лоснящейся
физиономией,  какой-нибудь  книготорговец   или  издатель,  твою   рукопись,
полистает, подымет свое рыло с таким видом, будто уже все прочел,  и скажет:
"Не пойдет, не пойдет".
     -- Ты бы снес свои работы  в газетную контору, -- советует  управляющий
имением,  выпуская  через нос густую струю дыма. -- Может,  там  примут и  в
газете напечатают. Потом очень приятно будет почитать.
     -- Да разве я туда  не ходил! Знаешь,  как отвечают в  редакциях газет?
Там не говорят: не пойдет. Там говорят: зайдите через недельку.
     -- Ну, что ж, можно зайти и через недельку.
     -- Само собой разумеется. Люди и приходят через неделю.
     -- Ну и что?
     -- А им опять говорят: приходите-ка через неделю. В одну редакцию я так
ходил, неделю за неделей, целые шесть месяцев.
     -- Ну а потом? Потом сказали, что не пойдет?
     --  Нет.  Потом  сказали, что  рукопись  затерялась.  А  когда  я  стал
протестовать, что так все  же дело  не пойдет... видишь, я снова говорю  "не
пойдет", у меня теперь за каждым словом это "не пойдет"... Ну  так  вот... я
сказал, что  так  дело не  пойдет, разве можно,  чтобы  в редакции  рукописи
терялись?  А мне  заявили -  это, видите ли,  моя собственная вина, почему я
раньше не пришел за рукописью. К счастью, у меня оставалась  копия и  я смог
ее предложить другой редакции.
     -- Хм... -- бормочет  Тоотс. -- Черт возьми,  оказывается, писательская
доля не такая уж легкая. А  знаешь, Леста, что тебе следовало бы сделать? --
восклицает он вдруг.-- Ты познакомился бы с каким-нибудь старым писателем, с
таким,  у которого, так  сказать,  уже есть почва под ногами. Он мог бы дать
тебе хороший совет, да и в газетной конторе его слово  кое-что  значило  бы.
Черт  побери, да неужели  в Тарту нет  ни одного  человека,  чьи  стихи  или
рассказы уже покупают и печатают? Ну, а если такой фрукт имеется, так он уже
прошел огонь, воду  и  медные  трубы и сможет  тебе подсказать, как это  ему
удалось. Ведь верно?
     -- Верно, дорогой Тоотс! -- улыбается  Леста. -- Удивляюсь, как ты,  не
имеющий ничего общего с книгоиздательством, смог дать  такой умный  совет. Я
долго думал и ломал себе голову, прежде чем набрел на такую мысль -- пойти к
старому писателю, у которого, как ты говоришь, уже есть почва под ногами.
     -- Так ты уж побывал у такого?
     -- Конечно, Мысль  сама  по себе была неплохая. Но должен тебе сказать,
что старые писатели имеют  обыкновение вдруг  заболевать, как  только  к ним
приходят  молодые,   начинающие  авторы.  Старый  писатель  поступает  таким
образом. Старый писатель  велит сразу  же узнать,  что  за посетитель к нему
явился и  с  какой целью. Узнав,  что у дверей  дожидается молодой автор, он
тотчас же испытывает  сильнейшую головную  боль и вообще так расхварывается,
что ему приходится  слечь в постель и  он уже не в состоянии никого принять.
Ах да, мне  все-таки однажды удалось попасть на прием к старому,  почтенному
писателю.  Он  был очень любезен и разрешил мне прочитать ему целых два моих
стихотворения.  "Да,  да, --  сказал  он, --  это  прекрасные  стихи,  мысль
оригинальная, но со стороны формы их надо еще чуточку отшлифовать.  Оставьте
рукопись, я  ее просмотрю на  досуге. Может быть, заскочите  через некоторое
время,  тогда обсудим  ваши  произведения  подробнее"...  В  порядке! -- как
говорит  Киппель.  Большое  спасибо  и  так далее...  сердечное рукопожатие,
отеческая благожелательная улыбка...
     -- Ну, а дальше? -- допытывается Тоотс.
     --  Дальше... Дальше,  несмотря  на все мое  нетерпение, я  дал старому
писателю достаточный срок, чтобы  просмотреть мою рукопись. Я решил  не быть
назойливым,  так как считал, что старый писатель, имеющий уже твердую  почву
под ногами, действительно не может уделять много времени чужим рукописям. Но
в  один прекрасный день  я уже  не  смог совладать со  своим нетерпением  и,
затаив дыхание, "заскочил" к своему коллеге и  доброжелательному  советчику.
Старого писателя не было дома, но  меня на всякий случай спросили, по какому
делу я пришел.  Так и так, говорю...  я недавно принес  сюда рукопись...  на
просмотр.  "Ах вот что, да-да,  мой  муж говорил об этом".  Через  несколько
мгновений мне с любезной улыбкой вручили через  дверь мою рукопись. "Мой муж
очень  просит  извинить  его, ему  не удалось  прочесть вашу рукопись  из-за
недостатка  времени". -- "Ах вот как", -- говорю я и вежливо поясняю, что  я
был далек от мысли своим  приходом торопить  уважаемого господина такого-то,
что  я  просто, проходя мимо,  зашел узнать,  ну, короче говоря, что  я могу
ждать  сколько угодно.  "Ах нет, -- отвечают  мне, -- мой муж сказал, что он
вообще не сможет прочесть рукопись,  так  как почерк слишком мелкий для  его
старых глаз".  -- "Ах вот  как, -- снова  говорю я,  в  душе  проклиная свой
мелкий  почерк,  который,  кстати,  самому  мне  казался  очень  красивым  и
разборчивым. --  В таком  случае, -- цепляюсь я за последнюю  надежду,  -- я
готов переписать рукопись  более крупным почерком". -- "Ах нет, -- улыбаются
мне  в ответ,  --  зачем вам  тратить столько  труда и времени. Может  быть,
отнесете  рукопись --  так, как она, есть, кому-нибудь другому. К тому же, я
уже говорила, у  моего мужа очень мало свободного времени. --  "Ах вот как",
--  говорю  я в  третий и последний раз, раскланиваюсь и пячусь из  передней
своего собрата по искусству. Черт знает, отчего это некоторые люди, попав  в
неловкое положение, совершенно забывают следить за своей походкой?
     -- Кийр в таких случаях выпячивает один бок вперед, -- замечает Тоотс.
     Тали улыбается и начинает перелистывать какую-то пухлую книгу.




     Через   открытое   окно,  врываясь  в   разговор  приятелей   доносятся
раздраженные голоса. Какой-то  мужчина, стоя у колодца, рассказывает другому
о каком-то событии, приправляя свою речь смелыми эпитетами по адресу некоего
третьего лица. Голоса становятся все громче, тон беседы все резче. Видимо, в
нее включаются  новые участники, так  как вдруг в этом хоре голосом начинает
выделяться чей-то пронзительный дискант. Часто на все лады произносится одно
и то же слово: щука. Друзья прислушиваются.
     -- Опять этот Киппель ругается, -- сердито произносит Тали.
     --  Э,  обычная история. Киппель сводит счеты с соседями, --  улыбается
Леста.
     Тоотс  подходит  к окну  и, вытянув шею, выглядывает  во двор.  Киппель
стоит  у  колодца лицом к  лицу  с обладателем  измазанного варом фартука и,
размахивая в воздухе рыбой, отчаянно бранит кого-то. Чуть подальше с  мокрой
тряпкой   в  руке   стоит  женщина,  полоскавшая  белье.  Из   окна  домика,
расположенного во дворе, выглядывает молодая  женщина с младенцем на руках и
что-то выкрикивает.  А  в  доме,  примыкающем  к  улице,  на  крыльце  стоит
краснощекая толстая  особа в  очках и, нервно перебирая связку ключей, время
от  времени  бросает  крикунам  укоризненные  замечания.  Со  второго  этажа
выглядывает седой старик в военной форме. Маленький котенок, встав на задние
лапки и вцепившись в штанину Киппеля, тянется к хвосту его щуки.
     Вдруг  обладатель  замызганного фартука извлекает из-за  спины какой-то
ремень  и  вытягивает им Киппеля по  ляжке.  Котенок  пронзительно  мяукает,
задирает  хвост   и  бросается  наутек.  В  то  же   мгновение  достается  и
нападающему: звонкий  удар  рыбьим  хвостом  оставляет  на его  лице мокрый,
склизкий  след. В следующий же момент мокрая тряпка шлепается на шею Киппеля
и повисает у него на плече.
     -- Хм-хм, пум-пум! -- хохочет Тоотс.
     -- Что там происходит? -- спрашивает Тали. -- Дерутся?
     -- Это ничего,  --  отвечает управляющий имением, еще больше  вытягивая
шею: угол дома мешает ему наблюдать веселую сценку.
     Вскоре Киппель со щукой в руках покидает поле битвы.
     -- Ну и хулиганье у нас во дворе! -- кричит он, появляясь па пороге. --
Мерзавцы этакие, слямзили у меня из ледника одну щуку -- вот и вари уху  или
готовь  второе  блюдо!  Ну,  я в память покойницы  тоже  припечатал  хорошую
оплеуху  кому полагалось. Черт их разберет! Один валит на другого, другой на
третьего.  А тот  кричит, будто у меня  вообще  второй щуки  не было. И  это
называется порядок в доме! Будь я здесь хозяин, так, безусловно, разогнал бы
всю эту чертову свору, чтобы порядочным людям было спокойнее жить.
     -- Ох, ну чего вы  так кипятитесь? -- говорит Тали. -- Для ухи и  одной
щуки хватит.
     -- Вот как! И одной, говорите, хватит? И половины щуки хватит, тоже уха
получится, но  это  уже будет  не уха!..  Не знаю что,  но во всяком  случае
никакая не уха. Я бы, безусловно,  приготовил  вам прекрасный ужин,  но этот
проклятый двор кишмя  кишит  жульем, стоит только  отвернуться  -- ничего на
месте не оставят. Попытаюсь все же хоть из одной щуки что-нибудь состряпать,
раз обещал.
     Господин  Киппель,  рассерженный,  удаляется   в  вигвам  и  с  треском
захлопывает за собой дверь. Через несколько минут  слышно, как он рубит один
из ящиков, чтобы развести огонь и приготовить ужин.
     -- И  так каждый день, -- говорит Тали. -- А  потом ко мне приходят  на
него жаловаться.
     --  Почему  же к  тебе приходят  жаловаться,  ведь  дерется-то  он?  --
спрашивает Тоотс.
     -- Киппель  состоит у Тали мажордомом, экономом, адъютантом...  словом,
он живет у Тали на квартире, -- объясняет Леста.
     --  Он мне  рассказывал, будто был раньше заведующим магазином не  то у
Тосова, не то у Носова, -- замечает Тоотс. -- Ну да ладно,  мы с тобой так и
не договорили.  Неужели никак нельзя добиться, чтобы  твои сочинения пошли в
печать?
     --  Все испробовал.  Теперь  ничего  другого не  остается,  как  охать,
вздыхать да разводить руками.
     --  Ну, ну,  --  подбадривает  его управляющий  имением.  Закинув  свою
пораженную ишиасом ногу  на колено,  он опирается о спинку дивана. --  Дело,
наверно,  не так уж плохо. Выход можно найти, если хорошенько поискать.  Кто
умеет барахтаться, тот из самого трудного  положения выкарабкается.  Да-а...
Один  только вопрос никто, наверное, не  смог  бы решить  --  ни я,  ни  кто
другой. Я  человек довольно-таки  бывалый. В  России много кое-чего  видел и
слышал,  частенько  и  туго приходилось и все же, как видите, вернулся цел и
невредим.  А  вот с  этим паунвереским портняжкой,  будь он  трижды неладен,
просто не знаю, что делать. Ну, да это -- дело десятое. Как вы, наверно, оба
помните,  я  в  свое  время   много  читал...  всякие  книжки...  истории  о
привидениях, сказки про Старого беса, рассказы про индейцев. Стихов, правда,
не  читал.  Это  верно.  Стихи начну читать,  когда  из печати  выйдет  твоя
книжонка. И сейчас мне  вспоминается --  на обложках этих книг  часто бывало
написано:  издано за счет такой-то и  такой-то  книжной  торговли. Например:
издано за счет Лаакмана.  Ну так  вот: "издано за  счет" --  это значит, что
Лаакман  купил  у какого-то писателя рукопись, напечатал ее  за свой  счет и
книги продал. Так?
     -- Так.
     -- Ну, а если бы ты,  Леста, взял да издал свою . рукопись сам, за свой
счет? Тогда расходы будут твои, а печатать  будет типография, куда  рукопись
сдашь. Так?
     Леста утвердительно кивает головой.
     -- Но  в  таком случае ты, как издатель,  несущий  все издержки, имеешь
право сам и продавать эти книги. Тогда  ты, так  сказать, сам  себе хозяин и
сможешь всем издателям показать кукиш.  Нет,  выходит даже,  что ты сам себе
издатель. Главное -- расходы, а кто печатает -- это неважно.
     --  Ох, Тоотс, Тоотс!  -- с сияющим  лицом восклицает Леста. --  Это же
блестящий совет. Но, представь себе, этот  план  мы с Тали  высидели  еще до
тебя.
     -- Ну, и чем же плох этот план?
     -- План этот не плох. План этот -- я уже сказал -- блестящий. Но... но,
дорогой  друг,  скажи  мне, где  взять  столько  денег, чтобы  заплатить  за
печатание? Ответь на этот вопрос, и мы сегодня  же отнесем  мою  злополучную
рукопись в типографию.
     -- Ага! -- покачивает головой Тоотс. -- Ну да -- деньги. О них я совсем
забыл. У тебя нет  таких денег... Но скажи мне, сколько может стоить издание
твоей рукописи?
     -- Если включу все вещицы, которые мы с Тали считаем наиболее удачными,
--  отвечает Леста, -- а некоторые менее важные отложу, то напечатать тысячу
экземпляров книжки обойдется приблизительно рублей в триста.
     -- Хм, триста рублей... -- бормочет Тоотс.
     В  комнате  наступает  тишина. Леста беспомощно смотрят себе под  ноги;
Тали, подперев голову руками, видимо, погрузился в раздумье. Зато в  вигваме
шум становится все громче. Киппель продолжает колоть доски для варки ухи, со
скрежетом извлекая из ящиков гвозди.
     -- А стоит ли вообще печататься? -- задумчиво произносит наконец, Тали,
как бы обращаясь больше к самому себе, чем к другим.
     Леста резко поднимает голову и смотрит на него с недоумением.
     -- Как  так? --  спрашивает  управляющий имением.  -- К  чему  же тогда
писать, если не стоит печататься? Для того и пишут, чтобы печататься.
     Тали  молчит.   Снова  наступает  тишина.  Леста,  улыбнувшись,   робко
замечает:
     --  Каждый  пишущий  мечтает  видеть свои  произведения  напечатанными.
Конечно,  если  судить с точки зрения их  художественной  ценности,  то один
имеет на  это  больше  прав,  другой  меньше.  Но  желание у  всех одинаково
сильное.
     --  Пиши  и  сам  читай, --  угрюмо  отвечает  Тали.  --  Можно  н  еще
кому-нибудь  дать  почитать...  но  почему ты  думаешь, что обязательно  все
должны прочесть твои стихи?
     -- Все?.. -- оторопело улыбаясь, повторяет Леста.
     --  Да нет же, черт возьми,  -- приходит ему на помощь Тоотс, -- никого
же не  заставляют читать. Кто  хочет, пусть покупает  книгу и читает;  а  не
захочет -- пусть не покупает.
     -- Говорят, будто писать стихи  -- это значит обнажать  свою  душу,  --
говорит Тали. -- Что за удовольствие -- стоять нагишом. Это же самоунижение.
     --  И  несмотря  на  это,   все  гении   мира  подвергали  себя  такому
самоунижению, -- уже решительнее возражает Леста.
     -- А может быть, и не все. Но нет! Я и не собираюсь спорить. Престо так
подумалось, когда  я  слушал ваш  разговор. Точка. Сейчас мое самое  сильное
желание -- поскорее увидеть, как ты понесешь свои труды в типографию.
     И Тали продолжает перелистывать свою пухлую книгу.
     -- Тоотс  безусловно прав,  -- не успокаивается Леста.  --  Всякий, кто
пишет, пишет в  надежде когда-нибудь увидеть свое произведение напечатанным.
Иначе очень  многие следовали бы совету того книготорговца, который... да, я
забыл вам рассказать, что в Тарту все же нашелся один книготорговец, который
вместо обычного "не пойдет" ответил мне нечто другое. Этого  книготорговца я
могу понять.  Среди  всех  тартуских  книготорговцев  он, несомненно,  самый
приятный человек и желал мне  лишь  добра. Суровыми словами он хотел уберечь
меня, легкомысленного юношу, от скользкого писательского пути. Так же, как и
другие  его  коллеги,  он тоже чуточку  покопался в моей  рукописи, а  потом
сказал:  "Молодой человек! Вы извели несколько  десятков  листов  прекрасной
плотной бумаги.  Неужели вы  думаете что фабрики изготовляют бумагу лишь для
того, чтобы  желторотые юнцы, вроде вас, могли  на ней писать всякую чепуху?
Бумага эта, когда  была  чистой, стоила около семидесяти пяти копеек, теперь
же  за  нее  не дадут и  ломаного гроша,  так как вы  ее испортили. Даже для
обертки  эти четвертушки уже  не  годятся.  А вы  еще, помимо  всего  этого,
хотите,  чтобы я, старый человек, продолжал эти ваши глупости, то есть  взял
бы еще несколько тысяч листов этой прекрасной бумаги и напечатал на ней вашу
галиматью?  Нет! Возьмите-ка  лучше  эту стопку испорченной бумаги, ступайте
домой,  покайтесь в  своем  легкомыслии и  в  будущем не тратьте  попусту ни
вашего  времени,  ни  драгоценного  материала, который  можно  употребить  с
гораздо  большей пользой".  Да, так он сказал.  Я вышел из книжной  лавки  и
почему-  то про  себя назвал  эти слова  золотыми. Ну  вот... И  если бы все
писатели предвидели, что их  произведения ждет только такая критика, не знаю
-- взялся бы кто-нибудь из них за перо, чтобы писать?..
     -- Это единичный случай, он еще ничего не значит, -- говорит Тали.
     --  Само собой разумеется.  Я и  не говорю,  что  этот старик --  некий
верховный  судья, который должен вершить судьбами  литературы, я привел этот
случай лишь для  примера. Но, между прочим, старик заслуживает благодарности
за откровенность: он высказал мне прямо в лицо все, что другие книготорговцы
думали втайне.
     -- Ну, ла-адно, -- тянет  Тоотс. -- Все  это очень  хороню.  Но  что же
тогда будет с твоей рукописью?
     -- Ничего,  -- отвечает  Леста. --  Надо идти  домой и  каяться в своем
легкомыслии.
     -- Гм...  -- произносит управляющий имением. -- А между тем ты убежден,
что рукопись твою стоит печатать... гм... гм...
     Друзья еще долго болтают о всякой  всячине, пока в дверях не появляется
Киппель; он снимает  сдвинутую  на затылок шапку,  комично  раскланивается и
приглашает "молодых господ" в свой  вигвам на  ужин. Уху  запивают грогом, и
веселая  беседа   продолжается   до   полуночи.   Затем   Тоотс,  утомленный
путешествием, растягивается на диване у Тали, желает самому себе всех благ и
спокойно засыпает до следующего утра.




     На  другой  день Тоотс случайно  на  улице встречается с Лестой  -- тот
выбежал по какому-то делу и должен сразу же вернуться на работу в аптеку. Он
обещает в обеденный перерыв  зайти на  минутку  к Тали, тогда  им удастся до
отъезда Тоотса еще немного поболтать.
     На  ступеньках  гостиного  двора  управляющий имением встречает  своего
"старикана",  выходящего  из  шорной   лавки  вместе   с  каким-то   молодым
крестьянином. Гость  из России тотчас же  подходит  к ним: дюжий хуторянин с
красным затылком  -- не  кто  иной, как  его  бывший соученик  Тыниссон.  А,
здорово, здорово!  Он  только  сегодня  утром приехал  на  чугунке  в город,
собирается сегодня же  вечером и уехать. Тут  в шорной  лавке повстречался с
земляком,  который  приехал   на  телеге;  теперь  ему,  Тыниссону,  удастся
отправить с ним свой бочонок салаки, а завтра или  послезавтра он приедет за
ней на лошади  в Заболотье. Конечно, особой нужды в ней  не было, но уж если
земляк тут с лошадью и соглашается взять поклажу,  то  можно и купить;  а то
вдруг салака еще подорожает.
     -- Да уж где ей дешеветь, -- замечает старик из Заболотья.  -- Ездить в
город не  так-то  просто: все дорого -- прямо страх, покупай точно в аптеке.
Весь карман изотрешь, только и знай, что кошелек вытаскивай. Кабы можно было
дома  взвалить на  спину мешок с  деньгами,  вот тогда  кое-чего и купил  бы
здесь.
     -- Да, так оно и есть, -- подтверждает Тыниссон.
     -- Ты, Тыниссон, покупай,  покупай что  нужно, -- говорит Тоотс, -- а в
обед пойдем к Тали и Лесте и до отъезда еще поболтаем. Ты их давно не видел,
они  тебя  тоже.  Я познакомлю  тебя там с  господином Киппелем.  Это бывший
управляющий лавкой то ли Тосова, то ли Носова, забавный мужик.
     -- Можно и так, -- соглашается Тыниссон.  --  Мне больше и  покупать-то
почти нечего, кожа  и косы уже есть, надо бы еще  дрожжей да  салаки  взять.
Потом хозяин из Заболотья заедет с лошадью и захватит бочонки. Аблаката дома
нету,  уехал  на  дачу,  будет только на  той  неделе. Хотел  еще в  глазную
клинику, у меня, видно, ячмень на глазу, больно  чешется. Но туда можно  и в
другой раз, когда к аблакату поеду. Ну что ж, можно и к Тали и Лесте, только
сначала салаку выберем.
     Земляки  медленно  шагают  дальше.  Из  открытых  дверей  лавок  плывут
всевозможные запахи, в  особенности  дают  себя  чувствовать  лавчонки,  где
торгуют кожей и  селедками.  В  дверях караулят  бойкие  приказчики, большей
частью в  кожаных  передниках. Они  не пропускают ни одного проходящего мимо
крестьянина:  "Ну, хозяин,  ну,  хозяюшка,  чего  изволите?". Салаку,  соль,
селедку, железо,  кожу для постолов, ситец, шелковые платочки -- все это они
сулят продать дешевле, чем  в других лавках; все, кто проходит мимо, для них
"хозяева"  и "хозяйки",  а батраков и служанок  словно вообще не существует.
Среди хуторян  шныряют  маленькие  еврейские мальчишки.  Выполняя  поручения
хозяев, они находят  время и  для всевозможных  шалостей; благодаря этому не
один  медлительный  крестьянин расхаживает с  пришпиленной  сзади к  пиджаку
бумажкой или пестрой тряпицей. Торговки наперебой предлагают булки различных
сортов; в корзинах -- и сладкие, и соленые булочки, и тминные,  и шафранные,
и  французские, и баранки.  Здесь  всего вдоволь и все  жаждут одного: сбыть
свой  товар.  В  скобяных  лавках  покупатели пробуют серпы  и косы,  звенят
лопатами,  лемехами,   покупают,   торгуются.   На  улице,   около  лошадей,
переругиваются  поссорившиеся  мужички,  грозя  друг  другу  кнутовищами.  У
кого-то украли деньги... плач, крик, полиция... Толстая торговка гоняется за
разбежавшимися курами.  Старый  нищий  бредет  от  телеги к телеге и  просит
милостыни:  одни дают кусок хлеба или  копейку,  другие встречают руганью --
иди, кричат ему, работай! Тогда робкий старикашка отходит подальше и, словно
утешая себя этим,  подбирает с  земли  какую-нибудь бумажку  или  коробку от
папирос.
     От всего этого шума и  гама у привыкшего к  тишине деревенского  жителя
начинает звенеть в голове, он старается поскорее выбраться из этой толчеи  и
потом, уже по дороге домой, удивляется, как вообще люди могут жить в городе.
     Но тут же, через дорогу, имеется  лавка с  зеленой вывеской, куда никто
никого  не  зазывает  и не  заманивает, никто не обещает продать свой  товар
"дешевле,  чем  у  других". И  несмотря на  это лавка полна народу,  очередь
тянется даже на улицу. Перед лавкой важной поступью прохаживается человек  с
шашкой.  В  такт его шагам Тоотс  начинает мысленно подпевать: "Готовься,  о
душа моя..."
     Наконец салака  закуплена и Тыниссон  приглашает обоих Тоотсов в пивную
-- спрыснуть приезд в город. Вообще Тоотс-младший замечает,  что его толстый
однокашник держит себя как заправский хозяин. В этот день базар  большой, из
деревень  понаехало в город  много  народу, и паунвереские земляки  с трудом
наконец  находят свободный  столик  в углу пивной.  Тыниссон заказывает пару
пива и пачку  папирос. Пьют, закуривают. Но разговор тянется медленно, точно
вол на пахоте: кажется, будто крестьяне даже слова стараются беречь. Толкуют
больше  о дороговизне, о предстоящем сенокосе  и жатве. Управляющий  имением
замечает,  что  многие  посетители  пивной с  любопытством  разглядывают его
необычный костюм и тихо между собой перешептываются. Собственно,  Тоотсу  от
этого ни холодно ни жарко, он уже привык к тому, что здесь, в родных местах,
на  него обращают внимание, провожают  его любопытными  взглядами.  Он и сам
тоже умеет подметить все, что происходит вокруг. Вон там, например, какой-то
хуторянин уже давно сидит перед  полной бутылкой пива и о чем-то размышляет.
Он сделал  было даже такое движение рукой, точно хотел  отхлебнуть  прямо из
бутылки,  но  потом  передумал. Взгляд Тоотса падает на стакан хуторянина, и
ему становится ясно, почему человек этот не  пьет.  Стакан  такой  грязный и
противный,  что даже  нетребовательный  мужичок не решается из него  выпить.
Наконец он медленно поднимается, подходит со стаканом к прилавку и виноватым
тоном говорит:
     -- Хозяюшка, стакан этот вроде бы не вымыт...
     --  А что  в нем  плохого? --  спрашивает  трактирщица, сердито  хватая
стакан.  Она протирает  его  раза  два  краем  своего  грязного передника  и
возвращает посетителю, а тот произносит обрадовано:
     -- Ну вот, теперь вижу, что чистый.
     Кое-где  за  столами примостились  и жены хуторян,  они  торопят мужей,
уговаривая скорее ехать домой. "Да, да, -- соглашаются мужья -- Выпьем вот и
сразу  поедем..." Но  перед тем как покинуть  трактир, осушают одну бутылку,
затем вторую, поспешно заказывают и третью, а потом мужья заводят уже совсем
другую речь. Господи боже  мой, дома ведь  не горит, а ежели и горит, то все
равно  вовремя  не поспеть.  Пусть лошади  поедят  и  отдохнут, зато быстрее
довезут домой. "Чудной ты  все-таки человек, Кадри, сама видишь --  в кои-то
веки  встретился  со старым  знакомым, надо  же потолковать. Небось  бобылка
поможет дома коров  подоить,  а  вечером по холодку  и  ехать  лучше,  не то
лошадям от  слепней житья не будет. Нам бы, хозяюшка, еще пару пива!" Скамьи
в трактире словно смолой вымазаны, никак  мужика от  них не оторвешь. И лишь
после  того как жены, окончательно  потеряв терпение, грозятся  уехать одни,
сопровождая  эту угрозу еще  целым рядом  других,  мужья с  большой неохотой
встают и направляются к дверям.
     Вскоре выходят на улицу и земляки из Паунвере.
     Ну  так вот, не будет ли хозяин  из Заболотья так добр,  не  возьмет ли
бочонок  с  салакой на свое попечение;  он, Тыниссон, завтра или послезавтра
либо сам  за ней приедет, либо пошлет батрака  в Паунвере подковать лошадей,
тот  и  захватит  тогда  бочонок из Заболотья.  Ну,  прощайте,  стало  быть,
счастливого пути и... кланяйтесь вашим и... ну да...
     Ладно,  ладно,  они все  сделают,  передавай и ты поклон своим  дома...
Пусть  Йоозеп  поскорее  придет сюда же,  где салаку  покупали,  им  ведь  в
"Ээстимаа" заезжать больше  незачем. А здесь  они сядут  и  поедут. Вот так,
значит...
     --  Ты  теперь,  наверно,  в  Заболотье  и  останешься?  --  спрашивает
Тыниссон, когда они направляются к Тали. -- Больше в Россию не поедешь?
     -- Не знаю, -- отвечает Тоотс. -- Может быть, и подамся опять в Россию.
Там  вроде  бы  дело уже привычное. А тут возись на клочке  земли.  Конечно,
можно бы и здесь остаться, но... А ты, видать, уже полным хозяином стал?
     --  Ну  да, -- тянет Тыниссон. -- От старика уже толку  почти нет. Иной
раз,  правда,  посоветует,  когда  сеять  и  все  такое... Но  вообще-то  не
вмешивается.
     -- Хм-хм! -- бормочет про себя Тоотс. -- Да, да, тогда конечно...
     Приятели    обнаруживают   господина   Киппеля    на   пороге   домика,
расположенного во дворе. Но на этот раз бывший управляющий  торговлей Носова
стоит спиной к  двору  и, прислонившись к дверному косяку, ведет  разговор с
кем-то  находящимся  в доме. Тоотс улавливает лишь несколько  заключительных
фраз.
     -- Боже милосердный, -- говорит управляющий торговлей. --  Не  мог же я
допустить,  чтобы ваше  белье  сожгли хлорной  известью. Я  ей очень вежливо
сказал, что если она будет употреблять  больше хлорки, чем  мыла, то студент
вообще не даст ей свое белье в стирку. Мало ли что она сердится! Если каждой
прачки бояться, то и на свете жит нельзя.
     -- Вот  еще  один  наш  школьный  товарищ,  -- произносит Тоотс,  когда
управляющий торговлей, услышав шаги,  оборачивается. -- Это хозяин хутора из
наших мест, его фамилия Тыниссон. Будьте знакомы -- господин Киппель.
     --  Очень  приятно! --  Киппель пожимает гостю руку. --  Очень приятно.
Значит,  теперь уже встретились четверо школьных друзей.  Страшно  жаль, что
сегодня у  меня  даже мелкой плотвы  нет,  а то можно  бы опять немного  ухи
сварить.
     В  комнате кто-то кашлянул, в  коридоре появляется Тали и здоровается с
Тыниссоном.
     Между  тем над  городом  неожиданно нависла  темная грозовая  туча,  от
громкого  раската в домике звенят окна.  Взглянув  на  небо, Киппель  спешит
закрыть  окно. Вслед за  ним в вигвам устремляются  и  школьные  приятели. В
стекло стучат первые крупные  капли  дождя, от  черных  туч  в  вигваме  еще
темнее,  чем  вчера,  мережи, глядящие из угла, кажутся просто  страшными. С
каждой  минутой все  чаще  сверкает  молния. Под  окном пробегает  ребенок с
криком: "Ай, ай!  Молния в ногу ударила!". Какой-то испуганный старик спешит
ему  навстречу...  "Где  молния? Какая  молния?"  -- кричит  он,  потом оба,
спасаясь от  дождя, вбегают в переднюю дома, выходящего на  улицу.  Женщина,
вчера полоскавшая белье, завернув себе на голову верхнюю юбку и шлепая,  как
утка, по лужам своими большими, в мозолях, ногами, добирается до водосточной
трубы и ставит под нее ведро. Через двор, подняв воротник, пробегает Леста и
с шумом  вскакивает  в коридор. Сначала он  заглядывает в комнату  Тали, но,
увидев, что там никого нет, поворачивается на каблуках и входит в вигвам.
     -- Ну вот! --  весело возглашает  Киппель.  - Теперь весь  консилиум  в
сборе! Чертовски обидно, что свежей рыбки не оказалось, неплохо бы похлебать
ухи при свете молнии.
     -- О-о,  уха! -- произносит Леста.  -- Уха  с  неба падает. Здравствуй,
Тыниссон,  как это ты,  такой  редкий гость, сюда забрел? Удивительное дело!
Паунвереские  налетают  в  город  стаями: разом пусто,  разом густо. В  моем
распоряжении  всего один час, в крайнем случае час  с четвертью;  не думал в
такой дождь приходить, но обещал. К тому же, надо Тоотсу хотя бы счастливого
пути пожелать.
     -- Замечательно, что  пошел дождь, -- рассуждает  Тоотс, -- старик  мой
теперь  так  скоро  лошадь  запрягать  не  станет,  можно  и  подольше здесь
посидеть. Что это я хотел сказать? Ах, да...
     -- Простите! -- вмешивается в разговор  Киппель. --  Простите, господин
Тоотс, что  помешал. Собственно, я хотел спросить... ну да, с ухой все равно
ничего не выйдет... а  не купит ли нам вскладчину один Сараджев? Как молодые
господа на это смотрят? Время терять  не стоит --  я  слышал, кто-то из  вас
спешит. Если возражений нет, так я живо  смотаюсь, не сахарный я, дождь  мне
нипочем.
     -- Безусловно! -- восклицает Леста.  -- Выдастся ли  еще  второй  такой
денек, когда  почти вся  паунвереская  приходская школа  в сборе.  Деньги на
бочку, друзья!  Выпьем  по  рюмочке  вина за  здоровье школьных  приятелей и
старого Юри-Коротышки.
     -- Верно, верно! -- поддерживают остальные.
     -- Ну что ж, -- отвечает  Киппель, --  на Сараджев у меня самого  денег
хватит,  но  если  и  вино требуется,  то придется  устроить  небольшой сбор
пожертвований.
     -- Конечно, -- замечает Тоотс. -- Отчего это вы  должны нас каждый день
угощать? Сегодня наш черед. Тыниссон, Тали - а карбл, а карбл!4 -
при этом он протягивает Киппелю два серебряных рубля, а тот, позвякивая  ими
на  ладони,  с комическим  видом отвешивает  перед каждым из  присутствующих
низкий поклон: "А карбл, а карбл, а карбл!"
     Получив с каждого его пай,  Киппель приглашает  всех  присесть где кому
заблагорассудится, набрасывает себе на плечи дырявую клеенку и убегает.
     --  Только про вино  не забудьте!  -- кричит ему вслед  Леста. --  Этот
проклятый Сараджев чересчур крепок для меня.
     -- Безусловно! -- доносится из коридора.
     --  Смотрите, чтоб молния и  вам в  ногу  не ударила, -- в свою очередь
предупреждает  Тоотс,  но  ответа  уже  не  слышно:  управляющий  торговлей,
подпрыгивая, пересекает двор.
     -- Ну  так вот,  -- обращается  Тоотс  к  друзьям,  -- мне  уже  раньше
хотелось вам  кое-что  сказать, но потом заговорили  о Сараджеве и  прервали
меня. А теперь садитесь и слушайте внимательно, что я вам скажу.
     С   этими  словами   Тоотс  взбирается  на   штабель  ящиков,   кое-как
усаживается,  отыскав более  или менее  прочную опору  для ног,  и  начинает
сверху  своего рода нагорную проповедь. Тыниссон  и Леста садятся на ящики у
стола.  Тали  стоит,  прислонившись  спиной  к печке.  Все  трое  собираются
слушать.
     -- Видите ли,  -- откашлявшись, начинает управляющим имением, -- прежде
всего я обращаюсь к тебе,  дорогой друг Тыниссон, имей  это  в  виду.  В  то
время,  когда  я бродил по  России,  а ты, как примерный  пчеловод и  хозяин
хутора, копил деньги и относил их в банк под проценты...
     --  Стой!  --  восклицает  Тыниссон.  -- Откуда  ты знаешь, что я копил
деньги и отдавал их на проценты?
     -- Во-первых, заткнись, --  отвечает ему  Тоотс,  --  и дай  мне молоть
дальше. Когда я замолчу, тогда ты будешь говорить -- хоть до самого вечера.
     --  Ладно!  --  добродушно  улыбаясь,  соглашается Тыниссон.  -- Давай,
заводи!
     -- Ну так вот... -- снова начинает Тоотс. -- Пока я бродил по России, а
ты копил  деньги, остальные наши  приятели  тоже не баклуши  били. Тали, как
видишь, -- студент, Леста -- аптекарь... и так далее.  Но,  кроме того, этот
самый Леста, который был когда-то маленький, как мальчик с пальчик, а теперь
вытянулся,  как  жердь,  помимо  своих  аптечных  дел,  насочинял  еще  кучу
стихотворений  и  рассказов.  Эти   рассказы  и  стихи  позарез   необходимо
напечатать, и  так  уже  много времени ушло попусту.  Дальше. Так  вот.  Ты,
Тыниссон, вероятно, и раньше слышал, да и сам  понимаешь,  что издание любой
книги требует затрат. Так  вот значит, затрат... Но дело в том, что у самого
Лесты сейчас нет таких денег, чтобы одному  нести все  расходы по печатанию.
Вот  тут-то и  обязаны  ему помочь  его  школьные товарищи, если они  вообще
вправе  называть себя  товарищами. Обрати  внимание,  Тыниссон,  сама судьба
свела нас  с тобой  сегодня  на ступеньках  то  ли еврейской,  то ли русской
лавки. Я возблагодарил этот счастливый случай и  мысленно  сказал себе: "Вот
мы и есть те  люди,  которые это дело  сделают".  Ты человек толковый и  сам
теперь понимаешь, о чем речь, гм, а?
     -- Да-а,  -- отвечает  Тыниссон, глядя  в окно. -- Ну и  дождь зарядил!
Этот Сарачев, или как его там, будет мокрый, как ряпушка.
     -- Пусть, пусть идет  дождь,  -- закуривая папиросу, говорит Тоотс,  --
это  очень хорошо, грибы будут  расти,  да и мой старик не рискнет с лошадью
высунуться из "Ээстимаа". Напечатать книгу Лесты  обойдется в триста рублей.
За триста рублей Лаакман согласен  в своей типографии отпечатать Лесте книгу
в  тысячу экземпляров. Само  собой  понятно, что триста рублей  -- это  куча
денег. Они  на земле  не валяются,  но если мы, четверо парией, сложимся, то
соберем эту сумму. Как ты полагаешь, Тыниссон?
     -- Да-а, можно бы и собрать.
     -- Ну вот! -- радуется управляющий имением. -- Это уже слово настоящего
мужчины. На, возьми,  закури папиросу, тогда продолжим разговор. Да бери ты,
черт возьми...
     В это время кто-то, пробегая под самым окном, громко чихает.
     -- Будьте здоровы! -- откликается Тоотс и продолжает: -- Так вот, через
некоторое  время  Леста  станет  продавать  свои  книги  и  вернет  нам  все
одолженные ему  деньги. Ты не бойся, деньги твои не  пропадут, я знаю --  на
книгах  хорошо  зарабатывают.  Не видал ты,  что  ли,  как торговцы  книгами
сначала с  узелками по деревням  бродят, книги разносят. А потом  приедешь в
город, глядишь -- у них уже большая лавка и брюхо толстое...
     -- Да нет, чего ж тут бояться...-- бормочет Тыниссон.
     -- Бояться нечего, -- подбадривает его Тоотс. -- А теперь скажи, Леста,
сколько у  тебя самого-то денег, а потом и подсчитаем. Или,  может  быть,  у
тебя, кроме рукописи, вообще ничего за душой нет?
     -- Я уже скопил на печатание пятьдесят рублей, -- отвечает Леста.
     -- Пятьдесят  рублей, -- повторяет Тоотс. -- Прекрасно. Тали, ты стоишь
внизу, возьми карандаш и запиши на печке -- пятьдесят рублей.
     Тали берет карандаш и пишет.
     --  Так,  --  командует со  штабеля  ящиков  управляющий.  --  Леста --
пятьдесят  рублей.  Фундамент заложен, начало сделано.  Теперь ты. Тали.  Ты
хотя еще н в студентах ходишь, сам не зарабатываешь и доходов никаких у тебя
нет, но зато ты --  лучший друг писателя и  первый почитатель его таланта...
Живете, бываете вместе...  Ну, словом,  сколько ты  сможешь  одолжить Лесте,
чтобы и самому на бобах не остаться?
     --  Ну...  --  улыбается в  ответ Тали. --  Тоже рублей пятьдесят -- от
человека, который еще в студентах ходит.
     -- Есть! Отмечай: Тали -- пятьдесят рублей.
     -- Нет, у Тали не стоят брать, -- горячо вмешивается Леста, -- у него у
самого ничего нет.
     -- Это не твое дело! -- слышится с  груды ящиков.-- Мне думается,  Тали
свои дела сам знает лучше всех. Если даже у него сейчас этих денег нету, так
он пошлет со мной записочку в Паунвере, скажем, на хутор Сааре, и дело будет
в шляпе. Тс-сс! Тихо! Прошу не мешать! Не трать, Леста, время понапрасну, ты
же прекрасно знаешь: как только дождь  пройдет, мой старик сразу же будет  с
лошадью возле  еврейских  лавок. Дальше. С  Тыниссоном  нужен  совсем другой
расчет:  он  сам хозяин,  несколько лет  хутор держит.  Одного  лишь  боюсь:
возьмет да и одолжит всю остальную сумму, а на мою долю ничего не останется.
Правда, Тыниссон, а?
     -- Двадцать пять, -- отвечает Тыниссон, бросая на пол окурок н наступая
на него ногой.
     -- Что значит двадцать пять? -- с изумлением глядит на него Тоотс.
     -- Ну... двадцать пять рублей.
     -- Двадцать пять рублей! Не валяй дурака, Тыниссон! Времени у нас мало,
разговор  серьезный,  и  ты не шути,  дорогой  друг.  Говори  по-серьезному,
сколько даешь.
     -- Да, да, -- отвечает Тыниссон, -- больше двадцати пяти не могу.
     --  Вот  те а раз!  -- восклицает  Тоотс,  нагибаясь  вперед, насколько
позволяет  его шаткое сиденье. -- Знаешь, Тыниссон,  что я тебе скажу? Когда
мы шли сюда, я отстал от тебя шага на два и поглядел на твою толстую красную
шею. Шея эта нисколько не похудеет, если  ты в нужную минуту поможешь своему
школьному приятелю и  дашь столько, сколько  полагается. Я же не говорю и не
требую, чтобы ты целиком взял на себя  остальные  двести рублей, -- это было
бы  несправедливо.  Но двадцать пять рублей  --  это  никак  не  годится для
владельца  такого большого  хутора. Прибавь, прибавь, Тыниссон, не торгуйся,
не жадничай, как еврей! Подумай, как чудесно -- у тебя  дома  на столе будет
книга и  ты сможешь каждому сказать: эту книгу написал мой школьный товарищ.
Если ты  поступишь сейчас как разумный человек и одолжишь для разумного дела
кругленькую  и  подходящую сумму, то потом  и мы  тебе поможем, подыщем тебе
такую же толстую  жену,  как  ты сам. Вот  и будете  шагать по жизни рука об
руку,  а  если  где-нибудь  начнут  мостить  дорогу,  то  не понадобится  ни
железного катка, ни пресса: вам достаточно будет вдвоем пройтись  разок туда
и обратно -- и дело в  шляпе. Еще когда мы сюда шли, я боялся: вдруг ты куда
ни ступишь, там и яму вдавишь.
     -- Ха-ха-хаа! -- хохочет Тыниссон. -- Ну и Тоотс! Такой же бес, каким в
школе был! А помнишь, Тоотс, как один раз...
     Но ему приходится остановиться на половине фразы: из передней доносится
усердное шарканье -- кто-то счищает грязь с обуви, -- и в комнате появляется
Киппель  с обвисшей бороденкой. Он ставит на  стол бутылки и  швыряет в угол
измокшую клеенку.
     --  Проклятый  дождь! --  бранится  он.  --  Нитки сухой  не  осталось.
Небесный потолок совсем продырявился, всю воду пропускает, скоро можно будет
по улицам разъезжать на лодках и рыбу ловить.
     Насквозь  промокший  управляющий торговлей снимает  с бутылок раскисшую
бумагу, обтирает  их, проводит тем же самым  буроватым полотенцем  по своему
заросшему щетиной лицу и заявляет с гордостью:
     --  Видите  --  настоящий Сараджев,  три  звездочки.  Принес-таки.  Эти
болваны  там предлагали мне с двумя звездочками, но я им сказал - пусть сами
пьют,  коли  время  и охота  есть.  Теперь,  господин Тали,  будьте любезны,
принесите сюда ваши стаканы, так как в моем  хозяйстве их  всего  два. Здесь
где-то на  печке  должна еще и щербатая кружка,  но  для приличного общества
такая не годится.
     Суетясь, управляющий торговлей разносит по всему вигваму  мокрые следы.
После небольшой  подготовки бутылки  наконец откупорены и  драгоценную влагу
разливают  по стаканам.  Лесте  вовремя удается налить себе  в  стакан вино;
остальные должны  сначала глотнуть свою порцию  горького  Сараджева, а потом
уже  могут пить что  хотят. Тоотсу подают стакан наверх; паунвереские ребята
чокаются  с  управляющим торговлей  и  кричат "ура!". Да здравствует  старая
паунвереская  школа,  да  здравствует  Юри-Коротышка, да здравствует учитель
Лаур, все бывшие школьники и школьницы, коммерсант Киппель и Кристьян Либле!
Ур-ра!
     -- Пей, пей, Тыниссон, -- ворчит сверху  Тоотс. -- Может быть,  станешь
щедрее.  А то  ты каждую  копейку  в длину растягиваешь,  прежде  чем из рук
выпустить. Налейте ему  скорее вторую порцию, а то я ужасно боюсь, как бы он
тут же не начал копейки на кусочки дробить.
     -- Ишь ты,  дьявол! --  отвечает  Тыниссон. -- Сидит себе наверху,  как
старый Ваал,  и только и  знает,  что командовать. Подавай ему все наверх да
прислуживай, как тогда в школе, когда его в реку спихнули, а потом он одежду
сушил. Даже за стаканом и то лень ему спуститься.
     --  О  чем,  собственно,  разговор?  --  спрашивает Киппель. -- Копейки
дробят? Кто это копейки дробит?
     -- Разговор этот дороже золота, -- откликается Тоотс. -- Лесте дозарезу
нужны  деньги, чтобы напечатать книгу. Каждый  одалживает  столько,  сколько
может, -- подсчеты там, на  печке. Только вот толстяк  этот уперся, выставил
рога -- и ни в какую.
     Киппель подходит к печке и разглядывает запись.
     --  Ох,  какая жалость! Почему же вы мне  вчера не  сказали,  что нужны
деньги? Вчера был  в Тарту один из  прежних клиентов Носова, я мог бы у него
занять денег, сколько душе  угодно. Безусловно! А сегодня... сегодня поздно.
Сегодня у меня  только и было, что четыре  целковых, и часть из них ушла  на
Сараджев.
     --  Не беда, господин Киппель, --  утешает  его  Тоотс.  --  Как-нибудь
справимся. Я не сойду с этих ящиков до тех пор, пока все не будет в порядке,
пусть  старик  мой  хоть  целых  две  недели  караулит  у  еврейских  лавок.
Налейте-ка в стаканы еще  немного этого самого Сараджева и  подайте мне сюда
наверх двадцать  капель с сахарной водичкой,  я хочу сказать  Тыниссону пару
теплых  слов. Так.  Подойди-ка поближе,  Тыниссон, не стесняйся и  не  качай
головой: бог знает, когда мы еще с тобой свидимся, да и вообще свидимся ли?
     --  Ты же помирать  еще не собираешься, --  медлительным тоном отвечает
Тыниссон и со стаканом в руках подходит к ящикам. -- Ну, в чем дело?
     В то время,  как у  стола Киппель  описывает  Тали, Лесте  коммерческую
жизнь  и  тонкости финансовых  операций,  Тоотс,  вытянув шею и наклонившись
вниз, вполголоса вразумляет Тыниссона:
     -- Будь же мужчиной, Тыниссон, а не старой  бабой, будь человеком, а не
чертом.  Я, по сравнению  с тобой, гол как осиновый кол, но когда  ближний в
беде,  готов  отдать  и то единственное,  то единственное...  как  сказал  в
воскресенье Юри-Коротышка. Будем же  теми людьми, которые это дело  сделают,
ибо  сама судьба  устроила  нашу встречу  с тобой сегодня утром. "Чем  горше
беда,  тем  ближе  помощь..."  Ну  так вот,  пусть  хоть  изредка  сбываются
поговорки  и  слова священного писания. Деньги на адвоката  у тебя все равно
остались, не тащить  же их  обратно домой. А когда  в следующий раз поедешь,
откроешь ящик  письменного  стола и вытащишь  новую  пачку. Да не  качай  ты
головой, сделай  милость,  не качай головой,  мне делается грустно,  когда я
вижу -- человек головой качает. Давай примем быстро последние капли, дай мне
руку, и я скажу тебе, что  ты, как добропорядочный христианин и друг, должен
сделать. За твое  здоровье!  Так.  А теперь  дай мне свою медвежью  лапу  --
гляди, какая  у тебя  лопата;  ну да, конечно, это все от  великих трудов да
оттого,  что деньги копишь... И выслушай,  как говорится с открытым  сердцем
все, что я тебе напоследок скажу.
     Управляющий имением  чуть  переводит  дух,  быстро  подносит  спичку  к
потухшей папиросе и, снова вытянув шею, шепчет приятелю прямо в ухо:
     -- Тыниссон, чертов пень, если не сделаешь так, как я говорю, мне будет
страшно жаль, что я тебя  в  школе  мало  лупил. Разделим  остальные  двести
рублей  пополам, ты -- сто, я -- сто, и тогда кончится  этот  плач и скрежет
зубовный, как говорит Киппель. Идет?
     --  Ладно! -- после некоторого раздумья медленно выговаривает Тыниссон.
-- Кто с таким цыганом, как ты, справится?
     --  В порядке!  --  бьет Тоотс  кулаком по ящику. -- Эй, Тали,  ты  там
внизу, бери карандаш и отмечай: Тыниссон -- сто рублей.
     -- Ого! -- с изумлением восклицают у стола.
     Тали берет карандаш и пишет.
     -- Так, -- раздается  сверху. -- Тыниссон -- сто рублей.  Теперь прочти
мне, сколько там уже набралось.
     --  Леста -- пятьдесят рублей,  -- читает  Тали, --  некий  студент  --
пятьдесят, Тыниссон -- сто рублей. Итого двести.
     --  Ладно.  Теперь бери снова карандаш. Запиши:  Кентукский Лев  -- сто
рублей. И быстренько подсчитай.
     -- Ур-ра! -- доносится снизу. -- Триста!
     --  В порядке! -- снова гремит голос  Тоотса. --  Теперь я могу с миром
спуститься с этой горы Синайской и направиться к еврейским лавкам.
     Управляющий имением шарит  ногой,  ища  дороги  вниз.  В это  мгновение
раздается оглушительный  раскат грома, ящики с грохотом рушатся и от  Тоотса
не остается  ничего,  кроме  голубого облачка  табачного  дыма, реющего  под
потолком.  С минуту стоит жуткая тишина,  как будто несчастного управляющего
имением сразила молния. Наконец Леста робко спрашивает:
     -- Тоотс, где ты?
     -- Здесь, -- слышится голос из-за груды ящиков.
     -- Что ты там делаешь?
     -- Ничего.  А что мне еще делать особенного. Что  надо  было сделать --
сделано.  А  сейчас  совсем  не  плохо  отдохнуть,  только  кровать  чуточку
коротковата.
     Управляющий  торговлей и  одноклассники  лезут  через  груду  ящиков на
помощь  потерпевшему  крушение.  Обнаруживается,  что   Тоотс  действительно
возлежит на постели Киппеля и протягивает к потолку свои длинные тощие ноги.
     -- Ушибся? -- спрашивает Леста.
     -- Да, ужасно,  -- отвечает Тоотс с жалкой миной. -- Сейчас из меня дух
вон.  Собирайте  скорее на гроб. Тали, теперь ты  наверху, а  я внизу,  бери
карандаш  и  пиши: сам усопший --  пять  рублей пятьдесят  копеек. Хе-хе-хе,
пум-пум-пум...
     --  Дурака  валяет, сатана! --  грохочет густой бас Тыниссона. -- Вишь,
зубы скалит.
     -- Да ну, -- все еще лежа, поясняет Тоотс. -- Как я мог ушибиться, если
бухнулся прямо в  постель. А  если боялись, что ушибусь,  так могли мне сюда
соломки подстелить.
     Кряхтя  и  пыхтя,  Тоотс пробирается  к  столу, наливает себе  немножко
"лекарства от испуга" и говорит:
     -- Все это очень  приятно  и умилительно, но я  еще  не  слышал,  чтобы
человеку можно  было  помочь одними обещаниями.  А ну, Тыниссон,  вытаскивай
кошелек!
     Сам  он вынимает из-за пазухи большой потертый "портвель" и выкладывает
на стол четыре двадцатипятирублевых бумажки.
     Тыниссон вздыхает, растерянно озирается по сторонам  и отступает в угол
комнаты, к  мереже с  большим  обручем. Он  так тщательно запрятал от  воров
куда-то внутрь почти все свои деньги, что сейчас ему приходится основательно
повозиться, расстегивая множество пуговиц, прежде чем он добирается до своих
капиталов.  Дважды   внимательно  пересчитав   обещанную  сумму   и  засунув
оставшиеся деньги  на прежнее место, он  снова  подтягивает  свои одеяния до
нужной высоты и медленно застегивает пуговицы.
     --  Ну, вот  они, -- говорит он, выкладывая пачку  на стол. --  Хочешь,
пересчитай.
     -- Спасибо, -- отвечает Леста. -- Большое спасибо!
     -- Так, -- берет слово Тоотс. -- Теперь добавь сюда еще свои пятьдесят,
потом и Тали  добавит  свои  пятьдесят, и ты сможешь передать от меня привет
Лаакману  и сказать  ему, что  Тоотс сам скоро откроет типографию и  наложит
свою  лапу  на  все  печатные  заказы  всех  трех  губерний.  Налейте-ка мне
побыстрее еще чуть-чуть,  я  вижу, небо  проясняется, сейчас засуну  полы за
пояс  и  задам  стрекача.  Особой охоты ехать  домой  у  меня  нет,  но  что
поделаешь:  старик  будет ворчать --  обещал,  скажет, прийти  и не  идет. У
Тыниссона  еще  время есть, он  у нас барин,  разъезжает на этом... ну,  как
его... на  котле  или  на чугунке.  А  мне, прогоревшему  опману,  только  и
плестись на кляче, а если дорога в гору, то и пешечком. Ничего не поделаешь:
всем в малиннике не уместиться, кое-кому и на выгоне оставаться. Так  вот  и
богач  и бедняк: стоят  друг против друза,  а  обоих их бог создал.  А когда
приеду в  следующий раз, чтоб книга была готова!  Один  экземпляр захвачу  с
собой в Паунвере, или в Россию, или черт его  знает -- куда придется. Однако
пора  и  честь знать,  короче  говоря,  я  ухожу: "Денек  разгулялся, кругом
благодать, пусти меня в люди, родимая мать".
     Котомку возьму, на чужбину пущусь
     и к мастеру там на работу наймусь, --
     подхватывает Киппель и настежь распахивает окно.
     -- Да,  дождь  прошел, -- говорит  он, -- редкие капельки  еще падают с
тучи. Жаль, очень жаль, что господину опману некогда, а то съездили бы с ним
вдвоем на речку, при факелах рыбу половить.
     -- В  другой раз, -- отвечает опман. --  В другой  раз  и  я приеду  на
чугунке, тогда старик не  будет за мной, как хвост, тащиться. Останусь тогда
денька на два --  на  три. И  на  рыбалку можно  будет съездить, и в  городе
осмотреться. А на этот раз -- будьте здоровы, желаю вам всяческих благ.
     --  Будь  здоров, всего наилучшего! -- Друзья и управляющий торговлей с
чувством пожимают Тоотсу руку. -- Счастливого пути! Благополучно добраться к
дому!
     -- Бес его знает, как еще дело сложится с этой поездкой, -- направляясь
к дверям, с сомнением в голосе замечает опман. -- На возу -- бочек с салакой
целая  куча, примащивайся на  них  вместе  со  стариком, точно  мартышка  на
шарманке... еще, чего доброго, ось поломается или кляча дух испустит -- черт
знает, мало ли что  может в пути  приключиться. До Паунвере добираться долго
-- как от праздника до праздника, да еще  дорога после дождя раскисла... бог
знает, увидимся  ли мы  с вами  еще на этом  свете. Как  вы думаете, ежели я
оттуда, с груды бочонков, грохнусь и бочонок мне на живот свалится --  лопну
тогда,  как дудка или как гриб-ноздряк, разрежет меня надвое, точно фалды на
пиджаке у этого... как  бишь его,  портного  Кийра. А все-таки хорошо, что я
тут подучился, как сидеть на ящиках, и падать  уже умею, только вот не везде
на дороге кровать  найдешь. Но одно  могу сказать тебе, Тыниссон: как увижу,
что мерин из  сил выбивается,  так возьму твою салаку  и выброшу на  дорогу.
Можешь  потом  проехать по этой  самой  дороге и подобрать уже селедку:  кто
посеет ветер - пожнет бурю, а кто посеет салаку, тот пожнет селедку.
     -- Ох, пустомеля! -- укоряет его Тыниссон. -- Да уходи ты наконец.
     -- Сейчас уйду, чудак,  -- отвечает Тоотс и возвращается к столу. -- Не
оставаться же мне здесь, раз  старикан ждет. Но  вот что я еще хотел сказать
-- чуть не забыл... Тали, ты же обещал передать записку на хутор Сааре?
     -- Не нужно. Скажи сам, без записки: пусть пришлют денег.
     --  Ну хорошо, а сколько?  Может хочешь,  чтобы отец твой продал  хутор
Сааре и все деньги тебе послал?
     -- Ну... скажи рублей сто.
     -- Ладно! А что мне передать...  там... сам знаешь...  чуть подальше...
на хуторе Рая или в этом роде?..
     -- Ничего. Передай привет.
     -- А если спросят -- когда домой приедешь или же в этом роде?..
     -- Скажи, что... что скоро приедет.
     Отлично.




