---------------------------------------------------------------
     Изд. "Эксмо", 2005
     From: Георгий Попов
---------------------------------------------------------------





     Щурясь  от  яркого  утреннего  солнца,  шериф  Тобиас Айкен  присел  на
корточки  и,  невольно   задержав   дыхание,   осторожно  потянул   за  край
перепачканного одеяла.
     -- Господи Иисусе!
     Как и сообщил  примчавшийся прямо к шерифу домой конюх-ирландец О'Хара,
головы у сэра Джереми Лоуренса не было.
     Шериф стиснул зубы, тяжело поднялся и сдернул одеяло одним рывком.
     Верхняя   часть  роскошного  белого   сюртука  одного   из   крупнейших
землевладельцев штата Миссисипи была обильно пропитана потемневшей кровью, а
некогда подвязанный под самое горло, весь в комках свернувшейся крови шейный
платок валялся в точности на месте отсеченной головы.
     Шериф обернулся  в  сторону  флигеля,  в котором жила  черная прислуга.
Шторки из выбеленной солнцем мешковины тут же дрогнули и опали.
     -- То-то же...  -- с презрением  процедил шериф и продолжил  осмотр. Он
знал,  что  глаза  рабам  не  завяжешь,  а  рты не  заткнешь,  но  вот  этой
откровенной  распущенности,  когда  смерть  хозяина  превращается  в  объект
любопытства и сплетен, категорически не терпел.
     Судя  по обилию  пропитавшей землю крови, сэра  Лоуренса убивали именно
здесь, на  заднем дворе.  Кулаки судорожно  сжаты, правая нога неестественно
вывернута в сторону, но одежда  цела,  и следов долгой и  яростной  битвы за
жизнь, прямо скажем, не видно.
     Толстая зеленая  муха с жужжанием уселась на  одно из  пятен, и  шериф,
сердито согнав ее, машинально  отметил,  что это пятно  значительно  светлее
остальных.
     "Что это?"
     Он снова  присел  и  вгляделся. Пятно было размером  с детскую ладонь и
располагалось в районе живота. Шериф наклонился к телу  и повел ноздрями. От
пятна отчетливо несло дешевым тростниковым ромом.
     Сэр Джереми Лоуренс не употреблял рома. Тем более дешевого.
     Шериф  с кряхтением опустился на колено, склонился еще ниже и тщательно
принюхался. Да,  это определенно был обычный  тростниковый, даже  толком  не
очищенный  ром. И еще...  сюртук  мертвеца  был  словно  чем-то  присыпан --
стружка не стружка, а что-то вроде мелких растительных волокон...
     Он послюнявил  палец и коснулся темно-коричневого волокна. Поднес палец
к  глазам,   затем   понюхал,   заинтересовался   и,   преодолев   секундную
нерешительность, сунул образец в рот. Пожевал и кивнул: это был табак. Самый
дешевый, даже не из листьев -- из молотых стеблей.
     Сэр Джереми Лоуренс не курил. Тем более... это.
     Со стороны дороги  послышался скрип,  шериф Айкен с натужным кряхтением
выпрямился  и, защищая глаза  от  солнца, приложил широкую твердую ладонь ко
лбу.  Во  двор  въехала  коляска,  и из нее выскочил вызванный им из  города
управляющий дома Лоуренсов мистер Томсон.
     -- Бог мой, господин шериф! Я уже слышал! Какой ужас! Это он?
     Шериф посторонился.
     -- Он.
     Управляющий аккуратно,  так, чтобы не слишком испачкаться, опустился на
колени возле тела и натужно всхлипнул, а шериф отошел в сторону и задумался.
     Собственно, улики -- рассыпанный повсюду низкосортный  табак,  пролитый
на сюртук дешевый неочищенный ром, да и сам способ убийства -- оставляли ему
только одну  версию: убийца  -- кто-то из черных.  Но вот  эта-то  кажущаяся
самоочевидность и настораживала.
     В общем-то, в его округе людей убивали частенько -- в основном в пьяных
драках, но чтобы это  сделал раб?!  Шериф Айкен прикинул: такое случалось не
чаще двух раз в десятилетие, да и то... не без причины.
     Последний раз такое случилось  полтора  года  назад,  в  декабре  сорок
пятого, как  раз  перед  рождественскими  праздниками. Тогда  отосланный  на
перевоспитание здоровенный  негр задушил  Джека  Слоуна  -- пожалуй,  самого
известного в округе "объездчика" строптивых рабов.
     Собственно, Слоун  сам  был виноват в  таком исходе. Шериф Айкен  видел
этого  негра  за сутки до  убийства и прямо  предупредил  Джека, что  тот не
справится. Более  того,  Айкен  предложил  услуги  своего  старого  опытного
констебля, но Слоун сразу насупился, увел разговор в сторону, а на следующий
день было уже поздно.
     Убийца, разумеется, пустился  в бега, но собаки  держали след хорошо, и
его тем  же вечером взяли, вернули на ферму Слоуна, приковали  к дереву и на
глазах у остальных собранных на перевоспитание  со всего штата дерзких рабов
обложили хворостом и подожгли.
     Обычно такой показательной  казни хватало как минимум на пару лет -- ни
побегов,  ни  отказов,  ни  малейшего   ослушания.  Даже  констебль  начинал
жаловаться, что пороть некого. И вот -- на тебе!
     "Не-ет... это не  черный, -- покачал  головой шериф. -- Они  после того
случая как мыши затихли!"
     Предположение, что за убийством стоит белый, а негр если и был, то лишь
исполнил  приказ, напрашивалось само собой. Вот только  ясности и эта версия
не  вносила. Кто-кто, а  уж Айкен  знал:  врагов  среди горожан и  соседей у
Лоуренса не было. Никогда. А значит, все равно придется начинать с черных.
     Шериф брезгливо потрепал  все еще всхлипывающего управляющего по плечу,
отодвинул его  в сторону, тщательно укрыл и тело, и пропитавшую землю  кровь
одеялом и только тогда повернулся в сторону флигеля для прислуги и гаркнул:
     -- Сесилия!
     Дверь  флигеля хлопнула,  и тучная черная кухарка,  колыхая  необъятным
задом, засеменила в сторону белого начальства. Подбежала и -- пепельно-серая
от испуга -- подобострастно оскалилась:
     -- Да, масса шериф.
     -- Это ведь ты тело обнаружила?
     -- Да, масса шериф... -- вытаращила глаза толстуха.
     -- А шум или крики ночью слышала?
     -- Нет, масса шериф.
     --  А кто-нибудь  из прислуги  этой ночью  из  дома отлучался? Из чужих
никто не приходил?
     Сесилия испугалась еще больше.
     -- Я не знаю, масса шериф! Я спала всю ночь... Я правда не знаю!
     Шериф  недовольно  крякнул.  Ясно,  что  искать  убийцу  в  самом  доме
бессмысленно. Сэр  Лоуренс отбирал  свою прислугу  весьма  пристрастно, хотя
сколько-нибудь дерзкий  раб долго здесь не задерживался -- сразу отправлялся
на плантацию. Но точно так же шериф Айкен знал, что юные, гибкие, как плеть,
и  сильные, как дикие  кошки, мулатки, коими  так  любил окружать  себя  сэр
Джереми, один черт предпочитали своих... а значит, есть шанс, что этой ночью
кто-то куда-то бегал, а может быть, и что-то видел. И начинать нужно  было с
этой светленькой... как ее? Ах да -- Джудит!
     Оставив  застывшего  над  одеялом управляющего преданно хлюпать  носом,
шериф в сопровождении кухарки  неторопливо  двинулся  в  сторону господского
дома, толкнул дверь, прошел мимо замершего в поклоне старого черного Платона
в гостиную и вдруг всплеснул руками: "Черт! Как же я про парнишку забыл?!"
     -- Где сын сэра Джереми? -- повернулся он к Платону.
     -- В кабинете, масса  шериф, -- еще  ниже склонил старик курчавую седую
голову.
     Шериф секунду  помялся, но все-таки  спрашивать у раба,  как  там  себя
чувствует  младший Лоуренс,  не стал.  Тяжело поднялся  по устланной  ковром
лестнице на второй этаж, миновал несколько темных дубовых дверей, подошел  к
кабинету, решительно толкнул дверь и замер.
     Пятнадцатилетний Джонатан сидел за отцовским столом и, тупо уставясь на
висящий на  стене кабинета отцовский  поясной портрет, раскачивался: вперед,
назад, вперед... и снова назад.
     Мгновенно  взмокший от напряжения шериф  отчаянно попытался найти  хоть
какие-нибудь  слова,  вытащил платок и протер  лицо, снова  спрятал платок в
рукав, огладил  горячими ладонями широкий кожаный ремень и все-таки  решился
-- подошел и положил руку на его плечо.
     -- Мы поймаем убийцу, сэр, непременно поймаем.
     Джонатан поднял на него пустые, ничего не видящие серые глаза.
     -- Вот... читаю...
     -- Что? -- непонимающе моргнул шериф и склонился ниже. Перед Джонатаном
лежал толстенный том с золотистым обрезом. -- Что это?
     --  Сенека...  -- нехотя объяснил Джонатан  и,  видя, что до  шерифа не
доходит, нагнулся над книгой и, водя серым от типографской краски пальцем по
странице,  прочитал  вслух: -- "Будь  милосерден  с рабом,  будь  приветлив,
допусти его к себе и собеседником, и советчиком, и сотрапезником..."
     Шериф  оторопел. Он, конечно, знал, что сынок Джереми  Лоуренса  слывет
умником, но всерьез  читать книжонки вонючих северных янки,  да еще когда на
заднем дворе лежит, а точнее, валяется обезглавленное тело отца?!
     --  Это  мои  уроки. Отец  приказал,  --  поймав его взгляд, дрогнувшим
голосом пояснил Джонатан. -- До вечера -- три письма от Сенеки к Луцилию...
     По  спине  шерифа  пробежал  холодок.  В  этом  доме   всегда  почитали
родительскую волю -- что бы отец ни приказал.
     Сэр Джереми точно такой же был... Господи, прими его душу!
     Шериф Айкен выпрямился во весь рост,  хотел было поощрительно потрепать
мальчишку по  рыжему  загривку, но передумал. Он  тоскливо взглянул  в окно,
прокашлялся  и, пожав плечами, попятился к выходу; он не знал, что еще можно
сказать юному сэру Лоуренсу.

     Следующие  два   часа  шериф  Айкен  пребывал  в  странном  напряжении.
Обезглавленное тело по его приказанию внесли в дом и уложили  на стол, затем
в сопровождении  гремящего ключами Платона  шериф тщательно  осмотрел каждую
комнату, каждую кладовую, а следом и весь двор, но ничего подозрительного ни
внутри дома, ни вокруг него не обнаружил.
     Не  внесла  ясности и  последняя  фаворитка покойного Джудит Вашингтон.
Живущая  в  комнатушке   под  лестницей  рыжеволосая  и  сероглазая  мулатка
четырнадцати лет  от роду только и твердила, что масса Джереми вчера к ней в
комнату не входил и к  себе не  вызывал, а потому она спала до тех пор, пока
вышедшая  по нужде Сесилия не  споткнулась в темноте о тело и не подняла шум
на весь дом.
     Услыхав  это,  шериф поморщился. Он  уже видел, что порочная склонность
рабов  сплетничать  о своих господах  все  равно  одержит верх  над  страхом
наказания, а значит, не пройдет  и полдня,  как о  валявшемся посреди  двора
обезглавленном трупе  "масса Джереми" будут говорить по всему округу, причем
в строгой связи с тем важным обстоятельством, что толстая  Сесилия  пошла по
нужде.
     И лишь тогда управляющий Томсон словно опомнился.
     -- Господи боже! У меня же три дня назад негр сбежал!
     -- Что за негр? --  настороженно  прищурился шериф.  -- Почему сразу не
сказал? А ну, давай, рассказывай...
     Но сразу стало ясно: не  то. Просто четыре дня назад Томсон  привез  из
Нового Орлеана свежую партию франкоговорящих  негров -- восьмерых, и один из
них -- самый старый, но и самый крепкий раб с необычным именем Аристотель --
уже спустя сутки исчез.
     Это  была  не бог  весть какая  зацепка.  Перепроданные  рабы частенько
сбегали от новых господ, но вот чтобы напасть на хозяина...
     --  Пойдемте,  --  мрачно  распорядился  шериф.  -- Покажете всех, кого
привезли.
     Они сбежали по лестнице во двор, быстро миновали огромный сад, затем --
небольшое  кукурузное  поле,   поздоровались  с  караульными,   вооруженными
мушкетами  и тесаками, и прошли в загон.  И тут  же оба зажали носы: лежащие
вповалку негры ужасно смердели.
     --  Французишка чертов!  Больных подсунул!  -- ругался  управляющий. --
Представьте себе, шериф: затычки им в задницы воткнул! Я только здесь понял,
что у них понос!
     Шериф  презрительно усмехнулся. Разумеется, на  аукционах жульничают...
По  меньшей  мере,  слишком  старым  ниггерам  закрашивают, а то  и  начисто
выдергивают седину.  Но главное,  такой  опытный  управляющий,  как  Томсон,
просто обязан был  знать, что в  Новом Орлеане на негров напал мор, и должен
был тщательно осмотреть рабов, и особенно задний проход!
     --  Кто-нибудь  из них по-нашему  понимает? -- поинтересовался шериф  и
легонько пнул ближайшего негра в облепленную жирными слепнями спину.
     Слепни  раздраженно загудели и  нехотя  поднялись в  воздух, негр издал
невнятный звук, но подняться так и не смог.
     -- Нет, -- сокрушенно покачал головой Томсон. -- По-нашему  не говорят.
Они же все из Луизианы... Только на французском.
     -- А почем платили?
     -- По триста пятьдесят за штуку вышло.
     Шериф сокрушенно покачал головой:
     --  Дорого.  Я бы больше  двух сотен не дал.  Если отваром дубовой коры
каждые два часа не поить, они и суток не протянут. Всех потеряете.
     Управляющий всхлипнул:
     --  Как  я  могу  об  этом  сейчас   думать?  Такое   несчастье!  Такое
несчастье...
     "А может, это Томсон? -- озадаченно подумал шериф и направился к выходу
из  загона. --  Проворовался да  и нанял  кого-нибудь... А на  беглого негра
свалил..."
     -- О несчастье думать буду я, -- медленно проговорил он, откашлявшись.
     "Но зачем отрезать голову? Непонятно..."
     --  И  не вздумайте их  свининой кормить.  Кстати,  где  у вас тут мясо
разделывают?
     Вопрос был задан  с  подвохом,  и  по тому, как побледнел Томсон, шериф
понял, что управляющий тоже это понял.
     -- Пойдемте, покажу... --  облизнул губы подозреваемый  номер один.  --
Это здесь, за деревней.

     В то, что нож пропал именно  отсюда, управляющий долго не мог поверить.
Кухарка  для черных -- тощая долговязая  негритянка  с  торчащими  в  разные
стороны  крупными белыми  зубами -- только разводила руками, хлопала себя по
тощим бедрам и плакала.
     -- Я  не  знаю, масса Томсон! -- причитала  она. -- Вчера здесь лежать.
Сегодня смотрю -- нет ножик! Не надо наказать! Я не брать!
     Управляющий  покосился  на шерифа.  Он  понял,  что  кухарка только что
перешла в ведение полиции, и теперь никак не мог решить, должен ли он что-то
делать.
     -- Что вы на меня смотрите?! -- не выдержав,  заорал шериф. -- Тридцать
плетей -- и под стражу! -- и вышел на свежий воздух.
     Солнце  уже  довольно высоко  стояло над горизонтом. Еще часа два --  и
работать станет решительно невозможно. Тем не менее многое следовало сделать
немедленно.
     -- Значит,  так, Томсон, -- даже не оборачиваясь, раздраженно  проронил
он. -- Всю прислугу -- на прочесывание усадьбы. Попробуйте найти нож. А если
повезет... в общем, если и голову найдут, будет неплохо. Пусть проверят все:
дом,  сад,  ближайшие посадки,  задний двор, выгребные ямы  -- все! Тех, кто
работает в поле, с работы снимите. Пусть обыщут плантации. Каждый акр!
     -- Но...
     -- Я сказал, снимите, -- с угрозой в голосе  повторил шериф. --  А сами
поедете со мной на поиски беглого.
     --  Может  быть,  до   вечера  подождать?   --  заискивающе   предложил
управляющий. -- Я бы соседей созвал. У Бернсайдов собаки есть...  Куда мы по
такой жаре? А? Господин Айкен?..
     Шериф секунду помедлил, взглянул в сторону набирающего высоту солнца  и
вздохнул.  Он и сам теперь видел, что управляющий Томсон прав, а  негр... да
никуда он не денется: впереди несколько миль сплошных болот, а за ними еще и
Миссисипи.
     -- Хорошо. Сбор во дворе дома Лоуренсов. На закате.
     Управляющий радостно заулыбался, и шериф хмуро покачал головой.
     "Разбаловал тебя, да и вас всех, сэр Лоуренс, царство ему небесное! Вот
и поплатился".
     Он чувствовал, что может и  не найти главного преступника. Дешевый ром,
рассыпанный табак, пропавший с кухни мясной нож -- все эти улики  ни к черту
не годились! Нож  наверняка  утоплен, а  голова сэра Джереми  -- вообще  бог
знает где! И от этих мыслей шерифу стало совсем плохо.

     Соседи начали  собираться  уже к обеду.  Загорелые,  крепкие мужчины  в
мундирах и сюртуках один за другим проходили в гостиную, смотрели на то, что
осталось  от Джереми  Лоуренса,  и  снова возвращались  во двор  -- курить и
скорбно молчать.
     Но вскоре жизнь  взяла свое. Кто-то  сказал,  что негр, познавший кровь
белого человека, хуже тигра или волка, а потому  казнить его нужно страшно и
прилюдно, с ним тут же согласились, и разговор потек плавно и предсказуемо.
     Кто-то  затеял дискуссию о том, являются ли негры людьми, и это вызвало
потоки разногласий. Самые  начитанные и прогрессивные полагали, что негры --
наиболее  близкие "родственники"  человека, что-то вроде африканских горилл.
Но умеренное большинство  настаивало  на том, что негры  произошли от семени
младшего сына Ноя -- Хама, чье потомство Божьей волей и в наказание за грехи
было отдано во власть потомков Сима и Иафета.
     Затем  все  дружно согласились, что сэра  Джереми необходимо  как можно
скорее, пусть и без головы, похоронить --  в такую-то жару... Тут беседующие
разделились:  одним было интереснее  знать, изменит ли затяжная жара цены на
рис  и  сахарный тростник, а  другим --  предстанет  ли  сэр  Джереми  перед
Господом как есть, без головы, или все-таки голова ко времени Страшного суда
Божьим  промыслом  будет  возвращена  на  место.  И  только  когда   приехал
преподобный Джошуа Хейвард, мужчины почтительно смолкли.
     <> -- Где Джонатан? -- сразу спросил преподобный.
     -- Где-то в доме, -- хмуро ответили из толпы.
     -- А шериф здесь?
     -- Днем в деревне был, а теперь по второму разу прислугу допрашивает...
     Преподобный понимающе кивнул, сделал знак следующему за ним гробовщику,
прорезал  толпу, стремительно вошел  в  дом и замер. Прикрытое  одеялом тело
лежало здесь, в гостиной, на огромном овальном столе красного дерева, но вот
молодого сэра Джонатана Лоуренса возле покойного отца не оказалось.
     "Господи,  спаси  и сохрани бедняжку  -- совсем ведь один остался!"  --
мысленно попросил  преподобный  Иисуса, оставил гробовщика возле тела, сунул
шляпу Платону и, торопливо поднявшись на второй этаж, принялся заглядывать в
огромные, почти пустые комнаты.
     Ни  в столовой, ни в библиотеке, ни в кабинете, ни в обеих спальнях  он
никого не  обнаружил. Вздохнув, преподобный прошел в самый конец  коридора и
без стука вошел в приоткрытую дверь.
     Это  была  нежилая, завешенная тяжелыми  бархатными шторами,  тщательно
оберегаемая от посторонних  глаз  комната, и  преподобный, как никто другой,
знал подоплеку ее истории.
     Шесть  лет назад, в 1841  году, мать Джонатана Элоиза сумела второй раз
забеременеть  --  как  она  верно  предугадала,  девочкой.  Сэр Джереми  был
настолько  потрясен этой новостью,  что  на  целых  полгода  прекратил  свои
бесконечные визиты  к молодым упругим мулаткам, и в семье Лоуренс воцарилось
истинно христианское благочестие.
     Тогда  же  в  этой  тщательно  подготовленной  для долгожданной  дочери
комнате и  появились выписанные из Парижа  и  Берлина, изготовленные лучшими
мастерами Европы куклы. Казалось, что здесь есть все: французский мушкетер в
полном  обмундировании,  итальянский  оперный  певец в  костюме трубадура XI
века,  английская  герцогиня в  роскошном платье лилового  бархата,  рыцари,
шуты, разбойники -- куклам просто не было числа!
     Но особой гордостью одержимого историей белой  цивилизации сэра Джереми
были две созданные по его особому заказу коллекции --  римская и  греческая.
Консулы и воины, куртизанки и рабы-гладиаторы, герои и полубоги. Преподобный
Джошуа,  невзирая  на откровенно  языческий характер целого ряда персонажей,
признавал:  коллекция великолепна! И все это располагалось здесь,  на полках
высоких, до самого потолка, открытых шкафов.
     Здесь   же  был  и  Джонатан.  Он   сидел  на  стуле,  точно   напротив
выставленных, как напоказ, кукол, и смотрел перед собой.
     -- Господь  да пребудет  с  тобой, --  вздохнул преподобный, подходя  и
начиная долгий душеспасительный разговор.
     Он сказал все: и  то, что  понимает его тоску по самым близким людям, и
что  сэр  Джереми  всегда  был  достойным  сыном церкви Христовой  и  теперь
радуется на небесах вместе с миссис Лоуренс и так и не родившейся безгрешной
Кэтрин,  и  что  теперь  ответственность за  все легла на плечи его не менее
достойного  сына. Но чем больше он говорил, тем лучше  понимал, что Джонатан
его почти не слышит.  И  когда  преподобный окончательно в этом убедился, он
просто прижал его голову к своей груди, а потом повернулся и вышел.

     За два  часа до захода  солнца Джонатан сделал  все,  что  накануне ему
велел сделать отец: с трудом попадая  шомполами  в стволы, вычистил семейное
оружие и, превозмогая дурноту, доиграл  сам с собой дней  шесть как  начатую
партию в шахматы. Затем на память, одно за другим, повторил все три заданных
отцом письма  от  Сенеки к Луцилию,  сверился  с текстом  и, тщетно  пытаясь
привести  мысли  и чувства в порядок,  вернулся  к своим  куклам.  Аккуратно
расставил  десятка  два  из  них  на  ковре  --  в  строгом  соответствии  с
заключительным актом древнегреческого мифа о бегстве Амфитриты от Посейдона,
а когда часы  отбили восемь ударов, тихонько вышел из темной комнаты и начал
собираться.
     Он знал, где искать убийцу. Еще совсем мальчишкой, лет восьми,  вопреки
запретам родителей он исследовал прилегающие к поместью болота  и  в отличие
от  взрослых  прекрасно  знал,  что  пригодных  для того, чтобы  спрятаться,
островков там всего два.
     Он  вытащил из  шифоньера высокие офицерские  сапоги,  бережно  снял  с
отцовского парадного мундира широкий кожаный  ремень с бесчисленными петлями
и подвешенным кинжалом и, ненадолго задумавшись, выбрал два пистолета.
     Не то чтобы он так уж страстно хотел сам вершить  правосудие. В отличие
от умершей родами  матери отец с его внезапными вспышками ярости, сменяемыми
такой  же  необъяснимой  холодной отстраненностью, не  вызывал  в  Джонатане
особенно теплых чувств, но  вот прав он  оказывался всегда. И это  означало,
что  главные  поучения  отца о важности  торжества  правды  и  необходимости
доводить любое дело до конца следовало исполнить, хочет он этого или нет.
     Джонатан  сдвинул тяжелую портьеру в сторону  и  осторожно  выглянул  в
окно. Соседей во дворе стало намного больше.
     Кто-то приехал с собаками, кто-то взял на охоту подрастающих сыновей, и
все  до единого были до  предела  взвинчены. Им  предстояло  загонять самого
опасного зверя -- беглого негра.
     Лицо Джонатана на  секунду исказила неприязненная гримаса. В отличие от
всей этой публики он понимал, что негры -- самые настоящие люди, и в этом  и
есть  главная беда. Потому  что  ни один зверь на земле не может  ненавидеть
так, как  это умеет человек. И ни  один зверь на земле не станет переступать
через страх собственной смерти только для того, чтобы добиться своего. Негры
это могли. Не все и не всегда, но могли.

     К заходу солнца, лично обыскав  пустующие халупы  угнанных на плантации
рабов и дотошно допросив прислугу, шериф пересчитал загонщиков, оценил силы,
но  вопреки ожиданиям  первым  делом  распорядился снова прочесать  деревню.
Землевладельцы разочарованно загудели.
     -- Тише, прошу вас, -- поднял  руку  шериф. -- Нам все еще нужны улики:
черный кухонный нож примерно десяти дюймов и... голова сэра Джереми.
     Мужчины   на   секунду  опустили   глаза   долу   и  мелко,   торопливо
перекрестились.
     -- Кроме того, --  выдержав паузу, продолжил  шериф, -- есть  основания
думать,  что убийцей  может быть  и кто-то из своих. И если он не выдержит и
побежит...
     -- А если не побежит? -- не слишком учтиво перебили шерифа.
     -- Тогда все пойдет, как задумано,  -- выхватив взглядом из толпы юного
наглеца и  постаравшись  его запомнить,  смиренно развел  руками  шериф.  --
Кстати, факелы кто-нибудь с собой прихватил?
     -- У меня есть.
     -- И у меня!
     -- Это хорошо. Ну что, господа, начнем?
     Шериф махнул  рукой  и,  не мешкая, повел загонщиков  прямо на деревню.
Шансов на  то, что убийца -- кто-то из собственных рабов  сэра Джереми, было
немного, но отступать было некуда; шериф  перебрал все варианты и признал за
лучшее держаться избранной линии. Потому  что, если кто-нибудь, особенно  из
тех, кого недавно наказывали,  побежит, у  него окажется  великолепный козел
отпущения для публичной расправы.  И лишь в том случае, если этот расчет  не
оправдается,  необъяснимое  убийство сэра  Джереми придется-таки  вешать  на
беглого франкоговорящего негра. Но это был уже совсем негодный вариант.
     Измученные  многочасовым  ожиданием  загонщики засвистели, заулюлюкали,
рассыпались в цепь и, нагоняя  страх одним своим видом, опережая друг друга,
помчались вперед.

     Когда  Джонатан  услышал заливистый  лай  собак,  он  был уже  довольно
далеко. Оставшаяся после весеннего разлива Миссисипи вода давно отступила, и
звериные тропы были сухи,  а  ежедневно опаляемый раскаленным  солнцем камыш
даже  успел  пожелтеть.  Впрочем,  стоило  отойти  от  натоптанных  троп  на
шесть-семь футов, как земля начинала чавкать, а сапоги -- вязнуть в черной и
липкой, отдающей растительной гнилью массе.
     Солнце уже  садилось, и Джонатан вспомнил,  как прошлой  осенью ходил с
отцом на охоту.  Птицы было  столько,  что, казалось,  невозможно  пройти  и
десятка шагов, чтобы не спугнуть стаю жирующих уток.  Но они искали  кабана.
Подобранные   из  наиболее  толковых  рабов  загонщики   кричали  и  гремели
колотушками, шуршал в камышах ветер, и  мир казался простым и ясным. А потом
все разом изменилось.
     Кабанов оказалось около дюжины, и все они  шли на них, так что Джонатан
едва поспевал перезаряжать отцовские мушкеты. А потом  раздался такой вопль,
что  кровь  словно остановилась в  жилах,  а  сердце  подпрыгнуло  да так  и
застряло  где-то  в  горле.  Самый  крупный  кабан  развернулся  и  атаковал
загонщиков, а  когда  Джонатан и  отец  добежали,  трое негров уже бились  в
агонии.
     Джонатан никогда еще не  видел ничего  более  страшного.  Ни  когда  на
городской  площади вешали молодого вора-карманника,  ни даже когда отцовский
жеребец чуть не до смерти затоптал до сих пор хромающего конюха-ирландца.
     Кабан буквально разрезал негров клыками, и у каждого  где  снизу вверх,
от бедер до грудной  клетки, а где и  поперек тела горячая  живая плоть была
ровно, словно бритвой, распущена на две стороны.
     Отец закричал,  бросил  мушкет на  землю и  начал стрелять  в камыши из
пистолетов,  а Джонатан застыл как вкопанный,  смотрел  и не мог оторваться.
Мясо у рабов оказалось ярко-алым -- точь-в-точь как у людей.
     Трудно  сказать, чего он  ожидал  -- может быть, что мясо  у чернокожих
будет коричневым, словно  у  диких  уток...  Но оно  оказалось  именно алым,
человеческим, и в этом было что-то дьявольское.
     Долго еще Джонатана посещали кошмары,  буйно  насыщенные  именно  этим,
жутким  в  своей  противоестественности  сочетанием  цветов  --  черного   и
красного.  Но  сегодня  --  Джонатан  окинул  взглядом закатный  горизонт  и
вздохнул -- краски жизни были совсем другие.  Небо озаряло мир пронзительной
сапфировой  голубизной, и  уходящий за  горизонт золотисто-желтый камыш лишь
подчеркивал глубину и мощь этого  цвета. И то, что именно сегодня погиб отец
и, возможно, погибнет кто-то еще, казалось величайшей нелепостью.

     Сплошное  прочесывание  деревни, в которой жили рабы семьи Лоуренс,  не
дало  ни  единой  новой  улики.  Взвинченные жарой  и  предвкушением  крови,
загонщики  перевернули каждую халупу и, согнав возвращающихся  с полей рабов
на просторную площадку перед кухней, дважды пересчитали всех по  головам. Но
уже после первого пересчета стало ясно: шериф Айкен просчитался, и, невзирая
на  отчетливо  продемострированную загонщиками  угрозу  предстоящих расправ,
никто из рабов не побежал, а значит, легкой добычи не предвидится.
     В горячке шериф приказал взять  под стражу  старосту  деревни и молодую
сочную женщину, на шее  у которой оказался дешевый медный  крестик -- именно
такие  хранились  в особой шкатулке в доме  Лоуренсов.  Но все  уже  видели:
облава закончилась полным провалом.
     Недовольные  шерифом,   да   и   всем  ходом  событий,  загонщики   зло
посматривали в его сторону.
     --  Ладно.  Все! --  спасая  положение,  торопливо взмахнул рукой шериф
Айкен  и первым направил  свою  лошадь к виднеющимся  неподалеку камышам. --
Теперь на болото.
     --  Давно  бы  так!  --  разноголосо  загудели  загонщики.  --  Выкурим
черномазого!
     Земля задрожала,  всадники, обгоняя друг друга так, чтобы не оставаться
в  облаке  белой  пыли,  начали растягиваться в цепь  и  в  считаные  минуты
достигли  края  поля.  Кто-то раздал  соседям притороченные  к седлу факелы,
кто-то поджег  первый, а от него --  и  остальные,  и через  мгновение камыш
полыхнул, затрещал, и огонь, поначалу нехотя, а  затем все набирая и набирая
силу, пополз вперед, к реке.
     Всадники рассредоточились вдоль всей линии пала и, громко перешучиваясь
в  нарастающем  предчувствии  настоящей  мужской  забавы,  медленно  пустили
лошадей вслед убегающему вперед ог<>ню.  Вспархивали куропатки, стремительно
срывались  со  своих  излюбленных  лежбищ кабаны, дикие  утки  неисчислимыми
стаями  поднимались  в синее небо,  но все знали, что пройдет совсем немного
времени, и еще до захода солнца они услышат вопль главного зверя. В том, что
беглый прячется именно здесь, никто не сомневался.

     Когда  потянуло  дымом,  Джонатан одолел  более  двух третей  пути.  Он
повернулся, развернулся  лицом к усадьбе, встал на цыпочки и  прищурился. По
всей линии уже темнеющего закатного горизонта протянулась тонкая алая лента.
     Джонатан оценил расстояние и силу ветра. На то, чтобы выйти к излучине,
за пределы  зоны  пожара, у  него  оставалось не более получаса.  А  там его
встретят всадники и собаки.
     "И правосудие осуществят другие..."
     Отец  бы  этого  не  одобрил.  Джонатан  вздохнул,  вытер  взмокший лоб
рукавом,  еще  раз  оценил  расстояние до  мерцающей  золотом  полосы  огня,
развернулся лицом в сторону Миссисипи и сначала неторопливо, взразвалочку, а
затем все больше набирая ход, побежал. Он еще успевал исполнить свой долг.

     Не  более  чем  через  четверть  часа  Джонатан  был  на  месте.  Здесь
утоптанная тропа  резко  шла на подъем, а чуть дальше, в полусотне футов, на
самой высокой точке островка торчало сухое корявое дерево.
     Джонатан  остановился, отдышался и достал первый  пистолет.  Взвесил на
ладони  и,  стараясь  не  обращать  внимания  на  гудение  огня  за  спиной,
поддерживая правую руку левой, попробовал хоть куда-нибудь прицелиться. Руки
ощутимо подрагивали.  Он опустил пистолет  и оглянулся. Огонь приближался --
стремительно и неостановимо. А поднявшийся к ночи ветер все нарастал.
     Джонатан   облизал  пересохшие   губы,  заставил   себя   собраться  и,
внимательно оглядываясь по сторонам, в  точности  как  учил  отец,  двинулся
вперед. Сделал с десяток шагов, пригнулся и, задержав дыхание, приблизился к
границе зарослей. Сдвинул  в сторону повисшую  над тропой колкую сухую плеть
камыша и оцепенел.
     На  просторной,  покрытой  высохшей  желтой травой поляне,  буквально в
десятке футов тлел небольшой костер, а перед ним на коленях, раскачиваясь из
стороны  в  сторону  и   опустив  кудлатую  седую  голову  на  грудь,  стоял
здоровенный  негр.  Он  то  ли  пел, то ли  говорил,  но  почему-то от этого
простенького речитатива колени у Джонатана ослабли  и подогнулись, по  спине
побежали мурашки, а в животе тоскливо заныло. И тогда, через силу вытаскивая
себя из этого тягостного состояния, он встал во весь рост и шагнул вперед.
     Негр словно не слышал.
     Джонатан заставил себя шагнуть еще.
     И еще!
     С громким,  отчетливым щелчком взвел  курок... прицелился... и в глазах
потемнело.
     С той стороны костра на него смотрел отец.

     Голова стояла вертикально в старательно вырытом в  земле  углублении  и
смотрела прямо на него -- глаза в глаза.
     Джонатана затрясло. В груди будто поселилось пекло, а руки, голова, все
тело  заходили  ходуном,  как в припадке.  На долю секунды он вспомнил уроки
отца и попытался справиться  с этим наваждением, но ни руки,  ни тело уже не
слушались, а на глаза словно надвинулось темное грозовое облако.
     И тогда негр встал.
     Время отчетливо замедлило ход, и,  пока негр разворачивался и медленно,
как это иногда  бывает в снах,  двигался  к нему,  Джонатан успел увидеть  и
тавро V, выжженное  на его  левой  щеке,  и  пятна курчавых  седых волос  на
широкой, блестящей от  пота груди, и даже бесчисленные, покрывающие его тело
шрамы -- каждый из них.
     И так  же медленно, словно в кошмарном  сне,  Джонатан  поднял пистолет
перед собой и нажал курок.

     Это было последнее, что он  запомнил более  или менее отчетливо, потому
что  все,  что  случилось  после  выстрела,  слилось  в  один  беспрерывный,
наполненный болью, отчаянием и яростью кошмар.
     Выпустив облачко синего дыма, пистолет беззвучно дернулся в его руке, и
негр изумленно  выкатил  глаза, но идти в его сторону не перестал.  Джонатан
отшвырнул разряженный пистолет и выхватил  второй, с трудом нащупал собачку,
нажал... и только тогда  плавающий в клубах порохового дыма негр отшатнулся,
медленно осел вниз и так же медленно повалился назад, спиной в костер.
     Джонатан,  с трудом  пробиваясь  через качающееся, мерцающее нездешними
огнями пространство, рванулся к негру и упал на колени рядом с ним.
     Тот еще жил.
     Это  было  невероятно,  но он жил,  даже  когда Джонатан, задыхаясь  от
ярости -- точь-в-точь  как  отец, --  ухватил валяющийся  рядом с  кострищем
черный кухонный нож и воткнул его в  скользкую от пота и крови грудь -- один
раз! Второй!! Третий!!!
     Он жил и  когда  Джонатан схватил  его  за  седую курчавую  шевелюру и,
задыхаясь от ярости и заливаясь слезами, вонзил ему нож под ухо.
     И  даже  потом,  когда криво, с  лохмотьями  отделенная  от шеи  голова
откатилась  и  замерла в сухой  траве,  ее  веки подрагивали,  а губы словно
пытались что-то сказать.
     Но Джонатан этого уже не видел. Бросив нож и прижав то, что осталось от
отца, к  груди, шатаясь и  оскальзываясь на мокрой от крови траве, он добрел
до протоки  и, спасаясь от ревущего над головой огня, рухнул в теплую черную
воду.

     Когда шериф  достиг последнего перед Миссисипи острова, стало ясно, что
и здесь  его  постигла  неудача.  И напрасно  всадники заставляли взмыленных
лошадей чуть ли не прижиматься к огню,  напрасно орали и улюлюкали, напрасно
науськивали  не  рискующих  сойти  с тропы собак. Из жадно  пожираемых огнем
зарослей  во  множестве вылетали утки и  перепелки, мимо  встающих  на  дыбы
лошадей, отчаянно  вереща, выбегали  стада диких свиней,  но главной цели --
загнать  черного  -- загонщики так и не достигли. Дымящийся,  покрытый серым
горячим пеплом берег Миссисипи был пуст.
     Так и  не натаскав  свой молодняк на живую кровь,  потные,  злые соседи
сэра   Джереми  разочарованно  погнали  лошадей  назад.   Вдалеке  поднялась
беспорядочная пальба не желающих возвращаться с  заряженным оружием горожан,
а шериф устало спустился с коня и, раздосадованно качая головой, поднялся на
увенчанный кривым иссохшимся стволом холм.
     Он знал,  что  убийца никуда  не денется, и  пройдет не более двух-трех
суток, и искусные охотники на беглых рабов доставят франкоговорящего негра в
участок, где его допросят и  вернут в усадьбу, чтобы  наследник сэра Джереми
Лоуренса, юный сэр Джонатан мог  осуществить возмездие. Вот только авторитет
дважды промахнувшегося шерифа это уже не спасет.
     Шериф  Айкен вздохнул  и побрел к воде, чтобы ополоснуть разгоряченное,
покрытое  солью  и пеплом лицо,  присел и замер. Футах  в  десяти от  берега
спиной кверху плавало огромное черное тело.
     -- Черт!
     Шериф   подскочил,   как  ошпаренный.  Секунду   соображал,   а   затем
стремительно  взбежал на холм, вгляделся в горизонт и разочарованно крякнул:
ни  души. Обыскал  глазами  берег в поисках  подходящей ветки,  нашел  одну,
схватил и тут же бросил.  Это прибитое волнами гнилье  никуда не годилось, а
на суше если что и было, так уже догорало. И тогда шериф нервно  рассмеялся,
покачал головой и принялся расстегивать мундир.

     Он вошел в черную теплую воду протоки и сразу же по колено провалился в
ил. Попытался вернуться и  признал, что проще идти вперед. Аккуратно лег  на
живот, поочередно вытянул ноги из покрывающего дно киселя и подплыл к трупу.
Превозмогая  себя, ухватил его  за ступню и, отчаянно загребая одной  рукой,
поплыл к берегу. Схватился рукой за черные, опаленные огнем ветки шиповника,
встал на четвереньки  и, стиснув зубы от  омерзения, выволок труп на сушу. И
впервые  за сорок  девять  лет  жизни его сердце  болезненно,  словно шилом,
кольнуло.
     Головы у негра не было, а на месте шеи торчали алые рваные лохмотья.
     -- Господи Иисусе... -- растерянно пробормотал шериф. -- Это еще что?!
     Некоторое время он приходил в себя, а потом снова  спустился к протоке,
преодолевая  отвращение,  быстро ополоснулся в отдающей гнилью воде и  начал
стремительно натягивать брюки.
     "Кто же это сделал?  -- беспрерывно вертелось в его голове.  --  Способ
убийства тот же -- один к одному... но зачем?"
     В  принципе это мог сделать и тот, кто приказал рабу убить сэра Джереми
Лоуренса. Просто чтобы убрать свидетеля. Но к чему отрезать голову? Чтобы не
узнали? Или это совсем не тот негр?
     Шериф Айкен втиснул ноги в сапоги, старательно, дюйм за дюймом, обыскал
островок, довольно  скоро нашел среди пепла  и пожухлой травы седые угли еще
не  до  конца  прогоревшего  кострища,  рядом  --  свежевыкопанное  странное
округлое  углубление в земле, а в двух футах от  него -- ровное, уходящее  в
грунт отверстие, как если бы кто-то втыкал здесь нож.
     Шериф нащупал висящие на  поясе ножны, вытащил  свой кинжал и, прикусив
от напряжения губу,  легонько ввел блестящее  лезвие в  отверстие.  Дождался
упора и  удовлетворенно хмыкнул -- как  раз  порядка десяти  дюймов.  Именно
такой длины был похищенный из кухни нож.
     На всякий случай Айкен еще раз обежал островок, убедился, что ни голов,
ни пропавшего ножа здесь нет и в помине,  и,  не желая более терять ни одной
лишней минуты,  стремительно стянул щиколотки трупа  веревкой, приторочил ее
свободный  конец к седлу, вскочил на коня и от  души хлопнул  его ладонью по
крупу.

     Джонатан добирался домой  подобно сомнамбуле. Он  еще  помнил,  как ему
пришлось  протоками,  по грудь  в  воде, уходить  от огня, но  затем, уже  в
темноте, он  выбрался на черную,  раскаленную  от солнца и пожара  пустыню и
здесь словно выпал из времени и не помнил ни себя, ни  того, что происходило
вокруг, вплоть до того момента, как переступил порог дома.
     В гостиной, прямо  на столе стоял большой черный и уже закрытый крышкой
гроб. Джонатан хрипло кликнул Платона и,  не  дождавшись  ответа,  подошел к
гробу и  попробовал приподнять крышку одной  рукой. Не смог. Поискал глазами
подходящее место,  увидел стоящее  на сдвинутом  к зеркалу  столике огромное
серебряное блюдо, подошел и осторожно уложил на него перепачканную  пеплом и
землей отцовскую голову. Размял затекшие руки,  вернулся к гробу  и принялся
отворачивать  бронзовые  фигурные  шляпки болтов.  Отвернул  все двенадцать,
ухватился за рукоять и откинул крышку до упора.
     Летняя жара  уже  начала  делать свое дело, и  на  него  мощно  пахнуло
тухлятиной. Но в целом отец выглядел  довольно прилично и даже красиво. Тело
обрядили в  парадный мундир,  а место, где должна была быть голова,  покрыли
плотным черным платком.
     Джонатан затаил дыхание и  откинул платок в  сторону. Это было странно,
но  обезглавленное  тело  отца  в  парадном  офицерском  мундире  напоминало
испорченную капризным  ребенком дорогую, сложно устроенную куклу. Он  провел
рукой  по колючей от  орденов  груди,  поправил сморщившийся  в районе пояса
китель, а потом вернулся за головой.  Дрожащими руками очистил ее от мелкого
соломенного крошева, выдернул запутавшийся в волосах кусок то ли тесьмы,  то
ли  шнурка и аккуратно уложил  отцовскую голову  на белую атласную  подушку.
Бережно  покрыл  ее все  тем же платком, на  секунду  задержался, а затем  с
грохотом захлопнул крышку и принялся заворачивать болты.

     Шериф  Айкен  добрался  до  усадьбы  Лоуренсов  уже  в  темноте. Поднял
управляющего, привел его к ободранному от волочения по земле и корягам телу,
и тот после недолгого осмотра подтвердил: да, это, скорее всего,  Аристотель
Дюбуа.
     -- Конечно, если бы голова была на месте, было бы  проще, -- на  всякий
случай зажав  нос,  пробубнил  управляющий, --  у  него  на  щеке тавро было
такое... в виде буквы V -- по фамилии владельца...  Но и так видно... волосы
на груди, шрамы, а главное -- размеры. Вы посмотрите, какой гигант!
     Шериф  недовольно сморщился.  Если бы это тело принадлежало кому-нибудь
из местных, все было бы намного проще. А так... у этого Аристотеля просто не
могло быть здесь ни друзей, ни знакомых.
     "И кто же тогда мог его убить?"
     --  Послушайте, Томсон, -- отвязывая от седла веревку,  поинтересовался
он. -- А здесь, вокруг усадьбы,  в последнее время чужих не видели? Особенно
французов?
     -- Нет, господин шериф, -- покачал головой управляющий. -- За последние
две  недели --  совершенно точно --  ни одной чужой души. Ни к сэру  Джереми
никто не приезжал, ни ко мне.
     Шериф  бессильно  выругался, бросил  испачканную золой и кровью веревку
возле  обезглавленного  тела и  повел коня к поилке.  Дождался, когда черный
помощник  старшего  конюха наполнит ее  свежей  водой,  отошел  в  сторону и
вытащил  сигару.  Дело  казалось   безнадежным.  Убийца  мертв,  а  сообщник
неизвестен. И  значит, не миновать пересудов, косых взглядов  вслед,  а то и
настойчивых запросов мэра -- не приведи господи!

     На отпевание и похороны  Джереми Лоуренса съехалась вся округа, и никто
не  спрашивал,  почему  роскошный   гроб   наглухо  завинчен,  и  не  рвался
попрощаться  с  сэром  Лоуренсом  христианским поцелуем в  лоб.  А  Джонатан
молчал.
     Он  не отдавал  себе отчета в том, почему не  сказал никому  ни единого
слова.  И  только приняв  соболезнования,  выслушав  прочувственные  молитвы
преподобного  и  дождавшись  погребения,  Джонатан вдруг  ясно  осознал, что
отнюдь  не  гордится  содеянным.  Более   того,  его  ужасала  эта  внезапно
прорвавшаяся наружу  неукротимая  животная  ярость, это  грубое  варварство,
может быть, и естественное  для его  окружения, но совершенно немыслимое для
него  самого --  культурного  сдержанного  человека, воспитанного на  лучших
образцах цивилизованной мысли.
     "Я просто исполнил свой долг! --  поджав  губы,  беспрерывно твердил он
сам себе. -- Я должен был это сделать! Ради моего отца!" Но это не помогало,
в глубине души он знал, что все было неправильно! Не так, как должно...
     Пожалуй, только одно внушало  надежды:  теперь,  когда все это  безумие
осталось  позади, он будет жить  только  так,  как его  к тому призывает его
собственная судьба.
     И уж точно не так, как хотел бы отец.

     Терпеливо  дождавшись  отъезда  последнего из гостей,  Джонатан  первым
делом  прошел в  завешенную  тяжелыми бархатными шторами  комнату,  закрылся
изнутри  и,  прикусив  губу  от  напряжения, начал составлять из своих кукол
достаточно сложную  и  неоднозначную  композицию  "Сын Ойнея Мелеагр убивает
брата своей матери Плексиппа".
     Куклы помогали ему всегда.  Стоило Джонатану  встретиться с  нерешаемой
жизненной  ситуацией или  даже  просто испытать сомнение, он приходил  сюда,
воображал своих кукол реальными  людьми  и начинал  разыгрывать с ними целое
представление  -- одно,  второе,  третье...  до  тех  пор,  пока  решение не
находилось.
     А потом он открыл для  себя Древнюю Грецию, и даже сама жизнь отступила
перед  красочной  феерией языческого мифа. Шаг за шагом он проигрывал все до
единого приключения благородного  Ясона  и мужественного Геракла  и внезапно
прозревал  в людях и  созданном  ими  обществе такое,  чему  и  названия  не
находил!  Нечто  вселенское... почти божественное. Вот  только  места  этому
новому пониманию жизни  в скучном и однообразном быте поместья Лоуренсов  не
было.
     Отец  обнаружил его  увлечение  не  сразу.  Все  чаще видя Джонатана за
книгами, он поначалу даже радовался тому, с какой энергией, с каким  тщанием
изучает  его  не слишком  жизнеспособный отпрыск историю белой  цивилизации.
Возможно даже,  это давало ему какие-то  надежды на будущее... Но затем  сэр
Джереми обнаружил,  чем в  действительности занят его сынок, пока он в  поте
лица своего объезжает  плантации, и  Джонатан впервые  подумал, что отец его
убьет.
     Позже  такое  будет  случаться  не  раз и не  два; после смерти  жены и
нерожденной  дочери  сэра  Джереми   все   чаще  будут  обуревать   приступы
необъяснимой ярости, но тогда... тогда это случилось впервые, и Джонатан  на
всю жизнь запомнил  охватившее его  леденящее чувство близкого,  страшного и
абсолютно неизбежного конца.
     Лишь спустя примерно полгода, когда Джонатан с легкостью поддержал отца
в несложном, но почему-то невероятно важном для обоих диспуте с преподобным,
в  небесах  словно  что-то повернулось.  Сэр  Джереми кинул  в сторону  сына
донельзя удивленный взгляд, тем же вечером вызвал Джонатана к себе в кабинет
и после недолгой беседы с примирительным вздохом отпустил.
     На следующий  день  ключ от,  казалось  бы,  навсегда закрытой, доверху
набитой куклами комнаты снова появился на своем обычном месте.
     Далеко  за садом заверещала на бойне  свинья --  Джонатан  вздрогнул  и
словно   очнулся.  Он  так  и  сидел  на  ковре  зашторенной  комнаты  перед
незавершенной кукольной композицией "Сын Ойнея  Мелеагр  убивает брата своей
матери  Плексиппа".  Джонатан  окинул своих  кукол  критическим  взглядом  и
усмехнулся. Да,  ему полегчало, как всегда, но вдохновения  сегодня ждать не
приходится.
     Он спустился вниз, устало распорядился принести горячей воды и позволил
старому Платону  вымыть  себя.  Приняв  ванну и немного воспрянув духом,  он
приказал принести свой лучший, выписанный из Парижа костюм, оделся, заставил
себя  поужинать  и,   собрав  все   свое   мужество,   перешел  в   кабинет,
распорядившись  привести  к нему фаворитку  покойного отца Джудит Вашингтон.
Это было непростое дело, но решить его нужно было не откладывая.
     Меньше чем через две  минуты Джудит вошла. Джонатан молча указал ей  на
стоящий в центре кабинета стул и глубоко задумался.
     Чертовски  хорошенькая  светлокожая,  рыжеволосая и  сероглазая  Джудит
фактически  была  его  сестрой -- разумеется, только  по  отцу.  И  Джонатан
прекрасно  помнил  то молчаливое  противостояние  между его  родителями  все
время, пока в кладовке под лестницей жила мать этой мулатки -- Мередит, чуть
более темная, но уже обладавшая явными чертами мужской линии дома Лоуренсов.
     Помнится, его  мать, миссис Лоуренс, лишь огромными  усилиями  добилась
отправки  Мередит  на плантацию, но  это было  все  равно что заливать огонь
керосином. Отец тут же купил себе новую горничную,  еще более светлую  и еще
более молодую,  и поселил ее  в ту же кладовку. А  пару лет назад  место под
лестницей,   а   значит,   и   в   отцовской  постели  прочно   заняла   его
двенадцатилетняя дочь Джудит.
     Джонатан искренне  не  понимал, почему отец допустил кровосмешение и не
продал Джудит Вашингтон еще до  того, как она вошла в возраст. И лучше, если
куда-нибудь  за пределы штата.  Так поступали  почти  все их соседи  -- люди
набожные и здравомыслящие, а потому ценившие покой в семье. Но, похоже, отец
к их числу не относился.
     Он искоса кинул на Джудит оценивающий взгляд, и рабыня густо покраснела
и потупилась.
     Джонатан насупился.  Уже  с одиннадцати  лет  он  бегал  на  зады кухни
смотреть, как моется женская часть прислуги, в тринадцать -- купил за десять
центов расположение  долговязой  костлявой  кухарки  с  торчащими  в  разные
стороны зубами, а теперь мог взять любую из них. Но Джудит Вашингтон  это не
касалось. Ни спать  с  ней, ни  даже  терпеть  ее присутствие в доме  он  не
собирался.
     Джонатан  встал   из  кресла,  и  она  бросила  в  его   сторону  косой
затравленный взгляд.
     В принципе на аукционе за Джудит  можно было взять от семисот до тысячи
долларов.  Очень  даже  хорошие деньги...  Табун  лошадей  можно купить.  Но
представить  себе, что почти  белая, можно сказать, "вылитая  мисс Лоуренс",
рабыня  будет  подавать шляпы и  трости,  а  вечерами  обслуживать в постели
хозяина или его очередного нетрезвого дружка...
     Джонатана передернуло.
     -- С завтрашнего  утра пойдешь работать на тростник, -- по  возможности
холодно  и  веско,  точь-в-точь  как  отец,  и  все-таки пряча  дрожащие  от
напряжения руки за спину, распорядился он.
     Брови Джудит Вашингтон изумленно поползли вверх.
     -- Но, масса Джонатан... я же послушная!
     --  Уведи ее, Платон,  --  стараясь не смотреть в  ее сторону, приказал
Джонатан.
     -- Я же все для вас сделаю! -- зарыдала Джудит  и бросилась на  колени.
--  Спасителем нашим Иисусом Христом прошу! Не надо  на тростник!  Прикажите
меня на кухню! Я же все умею делать!
     Платон перехватил  подвывающую от ужаса мулатку  поперек тонкой  талии,
потащил к выходу, а Джонатан торопливо покинул  кресло  и отвернулся к окну.
Он старался не думать о том,  что  не пройдет и двух  дней, как отвыкшая  от
солнца, изрезанная тростником белая -- в отца -- кожа Джудит начнет сползать
клочьями, а  на третий  -- покроется язвами.  Так уж устроен мир, и Джонатан
просто не знал иного способа восстановить естественный ход вещей.

     После  того  как шериф Айкен отыскал перевод<->чика, он сурово допросил
всех  семерых  немного  оправившихся  франкоговорящих  негров.  Но   убитого
Аристотеля Дюбуа  ни один из семерых не знал -- они все были с разных ферм и
плантаций и попали на аукцион  совершенно независимо друг от друга.  А между
тем  сообщник, отрезавший Аристотелю голову, чтобы замести  следы, наверняка
знал его и прежде. И уж по меньшей мере, они говорили на одном языке.
     Шериф еще не  понимал, какое отношение они оба могут иметь  к покойному
сэру Джереми Лоуренсу, -- из  дома  ничего  не пропало,  золотые пуговицы на
сюртуке остались  целы --  все до единой,  да  и вообще что может  связывать
белого с черным?
     Но  в случайность убийства крупнейшего  землевладельца округа шериф  не
верил,  как не верил и  в случайность двух -- одна за  другой  -- отрезанных
голов.  А  потому  тем  же  вечером,  передав  дела  Сеймуру  и  предупредив
констебля,  чтобы  тот  прислал  экипаж  прямо  к  его дому,  шериф  наскоро
поужинал, попрощался с Эйрин и детьми и немедленно тронулся в путь.
     Его ждала не так давно купленная Штатами у Франции, а потому более  чем
наполовину франкоговорящая и  не слишком приветливая Луизиана. Но только там
шериф  мог узнать хоть что-нибудь о  прежней жизни, а возможно, и преступных
друзьях обезглавленного Аристотеля Дюбуа.

     Эту  ночь Джонатан провел почти без сна. Некоторое время он  пребывал в
сомнениях,  но затем, подкрепив  свою решимость символической дозой  законно
перешедшего  к  нему  по  наследству  коньяка, все-таки  отправил Платона  в
деревню --  за Цинтией. В отличие от Джудит  эта стройная, черная, как ночь,
рабыня всегда знала свое место, а главное,  именно с ней у Джонатана впервые
все вышло как надо.
     Вообще-то мысль  о том, что расположение  черных  женщин можно  купить,
подкинул  ему  сын соседа --  Артур  Мидлтон, еще когда  им  обоим  было  по
тринадцать. Он  же  назвал и  цену  --  десять  центов.  Но помочь  в  таком
щекотливом деле Артур,  естественно,  не  мог,  и Джонатан дней пять  бродил
возле кухни, пытаясь заставить  себя сделать первый  шаг. И, пожалуй, бродил
бы еще дольше, если бы не догадливость высокой, сухой, как жердь, кухарки.
     -- Масса Джонатан  чего-нибудь хочет? -- заинтересованно  глядя  ему  в
глаза, прямо спросила она.
     Джонатан судорожно стиснул монету в кулаке.  Кухарка широко улыбнулась,
обнажив крупные,  белые, торчащие в разные стороны зубы, и протянула  вперед
узкую розовую ладонь.
     -- Что там у вас, масса Джонатан?
     Он до  сих  пор помнил, как полыхнуло огнем его лицо, но зато уже через
минуту получившая  свои  десять центов сообразительная кухарка провела его в
сад, а еще через минуту он уже пристраивался сверху на ее горячее, поджарое,
на  удивление  сильное  тело.  И  вот  дальше  произошло  то,  чего Джонатан
совершенно не  ожидал.  Кухарка  задышала  так часто  и возбужденно, что  он
заинтересовался и кинул взгляд на ее лицо.
     Лучше бы он этого  не  делал.  Оскалившийся торчащими в  разные стороны
зубами  рот и  белки  закатившихся  глаз  произвели  на  него столь  сильное
впечатление, что даже потом, спустя год, когда он был в гостях у Мидлтонов и
подросший  Артур,  давно  уже глядящий на мир ленивым взглядом заматеревшего
самца,  предложил ему  на  выбор  любую,  бесплатно,  Джонатан  вздрогнул  и
отчаянно замотал головой:
     -- Не-ет, Артур, не сейчас. Я не в настроении.
     Господи! Как же Артур тогда его высмеял!
     В дверь постучали, и Джонатан вскочил с кровати.
     -- Да, Платон, войди.
     Тяжелая дверь отошла в сторону, и на пороге появилась потупившая  взор,
смиренная, аки агнец  божий, Цинтия. Взвинченный то  ли от коньяка, то ли от
странноватого  ощущения  заполнившей  дом  пустоты,   Джонатан  по  привычке
настороженно  прислушался и вдруг окончательно  осознал,  что  отец  никогда
более не пройдет по коридору и не войдет ни в одну из этих дверей!
     "Никогда?!"
     Он икнул, диковато,  не своим  голосом рассмеялся, а едва  Цинтия стала
раздеваться,  вскочил с  кровати и, то ли преодолевая, то  ли подо<->-гревая
сладостно щекочущее чувство греховности в груди, как был, босиком и в ночной
рубашке,  потащил ее  по немыслимо свободному и безопасному коридору в самый
центр силы и  власти  этого дома --  прямо  в отцовскую спальню. Он  толкнул
дверь и, дрожа от ужаса  и возбуждения, подошел к огромной ореховой кровати,
коснулся прохладной резной  спинки  пальцами,  осторожно  присел  и вдруг со
всего маху рухнул спиной на хрустящую  от крахмала  простыню. И только тогда
осознал, что теперь может все! Действительно все.
     Это было странное ощущение, как если бы он поднялся в воздух и полетел,
разрезая прохладный свежий ветер лицом и оставляя далеко внизу дома, людей и
кроны  огромных одиноких дубов. Это было так же, как если бы  он мог нырнуть
до самого  дна  Миссисипи и  плыть над волнистым заиленным дном,  поглядывая
вверх, на ржавые, обросшие  ракушками и водорослями днища пароходов  и легко
уклоняясь от  их  колес. А еще это было так же,  как если бы ему  снова было
тринадцать и он только что купил расположение женщины, пусть и негритянки.
     Джонатан  властно  притянул  к  себе  и  взял  Цинтию  прямо здесь,  на
отцовских подушках,  затем, хмелея от  всесилия,  распорядился принести себе
кофе  с  коньяком  и  сахаром,  пролил  кофе  на  простыню,  на долю секунды
оторопел, но тут же запустил чашкой в стену, откинулся на спину и захохотал.
Вскочил,  подпрыгивая, сбегал  в библиотеку, схватил со стола толстенный том
Сенеки и,  распорядившись  принести еще  кофе с коньяком  и сдобную булочку,
открыл тяжеленный том на первой странице и, ликуя, прочитал:
     -- Так и поступай, мой Луцилий! Отвоюй себя для себя самого.
     Это  было  его  любимое место. Джонатан широко и  счастливо  улыбнулся,
захлопнул книгу,  прижал ее к  груди и, ритмично  взмахивая свободной рукой,
принялся ходить по комнате и декламировать вслух -- наизусть:
     --  Береги  и копи время,  которое прежде у тебя отнимали  или крали  и
которое зря проходило.
     Дверь приоткрылась, и  на  пороге выросла  Цинтия  с подносом. Она явно
боялась, что кофе остынет, но  оторвать молодого хозяина  от его занятий  не
рисковала. А  он все говорил и говорил куда-то в сторону окна, потом наконец
повернулся к  Цинтии, бросил книгу  на  стоящий  у  кровати столик  и горько
улыбнулся.
     --  В том-то  и беда наша, что смерть мы видим впереди, а большая часть
ее у нас за плечами, -- ведь  сколько лет жизни минуло,  и  все  принадлежат
смерти.
     Джонатан знал это письмо Сенеки Луцилию, как никакое другое, но никогда
прежде оно  не  было наполнено таким глубоким смыслом. Подойдя  к Цинтии, он
одной рукой взял с подноса булочку,  целиком запихал ее в рот, другой  рукой
схватил фарфоровую  чашечку, запил и по-хозяйски мотнул  головой  в  сторону
постели.

     К утру следующего  дня шериф Айкен был уже в Новом Орлеане. Он довольно
быстро отыскал торговца, продавшего Аристотеля Дюбуа, и выяснил, что тот его
перекупил у  мелкого  фермера,  чья  усадьба находилась  в  десятке  миль от
города.
     Не желая скрывать  ни малейшей детали,  торговец  рассказал, что  этого
негра  он взял у хозяина весьма  неохотно; по его сведениям, этот Аристотель
всегда был  склонен к побегам  и непослушанию,  отчего  ему еще в  молодости
выжгли  на  щеке  тавро в  виде буквы V -- по  фамилии  владельца, и лишь за
последние два года негр пускался в бега трижды. Это было  уже кое-что, но на
вопрос, числятся ли  за  Аристотелем групповые побеги и может ли у него быть
столь же преступный товарищ, торговец ответить не сумел.
     -- Знаете, шериф,  --  болезненно скривился он, -- от  этих черных чего
угодно можно ждать; пока ты его лупишь,  он терпит, а, не дай бог,  поблажку
дашь, тут тебе и  сюрприз: или свинью украдет, или на Север подастся. Зверь,
он и есть зверь... сами понимаете.
     Шериф  понимал,  а  потому не стал  терять времени,  выехал в указанном
направлении  и  к обеду  уже  разговаривал  с предпоследним хозяином черного
убийцы -- мсье Леонардом де Виллем.
     -- Что вы хотите знать? --  настороженно поинтересовался пожилой, плохо
одетый француз.
     Шериф  Айкен  поморщился,  но  стерпел,   хотя  акцент  у  фермера  был
кошмарный.
     -- У Аристотеля товарищи были? -- прямо спросил он.
     -- А я почем знаю? -- нахмурился француз. -- Я над ним в поле не стоял.
     -- Тогда пригласите надсмотрщика, -- предложил Айкен.
     --  Нет у меня  надсмотрщиков, -- криво усмехнулся фермер. -- Я, знаете
ли, господин шериф, не настолько богат.
     Айкен  на  секунду   задумался.  По  множеству  мельчайших,  но  верных
признаков, таких, как мгновенный скачок  взгляда в  сторону, было видно, что
фермер чего-то недоговаривает,  и теперь  шериф  прикидывал,  как  именно он
заставит этого французика развязать язык.
     -- Тогда вам придется выехать со мной, -- выбрав самый простой вариант,
развел  он  руками.  --  Сначала в  Новый Орлеан, где  вы  дадите  показания
полицейским властям Луизианы, а затем -- на паром и  в  штат  Миссисипи,  на
опознание. Думаю,  дня за три управимся. Ну,  и  на суд,  конечно,  придется
приехать.
     Француз  побледнел.  Небогатый фермер,  он уже  представил, во  что ему
обойдется вынужденное отсутствие в самый разгар уборки тростника.
     -- А зачем?  Откуда мне знать, что он  там у вас натворил? -- мгновенно
уперся  он. -- Я-то тут при чем? У него теперь новый хозяин, вот он  пусть и
разбирается!
     -- Убит его  новый хозяин,  --  глядя  прямо  в глаза  фермеру, холодно
произнес Айкен. -- Сам Аристотель и убил. И не без  помощи со стороны...  Вы
понимаете, о чем я? Их двое было!
     Француз мгновенно сник и даже как-то потемнел лицом.
     -- Был у него  товарищ,  Луи Фернье, -- после некоторой заминки признал
он. -- Только сбежал он. Как только я Аристотеля продал, так сразу и сбежал.
     Сердце шерифа Айкена болезненно кольнуло. Второй раз за два дня.
     -- Объявление дали?
     --  Дал, --  вздохнул  фермер.  -- Должно сегодня в "Нью-Орлеан  таймс"
выйти. Только без толку все это.
     -- Почему? Что значит "без толку"? -- не понял шериф.
     -- Хитрый бестия  этот мулат! -- стиснул  зубы фермер. -- Грамотный. Да
еще и почти белый. Так сразу и не поймешь, что он ниггер!
     Внутри у шерифа все похолодело.  Весь  его многолетний  опыт  говорил о
том, что,  если убивший Аристотеля  Дюбуа  напарник выглядит как белый,  это
означает, что неприятности только начались.

     Шериф  распрощался с мсье де Виллем, лишь когда выяснил  о побеге обоих
интересующих его рабов  практически все. И только после этого он вернулся  в
город.  Но здесь уже он времени не  терял:  сразу же  проехал на центральный
бульвар, купил  "Нью-Орлеан таймс",  развернул страницу объявлений  и впился
глазами в текст.
     "Сбежал мой негр,  отзывается на  кличку Лу, -- шевеля губами, прочитал
он. -- Награда  за поимку, мертвым  или живым, 25  долларов, но в случае его
смерти требуется доказательство. Имеет с собой жену Мэри..."
     -- Черт! Не то!
     Луи Фернье,  которого  он  искал,  сбежал без жены, да и  награда  была
побольше. Шериф как мог быстро пробежал страницу глазами.
     "Сбежал раб Ричард, почти белый, с клеймом... сбежала черная... Луиза с
двумя детьми-мулатами... сбежала грамотная набожная мулатка..." Все это было
не то!
     Шериф нервно перелистнул страницу и вдруг мгновенно увидел  то, что ему
было нужно!
     "Сбежал негр по  имени  Луи  двадцати двух лет. Довольно высокий, умеет
читать  и  писать, столь  же  белый, как  наиболее белые мужчины, с  прямыми
белыми волосами и синими глазами. Может выдавать себя за белого человека..."
     -- Этого мне еще не хватало, -- пробормотал шериф.
     Он  знал, что  в  сельском  районе,  в загородных  поместьях  такой  не
затеряется -- заметят, но  в городе... -- шериф полез в карман  за платком и
вытер обильно стекающий по  вискам пот, --  в  городе  отыскать  человека со
звериной  осторожностью  негра,  изворотливостью мулата  и внешностью белого
ангелочка будет весьма непросто.
     Он снова уткнулся взглядом в газету.
     "Я заплачу 200  долларов  тому, кто доставит его без серьезных телесных
повреждений. 25 долларов за мертвого. Аванс для поисков за пределами штата 5
долларов.  Доставить  по адресу:  ближайшая  ферма  за часовней  Св.  Марка.
Спросить мсье Леонарда де Вилля".
     Шериф  покачал  головой. Этот французик и впрямь  не  был  богат,  если
расписывал условия вознаграждения столь тщательно, да и давал он немного.
     Айкен свернул газету в трубочку  и задумался. На первый взгляд  с такой
внешностью и  знанием грамоты  этому  беглому рабу прямая дорога на Север, в
Бостон. И тем не менее он предпочел следовать за Аристотелем Дюбуа. Почему?
     А если он  раньше  принадлежал сэру  Джереми? И, узнав, что  Аристотеля
купил управляющий Лоуренсов  Томсон, решил, что  настала пора поквитаться  с
прежним  хозяином?  И, например,  заставил Аристотеля убить сэра  Джереми, а
сам, дождавшись в условленном месте, быстро замел следы. Утопил тело и нож и
унес с собой обе головы...
     "Боже! Но зачем ему эти головы?!"
     Сердце  еще раз болезненно кольнуло, шериф Айкен  вздохнул  и  побрел к
экипажу.  Он не был так уж уверен в правильности именно этой версии,  но  он
знал  жизнь не понаслышке и понимал, что нет  ничего  хуже, чем иметь дело с
мулатом.  Уже  потому, что тот наполовину, а то и на три четверти белый, ему
начинает казаться, что  он имеет право  и на соответствующую  долю  свободы.
Шериф тяжело вздохнул. Они все к этому приходят -- раньше или позже.

     Следующий   день  прошел  в  хозяйственных  заботах.  Джонатан  не  без
удивления узнал, что мистер  Томсон отписывает на каждого работающего в поле
раба по три фунта жирной свинины в неделю, но отцовскую печать на все нужные
бумаги поставил. Затем  они обсудили неизбежность учреждения муниципалитетом
опекунского  совета  и  вероятность  вызова  из Европы  брата  сэра  Джереми
Лоуренса -- Теренса Лоуренса. Затем Джонатан затребовал Сесилию, решительным
тоном  приказал  ей  принести  меню и вычеркнул чрезмерно  постные  и вообще
ненужные  блюда.  Не  без  доли  смущения  объявил  Цинтии  о  выделении  ей
прекрасной комнаты  под лестницей. Навсегда задвинул ненавистные шахматы под
самый дальний шкаф библиотеки, а  к  обеду  распорядился очистить отцовскую,
самую  большую,  спальню от  ставших  ненужными вещей, тщательно  проследив,
чтобы взамен  в  спальню  аккуратно  перенесли  шкафы,  а  затем  и всю  его
коллекцию  кукол.  Тут  же  с огромным  удовольствием разыграл  с ними сцену
"Менелай и Одиссей уговаривают Париса вернуть Елену и сокровища" и только  к
вечеру,  когда жара начала спадать, уже вполне уверенно приказал подготовить
жеребца и выехал на плантации.
     Сейчас, когда солнце уже не жарило  так сильно, негры работали довольно
хорошо. Огромные кипы истекающего липким соком тростника вручную  выносились
к  дороге и  укладывались  на подводы, а там, дальше, на  нескольких  сотнях
акров сырой заболоченной земли тростник еще только начинали  рубить,  а  еще
дальше шли рисовые поля.
     Посеять рис было  довольно  рискованным экспериментом, и далеко не  все
окрестные  землевладельцы  на  него  отважились.  Отец  Джонатана  несколько
месяцев  изучал цены  аукционов  и  технологию  возделывания этой  капризной
культуры, прежде чем решился попробовать.
     Впрочем,  Джонатана это касалось мало. Проезжая  по своим  полям,  он в
первую  очередь видел главное: в его  рабах нет ни  почтения, ни  тем  более
любви.  Более того, порой  ему казалось,  что  он  ловит  на себе откровенно
враждебные взгляды. Это расстраивало.
     Еще из поучений древних мудрецов он знал,  что как без пастуха не могут
прожить ни овцы, ни другая домашняя скотина, как без постоянной родительской
опеки не могут обойтись дети, так и рабы  не в состоянии  жить  без мудрых и
дальновидных господ.  Весь  опыт западной цивилизации  и  особенно тот  едва
прикрытый  фиговым  листком  демократии кошмар, что  происходил  в  северных
штатах и о котором постоянно говорили его соседи, буквально кричали об этом!
     Джонатан  искренне  разделял  мысли  Сенеки   о  том,  что  раб  должен
чувствовать   себя   ребенком   в  большой  чадолюбивой  семье  --  пусть  и
воспитываемым  в строгости,  но тщательно оберегаемым от  всяких  невзгод  и
превратностей. Но вот как раз этого он в своем поместье и не видел. Его рабы
чувствовали себя кем угодно, но только не детьми своих господ.
     В первую  голову в этом был повинен его  отец. Эти  бесконечные вспышки
ярости,  мгновенно сменяемые  хладной отстраненностью,  могли сбить с  толку
кого  угодно. Понятно, что рабы  довольно  быстро перестали ждать от хозяина
защиты и  покровительства, а затем -- даже просто  внятных указаний и  стали
подобны  нелюбимым  детям, настороженным и замкнутым.  И  вот это  следовало
исправлять, шаг за шагом.
     Джонатан еще не знал, как именно этого добьется, но  полагал, что, если
следовать  мудрым поучениям древних, взаимная  отчужденность в  конце концов
растает, и стройная, логически  безупречная модель общества, построенная  по
Аристотелю,  станет  реальностью.  Раньше  или  позже.  И  мысленно  он  уже
представлял себе картину всеобщего довольства и благочестия.
     Он  так размечтался, что даже не заметил, как подъехал к границам своих
владений, и лишь  когда жеребец возмущенно  захрапел  и встал как вкопанный,
Джонатан  растерянно огляделся и непонимающе тряхнул головой. Чуть  поодаль,
почти незаметный с тропы,  стоял укрытый в  зарослях рослого шиповника шалаш
из тростника.
     Он заставил жеребца сдать назад  и после недолгих колебаний спрыгнул на
землю. Размял ноги и, настороженно озираясь по сторонам, подошел.
     "И кто это построил? Неужто мои рабы?"
     Джонатан  двумя пальцами приподнял искусно сплетенный из камыша полог и
осторожно  заглянул внутрь,  а  когда  глаза  привыкли к темноте,  удивленно
хмыкнул. Под пологом  шалаша  сушилась связка мелкой  рыбешки, на земле была
расстелена плетеная циновка, но главное, у стенки стоял стальной  котелок, а
рядом -- хороший медный чайник. У его рабов этого быть не могло.
     Джонатан  опустил  полог,  озадаченно  покачивая  головой,  вернулся  к
жеребцу и  вдруг услышал шорох. Обернулся и заметил мгновенно  скрывшееся  в
зарослях белое продолговатое лицо с яркими, невозможной синевы глазами.
     -- Эй! -- крикнул он. -- А ну-ка, подожди! Ты кто такой?!
     Кусты захрустели так  громко, что стало окончательно  ясно: неизвестный
осознает, что находится на чужой территории. И на душе у Джонатана почему-то
сразу стало неспокойно.
     "Надо шерифу сообщить, -- подумал  он.  -- Мне еще бродяг на моей земле
не хватало!"

     Вернувшись в город, шериф  Айкен первым  делом, даже не  заезжая домой,
распорядился  поместить  в  газетах   объявление   о  сбежавшем  в  Луизиане
практически  белом мулате по имени Луи  Фернье,  а затем, не теряя  времени,
отправился  в  поместье  Лоуренсов. Выбрался из экипажа и, украдкой  потирая
затекший за  двое суток неподвижного  сидения  зад, прошел в гостиную. Сунул
Платону фуражку и, привыкая стоять на твердом, стал прохаживаться от  окна к
окну.
     -- Шериф! Как хорошо, что вы приехали! --  сбежал по  лестнице Джонатан
Лоуренс. -- У меня как раз тут бродяга шатается; вы бы прислали констебля.
     -- Белый? -- мгновенно насторожился шериф.
     -- Да, вполне, -- охотно кивнул Джонатан.
     -- А глаза светлые? -- прищурился шериф.
     -- Абсолютно, -- подтвердил Джонатан и тут же заподозрил неладное. -- А
что такое?
     Шериф Айкен шумно выдохнул и нервно глянул в окно.
     -- Это  беглый мулат, сэр  Джонатан.  Очень опасный.  У  вас есть  кого
послать в участок с запиской? А то я уже не в силах -- двое суток в экипаже.
     --  Разумеется, --  кивнул  Джонатан  и повернулся к Платону: -- Быстро
конюха сюда; скажи, в город с запиской поедет. Быстрее!
     Платон  метнулся к двери,  а  Джонатан  предложил  шерифу  присесть,  с
пониманием выслушал отказ и лично достал из бюро бумагу, перо и чернильницу:
     -- Прошу.
     Шериф взял перо и задумался.  Он понимал, что мулата  надо взять  любой
ценой, но преждевременной  огласки о возможной  поимке организатора убийства
сэра Джереми  совершенно не  желал. А его заместитель  Сеймур, насколько  он
знал, всегда был ушами и глазами мэра города.
     -- Так вы говорите, это был белый бродяга, -- пробормотал шериф, -- Что
ж, так и напишем.
     Он быстро начертал несколько слов и сунул записку прибежавшему конюху:
     -- В участок, моему заместителю мистеру Сеймуру Сент-Лоису. И быстро!

     Наряд   прибыл  через  полтора   часа.  Четверо  рослых   констеблей  с
одинаковыми тяжелыми челюстями и массивными  кулаками  -- надежные, как сама
конституция. А юного сэра Джонатана на поимку бродяги шериф Айкен не взял.
     -- Ни к чему  это,  --  пробормотал  он.  --  И  вам  безопаснее, и мне
спокойнее.
     Как  ни  странно,  после   этих   слов  Джонатан  испытал  необъяснимое
облегчение. Проводив  шерифа и прибывших констеблей, он вернулся в спальню и
принялся перебирать своих кукол.
     Они и впрямь были великолепны. Даже просто  комбинируя позы и костюмы и
давая  волю воображению, Джонатан  мог воссоздать из  них  практически любой
кусочек  великой   истории   белой   цивилизации,   как   реальной,   так  и
мифологической. Вот  и сейчас, если  бы не визит шерифа, он  уже закончил бы
очередную  сцену  из  жизни  братьев Аякс.  А пройдет время,  и  --  он  уже
совершенно точно это знал -- именно  эти куклы помогут ему сначала несколько
раз разыграть, а затем и  на деле создать  идеальное  сообщество.  Пусть и в
масштабах своего поместья.
     В дверь постучали.
     -- Войдите, -- нехотя разрешил Джонатан.
     Дверь осторожно приоткрыли, и в комнату заглянул Платон.
     -- Простите, масса Джонатан. Разрешите, я войду...
     -- Что тебе?
     Платон замялся, и Джонатан удивленно поднял брови; этот старый негр все
делал ровно так, как  надо, а потому  всегда выглядел уверенным и спокойным,
но  сейчас его выглядывающее  из-за  двери  лицо стало каким-то серым, а  на
седых висках поблескивали капельки пота.
     -- Ну же! Что случилось, Платон? -- поторопил его Джонатан.
     Платон открыл было рот и снова закрыл.
     -- Давай, не  тяни время! -- все  более досадуя на то, что его отрывают
от дела, нетерпеливо потребовал Джонатан. -- Ты же видишь, что я занят!
     -- Я ваши вещи принес, масса Джонатан, -- сказал негр.
     -- Так  давай их сюда! -- уже  раздражаясь, повысил голос  Джонатан. --
Ну?!
     Платон  неуверенно  шагнул  из-за  двери  вперед,  пошатнулся  и,  едва
удерживая  равновесие,  внес большое,  накрытое  расшитой  салфеткой  блюдо.
Поставил на стол и, потупив глаза, встал рядом.
     Джонатан недовольно покачал  головой, вскочил с  ковра  и  стремительно
прошел к столу. Сорвал салфетку и оцепенел.
     На  огромном  серебряном  блюде  находились только  три  предмета:  его
потерявшийся  где-то на островах  пистолет, большой  кухонный нож  с  черной
ручкой и отрезанная голова того самого негра.