     Дома Тоотс узнает от матери новость, которая, как говорится, ни в какие
ворота  не  лезет. Оказывается, мать  вчера,  то  есть  во вторник,  была  в
Паунвере  в лавке  и там  хозяйки  судачили о том, что  Тээле  с  хутора Рая
собирается замуж  за старшего  сына портного  Кийра.  Правда,  сначала этому
Жоржу якобы придется поехать в Россию поучиться на опмана, но помолвка будто
бы назначена уже  на  следующее воскресенье. Конечно, ей-то, матери Йоозепа,
неведомо, сколько тут правды,  сколько вранья, но бабы судачили именно так и
еще при этом добавляли: вишь ты!
     Управляющий   имением,  раздув  ноздри,   растерянно   выслушивает  эту
невероятную новость; у него сейчас такое чувство, словно ему накинули на шею
просмоленный  канат и затягивают мертвым  узлом. Все могло  случиться,  даже
воры могли за это время побывать в  Заболотье, но это известие... это просто
дико.
     -- Ну да,  ну и  что,  -- пытается  он наконец  собраться с мыслями, --
будет на белом свете одной портняжной мадам больше.
     -- Да нет, -- отвечает  мать, --  не портняжной, а опманской, ведь Жорж
едет в Россию.
     Ах  да, еще и это! Пораженный первым ударом, Тоотс как-то н внимания не
обратил, что Кийр  собирается  в  Россию  учиться на управляющего.  Кийр  --
управляющий! Кийр -- управляющий  имением. Кийр -- помещик! Кийр -- министр,
Кийр -- король! Нет, ей-богу, если уж Кийр годится в опманы,  то с таким  же
успехом  он может годиться и  в короли. Все  может стрястись  -- и  пожар, и
кража, даже, в конце концов, и то, что Тээле выходит замуж за Кийра, -- поди
знай,  что  женщинам  может взбрести в голову!  Но то, что  Кийр хочет стать
управляющим, это, конечно, только шутка; глупая, нелепая, но все же шутка.
     Первой отчаянной мыслью Тоотса было "ринуться" к Тээле и спросить у нее
самой, есть ли в этих сплетнях хоть зерно истины. Но  он тут же отказывается
от своих намерений: как знать -- удастся ли ему под первым впечатлением этой
новости держать себя в рамках, вдруг еще  начнет в разговоре с Тээле пыхтеть
да кряхтеть или вытворять езде какие-нибудь глупости. Конечно, можно сделать
вид, что ты холоден, как лягушка, и; этак... обиняком, исподволь расспросить
ее, этак... между прочим, сторонкой... тем более, что  он должен передать ей
привет  от Тали...  Но что если в разговоре у него  вдруг плаксиво вытянется
физиономия,  тоже...  как  бы между  прочим?  Нет! Нет  и нет!  Мысль эта не
годится.  Он передаст ей  привет,  но уже после того, как придет  в  себя; а
сейчас у него в черепе  все вверх дном,  в мыслях сумбур,  все перепуталось,
все шиворот-навыворот. С такой башкой нельзя шататься кругом, лучше посидеть
на пороге сарая и пожевать щавель.
     Расскажи ему эту новость кто-либо другой -- можно было бы подумать, что
над ним хотят посмеяться. Но это  же  его собственная блаженной памяти... ну
что ты скажешь! Тьфу! Попробуй еще с таким котелком пойти что-то выяснять...
Так вот, его собственная родимая  матушка только что сказала ему,  что  дело
обстоит так-то и так-то.  Правда, мать  узнала это в лавочке  от деревенских
баб... но не с потолка же  деревенские бабы  берут  свои новости, во  всяком
случае,  такую вещь они сами  не выдумали бы.  За эти два дня, пока он был в
городе, здесь что-то произошло. Но что именно -- один черт знает.
     Сидя  на  пороге сарая,  управляющий имением жует  по  очереди  щавель,
смолку, клевер, трясунку, полевицу, лопух, ромашку и вообще все травы, цветы
и  листья, какие  он может  достать рукой, не вставая  с  порога.  Грызет  и
мурлыкает  песенку:  "Готовься,  о  душа  моя..."  В  голове  его  вертится,
наподобие  водяного колеса, какая-то мощная  машина,  она  сметает  и путает
любые возникающие у него мысли и планы. Тоотс не слышит трелей жаворонка, не
замечает,  как  щебечут  и резвятся  в  воздухе ласточки. Его  не трогает ни
жужжащая музыка в цветах, ни летние ароматы, которые приносит ветерок. Видит
ли он хоть бы  ту жизнь, что движется у самых его ног, среди  цветов и трав?
Готовься, о душа моя...
     Чуть  поодаль в кроне  векового дуба виднеется  гнездо  аиста.  Аистиха
стоит в гнезде и ждет возвращения супруга. Ей скучно: сегодня аист-папаша  в
поисках  добычи залетел,  видимо,  слишком  далеко.  Аистиха  переступает на
другую  ногу  и  начинает  прихорашиваться  к  прилету мужа. Ага,  вот и он.
Клап-клап-клап...  Меж  ветвей этого  же  дуба  кто-то прикрепил улей.  Этот
смекалистый сладкоежка хочет таким способом изловить бездомный пчелиный рой.
Невдалеке от дуба у подножия холма начинается болото, от которого и получил,
вероятно,  свое название  хутор  Тоотсов  --  Заболотье.  На краю  выгона  у
изгороди  растут  старые  ивы.  Весной на их ветвях  выступает с  концертами
дипломированная  певица, высокочтимая мадемуазель  Соловей,  гипнотизирующая
слушателей  больше своей славой,  чем искусством  пения.  Сейчас  знаменитая
певица  уже отбыла или, во всяком  случае, уже  запаковала свои  ноты; здесь
остался лишь  певец, распевающий свои беспечные и жизнерадостные песенки без
рекламы и без крикливого пафоса.
     Вдруг  наш  мыслитель  вскакивает   с  порога  и  выплевывает  стебелек
полевицы;  теперь он знает, куда и  к кому  идти. Он  быстро  входит в избу,
берет в горнице свой хлыст и  через несколько минут уже  шагает  по дороге к
Паунвере. Когда он проходит мимо домика портного Кийра, лицо его приобретает
злобное  выражение. Тайком взглянув па дом, он находит, что жилище  Аадниэля
сегодня выглядит  как-то особенно празднично. Чем омерзительнее становится в
глазах путника это  "змеиное гнездо" -- так он  мысленно  называет обиталище
Кийров, -- тем  быстрее ему  хочется  отсюда убраться. Живо  передвигая свои
длинные,  тощие  ноги,  управляющий имением  вскоре  приближается к  другому
маленькому домику. Но этот, наоборот, кажется ему приятным и уютным. Либле в
это утро оказывается дома и очень сердечно встречает редкого гостя. Но Тоотс
отвечает на эти изъявления радости  довольно холодно и немедленно приступает
в делу.
     Нет, Либле "эдакой" новости еще не слышал  и надеется, что никогда и не
услышит. Но он ни есть ни  пить  не  будет, пока  не  внесет  в  дело полную
ясность. Сегодня же, еще до обеда, нет, сию же минуту он отправится на хутор
Рая и спросит у самой Тээле, известно  ли ей, что за молва  по селу идет. Ну
конечно, еще бы, молодой барин Тоотс останется совсем в  стороне, он, Либле.
даже имени его ни разу не назовет за все время разговора. Скажет: просто он,
Либле, ходил в лавку и там слышал толки -- так-то и так-то  обстоят дела. Да
чего там,  он же не мальчишка, чтобы не знать,  как такие дела вести.  Пусть
молодой барин Тоотс  не беспокоится, все будет сделано честь честью; а ежели
господину управляющему не хочется тут  ждать, пока Либле  сбегает  в Рая, --
ладно,  он сам забежит  потом в Заболотье и расскажет обо  всем, что видел и
слышал.  Неужто  все другие парни на  свете  вдруг  "окочурились",  так  что
хозяйской дочке  из Рая не  найти лучшего спутника жизни, чем этот недотепа?
Ну  вот, теперь  господин управляющий и сам  видит, каково оно, это семейное
счастье...  Подойди-ка поближе,  Мария,  да не  бойся.  Подойди, дай  чужому
дяденьке ручку и скажи "здравствуйте". Вот так.
     -- Славная девчурка! -- замечает Тоотс. -- Когда в  другой  раз  приду,
принесу конфет.
     -- Ну  вот  еще! Конфеты такой большой девочке, зубы портить... Ничего,
глядишь, пролетит еще годика  два-три, и у господина Тоотса тоже будет такой
карапуз, скажет: отец, или папа, или  как  его там научат. Вы не  вздыхайте,
господин управляющий,  небось мы  все дела в порядок приведем: слухи  эти --
просто  бабьи сплетни  и больше ничего.  Кийр -- жених Тээле!  Да где  такое
видано! Уж ежели  это  окажется  правдой, так я... прямо  не знаю, что тогда
сделаю... усы обрежу  и голову наголо  остригу! А может, и еще что  похуже с
собой сотворю,  потому что не могу такого дела  вытерпеть. Так вот, коли вам
неохота ждать меня здесь, то я с хутора  Рая -- стрелой прямо  в Заболотье и
все вам расскажу. Наперед знаю, что  Тээле меня на смех поднимет и с позором
из дому выпроводит. Ну и пусть -- с меня как с гуся вода.
     Тоотс выходит от Либле и  в раздумье останавливается у  обочины канавы:
можно бы и  в Паунвере обождать, побыть  у аптекаря, пока Либле вернется. Но
нет! Сегодня ему не  хочется никого  видеть и слышать, во всем теле какая-то
расслабленность, душу грызет недоброе предчувствие.
     Когда он проходит мимо хутора Супси, ему чудится, будто крыша на домике
портного приподнялась  с  одного края  и  стропила,  насмешливо оскалившись,
глядят на шоссе. Но в самом домике -- таинственная тишина; даже во  дворе ни
живой души. Вдруг  занавеска  в окне  словно зашевелилась,  выглянула чья-то
рыжая голова...
     Дома управляющий на некоторое время успокаивается,  зато к вечеру он со
страшным  нетерпением ждет Либле. А Либле все нет. Видимо, с этим человеком,
умеющим держать  слово,  случилось нечто  необычное, иначе  он давно  был бы
здесь. В нетерпении Тоотс  несколько раз  даже выходит на дорогу, напряженно
вглядывается  в даль,  но ни  на проселке, ни на шоссе не видать никого, кто
походил бы на звонаря Либле. Солнце уже склоняется к закату, у векового дуба
и гнездо аистов, а Либле все  нет. Стадо пригоняют домой, сгущаются  сумерки
-- а Либле все нет. В этот день Либле так и не появляется.
     Ночью Тоотс беспокойно ворочается  в постели  и до самого  рассвета  не
может уснуть. То  его пугает какое-то жуткое  видение,  то кусает  блоха или
клоп.  Управляющий  имением  пытается  успокоиться,  считает  до ста,  чтобы
поскорее заснуть, клянется притащить завтра из аптеки  целую коробку порошка
от  блох  --  все  напрасно. Пусть Тээле выходит  замуж  хоть  за  помощника
аптекаря, хоть за лесного волка, пусть  справляет свадьбу с домовым и рожает
детей от лешего -- только пусть гонит прочь этого рябого портняжку!
     Только  под утро  откуда-то  забредает  странствующая  по свету дрема и
останавливается на отдых в горнице Заболотья.




     Утром  обитатели  Заболотья видят у себя  на  хуторе  некое  диковинное
существо,  некую личность,  которой  никто  и нигде не  встречал,  но  голос
которой всем кажется удивительно знакомым. Таинственный пришелец просовывает
голову  в окно и спрашивает хозяйского сына Йоозепа. Тот в это время как раз
одевается,  в одной жилетке выбегает  он в переднюю комнату  и с  изумлением
глядит на чужака. Тоотс как будто бы и узнает этого  человека, и  не узнает;
узнает -- и в то же время не узнает.
     -- С добрым  утром,  молодой барин  Йоозеп! -- произносит пришелец.  --
Чего это  вы так  уставились да  всматриваетесь в  меня  --  я же  тот самый
Кристьян Либле, каким и вчера  был, и  испокон веку. Выйдите-ка  на минутку,
выйдите, есть дело до вас.
     -- Подумать только -- Либле! -- изумляется  теперь вся семья. -- Что за
комедию ты разыгрываешь? Лицо бритое, голова как яйцо голая.
     --  Так я на барина больше смахиваю, --  отвечает звонарь,  исчезая  за
окном.
     Управляющий  имением быстро выходит во двор. В коленях он ощущает вдруг
мелкую дрожь. Либле стоит во дворе у забора и крутит цигарку.
     -- Ну,  молодой  барин Тоотс,  -- начинает звонарь, -- сбегал  я  вчера
туда, как и обещал.
     -- Ну? -- затаив дыхание, спрашивает Тоотс.
     -- Все правда! Все в точности так, как люди говорят.
     -- Чего ты мелешь! -- заикаясь лепечет Тоотс. -- Быть не может!
     -- Ей-богу, правда,  не сойти мне с этого места. Мне и  самому никак не
хотелось верить,  хоть  кол на  голове  теши, но раз  человек сам говорит  и
уверяет, тогда уж...
     -- Какой человек?
     -- Да Тээле.
     При этих словах  Тоотс чувствует, как сердце его твердеет --  хоть режь
им  стекло.  То, что он  потерял Тээле -- еще полбеды. Саое  нелепое то, что
хозяйская дочь с хутора Рая достанется Кийру.
     -- Да, таковы  дела, дорогой друг, --  продолжает Либле.  -- И башка  у
меня сейчас голая, как телячья морда, да и вообще все сделано так, как вчера
условились.
     При этом звонарь снимает шапку и отвешивает управляющему имением низкий
поклон. Действительно, наголо обритая  голова  его напоминает брюкву  и ни в
чем теперь  не уступает головам аптекаря и старого  Кийра. Несмотря  на  все
свои душевные терзания Тоотс не может сдержать улыбку.
     -- Я бы дал совсем ее снять, голову эту, -- продолжает Либле,  -- ежели
б знал, что это поможет. Но дела таковы, что и этим уже не  поможешь. Ну да,
молодой  барин   спросит,  конечно,  почему  я  вчера  не  пришел  обо  всем
рассказать? Вчера...
     -- Отойдем подальше, -- взглянув на окно горницы, говорит Тоотс, -- там
поговорим. Пойдем на выгон, к сараю, там никто нас не увидит и не услышит.
     -- Ну так вот, вчера... -- рассказывает Либле, направляясь к выгону. --
Вчера уходил  это я  оттуда  --  сердце  так щемило,  хотел  было прямо сюда
помчаться, а как до перекрестка добрался, тут дьявол меня и попутал. Ступай,
говорит,  старый осел, в кабак, да опрокинь  для куражу пару шкаликов, не то
еще заревешь  по дороге.  Ну,  я туда-сюда,  топтался  долго  у перекрестка,
думал:  "Ждет же тебя человек, хочет  правду знать", -- Да куда там! Подался
все-таки под эту самую длинную  крышу, дернул две-три чарки горькой --  будь
что будет! И  сразу  ушел. Обратите внимание, господин управляющий, -- сразу
же ушел.  Да вот  какое  дело: откуда ни  возьмись -- арендатор  и  мастер с
шерстобитни,  цап  меня  за  хвост!  "Куда  бежишь, Либле,  за  каким ветром
гонишься, пойдем, садись-ка сюда, поговорим толком". Я им в ответ: "Ну вас к
лешему с  вашими толковыми разговорами, некогда  мне со  всякими пьяницами в
кабаке лясы точить, у меня дела поважнее". А те опять:  "Ишь ты, какой!  Так
скажи и  нам, какие такие  дела могут  быть  поважнее, чем с друзьями стакан
пива  выпить". А  я им: "Ну и сидите себе, пейте свой  стакан  пива  хоть до
завтрашнего  вечера,  а  я  пойду велю  себе  усы  сбрить  и  голову  наголо
остричь..." Бес его  знает, зачем  я им это сказал, но так и выпалил: голову
наголо остричь. Сам не знаю, видно,  зашумело в голове от  тех стопок, что в
спешке да  на  пустой желудок выпил. Такая  у меня беда: уж ежели разойдусь,
так мне и море по колено. Ну, как услышали это  арендатор да чесальщик - оба
уже сильно под сухой, бес их  знает,  кто их там вчера свел, - так арендатор
сразу  мне  в ответ: "Слушай,  Либле, коли дашь себе усы  и голову обрить  -
ставлю корзину пива". -  "А я -  вторую!" - добавляет чесальщик. Ну, молодой
барин Тоотс...  две корзины пива как с неба валятся! Хм, что тут  поделаешь!
Думаю,   думаю...   обрить   голову   все  равно   придется...  а  тут  тебе
нежданно-негаданно  две  корзины  пива...  хм... "Ладно!  Ставьте  пиво,  --
говорю, -- а я  через полчаса вернусь". А  сам  думаю: не умрет  же господин
управляющий из-за  этого  одного  дня. Будь это  бог знает  какая  радостная
весть,  тогда  бы еще... Успеет и завтра узнать, что собаке  колбасу  на шею
повесили, а свинье седло на спину надели. Ну, я и  давай бегом к  мельникову
ученику: "Снимай, -- говорю, --  с моей дурацкой головы всю шерсть, какая на
ней ни есть". Тот бритву наточил... и через полчасика я фьюить --  обратно в
трактир! Там, конечно... "хо-хо-хо!" да "ха-ха-ха!"  Там мы и прокуковали за
двумя корзинами пива до поздней ночи.
     Тоотс  и  звонарь  усаживаются  на  пороге  сарая,  звонарь  попыхивает
цигаркой, выпуская в воздух мощные клубы дыма.
     -- Ну, а про Кийра, -- спрашивает после короткого молчания Тоотс,  -- о
том,  что  Кийр едет в  Россию на управляющего учиться,  ты  тоже что-нибудь
слышал?
     -- А как  же, золотко мое!  Сразу же  после помолвки  Жорж сложит  свои
пожитки  и  уедет. Уедет  немедля. Ах  да,  и  рекомендательные  письма  уже
заготовлены.
     -- Что за рекомендательные письма?
     -- А вот когда вы в воскресенье  к кистеру в гости ходили, вы же видали
там молодую барышню, не то Эркья, не то Эрнья, не знаю уж, как ее там звать.
Отец этой  барышни  или же  ихний папаша  -- так  у  господ-то именуется  --
служит, говорят, где-то  в России управляющим большого имения.  Ну  вот, эта
самая барышня и дала Жоржу письмо к папаше,  чтобы тот взял Жоржа  к себе  и
сделал из него толкового земледельца или управляющего.
     --  Ах так, --  задумчиво говорит Тоотс.  -- Значит, эти разговоры тоже
правда.
     -- Правда, правда! Сущая правда!
     -- Ну да, за  портного выходить негоже, так перекраивают его  в опманы.
Но,  черт  подери,  какой  из Кийра  управляющий! Я-то знаю, как тяжело  мне
вначале пришлось, разве Кийр все  это выдержит? Вообще  непонятно, кто такой
план придумал - ехать в Россию и учиться на управляющего?
     --  Я тоже не знаю. Хоть я теперь лысый и, значит,  должен бы поумнеть,
ведь говорят, все лысые -- мудрецы,  но этого никак не могу  понять.  Видно,
кто-то башковитый придумал, еще умнее, чем я.
     -- Нет,  -- рассуждает Тоотс. -- Умный такого совета  не  даст. Это был
остолоп и остолопом останется, так и помрет остолопом. Ну  ладно, а когда же
помолвка?
     -- Вот этого Тээле  и  сама  точно  не  знает, но  думает -- пожалуй, в
будущее воскресенье.
     --  Гм... в  будущее воскресенье.  А что  она сейчас делает,  эта самая
Тээле?
     --  Ничего.  А  чего  ей делать  невесте-то.  Наверно,  будет  приданое
готовить. Нет, она все же славная девушка, прямодушная, все, что  думает, то
и  выложит откровенно. Всем  хороша,  только  вот за  такого обормота  замуж
идет... Ну, так вот я и говорю: "В лавке болтали такие удивительные вещи..."
А  она сразу же: "Какие удивительные  вещи? Ах, о том, что я замуж выхожу? А
что в этом удивительного? Все девушки стараются непременно выйти замуж". А я
ей: "Ну да, это-то верно, тут ничего удивительного нет. Но женишок этот... в
лавке  говорили,  будто..." А  Тээле  снова:  "Женишок,  ну...  женишок  как
женишок. Не станешь же ты, Либле,  моего жениха хулить?" -- "Ну нет, говорю.
Чего мне  его  хвалить или  хулить, не мне с  ним  жить,  барышня Тээле сама
знает, чего  он  стоит, раз она Жоржу этому и  сердце свое и хвост -- ох, да
что я  говорю!  -- сердце  и руку отдала". А она  мне: "Ну вот,  это  другой
разговор. А то некоторые тут норовят жениха моего охаять -- мол, рыжий он...
и портной... А  другие и такое говорят, будто у рыжих всегда  дурной нрав  и
все они страшные  злюки. Но я  знаю -- у  Жоржа золотое сердце. А портным он
тоже не на всю жизнь останется: скоро сложит свои пожитки и поедет  к папаше
барышни  Эркья  или Эрнья  ландвиртшафту  обучаться".  И  все  она с  этакой
усмешкой, а сама видать, радуется, словно невесть какое сокровище ей выпало.
Вот и пойми  этих  женщин,  особливо  молодых.  Нет,  вообще-то она  девушка
толковая, богатая, образованная, любезная... да вот только...
     Звонарь растерянно пожимает плечами и крутит себе еще одну здоровенную,
как палка, цигарку.
     -- Ну  да,  --  добавляет  он  под конец,  -- попробовал я  еще повести
разговор эдак сторонкой. В Паунвере, говорю, найдутся и готовые управляющие,
а тут жди еще, когда из Кийра толк выйдет. А девушка тут же в ответ:
     "У этих готовых управляющих далеко не  такое доброе  сердце!". Подумать
только  --  далеко  не  такое  доброе сердце!  Тоже  --  нашла  себе золотой
самородок! Ну да, "ради сердца золотого можно годик подождать..."
     -- М-м, --  бормочет  Тоотс,  --  золотое  сердце... А в  воскресенье у
кистера   об  этом  сердце  были  совсем  другого  мнения.  Но  все   равно!
Безразлично! Если эта  кантсе5 история так обстоит, значит, так и
должно быть. Ну  и  черт  с ними,  ну их к  дьяволу  со  всеми  их  золотыми
сердцами!
     --  Да, --  отзывается звонарь,  -- дела не поправишь.  Со стороны дома
доносятся  голоса, кто-то громко  что-то кому-то разъясняет и упоминает  про
выгон. Управляющему кажется,  будто он узнает голос Авдотьи, вернее Мари, но
с кем там  девушка объясняется -- из-за деревьев и кустов не видать.  Спустя
несколько  секунд  на тропинке появляется "Тотья" в  сопровождении какого-то
молодого человека и показывает рукой в сторону сарая.
     -- Кто бы это мог быть? -- с удивлением спрашивает управляющий.
     -- Не знаю, -- отвечает звонарь. -- Я так далеко не вижу.
     --  Это... это... -- шепчет  вдруг Тоотс,  --  это  же  Кийр. Что  этой
культяпке здесь нужно?
     -- Ну вот, легок на помине!




     С добрым утром,  --  вежливо говорит Кийр,  приподнимая  свою узкополую
шляпу.
     -- Доброго здоровья,  мастер-портной, -- отвечает Либле.  -- Что слышно
хорошенького?
     -- Что слышно хорошенького,  -- усмехается рыжеголовый.  -- Живешь  так
вот, день за днем. Да я  уже больше не портной, теперь я  Йоозепа товарищ по
должности. Раньше мы с ним были  только  товарищи по школе,  а теперь  и  по
работе, так что вдвойне товарищи.
     -- Вот  те на!  -- изумляется Либле. -- Как же это так вдруг вышло? Как
это вы сразу бросили  свое портняжное ремесло и заделались управляющим?  Это
прямо-таки новость, в первый раз слышу.  Так вот что значил мой сон ночью! Я
сразу  Мари сказал:  "Попомни мое слово, сегодня мы  обязательно услышим про
какое-то  диво". Гляди-ка, так  оно и есть! Жорж уже, выходит,  и не портной
вовсе, а опман.
     -- Ну, --  недоверчиво ухмыляется Кийр, -- неужели  все эти новости еще
до вас не дошли? В деревне, куда ни пойдешь, всюду об этом трещат.
     --  Ничего не  слыхали, --  покачивает  головой звонарь.  -- Может,  вы
что-нибудь знаете, господин Тоотс?
     Тоотс  тоже пожимает  плечами  и  трясет  головой.  Кийр,  опершись  на
тросточку, пристально следит за  сидящими на пороге. Эти две обезьяны там, у
сарая, явно  притворяются простачками, на  самом деле они, конечно, все  уже
знают.  Невероятно,  чтобы  этот  пройдоха  Либле  еще  ничего   не  знал  о
сватовстве.  Но  все равно,  пусть  поступают как хотят, дела это не меняет;
если это им доставляет удовольствие, он готов и сам рассказать.
     --  А чему тут, правду  говоря,  удивляться, -- начинает  он,  -- скоро
поеду в Россию и стану управляющим. Ведь для этой должности никакого особого
волшебства  не  нужно. Школьного образования  у  меня  тоже  хватит, даже  с
излишком. Иной и такого образования не имеет, а глядишь - уже управляющий; и
ничего, что только год в школу ходил.
     -- Оно будто и так,  -- рассуждает Либле, -- оно конечно, чего тут  еще
про  ученость говорить, но все же -- как это так  вдруг получилось? Сразу --
утюг побоку и айда в опманы?
     -- Ну, как бы там ни получилось, -- втягивает Кийр голову в плечи, -- а
так оно и есть.
     Рыжеволосый с явным удовольствием разглядывает хмурую физиономию своего
школьного приятеля и вдруг выпаливает:
     --  Приходите в воскресенье в Рая, там  и  услышите, как вес произошло.
Приходите под вечер, ну так... часам к пяти,  тогда и потолкуем подольше обо
всем этом. 3а стаканом вина и бутылкой пива разговор лучше спорится. Да-да.
     --  В  Рая?.. --  таращит  глаза Либле. -- За стаканом вина  и бутылкой
пива?..
     -- Да, да, -- пищит Кипр. -- В Рая, в Рая.
     -- Ну нет, -- отвечает Либле, -- что за стаканом вина  и бутылкой пива,
это  для  меня  дело  понятное,  это   ясно,  но  почему  в  Рая?..  Шутками
пробавляетесь, шутите, конечно, а думаете  другое: чтобы мы к вам  пришли, в
дом вашего папаши, портного. Верно?
     -- Нет, нет, в Рая.
     -- Хм... Ну вот, разве не говорил я утром  женушке: сдается мне, узнаем
сегодня диковинные вести. Так око и есть. Она, чудачка,  еще не верила: "Ах,
да  какие там могут быть диковинные вести!".  А  теперь на  тебе -- шагай  в
воскресенье  в  Рая,  вино да пиво хлебать! Нет, ты мне  хоть кол на  голове
теши, а с первого разу ничего не пойму. В Рая... хм... Может, господин Тоотс
смекает, о чем тут речь?
     Но  Тоотс  по-прежнему  пожимает  плечами  и  усердно  грызет  стебелек
полевицы.
     -- А не  будет  ли в этом самом Рая, -- продолжает, лукаво  подмигивая,
звонарь,  --  ну  да,  не  будет  ли  в  этом  Рая... что-нибудь  эдак вроде
сватовства или помолвки? А? У меня в голове вроде бы проясняется.
     -- Как знать, -- краснея, ухмыляется портной. -- Может, и так.
     -- Ага-а!  -- вскрикивает звонарь. -- Вон откуда ветер дует! Ну, теперь
и я  понял --  почему в Рая. Чего ж вы сразу  не  сказали? А то  заставляете
сначала голову ломать, прямо кровавый пот на лбу выступает. Эге-ге!  Вот оно
что! Слыхали, господин Тоотс, какими делами однокашник ваш заворачивает?
     -- Отчего же не слыхать, -- мрачно говорит управляющий. -- Поздравляю!
     -- Да, да, поздравляем, желаем счастья! -- добавляет звонарь.
     --  Очень  вам  благодарен!  --  вежливо  приподнимая  шляпу,  отвечает
рыжеволосый.
     -- Ну да, еще бы! -- все больше оживляется звонарь. -- Счастья -- прямо
целый воз... и да плодятся  у  вас рыженькие,  как мошкара. А  впрочем, поди
знай,   будут  ли   детишки  рыжеволосые:   Тээле,   она   скорее   русая...
светловолосая. Да эти и неважно, это потом увидим, когда начнут  они на свет
появляться и хоть один уже будет налицо.
     Кийр краснеет по самые уши и глядит в сторону на вековой дуб.
     -- Да, да, -- продолжает звонарь, -- гляди-ка, вон там и аист наготове,
только приказа ждет. Теперь вы, господин Кийр, уже, так сказать, одной ногой
в  супружестве, дайте-ка быстренько этому самому  аисту заказ, тогда вовремя
готово будет: только и знай, что бери, будто тебе кто старый долг уплатил.
     -- Ха-ха-ха! -- смеется Тоотс, отворачиваясь к сараю.
     -- Вы  слишком  далеко  заходите,  Либле,  --  с  укоризненной  улыбкой
замечает Кийр.
     -- Господи помилуй, как это я слишком далеко захожу? Ведь детей на свет
производить --  это же тебе  не  шалость  какая или  фокус,  самим человеком
выдуманный;  так уж сам бог раз н  навсегда устроил,  и  определил, и  Адаму
повелел. Да  и с чего бы, на самом деле, мне, старому хрычу, далеко заходить
--  у  меня у самого дочурка  дома,  скоро женихов  дожидаться станет.  Этой
дорогой всем нам идти,  как  сказала одна старая  дева, глядючи на свадебный
поезд.  Стесняться  тут  нечего!  Уж  мы  с господином  Тоотсом  заявимся  в
воскресенье в Рая, как часы, а  там и подольше потолкуем -- так ведь вы сами
сказали. А  сейчас у меня  одна  забота  -- пойти домой да жену  как следует
пробрать, чтобы не была такой умной  и в другой раз не говорила:  "Какие там
еще диковинные вести!"
     -- Пожалуйте, пожалуйте в воскресенье, -- повторяет  рыжеволосый. -- Но
вот о  чем мне хотелось попросить школьного приятеля:  не  будет ли  он  так
любезен  написать  мне  рекомендательное письмо в  Россию. Он  говорил,  что
служил там в нескольких имениях, что у него есть знакомые помещики... и меня
вроде бы лучше примут, если Тоотс даст мне с собой письмецо. Если это ему не
трудно...
     --  Можешь получить, -- отвечает Тоотс, морща лоб.  -- Если  есть время
подождать, хоть сейчас напишу письмо Иванову.
     -- Нет, нет, -- возражает Кийр. -- К Иванову этому  я не хочу, у него в
голове исиас, начнет еще дубинкой лупить...
     --  Ишиас, а  не  исиас! -- поправляет его управляющий имением.  -- Ну,
разумеется, триумфальных  ворот  он к твоему  приезду строить не станет,  на
этот счет  будь спокоен,  но служить у  него  можно, ежели кто действительно
хочет работать, а не едет лишь для того, чтоб называться опманом.
     -- Нет, к Иванову я не хочу.
     -- А других таких хороших знакомых у меня нету.
     -- А что, -- вмешивается в разговор звонарь, -- разве у молодого барина
Кийра не заготовлено рекомендательное письмецо?
     -- Есть,  конечно, -- отвечает Кийр, -- но чем больше, тем  лучше; одно
не поможет, так другое.
     -- Ну, раз  у тебя  уже есть, --  растягивая слова,  замечает Тоотс, --
чего  ж  ты  еще  и  у  меня  просишь.  Одной  хорошей  рекомендации  вполне
достаточно.
     -- Чем  больше, тем лучше, --  улыбается Кийр, втягивая голову в плечи.
-- Когда  уезжаешь из дому так далеко,  надо  быть предусмотрительным.  Ведь
когда  тебе больше не захотелось учиться в  приходской  школе  и ты в Россию
уехал,  были  же у тебя  какие-то бумажечки в кармане? Если  не ошибаюсь, ты
говорил о каком-то своем родственнике в России, о дядюшке или...
     --  Лучшая рекомендация дельному человеку -- это он сам, -- подчеркивая
слова, отвечает Тоотс.  --  А  если  ты лодырь,  так тебе и дюжина писем  не
поможет.  И с другой стороны: как я могу  тебя  рекомендовать?  Ведь я  знаю
только, что ты портной и умеешь шить пиджаки с разрезом сзади.
     -- Верно,  верно!  --  подхватывает  Либле. -- А  мерку  старик  всегда
снимает сам, сам и кроит тоже, парням остается только на машинке сострочить.
Молодой  барин Жорж,  может  быть, уже умеет и мерку снять и раскроить ежели
потребуется;  однако это все  же не земледелие. Нет, я так думаю:  раз у вас
уже  одна рекомендация есть,  так  не  стоит  вторую клянчить. Да, а что это
недавно рассказывал этот самый, как его, черта... Хиндрек из  Лилле? Он тоже
бродил по России  и сейчас вернулся. Так вот, там, в  России, внизу, значит,
на  южной  стороне,  будто бы вечно  гуляет страшный ветер, так что...  вас,
молодой барин  Кийр,  такого щупленького,  еще чего  доброго унесет... Ежели
поедете,  суньте себе  в  карман утюг, все  надежнее будет,  не  то попадете
ненароком в бурю  да  и  улетите к самому Черному морю. А  кому потом  нужен
будет  такой негр или  арап? Тогда  и детишки уже не  рыжие  или  белобрысые
пойдут, а кикиморы, черные, как чертенята.
     -- Ха-ха-ха! -- хохочет Тоотс. -- Да, ветер в России буйный. Но дует он
больше  снизу  на  север.  Кое-каких  легковесных  путешественников он  живо
пригонит обратно в родные места и посадит на ту же самую кочку, где они и до
отъезда квакали.
     --  Ну, --  сердито отвечает Кийр,  -- если эти рекомендации  надо  так
выпрашивать, то  не нужно мне их  вовсе. Обойдусь и без них. Никто не сможет
потом попрекать, что помог. А ветер пускай себе дует. Если его не испугались
те, что всего одну зиму  проучились, так мне и подавно нечего бояться. Пусть
дует божий  ветер,  куда ему угодно, как бы он не унес кое-кого в Сибирь или
на Сахалин.
     -- Ну-ну,--  рассудительным  тоном  возражает Либле,  --  это уж  самый
свирепый ветрище, храни нас бог  от такого.  Уже  и тот, что к  Черному морю
дует, ни к чему. Я вот ломаю, ломаю себе голову, а все в толк не возьму...
     -- Что? -- спрашивает Кийр.
     -- Да вот что -- вернетесь вы оттуда черный как уголь... будут ли тогда
дети  и впрямь  черные  или  же глиняного цвета?  Тээле, я уже  говорил, она
светловолосая...  Белая,  черный,  черный  и  белая...  Нет,  дети  все-таки
получатся  серые, как чертенята,  или  глиняного цвета ведь прежняя-то рыжая
голова...
     --   Бросьте   вы  наконец,   Либле,  своих  детей!  --  надувает  губы
рыжеволосый.
     --  Боже милостивый, -- делает невинное лицо Либле, -- я  же не о своих
детях  говорю. Своего ребенка  я  уже бросил, вернее, ребенок  бросил  меня.
Стоит мне переступить порог и снять  шапку -- малышка Мари начинает кричать,
точно ее режут, и  меня и близко не подпускает.  Теперь  не  добьюсь  с  ней
толку, пока  борода  и волосы  не вырастут. Я  о ваших детях говорю, молодой
барин Кийр. Будь я  уверен, что вы вернетесь из России таким  же  рыжим, как
сейчас перед нами  стоите, на душе было б куда спокойнее. Пускай  себе снуют
карапузы, как  огненные  шарики, между  Рая  и Паунвере --  никто  ничего не
скажет,  потому оно естественно. А вдруг покатятся  оттуда, с кладбищенского
холма... черные, глиняно-серые или бог  знает еще  какого цвета, может  даже
зеленые, тогда... Хуже всего, что они будут лошадей пугать,  никто больше не
решится через Паунвере ездить.
     --  Вот что,  Либле,  -- говорит  серьезным  тоном Кийр, -- если хотите
знать, так волосы  у меня вовсе не рыжие,  а каштановые. С возрастом они еще
больше потемнеют,  так что ваши  насмешки совсем некстати. И  будь они  хоть
рыжие,  хоть  даже  синие, умный человек никогда  не станет  издеваться  над
внешностью своего ближнего. Не то  важно, что на голове, а то, что в голове.
А если  уж разговор зашел о  внешности,  так никто из  жителей  Паунвере  не
выглядит сейчас так смешно и дико, как вы сами.
     --  Ну  нет,  извините!  --  хочет  Либле  возразить,  но  умолкает  на
полуслове:  с  холма по направлению к  сараю идет  еще кто-то.  -- Гляди-ка,
нашего полку прибывает, -- говорит он, -- этак у сарая  скоро целое собрание
будет, вроде волостной думы. Ну да, господин Кийр, чего мне тут  насмехаться
или же своим видом хвастаться! Разве могу я, старое корыто, еще  хвастаться!
Моя   песенка   спета.  Хорошо,   коли  отец   небесный   мне   еще   годков
десять--пятнадцать  подарит,  а там  пора  и па  покой.  Я все  за  молодыми
наблюдаю, как  они  живут, и радуюсь, когда  им везет, желаю  им долгих  лет
жизни. А вы смотрите на меня и разговаривайте, как со старой теткой, которая
изредка навещает  своих племянников и желает им  только добра. А ежели порой
чуть и поворчит  эта тетка, так не ставьте лыко  в строку,  старому человеку
прощать надо.
     Мужчина, направлявшийся к ним с холма, оказывается Тыниссоном.
     Гляди-ка,  уже  спозаранку  столько  мужиков  собралось, будто  военный
совет.  Хороню,  что  он,  Тыниссон,  по  голосу  узнал, а  то бы  никак  не
догадаться, что это наш звонарь у сарая сидит. Вот ведь до чего усы и борода
человека  меняют! Ну  вот  он,  Тыниссон, и приехал  за салакой, отвезет  ее
домой; к  сенокосу  хорошо будет иметь в запасе. Но о чем же все-таки  здесь
совет держат, если позволено будет спросить?
     Тыниссон  протягивает  однокашникам и  звонарю  руку и  останавливается
перед  сараем, словно  ожидая, что его  толстые ноги крепко  уйдут корнями в
почву. Вся его дюжая фигура как бы черпает жизненную  силу  из самой  земли.
При  взгляде на него каждый  невольно  испугается  -- как  бы  на  этом туго
налитом  теле вся  одежда не  лопнула по  швам. Его толстые  икры  и плотные
шерстяные брюки не умещаются даже в разрезанных сзади голенищах;  сапоги его
кажутся кожаными чехлами, натянутыми на бревна.
     --  Доброго  здоровья,  -- отвечает Либле.  --  Да когда  нам еще совет
держать, как  не сейчас.  --  Разве  не  слышал ты новость -- школьный  твой
товарищ Кийр уже почти что женат и опманом заделался?
     -- Это что за новость? Ничего не слыхал.
     -- Ну вот, сам толстый как бык, хоть обручами стягивай, чтоб не лопнул,
а  таких важных  вещей  не знаешь. Ступай, ступай домой, возьми календарь  и
отметь себе: в следующее воскресенье раяская Тээле обручается с  портным. Да
нет, с каким портным!  С управляющим  имением! Как помолвку справят, так  он
сразу же полным ходом в Россию, р-раз! -- и плюх прямо в Черное море или  на
берег моря, или кто его знает, куда... Но опять-таки на опмана учиться.
     -- Кийр? Но  ведь это же Тоотс оттуда,  из России, а не Кийр, -- широко
разинув рот, недоумевает Тыниссон.
     -- В Россию каждый может поехать,-- замечает Тоотс, ковыряя в зубах. --
Дорога никому не заказана.
     Проходит немало времени, прежде чем Тыниссон наконец уясняет себе смысл
сказанного Либле.
     -- Ну, а теперь полагалось бы  новость эту и спрыснуть, -- предлагает в
заключение  звонарь. -- Как  вы думаете, молодой барин  Кийр, не податься ли
нам всем  в Паунвере, не выпить ли  пару стаканов  пива за здоровье  молодой
барыни?
     -- Нет! -- трясет головой  Кипр и поворачивается, собираясь уходить. --
Приходите в воскресенье, тогда  и  спрыснем. Ты, Тыниссон, тоже приходи, вот
тогда...
     Рыжеволосый приподнимает шляпу и удаляется, что-то бормоча про  себя. А
Либле вполголоса напевает ему вслед:
     Не нашел портной коня
     и уселся на козла.
     Хвост козлиный в зубы взял,
     по деревне поскакал.




     На  другое  утро  Либле   спозаранку  снова  в  Заболотье.  Его  бритый
подбородок и верхняя  губа  успели  уже покрыться редкой  черной  щетиной, а
макушка стала синеватой от первой темной поросли.
     -- После веселья слез не миновать, кто же этого не знает! -- говорит он
управляющему имением. -- Помолвки-то нету!
     -- Как это -- нету? -- переспрашивает управляющей.
     --  Нету. Жена моя ходила вчера в Рая и своими ушами слышала, как Тээле
говорила Жоржу: "Никакой помолвки не будет".
     -- Ото!  Это  что  значит?  --  таращит  глаза  Тоотс.  Это  лаконичное
сообщение ему весьма по  вкусу: где-то в глубине души его вспыхивает искорка
надежды.
     -- Поди  знай, что это  значит,  но  так Тээле  и сказала. Ну, конечно,
рыжий  давай перечить: я, говорит, уже на  воскресенье приятелей позвал. Как
же я теперь  скажу  им,  чтобы не  приходили? Но  девушка ни  в какую,  знай
твердит: "Можешь звать кого угодно, только не сюда, а к себе домой. Если мне
кто нужен  будет, так я сама его  позову, без  посредников".  Вот те  и  на!
Затевай после этого помолвки, зови пиво да вино распивать!
     -- Черт побери! -- грызет себе ногти управляющий. -- Неужели... неужели
женитьба эта и замужество совсем-таки разладились?
     -- Вот  этого я не знаю.  Об этом вчера  разговора не было. Поживем  --
увидим. Я, конечно, считаю, что  после  веселья слез не миновать, из  такого
дела толку не  будет. Но  одно  я твердо знаю: рыжий еще до воскресенья сюда
притащится и  скажет  -- не приходите!  Но, знаете  что,  господин Тоотс, вы
тогда ему на глаза не показывайтесь, Удирайте все равно  куда, пусть рыжий в
собственном соку варится.
     -- Как это? -- спрашивает Тоотс.
     -- А вот...
     Звонарь  умолкает на полуслове и так и остается с разинутым ртом: в эту
самую минуту со двора доносится голос Кийра - тот спрашивает Йоозепа.
     --  Тьфу, нечистая сила!  --  отплевывается Либле. --  Точно  проклятие
какое, будет за  тобой  плестись  до  самой  могилы, до небесных врат  и  то
дойдет. Давайте удерем!
     -- Куда? -- растерянно спрашивает управляющий.
     -- Через окно...
     Звонарь  подталкивает управляющего к окну, а  сам шепчет в  приоткрытую
дверь передней комнаты:
     -- Скажите, что дома нету! Скажите -- ушел в Паунвере через болото!
     Затем  оба они  стремительно  выскакивают  в окно горницы  и мчатся  по
направлению к болоту. У самого болота Тоотс, тяжело дыша,  останавливается и
раздувает  ноздри;  он  и сам  не знает, почему  он бежал.  Топ-топ-топ! Его
догоняет далеко отставший Либле, бросается на траву и хохочет во все горло.
     -- Ох и здорово получилось!  Пусть ищет своих приглашенных,  пока пятки
не  протрет. А  мы, как полагается почетным гостям,  пойдем  в воскресенье в
Рая, станем, растопырив ноги, и потребуем вина и пива... ха-ха-хаа!
     -- Ага-а! -- тянет Тоотс. -- Ну да-а!
     -- Тыниссон живет далеко, к нему  Кийр со своей  весточкой  не сунется,
так  что тот  все равно  прибудет, ежели вообще  надумает идти.  Вот  бы еще
кого-нибудь  позвать -- скажем, Имелика из Тыукре... Приходи, мол, будет чем
поживиться.  Да, собственно, на  кой  черт оно так уж нужно  -- вино это или
пиво. Зато потеха одна чего стоит!
     -- Еще бы!
     Управляющий опускается на траву рядом  с Либле,  оба закуривают и дымят
так,  словно на  болоте  жгут подсеку. Вокруг на поблескивающих ночной росой
цветах  жужжат  бархатистые  лесные  пчелки.  Над  гороховым  полем  порхают
поодиночке и парами белые и разноцветные бабочки. Одна из них, пестрокрылая,
летит к краю болота,  чтобы  взглянуть на странных  гостей, и  опускается на
украшенную пером  шляпу  Тоотса. Звонарь снимает шапку и  глядит  вверх,  на
синеющее небо.
     --  Может, на солнышке, -- говорит он, -- волосы вырастут скорее, опять
с моей малышкой Мари подружусь.
     Старая  изба  хутора Заболотье  подслеповатыми  глазами  смотрит  из-за
пашен, вызывая у хозяйского  сына невеселые размышления. В  ярком  солнечном
свете,  среди  весенней  природы  ветхий  дом  кажется  еще  более  жалким и
неприглядным,  чем  в другое  время  года.  Старые рябины  у  ворот  грустно
покачивают ветками,  как бы спрашивая: "Что же это будет? Давний друг  наш с
каждым  годом  все  больше горбится,  словно клонясь к  земле  под  тяжестью
прожитых  лет:  Долго  ли  он  еще  выдержит?".  Над   гумном  белеют  жерди
обрешетины,  напоминая  выгоревшие кости животных на пастбище. Местами крышу
покрывает густой  зеленый мох, рядом с трубой выросли две маленькие березки.
Прорехи  в  кровле  кто-то  пытался заткнуть пучками соломы... Еще плачевнее
обстоит  дело с хлевом.  За то время, что  Тоотс  отсутствовал, это лишенное
каменного  фундамента убогое строение совсем покосилось и угрожает рухнуть и
задавить скотину.  Отовсюду  глядят  беспомощность и убожество.  А обитатели
дома дряхлеют вместе  с постройками, они не  могут не видеть, как все вокруг
них разваливается, но ничего не делают, чтобы предотвратить  разрушение, как
будто все это в порядке вещей. Но, может быть, они  и не замечают, как гниет
их  жилище  и  остальные  постройки?  Этот процесс  умирания происходит  так
медленно,  что  следы разрушительной работы времени бросается  в  глаза лишь
тому,  кто долго здесь не  был. А возможно,  люди  и замечают  разницу между
прошлым и настоящим, но силы их убывают и они уже не в  состоянии бороться с
этим медленным тлением? Или забота о завтрашнем дне отнимает у них последние
остатки сил?
     Как  бы там ни было, скоро они  исчезнут с  лица земли вместе со  своей
ветхой избой, и океан времени поглотит еще один человеческий век!
     -- Знаешь, Либле... --  Управляющий вдруг приподнимается  и садится. --
Ну их к дьяволу со всеми ихними помолвками! Походил я вчера по своему двору,
поглядел кругом  и надумал так... кое-какие маленькие планы. Дело в том, что
постройки скоро развалятся.  Нижние бревна  подгнили -- одна труха, уже стен
не  держат. Что-то надо сделать, хоть подпорки поставить, что ли. От старика
уже никакого толку, еле-еле  душа в теле. Все равно -- останусь я здесь  или
опять уеду в Россию, но в таком запустении тут все бросить нельзя.
     -- Это верно!
     -- Да, да,  --  в  раздумье добавляет  Тоотс. --  Одними  приказами  да
окриками  в Заболотье ничего не сделаешь. Здесь  нужно руки приложить, а  не
командовать.  Да, черт побери!  -- оживляется он  опять. --  Я  тут в родных
местах уже пошатался немного,  пора и за дело браться. А  работать я привык,
без хлопот и жить скучно. Человек  родится  на белый свет не  для того, чтоб
небо коптить, как Иванов говаривал.
     -- Правильно, правильно! -- поддерживает его звонарь. -- На этом хуторе
работы хватит, была бы силенка. Вы теперь земледелец, можно сказать, со всех
сторон отшлифованный, многое сумеете в Заболотье сделать.
     Управляющий имением медленно поднимается, потягивается  и  глядит вниз,
на  болото. Работы  везде  непочатый  край. Ну  их  к  лешему  со  всеми  их
помолвками к сердечными муками  -- тут есть дела поважнее. И гость из России
сразу  загорается  новой мыслью,  как  это с  ним  обычно бывает:  перед его
круглыми совиными глазами,  словно выплывая из  тумана,  возникают осушенные
болота, хорошо возделанные поля и красивые строения.



     Часть вторая



     Тоотс  и Либле еще некоторое время стоят молча -- на краю болота, потом
управляющий говорит:
     -- Н-да, раньше я думал  сразу же поставить новый добротный хлев, честь
то  чести, а как  подсчитал, так ясно  стало: большим куском  подавишься.  У
старика за душой и ломаного гроша нет, да и у меня самого не густо... Как ты
думаешь, что если мы возьмем да подведем под старый хлев каменный фундамент?
Еще  несколько лет выдержал бы, пока настанут  лучшие времена и можно  будет
взяться за новый. Как ты считаешь? Ты  когда-то работал каменщиком  и в этом
деле разбираешься лучше меня.
     -- Ну что ж! -- живо откликается Либле. -- Задумано дельно. И правда --
какая спешка новый строить? Не бог весть  какое большое стадо,  не помещики.
Этот же самый хлев починим в аккурате, на чей хочешь век хватит. Пару-другую
нижних бревен  долой, вместо  них каменный  фундамент, сверху тоже кое-какие
трухлявые бревна  заменить, крышу новую -- и полный порядок!  К тому же, и с
виду будет хорош. Да, господин Тоотс, толковую речь вы повели.
     -- Так-так, -- откашливается Тоотс. -- Считаешь, что дело выйдет?
     -- Бог ты мой, чего ж ему не выйти! Никакого тут фокуса нет, многие так
делают. Но за  эту перестройку  можно взяться, только когда навоз вывезут  и
хлев пустой будет.
     --  Вот-вот,  я  так  и  думал,  --  отвечает управляющий. --  Я  вчера
прикинул:  до вывозки навоза будем  на  паровом  поле камни  дробить и домой
возить. А как с навозом покончим,  примемся за хлев. За  это  время и  можно
будет известь подбросить и песок... Но прежде всего камни.
     --  По  мне,  хоть завтра.  Сразу двух зайцев убьем: и  поле от  камней
очистим, и материал для фундамента получим. Правильно, господин Тоотс! Меня,
правда, звали в  Сааре  на вывозку навоза и на  сенокос, но  ежели вы твердо
решили  хлев чинить,  так я  все брошу и  приду  в Заболотье.  Отзвонить  на
похоронах или за упокой --  Мари и  сама справится. Да и кому сейчас,  перед
самой страдой захочется помирать.
     --  Решение должно  быть твердое, -- задумчиво отвечает управляющий. --
Ничего не поделаешь. Хлев вот-вот на голову свалится.
     -- Верно, верно! -- поддакивает звонарь. -- По мне, начнем хоть завтра.
Время тянуть  незачем  --  скоро навоз возить. Надо бы сегодня же сходить  в
Рая, буравы взять,  чтоб камни сверлить, у  них после постройки  дома должны
были  остаться. Оттуда надо  к кузнецу  забежать,  буравы наточить. Господин
управляющий  пусть пороху  достанет,  и  ежели полагает,  что  с этим  делом
справится, пусть  приготовит  носилки для  камней, знаете,  такие вот... два
бревнышка потоньше рядышком.
     --  Знаю,  знаю,  -- отвечает управляющий. -- С этим я  справлюсь. Жаль
чертовски,  что  не  захватил  пороху  из  города.  Ну   ничего,  где-нибудь
раздобуду. Если здесь не достану, придется опять в город слетать.
     --  Завтра суббота, --  рассуждает  Либле,  --  суббота...  Ну,  ладно,
суббота... Но ежели мы порешили всерьез, нельзя ни одного дня терять. Начнем
завтра же  с утра. Не забудьте,  господин Тоотс, нас только двое. На батрака
рассчитывать не приходится, ему картошку окучивать надо,  да и всякой другой
работы  на одного человека хватит. Может, когда и подсобит нам часа два-три,
на большее надеяться нечего. Хорошо  хоть то, что сейчас в  работе  вроде бы
перерыв, на хуторах народ дух переводит после весенней спешки, а потом опять
горячка начнется -- и вывозка навоза, и сенокос, и жатва, еще и нас заставят
работать, не дадут спокойно хлев чинить... Ладно, завтра с утра я с буравами
тут как тут, а сейчас надо пойти поглядеть, ушел ли портной.
     Либле нахлобучивает шапку и бросает испытующий взгляд в сторону дома.
     -- Ха-ха-ха! Портняжка прямо в  беде с этой помолвкой,  словно девица с
ребенком. Хоть  бери да городи забор вокруг  раяского господского дома, чтоб
гости  не  пробрались. Ох, и  горе  же  с этими  сердечными делами! Но, черт
побери,  неужто он заполучит когда-нибудь  барышню из Рая... Не знаю, это  и
впрямь будет седьмое  чудо  света. А верховодить,  ясное  дело,  будет жена.
Ежели  она и сейчас  уже этого рыжего так  прижимает, что  ж  она потом  ему
запоет? Нет, вообще  вся эта история, такая  путаная и непонятная,  что, как
говорится, и кистеру в ней не разобраться.
     -- Ну  их ко всем чертям! -- машет рукой управляющий и снова смотрит на
болото.
     --  После сенокоса, -- говорит он, -- надо будет здесь канаву прорыть и
спустить лишнюю воду. А  потом поперечными канавами и  трубами болото совсем
осушим.
     -- Как бы там ни было, -- отзывается Либле, -- а перво-наперво с хлевом
покончим, там видно будет, что дальше делать.
     -- Правильно, -- подтверждает Тоотс.-- Прежде всего хлев. А не лучше бы
все-таки сразу новый строить?
     --  Нет,  --  качает головой  Либле.  -- Тише едешь  -- дальше  будешь.
Немного деньжат  надо  на другие работы  приберечь.  Имейте в виду, господин
Тоотс,  начнете  здесь хозяйничать, так и увидите, что много есть дел  более
спешных,  чем  новый  хлев.  Не  стоит!  Сами  же  говорили:  большим куском
подавишься.
     -- Ладно! Сперва починим старый.
     Поднявшись  на холм, они  узнают, что Кийр  уже  исчез.  Мари, вышедшая
навстречу, чтобы сообщить им эту весть, добавляет, что у портного было очень
кислое, прямо-таки  перекошенное лицо. Ах да, верно, он еще говорил -- пусть
Йоозеп зайдет к ним, если завтра или в воскресенье будет в Паунвере.
     -- Скорее у них порог сорняком  зарастет, -- бормочет Тоотс, --  чем  я
туда ногой ступлю.
     Проводив  звонаря,  Тоотс  вместо  бархатной  куртки  надевает  красную
русскую рубашку,  подпоясывается  ремнем и начинает  мастерить  носилки  для
камней. Красную  рубаху управляющий приобрел в  Тамбове в  честь знаменитого
русского  писателя  и  называет ее  про  себя "толстовской  блузой". Обтесав
несколько  жердей,  он  замечает, что  ладони покрылись  волдырями,  а спина
начинает  так  страшно  ныть,  что  даже  трудно  выпрямиться.  Управляющему
становится ясно, что самая пустячная работа, самое малое начинание на первых
порах оказывается гораздо труднее, чем ты предполагал раньше. А тут еще, как
назло, у батрака  все время находятся какие-то дела к управляющему и  парень
всякий раз  окидывает его ироническим  взглядом. Тоотс делает вид, что  и не
замечает таинственных усмешек Михкеля; не хотел батрак раньше слушаться - не
нужна его помощь и сейчас. Пусть себе идет и делает, что хозяин прикажет.  А
он, Йоозеп, и сам справится с  этой работой,  хоть и руки  уже в волдырях, и
спину  не разогнуть. Разумеется, лучше было с самого начала оставить в покое
батрака и батрачку, но кто мог  думать,  что они тут такие строптивые,  даже
приказа не  слушаются.  Нет, в  Заболотье сколько ни приказывай,  сколько ни
командуй  -- ничего не сделаешь,  это ему  надо  было сразу понять.  В  этом
запущенном хозяйстве работники нужны, а не указчики.
     Но под вечер, когда батрак,  не говоря ни слова,  тоже берется  сбивать
носилки,  управляющий  принимает эту помощь.  В то же время барин из  России
замечает, что в руках у батрака дело спорится куда лучше, чем у него самого.
Эта на первый взгляд простая, нехитрая работа требует известной сноровки.
     Родителям Тоотс до конца дня ничего не  говорит  о своих планах. Вообще
после  поездки в  город он целыми днями молчит и словно бы не замечает своих
домашних. Он молчит, но зато и не говорит ничего лишнего.
     Вечером отец  сам подходит к  сыну, разглядывает носилки  и,  попыхивая
трубкой, спрашивает:
     -- Что это ты, Йоозеп, -- камни надумал таскать?
     -- Да, -- заканчивая работу, отвечает сын.  --  Мы с Либле решили камни
дробить, подведем под хлев каменный фундамент.
     -- Охота тебе возиться, -- замечает старик. -- Мы и сами починим.
     Похвальба эта злит  и возмущает Тоотса-младшего. Он даже готов ответить
какой-нибудь колкостью, но в разговор вовремя вмешивается мать.
     -- Гляди,  какой починщик нашелся! -- бросает она,  проходя мимо. -- Ты
который уже год обещаешь хлев поправить?
     -- Да я и не перечу, -- уступает хозяин. -- Пускай чинит, коли хочет.




     На  паровом  поле Заболотья  начинается  кипучая работа. Первый  камень
выкапывает  из земли до половины сам Либле; он принимается с  таким усердием
дробить его, что и высморкаться некогда. Управляющий  тоже выкапывает камни,
он идет с того края  поля,  что примыкает к дороге,  и все  больше расширяет
круг. Вчерашние волдыри на ладонях лопаются один  за другим и сильно  болят,
но управляющий не обращает на это внимания. Перед глазами его все еще маячит
язвительная усмешка батрака, а  в ушах гудит  многозначительная фраза  отца:
"Пускай  чинит, коли хочет".  Ясно, что старик хотел этим сказать: ремонтный
азарт у сына скоро минует. Но как бы не  так! Раз дело  неотложное и взялись
за работу серьезно,  то надо  ее довести до конца. Тоотс обвязывает  платком
пылающую  от  боли ладонь и продолжает копать  землю, тихо мурлыча  про себя
песенку: "Готовься, о душа моя...".
     Оба трудятся без передышки до  самого завтрака. Либле изредка на скорую
руку  свертывает  цигарку и,  сунув ее в рот, продолжает долбить камни с еще
большим усердием.  К завтраку на многих камнях уже виднеются более пли менее
глубокие дыры,  смотря по  тому, какой величины  камень.  Управляющий  решил
копать весь день. В понедельник утром он раздобудет еще один молоток и будет
помогать Либле.
     Лишь перед завтраком, по дороге домой, работникам удается переброситься
словом-другим.
     -- Ах да, -- накидывая на плечи пиджак, говорит Либле. -- Между прочим,
господину Тоотсу  передавали привет  из Рая. Просили  зайти,  когда времечко
выпадет.
     -- Хм-м! -- бормочет в ответ Тоотс.
     -- Ну  да, говорят --  пообещали  вы к  ним  заглянуть,  как из  города
вернетесь. Теперь каждый день ждут.
     -- Хм-м! Может, и пойду, когда время будет.
     -- Ну да, завтра бы. За один заход два дела сделаете.
     -- Три. На хутор Сааре тоже надо заглянуть. Арно просил передать, чтобы
прислали денег.
     -- Ага. Значит,  и с Арно повидались? Ну,  что он  говорил  и  чем  так
занят, что и домой не едет?
     -- Обещал скоро побывать в Паунвере.
     -- Ну, а об этой самой... сердечной истории ничего не известно?
     -- Да нет, об этом разговора не было. Не хотелось расспрашивать.
     -- Ясное дело.
     К полудню  пошел  дождь.  Красная "толстовская блуза" Тоотса  темнеет и
облипает тело. Хозяйка приносит сыну пиджак  на поле,  но  тот, свернув его,
кладет  на  камень и  продолжает  работать  в  рубахе.  После  обеда  копать
становится еще труднее: земля раскисает, тяжелые комья грязи липнут к лопате
и сапогам. Управляющий идет домой, находит где-то маленький топорик, который
и пользуется затем вместо молотка,  долбя камни. Разумеется, обухом топорика
много не сделаешь, но управляющий трудится так ревностно, что от спины прямо
пар валит. Время дорого,  даже  в обед не отдыхали, а  переделывали носилки:
Либле  остался  ими  не  совсем  доволен. Чтобы укрыться  от  дождя, звонарь
приладил  с  наветренной стороны  старую  рогожу,  и теперь непогода  ему не
страшна.
     Вечером оба довольны тем, что сделано  за день. С огромным наслаждением
парятся они в баньке Заболотья, причем так усердно поддают пару, что, того и
гляди,  волосы на голове сами в  кудри завьются. Время от времени,  когда от
жары  им  становится  уже дурно, то один,  то другой выбегают из бани, чтобы
отдышаться, и всякий раз поглядывают  на поле -- диковинный  зонтик, который
смастерил Либле,  все еще стоит около камней, словно в карауле.  Жаркая баня
оказывает  свое действие: управляющий чувствует себя приятно разморенным, на
душе становится веселее. Еще больше поднимается  у него настроение, когда он
думает об ужине, который по  субботам -- так уж повелось  издавна --  бывает
вкуснее,  чем  обычно  в  будние дни. Выйдя  в  предбанник,  Тоотс  роется в
карманах брюк, обнаруживает там огрызок карандаша и  пишет на входной  двери
бани стишок, как бы в назидание и молодым и старым.

     Хоть до дыр себя протри --
     не отмоешься внутри.
     Но тогда хоть не ленись
     И снаружи крепче трись.

     Затем нагой поэт еще раз медленно перечитывает стихи и, склонив  голову
набок, к первой строке добавляет еще вторую, а потом и третью:

     Поддай жарку и мойся
     и веника не бойся,
     а коль березовым не впрок --
     тащи крапиву на полок.

     Слышно из бани шлепок за шлепком.
     Спасибо! спасибо! С полка кувырком.
     Грешное тело получит сполна.
     Спасибо за баньку! До чего хороша!

     Словно в  благодарность  за собственное рифмоплетство,  наш  купальщик,
хлестнув  себя еще раз веником по голым ляжкам,  возвращается  в баню. После
ужина беседуют о том о сем, и наконец Либле собирается домой.
     -- Ну, молодой барин Йоозеп,  -- говорит он Тоотсу, -- завтра пойдем  в
церковь и помолимся богу, чтобы ниспослал нам в понедельник погодку получше.
А вечерком пойдем, конечно, на помолвку -- ведь нас приглашали.
     -- Идет! -- отвечает управляющий, давая звонарю на дорогу папиросу.



     Поравнявшись с домом портного, Тоотс в изумлении останавливается --  со
двора кто-то кричит ему:
     "Тоотс, Тоотс! Погоди!".  Калитка  с треском  распахивается, и на шоссе
выбегает Жорж, перепуганный, без шапки.
     -- Ну, что случилось? -- хмуро спрашивает управляющий.
     -- Ты... идешь в Рая, да? -- пыхтя и отдуваясь начинает рыжеволосый. --
Ах  да,  здравствуй! Уф,  уф... Видишь  ли, милый  друг,  лучше не ходи туда
сегодня, потому что... потому... Ну да, я уже позавчера приходил в Заболотье
предупредить, что сегодня идти не стоит, так как Тээле больна и...
     -- Не знаю, -- резко обрывает его школьный товарищ, -- больна  она или,
может быть, уже умерла и похоронена. Я знаю только одно: не дальше как вчера
она мне передала привет и просила зайти.
     -- Просила зайти? Уф-уф-ф... Кто просил?
     -- Кто просил... -- недовольно ворчит Тоотс, -- Бес рогатый, старый бес
просил.  Я, говорит,  жиром  уже  объелся,  теперь  подайте-ка  мне в  котел
какого-нибудь костлявого портняжку.
     --  Ах, будь  так добр, Тоотс,  --  умоляет Кийр, -- брось  свои шутки!
Зайдем  лучше к нам, у нас пиво  есть, посидим, поболтаем. А  Тээле, правда,
очень тяжело больна,  поэтому  помолвки  не будет. Послушайся  меня, не ходи
сегодня туда, не тревожь ее.
     -- Хм... -- Управляющий на  миг  задумывается. -- Чертовски жаль, что я
не  захватил  сегодня свой  хлыст, -- говорит он наконец. --  И надо же было
именно сегодня такой беде случиться -- как это я его дома забыл!
     -- Вот как. А что бы ты этим хлыстом сделал? -- настороженно спрашивает
Кийр.
     -- Шкуру бы твою выдубил.
     -- Ах, так?  А я, думаешь, спокойно стоял бы и ждал, пока ты мою  шкуру
выдубишь? -- озлившись, спрашивает рыжеволосый.
     -- Не  знаю, что бы ты  делал, но взбучку получил бы. После порки я  бы
тебе еще и объяснил, за что она полагалась. А сейчас иди и благодари судьбу,
что мой хлыст  дома остался. Свой  керосин  сам можешь пить. Мне еще с  того
раза хватит.
     Сказав это, управляющий сует  в рот папиросу и  быстро удаляется. Кийр,
полный  ненависти и презрения,  смотрит  ему  вслед.  Больше  всего портному
обидно, что он сам  ходил приглашать  Тоотса. Разумеется, он сделал это лишь
для того,  чтобы похвастаться перед  Тоотсом,  сам Тоотс никогда ему не  был
нужен,  ни раньше,  ни теперь, не понадобится и  в будущем. Нет,  в  будущем
Георг Аадниэль никогда  больше не сделает подобной глупости. Пусть это будет
ему уроком! Но сейчас прядется немедленно последовать за этим гнусным типом:
как бы тот за его спиной не натворил чего-нибудь в Рая.
     Правда, школьный приятель сначала поворачивает к хутору Сааре, но Кийру
ясно,  что  это лишь хитрая уловка Кентукского  Льва; у этого приехавшего из
России мерзавца,  конечно, нет  на хуторе Сааре никаких дел, даже на ломаный
грош, он просто пытается таким образом замести следы. Тоотс сейчас прекрасно
знает, что за ним вслед крадутся, но намеренно не оборачивается.
     Хозяева Сааре принимают гостя очень радушно, предлагают закусить, хотят
сварить кофе. К сожалению,  управляющему сегодня некогда, надо сходить еще в
Рая,  оттуда завернуть в  лавку, а  потом  как  можно  быстрее домой,  чтобы
спозаранку  приступить  к работе -- в Заболотье сейчас идет очистка  поля от
камней. Ну  так  вот,  Арно собирается приехать  домой, но ему нужны деньги,
просит выслать. Если угодно, деньги можно передать через него, Тоотса, -- во
вторник или в среду он собирается в город за порохом.
     -- Значит, все-таки скоро приедет? -- переспрашивает саареская бабушка.
     -- Да, да, скоро...
     -- Ну  и хорошо, пусть приезжает. А то мы  уже боялись, что не приедет.
Давно его не видели.
     Из Сааре управляющий прямо по меже шагает к хутору Рая.
     Примерно  на полпути, там, откуда больше не виден скрывшийся  за холмом
хутор Сааре, а с другой стороны вырисовывается уже раяский жилой дом, растут
кусты ивы.  Сюда много лет  свозили камни с  полей  обоих хуторов, и земля в
этой  низине  осталась нераспаханной.  Меж  камней  мелькают редкие  кустики
малины, листочки земляники, качает  ветвями  одинокая  черемуха. Отсюда,  из
этого  кустарника,  неожиданно  появляется Кийр и  преграждает  управляющему
дорогу.
     С минуту они стоят молча друг против друга, затем рыжеволосый  начинает
визгливым голоском:
     -- Я же тебя просил не ходить сегодня в Рая, а ты все-таки идешь.
     --  Ты чего тут в кустах  разбойника разыгрываешь? -- спрашивает Тоотс,
слегка напуганный внезапным появлением Кийра.
     -- Не смей сегодня ходить в Рая. Пойди завтра, если так уж захотелось.
     --  А какое, собственно, ты имеешь право мне запрещать?  Ох, мой хлыст!
Ох, если б какая-нибудь неведомая сила сунула его сейчас мне в руки!
     -- Ты свои шутки брось, -- мрачно  перебивает его Кийр.  -- Все равно я
тебя не пущу.
     Круглые глаза управляющего угрожающе расширяются. Поведение однокашника
просто возмутительно, правда, от этого  рыжего можно было всего ожидать,  но
это уж чересчур! На изрытом оспой лице российского гостя появляются пунцовые
пятна. В  последнюю минуту  ему все же удается овладеть собой.  Он старается
казаться спокойным.
     -- Ну хорошо, а каким образом ты можешь меня не пустить? Не думаешь  ли
драку затеять?
     -- Мне все равно. Я готов на все, -- твердо заявляет рыжеволосый.
     -- Хм...
     -- Да, да, делай что хочешь, но в Рая я тебя сегодня не пущу.
     -- Да ну, -- урезонивает его управляющий. -- Зачем нам с тобою драться,
мы  же  старые школьные товарищи, Кроме того, сегодня воскресенье.  Будь еще
будний день, тогда можно бы  устроить маленькую потасовку. А то новый костюм
на плечах -- как тут будешь драться? Ты еще, чего доброго, порвешь мне сзади
сюртук, будет такой же разрез, как на твоем пиджаке. Но если тебе так уж  не
терпится,   так  давай  отойдем   чуть   подальше  от  камней   и  поборемся
по-приятельски. Тот, кто другого на обе лопатки положит, тот получит...
     --  Ну, ну! -- настаивает Кийр. -- Кто другого на обе лопатки  положит,
тот получит... что же он получит?
     -- Кто  другого уложит  на  обе  лопатки,  получит себе  в жены раяскую
Тээле.
     -- Скотина!
     --  Ну  вот!  --  восклицает  управляющий.  --  Опять  плохо.  Чего  ты
ругаешься, милейший соученик?
     --  Как  ты  смеешь  так  говорить!  Тээле  моя  невеста!  Может  быть,
где-нибудь там  в  России и борются из-за невест,  а у  нас таких  вещей  не
делают. У нас за такие слова дают по морде.
     -- Ого-о,  брат!  Тебя, Жоржик,  надо  бы  прямо  в  дворянское  звание
возвести. Ладно, давай тогда бороться так: уложу  я  тебя  на обе лопатки --
так пойду сегодня на хутор Рая, а если ты -- меня, так не пойду.
     -- Это можно.
     -- Ну что ж, отойдем туда в кусты, померяемся силой.
     Соученики направляются к кустарнику  и выбирают  для борьбы  подходящую
площадку. Главное -- не налететь во время  драки на камни, а то ходи потом с
разбитой башкой, либо с синей шишкой на  лбу  или на затылке. Тоотс еще  раз
окидывает  взглядом  арену  состязаний и наскоро закуривает  папиросу, чтобы
перед  борьбой  сделать  еще две-три добрых затяжки. Но  он даже не успевает
сунуть коробку папирос в карман, как его обхватывают тонкие,  но цепкие руки
Кийра.
     -- Погоди ты, погоди! Не валяй  дурака!  -- кричит управляющий.  -- Дай
хоть папироску изо рта вынуть, а то еще глаза тебе выжгу.
     -- Нечего, нечего тут! -- отвечает рыжий, изо всех сил  пытаясь свалить
приятеля с ног.
     -- Постой, постой! -- умоляет  управляющий, с ужасом чувствуя, как ноги
его отрываются от  земли. -- Пусти  же ты,  обожди, дьявол,  чего ты  так  с
налету! Дай сначала сюртук снять.
     -- Нечего, нечего! -- твердит Кипр,  бодаясь головой; он почти уверен в
своей  победе. У него с самого начала был такой план -- напасть на школьного
приятеля внезапно и  первым  натиском  еще свежих  сил повергнуть противника
наземь.
     -- Нечего, нечего! Уф, уф!  А где ты раньше был? Мог бы  хоть и рубашку
снять. А сейчас борись! Борись, сволочь! Уф! уф!
     Рыжеволосый несколько раз  вертит  беднягу управляющего  в  воздухе,  а
потом с таким остервенением  кидает  наземь,  словно  хочет  вбить  в  землю
растопыренные  ноги приятеля.  Падая  на  колени, Тоотс  сейчас  являй собой
весьма жалкую фигуру. Что бы сказали бывшие паунвереские школьники, если  бы
увидели эту картину!  Рыжеволосый  Кипр  вбивает гордого Кентукского  Льва в
землю, точно  кол! Тоотс роняет коробку с  папиросами  и беспомощно  дрыгает
ногами,  но  движения  эти  не  дают  никаких результатов,  если не  считать
растоптанной в прах той же самой коробки.  А Кийр продолжает давить на  него
всей  тяжестью,  словно  кошмар  какой-то Управляющий  еще  несколько  минут
барахтается, то припадая на колени, то  ползая  на  корточках, но  тут  Кийр
дополняет свое мастерство борца еще и ловкой подножкой и  ему удается сперва
посадить противника наземь, а затем и вовсе повалить.
     Победа Кийра была бы просто блистательной, если  бы соперник, падая, не
прижал его так тесно к своей груди. Последнее дружеское объятие -- и горящая
папироса  Тоотса  попадает  победителю  прямо  в   ноздрю.  Кийр  по-кошачьи
отфыркивается и с молниеносной быстротой вскакивает.
     -- Ах, ах, апчхи! Апчхи! Ай, ай, ай!
     Рыжеволосый  отступает  на  несколько шагов от  повергнутого  на  землю
Тоотса, чихает, сморкается и вытирает глаза.
     -- Ох  ты, скотина, всюду со своей папиросой, --  брыкается он. -- Знал
бы, как это больно! Еще и сейчас в ноздре шипит. Ай, ай, ай! Апчхи, апчхи!
     --  Будь  здоров,  будь  здоров,   дорогой  мой  школьный  товарищ!  --
невозмутимо отвечает Тоотс. Продолжая  возлежать на земле, он подпирает щеку
одной рукой, а другой ищет в раздавленной коробке целую папиросу.
     -- Гадина!
     Вытирая все еще слезящиеся глаза,  Кийр приближается к Тоотсу и  пинает
его  ногой. От  ненависти  и боли  рыжий жених  потерял всякий контроль  над
своими поступками и словами. Злоба, которую он так долго сдерживал  и таил в
себе, рвет сейчас все  плотины. В то же время сравнительно  легко одержанная
победа толкает  его  на неосмотрительное  движение:  он  снова пинает  ногой
развалившегося на земле Тоотса, на этот раз уже более чувствительно.
     Но невозмутимость и спокойствие побежденного просто трогательны.
     -- Лежачего не бьют, --  произносит  он, закуривая папиросу. -- Сам  во
всем виноват. Чего прешь, сломя голову.  Еще  скажи спасибо, что папироса не
угодила тебе в глаз, не то был бы ты сейчас слепой, как Сота. А теперь нужно
вставать, не то сюртук так изомнется, что стыдно будет и показаться в Рая.
     -- В Рая? Как же это ты собираешься в Рая,  когда я  тебя уложил на обе
лопатки? -- вытаращив глаза, спрашивает Кийр.
     -- Тоже мне, уложил! -- усмехается  управляющий, поднимаясь.  -- Ты так
налетел,  что даже не дал  мне опомниться.  Черт возьми, неужели ты и впрямь
думаешь, что ты сильнее меня?
     -- Конечно, сильнее, если бросил тебя на землю.
     -- Ладно!  Ну и будь сильнее,  а я все равно пойду в Рая. И заруби себе
на носу:  еще  одна  взбучка тебе  причитается за то, что ногой меня ударил.
Н-да, придется сюртук снять, не то опять  исподтишка  набросишься и изомнешь
мне одежду.
     Как  бы  в  подтверждение  этих  слов,   Тоотс  действительно  начинает
стаскивать сюртук, искоса поглядывая на все  еще чихающего приятеля. Но его,
видимо,  одолевает  недоброе предчувствие, так как он  быстро всовывает руку
обратно в  рукав  и  таинственно  кивает головой. И он оказывается  прав: не
проходит  и  мгновения,   как  взбешенный  портной  снова  набрасывается  на
управляющего. На этот раз нападающему уже не так везет, как раньше. Гость из
России выплевывает папиросу  и  с огромным наслаждением обхватывает туловище
рыжеволосого:  оно такое  тощее,  что  если  бы  понадобилось,  Тоотс мог бы
связать  свои  руки  узлом  на  спине  противника.  Но --  черт его знает! У
рыжеволосого руки  тоже  оказываются цепкими,  как  плющ. За  то время,  что
Тоотса здесь  не было, этот  вечный  плакса неожиданно  окреп  и  духовно  и
физически.
     Несколько минут  противники  безрезультатно  топчутся  на  месте.  Кийр
старается себе  подсобить  то  одной,  то другой ногой,  но  эти его повадки
знакомы Тоотсу  еще  со школьных времен. От  недавнего ожога  у рыжеволосого
глаза  слезятся, из носу  течет. Уф, уф, уф!  Оба так пыхтят, словно катят к
меже неимоверно  тяжелый камень;  воротнички их  и галстуки  съехали  набок,
шляпы на затылок, на  лбу блестят капли  пота. Р-раз! на ком-то  разорвалась
одежда,  оторванная  пуговица падает и сразу же втаптывается в землю. В  это
время Кийру,  который, пыхтя, открыл рот, влетает в горло комар; рыжеволосый
задыхается от  кашля и выплевывает прямо на черный сюртук противника длинную
струйку слюны. Управляющий использует этот случай  в своих интересах. Он изо
всех сил сжимает  рыжеволосого, поворачивается к нему боком, взваливает  его
себе на правое бедро и швыряет на землю.
     Кийр сначала  совсем оглушен  ударом. Когда он  приходит в себя,  Тоотс
принимается его поучать.
     --  Ну  вот,  разве  я не говорил, --  начинает он,  натирая  школьному
приятелю   уши,  --  давай  бороться   по-товарищески.   А   ты   исподтишка
набрасываешься, точно волк. А теперь видишь!  Теперь ты  растянулся тут, как
салака, и черт знает, сможешь ли ты вообще подняться.
     -- Ай, сатана! -- визжит рыжеволосый. -- Не рви ты мне уши!
     --  Ну нет, -- отвечает Тоотс. -- Как же мне не рвать тебе уши, раз  ты
меня ногой пинал. Погоди, погоди,  я  тебя еще чуточку крапивой  угощу.  Вот
так.
     -- Ай, ай! Перестань!
     -- Ну нет! Это только начало, дорогой  приятель. Я спокойно терпел все,
что  ты надо мной вытворял, сейчас твоя очередь.  Терпенье, терпенье,  милый
мой. За терпенье бог дает спасенье. Верно, хм, а?
     -- Перестань,  Тоотс! -- орет  Кийр  так,  словно его подвергают адским
пыткам. А Тоотс в это время довольно  бесцеремонно обрабатывает крапивой его
лицо и шею.
     --  Нечего,  нечего  тут!  --  повторяет  управляющий   недавние  слова
рыжеволосого.  -- Нечего тут! Пара-другая волдырей  -- подумаешь, экая  беда
для мужчины! Терпи брат. А-а, так? Ты царапаться?  Ого-го!  Ну  нет, тогда и
нам придется  перевернуть страничку и припечатать тебе за  свой счет. Так...
так...  так... Ага!  Не  мытьем,  так катаньем!  Ага!  На  здоровье, дорогой
однокашник! Ну,  чего нюни распустил? Вот будь со мной хлыст, тебе куда хуже
пришлось бы. То, что мы сейчас делаем,  -- это только  поцелуйчики да нежный
разговор. Черт  побери,  тут  еще где-то торчал кустик  крапивы... Куда он к
бесу девался? Ага, вот, вот, вот -- еще сюда, теперь сюда!
     Чего-чего  только не  проделывает  управляющий  над  своим  рыжеволосым
противником! Он теребит его за уши, давит ему на ребра, щекочет его, таскает
по земле, как мешок, и, что  убийственнее всего,  снова и снова хлещет  этой
проклятой крапивой. Несчастная жертва вопит и ругается, но это не производит
ни малейшего впечатления.
     Наконец  Кийру  удается  вцепиться  в  фалды  черного  сюртука  Тоотса.
Рыжеволосый  знает, что для управляющего это одно из наиболее уязвимых мест,
и если этот прием не спасет его, Кийра, то пытке не будет конца.
     -- Погоди, сволочь, -- хрипит рыжеволосый, -- сейчас сюртук твой...
     --  Попробуй  только... -- угрожающе  начинает  барин из России. Но уже
поздно: крак-крак-крак -- трещат фалды сюртука.
     В эту минуту из-за кустов раздается знакомый женский голос:
     Ого-о, что здесь происходит! Здравствуйте, бог в помощь!




     Тоотс оборачивается,  кивает  головой  и  растерянно  улыбается.  Затем
противники  медленно  поднимаются  на ноги. Они стоят  сейчас  перед молодой
девушкой  такие же смущенные,  как бывало стояли  перед  кистером,  когда он
заставал их врасплох за какой-нибудь проделкой.
     --  Я  не  помешала? --  спрашивает наконец  Тээле, улыбаясь  и подходя
поближе.
     --  О нет! --  отвечает Тоотс,  искоса поглядывая в  сторону  межи: там
стоит младшая сестра Тээле и удивленно озирает поле битвы.  --  Нет. Мы так,
просто... вспомнили школьные годы. Поборолись чуточку. Заспорили, кто из нас
сильнее, вот и решили попробовать.
     -- Ну и кто же оказался сильнее?
     -- Трудно сказать, --  отвечает  управляющий. --  Силы примерно равные.
Сначала он меня на обе лопатки уложил, потом я его.
     --  Вот как.  На  вид  вы  сильнее Кийра. Но почему  у нашего школьного
приятеля лицо такое красное и все в волдырях?
     --   Он  нечаянно  упал  в  крапиву,  --  говорит  Тоотс,  сочувственно
поглядывая на рыжеволосого, -- и обжег себе лицо. Но это пройдет.
     Кийр громко сопит и чихает.
     --  У него  еще  и насморк,  -- насмешливо замечает  Тээле и думает про
себя: "И  такой  хочет  ко  мне  свататься!  Чихает,  лицо  жалкое,  весь  в
волдырях... и такой хочет ко мне свататься!"
     --  Да,  -- отзывается  Тоотс,  соболезнующе  покачивая  головой.  -- У
бедняги еще и насморк. Всегда ведь так: беда не приходит одна.
     Со  стороны  может  показаться, будто  разговор  здесь идет  о каком-то
ребенке: "Да, всем хорош маленький,  только хворенькнй, хилый, никак силы не
наберется".
     Наступает тишина.  Кийр утирает свой  больной  нос  и слезящиеся глаза.
Девушка с хутора Рая  понимает, что тут случилось нечто далеко не похожее на
простую борьбу. Она заводит речь о другом.
     -- Ждала вас сегодня к нам, но вижу -- вас нет, мы  решили с сестренкой
прогуляться.  Может  быть, отправимся  теперь  все  вместе  в  Рая?  Как  вы
считаете?
     -- Да, -- отвечает гость из России,  -- вначале я так  и думал сделать,
но... Н-да, столько временя ушло тут на разговор со школьным приятелем, что,
пожалуй, уже  не  удастся к вам пойти. Утром надо рано вставать, браться  за
работу. Мы сейчас как раз камень дробим; хотим хлев починить, да и вообще...
одно-другое в порядок привести.
     При  этом управляющий незаметно ощупывает рукой  сзади свой разорванный
сюртук   и  с  испугом   обнаруживает,  что  рыжеволосый  потрудился  весьма
основательно.
     Но ответ Тоотса, видимо, вовсе не удовлетворяет хозяйскую дочь.
     -- Ах, да ну вас,  с вашей работой! Уже сейчас о работе беспокоитесь, а
где еще завтрашнее утро! Без лишних разговоров, пошли!
     -- Да...  нет...  к  сожалению...  --  вежливо раскланиваясь,  бормочет
Тоотс.  --  Никак  невозможно.  Когда-нибудь  в  другой  раз  --  с  большим
удовольствием.
     -- Ах, да ну вас! -- злится Тээле.
     Снова наступает короткая пауза. Теперь Тээле окончательно убеждена, что
между  однокашниками  произошло что-то серьезное. Кийр торжественно  чихает,
затем высказывает и свое мнение:
     -- Да, сегодня, пожалуй, пойти не удастся, это верно. Наши туалеты не в
порядке.
     -- Туалеты?
     --  Да-да, именно туалеты.  Когда  мы  боролись,  с  Тоотсом  случилась
маленькая неприятность: он порвал себе сзади сюртук.
     -- Да  подите вы!  --  восклицает  девушка. --  Как же  это  произошло?
Покажите!
     И  не успевает управляющий понять, что, собственно,  собираются  с  ним
делать, как  девушка смелым движением  хватает его за плечи и поворачивает к
себе спиной.
     -- О, этот пустяк ничего не значит, -- говорит она. -- Дома зашьем!
     -- Э-э, --  с сомнением  в голосе  замечает Кийр,  --  это не пустяк. С
порванными  фалдами  в гости не ходят. И вообще  этот сюртук сшит  из весьма
недоброкачественного, может быть, даже гнилого материальчика. Допускаю даже,
что наш школьный приятель купил себе в России старый поношенный сюртук и дал
его перелицевать. Иначе он не рвался бы так быстро, чуть притронешься!
     -- Кийр, Кийр!  -- укоризненно  говорит девушка. -- Вы  никак не можете
обойтись без  издевки. Оттого, что вы  на других наговариваете, вы нисколько
не выигрываете в  глазах  окружающих. Ах да, я совсем  забыла --  ведь  этот
разорванный сюртук прежде всего имеет отношение к вам! А ну-ка берите сейчас
же иголку с ниткой и зашивайте!
     -- Я? -- таращит глаза рыжеволосый.
     -- Да, именно вы. Вы лучше всех это сумеете сделать.
     -- Не буду я такой работой заниматься.
     -- Будете. Не теряйте времени.
     -- У меня и иголки с собой нет.
     -- Есть.
     -- Нету.
     -- Кийр!
     Тээле  строго  смотрит на рыжеволосого,  из ее  лукавых  глаз,  видимо,
изливается  какая-то  особенная сила,  заставляющая  портного  повиноваться.
Аадниэль опускает взгляд, лицо его заливается густой краской, отчего бледные
волдыри  на  нем  проступают  еще  резче.  Он  отворачивает полу  пиджака  и
вытаскивает из подкладки иглу.
     --  Так,  -- говорит  Тээле. -- Сейчас  мы  с сестренкой  отойдем, а вы
почините сюртук и затем пойдете вслед за нами.
     Сестры исчезают в кустарнике, а Тоотс говорит приятелю:
     -- Ну, теперь поскорее докажи, что ты настоящий господский портной.
     --  Хм,  --  бурчит  в  ответ Кийр,  -- господский портной!  Какой  тут
господский портной нужен для этого старого тряпья. А ну-ка, нагнись!
     Тоотс  мельком  через плечо взглядывает  на приятеля и делает  то,  что
велят. Кийр, сопя, приступает к работе.
     -- Курить можно? -- спустя несколько секунд спрашивает управляющий.
     --  Стой спокойно,  не  топчись,  не  то  брошу  тебя  вместе  с  твоим
разорванным хвостом.
     -- Я спрашиваю, можно ли курить.
     Вместо ответа  Кийр  втыкает  ему иголку в  такое место,  куда  никакой
необходимости  не  было  ее  втыкать.  Управляющий  рычит и  отскакивает  от
портного на несколько шагов вместе с торчащей иголкой и ниткой.
     --  Ага-а! --  угрожающе говорит он. -- Раз так -- я сейчас  же  позову
Тээле.
     -- Хи-хи-хи! Кто же может так шить! Сними сюртук, тогда зашью.
     -- Ну, смотри ты у меня!
     Тоотс сбрасывает сюртук. Кийр взбирается на огромный валун, усаживается
на нем, скрестив ноги, и зашивает порванные фалды.
     На хуторе Рая они встречают многих своих старых знакомых. Прежде всего,
здесь, разумеется,  Либле;  он страшно  поражен тем, что  двое  однокашников
пришли  вместе,  как  друзья. Тот же Либле, оказывается, поймал на церковном
дворе и одного приезжего из Тыукре -- и теперь Яан Имелик здесь, с лошадью и
повозкой,  совсем  как свадебный гость. Толстошеий Тыниссон ведет  во  дворе
разговор с хозяином хутора.
     Увидев такое множество гостей, Тээле сначала немного смущена, но вскоре
к ней возвращается прежнее веселое настроение. Либле, согнувшись перед нею в
три погибели, долго пожимает ей руку и от всего сердца  поздравляет,  желает
счастья... в этот знаменательный день... когда... и так далее...
     -- С  чем  вы меня поздравляете? -- удивляется Тээле.  -- И какой такой
знаменательный день?
     -- Ладно, -- отвечает Либле, -- чего мне еще пускаться в объяснения, вы
сами лучше всех все знаете. Я здесь в Паунвере только звонарь  и не для того
сюда  явился, чтоб разглагольствовать. Для речей здесь найдутся люди поумнее
меня, например, хозяин Заболотья господин Тоотс.
     Господин Тоотс, одним  ухом прислушивающийся к  этому разговору, тут же
быстро подходит, вежливо раскланивается и говорит:
     -- Ах  да, извините меня, школьная подруга,  совсем позабыл, что у  вас
сегодня такой знаменательный день. Поздравляю!
     -- И вы туда же! -- всплескивает руками хозяйская дочь.  -- Что все это
значит? Нет у меня сегодня никакого знаменательного дня.
     -- Вот так диво, будто мы не знаем! -- лукаво улыбается звонарь.
     На мгновение Тээле задумывается, затем отводит обоих в сторонку.
     -- Ну и хорошо, если  знаете, -- говорит  она. -- Я-то сама не знаю, но
догадываюсь.  Но  если вы хотите мне  сделать  приятное, то будьте добры, не
напоминайте больше об этом "знаменательном" дне.
     -- Раз барышня Тээле не желает,  зачем же тогда говорить. Но ведь мы-то
не сами придумали, ваш будущий супруг нам сказал, что дела  обстоят так-то и
так-то и что именно сегодня... ну да... все равно...
     Тээле  оставляет  их и идет  здороваться с  другими школьными друзьями.
Либле обменивается с Тоотсом многозначительным взглядом.
     В куда более щекотливом положении оказывается  рыжеволосый. С  багровым
лицом,  весь в  волдырях,  сжимая  в  холодной,  влажной  руке  тросточку  с
блестящим набалдашником,  он беспокойно бродит с места на место.  Кийр --  и
жених,  и не жених; он не жених -- все-таки жених. Несколько раз пытается он
что-то  объяснить  Тээле,  но так и остается с разинутым  ртом,  потому  что
хозяйская дочь  вообще  не удостаивает  его вниманием.  На  затылке  у  него
выглядывает уголок манишки, что вызывает у Либле язвительное замечание.
     -- Гляди, -- говорит он управляющему,  -- портной  выбросил белый флаг:
сдается.
     Гостей приглашают  в комнату,  но  прежде  чем  войти,  Тоотс вместе  с
хозяином обходит яблоневый сад, осматривает раяский плодовый питомник. Потом
заглядывает  в  хлев,  на  конюшню,  расспрашивает обо  всем  хозяина,  всем
интересуется, хвалит, восхищается, а там, где  замечает что-либо, что ему не
нравится, дает и добрый совет.  Он, Тоотс, тоже скоро наладит порядок у себя
в  Заболотье, ведь хозяйство за долгие годы пришло в упадок: сначала починят
хлев, а потом, пожалуй,  возьмутся и за  жилой дом. Стадо  надо бы улучшить,
болото осушить,  поля по новейшей системе обработать -- да, работы непочатый
край, лишь бы  сил хватило! Раяскому  хозяину куда легче, у него уже твердая
почва под ногами; но и его хозяйство можно бы поднять еще выше, если бы...
     --  Ну да,  почему  ж  нельзя, --  соглашается  хозяин Рая. -- Поднять,
конечно, можно бы, да только  стар я...  сыновей в  семье нет... Вот и бейся
тут как хочешь с чужими-то людьми. Далеко ли так уедешь'
     -- Да, так, конечно, трудновато.
     --  А  тут еще  Кийры  пристают  -- чтоб, значит,  Тээле за этого Жоржа
вышла... А  что портной в земледелии смыслит? Ну,  поедет в  Россию или куда
там  еще,  подучится,  да  что  с того.  Сама  Тээле мне об  этом  ничего не
говорила, Жорж тоже, да вот старый Кийр тут все крутит.
     --   Да,   довольно   печальная  история,  --  медлительно   произносит
управляющий. По его  мнению, пока достаточно этих  слов. Теперь он знает то,
что  хотел знать: ясно, старик далеко  не в восторге от будущего  зятя, да и
сама Тээле относится к рыжеволосому весьма скептически.
     Наши земледельцы  входят в горницу, где уже собрались остальные  гости.
Либле как раз в это время обходит гостей с бутылкой в руке, предлагая выпить
пива. За ужином звонарь все же не может удержаться  и, несмотря на данный им
обет молчания, начинает "разглагольствовать".
     -- Да-а, --  говорит он, -- время бежит, а счастье не минует. Давно  ли
они под  стол  пешком ходили,  а  сейчас уже  вон какие большие выросли... У
одного   своя   усадьба,  заправский   хозяин,   свиней  откармливает,  скот
выращивает, сам пузатый, как пивной чан, и богатую невесту себе подыскивает.
Другой  опять  же  -- мызный  управляющий,  господин опман, как их называют,
ученый хлебороб, прямо скажем, мастер своего дела, работяга, не стесняется и
сам руки приложить, где потребуется... Но чего это я  тут распелся?.. Ах да,
прежде всего -- вот  что: давно ли она была крошка-малышка, топает бывало на
горку  мимо  часовни,  топ-топ-топ,  а  сейчас уже  взрослая  барышня, замуж
собирается. Да нет, ничего я  про это не скажу,  одно только -- дай бог! Так
вот, быстро это самое времечко летит,  скоро такому, как я, пора и  в дорогу
собираться!  А  все-таки  душа  радуется, когда  видишь, как они  растут  да
растут,  как  елочки, высокие, стройные. Имелик  тоже --  с лица будто и  не
очень изменился, но все же видать, что взрослый мужчина, никто уже, глядя на
него, не скажет, что перед ним мальчишка. Правда, борода у него, как  видно,
и вовсе  не вырастет,  но не всякому мужчине борода  к лицу. Я раньше и  сам
павианом  этаким ходил, а сейчас,  как бороду сбрил... Впрочем,  я и  теперь
лучше  не стал...  Одним словом,  нечего  мне,  старому хрычу, к молодым  со
своими речами соваться и тому подобное, но  поглядите вы на Жоржа, в честь и
славу которого мы сегодня здесь  собрались! Кто бы мог подумать, что из этой
веснушчатой  фигуры когда-нибудь толк  выйдет! А кто сейчас в Паунвере более
знаменит, чем  Жорж-Каабриэль Кийр?  Кто,  будь то в  городе или в  деревне,
лучше  его  сошьет пиджак с  разрезом? И разве  видел  кто более  приличного
молодого человека -- не пьет, не курит,  ходит в церковь каждое воскресенье,
а то и в царские дни!  Не зря, видно, ему такое счастье привалило, что  смог
он  приблизиться  к  розанчику  алому;  видно,  стали его здесь  уважать  за
вежливость и примерное поведение. А рыжая голова ничего не значит, не сам же
он ее  выкрасил в рыжий цвет.  Таким его  господь бог создал, чтоб показать,
что  и среди  рыжих  бывают хорошие,  приятные люди.  Ну  так  вот,  все они
вытянулись,  стали рослыми  да крепкими,  а я  могу  спокойно под  сенью  их
горбиться и ежиться, как старый гриб под высокими соснами в дремучем лесу. И
ничего больше не  надо -- лишь бы дитя было, росточек  малый,  а человек  из
него и сам вырастет. И вот все они теперь уже  взрослые люди, женятся, замуж
выходят... Одним словом -- за их здоровье!
     Позднее Тоотс,  узнав из  разговора с Тыниссоном,  что  тот  завтра или
послезавтра собирается  в  город  к  адвокату, передает однокашнику  деньги,
полученные для Арно Тали,  а также просит  купить  несколько фунтов хорошего
пороха -- камни  дробить. Тогда ему, Тоотсу, не  нужно будет самому ехать  и
бродить  по городу, терять драгоценное рабочее время; а  в следующий  раз он
снова возьмет  к себе  на  телегу тыниссоновскую  салаку -- словом,  надо же
выручать  друг друга. Но  пусть будет осторожен,  не  подходит  со  свертком
пороха близко к огню,  не то  стрясется беда.  То  есть, с  самим Тыниссоном
ничего не случится,  слишком  он  крепок,  но  могут пострадать  другие, кто
случайно окажется поблизости.
     -- Ладно, -- отвечает толстяк, -- я это дело устрою.




     В понедельник рано  утром Тоотс и Либле снова  принимаются за работу на
поле  Заболотья и  усердно  трудятся до самого  вечера.  На  следующий  день
звонарь  приводит   еще  одного  помощника  --  рослого  мужика,  в  котором
управляющий  узнает Дурачка-Марта.  Ему прежде всего  дают плотно поесть,  а
затем  ставят на работу -- калить на поле  камни. Март  подкапывает камни со
всех сторон и разводит под ними костры из  сухих чурок; когда на раскаленном
камне  появляются  трещинки,  он  бьет  по  нему  кувалдой,  пока  валун  не
расколется. Целый день этот силач прямо чудеса  творит своим мощным молотом,
а  вечером страшно  доволен, когда ему вручают плату -- новенький серебряный
рубль. Работа подвигается успешно. Тоотс часто останавливается возле Марта и
наблюдает,  как тот постоянно  поддерживает  огонь под камнем  с наветренной
стороны, а потом снова орудует своим волшебным молотом.
     Вскоре Тыниссон привозит порох, и у Либле целый день  уходит  только на
то,  чтобы закладывать  в  камни  заряды.  В этот  день  звонарь  необычайно
серьезен и больше не заводит с Мартом разговоров о всяких машинах, маховиках
и винтиках. Лишь за обедом он коротко упоминает о рыжеволосом и замечает при
этом, что Тээле очень странная девушка. Даже он, сторонний наблюдатель, и то
не в состоянии объяснить все "эти дела", так где же понять их бедному Жоржу,
который по уши погряз в муках любви; а если  уж  кто любит так  тяжко, то не
слышит и не замечает многого, что вокруг делается.
     Незадолго до захода  солнца Либле начинает поджигать фитили.  Тоотс,  с
папиросой во рту, стоит поодаль у межи и следит за ним. Рядом топчется Март,
дрожа всем  телом  и  бормоча  от  страха  какие-то  непонятные  заклинания.
Несмотря  на  свое богатырское  телосложение, Март  боится ружей,  пороха  и
всего, что имеет к ним какое-нибудь отношение.
     Либле  с  горящей  головешкой  в  руке  подходит к  одному камню, затем
перебегает к  другому, поджигает  фитиль и здесь,  спешит к  третьему  а тут
проделывает  то  же  самое.  Возле  четвертого камня  он  останавливается  и
оборачивается. Над первым камнем возникает облако дыма, внезапно, словно  от
подземного  толчка, камень в ямке подскакивает, раздается громкий взрыв -- и
камень  разваливается.  Куски покрупнее остаются тут же у края  ямы,  мелкие
разлетаются по сторонам, а осколки со свистом летят еще дальше.
     --  Хорошо! -- восклицает  по-русски Либле  и машет Тоотсу  головешкой;
затем он поджигает следующий фитиль  и принимается  бегать по  полю  вдоль и
поперек,  подпаливая  один шнур за другим. Бум, бум, бум! -- гремит на  поле
Заболотья, словно  здесь идет артиллерийская перестрелка.  Камень  за камнем
рассыпаются на куски, в вечерней  тишине взрывы отдаются далеким эхом. Тоотс
оглядывается -- Март  исчез. Он  снова переводит взгляд на Либле. Звонарь  в
эту минуту подбегает к очередному камню, но  вдруг резко останавливается как
вкопанный  и застывает  на месте:  прямо  перед  ним  разваливается  камень.
Видимо, зажигая фитили, Либле что-то перепутал и по ошибке подбежал к камню,
где запальный шнур уже был подожжен.
     --  Ай,  ай! -- испуганно вскрикивает управляющий, видя,  как  звонарь,
прикрыв глаза  ладонью, поворачивается спиной к рассыпающемуся камню. -- Что
с тобой, что с тобой? -- кричит он, подбегая к Либле.
     --  Ничего!   --  махнув  рукой,  отвечает  Либле  по-русски  и   опять
принимается за работу.
     Управляющий с  облегчением  вздыхает.  Ему  начинает  казаться, что  он
крупный полководец и  руководит сейчас  сражением. Но вдруг совсем близко от
него взрывается камень и осколок больно ударяет его в правую ногу.
     --  Ну,  --  бормочет он. --  Это еще что  такое?  --  Прихрамывая,  он
ковыляет к меже и садится на землю.
     Да, здорово его шлепнуло, но кто же велел ему совать нос прямо к камню!
Пыхтя  и  кряхтя, он с  трудом  стаскивает сапог  и  разглядывает  ногу.  Ну
конечно, голень красная  и быстро опухает. "Да, да, само  собой  разумеется,
как любит говорить старый Кийр",-- мысленно повторяет он.
     Либле  со  своим  факелом  уходит  все  дальше  и  дальше.  Над  каждым
разваливающимся  камнем  какое-то  время еще реет легкое облачко дыма, потом
оно постепенно рассеивается  и, сливаясь с другими облачками, прядями тумана
заволакивает  все  поле.  Домочадцы  один  за  другим  выбегают во  двор,  к
изгороди,   и   с   интересом   наблюдают   необычайное   зрелище.   Услышав
приближающуюся  канонаду, стадо  свиней, хрюкая  и  толкаясь, устремляется с
дороги во двор; маленький поросенок,  с которым, как видно, во время бегства
случилась неприятность, визжит  громче всех. На пастбище  заливается  лаем и
воем Кранц, словно и ему обязательно нужно высказать свое мнение.
     Затем Либле  медленно подходит к управляющему,  по  дороге  разглядывая
взорванные  камни. Видимо, он считает, что работа  удалась на  славу, и  еще
издали кричит:
     -- Завтра возить начнем.
     --  Ясно,  начнем,  --  болтая  в  воздухе  больной  ногой,  отзывается
управляющий. -- Ой, Либле, если  бы ты  знал, как она болит! Не  везет мне с
этой проклятой правой ногой: то в нее ишиас залезет, то камень попадет. Черт
ее знает, что это за нога такая и почему с ней такое делается. А может быть,
ишиас как услышал такой тумак, так и  удрал со страху. Ой, Либле, ой, Либле,
если б ты знал...
     Испуганный звонарь хочет тотчас  же  отвести больного домой. Но больной
сам  не спешит --  он сначала  осматривает развалившиеся  камни и лишь после
этого  уходит.  Дома запрягают лошадь,  и  Тоотс с Либле едут  за  помощью к
аптекарю. А старик из Заболотья, видевший все это и слышавший, смотрит вслед
отъезжающим и обращается к хозяйке:
     -- Говорил  же  я, незачем всю эту возню затевать, подправили бы хлев и
без него.
     -- Да уж от тебя дождешься!
     Аптекарь ощупывает ногу Тоотса и находит, что кость сейчас даже крепче,
нежели была  до удара; а опухоль очень скоро пройдет, если положить  хороший
компресс.
     -- Да, -- жалуется больной. -- Но если бы вы знали, как она болит!
     -- Тут уж ничего не поделаешь, -- успокаивает его аптекарь.  -- Большое
дело  --  большие  издержки;  лес  рубят  --  щепки  летят. Время --  лучший
исцелитель, и бог не без милости.
     На больную ногу накладывают  компресс, кроме  того, Тоотсу дают с собой
бутыль жидкости  для компрессов. И управляющий уезжает  домой. Он лишний раз
убеждается  в  том,  что  даже самое скромное начало  самого  скромного дела
иногда связано со значительными трудностями.




     Утром управляющий снова  ковыляет на поле, несмотря на  боль. Он словно
решил  победить какого-то незримого врага, пытающегося помешать его  работе.
До  завтрака он и Либле  возятся  с  камнями вдвоем:  могучий  помощник Март
куда-то исчез. Когда загрохотали взрывы, кто-то из домочадцев видел, как он,
насмерть перепуганный, мчался через  поле; где он сейчас, никто не знает. До
обеда  помогает  таскать  камни батрак, но  затем  исчезает  и он, и на поле
по-прежнему остается полтора человека, ибо  Тоотс с сегодняшнего дня считает
себя как работника "дробной величиной".
     -- Это грустная и  трогательная история в поучение и молодым и  старым,
-- говорит он, когда боль в ноге мешает ему работать.
     После полудня  на  поле  Заболотья появляется  аптекарь  --  он  пришел
проведать  больного. С ноги снимают бинты, аптекарь смазывает больное  место
какой-то  мазью  и  снова накладывает повязку.  Либле сидит  рядом  и  молча
наблюдает за этой процедурой.
     --  А  теперь,  --  говорит  аптекарь, закончив  работу,  --  наружными
средствами  мы эту ногу  уже порядком подлечили. Пора применить и внутреннее
лекарство. Наружное вытягивает,  внутреннее выталкивает: дня  через  два-три
они  эту  хворь  из  вашей  ноги  окончательно  вышибут, тогда  хоть в  пляс
пускайтесь, если до той поры новая беда не привяжется.
     При этих словах  фармацевт подмигивает Тоотсу и вытаскивает из  кармана
плоскую бутылку с надписью "Внутреннее".
     --  Да, -- соглашается  Тоотс,  осматривая  бутылку, --  это  лекарство
внутреннее.
     --  Ну  да,  оно  выталкивает.  Ну-ка, глотните.  Управляющий  подносит
горлышко ко рту и делает глоток.
     -- Угу, -- говорит он, -- совсем недурное лекарство.
     -- Какое бы оно  там ни было, но выталкивает, --  еще  раз подтверждает
аптекарь. -- А теперь и вы, звонарь, попробуйте.
     Звонарь вопросительно смотрит на аптекаря, бросает взгляд на свои ноги,
обутые в болотные сапоги, и замечает:
     -- А мне-то чего пробовать, у меня ноги здоровые.
     -- Еще здоровее станут.
     -- Ну, ежели господин аптекарь так думает, можно и попробовать.
     -- Так, -- говорит  аптекарь, после  того как Либле глотнул внутреннего
лекарства, -- теперь и  мне надо  бы принять капельку. У меня ноги хоть и не
очень больные, но у них другой недостаток: старые они. Помимо всего прочего,
мое лекарство имеет еще одно хорошее свойство -- оно  и старым ногам придает
новую силу. Желаю здоровья и всяческого благополучия!
     Аптекарь вливает в свои старые ноги свежую силу, удобно устраивается на
камне и снимает шляпу. При виде его лысой  головы, поблескивающей капельками
пота, управляющий не может удержаться от улыбки.
     -- Ага,  --  тотчас,  же  замечает  это фармацевт,  -- опять моя лысина
кому-то доставила удовольствие. Но я хотел бы  вам, молодой человек, кое-что
рассказать, пока не забыл.
     --  Не беда, господин аптекарь, -- говорит Либле, тоже снимая шапку, --
и у меня голоса лысая.
     -- Ну нет,  -- возражает  аптекарь. --  Это совсем другое дело. Вы себе
обрили голову, на ней со временем опять что-нибудь  вырастет, а у меня череп
голый, голым и останется. Ах да, так вот, молодой человек, обратите внимание
и запомните.  Будь лысые люди  хуже других,  Иисус Христос  не  избрал бы их
своими апостолами.  Как вам обоим известно, самые главные труженики  на ниве
господней были лысыми. И я нигде еще не читал, чтобы Иисус когда-либо ставил
им в вину сей недостаток. Но и в священном писании об этом говорится, и даже
стишок имеется о том, что
     Пророк библейский Елисей
     был пня дубового лысей.
     Но за намек на эту плешь
     пугали: зверь тебя заешь!
     То же самое и  с  Ильей-пророком. Скажите-ка, молодой человек, если  вы
только знаете, за кем еще присылали  с  небес почтовых лошадей, чтобы увезти
его из земной юдоли туда, наверх? Я не раз перечитывал Священное писание, но
другого  подобного  эпизода в нем  не  находил. И вот встает вопрос:  почему
именно лысый удостоился столь необычной поездки? Возможно, вот почему: важно
не то, что на голове, а то, что в голове! Как вы думаете, хм, а?
     Так  было в  далекие,  седые  времена.  А  теперь,  в  наши дни,  плешь
определенно   считается  признаком  культуры.  Ведь  если,  согласно  учению
натуралиста Дарвина, мы  происходим  от  обезьян,  то  самые волосатые  люди
должны быть ближе всех к своим праотцам  и  праматерям; обладатели  же лысых
макушек, по сравнению с густоволосыми, стоят уже ступенькой выше. Не так ли,
хм, а? И вообще, будущее принадлежит лысым. Их голые  черепа  из поколения в
поколение  будут становиться  все больше, желудки  -- все  меньше, ноги  все
тоньше,  руки слабее; вся сила их сосредоточится в мозге. Физическая мощь им
тогда  больше  и  не понадобится.  Благодаря  своим  объемистым  мозгам  они
выдумают  всякие  машины,  которые будут работать  вместо  мускулов;  или же
заставят работать тех, кто еще пребывает в волосатом состоянии и не способен
ничего выдумать. Неужели  вы действительно полагаете, что  человек  будущего
станет воевать с камнями, как вы вот сейчас? Нет, у него будут для этой цели
машины, которые  сами станут копать, подымать и вывозить. Нет,  мой  молодой
друг, лысые всегда были в чести, их будут почитать и в грядущие времена, ибо
сама природа отнесла их к числу избранных.
     А  теперь, после  того,  как вы  все  это выслушали и,  надо  полагать,
намотали на ус, глотните-ка еще  внутреннего  лекарства, и  вы почувствуете,
как здоровье  к вам возвращается. А когда совсем поправитесь, то  вспомните,
что человек, вас лечивший, тоже был лысый.
     --  Ясно,  ясно,  --  улыбается  Тоотс, рассматривая  бутылку. --  А не
раскиснем мы от этого внутреннего так, что не сможем потом и камни ворочать?
     --  Камни  ворочать?.. -- укоризненно повторяет  аптекарь.  --  Молодой
друг,  неужели  вы  собираетесь вечно  камни  ворочать? Неужели  это  и есть
основная цель и смысл вашей жизни? Неужели вы не жаждете отдохнуть и душой и
телом? В нотах и то после каждого такта стоит черточка,  так почему бы и вам
хоть изредка не присесть возле камня, не отереть пот со лба? Хм?
     -- У  нас  был план  такой: очистить сегодня  от  камней весь этот край
поля.
     -- А-а, план!  У вас был план! О, мне так знакомы люди, которые носятся
с планами. Я мог бы вам  и по этому поводу кое-что порассказать, благодетель
мой с больной  ногой. Я вам уже говорил в аптеке -- был  и я когда-то молод.
Мх, или  вы станете отрицать, что  у нас  был однажды такой разговор? Ну так
вот, это не просто  бахвальство,  действительно было время, когда  и  я  был
молод. Вместе со мной вступили  на  так называемый жизненный путь  еще  двое
моих друзей. У них обоих тоже были и план, и цель, и задачи в жизни, или как
это  там  еще  называется.  Ну  и что,  разве  они достигли большего, чем я,
никогда не обременявший  себя  планами? Сидят они  теперь на  своих мешках с
деньгами, кряхтят, пыхтят и  проклинают плохие  времена, а  изредка жертвуют
рублей пятьдесят на благотворительные цели,  иными словами --  в пользу тех,
кого сами они  своей  жадностью  и стяжательством превратили  в инвалидов  и
калек. При всем  том они, видите ли,  еще и недовольны,  что газеты  слишком
мелким шрифтом  пропечатали  их  пятидесятирублевую  подачку!  Голову  вечно
держат набок,  на  встречных  смотрят  исподлобья...  Вы,  молодой  человек,
вдумайтесь  и  запомните, если сами до сих пор  не заметили:  стоит  бедняку
разбогатеть  или же  богачу  еще больше  нажиться,  как  он начинает  голову
держать  набок  и  смотреть  исподлобья,  будто  гиена  какая.  Отчего   это
происходит, я вам сейчас еще объяснить не могу, но, может быть, когда-нибудь
удастся мне разгадать и эту  тайну.  Возможно, этим взглядом  исподлобья они
пытаются  определить, не представляет  ли повстречавшийся им человек  угрозы
для их богатства? Или же -- нельзя ли этого самого встречного использовать в
своих интересах?
     Так  вот  и бывает со многими, кто  намечает себе планы. Разумеется, не
стоит на все это смотреть  уж  очень трагически, ведь мы  и к событиям нашей
собственной  жизни  не  относимся  трагически. Всюду, где только  можно,  мы
стараемся  найти для себя маленькие радости,  никого мы не  презираем, ни  к
кому не  испытываем  ненависти или  зависти:  не  гонимся  мы в этом мире за
крупными выигрышами, а значит,  нам нечего и  проигрывать. Не так ли, а?  Ну
скажите, какой был  бы  толк от вашего  плана, если бы  вдруг у этого самого
камня  появился  свой план - совсем оторвать вам ногу?  Шел  как-то по улице
мужик  с  банным  веником   под  мышкой,  а   навстречу  ему  могущественный
властитель, ну, скажем, король. Властитель этот, король, значит, спрашивает:
"Куда ты  идешь?" -- "Не знаю", -- отвечает тот. "Как  это -- не знаешь?  --
удивляется король. -- У  тебя веник под мышкой, наверное,  в баню идешь?" --
"Не знаю", -- снова отвечает мужик. Тут король разгневался, как и полагается
власть имущим.  "Как? У тебя под мышкой веник, в руке  мыло, а ты не знаешь,
куда  идешь?  Это что  за фокусы? Говори немедля, куда идешь?" А мужик ему в
третий  раз: "Не  знаю".  Тут  уж  король  рассвирепел, как  бык, и  кричит:
"Заберите этого человека и бросьте в тюрьму, он издевается надо мной". И что
вы думаете -- не  нашлось, кому его  потащить? Над слабым и беззащитным всяк
готов  свою  удаль показать!  Схватили  мужичка  за  шиворот и  поволокли  к
тюремной башне.  Обернулся тут  мужик еще раз к королю и говорит: "Поглядите
сами, ваше величество. Разве мог  я знать, куда иду. Думал в баньку пойти, а
видите -- вместо бани в тюрьму угодил".
     --  Оно, конечно,  так, -- говорит Тоотс, вертя  в руке бутылку. --  Но
там, где  никакого плана  нет, там и вообще ничего  не делается.  Во  всяком
случае, эти камни сами  во двор не покатятся,  да и фундамент под хлевом сам
собой не вырастет.
     --  Глотните-ка, глотните разок и давайте больше не  спорить, -- хмурит
свои седые  брови фармацевт.  -- Терпеть не могу  споров.  Я высказываю свою
мысль и на этом ставлю точку. Можно со мной соглашаться или не  соглашаться,
это  меня не  интересует,  своих взглядов я никому  не навязываю.  Но  сам я
твердо  стою на  том, что  раз  сказал,  и нет  такой  силы,  которая сможет
поколебать  мое  мнение,  тем более не удастся  это  вашим  словам,  молодой
человек...  Берите то, что вам ради вашей же пользы предлагают, не спорьте и
не мудрите, а верьте, любите и надейтесь, тогда и будет вашим достоянием то,
чего ни моль, ни ржавчина не съест.
     --  Слушаюсь!  --  добродушно  отвечает   управляющий   и   отхлебывает
основательный глоток из плоской бутылки.  -- Пожалуй, вы  правы, нога уже не
так болит.
     --  Вот видите! Я честно дожил  до седых  волос, так  неужели теперь на
старости лет вдруг начну болтать пустое или же угощать таким питьем, которое
никуда  не годится!  А  теперь  глотните  и вы,  колокольных  дел мастер,  и
расскажите, как поживает ваш друг Рафаэль.
     -- Крепка  чертовка! Крепка чертовка! -- трясет головой Либле, утираясь
рукавом. -- Такую редко пьешь.
     Управляющий угощает гостя и Либле папиросами и закуривает сам.
     --  Друг Рафаэль... -- говорит он. -- Вы спрашиваете, как поживает друг
Рафаэль? Друг  Рафаэль  скоро причалит  к тихому  берегу  семейной жизни, До
этого  он  еще  съездит  в  Россию,  привезет  оттуда  диплом   управляющего
имением... а что он потом будет делать... этого  уж я не знаю. Что бы там ни
было,  но  он  скоро  причалит к супружеским берегам, ибо нехорошо, говорят,
человеку быть одиноким.
     -- О, вся эта история с  женитьбой пока  еще вилами по воде  писана, --
замечает  Либле. -- Кто его знает, как еще дело обернется. Я человек глупый,
но все ж таки соображаю, что эта  самая супружеская гавань другу Рафаэлю еще
и вдали не  маячит, гляди он хоть в  подзорную трубу, хоть  через  две  пары
очков. Не всякому судну, что в море выходит, суждено до причала добраться...
или как это там в песне поется...
     -- Супружеская гавань... --  бормочет про себя аптекарь, пропуская мимо
ушей  глубокомысленную  сентенцию  Либле.  --  Насчет  этой  так  называемой
супружеской гавани тоже можно бы многое сказать...
     -- Да, сказать-то, конечно,  можно, это правда, --  живо вставляет свое
словцо  Либле. --  Только  вы, господин аптекарь,  не бойтесь, что  я  начну
чего-нибудь болтать, хоть и меня эта благодать не миновала. Я человек глупый
и  уже едва ли намного  поумнею. Говорите,  говорите, господин аптекарь, вас
прямо-таки приятно слушать.
     --  А почему бы и  не приятно, -- откликается на это льстивое замечание
фармацевт. -- Во-первых, я стар, как ослица Валаамская, а во-вторых, в жизни
немало повидал и себе на ус намотал. Не понимаю только, отчего  этот молодой
человек с больной ногой вечно ввязывается со мной в спор.
     -- Пусть  будет  по-вашему,  --  улыбается Тоотс,  -- больше спорить не
стану. Держу  свой рот на замке...  Представьте себе, что вместо меня  перед
вами  на камне сидит какая-нибудь шишига...  Нет,  нет,  не  шишига, а  одно
сплошное огромное ухо, которое внимательно слушает все, что вы говорите.
     -- Ах, вот как. Ну и хорошо, что больше спорить не будете, -- не терплю
возражений. Да... я уже забыл, о чем мы говорили.
     -- О супружеской гавани, -- подсказывает Тоотс.
     -- Ах да, правильно. Насчет супружеской гавани я мог  бы смело написать
толстую книгу, но вы  уже  знаете, как я отношусь  к писанию  книг. Я всегда
говорил;  у кого есть уши,  чтобы слышать,  пусть  слушает, что ему  говорят
устно.  Супружеская  гавань... Во-первых, уже  само слово  "гавань" здесь  в
корне неверно; к любому  другому положению и состоянию оно  подходит больше,
чем к супружеству. Ведь именно вступая в брак, мужчина, а значит, и ваш друг
Рафаэль,  покидает гавань и пускается в мятежное море. Обратите  внимание, я
намеренно употребил это старомодное, избитое слово "мятежное", ибо  то самое
море, которое с берега казалось таким тихим, спокойным и манящим, делается и
в самом деле мятежным, стоит только супружеской  ладье отчалить от пристани.
Я знал  несколько человек...  ох, даже многих...  Но оставим пока их  всех в
покое,  речь шла  о  вашем друге Рафаэле...  Сейчас друг Рафаэль видит перед
собою лишь рай да ангелочков и думает: какое же оно сладкое, то яблочко, что
скоро упадет ему  в руки. Но  вскоре... вскоре он  убедится,  что яблоко это
довольно кислое, если не вовсе горькое, а у ангелочка имеются свои капризы и
желания, которые не так-то легко, а порой и совсем невозможно удовлетворить.
А  потом,  спустя  некоторое  время,  он,  всплеснув руками,  спросит  себя:
"Подумать только, как  же это случилось, что дело зашло так далеко?" Да... И
если он человек разумный, то  возведет  очи к  небесам  и  скажет: "И на том
спасибо! Тут не до жиру, быть бы живу", -- как говаривал  мой покойный дядя.
Ведь могло быть  еще хуже. Где и  когда дядин ангелочек превратился в черта,
этого дядя, конечно,  не заметил. Но он  знал, что бывают духи более и менее
злые, и благодарил судьбу, что она не свела его с самым свирепым из них.
     Да,  дядя...  Покойный  дядя  мой  был  человек  разумный, каких  редко
встретишь; не думаю,  чтобы ваш друг Рафаэль был таким же толковым. Дядя был
философ.  И все же выкинул  один странный  фортель:  начал  от  добра  добра
искать. Теперь, лежа в могиле, он имеет достаточно времени, чтобы пожалеть о
своей затее. Ну так вот...
     Аптекарь  снова  вытирает  лоб,  просит  у Тоотса еще одну  папиросу  и
продолжает:
     -- Я охотно  рассказал бы вам еще одну историю  --  о молодом человеке,
который  тоже плыл  в так называемую  супружескую гавань и  даже добрался до
нее; но не забывайте,  что у меня  имеются и  другие пациенты, которые  ждут
меня дома. Поэтому, каким бы  увлекательным  и поучительным  ни был  рассказ
этот,  я вынужден  его отложить до следующего раза. Напомните мне, когда  мы
снова встретимся,  на  паровом  ли поле, или  еще где-нибудь. Но прежде  чем
распрощаться, примите последние капли внутреннего лекарства в память о  моем
покойном  дяде; он  был  философом и  безропотно подчинялся обстоятельствам,
которые  нельзя изменить.  Он довольно легко нес свой крест  и до конца дней
своих оставался  добрым человеком.  Он  тоже  находил маленькие радости  где
только можно было и не  обвинял ближних своих, когда  ему самому приходилось
туго. Не  думаю,  чтобы в могиле он ломал  себе  голову  и жалел,  что жизнь
прошла не  так, как  мечталось  в молодости: скорее он  посмеивается  себе в
бороду и говорит: "И на том спасибо". Так-то. А теперь  бутылка пуста, и вы,
молодой  человек,  благодарите  судьбу,  что  вас  начали лечить  вовремя  и
правильными методами. Между прочим, скажите мне все же: как сейчас чувствует
себя ваша нога?
     -- И правда, черт его знает, -- уже гораздо лучше! -- отвечает Тоотс.