     Джонатан  приходил в себя долго. Сначала в глазах  потемнело,  затем со
скоростью  почтовой кареты в голове понеслись несвязные сумбурные  мысли, но
ни на одной он остановиться так и не сумел, до тех пор, пока не поднял глаза
на раба.
     -- Зачем?  -- сиплым, чужим  голосом спросил он. --  Зачем ты  мне  это
принес?
     --  Это ваше, масса Джонатан,  -- глухим  голосом произнес преданнейший
слуга. -- Вы потеряли, я нашел.
     Джонатан  тряхнул головой. Он знал, что, случись этой  истории всплыть,
все его соседи до  единого  -- от  мала до велика  --  пожали  бы ему руку и
сказали, что он, Джонатан  Лоуренс, настоящий мужчина  и истинный сын своего
отца.
     Вот только сам он чувствовал себя совсем по-другому.
     Потому что, кроме  соседей и громкой фамилии, у него  теперь была еще и
своя  собственная, неподвластная сыновнему долгу жизнь.  И в  этой жизни  не
было места ни для ярости, ни для боли, ни  --  тем  более -- для  отрезанных
голов.

     Шериф  Айкен  добрался  до  шалаша  через  каких-нибудь четверть  часа,
тщательно  осмотрел чайник  и  котелок,  а затем обыскал  с констеблями  всю
округу, но ни единой живой души на две мили вокруг уже не обнаружил.
     Он  отправил  двух полицейских краем  рисового  поля, еще двум приказал
обследовать  рощу  неподалеку, а сам  двинулся в  сторону  реки,  к  еще  не
вывезенным с  полей копнам сахарного  тростника, чтобы  уже оттуда выехать к
Миссисипи.
     Торчащие из кип, истекающие  соком и  густо облепленные на срезах осами
стебли вразнобой  дребезжали под  порывами усилившегося  к  вечеру  ветра, и
шериф,  отчаянно прислушиваясь к  каждому скрипу  и каждому  стону  природы,
пытался выделить хоть что-нибудь ей чужеродное -- человеческое.
     Он проверил весь первый  ряд; затем перешел  ко второму;  от  него -- к
третьему, и вот здесь ему показалось, что он что-то чувствует, так,  как это
бывает, когда тебе смотрят в затылок.
     Шериф  спустился  с лошади, предоставил  ее  самой себе  и, приседая  и
оглядываясь по сторонам, двинулся к последним  двум  кипам  в ряду.  Со всех
сторон осмотрел первую,  перешел ко второй и  вдруг,  подчиняясь непонятному
порыву изнутри, вернулся к первой и здесь замер. Он не знал,  куда идти,  но
явственно ощущал угрозу.

     Черная и, если бы не этот неподходящий цвет, чем-то сильно напоминающая
кукольную голова  стояла на подносе  и смотрела на Джонатана. Нет, веки были
закрыты,  но  Джонатан  чувствовал  себя так,  словно его медленно прожигали
насквозь.
     -- Т-так... зачем ты мне это принес? -- очнувшись, снова спросил он.
     -- Вы потеряли, я нашел, -- опустив глаза, повторил Платон.
     -- Ты что, шел за мной? -- не поверил Джонатан.
     -- Да, масса Джонатан, -- еще ниже склонил голову раб.
     -- Но зачем?!
     Платон поднял глаза, посмотрел на своего господина странным, совершенно
незнакомым взглядом и вдруг указал рукой на стоящую посреди подноса курчавую
седую голову.
     -- Это он убил сэра Джереми, масса Джонатан. А потом позвал  на острова
и вас.
     -- Как так? Зачем?!
     -- Чтобы убить и забрать еще  одну душу,  масса Джонатан. Я  знаю.  Это
Аристотель,  служитель Мбоа; мы принадлежали  одному  хозяину. Раньше. Очень
давно. А потом он пришел сюда.
     Платон стал  рассказывать, как самым  первым, еще до  толстухи Сесилии,
обнаружил обезглавленное тело сэра  Джереми; как, отчаянно  пытаясь удержать
на месте  уходящую  под власть  Аристотеля  душу своего  господина,  обильно
посыпал мертвое тело табаком и  смочил  тростниковым  ромом; как старательно
следил за  всем,  что  делал масса  Джонатан,  опасаясь  потерять  и  его...
Джонатан слушал и не верил тому, что слышит.
     Ему  рассказывали,  что  у  негров еще осталась память о прежней,  иной
жизни,  какие-то сказки об огромной  рыбе, родившей  Луну, о детях  Луны  --
маленьком,  не  выше колена, брате и  его большой,  до  самого неба, сестре,
положивших  начало всей  жизни на  земле. О самой Луне,  на  которой и живет
упомянутый Платоном Великий Мбоа.
     Он знал, что иногда -- очень редко, но все-таки такое бывает, -- иногда
они как-то сохраняют  свои прежние  имена  и странные ни на  что  не похожие
приметы и суеверия -- вот как сейчас.
     Но чтобы Платон...
     -- Но вы убили его, масса Джонатан, -- слушал он как сквозь вату, --  и
теперь вы -- самый главный для Мбоа.
     Джонатан зябко поежился, бросил мимолетный взгляд на голову и застыл...
Она буквально  втягивала его в себя. Джонатан с трудом перевел глаза на шрам
в виде буквы V на левой щеке головы, затем -- в сторону и снова посмотрел на
Платона.
     -- И что мне теперь с этим  делать?  -- изо всех  сил  пытаясь удержать
остатки самообладания, растерянно спросил он.
     -- Она ваша, масса Джонатан, как и душа Аристотеля. Возьмите ее в руки.
Пусть Аристотель привыкнет к вам.
     -- В руки?! -- брезгливо подернулся Джонатан. -- Эту мертвечину?
     --  Возьмите,  пожалуйста,  масса  Джонатан,  я  вас  очень  прошу,  --
молитвенно приложил ладони к груди раб.
     Джонатан  истерически хихикнул и  вдруг, сам  себе не веря, что  он это
делает, подошел и  осторожно  обхватил голову руками.  Странно,  но она была
практически  сухой.  И  не  пахла.  Разве  что  совсем  немного  --  недавно
завяленным мясом, что-то вроде сушеной козлятины, и какой-то травой.
     -- И что теперь?
     -- Вплетите ему в волосы что-нибудь из ваших личных вещей. Какой-нибудь
шнурок.
     -- Шнурок? -- оторопел Джонатан и вдруг вспомнил кусочек то ли тесемки,
то ли шнурка, выдернутый им из волос отца. -- Ты сказал вплести шнурок?
     --  Да,  масса  Джонатан,  пусть душа Аристотеля смирится  и подчинится
своему новому хозяину. И не теряйте времени.
     Джонатан криво улыбнулся -- в предложении Платона было что-то языческое
и невероятно запретное,  но  именно это и привлекало.  Он осторожно поставил
голову обратно на поднос,  пошарил  в карманах и, вдруг представив себе, как
выглядит со стороны, рассмеялся.
     -- Все, Платон, хватит с меня!
     -- Сделайте  это,  масса Джонатан!  --  побледнел  раб. --  У него  еще
помощник  есть,  второй, почти белый! Если вы этого не сделаете, он и эту, и
вашу голову заберет!
     Но  Джонатан уже  снова стал самим собой -- сдержанным, самокритичным и
вполне цивилизованным человеком.
     -- Убери это от меня. Хватит с меня твоих негритянских штучек.

     Ровно  в этот момент  шериф Айкен решился. Он  решительно отвернулся от
первой копны и шагнул ко второй. Рывком сорвал крайнюю стопку.  Из полутьмы,
с белого,  обрамленного светло-желтыми волосами лица на  него смотрели ясные
синие глаза.
     А вот  дальше все пошло не так. Потому  что стопка дрогнула, и в  живот
шерифу уперся ствол мушкета.
     Позже шериф часто будет вспоминать  это мгновение, но так и не придет к
ясному пониманию  того, что же  именно произошло. Наверное,  в  нем сработал
многолетний навык. А может быть, и страх.  Когда человеку почти пятьдесят, в
страхе можно и признаться -- хотя бы самому  себе.  Во всяком случае,  через
мгновение  все  изменилось,  а  еще  через  бесконечно  долгий,  наполненный
мерцанием и полутьмой промежуток времени шериф понял, что остался жив.
     Его кинжал вошел чуть  ниже лица,  точно в  горло, и подсохшие на ветру
стебли сахарного тростника медленно окрашивала алая человеческая кровь.
     Шериф  задержал  дыхание,  выдернул  кинжал  и,  пошатываясь,  растащил
колючие, липкие  кипы в  стороны.  И обомлел.  То, что он принял за  мушкет,
оказалось обыкновенной тростью.

     Джонатан отходил долго. Очень долго. Наверное, час. Или больше. А потом
не выдержал и все-таки позвал Платона.
     -- Принеси, -- только и сказал он.
     Платон вышел  и  через мгновение вернулся с  бережно завернутым в кусок
холста  трофеем. Развернул  и  снова поставил  на  блюдо  --  точно напротив
господина.
     Странное дело, но Джонатан явственно ощущал, как от этой головы исходит
непонятная сила; она буквально лучилась ею. Он подошел, развернул и осмотрел
голову со всех сторон, ощупал  шрам на щеке, потрогал крупные  белые  зубы и
еще раз поразился тому, что она совершенно не пахнет тухлятиной!
     Его собственный отец вонял уже через несколько часов.
     -- Почему не пахнет? -- не глядя на Платона, спросил он.
     -- Я сделал, масса Джонатан, -- отозвался тот. -- Траву знаю.
     -- И что теперь?
     --  Когда вплетете шнурок, его сила станет  вашей,  масса Джонатан,  --
покорно склонил  голову раб. --  Вы сразу станете больше даже его, а он  был
очень большой человек. Белых убил как пальцев на руках.
     Джонатан недоверчиво хмыкнул. Похоже,  этот "охотничий трофей" дорогого
стоил. Он взвесил голову в руках и вдруг  не выдержал и  понюхал --  ничего!
Даже намека на гниль  нет. Отодвинул ее от себя и  снова  подумал, что более
всего она напоминает ему оторванную голову куклы -- видел он такую лет шесть
назад в городе, в одной небогатой семье.
     Джонатан повертел голову в  руках, улыбнулся,  подошел  к шкафу, открыл
его и поставил голову на полку -- как раз между бюстами Цезаря и Декарта.
     Это было чертовски странно, но она ему нравилась!

     Первым делом  шериф Айкен вытащил тело из тростниковой кипы и, стараясь
не  слишком  испачкаться  вездесущим  липким  соком, тщательно обыскал  его.
Дешевый табак,  даже  не  табак, а так,  мусор  из молотых  стеблей,  фляжка
неочищенного тростникового рома, старый складной нож, два серебряных доллара
и, наконец, аккуратно завернутые в тряпицу документы.
     Айкен  развернул их, и  в горле пересохло. Бумаги были  выписаны на имя
Оскара Мак-Коя.
     "Черт!"
     Это определенно был ирландец -- один из многих тысяч, подавшийся сюда с
Севера в  поисках работы. Обычный бродяга.  Шериф представил себе, как будет
оправдываться перед мэром, и зябко поежился.
     "А что, если бумаги украдены?"
     Шериф  прикусил  губу и устало опустился  на землю рядом  с трупом. Как
значилось в объявлении, беглый мулат по имени Луи Фернье был столь же белым,
что и самый белый мужчина.
     "А если это и есть Луи Фернье? --  спросил он себя и сам же ответил: --
А собственно, почему бы и нет?"
     Шериф обхватил колени руками, склонил голову и задумался.
     "Привезти  на опознание  мсье  Леонарда  де Вилля? А  если  он  его  не
опознает?"
     Тобиас  Айкен вдруг почувствовал  себя бесконечно  усталым.  И ни снова
ехать  в Луизиану, ни объясняться с мэром по поводу очередного  трупа ему уж
совсем не хотелось. А между тем расследование убийства сэра Джереми Лоуренса
следовало завершать.
     Шериф,  кряхтя, откинулся на  спину, заложил  руки  под  голову и  стал
смотреть  в спокойное,  уже  начавшее приобретать сумеречный фиолетовый цвет
небо.
     "А какая, собственно,  разница? -- внезапно подумал он.  -- Да  будь он
хоть кто --  мулат, белый, -- он  мертв  и ничего  уже никогда не скажет,  а
значит, и оправдаться не сможет!"
     И  как  только  шериф  это  осознал,  он  привстал  и  кинул  сразу  же
повеселевший взгляд на распростертое рядом тело.
     -- Надо же, как на белого похож! Чертов ниггер!

     Весь  вечер  Джонатан не находил  себе  места. Снова и снова пытался он
заняться  чем-либо  иным  и снова и  снова  возвращался  к голове,  открывал
гладкую дверцу орехового шкафа и смотрел  на  самый необычный предмет, какой
только попадал ему в руки. Голова буквально притягивала его.
     Уже спустя час он стал осознавать, что  определенно испытывает  к  этой
голове  необъяснимую  симпатию.  Ту самую,  описанную  античными  мудрецами,
природную  симпатию, что  притягивает  тяжелые тела  к  земле, а  легкие  --
увлекает в невесомый эфир. Ту самую, что направляет корни растений к  воде и
заставляет поворачиваться  вслед за  солнцем  цветок подсолнуха. И  это было
странно.
     Джонатан понимал,  что между черным и  белым скорее должна существовать
антипатия,  подобная антипатии света и  тьмы  или  даже  подобная  антипатии
воинств ангелов и бесов. И вот здесь что-то не сходилось.
     Возможно,  все дело  было в том, что они оба были людьми. Они оба имели
сходные члены тела. Им обоим были открыты великие таинства Божьей благодати.
И они оба -- и раб, и господин -- были  созданы Господом друг для друга, как
вода  создана  для  питания корней  и  напоения населяющих землю  тварей,  а
женщина -- для утоления телесной жажды своего мужа.
     Если  бы   между  черными  и  белыми  существовала  присущая  некоторым
природным телам и многократно описанная древними мудрецами антипатия, они бы
ненавидели один другого, как дуб ненавидит  картошку, а виноград -- маслину,
и просто не могли бы  находиться на одной земле. Но они не просто находились
рядом  --  они  служили  друг  другу!  И  раб  обрабатывал землю для  своего
господина, а господин кормил  своего раба и заботливо укрывал его от зимнего
холода под  своей крышей.  Черные  и белые  были буквально созданы друг  для
друга! Так же, как и все симпатизирующие друг другу тела.
     Джонатан  взволнованно заходил по комнате. Он  впервые рассматривал эту
проблему  столь  философски.  А  что,  если  эта связь  распространяется еще
глубже,  подобно  связи  между  волчьим  корнем  и  глазами  человека?  Ведь
общеизвестно, что Господь дал самое прямое указание на благотворное действие
волчьего корня для глаз, создав его  цветы в виде  маленьких черных шариков,
помещенных в подобные векам белые оболочки.
     Нет  ли  в черной  коже  и  выпуклых губах, коими  наделен каждый негр,
Божьего  знака, прямого  указания на его  особое положение вечного  спутника
белого  человека?  Подобно тому, как по  линиям  руки каждый изучивший науку
хиромантию  с легкостью  прочтет, будет  ли  обладатель этой ладони счастлив
браком и сколько детей пошлет ему Господь.
     Джонатан взъерошил рукой непокорные рыжие волосы, кинул еще один взгляд
на  поощрительно улыбающуюся  ему  голову  и сел в  кресло,  изящно подперев
горячий лоб ладонью. Он знал, что знаки должны быть. И даже то,  что Господь
послал ему этот странный подарок, должно иметь свой особый,  небесный смысл.
Ведь именно в предмете, в  конечном счете, и материализуется мысль и воля --
и человечья, и Божья.

     Шериф  Айкен  встретил  вернувшихся  ни  с  чем  полицейских на дороге.
Указующе махнул рукой в сторону подготовленных к погрузке тростниковых кип и
спустя несколько минут уже демонстрировал им  распростертое на земле залитое
кровью тело.
     --  Не смотрите,  что выглядит как  белый, -- тихо произнес он.  -- Это
мулат. Из Луизианы. Тот самый, что убил сэра Джереми.
     -- Вы уверены, шеф? -- настороженно спросил старший наряда.
     -- Абсолютно, -- кивнул шериф. -- Мы еще и награду за него  получим  --
двадцать пять долларов. На всех поделю, никого не обижу.
     -- А как же документы? Тут же написано: Оскар Мак-Кой.
     -- Украл  у  кого-то...  --  отмахнулся шериф.  -- Меня еще  в Луизиане
предупредили,  что  этот беглый  --  сущий  сатана! А он к  тому  же  еще  и
грамотный был.
     Упоминание  о  грамотности  чертова   мулата  подействовало  мгновенно.
Полицейские  сразу же утратили почтительное отношение  к покойнику, все, как
один, неприязненно сморщились,  кулем  закинули  труп на  лошадь  и,  весело
перешучиваясь по поводу пяти долларов на брата, тронулись в обратный путь. И
только шериф растерянно смотрел в никуда. Впервые  в своей жизни, поддавшись
понятной человеческой усталости, он совершил служебный подлог и даже не знал
теперь, как будет жить с этим дальше.
     "Господи!  Сделай так,  чтобы это и впрямь оказался тот самый мулат! --
взмолился он. -- А больше мне ничего не надо!"

     Тело  скинули  на том  самом  месте, где  несколько  дней  назад  лежал
обезглавленный сэр  Джереми  Лоуренс.  К трупу  мгновенно  набежали охающие,
вздыхающие и бьющие себя розовыми ладонями по бедрам  черные слуги, и шерифу
пришлось  потратить немало сил,  чтобы  предъявление тела сэру  Джонатану не
превратилось в ярмарочное представление.
     А  потом  юный  сэр Лоуренс медленно спустился  по  лестнице  и  впился
глазами в белое, почти кукольное обескровленное лицо.
     -- Это он? -- осторожно поинтересовался шериф.
     Джонатан  вспомнил свой мгновенный испуг, когда он  услышал  от Платона
весть  о  почти  белом  помощнике  этого  чертова  африканского  колдуна,  и
опустился на корточки. Да, похоже,  это было то самое лицо, что мелькнуло за
шалашом. По крайней мере, цвет волос тот же, да и глаза...
     -- Да, шериф. Это он.
     Шериф Айкен облегченно вздохнул и присел рядом.
     --  Это  мулат  из Луизианы. Луи Фернье.  Я  думаю, что именно  он убил
вашего отца... Правда, улик у меня пока нет. Так что официального завершения
дела удастся добиться не скоро, сами понимаете.
     Джонатан задумался. Там, в его  комнате,  на подносе, прикрытый узорной
салфеткой,  так  и  лежал большой  черный  кухонный  нож,  которым  уже были
отрезаны две головы, и лучшего повода избавиться от него, чем сейчас, просто
не существовало.
     -- Я принесу вам улику, шериф, --  привстал он. -- Платон не  так давно
возле шалаша нашел, просто вам отдать не успел.
     Шериф  изумленно захлопал  глазами, а Джонатан  поднялся по лестнице  в
дом, прошел в бывшую отцовскую, а ныне только его спальню, откинул салфетку,
взял в руки роковой инструмент и торопливо вернулся.
     -- Вот, -- протянул он орудие двойного убийства шерифу. -- Это ведь он?
     Шериф обомлел и  криво, еще  не веря своему счастью, а затем широко, во
весь рот, улыбнулся. Теперь у него было почти все.

     Дело об убийстве сэра Джереми  Лоуренса  закрыли не  сразу. Несмотря на
прямую улику, найденную  в  шалаше, --  тот самый кухонный нож, мэр долго не
верил  в  то,  что шериф Айкен раскрыл самое громкое преступление последнего
десятилетия, а потому шерифу все-таки пришлось ехать в Луизиану и говорить с
мсье Леонардом  де Виллем.  Одно  хорошо  -- на  этот раз  фермер  был  сама
любезность. Он бегло прочитал детальное описание убитого  шерифом незнакомца
с документами ирландца и кивнул.
     --  Это он, шериф.  Никаких сомнений. Нос прямой, глаза голубые, волосы
светлые. Металлическая фляжка  с  тростниковым  ромом, табак... Да, господин
Айкен, вы убили Луи Фернье. Извольте получить вознаграждение.
     Шериф неверяще заморгал и тут же все понял.
     -- Вы, как я понимаю, не желаете выезжать на опознание?
     --  Абсолютно  не желаю, --  честно ответил  мсье  де Вилль. -- У  меня
уборка в самом  разгаре; если я уеду, половины  урожая недосчитаюсь. Так что
извольте получить ваше вознаграждение, и расстанемся друзьями.
     На секунду шериф  оторопел, потом рассмеялся  и попросил перо и бумагу.
Составил акт об опознании, проставил завтрашнее число, сунул акт на подпись,
забрал,  тут  же  с удовлетворением  принял двадцать  пять  одинаковых,  как
братья-близнецы, серебряных однодолларовых монет  и сунул их в кошель. Дело,
считай, было закрыто.

     Через два  дня  извещение  о  постигшем  убийцу сэра  Джереми  Лоуренса
возмездии было опубликовано в печати.  Детали  не сообщались. И только среди
рабов семейства Лоуренс ходила умело запущенная управляющим Томсоном версия:
убийца оказался ирландцем по имени Оскар Мак-Кой.
     Власти  не возражали, все прекрасно понимали, что правда, как она есть,
только  подогревала  бы  неисполнимые  надежды  среди  рабов,  предъявив  им
дерзнувшего на бунт и преступление мулата как ненужный пример.
     А спустя еще один день, уже  за полночь, уставший бороться с искушением
сэр Джонатан  Лоуренс  снял голову с полки,  поставил ее посредине  комнаты,
оторвал от  своего красного шейного  платка длинную ленту  и  сделал то, что
давно уже хотел сделать, -- вплел в пышную шапку курчавых седых волос.




     Преподобного Джошуа  Хейварда разбудил жуткий  грохот. Кто-то молотил в
дверь -- сначала кулаками, а затем и ботинками.
     -- Наверное, старый Доусон скончался, -- вздохнула в темноте Мелани. --
Тебе поесть приготовить? Или так поедешь?
     --  Не  торопись,  -- отмахнулся преподобный и сел на кровати, протирая
глаза и  нащупывая ногами  мягкие теплые тапочки.  -- Может, это и не Доусон
вовсе.
     -- А  кто еще? -- резонно возразила жена.  -- Рейнольдсу еще рано, да и
Маргарет Хофман пока не торопится.
     Преподобный не  ответил.  Разумеется, Мелани была права: Рейнольдсу еще
рано,  а девяностодвухлетняя Маргарет пока  помирать не торопится. Но  лично
ему от этой правоты супруги было не легче.
     В дверь снова замолотили.
     -- Иду-иду!  --  сладким  голосом  отозвался  преподобный  и  торопливо
спустился по гулкой деревянной лестнице на первый этаж. -- Кто там?
     --  Это  я,  ваше  преподобие!  --  отозвались  из-за  двери  странным,
сдавленным голосом. -- Томас!
     --  Господи!  --  сразу  взбеленился  преподобный. -- Что  у  тебя  там
стряслось?! Нельзя было до утра подождать?
     Он сдвинул  щеколду  в сторону, распахнул  дверь и отшатнулся.  Глаза у
негра были совершенно безумны.
     -- Там... -- почти прорыдал Томас. -- Богородица! Там такое! Такое!!!
     -- Ты толком можешь объяснить? -- нахмурился преподобный. -- Или  так и
будешь вопить? Г<>де Богородица? Какая Богородица? Что с ней?
     -- Наша!!! В храме! Там такое!
     "Ограбление?"
     Преподобный встревожился; он-то знал, что оклад  иконы Девы  Марии лишь
немного позолочен сверху, но грабители этого могли и не знать. Он постарался
взять  себя в руки, вспомнил об этой извечной манере Томаса поднимать шум из
ничего, но понял, что идти в храм все равно придется.
     --  Ладно,  подожди,  сейчас  оденусь,  --  пробурчал он  и  решительно
захлопнул дверь, оставив Томаса ждать на крыльце. -- Ненормальный...

     Черного  раба Томаса Брауна преподобный  Джошуа Хейвард  купил два года
назад. За сто пятьдесят пять долларов.
     Разумеется,  для  работы в  поле этот  пятидесятилетний  "бой"  уже  не
годился совершенно -- грыжа, вечные  боли в  спине и скрюченные  ревматизмом
пальцы делали его непригодным даже для помощи  на кухне. Но стоило услышать,
как  Томас  Браун  рассказывает  своим   собратьям  об  Иисусе,  как  любому
становилось ясно, что этот раб уплаченных денег стоил. И куда бы преподобный
Джошуа его ни привез, бесконечные,  одна  за  другой,  проповеди неутомимого
Томаса всегда заканчивались одинаково -- массовыми мольбами даже самых тупых
"полевых" негров приобщить их к святой Христовой церкви.
     Но было  у  Томаса одно  пренеприятное свойство  -- он  был отъявленный
паникер и, похоже, немного не в себе. Неделю назад  ему показалось, что храм
собираются  ограбить, а  минувшей зимой  Томас  усиленно  готовился  к концу
света, а потому из божьего храма практически не выходил, но, что хуже всего,
постоянно  клялся,  что еще в детстве видел спускающегося с небес  архангела
Гавриила собственной персоной.
     Преподобный  Джошуа Хейвард  быстро  надел костюм и черную  широкополую
шляпу, на всякий случай прихватил с  собой лампу, вышел на крыльцо и  быстро
направился в сторону храма.
     -- Так все-таки что там стряслось, Томас? -- на ходу бросил он.
     -- Дева Мария плачет... -- сдавленно булькнул раб.
     -- Как это? -- остановился преподобный.
     -- Да-а, преподобный, да...  -- закачал головой Томас. -- Во-от  такими
слезами.
     -- Какими слезами? -- заорал преподобный. -- Что ты несешь?!
     --  Кровавыми,  --  развел  руками  Томас,  --  как  в  церкви  Святого
Великомученика Себастьяна.
     Преподобный  застонал и чуть было не повернул назад. Но потом пересилил
себя и, полыхая праведным гневом, двинулся к храму еще быстрее.
     "Я тебе покажу, как среди ночи меня поднимать! Я тебе устрою слезы Девы
Марии!"
     Они  подбежали к  храмовым  дверям, Томас открыл  их  своим  ключом  и,
пропустив хозяина вперед, прихрамывая, побежал следом.
     Преподобный Джошуа Хейвард промчался  к иконе, поднял лампу и  обомлел.
По   щекам  изображенной  на  иконе   Богородицы   тянулись  две  извилистые
кроваво-красные дорожки.
     -- Кто это сделал? -- прошипел он и вдруг замер.
     Уголок левого глаза зазолотился  отраженным  ламповым  светом, и оттуда
вдруг скатилась крупная ярко-красная слеза.
     -- Черт!.. -- охнул священник и тут же прикрыл рот ладонью.
     -- А я вам говорил, масса Джошуа, -- укоризненно пробурчал сзади Томас.
     Преподобный протянул  вперед дрожащую руку. Коснулся  назревающей -- на
этот раз в  правом глазу изображения  -- капли пальцем  и сунул  его в  рот.
Жидкость была теплой и соленой -- пожалуй, от крови и не отличить.
     С  минуту  или более преподобный переводил  дух  и соображал, что будет
делать дальше, как вдруг понял, что "слез" более нет, и те две, что он успел
увидеть, были последними!
     Некоторое время  он  не решался, а потом  все-таки  взял  икону  обеими
руками и аккуратно снял ее со стены. Развернул и растерянно хмыкнул.  Задняя
поверхность холста была ровной  и сухой. Преподобный  поставил икону на пол,
точно  напротив  лампы, быстро присел рядом  и  попытался  найти  отверстия,
сквозь которые могла протекать эта жидкость...
     Ничего!
     Тогда преподобный  снова развернул икону к себе лицевой стороной, криво
усмехнулся мгновенно промелькнувшей мысли о колоссальном  розыгрыше,  встал,
решительно  поднял и повесил  икону на  место,  секунду поколебался, а затем
вытащил из рукава  платок, послюнявил  его и тщательно стер с золотистых щек
Богоматери обе красноватые дорожки.
     -- Вот и все, Томас. И никаких тебе слез.

     В тот  самый момент, когда преподобный протирал икону платком, Джонатан
уже рассматривал получившуюся косичку  из седых волос и  ярко-красной ленты.
Пожалуй,  это  выглядело даже красиво,  а  главное,  его  поразило  странное
ощущение, схожее с тем, что наполняло его в то утро, когда впервые проснулся
в  отцовской кровати, -- ощущение святотатства. В то же время чувствовал  он
себя великолепно!
     Он  еще раз  осмотрел голову и обратил  внимание на  то, что она  стала
как-то  еще  суше.  Веки  окончательно  провалились  внутрь   глазниц,  щеки
втянулись,  тавро  в  виде  буквы V  стало необыкновенно выпуклым, а некогда
полные   губы   разошлись  в  стороны,   обнажив  крупные   белые   зубы   и
светло-коричневые, твердые, как дерево, десны. Джонатан взвесил ее в руке --
она даже весить стала меньше!
     "Надо будет спросить Платона,  как он это сделал",  -- решил  Джонатан,
поставил  голову обратно в шкаф  и, сладко  потянувшись, взглянул на часы --
половина третьего. Но спать почему-то не хотелось.
     Трудно  сказать, в  чем  тут  дело,  но  с тех пор,  как Джонатан  стал
полновластным  хозяином в доме, он почти  перестал спать. До двух-трех часов
ночи  возился с  куклами,  в пять-шесть  утра  вставал и  читал Геродота или
Ювенала, а чаще всего своего  любимого Сенеку, затем выезжал на плантации, и
только когда  наваливалась жуткая послеобеденная  жара, он поступал  так же,
как и все белые  в этих краях, -- отключался ото всех забот и отдыхал, чтобы
к  вечеру снова засесть  за кукольные  реконструкции далеких, но от этого не
менее великих событий.
     А сейчас... он словно услышал голос безумно далеких предков, еще из тех
допотопных времен, когда люди бродили по бескрайним горам и долам Вавилона и
Палестины в накинутых на плечи шкурах и молились золотым идолам.
     Он  подошел к окну,  распахнул его  настежь, подставил  грудь  внезапно
налетевшему прохладному ветру и прислушался. Цикады  верещали  оглушительно,
но ветер принес и еще кое-что. Сквозь  это  наплывающее волнами  стрекотание
откуда-то издалека до него донеслись глухие равномерные звуки.
     "Негры", -- догадался он.
     Собственно, держать  в деревне  барабаны им  запретили  давно, еще  при
дедушке, -- Джонатан даже  не помнил  этого  времени, слишком уж был мал. Но
два или три раза в году рабы все-таки нарушали господский запрет, а чтобы их
не  услышали  обитатели  усадьбы, уходили  далеко-далеко,  в рощу, туда, где
теперь расстилались рисовые поля.
     "Какой-то языческий праздник?"
     Ему вдруг  стало ужасно  интересно,  что может  заставить  рабов  после
целого дня напряженного труда под изнуряющим солнцем  с  риском быть  сурово
наказанными нарушить запрет и собраться всем вместе, да еще вот так, посреди
ночи.
     "Съездить и посмотреть?"
     Джонатан притворил окно,  бросил  взгляд на стоящую  в  шкафу  голову и
улыбнулся. Он должен был узнать правду.

     Джонатан   разбудил   несказанно   изумленного   его   ночным   визитом
конюха-ирландца, взял  смирную, ко всему  привычную кобылу и спустя четверть
часа был уже у  рисовых полей. Звук  тамтамов был  слышен здесь  отчетливо и
ясно.
     Джонатан привязал кобылу и где бегом, а где осторожным торопливым шагом
преодолел последние полмили. Добрался почти до самой рощи, здесь залег и, не
желая привлекать к себе внимание, пополз. Выбрался на опушку и замер.
     Они танцевали.  Отдельные  па  этих танцев Джонатан  иногда наблюдал на
Рождество,  когда  каждый  раб  дома  Лоуренсов  получал  свои четыре  пинты
тростникового рома. Напившись, рабы  собирались в кружок и хором пели псалмы
во   славу   Иисуса,   но   в   какой-то  момент   становились   практически
неуправляемыми, начинали почти открыто передразнивать господ, затевали драки
друг с другом, а порой и танцевали почти так же, как сейчас.
     Вот именно, что почти... Джонатан во все глаза смотрел на своих рабов и
не  узнавал их.  Во-первых,  они  все были  совершенно трезвы, и от этого их
движения  были точны и собранны. А во-вторых, --  Джонатан растерянно хлопал
глазами, -- в  том,  что  они делали, не было  ни малейшего  шутовства;  они
танцевали с полной отдачей и всерьез.
     Сначала  мужчины шли по кругу, один за  другим, и движения каждого были
абсолютно  согласованы с движениями остальных,  но затем  что-то изменилось,
круг рассыпался, и в центре огромной поляны появилось странное существо.
     Конечно же, это был человек, но тот, кого он изображал, менее всего был
похож  на  человека. Покрывающие  черное потное  тело  зигзагообразные узоры
наводили  на  мысли  о нездешних  хищниках,  а движения  были  замедленны  и
властны.
     Танцор  плавно  прошел  по   краю  поляны,  распугивая  обступивших  ее
зрителей,  а  затем присел возле  зарослей  терновника  и  буквально  исчез,
растворился  --  так, словно его здесь никогда и не было. И тогда  на поляну
выскочил совершенно другой персонаж. Его лицо и кисти рук были покрыты белой
глиной, на голове колыхалась соломенная шляпа  с загнутыми  вверх полями, на
шее  болталась алая тряпка, а в руке красовалась трость.  Он важно прошел  в
центр, залихватски крутанул тростью, и Джонатан вдруг с ужасом узнал  в этом
движении характерный жест своего отца!
     Это уже точно не было  шуткой,  но едва быстро наполняющийся бешенством
Джонатан  стал подниматься, как на поляне снова объявился разрисованный  под
неведомого зверя танцор, в следующий миг в его руках  оказался огромный нож,
а  еще через  долю секунды он  повалил "сэра Джереми"  на землю  и  взмахнул
рукой.
     Невидимые  с  такого  расстояния  зрители  закричали  столь  яростно  и
поощрительно,  что  никаких  сомнений в их  симпатиях  более не  оставалось.
"Зверь" поднял с земли бог  весть как оказавшуюся там и явно символизирующую
голову Джереми Лоуренса тыкву, нахлобучил на нее соломенное подобие  шляпы и
понес ее по кругу.
     Джонатан задохнулся от ярости, вскочил и бросился вперед.
     Он  не  успел  пробежать  и  десятка  шагов,  как  от ближайших  кустов
отделилась тень,  Джонатана повалили на  землю и, зажав рот  рукой, потащили
прочь. Он  попытался вывернуться, ударил наглеца в лицо, нащупал мокрый рот,
попытался  достать  пальцами  глаза,  но  его  скрутили еще  сильнее  --  не
пошевелиться.
     -- Нет, масса Джонатан, нет! Не сейчас! -- яростно зашептали ему в ухо.
     "Платон?" -- на мгновение оторопел Джонатан и, осознав, что его скрутил
собственный раб, совершенно рассвирепел.
     Он бился, как в эпилептическом припадке, выкручивался налимом, отчаянно
мычал и  даже сумел  укусить зажавшую  рот  огромную  ладонь,  но  все  было
бесполезно: раб упрямо тащил его прочь от рощи. И только в  полумиле, уже на
пустых  полях скошенного тростника, Платон внезапно  остановился,  осторожно
ослабил хватку и тут же рухнул на колени.
     -- Простите меня, масса Джонатан!
     Джонатан брезгливо встряхнулся и, стиснув зубы, прошипел:
     -- Вернемся, пойдешь к шерифу.
     -- Слушаюсь, масса Джонатан! -- склонился еще ниже старый негр.
     -- Скажешь, тридцать девять плетей.
     -- Скажу, масса Джонатан!
     Джонатан покачал  головой  и отвернулся в сторону багровеющего востока.
Он  все  еще  был  рассержен,  хотя  уже  чувствовал,  что  Платон  прав,  и
обнаруживать себя на этом языческом шабаше  не следовало. Но не признаваться
же в этом рабу...
     --  Можно  сказать,  масса  Джонатан?  --  внезапно раздалось позади, и
Джонатан повернулся.
     Платон так и стоял на четвереньках, уткнувшись головой в сухую траву.
     -- Что еще?
     --  Вы их  обязательно  подчините себе, масса Джонатан,  -- пробубнил в
землю Платон.
     -- Что-о-о? -- не понял Джонатан.
     -- Да,  масса Джонатан, -- все так же не поднимаясь с  колен, пробубнил
Платон. -- Они уважают силу, а вы -- настоящий колдун.
     -- Что-о?! -- аж подпрыгнул Джонатан.
     -- Только очень большой колдун может иметь столько  кукол! -- убежденно
произнес старый негр.
     Джонатан на секунду  оторопел, растерянно заморгал и,  только  когда до
него дошло, что имеет в виду Платон, расхохотался.
     -- А еще... что... скажешь?! -- чуть не захлебываясь, пробулькал он.
     Платон осторожно приподнялся с земли и, словно не  веря, что настроение
хозяина переменилось, тихо добавил:
     -- А еще я скажу, что они не верят, что сэра Джереми убил белый.
     Внутри  у  Джонатана  словно   что-то  оборвалось,  а  горло  мгновенно
пересохло. Это он и сам видел.
     -- А что они говорят? -- еле выдавил он.
     Платон облизнул губы.
     -- Они думают, что его убил черный дьявол.
     "Так оно и есть", -- вспомнил Джонатан стоящую  у него в спальне голову
и вдруг успокоился.
     -- И  что же  делать?  -- сам удивляясь  тому, что  ведет этот странный
разговор, спросил он и уселся рядом с Платоном.
     -- Сначала вы должны убить Джудит Вашингтон.
     Джонатан оцепенел. Ничего более наглого он не мог себе представить.
     -- Я? -- резко повернулся  он  к рабу.  -- Я -- должен?! Кому я должен?
Тебе?!
     -- Нет, масса Джонатан, -- раб пригнулся к земле еще ниже. -- Но она --
семя Лоуренсов. Это  все знают. А теперь каждый ниггер на плантации может ей
ноги раздвинуть! Убейте ее, масса Джонатан!
     Джонатан  упрямо  поджал   губы  и  уставился   на  линию  багровеющего
горизонта,  но вскоре  печально  склонил  голову.  Его  прекрасные  мечты  о
гармоничной жизни с рабами  в едином, теплом и уютном мире  рушились, словно
карточный  домик. Полевые  негры  с животным  наслаждением  разыграли  сцену
убийства  его отца, а  домашний, самый преданный раб посчитал его колдуном и
затем из лучших побуждений посоветовал ему убить  другую рабыню -- только за
то,  что она слишком похожа на своего  господина. Что-то в этом  мире шло не
так.
     "Надо было сразу ее продать!"  -- с тоской подумал Джонатан о Джудит  и
понял, что остро хочет лишь одного -- вернуться к своим куклам.

     Преподобный  Джошуа  Хейвард  пробился к  юному  сэру  Лоуренсу лишь  с
четвертой попытки.  Всю  неделю  старый  Платон говорил  ему  всякую ерунду:
"масса Джонатан  приболел", "масса  Джонатан в отъезде",  "...не принимает",
"...не может", и лишь когда преподобный окончательно рассвирепел и пригрозил
рабу отлучением от причастия,  тот сдался и провел его в дом. Долго стучал в
темную  дубовую  дверь,  затем  начал слезно  упрашивать  "масса  Джонатана"
открыть,   наконец  где-то  через  четверть  часа  загремел  ключ,  и  дверь
приоткрылась.
     Преподобный  вошел в  практически темную из-за плотных  бархатных  штор
спальню и, нащупав рукой стул,  присел. Он  уже  понял, что юный сэр Лоуренс
опять возится со своими куклами, а когда глаза понемногу привыкли к темноте,
увидел их, без числа расставленных по всему ковру.
     -- Что на этот раз, Джонатан? -- скорбно поинтересовался преподобный.
     -- Троянская война.
     --  А когда  делом  займешься? На тебе ведь  все  хозяйство.  За  этими
канальями глаз да глаз нужен.
     -- Я не знаю, что делать, -- тихо ответил парень и поднял на священника
полные слез глаза. -- Я хочу, чтобы все было как в книгах Аристотеля. Я бы о
них заботился, они бы мне служили... а они такие...
     Преподобный понимающе кивнул головой.
     -- Я знаю черных, сынок. А ты, вместо того чтобы здесь прятаться, лучше
бы сказал мне.
     -- И что?
     -- Слово  Божие все может, -- значительно закивал преподобный. -- И  уж
на земле ему преград нет, это точно!

     Тем  же  вечером,  сразу  после  работы,  вместо  ужина  всех  успевших
окреститься черных рабов  под угрозой  наказания  плетьми погнали  за девять
миль в город,  завели  в храм,  и никогда  еще,  пожалуй, преподобный Джошуа
Хейвард не был столь красноречив и убедителен.
     --  Слушайте  меня,  вы,  неисправимые  грешники!  -- потрясая  руками,
обвиняюще возвысил он голос. -- Ваши сердца  заполнены  всякой  скверной,  и
дьявол соблазняет вас!
     Рабы начали растерянно переглядываться.
     --  Бог рассержен на вас  и, конечно же,  накажет, если  вы не оставите
ваши дурные пути!
     Рабы  дружно опустили глаза. Они еще не знали, куда клонит преподобный,
но  уже предчувствовали,  что сегодняшняя проповедь обязательно  кому-нибудь
выйдет боком -- или к шерифу пошлют, или прямо на месте накажут.
     --  Вместо искреннего служения вашему  доброму господину вы,  праздные,
уклоняетесь от  вашей  работы! --  прямо  обвинил  их  преподобный  и окинул
поникшие курчавые гривы тяжелым, все запоминающим  взглядом. -- Но Бог видит
вас!
     Негры, все как один, затаили дыхание и втянули головы в плечи.
     -- Вы лжете!  --  уличающе ткнул пальцем вперед преподобный. -- Но  Бог
слышит вас!
     Рабы сгорбились еще сильнее.
     --  O,  развратные  сердца!  -- с  внезапно  прорезавшейся болью  почти
прорыдал  преподобный.  --  Когда  работа  для   вашего  господина  сделана,
собираетесь  ли   вы  вместе,   чтобы   с  трепетом  душевным  поговорить  о
совершенстве Отца Нашего Небесного?
     По храму прошел невнятный шепоток.
     --  Не-ет!  -- качая  головой, саркастично  протянул преподобный. -- Вы
ссоритесь  и  собираете  всякие  бесовские  коренья,  чтобы  закопать их под
п<>орогом соседа и навести порчу на ближнего своего!
     Негры тут же смолкли, и стало ясно, что священник попал в точку.
     --  А вместо поклонения Господу  прячетесь по темным  углам  и швыряете
бобы  с безбожным  предсказателем  или кидаете карты  с какой-нибудь  старой
ведьмой!
     Преподобный  на секунду  приостановился, чтобы  перевести дыхание,  а в
храме  воцарилась  такая тишина, что он слышал даже ток  собственной крови в
висках.
     -- Но Бог видит вас!
     Кое-кто в толпе мелко перекрестился.
     --  Оставьте  ваши  греховные  пути!  --  укоризненно  покачал  головой
преподобный. -- Да, ваш добрый господин сэр Джонатан Лоуренс не всегда может
выяснить, где  вы  и  что  вы  делаете,  но  Бог-то видит  вас,  и  уж он-то
обязательно накажет!
     Негры зашевелились. Наконец-то всем стало понятно, чего именно хочет от
них преподобный, и, словно подтверждая эту догадку, тот уже более миролюбиво
завершил:
     -- Ибо если  вы  не повинуетесь вашему  земному владельцу, вы тем самым
оскорбляете и вашего небесного Владыку.

     Джонатан видел,  как торопливо, почти  бегом возвращаются  с  проповеди
рабы. Он знал, что они рвутся к сооруженным для них "яслям", где  уже второй
час их дожидается остывшая каша. Не пройдет и трех минут,  как они похватают
заменяющие им ложки отливающие перламутром  створки  речных мидий и,  словно
дикие  животные, отталкивая  друг друга, набросятся  на еду. А потом,  набив
животы, разбредутся по  своим хижинам  и в лучшем случае постараются до утра
забыть и про преподобного,  и про своего господина, и  даже  про  Бога, а  в
худшем...  в  худшем  --  выберутся в  рощу  и  станцуют  о  своих  господах
что-нибудь издевательское.
     Джонатан скрипнул зубами. В этом и была главная проблема. Он и его рабы
сталкивались  ежедневно;  они на  него  работали, он их кормил  и опекал, но
душевно они словно жили на далеких, разделенных океаном островах.
     К сожалению, он не мог их посадить за  один стол с собой, как советовал
мудрый Сенека, -- даже самых благонравных. Это еще было бы возможно, если бы
рабов  было два-три  десятка,  но когда их три с  половиной  сотни...  Они и
веру-то  Христову  не  все  приняли,  так  и  живут язычниками,  чуть  ли не
половина.
     Джонатан отвернулся от окна, и его взгляд упал на книги. Ах, если бы он
мог донести до негров хотя бы одну тысячную долю  накопленных  человечеством
познаний! Так, чтобы его Платон ничуть не уступал своему многомудрому тезке.
Сколь благочинной и добронравной стала бы окружающая  его жизнь -- воцарился
бы воспетый древними Золотой век.
     "А что, если попробовать? И начать  с самых  простых  вещей: постоянные
проповеди у преподобного, нравоучительные беседы, домашний театр, наконец...
Театр! Как в Древнем Риме!"
     Сердце  Джонатана  подпрыгнуло  и  заколотилось изо всех  сил.  Древние
мудрецы  снова подсказали ему самый верный выход  из положения! Ибо все, что
он хочет им сказать, все, что вообще можно сказать невежественному человеку,
следует  говорить  простым, доступным  для его разума языком -- языком самих
жизненных ситуаций. Для этого годились даже его куклы.
     Джонатан  бросился  к  письменному  столу, выхватил  из  стопки  чистый
бумажный лист,  открыл  крышечку чернильницы, заострил перо  и  за  считаные
минуты  набросал небольшую  простую пьесу. Мгновенно  разыграл ее со  своими
куклами и тут же понял: не то! Куклы были слишком уж малы, чтобы  все триста
пятьдесят человек, пусть и разбитые на группы, могли  увидеть представление.
Куклы должны быть крупнее, хотя бы раз в пять-шесть.
     Он с отчаянием скользнул глазами по  бюстам Цезаря и Декарта,  уткнулся
взглядом в черную высохшую голову  Аристотеля Дюбуа, и тут  его  озарило! Он
схватил  колокольчик и вызвал Платона. Попытался объяснить ему, чего  хочет,
не  сумел  и  тогда просто приказал  ему  привести несколько  самых толковых
негров:  Сесилию,  Абрахама  с  конюшни,  да  хоть  ту же Джудит  Вашингтон,
наконец!

     Дело пошло сразу. Через четверть часа у ведущей на задний двор лестницы
собрались  восемь человек, в основном  из домашней прислуги. Джонатан быстро
расставил их в тщательно продуманном порядке и начал объяснять.
     -- Значит, так, Сесилия, ты у нас будешь праведницей.
     --  Как  это праведницей? -- мгновенно вспотела тучная  кухарка.  --  В
церковь, что ли, каждый день ходить? А как же моя кухня?!
     --  Заткнись и слушай! -- раздраженно оборвал ее Джонатан. --  А будешь
спорить, на плантацию отправлю.
     Сесилия охнула и зажала рот пухлыми руками.
     -- А  ты, Абрахам, -- повернулся он к испуганн<>ому помощнику  старшего
конюха, -- будешь развратником и бездельником.
     Абрахам выпучил глаза и облизнул массивные, выпуклые губы.
     -- Может, лучше сразу к шерифу? А-а... масса Джонатан?
     --  Будешь возражать, точно  отправлю. -- Он  повернулся к Платону.  --
Кстати, ты почему Джудит не привел?
     Тот потупился.
     -- Ну? -- сразу почуял неладное Джонатан. -- Что случилось?
     --  Пропала  Джудит,  -- выдавил Платон.  --  Пошла  на проповедь и  не
вернулась.
     -- Сбежала?! -- оторопел Джонатан.
     -- Не могу сказать,  масса Джонатан, -- развел руками Платон. -- Может,
и  сбежала, а может,  к  утру  вернется.  Наши  девушки  иногда пропадают...
ненадолго.
     "Наши девушки...  он  сказал  -- наши девушки",  -- повторил  про  себя
Джонатан еще и  еще раз и  неожиданно понял, что так и не может решить,  кем
считать Джудит Вашингтон. Эта мулатка нигде не считалась до конца своей.
     "Вернется к  утру, прощу, -- решил  Джонатан. -- А  не вернется,  ей же
хуже!" Повернулся к застывшим рабам и расстроенно махнул рукой:
     -- Разойтись. Завтра продолжим.

     Ни завтра,  ни даже послезавтра он к мыслям о театре не возвращался  --
было не до того. Джудит ни на работе, ни в деревне не появилась, и Джонатан,
переполненный самыми противоречивыми чувствами, поручил Томсону разместить в
газетах объявление о поимке.  Но спокойнее ему от этого  не стало;  Джонатан
почти перестал  читать,  не выезжал поутру  на  плантации,  и даже  страстно
любимые куклы уже не вызывали в нем прежнего интереса.
     Разумеется, рабы  сбегали у  них  и  раньше, но никогда это не задевало
Джонатана так сильно, -- может быть, потому, что Джудит была первой рабыней,
сбежавшей лично от него.
     Впрочем,  было и еще кое-что. Порой  Джонатан  серьезно задумывался над
тем, кто же Джудит на самом  деле. Да, она была прямым потомком согрешившего
перед Господом  Хама, сына  Ноя. Да, сегодняшнее  полуживотное существование
черного потомства  Хама  -- не  чья-то  прихоть, а  справедливо предписанное
Господом наказание.
     Беда только в том, что на три четверти Джудит была белой,  а значит, на
три четверти она несла в себе еще и кровь Иафета, другого сына Ноя, ни в чем
не повинного и ставшего прародителем всей белой  расы.  И  Джонатан не знал,
должны ли  эти  три  четверти праведной крови испытывать ту же судьбу, что и
остальная грешная четверть.
     Он так много  думал об этом, что в  конце концов совершенно запутался и
вдруг  понял:  если он  и дальше будет  заботиться о пустом и  оставлять без
внимания главное,  его  поместье  вскоре будет  ничем  не отличимо ото  всех
остальных, а  все  его мечты о создании  маленькой гармоничной "республики",
настоящей  римской  "фамилии", где  все  любят  и  уважают всех и  где самый
последний раб гордится своей принадлежностью к поместью Лоуренсов,  потерпят
сокрушительное поражение.
     Как только Джонатан это  осознал,  он решительно отбросил  все мысли  о
Джудит  и  вернулся  к  своему главному  замыслу --  домашнему  театру. Едва
спадала  жара,  Платон собирал для  него  всех  свободных от  срочных  работ
домашних  негров, и они произносили реплики  и занимали позиции, а  Джонатан
смотрел, записывал, вносил поправки и думал... очень много думал.
     Лишь немногие из рабов по-настоящему годились для исполнения написанной
им  пьесы.  Они смущались, потели  и категорически не понимали ни  цели,  ни
смысла того,  к  чему  он  их  готовил. И  только  спустя  неделю  тщательно
отобранные им пятеро самых толковых негров  привыкли к мысли, что  всеобщего
позора не избежать, а им, хочешь не хочешь, придется  принимать эти вычурные
позы и говорить эти странные,  редко встречающиеся  в обыденной жизни фразы.
Когда  второй   урожай   тростника  был  собран,  Джонатан  поручил  Томсону
пригласить  плотников  для  сооружения  сцены и  объявить  всеобщий сбор  на
деревенской площади.

     Ничего более сложного  в его жизни еще не было. Надсмотрщики  сбились с
ног,  вылавливая и отводя  на площадь  группу за  группой,  и все  равно  из
рассеянных  по  всему  поместью трехсот пятидесяти шести человек  загнать на
площадку  перед деревянным  помостом  удалось  не  более  трехсот  двадцати.
Остальные просто попрятались.
     Впрочем,  удивляться этому не приходилось.  Трудно сказать,  что именно
подумали простые "полевые спины", впервые увидев завешанный полотном со всех
сторон дощатый помост, но  по их встревоженному гудению и перепуганным лицам
угадывалось -- ничего хорошего.
     Джонатан  уселся  на  специально принесенное для него  кресло в  первом
зрительском  ряду, дождался,  когда надсмотрщики -- все, как один,  крепкие,
зрелые мужчины --  по очереди подошли к нему  и доложили, что  собрали всех,
кого  сумели  отловить,  и  подал  сигнал  домашним  колокольчиком. И  тогда
закрывающее помост  полотно  разъехалось в  разные  стороны,  и  на  помосте
оказались  четверо негров: толстая Сесилия,  Цинтия, вертлявый  десятилетний
поваренок Сэм и помощник конюха Абрахам.
     Рабы замерли,  и над площадью  воцарилась действительно мертвая тишина.
Толстая  Сесилия  бросила  в сторону сидящего  в первом  ряду сэра Джонатана
панический взгляд, и он ободряюще кивнул.
     -- Я чищу кастрюли  и мою  посуду, --  прикрыв от ужаса глаза, жалобным
тоненьким  голосом начала толстуха. --  Подобно муравью Эзопа,  я  всю  свою
жизнь провожу в трудах и заботах...
     Джонатан  улыбнулся. Его старания не прошли  даром, и если бы  не  этот
жалобный голос глубоко несчастного человека, Сесилия была бы безупречна.
     --  Я  люблю  моего  господина,  --  чуть  ли  не  прорыдала кухарка  и
молитвенно  сложила большие пухлые руки на огромной  груди, -- и точно знаю:
на небесах мне воздастся за все.
     Сесилия  смолкла,  едва  не  потеряв сознание  от волнения. Рабы  стали
переглядываться. Они  так и не могли сообразить, к чему клонит эта толстуха;
к тому, что другие работают хуже, чем она?
     Джонатан  перевел взгляд на Абрахама, но помощник  конюха выглядел так,
словно проглотил жердь, и явно  не мог издать ни  звука. Джонатан на секунду
нахмурился,  но  тут  же  сообразил,  что разбираться  в  причинах  задержки
некогда, а представление следует вести дальше, и кивнул поваренку Сэму.
     -- Я делаю все, что скажут! -- с готовностью  затараторил мальчишка. --
Я послушный  и добрый раб! И  когда пробьет  мой  час, мне будет что сказать
архангелу Гавриилу!
     "Слишком торопится!" -- досадливо цокнул языком  Джонатан, снова глянул
на Абрахама, понял, что с того никакого толку не будет, и подал  неприметный
знак пожирающей его глазами Цинтии.
     Та вздрогнула, мгновенно опустила глаза в дощатый пол и тихо, но внятно
произнесла:
     -- Я ленива по моей природе. Я не люблю работу и очень  люблю отдохнуть
в тенечке. Мне нравятся парни и совсем не нравится молиться Богу.
     Рабы за спиной Джонатана встревоженно зашептались.  Они так и не  могли
понять, с  какой стати Цинтия публично  признается в своих грехах.  И только
тогда словно проснувшийся Абрахам с отчаянием в голосе выпалил:
     -- Я развратный и лукавый ниггер!
     Джонатан  удовлетворенно хмыкнул. Получалось вовсе  не так уж  плохо, а
главное, вполне искренне.
     -- Я  живу одним днем! -- с нарастающим отчаянием добавил Абрахам. -- И
я только и думаю о том, как обокрасть моего хозяина и напиться рому!
     Рабы,  ошеломленные,  замерли  и один  за другим  опустили  глаза.  Они
поняли, что прямо сейчас состоится показательная  публичная экзекуция,  и уж
Абрахама точно забьют до полусмерти.
     --  Смотреть!  --  бдительно  заорали  с флангов надсмотрщики.  -- Всем
смотреть! Поднять морды! Кому сказано -- поднять!
     И вот  тогда  из-за матерчатых кулис  степенно  вышел обернутый в белую
простыню и вымазанный мелом с головы до щиколоток Платон.
     Рабы  снова  замерли.   Джонатан  давно   подметил,  что  этот  издавна
приближенный к  семейству Лоуренс раб вызывает  у  остальных негров  сложную
смесь  уважения  и   страха,  и  только  поэтому   и  поручил  ему  наиболее
ответственную со всех точек зрения роль.
     Платон поднял  до  того  прикрытую  простыней  руку,  и  в ней оказался
выкрашенный ярко-оранжевой охрой деревянный меч.
     -- Пробил час расплаты!  -- веско произнес он, глядя прямо перед собой.
-- Я -- архангел Гавриил, и я пришел за вами! Трепещите!
     Джонатан  улыбнулся.  Он  знал,  это  кульминационный  момент, и именно
сейчас до рабов должен дойти смысл всей постановки.
     -- Вы, праведные и кроткие, -- махнул Платон свободной  рукой в сторону
Сэма и Сесилии, -- будете жить в раю!
     "Хорошо! -- поощрительно улыбнулся Джонатан. -- Очень хорошо!"
     -- А вы, развратные  и лукавые рабы,  -- поочередно ткнул он деревянным
мечом в Абрахама и Цинтию, -- падете в ад и будете вечно  вариться в кипящей
смоле!
     Наступила  такая тишина, что Джонатан слышал даже жужжание кружащих над
толпой  слепней.  Кто-то  из  женщин  истерически всхлипнул, но  в  целом --
никакой реакции. Джонатан привстал и обернулся.
     Рабы  стояли,  приоткрыв рты и напряженно всматриваясь в своих замерших
на  сцене  соплеменников.  Они  видели,  что  это  не  проповедь;  они   уже
догадывались, что никого наказывать  не будут, но сообразить,  что увиденное
представление по своей сути то же самое, что и тайное танцевальное действо в
ночной роще, не могли.
     Губы Джонатана  дрогнули, а  глаза  стали туманиться  из-за  набежавших
слез:  его прекрасная идея  натолкнулась  на  абсолютное  непонимание  и уже
грозила  закончиться  полным провалом.  А  негры все молчали  и  молчали. Он
всхлипнул, обреченно махнул рукой, как вдруг толпа охнула и отшатнулась.
     Джонатан  судорожно  смахнул слезы  рукавом.  Рабы  -- все как один  --
стояли  с выпученными глазами и  открытыми от  ужаса ртами.  Джонатан протер
глаза еще тщательнее и невольно тряхнул головой. Он ничего не понимал!
     -- То же самое хозяин сделает и с  вами! -- внушительно произнес за его
спиной Платон, и тогда кто-то пронзительно закричал,  толпа дрогнула, словно
была одним неразделимым целым, отшатнулась и тут же заорала сотнями глоток и
рассыпалась на отдельные, беспорядочно снующие элементы.
     Джонатан  обернулся и  остолбенел.  Платон так  и  стоял  с обнаженным,
покрытым оранжевой охрой деревянным мечом в правой руке, а в левой держал за
волосы высушенную голову Аристотеля Дюбуа.

     Первым ему нанес визит преподобный. Он сдержанно похвалил молодого сэра
Лоуренса за  общую глубоко верную мысль представления, а затем начал долго и
нудно  объяснять,  что  как  хозяин  Джонатан,  разумеется,  имеет право  на
разумную твердость в отношении наименее  послушных рабов, но демонстрировать
отрезанную голову все-таки было как-то не по-христиански.
     --  Это  Аристотель,  --  не  отрываясь от своих  кукол, тихо  произнес
Джонатан. -- Тот самый, что убил отца... я его на островах нашел.
     Преподобный Джошуа побледнел и на время потерял дар речи.
     -- Ну да, конечно, -- спустя бесконечно долгие четверть минуты произнес
он. -- Правосудие есть правосудие. Да, и отец, конечно... Извините.
     -- Не стоит извиняться,  ваше преподобие,  -- покачал головой Джонатан.
--  Вы  абсолютно правы,  и  я  постараюсь  быть хорошим христианином  сам и
донести до моих негров то, что заповедал нам Иисус.
     Затем юного Лоуренса навестил  шериф,  но в отличие от  преподобного он
никаких  нотаций  не читал,  а только  сухо, почти официально известил, что,
хотя  по "Черному  кодексу" на  негров, как и  на  прочее имущество  граждан
Американских Штатов,  никакие из гражданских прав не распространяются, лично
он, шериф округа, глумление над трупами не приветствует.
     --  Все  просто,  Джонатан,  --  устало  потирая грудь в районе сердца,
произнес шериф Айкен.  -- Хотите  наказать  --  отдайте  его мне.  Или  даже
спалите его при всех  на  центральной площади.  Но останки следует зарыть. И
вообще,  что  это  за  сборище  вы  устроили?  Нет-нет, я  все  понимаю,  --
предупреждая возражение, поднял руку  шериф, -- и надсмотрщики рядом стояли,
и время было еще дневное... но  триста пятьдесят ниггеров  на одной площадке
собирать?  Вы хоть понимаете, как это опасно?  И уж  тем более не  следовало
позволять этому вашему Платону брать голову убитого в руки. Понимаете?
     Джонатан  кивнул: конечно же,  он  понимал, что  за  самоволие  следует
наказывать. Иначе  просто не отправил  бы  Платона к констеблю с запиской на
тридцать девять плетей. Но, проводив шерифа  до дверей,  он вернулся назад в
свою  комнату,  упал  на кровать,  заложил  руки  за  голову и  расплылся  в
мечтательной улыбке.
     Да, поначалу он буквально озверел от столь нагло нарушенного финала его
до  последней  запятой продуманной  пьесы. Но  уже  на следующий  день после
представления, когда он выехал на плантации, все  рабы до единого склонялись
к земле, а когда он  с ними заговаривал, преданно  улыбались и пытались хоть
как-нибудь да  услужить. И вот тогда Джонатан понял: только так все и должно
было закончиться!
     Его "артисты" --  безграмотные,  стыдящиеся того, что  делали,  простые
домашние рабы в принципе не  были  пригодны для  полноценной  реализации его
тонкого и многогранного замысла.  Вечное смущение  Сесилии,  опущенные  вниз
глаза Цинтии, торопливость поваренка Сэма и уж тем более  скованность конюха
Абрахама  практически  свели на нет всю художественную силу пьесы. И  только
черная высохшая голова Аристотеля Дюбуа  сыграла свою роль точно и абсолютно
хладнокровно. Просто  потому,  что  куклам неведомы ни  смущение,  ни страх.
Потому  что кукла в отличие  от человека не лжет  и ничего  не перевирает, а
просто и ясно выражает саму суть вложенного в нее мастером образа.

     На  следующий  день  после  визита  преподобного  к  Джонатану в  город
прибежал  мальчишка-посыльный,   который  передал  "масса  Джошуа"  нижайшую
просьбу  всех ста пятидесяти  двух  пока еще  некрещеных рабов плантации как
можно скорее взять  их под  защиту  белого  Бога Иисуса и всей  христианской
церкви.
     Преподобный был  ошарашен.  Даже  проповеди купленного  им  по  дешевке
Томаса Брауна не давали такого разительного результата. Но затем он вспомнил
свою недавнюю проповедь и последний, весьма  серьезный разговор с юным сэром
Джонатаном и удовлетворенно улыбнулся. Его труды не пропали втуне!
     Он отправил мальчишку назад и тем же вечером съездил к мистеру Томсону,
после  недолгих  препирательств  обговорил размеры  пожертвований  семейства
Лоуренс епископальной  церкви за предстоящее  в ближайшее воскресенье  сразу
после окончания уборки тростника массовое крещение их черных подопечных.

     К  следующему  воскресенью  сурово  наказанный  у констебля  Платон уже
понемногу  начал  ходить.  Он  даже  попытался  подменить Цинтию и  принести
хозяину кофе с ромом, но подняться по лестнице так и  не сумел,  и  Джонатан
впервые  увидел  его, лишь  когда  решил посмотреть, как будут крестить  его
рабов.
     -- Платон? -- удивился юный сэр Лоуренс. -- Ты здесь?
     -- Что прикажете, масса Джонатан? -- склонился раб.
     "Что прикажу?"
     Джонатан   задумался.  События   последних  дней   отчетливо   показали
преданность, а главное, явную полезность этого раба.
     -- Жди меня в доме.

     Когда Джонатан подъехал к месту крещения,  обряд  был в полном разгаре.
Полторы  сотни женщин, мужчин  и детей стояли по грудь  в теплой мутной воде
мелкой извилистой протоки и напряженно внимали преподобному Джошуа Хейварду.
     --  А теперь повернитесь  на запад  и  трижды плюньте в  нечистого!  --
громко провозгласил стоящий на берегу преподобный.
     Негры,  с  трудом  выдирая  ноги  из   илистого  дна,   стали  медленно
поворачиваться лицом к поместью и вдруг один за другим замерли.
     -- Мы не можем туда плюнуть, масса Джошуа, -- боязливо произнес кто-то.
-- Там наш хозяин...
     Преподобный рассвирепел.
     -- Вот ведьмино племя! Не вы ли просили меня окрестить вас? А теперь от
лукавого отречься не желаете?!
     -- Там правда наш хозяин, -- возразил тот же голос.
     Преподобный побагровел, но бросил взгляд на запад и все понял. С берега
круто  разворачивающейся протоки  на своих  рабов  смотрел, сидя  на  черном
жеребце, сэр Джонатан Лоуренс.
     --  Уйдите  оттуда,  Джонатан!  --  замахал  преподобный рукой.  --  Не
мешайте!
     Джонатан  кинул в  сторону  замерших, остановленных  на половине обряда
рабов  еще  один  взгляд, рассмеялся  и пришпорил коня. Только  что  он ясно
понял, что именно следует делать дальше.

     Он примчался домой, вбежал в кабинет, сел за письменный стол  и схватил
перо. Факты были ясны и просты.
     Было совершенно очевидно, что  природная склонность  негров  ко всякому
греху,  в том  числе и двум главным:  греху язычества и  непослушания  своим
господам -- переходит  к ним прямо по крови,  от  отца к  сыну и от матери к
дочери.
     Однако  не  мог  быть  подвергнут сомнению  и  тот факт,  что крещение,
причастие и регулярная  проповедь оказывали  существенное  влияние  на  грех
идолопоклонства, и каждое последующее поколение негров все реже обращалось к
прежним языческим  суевериям и  все чаще  приходило  в  храм божий.  То есть
возникала прежде не бывшая тяга к праведной жизни!
     И только со вторым грехом все складывалось совершенно иначе. Все соседи
Джонатана в один голос твердили -- каждое новое поколение рабов ощутимо хуже
предыдущего. Это выглядело так, словно хорошее знание языка и обычаев белого
человека только добавляет неграм дерзости и склонности к бунту!
     Из-за этого  некоторые утверждали, что  все черные уже по своей природе
ненавидят белых, и именно в  этом корень  всех  зол. Но  Джонатан совершенно
точно знал, что все это -- ложь,  и дело не  в  том,  что  негры  испытывают
природную неприязнь к белому человеку как таковому, а в  том, что  у  них по
унаследованной  от Хама природе  нет  склонности  к  скромному  поведению  и
почтительному отношению к  господам! И вовсе не  ненависть в их  природе,  а
доставшееся от Хама непочтение.
     Именно поэтому  чем ближе они становятся к своим хозяевам, тем ярче это
проявляется. Совершенно так же,  как всхожесть  картошки тем хуже, чем ближе
она посажена к дубу.
     Древние  римляне  не  знали  этой  проблемы,  но  это  было  объяснимо:
большинство  рабов было из  франков,  галлов  и прочих племен, берущих  свое
начало  от  праведного Иафета,  а потому  отнюдь  не  безнадежных. И  только
американцы,  вместо того  чтобы обратить свои взоры к опыту предков, повезли
своих рабов из Африки. И теперь за это приходилось платить.
     Джонатан вздохнул и  отложил перо. Стоящая перед  ним  задача  не  была
такой  уж  простой,  ибо только  что он вознамерился изменить  саму  природу
потомков согрешившего перед Господом Хама.

     Тем  же  вечером Джонатан  пригласил  из города  плотника  и, выдав ему
тридцать долларов  как  аванс  и  объяснив  задачу,  переключился  на эскизы
костюма.  Долго  и трудно размышлял,  перепортил  массу бумаги  и  переломал
добрый десяток перьев, но к окончательному решению прийти так и не смог.
     Одеяние новой, задуманной  им  в человеческий рост  куклы  должно  было
отражать внутренний мир грядущего потомка Хама, преображенного смирением. Но
как это сделать? Обычная одежда раба -- полотняные штаны -- не годилась, ибо
ничего нового в себе не несла. Но так же немыслимо было одеть куклу в костюм
белого  человека -- Джонатан абсолютно не  желал  вкладывать в головы негров
ненужные идеи!
     Джонатан  провозился до ночи,  но так ни к  чему и не пришел, а потом в
дверь  постучали,  и он, разрешив  зайти, с  недоумением увидел перед  собой
Платона.
     -- Что еще?
     -- К вам пришли  женщины, масса Джонатан, --  удовлетворенно  улыбнулся
раб.
     -- Что еще за женщины? -- удивился Джонатан. -- Откуда? Из города?
     -- Нет, масса Джонатан, с плантации.
     Джонатан  криво улыбнулся. На его  памяти  рабы с плантации приходили в
этот  дом без приглашения только один раз -- давным-давно, когда он еще  был
ребенком.  Он  и поныне не  знал, в  чем была  суть  проблемы, но  прекрасно
запомнил переполнившее отца раздражение.
     --  Ладно, сейчас, -- старательно  подавляя  в  себе  сходные  чувства,
поднялся он из-за  стола.  -- Только не надо  вести их сюда; пусть на заднем
дворе подождут.
     -- Слушаюсь, масса Джонатан, -- склонился старик.
     Джонатан  застегнул сорочку,  глянул  в зеркало, взял костяной гребень,
аккуратно, так  чтобы пробор был ясно  виден, причесался. Неторопливо прошел
по прохладному коридору, степенно спустился по лестнице и распахнул дверь.
     Их  было шестеро, смазливых, несмотря на худобу, мулаток  от двенадцати
до пятнадцати лет. И  они стояли напротив крыльца, потупив глаза и одинаково
сложив тонкие смуглые руки на плоских животах.
     -- Зачем пришли? -- прямо спросил Джонатан.
     Две самые высокие мулатки переглянулись.
     -- Ну? Говорите.
     Наступила  долгая,  неприятная  пауза,  и  наконец  та,  что  выглядела
постарше, отважилась и подняла глаза на хозяина.
     -- Масса Джонатан хочет девочку?
     Джонатан оторопел.
     -- Ну-ка, ну-ка, еще раз... Я что-то не пойму.
     Девчонка мгновенно побледнела и стала какой-то серой.
     -- Просто люди подумали...  может быть, Цинтия  вам больше не нравится,
масса Джонатан, и вам другая девочка нужна. Вот мы и пришли.
     Джонатан растерянно молчал, но вдруг все понял. Занявшись более важными
делами,  он и впрямь на  какое-то  время  почти забыл про  Цинтию  и  вместо
обычных пяти-шести встреч в сутки вполне удовлетворялся одной.
     "Но откуда им известно? Да и какое им дело?"
     Джонатан повернулся и  с  подозрением  уставился  на  замершего  позади
Платона.
     -- Твоя работа?
     -- Нет, масса Джонатан, -- окаменел тот. -- Я бы не посмел.
     Джонатан  вздохнул. Это была чистая правда; Платон и  впрямь никогда не
вмешивался в господские дела, иначе не продержался бы в этом доме и  недели.
Он снова повернулся в сторону  мулаток, на  секунду  задержался взглядом  на
той, что стояла позади остальных, и махнул рукой:
     -- Ничего мне не нужно. Уходите.
     Повернулся,   хлопнул   дверью   и,    только   подойдя   к   лестнице,
приостановился. Сзади отчетливо слышалось тяжелое дыхание Платона.
     -- Что тебе? -- резко обернулся он.
     -- Я  могу сказать, масса Джонатан? -- молитвенно сложил руки  на груди
раб.
     -- Конечно, если я спрашиваю.
     -- Боюсь,  плохо будет, масса Джонатан. Надо  было взять  девочку. А то
они будут думать, что вы на них сердитесь.
     Джонатан  некоторое   время   соображал,   что  это   значит,  а  потом
расхохотался:
     -- Тем лучше, Платон, тем лучше.

     Через  два дня  напряженной  работы  плотник представил-таки  Джонатану
плоды своих трудов, и тот с сомнением покачал головой. Кукла была  исполнена
старательно,  с  максимумом  натуралистических   подробностей  и  в   полный
человеческий рост.  Плотник  насадил  деревянные  руки  и  ноги  с тщательно
вырезанными пальцами и даже ногтями на шарниры и выкрасил древесину в черный
насыщенный цвет. Однако,  невзирая на  размеры, выглядела  она  раз в десять
менее убедительно, чем любая из  парижской коллекции принадлежащих Джонатану
кукол.
     Впрочем,  других мастеров  миль  на  триста  вокруг  было  не  найти, и
Джонатан,  сокрушенно  поцокав  языком,  распорядился перенести куклу в свой
кабинет,  поставить ее  вертикально  и  одеть  в  ту  одежду,  что он  успел
подобрать.
     Платон принес одежду, не без труда облачил куклу в строгие черные брюки
английского сукна и белую шелковую сорочку, аккуратно застегнул все пуговицы
до единой и только тогда отправился за главным.
     -- Все,  -- кивнул Джонатан плотнику и сунул ему оставшиеся по договору
тридцать долларов. -- Можешь идти.
     --  А  как  же  подгонка? -- с нескрываемым  любопытством  глядя  вслед
уходящему Платону, заинтересовался плотник.
     -- Понадобишься, вызову, -- улыбнулся  Джонатан, подтолкнул плотника  к
дверям, затем проследил  в окно,  как тот, беспрерывно оборачиваясь, миновал
двор, и повернулся к дверям кабинета. -- Все, Платон, можешь заносить!
     Дверь приоткрылась,  и  на  пороге с накрытым  салфеткой блюдом  в руке
появился взволнованный, серьезный Платон. Он поставил блюдо на стол, бережно
снял салфетку и поднес еще более высохшую голову хозяину:
     -- Вот она, масса Джонатан.
     -- Что смотришь? -- улыбнулся Джонатан. -- Давай навинчивай!
     Платон подошел к стоящей у стола  кукле, примерился  и  насадил  голову
пустой гортанью на  торчащую из плеч деревянную шпонку,  надавил на  голову,
чтобы лучше сидела, чуть-чуть развернул и почтительно отошел в сторону.
     Джонатан охнул и в восхищении замер. Голова  Аристотеля Дюбуа сидела на
деревянном теле так уверенно,  словно  была  изначально предназначена только
для  него.  Да  и  само  тело  как будто ожило!  В нем  появилась совершенно
немыслимая экспрессия,  и даже  торчащие из  рукавов  черные  лопатообразные
кисти выглядели внушительно и очень даже живо.
     -- Черт! Ты посмотри, какая прелесть! Нет, Платон, ты только взгляни!
     Он обошел куклу со  всех сторон  и, восторженно хмыкая, упал в  кресло.
Строгий,  без единого  лишнего  элемента  наряд куклы четко  отделял  ее  от
праздничного и франтоватого мира белых, но  хорошая  незаношенная  ткань,  а
особенно эта белая шелковая рубаха, делала Аристотеля Дюбуа абсолютно точным
воплощением "Грядущего Потомка Хама, Преображенного Смирением".
     Именно таким  и должен был выглядеть  негр далекого будущего -- верным,
преданным  и  почтительным.  И  ни  высохшие, разъехавшиеся  в стороны губы,
смешливо обнажившие два  ряда великолепных  белых зубов, ни коричневые сухие
десны нисколько не портили картины, и  теперь некогда непослушный и склонный
к побегам раб выглядел празднично и даже торжественно.
     -- Ну, что скажешь, Платон? -- повернулся он к слуге.
     -- Вы поставили Аристотеля на сторону  белых,  -- почтительно склонился
тот.
     Джонатан привольно раскинулся в кресле и мечтательно улыбнулся:
     -- Значит, в воскресенье будем показывать.

     Той же ночью преподобного снова подняли среди ночи.
     -- Масса Джошуа! -- с выпученными от ужаса глазами  выкрикнул Томас. --
Беда!
     -- Господи Боже, -- поморщился преподобный. -- Что на этот раз?
     -- Ниггеры говорят, сэр Лоуренс черта оживил!
     Преподобный непонимающе моргнул.
     -- Что ты несешь? Как это -- черта? И при чем здесь Джонатан?
     --  Они правду говорят!  -- выпалил Томас.  --  Черные все знают! У них
глаз острый, не то что... да, и мне вчера видение было: сам Люцифер из земли
вышел! Крылья -- во! До неба. А когти... вы не поверите, масса Джошуа, когти
-- что у кабана клыки!
     -- Та-ак, хорош!  -- раздраженно  оборвал  его преподобный. -- Хватит с
меня болтовни!
     -- Это  не болтовня, масса Джошуа, -- упрямо  мотнул  головой Томас. --
Негры говорят, если вы не сумеете черта прогнать, они все в камыши уйдут.
     Преподобный Джошуа обмер.
     "Этого мне еще не хватало!"
     Он  хорошо  помнил массовый  исход  рабов  из поместья Мидлтонов -- лет
пятнадцать  тому  назад.  Но  тогда главной  причиной побега  негры называли
неумеренную   строгость  отца  семейства  --  Бертрана  Мидлтона,  а  потому
занимался  этим делом  только  шериф. А  тут...  Преподобный задумался. Если
побег  будет   мотивирован  участием  темных   сил,  жди  неприятностей   от
епископата.
     --  Ладно, Томас, иди сторожи храм,  -- уже менее раздраженно  произнес
он. -- Я подумаю, что тут можно сделать.