     Наши  труженики  долго  молча глядят  вслед аптекарю, затем закуривают,
словно беря разгон перед тем как  продолжить работу. Тоотс мурлычет про себя
давно где-то услышанную мелодию и задумчиво улыбается. Забавно!  Давно ли он
скакал верхом по  российским просторам  --  и  вот  он  уже  в  родном краю,
выкорчевывает  камни  па  поле  Заболотья.  Некому  тут  приказывать,  некем
помыкать, делай все сам, своими  руками. Ох, вот бы сюда  ивановских мужиков
хоть на два-три дня!
     Но  нет  у него других помощников,  кроме Либле,  который  разглядывает
сейчас облепленные грязью голенища своих сапог и раздумывает, как бы к осени
пришить к ним новые "головки". И Март, дьявол, тоже исчез. Когда он помогал,
работа спорилась  куда  лучше.  То  "внутреннее", что  принес  аптекарь,  --
отличное  лекарство, во всяком  случае, нога болит меньше,  но  зато во всем
теле какая-то вялость, лень даже с камня встать
     Но  подняться нужно, нечего  дурака валять в  рабочее  время... Встать!
Достаточно  уже  отдыхали,  пока аптекарь  разглагольствовал  о  супружеских
гаванях. Но погоди, кто это  там появился на дороге? Какая-то  женщина? Черт
побери,  да  это же Тээле, хозяйская  дочь, с хутора  Рая! Чего  ей нужно на
паровом поле Заболотья?
     -- Либле!
     -- Хм, -- мычит в ответ звонарь. --  Давай начинать.  У  камней ноги не
вырастут, сами они домой не зашагают.
     -- Нет, ты посмотри сперва на дорогу и скажи -- что это такое? Или "что
сие означает?", как говорятся в катехизисе.
     --  Бес его знает! Гляди-ка,  на поле повернула! Управляющий  окидывает
взглядом  свою рабочую  одежду, затем пристально  смотрит на  приближающуюся
девушку.  Черт побери,  не  могла в другое  время прийти, именно  сейчас,  в
рабочий день, приспичило ей притащиться! Ну да, вот  так и получается, когда
у человека нет другого занятия, как только быть дочкой  своего  папаши. Хоть
бери да убегай от нее в лес,  в этой замаранной одежде  и разбитых отцовских
сапогах. Черт...
     --  Так  это  же та самая... барышня  Эрнья или  как ее. Ну, та, что  у
кистера была, -- произносит вдруг Либле.
     -- Кака  тебе барышня Эрнья? --  пялит глаза Тоотс. -- Это  же Тээле из
Рая.
     -- Нет,  нет,  -- упрямо  возражает Либле. -- Пусть подойдет
поближе.
     -- Пусть подойдет ближе, тогда увидим.
     Оба  еще  несколько  минут  всматриваются,  вытянув  шеи,  затем  Тоотс
разочарованно замечает:
     -- Верно, это та самая... та, что у кистера.
     -- Ну, разве я не говорил.
     Девушка  подходит  еще  ближе,  Тоотс,  улыбаясь,  поднимается,  делает
несколько шагов ей навстречу и здоровается.
     -- Здравствуйте!  --  весело  отвечает  девушка.  --  Видите,  вот я  и
разыскала вас.
     -- Да, как будто так, -- отвечает  управляющий, вежливо раскланиваясь и
пожимая протянутую ему руку.
     -- Я бы не догадалась прямо сюда прийти,  но на проселке мне встретился
аптекарь, он мне я сказал, что вы здесь.
     -- Да, мы здесь, -- улыбается Тоотс, бросая взгляд на Либле.
     --  А  что  вы  здесь делаете? Камни  возите?  О,  вы  стали  настоящим
тружеником, господин Тоотс.
     -- Да... так, чтобы время убить.
     -- Замечательно,  --  хвалит его барышня  Эрнья. -- А  как  вы думаете,
господин  Тоотс,  зачем я пришла?  Я  пришла  передать вам  привет от вашего
соученика Кийра. Господин Кийр вчера уехал в Россию, мы все его провожали...
было очень  весело. А сегодня мне стало вдруг страшно скучно дома, идти было
некуда -- вот и решила посмотреть, как вы тут живете, почему у нас больше не
появляетесь.
     --  Вот  что! -- улыбается Тоотс. --  Некогда по гостям ходить, барышня
Эрнья, не то пришел бы.
     -- Умейте найти время, господин Тоотс!  Не вечно же вы камни таскаете и
работаете. По вечерам, например... Кстати, мы вчера думали, что вы будете на
вокзале, придете проводить школьного товарища, -- но нет!
     -- Я и понятия не имел, что мой друг Кийр должен был вчера уехать.
     -- Неужели? Разве он вам не гооврил об этом?
     -- Нет.  То есть я знал, конечно, что он уезжает, но когда именно -- не
имел понятия.
     -- Ой, было очень весело. Тетя была со своим мужем, ну, Тээле, конечно,
родители  и братья господина Кийра. На вокзале произносили речь. И под конец
вся семья Кийров расплакалась. И сам господин Кийр тоже. О, как весело было!
На обратном пути  мы с Тээле ужасно смеялись. Ну и Тээле эта!  Так умеет все
изобразить!
     -- Вот как, -- бормочет Тоотс. -- А Тээле... не расплакалась?
     --  Тээле  --  нет! Она  все время  хохотала,  даже  неловко сделалось.
Остальные ревут -- а она хохочет. И видели бы вы,  господин Тоотс, последний
их поцелуй!  Ха-ха-ха! Мне кажется, господин Кийр  еще ни разу в  жизни ни с
кем не целовался.
     -- Почему вы так думаете?
     -- Ах, он был такой беспомощный, такой неловкий!
     -- Так-так. Ничего, потом привыкнет. Когда из России вернется.
     Барышня  Эрнья слегка  краснеет  и  смотрит  в сторону.  Тоотс украдкой
оглядывает  кудряшки и  белоснежный лоб гостьи и, кашлянув,  вытаскивает  из
кармана коробку с папиросами.
     -- Это, конечно, некрасиво, -- продолжает гостья, снова  оборачиваясь к
управляющему, -- все это вам рассказывать, но...
     -- Но вы же ничего плохого не сказали, -- успокаивает ее Тоотс.
     --   Да,  но...  Во  всяком  случае,  это   было  забавно.   А  сегодня
повстречалась мне мамаша господина Кийра и...  угадайте,  куда  она шла? Она
шла  -- ха-ха-ха!  -- на почту или  в волостное правление справиться, нет ли
уже письма от сына.
     --  Хм...  слишком скоро.  А  может  быть,  и еще  кто-нибудь  ходил за
письмами?
     -- Кто?  Ах, вы думаете,  Тээле?  Ха-ха-ха-ха!  Нет, Тээле далеко  не в
восторге  от господина  Кийра. А вы знаете, господин Тоотс, Тээле и не нужен
господин Кийр.
     -- Ну, ну? Почему же?
     -- Она говорит, что господин Кийр стращно часто чихает.
     -- Хм...
     -- Да, да, вчера она всю дорогу, пока мы докой ехали, только  об этом и
говорила.
     -- Но это же насморк, он пройдет.
     -- Нет, вообще у господина  Кийра с носом что-то неладное. Он, говорят,
очень громко  сопит  или  что-то в этом духе. Ах, Тээле так замечательно его
передразнивает, что можно прямо лопнуть со смеху. Да, да, господин Тоотс! Вы
не верите? Но  довольно сплетничать, продолжайте работать, а я пойду. Как бы
там ни было, я передала вам привет от школьного приятеля!
     -- Да, благодарю!
     --  Ну, принимайтесь за работу. Вы же говорили, что вам всегда некогда.
Не теряйте времени. А то потом будете меня ругать, что я отняла у вас время.
Вон ваш помощник ждет, не давайте ему одному тяжелые камни ворочать.
     -- Ничего, работа не волк, в лес не  убежит, -- отвечает Тоотс,  бросая
взгляд на Либле, который, и правда, как назло, принялся за большую глыбу. --
Оставьте, Либле, время есть. Успеем.
     Но, как  видно, у Либле, этого упрямого беса,  свои причуды и  каверзы.
Шут  его знает, чего ему вдруг вздумалось хвататься за самый большой камень!
Неужели нельзя было подождать, пока он, Тоотс, освободится от своей гостьи и
придет ему на  помощь? Мог бы отойти в сторонку  и заняться другими камнями,
мало ли  здесь камней помельче.  Чтоб его черт побрал, этого старого барана,
он там  хоть и пыхтит, а уши навострил,  чтоб не  пропустить  ни слова из их
разговора.
     --  Идите, идите ему на помощь, -- настаивает девушка. -- Смотрите, как
он надрывается.
     "И  пусть к  черту  надрывается. Пусть  не будет таким любопытным",  --
думает управляющий, но все-таки идет подсобить Либле.
     --  Погодите,  я тоже  помогу, --  смеется  девушка и  тычет  в  камень
зонтиком.
     -- Бросьте, бросьте, куда  вы! -- ворчит Либле. --  Не ходите, туфельки
свои запачкаете. Отойдите-ка, барышня!
     Но  барышне,  которой  дома  страшно  скучно,  это  необычное   занятие
доставляет  явное удовольствие.  Она  так  увлеклась,  что  подкладывает под
оседающий камень свой зонтик. Разумеется, тотчас же раздается треск и зонтик
ломается пополам.
     -- Ну вот  видите! -- сердится Либле. -- Разве я не  говорил! Это же не
железный лом, чтоб его под камень, совать. Ох, барышня, барышня! Будьте хоть
теперь так любезны и  отойдите подальше, не  то упадет вам камень на ногу, а
ноги будет, конечно, больше жаль, чем зонтика.
     --  Ах, он и так уже был старенький,  --  говорит барышня,  отбрасывает
поломанный зонтик в сторону и упирается в камень руками.
     --  Этого  еще  не  хватало! -- Звонарь,  несмотря на злость,  не может
удержаться от смеха. -- Ну,  теперь  нам горя мало, за  сегодняшний день все
поле от камней очистим.
     -- Хорошо, -- отвечает девица. -- Я к вам  наймусь на поденную  работу,
сколько будете платить?
     -- Дело хозяйское, -- замечает звонарь, кивая головой на управляющего.
     Тоотс  поглядывает на тонкие,  нежные  пальчики барышни  и  ухмыляется.
Ручки эти еще белее и меньше, чем у хозяйской дочери с хутора Рая.  На одном
особенно красивом пальчике сверкает кольцо, украшенное драгоценным камнем, а
на  тыльной стороне ладони виден едва заметный шрам.  Да, таким ручкам можно
было бы платить хорошее жалованье. На работе, конечно, от них большой пользы
не дождешься, но зато...
     -- Не знаю, сколько спросят, -- отвечает он.
     -- Чтобы можно было прожить.
     -- Ха-ха-ха,  -- хохочет  Либле,-- чтобы можно было прожить! Да на этой
работе барышня себе и на зонтик не заработает.
     -- Ну ладно, -- отвечает девица Эрнья, -- я и не требую поденной платы,
мне хочется только, чтобы господин Тоотс  иногда заглядывал к нам. В награду
за  это я буду сюда  приходить и помогать, если он  вовремя  не  справится с
работой.
     -- Это другое дело.
     --  Ну,  а теперь камень  на месте,  давайте отдохнем и покурим.  Потом
возьмемся за другой!  Это же очень  веселое занятие! -- Сказав  это, девушка
усаживается на камень и протягивает Тоотсу свою маленькую ручку.
     -- Неужели... -- бормочет Тоотс. -- Неужели вы курите?
     -- Само собой разумеется. Давайте-ка сюда!
     Управляющий  подает ей  папиросу, закуривает сам  и улыбаясь  ждет, что
будет дальше. Либле трясет головой и приступает к огромному камню.
     Девица нерешительно  затягивается папироской, и отгоняет  дым как можно
дальше от себя, затем спрашивает:
     --  А скажите, господин Тоотс,  есть  у вас такой  школьный  товарищ --
Тали?
     -- Да, есть. А что?
     -- Нет, ничего. Тээле иногда вспоминает его. Он сейчас в Тарту?
     -- Да.
     -- Интересно было бы его увидеть.
     -- Вот как. Он обещал приехать сюда, в деревню... к лету.
     --  Тээле  рассказывает  иногда о  нем.  Видимо,  он  очень  интересный
человек. Ах да, чуть не забыла: Тээле тоже шлет вам привет.
     -- Благодарю!
     -- Вчера она особенно часто вспоминала вас.
     -- Да? Очень... очень приятно.
     Наступает  пауза. Либле в  это время кряхтит  и пыхтит  с  еще  большим
азартом.  Девушка  снова затягивается папиросой, резко выпускает струю дыма,
отгоняя ее подальше, и вдруг выпаливает:
     -- А мне господин Кийр не нравится.
     -- Почему? Кийр довольно бойкий малый. Только вот, что портной...
     -- Да нет, -- живо  возражает девушка, -- пусть хоть портной, хоть кто,
но  он  слишком...  слишком скучный! У  него  всегда такой  вид, точно с ним
стряслось  какое-то   несчастье.   А  в   последнее  время  это  чиханье  --
действительно  уже  слишком! Когда  поезд  тронулся,  он  хотел  еще  что-то
крикнуть  из окна вагона, но помешало  чихание.  Только и  удалось  сказать:
"Апчхи!"
     -- А это хорошая примета, -- улыбается управляющий.
     -- Возможно.
     Снова воцаряется  тишина.  Девушка  бросает  папиросу встряхивает своей
хорошенькой кудрявой головкой и с улыбкой поглядывает на Тоотса. Управляющий
не может выдержать этот взгляд, он срывает лист чертополоха  и растирает его
меж пальцев.
     -- Да-а, -- вполголоса тянет он, лишь бы что-нибудь сказать.
     -- Ну  хорошо. -- Барышня Эрнья собирается  уходить.  -- Значит, твердо
решено, вы придете. Муж моей тети очень хорошего о вас мнения и ставит вас в
пример другим молодым  людям. Да, да. Он  тоже не прочь с вами  потолковать;
недавно спрашивал, куда это вы запропастились.
     -- Ладно, приду, приду, как только смогу. Передайте от меня привет тете
и ее мужу, а также... Тээле.
     Лукаво  кивнув головой,  барышня Эрнья  снова  протягивает Тоотсу  свою
нежную ручку, берет сломанный зонтик под мышку и направляется к дороге.
     -- Только  не рассказывайте нашим, что я  здесь курила.  Не предлагайте
мне там папирос! -- кричит она уже издали.
     --  Нет,  нет!  --  кричит  в ответ  Тоотс  и  с  усмешкой глядит вслед
необычной гостье.
     -- Ну, -- ворчит после короткого молчания Либле, -- ежели такие гости к
нам зачастят, мы с работой недалеко уедем.
     Тоотс продолжает  напевать про  себя  прежнюю мелодию и отвечает только
спустя некоторое время:
     -- Конечно, далеко не уедем.
     Они отвозят домой  воз  камней, затем возвращаются на поле и  нагружают
еще один. В это время поблизости, боязливо поглядывая в их сторону, начинает
вертеться Март. Управляющий и звонарь зовут его то окликом, то жестами, но у
трусливого мужика все еще в памяти недавняя пальба.
     -- А вы сегодня стрелять не будете? -- спрашивает он под конец.
     -- Не будем! Не будем! -- отвечают оба в один голос, и таким образом им
удается  снова  заполучить  себе  в  помощники этого  работягу.  Март  опять
принимается  калить  и дробить камни, его кувалда  снова творит  чудеса.  Он
готов  раздолбить  в пух и  прах  все  камни  Заболотья,  лишь  бы  те  двое
отказались от этих ужасных взрывов.
     В обеденный  перерыв  Либле  берет Тоотса за рукав,  отводит в сторонку
подальше от окружающих и говорит вполголоса:
     -- Я  к этому вашему  разговору на  поле не особенно прислушивался,  но
так... краем уха все же кое-что слышал.
     -- Ну и что? -- Лицо управляющего выражает удивление.
     --  Да  нет,  ничего.  Я  хотел  только сказать, что  предсказание  мое
все-таки верное, не будь я Кристьян Либле, паунвереский звонарь.
     -- Какое предсказание?
     --  Да все то же  самое предсказание: у Кийра с раяской мамзелью ничего
не  выйдет.  Пусть едет  хоть  в  Германию  учиться  на  опмана -- ничего не
поможет. А ну-ка припомните,  что  эта барышня Эркья  или  Эрнья, или как ее
там, -- припомните, что она сказала?
     -- Что ж она сказала?
     -- Что  Тээле не  в таком уж восторге от этого самого Кийра,  только  и
знает, что высмеивает его.
     Тоотс с минуту молчит, потом резким тоном отвечает:
     -- Ну и шут с ними! Какое нам до всего этого дело? Нам бы фундамент под
хлев подвести...
     -- Ну да... --  Либле согласен и с этим. -- Да я не  к тому... я просто
так.




     В крепких руках работников из Заболотья дело спорится как нельзя лучше.
Паровое поле очищено от камней  -- можно приступить к  вывозке навоза. Тоотс
на глаз измеряет кучу привезенных к дому камней и решает, что для фундамента
их больше чем достаточно. Но  ничего:  что сделано, то  сделано. Когда будут
строить новый  хлев, бери их отсюда без всяких забот. Но ремонт хлева он все
же откладывает на несколько дней, пока не кончат вывозить навоз.
     С этой тяжелой работой, на которую в прежние годы уходила целая неделя,
теперь с помощью Йоозепа, Марта и Либле на хуторе справляются вдвое быстрее;
таким образом, до сенокоса остается еще  немного времени, и его-то Йоозеп  и
думает использовать для  ремонта хлева.  В сенокос, особенно в горячую  пору
уборки  сена,  им,  вероятно,  опять  придется  помогать  остальным.  Батрак
начинает вспашку паров, старик  возится во  дворе, хотя  от него  все  равно
никакой  пользы,  а  Йоозеп  со  своими "подмастерьями"  быстро приступает к
кладке фундамента. Все трое подвязывают себе вместо фартуков старые мешки  и
трудятся у хлева с утра до позднего  вечера. Время от времени пристраивают к
делу даже старика:  посылают его за  каким-нибудь недостающим материалом или
еще за  чем-нибудь, что  необходимо для ремонта.  Старикашка, правда, каждый
раз  ворчит, называя  все это  "зряшной  затеей", но приказания сына все  же
выполняет. Видимо,  бразды правления в  Заболотье -- то  ли навсегда,  то ли
временно -- перешли в руки сына.
     За  эти дни ничего  особенного не  происходит,  только  управляющий  от
работы чуть худеет, а от загара делается похожим на негра. Он уже  больше не
"дробная  величина",  как  тогда на  паровом поле,  нога у него почти совсем
здорова. "И на том спасибо",  -- говорит он самому себе, ложась по вечерам в
постель и  поглаживая  ногу.  Теперь у  него  уже совсем  нет времени, чтобы
посидеть на пороге сарая; даже вечером и то некогда поразмышлять о  жизни на
белом свете - вмиг одолевает крепкий сон. Забыта Тээле, забыт и Кийр со всей
его рыжей шевелюрой и любовными терзаниями.
     Все  же  с  Тээле управляющий  повстречался  в воскресенье у  церкви  и
поздоровался  с  нею  с  преувеличенной  учтивостью,  даже  как  бы с легкой
иронией.  Да  и  правда,  ему  следует  быть  предельно  почтительным:  ведь
как-никак  хозяйская дочь с хутора Рая -- сейчас уже не просто  его школьная
подруга, а  невеста Кийра. Конечно, Тээле заговорила  бы с ним  и, возможно,
даже пригласила  бы в гости, но  управляющий  почему-то быстро прошел  мимо.
Вернулся он в этот день домой ранее обычного и в плохом настроении.
     За работой он и не вспоминает больше своих школьных приятелей и подруг,
мысленно отправив их всех к лешему. К лешему же посылается и  все остальное,
что  так или  иначе грозит помешать его работе. Лишь  однажды  утром деловой
разговор с Либле несколько отклоняется в сторону.
     Явившись в  Заболотье, Либле,  как бы для  вступления, свертывает  себе
добрую самокрутку и, покачивая головой, заводит такую речь:
     -- Стар я, видно, становлюсь.
     -- Как так? -- спрашивает Тоотс. -- Ты что, работать больше не можешь?
     --  Да  нет,  не  о  том  разговор,  -- отвечает Либле, -- работа будет
сделана, никуда не денется, а только вот...
     -- Так в чем же дело?
     -- В голове у меня все путается. Не соображает голова, не понимает, что
к чему.
     -- Хм!
     -- Да, черт его знает,  отчего это. Видать,  старость,  никак не иначе.
Видишь ли... Ах, да ладно, что там, не выбалтывать же мне каждый пустяк.
     Звонарь недовольно машет рукой, бросает окурок на землю и сплевывает.
     -- Ну и пускай. Пусть так и остается. Не беда. Я уже не бог весть какой
молодой, что с того, если немного и поглупею.
     Тоотс искоса поглядывает на собеседника и молчит.  Этот  старый упрямец
опять что-то затаил в себе, ну и пусть его! Потом сам расскажет.
     И  действительно, после завтрака Либле сует  в рот  толстенную цигарку,
толкует о том, о сем, а потом начинает довольно путано рассказывать:
     -- Да, раз уж ты поглупел, так  поди теперь  догадайся, что к  чему, --
говорит он. -- Умный человек, тот сразу  все поймет и  увидит,  откуда ветер
дует, а дураков и  в церкви бьют. Будь на моем месте аптекарь, тот  сразу бы
все  дело разъяснил  да  еще и подобрал бы  подходящий  стишок. А я... что я
такое? Ну  так вот:  Кийрова родня уже ходит на  хутор Рая за молоком. Тээле
сама  им  отмеривает,  честь  честью...  Да   еще,  верно,  и  сверх   мерки
добавляет...  и  все приговаривает:  "Свои люди -- сочтемся,  свои  люди  --
сочтемся..." Да...  Вот тут и рассуди! И есть -- и нету, и нету  и  все-таки
есть...
     -- Вот они, твои предсказания! -- с горечью восклицает Тоотс.
     -- Ну да,  то-то оно и есть! Потому-то я и говорю,  что у меня в голове
каша  какая-то,  все перемешалось. Вот ежели бы можно было эту старую глупую
голову продать да новую купить, поумнее.
     -- А кому охота твою глупую голову покупать? Кому она нужна?
     -- То-то и оно-то.
     Оба  молча  принимаются   за  работу.  Потом  Либле  запевает  песенку:
"Уди-ви-и-тель-ное де-ело..."
     -- Эту  сторону мы сегодня  закончим, --  говорит через некоторое время
Тоотс.
     --Ясное  дело, закончим, --  отвечает Либле.  --  Закончим, ежели,  бог
даст, будем живы и здоровы.
     В  эту минуту  из-за угла  хлева появляется какой-то  молодой человек и
произносит: "Бог в помощь!" Наши работяги почти с испугом поднимают головы и
удивленно глядят на гостя. Даже Март на минуту застывает возле камня.
     -- Ого! -- изумляются оба. -- Арно! Ты как сюда попал?
     --  Не  так  уж  это  сложно,  --  отвечает Тали, здороваясь со старыми
друзьями.
     --  Как  же не так? -- с жаром возражает Либле.  -- Как это  не так  уж
сложно! Да мы уже и не надеялись больше тебя...  вас увидеть.  Здравствуйте,
здравствуйте! Ну  как, что... не знаю, даже, о  чем раньше спросить! Ну вот,
господин Тоотс, теперь я и последние остатки разума потерял, стал совсем как
помешанный. Вот чудеса, он домой приехал. Правда,  видел  я сегодня ночью во
сне,  будто  что-то случится особенное,  но кто бы  мог подумать, что именно
такое! Да н  то сказать -- сейчас в деревне самая распрекрасная пора,  можно
отдохнуть от шума городского и  от  вечного этого учения. Будь у меня сейчас
времечко, я бы домой  сбегал да скажи  бы жене: "Ну, видишь теперь,  что сон
мой означал!"  Она, негодная, никогда моим снам не верит. Да только некогда,
нужно хлев ладить.
     -- Да, вы, видно, здорово тут работаете, -- улыбается Тали. -- А вообще
какие новости?
     -- О  новостях  ты  бы должен рассказать,  -- замечает Тоотс, --  ты из
города приехал. Как с книгой Лесты?
     -- Печатается, печатается. Леста прямо счастлив, корректуру правит так,
что голова кругом идет. Что ни день, благодарит и благословляет тебя; ни  за
что,  говорит,  не поверил  бы,  что  у  тебя  такой  решительный  характер.
Разумеется, шлет тебе привет и... Ах да, Киппель тоже кланяется и приглашает
на рыбалку.
     -- Ну его к лешему с его рыбалкой -- некогда. Может, как-нибудь поближе
к осени и приеду. Но что  этот дурень Леста меня  так уж благословляет?  При
чем  тут  я? Выжал  я  из толстяка Тыниссона сто целковых, вот и все. А она,
значит, скоро выйдет, эта книга?
     -- Ну, так скоро еще не выйдет, но когда-нибудь да  появится. Первый же
экземпляр, как  только будет готов,  Леста  обещал  прислать  тебе.  У  него
большие планы: хочет сдать в печать еще одну книгу.
     -- Да,  да,  --  рассуждает  Тоотс, -- это все  же очень  хорошо, когда
человек что-то делает и сам что-то собою представляет.  А  то,  черт возьми,
тянешь лямку, дни уходят и... и одна тоска.
     -- Да,  уж какие у нас  в деревне новости, -- снова вступает в разговор
звонарь,  --  день  да ночь --  сутки прочь,  корпи над своей работенкой  да
дураком делайся -- что ни день, то больше.
     -- Ну, ну, ничего! -- улыбается Тали. -- Почему же так сразу и дураком?
     --  Как  же --  ничего? Вот и  сегодня утром: прямо  так  и видишь, что
соображения не  хватает. Спроси господина  Тоотса, я ведь не  зря говорю. Ну
так вот -- новости? Что  у нас  могут  быть за новости... Но за долгое время
кое-что  и  поднакопилось. Молодой барин  Арно,  верно,  не  слыхал еще, что
портной в Россию  уехал на  опмана учиться...  Жорж этот, или  Аадниэль, или
Кабриэль, или как его там?
     -- Да, слышал, дома говорили, но ведь это неверно.
     -- Правда, сущая правда! Уехал уже несколько дней назад.
     -- Да, это так, -- подтверждает Тоотс.
     -- Да нет  же, --  спокойно улыбается Тали,  --  Кийр  повстречался мне
сегодня на кладбищенском холме.
     -- Повстречался? Кийр? -- оторопело переспрашивает Либле. -- Что... что
за наважденье? Кийр в России, у папаши этой самой девицы... Эркья или Эрнья.
Не-ет, это другой, средний брат  вам повстречался. Они, черти, все  на  одно
лицо, их так просто не разберешь.
     -- Нет, это не был средний брат. Это был именно он, Жорж Аадниэль. Я же
своего соученика знаю. Мы даже с ним чуточку поболтали.
     Либле роняет лопату на землю и вопросительно смотрит на управляющего.
     -- Черт его знает, --  пожимает  тот плечами, -- может быть, по холму у
кладбища бродит дух Кийра?
     --  Дух, -- повторяет Арно. -- А ты  все  еще веришь в духов,  Тоотс? В
школьные годы ты с ними немало повозился. Помнить, как однажды вечером?..
     -- Да что там -- в школьные годы, -- улыбается управляющий.  -- С ними,
видишь, и сейчас приходится  дело иметь. Кто же еще мог быть около кладбища,
если не...
     --  Около кладбища был самый обыкновенный наш соученик Кийр, из плоти и
крови.
     -- Ничего  не  понимаю! --  трясет головой  Либле. --  Теперь уж совсем
обалдел. Целое утро сегодня только и слышишь  -- бац, бац! -- всякие чудеса,
одно  за  другим. Сколько  же  человеческая  башка  может  выдержать!  Вы не
удивляйтесь, ежели я сейчас начну глаза  таращить, плясать и колесом ходить.
Не выносит  мой ум. Но  все же припоминается -- снилось мне сегодня  ночью и
вроде бы  предчувствие было:  случится  что-то  путаное... Эх, будь  у  меня
времечко, добежал бы до  Рая,  притворился  бы, что по делу пришел, пилу или
стамеску попросить; ну и разузнал бы, что там за дьявольская штука такая. Да
только некогда, некогда!
     --  А ну их всех к шуту! -- отвечает Тоотс.  -- Потом все равно узнаем.
Стоит еще из-за них бегать!
     Разумеется,  управляющий  и  сам сгорает  от  любопытства,  так же  как
звонарь,   но  в  присутствии  Тали  предпочитает   делать  вид  холодный  и
равнодушный. Хватит и одного дурака  в Паунвере, к чему еще и себя ставить в
смешное  положение.  Он  намеренно  переводит  разговор  на  другую  тему  и
приглашает Тали  зайти  в  горницу посмотреть  вещи,  которые он  привез  из
России. Март и Либле продолжают работать.
     Когда школьные приятели спустя некоторое время снова выходят во двор, у
хлева возится один Март.  С какой-то грустью  в голосе он говорит, что Либле
содрал  с себя фартук, бряк! --  швырнул на землю лопату  и удрал; и  сейчас
ему, Марту, тоже не охота работать одному.
     -- Куда же он побежал!
     -- Да, ежели бы он сказал, так я знал бы.
     -- Ну, не беда, -- утешает его Тоотс. -- Он вернется. А пока поработаем
вдвоем.  Тебе  из-за этого  уходить не  стоит --  скоро обед, нас хорошенько
покормят.
     Март  настороженно вслушивается в эти слова, потом,  чуть  поразмыслив,
снова принимается  за дело. Тали усаживается на камень  и следит  за работой
каменщиков.  Солнце поднимается все  выше, домой  пригоняют стадо. Маленький
теленок, первым вбежавший во двор, останавливается, широко расставив ноги, и
смотрит  на  работающих,  выпучив  глаза;  затем  показывается   все  стадо,
сопровождаемое  целой  тучей  слепней  и  оводов.  За  ним  во двор  вбегает
пастушонок,  весь  в  поту,  со своим псом; Крантс, тяжело  дыша, высовывает
слюнявый язык  чуть не до земли. Из дома  вылезает старик и начинает бранить
пастуха за то, что тот вчера пустил скот на ржаное поле.
     А Либле все нет.
     -- Портной не говорил,  отчего он  так  скоро  вернулся  из  России? --
спрашивает Тоотс у Тали.
     --  Нет, -- покачивает головой  Тали, -- у нас о России и речи не было.
Кийр разговаривал так, будто он все время оставался в Паунвере, будто никуда
и  не уезжал. Но... показался он мне чуть растерянным, как-то словно дичился
меня. Говорит, а сам в сторону смотрит...
     -- Ха-ха,  --  кивает головой Тоотс, -- верно, именно так он и  делает.
Куда-то он, конечно, ездил, это ясно, но  далеко ли -- бес его знает. А тебе
дома не рассказывали, что он помолвлен с барышней из Рая?
     -- Рассказывали.
     -- Ну?
     -- Что -- ну? -- улыбается Тали.
     -- Ну, что ты на это скажешь?
     -- Да  ничего  не скажу. Ты же еще в городе  говорил,  что дело к  тому
идет.
     -- Но ты вроде когда-то сам был...
     -- Кем был?
     -- Да ничего... я так просто...
     Тоотс снова  усердно принимается за  работу. Арно смотрит на  загорелую
шею  и лицо приятеля  и приходит  к выводу, что  Тоотс за  это  время сильно
возмужал. То, что  он  сейчас  делает, --  это  уже настоящая  работа,  а не
какой-то мимолетный  каприз. Между прочим, и разговор  теперь  с  ним  можно
вести по-серьезному, да и от него  услышишь толковый ответ; планы его уже не
напоминают воздушные замки.
     Наконец  появляется  Либле,  весь  потный,  задыхающийся  от  бега.  Он
подходит к хлеву и кряхтя растягивается на куче песка.
     -- Где ты был? -- спрашивает Тоотс.  --  Оставил  Марта одного, он тоже
чуть не удрал. Ты же сам говорил: надо бы сегодня закончить всю эту сторону.
     -- Обождите немного,  -- тяжело  дыша, бормочет  Либле.  -- Дайте  чуть
отдышаться, расскажу, где был.
     -- Да мы и сами знаем, куда ты ходил.
     -- Ну да, а почему бы вам не знать,  тайна это,  что ли? Ходил на хутор
Рая, куда же еще.
     -- Ну и что, успокоился теперь?
     -- Успокоиться-то успокоился, да поди знай,  что  еще может  стрястись.
Сегодня какой-то чудной день, новости  так  и летят... вж-жик  --  плюх!  --
будто доски  на вяндраской  лесопилке.  Ну,  что  бы там  ни  было,  а  Кийр
вернулся. Сидит себе этакой птичкой в горнице на раяском хуторе  и толкует о
чем-то с Тээле.
     -- Почему же он вернулся? -- допытывается управляющий.
     -- Ох, господин Тоотс, будто меня там кто на  пороге встретил да так  и
доложил -- вот, мол, Кийр вернулся по такой-то и такой-то причине! А ты будь
добр, слушай да запоминай. Не знаю,  золотые мои господа! Не знаю! Раяские и
сами  не  ведают,  почему их  зятек так скоро  обратно пожаловал. Сидит он в
горнице и с Тээле разговаривает -- вот и все, что я видел. А услышать ничего
не удалось: кругом двери-окна заперты,  будто запаяны. Раяскому  старику все
это дело крепко не  по душе, только и твердит:  "А все ж таки это ветрогон".
Но не  беда,  молодые  люди,  время все  распутает,  а бог милостив.  Уж  мы
разузнаем, как эти дела обстоят. Ведь в Паунвере ничего не скроешь.




     Кийр и  в самом  деле сидит в  большой горнице  хутора  Рая, с жалобным
видом смотрит, на Тээле и говорит:
     -- Да, Тээле, вот я и снова в нашем любимом родном краю.
     Тээле вытирает с цветов пыль и отвечает лишь после долгой паузы:
     -- Да, вы здесь, это я вижу. И очень странно, что вы опять здесь.
     -- Вы... ты... -- лепечет Кийр, -- ты сердишься, Тээле, что я вернулся.
Но я  же объяснил тебе -- никак нельзя  было мне  там оставаться. Я  не мог,
Тээле, не мог. Это было страшное путешествие. Я готов принести любую жертву,
только не заставляй меня ехать в Россию.
     --  Я не  какая-нибудь рыцарская дочка, -- недовольно отвечает девушка,
-- и мне не нужны жертвы. Мне только хотелось, чтобы  вы стали земледельцем.
Но и этого моего желания вы не смогли выполнить, так зачем же еще говорить о
жертвах.  Да  и  вообще оставим этот  разговор.  По  мне, можете стать  хоть
трубочистом или же до конца дней своих  оставайтесь портным  -- какое мне до
этого дело, но...
     -- Но вы... ты... вы же согласны выйти замуж только за земледельца?
     -- Само собою  разумеется.  Только  за  земледельца.  Я не меняю  своих
мыслей  и  планов  так  быстро, как  вы.  Не  терплю  людей,  которые  вечно
колеблются, сомневаются и никогда не доводят до конца  начатое  дело. Это --
ветрогоны.
     -- Что вы, Тээле! -- Рыжеволосый надувает губы.
     -- Да, да, ветрогоны, ветрогоны!
     -- Поверьте, Тээле,  кто бы ни  был на моем  месте, всякий вернулся бы,
случись с ним такое несчастье.
     -- Так соберите свои пожитки и поезжайте снова.
     -- Снова  в Россию?  -- пугается  портной. -- Нет,  Тээле, в  Россию  я
больше ни за что не поеду. Там ужасные люди. Я готов... я поеду куда угодно,
куда бы вы меня ни послали, но в Россию я больше не ездок. Ох, Тээле, если б
вы только знали!
     -- Тогда поезжайте в Германию, -- усмехается Тээле.
     -- Ну да,  -- кисло морщит физиономию  Кийр,  -- хорошо вам  надо  мной
насмехаться!
     -- Как это  так -- насмехаться! А как  же другие могут по нескольку лет
находиться вдали от родных мест -- в России или в другой стране -- и даже не
помышляют о возвращении. Как мог, например, Тоотс...
     -- Ах, Тоотс! Тоотс такой же мошенник, как и те, что меня обчистили.
     -- Что с вами, Кийр! Стыдитесь!
     -- А вы забыла разве, что он проделывал в школе?
     -- В школе! Но ведь он  уже не школьник. Терпеть не могу людей, которые
обо всех говорят одно лишь дурное. Или, если угодно, возьмите другого нашего
соученика  -- Тали. Тали мог бы приехать.  Тали знает, что родные ждут его с
нетерпением, и все таки не едет.
     --  Ну, -- возражает Жорж, -- во-первых, он не так уж надолго уезжал, а
во-вторых, он сейчас здесь.
     -- Кто? Тали? Арно?
     -- Да, да. Я видел его сегодня.
     -- Вот как? Ну да... И все же... Он всю зиму прожил в городе. А я сама?
Разве я не училась несколько лет в городе? Тоже жила среди чужих. Только вам
вечно бы сидеть дома, под крылышком у мамаши.
     Девушка на мгновение умолкает, а затем спрашивает равнодушным тоном:
     -- Где вы видели Тали?
     -- Он мне только что повстречался.
     -- А-а. Значит, он приехал только вчера вечером или сегодня утром. А не
знаете, куда он шел?
     -- Как будто в Заболотье.
     В раяской горнице  становится  совсем тихо. Кийр  сморкается  и вздыхая
смотрит в окно. Вытянув шею, он оглядывает  веранду  и бормочет  себе что-то
под нос. Ему показалось, будто там сейчас кто-то прошел, почудился  и чей-то
знакомый голос.  Ну  да, конечно,  пойдет  теперь  опять  по всему  Паунвере
молва... Да и вообще, сколько  на свете всяких  бед и злоключений...  Помимо
всех прочих неудач, нужно же было еще притащиться сюда  этому самому Тали...
Каждую минуту тычут тебе в нос -- земледелец да земледелец... Остальные люди
-- будто и не люди, только и ест на свете, что земледельцы! Какое несчастье,
когда человек ничего общего не имеет с земледелием!
     -- О чем вы задумались, Кийр? -- спрашивает неожиданно Тээле.
     --  Я? -- оторопело отвечает рыжеволосый. -- Ни о чем не думаю. Смотрю,
какие превосходные нынче у вас хлеба.
     -- Хлеба! Что вы смыслите в хлебах! Будь бы земледелец, тогда бы еще...
Тоотс в этом разбирается, Имелик... Тали... Даже Либле знает больше, чем вы.
     -- Так что же мне делать?  -- плаксивым  тоном  спрашивает Кийр. --  Не
могу же я... Не понимаю, как можно так мучить человека?
     -- Глупости, Кийр,  кому  охота вас  мучить?  Но скажите  сами,  что вы
смыслите в земледелии? Или вы научились за те несколько  дней, что пробыли в
отъезде? Обещали  вы, правда, научиться быстро,  но так быстро едва ли можно
приобрести знания. Верно ведь?
     -- Я смогу  учиться и  где-нибудь здесь, на  родине. Ведь  не только  в
России можно поучиться земледелию.
     -- Ну, тогда нанимайтесь к Тоотсу.
     -- К Тоотсу? Почему именно к Тоотсу?
     -- Лучшего земледельца у нас в округе нет -- вот почему.
     -- Ах, Тээле, Тээле! Какой вы черствый, бессердечный  человек! Я пришел
сюда за утешением, но вижу, что... Да, да...
     Рыжеволосый покачивает головой и громко сопит. Тээле  возится у книжной
полки,  время  от времени перелистывая то  одну, то другую запыленную книгу.
Вдруг  брови  ее  поднимаются,  словно  ей попалось  в  книге  что-то  очень
любопытное, она искоса поглядывает на Кийра и с лукавой улыбкой говорит:
     -- Настоящий мужчина  не нуждается в утешении, настоящему мужчине нужен
добрый совет. И вот такой совет я вам и даю. Идите к Тоотсу учиться. Как это
мне раньше не пришло в голову!
     -- Перестаньте об этом говорить, Тээле!
     --  Нет,  Кийр, я  только начинаю об  этом  говорить. Это же прямо-таки
блестящий  плац.  Подумайте,  вам  не  надо больше  ездить ни  в  Россию, ни
куда-либо  еще, вы останетесь здесь же под  боком. Можете даже ходить  домой
обедать.
     -- В жизни не пойду к Тоотсу учиться.
     --  Не пойдете?  Ладно, как  хотите. Мне-то какая  печаль! Можете  хоть
сейчас  отправляться домой и браться за иголку, и шейте себе сколько угодно.
Но меня удивляет, что... что...
     -- Что вас удивляет? -- настораживаясь, спрашивает рыжеволосый.
     --  Да то, что человек, который  готов принести любую  жертву, не хочет
выполнить самое скромное желание. Так что все ваши клятвы и обещания -- лишь
пустые слова и ничего больше. Отправляйтесь лучше домой, садитесь за шитье и
не теряйте драгоценного времени. Теперь  я вижу вас насквозь,  мне ясно, что
вы за человек. До поездки в Россию я  была  о вас совсем другого мнения.  Но
все равно, все равно. В жизни бывает столько разочарований; одним больше или
меньше, это почти безразлично. Итак, конец! Но знайте, виноваты в этом вы, а
не я.
     -- Конец? -- с испугом  переспрашивает  портной. -- Какой  конец? Какой
конец?
     -- Конец, -- тихо повторяет  Тээле это короткое,  но столь страшное для
Кийра слово.
     --  Ох,  Тээле,  Тээле, какой  вы жестокий,  бессердечный  человек!  --
вздыхает Кийр. -- До поездки в Россию я тоже был о вас другого мнения.
     --  Ну что ж,  --  спокойно  улыбается  хозяйская дочь, --  благодарите
судьбу, что успели меня вовремя раскусить.
     -- Н-да, н-да... -- снова многозначительно покачивает головой Кийр.
     На  дворе сияет солнце, рассыпают свои трели жаворонки, на земле мир  и
божья благодать, только у Жоржа душа словно попала на шерстобитню  под самые
зубья.  Последние  недели  выдались  для  Жоржа  такими  мрачными, что он  с
наслаждением взял бы большие ножницы и вырезал эти дни из своей жизни. В его
сердце порой вонзается  не одна иголка, а целая пачка иголок, даже целых две
пачки. Они "стегают" и "стегают" его вдоль и поперек, как будто имеют дело с
воротником  куртки.  Все  мысли  и планы  в  голове перепутались, как клубок
ниток, попавший в лапы котенку; даже уверенность в  себе пропадает. А где-то
здесь же рядом  злорадно ухмыляется  над его беспомощностью чья-то противная
рожа  -- это, конечно, земледелец  Йоозеп Тоотс, вор и пропойца. И как такой
еще не провалился в пекло!
     В  первой  комнате  открывается дверь и  на  пороге появляется  хозяйка
хутора. Обращаясь к Кийру и Тээле, она произносит одно-единственное слово:
     -- Обедать!
     Кийр хватается за свою узкополую шляпу  и  пятится к двери,  ведущей во
двор.
     -- А вы не хотите? -- спрашивает Тээле.
     -- Нет, нет, мне... некогда, -- заикается Кипр.  --  Я должен  сразу же
домой... и... и... Ах да, я еще хотел  спросить, Тээле, как... как же теперь
будет?
     -- Как  будет? --  серьезно повторяет  Тээле.--  Мои условия достаточно
ясны. Сделайте так, как я сказала, тогда...
     -- Тогда, что тогда?
     -- Тогда... тогда все останется так, как было до поездки в Россию.
     -- Но, Тээле, дорогая Тээле, не могу я идти к  Тоотсу!  Подумайте сами,
что скажут в Паунвере!
     -- Не знаю... Поступайте как найдете нужным.
     Кийр  пожимает своими  тощими плечами, топчется еще с минуту на месте и
вдруг исчезает молниеносно, как человеческое счастье. Тээле молча садится за
обеденный  стол  и  делает  вид, будто не замечает  вопросительных  взглядов
сестры.
     -- Ну, жених вернулся, -- говорит наконец сестра.
     -- Вернулся.
     -- Так быстро выучился на опмана?
     -- Я его не экзаменовала.
     -- Почему  же он  так скоро  прилетел  обратно?  --  спрашивает раяский
хозяин.
     -- Кто его знает. Говорит, будто обокрали в дороге.
     --  Вот те и на! Ну и... Да что ты с  ним возишься? Пошли  его  ко всем
чертям -- какой из него земледелец!
     -- Как это вожусь? Я его сюда ни разу не приглашала, -- отвечает Тээле.
И, наклонившись к уху сестры, шепчет: -- Я тебе потом все расскажу.
     А  Кийр  несется  в это время  домой,  то и  дело  оборачиваясь, словно
опасаясь погони.  Сегодня в  руках у него  нет больше  тросточки с блестящим
набалдашником, которую он всегда носил с собой. Эта несчастная трость сейчас
в  России в руках у какого-нибудь воришки, и, должно быть, оплакивает своего
прежнего хозяина и тихую деревню Паунвере.
     -- Ну,  как  обошлось? --  спрашивает старый портной,  встречая сына во
дворе.
     -- Да как обошлось... -- вздыхает сын. -- Теперь она меня к Тоотсу шлет
учиться. А не то -- конец.
     -- К Тоотсу? Это почему?
     -- Тоотс, говорит, лучший земледелец в округе.
     -- Во всяком  случае... да... да, -- рассуждает портной. --  Земледелие
Тоотс знает, но... подобает ли тебе к нему наниматься?
     --  В  том-то и дело, -- чуть  не плача отвечает  сын. -- Лучше  сквозь
землю провалиться, чем идти к этому мазурику!
     -- Ну и капризы у этих ученых барышень! -- почесывая лысину, восклицает
старый Кийр. -- Очень жаль, что ты не поехал к господину Эрнья.
     --  Как же я  мог поехать к господину  Эрнья,  если меня в  Москве  так
обчистили, что ни туда ни сюда, -- уже в который раз начинает Жорж печальную
повесть о  своем  путешествии. В  это время  во дворе  появляются  и  другие
домочадцы. Им хочется еще раз послушать о злоключениях их  несчастного Жоржа
на чужбине.
     --  Железнодорожный  билет и  тот  украли,  -- тоскливо  начинает  свой
рассказ Жорж, --  как  же  мне было  дальше  ехать.  Все в  кошельке было: и
деньги,  и  паспорт, и билет. Как только в Москве  из  вагона вышел  -- ну и
народу было! -- так кошелек  сразу и пропал. Сначала я  не знал, что делать,
потом один господин посоветовал к жандарму обратиться. Но пока я с жандармом
разговаривал и протокол составляли, чемодан тоже пропал.
     -- Ужас какой! -- восклицает мамаша.
     --  Только и осталось у меня, что подушка, одеяло да маленький узелок с
едой,-- вот и все. Трость я забыл в вагоне.
     -- Подумать только!
     --  Ну  да, но мне кажется, чемодан стащил тот  самый господин, который
меня к жандарму послал. Обещал за чемоданом, одеялом и подушкой присмотреть,
а сам вместе с чемоданом исчез. Ну  скажи, папа, как мне было ехать  дальше?
Один  только добрый  человек нашелся  --  жандарм.  Он  по  моему  школьному
свидетельству -- оно у меня в записной  книжке оказалось -- выдал мне вместо
паспорта другое удостоверение и сказал: "Ничего, молодой человек!"
     -- А Москва --  красивый город? -- с хитрой усмешкой спрашивает младший
брат.
     -- Помалкивай!  -- кричит на него  Жорж. -- Не до того  мне было -- еще
город  осматривать! Ну да,  галоши я  тоже  в  вагоне  забыл.  После,  когда
вспомнил, и вагон тот, и весь поезд уже укатили.
     --  Ох господи,  как же это ты оказался таким  бестолковым? --  говорит
мама. -- Дома всегда был разумным, смышленым.
     -- Сердце все  время так болело,  будто огнем жгло.  Кругом чужие люди,
никто тебя  не утешит, не скажет дружеского слова. Все время  в горле комок,
плакать хотелось... А в  вагоне  все --  словно волки. А потом еще ввалилась
ватага  босяков,  стали меня  евреем обзывать. Чуть  что -- сейчас же снова:
"Ну, Берка, ай-вай,  как твои  гешефты?"  Где уж  тут было о тросточке или о
калошах помнить, лишь бы выбраться оттуда!
     -- А ты бы им сказал, что ты не еврей, что ты эстонец.
     -- Да разве я не говорил! А что толку? Чем больше я с ними спорил,  тем
больше  они  издевались. Все время только  и знай: "Таких рыжих эстонцев, --
говорят, -- не бывает. Это Йоська, а хочет себя за эстонца выдать".
     -- Показал бы паспорт! -- ехидно подсказывает младший брат.
     -- Заткнись ты! -- снова орет  Жорж,  замахиваясь  на Бенно. -- Что ты,
дермо, в путешествиях смыслишь!
     Младший брат горбится и жмурит глаза, как кошка.
     -- Жорж, зачем ты так грубо!  --  старается мама урезонить рассказчика.
--  Раньше таких слов от тебя никогда не слышали.  А ты, -- обращается она к
младшему отпрыску, -- помолчи и не вмешивайся в разговор.
     -- Ну,  ну! -- продолжает допытываться  папаша Кийр, хотя  история этой
поездки ему уже  более или менее  знакома.  -- Ну,  и как же  ты  наконец...
оттуда выбрался?
     --  Как выбрался! -- Жорж  хмурит брови, искоса поглядывая на Бенно. --
Продал одеяло и  подушку н стал  подумывать, как бы  домой попасть. Какой-то
кондуктор товарного поезда,  или кто он там был  такой, --  купил у меня все
это  и взял меня с собой до  Пскова.  Ох,  и растрясло же нас в этой ужасной
поездке...
     -- Хорошо еше, что штаны не  продал,  -- снова вмешивается Бенно. -- Не
то вернулся бы, как аист голоногий!
     -- Сам  ты  аист! --  вопит  окончательно взбешенный  Жорж,  кидаясь  к
насмешнику. Младший брат, видя, что дело принимает серьезный оборот, удирает
в дом. Разбушевавшиеся братья опрокидывают стоящее на пороге ведро со свиным
пойлом и  в пылу  драки,  топчась  на  одном  месте,  измазывают свою  обувь
скользкой и вонючей жижей. Тут вмешивается мамаша, она хватает Жоржа за полу
пиджака, стараясь разнять драчунов, но, поскользнувшись, сама падает, да так
и остается сидеть на залитом помоями пороге.
     -- Тише,  тише! -- кричит старый Кийр. -- Этот Бенно  в последнее время
совсем от рук отбился, такой озорник, прямо  нет с  ним никакого сладу. Это,
конечно, из-за глистов, никак от них не избавиться, хоть и лечим  его. Тише!
Тише! -- Но в это мгновение портной теряет свои очки и носится по двору, как
слепой.  Бенно хватает  в сенях  какую-то корзинку  и  швыряет  ее  вместе с
картофельной шелухой  и землей Жоржу прямо в  голову, а  средний брат в  это
время помогает мамаше подняться с порога.
     Наконец  спокойствие  восстановлено,  Бенно  за свое  наглое  поведение
получил изрядную  трепку, и Жорж продолжает в комнате свой рассказ, время от
времени выуживая из-за воротника то  кусочек картофельной шелухи, то комочек
земли.
     -- Самое  ужасное,  что я испытал в  дороге,  это  была езда в товарном
вагоне,  --  говорит он. -- Вагон,  куда меня  запер  кондуктор,  до  самого
потолка был набит всякими ящиками.  Только  возле двери оставалось еще ровно
столько места,  чтобы кое-как  стоять. И когда поезд тронулся, все эти ящики
зашатались и загрохотали --  вот-вот  раздавят тебя. Чудо еще, что они вагон
не разбили. У меня все время дух захватывало, боялся самых верхних ящиков --
вдруг какой-нибудь на голову свалится, тогда... И всю дорогу, пока тряслись,
ни разу меня не выпустили... Даже по нужде не выпускали.
     -- А как же ты?.. -- спрашивает папа, протирая очки.
     -- Да как... влез на самый верх и... Потом во Пскове меня выпустили, но
там  уже  оказался другой кондуктор, тот  и не  знал,  что  я в  вагоне был.
Расшумелся,  раскричался,  хотел  меня  к жандарму  тащить.  Но  я  ему  все
объяснил, н умоляя его, и денег дал... в конце концов он меня отпустил. "Ну,
бог с тобой, -- говорит, --  только убирайся поскорее  к черту".  А узелок с
едой я забыл в вагоне.
     --  Господи боже мой! -- восклицает  мамаша. -- Только и слышишь: забыл
да забыл.
     -- Погоди, мама, пусть говорит, -- вмешивается папаша Кийр. -- Конечно,
это халатность -- все  забывать, Ах да, когда же ты свои часы  продал? Такие
красивые часики!
     -- Вот тогда  и  продал, -- объясняет Жорж.  --  У  меня не осталось ни
копейки, последние деньги  отдал зверюге кондуктору, чтобы отпустил меня, не
то, чего  доброго,  в  кутузку засадили бы.  Семь  рублей  пятьдесят  копеек
получил  за них, а за цепочку -- два семьдесят пять,  всего  десять двадцать
пять.
     -- Десять рублей  двадцать пять копеек за такие прелестные часы и такую
прелестную  цепочку? -- покачивает лоснящейся лысой головой старый  портной.
-- Ай-ай! Ай-ай! Ну и влетела же в копеечку эта поездка в Россию.
     -- Да, два рубля я проел тут же на вокзале -- так я был истощен. Хотя в
вагоне узелок с припасами еще  был при  мне,  но в этом  страшном  грохоте и
думать  не хотелось  о еде. За рубль двадцать  пять я  купил Бенно в подарок
ножик, но потерял его...
     -- Хм...  опять! -- не  может  удержаться от нетерпеливого  восклицания
мама.
     -- Ну да, стал я  на улице рассматривать  ножик, а на том месте как раз
была такая  решетка  или...  не  знаю, как  это...  ну,  словом,  куда  вода
стекает...  нож  из рук вывалился и бац!.. туда  вниз.  Ковырял я прутом, да
разве  достанешь!  Вернулся после  этого на  вокзал,  купил  билет и  поехал
дальше... уже в пассажирском вагоне и... по-человечески.  В Валга опять поел
и  купил конфет -- обрадовался, что скоро дома буду.  Ну вот, а  когда сошел
уже на нашем вокзале, оставалось у меня еще девять копеек. На них я купил  в
Пиккъярве булку.
     -- Боже ты мой, и впрямь как аист! --  всплеснув руками,  говорит мама.
-- Бенно прав  -- как аист. Гол  как  осиновый кол! Ни белья,  ни одежды, ни
денег, ни  часов. Калоши, трость... Ох, даже думать не хочется! Слава  богу,
что хоть сам цел остался, вещи как-нибудь наживешь... постепенно. Но трудно,
конечно.
     -- Безусловно, -- поддерживает ее папа. -- Мне больше всего жаль часов.
     -- Да, да, -- Жорж склоняет голову  набок. -- Попали бы вы сами в такую
беду, просидели бы столько времени среди этого грохота... ой, ой!
     -- Ну да, -- тихонько вздохнув, начинает старый Кийр. --  Так что же ты
теперь  собираешься делать, Жорж? Пойдешь на выучку к Тоотсу или не пойдешь?
Теперь, когда мы потерпели такой убыток, нельзя  бросать дело на полпути. Ты
должен поступить так, как Тээле велит. Ничего не попишешь.
     Мамаша, уяснив себе суть дела, тоже принимается уговаривать сына идти к
Тоотсу и вообще делать все, что Тээле прикажет.
     Рыжеволосый тяжело вздыхает и трясет головой. Легче, пожалуй, вернуться
в  тот товарный вагон,  чем  идти в  Заболотье.  Удивительно, как нарушилось
такое до  сих пор спокойное течение его жизни: вынужден был  уехать из дому,
но к  месту  назначения  не добрался,  в пути  тоже нельзя  было оставаться.
Сейчас  он, правда,  уже дома,  но  тут  его снова волокут, точно на аркане,
туда, куда его тощим ногам так не хочется идти.
     --  Дала ты уже Бенно  порошок от  глистов?  -- спрашивает он, стараясь
перевести речь на другое.
     --  Бенно сегодня получил  в наказание две порции порошка, --  отвечает
мамаша, сердито поглядывая на дверь передней.




     Арно  Тали  медленно выходит  на  дорогу. Ему вспоминается один далекий
зимний день. Было это давно, он тогда еще учился в приходской школе. Однажды
после  полудня стоял  он  на  этом же  самом  месте; перед ним  расстилалось
снежное  поле.  В  кустиках  сухой  полыни  свистел ветер, печально шелестел
пожелтевший тысячелистник.  Чуть поодаль из-под снежного покрова  беспомощно
выглядывали  редкие  стебельки. На  поле  вдоль межи  тянулись  свежие следы
полозьев... Ему  не хотелось бы, чтоб тот грустный  день  когда-нибудь снова
вернулся; слава богу, что он позади и никогда больше не возвратится! А какое
богатство  красок  и  ароматов  на  меже  сейчас!  Как  волнуется рожь,  как
колышутся над ней облачка плодотворящей пыльцы! Здесь миллиарды незримых рук
несут  атомы, которые  дадут  начало  зерну.  Здесь  маленькие ангелы  ведут
хоровод, протирая глазки и прочищая уши, полные цветочной пыли.
     Арно выходит на  межу и  медленно шагает дальше.  Бредет он  без всякой
цели,  никуда ему не нужно идти, но, может быть, он таким образом  дойдет до
хутора Рая. Можно пойти на  хутор  Рая, а можно и повернуть назад -- ему это
безразлично.  Сквозь душевный хаос слышит  он тихие звуки --  музыку летнего
дня, -- и важно не то, куда он идет и что делает, нет,  радость сегодняшнего
дня заключается в том, что он снова видит и слышит окружающую его красоту.
     Можно  заглянуть и  на хутор  Рая.  Это  его  ни к  чему  не обязывает,
особенно теперь:  теперь Тээле от него  так же далека, как тот хмурый зимний
день, когда он бродил по этому же полю. А можно и повернуть назад, времени у
него много, не все ли равно, чем сегодня заняться.
     Но  вот музыка летнего дня  умолкает,  и Арно кажется,  будто солнечный
свет  потускнел  и  уже  блекнут яркие краски цветов, усеявших межу.  В ушах
звучат обрывки слов, которые он недавно слышал, вспоминается девичий взгляд,
улыбка.
     Где она теперь, та  девушка, которая умела так  улыбаться?  Может быть,
она тоже бродит где-нибудь вдоль межи и глядит на волнующуюся рожь? Ведь она
тоже уехала  в деревню,  к своим  родителям. Или, может  быть,  рядом с  ней
сейчас шагает другой  -- она же не выносит одиночества. Ей нравится бывать в
обществе, где можно блеснуть  своим остроумием и неожиданными метафорами.  С
каким нетерпением ждал он, Арно, чтобы миновала наконец эта суматошная зима,
как жаждал избавиться от томительных балов и вечеринок,  на которые он ходил
вопреки своему желанию.  Он  никак не мог оставаться дома, зная, что на этих
балах  всегда бывает та,  о ком он думает и днем и ночью. Недаром сказал ему
однажды  Леста: "Мы вечно выбираем для развлечения самые  тоскливые  места".
Тогда Леста еще не знал, отчего они ходят на эти вечера. А потом он перестал
сопровождать  своего друга  и  не спрашивал  больше, куда тот идет и  откуда
возвращается. Арно стал бывать на балах один и мысленно говорил теперь себе:
"Мне больше некого и нечего брать с собой, кроме своего креста".
     Но вот отшумела зима. Что же ему теперь -- ждать осени  и желать, чтобы
поскорее промелькнуло и без того короткое лето?
     Арно  останавливается. Совсем  малышом  приходил он сюда вместе  с Мату
собирать  малину.  Как  радовались оба  каждой  найденной  ягодке!  Ягод они
никогда не съедали тут же,  а  нанизывали их на  соломинку, чтобы можно было
похвастаться дома.  И  Арно  вспоминается,  как  он  в  детские  годы  часто
расхаживал с ниткой красного жемчуга.
     Сейчас трава возле камней примята, словно в этом тихом уголке топтались
сорвавшиеся  с  привязи  лошади.  Белеет  разорванная папиросная  коробка  и
несколько раздавленных папирос.
     Через  несколько  минут Арно  поднимается  и бредет  дальше.  Вскоре он
оказывается у раяского дома, к которому в прежние времена приближался обычно
с чувством особого почтения. А  сейчас ему кажется, что  это гордое строение
потеряло немалую долю своего былого великолепия:  во-первых, оно как будто и
не такое уж большое; во-вторых, выгоревшая и сморщившаяся краска  на стенах,
кое-где  отстающая тонкими чешуйками,  придает  ему старый,  запущенный вид.
Арно не прочь бы еще  немного  поглядеть на этот  дом и освежить связанные с
ним воспоминания,  но его уже  заметили из  окон; его  радостно встречают  и
ведут в горницу, как самого дорого гостя.
     --  А-га, -- говорит Тээле, -- наконец-то соскучился в городе, потянуло
в Паунвере. Тебя тут давно ждут, а наш Арно все не едет и не едет. Ну, разве
не чудесно здесь в деревне? А?
     -- Да, хорошо, -- отвечает Арно.  Но  пусть бы Тээле  не говорила сразу
так много, так быстро и с таким жаром. Куда она боится опоздать и что им так
уж необходимо сказать друг другу?  Может  быть, этим потоком  слов она хочет
скрыть свое смущение или какое-то другое чувство?
     -- Ты чуть не пропустил самую прекрасную пору.
     -- Не беда, лето еще впереди.
     --  А  у нас в Паунвере  много  всяких новостей. Подумай  только, Тоотс
вернулся из России.
     -- Знаю. Кийр тоже вернулся.
     -- Вот как. Значит, тебе уже известно, что и Кийр побывал в России?
     -- Конечно. Я знаю даже больше того. Да... Поздравляю.
     -- Ну да, дома тебе, разумеется, успели сказать. Благодарю. Правда, все
это очень неожиданно? -- спрашивает Тээле и краснея отводит взгляд.
     -- Ничуть, -- отвечает Арно. -- Что же тут неожиданного. Всякое бывает.
Отчего это должно быть неожиданным? Кийр -- славный парень.
     -- В самом деле?
     Тээле испытующе смотрит  на школьного товарища, словно стараясь  что-то
прочесть в его взгляде. Но школьный товарищ сохраняет холодный и равнодушный
вид;  ни  искорки  не  блеснуло  в  его  глазах.  Этот спокойный,  ничем  не
омраченный взгляд больно задевает Тээле. Девушке вдруг становится ясно,  что
вместе с прежними временами навсегда ушли и прежние чувства: ведь Арно не из
тех  людей,  которые  умеют  скрывать свои  переживания. Он  и  в самом деле
безразличен  теперь к судьбе своей школьной подруги, это  видно по тому, как
он сказал, словно желая ее ободрить: "Кийр  -- славный парень". Может  быть,
ей  только  показалось или  действительно Арно вздохнул с облегчением, когда
Тээле  сама подтвердила дошедшее до него известие? Если так, то  значит, она
была для  него  лишь  обузой и теперь он эту  обузу  с  какой-то легкостью и
естественностью сбросил с себя. Значит, так. Всего этого можно было ожидать,
всего этого можно было опасаться, и все же  до  сих  пор теплилась в ее душе
хоть какая-то надежда!
     --  В самом  деле? --  снова спрашивает девушка.  -- В самом деле  Кийр
славный парень?
     -- На  мой взгляд -- вполне,  -- отвечает Арно. Лишь в это мгновение он
улавливает  горечь  во  взгляде  и  интонации  своей  школьной  подруги;  он
понимает, что сказал больше, чем следовало бы.
     --  Возможно,  -- произносит Тээле. -- Я  не  нахожу  в нем  ничего  ни
особенно хорошего, ни особенно плохого. Но у него  есть одна приятная черта:
он не мечется из  стороны в сторону, как некоторые другие, а  остается верен
раз и навсегда задуманным планам. Он... не знаю, как это получше выразить...
волевой, что ли. Во всяком случае, настроения  его не меняются от  малейшего
дуновения ветерка.
     Арно едва заметно краснеет, но отвечает с тем же спокойствием:
     -- Да, это тоже в нем есть.
     -- Правда? Ты это тоже заметил? Еще в школе...
     -- Да, -- соглашается с ней Арно.
     -- Я не люблю ветреных людей. Пусть они будут и умные, и  остроумные, и
образованные,  но  рядом  с  решительным, надежным  человеком они смешны. Не
правда ли? Да и я ведь уже не девчонка, которая ищет внешнего лоска.
     В этих  словах  Арно чувствует еще большую  горечь. Он медленно обводит
взглядом  комнату,  стараясь  вспомнить,  где и когда  он мог  внушить  этой
девушке какие-то  надежды относительно себя. Нет, ему не следовало приходить
в Рая, эти посещения  никогда не приносили  ему  радости. Девушка пристально
смотрит на юношу и как будто угадывает его мысли.
     -- Оставим этот разговор,  -- говорит она резко. -- К чему толковать об
этих скучных вещах. У каждого своя дорога. Расскажи мне  лучше, что нового в
городе, там, конечно, жизнь куда интереснее, чем в деревне.
     -- В  городе  тоже  ничего  особенного.  Леста  просил  кланяться  всем
знакомым, а значит,  и  тебе.  Вот  почти  и  все.  Сам он  тоже  собирается
ненадолго приехать в деревню отдохнуть.
     --  Вот  как. Да-а...  Мне Тоотс говорил, будто  он стал писателем. Это
правда.
     -- Правда. Его книга сейчас печатается.
     -- Смешно!  Леста -- писатель! Никогда бы не поверила, скорее уж ты мог
стать писателем.
     -- Почему?
     -- Ты уже в школьные годы любил фантазировать.
     -- А! -- машет рукой Арно. -- Из меня ничего не выйдет.
     --  Как так? --  удивляется девушка.  Она хочет еще что-то  сказать, но
вдруг начинает прислушиваться. За дверью кто-то кашляет, затем слышен робкий
стук. -- Да, войдите.
     В приоткрытую дверь просовывается рыжая голова Кийра.
     -- Входите, входите! -- повторяет Тээле.
     -- Нет... Я... -- попискивает с порога Кийр.  -- Я... я боюсь помешать.
Я... заглянул лишь на минутку. Здравствуйте! Мне нужно тебе... вам... что-то
сказать. Не знал, что здесь чужие.
     -- Проходите. Здесь нет чужих. Вы же знакомы с Тали.
     -- Знаком, конечно,  -- бормочет портной, теребя в руках свою узкополую
шляпу.
     -- Так входите и садитесь, не разыгрывайте комедию.
     Рыжеволосый делает  еще  несколько  шагов  и присаживается  на  краешек
ближайшего стула.
     -- Ну, что слышно хорошего? -- спрашивает Тээле.
     -- Ничего. Жара страшная.
     -- У Тоотса были?
     -- Что? -- пугается Жорж. -- Ах, у Тоотса? Нет, не был еще.
     -- А почему?
     -- Не... не было времени. Потому я и пришел сюда... может быть, вы сами
поговорите с Тоотсом об этом деле... Я не хочу туда идти. Может быть, лучше,
если бы вы сходили...
     -- Я? И не подумаю  идти к Тоотсу! Это дело ваше -- пойти или не пойти.
Вы же не маленький мальчик, которого надо взять за  ручку и отвести в школу.
Нет,  Кийр,   свои  дела   решайте  сами,  у   вас   достаточно  для   этого
предприимчивости и энергии.
     -- Да, но...
     Однако  хозяйской дочке надоедает  нытье жениха.  Она  поворачивается к
Тали  и заводит  речь  совсем  о другом,  рассказывает о  барышне Эрнья,  об
Имелике, о том, как, однажды в погожий воскресный день все они были в гостях
у кистера.  Арно, вероятно, пробудет здесь до осени?  Вот теперь их компания
станет больше, можно веселее проводить время. Правда?
     -- Да, -- отвечает Арно. -- Я тут побуду немного.
     Когда Тали собирается уходить, Кийр быстро вскакивает с места.
     -- Я тоже пойду. Мне нужно с тобой поговорить. -- И, обращаясь к Тээле,
добавляет запинаясь: --  Завтра... я снова  приду сюда, тогда и весточку вам
принесу.
     -- Какую весточку?
     -- Да нет... Так просто... я... мне хотелось вам что-то сказать,
     -- Удивительно! Вечно вам  нужно  всем  что-то  сказать, со всеми нужно
поговорить, и так ничего и не говорите. Что это вы чешетесь?
     -- Да нет, как это чешусь? Завтра принесу  весточку. Затем оба школьных
товарища покидают горницу  хутора Рая  так же тихо,  как и  появились. Тээле
продолжает стоять  посреди комнаты и в  раздумье смотрит  прямо перед собой.
Красивые брови  ее хмурятся, в  уголках рта  залегают горькие  морщинки. Она
резко  срывает  с цветка  листок и  раздирает  его на мелкие  кусочки. Затем
озирается вокруг,  словно ищет, что бы еще разорвать. Взглянув в  окно,  она
видит, как школьные товарищи медленно шагают по проселку к шоссейной дороге.
Один  из них, к которому она совсем равнодушна, завтра вернется сюда и снова
"принесет свою весточку", а другой, которого она так ждала, да и сейчас  еще
ждет, может быть, никогда больше не вернется; сегодня она сама отпугнула его
своими  безрассудными  речами.  Какая  опрометчивость  с ее  стороны,  какая
глупость! Разве так отвоевывают потерянные сердца?
     Нет, она не может больше оставаться в бездействии.  Она должна наказать
самое себя  и в то же время отомстить тому, другому. Тээле быстро  выходит в
другую комнату,  возвращается оттуда с фотографией и пачкой  писем и рвет их
на  мелкие  клочки,  держа  высоко  перед  окном: ей  словно  хочется, чтобы
удаляющийся по  дороге  юноша видел ее  поступок. Так  будет  порвана всякая
связь с прошлым.  Пусть  все идет  прахом. Все,  что  когда-то было дорого и
мило.  Смотри!  Смотри,  Арно!  Вот она,  твоя  фотография,  и  твои  лживые
письма... На полу, в пыли. Ты сам этого хотел.
     Девушка отбрасывает ногой  клочки бумаги и  в  гневе произносит  слова,
которые должны остаться здесь, в этих стенах, слова, которых никто не должен
слышать.  Потом  взгляд ее падает  на обрывок письма,  где  можно разглядеть
удивительные  слова,  кусочек  фразы,  шутливой, но  в  то  же  время  такой
ласковой,  что  Тээле  невольно  тянется поглядеть поближе. Да, так писал он
когда-то...  Но такие  слова  встречаются и на  других листочках,  она  ясно
помнит.  Верно,  они  есть  и  еще  где-то,  надо только  поискать.  Девушка
наклоняется еще ниже к  листочкам, разглядывает,  нежно касается  их руками,
как  ребенок, сломавший любимую игрушку, и  чувствует,  как  глаза  ее вдруг
застилает пелена, как сливаются все слова и фразы...
     На  разорванные листочки  падает  слеза, девушка тщательно подбирает  с
полу клочки бумаги и снова относит их в другую комнату.
     Между тем школьные товарищи  успели уже отойти довольно далеко и сейчас
как раз сворачивают с проселочной дороги на шоссе.
     -- Да, Тали, -- после некоторого вступления говорит Кийр. -- Не окажешь
ли мне по старой дружбе услугу?
     -- Например?
     -- Не пошел  бы ты к этому старому Кентукскому Льву и не поговорил бы с
ним об одном деле?
     -- Я прежде всего должен знать, что это за дело.
     -- Ну да...  -- нерешительно  продолжает Кийр, втягивая голову в плечи.
-- Во всяком случае... Я сейчас тебе скажу... Но это должно остаться тайной,
дорогой Тали. Об этом никто не должен знать, ни одна душе, понимаешь?
     -- Как тебе угодно, дорогой Кийр.
     -- Ну так  вот... -- Рыжеволосый постепенно оживляется. --  Дело в том,
что я решил научиться земледелию. К этому есть  различные  причины, о них  я
тебе как-нибудь потом расскажу. А во всей округе здесь никого, кроме Тоотса,
нет. Хи-хи, да и Тоотс сам -- не ахти какой знаток, но где лучшего взять. Не
мог бы ты сходить к Тоотсу и сказать, что я хочу у него поучиться? А?
     -- Вот как. А не лучше ли тебе самому с ним поговорить?
     -- Нет, дорогой Тали. Ты же  знаешь, Тоотс  ужасный насмешник,  а кое в
чем у него вроде бы винтиков  не достает. А теперь еще этот Либле там...  Не
хочется с ними канителиться.
     -- Но если ты пойдешь  в Заболотье  учиться, все равно  придется с ними
канителиться.
     --   Ну,   тогда-то   я   как-нибудь  справлюсь.  Главное   --  сначала
договориться.  Будь добр,  сходи. Видишь ли,  после того, как  ты пойдешь  и
принесешь мне  оттуда весточку, я  тебе расскажу такую забавную вещь,  какая
тебе и во сне не снилась. Пойдешь?
     -- Могу и пойти, -- улыбается Тали.
     -- Ну вот, большое тебе спасибо! Теперь эта забота у меня с плеч долой.
Видишь ли, дело в том, что Тоотс... хи-и... Тоотс метит к раяским хозяевам в
зятья. Смешно, а?
     Тали пожимает плечами и задумчиво смотрит в сторону Паунвере.
     -- Ну как же не смешно! -- продолжает рыжеволосый. -- Я ему сколько раз
говорил: "Не выставляй себя  на посмешище, Тоотс. Так Тээле и пошла за тебя,
старого Кентукского Льва!  У Тээле  есть  за кого  выходить, Тали  ведь  еще
жив-здоров..."
     -- Ах, оставь, оставь, дорогой Кийр! -- машет рукой Арно.
     -- Как это -- оставь? Ты что, раздумал на Тээле жениться?
     -- Оставим этот  разговор. Поговорим о  чем-нибудь другом. Пусть  Тоотс
женится на ком хочет.
     --  Вот  как! Значит,  ты  не против того, чтобы Тээле  вышла замуж  за
кого-нибудь  другого?  А?  Не  против?  Скажи,  скажи,  приятель,  я  другим
разбалтывать не пойду, это не в моих привычках. Ты, значит, не против?
     -- А что я могу иметь против? -- хмуро отвечает Тали.
     -- Ага-а. Это я и хотел  знать. Да и как ты можешь быть против,  если у
тебя уже другая есть,  даже лучше, чем  Тээле. Да и Тээле эта -- тоже не бог
весть какое сокровище.  Правду говоря... Ну да ладно, что об этом толковать.
Но  для  Тоотса  она все-таки  слишком  хороша.  Тоотс  пускай достает  себе
индианку какую-нибудь из  Америки или же в России  ищет  себе невесту. Хи-и!
Правильно, Тали?
     Тали улыбается и вдруг произносит:
     -- Ведь Тээле -- твоя невеста.
     -- В  самом деле? --  оторопело спрашивает Кийр. --  Ну да, ну да... Но
кто это тебе сказал?
     -- Сама Тээле.
     -- Ах, вот что... Да, такой уговор у  нас был, но сначала мне  придется
пойти к  Тоотсу  на  выучку --  вот  в  чем  беда. А Тээле  тебе раньше тоже
говорила, что выйдет замуж только за земледельца?
     -- Не знаю, -- покачивает Тали головой. -- Не помню.




     Тем временем ремонт хлева  в Заболотье  подвигается к концу. По просьбе
Тоотса Либле  привел из  Каньткюла еще одного  помощника -- Краави-Яана; тот
вначале  помогал в плотницких работах, а  сейчас его поставили крыть  крышу.
Теперь  это будет  вполне добротный  хлевок,  даже  окна  вставлены  и  ясли
сделаны. Управляющий,  подбоченившись, прохаживается по двору, радуется делу
рук своих и бормочет про себя: "И на том спасибо".
     В этот знаменательный день,  когда Тоотс  с  удовлетворением смотрит на
почти  завершенную работу,  в Заболотье снова появляется Тали и заводит речь
об  их  школьном  товарище Кийре.  Управляющий  и  Либле  таращат  глаза  от
удивления. Это что за разговор? Кийр собирается учиться в Заболотье? Вот так
штука! Неужели... Нет,  этого Либле никак не может понять,  хоть кол ему  на
голове теши. То, что рыжеволосого начисто обобрали в России, в  Паунвере уже
не  было ни  для кого  секретом.  Но что он станет  навязываться в ученики в
Заболотье -- этого еще никто не знал, никто и предположить не мог.
     -- Ну что ж, -- заявляет наконец Тоотс после длительных переговоров, --
пусть приходит, раз ему охота.
     -- Да, пусть приходит, -- подтверждает Либле. -- Нам люди нужны. Работы
хватит.
     Арно прощается с друзьями и отправляется домой. Сперва он медленно идет
по дороге, потом вдруг, что-то вспомнив, ускоряет  шаг. Он не сворачивает на
тропинку,  ведущую к кладбищу, даже не смотрит в  ту сторону, а шагает прямо
по направлению  к  Паунвере.  С  тех пор,  как  они  расстались,  прошло уже
довольно много времени -- он  наверняка должен  получить  сегодня письмо.  С
каким увлечением будет он, шагая по пыльному шоссе,  читать  это  письмо, ее
письмо! Потом он возьмет письмо с собой,  когда пойдет  гулять вдоль межи, и
снова прочтет его,  сидя  на  краю  ржаного  поля. Сегодняшнее  письмо будет
первым, а за ним  последуют другие, еще много  писем, -- ведь она обещала. И
так, отправляя свои и получая ее  письма, он скоро дождется осени, когда они
снова встретятся в городе.  Ее  слегка побледневшее за  зиму лицо посвежеет,
она загорит  на  солнышке,  а  характер за эти месяцы, прожитые  в  деревне,
станет серьезнее, она не будет больше так часто стремиться на балы и вечера.
Да! Сегодня он обязательно получит письмо -- такое у него чувство.
     Но письма не оказывается. Волостной рассыльный и сожалением  покачивает
головой  я  снова  перебирает все письма,  хотя  прекрасно  знает, что этого
письма среди них нет.
     Нет,  нету такого письма. А если бы  оно впрямь пришло, так неужели он,
старый волостной рассыльный Митт, допустил бы, чтоб оно тут  валялось? Он не
мешкая  сам  отнес  бы письмо на  хутор  Сааре пли передал бы  с кем-либо из
знакомых.  Таковы,  значит,   дела.   Пусть  молодой  саареский   барин   не
беспокоится: если со следующей  почтой письмо придет, так он,  Митт, вовремя
его доставит.
     Арно рассеянно  слушает старика.  Едкий  дым  от  трубки  рассыльного и
запахи,  просачивающиеся  из  расположенной  рядом  камеры  для  арестантов,
вызывают  у него тошноту. Единственная мысль, которая сейчас мелькает у него
в голове, -- это обидное сознание, что письма той, далекой, вынуждены  будут
проходить  такой грязный путь. Письмо, которого он с таким нетерпением ждет,
будет  брошено   сюда,  на  этот  замызганный  стол;  на  чистом   конверте,
надписанном  ее тонким почерком, появятся  жирные, темные пятна,  из  трубки
рассыльного упадет на него  пепел. Чувство отвращения,  охватившее Арно, еще
больше усиливается, когда  он слышит, что  в  камере кто-то  зашевелился  и,
бранясь, требует воды.
     -- Ага-а, воды, -- говорит  рассыльный. --  Подойдите-ка  сюда, сударь,
поглядите,  что  за  птица у  меня  в клетке сидит.  Теперь ей  еще  и  воды
захотелось. Видать, в клюве пересохло.
     Но  с  Арно всего  этого  достаточно. Он  быстро  выходит из комнаты, и
рассыльный  провожает его  уже  во  двор полным недоумения взглядом.  Чудной
парень! И чего это  он убежал, даже  в  камеру  не  заглянул.  Немало народу
приходит поглазеть  на эту  редкостную птицу,  а он убегает!  Не  виноват же
старый Митт, что сегодня не  было  письма на хутор Сааре.  Во всяком случае,
письмо это, вероятно, очень интересное, раз его с таким нетерпением ждут. Ну
ладно... старый Митт помнит не только адреса писем, прибывающих в  Паунвере,
но и содержание некоторых из них. Посмотрим...
     Арно в это время шагает домой и по дороге говорит себе: "Порой молчание
интереснее,  чем  переписка. Все равно... Может быть,  со  следующей  почтой
получу хоть несколько слов".
     Дома он берет скрипку и долго  играет грустную мелодию, такую грустную,
что у бабушки слезы наворачиваются на глаза.
     -- Брось, Арно, -- говорит старушка, -- сыграй что-нибудь повеселее.
     -- Веселые песни сейчас в поле, -- отвечает он.
     -- Ну да, верно, в поле. Но отчего ты играешь такое печальное? Мальчик,
мой мальчик, тебя опять что-то гложет. Поди  сюда, сядь рядом с  бабушкой, я
расскажу тебе старую сказку.
     -- Это  дело  другое,  -- улыбается Арно, подходит к  старушке и  нежно
гладит ее морщинистую руку. Так, сидящими рядышком, и  застает их Кийр -- он
рысцой притрусил под вечер на хутор Сааре.
     -- Иди  с миром  в Заболотье, -- говорит  своему  рыжеволосому товарищу
Арно. -- Грехи твои тебе отпущены. Тоотс ждет тебя.




     И действительно -- на следующее утро Кийр уже спозаранку оказывается на
месте. Он в простой рабочей одежде, даже свою соломенную шляпу  оставил дома
и  надел  вместо  нее  картузик. Сопровождаемый благословениями родителей  и
насмешками  Бенно,  отправился он  в  путь,  и  вот  теперь  стоит  во дворе
Заболотья,  готовый преодолеть любые трудности,  лишь  бы  достичь  желанной
цели.
     --  Ага! -- произносит Либле -- он как раз в это время вышел из дома во
двор с  самокруткой в  зубах. -- Вот  у нас и еще,  одним помощником больше.
Здорово, портняжный мастер!
     -- Да  уж не знаю,  -- улыбается Кийр. -- Если примете, так будет одним
больше, если нет, то не будет.
     -- Ну, почему ж не принять. Еще  вчера уговор был. Но скажите все-таки,
какого черта вы так скоро из России удрали?
     -- Ох, Либле, -- вздыхает рыжеволосый, --  поставь меня  лучше сразу на
работу,  только  не спрашивай. Так с этой  поездкой  не повезло -- всю жизнь
помнить буду.
     --  Неужто?  Гляди-ка --  не повезло,  значит!  А разгон взяли немалый,
когда  в  путь-то  отправлялись. Да-а... А что  касаемо  работы  --  тут  уж
управляющего надо спросить. Он и укажет. Да вот и сам молодой барин Йоозеп.
     -- Здравствуй,  Йоозеп,  -- приветливо  обращается Кийр  к  подошедшему
Тоотсу. Как бы там ни было, теперь  он вынужден заискивать перед этим плутом
и подлаживаться  к его настроениям. А может быть, и не  так уж трудно будет,
ведь  доброе слово  и  вражью  силу  ломит.  Терпение, терпение! Если и  эта
последняя попытка провалится, Тээле будет потеряна для него навсегда.
     -- Здорово, здорово,  приятель,  -- отвечает  управляющий.  --  Ну, как
дела? Как прошла поездка в Россию?
     -- В России не повезло. Пришел к тебе  с просьбой, дорогой Тоотс. Скажи
мне от чистого сердца, возьмешь  ты меня  в ученики? Тали вчера тебе об этом
говорил. Жалованья  мне  не  нужно, не нужно даже  харчей, я  на обед  домой
ходить буду. Только научи меня, как обрабатывать поля и скотину разводить.
     -- Ладно, -- спокойно  отвечает Тоотс. --  Можешь приходить, но сначала
ты должен пройти испытательный срок.
     -- Какой еще такой испытательный срок? -- недоумевает Кийр.
     -- А  как  же иначе,  дорогой  приятель?  -- в свою очередь  удивляется
управляющий. -- Разве ты этого не знал? Сначала человека берут на испытание,
а потом уж  в ученики. Я сам  тоже прошел испытание.  Как же я  иначе  смогу
узнать, выйдет ли из  тебя  толк и вообще стоит  ли с тобой  возиться?  Нет,
испытание обязательно. Недаром русская пословица говорит: семь раз отмерь --
один раз отрежь.
     -- Не-ет, -- склоняет набок  голову К.ийр, -- я таких  вещей не слышал.
Правда, сапожников и портных берут на пробу, но...
     -- Ну вот видишь! То-то и оно! Как ты думаешь -- ведь сапоги тачать или
портняжить легче, чем землю  пахать? И если уж сапожников и портных берут на
испытание, так учеников опмана и подавно.
     -- А  я  опять же так рассуждаю, -- вмешивается звонарь. -- Испробовать
-- оно, конечно, тоже нужно, это верно, но перво-наперво, еще до пробы, надо
бы  это  дело спрыснуть. Я так рассуждаю.  Одно другому не  помешает.  Проба
пробой, а спрыски -- само собой.
     -- Постой, постой, Либле, -- отстраняет звонаря рыжеволосый. -- Дай нам
сначала поговорить по-деловому. Я хотел  бы знать -- что это  за испытание и
как его проходят?
     -- Сам увидишь. Этой дорожкой все будущие опманы топают.
     -- Ну ладно. А долго ли придется быть на испытании?
     --  Долго ли... --  бормочет про себя  Йоозеп. --  Ну, скажем, недельки
две. Какой ты, право, смешной парень, Кийр. Без пробы я не знаю даже, хватит
ли у тебя силенок для работы в поле.
     -- Силенок у меня хватит, -- самоуверенным тоном заявляет портной.
     -- Это мы еще посмотрим.
     -- Я не такой слабый, как кажусь.
     -- Возможно, возможно. Но  сначала скажи мне -- нет, испытать тебя  все
равно придется,  --  ну  так  вот,  сначала  скажи  мне,  зачем  тебе вообще
захотелось в земледельцы податься? Ты же, чудак, не  думаешь, что земледелие
-- это так себе, пустяковое дело, захотел -- и давай работать?
     -- Нет, дорогой Йоозеп, я так не думаю. Если  б я так думал, не  пришел
бы сюда  учиться. Дело, видишь ли, в  том... Н-да... так вот... я не знаю...
Но  раз уж мы  с  тобой так  по-товарищески будем вместе трудиться...  Разве
лучше будет, если деревенские бабы начнут об этом судачить?.. Лучше уж я сам
скажу  тебе откровенно,  почему  мне захотелось стать  земледельцем. То есть
мне-то  самому все  равно  -- портной  я или земледелец,  но... Тээле хочет,
чтобы я был земледельцем.
     -- Ага-а... -- медленно  и  торжественно  произносит  Либле.  --  Тогда
другое дело.
     -- Хм, хм!  Тогда, конечно, другое дело, -- подтверждает Тоотс. -- Чего
ж ты раньше не сказал?
     --  Ну,  -- пожимает  плечами  Кийр,  --  это  же  такая  вещь...  сами
понимаете. Но теперь,  когда я вам все откровенно выложил, будьте так добры,
не обижайте  меня.  Или не то что не обижайте,  а... относитесь  дружески...
Словом, будем друзьями,  забудем все плохое, что было раньше... А спрыснуть,
конечно, спрыснем,  об этом уж  позаботится мой старик. Приходите к нам хоть
сегодня же вечером.
     -- Послушайте,  господин Кийр, от  ваших слов прямо слеза прошибает, --
восклицает Либле. -- Скажите на милость, кто вас когда-нибудь обижал?
     -- Нет,  нет, -- уклончиво отвечает  Кийр. -- Я этого  и  не говорю, но
так... перебранки иногда бывали.
     -- Главное, чтобы кость выдержала, -- вставляет Тоотс. --  И чтобы тебе
кое-какие работы не показались слишком трудными.
     --  Нет, дорогой  Йоозеп, --  лукаво  усмехается рыжеволосый. -- Не это
главное.  С  трудностями я  справлюсь,  что  бы  там ни  было.  А главное --
хи-хи-хи! --  чтобы ты  мне какую-нибудь старую обиду  не припомнил. Знаешь,
как мы бывало -- иногда и поругаемся чуть-чуть... Понимаешь?
     -- Да какие там еще обиды! Не будь дураком. Главное -- кость.
     -- Ну, раз обиды нет, так  и  кость выдержит. А сейчас ставь меня сразу
же на работу. Увидишь, какой я сильный. Нельзя без пробы -- так давай пробу!
Мне никакая работа не страшна.
     --  Ладно,  -- соглашается Тоотс. -- Работы в Заболотье хватит.  Берись
сразу  же  и откатывай  эти  вот  оставшиеся камни  от хлева на  дорогу. Там
сделаем каменный забор, чтобы посевы оградить.
     --  Ага, -- кивает  головой  внимательный ученик. -- Тогда  скотина  не
забредет на поле, когда с пастбища пойдет.
     --  Вот-вот,  --  подтверждает  управляющий.  -- Хорошо,  что ты  сразу
вникаешь  в дело.  В  том-то и  вся суть, чтобы  не только руки, но и голова
работала. Ну  хорошо, начинай: удачное начало -- половина победы. Да обожди,
я тебе вот что еще  скажу: знаешь  ты, зачем я  вообще велел тебе эти  камни
откатывать?
     Кийр склоняет голову набок, на минуту задумывается, как он бывало делал
это в школе, затем с улыбкой отвечает:
     -- Не-ет, этого  я не знаю. Зачем  их вообще откатывать  -- этого  я не
знаю.
     --  Ну, вот видишь. А ведь в том  и весь фокус: каждый шаг должен иметь
свой смысл. Вообще  камни эти надо отсюда откатить по  нескольким  причинам.
Или ты думаешь, что мне  так уж до зарезу нужна каменная ограда? Да  нет же,
чудак. Ограда  здесь дело десятое. Ограду можно сколотить и  из жердей, если
понадобится. Но ты послушай и запомни, что я тебе сейчас скажу. Прежде всего
ответь  мне на вопрос: могут  ли вообще  эти камни остаться там,  где сейчас
лежат?
     --  Не знаю! -- жалобно скулит Кийр  и, моргая  глазами, вдруг поспешно
добавляет:  -- А  почему  бы  и нет.  А почему бы и-и... ведь  кушать они не
просят.
     -- Нет,  дорогой Кийр,  -- тоном школьного учителя отвечает Тоотс. -- В
том-то и дело, что они именно просят кушать.
     -- Просят кушать... камни! Чего ты мелешь!
     -- Да, да-а, ты сейчас узнаешь или, вернее, только  начнешь разбираться
в том, что такое сельское хозяйство. Нет, брат, это тебе  не шутка. И не зря
тем  людям,   которые   хотят  ему   обучаться,  устраивают  пробу.   Слушай
внимательно. Камни нужно отсюда обязательно убрать, не  то скотина может  на
них налететь и  поломать  себе  ноги.  Сегодня,  когда стадо  придет  домой,
посмотри,  как  животные  ринутся  спасаться от оводов и  слепней; при  этом
многие легко могут покалечиться. Это -- во-первых. А  во-вторых, что  скажут
люди, если заглянут в Заболотье и увидят груду камней возле хлева! Они сразу
же скажут:  что  за нерадивые хозяева на  этом хуторе!  Лень  им  даже камни
прибрать.  Да-а,  так  и  скажут: "Только и  видишь тут,  что  несколько пар
длинных ходуль, да и те еле двигаются". Ну, а в-третьих, не могу  же я, если
хочу  быть  настоящим хозяином,  этакое терпеть.  Ну  вот, дорогой приятель,
из-за всего этого я и велел эти камни вообще убрать отсюда. Но теперь встает
вопрос: куда же их откатить?
     -- Но ты же сам сказал -- на дорогу.
     -- Да-а, на дорогу! На дорогу-то на дорогу. Но почему именно на дорогу?
     -- А каменная ограда?
     --  Да! Каменная ограда.  А  зачем она  --  эта  каменная ограда? Я  же
говорил, что ограду можно сделать и из жердей.
     -- Нет, Тоотс, -- восклицает Кийр, -- от тебя я совсем одурею!
     -- Вот  то-то  и  оно!  Костей твоих  даже  испытать  не успели,  а тут
оказывается -- и  голова у тебя слабая. Слушай внимательно. Вообще камни эти
надо отсюда убрать, так ведь?
     -- Так!
     -- Ну хорошо. А теперь: куда именно?  Обратно на поле тащить их нельзя:
во-первых, далеко, а во-вторых, опять же они там будут мешать. Так?
     -- Так.
     -- Тащить на болото, в яму побросать -- тоже далеко.
     -- Так. Да ну, разве можно!
     -- К тому же через два-три года камни эти понадобятся для нового хлева.
Верно?
     -- Верно.
     -- А если мы тут же выроем большую яму и закопаем их?
     -- Нет, -- улыбаясь отвечает Кийр. -- Трудно будет их  доставать, когда
понадобятся.
     --  Вот-вот-вот! Дело  уже идет  на  лад. Правильно! Из этого  следует,
что... ну, ну?
     -- Что мы их должны выкатить на дорогу и сложить каменную ограду.
     -- Ну, слава богу! И на том спасибо! Теперь давай живо, выкатывай их на
дорогу и клади ограду. Все, что я тебе сейчас говорил, это теория; а начнешь
катать камни -- тогда будет практика.
     -- Ага-а, -- моргая глазами, бормочет Кийр, -- теория и практика.
     -- Ох, чертова душа, ну тебя с твоей болтовней! -- Либле поворачивается
на каблуках, изо всей силы швыряет окурок на землю и  задыхается  от  смеха.
Рыжеволосый  подходит  к  камням, некоторое  время  раздумывает, потом робко
произносит:
     -- Но ведь они же такие огромные.
     -- Ох, приятель, -- говорит управляющий. -- Раньше они были еще больше.
Видал бы  ты  их на  поле! Ну давай, начинай. Ничего не  поделаешь -- это же
проба  твоих силенок. Мы с Либле  будем налаживать  косы, батрак пойдет пары
пахать --  каждому свое дело. Ах да, Либле,  как только каньткюлаский парень
справится с крышей хлева, пусть и на избе кровлю починит и  комнаты побелит.
И плита, плита -- про плиту и трубу не забудь! Тут как раз под рукой и песок
и  известь.  Март пойдет сейчас  вместе  с нами  на сенокос, а когда сено на
болоте скосим,  поставим  Марта  там же  канаву  копать. А ученик Кийр будет
каменную ограду класть. Как ты считаешь, Либле, по-моему, так лучше всего?
     -- Да, спервоначалу пусть так и будет. А потом посмотрим, как еще лучше
устроить.
     -- Ладно!  Пошли, давай поскорее косы  наладим.  Завтра по  росе первый
заход -- на болото.
     Управляющий и звонарь исчезают в овине, а веснушчатый портняжный мастер
остается наедине с камнями. Сначала  он беспомощно топчется  на месте, потом
засучивает  рукава и  подступает к ближайшему валуну. Тощий человек пыжится,
вытягиваясь словно уж,  кряхтит и  сопит так,  что  слушать  страшно. Солнце
поднимается все выше и  немилосердно жжет ему затылок.  Когда  Кийр в  конце
концов выкатывает первый камень на дорогу, он весь в поту и до такой степени
обессилел, что  на  несколько  минут ложится на землю  тут же,  возле камня.
Тоотс и Либле тайком наблюдают за ним из овина и хохочут, как черти.
     Но  вот  в безжизненное  тело  снова возвращается жизнь.  Сначала  Кийр
шевелит своими длинными, тонкими  ножками,  потом, приподнявшись на  локте и
подперев щеку рукой, смотрит на небо, как бы ожидая от него помощи  в тяжком
испытании. Черти же снова прячутся в овин.
     -- Посмотрим, -- говорит Либле, -- что с ним будет, когда второй камень
на дорогу выкатит.
     -- Кто его знает, -- отвечает Тоотс,  -- может, и вовсе пружина лопнет.
Нешуточное дело -- эта проба.
     Затем оба  снова звенят косами и так  отчаянно  ругаются, как будто сам
нечистый мешает им работать, все это делается для того, чтобы ученик видел и
слышал, что кругом работа кипит, люди трудятся изо всех сил и только он один
не справляется с "ландвиртшафтом".
     Действительно, со вторым камнем получается еще хуже, чем  с первым.  На
полпути рыжеволосый  резко  останавливается, садится  на  этот же  камень  и
вытирает мокрое от  пота лицо. Ох-ох,  ой-ой-ой, до чего  же тяжелые  камни!
Хоть пуп  себе  надорви, а дело не  двигается. Может быть, и в самом деле  у
него  кость слишком  слабая для  такой работы? Недаром эта сволочь Тоотс так
рьяно его предупреждал. С каким наслаждением бросил бы Кийр всю эту кутерьму
и отправился домой, к  своей привычной работе...  но Тээле, Тээле! Чертовски
упрямая и своенравная девчонка! Но погоди же!  Пусть только он ее заполучит,
он  тогда  запоет  совсем  другую песню, не  позволит  собою  командовать  и
помыкать, как собакой!  Погоди, девчонка! Придет время, когда и он ею станет
помыкать.
     Чуть   передохнув,   рыжеволосый   снова   приступает  к   работе,  но,
оказывается, камень  за  это  время  нисколько  не стал легче,  напротив, он
кажется Кийру еще тяжелее. Ничего с ним  не поделаешь, словно в землю вросла
проклятая глыба, с места ее не сдвинуть.
     -- Черт! -- злобно сплевывает Кийр.
     Но что-то необходимо  предпринять,  не годится же  так  вот  беспомощно
стоять на месте, тем более, когда проходишь испытание. Вместо большого камня
Жорж начинает перетаскивать на  дорогу мелкие камешки и обломки. Эта работа,
естественно,  подвигается  у  него  успешнее,  но  вскоре  и  тут  возникает
препятствие.
     --  Эгей-й! --  кричит  ему  звонарь, вылезая из овина.  --  Кто же так
делает!  Сначала нужно большие,  а потом  уж маленькие. Крупные  лягут вниз,
мелкие  сверху. Сперва перетащи большие, а мелочь потом носилками перенесем.
Нет, нет, погоди, земляк!
     -- Большие ужасно тяжелые, -- надув губы, ноет рыжеволосый. -- Попробуй
сам, легко ли.
     -- Да чего там! -- откликается Либле. -- Будто я не пробовал. Кто же их
с поля во двор перетаскал, ежели не  я. До дороги какой-нибудь десяток шагов
-- подумаешь, эко дело! Поднажмите, поднажмите, господин Жорж!
     --  Да-а,  как тут поднажмешь, если не получается,  -- жалуется Жорж.--
Уже поднатужился так,  что  все  кости  затрещали... Дайте мне  какую-нибудь
работу полегче, а камнями пусть Март занимается.
     -- Вот как -- работу полегче! Разве это от меня  зависит -- дать работу
полегче? Это дело  управляющего. Ну, а ежели и вправду  из сил выбились, так
сделайте передышку, пробегитесь в Паунвере, принесите нам чем подзаправиться
перед завтраком.  Управляющий  как  раз  ушел  к  себе, вы  тем  временем  и
смотаетесь.
     --  Это  можно, --  весело  соглашается Кийр.  -- Посылайте  меня  куда
хотите, пойду с удовольствием, лишь бы не эти здоровенные камни, эти...
     Как  только Жорж скрывается из виду, Либле, Тоотс и Март принимаются за
камни и быстро  перетаскивают к краю поля большую груду. Более крупные катит
Март, мелкие носят на носилках звонарь и управляющий. К приходу Кийра готова
даже часть каменной ограды,  управляющий возится около нее  один,  а оба его
помощника мигом исчезают в овине.
     -- Это что? -- пугается Кийр. -- Как эти камни очутились здесь?
     -- Сами небось не притопали, у них ног нету, -- бросает не оборачиваясь
управляющий.
     -- И ты один их перетаскал?
     -- Ясно, один, --  следует равнодушный  ответ. --  Какая еще тут помощь
нужна.
     -- Гм... Ты прямо силач, Йоозеп.
     -- Ну, уж и силач! Просто вожусь  здесь потихоньку. Жара страшная, а то
побольше успел бы. В жару работа не спорится.
     В эту минуту на  дорогу выходит  Либле  и  начинает  жалобно клянчить у
управляющего папиросу. Его кисет, говорит он, упал в хлеву  прямо в навозную
жижу,  вот  и  делай что  хочешь,  грешная  душа.  Хоть  бы  одной  затяжкой
разжиться!
     -- Да, да, -- шарит управляющий у себя по карманам. -- На, бери.
     --  Спасибо   тебе,  господин  Йоозеп!   --   благодарит   звонарь.  Но
благодарность эта оказывается преждевременной: в коробке ни одной папиросы.
     --  Вот черт! -- злится управляющий. -- Теперь  мы оба без курева, хоть
иди на болото мох собирать. Ну и угораздило тебя, Либле, с твоим кисетом. Не
нашел другого места, прямо в лужу швырнул.
     -- Да вот... -- разводит руками звонарь. -- Иди знай, где потеряешь.
     --  Послушай, Жорж, не в службу, а в дружбу, сбегай в Паунвере, принеси
нам папирос, -- решает управляющий после короткого раздумья.
     -- В Паунвере? -- пыхтя и обливаясь потом, переспрашивает Кийр. -- Чего
ж вы раньше не сказали, я же только что из Паунвере.
     -- В самом  деле? -- удивляется Тоотс. -- Почему же ты сразу не сказал,
что идешь  в Паунвере, -- мы бы попросили тебя принести. Ну да что  молодому
парню сделается!  Подтянись-ка и давай бегом  еще раз, а я посмотрю на часы,
увидим, быстро ли ты бегаешь,
     -- Ох, крест господень!  -- стонет Кийр, передавая Либле бутылку водки.
-- Бегай в такую жару, высунув язык.
     -- Да-а! Опманом стать не так-то просто, -- покачивая головой, замечает
Либле.
     Так они в этот день изводят несчастного жениха всякими способами. Около
полудня  Йоозеп начинает  рычать  от страшной боли в  ноге, Кийру приходится
снова "подтянуться" и бежать  в аптеку за лекарством.  Но управляющему всего
этого мало: он то и дело жалуется Либле,  что с сегодняшнего  дня пригревает
змею на своей груди, и так далее, и так далее. После обеда  Жоржа заставляют
мешать  известь,  мять глину  и  перекатывать эти страшные каменные глыбы. К
вечеру рыжеволосый так  устал и осоловел,  что еле ноги  передвигает. Однако
ночевать  в Заболотье  он  все  же не  остается,  а, шатаясь  от  усталости,
плетется домой.
     --  Ну  как,  опман  уже готов? -- спрашивает его  Бенно.  Он вместе  с
Виктором  кувыркается в это  время  во дворе.  Вместо  ответа старший братец
бросает на  мальчишку злобный взгляд  и сопя  вваливается в  комнату. Но  на
пороге он  еще  успевает услышать,  как этот  сорванец  вполголоса объясняет
Виктору:  скоро,  наверное,  Жорж запряжет  в  карету целую семерку свиней и
будет  раскатывать  по  всему  Паунвере. Обычно  такой добродушный мальчонка
старается теперь уязвит Жоржа при  любом удобном случае: ведь именно по вине
Жоржа  он  потерял  всякую  надежду  получить к Иванову  дню новый костюм  и
ботинки.  Поездка старшего брата в Россию обошлась папаше так  дорого, что о
других расходах и думать нельзя.
     А  старший  брат, даже  не поужинав,  бросается на кровать и  сразу  же
проваливается в сон глубокий, как бездонный колодец.
     Утром  все тело  у будущего опмана горит огнем  --  так он  сам,  охая,
жалуется  окружающим.  Несмотря  на  все усилия,  ему  до самого завтрака не
удается подняться  с  постели, да и потом  он волочит ноги, как колоды.  Да,
сельское хозяйство -- это  ужаснейшее  из самых ужасных занятий на  свете, и
Тоотс недаром говорил  об этой  так называемой пробе костей. Если  всю жизнь
придется испытывать такую боль во всем теле, то... то и в  самом деле опманы
--  самые несчастные люди в мире, и  никакая  любовь, будь  она какой угодно
пламенной, хоть восьмидесяти  пяти градусов, не сможет  вознаградить  за эти
вечные терзания. Все тело  его -- одна сплошная  боль, но хуже всего обстоит
дело с животом. Там у него, наверное, какая-нибудь  кишка затянулась мертвым
узлом -- ведь он вчера весь день так страшно надрывался.
     Но "сила  любви благодатной может и горы свернуть"  -- в этой не совсем
удачной  строке  кто-то выразил  довольно верную мысль.  Именно  сила  любви
благодатной  придает тщедушному Кийру могучие крылья, и около полудня мы уже
видим  рыжеволосого  взбирающимся на  кладбищенский  холм:  он  несет  Тээле
весточку  о  том,  что вчера проработал  целый  день и тем самым еще па  шаг
приблизился  к  своему счастью.  От  движения  одеревеневшие конечности  его
оживают, так что Жорж решает продолжить свои попытки и, побывав "там", снова
вернуться в Заболотье.
     Очутившись  "там", Кийр протягивает дрожащие руки к Тээле  и пространно
объясняет,  какую  огромную  жертву принес он ради нее и на какие величайшие
жертвы он готов и  дальше.  Девушка с нетерпением ждет, когда он кончит свою
исповедь, затем говорит раздраженно, с едва сдерживаемой злобой:
     -- Ступайте, Кийр, и делайте все, что вам  угодно, но  меня  оставьте в
покое. Меня нисколько не интересует, как вы живете и чем занимаетесь.




     Этот неожиданный  удар  совсем  сбивает  Кийра  с  ног;  до  конца  дня
несчастный  не  поднимается больше с  постели.  В  его  ушах  стучат  колеса
товарных вагонов всей России,  и целый легион свирепых кондукторов требует у
него то  билет, то деньги за проезд.  Братишка  Бенно  вместо  лекарства  от
глистов накупил себе конфет и  как назло грызет их над самым  ухом больного.
Видимо,  бесенок,  вселившийся  в  меньшого  братца,   считает  свое  наглое
поведение вполне оправданным, ввиду неудачи Георга Аадниэля.
     А хозяйская  дочь  с хутора  Рая, как бы мимоходом нанесшая Кийру такую
душевную рану, в  этот  день как ни в чем  не  бывало  совершает  длительную
прогулку,  даже  не  вспоминая  больше о том,  что произошло утром. Сначала,
пройдя по меже, она  украдкой заглядывает во двор Сааре. Убедившись, что там
царит  тишина  и не  видно  ни  единой  живой  души,  она, напевая  песенку,
сворачивает  на  проселочную   дорогу.  Издали  девушка  еще  несколько  раз
оглядывается, но двор по-прежнему пуст: видно, все ушли на покос, а вместе с
ними и тот, кого она надеялась увидеть.
     В таком одиночестве и с  таким настроением,  как  у  нее сегодня, можно
дойти  и  до беды.  Этим  летом  часто  бывали  у  нее такие дни; и все-таки
появлялись какие-то мысли, какие-то  мгновения, которые  несли ей утешение и
даже радость; а сегодня с самого утра девушку тяжким грузом гнетет  душевная
пустота и усталость. Еще тоскливее делается у нее на сердце, когда, дойдя до
Паунвере, она узнает, что  и барышни  Эрнья нет дома.  Ей начинает казаться,
будто все ее паунвереские знакомые сговорились между собой и решили оставить
ее  в  полном одиночестве; будто все они  сейчас где-то  веселятся вместе  и
только  она  бродит одиноко,  словно  волк за изгородью.  Ей становится жаль
себя, в душе вскипает чувство злобы против окружающих.
     На церковном дворе у коновязи стоят  лошади с повозками.  Как раз в тот
момент, когда  Тээле приближается к дому пастора, из канцелярии выходят двое
-- молодой крестьянский парень и девушка. У обоих  лица красные и смущенные.
Особенно растеряна девушка: сойдя со ступенек, она поворачивает совсем  не в
ту сторону. Парень с усмешкой тянет ее за рукав и указывает на лошадь:
     -- Ну куда ты пошла, лошадь-то вон где.
     -- Да, да, тьфу ты пропасть! Прямо как очумела я.
     Оба смеясь усаживаются  на телегу и  катят  прочь.  Тээле глядит  вслед
поднятому  телегой облаку пыли... эта счастливая  пара только что побывала у
пастора, чтобы заявить о своей помолвке и выслушать его наставления.
     На другой телеге  сидит  нищий старичок  с  ломтем хлеба  на коленях  и
пытается раскрыть большой складной нож. Его тонкие, бледные пальцы  никак не
могут  с этим справиться; словно ожидая помощи, старик  смотрит на Тээле  --
тем двум счастливцам, разумеется, некогда было его заметить.
     -- Дай-ка сюда нож, я открою, -- говорит Тээле.
     -- Не  могу, --  отвечает  старичок.  -- Он у меня  к пиджаку  веревкой
привязан, чтоб не потерялся.
     Девушка подходит к телеге и  раскрывает  нож. Старичок  смотрит  на нее
взглядом, полным благодарности.
     Ни в его  беспомощности, ни в этой пустячной ее услуге нет, собственно,
ничего  необыкновенного,   но  Тээле  вдруг  чувствует,  как  глаза   у  нее
наполняются слезами. Настроение ее резко меняется -- теперь  ей хотелось  бы
одарить кого-нибудь безграничной нежностью и добротой. Те двое, что вышли от
пастора, уехали, сидя  на телеге рядом неподвижно, словно два чурбана, и все
же у  каждого из них есть кому дарить свои нежные  чувства. Ах да, неужели у
старичка ничего нет, кроме этой краюхи хлеба, к тому же она такая сухая, что
застрянет в горле. Вот здесь немного денег, пусть он купит  себе чего-нибудь
в лавке. Как? Он не может бросить лошадь? Его  оставили здесь сторожить? Кто
же это велел ему сторожить лошадь?
     -- Не знаю, какой-то молодой парень.
     -- Вот как. Обожди, я сама тогда схожу и принесу. В лавке она встречает
волостного  рассыльного  Митта;  увидев Тээле, он  тотчас же  прерывает свой
разговор с  лавочником,  вытаскивает  из  кармана  конверт и протягивает его
девушке.  Не  будет  ли  раяская  Тээле  так  добра,  не  передаст ли письмо
саарескому студенту --  они  ведь живут  по соседству, и  ей проще будет это
сделать. В течение дня кто-нибудь, наверное, пойдет в Сааре, пусть захватит.
Но чтобы только Тээле  не  забыла  передать  или  сама  отнести письмо: оно,
должно быть,  очень важное, студент его ждет  -- не дождется. В другое время
он,  Митт,  и  сам отнес бы, но  сейчас  некогда: дьявол этот ночью удрал из
кутузки, теперь за ним  и  десятский и  волостное начальство гоняются:  поди
знай, в  какой  трясине  или болоте он прячется. Да и вообще неизвестно, как
ему, Митту, удастся из этой истории выкрутиться.
     Конечно,  конечно, письмо  будет доставлено.  А  Митт  пусть ловит свою
птицу и не  теряет времени на пустяки. Ей, Тээле, надо только сперва отнести
нищему чего-нибудь  съестного, а потом она сразу же -- с  письмом  на  хутор
Сааре!
     Ну  да, ну  да, спасибо!  За это  Митт  в другой раз  и раяской барышне
письма доставит.
     В церковном дворе Тээле  видит,  что  старичок  уже  не один. С  другой
стороны  к телеге подходят какой-то молодой  человек и  девушка. Гляди-ка, с
кем только здесь не повстречаешься: Яан Имелик и барышня Эриья!  Странно  --
будний день, самая горячая пора, а Имелик нашел время приехать в Паунвере. А
впрочем,  стоит  ли  удивляться?  Ведь и  те  двое,  что  недавно побывали у
пастора, тоже не посчитались  со страдной  порой; жизнь идет  своим чередом,
жаль  только, что  она,  Тээле, должна стоять, как  верстовой столб, и молча
наблюдать за бурлящим вокруг нее потоком.
     --  Ну-у!  --  восклицают обе стороны  в один голос. --  А вы  как сюда
попали?
     --  Нет,  скажите лучше, как  вы  сюда  попали?  Вот  почему,  куда  ни
заглянешь, никого дома нет!
     -- Мы повстречались с  Имеликом и  немного прошлись  тут  неподалеку. У
Имелика времени нет, не то поехали бы в Рая.
     -- Это  было  бы мудрое  решение. Я  с  самого  утра ищу кого-нибудь из
знакомых,  с кем можно бы словечком перекинуться;  в этих поисках  и забрела
сюда.
     Тээле передает старичку  купленную в лавке снедь, и он снова устремляет
на девушку  взгляд, полный благодарности. Должно  быть, не часто приходилось
ему сталкиваться с отзывчивыми людьми, и теперь  ему  хочется повнимательнее
рассмотреть,  как же они на самом деле выглядят. Друзья еще несколько  минут
болтают о том  о сем, затем  Тээле  неожиданно прощается, говоря, что только
сейчас вспомнила об одном очень важном деле.
     -- Подумать только! -- удивляется барышня Эрнья. -- Весь день  вы ищете
человека,  с  которым  можно бы перекинуться  словом-другим, а теперь, когда
нашли сразу двоих, вы уходите.
     -- Ничего не поделаешь,  --  отвечает Тээле, --  случаются и еще  более
удивительные вещи. Ах да, тут недавно от  пастора вышла молодая пара, видно,
приходили просить, чтобы их "огласили" с кафедры... Может быть, и вы... тоже
побывали там?
     --  Ах, вот  как!  Да,  да,  разумеется!  -- смеясь, восклицает барышня
Эрнья. -- Мы только что оттуда.
     Имелик   краснеет  и  принимается  внимательно  рассматривать  верхушки
деревьев.
     -- Почем  знать! -- говорит  Тээле,  на  прощанье кивая им головой.  --
Почем  знать,  --  повторяет  она про  себя,  уже  выйдя на  дорогу. --  Все
возможно, Яан  Имелик всегда любил действовать потихоньку,  осторожно.  Поди
знай...  поди  догадайся...  --  И  ей вдруг  вспоминается замечание младшей
сестры, когда-то брошенное ею  в шутку: "Смотри,  Тээле, будешь так долго на
одного метить, а других перебирать -- в конце концов на бобах останешься".
     Возле  кладбищенской  ограды   девушка   останавливается,   на   минуту
задумывается и  затем быстро входит  в ворота. Вокруг  тишина и покой,  лишь
пташки  щебечут в листве  старых деревьев.  Сюда она бывало в школьные  годы
приходила  погулять  с  Имеликом,  с  тем  самым  Имеликом,  который  сейчас
сопровождает барышню Эрнья.  Близ боковой  дорожки виднеется заросшая травой
могилка и скамья, почти скрытая кустами, -- Тээле направляется туда, садится
и дрожащей рукой вынимает из-за корсажа чужое письмо. Она долго разглядывает
конверт, адрес,  написанный мелким, но четким почерком,  смотрит на почтовый
штемпель, тщательно исследует заклеенные места конверта и, наконец, приходит
к  следующему  выводу: почерк женский,  письмо  прислано  из дальнего уголка
родного края  и  уже один раз было распечатано. Это последнее обстоятельство
напоминает ей слухи, которые идут по деревне насчет всех писем, приходящих в
Паунвере и посылаемых  из  Паунвере:  существует  будто  бы  какой-то  не то
цензор,  не  то  ревизор, который почти  ни одного письма не  пропускает, не
вскрыв его. Неудивительно, что и это  письмо постигла та же участь. Но какое
чувство должен испытывать человек, который вскрывает чужие письма и роется в
чужих тайнах? Неужели это  доставляет ему удовольствие? Вот  если  она  сама
сейчас  распечатает  письмо,  этому,  пожалуй, можно  найти  оправдание.  Ей
необходимо знать,  кто  ее соперница и что она пишет  Арно,  -- ведь письмо,
несомненно, оттуда.  Тээле  слышит учащенные удары  своего  сердца. Дрожащей
рукой вытаскивает она из волос шпильку и подсовывает ее под клапан конверта.
При этом  она  зажмуривается и еще раз мысленно перебирает  мотивы,  которые
могли бы  оправдать ее поступок. "Я должна, -- убеждает  она себя, -- должна
распечатать это чужое  письмо, я делаю это в первый и в последний раз в моей
жизни. Никому не открою  я тайн, содержащихся в нем, никогда не злоупотреблю
ими. Арно получит письмо в полной сохранности. Я ничего оттуда  не возьму  и
ничего от себя не добавлю. Я должна... должна..."
     Во время этой короткой, но острой внутренней борьбы ее охватывает почти
горячечное возбуждение.
     Плохо заклеенный клапан конверта приоткрывается, показывается сложенный
вдвое  листок бумаги,  и девушка жадно проглатывает  редкие  строчки письма,
кончающегося на первой же странице.
     Разочарованная,  Тээле  роняет  листочек  на  колени. Письмо  это...  В
сущности,  даже  не письмо,  а  лишь  несколько скупых,  наспех  набросанных
строчек...  привет и две-три  пустые фразы. Все это, да и  еще немало  строк
могли  бы отлично уместиться на почтовой открытке. И эту записочку Арно ждал
с таким страстным нетерпением! Нет, конечно, он ждал большего, но приславшая
ему  это письмо была не особенно щедра на слова. Какие широкие пробелы между
строками!  Может  быть,   автору  письма  было  трудно  заполнить  даже  эту
единственную страничку. Несколько наспех брошенных фраз... ни одного нежного
слова...  Ой,  Арно,  помнит  ли он те  письма, что  Тээле  посылала  ему из
Паунвере!  По  двенадцати  страниц...  никогда не  меньше восьми...  да  еще
приписки  на  полях,  в уголках,  всюду,  где  только  оставалось  свободное
местечко. Ой, Арно, Арно, что с тобой сталось? Ведь она тебя ни капельки  не
любит, она только считает себя обязанной  черкнуть тебе несколько  слов.  Ты
слеп,  дорогой Арно, если не понимаешь, что такого письма не напишет человек
любящий.
     Да и открыть такое письмо совсем не грех; напрасно она так волновалась,
считая себя чуть ли не преступницей. Это письмо она  может спокойно передать
адресату -- в нем нет ничего,  кроме холода равнодушия; она  с удовольствием
протянет  Арно  этот  замызганный конверт  с  его убогим содержимым -- пусть
посмотрит и сравнит его с письмами Тээле, если они еще сохранились.
     Едва ли, однако, он их сохранял. Но все равно... все равно... Интересно
только, что  ответит Арно, будет  ли ответ равноценен этому письму или же из
Паунвере  отправится  в путь  одно из тех  шаловливо-нежных посланий,  какие
когда-то получала она?
     Девушка  вздыхает,  вкладывает  письмо обратно  в  конверт  и  медленно
покидает кладбище. Жаль уходить отсюда,  из этого царства тишины и покоя, --
там, за оградой, жизнь не сулит больше ничего радостного.  Хотелось  бы даже
остаться здесь, уснуть под сенью вековых деревьев.
     В березняке, что тянется близ проселочной дороги, стоит лошадь с пустой
телегой. Подойдя поближе, Тээле видит,  как из леса почти бегом  выбегают те
самые парень и  девушка,  которых она недавно  видела в пасторате. Оба снова
смущенно глядят на Тээле, взбираются на телегу и катят дальше.
     Во второй половине дня Арно получает письмо, которого он так ждал.




     Пары вспаханы, наступила  горячая пора сенокоса. Теперь в Заболотье уже
не  увидишь  мужчин на дворе или  в  доме,  кроме разве  Краави-Яана -- того
оставили в полном одиночестве возиться с ремонтом избы. Все  хлопоты по дому
легли на плечи старой хозяйки, только в обеденное время ей немного  помогает
пастушка. Даже старик и  тот отправился на покос и работает вместе со всеми,
насколько позволяет слабое здоровье и больные ноги.
     На  болоте  сено уже  скошено; Март копает сейчас там канаву, роется  в
грязи,  как  крот. Этого  силача  стараются  удержать на  работе  с  помощью
всяческих посулов  и  приманок. Иногда, правда,  он на денек-другой  куда-то
исчезает,  но потом снова возвращается. Тоотс и Либле помогают на  сенокосе,
но как только  выдается свободная  минута, идут корчевать  пни  на вырубке у
болота. Таким образом даже в самый  разгар сенокоса им удается отвоевать под
пашню новые куски земли.
     Но кого в Заболотье  больше не видать -- это Кийра; заглянул он однажды
на хутор  Тоотсов, точно солнечный луч с хмурого неба,  но  потом  исчез,  и
исчез уже навсегда. Управляющий и Либле решили,  что рыжеволосый не выдержал
знаменитого испытания костей и  именно поэтому  убрался восвояси; о том, что
произошло на хуторе Рая, они до сих пор и понятия не имеют. Известно только,
что рыжеволосый вернулся к своему прежнему ремеслу. Говорят, его игла теперь
еще  проворнее мелькает в  окне хутора Супси и в последнее время он стал еще
громче сопеть. Вот и все, что Либле о нем слышал в деревне; каковы его планы
на будущее и,  в  частности, относительно  Тээле, этого  никто  не знает. По
слухам, хозяйская дочь из Рая больше никогда этого вопроса и не затрагивает,
а если кто-нибудь спросит, лишь улыбнется уголком рта.
     Как бы там ни было,  Либле удалось разузнать о Тээле и  кое-что другое.
По его словам, Мари слышала в лавке такой разговор: раяская барышня надумала
вообще уехать  из Паунвере, не  то в город,  не то еще  куда-то... Один  бог
знает, куда именно, но вроде бы решила стать учительницей.
     В  Заболотье на эти  слухи  не обращают  особого внимания и  продолжают
спокойно работать, идут  своей  дорогой.  Давно сюда  никто  из Паунвере  не
заглядывает, никто  им  не  мешает.  Теперь Тоотс понял, что чем  больше  он
трудится, тем радостнее  делается у него  на душе, тем  больше растет в  нем
чувство удовлетворения самим собой и всем окружающим. Мысли о  Тээле. уже не
мешают  ему  больше насвистывать так  громко,  как  вздувается, и сердце уже
совсем не щемит. Тоотс смело и жизнерадостно смотрит в будущее.
     Но однажды доводится ему услышать разговор, который слегка  портит  ему
настроение.  Старый хозяин  сидит у  плиты и  толкует  с  хозяйкой  о  делах
Заболотья,  полагая, что они  одни  в  доме  и он может  выложить  все,  что
накопилось  на сердце.  Йоозеп в  это время  набивает  в горнице папиросы  и
подслушивает стариковские рассуждения.
     -- Да-а,  все  это  распрекрасно,  --  начинает  старик,  -- ничего  не
скажешь, с работой справляется вовремя, хлев до толку довел... избу чинит...
Ничего не скажешь.
     -- Ну,  ты,  видно,  нашел что сказать,  раз уж  такую  речь  завел, --
отвечает мать.
     -- Да  нет, ничего,  --  возражает старик, посасывая трубку.  --  Все в
отменном порядке.  Даже вперед соседей ушли в работе.  Сейчас  еще и вырубку
раскорчевывает, там тоже засеет... Ничего не скажешь.
     --  Ну  да,  наконец-то  ты хоть перед  смертью  увидишь,  что  соседей
опередил, а  то вечно позади плелся. Те бывало  уже давно управятся... а  он
все еще... Ну, так какая же у тебя еще беда?
     -- Беды никакой нету,  а только иной раз как подумаешь... Вообще-то все
ладно, да опять-таки  --  едоков  много. Народу  на хуторе полон  двор, всем
жалованье положено... Вот и думаю, откуда же эти самые деньги возьмутся всем
заплатить? Я бы  не решился столько  народу набирать. Ну,  да все бы ничего,
лишь  бы  не  довел  меня  Йоозеп  до  того,  что  за всю  эту  канитель мне
расплачиваться придется. Вот и получится: по работе-то я впереди других, а в
долгах по уши  увяз. И  так их достаточно. Бог  его знает, этого Йоозепа, --
ветрогоном  был с малолетства, ни  о  чем никогда мне  не говорил, совета не
спрашивал. И сейчас орудует, как полный хозяин. Да-да, так ничего плохого не
скажешь да только вот деньги... деньги...
     -- Не ной ты зря и не кряхти,  --  отвечает  мать.  -- Раз  все дела он
сумел наладить, сумеет  и с платежами справиться. Приехал он  --  ты боялся,
что лентяйничать будет,  а  теперь, когда парень взялся за работу,  -- опять
беда!
     -- Ну  да, кто  его знает, -- сплевывая, говорит старик. -- Поживем  --
увидим. Ты всю жизнь  за сынка заступалась. Я про  него и слова не скажи. Да
мне и говорить-то нечего, пусть только сам расплачивается за свои штуки.
     Тоотс-младший, притаившись, слушает  этот разговор и хмурит брови.  Ишь
ты, старикан, вот какая у него забота! Разве  он, Йоозеп, все еще мальчишка,
не знает, что делать, чего не делать? Да ну его, пусть!
     Старики  заговаривают  о чем-то  другом,  а  Йоозеп,  захватив  набитые
папиросы,  тихонько открывает  окно  и  выскакивает  во  двор.  Пускай  себе
рассуждает, чем ему на старости лет еще заниматься! Во всяком случае, Йоозеп
знает теперь, что отец  о нем думает. Между прочим, иногда  совсем не плохо,
если  тебя считают глупее, чем ты есть  на самом деле. Ничего, ничего. Время
бежит, а счастье не минует.  Хотя у него денег  не бог весть как много, зато
во всей  округе не найдешь человека, который лучше него знал бы поле и скот;
а это тоже чего-нибудь да стоит. Главное -- пусть дадут время.
     И   Йоозеп  действительно  расплачивается  с  Либле,  с   Мартом  и   с
кровельщиком, даже глазом не моргнув. Самая большая прореха появляется в его
бюджете  после того, как  он, заглянув  однажды в  аптеку, встречается там с
каким-то  приехавшим  издалека  хуторянином  и  покупает  у  него  две  пары
племенных  поросят и корову настоящей  фризской породы. После  такой покупки
он, правда, чешет в затылке, но спустя несколько дней  корова и поросята все
же оказываются в Заболотье  и управляющий  окружает  их прямо-таки отеческой
заботой.
     Затем  происходит  небольшое   событие,   которое,   однако,  вносит  в
однообразную  жизнь Заболотья  большую  перемену и вновь  нарушает  душевное
равновесие Тоотса.
     В этот день благодаря прекрасной погоде работа идет особенно успешно, и
вечером у Тоотса  есть полное  основание  сказать  себе: "И на том спасибо".
Возвратясь  домой, он  находит на  столе в горнице сложенный  вдвое листочек
бумаги.
     --  От  кого  это  может  быть? -- бормочет  он про себя,  разворачивая
листок.
     Взгляд его  сразу падает на  подпись, и загорелое лицо  покрывается еще
более  густой краской. Тээле! Что ей  вдруг понадобилось?  Наверно, зовет на
свадьбу, что ж еще. И, лихорадочно закуривая, он читает:
     "Мой милый школьный товарищ!
     Была сегодня на вашем хуторе, но, к сожалению, вас, вернее  -- тебя, не
застала  дома.  Собственно,  никакого  дела  у  меня  тут  не  было,  просто
захотелось посмотреть почти новый хлев в  Заболотье и вообще поглядеть,  что
вы... ты тут поделываешь. В последнее время ты  совсем  скрылся с горизонта,
как Иоанн на остров Патмос. Показывайтесь на глаза  хоть изредка или хотя бы
пришлите листочек из своей Книги откровения.
     Ах  да -- самое главное! За то  короткое  время, что вы находитесь дома
(опять  "вы" --  ну,  пусть уже  до конца  будет "вы"), вы до неузнаваемости
изменили хутор Заболотье. Теперь вам  недостает  только хорошего сада -- мне
это  сразу бросилось в глаза. Думали ли вы сами об этом? В Рая много молодых
яблонь, осенью сможете получить сколько угодно саженцев.
     Итак, желаю здоровья и сил! До скорого свидания!
     Ваша школьная подруга Тээле".
     --  Гм, -- произносит управляющий,  прочитав  письмо, затем  снова  его
перечитывает и опять произносит: -- Гм!
     -- Что она пишет? -- спрашивает  мать.  Она зашла за чем-то в горницу и
видит, что сын читает письмо.
     --  Да чего ей писать,  -- отвечает  Йоозеп,  засовывая листочек в свою
записную книжку. -- Чего ей писать. Предлагает купить у них саженцы яблонь.
     -- Ишь ты, -- удивляется мать. -- Что она в таких делах понимает.
     -- Видно, понимает.
     От этого письма сердце у Тоотса начинает биться взволнованно. Это нечто
такое, чего он меньше всего мог ожидать. Во-первых, тут и намека не было  на
свадьбу, да  и кто перед  свадьбой пойдет на  чужой хутор предлагать яблони!
Во-вторых, здесь проявлялась заинтересованность в том, чтобы хутор Заболотье
стал красивее, и расхваливалась его,  Йоозепа, предприимчивость; за короткое
время... как это там было написано? Ну  да, за то короткое время, которое он
прожил дома,  он  до неузнаваемости изменил  хутор Заболотье. Так, так. Нет,
черт побери, значит, акции Кийра все еще стоят  не слишком высоко,  если  на
столе в каморке Заболотья оставляют такое письмо! Кто его знает, может быть,
поссорились  из-за того, что Кийр не захотел  учиться  на управляющего? Поди
знай. Но теперь он, Тоотс, действительно покажет, во  что  можно  превратить
Заболотье! Если уже такой его маленький успех вызвал похвалу,  то что скажет
Тээле  этак годика  через  два? Молодые яблони...  Молодые яблони  растут не
только на хуторе Рая, растут они и в других местах, и почему это в Заболотье
обязательно  должны быть те же самые  сорта  яблок,  что и в  Рая? Во всяком
случае, раздобыть  яблони --  невелика забота, есть и  посерьезнее. Да, но о
чем  другом, собственно, могла  бы  писать  ему  Тээле?  Не  о  молочном  же
хозяйстве или о поросятах? Ей  хотелось хоть  чем-нибудь  быть ему полезной,
вот она и предложила  то единственное, о чем сама имела понятие. Разумеется,
дело обстоит именно так.
     Ну  ладно, все это распрекрасно, как говорил старикан, сидя у плиты. Но
как ему, Йоозепу, теперь  поступить после  этого письма? Ах да, ему  следует
хоть изредка показываться на глаза или  же послать листочек  из своей  Книги
откровения... Из  какой  такой  Книги откровения?  Черт  побери,  он  же  не
писатель какой-нибудь, вроде Лесты, который пишет книги  и сочиняет  стишки!
Или раяская мамзель хотела тем самым намекнуть, чтобы Йоозеп ей написал? Это
можно,   хотя  почерком  своим  он  никогда  не  славился,  да  и  ошибки  в
правописании встречаются у него нередко. Э, пустяки! Йоозеп Тоотс --  прежде
всего земледелец. Он может и писать, а может и не писать. И с визитами в Рая
дело обстоит точно так же!
     "Во всяком  случае, -- и  он подносит палец к губам, -- на первых порах
не  надо  ничего  делать. Пусть  все  уляжется.  Жизнь  сама подскажет,  как
поступить. Прежде всего надо поужинать, лечь спать и спать за семерых".
     За  ужином хозяйского сына  почему-то начинает  разбирать смех, и среди
общей беседы вдруг слышится неожиданное "хм-хм-хм-пум-пум-пум!".
     Едва кончив  есть, Тоотс быстро уходит в горницу, шарит там шкафу  и на
шкафу, находит  потрепанную  библию,  усердно ее  перелистывает и,  наконец,
вырезает из Откровения апостола Иоанна пожелтевший листок. Либле в это время
собирается домой, и управляющий, протягивая ему письмо, говорит:
     -- Будь добр,  отнеси это письмо сегодня же в  Рая. Зато  завтра можешь
прийти на работу чуть попозже.
     И долго еще  ворочается после  этого в постели, представляя себе, какие
глаза  сделает Тээле, получив его послание. Но утром его радужное настроение
меркнет;  сидя  на краю кровати,  он  несколько минут  смотрит  в  потолок и
бормочет:
     -- Н-да, довольно-таки дурацкую штуку я вчера вечером выкинул.
     Словно в отместку за этот высокомерный поступок, мысленно подхлестывает
себя и дает себе слово работать еще быстрее и лучше.