     Сообщение о групповом побеге рабов Лоуренса шериф Айкен успел  получить
дважды. В четыре утра с какой-то дурацкой  запиской от преподобного Хейварда
прибежал мальчишка-посыльный,  а  в  четыре с четвертью, когда шериф был уже
почти  одет,  во  дворе  его  дома  остановилась  коляска  управляющего дома
Лоуренсов.
     --  Господин  шериф!  Быстрее!  --  с вытаращенными  от  ужаса  глазами
выскочил из коляски Томсон.
     --  Господи! Да что  там  у вас происходит? -- застегивая мундир, вышел
навстречу шериф Айкен.
     -- Ушли! --  выдохнул Томсон.  -- Все до единого  ушли! Негры... только
что...
     -- То есть как это все? -- не понял шериф. -- И женщины?
     -- Все! -- мотнул головой Томсон. -- Я же сказал: все до единого.
     --  Ерунда какая-то!  --  качая головой, туго затянул  широкий  кожаный
ремень шериф. -- Даже не верится.
     Он помнил,  что в  поместье Лоуренсов порядка  трех  с половиной  сотен
рабов, и это  означало,  что  даже  всего состава  полиции --  всех рядовых,
констеблей и  сержантов -- будет крайне мало. Такого на его  памяти уже  лет
пятнадцать не случалось.
     -- К соседям за помощью послали? -- поинтересовался он.
     --  Да,  -- кивнул Томсон, -- но  точного числа подмоги  пока  не знаю.
Думаю, человек сорок-пятьдесят соберется.
     -- Уже кое-что, -- шериф  поправил  кобуру и  подошел  к пустой коляске
управляющего.  --  И  кстати, что  это за  черти,  о которых мне преподобный
написал? Вы случайно не знаете?
     Управляющий как-то странно и криво улыбнулся.
     --  Точно сказать не могу, господин шериф, но, по-моему, там без нашего
юного друга Джонатана не обошлось.
     Шериф смачно ругнулся. Он честно предупредил сэра Джонатана Лоуренса об
опасности   массовых   сборищ   негров,  но,   возможно,  слишком   с   этим
предупреждением опоздал.

     Джонатан проснулся от  дробного топота копыт и  возбужденных голосов на
заднем дворе. Скинул с груди мягкую руку Цинтии,  поднялся и подошел к окну.
Вдалеке,  в нежно-розовых лучах  восходящего  солнца,  виднелось  клубящееся
облако  пыли, а внизу, во  дворе, перебирали ногами взмыленные, возбужденные
лошади. Вот только всадников рядом он почему-то не видел.
     Джонатан быстро  натянул  брюки, стащил через голову длинную, до колен,
ночную  сорочку, набросил на плечи сюртук и выскочил в коридор. Перепрыгивая
через  две-три ступеньки, слетел  на первый  этаж  и  недоумевающе  замер. В
гостиной стояли управляющий Томсон и преподобный Джошуа Хейвард.
     -- Что случилось, мистер Томсон?
     -- Побег, сэр Джонатан.
     -- И кто сбежал?
     Управляющий на несколько секунд замер, а потом неловко развел руками:
     -- Все.
     Джонатан  похолодел. Он еще вчера заметил эти косые взгляды  прислуги в
сторону  сарая,  в который  Платон и Абрахам  оттащили  завернутую в полотно
куклу "Преображенный Хам", но должного значения этому почему-то не придал.
     --  И Сесилия сбежала? -- севшим голосом назвал  он имя самой преданной
после Платона рабыни.
     -- И Сесилия, и Абрахам, и даже этот поваренок Сэм.
     --  А-а,  ч-черт!  --  с внезапно прорезавшимися отцовскими интонациями
выругался Джонатан и прикусил губу. Этого он предвидеть не сумел.
     -- Да-да, мой друг, -- вмешался в  разговор преподобный. --  Мне именно
так и сказали: сэр Лоуренс оживил черта! И как это понимать?
     Джонатана охватил мгновенно вспыхнувший гнев.
     -- А  вы, ваше преподобие, как  это поняли? -- прищурившись точь-в-точь
как отец, наклонил он голову.
     --  Да я уже давно у вас ничего не понимаю!  -- отмахнулся преподобный.
-- То креститься бегут, то -- в камыши. Прямо как дети.
     -- Так  и  есть, -- поджав  губы и  все  более  преисполняясь  желанием
выставить всех этих  "доброхотов" за дверь, кивнул Джонатан. -- Все  они  --
мои дети, пусть  и  большие,  и я очень  надеюсь, что  вы еще не послали  за
шерифом.
     Преподобный и управляющий переглянулись. Этот мальчишка  явно  вел себя
не по годам дерзко, но задать подобный вопрос он все-таки право имел.
     -- Так уехал уже шериф,  --  произнес  Томсон. -- На поимку. Вот только
что, пяти минут не прошло.
     --  И соседей  сразу же помогать  пригласили, -- уже намного  увереннее
поддержал его преподобный. -- Как же иначе?
     --  И  кто  распорядился?  --  начал  наливаться  холодным   бешенством
Джонатан.
     -- Разумеется, я, -- в тон ему с вызовом распрямил плечи управляющий.
     -- Вы  уволены, -- процедил Джонатан и  повернулся к  замершему за  его
спиной Платону: -- Приготовь мне лошадь.

     Что-то принялся говорить Томсон, что-то кричал вслед преподобный Джошуа
Хейвард,  но Джонатан ни  того,  ни  другого не слушал; у  него была  задача
поважней -- не допустить кровопролития.
     Он знал, что по "Черному кодексу" любой свободный гражданин имеет право
остановить любого раба,  в случае неповиновения наказать его плетьми, а если
тот начнет откровенно сопротивляться -- даже убить. И в этом смысле у шерифа
были на руках все козыри. Но  формально управляющий не мог принять решение о
поимке   сбежавшего  раба  без  согласования  с   его  владельцем,  пусть  и
несовершеннолетним. И это существенно меняло расклад.
     Платон привел  жеребца.  Джонатан  вскочил в седло и  от души пришпорил
коня.  Он видел, куда  направился  полицейский отряд, и всерьез  рассчитывал
добраться до ушедших ночью рабов быстрее.
     Он пустил жеребца  галопом и  вскоре миновал недавно  скошенное, но уже
брызнувшее  свежими  зелеными  побегами  топкое  тростниковое поле,  оставил
позади рощу, затем залитые водой рисовые посадки  и выбрался на высокий холм
у самой границы своих владений.
     Они были здесь. Все три с половиной сотни его негров стояли  по горло в
воде той самой протоки, в которой не так давно проводил крещение преподобный
Джошуа.  На  берегу  задыхались  яростным  лаем собаки, рассредоточившись по
берегу, громко и возбужденно кричали добровольцы-загонщики и полицейские,  и
по всему было видно, что самое важное Джонатан уже пропустил.
     Он снова пришпорил жеребца,  стремительно спустился к протоке и отыскал
взглядом шерифа. Подъехал и, придержав поводья, развернулся лицом к нему.
     -- Что происходит, господин шериф?
     -- Да ничего особенного,  -- усмехнулся тот. --  Видите,  куда загнали?
Отсюда им уже некуда деваться... и почти без потерь.
     Джонатан кинул взгляд на  распростертые у берега  мертвые тела тех, кто
не успел спрятаться в воде, и недовольно хмыкнул.
     -- Ничего себе, почти без потерь! Да тут человек шесть!
     -- А что же вы хотите? Чтобы вам триста пятьдесят человек вернули и без
единого трупа обошлось?
     Джонатан  посмотрел на  повсюду  торчащие  из воды  одинаковые курчавые
головы. Дети и подростки --  ближе  к берегу, взрослые  -- дальше. Многие из
женщин держали своих детей на руках, и совершенно не похоже было,  чтобы они
собирались выходить на берег и возвращаться в поместье.
     -- Ну, вы мне их пока еще не вернули.
     -- Вернем, -- уверенно кивнул шериф. -- Тут мне хорошую идею подали.
     -- Какую? -- насторожился Джонатан.
     -- Сеть,  -- широко  улыбнулся  шериф.  --  Мы  протянем  через протоку
хорошую прочную сеть, затем подгоним два десятка лошадей -- как тягло.
     Джонатан  вскипел.  Он  понимал,  что  негров  следует  возвращать,  но
прекрасно  видел, к чему это приведет, если действовать методами  шерифа, --
на берегу и так уже валялось несколько трупов.
     -- Нет, -- упрямо мотнул он головой. -- Никакой сети не будет.
     Шериф озадаченно смотрел на этого юнца.
     -- А как вы  собираетесь их оттуда вытащить? Все-таки триста  пятьдесят
человек, и настроены они, как я погляжу, крайне решительно.
     --  Только не сеть, -- упрямо повторил  Джонатан.  -- Вы мне этой вашей
сетью весь приплод подавите. Сейчас преподобный подъедет, вот вместе с ним и
подумаем. А эта ваша идея с сетью -- полное дерьмо. Извините за резкость.

     С этого момента насмерть обиженный шериф не вмешивался. Джонатан быстро
переговорил  с  соседями,  здраво рассудившими, что мальчишка  прав, и  если
вытаскивать ниггеров сетью, можно слишком многих потерять -- детей уж точно.
Но ничего иного они предложить не могли. Обычно беглых рабов брали  на суше,
а потому  своры тренированных  собак хватало за глаза. Сегодня же случай был
беспрецедентный, а самые свирепые псы в воде были бы практически бессильны.
     Затем  приехал  преподобный  Джошуа   Хейвард,   и  Джонатан  терпеливо
прослушал зачитанную им стоящим по  горло в воде рабам долгую, но совершенно
бесполезную  проповедь  о   послушании   и  долготерпении.  Когда  проповедь
закончилась,  Джонатан  искренне  поблагодарил всех  за  оказанную помощь  и
попросил никого не беспокоиться и возвращаться к привычным делам.
     -- Ну и чего вы перепугались? -- подошел он к самой воде.
     Негры молчали.
     -- Все равно ведь я вас верну, должны понимать.
     Никто из стоящих в воде рабов не проронил ни слова.
     -- Я что, кого-то  несправедливо  обидел?  Или  вы из-за этих девчонок?
Ладно, возьму я их всех до единой... Что вы как маленькие дети?
     Негры  понурили  головы,  чтобы  не  смотреть  хозяину  в  глаза,  и  в
переговоры явно вступать не собирались.
     -- Ну и черт с вами! -- махнул рукой Джонатан  и жестом подозвал к себе
надсмотрщиков: -- Всем  стоять в карауле.  Никого на  берег не  выпускать. Я
скоро буду.

     Если честно, Джонатан совершенно не был уверен в том, что знает, как их
всех вернуть.  Но одна мысль у него все-таки  была, простая и логичная,  как
все верное.
     --  Как  ты думаешь,  Платон? --  повернулся он  к  наливающему  своему
господину кофе рабу. -- Это из-за того, что они испугались моего Аристотеля?
     -- Это уж точно, масса Джонатан,  -- кивнул  старик.  -- Я вчера  сразу
подумал, что Абрахаму доверять нельзя. Вот он и растрепал.
     -- Но они ведь его даже не видели!
     -- Абрахам догадался, что было завернуто в  простыню, масса Джонатан. Я
уверен.
     Джонатан хмыкнул и  отпил  немного  кофе. Он уже  чувствовал, что  клин
можно попытаться вышибить клином.
     -- Я  думаю, если я им покажу  Аристотеля еще раз, они  поймут, что  не
правы. Не такой уж он страшный, и вообще, тут ведь главное -- идея! Если они
поймут мои идеи, они наверняка перестанут меня так бояться.
     --  Конечно,  масса  Джонатан,  -- широко улыбнулся Платон. --  Ниггеры
очень сообразительные. И... вы позволите сказать?
     -- Говори.
     -- Там, за деревней, только что мертвых привезли. Хорошо бы, если бы вы
взяли и эти души. Пока они не улетели на свою родину, в Африку.
     Джонатан поперхнулся и закашлялся. Разливая  кофе,  поставил  чашку  на
место  и посмотрел  на  старого черта  совершенно  новым взглядом. Это  было
гениально!
     -- Ты хочешь сказать, их можно сделать такими же, как Аристотель?
     Платон широко улыбнулся:
     -- Даже еще лучше, масса Джонатан!

     Он послал  Платона с запиской, и  через  каких-нибудь  полчаса  тот уже
пригнал  телегу с  шестью мертвыми телами к сараю на  заднем дворе. Деловито
сгрузил всех, попросил  разрешения переодеться и вскоре вернулся почти голым
и с кривым каменным ножом в руках.
     -- Можно начинать?
     Джонатан кивнул. Ему все еще  было немного  страшновато,  но  перед его
мысленным  взором гулким  беспорядочным  вихрем уже пронеслись  разрозненные
картины,  постепенно,  этап  за  этапом,  складываясь в единую многофигурную
композицию, как тогда, в детстве.

     Это было ужасно давно. Родители взяли его в гости в поместье Мидлтонов,
и  там  Джонатан  впервые  увидел  не  только  Артура,  но  и  его  шестерых
разновозрастных  сестер. Сначала был обед, затем детей отправили поиграть, и
Джонатана сразу же вовлекли в самую удивительную забаву в его жизни. Старшие
дочери Мидлтонов замирали в торжественных  и очень красивых позах, составляя
живые  многофигурные  композиции, а младшие  должны  были  угадать, что  они
означают.
     Джонатан был так потрясен,  что запомнил немногое, но одна  композиция,
"Грех, порицаемый добродетелью", стояла перед его мысленным взором и поныне.
И как знать, может быть, именно  этот  вечер  и заложил  в  нем необузданную
страсть  воплощать  в  навеки  замерших  неподвижных  куклах  самые  сложные
философские и житейские понятия.
     Вот  и  теперь,  все то время,  пока старый  Платон аккуратно  разрезал
промежности, стараясь как можно быстрее освободить мертвые тела от зловонных
внутренностей, все то  время, пока Платон варил принесенные от  реки травы и
разводил сложный многокомпонентный  смолистый "рассол",  Джонатан  думал. Он
уже  видел перед  собой  эту живую  картину с  Аристотелем Дюбуа в  качестве
главного действующего лица и шестью неверными рабами как  выразителями всего
дурного, что есть в черном человеке.

     Совет из трех наиболее близких к семейству Лоуренс людей решили собрать
в доме преподобного Джошуа Хейварда,  и первым выступил только что уволенный
Джонатаном управляющий Томсон.
     -- На мой взгляд, господа, необходимо срочно созывать опекунский совет.
Сэр Джонатан, увы, погряз в забавах юного возраста и все еще играет в куклы,
а поместье давно уже требует твердой мужской руки.
     --  Не  трогайте  кукол, Говард, --  сразу  же вступился  за  мальчишку
преподобный. -- Вы же знаете, что у него от матери ничего более не осталось.
     -- А эта ужасная тухлая голова, которую, как мне кажется, он до сих пор
не похоронил?  --  возразил  Томсон. --  Вы не  думаете, что пора пригласить
врачей?
     -- Бросьте, Томсон, -- устало  потирая грудь в районе сердца,  вмешался
шериф Айкен. -- Я ему прямо сказал, что это не дело, но  тогда уже надо было
всю нашу армию после победы над Британией к врачам  тащить. Сколько ушей они
у англичашек поотрезали! Помните?
     -- То была война!
     -- Да какая разница? По большому счету, трофей -- он и есть  трофей,  и
парень его честно заработал. Да и вообще не в этом дело.
     -- А в чем? -- дружно уставились на шерифа преподобный и Томсон.
     Шериф выдержал паузу и печально склонил голову.
     -- Вся беда в его идеях.  Совсем зачитался мальчишка.  Все эти греки да
римляне, да  еще  про Золотой  век  постоянно болтает.  Только это и  опасно
по-настоящему.
     -- Золотой век? -- непонимающе заморгал Томсон.
     -- Ага, -- кивнул шериф. -- Видел я, что он читает...  Кошмар! Сплошной
аболиционизм! Я так понимаю, он  хочет, чтобы  все его ниггеры  были ему как
семья. Поэтому и хорошую идею с сетью не принял.
     -- Точно-точно!  --  почуяв  союзника, подхватил Томсон. -- И, главное,
накричал на меня!  "Вы уволены,  Томсон!" А я его вот с  таких  лет помню! И
из-за чего? Ниггеры ему, видите ли, дороже собственного управляющего!
     -- Но это же  понятно,  господа, -- вмешался преподобный. -- Нормальная
христианская позиция! Он, конечно, во многом не прав, но перед Господом...
     Шериф  насупился  и упреждающе  выставил широкую красную  ладонь  перед
собой.
     -- Не торопитесь, ваше преподобие. Он их  за один стол с собой посадить
хочет.
     --  Как за  один  стол? -- потрясенно  вскрикнули  хором преподобный  и
управляющий.
     Наступила такая тишина, что стало слышно, как на соседней улице проехал
экипаж.
     --  В  этом-то  и беда,  господа, --  покачал головой  шериф  и  тяжело
вздохнул. -- В этом-то и вся беда.

     Платон работал весь остаток дня и всю  ночь. Время  от времени Джонатан
покидал его и выезжал на протоку, но  там ничего  не менялось. Обложенные со
всех сторон собаками и  бдительными надсмотрщиками, рабы так и стояли по шею
в воде и выходить не собирались.
     Джонатан  искренне  попытался убедить  их  вернуться  и  даже предложил
отправить на берег хотя бы стремительно слабеющих детей, но рабы по-прежнему
отворачивали  от него серые пустые лица, опасаясь  даже посмотреть хозяину в
глаза.
     -- Может, и впрямь  попробуем сетью?  --  всерьез предложил Джек, самый
старый и  самый  толковый из надсмотрщиков.  -- Я понимаю, что это не  самый
лучший выход, но и стоять здесь без конца тоже немыслимо.
     -- Подождите, Джек, не торопитесь, -- вздохнул Джонатан. -- Я вижу, что
вы уже устали. Потерпите еще немного. Я скоро все это прекращу. Очень скоро.
     Он был уверен, что план сработает, но только на следующий день, ближе к
вечеру, Джонатан всерьез приблизился к  тому, чтобы исполнить свое обещание,
ибо технология изготовления из  мертвых ниггеров кукол, подобных Аристотелю,
оказалась достаточно сложной.
     Всех  шестерых негров  Платону  пришлось аккуратно  выпотрошить,  затем
набить мелко нарубленным, отдельно пропитанным черным смолистым "рассолом" и
тщательно высушенным  на  солнце камышом, и только  потом он тщательно зашил
все отверстия и сказал, что первый этап завершен.
     Джонатан,  старательно преодолевая остатки отвращения, показал Платону,
как именно  следует  одеть  кукол, и даже начал  придавать телам  задуманные
позы, и вот тут у него не заладилось.
     Собственно, каждая черная фигура должна была воплощать конкретный грех.
Один  самый крупный негр  с  бутылкой и раковиной  от  устрицы  вместо ложки
должен   был  изображать  обжорство  и  пьянство.  Второй,  помельче,  мирно
свернувшийся  клубочком   рядом  со  сломанной  мотыгой,  планировался   как
воплощение лени и безделья. Третий, с  картами  в одной руке  и  мешочком  с
бобами во второй, должен был отображать страсть ниггеров к магии и гаданиям.
Четвертый,  со  стеклянными  бусами   в  руках,  --   неистребимую   тягу  к
стяжательству  и  воровству,  а  пятый  и шестая --  мужчина  и  женщина  --
олицетворяли собой прелюбодеяние.
     И  все вроде было правильно,  и по отдельности  куклы  были  хороши. Но
когда  Джонатан  увидел  всю  композицию  в целом, уже  установлен<->ную  на
платформу сверху повозки,  да  еще  с  красиво  одетым  Аристотелем Дюбуа  в
центре,  грудь его  пронзила  сильная боль.  Всем  своим видом  куклы словно
бросали   вызов  всему,  что  предлагал   им  белый  человек,  и  откровенно
демонстрировали весь набор своих истинных духовных ценностей. И даже стоящий
с  расставленными  в   стороны   руками  Аристотель   только   усиливал  это
впечатление, всем своим  видом  словно говоря: "Вот как следует себя  вести,
чтобы выглядеть, как я!"
     Джонатан от  души выругался и бессильно опустился прямо  на  утоптанный
пол сарая. Задуманное рушилось на глазах.
     -- Можно  сказать, масса Джонатан?  --  почтительно склонился перед ним
Платон.
     -- Что тебе надо? -- мрачно отозвался Джонатан.
     -- Не надо подкармливать духов.
     -- То есть? -- заинтересовался Джонатан.
     -- Они еще не заслужили ни рома, ни бус. Их нужно просто подчинить.
     Джонатан   прищурился   и  тут   же  все   понял.  Вскочил,  вырвал  из
одеревеневших рук  бутылку из-под  рома, раковину, бусы, подозвал Платона, и
спустя  два   или  три   часа  беспрерывных   усилий,   выворачивая   куклам
закостеневшие  руки и ноги,  чтобы добиться нужной выразительности,  изменил
все,  до последней детали! Отошел и  удовлетворенно покачал головой.  Именно
этого он и добивался.
     Они  стали  похожи на детей Лаокоона,  и теперь в судорожно  и страстно
воздетых к  молчаливому небу черных мертвых руках  стоящих  на коленях кукол
угадывалось невыносимое страдание, а лишенный  одежды и от этого  совершенно
беззащитный, насаженный на нелепое  деревянное тело Аристотель  Дюбуа, он же
--  преданный служитель  безвестного  африканского божества Мбоа,  настолько
усиливал  эффект, что каждый зритель  мог прийти лишь к  одному  выводу: что
угодно будет лучше такой судьбы.

     Когда  Джонатан  подъехал  к  берегу  протоки,  караул  был вымотан  до
предела. Но вместо того чтобы  внятно объяснить, что делать дальше, юный сэр
Лоуренс  дождался,  когда  вслед за ним  к  берегу  подъедет  крытая холстом
высокая повозка, подозвал к себе Джека и тихо произнес:
     -- Всем отдыхать.
     -- А с ними что? -- устало мотнул головой в сторону протоки Джек.
     --  Я  сам  с ними  управлюсь, -- мягко  улыбнулся Джонатан. -- А  ваша
работа на сегодня закончилась. Завтра поговорим.
     Джек непонимающе  уставился на  Джонатана, затем  нервически хохотнул и
махнул рукой остальным:
     -- Все, ребята, уходим.
     -- А как же ниггеры? -- забеспокоились те.
     --  Я  сказал,  уходим!  --  зло  отреагировал  главный  надсмотрщик  и
насмешливо добавил: -- "Масса Джонатан" сам с ними будет управляться.
     Надсмотрщики   оторопели.  Кое-кто  начал  препираться   и  даже  решил
выяснить, в чем дело, у самого хозяина, но Джек был непреклонен.
     --  Все, ребята, все. Хватит с нас  этого  цирка на колесах.  И вообще,
похоже, скоро нам всем придется работу искать.
     Мужчины  загудели,  засобирались, а Джонатан  проводил  их внимательным
взглядом и махнул Платону рукой:
     -- Давай!
     Платон аккуратно подвел повозку  к самому берегу, развязал  стягивающие
груз веревки, ухватился за  край  холста и сорвал его  одним  жестом. Кто-то
слабо охнул, затем дружно заплакали женщины,  и  черные курчавые головы одна
за другой покорно потянулись в сторону берега.

     Преподобный  Джошуа  Хейвард   счел  своим  долгом  навестить  поместье
Лоуренсов, как только получил  сообщение, что Джонатан снял надсмотрщиков  с
постов  и  отправил   их  всех  отсыпаться.   Уже  по  дороге   он  встретил
направляющегося туда же шерифа, но злословить было некогда. Они стремительно
проехали во  двор  усадьбы, выскочили  из  колясок и  оторопели:  мимо  них,
подхватив   кастрюлю,   степенно  шла  Сесилия.  Чуть  поодаль   старательно
перекрывали крышу молодые черные парни, и  все  вокруг  дышало  чисто  южным
покоем и гармонией.
     -- Вы что-нибудь понимаете? -- повернулся преподобный к шерифу.
     -- Давайте-ка на плантации, -- вместо ответа предложил тот.
     Они снова  забрались в экипажи,  в считаные минуты  добрались до угодий
семьи Лоуренс, почти одновременно  остановили  лошадей и  удивленно замерли.
Рабы были там, где и положено, -- в поле.
     Не веря  своим  глазам, преподобный  подозвал работавшего с самого края
негра и  внимательно присмотрелся. Тот опустил глаза,  но, кроме этой вполне
ожидаемой реакции, ничто не указывало на хоть какой-нибудь непорядок.
     -- Все вернулись? -- хрипло поинтересовался преподобный.
     -- Все, ваше преподобие, -- еще ниже склонился тот.
     -- А Джонатан как, вас не обижает? Говори, не бойся. Я тебя не выдам.
     -- Нет, ваше преподобие, -- сказал негр и склонился  еще ниже. -- У нас
очень добрый хозяин, дай ему Господь еще сто лет жизни.
     Преподобный  глянул  на   шерифа,  шериф  --  на  преподобного,  и  оба
недоуменно пожали плечами. Такого они еще не видели.

     Трудно сказать почему, но в счастливый финал преподобный Джошуа Хейвард
так и  не поверил. Тем же вечером он тщательно обошел  всю черную  деревню в
надежде расспросить  негров поподробнее и потерпел сокрушительное поражение.
Во всей деревне не было ни играющих в кости или карты, ни пьяных.
     -- Бог знает что! -- поразился преподобный.
     Он прекрасно знал, что так  быть не может; уже  после первого весеннего
урожая негры  воровали часть хозяйского тростника, вручную сцеживали густой,
липкий сок в пустые тыквы, и дней через пять брага была готова.
     Понятно, что пить в любой  день, кроме первого дня после сбора урожая и
рождественских   праздников,  было   опасно,   но  негры  все  равно  как-то
исхитрялись напиться,  и  любой сколько-нибудь внимательный  надсмотрщик мог
запросто отлавливать по два-три нетрезвых раба за вечер.
     "Точно! -- понял преподобный. -- Надо спросить надсмотрщиков".
     Он стремительно миновал бессчетные камышовые  хижины рабов и подошел  к
прохаживающимся у края деревни двум крепким молодым парням.
     -- Дети мои, подождите.
     -- Да, ваше преподобие, -- вежливо поклонились надсмотрщики.
     --  Вот  смотрю  я  и ничего не  пойму,  --  высказал  им свои сомнения
преподобный. -- Что вообще происходит? Как это ему удалось?
     Парни нерешительно переглянулись и дружно отвели глаза.
     --  Мы сами  ничего  не понимаем,  ваше преподобие,  -- наконец выдавил
один. -- Поутру пришли, а они все молятся...
     -- Как так? -- не понял преподобный. -- Что значит -- молятся?
     --  А вот так! -- отчаянным шепотом произнес парень. -- Вся  деревня на
коленях! Помолились и пошли работать.
     Преподобный  окаменел. Такого в  его практике не  было никогда. За  все
четырнадцать лет.
     -- И что потом? -- севшим голосом спросил он.
     -- А вечером,  как с работы пришли,  не  к  лоханям своим  кинулись  --
жрать, а снова на колени! И пока не отмолились, ни одна тварь брюхо набивать
не пошла! Даже детеныши как убитые молчали.
     <>По спине преподобного Джошуа Хейварда пробежал противный  холодок. От
того, что рассказал парень, веяло невыразимой, но ощутимой опасностью.
     -- А как сэр Джонатан  их вернуться уговорил? -- переварив  услышанное,
осторожно спросил он.
     --  А  вот  этого, ваше  преподобие, никто не  знает,  -- развел парень
руками. -- Ни я, ни Эдди, и вообще никто.

     Той  же ночью преподобного снова разбудили.  Он вскочил,  утирая пот со
лба,  нашел  ночные  тапочки,  быстро  спустился  по  лестнице  и,  даже  не
спрашивая, кто это ломится к нему посреди ночи, распахнул дверь.
     На пороге стоял все тот же старый черный Томас.
     -- Она снова плачет... -- только и произнес он.

     Спустя   две  недели   на  очередной   проповеди   изрядно  похудевший,
осунувшийся  преподобный  Джошуа  Хейвард  был  вынужден  громогласно  и  во
всеуслышание  поблагодарить  молодого  сэра  Джонатана Лоуренса  за  истинно
христианское отношение к опекаемым им рабам. Потому  что ни одно поместье не
поставляло ему столько паствы, сколько ее шло теперь из поместья Лоуренсов.
     По сложной взаимной  договоренности, так, чтобы не слишком пересекаться
с белой паствой,  каждый вечер  около трех десятков негров  в  сопровождении
двух  надсмотрщиков  приходили в храм Божий, падали на колени и молились. На
следующий  вечер их сменяли  следующие три десятка, затем  еще  и еще, и так
каждый день.
     Никогда   еще  приход  не  знал  столь  стремительной  и  бесповоротной
христианизации самой трудной и самой непокорной части паствы.
     А по ночам икона Божьей  Матери Пресвятой  Девы Марии  начинала плакать
кровавыми  слезами, и привыкший к паническому нежеланию  преподобного Джошуа
Хейварда  видеть  этот кошмар старый черный Томас до самого утра  утирал  ей
кровавые слезы смоченным в слюне рукавом и тоже плакал.




     В  июле  1847  года  по делу  поместья  Лоуренсов  был все-таки  собран
опекунский совет, а в начале октября из Европы приехал брат  покойного  сэра
Джереми -- Теренс Лоуренс.
     К  этому времени последний, третий урожай сахарного  тростника  был уже
собран, назначенный опекунским советом бухгалтер подбил  итоги  и представил
соответствующий  отчет. И  только  уволенный  Джонатаном бывший  управляющий
Говард  Томсон  решил  не  дожидаться  решения  опекунского  совета  и,  как
говорили, уехал в Луизиану.
     Разумеется,  ему  было  от  чего  сбежать.  Как  выяснил  бухгалтер  --
маленький,  лысый,  упрямый, как  баран,  и  цепкий,  словно  клещ,  чешский
эмигрант, только на подделке купчих на тростник Томсон клал в свой карман по
триста-четыреста долларов с каждого урожая. А таковых каждый год было три --
в апреле, в июле и в октябре.
     Впрочем, Томсон не брезговал и малым.  Вместо  трех  фунтов  свинины на
одну черную голову в неделю  он  выдавал  полтора,  имея  с  этой  несложной
операции  по  тридцать семь с  половиной долларов в месяц  и  обрекая триста
пятьдесят "полевых спин"  средней ценой триста пятьдесят  долларов каждая на
постепенное, но неизбежное истощение.
     Расследованием  этих обстоятельств  дела  и занялся,  причем  в  первую
очередь, дядя  Теренс. Попутно он попытался объяснить племяннику, чем именно
занимается  в Европе  и почему не собирается задерживаться здесь надолго, но
Джонатан  так  и не  понял ни  что такое  политическая экономия,  ни  почему
социальные  революции  неизбежны. Европа  жила  своей  собственной, суетной,
склочной и малопонятной жизнью, а он своей -- размеренной и насыщенной.
     Эта новая жизнь так увлекала  Джонатана, что он с легкостью передоверил
дядюшке  все дела отеческого поместья, тем более что, как  ему объяснили  на
опекунском  совете, это  ненадолго,  до  совершеннолетия  либо  --  согласно
завещанию отца -- до дня его свадьбы.
     Джонатана это устраивало. Каждый божий день он вставал ни свет ни  заря
и тут же садился за книги, в обед спал, затем разыгрывал с куклами несколько
представлений из древней истории, а  к ночи  уходил  в сарай  и с замирающим
сердцем  осматривал  и  ощупывал  семь  своих  самых  лучших  кукол во  всей
коллекции -- шесть целиком из плоти и одну, главную, из плоти и выкрашенного
в черный цвет дерева.
     За три месяца  куклы  изрядно подсохли и  теперь издавали  уже знакомый
Джонатану  пряный   запах   трав   и  пересохшего  вяленого  мяса.  Их  веки
окончательно  провалились  внутрь  глазниц и к чему-то там присохли, толстые
губы съежились в размерах и разъехались  в разные стороны, одинаково обнажив
ярко-белые зубы и коричневые, твердые,  как  дерево, десны. И от  этого лица
кукол стали производить  совсем иное  впечатление, чем  вначале.  Они словно
смеялись -- угрожающе и одновременно беззаботно.
     Изменились и сами тела. Одеревеневшие мышцы тоже ощутимо подсохли, и от
этого некогда натянутая кожа местами сморщилась и словно стала еще темнее, а
животы втянулись и плотно прилегли к "начинке" -- предусмотрительно набитому
Платоном вместо кишок мелко нарубленному и пропитанному смолистым "рассолом"
камышу.
     Но, как  ни странно, сильнее всех менялся  Аристотель Дюбуа. На  первый
взгляд трофейная голова словно застыла  в одном состоянии -- ни  убавить, ни
прибавить. Но любая, самая незначительная смена обстановки словно пробуждала
его ото сна, заставляя выражение лица меняться буквально на глазах.
     Джонатан  не   сразу  оценил  всю  мощь  этого   феномена,   но   затем
поэкспериментировал с одеждой и испытал настоящий шок. Стоило кукле повязать
алый  шейный  платок, как  черное  высох<->шее  лицо  приобретало  выражение
решимости  и азарта. Но едва Джонатан срывал платок и, скажем, накидывал  на
черные  деревянные  плечи  куклы  пальто,  как  выражение  лица   Аристотеля
мгновенно менялось,  голова начинала излучать невиданную доселе  важность  и
даже неприступность. Это было безумно интересно!
     Не забывал Джонатан и о тех, кто еще дышал, думал,  ел и испражнялся --
в общем, жил  там, снаружи полутемного сарая. Все его негры прекрасно знали,
кто  в  действительности  является их господином  и покровителем, а  потому,
безупречно  подчиняясь  сэру  Теренсу, особое внимание уделяли ему  --  сэру
Джонатану  Лоуренсу. Каждые три-четыре недели  они  посылали к нему  свежую,
вошедшую в возраст и еще не тронутую ни одним чернокожим девочку, и по тому,
как  он  к этому  отнесется,  безошибочно  судили,  насколько угодили своему
белому господину.
     Джонатану  это нравилось. Он старался быть добрым и справедливым и  уже
видел,  как постепенно  панический ужас его  рабов перед  спрятанной до иных
времен  куклой обезглавленного служителя африканского божества Мбоа меняется
на глубокое уважение  к  тому, чьими искренними отеческими заботами только и
поддерживается их жизнь и благочестие.
     И  лишь  к  ноябрю, когда в его  поместье  внезапно появился, казалось,
давно  забытый  человек, стройный  и  совершенно ясный мир  Джонатана  вдруг
пошатнулся и словно лопнул пополам.

     Если честно, Артур Мидлтон был потрясен,  хотя и умело  это скрывал. Он
запомнил  Джонатана щуплым,  робким  девственником  тринадцати лет,  доверху
наполненным  сумасбродными  заумными  идеями  и  не  способным  ни  на  одно
действительно  мужское  дело.  В  чем-то  он  оставался таким  и  сейчас  --
замкнутым, скованным в движениях и не вполне нормальным. Но кое-что все-таки
изменилось.
     Уже  по тому, с  каким почтением и даже трепетом  склонялись перед этим
недоноском  ниггеры,  было  видно,  сколь  высокого  они о  нем  мнения. Это
задевало.  Уже  года  полтора, как Артур  лично осуществлял  экзекуции самых
непокорных  --  сначала  не  без  помощи  управляющего,  а  затем  и  вполне
самостоятельно.  Он  был  суровым  и  непреклонным,  он  был требователен  и
властен, порой настолько,  что даже его отец, известный своей строгостью сэр
Бертран  Мидлтон,  нет-нет  да  и  проявлял  глухое  недовольство  растущими
притязаниями своего не в меру развитого отпрыска. Но так, как Джонатана, его
все равно не боялись.
     Нет, Джонатан не пытался выглядеть чем-то большим, чем он есть на самом
деле; он не стал предлагать другу детства  любую  из его  юных рабынь, он не
козырял  своей властью над  прислугой, и  все  равно Артур был по-настоящему
потрясен.
     -- А на Рождество чем думаешь заняться? -- старательно скрывая ревность
за рассеянной улыбкой, интересовался он.
     -- Читать буду, -- просто ответил Джонатан. -- Ну, может быть, съезжу в
город, отцовскую коллекцию кукол пополнить.
     И наблюдательный  Артур  видел, как  от одного ровного,  мягкого голоса
Джонатана держащие  серебряный поднос руки толстой черной  Сесилии  начинают
мелко подрагивать.
     --  А  что  это за  история  с побегом  у тебя  была?  -- проезжая мимо
убранных осенних полей, как бы ненароком интересовался Артур.
     -- Да ничего особенного, -- пожимая плечами, уходил от ответа Джонатан.
     -- Ну как так -- ничего особенного? -- настаивал Артур. -- Я слышал, ты
даже от помощи полиции отказался, а всех вернул. Как это ты сумел?
     --  Видишь  ли, Артур,  --  на секунду задумался Джонатан. -- Просто  я
понимаю, что и  как им нужно  сказать;  я  пытаюсь донести до них  саму суть
нравственности и смирения.
     И  Артур  видел,  как в тот же миг сопровождавший  их  черный лакей еще
больше темнеет лицом и опускает глаза вниз. Это было непереносимо.
     --  Кстати,  Джонатан, -- уже  почти  отчаявшись вернуть себе  душевное
равновесие и былое верховенство, Артур заметался в поисках ахиллесовой  пяты
Джонатана, -- а ты в Новом Орлеане когда-нибудь бывал?
     И тут же понял, что попал в  точку! Джонатан оторопел, а затем насквозь
фальшивым голосом начал убеждать своего соседа и старинного друга, что ему в
этот город пока не нужно,  зачем-то  вспомнил, что когда-то отец обещал ему,
что они съездят когда-нибудь на сельскохозяйственную ярмарку.
     Артур раскатисто расхохотался. Он снова был наверху!
     -- Я завтра туда  еду,  -- удовлетворенно  ощерился он. -- Если хочешь,
вместе  поедем.  У  меня там друзья,  познакомлю. Сколько можно в  этой дыре
сидеть? Пора и в свет выходить... Вот что, давай завтра же! Ну как, идет?
     Артур  бросил на друга детства  изучающий взгляд и понял, что теперь он
может позволить себе почти все, даже милость.
     --  Хотя  тебе это  действительно,  пожалуй, пока не  надо.  Вот  будет
ярмарка, может, тогда...
     Джонатан неопределенно кивнул. Он был в полной растерянности.

     Предложение посетить  Новый  Орлеан совершенно лишило  Джонатана покоя.
Всю ночь он метался  по спальне из угла в угол, пока  не  признал, что Артур
попал в самую точку!
     Все  их  сверстники, разумеется, с  разрешения старших, уже по  два-три
раза посетили этот удивительный полузапретный для неокрепших юных душ  город
-- почти Вавилон.  Когда-то  он сам долго и страстно мечтал о Новом Орлеане,
просил отца, чтобы тот взял его с собой. Казалось невероятным, что это столь
прочно забылось.
     Джонатан  подошел к  окну, распахнул рамы  настежь  и  глубоко  вдохнул
свежий ноябрьский воздух. Он уже знал, что поедет.

     Следующим  же  вечером, предварительно  переговорив с  дядей  Теренсом,
Джонатан  Лоуренс  выехал  вместе  с  Артуром Мидлтоном  в столицу  соседней
Луизианы. На пароме через Миссисипи  они  переправились  уже затемно, с  тем
расчетом, чтобы утром, более или менее выспавшимися, быть на  месте. И, надо
сказать,  им повезло, дождей давно  уже не  выпадало,  и дорога была  мягка,
укатана и ложилась  под  колеса,  как перина. Держи дистанцию, так, чтобы не
попадать под облако поднятой ушедшим вперед экипажем пыли, да знай себе спи.
     Полночи  Джонатан дремал,  с  ногами забравшись  на сиденье  не слишком
просторного  экипажа, обняв  дорожную подушку  и укрывшись  теплым шерстяным
одеялом, а  перед самым рассветом стало по-настоящему холодно, и, сколько он
ни заворачивался в одеяло, до самого Нового Орлеана не удавалось  ни уснуть,
ни изгнать лезущие в голову отчаянные мысли.
     Он успел раз двадцать прийти к выводу, что ему совершенно нечего делать
в этом чужом,  наполовину говорящем на французском языке городе,  что все на
него  будут смотреть,  как на  полную деревенщину, и  что поддался  он этому
искушению лишь  благодаря непомерной, бесстыжей настойчивости Артура и своей
тонкой, а потому и чрезмерно отзывчивой душевной организации.
     Пожалуй,  только чувство долга и  необходимость  держать слово помешали
Джонатану  нагнать  уехавшего  вперед  Артура, прямо заявить о  своем  новом
решении  и повернуть  назад. А потом окончательно поднялось  неяркое осеннее
солнце,  цоканье копыт  стало  звонким и  отчетливым,  Джонатан  высунул нос
из-под одеяла, отбросил его, потянулся и замер.
     Прямо перед  ним, словно сказочный дремучий лес, выросший из брошенного
на землю гребешка, во все стороны простирался Новый Орлеан.
     Он был  прекрасен.  Огромные трех-четырехэтажные дома чудной, только  в
книгах  виденной  архитектуры,  мощенные камнем  улицы,  фонари,  вывески  и
женщины. Боже! Сколько же здесь было белых женщин!
     Женщины протирали огромные  стекла табачных лавок, женщины вели за руку
детей, женщины  шли  под ажурными  зонтиками  --  справа и  слева, сплошными
нескончаемыми  потоками, яркие и невероятно яркие,  празднично  и невероятно
празднично   одетые,  рыжие   и   веснушчатые,   белокурые  и  голубоглазые,
черноволосые, шатенки и -- все белые!
     Сердце  Джонатана  горячим комком  застряло где-то в  горле,  а дыхание
перехватило. У него и в мыслях не было, что где-то может существовать  такой
прекрасный мир.
     -- Эй, Джонатан!  -- крикнули справа, он оглянулся и увидел Артура. Тот
уже вылез из экипажа и поворачивался из стороны в сторону, позволяя  черному
возчику щеточкой обмести пыль с роскошного костюма.
     -- Сворачивай, -- взволнованно распорядился  Джонатан  и, не дожидаясь,
когда экипаж остановится, спрыгнул на мостовую.
     Стук подкованных каблуков о камень был очень, как-то  чувственно и даже
сладострастно, приятен.
     --  Ну что, дружище, готов показать  всем этим красоткам, кто такой сэр
Джонатан Лоуренс? -- широко улыбнулся Артур.
     -- Прямо сейчас? -- на секунду оторопел от неожиданности Джонатан и тут
же понял, что это всего лишь обычная шутка.
     Они переглянулись и оба в голос расхохотались.

     На вкус Новый  Орлеан оказался  еще прекраснее, чем на глаз. Они наняли
открытый экипаж, и никто  и не думал  смеяться ни над успевшим выйти из моды
парижским костюмом Джонатана, ни над его  речью, ни тем более над  деньгами,
которые он здесь тратил.
     Джонатан   обошел   два  десятка  мануфактурных   лавок,  не  выдержал,
купил-таки  подарки дяде Теренсу и  -- после некоторых колебаний  -- Цинтии.
Надолго, часа  на  три,  пока  Артур  заезжал  к своим знакомым,  застрял  в
огромном  книжном  магазине.  Совершенно  ошалевший  от   невероятно  дешево
приобретенных  сокровищ,  послушно  последовал  вместе  с  другом  в   самый
настоящий французский ресторан. И здесь окончательно растерялся.
     На стенах ресторана -- справа, слева,  повсюду -- висели картины. Белые
полногрудые и пышнобедрые, почти  не одетые женщины смотрели на него со стен
ласковыми, хмельными от вожделения глазами.
     -- Бог мой! -- выдохнул Джонатан. -- Как так можно?! А куда преподобный
здешний смотрит?
     -- Хо-хо! -- откинулся на стуле Артур.  --  Мы с тобой еще в  картинную
галерею не ходили... а там такое!
     -- Какое?
     Артур наклонился к самому уху Джонатана и прошептал:
     -- Можно купить особую картинку...
     -- Что значит особую? -- не понял Джонатан.
     Артур криво улыбнулся и углом рта глухо произнес:
     -- Они там без одежды. Совсем.

     Артур  наслаждался  своей  вновь  обретенной  властью  с  утонченностью
настоящего гурмана. Он дал Джонатану почувствовать, что значит, когда вокруг
тебя увиваются  взрослые  белые  люди -- белые лакеи, белые официанты, белые
швейцары, белые  извозчики,  белые продавцы газет...  Он провел его по  всем
"кругам  рая", мудро  и  снисходительно  позволив два часа сорок  пять минут
наслаждаться покупкой книг, угостил настоящей едой во французском ресторане,
сводил  к местным  художникам, а затем специально перевез через реку,  чтобы
показать собачьи  бои. Сначала целой своры  специально  натасканных  собак с
быком, затем  тех,  что уцелели,  -- с медведем и, наконец, между  теми, что
все-таки  сумели остаться  в  живых после медведя, и комически  мечущейся  в
тщетной  попытке  спастись от  этих возбужденных запахом крови бестий черной
задницей.
     Взвинченный невероятной насыщенностью дня, Джонатан смеялся на  боях до
слез, до икоты, почти  до истерики. А потом солнце начало падать за дома,  и
Артур повез  его сначала в кафешантан, а затем, когда захмелевший от стакана
вина мальчишка был практически готов, приказал кучеру  остановиться у салона
мадам Аньяни.
     --  Ты  когда-нибудь  был  с  белой  женщиной,  Джонатан?  --  без тени
снисхождения, на равных, поинтересовался он.
     Джонатан побледнел.
     -- Нет, я, конечно,  не настаиваю, --  мудро улыбнулся  Артур. --  Если
хочешь, можешь дожидаться освященного таинством церкви брака, но если нет...
     Джонатан словно проглотил язык.
     -- Конечно-конечно, -- хлопнул его по колену Артур, -- в черных  девках
тоже есть своя прелесть. Я понимаю. К тому же бесплатно. Кто ж спорит?
     Джонатан издал невнятный звук  и потупил  взгляд.  Артур удовлетворенно
улыбнулся. Вот теперь все  встало на  свои законные  места,  а этот щенок до
конца жизни запомнит, кто есть кто.
     -- Ну, я пойду, навещу кое-кого, а ты, если хочешь,  можешь в ресторане
посидеть или... в общем, как знаешь.
     Артур легко  выскочил  из  экипажа и развинченной походкой  завсегдатая
направился к ярко освещенным газовыми фонарями дверям. Давненько ему не было
так хорошо.

     Давно уже Джонатан не чувствовал себя так скверно. Это было так, словно
он на полном скаку врезался лбом в нависающую  над дорогой дубовую ветку. Он
уже  почти привык к мысли, что ему доступно практически все;  он знал, что в
его руках -- жизни и смерти трех с половиной сотен людей; он понимал в людях
и  в  жизни  такие  вещи,  о  которых даже  не  задумывались  ни  шериф,  ни
преподобный, ни Артур Мидлтон. Но белая женщина?
     Конечно,  он  об  этом  думал. Давно. Очень  давно.  Пожалуй, еще в  те
времена, когда  наблюдал  за  разновозрастными сестрами  Мидлтон,  грациозно
составлявшими  из  своих  прекрасных  и  гибких тел  живую  картину  "Порок,
развращаемый"... ой, не то! -- "Порок, порицаемый добродетелью".  И все-таки
белая женщина -- это... Джонатан стиснул зубы. Это же почти как Мадонна. Ну,
может, немного не так величественно.
     За пятнадцать лет жизни  по  слухам,  по обрывкам  разговоров и даже по
междометиям  Джонатан успел  узнать о салоне мадам Аньяни довольно многое. О
нем  не  столько  говорили,   сколько  заговорщически  улыбались  при  одном
упоминании. Его стыдились, но одновременно туда стремились. Упоминание имени
Аньяни вводило мужчин в  краску  и заставляло одних женщин стискивать зубы и
бледнеть, а других оживляться в предвкушении известий о чьем-нибудь семейном
позоре.
     Собственно,  вся  местная  молодежь  первым  делом старалась съездить в
Новый Орлеан  и  посетить  этот  скандально  известный,  но  для  приличного
общества как бы не существующий салон.
     Разумеется, найти белую девку можно было и в Натчезе, и в Хаттенсберге,
и тем более в Джексоне. Но  это было  слишком близко от  дома, и потом, даже
самые крупные города штата Миссисипи не  могли сравниться с блеском  столицы
бывшей французской колонии.
     Самый  этот   блеск   словно  мгновенно  превращал   обычную  шлюху   в
древнеримскую  куртизанку  --  подругу   поэтов   и  философов,  а   каждого
провинциального  недоросля -- в  повесу  и ловеласа.  В  Новом  Орлеане  был
настоящий французский  шарм -- единственное,  что действительно есть у  этих
никчемных, мелочных и скандальных людишек.
     Что-то  звонко хлопнуло, Джонатан  вздрогнул и заметил, как в  заветные
двери вошел превосходно одетый джентльмен лет сорока, тут же торопливо отвел
взгляд и снова со стыдом и тяжестью на сердце признался себе, что он, скорее
всего, единственный  из всех молодых людей его круга, кто пока не переступал
порог этого заведения. И дело уже не в том, что это может сделать его легким
объектом для дружеских насмешек Артура. Дело было в нем самом.
     Ибо теперь он, Джонатан  Лоуренс, не сможет считать себя мужчиной, пока
не  узнает  аромата  плоти  настоящей  белой  женщины  --  женщины,  которую
невозможно  принудить  к  этому ни  лишением сна  или ужина,  ни  внеурочной
работой, ни в крайнем случае плетьми. Просто потому, что она другая.

     Он выбирался  из  экипажа на мостовую  минут пять. Нервно насвистывая и
отчаянно фальшивя,  долго прохаживался взад-вперед  по тротуару, всем  своим
видом  показывая, что он, Джонатан Лоуренс из штата Миссисипи, здесь  совсем
не  за этим,  а потом на секунду зажмурился и рванулся вперед. Потянул дверь
на себя,  шагнул -- и понял, что сейчас умрет:  прямо на него смотрела белая
девушка невероятной, почти кукольной красоты.
     --  Рада  вас  видеть,  мсье,  --  улыбнулась  девушка  и  поднялась  с
диванчика. -- Сигару? Коньяк?
     Джонатан молча кивнул.
     Покачивая  бедрами,  почти как  черная  и все-таки  по-своему,  девушка
подошла к  низкому столику, открыла коробку, достала сигару, отрезала кончик
и на секунду в недоумении замерла -- Джонатан все еще стоял у дверей.
     --  Проходите,  --  улыбнулась она.  --  Присаживайтесь.  Вы, вероятно,
приезжий?
     Джонатан  кивнул и попытался взять  себя в руки.  Поискал глазами, куда
здесь  можно присесть, на несгибающихся ногах прошел к дивану, протянул руку
за сигарой и замер.
     Ее кисть была ослепительно белой! Тонкие, не знавшие  работы  пальчики,
изящные розовые ноготки... почти как у мамы. За прошедшие со  дня ее кончины
шесть лет Джонатан забыл, что бывают и такие женщины.
     Она зажгла спичку, и он вдруг осознал, что ему страстно хочется увидеть
ее ладошку -- вдруг она другого цвета? Как у Цинтии.
     Спичка потухла  в  ее руках, и  девушка  зажгла  вторую.  Затем третью.
Четвертую. А Джонатан так  и смотрел на эту  кисть,  не в  силах оторваться,
чтобы сообразить, что теперь следует сделать.
     -- Может, сначала коньяк? -- растерянно предложила девушка.
     Джонатан кивнул. Да, конечно, сначала коньяк.
     Она   улыбнулась,  прошла  к  столику,  взяла  бутылку  и  вдруг  резко
повернулась.
     -- Вы приехали встретиться с кем-то конкретно?
     Джонатан пожал плечами.
     -- Тогда, может, со мной?
     Джонатан  смотрел в эти синие глаза и не мог поверить. Он просто  знал,
что это -- не Цинтия; с этим  неземным  ангелом,  с этой нимфой должно  было
пить амброзию где-нибудь в предгорьях Олимпа,  вслух читать Гомера и Овидия,
но чтобы это?..
     -- Вы  возражаете  против  моего общества? -- озабоченно сдвинула брови
нимфа.
     Джонатан недоуменно поднял брови и торопливо затряс головой:
     -- Н-нет. Н-не возражаю. Буду счастлив.

     Все, что было дальше, слилось для  него в один непрерывный и совершенно
беспорядочный сон. Его провели в маленькую уютную комнатку, и девушка начала
медленно раздеваться, а обомлевший Джонатан с замирающим сердцем отметил про
себя,  что  ее  кожа  такая  же  белая  везде.  Белыми  были  руки  и  ноги.
Ослепительно  белым   оказался  живот.  И   когда  она  прикрутила   горелку
светильника,  легла на  столь же белую простыню и  закрыла  глаза, Джонатана
посетила дикая мысль, что это  все неправда и  что он  либо спит, либо имеет
дело с бесплотным духом.
     Он  судорожно скинул  костюм, вырвал  запонки, стащил рубашку  и прилег
рядом. Собрался с духом и заставил себя обнять  ее,  и  вдруг ощутил, что от
этого странное ощущение нереальности только усилилось: она почти не пахла!
     Нет, какой-то запах, безусловно, был. Кажется, пахло дешевой карамелью,
немного чем-то кислым и  терпким, как забродивший  тростниковый сок,  но вот
женщиной, то  есть немного мускусом, едва заметно  потом, а главное, пряной,
застилающей глаза страстью, она совершенно точно не пахла!
     --  Давай-ка  я  начну,  милый, --  проворковала нимфа.  --  Ложись, не
бойся...
     Джонатан послушно откинулся на подушку. Он был почти парализован.
     Потянулись  минуты -- странные  и сладкие одновременно, затем он как-то
освоился и что-то сделал, затем она спросила о  дополнительном времени, и он
кивнул,   потому   что   совершенно   не  мог   сообразить,  сколько  ему  в
действительности  нужно,  чтобы  по-настоящему  освоиться  с  этой необычной
женщиной  в чужой постели. А потом  вдруг наступило утро, и Джонатан оделся,
покорно отсчитал столько, сколько сказали, и вышел на улицу.
     Солнце  еще  только   вставало,  и  воздух  был  прозрачен,  холоден  и
по-осеннему свеж. Обычно эти  пронзительно ясные осенние рассветы давали ему
обостренное чувство жизни; хотелось уйти  в поле, подальше  от дома, вдыхать
насыщенный  ароматами  воздух,  слушать  переливы   птичьих  песен,  трогать
ладонями  торчащую из  топкой земли  колючую  щетину  старого  тростника. Но
сегодня он чувствовал себя так, словно вернулся из царства мертвых.
     Он получил  то, о чем даже  не  мог  мечтать. И он не получил ничего --
так, словно всю  ночь пытался поймать солнечный зайчик или наесться утренним
туманом.
     -- Джонатан?! Ты еще здесь?
     Он обернулся. Из  тех же дверей выходил пьяный от коньяка и собственной
удали Артур. Джонатан не нашелся, что на это ответить.
     -- Эй, Артур! -- крикнули откуда-то сверху. -- Когда еще раз приедешь?
     --  Не скоро, котятки  мои, -- помахал  свесившимся  из  окна  девушкам
Артур, -- теперь не скоро...
     Джонатан  тоже поднял голову, присмотрелся, и  в  глазах потемнело.  Их
было  трое: пышногрудая  брюнетка,  тоненькая блондинка  и  еще  одна,  там,
позади.
     -- Джудит?!
     До  боли  знакомое,  с  характерными  неистребимыми  чертами  семейства
Лоуренс лицо на заднем плане дернулось и тут же исчезло.
     -- Ты что, кого-то из них знаешь? -- удивился Артур.
     --  Там  же   Джудит  Вашингтон!  --  оторопело  произнес   Джонатан  и
почувствовал, как все его тело стремительно превращается в  один раскаленный
слиток бешенства. -- Моя беглая рабыня! А ну-ка подожди...

     Не чуя под собой ног, Джонатан  ворвался обратно в салон мадам  Аньяни.
Помчался вверх по лестнице, рванул  первую же дверь и на секунду оторопел. У
кровати  лицом к  нему стоял  крепко сбитый  усатый  господин  со спущенными
штанами,  а возле его ног, на коленях, к нему пристроилась та самая нимфа --
почти  неглиже. Она  испуганно обернулась,  стремительно утерла белой, почти
прозрачной  кистью  алые  губы,  и  Джонатан,  с  трудом  подавив  мгновенно
подкатившую к горлу тошноту, стиснул зубы и решительно захлопнул дверь.
     Он  побежал  по коридору, открывая  все  не  запертые на ключ  комнаты,
заглядывая шлюхам в лицо и  распугивая недоумевающих  клиентов. Наткнулся на
того  самого сорокалетнего господина,  что видел  входящим в  бордель вчера,
дважды  был  вынужден  извиниться и  один  раз едва не  получил пощечину. Но
Джудит  нигде не  было, и  он  гневно  затребовал хозяина  этого  заведения,
схватил прибежавшую сухую, проворную француженку за руку и принялся сбивчиво
доказывать, что только что видел свою беглую рабыню.
     -- Что  вы,  мсье?! --  возмутилась та.  --  У нас приличный салон! Все
девочки до единой белые!
     Джонатан вскипел и начал в голос требовать, чтобы кто-нибудь немедленно
вызвал полицию.  И тут его решительно дернул за рукав донельзя встревоженный
Артур.
     -- Ты что делаешь? Ты в своем уме?
     -- Я тебе точно говорю, Артур! -- заорал Джонатан. -- Там была Джудит!
     Артур поморщился и решительно покачал головой.
     -- Во-первых, не кричи.  Во-вторых, я тебе слово  даю: там были  только
Люси и Сюзи, ну и... Но главное, все белые, я тебе слово даю!
     -- Ты не понимаешь, Артур, -- покачал головой Джонатан. -- Она мулатка.
Почти белая. Она... от отца... ты понял?!
     Артур побледнел, прокашлялся и повернулся к хозяйке.
     -- Все,  Артур,  все,  --  упреждающе  выставила  вперед  узкие  ладони
хозяйка. -- Я  все  поняла. Мне только полиции  не хватало. Хочет проверить,
пусть проверяет. Я -- честная женщина; мне чужого не надо.

     Проституток  вытащили  из  номеров  за  каких-нибудь  четверть  часа. И
Джонатан заглянул в лицо каждой и каждый раз отрицательно качал головой.
     -- Это не она. И это не она... и это...
     И лишь когда он просмотрел всех, француженка схватилась за голову.
     -- Я  все  поняла! Это  Натали.  Как чувствовала!  Девочки,  кто-нибудь
Натали видел? Сейчас, сейчас, мсье... вы, главное, в полицию не заявляйте...
у  меня  приличное заведение... всегда только  белые были... О  господи! Вот
беда-то! Вот беда...
     Но Джонатану было не до нее. Он уже понимал, что Джудит сбежала как раз
в те самые первые четверть часа, что он беспорядочно ломился в разные двери.
     -- Поехали  отсюда, Джонатан, -- тронул его за  плечо  Артур.  --  Пока
полиция не приехала, а  то и  у меня, и у  тебя неприятности будут. Эта твоя
Джудит,  скорее  всего, давно сбежала,  а нам с тобой еще двадцати одного не
исполнилось; отец с меня три шкуры спустит, если узнает.
     Джонатан устало потер  гудящие виски  руками и,  не  говоря  ни  слова,
тронулся к выходу.

     Джонатан  все-таки  заехал  в  местную  полицию,  а  затем  в  редакцию
"Нью-Орлеан таймс" и  дал объявление  о пропаже,  после  некоторых  сомнений
указав  район  города, в котором он  видел беглянку в последний раз. А потом
всю  дорогу  назад  листал купленные  книги,  тщетно  пытаясь  отвлечься  от
навязчивых, неотступных  мыслей. Но шрифт плыл перед глазами,  а мысли так и
кружились одним бесформенным, стремительным хороводом.
     "Чертово семя! -- словно заведенный бубнил он. -- Чертово семя!"
     Он  не  знал точно,  кого и  за  что винить, но  перед  глазами  у него
почему-то стояла мать, так и не сумевшая родить отцу  дочку, хотя  бы  такую
же, как Джудит.
     "А Мередит смогла... Чертово семя! Шлюха!"
     Не  стало легче и дома.  Джонатан  поужинал и  коротко  отчитался перед
дядей, но сколько-нибудь  связной  беседы не вышло:  он постоянно терял нить
разговора,  отвечал  не  сразу  и  невпопад  и  предпочел, чтобы  о  поездке
рассказывал так и не решившийся расстаться с ним Артур Мидлтон.
     Вот тогда встревоженный состоянием друга Артур и попросил дядю  Теренса
отпустить  Джонатана с  ним. Привез его  к  себе в  поместье, сунул парня  в
дружеские объятия родителей и одиннадцати своих братьев и сестер, свозил  на
охоту, устроил соревнование  в стрельбе по закинутой в небо старой  шляпе, а
когда  убедился,  что   и  это  не  помогает  вывести  юного   Лоуренса   из
сомнамбулического  бесчувствия, пригласил три десятка самых крепких негров и
с  разрешения  отца  устроил  традиционное  рождественское  соревнование  по
распитию рома.
     Это было действительно весело.
     -- Давай-давай! -- возбужденно  орали Мидл<->тоны. -- И это все, что ты
можешь?!
     Подбадриваемые  свистом  и  хохотом  хозяев  и возможностью  бесплатной
выпивки,  здоровенные  ниггеры  хлебали ром, словно воду,  быстро  сделались
пьяными,  стали  потешно  шататься  и  падать и, понимая, что это доставляет
господам немалое удовольствие, в конце концов  затеяли между  собой шутливую
потасовку  с  комической  руганью,  массовым падением  в грязь  и множеством
разбитых носов.
     -- Врежь  ему! Врежь!  Ты  посмотри, что делает,  вонючка! --  до упаду
хохотали Артур, сэр Бертран и даже девочки.
     И только Джонатан Лоуренс не смеялся.  Ибо прекрасный и понятный мир, в
котором он прожил четыре последних месяца, рушился прямо сейчас.
     И дело было даже не  в том, что то ли на четверть черная,  то ли на три
четверти  белая Джудит Вашингтон,  почти  Лоуренс,  оказалась в  этом гнезде
разврата.
     "Сучка, она и есть сучка..."
     И вовсе не в том, что познанная им самая настоящая белая женщина теперь
вызывала  в  нем  сложное  чувство  брезгливости и недоумения.  Стремительно
изменялась  вся система  его  взглядов  и  представлений.  Чем  дальше,  тем
неотвратимее.
     И цветная Джудит Вашингтон  теперь отнюдь не выглядела порочнее  белой,
как ангел, нимфы из  борделя мадам Аньяни, а его  покойный отец, сэр Джереми
Лоуренс, вовсе не был праведнее самого распутного и лукавого полевого негра.
     И немудрено, что чем больше черные узнают нравы белых,  тем развязнее и
наглее они становятся, ибо еще Сенека  говорил... Джонатан прикрыл  глаза, и
слова  древнего мудреца всплыли сами  собой:  "...Много  зла  приносит  даже
единственный пример  расточительности  или скупости; избалованный приятель и
нас делает слабыми  и изнеженными, богатый сосед распаляет нашу жадность,  а
лукавый  товарищ  даже  самого  чистого   и  простодушного   заразит   своей
ржавчиной..."
     Какова же тогда должна быть сила влияния господина!

     Джонатан  промучился около трех дней, и  только  тогда к нему отважился
подойти Платон.
     -- Я могу спросить, масса Джонатан?
     -- Спрашивай,  -- уткнувшись в  подушку,  глухо и  равнодушно  разрешил
Джонатан.
     -- Это женщина?
     Джонатан на секунду задумался и кивнул.
     -- Белая?
     Джонатан  снова задумался  и  понял,  что  все  началось именно  с этой
"нимфы".
     -- И что?
     -- Ваша душа не на месте, масса  Джонатан, -- констатировал раб. --  Но
это можно исправить.
     -- Как?
     -- Убейте ее, масса Джонатан, -- пожал плечами  негр.  -- Вот и все.  А
душу заберите себе.
     Джонатан похолодел и привстал с кровати.
     -- Ты мне предлагаешь убить белую?!
     Платон смиренно наклонил голову.
     -- Она забрала вашу душу, а вы заберите ее.
     -- Пошел вон, дурак! -- взревел Джонатан и чуть ли не пинками вышвырнул
раба за дверь. Потом сел на кровать,  и его  вдруг  пронзило  до боли острое
понимание,  что разницы-то никакой  нет, и душа у  этой  девицы черная, да и
порок  нужно карать там, где  ты  его  нашел! Тем сильнее, чем он опаснее! А
салон мадам Аньяни был очень опасным местом.
     "А ведь какое прекрасное тело, прямо кукольное, -- с грустью подумал он
и тут же спохватился: -- С той разницей, что кукла безгрешна".
     Джонатан тряхнул головой, снова перебрал все аргументы и контраргументы
и снова увидел -- все так. Он  даже думать боялся, сколько юных душ поглотил
этот вертеп, хитро и нагло подсовывающий  лукавый разврат вместо божественно
чистого восторга. И самое страшное зло шло не от черных. И с  этим надо было
что-то делать.
     "Я это должен исправить, -- понял он. -- Другого выхода нет".

     К этой  мысли  Джонатан привыкал  несколько дней. Он отчаянно  не желал
верить  в  то,  что  само приходило  ему  на  ум, но ничего иного  сам  себе
предложить  так  и не  сумел. Зло следовало покарать прямо  в его логове. Но
только на этот раз он все хотел сделать сам.
     Тщательно  расспросив Платона, что и как делается, как  варится густой,
многокомпонентный  "рассол", как  и чем вытаскиваются внутренности и в какой
срок окончательно застывают  члены мертвого тела, Джонатан  приказал поймать
для него собаку; преодолевая брезгливость, лично перерезал ей горло и спустя
восемнадцать  часов  напряженного  труда  поручил  Платону прикрыть то,  что
вышло,  полотном и  отправился  спать. А наутро, проснувшись  намного  позже
обычного, первым делом проверил новую  куклу и, сосредоточенно поджав  губы,
кивнул. Все вышло как надо.
     Нельзя сказать, чтобы собака выглядела как  живая, но тем не менее  она
не воняла ничем, кроме  влажной шерсти и густого травяного духа. Да  и члены
ее тела были  ровно в том  положении, в каком  он оставил их полсуток назад.
Это был несомненный успех, и теперь настало время для главного  -- порицания
и наказания исходного порока.

     В конце концов Артур  не выдержал.  Он понимал,  что сейчас  испытывает
Джонатан, и отчасти чувствовал в этом и свою вину.  Еще  там, в салоне мадам
Аньяни, к утру, когда двух девиц для полного веселья ему стало не хватать  и
он велел пригласить третью, у  него возникла  смутная  ассоциация  с  чем-то
однажды уже виденным. Как сказала бы мадам, "дежа-вю".
     Артур не придал этому значения, и лишь когда Джонатан назвал имя Джудит
Вашингтон, Артур вспомнил, как лет шесть назад уже  видел эту мулатку, тогда
еще не оформившуюся девчонку, в доме  Лоуренсов. Он  еще в тот раз поразился
ее  невероятному  портретному  сходству с отцом семейства и --  надо  же! --
встретив у себя в постели, не узнал. И теперь ему было не то чтобы стыдно --
неловко.
     Артур переговорил с отцом и,  не объясняя деталей, рассказал, что видел
сбежавшую из поместья Лоуренсов рабыню, а потому считает своим долгом помочь
в ее поимке.
     --  Я все понимаю, сынок.  Друг есть друг, -- поднял  широкие кустистые
брови сэр Бертран. -- Ты мне  только одно  объясни:  ты что,  собираешься  с
поисковыми собаками по всей Луизиане бегать?
     -- Нет, папа, просто заеду к  нашим знакомым в Новом Орлеане: к мистеру
Джексону,  к мистеру Робертсу,  попрошу, чтобы  они  списались со  знакомыми
охотниками за беглыми, так ведь намного быстрее будет.
     Мидлтон-старший с минуту бессмысленно жевал губами и наконец кивнул:
     -- Ну что  ж, Артур, урожай собран, время у тебя есть, так что, если ты
хочешь, езжай.

     Джонатан выехал в Новый Орлеан в первый же понедельник. Он понимал, что
сейчас, пока тянутся  глубоко семейные рождественские  праздники, клиентов у
мадам Аньяни будет меньше, чем обычно. И это было удобно.
     Правда, едва они въехали на паром, как пошел редкий в этих местах снег,
резко  похолодало,  и  Джонатан  забеспокоился,  не  загустеет   ли  заранее
приготовленный им  "рассол", и, как только  они  высадились на  том  берегу,
приказал сидящему на месте кучера Платону гнать как можно быстрее.
     А потом они въехали  в город, и все его беспокойство  ушло,  сменившись
угрюмой решительностью и пониманием  цели. Джонатан по памяти  провел экипаж
по суетным, суматошным  улицам и  распорядился остановиться  на  специальной
стоянке неподалеку от салона мадам Аньяни. Закутался  в одеяло до самых глаз
и замер.
     Несмотря  на  разгар  дня,  эта отдаленная  улочка  была сегодня  почти
безлюдна. Впрочем, кто-то в знакомые двери входил, кто-то  выходил, а дважды
Джонатан  видел, как  и  сами девушки,  игриво  и  немного  натужно  хохоча,
пробежали  в  соседнюю  лавку  за  сластями.  Но   шли  часы,  а  главный  и
единственный объект его устремлений оставался недоступен.
     Джонатан даже  начал думать, что,  возможно,  ему  придется  снова туда
зайти и уже  на месте решить, каким образом выманить "нимфу" наружу. Нет, он
прекрасно понимал,  что для его задач вполне хватило бы любой из них; каждая
из этих  французских шлюх в  равной  степени была  виновна  в  общем падении
нравов, но в  тот самый миг, когда он увидел свою белую, как ангел небесный,
"нимфу" стоящей на коленях перед усатым  господином с расстегнутыми брюками,
у него появились и личные счеты.
     А потом  на город опустилась ночь, дверь салона  еле слышно хлопнула, и
на  тротуар  тихой  беленькой мышкой  выскользнула Она. Джонатан вздрогнул и
привстал. Застывшие  от холода члены ломило. "Нимфа" осторожно огляделась по
сторонам  и  засеменила  через  дорогу, вышла  на  тротуар,  снова  тревожно
огляделась по сторонам и, стуча каблучками, направилась... прямо к нему.
     Джонатан тихо стащил  одеяло с  ног и  толкнул сидящего впереди Платона
стеком в спину. Тот зашевелился, но, видно, все сразу  понял и оборачиваться
не стал.
     "Нимфа" приближалась.
     Ее каблучки  выбивали из мощенного камнем  тротуара  столь  необычную и
сладостную мелодию, что при любых других обстоятельствах  утонченное  сердце
Джонатана замерло бы в непреодолимом желании растаять. Но не теперь.
     Едва она поравнялась с экипажем, Джонатан стремительно  спрыгнул вниз и
перегородил ей путь.
     -- Ах! -- только и сказала "нимфа".
     -- Садитесь, -- приказал Джонатан и указал в сторону экипажа.
     "Нимфа" ошарашенно заморгала, пригляделась и неуверенно улыбнулась.
     -- Мне нельзя подрабатывать за стенами салона мадам Аньяни.
     -- Садитесь, -- взял ее под руку Джонатан.
     Он  произнес  это  так  настойчиво  и  выглядел столь решительным,  что
"нимфа" сдалась.
     -- Только вы никому не говорите, --  проворковала она и,  подобрав полы
пышного платья, поставила изящную ножку на ступеньку.
     Джонатан подсадил  ее, дождался, когда  она подвинется, забрался  сам и
снова ткнул Платона стеком в спину:
     -- Поехали.
     Сердце  его бешено  колотилось, а  перед глазами  плавали  разноцветные
мерцающие пятна. Почти как тогда, на острове.

     Артур приехал в салон, часа  два проговорил с мадам Аньяни,  и, следует
сказать, она была с ним предельно честна.
     -- Да, мне эта девочка сразу не понравилась, -- прямо сказала мадам. --
Бумаг нет,  да  и  по  речи  сразу видно  --  деревенщина, еще  обтесывать и
обтесывать. Но вы же понимаете, как важно в моем деле иметь свежих девочек.
     Артур понимал.
     -- И потом,  по ней  и не скажешь,  что она  черная! Вы же сами видели,
Артур!
     Артур видел.
     -- Понятно, я сделала ей документы...
     -- Стоп! -- взвился Артур. В прошлый раз она о документах не сказала ни
слова. -- На какое имя?
     --  Натали Жуковски,  --  после  долгой  паузы,  понимая, что  брякнула
лишнее, тяжко вздохнула мадам. -- Что было, то и дала.
     Артур задумался. Если бы эта информация была в полиции, поиски пошли бы
быстрее,  но ни подводить мадам, ни  появляться  в полиции он  совершенно не
желал. В принципе  будет достаточно,  если новое  имя  беглянки  будут знать
только  те, с  кем не  предвидится  проблем,  -- знакомые отцу  охотники  за
беглыми рабами.
     -- Вы же не донесете в полицию? -- напряженно поинтересовалась мадам.
     --  А? Что? -- Артур так был погружен  в  свои мысли, что даже не сразу
понял, о  чем  его спрашивают. --  Разумеется, нет.  Кстати, у вас ничего не
пропало?
     -- Только то, что было на ней,  -- вздохнула мадам. -- Платье -- два  с
половиной доллара, шляпка -- полтора доллара, белье -- четыре доллара,  ну и
туфли -- полтора.
     Артур  тоже вздохнул. Он  видел Джудит только в  белье,  но в  белье по
улицам не ходят.
     -- Цвет платья?
     -- Голубой.
     -- Фасон? Обычный?
     -- Вы же знаете, у  меня все девочки одеты прилично, -- почти обиделась
мадам. -- Все самое лучшее, прямо из Парижа.
     Артур едва скрыл под ладонью неудержимую саркастическую улыбку.  Он уже
понял,  что значит "прямо из  Парижа". Точно так же выглядели  Сюзи и Люси в
начале вечера -- с  претензией  на светский  шарм, а на деле одинаковые, как
сестры-близнецы.
     -- Ладно, мадам Аньяни,  я все понял, --  подвел он  итог и  вытащил из
кармана  заранее  приготовленную  вчетверо   сложенную   записку  с  адресом
новоорлеанского  друга.  -- Давайте  договоримся  так: если у вас что  новое
появится, вы сообщите вот по этому адресу.
     Мадам приняла бумажку, развернула, прочитала и проницательно  заглянула
ему в глаза:
     -- И никакой полиции?
     Артур   отрицательно  покачал  головой,   вежливо  улыбнулся,  галантно
поклонился и вышел вон.  В  общем, он  был доволен тем, как держался с  этой
мадам,  и  даже падающий с неба премерзкий мокрый снег не мог  испортить ему
бодрого и уверенного настроения. Он подошел  к своему экипажу и в один прием
взлетел наверх.
     -- Трогай!
     --  А я,  кажется, мистера  Джонатана видел,  --  желая сделать хозяину
приятное, повернулся к нему черный возница.
     -- Что?! Когда? -- подпрыгнул Артур.
     -- Вот только что...  --  испуганно залепетал тот. -- К ним еще девушка
из заведения села, они и поехали...
     "Девушка? Из заведения?" -- поднял брови Артур. Он  прекрасно помнил, в
каком состоянии был Джонатан, когда отсюда вышел.
     -- Не говори ерунды, дурак! Твое дело за лошадью да на дорогу смотреть,
а не байки про белых сочинять!
     Возница  испуганно  съежился и  хлестнул  кобылу вожжами. Он  так и  не
понял, за что его обозвали.

     "Нимфа" встревожилась, только когда они выбрались на окраину города.
     -- Куда мы едем? Мне нельзя  выезжать за пределы Нового Орлеана! У меня
неприятности с хозяйкой будут!
     -- Она не узнает, -- покачал головой Джонатан. -- Никто не узнает.
     Это  ее ненадолго успокоило,  а затем, когда позади остались  последние
городские кварталы, "нимфа" даже развеселилась.
     -- А  вы меня у хозяйки не выкупите? Я так понимаю, вы на меня какие-то
виды имеете.
     Джонатан охотно кивнул. Он действительно имел  на  нее некоторые  виды.
Это  окончательно успокоило девушку, и она даже принялась что-то напевать, а
потом, когда тучи на время разошлись и  неожиданно  яркая романтическая луна
осветила  окружающие  холмы, ухватила  этого молодого, благородного и такого
решительного мужчину за руку и благодарно прижалась щекой к его плечу.
     Сердце  Джонатана  стучало  сильно  и  размеренно, а грудь  нетерпеливо
вздымалась. Но он, хоть и с трудом, дождался момента, когда Платон свернет с
дороги и остановит экипаж. И только тогда повернулся к ней:
     -- Раздевайся.
     -- Что, прямо  здесь? -- удивилась "нимфа". -- Холодно же. И потом, как
же... этот черный? Он отвернется?
     Платон подавил скользнувшую по толстым губам улыбку и отвернулся.
     -- Давай, --  едва удерживая полыхающее внутри нетерпение, подбодрил ее
Джонатан. -- Быстрее.
     Девушка  принялась раздеваться.  Неторопливо сняла  и бережно сложила в
уголок  сиденья  платье и нижнюю юбку, затем развязала корсет и  расстегнула
белую сорочку.
     -- Вас, мужчин, не поймешь, -- стыдливо хихикнула она. -- Одному только
на полу, второму обязательно в сарае...
     Джонатан ждал. Но внутри уже все звенело от напряжения.
     Поеживаясь  от  холода,  "нимфа"  стащила панталоны и скинула туфли  и,
расправив уложенное на сиденье одеяло, легла на спину.
     -- Я готова.
     -- Я тоже,  -- шумно  выдохнул стоящий  рядом с экипажем Джонатан. -- А
теперь вылезай оттуда!

     Вытаскивать сообразившую, что происходит, проститутку пришлось вдвоем с
Платоном. "Нимфа"  кричала, вырывалась,  оцарапала  Джонатану лицо, но  силы
были неравны:  ее стащили на землю, поставили на колени, и  Джонатан, приняв
из рук Платона кривой  каменный нож, нащупал на  тонкой, нежной шейке нужное
место...
     "Нимфа"  дернулась,  попыталась вырваться,  что-то  замычала в огромную
черную  ладонь молчаливого  Платона, а  потом увидела ритмично брызгающую  в
мокрый снег прямо перед собой  кровь и тоскливо заскулила -- точь-в-точь как
та собака. Живое хотело оставаться живым. И только Джонатан с  каждым  новым
плевком  крови ощущал себя все спокойнее и спокойнее, ибо все шло в точности
так, как должно.
     Он   дождался,   когда   кровь   практически   стечет,  убедился,   что
сопротивления больше не будет, и с помощью Платона уложил шлюху на спину. Ее
глаза затуманились и смотрели в никуда, но ресницы еще подрагивали, а тонкие
пальчики невозможно белых рук медленно, но верно сгибались в птичью лапу.
     -- Разожги костер и разогрей рассол,  -- деловито бросил Джонатан через
плечо и, глубоко  вдохнув морозный  ночной воздух, раздвинул ее ослепительно
прекрасные белые ноги.
     Теперь  он   должен  был  аккуратно   вытащить  естественную  "начинку"
человека, чтобы  заменить ее негниющим, почти вечным наполнителем. Затем они
займутся  головой, затем -- членами тела, и только потом  наступит время для
самой  тонкой  работы --  работы настоящего мастера, которая  только  и дает
кукле ее настоящую жизнь.