     Но так как  ему приходится слова и снова нести всякие  расходы, а денег
ниоткуда не прибавляется, то неудивительно, что его денежные запасы начинают
иссякать. Однажды воскресным утром управляющий,  подсчитав все свои ресурсы,
приходит  к  выводу,  что  необходимо  что-то  предпринять:  либо  раздобыть
откуда-нибудь денег, либо уволить Либле и Марта, а  в таком  случае придется
прекратить и осушку болота и корчевку пней.
     Обдумав положение, он говорит старику:
     -- Нам придется занять немного деньжат.
     -- Долгами не  проживешь, --  отвечает отец. -- Заемный хлеб  -- что от
соломы огонь: надолго ли его хватит!
     -- Оно конечно... Но деньги, которые ты в полезное дело вложишь,  потом
вернешь с лихвой.
     --  Кто  его знает, --  тянет старик, -- осенью надо в кредитную  кассу
платить, еще один долг есть с давних времен... боюсь опять занимать: хутор в
конце концов с молотка пойдет.
     -- Не  пойдет, -- уверяет сын. -- А если и  пойдет, так пусть  уж лучше
хутор  с  молотка  идет, чем мы и  дальше будем  этак небо коптить.  Надо же
что-то делать, вперед пробиваться.
     -- Да-а, сынок, тебе легко говорить, ты человек  молодой,  и  тебе  все
едино -- как дело обернется. Ты-то по-всякому пробьешься, не так, так иначе,
а ты подумай --  каково нам со  старухой будет под старость идти по  миру  с
сумой. Дай уж нам спокойно глаза закрыть, а там делай что хочешь.
     -- Да нет, живите себе на здоровье, и по миру идти вам незачем --  ни с
сумой, ни без сумы, -- говорит сын, заканчивая разговор.
     Конечно, этого и следовало ожидать -- от старика никогда ничего путного
не добьешься.
     Скрепя сердце, Йоозеп пока еще никого из помощников  не рассчитывает, а
сам  едет  в город.  Оказывается, что  Леста как  раз  в  этот  день получил
небольшой отпуск.  Школьные друзья отправляются на  квартиру Тали, где Леста
поселился после отъезда приятеля.
     --  Ну,  -- говорит  Тоотс,  -- первым делом  рассказывай, как с  твоей
книгой. А потом и я раскачаюсь и расскажу тебе, что делается в Паунвере.
     --  С  книгой...  -- улыбаясь повторяет  Леста.  -- Книга отпечатана. Я
собирался  поехать в деревню и взять с несколько  экземпляров для тебя и для
других; но раз ты сам сюда явился, то свою долю можешь получить хоть сейчас.
     Леста идет к  полке  и приносит  оттуда своего духовного первенца, свою
книгу.
     -- Вот она, -- говорит он. --  Именно тебе я  больше всего  обязан тем,
что  она вышла  в свет. Возьми и прочти, если будет время; потом скажешь мне
свое мнение.
     --  Гм,  гм, --  разглядывая книгу, бормочет  приятель,  --  прекрасная
книга. Я  хочу сказать  -- внешний  вид  хорош,  с  содержанием придется еще
познакомиться. По  правде говоря, я  не очень-то люблю стихи.  Стихи  -- они
стихи  и есть. Ах вот как, очень хорошо, что здесь и рассказы имеются, уж за
них-то я возьмусь. Замечательно! Самое главное -- человек что-то делает.  Не
все  удается так, как тебе хотелось бы, но душа спокойна -- по крайней мере,
ты старался. Правда, Леста? Ага, ты тут еще и написал  на первой  страничке:
"Дорогому соученику Тоотсу на память  от благодарного автора". Да ну, к чему
эта благодарность, расскажи лучше, много ли ты книг распродал?
     --  Книг?  К  сожалению, нет.  Первая  партия вышла  только  на прошлой
неделе, остальные  еще в типографии,  Я  и  сам  не  знаю,  как будет с этой
продажей. Книга,  правда,  готова,  но иногда страх берет,  что  теперь-то и
начнется главная забота -- как ее распродать. Куча денег затрачена... Ах да,
свой долг я  тебе еще никак не могу вернуть, дорогой Тоотс. Потерпи чуточку.
Какую-то часть мне со временем все же удастся продать.
     -- Да ну тебя! -- восклицает Тоотс. -- Я же не потому спросил, что хочу
долг получить. Время терпит. Я просто хотел узнать, как дело двигается...
     --  Да  вот... --  Леста втягивает  голову  в  плечи.  -- Никак  еще не
двигается.
     -- Как это -- никак? Хоть несколько штук ты все-таки уже продал?
     -- Поверишь ли, Тоотс, ни одной.
     -- Мало, -- покачивает головой Тоотс.
     --  Мало,  мало,  --  подтверждает  Леста.  --  Послал  в  редакцию  на
рецензирование, как полагается...  Один экземпляр отправил старому писателю,
другой знакомому книготорговцу...  Знаешь,  тому самому,  который сказал мне
золотые  слова. Книги эти были посланы бесплатно...  в подарок  или  бог его
знает, зачем.  Сослуживцы  мои, разумеется, вправе получить  даром. У других
знакомых тоже как-то неудобно брать деньги...
     -- Черт побери! Все бесплатно да бесплатно!
     -- Да что поделаешь. Киппель схватил  тут вчера штук двадцать под мышку
и ушел.
     -- Куда же Киппель с ними ушел?
     --  Да кто  его поймет, куда он  пошел.  Может быть,  на  реку Пори, на
рыбалку.
     -- Гм! Ну, а в книжные лавки ты предлагал? Неужели не берут?
     -- Конечно,  предлагал,  некоторые  лавки взяли по две-три штуки, но  в
долг,  продадут -- уплатят  деньги, за вычетом сорока процентов с  продажной
цены.
     -- Сорок процентов! Тогда уж лучше самому продавать, прямо читателям.
     -- Разумеется, лучше, но скажи мне, где они, эти читатели? Не могу же я
взвалить  себе  на спину связку книг и  пойти торговать на  улицу. И дальше:
если я буду расхаживать  со связкой книг, мне придется бросить свою основную
профессию.
     -- Верно. А знаешь, что тебе надо сделать? Дай объявление в газету, что
вот появилась такая-то и такая-то книга, очень  интересная...  Кто ее в руки
возьмет,  тот уж  не выпустит,  пока не прочтет до конца.  И еще добавь, что
продаешь ее сам, без посредников и всяких там компаньонов. И, конечно, адрес
укажи: там-то и там-то...
     --  Дорогой  Тоотс, и  это невозможно! Во-первых, тогда  я  должен буду
сидеть,  как  паук, на своих  книгах и ждать  покупателей  --  у меня на это
времени  нет. Во-вторых,  у  меня  нет  помещения. Не  могу  же я  открыть в
квартире Тали книжную торговлю. В-третьих, никто не станет из-за моей  книги
приезжать  в  Тарту  только  потому,  что   нельзя  получить  ее  где-нибудь
поблизости.  В-четвертых,  в-пятых,  в-шестых  и даже  в-седьмых,  я  всегда
начинаю  трястись от  страха, когда  кто-нибудь смотрит  на  меня в  упор  и
говорит: "А,  так это вы и есть -- тот  самый писатель Леста... гм, гм, гм!"
Тогда мне  кажется, будто  человек этот давно уже следят за мной и что  ждал
подходящего  момента,  чтобы  за   меня   взяться.  В-восьмых,  в-девятых  и
в-тридцать  шестах -- меня  так гнетет мое долговое бремя, что я часто хожу,
как помешанный, и вообще не знаю, что мне делать с моими книгами...
     -- Ну  хорошо, -- рассуждает Тоотс,  закуривая папиросу. Но  ведь  груз
твоих долгов  не станет  легче от  того, что ты  будешь сидеть  сложа руки и
ныть.  Я тоже  ныл в свое время, и у меня  есть причины то же самое делать и
сейчас,  но  я  понял,  что  это  глупо.  Ужасно  глупо.  Если  ты уж  такой
застенчивый  и не хочешь,  чтобы  на тебя смотрели, то сделай вот так... Что
это  я хотел  сказать...  да, чертовски жаль, что  я так  мало знаком с этим
книжным делом, но одна мыслишка у меня была, погоди-ка... Ну да, сделай так:
отнеси  всю эту кучу -- тысячу книг или сколько  их там у тебя -- отнеси все
это какому-нибудь порядочному  книготорговцу, посули ему небольшой барыш,  и
пускай себе  продает  их  и рассылает.  Через какое-то  время, скажем, через
месяц или два, ты идешь туда, смотришь, сколько продано, и забираешь деньги.
В России так делают со всякими  другими товарами, я думаю, то же самое можно
сделать и в Эстляндии с книгами.  Это называется сдать на комиссию. Вот и ты
сдай свою книгу какому-нибудь  книготорговцу  на  комиссию. Для таких людей,
как ты, это самый подходящий вид коммерции.
     -- Тоотс!  -- с восхищением восклицает  Леста. -- У тебя же самый живой
ум, какой я  только встречал! Если уж  ты не  добьешься успеха в жизни,  так
никто не добьется. Вот ты как хорошо  разбираешься в чужой для тебя области,
а каковы же должны быть твои познания в твоем собственном деле -- в сельском
хозяйстве! Право, ты толкуешь об издании и продаже книг, как старый, опытный
литератор, который много лет соприкасался с этими вещами.  Поверь, Йоозеп, я
говорю чистейшую правду -- то, что думаю.
     -- Ну,  ну,  --  улыбается польщенный Тоотс. --  Писателем  я, конечно,
никогда не был, даже дела  никогда не имел  с  пишущей братией, ты -- первый
писатель, которого я знаю.
     --  Тем удивительнее,  об этом-то  я  и  говорю. Сколько  пришлось  мне
обивать  пороги, расспрашивать, мучиться, прежде чем я  узнал  то, чтоты сам
сообразил.  Короче говоря, я  тоже узнал, что это  за комиссионная продажа и
чем  это дело  пахнет. Всякий  приличный  книготорговец потребует  с меня за
такое посрендничество пятьдесят процентов, ни больше, ни меньше.
     --  Пятьдесят процентов? -- с  испугом переспрашивает  Тоотс. --  Ох ты
черт!
     -- Да,  пятьдесят!  Я плохой делец, но считать все-таки немножко  умею.
Этому искусству  я  научился  еще  а  приходской  школе,  а  потом а  городе
напрактиковался. Но  я могу и ошибиться. Поэтому, будь добр, возьми карандаш
и бумагу и  подсчитай сам, увидим,  сойдутся  ли наши цифры. Вот  карандаш и
бумага.
     -- Карандаш  и  бумага, --  повторяет Тоотс,  --  ладно  -- карандаш  и
бумага. Возьмем прежде всего расходы. Сколько обошлось тебе печатание?
     -- Триста пятнадцать рублей пятьдесят копеек.
     -- Хорошо, записано. А во сколько  ты оцениваешь свой труд, свою работу
над рукописью?
     -- Что такое? -- с удивлением спрашивает Леста.
     -- Твою собственную работу... Писание, или составление, или как это там
называется?
     -- Писание... Составление... Разве это тоже нужно учитывать?
     -- Конечно. Какого же черта ты будешь бесплатно работать?
     -- Об этом я и понятия не имел, -- покачивает Леста головой и почему-то
краснеет.  --  Но оставим это...  Не будем приписывать.  Вообще не будем это
считать. Скажем, всего было  расходов на триста пятнадцать рублей  пятьдесят
копеек.
     -- Нет!  -- Тоотс отбрасывает карандаш и складывает руки на груди. -- Я
так считать не умею.
     --  Но, дорогой Тоотс,  -- жалобно возражает Леста, -- о каком же труде
тут можно говорить?  Ну, изредка пописывал по  вечерам... иногда  и ночью...
для своего же удовольствия. Никаких особых усилий. Подумай сам --  разве это
было мне трудно?
     --  Каждая работа должна  быть  оплачена,  -- серьезным тоном  заявляет
Тоотс,  --  все  равно  --  делаешь  ты ее шутя и  смеясь или же со стоном и
скрежетом  зубовным.  Когда комедиант  смеется  и кривляется, он ведь за это
деньги получает. И когда черт в церкви лошадиную шкуру растягивает, он  тоже
плату получает.  Не  понимаю,  что ты  за человек такой? Послушай, что  тебе
скажет  твой старый школьный  товарищ Тоотс,  - он парень  бывалый, не вчера
родился.  Или постой,  подожди! Ты не хочешь плат  за свой труд... Вернее не
хочешь  платы  сейчас, потому что  у тебя есть другой надежный заработок. Но
скажи  мне, молодой человек, как ты  будешь сводить концы с концами, если  в
один прекрасный день  оставишь свою нынешнюю  профессию  и займешься  только
сочинительством? Гм?  А?  Ответь  мне сначала на  этот вопрос,  тогда я буду
продолжать.  Удивляюсь,  что Киппель не  разъяснил  тебе  все это --  он  же
отрекомендовался прожженным коммерсантом.
     -- Видишь  ли, дружище, -- говорит писатель  улыбаясь, --  дело  в том,
что... Нет, я понимаю, ты желаешь мне только добра, но...  не знаю, как тебе
на все это ответить. Во-первых,  никогда я не  добьюсь такого  успеха, чтобы
иметь возможность жить только литературным трудом, а во-вторых... Во-вторых,
если  даже когда-нибудь и  наступит  такое время...  тогда видно  будет, что
делать и как быть. В-третьих, какую бы сумму  мы сейчас ни прибавляли за мои
усилия  и  труд  -- это не  изменит  цену книги.  Ты  видишь  -- цена  здесь
напечатана.
     -- Черт побери!  -- раздражается Тоотс.  -- Давай хоть выясним, сколько
ты  потерял!  "В большом  деле не без  убытка", -- говорят русские, и с этим
должны согласиться и эстонцы. Но всегда нужно подсчитать, каков этот убыток,
чтобы потом возместить его на другом деле. Не будь же дураком! Не понимаю, в
школе ты был довольно смышленый парень! Как ты вдруг таким растяпой стал!
     -- Ну ладно, -- машет рукой Леста. -- Пиши.
     -- Сколько? -- спрашивает Тоотс, берясь снова за карандаш.
     -- Пиши... пиши... ох, крест святой!
     -- Чего еще -- крест святой?
     -- Нет, погоди... я стараюсь припомнить. Прямо холодный  пот прошибает.
Бумага -- семьдесят пять копеек, керосин... керосин... керосин для  лампы...
чернила... так, готово! Пиши -- девять рублей.
     -- Всего? А почему не десять?
     -- У Юхана Лийва есть рассказ, -- отвечает Леста, -- где автор говорит,
что за одну свою повесть он получил девять рублей. А  я никак не считаю себя
более крупным писателем, чем Юхан Лийв.
     -- Ах, вот что. К сожалению, повести этой я не читал и не знаю, длинная
ли она. Но девять рублей за  целую книгу -- это безусловно мало! Безусловно,
как  любит говорить  Киппель... Повесть  Лийва,  может быть  очень хороша  и
поучительна, но... она, вероятно, много короче  твоей  книги.  К тому  же, в
твоей книге есть еще  и стихи. А главное, слышишь, главное -- Лийва  писал в
старое моллеровское6 время, когда жизнь была гораздо дешевле, чем
теперь. Да... И вот что я еще думаю: все эти чертовы издатели, книготорговцы
и как  их  там  еще, все те,  кто чужими трудами себе дома  строят, --  они,
должно быть, крепко обижали нашего Лийвушку.
     --  И  я так думаю, -- произносит  Леста. --  Последнее, пожалуй, самое
правильное.
     --  Ну видишь!  --  радостно  восклицает Тоотс. --  Ты и сам  начинаешь
соображать.  Итак,  отбросим девять рублей  и назовем  совсем другую  сумму.
Постой, я вижу -- ты опять начинаешь призывать на помощь святой крест! Лучше
уж я сам подсчитаю, сколько ты должен получить  за  свою книгу. Долго  ты ее
писал?
     -- Трудно сказать. Может быть, год, может  быть, два или еще больше. Но
скажем -- год.
     --  Отлично!  Скажем,  год. Ладно  -- год. Волостной  писарь  в среднем
получает в год пятьсот рублей,  да  сверх того еще  побочный заработок. Черт
побери, неужели ты над своей  книгой меньше трудился, чем волостной писарь в
течение года! Запишем -- пятьсот рублей, а?
     -- Да что ты!
     -- Что? Мало?
     --  Много!  Много,  дорогой Тоотс.  Не  валяй  дурака!  Давай  говорить
серьезно. Подумай, сколько волостному писарю приходится работать!
     -- Ладно!  Запишем тогда -- двести  пятьдесят, а если и  теперь станешь
спорить, я брошу карандаш и больше его в руки не возьму. Согласен?
     -- Ну,  пусть будет по-твоему, -- покорно соглашается Леста. -- Пиши --
двести пятьдесят.
     --  Так.  Печатание  --  триста  пятнадцать  рублей  пятьдесят  копеек.
Писателю за работу --  двести  пятьдесят рублей.  Вего:  пятьсот  шестьдесят
рублей пятьдесят копеек. Были у тебя еще какие-нибудь расходы?
     -- Нет.
     -- Нет. Ну, а теперь подсчитаем  выручку,  то  есть  сумму,  которую ты
надеешься  или  рассчитываешь получить  после  того,  как  отдадим книгу  на
комиссию.  Брутто --  цена  книги  шестьдесят копеек... Девятьсот  пятьдесят
экземпляров,   поскольку  пятьдесят   экземпляров  уйдут   бесплатно...  Это
получается...
     Тоотс зажмуривает левый глаз, несколько минут молча что-то подсчитывает
в уме,  затем  подчеркивает  итог двойной  чертой. Быстро  закуривает  новую
папиросу и, многозначительно кивая Лесте головой, говорит:
     -- Влип ты, Леста, влип!
     -- Знаю, -- живо откликается писатель. -- Да, влип.
     --  Или,  говоря  иными  словами,  ты  работаешь  с  дефицитом.  Убыток
составляет  двести  восемьдесят рублей  пятьдесят копеек, если считать нетто
цену книги  тридцать  копеек. Пятьдесят процентов  пойдет  книготорговцу  за
комиссию -- так ведь ты сказал?
     -- Да.
     -- Двести восемьдесят рублей пятьдесят копеек... Запиши себе где-нибудь
эту сумму,  чтобы прибавить  ее к следующей книге. И когда станешь назначать
цену своей будущей  книги,  позови  меня на помощь. Весь этот убыток оттого,
что ты продешевил со своей первой книгой.
     -- Но откуда я  мог знать, что придется отдавать такой большой процент,
что львиная доля  выручки пойдет книжным лавкам. Если бы я  получил всю цену
книги, я бы не потерпел никакого убытка.
     -- Ха-а! --  улыбается  Тоотс. --  Семь раз  отмерь -- один раз отрежь.
Знаешь такую поговорку? Кроме того, в любом деле самую большую долю  прибыли
получают те,  кто  меньше  всего потрудился. Этого, молодой человек, никогда
нельзя забывать. И если хочешь знать,  дефицит у тебя еще больше --  это мне
сейчас только в голову пришло.
     -- Оставь, Тоотс! --  с горькой улыбкой говорит  Леста.  -- У меня  уже
голова кружится.
     --  Ничего, -- отвечает управляющий. --  Пусть немного покружится  -- в
другой раз умнее будет. Слушай!  Ты вложил  в свою  книгу триста  пятнадцать
рублей  пятьдесят копеек. Еще хорошо  если  тебе удастся через год полностью
вернуть  себе  эти  деньги. Так  ведь?  Ну  вот,  А  проценты?  Если  бы  ты
кому-нибудь одолжил эту сумму,  то через  год... подожди-ка... ну  да, через
год  она принесла бы тебе  по крайней мере пятнадцать  рублей семьдесят семь
копеек  процентов, а сейчас эта  сумма тебе ничего не  приносит, только душа
из-за нее болит.
     -- Ну вот, ты еще и душевную боль вздумаешь к убыткам отнести.
     -- Нет. Боль душевная полагается тебе  сверх  всего,  в  назидание, как
урок,  чтобы в  следующий раз не был таким дураком.  О боли душевной  будешь
знать  только ты  сам да господь бог, а  вот эти пятнадцать рублей семьдесят
семь копеек все-таки  придется причислить к убыткам. Итак  всего  --  двести
девяносто шесть рублей двадцать семь копеек. Это, дорогой Леста, и есть твой
окончательный дефицит.
     -- Ну, да чего там, влип,  конечно... бросился  очертя голову... рублем
больше или меньше -- не все ли равно,-- вздыхает Леста.
     -- Ну, не беда, -- чуть помолчав, снова начинает управляющий. -- Теперь
мы, по  крайней мере, знаем,  как велик  убыток, а это  уже  кое-что значит.
Запиши себе  эту сумму -- нам  она еще  понадобится. Кроме того, хотелось бы
мне и  самому  сходить  к этому комиссионеру, может быть, удастся вырвать  у
него  несколько процентов.  Не  беда,  не  беда. Время бежит, а  счастье  не
минует. Но  вообще-то жаль, что ты не выносишь, когда люди на тебя смотрят и
говорят:  "Ах, вы и  есть тот  самый  писатель Леста!" Не то ты  мог  бы сам
продавать свои книги и вернул бы все затраты.
     --  Так оно  и  есть, -- разводит руками Леста, --  тут  уж  ничего  не
поделаешь. Таким уж, видно, я уродился.




     --  Не беда, не беда,  -- снова  повторяет управляющий и собирается еще
что-то  добавить  Лесте в  утешение,  но вдруг  начинает  прислушиваться.  В
передней кто-то возится у двери, затем с  треском ее захлопывает и отпускает
по чьему-то адресу несколько крепких словечек.
     -- Киппель, -- говорит Леста, кивая на дверь.
     -- А-а! -- широко улыбается Тоотс. -- Пусть зайдет сюда, давно я его не
видел.
     -- Киппель! -- зовет Леста. -- Зайдите сюда!
     --  Jawohl7, -- доносится из передней, затем Киппель, что-то
еще пробормотав, резким движением распахивает дверь в квартиру Тали.
     --  Ага!  --  восклицает  он  еще  с  порога.  --  Господин опман  тут!
Замечательно! Сегодня погода для рыбалки -- как по заказу, таких дней за все
лето  только  два-три  насчитаешь.  Господин Тоотс пришел  как  раз вовремя.
Здравствуйте,  здравствуйте! Ну что вы  скажете! Эти проклятые жулики  опять
вломились в  мою  комнату,  изорвали сети  и все перевернули вверх дном. Ух,
дьяволы! Попадись мне кто-нибудь из  них, я б  его  взял за  глотку! Это  же
открытый  разбой  и  грабеж!  Черт  побери, тут убытков  не  оберешься. Нет,
придется  сегодня  же мережи  и сети сюда  перетащить,  к  Тали,  не то они,
чертово отродье, все дотла растащат.
     --  Так, так, --  замечает  Леста. --  Вернется  Тали и  найдет  у себя
книжную лавку и склад  рыболовных снастей. Несите и свои ящики сюда. А  Тали
пускай  перебирается  в  вигвам и  открывает какую-нибудь  другую  торговлю,
например, продажу певчих птиц.
     -- Ах  да! --  вдруг вспоминает Киппель. --  Правильно! Книги! Господин
опман, пожалуй, еще и не знает,  что  у нас  книга  уже продается.  О-о, это
Auflage8  мы  безусловно распродадим  за два месяца. Но  господин
писатель чуточку нетерпелив и  впадает  в уныние. Человек должен  иметь хоть
маленький  деловой опыт, тогда любая коммерция пойдет как по маслу. Покойный
Носов...
     --  Оставьте вы Носова, --  перебивает  его Леста,  --  скажите  лучше,
сколько штук вам удалось продать, с вашим деловым опытом.
     --  Много!  Все  двадцать  экземпляров,  которые я  вчера  отсюда взял,
проданы! Вот деньги: четыре  рубля восемьдесят копеек. Завтра возьму  порцию
побольше.
     --  Четыре  рубля  восемьдесят  копеек  за  двадцать   экземпляров?  --
удивляется Леста, пересчитывая деньги. -- Почему так мало?
     --  Как это -- мало? А шестьдесят  процентов перекупщикам?  Это же надо
вычесть из брутто-цены.
     --  Шестьдесят процентов!  --  стонет Леста. -- Час  от часу  не легче!
Почему  не  все  семьдесят?..  восемьдесят,  девяносто,  сто...   сто   пять
процентов?  Вы старый коммерсант, слышали вы когда-нибудь, чтобы за  продажу
какого-нибудь товара платили шестьдесят процентов? Разве ваш Носов,  которым
вы мне тычете в нос по шестьдесят раз на день, разве этот самый Носов платил
перекупщикам шестьдесят процентов?  Крест святой! Помоги мне хоть ты, Тоотс,
если хоть капельку меня жалеешь! Мое издательское дело лопнуло, я больше чем
банкрот и у меня сейчас такое чувство, будто некая невидимая сила стаскивает
с меня последние брюки. Скоро  мне придется обернуть ноги  газетной бумагой,
повязать чресла  лохмотьем  или же Киппелевой сетью  и тогда...  тогда опять
подойдет  ко мне прохожий и с хитрой усмешкой скажет: "Ах, так это вы и есть
тот самый издатель Леста? Хм-хэ-хэ!.."  -- "Да, я и есть знаменитый писатель
Леста и  еще более  знаменитый  издатель  Леста,  все  мировое  пространство
заполнено  моими книгами и моими лавками. Даже в преисподней  у меня имеется
отделение,  или  филиал, --  там  я  доверил  ведение  моих  дел  известному
коммерсанту  Носову,  которому  скоро явится на помощь  еще  более известный
коммерсант Киппель.  На  небесах мои книги распространяет Юхан Лийв, так как
он, при жизни вынужденный довольствоваться малым, теперь поставлен  мною над
многими...  Ох-хо-хо! Будь оно  трижды проклято,  это издательское дело, эта
торговля, все  эти комиссионные операции! Тали  был  тысячу раз  прав, когда
говорил: "Пиши и  читай  сам.  Почему тебе  хочется,  чтобы все  читали твои
стихи". Единственную  подлинную радость доставляли мне лишь те минуты, когда
я писал, а все, что было потом, -- это от лукавого!
     Леста бросается ничком на постель Тали и прячет голову в подушки.
     -- Спокойно, спокойно! -- сочувственно улыбается Тоотс. -- Дело обстоит
вовсе не так скверно.
     -- Но позвольте, господин писатель, -- оправдывается Киппель, -- как вы
можете сравнивать себя с Носовым? Носов -- это была старая, известная фирма,
ему уже не было надобности  платить шестьдесят процентов; хорошо, если давал
тридцать,  у него и  так  было достаточно  покупателей. Вы же, насколько мне
известно, только начинающий, поэтому вам на первых порах необходимо привлечь
клиентов  большими процентами; вам нужно,  так  сказать, привадить  публику,
пусть даже  это сначала  принесет убыток.  Позже,  когда  ваша  фирма станет
популярной, можете натянуть вожжи потуже и  платить, по мне, хоть и двадцать
пять  процентов. Да,  да,  безусловно.  Начинающий  делец никогда не  должен
гнаться за прибылью. Вы,  господин писатель,  еще молоды, у вас  еще слишком
мало коммерческого опыта. Как бы то ни было, первый задаток  у вас  в руках.
Еще  два-три  раза бросите  публике  такую приманку  и увидите,  как  начнет
клевать!  Осенью  дадим  второе  Auflage  и  тогда цена книги  будет уже  не
шестьдесят копеек, а рубль шестьдесят.  Ну, а теперь, когда начало положено,
да  и господин опман  как  раз  тут,  не плохо бы  нам  вместе  распить "три
звездочки"  -- за  старую  дружбу  и процветание молодой фирмы, а? Как  ваше
мнение, друзья?
     --  Там  на столе  четыре  рубля восемьдесят копеек, --  откликается  с
кровати Леста.
     --  Нет,  ни за что!  --  твердо заявляет  Тоотс.  --  Это твоя  первая
выручка. Ее  нельзя тратить. Это счастливые деньги,  они  потянут  за  собой
другие  --  их  нельзя трогать. На этот  раз  деньги даю  я.  Но  принесите,
господин Киппель, и  чего-нибудь закусить, у меня сегодня маковой росинки во
рту не было.
     --  Безусловно!  Не беспокойтесь, господин опман,  уж  я-то  знаю,  что
принести.  Сидите  себе  тут спокойненько  и  утешайте  господина  писателя.
Разъясните  ему,  что  настоящий коммерсант никогда не должен падать  духом,
вам, как  старому  школьному  товарищу, он,  может быть, поверит больше, чем
мне, хоть я и был двенадцать лет правой рукой у покойного Носова. Так-то! До
свидания! Через четверть часа вернусь.
     С этими  словами Киппель  хватает  деньги и быстро исчезает. В  комнате
воцаряется тишина. Леста вздыхает. Залетевшая в дом дикая  пчела с жужжанием
бьется  о стекло -- ищет пути на волю. Во  дворе плачет  маленький  ребенок.
Кто-то качает воду из колодца и  пытается утешить малютку: "Не плачь  ты, не
плачь, мама скоро придет. Мама пошла за булками".
     Тоотс выпускает на свободу дикую пчелу, выглядывает через окно во двор,
затем обращается к лежащему на кровати Лесте:
     -- Вставай, вставай Леста! Не будь чудаком! Я недавно тоже и кряхтел, и
стонал,  и проклинал Заболотье за то,  что такое  оно  маленькое и жалкое. А
теперь  вот взялись  мы  с Либле, выкорчевали  пни, выжгли подсеку и, словно
играючи,  заполучили еще два-три пурных места пашни. К осени дела пойдут еще
лучше.  Если удастся  еще  осушить  болото,  так, чтобы на нем хлеб рос,  то
Заболотье станет ничуть не меньше и не хуже других хуторов; а  если еще поле
от камней  очистим да хорошо  унавозим, так это самое Заболотье, на  которое
раньше смотрели свысока, еще и других за пояс заткнет. Тогда надо  будет ему
и название  новое дать: не Заболотье, а Заполье. Вот какие у меня планы.  Но
если б я, вместо того, чтобы дело делать, только  кряхтел да стонал, --  как
ты  думаешь,  Леста,  добился  бы  я  чего-нибудь? Нет, нет,  вставай!  Будь
мужчиной,  не  будь  бабой! Вставай,  спрячь  свои  четыре рубля восемьдесят
копеек и  жди новой  прибыли. Спасай что  еще можно спасти. Некрасиво, когда
человек все готов бросить  из-за какой-то мелкой неудачи... Тебе же придется
еще  издавать  книги,  и  это  будет  очень  трудно,   раз   ты  сейчас  так
распускаешься. Имей в виду, человек должен быть гибким, как лоза, или же как
паунвереский  портной Кийр, Жорж  Аадниэль. Я потом тебе расскажу,  что этот
Аадниэльчик  в Паунвере  вытворяет.  О-о,  это  забавная, но  и поучительная
история,  в  особенности  для тебя,  Леста. У Жоржика иногда  вместо  сердца
остается одно лишь пепелище, и  все-таки он снова выпрямляется и упорно гнет
свою линию, как и подобает мужчине. Не нравятся мне люди, которые поступают,
как  та  самая обезьяна с  горохом, --  знаешь эту  сказку? Обезьяна  где-то
раздобыла пригоршню гороха, идет с ним домой, хвост колесом,  а сама думает:
"Вот я его дома пощелкаю".  Вдруг одна горошинка -- шлеп! -- и упала наземь.
Обезьяна давай ее ловить,  а сама двадцать штук уронила. Обозлилась обезьяна
и как швырнет весь горох на все четыре стороны! Вот, дорогой однокашник, как
поступают обезьяны и глупые люди...
     А оставь обезьяна одну горошину да хоть  и те двадцать  -- черт с ними!
-- и понеси остальные домой, это было бы  куда разумнее. Верно? Ну ладно, ты
потерял  на первой партии книг двести восемьдесят  рублей или сколько там...
Ладно... Но ведь ты раньше совсем не хотел считать свой труд, так теперь, на
худой конец, сбрось с общей  суммы убытка те двести пятьдесят,  что мы потом
приписали, и посчитай,  сколько  остается.  Остается  что-то около  тридцати
рублей. Так  неужели же  эта безделица тебя так угнетает, что надо в постель
бросаться? Да и этот тридцатирублевый убыток еще не  окончательный; если мне
не  удастся выторговать  у  комиссионера  десять  процентов, то  уж  пять  я
обязательно выговорю. Безусловно,  как говорит этот Носов...  или Киппель. В
конце  концов выходит, что ты никакого убытка и  не понес. А выиграл то, что
книжка твоя все-таки вышла в свет, всем книготорговцам и толстобрюхим назло.
Хм,  верно  ведь? Ты должен  радоваться и благодарить  судьбу  --  и на  том
спасибо! А ты валяешься в  кровати, как Семен Коротышкин в Тамбове, когда он
прогорел со своим кирпичным заводом. Хм-хм-пум-пум-пум, ну и шишига был!
     -- Тоотс!  -- вскакивает вдруг  Леста с кровати. -- Вот тебе  моя рука!
Будь я неладен, если еще хоть раз запищу "ох" или "ах"!
     --  Ну  вот. Так-то.  А  сейчас, будь  добр,  убери со  стола  деньги и
запомни:  копейка  рубль  бережет.  И  кто  со  зла  промотает четыре  рубля
восемьдесят копеек, тот и сорока  восьми рублей не увидит. Вот так. Пол-яйца
всегда лучше, чем пустая скорлупа, а для эстонцев господь  бог испокон веков
отбирает самые  упорные  души. Ты,  как  эстонский  писатель, должен  теперь
служить примером для других и даже,  если понадобится,  утешать  несчастного
Кентукского Льва.
     -- Других -- возможно, только не тебя, -- отзывается Леста. -- Ты и сам
мужик крепкий.
     -- Как  знать.  Моя  телега еще не  на  ходу, рано  еще радоваться. Все
только складывается и устраивается. Во всяком случае, я доволен, что хоть на
один день  удрал с хутора:  мой старикан иногда на меня прямо тоску наводит.
Ага, вот и Киппель со своими тремя звездочками!
     -- Чертовы жулики! -- начинает коммерсант, едва ступив на порог. Только
тем  и  занимаются, что навязывают  покупателям всякую дрянь.  "Возьмите две
звездочки, возьмите, две звездочки!"  А  на что мне эти две звездочки? Ну, я
их и отбрил: "Я,  -- говорю,  -- друг всякой четвероногой твари, но двуногую
скотину не выношу". Дали-таки три звездочки.
     -- Удивительное  дело,  -- с улыбкой замечает  Леста. -- Куда бы  вы ни
пошли, с вами обязательно что-нибудь случится.
     --  Удивительное  дело,  -- повторяет за ним бородач. -- Не  могу же  я
купить коньяк  и вылить его в водосточную канаву. Если уж я покупаю  коньяк,
значит, я  хочу  его  пить;  а  раз я  хочу его  пить, так  это должен  быть
приличный напиток, а не та бурда, которую мне пытаются всучить. Удивительное
дело!..
     -- Ну хорошо, хорошо, -- пытается управляющий примирить своих городских
знакомых. --  Давайте быстренько  раскупорим,  опрокинем  по  одной  и  живо
чем-нибудь закусим. У  меня кишки уже марш  играют... а может, это солитер в
моем животе квакает. Слышите, как квакает!
     --  Да, в  самом  деле  квакает,  --  отвечает Киппель, суетясь  вокруг
бутылки и закусок.
     Затем   друзья   садятся   к  столу   и   устраивают   себе   "приятное
времяпрепровождение",  как говорит  Кицберг  в  своем "Брате  Хенна".  Тоотс
рассказывает  паунвереские новости, то и дело вспоминая рыжеволосого  Кийра.
За  столом  подробнейшим образом обсуждается  поездка  портного в  Россию  и
другие  его  неудачи,  над ним  потешаются и хохочут.  Затем Леста  приводит
кое-какие  подробности  своей  издательской  деятельности  и  между   прочим
описывает свой визит к знакомому книготорговцу.
     "Здравствуйте,  --  произносит  книготорговец,   даже  не  взглянув  на
вошедшего. -- Что вам угодно?"
     "Мне...  -- запинаясь говорит  Леста. -- Книга...  уже  отпечатана... я
пришел узнать, не возьмете ли вы сколько-нибудь экземпляров для продажи?"
     "Что, что? Что вы сказали?  Для  продажи?" -- спрашивает торговец,  все
еще не поднимая глаз и продолжая что-то писать.
     "Да, это та самая книга, рукопись которой я вам в свое время предлагал.
О рукописи нам не удалось  договориться, может  быть, теперь возьмете  часть
книг?"
     "Книг... часть  книг... Почему это я обязан у вас брать книги,  когда у
меня самого их полно? Посмотрите, все полки заняты. Я был бы рад, если бы вы
у меня купили несколько книг. А-а, это вы!"
     Только теперь старик, почесывая нос, поверх очков разглядывает Лесту.
     "Вы опять здесь, молодой человек,  -- продолжает  он. -- Как; видно, вы
все еще не желаете зарабатывать  себе  на хлеб честным путем. Ну что же, чем
позже вы поймете  свою ошибку, тем хуже для вас. Но  не воображайте, что вам
удастся меня уговорить. Не  для того я честно дожил до седых волос, чтобы на
старости лет иметь  дело со  всякими  лодырями. Нет! Пока я нахожусь в  этом
помещении, оно останется незапятнанным; а после меня пускай тут хоть чеканят
фальшивые деньги  -- за это я уже  не отвечаю. А  теперь,  молодой  человек,
будьте так любезны и закройте дверь лавки с той стороны!"
     Леста отвечает  на эти слова весьма вежливым поклоном и закрывает дверь
с наружной стороны.
     -- Да-а, -- заканчивает свое повествование Леста. -- Это и  был тот мой
старый друг и благодетель, который сказал мне однажды такие золотые слова.
     -- Но те слова,  которые он тебе потом  сказал, были далеко не такие уж
золотые, -- замечает Тоотс.
     -- Ничего, хорошо,  что хоть так обошлось, -- отвечает Леста. -- В  тот
же  день я  случайно  встретился  с другим  писателем.  Это был  уже  старый
человек, и  на лбу у него синела большая шишка. Когда я поведал ему о  своей
беде, он  выслушал мой "плач  Иеремии" и,  едва я закончил, грустно  покачал
головой. У  него в  тот день  тоже  была  встреча  с  одним  книготорговцем.
"Взгляните-ка сюда,  --  сказал  он, поднося  руку  к своей  шишке.  --  Да,
взгляните-ка сюда, молодой друг, и скажите, что это  такое?" Я ему  в ответ:
"Это синяя шишка". -- "Нет, это не синяя шишка, -- возражает он.  -- Это так
называемый  гонорар,  который заплатил  мне  за  мою  рукопись книготорговец
Выммур". Я никак  не мог поверить, что за литературу платят и таким образом,
но старичок говорил об  этом со  слезами на глазах. Сначала Выммур предложил
ему в  виде платы  за рукопись другие  книги,  вроде  Лехтвейса  и  Ринальдо
Ринальдини,  и сказал:  "Возьмите книг на всю сумму гонорара. Денег от  меня
еще  ни  один  писатель  не  получил".  Но  когда старичок  настойчиво  стал
требовать свое,  почтенный господин Выммур рассердился и  ударил старичка по
лбу. Может быть, и вам покажется эта история невероятной и вы подумаете, что
я  преувеличиваю, и все-таки это -- подлинный случай. И такая вещь произошла
в Тарту, в "центре духовной жизни" нашей родины, как  называют  город  Таары
наши газеты. Тогда я взял своего старого собрата под руку, повел его в  одну
из столовых этого "духовного центра", купил ему поесть и заказал порцию чая.
И  это была первая маковая росинка,  какую вкусил  старый  писатель  за весь
день.
     Затем  коммерсант  Киппель в свою очередь рассказывал кое-какие эпизоды
из   жизни   делового   мира;   на   этом   друзья   заканчивают   "приятное
времяпрепровождение" и расходятся по своим делам.




     Киппель  уходит куда-то  к  знакомому  торговцу  договориться  о  новой
должности, а Леста и Тоотс направляются прежде всего  в тот книжный магазин,
куда Леста  собирается  сдать на  комиссию  свою  книгу.  Тоотс призывает на
помощь все свое  красноречие и действительно  "сбивает" процент комиссионера
до сорока пяти. Таким образом, молодой писатель может хоть  сегодня  отнести
свои книги в магазин и сравнительно  безмятежно думать о поездке  на  лето в
отпуск.
     Затем приятели идут  в старейшее кредитное учреждение Эстонии. В городе
время бежит незаметнее,  чем в деревне, и нашим друзьям нужно спешить, чтобы
вовремя, до закрытия этой конторы быть на месте.
     --  Надо  занять  денег, --  рассуждает  по пути Тоотс.  --  Ничего  не
поделаешь. Заболотье немалую сумму  съест, прежде  чем станешь с него  доход
получать. Но не беда -- для того  и существуют все эти финансовые заведения,
чтобы помогать поднимать сельское хозяйство, да и вообще поддерживать всякие
полезные предприятия.
     -- Возможно, -- угрюмо отвечает Леста. -- Я здесь  в свое время никакой
поддержки не нашел.
     -- Вот как! Значит, ты тоже здесь побывал?
     -- Бывал. Бывал. Говорили, будто это патриотическое учреждение, которое
поддерживает  все хорошие  и  честные  предприятия,  как ты сам  только  что
сказал.
     -- Ну, и не дали?
     -- Не дали. Сказали, что недостаточно надежные у меня поручители. Потом
мне,  правда,  удалось достать  новых  поручителей,  но  ничего не  помогло.
Киппель  говорил:  мне оттого не выдают ссуду,  что  мое  имя в деловом мире
неизвестно, Носову сразу дали бы.
     -- Да, да, -- в раздумье замечал Тоотс, -- посмотрим. Школьные приятели
входят в помещение кредитного товарищества; управляющий объясняет служащему,
зачем они пришли.
     --  Да,  -- отвечает  служащий --  укажите  сумму,  которую  вы желаете
получить, свое имя  и адрес, а также поручителей.  Завтра вам сообщат, будет
ли выдана ссуда: сегодня вечером у нас заседание совета, и там решат.
     -- Н-да, -- говорит управляющий, вопросительно поглядывая на Лесту,  --
значит, мне придется до завтра остаться в городе.
     -- Вот и отлично, -- весело отвечает приятель.
     -- Да,  иначе  не получится,  если  желаете  узнать решение совета,  --
подтверждает служащий. -- Вы попали в удачный день, совет собирается  только
два раза в неделю.
     -- Ладно! -- говорит  Тоотс. -- Значит, придется  до утра задержаться в
городе. Ничего не поделаешь. Когда еще мне удастся в самую страду второй раз
выбраться в город.
     Затем служащий записывает нужные сведения и спрашивает, кто поручители.
     --  Поручители...  -- повторяет  проситель.  -- Первый -- это, конечно,
старикан, то есть хозяин Заболотья Андрес Тоотс.  Второй... второй... Кто же
второй?  Ах да,  пишите: Пээтер Леста, аптекарь и  писатель. Третий --  Арно
Тали,  студент, родом из Паунвере, с хутора  Сааре. Так. Но, -- добавляет он
тут же, -- вы, сударь, скажите и объясните совету, что ссуда нужна мне не на
какую-нибудь там пирушку  или  попойку,  а  для  нужд  хутора...  чтобы поля
улучшить,  болота осушить. Совету следует иметь в виду, что деньги нужны мне
только для полезного дела.
     -- Ну, -- улыбается  чиновник, -- совет и  сам в  этом разберется и все
обсудит.
     -- Нет, вы все-таки объясните и со своей стороны, ведь совет не  знает,
что я за личность.
     -- Хорошо, хорошо, -- кивает головой чиновник. -- Будет сделано.
     Тоотс  вежливо   благодарит  чиновника  и,  попрощавшись   с   ним,   в
сопровождении Лесты  выходит  на улицу. Итак, с  важными  делами  покончено,
можно немного погулять, осмотреть в городе его достопримечательности. Тоотс,
несколько  лет  подряд пробыв  в  России,  теперь  совсем  почти  не  узнает
духовного центра своего родного края: ему  смутно вспоминается, как он  раза
два еще  мальчишкой  приезжал  сюда  с  отцом.  Последний приезд со стариком
прошел  в  страшной спешке, только  и успели, что попасть из  "Ээстимаа"  на
рынок да побродить поблизости от  рынка. Самым  дальним пунктом был квартира
Тали.
     Школьные  приятели  проходят  по  Каменному  мосту,  где  реке  Эмайыги
надлежит по  приказу  Екатерины "укротить свой бег"9, идут  вдоль
берега до деревянного моста и здесь на несколько минут останавливаются.
     --  Да,  -- говорит  Тоотс, глядя  на воду, -- красивая река, ничего не
скажешь, но если бы ты видел Волгу!
     -- Ну  да, --  отзывается Леста. -- Волга, разумеемся,  гораздо больше,
зато Эмайыги милее. Мне  сейчас подумалось -- как странно,  что народы зовут
свои  наиболее крупные  реки  матерями,  матушками10; об  озерах,
холмах  и лесах  никогда не говорят  так по-детски  ласково. И они, конечно,
могут быть в своем  краю любимцами, но никогда не слышал, чтобы возводили их
в сан матери. Это, наверное, потому, что река часто протекает по всей стране
и поэтому вызывает в народе такое почитание.
     -- Кто его знает, -- пожимает плечами управляющий. -- Волга, к примеру,
кормит много народу, может быть, поэтому и зовут ее матушкой.
     Затем друзья  снова идут через мост к  центру города и вскоре достигают
прекрасного холма Таары.
     -- Это,  -- говорит  Леста, сопровождая свою речь порывистым  движением
руки, -- это  и есть тот знаменитый холм Тоомемяги, о котором ты и в книжках
читал и от людей слышал. Смотри! Смотри, Тоотс!
     --  Да,  --  восторгается  его  приятель,  раздувая  ноздри.  --  Здесь
действительно чудесно. И какой большой! Я не думал, что холм Тоомемяги такой
большой. А вот это, наверное, те самые руины, о которых нам еще в приходской
школе рассказывали?
     --  Да,  те  самые.  Подойдем  поближе,  посмотрим.  А  в другом  конце
расположено университетское книгохранилище, библиотека.
     -- А-а, там, значит, и находится седьмая книга Моисеева. Давно хотелось
мне ее  увидеть. Мой  старикан  рассказывал  о ней, когда я  еще был  совсем
малышом.
     -- Не верь, Тоотс. Это народное поверье, нет там никакой седьмой  книги
Моисеевой.
     -- Есть, есть, -- возражает управляющий. --  Я знаю,  что есть. Она еще
цепями к полу прикована, чтобы...
     -- Чтобы?..
     -- Ну, чтоб не украли ее или же... чтобы сама не удрала.
     -- Тоотс, Тоотс! -- смеется Леста. -- Неужели ты все еще веришь в такие
вещи?  Украсть книгу можно,  это верно, но  чтобы книга сама  убежала...  Не
знаю... это может случиться только в сказке.
     -- Ну пусть, -- уступает ему  приятель. -- Но как бы там ни было, книга
эта существует, это факт!
     --  Да нет  ее, ты ошибаешься, дружище. Раньше  и я твердо верил в это,
как и ты теперь, -- кто же  из нас не слышал легенд о седьмой книге  Моисея.
Но сейчас  я знаю, что ее нет,  во всяком  случае, здесь в библиотеке нет. К
счастью, я знаком с библиотекарем; если он еще не ушел,  мы сможем заглянуть
туда и посмотреть. Не хочу, чтобы человек заблуждался, тем более, если он --
мой школьный товарищ. Пошли, Тоотс!
     -- Интересная история!  --  бормочет про себя  гость из  России,  шагая
рядом со своим  провожатым к другой стороне руин. Наверху меж стен каркают и
переругиваются  вороны,   словно  чувствуя  себя   единственными   хозяевами
развалин.  У  подножия  холма  два  господина  в  белом  играют   в  теннис,
беспрестанно выкрикивая одно и то же слово: аут, аут.
     -- Сюда! -- произносит Леста, открывая дверь и поднимаясь  по  каменной
лестнице. --  Посмотрим, здесь еще Александр  Тимофеевич или уже ушел домой.
Обычно,  после  того как все  уходят, он еще  работает часа два в  тишине  и
одиночестве.
     Постучав несколько раз, они слышат  за дверью чьи-то  тихие шаги, затем
дверь осторожно приоткрывает старый лысый господин. Он пристально смотрит на
пришедших поверх очков.
     Школьные товарищи кланяются.
     --  Ах, это  вы,  Леста,  -- приветливо  восклицает старик. -- Входите,
входите, я совсем один, если не считать общества мышей и книжной моли.
     -- Извините, что помешали, Александр Тимофеевич, -- говорит Леста, -- и
утешьте себя сознанием, что мы  не  будем  вас беспокоить долго. Мой друг  и
школьный товарищ Тоотс... разрешите  представить... вот этот самый  школьный
товарищ  очень  просит вас показать ему седьмую книгу Моисея, которая  у вас
где-то здесь прикована цепью к полу.
     -- Седьмая книга Моисея! -- всплескивает руками старик. -- К сожалению,
у нас в библиотеке всего пять книг Моисея.
     -- Правда? -- с недоверием спрашивает Тоотс. -- Но ведь говорили...
     --  Говорили!  Кто говорил? Леста? Не верьте ему -- ваш товарищ  просто
пошутил. Он бывал здесь не раз и прекрасно знает, что такого чуда у нас нет.
Но  чтобы  вы  могли и сами убедиться, что  вас  обманули, пройдемся по всем
комнатам. И  не беда, если даже вы не найдете того, что ищете,  здесь немало
других  вещей,  достойных внимания.  Хотя бы  вот  эти портреты...  Все  это
произведения  довольно  известных  мастеров  и  на  них  изображены  крупные
исторические деятели. Думаю,  что многих вы знаете по картинкам, которые вам
раньше доводилось видеть.
     --  Безусловно,  -- поддакивает  Тоотс, глядя на  портреты  и шагая  по
большому темноватому залу, где каждый шаг отдается вдали гулким эхом. Старик
во время  своих  объяснений изредка  покашливает,  и кашель этот звучит  так
торжественно  в погруженном в  тишину помещении, что управляющего охватывает
чувство благоговения и перед библиотекой и перед ее хранителем.
     Несколько  статуй  из  мрамора  и  гипса   --  музы,  как  называет  их
библиотекарь...  Затем  бесконечное множество  книг.  Сплошной  книжный лес,
целое книжное царство. И ведь над каждой из этих книг люди думали, трудились
годами, десятками лет, часто получая в награду лишь нищету и страдания.
     --  Погляди,  Тоотс, --  шепчет  ему  Леста,  --  сколько  писателей  и
издателей.
     -- Никогда бы не поверил, что в мире вообще столько книг, -- встряхивая
головой, отвечает ему управляющий. --  Ты умно поступил, притащив меня сюда:
много  я бродил  по свету, но ничего  подобного  еще  не видывал. Интересно,
сколько здесь может быть книг?
     -- Около полумиллиона.
     Услышав такую цифру, гость из России разевает рот, словно  хочет что-то
крикнуть или сказать, но так и не произносит ни слова.
     -- А теперь сюда! -- И библиотекарь ведет гостей на второй этаж.
     Собственно,  это  еще не  второй  этаж,  а скорее  какая-то бесконечная
галерея; проходя по ней, гости продолжают  слушать пояснения старика. Словно
сквозь сон слышит Тоотс незнакомые ему имена, лишь изредка промелькнет среди
них  где-то  уже  ранее  слышанное  имя.  Названия  разделов  библиотеки  --
философия, математика, естествознание --  кое-что ему говорят, но,  по  сути
дела, очень  немного. Тоотс  попал в какое-то  неведомое царство, он ощущает
мощь всего того, что его окружает, но осмыслить его не в состоянии.
     -- Времен Гуттенберга,  -- говорит  старый господин,  протягивая Тоотсу
толщенную книгу.  -- Того, кто изобрел книгопечатание, как вы знаете. Редкий
экземпляр,  во  всем мире их сохранилось всего несколько.  Раскройте  книгу,
взгляните.
     Тоотс открывает книгу и внимательно  рассматривает  большие, угловатые,
словно  беспомощные буквы.  Каждая новая  глава  открывается огромной буквой
красного  цвета,  занимающей почти  треть  страницы.  Он пытается читать, но
книга  написана на иностранном языке и даже от чтения  по  складам  никакого
толку не получается. Старик сам  прочитывает несколько  строк и переводит их
своему внимательному слушателю -- в книге говорится о Римском государстве. А
вот здесь -- первая книга,  изданная в России, пусть молодые люди положат их
рядом  и  сравнят.  Буквы, конечно, разные,  речь может идти лишь о  технике
печати. И  -- примечательное явление: разве  буквы Гуттенберга не напоминают
остроконечные готические шпили, а те,  другие,  разве не  похожи  на пузатые
купола православных церквей?
     И  путешествие по  книжному  царству  продолжается. Даже крепкая голова
Тоотса  начинает  кружиться  от  этого изобилия  книг;  в  глазах  рябит  от
всевозможных  названий  на кожаных переплетах.  Над  длинными  рядами  полок
вместе с тишиной реет какой-то своеобразный запах -- запах книг, несравнимый
ни с каким другим.
     Время от времени старый господин мимоходом нежно трогает тот или другой
полюбившийся  ему  том -- кажется, будто он гладит по голове повстречавшихся
ему детей. Но вот на его высоком лбу появляются морщины, большие карие глаза
сердито  смотрят  поверх очков:  там опять летает проклятая моль, этот самый
страшный  враг его  подопечных. Ага-а, лежит! В библиотеке становится  одной
молью меньше; ловкие руки Александра  Тимофеевича  одним ударом отправили ее
на тот свет.
     На  следующем этаже старый господин показывает молодым людям редкостную
старинную вещицу -- настольные часы Ивана Грозного; здесь же гипсмовая маска
Пушкина,  а  также макеты  руин на холме  Тоомемяги, анатомического театра и
обсерватории; все это наш управляющий осматривает с особым усердием. Имеются
тут  и другие  подаренные  библиотеке  более или менее  ценные вещи.  Старый
господин обо всем дает  краткие  и  точные пояснения.  Потом друзья проходят
мимо запертой комнаты, о которой старик не говорят ни слова.
     --   Извините,   Александр   Тимофеевич,   а   здесь?  --   спрашивает,
останавливаясь, Тоотс.
     --   Здесь,  --  улыбается  их  провожатый,  --  здесь  так  называемая
запрещенная  литература,   литература,  направленная  против   существующего
государственного строя. К сожалению, я не имею права подробнее знакомить вас
с  книгам, находящимися в этом помещении, но  чтобы вы  не  подумали,  будто
именно  здесь я  скрываю седьмую книгу Моисея, заглянем и сюда. Как  видите,
тут  большей частью маленькие, тоненькие  книжки,  так  называемые  брошюры,
томов потолще здесь немного; а книг, прикованных к полу, и вовсе нет.
     -- Верю,  -- улыбается  в свою очередь Тоотс.  Приятелям показывают еще
одно-другое, затем все возвращаются в зал, откуда начали свой путь.  Великие
деятели  смотрят  со  стен  и,  кажется,  провожают  пришельцев  задумчивыми
взглядами.  Под  этими  взглядами  Леста  всегда  чувствовал  себя  каким-то
ничтожным и бесконечно жалким. Еще более ничтожным и жалким  кажется он себе
среди титанов мысли, которые здесь продолжают жить в своих книгах. Смущение,
всегда овладевающее им в присутствии чужих, сказывается и тут: ведь здесь на
него  смотрят  тысячи чужих,  а остроумные сатирики подмигивают  друг другу,
словно говоря: "Ах, так это и есть тот самый писатель Леста, хм-хм-хм... Он,
значит, тоже стремится стать таким, как мы..."
     Школьные товарищи благодарят старого господина за любезность, прощаются
с ним и  снова уходят гулять на холм Таары.  Тоотс в восторге от библиотеки;
прохаживаясь по аллее, они снова подробно обсуждают все только что увиденное
и  услышанное.  О  таинственной  книге  Моисея  больше  не   упоминается  --
управляющий считает себя достаточно просвещенным.
     Друзья осматривают памятник знаменитому  ученому  Бэру, останавливаются
возле дома Гренцштейна,  бывшего  редактора  газеты  "Олевик",  и  окидывают
взглядом северную часть города.
     --  Везет  мне  на провожатых,  --  говорит Тоотс, слушая Лесту.  --  В
Паунвере был у меня этот шишига Кийр, а здесь ты. В Паунвере я и сам кое-как
справился бы,  а здесь многого бы не увидел. Одним словом -- мне везет. Если
и  с займом все пройдет гладко, то я могу быть более  чем доволен поездкой в
город.
     Друзья шагают  дальше,  проходят через  так  называемый Ангелов мост  и
задерживаются только возле обсерватории.  Гость из России охотно осмотрел бы
и это учреждение, но здесь  у  Лесты нет знакомых.  Может быть, как-нибудь в
будущем им удастся заглянуть и сюда,  ведь  Леста постоянно живет в городе и
сможет разузнать, когда и как можно попасть в обсерваторию.
     Спустя некоторое время друзья снова оказываются в центре города, где их
встречает шум повозок и уличная пыль.
     --  Неудивительно, --  рассуждает  управляющий,  --  что столько народу
гуляет на Тоомемяги -- люди спасаются там от всего этого шума и гама.
     --  Возможно,  --  отвечает  Леста. -- Но  некоторых  господ  ты можешь
встретить там в любое время -- с утра до вечера; их в насмешку даже прозвали
"тоомескими барами".
     -- Вот как, -- бормочет Тоотс. -- Но будь  добр, Леста, посмотри-ка вон
туда --  не знаменитый ли это коммерсант Киппель беседует на углу с каким-то
господином?
     -- Он и есть.
     Но коммерсант успел и сам  заметить молодых людей. Быстро распрощавшись
со своим собеседником, он шагает им навстречу.
     --Ну хорошо,  --  обращается он к ним еще издали, -- а как  же  с нашей
рыбалкой, господин опман? Вы, конечно, ночуете в городе?
     -- Ночевать-то он будет, -- отвечает за приятеля Леста. -- Но не думаю,
что пойдет рыбу ловить. Да и  вообще я не  слыхал, чтобы кто-нибудь приезжал
из  деревни в  город на  рыбную ловлю. Господин опман в  сущности впервые  в
Тарту, и у него здесь есть дела поважнее, чем ваша рыбалка. А если вы так уж
сильно  жаждете  ухи, так  вот вам четыре рубля  восемьдесят  копеек, купите
завтра  на рынке рыбу и варите. А  господина опмана оставьте на вечер мне. Я
поведу его в сад "Ванемуйне"; по-моему, это интереснее вашей рыбной ловли.
     -- Как сказать -- возражает  коммерсант. -- Если я утром притащу домой,
скажем, пару щук, так их, во всяком случае, можно будет в котел положить; но
чтобы кто-нибудь был сыт одной музыкой...  как-то не верится.  Ну, а что сам
господин опман на это скажет?
     -- Нет, -- отвечает Тоотс,  -- лучше пойду  в "Ванемуйне".  Раз  уж  мы
начали осматривать в Тарту самое важное, так надо это довести до конца.
     -- Как хотите. Но, по крайней мере, раздобудьте утром "три звездочки" к
моему приходу.
     -- Это дело другое. Это можно.