     Первой на сидящую у дверей борделя хорошо одетую, но бледную,  как сама
смерть,  девушку обратила  внимание кухарка  недавно переехавшего в Луизиану
голландского семейства Сара ван Краузен. Как всегда, в половине шестого утра
она  шла  по тротуару по направлению  к  центру и, как всегда,  за несколько
метров до  парадного  подъезда борделя этой  безбожной  итальянки  свернула,
чтобы обойти его по другой стороне улицы. И остановилась.
     Первой  ее  мыслью  было, что  девушке  плохо. Второй -- что эта  шлюха
просто перебрала вина. Так  что некоторое время  Сара сомневалась,  но потом
желание помочь  ближнему все-таки возобладало над естественной брезгливостью
и  нежеланием  вмешиваться  в  чужие  дела.   Настороженно  озираясь,  чтобы
убедиться, что никто не  увидит ее в  этом богомерзком месте, Сара подошла к
подъезду и наклонилась. И тут же поняла, что девушке уже ничем не помочь.
     Отчаянно  борясь  с искушением оставить все как есть и  быстрее  бежать
ставить кастрюли на огонь, Сара вернулась на  два  квартала назад и нещадным
стуком  в окно  подняла  недавно  назначенного в  район  молодого  констебля
Уинстона. Коротко изложила суть дела и была такова.
     Пожалуй, она  оказалась самой  счастливой из всех, кто  еще будет иметь
дело  с  трупом  Дженнифер  Гейз.  Констебль  Уинстон  Кук,  например,  лишь
поверхностно  осмотрев тело,  мгновенно покрылся холодным  потом. Потому что
сразу  понял: девушку убили, хладнокровно и расчетливо  спустив  ей кровь, о
чем говорили  два маленьких, едва заметных разреза на  тонкой  и  белой, как
мел, шее -- справа и слева.
     Он видел  подобное  с год  назад и  только один раз,  когда сопровождал
шерифа  на расследование  ритуального  убийства неподалеку от  города. Убили
раба с  библейским именем Соломон, причем в его же собственной хижине. Убили
тихо и незаметно  для остальных, но вокруг  мертвого, почти не поврежденного
тела  было расставлено  столько предметов языческой  ворожбы, что хозяин  --
некий Леонард де Вилль -- счел за лучшее вызвать полицию.
     Потрясение,  которое  тогда  испытал  молодой  констебль,  осознав, что
человеку спускали кровь, словно свинье, было настолько сильным, что запомнил
он эти тонкие разрезы на всю жизнь. Но здесь все было еще хуже.
     Во-первых, девушка сидела, поджав под себя ноги, что само  по  себе для
человека,  из которого целиком  выпустили кровь, было немыслимо.  Во-вторых,
она   сидела,   задрав   подбородок  вверх   и  молитвенно  сложив  руки  на
полуобнаженной груди. И в-третьих, -- констебль не знал, почему так  думает,
но  мог поручиться честью -- эта поза  определенно что-то означает, а потому
назревающее уголовное дело должно было включать в себя не только обвинение в
убийстве первой степени, но  и  статьи, предусматривающие ответственность за
глумление над трупом.
     Констебль  сразу же  поймал первого попавшегося возницу  и распорядился
сообщить  о  находке  в управление полиции,  а  сам прошел к мадам  Аньяни и
вытащил ее на осмотр  закрепленной  за ней  территории. Чуть ли не ткнул  ее
носом  в труп и затребовал  быстрого  и  точного отчета -- кто  заходил, кто
выходил и что вообще происходит здесь по ночам!
     И  вот тут  случилось  немыслимое.  Мадам Аньяни охнула, опустилась  на
колени  и начала  усиленно молиться на своем тарабарском  итальянском языке,
раскачиваясь из стороны в сторону, словно одержимая.
     -- Это  моя  девочка... -- только  и сумела она сказать,  когда Уинстон
добился, чтобы она говорила по-человечески. -- Дженнифер... вчера пропала...

     Когда на место убийства прибыл начальник отдела убийств  лейтенант Джон
Лафайет Фергюсон, там было  целое  столпотворение. Ближе всех к телу  стояли
практически  все  шлюхи  этой  итальянки.  Вторым  полукольцом располагались
возмущенные  жители  квартала,  давно  и безуспешно  добивавшиеся  от  мэрии
уничтожения  этого  гнезда  порока  и  разврата.  И  третьим,  самым  жидким
полукольцом вокруг бродили праздные зеваки.
     Фергюсон  прошел в самый центр событий, растолкал плечами шлюх и замер.
Снизу вверх  на  него  смотрела  точная  копия  знаменитой  картины  Тициана
"Кающаяся  Магдалина". Полуобнаженные плечи, поднятые  вверх, подведенные то
ли тушью, то ли обычной сажей глаза, сами эти сложенные на груди руки...
     --  Матерь  Божья!  --  не  выдержал  лейтенант.  --  Это  еще  что  за
чертовщина?!
     На  него гневно цыкнули, но Фергюсон и сам уже  прикусил язык. Масштабы
святотатства убийцы были просто немыслимы. Это дерьмо просто  не  с чем было
сравнить!
     --  Как хорошо, что вы приехали, господин  лейтенант, -- тронули его за
рукав.
     Фергюсон обернулся. Рядом стоял констебль Кук.
     -- Ты ее уже осмотрел? -- тихо поинтересовался лейтенант.
     -- Да.
     -- И что думаешь?
     -- Ритуальное убийство первой степени. Плюс глумление над трупом.
     -- Я  не об этом, -- покачал головой Фергюсон, сам себя оборвал и обвел
всех вокруг начальственным взором. -- Та-ак! А чего мы здесь стоим? Что  вам
тут -- театр?! А ну разойдись! Остаться только свидетелям!
     Толпа недовольно  загудела,  но,  услышав  про  свидетелей,  люди стали
стремительно расходиться.
     --  Значит, так,  констебль, --  задумчиво  произнес  начальник  отдела
убийств.  --  Давай-ка  займись этой  мадам Аньяни вплотную,  чтобы все,  до
мельчайших деталей, а я пока отвезу труп в покойницкую. Послушаю, что скажет
мне доктор Крамер.

     Джонатан видел  все.  Он внимательно и детально зафиксировал, как и кто
отреагировал на обнаруженную  у дверей однофигурную скульптурную  композицию
"Кающаяся  блудница",  и  в целом остался  доволен. Ни  одна  из  шлюх мадам
Аньяни,  включая  и  саму  мадам, не  смогла  не  принять  это  произведение
искусства на свой счет, а потому они все много и бурно молились.  А это  был
хороший знак.
     Подошедшие позже горожане скорее испытывали двойственные ощущения -- от
жалости до  злорадства, но  и  для  них  до предела наглядный  урок  явно не
проходил даром.  Женщины  большей  частью  плакали и  крестились, а  мужчины
выглядели виноватыми,  как если бы  знали эту кукольную красавицу достаточно
близко.
     А   потом  подъехал  какой-то  крупный  полицейский  чин,  и   Джонатан
развернулся, прошел  два  квартала  по  направлению  к центру и  забрался  в
поджидавший его экипаж  с  Платоном на козлах. Его грудь все еще переполняли
сложные и  противоречивые чувства,  но он уже знал  -- все сделано верно,  и
результат не замедлит проявиться.

     Никогда еще доктор медицины Иоганн Крамер не встречал ничего подобного.
Во-первых, тело мертвой проститутки Дженнифер  Гейз было выпотрошено. Словно
курица! Во-вторых, оно  было выпотрошено через естественные отверстия внизу,
а в-третьих,  все внутренние полости были  плотно  забиты пропитанной черной
смолистой жидкостью рубленой травой.
     Он попытался вытащить "начинку", но она так основательно склеилась, что
после  получаса бесплодных попыток доктор Крамер оставил эти потуги  и начал
диктовать  полицейскому  писарю  то,   что  было  наиболее  очевидно.  "Тело
окоченело в позе "Кающейся Магдалины" Тициана.  Кровь  спущена  через сонную
артерию.   Иных  прижизненных   повреждений  не  наблюдается.  В  ноздрях  и
носоглотке  во  множестве  обнаружено  смолистое вещество черного  цвета  и,
скорее всего, растительного происхождения".
     --  Как вы  думаете, доктор,  -- тихо  поинтересовался  стоявший  рядом
начальник отдела убийств Джон Лафайет Фергюсон, -- это сделал сумасшедший?
     --  И достаточно грамотный  сумасшедший, -- кивнул полицейский врач. --
Это, конечно, уже  не мое дело, но обратите  внимание, кружева с платья были
удалены,  чтобы  тело  больше  походило  на художественный  прообраз. Вместо
платья, которое,  как я понимаю,  у  нее было, -- нижняя юбка. Комплекция  у
этой девушки,  конечно,  посуше,  чем  у Магдалины, но взгляните, как  точно
зафиксированы  руки!  А  этот  поворот  головы!  Такое  мог  сделать  только
настоящий знаток.
     -- А  констебль  считает это ритуальным убийством, -- хмыкнул Фергюсон.
-- Тут неподалеку одному ниггеру с год назад точно так же кровь спустили.
     -- Я  слышал об этой истории, -- кивнул Крамер. -- А  потому оспаривать
не стану. Но, по мне, это сделал белый.  Вы  мне можете назвать хоть  одного
негра, знающего "Магдалину" Тициана? Вот  то-то же... Может, вам  этот совет
покажется бестактным,  лейтенант,  но на вашем  месте  я бы опросил  местных
художников и знатоков искусства. Ну, и еще всех белых на  той плантации, где
это уже проделывали.
     Фергюсон сосредоточенно кивнул. Он и  сам уже  видел,  что без этого не
обойтись.

     Джонатан  вернулся  домой,  позволил  Платону  себя  вымыть,  с  трудом
добрался до кровати и рухнул на простыни.
     Удивительные  покой и гармония, какие бывают,  лишь когда  все  сделано
действительно правильно, переполняли  его сердце  и переливались через край,
наполняя этим покоем и гармонией дом, поместье, весь штат Миссисипи, а затем
и всю вселенную до самых  отдаленных из созданных  Господом мест. Это и было
настоящее счастье.

     Лейтенант Фергюсон вцепился в дело, как английский бульдог.
     В  течение всего лишь часа после просмотра  и  сопоставления протоколов
допросов он уже  выявил некие недомолвки в показаниях мадам  Аньяни. И тогда
он лично нанес  ей  визит, затем  энергично допросил "девочек"  и  мгновенно
выяснил, что убийство Дженнифер Гейз странным  образом совпало  по времени с
бегством некой  Натали Жуковски.  И  после  повторного,  еще более  жесткого
допроса мадам выяснилось, что Натали вроде бы как  совсем даже не Натали,  а
некая Джудит Вашингтон -- беглая мулатка из соседнего с Луизианой штата.
     Это было настолько многообещающе, что лейтенант продолжал расследование
с  утроенной энергией. Насколько  он знал, почти белые мулатки, коими  столь
часто любят козырять  в  "приличных домах",  бывают достаточно  образованны,
чтобы знать  все детали  картин эпохи  Возрождения, и  еще  достаточно дики,
чтобы иметь связи с верованиями и обычаями предков.
     Правда,  зачем  Джудит   могла  понадобиться  столь  сложная  процедура
бальзамирования тела, Фергюсон не понимал.
     Здравый  смысл  подсказывал:  максимум,  что могло  понадобиться беглой
рабыне, так это  новые, чистые от подтирок  и дописок документы. Кроме того,
женщина,  пусть и мулатка,  чисто  физически  не смогла  бы  проделать столь
трудоемкую работу, а значит, у нее должен был быть сообщник-мужчина.
     И вот тут лейтенант еще раз вспомнил про ритуальное убийство, о котором
ему рассказывал молодой констебль.
     Он вызвал констебля, детально расспросил его  обо всех  обстоятельствах
дела и немедленно выехал на ферму мсье Леонарда де Вилля. Тщательно допросил
самого  фермера, затем  переключился  на немногих  черных, требуя, чтобы они
вспомнили  детали  ритуального убийства  их  товарища  с  библейским  именем
Соломон, но негры  молчали как убитые, и лишь под конец его ждал неожиданный
сюрприз.
     -- Я  знаю, масса полицейский, кто это сделал с Соломоном, -- задыхаясь
от кашля, сразу сказал изможденный  лихорадкой раб. -- Это Аристотель Дюбуа.
Старый  такой ниггер. Я слышал, как  он хвастался, что  уже  человек  десять
убил... даже белых.
     -- И где он теперь? -- сделал стойку охотничьего терьера Фергюсон.
     -- Хозяин его продал. С полгода назад. Кому -- не знаю.
     Фергюсон  нервно   хохотнул,  сунул  рабу   в  награду  остаток   своей
великолепной  сигары и  стремительно  переключился  на хозяина. Припер его к
стенке,  и  тот  почти сразу сломался. Да,  был у того такой Аристотель; да,
была у него склонность к побегам и непослушанию; нет, насчет конкретно этого
убийства не знаю, а  знаю только то, что  он  с полгода назад был убит своим
новым хозяином, неким Джонатаном Лоуренсом, и, кажется, было за что.
     Настроение у лейтенанта Фергюсона мгновенно упало. Если этот Аристотель
Дюбуа действительно давно убит, концы обрывались. И единственное, что он мог
еще сделать  в этом направлении, -- послать обычный  запрос в полицию  штата
Миссисипи и ждать обычной отписки.

     Джонатан  приехал в Новый Орлеан еще раз только спустя неделю. Приказал
Платону проехать  мимо  борделя и тихо, счастливо рассмеялся --  салон мадам
Аньяни  более  не существовал. Из резных дубовых дверей беспрерывно выходили
озабоченные  люди в  деловых  костюмах,  а из открытых  окон доносился почти
беспрерывный начальственный крик.
     Джонатан ткнул Платона стеком в спину, покинул экипаж, прошел несколько
метров, заглянул в кафе и занял свободный столик. Заказал кофе с коньяком да
так и замер,  глядя в  окно.  Пожалуй,  только  здесь, в  точности  напротив
разоренного гнезда порока, он всерьез задумался о глубинных причинах  успеха
своего творения.
     Он понимал, что внешней, самой очевидной  причиной столь бурной реакции
зрителей на его высокохудожественные композиции является банальный страх. Но
он уже прозревал и скрытые, действительные корни всего происходящего с ними.
     Было  совершенно  очевидно,  что  в  основе  потрясения,  прямо  сейчас
переживаемого  всеми,  кто  успел  увидеть  его  куклу,  лежат  две  главные
составляющие созданной Господом вселенной -- симпатия и антипатия.  Та самая
симпатия  подобного  к  себе  подобным,   что  заставляет  человека   часами
рассматривать  картины, скульптуры и  кукол, изображающих других людей. И та
самая антипатия живого  к мертвому,  что возникает мгновенно,  едва  человек
понимает,  что  кукла сделана из  настоящего человеческого  тела.  Материал,
который столь удачно использовал Джонатан, не оставлял равнодушным никого.
     Но он видел и еще кое-что. Именно здесь,  на границе испуга и восторга,
симпатии и антипатии, на их переломе, на превращении одного в другое, в душе
каждого зрителя образуется тоненькая  щель, в которую и проникает заложенная
Джонатаном в куклу Мысль.
     Джонатан  давно и  без ложной скромности  осознавал,  что в этом он  не
оригинален.  Время от времени природа и сама ставит  человека лицом к лицу с
чужой смертью, создавая схожий переход от живого к мертвому и от симпатии  к
антипатии.  Но учит  ли это человека хоть чему-нибудь?  Дает  ли  понимание,
откуда и куда он идет? И есть ли в "натуральной" смерти  хоть доля эстетики?
Той самой эстетики,  того  самого художественного  чувства,  что  заставляет
сердце  забиться  глубоко  и часто,  а  ум  --  воспринять  посланный гением
художника замысел? Увы... Тысячи  и  тысячи бесполезных смертей остаются  не
замеченными живыми.
     Только если бы появился некий мастер, который сумел бы в  каждой смерти
найти, а затем и  обнажить сокровенный философский и нравственный смысл, все
стало бы совсем по-другому. Действительно все.

     Сообщение   о   необходимости  срочной   поимки  Джудит   Вашингтон  --
"...мулатка,  собственность мистера Джонатана  Лоуренса,  белая, сероглазая,
рыжеволосая, рост пять футов  два дюйма, вес около ста сорока  фунтов, может
выдавать себя за  белую,  имеет  документы  на  имя Натали  Жуковски..."  --
лейтенант Фергюсон разослал по всем полицейским управлениям штата.
     Джудит  была  нужна  Фергюсону,  как  никто другой.  Как  следовало  из
пришедшего от полиции штата Миссисипи ответа, Джудит  Вашингтон принадлежала
тем же хозяевам, что и погибший, но все еще подозреваемый по меньшей  мере в
одном ритуальном убийстве  Аристотель Дюбуа. Так  что  связь этой парочки  с
убитыми  рабом  Соломоном  и  проституткой  Дженнифер Гейз  была  налицо,  и
единственным живым звеном  в  этой цепи  оставалась именно  Джудит --  почти
белая, а потому опасная втройне.
     Фергюсон вышел даже на связь с охотниками за беглецами, которых  всегда
недолюбливал за патологическую жадность  и  нежелание делиться информацией с
полицейскими.  Но и тогда он не почувствовал себя ни спокойным, ни уверенным
-- убийство проститутки было слишком наглым  и святотатственным,  и  опытный
полисмен чувствовал,  что неприятности  на этом не  кончатся. А значит, надо
еще и еще раз просматривать протоколы  допросов, сверять показания и изучать
самые второстепенные, самые пустячные детали.

     Когда Артур Мидлтон за две  недели напряженного ожидания не получил  ни
от мадам Аньяни, ни от охотников за беглецами ни единого сообщения, он решил
выяснить, в чем дело. Не  то чтобы он все  еще  переживал за Джонатана -- за
две  недели многое улеглось. Просто  теперь, когда он точно  знал,  кого ему
напоминала эта чертова "Натали", в душе у Артура оставалось ощущение, словно
его  обманом заставили переспать с самим  покойным сэром  Джереми Лоуренсом.
Этот обман и приводил его в бешенство.
     Он выехал в Новый Орлеан в прескверном состоянии духа, готовый вывалить
на эту  чертову  итальянку  все,  что он о  ней  думает, доехал  до салона и
обомлел. Борделя не было!
     Нет,  здание  стояло, как  и прежде,  но  вокруг  него  сновали  чужие,
незнакомые люди, и ничто не напоминало, что когда-то здесь пили шампанское и
коньяк и хватали смешливых "девочек" за крепкие, горячие зады.
     Артур  чертыхнулся и,  преодолевая  смущение, принялся  выяснять,  куда
делся салон. Записал новый адрес, а потом  битых полчаса добирался на другой
конец города и, полыхая возмущением, ворвался  в  облезлую  -- куда  там  до
прежней -- дверь.
     --  Очень  рады  вас видеть,  --  улыбнулась ему совершенно  незнакомая
девица.
     -- Где мадам? -- спросил как отрезал Артур.
     -- Сейчас позову, -- испуганная шлюха направилась к неприметной двери в
углу.
     Артур опередил ее,  бесцеремонно оттер плечом  и  ворвался в маленькую,
плохо обставленную комнату.
     -- Мадам?
     Сорокапятилетняя Бригита Аньяни сидела  в кресле с самокруткой в руках,
черная и потухшая, и выглядела на все шестьдесят пять.
     -- Господи! Что с вами, мадам?
     -- А-а... это ты, Артур, -- протянула мадам. -- Проходи, сынок, садись.
     Артур поискал глазами, на что сесть,  и послушно присел на продавленный
диванчик.
     --  Убили мою Дженнифер... -- всхлипнула мадам, и Артур понял, что  она
пьяна,  как  полевой ниггер  на  Рождество. -- Никогда не  забуду. И девочки
почти все разбежались.
     -- А о Джудит Вашингтон ничего не  слышали?  --  торопливо сменил  тему
Артур.
     --  Слышала, --  печально улыбнулась мадам.  --  Полицейские  только  о
Джудит и говорили.
     --  Полицейские? -- отчаянно воскликнул Артур.  -- А при чем они здесь?
Какое они к этому имеют отношение?
     -- А вы какое? -- прогремело сзади.
     Артур  обернулся  и обомлел. В  приоткрытую дверь  заглядывал  высокий,
широкоплечий и какой-то костистый, словно он  весь состоял из острых  углов,
полицейский.

     Лейтенант Фергюсон не сразу осознал значение встречи с этим мальчишкой.
И, только расспросив Артура Мидлтона обо всех подробностях  того дня,  когда
его друг Джонатан Лоуренс  опознал в проститутке  свою беглую собственность,
ощутил в груди странное томление. Он буквально всей шкурой почувствовал, что
разгадка где-то близко.
     -- Джудит бежала одна? -- спросил он.
     -- Не знаю, лейтенант, -- покачал головой Артур.
     -- И  ни вы, ни Лоуренс никого  из своих ниггеров возле борделя никогда
не видели? Подумайте хорошенько.
     -- Я никого не видел, а насчет Джонатана не знаю.
     -- Может, ваш возница видел?
     Артур хотел было возразить, но вдруг замешкался.
     -- Значит, он что-то видел? -- мгновенно отреагировал лейтенант.
     -- Да мало ли что этот дурак скажет, -- побледнел Артур.
     Фергюсон зловеще улыбнулся. Он почуял, что напал на свежий след.

     Возница, рослый мордатый ниггер, сломался не сразу,  и лейтенанту  даже
пришлось пригрозить ему задержанием и доставкой в Новоорлеанское  управление
полиции.  И, лишь представив, как юный отпрыск семьи  Мидлтон будет вынужден
полсуток  сидеть  на  козлах, чтобы  добраться домой, и чем  это обернется в
дальнейшем, раб начал говорить.
     --  Видел  я  Джонатана  Лоуренса возле  борделя,  -- охрипшим  голосом
произнес он. -- К нему белая девушка в экипаж садилась.
     Внутри у лейтенанта все оборвалось.
     -- Когда это было? -- вспотев от волнения, спросил он.
     -- В позапрошлый понедельник.
     Челюсть у Фергюсона сама собой поползла вниз. Дата совпадала.

     Он повез в управление полиции  обоих. Артур поначалу перепугался, начал
требовать сообщить о  задержании его отцу, затем стал угрожать,  а  закончил
тем, что попытался сунуть Фергюсону взятку в сто пятьдесят  долларов, что, в
общем-то, для полицейского было целым состоянием.
     Лейтенант  мгновенно  воспользовался  этим  промахом  и  пригрозил  ему
возбуждением уголовного дела  за  попытку подкупа должностного лица,  и  вот
после этого  Артур следствию уже не мешал. Он покорно поставил  свою подпись
там, где  показали, и  только свидетельствовать  против  Джонатана отказался
категорически, даже под страхом временного  ареста по подозрению в соучастии
в убийстве.
     --  Я  его  не  видел,  --  твердо  стоял  он  на  своем.  -- А что там
примерещилось этому ниггеру... Вы же знаете, господин лейтенант,  -- черному
солгать что сплюнуть, такая это порода.
     Фергюсон  думал иначе.  А потому, тщательно  записав то, что  рассказал
возница, он отвез его в  покойницкую, где уже две недели хранилось нетленное
тело мертвой Дженнифер Гейз.
     --  Это  она,  --  выдохнул  ниггер,  едва глянув на  застывшую  в позе
кающейся  Магдалины  белую  проститутку,   и  размашисто  перекрестился.  --
Господи, спаси и сохрани!
     Лейтенант составил протокол  опознания, зачитал  вознице  все,  что тот
говорил,  и, намазав  большой  палец негра чернилами, заставил приложить его
внизу  документа.  Чтобы  не потерять  свидетеля  из-за какой-нибудь  глупой
случайности, под конвоем двух крепких констеблей отправил  раба в камеру и в
тот же день выехал в штат Миссисипи.

     Артур нахлестывал коней нещадно, а потому пересек  границу штата на час
раньше лейтенанта Фергюсона, и, когда добрался до поместья Лоуренсов, разрыв
увеличился часа  на четыре.  Он ворвался в гостиную, приказал Платону срочно
звать Джонатана и без сил упал в кресло.
     -- Артур? -- немедленно  спустился вниз Джонатан. -- Что случилось?! На
тебе лица нет!
     -- Слушай, Джонатан, ты в Орлеане после того раза был?
     Джонатан нахмурился.
     -- А в чем дело?
     -- Полиция, -- коротко бросил Артур. -- У них там шлюху убили... а этот
мой дурак-возница сказал, что тебя возле борделя видел. Ты там был?
     -- Конечно,  -- кивнул Джонатан и тоскливо посмотрел  в окно. -- Ты  же
сам знаешь, у меня черная сбежала.
     -- Ты там только из-за этого был?
     Джонатан печально кивнул,  и Артур  тут же устыдился. Вопрос был совсем
не джентльменский.
     --  Ладно, извини,  -- встал  он. --  Просто  я счел своим долгом  тебя
предупредить. Жди полицию, а дальше поступай как знаешь.
     -- Спасибо, Артур, -- вежливо улыбнулся Джонатан. --  Ты хороший  друг.
Действительно хороший.

     В  управлении  местной  полиции  лейтенант  Фергюсон  застрял  надолго.
Проводить следственные действия  на территории чужого округа  самостоятельно
он права не имел,  а шерифа Тобиаса Айкена все не  было и  не было. Но когда
тот  все-таки появился, Фергюсон мысленно похвалил себя  за то, что не  стал
пытаться обойти этого не слишком приветливого человека.
     --  У  вас есть что-то конкретное  против Джонатана  Лоуренса? -- прямо
спросил Айкен.
     -- Я имею все основания подозревать его в соучастии. Хотя возможно, что
он только свидетель... или советчик... Кто-то же  из них  знал, как выглядит
"Кающаяся Магдалина" Тициана!
     -- А улики? -- прищурился Айкен.
     -- Против него  у меня прямых улик нет, -- честно  признал Фергюсон. --
Но что прикажете делать? У меня в районе такого ужаса отродясь не случалось.
Мало того  что ее  убили,  так еще  и выпотрошили, как курицу, а потом еще и
каким-то  черным  дерьмом  нафаршировали. Слушайте,  Айкен,  а  у вас ничего
такого не происходило?
     Шериф Айкен задумался. Смутную ассоциацию с той сушеной черной головой,
о которой ему в  свое время прожужжали все уши, это дело, конечно, вызывало.
Да  и  не нравился  ему  этот Джонатан  Лоуренс --  чересчур умный, от таких
только  и жди беды. Но Айкен уже не  был тем  восторженным мальчишкой, каким
почти  тридцать  лет назад  он  пришел в полицию. Факты  -- вот  чем реально
двигалось любое дело, а как раз их у него и не хватало.
     --  Нет, лейтенант, -- покачал он головой. -- Посильную помощь  я  вам,
конечно, окажу, но боюсь,  что  фактами помочь не сумею. И учтите, семейство
Лоуренс всегда имело влияние в этом округе.
     Фергюсон посмотрел коллеге в глаза и еще раз похвалил  себя за то,  что
не стал перешагивать через голову этого старого полисмена. Они оба понимали,
сколь  непростую задачу придется  решать и  сколь высокой  будет цена  любой
совершенной ошибки.
     --  И на том спасибо,  шериф, -- улыбнулся Фергюсон. -- Обещаю на вашей
территории не своевольничать.
     -- Правильно, -- встречно взглянул ему в глаза Айкен. -- У нас с вами и
так проблем по горло, лишние ни к чему.

     Когда экипаж лейтенанта Фергюсона пересек границы поместья Лоуренсов, к
его  приему  все было уже готово.  Предупрежденный племянником о назревающем
визите  полицейских   властей,  Теренс   Лоуренс  распорядился   приготовить
достойный стол, сменил домашний сюртук на  приличествующий  моменту  деловой
костюм, повязал бордовый шейный платок  и, едва  за окном загремели рессоры,
вышел во двор, чтобы встретить гостей лично.
     Господина лейтенанта сразу  же  провели в гостиную, предложили сигару и
хорошего  вина, и даже  его настойчивое требование немедленно  приступить  к
делу никого не смутило.
     -- Разумеется, мистер Фергюсон, -- радушно улыбнулся Теренс Лоуренс. --
Как вам будет угодно.
     Он повернулся к стоящему здесь же Джонатану:
     -- Расскажи господину полицейскому, что там у вас произошло.
     Фергюсон впился в мальчишку глазами, а  когда  тот начал  рассказывать,
понял, что имел в виду Айкен, когда сказал, что от этих умников только и жди
беды. Джонатан вовсе не  был похож на обычную полуграмотную деревенщину;  он
внятно, без лишних деталей, но и  не упуская  ничего  действительно важного,
рассказал, как совершенно случайно увидел  в окне  борделя мадам Аньяни свою
беглую рабыню и попытался лично поймать ее.
     -- Надеюсь, вы поймете меня, господин лейтенант, -- озабоченно взглянул
на полицейского Джонатан. -- Нравственность  рабов семейства Лоуренс для нас
вовсе  не пустой звук,  а тут мало того,  что Джудит убежала, так она  еще и
попала в самое гнездо разврата!
     Фергюсон  слушал. Он пока еще  не решил, настало ли время поймать этого
щенка на лжи.
     -- Не  буду  скрывать,  господин лейтенант, --  глядя  честными  синими
глазами прямо ему  в лицо, продолжил Джонатан. -- В какой-то момент я  и сам
не был образцом нравственного поведения.
     -- Вы имеете в  виду свои  отношения с проституткой  Дженнифер Гейз? --
нанес первый удар Фергюсон.
     Теренс  Лоуренс  поперхнулся,  закашлялся  и  отставил бокал  с вином в
сторону.
     -- Совершенно верно, господин лейтенант, -- не  моргнув  глазом, кивнул
Джонатан. --  Именно эти отношения я  и имею в  виду.  Однако  позже я снова
приехал, чтобы убедить  Дженнифер бросить это ремесло и заняться  чем-нибудь
более достойным юной девушки.
     -- Это  в тот  день,  когда она села  в ваш экипаж? -- глядя в сторону,
обронил Фергюсон.
     --  Она не садилась в мой экипаж, господин лейтенант, -- мягко возразил
Джонатан.
     -- Она села в ваш экипаж в день своей смерти, -- улыбнулся Фергюсон. --
И у меня есть тому свидетель.
     -- Интересно, -- улыбнулся Джонатан. -- И кто же это?
     Теренс  Лоуренс  наблюдал за  этой  словесной  дуэлью  с  вытаращенными
глазами, ничего не понимая.
     -- Возница Артура Мидлтона, -- напряженно подался вперед Фергюсон.
     -- Джонатан, это правда?  -- с ужасом в голосе  спросил Теренс Лоуренс.
-- Тебя же арестуют!
     -- Успокойтесь, дядюшка, у нас не Европа, -- поднял изящную кисть вверх
Джонатан и тут же повернулся к  лейтенанту. -- Если  я  не ошибаюсь, возница
Артура -- черный?
     -- Ну и что? -- нахмурился Фергюсон.
     Джонатан  Лоуренс  расслабленно  раскинулся  в кресле и, прикрыв глаза,
почти дословно процитировал:
     --  Ни один  раб не может быть стороной в гражданском иске или являться
свидетелем  в  гражданском  или  уголовном  процессе  против  любого  белого
человека. Не знаю, как там у вас в Луизиане, а  у  нас об этом гласит статья
шестнадцать Кодекса, насколько я помню.
     Фергюсон мысленно чертыхнулся.
     -- Как это негр не может быть свидетелем? -- оторопел Теренс Лоуренс.
     -- Подтвердите, господин лейтенант, -- улыбнулся Джонатан.
     Фергюсон  мрачно  кивнул. Единственный  его шанс  раскрыть убийство  --
застать мальчишку врасплох -- таял на глазах.
     --  Но  ведь  и  ваш возница -- черный?  -- внезапно осенила его  новая
мысль.
     -- Да.
     Фергюсон  сосредоточенно  задумался.  Он  уже  понимал,  что  пока  ему
придется довольствоваться тем, что есть, но, если черного удастся расколоть,
могут появиться и настоящие улики, уже против хозяина.
     --  Тогда  вы должны понимать,  что если раб  Мидлтонов подтвердит, что
видел вашего раба, это будет иметь полную юридическую силу.
     --  Совершенно верно, господин лейтенант, -- улыбнулся  Джонатан. -- Вы
поразительно осведомлены в нашем законодательстве.
     Фергюсон тяжело поднялся с кресла.
     -- Тогда я должен допросить  вашего раба, и будьте любезны предоставить
мне эту возможность.

     Платон Абрахам Блэкхилл, рост шесть  футов два дюйма, вес  двести сорок
фунтов, без особых примет, был арестован спустя два часа после допроса.
     Поскольку  это страшное преступление было  совершено в штате  Луизиана,
лейтенант Фергюсон  был  вынужден  потратить некоторое  время на  оформление
документов о  выдаче. Затем он  заполнил  бланк обязательства, по которому в
случае  осуждения  раба   на  смертную  казнь  или   пожизненное  заключение
казначейство  штата Луизиана должно  было  выплатить опекуну Джоната<->-  на
Лоуренса Теренсу Лоуренсу триста долларов компенсации,  и  уже на  следующий
день, сразу же после  доставки, закованного в кандалы раба привели  на очную
ставку с возницей Артура Мидлтона.
     И   вот  тут   начались  проблемы.  Единственный  свидетель   похищения
проститутки напрочь отказался давать показания против Платона Блэкхилла.
     --  Я  их  господина сразу узнал,  он  возле  коляски стоял,  -- упрямо
твердил раб, -- а этого ниггера я вообще в первый раз вижу.
     -- Но  ты  должен был его видеть! -- возмутился Фергюсон.  -- Он же  на
козлах к тебе лицом сидел! Приглядись!
     Свидетель тщательно вгляделся и снова покачал головой.
     -- Нет, не видел. Сэра Лоуренса видел, а этого ниггера -- нет.
     Лейтенант  кивнул  констеблю, и негров растащили  по  разным камерам, а
спустя час  или около того, изрядно  помятых  и утирающих  рубахами кровь  с
черных грубых лиц, снова привели на допрос.
     -- Ну что, вспомнил? -- повернулся к свидетелю Фергюсон.
     -- Вспомнил, -- всхлипнул тот.
     -- Теперь --  ты, -- повернулся лейтенант к  Блэкхиллу. -- Где спрятаны
орудия убийства?  Кто  помогал?  Кто  придумал  для  нее эту позу?  Джонатан
Лоуренс или Джудит Вашингтон?
     Платон сосредоточенно глядел Фергюсону в глаза.
     -- Я -- простой бедный ниггер, масса полицейский. И я не понимаю, о чем
вы  говорите.  Отпустите  меня  домой, масса полицейский.  К  моему  доброму
господину...
     --  Я  тебе  одно  могу  обещать,  Блэкхилл,  --  язвительно  скривился
Фергюсон. -- Лично  ты  отсюда не выйдешь никогда. И выбор у тебя  --  между
виселицей и пожизненным заключением. Хоть это ты понимаешь?
     -- Это я  понимаю,  масса полицейский,  --  спокойно  кивнул негр. -- А
другие ваши вопросы -- нет.
     -- В  камеру,  -- мрачно распорядился  Фергюсон.  --  И  на этот раз не
щадить.

     Платона  Абрахама Блэкхилла продержали в самой сырой и холодной камере,
какую  только  нашли в  Новом  Орлеане, четыре месяца. И  каждый божий  день
специально  назначенный  для  этого  Фергюсоном констебль  навещал ниггера и
простым, доступным  языком  объяснял, что  хозяина  покрывать  не  надо, что
никуда и никогда он отсюда  не выйдет и что единственный его шанс прекратить
мучения  -- это  быть честным и правдивым с господами полицейскими.  Но один
день сменялся другим, а следствие не продвигалось ни на йоту.
     Не было  никаких известий  и о  второй  возможной соучастнице убийства,
Джудит Вашингтон. Даже профессиональные охотники за беглыми рабами перестали
делать из  своих планов страшную  тайну и прямо заявили Фергюсону, что давно
уже не рассчитывают найти этот лакомый кусочек.
     -- Я вам точно говорю, лейтенант, --  прямо заявил  один  из охотников,
владеющий двумя десятками лучших  поисковых собак округа, -- эта мулатка уже
в Нью-Йорке или Бостоне. Если не  в  Канаде. Судите сами. Цвет кожи у нее --
от белой  не отличить; воспитана в  доме, а значит, манерам обучена. Лично я
на эту черную тварь уже с месяц назад как плюнул -- толку нет.
     Это весьма  походило на правду,  но некоторое  время лейтенант Фергюсон
еще  не  сдавался,  а потом прямо  в камере  умер его  единственный надежный
свидетель. То ли у черного возницы  не выдержало сердце, то ли перестарались
констебли, но в этот момент рухнуло все.
     Лейтенант хмуро  осмотрел тело  и  со вздохом  подписал акт для выплаты
семейству  Мидлтон,  которым принадлежал  мертвый ниггер,  трехсот  долларов
компенсации. Снова перелистал материалы проваленного дела и подал  прокурору
города  запрос на  освобождение  Платона  Абрахама  Блэкхилла из-под стражи.
Теперь, в отсутствие свидетеля, стойкого раба Лоуренсов уесть было нечем.




     Пожалуй,  никогда  еще, с тех самых пор, когда умерла мама, Джонатан не
чувствовал  себя таким  одиноким и  неприкаянным.  Целыми днями  он ездил по
пустым зимним полям на своем жеребце,  иногда охотился на собак и опоссумов,
а  к  ночи уходил в  свой сарай,  зажигал свет и  сосредоточенно  потрошил и
набивал  добычу пропитанным смолистым  "рассолом" камышом.  И никаких свежих
идей, никакого движения вперед, никакой радости.
     Да, его  негры были по-прежнему  послушны, хотя служили  ему  не  столь
истово, как прежде, но вот  салон мадам Аньяни, по  крайней  мере по слухам,
снова восстал из пепла и расцвел -- мир белого человека оказался куда крепче
и порочнее, чем он думал.
     Джонатан попытался снова заняться оставшимися от родителей  куклами, но
вскоре понял,  что перерос это увлечение, его более не  устраивала замкнутая
сама на себя жизнь. Не радовали и куклы,  изготовленные из отощавших за зиму
собак и опоссумов и не обещавшие никаких плодов в философском плане.  И, как
закономерный итог  этого скудного бытия, его  укрытая  в  сарае  превосходно
исполненная семифигурная композиция "Наказанный порок" начала  плесневеть от
холода и сырости. Когда же он попытался отмыть плесень теплой водой, мертвая
кожа  начала  трескаться   и  слезать  с   черного  высохшего   мяса  самыми
натуральными лохмотьями.
     В  принципе  он  знал  о  подобной  угрозе.  Платон  достаточно  внятно
объяснил, что  кровь  надо обязательно спускать  и что  они  берут эти шесть
новых тел исключительно для  того, чтобы добро  не пропало,  а  порабощенные
души не отлетели в Африку.
     И все равно было обидно.
     На  какое-то  время  Джонатан  попытался   сбежать  от  этого   чувства
непреходящей  горечи в книги, но  стало еще хуже. Наткнувшись  на сатиры, он
вдруг с ужасом обнаружил, что  и  мир древних вовсе не был столь совершенен,
как он себе почему-то воображал. Едва находился достойный правитель, как тут
же совершался  дворцовый переворот, а  едва мир и благочестие  осеняли  нивы
землевладельцев, как начиналась очередная война или, что еще хуже, восстание
рабов.
     На этом  трагическом  фоне человеческой  истории  все его беды казались
детскими и не  стоящими внимания, Джонатан с трудом стряхивал это наваждение
и шел помогать дяде, не позволяя  унынию и скуке одержать над ним верх. Но и
в  работе забыться было  сложно. Джонатан смотрел вокруг и постоянно  видел,
что взаимопонимания между окружающими его людьми как не было, так и нет, и с
той самой минуты, как Господь обрушил  Вавилонскую башню и рассеял народы по
земле, люди говорят на разных языках, даже принадлежа к одному племени.
     А потом  выбросил зеленые острые побеги молодой тростник, из кромешного
тумана нет-нет да и стало появляться жаркое,  цвета топленого масла  солнце,
затем  началась уборка первого, апрельского урожая, и однажды, вернувшись из
очередной поездки по  полям, Джонатан спрыгнул с жеребца, подошел к ступеням
своего дома и в растерянности остановился.
     С нижней ступеньки с трудом поднимался, чтобы согнуться в поклоне перед
своим господином, казалось, окончательно пропавший Платон.
     -- Ты? -- выдохнул Джонатан.
     -- Да, масса Джонатан, -- проскрипел старик.
     Джонатан пригляделся.  Седых  волос  на его голове  прибавилось, рот  и
подбородок  заросли  совершенно  белой курчавой бородкой, но  взгляд  ясных,
внимательных глаз по-прежнему был тот самый, узнаваемый.
     -- Сбежал?
     -- Отпустили, масса Джонатан. Вот бумаги, -- старик  полез за шиворот и
протянул хозяину помятый листок. -- Что прикажете делать?
     Джонатан взял документы, попытался хоть  что-нибудь прочитать и  понял,
что просто не в состоянии сосредоточиться.
     -- Иди на кухню, скажи Сесилии, чтобы дала тебе поесть, и пока отдыхай.
День... два... три -- сколько понадобится.
     Платон  склонился в  поклоне, старчески подволакивая непослушные  ноги,
побрел в  сторону кухни, и Джонатан  вдруг поймал себя на том, что улыбается
-- открыто и радостно, как в прежние времена.

     Тем же вечером Платон попросил дозволения осмотреть голову Аристотеля и
тела остальных, но,  едва  вошел  в  сарай  и  увидел на  куклах  облезающую
лохмотьями кожу, сокрушенно покачал головой.
     -- Вы же их табаком не посыпали?
     -- Не-ет... -- удивленно протянул Джонатан.
     -- И ромом не поливали?
     -- Ну, не поливал, -- хмыкнул Джонатан. -- И что теперь?
     Платон обреченно вздохнул и повернулся к хозяину.
     <>  -- Аристотель  еще здесь;  он вам  предан,  но  души этих  шестерых
ниггеров ушли.
     -- А это можно исправить? -- спросил Джонатан.
     Платон усмехнулся в седую бородку.
     -- Уже нет. Они бесполезны, масса  Джонатан. Можно выбрасывать, толку с
них все равно никакого.
     Джонатан  пригляделся и  признал,  что  лица  всех  шести  кукол  резко
отличались от головы  Аристотеля  Дюбуа. Их мертвые улыбки более не пугали и
скорее были похожи на деревянные маски, чем  на живое воплощение наказанного
порока -- ни силы, ни страсти.
     -- Прикажете закопать, масса Джонатан? -- почтительно склонился Платон.
     Джонатан  на  секунду ушел  в себя.  В нем вызревало какое-то сложное и
неоднозначное решение, но слов, чтобы выразить это, он пока не находил.
     -- Хорошо,  закапывай, -- наконец сказал  он, тоскливо глядя в потолок.
-- Но знай,  мне это  не  нравится. Я не  хочу, чтобы они уходили... Я к ним
привык.
     Платон снова склонился в почтительном поклоне.

     Шериф Айкен  не  находил себе  места.  То,  что он узнал от  лейтенанта
Фергюсона четыре  месяца назад, странным образом не давало ему покоя  и даже
мешало нормально высыпаться. Ночи напролет ему снились выпотрошенные, словно
курица в супе, застывшие в разных позах  тела юных белых девушек,  отчего он
просыпался в холодном поту и с отчаянно колотящимся сердцем.
     Нет,  он  не  был неженкой;  за  долгую  пятидесятилетнюю  жизнь шерифу
неоднократно доводилось видеть такое, от чего человек послабее  поседел бы в
три дня.  Но рассказ этого полицейского чина  из Луизианы почему-то серьезно
задел его.
     И даже когда Айкен узнал, что раба Лоуренсов Платона Абрахама Блэкхилла
за отсутствием улик отпустили, покой уже не возвращался.
     Не  то  чтобы он так уж  верил  в  соучастие  юного Лоуренса  в  жутком
убийстве белой проститутки; как подсказывал шерифу его опыт, эти деревенские
мальчики только с рабынями -- мужики, а к  белой женщине его и на вожжах  не
подтащить. Но он  помнил  и рассказы надсмотрщиков об  этом  странном, почти
театральном  представлении,  когда  в  финале  всем   неграм  семьи  Лоуренс
продемонстрировали  отрезанную высох<->шую голову  их  соплеменника.  И  это
наводило на размышления.
     Кроме  того, шериф Айкен был уверен, что  и в  тот день, когда Джонатан
отказался  от  помощи  полиции  и  соседей, а  затем сам,  даже  без  помощи
надсмотрщиков,  вытащил  триста  пятьдесят  до  смерти перепуганных рабов из
протоки, без чертовщины не обошлось. Было в этом что-то неправильное, как ни
крути.
     Но старый бывалый шериф  понимал  и другое. Без твердых улик и надежных
белых свидетелей Лоуренсы -- что старший, что младший  -- и разговаривать  с
ним  не станут, как с  Фергюсоном. И  это главная беда, потому что  на три с
половиной  сотни  человек,  живущих  в пределах  поместья  Лоуренсов,  белых
приходилось   всего  шестеро:  сам  Джонатан,  его  дядя  Теренс  да  четыре
надсмотрщика,  с раннего утра  до позднего вечера пропадающих  на бескрайних
плантациях тростника  и риса.  И чем там может заниматься этот мальчишка, на
самом деле никто, пожалуй, точно и не скажет.

     Три  дня  Джонатан словно  летал на  крыльях.  Он заново перебрал  свою
любимую коллекцию кукол, с удовольствием пролистал купленные в Новом Орлеане
книги, снял с отсыревшего за зиму деревянного тела голову Аристотеля Дюбуа и
вернул  ее  на законное место --  на полку между  бюстами Цезаря и  Декарта.
Затем  съездил  с  дядюшкой  в  город,  а  по  пути  назад,  встретившись  и
переговорив  с  семейством  Бернсайд,  внезапно  осознал,  какой  шаг  будет
следующим.
     Цель  была столь  ясной и очевидной, что  он долго не мог  понять,  как
умудрялся не видеть ее раньше. Прямо на перекрестке дорог, ведущих в  добрый
десяток  окрестных  поместий,  стоял  известный  кабачок, в  котором  каждый
проходимец --  свободный или  раб  -- мог  рассчитывать на  стаканчик  рома.
Причем, как  уверенно утверждали Бернсайды, именно в  этом кабачке  странным
образом "растворялись" украденные из поместий вещи, хотя полиция ни разу так
и не поймала его владельца за руку.
     Джонатан вернулся домой, вызвал к себе Платона  и, поигрывая только что
купленным в городе складным ножом, поинтересовался:
     -- Ты в кабаке на перекрестке бывал?
     Платон склонил голову:
     -- Да, масса Джонатан.
     -- И много там народу собирается?
     Платон задумался.
     --  Днем два или  три человека  --  не  больше, масса Джонатан,  а  вот
вечерами... -- он на секунду умолк.
     -- И что же там бывает вечерами? -- с веселым вызовом спросил Джонатан.
     -- Вечерами там ниггеры сидят, масса Джонатан, -- тихо произнес раб. --
Наших-то сейчас там не увидишь, но вот  из остальных поместий --  Мидлтонов,
Бернсайдов, Риденбургов -- полно.
     -- И ворованное туда носят? -- прищурился Джонатан.
     -- Носят,  масса Джонатан, --  кивнул Платон. --  Об  этом  все ниггеры
знают.
     Джонатан ощутил подкатившее  к горлу нетерпение. Он уже предчувствовал,
с  каким наслаждением, с какой неукротимой  яростью разгромит этот рассадник
порока! Чтобы ни одна тварь не  смела больше совращать этим зельем невинных,
в общем-то, людей... Некоторое время он мысленно рисовал картины отмщения, а
затем все-таки "вынырнул" и задумчиво проговорил:
     -- Только нам с тобой слишком много народу не надо. Кукол пять-шесть, я
думаю, хватит.
     --  Как  пожелаете,  масса  Джонатан,  -- не пряча  счастливой  улыбки,
поклонился Платон. -- Прикажете готовить рассол?
     -- Готовь.

     В начале  июня шериф  Айкен  получил очередную жалобу, на этот  раз  от
Реджиналда  Бернсайда.   Глава   огромного   клана  и  один   из  крупнейших
землевладельцев округа  указывал  господину  шерифу на развращающее  влияние
небезызвестного  кабачка  на  перекрестке  и  прямо  обвинял его  владельца,
некоего Джона Шимански, в спаивании рабов и поощрении воровства.
     Айкен перечитал жалобу несколько раз, поднял накопившиеся за восемь лет
существования кабачка бумаги и горестно вздохнул. Он  проводил облавы на это
заведение  два  десятка  раз, постоянно  отлавливая  и  доставляя владельцам
нетрезвых рабов, но ни  разу за все восемь лет ему так и не удалось доказать
причастность Шимански к скупке краденого.
     "Попытаться еще раз?" -- подумал шериф и стукнул кулаком в стену:
     -- Сеймур!
     Дверь скрипнула, и на пороге вырос его заместитель Сеймур Сент-Лоис.
     -- Да, шериф.
     -- Глянь, кто там у нас в воскресенье  будет  свободен.  Человек  шесть
наберется?
     -- Думаю, да, -- кивнул Сеймур. -- А в чем дело?
     -- Шимански тряхнем, -- нахмурился шериф. -- Опять за старое взялся.
     Сеймур понимающе кивнул.

     Джонатан  наметил  очередную  акцию на воскресенье. А потому  к субботе
Платон приготовил все: два бочонка густого смолистого "рассола",  три  мешка
рубленого камыша, а главное -- второй комплект инструментов. Но, получив  от
Джонатана  полдоллара  мелкими  монетами и к вечеру  сходив  на  перекресток
посмотреть, как там дела, Платон вернулся неожиданно озабоченным.
     --  Масса   Джонатану   шесть-семь  душ  хватит?  --   без  предисловий
поинтересовался раб.
     -- Думаю, хватит, -- продолжая вычерчивать  на  листке бумаги  варианты
очередной скульптурной композиции, тихо ответил Джонатан.
     -- Тогда надо прямо сейчас идти, масса  Джонатан, -- серьезно  произнес
Платон. -- Сейчас там как раз восемь ниггеров, и больше сегодня уже не будет
-- слишком поздно.
     Джонатан неохотно оторвался от чертежа.
     -- А на завтра перенести никак нельзя?
     -- Завтра ведь воскресенье, масса  Джонатан, -- развел руками раб. -- А
ну как набьется десятка полтора? Можем не управиться.
     Джонатан задумчиво оттопырил нижнюю губу, встал из-за стола и подошел к
полке,  на  которой  по соседству  с  Цезарем  и Декартом  улыбалась  голова
Аристотеля Дюбуа.
     -- А этих до утра сделать успеем?
     Платон почтительно склонился.
     --  Если  масса  Джонатан  не  передумал  делать  это  вместе  со своим
преданным рабом, к утру управимся. Великий Мбоа нам поможет.
     Джонатан коснулся  одеревеневших десен бывшего  служителя Мбоа  и резко
повернулся к Платону:
     -- Тогда вперед!

     Они отправились к перекрестку на лошадях. Но за сотню футов до злачного
места Платон завел  кобылу  в густые заросли ивняка и  развернул  тряпицу  с
инструментами.
     -- Это вам, масса Джонатан, -- протянул он хозяину кривой каменный нож.
     Джонатан взвесил нож в руке и, улыбнувшись,  вернул  его негру и достал
свой, недавно купленный в городе, -- стальной, с красивой костяной ручкой.
     --  Только  Шимански не трогай, -- строго  предупредил он, -- я его сам
буду разделывать. А ты возьмешь на себя ниггеров.
     -- Как прикажете, масса Джонатан,  --  склонился раб. -- Только учтите,
Джонни -- мужчина крепкий.
     -- Думаешь, не справлюсь?
     Платон хитровато усмехнулся в седую курчавую бородку.
     -- Я этого не говорил,  масса Джонатан. Просто я знаю  Джонни; года два
назад его четверо бродяг ограбить хотели...
     -- И что? -- насторожился Джонатан.
     --  Не  получилось,  --  осклабился  негр.  -- Они,  конечно,  люди  не
благородные, но тоже крепкие... были.
     По спине Джонатана пробежал  и ушел куда-то в  поясницу легкий холодок.
Он глянул  на  тонкую  алую полоску заката и, сбрасывая наваждение,  тряхнул
головой:
     -- Справлюсь.

     Первым в кабачок зашел  Платон, и  Джонатан,  сгорая от сладострастного
предчувствия, стал ждать  условного сигнала.  Но  прошло три минуты, четыре,
десять, а чертов ниггер все не выходил, и ровно через полчаса Джонатан сунул
руку в карман, еще раз убедился, что его складной нож на месте, и решительно
выбрался из кустов. Подошел  к двери, выждав с минуту, потянул ее на  себя и
по возможности тихо скользнул внутрь.
     Осмотрелся и, как должное, отметил, что гомон сгрудившихся  у грязного,
липкого от недо<->-бродившей браги  стола  чужих незнакомых  рабов  стихает.
Кинул взгляд в сторону  стойки и приосанился.  Джонни Шимански  с враждебным
любопытством смотрел прямо на него.
     --  Привет, Джонни,  -- чтобы сказать  хоть  что-нибудь,  важно обронил
Джонатан.
     --  Здравствуйте,  мистер  Лоуренс,  -- прищурился  кабатчик. -- Какими
судьбами? Если насчет негров, так  из ваших здесь только один, вон,  у окна.
Можете забирать.
     Джонатан   окинул   ниггеров   быстрым  взглядом.   Если   не   считать
притулившегося у окна Платона, их было восемь.
     "То, что надо",  -- подумал  он и  снова ощутил этот  легкий холодок  в
пояснице.
     --  Негра-то  я вижу.  А вот приличная выпивка у тебя есть? -- медленно
тронулся он с места и подошел к стойке. -- Коньяк, виски?
     Трактирщик  смотрел на  него  со смесью  недоверия и оторопи.  Неглупый
человек, он  понимал  всю  противоестественность  появления здесь  одного из
крупнейших землевладельцев округа.
     -- Коньяка нет, а виски найдем, -- пробормотал он.
     Джонатан кинул  взгляд назад.  Платон так  и  сидел  у  окна,  даже  не
шелохнувшись.
     "Черт! И чего он медлит?" -- недоумевал Джонатан.
     --  Держите,  мистер  Лоуренс,  --  осторожно  пододвинул  к  Джонатану
маленький стаканчик Шимански. -- Только учтите,  я ворованное  не скупаю.  И
вынюхивать здесь нечего.
     Джонатан  поднес стаканчик  к губам, демонстративно понюхал и,  покачав
головой, поставил его на место.
     -- А если под стойкой посмотреть?
     Шимански побледнел. Джонатан усмехнулся, тронулся вдоль стойки, обогнул
ее с  краю  и наклонился.  Набор хороших плотницких  инструментов -- явно из
поместья Бернсайдов, отделанная серебряными бляшками уздечка...
     Джонатан поднял взгляд -- Шимански стоял ни жив ни мертв.
     -- А говоришь, ничего ворованного нет! -- улыбнулся Джонатан.
     Шимански сглотнул и злобно посмотрел в сторону притихших ниггеров.
     -- Пошли вон! У меня на сегодня закрыто.
     Джонатан тревожно глянул в сторону вставших со скамьи рабов.
     "Черт! Уйдут ведь!"
     -- Всем стоять! Стоять, кому сказал!
     Негры встали как вкопанные. Собравшиеся здесь без разрешения, а точнее,
вопреки воле своих господ, они уже  почуяли  запах крупных неприятностей, но
ослушаться белого землевладельца не смели.
     -- Вот так... -- смущенно прокашлялся Джонатан, лишь теперь осознавший,
что они могли и не послушаться, а просто броситься к дверям и раствориться в
навалившейся  на землю темноте. -- А  теперь всем к  стене. Лицом к стене, я
сказал!
     -- Что ты хочешь? -- раздался сзади напряженный голос трактирщика.
     --  Сейчас  узнаешь,  -- едва  удерживая  нервическую  дрожь в  голосе,
отозвался  Джонатан  и  поймал  взгляд своего  раба.  -- Обыщи их, Платон, и
смотри, чтобы они вели себя тихо!
     Раб  понимающе  кивнул и  прошел  вдоль рассредоточившихся  вдоль стены
ниггеров.
     -- Что тебе надо, Лоуренс? -- уже с вызовом в голосе спросил Шимански.
     Джонатан  повернулся  к  трактирщику.  Его  уже  вовсю  колотила  дрожь
предвкушения.
     -- Поговорить надо, Шимански.
     -- Ты  же знаешь, твоих у меня не  бывает! --  стал  защищаться тот,  и
вдруг его взгляд упал на  уздечку.  -- А  как  сюда  это попало, я вообще не
знаю!
     Джонатан сунул руки в карманы сюртука и двинулся прямо  на трактирщика.
Один шаг, второй...
     -- Да и кто ты такой? -- возмутился тот и отступил на те же пару шагов.
-- Кто ты такой, Лоуренс, чтобы учить меня?!
     Джонатан шагнул  еще, затем  еще, а затем услышал за  спиной сдавленный
хрип и понял, что пора.
     -- Что тебе надо?  -- уже испуганно завопил Шимански и ткнулся спиной в
угол. -- Ты что делаешь?!
     Джонатан вытащил из  кармана  нож, выбросил сверкающее лезвие наружу и,
одним  прыжком  сократив расстояние  до  нуля, ударил  трактирщика  в живот.
Что-то  хрустнуло  и, ударившись  о  стойку,  зазвенело.  Джонатан удивленно
глянул  на свой  сжатый кулак.  Вместо  хищно  сверкающего сталью  лезвия из
рукояти выглядывал жалкий обломок.

     Едва Джонатан сделал  первый  выпад, Платон принялся резать безоружных,
покорно стоящих лицами к стене рабов, как свиней. Первых он застал врасплох,
но  затем  кто-то  упал  на колени  и начал  просить  пощады, кто-то кинулся
бежать, но старый верный раб знал: уйти не должен ни один.
     А  вот  его хозяину пришлось намного  хуже. Шимански оказался не только
крепким,  но  и  сообразительным.  Увидев,  как  отлетело в  сторону  стойки
лопнувшее от удара о бляху его ремня стальное лезвие, и осознав, что никто с
ним  договариваться не  будет, трактирщик  бросился к стойке и начал  шарить
там, явно в  поисках какого-нибудь  оружия. Не  нашел, кинулся вперед,  сбил
Джонатана с ног и навалился сверху.
     Джонатан дернулся, попытался вывернуться, сбросить с  себя негодяя,  но
багровый от  ярости Шимански  навалился еще сильнее  и обеими руками ухватил
Джонатана за горло.
     -- Щ-щенок! -- задыхаясь от ненависти, прошипел он.  -- Что,  на  чужое
потянуло?
     Джонатан   захрипел,   и  в   глазах   у  него   потемнело.   Последним
нечеловеческим усилием воли он попытался освободиться от захвата,  несколько
раз  дернулся, протащил на себе трактирщика около двух  футов  и  понял, что
сдается.  И  только тогда  за  спиной  Шимански  показалось черное, заросшее
седыми курчавыми волосами лицо.
     Трактирщика бережно  ухватили за  шею, сделали два  коротких, но точных
надреза, и в лицо  Джонатану брызнула  теплая соленая  кровь. Он закашлялся,
спихнул мгновенно ослабшее тело трактирщика  на пол  и, жадно хватая воздух,
сел.
     -- Как вы, масса  Джонатан?  --  склонилось  над  ним участливое черное
лицо.
     -- Нормально, Платон, --  Джонатан прокашлялся, ощупал горло  и сердито
покачал головой.
     -- Ты почему условного сигнала не подал? Сколько можно ждать?
     -- Шимански  хитрый, -- виновато сморщился раб и  вытащил из-под рубахи
пистолет. -- Под стойкой держал. Я украл, чтоб не выстрелил.
     Джонатан  вспомнил, как трактирщик первым  делом  кинулся  к стойке,  и
прикусил язык.  Платон все  сделал правильно, и теперь  ему  было неловко за
свое нетерпение.
     -- Никто не сбежал?
     -- Нет, масса Джонатан, все здесь.
     Ухватившись  за плечо раба, Джонатан заставил себя подняться и заглянул
за стойку.  Все семеро ниггеров уже лежали вдоль стены  и, булькая  кровью и
судорожно подергивая конечностями, отходили.
     -- Слава тебе, Господи! -- размашисто перекрестился Джонатан и  вытащил
из мокрого, пропитанного кровью кармана сюртука часы. Без четверти полночь.
     Джонатан нервно хохотнул и глянул на Платона.
     -- Ну что, до утра успеем?
     Платон улыбнулся и протянул своему хозяину кривой каменный нож.
     -- Если вы будете пользоваться этим ножом, масса Джонатан, успеем.

     В  первую  очередь   Платон  притащил  инструменты  и  оба   бочонка  с
"рассолом", затворил все  ставни до  единой  и  закрыл дверь изнутри на  оба
засова.  А Джонатан с некоторым  сожалением положил  испорченный  сюртук  на
скамью,  закатал рукава  забрызганной  кровью  рубахи  и вытащил труп Джонни
Шимански в центр.
     Они работали, не покладая рук и не считая, кто сколько сделал. Джонатан
старательно  перемещал трупы,  спуская остатки еще  теплой крови, вытаскивал
внутренности,  перемешивал  засыпанный  в  "рассол" рубленый  камыш, заливал
"рассол" через трубочку в ноздри, уши и рты и легко, безмятежно улыбался.
     Сейчас, когда руки работали, думалось на  удивление  хорошо, и он порой
прозревал такое, от чего буквально захватывало дух!
     Так,  уже в самом  начале  ночи Джонатан  снова и как-то  особенно ясно
подтвердил для себя главное достоинство кукол -- абсолютную цельность.
     В  отличие  от  человека, скрывающего  свою  истинную  суть  за  массой
фальшивых, сменяющих одна другую оболочек, кукла  изначально  честна. Она не
пытается выдать себя  за кого-то другого и  прямо несет в мир  то, к чему ее
предназначил  ее творец. Кукла-злодей остается злодеем, а кукла-праведник --
праведником.
     Кстати,  уже  сейчас, еще  на  полпути  превращения в кукол, все семеро
черных и  один  белый растеряли  все свои фальшивые  маски  и лежали такими,
какими и были в действительности, -- испуганными, удивленными и, может быть,
поэтому правдивыми.
     И Джонатан чувствовал,  знал --  так и должно  быть. Когда  сорваны все
маски до единой, человек становится куклой, правдивой, как перед Господом.
     Теперь  Джонатан  как  никогда  ясно  понимал,  что,   если  бы  каждый
представал перед другими, как перед Господом, нагим в своей правдивости, мир
любви и  понимания -- Золотой век  человечества  -- наступил бы  мгновенно и
необратимо. И  лишь потому,  что  человек  пуще смерти  боится всей правды о
себе, мир все глубже и глубже погрязает в неправде и  беззаконии. И сегодня,
шаг  за  шагом  помогая  всем  этим заблудшим душам  сорвать  свои фальшивые
оболочки все  до единой, Джонатан делал, может  быть, самое  важное дело  на
свете -- помогал миру прозреть.
     Нет,  он, разумеется,  отдавал  себе отчет  в том,  что не может помочь
всему миру,  но Джонатан  всем сердцем чувствовал, что если  каждый,  следуя
мудрой  заповеди  Вольтера,  будет  делать  свое  дело,  мир в  конце концов
прекратит свое бесконечное падение вниз.

     В шесть утра  они в  основном закончили. В шесть с четвертью всезнающий
Платон взломал дощатую перегородку и вывалил на стойку около двадцати фунтов
скупленных трактирщиком по дешевке краденых драгоценностей.
     В половине седьмого утра  Джонатан вышел наружу, отворил ставни и встал
в карауле,  заботясь о том, чтобы им не помешал случайный путник. По крайней
мере,  до  тех  пор  пока  Платон  не  вытрет  кровь  на  полу  и не  уберет
разбросанные  по<>всюду мелкие  обрезки  человеческого  мяса. А  около  семи
Джонатан вернулся в кабачок и восхищенно цокнул языком:
     -- Гениально!
     Тела  кукол  новой  скульптурной группы  в  точности,  почти  зеркально
отражали всю суть этих заблудших, всю их беспутную и бестолковую  жизнь, всю
тщету  бесполезных  попыток спрятаться от  себя и  от  других в  пьянство  и
воровство.
     --  Все,  масса  Джонатан,  души  у  нас.  Помоемся,  и  пора  идти, --
беспокойно позвал его Платон  и  начал через голову стаскивать окровавленную
полотняную рубаху.
     -- Да, их  души теперь будут у  нас,  --  расстегивая  запонки  некогда
ослепительно белой шелковой рубахи, пробормотал Джонатан.  -- А души горожан
-- здесь...
     Он уже  предчувствовал, как, едва увидев  всю эту  негодную,  никчемную
суть пьяной и вороватой  жизни, один  за другим  будут  прозревать  все, кто
успеет посетить кабачок до приезда полиции.

     Когда   надсмотрщики  сообщили   Реджиналду   Бернсайду  о   том,   что
недосчитались поутру семерых рабов, он буквально закипел от негодования.
     --  Я не думаю, что  они в бегах,  --  попробовал успокоить его старший
надсмотрщик. -- Рабы говорят, эти семеро  вчера собирались  к Шимански. А вы
сами знаете, что это такое.
     --  Я  знаю,  кто  такой  Шимански,  --  раздраженно  оборвал  старшего
надсмотрщика  землевладелец.  --  Меня  интересует  другое:  когда  все  это
кончится?
     Старший надсмотрщик опустил глаза в пол.
     Они оба знали, что ниггерам  надо давать "спустить пар", иначе проходит
время, и они  становятся  раздражительными и склонными к непослушанию и даже
побегам.  Но разрешать это  означало  дать повод  к еще большей  дерзости, а
потому время от  времени надсмотрщики просто закрывали глаза и на закопанные
в землю, наполненные перебродившим соком сахарного тростника огромные тыквы,
и на ночные пляски у реки, и даже на походы рабов к Шимански в межсезонье.
     И лишь  в последнее время, когда из поместья стали пропадать вещи -- то
набор плотницких  инструментов, то отделанная серебряными  бляшками уздечка,
-- ситуация стала  по-настоящему тревожной, и всем стало ясно, что пора дать
острастку.
     Собственно, старший надсмотрщик  как раз сегодня и собирался поговорить
с хозяином, чтобы обозначить масштабы этой острастки. Лично он  предполагал,
что  будет  вполне  достаточно  отправить  человек  десять-двенадцать  самых
"трудных"  для   наказания  к  констеблю  и   еще  человек  сорок   наказать
самостоятельно... и, надо же, опоздал.
     -- Мне съездить к Шимански? -- глухо спросил старший надсмотрщик.
     Старик Бернсайд сурово прокашлялся:
     -- Ты за оставшимися следи. Я сам съезжу.

     Реджиналд Бернсайд  приехал  в кабачок Джонни Шимански довольно поздно,
уже в половине восьмого утра. Оставив на дороге  экипаж, он прошел последние
полсотни футов пешком и раздраженно постучал в дверь стеком.
     -- Шимански!
     Никто не отвечал.
     Бернсайд постучал сильнее, затем еще сильнее, наконец вытащил кружевной
белый платок  и, преодолевая естественную  брезгливость, обернул им  дверную
ручку, потянул дверь на себя и остолбенел. Семеро его ниггеров все еще  были
здесь!
     Старик  возмущенно  запыхтел,  переступил  через  порог и  приготовился
высказать трактирщику все,  что  он о нем думает,  когда заметил  на  стойке
что-то  невероятно знакомое.  Он  подошел ближе, достал из  кармана  жилетки
пенсне, склонился над стойкой и поперхнулся.
     Прямо перед ним лежал пропавший из спальни его дочери четыре года назад
редкой красоты золотой нательный крестик!
     -- Черт побери! -- яростно выдохнул старик. -- Это  что еще такое?! Чем
это вы здесь занимаетесь, Шимански?!
     Трактирщик   молчал.  Реджиналд   Бернсайд  поднял   на  него  суровый,
взыскующий взгляд  и растерянно заморгал. Джонни Шимански стоял все в той же
позе,  в  какой  его  застали  пару  минут  назад:  в одной  руке  маленький
стаканчик,  протягиваемый  здоровенному  ниггеру, а во второй --  только что
полученная от него отделанная серебром уздечка.
     -- Джонни? -- настороженно  позвал сэр Реджиналд.  -- Вы  меня слышите,
Джонни?
     Тот даже не шелохнулся.
     И  тогда  сэр Реджиналд  напялил пенсне еще глубже и,  уже предчувствуя
какую-то чертовщину, осторожно приблизил свое лицо к лицу Джонни.
     Кожа трактирщика оказалась белее мела, глаза были пусты и  безжизненны,
а из левой ноздри медленно капало на стойку нечто черное и смолистое.
     -- Твою мать!

     Шериф Айкен поверил в услышанное не сразу.
     --  Прямо-таки  восьмерых?  --  домогался он у  приехавшего из поместья
Бернсайдов молодого надсмотрщика.
     -- Да, господин шериф, сэр  Реджиналд сказал, что  их восемь, -- упрямо
повторил тот. -- Семеро наших ниггеров и этот... как его... Шимански.
     Айкен чертыхнулся.  Убийство сразу восьмерых человек в  одном месте  --
такое в  последний  раз случилось  лет двадцать тому назад. Однако на  такое
сообщение следовало отреагировать немедленно.  Поэтому, отослав надсмотрщика
обратно в поместье,  шериф  взял  с  собой двух констеблей, сержанта  Дэвида
Кимберли  и  своего   заместителя  Сеймура  и  немедленно  выехал  на  место
преступления. В течение получаса добрался  до кабачка, спрыгнул с лошади, на
ходу разминая ноги, дошел до двери и постучал.
     Молчание.
     Шериф толкнул дверь, вошел, привыкая к темноте, и схватился за сердце.
     -- Матерь Божья!!!
     И все семеро негров, и сам Шимански определенно  были  мертвы,  но, что
самое жуткое,  производили полное  впечатление  живых  и даже слишком  живых
людей.
     Рабы, кто с золотой цепочкой, кто с рубанком,  кто с  уздечкой в руках,
плотной алчущей толпой окружали торговца спиртным, а он, чем-то напоминающий
Христа  на своей последней тайной  вечере, одной рукой принимал  краденое, а
другой -- скупо наливал им в стаканы дрянной, почти не очищенный ром.
     Шериф истово перекрестился и, держась рукой за грудь, вывалился наружу.
     -- Дэвид! --  выдохнул  он.  -- Гони в город! И чтобы через полчаса все
свободные от нарядов были здесь!
     -- Есть, сэр! -- взял под козырек сержант.
     -- А ты, Сеймур,  -- повернулся шериф к своему заместителю, -- давай-ка
в Новый Орлеан.
     -- Зачем? -- оторопел тот.
     --  Молчи! --  болезненно  скривился  шериф. -- Найдешь  там  в  отделе
убийств  лейтенанта Фергюсона,  скажешь, у меня тот же случай вышел, что и у
него... только в восемь раз хуже. Пусть выезжает!

     Вернувшись  домой, Джонатан первым  делом хорошенько  отмылся и поручил
Платону избавиться  от  залитой кровью одежды.  Затем,  памятуя о  последнем
визите   новоорлеанского  полицейского,  отдал  рабу  на  сохранение  голову
Аристотеля  Дюбуа и свои  записи и чертежи и  попробовал  уснуть. Но сон все
никак  не шел; Джонатан  был слишком  возбужден своим  удивительным успехом.
Скульптурная композиция вышла настолько целостной, что он был убежден: стоит
ее  увидеть хотя бы десятку человек, и молва о примерном наказании торговцев
краденым и пьяниц пройдет по всему округу.
     Джонатан выехал  в поля, проверил, как  работают его негры, полюбовался
свежими нежно-зелеными ростками  сахарного тростника и лишь к обеду, в самый
разгар жары, вернулся домой и с наслаждением повалился в прохладную кровать.
     Он чувствовал себя Рубенсом, Тицианом и Микеланджело в одном лице.

     Лейтенант  Фергюсон  выехал в  соседний  штат немедленно, едва  получил
весточку  от Айкена, но добраться до места смог  лишь на следующий день.  Не
заезжая в  управление округа,  он  сразу  же прибыл на место, поздоровался с
мрачным, почерневшим от переживаний Айкеном и решительно вошел в кабачок.
     -- Ни хрена себе!
     Семеро негров стояли в вычурных, характерных для картин старых мастеров
позах. Даже  кабатчик  выглядел  скорее  живописным  пророком,  чем реальным
негодяем, столь точно был стилизован сам дух европейского Возрождения.
     -- Ну как, похоже? -- подошел сзади Айкен.
     -- Это он, -- утвердительно кивнул Фергюсон. -- Никаких сомнений. Смолу
нашли?
     -- У каждого, -- вздохнул Айкен.  -- И в  брюхе, и в ноздрях, и  даже в
ушах...
     -- А что  это  за золото?  --  заинтересовался  новоорлеанский гость и,
стараясь  не прикасаться к окружившим стойку со  всех сторон трупам, подошел
ближе.
     -- Почти  все краденое. Я  проверил, половина  в розыске, --  отозвался
Айкен. -- Он все это, оказывается, в стене хранил; вон, видите пробоину?
     Фергюсон обогнул стойку и заглянул в пролом в дощатой стене.
     -- А себе они ничего не взяли?
     --  Трудно сказать, но,  как  мне кажется,  ничего. Тут  одного  золота
двадцать четыре с половиной фунта лежит.
     Фергюсон присвистнул,  превозмогая дурноту,  еще  раз осмотрел  трупы и
стремительно   выскочил  за  дверь.  Теперь,  спустя   сутки,  жуткий  запах
свежезавяленного мяса  и  запекшейся крови  стоял  в кабачке  так явственно,
словно здесь торговали не спиртным, а свиными окороками.
     -- Что посоветуете? -- подошел к нему сзади Айкен.
     -- Ордер на обыск Лоуренса просите, -- мрачно отозвался Фергюсон. --  Я
другого выхода не вижу.
     -- Улик-то нет, -- как-то  жалобно произнес Айкен.  -- А семья из самых
известных -- оплот общества.
     -- А рабы чьи? Не его?
     -- К сожалению,  соседские,  семейства  Бернсайд.  А к  Лоуренсам  и не
подкопаться. Прямо не знаю, что делать.
     Фергюсон чертыхнулся  и,  восстанавливая душевное равновесие, несколько
раз глубоко вдохнул и выдохнул.
     -- Вот что  я вам  скажу,  шериф. Могут быть у вас подозрения, что  это
сделал раб?
     -- И что дальше? -- уныло поинтересовался Айкен.
     --  Поскольку   убиты  рабы   Бернсайдов,  а   новоорлеанской  полицией
задерживались  возчик Мидлтонов  и  этот...  Платон  из поместья  Лоуренсов,
проведите поголовные обыски именно у рабов, во всех трех поместьях!
     -- Ну-ка, ну-ка! -- как-то сразу воспрял духом Айкен.
     -- К Бернсайдам  и Мидлтонам пошлите констеблей, так, для вида, а  сами
по-настоящему тряхните поместье Лоуренсов.
     Шериф Айкен мгновенно оживился. Если правильно все провернуть, план мог
и сработать.
     -- Точно! Нам главное придумать, как в дом  войти! А если улики найдем,
то и прокурор по-другому разговаривать станет!

     На следующее утро,  что-то около  пяти, Джонатан проснулся  от  грохота
десятков копыт. Он вскочил с постели, подбежал к окну и понимающе улыбнулся.
Это были люди шерифа.
     -- Платон! -- громко позвал он.
     -- Что прикажете, масса Джонатан? -- мгновенно появился в дверях старый
раб.
     --  Проводи  шерифа в гостиную и  передай,  что я  просил не  шуметь --
дядюшку разбудят.
     -- Слушаюсь,  масса  Джонатан,  --  покорно  склонился  раб  и тут  же,
отброшенный мощным ударом, рухнул на ковер.
     --  Ах,  черт!  -- возник на пороге  шериф Айкен;  хотел извиниться, но
увидел, что это  всего лишь Платон, и сразу же переключился на хозяина дома:
-- Сэр Джонатан Лоуренс?
     --  А  то вы не знаете, шериф, -- мягко  улыбнулся Джонатан. -- Конечно
же, это я.
     -- Вот постановление прокуратуры на срочный обыск жилищ ваших рабов, --
протянул ему листок шериф. -- Прошу извинить за беспокойство и ознакомиться.
     -- Но у меня же есть опекун... -- начал Джонатан.
     -- Сэр Теренс Лоуренс уже ознакомлен, -- деловито отрезал шериф.
     -- А что на этот раз расследуем? -- поднял брови Джонатан.
     Шерифа тронули за плечо, и на пороге возник встревоженный, растрепанный
дядя Теренс.
     -- Там на  перекрестке людей убили, Джонатан, --  растерянно проговорил
он и повернулся к шерифу. -- Но я что-то никак не пойму, а при чем здесь мы?
     -- Вы -- ни при чем, -- сделал отстраняющий  жест рукой шериф  и тут же
многозначительно посмотрел на Платона, -- но вот ваши рабы... Кстати, они же
имеют доступ в дом?
     -- Некоторые  имеют,  -- недоуменно пожал  плечами  сэр  Теренс  и тоже
посмотрел на отсидевшего четыре месяца в каталажке негра.
     --  Тогда вы не будете возражать, если мы начнем обыск  именно с вашего
дома?
     Джонатан смиренно склонил голову в знак полного с шерифом согласия.