     Закусив в одном из ресторанов, друзья еще некоторое время прогуливаются
по городу,  останавливаясь  по  дороге перед витринами магазинов.  Мимоходом
заглядывают и в магазин сельскохозяйственных орудий: управляющий внимательно
осматривает здесь сеялку  я пробует ее механизм. К  этой сеялке, говорит он,
надо будет "приглядеться", если удастся получить ссуду.
     Наконец наступает час, когда в  саду  "Ванемуйне" начинается концерт, и
школьные друзья  направляют  свои  стопы к  прославленному  храму эстонского
искусства. Гость из России поражен при виде столь внушительного сооружения в
таком сравнительно небольшом городе; и главное --  ведь это свой,  эстонский
театр, свидетельство культурного роста родного  края и всего народа. У Лесты
глаза прямо-таки сияют от счастья, когда он рассказывает другу историю этого
замечательного  здания.  При этом  он  останавливается  и  на  всей  истории
общества "Ванемуйне", вспоминает и наиболее известных эстонских общественных
деятелей, группировавшихся вокруг  него.  Это было  еще  в  те  годы,  когда
эстонский  народ впервые стал освобождаться от ига духовного рабства или, по
крайней  мере,  существовала  уже вера в это освобождение. В наши дни период
этот называют "эпохой пробуждения". Тех, кто пробуждал народ, было, конечно,
не  так  уж  много  -- это  была  всего лишь горсточка  эстонцев, веривших в
национальный подъем; большинство же интеллигентов устремилось в широкое лоно
Российской империи или  же предпочло пристроиться к  прибалтийским немцам. И
пусть  не  кажется школьному товарищу, что  народ сразу  услышал  призыв той
горстки.  Нет, имеется и в  наше время немало людей, еще  только протирающих
глаза и раздумывающих: встать им или снова погрузиться  в дремоту  -- а  там
будь  что  будет. И пусть не обижается школьный товарищ, что Леста говорит с
ним  о  вещах,  вообще-то  всем  известных: он делает это  для  того,  чтобы
воссоздать  перед  приятелем более  или менее полную картину истории народа.
Ведь Тоотс давно  уехал из  родных мест и, вероятно, не имел  ни времени, ни
возможности познакомиться  как с  более отдаленным,  так и недавним  прошлым
своих соотечественников.
     --  Ничего, ничего, -- живо откликается управляющий.  --  Все,  что  ты
говоришь, очень поучительно. В  этих вещая я действитеьлно должен начинать с
азов. Сызмальства ничему не учился и вырос -- ничего не знаю. А мне о родном
крае следовало  бы  знать побольше: уеду опять в Россию или  останусь здесь,
все-таки я -- эстонец.
     -- Ну, а  сейчас, -- продолжает Леста, --  сейчас, когда ты уже знаешь,
что Тарту -- это "центр  духовной  жизни" Эстонии, следует знать  и то,  что
центр этого центра по вечерам  слушает музыку в саду "Ванемуйне". К  счастью
сегодня прекрасная погода и  тебе  удастся  увидеть, кое-кого из  тех видных
деятелей, о которых на чужбине ты, вероятно, только краем уха слышал. Многие
из них, конечно, проводят лето в деревне, в Финляндии, на островах и еще бог
знает где, но некоторые остались и здесь.
     -- Очень интересно.
     -- Я  мелкая сошка, -- замечает Леста. -- Мало с кем из важных деятелей
знаком, но в лицо я их знаю.
     -- Ладно, покажешь их мне хоть издали.
     --  Погоди немного, -- отвечает  Леста.  -- Сначала пройдем  по аллее и
поглядим на замечательное здание театра и с этой стороны. Когда я смотрю  на
него  со стороны улицы,  оно  мне кажется  чуть  сумрачным и громоздким, как
рыцарский замок,  зато со стороны сада оно  выглядит  гораздо веселее. Плющ,
вьющийся по стене,  делает его еще красивее. Здание это построено по проекту
финского  архитектора Линдгрена, и стоило  оно около  ста  пятидесяти  тысяч
рублей. Говорят, архитектор сильно затянул дело с чертежами: долго на бумаге
у  него  только и было, что одна-единственная линия.  Эту  самую  линию он и
показывал  посланцам  из  Эстонии,  когда  те  несколько  раз  приезжали  за
чертежами,  а  он  их  уверял:  "Скоро  будет готово. Видите  -- начало  уже
положено!".  Но  затем маэстро  вдруг  загорелся  и вдохновенный проект  был
быстро закончен.
     --  Вполне возможно, -- замечает  Тоотс,  -- архитектор ждал, когда  на
него низойдет вдохновение.
     -- Ну да. А сейчас, Тоотс, я  покажу  тебе одного из тех самых. Видишь,
там вот наверху  за  столиком... молодой человек в  соломенной шляпе...  это
молодой писатель, больше, правда, критик, во  всяком случае очень популярная
личность.
     -- Подожди, подожди, мне его не видно как следует. Пусть он сначала рот
закроет -- он  сейчас зевает. Ага, вот этот самый.  Да,  я в газете встречал
его фамилию, но... неужели он эстонец?
     -- Конечно, эстонец. Отчего ты думаешь, что он не эстонец?
     -- Да он скорее на  арапа похож. Я  когда-то видел картинку, на которой
негр рассказывает  что-то важному барину...  а рядом стоит девушка... Так же
выглядит и этот ваш писатель и критик. А он тоже написал книгу, как и ты?
     -- Больше,  гораздо больше книг, Тоотс. Ради  бога, не сравнивай меня с
другими. Я же сказал -- я человек маленький... начинающий... даже меньше чем
начинающий. Короче  говоря, меня даже не существует. А он  написал уже много
-- печатался в газетах,  в альманахах, выпустил несколько  своих книг. Кроме
того, он часто открывает новые таланты и сам руководит ими. Он, так сказать,
представляет  уже определенное литературное  течение. Ах да, кроме того,  он
еще и политический деятель. Не  помню, рассказывал ли я тебе, что я и к нему
ходил со  своей рукописью. Он был  очень  любезен, хвалил меня  за то, что я
именно  к  нему обратился  за советом. Он, мол, всегда  поощрял  молодежь  и
стремился  ей помочь,  чем  только мог. Он прочел мне пространную лекцию  об
искусстве  и литературе  и похвалил кое-какие из моих стихов. Но... не знаю,
то ли я был слишком глуп, то ли его речи слишком умные, но я так и не понял,
что мне, собственно,  следует делать. "Да, талант у вас  есть, -- сказал он,
-- это несомненно. Упражняйтесь и время от времени наведывайтесь ко мне".
     -- И ты наведывался?
     --  Разумеется. И  все  с одними и теми же  стихами,  ничего  к  ним не
добавляя и не убавляя.
     -- Ну и что?
     -- Он сказал: "Ага, вот видите, теперь они  гораздо лучше. Еще разок их
переработайте и снова придите ко мне".
     -- И ты пришел снова?
     --  Пришел.  Пришел, дорогой.  И  опять с  теми  же самыми.  Тогда меня
похвалили  за  прилежание  и упорство  и  сказали:  насколько  беспомощны  и
нескладны были мои  стихи раньше, настолько хороши они теперь. Теперь у него
нет больше никаких возражений и я могу сдавать их в печать. Но...
     Леста умолкает на полуслове и с глубоким почтением  кланяется какому-то
пожилому господину.
     -- Это и  есть тот известный книготорговец,  который  велел мне закрыть
дверь его  лавки с наружной  стороны, -- говорит  Леста, когда  они  отходят
подальше.
     -- И ты с ним так вежливо здороваешься? -- удивляется Тоотс.
     -- Ну и что же! --  отвечает Леста. -- Все-таки порядочный человек. Мне
кажется, мы езде с ним когда-нибудь станем друзьями. А  вот кого мне как раз
хотелось тебе показать... посмотри туда -- прямо  под  фонарем, за маленьким
столиком. Там сидит старый известный писатель, безраздельно господствующий в
эстонской драматургии в  последние два  десятилетия. Если ты о других ничего
не слышал, это неудивительно, но его ты, наверно, знаешь, по его пьесам.
     --  Знаю-таки, -- отвечает  управляющий.  -- Одну из его пьес  играли в
Паунвере, когда я  еще был мальчишкой.  Занятно было. Сейчас,  правда, почти
уже забыл,  о чем  там шла  речь, зато ясно помню, как мы смотрели спектакль
сверху, из-за пучков соломы.
     -- Как это из-за соломы?
     --  Ну да, а  как бы мы могли иначе. Денег на билеты старикан, конечно,
не давал, вот мы и залезли на сушило соседнего гумна и оттуда сверху глазели
из-за связок соломы.
     -- Вот как. Если бы писатель  сейчас узнал, как вы  оттуда  глазели, он
бы, наверное, написал пьесу о вас самих.  А ведь, честное  слово,  Тоотс, ты
уже попал в  книгу.  Не  хотел  тебе раньше говорить,  думал, тебе неприятно
будет, но раз уж так... к слову пришлось...
     -- Как так? В какую книгу? -- настороженно спрашивает Тоотс.
     -- В книгу.  О тебе  уже  написали... повесть  или  что-то в этом роде.
Точно не знаю, но говорят, в типографии уже печатается такая книжка.
     --  Да не  дури  ты!..  Обо  мне? Кто  обо мне  станет писать?  И  что,
собственно,  обо мне писать?  Я давным-давно  уехал в Россию, был  там  тише
воды,  ниже травы,  па родине меня никто  и не знает. Брось ты  эти шуточки,
дорогой приятель...
     --  О школьных годах,  Тоотс, о школьных  годах. А  не о твоей жизни  в
России. Не знаю и не могу  тебе сказать  ничего более  подробно,  не то  еще
наговорю больше чем нужно, но такую рукопись я в типографии видел. Там часто
встречается и  твое имя, и имена многих других ребят -- бывших школьников из
паунвере.
     -- Что все  это значит? Что за бес такой пишет про наших  ребят? Неужто
не ншел себе лучшего занятия?
     -- Этого я не знаю.  А ты помнишь со школьных  лет мальчишку по фамилии
Лутс?
     -- Черт его знает... -- пожимает плечами Тоотс. -- Вроде был такой.
     -- Ну да, был. Он был старше  нас, в другом классе, а потом вдруг исчез
-- неизвестно  куда. С той поры я  ничего  о  нем  не  слыхал...  до  самого
последнего времени.
     -- Ну и что с этим Лутсом?
     -- Он и есть автор той книги.
     -- Ух ты дьявол! Этого еще не хватало! Чем человек забавляется! А ты не
видел, и чем он там пишет?
     -- Самую малость видел. Выйдет книга, тогда все узнаем.
     -- Черт знает, чего он там наворотил.  Но скажи  мне хотя бы вот что...
Скажи, ты с ним знаком?
     -- Как-то раз  встретил  его в типографии -- вот и все. Когда учились в
школе, он был среди старшеклассников, я его  и  там почти не знал. А когда я
сам перешел в старший класс, его уже давно не было в школе.
     В это мгновение мимо друзей проходит какой-то  человечек в черной шляпе
и  с зонтиком.  Он улыбается Тоотсу  и кивает  головой в  знак  приветствия.
Управляющий с изумлением глядит ему вслед.
     -- Это он и есть, -- шепчет Леста.
     --  Кто?  Что?  --  оторопело  спрашивает  гость  из России.  --  Давай
остановим его!
     -- Да,  но...  --  Леста  хочет  еще  что-то  сказать, по  умолкает  на
полуслове   и  смотрит  в  сторону  эстрады:  концерт  начинается.  Компания
запоздавших спешит  к скамьям и на минуту  оттирает приятелей друг от друга.
Когда школьные  товарищи снова  оказываются  рядом, Тоотс  уже забыл о своем
намерении окликнуть незнакомца. Вместо этого он только спрашивает:
     -- А это в самом деле был он?
     -- Он самый.
     Управляющий  еще раз  оборачивается  и  покачивает головой.  Начинается
концерт.  Школьные  товарищи  останавливаются  близ  рядов и  молча  слушают
музыку,  слушают,  как  стонет  и  жалуется  виолончель  в "Ранах  сердца" и
"Последней  весне"  Грига,  как  словно  сочувствуя  ей, вступают  остальные
инструменты.
     Медленно  темнеет над  городом вечернее  небо. Ярче  светятся  в  парке
цветные фонарики, бросая на лица сидящих причудливые блики. Издали слушатели
кажутся  какими-то сказочными существами, которые собрались на  таинственное
празднество и движутся под звуки музыки.
     -- Известный  эстонский деятель, --  говорит вдруг Леста,  указывая  на
веранду. --  Главным образом его усилиями  и заботами и выстроен этот  новый
"Ванемуйне".  Ты,  разумеется, о нем много слышал,  теперь  посмотри на него
собственными глазами, не то получится: в Риме побывал, а папу римского так и
не увидел. Если хочешь, пройдемся по веранде, там сидит и директор театра со
своими приятелями и ест раков. Мне, правда, отсюда не разглядеть, чем он там
занят, но я знаю, что он вечно ест раков, когда бы ты его ни увидел. Это тот
самый человек,  который сперва  окинул  взглядом  эпоху древности эстонского
театрального искусства, а потом чуть поразмыслил и сделал неожиданный прыжок
в неизвестность, вернее -- в неизвестную  эпоху. Не  знаю,  добрался ли он и
доберется ли когда-нибудь в нашем театральном искусстве до того периода, что
мы  зовем  новым временем,  но  на  средневековье  он во  всяком  случае  не
останавливался.  Вот и  существует  в  нашем драматическом искусстве  только
древняя да так называемая новейшая эпоха, а средних веков и нет.  Скачок был
такой внезапный и неожиданный, что у многих из тех, кто прыгал вместе с ним,
даже голова закружилась, и им долго еще  пришлось бродить на ощупь, пока они
обрели хоть какую-нибудь духовную опору. Теперь мы пытаемся пустить  корни в
чужую  почву,  так  как  от  своего-то  дома мы отошли, а останавливаться по
дороге  нельзя  было,  даже  оглядываться  строго  запрещалось.  Безусловно,
придется нам еще какое-то  время брести ощупью  во мраке неизвестности, пока
перед  глазами   не  прояснится.   Снаружи  мы  уже  немножко  подкрашены  и
приглажены, но  внутренне не ощущаем того, что  можно было бы назвать своим.
Наши   оригинальные    пьесы    так   основательно    кадельбургированы    и
блументализированы11, а  с молодыми драматургами  поговорили  так
внушительно,  что  на нашей  сцене  замелькала  нелепая  фигура...  какой-то
лапотник с  моноклем в глазу.  Но это разговор долгий,  дорогой мой Тоотс, и
тебе будет скучно слушать;  погляди-ка  лучше на соседний столик, там  сидит
кучка  молодых  писателей,  поэтов  и  художников,  модная  группировка,  не
признающая  никаких кумиров, кроме себя самих. Они тоже начали  с  осуждения
всего, что было  создано  до них,  но  ничего  нового  и лучшего  взамен  не
придумали. Но в их среде бывают и  одаренные люди, и собственным творчеством
они завоевали бы большой авторитет, чем ополчаясь против других.
     -- Их тут довольно много, -- говорит Тоотс, поглядев на молодых людей.
     --  Да, сравнительно много. После осеннего дождя  растут грибы, а после
весеннего -- поэты. И сила их -- в единении.  Расхваливая друг друга и черня
всех,  кто не  принадлежит  к  их группировке,  они сами  уверовали  в  свое
избранничество. И, удивительное дело, -- мне это только сейчас пришло на ум,
--  именно те,  кто считает  себя  избранными, более  всего  непримиримы  по
отношению  ко всем другим,  за исключением  того  единственного, который  не
презирал никого. Вспомни, например, народ израильский в  библии, там  Иегове
то и дело  вкладываются  в уста такие повеления: "Иди побей амалекитян,  иди
побей филистимлян,  побей и истреби всех, кто тебе не по нраву!" Все убей да
убей, порази острием меча! А разве не приличествует  избраннику идти вперед,
к намеченной цели? Тогда недостойные сами собой отстанут и исчезнут.
     Друзья  еще несколько раз прохаживаются по веранде  из конца  в  конец,
причем Тоотс  уголком  глаза  поглядывает на  выдающихся  деятелей духовного
центра. За некоторыми столиками оживленная беседа и звон бокалов  становятся
все  более шумными -- здесь, видимо, музыку вовсе и не слушают. Иногда из-за
груды шелухи от раков чья-нибудь раскрасневшаяся физиономия поворачивается в
сторону  эстрады,  словно  спрашивая:  "Когда  они  наконец  перестанут  там
греметь?"
     Затем паунвереские земляки снова возвращаются на аллею и  смешиваются с
толпой  гуляющих.  Проходя  по  дорожке,  которая граничит с улицей,  Леста,
взглянув  на противоположную  сторону, останавливается  и  трогает школьного
приятеля за плечо.
     --  Посмотри-ка туда, -- произносит он, -- там стоит сатрый писатель  и
слушает музыку... Это тот самый старичок,  которому достался такой нелбычный
гонорар. Подожди чуточку, стой здесь, я сейчас вернусь.
     Леста покупает в кассе билет  и относит его своему старшему коллеге. Он
приглашает его  войти в сад,  оттуда будет лучше  слышно, чем здесь у стены.
Билет ему посылает "Ванемуйне".
     Но старик с недоверием относится к торопливым словам Лесты; ничего,  он
и отсюда  послушает... сколько захочет.  Здесь,  опираясь о  стену, он  и  в
прошлые  годы слушал музыку, пусть так все я останется; да и одет он не так,
чтобы можно было появиться в саду, среди "приличных" людей.
     Под конец старый писатель все же надвигает низко, на самые глаза,  свою
старую шляпу,  чтобы скрыть большую синюю  шишку на  лбу, и  медленно, робко
входит  в ворота  "Ванемуйне". Словно  сирота, смотрит он на яркие  огни, на
движущуюся мимо толпу  и  находит,  что здесь ему нисколько не лучше, чем на
прежнем,  привычном месте.  Правда, звуки музыки доносятся туда слабее, зато
он там  наедине со своими  мыслями, там никто не посмотрит на  него,  как бы
спрашивая: "Человече, а ты как сюда попал?".
     -- Ну вот, -- говорит Леста, когда  они  возвращаются с концерта домой,
--  если ты завтра побываешь еще  в Эстонском народном музее,  то и хватит с
тебя для начала.
     -- Хм-хм-хм! -- бормочет в ответ школьный товарищ.




     На другой день приятели прежде всего относят в комиссионный склад книги
Лесты,  затем отправляются в  кредитное учреждение "деньги  загребать",  как
говорит Тоотс по дороге.
     -- К сожалению, -- сообщает чиновник, -- ссуда вам выдана не будет.
     --   Почему?   --   широко   раскрыв  глаза  от  удивления,  спрашивает
управляющий.
     -- Таково решения совета.
     -- Хм, странное решение! Но должна же быть какая-то причина!
     -- Поручители недостаточно солидные, а вас самого мы не знаем.
     Тоотс многозначительно  поглядывает на Лесту  и  глубокомысленно качает
головой.
     -- Этого-то я  и опасался, -- горько усмехается  Леста, -- нас  слишком
мало знают в  деловом мире. Здесь  получают кредит лишь те, у кого уже более
или менее твердая почва под ногами.
     --  Ладно,  --  начинает  Тоотс  повышенным тоном,  и  рябое  лицо  его
покрывается красными пятнами, -- ладно, скажем, поручители ненадежные и меня
вы не знаете, но будьте так любезны, господин чиновник, скажите мне, что мне
делать, чтобы получить у вас ссуду? Чтобы вообще получить у вас ссуду?
     -- Ну,  -- отвечает  чиновник, вскинув голову, -- ваш  раздраженный тон
здесь безусловно  неуместен.  Все, что вы  можете  сделать,  --  это достать
надежных поручителей.
     -- Вот  как, -- после короткого молчания замечает управляющий. --  А не
скажете ли мне, кто может быть надежным поручителем?
     --  Это вам должно быть  само собой понятно, -- улыбается чиновник.  --
Надежный  поручитель  -- это прежде всего человек, у которого есть известное
имущество,  главным  образом недвижимое, скажем, земля или  дом.  Во-вторых,
надежным  поручителем  может  быть  и  человек,  не  имеющий  состояния,  но
занимающий   прочное   служебное   положение,   располагающий   определенным
жалованьем.  Поймите,  мы  не  можем строить  наше  предприятие  на песке  и
выдавать ссуды каждому желающему. Мы должны веста дело осторожно и с толком,
все   рассчитывать   на   основе  точных   данных;   мы   не   имеем   права
руководствоваться настроением. Финансы -- это дело более серьезное, чем  вам
кажется, молодой человек.
     --  Ладно, ладно,  -- быстро  возражает Тоотс. -- Не думайте,  что и  я
пришел сюда шутки шутить. Ведите себе свои дела осторожно и с толком, пока я
не вернусь с более  надежными поручителями. А сейчас будьте любезны дать мне
бумагу,  на которой эти самые надежные  поручители могли бы расписаться, что
они за меня отвечают. А  то придется еще раз  ездить туда и обратно. Вы ведь
понимаете: сейчас горячая пора. Так, спасибо.  Когда в другой раз приду, уже
буду вам чуточку известен, да и поручители будут понадежнее. Захвачу с собой
и все  свои  бумаги и удостоверения,  начиная  со школьного свидетельства  и
кончая  железнодорожным  билетом,  с  которым в  город  приехал.  Справка  о
прививке  оспы,  надеюсь,  не  понадобится; и  так  всякий  видит, что  я ею
переболел.
     --  К чему эти лишние разговоры? -- спрашивает служащий, побагровев. --
Не моя вина, что вам ссуды не дали, это дело совета.
     --  Разумеется,  разумеется. Передайте  этому совету от меня  привет  и
скажите ему, чтобы ко всем своим твердым условиям  он добавил еще одно: тот,
кто желает получить ссуду, обязан быть честным человеком. Это тоже гарантия,
что долг будет когда-нибудь уплачен. А про этот пункт вы совсем забыли. Этак
иному должнику, пожалуй, покажется, что доброе  имя  и порядочность  в ваших
глазах  ничего  не  стоят. Так.  А  теперь  желаю  вам  пребывать  в  полном
благополучии и вести свои дела осторожно и с толком!
     Служащий хочет что-то  ответить  на эти дружеские  пожелания, но Тоотс,
вежливо раскланявшись, быстро покидает кредитную кассу.
     -- А теперь скажи мне, Леста, --  обращается он на улице к приятелю, --
зачем вообще держат такое заведение?
     --  Ну  как же, --  отвечает  тот,  -- я ведь  тебе сразу сказал, что в
деловом  мире тебя  никто не  знает. Вот если ты  уже будешь,  так  сказать,
прочно стоять на собственных ногах и  обзаведешься своей лавчонкой и круглым
брюшком,  --  вот тогда  дадут  немедленно.  В  сущности, и  название  этого
учреждения не совсем точное: вернее было бы сказать -- не кредитная касса, а
касса для толстосумов. Здесь редко кто получает помощь, чтобы стать на ноги,
зато здесь помогают многим стоять на ногах.
     -- Это  трогательная и грустная история в назидание и молодым и старым,
-- замечает после некоторого молчания  управляющий.  -- Но не беда, белье не
только моют, но  и катают.  Не мытьем -- так катаньем. Видишь, Леста, сейчас
была бы моя очередь  поскулить, но я этого делать не  стану.  Скорее подамся
опять в Россию, чем буду скулить. Раз мне на родине не дают жить как следует
-- мне только и остается, как ты говоришь, снова броситься в лоно необъятной
России. Верно, а?
     В эту  минуту со стороны Каменного моста  показывается  ватага  мужчин,
сопровождаемая свистом уличных мальчишек. Все это общество  движется посреди
улицы и,  видимо, чем-то очень взбудоражено. Школьные  друзья уже привыкли к
разным уличным происшествиям, поэтому  вначале даже не  обращают внимания на
весь этот шум.  Но  затем  взгляд  Тоотса  случайно останавливается на  лице
человека, шагающего в центре толпы.
     -- Леста!  Леста!  --  испуганно вскрикивает Тоотс.  -- Смотри,  это же
ведут управляющего торговлей Киппеля!  Черт побери, что это с ним стряслось?
Он весь в грязи!
     С этими словами гость из России подбегает к толпе и пытается разузнать,
в чем дело.
     --  Да ведь это  конокрад, -- говорит, указывая на  бородача,  один  из
сопровождающих. -- Мы схватили его ночью около речки.
     -- Неправда! Человек этот  не ворует  лошадей, это известный коммерсант
Киппель. Вы ошибаетесь. Отпустите его!
     Но мужички и не  думают  освобождать несчастного  купца. Они уж отведут
его куда следует! Услышав знакомый голос, Киппель  оборачивается, смотрит на
управляющего и, горько усмехнувшись, бормочет:
     -- Бесовы дети! Видите, господин опман, что делают.
     Школьные  товарищи  решают,  что лучше  всего пойти вместе  с  толпой в
полицейский  участок.  Там  после  долгих   объяснений  им  наконец  удается
доказать, что друг их -- безвреднейшая и невиннейшая личность. Собственно, у
мужичков  нет  прямых доказательств вины задержанного, они ссылаются лишь на
два обстоятельства, вызвавшие у них подозрения против Киппеля.  Во-первых, в
прошлую  ночь в  их  деревне украли лошадь;  во-вторых, на  берегу  реки был
обнаружен подозрительный незнакомец, не имевший при себе никакого документа,
удостоверяющего его личность. В противовес этому бывший управляющий торговым
предприятием Носова выставляет массу доводов, не позволяющий заподозрить его
в  краже.  Во-первых,  вот  эти  два молодых господина давно  его  знают как
человека  безупречной  честности.  Во-вторых  во  время  кражи,  то  есть  в
позапрошлую  ночь,  он  был  в  Тарту, что  могут подтвердить  Леста  и  еще
несколько свидетелей. У реки Пори он находился на  рыбалке, что доказывается
наличием остроги и двух щук. Тут один из  полицейских чиновников внимательно
смотрит  на него и  с улыбкой заявляет, что теперь и он узнает эту личность.
Единственная вина Киппеля -- то, что у него  не оказалось при себе паспорта,
но это не столь важно. Разочарованные мужички уходят, переругиваясь; ведь за
то время, когда они тут возводили напраслину на честного человека, настоящий
вор, должно быть, уже удрал далеко.
     --  Ну разве я не говорил, --  замечает Леста,  обращаясь к измазанному
грязью управляющему торговлей, лицо  которого на  рыбалке успело  украситься
багровым  рубцом, -- разве не говорил я вчера, что  с  вами вечно что-нибудь
случается, куда  бы  вы ни пошли. С вами прямо-таки опасно ходить рядом: бог
знает, какую беду вы еще накличете на себя и других.
     --  Ничего, -- отвечает  Киппель. --  Этой  банде  разбойников мозги не
вправишь, пока не отдубасишь  каждого как  следует. Видали бы вы это побоище
на реке Пори!
     Несмотря  на  утреннее происшествие,  к  управляющему  торговлей  скоро
возвращается  отличное настроение; он варит уху, приносит  "три звездочки" и
рассказывает  чудеса о славной битве  на  реке Пори, пока  Тоотс с Лестой не
уходят на вокзал, чтобы ехать в Паунвере.
     В  присутствии Лесты Тоотс  не чувствует особенной горечи  при мысли  о
своей  неудаче   с  денежной  ссудой:  приятели   перебрасываются   шутками,
подтрунивают друг над другом, и это поддерживает  настроение. Но когда Леста
удаляется  по шоссе, а Тоотс остается один  у  проселка,  он вдруг ощущает в
груди тихую щемящую  боль. С одной стороны, коротенькое письмецо, полученное
от Тээле, подстегивает его, побуждая действовать еще решительнее, а с другой
стороны -- из-за безденежья  ему  придется  даже  нынешние работы сократить,
если не вовсе отказаться от них. Тут уж нельзя ни  в чем винить ни Кийра, ни
кого-либо другого, во  всем виновата лишь  собственная его нищета  да жалкая
никчемность Заболотья. Единственной надеждой был заем, но  черт знает, какие
еще поручители для этого потребуются. И  откуда ему  этих поручителей взять?
Может быть, действительно лучше всего заткнуть фалды за пояс и -- обратно  в
Россию? Ну тебя к  лешему, родной край, со всеми твоими банками и кредитными
кассами!
     Добравшись  до  хутора, Тоотс  даже не заходит  в дом, а  решает  сразу
направиться к Либле,  который, наверно,  сейчас выкорчевывает  пни на лесной
вырубке, если  только его  не позвали на сенокос. Либле и Март могут с миром
идти  домой  -- скажет он им, -- мужик из Каньткюла тоже пусть заканчивает и
отправляется на  все четыре стороны. Дальше вести работы нельзя: нет у него,
Тоотса, того самого важного, что крутит все колеса.
     Либле действительно  оказывается на  вырубке;  присев  на корточки,  он
возится  у  огня  и  в тот момент,  когда  появляется  управляющий,  как раз
закуривает цигарку. Очищаемая  от пней площадка успела еще немного раздаться
вширь.  Тоотс вдыхает изрядный глоток дыма  пожоги и  вдруг  чувствует,  как
теплеет у  него на сердце.  Здорово  подвигается работа. С каждым  днем  все
просторнее становится  Заболотье... и кто только выдумал такую чепуху, будто
он намерен  все это  бросить и сам удрать?  Нет, милый человек, так  дело не
пойдет, берись-ка лучше да помогай Либле, солнце еще высоко.
     Под  вечер управляющий идет к болоту и следит за  работой  Марта: все в
порядке,  все  подвигается успешно, только  он сам, Тоотс, по  дороге  домой
чуточку развинтился. Какое счастье, что он не  поведал Либле своих страхов и
сомнений: во-первых, звонарь не такой  уж любитель держать язык за зубами, а
во-вторых, он,  Тоотс,  тогда  уронил бы в  глазах Либле  свой авторитет. До
самого вечера  управляющий так и  не приходит к определенному решению -- что
предпринять   дальше.   Но  он  доволен:  он  преодолел   минутную  слабость
собственными усилиями, без всякой поддержки со стороны.
     На  другое  утро  управляющий  снова  принимается  за  своего  старика,
стараясь убедить его, что без ссуды дальше работать невозможно. А  работу ни
в коем случае  нельзя приостанавливать -- это было  бы величайшей глупостью;
затраченное время и деньги оказались бы выброшенными на ветер, и соседям это
послужило бы новой  пищей для  шуток и насмешек. Надо  шагать дальше по  раз
проложенному пути -- награда не заставит себя ждать.
     -- Да, -- слышит он  неожиданный ответ  отца, -- бери  и делай, как сам
хочешь, доколе я буду тебе перечить. Жить мне осталось недолго  -- так стоят
ли себе заботы прибавлять? Сидел я тут как-то  вечером,  когда тебя не было,
да раздумывал: надо и впрямь  все это обзаведение тебе передать  -- делай  с
ним, что хочешь.
     -- Это дело терпит, -- говорит сын. -- Для меня не так важно тут полным
хозяином стать, как это самое Заболотье в порядок привести. Сейчас для этого
лучшая пора: я молод, кое-чему подучился, а главное -- хочу работать. До сих
пор все на чужих полях трудился и  совсем  не знал, что значит  работать  на
себя самого,  а теперь, когда  начало  положено и  так удачно, жаль было  бы
опять отсюда уезжать... Так вот, значит, прежде всего -- эта самая ссуда.
     --  Да нет, -- отвечает  старый хозяин,  -- ты уж все  как есть бери на
себя. Я собирался  сам тебе это  сказать, когда  ты  из  города вернулся. Не
хочу,  чтобы  потом  говорил, будто  я  до  последнего часа зубами за  хутор
держался и тебе помехой был. Я за свой долгий век немало наслушался, с какой
злостью дети своих родителей поминают, когда  те  уже в могиле. Я  такого не
хочу. Лучше  с миром отойти от дел  и в мире покоиться.  Давай хоть и завтра
поедем в  город и в крепостном перепишем хутор на твое имя. Так  будет лучше
всего.  Мать  тоже за это  стоит. А ты нас до конца  наших дней  корми, нам,
кроме хлеба да библии, больше ничего и не надо.
     На эти речи сын хотел бы  ответить отцу более  пространно, но наступает
удивительная минута,  когда у  него  не хватает нужных  слов.  Так же, как и
вчера, в дыму пожоги,  управляющий чувствует прилив тепла  в  душе, а  глаза
словно застилает пелена тумана. Старик  сегодня совсем не такой, как раньше,
странный какой-то...  серьезный и полный достоинства, словом,  довольно-таки
славный старикан.
     -- Ну да,  -- произносит  наконец  сын,  -- делай, как находишь нужным.
Хлеб...  Я  же не  волк, и  ты  не лесному зверю  хутор  отдаешь. О хлебе не
тревожься, коли другой заботы на сердце нету.
     Так,  значит.  Сегодняшние  слова  старика --  это  уже  совсем  другой
разговор. Это уже разговор  настоящий. Теперь гораздо легче будет вести дела
Заболотья, между  прочим,  и заем  получить.  И  все-таки,  несмотря на  эту
неожиданную новость, необходимы надежные поручители. И их нужно подыскать --
чем раньше, тем лучше.
     Йоозеп выходит из дома и останавливается посреди двора. Куда идти? Кого
взять в поручители?
     У  изгороди дочесываются и повизгивают  в  ожидании  пойла купленные  у
хуторянина поросята. Один из них, самый храбрый, подняв кверху свой пятачок,
вопросительно смотрит на молодого хозяина  и  медленно  приближается  к нему
вперевалку, поджидая  в то же время остальных. Видя, что вожака их никто  не
думает обижать, а наоборот, ему даже почесывают спинку, вся тупорылая братия
окружает управляющего в ожидании своей очереди. Жирные тельца с наслаждением
растягиваются  на брюшке, глазки слипаются, и  в ответ  на  хозяйскую  ласку
слышится тихое  похрюкивание.  Но вот  вожак,  чего-то пугается, с хрюканьем
вскакивает,  за ним  остальные.  Спеша и  толкаясь, пробегают они  несколько
кругов  по  двору, потом, видимо, заключив, что все в  полном порядке, снова
подставляют свои спинки -- пусть их снова почешут.
     -- Дурашки! -- улыбаясь бормочет Тоотс.
     Двор полон шума и жужжанья, всевозможные жучки и букашки так суетятся и
хлопочут,  как  будто и они  боятся  запоздать  с  летними  работами. Желтые
головки  ромашек наполняют воздух  сладким  ароматом,  старые рябины у ворот
тихо  шелестят,  словно радуясь,  что их давний друг, хуторской  дом,  обрел
наконец  новое одеяние. Из палисадника выглядывают  огненно-красные  головки
маков. А еще  подальше  -- буйно  разросшийся горох и  пышная пшеница совсем
заглушили несколько ягодных  кустов  --  напрасно  ждут солнышка  их зеленые
холодные ягоды. Растут  и наливаются  соками чудесные плоды земли,  заполняя
сады  и поля. Зато с лугов сорваны все их  таинственные покровы, и с грустью
глядят теперь березы на скошенную траву.
     На выгоне убирают сено в сарай. Оттуда из низины ясно доносится звонкий
визг  Мари  и  грубоватое  ворчание  Михкеля. Временами  слышно,  как старая
хозяйка поучает  их:  глядите  вы,  окаянные,  не тяните время  попусту,  не
дурачьтесь, вот-вот дождь хлынет.
     Куда идти? Куда идти?
     Если бы как-нибудь обойтись до осени, можно бы и не брать ссуды. Осенью
можно будет уже кое-что продать, потихоньку  опять начнут капать денежки. Но
в том-то и беда, что до осени никак не продержаться.




     Тоотс вытаскивает из кармана сложенное вдвое  долговое обязательство  и
смотрит на то место, где должны стоять подписи надежных поручителей. Он ведь
не требует  денег или бог знает каких еще ценностей  -- ему нужна всего лишь
подпись. Естественно поэтому, что с такой пустячной просьбой он прежде всего
направляется  к ближайшему  соседу. В жизни всякое может случиться, в другой
раз и он, Тоотс, пособит соседу.
     Но,  как  и  следовало  ожидать,  на  соседнем хуторе Лепику  никого из
взрослых дома  не  оказывается,  кроме полуслепой  бабушки,  которая моет  у
колодца  подойники;  все остальные  на сенокосе.  Вокруг  старушки  с визгом
скачут,  почти  совсем нагишом, ребятишки и пытаются, несмотря на  бабушкины
запреты, плюнуть в колодец. Один такой обладатель рваной рубашонки, усеянной
следами блох,  ложится грудью на сруб, дрыгает ногами, отбиваясь от бабушки,
и, вытянув шею, смотрит на дно колодца, откуда на него глядит такой же точно
озорник. Другой с разбегу попадает в крапиву,  обжигает себе руки и ноги и с
громким  воплем  бежит  жаловаться той же бабушке.  Третий,  которого только
сейчас удалось  отогнать  от сруба, уже  успел побывать в  сенях  и вытащить
затычку из бочонка с квасом.
     Тоотс покачивает головой и уходит на луг к хозяевам хутора.
     Гляди-ка,  и молодой  хозяин Заболотья  забрел  в  кои  веки!  Здорово,
здорово!  Ну  как сенокос-то? Или уже  справились --  ведь  на хуторе народу
куча?
     Да  нет,  еще  не  справились, где тут  поспеть  так скоро, только  еще
убирают. Не найдется ли у соседа времечко,  в сторонку бы отойти, поговорить
надо.
     Сосед,  в одной рубашке и подштанниках, втыкает грабли в землю рядом  с
прокосом и отходит с Тоотсом в сторону.
     -- Дело вот в чем, -- без всякого предисловия начинает Тоотс, -- я хочу
занять денег... в городе, в кредитной кассе...  Ну так вот, не смогли бы вы,
как сосед, быть мне поручителем?
     Сосед делает рукой отстраняющий жест и с испугом поглядывает на жену --
та не сводя глаз следит за собеседниками.
     -- Да нет, -- объясняет управляющий, -- дело это проще, чем вы думаете.
Вам  не придется  платить  ни копейки. Вы  даете лишь свою подпись,  как  бы
подтверждаете, что к назначенному времени я верну ссуду. И больше ничего.
     -- Все  это, может, и так... -- И хозяин снова  беспомощно озирается на
жену.  -- Да только мне в жизни не приходилось с  этим дела иметь... боюсь я
этих подписей и всякого такого...  Обождите-ка, позовем сюда Лизу. Лиза! Иди
сюда, Лиза!
     Лиза не заставляет себе повторять это приглашение. Она вмиг оказывается
рядом с  мужчинами и  враждебным взглядом меряет  Йоозепа  с ног до  головы.
Как-то  инстинктивно  она  сразу  почувствовала,  что  появление  соседа  не
предрекает ничего доброго, а скорее грозит обернуться неприятностью.
     -- Ну чего еще? Чего еще нужно?
     -- О, ничего не нужно, -- спокойно отвечает Тоотс. -- Разве люди всегда
приходят за  чем-нибудь? Я пришел только сказать, чтобы вы  за  детьми лучше
присматривали. Проходил сейчас мимо вашего дома, они там все лежат пузом  на
срубе колодца, прямо смотреть страшно.
     -- Э, ничего им  не сделается, бабушка дома. Раньше в колодец не падали
-- не упадут и теперь. За заботу спасибо, да только напрасно беспокоитесь.
     -- Дело ваше. Я бы побоялся их оставлять без присмотра.
     -- Ничего не  поделаешь, дорогой  сосед. Ежели и я дома останусь  ребят
нянчить, кто же тогда сено уберет? Ничего не поделаешь, У меня тоже иной раз
душа болит, да что поделаешь!
     -- Ну  что  ж,  -- пожимает плечами  Тоотс. -- Это верно.  Идите  себе,
соседушки, опять сено сгребать, не  теряйте времени, вдруг сегодня еще дождь
польет.
     -- Ну, а как с этой самой подписью?.. -- удивляется хозяин.
     -- О-о! -- машет рукой управляющий. -- Это было сказано просто так, для
разговору. Бывайте  здоровы!  А хорошо  бы все же кому-нибудь  пойти  домой,
помочь бабушке.
     Управляющий  приподнимает шляпу и  быстро шагает  к проселочной дороге.
Первая  попытка  была  неудачной   --  тут   дело   сорвалось.   "Сорвалось,
сорвалось..." -- вполголоса повторяет он про себя.
     -- Что сорвалось, дорогой  приятель? -- спрашивает  вдруг кто-то  из-за
кустов.
     -- М-м? -- испуганно мычит Тоотс каким-то странным голосом и  застывает
на месте. -- Кийр! Какого черта... откуда ты  взялся? Чего  ты там  в кустах
делаешь? Вечно караулишь за кустом и пугаешь меня.
     -- Хи-и, --  улыбается  школьный  приятель краснея,  -- ты  тоже  везде
оказываешься, куда ни пойди. Не даешь даже...
     Рыжеголовый неуклюже вылезает из-за куста, поправляя подтяжки.
     -- Странно,  -- замечает управляющий -- он уже преодолел свой испуг. --
Чего это ты так далеко от дома ходишь свои дела справлять?
     -- Хи-и,  я-то сюда не дела справлять пришел, я иду лепикускому батраку
костюм примерять -- видишь, вот костюм. А чего ты по чужим лугам шляешься --
ума не приложу.
     -- Я... У меня тоже здесь свои дела, раз я пришел. Лепикуские ребятишки
на колодезном срубе барахтаются -- вот я и  пришел сказать, чтоб присмотрели
за ними. Упадут еще в колодец и утонут.
     -- Хм... А какое такое дело у тебя сорвалось?
     -- Сорвалось...  сорвалось...  А  разве я  говорил, что  у меня  что-то
сорвалось?
     -- Говорил. Шел и  повторял: "Сорвалось,  сорвалось..." Может быть, это
"сорвалось" относится к Тээле, осмелюсь спросить?
     -- К Тээле! Ну  и потеха  же с тобою, Кийр! Что  мне за  дело до Тээле?
Ведь Тээле -- твоя невеста. Всюду ты суешься со своей Тээле... Неужели кроме
нее других девушек и на свете нет? Если хочешь знать, так имеется еще... как
ее там... барышня Эрнья еще имеется.
     --  Барышня  Эрнья!  -- торжествующе  улыбается  Кийр. -- Хи-и, барышня
Эрнья! Чья  бы  невеста ни была Тээле, но барышни Эрнья не видать тебе,  как
ушей своих, дорогой приятель.
     -- Как так? Ты что, решил сразу на двух жениться?
     -- Да нет. Может быть, ни  на одной  не женюсь.  Но если у тебя с Тээле
сорвалось, так с Эрнья и подавно ничего не выйдет. Сидишь ты на своем болоте
и даже не знаешь, что барышня Эрнья -- уже невеста.
     -- Чего ты мелешь! Барышня Эрнья -- невеста! Невеста да  невеста.  Черт
побери!  В Паунвере за каждым словом только и слышишь -- невеста. Чья же она
невеста? Смотри не ври.
     -- Чего мне врать. Невеста Имелика.
     -- Невеста Имелика, -- задумчиво повторяет Тоотс. -- Хм, забавно!
     -- Да-а, вот так, -- склоняя голову набок, поясняет Кийр. -- Не знаю --
забавно это или, может, кое для кого и очень грустно, но так оно получается.
Возможно,  кое-кому теперь  только  и  остается,  что  податься  в Россию да
привезти себе оттуда какую-нибудь Авдотью.
     Тоотс таращит глаза, раздувает ноздри и так с минуту пристально смотрит
на  Кийра.  Предчувствуя  недоброе,  Кийр  пятится  назад. Но  вдруг  совсем
неожиданно настроение управляющего резко меняется.
     -- Чертов жук ты, Кийр! -- восклицает Тоотс. -- Хм-хм-хм-пум-пум-пум...
Правду  сказать,  ты иной  раз и пошутить горазд.  Авдотья! Да знаешь ли  ты
вообще, какая она, эта русская Авдотья? Она весит... пудиков этак двенадцать
-- конечно, я-то ее не взвешивал, но...
     -- Ладно, ладно, -- попискивает Кийр, -- какая она там  ни есть, но раз
у тебя с Тээле дело лопнуло, так придется Авдотью привозить. Да-а, ничего не
поделаешь.  Хоть ты вообще  парень крепкий, ученый  земледелец  и  на всякие
выверты мастер, но  вот  с девушками тебе не везет.  Это дело тонкое  --  не
камни таскать.
     -- Хм-хм-хм-пум-пум-пум... А ты почему бросил камни таскать? Разве я не
говорил, что у тебя силенок не хватит, а? Это, брат, тоже дело непростое, не
иголкой ковырять.
     -- Да-а, дело непростое, спору нет. Но знаешь, что я тебе скажу, Тоотс?
Если я  кому-то нужен, пусть меня принимают таким, как  я есть. Переделывать
себя из-за чужих капризов я не собираюсь.
     -- Вот это уже  мужской  разговор.  Второй раз сегодня  слышу  толковую
речь. Конечно, жаль мне лишиться такого хорошего помощника, но, черт побери,
прикажи мне кто-нибудь, чтоб  я бросил земледелие и заделался портным,  -- я
бы его живо послал куда следует.
     -- Вот именно, вот-вот, --  оживляется Кийр. -- Потому-то  я и  сказал:
"Оставьте меня в покое!" Может, через несколько лет захотят,  чтобы я изучил
еще какую-нибудь другую  профессию -- только и делай, что учись да  учись да
проходи испытания... А еще где ты сегодня толковый разговор слышал?
     -- А, это не так уж важно, -- машет рукой управляющий.
     --  Нет,  все-таки.  Ты  все-таки  скажи.  Мы  хоть  иногда с  тобой  и
переругиваемся, но это еще не значит, что я все разболтаю.
     -- Это  неважно.  Но  если  уж тебе  обязательно хочется  знать...  ну,
словом,  отец  отдает  мне хутор. Завтра  или послезавтра  едем в крепостное
писать контракт на мое имя.
     -- Ого-го! Так это же большая новость! Что ж  ты рукой машешь, милейший
Йоозеп? Я только не понимаю...
     -- Чего ты не понимаешь?
     --  Как это  у  тебя  с  Тээле  могло  дело сорваться,  если  ты ученый
земледелец да еще и хозяин хутора вдобавок?
     -- А я не понимаю, как тебе вообще могло прийти  в голову, что у меня с
Тээле дело сорвалось? Я за Тээле не гонялся. Тээле твоя невеста, а не моя.
     -- Но ты же сказал "сорвалось", три раза сказал.
     -- Бог троицу любит. Но откуда ты взял, что мое "сорвалось" относится к
Тээле? А может быть, я вспомнил что-нибудь из моих приключений в России.
     -- Э-э,  нет,  Тоотс, --  говорит Кийр, беря  свой  узелок и  собираясь
уходить. -- Не ври, это относилось к Тээле.  Ты  хитрец и никогда правды  не
скажешь.
     -- Ну  ладно!  -- снова  машет рукой Тоотс. --  Верно, это относилось к
Тээле.  У тебя дьявольский  зоркий  глаз  и тонкий нюх,  от тебя  ничего  не
скроешь.
     -- Хи-хи! -- хихикает Кийр, удаляясь. -- Я же сразу сказал, я же  сразу
сказал!
     Ну, опять этот  конопатый ибис  к нему привязался! Хорошо, если  хозяин
Лепику  не разболтает  насчет  разговора  о  поручительстве, а  то  по всему
Паунвере пойдет звон: вот, мол, заболотьевские "опять" деньги занимают.
     Второй ближайший сосед Тоотса  оказывается  дома, но в таком состоянии,
что просить у него подпись совсем неудобно. Хозяин Лойгуского хутора лежит в
постели, и  хозяйка  смазывает ему деревянным маслом ногу, ужаленную  змеей.
Мальчонку послали в аптеку за каким-нибудь другим, более сильным лекарством,
но он еще не вернулся.
     -- Водки! Водки! -- кричит  управляющий,  разглядывая опухшую ногу.  --
Лучшее лекарство -- это водка. Есть  у вас дома  водка? Дайте-ка хозяину как
следует глотнуть -- чем больше, тем лучше.
     К счастью, на дне бутылки обнаруживают немножко "живой водицы" и сейчас
же дают ее больному. Тоотс присаживается на край постели, утешает соседа как
умеет, болтает о  том  о сем. Больной  --  видимо, человек нетерпеливый,  он
никак не хочет покориться  обстоятельствам, которых нельзя изменить. Сейчас,
в самую горячую  пору сенокоса,  валяйся  тут в  постели,  как старая шваль!
Неужели  ничего  лучшего бог  не  придумал, как  создавать  гадюк  и  прочих
ядовитых  тварей?  Гляди,  нога как  колода.  Пускай  теперь  ангелов  своих
посылает мое сено сгребать!
     --  Терпение, терпение!  --  уговаривает его управляющий. -- Беда не по
деревьям, камням да пням шагает, она больше людей выискивает. Не надо никого
проклинать, лойгуский хозяин, потерпите -- пройдет и эта беда, как  проходят
все беды на свете.
     В это время в комнату вбегает мальчонка с бутылочками лекарств.
     --  Велели  сразу  же принять, -- кричит  он уже  с порога.  -- Сначала
половину, а через  два часа -- вторую. Во второй бутылочке -- что-то черное,
как деготь, им велели сверху смазывать.
     -- Ну вот, видите, -- говорит Тоотс, рассматривая бутылочку.  -- Ну  да
--  внутреннее.  Подождите-ка,  я  раньше  сам  попробую.  Хм-хм,  то  самое
лекарство,  которым он и мне ногу  лечил. Замечательнейшее лекарство, быстро
вылечит  вам ногу. Нет,  наш аптекарь -- знающий человек, ничего не скажешь.
Примите  поскорее  первую  половину. Второе  лекарство --  йод, этим  смажем
снаружи. Внутреннее  выталкивает,  а наружное  тянет --  дня через два  нога
будет здорова, если какая-нибудь новая беда не приключится. Так.
     Тоотс  принимается  лечить соседу ногу точь-в-точь так же, как аптекарь
лечил  ногу ему самому и при этом даже пользуется словечками, услышанными от
аптекаря.  У   нетерпеливого  больного  настроение  значительно  улучшается,
утихает и боль. Спасибо молодому хозяину Заболотья за совет  и помощь -- как
только он, лойгуский, поправится и  встанет на ноги,  это дело  придется как
следует спрыснуть.
     --  Пустяки какие, --  улыбается  управляющий и хочет уже  вытащить  из
кармана долговое обязательство, но  в последнюю минуту  передумывает  --  не
стоит беспокоить  больного человека. Надо идти в  Паунвере,  может  быть, по
дороге вспомнится кто-нибудь более подходящий.
     Во  дворе  его ожидает новый сюрприз. У ворот стоит  Кийр; под мышкой у
него  узелок, узкополая  шляпа сдвинута  на затылок.  Он таинственно  кивает
Тоотсу головой. Тьфу, пропасть! Школьный товарищ начинает уже действовать на
нервы!
     -- Ну как Йоозеп, достал тут подпись?
     -- Что ты сказал?
     -- Я спрашиваю, достал ты у Лойгу подпись?
     -- Какую подпись? Ты сегодня все утро болтаешь что-то несуразное.
     -- Да нет... подпись, подпись, -- чтобы ссуду получить, -- подпрыгивает
Кийр на своих тощих ножках. -- Подпись, дорогой приятель! В Лепику сорвалось
-- интересно, здесь дали или нет...
     -- Не  понимаю, о чем ты  говоришь.  Будь любезен,  зайди к  хозяевам и
спроси, говорили мы о подписи или о чем-либо подобном.
     -- А как же не говорили!
     -- Да зайди, спроси.
     --  Хорошо,  я зайду и  спрошу, но давай  сначала на пари --  ударим по
рукам! Хочу, чтобы ты сам признался.
     -- Не  в чем мне признаваться.  Ну давай  на пари, ударим по рукам.  По
мне, хоть по ногам.
     -- Ладно! Давай руку. На пять рублей.
     -- Хоть на десять.
     -- Но  имей  в виду, Тоотс, если  только ты  здесь говорил  о ссуде или
поручительстве --  сейчас  же  платишь  мне  пять  рублей. Смотри  потом  не
отбрыкивайся!
     -- Не буду.  Но и ты  имей в виду: немедленно платишь мне пять  рублей,
если разговора о займе или поручительстве не было.
     -- Не  бойся. Я еще  никогда в жизни  никого не  обманывал, -- отвечает
Кийр, входя в дом.
     Управляющий  остается   во  дворе,   закуривает  папиросу  и   тихонько
посмеивается.  Вскоре  рыжеволосый  выходит из  избы; лицо  у  него  кислое.
Поправив  узелок  под  мышкой,  он  пытается  молча  пройти  мимо  школьного
товарища.
     --  Н-ну! -- И  управляющий потягивает руку  прямо под нос Кийру. --  А
карбл, а карбл!
     -- Черт  тебя  разберет!  --  злобно  кричит рыжеволосый. --  Ты и сам,
наверно,  не знаешь, чего ты  ищешь  и  чего кругом бродишь. То тебе подпись
нужна, то ты людей лечишь... точно аптекарь какой.
     --  Это к делу не относится, дорогой соученик. А карбл, а, карбл! Ты же
за всю жизнь еще ни единого человека не обманул. Неужели тебе хочется, чтобы
я стал первым?
     -- Отстань, у меня нет с собой денег.
     -- Это ничего не значит. У меня есть вексельный бланк, подпиши.
     -- Этого я никогда в жизни не сделаю.
     -- Ну а как же будет? Небось, не забыл, что говорил только что?
     -- Мало ли что! Это была шутка.
     --  Вот  как, шутка? Нет, ты действительно иногда умеешь  пошутить, это
верно. Только смотри,  не  шути так с другими:  налетишь на горячего мужика,
который  таких  шуток не понимает,  начнет  своего требовать,--  тогда  дело
плохо. Ладно, иди себе домой и кончай  костюм лепикускому батраку. Батрак --
парень дюжий, смотри, чтобы пиджак под мышками не жал.
     -- А ты куда идешь?
     -- Пойду куплю себе на твою пятерку водки и пива, да и загуляю.




     Тоотс смотрит вслед  школьному товарищу  и бормочет  про  себя:  "Опять
сорвалось. Сорвалось, сорвалось..." Куда же теперь? В Рая, что ли?
     Нет,  никакая  сила не  заставит его  пойти  с таким намерением  в Рая:
во-первых,  хозяйская дочь тогда сразу убедится, как  беден на самом деле ей
щеголеватый  соученик,  а  во-вторых,  эта  же  самая  хозяйская  дочь может
подумать,  будто  он увидел  в записочке, оставленной  на столе  в  каморке,
проявление  бог весть какого сочувствия  и симпатии. Нет! И в Сааре не стоит
идти  --  по-видимому,   имя  Тали  не  очень-то  много  весит  в  кредитных
учреждениях.  Но  постой-ка,  ведь  в  самом Паунвере  живет богатый  старый
холостяк, которого в народе  называют Ванапаганом -- Старым бесом. Что, если
пойти  к нему  и  рассказать  о своем  деле?  Подпись такого лица  уже будет
чего-то  стоить. Правда, с  Ванапаганом  он лично  незнаком, но  если старый
холостяк  вообще способен уважать опытных земледельцев, он не откажет Тоотсу
в этой незначительной помощи. По слухам, он иногда одалживает людям деньги.
     --  Решено! --  хлопает управляющий себя  по ляжке. -- Пойду к  Старому
бесу и отдам ему три капли крови из указательного  пальца, если ничто другое
не поможет.
     Ванапаган  живет  недалеко  от волостного правления в маленьком домике,
который  вместе  с  фруктовым  садом  отгорожен от  остального  мира высоким
забором. Посреди людной деревни усадьба  эта напоминает маленькую  крепость;
без  разрешения хозяина  туда никто не  проникнет. Ворота здесь  на запоре и
днем и  ночью,  кроме того, дом сторожит  свирепый  пес,  известный по  всей
округе  своими хищными клыками.  Говорят, будто Ванапаган  все  свои  деньги
держит дома  и сторожит их, как черт грешную душу.  Может быть, именно из-за
такой молвы отшельнику этому и дали прозвище Ванапаган.
     Тоотс  подходит к  воротам  и прислушивается. Во  дворе тихо, как возле
церкви в  будний  день.  Высокие деревья  у  большака  таинственно шелестят,
словно  предостерегая от  вторжения в царство Ванапагана. Но вот слышно, как
во дворе открывают дверь и кто-то кличет кур: цып-цып-цып-цып! В то же время
по ту сторону ворот, зевая, поднимается какое-то животное и трясет лохматыми
ушами. "Так,  теперь в самый раз", --  думает управляющий и стучит в ворота.
Кроме  сердитого  урчания  собаки,  никакого  ответа.   Тоотс  выжидает  еще
несколько минут, затем стучит снова, уже погромче. Ответа все еще не слышно,
только пес продолжает ворчать  все более  угрожающе. "Забавно, -- рассуждает
Тоотс, чтобы как-то скоротать время. -- Обычно всюду приходится  стучать три
раза, прежде чем тебе откроют. Почему именно три?"  Но как раз в ту  минуту,
когда он собирается постучать в третий раз, со двора доносится покашливание;
кто-то еще несколько минут разговаривает с курами и только потом спрашивает:
     -- Кто там?
     -- Ага, -- отвечает Тоотс, -- это я, сын хозяина из Заболотья, Йоозеп.
     -- Чего тебя носит?
     -- Зайти к вам нужно. Мне бы с хозяином поговорить.
     -- Чего тебе надо?
     -- Не могу же я, стоя за воротами, объяснять. Это разговор длинный.
     -- Обожди.
     Кто-то  опять заговаривает  с  кудахтающими  курами  и звякает  дверью.
Собака стала  на задние лапы  и  царапает ворота  когтями. Наконец кто-то во
дворе, сопя и кряхтя, подходит к воротам.
     -- Но ежели собака тебе нос откусит -- не моя вина.
     -- Гм... а вы заприте ее в доме, пока мы поговорим.
     -- Ишь ты...  Запереть  в  доме, говоришь. Иди-ка сюда,  Плууту, я тебя
запру в доме.
     Слышно, как Ванапаган оттаскивает собаку и как та со злобным ворчанием,
пытаясь, видимо, укусить хозяина, сопротивляется.
     -- Иди, иди, Плууту. Марш!
     Затем  снова звякают  дверной  задвижкой, колотят камнем  по  какому-то
железному предмету и бормочут непонятные слова. Наконец ворота отпирают.
     --  Ну,  входи, ежели ты  из Заболотья. Управляющий проходит  в ворота,
зорко  осматриваясь  по сторонам,  нет  ли  где  собаки, затем  разглядывает
стоящего перед ним низенького, толстого человека, известного в  Паунвере под
именем Ванапагана. Он совсем еще не так стар, этот Ванапаган, на вид ему лет
сорок пять. Это  тучный человек  с красным лицом, седеющими волосами и тупой
бородкой. Одного глаза -- какого именно, этого  управляющий  не  может сразу
сообразить, -- у  него нет, но тем  пристальнее глядит  на пришельца второй.
Густые седые брови придают отшельнику если не злой, то, во всяком случае, не
особенно приветливый вид; из ноздрей тоже  торчат  такие  длинные  и  густые
волосы, что их можно было бы под носом завязать узелком.
     -- Ну, чего тебе? Собаки не бойся, я ее запер в  сарай. Тоотс старается
медленно и  спокойно  объяснить,  зачем  он  пришел.  Ванапаган  слушает, не
произнося  ни слова, только маленький глаз его,  зорко глядящий из-под седой
брови, дает понять, что хозяин его все слышит и замечает.
     -- Кто  ж вас  прислал именно  сюда,  ко  мне? -- спрашивает Ванапаган,
выслушав  гостя,  и  почесывает  виднеющуюся  из-под   расстегнутой   рубахи
волосатую грудь, покрытую блестящими каплями пота.
     -- Сюда? Кто меня сюда прислал?.. Кийр. Портной Кийр.
     -- Гм... Кийр.  Что  ж он  вам сказал?  Ванапаган подтягивает штаны и в
упор смотрит на Тоотса.
     --  Что  он  сказал?  Ну-у,  что  вы  человек  зажиточный  и  что  ваше
поручительство много значит. Ах  да,  еще  сказал, что вы и раньше некоторым
помогали.
     -- Да-да, Кийру я один раз одолжил денег, но это было давно. Подписи я,
конечно, никому  не дам,  за этим  не стоит  ко мне и  ходить; денег  рублей
двести можете получить под вексель, ежели покажете бумагу, что хутор записан
на ваше имя... Заткни глотку, Плууту, он скоро уйдет!
     Управляющий  бросает взгляд в сторону сарая,  как  бы  извиняясь  перед
Плууту, что вынужден еще немножко его задержать, и спрашивает:
     -- А сколько процентов хотите?
     -- Процентов... -- Ванапаган топчется на месте  -- два шага вперед, два
назад, -- толстый и красный, как  кровяная колбаса, потом опять  подтягивает
на  себе  штаны  и  пристально  смотрит  Тоотсу  в  лицо.  -- С  земляка  --
двенадцать.
     --  Много,  --  улыбается  Тоотс.  --  Кроме  того, двести  рублей  мне
маловато.
     -- Ну можно бы еще сотнягу подбросить. Но процент процентом и остается.
Тут ничего не поделаешь.  Время  сейчас дорогое, за все плати чистоганом  --
шутка ли! Скажем, к примеру, этот самый Плууту  -- он за двоих мужиков жрет.
Совсем меня обожрал. Теперь на старости лет научился еще и яйца есть, цыплят
тоже жрет, дьявол. Скажем, к примеру... Когда-нибудь и меня  самого слопает,
это  как пить дать, -- тогда конец роду Сабраков  на земле.  Заткни  глотку,
Плуту!
     -- Зачем же такого обжору держать.
     --  Да, попробуй не держать!  Скажем, к  примеру, сейчас лето и бояться
нечего. А осенью, когда темно? Разве  услышишь,  ежели кто через  ворота или
через забор полезет?
     -- И то правда, -- поддакивает Тоотс. -- Значит, в поручители вы ни под
каким видом не пойдете?
     -- Нет. В  жизни такими  делами не  занимался.  Денег  можете  получить
рублей триста, когда хутор будет на ваше имя записан.
     -- Ладно, я подумаю. Не раздобуду нигде подписи -- тогда вернусь сюда.
     Тоотс  отступает к воротам, в последний раз окидывая взглядом двор. Под
забором валяется яичная скорлупа, селедочные головки и еще какие-то объедки.
Рядом с  сараем сушится грубое, словно сшитое из мешковины белье. Ванапаган,
наверное, сам  его  выстирал и  залатал: кажется, будто заплаты  эти  словно
издалека брошены на  разорванные  места. Из  сарая струится вонючая  жижа --
по-видимому, последний представитель рода Сабраков держит там поросят.
     -- Ну что ж, тогда -- будьте здоровы, до свидания!
     Управляющий слышит, как у  него за спиной  запирают на засов ворота,  и
весь  вздрагивает.  Действительно, страшно  здесь  все --  и усадьба,  и  ее
хозяин.  Если  Плууту  в  самом  деле  намерен  когда-нибудь сожрать  своего
хозяина,  то, по мнению Тоотса, пусть делает это хоть сегодня; Тоотс  ничего
не  имеет против  того,  чтобы  род  Сабраков навсегда  исчез с  лица земли.
Ванапаган уверяет,  что  за все  должен "платить чистоганом", -- а  во дворе
полно  кур  и петухов, в загородке  хрюкает  свинья, на огороде картофель  и
капуста --  хорош чистоган! Но, в конце концов,  все  это  его,  Тоотса,  не
касается, ему нужно раздобыть поручительство. Уже в третьем  месте он терпит
неудачу. Черт  его знает,  почему все -- и хорошее  и плохое -- случается по
три раза? Почему  три?  В  четвертом месте все  же  должно  повезти,  не  то
сегодняшний день совсем пойдет насмарку. Но где же это четвертое место?
     -- Боже милосердный! -- раздается в  эту минуту чей-то  голос со  двора
волостного  правления.  -- Мне, видимо, померещилось? Это,  наверное, не вы,
Тоотс, а  ваш  дух?  Погодите, остановитесь,  а то боюсь,  что вы  мгновенно
превратитесь в воздух, пар или синий дымок!
     -- А-а,  --  оборачивается  управляющий, --  это  вы,  Тээле!  А  я  уж
подумал... Здравствуйте!
     -- Здравствуйте!  --  говорит  девушка,  проворно  выходя  на  шоссе  и
протягивая ему руку. -- Ну, слава богу, теперь я вижу, что это в  самом деле
вы, мой соученик Йоозеп Тоотс из Заболотья. Вы сказали: "А я уж подумал..."
     --  Да, я подумал было, что это опять  Кийр за мной гонится. Он сегодня
весь день меня преследует: куда ни пойду, везде он передо мной.
     --  Как  же это  получается? Нечего  ему  делать, что ли?  Ах да, между
прочим: он все еще ходит к вам учиться?
     -- Нет! Он побыл в Заболотье всего один день.
     -- Вот как. А я думала, он уже скоро станет настоящим опманом.
     Управляющий  с  улыбкой   качает  головой.  Глаза  его   встречаются  с
пристальным взглядом девушки -- этот взгляд он все время чувствовал на себе.
     -- Так, так...  --  Тээле чуть  краснеет и опускает глаза.  -- А теперь
разрешите поблагодарить вас за страничку из Книги откровения. Я прочла ее от
начала до конца, все искала какое-нибудь слово или фразу, которые относились
бы ко мне, но  не нашла. Не знаю, послали  вы эту страничку  с  какой-нибудь
скрытой мыслью или нет, я ничего в ней не нашла.
     Теперь уже краснеет и управляющий.
     -- Простите меня! Надеюсь, вы не обиделись?  Никакой скрытой мысли нет,
и вообще это была  довольно глупая выходка -- я и сам потом понял. Какая там
скрытая мысль могла быть:  в комнате  уже стало так темно,  что я  и  сам не
видел, что на листке написано.
     -- Ах, да ну вас,  -- смеется хозяйская дочь. -- Чего я буду обижаться.
Не такая уж  я нежненькая, как  вы  думаете. Сначала я, конечно,  была очень
удивлена: что бы это могло значить? А потом вспомнила, что я написала, когда
была в Заболотье, и все  стало ясно. Нет, это ничего, это просто милый ответ
на  мою записочку.  Но  разрешите спросить, откуда  вы сейчас  идете  и куда
направляетесь?  Вас  давно нигде  не видно. Я собиралась на  днях сходить  в
Заболотье поглядеть,  не заболели ли вы, не случилось ли какое  несчастье. А
сегодня мне почему-то пришло в голову, что  вы, может быть, уехали обратно в
Россию. Извините мое любопытство -- женщины все любопытны, -- не идете ли вы
сейчас оттуда... от Ванапагана? Со двора конторы было слышно, как он гремел,
открывая ворота; вообще-то он так легко к себе во двор не пускает.
     -- Да-а, -- запинаясь отвечает Тоотс. -- Я... действительно был там.
     -- Ну да, так я и думала. Но странно, что вас туда привело?
     -- Так просто... -- Тоотс  пытается ответить  как можно непринужденнее.
-- По делам ходил.
     На это девушка сперва ничего не отвечает. Она  чертит зонтиком по песку
большака и бросает недоумевающий взгляд на хутор Ванапагана.
     После небольшой паузы хозяйская дочь спрашивает:
     -- И куда вы сейчас идете?
     -- Сейчас... сейчас... пойду дальше. Путь далекий.
     -- Куда же именно? Не будьте таким загадочным, дорогой соученик.
     -- Туда... туда, --  говорит  Тоотс, указывая в направлении Каньткюла и
мучительно ломая себе голову -- как бы сейчас более  или менее правдоподобно
соврать. -- Туда-а... в эту самую... как ее... ну  да,  туда... к Тыниссону,
-- придумывает он наконец хоть одно имя.
     -- Так далеко? -- удивляется Тээле.-- И тоже по делам?
     -- Да, почти.
     --  Ну  хорошо, если вы ничего не имеете против, я чуточку провожу вас.
Можно?
     -- Отчего же нет,  -- улыбается управляющий. -- Будьте  так  любезны...
Очень приятно.
     -- Да-а, --  начинает по  дороге  Тээле,  --  что я  хотела  сказать...
значит, Заболотье теперь почти в полном порядке. Смотрите, как быстро.
     --  О нет! -- усмехается  Тоотс. -- Заболотье далеко еще не  в порядке.
Это только начало. Там еще добрых  несколько лет  придется потрудиться, пока
все наладим. Сделано лишь то, что поважнее. Но, -- добавляет он медленно, --
потихоньку все сбудется, если сил и здоровья хватит. Теперь это уже вроде бы
свое собственное... постараюсь.
     -- Как это -- свое собственное? Оно же всегда было свое?
     -- Ну  да... это верно.  Но  сейчас -- еще больше. Теперь вроде  бы сам
полный хозяин... Старик собирается хутор на мое имя переписать, так что...
     --  В  самом деле? Поздравляю!  Ну, тогда  вам  пора  жениться, дорогой
соученик.  Не  теряйте времени. Женитесь  поскорее,  а то меня  иногда страх
берет -- так же, как сегодня, -- что вы здесь заскучаете и снова отправитесь
в чужие края. Нет, в самом деле, теперь вам самая пора жениться.
     -- Ну,  -- усмехается управляющий, поглядывая в сторону леса, -- это не
к спеху... Да и  где так сразу  возьмешь жену. Поблизости нет  никого... Вот
и...
     -- Ну что вы! Неужели перевелись в Паунвере девушки на выданье? Вы сами
не  искали, никого себе не присматривали, -- вот в чем дело. Живете в  своем
Заболотье,  как рак  в норе,  даже не  показываетесь  на людях --  разве так
молодой  человек подыскивает себе  невесту...  которая полюбила бы  его!  Не
думаете ли вы, что какая-нибудь девица сама сделает вам предложение?
     -- Да нет... -- Управляющий хочет возразить, но  его  школьная  подруга
только перевела дух и собирается продолжать свои наставления.
     -- А если вы и впрямь  в  этих  делах  такой беспомощный и неумелый, то
позвольте хотя бы дать вам добрый совет и порекомендовать кого-либо. А?
     -- Да кто его знает... Ну хорошо, так и быть -- рекомендуйте.
     Тоотс  закуривает папиросу и с интересом ждет -- кого же ему собираются
предложить в жены.
     --  Да-а,-- говорит  школьная  подруга,  чуть  потупив взор.--  Обещать
легче, чем  советовать. Но ладно.  Только не смейтесь и не издевайтесь, если
услышите  нечто  совсем  неожиданное.  Дело, видите  ли,  в  том,  что...  я
рекомендую вам прежде всего себя.
     Услышав эти слова, управляющий поперхнулся --  он  так неудачно глотнул
дыма, что  его,  опытного  курильщика, начинает  долго и  мучительно  душить
кашель. Он швыряет  папиросу  на землю, вытирает выступившие слезы, пытается
улыбнуться и произносит:
     -- Я думал, вы после такого вступления скажете  что-нибудь серьезное, а
вы... вы только шутите. Кх, кх... проклятый дым!
     -- Отчего вы  думаете,  что это штука? Я совсем не шучу,  просто я чуть
смелее других девушек и прямо говорю то, что  думаю. Но если вы не хотите ко
мне свататься, я могу посоветовать и другую.
     -- Да  нет... Кх, кх, кх... ведь  вы...  Ну  да, как же не шутка --  не
можете же вы сразу за двоих выйти замуж, вы же невеста Кипра.
     -- Я -- невеста Кийра! Кто вам сказал?
     -- Кийр. Ваш будущий муж.
     -- Ха-ха-ха! -- звонко хохочет хозяйская дочь. -- Мой будущий муж! Кийр
-- мой будущий муж! Знаете, Тоотс, все, что относится  к Кийру, в самом деле
шутка, но то, что я сейчас вам сказала, -- это  серьезно. Можете мне верить.
Но я уже  вам  говорила -- если вы не  захотите ко мне  свататься, я  охотно
посоветую вам другую.  Почему вам не быть таким же прямым и откровенным, как
я? Это же так просто: да или нет. По-моему, среднего пути тут быть не может.
Ну,  видите -- вы  уже смеетесь.  Так я  и  думала. Удивительная вещь: когда
шутишь или лжешь, верят каждому твоему  слову, а скажешь правду -- принимают
ее за шутку.
     --  Нет,  нет, -- отвечает  Тоотс, в первый раз за все  время разговора
внимательно взглянув в лицо девушке. -- Постойте, Тээле, дайте опомниться, у
меня голова кругом идет. Дайте, как говорится, прийти в себя. Минутку,  одну
минутку. Позвольте раза два затянуться, и я  вам отвечу,  по-настоящему, как
следует. Не умею говорить без папиросы, такая уж привычка.
     -- Ну,  --  возражает  Тээле.  --  Раз вам,  чтобы  ответить, надо  еще
закурить да поразмыслить, -- тогда ясно, что я вам не по душе.  У вас просто
не хватает мужества сразу сказать. Никогда бы не подумала,  что мой школьный
товарищ Тоотс такой трус.
     -- Гм...  А  я никогда  б  не  подумал,  что  моя  соученица  Тээле так
нетерпелива. Только две-три затяжки... Вот... Раз и... кх, кх... два. Так...
     Управляющий забавно сжимает рот "в сборочку", проводит по губам тыльной
стороной ладони и пытается выжать из себя хоть какую-нибудь фразу.
     -- Ну, ну? -- Девушка смотрит на него испытующим взглядом.
     -- Да, да, одну минутку. Черт... гм... гм... Забыл начало. Очень  милое
словечко в голове промелькнуло и пропало. Поди поймай. Видите, и папироса не
помогает -- это уже третья затяжка.
     -- Ну, что ж, -- вздыхает Тээле. -- Садитесь у канавы л курите, пока не
выкурите всю коробку. А я сяду около  другой канавы  и буду ждать, к  какому
решению вы придете... скажем, к вечеру...
     -- Постойте, Тээле, скажите мне сначала, в каком ухе звенит?
     -- Да ну вас! В левом.
     -- Правильно! Теперь скажите мне скорее, как объясняются в любви.
     -- Для чего вам это знать?
     -- Хочу объясниться... но начало забыл.
     -- Кому же вы хотите объясниться в любви?
     --  Да пропади я пропадом!  Пропади  я  трижды пропадом! Конечно,  вам!
Тебе!
     -- Так бросьте дурачиться, но и не будьте таким высокопарным, как Кийр.
Скажите просто: да или нет.
     -- Кх-кх-кх! Дым  проклятый, до чего  же сегодня в глотку лезет! Хм-хм!
Тээле! Да! Если  вы не шутите, то это замечательно, а  если шутите, то... на
свете одной шуткой больше  стало.  Тогда мы с Кийром  два сапога  --  пара и
только на свалку годимся.
     -- Славу богу! -- снова вздыхает Тээле,  на этот раз уже с облегчением.
-- Наконец-то добилась от вас... нет,  теперь уж -- от тебя, окончательно --
от тебя... добилась от тебя этого несчастного "да"!
     -- Нет, Тээле, -- смеется Тоотс, -- это "да" было совсем не несчастное,
это  "да" было счастливое.  Я  готов  был сказать его тебе в  первый же день
приезда в Паунвере, но... Правда, старик, подручный аптекаря, говорил мне...
а  это  очень умный человек...  он  сказал:  верь, люби и  надейся, но... Я,
значит,  любить-то любил,  но надеяться не смел,  особенно после  того,  как
приятель Кийр заявил во  всеуслышание, что  вы... что ты достанешься ему. Да
ну, хорошо, что так обошлось!
     Теперь улыбается и Тээле, она снимает с пиджака только что завоеванного
жениха белую ниточку, которая  где-то к нему прицепилась. Тоотс глядит вслед
уносимой ветром ниточке,  потом  бросает  почти испуганный  взгляд в сторону
Паунвере и говорит:
     -- Хорошо, но почему, черт возьми, мы так далеко отошли от Паунвере?
     -- Ты же сам хотел идти туда... к Тыниссону.
     -- Верно.  --  Управляющий  хлопает себя по лбу. -- Сказал же  я, что у
меня  голова идет кругом.  Ну ясно, к Тыниссону! А ты как --  пойдешь дальше
или повернешь назад?
     -- Это не важно.  Главное -- что за дела такие у  тебя с  Ванапаганом и
Тыниссоном?
     -- А, просто так... Как-нибудь  расскажу. Вообще, это  длинная история,
сейчас не стоит начинать. Когда-нибудь потом...
     -- Ну ладно. Тогда иди. Но смотри теперь каждый день показывайся в Рая,
чтобы не приходилось мне опять за тобой бегать.
     --  По вечерам,  по вечерам, -- отвечает Тоотс.  -- Днем  некогда, сама
знаешь.
     -- Ладно, ладно.
     -- Тогда до свидания!
     -- До свидания!
     Они  кивают   друг   другу  головой  и  обмениваются   почти   холодным
рукопожатием. Но отойдя  несколько  шагов, оба  разом  оборачиваются и густо
краснеют.
     --  Да...  --  говорит Тоотс, лицо его выражает беспомощность. --  Я-то
буду приходить. Что я  еще хотел сказать... Ах да... Нет, я  ничего не хотел
сказать, просто так оглянулся.
     При  этом  Тоотс еще больше смущается  и  делает несколько  неуверенных
шагов  к  Тээле. Тээле стоит на  месте, опустив глаза, и чертит  зонтиком по
земле.
     -- Да,  да,  -- снова  повторяет  Тоотс, приближаясь  к девушке  еще на
два-три шага. Тээле тоже  делает шаг вперед  и выжидающе  смотрит на Тоотса.
Несколько  неловких  мгновений они  стоят друг против друга, не произнося ни
слова.  Потом гость  из России словно испытывает  какой-то толчок и, сам  не
отдавая себе отчета, что с ним происходит, с силой обнимает девушку за плечи
и запечатлевает на ее губах крепкий, мужественный поцелуй.
     --  Наконец-то!  --  восклицает Тээле  после  всего этого  и  добавляет
по-русски: -- Догадался!
     -- Догадался, да, -- с улыбкой отвечает Тоотс и быстро удаляется.
     Но  не успевает  он  сделать  несколько  десятков шагов, как  его снова
окликают. Хозяйская дочь торопливо догоняет его и машет ему зонтиком.
     -- Стой! Стой! Подожди!
     --  Что  такое?  --  Спрашивает управляющий,  раздувая ноздри.  --  Что
случилось?
     --  Подожди, Йоозеп,  я  должна тебе что-то сказать, Это, правда, прямо
меня не касается, но все-таки... Дело,  видишь ли, в том, что... Ты, правда,
сказал,  что  идешь  по делам, но...  Если тебе нужно  занять  денег,  то не
давайся в руки таким грабителям,  как Ванапаган. Это же известный ростовщик.
Вот  это я и  хотела  тебе сказать, чтобы предостеречь от такого человека. А
кроме того... если тебе понадобятся деньги, ты можешь в любое время получить
их в Рая -- столько, сколько нужно. Будь умницей, не  делай глупостей --  ты
ведь уже не в приходской школе.
     --  Нет, нет!  -- яростно протестует управляющий.  -- Это совсем другие
дела.  Нет,  черт возьми,  этого еще не хватало! Спасибо, очень  благодарен,
но...  нет... Иди себе  спокойненько домой, не вчера же  я родился,  не  дам
любому дураку меня околпачить.
     -- Ладно, иди тогда, но будь умницей.
     -- Непременно! Безусловно!