     На  пару с  лейтенантом Фергюсоном  шериф Айкен перевернул в  доме все.
Зная  о  привычке  этих  умников  вести дневники и записывать и зарисовывать
важные вещи,  он лично просмотрел  каждую бумажку  в огромном  кабинете дома
Лоуренсов, потратив на это несколько часов.
     Одновременно с  этим два десятка  полицейских  обыскали  в доме  каждую
комнату, а  в усадьбе -- каждое строение.  Параллельно два наиболее толковых
сержанта  под умелым  руководством  Фергюсона  провели  дотошный  опрос всей
домашней  прислуги,  всех  надсмотрщиков  и наиболее разговорчивых  "полевых
спин". Но прошло около суток,  а у  шерифа Айкена не было  в руках ни единой
конкретной зацепки.
     Нет, кое-что он, разумеется, узнал, но, бог мой, как же это было близко
к истине и как далеко от конкретных полицейских целей!
     Так,  чуть ли не все  рабы до единого были убеждены,  что  юный  "масса
Джонатан"  связался с нечистой силой. И,  боже,  как  же они его боялись! До
дрожи, до икоты, чуть ли не до потери дара речи. А главное, они свято верили
в то,  что "масса  Джонатан"  управляет  ими  исключительно  с помощью  духа
некоего  черного колдуна,  от которого, как  говорят, теперь осталась только
голова.
     И вот  такой чертовщиной было наполнено все! Так, все  три с  половиной
сотни "полевых спин", включая женщин  и подростков,  утверждали, что  "масса
Джонатан" вытащил их из протоки, оживив и призвав на помощь шестерых мертвых
ниггеров  во главе со  все тем же  вездесущим колдуном и, само собой, не без
разрешения живущего на Луне Великого Мбоа.
     Услышав  об  этом,  шериф  Айкен  воспрял  духом.  Он  уже  видел,  что
примитивное мышление  черных  людей  не  способно даже  различить мертвое  и
живое,  и  могло  так статься, что  на самом  деле  за "ожившими мертвецами"
скрывается нечто  подобное тому,  что  он  видел в кабачке Шимански.  Но шли
часы, допрос следовал за  допросом, и он  вдруг  начал осознавать,  что речь
идет  о  тех  самых  шести  рабах,  что  были убиты  соседями  Лоуренсов  за
сопротивление белым, и это означало, что сам Джонатан по-прежнему чист перед
законом.
     А  потом  шериф  Айкен  услышал историю  о  некоем белом  колдуне  Оско
Мабмкое,  бросившем  вызов  самому  "масса  Джонатану", но пораженному  им с
помощью  заколдованной   тростниковой   пики   прямо   в  сердце,  и  устало
чертыхнулся.
     Не надо было  обладать большим умом, чтобы  с  легкостью узнать в  этой
истории  изрядно  переиначенный факт убийства шерифом спрятавшегося  в  кипе
убранного сахарного тростника беглого франкоговорящего раба Луи Фернье. Дабы
не внушать ложных идей, рабам преподнесли этого мулата как ирландца по имени
Оскар  Мак-Кой,  и  теперь  это  аукалось  престранными  сказками  и  полной
невозможностью отделить реально бывшие события от самого злостного вымысла.
     В  начале вторых суток  шериф  Айкен сдался. В  присутствии  специально
приехавших  для  этого  представителей  прокуратуры  штата  он  лично принес
извинения --  сначала сэру Теренсу  Лоуренсу,  а затем  и главному виновнику
всего переполоха -- самому сэру Джонатану Лоуренсу. И оба  Лоуренса  вежливо
улыбнулись в ответ, сказали, что  охотно принимают его извинения, пригласили
навещать поместье еще  и еще раз,  лучше во внеслужебное  время,  по очереди
пожали руки господам из  прокуратуры и вежливо проводили незваных  гостей до
порога.
     Шериф  разве  что  не  плакал:  все  его  замыслы были  окончательно  и
бесповоротно провалены.

     Джонни Шимански и семерых рабов Реджиналда Бернсайда хоронили настолько
тихо, насколько это вообще было возможно. Ни шерифу, ни тем более мэру столь
громкий скандал был ни к чему. Но слухи все равно пошли, и вскоре все  негры
в округе совершенно точно  знали,  что Великий Мбоа, обычно живущий на Луне,
ныне прочно обосновался  где-то  на плантациях  семьи Лоуренс  и снова испил
свежей крови белого человека, а заодно и семерых своих соплеменников.
     Как  уверенно  утверждали ниггеры, Мбоа,  который, как  известно, столь
велик и  мощен, что обходится даже без  тела и  живет в своей  отделенной от
тела  голове,  катился  по  дороге  в город,  когда  увидел  кабачок  Джонни
Шимански.  Он подкатился  к самым дверям  кабачка и услышал, как черные люди
похваляются тем, что приняли веру белого человека и забыли заветы предков.
     Это и было  их главной  ошибкой. Мбоа раздулся от злости, стал большим,
как дикий кабан, и ворвался в кабачок. Посмотрел на ниггеров своими красными
глазами, и те, завороженные  жутким взглядом африканского божества, застыли,
не в силах ни отвернуться, ни убежать.
     Дальше  толкователи  происшедшего  расходились  во  мнениях.  По  одной
версии, Мбоа подкатывался к каждому,  прокусывал ему  горло и пил кровь, тут
же отрыгивая в использованное тело свое черное смолистое дерьмо, а по второй
-- Мбоа испражнился на стойку золотыми  украшениями семи тысяч  съеденных им
ранее белых людей.
     Понятно, что белые люди трактовали  происшедшее несколько иначе, но и у
белых не было единодушия. Ирландцы, во множестве живущие в черных от сырости
и старости лачугах городских окраин, полагали, что этих восьмерых несчастных
посетила   сама   Банши,   отчего   они   все   сразу   и   окаменели.   Но,
непоследовательные,  как   и   все  неразвитые  племена,  сами  же  ирландцы
соглашались, что без Лепрехуна здесь вряд ли обошлось, --  иначе  с чего  бы
появились все эти несметные сокровища.
     Относительно зажиточные обыватели из центральной  части города, большей
частью  принадлежащие  к  баптистской  и  епископальной церквам, этой  ереси
оказались  абсолютно чужды.  Не  мудрствуя лукаво, они просто  обратились  к
своим духовным лидерам и  сделали довольно  крупные  пожертвования на  новые
храмы -- в западной и юго-восточной частях города.
     И только наиболее  образованные  люди понимали, насколько все  проще  и
одновременно  опаснее.   В   прекрасно   информированном  о   первой  жертве
"орлеанского  упыря" высшем свете делали  куда  более обоснованные и  далеко
идущие выводы.
     На светских  раутах вовсю  обсуждались результаты  врачебной экспертизы
мертвых  тел с акцентом на странных точечных разрезах, проникающих вплоть до
артерий, из чего  делался  вполне обоснованный вывод о  возможности эпидемии
вампиризма.
     Шериф Айкен узнавал обо всей этой галиматье достаточно  быстро,  хотя и
из  третьих-четвертых рук,  но вносить  ясность не собирался. Его  настолько
утомили бесчисленные  просьбы  сильнейших  людей округа дать  им хоть  одним
глазком  взглянуть на  материалы  следствия, что  уже  через неделю  он  был
вынужден буквально  скрываться от назойливых просителей,  полагая, что, если
не давать никакой информации, все утихнет само собой.
     Но шли  дни,  а интерес  общества  к  "орлеанскому упырю" не только  не
падал,  но, напротив, болезненно рос, и наступил день, когда даже мэр города
мистер Торрес не выдержал.
     -- Что там у вас с этим вампиром, Айкен? -- прямо затребовал он отчета.
     -- Нет  никакого вампира, мистер  Торрес,  -- попытался  уклониться  от
опасной темы шериф.
     --  Ну  да,  --  ухмыльнулся мэр.  -- Вампира нет, а  восемь  трупов  с
выпущенной кровью есть. И как это понимать?
     -- Следствие еще не закончено, -- поджал губы шериф.
     Мэр сердито нахмурился.
     -- И еще...  Айкен, --  продолжал Торрес. -- Не  по<>ддавайтесь вы этим
ниггерским байкам и не пытайтесь повесить это преступление на Лоуренсов.
     -- А  если сэр Джонатан все-таки  окажется  виновным? -- едва удерживая
мгновенно вспыхнувший гнев, поинтересовался шериф.
     -- Чушь, Айкен, -- отмахнулся мэр. -- Полная чушь.

     Торопливое,  суетное  и  бесстыжее  поведение  власти  Джонатана просто
взбесило.  Полиция сделала все, чтобы его композицию  никто не увидел, и тем
самым свела весь нравоучительный эффект от нее почти к нулю.
     "Ладно-ладно, -- сварливо думал он. -- Раз так, я вам еще устрою..."
     Джонатан понимал, что в  следующий раз должен оказаться еще умнее и еще
изобретательнее. Но придумать  способ устранить полицию хотя бы на несколько
часов долго не удавалось.
     Лишь оказавшись  у парома, Джонатан вдруг понял, что не в полиции дело!
Черт с  ней, с  полицией! Главное  -- люди,  зрители!  И  скрещение  дорог у
переправы -- как раз то, что  надо. Именно здесь сходятся пути тысяч и тысяч
потенциальных  зрителей. И даже  если  композиция  простоит хотя  бы  час...
О-о-о! Этого будет достаточно.
     Он  стал  следить за кишащим у переправы  через  Миссисипи человеческим
муравейником  и  вдруг  понял,  что совершенно  напрасно  ограничивает  свои
возможности,  и куклы  могут и  должны  двигаться! Пусть просто, пусть самым
примитивным образом, но могут! Тогда впечатление  от контраста  "мертвое  --
живое" будет гораздо сильнее.
     "Я это сделаю! -- решил он. -- Обязательно!"
     Только  одно  смущало Джонатана: отсутствие внятной идеи композиции. Он
говорил себе, что это  придет, что идея обязательно родится, когда  настанет
срок, и все-таки немного расстраивался. Все его существо истинного художника
противилось тому, чтобы начинать  дело без  ясного, по-настоящему достойного
воплощения образа.
     Но время  шло, идея все никак  не желала появиться  на свет, и Джонатан
понял, что далее тянуть немыслимо, ибо момент перелома, когда надо двигаться
вперед -- во что бы то ни стало, -- уже наступил.

     Момент  перелома, когда шериф  Тобиас  Айкен понял,  что  более  тянуть
немыслимо,  наступил в начале июля 1848 года. К этому времени он притерпелся
к беспредельному любопытству света и перестал прятаться от публики, а внешне
и вовсе выглядел спокойным и уверенным, как в самые лучшие свои годы. Но уже
после разговора  с мэром города Сильвио Торресом  ему стало как-то  особенно
ясно, что, если он это дело не закроет, на следующих выборах ему в шерифы не
пройти. А как жить без работы и без того положения в обществе, к которому он
привык, Айкен еще не знал.
     Он  тщательно  обдумал  все   свои   законные  и   не  вполне  законные
возможности, взвесил степень риска и в конце концов решился.
     Еще с весны Айкен арестовал за мелкие  нарушения с три десятка кочующих
из штата в штат в поисках работы бродяжек.  И теперь, внимательно просмотрев
список арестованных,  выбрал  шестерых  и стал  по  одному  вызывать их  для
беседы.
     -- На свободу  хочешь? --  тщательно скрывая свои  истинные  чувства  и
участливо глядя в  глаза каждому, интересовался он и, получив утвердительный
ответ, через силу ласково улыбался: -- Тогда придется на меня поработать.
     Нарушители  мгновенно  пугались, но, узнав,  что от  них  не  требуется
стучать на соседей по камере, постепенно отходили, а в их плутоватых  глазах
появлялся интерес к жизни и желание хоть как-то ее улучшить.
     -- Но смотри, если обманешь, я тебя из-под земли достану, -- давал себе
волю  и  угрожающе  нависал над собеседником шериф.  -- У меня во всех южных
штатах друзья.
     И  только  после  этого  внушительного вступления начинался  собственно
разговор, после чего от шестерых кандидатов осталось сначала пятеро, а затем
и четверо. И вот с этими оставшимися шериф уже поработал основательно.
     --  Лето в разгаре, --  терпеливо  объяснял  он. --  Собран  уже второй
урожай, а значит, у землевладельцев  появились деньги. Как  они их потратят,
знаешь? А вот и не  знаешь; им ремонт  нужен -- кровлю после зимы  починить,
сараи, что от паводка пострадали... Вот если взять тебя, ты что умеешь?
     -- Ну...  я  механик  неплохой, --  начинал вспоминать  собеседник,  --
работал когда-то...
     --  Не-ет, -- отрицательно качал головой  шериф. -- Механика со стороны
не возьмут, заруби себе это на носу.
     -- Ах,  да! -- мгновенно соображали самые толковые. -- Я же  плотничать
могу!
     --  А  вот это  другой  разговор,  --  по-отечески хлопал  бедолагу  по
загривку  шериф. -- Вижу,  что не  напрасно я  тебя выбрал,  не напрасно.  А
теперь второй вопрос: откуда идешь, где работал, какие планы на будущее? Как
это -- нет планов?! Так не пойдет.
     Мало-помалу  подходящие легенды  были доведены  до совершенства.  А  14
августа 1848  года рано  утром двери местной  тюрьмы со скрипом открылись, и
оттуда один за другим вышли четверо бледных, не вполне уверенных в  себе, но
чисто выбритых и звенящих кое-какой мелочью в карманах мужчин.
     Не  тратя  времени на  упоение  столь желанной  свободой,  все  четверо
стремительно пересекли небольшую площадь перед тюрьмой,  украдкой поглядывая
на  высокое окно  во втором этаже полицейского управления, вышли на соседнюю
улицу и, держа курс строго на юг, быстро исчезли из виду.
     Шериф нервно задернул штору выходящего на  площадь окна. Охота на зверя
началась.

     К середине июня Джонатан начал подумывать о том, не снять ли для своего
замысла кого-нибудь  с  плантаций. Лето было в  самом  разгаре, а кочующие в
поисках работы мастеровые, большей частью ирландцы, так и не объявлялись. Он
даже съездил с дядюшкой в город, но и там с рабочими руками было туго.
     --  Опять  шериф  бесчинствует,  --  прямо  объяснил ему  скучающий  от
безденежья  маклер, -- совсем  работать  не  дает. Нужных документов у  них,
видите ли, нет! А у кого они есть? У кого, я спрашиваю?!
     Джонатан пожал плечами, он не знал, что на это ответить. Так что, когда
рано  поутру  15  августа  1848  года  Платон  доложил, что  пришли  четверо
ирландцев  и  они ищут работу,  Джонатан  подскочил, как  ужаленный гремучей
змеей, и мигом слетел по лестнице во двор.
     -- Чем промышляете? -- без предисловий начал Джонатан.
     -- Плотники  мы, --  солидно  ответил самый старший.  -- Ну, а я еще  и
механик немного.
     -- За четвертак сговоримся? -- не особо раздумывая, продолжал Джонатан.
     --  Двадцать пять центов? --  почесал бороду старший. -- Что-то немного
предлагаешь, хозяин.
     Джонатан  окинул  взглядом  остальных и увидел этот  алчный блеск давно
голодных глаз.
     --  А сколько тебе надо? -- капризно поинтересовался  он.  --  Ты  что,
думаешь где-нибудь больше заработать?
     Старшего молча ткнули в бок -- Джонатан увидел и это.
     --  Ладно-ладно, --  выставил руку вперед  ирландец. --  Четвертак  так
четвертак. По рукам.

     Через три дня шериф  получил  первое  донесение --  сложенный  вчетверо
мятый листок  папиросной бумаги, переданный через проезжавшего мимо поместья
Лоуренсов почтальона.
     "Он  строет плот на остраве, -- значилось в письме. -- Платит читвиртак
в день. Зачем плот ни знаем. Гаварит нужна чтобы плот был высокий".
     Шериф  чертыхнулся.  Его абсолютно не интересовало, сколько  им  платит
Джонатан  Лоуренс и что это за  необходимость  строить  плот в самый  разгар
летних работ.  Его интересовало, чем занимается сам Джонатан Лоуренс. Но как
раз о Джонатане  в этом, с позволения сказать,  донесении не было сказано ни
слова.
     Шериф   еще   раз   чертыхнулся.  Предполагалось,   что   агенты  будут
ремонтировать  крыши,  менять  сгнившие  половые  доски  и   заново  ставить
снесенные  половодьем  хранилища.  Только  тогда  у  них  будет  возможность
внимательно осмотреть все прилегающие к дому постройки, а если повезет, то и
сам дом. Но вместо этого ирландцы строят плот и наверняка находятся не ближе
чем в двух-трех милях от усадьбы.
     "А и в самом деле, зачем ему плот?"
     Шериф Айкен вытащил свои записи и начал  их заново, еще более тщательно
просматривать. Насколько  он знал  из полицейских  бюллетеней,  такого  рода
убийства имеют тенденцию к повторению. И не то чтобы он этого опасался, нет.
Айкен никак  не мог понять, как  хищник, однажды  вкусивший крови, как  этот
ублюдок, может столько времени вытерпеть.
     Сам шериф столько бы не стерпел.

     Плот  был  изготовлен  меньше  чем   за  неделю.  Джонатан   сразу   же
распорядился спустить его на теплую воду протоки у острова, по колено в воде
подошел, забрался наверх  и разочарованно застонал: плот  мгновенно  осел  и
теперь возвышался над водой от силы на пару дюймов. А если на него нагрузить
еще хотя бы троих-четверых?
     --  Не  годится! --  решительно замотал он головой.  --  Все разобрать.
Будете переделывать. Плот должен возвышаться минимум на фут!
     Плотники  для виду  завздыхали, но Джонатан видел, как  они  рады,  что
работы  еще много. Он  стремительно вернулся  домой,  попытался по  формулам
Архимеда  рассчитать, сколько  понадобится  бревен,  чтобы выдержать  нужную
нагрузку,  и  надолго  застрял. Он делал  расчет за расчетом, но каждый  раз
цифры получались иные, а порой выходило так, что, сколько бревен ни потрать,
вся конструкция в целом так и будет едва  возвышаться  над водой. Это его не
устраивало категорически!

     Второе донесение шериф  не получал так долго, что даже начал подумывать
о  том,  чтобы  под  каким-нибудь  благовидным  предлогом  самому  навестить
поместье Лоуренсов.  И только спустя бесконечно  долгие  две  недели,  уже в
сентябре, мальчишка-посыльный принес ему скомканный бумажный обрывок.
     "Первый плот нигадится делаем втарой, -- с трудом прочитал он прыгающие
вверх-вниз кривые буквы,  -- угражает ни заплатить что делать  ни знаем плот
ни плавает как нада".
     -- Вот бестолочи! -- взвился шериф. -- Какая мне, на хрен, разница, что
он не плавает? Когда вы делом займетесь?!
     Он  вытер  взмокший  лоб  рукавом  и  упал  в кресло. Интуиция  старого
полицейского  подсказывала  ему,  что  прямо  сейчас,   пока  эти   мерзавцы
зарабатывают  свои  двадцать  пять центов каждый божий день,  Джонатан снова
что-то замышляет. Айкен понятия не имел,  что именно, но  всем своим  нутром
чуял -- пахнет крупными неприятностями.
     "А может, я ошибаюсь? -- подкралась к нему мелкая, но какая-то ядовитая
мысль. --  И Фергюсон ошибался, а  этот  Джонатан -- обычный сирота, простой
деревенский  мальчишка, тратящий оставшиеся  ему  в  наследство  денежки  на
понятные и простительные мальчишеские забавы? Может такое быть?"
     Айкен зарычал  и ударил кулаком по  столу так, что задребезжали оконные
стекла. Он знал,  что  может быть и так, но  -- господи!  --  как  же он его
ненавидел!

     Пока плотники  возились с  плотом, Джонатан взял у дядюшки  еще денег и
поехал  в город --  ему было что прикупить, даже не считая цепей, веревок  и
шарниров. И дядя снова нимало  не заинтересовался, зачем парню столько денег
и что ему нужно в городе.
     -- Ты здесь хозяин,  Джонатан,  -- улыбнулся он. -- Так что чем  раньше
начнешь управляться с деньгами самостоятельно, тем быстрее узнаешь их  цену.
А я что, я только опекун.
     Джонатан  в очередной раз  поразился и  в  очередной  раз  воздал хвалу
Господу. Там, на небесах, ему определенно помогали.
     Иногда он  задумывался о причинах такой  огромной разницы между отцом и
дядей, но ответа не находил. Джонатан не понимал ни того, почему дядя Теренс
отказался от своей законной доли наследства, в пятнадцать лет сбежал из дому
и  устроился  юнгой  на торговое судно, ни  того, зачем все  свои сбережения
потратил на  университет, ни  того, почему сейчас терпеливо дожидается  дня,
когда Джонатан женится или  ему исполнится двадцать один  год, чтобы  счесть
свой долг  исполненным и снова  вернуться в свою  гнилую,  никому не  нужную
Европу.
     Дядя  вообще  никак   не   укладывался   в  образ  родившегося  на  Юге
джентльмена.  Едва  кинув взгляд на тщательно составленный Джонатаном список
прочитанных книг  и расспросив о планах на будущее, дядюшка понимающе кивнул
и с этого момента почти не интересовался, чем там занимается  племянник. При
этом  сам он  состоял в оживленной переписке чуть ли не с половиной Европы и
оглушительно  хохотал,  читая  толстые, наполненные  формулами и  выкладками
фолианты. Он был словно из какого-то иного, почти нереального мира.
     Нельзя сказать, чтобы дядя и  племянник не пытались найти общего языка,
но  сколько  бы Джонатан  ни  пытался понять,  что  такое капитал  и  в  чем
заключается   конечный  смысл  труда  по  найму,  все  заканчивалось  полным
поражением. Джонатан просто не  понимал, зачем высчитывать стоимость рабочей
силы, когда работника достаточно  просто хорошо  кормить. И он категорически
не  понимал,  почему  никого  в Европе не интересует,  где этой  ночью будет
ночевать  и  что  будет есть  работник.  Бесчеловечные  правила  жестокого и
холодного заокеанского Старого Света просто не укладывались в его голове.
     Впрочем, Джонатан уже видел, что эти правила потихоньку просачиваются и
на  Юг.  Вот и  здесь  уже  появились вечно голодные,  оборванные  ирландцы,
готовые пойти на воровство за четвертак и убить  за доллар. Любой раб на его
плантации чувствовал себя лучше, а потому был добрее и нравственнее, чем эти
белые,  обозленные  на  весь  свет  люди.  И  --  Джонатан  почти  физически
чувствовал это -- все то зло, которое он пытается сейчас остановить, исходит
именно оттуда, с Востока.
     Колеса экипажа застучали по мостовой, и Джонатан словно очнулся.
     -- Приехали, масса Джонатан, -- наклонился с козел Платон.
     -- Вижу, -- кивнул он, спрыгнул на городскую мостовую и огляделся.
     -- Как дела, сэр Лоуренс?
     Джонатан пригляделся, и внутри у  него все  оборвалось.  Возле скобяной
лавки стоял шериф округа Тобиас Айкен собственной персоной.
     -- Спасибо, шериф,  хорошо,  -- взяв  себя  в  руки,  сдержанно  кивнул
Джонатан, -- а как ваши?
     -- Неплохо. А как здоровье вашего дядюшки?
     "Что ему нужно?"
     -- Спасибо, тоже хорошо.
     Джонатан предпочел бы не видеть шерифа Айкена, особенно после недавнего
обыска, но пройти мимо него, делая вид, что не заметил, было уже невозможно,
и, превозмогая дрожь в коленях, Джонатан двинулся прямо к лавке.
     -- А как ваши  негры? -- загородил дорогу  большим крепким телом шериф.
-- Больше никакой чертовщины?
     Джонатан замер;  он  уже  видел,  куда  клонит шериф,  а  потому хорошо
понимал, сколь опасно принимать участие в этом провокационном разговоре.
     -- Что  вы хотите этим сказать, шериф?  -- через  силу улыбнулся он. --
Если про гадание на бобах, так это я пока не извел -- гадают.
     Сзади подошел Платон. Он встал точно позади своего хозяина, не  пытаясь
ни обойти его, ни забежать вперед, чтобы открыть дверь.
     -- На бобах, говорите... -- по  лицу шерифа  пробежала недобрая улыбка.
Он определенно чего-то хотел, но никак не мог решиться исполнить задуманное.
-- И мне погадать могут?
     -- Платон, погадай, -- бросил за спину Джонатан.
     -- Что хочет знать  масса шериф? -- мгновенно отозвался из-за его спины
Платон.
     Шериф Айкен опешил.
     --  Где я  буду  через неделю? --  явно чтобы хоть что-нибудь спросить,
неловко улыбнулся он.
     Платон  наклонил  голову,  словно  пытался прочесть  будущее шерифа  по
носкам своих сандалий.
     -- В поместье масса Джонатана, -- пробормотал он. -- Возле реки.
     -- Не понял... -- оторопело  протянул шериф и вдруг как-то стушевался и
отступил  в  сторону. -- Черт-те что  наговоришь,  право  слово. Что мне там
делать?
     Джонатан,  пользуясь моментом, скользнул  мимо опасного  собеседника  к
дверям лавки и только там с колотящимся сердцем  остановился -- не  то чтобы
он боялся, но этот гнусный тип был ему настолько омерзителен!
     -- Вы будете там один, масса шериф... -- тихим шелестом доносился из-за
дверей голос Платона, -- и вы будете делать такое, о чем не хотели бы, чтобы
кто-то знал...
     "Вот из кого хорошая кукла получится, -- наконец-то додумал  свою мысль
Джонатан. -- Классическая!"

     Через два дня изготовленный по чертежам Джонатана плот был окончательно
готов.  Двенадцать толстых  сухих бревен были связаны в один  ряд,  над ними
возвышалась  сложная  решетчатая  конструкция  около  двух  футов высотой, и
только на ней крепился дощатый  настил с непонятной прорехой посредине. Плот
осторожно  спустили  на  воду,  и все  четверо  ирландцев  забрались наверх,
демонстрируя его плавучесть.
     Джонатан спустился в воду и замерил расстояние от настила до линии воды
-- вышло чуть более двух футов.
     -- Хорошо, --  кивнул он.  -- Теперь вот  в эту прореху надо установить
водяное колесо.
     -- Как на пароходе, что ли? -- удивился старший.
     -- Точно. Ты же говорил, что ты механик.
     Ирландец стушевался:
     -- Я с котлами никогда дела не имел.
     -- Никакого котла не  будет, -- успокоил его Джонатан. -- Колесо должно
вращаться от движения воды. Как на мельнице. Это понятно?
     -- А зачем? -- оторопел ирландец.
     --  Мельничку  на  плот  поставлю,  --  отрезал Джонатан. --  Если  все
нормально сделаете, получите прибавку. Чертежи и детали вам принесут.

     Когда  шериф  Айкен  получил  от своих  агентов  третье  донесение,  он
окончательно растерялся.
     "Будим ставить на плот  калесо.  Хазяин сказал для мельнички. Ни  в дом
никуда  ищо ни пускают. Принес чиртижи  а мы ничего ни  панимаем  и как  нам
быть?"
     --  Мельница на плоту? -- озадаченно хмыкнул шериф.  -- Это еще что  за
черт?!
     Пожалуй, только теперь до него стало доходить, что в этом плоту как раз
вся и штука.  Айкен даже представить себе не мог,  что замыслил этот книжный
червь, но был уверен -- что-то по-настоящему паскудное.
     <>"Надо туда съездить,  --  понял он.  -- Обязательно.  Иначе  я просто
опоздаю. -- И тут  же вспомнил о предсказании этого ниггера и  похолодел. --
Чертовщина какая-то!"
     Шериф не мог себе этого объяснить, но  уже  понимал, что  сам он там  в
ближайшее время не появится -- хоть режь!

     Водяное колесо  ирландцы устанавливали два дня --  все вместе, но  суть
идеи не могли понять долго, до тех пор пока Джонатан не выдал им купленную в
скобяной лавке цепь  и  не  привез вместе с  Платоном  небольшой,  снятый  с
севшего на  мель баркаса якорь. Только теперь до плотников дошло, что плот и
не  предназначен  для движения  по воде, а, напротив, должен стоять на одном
месте; только тогда движимое потоками воды колесо и будет крутиться.
     -- Вот и молодцы, -- похвалил работников Джонатан. -- Идите на кухню; я
скажу, чтобы вас накормили, и можете пока отдыхать.
     <>Он съездил  в поместье, отдал несколько распоряжений и снова  глубоко
задумался. Теперь, когда "подмостки" были готовы, ему предстояло решить, где
взять материал для новых кукол.
     Его   собственные  рабы  давно  исправились,   поняли,  что  о  прежнем
недостойном поведении пора забыть, и для этой цели не подходили.
     Кроме  того,  памятуя  об особом  внимании шерифа, Джонатан склонен был
поискать новых кукол как можно дальше от своего поместья. Не трупы надо было
сюда стаскивать, а плот вниз  по реке,  поближе к парому  подогнать. Но  вот
куда именно? Да еще так, чтобы никто не увидел.
     "Может, посоветоваться  с Аристотелем?  -- мелькнула озорная мысль.  --
Недаром же он при жизни был жрецом Великого Мбоа? Что-нибудь да подскажет".
     Джонатан улыбнулся и подошел к  стоящей между бюстами Цезаря  и Декарта
голове.  Снял ее с  полки и коснулся  торчащих из  рассохшегося рта  больших
белых  зубов.  Странное  дело,  эта  давно  уже  мертвая голова  по-прежнему
лучилась  энергией и все еще производила  впечатление  наполненной жизнью  и
страстью --  ни сухая кожа,  ни  запавшие внутрь  веки  этому  абсолютно  не
мешали.
     "Ирландцы... -- внезапно подумал Джонатан. -- Точно! Вот они пусть плот
и перегонят поближе к парому. Заодно и спроважу их к чертовой матери отсюда!
Куда-нибудь в Луизиану..."
     Джонатан вернул голову на прежнее место и задумчиво почесал затылок. Он
привык   доверять  своей  интуиции,   и  сейчас  она  подсказывала  --  пора
действовать.

     Ближе  к вечеру шериф решился. После недолгого размышления  он вызвал к
себе Дэвида Кимберли  -- пожалуй,  наиболее толкового из всех сержантов -- и
молча указал ему на стул:
     -- Присаживайся, Дэвид, и слушай. Сегодня поедешь в поместье Лоуренсов.
     -- Опять обыск? -- насторожился тот.
     --   Нет,   Дэвид,   на  этот  раз  нет.  Просто   встретишься   там  с
плотниками-ирландцами и узнаешь,  нет  ли  чего  нового и как  идут  дела  у
Джонатана.
     --  Вы что,  господин  шериф, послали туда агентов?  -- аж  привстал от
удивления сержант. -- Это же противозаконно!
     --  Знаю,  --  кивнул  шериф. --  Потому  и посылаю  тебя,  а  не  этих
бестолочей. Постарайся  незаметно пройти камышами на острова... Помнишь, где
я негра без головы нашел?
     -- Помню, -- вздохнул сержант.
     -- Там у  них шалаш, там они и  работают. Поговоришь,  все узнаешь -- и
назад.
     -- А если кто меня увидит? -- настороженно поинтересовался сержант.
     Шериф сморщился, словно от горькой пилюли.
     --  Придется  выкручиваться.  Скажешь,  получил донос на  ирландцев,  а
потому должен каждого  из  них  проверить... к  примеру, на предмет сокрытия
ворованного.
     Дэвид напряженно  слушал.  Он  понимал возможные  последствия нарушения
границ чужой частной собственности, да еще без  постановления прокуратуры на
руках, но знал, с Айкеном не спорят, тем более подчиненные.

     Сразу после захода солнца Джонатан вызвал Платона.
     -- Надо избавиться от этих ирландцев... -- задумчиво произнес он.
     Платон  кинул  быстрый взгляд  на  голову  Аристотеля  и  едва  заметно
улыбнулся.
     -- Что прикажете с ними сделать, масса Джонатан?
     Успевший  перехватить этот  взгляд Джонатан  рассердился. Он еще помнил
свою  пренеприятную  встречу с  шерифом  и не  желал  никаких  осложнений  с
полицией.
     -- И думать забудь! Или опять на белое мясо потянуло?!
     Платон молча склонился в знак своей полной покорности воле господина.
     --  Сходишь,  скажешь, чтобы  отогнали плот вниз  по реке мили на  три,
спрячешь плот в камышах...
     Джонатан  запнулся. Платон был  сообразительный  малый, и все-таки  эта
задача была не для негра. Он кинул взгляд на раба, тот скромно так улыбался.
     -- Черт с тобой! Вместе  пойдем! -- окончательно рассвирепел  Джонатан.
-- И не смей мне так улыбаться!
     Платон склонился  еще  ниже,  а Джонатан  еще раз возмущенно  фыркнул и
выскочил за  дверь. Почти бегом спустился  по лестнице,  выбежал  во двор  и
только здесь опомнился.
     "Черт! Что это со мной?"
     Его кулаки судорожно сжимались и разжимались, горло перехватило, а лицо
буквально полыхало огнем -- точь-в-точь как тогда, на острове.
     "И  я  снова  иду  на  тот  же остров... --  неожиданно осознал  он. --
Та-ак... будь-ка ты поосторожнее, Джонатан..."
     Джонатан  понимал, что силы  зла, в том  числе и в лице  шерифа Айкена,
давно  уже кружат над ним  и ждут  не  дождутся,  когда он совершит  хотя бы
малейшую ошибку.
     "Черта с  два вы этого дождетесь!" --  скрипнул он зубами, обернулся  к
стоящему позади Платону и решительно кивнул:
     -- За мной.

     Сержант  Дэвид  Кимберли  добрался  до  спрятанного  в густых камышовых
зарослях острова вскоре после захода солнца. Огляделся по сторонам, неслышно
скользнул по тропе и бесшумной, почти бесплотной тенью встал у стены шалаша.
     Ирландцы, все четверо, были здесь, у  костра -- только  руку протянуть.
Сидели, курили  дешевый,  дерущий  горло табак и  тихо беседовали  на  своем
тарабарском языке. Сержант еще раз огляделся и шагнул вперед.
     -- Отдыхаете?
     Ирландцы испуганно вскочили.
     -- Сидите-сидите, -- успокаивающе поднял руку сержант, -- я от Айкена.
     Ирландцы быстро переглянулись между собой и, как-то  подавленно опустив
головы, возвратились каждый на свое место.
     -- Что разузнали? -- сразу перешел к делу сержант.
     --  Ничего, мистер,  --  покачал головой  старший. -- Вон, плот мы  ему
построили, а так ничего подозрительного.
     --  Не может быть,  -- жестко  отрезал Дэвид. -- Этот мальчишка уже  по
горло в крови искупался; что-то на него обязательно быть должно.
     --   И  как  прикажете  это  разнюхивать?  --  с  нескрываемой  досадой
отмахнулся старший. --  В  дом нас  не  пускают; на кухне и  то мы сегодня в
первый раз оказались...
     -- Вам шериф что поручал?  Работать?  -- ядовито поинтересовался Дэвид.
-- А что  я вижу? А  вижу я четырех бездельников, которые  мало того, что на
свободу вышли, так еще и деньги за это взяли.
     Ирландцы дружно опустили головы.
     -- Значит, так, -- жестко  подвел  итог  сержант. -- Шерифу нужно знать
все о  Джонатане Лоуренсе. Все, что  вы сможете узнать. Потому что он должен
оказаться на виселице. Вам понятно? Понятно, я спрашиваю?!
     Над  островом  воцарилась  тишина, прерываемая  только  трелями цикад и
плеском воды.
     --  Понятно,  мистер,  --  наконец  отозвался   старший.  --  Чего  тут
непонятного? Вам нужно  его на виселицу  притащить, а нам нужно  заработать.
Только  как насчет  того, чтобы еще деньжат  подкинуть? Мы тогда ему прямо в
постельку чей-нибудь труп засунем. Вы же этого хотите?

     Джонатан слышал все, но сохранял спокойствие до самого конца разговора.
Он знал, что трогать посланца шерифа слишком опасно -- на ч<>ьей бы земле он
ни  находился и  что бы ни говорил.  И  только  на последней  фразе его щеки
вспыхнули так,  словно  он получил оплеуху,  и в голову сразу же, мгновенно,
безо  всяких   мучительных  размышлений   пришла  главная  идея  его   новой
композиции.
     Он стиснул челюсти и сквозь зубы процедил:
     --  Ложь и предательство -- вот ваше  истинное лицо... и я его  покажу.
Всем. Без прикрас.
     Платон  понимающе кивнул и вытащил два кривых каменных ножа. Сунул один
Джонатану,  попробовал  пальцем  острие  второго  и  стремительно  скользнул
вперед.
     Ойкнул  случайно  увидевший  в  полной темноте белозубую улыбку молодой
ирландец, вскочил  спиной почуявший  неладное  сержант,  но было уже поздно.
Платон мягко ухватил Дэвида Кимберли за  голову, нанес быстрый точный удар в
горло   и,  отбросив   еще  живого  недоумевающего  полицейского  на  землю,
перепрыгнул через костер -- к молодому.
     Впрочем, Джонатан этого уже  не видел.  Он сразу  решил, что возьмет на
себя старшего ирландца, но тот оказался слишком уж крепок, и пока оседлавший
его Джонатан сумел добраться до его горла, с остальными было покончено.
     Джонатан  терпеливо  дождался,  когда сильное  тело ирландца перестанет
подергиваться, ухватил его  за ноги и подтащил к  костру.  Вытащил из костра
ветку и поочередно поднес к белеющим в темноте лицам. Полицейский еще жил.
     -- Сами ничего не делаете  и мне не  даете! --  с болью в голосе бросил
ему обвинение прямо в лицо Джонатан. -- И думаете, я вам это спущу?
     Полицейский шевельнул  губами,  пустил  на  подбородок обильную розовую
пену и закатил глаза.
     -- До утра управимся? -- повернулся Джонатан к рабу.
     -- Управимся, масса Джонатан! -- весело откликнулся тот.
     -- А как же рассол?
     --  Я уже  с  утра  все  приготовил,  масса Джонатан, --  мурлыкнул  от
удовольствия негр.
     -- И камыша нарубил? -- не сразу поверил Джонатан.
     -- Конечно, масса Джонатан, и камыша нарубил, и даже  эти ваши железные
штуки  принес.  -- Негр  со значением  ткнул  рукой  в  сторону стоящей  над
Миссисипи полной луны. -- Как только мне Мбоа  сказал, что ему нужна  свежая
кровь, так я все и приготовил.
     Джонатан взглянул на его  обрамленную седой гривой смешливую физиономию
и тоже не утерпел -- рассмеялся.
     -- Вот старый паршивец! Все предусмотрел!

     <>Никогда прежде Джонатан  не составлял композиции  настолько сложной с
технической точки зрения. Нет, поначалу  все шло как всегда. Они  быстро,  в
четыре руки выпотрошили из  трупов  все  лишнее  и  набили  животы и  головы
пропитанным  смолистым "рассолом" рубленым  камышом, через трубочку влили  в
артерии  и наиболее  крупные вены более жидкую фракцию  "рассола",  но затем
начались трудности.
     На этот раз Джонатан непременно хотел, чтобы фигуры надолго, минимум на
сутки, сохранили свою  подвижность, а  потому он, аккуратно вскрыв плоть под
мышками  и  на сгибах  локтей и коленей, аккуратно ввинтил туда  купленные в
скобяной  лавке шарниры  и бережно проверил, будет ли  работать эта  сложная
конструкция вообще.
     До  самого утра он  сгибал  и  разгибал быстро застывающие  конечности,
доводя  новые механические возможности кукол до  совершенства, но управился,
только  когда солнце уже  стояло в зените. А потом  они  с  Платоном  вместе
установили  кукол на  плот,  вместе пропустили  под одеждой  тонкие  крепкие
бечевки,  вместе  присоединили  бечевки  к  установленному  в  центре  плота
огромному водяному  колесу и вместе опробовали  то,  что получилось.  Платон
принялся  вращать колесо, а Джонатан внимательно следил, не перетираются  ли
где  идущие  к  колесу  бечевки.  И  через  полчаса  удовлетворенно  кивнул:
конструкция работала, как швейцарские часы.
     --  Этой же ночью  у парома и  поставим, -- устало  махнул он рабу.  --
Хорошо получилось.
     И старый ниггер счастливо улыбнулся.

     Шериф  Айкен прождал  сержанта Кимберли  до  полудня следующего дня.  А
когда  огромные  часы  отбили  двенадцать  раз,  понял,   что  ждать  дальше
бессмысленно.
     На всякий случай он послал вестового к Дэвиду домой, но там сержанта не
оказалось, как  не оказалось его ни в одной из городских пивных, ни в гостях
у  его  не слишком здоровой тетушки и  ни у  кого из  известных молодой жене
друзей.
     "Боже, Кимберли! Где ты? -- бродил из угла  в угол большого прохладного
кабинета шериф. -- Дай о себе знать, сволочь ты этакая!"
     Но  шли часы, а  сержант все не появлялся, и шериф начинал медленно, но
верно понимать, что, похоже, совершил ошибку и скоро наступит расплата.
     У него ведь не было официальной санкции ни на то, чтобы посылать Дэвида
Кимберли в пределы чужой частной собственности,  и уж тем  более  у него  не
было санкций формировать собственную агентуру в обход управления  полиции. У
него вообще ни на что прав не было, и случись так, что сержанта нечаянно или
даже  умышленно  подстрелили  на огромных сахарных полях семьи  Лоуренс, вся
ответственность ляжет на него -- шерифа округа Тобиаса Айкена.
     Однако он  знал:  случись такое,  его  бы известили в течение двух-трех
часов максимум, а тут -- шли часы, и ничего. И в четыре часа пополудни шериф
не выдержал. Взял  из полицейской  конюшни  смирную,  никогда не причинявшую
никаких проблем лошадку  и  берегом реки,  словно бродяга, прячась  в густых
зарослях  и  стараясь не привлечь ничьего  внимания,  по-воровски доехал  до
рокового острова.  Огляделся  по  сторонам, слез,  прокрался остаток пути до
острова пешком и тщательно, дюйм за дюймом, осмотрел все, что сумел.
     Следы крови  он  увидел сразу.  Да,  их пытались убрать; кое-где  часть
земли была снята ножом или даже лопатой,  и все-таки  она  была повсюду:  на
траве, на земле, на тонких колючих ветках редких  кустов шиповника.  Но вот,
кроме  этой крови, на всем острове не осталось ни единого  следа присутствия
человека. Не было шалаша, в котором должны были жить его соглядатаи, не было
их вещей и  инструментов, и уж  тем  более не  было многократно описанного в
донесениях плота.
     Шериф  Айкен вытер  взмокший лоб рукой и, покачиваясь, побрел назад,  к
оставленной неподалеку лошади. Сердце  кололо словно шилом, в глазах плавали
разноцветные  красные  и зеленые  пятна,  его  тошнило, а  ноги подгибались,
отказываясь носить своего хозяина по земле.
     -- Господи... Дэвид... прости, -- всхлипнул шериф.
     Он уткнулся лицом в седло  и вдруг вспомнил странным  образом сбывшееся
предсказание старого  ниггера.  Он  был возле реки. Он был один.  И он делал
такое, о чем  не хотел бы, чтобы кто-нибудь  знал, -- он плакал.  Едва шериф
это понял, он  взял себя в руки, последний раз всхлипнул, вскочил в седло и,
держась рукой за сердце, повернулся в сторону усадьбы Лоуренсов и с чувством
произнес:
     -- Ты мне за все заплатишь!
     Кусты шиповника сзади него шевельнулись,  но шериф уже пришпорил кобылу
и помчался прочь от этого недоброго места.

     Первым увидел  поутру этот странный плот, стоящий на якоре у  переправы
через  огромную  Миссисипи,  паромщик. Поначалу  он не придал  этому особого
значения, мало ли плотов в округе, но вскоре рассвело, и к парому потянулись
местные жители,  жаждущие перебраться на тот берег. Плот, а точнее, его ярко
освещенные  солнечными лучами странные пассажиры начали  привлекать всеобщее
внимание.
     Это и впрямь была  довольно  странная компания. В  центре стоял  рослый
полицейский  сержант,  а  вокруг него в  разных позах  расположились четверо
оборванцев того сорта,  что промышляют  сезонными  приработками,  а  большей
частью мелким воровством.  И каждый  из оборванцев периодически тыкал  рукой
вперед, в сторону пассажиров парома, а затем склонялся к уху сержанта и явно
что-то шептал. Полицейский же с важным видом кивал и чиркал зажатым в кулаке
карандашом  в толстой, переплетенной кожей тетради. И  каждый,  кто случайно
ловил на  себе  пустой взгляд оборванца, а затем  понимал, что рукой указали
именно на него, невольно вздрагивал и старался спрятаться за спины остальных
пассажиров.
     Только когда паромщик сделал  второй  рейс  на ту сторону Миссисипи, до
него стало доходить, что здесь что-то не так.
     За прошедшие четыре  часа ни один из этой группы не только не стронулся
с  места,  но  даже  не  изменил  позы.  Все четверо  оборванцев по-прежнему
поочередно выбрасывали руки вперед, пугая ни в чем не повинных пассажиров, и
поочередно же склонялись к уху  полицейского  сержанта.  А  тот все  писал и
писал. И к обеду паромщик не выдержал. Он поручил  присматривать  за паромом
помощнику, бегом добрался до полицейского участка, а еще через час на берегу
столпилась чуть ли не треть городка.
     В том, что все пятеро мертвы и, скорее всего, обескровлены, наслышанные
об  "орлеанском  вампире"  полицейские поняли сразу.  В  том, что сержант  в
центре "композиции"  -- пропавший вчера  Дэвид Кимберли, тоже сомневаться не
приходилось. А потому полицейские как могли быстро пригнали несколько лодок,
окружили плот со всех сторон и после короткого осмотра приступили к делу.
     Самым  важным  им  показалось отвести плот  в  сторону  от  многолюдной
переправы, дабы не возбуждать ненужного любопытства. Но даже доставка его  к
берегу оказалась  весьма нелегкой задачей. Якорь,  которым плот был  надежно
сцеплен  с  грунтом,  сидел  на  прочной  металлической  цепи, а  сама  цепь
оказалась привязанной где-то снизу, под самым днищем.
     Почти отчаявшись, полицейские попытались сорвать с места трупы, но  тут
же  оказалось, что все  пятеро  намертво  и  во многих  местах прикреплены к
настилу и невидимым с парома прочным  деревянным стойкам  -- где  болтами, а
где и скобами, прямо сквозь тело.
     Полицейские отправились  за  инструментом,  привезли,  начали,  во вред
возможным уликам, все это  ломать и крушить, а столпившиеся на  берегу  и на
вставшем  на  прикол пароме люди все  смотрели  и смотрели.  Кто-то  плакал,
кто-то молился, кто-то просто молчал, и все понимали, что прямо сейчас этими
мертвыми  устами им говорится  чистая, не замутненная ложью правда о  жизни.
Ибо так оно  все и есть. Преступники помогают жить полиции, а полиция, делая
вид, что истребляет их, на деле паразитирует на простых мирных гражданах.

     Шериф приехал к переправе  сразу,  как только услышал о  найденном теле
Дэвида, -- в девять тридцать утра. И до половины второго пополудни он  стоял
и смотрел, как  полтора десятка констеблей из облепивших плот со всех сторон
шатких, собранных со всей округи лодок со скрипом выворачивают скобы и болты
из многократно пробитых, незаметно укрепленных металлической арматурой тел.
     Шериф  отправился  в  мертвецкую, переговорил  с  вызванным  из  Нового
Орлеана  штатным  судебным  врачом  и  лейтенантом  Фергюсоном.  А  затем  в
мертвецкую  приехал  мэр, большая половина служащих  полицейского управления
округа и черт знает кто еще!
     Что-то  говорил  мэр Торрес,  что-то  --  прокурор, что-то --  наиболее
толковый  во всей этой компании  Фергюсон, но  шерифу округа  Тобиасу Айкену
было не  до них.  Этот  щенок не просто убил полицейского и не просто бросил
ему  вызов -- открыто  и нагло;  он сумел надругаться  над самым святым, что
только  и  было  у  шерифа, -- над самим смыслом его  бескорыстного служения
обществу и конституции!
     И  -- хуже  всего --  у шерифа не было ни единой законной  зацепки,  ни
единой улики, способной убедить суд присяжных, вообще ничего.
     Шериф подписал все  нужные  бумаги,  проследил,  как  сержанту  полиции
Дэвиду Кимберли  выламывают руки,  чтобы  запихнуть-таки  окоченевшее тело в
тяжелый  дубовый  гроб,  как  торопливо  и суетно осматривают выдернутые  из
трупов  массивные  железные детали,  и  повернулся к  молча  стоящему  рядом
Фергюсону.
     -- Я его возьму, вот увидишь.
     Фергюсон  как-то  горестно  хмыкнул и  сочувственно тронул  коллегу  за
плечо.
     -- Знаете, Тобиас, я тоже так думал...  долго думал, даже уверен был...
но  вы же знаете, кто у нас правит бал -- все  эти лоуренсы и правят. Как вы
собираетесь  это дело  через прокуратуру  протащить? У вас хоть одна  прямая
улика есть?
     Айкен  опустил  глаза.  Все  пятеро  надежных белых  свидетелей  убиты.
Шарниры, скобы, болты -- все это покупалось каждым фермером и каждым крупным
землевладельцем сотнями,  тысячами штук  за  сезон.  Лежащие  у него в сейфе
записки  доказательной  силы не  имеют,  поскольку  вообще  неизвестно,  кем
написаны, да и не может он ими козырять -- себе же хуже сделает. А плот... а
что плот? Поди докажи, кто и где его делал!
     В голове у шерифа было все -- каждая, самая мелкая деталь этого жуткого
преступления, а вот в руках...
     -- Я не знаю, как я это сделаю, лейтенант, -- мрачно произнес Айкен. --
Но я тебе клянусь, я его возьму! А не возьму, так пристрелю!
     Фергюсон вздохнул и понимающе покачал головой.




     Начиная с того рокового дня, когда напротив парома были обнаружены пять
новых трупов, даже в  самой  атмосфере  этого тихого южного местечка  что-то
кардинальным  образом изменилось.  И  преподобный Джошуа  Хейвард чувствовал
это, как никто другой.
     Во-первых, в один  день,  как  по команде, в храме перестали появляться
черные  прихожане  из  поместья  Лоуренсов  --  все до  единого. Преподобный
попытался выяснить, в чем, собственно,  дело, и  в конце концов сам пришел в
негритянскую деревню и лично встретился со старостой.
     -- Ниггеры боятся, масса  Джошуа, -- просто объяснил староста.  --  Они
говорят, Иисус нас никак защитить не может. Мбоа сильней.
     -- А кто такой этот Мбоа? -- оторопел преподобный.
     --  Вы не  знаете Мбоа? --  точно так  же оторопел староста.  -- Вы мне
правду говорите, масса Джошуа?
     Преподобный замотал головой  и в следующие  полчаса  услышал  такое, от
чего остатки волос на его голове встали дыбом.
     <>Как оказалось, именно живущий на Луне Мбоа, по представлениям черных,
и повинен в смерти восьмерых человек в трактире Джонни Шимански, именно Мбоа
высосал кровь  из  тех  пятерых  белых,  что полиция  обнаружила  на плоту у
переправы, и это еще не конец, поскольку Мбоа не остановится,  пока не убьет
белых столько, сколько звезд на небе.
     Преподобный рассвирепел и попытался выяснить, на чем основаны эти дикие
суеверия  и  с ч<>ем  вообще  он  имеет дело, но,  похоже,  ни староста,  ни
остальные жители  деревни и сами не знали  ни  целей, ни происхождения этого
мифического существа. Одни говорили, что на самом деле Мбоа  -- бывший  раб,
павший от руки могучего белого колдуна и теперь  беспрерывно мстящий за свою
смерть.  Другие  считали,  что  у Мбоа нет  головы и поэтому  его невозможно
убить. Третьи, напротив, утверждали, что Мбоа и есть огромная, круглая,  как
Луна,   голова,  вечно   катящаяся   по  ночным  дорогам  в  поисках  свежей
христианской крови.
     Преподобный пришел в неистовство  и  устроил ниггерам настоящий допрос.
Он  хотел  совершенно точно знать,  с какой стати  эти  черные считают  Мбоа
существом  более  могучим,  чем сам Господь!  Но  добился  только одного  --
предположения, что именно Мбоа и распял в свое время Христа, а теперь пришел
за остальными предателями веры предков.
     И вот  тогда преподобный  перепугался  по-настоящему.  Истерично  тыкая
сидящего на козлах Томаса стеком, на скорости порядка двадцати миль в час он
помчался назад, ворвался в храм, упал на колени перед  иконой Пресвятой Девы
Марии и обомлел. Она снова плакала.
     Тяжелые красные капли медленно скапливались во  внутренних  уголках  ее
глаз, а затем отрывались, быстро скользили по золотистым щекам <>и пропадали
где-то между окладом и самой иконой.
     -- Боже... -- зарыдал преподобный, -- прости  своего  недостойного раба
за неверие. И ты, Мадонна, прости.

     Когда шериф Тобиас Айкен  приехал к преподобному Джошуа  Хейварду,  тот
выглядел почти безумным.
     -- Молитесь, Тобиас, -- с порога встретил шерифа преподобный, -- ибо не
знаете часа, когда...
     -- Постойте, преподобный, -- тронул  его за руку шериф. -- Что  вы  мне
проповеди читаете? Вы что, забыли, что я -- баптист?
     -- Да воздастся  каждому по делам его, --  пробормотал преподобный.  --
Что тебе от меня нужно, еретик?
     -- Все, что знаете, -- жестко  поджав губы, сразу перешел к делу шериф.
-- Я должен знать об этом мальчишке все!
     --  Вы опять  за  свое?  --  скривился  преподобный.  -- При  чем здесь
Джонатан? Тут слуги  нечистого, как  у себя  дома, гуляют,  а вы к мальчишке
прицепились... и вообще, что вы хотите знать?
     -- Все и обо всех, -- пожал плечами шериф. -- К вам же на исповедь пока
еще ходят?
     -- Не так уж и много, --  болезненно  отмахнулся  преподобный  и  вдруг
взвился: -- Вы что, предлагаете мне нарушить тайну исповеди?!
     -- А вы что предлагаете? -- вопросом на вопрос ответил шериф. -- Ждать,
пока он всем нам глотки перережет?
     Преподобный  несколько  секунд  жевал губами,  бессмысленно  уставясь в
пространство перед собой, а затем вздохнул:
     -- Да они про него и не говорят почти ничего, Тобиас.
     -- Почти? -- заинтересовался шериф.
     Преподобный пожал плечами.
     -- Ну, говорят, что в прошлом году он  мертвых негров обратно к протоке
притащил. Но ведь это же вы их убили, а не Джонатан... так?
     Шериф заинтересованно хмыкнул и уклончиво пожал плечами.
     --  Еще  говорят, что покойный сержант полиции Кимберли чересчур многих
черных  людей обидел, за то и пострадал. Но здесь вроде  Джонатан и вовсе ни
при чем, они ведь и не виделись с Кимберли никогда... или виделись?
     -- Послушайте, преподобный, -- властно оборвал его  шериф Айкен. -- Мне
нужно знать обо всем, что происходит  в поместье Лоуренсов и среди негров. И
вы мне поможете -- нравится вам это или нет.
     Преподобный отозвался слабым, безжизненным взмахом руки.
     --  Ничего я уже не могу, Тобиас. К Томасу обращайтесь, это теперь он у
нас главный проповедник. А я здесь  теперь вообще никто. Вот послал письмо в
епископат, жду замены.
     -- Зачем? -- оторопел шериф.
     -- Зачем... -- словно эхо повторил преподобный. -- Затем, что недостоин
по маловерию моему. Знаете, что обо мне ниггеры говорят?
     -- Что?
     -- Слабый, говорят, наш преподобный, оттого и Бог его тоже слабым стал.
Вот так, Тобиас, вот так...

     Шериф  Айкен  отыскал старого  Томаса  на  плантациях  семьи  Бернсайд.
Купленный  епископальной церковью за сто пятьдесят пять долларов проповедник
отрабатывал заплаченное за  него буквально денно и  нощно  -- жаркими днями,
когда  все  были в  поле,  он  бродил  от  деревни  к деревне,  а  вечерами,
разумеется,  с  разрешения   христолюбивых  господ  землевладельцев,  хватал
вернувшихся с плантаций ниггеров за руки и втолковывал, что нельзя оставлять
Христа и матерь Его Марию без молитв и должных жертвоприношений.
     Впрочем,  слушали  его  плохо.  Ниггеры  и  сами  были  не дураки;  все
прекрасно  видели,  что слабый  бог  белого  человека  Христос опять и опять
проигрывает  повелителю тьмы, не  в силах защитить от него не только черных,
но даже и белых  людей. Мбоа приходил, когда  хотел, и  брал, кого  хотел, а
Христос так и висел на своем  кресте в большой прохладной комнате молельного
дома, не в силах даже спуститься, чтобы испить свежей человечьей крови.
     Может,  поэтому,  когда  шериф  предложил  Томасу  сотрудничество,  тот
воспринял это как шанс.
     --   Вы  и   вправду  думаете  победить  самого  Мбоа?  --  уважительно
поинтересовался Томас.
     --  Не пройдет и  трех месяцев,  как  я  этого вашего Мбоа на  виселицу
отправлю, -- твердо заверил шериф.
     --  Он  не  мой,  масса  шериф! --  обиженно  поджал губы Томас.  --  Я
христианин.  Я,  если  хотите знать, святого архангела  Гавриила  вот  этими
глазами видел.
     -- Ладно, Томас, не обижайся, -- покровительственно похлопал старика по
плечу Айкен. -- Просто я уверен: этот  ваш... то есть  этот  Мбоа никакой не
дух.
     -- А кто? -- оторопел проповедник.
     -- Человек, Томас, человек, причем белый. И я  это докажу, вот увидишь.
Ты мне, главное, все сплетни пересказывай, а я уж его найду.
     Старый  ниггер на  секунду  опустил голову, а  потом  вздохнул и высоко
поднял подбородок.
     -- Томас будет помогать вам, масса шериф.

     В том, что  цель достигнута,  Джонатан  убедился в течение  недели. Да,
люди, особенно белые, довольно много говорили о страшном упыре, высасывающем
кровь из людей, но ни  один -- и это было крайне важно!  -- ни один даже  не
заикнулся  о  том, что пострадавшие ни  в  чем  не виновны. Напротив, каждый
разговор о фигурах на плоту рано или поздно завершался стыдливым признанием,
что полиция слишком продажна и что только так эту жирующую на  наших налогах
сволочь и можно поставить на место.
     Это был полный успех!
     Но  Джонатан чувствовал и  другое --  за ним  наблюдают. Газеты взахлеб
обсуждали версии одна страшней и неправдоподобней другой; люди сплетничали о
своем, более понятном; полиция клялась отомстить за смерть  молодого, только
недавно женившегося сержанта,  но Джонатан знал --  это все пустое, и шерифу
Айкену нужен только он один.
     Трудно  сказать почему, но вот это терпеливое ожидание шерифа он ощущал
буквально спиной и точно знал:  стоит ему совершить  малейший  промах, и все
закончится.
     И только Платон был весел и жизнерадостен, как никогда.
     -- Никого не бойтесь, масса Джонатан, -- белозубо улыбался он. --  Мбоа
вас любит. Что хотите делайте, а Мбоа вас в обиду не даст.
     Джонатан так  не  считал, а потому долго,  до самого октября, занимался
хозяйством, зачастил в гости к Мидлтонам, ездил на охоту, дожидался третьего
урожая сахарного  тростника и, лишь  когда  последние набухшие соком  стебли
были срублены, снова стал испытывать смутное беспокойство.
     Сначала он подумал, что ему не  хватает женщины, и впервые за последние
четыре  месяца  навестил тихо  живущую в  маленькой  комнатке под  лестницей
Цинтию. И сразу же понял -- не то! Цинтия отдавалась ему с жаром полжизни не
видевшей мужчины монашки, но то, что возникло внутри него, абсолютно не было
похоже  на  то,  что он испытывал, когда  на  многие часы  становился  мечом
Господним!
     И тогда он вызвал Платона.
     -- Сегодня же выходим на охоту, -- скупо сообщил он.
     Платон расцвел и низко-низко склонил седую курчавую голову.
     -- Как скажете, масса Джонатан.

     На следующий  день  шериф получил сообщение, которого  ждал с  августа:
обнаружен очередной мумифицированный труп.
     На  этот   раз  "орлеанский  упырь"  выбрал  своей  жертвой  налогового
инспектора,  на протяжении последнего  месяца проверявшего  документы целого
ряда  поместий в полусотне миль от поместья Лоуренсов. Зрелого сорокалетнего
мужчину раздели,  зарезали, спустили кровь,  нафаршировали  черной смолистой
пакостью, снова одели  и  посадили возле  здания  местного муниципалитета  с
жалобно протянутой  рукой и широко открытым почти  пустым портфелем  у  ног.
Однако при этом деньги у него торчали отовсюду -- из-за пазухи, из карманов,
изо рта и даже из ушей.
     Мысль была предельно ясна: взяточник и казнокрад.
     Шериф  выслал  на  место  происшествия  полицейский  наряд,  съездил  в
управление полиции  штата  с кратким,  но емким докладом,  но не пошевелил и
пальцем,  чтобы  начать  поимку  истинного преступника.  Он  знал,  что  это
бессмысленно. По сообщениям  старого Томаса, последние  две  недели Джонатан
Лоуренс  беспрерывно  ездил по окрестным  полям,  охотясь  на мелкую дичь, а
значит, приемлемое в глазах присяжных оправдание у него будет.
     Спустя еще  две  недели примерно  на  том  же  расстоянии  от  поместья
Лоуренсов была  обнаружена  еще одна  "скульптурная  группа".  На  этот  раз
"упырь"  выбрал своими жертвами двух  молодых индейцев-конокрадов, но с ними
он так не церемонился. Молодые краснокожие парни просто лежали под деревом у
перекрестка дорог, подложив  под  головы седла, и мирно "спали".  Украденные
лошади   со   спутанными   ногами   обнаружились   неподалеку   --  тревожно
всхрапывающие, но невредимые. Свидетелей убийства, как всегда, нет.
     Шериф снова проверил последние донесения и снова признал: надежных улик
не предвидится. По  всему выходило так, что Джонатан Лоуренс все  это  время
просаживал денежки  в  Новом  Орлеане  -- дело для молодого  небедного парня
вполне обычное.
     Затем был неверный супруг с любовницей, затем -- беглый каторжанин, а в
декабре "упырь" мумифицировал целую серию бродяжек. И каждый раз создаваемые
им из мертвых  тел образы  были настолько яркими  и  доходчивыми,  что  даже
одного взгляда на застывшие  в балетных  позах трупы  было достаточно, чтобы
признать -- виновны.
     Это  стало  настолько привычной  частью жизни округа,  что, несмотря на
весь  ужас происходящего,  обыватели с нетерпением ждали продолжения  и даже
делали  ставки на то, кому спустят кровь на следующей  неделе. Но едва шериф
принимался строить  предположения,  каким будет следующий шаг юного "упыря",
как Джонатан стихал, начинал активно ездить  в гости, появляться в  свете, а
однажды  настолько обнаглел,  что  оставил  в  окружном  управлении  полиции
письменную претензию по  поводу  слишком  затянувшейся поимки беглой  рабыни
Джудит Вашингтон. Эта сволочь знала, что делает.

     На первый взгляд все шло  как надо. К Рождеству  самой широкой  публике
были  представлены тридцать  две  куклы,  объединенные в  одиннадцать  самых
разнообразных  по  числу фигур и  замыслу  композиции групп.  Однако  были и
сложности,  и  главной  из  них  Джонатан  считал нарастающую пропасть между
белыми и черными.
     Нет, запуганы и те, и другие были одинаково и трактовали художественный
замысел Джонатана именно так, как должно, но в то  время как белые  пытались
спастись от навалившейся на округ беды  в храмах, черные принялись уходить в
рощи, чтобы поклониться своим старым, казалось, давно забытым богам.
     Черные по-прежнему  не  слышали  белых ровно в той  же степени, в какой
белые не  слышали  черных.  Давно  забывшие  о своем  библейском  родстве  и
рассыпавшиеся после обрушения Вавилонской башни на  тысячи народов и племен,
люди даже не предполагали, насколько они близки в своей основе. И объединить
людей -- всех, кого только можно, -- стало его новой главной задачей.
     Джонатан принялся  тщательно  обдумывать расовый состав  новой  группы,
мечтая включить в него  хотя бы  одного потомка Сима. Но, изъездив несколько
городов и внимательно присмотревшись к тому, сколь обособленно и тихо  живут
здешние евреи, он не мог не увидеть, что сама эта местечковая обособленность
евреев свела  бы на  нет  самый  масштабный замысел,  а  еврейские  куклы  в
задуманной  им композиции были бы  не более  уместны, чем  сахар в  яичнице.
Только  потомки  Иафета  и  брата  его  Хама  давали  нужный  художественный
контраст,  позволяющий  усилить  впечатление до предела.  Ибо  только  они и
составляли главные и единственные фигуры обозначившегося конфликта.
     А  затем  настало  время  для  самого  важного  --  эскизов.   Джонатан
просмотрел все свои книги, заново перебрал всю коллекцию кукол, но мысли так
и текли  бесцельными, хаотическими потоками, не  в силах  остановиться ни на
чем   конкретном.   Он  распорядился,  чтобы   Платон  принес   ему   всегда
вдохновлявшую его голову Аристотеля Дюбуа, но, даже оставшись один на один с
улыбающейся  высохшей  головой  старого черного  колдуна, Джонатан не  сумел
родить ни единой плодотворной идеи.
     "Пора отдохнуть, -- признал он. -- Так и надорваться можно".

     Резко  изменившуюся атмосферу в обеих половинках общества чувствовал не
только Джонатан Лоуренс. Первым забил тревогу старый черный Томас.
     -- Черные совсем повернулись  к  старым богам, -- сокрушенно покачал он
головой при очередной встрече с шерифом Айкеном.
     -- Не это важно, -- отмахнулся шериф.
     -- А как же дети? -- с болью в голосе спросил Томас.
     -- Какие дети? -- не понял шериф.
     --  Они приносят  в жертву Мбоа  своих детей, --  с  усилием  выговорил
Томас.
     -- Что-о-о?! -- взвился шериф, и тут до него дошло!
     Вот уже две  недели,  как по всей округе стали  пропадать дети рабов, и
землевладельцы буквально засыпали  окружное управление  полиции требованиями
немедленного розыска своего имущества.
     Конечно, само  по себе черное потомство до восьми лет  большой ценности
не представляло. В поле не выгнать -- дохнут, в дом не пустишь -- навыков по
обслуге еще нет. Но все  понимали,  что в перспективе именно от плодовитости
негров  и зависела общая ценность поместья. Да, пока ниггеру  восемь, больше
полутора сотен долларов  за  него не взять,  но  уже  тринадцатилетний "бой"
стоил триста, а восемнадцатилетний -- все триста пятьдесят  долларов,  почти
как взрослый.
     -- У тебя факты есть? -- сразу перешел к делу шериф.
     --  Сколько  угодно,  масса  шериф,  --  тяжело  вздохнул  Томас.  -- У
Бернсайдов позавчера девочку пяти лет зарезали; у  Мидлтонов неделю назад --
сразу мальчика двух лет и  девочку трех лет от роду.  У Лоуренсов  и  вообще
чуть ли не через день, как свиней режут...
     -- У Лоуренсов? -- насторожился Айкен.
     Он  совершенно точно помнил,  что  от  Лоуренсов  никаких  заявлений  о
пропажах не поступало.
     -- Да-да, масса шериф! -- с жаром подтвердил черный. -- У них  страшнее
всего;  да только  хозяину  не до них -- то  на  охоте, то  в гостях, а дети
пропадают...
     -- А куда надсмотрщики смотрят? -- задал идиотский вопрос Айкен.
     -- Известно куда, масса шериф, -- горько улыбнулся Томас, -- в бутылку;
сейчас же рождественские  праздники в разгаре, в поле не выходить, вот они и
отдыхают.
     Айкен на секунду задумался и решительно кивнул:
     -- Прекрасно, Томас! Очень хорошо!
     Старый  негр выпучил  глаза; он  не  видел  в  убийствах  детей  ничего
хорошего.
     -- Слушай меня внимательно, -- возбужденно продолжил Айкен. -- Все силы
на поместье Лоуренсов. Сообщай мне все, самые мелкие детали. Кто что делает,
кто куда ходит -- все! Ты понял?
     -- Как скажете,  масса шериф,  -- с некоторым  сомнением  пожал плечами
проповедник. -- А убийства вы думаете остановить?
     -- Не сейчас,  Томас, не сейчас... -- раздраженно отмахнулся  Айкен. --
Придет время, остановлю; мне сейчас главного зверя поймать надо.

     Джонатан позволил  себе отдохнуть вдосталь. Он съездил в Новый  Орлеан,
где прикупил книг себе и -- по списку -- дядюшке, затем навестил Артура и  с
удовольствием  принял  участие  в рождественских забавах  шумного,  веселого
семейства, а вечером, когда они с  Артуром, расположившись в мягких плетеных
креслах,  потягивали  легкое  домашнее  вино  из  высоких  бокалов, внезапно
осознал,  что все это время  жил вполовину своих возможностей.  А ведь жизнь
определенно состояла  не  только  из  борьбы  со злом,  но и  вот  из  таких
маленьких,  тоже по-своему  созидательных радостей бытия. Словно услышав его
мысль, Артур вдруг проронил:
     -- Как тебе наша Энни?
     -- Энни? -- улыбнулся Джонатан. -- Милая девочка.
     -- Ей ведь уже четырнадцать исполнилось, -- с некоторой  напряженностью
в голосе произнес Артур. -- Самый возраст...
     --  Это  тебя  отец  надоумил? --  мгновенно  сообразил,  в  чем  дело,
Джонатан.
     -- Ну, какая тебе разница кто? Мне, между  прочим, тоже не безразлично,
что мою сестренку ждет. И вообще, не увиливай!
     Джонатан вспомнил, как Энни смеется, как правильно и точно ведет себя в
обществе, и вдруг неожиданно  для себя залился краской смущения. Эта девушка
определенно соответствовала его представлениям о будущей супруге.
     -- В общем... скорее да.
     Артур  секунду  разглядывал  раскрасневшееся лицо  друга  и  облегченно
откинулся в кресле.
     -- Так бы сразу и сказал, а то всю  кровь из меня выпил, пока соизволил
признаться.
     "Всю кровь выпил..." -- мысленно повторил Джонатан.
     -- Так, может быть,  стоит  о  помолвке подумать? --  отставив  бокал в
сторону,  поинтересовался Артур. --  А месяца  через три-четыре, глядишь,  и
свадьбу сыграли бы. Если, конечно,  у вас все сложится.  Ты не думай, я тебя
не тороплю.
     Джонатан  задумался. Мать, когда еще была жива, частенько ему говорила,
что породниться с Мидлтонами было бы совсем неплохо. Да и дядюшка Теренс все
никак не мог дождаться окончания своей  опеки... Но решать такое важное дело
вот так вот, за рюмкой вина, он не собирался.
     -- А какое приданое?
     -- Контрольный пакет акций городского театра и восемь тысяч наличными.
     -- Надо с дядюшкой посоветоваться, -- кивнул  Джонатан.  --  Думаю, это
имеет смысл обсудить.

     В  течение   всей  следующей   недели  шериф  Айкен  кропотливо  изучал
происходящее  в  поместье  Лоуренсов.   На   деле  количество   человеческих
жертвоприношений  было  отнюдь  не столь велико, как  это расписал Томас, но
детей действительно резали -- чаще в  полнолуние,  когда Мбоа  был  особенно
силен.
     Жертву своему мифическому божеству  черные  обычно приносили в  роще на
краю огромного  рисового поля, и ничего удивительного в том, что  хозяева об
этом пока не  знали, не было. Детей  до трех лет здесь вообще  оставляли без
внимания, и точного учета приплода никто не вел.
     Шериф заглянул в календарь, определил точную дату следующего полнолуния
и начал готовиться к полицейской операции -- может  быть, самой важной в его
жизни.

     Вернувшись  домой, Джонатан пересказал  суть своего разговора с Артуром
дядюшке и,  выслушав достаточно сомнительную лекцию о пользе позднего брака,
ушел в кабинет,  принялся листать книги  с поучениями  древних  и  с  ужасом
обнаружил, что те солидарны с дядюшкой!
     "В дом  свой супругу вводи, как в возраст придешь  подходящий, -- важно
советовал Гесиод. -- До тридцати не спеши, но  и за тридцать долго не медли.
Лет тридцати ожениться -- вот самое лучшее  время.  Года четыре  пусть зреет
невеста, женитесь на пятом..."
     Джонатан представил себе четырнадцатилетнюю Энни  лет через пять, и его
передернуло. Вот  уж точно все  пальцами будут тыкать, говоря,  что  Лоуренс
женился на перестарке!
     Он  ухватился  за  великого   насмешника  Ювенала  в  надежде  отыскать
опровержение мнения Гесиода и схватился за голову. Этот относился к таинству
брака еще хуже...
     "Разве  не  лучше  тебе ночевать хотя бы  с  мальчишкой?  -- откровенно
склонял  читателя к содомскому греху древний  философ. -- Ночью не  ссорится
он, от тебя не потребует, лежа, разных подарочков там и тебя упрекать  он не
станет, что бережешь ты себя и ему не во всем потакаешь..."
     У них, на Юге, все было куда  как  ближе к  истинным ценностям. Женщина
создана для  мужчины,  и чем раньше она  подчинится мужу, тем больше прока и
меньше неприятностей от нее будет лет через десять, когда она состарится.
     Джонатан вдруг на секунду представил себе, как могла бы выглядеть кукла
из  тела  Энни --  в подвенечном платье, с букетом  цветов, --  и, сбрасывая
наваждение,  тряхнул  головой.   У  этой  милой  девушки  было  совсем  иное
предназначение.

     За три дня до полнолуния у  шерифа было готово почти все, а накануне он
собрал десяток самых толковых констеблей.
     --  Черным  надо  преподать  жестокий  урок  и  вернуть  в лоно  церкви
Христовой всех до единого, -- четко определил он цель предстоящих  действий.
-- С  епископатом  я  списался,  преподобный  Джошуа  Хейвард  и  мэр Торрес
ситуацию  знают,  так  что  по   поводу  испорченного  имущества  проблем  с
Лоуренсами не будет.
     -- А  вы  уверены,  что  они  и  впрямь приносят  детей  в  жертву?  --
растерянно спросил самый молодой констебль.
     -- Сами  увидите, --  отрезал шериф. -- Всем быть  во дворе  управления
ровно в одиннадцать вечера.
     Потрясенные  констебли  разошлись,  а  шериф  немедленно  отправился  к
преподобному Джошуа Хейварду.
     --  Мною  доказан  факт  человеческих   жертвоприношений   в   поместье
Лоуренсов.
     -- Доказан?! -- ужаснулся преподобный.
     -- Будет доказан, --  без тени сомнения стремительно  поправился шериф.
--  Поэтому завтра без четверти  двенадцать ночи вы придете к сэру Джонатану
Лоуренсу и потребуете, чтобы он отправился с вами в рощу за рисовым полем.
     --  Может,  лучше  Томасу  поручим?  --  трусливо  попытался  увильнуть
преподобный Джошуа.
     --  Вы  в своем уме, преподобный? -- возмутился шериф.  -- Кто  в таком
деле  черного  раба слушать станет?  Нет, мне нужны  именно  вы! А если этот
мальчишка  станет  упрямиться,  обвините  его  в попустительстве язычникам и
пригрозите отлучением от церкви. Откажетесь -- вам же хуже; у меня уже лежит
письмо в епископат.
     Преподобный Джошуа тяжело вздохнул.  Он  чувствовал,  что шериф задумал
совершенно немыслимую по  дерзости  и явно  весьма сомнительную акцию, и его
это пугало.
     Шериф  добавил  еще  несколько  резких   фраз,  убедился,  что  запугал
преподобного   окончательно,  и  направился  к   реке.  Дважды  свистнул  и,
дождавшись, когда сидящий в кустах человек подойдет к лошади, ухватил его за
ворот грубой полотняной рубахи.
     -- Слушай меня, ниггер, -- прошипел он, -- завтра, как договорились, --
кровь из носу, но должна быть жертва вашему Мбоа.
     -- Слушаюсь, масса  шериф, -- сдавленно  просипел тот.  -- А мне за это
правда ничего не будет?
     -- Я свое  слово всегда  держал, --  отпустил раба шериф. -- Но не  дай
бог, если ты меня подведешь! Я тебя в тот же день на виселицу  определю, сам
знаешь!
     -- Знаю, масса шериф,  -- покорно склонился раб. -- Как вы сказали, так
все и будет.
     Шериф язвительно улыбнулся и  пришпорил кобылу. Завтра ровно в полночь,
когда  преподобный приведет юного  упыря  в рощу, причем  строго со  стороны
рисового поля,  он даст распоряжение открыть огонь на  поражение. Взбешенный
своим  бессилием,  шериф  знал  --  одной  правильно  посланной пули,  чтобы
поставить во всей этой истории большую жирную точку, вполне хватит.
     А виновного в смерти Лоуренса он найдет.

     С визитом в семью Мидлтон Джонатан  и Теренс Лоуренс отправились вместе
-- по  всем  правилам.  Сели  за  стол,  неплохо  перекусили,  выпили  вина,
внимательно  осмотрели  приглашенную  из  детской   комнаты   Энни  Мидлтон,
отправили ее обратно и еще раз, уже официально, обговорили размеры и порядок
передачи приданого.
     Как  достаточно быстро выяснил дядюшка  Джонатана, оно отнюдь  не  было
чрезмерным. Большое,  но, увы,  целиком деревянное  здание  театра, когда-то
купленное  главой  семьи в паре со  старшим  Бернсайдом, изрядно  обветшало.
Настолько обветшало, что последний театральный сезон просто не состоялся!
     Теперь оно стояло  совершенно пустым и требовало  ремонта, и, по  самым
скромным подсчетам, на него как  раз и должна  была  уйти оговоренная  сумма
наличными.  Можно  было сказать так,  что под  видом  приданого для Энни  ее
родители   просто  производили  необходимые  траты   на  поддержание   дела,
угасающего без постоянного присмотра.
     И все равно  лучшей партии в округе, пожалуй,  было не  найти. Мидлтоны
всегда  поддерживали своих  вышедших замуж  дочерей,  да  и  зятьям  кое-что
перепадало, хотя  бы в виде политического  влияния. Поэтому предложение было
принято,  дата официального обручения назначена на ближайшее  воскресенье, и
что-то около двенадцати вечера  Джонатана и дядю Теренса развели по гостевым
спальням.
     -- Она тебе действительно так нравится?  -- перед тем как уйти к  себе,
как бы невзначай поинтересовался дядюшка.
     --  Хорошая девушка,  --  кивнул  Джонатан.  --  А  главное, достаточно
молодая, чтобы можно было чему-то научиться.
     -- И чему ты ее собираешься научить?
     Джонатан  задумался. Понятно, что прежде  всего  Энни  должна разделять
взгляды  своего  мужа. Постепенно научиться поддерживать  в поместье должный
порядок, причем  не  просто  ждать,  когда ее  муж добьется  полной гармонии
жизни,  но  и  активно  помогать  в этом.  Например,  заботиться о  духовном
развитии черных и белых слуг.
     А потом, через пять или шесть  лет, когда все поместье  будет пропитано
тем духом благорасположения, который  внесет  в  него Джонатан,  она  должна
будет тщательно следить за тем, чтобы никто, ни один из опекаемых ими  людей
не сбился с предписанного им пути.
     -- Ну, так чему  ты  хочешь ее научить?  --  повторил свой вопрос  дядя
Теренс.
     -- Жизни со мной, дядюшка, а больше ничему, -- улыбнулся Джонатан.

     Преподобный Джошуа  прибыл к поместью Лоуренсов на  десять минут раньше
предписанного  часа  и  прямо  с  порога  узнал  от  Платона,  что  ни масса
Джонатана, ни масса Теренса в доме нет; все в гостях у Мидлтонов.
     Преподобный  глянул  на  часы  и  похолодел:  времени  оставалось всего
ничего!
     -- Гони! -- ткнул он стеком недавно купленного в помощь Томасу, но куда
менее сообразительного кучера. -- К Мидлтонам! Быстро!
     Кучер начал нахлестывать пару лошадей во всю мочь, но, как ни старался,
к  дому  Мидлтонов  они  добрались только  к  двенадцати  ночи.  Преподобный
выскочил  из  экипажа, принялся молотить в  дверь, поднял весь дом, добился,
чтобы к нему привели Джонатана, и, чуть не задыхаясь от волнения, выпалил:
     -- Джонатан! Срочно! В поместье!
     -- А в чем дело? -- удивился Джонатан.
     -- Человеческое жертвоприношение! Черные! В роще!
     Джонатан мгновенно посерьезнел. Он  знал,  что  черные  иногда приносят
жертвы Мбоа, и каждая из этих жертв означала, что его авторитет среди  рабов
еще  более   возрос.   Но   проявлять  подобную  осведомленность   было   бы
неосмотрительно.
     -- Откуда известно?
     -- Томас рассказал!
     -- А вы в полицию сообщили?
     Преподобный на секунду смешался, но тут же спохватился:
     --  Да,  послал  я  за ними, послал! Но пока они приедут... если вообще
поедут...
     Джонатан ушел  в себя  и через  несколько  секунд  отрицательно покачал
головой.
     -- Я не поеду.
     -- Ты что, Джонатан? -- встревоженно толкнул его в бок Артур. -- Это же
твое поместье! Там же без тебя черт знает что творится!
     -- Сказал,  не поеду! -- как отрезал юный Лоуренс. -- Вон дядюшка, если
хочет, пусть едет; он пока еще опекун.
     -- Я т-тоже  н-не  поеду, -- заикаясь от волнения, решительно отказался
дядя Теренс. -- И речи быть не может. Х-хватит с меня к-крови, в-вот как! --
он резанул себя ладонью по горлу. -- Насмотрелся! Пусть полиция разбирается;
я для этого налоги плачу!
     Преподобный Джошуа панически заметался, принялся уговаривать, перетянул
на свою  сторону  Мидлтонов  и  вскоре  понял,  что  задуманное  шерифом уже
провалено.  На часах  половина  первого,  а  ни  один  из Лоуренсов так и не
согласился приехать в родовое гнездо.
     --  Вам  это даром не  пройдет!  -- зло  прошипел он и ткнул пальцем  в
Теренса. -- Он-то безбожник,  нахватался в Европе гнилых  идеек, но ты!  Ты,
Джонатан! Не ожидал...
     -- Все,  преподобный,  все,  -- взял его под локоть Теренс  Лоуренс. --
Хватит брызгать слюной...

     Шериф ждал  долго. Очень  долго. Наверное, до  половины второго ночи. И
все  это время он, как и все сидящие в засаде у рощи констебли, смотрел, как
в сотне футов  от него одурманенного какой-то дрянью трехлетнего, не старше,
ребенка кладут на расколотое пополам бревно, -- а Джонатан все не появлялся,
-- как  из него  медленно, точь-в-точь  как это любит делать Мбоа, выпускают
кровь, разрезают промежность,  вытаскивают тонкие розовые кишочки, --  шериф
уже едва удерживал  своих людей, а Джонатана все не было и не было, -- как с
утробным  воем  мужчины  развешивают  эти  кишочки на  ветках, надеясь,  что
великий  и  ужасный Мбоа  хоть на какое-то  время насытится и  оставит их  в
покое...
     И только тогда появился преподобный. Он пришел совсем не с той стороны,
с какой ему сказали, тут же нарвался на патрульного, и  его, в  горячке едва
не пристрелив, подвели к шерифу.
     -- Ну? -- хмуро произнес шериф.
     -- Он не придет, -- опустил голову преподобный.
     Шериф Айкен  сморщился, как от  невыносимой боли, потер грудь  в районе
сердца и кивнул стоящему рядом сержанту:
     -- Всем уходить.
     -- Вы что, шериф, не в себе? -- горячим, гневным шепотом начал сержант.
-- Втянули ребят в эту гнусность, а теперь еще и прогоняете?!
     -- Я сказал,  всем уходить!  -- зловеще произнес шериф. -- И чтобы тихо
мне...
     Он повернулся к преподобному:
     -- Завтра будьте в городе. Подадите иск в отношении Теренса и Джонатана
Лоуренсов за содействие в ритуальном убийстве и надругательстве над трупами.
Свидетели того,  что  он  отказался  предотвратить  убийство,  у  вас  есть.
Мидлтоны -- надежные свидетели.
     -- Но...
     --  Все,  преподобный!  --  как  отрезал  шериф.  -- Быстро  отсюда!  И
запомните, вас здесь не было! Здесь вообще никого из нас не было!

     С  самого  начала  сидевший  на  дереве  неподалеку  и  наблюдавший  за
жертвоприношением  великому  Мбоа Платон  тоже  видел и слышал  все:  и  как
неумело провели обряд  негры, и сколь шумно сопели в засаде  полицейские. Он
дождался,  когда  преподобный   и  констебли  уйдут,  проводил   беспрерывно
потирающего  сердце шерифа почти  до привязанной в отдалении лошади, а потом
прыгнул  ему на шею и  одним точным ударом пробил артерию. Терпеливо спустил
кровь из  большого, подрагивающего  тела, а затем вернулся к костру, бережно
поднял  труп  ребенка и  отнес его поближе к телу шерифа.  Теперь оставалось
приготовить "рассол", принести инструменты и  дождаться  масса Джонатана.  В
том, что он обязательно придет, Платон не сомневался.

     Джонатан знал,  что  не утерпит, но знал и то,  что так просто  взять и
уйти нельзя.  А потому  он дождался, когда  все  успокоятся и разбредутся по
своим  комнатам, тихонько выбрался из  дома и,  оседлав пасущуюся неподалеку
простую  рабочую лошадь, пришпорил ее пятками и через  полчаса  был  в своем
доме.
     --  Платон!  -- позвал он и,  не услышав ответа, сразу же  развернулся,
снова оседлал привычную ко всему лошадку и вскоре был в роще.
     Внешне все здесь выглядело так же, как  и всегда, если бы не разлитый в
воздухе  запах тревоги.  Джонатан  осторожно  спустился с лошади,  шагнул  в
сторону поляны и тут же услышал знакомый тихий посвист Платона.
     -- Я здесь,  масса  Джонатан, --  тихо  позвал  его раб  и выглянул  из
кустов. -- Идемте сюда, все готово.
     Оглядевшись по  сторонам, Джонатан подошел и обомлел. Перед ним, голые,
как  в  день  рождения,  лежали две  самые  непохожие  заготовки  на  свете:
маленький черный мальчик и огромный, пузатый белый мужчина.
     -- Молодец,  замечательный материал, -- похвалил  Джонатан и наклонился
ниже. -- А это кто?
     Платон  скромно  улыбался. Джонатан нагнулся еще  ниже, и его бросило в
пот.
     -- Шериф?!!

     К  мысли, что теперь ему  больше ничего  не грозит,  Джонатан  привыкал
долго.  И,  только тщательно  расспросив  Платона  о  том, как все  было, он
повеселел. Лучшего расклада, чтобы примерно наказать  своего главного врага,
честно показав людям всю его внутреннюю суть, невозможно было и придумать.
     -- Я вижу, ты их уже выпотрошил.
     -- Конечно,  масса Джонатан, -- кивнул Платон. --  Все почти сделано, я
даже рассол уже закачал, скоро застывать  начнет. Теперь  все только от  вас
зависит.
     Джонатан   взглянул  на   часы  --   половина  четвертого  --  и  начал
раздеваться. Он  вполне успевал и  сделать все, что  надо, и вернуться в дом
Мидлтонов к утру.

     Мэр города  Сильвио Торрес вышел на главную площадь города, как всегда,
в  пять  тридцать  утра.  Неторопливо,  стараясь  получить   все   возможное
удовольствие от вялого зимнего  солнца,  он миновал аллею,  затем критически
осмотрел  аляповатый, загаженный  воронами памятник своему  предшественнику,
самому первому мэру города Джеффри Джонсону, и все тем  же прогулочным шагом
подошел к зданию муниципалитета.
     -- Айкен! А вы что здесь делаете?
     Сидящий у  крыльца  на каком-то  черном  то ли  кульке,  то  ли  мешке,
по-хозяйски развалившийся шериф даже не повернул головы.
     -- И... Матерь Божья!
     Мэр наклонился и почувствовал подступивший к горлу рвотный позыв. Шериф
сидел на мертвом черном ребенке!
     -- Господи Иисусе! -- перекрестился мэр. -- Спаси и сохрани!
     Он обернулся, отыскал взглядом  своего секретаря и отчаянно замахал ему
рукой:
     -- Шон! Беги сюда! Быстрее, Шон!

     Первым делом мэр  города послал бледного, как сама  смерть, секретаря в
управление  полиции, и, надо  отдать  должное дежурному сержанту, оба  трупа
убрали  с  площади мгновенно.  Хотя несколько случайных прохожих уже  успели
увидеть  эту гнусную картину.  А  к  шести  утра все  до единого поднятые по
тревоге  городские  полицейские  были   построены  во  дворе  управления   и
выслушивали гневный разгром главы города.
     -- Ну  что, сучье отродье?! Это называется, вы работаете?! Собственного
шерифа выпотрошили,  как  котенка!  Да еще  на  ниггера  посадили!  Кто  это
сделал?! Немедленно разыскать! На плаху его! Сжечь!! Четвертовать!!!
     Полицейские переглядывались, но молчали. И только  минут  через  сорок,
когда мэр выдохся, один из полицейских не слишком решительно подал мэру знак
рукой.
     -- Разрешите, сэр?
     -- Что еще? -- развернулся к нему всем телом глава города.
     -- Мы знаем, кто это сделал.
     Мэр опешил.
     -- Как так -- знаете? И кто это "мы"?
     Уши  полицейского зарделись, но он преодолел смущение и шагнул  вперед,
навстречу мэру.
     -- Ребенка два черных зарезали; это мы всем отделением видели, но шериф
запретил нам их брать.
     --  Как это запретил? -- не понял мэр. --  А  дальше что? Кто шерифа-то
самого убил?
     -- Я думаю, "упырь", сэр, -- заиграл желваками констебль. -- За то, что
шериф невинного ребенка не спас, хотя мог.
     Несколько  полицейских  в  строю  одобряюще  загудели. Эту  версию  они
определенно поддерживали.
     Мэр побагровел, но сдержался.
     -- А кого вы имеете в виду под "упырем"?
     Констебль замялся.
     -- Ну?! -- побагровел мэр.
     -- Я лично не знаю, но шериф думал, что  это  Джонатан Лоуренс, сэр, --
набравшись духу, уже не так громко выпалил  констебль. -- Я слышал, как он с
преподобным говорил.
     Мэр  хотел  было возразить,  но поперхнулся. Он  тут  же  вспомнил  эту
бредовую идею Айкена о том, что "упырем" на самом деле является юный отпрыск
семьи Лоуренс, и сегодня  был  первый  день, когда  глава города был склонен
отнестись к этой версии всерьез.
     Мэр  тяжело  вздохнул, властным  взмахом  руки  отправил полицейского в
строй и принялся  ходить  взад-вперед. Айкен твердил это все время, пока был
жив. И когда Шимански  зарезали, и когда  этого молодого полицейского... как
его... Дэвида Кимберли, и когда налогового инспектора с  деньгами  во рту на
всеобщее  обозрение выставили. Он  действительно был  убежден, что убийца --
Джонатан! Мэр  поморщился.  А  ведь этот лейтенант  из  Луизианы то же самое
говорил.
     "И что мне теперь делать?"
     Мэр  оказался  перед весьма  нелегким выбором  --  объявить  наследника
одного из самых уважаемых людей города убийцей? Это будет иметь последствия.
Но и  оставлять  смерть шерифа неотмщенной он тоже  не  мог. За такие вещи и
губернаторы с места слетают.
     --  Сеймур, -- нехотя повернулся  он к молодому  заместителю  покойного
шерифа.
     -- Да, сэр! -- выступил тот вперед.
     Мэр Торрес  на  секунду замешкался и  отвел  глаза. Этот  щенок Сеймур,
конечно, стучал ему на Айкена,  но сам ни на что толком не  был способен. Но
до следующих  выборов -- ничего  не поделаешь --  на  место Айкена  придется
ставить именно его. Да и грязную работу кому-то делать надо.
     -- Отойдемте, Сеймур, -- тихо произнес он и, взяв заместителя шерифа за
локоть, отвел его к углу управления, повернул к себе и, глядя прямо в глаза,
громко  и  внятно  приказал: --  Джонатана  Лоуренса взять  под арест. Улики
найти. И учти, отвечать за все будешь именно ты. Тебе все ясно?
     -- Так точно, сэр! -- вытаращил испуганные глаза Сеймур.
     -- Тогда вперед.

     Когда во  дворе  огромного  особняка  Мидлтонов  раздались возбужденные
крики, Джонатан лежал в приготовленной для него с вечера постели и смотрел в
потолок.  Этой ночью  ему удалась,  пожалуй, самая  блестящая композиция  из
всех, и теперь, похоже, наступала расплата.
     Он  поднялся  и подошел к  окну. Во дворе молодецки  гарцевали  полтора
десятка полицейских.
     -- А я сказал, без ордера вы в мой дом не войдете! --  откуда-то снизу,
от крыльца, прогремел могучий голос старшего Мидлтона -- сэра Бертрана.
     -- У нас приказ мэра, сэр! -- возбужденно возразил молодой полицейский.
     -- Только суньтесь! -- пригрозил старик. -- Всех перестреляю!
     -- Лоуренс! -- задрав голову вверх, крикнул полицейский. -- Идите сюда,
Лоуренс! Не надо прятаться! Это бессмысленно!
     Дверь позади скрипнула, и Джонатан резко  обернулся. Это был дядюшка, и
лицо его было белее мела.
     --  Слушай,  Джонатан,  что  происходит?  -- напряженно спросил  он. --
Допрос -- это я понимаю, обыск -- тоже, бывает и такое, тем более на Юге, но
теперь-то что? Ты что, и впрямь тот, про кого все говорят? Скажи мне, только
честно! Не лги!
     Джонатан печально улыбнулся. Он знал, что ни свидетелей, ни улик нет.
     -- Что вы, дядя. Вы же меня знаете.
     Дядюшка внимательно посмотрел ему в глаза и как-то сразу успокоился.
     -- Тогда иди и разбирайся! И пусть они не позорят наше имя,  и так есть
чего стыдиться.
     Джонатан кивнул и начал неторопливо, тщательно одеваться.

     Весть  о  том,  что в поместье Мидлтонов  полицейские только  что взяли
"орлеанского  упыря",  разнеслась по городу, как верховой пожар. Не  в силах
оставаться дома,  люди  повалили  на улицы,  огромной,  возбужденно  гудящей
толпой  сгрудились  около  муниципалитета,  и  вскоре  кто-то  начал  что-то
выкрикивать,  требовать немедленного суда Линча  над мерзавцем, и к  полудню
центр города стал напоминать революционный Париж прошлого века.
     А  между  тем  все  шло совсем  не  так,  как  должно. Да,  полицейские
оказались на высоте и доставили Джонатана Лоуренса в городскую тюрьму быстро
и почти без хлопот -- буквально  в течение  полутора  часов. Но ни улик,  ни
свидетелей у следователей не было ни к полудню, ни к вечеру, ни даже к ночи.
     Собственно,  до момента  убийства шерифа Айкена все, что стало известно
следствию,   выстраивалось   в   четкую,   хотя   и   не  слишком   красивую
последовательность событий.
     Полицейские  показали следующее: к одиннадцати  ночи шериф Айкен  вывел
подразделение  в засаду  на  "упыря",  и, чтобы не спугнуть главного злодея,
двенадцать здоровенных  вооруженных  ребят  около  сорока  минут  безропотно
наблюдали за тем, как два местных ниггера приносят в жертву ребенка.
     Однако  "упырь"  не  появился,  а  вместо  него  прибежал  преподобный,
сказавший,  что  Джонатан  Лоуренс  наотрез  отказался  приехать  на  поимку
язычников-детоубийц.  И  тогда  шериф  Айкен  дал  всем  отбой,  однако  сам
задержался  на месте совершения преступления, и с тех пор никто его живым не
видел.
     Столь же  бесполезные с точки зрения  доказательности  показания дал  и
преподобный Джошуа Хейвард. Он сразу же заявил, что шериф  силой вынудил его
принять участие  в полицейской  операции и потребовал, чтобы  он, никогда не
работавший на полицию мирный священнослужитель, притащил  Джонатана на место
будущего  преступления. Преподобный  сделал все,  как ему сказали, однако  и
Джонатан, и его опекун на место преступления выехать  отказались, считая это
делом полиции.
     Дядя главного  и пока единственного подозреваемого -- Теренс Лоуренс --
подтвердил визит преподобного в  дом Мидлтонов, а  свой отказ объяснил  тем,
что портить себе день сватовства племянника ночным выездом  и зрелищем крови
и грязи будет разве что ненормальный.
     Кроме того, Теренс Лоуренс напомнил следователям, что это уже не первая
попытка  втянуть его племянника в  уголовное  дело и  что им уже приходилось
терпеть и необоснованный допрос, и безрезультатный обыск, почему-то всегда с
участием странного полицейского чина из соседней Луизианы.
     Члены  семьи  Мидлтон  тоже  не  молчали. Они  подтвердили,  что видели
Джонатана вплоть до половины второго ночи, когда все, изрядно взбудораженные
внезапным  визитом  преподобного  Джошуа Хейварда, наконец-то разбрелись  по
своим комнатам.  И хотя  с половины  второго до половины  восьмого  утра они
спали  и  Джонатана  никто из них  не видел,  Мидлтоны  не  сомневались, что
молодой человек делал то же, что и они, то есть спокойно спал.
     Вот,  собственно,  и  все, что  стало  известно  полиции  более чем  за
пятнадцать часов беспрерывных допросов.
     Впрочем,  нет,  на столе у  мэра лежал и  протокол особо  пристрастного
допроса  двух  ниггеров  из  поместья  Лоуренсов,  обвиненных  в  ритуальном
убийстве.  Рабы  сразу  же  признались  в  том,  что  принесли  жертву  Мбоа
исключительно из страха за жизни остальных своих близких, много и пространно
говорили о том, что "масса Джонатан связался с нечистой силой" и явно служит
все  тому же "ужасному  Мбоа", но, как и  все остальные,  ничего конкретного
против Джонатана Лоуренса выдвинуть не могли.
     Мэр вздохнул и закрыл  папку с показаниями. Даже если бы негры что-то и
знали, по статье 16-й Кодекса быть свидетелями против белого человека они не
могли. А город был взбудоражен до предела и требовал крови "упыря".
     --  Значит,  так,  -- повернулся  мэр к  стоящему  перед ним  навытяжку
исполняющему  обязанности  шерифа Сеймуру Сент-Лоису. -- Или  вы  мне  даете
нормальные улики, а еще лучше -- собственное признание этого Лоуренса, или я
официально  обвиню   подчиненное   вам  управление   полиции  в   преступном
бездействии.
     -- Как это? -- глуповато спросил Сеймур. -- За что?
     -- А про черного малыша вы уже забыли? --  ядовито поинтересовался мэр.
-- Как полтора десятка морд на все это смотрели... Вы понимаете, какие будут
последствия?
     И без того измотанный Сеймур побледнел и вытянулся еще сильнее.
     -- Так точно, сэр!
     -- Понятно, что много вам не дадут,  --  недобро усмехнулся мэр, --  но
карьеры я вам всем подпорчу. Да еще и этому  "упырю" выплатить сто пятьдесят
долларов за имущественный ущерб заставлю. А теперь вперед!

     То, что  выделенный ему адвокат не  только глупец и бездарь,  но еще  и
ставленник шерифа, Джонатан сообразил быстро.
     -- У меня будет свой, -- прямо заявил он. -- Уберите этого недотепу.
     "Недотепа"  мгновенно исчез, однако  другой адвокат, которого наверняка
уже  нанял ему  дядя Теренс,  все  не появлялся.  Более того, все требования
Джонатана обеспечить ему встречу  с опекуном уходили в никуда, словно вода в
песок.
     К ночи его отправили в  отдельную,  достаточно просторную  камеру, а на
следующее утро, когда новый,  по-глупому рьяный  шериф наконец-то догадался,
что никаких показаний Джонатан давать не собирается, его просто начали бить.
     --  Слушайте, вы! -- выворачиваясь и обвисая в  руках  констеблей, орал
Джонатан. -- Вы хоть понимаете, что  творите?! Я -- Джонатан Лоуренс! Да вас
всех завтра же под суд отдадут!
     Огромные   парни  с  пудовыми  кулаками,  сыновья   мелких  фермеров  и
ремесленников, неуверенно переглядывались. Они прекрасно понимали социальную
пропасть  между  собой  и  сэром  Джонатаном Лоуренсом. И  все-таки  приказа
буквально нависающего над ними нового шерифа ослушаться не могли.
     --  Что ты  как  девчонка бьешь! -- орал то на  одного, то  на  другого
констебля Сеймур. -- Врежь ему как следует! -- Однако сам рук  не пачкал. --
Ну что, Лоуренс, вспомнил, где был минувшей ночью?
     Джонатан сплевывал вязкую кровавую слюну и презрительно кривился.
     --  Вы,  Сеймур,  верно,  показаний  моих  друзей  не  читали.  Вы хоть
грамотный, Сеймур? Читать, я имею в виду, можете?
     Сеймур обиженно поджимал губы, показывал на ведро холодной воды в углу,
терпеливо дожидался, когда его  выплеснут на  голову  этого  упрямца, и  все
начиналось заново.
     -- Дай ему как следует, я сказал!
     Шли часы, и вскоре Джонатан стал проваливаться в небытие, и к нему даже
начал приходить  Мбоа. Вопреки верованиям черных Мбоа не  был ни головой, ни
телом; он  просто приходил  и  становился прямо  за  спиной  своего  верного
ученика, так, словно пытался поддержать его на трудном, но  необходимом пути
ко всеобщему счастью.
     А  потом наступил вечер, и,  не добившись  ни  единого  нужного  слова,
констебли  потащили  Джонатана куда-то вниз и вскоре  аккуратно положили  на
дощатый настил.
     Он с трудом  открыл  затекшие  глаза и уставился  в пространство  перед
собой.  С  каждым  заполошным  ударом  сердца  все  его  тело  простреливало
невыносимой болью, но на душе было удивительно спокойно.
     -- Этот, что ли, тот самый "упырь"? -- прошептали неподалеку.
     Джонатан медленно  повернулся. Камера  была  набита  битком,  и на него
смотрели  десятки настороженных глаз.  Преодолевая  боль  во  всем  теле, он
приподнялся, затем встал и горделиво наклонил голову.
     -- Джонатан Лоуренс, к вашим услугам.
     -- Черт! -- выдохнул  кто-то. --  Да это и  вправду Лоуренс! Я у  них в
позапрошлом году крышу латал.
     С  этой  минуты ближе, чем  на пять-шесть футов,  к  нему не подходили.
Заключенные большей частью молчали, а когда у них  все-таки  возникала нужда
чем-то поделиться, переходили  на  заговорщицкий шепот, стараясь не помешать
нежданному соседу. И даже когда наступила ночь, ни один из них не посмел  не
то чтобы согнать вольготно раскинувшегося на дощатом  настиле Джонатана,  но
даже попросить его подвинуться, словно он был из какого-то другого теста.
     А потом наступил еще один день,  и его снова начали бить, уже куда злее
и увереннее, а потом  была еще  одна ночь, и еще  один день... Его  били так
долго, что порой  Джонатан чувствовал  себя так, словно еще немного -- и  он
отделится от бренного тела и улетит туда, откуда уже не возвращаются.
     В  такой момент он и стал понимать, что давно уже видит всех этих людей
насквозь.
     Здесь, в тюрьме, совсем не было  людей благородных, людей действительно
образованных и  умных, но особенно  его потрясли белые заключенные.  Так же,
как и рабы, они более  всего были  озабочены  размером сегодняшнего  пайка и
вшами. Так же, как и рабы, они  и  в  мыслях не держали задуматься  о смысле
Бытия.  И  так  же,  как  и рабы, более  всего  на  свете  они боялись гнева
вышестоящих.
     Джонатан слушал их унылые рассказы о жизни там, на свободе, и все яснее
и яснее понимал, что воля им -- как ярмо, как урок, с которым они справиться
просто не в  силах! И, как ни странно,  именно здесь, в тюрьме,  для них все
словно встало на свои  места, и  они, отгороженные толстыми стенами и в силу
этого освобожденные от невыносимой личной ответственности за семьи и  детей,
возвращались в свое естественное состояние.
     Они играли в  карты "на интерес", щелкая  проигравших в лоб. Они  могли
поссориться из-за размеров куска хлеба и простить тягчайшее оскорбление. Они
верили  в привидения  и  вампиров,  точь-в-точь как негры,  гадали на бобах,
пытаясь  предугадать  судьбу.  Они  все были  абсолютно  "черными"  в  своей
истинной, внутренней сути! Но самое  интересное, стражники выглядели едва ли
намного лучше заключенных.
     Когда  Джонатан осознал  это  в  полной мере, он  расхохотался прямо на
допросе.
     -- Что это с ним?  --  переглянулись  только  что поднявшие его  с пола
констебли. -- Эй, вы! Сэр! Что с вами?!
     Джонатан в последний раз истерически хихикнул и отмахнулся:
     -- Ничего, ниггеры, ничего. Вас это не касается.
     Констебли встревоженно переглянулись.
     --  Ниггеры? -- удивленно хмыкнул  старший и  невольно  глянул  на свой
пудовый кулак.  -- Может, врача вызовем? Мне кажется,  у  него голова  не на
месте. Ты не слишком сильно бил?
     -- А что я? -- испугался второй. -- Как мне сказали, так я и бил!
     А Джонатан все еще  тихонько смеялся. Только  теперь он понял глубинную
причину  всех  беспорядков  в обществе  и признал: все,  что  он  сделал, --
напрасно. Ибо до тех пор, пока белый  ниггер  свободен,  он  будет  подавать
дурной пример черному.
     Ибо каждый божий день наивный, как ребенок, черный работник видит перед
собой белого работника,  слушает,  как тот богохульничает и  ругает  господ,
смотрит, как тот пьет, курит и распутничает, и  сам мечтает  стать таким  же
белым и свободным, чтобы делать то же самое... как взрослый...
     И только одного черный не знает: белый работник  лишь потому ведет себя
столь дурно,  что отчаянно боится и там, глубоко  внутри, желает лишь одного
-- сбросить  с себя невыносимо тяжкий крест ответственности за себя, за свою
семью и  своих  детей!  Что  там, глубоко  внутри,  он  яро завидует детской
беззаботности черного человека острой завистью порабощенного взрослой жизнью
ребенка.
     И  единственное,  что  ему  нужно  вернуть, --  защищенность,  истинную
свободу маленького человека.
     Джонатан помрачнел. Все, сделанное прежде, оказалось ненужным.  И вовсе
не к совести обывателя он должен был  взывать -- какая может  быть совесть у
ребенка?! --  он  должен был достучаться  до  его нежного, пугливого сердца,
жаждущего твердой отцовской руки.
     "И все эти смерти... то есть куклы, напрасны?"
     Едва он  это  понял, мир  словно перевернулся.  И спустя полчаса словно
постаревший на десять лет Джонатан вздохнул, посмотрел заискрившимися слезой
глазами на своих мучителей и обреченно кивнул:
     -- Что там вам надо подписать? Несите. Я подпишу.

     Весть о том,  что Джонатан Лоуренс  собственноручно  написал и подписал
все, что  ему надиктовали, застала мэра  врасплох.  Он уже  почти смирился с
тем, что ему придется уступить напору крупнейших землевладельцев округа и со
стыдом признать свою вину в аресте одного из них.
     -- Он действительно все подписал? -- уставился мэр на Сеймура.
     --  Так  точно,  сэр!  --  сверкая, как  новенький  серебряный  доллар,
ощерился белозубой улыбкой исполняющий обязанности шерифа. -- Извольте лично
убедиться.
     Мэр осторожно взял несколько исписанных  листов  и попытался вчитаться,
но мелкие, почти бисерного размера буквы плавали у него перед глазами.
     "Черт! А я  ведь выиграл! -- медленно, словно огромный  тяжелый жернов,
провернулась в его голове главная мысль.  -- Сегодня же Пресвятой Деве Марии
свечку поставлю! Нет! Прямо сейчас!"

     Когда  мэр города Торрес  подъехал  к  храму,  там уже толпилась  целая
делегация одинаковых,  черных  и  печальных, словно  вороны холодной  зимой,
священников. Он  протиснулся в храм и, невольно  прислушиваясь  к тому,  что
говорят вокруг, встал рядом с преподобным Джошуа Хейвардом.
     -- И  где же ваши кровавые слезы? --  напирал  на преподобного  высокий
седой священник, явно из начальства. -- Или  вам так чудес захотелось, что и
стыд можно забыть?
     -- Были, ваше святейшество,  видит  Бог,  были,  -- растерянно бормотал
преподобный. -- Всего три дня, как исчезли.
     --  Похоже,  мне  придется  прислушаться  к вашему второму  прошению  и
отправить вас на отдых, -- сурово покачал головой высокий седой священник.
     Мэр недовольно  крякнул. Преподобный Джошуа  Хейвард практически всегда
был на  высоте, а на последних  выборах и вовсе  обеспечил мэру что-то около
трети голосов.
     -- Не торопитесь, -- вмешался он. -- Я знаю преподобного Джошуа давно и
не склонен думать, что он обманывает.
     -- А вы кто такой?
     -- Здешний мэр  Сильвио Торрес, к  вашим услугам, --  щелкнул каблуками
глава города. --  И, кстати, насчет слез Девы Марии. Лично я их не видел, но
как раз три дня назад мы арестовали одного кровавого типа...
     --  И что? --  брезгливо  поморщился священник.  -- Что  мне  до  ваших
преступников?
     --  Человеческие жертвоприношения, --  кротко вздохнул мэр.  -- Он этим
занимался. Немудрено, что Дева Мария  плакала. И, кстати, преподобный Джошуа
сделал немало, чтобы силы правосудия смогли арестовать язычника.
     Священники  встревоженно зашевелились. Седой  изучающе глянул  на мэра,
определенно  сделал какие-то свои  выводы и, обращаясь  к остальным, покачал
головой.
     -- Ладно, братия, не будем  торопиться с  выводами. Дадим  преподобному
Джошуа время и посмотрим, как он дальше будет справляться.

     Платон сделал  все, что  мог. Отпросившись  у сэра  Теренса,  он пешком
добрался  до города,  отыскал  полицейское  управление и долго и  настойчиво
пытался  встретиться  с  шерифом,  чтобы  как-то  объяснить,   что  Джонатан
невиновен, и в крайнем случае взять всю вину на себя.
     Все  трое  суток он целыми днями торчал у дверей  управления,  кланяясь
каждому  белому, показывая письменное разрешение на  отлучку  из  поместья и
умоляя показать  ему,  кто  здесь масса  шериф. А к  ночи уходил за  город и
пытался заснуть, забившись в стог прошлогоднего сена.
     Но  шерифа все не  было  и не  было, и  только  на  третий  день  рыжий
веснушчатый  сержант сжалился  над  старым ниггером  и объяснил  ему все как
есть.
     --  Твой Джонатан Лоуренс  вчера во всем признался. И в убийстве шерифа
Айкена, и в попустительстве ритуальному  жертвоприношению  черного  ребенка.
Так что придется ему болтаться на виселице. Ничего не поделаешь.
     Платон  обомлел. Он был уверен, что ни  одна белая тварь не знала, да и
не могла знать, что в действительности  происходило под покровом той роковой
ночи. И бессмысленное признание сэра Джонатана в  убийстве шерифа, то есть в
том, чего он совершенно точно не делал, ударило его в самое сердце.
     "Зачем он это сказал?! Ведь шерифа убил я!"
     Платон обвел  огромную  мощеную  площадь болезненным  взглядом,  увидел
здание суда  и понял, почему он еще не в тюрьме. Сэр Джонатан мог выгородить
его только по одной причине -- он ждал от своего верного раба помощи.
     --  Я  вам  помогу,  масса  Джонатан!  --  громко,  так,  что  заставил
насторожиться дежурного сержанта, поклялся Платон.

     Он прибежал в  поместье, стараясь  не  столкнуться  с  погасшим, совсем
опустившим  плечи  сэром  Теренсом,  достал  припрятанную в  тайнике  голову
Аристотеля Дюбуа и ушел к реке. Разжег небольшой костер,  поставил  голову в
тщательно подготовленное  углубление  в земле, обильно посыпал ее табаком  и
сбрызнул ромом.
     --  Мы  с  тобой  всегда были соперниками,  Аристотель,  --  с  напором
произнес он. -- Но я всегда  уважал тебя. Я правду говорю. А главное, мы оба
с тобой всегда служили только Великому Мбоа.
     Аристотель молчал.
     -- Да, ты умер, -- набрав воздуха в  грудь,  продолжил Платон. -- Но ты
умер  по всем  правилам -- ты  же знаешь!  И теперь Джонатан -- единственный
господин твоей души.
     Аристотель делал вид, что не слышит.
     -- Но  теперь  сэр Джонатан  в тюрьме,  и скоро  его повесят. И что  ты
скажешь Великому Мбоа? Ч<>то предал своего господина? Ты это ему скажешь?
     Аристотель по-прежнему упорно уклонялся от каких-либо переговоров.
     Он молчал час, два, три. Он молчал, когда Платон устроил специально для
него особый  обряд привлечения духов.  Он  молчал,  когда Платон  полил  его
свежей кровью  только что пойманного опоссума. Он молчал  даже  тогда, когда
Платон пообещал ему особый, ни на что не похожий подарок. И только под утро,
когда  изнемогший  негр  едва  не падал  с  ног  от  усталости,  сухие  уста
Аристотеля Дюбуа дрогнули, и от них повеяло легким, едва заметным ветерком.
     Платон  замер.  Аристотель  все-таки  снизошел до  него  и  уже  что-то
говорил!
     "Церковь... преподобный... ты должен..."
     Платон  закатил глаза и  принялся  слушать  Аристотеля всем  телом, как
учили, и вдруг понял все!
     --  Спасибо,  Аристотель!  --  чуть  не заплакал  он.  -- Спасибо тебе,
великий черный человек!

     Каждый  новый  день  преподобный Джошуа  Хейвард встречал с  изумленным
лицом,   а   провожал   благодарной  молитвой.   Черная   паства,  казалось,
окончательно  отвернувшаяся от веры Христовой, день  ото дня  все  больше  и
больше возвращалась в лоно церкви.
     Они приходили в храм пристыженные и напуганные, но преподобный встречал
их с  такой  искренней радостью,  что уже  через  час  понурые  черные  лица
начинали буквально светиться от чувства огромного  облегчения. Старые демоны
более не были властны над ними, и это чувствовали и преподобный, и они сами.
     Даже неприятный осадок от того  двусмысленного положения, в которое  он
поставил  себя перед епископатом, даже  то, что чуть ли не целую неделю этот
старый черный безграмотный дурак Томас практически заменял его в  храме и на
полях, не тяготили  более  сердца преподобного. Он был счастлив и совершенно
точно  знал, что с тех  пор, как  он действительно уверовал, Господь дал еще
один шанс своему недостойному рабу.
     Пожалуй, именно поэтому,  когда  поздним  вечером к  нему пришел  слуга
Джонатана Платон, преподобный нимало не встревожился.
     -- Проходи, Платон,  проходи,  -- раскрыл объятия преподобный навстречу
негру и, приобняв  за  спину, провел его  в храм. -- Давненько что-то  ты на
исповеди не был... когда в последний-то раз?
     Преподобный  Джошуа  принялся  вспоминать, когда в последний  раз видел
Платона на исповеди, но стареющая память отказывалась ему служить, он просто
не помнил ни одного такого случая.
     -- Ты ведь у  меня  крещен?  -- осторожно  поинтересовался преподобный;
теперь он не поручился бы ни за что.
     -- Нет, масса Джошуа, -- качнул головой Платон.
     -- Так ты  креститься  пришел?!  --  догадавшись, в  чем дело,  просиял
преподобный и вдруг снова смутился. -- Или... или за этого... своего хозяина
просить?
     -- Нет, масса Джошуа.
     -- А тогда в чем дело? -- застыл преподобный. -- Что тебя привело?
     -- Мбоа, масса  преподобный,  --  внятно  произнес  негр.  -- Мбоа меня
привел.
     -- Кто-кто? -- Преподобный похолодел; он где-то уже слышал это зловещее
имя, но где именно, почему-то не помнил.
     -- Мбоа, -- широко  улыбнулся  Платон  и вытащил из-за  спины  странной
формы кривой и, кажется, каменный нож...
     -- Господи Боже! -- только и успел выдохнуть преподобный.

     Суд над  убийцей назначили на понедельник, ровно на восемь  утра, и все
равно помещение суда,  в  которое должны  были привести  Джонатана Лоуренса,
было забито битком еще в шесть. Люди сидели на гладко отшлифованных за много
лет  лавках  вплотную; впритирку стояли во  всех проходах, а те,  кому места
просто  не досталось, заполонили  все  коридоры, лестницы  и черной  удавкой
обтянули здание суда по периметру.
     -- Ну что там, ведут? -- беспрерывно  спрашивали возбужденные обыватели
друг друга. -- Как думаете, неужели он отделается петлей?
     -- На кол таких сажать надо!
     -- Раньше таких к хвостам лошадей привязывали!
     -- Нет у нас такого закона.
     Горожане встречали и провожали взглядами каждого подъезжающего к зданию
суда,  а когда черная тюремная  карета подъехала  к служебному  входу, толпа
словно взбесилась.
     -- Линч! Линч! -- мгновенно понеслось по рядам. -- Отдайте его нам!
     Полицейские соскочили с козел,  и сразу стало ясно, что с таким напором
вчетвером  не   управиться.   Старший   команды,  на   ходу   отбиваясь   от
всклокоченных,  цепляющихся за его  мундир женщин,  стремительно бросился  в
сторону управления, и вскоре оттуда вышла стройная колонна людей в форме. Не
обращая  внимания  на  разъяренные вопли, полиция быстро  оттеснила толпу от
служебного  входа, выстроилась  в  два ряда  по обе  стороны, дверца  кареты
распахнулась, и толпа охнула и замерла.
     Стройный рыжеволосый юноша  лет семнадцати на  вид с  опухшим от следов
множественных побоев  лицом  осторожно шагнул на ступеньку кареты и повернул
голову  к толпе. И  сразу стало так  тихо,  что  все услышали, как  отчаянно
ссорятся где-то на крыше воробьи.
     --  Господи! Молоденький-то какой!  -- раздался  страдальческий женский
возглас. -- Неужто он мог такое сделать?!
     И толпа тут же вздрогнула и загудела сотнями басистых мужских голосов.
     -- Упырь!
     -- Линчевать его!
     -- Отдайте его нам!
     Толпа дрогнула,  качнулась вперед, подбежавший к карете рослый  сержант
крепко ухватил Джонатана  за  воротник,  рванул его вниз, к себе, протащил к
дверям, и они тут же захлопнулись.
     --  Линч!  --  взорвалась, как один человек,  толпа, и  голоса  тут  же
раздробились. -- На кол его! Четвертовать! Отдайте...
     Полицейские  переглянулись  и  по команде старшего  от  греха  подальше
встали у дверей, пред<->отвращая даже саму попытку взломать их.
     -- Будь моя воля, я бы его отдал, -- тихо проронил один из констеблей.
     Полицейские снова переглянулись и сплотились у дверей еще крепче.

     К половине восьмого  присяжные уже добрались до здания суда,  но  время
было назначено на восемь, и приходилось ждать.
     Толпа  периодически   взрывалась  хором  голосов  и   начинала   дружно
наваливаться на полицейских, но пока ей  не  хватало какой-то искры, запала,
чтобы окончательно воспламениться и снести все преграды к чертям.
     Не  лучше  было  и  внутри.  Светская  публика,  для  которой   и  были
предназначены лавки, тоже требовала суда скорого, а главное  -- страшного. И
только без четырех минут восемь, когда присяжные начали по одному входить  в
зал, все прекратилось -- ни шума, ни крика,  ни даже сдавленного плача  тех,
кто знал мальчишку достаточно близко.
     А потом огромные судейские часы пробили восемь раз, и из  своей  особой
двери вышел главный городской судья сэр Исаак Доусон.
     Он подошел к своему  креслу, но,  против обыкновения, не сел  в него, а
ухватился одной рукой за спинку.
     --  Господа,  --  как  всегда,  громким,  хорошо  поставленным  голосом
произнес главный судья. -- Суд переносится.
     Все  замерли. Уже  по  необычайно бледному  лицу судьи было  видно, что
случилось нечто экстраординарное.
     -- И еще,  господа,  -- судья шумно  набрал  воздуха. --  Сегодня ночью
святотатственно  убит наш глубокоуважаемый и всеми любимый священнослужитель
преподобный Джошуа Хейвард.

     Известие о  жуткой смерти преподобного Джошуа поразило город наповал, и
толпа,  только  что  более  всего на свете  жаждавшая  увидеть  чужую  кровь
пролитой, рассосалась  в считаные минуты. А когда  из надежных источников  в
мэрии  и полицейском управлении  в свет  начали просачиваться первые  слухи,
стало ясно, что настоящий "орлеанский упырь" все еще на воле.
     Судя по тому, что говорили полицейские, более жуткой картины они еще не
видели  и,  дай бог, никогда  не увидят. Почти  голый, едва  задрапированный
обрывком ткани от пояса, обескровленный,  нафаршированный  липкой, смолистой
дрянью, словно утка черносливом, священник был прибит  гвоздями к стоящему в
центре храма деревянному кресту вместо Иисуса.
     Сам Иисус, аккуратно  снятый, стоял у дверей  и страдальческими глазами
смотрел на свою точную, один в один, копию.
     Совершенная  точность воспроизведения  почерка  неуловимого  "упыря" не
оставляла сомнений. Это снова он,  и  Джонатан, что бы  он там ни  подписал,
невиновен.
     Совершенно убитый  страшной новостью, мэр  тут же собрал  в  управлении
полиции закрытое  совещание, но  вот результат  этого совещания  обескуражил
всех.  Юного  Джонатана  Лоуренса не  только не  выпустили,  но, более того,
огромный отряд  полиции  оцепил его семейное поместье со всех сторон  и, как
утверждали очевидцы, начал такой дотошный обыск, какого  в округе  не  делал
еще никто и никогда.
     А менее чем через сутки мэр объявил,  что "упырь" никогда не действовал
один, отсюда и небывалая скорость мумификации, и полиция только что раскрыла
полный  состав банды. Что  это означало, горожане узнали достаточно  быстро.
Буквально через день муниципалитет выпустил официальный бюллетень, в котором
значился  полный  состав  языческой  сатанинской  секты,  и,  помимо  самого
Лоуренса, входили в нее ни  много ни мало, а семь человек. Если, конечно, их
можно было назвать людьми.
     Все  семеро оказались рабами, и,  кроме  двух  самых первых,  взятых за
принесение в  жертву  ребенка, все остальные  были так или иначе причастны к
тому  самому  первому  показу  мертвой головы  в  так называемом театральном
представлении: кухарка Сесилия Бигстоун, четырнадцатилетний поваренок Сэмюэл
Смит,  помощник конюха Абрахам  Тротт,  горничная Цинтия Даблтиф и дворецкий
Платон  Абрахам Блэкхилл --  первый  помощник  руководителя секты  Джонатана
Лоуренса.

     С  этого  дня город наконец-то вздохнул с облегчением.  Теперь  полиция
щедро делилась всеми добытыми  в ходе  следствия подробностями преступлений,
демонстрируя, что злодеи изобличены и более городу бояться некого.
     Следует  сказать,   следствие   вскрыло  достаточно  много   жутких   и
одновременно  пикантных деталей.  Так, например, выяснилось,  что  все члены
секты  состояли в близких  отношениях, причем не только женщины с мужчинами,
но и в других сочетаниях. Далее, следствие  совершенно точно установило, что
кровь  убитых  в  обязательном порядке  выпивалась самими  язычниками, и без
этого ритуала подношение Сатане считалось недействительным.
     А вот  относительно смысла черного смолистого вещества единых показаний
обвиняемые  не дали.  Кто  утверждал, что  это символ испражнений первейшего
слуги  дьявола некоего Мбоа, кто настаивал, что черное вещество появляется в
трупах само как  результат  проводимых над  телами  убитых  "черных  месс" и
ведьмовских  "шабашей". Лишь  спустя две недели усиленных допросов сатанисты
перестали  юлить  и уворачиваться и сошлись в том, что черное вещество имеет
растительное происхождение,  секрет которого знает один-единственный человек
-- Джонатан Лоуренс.
     Ну, и особенно тщательно доводились до  людей цели распятия священника.
Оставшиеся на свободе члены секты сделали это, думая отвести угрозу честного
суда и  заслуженной  казни  от своего руководителя.  Что,  в общем-то,  было
вполне понятно.
     И  святотатственность  сотворенного  ими  над  священником  была  столь
велика, что почти никто даже не задумался, что по закону ни один из рядовых,
черных,  членов  секты не  вправе давать показания на  своего  главаря -- по
иронии судьбы, белого, как самая белая сметана.
     Следствие  работало почти две недели, а когда все факты  были тщательно
отобраны  и сопоставлены, главный городской судья по согласованию  с мэром и
прокурором города  назначил время и место суда и последующей казни: базарная
площадь, воскресенье, двенадцать часов дня. Сигнал к началу суда  -- выстрел
из орудия. Сигнал о приведении приговора  в  исполнение -- три  выстрела  из
орудия.

     Джонатану  сказали,  что преступление повторилось  во всех  деталях,  а
значит, с  него снимут обвинения и  отпустят, буквально через полчаса  после
того,  как был обнаружен труп преподобного  Джошуа Хейварда. Его даже вывели
из  камеры  и  около двух  часов  продержали в кабинете  начальника  тюрьмы,
отпаивая теплым вином и пытаясь уговорить съесть хотя бы кусочек индейки. Но
шли  часы, а совещание, на котором мэр, шериф и прокурор должны были принять
решение, все затягивалось, а к  обеду в  кабинет ворвались констебли,  и его
вежливо, но властно отвели в ту же самую камеру, из которой забрали поутру.
     Тем  же  вечером все  началось  заново.  Только теперь  его  принуждали
сознаться в организации сатанинской или по меньшей мере ведьмовской секты из
семи человек помимо него.
     Джонатан уперся сразу, едва прочитал список своих "сообщников": Цинтия,
Абрахам, юный Сэм... да хоть та же толстая Сесилия -- все они в его иерархии
истинной нравственности стояли достаточно высоко. Ни разу за все время своей
службы  они не позволили себе ни малейшей дерзости, а тем более ослушания, и
вести этих добрых слуг за собой на виселицу он -- их единственный господин и
защитник -- не желал.
     Но проходило  время;  он с горечью заслушивал данные ими после допросов
показания  и  чем  дальше,  тем  лучше  понимал,  что  его  рабы,  привыкшие
подчиняться белому человеку, скажут  все, что их  заставят сказать. Не зная,
что  происходит,  и  не ведая  о правилах  ведения  следствия ровным  счетом
ничего,  они  рано  или  поздно из самых  лучших побуждений приведут его  на
виселицу, а себя -- на костер.
     Пожалуй, именно это в конце концов его и подстегнуло.
     Проснувшись  однажды  утром,  Джонатан  впервые  пришел  на  допрос  во
всеоружии и потребовал дать ему другого адвоката. Получил решительный отказ,
понимающе усмехнулся и  тут  же, обильно сыпля цитатами из трудов крупнейших
древнеримских  юристов и сенаторов,  начал планомерно  загонять следствие  в
логический и  правовой тупик. Затем он затребовал у свеженазначенного шерифа
материалы дела,  сличил показания и тут же ткнул Сеймура Сент-Лоиса  носом в
явные несоответствия.
     Уже  примеривший на свою тупую  голову лавровый венок, Сеймур оторопел,
затем впал в ярость и принялся доказывать свою правоту, а потом схватился за
голову и  начал карандашом прямо на документах  помечать  все свои промахи и
огрехи, растерянно  поблагодарил  и на  три  дня  исчез. А на четвертый день
снова появился, но  уже  с абсолютно  новыми показаниями, и на этот раз  они
сходились до мельчайших деталей.
     Джонатан  рассвирепел,  кинулся  на  этого бесчестного мэрского холуя с
кулаками,  но его  мгнов<>енно перехватили  констебли, и  он выслушал  самую
последнюю  и самую  важную  весть в  своей жизни:  дата  суда  назначена,  а
приговор предрешен.

     Никогда еще  землевладельцы округа не были так единодушны.  В  считаные
дни  на  стол мэра, а затем  и губернатора штата легли  десятки  прошений  о
тщательном доследовании и пересмотре дела.
     Вызванные  из Нового Орлеана  лучшие юристы  этого огромного столичного
города обивали  пороги прокуратуры  и управления  полиции. А  в  прокуратуру
штата ушла огромная петиция с тщательным перечислением неслыханных нарушений
правил ведения следствия.
     Нарушения и  впрямь были немыслимые. Начать с того,  что сэра Джонатана
Лоуренса,  одного из лучших представителей  южной молодежи, надежды и  опоры
всего общества,  на которых только и держится  его благосостояние, в полиции
определенно били по лицу,  о чем  говорили многочисленные  ссадины и синяки.
Это перед судом видела половина города.
     Но главное,  прямых улик  никем и никому  представлено не  было,  и все
обвинение строилось  на показаниях  черных!  И  вот  это  подрывало  уже сам
фундамент стройного  здания демократии.  Потому что, если  сегодня позволить
имуществу давать показания против своего владельца, то что будет завтра?!
     Вывод адвокатов  был однозначен  и неопровержим:  американское общество
постигнут  хаос, войны  и полное,  вплоть до  основы  основ разрушение  всей
существующей юридической системы.

     Следующие   несколько  дней  "орлеанского  упыря"  не  трогали  и  даже
разрешили  повидаться  с  теми,  кому  прокурор города  дозволил  прийти  на
свидание.
     -- Я вижу, что дело сфабриковано, Джонатан, -- обняв племянника, горько
вздохнул дядя Теренс, -- и  сделал все, что мог. Но губернатор мою апелляцию
не удовлетворил. Это же Юг... Прости, что я не решился выдернуть тебя отсюда
сразу, как приехал.
     -- Что вы, дядюшка, -- вытер проступившую сквозь улыбку слезу Джонатан.
-- Что бы я делал в этой вашей гнилой Европе? Сами посудите.
     Через три часа они попрощались, и тогда уже пришел Артур Мидлтон.
     -- Все наши  соседи уверены  в  твоей полной невиновности, -- почему-то
пряча глаза,  сообщил он. --  У мэра уже  два десятка прошений  о пересмотре
этого дела.
     -- Спасибо, -- кивнул Джонатан.
     --  Вот только Энни мы решили к  тебе не пускать,  -- все так  же пряча
глаза, тихо произнес Артур. -- Ты уж извини... ей надо о будущем думать.
     -- А она хотела? -- поинтересовался Джонатан.
     Артур молча кивнул и опустил голову еще ниже.
     -- Тогда тебе не за что извиняться, -- улыбнулся Джонатан. -- И спасибо
тебе.
     -- За что? -- оторопел друг.
     --  Ты  всегда  был  мне  хорошим  другом,  Артур,  --  мягко улыбнулся
Джонатан. -- А знать, что у тебя был настоящий друг, совсем не так уж плохо,
особенно перед петлей.
     Артур поднял глаза, и они обнялись.
     И наконец Джонатана навестил преподобный Дэвид, только что прибывший на
замену покойному преподобному Джошуа Хейварду,  но главарь банды сатанистов,
как, впрочем, и ожидалось, от исповеди и последнего причастия отказался.
     -- Я  не виновен в  том, что вы  обо  мне думаете, ваше преподобие,  --
невесело  улыбнулся он, -- а вы думаете обо мне очень  плохо. Хуже  того, вы
помогаете этому неправедному суду. И кто из нас грешнее перед Господом?
     И преподобный не нашелся, что ответить.

     О  начале  суда,  как и  было  задумано, всему  городу  сообщили  одним
пушечным  выстрелом.  Впрочем, город  почти весь уже был здесь,  на базарной
площади.  Люди  с любопытством вертели  головами, рассматривая закованную  в
железо огромную толстую Сесилию  -- чистую людоедку,  еле стоящего на  ногах
выкормыша  сатанистов  четырнадцатилетнего  поваренка Сэма  Смита,  молодого
конюха Абрахама, хмурого седого ниггера со странным именем Платон... они все
были уже здесь, на стоящей неподалеку от скамьи подсудимых повозке.
     Но начали с самого главного.
     -- Подсудимый Джонатан Лоуренс, встаньте, -- властно потребовал судья.
     Джонатан встал и рассеянно огляделся по сторонам. Он уже видел, что для
него,  самого  виновного,  но  все-таки  белого  человека,  уже приготовлена
персональная виселица. Остальных, судя по гигантским  копнам хвороста, ждали
костры -- все по закону.
     -- Подсудимый Джонатан Лоуренс, -- набрав воздуха в грудь, начал судья.
-- Вы обвиняетесь...
     Джонатан отвернулся и поймал взгляд Платона.  Тот был необычно напряжен
и сосредоточен и явно все еще надеялся на хороший исход. Джонатан улыбнулся:
старик был в своем амплуа.
     -- Вы признаете свою вину?
     --  Нет! --  резко  повернулся к  судье Джонатан. -- Нет, нет и еще раз
нет! Следствие было пристрастным, белых  свидетелей  у вас нет, а моих рабов
полисмены заставили лгать, да и весь ваш суд открыто и нагло попирает статью
шестнадцатую Кодекса, прямо  говорящую:  ниггер не  может  свидетельствовать
против белого!
     -- Не они  свидетельствуют  против  вас,  Лоуренс,  -- строго  возразил
главный городской судья. -- Против вас, Лоуренс, свидетельствуют факты.
     Он принялся  что-то говорить, поднял  голос до  высочайших патетических
нот,  а  Джонатан  лишь горько улыбался, глядя,  как исковеркано демократией
классическое  римское  правосудие  в  угоду  ничтожествам, как  похабно  оно
приспособлено под вкусы заполнившей базарную площадь черни!
     Разве нужна этим людям строгая логика римского права? Нет!
     Им нужно только то, что  всегда столь талантливо давал им сам Джонатан,
-- зрелище, контраст между жизнью  и смертью, с тем главным отличием, что он
еще и вводил  им в сознание мысль, а этот судебный фарс рассчитан  только на
утоление злонравной жажды чужой крови!
     Разве могут эти люди, нетвердо отличающие себя от животных, судить его,
знающего в сотни раз больше, чем  все  они, вместе взятые?  Разве могут они,
все  еще  верящие, что земля  держится то  ли  на  китах,  то ли  на слонах,
понимать, что происходит на самом деле? Разве должны  они, почти неотличимые
от черных рабов, требовать смерти  человека из числа  тех, на ком и держится
их благосостояние?
     --  Вы слушаете меня,  Лоуренс?  --  как через  вату  донесся  до  него
раздраженный голос судьи.
     Джонатан усмехнулся и обвел стоящую внизу толпу презрительным взглядом.
Ни  в  Риме, ни в  Афинах  этих подонков  общества даже  не допустили  бы  к
голосованию, ибо разве может эта даже не умеющая справиться  с  собственными
страстями  чернь  избрать  кого-нибудь,  кроме  шута  или  потакающего  этим
страстям такого же откровенного подонка?
     Вот  они стоят вокруг, считая, что вершат судьбы других, а на деле?  На
деле почти все они,  сами  того  не зная, нуждались лишь в одном --  твердой
хозяйской  руке,  мудром управлении, а  главное, в опеке,  так, чтобы кто-то
другой, а не они сами, определял, что делать и как жить. Потому что  свобода
--  это не бесплатный  хозяйский  ром,  а нечто  такое,  чего они  боятся  и
избегают изо всех сил.
     -- Упырь!
     В лицо Джонатану ударило что-то  мягкое и мокрое, он вздрогнул и глянул
на своих  "соучастников".  Зимнее, впрочем, нет,  уже  весеннее  солнце  все
набирало  силу, и  изможденные  пытками  черные рабы  уже повисли на  цепях,
словно черные  Иисусы  на римских  крестах.  И только седой  Платон  Абрахам
Блэкхилл смотрел  перед собой все так же напряженно и сосредоточенно. Словно
чего-то ждал.
     Судья важно и  неторопливо дочитал текст  обвинения  и, повернувшись  к
чопорно замершим в креслах присяжным, предложил им вынести вердикт.
     И вот тут что-то изменилось.
     Джонатан  осознал это благодаря Платону, внезапно словно проснувшемуся,
заинтересованно засверкавшему  глазами и жадно потянувшему  воздух  широкими
африканскими ноздрями. Джонатан проследил его взгляд и замер.
     Мэра города на его месте не было!
     Джонатан  заволновался,  начал  искать мэра глазами  и  вдруг  увидел и
обомлел. Даже на таком расстоянии было видно, сколь бледно  и влажно от пота
лицо главы города. А  рядом с ним стоял...  Джонатан пригляделся и вздрогнул
-- точно!  Рядом  с  мэром  стоял  тот  самый  лейтенант  из  Луизианы,  что
допрашивал его первым, еще тогда, год назад, кажется, Фергюсон.
     Вот полицейский  что-то произнес и уверенно и независимо скрестил  руки
на  груди, и тогда мэр дрогнул. Трясущейся рукой он подал судье  знак, и тот
смешался и точно таким же жестом остановил недоумевающих присяжных. Джонатан
превратился в слух.
     -- Вы уверены? -- то хмурясь,  то заискивающе улыбаясь, наклонил голову
мэр.
     -- При чем  здесь  уверенность, Торрес? --  отмахнулся  Фергюсон. -- Об
этом  уже  вся  Луизиана  знает.  А  завтра  и  вашим  станет  известно.  Вы
представляете, что здесь тогда начнется?
     Мэр вздрогнул; похоже было, что он представлял.
     -- Ладно, -- сразу постарев на добрый десяток лет,  выдавил он. -- Будь
по-вашему... --  Затем по-волчьи, всем корпусом,  развернулся  к судье и еще
раз махнул рукой. -- Все, судья, заканчивайте!
     Судья недоуменно вытаращил глаза.
     -- Ну, что вы на меня уставились?! -- разъярился мэр. -- Все, я сказал!
Суд закончен!




     Факты,   изложенные   новоорлеанским   полицейским,   были   просты   и
неопровержимы.  Вчера около полудня в  шестнадцати верстах от  столицы штата
Луизиана  был  обнаружен  мумифицированный  труп охотника за  беглыми рабами
Уильяма Дженкинса. Причем опытного, необычайно крепкого телом охотника убили
и мумифицировали вместе с  его двенадцатью  свирепыми псами  и  выставили на
перекрестке дорог.
     Вывод напрашивался сам собой: в  действительности языческая  секта ни в
коей мере не обезврежена.
     Далее... Тщательно изучив личные бумаги  Дженкинса, лейтенант  Фергюсон
совершенно  точно  установил:  ровно  за сутки  до своей трагической  гибели
охотник за  беглецами вышел  на след некоей Джудит Вашингтон -- почти белой,
сероглазой  и  рыжеволосой мулатки, принадлежащей  семейству  Лоуренс. И это
была,  возможно,   самая  важная  улика,   поскольку  самый   первый  случай
мумификации  человека  -- в  борделе  мадам  Аньяни  --  также был связан  с
изобличением и попыткой поимки этой беглой рабыни.
     Понятно, что эта черная действовала не одна, и у нее наверняка есть как
минимум  один  помощник-мужчина. Но  также было  понятно,  что это совсем не
Джонатан Лоуренс.
     Охотник  за  беглецами Уильям Дженкинс  был слишком известен  в  кругах
крупных землевладельцев,  и  шум, поднявшийся  по  всей Луизиане,  не  давал
полиции  ни  малейшего  шанса  оставить  это  жуткое  убийство  без должного
внимания. А  значит, не пройдет и двух дней, как весь  штат  Миссисипи будет
знать, что суд приговорил и казнил невиновного.
     Что это  будет означать лично  для него,  мэр Торрес понимал, как никто
другой.  Засыпавшие его  просьбами  о пересмотре дела  их собрата  Джонатана
Лоуренса  землевладельцы  перекроют ему  путь  на  следующие  выборы  раз  и
навсегда.
     --  Все, я сказал,  суд  закончен!  -- уже теряя терпение,  крикнул мэр
Торрес судье.
     Толпа непонимающе загудела,  пришла в движение, но  мэр только потому и
удерживался  на этом  месте вот  уже одиннадцатый  год,  что  умел принимать
решения быстро.
     --  Сеймур!  --   повернулся  он  к  исполняющему  обязанности   шерифа
полицейскому. -- Позаботьтесь о безопасности сэра Джонатана... и прочих.
     -- Так  суд же  еще  не завершился, --  растерянно хлопнул тот длинными
ресницами.
     -- Считайте, что уже завершился, -- обреченно махнул рукой Торрес.
     -- Но я ведь все показания собрал,  -- упорно не желал поверить в такой
поворот Сеймур. -- Я же все сделал.
     -- Не теряйте времени, болван! -- заорал мэр. -- Вы что, не видите, что
происходит?
     Сеймур хмуро кивнул, кинулся отдавать  приказания, а мэр взял Фергюсона
под локоть.
     -- Ну, не дай бог, если вы меня подвели, лейтенант.
     -- Я и сам на Лоуренса поначалу думал, -- печально посмотрел Фергюсон в
сторону недоуменно  вращающего  головой  юноши, -- но улики  слишком ясны  и
определенны. Этот малыш невиновен.

     Когда ей пришлось оставить полученные от мадам Аньяни документы в руках
первого же встречного  полисмена и  сломя  голову бежать из Нового  Орлеана,
Джудит подумала, что ей вот-вот конец. Но время шло, а расплата за побег все
не наступала.
     Джудит была слишком  похожа на белую,  а потому ее охотно  принимали на
работу, иногда  на немыслимо роскошных условиях, и  весь  остаток  зимы  она
проработала в пекарне, а весной, когда ею заинтересовался местный констебль,
переместилась  чуть дальше на север и  всю посевную нянчила сынишку  недавно
овдовевшего небогатого фермера.
     Пожалуй, это было самое лучшее время за весь прошедший год, да и за всю
ее четырнадцатилетнюю жизнь.  Фермер оказался настолько приличным человеком,
что  ни  разу  не   попытался  затащить  Джудит   в   постель.  Более  того,
присмотревшись, как ловко  она управляется с ребенком, не гнушаясь и никакой
иной домашней работой, уже осенью предложил ей руку и сердце.
     Это и стало началом  конца. Понимая,  что без  документов  не обойтись,
Джудит  тянула  с  ответом, сколько могла,  а  когда  просьбы вдовца  внести
ясность  в их отношения стали особенно настойчивы, она, проплакав полночи, к
утру собрала узелок и решила эту проблему единственно возможным способом.
     И тогда  наступили  дурные времена.  Джудит  успела  еще поработать  на
сахарном заводе, на табачной плантации, но каждый раз наступал момент, когда
вставал вопрос о документах  или заходил местный полисмен, и ей  приходилось
бежать дальше.
     Последние две недели и вовсе стали  полным кошмаром. Переработка урожая
окончательно завершилась, и Джудит не могла найти работы и крова нигде, даже
в  самой глухой деревне и  на самых простых условиях.  Джудит  нет-нет  да и
спала то в  лесу, то в соломе, окончательно  истрепала украденную  в борделе
одежду и стала вызывать в фермерах настороженность и даже враждебность. Лишь
с  огромным трудом  она устроилась  работать помощницей кухарки  в  крупном,
богатом поместье, и вот тогда появился этот охотник.
     Джудит понятия не имела, как  он  ее опознал, но одно видела ясно -- ни
белая кожа,  ни рыжие волосы и веснушки, ни прекрасные  серые глаза  его  не
обманули. Охотник тут же позвал управляющего и прямо спросил, есть ли у этой
мулатки документы, и Джудит, наблюдавшая из окна кухни за тем, как мгновенно
побледнел управляющий, метнулась к дверям и помчалась в сторону подступающей
к поместью рощи.
     Точь-в-точь как  на  всякий  случай учила ее бабушка, Джудит  петляла и
переходила  ручьи, не останавливаясь  ни на секунду, в один присест отмахала
что-то около двадцати миль, попала в  камышовые заросли у  неведомой  реки и
все-таки услышала этот жуткий, медленно, но верно приближающийся лай собак.
     Джудит  мгновенно  собралась  в  комок,  безжалостно  оборвала когда-то
широкие и прекрасные, а теперь обтрепанные и забрызганные грязью мокрые юбки
и побежала  еще  быстрее. Она помнила эти рваные шрамы на ногах, на  руках и
даже на шее бабушки  и доставаться охотничьим собакам  не  хотела. Переплыла
мелкую речушку, нырнула  в темный,  сырой овраг  и сразу же увязла  в мокром
снегу. А лай все приближался...
     И вот  здесь  она совершила ошибку. Вместо того чтобы вернуться и пойти
верхом, она принялась  рваться через сугробы вперед, надеясь, что  и  собаки
будут вязнуть  здесь  так  же,  как  она.  И меньше  чем через час  услышала
неподалеку яростный  хрип почуявших ее собак, а затем и веселый  посвист над
своей головой.
     -- Что, думала уйти?
     Джудит подняла голову. Охотник сидел  на корточках на самом краю оврага
и смотрел на нее сверху вниз.
     -- Давай наверх, пока собак не спустил.
     Джудит,  судорожно дыша, огляделась по сторонам,  переступила дрожащими
от напряжения ногами и поняла, что ей уже не уйти.

     Сбежавший от Леонарда де Вилля полтора года назад Луи Фернье, "двадцати
двух  лет, довольно  высокий, умеющий читать  и писать,  столь же белый, как
наиболее белые мужчины, с прямыми белыми волосами и синими глазами", не ушел
на  Север  только  потому,  что  совершенно  не желал упустить гораздо более
важной для него вещи. Только поэтому Луи все полтора года так и  слонялся из
города  в  город,  промышляя  мошенничеством  и  мелким  воровством,  рискуя
попасться в руки полиции и закончить жизнь в кандалах.
     Впрочем,  Луи  прекрасно  адаптировался  к  своей новой  жизни, привык,
поддерживая компанию, в голос поносить "это ленивое черное отродье" и уж тем
более чертовых аболиционистов, заодно очищая кошельки собутыльников  и сейфы
держателей провинциальных гостиниц. Но ждал только одного -- своего главного
шанса.
     И когда мокрый,  измотанный и злой величайший охотник за беглыми рабами
Уильям Дженкинс  вошел в  дверь гостиницы с гремящей кандалами рыжеволосой и
сероглазой  женщиной  за  спиной и  потребовал открыть ему сарай, сердце Луи
дернулось и замерло -- вот оно!
     Луи Фернье проводил  Дженкинса равнодушным, ленивым взглядом,  поднялся
по скрипучей деревянной лестнице в  свой номер и  подошел к окну. Шатающуюся
из стороны в сторону, практически белую -- не отличить! -- женщину подвели к
двери дощатого сарая, втолкнули внутрь, и  вскоре охотник вышел, завел  туда
же  свору  рвущихся  с  поводков  собак  и,  удовлетворенно  пыхнув  в  усы,
направился в сторону гостиницы.
     -- Вот это удача! -- счастливо улыбнулся Луи. -- Наконец-то!

     Тем же вечером, встретившись с Уильямом Дженкинсом за одним столом, Луи
с  невозмутимостью  истинного  джентльмена  и  несуетной доброжелательностью
настоящего южанина отметил несомненное и высочайшее мастерство  охотника  за
рабами и с горечью указал на то, что общество даже не  понимает, что лишь на
таких, как Дженкинс, и держится его благополучие.
     Охотник  за  рабами  изумленно  замер.  За  много  лет  работы  он  уже
притерпелся  к тому, что  люди  относятся  к его  профессии  так,  словно он
проститутка, -- услугами пользуются, но в гости не зовут.
     -- Вы и вправду так считаете?
     -- А разве это не так?  -- вопросом  на вопрос отозвался Луи.  -- Да не
будь вас, рабы побежали бы на Север, как тараканы!
     --  И  вас не  смущает  жестокость  этого  дела?  -- все никак  не  мог
поверить, что нашел единомышленника, Дженкинс.
     --  Вынужденная жестокость,  --  поправил его  Луи.  -- Разве  врач  не
причиняет боли? А вы врачуете не одного пациента, а все общество в целом.
     Дженкинс нерешительно улыбнулся и вдруг расцвел.
     -- Сэр, позвольте  мне угостить  вас! Право слово, так редко встречаешь
действительно приличного человека!
     Луи позволил, но уже через полчаса сам  угощал своего нового знакомого,
почти друга, а к ночи, когда  пошатывающийся от выпитого Дженкинс отправился
в свой номер, Луи  знал о нем практически все. Но главное -- думая  об этом,
Луи не мог удержаться от искреннего смеха  -- охотник  сам  же и  настоял на
том, чтобы до Нового Орлеана они ехали вместе, в одном экипаже.
     --  И мне веселее, и  вам  экономия  выйдет,  -- хлопал по  плечу этого
приятного юношу Дженкинс. -- Да и безопаснее вдвоем в наши-то времена.
     Это была очень изящная победа.

     Эту ночь Джудит провела почти без сна. Привязанные в двух  шагах от нее
собаки  долго скалили зубы,  но и потом,  даже когда почти все они улеглись,
одна или две  моментально  реагировали на  каждое движение и каждый шорох  и
начинали тут же рваться с поводков, угрожая порвать  нарушительницу тишины в
клочья.
     А  рано-рано утром,  еще на рассвете,  продрогшую, невыносимо уставшую,
падающую с ног Джудит вывели из дверей сарая, загнали в экипаж и посадили на
пол, для верности пристегнув цепи к особому кольцу возле козел.
     --  Вы  не поверите,  Луи,  --  брякнув  кольцом, повернулся  охотник в
сторону молодого  белого джентльмена.  -- У меня один  ниггер точно такое же
кольцо с мясом выдернул! Прямо в клочья древесину разнес!
     Джентльмен понимающе улыбнулся.
     Охотник  с   наслаждением   втянул  воздух  затрепетавшими  ноздрями  и
отправился  за  собаками. Притащил  всю свору, усадил рядом с Джудит на пол,
запрыгнул сам и ткнул кучера в спину:
     -- Поехали!
     Экипаж тронулся,  запрыгал  по  кочкам,  и  Джудит, качаясь и поминутно
тыкаясь  лицом  в  колени  охотника, стиснула  зубы, чтобы не разрыдаться. С
каждой  кочкой,  с каждым поворотом она становилась  все ближе  к неизбежной
расплате -- наказанию и пожизненной ссылке на плантацию.

     Луи ждал недолго. Едва  они  отъехали  на пять-шесть  миль, он попросил
кучера остановиться, мотнул  головой  в сторону ближайших кустов и подмигнул
Дженкинсу:
     -- Не желаете?
     Дженкинс  наметанным глазом быстро  оценил надежность  крепления  своей
главной ценности и кивнул:
     -- Что ж, дорога длинная... можно.
     Они спрыгнули, перешучиваясь  по  поводу вчерашнего  вечера, отошли  на
несколько шагов, и Луи, прикинув расстояние до экипажа, незаметно вытащил из
рукава узкий и острый, как бритва, нож.
     -- Что это у вас на воротнике?
     --  А? -- повернулся Дженкинс  и в следующий  миг уже стоял на коленях,
простуженно хрипя и недоуменно наблюдая бьющую в землю откуда-то из-под  его
воротника алую струю.
     --  Луи...  --  в   последний   раз   прохрипел  он,   покачнулся,  но,
поддерживаемый за голову, не упал.
     "Спасибо тебе,  Великий Мбоа!  --  мысленно произнес Луи. -- Так все  и
должно быть!"

     Д<>жудит ждала недолго. Белый  молодой джентльмен  вернулся к  экипажу,
легко вспрыгнул  наверх,  приобнял кучера со  спины, и в следующий  миг  тот
захрипел и рухнул с козел на землю.  И тогда джентльмен сунул руку в карман,
достал  жестяную коробочку из-под чая, открыл, вынул щепотку черного порошка
и сыпанул в сторону собак. Те завизжали так, словно их режут,  бросились вон
из экипажа и, пристегнутые  к тому же кольцу, что и Джудит, придушенно хрипя
и едва доставая лапами до земли, повисли на поводках.
     --  Сиди смирно и останешься цела,  --  бросил  джентльмен  оторопевшей
рабыне, тут  же  сбросил  пиджак,  развязал  шейный платок  и  снял  дорогую
шелковую рубашку.
     Джудит  непонимающе  заморгала.  Его  белые,  как молоко, запястья были
вкруговую изрезаны старыми желтыми шрамами. Такие она видела только  у самых
старых, так и не прирученных господами рабов.
     --  Да-да, милочка,  я  такой  же, как  ты, --  усмехнулся  джентльмен,
сверкнул  узким  лезвием ножа, спрыгнул  вниз, к  собакам, и быстро,  словно
овец, перерезал их всех до единой.
     Затем он забрался  на  козлы, отогнал  экипаж в рощу, так, чтобы его не
было видно  с дороги,  привязал лошадей и,  порывшись в  багаже  охотника за
рабами, достал новенькое пушистое одеяло.
     --  Укройся,  --  швырнул он  одеяло  почти теряющей сознание от  ужаса
Джудит.  -- Это надолго, может, на весь день. И  веди себя  тихо,  что бы ни
случилось. Иначе сама за собаками отправишься.
     Джудит усиленно закивала. Сейчас она была готова на все.

     Луи  был  доволен. Кровь истекала из  подвешенного  за ноги охотника за
рабами ровно так, как учил Аристотель Дюбуа. Он проверил все еще свисающих с
борта  экипажа  собак, отцепил связку  поводков,  напрягся  и  перетащил  их
поближе к хозяину. Затем вернулся на дорогу за кучером, но далеко его тащить
не стал, а присыпал черными прошлогодними листьями в ближайшем овраге. Кучер
ему был не нужен.
     Собственно, единственной причиной, почему Луи  Фернье не отбыл на Север
в первый же день побега, была та, что он понимал -- от Мбоа уйти невозможно.
Но до сегодняшнего дня Великому  Черному Богу служил Платон Абрахам Блэкхилл
вкупе с этим белым выскочкой  Лоуренсом, и место главного жреца было надежно
занято, а ничего другого Луи никогда и не хотел.
     И  только  вчера, когда  он  увидел  Джудит,  все  изменилось  -- раз и
навсегда!
     То, что  именно эта  женщина --  ключ ко всей длинной  цепи, ведущей  к
месту  единственного  представителя  Великого  Мбоа  на  земле,   ему  стало
совершенно ясно с первого же взгляда, еще там, в  гостинице. Она была так же
неотличима от своего единокровного брата Джонатана Лоуренса, как неразличимы
две фасолины из  одного стручка.  Черт! Как же  долго  Луи не  мог  до  него
дотянуться!
     Неизвестно  зачем,  но Мбоа  довольно  долго поддерживал  этого белого.
Сначала  Луи столкнулся с невозможностью проникнуть в огромный дом Лоуренсов
--  куда  ни сунешься,  везде  Платон! Затем он  осознал,  что и на прогулке
Джонатана  не взять. Этот белый практически  не слезал с лошади и  нигде  не
останавливался дольше чем на две-три минуты. А потом еще и этот шериф...
     Луи  до сих  пор помнил,  как  сидел в  липкой от  сладкого сока  копне
сахарного тростника с  ножом наготове, думая, что шериф повернет  направо, к
нему. Но тот повернул влево, в результате  нечаянно убил спавшего в соседней
копне белого бродягу-ирландца и сохранил жизнь самому себе.
     С тех пор Луи часто  задумывался, почему так  происходит,  но еще и еще
раз признавал --  пути Великого Мбоа неисповедимы. Он давал и отнимал, когда
этого хотел.
     Он  позволил белому  человеку подняться  над черным,  но взамен  посеял
раздор  в  стане самих белых  и  заставил Север восстать против Юга, пусть и
только на словах.
     Он смешал  в одном котле несколько десятков разноязыких черных племен и
взамен  получил одно  --  говорящее  на языке  белого  человека,  безликое и
покорное снаружи и бурлящее, напряженно ждущее своего часа внутри.
     Он  действительно  был  всесилен  и теперь давал  своему верному  слуге
отчетливый знак -- пришло и его время!
     Луи  сходил  к   экипажу  проверить,  хорошо  ли  укрыта   девчонка,  и
усмехнулся. Та все еще сидела на полу.
     --   На  сиденье!  --  жестко  распорядился  он,  дождался,  когда  она
переберется, поправил  цепи,  подоткнул  одеяло  и  взял с  пола  саквояж  с
инструментами.
     -- Ты ведь меня им не отдашь? -- отважилась-таки спросить она.
     -- Нет, крошка, не отдам, -- спокойно отозвался он. -- Но пока посиди в
цепях, для  твоей же пользы.  Если  арестуют, ты, по крайней мере, ничего не
видела.
     "По  крайней мере..."  -- с  уважением  повторила про себя Джудит.  Она
такого умного мулата еще никогда не видела.

     Луи  выпотрошил  охотника  и  его  собак  по  всем  правилам  --  через
промежность.  Разжег небольшой костер,  растворил в принесенной из ближайшей
лужи  воде сухое крошево загодя приготовленного "рассола",  разогрел его  на
огне и до самой  ночи аккуратно вводил  стремительно застывающую жидкость --
сначала  в вены,  а затем и  в пустоты черепа. Затем нарубил мелких  молодых
веток, пропитал их горячим "рассолом", плотно нафаршировал  охотника и собак
и задумался.
     В  принципе  это  не  было  обязательным,  но  его  здорово  позабавили
описанные  в местной печати эти проделки Джонатана с "живыми  фигурами". Луи
усмехнулся и волоком потащил практически  застывший труп  охотника к дороге.
Аккуратно придал ему  позу устремленного вперед в поисках добычи фанатика, а
затем сходил  в рощу и перетащил к  дороге всех  собак. Расставил их в самых
причудливых позах и не без удовольствия окинул взглядом то, что получилось.
     Первый шаг был сделан. Мбоа не мог этого не оценить.