     Слегка  сгорбившись и  наклонившись вперед, управляющий прибавляет шагу
и,  не  оглядываясь больше, устремляется  по  дороге в  Каньткюла.  Время от
времени он закуривает  новую  папиросу, пожимает  плечами  и делает до  того
глупое  лицо,  что  другого такого не  сыщешь. Значит, это и было  четвертое
место!  Черт его знает, сегодняшний  день чуть  было совсем не пошел прахом,
как сенокос у  того выруского  мужика. Ой, ой,  ой,  он же теперь вдруг стал
женихом, как  Кийр в свое время! Конечно, на  Тээле жениться  можно, лишь бы
тут  не было какого-нибудь  подвоха, как в истории  со сватовством Кийра. На
Тээле жениться можно, даже больше чем "можно". Однако отупелый мозг его не в
состоянии сразу оценить,  какой  сладкий  кусок  сегодня ему  прямо  с  неба
свалился. Более  того  -- в этой одурелой  голове словно бы  еще живет страх
перед будущим. Безнадежный болван! Болван из болванов.
     Ага-а, верно,  она  уже  и деньги  предложила...  Эх-хе, не так-то  это
просто. Он  скорее пойдет к тому же самому Ванапагану  и займет денег хоть и
под тридцать  шесть процентов, чем  станет просить помощи в  Рая. Во  всяком
случае, со стороны Тээле было очень мило проявить такое сочувствие и  заботу
о нем, это еще больше сблизило их... у них уже появились общие интересы... И
все-таки  --  не  годится!  Снова  попасться  паунвереским  на  язык,  чтобы
злорадствовали: Тоотсы из Заболотья "опять" деньги занимают?
     Жених он Тээле или не жених, но одна  хорошая сторона у сегодняшнего их
свидания  все  же  есть: он может  теперь воспользоваться  своей вынужденной
ложью. Удивительное дело, как  это ему  сразу Тыниссон  не пришел в  голову!
Именно с  Тыниссона надо  было начинать, а не кончать им. Этот толстяк сидит
себе на своем давно выкупленном хуторе и знай  загребает  денежки;  ничего с
ним не сделается, если он поможет своим бедным товарищам по школе,
     Тыниссон сидит на пороге амбара и чинит зубья граблей. Красное лицо его
от загара еще больше покраснело, нос шелушится. Соломенная шляпа сдвинута на
затылок, на ней повис кусок паутины.
     -- Здорово, мешок с деньгами! -- восклицает Тоотс. -- Бог в помощь!
     -- Здорово, здорово! Спасибо. Гляди-ка, паунвереские пожаловали, может,
на подмогу -- сено убирать?
     --  Еще  чего  --  сено  убирать.   Будто  у   меня  дома  возни  мало.
Развязывай-ка опять свою мошну и проветривай свои сотенные, а  то моль в них
заведется и все погрызет. У Лесты уже книга готова, он их продает, с него ты
скоро долг получишь. Теперь будь добр, вызволи и меня из беды.
     -- Что же с тобой? приключилось? Садись-ка, расскажи толком.
     -- Чего там садиться да рассказывать, дело простое: денег нету.
     --  Куда  же  ты свои  деньги девал, милый  человек? Ты ведь  из России
добрую пачку их привез, как же они так скоро кончились?
     -- Ничего  не  поделаешь,  за все  приходится  чистоганом платить,  как
говорит Ванапаган. Да и какую уж такую пачку я из России привез! А Заболотье
-- сам знаешь, такая прорва, знай только  пихай в нее, а  обратно ни копейки
не получаешь.
     -- Скажи на милость! Ну, а что вообще нового?
     --  Нет ничего нового. Какие там еще новости в такую жару. Ах да, был я
в  городе, бродил там  по  всем  углам и закоулкам,  даже  в университетской
библиотеке побывал и в "Ванемуйне".
     -- Ну, и что ты там видел?
     -- Все, что видел,  было очень интересно. Леста всюду меня  водил,  все
устраивал -- приятно ходить было. Сейчас  Леста приехал  вместе  со  мной  в
деревню отдохнуть. Скоро принесет тебе книгу.
     -- Вот как.
     --  Так, так, дорогой мой однокашник.  А теперь будь молодцом и дай мне
поручительство,  хочу  в  кредитной кассе  немного  денег  занять.  Вот  тут
подпишешься  --  и  дело  в  шляпе,  и  не  надо  будет долго  рассуждать  и
торговаться.
     -- Да-а, -- отвечает Тыниссон, продолжая возиться с зубьями граблей, --
оно, конечно, так, но... не нравятся мне такие дела.
     -- Черт побери, ты думаешь -- мне они нравятся? Но ничего не поделаешь.
Сейчас  на  хуторе  трое наемных,  кроме  постоянного  батрака  -- один  пни
корчует, другой канаву  копает, третий дом чинит, --  и всем платить надо. И
рассчитать никого нельзя: все работы до зарезу нужные.
     -- Н-да, так оно так, но... Знал бы, что ты придешь, так я из дому ушел
бы.
     -- Вот чудак, уйти сможешь и тогда, когда подпишешь,
     Тыниссон  с минуту озадаченно  смотрит  на школьного  приятеля и, поняв
наконец шутку, начинает громко хохотать.
     -- На  кой же шут мне тогда  из  дому  уходить, раз я уже  подписал? --
говорит он. -- Однако  ты и  жук! Бес  тебя знает, ты такой  же точно, как в
школе был. Ну,  конечно, повыше стал да  в  плечах раздался.  Но проделки  и
шуточки те же, что в школе.
     --  Ну, а ты чудак,  разве переменился? Дай  тебе сейчас  в руки добрый
кусок мяса -- подбородок так же заблестит от жира, как и в школьные годы.
     -- Не городи чушь, никогда у меня подбородок не блестел.
     -- Хэ-э! Да чего мы попусту спорим, бравые парни мы оба,  только я чуть
победнее, лучше давай подписывай, скорее от меня избавишься. Я все равно без
подписи не уйду, об этом и не помышляй.
     --  Ты же  слышишь  -- не буду я  подписывать. Боюсь таких дел. Я лучше
денег дам, тогда хоть буду знать, что счет ясный.
     -- Ладно, давай денег.
     -- Гм... Денег тоже  вроде бы не  хочется давать. По  правде говоря,  и
нету их. Немного, конечно, есть, но мне и самому понадобятся.
     -- Не болтай ерунду. Не греши! Бог тебя накажет, если будешь такие вещи
говорить.  Видишь ли,  я завтра со стариком в  город еду, в крепостное. Если
хочешь, опять  привезу  тебе салаки. Вообще, если ты  дашь подпись, я берусь
тебе  круглый год салаку  возить.  Тогда  у тебя только  и будет заботы, что
передать в  Заболотье:  "Тоотс,  салаку!" И я уже, как на  крыльях, несусь в
город, бочку -- на плечи и мигом сюда, прямо к воротам твоего амбара.
     -- Сколько же, ты думаешь, мне нужно этой салаки?
     --  Много, много.  Или, может  быть, тебе  коса понадобится,  серп, или
сеялка, или... Все тебе доставлю, хоть памятник Барклая.
     --  Нет, я бы  и впрямь удрал, кабы знал, что такой искуситель  явится.
Вообще-то я не прочь с тобой повидаться, поговорить, но вот то, что ыт вечно
денег клянчишь, мне совсем не по нутру.
     --  Вечно  денег  клянчишь!  Побойся  бога, Тыниссон,  не  греши против
восьмой заповеди, пузан несчастный. Единственный  раз ты  Лесте дал сотенную
-- и это значит, что я вечно денег клянчу?  Сейчас ты молодой, а что из тебя
еще  получится, когда  постарше станешь,  -- черт знает.  Будешь,  наверное,
настоящий  Плюшкин,  из которого  никакая  сила  и  копейки  не вытянет.  Не
жадничай, не то прежде  времени состаришься. Будь порядочным человеком, живи
сам и  жить  давай другим, чтоб и овцы были целы  и волки сыты,  как старики
говорят.
     --  Да-а, говорить ты умеешь  --  это точно, тебе адвокатом быть,  а не
землеробом. Ну  так вот,  велю накормить тебя  и дам хорошего свежего квасу,
только брось ты этот разговор насчет подписи.
     -- Хм-хм-хм... Ты большой шутник, Тыниссон. Уж на что Кийр шутник, а ты
дашь ему  этак... очков десять  вперед. Если б  ты только знал,  как  сейчас
обстоят мои дела, ты не дал бы мне говорить и пяти минут -- сразу сделал  бы
то,  о чем прошу, но... Жаль, что  сейчас еще  не могу  тебе ничего сказать.
Жизнь меня крепко обломала и научила не выбалтывать все с пылу -- с жару. Но
ты еще услышишь обо мне, еще услышишь... Время бежит, а счастье не минует.
     Проходит порядочно  времени, пока  наконец, как говорится, доброе слово
вражью силу ломит. В конце концов Тыниссон уступает нажиму и, кряхтя и охая,
дает  свою подпись.  После  этого  Тоотс  быстро заканчивает  беседу, кладет
долговое  обязательство  себе  в  записную  книжку  и молниеносно  исчезает.
"Везет, везет, везет!  -- говорит он себе по дороге в Паунвере. -- Раньше не
везло,  а  потом повезло и везет до сих пор.  Гм,  теперь и шагается  как-то
увереннее.  Человек никогда не должен  отчаиваться! Верно, Йоозеп Андреевич,
гм, а?"
     В Паунвере на мельничном мосту встречаются ему два однокашника -- Леста
и Кийр.  Георг Аадниэль уже переоделся в  воскресный  костюм и, по-видимому,
тоже занят какими-то делами.
     -- Опять  кийр! Ох черт! --  восклицает управляющий  еще  издалека.  --
ВУсюду, куда ни пойдешь, перед  тобой  Кийр. Ты словно  побывал у Лаакмана и
дал  себя отпечатать  в тысяче экземпляров, как Леста свою  книгу.  Кийр  да
Кийр! Нцу прямо-таки спасения нет от Кийра!
     -- А тебе-то что, дорогой соученик? Разве я тебе так мешаю и везде тебя
беспокою? Скажи-ка лучше, раздобыл подпись?
     -- Да, -- отвечает Тоотс, скривив шею. -- Раздобыл, раздобыл, женишок!
     -- Ну, тогда хорошо.
     -- Конечно, неплохо, женишок.
     -- Что  за женишок  такой? Затвердил свое.  Я тебе уже  сказал,  что не
позволю собой играть.
     -- Ты  и не знаешь, Леста, --  упрямо твердит  свое Тоотс. --  Ведь это
жених.  Ездил в Москву  сельскому  хозяйству  обучаться... Потом  еще у меня
доучивался... Земледелец хоть куда, только пуп да кости слабые.
     -- Судишь обо мне, как о быке или лошади, -- презрительно бросает Кийр.
     -- Да-а, женихов  в Паунвере хоть пруд  пруди, --  замечает Леста. -- Я
только что был у одной своей школьной подруги, там тоже речь шла о женихе, о
замужестве и...
     --  У  какой  школьной  подруги  ты  был?  --  настороженно  спрашивает
рыжеволосый.
     -- Да у раяской  Тээле. О-о, это  чудесная  девушка,  тот, кто  на  ней
женится,  может   благодарить   судьбу.  Между   прочим,  я  отнес  ей  свою
"знаменитую" книгу.
     Леста улыбается и обменивается с Тоотсом многозначительным взглядом. Но
их приятеля Кийра охватывает вдруг страшное волнение.
     --  Ах  так,  ах  так? --  допытывается  он.  -- Ах,  значит,  там  уже
заговорили о замужестве?  Хю-хю... Вот видишь, я же тебе говорил, Тоотс, чем
больше  ты  показываешь характер, тем больше тебя уважают. Хи-хи-и, девчонка
перепугалась,  как бы я совсем ее не бросил.  А  я и не собирался бросать, я
только так... постращал ее чуточку, чтоб немножко поумнела. Ах  так, значит?
Ну вот, а то пляши  под  ее  дудку и  выкидывай  всякие штуки... Теперь сама
видит.
     -- Да нет, ведь... -- Лесте хочется  что-то сказать, но  Тоотс  трогает
его за плечо, покашливает  и, подмигивая, подает знак, чтобы он не спорил  с
Кийром; пусть рыжеволосый уверяет  себя,  что своим грозным  выступлением он
отчаянно испугал Тээле, ибо лажены те, кто не видят и все же веруют.
     В  это  время из  аптеки  выходит  аптекарь;  держа  в руках  трость  и
завернутый  в  газетную бумагу пакетик, он  медленно направляется  к  мосту.
Подойдя к  приятелям,  он  пристально  смотрит  на  Тоотса,  снимает  шляпу,
кланяется и говорит:
     -- Будьте здоровы, господин Тоотс, я желаю вам всяческого благополучия!
     -- Как? --  удивляется управляющий, протягивая старому господину  руку.
-- Куда же вы?
     --  Куда...  --  отвечает  аптекарь. -- Этого я  никак не могу сказать.
Разве вы уже забыли историю о человеке, который шел по улице с куском мыла и
веником под мышкой?
     -- Но вы еще вернетесь в Паунвере? Не уходите же вы отсюда навсегда?
     -- Все может быть, но по моим  собственным расчетам я,  видимо, вернусь
сюда нескоро. Во всяком случае, моя служба здесь кончилась.
     -- Вот как! Жаль! Очень жаль. Ну, а ваши вещи,  ваше имущество остается
пока здесь?
     -- Почему вы так  думаете? Я никогда своих вещей не разбрасываю. У меня
хозяйство не такое большое, чтобы я не мог держать его в порядке. Взгляните!
Omnia mea mecum porto!12 Если вы  учили латынь,  то должны знать,
что это значит.
     Аптекарь вертит  завернутым в газету пакетиком и  тростью  перед  самым
лицом Тоотса.
     --  Вот это, --  добавляет  он, --  это трость, а  в газете --  табак и
гильзы.  Так  какую  же из этих вещей мне  следовало бы, по-вашему, оставить
здесь, чтобы потом за ней вернуться?
     -- Ах, ну тогда  -- конечно,  -- извиняется Тоотс. -- Я  не знал, что у
вас так мало вещей.
     -- Мало? -- переспрашивает аптекарь, подняв свои седые  брови. -- Мало?
Как на чей взгляд. Для меня  этого на первых порах больше чем достаточно.  А
вообще, чем меньше  у человека  разного хлама и рухляди,  тем он счастливее;
это особенно чувствуешь в  поездках. Обратите  внимание и запомните, молодой
человек:   на   любом  вокзале   всегда  найдется   какой-нибудь  ребеночек,
какая-нибудь там  малышка  Индерлин, которую  мне  придется взять  на руки и
внести в  вагон:  а таща большой  чемодан, я, чего  доброго, мог бы нечаянно
толкнуть  этого ребеночка к стенке вагона и сделать ему больно. Кроме  того,
мне не нужно возиться с багажными квитанциями и бояться, что поезд уйдет как
раз тогда, когда я пью на вокзале свою бутылку пива. Я хочу путешествовать и
пить свое пиво в полном покое, в полком покое... а покой -- самое  главное в
этом мире. Или, может быть, я не прав, а?
     -- Нет, против этого мне нечего возразить.
     -- Ну, вот видите. Если  у вас сейчас нет каких-либо планов, как  тогда
на  поле  в  Заболотье, неплохо  было бы  нам пойти распить  рюмку-другую на
прощанье. Не бойтесь, я не опоздаю на поезд, я никогда никуда не опаздываю.
     -- Это можно, -- соглашается управляющий, поглядывая на Лесту и Кийра.
     --  Я не  пойду,  мне некогда, -- говорит  портной, втягивая  голову  в
плечи. -- У меня сегодня еще много дел.
     --  Да-да,  --  невозмутимо  отвечает  управляющий,  -- беги да  смотри
принеси  мои  пять  рублей, иначе я подам на  тебя  в суд и велю  продать  с
молотка свою швейную машину, если добром не уплатишь.
     -- Хи-и! -- насмешливо попискивает Кийр. -- А где у тебя свидетели? Кто
знает, что мы держали пари на  пять  рублей? Теперь можешь что угодно врать,
можешь выдумать даже, что я тебе сто рублей проиграл.
     --  Вот  как? Ну  что  ж, делать  нечего. Тогда  доставь  мне хоть одно
удовольствие -- не попадайся мне сегодня больше на глаза. Черт знает, у меня
правая рука чешется, а  это  всегда предвещает приличную  потасовку... почти
дружеский разговор, примерно такой, как тогда на раяском лугу.
     С   этими  словами  Тоотс   поворачивается  к  рыжеволосому   спиной  и
представляет старому господину Лесту.
     -- И не  надо, --  говорит он, -- пусть  друг Рафаэль отправляется куда
хочет. Вместо него с нами пойдет мой школьный товарищ Леста... Ваш коллега и
писатель.
     --  Вот  как? Коллега? -- снова  приподнимает брови аптекарь.  -- Очень
приятно! Хотелось бы на прощанье и вам сказать несколько назидательных слов.
     -- Я полагаю, -- говорит Тоотс, беря на себя почин,  -- лучше всего нам
пойти к  подручному мельника,  это мой старый знакомый. Там  и каннель есть,
Леста  потешит  нам душу  музыкой.  А-а, вот и он  сам,  парень  с мельницы.
Здравствуй! Как живешь?
     Компания   направляется   в   комнату   Мельникова   ученика  и   здесь
рассаживается  за  столом и на кровати. Парень, разумеется, готов  выполнить
все,  что  пожелают господин  аптекарь  и  господин  Тоотс. Сию  минутку! Не
успевают они сосчитать  до ста, как он  уже снова  здесь.  Вскоре к обществу
присоединяется и арендатор  с церковной  мызы; при  виде  старых знакомых  и
друзей  его удивлению  и  радости нет  границ. И в этот  предвечерний час на
паунвереской  мельнице снова  произносится немало назидательных слов, немало
припоминается давних, милых сердцу воспоминаний.



     В это время Кийр,  полный  радужных  мыслей, семенит но дороге  в  Рая.
Ага-а! Так-так! Девица, значит, уже всполошилась! Да-да,  в другой раз пусть
будет умнее,  пусть  не ломает комедию  с солидным мужчиной. Хи-хии,  Тоотс!
Тоотс "опять"  в беду попал,  как  цыган в лужу,  пускай  бродит  теперь  по
деревне  и подписи  собирает!  Да  кто  такому  мошеннику  и  пропойце  даст
поручительство! Не жаль,  что ли,  паунвереским  людям  своих денежек, чтобы
давать  подпись  и  одалживать свои  кровные  рублики  какому-то  прохвосту,
явившемуся  из России! Как знать... может  быть, хутор Тоотса скоро пойдет с
молотка... Да-а, а что  если  взять да и откупить его? Двести рублей у него,
Георга  Аадниэля, положены  на  свое  имя в банке, у старика есть еще  около
пятисот...
     С такими широкими  планами в голове Кийр добирается до  Рая и врывается
прямо в горницу с видом победителя.
     -- Ну, Тээлечка, -- начинает  он, снимая свою узкополую шляпу,  --  как
поживаешь? Здравствуй! Давно с тобой не виделись, так можно и совсем друг от
друга  отвыкнуть.  Так  когда  же мы  собираемся  замуж  выходить  и свадьбу
справлять?
     Несколько  минут  Тээле  молча,  испуганно  смотрит  на  Кийра,  потом,
медленно чеканя слова, спрашивает:
     -- Что с вами? Вы пьяны, что ли?
     --  Хи-хии,  --  смеется  рыжеволосый. --  Пьян, конечно,  но  пьян  от
счастья, а не от водки и пива. Да, Тээле, теперь ты сама видишь, много ли ты
выиграла от этой канители, все равно получилось то же самое.
     -- Ничего не понимаю, --  покачивает головой хозяйская дочь. -- Если вы
не пьяны, то, наверно, стукнулись, и притом довольно крепко.
     -- Нет, нет,  -- мило  улыбается Кийр.  -- И не стукнулся  я.  Я принес
весточку...
     --  Опять  весточку!  Вы  все  время  приносите  весточки,  целое  лето
приносите весточки. Что за весточка? Откуда? От кого?
     -- Хи-хии, конечно же, от самого себя, от кого же еще мне приносить. Да
ну,  не будь такой  сердитой,  Тээле,  я  пришел  с  тобой  мириться.  Давай
поговорим  по-серьезному: когда  ты думаешь справлять свадьбу?  Забудем наши
прежние  ссоры, давай  жить  дружно. Чего нам цапаться! Я, правда, во многом
мог бы тебя упрекнуть -- ну  да ладно! У каждой девчонки свои фокусы, но мы,
мужчины, должны быть умнее и вовремя уступать. Давай по-деловому -- когда ты
хочешь играть свадьбу?
     Тээле снова покачивает головой.
     -- Нет, вы все-таки стукнулись. Вы так крепко стукнулись, что и сами не
помните. Но....  если вас  так  уж  интересует, когда я собираюсь  справлять
свадьбу, то... может быть, очень скоро.
     -- Ну вот! -- весело произносит Кийр, выпрямляясь.
     -- Да, но только не с вами, Кийр.
     -- Н-не... н-не... не со мной? А с кем же?
     -- Это мое дело.
     На несколько  мгновений рыжеволосый совсем немеет. Потом он смахивает с
бровей муху, глядит на стенные часы и запинаясь спрашивает:
     -- Не... не с Тоотсом же?
     -- Именно с Тоотсом. Он -- земледелец.
     --  Х-хэ!  --  с невыразимым презрением восклицает Кийр. -- Тоже мне --
земледелец! Тоотс  сейчас ловит по всей деревни  копейки и клянчит  подписи,
чтобы опять занять денег, не то хутор с молотка пойдет.
     -- Ну, из этой беды его выручу я.
     -- Да, выручите! Гм... Кроме того, он еще я  мошенник. Мы с ним сегодня
пошли на пари,  он  проиграл мне  пятерку, а теперь отказывается,  не  хочет
платить.
     -- Тогда я заплачу. Постойте, вот вам пять рублей,
     -- Ну  да... пятерка  пятеркой, но...  он  ведь еще  и пьяница. Что  вы
будете с таким забулдыгой делать? Сначала Заболотье пропьет,  а потом и Рая.
Идите посмотрите, что он там творит на мельнице, в каморке у батрака.  Пьют,
буянят с аптекарем, прямо смотреть страшно.
     --  Такие  привычки  он  скоро  бросит,  дорогой  Кийр.  Долго  это  не
продлится. И все-таки он -- земледелец, а не чучело гороховое, как вы.
     -- Как вы смеете так говорить!
     Кийр выпячивает грудь и таращит глаза.
     -- А как вы смеете бранить моего жениха?
     -- Так он же мошенник  и вор. Не помните разве, что он в школе  с моими
пуговицами проделал?
     Лицо  девушки  заливается пунцовой  краской  и,  подыскивая  слова  для
ответа, ока беспомощно озирается вокруг.
     --  Лийде, иди ты наконец сюда, --  зовет  она обернувшись к дверям, --
избавь меня от этого субъекта!
     --Что  случилось?   --  испуганно  спрашивает  младшая   сестра  Тээле,
появляясь на пороге.
     -- Ничего не  случилось,  -- бурчит себе под нос Кийр, хватает со стола
пятирублевку и удаляется, с треском захлопнув за собой дверь.
     -- Боже милостивый! --  всплескивает руками Тээле. -- И  откуда  только
такой взялся!




     Письмо Арно

     Получил, Вирве, твой  короткий  привет и  каждый  день перечитываю  эти
строки.  И у  меня  такое чувство,  будто я каждый день получаю от  тебя все
новые письма, все новые приветы.
     Несколько дней подряд я страстно ждал от тебя новых вестей и, видя, что
не  приходит ни единой строки, ощущал острую  душевную боль. Теперь я уже не
жду -- ничего больше не придет. Я не хочу в  этом письме  допустить ни одной
фальшивой  нотки, ведь ты все  равно рано или поздно увидела бы, как я теряю
пестрые перья, которыми украсил себя, страстно стремясь к чему-то.
     Я теперь  вижу  яснее, чем когда-либо  раньше:  я обречен страдать  всю
жизнь. Правда, одна частица  моего "я" понимает, что  на  свете есть дорогие
тебе  существа,  ради которых стоит жить, близость  которых  даже доставляет
радость; я люблю,  например, своих родителей, еще нежнее люблю свою бабушку,
которая мне рассказывает чудесные сказки;  но  другую,  более требовательную
частицу моего "я" это не удовлетворяет, она жаждет большего счастья, которое
вознесло  бы мою душу к солнечным высотам. Тщетность  исканий и  ожиданий  и
составляет трагедию моей жизни; впрочем,  это  могли  бы  сказать  о себе  и
многие другие. Я  совсем не рисуюсь,  говоря: возможно,  я кончу  свою жизнь
очень печально. Это  у  меня  совсем  не  показное,  я не  собираюсь  ничего
доказывать, не думаю ни в чем винить ни людей, ни обстоятельства, и если это
действительно  так  случится,  то   пусть  это  отнесут  полностью   на  мой
собственный счет, так же, как я сам это отношу на свой собственный счет.
     Часто гляжу я  на  заходящее солнце, которое золотит березы на лугу, --
это  всегда  была близкая  моей  душе картина, ею я любовался  еще ребенком.
Теперь я любуюсь ею, как  милым  воспоминанием детских лет, и чувствую,  как
вместе с заходящим солнцем  исчезает надежда,  так же, как с  годами исчезла
радость жизни. Иногда, как бы в утешение, я говорю себе: "Быть может, солнце
закатилось  лишь  для  того,  чтобы  с  восходом  принести  тебе неожиданное
счастье". Иной раз мне кажется -- малейшая нежность с твоей стороны могла бы
отогнать  мою  печаль,  но  тут  же охватывает меня предчувствие:  капля эта
утолила бы мою душевную жажду лишь на одно мгновение, а потом снова ждали бы
меня разочарование и муки.
     Так и  живу я --  тяжелый  крест для самого  себя, а  возможно,  и  для
окружающих.
     Иногда вспоминаются мне дни, когда мы мечтали о будущем, вернее, мечтал
один я,  а  ты  слушала, улыбаясь  мягко,  а порой и насмешливо. Помнишь, мы
хотели отправиться  в  далекое путешествие, повидать чужие страны к. народы,
пожить  на берегу  Средиземного  моря,  побывать на родине  Жан-Жака  Руссо,
повинуясь  только  собственным настроениям.  Наш багаж мы  представляли себе
таким же легким, как легко было у нас на сердце. Нам ничего не  стоило  бы в
течение десяти минут покинуть  место,  где мы поселились на десять  лет. Эта
последняя  мысль  принадлежала тебе, и ты очень часто ее повторяла. А потом,
помнишь, мы воображали, что ты -- знаменитая певица, которую я сопровождаю в
ее триумфальном шествии по свету. С той поры я растерял немало своих пестрых
перьев.  Может быть, придется  их терять и в будущем. Я не  мечтаю  больше о
далеком путешествии вместе с тобой, но  часто думаю, о еще более дальнем пут
и... где я буду один. Много всяких мыслей бродит у меня в голове в последние
дни, но зачем говорить обо  всех, выскажу лучше одну, наиболее ясную, причем
нисколько не хочу тебя в чем-либо упрекать.
     Предположим,  наступит  день,  когда  мы  пойдем  по   жизненному  пути
вместе... Не буду ли я  и тогда шагать рядом с тобой, неся тот же крест, что
и до сих пор?  Ты же знаешь, я  презираю  те маленькие радости, к которым ты
так стремишься. Тебе  это  было  известно и  раньше, но ты  не  в силах была
отказаться от них ради меня. Так расходятся  наши пути. Повторяю, я далек от
мысли упрекать тебя в чем-либо; может быть,  здесь  ясно заявляет о себе мой
собственный эгоизм.
     Я не  в силах жить ни с тобой, ни без тебя. Вирве. Я знаю, что для меня
значит  расстаться  с  тобой, но я чувствую:  еще ужаснее  было бы  мучиться
бесконечно, следуя за тобой, как тень.
     Что мне еще сказать тебе, Вирве? Или тебе уже из этих строк понятно мое
душевное состояние? Я не хотел превращать  это  письмо в  последнюю исповедь
или рассказывать свою биографию; чтобы выяснить наши отношения, достаточно и
того, что  уже сказано, а  мою жизнь  ты  знаешь  с моих  слов. Как  видишь,
характер мой в своем развитии не делал внезапных скачков, а повторял все тот
же мотив, который помнится мне еще со школьных лет.
     И  все-таки... закончить  это письмо  мне труднее, чем было его начать.
Мне кажется, будто  вместе с последней  написанной строчкой я расстаюсь п  с
тобой. Снова, вижу  я березы, сияющие в лучах заходящего солнца, и чувствую,
как  словно коварный паук, приближается ко  мне тяжелая меланхолия. Раньше я
сказал:  я  больше  ничего  не  жду... Нет!  Все-таки  жду.  Хотя бы  твоего
последнего привета. Только что  скрипнула  дверь, кто-то  вошел  в дом,  мне
послышались  знакомые шаги. Мое шальное воображение шепнуло мне на ухо: "Это
пришла она!  Именно поэтому она  и не  писала тебе больше, она хотела прийти
сама и звонким, шаловливым смехом отогнать твои  тяжелые мысли". Конечно, ты
не пришла  и не  придешь никогда. Я не знаю, откуда послышались шаги; в доме
нет никого, кроме меня,  и дверь, очевидно, не открывалась.  Лишь  последний
луч солнца играет на полу, как резвое дитя,  которому неведомы ни печали, ни
мучительные раздумья.
     Скоро наступит ночь  --  все короче  становятся летние дни, -- тогда  я
уйду  на  межу, на край ржаного  поля и буду смотреть на  сверкающие звезды.
Иногда  я спрашиваю их,  не видят  ли  они  оттуда с высоты, где  сейчас моя
Вирве; иногда обманываю их, зову  спуститься пониже и  говорю: "Я только что
получил от Вирве письмо, не  посветите ли вы  мне,  пока я прочту его;  я не
стану долго вас беспокоить, здесь всего несколько коротких строчек..." Потом
я вынимаю из кармана твое письмо,  твой привет, и лгу  звездам,  лгу  самому
себе: "Это письмо и правда прибыло только сейчас, очень интересно, что пишет
Вирве теперь".  Как-то раз я взял с собой  в поле скрипку и долго играл твою
любимую мелодию. Моими единственными слушателями были звезды, ржаное поле  и
коростель. Может быть, слушателей было  и больше, но  я их  не  видел;  ночи
делаются все темнее. Я снова и снова повторял мелодию, которую ты так охотно
слушала, и у меня было одно желание, чтобы ты тоже услышала меня.
     Может быть, ты услышала, Вирве?
     Я не вернусь больше в город, как возвращался  каждую осень. Хочу уехать
подальше  от  родных  краев; может  быть, новые впечатления  заглушат  боль,
которую здесь я не в силах терпеть. Может быть, когда-нибудь вернусь и жизнь
моя растворится  в серой обыденщине, и не будет никакого трагического конца.
Все возможно, ибо я наверняка растеряю в  странствиях свои пестрые перья. Но
что бы со мной ни случилось, пусть это считают  только моим личным делом. Не
думай, что этим письмом я хочу вызвать в тебе сочувствие. Нет, письмо это не
просит  о сочувствии ко мне, так  же, как и  не  упрекает ни в чем тебя; оно
лишь должно  правдиво рассказать тебе о  том,  что  происходит сейчас в моей
душе. Вот и все.
     Сожги это письмо,  Вирве, все равно - прочтешь ты его до конца или нет.
Это письмо - только для тебя.
     Будь здорова!
     А. Т.




     Хозяева  Заболотья  --  старый  и  молодой  --  отправляются  в  город,
переписывают хутор на имя Йоозепа, получают ссуду и покупают сеялку, которую
младший  Тоотс  уже заранее присмотрел.  Между прочим, управляющий  покупает
также некую золотую вещицу для Тээле.  "Вроде бы пригодится", -- говорит  он
себе  с  усмешкой  и бережно прячет  подарок во внутренний карман. Навестить
Киппеля ему в этот раз некогда, зато он проводит часок со стариком в пивной,
толкует с ним о том, о сем и как бы мимоходом говорит:
     --  Ну,  если  попутный  ветерок  еще  продержится  и  никакой штуки не
выкинет, скоро приведу тебе в дом сноху.
     -- Откуда ты ее раздобыл? -- резко спрашивает отец, отставляя недопитый
стакан с пивом.
     -- Да оттуда же... с горки... из Рая.
     -- Так, так... Уже и уговор, значит, есть?
     -- Почти.
     -- Хм, хм. Девушка славная, ничего не скажешь. У старика деньжата  тоже
водятся.  Постой-ка, возьмем  еще бутылку, оно ведь все едино -- выехать  на
полчаса  раньше  или позже. Дайте-ка  нам, хозяюшка, еще одну... Н-да, Тээле
эта или как ее там... она девка хоть куда. С  этим делом я согласен. Но  она
же, кажется, просватана за сына старого Кийра... бабы говорили.
     -- Была просватана, а теперь уже нет.
     -- Гм-гм... Быстро  же у  девчат  это  делается -- то одно,  то другое.
Ничего не скажешь. Матери тоже расскажи эту новость, когда домой вернемся.
     -- Ну да, матери можно, а другим ни слова не скажу, пока дело совсем не
уладим.
     Дома Тоотс принимается  за работу с еще большим рвением, чем раньше. От
загара он  становится  черным, как бес,  и о России больше и  не  помышляет.
Теперь  он в Заболотье  полный хозяин, приказания отдает  уже без колебания,
работу ведет твердо и уверенно.  С сенокосом давно покончено, сейчас убирают
хлеб, и урожай обещает быть  если и не очень  богатым, то во  всяком  случае
приличным. Породистые  поросята  выросли и отъелись. Правильный уход  сделал
свое: коровы  стали давать больше молока;  не  один жестяной  бидон  катится
теперь в  "молочную крутилку"  в Рая,  принося добавку  в  хозяйскую  кассу.
Вообще Тоотс может быть вполне доволен своими летними трудами. Соседи уже не
поглядывают  в  сторону  Заболотья  с презрительной  усмешкой,  а покачивают
головой, говоря:
     -- Да-а, там  работают как полагается. Из этого парня со временем будет
толк.
     Так приближается осень.  Старый хозяин день ото дня все больше дряхлеет
и в дождливую погоду даже, во двор не выходит. Теперь он сидит  целыми днями
на  толстом березовом чурбаке, посасывая свою  трубку и подбрасывая в  плиту
хворост.  Иногда берет со стены  доску и режет на ней листовой табак. Вот  и
почти вся его работа.
     А молодой хозяин, как только выпадет свободное время,  корчует вместе с
Либле пни. Время  от  времени из  Рая приходят  "страшные" письма, в которых
угрожают прекратить с ним всякое знакомство, если он сегодня же не покажется
па  горизонте. Таких писем у него  уже собралось  в записной книжке  немало.
Иногда  в обеденный  перерыв он вытаскивает их из кармана,  раскладывает  на
столе в своей комнатушке и загадочно усмехается.
     -- Чудачка! Только мне и дела, что бегать в Рая.
     Однажды молодой хозяин --  так теперь в  Заболотье называют  Йоозепа --
трудится  вместе с  Либле на  лесной вырубке. Звонарь  закуривает  от костра
цигарку и  хитро подмигивает Тоотсу. Молодой  хозяин это прекрасно видит, но
продолжает, тяжело отдуваясь, работать. Через некоторое время повторяется та
же история.
     -- Что это значит? -- спрашивает наконец управляющий.
     -- Ну, --  отвечает Либле, --  кое-что да  значит. А молодой хозяин сам
все скромничает да помалкивает, будто ничего и не случилось.
     -- А что ж такое случилось?
     -- Н-да... время бежит, а счастье не минует.
     -- Ладно, не минует, ну и что?..
     --  Новостей в Паунвере -- хоть отбавляй, по всей  деревне звон идет, а
сам-то молодой хозяин как в рот воды набрал.
     -- Это почему? -- спрашивает улыбаясь Тоотс.
     -- Откуда я знаю, почему.  Может, загордился. Не верится, правда, чтобы
господин Тоотс чваниться  стал, но... поди знай! Да-аа... Ну что  ж, дело-то
обернулось так, как  ему и следовало.  Разве я... Разве  зря  я  столько раз
говорил...
     -- Очень интересно, -- с невинным видом произносит Тоотс, -- что это за
новость такая? Вечно у тебя такой разговор -- вокруг да  около,  не поймешь,
что ты, собственно, хочешь сказать.
     -- Да чего там понимать, -- посмеивается Либле. -- Дело простое, ясное.
Вот  женка  моя никогда не  верит  тому, что я  говорю. Сама болтает всякое,
мелет  что попало, а  как  я  чего-нибудь  такое же  скажу --  так только  и
слышишь:  вранье!  Сегодня утром схватился было  за  хворостину  -- терпенье
лопнуло, дай,  думаю, всыплю ей  разок, А она сразу  на попятный: "Все может
быть, и чего тебе из-за этого драться".
     -- Смешно!
     -- Ничего смешного тут нету.  Есть  другие дела, и впрямь  смешные. Вот
хоть  насчет  барышни  Эркья или Эрнья, той, что здесь на нашем поле  зонтик
свой сломала...
     -- Ас ней что?
     --  Никак  ее  из Паунвере  не  вытащить,  сам папаша  за ней из России
приехал.  Сперва было ей все скучно да скучно, а как с  тыукреским  Имеликом
подружилась, так скучать и  забыла. Черт его знает, вон какая силища  у этой
самой любви!
     -- Ну хорошо, а далеко ли это дело двинулось?
     -- Далеко! Все  в том же самом Паунвере.  Девушка уперлась  -- и  ни  в
какую,  об отъезде в Россию больше и  слышать не хочет.  Пускай, мол, старик
берет с собой Имелика -- тогда и она поедет.
     -- Гм... Это и в самом деле смешно.
     -- Ну, а старик-то,  старый господин  Эрнья, пошел, говорят, один раз в
Тыукре.  "Оставь,  --  говорит,  --  девчонку  в покое!"  А  Имелик ему: "Не
оставлю! Выдавай дочь за меня!"
     -- Ну, ну?
     -- Да ничего. Долго они будто бы меж собой толковали,  да  я же при том
не был, не знаю. А  дома -- это кистерова  кухарка рассказывала, -- так вот,
дома как  обхватила барышня папашу за шею, и плачет, и просит, и  ластится к
нему! Даже кухарку за дверью слеза прошибла: и чего. Думает, старик этот так
ее мучает! Барышня  ведь хорошая такая: то на чай даст, то другим чем одарит
кухарку, все готова  отдать, что есть за душой. Ну,  тут кухарка одним духом
-- к кистерше:  "Подите хоть  вы  помогите барышне, пусть бы исполнилось ее,
бедненькой, желание.  Чего  вы  ее мучаете,  послушайте,  до  чего  жалостно
плачет". Ну, у кухарки после этого глядишь, опять новое платье, и все такое.
     -- Уломали, значит, старика?
     -- Видать, что  так. Барышня  потом, говорят, и прыгала и визжала,  как
ошалелая, и папашу своего целовала, и тетку, а больше всего -- кухарку.
     -- Да, да, --  покачивает головой Тоотс, --  Имелик --  парень крепкий.
Славный парень, ничего не скажешь!
     -- Парень, известно, крепкий,  гляди,  как  сумел  барышню в свои  сети
заманить, -- только  держись! Вот  я и говорю -- как пойдут здесь в Паунвере
все эти свадьбы, так мне  с  ними со всеми и не справиться. В колокол  звони
без передышки, пей да гуляй без конца, без краю! А впрочем, как знать -- все
ли меня на  свадьбу-то  позовут, этакого старого  крота... Н-да... что это я
хотел  сказать...   Ну,  уж  господин  Тоотс,  думаю,  позовет,  по  старому
знакомству и дружбе.
     -- Гм-гм,  --  бурчит Тоотс, -- вот куда ты  метишь все время. Ему уже,
видите ли, все известно.
     -- Господи боже  мои,  все  Паунвере  гудит, так как же мне  не  знать!
Пасторова Лийза да служанка из корчмы мечутся по деревне,  как собаки, снуют
туда-сюда,  будто  ткацкие челноки,  всех  пытают:  "Слышали, слышали?"  Эх,
молодой хозяин, да разве в Паунвере что-нибудь  утаишь! В Паунвере разведают
тайну даже  там, где ее вовсе и не было! А  этого ведь надо  было ожидать. С
Имеликом могло по-всякому обернуться, а ваше дело было верное.
     --  Думаешь,  верное.  Ну,  если  уж  в Паунвере все как на ладони,  не
скажешь ли мне, что поделывает теперь Георг Аадниэль Кийр?
     --  Георг Аадниэль Кийр... -- покачивает головой Либле. -- Этого  парня
наши глаза,  пожалуй, и не увидят больше.  Как этакий стыд да горе пережить?
Кому этот погорелый  жених посмеет на глаза показаться? Я  его  давно уже не
видел и, может, до самой смерти так и не увижу.
     -- Н-да... -- бормочет Тоотс, окидывая взглядом вырубку.
     На  несколько минут воцаряется тишина, затем  молодой хозяин вытягивает
шею, пристально смотрит в сторону хутора и вдруг разражается смехом:
     -- Хм-хм, пум-пум-пум, смотри, кто идет.
     Либле сдвигает шапку на затылок, вытаскивает изо рта цигарку и смотрит.
     -- Тьфу, пропасть! -- сплевывает он.  --  Это же  Кийр.  Вот тебе -- до
смерти не увижу! А он тут как тут! Ну, теперь прямо не терпится узнать,  что
ему тут  надобно. Смотри-ка,  даже на вырубку за нами приперся. Дело, видно,
спешное.
     --  Ну,   здравствуйте!  --  неожиданно   звонким   голосом  восклицает
рыжеволосый, подходя к ним. -- Бог в помощь!
     --  Спасибо,  дорогой  портняжных  дел  мастер. Вы,  верно,  опять  нам
помогать пришли, как летом, камни катать?
     -- Нет, -- улыбается  Кийр. -- Нет, дорогой звонарь. Корчуйте сами свои
пни и  делайте  с ними что  хотите,  мне теперь  некогда. Мне  бы немного  с
дорогим однокашником потолковать.
     -- Чего тебе еще? -- угрюмо спрашивает Тоотс.
     -- Как это -- еще? -- хихикает Кийр. -- Когда это мне "еще" чего-нибудь
от тебя было нужно?  И  сейчас мне  ничего не  нужно, наоборот,  я  сам тебе
принес...  хорошую штуку.  Вот, возьми, дорогой мой соученик  Йоозеп  Тоотс.
Здесь,  в  этой книжке, описаны все твои похождения  в школьные годы.  Всего
тут, конечно,  не  найдешь,  но если я  когда-нибудь встречусь  с этим самым
Лутсом, расскажу ему  еще немало всяких  вещей -- пусть запишет. На, возьми,
дорогой мой соученик, читай! Один экземпляр я послал в Рая.
     -- В Рая! --  восклицает молодой хозяин, робко беря в  руки книгу. -- А
туда зачем?
     --  Хи-хии!  -- усмехается Кийр. -- Пусть все Паунвере читает и  знает,
какой  пакостник  ты  был в  школе. Хи-и, у  меня их тут еще штук  пять, все
раздам по деревне.
     --  Чертов  подлец,  --  злится  Тоотс. -- Либле, будь  добр,  дай  ему
хорошенько головешкой.
     -- Ну-у,  зачем же? -- пятится Кийр. --  Зачем?  Тут же  очень забавные
историйки... Кентукский Лев...  История с пуговицами... Как  плот затонул...
Как  Тээле  заманили  в  речку...  хи-хи...  насчет  Либле  тоже  там  есть.
Почитайте, почитайте, сами увидите. Больше  всего  там про Тали, но о нем --
только  хорошее.  Про  Тыниссона  тоже  гворится....  Но  самый  главный  --
Кентукский Лев. Хи-хи, Кентукский Лев!  Посмотрим, что Тээле  об этой  штуке
скажет.
     --  Верно,  черт  его  дери,  есть  тут  мое  имя,  --  говорит  Тоотс,
перелистывая  книгу. --  Гляди, Либле! Читай:  "История  с Йоозепом  Тоотсом
кончилась тем, что его все же оставили в школе, но с условием, что он бросит
свои приказы, сколько бы их  у него  ни было в  запасе и  будет  вести  себя
по-человечески". Видишь,  видишь,  смотри-ка  дальше!  "Тоотс обещал сделать
все,  что будет в его силах. На другой день  в школе  он не смог как следует
сидеть  па парте". Вот черт, ну и  рассказ! Постой,  постой, час  от часу не
легче. "Он вертелся и извивался, словно червяк  на крючке. И когда  товарищи
стали расспрашивать  его, в чем дело, он  сказал  им,  что  на  заду  у него
вскочил здоровенный чирей".  Смотри, смотри, Либле! А вообще-то интересно...
хоть бери  да сам читай.  Ну да, я  знал, что такая книга печатается,  но не
думал, что  там такое наворочено.  А ты Кийр,  пес  этакий, рад стараться --
разносишь их повсюду. Кидай сейчас же всю связку в огонь!
     --  Хи-хи,  --  отскакивает  подальше  Кийр.  --  Не  брошу, они  стоят
шестьдесят копеек штука.
     -- Смотри, Либле, -- читает Тоотс дальше. -- "Но тут нашлись злые языки
-- кое-кто  готов  был даже поклясться,  положив руку на индейский  лук, что
чирей этот --  не что иное, как  узоры, которыми старик Тоотс разукрасил зад
своего сына.  Как  бы там ни  было..."  Ой, ой, ой!  Ну его к лешему,  этого
Лаакмана и все это печатное дело! "...разукрасил зад своего сына!" Сейчас же
брось связку в огонь, Кийр!
     -- Хи-хи-хи! -- прыгает Кийр вокруг  костра  со связкой книг. --  Узор!
Узор! Посмотрим, что Тээле скажет?
     -- Вот,  вот,  вот!  -- Тоотс,  перелистывая  книжку, наталкивается  на
другую  главу:  --  Хм-хм-пум-пум-пум... "Звонарь  паунвереской  церкви  был
довольно странный  человек. Вечно он что-нибудь  продавал;  если нечего было
продавать, разыгрывал что-нибудь в  лотерее". Хм, хм, пум-пум! "...а когда и
для лотереи ничего под рукой не оказывалось, он уходил в кабак, напивался  и
лез в  драку.  Один глаз ему во время драки уже выбили, другой, правда,  был
еще цел, но кое-кто говорил: "Долго ли он у Либле удержится, скоро вылетит и
этот.  Либле  дай  хоть  сотню  глаз,  все  равно через  год  ни  одного  не
останется". Ой,  ой,  ой! Ну, Либле, вот так  книжка! Я и не знаю,  что  нам
теперь делать. Не знаю,  поможет ли это, если мы тут же убьем Кийра. Как  ты
думаешь?
     --  Да  что  вы!  --  говорит Кийр, продолжая прыгать.  --  Зачем  меня
убивать, не я же эту книгу написал. Подите убейте Лутса.
     Либле берет книгу и рассматривает ее со всех сторон.
     --  "Весна", часть первая... Книжка как  книжка... Часть первая...  Вот
как, часть первая... Значит, он еще и вторую напишет, дорогой хозяин.
     -- А ну покажи!
     -- Да,  да, часть  первая, -- поясняет Кийр, -- мы прочли  ее  дома  от
корки до корки. Интересно, успела уже Тээле ее прочесть?
     --  Пропали мы с  тобой,  Либле, -- грустно покачивая головой, замечает
Тоотс.
     -- Ну-ну, как же это  мы пропали, когда мы уже  в книге пропечатаны, --
рассуждает Либле. -- Мы,  значит, довольно-таки  важные люди вроде Яннсена и
Якобсона, ежели про нас уже книги пишут.  Ничего, пускай пишет, только бы не
очень завирался. Узоры... Ну и что ж такого?  Узоры-то у нас у всех на  заду
когда-то были. А что одного глаза у меня нет -- это правда. И выпиваю я тоже
-- и тут никакого вранья. Насчет драки -- так в последнее время я особенно в
драку не лезу. Ну да ладно, пускай пишет!
     Вскоре  Кийр,  хихикая  и  выпячивая  один бок,  удаляется, то  и  дело
оглядываясь на  остающихся: рассерженный Кентукский Лев, чего доброго, может
и впрямь запустить ему в спину горящей головешкой. Но опасения его напрасны,
Тоотс с озабоченным видом сидит на  пне  и даже не смотрит  вслед  школьному
приятелю.
     Ух,  дьявольщина! Сейчас, когда  дело уже, так сказать, на мази, именно
сейчас  припуталась  эта трижды проклятая книга со своими  узорами! Так  вот
она,  седьмая  книга Моисеева, которую он разыскивал!  Кто знает, что  Тээле
скажет  и  как поступит, когда прочтет  все  эти двадцать три  главы; весьма
возможно,  что она  в последнюю минуту  откажется от  этакого разрисованного
узорами  жениха.  Тогда и будут они -- Тоотс  да Кийр -- два сапога пара.  И
смогут  они  друг  над  другом  подтрунивать  и  злорадствовать сколько душе
угодно.  Но,  разумеется,  он,  Тоотс,  не вынесет  такой  комедии.  Тут  же
навострит  лыжи, подается  в  Россию и больше  никогда  уже  не  покажется в
Паунвере.



     Сказав, что у него есть дела  дома, Тоотс  оставляет звонаря
на вырубке,  а сам быстрым шагом направляется в Заболотье. Но в Заболотье он
не  задерживается,  шагает   прямо   в  Паунвере,  а  оттуда  дальше,  через
кладбищенский  холм,  по  дороге, ведущей к хутору Рая.  Здесь  ему начинают
лезть в голову самые мрачные мысли: а может быть, он  вообще в последний раз
идет сейчас на хутор Рая. С сильно бьющимся сердцем останавливается он перед
дверью горницы и несколько  секунд прислушивается. В  комнате  кто-то читает
вслух, и чтеца  то и дело разбирает  смех; кто-то другой, видимо, слушатель,
тоже все время фыркает.
     -- Будь что будет, -- бормочет Тоотс и распахивает дверь.
     Его  встречают  раскаты звонкого смеха. Тээле сидит на диване  и читает
своей сестре "Весну", часть первую.
     -- Ну! -- смеясь восклицает Тээле. -- Ты вовремя поспел, Йоозеп! Мы как
раз сейчас читали такую смешную книгу, что...
     -- Знаю... -- нехотя отвечает Тоотс.
     -- Знаешь? Откуда ты так быстро узнал? Неужели Кийр...
     -- А то  кто  же, конечно,  Кийр.  Кийр раздает эту книгу  бесплатно по
всему Паунвере.
     -- Вот дурак! -- Хозяйская дочь снова прыскает со смеху.  -- Неужели он
и  в самом деле думает, что этим кому-нибудь  насолит? Ха-ха-ха! Я ему очень
благодарна за этот подарок. Иди сюда, Йоозеп, что ты такой надутый? Подумай,
Лийде, Кентукский Лев недоволен, что о нем пишут! Ха-ха-ха! Не будь чудаком!
Иди  сюда, садись  рядом  со  мной, я тебе  почитаю. Мы уже  почти всю книгу
прочли, но готовы начать сначала. Иди сюда!
     Тээле  усаживает своего  все еще хмурого жениха  рядом  с собой, кладет
левую руку ему на плечо и, держа  книгу  в правой, начинает заново с  первой
страницы:
     --  "Когда  Арно  с  отцом  вошли  в  школу, оказалось,  что уроки  уже
начались..."



     Примечания:

     1 - Опманами называли в народе управляющих баронскими имениями.
     2  -  Народное поверье гласит: измученные непосильным трудом, эстонские
крестьяне  от усталости засыпали в  церкви во время молитвы; сатана  пытался
возможно большее число  спящих  записать в  свой список, а так  как их  было
много, то черту  приходилось  растягивать  лошадиную  шкуру, на  которой  он
записывал имена "грешников".
     3 - Таара - божество древних эстонцев. Городом Тары называли Тарту.
     4 - А карбл (еврейск.) - рубль.
     5 - Искаженное немецкое ganze - вся.
     6 -  Здесь Тоотс,  видимо,  перепутал  эпоху,  в  которую жил и  творил
известный  эстонский  писатель Юхан  Лийв,  с эпохой  религиозного  писателя
Георга Мюллера (он же Моллер, 1575-1608).
     7 - Jawohl (нем.) - да, так точно.
     8 - Auflage (нем.) - издание.
     9 - В Тарту на  Каменном мосту, ныне  не существующем,  была надпись на
латинском  и  немецком  языках:  "Река, укроти свой  бег,  Екатерина II тебе
повелевает. Ею построен сей первый  каменный мост на  нашей  земле,  граду и
краю на пользу".
     10 - Эмайыги в переводе значит "мать-река".
     11 - Г. Кадельбург и О. Блументаль - немецкие драматурги, авторы легких
комедий.
     12 - Все свое ношу с собой (лат.).


Популярность: 11, Last-modified: Tue, 24 Oct 2006 18:40:17 GmT