     Джонатана привезли домой под защитой конного отряда полиции из тридцати
человек. Впрочем, как только они выехали за городскую черту, стало ясно, что
здесь юный Лоуренс в безопасности.
     -- С возвращением! -- радостно орали из карет обгоняющие  отряд соседи.
-- Мы всегда верили, что ты невиновен!
     -- Спасибо, -- кивал в ответ Джонатан. -- Спасибо, друзья.
     --  Встречный  иск не думаете подавать? -- до<->-гнал  его самый  ушлый
адвокат города. -- Судебные перспективы есть; можно и мэра  к ногтю прижать,
и полицию.
     --  Спасибо, я  подумаю, --  не  отвергал  помощи Джонатан,  с усмешкой
поглядывая на мрачные неприступные лица сопровождающей его охраны.
     А потом они въехали во двор,  но  Джонатан отказался ложиться в постель
до тех пор,  пока  не привезли  всех остальных:  Цинтию, Сесилию,  Абрахама,
юного Сэма, Платона и этих двух... чьих имен Джонатан так и не запомнил.
     А   вообще  то,  что   мэр  с  перепугу  отпустил  даже   явных  убийц,
выпотрошивших  черного   ребенка,  говорило  о   многом.  Это  была   полная
капитуляция  формальной  власти перед властью реальной, перед теми,  на чьих
плечах только и держалось все благосостояние края.
     Джонатан встретил  каждого  своего раба,  лично  распорядился  дать  им
возможность отдыхать и лечиться целую неделю,  отправил детоубийц  вместе  с
полицией обратно и повернулся к застывшему за его спиной Платону:
     -- Вот так, Платон. Все кончилось.
     --  Нет, масса Джонатан, -- покачал  кудлатой седой головой раб. -- Все
только начинается.
     -- Почему?
     -- Потому что Мбоа благословил на охоту Второго.
     -- Кого-кого? -- не понял Джонатан.
     --  Когда  вас едва  не казнили,  кое-кто  захотел  занять  ваше  место
главного служителя Великого Мбоа, -- подавленно  признался  негр.  --  И  он
очень опасен... очень.

     Луи  снял  с девчонки цепи,  только когда они отъехали от замершего  на
дороге со  сворой  собак на натянутых поводках охотника  миль восемь-десять.
Швырнул их в придорожные кусты и похлопал по сиденью козел:
     -- Садись.
     Джудит перебралась к нему и замерла. Даже не  видя того, что он делал с
охотником там, позади экипажа, она догадывалась -- что-то невероятно жуткое.
И теперь она очень боялась этого странного мулата.
     --  Слушай меня, девочка,  -- громко,  стараясь пересилить топот копыт,
произнес он. -- Платье-то я тебе куплю, но тебя выдает не одежда.
     -- А что? -- сипло выдохнула Джудит.
     -- Ты  ведешь себя  как черная.  А  на этой земле свободным может  быть
только белый.
     Джудит понурилась. Она и сама это знала. Луи улыбнулся и приобнял ее за
исхудавшую спину.
     -- Но не бойся. Этому я тебя еще научу.
     -- А что взамен? --  отважилась глянуть ему в глаза Джудит  и сразу  же
пожалела  об  этом. Глаза  оказались холодные и  жестокие, как сердце белого
человека.
     -- Ты  что, сразу  подумала  про  постель?  -- усмехнулся  он.  -- Нет,
девочка, нет... Это я и купить могу. Нет, мне нужно взамен только то, что не
купишь, такое же большое, как свобода, которую я тебе даю.
     Сердце Джудит тоскливо сжалось. Теперь  она  даже не  знала, что  хуже.
Быть  рядом с этим... "джентльменом" или снова попасть на  плантацию.  Прямо
сейчас она плантации боялась куда как меньше, чем его.

     Через  три дня после возвращения Джонатана  домой его  дядя сэр  Теренс
Лоуренс  и  глава  дома  Мидлтон  сэр Чарльз объявили  о помолвке  Джонатана
Лоуренса и Энн Мидлтон.
     Гостей было  много -- почитай,  все знавшие  Джонатана и Энни с пеленок
соседи. Счастливое  избавление бледного, но  все так же благородно держащего
голову  жениха  от неправедного  суда и страшной  казни, придавшее ему ореол
мученика, только добавили празднеству острый и пряный привкус счастья.
     -- Ты не беспокойся, Джонатан, в следующие выборы этого Торреса здесь и
духу не будет! -- торопились выразить  главному герою  дня  свою  лояльность
мужчины.
     -- Господи, какая  же ты  счастливая, Энни,  --  окружали  юную невесту
соседки. -- Какой парень!
     И Джонатан, и Энни улыбались, принимали поздравления и искоса,  немного
стыдясь этого внимания, поглядывали друг на друга.
     -- Вы очаровательны, -- только и сумел выдавить из себя Джонатан.
     -- Вы очень любезны, -- покраснела Энни.
     А уже ночью, когда все закончилось, и Джонатан вернулся в свой кабинет,
в двери постучали.
     -- Войдите, -- разрешил Джонатан.
     -- Это я, хозяин, -- протиснулся в приоткрытую дверь старый Платон.
     -- Что на этот раз? -- холодно полюбопытствовал Джонатан.
     --  Я говорил с  Аристотелем, -- тихо произнес раб. --  Он  сказал, что
Второй идет по следам вашей крови.
     -- И что это значит? -- нахмурился Джонатан.
     --  Я  не знаю,  --  виновато  пожал  плечами негр.  --  Но  это  очень
серьезно... очень.
     Джонатан  вздохнул  и  откинулся в  кресле. Если  честно,  после  всего
пережитого  он хотел  небольшого отдыха, кто бы и что ему  ни  говорил, даже
если это сказал Платон.
     -- Хорошо, Платон, я все понял, -- кивнул он. -- Можешь идти.

     Луи купил для Джудит не только новое платье, но и все остальное: личные
вещи, два саквояжа  -- большой и маленький, но главное --  документы.  Самые
настоящие.
     -- Смотри,  --  протянул  он ей бумаги.  -- Теперь  ты Джейн  Уайтрауб.
Родилась  в Канзасе  в 1833 году. Вот свидетельство о смерти мужа. Вот имена
родителей, братьев и сестер. Выучи это наизусть.
     -- А они... не узнают? -- испугалась Джудит.
     -- Откуда? -- усмехнулся Луи. -- Она  неграмотная была, уж писем им она
точно не писала.
     -- А что потом? -- дрожащими руками взяла документы Джудит.
     --  Я тебе  работу  нашел. На ферме  семьи  Ле  Паж. За  детьми  будешь
смотреть. Ты ведь это умеешь?
     Джудит напряженно кивнула.
     -- Но пока я не скажу, с фермы ни ногой. Это для тебя все еще опасно.
     -- А вы?..
     -- А у меня дела, -- усмехнулся Луи. -- Уж на ферме я точно работать не
буду.

     В  феврале,  когда весна стала быстро  вступать в свои права,  Джонатан
впервые после ареста выбрался в город, и это  оказалось вовсе не так просто,
как  он думал поначалу.  Да, сила духа  вся была при  нем, но  тело,  слабое
человечье тело отчаянно боялось. Оно затряслось от  ужаса, едва он выехал на
центральную  улицу, оно покрылось холодным липким  потом,  когда  он миновал
здание полицейского управления, а когда  экипаж выехал на площадь, Джонатана
стало рвать.  Весь ужас  почти  состоявшейся над ним казни снова стоял прямо
перед его глазами.
     Сидящий на  козлах  Платон тут  же повернул обратно.  И некоторое время
Джонатан приходил  в  себя,  старательно продышался, а  затем упрямо  мотнул
головой:
     -- Давай к театру. Я должен его осмотреть.
     Платон тяжело  вздохнул  и подчинился. Но едва  они выехали на площадь,
молодого  хозяина стало  снова  буквально выворачивать  наизнанку.  И только
когда Платон догадался, что к театру можно проехать с задов, Джонатану сразу
полегчало. Площадь была совсем  неподалеку, но отсюда,  со стороны маленькой
узкой улочки, ее видно не было.
     Джонатан торопливо прошел к высоким резным дверям, нырнул в полутьму  и
вскоре понял, что имел  в виду дядюшка Теренс, когда говорил о необходимости
ремонта.  Со  стен  обваливалась  штукатурка, на лепных  потолках  виднелись
темные влажные  пятна,  дощатые  стены местами просели,  а  идущая  по всему
периметру  выходящей на площадь  стены трещина была просто  чудовищной --  с
кулак! Казалось, ткни стену кулаком, и она просто рухнет.
     Сбоку подбежал запоздавший швейцар, предложил снять  плащ, но  Джонатан
только отмахнулся и, как сомнамбула, тронулся вперед, в полу<>тьму огромного
зала. Сцена, несколько сотен кресел  -- боже! -- здесь  было все,  что нужно
для показа сколь угодно масштабного представления!
     Джонатан  вздрогнул. Нет,  он сразу настроился  отдохнуть после  тюрьмы
два-три месяца минимум, но какие же здесь были возможности!
     Он повернулся к стоящему черной молчаливой тенью за его спиной Платону.
     -- Ты что-то говорил о Втором. Кто он?
     --  Я  еще не  знаю, масса Джонатан,  -- гулко отозвался  негр.  --  Он
какой-то странный. И не черный, и не белый...
     -- Индеец, что ли? -- презрительно усмехнулся Джонатан.
     -- Нет. Индейцы ничего не знают о Мбоа.
     -- Как и белые? -- издевательски продолжил его мысль Джонатан. -- Вроде
меня.
     Платон обиженно  засопел,  и  Джонатан примирительно  похлопал  его  по
плечу.  Конечно же,  он  был  и  должен был  оставаться  единственным белым,
"сотрудничающим" с этой почти мифической силой. Бедный Платон даже  не знал,
сколь несерьезно относится его господин к этому Мбоа. Даже несмотря на то, с
какой точностью Платон обычно предсказывал грядущее.
     -- И что ты намерен делать, чтобы оградить  меня  от  этого Второго? --
повернулся назад к выходу Джонатан.
     -- Нужно дать Мбоа свежей крови, масса Джонатан, -- тихо произнес негр.
-- Другого способа нет.
     Джонатан усмехнулся. Он никогда не был против чего-нибудь по-настоящему
свежего, но еще слишком хорошо помнил все прелести американского правосудия,
чтобы столь глупо рисковать.

     В Новом Орлеане Луи Фернье  показаться  не  рискнул; он слишком  хорошо
знал,  как дотошно  работает  тамошняя  полиция,  а потому  отвез  Джудит  к
знакомому  фермеру  по  окружной  дороге. Оставил Джудит, поменял  рубашку и
сюртук, не теряя  времени, выехал снова и спустя четырнадцать часов прибыл к
небольшой рощице у реки. Привязал лошадей, дождался захода солнца, закутался
в широкий черный плащ и словно превратился в тень.
     Он  двинулся  прямо  вдоль реки,  по  вытоптанной в камышовых  зарослях
звериной тропе. Прошел  порядка четырех миль, пересек старый яблоневый сад и
оказался возле старого бревенчатого дома. Оглядевшись по сторонам, скользнул
к окну и замер.
     Его  бывший  хозяин  Леонард  де  Вилль  сидел  в  старом,  вытертом  и
продавленном кресле и, нацепив на нос пенсне, ремонтировал башмак.
     Луи  улыбнулся. Скупость  Леонарда была  достаточно известна, но  чтобы
самому ремонтировать  обувь? Он еще раз  огляделся и  сунул руку  в  карман.
Вытащил  жестяную коробочку из-под  чая  и быстро,  стараясь  не потерять ни
единой секунды, двинулся к собачьей будке.
     Почуяв  чужака, старый пес угрожающе заворчал, заворочался, высунул нос
наружу и тут же,  получив щепотку порошка прямо в ноздри, отчаянно взвизгнул
и завертелся волчком.
     -- Тихо-тихо, -- поймал и прижал  его голову к земле Луи и достал  нож.
Стремительно ударил и, дождавшись, когда пес утихнет, скользнул к дверям.
     --  Что еще там?  -- протяжно скрипнув дверью, точь-в-точь как его пес,
высунул нос наружу Леонард де Вилль и ошарашенно замер.
     -- Как поживаешь, масса Леонард? -- широко улыбнулся Луи и рванул дверь
на себя. Шагнул вперед и коротким ударом в грудь отбросил фермера внутрь. --
Чужих нет?
     -- Зачем ты пришел? -- хватаясь за грудь, просипел фермер.
     -- За тобой, Леонард, за тобой, -- ласково улыбнулся ему Луи.
     -- Хочешь денег, я дам, -- испуганно предложил фермер.
     -- Спасибо, Леонард, -- вытащил узкий, отточенный, как бритва, нож Луи.
-- Деньги мне тоже не помешают.
     -- Не убивай! -- взмолился  фермер. -- Только не убивай! Хочешь, я тебе
вольную дам? Прямо сейчас!
     Луи отрицательно покачал головой.
     -- Я всегда был вольный, Леонард. Жаль, что ты этого раньше не понял. А
теперь уже поздно.

     Пожалуй,  никого  Луи  Фернье  не  убивал  с  таким  остервенением.  Он
совершенно потерял разум, и, когда  сумел остановиться, труп старого фермера
был совершенно обезображен.
     -- Спо-кой-но, Луи, спо-кой-но, -- дрожащим голосом произнес он, бросил
нож и вышел во  двор, к большой деревянной кадке с дождевой водой. Тщательно
вымыл  трясущиеся  руки,  ополоснул  потное  горячее  лицо,  утерся  подолом
выбившейся  из брюк забрызганной  кровью рубахи, вернулся  и сел на крыльцо.
Достал сигару, оторвал зубами и выплюнул кончик, прикурил и оперся  спиной о
дверь.
     Удивительно  чистое  звездное  небо  обещало  ему  прекрасную,   полную
удивительных событий жизнь,  как  тогда, когда он, одиннадцати  лет от роду,
впервые осознал,  что ничем  --  ни умом, ни силой  духа,  ни судьбой  -- не
уступает своим "владельцам".
     Путь к  этому был непрост. В возрасте примерно четырех лет, едва ощутив
свою  непохожесть на остальных рабов, Луи -- только из детского  любопытства
-- начал  учиться простейшему: двигаться, как белый, есть и пить, как белый,
и даже жестикулировать и ругаться, как белый.
     Поначалу  это  вызывало  у хозяев  смех.  Его приставили в  обучение  к
черному лакею, а  уже через пару месяцев Луи с  блеском  развлекал хозяйских
гостей, на бис показывая в лицах разницу между белым и черным человеком.
     Затем, увидев, с какой жадностью Луи рассматривает картинки на обрывках
газет, хозяин разродился крамольной мыслью обучить  мулата  грамоте. Да, это
было незаконно, но кто в наше время будет соблюдать закон? Тем более  что те
же  сенаторы,  что  вводят  эти  ограничения  для  черных, сами предпочитают
держать в доме исключительно грамотную прислугу.
     Азы грамоты Луи схватил в несколько дней, но толком ему выучиться так и
не дали. Хозяин попал в очередной финансовый переплет и продал восьмилетнего
мулата  на  первом же аукционе вместе с остальными своими рабами.  И  вот  с
этого дня для Луи началась совершенно другая жизнь.
     Леонарду де Виллю не нужен  был ни шут, ни  лакей;  скупой  и уже тогда
немолодой фермер нуждался только в  ниггере для работы. А  потому  все,  что
было в Луи "белого",  начиная от мимики и  жестов,  выколачивалось жестоко и
последовательно. Но коса  нашла на камень, Луи уперся. Он отказывался ходить
расслабленной походкой  черного  раба. Он отказывался  жрать  кашу  руками и
коверкать  язык, делая  вид, что не может  выговорить якобы  неуловимые  для
черного звуки. Но главное -- он не опускал глаз.
     Фермер взъярился, хорошенько выпорол мальчишку и подвесил его на цепях,
для начала на день. Луи  не сломался. Фермер добавил ему еще. И еще. А когда
мулата сняли, он сбежал, как только пришел в себя.
     За три последующих  года  он будет сбегать еще восемь раз. Поначалу его
поймают через несколько часов, затем только на третий день, и в конце концов
он доведет  искусство побега почти до совершенства. Так что в последний свой
побег Луи сразу  начал  с главного -- ограбил  белого одногодку, сняв с него
все, вплоть до подштанников, и прокрался на идущий вверх по течению пароход.
Но его все равно поймали и вернули, миль через триста.
     И вот тогда Луи  впервые ударил хозяина -- кулаком в живот.  Его  снова
подвесили  на цепях, но  объяснили, что это был  последний раз, и если он за
ночь не одумается, назавтра ему просто  отрежут уши, и не от жестокости, а в
строгом соответствии с законом.
     А  той  же ночью  к нему  пришел  Аристотель.  Огромный,  черный,  весь
покрытый шрамами раб отомкнул своим ключом замок, взвалил мальчишку на плечо
и отнес к берегу Миссисипи.
     -- Отсюда бежать  некуда, -- тихо сказал  он. -- Белый всегда поддержит
белого, а здесь от моря до моря -- их земля.
     Луи не знал, что такое море.
     -- Поэтому ты не там ищешь свободу, -- улыбнулся негр.
     -- А где мне ее найти? -- серьезно спросил его Луи.
     -- Не где,  а когда, --  поправил его негр. --  Оставь  день для белых.
Будь  хорошим рабом, а  когда  придет ночь, бери у белых  все, что хочешь. И
тогда ты, может быть, вырастешь и станешь таким же, как я.
     Этой  же ночью, часа через  два,  Аристотель специально для  Луи поймал
патрульного-добровольца.  Тот вырывался,  пытался  дотянуться  до оружия или
хотя бы крикнуть, но  все было бесполезно. Аристотель зажал патрульному  рот
огромной,  почти  деревянной  от мозолей ладонью, стащил  его в  придорожный
овраг, поставил на колени и сунул в руки Луи нож.
     -- Хочешь начать?
     Луи хотел.
     Наутро фермер снял измученного мальчишку с цепей, с изумлением выслушал
его покаянную  речь, и  с  тех  пор  у Леонарда  де Вилля не было  оснований
жаловаться на своего  раба. Целыми днями одиннадцатилетний Луи Фернье ходил,
как черный, говорил, как черный, и даже жрал, как черный. А потом  приходила
черная  ночь, и он  выходил на  дорогу и становился белым -- для всех, кроме
поджидающего в кустах неподалеку Аристотеля.
     Они убили многих, очень многих, но каждый раз наблюдательный Аристотель
так толково инсценировал обстоятельства убийства, что ни у одного из белых и
мысли  не  возникло, что это  дело рук обычного раба.  Грешили на ирландцев,
много  говорили  о  приехавшей   с  севера   банде,  порой  даже  вспоминали
индейцев... но на рабов не подумал ни один.
     Тогда Луи и узнал, кто такой Мбоа.

     Лейтенанта Фергюсона пригласили на осмотр тела Леонарда де  Вилля сразу
же,  как  только  стала ясна  связь  между  этим  и  предыдущими ритуальными
убийствами.  Понятно, он  немедленно выехал на  место, но,  когда  вылез  из
экипажа, даже присвистнул от удивления: так не походило  это убийство  ни на
одно из предыдущих.
     То, что фермеру  отомстили по  глубочайшим  личным мотивам, становилось
ясно с первого взгляда. Выпотрошенное, зверски изрезанное тело было заковано
в  цепи  и  подвешено на огромном  дубе у дороги --  как раз там, где обычно
подвешивали   рабов.  Здесь   вообще  не   было  никакой   идеи  --   только
надругательство.
     Фергюсон обошел тело со  всех  сторон, подобрал лежащий на прошлогодней
листве окурок дорогой кубинской сигары, отметил про себя, что многочисленные
следы  от  зауженных книзу  высоких каблуков  оставлены хорошей,  совсем еще
новой обувью, и повернулся к окружившим тело со всех сторон полицейским:
     -- Снимайте...
     Дождался, когда труп уложат на землю,  и внимательно осмотрел. И черная
смолистая жидкость  в ноздрях, и "фаршировка" брюшины,  произведенная снизу,
через промежность, были налицо.
     -- Тот же почерк, лейтенант, -- подошел сбоку местный шериф.
     Фергюсон задумчиво  кивнул и почесал темя. Какое отношение могла  иметь
беглая  рабыня  Джудит Вашингтон к  этому  пожилому  небогатому фермеру,  он
просто  не представлял.  Да  и женских  следов он здесь не видел  --  только
мужские.
     -- В доме обыск делали? -- повернулся он к шерифу.
     -- Вас ждали, лейтенант, -- отозвался тот.
     -- Тогда поехали.

     Стараясь не испачкаться в заляпавшей все, даже потолок, крови, Фергюсон
перевернул  весь  дом, но, лишь когда добрался  до бумаг покойного  фермера,
что-то начало прорисовываться. Уже в бухгалтерской  книге он сразу обнаружил
отметки о продаже шестидесятилетнего "боя" Аристотеля Дюбуа и бегстве мулата
Луи Фернье двадцати двух лет и аж  присвистнул.  Слишком уж хорошо лейтенант
запомнил свой последний разговор с покойным Айкеном.
     Примерно с год назад  Айкен дважды посещал  этого фермера, и оба раза в
связи со смертью некогда принадлежавших ему рабов.  И первым  был  проданный
Лоуренсам ниггер  со  странным именем  Аристотель,  убитый лично  Джонатаном
Лоуренсом в  порядке  самообороны, а  вторым... да, точно, вторым был беглый
мулат  Луи  Фернье, убитый лично Айкеном, и  --  господи! -- тоже в  порядке
самообороны!
     Фергюсон  растерянно хмыкнул и  почувствовал, что даже взмок, настолько
презанятная вырисовывалась картина. Все ниточки снова упорно вели в поместье
Лоуренсов.
     Джудит  бежала   оттуда.  Аристотель   Дюбуа  был   куплен  именно   их
управляющим.  И даже  бежавший  от покойного фермера почти  белый мулат  Луи
Фернье  тоже зачем-то побежал не на Север, в Бостон, а на запад -- и снова в
поместье Лоуренсов!
     --   Чертовщина  какая-то!  --  вытер  лоб  рукавом  Фергюсон  и  снова
погрузился  в чтение толстенной, обтрепанной  по краям  бухгалтерской книги.
Пролистал ее к самому началу и замер.
     На самой первой странице стояла сделанная  еще  отцом фермера Пьером де
Виллем  запись  о  покупке  на черном аукционе двух десятилетних ниггеров --
Аристотеля Дюбуа и Платона Абрахама Блэкхилла.
     -- Черт! -- охнул лейтенант. -- Так вот ты где!
     Все стремительно встало на свои места. И ключевой  фигурой во всем этом
лишь  на первый  взгляд беспорядочном сочетании фактов был Платон  -- старый
дворецкий  юного Джонатана  Лоуренса. Только  он мог иметь отношение ко всем
фигурантам этого  дела: и к Фернье,  и к Леонарду де Виллю, и к  выросшей на
его глазах  Джудит Вашингтон, и уж  тем более  к Джонатану. На нем смыкалось
все!

     Эта  весна обрушилась  на Джонатана  массой  забот. Во-первых,  дядюшка
Теренс счел  свой долг  почти исполненным и  прямо  сказал, что, как  только
Джонатан женится, он передаст племяннику все дела и отбудет в  Европу. И это
означало, что ведение всех дел, включая бухгалтерию и надзор за управляющим,
ляжет  на плечи  самого Джонатана.  Ну  и,  во-вторых,  следовало хорошенько
подготовиться к свадьбе.
     Гостей ожидалось очень  много.  Счастливое избавление Джонатана сделало
его в глазах окрестных  землевладельцев  чуть  ли  не национальным героем, и
каждый был бы счастлив  лично  засвидетельствовать этому стойкому юноше свое
уважение  и  пожелать юной паре долгих  лет  счастья  и процветания.  И  это
приподнятое  настроение не  испортили даже упорно  ходящие  слухи о  скрытом
аболиционизме дядюшки жениха -- сэра Теренса.
     Но, пожалуй, самая серьезная  нагрузка легла на плечи Джонатана в связи
с  грядущим  совместным  управлением  городским  театром.   Отец  невесты  с
удовольствием  вручил  ему все  чертежи  огромного,  но  уже  с полгода  как
пустующего  здания и все  бухгалтерские  документы, и лишь  тогда  Джонатану
стало  окончательно ясно,  в  какую  авантюру  он  втягивается,  принимая за
невестой это приданое.
     Ремонта требовало буквально все!  За сорок прошедших  со  дня основания
лет в театре прогнили не только лестницы и подмостки -- жаркий сырой  климат
и  жуки-древоточцы  привели  в  почти  полную  негодность   практически  все
деревянные детали, вплоть  до несущих конструкций. Но особенное  впечатление
производила  окаймляющая  выходящую на  площадь  стену  по  всему  периметру
трещина.  Джонатан  чувствовал,  убери  прогнившие  опоры,  и  стена  просто
вывалится наружу,  прямо на площадь, выставив на  всеобщее обозрение  гнилые
внутренности старого театра.
     Не  меньшего внимания  к  себе  требовали  и механизмы  сцены. Джонатан
полистал выписанные из Европы новые проекты и  с  горечью  убедился, что вся
поставленная  в  начале века  механика  безнадежно  устарела! Ни  поворотных
устройств,  ни  даже инструментов  для  быстрой  смены декораций. Произвести
впечатление  на  нынешнюю  избалованную  зрелищами  публику с помощью  этого
старья было в принципе невозможно.
     Он  попытался подыскать мастеров, могущих хоть как-то  отреставрировать
это  барахло,  и  с  горечью признал,  что даже  среди белой черни  подобное
мастерство --  редкость, а  значит,  предстоит все выписывать  из  Европы: и
тросы, и шторы, и особые зубчатые ускорители движения.
     Некоторое  неудобство причинял и Платон. Нет, Джонатан охотно  принимал
все, что говорил ему старый раб, более того, он давно глядел намного  дальше
и  уже прозревал  такое, о чем этот  полоумный ниггер и  не  догадывался. Но
донести это до  Платона было  невозможно, и старик  так и  торчал за  спиной
Джонатана почти бесплотной тенью молчаливого укора.
     -- Ладно, Платон! -- взрывался порой Джонатан.  -- Ты говоришь мне, что
Второй опасен. Чем?
     -- Я не знаю, масса Джонатан, -- виновато вздыхал ниггер.
     -- Еще ты  сказал мне, что он идет по следам моей крови. А это  что  за
фантазия?
     -- Я  и этого не знаю, масса  Джонатан, --  чуть  не  плакал старик. --
Этого мне Аристотель не сказал...
     Джонатан криво усмехался и хлопал старого дворецкого по спине.
     -- Тогда иди и попытайся узнать. Узнаешь -- скажешь. А пока оставь меня
в покое: у меня свадьба вот-вот.
     Платон  почтительно  склонялся  и,  сокрушенно вздыхая,  растворялся  в
коридорах.  А  потом  наступала  ночь, и  Джонатан стискивал  зубы, стараясь
отогнать от себя страстное  желание выйти на охоту немедленно, прямо сейчас!
И с каждым новым днем  удержать  это желание под  контролем становилось  все
труднее и труднее.

     Лейтенант Фергюсон приехал к  мэру Торресу на третий день после похорон
мумифицированного Леонарда де Вилля.
     -- Что вам еще от меня нужно, лейтенант? -- мрачно встретил его мэр.
     -- Не  сердитесь,  Торрес,  -- мягко  улыбнувшись, опустился  в удобное
гостевое кресло Фергюсон. -- Вы правильно сделали, что послушали меня. Иначе
было бы еще хуже.
     -- Не  уверен,  --  вздохнул  мэр. -- Мне уже  сообщили,  что следующие
выборы я проиграю. Они таких вещей не прощают.
     Фергюсон понимающе кивнул. Он  знал, что  такое крупные землевладельцы.
Эта чванливая,  избалованная публика искренне считала, что власть только для
того и создана, чтобы обслуживать их нужды.
     -- А если в конце концов  окажется, что вы оказались практически правы?
-- наклонил голову лейтенант.
     Мэр вздрогнул, но тут же взял себя в руки и криво усмехнулся.
     --  Я уже  проверял. Джонатан Лоуренс в тот день, когда потрошили этого
вашего француза, был здесь, в городе, в  гостях. Алиби -- железное. И потом,
что значит "практически"? Не знаю, как там у вас в Луизиане, а у нас в штате
Миссисипи ты или прав, или  неправ. И если  ты  неправ, ты --  покойник.  По
крайней мере, в политике.
     -- Я тоже проверял, -- посерьезнел Фергюсон.  -- И  пришел  к  тому  же
выводу: Джонатан невиновен. Вот только...
     -- Что? -- застыл мэр.
     -- Похоже, виновен кое-кто из его ближайшего окружения.
     -- Белый? -- мгновенно взмок мэр.
     -- Нет, мэр Торрес, -- улыбнулся Фергюсон. -- Не белый.
     Мэр  нервно облизнул губы.  Он уже  прочувствовал всю глубину  замысла.
Если виновным в этих чудовищных убийствах окажется ниггер, это устроит всех.
А если при этом он еще и окажется из поместья Лоуренсов...
     "А  Сеймура  я  выгоню -- за  рукоприкладство  и подтасовку  протоколов
допроса..."
     -- Черт! -- выдохнул он.  -- Соблазнительно!  А вы  и правда можете мне
это устроить?
     --  Думаю, да, --  уверенно кивнул Фергюсон.  -- Да  еще  так, что всем
станет ясно -- у вас были основания думать  на  Джонатана, но подставили его
не вы.
     -- Годится,  --  подал полицейскому  руку мэр. --  Только,  прошу  вас,
постарайтесь до выборов; я вас хорошо отблагодарю.

     Покончив с Леонардом, Луи Фернье бросил загнанных лошадей неподалеку от
заставы Нового Орлеана и с почтовой каретой вернулся на ферму. Отдал хозяину
несколько  свертков с заказанными им городскими товарами,  напрочь отказался
от денег, с улыбкой принял выражения искренней благодарности, а ночью пришел
в комнатку Джудит и сел на ее кровать, в ногах.
     -- Рассказывай.
     -- Что? -- побледнев, привстала Джудит.
     -- Все, -- дернул губой мулат. -- От начала до конца.
     Девчонка  испуганно начала  рассказывать, и Луи превратился в  слух. Он
знал, что просто убить своего  избранника, этого белого выскочку  Джонатана,
Великий Мбоа ему не даст. Такую честь следовало еще заслужить, и подобраться
к белому можно, только идя  по  следу его  крови, убирая одно препятствие за
другим. Именно поэтому воплощенная кровь Джонатана сидела здесь, прямо перед
ним, и, шмыгая носом, рассказывала весь свой жизненный путь.
     Все  было  просто  и  узнаваемо. Помощь на кухне,  постель не по  годам
сварливого   сэра  Джереми,  изгнание   на   плантацию   сэром   Джонатаном,
четырнадцать ниггеров  за одну  ночь, бегство,  бордель мадам  Аньяни, снова
бегство, работа, ночевки в лесу...
     Виток за витком  разматывала Джудит спутанную  нить своей судьбы, и Луи
старательно  отмечал каждый оставшийся узелок.  Охотника за  беглыми Уильяма
Дженкинса он уже уничтожил. Затем шел широко известный бордель мадам Аньяни,
затем  какой-то Артур  --  первый  и  последний клиент,  затем  четырнадцать
"полевых спин"  и, наконец, сама Джудит --  последнее кровное препятствие на
его пути  к  сэру  Джонатану Лоуренсу. И тогда...  тогда старому  Платону --
хочешь не хочешь -- придется отойти в сторону. Или служить ему.
     -- Молодец, девочка, -- улыбнулся Луи. -- Надеюсь, ты ничего не забыла.

     О жуткой резне в борделе мадам Аньяни  первым сообщил в полицию заядлый
картежник и штатный агент городского управления Поль д'Артуа.
     -- Там словно индейцы побывали! -- задыхаясь и хватаясь за грудь, почти
рыдал бывалый шулер. -- Все! До единой!
     -- Клиенты среди трупов есть? -- мгновенно отреагировал  старый опытный
шериф.
     -- Есть, -- кивнул д'Артуа. -- Два точно.
     -- Ч-черт! -- стиснул зубы шериф. -- Этого еще не хватало!
     Он знал, что теперь скандала не избежать. Клиентура у мадам Аньяни была
приличная.
     -- Поднимай  наряд! -- повернулся шериф к своему помощнику. --  Бордель
оцепить, никого не пускать. И сразу врача, может, кто живой остался.
     Полицейские  бросились  исполнять  приказание,  но,  прибыв  на  место,
схватились за  головы. Здесь не то что живых, здесь и мертвых не пощадили --
все восемь шлюх  и оба клиента лежали вповалку, с выпущенными кишками, и все
были забрызганы какой-то черной дрянью.
     -- Пора мне в отставку... -- мрачно признал шериф и, хватаясь за стены,
вывалился наружу -- отдышаться.

     То, что на  этот  раз  убийца  торопился,  Фергюсон понял сразу. Только
поэтому  он и не  стал  выделывать вычурные "высокохудожественные" фортели и
снизил свои требования  до минимального уровня. Десять человек за  одну ночь
обработать... здесь или целую банду  надо подключать, или чем-то жертвовать,
красотой уж точно.
     Убийца предпочел пожертвовать красотой. То, что он был один, явствовало
из многочисленных  кровавых следов  на  полу и коврах -- один  размер,  один
рисунок отпечатков, а значит, один человек.
     -- Значит,  так, коллега, -- повернулся Фергюсон к бледному, утирающему
пот  шерифу.  -- Чтобы ни  гу-гу: ни в  газеты,  ни соседям, ни  собственным
женам. Сможешь объяснить это своим придуркам?
     --  Не  знаю... -- не  сумел  соврать потрясенный шериф, но,  глянув на
Фергюсона, спохватился: -- Есть, сэр!
     -- Всех  в  мертвецкую.  Здесь  все  ясно.  И покажите  мне, где  у нее
хранились бумаги.
     -- Слушаюсь, сэр!

     К  сожалению,  ничего  нового  Фергюсон  в  бумагах  мадам   Аньяни  не
обнаружил.  Как  ничего  нового  не оказалось  ни в  комнатах, ни  в способе
убийства, ни в  показаниях так  называемых свидетелей. Вокруг стояли  только
магазины  да  склады,  а  сторожа,  как всегда, спали,  то  есть  на минутку
прилегли,  а потому  ничего не видели и  не  слышали  в течение минимум часа
беспрерывной резни.
     Фергюсон перебрался на ту сторону реки, переговорил с предусмотрительно
оплаченной агентурой в здешней полиции, но констебли ничего утешительного не
рассказали.  Черный  раб сэра  Джонатана  Лоуренса Платон из дому  отлучался
только с хозяином  и через  реку на пароме совершенно точно не  перебирался.
Сам сэр  Джонатан денно и  нощно занимается ремонтом театра и  подготовкой к
свадьбе с прекрасной Энни Мидлтон.
     Собственно, чего-то подобного  Фергюсон и ожидал.  Он уже давно  принял
как факт, что простым это следствие не будет, а потому  даже не расстроился.
И  только одно  его смущало:  он  не понимал, как  именно может быть  связан
убийца   на  этой   стороне  Миссисипи,  в  Луизиане,  со  всеми  остальными
персонажами  этого  беспрерывного  кошмара, живущими  на  той  стороне,  и в
особенности с Платоном.
     Фергюсон заехал в полицейское управление округа, переговорил с шерифом,
под  условием неразглашения взял  все, что осталось по  делу  об "орлеанском
упыре" от Айкена, и углубился в чтение.
     Он  листал  страницу за страницей и  снова  и  снова понимал --  что-то
важное  и  он,  и  Айкен  упустили.  Двое  связанных  с  Платоном мужчин  --
Аристотель  и Фернье -- были  убиты, а третий -- Джонатан, как и сам Платон,
был вне подозрений. То, что  ни Джонатан Лоуренс, ни Платон не  перебирались
на тот берег на  пароме в  ночь резни, было точно установленным  фактом. А в
то,  чтобы  Джудит,  довольно  хлипкая,  судя по  описанию,  вырезала десять
человек, в том числе двух мужчин, Фергюсон не верил.
     И  тогда  Фергюсон  пошел  ва-банк.  Он  отправился  прямо  в  поместье
Лоуренсов, добился аудиенции с Джонатаном и подробно  и методично  рассказал
ему все,  что  счел нужным,  попутно  наблюдая за реакцией этого загадочного
юноши. А она была...
     Джонатан  брезгливо  поморщился   в  ответ  на  описание   "ускоренной"
мумификации  в  борделе  мадам  Аньяни.  Он  определенно  удивился тому, что
неведомый убийца выместил  на  фермере Леонарде де Вилле  что-то  личное.  А
когда лейтенант подробно и по возможности ярко  описал группу мумий "Охотник
и  его верные псы",  по  лицу Джонатана  определенно пробежала  тень  то  ли
зависти, то ли ревности.
     "Ага", -- подумал лейтенант, но вслух произнес совсем другое:
     -- Кстати, этот ваш Платон, он ведь Аристотеля знал.
     Джонатан  смешался,  но,  едва Фергюсон  хотел достать  второй  козырь,
кивнул:
     --  Да, лейтенант, он мне говорил. Платон  даже  специально предупредил
отца перед его смертью о том, что этот Аристотель опасен. К  сожалению, отец
не прислушался.
     Фергюсон замер. На такое откровение он даже не рассчитывал.
     -- Могу я с этим вашим Платоном переговорить?
     --  Разумеется, --  легко пожал плечами Джонатан и повернулся в сторону
двери. -- Платон! Иди сюда!
     Дверь тут же скрипнула, и в дверях появился старик. Фергюсон  прекрасно
помнил  его,  стоявшего  в  повозке  на  базарной  площади  и  единственного
державшегося на ногах после двух недель допросов.
     -- Расскажи, что ты знаешь об этом Аристотеле Дюбуа.
     Платон  печально  посмотрел  на хозяина  и в  знак  послушания  покорно
склонил голову.
     -- Он был очень опасный человек, масса полицейский. И очень хорошо, что
масса Лоуренс его убил.
     Фергюсон чуть не сбогохульничал.  Так ловко  не  сказать ничего  -- это
надо было уметь.
     -- А чем он занимался, Платон?
     -- Он был дерзким, -- еще ниже склонил голову старик.  -- Часто убегал,
ругал  масса Леонарда, а  один раз... -- Платон  опустил голову еще ниже, --
один раз Аристотель даже ударил масса Леонарда по лицу.
     Фергюсон вдруг  подумал,  что можно бы задать вопрос и о Фернье, но тут
же вспомнил, что Платона продали Лоуренсам, когда этот мулат еще не родился,
и прикусил губу.
     Он все-таки  задал еще один вопрос, потом еще  и еще, и вскоре  признал
очередное  поражение.  Платон  или  строил  из себя  полного  придурка,  или
действительно был таким -- простым черным рабом. Но  он  чувствовал, что эти
двое определенно знали больше, чем говорили, а как заставить их говорить, он
не  представлял.  Тем более  что  после проваленного суда  силовые меры были
исключены.
     Он  усмехнулся, поднялся из  удобного, как по нему сделанного кресла и,
вроде бы глядя в окно, тихо проговорил:
     -- Меня только одно смущает... кольцо сжимается здесь.
     Лицо Джонатана исказила  гримаса -- на секунду, не больше. Но  и  этого
лейтенанту хватило.  Лоуренс испугался. И  не просто испугался,  в эту  долю
секунды  его пронзил такой  дикий  страх, какой  настигает обычного человека
один-два раза в жизни, не чаще.
     -- А теперь разрешите откланяться, -- наклонил голову Фергюсон. -- Если
понадоблюсь, сообщите.

     На этот раз Платон был упорен и даже требователен.
     -- Мбоа хочет крови.
     Он даже не добавил обычное "масса Джонатан".
     --  Исключено,  --  покачал  головой Джонатан. --  У  меня через неделю
свадьба. И потом, ты же сам видел этого полицейского! Как у тебя вообще язык
поворачивается такое предлагать?
     -- Сегодня Второй стал  еще ближе, -- поджал полные губы негр. -- А что
будет через неделю? Вы можете не успеть.
     Джонатан  откинулся  на  спинку кресла. Ужас,  который пронзил  его две
минуты назад, был так силен, что он  даже не сумел скрыть его от  Фергюсона.
Рисковать  сейчас, когда этот  чертов лейтенант только и  ждет  какой-нибудь
промашки... нет, Джонатан не был настолько глуп.
     -- Исключено, -- еще раз повторил он. -- Только не сейчас.

     День  свадьбы  был назначен  на  воскресенье, и  это  казалось  так  не
скоро...  но  вся  неделя  пролетела  для  Джонатана  как  один  день,  и  к
воскресенью  он  вдруг понял, что даже не успел толком подумать,  а  что  же
будет потом.
     Энни  была так  хороша  собой, а  пусть  старый и гнилой,  но  все-таки
настоящий  театр в качестве приданого так ему  понравился, что он совершенно
не задумывался  о  том,  что просто  не знает, каково  это  --  быть женатым
человеком.  Совершенно точно Джонатан знал только одно: женившись, он станет
полновластным хозяином всего родового  гнезда.  Но это  не столько радовало,
сколько добавляло забот.
     Впрочем, что-то менять было поздно, да он и не был уверен, что хотел бы
что-нибудь  изменить. Все четыре раза, когда его ненадолго оставляли наедине
с  Энни,  убеждали:  девочка она  хорошая  и  понятливая,  а  значит,  через
три-четыре года наверняка будет знать и  уметь все, что должна знать и уметь
хозяйка поместья Лоуренсов.
     Единственным, но  не слишком  значительным  затруднением  была все  еще
живущая  в  комнатенке  под лестницей  беременная  Цинтия, но  Джонатан  уже
присмотрел ей нового хозяина в маленьком тихом городке  за рекой, и как  раз
сегодня управляющий должен был довести этот вопрос до конца.
     Все эти мысли так и крутились в голове Джонатана все то время, пока они
с дядюшкой в окружении  кучи родственников Мидлтонов и  гостей стояли  возле
церкви  в  ожидании приезда невесты.  Внутрь  в такую жару  никто  до  срока
входить не хотел.
     А  потом  из-за  поворота  выехал  разукрашенный  экипаж,   и  Джонатан
улыбнулся и двинулся навстречу.
     -- Тебе туда нельзя, -- впился ему в локоть дядюшка. -- Забыл, что ли?
     --  Ты  лучше  посмотри, как она  хороша...  -- восхищенно  пробормотал
Джонатан.
     -- Вот  в церкви и рассмотришь. А сейчас не  пялься;  это неприлично, в
конце концов!
     Джонатан  улыбнулся, махнул  Энни рукой и вытащил  из кармашка  жилетки
швейцарский брегет.
     -- Так пойдемте в церковь! Все ведь на месте?
     --  Из наших все: ты да я...  -- отходчиво рассмеялся дядюшка. -- Это у
них...
     -- А что у них? -- встревожился Джонатан.
     --  Этот твой  будущий  шурин,  говорят,  опять  всю  ночь  со  шлюхами
таскался, так, словно это его женят, а не тебя.
     Джонатан  улыбнулся.  Артур  и  впрямь  был  неисправим.  Но  едва  они
приготовились  заходить  в церковь,  как  зацокали  по булыжнику подковы,  и
откуда-то сбоку из аллеи выехал экипаж с явно нетрезвым Артуром на козлах.
     -- Ну,  вот и все,  -- облегченно вздохнул дядя.  --  Пошли, племянник,
большой день у тебя начинается.
     Они  тронулись --  медленно,  никуда  не торопясь,  прошли к  дверям, и
только тут Джонатана что-то словно кольнуло, и он обернулся.
     Артур Мидлтон так и сидел  на козлах, уставясь остекленевшим взглядом в
пространство перед собой.
     -- Артур?!
     Джонатан рванулся к экипажу, вскочил наверх и рванул Артура на себя, но
тот  даже не шелохнулся и сидел так,  словно  был сделан из  цельного  куска
дерева.
     -- Господи! -- выдохнул Джонатан.
     Из  тонкого острого  носа  молодого  Мидлтона капала разогретая солнцем
черная смолистая жидкость.

     Первыми  подняли  крик  сестры  Мидлтон.  За  ними  начали  голосить  и
приехавшие на свадьбу гостьи, и только  мужчины, может быть, впервые в своей
жизни,  так  и стояли со сжатыми  кулаками, не  в силах понять,  что следует
делать.
     Не обращая внимания на вой, Джонатан быстро осмотрел  экипаж и проверил
карманы мертвого шурина, но никакого знака, ни единой детали, указывающей на
смысл этого убийства,  не  обнаружил. Тот,  кто  сделал  это, не преследовал
никакой иной цели, кроме самого убийства.
     -- Черт! Что ты делаешь, сопляк? -- запоздало взревел отец Энни.
     --  Ищу себе  весточку,  --  сухо отозвался  Джонатан.  --  Потому  что
следующий -- я.

     Из-за  этих   нескольких   слов   Джонатана  продержали  в  полицейском
управлении четыре часа.
     --  Почему  вы  так  уверенно сказали,  что  следующий --  вы?  --  все
домогался  у него присланный из управления полиции штата взамен изгнанного с
позором Сеймура Сент-Лоиса, но тоже довольно молодой шериф.
     -- Потому что так мне сказал лейтенант Фергюсон.
     -- А что вы искали в карманах?
     -- Какой-нибудь приметы.
     Лично  он обязательно  оставил бы адресату  хоть  какой-нибудь  имеющий
смысл знак.
     -- Приметы чего? -- недоумевающе захлопал ресницами шериф.
     -- Все эти убийства имеют какой-нибудь смысл, -- злясь на  его тупость,
устало проговорил Джонатан. -- Разве это не очевидно?
     -- Для меня нет, -- пожал плечами шериф.
     -- Да, кроме вас, все это знают! -- взвился  Джонатан. -- Шимански убит
за скупку  краденого и спаивание негров! Эта  шлюха из  Нового Орлеана -- за
разврат...
     -- И откуда  такая  осведомленность? -- с подозрением уставился на него
шериф.
     Стоящие  вокруг  сержанты  переглянулись,  и  наконец  один  решительно
прокашлялся.
     --  Вас  здесь  не  было,  шериф...  это  тот  самый  парень,  которого
оправдали...
     Шериф замер.  Только сейчас  до него стало доходить, что  тот  Джонатан
Лоуренс, о котором ему прожужжали все уши в первый же день  приезда, и  этот
юный богатенький хлыщ -- одно лицо.
     -- Черт! -- выдохнул он и густо покраснел. -- Извините, я не знал.
     Джонатан  понимающе  кивнул, но уже  через считаные минуты осознал, что
допрос на этом  не  закончился, и молодой полисмен, вместо того чтобы искать
убийцу Артура Мидлтона, начнет сейчас удовлетворять свое любопытство.
     -- Послушайте, шериф, -- решительно остановил он полицейского, -- самый
знающий  человек  в этом деле -- это  начальник  отдела  убийств  из  Нового
Орлеана, лейтенант Фергюсон. Пригласите его, и он вам все объяснит. А у меня
на сегодня была назначена свадьба. Если вы об этом еще помните.

     Мэр Торрес  почуял,  что  у  него появился шанс,  мгновенно. Он  личным
письмом пригласил Фергюсона из Нового Орлеана, а когда тот приехал, встретил
у парома, отвез в муниципалитет, провел его  в свой кабинет и  молча положил
деньги на стол перед ним.
     --  Здесь  три  тысячи долларов,  лейтенант. Платите  агентуре, наймите
охотников, займите любой кабинет муниципалитета или полицейского управления,
в общем, делайте что хотите, но убийца Артура Мидлтона должен быть изобличен
и предан суду. Вознаграждение за поимку отдельно.
     Фергюсон некоторое  время  размышлял о  том, сумеет  ли  отпроситься  у
начальника полиции города, не  подавая  в отставку,  но  все-таки  деньги со
стола взял.
     -- Я представлю вам отчет за каждый доллар, мэр Торрес, -- кивнул он.

     На этот раз Джонатан Лоуренс пришел к Фергюсону сам.
     -- У меня есть что сказать, лейтенант, -- с трудом выдавил он.
     -- Говорите, -- почти равнодушно кивнул Фергюсон.
     Лоуренс некоторое время собирался с духом и вдруг выпалил:
     -- Этот мой негр... Платон...
     Лейтенант превратился в слух.
     -- Короче, этот мой  негр...  вы же знаете,  как они склонны  к  разным
байкам...
     Фергюсон ждал.
     -- В общем, он считает, что Втор... что этот убийца идет по следам моей
крови.
     -- Как так? -- поднял брови лейтенант.
     --  Я  сам не  понимаю, что  это  значит,  -- растерянно  пожал плечами
Джонатан.  -- Да и он  толком объяснить не  может... но  планы убийцы  имеют
какое-то отношение ко мне.
     --  Это  очевидно,  --  согласился  лейтенант.  --  Здесь почти  каждое
убийство имеет отношение к вам. И все-таки, что значит "идти по следам вашей
крови"?
     Джонатан непонимающе замотал головой.
     -- Для меня это загадка.
     -- А этот ваш Платон, он что -- колдун?
     -- Я бы не сказал,  --  вздохнул Джонатан.  --  Ну, гадает немного, ну,
верит,  как  и все здешние черные,  в какого-то  Мбоа, молится по-своему, но
работник он хороший и очень послушный!
     Джонатан вдруг замер и тоскливо уставился в пространство перед собой.
     --  По следам  вашей  крови...  --  задумчиво  проговорил  Фергюсон. --
Странно. Очень странно. И что вы собираетесь делать?
     -- Я не  знаю, -- поджал губы Джонатан. -- Свадьба расстроилась, теперь
на полгода в семье траур. Дядюшка в Европу зовет, но вы же понимаете, если я
в такой момент уеду... Что подумают соседи?
     -- Ничего хорошего, -- понимающе кивнул Фергюсон.
     Снова  наступила тягостная пауза,  и наконец  Джонатан  решился  задать
главный вопрос:
     -- Лейтенант, а что собираетесь делать вы?
     -- Искать, -- пожал плечами лейтенант. -- И, кстати, я уже послал к вам
несколько  констеблей, для  надежности,  но  не  соблаговолите ли  дать  мне
письменное разрешение находиться  на ваших землях в любое удобное для меня и
полиции время? Мне кажется, это было бы полезно.
     Джонатан на секунду ушел в себя. Полиция в доме, конечно, совсем не то,
что ему нужно, но Второго он все-таки опасался больше.
     -- Разумеется, лейтенант, -- с немного натужным жаром отозвался он.  --
Прямо сейчас написать?
     -- Немедленно.

     В  эти  несколько  дней  Луи  мог  подойти  к  Джонатану  на расстояние
вытянутой  руки  дважды  --  возле  церкви  и   неподалеку  от  полицейского
управления.  Это был  хороший  знак:  Мбоа  явно  был благосклонен к  своему
верному слуге.  Но  Луи знал,  что  время еще не  наступило, и,  пока  он не
пройдет по следам крови семьи  Лоуренс до конца, убить Джонатана не удастся.
И  вот  здесь возникли неожиданные трудности. Совершенно внезапно в поместье
Лоуренсов появился патруль из двух десятков констеблей.
     Они круглосуточно  обходили все плантации,  проверяли каждое  подсобное
помещение  и   останавливали  каждого,  в  ком   хоть  немного  сомневались.
Практически белый Луи был  бы заметен среди  трех с половиной  сотен черных,
как месяц на ночном небе, а значит, оставалось затаиться неподалеку и ждать.

     Когда  Джонатан вернулся от  Фергюсона, Платон взял  из его  рук плащ и
трость и только потом произнес:
     -- Второй уже здесь.
     У Джонатана подкосились ноги.
     -- Где?!
     -- Недавно вокруг  дома прошел,  затем в деревню  наведался,  а сейчас,
наверное, в камышах.
     -- Откуда знаешь?
     -- Вот... --  Платон  сунул руку  в  карман  и  вытащил  горсть  мелких
разноцветных предметов.
     -- Что это?
     -- Унгу... что-то вроде вашего креста. Это его защищает.
     Джонатан наклонился над розовой ладонью Платона и вгляделся:  связанные
в  пучки  цветастые птичьи  перышки,  три  аккуратно просверленных  камушка,
надетых на тонкую, видимо, тоже птичью кость, пропитанная кровью тряпица...
     -- А это не дети оставили?
     Платон поджал губы.
     -- Нет, масса Джонатан. Это не дети. И если вы будете так же прятаться,
вы  потеряете  все: и жизнь,  и душу.  Вы  должны принять вызов и  дать Мбоа
крови.
     Джонатан похолодел.  Он  и сам это уже чувствовал, а главное, откуда-то
он совершенно точно знал: теперь полиция ему не защита.
     -- Ладно, -- тихо произнес он. --  Сегодня  вечером провожу дядюшку,  и
начнем. Все равно свадьба не состоялась.

     Тем  же  вечером, проводив  дядюшку на пароход  и переговорив  с  новым
управляющим, Джонатан надел высокие отцовские сапоги,  подпоясался отцовским
ремнем, сунул  за пояс два  заряженных пистолета, выбрал мушкет, повесил  на
шею бинокль и вместе с Платоном вышел к уже приготовленным лошадям.
     -- Далеко  собрались, сэр  Джонатан? -- поинтересовался не отходящий от
дома констебль.
     -- А что мне, ждать, пока меня здесь зарежут как барана? -- отрезал он.
     Констебль недовольно крякнул.
     -- Я, конечно, запретить вам этого не могу, но,  может быть,  не стоит?
Все-таки  в  доме  вы  под  охраной, послушайте  меня,  я  не  первый год  в
полиции...
     Джонатан  окинул  констебля  суровым  взглядом,  но  ничего  на это  не
ответил. Сам он прекрасно знал,  что у него нет выбора,  и этого было вполне
достаточно, чтобы отодвинуть в  сторону все продиктованные  здравым  смыслом
предложения. Мбоа снова хотел крови, и ничего с этим поделать было нельзя.

     Они проехали вдоль  поймы Миссисипи порядка десяти миль, когда Джонатан
заметил в бинокль первых  двух кандидатов для Мбоа. Это была парочка: щуплый
ниггер лет семнадцати и его подруга -- симпатичная пухленькая девица.
     -- У тебя все готово? -- повернулся он к Платону.
     -- Конечно,  масса Джонатан, -- кивнул тот. -- Но вы же помните, что из
ружья нельзя?
     Джонатан усмехнулся.  Он помнил,  да он и не стал бы никого  убивать из
ружья -- совсем не те ощущения. В конце концов, не только Мбоа соскучился по
свежей крови.
     Они спрыгнули с лошадей, привязали их в ближайшей ложбинке и где бегом,
пригибаясь,  а где и ползком преодолели три сотни  футов,  отделявшие  их от
парочки. Те резвились, как котята.
     -- Ну подожди! -- хохотала толстушка, притворно  отбиваясь от парня. --
Ты меня еще не попросил!
     -- Что ты говоришь, Джесси? Как не попросил? -- возмущался парень. -- Я
вот у этой щечки спрашивал, нравится ли ей, и что мне щечка ответила?
     -- Нра-авится... -- хихикала толстушка.
     -- А потом я  у этой грудки  спрашивал,  нравится  ли ей...  и что  мне
грудка ответила?
     -- Нравится! -- заходилась хохотом девчонка.
     У  Джонатана перехватило  дыхание,  а сердце  буквально  заходилось  от
сладостного предвкушения.
     -- А потом я у ножек спрашивал, нравится ли им врозь...
     Джонатан повернулся к Платону и решительно кивнул:
     -- Давай!
     Словно две черные тени,  они выскочили из темноты, и Платон  оттащил за
ноги парня,  а  Джонатан ухватил взвизгнувшую толстушку за талию и  повернул
животом вниз, чтобы не перепачкаться.
     -- Мамочка! -- завизжала она, но визг почти мгновенно перешел в стон, а
затем и в хрип.
     Джонатан  встал на ноги,  приподнял толстушкин зад повыше, чтобы голова
болталась  внизу,  и слушал, как толчками  выходят и  бьются  о землю  струи
молодой, горячей крови. В  этот миг он  позабыл все свои высокоумные планы и
проекты  и знал  только одно  --  именно  сейчас  к  нему  возвращается  его
настоящая жизнь.
     "А  Энни  все-таки  хороша..."  --  мелькнуло  в  голове,  но  Джонатан
стремительно отогнал эту никчемную  мысль, повернулся к Платону и захохотал.
Тот  стоял  точно в  такой  же позе: ноги расставлены в  стороны, негритенок
подтянут к поясу задом вверх, и выглядело это чрезвычайно комично.
     -- Красивые фигуры делать будете? -- поинтересовался Платон.
     --  А  как же иначе?! --  возбужденно хохотнул Джонатан. -- Обязательно
будем. Только знаешь, Платон, жалко мне  с  ними со всеми расставаться... --
прочувственно, чуть  ли не со слезой  в голосе добавил  он и, взяв девицу за
копну курчавых волос, приподнял  безжизненную голову. -- Ты посмотри,  какая
красота!

     Лейтенант Фергюсон взялся за дело основательно. С прямого указания мэра
к нему в  кабинет  стекались не только все донесения; он детально  заносил в
добрый десяток папок все, о  чем вообще  болтали  люди --  хоть черные, хоть
белые. И результат был. Спустя неделю он знал о здешних преступниках больше,
чем  любой местный констебль, а про великого  Мбоа  -- больше,  чем любой из
негров.
     Он совершенно точно, хотя и с некоторым удивлением, выяснил, что беглая
Джудит Вашингтон лицом вылитая Лоуренс, и это несколько меняло общую картину
событий. Кроме того, он не один раз сидел вечерами с  очевидцами целого ряда
событий и, в частности, выяснил, что у констеблей, видевших труп Луи Фернье,
были сомнения в том, что это именно он. Тем более что документы при нем были
настоящими.
     Фергюсон сделал запрос  в архив  и установил, что Оскар Мак-Кой,  чьими
документами  якобы  воспользовался  мулат,  незадолго  до  того задерживался
полицией за нарушение общественного порядка, а после этого словно  испарился
в  воздухе.  И даты пропажи  бродяги и  смерти беглого мулата  от рук шерифа
Айкена были весьма близки.
     И вот тогда Фергюсон отчетливо почуял запах следа. Он прошел через весь
город,  нашел   двух  бездомных  пьяниц,  видевших   Оскара   незадолго   до
исчезновения,  расспросил  их,  чем  конкретно   обладал  их  друг,  сравнил
полученный список с перечнем предметов, изъятых полицией  при обыске трупа и
шалаша  мулата, и  затаил дыхание. Списки были одинаковы! Вплоть до котелка,
чайника и количества мелких наличных денег -- именно столько Оскар выиграл в
кости перед тем, как исчезнуть.
     Выходило так,  что тесно связанный с Аристотелем беглый мулат  по имени
Луи Фернье мог  быть  жив! Фергюсон тут  же  вспомнил, что сделал  неведомый
убийца с телом пожилого фермера Леонарда де Вилля, и даже взмок от ясности и
точности вырисовывающейся картины. Все становилось на свои места.
     Теперь лейтенант  почти не сомневался, что  Платон -- фигура достаточно
вторичная, и все убийства до  единого  -- дело рук Луи  Фернье, выбравшего в
качестве конечного пункта поместье Лоуренсов.
     Но вот  что касается конечной  цели Фернье, здесь лейтенант терялся. По
одной версии, цель Фернье -- семья Лоуренс. Это хоть как-то объясняло жуткую
смерть отца Джонатана,  и именно  на  этом настаивал Платон, когда говорил о
том, что некто идет "по следам крови Лоуренсов".
     Но,  с  другой стороны,  семейство  Лоуренс  с  мулатом  Луи  Фернье не
связывало ровным счетом ничего, а вот Платон когда-то имел  к ферме Леонарда
де  Вилля самое прямое отношение. И могло быть так, что старый ниггер просто
прикрывался хозяином, чтобы выжить самому.
     Почему так? А бог его знает! Может быть, этого мулата науськал на месть
Платону  давно  уже покойный  Аристотель  Дюбуа. В любом случае  центральной
фигурой дела теперь становился Луи Фернье.
     К огромному сожалению, смысла в "промежуточных" убийствах, вроде жуткой
резни в борделе, Фергюсон пока не видел, и тут снова приходилось притягивать
за  уши версию  о роли Джудит Вашингтон,  кстати, тоже принадлежащей  к дому
Лоуренсов...  и  все  возвращалось  на  круги  своя,  а  лейтенант  Фергюсон
чувствовал,  что еще немного  подобной  бессмыслицы,  и  он  просто-напросто
свихнется.

     За  две недели  Джонатан  и Платон  принесли  в жертву Мбоа одиннадцать
человек,  в том числе двух белых --  почтальона  и бродячего ремесленника. И
никогда  еще  Джонатан не ощущал  себя таким  сильным и целеустремленным. Он
словно опять  обрел яркое, красочное восприятие  мира -- точь-в-точь  как  в
детстве. Но сила в нем уже бродила настоящая, мужская.
     Более  взрослым  становилось  и  отношение к  делу.  Джонатан  более не
стремился любой ценой поразить воображение  трех-четырех случайных прохожих.
Теперь, вместо  того  чтобы немедленно выставлять  свои  жертвы на  всеобщее
обозрение, он  аккуратно  обрабатывал новых  кукол, подчеркивая  характерные
черты  каждой, а  затем  припрятывал их  по ночам в стогах старого  сена,  в
заброшенных сараях, в недоступном  для мышей и  собак месте, где-нибудь  под
стропилами,  а  то и под мостами и  даже на деревьях. Он верил,  что  придет
срок, и каждая кукла обязательно отыграет предписанную ей роль.
     Но, что  было самым интересным,  совершенно не веря в мифического Мбоа,
Джонатан  остро ощущал,  как с каждой новой куклой  меняется  и его  судьба,
становясь  все  яснее  и  определеннее,  а  давным-давно  поставленные  цели
обретают реализм и выглядят  теперь вполне достижимыми. Джонатан чувствовал,
что,  если не  спешить и  тщательно все подготовить,  общество получит такой
мощный урок, после которого лгать самим себе станет попросту невозможно.

     Луи  ждал  долго.  Очень долго. Но Мбоа снова как  отвернулся от  него.
Расставленные  вокруг  поместья полицейские  становились  все опаснее  и  не
пропускали без досмотра и допроса ни одной души -- ни черной, ни белой.
     Луи дождался,  когда  Платон  и  Джонатан в  очередной раз  вернутся  в
поместье, не приближаясь  и на полмили, тщательно проследил за ними и вскоре
все понял. Каждый божий день эти двое приносили Мбоа одну, а то и  две новые
жертвы,  и сила  их росла и крепла день  ото  дня,  а для  Луи внимания Мбоа
просто не оставалось. Некоторое время он терпеливо ждал  поворота судьбы,  а
потом понял, что дальше тянуть нельзя.

     Фергюсон так увлекся распутыванием  комбинации Аристотель  -- Фернье --
Платон  -- Джудит,  то  прибавляя к ней Джонатана Лоуренса,  то отнимая, что
даже не сразу  понял, что  упускает  нечто куда более существенное. И только
однажды,  взглянув  на  представленный ему  список побегов черных,  ахнул. В
последние две недели сбежало столько же, сколько за десять предыдущих лет!
     --  А  есть  уверенность,  что  они  именно  сбежали?  --   спросил  он
доставившего бумаги сержанта.
     -- Нет,  лейтенант,  -- замотал головой  тот. -- У моих соседей вот так
вот парочка  ниггеров сбежала. Она еще ничего, проворная  девчонка, а парень
вообще ни к чему  не пригодный, такой не то что сбежать, он  и до  ворот без
приключений добраться никогда не мог.
     -- И мертвыми их не находили?
     Сержант пожал плечами.
     -- Я не слышал. И это... лейтенант... здесь  еще не все. Мне специально
сказали вам передать -- сегодня утром еще четырнадцати штук недосчитались.
     -- Как так? -- непонимающе мотнул головой Фергюсон. -- Массовый  побег,
что ли?
     --  Ага,  --  кивнул  сержант.  --  Из  поместья Лоуренсов.  Но  вы  не
беспокойтесь, шериф уже охотников подключил. Скоро всех возьмут.
     Фергюсон медленно достал из кармана платок и вытер взмокший лоб. Он уже
чувствовал, что происходит на самом деле.
     -- Значит, так,  сержант. Быстро к Лоуренсам! Подключи всех, кто там на
дежурстве, и скажи, пусть прочешут все! Я сейчас подъеду.
     -- Вы что, думаете, они тоже?.. -- выпучил глаза сержант.
     -- Выполняйте! -- заорал Фергюсон. -- Бегом!

     Фергюсон  отыскал  все  четырнадцать трупов прямо посреди тростникового
поля,  и увиденная картина  мгновенно напомнила  ему резню в борделе. Та  же
торопливость, та же неряшливость и та же немыслимая жестокость.
     -- А куда надсмотрщики смотрели? -- мрачно поинтересовался он.
     --  Так  это...  --  обиженно   шмыгнул  носом  стоящий  сбоку  старший
надсмотрщик.  -- У  сэра  Джонатана ниггеры всегда  послушными  были,  никто
никуда... мы даже не подумали...
     -- Отдыхали, значит, -- язвительно констатировал Фергюсон.
     Надсмотрщик смущенно прокашлялся.
     -- А где сэр Лоуренс? -- повернулся Фергюсон к старшему наряда.
     -- Отдыхают, господин  лейтенант, -- настороженно отозвался тот. -- Как
вчера с охоты приехали, так еще не поднимались.
     -- Так бегом к  нему! -- взорвался Фергюсон. -- Живо! Вы  что, так и не
поняли, что он уже здесь?!
     -- Кто? -- оторопел полицейский.
     -- Луи Фернье!

     Слава Всевышнему, Джонатан был еще жив. Лейтенант ворвался к нему прямо
в спальню и упал в первое попавшееся кресло.
     -- Значит,  так,  Лоуренс,  из  поместья ни ногой!  Ни  охоты, ни  чего
другого теперь  не  будет. Спать -- с  констеблем,  обедать с констеблем, по
нужде -- с констеблем.
     -- Господи! Что случилось? -- растерялся Джонатан.
     -- Вы, конечно, помните Аристотеля Дюбуа? Тот, что... вашего отца...
     Джонатан  вспомнил  регулярно  возвращающуюся  на  шкаф  между  бюстами
Декарта и Цезаря голову и кивнул.
     -- Так вот, у  него был товарищ, помоложе,  почти белый мулат по  имени
Луи Фернье... -- стал торопливо объяснять Фергюсон.
     -- И что? -- побледнел юноша.
     -- Этот Луи Фернье жив, и он здесь и имеет на вас какой-то зуб.
     Джонатан глотнул и осел на кровать.
     -- Я так и чувствовал. Кого на этот раз?
     --  Четырнадцать ваших  негров. И я не уверен, что следующим  не будете
вы. Слишком уж близко он подошел.
     -- Черт! -- только и смог сказать Джонатан. -- Постойте! Куда же вы?!
     -- Думать! -- зло отозвался Фергюсон.

     Фергюсон видел, что  убийства должны  иметь какой-то  четко  очерченный
смысл,  но  какой  именно,  долго  не  понимал.  Он  дотошно  допросил  всех
надсмотрщиков,  а потом  переключился  на  этих  чертовых негров  и вот  тут
застрял.  Рабы   несли  всякую   околесицу,  все  время  ссылались  на  силу
всевидящего  Мбоа,  и  только  тридцатый или сороковой ниггер  вдруг  сказал
странное:
     -- Мбоа отомстил им за Джудит.
     -- Не понял, -- моргнул Фергюсон, -- как это отомстил?
     -- Я знаю этих ниггеров, -- мрачно признал раб. -- Когда масса Джонатан
послал Джудит в поле, в самый  первый день... они  все ее... с ней... на нее
залезли. Смеялись еще потом, говорили, вот сейчас мы сестренку хозяйскую...
     Лейтенант поперхнулся. Скупым жестом  остановил негра, достал  из сумки
записную книгу и н<>ачал ее лихорадочно перелистывать. Бордель... сэр  Артур
-- клиент Джудит... эти четырнадцать...
     "Идти по  следам крови Лоуренсов..."  -- мелькнуло в  его разгоряченном
мозгу.
     -- Ч-черт!
     Все складывалось  один к  одному. Фернье  убивал тех,  кто имел  особое
отношение к Джудит Лоуренс... тьфу ты!.. то есть Вашингтон. Причем в строгой
временной последовательности.  Следующей  ступенью  должна  была стать  сама
Джудит, а последней -- Джонатан Лоуренс, ее единокровный брат.
     Только теперь все разорванные нити срастались в одно целое.

     На поиски Джудит Вашингтон были брошены все  силы. Фергюсон выпросил  у
Джонатана поясной портрет его отца, съездил с одним из надсмотрщиков в Новый
Орлеан, отыскал "Гильдию мастеров  истинного искусства" и полдня сидел рядом
с  художником  и надсмотрщиком,  добиваясь точного отображения  черт  беглой
рабыни. И  когда надсмотрщик  подтвердил, что эксперимент  удался, лейтенант
мог  только покачать  головой: Джудит, Джонатан и их общий отец были -- одно
лицо.
     Затем   Фергюсон   съездил   в   типографию,  долго  ждал  изготовления
дагерротипа, затем лично составил текст листовки  и отвез его на  почту  и в
управление полиции штата Луизиана, а затем и штата  Миссисипи, и через сутки
портреты Джудит Вашингтон с согласованной с  Лоуренсом суммой вознаграждения
в одну тысячу долларов были вывешены на каждом фонарном столбе обоих штатов.

     Никогда  Джудит не было  так хорошо, разве что в детстве, с бабушкой на
кухне.  Она  нянчила  детей, ела  с хозяевами за одним  столом  и постепенно
отвыкала  вздрагивать  каждый раз,  когда кто-то из  белых  повышал голос. А
вечерами,  когда  все трое хозяйских  детей засыпали,  она садилась у окна и
мечтала.
     Она думала о том, как однажды Луи покончит  со  своими делами, вернется
и,  как  обещал, шаг за шагом будет  учить  ее быть как  белая.  Ходить, как
белая, говорить, как белая, думать, как белая... а потом... -- на этом месте
Джудит всегда прикрывала  глаза, стараясь сделать трудновообразимую картинку
поярче  -- а  потом он возьмет  ее  на Север,  в Бостон. Она еще  в  детстве
слышала от кого-то, что там негры почти ничем не отличаются от белых и ходят
в таких же костюмах, с тростями, зонтами и даже моноклями!
     Когда Джудит впервые услышала про Бостон, она не поверила и долго-долго
хохотала, настолько абсурдным  ей показалась эта картина: она и  с зонтом --
ни дать ни взять миссис Лоуренс!  -- царствие ей небесное... И только потом,
когда она впервые попала в господский дом и также впервые увидела  настоящее
зеркало,  а не  эти исцарапанные  кусочки, Джудит испытала невнятную  тоску.
Лицо,  которое смотрело на  нее из зеркала,  было  почти точной  копией сына
Лоуренсов  Джонатана. А значит, если бы не насмерть перепуганные глаза,  она
могла иметь и зонт, и монокль.
     Затем  была  постель  масса Джереми  --  два  года, ночь  за ночью и по
нескольку раз, дикая, почти животная ревность Джонатана, затем -- плантация,
побег... поимка... ожидание справедливого, но жуткого возмездия...
     Только  увидев рубцы  на  запястьях  Луи, Джудит  вдруг особенно  остро
осознала,  что  все  возможно  --  и  зонтики, и  монокли.  Теперь,  в  доме
обедневших  фермеров  Ле Паж, эта возможность медленно, но верно становилась
реальностью.
     Вот и этим утром, проснувшись и наскоро  приведя себя в порядок, Джудит
кинулась одевать, умывать и кормить детей, а  затем, поиграв с ними до обеда
и  уложив  младших спать,  вышла  со  старшим,  Жаком, на крыльцо,  села  на
прогретые  солнцем  ступеньки и провалилась  в грезы  -- прекрасные, как все
невозможное... А  через два  часа  кинулась  к подъехавшему экипажу  хозяина
помогать  разгружать  привезенные  из  города  инструменты  и,  если хозяйке
удалось настоять на своем, платье для своей средненькой -- Жанны.
     Но   как  только  она  подошла,  из  экипажа  вылез  грузный,   тяжелый
полицейский.
     --  Джудит  Вашингтон?  --  глянул  полисмен  в  мятый листок и  широко
улыбнулся. -- Ну, конечно же, это ты...

     Луи торопился  в Луизиану изо всех сил, но  невезение  словно шло перед
ним, оповещая  всех  встречных  о недопустимости даже  малейшей помощи этому
элегантному белому джентльмену.  На пароме он попал в  полицейскую облаву  и
долго ждал своей очереди к сержанту, чтобы потом в считаные минуты исчерпать
это  досадное недоразумение. На  том берегу, в  Новом  Орлеане, ему пришлось
черт  знает  сколько ждать экипажа  -- полиция и  здесь устроила  поголовную
проверку  документов.  Затем  у  нанятой им  кареты на  полдороге отвалилось
колесо, и  он был вынужден ждать попутного экипажа, а потом еще четыре  часа
трясся  в  набитой сеном телеге и около часа шел пешком к  дому семейства Ле
Паж.
     И вот здесь его ждала новость.
     -- А эта-то, Джейн ваша, беглой оказалась, -- мерзко улыбнулась куда-то
вбок, стараясь не смотреть ему в глаза, хозяйка.
     --  Вот  полицейские  сегодня эту преступницу и  забрали,  --  стараясь
выглядеть  суровым и патриотичным, поддержал жену хозяин. -- Кстати,  и  про
вас интересовались, хоть вы и белый...
     У Луи потемнело в глазах. Он видел мельком какие-то листовки на фонарях
и помнил цифру  с тремя  нулями -- одна тысяча  долларов ровно, но подходить
ближе,  чтобы  выяснить,  кого  конкретно  они  ищут,  не  стал  --  слишком
невероятной показалась такая сумма.
     --  Да, удружили вы  нам,  Луи, -- покачал  головой хозяин  и,  как  бы
сердясь, но  как бы и прощая, протянул ему  руку для пожатия. --  Подкинули,
так сказать, подарочек.
     Луи принял руку, сжал ее,  а когда  брови  фермера  болезненно поползли
вверх, сунул левую руку в карман и вытащил нож.
     -- Деньги сюда.
     -- Какие деньги? -- взвыл фермер. -- Отпустите меня, Луи! Больно!
     Луи ткнул его ножом под ребра, аккуратно уложил захрипевшего фермера на
влажную землю и повернулся к хозяйке.
     -- Неси эти чертовы деньги, тварь продажная! С детьми тебе все равно не
убежать.

     Сразу после размещения объявлений о поимке Фергюсон поехал на кладбище,
щедро оплатил труд могильщиков, дождался  вскрытия захоронения Луи Фернье и,
зажав  рот  и  нос  влажным платком, тщательно рассмотрел так  толком  и  не
сгнившую  более  чем за год левую руку  трупа. Вылез из  могилы и равнодушно
махнул могильщикам:
     -- Закапывайте.
     Это  не был мулат  Луи Фернье; следы плохо  сросшегося  перелома  левой
руки, о  котором говорили ему друзья  Оскара Мак-Коя, говорили сами за себя.
Выходило так, что покойный шериф  Тобиас Айкен сначала убил белого человека,
скорее всего с перепугу, а затем, толком не  разобравшись, объявил покойника
беглым мулатом.
     Но и  это было еще полбеды. У Фергюсона не было точного описания  этого
Фернье. Платон  его  не знал,  да и знать не мог,  а оставшихся на плантации
Леонарда  де  Вилля  рабов, знавших  Фернье  лично,  в  отсутствие у фермера
наследников мгновенно распродали с аукциона.
     Теперь Фергюсон остро  жалел  о том,  что не расспросил  рабов обо всем
раньше, по горячим следам, а теперь... теперь лейтенант вовсе не был уверен,
что успеет хоть кого-нибудь из  этих рабов  найти -- слишком уж стремительно
развивались события. А  когда к  вечеру  из  Луизианы привезли беглую Джудит
Вашингтон, все закрутилось еще быстрее.
     В том, что это она, Фергюсон  не сомневался ни секунды; живой результат
любвеобильности мужчин из клана Лоуренсов был, что называется, налицо.
     --  Садись,  Джудит, --  сразу поставил он  у стены  стул, и  беглянка,
звякнув цепями, осторожно присела на краешек.
     --  Расскажи мне о своей жизни, Джудит, -- тихо  попросил Фергюсон.  --
Если можно, поподробнее.
     Джудит  на секунду оторопела  -- уже второго человека заинтересовала ее
жизнь, --  но тут же взяла себя в руки. Она  знала, что с  белыми язык лучше
держать за зубами -- целей останешься.
     -- Я выросла у господ Лоуренс, -- так же тихо начала она. -- Обращались
они  со мной хорошо, кормили,  одевали, помогли  уверовать в Господа  нашего
Иисуса Христа. А потом я стала дерзкой и перестала ценить...
     -- Брось, Джудит, --  оборвал ее Фергюсон.  -- Лучше расскажи  мне  про
этих негров на плантации.
     Джудит густо покраснела, до самых кончиков рыжих волос, ну  совсем  как
белый человек.
     --  Нечего  там  рассказывать, господин  полицейский,  -- опустила  она
голову вниз. -- Я не в обиде...
     -- Зато Луи Фернье в обиде, -- усмехнулся Фергюсон.
     -- Луи?! -- вскинулась Джудит. -- Что с ним? Он у вас?
     Фергюсон мысленно похвалил себя за точное попадание.
     -- Нет, Джудит, и я очень хотел бы знать, где он теперь находится.
     Девчонка прикусила губу и снова опустила голову.
     -- Я не знаю, где он. Честно, не знаю.
     Фергюсон усмехнулся, встал со стула и прошелся по кабинету.
     -- Не буду тебе  врать,  Джудит. Луи виновен  в смерти белых  людей  --
очень многих, и если ты не поможешь полиции, то попадешь в число сообщников.
Знаешь, что это?
     Джудит  побледнела.  Конечно же,  она  знала, что  за  убийство  белого
человека для черного одна смерть -- костер.
     <>  --  Я вправду  не знаю, господин  полицейский,  -- дрожащим голосом
произнесла она. -- Луи мне ничего не говорил. Привез на ферму и оставил.
     -- И все? -- не поверил Фергюсон.
     Джудит смутилась.
     -- Ну же, -- подбодрил ее Фергюсон.
     -- Еще он сказал, -- шмыгнула носом Джудит и вдруг в голос разрыдалась,
-- что научит меня... быть как белая...
     Фергюсон  печально улыбнулся, подошел  к Джудит и успокаивающе потрепал
ее по волосам.
     -- Он тебя обманул, девочка. Ты нужна ему лишь как инструмент.  Если он
тебя найдет до того, как я его поймаю, беги от него со всех ног.

     Повозку с  клеткой, в  которой привезли Джудит Вашингтон, встречал весь
дом. Черные и белые, рабы и  надсмотрщики  -- все сбежались во двор особняка
Лоуренсов  посмотреть на диковинный, как  у белой женщины, наряд  беглянки и
посудачить о  том, как это ее  выловили спустя столько  месяцев.  А потом во
двор  вышел  сэр  Джонатан,  и  прислуга  смолкла и  начала  потихоньку,  по
возможности незаметно рассредоточиваться по своим рабочим местам.
     --  Здравствуйте,  Лоуренс, --  подошел к хозяину дома Фергюсон и ткнул
пальцем за спину. -- Это ведь ваше имущество?
     -- Да, -- наклонил голову Джонатан. -- Это мое.
     -- Тогда берегите его, Лоуренс,  -- со значением улыбнулся полицейский.
-- И помните, когда не станет ее, наступит ваша очередь.
     -- Я понимаю, лейтенант, -- поджал губы Джонатан.

     С  Джудит  сорвали господскую  одежду,  кинули  ей  обычную  полотняную
рубаху,  а  затем приковали к завинченному в  столб ворот железному  кольцу,
тому  самому, к которому приковывали дерзких ниггеров всю  историю  поместья
Лоуренсов. Ей так же давали один стакан воды в день  и так же не давали есть
и  спать.  Но  было и одно отличие: в  целом  с  ней  обошлись на  удивление
гуманно, а  все  трое суток возле Джудит  с  утра  до вечера находились двое
вооруженных надсмотрщиков.
     Разумеется, прислугу это изрядно удивляло, но в  последнее время в доме
произошло столько  всего  невероятного, что  привыкли и  к  этому. И  только
спустя три дня, когда  почти безумную от недосыпа, растрепанную и обгоревшую
на солнце рабыню отправили в сарай -- плести циновки  из соломы, -- к ней по
одному, по двое начала подбираться черная прислуга.
     --  Где ты была, Джудит? -- украдкой интересовались они, делая вид, что
поправляют принесенную солому.
     -- В Бостоне, -- мечтательно закатывала прекрасные серые глаза Джудит.
     -- И как  там? --  сгорая от  любопытства,  нетерпеливо  интересовались
бывшие товарки.
     -- Шикарно, -- повторяла  подслушанное в Новом Орлеане слово Джудит. --
Ниггеры там как белые. Ходят парами под руку, с тростями, в хорошей одежде и
все с моноклями.
     -- Не  бреши! -- отмахивались  горничные и кухарки.  -- Где  ты видела,
чтобы ниггер ходил с моноклем?
     -- В Бостоне,  глупые, в Бостоне, -- с мудрой и немного усталой улыбкой
много повидавшего человека отвечала им Джудит.
     А  потом караул возле Джудит  сменялся,  и ушедшие  с  поста  тщательно
докладывали обо всем происшедшем и сказанном за день сначала сэру Джонатану,
а затем  и господину  лейтенанту.  А те, кто  приходил им на смену,  стояли,
слушали и  смотрели, стараясь  не пропустить ни одного слова или движения  и
мечтая подстрелить мулата по имени  Луи Фернье, за голову которого назначена
совершенно немыслимая награда -- полторы тысячи долларов.




     Шли  дни,  был  уже  собран  второй,  июньский,   урожай  тростника,  а
взбудораженное  общество все  не  успокаивалось. Негры и беднота  продолжали
сочинять  сказки  об  упырях,  оборотнях  и  всяких-разных  Мбоа,  обыватели
избегали вечерами выходить на улицы, а лучшие люди  города засыпали  мэрию и
полицейское управление требованиями найти и предать  проклятого "упыря" суду
и заслуженной казни. А тем временем ни  в мэрии, ни в полицейском управлении
ничего внятного сказать о поисках преступника не могли.
     <>Да, следственные действия шли полным ходом,  полицейские давно забыли
об отдыхе, а  приехавший сюда из  Нового Орлеана  лейтенант Фергюсон  целыми
днями  ездил  осматривать  места пропаж  людей,  иногда со  следами  крови и
брошенными за ненадобностью  внутренностями, а  по  ночам выстраивал  схемы,
составлял  списки  и  скрупулезно  вычерчивал  на   карте  округа   маршруты
передвижения неуловимого вампира.
     Его  изрядно  удивлял изменившийся характер преступлений; во всей своей
полицейской практике Фергюсон не встречался с  тем,  чтобы  преступник менял
почерк. В данном же  конкретном случае почерк поменялся трижды. Сначала было
аккуратное,   почти  художественное  "оформление"  убитых,  затем   началась
торопливая, беспорядочная резня, а теперь тела просто пропадали, так, словно
теперь этот "упырь" заготавливал запасы на зиму.
     Фергюсон  обыскивал  каждый квадратный  дюйм вокруг  мест преступлений,
искал хоть каких-нибудь свидетелей, подключал колоссальные полицейские силы,
но так  ни  единого  тела  и  не  нашел, словно все  они сразу после  смерти
поднимались  вверх и растворялись  в небе. Зачем это было  нужно "идущему по
следу крови" Джонатана Лоуренса мулату, Фергюсон категорически не понимал.
     Порой он даже настолько заводился от сплошной череды своих  неудач, что
искренне желал Джудит, а затем и юному сэру Лоуренсу скорой смерти -- просто
для того, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Но и Джудит, и сэр Джонатан
пребывали под надежной охраной, а платой за это были беспрерывные убийства с
мгновенным последующим исчезновением искусно выпотрошенных тел.
     Фергюсон установил  за  Джонатаном  круглосуточное наблюдение.  Пытался
отождествиться с крадущимся за ним след в след преступником. Специально стал
изучать особенности этики и мировосприятия городских  мулатов и с удивлением
обнаружил у них собственную культуру, весьма схожую с культурой  белых. Но к
цели следствия  это его не приблизило  ни  на шаг.  Убийца убивал, а полиция
рефлекторно  щелкала челюстями и запоздало обнаруживала, что  и на этот  раз
промахнулась.

     Джонатан  очень  торопился.  Он уже чувствовал  это разлитое  в воздухе
напряжение  и прекрасно понимал, что  однажды  оно  закончится грозой. А тем
временем у  него  все  шло  просто прекрасно,  и  куклы выходили  одна краше
другой.  Пожалуй,  лишь постоянно висящий у него за спиной Луи Фернье да еще
все чаще появляющийся возле поместья Лоуренсов лейтенант Фергюсон заставляли
его время от времени приостанавливаться и переключаться на что-либо иное.
     И тогда он шел в театр.  Мидлтоны, охотно подтвердившие  свое намерение
выдать Энни  за  Джонатана,  как только закончится  траур,  с  удовольствием
наблюдали  за  тем,  как  разумно и бережно тратит Джонатан свои собственные
деньги на ремонт и реставрацию обветшалого здания, и не менее охотно обещали
несколько  увеличить  приданое Энни.  То,  каких затрат стоит возрождающийся
театр, видели все.
     И только одного ни Мидлтоны,  ни прочие не  понимали -- зачем  Джонатан
при каждом удобном случае таскает с собой эту рабыню.
     Версии  строились  разные.  Одни  считали,  что  на  Джонатана  повлиял
уехавший  в  Европу дядюшка-аболиционист,  и  теперь  парень пытается как-то
возместить   и  смягчить  мулатке,  фактически   сестре,  горечь  неудобств,
проистекающих из ее происхождения.
     Те, кто знал Джонатана ближе, с  этим не соглашались, но в свою очередь
всерьез опасались,  что Джонатан пошел  по  стопам  своего  отца  и  намерен
продолжить эти богопротивные кровосмесительные связи. Понятно,  что помешать
браку  с  Энни это  вряд ли могло,  но  вот  подпортить репутацию жениха  --
вполне. В любом случае вечное присутствие  "этой" где-то неподалеку от юного
сэра Лоуренса было и непонятно, и неприятно.
     И только двое -- Платон и сам Джонатан --  знали  истинный смысл  того,
что они делают.

     Джудит осознала  свою  роль не сразу.  Когда масса Джонатан  выезжал на
охоту или в гости, ее оставляли под охраной двух крепких вооруженных парней,
но, когда хозяин ехал в театр  или даже просто в город, ее обязательно брали
с собой, и она часами сидела в экипаже или в ложе театра и просто смотрела и
ждала.
     Только  после  пятого  или   шестого  выезда  она  совершенно  случайно
заметила,  что, когда  ее берут  с  собой  в  город,  где-нибудь  неподалеку
обязательно  бродят  три-четыре неприметных  человека  --  кто с газеткой  в
руках, кто с тростью, а кто и просто так.
     Сначала Джудит даже подумала, что  это охраняют ее,  чтобы не  сбежала.
Но, заметив однажды, с каким  вниманием ее  тайные охранники посматривают на
всех проходящих мимо  людей, вдруг вспомнила слова господина  полицейского и
поняла -- они ждут Луи.
     И  вот тогда Джудит испугалась. Она помнила свои чувства там, в роще  у
дороги,  когда  Луи вернулся  забрызганный кровью и принялся молча смывать с
рук бурые и черные пятна. Сначала водой, затем ромом, а потом снова водой. И
когда  Луи, сидя  в ногах  на ее кровати  и  стараясь выглядеть  участливым,
расспрашивал  Джудит о ее жизни,  страх уже настолько прочно поселился в  ее
сердце, что более не отпускал.
     Это уже потом, долгими свободными вечерами  на  ферме  супругов Ле Паж,
когда появилось время помечтать, она придумала ему десять тысяч оправданий и
нашла  в  своем сердце  десять  тысяч объяснений его  странностям. Но теперь
Джудит вдруг стала крайне серьезно относиться к словам лейтенанта  Фергюсона
и с ужасом поняла, что из нее сделали наживку.
     Когда масса Джонатан желал  отдохнуть от охоты на Луи Фернье, он уезжал
охотиться  на уток,  но  затем,  натешившись,  снова  "подвешивал  Джудит на
крючок"  и  часами  ждал настоящую добычу -- затаившегося где-то  неподалеку
мулата.
     Шел день за днем, и многосуточное напряжение начало сказываться. Джудит
стала плохо спать по ночам, много плакала, но ничего изменить в своей судьбе
не могла. Это решали другие.

     Платон Абрахам Блэкхилл  не строил иллюзий. Он  знал, что Фернье так же
видит толкущихся вокруг Джудит переодетых полицейских,  как видит их он сам.
Но это  его  устраивало. Все то  время,  пока  Фернье  будет  отвлекаться на
полицейских,  считая  их  единственным  препятствием,  он  будет  оставаться
уязвимым. И потому Платон, каждый раз предварительно отпросившись у хозяина,
занимал удобный и незаметный наблюдательный пункт и смотрел -- часами.
     Он ни  разу не видел  беглого мулата и не знал  наверняка, как выглядит
Луи Фернье, но зачитанное вслух  сэром Теренсом объявление о поимке запомнил
слово в слово. Льняные  желтые волосы, голубые глаза, молодой,  хорошо одет,
ведет  себя  как  белый.  И  еще  почему-то  Платон был уверен, что  ученика
Аристотеля он опознает и убьет.
     Потому что иначе это же с ним и его хозяином сделает Луи Фернье.

     То,  что более ждать  невозможно,  мэр Торрес начал осознавать к началу
июля. Приближался срок  выборов, а полиция во главе с  молодым -- еще молоко
на  губах  не  обсохло  --  шерифом   оказалась  бессильна.  Да  и  Фергюсон
окончательно  застрял  в своих  расчетах  и  перекрестных  допросах,  а  тем
временем обстановка все накалялась.
     Каждую неделю исчезали все  новые и новые люди. Небогатый фермер уходил
работать на  свое поле и  уже не возвращался.  Бродяга  покидал свое обычное
место под мостом,  а вечером его товарищи понимали, что более никогда его не
увидят. Женщины исчезали по пути к дому подруги -- в двух кварталах. Мужчины
словно растворялись в воздухе, выйдя из распивочной. И никто не был защищен.
Ни бедный, ни богатый; ни белый, ни черный.
     Мэр еще  раз  внимательно  просмотрел  полицейские  сводки,  равнодушно
швырнул  их  в  угол  и подошел  к  окну. На  центральной  площади, прямо  у
памятника его предшественнику, первому мэру города Джеффри Джонсону, четверо
нетрезвых мужчин бурно выясняли отношения.
     "Если  еще помедлить, полыхнет...  --  внезапно осознал  мэр. --  А  на
выборах вообще черт знает что начнется..."
     И тогда решение пришло само  собой. Да, обычно смотр назначали один раз
в год, уже  после  сбора урожая, когда ниггеры только и  делают, что ловят и
жарят опоссумов и пьют самодельный  ром, сделанный из  украденного у  господ
тростника  и  настоянный  в зарытых в  землю тыквах.  Но сейчас  был  особый
случай, и если не позволить людям сбросить напряжение... в общем, пора.
     Мэр поднял тяжелый бронзовый колокольчик и несколько раз брякнул.
     -- Да, сэр! -- мгновенно вырос в дверях секретарь.
     -- Начальника полиции ко мне, -- властно распорядился мэр.

     Паровая машина, тонкие стальные тросы, массивные шестеренки передач для
механической  смены декораций  и  вращения  сцены  и  многое-многое  другое,
жизненно необходимое каждому современному театру, пришли из Нью-Йорка в один
день.
     Шестнадцать  огромных тяжелых ящиков  были доставлены в Новый Орлеан из
Нью-Йорка на пароходе, перевезены на пароме через Миссисипи и в  четыре часа
утра уже стояли  на  берегу, загораживая проезд снующим через реку лошадям и
экипажам.
     Отчаянно  ругались  извозчики,  загораживающие  проход  огромные  ящики
огибали  потоки  пассажиров,  а  Джонатан  ходил  вокруг, любовно  оглаживая
шероховатые  сосновые  доски и поглядывая  на прибывших тем же  пароходом, а
теперь сидящих неподалеку механиков.
     -- Эй, -- подозвал он старшего. -- Как долго устанавливать будете?
     -- Недели три, мистер, -- даже не поднявшись и не бросив сигары, лениво
отозвался тот.
     "Хамье..." -- недовольно покачал головой  Джонатан. Эти северные манеры
определенно зарождались где-нибудь в трущобах.
     -- А быстрее можно?
     --  Так в  контракте записано, -- торопливо затушил  сигару механик. --
Все, что сверх контракта, надо оговаривать отдельно.
     "Оговорим,  --  улыбнулся Джонатан. -- Обязательно оговорим, особенно с
тобой".
     -- Тогда  я распоряжусь о погрузке, -- кивнул он и повернулся в поисках
черных грузчиков, принадлежащих владельцу парома. Но никого не увидел.
     --  Джимми! -- теряя  терпение,  остановил Джонатан  пробегавшего  мимо
матроса. -- Где грузчики?
     -- Все,  сэр Джонатан! -- замахал тот руками  перед  собой.  -- Сегодня
никого уже не будет!
     -- Как? Почему?
     --  А  вы  что, сами  не  видите? --  весело  ощерился  матрос. --  Мэр
внеочередной смотр объявил! Все ниггеры возле барака!
     Джонатан недоверчиво нахмурился.  По традиции, смотр ниггеров проводили
глубокой осенью, когда  весь урожай  собран, а не  сейчас,  посреди лета! Он
кинул  взгляд  в сторону стоящих на берегу бараков и замер: там  явно что-то
происходило.
     -- Но  мне же нужно как-то погрузить все это, -- пробормотал  он и, все
ускоряя ход,  по-мчался вперед. Быстро, в  течение нескольких  минут, достиг
бараков, оттолкнул загородившего вход нетрезвого бродягу...
     Джимми был прав, и это был самый настоящий смотр. Ниггеры стояли каждый
возле  своего места у дощатых  нар,  а ходившие вдоль рядов раскрасневшиеся,
возбужденные  разновозрастные горожане  ворошили  грязное тряпье  в  поисках
каких-нибудь улик.
     -- Есть! -- заорали так, что Джонатан вздрогнул. -- Нашел!
     Скрючившийся  над  тряпьем  пожилой мужчина  поднял руку высоко  вверх,
демонстрируя две новенькие сигары.
     -- Мне хозяин подарил... -- на ходу принялся врать черный грузчик.
     --  Ага! Рассказывай сказки!  --  счастливо улыбнулся удачливый сыщик и
повернулся к остальным: -- Слышали?
     -- Тащи его сюда! -- весело заорали сбоку.  --  Сейчас мы  выясним, кто
кому что подарил!
     Барак пришел  в движение. Ниггера, явно  укравшего эти сигары у кого-то
из  белых,  сбили на пол, ухватили за ноги и  волоком  потащили к  выходу --
пороть.
     --  Смотри-ка,  что  я  у  этого  нашел!  Нож!  --  раздался  еще  один
возмущенный вопль. -- Вот сука черная!
     --  Это  не  мой! --  отчаянно  заверещал  ниггер.  --  Мне его  кто-то
подсунул! Я правду говорю! Не мой это...
     Но и этого никто не  слушал.  Горожане дружно кинулись на  преступника,
сбили с ног, не дожидаясь констебля, начали топтать, и Джонатан махнул рукой
и вышел вон. Теперь он совершенно точно знал, что сегодня на пристани работы
не  будет. Он вернулся  к  переправе, никак  не  реагируя на  вопросительные
взгляды механиков, присел на  один из  ящиков, и тут до него дошел весь ужас
ситуации.
     -- Господи! -- схватился он за голову. -- Что же теперь делать?!
     То,  что  все   его   куклы,   запрятанные  в  четырнадцати   тайниках,
рассредоточенных по всему  округу, теперь в большой  опасности, было слишком
очевидно.

     По  традиции,   смотры   назначались   один   раз   в   год,   решением
муниципалитета.  В этот  день  сотни и сотни мужчин  вооружались  мушкетами,
тесаками, дубинками и плетьми  и рано утром,  что-то около четырех, выходили
на центральную площадь.
     Далее мужчины разбивались на  группы по шестнадцать-двадцать  человек и
под  руковод<->ством назначенных  полицией  в качестве представителей закона
сержантов и офицеров отбывали в  разные  районы города,  а затем прочесывали
все  окрестности, каждое поместье и каждую черную деревню в радиусе двадцати
миль.
     Цели  были  максимально  просты и очевидны: поиски  улик,  изобличающих
возможную подготовку мятежа, изъятие и уничтожение ножей, тростей и собак, а
также всего, чем раб не имел права обладать в принципе.
     Для города это было равносильно войне и карнавалу одновременно. Команды
быстро  начинали рассыпаться  и перемешиваться,  полиция за всем уследить не
успевала, а к девяти утра многие из добровольцев  были уже  совершенно пьяны
от реквизированного тростникового  рома и  крови -- виновных  наказывали  на
месте, а совсем уж обнаглевших ниггеров тут же прогоняли сквозь строй.
     Понятно, что богатых горожан и крупных землевладельцев подобные меры не
радовали -- они и  сами неплохо с рабами  управлялись. Но противодействовать
никто  не  смел,  и  богачи  ограничивались тем,  что  заранее предупреждали
домашних  рабов  о  грядущем  смотре  и   посылали  своих  представителей  в
досматриваемые комнаты и бараки.
     Впрочем,  помогало это лишь  отчасти. Даже в самых  богатых домах после
каждого смотра  стены еще долго отмывали  от потеков крови,  а  общие потери
достигали двух, а то  и трех  десятков  черных  убитыми и  нескольких  сотен
ранеными.
     И все-таки польза была. И немалая. Как правило, еще долго  после смотра
ниггеры  передвигались  по  городу  исключительно поодиночке,  низко опустив
головы и не смея  смотреть  белым  в  глаза, а  городская беднота еще  долго
чувствовала, что они -- настоящие белые люди.
     Но  для Джонатана  это  могло  обернуться  катастрофой.  Он  знал,  как
тщательно осматриваются в  этот день все места, где может быть укрыт хотя бы
один ниггер. Даже мертвый.
     -- Так,  --  повернулся он  к  механикам. -- Сегодня  работы  не будет.
Назначьте дежурных охранять привезенное имущество, а вот этот, этот и вон те
два ящика, -- ткнул он пальцем в самые большие, -- разгрузить и поставить на
повозки.
     Механики принялись возмущаться, говорить, что в контракте ничего такого
не записано, но Джонатан знал, что делает.
     Пока он  не подписал бумагу о приемке груза,  они будут делать все, что
он скажет.
     -- Все, я сказал! -- рявкнул Джонатан. -- Вы не на Севере! Вперед!

     Джонатан выехал  на двух повозках. На первой --  Платон, на второй, как
ни прискорбно, он сам. И в первую очередь он решил очистить  те из тайников,
что были ближе  остальных  к  городу.  Но  трудности начались сразу же. Едва
завидев на козлах черного, добровольцы  останавливали  повозки и  стаскивали
Платона вниз.
     -- Куда прешь, сука черномазая?!
     -- О-о... смотри-ка, сам попался!
     -- А ну, выворачивай карманы!
     -- У меня нет карманов, сэр, -- разводил руки в стороны негр.
     -- Ах ты, козел старый! Он еще и врет!
     Как правило, примерно на этом этапе Джонатан успевал добежать и вырвать
Платона из рук нетрезвых добровольцев, но это все повторялось и повторялось,
и, пока  они вырвались  за пределы полыхающего страстями города, старику раз
двадцать  съездили  по  роже, порвали  куртку,  а один  раз  даже попытались
забраться и посмотреть, что там в ящиках.
     Джонатан  пресек эту,  пусть  пока и  безопасную, попытку на  корню, но
вздохнул  полной грудью, лишь  когда  они выбрались в поля. Сюда добровольцы
должны были добраться не скоро, разве что к обеду.  Его  все еще душил гнев,
но он понимал, что обижаться на людей бессмысленно. Чернь,  она и есть чернь
-- что в Древнем Риме, что здесь.

     Весть о назначенном мэром смотре настигла Фергюсона, когда он подъезжал
к пристани, чтобы ненадолго съездить в Новый Орлеан.
     --  Это  точно?  -- нахмурившись, переспросил он дежурящего у переправы
констебля.
     --  Точнее  некуда,  господин  лейтенант, -- кивнул тот.  -- Видите, ни
одного грузчика.
     Фергюсон  окинул быстрым  взглядом  действительно слишком  уж пустынную
площадку перед пристанью, отметил  взглядом огромные дощатые  ящики,  группу
белых мужчин, явно дожидающихся грузчиков, и чертыхнулся.
     -- Этого мне еще не хватало!
     Лейтенант понимал  политические  мотивы,  по  которым  это  сделал  мэр
Торрес, но с его собственными планами это резко расходилось. Главным образом
потому,  что  Луи  Фернье,  присутствие  которого  Фергюсон  чуял  в  городе
буквально  спиной, выглядел как  белый.  Зная,  насколько дерзок этот мулат,
можно было смело побиться об  заклад, что  трупов этой ночью прибавится. Под
шумок...
     Он опять  выругался, развернул экипаж и спустя четверть часа без  стука
вломился в кабинет главы города.
     -- Почему вы не предупредили меня о смотре, Торрес?
     --  Потому  что тебя  это не  касается,  --  отрезал мэр. -- Ты  деньги
получил и сидишь там, бумажечки  перекладываешь да карандашиком чиркаешь!  А
мне нужно о безопасности горожан думать.
     -- Вы же должны  понимать, какой  это  подарок  для  Фернье! -- вскипел
Фергюсон.
     --  Напротив,  --  спокойно  возразил мэр. -- Пока ты там  сидишь  и не
чешешься, мои добровольцы уже два трупа спрятанных нашли.
     -- Не может быть, -- оторопел Фергюсон. -- Где? Когда?
     Мэр усмехнулся и повернулся к стоящему навытяжку перед ним констеблю.
     -- Расскажи лейтенанту, Джек.
     --  Так точно, господин  лейтенант,  --  повернулся  к  незваному гостю
констебль.  -- Только  что сообщение пришло: два высохших трупа --  черный и
белый.
     Фергюсон   хмыкнул.  Два  месяца  подряд  этим  делом  занимались   все
полицейские силы округа, и ни один пропавший так и не был найден.  Он просто
не мог поверить, чтобы мэру так повезло.
     -- Где нашли? -- сосредоточенно прищурился он. -- Кто нашел? Когда?
     -- Только  что, господин  лейтенант,  -- чуя неизбежное вознаграждение,
широко улыбнулся  сержант. --  Их  ребята из  добровольцев отыскали.  Думали
тамошних  ниггеров  тряхнуть, вытащили тех, кто  в сарае  прятался, ну, и на
всякий случай  под  крышей глянули  -- не упустили  ли кого. Ба-а! А там два
трупа: мужик белый и баба черная.
     -- Да где же это? -- уже сгорая от нетерпения, спросил Фергюсон.
     -- На запад шестнадцать миль. Ферма Савитски. Да там их все знают.
     Фергюсон неловко  раскланялся с мэром  и,  красный от стыда  и  злости,
выскочил из кабинета. Забрался в экипаж и, нахлестывая лошадей,  выбрался на
западную  дорогу.  А  через полтора часа,  почти загнав лошадей,  да  и  сам
взмыленный,  как лошадь, чуть  не повалился с  козел возле указанного сарая.
Народу здесь было уже прилично.
     -- Где они?
     -- Пропустите лейтенанта! Проходите, господин лейтенант.
     Фергюсон прошел в центр  плотного круга из людей, присел  над трупами и
чуть не присвистнул от восторга. Это был снова тот же почерк.
     Белый сухощавый мужчина лет  пятидесяти и  черная женщина  что-то около
тридцати пяти лежали на земле, страстно сплетя свои разноцветные тела в одно
целое.  Никакой  неряшливости,  никакого неуважения  к  материалу. Такое мог
сделать только настоящий мастер.
     -- Кто это? -- поднял голову Фергюсон.
     --  Мистер Робинсон и Джен,  -- тихо произнесла стоящая ближе остальных
полная белая женщина. -- Про них все знали.
     -- Он -- ее хозяин?
     --  Нет, -- раздался густой бас. -- Хозяин -- я, а  мистер  Робинсон --
наш сосед. Был.
     Фергюсон поднялся с  корточек. Теперь он понимал, где надо  искать всех
остальных пропавших без вести.
     --  Так... -- оглядел он толпу. -- Обыскать все  сараи. Особое внимание
стропилам, подвалам, стогам старого сена  -- в общем, ищите там,  куда давно
не заглядывали. Найдете, сразу сообщайте в полицию. Или мне лично.
     "Боже! Какая удача!"

     Джонатан торопился. До обеда он успел объ-ехать всего шесть тайников из
четырнадцати, но те, что оставались,  были разбросаны по  всему округу, и он
уже не был уверен, что объедет их все до темноты.
     Они укладывали хорошо подсохших, достаточно легких кукол в ящики из-под
театрального оборудования  одна на другую, перекладывая  их сеном и стараясь
не повредить. Но позы  кукол  были  весьма  вычурны, руки  и  ноги торчали в
разные стороны, и они тратили на укладку больше времени, чем на дорогу.
     Они работали наравне и молча,  а затем так же молча ехали  к следующему
тайнику, убедившись, что людей нет,  выгружали  и его, и так без  конца. Так
что  к  пяти  вечера  они  уже   собрали  и  упаковали  девять  тайников  из
четырнадцати, а  к семи  -- одиннадцать.  И  только  на двенадцатом, у фермы
Савитски, Платон вдруг остановил лошадей и, дождавшись, когда вторая телега,
с Джонатаном на козлах,  поравняется, показал  рукой на  белеющий в сумерках
деревянный сарай.
     -- Там люди.
     Джонатан пригляделся, но никого не увидел.
     -- Где?
     -- Двое  в засаде справа от сарая, и еще четверо в  кустах у дороги. Но
это не полиция.
     -- Опять добровольцы...  -- сморщился Джонатан. Ему до смерти жаль было
спрятанных  там  кукол.  Но  рисковать  с  бесценным  грузом  за  спиной  он
совершенно не желал. -- Черт с ними, объезжаем стороной.
     Они попытались прорваться к следующему  тайнику -- на сеновале, и снова
Платон  заметил  засаду.  И только когда неудача постигла  их  в третий раз,
Джонатан решил -- хватит, он не будет испытывать судьбу бесконечно.
     -- Все,  Платон, поворачиваем  назад. По  пути заглянем под мост. Может
быть, туда они еще не совались... А если что не так, повернем в  город. Пока
доедем, там уже будет тихо.

     К  имению Лоуренсов  добровольцы  добрались только к семи часам вечера.
Четыре экипажа, битком набитые  красными от  возбуждения  мужчинами, заехали
прямо в центральные ворота и выгрузились во внутреннем дворе огромного дома.
     -- Майкл, проверь сараи! -- попытался как-то командовать тоже красный и
тоже подвыпивший полицейский  сержант. -- Томми, ты возьми  на себя деревню,
остальные со мной. Будем проверять дом.
     Но  никто его уже  не слушал. Никого  из этих небогатых горожан черная,
практически пустая деревня не интересовала; всем было любопытно, как живут и
чем дышат те из черных, что присосались к господам.
     Огромная  беспорядочно снующая  толпа  ввалилась  в  гостевую, отобрала
ключи у  оставшегося за старшего черного мальчишки лет  семнадцати и,  сунув
ему для порядка несколько раз в рожу, потребовала показать комнаты ниггеров.
     -- Нас здесь  только  двое, -- хлюпая разбитым носом,  сразу  признался
ниггер. -- Раньше под лестницей  еще Цинтия жила, а теперь остались только я
и Платон.
     Мужчины сразу же открыли ведущую под лестницу дверь, но в маленькой, со
скошенным потолком и даже без окон комнатенке развернуться толком не  смогли
и вывернули все вещи наружу.
     -- Ни хрена себе эта черная жила! Даже у моей бабы таких тряпок нет! --
начал возмущаться кто-то, но все уже видели -- все пустое.
     В городе  им  повезло  куда больше.  Под матрасом у  одного ниггера они
нашли  настоящий, разве  что  не  заряженный  пистолет, а в одном  из  писем
служанки  крупного  скупщика табака  сержант вычитал признание о готовящемся
побеге. Пожалуй, эти письма в  надушенных  конвертах,  на  розовой, довольно
дорогой  бумаге раззадорили ребят  сильнее всего.  Жирующая за счет  господ,
разодетая,  чуть  ли не как  белая,  служанка не только не испытывала к  ним
благодарности, но еще и строила козни. Черную суку выволокли во двор, и если
бы не вмешательство офицера, наверное, прибили бы до смерти.
     --  Все-все, -- осадил  добровольцев сержант. -- У них  здесь еще три с
половиной сотни ниггеров, можем до ночи к Мидлтонам и Бернсайдам не успеть.
     Своевременное вмешательство отрезвило. Все помнили, что ровно в полночь
смотр закончится, и тогда они уже ни  в один господский дом не войдут. Парни
переместились досматривать  комнату мальчишки, обнаружили там только табурет
и  покрытую  узорно  сплетенной  циновкой  дощатую  лежанку,  переругиваясь,
отправились в комнату Платона, и в этот момент раздался выстрел.
     -- Черт! А это еще что? -- охнул сержант.
     И тут же отчетливо прозвучал еще один выстрел.

     Джудит  Вашингтон плела  циновки, настороженно  прислушиваясь  к звукам
снаружи сарая, когда приставленные  к ней сэром Джонатаном караульные начали
нервно переругиваться.
     -- А я тебе говорю, их нельзя сюда пускать.
     --  Я ребятам дорогу закрывать не буду. Надо им сарай  осмотреть, пусть
смотрят.
     -- Ага, а потом и меня, и тебя пинком под зад отсюда! Ты этого хочешь?
     И тут в дверь замолотили.
     -- Эй! Парни, у кого ключи? У тебя? Так неси их сюда!
     Снаружи загремели ключами, караульные переглянулись и приподняли стволы
мушкетов.
     -- Не подходит... -- растерянно проговорили снаружи.
     -- Значит, ломаем.
     Дверь ухнула, еще раз и еще, и охранники снова переглянулись.
     -- Не надо, ребята, -- решился-таки подать голос один из караульных. --
Здесь вам нечего делать!
     -- А ты кто такой? -- зло и насмешливо отозвались снаружи.
     -- Караульный. Предупреждаю, я буду стрелять.
     -- Только попробуй!  -- прозвенел за  дверью молодой сильный голос.  --
Или ты за черных решил податься?
     Джудит вздрогнула. Ей показалось, что она уже слышала эти интонации.
     Дверь начали трясти, затем  снаружи  началась какая-то  толкучка, и вот
дверь  застонала, треснула и рухнула  внутрь.  Джудит охнула  и вскочила  на
ноги. В первых рядах добровольцев стоял беглый раб Луи Фернье.
     -- Я  же говорил,  что  черная  прячется здесь,  --  усмехнулся  Луи  и
повернулся  к остальным. -- Хватай ее, ребята! И не смотрите, что она рыжая;
у нее в роду все шлюхи, только с белыми и путались!
     Парни  возбужденно  загоготали и  повалили  внутрь.  И  тогда  один  из
караульных поднял мушкет на уровень груди и нажал на спусковой крючок.

     Джонатан остановил  повозку  у моста  через глубокий,  но сухой овраг и
переглянулся с Платоном. Именно здесь они припрятали целых восемь достаточно
ценных кукол. Теперь настало время их забирать.
     Платон принюхался и недовольно покачал головой.
     -- Здесь недавно курили.
     Джонатан глянул  вниз, на дорогу. Несмотря  на  сумерки, колея в сухой,
накалившейся  за день пыли была  видна  отчетливо,  --  здесь  действительно
кто-то недавно проехал.
     -- Вижу...
     Они  еще раз переглянулись  и почти одновременно  спустились  с  козел.
Достали  из-под  сидений ломики  и, настороженно поглядывая  по  стор<>онам,
пошли к  мосту. Здесь, в самом  начале моста,  под настилом  и располагалось
вырытое в сухой глинистой  земле хранилище.  Стоит откинуть на два-три штыка
земли и снять подушку из хвороста, и можно будет забирать.
     Джонатан первым  подошел  к началу  моста,  взялся  за  доску  настила,
потянул  ее  на  себя, со скрипом оторвал  и  замер. В поясницу ему упирался
холодный, определенно металлический предмет.
     -- Все, упырь, кончилась твоя веселая жизнь.
     Джонатан медленно разогнулся. Из окружающих овраг кустов один за другим
сыпались крепкие вооруженные мушкетами и пистолетами люди.
     Он  обернулся.  Прямо  перед ним  стоял один из  безвестных полицейских
сержантов, из тех, что посменно охраняли его и Джудит от мулата Луи Фернье.
     -- Ты о чем, сержант? -- спросил Джонатан.
     -- Это ведь твоя  захоронка, -- вместо ответа кивнул  тот на оторванную
доску. -- Не смотри, не смотри. Я все знаю. Теперь не отвертишься.
     Джонатан  окинул взглядом  обступивших его мрачных мужчин. Он  знал их.
Один  -- его  собственный конюх О'Хара,  второй -- плотник Мидл<->тонов, еще
двоих он видел как-то в толпе у парома.
     -- О'Хара! Ты  что, мне не веришь? -- крикнул он конюху. -- Скажи своим
друзьям, что это ошибка!
     -- Это  твой  папаша ошибся, когда не заплатил мне  за объездку, -- зло
выговорил конюх.
     "Не  выскочить!"  --  понял  Джонатан и стремительно оценил расстановку
сил.
     -- А с чего это вы решили,  что здесь моя захоронка? -- начал наступать
он. -- Как вам вообще в голову взбрело, что здесь что-то запрещенное есть?
     --  Фергюсон догадался,  -- спокойно  ответил сержант. -- А теперь лапы
вверх и вперед к повозке. Посмотрим, что ты там привез.
     Джонатан кинул на Платона  внимательный взгляд.  Но раба тоже обступили
со всех четырех сторон.
     -- Ладно,  пошли, --  кивнул он  и, выронив ломик, медленно тронулся  с
места. Подошел  к козлам, словно предлагая себя обыскать, стащил  и сунул  в
руки  патрульному  свою куртку  и тут  же, сунув руку под сиденье,  выхватил
небольшую штыковую лопатку.
     Лезвие вошло сержанту в  шею,  чуть  ниже  уха, парень выпучил  глаза и
начал оседать вниз.
     --   Давай,  Платон!  --  взревел  Джонатан  и,  едва  увернувшись   от
свистнувшего над головой тесака,  выхватил  из-за пояса пистолет. Выстрелил,
бросил... А  тем временем  обезоруженный Платон  кружил в  бешеном танце, не
давая себя ни ударить, ни пристрелить.
     Джонатан сделал  выпад и, ткнув одного штыком лопатки в  грудь, схватил
раненого и, закрываясь им, как щитом, быстро огляделся по сторонам. Двоих он
уложил  сам,  одного сумел зарезать выхваченной  из ботинка  бритвой Платон,
один был  в его руках. Оставались трое, его собственный конюх в том числе. И
конюх уже поднимал с земли чей-то мушкет.
     -- Не надо, О'Хара, -- посмотрел ему в глаза Джонатан. -- Не выйдет.
     -- Посмотрим.
     -- Ну, как  знаешь, -- зло  усмехнулся Джонатан, отбросил обвисающего в
его руках добровольца и кинулся вперед.

     На секунду все отшатнулись назад, Фернье тоже.  Но дым  от выстрела  из
мушкета постепенно рассеялся, а вместе с ним рассеялась и оторопь.
     -- Сволочь! Ты что наделал! -- отчаянно  заорал Фернье. -- Ты человека,
сволочь, убил!
     --  Всем  назад! --  выставил  свой  мушкет  второй  караульный,  давая
возможность напарнику перезарядить оружие. -- Кто сунется -- не жилец!
     Добровольцы растерянно переглядывались. Никто из них не  рассчитывал на
сопротивление. И уж умирать из-за рабыни точно никто не хотел.
     --  Слушай, ты! -- выкрикнул кто-то из толпы. -- Мы в своем праве. А ты
-- убийца!
     -- Правильно, ребята!  -- вдохновляюще  бросил через  плечо  Фернье. --
Почему они прячут от нас эту мулатку? Это наш день!
     Народ зашевелился.
     -- Где сержант? Позовите кто-нибудь сержанта!
     Кто-то  выстрелил  в  воздух, подзывая сержанта,  а Джудит смотрела  на
Фернье; он смотрел на нее, и каждый понимал -- пора принимать решение.
     "Не бойся, девочка, -- говорил его взгляд.  -- Пусть они позабавятся, и
как только караульные  отвлекутся, я тебя спасу. Мы уедем с тобой в Бостон и
будем  ходить там под ручку, как белые,  с зонтами и моноклями. Разве это не
счастье?"
     "Я тебе  не верю... -- говорили глаза Джудит.  -- Ты слишком  долго был
как белый и стал так же двуличен, как они..."
     -- Что тут еще? Кто стрелял?!
     К вышибленным дверям сарая  подошел сержант, глянул  на распростертый в
луже  крови  труп  и побледнел. Смерть белого, да еще из  его команды... это
была катастрофа.
     -- Кто? -- только и выдохнул он.
     -- Это я, сержант,  -- хмуро отозвался  охранник. -- У  меня контракт с
управлением  полиции; вы это  и сами прекрасно знаете. Имею полное  право. Я
его заранее предупреждал.
     Сержант  тоскливо посмотрел вокруг  и  сморщился,  как от зубной  боли.
Караульные действительно  имели право защищать  эту мулатку от кого бы то ни
было,  даже  от  тех,  кто внешне выглядит  как белый...  Некоторое время он
колебался, а потом махнул рукой.
     -- На сегодня все. Тело забрать и погрузить, свидетелей прошу подойти к
крыльцу. Я буду снимать показания.
     Толпа недовольно загудела, а Фернье яростно сверкнул глазами.
     -- Белого  убили из-за черной, и этому козлу все сойдет с рук? Сержант,
это и есть ваш закон? Это и есть равноправие?!
     Он повернулся к остальным и, воздев руку вверх, решительно призвал:
     -- Линчевать убийцу, ребята! Это наш день!
     Толпа дрогнула, но с места не трогалась.
     -- Давай, парни! Покажите, что вы мужчины!
     Толпа глухо и раздраженно заворчала. Если бы перед ними стоял загнанный
ниггер,  суд  Линча  был  бы -- самое то. Но  линчевать  двух взрослых белых
мужчин с оружием в руках и бумагой от управления полиции...  не те уже  были
времена, не те...
     Фернье   повернулся  к  Джудит  и  виновато  и  одновременно  осуждающе
усмехнулся,  как  бы говоря:  ладно, прости,  что не  удалось...  значит,  в
следующий раз.

     Своего  конюха Джонатан оставил  напоследок. Он  специально  расположил
ирландца так, чтобы тот мог видеть, как его товарищей добивают и скидывают в
освобожденную  от бесценных кукол яму  под вскрытым  настилом моста. А затем
пришел и его черед.
     Джонатан  деловито  подтащил подвывающего от  ужаса ирландца  поближе к
яме,  ткнул  ему ножом  в горло и,  не  дожидаясь, пока тот истечет кровью и
потеряет сознание, сбросил вниз, прямо на трупы добровольцев.
     -- Как ты можешь? -- прохрипел О'Хара. -- Заодно с черным...
     -- Так ведь  и  ты не выше  его,  О'Хара,  --  усмехнувшись,  парировал
Джонатан. -- В этом все дело. Знал бы свое место, остался бы жив.

     Как только  добровольцы уехали, а шмыгающий разбитым носом Сэм притащил
плотницкие инструменты и дверь поставили на место, Джудит собралась с духом.
     -- Там был Фернье, -- глухо сказала она караульным.
     -- Как?! -- охнули оба. -- Кто?! И ты молчала?!
     Они кинулись наперебой расспрашивать, который из напавшей на  них толпы
был мулатом, а услышав, нервно расхохотались.
     -- Уж нам-то могла  бы  не врать! Ты хочешь сказать, что этот парень --
мулат?
     -- Да.  И он еще вернется, -- опустила глаза  Джудит. -- Может быть, не
сегодня, но вернется. И он вас убьет. Я знаю.

     Джонатан и Платон работали всю ночь. Наскоро  отмывшись в Белом  ручье,
они  затемно въехали  в пьяный  от  минувших событий  город  и,  стараясь не
попасться на глаза патрулю, подъехали к пустующему зданию театра. Осторожно,
по одной выгрузили и стащили  всех кукол в большой просторный полуподвал под
сценой. Затем стали тщательно осматривать  причиненные мышами повреждения, и
если благостно улыбающийся  Платон думал только о своем Мбоа, то у Джонатана
были совсем другие и весьма невеселые мысли.
     После  встречи  с  О'Хара  давно  терзавшие  его догадки обрели наконец
законченность.  И  главная из  них:  общество  серьезно  больно, и  духовная
проказа   продолжает   уродовать  лицо  Человека,  постепенно  придавая  ему
хищнические черты.
     Взять   хотя  бы  сегодняшний  смотр:  хорошая,  заимствованная  еще  у
спартанцев  идея  --  время от времени избивать  илотов, чтобы те знали свое
место, превращена  черт  знает во что, и сегодня  уже не спартанцы  избивают
илотов, а сами илоты, пусть и другого цвета.
     Новые же "спартанцы" лишь подзуживают толпу из кабинетов муниципалитета
и тайком предупреждают  своих собственных домашних рабов о грядущем побоище.
А потом делают вид, что они здесь ни при чем.
     Джонатан совершенно точно  знал, что так  долго  продолжаться не может,
да, на вранье можно построить целую  пирамиду Хеопса, но когда-нибудь подует
ветер, и все рухнет, погребая под собой и правых, и виноватых.
     Он знал, почему так происходит. Люди перепутали главные понятия жизни и
почему-то  стали  думать,  что можно  совместить  свободу и  демократию. Они
забыли, что  свобода  означает силу  для сильных и  слабость для  слабых,  и
где-то в пределе абсолютная свобода превращается в абсолютный произвол.
     Пожалуй,  аболиционисты первыми поняли  назревающую  опасность,  но  --
боже!  --  как  же  они заблуждались, думая сделать черного равным белому по
уровню свободы! Ибо единственное, в чем нуждается илот, черный или белый, --
это опека.
     Только  демократия -- полное  отсутствие свободы --  способна заставить
сильного  заботиться  о слабых.  Только  демократия, где все  илоты  равны и
каждый  илот -- белый или черный  --  с  детства знает  свое место, даст ему
счастье. И  только демократия  даст власти --  когорте лучших  из  лучших --
уверенность в своем праве использовать все рычаги.
     Только тогда  исчезнет желание белого работника доказывать черному, что
тот  ниже,  а  черные  перестанут  надеяться  на  невозможное.  Люди  станут
действительно равны! Но власть  словно  ослепла и  оглохла  и  заигрывала  с
белыми илотами,  науськивая их  на  черных, тем  самым  подрывая саму основу
покоя и благосостояния общества.
     Когда Джонатан представлял, сколькими опасностями это грозит Америке, у
него волосы становились дыбом. Ибо вечно это продолжаться не могло.
     "Я  покажу им правильный путь!  -- уже  утром поклялся он сам  себе. --
Чего бы мне это ни стоило!"

     Полицейские сводки по итогам  смотра  поступили  к Фергюсону  только  к
девяти  утра  следующего   дня.  Совместными  усилиями  шестидесяти  отрядов
патрульных-добровольцев  были изъяты: пистолет  --  1; ножей --  347, в  том
числе  обоюдоострых ножей -- 2; письмо  с планом организации побега -- 1. На
месте уничтожены 64 незаконно  выращенные черными рабами  собаки. За  разные
провинности  наказаны 258 ниггеров мужского  пола  и  39 -- женского, в  том
числе за оказанное сопротивление -- 89 ниггеров обоего пола.
     Исключительно для  ликвидации места постоянных  массовых  сборищ  рабов
сожжена  церковь,  самовольно построенная  рабами сэра  Бернсайда  в  роще у
Белого ручья -- естественно,  после  тщательного согласования  с преподобным
Дэвидом. При оказании сопротивления убито на  месте двадцать шесть ниггеров,
в  том  числе зачинщик самовольной  постройки,  принадлежащий  епископальной
церкви раб Томас Браун. Потери: случайно убит один патрульный.
     То,  что  где-то  ненароком  застрелили не  того,  большой  новостью не
являлось.   Каждый   год   во   время  смотра   патрульные  так   нажирались
реквизированных  суррогатов, что к  вечеру  уже  начинали выяснять отношения
между собой. Но когда в десять  утра  на стол Фергюсона легли рапорты ночной
смены караульных,  приставленных к Джудит  Вашингтон,  все  стало  выглядеть
совсем иначе.
     Лейтенант  без  особой  охоты  приступил  к  чтению  коряво  написанных
рапортов, но первый же рапорт  заставил его похолодеть. Выходило так, что на
охрану было  совершено  нападение  патрульных,  и  Джудит  утверждала, что в
первых рядах добровольческого отряда опознала беглого мулата Луи Фернье.
     -- Черт! -- с досады ударил кулаком по столу лейтенант. -- Ведь говорил
же этому придурку Торресу! Не торопитесь! Этот Фернье только и ждет удобного
момента!
     Его  вдруг осенила  жуткая  догадка  -- не поработал ли мулат где  еще.
Фергюсон взял  рапорты с собой, зашел к шерифу округа и,  вместо того  чтобы
объясняться  по факту  смерти  патрульного, затребовал  сведения  о  пропаже
людей.
     -- Да  кто  ж вам это  сейчас  скажет? --  ухмыльнулся  шериф.  --  Все
нормальные люди сейчас отдыхают.
     -- А с патрульными все в порядке?
     -- Бросьте, лейтенант,  -- начал злиться  шериф. --  Что  вы как  малый
ребенок, право?
     -- Но хоть по вашим полицейским у вас данные есть?! -- заорал Фергюсон.
     -- Это сделаем, -- зло бросил шериф.
     Спустя две минуты выяснилось, что двоих нет.
     -- Наверное,  еще с  перепоя не отоспались,  --  криво  ухмыльнулся уже
взявший себя в руки шериф. -- Сейчас выясним.
     -- Уж пожалуйста, -- вежливо улыбнулся Фергюсон. -- Будьте так добры.
     Шериф  со вздохом вызвал дежурного,  поручил  узнать местонахождение не
вышедших на службу констеблей и примерно минут через сорок выяснил, что один
крепко заболел, а второй -- Джозеф Либерман -- дома так и не появлялся.
     --  Либерман? -- насторожился  Фергюсон. Он  помнил эту фамилию. -- Тот
самый, которого вы дали мне для поиска возможных тайников?
     --   Точно...  --   побледнел  шериф  и   начал   судорожно  перебирать
беспорядочно раскиданные по столу бумаги. -- Вот. Наряд на Сухой овраг.
     --  Черт!  --  взвился  Фергюсон.  -- Немедленно  высылайте туда людей!
Немедленно! И чтобы все там прочесали! До веточки!

     Шериф обиделся не на  шутку. Но  полицейский наряд выслал. И  через три
часа пришла весть. У моста через Сухой овраг, а  точнее, под полуоторванными
досками выходящего на берег настила найдены шесть трупов. Ошалевший от ужаса
шериф тут же побежал докладывать о новом убийстве  мэру, а Фергюсон вернулся
в свой кабинет и снова обложился своими записями.
     То,  что  вовсе  не  Фернье  повинен  в  убийстве  шестерых патрульных,
Фергюсон  понял сразу. Трупы были слишком  еще свежими, и  выходило так, что
ребят  убили  как  раз  в  то  время,  когда  Луи  Фернье  бродил  вместе  с
добровольцами по всему городу, свидетелей чему было предостаточно. А значит,
упырей все-таки как минимум два.
     Фергюсон  уже  не  раз  подумывал о  такой  возможности --  слишком  уж
различался почерк убийств, но только теперь в его руки попало первое весомое
доказательство.
     "И кто второй?"
     По   всему  выходило,  что  это   человек   грамотный,  такой  же,  как
заподозренный  в  самом  начале сэр Джонатан Лоуренс.  Но главное, что понял
Фергюсон, -- это, скорее всего, белый или еще один точно такой же  светлый и
до предела обнаглевший мулат, как Фернье. Все черные рабы, как только узнали
о начавшемся смотре, попрятались  где  только  могли, и только совершенно уж
безумный раб  рискнул  бы выйти к  патрулю  с  оружием -- пристрелили бы  на
месте.
     "А что, если это все-таки Лоуренс?"
     Фергюсон встал из-за стола и подошел к окну. Здание театра, в котором в
последнее время  дневал  и  ночевал этот  юный умник, было  вот оно -- прямо
через площадь.
     "Дай-ка я его навещу... тем более что повод у меня есть".

     Узнав, что Луи Фернье был  на  его земле и пытался прорваться  к Джудит
Вашингтон,  Джонатан  помрачнел.  Он  внимательно выслушал  все рекомендации
лейтенанта  Фергюсона,  кивнул  в знак  полного  согласия  с  ними, и тем же
вечером число караульных возле Джудит выросло вдвое.
     -- И вы, Джонатан, тоже поберегитесь, -- пристально глядя ему в  глаза,
посоветовал  на прощание  полицейский. -- Я так чувствую,  что  дело  идет к
развязке.
     --  Я  тоже  так  чувствую, -- печально согласился  Джонатан  и любезно
проводил дотошного полицейского до самых дверей.
     Развязка  действительно приближалась; Джонатан  ощущал это  всем  своим
существом. Но бояться было нельзя. Поставленная им цель была слишком велика.
     Он практически переселился в театр  и  целыми днями следил за  тем, как
монтируются  сложнейшие механизмы, строго  следя,  чтобы  механики никуда не
отлучались и ничего без  его личного разрешения не предпринимали. А вечером,
когда во всем театре оставались  только они с Платоном, спускался под сцену,
распаковывал очередной ящик, вытаскивал кукол  и начинал обдумывать грядущую
постановку.
     Это было совсем не просто.  Почтальоны и полицейские, рабы и мастеровые
--  каждая  кукла должна была  занять свое уникальное  место  в  предстоящем
широкомасштабном и высоконравственном представлении. Его  поучительная  сила
должна была стать  такой  же мощной,  какой  могла  бы  стать речь архангела
Гавриила, спускающегося на землю на глазах у тысяч потрясенных горожан.

     Когда  мэр Торрес получил подтверждение  слухам,  что найденные у моста
через  Сухой  овраг тела  принадлежат пятерым  добровольцам  и  полицейскому
сержанту,  он  понял,  что  упускать  такой  случай  немыслимо.  До  выборов
оставалось всего ничего, и успех следовало развивать.
     В первую очередь мэр встретился со своей полицией.
     --  Господа! --  начал он,  но голос  его сорвался, а из  глаз брызнули
слезы. -- Сынки!
     Построенные в шеренгу констебли замерли.
     -- Ребятки вы мои, -- вытер слезы ладонью  мэр. -- По нашей земле рыщет
зверь.  И пусть вас не обманет  его  светлая кожа, ибо внутри он черен,  как
самая темная ночь и как самый тяжкий грех. Ад ждет его в свои  объятия,  но,
прежде чем предстать  перед  судом Божьим, он должен предстать  перед  судом
нашего народа. Ибо наш народ имеет право  и должен знать, что зло наказуемо.
И вы...  -- голос  Торреса окреп, --  вы надежда  и  опора  нации; вы  -- ее
гордость  и  слава;  вы  --  всевидящие  очи  Фемиды;  вы  --  карающий  меч
правосудия... Вы мне его найдете!
     Голос  мэра  Торреса  зазвенел  упругой  разящей  сталью,  и  констебли
превратились в слух.
     -- Отныне и до  тех пор, пока порядок не будет наведен,  ни один ниггер
города  не должен спать спокойно! Потому что кто-то из них дает этому  упырю
кров! И потому, что еще слишком многие из них радуются, когда  этот  их Мбоа
получает очередную человеческую жертву! Так покажите  им, кто на этой  земле
хозяин!
     Торрес повернулся к шерифу:
     -- Джонни, я даю тебе все права.  Подбери и дай в помощь  своим ребятам
столько  добровольцев,  сколько  сочтешь  нужным.  Выбери  самых  лучших   и
организуй  круглосуточное патрулирование.  Блокируй  дороги и  паром.  Пусть
хватают всех подозрительных. Особенно чужаков и мулатов. И  не дай ему уйти,
Джонни, не дай!

     Фернье  видел, что  на этот раз  ему затесаться в  ряды  патрульных  не
удастся.  Констебли  подбирали добровольцев  слишком  тщательно,  и каждый в
команде знал каждого. Но  ему это было уже и не нужно -- Джудит находилась в
театре.
     Дождавшись  ночи, Луи  скользнул  к  огромному темному  зданию  театра,
цепляясь за выступы, взобрался по стене на второй этаж и, сунув лезвие между
рассохшихся рам,  нащупал  щеколду. Отжал, осторожно потянул  раму на себя и
через считаные мгновения был уже внутри.
     Это была гримерка. Луи огляделся,  отметил  старое маленькое зеркало  с
влажными серыми разводами за мутным стеклом,  несколько поломанных  стульев,
кучу  тряпок  в   углу  и,  стараясь  не  скрипеть  половицами,  двинулся  к
приоткрытой  двери. Вышел, вслушиваясь в  каждый звук, прошел  по коридору и
оказался  у овального незастекленного окна. Выглянул  и усмехнулся: это было
то, что надо.
     Отсюда, сбоку, и сцена, и зрительские ряды,  и даже  балкон  были видны
как на  ладони. Луи скользнул взглядом по рядам и вскоре в самом углу увидел
несколько темных теней.
     Вгляделся и прикусил губу. Это была Джудит с четырьмя караульными.
     --  Ну  что  ж,  девочка,  --  прошептал Фернье.  -- Пора и  тебе...  в
Бостон...
     Он готов был ждать здесь ровно столько, сколько понадобится.

     Сразу  после  разговора  с Лоуренсом  Фергюсон  распределил  оставшихся
незанятыми агентов вокруг центральной площади, а сам занял  позицию на задах
театра -- в подсобном помещении крупного галантерейного магазина.
     Он  не  мог  войти  в театр с обыском без разрешения шерифа и знал, что
шериф этого не  позволит никогда, -- слишком уж  сильно обжегся на  Лоуренсе
мэр. Но  так же хорошо Фергюсон понимал, что  все  должно разрешиться где-то
здесь. Причем вот-вот. Или  сюда придет Фернье, или сам Джонатан как-то себя
да выдаст. Главное -- ничего не пропустить.

     На  площади  беспрерывно  появлялись  все  новые  и  новые добровольцы,
спешащие записаться  в патруль, их строили в колонны,  целыми  днями обучали
правильно пользоваться мушкетом и армейским  тесаком, а затем, один отряд за
другим,  отправляли  на поиски "упыря". Но  Джонатану  было  не  до них.  Он
торопился.
     Он давно  уже  оставил  мысль заменить изъеденные древоточцами  несущие
балки и опоры,  не  были ему нужны и новые декорации. Главное  было в  самом
действе.
     Установив тросы и  блоки, шестерни и маховики, механики незамедлительно
получили от  него причитающиеся  им деньги и тут же покинули  театр.  Джудит
вместе   с   караульными  отправили   в   одну   из  гримерок,   и  Джонатан
собственноручно закрыл все ведущие в зрительный зал двери и на всякий случай
опустил занавес. И только тогда началось главное.
     Платон принялся  вытаскивать из-под сцены окостеневших, остро  пахнущих
вяленой козлятиной кукол,  а  Джонатан  устанавливал каждую  в своем, строго
определенном для  нее  месте.  Поправлял  детали костюма,  добавлял  новые и
закрывал  потраченные мышами  части  лица  театральным гримом.  Затем решал,
должна ли кукла двигать руками или головой, вскрывал сухую, уплотнившуюся до
деревянного  состояния плоть,  ставил шарниры,  протягивал  тонкие  стальные
тросы... И, только окончательно вымотавшись,  он уходил  в  машинный цех  и,
включив  механическое  пианино,  слушал,  как  работают  похожие  на  рупоры
огромные латунные куполообразные усилители звука.
     Звук  действительно  был  хорош. Усиленный  до предела, он  вылетал  из
латунных  жерл,  бился  о  стены  огромного  зала,  эхом отдавался  обратно,
оставляя впечатление могущества и силы. И Джонатан уже представлял себе, как
под эту великолепную,  немного отдающую  металлом  мелодию навстречу зрителю
выплывут приводимые  в движение тросами и  блоками  его идеальные  актеры. И
тогда  ни один  человек  в  городе  не  посмеет сказать: этого не было, и не
сможет делать вид, что не понял хватающего за душу режиссерского замысла.

     Едва Джонатан отправил Джудит и караульн<>ых в гримерную, Фернье понял,
что время пришло. А когда звуки механического пианино заиграли "Янки дудл" в
третий  раз,  он покинул  свое  укрытие  и,  тенью  скользнув  по  коридору,
остановился возле той самой гримерной.
     Дверь была  приоткрыта, но  в щель  не было видно ничего, кроме старого
маленького зеркала и стула со стянутой ремешком ножкой.
     -- Сэр Лоуренс опять забавляется, -- со смешком сказали внутри.
     -- Он богатый, ему можно, -- тоскливо ответил кто-то невидимый.
     -- Я тоже когда-нибудь стану богатым, -- мечтательно произнес третий.
     -- И что тогда?
     -- Куплю участок земли возле Миссисипи, посею рис...
     Громыхнул такой дружный  хохот, что  Луи на  секунду отпрянул  и тут же
понял  -- пора!  Он  ворвался в гримерку, выхватил из-за  пояса пистолеты  и
выстрелил  в  самого  здорового,  расположившегося  у  окна.  Быстро  выбрал
следующего и прицелился.
     -- Ты что делаешь, друг?! Не надо!
     Луи выстрелил еще раз, бросил оба пистолета  и  дикой кошкой кинулся на
третьего, уже начавшего  поднимать  мушкет.  Полоснул  его бритвой  по белой
беззащитной шее, повернулся и оказался  лицом  к лицу с  последним --  самым
юным.
     --  Не надо,  --  просипел парень.  -- Надо тебе  эту  шлюху, так бери.
Только меня не...
     Он  не  договорил.  Луи  спокойно  шагнул вперед, ухватил мальчишку  за
волосы и рывком поставил на колени.
     -- Не надо, -- всхлипнул мальчишка. -- Умоляю...
     Луи  скривился,  сделал  стремительное   режущее  движение  и  тут   же
переключился на метнувшуюся к двери Джудит.
     -- Ты куда, девочка?
     -- Отпусти, -- дернулась бледная, как смерть, Джудит.
     --  А  как  же Бостон? -- ласково поинтересовался  Луи.  -- Я  же  тебе
обещал.
     Девчонка на секунду заколебалась.
     -- Я тебе не верю.
     -- И молодец, -- широко улыбнулся Фернье и  занес  над ее  тонкой белой
шеей блеснувшее лезвие. -- Никому не верь, девочка, даже мне.
     В  тот  же миг  дверь распахнулась,  и он получил  такой мощный  удар в
грудь, что отлетел к окну.
     -- Черт! Это еще что?
     Над ним огромной черной горой возвышался Платон.
     -- Платон? -- Луи с трудом встал на четвереньки, увидел свой лежащий на
полу нож, но взять его не рискнул. -- Как дела, брат?
     Платон молча  подошел,  ухватил  Фернье  за  шиворот и поставил на ноги
перед собой -- глаза в глаза.
     -- Зачем пришел?
     -- К тебе, -- заставил себя улыбнуться Фернье и потянулся к карману. --
Зачем же еще?
     --  Мбоа уже сделал свой  выбор,  Луи,  --  без  тени  ответной  улыбки
проговорил негр. -- И ты это знаешь.
     --  Зачем тебе  этот белый?  Почему  не  я? -- Фернье осторожно,  двумя
пальцами, вытащил из кармана бритву.
     -- <>  Я тебе сказал.  Потому что так повелел  Мбоа, -- веско  произнес
Платон.
     --  Ты  ошибся.  Этот  белый  ненадежен,  --  Фернье раскрыл  бритву  и
приготовился.
     -- Это ты ненадежен, Луи. Только поэтому Аристотель и погиб, -- покачал
головой Платон. -- А теперь прощай.
     -- Прощай, Платон, -- зло усмехнулся Фернье и взмахнул рукой.

     Когда прогремел выстрел, а затем во втором этаже  театра лопнуло стекло
и  из окна, как два мешка риса, вывалились  черный и белый, Фергюсон  понял,
что время пришло.
     -- Лестер, Талбот, за мной! -- заорал он и  рванулся к двери. Выскочил,
помчался через залитую солнцем площадь и сразу же увидел, что не успел.
     Черного-то  скрутили только что  курившие  в тенечке под  стеной театра
патрульные,  а  вот  белый  -- хорошо  одетый молодой мужчина  --  лежал  на
булыжной мостовой без движения.
     -- Черт!
     Немного сбавив скорость, Фергюсон добежал до белого и упал перед ним на
колени.  Перевернул  лицом  вверх, припал  к  груди, пытаясь  услышать  стук
сердца, разогнулся и глянул на подошвы щегольских туфель. Изящные, зауженные
книзу каблуки были те самые, что оставляли кровавые следы по всей Луизиане.
     Фергюсон  от досады ударил  себя  кулаком  в  лоб. Это  определенно был
Фернье.  И он  был мертв. А рядом озверевшие от наглости содеянного ниггером
преступления   патрульные  сосредоточенно  топтали  окровавленного   Платона
ботинками.
     -- Хватит, ребята, -- поднялся на  ноги Фергюсон. --  Это не белый. Это
тот самый Фернье.
     Патрульные замерли, потом дружно бросили  негра и  мгновенно сгрудились
возле мертвого тела. Они и поверить не могли, что этот щуплый белый парнишка
-- тот самый "упырь", да  еще и мулат. Фергюсон подошел к Платону, дождался,
когда тот подымется, и понял, что времени терять нельзя  и допрашивать негра
надо  немедленно.  Текущая из-под  прижатых  к  животу растопыренных  черных
пальцев  кровь не только залила ему  рубашку и  брюки, но  и вовсю капала на
булыжник.
     -- Лестер! Врача! -- бросил через  плечо Фергюсон  и подтолкнул  раба в
спину. -- Вперед, Платон. Сейчас мы с тобой хорошо-о поговорим.
     --  Он  --  убийца,  --  показал  рукой  в  сторону  распростертого  на
булыжниках тела негр.
     -- Знаю-знаю, -- еще раз подтолкнул его в спину Фергюсон.
     -- Я защищался...
     -- Разберемся,  -- процедил  сквозь зубы  Фергюсон.  -- Ты  мне  сейчас
мно-огое расскажешь... И про себя, и про Фернье, и даже про Лоуренса.

     Джонатан  прибежал в гримерку на звук пистолетных  выстрелов.  Глянул в
распахнутую  настежь  дверь  и  остолбенел.  Караульные  --  все четверо  --
валялись на  полу,  окно было выбито, а  Джудит исчезла. Он кинулся к окну и
замер. Внизу, прямо под окном, в окружении патрульных лежал молодой человек.
     "Фернье! -- ударила  его в виски горячая  волна. -- Больше мне никто не
помешает!"
     Он внимательно осмотрел копошащихся возле трупа добровольцев и  перевел
взгляд  чуть дальше.  Там, на  самом  входе в  аллею,  виднелись две фигуры:
качающийся из стороны  в сторону,  сгорбленный и все  время оглядывающийся в
сторону театра Платон и подталкивающий его в спину лейтенант Фергюсон.
     "Вмешаться?"
     Джонатан  разрывался  пополам. Он  понимал,  как  многим  обязан  этому
большому черному человеку, лишь прихотью  судьбы родившемуся  в рабстве.  Но
рисковать ради него представлением -- главным делом своей жизни -- он уже не
мог. Тем более что все уже готово. И появись здесь полиция...
     "А они ведь придут... и скоро!"
     Джонатан  повернулся и  торопливо  пошел  по коридору, сбежал по  узкой
винтовой лестнице в зрительный  зал, нырнул в маленькую дверцу,  ведущую под
сцену,  и  припал  горячей щекой  к  округлому  и  прохладному,  сверкающему
металлом боку огромного парового котла.
     -- Не подведи меня, друг, -- прошептал он. -- Главное, не подведи.

     Фергюсон  усадил Платона на  стул и сразу же начал составлять протокол.
Он знал, что без  подробнейших показаний ему  Джонатана  Лоуренса всерьез не
ухватить, и очень боялся, что черный истечет кровью слишком быстро.
     -- Как ты опознал Фернье?
     -- Мбоа подсказал, -- зажимая большими черными ладонями  багровое пятно
в боку, выдохнул негр.
     -- Он тоже служит Мбоа?
     -- Да.
     -- Значит, и ты служишь Мбоа?
     Негр непонимающе  тряхнул головой и  сообразил,  что  попался на  слове
"тоже".
     -- Да, служу, -- нехотя признал он.
     -- И ты приносишь ему человеческие жертвы?
     -- Как  и ты, лейтенант, -- криво  улыбнулся  ниггер.  -- Ты ведь  тоже
приносишь жертвы своей богине.
     -- Какой? -- не понял Фергюсон.
     -- Той, что стоит возле суда. С завязанными глазами и весами в руках.
     Фергюсон на секунду ушел в себя, вдруг понял, что тот говорит о Фемиде,
и нервно расхохотался.
     -- Это Фемида -- олицетворение правосудия. А правосудие -- это вовсе не
жертвоприношение, глупый ниггер!
     -- Не надо врать,  лейтенант,  -- покачал головой старик. --  Я  же все
понимаю. Разве вы поставите меня на костер не для того,  чтобы ваша  живущая
на небе Фемида могла вдыхать запах жареного человечьего мяса?
     Фергюсон  поперхнулся. С позиции черного он на это дело  еще никогда не
смотрел.
     --  Не  надо врать мне, лейтенант, --  устало откинулся на спинку стула
негр. --  Просто отдайте меня вашим людям, и пусть все идет  так, как  хочет
великий Мбоа. А я больше ничего вам не скажу.

     Весть о том, что  один упырь убит патрулем возле театра, а второго увел
и спрятал от возмездия лейтенант Фергюсон, разнеслась по городу со скоростью
ветра. И сразу вслед за этим  на центральной площади стали  собираться люди.
Самые  дисциплинированные -- из  числа бывших  патрульных --  отправились  в
полицейское  управление  переговорить  с  шерифом,  другие  начали  осаждать
муниципалитет, а самые решительные уже теснили стоящих у дверей патрульных и
требовали немедленной выдачи ниггера.
     -- Линч! Линч! -- хором скандировали они.
     -- Фергюсон, отдай нам черного упыря!
     -- Да никуда он не денется! Тащи дрова на площадь, ребята!
     Тут  же  начали  формироваться команды  добровольцев, и кто-то и впрямь
побежал  за  дровами,  кто-то начал теснить  патрульных,  а потом  зазвенели
выдавленные  стекла, и  люди начали запрыгивать  внутрь  здания  прямо через
окна.
     -- Тащи его сюда, ребята!
     -- Ой, ребра! Ну куда ты прешь?
     В следующее  же мгновение толпа  снесла патрульных в сторону, вдавилась
внутрь, а  спустя две  или  три  наполненные  сдавленным  кряхтением  минуты
выволокла Платона наружу.
     -- Линч! Линч!
     -- Давай его сюда!
     С Платона тут же сорвали одежду, проволокли в центр площади и, привычно
организовав круг и подзуживая друг друга, стали сооружать костер.
     -- Ну что, черномазый, чей бог сильнее?!
     Из разгромленного здания  вышел  лейтенант  Фергюсон.  Утирая  кровь  с
разбитого лица,  он кинул рассеянный взгляд  в сторону площади, проверил, на
месте ли пистолет, и, пошатываясь, побрел в сторону театра.

     Котел разогревался невыносимо долго.  Но  приходилось  ждать.  Чтобы не
терять времени, Джонатан еще раз обошел  всю свою "труппу", остался доволен,
затем снова спустился под сцену и проверил каждый  тросик и каждую шестерню,
а когда котел окончательно разогрелся, Джонатан задержал дыхание и с усилием
опустил латунный набалдашник рычага вниз.
     Шестеренки  дрогнули,  но  с  места  не  тронулись. Джонатан похолодел,
вырвал рычаг вверх и снова опустил. Безрезультатно.
     --  Черт!  Клапан!   --  сообразил   Джонатан  и  кинулся   перекрывать
стравливающий  пар  клапан.  Подождал, пока давление  поднимется  до  нужной
отметки, и снова опустил рычаг.
     Заскрежетало так, что у него мигом заложило уши. Кое-как смонтированные
механизмы  и работали  кое-как. Но  все-таки  работали.  И  сцена  дрогнула,
тронулась и пошла, перемещая установленных на ней кукол по кругу.
     -- Теперь музыка...
     Джонатан  кинулся к механическому  пианино,  до  отказа  взвел  мощную,
долгоиграющую  пружину,  выбрал мелодию и,  на секунду прикрыв глаза,  нажал
кнопку пуска.
     -- Теперь усилители...
     Он  переместился  к  воронкообразным  латунным рупорам  и подвел  их  к
пианино так, чтобы звук  стал таким сильным, насколько это вообще  возможно.
Прислушался и удовлетворенно кивнул.
     То, что надо. Теперь между ним и зрителями оставалось одно-единственное
препятствие,  но  Джонатан  все  еще  не  был уверен,  что  ему удастся  его
преодолеть.
     Он  подошел  к  поддерживающим  выходящую  на  площадь  стену  сгнившим
деревянным опорам, поднял лежащую кувалду и что  есть силы ударил  по одной.
Опора мягко  хрустнула и, обдав его дождем из трухи, легкими гнилыми кусками
осыпалась вниз.
     Джонатан чертыхнулся  и,  прикрывая голову  рукой,  бросился  ко второй
опоре.  Размахнулся, ударил, опора болезненно застонала  и вместе со  стеной
сдвинулась в сторону площади.
     Да так и застряла на полпути к земле.
     Внутрь  ворвался  яркий солнечный свет,  Джонатан  зажмурился  и ударил
кувалдой еще раз. Потом еще и еще! Опора стояла как влитая.
     -- Черт!
     -- Не поможет.
     -- Кто здесь?! -- Джонатан по-волчьи, всем корпусом развернулся.
     Перед ним стояла Джудит.
     -- Не поможет он  тебе, брат, -- улыбнулась  Джудит и начала  поднимать
руки. -- Я тебе помогу.
     Джонатан отшатнулся.  Она держала  большой оставленный  плотниками  под
сценой топор.

     Когда над площадью зазвенел  усиленный рупорами гимн Североамериканских
Штатов, никто ничего не понял, а многие даже привычно вытянулись  в струнку.
Но затем стена театра треснула и подалась в сторону площади, и народ завопил
и  бросился прочь. Однако шло время, а  стена все не падала,  и  проникающий
сквозь  огромную  щель  между  крышей и стеной гимн становился  все громче и
громче и все торжественнее и торжественнее.
     Только Фергюсона  ничто уже  не удивляло. В<>се так же  пошатываясь, он
подошел к  двери  и ударил в нее плечом, а затем и  ногой.  Старая трухлявая
дверь вылетела, и лейтенант побежал по  длинному коридору вперед,  туда, где
сейчас и происходило самое главное. Выскочил в зрительный зал и замер.
     На сцене, ярко  освещенные  пробивающимся сквозь огромную щель  наверху
золотистым солнечным светом, стояли Джонатан и Джудит.
     В эту минуту они были так похожи друг на друга, что Фергюсон растерялся
и на какие-то секунды  словно выпал из реальности.  Но потом  Джудит подняла
топор, и все изменилось.
     -- Не-ет! -- заорал Фергюсон. -- Не надо, Джудит! Оставь его мне!
     Девушка  дрогнула,  Джонатан   мгновенно  воспользовался  ситуацией   и
бросился на сестру. Они покатились по полу в сторону оркестровой ямы, подняв
тучи  золотистой пыли, рухнули  вниз,  и Фергюсон ринулся  вперед,  опасаясь
только одного -- не успеть.

     Джонатан  делал  все,  что  мог,  но  младшая  сестра  оказалась  такой
проворной и  сильной,  что он  уступал  ей  раз  за  разом.  Они  рухнули  в
оркестровую яму,  покатились по гнилым доскам, доски треснули, оба упали еще
раз и оказались под сценой.
     Он еще успел  увидеть огромную  шестерню  у своего  подбородка, страшно
закричал, а потом в шее что-то хрустнуло, и мир несколько раз перевернулся.
     Он  попытался  подняться,  и  ему  это,  кажется,  удалось,  но  вместо
привычного покачивания, какое бывает при  ходьбе, он просто поплыл вперед --
в двух футах от пола. Увидел дощатые ступеньки лестницы, сцену,  плавающие в
воздухе золотистые  хлопья пыли и трухи,  затем  -- своих кукол  и, наконец,
главную, центральную фигуру всего представления -- Аристотеля Дюбуа.
     Торчащая на выкрашенном в  черный цвет крепком деревянном теле высохшая
голова приветливо  ему улыбнулась,  но  вперед  сразу же  протянулась  белая
девичья рука,  и голову Аристотеля безжалостно  сорвали  с "пьедестала"... В
следующий  миг  Джонатан  осознал, что  теперь  он смотрит на мир  с  высоты
черного деревянного тела.
     Стена театра затрещала и наконец рухнула.

     Жуткий   хруст   и   усиленный   латунными  рупорами  не  менее  жуткий
человеческий вопль слышала вся  площадь. Люди замерли, и даже те, кто только
что  подпалил факелами  плотно  охватывающий  ноги старого  ниггера хворост,
замерли и уставились в сторону театра.
     Стена театра затрещала и рухнула.
     Она  упала  прямо на  булыжную  мостовую,  разбившись на  тысячи гнилых
осколков и подняв тучи  золотистой пыли. Гимн стал  еще  громче -- теперь он
разносился  не  только  над всей  площадью;  он  проникал  в  каждый  уголок
маленького южного городка, и  грузчики  и  бродяги, констебли и домохозяйки,
воры и бакалейщики замерли, вытянувшись в струнку и пытаясь понять, что  это
значит.
     А  затем  пыль  осела, кто-то истерически вскрикнул, и  оцепеневшая  от
ужаса площадь увидела диковинный танец десятков не так давно пропавших людей
-- черных  и  белых,  бедных и богатых.  Они  шли по  кругу  один за другим,
воздавая  странные  почести странному  существу  в центре сцены --  с  белой
головой, рыжими  волосами  и  обильно  окропленным кровью  черным деревянным
телом.
     --  Господи боже! --  охнул  держащий факел  человек. -- Это еще что за
дерьмо?!
     --  Это...  ваша  жизнь!  -- с  трудом  удерживаясь  от  крика,  хрипло
отозвался уже  начавший  корчиться  в языках  огня черный  седой  Платон. --
Великий Мбоа хочет, чтобы вы увидели ее такой, как она есть.

     Судьба  конкретных  исторических   персонажей,  участвовавших  в   этой
истории,   сложилась   по-разному.   Лейтенант   Фергюсон    был,   пожалуй,
единственным, кто не потерял  самообладания в тот  момент и сразу же кинулся
спасать улики. Это и поставило в его беспокойной жизни последнюю точку.
     Фергюсон погиб при  жутком взрыве разогретого до немыслимой температуры
котла. Случившийся вслед за взрывом пожар и вовсе уничтожил деревянный театр
до основания, так что приехавшим из столицы штата полицейским чинам только и
оставалось, что пожимать плечами да задумчиво ковырять носками сапог холмики
серого пепла.
     Энни Мидлтон пережила сильнейший истерический  припадок  и была  срочно
отправлена лечиться на воды в Европу. Отцу, сэру Бертрану, удалось выдать ее
замуж  только спустя четыре  года, когда  Энни исполнилось восемнадцать,  --
считай,  старой девой. Впрочем, и дальше ее  судьба так и несла в себе нечто
роковое. Оба ее сына и муж погибли в огне гражданской войны 1861 года.
     Приехавший  унаследовать  оставшееся после  гибели  племянника поместье
тайный  аболиционист сэр Теренс торопливо и по дешевке продал земли и негров
Бернсайдам и увез с собой в Европу только одну рабыню -- Джудит Вашингтон.
     Мэр Торрес стал сенатором.
     Что  же  касается остальных...  Пожалуй, если бы  Джонатан  мог  видеть
произведенный на  обывателей  эффект, он бы  остался  доволен.  Естественная
антипатия  живого  к  мертвому  сработала как  надо:  потрясены были  все --
настолько,  что  даже забыли про  линчевание, и  негр  сгорел,  не  доставив
удовольствия никому, кроме  витающей  над залами  суда и  местами  публичных
казней и жадно вдыхающей запах жареной человечины Фемиды.
     Другой  вопрос, что никто из этой малообразованной толпы так и не понял
тонкого  художественного  замысла  сэра  Лоуренса,  а  потому история самого
совестливого  землевладельца  на  всем  Юге  отошла  в область фольклора,  а
история страны двинулась по пути аболиционизма.
     Дальнейшее современному  образованному  читателю  известно. Вместо того
чтобы дать отеческую опеку  белым илотам, жадные до прибыли янки безжалостно
выбросили на рынок труда еще и несколько миллионов илотов черных.
     Но это уже их грех.

Популярность: 12, Last-modified: Thu, 02 Feb 2006 10:37:08 GmT